Особое задание [Владимир Степанович Возовиков] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Владимир Возовиков Владимир Крохмалюк Особое задание

Особое задание

На учениях побежденных не бывает, и всё же капитан Клюев, недавно назначенный командиром мотострелкового батальона, вряд ли чувствовал себя в тот день победителем. Собрав офицеров для постановки очередной задачи, руководитель учения провел краткий разбор их действий на прошедшем этапе. Самой суровой критике подверглись действия молодого комбата. Признаться, было за что. Батальон не выдержал сроков прохождения контрольных рубежей, в результате вынужден был принять встречный бой на открытой равнине, которая насквозь простреливалась ракетно-артиллерийским огнем с земли и с вертолетов огневой поддержки «противника».

— Считайте — вы потеряли подразделение, — жестко говорил полковник. — А ведь до успеха вам не хватило каких-нибудь пяти минут. Окажись вы на лесистой гряде чуточку раньше, ваш «противник» находился бы в том незавидном положении, в какое попали вы сами. Пять минут решали исход боя, вы же только на последней переправе потеряли лишний час!

Комбат слушал молча, лишь опущенный взгляд да жарко горящее лицо говорили о том, какие чувства пережил он, пока шел разбор. После совещания, не выдержав, обратился к руководителю учения:

— Товарищ полковник, я понимаю, что бой мы проиграли и уже тем виноваты. Но уверяю вас, люди батальона сделали всё возможное для выполнения поставленной задачи. Время мы потеряли только из-за саперов. Они обязаны были наладить переправу ещё до выхода батальона к реке, а начали работу лишь на глазах. Вот мы и ждали, пока они развернутся.

— С саперов будет свой спрос, — отрезал полковник. — Вы же подумайте хорошенько, где могли наверстать упущенное, да потолкуйте об этом с офицерами батальона. После учений я сам приду к вам на разбор.

Капитан смутился, попросил разрешения идти, и тут прозвучал негромкий голос седовласого генерала, который присутствовал на совещании. Он внимательно слушал офицеров, но сам лишь теперь вступил в разговор:

— Товарищ капитан, я наблюдал за действиями вашего батальона и готов подтвердить: экипажи боевых машин у вас действительно обучены неплохо, да и слаженность их на поле заметна. Но вот вы, положа руку на сердце, готовы сказать уверенно, что как командир сделали всё возможное, чтобы вырвать победу в бою?

Генерал спрашивал доброжелательно, самим тоном приглашая к серьезной самооценке, может быть, поэтому комбат замялся с ответом. Помолчав, он смущенно сказал:

— Вы, товарищ генерал, задали слишком трудный вопрос.

— А война, дорогой мой, простых вопросов не ставит. Да и учения — тоже. Если, конечно, видишь в них не просто тактическую игру и каждый свой шаг меряешь ценой человеческих жизней, которые наверняка будут потеряны, если ты, командир, где-то просчитаешься или вовремя не развернешься. Подойдите-ка ближе. — Генерал пригласил молодого собеседника к карте, разложенной на походном столе. Офицеры, находившиеся в просторной штабной палатке, непроизвольно подались ближе — всем хотелось послушать генерал-майора Рязанского, за плечами которого был не только опыт многих учений, но и Великая Отечественная война. Он закончил её в Берлине начальником штаба прославленного гвардейского механизированного корпуса. Уловив общую заинтересованность, генерал сделал широкий приглашающий жест:

— Подходите, не стесняйтесь. Давайте поможем комбату разобраться в ситуации. Глядишь, и найдется выход из положения, в котором он оказался на переправе… Итак, батальон подошел к реке ровно в восемь часов, как ему и было предписано. Надо полагать, комбату стало известно о том, что переправа не наведена, несколько раньше?

— Так точно. Примерно за четверть часа мне об этом доложил командир дозора головной роты.

— Значит, ещё на марше вы получили пятнадцать минут для оценки неожиданной ситуации и принятия решения. Как же вы воспользовались этим временем?

Капитан не сразу справился с замешательством, неуверенно произнес:

— По условиям задачи мы должны были переправляться по наведенному мосту.

— По условиям задачи. Вам ли не знать, что в боевой обстановке условия могут измениться в любую минуту? Представьте: саперное подразделение попало на марше под удар авиации, и выполнить свою задачу оказалось вообще не в состоянии. Вы скажете: такой вводной не поступало. Но почему обязательно надо ожидать её? Вы же не школяр, вы — командир батальона.

Капитан покраснел, виновато ответил:

— Я бы и не стал ждать вводной, но когда мы вышли к реке, саперы уже начали работу.

— И тем не менее вы видели: саперы опоздали, со своей задачей в срок не справились. Почему же вы выполнение своей собственной задачи поставили в зависимость от их действий, следовали предписанию, которое было уже явно нарушено — пусть и не по вашей вине? У вас же вездеходные, плавающие машины, — неужели так и не возникла мысль форсировать реку с ходу, не ожидая наведения моста?

— Мелькала такая мысль, товарищ генерал. Но ведь форсирование вплавь тоже требует разведки и подготовки маршрута, а берега там ненадежные. Я и решил, что вплавь мы ничего не выиграем, зато часть машин можем посадить в трясине. Если б знал, что саперы целый час провозятся с переправой!

— Командир обязан предвидеть. И он сумеет быть готовым ко всему, если заранее рассчитывает не на лучшее, а на худшее из того, что может произойти. Это, во-первых. А во-вторых, надо хорошо знать не только свои возможности. Вот для себя вы сразу учли сложность берегов и сделали самый легкий выбор — подождать в надежде на саперов. Но разве те же берега не осложняют работу саперного подразделения? Почему вы об этом не подумали? А если подумали и просчитались — тоже плохо. — Генерал оглядел офицеров и негромко продолжал: — Я прошел многие испытания, и вы уж мне поверьте: война не признает «чистых» танкистов, артиллеристов, мотострелков, инженеров, штабистов, связистов и даже «чистых» авиаторов. Офицеру переднего края, особенно общевойсковому офицеру, приходится выступать во многих лицах, а уж разведчиком, сапером, связистом, ремонтником, санитаром, водителем ему надо держаться на уровне профессионала. Чем больше знает и умеет командир, тем увереннее он в обстановке боя, а значит, тем безошибочнее его действия. Вообще, должен сказать, профессия наша особая. Вести людей в бой, через смерть, к победе — это, я вам скажу, ответственность огромная. Раз уж ты взвалил её на себя, будь в своём деле академиком. И неважно, сколько звездочек при этом на твоих погонах, больших или малых… Но мы отвлеклись, вернемся к переправе. Итак, если бы комбат безошибочно определил время, необходимое саперам на устройство моста, он, вероятно, решился бы поискать свой путь на другой берег. Решились бы, товарищ капитан? Только честно.

Молодой офицер смущенно улыбнулся:

— Возможно, товарищ генерал. Во всяком случае, попытаться не мешало.

— Вот! — генерал прихлопнул карту ладонью. — Вот именно — попытаться вам следовало сразу, как только обнаружилось, что мост не готов. И попытку должен был предпринять тот самый командир дозора, который первым вышел к реке. Вы не отважились даже на малый риск и, возможно, упустили свой победный шанс.

— А если бы машина застряла?

— И что из того? У вас же их не две и не три. Оставить на ней водителя, остальных — пересадить на другие. Смотрите: даже по карте видно, что в двух километрах от переправы рельеф берегов совсем иной. А что два километра для ваших машин! Послать одну роту в обход, пусть бы она даже воспользовалась переправой соседа, а затем вернулась на маршрут батальона, захватила выгодный рубеж и удерживала до вашего подхода с главными силами. Вот вам второй шанс, который вы не реализовали.

На обветренном лице молодого комбата выступили розовые пятна, он неуверенно спросил:

— Но, товарищ генерал, как мог я самовольно изменить маршрут движения хотя бы одной роты батальона? Взять на себя такую ответственность…

— Эх, дорогой мой капитан, — вздохнул генерал, — своим вопросом вы себя с головой выдаете: учения, мол, они и есть учения, стоит ли брать на себя лишнее? Действуй, как тебе заранее предписано, и что бы там ни случилось — головы не снимут. Куда хуже, если своё придумаешь, да не дай бог что случится. А на войне, брат, ответственностью командира определяется исход боя. Там голову клади, за любую ниточку хватайся, а бой выигрывай. Попытайтесь свои действия с этой точки зрения оценить. Учения ещё не кончились — так что желаю вам трудных ситуаций.

Комбат ушел озадаченный. Генерал медленно складывал карту. Кто-то из офицеров штаба заметил:

— Молодой. Хватки маловато, решительности — тоже. Жизнь научит.

— Жизнь? — Генерал Рязанский глянул на собеседника, на минуту задумался. — Жизнь, дорогой мой, не всегда учит тому, чему надо бы. С кем ведь поведешься. Вот вы сказали «молодой». А молодому только и дерзать. И парень ведь неглупый, и батальон сколотил, что надо, чего бы, кажется, ходить с оглядочкой? Набрался, значит, от иных премудрых пескарей. Предписано тебе идти по мостику — вот и сиди, не высовывайся, жди, когда его наведут. Бой-то все равно условный. На войне там и рядовой необстрелянный не забывал первой заповеди: упредил — победил. У нас в корпусе, случалось, и двадцатилетние командовали батальонами. Конечно, опыта не хватало, знаний, обжигались в боях, но вот такого, чтобы командир сложа руки поджидал, когда ему кто-то путь-дорожку проложит, ей-богу, не упомню.

— Александр Павлович, — спросили мы Рязанского, — говорят, на войне хватало одного боя, чтобы солдат или офицер по-настоящему возмужал, стал воином без оговорок.

Генерал ответил не сразу.

— Случалось и такое. Конечно, не у всех боевое становление происходит одинаково, но испытание опасностью иных людей и в самом деле преображает. Это случается не только на войне. Могу засвидетельствовать со всей ответственностью: от боя к бою цена командиру и рядовому бойцу росла. В гвардии у нас, поэтому существовал закон: в первом бою рядом с необстрелянным солдатом обязательно должен идти бывалый фронтовик. И офицеров мы расставляли так, чтобы новички сразу находили себе опору среди ветеранов частей.

Мы попросили Александра Павловича рассказать о своем боевом крещении, он улыбнулся:

— Долго вспоминать. Да и боюсь сфальшивить. Когда рассказываешь о себе многим людям сразу, невольно хочется выглядеть молодцом, и сам не заметишь, как присочинишь да приукрасишь всякую историю. Я вам лучше кое-что почитать дам. — Генерал раскрыл полевую сумку и осторожно достал несколько ученических тетрадок в поблеклых, стертых обложках. — Вот это писалось для себя, для памяти. Тут всё честнее, откровеннее, чем в ином устном рассказе.

— Что это?

— Записки лейтенанта. Да-да, фронтовые записки лейтенанта. Нет, не мои… Сорок лет храню, иногда перечитываю. Раньше они мне просто напоминали имена товарищей, дела наши фронтовые, а вот теперь, перед выездом на учения, стал перелистывать тетрадки и оставить дома не смог. Наверное, не только мне и моим однополчанам-фронтовикам они ещё могут послужить. В них как раз, по-моему, есть ответ на ваш вопрос: каким образом вчерашние мальчишки-школьники в считанные дни мужали под огнем. Автор этих записок лейтенант Геннадий Овчаренко из числа таких мальчишек.

Воспользовавшись временным затишьем на учениях, мы до самой темноты разбирали на пожелтевшей бумаге торопливые, прерывистые строчки, выведенные где чернилами, где карандашом. Видно, не всегда писались они за столом и, конечно, не в тиши уютной квартиры.

Разговор об истории тетрадей генерал Рязанский продолжил лишь на другой день, в машине, когда ехали в мотострелковую часть, где служил тот самый молодой комбат, чьи действия накануне подверглись строгому разбору. За стеклом кабины мелькали суровые картины армейского полигона, может быть, поэтому рассказ генерала так живо воскрешал в нашем воображении образ последних дней минувшей войны.

…Первое мая сорок пятого года — разгар Берлинской операции. Весеннее солнце утопает в дыму жесточайшего сражения, разгоревшегося между 5-м гвардейским механизированным Зимовниковским корпусом и пятидесятитысячной группировкой гитлеровцев. Фашисты бешено атакуют, стремясь прорвать фронт корпуса и уйти на запад. Бой идет в долине реки Ниплиц, между селением Цаухвитц и городком Беелитц, что в тридцати пяти километрах к югу от Берлина.

Корпус дерется на два фронта, потому что приходится одновременно отражать удары частей двенадцатой армии гитлеровцев под командованием генерала Венка, вызванной на помощь окруженному гарнизону вражеской столицы.

В критический час в район боевых действий корпуса прибыл командующий 4-й гвардейской танковой армией гвардии генерал-полковник Лелюшенко. Прибыл не один. С ним полк «катюш», самоходно-артиллерийская бригада и бригада армейских саперов. По просьбе командарма в воздух для поддержки зимовниковцев был поднят гвардейский штурмовой авиационный корпус гвардии генерал-лейтенанта авиации Рязанова. Небо и земля стонали от непрерывного рева моторов, грохота артиллерии, треска очередей, заглушаемого гулкими разрывами фаустпатронов. Воздух поминутно полосовали огненные стрелы «катюш».

— Среди такой вот кутерьмы, — рассказывал генерал, — мне запомнилось, как в окоп на командном пункте вошел офицер связи гвардии капитан Брагер. Видя, что командарм слушает доклад командира корпуса, гвардии генерал-майора танковых войск Ермакова, капитан подошел ко мне и доложил о передаче боевого распоряжения командиру 12-й гвардейской механизированной бригады Герою Советского Союза гвардии полковнику Борисенко. Капитан нанес на карту положение бригады и лишь потом кратко сообщил: посланный на рассвете на КП бригады офицер связи лейтенант Овчаренко пакет с боевым распоряжением вручил вовремя, несмотря на тяжелое ранение, полученное в схватке с разведчиками противника…

Лейтенанта Овчаренко я увидел несколько позже, когда его отправляли в госпиталь. Он узнал меня и попросил достать из полевой сумки тетради и фотографии. Потом через силу улыбнулся: «Прочтите. Может быть, пригодится когда-нибудь…» Унесли его в полубессознательном состоянии…

— В те, последние дни войны, — продолжал Александр Павлович, — мне, начальнику штаба корпуса, было не до записок, и я спрятал их понадежнее, чтобы не затерялись. В первые послевоенные месяцы забот тоже хватало. Записки я посмотрел, они показались мне любопытными, но война была ещё так свежа в памяти, что подробности её мы помнили без блокнотов и тетрадок. Поначалу след Овчаренко затерялся в госпиталях, потом я услышал, что он жив. Встретились мы через много лет после войны, и я сказал Геннадию, что тетради его уцелели. Он улыбнулся и ответил: я, мол, писать мемуары не думаю, так что оставьте у себя, вам они больше пригодятся. Он знал, что я работаю над книгой «В огне танковых сражений» — о боевом пути 5-го механизированного корпуса, того самого, Зимовниковского, в котором мы с ним служили. Книгу я написал научно-историческую, поэтому использовать в ней «свободные» записки лейтенанта не удалось. А жаль будет, если они не увидят света.

Мы согласились с генералом, посмотрев записи в старых тетрадях до конца. Александр Павлович помог нам уточнить наименования воинских частей и соединений, районы боев, фамилии старших офицеров и генералов. По соображениям военной тайны лейтенант Овчаренко либо зашифровывал их, либо просто опускал. При подготовке к печати его записок мы также использовали комментарии генерала Рязанского. Они в основном касаются общей обстановки на участке боевых действий корпуса. По понятным причинам лейтенант не мог знать всего, даже будучи уже офицером связи. Нам кажется, что эти отступления помогут читателю лучше понять события, о которых повествует автор записок.

«Я тоже стрелял…»

…Родился я в городе Георгиевске Ставропольского края. К началу войны жил на станции Прохладной, здесь окончил восьмой класс, стал комсомольцем. Уже тогда решил: буду военным. Враги грозили нам отовсюду.

В нашей школе, как, впрочем, и во всякой другой, почти каждый старшеклассник состоял в Обществе содействия обороне, авиационному и химическому строительству — Осоавиахиме. Я к тому же в последний год был избран председателем такого кружка — значит, обязан пример подавать в изучении военного дела. Мы знакомились с устройством моторов и стрелкового оружия — от винтовки до пулемета, учились стрелять, метать гранаты, изучали основы противовоздушной и противохимической защиты, усиленно занимались спортом, участвовали в военных играх, военизированных походах и эстафетах. Ещё школьники, мы уже понимали важность подготовки к защите Родины. К тому же в мире становилось всё тревожнее.

На Востоке японские самураи немного поутихли, после того как их отколотили на Халхин-Голе, зато на Западе война придвинулась к самой нашей границе: фашистская Германия захватила Польшу, а затем разгромила Францию. По существу, вся Западная Европа находилась в руках Гитлера. Куда теперь фашисты направят свой удар?

Каждый комсомолец и член Осоавиахима считал делом личной чести сдать зачет по основам военно-технических знаний и нормативы «Готов к ПВХО», завоевать значки ГТО и «Ворошиловский стрелок». Конечно, в нашем городке не было таких возможностей, как в крупных центрах, где при советах Осоавиахима действовали аэроклубы, готовились парашютисты, связисты, водители машин и другие специалисты для армии и флота. Однако и наш кружок давал немало. Я, например, уже мог обращаться с пулеметом, довольно метко стрелял из винтовки, далеко и точно бросал гранаты. Если бы знал тогда, как скоро всё это мне пригодится, вероятно, занимался бы ещё старательнее.

Война пришла внезапно и грозно — как туча в солнечный день. Чувствуя себя достаточно подготовленным и крепким, я в первый же день войны послал заявление в ростовскую спецшколу ВВС, однако то ли не было приема, то ли возраст мой подвел — ответа я не получил. Наступил сентябрь, и мне пришлось продолжать учебу в девятом классе. В свободное время вместе с другими комсомольцами школы работал в вагоноремонтном депо. Конечно, бесплатно. Зимой мы, старшеклассники, строили линию укреплений в степи, помогали военруку школы проводить занятия, записались в истребительный батальон и в батальон по борьбе с диверсантами. Словом, жили по-военному, но всё же это не фронт!..

Летом сорок второго фашисты устремились на Кавказ. С десятком друзей я отправился к командиру батальона курсантов Полтавского танко-технического училища, который при поддержке бронепоезда оборонял станцию. Попросили зачислить нас в батальон. Командир отказал: «молоды».

Позиции курсантов атаковали тридцать танков и пехота на бронетранспортерах. 25 августа гитлеровцы ворвались в город. Почти весь батальон был отрезан фашистами от моста через реку Малку, и к ночи подступы к мосту защищал единственный взвод курсантов под командованием техника-лейтенанта Бобрикова. Тогда-то мы снова пробрались к курсантам, и нашу просьбу удовлетворили. Мне вручили самозарядную винтовку Горюнова, два десятка патронов, две гранаты, и назначили меня третьим номером к пулемету с обязанностью иметь снаряженными три диска. Вот когда я оценил все то, что дал мне осоавиахимовский кружок!

Таким сильным я не чувствовал себя никогда прежде. Мальчишкой столько раз мечтал о буденовке с огромной красной звездой, о горячем скакуне, о клинке, зажатом в руке. Пусть всё вышло иначе — я не жалел. Глянул бы на меня мой любимый Павка Корчагин — сразу понял бы, что я тоже не боюсь ни врагов, ни смерти, готов пойти на всё за нашу Советскую Родину.

Во взводе было восемнадцать курсантов. Мы держали оборону в центре железнодорожного поселка. В подворотнях больших домов занимали позиции истребители танков с противотанковыми ружьями и стрелки. Наш пулемет — посередине улицы, за брошенным колесным трактором. На станции беспокойно курсировал бронепоезд, ведя почти непрерывную дуэль с вражеской батареей. Гитлеровцев мы ждали со стороны Прохладного, однако в сумерках из здания кооператива, находившегося позади наших огневых точек, вдруг ударил автомат. Стреляли по трактору с расстояния меньше ста метров. Сверкали трассирующие пули, с резким визгом разлетались осколки. Однако били фашисты неточно. Это спасло нас и оставило время уяснить азы солдатской тактики: никогда не устраивать огневых позиций вблизи хорошо видимых ориентиров.

После небольшого замешательства загремели наши ответные выстрелы. Паники, на которую фашисты, видно, рассчитывали, не возникло. Чья-то пуля нашла цель, и совсем близко мы услышали душераздирающий вопль. Я никогда раньше не слышал такого крика, и в первый миг волосы зашевелились на моей голове. Нервы у гитлеровцев, вероятно, не выдержали, они куда-то исчезли, бросив на произвол судьбы своего стонущего собрата.

По приказу командира взвода мы заняли круговую оборону в ближнем квартале, провели несколько вылазок, чтобы очистить от фашистов свой тыл. А на рассвете взвод получил приказ отойти за реку Малку. Потом ещё два дня батальон держал оборону на восточном берегу Малки под минометным обстрелом. Здесь мы получили приказ выбить фашистов из железнодорожного поселка и со станции Прохладной.

Помню, как тщательно запасался боеприпасами. Пулемет — машина прожорливая. И всё же, кроме подсумков, ухитрился подвесить на ремень своих штатских брюк две противотанковые и четыре ручные гранаты… Почти к самому поселку подъехали на машинах, спешились и пошли по улицам отдельными группами, прикрывая друг друга. Немцы засели на вокзале и в больших домах. Пришлось их выковыривать. Курсанты в основном чуть постарше меня, а сражались умело. Подползут поближе, метнут гранаты в окна и сами туда же бросаются — прямо в дым и пламя. Мы пулеметным огнем прикрывали их броски, стреляя из окон соседних домов. Этажи выбирали повыше — обзор лучше и стрелять удобнее. Помню, четыре фашиста, спасаясь от преследования, выскочили на крышу четырехэтажного дома. Почти одновременно там появилось несколько курсантов. Расстреляли врагов в упор.

Я тоже стрелял из своей винтовки по двум бегущим гитлеровцам. После второго выстрела один точно споткнулся, засеменил, выронил, оружие, упал и пополз за угол дома. «Молодец! Открыл счет! — слышу слова командира расчета. — Только стреляй спокойнее — будет полный порядок».

Кажется, у меня тогда впервые руки задрожали. И радостно, и досадно. Уполз, гад! Однако всё же уполз, а не ушел! Успокоился, ухватил винтовку покрепче — ничего: мушка даже не колыхнется. Ну, теперь не промажу!

Поселок нам очистить не удалось. Залегли под огнем и окопались на окраине. Трое суток мы вели охоту за стрелками врага, слышали, как гитлеровцы пьяными голосами горланили «Хорста Весселя», играли на губных гармошках. Мы торжествовали, если удачные попадания снарядов нашего бронепоезда вызывали вопли гитлеровцев, и негодовали, когда очередная серия разрывов ложилась вдали от цели. В ночь на 30 августа батальон получил приказ отойти за реку Черек.

…Около школы, в которой учился, я простился с мамой. Она работала здесь учительницей. Помню, как обняла меня в последний раз и сказала: «Прощай, мой мальчик! Путь твой тяжел и опасен, но другого нет. Когда тебе будет особенно трудно, вспоминай меня, и моя любовь поможет тебе. Иди, мой милый! Ты видишь — я не плачу. Я тобой горжусь и благословляю тебя. Иди…»

Я молча прижимался к матери и казался сам себе маленьким-маленьким. Слов у меня не было. Оторвался от неё с громадным трудом и побежал догонять батальон, не оглядываясь. Боялся увидеть слезы на глазах матери, боялся сам разреветься…

За Черек немцев мы не пропустили…

«Красивое звание»

Нас сменила на позициях стрелковая часть. Все танко-техническое училище было выведено в тыл и отправлено в Среднюю Азию для продолжения учебы. Таких добровольцев, как я, в батальоне было семеро. Четверо погибли, а уцелевших — меня, Виталия Мытова и Владимира Пантелеева — зачислили курсантами в училище. В день принятия присяги мне исполнилось семнадцать лет. Училище было преобразовано в танковое командное.

Дни учебы пролетели быстро. Досрочно выпустили двести офицеров-танкистов. Среди них и я. Экзамены сдал отлично. «Младший лейтенант Геннадий Овчаренко!» — по-моему, звучит неплохо, и вообще «младший лейтенант» — красивое звание.

Через несколько дней наша группа выпускников была в челябинском 7-м запасном танковом полку. Специально зашел в штаб, попросил зачислить в маршевую роту. Обещали, хотя и поинтересовались возрастом. И вот — заводской двор. Плотные ряды тридцатьчетверок. На танках новшество — командирская башня. Разрешают выбирать любую машину. Глаза разбегаются. Проходящий рабочий советует: «Бери, лейтенант, вот эту. Сам собирал — ручаюсь за неё». Поблагодарил и взял.

Обкатка маршем на восемьдесят километров, пристрелка, устранение мелких неисправностей. Едкий дым от десятков ревущих в цеху моторов. Чумазые мальчишки, догадавшиеся, что мы из маршевой роты, откуда-то тащат разные лампочки и предохранители «про запас». Заправка. Укладка боекомплекта. Не забуду, как лихо и мастерски вел заводской парнишка нашу машину по железнодорожным платформам при погрузке. Такого я не видел ни до, ни после… Уже перед самым отъездом случилась неприятность. Бегали на базар за табаком и угодили в комендатуру. Насилу выбрались к сроку.

Но вот всё позади. Последний гудок… Едем!..

Меня назначили командиром экипажа на танке ротного. Механик-водитель — сержант Девятых. Тридцать три года, бывший шофер. Тридцатьчетверку водит неважно. Плохо получаются повороты и переключение передач, особенно на подъемах и спусках. Радист — сержант Семеряков. Двадцать семь лет, рацию знает и уверен в себе. Заряжающий — младший сержант Хабибулин, двадцать пять лет, тоже бывший шофер. Все старше меня, но ребята дисциплинированные. Знают, что я был в боях, верят мне. Когда нужно, советуюсь с ними — житейского опыта у них побольше…

Полтава. Быстро сгружаемся, колонной выходим на окраину города. Белой краской на башне ставят номер и знак части. Запоминаем наименование: 55-й гвардейский танковый полк 12-й гвардейской механизированной бригады 5-го гвардейского механизированного Зимовниковского корпуса 5-й гвардейской танковой армии. Той самой армии, что в знаменитом танковом сражении под Прохоровкой разгромила железную армаду врага.

Где-то постреливают зенитки, но самолетов не видно. С прибытием в гвардейскую танковую часть нас поздравляет замполит полка гвардии майор Загорайко. От него узнаем, что полк за боевые заслуги в Сталинградской битве получил наименование гвардейского. Танкисты полка доблестно сражались под Прохоровкой и в Белгородско-Харьковской операции. Теперь идем изгонять гитлеровцев с Правобережной Украины. Майор Загорайко призвал нас умножить в боях славу гвардейской танковой части. Отвечаем ему дружным «ура».

На другой день — марш из Полтавы в Новые Санжары, где расквартирован полк. Мой танк головной. На командирском месте майор Загорайко, место башенного стрелка занял командир роты. Я и Хабибулин — на броне. При выходе из Полтавы предстояло пересечь вброд Ворсклу. Майор кричит водителю: «Ну-ка, Коля, прибавь газу!» Коля перестарался и со всего маху влетел в реку. Поднятая волна по башню залила танк. Захлебываясь, Коля вывел машину на противоположный берег, но… вышла из строя рация, а с нею — танковое переговорное устройство (ТПУ), перестали работать привод поворота башни, вентилятор, освещение и подсвет прицела. Приборы показывали катастрофический разряд аккумуляторов.

Майор Загорайко и командир роты пересели в другой танк. Стараясь быть сдержанным, я объяснил механику-водителю его грубую ошибку: при входе в воду нужны плавная скорость и ровный газ. В бою такое лихачество могло привести к гибели экипажа… Двигаясь в хвосте колонны, мы на каждой остановке устраняли возникшие неисправности, однако всего исправить так и не удалось.

ТПУ вышло из строя, подавать команды водителю приходилось условными толчками ноги. На одном из спусков Коля вновь отличился: не справился с рычагами, и машина сползла в глубокий овраг, легла набок. Прибежал ротный, провел воспитательную работу, пригрозил наказанием. Но всё кончилось благополучно: танк из оврага вывели.

Спасибо тому рабочему: все-таки золотую он нам вручил машину.

Вечером в расположении полка, укрыв машины в лесочке, мы построились на опушке. С развернутым знаменем к нам вышли ветераны. Короткий митинг закончился выступлением командира полка гвардии подполковника Журавлева. У меня в глазах рябило от блеска гвардейских значков, орденов и медалей на гимнастерках у ветеранов. И радостно, и боязно было приобщаться к этой славе. Я считал себя обстрелянным бойцом, а тут сразу понял, как мне ещё далеко до этих солдат-гвардейцев. Как и тогда, перед мамой, снова я чувствовал себя мальчишкой.

После митинга формировали роты. Командиром нашей назначили гвардии лейтенанта Титского. Командиры взводов остались те же, что были в маршевой роте: лейтенант Буров, лейтенант Переверзев, лейтенант Филимонов-второй (был еще Филимонов-первый — ветеран полка).

Меня неожиданно вызвали в штаб, приказали отправляться в тыл — снова подвел мой возраст. Бегу к командиру. Настойчиво прошу оставить, упирая на то, что я уже побывал под пулями. Подполковник Журавлев и майор Загорайко внимательно выслушали меня, переглянулись. «Убедил», — сказал, наконец, командир… В роту я летел как на крыльях.

Всю ночь устраняли неисправности. Под утро валились с ног, зато машина в полном порядке!

«Мне хотелось, чтобы он лежал в цветах»

Утро 17 октября. Полк идет к Днепру. Сверху на наш танк положены ящики со снарядами и две бочки горючего. Во главе колонны — танки командира, замполита, начальника штаба, крытая радийная машина с высокой антенной, затем наша рота. Грязь на дорогах непролазная, а водитель у нас хотя и старательный, да неумелый. Как на грех, встречный транспорт — потоком. Откуда шоферам знать о достоинствах нашего Коли? Как ни береглись, а все же двум грузовикам помяли кузова. Долго мне потом икалось…

В полдень — дозаправка. Подходит машина, сбрасывает бочки с топливом. Газойль грязный, быстро забивает двойной шелк фильтра и почти не идет в баки. Подбегает кто-то из начальства, приказывает заправлять без шелка. Да, это не в училище. Там бы за такую заправку голову сняли. А что поделаешь?..

Вдали открывается возвышенность — это уже правый берег Днепра. Войск становится все больше. Над местом переправы — неплотная дымовая завеса, мелькают самолеты, вспыхивают клубочки разрывов зенитных снарядов. У переправы скопление танков, самоходок, грузовиков, повозок. Однако мы идем к мосту почти без задержки. Приказано всем, кроме водителей, сойти с машин, командирам танков с помощью зрительных сигналов управлять действиями механиков-водителей на переправе.

Вывожу танк на мост. Он узкий — гусеницы едва умещаются на проезжей части. Каким-то странным, настораживающим холодом веет от свинцовой воды Днепра, от больших железных понтонов, на которых видны фигуры понтонеров, привычно работающих среди фонтанов воды, огня, осколков и пуль, когда фашистскому стервятнику удается прорваться к мосту. Гоню от себя сомнения в успехе переправы, сосредоточиваюсь на выполнении задачи. Видимо, с водителем происходит то же — танк уверенно следует за мной, безошибочно отзываясь на каждый жест. Я и не заметил, как очутились на правом берегу, около села Мишурин Рог. И лишь оказавшись в танке, оглянулся, ощутив прилив радостной силы. Видимо, это и от удачной переправы, и оттого, что мы уже за Днепром, наступаем, гоним врага с родной земли. Кажется, я тогда под гул мотора запел песню, которая так часто звенела над нашим курсантским строем:

Украина золотая! Наше счастье молодое
Мы стальными штыками оградим…
Южная ночь наступает почти мгновенно. В сплошной темноте идем за кормовыми огнями переднего танка. Объезжая неисправную машину, садимся днищем на камни. Гусеницы скребут землю, а танк ни с места. Спасибо, соседняя машина сволакивает нас со злополучных камней. Водитель доложил, что заедает главный фрикцион. На остановке вызываю механика-регулировщика. Он тут же устранил неисправность и для проверки сам сел за рычаги. Машина словно преобразилась. Вот бы нам в экипаж такого аса!..

На танки сажают десант — по отделению автоматчиков. Нам, командирам машин, в таких случаях тоже приходится ехать на броне. Инструктирую автоматчиков, как лучше устроиться, чтобы не свалиться на ухабах, как укрыться от дождя и ветра. Автоматчики посмеиваются: «От езды на танке всегда жарко!» Пожалуй, они правы. Я и сам в этом убедился. А каково им бывает под огнем, в атаке!..

В полночь остановились в большом селе Попельнастое. Впереди по всему фронту — зарницы пушечных выстрелов, слышен грохот разрывов. Где-то справа Александрия, слева — Кривой Рог. Когда же нас введут в бой?..

Команда: «Танки в укрытие, окопаться!» Титский указывает места. Механика-водителя укладываем спать в машине — работа у него тяжелая, надо беречь силы, — а сами беремся за лопаты. Автоматчики помогают нам, и дело спорится.

Рассвет сопровождается воздушной тревогой. Несколько фашистских самолетов сбрасывают бомбы наугад. Не зря мы окапывались! Потерь нет. Когда все успокоилось, подошел мальчик из ближнего дома и показал пальцем на сарай: «Пан офицер (это мне-то!), а у нас в сарае нимец!» Вместе с радистом сняли с сеновала насмерть перепуганного фельдфебеля со знаком «За зиму 41/42 года».

Командир взвода разведки гвардии лейтенант Киселев задал ему несколько вопросов на немецком языке. Молчит. Но стоило кому-то многозначительно погладить автомат, как гитлеровец начал торопливо отвечать, и лейтенант Киселев увел его в штаб полка.

Принесли груду индивидуальных пакетов. Зачем так много? Фельдшер молча глянул на меня и ушел… Ночью — марш. Опять сижу на крыле, рядом с водителем. В темноте иногда возникают вереницы синих, желтых огней: сколько же танков движется к фронту вместе с нами? Радостно ощущать себя частицей этой огромной силы, которая вот-вот навалится на врага. Скорее бы!

Утром за большим селом Желтое принимаю сигнал командира роты: «В линию». Кажется, слышу, как застучало сердце. Танки, бешено взревев моторами, сходят с дороги и, меся раскисший чернозем, развертываются в боевой порядок. Однако это ещё не атака. За высотой командир приказывает остановиться. Орудия расчехлены. Маскируем танк ветками кустарника. Вперед уходит на разведку взвод.

На дороге — разбитые повозки, трупы лошадей. Опять легкая бомбежка, осколки, как горох, стучат по броне. Из машины-радиостанции выносят радиста…

Командир роты привел к нам нового механика-водителя — старшего сержанта Безуглова с орденами Отечественной войны II степени и Красной Звезды на груди. Откровенно говоря, у меня гора с плеч свалилась. Что там скрывать — я до сих пор всё же побаивался. Не боя и не смерти — о ней как-то не думалось; боялся, что наш танк отстанет в атаке. А это хуже всего: ведь могут подумать — струсили. Теперь же я ничего не боюсь. Хороший водитель в бою — половина успеха, если не больше. А разве плохому дадут два боевых ордена? Вон как уверенно осмотрел машину, похлопал по броне, улыбается: «Необстрелянная, матушка. Ничего, мы её сейчас обкатаем… по фашистским косточкам».

Слушаем приказ: «Захватить село Рублевка, обороняемое арьергардом 384-й пехотной дивизии немцев, и быть готовыми к форсированию реки Ингулец западнее села Зеленое».

Кажется, я так и не заметил; когда начался бой. По-моему, в танке воевать не страшно. Мотор ревет, как всегда, тряска нам привычна. Пуль и осколков не слышишь, разрывы еле доносятся. Всё как на учении…

Мгновенная, слепящая вспышка — и прямо перед танком ударил черный фонтан. Машина, качнувшись в сторону, проносится сквозь дым и комья падающей грязи. На окраине села — частые огненные сполохи. Внезапно понимаю: стреляют немцы. В нас стреляют. Торопливо даю целеуказания наводчику Хабибулину, и танковая пушка тотчас отзывается коротким ударом. Ещё выстрел… еще… У плетня, где сверкнул огонь фашистского орудия, в пламени разрыва мелькнули обломки. «Молодец, Хабибулин! Так их!..»

Влетаем в село, несемся по улице мимо разбитых орудий, брошенных повозок, убитых и раненых немцев. У околицы — короткая остановка. Слышим доклад командира роты по радио о взятии села. В ответ — распоряжение: «Немедленно идти на Зеленое».

В это время гитлеровцы, видимо, предполагали, что наступательный порыв советских танкистов иссякает, и пытались остановить наше продвижение. По западному берегу Ингульца спешно закреплялись подразделения 384-й пехотной дивизии немцев.

Нельзя было терять ни одного часа. Подразделения 55-го гвардейского танкового полка спешно стягивались в район Зеленого, чтобы мощным ударом взломать вражескую оборону и развить наступление в направлении сел Ново-Петровка, Шаровка. Это было тем более важно, что ожидался подход сильных вражеских резервов, для которых оборона своих войск по берегу реки могла послужить лучшим исходным рубежом для нанесения контрудара.

…В Зеленом, когда шли на рекогносцировку, мне очень хотелось поделиться с офицерами впечатлениями об атаке. Но все они молчаливы и сосредоточенны. Только Титский взглянул в глаза, улыбнулся и подмигнул. Значит, доволен. Действуй мы неправильно — обязательно выговорил бы. Задачу он нам объяснил в деталях.

Атака — в 7.00. Исходные позиции — в лощине, в полукилометре от берега. Занять к 6.40. Реку форсируем во время короткого огневого налета нашей артиллерии на позиции противника. Указал броды. С выходом на правый берег боевой порядок — линия. Направление — на деревню Спасово. Сигнал атаки по радио — «Волна».

Ротный хорошо сделал, что вместе с командирами взводов взял на рекогносцировку командиров головных танков и механиков-водителей. Мы с Безугловым проползли почти до уреза воды. Ширина реки метров сорок, глубина брода более полуметра. Я рассказал водителю о случае на Ворскле, он спокойно улыбнулся: «Не бойся, командир, все коврики в танке будут сухие». Я знаю: это не пустая похвальба. Видел его в бою. Классно работает…

На исходные позиции вышли вовремя. Забрезжил серый, мутный рассвет. Гитлеровцы бросали осветительные ракеты, но в поднявшемся от реки тумане это, скорее, мешало видеть. Так что мы сосредоточились для атаки незамеченными…

Внезапно дрогнули земля и воздух, над головой зашелестели снаряды, и стена разрывов взметнулась на правом берегу Ингульца. Почти одновременно — сигнал «Заводи!». Лощину заволокло дымом из выхлопных труб танков. Ловлю в наушниках слово «Волна».

В зеркале реки мечутся отражения разрывов. Танк ровно и сильно режет воду скошенной грудью. На противоположном берегу Безуглов прибавляет газ — стремительно идем на разрывы своих снарядов. Стена бушующего огня и стали совсем рядом. Однако такое чувство, что свои не могут поразить. Огневой вал внезапно отпрянул, вспышки разрывов из сумерек выхватывают мечущиеся фигуры. Бьем по ним из пулеметов — и вперед, вперед!..

Светает. Рассеивается туман. Видно Спасово. С окраин села зло хлещут пулеметы и противотанковые орудия. Их нащупывает наша артиллерия. Мы присоединяемся к ней, но огонь врага не ослабевает. С поразительной отчетливостью запоминаю каждую огневую точку, почти безошибочно угадываю время вражеского выстрела. Ни с чем не сравнимо это длящееся лишь мгновение жуткое ожидание удара, за которым следует вспышка торжества: «Промазал, гад!» Немцы явно нервничают. Однако и нам не просто «доставать» закопанные в землю вражеские орудия.

Командир приказывает роте по радио: «Обойти и атаковать Спасово с юга». На полном ходу ведя огонь, врываемся в село и выходим на его западную окраину. Что значит маневр! Рядом становится танк соседней роты. В люке по пояс — командир. Совсем молодой, в черной блестящей куртке, на голове шлем с ларингофонами. Он доволен: захватил радиостанцию. Два фашиста подняли руки, а радистка-немка застрелилась. Жаль, не знаю немецкого языка, а то спросил бы у гитлеровцев, какие новости.


— Новости у немецких связистов действительно были, — сказал генерал Рязанский. — Важные новости и, прямо скажем, неприятные для полка, бригады и всего нашего корпуса. Фашисты только что приняли радиограмму о подходе крупных танковых сил, брошенных на помощь их пехотной дивизии, доживавшей последние часы. Но докладывать об этой радиограмме немецким радистам пришлось не своим, а нашим офицерам. Разница, конечно, существенная. Части корпуса, продолжая наступление, готовились отразить контрудар.


…Туман совсем рассеялся. Сквозь облака часто просвечивает солнце. Полковая разведка ушла в направлении Ново-Петровки, мы движемся следом в предбоевом порядке. Титский, указывая на группу точек на горизонте, кричит по радио: «Мессеры!» Захлопнуты люки. «Мессеры» снизились и ударили по танкам из малокалиберных пушек. На нашем пути вспыхнула серия оранжевых султанов — сигнальные дымшашки.

Титский кричит: «Жди „юнкерсов“».

Они застигли нас близ Ново-Петровки. Десятка два самолетов, поблескивая плоскостями, построились в круг и начали бомбометание с пикирования. Безуглов ведет машину галсами — это намного уменьшает вероятность прямого попадания авиабомбы в танк. Командир роты повторяет прежний маневр: обходим село с юга и наносим удар по его западной окраине. Обстановка необычная. Нас атакуют с воздуха, мы атакуем врага на земле. От разрывов авиабомб танк резко вздрагивает всем своим железным телом, продолжая стремительно идти вперед. Огонь ведем непрерывно. Село все ближе и ближе. Сотня метров до крайних домов… полсотни… Страшенный толчок — и танк занесло в сторону. Повернув башню, стреляем по убегающим фашистам. Безуглов выскочил наружу, докладывает: «Разбиты ленивец и ведущее колесо…»

«Юнкерсы» ушли. Рота заняла Ново-Петровку. Узнаем, что сильно повреждена машина лейтенанта Бурова и сам он тяжело ранен. Будто впервые, осматриваем свой танк. На броне множество вмятин от крупных и мелких осколков авиабомб. Следов от артиллерийских снарядов нет. Пока нет… Если заменить ленивец и ведущее колесо, танк будет в порядке. Титский сказал: «Сейчас подойдет танквторого взвода и отбуксирует тебя в сад. Узнаешь, где машина Бурова, и, если она действительно здорово разбита, снимешь с нее ленивец и ведущее колесо. Может, летучка подойдет — поможет. Я буду во втором взводе…»

Осматриваемся. Снова появились «мессеры». Ходят вдоль улиц и бьют зажигательными по соломенным крышам. Вспыхнуло несколько домов. На пригорке перед селом вижу машину Бурова. Около неё — табунок лошадей. Его расстреливают два «мессера». Лошади, вместо того чтобы разбежаться в разные стороны, сбиваются плотнее. Глупые — жалко их. Рядом, в поле у дороги, горит скирда. Из нее «мессеры» выгнали два танка, и сейчас они маневрируют по полю.

Наконец подошел танк и отбуксировал нашу машину в сельский сад. Нам передали приказание Титского: после ремонта догонять роту в направлении Шаровки. Предупредили: в Ново-Петровку могут нагрянуть немцы, а потому «ушей не вешать, держать их на макушке».

Машину Бурова притащили сюда же. Образовался сборный пункт аварийных машин (СПАМ), где я оказался старшим. Для начала посадил в башни дежурных наблюдателей. Лобовые пулеметы и автоматы — под рукой. К восстановлению танка приступили уже в сумерках. Несмотря на поздний час, появились местные жители. Почти каждый принес молоко. После ужина как мертвые засыпаем под охраной дежурных.

На рассвете перехватили летучку. В ней — техник и два слесаря Быстро закипела работа. Однако скоро дело застопорилось. Нас буквально взяли в плен жители села. Каждый чем-нибудь угощает: разглядывает машину, ордена и гвардейский значок Бурова, расспрашивают, рассказывают о себе, плачут и смеются. Не прогонишь ведь людей, и потолковать с ними надо бы, а у нас работа стоит. И вдруг кого-то осенило: «Ребята, дадим слово Москве!»

Мигом включили рацию, открыли затвор пушки, вложили в казенник наушники, опустили ствол. У дульного среза, как у репродуктора, стояла толпа людей и, затаив дыхание, слушала последние известия и музыку из Москвы. Теперь мы работаем спокойно…

К концу дня машина на ходу. Уезжая, ремонтники сказали, что нам следует подождать машины с боеприпасами и горючим, идущие в полк. Они появятся с наступлением темноты.

Ждать пришлось недолго. Во главе небольшой, но весьма огнеопасной колонны мы двинулись по следам полка. Всю ночь шли проселками, перетаскивая тяжело груженные машины через овраги и речушки На рассвете увидели металлическую вышку ветряка в совхозе «Шаровка». Близ совхоза повстречали довольно странную колонну людей. Остановились. Нестройные ряды, изнуренные лица, потрепанная одежда. Спрашиваю: «Кто такие?» Из переднего ряда ответили: «Ваши танкисты освободили из плена. Идем в Зеленое». Проходят мимо, смотрят на нас, улыбаются виновато и горько. Это заметили и мои парни. «Видать, им неловко в глаза-то смотреть», — сказал Хабибулин. «Почему?» — спрашиваю. «Да как же, товарищ младший лейтенант! Присягу принимали, оружие в руках держали, и вдруг нате — плен!» В душе я согласился с Хабибулиным. Никогда, ни при каких обстоятельствах не поднял бы перед врагом руки. Лучше смерть! Вспомнилась мать, её «благословляю». Не могу себя представить, чтобы когда-нибудь услышала, что её сын сдался в плен или струсил. Война есть война. Всё может случиться. Всё, кроме этого.

Перед тем как тронуться, крикнул вслед колонне: «Рассредоточьтесь. Дистанции возьмите метров двести, иначе вас „мессеры“ расстреляют!»

Совхоз наполовину разбит, наполовину сожжен. Под высокими пирамидальными тополями ремонтируют подбитые танки. Подбежал техник-лейтенант: «Давай скорее с боеприпасами и одним бензовозом к железной дороге, в Шаровку, полк там!»

Направляю танк по проселку к домикам около железнодорожного полотна. Напоминаю башенному стрелку, чтобы внимательно следил за воздухом, а сам напряженно смотрю вперед. За башней танка стоит офицер, назначенный в полк. Пушка и пулемет заряжены. Башенный стрелок показывает рукой вверх и закрывает свой люк, куда успел нырнуть и наш пассажир. Навстречу, резко снижаясь, идет «рама». «Полный газ, атакует „рама“!» — кричу по ТПУ Безуглову. Мгновенно переходим на высшую скорость, галсируя, ныряем под «раму». Бомбы ложатся сзади. В воздухе кувыркается задний мост бензовоза…

Подлетаем к домикам у железной дороги. Испуганно смотрит на нас местный житель. «Где Шаровка?» — «Девять километров на север по железной дороге!» — «Когда здесь были немцы?» — «Минут пятнадцать назад с той стороны насыпи подходили три немецких танка!»

Вперед, в Шаровку! Только тронулись — рядом с танком рвется легкая бомба, другая… Над нами, на высоте не более пятидесяти метров, шестерка «мессеров». Несемся по полю на бешеной скорости. Смотрю на очередной атакующий самолет. Вот он открывает огонь, прячу голову. «Мессер» стреляет и проносится над танком, чуть не задевая его брюхом. Поднимаю голову и жду атаки следующего. Впереди — лесозащитная полоса. Но что это мелькает вдоль борта слева? Палец! Палец вылез из гусеницы! «Все — к машине! Механик, запасной палец, выколотку, кувалду!» На ходу соскакиваю и, когда перебитый палец оказывается под ленивцем, останавливаю машину. Несколько ударов кувалдой — и палец заменен. Снова несемся к лесополосе. Сокрушив пяток деревьев, останавливаемся. «Мессеры» бросили нас, видимо, потеряли. На минуту заглушив двигатель, услышали сильный бой в стороне Шаровки. Недалеко от лесополосы — сгоревший немецкий танк «Т-IV». Ещё дымится, в борту видны пробоины. Наши поработали.

Через несколько минут мы были в Шаровке. НП командира полка я нашел на окраине села, у переезда через железную дорогу. Доложил о прибытии гвардии подполковнику Журавлеву. «Скорее в роту! — распорядился тот. — Через полчаса она уйдет в боевую разведку».

Лейтенант Титский, явно довольный моим возвращением, приказал двигать в свой взвод, которым теперь вместо выбывшего по ранению лейтенанта Бурова командовал лейтенант Филимонов-второй. Он встретил добродушной улыбкой, тряхнул мою руку и, нажимая на «о», сказал: «От-то хорошо. Люблю, когда взвод укомплектован по штату. Воевать веселей». Небольшого роста, круглолицый, с большими серыми глазами, неторопливый в движениях, новый командир взвода мне очень нравился. Весь его внешний вид — от улыбки в глазах до сияния ордена Красного Знамени на груди — выдавал уверенного в себе, по-деловому храброго, опытного офицера. С таким можно смело идти в бой.

Филимонов вызвал командиров экипажей и механиков-водителей, отдал боевой приказ. Нам предстояло провести разведку боем в направлении села Митрофановка, установить группировку и принадлежность подразделений врага на этом направлении.

Шли в колонне быстро, но осторожно. Местность сильно пересеченная. Это нам на руку. Вскоре от дозора поступило донесение: впереди развертывается в предбоевой порядок рота пехоты на бронетранспортерах с артиллерией. Гвардии лейтенант Титский решает немедленно атаковать. С некоторых пор у меня появилась привычка спрашивать себя: почему командир решает так или этак? Вот и сейчас, подумав, в душе одобряю Титского. Во встречном бою надо бить первым. Иначе тебя побьют.

Рота разделилась. Наш взвод охватывает противника справа, второй и третий — слева. Филимонов, таясь в лощине, заросшей кустарником, повел танки на рубеж атаки. Налетевшие «мессеры» не обнаружили нашего движения, но на пути второго и третьего взводов сбросили дымовые шашки. Фашистская батарея противотанковых орудий из-за скатов высоты открыла огонь. Титский бросил роту в атаку, чтобы взять батарею в клещи. Мы выскочили из лощины в полукилометре от вражеских орудий, которые били по танкам второго и третьего взводов. Один танк горел. Перед фронтом и на флангах батареи суетилась пехота. Мы ударили залпом, сразу накрыв огневую позицию фашистов. Два орудия стали разворачиваться в нашу сторону, но было поздно. На позицию ворвался танк Филимонова, и почти в это самое время Безуглов протаранил одно из орудий. Помню резкий удар, орудийный ствол, задравшийся в небо оглоблей, как бы отдаленный яростный вскрик, мелькнувшие фигуры бегущих немцев… Пулемет захлебывался длинным, злым клекотом. Слева на позицию влетели танки третьего взвода. Батарея уже не существовала. Разбиты были её тягачи и два бронетранспортера пехоты. Один бронетранспортер захватили исправным вместе с раненым водителем. Тут только заметили, что вблизи позиции батареи стоял ещё один наш танк. Это была машина командира роты с тяжелыми повреждениями от попадания бронебойного снаряда.

Лейтенанта Титского вытащили из машины в бессознательном состоянии. Филимонов принял командование ротой. Тем временем наблюдатели доложили о появлении перед фронтом роты двух групп танков противника. Филимонов доложил обстановку командиру полка, и тот приказал с боем отходить к железной дороге. Справа и слева от нас уже слышалась сильная стрельба. Вскоре и мы увидели фашистские танки, шедшие в боевом порядке. Над нами зашумел целый рой бронебойных снарядов, но огонь гитлеровских танкистов нам вреда не причинял. Враги атаковали в лоб. Впереди шли четыре «тигра». Филимонов скомандовал: «Огонь!» — и мы дали залп. Я отчетливо видел вспышки от ударов снарядов по танкам, но приличное расстояние и мощная лобовая броня спасли «тигры». Однако приблизиться они не посмели и ушли в укрытие. Затащив пленных гитлеровцев в бронетранспортер, взяв его и танк Титского на буксир, рота, огрызаясь огнем, отошла к железной дороге и заняла позицию, указанную командиром полка. Мы быстро расчистили сектор обстрела, поставили танк за насыпью железной дороги так, чтобы над ней возвышался лишь ствол пушки. Копали укрытие для танка.

Подошел Филимонов. Осмотрел позицию, усмехнувшись, спросил: «Ты не забыл, что окопы нужны для того, чтобы лучше бить врага, а не прятаться от него? — Помолчав немного, сказал: — Командир похвалил за бой и в особенности за пленных…»

На допросе мы установили, что захваченные ротой пленные были из мотострелкового полка танковой дивизии «Адольф Гитлер». Старые знакомые. С этой дивизией бригада дралась под Прохоровкой. Была там такая высота — 252,2 — около самой железной дороги, которую оборонял 55-й полк. Восемь атак отбили танкисты, но высоту не отдали. Десятка три фашистских танков сгорело перед позициями полка, которым тогда командовал храбрый танкист подполковник Гольдберг. Погиб он под Белгородом, и полк жестоко отомстил врагу за смерть командира.

Теперь гитлеровцы, по словам пленных, получили приказ любой ценой сбросить русских в Днепр. На помощь им пришли свежие силы из Западной Европы. Части и соединения корпуса приготовились к ожесточенным боям.

Титский умер. Его тело отправляли в тыл для захоронения. Я побежал проститься. Он лежал у дороги на брезенте, одетый в танкистскую куртку. Руки сложены на груди, шлем снят. Густые пряди черных волос шевелил ветер. Лицо его точно мраморное. На переносице и на лбу залегли морщинки, и казалось, он всё ещё озабочен исходом той, последней атаки. В бою от жизни до смерти один миг, и порой смерть, как скульптор, запечатлевает на лице человека мгновение напряженной и страстной жизни.

Я снял шлем и молча постоял около Титского. Странно, мне хотелось, чтобы он лежал в цветах. Оглянувшись на посадку около железной дороги, я увидел среди побуревшей травы запоздалый осенний цветок, похожий на красную гвоздику, сорвал и положил его на грудь Титскому. Прощай, командир!..

Перед нами, по опушке лесозащитной полосы, заняли позицию мотострелки переброшенной сюда 11-й гвардейской механизированной бригады. Слева, в полукилометре, стал почти на открытую позицию артиллерийский дивизион нашей бригады. Об этом дивизионе рассказывали, что он славно сражался на Курской дуге, под Белгородом и Харьковом. Командует этим дивизионом гвардии капитан Деревянко. Небольшого роста, хорошо сложенный, стремительный в движениях, он почему-то представляется мне похожим на партизана Отечественной войны 1812 года Дениса Давыдова, хотя я не помню его портрета.

…Трое суток шли очень тяжелые бои с противником, силы которого в танках, пехоте и авиации во много раз превышали наши. Порою мы насчитывали перед фронтом своей роты десятки фашистских танков. Несколько раз они врывались в боевые порядки нашей мотопехоты, но сломить её сопротивление не могли, и она отсекала, прижимала к земле и уничтожала гитлеровскую пехоту, нередко сама переходя в контратаки. Офицеры-политработники, парторги, комсорги рот и батальонов с автоматами и противотанковыми гранатами сражались в передовых цепях.

Часто атаковала вражеская авиация, но в отличие от предыдущих дней в воздухе появилось много наших самолетов — истребителей и бомбардировщиков. То и дело вспыхивали групповые воздушные бои.

Гитлеровские танки шли в атаку только после ударов авиации. Тактика немцев поразительно монотонна. Впереди — группы «тигров», за ними — танки «Т-IV». Попадая под сильный огонь, «тигры» уходили в укрытия и вызывали авиацию для новых ударов, иногда пытались атаковать в другом направлении.

29 октября более двадцати немецких танков попытались обойти наш левый фланг, но напоролись на артиллеристов Деревянко. Сильнейший бой продолжался около часа. Двенадцать горящих факелов у противника и шесть разбитых орудий в артдивизионе. В разгар этого поединка по флангу гитлеровцев ударили танкисты 54-го гвардейского танкового полка, и враги откатились за железную дорогу. От воздушных налетов полыхали пожары в Шаровке, Митрофановке и Аджамке. Над полем боя висели тучи дыма.

30 октября поступил приказ отойти за Ингулец. Авиация противника буквально висела над нами. Близ Дубовки наши зенитчики сбили за день около десятка самолетов. Мы ловили спускавшихся на парашютах гитлеровских летчиков. Один «мессер» упал недалеко, причем было видно, что летчик в кабине. Подошли на танке поближе. Самолет горел. Я решил вытащить летчика из кабины или хотя бы снять с него сумку с картами и документами. Но едва сделал несколько шагов, как весь самолет внезапно охватило пламя.

К исходу дня мы отошли за Ингулец и заняли оборону по окраине села Недай-Вода. Установили контакт с соседями. Оказалось, что справа от нас — пехотинцы из армии генерала Шумилова, а левее — подразделения корпуса генерала Руссиянова.

Враг между тем наседал. Примерно три десятка гитлеровских танков «Т-IV» пытались форсировать Ингулец у села Недай-Вода. Два из них тотчас загорелись от наших выстрелов, но остальные открыли сильный ответный огонь, продолжая движение к реке. Было время, когда казалось, что враги вот-вот ворвутся в село Недай-Вода. Однако за нашей спиной раздался залп дивизиона РС, и гитлеровские танки поглотила стена разрывов. Когда завеса из дыма и пыли рассеялась, вражеские машины были уже далеко. Они отошли, не выдержав. У реки горели еще два танка.

В пылу боя я не заметил, что осколок впился мне в щеку. Лишь после отхода гитлеровских танков Безуглов сказал мне о ране, финским ножом извлек осколок, наложил повязку. Но, видно, во время этой операции в рану попала инфекция, и скоро мое лицо распухло так, что почти закрылись глаза. На следующий день полк был отведен в район села Зеленого для передышки и пополнения. Подполковник Журавлев приказал мне отправиться в полковой медпункт, где я пробыл двое суток. В эти дни мне исполнилось 18 лет.

3 ноября в небольшой рощице у Зеленого были собраны все офицеры бригады. Многие в бинтах, с повязками. Здесь я впервые увидел командира бригады — гвардии полковника Борисенко. Звание Героя Советского Союза ему присвоили еще в 1939 году за доблесть в боях на Халхин-Голе, где он командовал танковым батальоном. За бои под Прохоровкой Борисенко был награжден орденом Суворова II степени. Высокого роста, худощавый, улыбчивый, комбриг подкупал простотой в обращении с подчиненными.

Выступление гвардии полковника Борисенко было посвящено разбору боевых действий частей бригады в последних числах октября. Оказывается, гитлеровское командование сосредоточило большие силы против 5-й гвардейской и нашей танковой армий, наступавших на кировоградском и криворожском направлениях. Контрударом фашисты рассчитывали сбросить наши войска в Днепр и восстановить своё положение на всем правом берегу Днепра. Однако план врага был сорван. Немцам удалось продвинуться лишь до Ингульца, и то ценой огромных потерь.

Комбриг особо отметил боевые дела нашего полка и артиллеристов капитана Деревянко. В заключение гвардии полковник приказал через два дня быть в полной готовности к новым боям.

Эта беседа открыла мне очень многое. Я не только услышал обстоятельный разбор наших тактических действий, но и словно приподнялся, увидел много дальше того, что до сих пор мне открывалось из танка. Я понял, что впервые участвовал в одном из крупных сражений Великой Отечественной.

«Швейк постарался бы оказаться подальше…»

«Товарищ гвардии младший лейтенант! Вас вызывает командир полка!» — доложил мне башенный стрелок с танка подполковника Журавлева. «Зачем?» — «Не могу знать!» Солдат запыхался — видно, бежал. Значит, дело срочное.

Наскоро вытерев ветошью замасленные руки (я как раз проверял танковую пушку), надел шинель, подтянул потуже ремень и побежал к командиру. Он стоял недалеко от своего танка, отдавая распоряжения начальнику штаба. Выждав, когда подполковник закончит разговор, доложил о прибытии. Он протянул мне руку, внимательно посмотрел в лицо. Вид у меня, наверное, был настороженный, и в глазах командира мелькнула улыбка. Но заговорил он серьезно: «Вот что, дорогой товарищ. Пойдешь в штаб полка, получишь предписание и сегодня же явишься в распоряжение начальника штаба бригады. Рекомендуем тебя на должность офицера связи. Звонил комбриг и приказал, чтобы я выделил хорошего, сообразительного офицера. Остановились на тебе».

У меня екнуло сердце, я готов был умолять командира изменить выбор, но он сделал категоричный жест, как бы напомнив, что приказы не обсуждаются. Затем взглянул на мою шинель, покрытую пятнами солярки и солидола, и приказал: «Сходите к заместителю по тылу и передайте, чтобы вам выдали обмундирование поновее». Это официальное «вам» не оставляло никакой надежды. Проглотив горький комок, я ответил: «Слушаюсь!» — и повернулся кругом…

Когда доложил о своем новом назначении Филимонову, тот улыбнулся, дружески похлопал по плечу: «От-то хорошо. На виду у начальства — короче путь в генералы! А если без шуток — дело ответственное. Поддержи марку танкиста да нас не забывай».

Мы обнялись. Не без грусти попрощался с Безугловым, Семеряковым и Хабибулиным, взял вещевой мешок с парой белья, пайкой хлеба, пачкой галет да банкой тушенки и пошел к замполиту. Впервые узнал, как тяжело расставаться с людьми, с которыми в одном танке ходил в бой.

Выдали мне шинель-маломерку — полы выше колен — и шапку-ушанку, которую без усилий можно было натянуть на ведущее колесо тридцатьчетверки. В штабе получил предписание. Помощник начальника штаба шепнул на ухо: «Торопись, есть работа».

Штаб бригады находился в двух километрах, и через полчаса я был в его расположении. У шлагбаума — часовой и регулировщик. Направили к машине начальника штаба. В невысокой роще рассредоточение стояли в окопах замаскированные «виллисы», несколько броневиков «БА-12», «студебеккеры» с утепленными будками (по-солдатски — «коломбины»), пикапы с тентами и другие машины. Около будок — пары автоматчиков. Часовой прочитал мое предписание и сказал: «Начальника штаба нет. Здесь его заместитель майор Кривопиша».

Представился. Приземистый, широкий в плечах, майор Кривопиша протянул руку, как давно знакомому. «Сейчас готовимся к маршу. Времени у меня нет. Отыщите старшего лейтенанта Фесака, пусть ознакомит вас с обязанностями офицера связи бригады. На марше будете со мной. Задачи вам будут ставить командир, начальник штаба бригады и я. Всё».

Старший лейтенант Фесак объяснил мои обязанности, сообщил звания и фамилии должностных лиц в бригаде и корпусе, с которыми имеет дело офицер связи. Предупредил, чтобы я всё это держал в голове, ничего не записывал.

С наступлением темноты бригада свернулась в колонну и подошла к исходному пункту. Выдали горячий ужин, чай и сухой паек. Приказано в каждой машине иметь дежурных наблюдателей за сигналами командиров. Свет запрещен. Только внутри крытых командирских и штабных машин при чтении карт и документов можно пользоваться карманными фонариками. С началом марша майор Кривопиша сообщил, что бригада готовится войти в прорыв в направлении Константиновка, Чигирин. Рубеж ввода на линии железной дороги Кременчуг — Александрия. Утомленный событиями этого дня, я уснул, сидя в машине, и открыл глаза только утром, разбуженный резким торможением.

На западе грохотала канонада. Группами в сопровождении истребителей пролетали наши бомбардировщики. Горизонт застилали клубы дыма. Выскочив наружу, около машины командира бригады я увидел начальника штаба, начальника политотдела и майора Кривопишу. Все они были чем-то озабочены. Я интуитивно почувствовал огромную ответственность этих людей за судьбу боя. Кажется, уже в тот миг я подумал, что гораздо легче драться с «тиграми» и атаковать фашистские батареи, зная поставленную тебе задачу, чем управлять массой людей и техники в неразберихе сражения, заставляя эту массу быть гибкой, целеустремленной и непобедимой

Отдав распоряжения своему заместителю полковнику Михайленко и начальнику штаба майору Бочинскому, комбриг повернулся к нам и скомандовал: «Оперативная группа, за мной!» Легко и умело вспрыгнул на танк, нырнул в командирскую башню, не закрыв люка. Место башенного стрелка занял майор Кривопиша. Мне он приказал двигаться следом на машине начальника инженерной службы капитана Фальтиса. Танк командира, ритмично позвякивая гусеницами, двинулся вперед, за ним — вся оперативная группа. Через полчаса мы были у железной дороги. Машины рассредоточено, «елочкой», поставили в укрытия. Полковник Борисенко, майор Кривопиша и начальник связи быстро пошли к небольшой высоте. На ней в траншее видны люди с биноклями и планшетами. Стоят стереотрубы. Кривопиша подал знак следовать за ним.

Незнакомый полковник (позже я узнал, что это был командир стрелковой дивизии) поздоровался с Борисенко, озабоченно сказал: «Подоспели вовремя. Мои приближаются к рубежу ввода, — он указал рукой небольшие высотки на горизонте. — Потом пятнадцатиминутный артналет, и… будем догонять вас. По крайней мере, постараемся». Он улыбнулся.

В траншее появился офицер-связист. «Вы Борисенко? — спросил он полковника. — Вас вызывает Грохотов». Я знал, что это псевдоним начальника штаба корпуса. Борисенко быстро подошел к аппарату. «Так точно! Готово!.. Понял!.. Есть!..» Положив трубку, взглянул на Кривопишу: «Лично передадите Михайленко команду „Вперед“. Все рации — на прием и передачу. Журавлеву железную дорогу пересечь, — глянул на часы, — в десять тридцать».

Я тоже посмотрел на часы. Значит, через сорок пять минут. Успеют ли?..

Кривопиша и начальник связи побежали к танку командира. Я — следом, потому что отставать от майора не имел права. Вскоре Кривопиша приказал мне доложить комбригу: «Приказ принят. Бригада выступила». Докладывая, я сильно волновался. Это было, по сути, первое мое «задание» в новой должности. Борисенко, выслушав, молча кивнул и повел биноклем куда-то в тыл. Я догадался, что оттуда выйдут танки бригады.

В воздухе появились дополнительные патрули истребителей, некоторые из них кувыркались, как дельфины в море. Не оборачиваясь, комбриг приказал: «Передай Фальтису — пусть предупредит регулировщиков у железной дороги — бригада на подходе. Чтобы никаких пробок и заторов». Я понял, что это ко мне, и быстро выполнил приказание. Появились танки. Они шли в линии ротных колонн, оставляя в воздухе вихрящиеся клубы выхлопных газов. Когда стал слышен гул танковых моторов, Борисенко кивнул комдиву. Через несколько секунд загрохотали залпы беглого огня артиллерийских батарей. Сквозь них иногда прорывались глухие хлопки минометов, грозно взвывали реактивные снаряды. Тяжело груженные бомбардировщики журавлиными клиньями прошли на запад под охраной истребителей, и вскоре на высотках, которые указывал комдив, встала сплошная стена сине-черного дыма, прорезаемого брызжущими огнями разрывов. Я впервые видел панораму боя со стороны и был зачарован ею. Хотелось быть тем, чья воля согласовывала действия всех этих самолетов, танков, артиллерии и пехоты. Но когда машины нашего полка с десантом на броне стали грузно переваливаться через насыпь железной дороги, сердце мое защемило. Мне представилось строгое лицо подполковника Журавлева, я увидел Филимонова, прильнувшего к командирскому перископу, Безуглова, лихо работающего рычагами и педалями, Хабибулина, достающего врага из своей пушки на предельной дистанции. Мне даже показалось, что один танк, шедший особенно красиво, — бывший мой танк. Я бы, наверное, заплакал от досады, что нахожусь сейчас не в этом танке, если бы не был офицером связи.

«По местам!..» Эта команда полковника Борисенко вернула мне душевное равновесие. Через железную дорогу уже прошли артиллеристы капитана Деревянко, за ними следовали машины мотострелкового батальона майора Новикова, потом — мы.

Поле изрыто воронками. На нем кое-где сохранились немецкие указатели. У проходов через минные поля дежурят саперы. Лежат убитые. Гитлеровцы и наши вперемешку. В лощине — медпункт. Некоторые раненые идут сами, но чаще их несут санитары. Белые халаты врачей и сестер, надетые поверх шинелей, действуют успокаивающе. Для медиков как будто не существует опасности — бегают во весь рост, занятые своим делом. Понуро смотрит на наше движение группа пленных гитлеровцев.

В полукилометре от рубежа ввода в прорыв танковый полк принял боевой порядок. Слышим по радио донесение начальника разведки бригады. Это последние сведения о противнике для командиров частей. В небе — серия ракет, и артиллерия уже бьет по глубине вражеской обороны. Танки и мотопехота бригады совместно с частями стрелковой дивизии идут в атаку. Наконец долгожданное и волнующее: «Прорвали!..» С небольшой высоты видим, как наша мотопехота десантируется на танки и бригада, набирая скорость, рвется вперед. «Ну вот мы и в оперативной глубине, — говорит капитан Фальтис. — Начинается самое горячее: маневренные бои. Кого-то гитлеровцы сунут против нас?..»


— Я помню это наступление, длившееся непрерывно более суток, — сказал, комментируя записки лейтенанта, генерал Рязанский. — Было много пленных из разных дивизий — видимо, от нашего удара у гитлеровцев все перепуталось. Но к вечеру следующего дня темпы замедлились. Пехота отстала и повернула на Знаменку. На подступах к Чигирину перед нами лежало село Иванковцы, в котором, по-видимому, находились значительные силы врага. Точного представления мы о них не имели — разведка подкачала, — и танки бригады в нерешительности остановились, встретив упорное сопротивление. Доложили обстановку командиру корпуса. Он приказал: «Взять!» Мы и сами понимали: обходить село опасно: фашисты могут отрезать тылы корпуса.


На вторые сутки наступления остановились в маленьком хуторе. Я впервые присутствовал на важном совещании штаба бригады. Речь — об Иванковцах. Атака на это село с ходу не удалась. Полковник Борисенко отчитывал начальника разведки за неточные и запоздалые данные о противнике. Затем слушали предложение начальника штаба взять Иванковцы штурмом, попросив подкреплений. Комбриг при последних словах недовольно насупился. «А вы что предлагаете, майор Кривопиша?»

Тот будто ждал вопроса, ответил твердо: «Предлагаю взять Иванковцы „сабантуем“. — Кто-то хихикнул, но Борисенко лишь повел бровью, и насмешник смолк. — Вы знаете, — продолжал Кривопиша, — фрицы не любят воевать ночью. Многие уроки им впрок не пошли. Разрешите преподать ещё один?» — «Что вам для этого требуется?» — «Разведрота, мотострелковая рота капитана Головина, капитан Фальтис с десятком саперов, станковый пулеметчик сержант Летута».

«Григорий Яковлевич! — обратился к комбригу начальник политотдела подполковник Дмитриев. — Может быть, партизаны пригодятся? В соседней хате их представители ждут вашего приема!» — «Конечно, пригодятся: в таких делах для них самое раздолье».

Перед уходом майор Кривопиша кивнул в мою сторону и сказал: «Разрешите, товарищ гвардии полковник, взять с собой этого терского казака и проверить, получится из него офицер связи иди нет. Кстати, ему полезно будет узнать, что в штабе бригады занимаются не только писанием бумаг, телефонными разговорами да пуском сигнальных ракет». Борисенко улыбнулся: «Ну что же, возьмите, только в самое пекло одного не пускайте. Пусть действует вместе с капитаном Фальтисом: тот зря голову в огонь не сунет и другим не даст». Я понял, что мне предстоит серьезное испытание, и стал готовиться.

…Полночь. Отряд майора Кривопиши занял исходное положение, обойдя село и разделившись на три группы. В первой — разведрота капитана Морозова с партизанами, во второй — рота капитана Головина, с ней майор Кривопиша и несколько партизан; в третьей — саперы Фальтиса с двумя партизанами и пулеметным расчетом Летуты. Я рядом с Фальтисом. Пронизывающий ветер бьет прямо в лицо, жжет мокрым снегом. Фальтис говорит, что это хорошо. Может быть.

Вперед поползли разведчики, чтобы бесшумно снять дозор противника на высоком берегу реки. Все замерли в ожидании: удастся ли? Наконец, негромкая команда «Вперед». Значит, удалось. Спускаемся к реке. Она разделяет Иванковцы на две части. Берегом и по воде идем цепями к мосту — исходному пункту для атаки. Саперы сняли несколько досок настила с моста, чтобы воспрепятствовать движению автомашин. Потом заняли тут же позицию. По соседству устроился Летута со своим пулеметом. Партизаны скрытно повели разведчиков и стрелков к домам, где, по их сведениям, большими группами расположились гитлеровцы.

Малейшего звука в селе ждем с таким напряжением, что меня временами колотит дрожь. Впрочем, может, это от ветра? И вдруг почти одновременно прогремело несколько взрывов ручных гранат, затрещали автоматы, в трепетном свете взлетевших ракет по улицам заметались какие-то фигуры. «Сабантуй» начался.

Саперы одну за другой бросали осветительные ракеты на противоположный берег, держа на виду мост. Вот из темноты на него влетела машина с гитлеровскими солдатами. Резанул пулемет, и машина, потеряв управление, с треском ломает перила и летит в воду. Другая машина затормозила перед мостом так, что ее развернуло бортом к нам. Летута дал длинную очередь. Видимо, пуля попала в бензобак, он взорвался, и горящий бензин облил фашистов, сидевших в кузове. С дикими воплями они выпрыгивали из машины и, как живые факелы, метались по берегу. Один бросился в реку, другой катался по земле, пытаясь сбить пламя, третий, обезумев, огненным комом несся в темноте куда глаза глядят. Летута бил и бил короткими, злыми очередями, но пулемет его не в силах был заглушить нечеловеческие крики гитлеровцев… На западной окраине села вспыхнули пожары (потом я узнал, что партизаны подожгли дома и дворы полицаев). И почти одновременно с южной околицы отозвались гулкие выстрелы танков. Главные силы бригады атаковали Иванковцы.

Внезапно мы услышали топот бегущих людей. Фальтис не разрешил бросить ракету, но в отсветах пожаров мы различили большую группу гитлеровцев. Они бежали прямо на нас. «Гранаты…» — вполголоса скомандовал Фальтис. Торопливо нащупываю «лимонку», выдергиваю чеку. «Огонь!..» Швыряю гранату в сумерки, в гущу черных теней, в топот и, тяжелое дыхание многих людей. Ещё миг — и слепая, черная, враждебная волна захлестнет нашу реденькую цепь. Но тут же вспыхивают десяток слепящих огней, туго бьет в уши грохот разрывов, как бы разметав гущу чужих теней. Крики, стоны, оборвавшаяся команда на чужом языке. Передние гитлеровцы успели убежать от осколков, они совсем рядом. «Коли!» — командует Фальтис. У саперов винтовки, им в таких переделках сподручнее действовать штыком, но у меня автомат. Длинной очередью встречаю подбегающие фигуры, они исчезают, но тотчас сбоку, рядом, возникает еще одна. Догадываюсь, что не успею повернуть ствол, и наотмашь бью прикладом, целя в голову. Тупой удар, вскрик, гитлеровец, споткнувшись, катится в темноту… Больше автомат мне не пригодился. В селе ещё стреляли, а у нас было тихо…

Да, в Иванковцах перестрелка шла тогда почти до утра. Но это, по существу, был бой по очистке уже захваченного населенного пункта. Победа бригаде досталась легко, а трофеи были изрядные. Бригада захватила штабные документы 282-й пехотной дивизии, действующий узел связи, сотни три пленных, много оружия и машин. Передовой отряд бригады занял рощу севернее Иванковцев, открыв путь наступления на Чигирин.

…Отдых мой был недолог. Да и трудно назвать отдыхом сон, в котором мерещились огненные разрывы гранат, горящие фигуры людей, стоны, хрип, крики. Когда оперативный дежурный коснулся моего плеча, я мгновенно вскочил, протер глаза и с изумлением увидел, что майор Кривопиша был на своем обычном месте в штабном автобусе. Судя по его виду, никакой «сабантуйной» ночи и не было. В автобусе пахло плавленым сургучом. «Очнулся? — спросил майор. — Расписывайся! Серия „К“ — лично командиру корпуса. Боевое донесение комбрига. О прибытии в штаб корпуса доложишь по телефону. Оттуда привезешь документы, какие дадут в оперативном отделе. Перед выездом позвонишь. Давай карту: вот маршрут, — прочертил красным карандашом. — Рощи объезжай: в них могут быть бродячие фрицы. Бигельдинов с пикапом и два автоматчика ждут около автобуса. Всё ли понял?» — «Так точно!» — «Повтори!» Я повторил. «Правильно! — и, посмотрев на часы, кивнул: — Действуй».

Осмотрев пакет, я вышел из автобуса и сразу увидел пикап. Ко мне четко подошел шофер и доложил: «Товарищ младший лейтенант! Ифрийтор Баязит Бигельдинов прибыл в ваше распоряжение». Ефрейтор был невысок, ловок в движениях. По его акценту и чертам лица я понял, что он по национальности татарин. Синий комбинезон, видневшийся из-под аккуратной шинели, делал его похожим на кавказскую девушку в шароварах. Рядом с машиной стояли два автоматчика. Один из них, высокий блондин, лет тридцати с пышными пшеничными усами, чисто выбрит и подтянут. На нем всё тщательно подогнано — от шапки-ушанки до кирзовых сапог. Над срезом воротника гимнастерки — ослепительно белая полоска. Позже я узнал, что подворотнички он менял ежедневно, в любой обстановке. Фамилию его я, кажется, так и не узнал, потому что в штабе его все, вплоть до командира, звали «Иван Семеныч». А причина тому — особое уважение этого парня к народному артисту Козловскому, о котором он мог говорить без конца. У него был приятный лирический тенор, и он постоянно участвовал в бригадной и даже корпусной самодеятельности. «Иван Семеныч» был культурен в обращении. От «сабантуйных» дел он не отказывался, но и не напрашивался на них. Под бомбежками и обстрелами вел себя достойно.

Другой автоматчик — командир отделения младший сержант Васин, бывший тихоокеанский моряк (мотопехота бригады была укомплектована из морской пехоты Тихоокеанского флота). Рослый брюнет с волевым подбородком, бледноватый после тяжелого ранения под Богодуховом, где бригада отражала контрудар эсэсовских танковых дивизий. Он и теперь ещё прихрамывал. Васин — неизменный участник смелых операций, не раз ходил с разведчиками в тыл гитлеровцев. Имеет боевые награды. Уважает майора Кривопишу не менее, чем флотского офицера, был с ним рядом прошлой ночью. Бригаду называет «морской». В вещевом мешке носит пару тельняшек и бескозырку. При выписке из госпиталя добился, чтобы его отправили в прежнюю часть. С моряками считает возможным сравнивать только танкистов (впереди всех идут в атаку) да «рази што» артиллеристов Деревянко. Опасности, страха и другой «психологии» не признает и презирает тех, кто об этом заводит разговор. Мечтает вернуться в мотострелковый батальон, где можно, надев бескозырку, ходить в штыковую атаку на эсэсовцев, в которой ни раненых, ни пленных не бывает…

Машина у Бигельдинова содержится в порядке. Чистая. На скатах — цепи. В кузове — маты, доски разных размеров для повышения проходимости, мешочки с песком для тушения пожара, от буксовки и гололеда. Приторочены две лопаты, топор, лом. Есть запасная канистра с бензином. По бокам кузова откидные сиденья. На полу добротный трофейный брезент. Я представился «экипажу», объяснил задачу. Известие о том, что пакет надо вручить лично командиру корпуса, кажется, произвело впечатление.

Штаб корпуса находится в небольшом селе, всего в нескольких километрах от Иванковцев. По хорошей дороге — езды самая малость. Пересекая Иванковцы, мы всюду видели следы ночного боя. «Уй, что наделал гвардии майор Миша! — воскликнул Бигельдинов. Так солдаты штабных подразделений звали между собой майора Кривопишу, имя и отчество которого Михаил Дмитриевич. — Теперь фрицы на сто километров кругом ночью спать не будут».

Не доезжая совсем немного до штаба корпуса, мы уперлись в овраг с крутым спуском и подъемом, по дну которого тек широкий ручей с илистым дном. Около взвода саперов трудились над мостом, раздавленным танками, объезды годились лишь для гусеничных машин. С помощью саперов, настеливших доски, Бигельдинов лихо проскочил ручей, но на подъеме машина начала буксовать. Пришлось помогать силами «экипажа». Когда наконец выбрались из оврага, я невольно подумал: как же являться перед начальством? Сапоги, шинели и даже лица заляпаны глиной. Но это было лишь начало…

В село мы въехали не скоро. Оно насчитывало десятка полтора домов, расположенных среди невысокого леса. На опушке в окопах стояли танки и автомашины. Перед ними — окопы для ручных пулеметчиков и стрелков. На удобной позиции стояла батарея малой зенитной артиллерии с задранными в небо стволами. Вблизи домов змейками вились щели для укрытия во время авиабомбёжки. Взгляд невольно задержался на глубоких окопах, где стояли мощные радиостанции с высокими антеннами. Завывая, тарахтели движки во время работы на передачу, из полуоткрытых дверей слышались монотонные голоса радистов. Глаз отмечал аккуратные аппарели, тщательную маскировку, и мне подумалось почему-то, что жалко, наверное, покидать такое устроенное гнездо.

«Здорово охраняются», — заметил «Иван Семеныч», кивая в сторону танков, когда проверявший документы сержант пошел открывать шлагбаум.

У большой хаты — два автоматчика. Вызвали адъютанта. Тот, выслушав, пригласил за собой. В лицо брызнул яркий свет (видимо, от походной электростанции). В просторной комнате за большим столом сидели три генерала, перед каждым лежала карта. Они о чём-то громко разговаривали. «Кто из них командир корпуса?» — пронеслось в голове. Спрашивать неудобно. Попытался определить сам. Один из них, сидевший прямо передо мной, с выразительными чертами лица и чуть косым разрезом глаз, выделялся своей осанкой. Я принял его за командира, сделал шаг вперед и, приложив руку к шапке, начал было докладывать, но он кивнул на сидящего боком ко мне худощавого генерала. Тот задумчиво рассматривал карту, медленно потирая щеку. После моих слов «товарищ генерал» он поднял голову, повернулся ко мне и спокойно выслушал. Запомнились серые усталые глаза, гладко причесанные волосы. Ордена Ленина и Красного Знамени, медаль «XX лет РККА» и орден Суворова II степени в соседстве с гвардейским знаком подсказали мне, что это генерал-майор танковых войск Скворцов — наш командир корпуса.

Пока я докладывал комкору о цели прибытия и передавал пакет, генерал, к которому я обратился вначале (это был заместитель командира корпуса генерал-майор танковых войск Ермаков), рассмеялся приглушенным баском и, нагнувшись к соседу, негромко произнес: «И где Борисенко такого откопал? Ну чистый Швейк». Генерал Скворцов после этих слов взглянул на меня и, сдерживая улыбку, углубился в боевое донесение. Потом весело хлопнул ладонью по колену, восклицая: «Молодец! Молодец Кривопиша!.. Вы, Иван Прохорович, — к Ермакову, — знаете пулеметчика Летуту?» — «Никак нет». — «Жаль! — Обращаясь ко мне: — Вы тоже были с Кривопишей?» — «Так точно!» — «Ну, знаете ли, Иван Прохорович, Швейк постарался бы оказаться подальше от такого „сабантуя“. — Затем подошел ко мне, протянул руку: — Спасибо за добрую весть. Идите к адъютанту, там подождете. Вам будет поручено ответственное задание: вывести противотанкистов на позиции двенадцатой гвардейской мехбригады. Подробности сообщит генерал Шабаров. До свидания». Я четко (так мне, по крайней мере, казалось) повернулся кругом и вышел. С разрешения адъютанта дозвонился до оперативного дежурного своей бригады и доложил о вручении пакета. Потом поинтересовался, нельзя ли накормить членов моего экипажа. «Сейчас дам команду», — обещал адъютант.

Минут через пятнадцать вышел начальник штаба корпуса генерал Шабаров, придирчиво осмотрел меня и приказал отправиться в оперативный отдел.

Знакомство моё с офицерами оперативного отдела прошло быстро и просто. Видимо, потому, что надо мной взял своеобразное шефство капитан Ивашкин. В прошлом он был офицером связи нашей бригады и сохранил к ней самое доброе отношение. Пожимая руку капитану Брагеру, старшим лейтенантам Усачеву и Костриковой, я чувствовал, что с этой минуты становлюсь для них своим человеком. Запомнились ордена и медали у Брагера и Костриковой.

Представили меня и заместителям начальника оперативного отдела майорам Москвину, Гостеву и Лупикову, которые горячо обсуждали какой-то вопрос. Ивашкин шепнул: «Опытные оперативные работники». Впрочем, это было видно и по наградам, и по нашивкам за ранения.

Пока я ждал и получал документы, в отдел пришел генерал-майор танковых войск Шабаров в сопровождении невысокого круглолицего майора. Все встали, но генерал тотчас жестом приказал сесть. «Начальник разведки корпуса майор Богомаз, — заговорил он, — кратко проинформирует вас о противнике и его намерениях».


— Здесь надо бы несколько пояснить ту обстановку, которую, видимо, докладывал майор Богомаз, — снова прокомментировал генерал-майор Рязанский. — К тому времени корпус вышел на тылы сто шестой, сто восьмой и триста двадцатой пехотных дивизий одиннадцатого армейского корпуса гитлеровцев, оборонявших правый берег Днепра на фронте Новогеоргиевск, Чигирин. Во избежание их разгрома противник на рубеже Крюков, Глинск начал свертывать оборону и спешно отводить войска на запад, организовав сильное тыловое охранение. КНовогеоргиевску подошли части пятьдесят третьей армии. Быстрое овладение Чигирином, задуманное вначале, могло привести к отсечению и уничтожению лишь части сил одиннадцатого армейского корпуса…


Когда Богомаз закончил доклад и ответил на вопросы, генерал спросил: «Кто желает сделать вывод по обстановке?» После короткой паузы встала Кострикова: «Разрешите мне?» Я с интересом смотрел на эту синеглазую блондинку в сбитой на затылок ушанке. На правой щеке её — глубокий шрам. Позже я узнал, что в бою под Прохоровкой, где она была военфельдшером 54-го гвардейского танкового полка, осколком мины её тяжело ранило в лицо. Она лишь недавно вернулась в корпус из московского госпиталя. Говоря, она по-мужски отсекала рукой каждую фразу.

«Иван Васильевич! — Это генералу-то. — Из доклада майора Богомаза я поняла, что наш корпус, да и сосед из пятьдесят третьей армии, уцепили одиннадцатый корпус фашистов за хвост. — Послышался смех. — Честь для нашего гвардейского корпуса, откровенно говоря, небольшая и незавидная. — Смех умолк. — По-моему, фашистов следует уцепить, извините, за морду, а это можно сделать, если мы быстро обойдем их и будем наступать далеко западнее Чигирина».

Генерал Шабаров, сдерживая улыбку, ответил: «Евгения Сергеевна, мне кажется, что вам в образной форме удалось выразить смысл очевидного вывода. Подумайте-ка над этим все». Затем он подозвал корпусного инженера подполковника Кимаковского и меня. Кимаковский получил задание лично проверить готовность моста в овраге и пропустить через него противотанковый дивизион и батарею СУ-85. Мне приказал через час явиться в распоряжение капитана Неверова — командира дивизиона (указал точку на карте) и вывести колонну на западную окраину Иванковцев.

От ОД (оперативного дежурного) позвонил майору Кривопише, сообщил о времени выезда из штаба корпуса. Капитан Ивашкин организовал для меня ужин, за которым рассказал об офицерах оперативного отдела, просил, без стеснения обращаться за помощью. Меня охватывало теплое чувство к нему и его товарищам. Среди неуюта войны, на новом для тебя пути нет ничего дороже, чем братское отношение людей, о существовании которых ещё вчера не подозревал. Исчезло ощущение неопределенности моих обязанностей, я уже чувствовал себя живой нитью, связывающей два важных оперативных звена, олицетворенных в близких мне людях. Теперь я знал: не посмею, не смогу быть плохим офицером связи.

В пункт встречи с командиром противотанкового дивизиона и самоходной батареи я прибыл до срока. Назначил наблюдателей и сам внимательно слушал тишину ночи. Уловив шум моторов, приказал Бигельдинову включить стоп-сигнал. Вскоре подошла головная машина, из щели её замаскированной фары едва пробивался темно-синий свет. Офицер в шинели и плащ-накидке, назвавшийся капитаном Неверовым, спросил, знаю ли я маршрут. Утвердительный ответ удовлетворил его. Марш прошел довольно быстро, так как саперы успели уже не только соорудить мост, но и «подлатать» дорогу. На западной окраине Иванковцев колонну встретил начальник артиллерии бригады гвардии майор Шаповалов, он и повел дивизион и самоходную батарею на огневые позиции.

Вошли в высокий, густой лес. Разбитая дорога с глубокими колеями. Незастывшая густая грязь. Темень. Сильный ветер со снегом. Через час движения майор Шаповалов остановил колонну и приказал рассредоточить орудия на просеке в полной боевой готовности. Затем я вместе с другими офицерами выехал на командный пункт бригады, располагавшийся на опушке леса.

На КП, несмотря на поздний час, шла напряженная работа. В большой палатке, вокруг макета местности, собрались офицеры штаба бригады, командиры танковых, мотострелковых и минометного батальонов. Ждали прибытия командира 24-й гвардейской танковой бригады. Полковник Борисенко нетерпеливо поглядывал на часы — время очень дорого. «Что-то запаздывает Вениамин Павлович!» — «Ещё пять минут», — ответил майор Бочинский, однако Борисенко не успокаивался. Наконец послышался рокот мотора, лязг гусениц, а через минуту в палатку вошли трое танкистов в кожаных куртках и шлемах. Первый — это был командир танковой бригады, любимец корпуса гвардии полковник Рязанцев, — подошел к Борисенко и, чуть улыбнувшись, певуче заговорил: «Заждались, Григорий Яковлевич? Я был уверен, что вы используете эту ночку для атаки. Чувствую — не ошибся. Мы тоже готовы. Осталось только согласовать…»

Майор Кривопиша пригласил двух других танкистов садиться, и один из них — командир танка комбрига гвардии лейтенант Хазипов устроился рядом со мной. Мы тотчас познакомились, и он стал рассказывать мне о последних боях под Медеревом. Глаза его разгорелись, когда он рассказывал, как танковая рота под командованием старшего лейтенанта Иксара, ведя разведку, обнаружила в движении одиннадцать «тигров». Иксар пристроился им в хвост и, когда «тигры», одолевая подъем, стали хорошими мишенями, скомандовал: «Огонь!» Буквально за полминуты два «тигра» были сожжены и два разбиты. Рота не потеряла ни одной машины. Назип (так звали моего нового знакомца) смеялся и потирал руки, вспоминая этот бой…


— Пока лейтенанты знакомились и беседовали о боях, был принят план совместного наступления, — пояснил Рязанский. — Сводился он к тому, чтобы силами мотострелковых батальонов при поддержке танков и артиллерии овладеть опорным пунктом гитлеровцев — селом Вершацы, что в десяти километрах южнее Чигирина. Если гитлеровцы контратакуют танками, стремясь отсечь войска, захватившие село, — встретить их огнем артдивизиона гвардии капитана Деревянко и батареи противотанкового дивизиона Неверова. Связав фашистов таким образом, нанести сильный фланговый удар танками двадцать четвертой бригады, разгромить отступающего противника и на его плечах ворваться в Чигирин с юго-востока. В то же время танковый полк (тот самый, где начинал фронтовую службу Овчаренко) вместе с мотострелками, самоходной батареей СУ-восемьдесят пять и двумя батареями противотанкового дивизиона должен обойти Чигирин с запада. Это было особенно важно потому, что город с юга прикрывался сильными оборонительными позициями фашистов и атака могла захлебнуться.


Прощаясь, начальник политотдела 24-й бригады гвардии капитан Сербиченко и Хазипов пригласили Кривопишу и меня побывать у них в гостях. Мы согласились, и я с сожалением подумал, что едва ли у нас выпадет для этого время. С сожалением потому, что мне очень понравился Назип.

Часа за полтора до рассвета вся наша оперативная группа во главе с комбригом вышла на НП, спрятанный в самой кромке леса. Разбушевался ветер, он пронизывал меня до костей. Телефонисты поеживались над аппаратами в своих плащ-палатках. Пока вся радиосвязь — на прием. Гитлеровцы реже стали бросать осветительные ракеты, полагая, видимо, что опасное для нападения время ночи миновало. Майора Кривопишу то и дело вызывали к телефону — части бригады докладывали о готовности к атаке.

По телефонным проводам и радио улетела долгожданная команда, прошло томительных двадцать минут, но ничего не изменилось в расстилавшемся перед нами черном пространстве. «Режим» фашистских ракетчиков и дежурных пулеметчиков всё тот же. Нервничает полковник Михайленко. Наконец он обращается к комбригу: «Разрешите запросить комбатов, в чем дело». — «Не надо! Молчат — значит, всё идет нормально». Внезапно поведение немцев резко изменилось. В районе села Вершацы вспыхнули десятки осветительных ракет. Но бросали их гитлеровцы не в сторону фронта, а на фланги и даже в тыл своего расположения. Фейерверк быстро разросся, и вскоре над всем пространством от села Вершацы до Чигирина заполыхал трепетный, мертвенно-бледный свет. До нас донеслись удары орудий, пулеметная стрельба, разрывы мин. В Вершацах вспыхнули пожары. Командиры батальонов доложили, что им удалось внезапно окружить село и теперь они очищают его от гитлеровцев.

Наступило хмурое декабрьское утро. Последние фашисты, оборонявшие село, сдались в плен. Батальоны перестраивались для наступления на Чигирин. Вот прошли на запад танки нашего полка.

Предупреждение комбрига сбылось: на наш первый успех гитлеровцы ответили сильным огневым налетом и контратакой тридцати танков с пехотой. Вступили в бой артиллеристы капитана Деревянко. Они хорошо изучили повадки гитлеровских танкистов, знали, где у них в боевых порядках находятся командирские машины, и сосредоточенным огнем взводов, а иногда и батарей выбивали их в первую очередь. Немецкие солдаты — нечего греха таить — дерутся хорошо, но до тех пор, пока слышат своих офицеров. Стоит их голосам умолкнуть, как гитлеровцы теряют самообладание. Бить их тогда легче.

После первых залпов у гитлеровцев загорелись три танка. Когда гитлеровцы приблизились к позиции артиллеристов, по ним был дан залп дивизиона «катюш». Танки скрылись в смерче огня, дыма и грязи. Пехота противника побежала назад, танкисты тоже остановились, неловко развертываясь фронтом на восток, откуда их атаковали гвардейцы нашей 24-й танковой бригады. Таким образом, гитлеровцы подставили борта своих машин артиллеристам, и на поле поминутно вспыхивали новые факелы. Поняв наконец, в какую западню они попали, гитлеровцы спешно отошли, потеряв более половины машин.

Борисенко быстро повернулся к начальнику артиллерии майору Шаповалову: «Передайте Морозу — командиру дивизиона РС — огонь по мосту через реку Тясмин». Огненные трассы «катюш» пронеслись в сторону Чигирина, там, постепенно разрастаясь, поднялись разносимые ветром, багровые клубы огня и черного дыма.

Мимо НП провели в Иванковцы колонну пленных, взятых в селе Вершацы. Человек двести. Жалкое зрелище. В шинелях мышиного цвета с подоткнутыми за пояс полами, некоторые поверх шинелей натянули камуфлированные плащ-палатки. Все в ботинках. По колено налипла мокрая грязь. Летние фуражки-кепи с опущенными наушниками. Синие от холода лица. Некоторые дыханием согревают обнаженные руки. Взгляды трусливо-злобные. Смрадный запах от немытого тела, белья, обмундирования…

Кривопиша докладывает комбригу: «Танковый полк с батальонами Новикова и Петрикеева, преодолевая возрастающее сопротивление противника, ведет бой в семи километрах юго-западнее Чигирина. 24-я танковая бригада, преследуя отходящего противника, контратакована шестьюдесятью танками гитлеровцев и сейчас ведет бой с ними юго-восточнее Чигирина. Видимо, товарищ гвардии полковник, и Чигирин надо брать ночью. По ночам нам больше везет». — «Всё до поры до времени, — хмурится Борисенко. — Однако срок выполнения задачи истекает. Надо что-то придумать… Если „хозяин“ согласится перекантовать Рязанцева на наш левый фланг, Чигирин к завтрашнему утру будет наш!» — «Я тоже так думаю», — ответил Кривопиша. «А вы что скажете?» — обратился Борисенко к начальнику политотдела бригады гвардии подполковнику Дмитриеву. «Видите ли, Григорий Яковлевич, Чигирин, конечно, орешек крепкий. Но раскусить его можно, если избежать фронтальных атак. Слабое место Чигирина — западная окраина, туда и бить надо. Лучше ночью — Михаил Дмитриевич прав. Меньше потерь, да и гитлеровцы ночью неуверенней себя чувствуют. Офицеры политотдела в любую минуту пойдут в батальоны готовить людей на штурм этой крепости. Тут же почти родина Богдана Хмельницкого, орденом которого награждены многие офицеры бригады. Взять город — дело нашей чести!»

Разговор командира и начальника политотдела бригады был прерван довольно шумным появлением на НП генерала Ермакова, майора Москвина и других офицеров штаба корпуса. Выслушав доклад Борисенко, Ермаков протянул ему какую-то бумагу, дал прочесть и сказал: «Свой боевой участок сегодня с наступлением темноты сдадите стрелковой дивизии. Заместитель командира дивизии со мной — познакомьтесь. К двадцати одному часу бригада должна быть готова к маршу. Вот карта-приказ». Ермаков, Борисенко и Москвин, склонясь над картой, заговорили вполголоса…


— Новый приказ, который получила бригада, был вызван самим ходом наступления, — говорил Рязанский. — Передовые части нашего соединения и соседней, пятьдесят второй армии глубоко вклинились в оборону противника, в результате в ней образовался выступ, обращенный в нашу сторону. В центре основания этого выступа оказалось историческое местечко Каменка, связанное с деятельностью декабристов. Если бы сходящимися ударами с севера и юга в направлении Каменки удалось окружить гитлеровцев, мог бы образоваться изрядный «котел». Всё зависело от быстроты действий, и бригада должна была совершить марш от села Вершацы на север в направлении Ефимовка, Заломье, Красноселье, Омельгород, лес Нерубайка, откуда нанести удар на Каменку. Навстречу нам в направлении Смела, Каменка готовились наступать соединения пятьдесят второй армии…


Услышал я лишь последние фразы Ермакова: «Обратите внимание на свой правый фланг, он открытый. За вами идет Рязанцев, остальные — левее. Донесение о выходе в район пришлете в лес Нерубайка с офицером связи. Вы бы одели его по-человечески! Всё понятно?.. Будьте здоровы. Я к Рязанцеву. Адъютант, машину!»

В моей памяти сразу всплыло совещание в оперативном отделе корпуса, доклад майора Богомаза и заключительные слова генерала Шабарова: «Вам удалось в образной форме выразить напрашивающийся вывод». (Уцепить противника за «морду».) Видимо, за этим и пойдем.

Проводив Ермакова, Борисенко появился перед нами озабоченный и нетерпеливый: «Товарищ Кривопиша! Здесь будет полковник Михайленко. Остальные — в штаб. Готовьте документы на сдачу боевого участка и расчеты на марш. Да, вот что! Оденьте офицера связи как полагается. Я не люблю замечаний начальников даже по мелочам. Вы посмотрите на генерала Ермакова: он всегда в горячих местах, вечно в движении, а приедет на КП, сбросит плащ — на нем всё блестит, точно на бал собрался. Старый кавалерист. У них строевая подготовка и внешний вид здорово были поставлены. Ермаков за это получил не одну награду от наркома».

«Я тебя еще не туда поведу»

Бригада выступила глубокой ночью. Предстояло пройти около шестидесяти километров по самым плохим дорогам. Бригадные и корпусные саперы, выделенные в отряд обеспечения движения, выступили вслед за разведкой. В авангарде бригады шел мотострелковый батальон гвардии старшего лейтенанта Ильиных, усиленный ротой танков и батареей. С ним находились замкомбрига гвардии полковник Михайленко, майор Кривопиша, капитан Фальтис, инструктор политотдела корпуса капитан Суворов. Я, по обычаю, — с Кривопишей. При начальнике штаба бригады, в главных силах, остался старший лейтенант Фесак. Во время боев на Чигиринском направлении он «температурил» и только перед маршем выписался из медсанроты.

В пути полковник Михайленко и майор Кривопиша обсуждали, как с ходу овладеть населенным пунктом Болтышка, чтобы затем проникнуть в Каменский лес. Оттуда до Каменки — три-четыре километра: условия для наступления бригады станут идеальными. «Может, опять какой-нибудь „сабантуй“ придумаешь?» — спросил Михайленко. «Что ж, Роман Алексеевич, здесь они, возможно, непуганые и „сабантуй“ наверняка удался бы. Однако на Болтышку ночь тратить нельзя. Ночь нужна, чтобы овладеть Каменским лесом. Об этом и комбриг твердил. Весь вопрос в том, что за противник обороняется на рубеже Ивангород, Болтышка, — ответил Кривопиша. — Боем бы прощупать, да нельзя. Командира разведроты комбриг предупредил, чтобы работал бесшумно и не дал фашистам догадаться о выходе бригады на каменское направление».

Офицеры умолкли на несколько минут. Потом капитан Суворов негромко сказал: «А ведь это та самая Каменка, товарищ гвардии полковник, где начиналась история русского революционного движения. Здесь, по сути, был центр тайного Южного общества декабристов. В Каменке у Давыдова бывали Пестель, Орлов, Волконский, Муравьев-Апостол. Здесь Пушкин стихи свои читал! Да и Болтышка, о которой вы говорили, — тоже небезызвестна. В ней жил герой Отечественной войны двенадцатого года генерал Раевский. С его семьей Александр Сергеевич был по-особому дружен. В Болтышке он не раз бывал гостем Раевских. — Помолчав, капитан добавил: — На войне чаще всего не до истории. А всё же надо нам напомнить бойцам, какие святые места освобождаем». — «Надо! — отозвался Михайленко. — Вот вы мне напомнили, и я уже иначе к этой Каменке отношусь».

Задолго до рассвета бригада вошла в лес Нерубайка. Авангард в боевом порядке расположился на северной и западной опушках его. Здесь уже несколько дней находилась пехота 53-й армии. Командир авангарда старший лейтенант Ильиных обосновался рядом с КНП стрелкового батальона. Комбат охотно объяснил обстановку, сообщил, что днем хорошо видны Ивангород и Болтышка, а в пространстве между ними синеет Каменский лес. На рассвете полковник Михайленко приказал мне отыскать комбрига и сообщить ему о местонахождении авангарда. Для поездки дал свой «газик».

Задачу я выполнил довольно быстро. У машины комбрига стоял на страже «Иван Семеныч». Улыбнувшись мне как старому знакомому, он предупреждающе стукнул в дверь и сказал, чтобы я входил. Борисенко брился. «Ты, голубчик, извини, — заговорил он, — что я в таком затрапезном виде принимаю тебя. Ей-ей, времени так мало, что приходится службу и быт совмещать. Поэтому докладывай, не смущайся». Выслушав, он задал несколько вопросов, потом сказал, что через полчаса поедет с командирами частей к Ильиных на рекогносцировку и мне придется быть проводником. «А пока есть время, получи теплое обмундирование. Да попроси „Ивана Семеныча“ помочь тебе. Насчет этого он дока…»

«Иван Семеныч» действительно знал толк в вещевой службе. Я моментально получил добротную ватную куртку и шаровары, сменил шинель и шапку. «„Прошу прощения, товарищ гвардии лейтенант“, — сказал, прощаясь со мной, „Иван Семеныч“, — у вас теперь вид настоящего фронтового офицера. Так и проситесь на фотографию…»

Через полчаса на лесной опушке командиры частей и офицеры штаба слушали доклад командира стрелкового батальона о противнике. По сведениям, гитлеровцы оборонялись отдельными опорными пунктами, устраиваясь потеплее, — в селах, деревнях, лесах. Особо комбриг заинтересовался известием о том, что между Ивангородом и Болтышкой есть не занятый войсками промежуток, где второй день население по приказу фашистов роет окопы…


«Что известно о речушке западнее Болтышки?» — спросил Борисенко. «Местные говорят — на телегах переезжают». — «Фальтис, какие средства необходимы, чтобы не застрять в пойме?» — «Колейные мосты метров по десять длиной, фашины, бревна. Танкисты могут взять на буксир артиллерийские и минометные тягачи». Борисенко долго водил биноклем, изучая видимое пространство, потом глубоко задумался, словно забыв обо всех.

«Товарищ гвардии полковник, командир корпуса!..» Поблизости, свернув с дороги, остановилась вместительная, под брезентовым тентом машина повышенной проходимости. Из нее вышли генералы Скворцов, Овчинников, подполковник Кимаковский, майоры Богомаз, Лупиков и капитан Ивашкин. Комбриг встрепенулся, быстро пошел навстречу Скворцову с рапортом. «Григорий Яковлевич, — заговорил Скворцов, — мы приехали послушать ваше решение и, если нужно, помочь. Вы готовы доложить?»

— «Так точно, готов».

Я понял, что в минуты глубокой задумчивости в голове комбрига рождался план действий, который, быть может, определит нашу ближайшую жизнь.

Действительно, замысел Борисенко тогда был одобрен. Против нашего корпуса оборонялась на широком фронте 376-я пехотная дивизия, переброшенная из Западной Европы. Противник прилагал большие усилия, чтобы удержать Кировоград, Смелу, Каменку. От этого зависела его оперативная устойчивость в борьбе за Кировоград. Мы предполагали возможность сильных контратак на левом фланге корпуса против 12-й гвардейской мехбригады со стороны Новомиргорода, что в сорока километрах к юго-западу от Каменки. Однако рассчитывали, что вражеские резервы, находящиеся там, будут скованы действиями наших войск, наступающих нам навстречу в направлении Смела, Каменка.

Решение комбрига понравилось генералу Скворцову. Оно было дерзким и хорошо рассчитанным: прорваться ночью в Каменский лес через промежуток между опорными пунктами противника. Только внезапное овладение Каменским лесом позволяло быстро захватить Каменку. Борисенко предполагал пустить впереди сильную боевую разведку, за ней — передовой отряд с задачей захватить промежуток в обороне врага и пропустить через него главные силы бригады в походном порядке. Чтобы противник не беспокоил бригаду с тыла, комбриг просил командира корпуса очистить от гитлеровцев Болтышку силами других частей, и только после того, как будет занят Каменский лес.

…Десять часов вечера. Иду в наступление на Каменский лес с разведротой. Мне приказано с выходом к лесу встретить командира передового отряда и доложить ему сведения о противнике, добытые разведкой. С нами капитан Фальтис и еще пять саперов. Каждый несет по охапке легких указок. Всем разведчикам сообщен азимут движения. Крепко подморозило, и это очень кстати: идти легко. Правда, стук сапог далеко разносится, но разведчики умеют ходить неслышно.

Гитлеровцы через каждые десять минут бросают осветительные ракеты, и нам часто приходится падать, замирая, пока в небе на парашютиках качаются трепетные огни. Один сигнальный пост оказался прямо на нашем пути и мог принести большие неприятности. Его следовало ликвидировать, не привлекая внимания соседних постов. Командир роты послал вперед пятерку разведчиков-кубанцев во главе со старшим сержантом Бурулой. Эти потомки казаков-пластунов специализировались на самой тонкой работе войны. Бесшумно снять часовых, уничтожить патрули, захватить «языка» было для них делом привычным. И всё же я замечал, как волнуется командир роты капитан Морозов. Можно пройти огни и воды, сто раз смотреть в лицо смерти, но всё равно нельзя быть спокойным, когда речь идет о выполнении боевой задачи, о жизни и смерти людей. По небу бежали облака, временами порошил снег, однако луна выглядывала то и дело, усложняя и без того трудную задачу разведчиков.

Мы подошли уже так близко, что дальше двигаться опасно. Лежим, ждем… В воздух взвилась очередная серия ракет, в том числе и с «нашего» поста. Значит, пока не удалось… И вдруг из темноты заговорщически мигнул огонек карманного фонаря: «точка — тире»… «точка — тире»…

«Бегом марш!» — негромко скомандовал Морозов. Саперы на бегу ставили указки. В одном из недостроенных окопов с головами, закутанными в шали, с кляпами во рту лежали два связанных гитлеровца. Горела стеариновая плошка на дне окопа. Около неё — ракетницы и целый ящик сигнальных патронов. Капитан Морозов наклонился к одному из фашистов и, пригрозив ему, чтоб не поднимал «аларм», вынул у него изо рта кляп, задал несколько вопросов на немецком языке. Однако фашист только повторял: «Я пленный, Гитлер капут».

Оставив двух разведчиков в окопе охранять пленных и пускать ракеты, Морозов повел роту к лесу. Через полчаса спустились в долину ручья. Он был покрыт льдом, который трещал и прогибался под ногами. Пробили прорубь: глубина полметра. «Пройдут?» — озабоченно спросил Морозов. «Ручей не преграда, а вот пойма… Торф», — ответил Фальтис. Обернулся ко мне: «Как ты, танкист, полагаешь?» — «Если не пускать машины по одной колее — пройдут. Даже колесные. Иначе застрянут». — «Пожалуй», — согласился Фальтис.

Саперы остались у ручья готовить броды. Лес встретил нас настороженным шумом. Высокий, густой, труднопроходимый для автотранспорта, он казался пустынным. Гитлеровцы не любили больших лесов и избегали их — боялись партизан. Почти вся бригада вошла в лес незамеченной. Только в последний миг гитлеровцы обнаружили неладное, стали усиленно освещать подступы к лесу, повели беспорядочный огонь с дальних дистанций из пулеметов и минометов, не причинивший нам существенного ущерба. Бригада оказалась в глубине вражеской обороны. Выполнив поручение, я по приказу майора Кривопиши остался в передовом отряде. Теперь его задача состояла в том, чтобы овладеть западной опушкой леса, откуда до Каменки рукой подать.

Лес прошли беспрепятственно. Первая линия вражеских окопов тянулась между селами Онишевка и Юрчиха, которые превращены в опорные пункты. Онишевку должен был штурмовать мотострелковый батальон гвардии старшего лейтенанта Ильиных, усиленный танковой ротой. Подразделения батальона сильно поредели в предыдущих боях, и теперь их усилили минометчиками, которые должны были идти в атаку в качестве стрелков. Я слышал, как один из штабных офицеров заметил: «Возьмем Онишевку, считай, Каменка в наших руках». Не случайно в батальон направился полковник Михайленко, прихватив меня в качестве офицера связи.

Я внимательно слушал решение комбата, боевые задачи подразделениям, и мне казалось, что успех атаки будет в основном зависеть от роты гвардии лейтенанта Чараева, которая наступала на левом фланге, в обход Онишевки с запада. В этой мысли я утвердился, когда полковник Михайленко решил побывать в роте. Она расположилась цепью за небольшой высоткой менее чем в полукилометре от окопов противника. По нам стреляли. Приходилось часто перебегать, падать, ползти. Перед тем как вскочить, полковник Михайленко всякий раз снимал папаху, чтобы не привлечь внимания фашистских снайперов. Можно было позавидовать его ловкости, быстроте и спокойному отношению к немецким пулям. Я уже не раз замечал эту особенную черту бывалых воинов — отсутствие всякого ухарства, очень серьезное и вместе с тем спокойное отношение к опасности. Наконец, мы очутились около лейтенанта Чараева. Он указал огневые точки гитлеровцев, объяснил порядок атаки. Михайленко слушал, спрашивал, давал советы.

«Товарищ лейтенант! Товарищ лейтенант!..» Я не сразу сообразил, что это ко мне. Тем более я ведь только младший лейтенант. Обернувшись на зов, увидел Васина. Он улыбнулся и призывно помахал рукой. До него десятка полтора шагов, и я быстро одолел их. Лёжа, крепко пожали друг другу руки. На войне бывает достаточно свидеться раз, чтобы при следующей встрече разговаривать, как со старым другом. Васин рассказал, что добился перевода в строй и сегодня за нехваткой офицеров поведет в атаку взвод. «Правда, народу маловато, „братков“ (матросов) всего пятеро. Вот со мной рядом лежит Витя Галочкин — из них. Хороший, видать, паренек…»

Наш разговор прервался внезапно. По окопам гитлеровцев разом ударили артиллерия, танки и минометы бригады. Донеслась команда лейтенанта Чараева: «Приготовиться к ат-та-ке!», тут же повторенная всеми взводными и отделенными командирами. Васин осмотрел цепь взвода, проверил гранаты, примкнул штык. «До свидания, товарищ лейтенант! Свидимся в Каменке али ещё где. А сейчас пойдем рвать фашистов на штыках! До свидания, друг!»

Батальон, поддержанный несколькими танками, дружно поднялся и беглым шагом пошел в атаку, стреляя на ходу. До окопов противника оставалось метров шестьдесят, когда гвардии лейтенант Чараев скомандовал: «Гранаты!» — и после того как их град обрушился на траншею гитлеровцев, с криком «ура» ринулся вперед, увлекая роту. Из окопов противника с криком «хох, хох» выскочили человек тридцать во главе с офицером. Однако многие тут же попрыгали назад, другие нерешительно двинулись нам навстречу. Гитлеровский офицер, видимо угадавший в Чараеве советского командира, метнул в него ручную гранату. Казалось, гибель командира роты неизбежна, но случилось невероятное. Внезапно появившийся рядом с лейтенантом сержант Галочкин в стремительном броске перехватил гранату фашиста своей грудью. Его напрягшаяся в беге фигура исчезла в блескучем разрыве, и лейтенант Чараев, невредимый, с перекошенным яростью лицом, продолжал командовать ротой. В мгновение ока перед гитлеровским офицером выросла фигура Васина. Фашист рванул пистолет из расстегнутой кобуры, но штык русской винтовки уже наискось вошел ему в грудь, показав острие из спины. Васин отпрянул, выдернул штык и сильным ударом приклада сбросил гитлеровца в окоп.

Штыковой бой длился не более минуты. На плечах бежавших врагов рота ворвалась в Онишевку и через полчаса полностью очистила её от гитлеровцев. После того как совершил подвиг сержант Галочкин, казалось, не было на свете силы, способной остановить гвардейцев. Когда утих бой, лейтенант Чараев приказал разыскать тело Галочкина и принести его в село. На виду у всей роты Чараев подошел к сержанту, опустился на колено и поцеловал его лицо. «Пока жив хоть один человек в роду Чараевых, ты будешь жить, — сказал он. — Пока существует наша рота, ты останешься в её строю».

И в этот день я не мог роптать на судьбу за то, что она сулила мне «спокойную» штабную работу. То и дело носился под пулями от мотострелков к танкистам, от танкистов к артиллеристам, передавая различные распоряжения, просьбы, сведения и помогая таким образом организовать взаимодействие.

Используя успех батальона Ильиных, к полудню главные силы бригады под прикрытием артиллерии ворвались в Каменку. Шаг за шагом, дом за домом очищали её от гитлеровцев, и к вечеру южная половина Каменки была захвачена. В темноте мотострелкам удалось в нескольких местах форсировать реку Тясмин, делившую Каменку на две части, и это решило исход боя. На другой день в Каменке не осталось ни одного фашиста. Когда танкисты и мотострелки выходили к станции, там творилось невероятное. На путях стояли бронепоезд и восемь неразгруженных эшелонов. Два из них при появлении танков пытались уйти в сторону Смелы. Пришлось открыть огонь, и тогда… лопнуло небо, раскололась земля, на километры разбросало обломки досок, вагонные колеса, рваные куски железа. У меня до сих пор болезненно звенит в ушах, когда вспоминаю эти взрывы. Эшелоны-то оказались с боеприпасами. Танкисты разбили паровоз бронепоезда, и прислуга его разбежалась. В Каменке мы разгромили и частично пленили штаб тыла 11-го армейского корпуса. Только на станции сдалось в плен свыше двухсот гитлеровцев.

«Теперь — на КП, — сказал полковник Михайленко. — Пора и честь знать».

Вскоре мы оказались на опушке Каменского леса. Майор Кривопиша, похоже, обрадовался моему появлению. «Как раз вовремя. Погулял — и будет. Расскажешь всё потом. Службу справлять надо». Через минуту он вручил мне донесение для доставки в штаб корпуса, расположенный в лесу Нерубайка. «Обедать — в движении. К утру вернуться. Шофер — Бигельдинов. Всё». Но оказалось, ещё не всё. В тоне майора я сразу уловил недоговоренность и беспокойство. Достигли такого успеха, а он мрачен. Меня охватывало тревожное предчувствие. Здесь, в штабе, знали что-то такое, о чем не было известно в Каменке, где победа выглядела полной и прочной. Уже перед самым отъездом Кривопиша поманил меня к себе и прошептал на ухо: «Скажи генералу Шабарову, что со стороны Смелы к Каменке никто не подошел. На вызовы по радио не отвечают. Партизаны говорят, что Смела в руках гитлеровцев. Кроме генерала Шабарова, об этом никому…»

Там, где проходят войска, среди целины быстро возникают колонные пути. Выбрав один из них, мы уже в темноте прикатили в лес Нерубайка. Быстро отыскали штаб корпуса. Оперативным дежурным оказался гвардии капитан Ивашкин. Он тотчас дал ход доставленным мною документам и, пока ждали распоряжений, рассказал о местных новостях. В то время, когда наша бригада вела бой за Каменку, разведывательный батальон и комендантская рота корпуса при поддержке самоходчиков удачным маневром овладели Болтышкой. Боем руководил генерал Ермаков. Разведчики скоро ушли из села выполнять новую задачу, самоходчики тоже. В Болтышке осталась только комендантская рота. Ждали подхода стрелкового батальона. Вдруг испуганный крик: «Немцы!» Люди растерялись, увидев колонну машин. Неизвестно, чем бы всё кончилось, если бы не генерал Ермаков. «К бою!» — скомандовал он и, схватив автомат шофера, ударил очередью по кабине головной машины. Вильнув, она остановилась, преградив дорогу остальным. «Захватить машины!» — послышался властный голос генерала, и солдаты, уже опомнившиеся, в пять минут завершили дело. Захвачено было пятнадцать крытых машин и полсотни ошалевших гитлеровцев. Оказалось, это была рота связи, направленная через Болтышку в Ивангород. Гитлеровцы, как видно, ещё не представляли, что произошло в районе Каменки.

Ждать вызова пришлось недолго. У генерала Шабарова находились гвардии полковник Былич и майор Москвин. Когда я докладывал подробности овладения Каменкой, полковник Былич заинтересовался имуществом, захваченным в эшелонах и на станции. Я довольно подробно рассказал о запасах продовольствия, спирта, бензина. Удовлетворенный, полковник похвалил: «Молодец. Офицер штаба должен всё примечать». Мне стало неловко от похвалы: поинтересоваться трофеями меня заставило не сознание необходимости, не специальный расчет, а самое обыкновенное любопытство к богатству, которое нам досталось. Однако это надо учесть: «всё примечать».

Едва я сказал генералу, что хочу кое-что доложить ему лично, полковник Былич и майор Москвин молча встали и вышли.

Я передал слова Кривопиши. Генерал выслушал совершенно спокойно и, ни о чем больше не спросив, сосредоточился над картой. Потом взглянул на меня и приказал: «Будьте готовы через несколько минут к обратному пути. Доставите распоряжение командиру бригады». Я приложил руку к шапке. «Да, вот что, — остановил меня генерал. Он встал, прошелся, ещё раз внимательно посмотрел мне в лицо и попросил мою карту. Подчеркнув на ней названия нескольких населенных пунктов, сказал: — Передайте комбригу, с этих направлений следует ждать ударов противника». Возвращаясь в штаб бригады, я всё время видел перед собой карту с отмеченными пунктами. Все они были на фланге и в тылу бригады.

В течение двух суток мы удерживали Каменку, отражая контратаки. Гитлеровцы бросали в бой все новые резервы и обошли Каменку с трех сторон. В ночь на 17 декабря мы отступили в Каменский лес, уничтожив трофеи, которые не смогли использовать и вывезти в тыл. Положение особенно обострилось, когда гитлеровцы овладели Болтышкой и их разведка появилась в тылу бригады. Сообщение со штабом корпуса оборвалось. Старший лейтенант Фесак, посланный майором Кривопишей с оперативной сводкой в штаб корпуса, вернулся, доложив, что по нему стреляли. «На то и война, чтобы стрелять, — раздраженно заметил майор. — Вам не о стрельбе надо докладывать, а о выполнении задачи». Фесак вдруг заговорил тонким, злым голосом: «Вы не имеете права посылать офицера связи в лапы к врагу. Я не о себе думаю — со мной документы». Майор Кривопиша презрительно глянул на Фесака, взял пакет и протянул мне: «Надеюсь, вы понимаете, что вас посылают не в лапы к врагу, а в штаб корпуса?» — «Так точно!» — «Вы ведь терский казак и, конечно, умеете ездить на лошади?» — «Умею». — «Идите в трофейное отделение и передайте, чтобы вам выделили верховую лошадь. Выезжайте немедленно».

Я выбрал коня светло-серой масти, рассчитывая, что на фоне снега он будет не так заметен. По пути в нашем расположении видел группу партизан. На их лицах озабоченность. Миновал деревушку. Около неё, на пригорке — наша последняя застава: взвод стрелков и три самоходки СУ-152 Стволы их обращены на запад, а мой путь — на юг. На заставе проверили документы, как-то странно посмотрели на меня и пожелали успеха. Оставшись один, я отломил ветку и, похлестывая лошадь, помчался по дороге. Не проехал и полукилометра, как сзади грохнули тяжелые орудия самоходок. «В кого же стреляют?» Не сдержав любопытства, выскочил на опушку леса и сразу увидел атакующие немецкие танки. Два шли прямо на меня, видимо, обходя позицию самоходчиков. Предупредить бы ребят, но я не могу задерживаться. Да ведь не дураки же там — должны следить за флангами. Поворотив коня, отчаянно нахлестываю его по бокам, но он, испугавшись выстрелов, заартачился. Мне стало страшно. Заметят — одна очередь из пулемета, и конец. Я в те минуты старался не думать о собственной жизни, но документы!.. Соскакиваю с лошади, опрометью бросаюсь в лес. И вдруг приходит на память: «Дрожишь, скелет? Ну так знай, что я тебя ещё не туда поведу». Замедляю шаг, громко смеюсь этой фразе французского маршала Тюренна, которую любил приводить наш училищный преподаватель военного искусства полковник Айновский — подвижный седенький старичок. Говорят, эту фразу часто повторял Суворов.

Тут только замечаю, что кто-то бежит следом, громко фыркая. Ба, да это же мой конь! Смеясь, говорю ему: «Выходит, тебе нужна была не хворостина, а личный пример хозяина». Вскакиваю верхом и несусь к штабу, не обращая внимания на хлещущие по лицу ветви…

В штабе корпуса меня немедленно повели к майору Москвину, подробно расспросили обо всем увиденном, потом вызвал Шабаров. Выслушав и расспросив, он пригласил к себе начальника разведки майора Богомаза, а мне приказал пока отдыхать…


— В записках лейтенанта нет сведений о его возвращении в бригаду, — говорил Александр Павлович Рязанский. — Видимо, оно прошло без приключений. Но он оказался последним связным — кольцо вокруг двенадцатой гвардейской скоро окончательно замкнулось. Корпус получил приказ отойти на рубеж Михайловка, Елизаветградка, но прежде следовало вывести бригаду из окружения.

План выхода мы разрабатывали в штабе корпуса. Для деблокирующего удара у нас не оставалось свободных сил. В танковой бригаде, например, насчитывалось лишь полтора десятка машин. Поэтому расчет был на хитрость и внезапность действий, если они вообще возможны в подобных условиях. Выбрали направление, наиболее трудное для движения, где гитлеровцы меньше всего ждали появления бригады. Это — в нескольких километрах севернее того места, где бригада входила в Каменский лес. Гитлеровцы теперь усиленно караулили его. По «старому» пути намечалась ложная атака. Корпус помогал бригаде встречными ударами на обоих направлениях. Причем демонстративный удар должен быть наиболее шумным и начинаться в том случае, если выход бригады к опушке обнаружит противник.


…Ночь с 17 на 18 декабря. Состояние у всех напряженное. Мной владеет одна мысль: скорее в бой, на прорыв. Комбриг уверенно, с подчеркнутой точностью отдает распоряжения. Начальник политотдела подполковник Дмитриев доложил ему о расстановке офицеров на самых ответственных участках. Сам комбриг будет в авангарде, Дмитриев — в штабе с главными силами, Михайленко — в арьергарде, Кривопиша — на «сабантуйном» направлении — там, где обозначалась ложная атака. Комбриг приказал выстроить разведроту. Он объяснил разведчикам, что от того, насколько бесшумно они снимут боевое охранение противника, будет зависеть судьба бригады. В заключение спросил, есть ли добровольцы. Вся рота, словно по команде, шагнула вперед. Борисенко обнял ротного командира и сказал: «С вашими героями можно и не такие дела вершить! Ждите сигнала к выступлению». Затем он проинструктировал командиров батальонов, артдивизиона и отдельных рот. Тыл бригады, машины и повозки с ранеными были поставлены в середине колонны главных сил.

Глубокой ночью подошли к опушке. Падал снежок, холодно искрясь в отсветах немецких ракет. Мы знали: враг ждет нашей попытки прорваться, и оттого было особенно тревожно. Поступило донесение разведчиков: можно двигаться вперед. Не прошли и двух десятков шагов, как впереди загремела стрельба. В небе повисло сразу несколько осветительных ракет. Однако в следующую минуту вражеские ракетчики стали уделять нам минимум внимания. И не случайно. Справа Кривопиша устроил настоящий «сабантуй». Там рявкнули танковые пушки, затараторили автоматы и пулеметы, завыли мины. Со стороны леса Нерубайка ухнули орудия самоходок, их тяжелые снаряды понеслись на Болтышку. Не мудрено, что гитлеровцы не поняли, где у нас ложная атака, а где настоящая.

В темноте слышу голос комбрига: «Петрикеев, вперед!..» Батальон прорыва молча бросился в ночную атаку. В ход пошли гранаты, приклады, штыки. Минометчики и артиллеристы неистовым огнем расчищали дорогу мотострелкам и танкистам. Кольцо вражеской обороны здесь оказалось непрочным, и его быстро прорвали. На флангах сразу встали сильные заслоны, и в образовавшийся коридор устремились части бригады. А справа всё сильнее разгорался бой отвлекающей группы с противником.

Гитлеровцы поняли свою ошибку лишь тогда, когда группа Кривопиши внезапно и быстро отошла по просеке на путь основного прорыва. Фашисты яростно бросились преследовать её и попытались штурмовать «коридор». Однако им надо было совершить сложный маневр силами вдоль фронта обороны по труднопроходимой местности. А наш сильный, хорошо организованный и подвижный арьергард вместе с группой Кривопиши легко отбил атаки и так же легко оторвался затем от наседавших гитлеровцев, которые в ночном бою на незнакомой местности вели себя явно нерешительно.

Утром, когда бригада заняла новый район обороны, на командный пункт приехали командир корпуса, начальник штаба и политотдела. Они благодарили Борисенко, Дмитриева, Бочинского, Кривопишу за умелое руководство прорывом. И когда старшие офицеры обнимались, похлопывали друг друга по спине, я снова думал о том, что три дня жизни на войне — это так много… Потом командование корпуса в сопровождении комбрига и подполковника Дмитриева направилось в боевые порядки батальонов и рот. Генерал Скворцов, оказывается, хорошо знал многих младших офицеров и солдат бригады. Он сердечно благодарил их за стойкость и мастерские действия, вместе с ними смеялся над гитлеровцами, которых гвардейцы оставили с носом.

Когда пришли в роту лейтенанта Чараева, генерал Скворцов и начальник политотдела корпуса полковник Шибаев подробно расспросили очевидцев о подвиге сержанта Галочкина при наступлении на Каменку. Лейтенант Чараев доложил генералу, что Галочкин шел в атаку рядом со старшим сержантом Васиным, и того вызвали к командиру корпуса. Васин, волнуясь, сбивчиво рассказал, как Галочкин в опасную минуту бросился к командиру, пошел рядом с ним и, увидев летящую гранату, остановил её собственной грудью. «Товарищ гвардии генерал! — горячо сказал Васин. — Сержант Галочкин — настоящий геройский браток». Генерал печально и строго ответил: «Да, он герой, и мы сделаем всё для того, чтобы имя его знал весь народ»[1].

Пожав руку Васину, комкор и сопровождающие двинулись дальше, а я на несколько минут остался со старшим сержантом. «Вот и свиделись, товарищ лейтенант, вот и свиделись, — повторял он радостно, встряхивая мою руку. — Значит,поживем ещё и повоюем. Только скажите там начальству — вы к нему поближе: не любит, мол, сержант Васин сидеть в обороне. Надоела она ему в сорок первом, ох как надоела! В наступление бы опять поскорей! Так скажите об этом начальству обязательно, товарищ лейтенант…»

Была в словах этого парня лютая ненависть к войне и страстная жажда увидеть её конец. Мне всё время казалось, что у Васина, как и у многих других, есть свои, особые счеты с войной.

Обходя оборону, генерал встретился с пулеметчиком Летутой. Скворцов поблагодарил младшего сержанта за отличные действия в бою за Иванковцы, осмотрел позицию, прикинул дистанцию до ориентиров и, кажется, поразил Летуту меткостью своих замечаний. Как бы поясняя, откуда у него детальное знание пулеметного дела, сказал: «Вы знаете, в гражданскую войну я начинал службу станковым пулеметчиком. На курсах нас обучал пулеметному делу бывший унтер-офицер, Георгиевский кавалер Иван Панфилович Лузгин. На выпускном экзамене задал он мне вопрос: для чего служит спусковая тяга? Товарищ Летута, слушайте, правильно ли я тогда ответил? Спусковая тяга в пулемете системы „максим“ служит для вывода шептала нижнего спуска из-под боевого взвода лодыжки». Подойдя к пулемету, он поднял крышку, вынул затвор и показал все действия. «Товарищ гвардии генерал! За этот ответ — пять», — отчеканил Летута. Скворцов улыбнулся: «Тогда я был юнцом, не старше, Григорий Яковлевич, вашего офицера связи. Сколько вам лет?» — спросил он меня «Восемнадцать!» — «Да, почти столько же. Мне было тогда семнадцать».

Побывали в танковом полку. Он стоял в двух-трех километрах от переднего края обороны, готовый контратаковать противника, если тот вклинится в нашу оборону. Комкора встретили подполковник Журавлев, майоры Загорайко и Мананников. Журавлев доложил о состоянии полка: в строю — девять танков, в текущем и среднем ремонте — шесть, требуют капитального ремонта — восемь, безвозвратные потери — девять танков. Майор Загорайко рассказывал о самоотверженности танкистов в бою, о росте числа заявлений с просьбой принять в партию и комсомол.

Я всё время искал глазами Филимонова, а сердце сжималось: жив ли? Однажды мне показалось, что около замаскированного танка мелькнула его фигура. Как раз подполковник Журавлев пригласил всех на обед, и я попросил у Борисенко разрешения сходить в «свою» роту. «Хорошо, что любишь и не забываешь танкистов, — ответил комбриг. — Полчаса хватит?» Я кивнул, и получив разрешение, побежал к танкам. Сколько радости было в нашей встрече! «От-то хорошо! — вскричал Филимонов, увидев меня, и с раскрытыми объятиями пошёл навстречу. — Безуглов тебя уже заметил среди начальства, хотел сбегать — на обед позвать, да я сказал, что ты сам придешь. Вон, гляди, они и котелок для тебя успели приготовить».

Я сердечно поздоровался с Безугловым, Хабибулиным и Семеряковым, устроился рядом с ними за импровизированным столом. Филимонов встряхнул фляжку, испытующе глядя на меня: «Может, налить?» Я отказался. «От-то правильно. Ты знаешь — мы держим на всякий случай, а сами не пьем. Пока бои — сухой закон. Может, нам через пять минут придется идти в атаку, а какой ты вояка с пьяной головой? Первым снарядом сожгут…» Заговорили о прошедших боях. В девяти атаках побывал за это время взвод. Немало гитлеровцев побили, два танка и три бронетранспортера сожгли, по бронепоезду и эшелонам в Каменке стреляли, минометов и пулеметов раздавили десятка три «Ну и самим попадало, — улыбается Филимонов. — В бою меняли ленивец и опорные катки. Гусеницы не раз летели. Девять атак в нашей жизни — большой срок. Некоторые экипажи без машин остались. Теперь вместо автоматчиков в атаку ходят. Ничего, потом танки сильнее беречь будут!.. А ты как?» Коротко рассказал о том, что выпало за эти дни на мою долю. «Ну вот, а ты боялся — в штабе воевать не придется, — заметил Филимонов. — На войне, брат, всюду воюют». Пожимая на прощание руку, пригласил: «Заглядывай почаще».

Девять дней бригада держала оборону. Восстановили машины, пополнились боеприпасами, горючим и продовольствием. Удалось немножко отдохнуть и даже искупаться — кому в бане, кому в подвижной душевой. Для меня это был первый отдых после окончания училища.


— В ночь на третье января, — пояснил генерал Рязанский, — корпус сосредоточился юго-западнее железнодорожной станции Знаменка. В то время шли напряженные бои на ближних подступах к Кировограду. Гитлеровское командование именем фюрера требовало от своих войск удержания города, как одного из важных стратегических объектов. Ведь отсюда, из района Кировоград — Знаменка, проводился сильнейший контрудар, чтобы сбросить в Днепр советские войска, ворвавшиеся на Правобережную Украину…


3 января 1944 года часа за два до сумерек полковник Борисенко, взяв с собой майора Кривопишу и меня, направился на командный пункт 233-й стрелковой дивизии, занимавшей оборону на участке, куда мы выдвинулись после ночного марша. На КП уже находились многие офицеры нашего корпуса. Когда полковник Борисенко здоровался с ними, Кривопиша негромко называл мне их фамилии: командир 10-й гвардейской бригады гвардии полковник Буслаев, командир 11-й бригады полковник Бриков, только что прибывший в корпус… Вскоре приехал Скворцов с генералами и офицерами управления корпуса. Когда собравшиеся двинулись по ходу сообщения на высоту, где в траншеях виднелись стереотрубы, я понял: предстоит серьезное наступление, и сейчас командиры бригад, видимо, получат боевой приказ…


— Овчаренко не ошибся, — подтвердил Рязанский. — Корпус получил задачу вместе со стрелковой дивизией прорвать оборону противника и, развивая удар на Новомиргород, Малая Виска, отрезать противнику пути отхода из Кировограда. Двенадцатая мехбригада должна была наступать в центре боевого порядка корпуса.


Весь день 4 января я носился между штабами бригады и корпуса: возил донесения, сводки, приказы, боевые распоряжения и другие документы. Очень хотелось побывать в танковом полку, однако выкроить время так и не удалось. Только через начальника связи полка лейтенанта Паршина передал Филимонову привет. Отчего это перед новыми боями так хочется, у видеть товарищей? Может, потому, что в глубине души всё время таится вопрос, от которого никак не отделаешься: «Увидимся ли ещё?..»

Забрезжило хмурое, туманное утро 5 января, и тотчас загрохотала мощная канонада. Мы знали: за десять минут до атаки наша авиация должна нанести бомбоштурмовой удар по первой позиции и резервам противника. С тревогой поглядывали на небо, затянутое плотным туманом. Опытные командиры ворчали: «Не полетят! Да оно, пожалуй, и лучше, если не полетят, а то, чего доброго… Пускай в глубине хорошенько поддержат».

Полковник Борисенко во время артподготовки нетерпеливо поглядывал на часы, часто хватался за телефон и, стараясь перекричать канонаду, давал последние указания командирам мотострелковых батальонов: «Пока не рассеялся туман, мотопехоте ни на шаг не отставать от машин! Берегите „коробки“, их мало!»

В тумане бой вести труднее, чем ночью. Видимости почти никакой, к тому же оптика запотевает. Мне понятна тревога комбрига. Он верил в свою мотопехоту, считал, что в такой обстановке ей принадлежит решающая роль, и, конечно, был прав.

Успех наступления определился сразу. Туман давил на психику гитлеровцев, не позволял им вести по наступающим прицельный огонь. Мотострелки и танки внезапно, как призраки, появлялись из тумана и одну за другой брали траншеи.

К исходу второго дня наступления мы вклинились в глубину обороны противника на двадцать пять километров, прорвав её на широком фронте. Всюду были видны следы поспешного отхода врага, брошенное имущество, машины, артиллерийские орудия, минометы, личное оружие, за потерю которого фрицев расстреливали. Фашисты нередко бросали своих раненых, сдавались в плен целыми подразделениями. Нам было ясно: достигнут крупный успех, вражеская оборона трещит по всем швам. Помню, когда наша бригада первый раз наносила удар на Каменку, было такое чувство, что мы совершаем отчаянную дерзость. Фланги открыты, кругом враг, а мы всё-таки рвемся вперед. И радостно, и жутковато от собственной решимости. Похожее чувство, наверное, испытываешь, идя по узкому мостику над бездной. Пусть ты храбрейший на свете, а всё же в груди холодный комочек. Ни справа, ни слева нет опоры — попробуй оступись!

Теперь не то. Наша бригада казалась лишь частицей могучего потока наступающих войск, мы каждый час ощущали надежный локоть соседей. Я, офицер связи, быть может, лучше многих знал это. Казалось, за спиной вырастали крылья, душа ликовала, и я теперь хорошо понимал бывалых солдат, которые говорили, что большое наступление — это праздник, когда и умирать легко. Падая лицом на запад, ты сообщаешь движение тем, кто дойдет до победы, и остаешься жить в наступательной силе войска. В этом бессмертие солдата, и он верит в него.


— Восьмого января корпус перерезал пути Кировоград — Новомиргород и Кировоград — Малая Виска, выполнив поставленную задачу, — сказал об этих событиях генерал Рязанский. — В тот же день соединения пятой гвардейской танковой и седьмой гвардейской армий штурмом взяли Кировоград, завершив одну из важных операций Второго Украинского фронта.

Наступление продолжалось и в последующие дни. Однако сопротивление гитлеровцев начало возрастать — войска подошли к переднему краю сильной полосы обороны, проходившей по рубежу Смела, Новомиргород, Малая Виска, Новоукраинка. Сюда подошли и свежие силы противника. Прорыв этой полосы обороны требовал времени для перегруппировки войск, и потому наступление было приостановлено по распоряжению Верховного Главнокомандования. Наш корпус остановился на рубеже, с которого в феврале пятая гвардейская танковая армия наносила удар в знаменитой Корсунь-Шевченковской операции, которую историки называли «вторым Сталинградом» или «Каннами на Днепре».

Нам в этих событиях участвовать уже не пришлось. Семнадцатого января корпус был выведен на пополнение и доукомплектование и передан в резерв Ставки Верховного Главнокомандования. Мы тогда ещё не знали, что пробудем в резерве до декабря и вновь вступим в бой уже на территории Польши, чтобы идти вперед до самого Берлина.

В резерве жили по-фронтовому напряженно. Корпус получил новые танки — тридцатьчетверки взамен устаревших семидесяток, которых в наших частях оставалось ещё немало. Артиллерию на механической тяге заменила более маневренная, защищенная броней: самоходно-артиллерийские установки — СУ-семьдесят шесть. Вместо винтовок и карабинов мотострелки получили автоматы, прибавилось у нас и пулеметов — от тяжелых до ручных. Выросший и численно, и качественно, корпус теперь вполне оправдывал название мощного механизированного соединения, которому предстояло участвовать в завершающих сражениях Великой Отечественной.

С рассвета и до позднего вечера в частях шла боевая подготовка на основе Полевого устава, вобравшего опыт войны. Тщательно изучался и анализировался наш собственный опыт, приобретенный в тяжелых боях от берегов Волги до берегов Днепра. Занятия по тактической, огневой, инженерной и специальной подготовке велись комплексно, чтобы бойцы и командиры в полной мере ощутили напряжение боя. На двусторонних тактических учениях, в полях и лесах, усеянных разбитой вражеской техникой, которая нам как бы «подыгрывала» и по которой мы изучали способы борьбы с нею, офицеры и солдаты действовали в условиях, максимально приближенных к боевым. Учились искусству быстрого и скрытного маневра, нанесению внезапных ударов, ведению разведки и поддержанию высшей бдительности во всех видах боевых действий. Каждый обстрелянный командир и боец имел подшефных из числа прибывших к нам новичков.

Занимаясь делами чисто военными, командование корпуса старалось всячески помочь местному населению. Враг, отступая, в бессильной злобе стремился превратить советскую землю в «зону пустыни», разграбляя или уничтожая материальные ценности. И надо было видеть, с какой готовностью бойцы и командиры помогали исстрадавшимся под фашистской оккупацией людям налаживать жизнь! Строили жилища, пахали, сеяли, косили, убирали хлеба. Благодаря помощи воинов в районах дислокации корпуса летом сорок четвертого года был выращен и без потерь собран богатый урожай.

— Вероятно, — продолжал Александр Павлович Рязанский, — в дни нахождения в резерве лейтенант Овчаренко и сделал основные записи в своих тетрадях. С возобновлением боевых действий у офицера связи оставалось слишком мало времени для дел, прямо не связанных с его служебными обязанностями. К тому же Овчаренко, как мы видели, не упускал случая побывать непосредственно в боях. В ходе больших наступательных операций «сабантуйные» дела случаются особенно часто, и майор Кривопиша, конечно, не обходил вниманием молодого офицера, достойно показавшего себя именно в таких делах, к тому же и обстрелянного танкиста.

Генерал Рязанский, без сомнения, прав. Только этим можно объяснить то обстоятельство, что после событий на Правобережной Украине записи лейтенанта носят отрывочный характер. Он как бы схватывает лишь отдельные эпизоды, которые, видимо, особенно потрясли его душу и которые он хотел запомнить получше.

«Моими глазами смотрели они…»

Стояла золотая украинская осень, и на опушке леса, тронутого багряным огнем увядания, построилась наша бригада. Такие дни, как этот, запоминаются воинам на всю жизнь — нам вручали гвардейское знамя. Мой боевой путь в бригаде ещё недолог, и прибыл я служить в соединение, уже получившее наименование гвардейского, но у меня перехватило дыхание, когда перед строем танкистов, мотострелков, артиллеристов появился командир корпуса гвардии генерал-майор танковых войск Скворцов с алым полотнищем, на котором золотым шелком вышит портрет Ленина. Командир нашей бригады гвардии полковник Борисенко пошел навстречу знамени, чтобы принять эту святыню — символ воинской чести, доблести и славы соединения. С этой минуты гвардейское знамя, пока оно существует, будет с нами повсюду — в боях и походах, в самом жестоком огне сражений, бессмертное, недоступное для врага, пока жив хотя бы один из нас.

Мы — гвардейцы. Гордо звучит это слово, но сейчас, перед ликом вождя, смотрящего с нашего боевого гвардейского знамени, с особенной силой понимаешь, насколько ответственно нести на своих плечах, беречь и множить гвардейскую славу. Наш корпус вступил в бои, когда слава советской гвардии уже прогремела под Ельней, в великой битве под Москвой и на берегах Волги — в железной стойкости Сталинграда. Уже тогда наши гвардейские части и соединения стали гордостью страны, а для врага — грозой и бедствием. Нужен был подвиг, ратный подвиг тысяч людей, чтобы подняться до высоты этой славы и заслужить гвардейское наименование. Наш корпус совершил такой подвиг в самых первых боях, участвуя в разгроме войск Манштейна и Гота, брошенных фашистским командованием на Сталинград, чтобы спасти окруженную группировку войск Паулюса. Гитлеровцы не пожалели даже новейших танков, проходивших боевые испытания, чтобы прорваться к Сталинграду, — в наступлении участвовал батальон «тигров». В первом же бою у реки Аксай-Курмоярский части корпуса уничтожили четыре «тигра», не считая другой вражеской техники. Котельниково, Цимлянская, Зимовники — первые памятные вехи боевого пути нашего механизированного корпуса к его гвардейской славе.

Неприступной считал враг свою оборону в районе крупного железнодорожного узла Зимовники: здесь стояли самые надежные его части — полки эсэсовской дивизии «Викинг». Двое суток потребовалось корпусу, чтобы наголову разгромить черную гитлеровскую нечисть и освободить Зимовники. Бригады и полки корпуса не только проявили истинное мужество и воинскую храбрость, но также искусство сложного маневра в ходе ожесточенного сражения, во всю силу использовали свою подвижность. Утром 7 сентября сорок третьего года воины корпуса начали штурм вражеской обороны на всем её фронте, а уже 9 января по телефону в штаб корпуса передали приказ народного комиссара обороны. Нашему соединению за проявленные отвагу и мастерство, за освобождение от врага родных сел и городов присваивалось звание гвардейского. Сейчас, когда вручается гвардейское знамя нашей бригаде, когда впервые над строем в морозном пороховом воздухе прозвучали слова: «Товарищи гвардейцы!..», я представляю себе, с какой силой забились сердца однополчан.

В сердце моём одновременно с гордостью вскипает боль, думаю о том, что этого обращения не услышали многие из тех, кто завоевал в бою нашему соединению гвардейское имя. Среди них — первый в корпусе Герой Советского Союза разведчик лейтенант А. В. Рябцов. Один против тридцати фашистов — он выиграл тот бой, уничтожив более половины врагов и заставив бежать остальных. Но сам он не вышел из боя, а вместе с подоспевшими товарищами завязал схватку против целого подразделения врага, лично уничтожил несколько гитлеровских офицеров. И этот бой, последний в своей жизни, он выиграл, хотя бойцы завершали его уже без командира… И как не вспомнить сегодня отважного танкиста лейтенанта А. Л. Белова? Это он со своим экипажем в наступлении на Зимовники жег эсэсовские танки, давил орудия и пулеметы, настиг и превратил в хлам целую колонну отступающих вражеских машин, а когда его танк подожгли, сражался бок о бок с пехотинцами, увлекая их на врага личным примером, и погиб в рукопашной схватке. Рядом с ним дрался другой герой — командир отделения истребителей танков из нашей бригады младший сержант А. И. Александров. Во время вражеской контратаки он из противотанкового ружья уничтожил два стальных фашистских чудовища и ценой жизни своей остановил продвижение врага!..

Подвиг корпуса складывался из сотен таких вот подвигов отдельных людей, для которых превыше жизни была верность присяге и боевому знамени, которые до последнего вздоха жили одним желанием, одной пламенной страстью — бить врага, нещадно гнать его с родной земли. Я никогда не видел лейтенанта Бибкова и сержанта Шахторина, даже на портрете, но представляю их словно бы наяву. Прикрывая маневр своего подразделения, они приняли на себя ожесточенный удар врага. Экипаж расстрелял боеприпасы до последнего патрона, кончилось у него и горючее. Фашисты окружили танк, кричали советским воинам, чтобы они сдавались в плен, обещали жизнь.

— Это мы предлагаем вам сдаться! — раздался из танка ответ командира машины. — Мы окружили вас в Сталинграде, подождите — скоро окружим и в Берлине!

Враги подожгли машину, и тогда из дыма и пламени зазвучала песня. Два отважных воина, два коммуниста пели «Интернационал». Взятые в плен фашисты рассказывали об этом с дрожью в голосе, их скудный разум не мог постигнуть силы духа и мужества советских бойцов.

Лица многих, очень многих людей, о которых только слышал, видятся мне в минуту торжественного вручения гвардейского знамени. Кажется, я готов раздать жизнь свою по минуте, только чтобы они, не дожившие до нынешнего праздника, встали из братских могил и разделили с нами общее торжество, — ведь оно принадлежит им по праву. И те бойцы моего родного 55-го гвардейского танкового полка, что под Прохоровкой, у совхоза «Комсомолец», остановили «тигры», «пантеры» и «фердинанды» эсэсовской дивизии «Адольф Гитлер». И взвод противотанковых ружей из нашей бригады во главе со старшим лейтенантом К. Т. Поздеевым, который погиб там же, под Прохоровкой, приняв на себя удар двадцати трех вражеских танков и мотопехоты. Четырнадцать их было, наших славных ребят, вооруженных четырьмя бронебойками, автоматами и гранатами. Но они не зря именовались гвардейцами. Одиннадцать сожженных танков, десятки убитых автоматчиков — такой ценой заплатил враг за гибель гвардейцев. И встали бы здесь лейтенанты Н. П. Новак и С. М. Чикамадзе, чьи экипажи за день до боя у Прохоровки, когда совершался перелом в великой битве на Огненной дуге, уничтожили двенадцать фашистских танков. В тот день рота Новикова обратила в металлолом двадцать восемь вражеских боевых машин.

Все, все до единого пусть встали бы здесь герои нашего корпуса и нашей бригады — герои Сталинграда. Огненной дуги и Днепра, а среди них мой первый фронтовой командир гвардии лейтенант Титский, которого тогда, в час похорон у днепровского берега, мне так хотелось осыпать цветами…

Невозможно.

Но почему невозможно?! Я вижу их живые лица, я словно смотрю сейчас их глазами — или моими глазами смотрят они? И вместе со мной переживают этот миг, когда командир бригады принимает из рук командира корпуса гвардейское знамя.

Делом живы люди на земле. Но разве умрет их дело в памяти живых, в памяти спасенной ими Родины, в памяти народа! Вот она, их бессмертная жизнь, вот оно, их бессмертное дело, — в этом алом знамени с образом великого вождя революции. Оно становится совестью, честью и славой для тысяч бойцов, объединенных в монолитную силу под знаменем 5-го гвардейского Зимовниковского механизированного корпуса, под знаменами его гвардейских частей. Павшие однополчане пойдут с нами под этим знаменем и дальше — до самой Победы. И после Победы они останутся в своем великом народе — его совестью, вечной славой и гордостью. От их незримого присутствия мы тысячекратно сильнее.

Скоро, очень скоро сбудутся слова нашего бесстрашного однополчанина, брошенные в лицо фашистам из огня: мы окружим кровавого врага в его собственном логове. Окружим и добьем!..

Гвардейское знамя бригады — в руках полковника Борисенко. Каждый опустился на колено. Тысячи голосов и тысячи сердец повторяют слова торжественной клятвы:

— Мы, гвардейцы-зимовниковцы, принимая гвардейское знамя, клянемся нашей партии, правительству и нашему народу, что будем сражаться под этим боевым знаменем до последней капли крови так же мужественно и отважно, как под Сталинградом и Зимовниками, Ростовом и Батайском, в сражениях под Прохоровкой и на Украине. Под этим гвардейским знаменем будем громить врага до полной победы!

Потом гвардейское знамя бригады плыло перед строем полков, батальонов и рот, несмолкающее «ура» катилось по рядам бойцов, а я снова и снова повторял про себя: «Клянусь… клянусь… клянусь…» — как бы от имени тех, павших однополчан, кто смотрел сегодня моими глазами.

«Такое оружие не выпадает из рук»

Мы снова в боях, на польской земле. Снова мартовское бездорожье, по которому доставляю срочные пакеты из штаба бригады в штаб корпуса, в штабы полков и батальонов. Снова острый, сосущий холодок смертной тревоги под сердцем, когда попадаем под бомбы и пушки «мессеров», «фоккеров», «юнкерсов», под разрывы артиллерийских снарядов. Но я всё чаще замечаю — это тревога не за собственную жизнь, это тревога за секретный пакет, который мне доверен. В нем — судьбы многих людей, моих боевых товарищей, от его своевременной доставки часто зависит успех боя… Похоже, я становлюсь осмотрительнее, расчетливее — и это, конечно, не просто опыт, отметающий бездумную браваду, смешную и вредную на войне, это чувство ответственности за боевые документы. В нашем деле поговорка «Хоть умри, а доставь» не подходит. Мертвый ничего не доставит. Конечно, без риска на войне много не сделаешь, но риск всегда должен быть оправдан и рассчитан. Когда меня берут на «сабантуйные» дела — там я хозяин своей жизни. Но когда везу пакет, хозяин моей жизни — приказ, который я обязан доставить по назначению и в срок…

Бои юго-западнее Кракова идут ожесточенные. Пленные говорят, что Гитлер приказал удержать Силезию и Моравско-Остравский район любой ценой. Слишком это важный для Германии промышленный район. Фашисты буквально зубами цепляются за землю, к ним подходят новые силы. Снова нам приходится иметь дело с эсэсовскими головорезами. Врагу помогают не только долговременные оборонительные сооружения, но и жесточайшая распутица; даже танки могут двигаться лишь по дорогам. И всё же наши войска наступают.

С часу на час ждем, когда введут в сражение нашу бригаду. Гвардейцы рвутся в бой, каждым руководит желание поскорее очистить от фашистских палачей эту многострадальную землю. На зверства гитлеровцев мы насмотрелись на своей земле, но и здесь, в Польше, их кровавый след встречаешь повсюду. Несколько дней мы стояли в районе города Дембица, что в ста километрах к востоку от Кракова. Недалеко от Дембица находился концлагерь, в котором были уничтожены тысячи и тысячи людей. Посреди лагеря на холме построен вместительный железобетонный цилиндр. В него эсэсовцы загоняли по сотне и больше человек, двери герметически запирались, и тогда фашистский палач бросал сверху банку с ядовитым газом. Через несколько минут люди в мучениях умирали. Трупы отравленных обкладывали бревнами, обливали горючим и сжигали.

При отступлении фашисты пытались уничтожить следы своих зверских злодеяний, но не успели — помешало стремительное продвижение наших войск.

Мы стояли над грудами пепла и обгорелых человеческих костей, и кулаки сами сжимались в камни. Сколько их, подобных концлагерей, создано гитлеровцами? Вот он, фашизм в действии. Вот он, «новый порядок», которым Гитлер и его клика сулили облагодетельствовать человечество. Вот что готовили они народам в случае своей победы. Вот от какой участи мы сегодня освобождаем Европу!

Стоявший рядом со мной майор Кривопиша глухо спросил: «Неужели найдутся когда-нибудь люди, которые постараются забыть это?.. И забыть, чьими трудами, жертвами, кровью они от этого избавлены…» Я промолчал. Я не верил, что такое гложет забыться. И я видел счастливые лица освобожденных поляков, чувствовал их радость, их распахнутую душевность, с которой встречали они освободителей. Правда, говорят, попадаются и такие, которые стреляют из-за угла в спину наших солдат и офицеров. Кто бы они ни были, совершенно ясно, что это пособники фашистов, предатели своего народа, такие же враги его, как гитлеровцы, а может быть, и хуже…

Тогда, после посещения концлагеря, на летучем митинге гвардейцы приняли резолюцию, которую я переписываю из солдатской газеты:

«Мы видели руины и пепел наших городов, сел, мы видели разрушенную Полтаву, Харьков…

…Мы теперь своими глазами видели камеры-душегубки, горы пепла и костей замученных людей. Нет меры ненависти в наших сердцах. Клянемся памятью замученных и безвременно погибших от рук фашистов наших братьев и сестер, что тверда будет наша рука, что с честью и достоинством гвардейцев будем бить врага до его полного уничтожения. Нас будет вести вперед страстная любовь к Отчизне, жгучая ненависть к врагу, яростная месть».

Мы идем впёред. Яростная жажда отмщения палачам народов не убавилась в наших сердцах, но это правое возмездие, оно не ослепляет бойцов и командиров. Где только не бывает и чего только не насмотрится офицер связи! Но всегда меня изумляло и покоряло сдержанное, я бы даже сказал, корректное отношение наших бойцов к пленным немцам. Даже после кровавых боев. Конечно, те, кто совершил преступления, виновен в уничтожении мирных жителей, в зверствах и расправах над беззащитными людьми, не избегнут суда. Но это будет открытый, справедливый суд по всем законам, и теперь уже ясно, что главные фашистские палачи от него не скроются.

Вот что ещё я замечаю как штабной офицер: бои идут ожесточенные, а польские города и села в основном целы. Конечно, кроме тех, что гитлеровцы разрушили сами. Неужели наше командование специально избегает боев в населенных пунктах? Ведь это создает, наверное, множество осложнений для наступающих войск. Но, похоже, что так. Была ли в истории такая армия, которая на войне да на чужой территории считалась бы с разрушениями городов и сел при достижении поставленных целей?! Прежде не было таких армий, а теперь, выходит, есть…


— Да, лейтенант оказался наблюдательным, — заметил генерал Рязанский по поводу этой догадки в записках. — Здесь он, видимо, ведет речь об участии корпуса в Моравско-Остравской, а также в Силезской операциях. Приступая к освобождению Силезского промышленного района, советское командование руководствовалось стремлением не только очистить его от врага, но и сохранить для Польши неразрушенным. Выполняя эту задачу, наши войска глубокими обходами и охватами создавали угрозу окружения вражеским войскам в городах и поселках и таким образом изгоняли их из населенных районов. После множества «котлов» гитлеровцы панически боялись всяких мешков, которые в маневренной войне быстро становятся «котлами». Само окружение и уничтожение врага осуществлялось, как правило, вне населенных пунктов — в открытом поле. Конечно, это создавало для нас определенные трудности, но мы не считались с ними, ибо знали, какое значение для польского народа имеет сохранение важного индустриального района. Тактика наша вполне себя оправдала. С её применением были освобождены многие крупные центры, в их числе древняя столица Польши — Краков, в котором почти не оказалось разрушений.


Сегодня вместе с пакетом из штаба корпуса я привез свежие листовки. Они рассказывают о подвиге человека, которого, кажется, я знал всю жизнь, хотя фамилию его услышал только сегодня. О таких вот людях, внешне обыкновенных, но в час испытания раскрывающих свою богатырскую силу, надо писать книги. И я уверен: они ещё будут написаны… Листовка эта — о парторге мотострелковой роты соседней 11-й гвардейской механизированной бригады младшем лейтенанте Петре Васильевиче Песцове.

…Под городком Струмень батальон майора Акимова вёл ожесточенный бой за сильный опорный пункт врага. Третьи сутки бойцы не могли ни обогреться, ни обсушиться. Враг не жалел снарядов и мин, а наша артиллерия отстала из-за распутицы, и соотношение сил стало неравным. К фашистам, видимо, подошло подкрепление, они начали ожесточенные контратаки. В наспех отрытых, залитых холодной жижей окопах наши бойцы, несмотря на предельную усталость, стояли крепко. Всякий раз там, где возникала особенно опасная ситуация, появлялся младший лейтенант Песцов. Спокойствие парторга, его уверенные действия, слово одобрения, совет, а то и брошенная мимоходом шутка неотразимо действовали на бойцов. Я по себе знаю, что с такими людьми в самых тяжелых и опасных переделках ничего не страшно…

Едва отбили седьмую контратаку, как фашисты уже начали восьмую при поддержке двух «фердинандов» — тяжелых противотанковых штурмовых орудий, защищенных толстенной броней, вооруженных дальнобойной пушкой и пулеметами. Положение сложилось очень опасное. По счастью, нашим артиллеристам огнем с дальней дистанции скоро удалось зажечь один «фердинанд», но вторая вражеская самоходка казалась неуязвимой. Её огонь сильно досаждал батальону и ободрял атакующих фашистов. Они упорно наседали.

Вот тогда парторг принял свое решение, единственное в сложившейся ситуации. Вооружившись противотанковыми гранатами, он пополз вперед, навстречу врагам. Фашисты заметили его, когда он приподнялся, чтобы вернее нанести смертельный удар по «фердинанду». Вражеская пуля сразила парторга в тот момент, когда он бросил гранату. Парторг упал смертельно раненный, но и крестатая самоходка от мощного взрыва превратилась в мертвую коробку. Гибель младшего лейтенанта Песцова стала его победой и победой всего батальона. Бойцы, видевшие подвиг коммуниста, поднялись в едином порыве в атаку, опрокинули фашистов и, ворвавшись в городок, захватили железнодорожную станцию. Успех батальона дал возможность главным силам бригады развивать наступление на запад. Такую вот силу таит подвиг бесстрашного человека, пример коммуниста.

И ты, парторг Песцов, останешься с нами. Эта листовка — наше и твоё оружие, направленное на врага, а такое оружие не выпадает из человеческих рук.

«Я не прощаюсь с тобой, Назип»

Гвардии лейтенант Назип Хазипов представлен командованием корпуса к присвоению звания Героя Советского Союза. Тот самый Назип, который был командиром машины на танке комбрига 24-й гвардейской танковой полковника Рязанцева и с которым мы впервые познакомились перед боем под Чигирином на КП нашей бригады. Потом мы встречались ещё несколько раз, пока он не был назначен командиром танкового взвода, и парень этот нравился мне всё больше. К званию Героя Назип Хазипов представлен посмертно…

Считаю своим долгом записать о нём всё, что узнал.

Это нужно мне самому. Не знаю почему, но мне это нужно! Может быть, потому, что в том расстрелянном танке, где нашли его, мог оказаться я. Ведь мы прибыли в корпус почти одновременно, и оба начинали командирами боевых машин…

Назип был родом из Башкирии. Высокий, с волевым лицом и смелым взглядом, он сразу располагал к себе — это я запомнил по первой встрече. Располагал не только внешностью, но и тем, как умел замечать достоинства товарищей, как искренне радовался их боевым успехам. О себе Назип почти никогда не говорил, зато я до сих пор помню его оживленное лицо и блестящие глаза, когда он увлеченно рассказывал о боевом успехе танкистов старшего лейтенанта Иксара, разбивших в одном бою четыре «тигра» и не потерявших ни одной своей машины. И потом всякий раз, когда мы встречались, он непременно заводил разговор о достоинствах танкистов своего экипажа, откровенно гордился и другими сослуживцами. Слушая его, думалось, что служить Назипу посчастливилось в лучшем на свете взводе, лучшей роте и части. А между тем, поскольку сам танкист, я замечал, что члены экипажа, мало сказать, уважают своего командира, но, пожалуй, и побаиваются. Значит, спрашивать умел, как у нас говорят, на всю катушку. Не случайно, конечно, комсомольцы роты очень скоро избрали Хазипова своим вожаком.

Он отличился в первом же бою у станции Знаменка — первым своим выстрелом на войне сжег «фердинанд». Во втором бою его экипаж записал на свой счет вторую боевую машину врага. Весь экипаж тогда был награжден, Назип получил орден Красного Знамени. Что и говорить, награда, почетная даже для бывалого фронтовика, а ведь Назип только начинал фронтовую службу. Комбриг недаром назначил его командиром своего танка, потом доверил ему взвод. И взводом он командовал не хуже более опытных офицеров. Впрочем, я уже заметил, что на войне опыт зависит не столько от продолжительности службы, сколько от характера боев, через которые ты прошел. Бывает, и одного достаточно, чтобы стать настоящим фронтовиком, без всяких оговорок…

Шел бой за немецкую деревню Бладен. Впереди атакующих мотострелков танки взвода Хазипова ворвались на окраину селения. Две фашистские пушки, открывшие огонь по советским танкистам, были уничтожены двумя выстрелами командирского танка. Из засады ударил закопанный в землю вражеский танк, но наводчик его промахнулся, и этот промах оказался роковым. Ответным выстрелом лейтенант Хазипов превратил машину врага в пылающий факел. Гитлеровцы пришли в замешательство, и этим немедленно воспользовались наши бойцы: в Бладен ворвались другие танки батальона, за ними — мотострелки.

Пока автоматчики очищали село, первый танковый батальон бригады устремился вперед, к высоте, прикрывающей другой населенный пункт. Высота оказалась сильно укрепленной, но танкистов это не остановило. Взвод лейтенанта Хазипова обошел высоту с фланга, и снова на ней от меткого выстрела лейтенанта вспыхнул чадящий факел — запылала вражеская самоходка. Танк командира взвода ворвался на позиции гитлеровцев и начал утюжить траншеи, давить пулеметные гнезда, расстреливать из пулеметов разбегающихся врагов. Целая рота фашистов со средствами усиления была разгромлена в несколько минут. Однако взвод оторвался от батальона и теперь состоял лишь из одного танка. Второй застыл поблизости с пробитой броней.

Экипажу Хазипова предстояло в одиночку удерживать высоту до подхода своих танков и мотострелков, а враг не заставил себя ждать. Два «тигра» одновременно появились впереди — видимо, они спешили на помощь своей обороняющейся роте, но опоздали. Хазипов тотчас взял ближнего на прицел, и бронебойный снаряд поставил смертную точку ещё на одном крестоносном гаде — «тигр» окутался дымом и ткнулся в землю стволом своей пушки. Но почти одновременно тридцатьчетверка содрогнулась от оглушительного удара. На сей раз второй «тигр» опередил Назипа.

Лейтенант был ранен, но быстро пришел в себя, окликнул товарищей Отозвался лишь старшина Коловертных. Его тоже зацепило осколком, однако он ещё мог действовать. Танк наполнялся едким дымом, и Хазипов со старшиной начали вытаскивать из машины тяжело раненных товарищей. Отнеся обоих в ближайшее укрытие, лейтенант и старшина бросились ко второй машине, из которой доносились стоны. Вытащив раненых танкистов и оказав им первую помощь, они, к радости своей, убедились, что эта тридцатьчетверка вполне боеспособна. Едва ли враг легко расстанется с господствующей высотой. А если второй «тигр» где-то затаился — он не иначе как поджидает подкрепление.

Старшина Колозертных сел за рычаги, лейтенант Хазипов — к прицелу. Теперь отступить с высоты они не могли ни при каких обстоятельствах — ведь под их защитой находились беспомощные товарищи.

И бой вскоре загремел с новой силой. Теперь атаку вражеской пехоты на высоту поддерживали штурмовые орудия. Одно из них скоро удалось подбить лейтенанту, но, пока экипаж вел бой с самоходками, фашистскому фаустнику удалось подобраться к нашей тридцатьчетверке на верный выстрел. Танк был подбит, механик-водитель снова ранен. Хазипов приказал ему покинуть машину. В танке старшина не годился даже заряжающим, а с автоматом он мог ещё управляться и таким образом оберегать от новых фаустников и беспомощных друзей, и лейтенанта в машине.

Хазипов продолжал бой в одиночку. Враг отчетливо видел неподвижную тридцатьчетверку, видел, как при ударах пушечных болванок летят искры от её брони, но советский танк казался заговоренным. Почти на каждый выстрел противника он отвечал выстрелом, заставляя штурмовые орудия врага держаться на почтительной дистанции, и успевал послать осколочный гостинец вражеской пехоте. Потом пушка тридцатьчетверки смолкла. Враги осмелели, приблизились к неподвижной машине, но их смёл на землю пулеметный ливень. Несколько раз поднимались они в атаку, и снова пулеметный огонь прижимал их к земле. Видимо, фашистские самоходчики поняли, что в советском танке кончились снаряды, и вслед за своей пехотой приблизились к высоте.

В бой уже вступили подошедшие наши танки, когда от нового прямого попадания в подбитую машину пулемет отважного лейтенанта замолк.

Суровое зрелище предстало глазам наших воинов на высоте. Иссеченный сталью, в нескольких местах пробитый, танк как бы указывал в сторону врага пустым стволом своей пушки. Вокруг лежали трупы шестидесяти гитлеровцев, а перед высотой догорала третья фашистская самоходка.

Я видел этот последний танк Назипа, он останется в памяти моей до конца дней. Вот таким я поставил бы его на мраморный пьедестал как самый убедительный памятник солдатскому мужеству.

Я не прощаюсь с тобой, Назип, — ты тоже идешь с нами, теперь уже прямо на Берлин[2].

«Это настоящая гвардия!»

Всё ближе Берлин. Сады уже в белой кипени, на наших лицах — дыхание весны и близкой победы, а бои всё ожесточеннее. Во всяком случае — у нас, на Восточном фронте. Говорят, на Западе союзники идут чуть ли не торжественным маршем Битые нами фашистские генералы, уже понимая, что война проиграна, и, может быть, боясь снова попасть на Восточный фронт, сдают без боя целые города и районы, полки и дивизии без выстрела складывают оружие, а нам приходится каждый новый рубеж брать ожесточенным штурмом, за иную деревню или городок развертываются целые сражения. Расколотые нашими танковыми клиньями, вражеские соединения стремятся во что бы то ни стало прорваться на запад, всюду в нашем тылу появились «блуждающие котлы». Даже в штабе корпуса спим в обнимку с оружием, бригады нередко дерутся на два фронта — атакуя врага перед собой и одновременно отбиваясь с тыла от таких вот «блуждающих котлов». Тыловики, штабисты, бойцы подразделений охраны сражаются, как на переднем крае, причем нередко доходит до рукопашных. Дороги опасны. На связь с бригадами ездим, держа пальцы на спусковом крючке автоматов: окруженные гитлеровцы прорываются на запад не только большими массами, но и группками. Пленные говорят: Гитлер приказал обороняться на Восточном фронте до последнего солдата. Если б только солдата! В подразделения фольксштурма эсэсовцы загоняют шестидесятилетних стариков и четырнадцатилетних мальчишек. Похоже, гитлеровской клике хочется вместе с собой утащить в могилу всю Германию. Зверье!..

Одурманенные фашистской пропагандой, иные люди верят, что русские беспощадно расправляются с мирным населением, на дорогах много беженцев. Возвращаются в свои города и деревни с опущенными глазами. На лицах — испуг, подобострастие, недоверие и удивление. Ещё бы! Гитлеровская пропаганда каждый день трубила им в уши, что русские на последнем издыхании, что у них остались считанные танки, пушки и самолеты — стоит их, мол, добить последним усилием — и снова двинемся на Москву. А тут такая силища танков, артиллерии, автомашин прёт по дорогам, какая им и не снилась. Опять же фашистская пропаганда дни и ночи орала, что русские вырежут всех от мала до велика, сровняют Германию с землей, — а русские никого из мирных жителей и пальцем не трогают, в занятых городах и деревнях — порядок и спокойствие, с первых часов налаживается мирная жизнь.

Видимо, правда о нашем солдате стала опережать советские войска. Чем дальше продвигаемся, тем реже встречаются брошенные дома и хутора, тем быстрее выкидываются белые флаги из окон при появлении наших передовых подразделений. Вражеские солдаты, за спиной которых не стоят эсэсовские команды, как правило, сдаются легко, особенно пожилые фольксштурмисты. Но встречаются и озлобленные упорные группы. Наши бойцы уже знают — тут либо прорываются на Запад отъявленные головорезы-фанатики, либо фашистские чины, запятнавшие себя кровавыми преступлениями против своего народа и народов стран, бывших под оккупацией. Спуску таким командам мы не даем…

Снова и снова изумляют меня великодушие и гуманность наших солдат и командиров. Вчера видел своими глазами, как зенитчики кормили оголодавших ребятишек какой-то непутевой беженки. Подозвали и мать, побранили: куда, мол, с тремя малолетками побежала, дуреха?Однако и ей сунули хлеб. Стоит, утирает слезы… Как знать, может быть, муж у нее фашистский негодяй, оттого и побежала? Но дети за преступления отцов не отвечают. Они за них расплачиваются. Сейчас вся Германия расплачивается за дела Гитлера и его банды…

В городских боях танкистам нелегко. Особенно досаждают фаустники. Иногда гитлеровцы с приближением наших войск заранее раскладывают фаустпатроны в укромных местах на путях вероятного движения советских танков — на чердаках, у подвальных окон, в пустых квартирах. Солдаты и фольксштурмисты, обученные владению этим оружием, хорошо знают такие места, во время боя им не надо таскать фаустпатроны с собой, они пробираются в нужную точку, находят оружие и стреляют. Улицы здесь тесные, кривые, попасть в танк с двадцати метров не составляет большого труда. Поэтому в городских боях впереди действуют автоматчики, уничтожая истребителей танков, а танкисты поддерживают их своим огнем. Нередко автоматчики едут прямо на танковой броне, высматривая, не появится ли где-нибудь фаустник. Однако уберечься не всегда удается, и танкисты на фаустников злы.

Но вот по дороге в штаб бригады встречаю знакомого сержанта. Ведет двух подростков, на обоих болтаются шинели фольксштурма, словно на огородных пугалах. «Что за вояки? — спрашиваю. — Где таких раскопал?» А он мне: «В подвале наши ребята их застукали. Пытались из фаустпатрона по стоящему танку садануть. И ведь могли сжечь машину, стервецы, если бы не автоматчики». Гляжу на обоих зареванных «солдат фюрера», и злоба меня разбирает. Нет, не на этих мальчишек, одураченных взрослым мерзавцем. Вот ещё за что придется ответить всей гитлеровской своре — за этих детей, за их искалеченные души, изувеченные тела, оборванные жизни. Не всем везет так, как этим двоим. В бою снаряд и пуля не разбирают, кто на пути. Спрашиваю: «Куда их теперь?» Смеется: «Да куда ж еще? Домой. Они признались, что из местных. Командир и приказал: отвести по адресу, сдать под расписку родителям или соседям. Да велеть, чтоб своей рукой выпороли за дурость».


Берлин в стальном кольце наших войск, враг окружен в собственном логове, его дни или даже часы сочтены! Ночами над Берлином — зарево пожаров, гул гигантской битвы слышен за десятки километров. Канун Первомая, с часу на час ждем вести о падении столицы фашистского рейха, но и на участке нашего корпуса, южнее Берлина, разгорелось жесточайшее сражение. С северо-востока рвутся на Запад осатаневшие гитлеровские части, а с юго-запада на корпус навалилась целая армия. Пленные сообщают, что это 12-я армия генерала Венка, которую Гитлер самолично вызвал на помощь войскам, осажденным в Берлине. Гвардейцы наши дерутся насмерть. Кажется, каждый в корпусе понимает, что нам выпало выбить из рук Гитлера последний козырь в сражении за Берлин, а может быть, и во всей войне. Не пройти генералу Венку в Берлин, не спасти фашистскому фюреру свою шкуру!..

Сегодня возил пакет в штаб моей бывшей 12-й гвардейской бригады. Кажется, на её долю выпало самое тяжелое испытание в этот день. В районе города Беелитц, где занимала она позиции, войска генерала Венка были остановлены, но на уставших от непрерывных боев гвардейцев бригады обрушились тысячи осатаневших фашистов, прорывающихся со стороны Берлина с танками, артиллерией, штурмовыми орудиями. В этот день, наверное, не было в бригаде человека, который не стрелял бы по врагам. Шоферы, связисты, писаря, даже повара сражались в боевых порядках. Я видел, как на окраине Беелитца «катюши» реактивного дивизиона бригады прямой наводкой, почти в упор, сметали своим огнем подошедших вплотную к городу фашистов, как буквально по головам врагов ходили на бреющем вызванные на помощь штурмовики — только так они могли работать, не задевая своих…

Недолго довелось мне воевать в 55-м гвардейском танковом полку этой бригады, но сердце мое переполнялось гордостью, когда слышал, с каким восхищением и благодарностью говорили мотострелки о танкистах этого полка. Они бесстрашно вырывались за передний край своей обороны, расстреливали и давили гитлеровцев, останавливая их атаки. Это настоящая гвардия! Победа рядом, сейчас каждому особенно хочется дожить до неё, но никто не щадит себя в бою…

Сегодня снова услышал о славных делах моего бывшего сослуживца по 55-му гвардейскому танковому — старшего лейтенанта Александра Филимонова. В предшествующих боях на берлинском направлении его рота прославилась дерзкими прорывами и отчаянными рейдами по тылам врага. И вот снова рота совершила настоящий подвиг.


Используя скрытые подходы к городу вдоль шоссе, гитлеровцы крупными силами при поддержке десятка тяжелых штурмовых орудий навалились на оборонявшийся здесь батальон бригады. Обстановка создалась критическая, наши бойцы начали отходить, тогда командир бригады полковник Борисенко перебросил сюда роту Филимонова, только что вышедшую из ожесточенного боя. Филимонов приказал танкистам занять исходную позицию для контратаки, а сам бросился в цепь отходящих мотострелков на фланге батальона, остановил их, сообщил, что подошли танки, они не кинут батальон в беде. Ободренные бойцы снова залегли, встречая атакующего врага яростным огнем и уже не боясь ни за открытый фланг, который обтекали фашисты, ни приближения десяти бронированных крестатых машин.

Филимонов быстро условился с комбатом о взаимодействии и, прикрываясь окраинными городскими постройками, умело вывел свои танки во фланг врага. «Фердинанды» вместе с пехотой уже готовы были ворваться на позиции батальона, когда от меткого огня наших танкистов с фланга запылало сразу несколько фашистских машин. Враг пришел в замешательство, штурмовые орудия его развернулись и открыли ответный огонь, однако гвардейцы Филимонова, используя маневренность тридцатьчетверок, снова обошли врага и нанесли новый жестокий удар. Через несколько минут боя у окраины города пылало восемь «фердинандов», лишь два штурмовых орудия успели ускользнуть в лес. И тогда танкисты стремительно обрушились на вражескую пехоту. Боевые порядки гитлеровцев смешались от вида несущихся на них грозных советских машин. Поднялись в атаку и наши мотострелки. Фашисты начали разбегаться, многие бросали оружие и сдавались в плен.

Жаль, не было у меня лишней минуты заскочить в полк, хотя бы пожать руки боевым товарищам, поздравить с успехом. Честно сказать, я им сегодня завидую и очень жалею, что меня не было с ними в этом бою.

Пора собираться, сегодня в ночь предстоит ещё одно задание. Бои пока не закончены, но у меня — да, видно, не только у меня одного — такое предчувствие, что это последнее большое сражение войны…


— Мне бы хотелось только добавить, — сказал Александр Павлович Рязанский, закрыв последнюю тетрадь, — что уже на следующий день остатки немецко-фашистских войск, разгромленных нашим корпусом в районе Беелитц — Цаухвитц, начали сотнями и тысячами сдаваться в плен. Армии генерала Венка прорваться в Берлин так и не удалось. Последнюю попытку уйти на Запад уцелевшие фашистские части предприняли второго мая, но и они вынуждены были сложить оружие. Всего на участке корпуса было взято в плен свыше двадцати тысяч человек. Тогда же, второго мая вечером, мы получили из штаба армии сообщение: «Берлин взят нашими войсками. Над рейхстагом развевается Красное знамя».


На том учении, где генерал Рязанский впервые показал нам записки лейтенанта Овчаренко, одну из его тетрадей мы все же прочли на досуге в кругу солдат и офицеров. В поле, вблизи замаскированных на лесной опушке боевых машин, за час до нового марша в ожидании встречного боя, подобные записки воспринимаются совсем не так, как в домашних или даже казарменных стенах. Чтобы ощутить это, надо увидеть лица солдат, сидящих с автоматами в обнимку и слушающих голос сверстника, долетевший к ним из далеких грозовых лет. И тогда реактивный гром в небе, глухие выстрелы пушек где-то на артиллерийском полигоне, низкий дизельный гул в леске, где танкисты опробуют двигатели, почудятся дыханием фронта, а каждое слово записок наполнится особенным смыслом. Когда умолк чтец, кто-то попросил:

— Дальше…

Заместитель командира батальона по политчасти посмотрел на часы.

— Жаль, товарищи, но дальше у нас дела походные. Через десять минут — начало марша. Если заслужите, на следующем большом привале нам ещё почитают из фронтовых тетрадей.

По лицам офицеров и солдат пробежали улыбки. Командир роты сказал:

— Заслужим. Нам теперь без успеха нельзя — задолжали на первом этапе учений. Комбат жизни не даст, если снова выйдет осечка.

— По-фронтовому работайте, и осечек не будет, — ответил политработник.

Мы поняли, что молодой комбат после совещания у руководителя учений успел-таки провести разбор недавних действий батальона и, судя по всему, разговор он вел откровенный. А если подчиненные его сочли, что и они в минувшем бою сделали далеко не всё, чтобы вырвать победу, это говорило лишь в их пользу.

Командир поднял мотострелков, и скоро в перелеске зазвучали отрывистые команды, с серой брони боевых машин слетели маскировочные сети, а через несколько минут лишь тающая полоска пыли над лесной дорогой свидетельствовала о том, что здесь совсем недавно стояла воинская колонна.

Один из нас еще держал в руках пожелтевшую тетрадь, затем не спеша спрятал её в планшет, но было такое чувство, будто автор записок лейтенант Овчаренко тоже ушел вместе с колоннами танков и боевых машин пехоты и, может быть, сидя где-то в недрах гулкой брони со своими ровесниками-потомками, касаясь плечами их плеч, под ровное пение мотора продолжает свой рассказ о «сабантуйных» делах, которые не успел занести в свои тетради.

Да ведь так оно и есть — с каждым нынешним солдатом и командиром ходит в учебные бои чей-то добытый в огне опыт, чей-то незабвенный образ то ли с военной фотографии, то ли со страниц книги или фронтового письма…

Нам тогда не удалось второй раз побывать в батальоне и узнать, чем отличился молодой комбат в новых боях. Но через месяц в военной газете появилась заметка «Решительность командира», и в ней была знакомая фамилия — капитан Клюев. При очередной встрече мы сказали об этом генералу Рязанскому и напомнили его разговор с молодым комбатом в штабной палатке. Александр Павлович улыбнулся:

— Значит, урок не прошел ему даром. Как видите, толковые командиры не только на войне мужают быстро.

Глаза генерала стали серьезными, даже печальными. Наверное, ему подумалось о том, какой ценой доставались уроки победы молодым командирам на войне и скольким из них не пришлось воспользоваться суровым опытом своего первого боя.

Но тем дороже нам сегодня каждое их слово, дошедшее из огня сражений.

Верность традициям

Танковая рота вела бой в беззвездной черноте среднеазиатской ночи. Обе стороны применяли новые тогда приборы ночного видения, и лишь выстрелы пушек коротким железно-белым светом взрывали мрак. За линией прорванных траншей первой полосы обороны руководитель внезапно остановил роту и приказал принять командование курсанту Мадудову. С тревогой следили мы в экипаже за нашим товарищем, который переместился на командирское место с сиденья заряжающего, откуда ему нелегко было наблюдать за развитием событий. Сумеет ли быстро и решительно взять управление, успешно продолжить бой на труднодоступной для танков местности, в условиях, пока ещё малопривычных для нас?

Преподаватель тактики майор Кузнецов в поле не делал снисхождений. Фронтовик-танкист, он терял хладнокровие лишь в двух случаях: когда его подопечный немел и заикался, попадая в переплет, или когда бездумно лез напролом — лишь бы линия машин выглядела внушительно и красиво. Незадолго до того на дневном тактическом занятии после атаки на высоту в лоб майор выслушал доклад курсанта, исполнявшего обязанности командира, и жестко отчеканил: «Двойка!» Позже, поостыв, мягко и вместе сурово сказал: «Сынок… Однажды на моих глазах едва не погиб танковый батальон. И только потому, что комбат не дал себе труда перед боем доразведать цели на высоте, подумать об ответных действиях на возможные выпады врага. Экая, мол, невидаль — три пушчонки в полосе атаки! С ходу сомнем… А эти „пушчонки“ оказались зарытыми в землю „пантерами“ — штурмовыми орудиями. И не три их там было… Командиру бригады пришлось до срока двинуть в атаку резерв, чтобы спасти положение. А что значит израсходовать резерв в самом начале боя?! Война же! Война, где ошибка даже одного взводного командира может повлечь такие последствия, которых не в состоянии предвидеть командир полка. И всё это — кровь!»

Чувство, с которым говорил майор, накаляло каждое слово, и потому речь его как бы впечатывалась в душу и память. Тогда ещё только замышлялись мемуары маршалов и рядовых — участников Великой Отечественной, книги, в которых война, отраженная в человеческих судьбах, стала богатейшим кладом боевого опыта, завещанием бдительной, мужественной ответственности каждого человека в погонах за исполнение своего ратного долга. Но в ту пору в училище не было преподавателя, комбата, даже командира роты, который не прошел бы фронтовой школы. Не скупясь на опыт, лично выстраданный ими на полях сражений, они и каждый шаг своих питомцев выверяли войной — касалось ли это политработы, стрельбы, вождения машин или тактики. Как должное принимали курсанты требовательность наставников — не было и курсанта, у которого не воевал бы отец или старший брат. Вот и у того парня, что принял командование ротой в ночном бою, отец, солдат-сибиряк Григорий Мадудов, погиб в сорок первом под Ленинградом.

Давно сказано, что пример — лучший учитель. Далеко не все сыновья павших фронтовиков знали в подробностях, как воевали и умирали их отцы, наверное, поэтому с особым вниманием всматривались они в портреты людей, прославивших училище. Более шестидесяти Героев Советского Союза воспитало Ташкентское высшее танковое командное ордена Ленина училище имени дважды Героя Советского Союза маршала бронетанковых войск П. С. Рыбалко. Но в каждой роте был «свой», особенный Герой. В нашей, четвертой, учился Вольдемар Шаландин. Сегодня, отлитый из бронзы в полный рост, он стоит у деревни Яковлево на бывшей черте огненной Курской дуги, всматриваясь в даль, откуда в июле сорок третьего выползли пятнистые танки врага. И кажется, настолько поглощен, что не слышит, как в далеком Ташкентском танковом выкликают на поверках его имя…

Их было трое, выпускников одного училища, в танковой роте, оборонявшей высоту 245, что оказалась на стрежне потока фашистских войск, ринувшихся по шоссе Белгород — Курск: гвардии капитан Владимир Бочковский, гвардии лейтенант Вольдемар Шаландин и Юрий Соколов. Первые двое стали Героями Советского Союза, вписал свое имя в историю Великой Отечественной войны и Соколов, геройски погибший на той высоте.

Утром 6 июля до сотни фашистских танков и пехота на бронетранспортерах, поддержанные армадами бомбардировщиков, надвинулись на позицию советских танкистов. Восемь наших тридцатьчетверок, искусно расставленные Бочковским по обе стороны шоссе за гребнем высоты и болотистым оврагом, с двух сторон вонзили огненные клещи в бронированного крестоносного змея, ползущего в дыму и пыли на Курск, и его гигантское тело стало разваливаться. Скоро обочины шоссе и лощина, по которой враг пытался атаковать советских танкистов и сбить их с высоты, покрылись горелым железным ломом. Маневренные, быстрые, увертливые и надежно защищенные тридцатьчетверки в руках умелых и стойких воинов были грозным оружием. Танкисты Бочковского, маневрируя на заранее подготовленных позициях, хладнокровно подпускали врага на верный выстрел, их бронебойные снаряды раскалывали и прошивали мощную броню «тигров», «пантер» и «фердинандов», новые и новые чадящие костры занимались на поле; ошеломленные жестоким отпором, гитлеровцы, ведя суматошный огонь, вынуждены были остановиться и вызвать на помощь свою авиацию.

Уже тогда, в первые дни Курской битвы, стало очевидно, что надежды фюрера на многотысячный железный зверинец, составленный из новейших мощных машин, безнадежно рушатся. Даже пресловутые «тигры», о которых гитлеровские газеты хвастливо кричали, будто они разрежут советскую оборону, как нож масло, — оказались не в силах взломать наши позиции с ходу, они горели не хуже, чем остальная германская техника.

Десятки вражеских бомбардировщиков молотили тяжелыми бомбами высоту 245, словно хотели срыть её до основания, чтобы там не осталось ничего живого. Но когда ушли самолеты и танки врага снова двинулись вперед, из туч оседающей пыли навстречу им сверкнули жестокие пушечные огни. Почти четыре часа в копоти и пламени корчился на одном месте железный фашистский удав, укоротившись наполовину; среди подбитых и горящих танков валялись обломки бронетранспортеров и машин, на которых гитлеровские пехотинцы собирались под защитой «тигров» и «пантер» совершить прогулку до Курска. Однако и нашей танковой роты фактически уже не существовало. Остатки её получили приказ отойти, уступив место для боя свежим подразделениям, которые должны были продолжить выполнение общей задачи фронта — активной обороной перемалывать ударные силы врага. Четырнадцать уцелевших гвардейцев во главе с командиром роты на машине с заклиненной башней покинули растерзанную высоту. Лишь последний боеспособный экипаж под командованием гвардии лейтенанта Шаландина в ожесточении боя не принял радиосигнала.

Закопченный, осыпанный землей, изодранный осколками бомб, танк по-прежнему маневрировал за развороченным гребнем, мгновенно откатывался с того места, где сверкнула вспышка его орудия, броском выходил на новую позицию для молниеносного удара. Врагу казалось — перед ним всё ещё целое подразделение советских танков. Снова падали сквозь пыль и дым пикировщики, охотясь за единственной машиной, и наконец бомба попала в цель. Танк загорелся. Но ещё билось его стальное сердце, ещё имелись снаряды в кассете, ещё был жив экипаж… Подходившие к высоте советские воины видели, как двигалась по гребню горящая тридцатьчетверка и пушка её, обращенная в сторону врага, хлестала огнем…

Шаландина нашли у прицела, обугленные руки его сжимали механизмы наводки орудия.

У Шаландина был предшественник — первый в стране танкист-Герой, выпускник того же училища лейтенант Георгий Склезнев, отважно дравшийся за свободу республиканской Испании в рядах интербригады. В 1937 году в бою под Мадридом, окруженный фашистами, он предпочел плену смерть в горящем танке. Несомненно, что подвиг Склезнева помог Шаландину сделать выбор в трагический миг жизни. В том и сила героического примера, что, войдя однажды в сознание бойца, он исподволь огранивает характер, и в критический час обыкновенный человек естественно и просто принимает решение, рождающее новый подвиг.

Вольдемар Шаландин погиб девятнадцатилетним. Его отец, тоже танкист, полковник в отставке, приезжая в училище, говорил: «Был у меня один сын, а теперь — все вы мои сыновья, потому что каждый увозит из училища память о Вольдемаре». То была святая правда: такие подвиги не просто изумляют — они учат. В бою у деревни Яковлево Бочковский и Шаландин добывали и для нас опыт победы над превосходящим врагом, который к тому же впервые применил новое мощное оружие. Наши наставники-фронтовики учили видеть в каждом большом подвиге слияние ратного мужества и верности долгу с военным мастерством. Кто действительно любит Родину, тот и защищать её умеет. Как высшую похвалу принимали мы слова нашего преподавателя тактики, которые произносил он в особых случаях: «Батька сказал бы: хорошо воюешь!»

Между тем на поле учений от курсанта Мадудова ждали решения. А поле было коварное: старые карьеры, разрушенные укрытия, рвы и капониры. За этим полем, ещё не видимые в темноте, лежали высотки, где под прикрытием минных полей таились очаги обороны «противника», — их-то и следовало уничтожить, чтобы выйти на участок форсирования реки, обеспечить быструю переправу.

— Продолжаю наступление во взводных колоннах!

Первое решение нового командира, вероятно, было единственно возможным там, где боевая линия танков неизбежно застряла бы. Но когда взводы, ведя огонь из головных машин, одолели в колоннах коварное поле, произошло неожиданное. Командир приказал немедленно взять на броню автоматчиков и на большой скорости обойти высотки, чтобы атаковать их с фланга и тыла. И прикрыть маневр дымовой завесой, поскольку совершался он в зоне, доступной для противотанковых средств в опорном пункте. Ночью?! Мы ожидали, что руководитель занятия вмешается — ведь такой маневр грозил роте засадой или минной ловушкой, к тому же недолго было заплутать в собственной дымовой завесе, посадить танки в ямы, искалечить технику. Однако запрета не последовало…

Уже применяя технику ночного видения на вождении боевых машин и стрельбе, мы ещё не осознали, что она сближает условия дня и ночи, что самый плотный мрак, смешанный с дымом и пылью, уже не способен помешать быстрому маневру танковых подразделений, что в войсках не случайно зарождается движение: «Ночью — по дневным нормативам!» Потребовалась напряженная ситуация, близкая к фронтовой, чтобы один из нас сам, без подсказки, понял, что доступность дневных нормативов требует от него применить ночью способ атаки, годившийся прежде для светлого времени. Когда опорный пункт был разгромлен, решение, принятое и осуществленное Николаем Мадудовым, стало не просто его маленькой победой в учебном бою, но и выдержанным экзаменом на командирскую самостоятельность.

— Батька сказал бы: хорошо воюешь! — как будто из самого грозного, самого героического года войны прозвучали по радио слова офицера-фронтовика…


В дни работы XXVII съезда партии нам позвонили. Мощный веселый бас в телефонной трубке всколыхнул полузабытое:

— Докладывает бывший курсант Мадудов, ныне генерал-майор.

От него мы узнали, что на партийном съезде были питомцы Ташкентского танкового, а ведь партия выбрала на свой форум достойнейших людей. Снова виделись ребята в танкистских шлемах — в строю и над люками танков, с серыми от пыли и усталости лицами, при сполохах пушек. И рядом вставали они же, нынешние, — сыновья фронтовиков, принявшие на свои плечи всю ответственность за безопасность страны, генералы и офицеры, командиры соединений и частей, политработники, военные педагоги. Велик список бывшей четвертой. А в газетах мелькают имена новых питомцев училища. В «Красной звезде» рассказывалось о боевых достижениях молодого коммуниста старшего лейтенанта Олега Царенко — внука Героя Советского Союза, сына фронтового командира. На других страницах — имена передовых офицеров Владимира Графа, Николая Качанова, Александра Акулова — этот список был бы ещё длинней…

В разговоре Николай Григорьевич Мадудов обронил:

— Между прочим, встретил недавно Куликова. Нет-нет, не того, что в нашем отделении служил, а его сына — Сергея Леонидовича Куликова. Ответственный парень. Два года отличным взводом командует. Отец-то уж в запасе, так теперь сын место его заступил. И у Валентина Поветьева — помните, был в нашем взводе трудноватый парень, а теперь он очень серьезный полковник — сын тоже командует взводом в знаменитой Кантемировской дивизии. И у многих других есть уж наследники в строю…

Вскоре случай свел нас с лейтенантом Сергеем Куликовым. Он говорил о командирах и политработниках своей роты, батальона, полка, о лучших механиках-водителях и огневиках, старательно обходя себя. «Какие мои заслуги? Взвод принял отличный, оставалось только поддерживать славу…»

Но кто не знает, что годами поддерживать славу отличного подразделения труднее, чем однажды завоевать её! Любой спад заметят сразу, и тень — на авторитет командира. На это лейтенант спокойно сказал:

— А мы стараемся в роте сами первыми замечать спады. Даже малейшие. И задеваем гордость солдат. Наша часть традициями богата, да и кого из солдат ни возьми — у всякого либо дед воевал, либо отец служил. Поддерживаем переписку с родителями, советуемся, письма их коллективно читаем. По себе знаю, как действует отцовское слово. Дед у меня человек заслуженный, фронтовой офицер, отец тоже офицер. Оба люди крутоватые, но я от них правду не таю, если даже она неприятна, — всегда подскажут дельное. Да ведь мы к тому же все трое коммунисты…

Слушали мы лейтенанта Куликова и снова вспоминали наших преподавателей и командиров — полковников Ломакина, Останина, Рассказова, подполковников Лоптова, Павловского, Хелемского, Березняка, Разумовского, майоров Кузнецова и Андреева… Жаль, имена забылись — не по имени-отчеству мы к ним обращались, а по воинскому званию. Зато крепко помнятся их уроки, особенно тот, который преподавали нам ежедневно. Каждый из них вел своё дело так, словно оно и есть краеугольный камень в профессии офицера-танкиста. Нет, они не соперничали, они действовали заодно, примером профессиональной добросовестности утверждая в сознании будущих командиров строгую истину, выверенную войной: в военном деле второстепенного нет! И воспитывали уважение к профессии, гордость за свое оружие, прославленное на полях битв. А выражения глубокой, истинной гордости — это и профессиональная добросовестность, и ответственность за своё дело…

Дорого было уловить чувство профессиональной гордости в словах лейтенанта Куликова — наследника традиций деда и отца.

Сурова история нашей Родины. Нынешнее поколение молодежи, как и все предыдущие, защищает самое дорогое, что у нас есть, — Социалистическое Отечество.

Время изменяет оружие и способы борьбы, но не отменяет опыта предшественников, особенно опыта, добытого кровью.

На поверке — четвертая рота курсантов Ташкентского танкового училища. Твердый строй загорелых парней. Им уже недалеко до выпускного порога, и в ладных фигурах, в твердой прямоте взглядов видна печать курсантской школы. С большого портрета юный Шаландин смотрит на танкистов, которые по возрасту — его ровесники, по времени — внуки. Шаландинцы. Так их зовут в училище. Сами они в своей роте шаландинцами именуют лучших.

Здесь, в четвертой роте, невольно останавливаешься перед стендом, с фотографий которого глядят отцы и сыновья — питомцы училища. Полковник Колесников и курсант Колесников, полковник Бондаренко и курсант Бондаренко, отец и сын Василевские, Герасименя… Живут в училище танкистские династии, как еще до войны жила династия братьев Поповых, храбро воевавших потом на фронте, как в годы войны продолжалась династия семьи полковника Кедрова, сыновья которого стали выпускниками сорок первого, сорок второго и сорок третьего годов. В училище бережно собирают реликвии, рассказывающие о выпускниках всех лет, — это общая черта жизни наших военных училищ. И не случайно повсюду — в казармах, в клубе, в музее, на аллеях красивого и уютного городка — курсант постоянно ловит пристальные взгляды тех, чью славу ему наследовать.

Помнится, наши враги писали открыто: надо, мол, подождать, пока из Советской Армии уйдет закаленное войной поколение, тогда можно будет силой испытать прочность рубежей социализма. Сегодня наши недруги так не говорят, хотя последние фронтовики уходят в запас и отставку. Однако фронтовики строя не покидают… С нами в списках училища числился только один из Героев — питомцев училища — гвардии лейтенант Шаландин. Теперь пятеро Героев Советского Союза — в списках рот Ташкентского танкового! Гвардии старший лейтенант Василий Мартехов, гвардии лейтенант Иван Мерзляк, лейтенант Георгий Склезнев, гвардии лейтенант Евгений Уткин, гвардии лейтенант Вольдемар Шаландин. Другие зачислены в списки частей, в рядах которых сражались. Зачислены навечно и останутся рядом с сыновьями, внуками и правнуками, пока существует необходимость защищать Родину, социализм и мир на земле.

Уже в наши дни пополнилось созвездие Героев Советского Союза — выпускников Ташкентского высшего танкового командного училища. На раскаленной афганской земле, защищая мирные кишлаки и колонны с грузами для молодой республики от бандитских нападений, совершил интернациональный подвиг сын фронтовика, участника штурма Берлина полковник Евгений Васильевич Высоцкий. Там же, в горах Афганистана, при отражении душманских налетов, ликвидации басмаческих военных складов и баз, неоднократно отличался майор Федор Иванович Пугачев, командир исключительного мужества, находчивости и отваги. Из далеких тридцатых годов, от бойца интербригады Героя Советского Союза Георгия Склезнева тянется живая связь поколений патриотов и интернационалистов к Героям Советского Союза Евгению Высоцкому и Федору Пугачеву. Рядом с ними — их товарищи по оружию, воспитанники училища, заслужившие боевые ордена в мирные дни — подполковник Николай Сивачев, майоры Георгий Кудинов, Сергей Левкий, Николай Хачатурян, капитан Сергей Овчин, старшие лейтенанты Михаил Черусалимов, Дамир Файрузоз… Немал этот список орденоносцев, и он всё время растёт…

В училище шли напряженные занятия, и в сумерках с далекого полигона ветер донес раскаты залпов. Может быть, в темных ночных холмах учились владеть новейшим танковым оружием преемники генерала Мадудова, полковника Высоцкого и майора Пугачева. В густой тьме ночи далекие пушечные огни стали похожими на сполохи летних зарниц над созревающими хлебами. Они рождали ощущение спокойствия, тепла и прочности жизни. И чувство это — от сознания того, что там, в холмистой полупустыне, в надежных, могучих машинах сыновья фронтовиков учили своих сыновей защищать жизнь, защищать Родину и мир, добытый великими жертвами и великим мужеством отцов.

«Кобры» под гусеницами

Каждое появление начальника Киевского высшего танкового командного училища генерал-майора Ивана Антоновича Вовченко на тактическом или специальном занятии в поле, на боевой стрельбе или вождении машин сулило непредвиденные хлопоты и преподавателям, и курсантам — это все знали. Не по годам мобильный, всегда готовый оставить свой кабинет, в любую погоду, в любое время дня и ночи мчаться в самый глухой угол полигона, он часто появлялся там, где его не ждали. Острый взгляд генерала мгновенно отличал истинное рабочее напряжение хорошо подготовленной тренировки от суетливой показухи, вызванной появлением начальника. И случалось, одно его замечание, один вопрос ставили под сомнение кажущуюся гладкость занятия, идущего по хорошо отработанному шаблону.

Однако же и преподавателям, и курсантам нравились непредвиденные посещения генерала. Наверное, потому, что все они любили своего беспокойного «батю» — за его солдатскую простоту и доступность, за готовность делить с ними лишения полевой жизни, за строгость без мелочных придирок, за мудрый воинский опыт, приобретенный на полях Великой Отечественной войны, которую он прошел от начала до конца, начав командиром танкового батальона и закончив командиром гвардейского танкового корпуса. И все они знали: в его присутствии придется пролить лишний пот, зато скучно не будет, и полученный урок станет твоим выстраданным опытом.

Вот и в тот раз, приехав на ночное тактическое занятие, генерал Вовченко внимательно проследил за атакой опорного пункта «противника» и неожиданно возник перед строем курсантов, когда подводились итоги и преподаватель, молодой майор, собирался объявить оценки тем, кто действовал в роли командиров. Офицер оказался в затруднительном положении. Он догадался, что начальник училища следил за учебой танкистов из темноты, вероятно, слышал все радиопереговоры — что, если его оценка действий курсантов окажется иной?! Генерал, однако, не собирался подвергать авторитет молодого офицера испытанию и оставил последнее слово за преподавателем.

— Кто действовал за командира танковой роты? — спросил он, выслушав доклад.

Один из курсантов громко назвал свою фамилию.

— Командовали вы твердо, уверенно — я это в смысле голоса. — В строю засмеялись, генерал продолжал серьезно: — А смеяться не надо: в бою четко и твердо поданная команда — дело великое. Вот тому, кто командовал третьим взводом, не худо поработать над своей командирской речью. Частит, проглатывает слова. Не забывайте, что в реальном бою помех в эфире и без того достаточно, зачем же создавать лишние путаной торопливой речью? Сказал — гвоздь вбил! — вот это по-командирски. Теперь о ваших действиях. Вы, товарищ командир роты, вполне ли уверены, что взяли опорный пункт с первой атаки?

— Уверен, товарищ генерал!

— Молодец! И я уверен. Но при условии, что противник ваш с начала и до конца оставался бы в одном положении, сражался против вас так, как вы рассчитывали. Вы уж очень «правильно» построили свою атаку. Развернули роту, можно сказать, в идеальную линию, взяли среднюю боевую скорость, четко подавали команды на уничтожение заранее разведанных целей — прямо тебе показное занятие для начинающих. Но вы-то старшекурсники, вам пора уходить от показательных шаблонов. Представьте, что с началом боя противник моментально перегруппировал силы в опорном пункте, выдвинул неизвестные вам огневые средства, провел контратаку из глубины своего порядка, предпринял ещё что-то неожиданное. Сумели бы вы продолжать атаку по расписанному плану?.. То-то! И ещё одно: бой ведется в темноте, с применением техники ночного видения, а вы даже не попытались как-то воспользоваться этим, ослепить своего неприятеля, лишить его ночного зрения или хотя бы построить атаку с учетом того, что приборы ночного видения все-таки имеют ограниченные возможности. То есть вы не сделали даже попытки, если не обвести противника, так хоть поставить его в неловкое, неудобное для обороны положение. А это значит — у вас с ним пошла простая дуэль: кто кого первый перестреляет. Но противник-то в укрытиях, а вы — по голому полю катили, тут ещё надо разобраться, чей верх. — Начальник училища обернулся к преподавателю: — Вы как считаете, товарищ майор?

— Согласен с вами, товарищ генерал. Атака действительно выглядела слишком прямолинейной, рассчитанной лишь на силовое давление.

— Знаете что, — генерал глянул на часы, — до рассвета ещё не близко. Пусть курсанты отдохнут немного, а заодно подумают, как организовать бой за высоту с учетом сказанного. Через час повторим атаку.

Майор объявил перерыв, но курсанты не расходились. Начальник училища стал расспрашивать, все ли уверенно ориентируются в машинах на пересеченной местности, пользуясь приборами ночного видения. Кто-то заметил: как ни хороши эти приборы, всё равно тянет приоткрыть люк и выглянуть. Генерал засмеялся:

— Даже самый опытный танкист не откажется от удовольствия лишний раз выглянуть из люка, пока, разумеется, не засвистят осколки и пули, По себе знаю.

— Товарищ генерал, а вам на фронте приходилось в ночных боях сталкиваться с вражескими сюрпризами?

— Ещё как приходилось.

— Расскажите какой-нибудь случай.

Генерал хмыкнул:

— Их было столько, что сразу и не выберешь подходящий… Да вам и над задачкой думать надо. Любой из вас через час может оказаться в роли командира.

— А вы рассказывайте, товарищ генерал, мы будем слушать, и думать заодно.

— Если так, садитесь кружком. Разрешаю курить…

Вовченко с минуту стоял молча, глядел в темную глубину холмистого полигона, пока память не перенесла его в осеннюю приволжскую степь сорок третьего года, где уже долгие месяцы не стихала артиллерийская гроза… С чего же тогда началось?.. Конечно, с захваченной немецкой пушки…


Внешне та разбитая пушка походила на обычные 75-миллиметровые орудия, каких танкисты гвардейской бригады немало раздавили и в боях под Москвой, и в последние дни, сражаясь уже в районе Сталинграда. В глаза лишь бросался необычно длинный ствол, по которому вилась нарисованная кобра. Раскрытая пасть змеи с остро торчащими ядовитыми зубами особенно впечатляюще выглядела над распластанными телами солдат в серо-зеленых шинелях, валяющихся вокруг станин орудий, среди пустых ящиков из-под снарядов и стреляных гильз. Поодаль с прокушенной броней угрюмо чернел закопченный танк «КВ». Пожар на нем погасили, но повреждения машины оказались серьезными, и теперь она ждала эвакуации с поля боя.

Подразделения бригады, одолев железнодорожную насыпь, переходили к обороне по гребням ближних высот, бой затихал, и танкисты подбитого «КВ» приблизились к разгромленной артиллерийской позиции врага — посмотреть на дело собственных рук.

— Вот так гадючка! — изумился один.

Лейтенант Павлов, в обгорелом комбинезоне, с иссеченным, окровавленным лицом — следами окалины, сорванной с брони ударами снарядов, — пнул перекошенную станину.

— Верно, что гадючка!.. Сколько ж мы нынче золотых наших ребят не досчитаемся!..

Такой трудной атаки у танкистов бригады, кажется, ещё не случалось. Бой начался на рассвете, теперь вечер, а бригада продвинулась лишь на несколько сот метров. Но метры эти поистине железные. Подступы к насыпи, где проходила первая позиция вражеской обороны, преграждали глубокие карьеры. В промежутки между ними гитлеровцы насажали противотанковых «ежей», свалили разбитые вагоны, скрученные рельсы и всякий металлический хлам. В самой насыпи они прорыли сквозные туннели, укрепили их бетоном, создав целую систему артиллерийских дотов. Однако до захвата насыпи танкисты ещё не знали главного…

В минувшей войне, вплоть до Курской битвы, самым мощным танком считался советский «КВ». И не зря. Его 105-миллиметровую лобовую броню снаряды немецких танков и противотанковых пушек не брали, поэтому гитлеровцы нередко вынуждены были ставить на прямую наводку тяжелые орудия и дальнобойные зенитки. К началу нашего контрнаступления под Сталинградом, когда на поле боя появились массы советских танков «Т-34» и «КВ», когда вражеская оборона стала всё чаще трещать и разваливаться, гитлеровское командование лихорадочно искало средства против «злых чар» — так фашисты называли наши танковые соединения, наводившие на них ужас. На германских военных заводах спешно создавались новые тяжелые и средние танки, штурмовые орудия, конструкция которых во многом была позаимствована от советских машин. Но раньше «тигров», «пантер» и «фердинандов» появились новые противотанковые пушки…

В то утро, начиная штурм сильной вражеской позиции, танкисты-гвардейцы старались в полной мере использовать преимущества своей техники. Кажется, ни один экипаж не подставил бортов под огонь, несмотря на тяжелую местность, и все же могучие «КВ» останавливались от попаданий снарядов. К исходу дня было подбито около десяти наших танков, имели пробоины и некоторые из тех, что продолжали атаки. Жесткий артиллерийский огонь не убавил решимости гвардейцев захватить вражескую позицию, а потери товарищей лишь усилили их боевую ярость, и всё же ход боя заставил задуматься командира бригады полковника И. Вовченко и всех офицеров штаба. Крепло тревожное убеждение, что бригада столкнулась с чем-то необычным.

В самый напряженный момент штурма, когда враг сосредоточил весь огонь на атакующих батальонах, по приказу комбрига два танка под командованием лейтенанта Павлова совершили попытку дальнего обхода неприятельской позиции. Один танк остался у железнодорожного полотна, не то подбитый снарядом, не то подорвавшийся на мине, но машина Павлова прорвалась за насыпь. Не обращая внимания на всполошенных вражеских пехотинцев, советские танкисты двинулись вдоль полотна и, развернув пушку на борт, начали с ходу громить туннели-доты, слабо защищенные с тыла. Будто крысы, которых выкуривают из подвала, фашисты выскакивали на свет и падали, сметенные пулеметами танка. Некоторые расчеты, сообразив, что произошло, стали вытаскивать из туннелей орудия, чтобы встретить советскую машину огнем в упор. Две пушки экипаж превратил в железную щепу снарядами, но выстрел третьей прожег броню «КВ».

Минуты замешательства дорого стоили гитлеровцам. Едва ослаб их огонь, советские танки, разбрасывая и вдавливая в мерзлую землю «ежи», раздвигая сброшенные с насыпи вагоны, прорвались к самому железнодорожному полотну и стали неуязвимы для артиллерии дотов. Батальон майора Амелина первым перемахнул через насыпь, за ним автоматчики. Фашистская пехота частью бежала на вторую полосу обороны, частью погибла или сдалась в плен. Уцелевшие расчеты длинноствольных пушек попрятались в своих бетонных норах.

В бою пощада дается только тому противнику, который поднял руки. Фашистам предложено было сдаться, но в ответ из туннелей загремели выстрелы. Оставить за своей спиной несколько гадючьих гнезд советские воины не могли. Бой продолжался, надвигалась ночь, и неизвестно, что могли выкинуть враги, блокированные в туннелях. Пришлось вступить в дело подрывникам, и фашисты были похоронены в бетонных гробах…

Хотя лейтенанту Павлову с друзьями пришлось тушить машину и спасать тяжело раненного товарища, они видели всё, что случилось за насыпью. Обычно вражеские артиллеристы разбегались или поднимали руки, как только наши танки врывались на позиции их батарей, а тут ни один не сдался — это тоже казалось странным.

Появился танк комбрига, за ним — тягач. Соскочив с брони, полковник быстро подошел к танкистам, прервал доклад лейтенанта:

— Спасибо, гвардейцы, видел вашу работу. Сейчас эвакуируйтесь вместе с танком, отдыхайте. Утром получите новую машину, из отремонтированных. — Кивнул на разбитую пушку: — Больно кусаются «кобры»?

— Больно, — признался Павлов. — А всё же мы вышибли зубы этим гадючкам.

— Ещё не всем. Там, на высоте, похоже, главное змеиное гнездо, — полковник указал в сторону гребня, где закреплялись наши автоматчики. За гребнем и неширокой долиной в наступающих сумерках мрачно горбатилась длинная высота, превращенная в мощный опорный пункт вражеской обороны.

— Товарищ полковник. Разрешите нам помочь ремонтникам? К утру наш танк будет в строю.

Комбриг пристально глянул в израненное лицо лейтенанта и только сказал:

— Спасибо, гвардеец. Но сначала перевяжись и отдохни. — Он знал глубокую привязанность танкистов к своей машине, на которой уже побывали в бою, их затаенную веру в неё. К тому же сейчас дорог каждый танк, а они в батальонах наперечет.

Вражеские пушки с изображением змеи на стволах и щитах тревожили комбрига. Полчаса назад он допрашивал пленных вражеских пехотинцев, и ему стали понятны причины тяжелых потерь бригады. Пленные сообщили: на этом участке обороняется особая противотанковая часть. Ейгитлеровское командование доверило новые пушки с повышенной начальной скоростью снаряда. К тому же снаряды «кобр» обладают кумулятивным действием, они способны прожигать броню любого танка. Часть укомплектована тщательно проверенными, хорошо обученными и обстрелянными солдатами и офицерами. Пленные утверждали, будто с каждого артиллериста взята подписка в том, что он не отступит с позиции, не сдастся в плен и не допустит захвата противником его оружия. Того, кто нарушит обязательство, заранее приговорили к смертной казни. Расстрелу подлежала и его семья.

Полковник Вовченко уже не сомневался, что бригада столкнулась с новым оружием врага, во всяком случае, новым для неё. Он немедленно доложил об этом командиру корпуса П. А. Ротмистрову. Знал полковник и о том, что после разгрома под Москвой гитлеровское командование применяет самые варварские методы устрашения с целью повысить стойкость своих солдат в бою. Поведение расчетов «кобр» подтверждало показание пленных. Значит, имелись основания верить им, что на высоте, которую завтра предстояло атаковать бригаде, сосредоточены главные противотанковые силы фашистов, состоящие в основном из новых орудий.

Как уберечь батальоны от новых тяжелых потерь? Очевидно, мощному вражескому оружию следует противопоставить не только смелый натиск, но и свою тактику. Об этом напомнил и генерал Ротмистров: «Воюйте с умом, не лезьте наобум — берегите людей и технику. Корпус поддержит вас всеми средствами. Эта высота — ключ к их обороне на здешнем участке, и завтра к полудню она должна быть в наших руках!»

В сумерках комбриг собрал комбатов, их заместителей и командиров рот, коротко обрисовал ситуацию, спросил совета. Молодые командиры с усталыми, суровыми лицами заговорили не сразу. Про себя оценивали нынешний бой, вспоминали прошлые, когда вот так же случалось сталкиваться с сюрпризами врага. Наконец, комиссар батальона Ларченко произнес:

— Ночная атака с вынесенными фарами…

Ещё с полминуты было тихо, потом раздался оживленный гул голосов. Боевые офицеры-танкисты сразу уловили мысль товарища и по достоинству оценили её. Детали обдумывали недолго.

После тяжелого дневного боя фашисты вряд ли предполагали, что русские способны продолжать атаки ночью, и всё-таки держались настороже. Осветительные ракеты то и дело разрывали тяжелый мрак, с высоты остерегающе постреливали крупнокалиберные пулеметы, их трассы, словно смертоносные щупальца, обшаривали «ничейную» полосу и наш передний край. Темно и тихо было в расположении передовых батальонов танковой бригады, а между тем под покровом ночи здесь совершалась та напряженнейшая работа, которая предшествует атаке. Экипажи наполняли машины боеприпасами и горючим, вместе с ремонтниками устраняли повреждения и тщательно проверяли механизмы. Укрытые от вражеских глаз брезентом, там и тут вспыхивали голубые огоньки газосварки. Готовились к атаке автоматчики, пулеметчики, артиллеристы. Саперы после полуночи доложили, что в минных полях перед высотой сделаны проходы…

Было ещё далеко до рассвета, когда от могучего грохота корпусной артиллерии задрожала земля. Несколько минут огненный ураган бушевал над передними траншеями врага, а когда он откатился к вершине и дальше, фашисты увидели за тающим дымом и пылью надвигающиеся на них снопы света, услышали знакомый им, холодящий душу гул русских дизелей и жесткое постукивание танковых траков.

Уцелевшие после артналета расчеты «кобр» бросились из укрытий к своим пушкам. Они сразу догадались, что русские специально включили фары танков, чтобы в ночной атаке давить на психику противника, но этот прием мало подействовал на отборных головорезов. Опытные противотанкисты, они хорошо знали, на каком борту у «КВ» и тридцатьчетверок расположены фары, уверенно выносили точку прицеливания от рефлектора, чтобы снаряд угодил в середину лобовой брони.

Фары — не прожектора, они, попадая лучом в прицел, слепят не настолько, чтобы наводчик потерял точку прицеливания и промахнулся. Выходит, русские сами облегчили артиллеристам противника стрельбу по своим танкам?..

С высоты навстречу атакующим засверкали острые, злые огни «кобр», их резкие, сухие выстрелы слились в сплошной грохот. Смутная, изорванная огнями тьма всасывала трассы снарядов, они уходили в неё, как в бездну, а горящие фары неумолимо надвигались на высоту — ни одна не погасла, ни одна не остановилась, и нигде не вспыхнул газойлевый костер подожженного танка. Растерявшиеся расчеты начали обстреливать светящиеся фары с разных сторон, но результат был тот же, вернее, не было никакого результата — снаряды уходили в пустоту. Казалось, эти лучи и гул, и грозный скрежет траков рождают какие-то бестелесные существа, неистовый огонь «кобр» становился панически бесприцельным. А советские танкисты уже открыли ответный огонь с ходу по засеченным вспышкам орудий и пулеметов, огневые точки фашистов начали умолкать одна за другой.

Скат высоты был отлогим, «КВ» шли на большой скорости, а в таких атаках успех дела решается в считанные минуты. Когда в дрожащем свете ракет за дымом и пылью разрывов стали проглядывать силуэты боевых машин, когда гитлеровцы начали что-то понимать, было уже поздно. Под тяжестью броневых исполинов рушились накаты дзотов и блиндажей, исчезали пулеметные гнезда, минометные и артиллерийские позиции, советские автоматчики ворвались в траншеи…

Фашисты бежали с высоты, в полной сохранности бросив полтора десятка минометов, шесть «кобр», крупнокалиберные пулеметы и даже несколько зарытых в землю танков. К рассвету бригада, не потеряв ни одного танка, полностью очистила высоту и закрепилась на ней.

Когда полковник Вовченко приехал в батальон майора Амелина, наступавший в первом эшелоне бригады, танкисты, ещё разгоряченные боем, срезали с брони приваренные ночью железные стержни. С помощью этих стержней фары танков с электропроводкой были вынесены за габариты машин на несколько метров — оттого вражеские наводчики и расстреливали пустой воздух. Выслушав доклад комбата, командир бригады приказал тщательно укрыть танки и немедленно организовать систему огня в обороне — ожидалась сильная вражеская контратака.

— А всё же здорово мы провели фашистов, товарищ гвардии полковник, — не удержался комбат от выражения чувств.

— На танках — ни одной царапины. А днем только на моём прибавилось пятнадцать вмятин. Жалко, что в другой раз на эту приманку фашисты не клюнут.

Комбриг хитро спросил:

— Неужели у наших гвардейцев для другого раза смекалки не осталось?

— Осталось, товарищ гвардии полковник. До самого Берлина хватит.

С рассветом враг, разъяренный потерей ключевой высоты и, вероятно, разгромом особой противотанковой части, начал ожесточенные контратаки, поддержанные авиацией. До пятидесяти танков одновременно атаковало наши позиции. Гвардейцы пустили в ход и трофейное оружие. На самих фашистах испытали они их «кобры», выявили все достоинства и недостатки новых немецких пушек. А когда хорошо изучишь оружие врага, обязательно сумеешь противопоставить ему свое оружие.


Генерал умолк, но курсанты продолжали сидеть, не шевелясь. За всё время рассказа не зажглась ни одна сигарета. Наконец, кто-то спросил:

— А после, товарищ генерал, вы встречались с теми гадючками?

— Встречались. Да если б только с гадючками! Наша бригада, между прочим, едва ли не первая на фронте встретилась в бою с фашистскими «тиграми». Случилось это ранней весной сорок третьего, задолго до Курской битвы. Признаться, нам здорово тогда досталось, зато опыт потом пригодился и нам самим, и всем другим. А главное, мы исхитрились утащить у фашистов один «тигр» вместе с экипажем и отправили куда надо.

— Расскажите, товарищ генерал.

— Хитрый вы народ, курсанты. — По голосу начальника училища чувствовалось, что он улыбается. — Разговорим, мол, старика ещё на часок, а там и рассвет, — считай, занятие окончилось. Нет уж, потерпите до следующего раза. Небось и без того про свою задачку позабыли.

Через несколько минут курсанты построились возле боевых машин. Преподаватель поставил задачу на захват опорного пункта «противника», значительно усложнив её. Он-то, видно, не только слушал начальника. Строй замер — сейчас майор назовет того, кому действовать в роли командира подразделения. Но руководитель занятия, покосившись на генерала, вдруг сказал:

— Командовать ротой будет тот, чье решение на бой окажется лучшим. Есть желающие высказаться?

С полминуты было тихо, и вдруг наперебой раздались голоса:

— Разрешите, товарищ майор?

Вовченко улыбнулся и приготовился слушать.

Тревожная тишина

Тем летом в Забайкалье стоял жестокий зной. К полудню белесое небо над горной тайгой провисало, расплавленное громадным косматым солнцем, и плотный горячий воздух погружал всё живое в сонную одурь. Ни один лист не шевелился на истомленных деревьях; до заката умолкали беспокойные пичуги, черные коршуны и серые ястребы, раскрыв клювы, дремали в густых кронах; в глубокие пади, до середины лета сохранившие сырость и прохладу, попрятались звери, и даже рыбы, призрачно мелькающие в текучем хрустале горных рек, искали тени. Казалось, лишь людей не мог победить оглушающий зной — они занимались привычным делом, используя каждый светлый час короткого лета. Как и всегда, по редким таежным дорогам пылили груженые машины, под мерное ворчание грейдеров загорелые строители-дорожники ремонтировали и прокладывали трассы, на таежных делянках звенели пилы и топоры, в речных долинах паслись стада и трещали сенокосилки, в глуши темноборий бродили и перекликались сборщики драгоценной живицы.

Наверное, только двух человек во всём огромном краю не устраивало рабочее оживление в забайкальской тайге, издалека казавшейся такой малолюдной. Они сошли с поезда на глухом полустанке и сразу скрылись в лесу, избегая дорог и даже тропок. Малоприметные, в поношенной дорожной одежде, с рюкзаками, невысокие, смуглолицые, в иных местах они не опасались бы привлечь к себе внимание. Грибники, любители поохотиться на речных тайменей и хариусов, сборщики черемши и красной смородины-кислицы, уже заалевшей по приречным зарослям, — мало ли праздного люда бродит по лесам в пору летних отпусков? Но край этот был приграничный, и оба хорошо знали, что здешние жители приметливы и наблюдательны. Поэтому лучше избегать посторонних глаз. Другом пограничников мог оказаться и старик с лукошком в смородиновых зарослях, и мальчишка с удочкой на тихом пойменном озерке…

Ни разу не передохнув, они пересекли несколько крутых каменистых увалов, поросших корявым сосняком, и вот уже шестой час извилистое русло пересохшего ручья с редкими бочажками стоялой теплой воды ведет их к югу. Тени деревьев, укоротившись до предела, снова начали расти, на открытых местах камень дышал нестерпимым жаром, словно протопленная печь, прокаленный воздух царапал легкие — самая пора забраться в тень и передохнуть, — однако первый не укорачивал шага и не оглядывался. Его спутник захромал. По-юношески щуплый, узкоплечий под тяжелым рюкзаком, он всё тяжелее тащился через колючие кусты, припадая на больную ногу, и наконец потерял своего ведущего в зарослях тальника и черемухи. Тот сразу остановился. Плотно сбитый, скуластый, он стоял неподвижно, сжав лямки рюкзака цепкими пальцами, молча смотрел исподлобья темными холодными глазами. Когда отставший приблизился вплотную и, тяжело вздыхая, обмахнул свое усохшее, искусанное таежным гнусом лицо, старший заговорил бесцветным птичьим голосом:

— Пока не устал твой начальник, ты уставать не можешь.

Верхняя губа его, поросшая редкими волосками, дрогнула в усмешке, он повернулся, пошел, не оглядываясь. И всё же скоро почувствовал, что позади никого нет. Круто, всем корпусом обернулся, шагнул в густой ольховый куст, затаился, положив ладонь на рукоять широкого охотничьего ножа. От усталости и дурманящего зноя шумело в ушах, на солнцепеке противно ныли пауты и слепни, чуя близость живого потного тела, и от их злого нытья накалялась злость человека. Наконец послышались тяжелые, неровные шаги, спутник неосторожно вывалился на поляну из зарослей, постанывая, проковылял мимо. Начальник мгновение смотрел в его спину со странным выражением, потом скрипнул зубами, неслышно выступил из куста, негромко окликнул. Тот оглянулся, облегченно перевел дух, упал в траву.

— Разуйся, — так же негромко приказал старший. — Остуди ноги в ручье. Живей…

Проследив немигающими глазами за тем, как спутник торопливо разулся и сунул голые, тощие ноги в бочаг, подошел вплотную.

— Чтобы перейти границу следующей ночью, мы должны идти весь этот день. В темноте бродить будет опасно. А завтрашний день нам потребуется, чтобы провести разведку и выбрать место перехода. — Он сунул руку в карман, извлек металлическую коробку, вытряхнул на ладонь темно-зеленый шарик. — Проглоти. Тебе этого хватит до ночи. Потом ещё дам.

Младший затравленно глянул снизу вверх, поспешно сказал:

— Теперь я и так выдержу…

— Проглоти. Я ведь не понесу тебя на спине. И здесь не оставлю. Живого, конечно. — Верхняя губа его снова дрогнула, он коснулся рукояти ножа. Младший торопливо кинул шарик в рот. — Не бойся. Ты не умрешь. Если выдержишь дорогу. А не выдержишь… Тайга большая, тебя найдут не скоро, если найдут. А найдут, так не узнают. Там ведь не простят, если ты попадешь в руки пограничников. Так что выбор у тебя небольшой.

— Я знаю, — младший проглотил сухой комок.

— Тогда обувайся. И помни: первое твое отставание может быть последним, если даже потеряешься. Я не люблю, когда мои приказы плохо выполняются…

Теперь они совершенно избегали открытых мест, время от времени останавливались — оглядеться, вслушаться в таежное безмолвие. Тени деревьев и сопок удлинялись, слепни атаковали уже не так назойливо, слабым ветерком потянуло в распадках, и в этом ветерке ощущался запах влаги. Где-то, уже недалеко за лесистыми сопками, бежала река, в нескольких километрах за нею — граница. Младший почти перестал хромать, не гремел камнями, не охал, оступаясь; он двигался теперь почти так же ловко и бесшумно, как его начальник. Вероятно, внешняя бодрость давалась ему нелегко, но он изо всех сил старался показать, что не станет в обузу своему хозяину.

Тот и в самом деле стал безраздельным его господином. Оба они родились и выросли на Востоке, с детства знали, что существуют средства замедленного, тихого убийства, напоминающие мину с часовым механизмом. И младший почти не сомневался, что в зеленом шарике заключен не просто допинг, а яд. Этот яд может «дремать» в человеке и несколько часов, и несколько суток, не причиняя видимого вреда. Всё дело во второй пилюле, которую даст ему начальник: либо она уничтожит проглоченную отраву, либо заставит её действовать. А тогда — мгновенная смерть… Всади сейчас нож в спину идущего впереди — всё равно не спасешься. Ведь только начальник знает, какую пилюлю из его железной коробочки надо глотать. И другое знает только он: сколько часов или суток спутник его может прожить, не принимая спасительного противоядия…

Не первый день они знают друг друга, но почему-то лишь сегодня младший стал замечать волчьи повадки того, кого согласился когда-то признать своим начальником. Эта поразительная неутомимость! После восьми часов пути через каменные увалы и чащобы, в изнуряющей духоте он идет тем же скользящим, неслышным шагом, каким уходил от полустанка. И усмешка у него волчья — вздернется губа в редких волосках, блеснет из-под неё плотный ряд белых зубов, а в глазах — беспощадный, дремучий холод. И реакция быстрая, безошибочная, как у зверя. А главное — цель, темная и, конечно, жестокая.

Оба они приехали в чужую страну легально, в любой день и час так же легально могли покинуть её. Зачем же этот опасный переход через границу тайком, в третью страну? Значит, начальник несет с собой что-то такое, с чем нельзя соваться в таможню. Младший не расспрашивал его: ответа всё равно не получил бы, а за любопытство можно поплатиться жизнью. Он знал, что обязан повиноваться, и повиновался молча. Особенно теперь.

Вчера начальник сказал: здешнюю границу русские называют границей дружбы, поэтому он и выбрал её для перехода. Легче пройти там, где царят тишина и мир, чем там, где вражда и подозрительность. Правда, по другую сторону тоже придется действовать тайно, но там легко затеряться в просторах гор и степей, а потом встретят друзья. Начальник мудр, и ему надо верить. Особенно, если он господин твоей жизни…

Наверное, они всё-таки не заметили вовремя близкое селение. Голоса людей послышались так близко, что оба от неожиданности разом упали в колючий куст шиповника. Именно сейчас, к ночи, в соседстве с границей, следовало остерегаться чьих-либо глаз.

Двое подростков с самодельными удочками и ведёрками в руках шли через поляну прямо на затаившихся людей, увлеченно обсуждая какую-то рыбацкую проблему. Ещё десяток шагов — и «гостей» обнаружат. Самое опасное как раз в том, что их обнаружат прячущимися — тут и мальчишки заподозрят неладное. Начальник потянулся за ножом. Неужели он пойдет на убийство?.. И у напарника его не дрогнет рука, если, спасая шкуру, придется всадить нож в человека. Раз дьявол притащил сюда этих рыболовов в неподходящую минуту — пусть забирает их души себе! Пугало другое: ночью мальчишек хватятся и к утру поднимут на ноги всю округу…

Младший из нарушителей внезапно увидел глаза своего господина и даже опешил: в них метался страх, темный звериный страх, который одинаково толкает и на бегство от кажущейся опасности, и на бессмысленное убийство. Так вот он каков, этот «кремневый мужчина»! Осторожно и решительно стиснув руку начальника, шепнул: «Лежи…» Голова была ясной — может, всё-таки не яд, а простой допинг был в темно-зеленом шарике? — и он мгновенно принял решение, вспомнив, что недавно им встретились следы одинокой лошади. Поднялся из-за куста, медленно пошел навстречу рыболовам. Они, замедлив шаг, первыми поздоровались, и он выдавил на лице улыбку.

— Много поймала рыба? — Говоря по-русски с сильным акцентом, он не слишком беспокоился: здесь живут не только русские.

— Не-е… — Один из юных рыболовов огорченно качнул головой. — Рыба в жару ленивая, вон в ведерке — на уху только…

— Кобыла не видали? Такой рыжий, нога черный… Сбежала, проклятый, день ищу, двасать километр прошел…

Подростки действительно видели лошадь невдалеке от устья ручья и даже заспорили, какой она масти — рыжей или гнедой.

— Ступай, дядя, по ручью к реке — там колхозные кони пасутся, и твоя, видно, к ним прибилась, — посоветовал один, что побойчее. — Там и заночуешь у пастухов, а то в село приходи.

— Однако, правда, устал маленько, у пастухов останусь.

Он постоял с минуту, глядя вслед рыболовам, гадая, станут ли они рассказывать в деревне о встрече в тайге с незнакомым человеком. Впрочем, если теперь и расскажут, ничего не случится: лошадь-то действительно была. Хорошо придумал. А завтра эти мальчишки забудут о случайной встрече. Он усмехнулся и вынул из кармана руку, в которой держал оружие…

А между тем уже через несколько шагов один из рыболовов насмешливо хмыкнул:

— Ищет лошадь, а без узды. Тоже мне бурят!

— Он не бурят, — ответил другой. — У меня у самого отец бурят. Так, как он, буряты не разговаривают.

— Стой, вспомнил: лошадь-то была бурая!

— Точно. Оттого и спорили мы — она ведь и не рыжая, и не гнедая. Вот те и на!..

Подростки одновременно оглянулись. Позади уже никого не было. Зеленая таежная мгла безмолвствовала. И, наверное, впервые в жизни смутной, необъяснимой враждебностью повеяло на них из родного леса, всегда такого уютного, знакомого до кустика и травинки. Может быть, они уже догадались, что враждебность эту породил невысокий смуглый человек со скользкой, заискивающей улыбкой на тонких губах, которая так плохо вязалась с холодной настороженностью его взгляда.


В горах закаты коротки, ночи темны, рассветы медленны. В окнах — темень, по-летнему глубокая, прозрачно-густая, но, кажется, готовая в любой миг переродиться в свет — такая темень бывает лишь в начале июля, на самом переломе ночи. Этот перелом уже случился: словно невидимый вестник нового дня тихо вошел в комнату, и, уж если разбудил, скоро заснуть не даст. Или беспокойство от ожидания похода? Или оттого, что койка напротив пуста? Засыпая, мы слышим ровное дыхание соседа, и не было посыльного, не трещал будильник, а сосед всё-таки встал, неслышно собрался, неслышно ушел. Однако ж чему тут удивляться? С нами в комнате живет старший лейтенант Николай Барков. Ещё в солдатские годы прирос он к границе, понял, что не надо ему другой жизни. Потом, уже офицером, служил на заставах, где глухое безлюдье тайги в соединении с угрозой провокаций учат той бдительной осторожности и вниманию, которые вырабатывают в человеке умение неслышно двигаться, не оставлять лишних следов, просыпаться в полной тишине по внутренним «часам» и многие другие привычки, свойственные лишь профессиональным охотникам, разведчикам и пограничникам.

Сейчас у Баркова редкостная должность, словно бы пришедшая из давних времен: командир РКВ — ремонтно-кавалерийского взвода. В наши дни её встретишь, пожалуй, лишь на границе, где земные пути недоступны ни колесу, ни гусенице. На заставе Барков в командировке, а в пограничных войсках есть такой закон: откуда бы, и по какому бы делу ни прибыл офицер на заставу — он обязан сходить на границу. Вот и Барков встал сегодня в ту самую минуту, которую себе назначил. Перед сном мы сказали ему, что едва ли сегодня стоит проверять участок, куда он собирался: старшим наряда там ефрейтор Пакулов, один из лучших пограничников на заставе. Барков хмыкнул:

— Старшим наряда плохих у нас не назначают. А проверяющие, между прочим, тоже охраняют границу.

В эту ночь перед походом в горы, кажется, начинаем понимать, отчего пограничники в большинстве своем, даже самые общительные, так скупо говорят о своей службе. По той самой причине, вероятно, испытываешь безотчетное чувство вины, когда оказываешься гостем среди них. В сущности, пограничник на службе всегда, и ни часы досуга, ни сон не освобождают его от того главного, для чего поставлен он на линии государственной безопасности. Поначалу, бывает, и не поймешь, почему так мгновенно оторвался от книги солдат, кажется, с головой погруженный в повесть, и так же разом смолк оживленный разговор друзей в курилке, на полуслове прервал речь твой собеседник и с минуту пристально оглядывается вокруг — а всего-то простучали поблизости торопливые шаги, послышался далекий рокот мотора, кто-то кого-то окликнул, взметнулись и кружат над речной поймой потревоженные птицы.

Кто хоть раз в жизни стоял на посту часовым, навсегда сохранит в памяти чувство оголенности собственных нервов — их задевает всё, что доступно глазу и слуху. Вот с таким чувством пограничник живет постоянно, вся его жизнь на границе — служба, а служба — жизнь. И размерена она особыми звеньями — не днями и ночами, как у большинства людей, а сменами пограничных нарядов. Звено входит в звено — чтоб ни щелочки в стальном поясе, незримо пролегающем по рубежам страны…

Странный пугающий крик влетает в окно, в нем как будто смешались вой волка и грубый лай бульдога с сиплым рычанием барса, угроза — с тоскливой жалостью. Какая трагедия разыгралась в ночных горах?.. Выходим в сухую неостывшую темень с тем безотчетным чувством вины перед соседом, который, оставив уютную койку, меряет сейчас шагами крутые версты ночной горной тайги. Мы всегда в долгу перед теми, кто несет труды и лишения несравненно больше наших, переживает опасности, которые от нас далеки, принимает на себя ответственность, подчас равную самой жизни, ведь эта ответственность — за всех нас. Не оттого ли так уважаемы и любимы в народе зеленые фуражки!..

Ночь безлунна, в остывающем воздухе крупные забайкальские звезды колются острыми, жесткими лучами. Непривычно сдвинуты созвездия, на своем месте лишь Золотой кол — так древние жители здешнего края звали Полярную звезду — извечный маяк странников, пастухов, охотников и воинов. В ушах еще стоит непонятный крик, но спокойствие разлито в глухой черноте долины, в смутных очертаниях ближних гор, в сонном журчанье реки, бегущей по каменному ложу за стеной темно-кудрявого ивняка, у самого края освещенных подступов к заставе. Ни звука в казарме, ни шороха на вышке, где стоит наблюдатель, и шаги часового беззвучны в темноте.

Спокойствие в этой приграничной долине рождает застава.

Новый воющий крик прорвал тишину, эхом разлился над рекой, погас в ущельях, снова взмыл в той стороне, куда в вечерних сумерках уходил со своим напарником быстрым, мягким шагом Сергей Пакулов. Живо представились его серые, с голубоватым спокойным светом глаза на загорелом лице, услышалась ровная ясная речь: «Спрашиваете, что самое трудное в нашем деле?.. Боюсь и сказать. Трудности у каждого свои, а вот самое важное — подготовить себя к любой неожиданности. Что бы ни случилось — мгновенно принять верное решение и выполнить его. Это непросто. Тут, знаете, надо, чтобы и устав в самую кровь твою въелся, и действия твои были доведены до автоматизма, а еще важнее — чтоб чей-то пример перед глазами стоял. По себе знаю, как действует пример старшего наряда на молодых, когда они только начинают ходить на границу… Это вроде формы, в которой отливается будущий пограничник. — Усмехнулся какому-то воспоминанию, продолжал: — Мне первое время, особенно по ночам, всё казалось, будто за каждым кустом кто-то сидит… Попробуйте в таком состоянии службу нести — ничего путного не выйдет. А посмотрю на старшего наряда — спокоен, внимателен, уверен, будто на тренировке. От его спокойствия и в тебе будто двойная сила прихлынет — и глаз острее, и слух, и рука крепче; всё примечаешь, ко всему готов. Значит, настоящей опасности уж не проглядишь».

Для Сергея Пакулова признание немаловажное — ведь он забайкалец, из Читинской области. И после школы год чабанил, пообжился в степи и таежных сопках, попривык к зною и холодам, к звездам и грозовым ночам, к пугающему крику сов и непонятным шорохам и голосам в темноте, дважды с товарищами отражал волчьи набеги на отары. И в погранвойска пришел добровольно, по комсомольской путевке, потому что по сердцу ему жизнь под открытым небом, когда тревоги, лишения и физическая усталость неотделимы от радостного сознания исполненной большой работы. А вот поди ж ты: «Мне первое время казалось…»

Да, граница — тот рубеж, где каждую минуту возможна встреча с таким волком, которого и близко не приравняешь к четвероногому. Но всё же первые страхи молодого пограничника не от боязни самой опасности. Это боязнь — оказаться не готовым к опасности, проглядеть коварного врага или оставленный им след.

У Сергея Пакулова были хорошие учителя — начальник заставы майор Валерий Белянин, комсомольский секретарь младший сержант Виктор Мартынов, сержант Александр Ведерников… И когда у самого Пакулова появился подшефный — паренек из Удмуртии Александр Владыкин, Сергей всё время помнил, кем были для него первые пограничные учителя, следил за каждым своим словом и жестом, зная, что завтра его повторит младший товарищ.

Сегодня Александра Владыкина нет рядом с ефрейтором Пакуловым. Самым первым среди молодых солдат, прибывших на заставу из учебного подразделения, Владыкин выдержал строгий, беспристрастный экзамен, был назначен старшим наряда. Именно он вечером сдал пост своему наставнику, который ведет теперь пограничной тропой нового молодого солдата. Может быть, это старательный, застенчивый паренек Сергей Колупаев, которому служба дается труднее, чем его сверстникам, — так уж вышло, что разминулся с учебным подразделением и азы пограничной службы пришлось проходить прямо на заставе. «До призыва в армию, — рассказывал он накануне, — слышал я, будто молодым солдатам иной раз тяжеловато служится. Я в том смысле, что на их долю и самый черный труд выпадает, и за старослужащих нередко приходится отдуваться. Прибыл на заставу, приглядываюсь. Встретили как своего, однако настороженность в душе оставалась. На другой день посылает меня командир отделения работать на конюшню. Ну, думаю, раз приехал необученным, не выбраться мне теперь с конюшни да с кухни. Только за работу принялся — появляются Сергей Манаенков и Михаил Белько. Оба второй год служат, старшие наряда, среди лучших солдат числятся. С шуточками берутся за дело вместе со мной, о лошадях рассказывают — у которой какой норов, показывают, как надо обращаться с каждым заставским скакуном. Мне, конечно, интересно их слушать, я на лошадей сразу стал другими глазами глядеть. Но всё же спрашиваю: чего, мол, не отдыхаете? — ваше личное время. А Манаенков — мне: „При лошадях нам лучший отдых“. Быстро управились, время осталось — в спортгородок они меня позвали с собой. Потренировались там, и ещё осталось время в шахматы сыграть. В другой раз на складе работаю — снова свободные от наряда ребята приходят, за дело вместе со мной берутся, ни слова не говоря. Закончили, сержант — мне: „Ну-ка, пограничник, пойдем уставом займемся, а то у тебя с этим неладно. Скоро ведь на службу ходить станешь, быстрее подтягиваться надо“. Стал я замечать: на нашей заставе такой негласный закон: если товарищи дело делают, а у тебя есть возможность — помоги. Конечно, каждый отвечает за то, что ему поручено, но никто не считает дело товарища чужим для себя. Как в хорошей семье. А идёт это, по-моему, от начальника заставы майора Белянина и замполита лейтенанта Карташова. Чем бы ты ни занимался, они обязательно вникнут, проверят, подскажут, а то и покажут, как лучше и быстрее. На заставе немного людей, служба, сами понимаете, перерывов не знает, а никакое дело не в тягость… Я боялся, что заклюют меня — знаний специальных не было, плановых занятий и тренировок мне не хватало, а всякий раз просить о помощи неловко — личное время у всех одинаково. Да только просить о помощи не пришлось — сами старослужащие предлагали помощь. Теперь вот хожу на службу, и получается не хуже, чем у других. И вспоминать-то неловко, с какими мыслями пришел на заставу…»


Или идет по дозорке вслед за ефрейтором Пакуловым другой паренек из Удмуртии, Михаил Мясников, третий солдат в большой семье Мясниковых, молчаливый, немного суровый с виду, тихий голосом, крепкий в работе… Или бывший строитель из Белоруссии Александр Северинцев ступает своим широким шагом по следам старшего наряда, и чудится ему в бойком плеске горной реки сонный плеск далекой Друти…

А может быть, сегодня выпал день удачи маленькому, звонкоголосому кировчанину Владимиру Смирнову — и он тоже в составе наряда? День удачи — точнее, ночь удачи — потому, что рядовой Смирнов на заставе делит обязанности повара с Виктором Бологовым, рослым, веселым, которого ему подобрали в напарники, словно нарочно — по контрасту. Бессменна поварская служба на заставе, как и служба нарядов. Вместе с дежурным повар встречает и провожает уходящих на границу — его плита всегда подогрета, он знает, кого не надо уговаривать подкрепиться перед трудной дорогой, а кого, может быть, и за рукав взять да усадить за стол; для кого приберечь к возвращению кружку компота, а для кого — кружку молока. И в леднике у него припасены пучки горного лука и черемши, потому что сегодня на столе тушенка, а к тушенке требуются витамины, чтобы зорче смотрели глаза в ночной темени. На маленькой заставе повар — фигура заметная, а всё же вырвалось у Смирнова со вздохом: «Одно у меня желание — почаще на службу ходить…»

Кто бы из начинающих пограничников ни шел сейчас за ефрейтором Пакуловым, в каждом отражаются действия и решения опытного товарища, старшего наряда. Уйдет в запас ефрейтор Пакулов, уйдут Виктор Мартынов, Александр Ведерников, уйдут Сергей Манаенков и Михаил Белько, и тогда поведут дозорными тропами новых молодых пограничников те, кто сегодня следует за ними. И так же сурово, строго и бережно передадут новому поколению воинов границы опыт и мужество своих учителей, умноженные личным опытом и мужеством. Неразрывна эта железная связь поколений, уходящая к тем далеким дням, когда родилась здешняя погранзастава и командовал ею тот, чье имя она носит сегодня, — Герой Советского Союза Николай Олешев…


Может быть, сейчас наряд подходит к балкону — каменному уступу, словно бы вырубленному в крутом склоне горы над бурлящей рекой. Кто бы ни попытался перейти границу на здешнем участке — человек или зверь, — он едва ли минует эту гранитную тропу, с которой не ступишь лишнего шага ни вправо, ни влево. В тени скал мрак особенно плотен. Что там громко плеснуло внизу — ночной охотник таймень или сорвавшийся камень?.. Пронесется вблизи ночная птица, и рука невольно стиснет ремень автомата. Здесь, где столкновение с нарушителем наиболее вероятно, оно и всего опасней — ведь ему некуда деваться, и, как змея, которой прищемили хвост, он постарается ужалить молниеносно, наверняка. Впрочем, здесь опасен не только нарушитель.

Недавно, в такую же черную ночь, старший внезапно остановил наряд на балконе и шепотом приказал изготовиться к бою. Кто-то стоял впереди, прячась в тени и поджидая пограничников. Его присутствие опытный старший уловил сразу, но кто это — понять не мог. Есть у пограничников железный закон — никогда не пускать оружие в ход, пока не убедился, что перед тобой враг, и такой враг, который пойдет на всё, чтобы ускользнуть.

Оставив напарника в прикрытии, старший наряда осторожно выдвинулся вперед по узкому карнизу и включил следовой фонарь. В луче зеленым огнем сверкнула пара злобных глаз, и от грозного рева задрожала скала. Огромная медведица вздыбилась, грозя когтистыми лапами и перегородив балкон. Но не столько этому реву, поднятым лапам и даже блеску звериных глаз поверил пограничник. Маленький медвежонок испуганно жался к ногам матери, он-то и убедил сержанта, что перед ним не те «нарушители», которых надо проверять. Окажись на балконе одинокий мишка, его следовало пугнуть так, чтобы впредь держался подальше от пограничных троп и не тревожил систем сигнализации, но скверный характер лесной мамаши, когда при ней её косматое чадо, хорошо известен. Чего доброго, полезет в драку, и уж тропы не уступит. Пришлось отойти к скрытой точке связи и оттуда докладывать начальнику заставы о щекотливой ситуации — только он мог отдать приказ об изменении маршрута движения наряда…

К подобной ситуации тоже надо быть готовым — ведь лишь издалека она может вызвать улыбку, а там, на узком каменном выступе над пропастью, глухой ночью, носом к носу с могучим обозленным зверем, вряд ли кому-нибудь станет весело. Ведь и у зверей неодинаковый норов. Один, заслышав людей, тихо отступит и скроется. Другой пошлет навстречу остерегающий рык. А третий затаится и может внезапно наброситься из засады. Вся надежда тут на собственное мужество и находчивость да ещё на товарища, который идёт следом…

Хоть и посмеивался ефрейтор Пакулов над собой прежним, которому казалось, будто за каждым кустом кто-то подстерегает его, но и теперь не бестревожна его душа. Лишние страхи ушли, а настороженность осталась. Ведь самое опасное в пограничной службе — это когда привыкаешь, что неделю и месяц, и полгода ничего не случалось, перестаешь ждать происшествий, уверив себя в душе — и сегодня, мол, тоже ничего не случится. Вот тогда и случается. А с расслабленной волей человек не боец, и не важно при этом, где его застала тревога — в казарме или на дозорной тропе.

Однажды такая тревога потребовала от Пакулова всех его человеческих сил. Надо было пройти за час тяжелый, не доступный даже лошади участок границы, чтобы перехватить нарушителей. Обычно на этот участок требовалось не менее двух часов самой напряженной ходьбы, а тут — час. С Сергеем Пакуловым был его дружок и сверстник рядовой Иван Мельников. Сергей сощурил на друга светлые глаза, захлестнул подбородок ремешком фуражки, покрепче ухватил автомат. «Ну что, Иван, посоревнуемся, как бывало?» Мельников понимал, что приглашает его товарищ на состязание не только с собой, но и со скользкими кручами, опасными осыпями, колючими зарослями, что легли на пути, а главное — с теми, что вошли в запретную зону и движутся к линии пограничных знаков. Он кивнул: «Посоревнуемся». Прошли маршрут за сорок пять минут и только сами знают, чего это стоило обоим. Зато у них остались минуты, чтобы подготовить нарушителям встречу, и когда те приблизились, зеленые фуражки возникли перед ними, словно из-под земли…

Сейчас они идут разными тропами, ефрейтор Пакулов и рядовой Мельников, во главе пограничных нарядов, два рослых парня, похожих, как братья, хотя один смуглый и темноволосый, другой — рыжий, в солнечных веселых веснушках, один забайкалец, другой кировчанин. Роднит их сходство повадки, выработанное службой на границе, а ещё — веселая сметливость взглядов и мгновенная готовность ко всему. Они очень богатые люди — у каждого по одиннадцать братьев и сестер. Эти парни знают, что берегут, служа на заставе…


Полоска зари протекла в распадке гор, легкая сухая прохлада — предвестница утра заполнила речную долину. Пора «собачьих вахт» особенно трудна для часовых — сон теперь коварен: это самое подходящее время для волков и лазутчиков. Как ни осторожен шаг по затемненной дорожке, от казармы навстречу выходит дежурный по заставе ефрейтор Михаил Белько. У пограничников своя система оповещения — Белько, не иначе, получил сигнал с затемненной вышки, где теперь, по расчету, стоит Николай Сидоров, дизелист, кавалерист, старший наряда. На вышке пост особенный — и потому, что с неё днем и ночью просматривается большой приграничный участок, и потому, что дозорный одновременно охраняет своих товарищей. А кроме того, этот пост под особым наблюдением. Бюст Героя Советского Союза генерал-лейтенанта Н. Н. Олешева, установленный на площадке перед заставой, обращен лицом сюда, и кажется, ни ночью, ни днем прославленный боевой генерал не сводит глаз с этого бессменного поста советской границы.

У казармы сошлись старший лейтенант Барков и заместитель начальника заставы по политчасти лейтенант Владимир Карташов. Один возвратился с проверки службы нарядами, другой пришел проверить службу на заставе. Барков приносит в канцелярию запахи свежей хвои, речной воды и ружейного масла. Поставив на стол следовой фонарь, скинув фуражку, устало садится к столу.

— Как там?

— Тишина.

Значит — порядок. Спрашиваем:

— А эти дикие крики в горах?

Молодые офицеры усмешливо переглядываются.

— Гураны, — поясняет Барков. — В июле у них начинаются свадьбы, вот и пробуют голоса, вызывают подруг и соперников.

Становится неловко, и Барков, видимо, уловив это, просто говорит:

— Я, когда первый раз услышал, тоже подумал — стая волков лося рвет…

Выходим под звезды, с минуту слушаем тишину. Карташов советует доспать оставшиеся часы перед походом — иначе днем будет тяжело без привычки. Барков засмеялся:

— Я, однако, пойду. Спиннинг прихватил, а зорька обещает быть уловливой. Начальник отряда у нас строговат, не одобряет рыбацкого баловства, но за счет личного сна, думаю, можно и побаловаться. Заодно как следует разомнусь.

Попробуй тут засни, если твой сосед полночи блуждал по горам и, оказывается, даже не размялся как следует! Живя рядом с пограничниками, невольно хочешь походить на них. Однако Барков взял в руки не спиннинг, а самодельную удочку, слаженную кем-то из солдат. Объяснил:

— Очень уж тихо нынче. Посижу на берегу, послушаю, погляжу кругом…

Значит, с удочкой на берегу — тоже служба?.. В теплом воздухе ночи вдруг отчетливо, остро проходит пронзительный холодок — так, что мурашки бегут по телу. И вдруг понимаем — это тревога. Вечная жилица приграничья, притаившаяся до своего срока, разлитая в темноте ночи, она каждый миг готова взорвать её командами, гулом моторов, лязгом оружия и, может быть, выстрелами. Как бы ни было тихо на границе, здесь всегда тревожно.


Через реку они переправились в темноте. Брод искать побоялись, одежду и рюкзаки перевезли на бревне, прибитом к речной отмели, после чего бревно предусмотрительно отправили по течению. От берега слишком не удалялись, опасаясь в темноте нарушить контрольно-следовую полосу. Выбрали темный распадок, заросший пихтами и осинником, отыскали убежище под шатром широколапой пихты, похожее на волчье логово, спали по очереди. Тоска и угроза чудились в мерном гудении старых деревьев, в далеких криках зверей и ночных птиц. Какие-то странные огоньки временами мерцали в глухой черноте распадка, чудился хруст сучьев и далекий собачий лай. «Какая огромная земля, и какая, однако, тесная, когда ты на ней чужак!» — с тоской думал младший из нарушителей, вздрагивая от каждого шороха. Он с ненавистью прислушивался к дыханию того, кто втянул его в это опасное дело. Если б заранее знал, что им предстоит!.. А впрочем, догадывался. Конечно, обещанные деньги, безбедная жизнь впереди — это немало, но какая страшная черта отделяет пока от той заманчивой жизни! Да и не одна… И может быть, уже заложена в автоматный ствол та пуля, что вот-вот поставит точку в его извилистом пути к призрачному богатству? Ну нет, его начальник пусть поступает как хочет, а он сразу поднимет руки при первом оклике. Но поможет ли это? Что, если и в самом деле начальник дал ему медленно действующий яд, как раз на такой случай, а сам попытается откупиться тайной, которую несет через границу?.. Хитрый, безжалостный волк, он может спокойно похрапывать, зная, что не всадят нож в его хищное брюхо, не стукнут камнем по башке, чтобы связать и выпытать тайну… Остается лишь повиноваться и ждать подачки. Как собака! Но собака лишь преданностью и повиновением может заслужить благосклонность господина. Значит, преданность и повиновение до конца…

А ведь русские мальчишки приняли его за бурята. И наперебой старались подсказать, как разыскать несуществующую лошадь. Разве он и раньше не замечал, что в этой стране к человеку относятся одинаково, с каким бы акцентом он ни говорил, какого бы цвета ни была его кожа. Почему же на его родине о ней вслух стараются говорить лишь плохое? А вот он теперь больше всего хотел бы поселиться где-нибудь в здешнем краю, где у каждого есть свой дом, и работа, и хлеб… А ведь это, наверное, осуществимо, пока они не ступили на черту границы. Вернуться назад, пока там не хватились? Или открыто пойти к советским пограничникам и всё рассказать?..

Но шевельнулся холодоксмерти под сердцем и снова напомнил о преданности и повиновении тому, кто спал под пихтовым шатром, по-звериному свернувшись в клубок прямо на земле.

С ближнего гребня, поросшего березками, подала звонкий голос зарянка, сразу стало заметно, как редеет тьма. Пора было поднимать начальника. Теперь им двигаться, где шажком, где ползком — чтобы не напороться на пограничников, тщательно изучить участок перехода — чтобы в подходящий миг совершить быстрый и безошибочный прорыв. Выбранный путь, видно, придется пройти до конца. А начальник вечером сказал: если бы все лазутчики попадались, они давно перевелись бы. Начальнику надо верить.


Наш маленький отряд построился на восходе солнца. Мы — кавалерийское отделение. Звучит несколько странно, особенно если незадолго до того мне пришлось совершать марш в танке, начиненном электроникой, следить за работой операторов станции наведения ракет, пролететь тысячи километров над грозами и туманно-сизым океаном сибирского антициклона, откуда земля кажется малоизвестной планетой. И всё же мы — кавалерийское отделение, хотя нет у нас ни острых шашек, ни звонких шпор. Зато есть лошади — рыжие и гнедые, спокойные и с норовом, они уже почуяли близость похода, позванивают трензелями, дергают поводья, в их фиолетовых глазах заскользили сиреневые горные дали, прохлада глубоких падей, каменный зной накаленных солнцем гребней, зеленая духота тайги.

Майор Белянин, проверив экипировку, уточняет задачу отряда и маршрут движения, порядок наблюдения, сигналы, время периодической радиосвязи с заставой.

Минуту стоим перед бюстом генерала Олешева, отдавая честь памяти человека, который был одним из первых начальников этой заставы, командовал маневренной кавалерийской группой в здешнем погранотряде, потом — соединением на фронтах Великой Отечественной войны, летом сорок пятого вернулся на Восток командиром корпуса и в составе войск Забайкальского фронта вел своих воинов через горы, леса и пустыни Маньчжурии. Здесь, на заставе, он стал командиром, а со временем вырос в крупного военачальника, чьи боевые дела на полях войны увенчаны Золотой Звездой Героя.

— …Приказываю: выступить на охрану Государственной границы Союза Советских Социалистических Республик…

Негромкий, отчетливый голос начальника заставы как бы отделяет нас от этих уютных домиков над прозрачной веселой рекой. Они ещё рядом, но путь наш до них долог — пока не замкнется названный в приказе маршрут. Уходя, как будто чувствуешь на себе живой взгляд Героя. Сколь же велика сила благодарной человеческой памяти и как нужна эта память нам самим! В ней и отцовский мудрый завет, и боевой опыт, выстраданный в жесточайших битвах, — опыт, сберегающий сыновей и внуков. Стоит на заставе бронзовый генерал, провожая и встречая пограничные наряды, — её вечный начальник, вечный часовой Родины, и от его близости увереннее становится молодой пограничник, как будто во всякий миг он может опереться на это надежное бронзовое плечо, как будто все те бойцы, которых водил Николай Николаевич Олешев в наряды и огневые атаки, идут рядом по дозорной тропе. Через героев страны мы приобщаемся к её общей славе и силе…

Мы двигались особым маршрутом, минуя дозорные тропы, и в самой голове отряда на первом километре пути случилось происшествие. Гнедой Пенал под сержантом Ведерниковым «запротестовал». Закусив удила, он упорно потянул к знакомой «дозорке», и ни увещевания, ни понукания на него не подействовали. Зло сверкая глазами, выгнув шею, жеребец уперся, как каменный. Пришлось сержанту уступить место головного дозорного, вперед выдвинулся сам начальник заставы, и за командирским Орликом послушно двинулись остальные лошади. Пропуская нас, Пенал укоризненно косил горячим глазом, но всё-таки пошел за отрядом. Мой сосед рядовой Сергей Лапшин посмеивается:

— Пенал — конь бдительный. Небось заподозрил, что хозяин самовольно решил укоротить маршрут. Не будь с нами майора Белянина, пришлось бы Ведерникову давать крюку в семь верст.

Сержант между тем, наклонясь к уху всё еще сердитого коня, что-то терпеливо говорил — кажется, объяснял, что на «дозорке» несут службу другие, что сегодня наш путь не совсем обычен, и конь успокаивался, мотал головой, вроде бы понимая наконец, чего хотят люди, потом гордым скоком унес хозяина на его место — в голову отряда.

Лошади на границе особенные. Очень послушные командам и бережливые к всадникам, выносливые и упорные на горных подъемах, спокойные на скользких каменистых спусках, бесстрашные над головокружительными обрывами, они помнят дозорные тропы лучше самих хозяев. Ведь служба их на заставе гораздо продолжительнее солдатской. Привычка изо дня в день проходить строго установленный маршрут, отступление от которого недопустимо, въедается в самую кровь животных, поэтому лишь нарушение знакомого порядка способно вывести их порой из равновесия, вызвать непослушание. Мы сами виноваты, что начали непривычный маршрут от привычной «дозорки», Пенал рассердился справедливо. Зато посади на такого Пенала самого неопытного пограничника и отпусти поводья — он без понуканий пройдет маршрут от точки до точки, только поглядывай вокруг!

А вот рослая тяжеловатая Рыжуха с редкой проседью в гриве. Кони, как и люди, седеют от возраста и трудов. Второе десятилетие служит Рыжуха на здешней заставе, её потомки известны во всем отряде, последний стригун подрастает в заставском табуне. То-то она нет-нет да и покосится назад. Но как ни силен материнский инстинкт, служба не отменяется. К тому же она редко ходит теперь по дозорным тропам — вот разве когда появляются на заставе новички, которых пока ещё рано сажать на резвых и бойких лошадей. Потому Рыжуха, кажется, рада этому выходу на настоящую службу. Не всё ж ей быть «учебным пособием»!.. А маршрут пограничный, как бы далеко ни увел, всё равно приведет её к своему жеребенку — это Рыжуха знает…

Тропа тянется вперед сухой березовой падью, на песке и суглинке — следы острых копыт гуранов. Солнце уже заглядывает в падь, редкая березовая листва почти не смягчает жгучих лучей. По боковым откосам — иссохшие, обглоданные стволы, сорванная береста. Кажется, кони ступают по полю древнего побоища, усеянному костями. Но есть тут не только древесные кости.

— Жутковатое место, — говорит Лапшин, всматриваясь в густеющие сумерки пади, где березы теперь всё чаще перемежаются осинником, темнохвойными елями и горным сосняком. — Здесь излюбленный переход гуранов, а на них, известно, охотников достаточно. Летом как-то незаметно, а вот зимой… Идешь, и вдруг — залитый кровью снег, разбросанные кости, следы волков и рысей…

Заросли близ тропы задрожали, из них высунулась клиновидная мордочка, умные зеленоватые глаза смотрят прямо на нас, острые, торчком, уши пошевеливаются, словно маленькие локаторы, улавливают таежные шорохи.

— Шарик! — окликает Лапшин, и собака, показав себя всю, исчезает, чтобы, сделав новый круг, вернуться к тропе.

На этой заставе служебные собаки не числятся. Может быть, потому, что пограничной собакой признана овчарка — могучая, бесстрашная, непримиримая к нарушителю, беззаветно преданная своему проводнику, причем иногда на всю жизнь. Но овчарке, слишком «цивилизованной» по природе, трудно было бы работать на пространствах девственной горной тайги, где подчас не сойти с тропы без того, чтобы не напороться на стену рогатого бурелома или колючего кустарника, не провалиться в скрытую щель или яму с водой. Люди — другое дело, они везде найдут путь.

Откуда пришел на заставу Шарик, никто не знает. Может быть, отбился от геологической партии, может быть, потерял хозяина-охотника. Только люди здесь ему пришлись по душе — от них так знакомо пахло тайгой, лошадьми и ружейным маслом, к тому же они оказались спокойными и приветливыми. Собаке вынесли корм, присмотрелись к ней и нашли, что она вполне вежливая, обученная таежному делу, здоровая, несмотря на худобу, и по породе — типичная восточносибирская лайка. Тут же соорудили ей конуру, но Шарик сразу объявил свой таежный характер: спать улегся в снегу, вырыв ямку и выставив наружу только чуткие уши… В первое время, увязываясь за пограничными нарядами, Шарик доставлял им немало хлопот, но очень скоро каким-то своим собачьим разумом постиг: новых его хозяев, оказывается, не интересуют ни следы колонков и белок, ни выводки глухарей и рябчиков, ни стада гуранов, вышедшие под верный выстрел. Даже злобная рысь, скалящая зубы с рогатого сука старой лиственницы, им не нужна. Их интересовали только незнакомые следы людей и домашних животных. Он перестал преследовать зверей и птиц, начал искать и облаивать то, что искали пограничники. А для сибирской лайки самая непролазная тайга — дом родимый…

В глухой, влажной тени распадка, у ледяного ключа — первый короткий привал. Радист Сергей Обухов быстро забрасывает антенну на ветви сосны, начальник заставы сам осматривает лошадей и вьюки. Его замечания коротки, спокойны, однако же надо было видеть, с какой сноровкой устранялись маленькие неполадки, им обнаруженные. Впереди ещё десятки километров, а терять время из-за распустившегося вьюка — последнее дело. О заботливой доброте майора Белянина мы наслышаны, но только сейчас, кажется, начинаем понимать, в чём сущность этой доброты…

Через поляну, заросшую черемшой, спешит Шарик, вертится под ногами, легким поскуливанием зовет за собой. Едва снова вступаем на тропу, доносится сердитое квохтанье. Вот она, причина тревоги,  капалуха. Пестрая, крупная самка глухаря топчется на валежине, не улетая. Наивная птица, она думает, что черный зверь боится её сердитого голоса, а зверь вопросительно смотрит на хозяев, он ждет только разрешающего жеста или слова, чтобы одним прыжком достать глупую курицу и вонзить ей в горло острые клыки. Но сержант делает запретительный жест. Лайка возмущенно взлаивает, отбегая с тропы. Сильна в ней охотничья страсть, но чувство повиновения человеку сильнее. С ручьистым шумом из травы вспархивает куцеватый петушок величиной с рябчика, садится на нижний сук лиственницы над самой тропой, неуверенно взмахивает крылышками, стараясь удержать равновесие. За ним — другой и третий. Так вот где причина отчаянной смелости глухарки: с нею поршки. Глазастые серо-пестрые глухарята испуганно топчутся на суку, изумленно приглядываясь к людям и лошадям, ждут материнского сигнала, чтобы сорваться. Но капалуха садится рядом с ними, тихо квохчет, и они замирают. Может быть, старая птица знает, что эти люди в защитной одежде — не враги, а защитники всего живого в окрестной тайге? Конечно, знает. Иначе разве осторожная глухарка, да ещё с выводком, подпустила бы нас так близко? О том, как относятся люди к природе в своём краю, лучше всего скажет сама природа…


После связи с заставой пограничники особенно внимательны и собраны, а между тем путь наш резко усложнился. Круто нарастает склон, и, едва выходим на извилистый, неровный гребень, дорогу преграждают мощные завалы из упавших деревьев. Спешиваемся. Ведем коней в поводу. Глаза солдат успевают обежать каждый закоулок странной засеки, а мне не до того: боюсь за свою Рыжуху. Человеку проще среди бурелома, чем лошади. Да только я всё ещё забываю, что наши кони выращены, чтобы служить людям в горной тайге, где и вертолет не всегда отыщет пятачок для посадки. Они уверенно перешагивают поваленные деревья, когда стволы висят высоко — берут препятствия короткими, сильными прыжками — вовремя дай повод. Долгим показался этот поход с препятствиями…

У линии погранзнаков широкая просека делит тайгу. Лишь дыхание лошадей да звон удил нарушают молчание леса. Даже птицы здесь молчаливы, словно и они берегут осторожную тишину границы. Эта просека — последняя черта Родины и её начало. Но она не разделяет, а связывает две страны. Стоят друг против друга два пограничных знака, смотрят друг на друга два государственных герба. На одном — овитый золотыми колосьями земной шар с серпом и молотом, на другом — всадник, летящий навстречу встающему солнцу. Красные звезды — символ революционной бдительности двух народов и их армий — недремлюще сливают лучи. И кажется, два погранзнака, как два старых товарища, ведут понятный лишь им разговор.

Далекие и вечно близкие картины рождает эта безмолвная речь. Вот конные отряды Сухэ-Батора уходят на Кяхту, занятую интервентами. Стремя в стремя идут вооруженные монгольские араты и воины в краснозвездных буденновских шлемах, которых по приказу Ленина привел на помощь восставшим братьям Темур-Батор Джань-Джунь («Железный командир-богатырь») — так монголы назвали прославленного сибирского партизана Петра Щетинкина, соратника Сухэ-Батора и Чойбалсана… Кяхта, Маймачен, Урга — легендарные этапы победных боев с иноземными захватчиками и белобандитами Унгерна, — они сродни нашей Каховке, Перекопу, Волочаевке. И были ещё грозные дни Халхин-Гола, был совместный победный поход сорок пятого года в Маньчжурию, который принес избавление народам Азии от извечного их врага, ненасытного и жестокого агрессора — японских милитаристов — самураев.

История неизменно стоит за тех, кто помнит своих братьев и товарищей, павших в борьбе за общее дело, и никогда не изменяет этой памяти. В Монголии, как и у нас, хранят память о каждом событии, в котором испытывалась дружба наших народов и армий. В Народной Монголии, как и у нас, всеобщей любовью окружены имена героев, отдавших жизни за то, чтобы с этого синего неба людям светили только счастливые звезды. У того, чьё имя носит застава, рядом с Золотой Звездой и двенадцатью советскими орденами сиял на груди и монгольский орден. Его служба Советской Родине, которую нёс он бок о бок с воинами братской страны, была для Монголии так же дорога и необходима, как служба своих бойцов…

Как бы ни разнились братья внешне, они чем-нибудь да похожи. Вот и сейчас в собранности сержанта Ведерникова, в цепком взгляде Сергея Обухова, в угрюмоватой сосредоточенности Сергея Худякова и Александра Владыкина, в бойкой подвижности Сергея Лапшина нам чудятся чьи-то иные повадки. Ну, конечно, вот с таким же пристрастием и старательностью исполняли боевую работу подчиненные монгольских офицеров Олгодалбазара и Чойжамца, в гостях у которых довелось нам побывать однажды.

Граница — всегда граница. Связывая братские народы, она всё равно требует бдительности, чтобы враг не рассчитывал на слабые звенья там, где погранзнаки стоят друг против друга вехами братства.

Глядя на уверенную посадку майора Белянина, невольно подумаешь: в седле человек родился, а между тем он ещё новичок на кавалерийской заставе. Потребовалось овладеть лошадью — овладел так же быстро и уверенно, как в своё время овладел технологией сборки агрегатов на красноярском комбайновом заводе, в годы срочной армейской службы овладевал оружием, военной тактикой, партийно-политической работой, методикой обучения и воспитания, ведь именно тогда, на срочной службе, Валерий Белянин сдал первый офицерский экзамен и увольнялся в запас младшим лейтенантом. Думал ли, что через три года по партийному призыву придет в пограничные войска замполитом заставы и снова будет учиться овладевать всеми тайнами границы, учить и воспитывать других?

Бывает, знакомишься с обаятельным человеком, а через час-другой от обаяния и следа не остается. Майор Белянин при первом знакомстве не производит особого впечатления: ни богатырской стати, ни зычного голоса, и лицо самое обыкновенное, и речь простоватая, на сибирский манер. Но побудешь с ним недолго, и потянет тебя к этому человеку — надежно с ним, спокойно и легко. Вспоминаем вехи его пограничной биографии, и многое становится понятным. Через год он сдал экстерном за военное училище, досрочно получил очередное воинское звание, был назначен начальником заставы на ответственный и беспокойный участок. Вскоре его наградили медалью «За боевые заслуги». Он ещё молод, а на погонах майорские звезды, на тужурке — орден Красной Звезды. И назначение его начальником именной заставы тоже не случайно.

Обаятельно истинное мужество: рабочее, повседневное, непоказное, которое сочетает внутреннюю дисциплину и развитое чувство ответственности за дело. Вот это мужество и привлекает к Валерию Владимировичу Белянину его подчиненных. И то, что замечают они в нём прежде всего заботливую доброту, вполне справедливо: самая строгая требовательность доброжелательна, если её подпирает личный пример командира, если она в интересах службы, в интересах всех и каждого в отдельности.

Скомандовав полдневный привал в тенистом распадке, майор Белянин последним сходит с лошади, но первым расседлывает своего скакуна, укладывает седло внутренней стороной потника к солнцу — чтоб подсох, привязывает лошадь в тени, где поменьше гнуса, следит, как снимают вьюки пограничники, изредка бросая короткие замечания. Он последним садится, последним открывает фляжку с водой, последним берет ложку, но первым встает после привала. Его Орлик первым осёдлан, и у начальника заставы остается время проверить седловку и надежность вьюков. Главные испытания для нас только начинались.

…Лошади стелются по крутосклону — кажется, земля опрокидывается на спину с горами и тайгой. Очень это неприятно без привычки — когда небо повисает за твоей спиной. Долгий подъем сменяется острым гребнем, где только-только ступить конскому копыту. Слева — почти отвесный склон, по которому чудом взбегают к вершине хребта стройные лиственницы и ели. Зеленая тьма пади кажется бездонной — человеческий глаз не в силах достигнуть её дна. Справа — та же зеленая бездна, налитая солнечной дымкой.

— Сюда нарушителя, пожалуй, и на аркане не затащишь, — говорим соседу, чтоб только отвлечься от гипнотизирующей бездны. Он пожимает плечами.

— Отчего ж? Мы ведь ходим.

— Как же его искать, если укроется в этакой пади?

— На то свои секреты. Главное — обнаружить присутствие. И на то секреты имеются. Да я вам так скажу: на здешнем граните ни один след не спрячешь, в какую бы сторону ни пошел.

Отчасти нам понятно его иносказание. И в новом свете видится общительность начальника заставы и его заместителя по политчасти. Тот и другой не упустят случая заглянуть в поселок или на ближний прииск, непременно остановятся потолковать со встречным пастухом и лесным объездчиком, и не случайно в бытность нашу на заставе первым её гостем был председатель местного сельсовета, а замполит весь свой выходной провел в тире и спортивном городке со старшеклассниками соседнего поселка. Вместе с зелеными фуражками границу охраняет каждый местный житель.

Если у пограничников столько друзей в округе, действительно на здешних камнях чужаку трудно утаить следы.

На крутом спуске молодые лошади, повинуясь своим нетерпеливым седокам, идут прямо — наискось по склону, лишь две из них, предоставленные собственной воле, поддерживают авторитет «учебных» коней — спускаются не спеша, по всем правилам, разворачивая корпуса из стороны в сторону — словно танцуют фигурный вальс. Пограничники, смеясь, поджидают гостей в седловине, но вот из-за деревьев появляется майор в сопровождении радиста, и улыбки будто смывает с солдатских лиц.

— Сергей Станиславович, — не по-обычному, ласковым голосом начальник заставы окликает Лапшина. — У вас легко поднимется рука пристрелить свою Реону, если она сломает ногу?

Бойкий на слово пограничник удивленно смотрит на майора, растерянно касается шеи своей резвой кобылки.

— А вы, Владыкин, легко расстанетесь с вашим Ежом? А вы, Худяков, с Абреком? Вы, Ведерников, с Пеналом?..

У сержанта было время уловить смысл вопроса, он виновато опускает глаза.

— Это не повторится, товарищ майор.

— При мне не повторится?

— Не повторится, товарищ майор.

— Верю. Вперёд…

Горы лихачей не любят. И самое опасное, если человек, привыкая к соседству опасности, забывает о правилах осторожности, которые здесь — закон. Заманчиво на глазах друзей прогарцевать по крутому спуску, чтобы и у них, и у тебя самого дух захватывало, а вдруг лошадь оступится, угодит ногой в трещину, опрокинется вместе с наездником?


Нет, майор Белянин никогда не задает вопросов зря.

Над нами появляется вертолет, пограничники подают условный знак, и пилот, качнув машину, уходит своим маршрутом.

После очередной связи с заставой отряд круто поворачивает в глухую падь, где едва ли ступала нога человека. Мы и должны убедиться, что не ступала, по крайней мере, в последние дни. Кони бесстрашно вламываются в чащу, перешагивают громадные валежины, но в седлах держаться невозможно — рогатые сучья в любой миг грозят сбросить на землю. Влажный полумрак становится прохладнее, хотя дышать труднее, под ногой чаще и чаще замшелые валуны, где-то возникает и становится отчетливее звон ручья, который набирает силу от бойких, холодных ключей. В таких падях рождаются прозрачные забайкальские реки. Вслепую отводишь кустарник, а в ладонях оказываются зеленые гроздья смородины, они как будто сами просятся в руки, зная, что им здесь суждено созреть и осыпаться — ни птицам, ни зверям не осилить могучего урожая ягод, вызревающих в таежной глуши.

Неожиданно падь распахнулась просторной поляной. Вокруг — стена зарослей, над нею крутые откосы гор, поросших сосной и лиственницей, рвутся в поднебесье. Здесь, на зеленом дне гигантского расширяющегося колодца, словно кто-то рассыпал незатухающие угли костра, их оранжево-красные лучи не в силах пригасить даже полуденный свет. Жарки!.. Весенние жарки в середине июля. Как будто в этом глухом уголке гор задержался май, а беспощадное забайкальское лето течет где-то вдали по сухим, опаленным солнцем хребтам.

Пограничники внимательно осматривают поляну, тщательно обходя рассыпанный костерок оранжево-красных цветов, а они весело смотрят сквозь сетку серебряных звездочек горного лука, как будто знают, что их никто не сорвет и не затопчет.

Свежи травы горной пади, ни разу не пересекли мы человеческого следа, но пограничники всё так же насторожены и как будто даже недовольны. Начинает казаться, что наш отряд не просто совершает «профилактический» рейд в приграничной полосе, но ведет какой-то целенаправленный поиск. Однако гостям не положено расспрашивать хозяев об их служебных секретах; что можно, они в свое время скажут сами.

Далеко над горами громыхнуло. Удивленно поднимаем головы. Самолет?.. Небо кажется таким синим, как там, наверху, где по каменным гребням проходит самый рубеж границы, — вероятно, влажный воздух над падью растворяет синь. И снова вдали ворохнулся гром, явно не самолетный.

— Стоит выйти в рейд — гроза тут как тут, — улыбается Сергей Лапшин, помогая радисту свернуть антенну. — Почаще выходить надо, а то не миновать засухи.

Как-то не верится, что из знойной бездны неба может упасть хотя бы капля. Но кое-кто из пограничников перекладывает плащ поближе. Начальник заставы смеется:

— Напрасно. От здешней грозы никакие плащи не укроют. А добрый душ пограничнику только на пользу. Сейчас не октябрь.

Мы не сделали и сотни шагов от поляны, когда в прогале ветвей над вознесенными в небо скалами возникло седое клубящееся облако и сухим пушечным выстрелом разорвало небо над падью. В полном безветрии странным показался набегающий шелест. После первых редких дождевых картечин на минуту-другую мертвая тишина обняла тайгу, и тогда внезапно, отвесным водопадом, сгибая ветви деревьев, обрушился ливень.

Пограничники словно не заметили столь резкой перемены в окружающей природе, — продолжался поход, продолжалась служба.


Они лежали в кустарнике, в трехстах метрах от контрольно-следовой полосы, когда небо на западе стало чернеть. Весь пройденный путь казался легкой прогулкой в сравнении с несколькими сотнями шагов через открытое пространство, перерезанное лентой вспаханной земли, которую не обойти и не объехать. Где проходит самая черта границы, они не знали, да и не могли знать, как не могли знать и другого: одна контрольно-следовая полоса на их пути или будет и другая. Младший вдруг понял, какую непоправимую ошибку совершил начальник, выбрав для перехода именно эту границу. Если зеленые фуражки обнаружат их след, тревога прозвучит и на той стороне, там станет так же опасно, как здесь. Как же не сообразил он такого простого: если на той стороне тебя сразу встречают свои, можно прорываться решительно, даже под огнем, не обращая внимания на оставленные следы, — лишь бы не догнала пуля!

…Но как пройти, не оставив следа? В своё время он перечитал множество детективов, в которых искусные шпионы легко проникали через любые тщательно охраняемые границы, применяя самые невероятные способы — чаще всего на подставках, имитирующих следы кабанов, оленей, медведей и даже тигров, однако позднее узнал: всё это лишь плод фантазии сочинителей. Самый неискушенный пограничник, пройдя десяток шагов по такому следу, обнаружит обман, не говоря уж о служебной собаке, которая сразу учует человека. В реальности всё проще и труднее. Вот она, совсем не широкая полоска вспаханной земли, и, как ни изощряйся, какой-то твой след на ней останется, и это будет человеческий след, который поднимет на ноги целую заставу, может быть, не одну.

Он шел через чужую границу впервые, и ещё перед посадкой в поезд начальник долго и тщательно инструктировал его, рассказывал о разных способах преодоления пограничных полос, но сейчас, в столкновении с реальностью, ему вдруг стало отчетливо ясно, что ни один из этих способов не годился, как и хитроумные приемы книжных шпионов. Начальник, видно, тоже понял это, он велел ему срезать плотную ветку сосны и сказал: «Через контрольно-следовую полосу ты понесешь меня на себе. Будешь пятиться, заметая следы. Если зеленые фуражки нас обнаружат, они подумают, что прошел один. Надо, чтобы они не сразу поняли, в какую сторону шел нарушитель. Когда же восстановят след, то подумают, что человек пришел с той стороны, и пойдут от нас в противоположную сторону. Потом они, конечно, поймут свою ошибку, но мы будем уже далеко». Просто, зато надежно, как всё простое. Да, начальник мудр, но нести его на себе, пятясь, да при этом ещё и собственные следы заметать будет тяжело. Однако не начальнику же, хотя он вдвое сильнее, нести на себе подчиненного.

Тревожила смутная догадка, беспокойство всё время росло, и вдруг, с первым дуновением ветерка, мысль прояснилась. Советские пограничники увидят один след на вспаханной полосе. И этот след прихватит служебная собака, по нему она пойдет до конца. Значит, в опасный миг начальник может отделиться на каком-нибудь каменистом участке, где его собственный след не будет заметен. Пограничники найдут одного нарушителя и успокоятся. И, как знать, может быть, они найдут уже не человека, а труп? Возможно, и время перехода границы начальник рассчитал в согласии с действием зеленого шарика? Возможно, яд уже «просыпается», чтобы через несколько часов убить!..

Он почувствовал тошноту, темная, колющая судорога прошла по спине, тело содрогнулось, и зубы лязгнули, как у зверя, проглотившего стрихнин. Лежащий рядом начальник вопросительно посмотрел в его расширенные ужасом глаза.

— Я отравился, — еле выдавил шепотом младший.

— Нет. — Начальник качнул головой. — Мы ели одни консервы, пили одну воду. Ты перегрелся. Скоро станет легко — идет гроза… Если большая гроза, план меняется.

Он вдруг с силой прижал напарника к земле. На «дозорке», вдоль контрольно-следовой полосы, появились два пограничника. Они шли молча, мерным, твердым шагом хозяев, и вороненые стволы автоматов так же мерно покачивались над плечами.

Если б можно было втиснуться в камень!.. Трава и кусты надежно скрывали нарушителей, до дозорной тропы было неблизко, но оба отчетливо слышали мерные шаги солдат. Эти шаги грохотали, казалось, на все горы, они приближались, словно тяжелый поезд, гремя на стыках, накатывал на двух людей, уткнувшихся лицами в землю. Младший наконец не выдержал, поднял голову, собираясь поднять и руки ещё до того, как прозвучит громовой оклик… Солдаты в выцветших под солнцем фуражках и куртках удалялись навстречу надвигающейся туче… Только теперь младший заметил, что начальник его, уткнувшись лицом в траву, сжимает в руке оружие. «Он все-таки больше трус, чем я. И когда трусит, становится полным дураком, хотя в другое время кажется мудрецом. Вступать в перестрелку с советскими пограничниками на их территории?!. Это могут себе позволить лишь киногерои, которых всегда выручит сценарист. Лучше уж сразу застрелиться!.. Но, может быть, он для того и достал оружие? Меня, конечно, первого шлепнет. Надо присматривать за начальником…»


На западе громыхнуло, и сразу стало темнеть, дунуло сыростью. Стена дождя шла с гор, как лавина. Гул тайги, встрепанной мощным порывом ветра, заглох в сплошном шелесте ливня и трескучих разрывах близких молний. Однако молнии — это не автоматы пограничников, и начальник встал, жестом заставив подняться и спутника, наклонился к его уху, крикнул:

— Переходим сейчас! Ветку оставь, дождь размоет следы… Они теперь не скоро вернутся…

Да, им повезло — пограничный наряд только прошел, а видимость такая, что в тридцати шагах едва различается дерево. Теперь начальник действует правильно, ведь после дождя уничтожить следы на сырой земле невозможно.

Пока добежали до контрольно-следовой полосы, промокли до нитки. Но они согласны на то, чтобы их так же мочило сутки и даже двое.

За контрольно-следовой полосой, когда начальник слез со спины напарника, они позволили себе оглянуться. Ливень размывал след на глазах, и начальник впервые одобрительно хлопнул младшего по плечу, вздернув в улыбке губу, поросшую редкими волосками. Пока само небо им помогает, нельзя терять время. Надо идти быстро, надо уйти дальше, пока дождь смывает отпечатки следов, уничтожает запахи. Наследить и скрыться — это ещё половина искусства лазутчика. Пройти и не оставить следа, чтобы никто и никогда не узнал, что в этом месте была нарушена граница, — вот искусство!

Они бегом пересекли открытое пространство и нырнули в сумрачный еловый бор. Шли, стараясь держаться открытых мест, где на их следы отвесной стеной падал ливень. Они не знали, что ещё в ту минуту, когда только приближались к контрольно-следовой полосе, на ближней заставе прозвучал сигнал тревоги. И что до самой границы ещё не близко…


Целый час наш отряд «блуждал» в пади под ровным теплым ливнем. Сумрак быстро схлынул, небо в прогалах ветвей молочно светилось, и дождь, падающий с этой сияющей высоты, казался призрачным. Вспомнились чьи-то слова: «Забайкалье — это немножко другая планета». Впрочем, то же приходилось слышать и о Камчатке, и о Крайнем Севере, и о Средней Азии. Велика наша страна, огромны её границы, на каждой служба трудна по-своему, и наше великое счастье, что в каждом поколении советских людей есть вот такие парни, с какими ненадолго свела нас судьба на этой заставе. В снегах, в песках, в горах, на самом краю земли, под вечно холодным дыханием ледяных морей они своим непоказным мужеством, честной солдатской работой, бдительным вниманием делают непроходимыми для врага все шестьдесят тысяч километров нашей границы.

Да, и теперь, под дождем, служба продолжается: всякая звериная тропка, всякий намек на след, сломанная ветка или сдвинутый камень привлекают внимание наших следопытов, а в маленьком отряде каждый — следопыт. Шарик тоже работает, описывая круги от края до края пади, и даже тройка гуранов, выскочившая на поляну в двадцати шагах перед нами, заставила его лишь на мгновение насторожиться, а в следующее он уже обнюхивал подозрительную вмятину во мху — не след ли неизвестного человека?

На закате падь вывела нас к открытой пойме знакомой реки. Дождь кончился так же внезапно, как начался. Местами над водой стлалось белое теплое молоко, всплескивали ожившие рыбы, хватая мошкару, где-то кричал удод, на прибрежной скале ворковали дикие голуби. Ночью пограничники станут в секреты, а пока начальник заставы приказал развести на берегу большой костер из сухостоя и обсушиться. Бездымное жаркое пламя встало сразу и высоко, но не погасило крупных, лучистых звезд, уже проглянувших на отмытом темно-синем небе.

Майор Белянин переговорил с заставой, снял наушники, приказал радисту свернуть станцию, присел к костру. Когда от его одежды повалил пар, он отодвинулся в сумерки, буднично, как бы между прочим, сказал:

— Взяли их.

— Кого?

— Нарушителей, конечно. Обоих взяли. Часа два назад.

Одновременно приходят догадка и досада. Значит, мы действительно искали нарушителей и, пока бродили по гребням и падям, их обнаружил и задержал один из нарядов заставы. Быть рядом и упустить такой случай — что может быть досаднее!

— Пакулов?..

Майор улыбнулся.

— Я вижу, вы в Пакулова влюбились. Он, конечно, стоит того, но на сей раз повезло не нам. Их взяли на другой заставе, далеко отсюда.

— Каким образом?

— Этого я не знаю. Могу только сказать, что их взяли без выстрела, оба целехоньки. Завтра приедет начальник отряда, можете его расспросить. — Помолчав, майор снова улыбнулся: — Жалеете, что приехали к нам, а не к соседям?..

— Чего ж теперь жалеть? И кто мог знать?..

— Да, это правда. — Майор посуровел, на лоб его набежали морщины. — В том-то вся сложность нашего дела, что задержания не запланируешь. Однако соседи молодцы…

В сумерках за рекой прокричал гуран, но теперь трубный крик его не показался таким диким, как в прошлую ночь.

— Валерий Владимирович, — спрашивает один из нас начальника заставы, — если можно, скажите: вы знали о появлении возможных нарушителей? Если можно…

— Чего ж? — Белянин усмехнулся. — Да как бы вам поточнее ответить. Скажу так: мы предполагали, что на участке отряда возможно нарушение границы. Ну, а служба у нас такая, что предполагать приходится всегда. И теперь вот тоже…

Он встал, и пограничники, пообсохшие у жаркого огня, начали поспешно приводить себя в порядок.

Густели сумерки, слышнее становилось журчанье близкой реки, незнакомая птица кричала в темной пади, медленно умирало пламя костра, ярче разгорались звезды. В темноте замирали шаги пограничников, уходивших на свои ночные посты.

— Хотите со мной в секрет? — спросил наш постоянный спутник и хранитель Сергей Лапшин. — На три часа. Майор Белянин разрешил…

Как будто не было многокилометрового дневного похода по горной тайге и жестокой боли в ногах от езды в седле с непривычки.

— Спасибо, товарищ. Спасибо за честь.

Нелёгкое испытание

Чистотой своей казарма напоминала вымытое зеркало. Жемчужной белизной сияли плафоны, по шнурку равнялись не только солдатские койки, но и прикроватные коврики; на бархатистой синеве одеял белоснежные подушки сверкали, словно огромные куски сахара. Ощущение тепла и уюта усиливали изящные стенды, закрытые вешалки, похожие на гардеробы цвета слоновой кости. По глазам солдат и офицеров, пригласивших в казарму гостя — известного писателя, ветерана войны, офицера запаса, — чувствовалось, что им самим нравится армейский дом. Но гость, казалось, чем-то был неудовлетворен, и это смущало хозяев. Недоумение рассеялось в конце встречи, когда Илья Григорьевич сказал:

— Почти каждый год бываю в частях и всякий раз замечаю, как улучшается быт наших солдат и офицеров. Оттого и не хвалю ваш дом, что такими казармами теперь не удивишь. Да вот ещё о чём подумываю: не балуем ли мы наших молодых людей? Иной раз будто не в военный городок попадаешь, а в санаторий.

— Вот те раз! — изумился офицер-хозяйственник. — Впервые меня упрекают за устроенность солдатского быта.

— Вы не поняли, — возразил фронтовик. — Должен вам сказать, что и в труднейшие времена забота о солдате в нашей армии стояла на первом месте. Даже после гражданской, когда страна голодала, была раздетой и разутой, красноармеец обеспечивался всем необходимым. Сапоги с картонными подметками, шинели из гнилого сукнеца, на которых наживались поставщики и царские чиновники, — это осталось по ту сторону революции. Да и теперь в иных армиях ведь как? Выдали солдату, что предписано по табелю, а то ещё и деньги на прокорм — и точка: исполняй, что велят, и больше не спрашивай. Потерялось, сломалось, сносилось до срока — на свои покупай или так обходись. А у нас возможно ли, например, чтобы солдат спал без одеяла или в зимнее поле вышел без теплой одежды да в дырявых сапогах?

— Что вы! — Офицеры даже засмеялись. — Самый нерадивый старшина такого не допустит, не говоря уж об офицерах. А допустит — сочтем за ЧП со всеми последствиями.

— То-то! Не знаю, существует ли другая армия, где бы человеку уделялось столько внимания, сколько в нашей. В этом сказываются и любовь народа, и гордость его за своих защитников. Но я отвлекся, не о том хотел сказать. Меня вот что беспокоит: не привыкают ли нынешние солдаты к тепличной жизни? Да и командиры — тоже. Воинский быт сам по себе должен воспитывать привычку к лишениям. Из таких казарм в зимнее поле не потянет лишний раз.

— Однако выходим, и не так уж редко.

— А не оглядываетесь на теплые казармы? — не сдавался фронтовик. — Мол, перекантуемся как-нибудь несколько дней, вернемся — тогда и отогреемся, и отоспимся. Я говорю о привычке жить в поле, как дома. Вот вы, — он снова обратился к офицеру-хозяйственнику, — сумеете на трудных учениях, скажем, обеспечивать подразделения не хуже, чем здесь, в городке, где и склады под рукой, и ваша прекрасная кухня-столовая со всей механизацией?.. Я, например, фронтовых тыловиков доселе поминаю добром. Бывало, огонь адский, враг лезет, но пришло время обеда — старшина или повар с термосом тут как тут. И без патронов в бою не оставляли, и амуницию по сезону приносили прямо в окопы или в цепь. Оттого и воевали уверенно… У вас когда-нибудь случались в поле критические ситуации?

Молодой офицер задумался. Мирное время — не война, где критические ситуации на каждом шагу. И вдруг в памяти всплыла одна запись в блокноте, о которой, кажется, самое время вспомнить. Всего-то строчка: «А. Карпухин и В. Горпенко. Штормовая ночь…»

Старшего лейтенанта Карпухина посыльный оторвал от телевизора: «Срочно вызывает начальник штаба». Шел приключенческий фильм, и Карпухин, натягивая шинель, подосадовал: не могли отложить до утра! На улице бушевала метель. Днем ещё стояла осень, теперь была настоящая зима. В северных широтах — дело обычное.

Подполковник встретил вопросом:

— Прогноз слышали? Нет? Так вот: сейчас — минус три, в полночь будет минус двадцать, к утру — ниже тридцати. У нас в поле две роты и взвод. Люди в шинелях и сапогах наверняка вымокли. Представляете, что их ждет утром?

— Может, отложить учение? — неуверенно предложил Карпухин. — Переоденем, потом пусть воюют.

— На учениях воевать учатся, — отрезал начальник штаба. — А война погоды не выбирает. И у нас ведь существует вещевая служба, которой командуете вы.

Карпухин покраснел и догадался, зачем его вызвали. И тогда ему стало зябко…

— Подойдите к карте, — пригласил подполковник. — В три часа ночи они будут здесь. — Он очертил рощицу на краю полигона. — Вы тоже будете здесь не позже трех часов ночи. Разумеется, с полушубками и валенками на всех. Возьмите палатку и походную печку — возможно, придется оборудовать пункт обогрева и для вас самих. У них такой пункт имеется. Ехать советую так. — Кривая карандашная линия легла через полигон. — Чтоб не терять времени, распоряжения я отдал сам. Прапорщик Горпенко с отделением сейчас грузит машину. Получите карту, она для вас уже приготовлена. Вопросы?

— Если дороги замело…

— Пробейтесь. Машина сильная, снег пока рыхлый. Да лопаты возьмите. И помните: запасного варианта у нас нет. Если поморозим людей, отвечать будем вместе. Верю вам…

Уверенность начальника штаба ободрила Карпухина, и всё же он боялся заплутать на просторах ночного полигона, покрытого островками леса, во всех направлениях изрезанного полевыми дорогами. Метель-то нешуточная. Поэтому решил ехать по знакомому шоссе, затем — вдоль широкого лога. Через лог машина не пройдет, но нужная рощица от него в каких-нибудь полутора-двух километрах. Груз не так уж велик, прапорщик выбрал крепких солдат да на всякий случай прихватил легкие дюралевые сани на широких полозьях, которые в прошлом не раз выручали хозяйственников на зимних учениях. Так что перетащить груз не составит большого труда.

Тридцать километров под ветер по шоссе прошли за какой-нибудь час. Всё началось, когда свернули возле лога наперерез ветру. То, что творилось в поле, трудно было назвать метелью, даже пургой — свирепствовал настоящий снежный шторм.

Лучи фар уходили в него, словно в кипящее молоко. Карпухин взяв железный штырь, двинулся впереди машины, нащупывая безопасный путь. Солдаты с прапорщиком вначале выскакивали из крытого кузова — подтолкнуть машину или прорубить глубокий сугроб, а потом уже и не садились — шли, подпирая борта плечами. Казалось, ураган подгоняет время: минуты полетели как секунды. Прошел час, а распадка, где Карпухин наметил остановку и переход через лог, не было. Боясь уклониться от маршрута, он взял ближе к логу — всё равно дорога потеряна. Ветер стал злее, но — вот радость! — на гребне склона снег едва скрывал полегшую траву. Сколько ведь слышал и читал, что в снега и распутицу лучшие пути — по гребням высот, по водоразделам, что ещё в древности полководцы именно так водили свои рати, но оказывается, иные истины надо открывать собственным горбом. «Однако что за учения в такую бурю?» — подумал с новой досадой. И тут же вспомнилось: «Война погоды не выбирает…»

Когда наконец достигли распадка и спустились в относительное затишье, Карпухин глянул на часы. Последние пять километров они прошли за два с лишним часа! И только три часа оставалось теперь в их распоряжении. В хорошую погоду можно было бы дать людям отдохнуть и даже вскипятить воду на костре, благо в распадке ветер не так свиреп, а кругом стояли таловые заросли, полные сухого коряжника. Но шторм уже показал, что привычное отношение к пространству и времени сейчас не годится, следовало поторапливаться. Тем более что всего имущества сразу взять не удалось.

В логу стало ещё тише, наверху ветер дул порывами — то ли затихал, то ли менял направление. Под тяжестью связок одежды солдаты едва брели по глубокому снегу, однако сани скользили легко, и Карпухин лишь теперь оценил предусмотрительность своего помощника. В сплошной стене тальника на дне лога смутно белел узкий проход вдоль летней тропы, туда Карпухин и повел свой маленькийотряд. Он спешил и не сразу понял, отчего снег под ногами вдруг стал тяжелым. Внезапно за голенище сапога скользнула холодно-жгучая змейка, и он сразу остановился. Вода! В сапогах были только Карпухин да Горпенко. Солдат переобули в валенки…

Прапорщик молча остановился рядом. Какой смысл гадать, откуда взялась вода? Скорее всего, перехватило сток ключей, и на дне лога образовалась коварная снежница. Справа и слева — сплошной коряжник, через который ночью с тюками одежды не пробраться. Да и там, в зарослях, тоже могла быть вода. Карпухин растерялся. Он ещё ничего не решил, а прапорщик вдруг взял лямки саней и накинул на свои плечи.

— У меня высокие сапоги, товарищ старший лейтенант. Да уж если и мокнуть — так одному. Переволоку груз, потом — вас — по очереди.

Никаких слов было не надо, и всё же кто-то из солдат сказал вслед тающей в темени широкой фигуре:

— Ни пуха, товарищ прапорщик…

Пока Горпенко перевозил имущество через снежное болото, от машины принесли остальное имущество. «Форсировать» эту преграду надо было в один прием. Переправа заняла больше часа. Вымок не только Горпенко. Двое солдат промочили валенки, зачерпнул воды в сапоги и сам Карпухин, когда помогал вытаскивать застрявшие сани. Переобулись сразу, у разведенного наспех костра. Ветер, слабея, становился по-зимнему сердитым.

На крутом подъеме из лога разогрелись до пота, но наверху когтисто схватил мороз, сухая снежная крупка больно стегнула по глазам. В разрывах туч проглядывали звезды, и это значило — прогноз не обманул: через какой-нибудь час северный ветер наполнит степь арктической стужей…

За горизонтом вспыхивали ракеты, оттуда доносились глухие разрывы, треск пулеметов и автоматов. Там не легче, но там бой учебный, а в том, что делал Карпухин со своими подчиненными, не было и тени условности. Даже опоздание грозило бедой — люди обморозятся. Сгибаясь под увесистым мешком с валенками, он ни разу не остановился для передышки, даже направление, взятое по компасу, сверял на ходу. Потом, едва свалив груз на опушке рощицы и оставив прапорщика с солдатом устраивать палатку обогрева, остальных сразу повел обратно — ведь часть имущества ещё лежала в логу.

Когда в заиндевелых куртках и шапках, с обросшими инеем бровями вернулись к роще, в палатке обогрева его поджидал руководящий учениями комбат. Он без лишних слов подозвал к походному столику, освещенному лампочкой от переносного аккумулятора, разложил карту.

— Смотрите и отмечайте по своей. Здесь занимает позиции первая рота, здесь — вторая, а между ними — взвод обеспечения. Вам надо разбить людей на группы — две или три, как самим удобнее. Главное — доставить валенки и полушубки во все подразделения до начала атаки, чтоб люди переоделись. Я вызвал старшин, они помогут вам и покажут дорогу.

Карпухину хотелось объяснить, что солдаты хозяйственного отделения на пределе сил, рассказать, как два с лишним часа толкали тяжелую машину через сугробы в слепящей пурге, тащили на себе груз по снежной целине, форсировали жижу. Но разве станет легче от его жалобы десяткам людей, одетым в мокрые шинели и сапоги, которые сейчас в стылой броне, в засыпанных снегом траншеях занимают оборону на лютом северном ветру? Задача его, старшего лейтенанта Карпухина, пока не выполнена. Он лишь сказал:

— Товарищ майор, прошу дать точный расчет людей по подразделениям.

Комбат кивнул и улыбнулся оттаивающими губами.

Снова грузили сани, брали на плечи мешки и связки, пробивались к позициям мотострелков где по пояс в снегу, а где ползком. Через час командиры подразделений докладывали по радио руководителю учения, что люди переодеты, обмороженных нет, а значит, и не будет. Каждый говорил спасибо за неожиданный подарок, и каждому комбат отвечал, что спасибо надо адресовать Карпухину и Горпенко с их подчиненными. Карпухин стоял рядом, ожидая, когда комбат подпишет накладные, и думал о своём шофере, оставшемся с машиной по другую сторону лога. Догадался ли развести костер или мерзнет в кабине? Чего доброго — ещё уснет. Пора было возвращаться, а то в этой теплой палатке можно и растаять…


Рассказанный эпизод офицеры выслушали довольно равнодушно. Ничего особенного, на учениях всякое бывает. Но Илья Григорьевич вдруг оживился:

— Вы мне один случай напомнили. Осенью сорок второго под Сталинградом было. Вот так же в ночь — неожиданный снег и мороз. Видно, где-то близко резервы наши были, фашисты занервничали — обстреливают непрерывно и, похоже, готовят разведку боем. Мы вылезли из блиндажей, а сидеть часами в ледяном окопе одетым в легкую телогрейку да обутым в ботинки, скажу вам, не сладко. У меня руки примерзли к автомату, диска заменить не могу. И вдруг под утро сваливаются в траншею солдаты с мешками, а в них — маскхалаты, валенки, полушубки да ещё подарки из тыла — шерстяные перчатки. Как праздник помню это… Фашисты и правда скоро полезли в контратаку — ну и задали мы им по-сталинградски!..

Подарок для командира

Батальон шел степью, оставляя за собой медленно тающие шлейфы пыли и дыма. Каждый оборот гусениц боевой машины уносил лейтенанта всё дальше от городка, от маленькой тихой улицы, где в глубине тополиной аллеи прятался белый трехэтажный дом, к которому были прикованы мысли Сизякова. Ему следовало думать сейчас о марше, о близких боях, о своих солдатах, но он, считавший себя сильным человеком, никак не мог дать собственным мыслям нужный ход. Лейтенант прощал себе слабость, потому что в том белом доме среди тополей, в этот утренний час, возможно, раздался первый крик маленького человека, которому он, Александр Сизяков, подарил жизнь.

От скорости гнулись в дугу антенны, раскачивались задранные в небо пушки машин, слепила пыль, а Сизякову снова и снова виделись растерянные глаза жены в больничной приемной, вспоминалось, как долго она не отпускала его руку. Наверное, сейчас она думает, что её Сашка где-то рядом, ждет, мучается, поминутно хватаясь за телефон, а Сашка укатил в своей БМП и, случись какая беда, ничем не поможет ей. Впервые лейтенант клял судьбу за то, что даже в такое время она не проявила к нему благосклонности. В нём закипела глухая обида на командиров и сослуживцев — никто из них при выезде в поле даже не спросил о его настроении и желаниях. Хотя бы из вежливости предложили задержаться — ведь он всё равно не отстал бы от своего взвода.

В парке боевых машин во время сбора Александр Сизяков был зол и одновременно безразличен к происходящему. Когда ему доложили, что в одной из машин нет защитных комплектов, он сначала махнул рукой, а потом вдруг взорвался и накричал на командира экипажа. Сержант побелел, но Сизяков даже не взглянул на него, не стал слушать объяснений и, не отдав никаких распоряжений, забрался в свою машину. Защитные комплекты принесли, когда уже загудели двигатели. Сизякову доложили об этом, и он опять лишь отмахнулся. Начавшееся учение не вызывало в нем привычного волнения, не сулило радостей и успехов. Для этого следовало целиком отдаться делу, а лейтенант Сизяков был слишком захвачен личными переживаниями. Если бы выезд в поле оттянулся хоть на день!

Рядом, высунувшись из люка, покачивался старший лейтенант Владимир Левшин — заместитель командира роты по политической части. В экипаже Сизякова отсутствовал наводчик-оператор, и перед маршем Левшин с улыбкой предложил свои услуги:

— Работа несложная — справлюсь. Да и свою сподручнее выполнять, находясь в экипаже. Понимаешь, командир?

Сизяков только плечами пожал. Заместитель по политчасти — начальник для взводного, чего тут спрашивать? Шуток он сегодня не принимал. После того как Александр распек сержанта, в серых глазах Левшина пропала всегдашняя улыбчивость. И на марше он всё время хмурился, наблюдая за командиром взвода, однако Александру сейчас было всё равно, какими глазами смотрит на него замполит.

Левшина немножко злило вызывающее безразличие Сизякова ко всему вокруг, прерываемое нервическими вспышками. Он не хотел и не мог снисходительно отнестись к товарищу, которого первое жизненное осложнение выбило из колеи. Но Левшин, несмотря на свою молодость, уже постоянно чувствовал себя политработником, и ни один человек в мире не догадался бы сейчас о его злости. Потому что ответить вызовом на вызов значило только натянуть отношения и окончательно испортить настроение лейтенанту. А между тем учение всегда требует от людей спайки, взаимопонимания, боевого настроя. К тому же сегодняшнее состояние лейтенанта можно было отчасти понять.

Левшин и сам некоторое время командовал взводом, он ценил в Сизякове энергию, решительность, властность, опирающуюся на крепкие военные знания и молодой задор. Но Левшин знал и слабость товарища. Когда что-либо не ладилось, когда случалась неприятность, выдержка нередко изменяла лейтенанту. Его энергия переходила в суетливость, решительность — в заносчивость, а командирская властность граничила с грубостью. Так что сегодняшний срыв не был случайным. Неумение лейтенанта владеть своими чувствами можно было отнести на счет молодости, но заместитель по политчасти хорошо знал: всякая слабость в человеке, если с нею вовремя не справиться, может укорениться, стать чертой характера. А ведь командир не вправе переносить в сферу служебных отношений свои душевные неурядицы. Если он будет в зависимости от настроения давать подчиненным оценки, поощрять их и наказывать, ему никогда не завоевать авторитета и уважения. Малейшая его необъективность, а тем более несправедливость даже к одному человеку способна ранить многих. Вот и сегодня: сорвал Сизяков своё плохое настроение на сержанте — все мотострелки взвода угрюмоваты и апатичны.


Левшин и раньше задумывался о том, как научить лейтенанта владеть собой. Присматриваясь к Сизякову, он убедился, что Александру недостает глубокого внимания к солдатам и сержантам, теплоты во взаимоотношениях с ними, которую командир может и не проявлять внешне, но которую обязан поддерживать в себе. Сизяков не меньше других офицеров гордился достижениями своего взвода и огорчался его неудачами. Но при всём том солдаты и сержанты были для него только подчиненным, которые должны исполнять его волю, и не более. Он словно забывал, что имеет дело с живыми людьми, способными запомнить плохое и хорошее, что-то одобрять в душе и что-то порицать, испытывать обиду и благодарость, любовь, сочувствие и неприязнь, что они оценивают поступки начальника, составляя своё мнение о нём. Командир, глубоко уважающий подчиненных, никогда не забывает об этом. Он заботлив в своей требовательности, справедлив в оценке людей. Он взвешивает каждое слово, которое обращает к ним, каждый поступок, который совершает. Воспитывая подчиненных, он воспитывает и себя, ибо без этого его рост немыслим. Такой командир бывает любим как отец, если даже подчиненные — его ровесники.

Левшину не раз хотелось откровенно потолковать с Сизяковым, но разговор откладывался. Заместитель по политчасти искал нужные слова и повод для беседы, представляя себе всю её сложность. Нужны были обстоятельства, которые заставили бы лейтенанта Сизякова понять: между ним и его взводом существуют связи более глубокие и сложные, чем он их себе представляет. И связи эти важно беречь, всячески укреплять, а не разрушать в порыве минутной вспышки. Сегодня Левшину показалось: подходящее время настало и надо лишь помочь обстоятельствам…


Равнина сменилась холмами. Гуще и чаще пошли березовые перелески. Длинное стальное тело батальона разламывалось на ротные колонны, и они расползались, дробились на взводные, рассредоточиваясь по опушкам полян. Гул двигателей сменили птичьи концерты. Левшин встал во весь рост на броне, осмотрелся, и глаза его словно оттаяли. Солнце уже поднялось над перелесками, и ковер весеннего разнотравья сверкал росой и цветами. Цвели мята, кукушкины слезки, медуница, и свежайший березовый воздух пахнул всеми ароматами сибирской лесостепи.

— В такое утро, — весело сказал Левшин, — родятся счастливые.


Сизяков молча спрыгнул на землю и направился к БМП командира роты. Он не замечал, что некоторые солдаты вылезли из машин без команды, что один из водителей закуривает, высунувшись из открытого люка. Левшин опять нахмурился, быстро догнал командира взвода.

— Вот что, Александр, — негромко заговорил он. — Ты мне сегодня не нравишься. — Левшин досадливо поморщился. — Пойми, ты обидел подчиненного, причем совершенно несправедливо. Ведь комплекты были вынуты из БМП по приказанию старшины.

— Теперь знаю.

— Надо было раньше знать. Стеценко — сержант дисциплинированный и честный, а ты даже выслушать его не захотел. Грубость способна и хорошего человека сделать плохим, а недисциплинированному дает повод для пререканий.

Сизяков промолчал, и старший лейтенант, улыбнувшись, добавил:

— Тебе-то теперь надо почаще размышлять над педагогикой, товарищ папаша! — и он шутливо толкнул лейтенанта в плечо.

— Какой я папаша? — огрызнулся Сизяков. — У меня жена рожает, а я мотаюсь черт знает где.

Заместитель по политчасти осторожно взял собеседника за локоть.

— Ты, Александр, хороший муж, а это значит почти то же, что хороший мужчина. Но ты зря думаешь, будто один на этом свете озабочен своим ребенком. Твои заботы ему ещё потребуются, но сейчас ему нужны руки доктора.

Старший лейтенант несколько секунд шел рядом молча, отводя росяные ветви, потом, улыбаясь, заговорил:

— Когда моя Алка собралась подарить мне дочь, я стоял в карауле. До госпиталя — полсотни километров. Как назло, «санитарка» забарахлила. Все женщины в доме всполошились. Позвонили командиру — он немедленно вызвал свою машину и сам возглавил «операцию» по отправке. Естественно, всё прошло блестяще. А у тебя куда проще обстоит дело…

Он вдруг загородил дорогу Сизякову и потребовал:

— Да перестань ты киснуть! Не на повивальную бабку жену оставил — всё будет в порядке, тебе говорят… Придет время — спросит сын или дочь: «Папа, а что ты делал в день моего рождения?» И вспомнишь: бездарно руководил взводом на учениях.

Сизяков засмеялся.

— Ну вот, теперь тебе можно являться перед командиром. Мне тоже пора браться за дело. — И старший лейтенант быстро направился к ближним машинам.

Выслушав распоряжения командира роты, Александр старался сосредоточиться на предстоящей задаче, однако никак не мог погрузиться в привычную атмосферу дел и забот. Внешне он овладел собой, но в нём по-прежнему сидел накаленный уголек беспокойства, жег и раздражал, мешал думать, толково руководить подчиненными. Не глядя на своего заместителя сержанта Стеценко, он сухо и кратко отдал ему распоряжение по охране и обороне позиции взвода и, хотя ещё оставалось время, направился к пункту сбора для офицеров батальона. Предстояла поездка на рекогносцировку.

Сержанта Стеценко заместитель командира роты по политчасти застал за проверкой вооружения.

— Обиделись на командира? — спросил Левшин.

Сержант вспыхнул:

— Что вы, товарищ старший лейтенант! На строгость не обижаются.

— Вот и правильно.

Левшин, щурясь, оглядывал подошедших мотострелков. Улыбка у него открытая, лучистая и чуть-чуть заговорщическая. Смотришь на него, и кажется — он знает про тебя такое, о чем ты сам лишь догадываешься. На его улыбку невозможно отвечать хмурым взглядом и недоверчивостью, хотя никогда не угадаешь, что за ней скрыто. Вот как теперь.

— Чего расцвели? — неожиданно сердито спросил Левшин. — Думаете, я любуюсь вашим видом? Ничуть. От ваших расстегнутых воротничков и кое-как затянутых ремней мне грустно.

Солдаты смущенно начали заправляться.

— Отлично. А теперь у нас деликатная беседа… Командир ваш в некотором роде именинник. Если не сегодня, так завтра будет им наверняка.

— Знаем, — вновь заулыбались солдаты.

— И я подумал, — продолжал старший лейтенант, — что имениннику подарок полагается.

Солдаты молча переглянулись. Ответил за всех комсомольский групорг взвода:

— Да где мы его возьмем в поле? Вот вернемся, тогда…

— Я знаю, — неожиданно заявил сержант Стеценко. — Я придумал, какой подарок мы сделаем командиру. Бери, комсорг, «боевой листок» и записывай наши обязательства на учение…

В продолжение этого двухминутного собрания старший лейтенант не проронил ни слова. Его вмешательства не требовалось. Он лишь одобрительно улыбался солдатам и сержантам, и глаза его, казалось, говорили: «Я же знал, что вы окажетесь молодцами».

А когда мотострелки единогласно утвердили решение, заместитель по политчасти, посерьезнев, сказал:

— Теперь за дело. Ваш вызов на соревнование я передам второму взводу. На прошлых учениях он всех опередил. Сегодня — ваша очередь.

…Комбат запоздал. Оказалось, он объехал район батальона и вышел из машины, явно не расположенный к мирной беседе:

— Наверное, думаете, неорганизованный у вас начальник — позже всех прибыл. А пришлось кое-чьи прорехи штопать. Я не доволен службой в некоторых взводах и ротах…

Взгляд его задержался на лейтенанте Сизякове, и впервые с начала учений Александр ощутил беспокойство за свой взвод, ответственность за его действия и почувствовал, что краснеет. Он ждал резкого выговора, ибо вспомнил множество недоработок, но случилось неожиданное.

— Только вторая рота порадовала, — сказал комбат. — Особенно взвод Сизякова. Люди веселые, подтянутые, смотреть приятно. Машины замаскировали лучше всех и быстрее всех. Уже наполовину отрыты щели для укрытия экипажей, составляются огневые карточки, наблюдение и охрана организованы отлично. Каждый знает свою задачу назубок — чувствуется, командир взвода хорошо поработал. Пойдет дело так же — пятерка обеспечена…

Вот теперь Александр действительно покраснел.

«Стеценко… Конечно, похвала комбата по праву принадлежит сержанту Стеценко. Другой бы после той незаслуженной грубости на всё рукой махнул, а он ни в чем не изменил себе, мой верный заместитель». Лейтенант знал достоинства своего воспитанника, ценил его и теперь мучился вопросом: как случилось, что, не разобравшись и не задумываясь, наорал на Стеценко там, в парке? Ему стала понятна справедливость слов Левшина. Перед сержантом надо извиниться, это не ущемит его командирского авторитета и самолюбия. Скорее, наоборот. Разве его заместитель не доказал ещё раз, что заслуживает лучшего к себе отношения?..


В прокаленных солнцем кителях, с обожженными лицами, немного усталые, офицеры батальона сходили с машины. День клонился к закату, в березовых рощах стояла теплая успокаивающая тишина. Комбат обещал Сизякову связаться с дежурным и попросить его выяснить — не прибыло ли их полку? Пока ждали сеанса связи, Александр направился в свой взвод. Теперь в нем жило и другое нетерпение: увидеть своими глазами, как без него поработали подчиненные.

В машинах оказались только дежурные наблюдатели, остальных заместитель командира роты по политчасти собрал для беседы. Негромкий голос Левшина доносился из глубины рощи. Туда-то и пошел лейтенант, удовлетворенный осмотром позиции взвода. Левшин, обернулся на звук шагов и, продолжая беседу, вынул из кармана заклеенный конверт без надписи, протянул Сизякову. Тот глянул удивленно.

— Машина соседей ходила в город, — пояснил Левшин. — Мы её, понятно, задержали и попросили завернуть к белому дому в тополином саду. — Он ободряюще улыбнулся.

Лейтенант отошел за деревья, вскрыл конверт. Сначала взгляд схватил на бумаге только самые важные слова: «…Счастлива… сын… вылитый ты…» Потом читал по порядку: «…Спасибо за цветы. Таких здесь не было ни у кого. Настоящие, лесные, и так много. Ты, наверное, рвал их целый день. Не сердись — я поделилась ими с соседками, они такие же счастливые — цветов хватило на всех…»

Про цветы Александр ничего не понял. «Какая-то ошибка вышла…» Он смущенно оглянулся.

Поляна близ машин словно поблекла. Утром на ней состязались фиолетовые, синие, желтые, сиреневые краски, единодушно уступив первенство красно-оранжевому пламени ранних жарков. Сейчас их почти не осталось. Один человек и за час не смог бы так опустошить поляну. Тут, без сомнения, поработал целый взвод.

Александр представил, как эти цветы полыхают среди белизны палаты, как их весенний, живой, теплый свет ложится на бледное, измученное, счастливое лицо жены, и в тот же миг захлестнула буйная, неудержимая радость. Сын! У него есть сын!..

Лейтенант Сизяков не мог пуститься в пляс. Он был командиром, а в десяти шагах сидели его подчиненные. Он только прислушался к себе самому, прислушался к разговору солдат с заместителем по политчасти. И в том, как он прислушался, ему внезапно открылось новое, незнакомое прежде отношение к своему взводу. Особенная, мужская любовь, которую он уже испытывал к маленькому, ещё ни разу не виденному им человеку, с первого мгновения перешла и на солдат. Может быть, чувство благодарности им за внимание, такое неожиданное для него, заставило Александра в одну минуту понять нечто важное. У него, молодого лейтенанта, были и взрослые сыновья. Очень разные, временами трудные и неожиданные в своих характерах. Но такие, что не подведут ни в воде, ни в огне. Сейчас он знал: какие бы сложные минуты ему ни пришлось пережить, он никогда больше не позволит себе той хляби, что одолевала его утром.

Подошел Левшин, понимающе улыбаясь, глянул в лицо Сизякова. Тот лишь молча и сильно пожал руку товарища. Через полчаса они снова сидели в одной машине. Время от времени посматривая на сосредоточенную, крепкую фигуру Сизякова, заместитель командира роты по политчасти всё больше убеждался, что сомневаться в успехе близкого боя у него нет оснований.

Соперники

Второй час танки трясло на ухабах. Качались по сторонам редкие бугры, покрытые свалявшейся, жесткой от мороза травой, качались редкие озяблые кустики, и низкое тусклое небо тоже качалось — медленно и тяжело. Траки машины рвали серый лед в колеях, и лейтенанту Тухватуллину в гуле мотора чудился сердитый треск. Было холодно, неуютно от бесснежья в столь позднюю пору и тревожно. Командир разведдозора молчит с самого начала марша, а рубеж вероятной встречи с «противником» уже близок, и такое молчание не к добру. Руководит ротным тактическим учением сам комбат майор Фисун, а у него на маршах ковровых дорожек не жди. И если пока ни одной каверзы не подстроил, значит, бдительность усыпляет.

Тухватуллин заерзал в люке, оглянулся, словно боялся, что с его ротой уже случилось недоброе. Вид колонны, изогнувшей на повороте стальное длинное тело, успокоил. С такой силой да опростоволоситься!..

До чего несхожа пестрая расцветка карты с однотонной войлочной окраской декабрьской степи! И попробуй угадать, где тебе могут устроить ловушку. Там ли, где маршрут роты встречается с речной излучиной, или дальше, у самого рубежа вероятной встречи с «противником»… Знает майор Фисун, где назначить рубеж. Как будто нарочно сошлись тут холмы, оголив округу, да так и остались овальной грядой посреди степи. Готовая крепость. Скаты холмов — надежней железобетонных стен. Распадки — гигантские амбразуры, направленные во все стороны. Они же — лучшие пути для внезапных контратак… Кому достанется эта крепость?..

— Скорость! — коротко бросает Тухватуллин в эфир. — Скорость!

Оглушает железный ливень траков, стонет мерзлая земля, к самой башне пригибается антенна, лицо дубеет от резкого ветра, а всё кажется — скорость мала. Знает лейтенант Тухватуллин: «противник» сейчас так же рвется к этой гряде.

«Противник»… Давний друг и вечный соперник Тухватуллина лейтенант Сашка Ершов.

До сих пор звезда удачи дарила им свои лучи поровну, за единственным, кажется, исключением… Впервые она сверкнула Ершову через месяц их службы в одном батальоне, после строевого смотра. Собрав офицеров прямо на плацу, майор Фисун хитровато оглядел Тухватуллина.

— Что же вы, товарищ лейтенант, так плохо людей своих подготовили, а? О-пять Ершов нынче обставил…

Голос майора звучал почти ласково, однако лейтенант покраснел. Больше всего задело его словечко «о-пять». Почему «опять»? Быть может, Сашка расхвастал, как ещё в училище, во время последней, а потому особо жаркой спортивной баталии между курсантами выпускных рот он изрядно отдубасил Асхата Тухватуллина на боксерском ринге? Было обидно, хотелось напомнить комбату, что во взводе Тухватуллина собралась в основном зеленая молодежь. Да разве комбат сам этого не знал!..

И долго потом не мог одолеть Асхат затаенную обиду на Александра Ершова, даже стороной обходил его. Но и работал же в те дни — даже по ночам тренировки снились! Стрельба из танков близилась. Пушки — они-то скажут во весь голос, кто чего стоит!

И пушки заговорили…

Отправляя тогда экипажи взвода на огневой рубеж, он забыл и тщеславие, и ревность к возможному успеху соседа — была лишь страстная надежда увидеть грозными бойцами солдат, которых учил сам.

И разрывы снарядов вспыхивали праздничным фейерверком, а пулеметы танков выстукивали веселящие, лихие мелодии — наводчики взвода стреляли отлично. Вот тебе и зеленая молодежь!.. Снова хитровато щурились глаза комбата, только теперь обращены они были на Ершова.

— Ай-яй-яй! Что же это, то-варищ Ершов? Опять Тухватуллин тебя побил.

И радостно было Асхату совсем не от похвалы — радостно было, что зря подозревал Сашку в хвастовстве. Такая уж манера у майора Фисуна — подзадоривать подчиненных словечком «о-пять»…

Вечером, после службы, специально дождался Ершова, чтобы вместе идти в общежитие, и тот по дороге предложил:

— Слушай, перебирайся ко мне. Комната двухместная, а сосед съехал вчера.

Тухватуллин схватил Александра в охапку.

— Шайтан рыжий! Почему молчал до сих пор? Бежим, а то подселят кого-нибудь…

С того дня они стали друзьями. И соперниками, каких ещё не было в полку. Сначала над ними посмеивались, но шуточки смолкли, когда их взводы одним приказом были объявлены отличными, а комбат певучим своим украинским тенорком журил других лейтенантов:

— Ш-шо ж вы, хлопцы, терпите, а? О-пять Тухватуллин с Ершовым вас всех поколотили…

Нынешней осенью уехал учиться в академию командир Ершова, и Александр стал ВРИО комроты. Через неделю в длительную командировку уехал и ротный командир Тухватуллина. Опять лейтенанты сравнялись. Поговаривают, будто Фисун всё подстроил — посмотреть хочет, кто же из двух его любимчиков лучше справится с ротой. Может, и правда. Один из них должен заступить на место офицера, уехавшего в академию. Видно, нынешнее учение всё и решит. Где, как не в поле, во встречном бою, до конца раскроет себя командир!..

Суров комбат в последние дни с лейтенантами. Редко скажет насмешливое словцо, смотрит холодно, и в голосе не слышно веселого добродушия. Есть тому причина. Второй месяц поговаривают в батальоне, будто пробежала между друзьями черная кошка. А что за «кошка», всем вроде понятно: вакантную должность не поделили. Выходит, всё их соперничество — только из-за карьеры. В двадцать три-то года! То-то комбат не спешит с аттестацией, приглядывается, устраивает им одну проверку за другой.

От людей не скроешь ни дружбы, ни ссоры. Но разве объяснишь людям, отчего в последние дни возникла неприязнь у Асхата к Саше Ершову? Нет, не объяснишь вслух, почему не бежишь, как прежде, поздравить его с успехом или подразнить за неудачу, не заглядываешь к нему в роту по поводу и без повода, не устраиваешь совместных собраний своих и его танкистов и в кинозале садишься в другой ряд, а в столовой — за другой столик. Люди думают, из-за вакансии, а у этой «вакансии» серые глаза и целое облако кудрей…

Сколько девушек было на шефском вечере, куда они с Сашкой привели своих отличников, а вот надо же — обоим приглянулась сероглазая, пышноволосая активистка. Наверное, была слишком заметной — пришедших в заводской клуб танкистов и встречала, и приветствовала со сцены, и модные танцы показывала. Сколько улыбок она раздарила в тот вечер, но чудилось Асхату — ему доставалось больше всех, и каждая со значением. Он тогда совсем упустил из виду, что её особенные улыбки и многозначительные взгляды могли предназначаться тому, который повсюду находился рядом с ним.

Миражи рассеялись, когда Александр решительно, через весь зал направился прямо к той самой девушке с явным намерением пригласить на танец. Вначале Асхат рассердился на друга, который перебегал ему дорогу, но тут же увидел, как девушка сама пошла навстречу Ершову, первая заговорила, и Александр, улыбаясь, сказал что-то в ответ, отчего она вся засветилась.

Уйти бы Асхату в ту минуту, но, видимо, заговорила привычка к соперничеству. Или самолюбие? Ведь если девушка предпочитает тебе другого, обязательно возникает болезненное, честолюбивое чувство, и хочется доказать, что ты не так уж плох. Ну и доказал бы — разве мало девчат вокруг…

Нет, тут не только самолюбие говорило. Асхат смотрел на девушку, танцующую с его другом, и ему казалось, он давным-давно где-то видел её, искал, нашел, а она не узнаёт. Но стоит подойти поближе, перемолвиться словом — она тоже вспомнит его, и всё пойдет по-другому. А Сашка, видно, просто её добрый знакомый, он ведь тоже устраивал этот вечер, значит, встречались раньше.

Ершов оглянулся. Асхат не успел отвести глаз…

Минутой позже Ершов тормошил друга:

— Чего, как бирюк, смотришь? И солдаты твои к стеночкам жмутся по примеру командира. Вон сколько девчонок скучает! Знал бы, всю нашу роту привел… Леночка! — позвал он девушку, присоединившуюся к подружкам. — В твоем доме непорядок — я скучающего лейтенанта обнаружил.

Та всплеснула руками.

— Не может быть! Девушки, ну-ка возьмите его в оборот!

— А ты пример покажи. — Александр подтолкнул Тухватуллина к Леночке…

Они танцевали. И говорили весело о пустяках, как говорят давние знакомые. И душа Асхата оттаивала, рождалась веселая решимость не уступать Сашке Ершову. Внезапно он перехватил взгляд Лены, брошенный на Александра, танцующего с другой, и сквозь веселье по лицу её скользнуло выражение ревнивого беспокойства. В следующий миг Лена смеялась шутке Асхата, но он заметил уже всю деланность её веселья…

Ершов вернулся домой за полночь. Топтался по комнате, потом ворочался в постели, вставал и выходил курить. Наверное, поговорить хотелось, но Тухватуллин упорно притворялся спящим. Завтра воскресенье, и наговориться можно вволю. Однако разговора не вышло — Александр с утра заторопился в город: «Дельце есть неотложное…» Асхат усмехнулся, однако подумал, что без объяснений, пожалуй, лучше. И чуточку грустно было, что вот так кончается их дружба. Обзаведется Сашка женой, и даже в гости к нему не пойдешь, потому что обоим тогда будет тяжело и неловко. Вечером долго не засыпал, всё ждал Александра, но так и уснул, не дождавшись. Было это под утро.

Разбудил его грохот упавшего стула. Было уже светло. Александр, невыспавшийся, сердитый, торопливо собирался на службу, и Тухватуллин насмешливо наблюдал за его метаниями по комнате. Спешить Асхату было некуда — он работал в воскресенье, и понедельник становился его выходным. На пороге Ершов задержался и, как бы вспомнив о малозначащем, спросил:

— Да! Ты танкострелковую с ходу по движущимся уже провел?

— Провел.

— Одолжи конспект. Занятие, конечно, ерундовое, но сам знаешь, для формы с конспектом положено.

— А если проверят?

— Чепуха! Я сам в роте нынче начальник.

— Ну гляди…

Ершов торопливо схватил со стола конспект Тухватуллина и выбежал за дверь.

Вечером заглянул комбат. Повел околичные разговоры о жизни, перебирал книги на полке, хвалил заезжий драмтеатр, исподволь допытываясь у лейтенантов мнения об актерах, искренне огорчился, что на лучших спектаклях они «не сумели» побывать.

Лейтенанты сидели скучные, ожидая главного разговора. У Фисуна всегда так: сначала — о мелочах, потом — о главном. С некоторым облегчением встали, чтобы проводить комбата, а он с порога вдруг начал хвалить их:

— До чего же вы у меня оба хорошие! Просто молодцы. Живете ведь как дружно. Комната — на двоих! Шкаф — на двоих! Стол — на двоих! Даже конспект — и тот на двоих!

Лейтенанты готовы были сквозь землю провалиться, а комбат уже задавал свои «ласковые» вопросы:

— И давно это у вас?.. А, Тухватуллин?

— Первый раз, товарищ майор, — буркнул обескураженный Ершов.

— Вы помолчите. Я видел конспект Тухватуллина — с него и спрос.

— Он правду сказал.

— Поверю. Значит, в первый раз. Стало быть, начало положено. Так, ребятки, или не так?.. Ай-яй-яй, Тухватуллин! Да ведь стоит только палец в рот сунуть. Сегодня конспект ему уступил. Завтра — зарплату. Послезавтра — девушку. Вы, чего доброго, и в соревновании начнете ему уступать по дружбе!..

Всё вовремя делает комбат Фисун. Он и ушел тогда, когда лейтенантам показалось, что вот-вот сгорят от стыда.

— Достукался? — зло спросил Асхат, когда за майором закрылась дверь.

— Чего достукался? — взорвался Ершов. — Из-за тебя всё!

— Ну и ну!

— Ты не нукай! В самом деле, чей конспект? Я, положим, такой-разэтакий, — признаю критику! А ты-то! Обязан был удержать товарища от дурного поступка или нет?..

— Не ерничай! — сердито прервал Асхат. И неожиданно для себя спросил: — Свадьба-то когда?

— Какая ещё свадьба? — нахмурился Ершов.

Асхат вопросительно глянул на друга. Неужели он действительно не понимает? Не понимает, что Асхат Тухватуллин уступил ему свой конспект только из боязни — как бы Сашка не подумал, будто Асхат Тухватуллин отказал из-за девушки?..

Наверное, нельзя так откровенно смотреть в глаза человеку, с которым больше года жил в одной комнате. Уж теперь-то Сашка понял всё. На лице его мелькнула растерянность, потом, овладев собой, он криво улыбнулся:

— Ты про Лену, что ли?.. Если влюбился — зря. Могу уступить. Только знаешь, она…

Взгляд Асхата остановил Ершова. «Зачем ты это говоришь мне? Какое ты имеешь право говорить так о ней?..»

— Ты лжешь, Сашка!

Наверное, Асхату стало бы легче, взорвись Сашка, накричи, обругай Асхата. Но Сашка устало махнул рукой, сел на койку и начал раздеваться, позевывая…

С того-то дня и стали замечать в батальоне, как холодеют отношения между друзьями-соперниками. И думают — из-за вакансии. Комбат тоже думает. Может, потому-то и тревожно Тухватуллину на нынешнем учении и нет прежнего желания отдаться борьбе, любой ценой вырвать победу.

Резкий торопливый голос командира разведдозора заставил Тухватуллина вздрогнуть.

Минное поле…

Так вот он, первый сюрприз! Первый… Смотря какое поле, — может, другого не потребуется.

Танк вылетел на приземистый увал, и Тухватуллин увидел на горизонте серую гряду высот, манящую и грозную. Она уже так близка! И так далека, когда между нею и танками роты легла полоса земли, нашпигованная взрывчаткой. Дозор стоял, развернувшись в линию вдоль минного поля, и двое приданных им саперов уже двигались по краю его — искали проход. «Напрасно стараются, — подумал Тухватуллин. — Лучше бы сразу попробовали определить глубину…» Он не случайно ждал ловушку именно здесь — между речной излучиной и заболоченными пойменными озерами. Река и озера покрыты непрочным льдом, пытаться форсировать их — слишком хлопотное занятие. Потеряешь время. К тому же на минные поля можно напороться и на другом берегу…

Значит, разминировать? Время. Оно дорожало с каждым мгновением. Оттого что он воочию видел теперь гряду, ощущение угрозы становилось мучительным, и оно не пропадет, пока эта естественная преграда не останется в тылу роты. Надо что-то придумать, надо найти выход, пока танки ещё движутся. В движении всегда лучше думается, а там, у минного поля, размышлять будет некогда — там надо действовать сразу…

«Прямо пойти — себя потерять, направо пойти — коня потерять, налево пойти — женату быть… Шайтан чертов! О чём думаешь? Он тебя оженит, комбат Фисун, он тебя оженит!..»

Тухватуллин снова оглянулся на свою роту. Она переваливала увал, и по гребню его, дымя и разбрасывая комья мерзлого суглинка, ползла замыкающая машина — выделенный в роту приземистый танковый тягач…

«Прямо пойдешь — себя потерять… Зачем себя? Себя нельзя терять, уж если терять, так наименьшее».

Танк остановился, и Тухватуллин, упершись руками в край люка, выбросил тело наружу, жестом остановил подбежавшего командира разведдозора: молчи, мол, сам всё вижу! Нетерпеливо сделал знак механику-водителю подошедшего следом танка: глуши! Крикнул:

— Передайте — тягач в голову колонны!.. Живо снимайте с трех танков бревна и вяжите плотиком!..

В глазах молодого взводного мелькнуло удивление, но он быстро передал распоряжение, и танкисты начали выскакивать из люков, торопливо снимать крепления бревен.

Ещё ни разу Тухватуллину не приходилось пользоваться этими бревнами, что служат для повышения проходимости танков, хотя случалось попадать и в гиблые болота. Даже подумывал — они лишний, никчемный груз на машинах. А вот пригодились. И совсем не так, как он предполагал…

— Связали?.. Грузите на мой танк. Кузавинис! — позвал он механика-водителя.

Из люка высунулась голова в ребристом шлеме, серые глаза внимательно глянули на командира.

— Двигайтесь вслед за тягачом, станете в двух метрах от его кормы…

Тягач, скрежеща гусеницами, уже обходил колонну, и Тухватуллин поднял руку, привлекая внимание механика-водителя, потом побежал впереди, указывая путь.

Он остановил машину перед самым указателем минного поля, подозвал танкистов и объяснил задачу: закрепить связанные бревна между машинами — так, чтобы одним торцом они упирались в башню танка, другим — в рубку тягача.

— Тягач становится тралом, и толкать его будет танк, вы поняли?..

Командир дозора от удивления сбил шлемофон на затылок.

— Вот это конструкция! Сколько служу — не видывал.

Тухватуллин усмехнулся: послужи, мол, хотя бы с моё — два года…

Тягач был неуклюжим и слишком дорогим тралом, но что делать, если нет другого? Лучше потерять тягач, чем потерять целую роту, а он потеряет её, если «противник» успеет захватить гряду. Только выдержат ли бревна — толкать тягач придется не по асфальту. Уперев «плотик» торцом в башню, танкисты поддерживали другой его конец на весу, тягач осторожно пятился. Брёвна глухо стукнули в его рубку, танк качнулся.

Выдержат!

Солдаты захлестывали концы стальных тросиков, опутавших бревна, за скобы на броне, затягивали узлы. Между машинами повис бревенчатый мостик, и один из танкистов пробежал по нему, попрыгал на середине, пробуя надежность.

— Саперы, в танк! — распорядился Тухватуллин. — Водитель тягача, выключайте передачу и вылезайте из машины. Живо!

— Товарищ лейтенант, может, я за рычагами останусь? Буду по колее направлять — Кузавинису всё легче.

Тухватуллин нахмурился.

— Товарищ Ковалев, у нас учение, а не игра в войну. Вы что, забыли о противоднищевых минах? Они взрываются как раз под сиденьем водителя.

— Волков бояться…

— Прекратить разговоры! К машине!

Серые глаза Кузавиниса смотрели на командира с выражением спокойного ожидания. А ведь волнуется, наверное, не меньше самого Тухватуллина. Шутка ли — толкать по мерзлым кочкам многотонную машину. Один неосторожный рывок — и хрустнут бревна, как спички, или вырвутся из петель — начинай всё сначала.

— Двигайтесь, Донатас! — назвал лейтенант механика-водителя по имени, и тот, прежде чем закрыть люк, улыбнулся: всё, мол, будет в порядке, товарищ лейтенант — не такие дела делали с вами…

Тухватуллин смотрел, как напрягались гусеничные ленты танка, и, казалось, слышал в нарастающем реве двигателя жалобный хруст дерева, но танк двинулся с места плавно, и так же плавно сдвинулся тягач. Молодец, Кузавинис!..

Взрыв прогремел сразу, едва первый трак тягача ступил на край минного поля. Он был негромок, взрыв условной мины, но Тухватуллин заметил, как вздрогнули стоящие рядом танкисты.

— Одна гусеница долой, — произнес кто-то.

Да, гусеница долой, но у тягача оставались катки, они по-прежнему давили мерзлый суглинок, прокладывая безопасную колею для танка.

Ещё вспышка — брызги мерзлой земли… Ещё… Танк с «тралом» удалялся, и земля под гусеницами теперь помалкивала.

— Всё!..

Из седой придорожной травы прыгнула черная длиннохвостая кобра, и на броне тягача, как раз против отделения управления, блеснула сухая гремучая молния.

— Видели, Ковалев? — спросил лейтенант. — Такая прыгающая штука хуже фугаса.

Танк-тральщик был уже далеко, и сержант-сапер доложил по радио: минное поле кончилось.

— По местам! — распорядился Тухватуллин. — И передайте всем механикам-водителям: если кто-нибудь съедет за протраленную колею хоть на сантиметр — выведу из строя и оставлю загорать здесь до конца учения.

Когда заминированная полоса осталась позади, Тухватуллин посмотрел на часы. Рота потеряла двадцать минут…

Сколько же идущий навстречу «противник» потратит на переправу через реку?.. А переправа ему предстоит — ведь река огибает гряду с той стороны, и мосты, разумеется, давно разрушены. Руководитель учения непременно об этом напомнит Ершову…

Гряда надвигалась, серая и безжизненная, уже отчетливо просматривался распадок, в котором терялась дорога. Сейчас в него вползал маленький темный жучок — дозорный танк. Тухватуллин придержал роту. Пока дозор не пройдет гряду насквозь и не осмотрит ближние к дороге сопки, он решил не втягиваться в распадок. То ли обострилось чувство тревоги, то ли заговорила та расчетливая осторожность, что заставляет опытного командира сделать всё возможное ради безопасности подразделения.

— Тринадцатый! — вызвал лейтенант командира разведдозора. — Развернитесь в боевой порядок и обстреляйте ближние сопки… Всем — в линию колонн!..

Тухватуллин перестраивал роту, как бы готовясь к удару с ходу по гряде, имея выставленный далеко вперед щит из танков дозора. Такие вот атаки самых неприступных крепостей не так уж редко приносят успех, и у «противника» — если он сейчас прячется за скатами сопок, готовя роте ловушку, — могут не выдержать нервы. Ведь он посчитает: его обнаружили. Велик соблазн открыть огонь по роте, пусть и с дальней дистанции, пока она ещё в походных колоннах, пока не раздробилась на маневрирующие стальные тараны, одновременно извергающие жестокий, точный огонь. Лейтенант провоцировал «противника» на залповый огонь по взводным колоннам, зная, что на большом расстоянии могут повредить лишь гусеницу или орудийный ствол.

Худо, если бы там оказались ПТУРы,снаряды, которые имеют одинаковую силу на любом расстоянии…

Тухватуллин во все глаза обозревал край гряды, но он мог бы и не напрягать зрение.

Едва рота сломала походный порядок и дозорный взвод, развернувшись, грохнул залпом по гряде, пришел ответ. Отчетливая в сером декабрьском воздухе, цепь красных пушечных сполохов пробежала по гребню ближнего увала, и до Тухватуллина докатился тяжкий орудийный вздох.

Тухватуллин достиг своего — не дал заманить роту в ловушку. Он перехитрил «противника» в этом частном поединке, но тем скорее узнал, что борьба за господствующие высоты проиграна. Рота опоздала.

Но — странное дело! — теперь, когда он знал, что «противник» упредил его в захвате гряды, Асхат не желал признавать никакой предопределенности в исходе боя. Бой шел, и его надо было выиграть любой ценой.

Экономя время, он развернул взводы в линию, а потом повернул танки направо, снова превратив роту в растянутую колонну, и повел её в обход сопок, готовый в любой миг внезапным поворотом обрушиться на них. Разведдозор по-прежнему двигался ближе к гряде, ведя по ней непрерывный огонь и оставаясь фланговым щитом роты.

Танки мчались с бешеной скоростью. Они неслись сквозь густые жесткие травы, и то был немалый риск — в бурьяне могли скрываться ямы, но Тухватуллин знал, что без риска не выиграешь ни одного серьезного сражения…

Асхат так и не понял, с кем же он столкнулся, обходя гряду: то ли с главными силами «противника», то ли с боковой заставой, высланной ему навстречу…

Он промчался почти до хвоста встречной колонны, в которой, наверное, так ничего и не успели понять. А потом скомандовал общий поворот; танкисты ждали его и выполнили быстро. И — залп в упор…

Горела покрытая льдом трава, горела земля, горели даже клочья её, поднятые в воздух разрывами. Рота вела бой в полуокружении, и это был уже полустихийный бой на истребление, где дрались танк с танком, танк — с пушкой, танк — с гранатометчиками…

И всё же настало время, когда руководитель учения решил, что рота сделала последний выстрел. Он приказал свернуть подразделения в колонны и явиться к нему, на высоту, где уже был поставлен условный ориентир.

Странно, вместе с беспокойством лейтенант Тухватуллин почувствовал и облегчение. Всё же в захвате гряды его упредил Ершов, а проиграть Ершову не грех. Он-то знал это.

Оставив колонну в глубоком распадке, куда так и не сумел прорваться с боем, и приказав танкистам проверить машины, побрел вверх по скату сопки к далеко видимому штабному бронетранспортеру. Нарочно не спешил, однако пришел первым.

Комбат Фисун сидел у скудного огонька, рисуя на карте. Он любил походные костры, добрел близ огня, и солдаты, зная это, даже в голой степи умудрялись разводить огонек, если позволяла обстановка.

Выслушав доклад Тухватуллина, комбат ткнул пальцем в один из складных стульчиков у костра:

— Садитесь. Небось упарились?

Тухватуллин сел. Говорить не хотелось, по крайней мере сейчас.

— А ловко вы его, а?.. Заставили рассекретиться. Думал я — каюк вам, как в сопки залезете. Дозорный-то экипаж проглядел засаду… Ну-ну, молодец — не дал взять себя голыми руками, молодец…

«Хвалит, значит, не к добру», — с тревогой думал Асхат.

Со стороны ближнего распадка быстро шел Ершов по мерзлой земле. «Так ходят победители», — подумал Асхат.

Ершов остановился в двух шагах от костра, бросил руку к шлемофону.

— Товарищ майор!..

Фисун махнул рукой.

— Знаю ваш доклад! Садитесь рядом да послушайте вон Тухватуллина. Оч-чень интересно вам послушать, как это он умудрился трехсотметровое поле за пятнадцать минут проскочить. Уж не по воздуху ли, а, Тухватуллин?

— Товарищ майор, — повторил Ершов, не меняя позы. — Я не могу слушать Тухватуллина, пока вы не выслушаете меня. В роте случилось ЧП…

Он рассказывал торопливо, словно боялся, что его прервут, — рассказывал, как после отбоя учинил допрос саперам, работающим вместе с ротой: почему не остановились осмотреть мост — ведь любое могло случиться. И тогда командир саперного отделения доложил, что не позволил командир дозорного экипажа, а «какой-то» указатель просто сбил гусеницей в кювет. Но сапер утверждает, будто указатель предупреждал, что мост «разрушен»…

Ершов говорил, упорно глядя на затухающий огонь костра. Бледноватое от усталости и холода, его лицо осунулось, казалось некрасивым, под глазами лежали тени, а в глубине зрачков затаились бессильный гнев, стыд и невыразимая обида, что так плохо, позорно вышло из-за нечестности командира дозорной машины. Асхату вдруг захотелось броситься к Сашке, стать рядом, взять на себя его невольную вину. Какой же смешной, нелепой, мелочной казалась теперь их размолвка, и стыдно было, что он сам, Асхат Тухватуллин, оказался причиной той размолвки… Но Фисун? Простит ли Фисун Ершова? Майор — человек добрый. Но такие вот добрые в гневе особенно беспощадны.

Когда лейтенант смолк, Фисун нагнулся, пряча лицо, пошуровал в костре, потом снизу вверх вопросительно посмотрел на Ершова.

— Ну так и что ж нам теперь делать, а? Победителей не судят?

— То не победа! — вспыхнул Ершов. — Рота потратила бы на переправу не меньше часа. И я не могу сказать, в каком положении мы оказались бы, потеряй этот час.

Майор медленно сложил карту, сунул её в планшет.

— После учения разберемся. Сержант! — позвал комбат. — Узнайте, когда обед готов будет. Да начальника штаба позовите, он в третьей роте…

— Обед через десять минут можно подавать, товарищ майор.

— Слыхали, товарищи командиры? Через десять минут будет готов обед. Плюс ещё тридцать — людей накормить. Всего сорок — немного. Чтоб через сорок быть в штабе!

Лейтенанты вытянулись по стойке «смирно».

— Вы, Тухватуллин, к начальнику штаба явитесь. А вам, Ершов, я сам задачу поставлю на второй этап учения.

— Есть, товарищ майор!

— Да смотрите у меня, друзья! — Фисун, хитро сощурясь, погрозил пальцем. — Без фокусов. Третьего этапа не будет.

Лейтенанты шли рядом, касаясь друг друга плечами. И когда пора уже было расходиться, Асхат сказал:

— Знаешь, а ведь ты зря огонь открыл издалека. Дозор не видел засады, я устроил провокационную атаку. И ты клюнул.

— Не может быть! — удивился Александр.

— Значит, может! Так что нервишки свои не распускай. И вообще посматривай — спуску не дам.

— И ты гляди. От любимой девушки я ещё могу отказаться ради дружбы, но от любимой роты — шалишь!

И, шутливо толкнув друга, Александр быстро побежал к своим танкам, скрытым в распадке. Минуту Тухватуллин стоял в растерянности.

«Что он сказал, шайтан? Разве можно так шутить! Или он не шутил? Ради дружбы отказаться от любимой девушки?.. Так он, может быть, в самом деле отказался? И нагородил тогда глупостей, чтобы какой-то повод придумать?.. Но разве Асхат Тухватуллин просил его отказываться? Разве Асхат Тухватуллин хочет, чтобы он отказывался? „Ради дружбы“! Что за дружба, если Асхат Тухватуллин всю жизнь будет чувствовать себя виноватым перед другом!.. Погоди, шайтан рыжий, я тебя сегодня отколочу за твою глупость. А потом разыщу эту самую Елену и устрою тебе с ней встречу… Нет, ты сам её разыщешь. Ты не знаешь ещё Асхата Тухватуллина!»

Жег лицо северный ветер, стеклянно позванивала под сапогами трава, мелкие камешки были скользкими, как ледышки, но лейтенант не боялся упасть. Он бежал во весь дух по склону сопки, потому что оставалось мало времени, а надо было как следует подготовить роту.

Кедры на скалах

В здешних горах редко встречались большие деревья, но всякий раз, когда выпадал снег, Евгению Смирнову чудилось: за белым отрогом, что заслоняет горизонт, тянутся знакомые хребты в густых пихтовых гривах. И где-то там, над дорогой, под самые тучи вздымается скала из красноватого саянского гранита и синих сланцев, а над её обрывом — шеренга темно-зеленых кедров, похожая на воинский строй. Он, бывало, даже завидовал железной крепости этих деревьев, буравящих корнями гранит, противостоящих ураганам и грозам. Там, на высоте, открытые всем стихиям, они должны вырастать такими.

Сегодня ночная метель выбелила холмы горной полупустыни, и снова вспомнились оснеженные пихты и кедры далеких Саян. Казалось, и здешняя скупая природа решила принарядиться к празднику. «А ведь праздник-то действительно на пороге, — с удивлением подумал Смирнов. — Да какой праздник — Новый год!» Ну что ж, если люди о праздниках забывают, значит, не скучно живут. Да и спохватился командир вовремя: успеет организовать в роте новогодний вечер, написать благодарственные открытки для отправки родителям лучших солдат и сержантов. Хорошо бы к самодеятельности прибавить интересную викторину. Да стенгазету выпустить повеселее с большими портретами ротных отличников и героев последних учений.

Жаль, заместитель по политчасти в отпуске, но помощников и затейников найдется достаточно. Только надо сегодня же их озадачить, тем более что рота сегодня отдыхает. Этот редкий неурочный выходной она заслужила трудами на полигоне и тем, что раньше соседей закончила обслуживание машин.

Смирнов шел в роту не спеша, стараясь обдумать заранее, кому и что поручить, но мысли упрямо поворачивали в иное русло. Словно чьи-то далекие и близкие голоса оживали в мягком похрустывании снежка, наполняя душу той осветленной грустью, что посещает человека в предновогодние дни, когда он невольно оценивает прошедшее, отмечая памятью то главное, чем жил, что потерял и приобрел, чего достиг или мог достигнуть.

Вот он на вечерней улице большого города, в руке его — теплая девичья рука. «…Женя, ты пиши хотя бы раз в месяц, а уж я дождусь, только пиши, пожалуйста…» А вот — отец, приехавший проводить его в аэропорт. «…Ты, сын, главное помни теперь: ротный — это фигура, это человек самостоятельный, хозяин! Ты, главное, сразу себя покажи хозяином. И пиши. Я ведь тоже был ротным. Старшиной!»

Третью неделю лежат в столе незаконченные письма. Надо сегодня обязательно дописать…

А вот он ведет колонну роты среди желтых холмов предгорья по следу дозорной машины на липком каменистом суглинке. Как он старался тогда за всем уследить, как хотел заслужить доброе слово комбата, доверившего ему, старшему лейтенанту Смирнову, командовать головной походной заставой! Кажется, всё он делал правильно, но… Экипаж дозорной машины поздновато обнаружил засаду «противника», головной взвод попал под огонь. Спешив два взвода, Смирнов сам повел их в атаку, третий направил в обход сопки, через длинную гряду, для удара во фланг засады.

На длинном скользком подъеме решительной и дружной атаки не получилось, завязался упорный огневой бой. Когда же подошедшая батарея нанесла по засаде удар, «противник» отошел на новый рубеж обороны беспрепятственно, потому что водители обходящего взвода не сумели с ходу одолеть крутую гряду. Учение продолжалось, но впереди батальона действовала уже другая рота во главе с опытным командиром.

На разборе комбат пощадил Смирнова за молодость, но щадить ли ему себя самого? Откуда берутся посредственные командиры, бесцветные люди, вечные середнячки, которым стараются не доверять ответственных дел, поднимающих человека на самый гребень жизни? Не порождает ли их склонность к самооправданиям в служебных и жизненных неудачах с первых самостоятельных шагов. Оценивая каждый момент прошедших учений, он заметил: подчиненным его всё время чего-то чуть-чуть не хватало. Командиру дозорной машины — наблюдательности разведчика. Солдатам — горной закалки. Водителю обходящего взвода — мастерства, чтобы с ходу одолеть крутой гребешок. Командиру этого взвода — решительности. Догадайся он немедленно спешить людей и вывести их на гребень, взвод мог своим огнем задержать отход «противника», и весь бой сложился бы иначе.

— Солдат и сержантов я не могу винить, — сказал он офицерам роты. — Они старались. И у меня на этот счет такой взгляд: командир выигрывает бой вместе со своими подчиненными. А проигрывает его он только сам. Потому что учит и воспитывает людей — командир.

— Согласен с вами, — поддержал лейтенант Сергей Малышенко, заместитель командира роты по политчасти. — Кое-кто на погоду сетует, а нам просто закалки и мастерства не хватило. Меня тоже задело, что после первого боя на учении нас, по сути, во второй эшелон перевели. Тут вопрос нашей чести.

Самолюбие лейтенантов он задел, но главное было ещё впереди. Лишь неустанные труды выводят человека к цели, иного пути нет. А цель для себя он определил немалую: доказать, что рота может стать в батальоне ведущей.

Смирнов начал с оценки каждого занятия во взводах и отделениях. Дотошно разбирая методику офицера и сержанта, он добивался, чтобы у того постоянно возникал жесткий вопрос к себе: чему научил он своих солдат сегодня, в чём они стали увереннее и сильнее? Если положительного ответа не находилось, значит, время потрачено зря. Требовательности Смирнова стали побаиваться. Зато и уважение к нему росло.

Горы требуют от людей особой закалки — это говорил ему и прошлый опыт. На стрельбище, тактическом поле он сделал ставку на комплексные тренировки, когда солдат и сержант учится одновременно наблюдать за противником, применяться к местности, вести огонь, маскироваться, следить за соседями, развивает ловкость, выносливость и силу. Часто приходил на ротные занятия комбат — одобрял, давал свои советы. И лишь со временем Смирнов оценил помощь своего заместителя по политчасти.

Лейтенант Малышенко отлично стрелял из всех видов оружия, владел всеми профессиями, какие есть в батальоне. Появляясь на тренировках, он своим примером разжигал настоящую борьбу за первенство. В этой борьбе скоро выделился боевой актив, на который можно рассчитывать в самый трудный момент. В роте даже своя прибаутка сложилась: «Стреляй — как Зотов, води — как Ботов, бегай — как Диденко, ползай — как Войтенко, и отметит тебя лейтенант Малышенко». Он действительно умел отметить отличившихся — перед строем, на собрании, в стенной печати. Взводы и отделения ревниво следили за тем, чтобы в их числе был хотя бы один из лучших в воинской профессии — пулеметчик, гранатомётчик, снайпер, водитель или наводчик — оператор БМП. За этими лучшими потянулись все…

Смирнову вдруг припомнилась кривобокая сопка с неровными, словно изорванными, скатами. Солнце и раскаленные камни как будто сожгли воздух, и всё же в нём держалась мелкая, едкая пыль. Обходя опорный пункт «противника», рота поднималась на боковой гребень. Смирнов видел, как цепочки взводов залегают всё чаще, а время истекало. Он искал глазами командиров взводов. Догадаются ли сами, в чём теперь главное? Если в критический момент боя нужен огонь — сам ложись за пулемет! Надо прорваться сквозь трудный участок, — покажи пример, если даже придется первым пройти по минному полю!..

Он нашел их в цепи взводов — лейтенантов Галиулина, Ищука, Титкова. Понял: главное сейчас — хотя бы десятку стрелков выйти на гребень вовремя, а уж там они обеспечат выход всей роты. На фланге, где подъем особенно труден, впереди цепи оказался замполит, за ним тянутся сержант Зотов и рядовой Войтенко, те самые, о которых сложена прибаутка. И ещё десяток мотострелков опережают цепь: сержант Петраков, ефрейторы Титанов и Абаев, рядовые Серегин и Комаров… Коммунисты и комсомольцы, боевой актив роты — командирская опора.

В этот день Смирнов поверил, что рота в батальоне может стать ведущей, люди стремились к этому, старались доказать, что самую трудную задачу могут выполнить наилучшим образом.

Неделю назад прошло учение с боевой стрельбой, но не сама оценка, лучшая в батальоне, была дорога ротному. Всё получилось у него на этом учении — марш, атака, стрельба, маневр — вот самое дорогое. Лишь после всех волнений и тревог он понял, что пережил, может быть, самые счастливые часы своей командирской жизни. Не оттого ли немножко грустно, что эти часы уже позади? Впрочем, стоит ли грустить о таком? — ведь новый год впереди, а цель у него в наступающем году побольше прежней…

Рота в две шеренги стояла перед казармой на белой от снега площадке, и он словно увидел её новыми глазами. За последние месяцы глаз привык к выгоревшим кителям и защитным курткам, а тут — строгий ряд перепоясанных шинелей, блеск пряжек и звездочек, смуглые от загара, спокойные лица. Когда выслушал рапорт старшины и поздоровался с людьми, спросил, по какому случаю построение.

— Приказано, товарищ старший лейтенант, от каждой роты выделить по двадцать человек. Я за вами посыльного отправил — вы назначены начальником сводной команды.

— А что случилось?

— На перевале перекрыло дорогу. Не то лавина сошла, не то пурга нашалила. Саперы просят помощи, люди нужны.

«Значит, комбат хочет быть справедливым — от каждой роты берет людей поровну, хотя мы отдыхаем, а у соседей ещё с техникой хватит забот. Надо помочь комбату. Видно, у передовиков доля такая — делать побольше других… Жалко — письма сегодня уже не отправить, опоздают. Придется поздравить телеграммами».

Смирнов пристально оглядел строй.

— Дело, товарищи, серьезное. Дорога в горах — это жизнь, вы не хуже меня знаете. Поработать придется на совесть. Поэтому прошу выйти из строя добровольцев…

Несколько мгновений строй был неподвижен, и тревожно дрогнуло сердце командира. Но вот вперед шагнул комсомольский секретарь Зотов, за ним — рядовой Войтенко и ефрейтор Птанов, спустя секунду, обе шеренги качнулись, сделали два шага вперед.

— Спасибо, — сказал он спокойно. — Даже и на расчистке дороги одна рота — это не то, что сводная команда. Ведите, старшина, роту переодеваться.

И когда проходили они мимо командира, печатая шаг по снежной площадке, в памяти его вдруг снова ожило что-то далекое. Может быть, темно-зеленые горные кедры над скальной кручей, похожие на воинский строй.

Звено выходит на цель

Капитан Сергеев поднялся задолго до солнца. Не каждый день и даже не каждый месяц выпадает его вертолетному звену участвовать на учениях с боевой стрельбой. Для летчиков — это суровая школа, для командира — ещё и суровый экзамен, и Сергееву хотелось ещё раз обдумать над картой предстоящее дело. Накануне вечером офицер штаба руководства учениями назвал две возможные зоны штурмовки, но это не значило, что утром не будет назначена третья. Быстрая и неожиданная смена обстановки — свойство современного боя, а на учениях следуют его законам…

Рассветы в горах наступают медленно. Ночью стоял легкий мороз, и рассвет занимался ясный, лимонно-прозрачный. Считай, повезло, хотя в далеких ложбинах гор угадывался туман. Если с восходом солнца он потечет вниз, в долины, будет худо… Замаскированные машины стояли по краям взлетной площадки, чуть поодаль в палатках спали летчики и техники. Увидев командира звена, дежурный озабоченно спросил:

— Поднимать людей?

— Поднимите, как было указано, через полчаса. Пусть досыпают, работка предстоит непростая.

— Да, уж на здешнем полигоне не развернешься, — сочувственно кивнул дежурный…

На первый взгляд предстоящая задача выглядела несложной: перехватить подвижный отряд «противника» в долине, глубоко прорезающей горы. Сбиться с маршрута, проглядеть цель здесь невозможно. Но учения подчиняются законам войны, и сработать по-фронтовому, заслужить высокую оценку вертолетчикам будет нелегко. «Противник», конечно, имеет в голове колонны сильное зенитное прикрытие, услышав вертолеты на подходе, он встретит их жесточайшим огнем. Поэтому старший начальник приурочил огневую атаку вертолетчиков к моменту удара по цели истребителей-бомбардировщиков. И тут успех зависит от умелого взаимодействия, точного командирского расчета. Звено должно появиться над целью сразу, как только самолеты нанесут удар, пока «противник» не опомнился. И конечно, надо сразу обнаружить и подавить уцелевшие зенитные средства — вот тогда останется только довершить его разгром. Но это непросто даже на равнине, а тем более — в горах…

Оставались последние минуты перед подъемом — последние минуты тишины у подножия этого дикого отрога. Уже достаточно хорошо рассвело. Сложив карту, Сергеев прошел на край взлетной площадки, огляделся. Угрюмые, голые хребты вдали и вблизи, серые щебнистые осыпи на склонах, серые валуны в распадках. Марсианский пейзаж… Сергееву стало даже не по себе — вспомнились чьи-то странные стихи о космолетчике, который через годы воротился на землю и увидел её сожженной ядерным огнем. Вся земля — громадный мертвый камень, летящий в пространстве среди таких же мертвых камней и мертвящего огня звезд.

Последний человек в пустыне мира,
Осиротелый путник, при котором
Ещё Вселенная имеет имя,
Ещё сияет свет и тьма чернеет,
Ещё пугливо пробегает время,
И мир себя ещё покуда видит,
И мир себя ещё покамест любит
И плачет неутешно над собой…
За спиной раздались оживленные голоса, и Сергеев, отряхнув наваждение, оборотился к летчикам, которые выскакивали из палатки, с шутками и смехом делали разминку. Ну, уж нет! Какие бы злобные ястребы войны ни водились ещё на земле, эти парни сумеют обломать им когти и свою землю никому не отдадут на растерзание. Один только старший лейтенант Астахов чего стоит! Сергеев припомнил, как однажды потребовалось вылететь в ночь и дождь, а потом садиться на неосвещенную площадку. Астахов вызвался полететь и выполнил задание лучшим образом. А лейтенант Черниченко!.. На охоте в горах его товарищ подвернул ногу. Конечно, можно было устроить его в укрытии и сходить в ближний поселок за помощью. Нет — взял друга на свои могучие плечи и десять километров тащил по кручам. Он, командир, достаточно знал боевые качества летчиков этого звена, их преданность своей профессии, увлеченность боевой работой, которая для них — суровый и прекрасный праздник. Сегодня он надеялся на них так же, как на себя, и оттого рядом с тревогой в душе росло чувство подъема…

Следя за молодыми летчиками, Сергеев вспомнил вдруг: послезавтра у сынишки день рождения. Он родился перед Новым годом, и в день его рождения Сергеев старался пораньше управиться со служебными делами. Сын ждал его с нетерпением — вечером наряжали елку, и это для мальчишки дороже подарков. Они священнодействовали вдвоем, стараясь поспеть к урочному часу, чтобы гирлянды елочных огней вспыхнули в тот самый момент, когда с работы вернется мама… В жизни сына это бывали, наверное, самые счастливые минуты. Да, пожалуй, и в жизни капитана Сергеева.

Завтра, конечно, парнишка станет с особым нетерпением ждать возвращения отца. Ничего, сам уже большой — семь лет, школьник, управится к сроку и встретит маму, как всегда, сверкающей елкой. Их много ещё впереди, новогодних елок, когда-нибудь и для внуков украшать придется. Так будет. И только так. Для того и летаем, для того и стреляем по учебным целям…

— Товарищ капитан, вас вызывает полковник…

Офицер штаба, выслушав доклад командира звена, кивком пригласил к карте, расстеленной на походном столе, обвёл карандашом квадрат.

— Мы правильно предвидели — здесь. Однако есть неприятная новость: самолетов не будет, вся ответственность за поражение цели ложится на ваше звено.

— Там низкая облачность? — обеспокоенно спросил капитан.

— Нет, «противник» укрыл отряд, возможно, на дневку. Сверху его расположение не просматривается, а момент для удара самый подходящий, его нельзя упускать.

— Если сверху не просматривается, выходит, надо бить снизу? — усмехнулся Сергеев, но полковник отозвался вполне серьезно:

— Вот именно! Взгляните-ка на снимок…

Через четверть часа решение было принято. Командир звена собрал летчиков для постановки задачи, техники и механики занимались оружием, ещё раз проверяли машины. Сергеев понимал: условия, в которых действовало звено, предполагали, что окончательный боевой приказ он может отдать при выходе на цель, даже маршрут в полете мог измениться. Сейчас каждому экипажу важно было твердо уяснить место в боевом порядке на маршруте и при штурмовке, систему наблюдения за воздухом и землей, последовательность атак экипажей и порядок ведения огня в горной долине, где маневр ограничен. И наконец, порядок выхода из боя и возвращения.

Ещё накануне до подробностей изучив карту района, Сергеев решил отказаться от полета к цели долиной сразу, как только услышал, что звену предстоит действовать в одиночестве. Одно дело атаковать «противника», потрясенного авиационным ударом, — тут можно идти и в лоб. Другое дело, когда «противник» организован, насторожен и готов обратить в угрожаемом направлении все наличные стволы и, может быть, зенитные ракеты. Сергеев решил выйти к цели с фланга, руслом неширокой извилистой речки, выбегающей в долину. Маршрут удлинялся и резко усложнялся, но зато он обеспечивал внезапность удара, а это в бою — половина успеха. Полковник только спросил:

— Вы уверены, что не придется возвращаться с маршрута и что полет этим ущельем по силам вашим летчикам?

— Уверен.

Полковник только сказал, что сообщит о решении командира звена в штаб.

Потом, уже сидя в кабине в ожидании сигнала на вылет, Сергеев опасался, что штаб прикажет лететь ранее установленным маршрутом, но беспокойство оказалось напрасным. Значит, в его возможности поверили и решимость оценили. Это тоже зачтется в итоге, но дело даже не в оценке. «Помни войну» — вот правило, которому каждый добросовестный командир обязан следовать на учениях. Без этого никогда не воспитаешь подчиненных, с которыми нестрашны самые сложные переделки…

Взлетали всем звеном, к ущелью шли колонной на предельной скорости, чтобы выиграть время. Там, в речном лабиринте, не разгонишься. Каждый экипаж, ведя круговое наблюдение, держал под особым контролем одну из полусфер. Вряд ли, конечно, среди горного бездорожья можно нарваться на сильный огневой заслон, но на учениях — как на войне: всегда будь готов к неожиданности.

…После полета в ущелье долина показалась неожиданно просторной. Но это лишь показалось… На её западной стороне, на суглинистом узеньком плато, глубоко прорытом рекой, под высоким, почти отвесным гребнем затаились на привале подразделения «противника». С востока к реке тоже подступали километровые кручи — здесь действительно истребителям-бомбардировщикам ни с какой стороны не достать цель. Сергеев наметанным взглядом сразу будто схватил зенитные огневые установки в голове и хвосте изогнувшейся вдоль гребня колонны и сразу убедился, насколько реальными оказались его опасения. Появись звено из глубины долины, оно натолкнулось бы на целую стенку огня. Со стороны извилистого речного русла налета здесь явно не ждали, и всё же нельзя было терять ни мгновения. Вертолеты не способны опережать собственный звук, их гул уже всполошил «противника».

— Порядок — фронт! — скомандовал Сергеев, нацеливая машину на головную зенитную установку, прикрытую валунами. Хвостовая — на совести Астахова, этот вариант оговорен заранее, и вертолет старшего лейтенанта Астахова при перестроении выходит прямо на неё.

— Огонь!..

С момента появления вертолетчиков над целью до момента открытия огня каждая секунда решает жизнь или смерть, победу или поражение. На какое-то мгновение машина зависает над самой речкой, широко разлившейся здесь после каменных теснин, и Сергеев ощущает в груди и на своем лице какой-то железный холодок — черные жерла зенитных стволов уже нащупывают машину. Кто первый?..

Вертолет вздрагивает и, словно громадный летающий паук, набрасывает на цель серую паутину реактивных трасс. Ещё ткется эта смертоносная пряжа, когда оранжевые молнии вздыбливают тучи дыма, песка и гальки вместе с каким-то железным хламом, и вслед за осколками каменный град засыпает пойму. Машина приваливается к самой воде, укрываясь за обрывом, броском смещается к центру вытянутого расположения «противника», а серая паутина по-прежнему ткется в воздухе, выметываясь из-под узких крыльев машин, скрещиваясь, накрывая узкое плато, рождая оранжевые молнии, оглушительный в узкой долине грохот, тучи камней и осколков — стреляют другие вертолеты звена. Машина командира «выныривает» над обрывом и с высоты человеческого роста обрушивает весь огонь по центру расположения «противника». Сергеев краем глаза замечает на месте замыкающей зенитной установки расползающееся дымовое облако над белыми оспинами воронок — молодец, Астахов! — теперь можно работать обстоятельно.

— «Третий», сделай им «утюжок», мы прикроем твой заход. «Второму» обработать правую группу целей и держаться за мной.

Что такое «утюжок» у них в эскадрилье, знают хорошо, сейчас это узнает и «противник»… Лопатин набирает высоту, и его летчик-оператор косым огнем пулемета сметает расположение «противника». Залп «Второго» удачен, он тянется за командиром, а тем временем «Третий», облетев плато, резко подскочил, развернулся на месте, слегка опустив броневой нос, заскользил вдоль расположения «противника», странно похожий одновременно и на летающий танк, и на хищную птицу над мышиной колонией. В такие минуты, даже при полном внутреннем напряжении, Сергеев любовался работой своих парней. Под узкими крыльями вертолета прерывисто задышали пламенем маленькие вулканы, и снаряды скорострельных пушек, взрываясь сериями одновременно, топили в огне и дыму последнее, что могло уцелеть там, на узком плато, под навесом хребта. Долину затягивало серой пеленой, запах сгоревшей взрывчатки и каменной пыли уже проник в кабину… Картина поражения цели выглядела внушительной, и Сергеев скомандовал выход из боя. Окончательное слово за огневым посредником — по его докладу будет оценена боевая работа звена, в котором учитываются не только пробитые мишени, и всё же Сергеев надеялся, что труды летчиков будут оценены по достоинству. В конце концов каждый командир лучше всяких посредников знает, чего стоит его подчиненный и какой оценки ему следует ждать…

Возвращались просторной долиной. Нежаркое зимнее солнце заливало горы каким-то лаковым блеском, снега на хребтах, казалось, тают, медленно стекая по склонам. Стремительными приветными точками высоко вверху блеснуло звено истребителей. На учениях, как и на войне, их возвращение домой с разряженным оружием прикрывалось надежными крыльями боевых товарищей.

На площадке Сергеева первым встретил подполковник. Не говоря ни слова, достал из кармана большую красивую шишку горной сосны, протянул Сергееву.

— Это я заранее припас. Думаю, если звено хорошо отработает задачу, подарю командиру. Ну, а если плохо — пусть получает шишки от своего начальства.

Сергеев засмеялся:

— Спасибо, а я было принял за намек на предстоящий разбор. Теперь будет что подарить сынишке на елку.

От палатки офицера штаба спешил радист. Подполковника и командира звена вызывали на связь.

Командирский перевал

«Ну вот, отец, я уже командую ротой…» Старший лейтенант Чесноков отодвинул начатое письмо, засмотрелся в черное окошко. По стеклам бежали водяные капли, и он, казалось, ощутил ледяную сырость на ладонях, как в тот момент, когда вертелся в открытом люке, стараясь различить в редеющих сумерках силуэты ползущих следом машин. Колонна роты разорвалась где-то на полпути к перевалу, когда начался особенно трудный подъем. Видимо, случилось это из-за малоопытных водителей второго взвода, и он уже начинал корить себя, что не воспользовался запасным маршрутом в обход гряды, который предложил ему комбат. Наверное, комбат учитывал и тяжелый суглинок, размытый непрерывными дождями, и крутизну подъема на гряду, и то, что застрявшую здесь машину обойти просто, и малоопытность половины водителей во второй роте.

Чесноков выбрал путь прямее, рассчитывая на высокую проходимость машин. К тому же какая-никакая дорога, с которой и в темноте не собьешься. Знал бы, во что превратят эту «дорогу» ранее прошедшие танки!.. Знать не мог, а предполагать был обязан… Коченели руки на мокрой ледяной броне, но не от стужи пробирал озноб, а от предощущения непоправимого: до выхода роты на рубеж развертывания оставались минуты. И нельзя воспользоваться радиостанцией до начала боя, узнать, что там случилось, нельзя сбавить скорость и подождать. Как непреложный закон войны: из целой роты, если на рубеж атаки к сроку выйдет один только взвод, экипаж, одно отделение, они обязаны идти в бой, взяв на себя задачу и тех, кто не дошел. Суровый закон, но справедливый. Чесноков приказал водителю увеличить скорость, за ним, словно привязанные стальным канатом, неотступно тянулись машины первого взвода и головная машина второго. Других он по-прежнему не видел, хотя достаточно посветлело.

Он оглядывался и тогда, когда мотострелки уже спешивались и развертывались в цепь, надеясь увидеть на туманной вершине гряды силуэты отставших машин. Но они подтянулись уже после того, как закончилась атака, и опорный пункт «противника» был разгромлен батальоном…

После первого этапа учений Чесноков шел на вызов комбата с тяжелым чувством. Докладывая о прибытии, боялся глянуть майору в глаза. Тот уточнил задачи подразделений на очередной этап, о прошедшем бое сказал кратко:

— Подробности оставим до разбора, скажу только одно: атаковали дружно. Даже обходящая рота успела. Мне только не понятно: для чего командир роты старший лейтенант Чесноков оставил «в резерве» полтора взвода? Надеюсь, он на разборе нам это объяснит.

Послышался смех офицеров, мокрые от дождя щеки Чеснокова огнем пылали на холодном ветру. Приказав разойтись по местам, комбат задержал Чеснокова, спросил:

— Понимаете, в чём ваш просчет?

— Надо было идти в обход гряды, как вы советовали.

— Нет, товарищ старший лейтенант, нет! Ведь половина роты прошла вместе с вами, значит, вы правильно выбрали этот путь — тяжелый, зато короткий. А вот всех возможностей роты не использовали. Действовали вы, словно взводный командир, хотя уже две недели ротой командуете. Вот и пришлось вам вести в атаку усиленный взвод.

Чесноков не поднимал головы, пряча пылающее лицо. Майор заговорил спокойнее, уловив его состояние:

— Молодых водителей вы подтянете, я в этом не сомневаюсь. Но не с водителей начинать надо — с себя, с командиров взводов, с вашего умения использовать все возможности, все наличные силы для выполнения той задачи, которая решается в данный момент боя. Бывает, всё зависит от мощи огня, — и тогда хоть сам садись к прицелу, ложись на пулемет, но добейся, чтобы все наличные стволы стреляли по противнику. Успех вашего маневра решался быстротой продвижения. Выбрали вы трудный маршрут, а место свое в колонне определили по шаблону. У вас в первом взводе опытный командир, кстати, ваш заместитель, там сильные водители. Я бы на вашем месте находился со вторым взводом, чтобы держать это слабое звено в собственных руках. И командир второго взвода лейтенант Ломкий у вас хорош! У него же второй класс по вождению, а у техника, который находился в роте, — первый. Да, место того и другого определены наставлениями, но есть случаи особые. Если бы лейтенант Ломкин и прапорщик Гилязов на трудном участке пути подменили водителей, нам, вероятно, не пришлось бы вести сейчас этого разговора. Пусть бы даже одна-другая машина отстала. Но и в этом случае тот же Ломкин обязан был пересадить экипажи на те, что одолели трудный участок, разбиться, а к началу общей атаки успеть. Вот это и называется действовать по-фронтовому. А они начали вытаскивать одну машину другой… Вы понимаете, о каких ваших просчетах я говорю и чему вам надо учить подчиненных командиров?

— Понимаю, товарищ майор.

— Ну, это ваше первое учение в новом качестве. Хорошие бойцы на одном огне дважды не обжигаются. Так?

Несмотря на своё настроение, Чесноков улыбнулся:

— Мой отец это любит повторять.

— Представьте — и мой тоже, — майор засмеялся. — Они не сослуживцы ли? Ваш ведь войну, кажется, захватил?

— В самом конце, на Дальнем Востоке.

— А мой от берегов Днепра до Вены рядовым пехоты прошел. Четыре ранения. Не поверите, но вот, ей-богу, когда что-нибудь у меня не ладится — словно отцовские раны болят. Вы хоть своему написали, что повышены в должности?

— Пока нет.

— Пора. Отцам радость, когда сыновья растут. Кстати, вы замечали, Геннадий Михайлович, каких командиров чаще всего вспоминают фронтовики? Нет? А я замечал. Непременно строгих и справедливых, непременно решительных и находчивых. Других как будто и не было на фронте — это, видимо, оттого, что они следа в бойцах не оставили, их просто забыли. Фронтовикам лучше всего помнятся командиры, с которыми они побеждали. А ведь наши солдаты — их дети и внуки. Не думаю, чтобы у них был другой взгляд на своих командиров…

Однако мне пора в штаб, а вам — в роту. Сами проведите разбор обходного марша, потом доложите мне или начальнику штаба…

Со странным чувством уходил Чесноков от комбата. Казалось, не две недели, а, по меньшей мере, два года он служил под началом этого человека, который доверил ему на учении такую ответственную задачу и которого он, в сущности, подвел. Ведь главная тяжесть боя за опорный пункт легла на соседние роты. И почему-то жгло и ныло в плече — в том самом месте, где у отца остался вечный рубец войны.

Поздно ночью в штабную палатку батальона вернулся заместитель командира по политической части, с порога удовлетворительно заметил:

— А вторая-то у нас с норовом, не хотят, видно, хуже других выглядеть. И службу организовали как надо, и машины укрыли — с трех шагов не разглядишь. У каждого командира отделения — огневая карточка. А с водителями целое занятие провели по обмену опытом. Посмотрел их листки-«молнии» — они в каждом экипаже их выпустили. Думал — проформа. Как бы не так! Никого не забыли, и каждому — своя оценка за марш и первый бой. Даже командирам взводов ротный оценки выставил и в «боевом листке» отобразил. Чувствую — задело иных за живое. Так что не зря вы, Александр Петрович, пропесочили Чеснокова.

Комбат удивленно поднял брови:

— Разве я его пропесочил? Он что, жаловался?

— Да нет. Но ведь не хвалили же вы его.

— Не хвалил. Объяснял, как надо брать трудные перевалы. Не знаю, правда, понял ли он главное. Должность у Чеснокова теперь не шуточная, а он только первые шаги делает к своему командирскому перевалу. И вот если первого урока не учтет, снова поскользнется — тогда мы и возьмем его в оборот. Иначе нельзя — без крепких рот нет хороших батальонов и полков. Батальоны и полки воюют ротами. За отставшие машины с него мы, конечно, ещё спросим. А вот то, что он и с половиной роты, не задумываясь, в бой пошел, не засуетился, не застрял на перевале, поддержал нас вовремя — это, ей-ей, по-фронтовому. Нет, я ему этого не сказал, но тут свой характер прорезается. Впрочем, посмотрим, на то и учения…

Снова были марши, встречные бои, отражение контратак и налетов авиации, действия в очаге «ядерного поражения». Вторая рота с её молодым командиром по-прежнему тревожила комбата больше других подразделений. Но опытный глаз майора Воробьева не мог не заметить, как от одного этапа к другому всё более упругой становится ротная колонна на марше, более послушной при развертывании и перестроении, что в атаках приданные ему мотострелки всё ближе держатся за танками, всё увереннее и решительнее встречают внезапные удары с флангов. Перемены были ещё мало заметны, но они говорили всякому опытному наблюдателю, что в роте не отбывают учения — там учатся…

Батальон возвращался в городок, и людям казалось, что учениям конец. Но майор Воробьев никогда не упускал случая лишний раз проверить своих подчиненных в учебном бою. Роты по далеко отстоящим маршрутам совершали марш в предвидении встречного боя. Земля подсыхала после дождей, но вязкий суглинок стал ещё тяжелей для машин, жаром дышали двигатели, и облачка черного дыма вились над колонной. Та же голая, мрачноватая гряда вставала на пути второй роты, только теперь она приближалась к ней с другой стороны. Но подъем здесь был не менее крут. Здесь у гряды начинался рубеж вероятной встречи с «противником», и участникам боя было ясно: верх, скорее всего, возьмет тот, чьи машины выйдут на гребень или обойдут эту длинную высоту.

Командир батальона и начальник штаба одинаково были уверены, что старший лейтенант Чесноков, однажды поскользнувшись, не рискнет во второй раз лезть напрямую и совершит обходной маневр. Но никто не проронил звука, когда колонна, уплотнившись, решительно пошла на подъем по разбитой танковой колее. Гул двигателей удалялся, было видно, как вырываются из выхлопных труб тугие клубки дыма, казалось, на расстоянии ощущалось, как пышут жаром усталые двигатели. Уже минули самый трудный участок, растянувшиеся было машины снова стягивали строй, исчезая одна за другой за горбом крутосклона, чтобы потом появиться на перевале.

— А ведь они пройдут, — удивился начальник штаба.

— Да, считай, уже прошли. Водителей Чесноков подменил, что ли?

— Не исключено, — спокойно отозвался комбат. — Хотя ведь несколько дней в поле, на учениях и для водителей такая школа, которая стоит месяца иной практики. Если эту школу, конечно, использовать с толком. Как бы там ни было, а придется нам идти за ними. Иначе отстанем и боя не увидим… Вот и взял наш молодой ротный свой первый командирский перевал.

Старший лейтенант Чесноков не слышал этих слов комбата. На разборе учений он тревожно ждал, когда же его заставят объяснить, как он в первом бою на учениях ухитрился оставить «в резерве» половину роты, но так и не дождался. И сказано было о его неудаче, как о частном эпизоде. Он решил, что старшие начальники щадят его малоопытность, и всё же был признателен комбату — ведь нет ничего хуже, чем с самого начала попасть в новом коллективе на злые языки. А когда офицеры расходились после разбора, майор Воробьев вдруг неожиданно напомнил ему:

— Так вы отцу всё-таки напишите о своем выдвижении. Это, Геннадий Михайлович, не только ему радость. Это, если хотите, и ваше обязательство — не ронять чести отцовской фамилии.

И снова тогда показалось старшему лейтенанту, что знает он своего командира давным-давно. Придя домой, Чесноков сразу сел за письмо, первая строчка которого и шорох дождя по стеклу так ярко оживили события последних дней. Он чувствовал их важность для себя, для своей настоящей и будущей службы, но ещё не отдавал себе в этом полного отчета. И всё время ловил себя на мысли, что майор Воробьев только на каких-нибудь пять лет старше его, Чеснокова…

Наконец,оторвался от темного окна, пододвинул начатое письмо, пробежал строчку глазами: «…Я уже командую ротой». И вдруг понял: после первого боя он всё время видел себя как бы со стороны, старался видеть себя глазами комбата, глазами своих офицеров и солдат и, может быть, даже глазами тех, кто был далеко. Так, наверное, будет теперь всегда.

Год спустя

Капитан Родионов сидел за рабочим столом и легко, даже с каким-то особенным изяществом, расчеркивал цветными линиями лист ватмана. На тумбочке у подоконника алели жирными крестами несколько забракованных планов и графиков. В ушах ещё звучали чуть ироничные, но явно сочувственные слова начальника штаба части: «Наберемся терпения и начнем сызнова, любезнейший Владимир Васильевич. Пока мы тут с вами корпели, жизнь подвинулась ещё на пару семимильных шагов. Эта штукенция, брат, не хочет стоять на месте…»

Быть может, раньше, скажем, год тому назад, он, тогда совсем ещё молодой начальник штаба батальона связи, закусил бы губу, чтобы не взорваться: «Что ж, танцевать мне от радости? Сколько труда вложил в эти художества — и всё напрасно!..» Но сейчас он воспринял все как должное: кому нужно его графическое штабное мастерство, если он не поспевает за быстро меняющимися задачами? Точнее, если все эти графики и планы не являются регулятором, координацией ритмичной работы и жизни сложного организма, именуемого батальоном связи! Год пребывания здесь, в мозговом центре подразделения, научил Родионова нелегкому искусству анализа, развил в нём дар предвидения, без которого, как он понял, невозможна не только научная организация воинского труда, но и вообще сколько-нибудь разумная деятельность. Кажется, только сейчас он по-настоящему понял всю мудрость крылатой фразы: «Руководить — значит предвидеть».

Что же до самой штабной культуры, то красивые и четкие графики, планы, диаграммы — не мишура, а необходимость, облегчающая ориентирование во времени и порядке всей работы. Поэтому он терпеливо продолжал перекраивать их, приводя в согласие с запросами момента.

В дверь постучали. Родионов быстро вскинул голову:

— Войдите!

В Кабинет бочком проскользнул невысокий плотный солдат в необмявшемся новом обмундировании. Глаза с зеленоватым отливом часто замигали.

— Рядовой Пирогов…

— Очень приятно. — Родионов удивленно поднялся навстречу. — Так с чем пожаловали, рядовой Пирогов?

Сбиваясь и путаясь, беспрестанно поправляя тяжелый подсумок на ремне, солдат объяснил, что начальник штаба полка проверяет на плацу команду, снаряженную от батальона на полигон. И недоволен очень, говорит, что подготовилась команда к несению службы не совсем хорошо. Так что просит товарища капитана срочно спуститься к нему…

Слегка поморщившись («Бури не миновать»), Родионов надел фуражку.

— Ну, пошли, товарищ Пирогов, разбираться…

О причине неудовольствия проверяющего Родионов догадался сразу, едва взглянул наметанным глазом на строй: половина солдат была из другого взвода. «Наверняка назначены в команду в последний момент», — подумал он. Действительно, часть подразделения, наряжаемого на службу, ещё не вернулась с хозяйственных работ.

— Опять путаница в планах! — сказал, хмурясь, начальник штаба полка.

Родионов чуть было не выпалил: «Никак нет. Вероятно, подвел транспорт — люди должны были вернуться в срок», но вовремя прикусил язык: в сущности, и поломки машин можно предвидеть, если хорошо знаешь тех, кто ими управляет.

— Команда полка не готова, — в сердцах отрубит проверяющий. — Наведите порядок, товарищ капитан!

— Есть! — козырнул Родионов, чувствовавший себя уязвленным. Но он быстро справился с раздражением и уже со спокойной деловитостью начал ставить задачи прапорщику, назначенному старшим команды.

— Исполняйте. Проверю лично, — заключил он.

Вернувшись в кабинет, капитан прошелся из угла в угол, размышляя: «Что-то надо делать с водителями. Кое-кто из молодых „хромает“ на обе ноги. А как им помочь? С Кимом, что ли, посоветоваться?»

— О, лёгок на помине! — Родионов встряхнул головой, словно проснувшись: на пороге стоял капитан Ким, секретарь партбюро.

— Всё трудишься, ас штабной службы?

— Разве это труд?! — Родионов бросил ручку на ворох бумаг. — Это только предисловие к труду…

— Понимаю. — Ким закивал головой. — Планы, вводные, нервы… А команда с отправкой задерживается. Начальство гневается. Так?

Родионов только вздохнул.

— Прекрасно, прекрасно… — продолжал, присаживаясь к углу стола, Ким. — Сегодня партком. Я думаю, пора говорить начистоту кое о чём. Например, о подготовке водителей. Ведь из-за них срываются прекрасные наметки в наших планах. Так?

Родионов изумленно взглянул на товарища:

— Ты, Сергей, не из телепатов? Мысли мои читаешь!

Заседание парткома закончилось поздно вечером. Родионов, расставшись с товарищами, быстро направился домой. На душе было свободно и легко. Он прислушался, как щебетнула в этот поздний час какая-то птаха. Слабый ветерок донес обрывок разговора удаляющихся офицеров: «…молодец Родионов. В корень глядит… А вот в бывшей его роте всё пошло наперекосяк. Преемник пока не тянет… И то, что команду не подготовил — его упущение». Капитана словно кипятком ошпарило: он и сейчас любил «свою» роту и больно переживал каждый её «прокол». В своё время досталась она Владимиру Васильевичу далеко не в лучшем состоянии. Зато передал её другому отличной. «Что же не складывается у тебя, Виктор? — мысленно спрашивал он своего преемника, старшего лейтенанта Ивлева. — Кажешься ты мне офицером толковым и связистом классным. Видел тебя в деле не раз и не два…»

Вспомнилось, как однажды на учениях, когда Ивлев ещё командовал взводом, по вводной старшего начальника вышла из строя часть экипажей радиостанций. Прижало — хоть плачь… И Виктор, как заводной, летал от машины к машине. Волей своей, энергией возбуждал других. Интенсивность передач всё нарастала, а сбоя в связи не случилось ни одного!

Правда, водился за Ивлевым грешок — стремление делать всё самому. «Так вернее! Лучше меня пока никто не управится…» Он трудно сходился с людьми. Советов категорически не принимал. А чтобы поговорить с человеком по душам — увольте!

Разве забудется Родионову тот день, когда однажды, придя в родную роту, он услышал доносившийся через приоткрытую дверь канцелярии раздраженный голос: Ивлев, не особенно выбирая выражения, отчитывал подчиненных. На лице дежурного по роте — смятение и подавленность. Стараясь ободрить сержанта, он спросил: «Как служба-то идет?» А тот, словно не расслышав вопроса, ответил деревянным голосом: «Так точно!» — «Что „так точно“?» — переспросил капитан. «Никак нет…» — опять отвечал невпопад ошарашенный чем-то сержант. В канцелярии между тем набирал тон недостойный «концерт». Родионов распахнул дверь. По стойке «смирно» стояли два солдата.

Старший лейтенант Ивлев встал:

— Здравия желаю, товарищ капитан!

— Отпустите солдат! — спокойно сказал Родионов и, когда те ушли, спросил строже: — Вы всегда сидите, когда беседуете с подчиненными?

Ивлев переменился в лице и не ответил, насупился. Но начальник штаба ясно прочел в его глазах: «Я здесь командир». Это было безумное упрямство. Как сломить его? Родионов издали, стараясь быть тактичным, заговорил о том, как важно понимать солдата, задать добрый человеческий тон, даже когда на душе кошки скребут. Пытался приводить примеры из времен Великой Отечественной войны. Ивлев сидел, отрешенно перебирая металлический браслет снятых с руки часов. Родионов вдруг осекся. Молча подошел к окну. Сквозь редкую листву деревьев было видно, как солдаты подметали плац. Между ними, заложив руки в карманы, с сигаретой в зубах прохаживался сержант. Молчание становилось тягостным. Капитан обернулся к ротному и, кивнув в сторону окна, спросил:

— Ваши?

— Мои! — буркнул тот.

— Посмотрите на того сержанта! Он ведь только на лычках держится. Авторитета у него, увы, никакого.

— Откуда вы знаете?

Родионов понимал, что молодой ротный возражает автоматически, а в сущности, он обескуражен. «Разве сами не видите? Ведь он вас повторяет! Вам только и не хватало сегодня сигареты в зубах. Так что вы подумайте…» Капитан Родионов надел фуражку и вышел. А потом, остыв, понял, что не так он повел разговор. Не так! Нить он поймал, но недоговорил, сплеча рубанул. Чувство неприязни к методу Ивлева подавило в нем трезвый педагогический расчет.

Наутро он вновь направился в «свою»…

Перешагнув порог канцелярии, Родионов привычно бросил на крючок фуражку.

— Как дела, командир?

Ротный приподнялся:

— Никак, товарищ капитан!

Родионов не ожидал такого развязного ответа. И внутренне сжался, хотя и старался не подавать вида. Помолчали. У Ивлева было такое же безучастное лицо, как и тогда, когда капитан пытался читать ему «акафист» о любви к ближнему… «Что дальше? — быстро соображал про себя Родионов. — Признать себя неправым, как решил накануне? Или упрямство на упрямство?»

— Вы вот что, Ивлев, простите меня за прошлый разговор. Погорячился я.

Ротного так и подбросило на табуретке. Этого он никак не ожидал от начальника штаба. Смущенный и растерянный, он встал, быстро заходил по канцелярии:

— Что вы, товарищ капитан? Всё правильно… По делу вы…

Он вдруг представил себе, как бы он сам вот так запросто признал свою вину перед командиром взвода или, того хлеще, перед сержантом. «Фу, нелепость какая-то…»

А капитан без всякого смущения махнул рукой:

— Ну, да ладно! Не за этим я пришел. — Он придвинул стул ротному. — Давайте, Виктор (он впервые назвал его по имени), вместе прикинем, как нам поднять роту. Не худо бы пригласить и секретаря партийной организации прапорщика Лаврентьева. Надеюсь, теперь-то вы с ним нашли общий язык?

Ивлев отрицательно покачал головой:

— Никак не урву минутки… Своих дел хватает.

— Своих! — Родионов горько усмехнулся. — А вот у нас с секретарем партбюро все дела общие. Без него мне бы… — И он поведал, как капитан Ким помог ему с планированием.

Они говорили обстоятельно и долго.

Больше всего беспокоило Родионова то, что промахи Ивлева могут вылиться в срыв при первом же серьезном испытании. А не за горами уже было ответственное тактическое учение. Капитан, готовясь к нему, не выпускал из виду «свою» роту.

…Сигнал сбора. Привычный ход жизни сразу изменился. Из класса, где только-только начались занятия, бежали через плац солдаты. А в парке уже рокотали двигатели машин.

Родионову нравились такие внезапные перемены. Настороженное чувство дороги, «гонки с препятствиями», деловая суета, эфир, надрывающийся позывными, — словом, всё то, что наполняло и без того кипучую жизнь его новой энергией, инициативой, действием.

…Зуммер радиостанции звучал беспрерывно. Командир принимал и отдавал всё новые команды. Радиотелеграфисты сосредоточенно выстукивали на ключах.

Родионов, закусив губу, настроился на нужную волну. Одна из раций молчала. Попытки вступить с ней в связь не удавались. А голос командира в наушниках требовал:

— «Астра», «Астра», дайте «Тюльпан»!

Начальник штаба в сердцах сбросил наушники. Черт бы побрал этот «Тюльпан». Всё тот же Ивлев!

Родионов схватил фуражку. В нем боролись противоречивые чувства: раздражение и жалость к этому совсем ещё молодому человеку, которого так подводит самонадеянность (опять он нарушил инструкцию по обслуживанию). Он выпрыгнул из кабины радиостанции. Вскоре командирский «УАЗик» помчал его так быстро, как это только было можно по разбитой полигонной дороге. Машину подбрасывало на ухабах. Лишь только водитель притормаживал, серая пыль, густо клубящаяся за колесами, обдавала удушливой волной. В такт этой гонке метались мысли Родионова. «УАЗик» резко дернулся. Фуражка кувыркнулась с головы на заднее сиденье. «Ну, Ивлев, держись!» — пыль скрипнула на стиснутых зубах капитана.

Нырнув под маскировочную сеть, Родионов проник в кабину. Склонившись над блоком рации, растерянный и перевозбужденный, Ивлев лихорадочно искал неисправность. Родионов открыл было рот, но все припасённые им для этого случая слова вдруг застряли в горле. Он только глубоко вздохнул и резко вытолкнул воздух:

— Ну что у тебя?! А где мастер?

Ивлев от неожиданности вздрогнул, хотел было выпрямиться:

— Зачем мастер?.. Я сам…

Но капитан не слушал сбивчивых объяснений, быстро опустился на корточки перед блоком и нетерпеливо защелкал переключателями:

— Отвертку! Быстро!

Разложив на полу белоснежный носовой платок, Родионов бережно складывал на него мелкие детали. И, как в былые времена, когда сам был ротным командиром, ощутил вдруг нехватку собственных рук, обернулся. Позади стоял Василий Ильич Лаврентьев.

— Ильич, помогите!

Четыре руки замелькали в точной и спорой согласованности. И вот уже вспыхнули и призывно замигали лампочки. Тут же раздался не обещавший ничего хорошего голос командира: «Тюльпан», «Тюльпан», «Тюльпан»… Ивлев бросился к наушникам. А Родионов, махнув рукой, исчез за дверью так же быстро, как и появился.

И вновь машину яростно бросало из стороны в сторону. Но начальник штаба теперь уже спокойно улыбался. Он ясно видел перемену в Ивлеве. Он ещё не знал, что именно произошло, но, бесспорно, больше не было строптивого ротного… В муках учений рождался настоящий боевой командир, выдержанный и вдумчивый.

Капитан Родионов, умиротворенный, возвращался на командно-наблюдательный пункт. Он не знал, как вел себя после его отъезда Ивлев, но если бы знал, то ещё больше утвердился бы в своем новом о нём мнении.

А произошло вроде бы простое, будничное дело.

В затишье старший лейтенант Ивлев подошел к прапорщику Лаврентьеву и с улыбкой заметил: «Каков наш капитан! Видели, Василий Ильич? Ведь мог бы накричать, имел на это полное право. А он сам засучил рукава». Секретарь ответил серьезно: «Сам… Ведь вы тоже норовите сами. Да не то… Покричи капитан на вас — стали бы вы сейчас со мной по имени-отчеству?..» — «Вряд ли, — честно признался командир роты, нисколько не обидевшись на реплику, и вдруг рассмеялся: — Ну и педагог! Дал бы мне прикурить командир полка, не отзовись я ещё…»

…Учение завершено. Машины поставлены в боксы, вымытые, начищенные, подкрашенные, налаженные, — словом, на все случаи готовы. Жизнь вернулась в прежнее русло. И прежние заботы новым грузом навалились на Родионова. Как-то погожим весенним днем шел он из штаба по делам, как всегда, через плац. Любил капитан строгий вид воинского строя, твердый звук дружного солдатского шага. Прищурился от солнца, так и есть — бывшая «его» рота! Нет! Теперь это не разношерстный строй, за который не так давно дал ему взбучку начальник штаба полка.

Прислонился к дереву, любуясь. Литой «коробкой» подразделение чеканило шаг, равняясь на трибуну. Взвился над строем голос запевалы, и грянула дружная песня. Сердце защемило у капитана… Стоять бы ему сейчас вместо Ивлева за трибуной, придирчиво осматривая ряды… Но кто это рядом с ротным? Пригляделся, точно — он, прапорщик Лаврентьев. Вот Ивлев наклонился к нему, что-то оживленно говорит, а сам улыбается. Не утерпел Родионов, подошел краем плаца к любимой роте. И, подходя уже, услышал окончание оживленного диалога:

— Да нет же, Василий Ильич! Вот у того флагштока самый раз начинать. А впрочем, будь по-вашему! Рядовой Пирогов! Ко мне! — И снова, вполголоса обращаясь к прапорщику: — Пожалуй, спросим… Опять ваша взяла, секретарь!

«Порядок. Теперь порядок», — довольный, подумал Родионов и бочком, прикрываясь трибуной, чтобы не помешать деловому разговору командира и партийного секретаря, зашагал прочь.

Маки «красной пустыни»

По-прежнему тянул теплый южный ветер, солнце сгоняло с ближних перевалов снега, и декабрьский день сверкал почти так же ярко, как сверкает в апреле где-нибудь у истоков родной для Кузьмичева уральской речки Вишеры, но ощущение близкого праздника в душе старшего лейтенанта Кузьмичева погасло разом, словно он влетел в мокрый ледяной туман. Вертолетчики, выполнив свои задачи на учениях, возвращались домой, и тут неожиданно приказали направить второе звено эскадрильи в расположение командира мотострелковой части — для обеспечения марша войсковой колонны.

Кузьмичева меньше всего волновало, что близится Новый год. Всякую службу, выпадающую в праздники именно ему, он принимал как должное — всё-таки самый молодой среди опытных летчиков, к тому же и бессемейный. Он и теперь втайне погордился бы, что ответственное задание доверено их звену, если бы не особенный случай в его жизни. Стоило Кузьмичеву объяснить командиру ситуацию, тот наверняка освободил бы его от задания, но летчик Кузьмичев относился к той нередкой категории людей, которые ни при каких обстоятельствах не способны отказаться от назначенного им дела. Впервые за четверть века жизни узнав, какие жгучие искры в душе высекает столкновение двух великих человеческих чувств — любви и долга, Кузьмичев изругал судьбу да свой распроклятый характер и занялся подготовкой экипажа к вылету…

В штабе мотострелковой части летчики узнали, что им предстоит не простая разведка маршрута. Подразделения части совершали марш в предвидении встречного боя параллельными путями, и вертолетчики должны стать их воздушными дозорными до самого возвращения в гарнизон. Командир звена полушутливо заметил, что им здорово повезло: Новый год наверняка придется встретить на природе, в дружной семье собратьев по оружию, и будь, мол, он холостяком, как некоторые его подчиненные, посчитал бы себя редким счастливцем. Вот тогда-то в порыве не то досады, не то откровения Кузьмичев достал из кармана фотографию.

— Не такие уж мы холостые, товарищ капитан.

— Это кто? — капитан с любопытством рассматривал фотографию строгой девушки.

— Жена. — Заметив, как брови командира изумленно поползли вверх, Кузьмичев уточнил: — Точнее, пока ещё невеста. Пока… Она завтра приезжает.

— Куда?

— Ко мне, разумеется, в наш Н-ск.

— Послушайте, Кузьмичев. Если вы не шутите, я, пожалуй, влеплю вам выговор. О таких вещах, между прочим, командира положено ставить в известность.

— Вот я вас и поставил. Да ничего, — Кузьмичев начал словно бы оправдываться. — Адрес мой ей известен, квартирная хозяйка знает о ней, а в нашем городке не заблудишься.

— Какого ж черта вы раньше-то молчали? Или считаете себя незаменимым пилотом?

Кузьмичев потупился, капитан вздохнул:

— Понятно. Принципы. А если у неё свои принципы? Приезжает девушка к жениху в чужой город, никто её не встречает, так что ей делать? Я бы на её месте взял обратный билет.

По лицу Кузьмичева скользнула откровенная тревога — именно этого он и опасался.

— Ладно, «принципиальный парень», спасибо и на том, что хоть теперь догадался сказать. Слава богу, не в каменном веке живем. Как звать-то её?

— Наталья Григорьевна…

— Григорьевна, — усмехнулся капитан, возвращая фотографию. — Иди ставь задачу экипажу, «незаменимый пилот».

Боевая работа сразу захватила Кузьмичева с головой. Над здешним районом их звену уже приходилось летать, и выбор старшего начальника был, конечно, не случайным: новичку тут было бы туго. Но и распутывая лабиринты рваных горных отрогов, лобастых сопок, узких долин и каменных плоскогорий, Кузьмичев не мог потушить в душе беспокойства. Надо же было командиру подлить масло в огонь!..

Вероятно, потому, что Кузьмичев всерьез любил свою Наталью, она и после двух лет знакомства оставалась для него загадкой. Однажды он нечаянно обидел её неосторожным словом, и почти целый отпуск пришлось потратить на то, чтобы рассеять её обиду и недоверие. Они решили пожениться, как только Наташа закончит учебу. Два месяца назад она получила диплом, и Кузьмичев настойчиво звал её приехать, поскольку очередной отпуск его пока за горами. Девушка отвечала уклончиво, потом серьезно намекнула: во все времена, мол, женихи ездили за невестами, а не наоборот. Кузьмичев смирился, и вдруг это письмо: жди к Новому году. Она уже и билет взяла за полмесяца вперед. Но приедет ли? Может, дома его ждет другое письмо или телеграмма? И хорош бы он был, освободи его командир от боевой работы «по личным обстоятельствам»… Всего людям не объяснишь. Кузьмичев даже сердился на себя за откровение с командиром звена: как бы тот не подумал, будто его подчиненный похваляется личной жертвой, желая показать, что ради службы готов от всего отказаться, — не зря, мол, Кузьмичева считают первым кандидатом в командиры.

А приедет Наташа, она поймет. Должна понять, если действительно любит. Любящая невеста или жена не может ревновать к службе…

Разглядывая с высоты затиснутое меж отрогов каменистое плато, Кузьмичев подумал, что во всех краях встречаются люди с изощренным воображением. Кто-то же окрестил это безлюдье «Красной пустыней». Ему приходилось видеть настоящую красную пустыню, где багровый песок, простершийся барханами до горизонта, рождает ощущение полета над застывшим океаном чужой, безжизненной планеты. А тут и красного пятнышка не сыщешь: серо-желтый щебнистый суглинок, серые скальные обломки, серые гребни гор по сторонам, и даже вода во впадинах отливает серым глянцем.

Вода здесь — редкость, она — напоминание о холодных дождях со снегом, сорвавшихся с гор в начале декабря и вызвавших целое половодье. Кузьмичев уже несколько раз предупреждал комбата об оползнях и каменных наносах на старом колонном пути вблизи горных склонов. Непривычные к влаге, суглинки горных пустынь легко размываются даже слабыми ручейками, и потому ливни здесь вызывают целые катастрофы. Не оттого ли так безлюден этот край?

Облетая каменные нагромождения, где могла укрыться засада, Кузьмичев увидел, как из-за отрога на плато быстро выдвигается отряд разграждения. Под прикрытием боевого вертолета саперы действовали смело и быстро. Пока подойдут БМП и танки, очередное препятствие будет убрано с пути. Батальон пока не имел вынужденных остановок, Кузьмичев чувствовал: там, на земле, в их экипаж поверили, внимательны к каждому сигналу, и этим он дорожил больше всего. Что бы там ни точило его душу, он не позволял себе и на миг ослабить внимание.

«Противник» пока ничем не обнаруживал своего присутствия. Хотя Кузьмичев и подумывал, что руководитель учений предупредил о вероятной встрече с «противником» в расчете усилить напряженность марша и подтянуть людей, но тем не менее всё время усиливал внимание…

Дальние цепи гор тонули в холодно-сизых зимних тучах. Там, за большим хребтом, теперь зима — с ночным инеем, с утренним хрустом ледка под ногой — ведь туда добегают холодные ветры с родного севера через громадные пространства открытых степей и пустынь. Здесь, на высокогорье, тоже зима, а ниже — то ли затянувшаяся осень, то ли весна. В долинах зима здесь случается не каждый год. Но всё равно воздух сегодня пах хвоёй, как пахнет он в предновогодье во всех краях, куда заносила Кузьмичева судьба…

— Командир, это что — ров или овраг? — резко прозвучал в наушниках голос летчика-оператора. Кузьмичев и сам успел заметить длинную рваную трещину, пересекающую колонный путь, прижал машину к земле, стараясь получше рассмотреть новое препятствие. Несомненно, перед ним был след потока, но весьма похоже, что воду сюда специально направили из ложбины на террасе плато. И различимые только для опытного глаза, пятна потревоженного суглинка перед промоиной подозрительно походили на минное поле. Кузьмичев тотчас сообщил комбату свои наблюдения. Тот приказал осмотреть гряду, пересекающую плато далеко впереди. Вертолет уже набирал высоту, но смутная тревога заставила Кузьмичева сделать лишний круг.

Не будь этого рва на колонном пути, устроенного явно при участии человеческих рук, он не обратил бы внимания на извилистый гребешок у дальнего края террасы, с которой сбегала вода. По прошлым полетам над этим межгорным пространством он вдруг вспомнил, что впадина за ним обманчива: это лишь издали кажется, будто она просматривается насквозь. Конечно, сомнительно, чтобы «противник» устроил засаду на этом плато, когда множество горных теснин создают гораздо лучшие условия для внезапного нападения. И всё же разведчик не должен оставлять за собой никаких сомнений — это древнее правило войны летчикам хорошо известно. Кузьмичев решительно довернул машину…

Вертолет шел на высоте менее ста метров, и, ещё не долетев до змеистого гребня у окончания террасы, Кузьмичев от неожиданности заложил головокружительный вираж. Прямо за гребнем располагались артиллерийские и минометные позиции, а в распадке, развернутые в боевой порядок, фронтом в сторону колонного пути стояли подразделения «противника». Снова подтверждалась старая истина: всего опаснее там, где не ждешь. Вот и Кузьмичев едва не проглядел её. И если подразделения батальона втянулись на плато и задержались перед препятствием, неожиданный удар во фланг грозил большой неприятностью.

А всё-таки он не проглядел!..

На вызов Кузьмичева комбат не ответил — он только что говорил с экипажем вертолета и не ждал сейчас новых сообщений. Головная рота уже появилась на открытом пространстве горной впадины, и надо было любым путем немедленно предупредить своих об опасности. При завязке боя каждая потерянная минута грозит бедой. Пока батальон нависает над флангом засады, он может, развернув головные роты, смести её одним ударом. Всё переменится через несколько минут, когда быстро движущиеся подразделения окажутся перед фронтом «противника», готового к бою…

— Сигнал ракетами! — приказал Кузьмичев летчику-оператору.

— Приготовиться к атаке!..

Красные трассы прожгли воздух горной впадины и наполнили его тревогой. С крутого разворота вертолет вышел на боевой курс… Потом, летя сквозь свирепый огонь, хлынувший с земли навстречу, Кузьмичев краем глаза видел, как вдалеке веером расходились в боевой порядок боевые машины пехоты, как из глубины походной колонны стремительно выдвигались танки, и он понял, что сигнал его принят вовремя. «Противник» больше не таился…

Позже Кузьмичев отметил, что бой длился пять с половиной минут. На учениях, конечно, не бывает побежденных. Но вертолетчикам, наблюдавшим бой с высоты и оберегавшим своих от новых возможных сюрпризов, было хорошо видно, к чему приводит удар с ходу по флангу «противника», который пытался перестроить боевой порядок, но к концу атаки лишь привел свои ряды в полное расстройство. Готовя внезапное нападение, командир засады, видно, сам не предусмотрел неожиданный поворот событий, а за это в бою расплачиваются жестоко…

После полудня батальоны соединились в просторной долине. Здесь, близ расположения штаба, на лужайке уже стоял вертолет командира звена. Едва дозаправили машины, летчиков вызвали к бронетранспортеру начальника штаба.

— С вами, товарищи, мы неплохо сработались, — заговорил полковник, — но через час-другой лучше всё-таки будет без вас.

— То есть как это? — Командир звена даже обиделся.

— А так, что погода никаким штабам не подчиняется. Перевалы может закрыть, и тогда вы не помощниками нам станете, большущей обузой. Приказано немедленно отправить вас на свой аэродром. Так что поздравляю с наступающим и желаю чистого неба…

По дороге к вертолетной площадке капитан сказал:

— К поезду не успеешь, но не вешай носа. Я вчера отправил радиограмму на имя замполита. Встретят.

— Да что вы, товарищ капитан! — Благодарность к командиру слилась в душе у Кузьмичева с неловкостью и легкой тревогой: вдруг Наташа и в самом деле передумала. — Из-за моих сугубо личных дел отрывать людей…

— Ладно уж, «незаменимый пилот», — оборвал капитан. — Спасибо сказал бы лучше.

Оставались считанные минуты до вылета, когда на площадке появился вездесущий «уазик» с гибкими лозинами антенн по бортам и в приехавших офицерах Кузьмичев узнал командира и начальника штаба батальона, который он сопровождал на марше.

— Успели! — обрадовался комбат. — Мы только что узнали, что вы улетаете. Думаю, хоть спасибо надо бы сказать — здорово вы помогли нам сегодня управиться с засадой. У нас к вам, товарищи, маленькая просьба. Вам с аэродрома будет по пути. Передайте дежурному по городку эти письма. Об остальном он сам позаботится.

— Сделаем, — твердо сказал капитан. У Кузьмичева вдруг возникло чувство необъяснимой вины перед этими людьми с обветренными лицами, которых ещё ждали горные дороги, засады в теснинах, штурмы крутых скалистых гребней. И как ни рвалась его душа домой, предложи Кузьмичеву на выбор — улететь или остаться с ними, он остался бы.

— Вот и спасибо. — Комбат оборотился к водителю: — Ибрагимов! Неси-ка презент летчикам.

Шофер принес что-то, завернутое в офицерскую плащ-накидку, и когда раскрыл, летчики не поверили своим глазам.

— Тюльпаны? Или маки?..

— И то, и другое. Знаете, почему то место, где мы с засадой воевали, зовут «Красной пустыней»? Побывайте там в марте и убедитесь, что под каждым камнем — по цветку. А нынче, видно, ранний зазимок их обманул, вот самые нетерпеливые и выскочили по теплу. У нас, под Воронежем, случается — в конце ноября яблони зацветают… Сейчас не июль, довезете живыми.

— Да тут их на целый полк!

— Вот и раздайте своим. Скажите, от пехоты, мол, за поддержку в боях. Сейчас на цветы спрос.

Командир звена весело посмотрел на Кузьмичева.

— Везет некоторым моим подчиненным. А вы, ребята, и сами не знаете, какие вы волшебники…


Вечером, в самый канун Нового года, в одной из квартир Н-ска раздался звонок. Открывшая дверь женщина увидела девушку и молодого военного летчика.

— Здесь живет майор Парфенов?

— Да. Я его жена. Но только он…

— Знаю, — сказал летчик. — Он просил вас поздравить с праздником и передать вот это, летчик протянул женщине букет небольших темно-алых и розовых цветов.

— Боже мой, откуда? Он же…

— Да-да, — улыбнулся летчик. — Они не магазинные, они — из «Красной пустыни», там их тьма.

— Да проходите же! Я вас чаем угощу, расскажете толком.

— Спасибо, но у нас ещё несколько адресов. А там всё в порядке. Они скоро вернутся…

Затихли шаги на лестнице, а женщина всё ещё стояла в раскрытой двери, прижимая к груди цветы и пытаясь представить себе эту неведомую «Красную пустыню», где в конце декабря алыми огоньками загораются тюльпаны и маки.

Хлеб и кровь

Вода для афганского крестьянина — не меньшее богатство, чем плодоносящая земля, но случается, она грозит бедой. От бурного таяния снегов в горах переполнились арыки, небольшой накопительный пруд вблизи селения превратился в целое озеро, местами вода пошла через плотину, и темные щупальца её уже поползли к посевам и виноградникам. Дехкане с кетменями и лопатами в руках высыпали на поле. Одни спасали запруду, другие, не разгибаясь, рыли отводную канаву, чтобы направить угрожающий поток в русло большого арыка. Суглинистая земля, спеченная солнцем, тверда, как камень, а приток воды всё время нарастал, и уже становилось ясно, что отчаянные усилия людей бесполезны: плотину вот-вот смоет и водяной вал накроет возделанные поля, уничтожая труды и надежды земледельцев. Когда потоп схлынет, на месте его останется лишь глинистое болото, которое под палящим солнцем и суховеями скоро превратится в гладкий, каменно-твердый такыр.

Седобородый аксакал, бессильно опустив мотыгу и отирая потное лицо, огляделся. Неподалеку от кишлака, на пустынном поле, стоял лагерь советской воинской части. О «шурави» в здешних горах говорили разное, но старый крестьянин верил лишь тому, что знал сам. С тех пор как появилась эта часть, прекратились грабительские поборы душманов, насилия и расправы над людьми, дехкане спокойно обрабатывают землю, полученную от революционного правительства. Доходили, правда, слухи, будто где-то, в каких-то других вилайетах и кишлаках «шурави» жестоко обращаются с афганцами, но здесь они не обидели ни одного человека, да и среди приезжих издалека старый крестьянин обиженных не встречал. Зато он другое знает: приезжая в селения, «шурави» ведут себя очень дружелюбно, показывают фильмы, делятся с бедняками рисом и мукой, сахаром и пшеном, дают спички и соль, которые здесь дороже серебра. В этой самой воинской части советские военные врачи установили для афганцев дни приема и не берут платы за лечение. Крестьянин сам видел, какие могучие машины есть у соседей — их бы на это поле! — только боязно беспокоить военных людей — у них ведь и своих забот достаточно: то в горах идет стрельба, то мины взрываются на дорогах.

Спасибо, что под крылом воинской части кишлак живет спокойно.

Старик вздохнул, снова взялся за мотыгу, но, глянув на золотеющее поле, снова выпрямился, проглотил подступивший к горлу горький комок. Ещё бы неделька, и тяжелым зерном наполнились бы крестьянские закрома, пошли бы в город машины, нагруженные тугими мешками, в обмен на которые поступает всё, что необходимо крестьянину для жизни. Только ничего этого не будет — вода уже размывала плотину и подбиралась к посевам. Представив глинистый такыр на месте хлебных полей, старик даже застонал. И вдруг обернулся к работавшему рядом молодому мужчине.

— Мирза! У нас, видно, нет другого выхода. Ты немного говоришь по-русски — садись на велосипед к езжай туда, — он указал рукой в сторону воинского лагеря. — Скажи «шурави» о нашей беде. Если они сумеют помочь нам, мы хорошо заплатим. Лучше всем этим хлебом расплатиться за спасение полей, чем погубить их.

— Ты правильно говоришь, аксакал, я тоже об этом думал. Но успеют ли нам помочь? Однако поеду…

Политработник майор Владимир Исаев понял ситуацию сразу, как только ему позвонили с КПП и передали просьбу афганцев — утром, идя в штаб, он обратил внимание на то, как бушевал обычно спокойный арык вблизи лагеря. Людей у него под руками не было, но выход он нашел: с утра поблизости работал экскаватор, значит, искать его долго не придется.

— Передай товарищу, — сказал дежурному по КПП, — мы будем у них через полчаса. Пусть любой ценой держат воду — поможем.

К счастью, экскаватор оказался на прежнем месте, Исаев бросился к нему, сел в кабину рядом с водителем.

— Ну-ка, дорогой, давай полным ходом на поле к афганцам. Опоздаем — не счесть им убытков.

Полчаса ещё не прошло, когда машина подъехала к запруде. Исаев оценил обстановку на ходу, экскаватор остановился у начатой отводной канавы, и его железная рука сразу ожила. Исаев выпрыгнул из кабины, общим жестом поприветствовал расступившихся крестьян, подхватил брошенный кем-то кетмень.

— Надо спасать плотину, здесь мы теперь лишние!

Его поняли, толпа крестьян двинулась за советским майором. Оглядываясь, они видели, как стальные зубы ковша вонзились в твердую землю и отводная канава стала увеличиваться на глазах. Общими усилиями плотину отстояли, да и спасать-то её пришлось каких-нибудь четверть часа. К этому времени экскаватор разрушил перемычку, и бурлящий поток воды, минуя поле, устремился в большой арык, превратив его в целую речку.

Афганцы обступили советского майора и солдата, прижимая руки к груди, благодарили:

— Ташикор! Ташикор! Мы не забудем этого.

Подошел старший с деньгами в руке, Исаев остановил его твердым жестом:

— А вот это совсем ни к чему. Вы нас обижаете. Мы выручаем друзей не за бакшиш, а по долгу товарищества.

Афганец смущенно топтался с деньгами в руках, неуверенно посмотрел на солдата.

— Может, он возьмет?

Отирая потное лицо, тот засмеялся:

— Мы с товарищем майором одной веры. А от водички ключевой я бы, пожалуй, не отказался.

Крестьяне уже несли виноград, молоко и лепешки. Посреди поля, спасенного от наводнения, начался маленький праздник. Говорили седобородые аксакалы, говорили молодые мужчины — о том, как силён и непобедим человек, имеющий бескорыстных, верных друзей.

— Мы сами знаем, мы будем говорить другим: когда русские рядом, беды не бойся! — Эти слова старого афганца, сказанные на прощание, майор Исаев увозил в памяти.

Случай обыденный, но в такой вот обыденности чаще всего завязываются ниточки отношений, понимания, доверия, перерастающего в искреннюю большую дружбу между советскими воинами и афганским населением. «Если „шурави“ рядом, беды не бойся», — не раз и не два слышали мы эти слова от афганцев, и непросто передать чувство, которое вызывают они в душе. Прежде всего это благодарность к нашим ребятам, суровым и веселым, прокаленным жестким солнцем и зимними стужами высокогорий, наученным постоянно ждать коварной мины на пути, выстрела из потайной щели, порой теряющим лучших друзей, но не утратившим солдатского благородства, доброжелательности и душевной широты, способности отличать друзей от недругов, не смешивать народ с его врагами, умеющим даже среди врагов отделить обманутых, одурманенных, заблудших, колеблющихся от ярых, закоренелых противников нового государства.

Политработник Владимир Федорович Касьянов, один из тех, кто со своими товарищами немало сил отдал укреплению связей советских воинов с афганцами, заметил однажды в разговоре:

— Не знаю такого случая, когда бы наши солдаты и офицеры отказали местным жителям в помощи. А уж если беда очевидная, мы не ждем просьб. Дехкане, вероятно, до сих пор помнят, как однажды сорвался со скользкой дороги и скатился в ущелье автобус с людьми. На счастье пассажиров поблизости от места катастрофы стоял советский военный пост. Немедленно сообщив по радио о несчастье, лейтенант Олег Поселяев с тремя солдатами быстро спустился на дно ущелья. Из покореженной машины солдаты бережно выносили изувеченных и оглушенных людей, перевязывали раны, приводили в чувство тех, кто потерял сознание. Скоро из подразделения подоспела помощь. Под присмотром военного медика пострадавших доставили в советский медицинский пункт. По меньшей мере, десять человек, а среди них — женщины и дети, были спасены от неминуемой смерти и столько же — от пожизненной инвалидности. Долго потом к военному посту и в расположение части приходили афганцы — хотя бы сказать два слова: «„Шурави“ — хорошо!»

В Кабуле, Кандагаре, Джелалабаде, Мазари-Шарифе, в десятках других городов и сотнях селений звучали и сегодня звучат эти слова: «„Шурави“ — хорошо!» За ними — построенные и восстановленные с участием советских воинов школы, больницы, дорожные мосты и плотины, линии электропередачи, спасенные люди, вовремя собранный и сохраненный урожай, доставленные в срок жизненно важные грузы. И всё же главное, ради чего были призваны на афганскую землю советские воины, — защита республики от агрессии, помощь революционным вооруженным силам в отражении набегов многочисленных закордонных банд. Защитники Афганистана набирались боевого опыта, воинского искусства, обретали уверенность в собственных силах локоть к локтю с нашими солдатами и офицерами. Командир афганской мотострелковой роты Джалад Хан говорил, что ему, как профессиональному военному, повезло — он трижды участвовал в совместных боях с советскими подразделениями.

— Какие главные уроки я и мои коллеги вынесли из общения с советскими товарищами в боевой обстановке? Прежде всего — урок твердости, настойчивости, решительности при осуществлении поставленной задачи. Мы заметили: пока обсуждается предстоящее дело, у вас доброжелательно выслушиваются любые, даже самые противоположные мнения. Но вот решение принято, приказ отдан, и теперь каждый подчиняет ему все наличные силы, все имеющиеся возможности, выполняет этот приказ, не щадя себя, любой ценой. Мне понятнее стало теперь, почему именно Советская Армия разгромила во второй мировой войне орды фашизма, с которыми никто другой справиться не мог. А уж уроки смелости, тактической гибкости, мастерства и героической самоотверженности мы в совместных действиях получали самые убедительные. Для меня до конца дней останется самым дорогим имя «Василий». Так звали командира советской мотострелковой роты, с которой мы однажды бок о бок очищали ущелье от большой и очень злой душманской банды, пришедшей из Пакистана. Не уверен, что я сейчас разговаривал бы с вами, если бы капитан Василий хоть немного промедлил, когда вражеская засада неожиданно ударила по моей роте с тыла. Василий как раз вёл очень трудный бой, но он сразу выделил нам в помощь взвод боевых машин. Это был не только урок товарищества, взаимной выручки, но также и урок взаимодействия на поле боя. Душманы попали в огневой мешок, были перебиты или сдались в плен.

Джалад Хан на всю жизнь запомнил советского капитана Василия, а летчики экипажа военно-транспортного воздушного корабля «Ан-26» полковник Ходжа Тоджмухаммад, старший лейтенант Бахром, капитан Сайд Хаким, майор Мухаммед Дулл и капитан Махбуб Шах с неменьшей признательностью помнят советского военного летчика Валерия Альбертовича Власова. Это он научил их классному владению крылатой машиной, вооружил умением в критических обстоятельствах «мобилизовать» все её летные возможности и резервы. И когда однажды американская зенитная ракета, запущенная из высокогорья душманами, подожгла один из двух двигателей самолета, экипаж его не потерял присутствия духа. Действуя, как учил советский наставник, афганские летчики задавили пламя в разбитом двигателе и продолжали полет на одном. Двадцать пять пассажиров, в числе которых были женщины с малолетними детьми и старики муллы, висели над смертной бездной, вручив все свои надежды искусству и мужеству пилотов да чудо-машине, израненной взрывом, потерявшей половину мощи, но всё ещё способной держаться в воздухе. Они даже не подозревали, что всё это время, с момента бандитского удара по самолету, в кабине его незримо присутствовал советский летчик, чей опыт, добытый в сотнях сложнейших полетов, как богатырская рука, поддерживал в разреженном воздухе высокогорья поврежденный корабль. Зато его присутствие ощущали все члены экипажа — от командира до бортрадиста, — и когда на посадочной прямой снова вспыхнул пожар, а затем отказала система торможения, летчикам не изменила выдержка. Без единой ошибки экипаж приземлился и остановил машину, не позволив пламени распространиться на пилотскую кабину и пассажирский салон. Никто не получил ни царапины, ни ожога. И прямо с аэродрома афганский экипаж поспешил к своему наставнику — принести благодарность за уроки.

Много раз на афганских дорогах мы спрашивали мальчишек, кем же они собираются стать во взрослой жизни? Дети — будущее страны, и судьба её будет зависеть от того, каких героев они себе выберут. И вот какаяполучилась «статистика»: больше половины юных граждан республики изобразили, будто крутят баранку. В этом нет ничего удивительного: сегодня в Афганистане нераздельны понятия — автомобиль и жизнь. Да и жизнь меняется на глазах: она уже не плетется ленивым шагом верблюжьих караванов — она летит над горами на могучих крыльях, мчится по горным дорогам на мощных грузовиках. В том, что здесь сегодня однозначны слова «шофер» и «герой», есть немалая заслуга советских военных водителей, чей труд кормил, одевал и согревал множество людей.

Пока оставалось время, Васильев ещё раз осмотрел машину и груз, потом проверил тормоз и сцепление. Ход педалей был в меру тугим и чистым, мощный «Урал», казалось, насторожился, как боевой конь, ощутивший на поводе руку хозяина. Васильев ослабил ремешок стальной каски, ощупал застежки бронежилета, подхватил с сиденья короткий автомат с откидным прикладом и снова выбрался из кабины. Автоколонна вытянулась почти на полкилометра, упираясь головой в полосатый шлагбаум регулировочного пункта. Впереди чуть всхолмленная долина в зеленых пятнах садов, прячущих кишлаки, переходила в серо-желтые покатые сопки, за которыми, постепенно нарастая, вздымались горы. Боевое охранение уже заняло места, ждали, когда дадут свое «добро» саперы, обследующие дорогу. В самой голове колонны приземистые БМП уставили длинные стволы автоматических пушек в сторону предгорья. За ними тянулись нагруженные «Уралы», кое-где в кузовах, устроив «окопчики» среди мешков с мукой, крупой, сахаром, ящиков чая и консервов, сидели десантники; их защитного цвета каски тускло лоснились под утренним солнцем. В строй «Уралов» вклинились четыре афганских грузовика, два — с высокими будками, стенки будок и кабины расписаны цветным орнаментом, увешаны красочными кистями и колокольчиками. Это частные автомобили, «барабухайки» — так с добродушной иронией окрестили их военные водители. Позади «барабухаек», на широких железных подножках, держась за прочные скобы, повисли молодые парни — помощники шоферов. На горных дорогах нелегко управляться с тяжелой машиной, и поэтому с давних пор у водителей частных грузовиков возникла традиция нанимать себе помощников. Трудятся они за самую минимальную плату, рассчитывая когда-нибудь получить водительское удостоверение, а может быть, обзавестись и собственным автомобилем: в качестве основной платы шофер-хозяин обязан учить помощника своему делу. Годами ждет такой парень заветного часа, и в самых дальних рейсах, в самую злую непогоду висит он на своей подножке, готовый во всякую минуту соскочить на землю, подтолкнуть буксующий грузовик, сунуть камень под сползающее на крутосклоне колесо, расчищать путь, бежать за помощью или выполнять иную работу по требованию водителя. Нелегкое и опасное это дело — помощник шофера, но, говорят, из них как раз и выходят такие водители-профессионалы, какие нужны горам.

Перед машиной Васильева — «Урал» с открытым кузовом, в котором укреплена автоматическая зенитка. Её спаренный ствол задран в небо, у турели, за легкими листами бронезащиты, двое солдат расчета. С виду неказист симбиоз мирного грузовика и небольшой зенитной пушки — солдатское приспособление, рожденное жестокой необходимостью защищаться от бандитских нападений с горных круч, — однако Васильев наслышан, что оружие это весьма серьезное. Командир отделения рассказывал, как однажды на его глазах огневым шквалом из такой установки растерзало и погребло под обвалом камней расчет душманского безоткатного орудия, укрытый в засаде на такой высоте, откуда сковырнуть его можно было разве лишь с помощью горной артиллерии или вертолетов. От близкого соседства зенитки Васильев чувствовал себя сильнее, хотя понимал, что оно и опасно: в случае столкновения с вражеской засадой бандиты станут особенно яростно обстреливать вооруженный автомобиль, при этом, конечно, достанется и ему.

«Уралом» Васильева заканчивалась колонна бортовых машин, сразу за ним — шестерка горючевозов с полными цистернами. Тоже приманчивая цель для душманских стрелков — чего ведь проще, как поразить открытую бензоцистерну! Наконец, в самом хвосте, вместе с летучкой технического замыкания, два бронетранспортера. Это уже сила. Без такого бронеприкрытия — Васильев знает по личному опыту — в опасной дороге кажется, что едешь с голой спиной, в которую вот-вот ткнут раскаленным железным прутом. Правда, в последнее время нападения крупных банд на транспортные колонны стали редкостью, и всё же они случаются, так что всегда жди худшего.

— Чего, земляк, приглядываешься? Соседи не нравятся?

К Васильеву подошел сержант, водитель головного горючевоза. Машины эти из другого подразделения, их только что присоединили к колонне.

— У тебя огоньком нельзя разжиться? А то моя артиллерия что-то не высекает. — Он пощелкал зажигалкой.

Васильев не курил, но спички постоянно держал при себе. Протягивая коробок сержанту, сказал:

— А я слышал — на керосинки сажают только некурящих.

— На керосинки, браток, сажают асов, а где их столько-то, некурящих асов, наберешься? — Сержант задиристо усмехнулся, выпуская дымок. — Я у тебя займу-ка пяток серянок.

— Хоть все бери. С вами, глядишь, и без спичек огня хватит на всех.

— Э, землячок, да ты и правда зажурился. Не нравится мне такое соседство — как бы мой керосин не прокис. А он и без того добре полыхает.

— Это точно, — усмехнулся Васильев. — Вы слыхали про Кур Шагала? Говорят, мастер дорожных погромов и опять где-то тут объявился.

— Слыхали, как не слыхать! — Лицо сержанта стало серьезным. — Нас тоже инструктируют, земляк. Сам-то откуда?

— Из Красноярского края.

— Да мы и вправду земляки: ты — из Красноярского, я — из Краснодарского. Давай-ка спросим об этом бандюге, может, они чего лишнего знают? — Он помахал рукой афганским водителям, которые в ожидании выступления тоже вышли из машин и что-то оживленно обсуждали на обочине. — Эй, ступай к нам, покурим!

Подошел усатый худощавый афганец средних лет, спросил:

— Как дела?

— Дела отличные. Закуривай, брат… Далеко собрался?

— Газни. — Афганец взял сигарету, прикурил от спички сержанта.

— Не близко. Не боишься, что душманы подстрелят в дороге? Или машину с грузом отнимут?

— душман — плохо. Боимся. Танк — хорошо! — Он улыбнулся, указал взглядом на замыкающие бронетранспортеры. — Жить нада. Работать. Чай возим, сахар, мука, мануфактура. Обратно — хлопок, каракульча, кишмиш. Жить нада.

— Да, брат, жить — это работать, а не воевать.

От головы колонны передали сигнал: всем занять места в машинах, приготовиться к движению. Афганец, уходя, обернулся, поднял руку.

— Хорошо будет!

В кабину рядом с Васильевым сел командир автовзвода лейтенант Лушин. Он тоже в бронежилете и стальной каске, автомат с примкнутым магазином положил на колени.

— Кажется, трогаем — саперы дали добро. — Кивнул на зенитку. — Крыша у нас с тобой серьезная, а вот спина в керосине. Ну, да нам не привыкать…

Васильев молча включил зажигание. Лейтенант Лушин, конечно, не случайно сел к нему — машина замыкающая в их роте. Колонна тронулась, постепенно набирая скорость и растягиваясь в движении. На щебнистой дороге пыли немного, ветерок пока относил ее в сторону, видимость хорошая. Так бы до конца!.. Скоро втянулись в сопки предгорья. Долины по-прежнему в темной зелени апельсиновых и гранатовых рощ, мелькают бахчи и виноградники, почти непрерывно по обеим сторонам тянутся высокие дувалы. Мелкие кишлаки вблизи дорог кажутся вымершими. Зато первое большое селение на пути бойкостью напомнило город: спешат дехкане, погоняя нагруженных осликов, — на государственных пунктах идет закупка зерна, сушеных фруктов и винограда, шерсти и шкур; уступая дорогу колонне, жмутся к обочине грузовики и легковые автомобили; люди толпятся возле дуканов, здесь же снуют торговцы-мальчишки с пакетами и свертками, предлагая розничный товар — от апельсинов, маслин, гранатов и цветных камешков до отрезов ситца и шелка, готового платья и ручных часов. Лишь седобородые аксакалы недвижно восседают на широких лавочках у дорог, с полной невозмутимостью созерцая волнующуюся реку жизни. Когда проезжали мимо одной такой «скульптурной» группы, лейтенант вдруг спросил:

— Ты задавался вопросом, Виктор Сергеич, о чём целыми днями размышляют эти белые бороды?

Васильев улыбнулся:

— Бойцы вспоминают минувшие дни…

Лейтенант покачал головой.

— Раньше я тоже так думал. Теперь сомневаюсь. Может, они и вспоминают, но всё же больше следят. Жизнь изучают, молодых судят, нас — тоже. И делают выводы. Не только для самих себя… Знаешь, было время — наш лагерь обстреливали из окрестных кишлаков. Не часто, не сильно, а всё же досаждали. То среди ночи пулеметной очередью чесанут, а то и мину запустят. Их власти расследовали каждый случай, но всё оставалось по-прежнему. Жители твердили одно: приходят ночью неизвестные люди, стреляют и сразу скрываются в горах. Начальнику местного царандоя это надоело, он и посоветовал: если снова откроют огонь — отвечайте из всех стволов. Легко сказать: отвечайте! По ночному-то кишлаку! Пуля — дура, снаряд — ещё дурнее: как раз попадешь не в душмана, а в женщину или ребенка. Не того ли контра добивается? Вот тут нашего командира осенило. Пригласили мы их аксакалов в гости. Жизнь нашу показали, угостили обедом, за чаем рассказали, как работаем, какие грузы возим для их республики, фильм прокрутили. Так вот, с того дня — ни единого выстрела по расположению. Афганцы говорят: теперь душман не смеет появиться в окрестных кишлаках. Так что эти седые «бойцы» — сила реальная…

Дорога вывела в просторную долину, справа, навстречу колонне, в сером песчано-галечном русле стремительно бежала река, то сверкая под солнцем гладкой зеленоватой бирюзой, то бугрясь и кипя белыми бурунами на порогах. Там и тут в маленьких пятнах зелени лепились к склонам гор человеческие жилища. По дорогам и тропам спокойно двигались люди, вьючные ослики и арбы. Край мог показаться уютным и мирным, если бы не остовы обгорелых и разбитых машин у обочин да не красные, зеленые и синие лоскуты на палках и железных штырях — памятные знаки о тех, кто погиб на этой дороге от душманских мин и пуль. И каждое мгновение Васильев чувствовал бедром жесткую коробку лежащего на сиденье автомата.

Речка отступила вправо, за небольшой хребет, дорога побежала горной падью, постепенно поднимаясь вверх, как бы оплетая гигантское тело хребта. Крутизна его росла на глазах, слева над дорогой отвесно вверх уходила разрубленная взрывчаткой стена из слоистого камня. Лейтенант умолк, подобрался, сосредоточенно всматриваясь в суровый ландшафт, рука цепко охватила цевье автомата. Место для душманской засады вполне подходящее. Вот и зенитчики расстопорили свою пушку, её спаренный ствол, как завороженный, тянется к извилистому гребню горы. Дорога закручивает спираль, всё глубже справа горная падь, и на поворотах, прямо за крутым откосом, дышит в лицо серо-голубая бездна, а трудяга «Урал» всё так же легко тянет вверх, к посеребренным вершинам, к белоснежным облакам, дремлющим на покатых плечах каменных великанов, словно не терпится ему вдохнуть своими железными легкими чистейшего ледяного воздуха. Не отрывая взгляда от дороги, Васильев под ровное гудение мотора беззвучно напевал слова ещё в детстве услышанной песни:

Помирать нам рановато –
Есть у нас еще дома дела…
Из любимых у него пока — мать да сестренка, но и этого вполне достаточно, чтобы следовать умной песне. На всю жизнь запомнил Васильев, как однажды в ночном учебном марше руль с силой рвануло из рук, — оказалось, машина на большой скорости врезалась одним скатом в кучу гравия. Он наверняка ударился бы тогда о придорожный бетонный столб, если бы не удержал баранку.

Колонна покатилась вниз, в зеленую долину, снова за стеклами кабины мелькали отвесно срезанные пласты песчаника и базальта, завораживающе заглядывала в глаза на поворотах та же дымчатая глубина, а снежные пики почему-то не отдалялись, они как будто становились ближе.

— Кажется, один рубеж проскочили без приключений, — заговорил лейтенант. — Ты, Виктор Сергеич, который раз едешь этой дорогой?

— Второй, товарищ лейтенант.

— А я — двенадцатый. Четыре раза нас обстреливали именно на этом перегоне. Не сильно, правда, но одну машину нам размолотили, пришлось её столкнуть во-он туда…

— Не представляю, товарищ лейтенант, чтобы мой «Урал» — вот так, в пропасть… Он же как живой. Вы послушайте, он поет после перевала — радуется легкой дороге, вольному ветру и прохладе. Он даже на шум реки отзывается.

Лейтенант засмеялся:

— Стихов не пишешь, Васильев?.. Зря. У тебя бы получилось.

— Я серьезно, товарищ лейтенант: машина — это ведь живое существо, потому что людьми сделана, людям служит. Она и здоровой бывает, и больной, и усталой, и бодрой. А в дороге, когда тяжело — даже стонет, жалуется. Станет легче — поёт. Слышите?

Лейтенант покачивал головой, искоса, с улыбкой посматривал на водителя, а тот разговорился:

— Иногда я думаю, товарищ лейтенант, почему автомобилю памятник не поставят? Про легковые машины не говорю — это нахлебники, паразиты цивилизации. Что это за машина — сытые животы возить. Они только горючее жрут да воздух отравляют, среду губят. Дороги опять же перегружают. Оставить бы, сколько надо, для разных служб, а остальные — под пресс и — в переплавку. Грузовик — совсем другое дело, он — трудяга, опора цивилизации, её мощь. Вот мой «Урал» ещё новенький, а уж скольких он накормил, одел, обогрел, сколько других добрых дел на его счету!

— Ты кем собираешься стать после армии, Васильев?

— Я уже стал — водителем.

— Хорошо, когда человек сразу свое дело находит. А памятник, между прочим, есть. Правда, не автомобилю, а шоферу. Фронтовому шоферу-солдату. Где-то под Москвой, на трассе, поднят на пьедестал армейский грузовик времен войны. Говорят, в том месте никогда не смолкают клаксоны — проезжие водители салютуют памяти шофера-солдата. Того самого, что под обстрелом и бомбежками доставлял на передний край боеприпасы, хлеб и горючее, перевозил пехоту и сопровождал танки в боевых рейдах.

— Я не знал, товарищ лейтенант. Надо хоть разок побывать там.

— Побываешь, Виктор Сергеич.

Васильев притормозил на крутом спуске. Внизу, в долине, снова бирюзой заблестела река.

— На этой дороге, а может, на другой, тоже поставят памятник шоферу, — продолжал лейтенант. — Афганистан не забудет тех, кто выручил его в самые трудные годы.

— Вы думаете?

— Уверен. Афганцы уже говорят об этом. И не сомневаюсь, что памятником станет именно «Урал». Может быть, даже ваш.

— Вряд ли. У меня на кабине всего две звездочки за дальние рейсы, а есть в роте и по двадцать.

— Звездочки, Васильев, — дело наживное… Что это там, остановка?

Колонна замедлила ход, головные машины уже затормозили перед мостом, где стоял усиленный армейский пост. Лейтенант вылез на подножку, настороженно осматривался. Оба чувствовали возрастающую тревогу, хотя и не обмолвились о ней. Сбоку от дороги раскинулся по долине довольно большой кишлак, прячась среди садов и раскидистых платанов. Он казался вымершим, и это недобрый знак. Жители придорожных селений каким-то образом узнают о близости бандитов и прячутся в горах. Опустевшие кишлаки — молчаливое предостережение всем, кто проезжает горными трассами. Возле головных БМП старший поста, жестикулируя, что-то объяснял начальнику колонны. Вышедшие из машин афганцы негромко перебрасывались словами, то и дело оглядываясь на высокий серый дувал, отгородивший кишлак от дороги. Неужели здесь, вблизи военного поста, возможна засада? Но вот за мост, в сторону ущелья, двинулся бронетранспортер саперов, по колонне передали приказ: провести контрольный осмотр техники, быть готовыми к немедленному движению. О близости противника — ни слова. Впрочем, и водители, и охранение от начала и до конца рейса обязаны быть готовыми к ежеминутному отражению вооруженного налета.

Саперы возвратились через полчаса. По колонне сообщили: впереди, в ущелье, обнаружены следы недавней попытки заминировать дорогу. Во всех экипажах боевых машин приказано усилить наблюдение. И снова бронетранспортер с саперами первым двинулся через мост, ведя за собой колонну. Солдаты сторожевого поста жестами приветствовали проезжающих, желая счастливого пути. Васильев часто думал об этих бесстрашных ребятах. Исправно несут службу, а случится нападение — решительно отбивают. Правда, помощь в таких случаях не задерживается — подвижные группы и вертолеты постоянно готовы оказать необходимую помощь.

Ущелье было довольно широким, оно медленно изгибалось, дорога часто обегала скальные выступы ближнего хребта, и головные машины терялись из виду. Серые склоны в каменистых осыпях то напирали на дорогу, то вдруг далеко отступали, и тогда хорошо просматривались покатые, изрезанные распадками бока гор, их неровные тупые гребни. Хотя колонна увеличила скорость, в зеркальце заднего обзора Васильев всё время видел неотступно идущие за ним горючевозы, а иногда и бронетранспортеры с задранными стволами крупнокалиберных пулеметов, фигуры автоматчиков на верхней броне. На афганских дорогах главная опасность — минная, поэтому десантники на маршах редко забираются внутрь машин. Пальцы их сейчас — на спусковых крючках автоматов, и свинцовый ливень каждое мгновение готов хлестнуть по каменным бокам гор. Однако сам Васильев никаких признаков опасности не замечал, поэтому, наверное, он и не услышал первых выстрелов, только показалось — будто гремучий ветерок пронесся по дороге, взвихряя пыль. Он ещё не до конца осознал, что происходит, как вдруг на полном ходу в кузове переднего грузовика загрохотала зенитка, и молнии её очередей, прошивая солнечный воздух ущелья, словно взорвали его.

— Началось! — крикнул лейтенант незнакомым, жестким и почти веселым голосом. — Жми на всю железку!

Теперь Васильев видел: стреляют не только зенитчики — стреляют и автоматчики, сидящие в кузовах за баррикадами из мешков с мукой, крупой и сахаром, а из-за крутого скального выступа, скрывшего голову колонны, в сторону левого хребта стремительно тянутся малиновые полосы — бьют автоматические пушки боевых машин пехоты. По середине горного склона непрерывно бегали вспышки огней, там плясали серые быстрые смерчи, оставляя в воздухе облачка каменной пыли. Он видел, как уходили за поворот расписные «барабухайки», его взгляд не отрывался от сгорбленных человеческих фигурок, висящих на их подножках, и всё же успел заметить в зеркальце заднего обзора, как идущий за ним горючевоз вдруг резко отстал, вильнул на обочину, явно собираясь остановиться. Ещё не отдавая себе отчета, Васильев сбросил газ и нажал тормоз, почти физически ощутил, как ребристые скаты вцепились в дорожный камень, услышал визг резины.

— Зачем? Что случилось?! — крикнул офицер.

— Бензовоз!..

Забыв о том, что воздух ущелья пронизан разящим свинцом, Васильев распахнул дверцу и высунулся из кабины. Теснина была наполнена оглушительным грохотом выстрелов, многократно умноженных эхом. Горючевоз стоял на обочине, знакомый сержант торопливо поднимал капот, а мимо на большой скорости проносились другие машины с цистернами. Всё правильно: они не имеют права останавливаться под обстрелом, их главная задача сейчас — быстрее выскочить из зоны огня. Впрочем, и его задача — та же. Выручать аварийную машину — дело технического замыкания и экипажей охранения. Лишь теперь за грохотом выстрелов Васильев различил жесткие, свирепые щелчки по камню и отвратительный вой рикошетных пуль. Хотелось изо всех сил крикнуть сержанту: «Ложись!» — остановившийся горючевоз магнитом притягивал к себе огонь врага, — но, уже понимая, что сержант не услышит или, услышав, не послушается, он снова упал на сиденье «Урала», включил задний ход и сразу врубил полный газ. Лейтенант только спросил:

— Вытянем?

— Вытянем! — Существо Васильева наполнилось какой-то яростной силой. — Обязательно вытянем, это ж — «Урал»!..

Потом, выпрыгнув из кабины, он услышал, как железо стегнуло по дороге, по кузову машины, что-то взвизгнуло перед самым носом, но не остановился, не отпрянул, не упал в кювет. Сержант лежал за передним скатом своего автомобиля, яростно ругаясь, бил и бил из автомата по хребту, с которого обстреливали колонну. Сзади надвинулся грохот крупнокалиберного пулемета, где-то трескуче взорвалась то ли мина, то ли граната «базуки». Васильев было подумал, что сержант ранен, но когда отцеплял буксирный трос, тот оказался рядом.

— Двигатель побили, сволочи! Ну я им!.. — Он опять вскинул автомат.

Васильев сунул ему трос.

— Живо цепляй, земляк, и — в кабину!

Лейтенант из-за борта «Урала» бил короткими прицельными очередями по вспышкам душманских винтовок и автоматов на гребне. Сержант, пригибаясь, накинул петлю троса на буксирный крюк горючевоза, и вдруг раздался визгливый, трескучий звон, по капоту пошли рваные дыры, белые лучики пробоин разбежались по переднему стеклу кабины. Остро пахнуло керосином и горелым железом. Сзади вывернулась чадная, пыльная туша бронетранспортера, закрыла собой хребет. Подавляя все звуки вокруг, из боевой башенки длинной очередью ударил крупнокалиберный пулемет — будто огненной многохвостой плетью стегнул по хребту; из открытых смотровых лючков бронемашины хлестали свинцом автоматы и ручные пулеметы. Душманские пули умолкли, сержант стоял у бампера, согнувшись, прижимая ладони к лицу. К нему рванулся лейтенант.

— Ранен? Васильев — вместе с ним в кабину, за руль. Я поведу «Урал»!

— Нет, я сам! — Сержант выпрямился, оторвал руки от лица. По щеке его текла струйка крови. — Я — сам!

Снова загрохотал крупнокалиберный пулемет, сержант, словно подброшенный, метнулся в кабину горючевоза, лейтенант — за ним: раненого нельзя оставлять одного за рулем. Уже с подножки своего «Урала» Васильев увидел: из цистерны, на высоте человеческого роста, серебристо переливаясь, бьет струйка керосина и темным пятном расползается по серой дороге.

Он трогался по всем правилам, очень осторожно, очень медленно, и верный товарищ «Урал» не подвел Васильева: уже через минуту движения удалось перейти на вторую передачу. По счастью, участок дороги оказался ровный, лишь за поворотом возник небольшой подъем, и Васильев взял его с разгона. Теперь оба бронетранспортера шли рядом, свирепым огнем отвечая на каждый выстрел с гор. Васильев будто сросся со своим автомобилем, чувствуя его предельное напряжение, неустанно помогая ему расчетливой работой педалей, руля, коробки передач, и просил его, просил, как человека, выдюжить, не перегреться, не заглохнуть.

Колонна стояла на открытом плато, поджидая отставших. Теперь грузовики находились в безопасности, и одна из боевых машин пехоты выдвигалась из головы колонны в хвост. Увидев идущий «Урал» с бензовозом на буксире, летучку и бронетранспортеры, экипаж остановился на обочине, нацелив пушку на опасный хребет. Душманы больше не стреляли. Их крупнокалиберные пулеметы были уничтожены в первые минуты боя, а для винтовок и автоматов цель, вероятно, стала недоступной. В колонне тогда еще не знали, что банды, напавшей на них, к тому времени, по сути, уже не существовало…

Васильев затормозил, распахнул дверцу. Летучка технического замыкания остановилась рядом, ремонтники сразу бросились к цистерне, начали забивать пробоины, им помогал лейтенант Лушин. Только сейчас Васильев подумал, что поврежденный горючевоз мог вспыхнуть и тогда связанный с ним «Урал» тоже был бы охвачен смерчем огня. Фельдшер из состава замыкающей бронегруппы обрабатывал пораненную щеку сержанта, утешая:

— Ничего страшного — кусочком железа царапнуло. Зарастет и шрама не останется — девушки будут любить по-прежнему.

— Не хочу по-прежнему, — отвечал неунывающий сержант. — Пусть больше любят. Ты шрамик-то мне оставь, лекарь.

— Помалкивай, не мешай… И так сойдешь… Ну вот — гуляй на здоровье.

Сержант с забинтованной щекой обернулся к Васильеву:

— А ты, землячок, парень ничего себе. С тобой можно ходить в разведку. — Он заспешил, к ремонтникам.

Двигатель бензовоза требовал замены, и подбитую машину взял на буксир тягач. Сейчас ценнее самой машины был её груз. Из пробоин убежало лишь несколько литров горючего. Здесь, на афганских дорогах, Васильев впервые узнал, что при обстреле пустые цистерны, наполненные взрывными парами горючего, гораздо опаснее залитых под горловину. Лейтенант снова сидел рядом с Васильевым, возбужденный и веселый.

— Ну, Виктор Сергеич, с боевым крещением!

— Да я уж бывал под обстрелом.

— Бывал! Что-то я не слышал, чтобы ты под пулями брал на буксир и таскал бензовозы. Не всякий раз так «везёт». А сказать по правде — повезло-то нам сегодня на огневиков. Видал, как с бронетранспортера первой очередью крупнокалиберный пулемет «духов» вырубил? Правее, под скалой, у них второй такой же торчал на треноге. Так тот едва гавкнул — его не то зенитчики, не то с БМП накрыли — аж клочья хлама полетели в воздух. Поднаторели наши ребята в таких делах, давили огоньком за милую душу. Не то наделали бы нам нынче костров — ведь с того гребешка дорога как на ладони.

Васильев немного завидовал лейтенанту — человек и бой видел в подробностях, и успел послать не одну пулю в ответ врагу. Сам он помнил только мелкие вспышки да пляску серых смерчей на гребне, где таилась вражеская засада. Да ещё пережил незнакомое прежде ощущение, когда кажется — это не ты, а кто-то другой тормозил под выстрелами, вываливался из кабины, брал на буксир подбитый горючевоз, слышал свирепые железные щелчки, звон металла и визг рикошетных пуль. Это — как открытие чего-то неведомого, о чём ты прежде лишь смутно догадывался и чего мог в обыденной жизни никогда не узнать. Сказать откровенно, рядовой Виктор Васильев сейчас удивлялся себе самому, своей способности делать то, что он делал всего полчаса назад. От него при нападении душманской засады требовалось только одно: посильнее давить на газ — быстрее убираться из зоны обстрела. А он?.. Лейтенант, кажется, одобряет, но ещё неизвестно, что скажет начальник колонны. Ведь Васильев рисковал и собой, и жизнью командира, и машиной с грузом. Защищать и вытаскивать подбитые машины есть кому и без него. Но ведь он находился в выгоднейшем положении и мог оказать самую быструю помощь. Лишняя минута под огнем — это целая вечность, особенно для неподвижного бензовоза… Выходит, рядовой Васильев способен на опасный риск? Чудеса!..

Одолели ещё один перевал, дорога снова уводила вниз. Хребты стали словно бы разбегаться, лейтенант примолк, сосредоточено оглядывая серые дувалы, зеленые кущи садов, прячущих редкие кишлаки. В голубоватом мареве просторного межгорья открылся большой оазис, в зелени проглянули городские строения.

— Считай, первый этап одолели. — Лейтенант откинулся на сиденье. — Не устал, Виктор Сергеич? А то могу подменить на втором переходе.

Васильев перехватил взгляд офицера и прочел в нём то самое, что взволновало его сегодня больше душманской стрельбы: «А ты ничего парень…» Он отрицательно качнул головой.

— Не устал, товарищ лейтенант. Да и с чего бы?

— Тогда я, пожалуй, после привала пересяду к Абдылдаеву. Он сегодня впервые в большом рейсе, сам знаешь — дальше дорога посерьёзнее. В смысле поворотов.

Васильев молча кивнул. Он понял: лейтенант окончательно поверил в него.

На привале у диспетчерского пункта долили баки машин. Три бензовоза ушли на государственный склад горючего, из этого городка им возвращаться обратно. С сержантом обменялись адресами. Подошел попрощаться и усатый афганец — дальше он поедет с другой колонной. Сияя белозубой улыбкой, показывал зенитчикам большой палец.

— Хорошо душмана сшибал!

Уходя, афганец несколько раз оглядывался, махал рукой. Васильеву даже взгрустнулось. С сержантом они, наверное, ещё встретятся, а с этим усачом едва ли. Даже малознакомые люди становятся близкими, если ты хоть раз делил с ними общую опасность.

Обедали консервами и сухарями, запивая остывшим чаем из фляжек. На общем построении водителей, экипажей и расчетов охранения начальник колонны, уточнив обстановку и порядок движения на втором этапе рейса, назвал тех, кто отличился в пути, особенно при отражении душманского нападения. Вслушиваясь в незнакомые фамилии командиров и солдат охранения, Виктор вдруг замер.

— …Водителя транспортной машины рядового Васильева за находчивость и смелость при спасении подбитого бензовоза представляю к государственной награде. По окончании рейса выпустить о нем специальный «боевой листок»…

Сначала он обрадовался — выволочки за опасный риск, значит, не будет. Но тут же стало неловко. Чем он лучше других? И что такое особенное совершил сегодня? Помог товарищу в трудную минуту? Так этому его с детства учили в семье, школе, в пионерской и комсомольской организации, а в армии — это его солдатская, уставная обязанность. Сказать честно, так он и на риск пошел, потому что жаль стало машину: боялся — с нею не станут возиться, столкнут под откос и сожгут. Васильев вырос в большой семье, где берегли каждую вещь. Здесь, на исстрадавшейся афганской земле, сердце его обливается кровью при виде разрушенных домов и мостов, обломков дорогой техники, валяющейся у дорожных обочин. Если награждать — так экипаж того бронетранспортера, что прикрыл их своей броней на остановке. Без него, может, и не стоять бы сейчас в строю рядовому Васильеву. Наверное, командир взвода расписал начальнику колонны подвиги Васильева, которых, в сущности, не было. Совестно же на ребят смотреть.

Но товарищи ничуть не удивлялись, что именно его, рядового Васильева, командир выделил особо. Расходились по машинам, и каждый выражал ему свое одобрение — кто словом, кто жестом, кто мимолетным прикосновением. Впрочем, рейс не закончен, труднейшая часть пути через перевал — ещё впереди. Едва руки привычно легли на руль, Васильев забыл обо всём, кроме дороги. Лишь губы машинально повторяли слова той же песни:

Помирать нам рановато –
Есть у нас еще дома дела.
Через два дня, на обратном пути, они узнают от солдат и офицеров сторожевого поста, что при нападении на транспортную колонну был убит главарь душманской банды по прозвищу «Кривой Шакал».

Потеряв главаря, уцелевшие душманы разбежались, многие пришли в царандой и на военные посты с повинной…

Когда мы в ленинской комнате подразделения разговорились с рядовым Васильевым, он сказал, что переписывается со знакомыми ребятами и из районной автошколы ДОСААФ, где ещё недавно сам осваивал азы шоферской профессии.

— Домой-то много ли напишешь? — спросил, улыбнувшись. — Жив — здоров, служу нормально, кручу баранку. И всё, пожалуй. А вот ребятам, которые сменят нас, есть что сказать и надо сказать. Чтобы машину и дело свое уважали. Человек мастерством силен. А ещё — верными товарищами. Может, им что-то и запомнится. Сам я, когда был курсантом автошколы, рад был бы получить письмо отсюда, из Афганистана, от военного водителя. Особенно — однокашника.

Покидая подразделение, невольно задумаешься о том, как быстро взрослеют парнишки, когда жизнь вовлекает их в настоящую, суровую борьбу.

Тускло светила ущербная луна, где-то в самом поднебесье гудели турбины, и лучи звезд затмевались красноватыми огнями САБов. Воздушные наблюдатели следили за ночными дорогами, ведущими к городу. Завтра по этим дорогам снова двинутся автоколонны — живая кровь в артериях молодого государства, отстаивающего свое право на жизнь и будущее.

Женевские соглашения открыли новую страничку в жизни Афганистана. В мае прошлого года вернулись на родину первые советские части. 15 февраля 1989 года Государственную границу СССР пересекла последняя колонна воинов-интернационалистов. Ее замыкал БТР командарма Героя Советского Союза генерал-лейтенанта Бориса Громова. Журналистам, собравшимся в Термезе, Громов сказал: «Этого дня ждали миллионы советских людей. Девятилетняя война закончилась…» Долгожданных воинов гостеприимно встретила родная земля.

Люди чести

Рассвет в тот день словно запаздывал — над долиной и окрестными горами висели слоистые серые облака, похожие на летучую пыль, которую «афганец»[3] нередко заносит даже на снеговые вершины. Советские разведчики, разделенные на небольшие группы, сопровождали в поиске афганское подразделение. Это оно минувшей ночью столкнулось с отрядом душманов. Бандиты скрылись в темноте, но было предположение, что далеко они не ушли — затаились или на время рассеялись в зеленой зоне. Времени терять было нельзя, выступили под вечер. Держа наготове оружие, медленно двигались среди редких деревьев, старых заброшенных строений из глины и камней, вдоль бесконечных дувалов. В серых сумерках, на серой земле, среди серых камней и стен почти невозможно было издали различить затаившегося врага, пока он не выдаст себя выстрелом. Не случайно разведчики оказались впереди афганских бойцов.

Старшина Скалянский шел во главе своей группы. Чуть горбясь под боевой выкладкой, он ступал по каменистому суглинку легко и неслышно — так ходят профессиональные охотники. С виду Николай Скалянский малоприметен, и только товарищи знали таланты этого неторопливого, удивительно ловкого парня. Никто другой не умел так внезапно исчезать и появляться в кущах зелени, среди каменных осыпей, в полях, поросших реденькими колючками, среди скал и жилых строений. И никто не умел быстрее его замечать всякое нарушение естественного порядка вещей — на дороге ли, на горном склоне, на улицах кишлака или плантациях, а значит — так остро чувствовать опасность. Осторожность и бесстрашие составляли в нем одно целое, опирающееся на спокойную уверенность в себе самом и собственном оружии — человеческое свойство, которое в солдатской среде называется отвагой.

Таяли сумерки, впереди, в мелких зарослях задичавшего граната и грушовника, проступили очертания полуразрушенного дувала, и словно кто-то шепнул Скалянскому тревожное слово. Он поднял руку, остерегая товарищей, и превратился в скользящую тень. За дувалом никого не было. Скалянский нагнулся, поднял сломанный сухой стебелек, негромко сказал подошедшему офицеру:

— Товарищ старший лейтенант, тут где-то есть скрытый кяриз. Чую — есть.

Чутье редко подводило старшину Скалянского, стали искать. И нашли-таки потаенное отверстие колодца почти у самого дувала, прикрытое разросшимся кустом горного злого шиповника. Из сумеречного отверстия пахнуло сыростью и прохладой, но вода не блестела на дне, кяриз, видимо, был сухой.

— Надо искать другие колодцы и все проверять.

Кяриз — древнейшее изобретение земледельцев, живущих в маловодных горах и предгорьях, из года в год угнетаемых заботой: чем напоить поля? Много ли воды даст один колодец на горном склоне? Разве только утолить собственную жажду да напоить скот. И двух колодцев не хватит, и трех, и целого десятка, чтобы оросить земли целого кишлака. В течение столетий дехкане упорными трудами соединяют отдельные колодцы подземными галереями, проходящими через водоносный слой на скате гор, и таким образом создают обширные системы водосбора. Влага, собирающаяся под землей, по отводным галереям, подается на поверхность, заполняя каналы и арыки, самотеком бежит на хлебные поля, хлопковые плантации, бахчи и виноградники. Системы кяризов в предгорье тянутся на километры и даже десятки километров, оживляя пустыни. Родниковая вода кяризов — это жизнь, но разветвленная, бесконечная система подземных галерей издавна служит убежищем для тех, у кого есть причина прятаться от людей. Найденный колодец вызывал особенное подозрение — от стороннего глаза его скрывали колючие кусты, к тому же он был сухой. Скалянский вопросительно посмотрел на командира, тот кивнул:

— Работай, старшина. Это ведь как раз по тебе.

Скалянский улыбнулся, знаком велел трем разведчикам своей группы приблизиться, отдал короткое распоряжение:

— Я пойду первым. Двигаться за мной след в след, дистанция — десять-двадцать шагов. Стрелять только по моей команде или в ответ на огонь.

По опыту разведчики знали: если «духи» не встретили солдат на подходе огнем, в подземелье они не примут боя, постараются уйти незамеченными. Но быть готовыми надо ко всему.

Саперы уже обследовали подступы к колодцу и входное отверстие. Мин не обнаружили, только это вовсе не значило, что их не окажется под землей. Прежде чем спуститься вниз, Скалянский сам вооружился миноискателем.

Кяриз был старый и действительно безводный. Лишь в водосборном канале песок был влажный, здесь держался стойкий запах сырого подземелья. Пригнувшись в низкой галерее, Скалянский осторожно продвигался вперед, обшаривая миноискателем дно и прилегающие стенки. Луч фонарика освещал заплывшие следы, они исчезали по мере того, как песок становился мокрее. Чей след — попробуй угадай. В кяризе мог побывать и кто-то из местных дехкан, встревоженный оскудением источников. Под ногами, наконец, захлюпало, и почти одновременно сбоку отворился зев нового хода. Скалянский подал знак своим: «Внимание!» Какая-то неодолимая сила влекла его в боковой ход, и он, оглядевшись, понял, в чём тут причина. Судя по направлению, этот ход тянулся вдоль старого дувала на поверхности, дно его заметно приподнималось, он, несомненно, суше основного, а значит — удобнее для устройства потайного логова. Оставив на месте одного солдата, Скалянский с двумя другими и включенным в группу сапером повернул в боковую галерею. Не прошли и полсотни шагов, когда на влажном песке появились отчетливые следы. Казалось бы, теперь можно и отложить миноискатель, но разведчикам известно из горького опыта, что под любым из этих четких следов неизвестного может таиться желтая пластмассовая коробочка, начиненная гремучей смертью. Скалянский удвоил внимание, не выпуская миноискателя из рук. Сапер, следуя за ним, вел контрольный поиск. Неожиданно луч тускло блеснул на окрашенном металле.

В неглубокой нише, вырытой в стенке галереи — так, чтобы не достала вода, накапливающаяся в водосборном канале после дождей, — было сложено оружие. Два миномета, несколько десятков мин к ним, безоткатное орудие, реактивные снаряды. Оружие не было даже укрыто, подходы к складу не заминированы, — похоже, душманы собирались скоро применить свой арсенал. Может быть, ничего не трогая, устроить здесь засаду и взять бандитов с поличным? Или заминировать склад? Если всё это грохнет под землей, и за полкилометра несдобровать тем, кто прячется в галереях кяриза. Скалянский тотчас отогнал пришедшую мысль. Во-первых, нельзя с уверенностью сказать, что душманы появятся здесь в ближайшие часы и даже дни. Во-вторых, неизвестно ещё, кого пошлют за спрятанным оружием. Может быть, местных крестьян, пригрозив в случае неповиновения расправой над их родичами. Да и случайный человек может ведь набрести на бандитское хранилище. Наверху устраивать засаду тоже бесполезно: за оружием, конечно, придут подземным путем.

По приказу старшины разведчик и сапер взяли безоткатку и двинулись обратно, за помощью. Со вторым разведчиком Скалянский решил продвинуться вперед, чтобы прикрыть товарищей, пока они будут ликвидировать склад.

Через несколько шагов галерея повернула, потом снова раздвоилась. Если устраивать засаду, то здесь.

— Саша, — тихо окликнул солдата Скалянский. — Следи за правым ходом, я беру левый.

— Есть, товарищ старшина, — так же тихо отозвался разведчик.

— Стань за уступ, Саша, и зря не высовывайся. Если появятся, подпустим шагом на двадцать, не ближе. Чтоб гранату не добросили. Здесь не размахнешься. При первом шорохе — ложись, но тихо. Лучше вымокнуть, чем…

— Понятно, товарищ старшина.

Солдат впервые участвовал в бою, и Скалянский понимал его волнение. Он называл его по имени, зная, как действует на новичков доверительное, спокойное обращение старшего. Здесь, в Афганистане, старая истина о силе личного примера подтверждалась жизнью и смертью. Если в группе оказывались новички, Скалянский особенно следил за собой, не допуская небрежности, развинченности и залихватства. Знал: каждое действие и жест его станут потом непроизвольно повторяться молодыми солдатами. Насколько спасителен добрый пример командира, настолько же опасен дурной.

Солдат затаился в десяти шагах от Скалянского, у разветвления ходов; сам старшина занял место в галерее, уводящей, по его расчету, в сторону основной сети кяриза. Оттуда всего вероятнее появление недобрых гостей. Погасил фонарик. Казалось, непроглядная темнота и низкие своды давят на плечи, время как будто остановилось. Сколько его потребуется товарищам, чтобы вынести душманское оружие на поверхность? Мины и ракеты не дрова, они требуют осторожности…

Кажется, где-то в черном жерле хода начинают монотонно стучать капли, звук незаметно усиливается. Что это? Обостряется слух в темноте или только иллюзия? Сколько уж месяцев подряд не было дождей, и с потолка галереи не может капать. Или кто-то вдалеке размеренными ударами долбит стенку кяриза? Слышит ли что-нибудь напарник? Вот отчетливо прошуршало. Мышь? Ящерица? Змея? Или гигантский скорпион — вездесущий гость темноты?.. И вдруг — далекий-далекий, едва различимый звук, который Николай Скалянский не спутает ни с каким другим: выстрел! Кто стрелял и где? Время словно сорвалось с места, и через каких-нибудь полминуты из галереи, в черную глубину которой смотрели его глаза и автомат, вместе с волной сжатого воздуха прилетел глухой раскат взрыва. Мина это или ручная граната, Скалянский не мог сказать, но то, что взрыв произошел в кяризе, было несомненно. Похоже, соседняя группа натолкнулась на душманов и приняла бой. Если сразу дошло до гранат, дело серьезное. Под землей, в сжатом пространстве галереи, ударная волна весьма опасна, и бьет она с одинаковой силой в обе стороны. Бой в подземных лабиринтах мало похож на бой сверху, на земле, даже если там он ведется в теснинах улиц. Здесь число не играет большой роли, важнее смелость, реакция и, конечно, знание систем подземных ходов. Смелости разведчикам не занимать, а вот последнее преимущество часто на стороне душманов.

За спиной послышалось торопливое шуршание чьих-то шагов по песку.

— Стой! — негромко окликнул Скалянский.

— Товарищ старшина, нас лейтенант послал квам на помощь. Уже последние мины выносят.

— Добре. Станьте там, за поворотом. Без моей команды не высовываться. И — чтоб тихо!

Снова — томительное ожидание. И — ни звука вокруг. Что же произошло у соседей?

Вначале ему показалось: со стены сыплется сухой песок — так слабы были звуки. Потом отчетливо различились быстрые шаги нескольких людей. Сразу стало спокойно, палец машинально и беззвучно сдвинул предохранитель огня. Этому тоже надо научиться — менять положение предохранителя беззвучно. Всё ближе и ближе шаги по песку, в черной глубине хода возник рассеянный луч фонаря, свет заметался по глиняным стенам, потом погас. «Ищут разветвление хода», — догадался Скалянский.

Он лежал на мокром песке, за небольшим выступом дна водосборного канала. Согнутые локти погружались в песок, и он чувствовал, как в рукава просачивается холодная вода. Снова метнулся по стене луч фонаря. Пора.

— Стой! — резко окликнул Скалянский и по-афгански повторил: — Стой! Не бойся…

Луч погас, в тишине он уловил тяжелое дыхание остановившихся людей. «Может, свои?..» В следующее мгновение острые белые вспышки ударили из темноты, пули с визгом стегнули по глиняным стенкам кяриза, казалось, земляной свод начал рушиться от грохота, и Скалянский нажал спусковой крючок, направляя ствол автомата на бьющие из темноты огни…

Собственный автомат оглушал в земляной теснине: чудилось — мокрый песок под ним проседает и стенки галереи сдвигаются, грозя похоронить его вместе с врагами; ярко-малиновые огни, едва мигнув, поглощались мраком; шипя и разбрасывая бледно-зеленые искры, горели впившиеся в глину трассирующие пули; загустевший воздух давил, и резко пахло горелым порохом. «Отчего это трассирующие пули светятся в полете красноватым огнем, а когда утыкаются в землю и камни, горят зеленым?» Странные мысли в такую минуту.

Вспышки выстрелов в глубине галереи оборвались, и Скалянский мгновенно снял палец со спуска.

Бежали бандиты, сметенные автоматными очередями, или затаились, а галерею надо обследовать. Там могли быть раненые. Поверженный, истекающий кровью враг, если он не цепляется за оружие, — уже не враг, а человек, нуждающийся в помощи. Тем более что в душманских бандах не все носят оружие по доброй воле. Да и жестокость к побежденному — вовсе не признак мужества и силы, скорее, наоборот — признак злобной трусости и духовной слабости.

Всё, что делал дальше Скалянский, было смертельно опасно, однако он ни на миг не усомнился, что действует, как надо. Подняв руку и отведя в сторону, он надавил кнопку электрического фонаря. В пороховом воздухе повис отчетливый конус желтого света. Разведчик тут же погасил фонарь, отдернул руку, успев заметить в отраженном от стены свете два серых, неподвижных пятна на дне канала. Прежде их не было. Выстрелов не последовало. Тогда он, не вставая, снова поднял фонарь и осветил дно…

— Ребята! — крикнул своим. — Следите за мной. В случае чего прикройте…

Он встал и, освещая путь, медленно двинулся вперед, держась стенки и не снимая пальца со спуска нацеленного в темноту автомата. Вернулся он, неся чужие винтовки…

Во время той подземной стычки в группе Скалянского обошлось без царапины, у соседей же случилось иначе. Выйдя к старому дувалу, дозор не обнаружил ничего подозрительного, и разведчики, поджидая товарищей, присели отдохнуть. Никто не заметил, как в глиняной стене исчез камень и в отверстие глянуло черное дуло винтовки. Враг выбрал солдата с радиостанцией и выстрелил в спину. Разведчики бросились к дувалу и обнаружили за ним открывшееся отверстие старого колодца. Над ним ещё вилась пыль — враг только что нырнул в кяриз. Следом полетели две гранаты и одновременно сдетонировали, выбросив наверх столб дыма и пыли, — этот взрыв и услышал Скалянский, уже находившийся под землей.

Радист был тяжело ранен, но и стрелявшего настигла страшная в узком подземном ходу взрывная волна…

Серая мгла над горами растаяла, солнце подбиралось к зениту и нестерпимо жгло. Командир разрешил отпить по три глотка из фляжек. Афганское подразделение только что закончило «чистку зеленки», а попросту говоря, прочесывание садов и тополевых зарослей на окраине ближнего кишлака. Жители этого селения и сообщили минувшим вечером о появлении в зеленой зоне подозрительных вооруженных людей. Рядом со сложенными на земле трофейными винтовками, минами, снарядами и ящиками патронов лежало несколько убитых душманов. Молодой усатый офицер задержался над телом рослого густобородого басмача. Лицо его было скуласто, черно от загара; наверное, при жизни этого громилу трудно было выделить среди других, но смерть словно стерла с него грим, обнажив черты европейца. Документов у погибшего басмача не было, как, впрочем, и у других душманов, лишь под расстегнутым халатом на шее обнаружили шнурок с какой-то пластмассовой пластинкой. На ней был выбит двойной номер. Афганец разломил пластинку пополам, объяснил:

— Посмертный жетон военнослужащего. Такие носят в западных армиях, надо уточнить по образцам, откуда этот. Одна половина жетона уходит с телом в могилу, другая отсылается в военное ведомство. Там заложат номерок в машину, и она выдаст все данные об этом гусе. Видите, с кем приходится нам иметь дело. Может, инструктор, а может, просто наемник — они среди душманов не редкость. — Офицер повертел обломок и усмехнулся: — Что ж, пошлем по адресу. Может, у него есть родственники и им сообщат о его конце? Может быть, его мать, жена или дети спросят у своего правительства: кто соблазнил этого человека грязными деньгами и послал разбойничать в чужую страну?

Скалянский отдыхал, сидя на камне в кругу товарищей. Лицо его было сосредоточенно, какая-то неотступная мысль бороздила морщинкой загорелый лоб. Ранение радиста сильно расстроило разведчиков. Сознание никак не хотело мириться с тем, что на войне, когда пускается в ход оружие, потери людей, хотя бы и редкие, неизбежны. Своё бессилие враг восполняет коварством и подлостью: бьет исподтишка, в спину. Но разведчик на то и разведчик, чтобы никогда не подставлять врагу спины, уметь угадывать опасность даже там, где внешних признаков её вроде бы нет. Значит, недоучили ребят, не привили им непритупляемой бдительности, если они подставили врагу спину, забыв, что он может возникать из-под земли в самом неожиданном месте. Старшина Скалянский чувствовал себя виноватым за каждый солдатский промах.

— Товарищ старшина! Это какой же по счету душманский склад вы обнаружили сегодня?

— Не помню, ребята, не считал.

— Вы, наверное, чуете, где они оружие прячут.

— Я другое сегодня чую, земляки. Где-то тут большая банда прячется. Миномет и безоткатка совсем новенькие, ещё не бывали в деле, их только-только доставили. И этот подстреленный гусь с жетоном на шее, откуда и зачем он прилетел сюда? И сколько других прилетело с ним? Сейчас «духи», видно, рассеялись по кяризам, а к ночи, глядишь, соберутся. Для какой цели? Может, кишлак разорить? Или сжечь собранный урожай? А может, задумали крупную диверсию на автотрассе? Орудиями и минометами на мелкий разбой не вооружаются.

— Ты командиру говорил об этом, Николай?

— Говорил. Да он и сам не хуже сообразил. Только считает — основная банда прячется не в кяризах, а где-то в падях, неподалеку. Пошел посоветоваться с афганцами, как до них добраться. Короче, поработать нам тут ещё придется.

— Надо — поработаем.

— В движении лучше следите друг за другом. И никогда не стойте и не садитесь лицом в одну сторону.

— Усекли, товарищ старшина.

Заметив приближающегося командира, Скалянский поднялся.

— Что ж, земляки, продолжим сбор трофеев…

В то время, когда афганское подразделение, а с ним большинство советских разведчиков продолжали поиск в зеленой зоне долины, группа во главе с лейтенантом Шанаевым получила задачу осмотреть старый, давно покинутый жителями кишлак, лежащий далеко в стороне предгорья. С расстояния его развалины казались живым оазисом — неприхотливые тополя и платаны, одичавшие яблони и апельсиновые деревья ещё продолжали шуметь зеленой листвой над пересохшими арыками под жестким солнцем и пыльными суховеями. Маловероятно было встретить здесь крестьянина и даже охотника в столь тревожное время, но разведчики как раз искали тех, кто днем таился от человеческих глаз, и поэтому не могли оставить без внимания ни одного подозрительного места. Знать бы им заранее, что ждет их в заброшенном кишлаке!

Шанаев предполагал: в селении или где-то вблизи должен находиться вентиляционный колодец кяриза, через который жители брали воду, однако поиск ничего не дал. В узких пустых глазницах покинутых домиков посвистывал срывающийся с гор ветерок, отчужденно шумели деревья свернувшейся от зноя листвой, во двориках, огороженных полуразрушенными дувалами, валялись ссохшиеся яблоки и сгнившие апельсины, — ничто не обнаруживало недавних следов человека. И всё-таки тревога не оставляла Виталия Шанаева. Доведись тут вести бой, сам он, Шанаев, сделал бы кишлак опорным пунктом — обозрение отсюда отличное и поблизости скрытый распадок, который связывает долину с ущельем. Побывай здесь душманы хоть раз, они должны были сделать эти домики своим наблюдательным пунктом. А они здесь, похоже, были — в одном месте на пыльном полу пустого дома отпечатался след приклада. Не исключено, однако, и другое: здесь могли побывать афганские солдаты.

Из долины, с той стороны, куда ушло подразделение, донеслись едва различимые, короткие хлопки. Разведчики прислушались и убедились: идет перестрелка. Значит, подразделение всё-таки нащупало банду. Надо спешить к своим, до них теперь несколько часов ходу пешком. Можно в пути и на засаду нарваться, а маленькая ультракоротковолновая радиостанция, имевшаяся в группе, обеспечивала связь только в пределах видимости.

В небе появилась пара пятнистых вертолетов, она направлялась к месту перестрелки. Другая пара винтокрылых машин кружила вдали, видимо, готовая действовать в зависимости от развития обстановки.

— Всё, товарищ лейтенант, — вздохнул молодой разведчик. — Можем спокойно топать к машинам. Там теперь и без нас обойдутся. Этот Скалянский, он как будто всех душманов к себе притягивает. Везет старшине!

— Не горюй, — оборвал Шанаев солдата. — И не мельтеши в окне. Ну-ка, передай: всем — молчок, засесть в домиках и не высовываться.

Шанаев отдавал приказания, стоя перед окном-бойницей не отрываясь от бинокля. Он видел, как в распадке, связывающем речную долину с горным ущельем, появились вооруженные люди. Их было уже несколько десятков, и к ним присоединялись всё новые — как будто вырастали из земли. Скорее всё-таки — из-под земли. Шанаев не удивился бы сейчас, появись душманы и посреди кишлака, — вентиляционные колодцы кяризов маскируются очень тщательно. А в том, что перед ним душманы, он уже не сомневался — вооруженные люди в распадке явно таились от вертолетов. Двое из них, лежа на скате распадка, следили в бинокли за винтокрылыми машинами, другие продолжали накапливаться на дне. Вертолеты скоро уйдут, и что тогда предпримет банда? Побежит в горы? Или постарается распадком проникнуть в зеленую зону, выйти в тыл афганскому подразделению, чтобы внезапно напасть или устроить засаду? Последнего Шанаев допустить не мог. Эх, если бы не прервалась связь! Рассчитывать приходилось только на собственные силы, а их — горстка. Однако разведчики не числом воюют.

Кишлак казался мертвым. Группа занимала три уцелевших домика, в них она могла успешно вести круговую оборону. Толстые глиняные стены с примесью камней довольно хорошо защищают от огня стрелкового оружия, хватило бы только патронов. Душманов, правда, по нескольку десятков на каждого, но и автоматы в руках разведчиков — не фунт изюма. Жаль, маловато гранат, а они в случае схватки ох как понадобятся — близко к домикам подступают развалины строений и глиняные дувалы; добравшись до них, душманы окажутся на расстоянии короткого броска в атаку и удержать их тогда будет трудно.

Вертолеты ушли, звуки выстрелов из долины больше не долетали — то ли бой закончился, то ли отдалился. Шанаев уже принял решение. Если банда направится в горы, помешать он ей вряд ли сумеет. Надо будет сразу просигналить своими ракетами и обстрелять душманов из пулемета. А вот если они двинутся в сторону зеленой зоны, он навяжет им бой — пусть даже придется покинуть убежище.

Силы были слишком неравные, и никто не упрекнул бы Шанаева, постарайся он незаметно увести группу, но такая мысль даже не посетила лейтенанта. Знай он, что его товарищи по следам рассеявшихся душманов ушли за отрог и не только не слышат его сигналов, но не увидят сигнальных ракет, всё равно не отказался бы от своего решения. Банду надо во что бы то ни стало задержать, а друзья рано или поздно придут на выручку — в этом-то лейтенант Шанаев не сомневался.

Едва точка последнего вертолета растаяла в горячем мареве долины, душманы зашевелились. Разделившись на три группы, они с трех направлений двинулись к покинутому кишлаку. Не подвела лейтенанта Шанаева его интуиция.

…В Афганистане борьба идет непростая. И через годы после Апрельской революции в горах сохранялись племена и басмаческие отряды, плохо представляющие, что же происходит в стране. С давних времен они считали себя в состоянии вражды с кабульским правительством, не ведая, что от их обидчиков не осталось следа. С такими не воевать надо, а разговаривать. Случалось, что после выхода горских жителей к нашим постам, расположенным на горных дорогах, целые районы, прежде враждебные всей стране, изолировавшиеся от неё, приветствовали правительство Афганистана, активно включались в новую жизнь, пресекали пути душманам через свои селения. Был у советских воинов в Афганистане строжайший закон: где бы и когда бы ни встретились вооруженные люди, первыми за оружие не хвататься, огнем отвечать только на огонь.

И теперь, когда басмачи приблизились на дистанцию верного выстрела из автомата, Шанаев вышел из домика, ухватился за верхний край глиняной стены, стал подниматься на крышу.

— Не надо, товарищ лейтенант, из дома поговорим с ними! — крикнул ему сержант, но Шанаев не отступил. Он поднялся на крышу, оставив оружие внизу.

Басмачи шли быстро и уверенно, видимо, дорога была им знакома и о близости советских солдат они не подозревали. Появление человека на крыше пустоглазого домика их явно ошеломило, все три группы разом остановились, в рядах началось замешательство. Вид лейтенанта был мирный, он стоял весь на виду, безоружный, и махал фуражкой, приглашая на разговор. Но в следующий момент басмачи разглядели его одежду.

— Берегитесь!..

— Прыгайте!..

Ещё до крика товарищей Шанаев увидел вскинутые винтовки и автоматы. Резко пригнувшись, он даже не спрыгнул — упал за степу, на долю секунды опередив выстрелы, и уже в падении ощутил жестко стегнувший по лицу ветерок, услышал щелчки пуль, визг рикошетов от края стены, а уж потом — грохот выстрелов. И успел отметить, что стреляли сразу со всех трех направлений. Шли враги, непримиримые и беспощадные.

В ответ на выстрелы душманов отрывистыми очередями ударили автоматы разведчиков…

О том, что группа лейтенанта Шанаева ведет бой, товарищи узнали только через три часа. Подразделение закончило прочесывание зеленой зоны, разрозненные бандитские группы здесь были частью уничтожены, частью пленены. И тогда-то выяснилось, что Шанаев со своими подчиненными не возвратился к машинам и связь с ним отсутствует. Чтобы по бездорожьям предгорья достигнуть заброшенного кишлака, потребовалось ещё больше часа.

…Встреченные огнем разведчиков, душманы вначале отхлынули, залегли широкой дугой, постепенно охватив кишлак со всех сторон. Они вели непрерывный обстрел домиков, но близко к ним не совались. Экономя патроны, разведчики отвечали короткими прицельными очередями. Задержать банду подольше — это самое большое, на что рассчитывал Шанаев. Однако довольно скоро душманы убедились, что имеют дело с немногочисленной группой советских солдат, и активность их усилилась. Стрельба стала ожесточеннее, где перебежками, где ползком они приближались к кишлаку. Шанаев ввел в действие единственный ручной пулемет, который держал в резерве, но остановить врагов не удалось: они проникли в развалины и стали там накапливаться, мертвым кольцом охватывая домики.

Разведчики готовились к отражению неизбежной атаки. Огонь врага непрерывно усиливался, пули всё чаще врывались в узкие щели окон, впивались в твердую глину, с шипящим треском горели трассирующие и зажигательные, наполняя тесные клетушки ядовитым фосфорным дымом. Потом из развалин ударили гранатометы. От громовых взрывов домики шатались, как живые, смертоносное пламя пронизывало твердую глину и камень; казалось, домики пылают изнутри — удушливый дым, смешанный с пылью и огнем, рвался из всех щелей, окон, пробоин, но полуоглохшие, задыхающиеся разведчики по-прежнему не спускали глаз с врага. После огневого налета десятка два басмачей выскочили из развалин и бросились к угловому дому, который был ключом маленькой обороны, однако уничтожающий огонь разведчиков поверг их на землю, остальные снова попрятались

Прошло три часа осады, когда откуда-то из распадка ударили минометы. Шанаев сразу понял, что бандиты пристреливаются к угловому дому, и приказал покинуть его. Прикрываясь огнем товарищей и облаками пыли от разрывов мин, разведчики перебрались в соседние строения. Пятая или шестая мина ударила в крышу дома, и та рухнула. Душманы продолжали обстрел, превращая дом в развалены и не подозревая, что там никого нет. Похоже, они готовили новую атаку и не заметили, как сами попали в ловушку.

Участвовавший в том бою политработник Валерий Павлович Коротнюк потом рассказывал:

— Душманы, видно, осатанели оттого, что не могут раздавить горстку советских солдат — палили из всех стволов и увлеклись. Мы боялись, что у наших ребят кончатся патроны, спешили изо всех сил, однако по стрельбе ещё на подходе поняли, что дела у душманов кислые. Тогда-то и решились на обход. Важно было не позволить банде уйти в горы — иначе она продолжала бы терроризировать население. Короче говоря, пока в кишлаке шла перестрелка, мы захватили минометы, проскочили банде в тыл, и она сама оказалась зажатой между нами и группой Шанаева.

…От гор банда была отсечена, прорваться в зеленую зону открытым пространством стало невозможно, и перепуганные душманы забились в развалины кишлака. Огонь стих. Командир афганского подразделения послал к окруженным офицера с требованием сложить оружие. Посланец вернулся без ответа. Тем не менее с открытием огня решили повременить — пусть душманы получше оценят своё положение. Не раз случалось в подобных ситуациях, что рядовые, поняв бессмысленность сопротивления, восставали против своих главарей, принуждая их к сдаче.

Со стороны развалин вдруг донесся высокий визгливый голос, выкрикивающий какие-то слова. За ним те же слова повторял хор голосов.

— Что это? — изумленно переспрашивали солдаты. — Молятся перед смертью?

Афганский офицер, находившийся в боевых порядках рядом с майором Коротнюком, отрицательно покачал головой:

— Это не молитва. Это клятва. Душманы клянутся друг перед другом, что никто из них не поднимет руки, все будут сражаться с «неверными», то есть с нами, до своей смерти.

Позже выяснилось: это главарь банды, палач, запятнанный многими убийствами и насилиями над невинными людьми, боясь, что его сообщники дрогнут, сунул в руки мулле Коран и заставил всех хором поклясться в том, что они не сдадутся, несмотря на угрозу гибели.

Едва смолкли лающие голоса в развалинах, оттуда загремели винтовки и автоматы. Надежда обойтись без последнего кровопролития исчезла, медлить больше было нельзя. Огненным смерчем по развалинам ударили автоматические пушки боевых машин пехоты, гранатометы и крупнокалиберные пулеметы. Бой был коротким. Далеко не все душманы оказались верными клятве, которую только что произносили. Едва солдаты двинулись вперед, над развалинами тут и там поднялись пустые руки.

А главарь ушел. Он ушел, как крыса, тайным подземным ходом, бросив на произвол судьбы тех, кого так яростно понуждал умирать за неправое, преступное дело. Был всё-таки колодец в кишлаке.

Когда друзья обнимали измученных, прокопченных, серых от пыли разведчиков лейтенанта Шанаева — все они до единого вышли из переделки живыми и невредимыми, — старшина Скалянский озабоченно ходил между развалинами домов, заглядывая под каждый камень.

— Опять что-то почуял, старшина? — окликнул его майор Коротнюк.

— Тут не надо особого нюха, товарищ майор, чтобы почуять. С чего бы это банда так рвалась в кишлак? Почему не ушла сразу, как по зубам получила? Непохоже на «духов». Какая-то приманка для них тут есть.

— А ведь и в самом деле, — согласился офицер. — Надо подключить к поиску саперов.

Колодец отыскали быстро. Тогда и выяснили у пленных, что главарь бежал. Другого пути, кроме кяриза, у него не было, но преследовать стало уже поздно. Афганские солдаты завалили ненужный колодец, чтобы другие бандиты не могли им воспользоваться.

Саперы и разведчики продолжали поиск.

В одном из полуразрушенных домиков, где оборонялись разведчики, миноискатель просигналил о присутствии металла. Глиняный пол затвердел, как камень, а взрывать нельзя — неизвестно, что там зарыто. Обливаясь потом, долбили ломами и кирками больше часа, наконец, натолкнулись на доски, отвалили их, и пошли по цепочке из рук в руки цинки с патронами, ящики гранат, мины разных калибров и назначений, смазанные автоматы и карабины.

Афганский офицер, незаметно подойдя, сфотографировал Скалянского с товарищами перед кучей трофейного оружия.

— Один наш Скалянский на сколько уж миллионов принес убытку душманским радетелям! — пошутил кто-то.

— Эх, мужики! — отозвался старшина. — Кабы вот так всё оружие мимо бандитских рук проходило, я готов до старости лазить по кяризам. Беда, что и «духам» немало перепадает от тех миллионов. Небось сами сегодня наслушались душманских пуль.

— Сюда бы, ребята, тех, с кого тянут деньги для душманов. Показать бы им разбитые кишлаки, обгорелых людей, изувеченных пацанов — вот на что, господа хорошие, тратятся ваши доллары. Неужто не проняло бы?

Солдаты замолчали, поглядывая на кучку понурых людей в грязных халатах, взятых под стражу афганскими автоматчиками. Среди пленных бандитов были молодые люди и пожилые, бородатые и безусые, но сейчас черты их словно слиняли, стерлись, все они казались на одно лицо, унылые и несчастные.

— Глянешь — люди как люди, а что творят на своей же земле! — заметил кто-то из разведчиков. — И ведь чего ради? Никого с этой земли не гонят, всем, кто добровольно сложит оружие — заранее объявлена амнистия. Живи, бери землю, работай честно.

— В том-то и дело, товарищ, — ответил афганец, — что эти работать сами не привыкли и не хотят. За то и воюют, чтобы, как раньше, жить чужим трудом. Оттого и зверствуют, что не дают им хозяйничать. А люди они только с виду. Загляни-ка в душу любому — там черный паук сидит. Человек не стреляет в других людей за деньги.

— Что теперь с ними будет? — спросил Скалянский.

— Суд разберется с каждым. Революционный суд гуманный. Теперь не королевские и не даудовские времена. Тогда бы одних — сразу к стенке, других — в яму, гнить заживо. А теперь, если кто не успел совершить преступлений, тех даже отпускают и на работу устраивают.

— А они не возьмутся за прежнее?

— И так бывает. Но иначе нельзя. Люди должны видеть, что народная власть карает лишь за совершенные преступления. Она не держит в тюрьмах только по подозрению или недоверию, если даже человек какое-то время находился на чужой стороне. Я думаю, это правильно. Это укрепляет доверие к власти. Плохо только, когда по ошибке или по умыслу отпускаются на волю закоренелые враги. Да-да, такое случается, и не редко. У нас ведь война гражданская, противник не только ходит по горам с винтовкой, он пробирается и в органы власти. Был у нас случай — поймали главаря душманской банды, передали куда следует, а скоро поймали снова на диверсии. Сначала подумали — его по ошибке выпустили в первый раз. Но не прошло и полгода, как его третий раз взяли, и снова он — главарь. Накануне эта банда вырезала в кишлаках несколько семей, сожгла две школы и взорвала мечеть. Солдаты его узнали и привели в кишлак. Дехкане потребовали немедленного суда. И мы судили его военно-полевым судом там же, в кишлаке. И там же расстреляли. Сказать честно, командование пошло на это из опаски, что его снова выпустят из-под стражи. Кто-то явно покровительствовал бандиту. Мы, конечно, обо всём сообщили в органы безопасности и в партийный комитет провинции, но найти истину в подобных случаях не всегда удается.

Солдаты молчали, обдумывая слова афганского офицера. Сколько ещё терпения, мужества и стойкости потребует борьба за новую жизнь от афганских революционеров, таких, как этот молодой офицер с лицом крестьянина и натруженными руками пахаря и воина! Но им всё же легче, чем было нашим дедам — им есть на кого опереться…

Командир подразделения подал команду закончить привал. Советские разведчики тоже садились в боевые машины. Работа по очистке долины от непрошеных гостей продолжалась.

Лейтенанта Шанаева и старшину Скалянского в лагере мы не застали. Об их боевых делах рассказали сослуживцы. Валерий Павлович Коротнюк предложил:

— Я вас познакомлю с Николаем Комаровым. Он сержант, командир отделения разведчиков, по кяризам лазит не хуже Скалянского, на его счету тоже немало душманских трофеев. Или с Владимиром Быстрицким. Старшина, кавалер ордена Красного Знамени и медали «За отвагу». Он, между прочим, участник Всеармейского совещания секретарей комсомольских организаций — огневой парень. Да тут кого ни возьми — личность. Вот хотя бы лейтенант Виталий Гаврилов, молодой политработник. Его у нас недаром душой разведки называют. Или тот же лейтенант Сергей Сурков — исключительного мужества люди.

Хотелось встретиться со всеми, кого назвал майор, но… Их в тот день тоже не было в лагере, и никто не мог сказать, где они и когда возвратятся.

— Капитан Проскурин как будто здесь, он тоже мог бы порассказать о себе кое-что интересное.

О Сергее Егоровиче Проскурине мы слышали от его друзей. Это ему однажды было поручено провести колонну машин труднодоступными ущельями. Уже, казалось, самые опасные бездорожья позади, когда головной танк застрял в коварном солончаке небольшой долины. И тогда с ближних гор ударило сразу пять крупнокалиберных душманских пулеметов. Свинцовые ливни буквально насквозь пронизывали двухкилометровую долину, стегали по колонне, от брони машин сыпались искры, и высунуться наружу казалось невозможно. Капитан Проскурин немедленно поставил экипажам задачи на подавление вражеских пулеметов, против наиболее опасных целей выдвинул группу прикрытия, а сам покинул боевую машину. Под обстрелом душманов он организовал эвакуацию застрявшего танка, затем самолично провел каждую машину через топкое место. Иногда тяжелые пули шлепали в грязь у его ног, с визгом рикошетили от брони над самой головой, но капитан, казалось, не замечал обстрела. Его хладнокровие передавалось водителям и командирам машин, колонна без потерь миновала опасное место, и скоро душманы, бросив тяжелое оружие, бежали со своих позиций. Потом в разговоре я спросил Проскурина: стоило ли ему самому, начальнику колонны, высовываться под бандитские пули? Ведь машины мог провести через солончак и опытный сержант.

— Конечно, мог, — согласился Проскурин. — Но действия командира определяет обстановка, а её надо почувствовать. Огонь начался внезапно, для многих ребят тот бой был первым, а ведь крайне важно, чтобы в первом же бою солдат увидел пример спокойной и хладнокровной работы под огнем — от этого часто зависит всё его дальнейшее поведение в бою. Словом, требовался пример офицера. Тут, если хотите, вопрос офицерской чести…

Честь воина, честь офицера. О ней принято говорить особо, и традиция эта имеет давние истоки. С древнейших времен нашему народу приходилось вести ожесточенную борьбу с захватчиками и поработителями, защищать свою землю, свободу, право на жизнь, на свою историческую судьбу. И защищать, спасать от рабства, избавлять от насильников соседние народы. Оттого и слово «воин» в нашем языке окрашено высоким значением, оно однозначно со словами «защитник», «спаситель». И поле брани у нас ещё называется «полем чести», ибо народ вместе с оружием вручает воину свою честь и достоинство, посылая его защищать правое дело. Вспомним старинные воинские повести, былины, песни — в них воин всегда выступает носителем лучших народных черт. Он богатырски бесстрашен, силен, горд, удивительно честен, благороден и добр — защищает слабых и униженных, освобождает порабощенных, он уважителен к иноплеменнику и даже к поверженному врагу не испытывает мстительной злобы, всегда готов проявить милость и снисхождение, если недавний противник оставляет враждебные умыслы. Защитник правого дела не может быть иным. С тех пор, как наша армия стала защитницей классовых интересов трудящихся, советский воин — надежда всех, кто борется за социальную справедливость, против вооруженной агрессии и разбоя. Слушая Сергея Проскурина, мы поняли, отчего лица афганцев освещаются улыбками, когда бы и где бы они ни встретили наших солдат и офицеров. Афганцы убедились: люди в советской военной форме — это люди чести, на которых можно положиться. Так же, как офицер Проскурин в минуту смертельной опасности, не колеблясь, по праву старшего взял на себя самое трудное дело, наши солдаты и офицеры в совместных действиях с афганскими подразделениями решительно берут на свои плечи труднейшие задачи. Ведь для них афганские воины — младшие братья, которых надо учить и воодушевлять примером, а при необходимости — оберегать. Так велят законы воинской чести.

В маленьком помещении штаба части мы ненадолго задержались. Случайно собрались вместе офицеры, как здесь говорят, «хлебнувшие Афгана»: майор Сулаберидзе Юрий Титович, батумец, сын фронтового артиллерийского офицера-орденоносца, уже и сам награжденный боевым орденом; горьковчанин Николай Зиновьевич Сивачев, подполковник, тоже орденоносец и тоже сын фронтовика-солдата; комсомольский вожак старший лейтенант Алексей Бринцевич и его боевой друг, храбрый офицер Борис Соколов, сибиряк-иркутянин; политработник майор Валерий Коротнюк, до отчаянности бесстрашный киевлянин, сын офицера-фронтовика. Друзья вспоминали эпизоды своей афганской жизни, однако трудно было узнать что-то о них самих из этого разговора. Мы уже примечали: бывалые воины о своих делах или помалкивают, или рассказывают с иронией и юморком, отчего труднейшие боевые переделки выглядят в их рассказах безобидными, даже смешными историями. В самый разгар беседы в дверь постучали, и на пороге появился рослый подтянутый парень. Увидев целое собрание, он смущенно попросил разрешения зайти в другой раз. Майор Сулаберидзе остановил его:

— Ладно уж, раз пришел, клади свой рапорт на стол. Рассмотрим ещё раз твою просьбу, товарищ Юдин.

— О чём рапорт, если не секрет?

— Какой там секрет! Просится рядовой Юдин Михаил Михайлович в разведчики, и всё тут. Один раз ему отказали, он вот второй рапорт принес. Если снова откажем, наверное, третий будет?

— Будет, товарищ майор.

Сулаберидзе улыбнулся и развел руками. Мы расспросили Юдина. Родом он из Винницы, в семье их трое братьев. Двое старших уже отслужили и младшему наказали держать в армейском строю марку юдинской фамилии.

— Не могу я, товарищ майор, ну, не могу служить в тыловом подразделении, когда ребята впереди. — Солдат просительным взглядом обвел офицеров.

— Ты знаешь, Михал Михалыч, — мягко ответил Сулаберидзе. — В армии каждое место — главное. Да и тыловики тут у нас нередко на линии огня оказываются. В разведке, конечно, служить почетно, романтичная со стороны профессия, только романтика эта дорого стоит и пахнет она кровью. Разведчику мало быть храбрым, сильным, метко стрелять и бросать гранаты. В других условиях мы бы удовлетворили ваш рапорт. А на ошибках здесь учиться недопустимо. Вы понимаете, что мы о вас заботились, когда отказывали?

— Понимаю, товарищ майор. Слово комсомольца — не подведу.

Когда солдат ушел, офицеры с минуту помолчали, раздумывая.

— А ведь всё правильно, товарищи, — заметил Сивачев. — Настоящий солдат должен рваться на передний край.

— Если б на передний, — ответил Сулаберидзе. — Мы тут все на переднем. Вы думаете, один Юдин просится в разведчики? А ведь разведчик действует за передним краем своих войск. В любой момент он может в одиночку столкнуться со множеством врагов. И он обязан быть сильнее их всех — если не оружием, так находчивостью, смекалкой, ловкостью. И по следам разведчика идут другие. Целыми подразделениями. С надеждой на него идут. Ошибка разведчика стоит дороже ошибки сапера.

— А всё же этого Юдина надо бы взять на занятия. Присмотреться к нему, проверить, чего стоит.

— Придется взять, — улыбнулся майор. — Всё равно ведь не отстанет.

У входа в штаб нам снова встретился рядовой Юдин:

— Не отступай, солдат, крепость, кажется, заколебалась.

Он улыбнулся:

— Спасибо. Не отступлю.

Когда идет бой

Горная полупустыня казалась нескончаемой. Вблизи и вдали — серо-коричневые низкие горы, желтые суглинки долин, изредка явится и пропадет из глаз зеленое пятнышко оазиса. Отрываясь от бронестекла и оборачиваясь, капитан Кучкин видит знакомые лица солдат и сержантов, сидящих в машине, их собранные фигуры, руки, сжимающие оружие. Они понимают значение приближающегося момента: если с ними идет заместитель командира батальона по политчасти, значит, им и выпадет самое трудное.

Ещё новичок в батальоне, Кучкин уже многих знал поименно. Сержант Чабанов, рядовой Васильев, рядовой Ганиев… В тесноте машины к их твердым плечам прижаты плечи молодых солдат. И в бою они будут рядом, опытные, прокаленные ветрами полигонов, и те, для кого предстоящий бой — первый в жизни. Расстановке людей на учениях Кучкин придавал исключительное значение, требовал, чтобы ротные командиры и политработники изо дня в день воспитывали тот боевой актив, на который можно уверенно рассчитывать в самом трудном случае. Там, где идут в атаку или держат оборону двое малоопытных, третьим непременно должен быть обстрелянный, умеющий быстро ориентироваться в меняющейся обстановке, обладающий чувством повышенной ответственности за выполнение задачи — младший командир, коммунист, комсомольский активист, агитатор, наконец, просто находчивый, смелый и решительный солдат. Бывая в ротах, Кучкин пользовался всяким случаем, чтобы собрать этих людей хоть накоротке, сказать им несколько слов на ходу — как бы облекая своим личным доверием, и примеру капитана Кучкина следовали заместители командиров рот по политчасти, партийные и комсомольские секретари. Подвижный, резкий в движениях, меткий на слово, умеющий решать и действовать мгновенно, он заряжал людей своей энергией всюду, где появлялся. Танкист по военному образованию, Кучкин за какой-нибудь месяц овладел оружием и всей техникой мотострелкового батальона, неизменно оказывался первым и на огневых рубежах, и трассах вождения боевых машин — это по-особому ценилось и уважалось его новыми сослуживцами.

В самом ли деле человек выбирает профессию, или профессия выбирает его? Даже и через три года по окончании Ульяновского гвардейского высшего танкового командного училища первый кандидат на выдвижение в ротные командиры Кучкин ещё не знал, что уже через два года станет батальонным политработником. А между тем профессия начала «выбирать» его ещё в училище, где среди самых уважаемых офицеров Геннадий Кучкин особенно выделял капитана Евгения Дмитриевича Пенькова (теперь он подполковник, кавалер ордена Красной Звезды). Капитан Пеньков командовал ротой курсантов, и было что-то комиссарское во всем отношении его к командирской работе. Оно угадывалось уже в том, как умел он пробудить интерес к учебе, развивая у курсантов чувство профессиональной чести и гордости за своё могучее оружие. Его любили за то, что на учебных полях, в часы напряженнейших занятий, когда броня накаляется от мороза или жестокого зноя, когда душит степная пыль или пробирает до костей ледяная сырость, он личным примером стойкости заставлял забывать о лишениях, был деятельным и бодрым. И за то любили курсанты своего командира, что в часы досуга не обходил стороной их кружок; умел снять напряжение или усталость шуткой, навести на увлекательный разговор.

Геннадий Кучкин не раз ловил себя на мысли, что ему хочется исполнять обязанности заместителя командира батальона по политчасти. Он привез со стажировки отличную оценку — ведь на всём протяжении этой ответственной практики перед глазами курсанта стоял живой образ капитана Пенькова. А в курсантском подразделении командир — одновременно и политработник для своих подчиненных.

А может быть, крестным отцом для Геннадия Кучкина стал капитан Александр Козлов, заместитель командира танкового батальона по политчасти? На третий день после того, как лейтенант Кучкин принял танковый взвод, в беседе наедине капитан спросил его мнение о взводных активистах. Лейтенант смутился: он и фамилий их пока ещё не знал. Козлов нахмурился.

— Плохо начинаете, плохо, товарищ лейтенант! Если хотите чего-нибудь добиться, запомните крепко и навсегда: сила командира — в его способности влиять на людей. Это для вас теперь не слова из учебника по политработе — это реальность вашего офицерского положения. А влияние командира на подчиненных тем сильнее, чем больше у него ответственных помощников. Как понять, что, третий день командуя взводом, имея в подчинении всего лишь десяток людей, вы не знаете, кто у вас комсомольский групорг, член бюро, агитатор, редактор боевого листка, отличник, мастер специальности — те, на кого вы можете рассчитывать и уверенно опираться? Что это — безразличие к ним или неуважение?

Ох, как задели тогда и обидели лейтенанта резкие слова политработника! Даже и теперь в суровой горной полупустыне, в машине, идущей навстречу бою, пришло вдруг мимолетное воспоминание о той обиде, и капитан Кучкин улыбнулся. Обида прошла давно, урок запомнился. Он, кажется, в тот же день собрал активистов, разговорил их и за какой-нибудь час узнал о людях взвода и делах его больше, чем за предыдущие дни. Самое же главное — в откровенности этих людей он почувствовал их готовность делить с командиром заботы, его ответственность за боевую подготовку и порядок во взводе.

Командуя подразделением, возглавляя комсомольскую организацию роты, а затем — комитет ВЛКСМ полка, Кучкин никогда не жалел времени, чтобы приобщить активистов к своим планам, надеждам и тревогам. Зато он всегда мог быть уверен: планы его не сорвутся, требования не забудутся, против чьей-либо халатности и разгильдяйства поднимется не один голос, а старательность человека будет отмечена по достоинству. Нет, не без участия Козлова через три года офицерской службы в аттестации Кучкина появилась строчка о склонности к политической работе.

И не без участия отца — старого куйбышевского рабочего, рядового Великой Отечественной войны. «Всякий труд благороден, сынок, если он людям на пользу. А труд воспитателя — святой. Если твои подчиненные хорошие воины, надежные наши защитники, ты можешь смотреть в глаза людям: нет пока важнее дела, чем воспитание таких солдат». Эти напутственные отцовские слова Кучкин несет в себе через всю службу.

Железо закаляется в огне и холоде — так же и человеческий характер крепнет в лишениях и испытаниях. Кучкин считает, что ему повезло: первые годы его офицерской службы прошли в Сибири. Здесь набирался он опыта, учился и учил своих подчиненных самые суровые стихии превращать в своих союзников…

Есть много условий, определяющих исход боя, но главнейшим всегда остается подготовка людей, их настроение. Вот за это настроение политработник отвечает наравне с командиром. И перед нынешним учением в батальоне прошли партийные и комсомольские собрания, выпускались специальные стенные газеты и «боевые листки», читались памятки и наставления. Но Кучкин знал: этого мало. Опыт подсказывал ему: если активист ещё перед выходом в поле почувствует внимание товарищей, их доверие к его знаниям и боевому опыту, в бою он станет действовать с полной отдачей. По требованию политработника во всех отделениях и расчетах выступили агитаторы. Бывалые солдаты, сержанты и прапорщики рассказали о своем участии в прошлых учебных боях, о трудных случаях, в которые они попадали, о том, как удавалось им выходить из необычных ситуаций благодаря собственной находчивости, отваге и помощи друзей. Было много вопросов. Теперь на этих людей станут смотреть в бою, следовать их примеру, а уж они покажут себя.

Вместе с командиром и начальником штаба батальона капитан Кучкин участвовал в выработке решения на бой. Предстояло атаковать и захватить сильный опорный пункт. Горная местность делала путь обходящей роты слишком длинным — «противник» наверняка обнаружил бы её движение и принял ответные меры. Атака всеми силами в лоб сулила тяжелый бой и мало надежды на успех. Фронтовой опыт, к которому мотострелки обращались, готовясь к учению, подсказал: самая прочная оборона врага становилась неустойчивой, если даже небольшим силам удавалось перед атакой просочиться во вражеский тыл и хотя бы заявить о себе, тем более нанести ощутимый удар. Всё рассчитав и взвесив, решились на дерзкий обход опорного пункта на виду у «противника» — местность позволяла сделать такой обход.

— Главное — не дать «противнику» времени на размышления, действовать с исключительной решимостью и быстротой, — заметил начальник штаба.

— С головной ротой пойду я, — вызвался Кучкин.

Командир батальона майор Владимир Вершенко, офицер опытный, заслуживший орден Красной Звезды, ответил не сразу. У него, возможно, имелись какие-то свои соображения относительно замполита, но слишком многое зависело от успешного маневра обходящей роты, слишком непростая задача ей выпала, а он знал: где с атакующими идет капитан Кучкин, там команды выполняются с полуслова, каждый хочет быть первым, взаимная выручка и поддержка становятся как бы частью самой тактики. И комбат кивнул.

— Добро, Геннадий Павлович. Только будьте готовы к любой неожиданности. Аголовную роту поведет капитан Солопов. — Майор кивнул на молодого офицера с планкой боевого ордена на полевом кителе. Тот сдержанно улыбнулся:

— Считайте, товарищ майор, мы уже в тылу опорного пункта. С двумя-то комиссарами! На головной машине у меня пойдет старший лейтенант Довбий.

Заместителя командира роты по политчасти Михаила Довбия даже Кучкин, случалось, упрекал: на тактических занятиях и учениях его можно найти лишь впереди наступающих, а ведь рота — не один головной взвод. Довбий отшучивался:

— Я, между прочим, следую примеру одного старшего товарища. И это, по-моему, не так уж плохо — идти первым. Но вы, товарищ капитан, не совсем правы: если в хвосте колонны припекает сильнее, чем впереди, меня ищите в замыкающем взводе.

Скоро Кучкин убедился: это действительно так. Неторопливый и немногословный, на полигонах и тактических полях Довбий действовал больше личным примером и любил повторять:

— Место командира в бою определено уставом, политработник выбирает его сам. Я выбираю первую линию огня. Потому что на войне политработники ходили в атаку и разведку — первыми.

Мотострелки готовы были идти за старшим лейтенантом в огонь и в воду. Не случайно позже, когда Кучкина спросили, достоин ли Михаил Довбий представления к ордену Красного Знамени, он молча проголосовал двумя руками…

«Будьте готовы к любой неожиданности…» Пока комбат работал с командирами рот, Кучкин собрал ротных политработников и активистов. Сам начертил схему предстоящих действий, объяснил задачи подразделений, их место в боевом порядке.

— Напоминайте людям: в бою каждая отобранная у врага секунда — это сохраненные жизни, это шаг к победе. Тот, кто замешкался, отстал, неточно выполнил команду, ставит под удар себя и товарищей. Сами помните: наш успех — в решительности и быстроте.

К ротным политработникам у Кучкина требования особые. Командир — организатор боя. Он не может оставить своего места, потому что должен не только держать в виду все звенья боевого порядка и управлять ими, но и поддерживать непрерывную связь со старшими начальниками, взаимодействовать с соседями, наилучшим образом использовать приданные средства, следить за развитием общей обстановки на поле боя и, конечно, за противником, на всякий ход его отвечая своим ходом. Как и Довбий, Кучкин считал, что в самый момент боя место ротного и батальонного политработника — в атакующей боевой машине, в цепи, в траншее. Именно там всего полнее его сила личного примера — ведь присутствие офицера рядом, под огнем, сам вид его прибавляет уверенности солдату и младшему командиру. Там даже одно слово его, вовремя сказанное, идет в атаку, разит мишени, берёт укрепления. Только и в атакующих порядках надо уметь определить для себя главную, самую горячую точку, чтобы не оказаться в роли рядового стрелка.

Если политработник действует в гуще людей, от него первого после тяжелого марша люди услышат о тех, кто действовал мастерски. Убывая на рекогносцировку с другими офицерами, он оставит за себя своих помощников, которые и беседы организуют, и без газет людей не оставят, и вызовут среди взводов, отделений и специалистов боевое соревнование за лучшие действия на очередном этапе учений. Его право позаботиться и о том, чтобы непосредственно в поле, перед строем товарищей, отличившимся объявлялись поощрения. Ему не следует забывать, что и сам он обладает достаточными правами на сей счет…


Вдали, на сером склоне горы проглянули строения — основной ориентир наступающих. Колонна роты круто поворачивает, обтекая опорный пункт неглубоким распадком — его они выбирали по карте для задуманного маневра. «Противник» теперь видит роту, но пока молчит, наверное, гадая: что это за машины, так смело маневрирующие перед его фронтом? Он наверняка принимает их за свои — не полезет же одна рота на столь мощную оборону! Но проходит минута, и тревожная ракета прожгла небо над опорным пунктом, первые выстрелы сверкнули на склоне горы, а через несколько мгновений вся она опоясалась линией огневых вспышек.

Капитан Кучкин наклоняется к водителю:

— Ну-ка, скажи свое слово, товарищ Михайлов!

— Крепче держитесь, товарищ капитан!

Руки водителя словно прикованы к рулю, сощуренные глаза впились в полосу каменистой земли, набегающей в бронестекле. Кажется, чья-то невидимая рука смахивает с дороги камни, выбоины, воронки, но держаться действительно надо покрепче — как будто случилось великое землетрясение и подошва горы под колесами мечется, вздыбливается и ревет, извергает пламя и дым. Головная машина вдруг точно споткнулась, резко замедлила ход. «Там Довбий, что у него?» Остановка под прицельным огнем даже на полминуты — верная гибель. Но не прошло и десяти секунд — передняя машина снова рванулась вперед. Позже Кучкин узнает: старший лейтенант Довбий сам заменил водителя. Политработник обязан уметь всё, что умеют его подчиненные. И уметь лучше их.

Секунды казались минутами до того момента, когда нарастающий крутосклон укрыл обходящую роту от прицельного огня из опорного пункта. В зимних серо-свинцовых тучах, стекающих со снеговых вершин, блеснуло солнце — словно приветствовало первый успех мотострелков. Еще километр пересеченного пространства, и рота зацепится за гребень, с которого поддержит удар главных сил батальона. Только бы не нарваться на минное поле или засаду. Здесь они маловероятны, и всё же… Скорость продвижения теперь решала всё. Распадок переходил в просторную долину, отлого уходящую вверх, по ней там и тут разбросаны нагромождения камней, желтеют лобастые выступы обветренных песчаников и сланцев. Снова открылся опорный пункт, но теперь роту защищает расстояние, к тому же она зависает над его флангом и вот-вот зайдет в тыл. Чтобы сосредоточить по ней мощный огонь, «противнику» необходимо переместить свои основные средства, оголив собственный фронт. Вряд ли он пойдет на это — ведь главные силы батальона должны уже заявить о своем приближении.

Наблюдатель вдруг тронул Кучкина за локоть, он наклонился к смотровому лючку и не поверил глазам: совсем близко параллельным маршрутом из опорного пункта отходили колонны «противника», оставив позади только небольшой заслон. Возможно, этот отход был спланирован заранее и он просто совпал по времени с прорывом роты мотострелков за фланг опорного пункта. Или, встревоженный этим неожиданным прорывом, «противник» разгадал замысел наступающих и спешил уйти из-под двойного удара, избежать клещей, намертво стать на заранее подготовленном рубеже? Как бы там ни было, Кучкин уже видел: «противник» раньше их захватит гребень, к которому рвались мотострелки, и тогда рота сама попадает под уничтожающий огневой удар, а комбату придется затевать бой по-новому. Вот она, та самая неожиданность, о которой предупреждал командир! «Противник» без боя отдавал им опорный пункт, который они собирались брать штурмом, вовсе не рассчитывая при этом на легкий успех — кто мог предвидеть подобное? Но что толку в этой горе, если «противник» сохранит силы, втянет наступающих в теснины гор, где каждый шаг вперед будет стоить неимоверных усилий?

Весь прежний опыт учений убедил Кучкина: в критическом положении главное — сохранить хладнокровие, чувство реальности обстановки и действовать, не теряя мгновения. Только решительные действия позволяют удержать контроль над ходом событий, когда они совершают неожиданный поворот. В подобных переделках Кучкин с необычайной силой ощущал личную ответственность — ответственность политработника, старшего в подразделении офицера и за выполнение поставленной командиром задачи, и за действия людей. Ведь и офицеры роты в столь трудный для них момент вправе рассчитывать на поддержку и помощь старшего, на то, что какую-то часть ответственности за происходящее он возьмет на себя.

В любой обстановке боя действия офицера и солдата должны подчиняться главной задаче — мысль пришла Кучкину как бы сама собой. Он вызвал по радио командира роты:

— Надо немедленно атаковать, связать их боем, любой ценой остановить отход!

— Я понял вас, — тотчас отозвался капитан Солопов. — Всем, всем! «Противник» — слева! К бою!

Сбрасывая шлемофон, Кучкин успел услышать: капитан Солопов докладывал командиру батальона обстановку и принятое им решение. Теперь общая атака ускорится, только бы удержать отступающих в этой долине до подхода главных сил…

Бросаясь в середину цепи, Кучкин с чувством признательности успевал примечать тех, на кого он всегда особенно рассчитывал: Чабанов, Ганиев, Науменко, Смаль, Матмусаев, Малыхин… Командиры отделений, пулеметчики, снайперы, его боевые активисты, они первыми оказались на земле. Ещё из люков боевых машин выскакивали мотострелки, а их автоматы, гранатометы, пулеметы уже оглушили долину грохотом — они понимали, что противника надо успеть захлестнуть огнем, как арканом, пока он не ускользнул из зоны надежного поражения. Через полминуты в долине разразился огневой шквал, и, застигнутый этим шквалом, «противник» принял бой, начал спешиваться, неся потери. Силы, однако, были неравными, мотострелковая рота перешла к обороне.

Этот бой длился почти полчаса и был на редкость ожесточенным. Растянувшись редкой цепью, рота упорно сдерживала превосходящие силы «противника», сосредоточенным огнем пресекала его отчаянные попытки обойти её фланги, во что бы то ни стало прорваться за ближний гребень. За центр и правый фланг Кучкин был спокоен — там находились капитан Солопов и старший лейтенант Довбий. Он взял на себя левый фланг, где оборонялся взвод под командованием малоопытного командира. Прячась за камнями и выветренными скальными обломками, где ползком, где перебежками Кучкин добирался от одной огневой точки к другой, от отделения к отделению, помогал молодым командирам организовать огонь, направить его на самые опасные цели, при этом автомат в его руках не бездействовал. Когда же вдали, на склоне горы возникли боевые машины батальона, когда там развернулась атакующая цепь и «противник» смешался, пытаясь организовать круговую оборону, Кучкин первым поднялся в рост.

— За мной — в атаку!..

После боя командир батальона приказал построить мотострелков и объявил благодарность за инициативу и решительность в бою. Распорядился: тех, кто особо отличился, представить к поощрениям отдельно. После построения Виктор Солопов подошел к заместителю командира батальона по политчасти.

— Спасибо, Геннадий Павлович. Спасибо, что сегодня вы были с нами.

— Не за что. — Кучкин улыбнулся. — Я был лишь на своём месте.

И всё-таки, есть ли награда более дорогая для политработника, чем такое спасибо!

Когда-то Сибирь испытывала характер Геннадия Кучкина и его подчиненных таежными снегами, свирепыми степными буранами, сырой хлябью осенних распутиц, лютой стужей, когда обнаженные руки мгновенно примерзают к броне, а ветер, свистящий над люком идущей машины, сдирает кожу с лица. Афганистан испытал жестоким зноем и жаждой, пыльными бурями и огнем душманских засад на дорогах, по которым приходилось сопровождать мирные грузы для афганских селений и городов.

Много было тех огненных дорог, но особенно помнится одна из первых. Колонна была довольно протяженной, и бандиты на долгом пути не раз пытались рассечь её, уничтожить хотя бы часть машин с грузами, необходимыми молодой республике, как воздух. Кучкин тогда выбрал для себя самое ответственное и опасное место — в замыкающем подразделении, которым командовал старший лейтенант Евгений Чемезов. Враг чаще всего бил по хвосту, но останавливаться колонна не могла. Отражали нападения, боевыми машинами вытаскивали застрявшие грузовики, прикрывая их огнем и броней. Не потеряли ни единой машины, ни одного человека. Вот где послужили ему и личный пример, и умение расставить актив, собрать людей в сжатый кулак…

Однажды у скрещения горных дорог бронетранспортер, в котором ехал капитан Кучкнн, встретился с подразделением афганской армии. Кучкин сразу приметил встревоженные лица друзей. Через переводчика ему объяснили: подразделение получило задачу отрезать дорогу опасной банде душманов. Срок выхода на указанный рубеж истекает, а двигаться нельзя: дорога впереди заминирована. Обойти опасный участок не позволяют горы, саперы действуют на другом маршруте и прибудут не скоро. Не может ли советский офицер чем-нибудь помочь?

В экипаже Кучкина саперов тоже не было. Значит, банда уйдет и снова будет литься кровь невинных людей, будут подрываться машины на дорогах, гореть школы, склады, рушиться мосты… Кучкин обвел взглядом лица афганцев. Молодой командир, совсем молодые бойцы. Он понимал их растерянность перед столь серьезным препятствием, но как помочь в таком положении?

Советский человек, коммунист, политработник, капитан Кучкин не отделял своего интернационального долга от долга воинского. Он подошел к своей машине, положил руки на её теплую, такую надежную и родную броню, встретился взглядом с водителем, как будто повторил сказанное в учебной атаке: «Твое слово, товарищ Михайлов». Водитель не отвел глаз. Коммунист и комсомолец, они понимали друг друга без слов, особенно в минуты, когда проверяется их мужество и решимость. И оба они верили в свой опыт.

На глазах изумленных афганцев советский бронетранспортер обошел их колонну и двинулся по дороге. Пройдено сто метров, сто пятьдесят, двести… На лицах людей уже читалось облегчение, когда прогремел взрыв. У обочины крутилось оторванное колесо, а машина, пошатываясь, шла вперед. И тогда над стоящей колонной пронеслась отрывистая команда. Афганское подразделение устремилось вперед, догнало и обошло поврежденную советскую машину. Ещё один взрыв прогремел на дороге, а колонна, не останавливаясь, набирала скорость…

Позже Кучкин узнал: из всей банды, перехваченной на пути отступления афганскими воинами, не ушел ни один душман… Героя Советского Союза майора Геннадия Кучкина товарищи часто просят рассказать о службе в Афганистане, и почти всякий раз задается вопрос о самом трудном случае, который довелось ему пережить. Отвечает он серьезно и просто:

— Самый трудный случай, по-моему, тот, когда идешь на ответственное задание плохо подготовленным, без твердой веры в себя и в своих товарищей. У меня, к счастью, такого не случалось.

Когда слышишь такой ответ, становится особенно понятным, чем привлекла Геннадия Кучкина профессия политработника. Возлагая на офицера особую ответственность за людей, товарищей по оружию, она дает ему право быть впереди, там, где совершается главное, где всего нужнее личный пример и одушевляющее слово коммуниста.

Прохоровское поле

О старшине батареи прапорщике Волощуке поговаривали, что он, наверное, занедужит от расстройства, если приметит солдата, не занятого никаким делом. Доля истины в этом была. Даже в час личного времени при его появлении в казарме каждый спешил чем-нибудь заняться — раскрыть книгу, подсесть к шахматному столику или схватиться за спортивную гирю, потому что в противном случае Волощук сразу подзывал к себе «бездельника» и находил ему какую-нибудь не очень приятную хозяйственную работу. Впрочем, даже лентяи, если таковые ещё сохранились в батарее, не осмеливались громко ворчать на своего старшину, потому что за внутренний порядок подразделение постоянно хвалили, наряд то и дело получал благодарности от дежурного по части, а в ленинской комнате появлялись новые грамоты и призы. «Артиллериста создает труд и порядок» — то была любимая присказка старшины.

В то субботнее утро, построив солдат и сержантов, отправляющихся в городское увольнение, Волощук придирчиво осмотрел их внешний вид и вдруг спросил:

— Есть желающие поехать со мной и провести выходной день с пользой?

Все тут же решили, что старшина затевает какую-нибудь новую работенку, ибо слово «польза» в его устах воспринималось однозначно, и все же нашелся решительный.

— Возьмите меня, товарищ старшина, — попросил сержант Юрий Клыков. — Надо ж хоть раз со старшиной побывать в увольнении — будет что рассказывать детишкам.

В строю, не выдержав, засмеялись. Волощук невозмутимо ответил:

— Добро, Клыков. Ещё бы троих — и как раз по расчету.

Однако новых добровольцев не находилось.

— Значит, нет больше смелых? — сожалеюще спросил прапорщик. — А я-то хотел поощрить увольняемых. Ведь всё равно станете маяться в городе без дела.

Старшина был недалек от истины. Когда нет у солдата в городе родных и знакомых, долгожданное увольнение чаще всего превращается в пустое и нудное времяпровождение. А тут городок небольшой, все его достопримечательности посмотрели на экскурсиях, кино есть и в части. Опытный сержант Клыков не случайно отважился принять приглашение старшины.

— Значит, всё-таки нет смелых? Что ж, возьму других.

— А какая работа будет, товарищ прапорщик?

— Хорошая работа, — так же невозмутимо ответил Волощук. — Ума набираться.

В некоторых глазах появился интерес, и всё же к сержанту никто не присоединился.

— Ладно. Ты, Клыков, выбери в каждом расчете толкового парня, пусть наденут выходное обмундирование, и веди их на КПП. Через сорок минут выезжаем на Прохоровское поле. Там будет встреча с участниками Курской битвы. Остальные — свободны.

Уволенные в город окружили старшину.

— Товарищ прапорщик, так же нечестно! Что же вы сразу-то не сказали?

— Возьмите меня!

— И меня!..

— И меня!..

Волощук раздумчиво медлил, качая головой, потом назидательно заговорил:

— Я ж вас испытывал. Эх, пушкари, — работы забоялись!

— Так выходной же, товарищ прапорщик! И увольнение не каждый день дают. Не грешно и отдохнуть.

— Отдыхать, ребята, надо трудясь. Безделье — то не отдых, а сплошная мука. Что рождает артиллериста?

— Порядок и труд, товарищ прапорщик!

— Верно. Вот послушайте, что вам еще фронтовики скажут.

— Значит, берете нас с собой?!

— Беру. Для вашей пользы…

Потом была долгая дорога среди перелесков и созревающих хлебов, и вот оно, наконец, широкое, чуть всхолмленное поле под Прохоровкой — то самое знаменитое поле, которое горячим и грозным летом сорок третьего года стало могилой для целой танковой армии гитлеровских захватчиков.

Летний день выдался ясным, и на краю хлебной нивы собралось много местных жителей. Парни сразу обступили солдат, и за оживленным разговором даже не услышали, как подошли машины из Белгорода. Вдруг раздались аплодисменты, солдаты разом обернулись и увидели выходящих из автобуса дорогих гостей. Где-нибудь в городской толчее эти немолодые люди с простоватыми открытыми лицами и седыми висками, вероятно, показались бы малоприметными, но сейчас по цветным орденским планкам на пиджаках и кителях собравшиеся сразу угадали в них участников одной из величайших битв минувшей войны — тех бесстрашных рядовых, сержантов, лейтенантов, что насмерть стояли здесь, на рубежах бывшей Огненной дуги, истребляя ударные войска фашистов, которые Гитлер бросил на Курск. К солдатам подошел среднего роста полковник с Золотой Звездой на кителе. Прапорщик отдал честь, остальные замерли по стойке «смирно», полковник улыбнулся:

— Вольно, товарищи, вольно. Артиллеристы?

— Так точно, артиллеристы.

— Я тоже тогда служил артиллеристом, в противотанковом дивизионе.

— И мы — противотанкисты.

— Вот как! Значит, товарищи по оружию. И погоны я тогда носил такие же, как у вас, сержантские. — Полковник остановился перед Клыковым, спросил — Командир расчета?

— Командир.

— А я был комсоргом дивизиона. Так что в бою случалось во всех лицах выступать — и подносчиком, и заряжающим, и наводчиком, и командиром, — словом, становился туда, где сию минуту руки требовались. Как-то случилось даже батареей командовать. Ну, а чаще приходилось, конечно, показывать личный пример на позициях — лопатой орудовать, пушки ворочать, ящики таскать. У нас, противотанкистов, сами знаете, как у пахаря: все успехи — в мозолях. Сумел как следует зарыться, укрепиться, наладить боепитание, изучил назубок ориентиры, пристрелял рубежи, — значит, и врага одолел, и сам уцелел. Дал себе поблажку — кровью заплатишь. В общем, кто больше трудился, тот и побеждал.

Прапорщик Волощук торжествующе поднял палец.

— Слыхали, пушкари? А я что твержу вам с утра до вечера!

Полковник понятливо улыбнулся.

— Однако мы отстали, пойдемте со всеми вместе на поле…

Вслед за ветераном артиллеристы приблизились к самому краю золотившихся хлебов. Наверное, оттого, что небо было пронзительно-синим, с редкими белоснежными облаками, казалось, хлебное поле излучает горячий золотистый свет. Волнами набегал ветерок, и тогда налитые колосья, тихо шелестя, кланялись пожилым людям, молча и недвижно стоящим с непокрытыми головами впереди молодых спутников. Глаза полковника словно бы с недоверием оглядывали июльский простор, что-то искали в нем и не находили.

— Неужто это то самое Прохоровское поле? — спросил он негромко.

— А тогда оно тоже было засеяно? — так же тихо спросил сержант Клыков.

— Засеяно?.. — Полковник, словно очнувшись, глянул на сержанта. — Да, сынок, было засеяно… Только не одним зерном. И не одними колосьями оно тогда прорастало…

На огромном пространстве — серая пелена, застлавшая горизонт. Тучи пыли, взметенной разрывами бомб и снарядов, тысячами гусениц и колес; тучи дыма, чада и копоти от работающих моторов, от горящих танков, самолетов и автомобилей; в полдень — мглистые, грозные сумерки, в полночь — кровавые сполохи на тучах от горящих селений. И гул — грозовой, давящий душу гул, не смолкающий ни ночью, ни днем… Таким оно запомнилось ему на всю жизнь, Прохоровское поле…

Полковник наклонился, взял горсть земли — её запах помнился ему с того времени, когда, контуженный и оглушенный, падал в черную бездну и земля обняла его, прикрыла собой от рваной стали, хлеставшей по артиллерийской позиции. Это длилось, может быть, минуту, может быть, пять или одно мгновение — до конца очередного авиационного налета. Горячий, терпкий запах земли был первым ощущением, когда пришел в себя и, напрягая силы, встал во весь рост над краем огромной воронки с единственной мыслью: цела ли его пушка, последняя на батарее?

Сейчас земля пахла тоже терпко и горячо, но то был мирный, с детства знакомый запах родной степи. Полковник растер сухой чернозем, и пальцы его ощутили зазубренный кусочек железа. Он взял другую горсть земли, и снова в ней нашелся осколок. Взял третью — в ней оказалась потемневшая от времени винтовочная пуля.

Тогда солдаты, а с ними и приехавшие фронтовики стали растирать в ладонях землю, и почти каждый находил в ней ржавый металл войны.

Да, это было оно — Прохоровское поле.

Кто-то негромко спросил:

— Как же вы тут устояли? Железные, что ли, были? Или заговоренные.

Полковник окинул взглядом молодые солдатские лица, глуховато сказал:

— Обыкновенные наши ребята стояли тут. Обыкновенные. Только очень гордые, смертно ненавидящие врага, готовые умереть, но не пропустить его. И, конечно, хорошо подготовившиеся к самому тяжелому испытанию.

Он замолк, словно прислушивался к каким-то голосам в своей памяти, и тогда один из ветеранов попросил:

— Михаил Федорович, почитайте нам свои стихи. — Потом обернулся к толпе и представил полковника: — Товарищи, здесь с нами участник сражения на этом поле Герой Советского Союза Михаил Борисов. Он — известный поэт, пишет стихи о войне.

Полковник смутился, но тут раздались хлопки, и он встретил устремленные на него глаза солдат, стоящих вокруг.

— Пожалуйста, почитайте и расскажите, как было…

Собравшиеся затихли, гость снова оглядел поле и глубоко вздохнул. Негромкий голос его постепенно набирал силу:

…И снова, как будто воочью,
Услышав, как трубы трубят,
Увижу за черною ночью
В бессмертье идущих ребят…
Ночь с десятого на одиннадцатое июля сорок третьего года помнится ему в подробностях — она действительно была черной, и ни одна звезда не проглядывала сквозь дымную мглу, застлавшую небо. Ночами гигантская битва не прекращалась, она лишь приутихала, словно набиралась сил, чтобы во всей ярости разгореться с рассветом. Уже много дней их дивизион стоял в лесах неподалеку от Прохоровки, и шесть суток с юга медленно, неотвратимо наползала гроза. И вот пришел час, когда им самим предстояло пойти ей навстречу.

Артиллеристы уже знали: на северном фасе Курской дуги враг встречен мощным контрударом и отброшен. С юга он ещё продолжал свое отчаянное наступление на Курск, захлебываясь в собственной крови, безжалостно бросая в огонь последние резервы. Наученные страшным опытом Сталинграда, фашистские главари, видимо, уже достаточно ясно понимали, что для них проиграть Курскую битву — значит навсегда потерять стратегическую инициативу в войне и прийти к неизбежному поражению.

Уже тысячи советских бойцов — таких же бесстрашных, мужественных и искусных в бою, как танкист Вольдемар Шаландин, — совершили свои подвиги на Огненной дуге, чтобы наконец и здесь, на южном ее фасе, на подступах к Обояни, напрягающий последние силы враг уперся в железную стену. Артиллеристы дивизиона, в котором служил Михаил Борисов, накануне заметили, что битва вдруг стала смещаться на юго-восток, прямо в их сторону. Но они ещё не знали, что враг предпринимает последнее, отчаянное усилие прорваться к Курску в обход Обояни — через Прохоровку. Здесь, на узкой полосе между речкой Псел и железной дорогой, он сосредоточил до семисот танков, из которых более ста — «тигры». Однако и враг не ведал, что планы его разгаданы. Сюда, прикрытая непроницаемым воздушным щитом, уже выдвигалась 5-я гвардейская танковая армия под командованием генерала П. А. Ротмистрова. Двенадцатого июля здесь произойдет величайшее в истории танковое сражение, в котором, по красноречивому признанию германского историка, «последние способные к наступлению соединения догорали и превращались в шлак», была сломана шея немецким бронетанковым силам. Но произойдет это двенадцатого, значит, ещё сутки надо было устоять под Прохоровкой, не позволяя ударной танковой группировке врага вырваться на оперативный простор.

Комсоргу артиллерийского дивизиона сержанту Борисову едва исполнилось девятнадцать, а воевал он уже два года. В дни Курской битвы ему всё время вспоминалось трагическое лето сорок второго года в донской степи. Вцепившись в высокий берег реки, под свирепыми бомбежками, из последних сил отбивали они танковые атаки врага. И случалось, в бессонные ночи, в изматывающих бросках с одного конца плацдарма в другой — навстречу новому бою, шатаясь от смертной усталости, он шел, бережно неся панораму от разбитой сорокапятки, — верил, что ещё приладит этот дорогой прибор к новому орудию и поквитается с кровавым врагом за погибших товарищей, за всё горе и всю боль родной земли… Теперь у них в дивизионе не маломощные сорокапятки — новые семидесятишестимиллиметровые противотанковые пушки, о которых минувшим летом, будучи артиллерийским наводчиком, Борисов так мечтал…

И вот снова лето, снова враг наступает. И танки у него теперь много мощнее тех, с которыми приходилось иметь дело год назад…

Сержант Борисов, товарищи его думали об одном: чтобы их позиция стала последним рубежом, до которого дополз враг…

В летних густых сумерках Борисов шел из штаба дивизиона на третью батарею — накануне вероятного боя надо было хотя бы накоротке провести собрания комсомольцев. Прислушиваясь к далекому громыханию, он старался задавить в душе тревогу, но она росла. Борисов достаточно хорошо знал врага, и в одном он не сомневался: предстоящий бой будет предельно жестоким. Как поведут себя молодые бойцы, не дрогнут ли душевно в столкновении с «тиграми» и «пантерами», о которых тогда много говорилось на фронте? Массовое появление новых фашистских танков в битве на Курской дуге вовсе не явилось для наших воинов ошеломляющей неожиданностью, как рассчитывал враг. Ещё зимой сорок третьего, при попытке деблокировать окруженную в Сталинграде группировку фашистских войск генерал-фельдмаршал Манштейн применял «тигры», но, как известно, они ему не помогли. Несколько позже, на Южном фронте, советские бойцы буквально из-под носа у гитлеровцев утащили «тигр», присланный на фронт для боевых испытаний и застрявший в степи. Так что наши воины хорошо знали уязвимые места вражеской техники, отрабатывали способы борьбы с нею. Но и другое знали: новые вражеские танки оснащены не только повышенной броневой защитой — на них установлены мощные дальнобойные пушки и самая совершенная для того времени оптика, позволяющая точно поражать цели даже на предельных дистанциях. Враг был исключительно силён и опасен; чтобы его остановить, необходимы предельное мужество, полная самоотдача в бою и, конечно же, вера в себя, в свое оружие, уверенность в товарище, который не дрогнет, выстоит на своем месте до конца, а при нужде придет на помощь, выручит из беды.

…В темном капонире под маскировочной сетью вспыхнул огонек самокрутки, комсорг замедлил шаг, намереваясь по-своему пропесочить неосторожного артиллериста, и вдруг остановился, пораженный забытым видением, которое с невероятной отчетливостью всплыло перед глазами. Может быть, это запах вскопанного чернозема, особенно сильный ночью, напомнил такую же темную и теплую июльскую ночь в родной лесостепи… Отец тогда остался у рыбацкого костра над протокой за починкой сети, а он, двенадцатилетний подросток Мишка Борисов, с увесистой холщовой сумкой, в которой ещё трепыхались холодные красноперые окуни и язи, побежал домой через ночное поле. На середине пути в сумраке забелели стволы сухих берез на краю диковатого степного колка, и мальчишку словно толкнули в грудь: в глубине зарослей кто-то внезапно зажег два странных зелено-фиолетовых огня. Филин?.. Лиса?.. Два первых огонька ещё не погасли, когда ближе вспыхнула вторая пара глаз, а чуть в стороне — третья. Из-за деревьев за ним настороженно следило волчье семейство — это он сообразил сразу, потому что лисы не ходят стаями на охоту и ещё потому, что отец недавно показывал ему следы волков недалеко от того места…

Трудно назвать страхом то, что в первый миг пережил двенадцатилетний подросток, — жуткое, темное, неодолимое желание бросить сумку с рыбой и бежать, бежать… Но юный сибиряк много раз слышал, что от волков бежать нельзя. И в следующий миг над его страхом поднялась злая, недетская решимость, а с нею — необъяснимое упрямство, может быть, ещё неосознанная гордость. Бежать как трусу?.. Да лучше умереть на этом месте!..

Ещё не отдавая себе отчета, не чуя земли — будто по досточке над бездонным провалом, — он двинулся вперед, через колок, стараясь лишь не потерять в темноте тропинку. Он шел, насвистывая какую-то лихую песенку, и даже не заметил, когда и куда скрылись зелено-фиолетовые огоньки волчьих глаз. Он ни разу не оглянулся, и до самого дома чудился ему за спиной вкрадчивый шорох звериных лап. Однако, отдав матери рыбу, наскоро проглотив ужин и захватив еду для отца, не мешкая, побежал обратно, хотя отец ждал его утром. То же непонятное гордое упрямство — доказать себе, что не боится никаких волков, — погнало его в ночь. Снова чудились в черном поле и березовых зарослях алчно горящие глаза голодных зверей, но он убеждался, что теперь их рисует страх — тот самый противный и ненавистный страх, который он, Мишка Борисов, старался растоптать в себе раз и навсегда. Лишь дня через два рассказал отцу о ночном происшествии. Тот, выслушав, пристально посмотрел, спокойно сказал: «Ну и правильно, сынок, что не побоялся серых. Мы ж люди, а человеку бегать от зверья — грешно и стыдно. — Озорно усмехнувшись, добавил: — А волки, между прочим, за людьми не охотятся. Чего бы про них ни рассказывали — не верь. — Снова построжав, ткнул в газету, где сообщалось о жестоких расправах германских фашистов над коммунистами и демократами, о концентрационных лагерях в гитлеровской Германии, в которых томились десятки тысяч людей: — Вот эти двуногие твари, фашисты, — они-то как раз и охотятся на человека. Глядишь, нам ещё придется иметь с ними дело — и то будет дело страшное. А волк что — дикая собака…»

Знал бы отец, сколь пророческими окажутся его слова!..

И вот в ночь перед новой встречей с железным фашистским зверьём короткое воспоминание о том, как ещё мальчишкой сумел перешагнуть собственный страх, отодвинуло душевную тревогу.

Собрание в третьей батарее было недолгим. Постановили: «В бою драться насмерть. Погибнуть, но без приказа позицию не оставлять». Когда проголосовали за решение, кто-то попросил:

— Миша, прочти нам стихи напоследок.

Борисов знал, что бойцы любят его чтение, но время ли для стихов?.. Оглядев знакомые лица, комсорг встал. Он читал «Бородино». Может быть, оттого, что близко гремела жесточайшая битва, знакомые лермонтовские строчки словно взрывались в душе, зажигая необычайным волнением, и волнение его передавалось слушателям. Когда он с силой произнес: «…Уж мы пойдем ломить стеною, уж постоим мы головою за родину свою!» — увидел, как заблестели широко открытые темные глаза молодого наводчика Ахтама Ходжаева, сжались в камни лежащие на коленях руки другого наводчика — Георгия Сидорова, как подались вперед все бойцы. Словно встали рядом герои бородинских редутов, а с ними — те, кого сержант Борисов и товарищи его потеряли на военных дорогах, встали с одним вопросом: «Ну как вы тут, братья?..» В такие минуты бойцы отчетливо понимают: то, что им выпало, не сделает никто другой.

Потом комсорг проводил собрания в других батареях, заканчивая каждое лермонтовским стихотворением, и всякий раз видел, как товарищи благодарны ему. Через сто с лишним лет после того, как были написаны простые и проникновенные слова поэта-воина о солдатской готовности умереть за Родину, о солдатской чести, гордости и верности долгу до последнего вздоха сохраняли необычайную силу воздействия на людские сердца в час грозного испытания. Не тогда ли Михаил Борисов дал себе слово: если вернется с войны, непременно напишет стихи о том, как дрались за Советскую Родину, как умирали и побеждали его друзья…

Угрюмое утро застало их среди просторного поля, тогда-то и прокатилась по колонне резкая, как выстрел, команда:

— Танки с фронта!.. К бою!

На полном ходу тормозили машины, бойцы бросались к пушкам, выхватывали из кузовов снарядные ящики. От расчета к расчету вполголоса неслось: «Тигры»… Из степи, задернутой то ли туманом, то ли оседающим чадом и пылью, наползал характерный скрежет танковых траков. Терпко пахло землей, горелым порохом и бензином… Командир третьей батареи старший лейтенант Павел Ажиппо, пробегая мимо Борисова, окликнул:

— С нами, комсорг?

— С вами, товарищ старший лейтенант.

— Спасибо, комсорг. Помоги Красноносову.

Борисов и сам понимал, что место его в огневом взводе старшего лейтенанта Красноносова, потому что там много необстрелянных бойцов, а позиция взвода — ключевая в батарее. Он стал в расчет рядом с наводчиком — помогал развернуть пушку, сложить боеприпасы. Сейчас всего нужнее были его опытные руки, к тому же пример спокойной работы в боевой обстановке действует на молодежь неотразимо — это он проверил на себе.

Серые угловатые танки двигались неровной линией, волоча за собой косые полосы пыли, они уже отчетливо проглядывали сквозь дымку. Да, наблюдатели не ошиблись — Борисов сразу опознал вражеские машины, хотя «живыми» видел их впервые. Так вот как довелось повстречаться с «тиграми» — в чистом поле, на неподготовленных позициях!

Враг упрямо держался тактики, избранной им с начала Курской битвы: впереди шли новые тяжелые танки, выставляя мощные лбы, за ними, наращивая фланги вширь, во втором эшелоне наступали в боевых порядках знакомые артиллеристам средние машины. Только пехоты на бронетранспортерах и автомобилях уже не было в середине «танкового колокола». Советские артиллеристы и танкисты успели отучить гитлеровских пехотинцев от наглых атак на колесах и гусеницах под прикрытием танков. К тому же у врага не хватало людей. Десятки тысяч фашистов лежали сейчас от верховьев Ворсклы до Прохоровского поля, уткнувшись в потоптанные травы. Отсутствие вражеской пехоты было большой удачей для артиллеристов, потому что мотострелки их бригады отстали…

На поле хлынул давящий гул — волна за волной выплывали из-за горизонта «юнкерсы», направляясь в сторону узловой станции Прохоровка. Казалось, они не замечают советскую батарею или оставляют её без внимания, как вдруг замыкающая группа бомбардировщиков свернула с курса… И почти одновременно часть ближних танков сделала поворот, нацеливаясь на артиллеристов. Вероятно, фашисты рассчитывали одним ударом с ходу раздавить наш небольшой заслон, который угрожал флангу их наступающих порядков, — ведь и малая заноза может здорово досадить, если вопьется в пятку. Не разворачиваясь и не снижаясь, «юнкерсы» широким ковром сыпанули бомбы на расположение батареи — словно огнем и сталью стелили дорожку для своих танков…

Через тридцать лет в поэме «Дорога к звездам» Михаил Борисов скупо напишет о завязке того боя:

За пять минут распахан холм,
Дотла повыжжен лес
И вот рванули напролом
Дивизии СС…
О том, что 4-й танковой армии гитлеровцев, нацеленной на Прохоровку, были приданы три эсэсовские танковые дивизии, он узнал много позже, но черепа и кости на броне «тигров» разглядел в самом начале боя, когда самолеты, оглушив поле грохотом бомб, скрылись и танки оказались неожиданно близко. Они то и дело окутывались слепящими вспышками выстрелов и облаками сухой пыли, снаряды с коротким, надсадным ревом вздымали столбы огня и земли то впереди, то позади батареи, воздух наполнился отвратительным смрадом и визгом осколков, утреннее поле заволакивала грязная серая мгла, и, если бы не усиливающийся ветерок, артиллеристы могли потерять из виду наступающие на них танки. Очевидно, враг, получивший целеуказание от своих летчиков, ещё не разглядел как следует позицию батареи. Но он уже знал, что советские артиллеристы, танкисты и пехотинцы безбоязненно подпускают его тяжелые танки поближе и бьют наверняка. Экипажи «тигров» явно провоцировали на ответный огонь, надеясь издали по вспышкам выстрелов засечь наши орудия и расстрелять их. «Боятся, — вдруг догадался Борисов по нервной стрельбе вражеских танкистов. — Они нас боятся, трусят самым пошлым образом. Вот тебе и хваленые „тигры“!» Невероятно, но от этой догадки ему на миг стало весело. И такое злое спокойствие охватило его, такое ощущение собственной силы, что он стал мысленно поторапливать медленно ползущие неуклюжие танки врага.

То ли соседей подвел глазомер, то ли у кого-то не выдержали нервы — слева громыхнули пушки, и Борисов увидел, как над широкими тупыми башнями танков выросли громадные столбы искр. «Горят!..» — обожгла радостная мысль, но «тигры» — все до единого — по-прежнему наползали. Длинные стволы их орудий медленно поворачивались туда, откуда по ним ударили выстрелы. Скоро там забушевал настоящий смерч, и сквозь оглушительный грохот артиллеристы расчета едва расслышали команду. Передавая снаряд заряжающему, Борисов вдруг увидел, как наводчик Ходжаев лихорадочно крутит механизмы наводки и не может поймать перекрестием панорамы пляшущую в прицеле громаду танка. В одно мгновение понял комсорг состояние необстрелянного солдата, только что видевшего своими глазами, как бронебойные снаряды отскакивают от стальной шкуры «тигров». Он шагнул к наводчику.

— Спокойно, Ахтам! Не спеши, цель под самую башню. Они боятся нас — видишь, у них огневая истерика…

То ли Ходжаев оказался метким, то ли сосед его младший сержант Сидоров, но, ещё ослепленный выстрелом своей пушки, Борисов услышал чей-то крик:

— Горит! Проглотил, гад, пилюлю!

Из всех щелей «тигра» бешено рванулось коптящее пламя. Ни один вражеский танкист не покинул машину — взорвавшиеся боеприпасы превратили ее в огненную могилу.

Теперь опытный артиллерист Борисов разглядел, что пресловутый «тигр» при всей мощи брони — отличная мишень. Фашистским конструкторам не хватило то ли таланта и искусства, то ли времени, чтобы создать новую машину наподобие нашей тридцатьчетверки, чья скошенная броня отражала даже сверхмощные болванки. «Тигр» был подобен коробке, снаряд легко «закусывал» его вертикальную броню, и, если даже она выдерживала, вся страшная сила удара приходилась на танк, оглушала экипаж и ранила кусками окалины. Не оттого ли так нервничали в бою вражеские танкисты и так часто мазали даже на близком расстоянии, несмотря на отличные телескопические прицелы?

…Батарея вела ожесточенный огонь, еще два танка горели на поле, но и враг не отмалчивался. Почти одновременно несколько снарядов накрыли огневую позицию. Поднимаясь на ноги с тяжелым звоном в ушах, Борисов едва расслышал тревожный голос Красноносова, заметил мелькнувшую в дыму и пыли фигуру командира батареи, поспешно шагнул к пушке и увидел: наводчик скорчился на земле, обхватив себя за плечи руками, а на одежде его расплывается багровое пятно. В следующий миг комсорг был у прицела. Он даже не оглянулся, но затвор лязгнул — значит, пушка заряжена, значит, есть еще помощники. Новый «тигр» уже надвигался на позицию орудия, обходя горящий. Забыв всё на свете, комсорг цепко держал его в перекрестии панорамы, как опытный охотник, расчетливо ловя мгновение, когда удар станет неотразимым. И, всаживая снаряд в тупую броню с белым пятном черепа и костей, знал, что больше по этому танку бить не придется.

— Ещё один! — раздался чей-то крик.

Борисов подумал, что это о подбитом, но тут же заметил между горящими третий танк, выползающий из-за дыма и пыли. Да будет ли им конец?! Пушка танка сверкнула пламенем, и над самым щитом орудия пронесся железный ветер промаха — враг нервничал и слишком спешил. Ударив в ответ, Борисов потерял своего противника в сплошном дыму и пыли, затянувших поле, а затем услышал тревожное: «Обходят!»

Пока батарея отражала атаку с фронта, несколько «тигров» по длинной лощине стали обтекать её на левом фланге. Момент настал критический, не случайно к левофланговому расчету бросились и командир взвода, и командир батареи. Комсорг оставить своего места не мог — ведь он теперь заменял наводчика. Впереди серая пелена редела, но там лишь чадили подбитые машины врага, зато слева разразилась ожесточенная стрельба.Несколько танков, выйдя из лощины, ринулись на батарею с фланга. Борисов и не заметил, когда рядом с ним оказались оба офицера, однако произошло это вовремя — теперь их осталось только трое у последнего орудия. Но эти трое были мастерами своего дела, а их решимость стоять насмерть, удержать позицию любой ценой, отомстить за смерть товарищей удесятеряла силы каждого.

Одним рывком они развернули пушку туда, где в чаду и пыли возникали чужие угловатые танки, били по ним, будто не слыша ответных выстрелов, грохота разрывов, воя осколков, треска танковых пулеметов и жуткого свинцового града, гремящего по орудийному щиту. Захваченные боем, они забыли про небо, а оно вдруг обрушилось на них — «юнкерсы» снова высыпали бомбы на огневую позицию. Когда вздыбленная земля улеглась, Борисов увидел: раненый или контуженый комбат пытается зарядить пушку. Выхватив снаряд из его рук и дослав в казенник, комсорг снова приник к панораме. Ослепший в дыму и пыли «тигр» подошел к орудию почти вплотную. Это был последний танк из тех, что атаковали батарею. Борисов торопился, у него не было даже секунды для уточнения наводки — чтобы ударить врага насмерть — потому что вражеский экипаж заметил опасность и орудийный зрачок «тигра» уже качался на уровне лица советского наводчика. Комсорг всё же выстрелил мгновением раньше и увидел летящее прямо в глаза ему ответное пламя…

Его разбудил горячий, терпкий запах чернозема, смешанный с луковым запахом сгоревшей взрывчатки, но он не мог объяснить себе навалившейся на него оглушающей тишины. Прямо над ним в дымном небе одновременно на трех «этажах» десятки наших и вражеских самолетов крутились в смертельной карусели — там шел беспощадный бой за господство. По тому, как тряслась земля и вздрагивал воздух, он понимал, что и на этом поле продолжается бой. И не просто продолжается — нарастает с каждой минутой. Действительно, в тот день вся наша артиллерия на прохоровском направлении — вплоть до тяжелой — была поставлена на прямую наводку. Немногочисленные бригады 2-го танкового корпуса, в котором служил сержант Борисов, сводя в кулак последние танки, снова и снова били по флангу вражеской группировки, пытаясь сковать, задержать её продвижение к Прохоровке, чтобы обеспечить подход и одновременное вступление в бой главных сил нашей гвардейской танковой армии. Всё, что могло в тот день под Прохоровкой стрелять, — стреляло, оттого-то сержанта Борисова изумила неслыханная тишина. Внезапная тревога пронзила его существо: «„Тигры“!.. Неужто прорвались через позицию батареи?..» Он с немалым трудом привстал, и тогда лишь, словно из далекого далека, до него стали доходить канонада и рев самолетов над головой.

Пушка была разбита — вражеский снаряд разорвался с малым недолетом, его осколки повредили ствол, разрушили тормоз отката. А в двадцати шагах серой мертвой громадой застыл фашистский «тигр» с изображением черепа и скрещенных костей на лобовой броне. Он не горел и даже не чадил, гусеницы его были целы, люки закрыты наглухо, и ни малейшего признака жизни не угадывалось в стальной утробе. Борисов вгляделся и различил белую вмятину в самой середине лобовой плиты корпуса танка. Снаряд не пробил её насквозь, но удар с близкого расстояния был всё же сокрушителен, а крупповская броня вязкостью не отличалась. Куски окалины с внутренней стороны ударили по экипажу, как осколки взорвавшейся гранаты… Подвижная фашистская крепость превратилась в стальной склеп на гусеницах…

Справа, далеко от артиллерийской позиции, в тучах дыма и пыли сверкали пушечные огни — там шел упорный танковый бой. Поблизости занимали оборону подошедшие мотострелки бригады… Слух возвращался, и Борисову вдруг почудился стон. Он словно окончательно проснулся, наклонился над командиром расчета, прижал ухо к его груди и, услышав стук сердца, неверными движениями рук разорвал индивидуальный пакет, стал перевязывать рану. Потом, шатаясь, ходил от расчета к расчету, оказывая раненым первую помощь, пока не сообразил, что в одиночку он их спасти не сможет, особенно если снова нагрянут гитлеровцы. В батарее не осталось ни одной целой пушки, да и много ли навоюет контуженый боец? Стискивая зубы, он пошел к позиции мотострелков за помощью, и вчерашние стихи повторялись в нём, помогая одолевать тяжелые метры изрытой железом земли:

Вот затрещали барабаны –
И отступили басурманы
 Тогда считать мы стали раны,
Товарищей считать…
Он знал своих товарищей поименно, и за каждого из тех, кто лежал сейчас на разбитой огневой позиции, он всадит ещё не один снаряд в тупые лбы фашистских танков!.. Однако продолжать бой на Прохоровском поле сержанту Борисову не пришлось. Уже в расположении мотострелков его перехватила машина политотдела бригады, и он успел лишь сообщить, что на батарее остались одни только раненые у разбитых пушек…

Через двадцать дней, едва оправившись от ранения и контузии, Борисов сбежал из госпиталя. Он боялся, что их корпус уйдет далеко, его могут направить в другую часть, а кто же захочет отстать от старых фронтовых товарищей? Была тут ещё одна причина — пусть не главная, но и немаловажная. Комсорг знал, что представлен к большому ордену, и попади он не в свой корпус, награде придется долго искать его — в войну у людей много забот. Михаилу Борисову очень хотелось заслужить орден Красного Знамени, теперь он надеялся, что в тяжелом бою заработал его, и кто же осудит девятнадцатилетнего парня за мечту — поскорее получить такую награду! Словом, были у комсорга веские причины до срока оставить госпитальную палату.

Ему повезло: попятная машина доставила прямо к штабу соседней танковой бригады, однако встреча вышла несколько неожиданной. Борисов не знал, что его разыскивают по приказу командира 2-го танкового корпуса генерал-майора танковых войск А. Ф. Попова, который видел бой третьей батареи с «тиграми» со своего наблюдательного пункта. И, едва дежурный офицер доложил в корпусной штаб, что некто в повязках, но без документов называет себя сержантом Борисовым Михаилом Федоровичем, последовало распоряжение: «Задержать до прибытия нашего человека». Вначале Борисов не понял, что нужно автоматчику из охраны штаба бригады, который вдруг появился рядом и пошел за ним шаг в шаг Когда же сообразил, взорвался:

— Вы что — под стражу меня взяли?! Я ж не в тыл, я в свой родной дивизион — на передний край добираюсь!

— Закури. — Пожилой солдат протянул ему кисет. — Но баловать, сынок, не вздумай. Дело наше военное, сам знаешь. Приказано тебя не выпускать из расположения штаба — и не выпущу. Потерпи, у нас разбираются скоро. — И усмешливо подмигнул.

Действительно, не прошло и получаса, как неподалеку затормозил мотоцикл и незнакомый капитан, едва увидев Борисова, бросился к нему с веселым восклицанием:

— Вот он, дьявол неуловимый! Я думал, он с койки не встает, в гости собрался, еле-еле дозвонился до госпиталя, а меня — обухом по голове: ищите, мол, своего зверобоя там, где «тигры» водятся. Садись в коляску — в штабе ждут…

Через несколько минут, уже в дороге, наклоняясь к Борисову, капитан кричал:

— Нагорело мне от генерала за твой побег. Он приказал сыскать хоть под землей. Ну, под землю таких, как ты, упрятать непросто. Знаем, куда такие бегут. Вот я и дал команду во все части корпуса: хватай Борисова, где бы ни объявился!

Смеясь, капитан смахнул выбитую ветром слезу и уже серьезно спросил:

— Ты хоть знаешь, что перед вашей позицией насчитали шестнадцать подбитых «зверей»? На твоем личном счету их семь штук!

— Семь? — недоверчиво переспросил Борисов, и только теперь ему по-настоящему стало страшно… Но тут же вспомнились убитые и раненые товарищи, разбитые пушки, истерзанное вражеским металлом поле, и он сказал себе: «Семь — это мало. Будет больше…»

На юге гремело. В небе царила наша авиация. Над горизонтом висели черные дымы.

— «Тигры» и «пантеры» догорают, — сказал капитан. — Последние у Манштейна. Не везет ему со зверинцем. Ни ему, ни другим фашистским стратегам.

— И не повезет больше никогда, — отозвался комсорг.

Советские войска наступали на Белгород. Близился час первого салюта в Москве в честь героев Брянского, Западного, Центрального, Степного и Воронежского фронтов.

* * *
На обратном пути с Прохоровского поля артиллеристы оживленно обсуждали в автобусе рассказы участников Курской битвы, и сержант Клыков заметил:

— Я всё думаю о Борисове. Ведь один, по сути, остался на позиции, среди раненых и убитых, а бой продолжал и добил всё-таки последнего зверя.

— Да, звезды Героев даром не дают, — отозвался сосед. — Характер у этого полковника, видно, противотанковый.

— Он тогда, между прочим, был сержантом.

— Характер — само собой, и мужик он геройский — это ясно. Но никаким характером от снаряда и пули не заслонишься. Борисову, кроме всего прочего, повезло — потому уцелел и выстоял. И, что ещё немаловажно в нашем военном деле, вовремя попал в поле зрения большого начальства.

— Ох, и умный ты парень, Ершов! — вступил в разговор старшина батареи. — Всё-то ты разложил по полочкам, и главное, по-твоему, выходит везенье. Но почему Борисову «повезло», ты спросил себя? Слышал, что он говорил о личном примере? За любую работу он брался, когда нужно, любого в батарее мог заменить, любого научить примером. Он же был великим трудягой и артиллеристом высшего класса, он своим присутствием, можно сказать, вдвое усиливал расчет. Представь-ка: запаниковал бы их наводчик в самом начале боя, выстрелил преждевременно, как некоторые, дал промах! Да на том бы их бой, наверное, и закончился — сам знаешь, что такое танки. А вот он помог тому парню выдержку сохранить: всадили первый снаряд во врага, другим показали, что «тигров» можно бить насмерть с первого раза, — и люди воспрянули, а враг запаниковал, начал сажать снаряды мимо. Что тут — везенье или всё-таки уменье? И под бомбежкой, чтобы «повезло», надо знать, что делать, и позицию сменить вовремя, если её нащупали или обстановка на поле изменилась. Всё это они и делали, как надо. А представьте себе, что в поединке с последним «тигром» Борисов выстрелил бы секундой позже или дал промах! Ведь фашистский наводчик нажимал на спуск орудия, вероятно, уже ослепленный, в предсмертной судороге, и сбил прицел. Ещё вероятнее — Борисов сам сбил прицел танка ударом снаряда. Вот вам и ещё «везенье»! Одним словом, ребятки, чтобы повезло в бою, надо уметь воевать лучше врага, а для этого — работать и работать. Только труд рождает героев.

Старшина и тут оставался верен себе, и он был, конечно, прав, но ефрейтор Ершов ещё не сдавался:

— И всё же не попади он тогда на глаза командиру корпуса, Героем Советского Союза мог и не стать.

— Ох, Ершов, и что это тебе Золотые Звезды покоя не дают? Мечтаешь, наверное?

Солдаты засмеялись, Ершов смутился, старшина серьезно продолжал:

— Мечтай — это хорошо. Только в данном случае ты опять ошибаешься. Сколько «тигров» осталось перед позицией батареи, ты помнишь? Но дело даже не в этом. За ходом боя наблюдал не один командир корпуса. А когда в таком бою раненый или контуженый солдат не остается лежать в воронке, пропуская танки врага, хотя в воронку ни один танкист добровольно не полезет, а фашистской пехоты там не было, — но находит силы подняться и продолжать бой, а потом, забыв о себе, спасает раненых товарищей, — такого заметят все — от рядовых бойцов до Президиума Верховного Совета. В этом можешь быть уверен, пушкарь.

Разговор на время затих. За окнами автобуса по-прежнему плыли волнующиеся хлеба, и молодым артиллеристам непросто было представить чужие угловатые танки, которые ползли по этим мирным полям, омертвляя землю. Но так было на глазах их отцов, так происходит где-то ещё сегодня, и такое не должно никогда больше повториться на нашей земле.


Владимир Степанович Возовиков

Владимир Григорьевич Крохмалюк


ОСОБОЕ ЗАДАНИЕ


Редактор Т. И. Киреева

Художественный редактор А. С. Кулемин

Технический редактор В.А Преображенская

Корректоры С. В. Мироновская, Л.М Логунова


Ордена «Знак Почета» издательство «Советская Россия»

Государственного комитета РСФСР

по делам издательств, полиграфии и книжной торговли.

103012, Москва, проезд Сапунова, 13/15


Книжная фабрика № 1 Государственного комитета РСФСР

по делам издательств, полиграфии и книжной торговли.

144003, г Электросталь Московской области, ул. им. Тевосяна, 25

Примечания

1

Сержанту Галочкину Виктору Ивановичу посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. А. А. Чараев живет в настоящее время в городе Мары Туркменской ССР.

(обратно)

2

За этот подвиг лейтенанту Назипу Хазипову посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. Он навечно зачислен в списки Н-ской части.

(обратно)

3

«Афганец» — песчаная буря.

(обратно)

Оглавление

  • Владимир Возовиков Владимир Крохмалюк Особое задание
  •   Особое задание
  •   «Я тоже стрелял…»
  •   «Красивое звание»
  •   «Мне хотелось, чтобы он лежал в цветах»
  •   «Швейк постарался бы оказаться подальше…»
  •   «Я тебя еще не туда поведу»
  •   «Моими глазами смотрели они…»
  •   «Такое оружие не выпадает из рук»
  •   «Я не прощаюсь с тобой, Назип»
  •   «Это настоящая гвардия!»
  • Верность традициям
  • «Кобры» под гусеницами
  • Тревожная тишина
  • Нелёгкое испытание
  • Подарок для командира
  • Соперники
  • Кедры на скалах
  • Звено выходит на цель
  • Командирский перевал
  • Год спустя
  • Маки «красной пустыни»
  • Хлеб и кровь
  • Люди чести
  • Когда идет бой
  • Прохоровское поле
  • *** Примечания ***