Наш современник 2001 № 08 [Журнал «Наш современник»] (fb2) читать онлайн

: Empty data received from address

Empty data received from address [ http://www.nash-sovremennik.ru/p.php?y=2001&n=8&id=1 ].

(обратно)

В.Пономаренко • Я был сбит под Орлом (Наш современник N8 2001)

Владимир Пономаренко

 

Я БЫЛ СБИТ ПОД ОРЛОМ

Сначала об авторе этих записок, от которых до сих пор, спустя 57 лет, веет гарью и порохом военного лихолетья. Владимир Васильевич ПОНОМАРЕНКО — заслуженный военный летчик СССР, полковник, Герой Советского Союза, кавалер трех орденов Ленина, трех — Боевого Красного Знамени, трех — Красной Звезды и двух орденов Отечественной войны I и II степени. Воевал с первого и до последнего дня Великой Отечественной войны, совершил 138 боевых вылетов на самолетах ДБ-3ф, ТБ-7, Пе-8 и Б-25. Из них 26 раз водил звено и авиаэскадрилью в бой днем без сопровождения наших истребителей. В один из таких вылетов принял неравный бой — четыре дальних бомбардировщика ДБ-3ф против восемнадцати немецких истребителей Ме-109 и Ме-110. В результате три “мессера” ушли к земле, объятые пламенем; наши вышли из боя без потерь.

Первый боевой вылет лейтенант Пономаренко совершил 23 июня 1941 года. Бомбил вражеские танковые колонны, переправы, железнодорожные мосты, аэродромы, живую силу противника. С августа 1942-го его экипаж на новейших тогда тяжелых бомбардировщиках ТБ-7 (после модернизации — Пе-8) регулярно вылетает на бомбежки Берлина, Будапешта, Бухареста, Кенигсберга, других немецких городов, где были сосредоточены важные военные объекты фашистов. Вот отрывок из воспоминаний В. В. Пономаренко об одном таком боевом вылете.

“26 августа 1942 г. Вылет назначен на 17.00. После завтрака — отдых. Спать не хочется, хотя и надо. В голову лезут всякие мысли о войне, о жизни, о родных, которые остались в оккупации в Минеральных Водах.

Корабли нагружены до предела и долго бегут по взлетной полосе. Тяжело, медленно набираем высоту. Погода между тем портится, линию фронта проходим в облаках. За счет выгоревшего горючего набираем высоту до 7 000 метров, но и здесь впереди мощная облачность. Начинают сверкать молнии. Приказываю выключить радиостанцию. На приборах в самолете — снег. На пулеметах турельной установки, двумя жалами торчащих впереди самолета, — вольтова дуга. Самолет бросает, как щепку.

Наконец облака кончаются, под нами Балтийское море. Наши координаты определены, и штурманы прокладывают курс на Штеттин. На высоте 8 000 метров выходим к этому портовому городу. Светит луна. Хорошо просматривается береговая линия моря.

Подходим к Берлину. По-прежнему смущает, что не работает вражеская противовоздушная оборона: или немцы уверены, что Берлин для нашей авиации пока недосягаем, или в небе кружат ночные истребители, подстерегая нас. Даю экипажу команду усилить наблюдение.

Штурман Легкоступ выводит самолет на боевой курс. Поочередно докладывает: “На курсе! Люки открываю. Сбросил! Люки закрыл”.

И вот тут-то начинается охота за нами. В одно мгновение нас высвечивают мощные прожекторы, вспышки разрывов — справа и слева, сзади и прямо по курсу. В кабине появляется едкий запах сгоревшей пороховой начинки немецких зенитных снарядов. Резко бросаю самолет вниз и в сторону, и минут через пятнадцать мы вырываемся из-под обстрела.

Домой идем самым коротким путем, обходя лишь крупные города. Траверз Данцига проходим на рассвете, Кенигсберг — уже засветло. К линии фронта выходим в глухом месте, но все-таки попадаем под обстрел. После четырнадцати часов полета благополучно садимся на свой аэродром”.

Вот такое спокойное описание смертельно опасного боевого вылета. Владимир Васильевич и в своих воспоминаниях сохранил железные нервы военного летчика, штришком лишь обозначая эмоции, полагаясь на фантазию читателя, на его воображение. А поразмышлять и пофантазировать читателю есть о чем — достаточно лишь представить себя на месте автора.

15 апреля с. г. славному воздушному асу исполнилось 87 лет.

Когда верстался номер, нам сообщили, что в ночь с 20 на 21 июня Владимир Васильевич ушел от нас.

Вечная память и слава герою! Вячеслав МОРОЗОВ

 

 

...27 мая 1943 года. Партизаны сообщили, что в Могилеве, в одном из приметных городских зданий, состоится совещание немецкой жандармерии и их прихвостней — полицаев из местного населения. Упустить такую возможность никак нельзя, нам был дан приказ на вылет. Первым на цель зашел экипаж Ищенко, у которого подвешена пятитонная бомба. Она разрушила здание прямым попаданием. Наш экипаж ударил следом. Чтобы налет стал внезапным, а поражение точным, бомбили с небольшой высоты. Взрывная волна от пятитонки швырнула наш самолет так, что мы едва удержались в воздухе. Как позже сообщила разведка, трупы жандармов и полицейских извлекали из-под обломков в течение нескольких суток. Божий суд над мерзавцами состоялся!

Июнь. Летаем бомбить аэродромы немцев в Орле и Брянске, железнодорожные узлы Орши, Брянска, Рудни. В одном из вылетов потребовалась русская смекалка: выходим на цель, а тысячекилограммовая бомба не сбрасывается, продолжает висеть под левой плоскостью. Сделали уже несколько заходов, резко тормозили, выпуская щитки, — безрезультатно! Тогда старший техник-лейтенант А. Зубрицкий полез в плоскость, прорубил окно и по команде нажал над целью на замок бомбодержателя — бомба ухнула вниз.

Наши бомбежки немцам крепко досаждали, и они пошли на такую хитрость: по ночам уводили железнодорожные составы с больших станций. Спасибо донесениям партизан, они вовремя докладывали о нахождении вражеских эшелонов на перегонах и полустанках, где наша авиация их и настигала.

В июле все экипажи полка брошены под Орел. Внизу, на земле, идут смертельные бои, в воздухе происходит то же самое. Вылет следует за вылетом. 7 июля бомбили скопление войск и танков в селе Тамаровка. 11 июля — бомбовый удар по живой силе и технике, скопившимся в “Прогрессе”. 13 июля — железнодорожный узел города Орел. 14 июля — железнодорожный узел Болохов. 17 и 18 июля — опять железнодорожный узел Орла. 19 июля — бомбовый удар по аэродрому и авиагородку Орла. Ущерб, нанесенный противнику, колоссальный, но враг еще силен, не сломлен, для битвы на Курско-Орловской дуге он стянул огромную убойную силищу, поэтому наша жестокая, но нужная работа продолжается без сна и отдыха. За нами — Родина свободная, перед нами Родина оккупированная. После Москвы и Сталинграда опять встал вопрос гигантской исторической значимости: кто кого? Но сегодня, господа захватчики, уже не июнь сорок первого!..

20 июля 1943 года. Замполит полка подполковник Николаев подводит итоги боевых вылетов и призывает все экипажи работать на максимальный ущерб противника (что мы, собственно, и делаем). Затем выступает командир полка подполковник Абрамов, начальник штаба подполковник Бондаренко зачитывает боевой приказ: бомбим железнодорожный узел Орел. Цель нам знакома.

Солнце только подкатывалось к горизонту, как поступила команда: “По самолетам!” Настроение у всех приподнятое. Самолетные баки заправлены горючим “под пробку”, в бомболюках затаились бомбы крупного калибра, дожидаясь своего часа, когда они с воем пойдут к земле, неся смерть вражеским полчищам, их военной технике. Самолет словно просел от их тяжести. После осмотра боевой машины дал команду: “По местам!” Девушки-зенитчицы, чья батарея стоит неподалеку, прощально машут нам руками.

Пронзила вечерний воздух зеленая ракета. Нашему экипажу первому выруливать на старт. Во время рулежки проверил тормоза — действуют исправно. Оглянулся назад и увидел клубы пыли, поднятые вихрями от воздушных винтов: это наши бомбардировщики выруливали со своих стоянок. Запрашиваю взлет. Поднят белый флажок — взлет разрешен. Все четыре двигателя вывожу на полную мощность. Взревели 7 200 лошадиных сил, и корабль начал разбег по полосе.

С высоты хорошо просматриваются трассы полета реактивных снарядов, выпущенных нашими легендарными “катюшами”, земля горит от пожаров. Вспоминаются мотив и слова песни “Священная война”. Какая сильная и духоподъемная песня! “Не смеют крылья черные Над Родиной летать, Поля ее просторные Не смеет враг топтать!” Я напеваю эту волнующую песню про себя, она укрепляет дух, зовет в бой. Небо прямо-таки мирное, на горизонте постепенно меркнет чудесный розовый закат, сумерки понемногу сгущаются. На всякий случай подготовил к включению автопилот. Штурман доложил, что минут через десять будем у цели. Сняв данные направления и скорости ветра, он ввел их в прицел и рассчитал точку сбрасывания бомб.

— Командир, над целью будем в заданное время.

— Отлично. Усилить наблюдение в своих секторах.

Через некоторое время доклад штурмана:

— Командир, впереди цель, на боевом!

Моя задача — выдержать сейчас заданные параметры скорости, направления полета и высоты, от этого зависит точность бомбометания.

— Бомбы сбросил!

Самолет, освобожденный от шеститонного смертоносного груза, словно облегченно вздрогнул — и в это время получил резкий удар по правому крылу: прямое попадание зенитного снаряда. Бог ты мой! Пробиты топливные баки. За самолетом в воздухе тянется бензиновый шлейф. Ранение для машины смертельное — это уже видно по управлению. Появился крен, из которого я с большим трудом самолет вывел. Вызываю Панченко:

— Первый подшассийный! Доложи, какие повреждения!

В ответ молчание. На второй запрос также нет ответа. Первая жертва в экипаже!.. Слышу доклад центрального стрелка Секунова:

— Командир, загорелся третий двигатель!

Приказываю бортовому технику выключить третий двигатель и потушить пожар. Предупреждаю экипаж, что, скорее всего, придется покинуть самолет, чтобы успели приготовиться к прыжку, а сам в это время резко соскальзываю на левое крыло, стараясь сбить с плоскости пламя. Бесполезно! Пожар разрастается с неимоверной быстротой. Включенные огнетушители оказались против него бессильны.

Слышу доклад кормового стрелка Ярцева, что бомбы легли точно в цель, фашистские эшелоны горят. Хорошо хоть, что боевое задание выполнено. Однако мы в крепком переплете, из которого надо выскребаться! С большим усилием доворачиваю самолет в сторону линии фронта. Кабина уже задымлена, появилось пламя. После пожара жди отказа управления. Плохи твои дела, командир! Но — спокойно, действуй. От тебя зависит жизнь экипажа и твоя собственная жизнь. Главное сейчас — перетянуть линию фронта: плен для летчика страшнее гибели. Кормовой стрелок докладывает:

— Корабль весь в огне!

Я сам это вижу. Огонь уже добрался до унтов, пламя лижет мне лицо, я почти не вижу показания приборов. Срочно включаю рулевые машинки автопилота — автопилот заработал, какое везение! Теперь я могу перчатками прикрыть от огня лицо — места, не защищенные кислородной маской. Линия фронта должна быть уже под нами. Приказываю:

— Экипаж! Всем срочно покинуть самолет! Всем прыгать!

Огонь и дым усилились — это второй пилот открыл фонарь и выпрыгнул. Я жду, когда покинут самолет все члены экипажа, хотя, признаюсь, уже невмоготу, могу сгореть заживо. Как там мои парни? Успеют ли? Из нашей кабины для восьми человек экипажа только один люк для прыжка... А обстановка супераварийная. Как медленно тянется время! Кажется, вечность прошла. Странно, невероятно, но в одно из мгновений мне отчетливо представился рисунок из журнала “Нива” 1915 года издания: авиатор первобытного аэроплана удирает от костлявой старухи-Смерти, которая вот-вот косой снимет ему голову. У летчика волевое лицо, бесстрашный взгляд, который словно говорит: “Врешь, не на того напала! Я сильнее тебя!”

Резко вздрогнула машина, видение исчезло. Отвалился третий мотор. Сейчас самолет начнет разваливаться в воздухе — пора прыгать и мне. Не попасть бы под лопасти винтов — перемелет в фарш. Корабль доживает последние доли секунды: страшная вибрация корпуса, похожая на предсмертную агонию. Едва я успел открыть фонарь кабины, как отвалилось правое крыло, машину резко кинуло вниз с сильным креном, и меня выбросило из кабины. Совсем рядом мелькнул объятый пламенем и дымом флюзеляж — и тут же я попал в штопор. Лечу к земле, как вращающийся пропеллер. Мысль работает четко, хотя это был мой первый вынужденный прыжок из горящего самолета. Понимаю, что главное сейчас — не открыть парашют слишком рано, чтоб не попасть под обломки взорвавшегося самолета. Надо мной — звездная круговерть, значит, падаю спиной вниз. Делаю, как учили: выбрасываю в стороны руки и ноги, расслабляю тело и — о чудо! — выхожу из штопора и лечу уже вниз головой. Где-то совсем рядом со мной пронеслись к земле две огненные кометы — горящие обломки моего верного самолета. Когда очаги пожаров и полет трассирующих пуль внизу стали видны более отчетливо, я рванул кольцо. Через мгновение ощутил сильнейший динамический удар, услышал хлопок раскрывшегося парашюта. Свист ветра в ушах прекратился, и я закачался на стропах. Не успел оглядеться — вот она, земля. Падаю в цветущую гречиху — слава Богу, без повреждений. Унты с меня сорвало еще в воздухе, когда я штопорил, остались мягкие и тонкие унтята. Ноге в них легко, и в них можно двигаться почти бесшумно. Быстро собираю парашют, маскирую его и ныряю в соседнее пшеничное поле — благо, пшеница высокая, колос налитой. Ну, решай задачу, командир: дотянул до своих или ты на немецкой территории? В небе шум моторов. Узнаю наших воздушных работяг: это ночные ближние бомбардировщики, которые идут с северо-востока на юго-запад, подсказывая мне ориентир. Но с выводами не тороплюсь. Вспоминаю и о товарищах — где они, живы ль?..

Взошла огромная полная луна, и стало очень светло. Очистил карманы мехового комбинезона, снял его и закопал, чтобы легче было двигаться. Положил в карман документы, пару гранат, пистолет и двинулся на северо-восток, откуда летели наши ПО-2. Скоро попал на полевую дорогу — куда она меня выведет? Пистолет в руке, я по-кошачьи крадусь обочиной, пригибаюсь к земле, чтобы тень от высокой пшеницы хоть частично скрыла меня. Луна уже не моя союзница, а почти что враг. Я весь в напряжении, как сжатая пружина, слух и зрение обострены до предела. Вдруг впереди отчетливо слышу русский мат! Стоп, не торопись, Володя, а вдруг это полицай или власовец. Та-ак, форму и значков различия не вижу, но автомат у него немецкий, не перепутаешь. Раззява ведет себя довольно беспечно, и я подкрадываюсь к нему сзади вплотную. Приставляю пистолет к затылку и приказываю не двигаться. Он застывает с поднятыми руками.

— Я — русский летчик, сбитый немцами этой ночью, иду к своим. Если ты власовский сучий сын, то прощайся с жизнью. Если наш — веди к своим.

Заикаясь, парень сообщил, что он красноармеец, автомат у него трофейный, что рядом расположена батарея, где уже находится один из подобранных летчиков. Отлегло от сердца. Точно, неподалеку оказалась батарея орудий небольшого калибра, вокруг которых копошилась орудийная прислуга. Мой “пленник”, оказавшийся часовым, прошептал:

— Товарищ летчик, очень прошу вас: не выдавайте меня командиру батареи, что я так позорно вас прошляпил!..

Подумал и сказал ему:

— Ладно. Но пусть этот случай будет тебе хорошим уроком, а то ведь в другой раз и сам погибнешь, и погубишь своих батарейцев.

Старлей, командир батареи, оказался веселым и приветливым парнем. Сообщил, что нам сильно повезло, так как немцев с этого пятачка выбили не более двадцати минут назад, и его батарея заняла его вместе с передовым отрядом стрелкового полка.

— Где летчик, о котором мне сказал ваш часовой?

— Товарищ командир, стрелок-бомбардир лейтенант Караблинов здесь!

Обнялись. Мой первый вопрос: за кем ты прыгал?

— Я выпрыгнул следом за штурманом Легкоступом, а капитан Маштаков стоял у открытого люка и пропустил нас вперед.

Согрела надежда, что члены экипажа все успели покинуть самолет до взрыва. Нас хотели накормить, но я попросил людей и сопровождающего для поиска остальных членов экипажа и места падения самолета. Нам дали лошадей и проводника. Бедный мой стрелок Караблинов настолько был потрясен пережитым, что теперь засыпает, сидя верхом на лошади, и валится с нее.

Въезжаем в освобожденное село, где расположился штаб стрелкового полка. Я разыскал начальника связи полка и попросил передать мое донесение в штаб нашей дивизии. Уже рассвело. Садимся на лошадей и едем в том направлении, где, по нашим расчетам, должен был упасть горящий самолет. Вдруг — радостный крик:

— Командир! Это мы! — к нам бежит босой старшина Ярцев, за ним — бортовой радист лейтенант Борисов Анатолий. Спрыгнули с коней. Нас уже четверо! Ищем остальных, но вначале находим искореженное до неузнаваемости правое крыло. Отпускаю проводника обратно на батарею, благодарю его за помощь. Метров через пятьсот находим изуродованный фюзеляж родной боевой машины. Повстречались бойцы переднего края, которые рассказали, что только что похоронили одного погибшего летчика. Сердце сжалось. Оказалось, что погибший — старшина Панченко, правый подшассийный стрелок. Среди обломков фюзеляжа обнаружили сильно обгоревший скелет — это все, что осталось от юного помощника бортового техника.

От удара самолета о землю выбросило из раскуроченного фюзеляжа двух капитанов — Привалова и Маштакова. Мертвый Привалов железной хваткой сжимал труп своего товарища. Видимо, растерялся, боясь выпрыгнуть из горящего самолета, и в панике ухватился за Маштакова. Погиб сам и погубил еще двоих, не дав им вовремя выпрыгнуть. Игорь Маштаков до войны был известным полярным техником, осваивал Арктику в сложнейших условиях вместе с прославленными полярными летчиками. В войну летал в экипаже Героя Советского Союза М. В. Водопьянова.

Я взял документы ребят, попросил бойцов вырыть братскую могилу. Дали прощальный залп. Так и лежат теперь мои боевые друзья на вечном упокоении в опаленной войной Орловской земле. Ухаживает ли кто за их могилой? Чтут ли память о них? Для юных следопытов подскажу: самолет наш упал в шести километрах северо-восточнее города Мценска.

Обнаружили купол парашюта с обрубленными стропами, принадлежащий центральному стрелку старшине Василию Секунову. Эх, Вася, Вася! Зачем же ты рано открыл парашют! Обломок горящего самолета достал тебя в воздухе. А ты ведь был одним из опытнейших воздушных стрелков, награжден был орденами Красного Знамени и Красной Звезды. Долго мы искали его тело, но так и не нашли. Орловская земля дорого берет за свое освобождение!..

Взяли курс на северо-восток. Ветер принес отчетливый трупный запах. Выходим на бывшие позиции фрицев: масса трупов. Отвоевались. В спешке отступления их даже не прикопали. С дороги, на которую мы вышли, свернуть нельзя, чтобы спрямить путь: кругом таблички с надписью: “Опасно! Мины!” Сплошные минные поля вокруг.

Догоняем нестройную толпу местных беженцев, возвращающихся в освобожденные села. Мужчин нет (все на фронте), лишь женщины, старики, ребятишки, которые со слезами радости смотрят на нас (мальчишки — с восторгом). Вошли в полуразрушенное село: половина домов сожжены, часть разрушена. Селение пустое, полумертвое. Присели на завалинке у одной хаты. Как по щучьему велению, откуда ни возьмись, перед нами появились кувшины с молоком, некое подобие хлеба, затем мальчишки притащили целое ведро вишен. Откуда?! Так жители Орловщины кланялись своим освободителям. Глядя на их истощенные лица, глаза, полные горя и скорби, мы стали было отказываться от угощения (кусок не лез в горло!), но они с такой искренностью и добротой предлагали нам откушать, что решили не обижать их. Я вынул из кармана плитку шоколада, о которой, кстати, совсем забыл. Мальчишки по-братски разделили шоколад на крохотные кусочки — досталось каждому. Нас пригласили отдохнуть, но у нас была своя задача — вернуться в расположение части. Поклонились в пояс гостеприимным труженицам орловского села, названия которого теперь не упомню, и отправились в путь.

Для нас война продолжалась.

(обратно)

В.Тимофеев • Россия и Арктика (Наш современник N8 2001)

 

 

Бог в помощь!

Редакция “Нашего современника” предприняла важную духовную инициативу, выпуская в свет номер журнала, посвященный Северному флоту. Думаю, что знакомство с северными рубежами нашей страны будет духовно полезным для читателей всех регионов России. Всем нам необходим опыт преодоления: собственной ли самости, суровых климатических условий, тех жизненных невзгод, которых так много у наших современников.

Пусть благословение Божие пребывает на всех, кто хранит священные рубежи Отчизны, несет вахту на океанских просторах, созидает, а не разрушает в это нелегкое время и с надеждой смотрит в будущее. А оно, это будущее, у России есть. В этом убеждает и эта книжка журнала.

Бог в помощь всем, кто любит, строит и защищает Россию.

СИМОН ,

епископ Мурманский и Мончегорский,

24 мая 2001 года

Святых Кирилла и Мефодия.

 

 

 

РОССИЯ И АРКТИКА

Россия и Арктика... Русская Арктика... Русский арктический рубеж...

Русская Арктика — почти половина северной полярной области Земли, если южной границей Арктики признать, как считает часть ученых, Северный полярный круг. Если же южную кромку Арктического бассейна, как полагают другие ученые, определить зоной тундры, то и тогда Русская Арктика составит более трети площади арктических вод и арктической суши планеты.

Русская Арктика — полярный фасад России. Это не просто закраина русской державы. Это — ее несметные кладовые. Даже в масштабах СССР Крайний Север и приравненные к нему районы содержали около четырех пятых богатств огромного государства. При этом многие месторождения составляют львиную долю мировых запасов.

Но — словно по чьему-то поучительному замыслу — эти богатства размещены именно в полярных, арктических районах, под стражей льдов и вечной мерзлоты, в арктических каменных пустынях, тундрах и лесотундрах. Выйти к ним, разузнать, добыть их, обжить здешние места — нелегко.

Эту непростую работу на планете Земля как одну из своих судьбоносных задач в течение целого тысячелетия выполнял русский народ. На “арктическом базисе” он, братаясь с другими, меньшими по численности народами создал свою Великую Россию. А началом было формирование Поморья и северного народного крыла — поморов.

Самый мощный русский арктический ход состоялся в двадцатом веке. И тут особая роль историей и географией была отведена Кольскому Заполярью, Мурманской области — единственной целиком расположенной в арктическом поясе и в то же время наиболее близкой из арктических областей к главным промышленным центрам России. Мурманская область — одна из самых богатых природно: достаточно вспомнить, что не менее трех четвертей открытых в двадцатом столетии новых минералов найдены впервые именно на этой суровой земле.

Здесь, в незамерзающем Баренцевом море, зачинались многие главные морские арктические экспедиции. Здесь оказалось и наиболее подходящее место (по всему побережью Ледовитого океана) для строительства крупнейших океанских портов и военных баз самого могучего Краснознаменного Северного флота. Здесь, благодаря уникальным месторождениям, формировалась действующая экономическая, промышленная и социально-духовная модель освоения Арктики, а Мурманск еще до Великой Отечественной войны был признан “воротами Арктики”.

В годы войны Мурманск, выполнив уникальную стратегическую задачу в схватке с фашистской Германией, как Ленинград, Смоленск, Севастополь, Сталинград и другие города-герои, стал одним из символов сражающегося народа. Здесь всемирный поход рейха был впервые остановлен во Второй мировой войне, здесь оставался единственный не отданный участок западной границы СССР. Здесь впервые в мировой истории состоялась крупномасштабная победоносная подводная война, впервые раскрыла боевую мощь тяжелая торпедоносная авиация. Благодаря Северному флоту мурманский арктический рубеж России обрел всемирную славу.

Послевоенная история, продолжившая тысячелетнее устремление России в полярные области, поставила Мурманск в число самых значительных океанских центров. Рыбная добыча по всему Мировому океану, освоение Севморпути и круглогодовая навигация в западном секторе Русской Арктики, создание центра морской геологии, дальнейшее развитие стратегических сил Северного флота...

Никакая мечта не способна была предсказать сделанное, не могла заглянуть в фантастическое развитие самого молодого из краев, самого молодого города-героя, самых молодых его флотов.

И уж никак не предвиделось КРУШЕНИЕ. Мурманский край остановился, как корабль с драгоценностями, врезавшийся в скалы.

Мародеры-пираты стали вытаскивать драгоценные грузы из трюмов. Механиков заперли в машине, матросов — в боцманской кладовой...

 

* * *

Сегодня мы бьем в набат. Русская Арктика переживает разруху. Ослабевают брошенные “демократическим” государством на произвол судьбы все наши арктические структуры: наука и центры духовности, порты и флот, рыбные промыслы и снабжение побережий, промышленность и социальная база, метео- и экологические службы. Сокращается население и умирают военные городки. Ситуация чревата грядущими бедами и катастрофами. В Заполярье располагается около семидесяти процентов ядерных реакторов России.

Причина этого очевидна. Мировой олигархический спрут начал новую войну за передел мира — на этот раз полубескровную, нацеленную на медленное вымирание народов. Его ядовитое жало вонзилось в центр Великого государства — СССР. И колосс умер-раскололся, от него отпали многие важные органы. Но центровой организм — Россия — остался жив.

Виктор Тимофеев

(обратно)

Наш край и флот - ровесники (Интервью с губернатором Мурманской области Юрием Евдокимовым) (Наш современник N8 2001)

Наш край и флот — ровесники

Интервью с губернатором Мурманской области

Юрием Евдокимовым

 

— Юрий Алексеевич, за последние годы и среди общественности, и в кругах российских политиков получила распространение такая точка зрения: современный многокомпонентный океанский ВМФ, безусловно, необходим России как важная составляющая оборонной мощи и в ряде случаев — незаменимый инструмент для отстаивания политических и экономических интересов государства. Однако в условиях отсутствия прямой угрозы безопасности России с морских направлений и плачевного состояния экономики страны содержание такого флота обходится непозволительно дорого. А значит, следует смириться с необходимостью жертвовать до лучших времен количественным и качественным составом флота. Что Вы думаете по этому поводу?

— Я думаю, что отказываться от того, что было сделано раньше, всегда легче, чем потом восстанавливать утраченное. Другой вопрос — государству нужно четко определиться, что нужно сохранить, в чем мы действительно нуждаемся, на чем сделать акцент в процессе восстановления военно-морской мощи России.

Исходя из Концепции национальной безопасности России пора реально определить оптимальный состав и численность Северного флота, его задачи на ближайшие годы и на перспективу. В соответствии со стоящими перед флотом задачами должно осуществляться и его финансирование. Пока же реформирование флота осуществляется только в виде сокращения его численности и корабельного состава.

Необходимо быстрее решать вопросы комплексной утилизации атомных подводных лодок, выведенных из эксплуатации на Северном флоте. Вы знаете, что в настоящее время из боевого состава выведено около 90 АПЛ, на которых находится более 130 реакторов, создающих повышенную радиационную опасность и требующих для своего обслуживания отвлечения громадных сил и средств. Остро стоит вопрос хранения и переработки отработавшего ядерного топлива. Эти проблемы достались Мурманской области в наследство от советского периода нашей истории, и для их решения необходимы усилия всей страны, политическая воля ее руководства, а также содействие мирового сообщества.

Можно долго говорить о застарелых “болячках” флота: много сложностей с обеспечением горюче-смазочными материалами, поддержанием боевой готовности в частях ВВС флота, содержанием жилого фонда и объектов соцкультбыта, выделением жилья семьям военных моряков, поддержанием уровня тылового и медицинского обеспечения и многим другим. Все это каждодневно и крайне болезненно напоминает о себе всем, начиная с командующего флотом и заканчивая рядовым матросом срочной службы. Это хорошо известно в самых высоких столичных кабинетах, откуда и должны исходить грамотные решения и конкретная помощь.

— Вы неоднократно обращали внимание Центра на необходимость укрепления позиций нашей страны в Арктике. Как Вы оцениваете перспективы присутствия России в Баренцевом регионе?

— Возьмите, к примеру, проблему Шпицбергена. Наш добровольный и с точки зрения геополитики безумный уход со Шпицбергена, если он состоится, откроет для НАТО небывалые возможности по части приближения к российским рубежам. У меня нет сомнений, что в этом случае НАТО начнет использовать Шпицберген для слежения за российскими атомными подводными лодками, выходящими на боевое дежурство. По сути дела, Северный флот окажется как бы блокированным, частично отрезанным от Мирового океана — свободным останется лишь выход подо льдами через Северный полюс. Но столь узкая “горловина” серьезно ограничит стратегические возможности флота, а вместе с тем отрицательно скажется на общем геополитическом положении России. И не случайно сейчас разработчики Морской доктрины Российской Федерации, определяя главные цели и приоритеты национальной морской политики России, учитывают особенности их воплощения на геостратегических направлениях.

Вы видите, что в Арктике решаются проблемы глобальные, связанные с государственной безопасностью России. Понимают это и в Норвегии. Так бывает всегда: когда страна временно ослабевает, ее соседи пытаются извлечь из этого выгоду для себя. Уже сейчас норвежские военно-морские силы используются для проведения дискриминационной политики в области рыбного промысла и хозяйственной деятельности в так называемой спорной зоне в Баренцевом море. Россию пытаются вытеснить из норвежской исключительной экономической зоны, 200-мильной рыбоохранной зоны вокруг Шпицбергена. Разумеется, в ущерб нашим экономическим интересам, российскому рыболовству и промыслу морепродуктов, где равные с Норвегией права России и других стран признаны мировым сообществом. Когда в Норвегии развернулись дискуссии о необходимости сохранения на севере страны мощных вооруженных сил, первыми, кто поднял голос за сохранение военного присутствия в северных губерниях, были губернаторы этих территорий. Они как раз и обосновывали свою точку зрения защитой экономических интересов Норвегии: нефте- и газодобычи, а также тем, что у побережья Северной Норвегии — один из самых богатых рыбными ресурсами районов в мире. И конечно, в случае сокращения вооруженных сил им пришлось бы приложить немало усилий для того, чтобы компенсировать социальные издержки таких шагов.....

— Вы также возглавляете регион, где среди населения весьма высок удельный вес военнослужащих и членов их семей, а в инфраструктуре много военных объектов, со всеми вытекающими социальными проблемами. Насколько активно Мурманская область принимает участие в их решении?

— Мы никогда не отделяли себя от Вооруженных Сил, армии и флота. Наш край и Северный флот, по существу, — ровесники. С момента рождения флота его проблемы стали проблемами области, заботы флота — заботами всех ее жителей. Иного здесь не дано: в основе таких тесных связей всегда стояли конкретные люди, замечательные северяне, моряки-североморцы, ветераны и молодежь, все, кто считает эту суровую землю своей Родиной, трудится на ней, охраняет ее покой.

Когда встал вопрос о выживании флота в середине 90-х годов, мы протянули североморцам руку помощи, выступив с инициативой создания межрегиональной Ассоциации субъектов Российской Федерации и городов, шефствующих над кораблями и частями Северного флота. Регионы России объединились, чтобы показать пример отношения к человеку в военной форме, чтобы поддержать тех, кто выполняет свой долг, ежедневно и ежечасно рискуя жизнью.

Сегодня над 100 кораблями и частями флота шефствует 130 организаций, городов, областей, краев и республик Российской Федерации. Не отстают в этом благородном деле и мои земляки: более 50 предприятий и 5 городов области оказывают действенную помощь морякам-североморцам. Из 38 именных кораблей 25 за последние три года получили наименования своих городов-шефов. Здесь проходят службу более тысячи призывников, представляющих различные города и регионы России. С момента образования Ассоциации на Северном флоте побывало 237 шефских делегаций. Морякам-североморцам оказана материальная помощь на общую сумму более 20 млн рублей, передано 22 единицы автотехники, доставлено 800 тонн различных грузов. В летние месяцы по приглашению шефов в санаториях, домах отдыха, туристических базах отдохнуло более 900 семей военнослужащих. Моряки ценят материальную помощь, но еще больше — моральную поддержку россиян.

Что значит для России флот, мы еще раз осознали в августе прошлого года, когда произошла трагедия с АПРК “Курск”. Мы и не предполагали, что отклик наших соотечественников на нее будет таким искренним и горячим. Сбор средств семьям погибших подводников показал, как ярко в нашем обществе проявилось новое, а точнее, возродилось старое качество — сострадание и сопереживание. Эти события в полной мере доказали своевременность того шага, который мы сделали в 1997 году, создав Ассоциацию. В прошлом году стало всем понятно, что проблемы флота, как и Вооруженных Сил в целом, носят не ведомственный и не региональный, а общенациональный характер, что в них как в капле воды отразились все противоречия и ошибки последних 10 лет.

— Тем не менее социальные проблемы военнослужащих, увольняемых из Вооруженных Сил, в первую очередь приходится решать вам...

— Да, это наша большая боль, тем более что, как показывает практика, увольняемые военнослужащие чаще всего не подготовлены к гражданской жизни. Многие сталкиваются с серьезными трудностями при трудоустройстве, приобретенные ими на службе знания, навыки и деловые качества остаются невостребованными.

Сейчас в области на воинском учете состоит более 16 тысяч офицеров и прапорщиков, уволенных из Вооруженных Сил в запас или отставку. Многие остались без работы, гражданской специальности и жилья. Не получают военные пенсии 1268 человек в возрасте до 30 лет, 1557 человек — от 30 до 40 лет, 557 человек — от 40 до 45 лет. Более 10 тысяч семей бывших военнослужащих подлежат переселению из гарнизонов. Предполагается, что в этом году еще 1200 человек будут сокращены и останутся жить в Мурманской области.

Мы не можем оставить этих людей наедине с их проблемами. В прошлом году впервые из федерального бюджета были выделены средства для переподготовки военных. В этом году большее количество офицеров, прапорщиков, мичманов получили возможность освоить новые профессии. К этому процессу привлечены и зарубежные партнеры. При помощи министерства обороны Норвегии на базе Мурманского технического университета идет переобучение 80 человек. Еще столько же в рамках этого сотрудничества пройдут переподготовку до конца года. Активное содействие обучению военнослужащих готова оказать Великобритания. Свой вклад вносит и государственное областное унитарное предприятие “Арктиквоенрезерв”, созданное для поиска и организации новых рабочих мест. Мы, со своей стороны, готовы оказать всемерную поддержку этим начинаниям, а главное — обеспечить институциональные условия для будущей деятельности уволенных в запас. Если человек решил начать собственное дело, мы должны максимально облегчить его адаптацию к рынку, касается это регистрации, кредитования, бизнес-планирования или чего-то другого. А в конечном итоге, лучшее, что мы можем сделать для увольняемых военнослужащих — создать в области благоприятный инвестиционный климат, новые производства, новые рабочие места. Этим мы занимаемся постоянно.

— В военной среде Вас не просто хорошо знают и уважают — Вас там считают “своим”. Командующий Северным флотом адмирал Вячеслав Попов говорил о том, что с гордостью носит учрежденный Вами почетный знак “За доблестную службу в Заполярье”. Как бы Вы оценили будущее ВМФ с позиций человека, хорошо знающего флотские будни?

— Не только как губернатор Мурманской области, но и как член Совета Федерации я удовлетворен тем, что уже сделан первый, но очень важный шаг в направлении возрождения флота — определена его стратегическая роль в обеспечении безопасности страны.

Военные специалисты достаточно хорошо знают, что нужно ВМФ для реализации национальной морской политики, которая, повторюсь, является важнейшим аспектом российской геополитики в целом. Упомянутые мной Морская доктрина, Концепция национальной безопасности, а также Военная доктрина, “Основы политики Российской Федерации в области военно-морской деятельности”, другие документы станут основой укрепления морского потенциала России.

Я согласен с главнокомандующим ВМФ адмиралом флота Владимиром Куроедовым, который, говоря об осуществлении морской политики, не забывает напомнить о географическом положении России, ее пространственных особенностях и необходимости увязывать деятельность федеральных органов исполнительной власти с деятельностью органов власти приморских субъектов Российской Федерации.

Понятно, что добиться выполнения поставленных задач невозможно без строительства новых кораблей, и рано или поздно необходимые средства для этого придется изыскивать. Нужно четко определить минимум ракетных подводных крейсеров стратегического назначения, многоцелевых АПЛ, авианосцев, крупных надводных кораблей, самолетов и вертолетов, которыми должны обладать Северный и Тихоокеанский флоты. Внушает надежду информация о намерении ВМФ завершить строительство ранее заложенных многоцелевых атомных субмарин третьего поколения; о том, что строго по графику идет строительство ракетного подводного крейсера стратегического назначения “Юрий Долгорукий”. В нынешнем году начинается закладка кораблей для Каспийской флотилии.

Это значит, что дело сдвигается с мертвой точки. Но нужно быть реалистами и всегда помнить, что список боевых единиц, отслуживших свой срок, намного превышает количество поступивших за последние годы. Все больше на российских верфях выполняются кораблестроительные программы других государств, в то время как мы сами довольствуемся достройкой того, что осталось в наследство от прежнего периода. Необходимо срочно решать проблему судоремонта, состояние которого сейчас не позволяет поддерживать корабли в постоянной готовности и в технически исправном состоянии. Хроническое недофинансирование этой отрасли отражается на социальной обстановке на судоремонтных предприятиях, становится причиной ухода квалифицированных кадров, которые потом трудно будет восполнить. За последние 5 лет число квалифицированных работников на этих предприятиях сократилось на 60 процентов.

Говоря о “новострое” и судоремонте, не могу не вспомнить слова Петра Столыпина о том, что технический опыт, знания, сознание людей, обеспечивающих флот, нельзя купить ни за какие деньги, это то, что создается в целую эпоху.....

— Наверное, и шефы Северного флота это прекрасно понимают...

— Конечно. А пока стараемся помочь чем можем: администрация Мурманской области оплатила закупку и установку оборудования для прогноза погоды авиаторам флота, город Североморск выделил финансовые средства на завершение ремонта БПК “Североморск”, коллектив ОАО “Олкон” оказал помощь в покраске и ремонте электрооборудования БДК “Оленегорский горняк”. Примеров можно привести множество, но без должного государственного внимания все проблемы флота не решить.

И последнее. У флота — блестящее будущее, но при одном условии — если наши моряки будут гордиться своей профессией, если служба в ВМФ станет по-настоящему почетной и даже, не побоюсь этого слова, “элитной”, если в ВМФ будут вливаться свежие силы. Вот почему мы, в суровом Кольском краю, где служба особенно тяжела и опасна, делаем все, чтобы поддержать патриотический настрой военнослужащих.

Ежегодно лучшие части и подразделения отмечаются переходящим кубком губернатора Мурманской области, а военнослужащие — почетным знаком “За доблестную службу в Заполярье”. Каждый год в январе мы приглашаем из отдаленных гарнизонов офицерские супружеские пары для участия в традиционном бале, который, по отзывам всех участников, а особенно молодых офицеров, в течение года остается наиболее ярким воспоминанием о рождественских праздниках. Мы не жалеем ни времени, ни сил на то, чтобы поднять моральный дух североморцев, укрепить их уверенность в том, что военным верят, на них надеются, о них заботятся. Для этого выделяются средства на поощрение личного состава, приобретение книг, организацию подписки на газеты и журналы, обеспечение приема ТВ-программ, подготовку воинских праздников, увековечение памяти погибших, реабилитацию и оздоровление военнослужащих, выполнявших боевые задачи на Северном Кавказе, и многое другое. Вот уже два года мы направляем детдомовцев в Нахимовское военно-морское училище. 22 “нахимовца” из Мурманской области постигают сейчас азы флотской науки, для того чтобы в будущем поддержать и укрепить военно-морскую славу России. От этих и тысяч других ребят зависит восстановление авторитета ВМФ.

Сейчас Краснознаменному Северному флоту удается обеспечивать баланс стратегических интересов страны на Арктическом и Атлантическом театрах, но какой ценой! Требуется решительная и скорая помощь государства для того, чтобы поправить положение дел. А пока мы должны поблагодарить североморцев за их выдержку и хладнокровие, повседневный труд и великое терпение. Спасибо им за это!

 

(обратно) class='book'> Здесь начинается Россия (Беседа писателя В. Тимофеева с настоятелем Трифонова Печенгского монастыря игуменом Аристархом) (Наш современник N8 2001) ЗДЕСЬ НАЧИНАЕТСЯ РОССИЯ

Беседа писателя Виктора ТИМОФЕЕВА

с настоятелем Трифонова Печенгского монастыря

игуменом АРИСТАРХОМ

 

Виктор Тимофеев: Батюшка, наша беседа посвящена полярной, арктической судьбе России, ее северным рубежам. Здесь все говорит о великой стране: пространства, богатства, присутствие воинства — пограничников, авиаторов, а главное — флота. Каково Ваше отношение к воинскому корпусу, задачам и проблемам воинской службы?

Игумен АРИСТАРХ: Для Православия характерен реалистичный взгляд на мир. Ясно, что Христос пришел для того, чтобы спасти мир, но мир, по Христу, лежит во зле. И об этом нужно все время помнить для того, чтобы не находиться в романтических грезах и, например, не отрицать армию. Хорошо было бы, конечно, в идеале, не держать оружия, не противиться злу, но это совсем нереальная позиция. Духовно нереальная. Злу надо противостоять. Как злу духовному — сатане, бесам, так и злу материализованному, вочеловеченному. Когда Христос говорит: “Нет большей любви, когда кто положит душу свою за други своя”, имеется в виду не только та любовь, когда, скажем, Борис и Глеб отказываются противостоять своему брату Святополку Окаянному, но и та любовь, что человек, зная, что грядет великое зло на его землю, берет винтовку и идет противостоять этому злу. И убивает!

Такое ведь бывает. Война...

Да, грех — убийство!.. И Православие об этом прекрасно знает. По каноническим правилам воин, который был на войне и убивал, уже не имеет права быть священником. Но в нашем случае это — необходимость, это — выражение любви.

Эта нравственная дилемма, которую кое-кто, скажем, протестанты, пытаются свести к элементарным вещам, остается. Человек на войне — сгусток проблем. Ясно, что есть кровавый отблеск в лицах, ясно, что сердце ожесточается, ясно, что сохраняется воздействие прошлого и после войны. У меня у самого отец, вернувшись с войны, “воевал” до самой смерти, царство ему небесное. Кричал во сне: “Алеха! Выбирайся из танка! Убили наводчика!” — он был командиром танка. И эта война наложила печать на поколение, прошедшее ее. Это очень сложное явление.

Но ясно и то, что нужно пойти на меньший грех ради того, чтобы не было большего греха. Если зло морем разливанным разойдется по всей нашей земле, греха будет не счесть. И речь может идти о физическом существовании нации и даже о существовании Православия. Поэтому разговоры о том, что можно не брать в руки оружие, потому что так велит Христос, это — разговоры людей, которые просто хотят за чужой спиной сохранить свою “святость”. А другие, те, кто защищает, кто берет на себя грех, — может, и не вполне это осознавая, — делают это и ради тех, кто отказался. Да, участие в войне приносит смятение в души, и важно, чтобы офицеры и священство работали с мятущимися. Сама-то по себе мятущаяся совесть — нормальное явление, когда приходится стрелять и убивать. И важно найти выход, успокоить, не сглаживая противоречий, — но уравновесить совесть духовно.

Духовный выход — как переход из черно-белого мира в цветной. Понятно, что духовный выход может дать только священник. Поэтому всегда так важна была роль священников на войне. По запискам участников войн в нашем Отечестве, когда они не имели сопровождения священников, их благословения, напутствия, поддержки, воинам было не просто вернуться к мирной жизни. А сегодня еще сложнее. Бригада возвращается из Чечни — и она неуправляема, сами офицеры не знают, что делать. Поэтому так важно иметь священников в боевых порядках.

У нас, на Севере, уже сложилось тесное взаимодействие между церковью и армией, флотом. У нас уже неоспоримый факт: польза и для священства, и для подразделений существенная. И когда место политработника — у нас уже это было — занимает священник и обращается с напутствием к отправляющимся в Чечню, солдатам на войне легче сохранить свои личности, а впоследствии перейти в мирный лад жизни.

Важно, конечно, чтобы священник работал в армии, а не только благословлял, не свадебным генералом был, а работником...

В. Т.: Задумаемся о применении слова “СЛУЖБА” — и на флоте, и в церкви...

Игум. АРИСТАРХ: Мне, как человеку, возглавляющему военный отдел епархии, радостно сознавать, что все больше священников проявляют интерес и вкус к работе в воинских частях и видят, что поле для благовестия здесь благодатно, как нигде. Ведь в школах, вузах, на производстве мы не видим человека в такой ситуации, как армейская. Он здесь лишен своего окружения, открыт. Личность обнажена от шелухи. Вот здесь-то и нужно дать ему врачующее слово, дать образы, образцы, каким он должен быть. Если он попадает туда, где царит дедовщина, где творится беспредел, будет маркирован на всю жизнь. И наоборот, если он тогда, когда он наиболее восприимчив, услышит Слово Божие, воспримет благодатные примеры, увидит, что те, кто верует, совсем иначе относятся к воинскому служению, к воинскому братству, он и сам укрепит душу. Недавно я получил письмо от одного воина, уже отслужившего. Он как бы отчитывается: “Батюшка, я навсегда сохраню верность Православной Церкви и никогда не соблазнюсь никакими искушениями против церкви, потому что передо мной стоит образ, как вы самоотверженно духовно окормляете солдат”. Если молодой человек, уходя из армии, уносит такие высокие чувства, это замечательно. Сейчас армия, как ни один социальный институт, наиболее близка к вере, и церковь с нею, как ни с каким другим социальным институтом, тоже близка.

Поэтому и нападки сегодня наиболее резки именно на армию и Православную Церковь. Разложить их — разложить Россию. И мы это осознаем.

В. Т.: B каждой ли епархии есть военный отдел сегодня? Как вы себя чувствуете на Севере? Вы постоянно бываете в десятках гарнизонов — какие впечатления от молодых новобранцев, от офицеров? Что нужно поддержать, от чего — предостеречь, что посоветовать другим военным отделам в епархиях по России?

Игум. АРИСТАРХ: Отделы по взаимодействию с вооруженными силами и правоохранительными органами существуют во всех епархиях. Другое дело, в каком состоянии. Иногда — в зачаточном. Два года назад и у нас системности в этой работе не было. Не без Промысла Божиего получилось так, что наш Владыка благословил меня на это дело, и принял я его с радостью. Мне это близко, хотя я по образованию — филолог. Ну а епархия наша, действительно, очень располагает к работе в воинских подразделениях. Какие я вижу проблемы сейчас?

Во-первых, непонимание частью офицеров места и роли священников в воинских подразделениях. Они думают, что я нечто вроде свадебного генерала. Но я там работал — освящал, благословлял, появлялся почти ежедневно. Проводил беседы. Теперь отношение начало меняться, стали ко мне в монастырь привозить “чепэшников”, участников дедовщины, не желающих служить, предпринявших попытку суицида.

Но есть проблемы у самого офицерства. Часто они не являются щитом между теми, кто порождает зло и кто становится его жертвой. Они сами — жертвы. Нередко у них нет мотивации к службе, даже цель жизни теряется. Понятно, пришла обыденность, привела за собой спиртное, началась серость жизни. И все это отражается на солдате. Я считаю, что сейчас не менее важна работа с самим офицерством. Ибо оно само может генерировать зло.

Мы вынуждены встречаться с ситуациями, что не только солдаты не понимают смысла службы Отечеству, не понимают глубинного, потаенного смысла присяги! Почему нужно освящать знамя? Тоже не только рядовые нередко не знают!

Молодые часто не понимают, почему должны служить. К сожалению, и воспитатели не всегда могут разъяснить. Лишь на уровне: “твой конституционный долг”. Так делали все.

Но этого мало! И понятно, что при полном — почти полном — отсутствии идеалов для парней служба — вычеркнутые из жизни два года . Тем более что в московском метро висят красочные плакаты “В новый век — без армии!”

В. Т.: Значит, на кораблях, в частях должны быть священники! Какие к ним требования? Где взять людей?

Игум. АРИСТАРХ: Вопрос ставится на всех уровнях, в том числе — Патриархом. А недавно я беседовал с Владыкой — ректором Московской духовной академии — об этом. Он интересовался моей практической деятельностью.

В целом, есть сложности технические. Мы давно думаем о корпусе полкового священства, планируется в ближайшее время при семинариях создать группы для тех, кто хотел бы посвятить себя этому служению.

В.Т.: Туда бы набрать группы из офицеров! Двадцать-тридцать морских офицеров, ставших священниками, могли бы сделать погоду на флоте!

Игум. АРИСТАРХ: Мы работаем над этим. В том числе и с молодежью из объединения “Русский стиль” при подворье Трифонова Печенгского монастыря в Мурманске. Задача сложная. Полковой священник должен быть всегда с полком. Он — воин. Поэтому в этой роли всегда выступали монахи. Монашество и воинство — очень близки. Я всегда, беседуя, затрагиваю этот вопрос. Говорю ребятам, у нас с вами похожие обеты, только у вас на два года, а у нас — на всю жизнь.

Конечно, священник из офицеров — это и готовый воин. Есть надежда, что через два-три года у нас уже будут полковые священники, но готовить их придется основательно. Ведь и настоящая воцерковленность нужна, потому что есть люди, владеющие духовной алгеброй, но не знающие духовную арифметику.

Мы понимаем, что нужда величайшая. Но ведь поле это разрабатывать мы стали совсем недавно, и нельзя дергать росточки: растите быстрей!

В.Т.: Возвратимся к панорамному взгляду на арктический фасад России. Здесь — берег России, северный фланг Православия. Когда-то сюда пришли как миссионеры, как крестители первые — Трифон Печенгский, Феодорит Кольский, Варлаамий Керетский...

И вот теперь... Впервые создана епархия — ей всего пять лет. Здесь — тоже Божиим Промыслом — возродился и пошел по всей России новый Кирилло-Мефодиевский праздник — День славянской письменности и культуры... А теперь вы возрождаете Трифонов Печенгский мужской монастырь. Ваш храм — самый северный в России...

Игум. АРИСТАРХ: Есть часовенка на Новой Земле. Она — самая северная...

В.Т.: Вы создали издательский центр при монастыре. Книги с маркой монастыря можно встретить от Мурманска до Камчатки... Уже видно, что вы ставите всероссийского значения издательскую программу. Наконец, ваша военная деятельность...

Впечатление, что воплощается какая-то сверхзадача. Так?

Игум. АРИСТАРХ: Действительно. Я чувствую, что многое, к чему шел, здесь находит воплощение. Край исключительно интересный. По сущности есть нечто неразложимое, что относится к потаенной мистической стороне жизни. Край — своим характером, своим духом — не поддается определениям: пленит сердце, и все... На всю жизнь.

То, что заложено Богом в этом крае— суровом, аскетичном, — действительно имеет свое назначение.

Я это открываю и в людях. Сдержанных, терпеливых...

И в природе — а невидимое познается через видимое — заключена тайна, волнующая сердце, поднимающая сердце. Понимаешь, что находишься не на краю земли, а в ее начале. Здесь начало России, и служится здесь иначе, живется иначе.

В. Т.: Мы пришли к самому, возможно, важному вопросу сегодняшней русской жизни. Что происходит в России, что будет с Россией, на ваш взгляд?

Игум. АРИСТАРХ: Как я это ощущаю? Сегодня Россия уже живет уверенной надеждой. Это такая надежда, когда мы уже не как барон Мюнхгаузен пытаемся вытащить себя за волосы из болота. В обществе формируется осознание того, что Россия неодолима. Год назад, когда я проезжал по разгромленным, брошенным гарнизонам, сердце сжималось от боли: на каких примерах будем учить подрастающее поколение — на примере разрухи? сокрушения?

Сегодня эти виды разрушений приводят к мысли, что, если мы, сотворив это, все еще живем, значит, мы находимся на широкой открытой ладони Божией. Другая страна развалилась бы, а мы живем. Господь с любовью смотрит на Россию, и дыхание Божие нас согревает.

Мы уже видели край. Разврат, который культивируется... Наркотизация, которая не вызвала бурю борьбы.

Но уже поднимается, протестует сама молодежь. Не власть предержащие впереди, а глубины народные... В городе Заполярном группа молодежи заявила властям: если не начнете борьбу, мы станем отстреливать наркоторговцев...

По моим данным, распространение наркотиков уже на пределе, дальше расширения не будет. Кстати, многие, попавшие в зависимость от наркотиков, идут к нам, в монастырь, за помощью. Сознаюсь, что я как священник задыхаюсь от количества таких обращений.

Возможно, мы можем сделать вывод о поворотном моменте в сознании общества.

Не могу говорить так же о других краях, но здесь, где, как я уже сказал, начинается Россия, на ее северном пороге, в начале ее духовной твердыни, чувствую, что поднимается волна ее очищения, оздоровления, обновления.

(обратно)

Ю.Банько • Адмирал (Наш современник N8 2001)

Юрий Банько

 

АДМИРАЛ

Флотская офицерская форменная рубашка. Обычная, какие износили на своих плечах сотни тысяч представителей славного морского офицерского сословия. Но она стала экспонатом музея флотилии атомных подводных лодок Северного флота, базирующейся в Гаджиево, и неизменно привлекает к себе внимание посетителей. Чем? Звездами. Красными, пятиконечными. Отштемпелеванными на груди, на спине, на рукавах. Много их, этих звезд. Двадцать пять. И каждая означает выход на боевую службу в составе экипажа ракетного подводного крейсера стратегического назначения. Десять из них — в должности командира РПКСН, пять — старшего на борту. За этими звездами в общей сложности восемь лет боевой службы во враждебной человеку подводной среде. Высочайшее напряжение физических, духовных сил. Огромная мера ответственности за выполнение задач вселенского масштаба.

Все эти годы, проведенные в толще Мирового океана на острие противо- стояния двух общественно-политических систем, готовых применить свою всесокрушающую силу, он находился на войне. Пусть она называлась “холодная”, но для него, как и для других моряков-подводников, условностей не было. Их постоянно разыскивали с воздуха эскадрильи противолодочных “Орионов”; пытались обнаружить, прощупывая морскую толщу импульсами гидролокаторов, поисковые противолодочные корабельные группы; за ними охотились подводные лодки-истребители США, Великобритании, Франции. Им приходилось форсировать противолодочные рубежи стран НАТО, чтобы выйти в заданную точку Мирового океана и, в случае необходимости, нанести разящий удар возмездия. Всем своим 16-ракетным боезапасом, благодаря которому РПКСН (ракетные подводные крейсера стратегического назначения) называли “стирателями континентов”, а еще — морской составляющей стратегических ядерных сил сдерживания.

Те звезды на форменной рубашке — как вехи славного пути, который прошел в подплаве ее хозяин — нынешний командующий Северным флотом адмирал Вячеслав Алексеевич Попов.

 

* * *

Однажды автору этих строк довелось пройти морем из Видяево в Западную Лицу на борту атомного подводного ракетного крейсера. Стоя на мостике, не мог не поделиться распиравшим меня чувством восторга с находившимися рядом подводниками, на что седой как лунь контр-адмирал сказал: “Чувство радости и восторга мы испытываем, возвращаясь к родному причалу, домой”. Попов это чувство испытал, повторюсь, двадцать пять раз. Сухопутному человеку даже трудно представить те трудности и лишения, которые испытывают подводники во время автономного плавания. Впрочем, можно привести образное сравнение: купе железнодорожного вагона с наглухо закрытыми окнами, отсутствие возможности выйти размяться на перроне во время стоянки, запрет на курение, одни и те же лица, с которыми уже обо всем переговорил и смотреть на которые уже нет больше сил, книги, которые давно перечитал, и фильмы, которые пере- смотрел неоднократно, тоска по дому, родным и близким. А еще — изнурительные своей монотонностью боевые вахты, давящий на плечи и разум груз ответственности за жизнь экипажа, за выполнение боевой задачи госу- дарственной важности, необходимость постоянно находиться в напряжении для принятия единственно правильного решения. Не каждому дано испытать и осилить подобную ношу. Он испытал. В полной мере.

О таких, как он, с уважением говорят: “Не паркетный адмирал”. Свои звезды на погонах он зарабатывал в подплаве, пройдя путь от лейтенанта до адмирала, от командира электронавигационной группы до командующего самым мощным в России Северным флотом.

 

* * *

Сложным и тернистым был его путь к вершинам морской карьеры. Вячеслав — первенец в семье офицера-артиллериста, фронтовика Алексея Попова. За спины солдат в тяжелых боях отец не прятался. Четыре ранения да шесть боевых орденов о многом говорят. После войны ненадолго осела молодая семья командира артдивизиона майора Попова в городе Луга, где и появился на свет в ноябре 1946 года будущий командующий Северным флотом. Первым его домом была землянка. В 1948-м родился брат Владимир, а в 1955-м — Алексей. Все они избрали для себя путь морского офицера, все прошли через должность командира подводной лодки. Может быть, в мировой практике и есть подобный случай, но в России такой семьи больше нет.

Конечно же, отец гордился своими сыновьями, хотя вначале не хотел, чтобы они стали офицерами. Причина — гонения на офицерский корпус, которые были в период сокращения Хрущевым Вооруженных Сил на миллион двести тысяч человек. Мог ли он пожелать, чтобы сыновья испытали нечто подобное. Ребята же сознательно избрали для себя путь офицеров.

Когда семья Поповых жила в военном городке Осельки, Вячеславу ежедневно приходилось ездить в школу в поселок Кузьмолово. Чтобы наверстать упущенный год (в школу он пошел восьми лет), Вячеслав за один год заканчивает десятый и одиннадцатый классы, благо учился отлично и педагоги не препятствовали его стремлению. Дальнейший его путь был предопределен: поступление в артиллерийскую академию. Но отец намеренно назвал ему неправильно дату сдачи вступительных экзаменов. Затея с военной академией провалилась. Пришлось поступать в Ленинградский политехнический институт на факультет радиоэлектроники, где и отучился полтора года. А затем круто изменил свою судьбу: после зимней сессии, сдав экзамены, ушел из института. Но на шее у родителей сидеть не стал. Дожидаясь, пока брат Владимир закончит школу, чтобы вместе поступать в военно-морское училище имени Фрунзе, Вячеслав работает кочегаром на паровозе. Мог бы поступить сразу на второй курс училища радиоэлектроники имени Попова, да к тому времени уже знал: инженеру стать командиром не только тяжело, но и практически невозможно. А он мечтал стать не просто командиром, а командиром атомной подводной лодки.

Пять лет Вячеслав с братом Владимиром отсидел в стенах училища за одной партой, постигая теорию. Практику проходил на подводной лодке в Гаджиево, куда и получил назначение после окончания училища. В гарнизон подводников приехал не один, с женой Лизой, на которой женился будучи курсантом второго курса. Сегодня стаж их семейной жизни — 35 лет.

Первой его подводной лодкой стала К-137 “Ленинец”, головная проекта 667А, а первой должностью — командир электронавигационной группы (штурманенок).

— Служба была интересная, — вспоминает Вячеслав Алексеевич, меняя в мундштуке очередную сигарету. — Морячить доводилось много. Старшим лейтенантом я уже получил допуск к самостоятельному управлению подводной лодкой. Поверь, добиться этого непросто.

А затем были другие должности, поднимался по служебной лестнице, пока не стал командиром ракетного подводного крейсера стратегического назначения. В этой должности отходил по морям и океанам пять с лишним лет. В ту пору выпадало подводникам в год по две-три боевые службы, каждая продолжительностью 80 суток.

* * *

В североморской городской администрации работает Валерий Зверев. Бывший командир атомного ракетного подводного крейсера стратегического назначения, кавалер двух орденов. Его биография вместила немало ярких событий. Да и то сказать, за плечами 18 боевых служб. Часть из них он отходил вместе с Вячеславом Поповым. Так уж случилось, что он постоянно “подпирал” будущего командующего Северным флотом. Был “штурманенком” на “Ленинце” у командира БЧ-1 старшего лейтенанта Попова и сменил его на этой должности. Пришла пора, и оказался Валерий Зверев старпомом у командира подводной лодки... Попова, а затем и ракетоносец у него принял.

— Вячеслав Алексеевич многому меня научил, — вспоминает Валерий Григорьевич. — Не по книжкам и плакатам, а в реальной обстановке. Он же настоял, чтобы меня назначили командиром БЧ-1, когда я был всего лишь старшим лейтенантом. Поверил он в меня.

Старпомом я с ним в две автономки сходил. Все лестные эпитеты, которые применимы к командиру, готов сказать в адрес Попова. Школил он здорово корабельные боевые расчеты, зато все задачи выполняли на “отлично”, а по уровню подготовки офицеры, мичманы и матросы были лучшими на флотилии. Если стреляли ракетой, то точно в “кол”, если выходили в торпедную атаку, то с гарантией, что цель будет уничтожена. Именно у Попова я научился всему, что затем пригодилось в командирской должности.

Множество задач приходится выполнять командиру подводной лодки, и весьма ответственных. Но есть одна, где видно, что он из себя представляет как командир, управляющий РПКСН. Это перешвартовка корабля в бухте, до предела напичканной “хвостами” (подводными лодками), стоящими у причала. Вячеслав Алексеевич доверял мне перешвартовку, а затем учинял тщательный разбор. В 1990 году, уходя с должности командира, я последний раз перешвартовал лодку так, что даже причал не шелохнулся, и после этого выбросил шапку в залив, в которой отходил командиром в восьми автономках. Традиция у нас такая. В том же заливе плавает и шапка Попова.

Я и сейчас, когда встречаю Вячеслава Алексеевича, называю его “командир” и лишь затем — по имени-отчеству или товарищ командующий. Командиром, настоящим, у которого было чему поучиться, он остался для меня на всю жизнь. У нас с ним было немало серьезных случаев в автономках, и всегда выручало его хладнокровие, глубочайшие знания, опыт.

Вспомнил Валерий Григорьевич один из случаев. 20 ноября 1982 года, в день своего рождения, он сдал вахту Попову, побрился, умылся и лег спать во втором отсеке. А в 9 часов сработала аварийная защита обоих бортов. Происходило все это в районе Бермудского треугольника. Лодка оказалась без хода, без возможности всплытия. Вячеслав Алексеевич справился с ситуацией. Через несколько часов подняли компенсирующие решетки, сняли аварийную защиту и продолжили боевую службу. Попов был командиром от Бога. В сложных ситуациях никогда не терялся.

 

* * *

Став заместителем командира дивизии, Попов к берегу не прикипел. И комдив, и его заместители постоянно ходили в автономки старшими на борту. В ту пору в дивизии шутили: “Вместо комдива командует начдив”. В этой роли обычно выступал один из командиров подводной лодки, кому не пришел черед уходить в автономку.

Однажды, возвратясь с боевой службы и доложив на пирсе о выполнении боевой задачи, Вячеслав Алексеевич собрался было уходить, да подошел к нему дежурный по соседней дивизии с рапортом.

— Вы же служите в другом соединении, — заметил ему Попов. — Своему комдиву и докладывайте.

— Я и докладываю. Вы уже две недели как наш командир, — последовал ответ.

Пока Вячеслав Алексеевич был в море, состоялся приказ о его назначении на должность.

То был сложный период. Резко обострилась военно-политическая обстановка в мире, и им, морякам-подводникам, предстояло сказать свое веское слово в противостоянии двух общественно-политических систем, двух военных машин, двух флотов. И они сказали его.

В начале восьмидесятых годов США создают стратегические бомбардировщики “В-1” и “В-2”, развертывают в Европе крылатые ракеты “Томагавк” и баллистические ракеты среднего радиуса действия “Першинг-2”. Подлетное время до Москвы сокращается до 5—7 минут.

Руководство нашей страны предупреждает США и страны НАТО о том, что СССР сможет дать адекватный ответ. Американцам дали понять, что им не удастся отсидеться за океаном, отвести от себя ответный удар. В качестве ответных мер в океанских районах возле американского континента были развернуты ракетные подводные крейсера стратегического назначения Северного флота.

— Тогда мы пошли мощно, — вспоминает Вячеслав Алексеевич. — Возвращались из одной боевой службы — и снова в море. Моряки-подводники осознавали ситуацию. Все воспринималось на полном серьезе, особенно в районе боевого патрулирования.

Эти ответные меры серьезно облегчили военно-политическому руководству страны ведение переговорного процесса, направленного на ликвидацию ракет среднего радиуса действия. Подводники не только выполнили поставленную перед ними боевую задачу, но и сработали на дипломатию.

 

* * *

Впервые вице-адмирала Вячеслава Попова, к тому времени уже начальника штаба Северного флота, довелось увидеть в Гаджиево, где он до нового назначения командовал флотилией атомных подводных лодок. Наведался Вячеслав Алексеевич в родной гарнизон по случаю празднования годовщины города. Много в тот день было гостей у подводников. Приехали к ним шефы из многих регионов России. Радушные хозяева показывали им свои атомные субмарины, посвящали губернаторов и глав администраций городов и областей в подводники, предлагая им испить соленой морской воды и закусить сушкой. А Вячеслав Алексеевич стал экскурсоводом, когда гости собрались в здании открытого на днях нового детского садика. С увлечением рассказывал адмирал, каких трудов стоило его достроить и как уютно будет чувствовать себя детвора в игровых комнатах с подогреваемым полом.

Ну и что? — скажет читатель. Мало ли детских садов строится. В общем-то, и не так много, как хотелось бы. Но нельзя не вспомнить, на какие годы выпал этот гаджиевский новострой — 1996—1997. Офицерам месяцами не платили денежное содержание, на флотилии чувствовался недостаток всего: средств, материально-технического снабжения, продуктов. А он курировал ввод в строй детского дошкольного учреждения. Потому что знал: подводник-офицер, мичман, контрактник должен во время боевой службы знать: дома у него все в порядке, ребенок сыт, находится в тепле. Тогда и службе подводник будет отдавать всего себя.

Ведь ему и его семье столько пришлось испытать “прелестей” бытовой неустроенности, когда, отправляясь на боевую службу, оставлял молодую жену Лизу с новорожденной дочуркой в сборно-щитовом бараке без удобств, с печным отоплением.

А что ему довелось пережить, когда, вернувшись из морей и добравшись домой в гарнизон Оленья, увидел на месте барака пепелище. Пока он осваивал морские глубины и нес боевую службу, в бараке произошел пожар, благо жена и дочурка остались живы. Затем жильем его семьи стала комнатенка в трехкомнатной квартире в гарнизоне Гаджиево. В ней жили еще две семьи: лейтенанта и мичмана. Шесть взрослых и трое малолетних детей.

Когда адмирал рассказывал о своих лейтенантских годах, о молодой супруге и дочурке, мне вспомнился эпизод из фильма “Москва слезам не верит”, где одна из героинь говорит другой, позавидовавшей жене генерала: “Чтобы стать генеральшей, нужно выйти замуж за лейтенанта да помотаться с ним по гарнизонам”.

— Моя супруга и дочери всегда с пониманием относились к службе мужа и отца. Семейные отношения целиком были подчинены интересам моей службы, — рассказывает Вячеслав Алексеевич. — Лиза — настоящая офицерская жена. Воспитание дочерей Ирины и Лизы полностью легли на ее плечи.

Сегодня старшая дочь Ирина вместе с мужем после окончания института и консерватории преподают музыку в Вологодском педагогическом университете. С малолетства дочери были приучены к самостоятельности. Вот и младшая дочь Елизавета преподает музыку в сельской школе.

Когда я спросил, а почему он младшую-то дочь в город не переведет, ведь адмирала многие знают, уважают и, безусловно, помогли бы, Вячеслав Алексеевич ответил: “У меня дети всегда самостоятельно решения принимали и сами пробивали себе дорогу в жизни. Без отцовской поддержки”. Нетипичная ситуация по нынешним временам, вызывающая уважение к семье Поповых.

 

* * *

Став командующим, он продолжает проявлять заботу о детях. Устраивает ребят в Нахимовское и военно-морские училища, следит за их учебой и успехами. Это не чудачество — забота о будущем флота. Ведь не секрет: в подводных силах России, в том числе и на Северном флоте, сложились офицерские династии. Сыновья идут по стопам отцов.

Моряки срочной службы для него — тоже дети. Казалось бы, у командующего времени в обрез. Как-никак под его началом морская составляющая ядерных сил сдерживания России, целый флот. А он едет к морским пехотинцам на учения и школит офицеров, чтобы учили ребят воевать. Как в воду глядел, предвидя участие морских пехотинцев Северного флота в боевых действиях по наведению конституционного порядка в Дагестане и Чечне. Так уж случилось, что трижды довелось мне присутствовать в его поездках к морпехам. И в сугробах полигона видел я Вячеслава Алексеевича, беседующего с морпехами, и на берегу бухты, где они тренировались в высадке из десантных кораблей, и на полуострове Средний во время учений бригады морской пехоты, стремительно атаковавшей рубежи, где в годы Великой Отечественной войны советские солдаты так и не пропустили врага, и во время подведения итогов боевой учебы. Строго спрашивал командующий с офицеров за качество отработки учебно-боевых задач. Кому-то, может быть, и не нравились эти нахлобучки. Зато, когда пришла пора на деле показать себя, не оказалось равных в Чечне морским пехотинцам. Да, были и среди них жертвы, но несоизмеримыми оказались потери морской пехоты по сравнению с другими частями и соединениями. А что касается боевиков, то они опасались появляться там, где занимали боевые позиции североморцы. Ну как тут не вспомнить суворовскую заповедь, которой руководствуется адмирал Попов: “Тяжело в учении, легко в бою”.

Не забыл командующий морпехов и в Чечне. 28 марта 2000 года отправился он в район боевых действий, чтобы лично убедиться, как обустроились, не испытывают ли в чем нужду, морально поддержать, вручить награды. Побывал на всех блокпостах, во всех ротах, на артиллерийских позициях, у связистов. Мог и не лететь. Но полетел.

Есть немало и других примеров, характеризующих Вячеслава Алексеевича как человека, для которого жизнь моряка имеет высочайшую ценность. Об одном таком случае вице-адмирал Попов рассказал, когда мне довелось брать у него первое интервью после его назначения на должность командующего Северным флотом. В 1985 году, старшим на борту в должности заместителя комдива, он ушел на боевую службу в Атлантику. На переходе произошло непредвиденное: к врачу подлодки обратился матрос Зайцев с жалобами на боль в животе. Полагая, что у матроса аппендицит, врач начал операцию. На деле все оказалось гораздо серьезнее — прободная язва двенадцатиперстной кишки. И Попов принимает единственное решение, которое могло спасти матроса. Дает команду лечь на обратный курс. “Неслись домой через два моря на всех парах, — рассказывает Вячеслав Алексеевич. — Матросик лежал с разрезанным животом под постоянным наблюдением врача. Выгружать его пришлось через торпедно-погрузочный люк. Сложно, но справились и с этой задачей. Главное, остался он жив и здоров”. К слову, за все двадцать пять боевых служб Вячеслав Попов не потерял ни одного подчиненного.

— Удачливым я был командиром, — сказал Вячеслав Алексеевич. Я подумал, Попов о карьере, продвижении по службе будет говорить, а он продолжил: — Ни разу не возвратился в базу с приспущенным флагом. Да, были пострадавшие, обожженные, но погибших не было.

* * *

Был в биографии Попова случай, за который его наградили орденом Красной Звезды. Боевым орденом. Его ракетный подводный крейсер вышел в заданный район полигона для пуска баллистической ракеты. Во время предстартовой подготовки ему поступил доклад: “В прочный корпус поступает забортная вода”. Струи морской воды хлестали в центральный отсек через шахту выдвижных устройств. Попов не сорвал ракетную атаку, выполнил задачу, как если бы это было в реальной боевой обстановке. А часть экипажа в это время боролась за живучесть, перекрывая доступ воды к радиоэлектронной аппаратуре и системам управления. Рисковал он? Безусловно. В том числе и своей жизнью. Но в те минуты он был на войне. Пусть условной, но, смалодушничав, он не простил бы себе этого. Только так проверяется готовность к тому главному делу, ради которого экипажи атомных подводных ракетоносцев несут боевое дежурство в толще Мирового океана.

А еще за один пуск баллистической ракеты из подводного положения вручил ему Главком ВМФ морской бинокль, с которым он не расстается и по сей день и считает одной из наиболее значимых наград. Именно в него рассматривал гладь Баренцева моря командующий с борта тяжелого атомного ракетного крейсера “Петр Великий”, пытаясь угадать точку, откуда подводный ракетоносец осуществит пуск баллистической ракеты во время учений Северного флота. И когда в нескольких милях от крейсера бесшумно вспучилось море (громовые раскаты ракетных двигателей донеслись чуть позже) и из облака дыма, пара и водяных брызг, медленно, а затем стремительно ускоряя свой разбег, в зенит ушла ракета, чтобы где-то на высоте сотен километров лечь на боевой курс, Вячеслав Попов, оторвавшись от окуляров знаменитого бинокля, с восторгом произнес: “Пошла родная! — и, обращаясь к свидетелям этого зрелища, сказал: — Ну, кто усомнится в преимуществах ракетных подводных крейсеров стратегического назначения перед наземными ракетными комплексами? Кто мог догадаться, откуда будет произведен старт? Попробуй уследи, куда пошла подводная лодка, где она окажется через сутки? А какую мощь несет на себе? Вот потому-то и уважают на Западе Северный флот. И боятся”.

В судьбе адмирала Попова были сотни учений, десятки пусков ракет. Но те, что прошли в начале апреля 2000 года, запомнятся на всю жизнь. 5 апреля 2000 года Президент России Владимир Путин прибыл на Северный флот, чтобы проверить навыки североморцев по развертыванию сил и средств, их готовность к ведению боевых действий. В море вышло 15 кораблей, 8 подводных лодок, было задействовано 7 береговых частей, противолодочная и истребительная авиация. На РПКСН “Карелия” в море, вместе с командующим флотом адмиралом Поповым, Главкомом ВМФ адмиралом Куроедовым и губернатором Мурманской области Евдокимовым, вышел и Верховный Главнокомандующий Владимир Владимирович Путин.

Вот что рассказал о тех событиях годичной давности Вячеслав Алексеевич:

— Я доложил Президенту, какие подводные лодки и надводные корабли находятся в море. И Верховный Главнокомандующий по ходу учения принял решение дать контрольный сигнал на пуск баллистической ракеты с РПКСН “Борисоглебск”. Системы связи и боевого управления сработали очень четко, причем команды поступали не из Москвы, а с лодки, находящейся в подводном положении. Такого случая в практике отечественного подводного флота и управления стратегическими ядерными силами России не было. И, вероятно, не будет. Присутствующие были потрясены. Когда лодка с Президентом на борту всплыла, ракета стартовала из-под воды раньше, чем все этого ожидали. Подводники перекрыли все нормативы.

Когда Президент сошел на берег, он сказал, что у него было более пессимистическое представление относительно состояния Военно-Морского Флота, и в частности Северного, его стратегических ядерных сил. После учения он пришел к выводу, что Северный флот боеготов и боеспособен.

Чуть позже, выступая перед командным составом Северного флота на подведении итогов учения, Владимир Путин сказал:

— Россия всегда нуждалась в мощном Военно-Морском Флоте. Был период, когда казалось, в нем нет необходимости. Это было глубокое заблуждение.

Руководство страны будет делать все от него зависящее, чтобы созданное за десятилетия было не только сохранено, но и приумножено. Приятно сознавать, что традиции российского флота сохраняются. Хочу, чтобы вы всегда помнили: без дела, которое вы делаете, России не обойтись. Это не просто слова, это действительно так.

Благодарю вас за то, что в эти сложные для государства времена никто из вас не пал духом. Вы верите и любите свою Родину. Я искренне благодарю вас за ратный труд, за верность Долгу и воинской Присяге, за преданность Отечеству. Уверен, пока есть в стране такие люди, как вы, наша страна будет непобедима.

Спустя год после того учения Вячеслав Алексеевич сказал, что Президентом и Советом Безопасности был принят целый ряд программных стратегических решений, которые легли в основу четкого планирования строительства флота и поддержания его боеготовности на должном уровне. Среди них — утверждение основных направлений и приоритетов судостроительной программы, которой у нашей страны не было уже лет 15. Изменены основы политики государства на море и само отношение к флоту.

 

* * *

Оценивая нынешнее состояние Северного флота, адмирал Попов подчеркнул самое главное: флот после очень тяжелых лет сумел сохранить свое боеготовое и боеспособное ядро. За прошедшие годы произошло значительное сокращение количественного состава кораблей, но боевой потенциал флота серьезным образом не изменился. Количественные потери удалось компенсировать за счет качественного улучшения боевых возможностей кораблей.

— Мы приняли в свой состав два новых современных корабля — “Петр Великий” и “Адмирал Чабаненко”, которые по своим боевым возможностям, широте выполняемых задач превосходят предыдущие проекты и способны заменить целые соединения, — с гордостью сказал Вячеслав Алексеевич.

И на других направлениях повышения боевой готовности мы значительно продвинулись вперед.

Прекрасно показал себя батальон морской пехоты Северного флота. Морские пехотинцы вернулись с честью, достоинством, не замарав себя ничем и при этом проявив мужество, отвагу, преданность своему долгу. Когда я был в Чечне и беседовал с командованием восточной группировки, там все отмечали бесстрашие и самоотверженность морской пехоты. Для них выполнение боевого задания — смысл жизни... В Веденский район они свалились как снег на голову боевиков — с той стороны, откуда их не ожидали, из Дагестана прошли через Андийский хребет в суровых зимних условиях. К сожалению, там мы потеряли 16 человек. Тяжелая утрата. Но эти потери несоизмеримы с другими. Мы специально готовили ребят в сопках Заполярья. Они изодрали там по два комплекта обмундирования, зато теперь совесть меня не мучает. И что еще важно отметить, мы оказались единственными, кто имел подготовленный резерв.

К слову сказать, под редакцией адмирала Попова издана книга “Вспомним поименно”, которая посвящена памяти морских пехотинцев, погибших при выполнении задач по ликвидации незаконных вооруженных формирований на территории Северного Кавказа в 1999—2000 годах.

 

* * *

У военных есть немало наград и отличий, носимых на форменных тужурках, кителях и парадных мундирах. К примеру, знак, изображающий подводную лодку, означает, что его обладатель имеет допуск к управлению подводной лодкой. Его Вячеслав Попов заслужил еще на заре своей офицерской карьеры. А вот знак в виде маленького, белого цвета якорька с изображением на его фоне истребителя-перехватчика Су-27К: Вячеслав Алексеевич получил его уже адмиралом, выполнив полет на новейшем двухместном палубном истребителе Су-27КУБ.

— Чтобы управлять силами флота, нужно знать его составляющие, отдельные элементы, представлять их боевые возможности, — говорит командующий. — Я выходил в море на подводных лодках, на надводных кораблях, летал на самолетах и вертолетах, управлял бронетранспортером, стрелял из всех видов оружия. А вот теперь и с палубы авианосца на современном истребителе взлетел.

Конечно же, чувство полета — прекрасное, но приходит время посадки на палубу авианосца, которая с высоты, несмотря на длину 300 и ширину 70 метров, кажется спичечным коробком. И одно дело сидеть за спиной летчика, не видя происходящего, и уповать на его мастерство, другое — рядом с ним и наблюдать стремительно набегающую полетную палубу, на которую, кажется, самолет просто не поместится. Вначале был проход над авианосцем, затем два прохода с касанием и, наконец, посадка, во время которой летчики испытывают сильнейшие перегрузки при торможении самолета аэрофинишером.

После недолгого пребывания на авианосце, во время которого командующий вручил контр-адмиралу Александру Челпанову главный приз за победу экипажа “Адмирала Кузнецова” в конкурсе на лучший герб частей и соединений Вооруженных Сил России, Попов вновь поднялся в воздух.

За свою многолетнюю военно-морскую карьеру Вячеславу Попову пришлось провести немало ритуалов, посвящая в подводники не только молодых матросов и офицеров, но и гостей атомных субмарин, занимающих весьма ответственные посты в военной и гражданской системах управления. Случаев отказа не было. 7 октября 1999 года пришлось и ему подчиниться традиции посвящения в летчики палубной авиации.

После посадки истребителя на авианосец четыре дюжих авиатора подхватили командующего из кабины, отнесли к гаку самолета, которым он цепляется за аэрофинишер при посадке, и трижды опустили адмирала на него. Чуть позже, беседуя с Героем России полковником Игорем Сергеевичем Кожиным, узнал от него, что эта традиция и сам ритуал бытуют с момента первой посадки самолета на палубу авианосца, которую выполнил на Су-27К Виктор Пугачев в ноябре 1989 года. Через 10 лет ему пришлось приобщать к морской палубной авиации командующего Северным флотом.

“Слабый с палубы не летает”, — говорят морские летчики. Командующий слетал.

 

* * *

Говорили мы и об Арктике, о Севере, о тех богатствах, которые хранят их недра, и о том, кто их будет защищать.

— Руководитель на любом уровне больше других должен думать о будущем. Нельзя быть бабочкой-однодневкой. Арктика с ее природными ресурсами — это будущее нетолько России, но и всего мира. И в связи с этим невозможно переоценить роль и значение Северного морского пути, главной национальной транспортной артерии на Севере, утерять которую ни в коем случае нельзя. Весь мир стремится сейчас в океан за ресурсами. Вне сомнения, шельф наших арктических морей уже завтра будет востребован. Здесь сталкиваются интересы разных стран. А кто кроме Военно-Морского Флота в состоянии в этом споре защитить национальные интересы России? Здесь присутствуют пограничники, но они осуществляют контроль, а вот силовую поддержку в защите государственных интересов способны обеспечить мы, — категорично заявил Вячеслав Попов. — Есть основания полагать, что мы будем сохранять способность выполнять эту роль и впредь. Наши атомные подводные лодки ходили, ходят и будут ходить на боевую службу подо льды, хотя за прошедшие 10 лет мы многое потеряли, и на преодоление отставания потребуется гораздо больший период времени. После бесед с Президентом РФ Владимиром Путиным я убедился, что у него глубокое понимание роли и значения Северного флота.

Уровень боеготовности моряков нашего флота во многом определяется тем, что они ясно осознают свое значение для страны. Очень часто говорят, что Северный флот защищает северо-западные рубежи России. Да, он базируется здесь, но защищает всю Россию.

Вячеслав Попов солидарен с Главкомом ВМФ, который любит повторять фразу: “У флота проблем нет. Есть задачи”. Проблем, конечно же, у флота хватает. А что касается задач, то они крайне ответственны. Северный флот действует в операционной зоне, где сосредоточены крупнейшие запасы нефти и газа, где ведется добыча и переработка стратегического сырья, в районе сосредоточения биоресурсов, в том числе богатейших рыбных промыслов, где проходят важнейшие морские коммуникации. Здесь, на Севере, находятся центр атомного судостроения, ядерный полигон на Новой Земле, космодром в Плисецке, незамерзающий порт Мурманск, дающий выход в Атлантику и моря Северного Ледовитого океана.

Конечно же, флоту многого не хватает. Потребности в судоремонте удовлетворены лишь на 4 процента, из-за отсутствия материально-технических ресурсов редко выходят в море корабли, подводные лодки, прикована к земле авиация, крайне редко демонстрирует Россия свой Андреевский флаг на океанских просторах. Поддержание боевой готовности на должном уровне дается флоту очень большим трудом, напряжением всех ресурсов. Люди работают на пределе человеческих возможностей. И может быть, человеческий фактор и является той главной составляющей, которую удалось мобилизовать командующему, чтобы сохранить флот от развала.

 

* * *

Северный флот, как и все Вооруженные Силы России, пережил страшное по своей разрушительной силе десятилетие военных псевдореформ, которые сводились лишь к сокращениям личного состава и уничтожению боевого потенциала армии и флота.

Оценивая нынешний этап военной реформы на Северном флоте, Вячеслав Алексеевич говорит:

— Сейчас элемент сокращений также присутствует, но я впервые почувствовал здравый смысл в том, что происходит. Появился замысел, определены этапы, и, что принципиально важно, впервые с нами стали согласовывать масштабы и сроки сокращений, предоставили возможность самим принимать решения по реформированию флота исходя из потребностей сохранения боеспособности.

Директивные указания приходят только после согласования с командованием флота, с учетом мнения специалистов, которым на месте виднее, что и как реформировать. Раньше такого не было.

Более того, свои соображения по поводу реформирования я докладывал Секретарю Совета Безопасности, лично встречался с ним. Высказал свои предложения и Президенту России, который встречался лично с каждым командующим во время подведения итогов за 2000 год. Это — государственный подход к решению проблем приведения Вооруженных Сил России к современным реалиям военно-политической обстановки в мире и возможностям экономики страны.

Я могу смело сказать: реформы на флоте пошли в нужном направлении. Идет оптимизация структуры флота, улучшилось материальное положение офицеров и мичманов, лучше стал финансироваться судоремонт, и в перспективе мы надеемся получить новые корабли.

Раньше было много разговоров, но мало дел. Сейчас слово не расходится с делом. Мы понимаем, государство в нынешних условиях не в состоянии содержать Вооруженные Силы в том количестве, которое имеется, одновременно обеспечивая масштабную закупку новой боевой техники. Нужно пройти через этот сложнейший и очень болезненный период в истории Отечества, сохранив для России Флот.

 

* * *

Адмирал Попов, рассуждая о роли и значении Северного флота в нынешних условиях, предстает не просто как флотоводец, а как политик.

— Сейчас употребление термина “угроза” нужно понимать не так, как 20—30 лет назад. Угроза мировой термоядерной войны снизилась. Это факт. Но в то же время возросли угрозы региональных конфликтов. А здесь роль флота не просто велика. Она определяющая и уникальная. Вспомните события вокруг Югославии. Все дипломатические демарши России остались без внимания. А будь в Средиземном море мощная группировка российских кораблей, в которую входили бы авианосец “Адмирал Кузнецов” и тяжелый атомный ракетный крейсер “Петр Великий”, я думаю, события пошли бы по другому сценарию. Причем флот прибыл бы к месту назначения через нейтральные воды, не нарушив ни одного международного соглашения. Он бы дошел туда достаточно быстро, встал у берегов Югославии, и тогда наши политики могли бы сказать: “Хватит, навоевались”. Весомым, решающим аргументом стал бы даже один ракетный крейсер “Петр Великий”, через который чужие ракеты не смогут пролететь. Он способен сбить десятки крылатых ракет. Флот одним своим присутствием способен снизить накал страстей, стать весомым аргументом внешней политики нашего государства. Во всяком случае, так было во время Карибского кризиса. Может он выступать и как посланец мира и дружбы. Свидетельство тому — многочисленные визиты наших кораблей в порты других стран, в том числе в США, ответные визиты кораблей стран НАТО в Североморск. Эти контакты укрепляют меры доверия, служат разрядке напряженности во взаимоотношениях. Такой способностью не обладает ни один другой вид Вооруженных Сил. Вы можете представить себе заграничный визит дружбы танковой дивизии или полка ракетных войск стратегического назначения?

Флот — мощнейшая сила сдерживания, эффективный инструмент в руках политиков, и его необходимо развивать в приоритетном порядке. Не зря ведь США и страны НАТО уделяют ему столь пристальное внимание.

В нашей стране ситуация была несколько иная. Правда, в отличие от руководства страны, роль и значение флота прекрасно осознавал народ. В те годы, когда флоту было особенно трудно, ему подставили плечо и помогли выжить регионы России, которые объединил в Ассоциацию субъектов Российской Федерации, шефствующих над кораблями и частями Северного флота, губернатор Мурманской области Юрий Евдокимов. Поддержка Северного флота приобрела всероссийский масштаб.

Сегодня шефские связи переходят на более высокий виток. Теперь мы согласовываем с шефами даже вопросы технической помощи для поддержания боеготовности флота. Пример тому — тяжелый авианесущий крейсер “Адмирал Кузнецов”, который и сегодня ржавел бы у причала, не окажи поддержку Московская область, выделившая средства на завершение ремонта корабля в 1995 году. Авианосец выходил на боевую службу в Средиземное море. Он и сегодня в боевом строю.

Без преувеличения, эти связи спасли нас. Прежде всего, в моральном плане. Моряки почувствовали, что они нужны России. Раньше говорили: “Народ и армия едины”. Я и сейчас готов повторить эти слова.

Другое дело, что центральные СМИ попытались за последние годы сформировать у россиян негативное отношение к армии и флоту. Частично им это удалось. Но шефские связи с флотом, начавшиеся в 1993—1994 годах, показали, что телевизионный “ящик” и сознание народа — разные вещи. Мы это почувствовали, когда взрослые мужики, приезжавшие из российской глубинки, покидали борт атомных ракетоносцев со слезами на глазах и при этом говорили: “Мы с вами...”

Остается добавить, что сегодня на Северном флоте уже имеется 38 именных кораблей и подводных лодок, носящих названия городов-шефов. На них служат, согласно шефским договорам, 850 юношей. А всего более чем над 100 кораблями, частями и соединениями Северного флота шефствуют около 130 субъектов Российской Федерации, городов, районов, крупнейших научно-производственных объединений и даже Министерство РФ по атомной энергии.

В 1993 году корабли Северного флота посетили шесть шефских делегаций, а в 2000-м их было 138. Вот такая она, динамика поддержки народом моряков-североморцев.

 

* * *

Во время беседы с командующим, задавая вопрос о том грузе ответственности, который лежит на его плечах, я спросил, указывая на полку с многочисленными телефонными аппаратами, разместившимися по левую руку от адмирала Попова:

— По какому из этих телефонов вы разговариваете с Президентом?

— По одному из этих, — хитро усмехнувшись в усы, произнес Попов. — А вообще, без телефонной связи я не нахожусь ни минуты. О том грузе ответственности, который лежит на мне, говорят более сотни ядерных реакторов, не одна сотня ядерных боеголовок, несколько десятков тысяч подчиненных, атомные подводные лодки, надводные корабли, авиация, береговые части, разветвленная инфраструктура, города-гарнизоны Северного флота. Наконец, ответственнейшие боевые задачи, которые выполняет Северный флот и его морская составляющая стратегических ядерных сил сдерживания.

— А не гнетет ли этот груз ответственности, не было ли желания все бросить и уйти?

— Я ни разу не усомнился в правильности сделанного мною выбора стать морским офицером. Как бы тяжело ни было. Даже в середине 90-х годов, когда ситуация на флоте была катастрофическая. Я провел социологический опрос (кстати, провожу их и сейчас) среди подчиненных гаджиевской флотилии, которой тогда командовал, на предмет доверия ко мне как к командующему. И увидел, что кредит доверия ко мне высок, люди верят мне, надеются на своего командующего. То был период, когда рухнули прежние идейные ориентиры и нравственные ценности, а новые созданы не были, когда офицерский корпус потерял веру в руководство страны, в само государство. Многие офицеры тогда ушли с флота. Те, кто остался, поверили в меня. И я не мог лишить их последней опоры. Я не мог предать людей, которые мне доверяли, за которых я отвечал.

И еще. У моряков есть понятие: “Борьба за живучесть”. Но у подводников отношение к нему во сто крат серьезнее. Под водой надеяться, кроме как на себя и плечо друга, не на кого. Нас с курсантской поры воспитывали в святом отношении к этому понятию. И когда государство, Вооруженные Силы, флот, моя флотилия оказались в критической ситуации, передо мной оказалось два пути. Первый — бросить флотилию. Второй — бороться за живучесть, спасать “корабль”, сплотив весь экипаж. Я выбрал второй путь.

Ты ведь знаешь, кто первым бежит в минуты опасности с корабля? Крысы. Я не хотел уподобиться этим тварям.

Считаю, что вместе с матросами, мичманами, офицерами и адмиралами мы задачу борьбы за живучесть выполнили. Недавно у нас на флоте работал представитель Управления воспитательной работы Министерства обороны капитан 1-го ранга Певень. Он изучал морально-психологическое состояние личного состава. Отработав в частях и на кораблях, он напросился ко мне на прием и признался, что поражен высочайшим моральным духом моряков. Направляясь к нам, предварительно отработав во многих частях и соединениях ВС РФ, он прогнозировал несколько иную ситуацию.

После гибели “Курска” ни один офицер-подводник не написал рапорт с просьбой перевести его на берег. Наоборот, даже матросы просились перевести их с надводных кораблей на подводные лодки. Множество рапортов поступает от матросов с просьбой направить их для поступления в военно-морские училища, а дети морских офицеров как шли, так и продолжают идти по стопам отцов. И это при том, что они видят — их отцы, рискующие жизнью, очень часто находятся в унизительном материальном положении, а уж бытовую неустроенность дети военнослужащих вкусили сполна. Это ли не свидетельство того, что нам удалось сохранить моральный дух и традиции флота?

— У нас растет достойная смена, — сказал Вячеслав Алексеевич и, указав на фотографию, лежащую под стеклом на столе, спросил: — Видел моего внука?

Я видел эту фотографию. На борту катера адмирал Попов, принимающий парад кораблей Северного флота на рейде Североморска по случаю Дня ВМФ, рядом с ним губернатор Мурманской области Юрий Евдокимов и семилетний внук Славка, в форменке, с гюйсом, в бескозырке.

— Он знает, что такое флот, как отдавать честь Андреевскому флагу, и пойдет по стопам деда, — с гордостью сказал адмирал. — Недавно заявил мне: “Кто-то должен же заменить тебя, когда ты уйдешь на пенсию”.

 

* * *

“Все преходяще, а музыка — вечна”, — говорил один из героев фильма “В бой идут одни “старики”. Но если в кинофильме “поющей” была авиационная эскадрилья, то у Вячеслава Попова — экипаж ракетного подводного крейсера стратегического назначения, неизменно занимавший первые места в смотрах художественной самодеятельности флотилии атомных подводных лодок. “Поющей” стала затем и дивизия, которой ему доверили командовать.

У экипажа была даже своя строевая песня, посвященная ракетному подводному крейсеру К-245. После похода на Северный полюс ее написал рулевой-сигнальщик Григорьев.

Подводных миль пройти нам выпало немало.

Отцы и матери спокойно могут спать,

Когда дозор несет в глубинах океана

Подводный крейсер наш, К-245.

Так пели подводники, чеканя шаг в строю. А еще “Марусю” из кинофильма “Иван Васильевич меняет профессию”.

— В начале лета 1981 года мы ушли в автономку, — вспоминает Валерий Зверев. — Приближалось десятилетие похода на Северный полюс и юбилей нашей подлодки. Вячеслав Алексеевич решил подготовить солидный концерт художественной самодеятельности силами экипажа. Когда вернулись в базу, пригласили в Дом офицеров жен, детей, командование дивизии и флотилии, коллег-подводников из других экипажей и дали двухчасовой концерт. Все были в восторге.

Занятия художественной самодеятельностью требовали времени, но Попов не считал его потерянным зря.

— Это сплачивает экипаж — во-первых. Во-вторых, это серьезная психологическая разгрузка. А в-третьих, экипаж приобщается к культуре. Я и сейчас всячески поддерживаю учреждения культуры флота, чем могу, помогаю ансамблю песни и пляски, драматическому театру, оркестру Северного флота. За время командования Северным флотом не сократил ни один оркестр. Они должны сокращаться последними, вместе с боевыми знаменами. Это символы, равные друг другу по своей значимости. Вспомните историю: в ответственнейшие моменты сражения вперед выносили Боевое Знамя и в атаку шли в сопровождении полковых оркестров. И побеждали. Мы ведь и ансамбль песни и пляски Северного флота направляли в Чечню к морским пехотинцам, где они во фронтовой обстановке дали семь концертов.

Вячеслав Алексеевич непременный зритель всех премьер драмтеатра и концертов ансамбля песни и пляски Северного флота. Всегда присутствует на юбилеях артистов. Когда недавно в Североморске отмечали 20-летие детского образцового хореографического ансамбля “Мастерок”, не нашли время поздравить ребятишек многие из власть предержащих города. Он же выкроил время в своем плотном графике работы и пришел на отчетный концерт. Это говорит о многом.

В сложнейших условиях недофинансирования Попов изыскал средства на ремонт главного очага культуры флотской столицы — Дома офицеров флота.

— Если бы не командующий, мы бы ремонт так и не выполнили, — говорит начальник ДОФа, заслуженный работник культуры Российской Федерации капитан 2-го ранга Аркадий Рязанов. И это не сиюминутная акция. Я командующего знаю более 15 лет. У него всегда было такое отношение к культуре, к искусству. Именно на базе дивизии, которой он командовал, и под его руководством мы подготовили заключительный концерт художественной самодеятельности Северного флота. И заняли первое место. К слову, танцевальным коллективом руководила его супруга Елизавета Ивановна. В хореографических номерах были задействованы и его дочери. Елизавета Ивановна сама ставила номера, шила костюмы, а когда Вячеслава Алексеевича перевели из Гаджиева в Североморск, продолжала ездить туда на репетиции. Танцевальному коллективу, которым она руководила, присвоили звание народного.

А вообще, художественной самодеятельностью занимались все, от матроса до капитана 1-го ранга. Он даже разрешил на время снять с кораблей рынды, чтобы исполнить колокольный звон при пении хором “Славься” из оперы Михаила Глинки “Иван Сусанин”. У нас в самодеятельности были представлены все жанры, кроме скучных, а дивизия был поющая и танцующая. Был в дивизии великолепный баянист-виртуоз старший мичман Юрий Трум, имевший за плечами более 20 автономок. Взрастила дивизия и мичмана Николая Локтионова, автора песен о море, о подводниках. Он стал лауреатом многих конкурсов, выпустил несколько компакт-кассет.

С адмиралом Поповым легко и приятно работать. Он понимает нас, работников культуры и артистов, всячески поддерживает. Он мне, руководителю драмтеатра и руководителю ансамбля песни и пляски Северного флота заявил: “По любым вопросам, связанным с профессиональной деятельностью, можете обращаться непосредственно ко мне”.

Кто-то сказал: “Когда говорят пушки — музы молчат”. На Северном флоте не молчат. Музы помогали североморцам победить в Великой Отечественной, выдержать высочайшее напряжение в годы “холодной войны”, выстоять в наше реформенное лихолетье. Патриарх Московский и Всея Руси Алексий II сказал: “Россия перепутала европейские краны и вместо чистой воды прильнула к канализации”. Перекрыть потоки западной псевдокультуры во флотскую среду, сохранить высокие мораль и нравственность, воспитывать у подчиненных дух патриотизма, верность присяге, воинскому долгу, флоту и Отечеству командующему помогают учреждения культуры, которые он поддерживает. Музы помогают сохранить для Отечества Северный флот. И не только. Несут свое искусство артисты в народ. К примеру, лишь драмтеатр Северного флота из всех театров России имеет на сегодня в своем репертуаре три спектакля военно-патриотической тематики. В других это направление считается несовременным и неактуальным.

Ансамбль песни и пляски Северного флота, взрастивший за 60 лет своего существования 30 народных и заслуженных артистов СССР, РСФСР и России, только в 1999 году дал 141 концерт, с триумфом выступил в гастрольной поездке по городам северо-запада России. Концерты в Карелии, в Новгородской, Псковской, Тверской, Вологодской, Кировской и Архангельской областях проходили при аншлагах. “Все совдепы не сдвинут армию, если марш не дадут музыканты”, — писал Владимир Маяковский. На Северном флоте есть кому задать ритм движению вперед. Здесь знают, понимают, ценят и поддерживают культуру. И в первую очередь, командующий Северным флотом.

 

* * *

Не могли мы в ходе двухчасовой беседы не затронуть проблемы, связанные с гибелью атомной ракетной подводной лодки “Курск”. Эта трагедия всколыхнула всю Россию, не оставив равнодушным ни одного человека.

Командующий Северным флотом пережил ее не просто как должностное лицо. Он — подводник, и кто, как не он, представлял трагизм ситуации, в которой оказались после взрыва члены экипажа, ожидавшие, но так и не дождавшиеся помощи.

Попов изменился даже внешне. Прибавилось седины в волосах, морщин на лице. И не только от пережитого горя. От тех ядовитых стрел, которые пускала в него часть представителей средств массовой информации.

Но было и другое отношение к адмиралу.

— В те трагические дни я ощутил мощную моральную поддержку россиян. На мое имя пришло несколько сот писем, в том числе и из-за рубежа. Они хранятся в управлении воспитательной работы. Если есть желание, сходи, почитай, — посоветовал Вячеслав Алексеевич. И помолчав с минуту, сказал: — После того, что прочитал в письмах, у меня уже не появлялась мысль уйти с флота. По всем событиям, связанным с “Курском”, я имею свою точку зрения. Она не изменилась с августа прошлого года. Но комментировать ее не буду, пока не завершится операция по подъему лодки.

Чуть позже, по завершении беседы с адмиралом, мне предоставили возможность познакомиться с письмами, пришедшими на его имя в те августовские дни. Вот несколько фрагментов из них.

“Вам пишет вдова адмирала А. Г. Головко.

Вчера я слушала Ваше обращение к родным и близким погибших. Я плакала и гордилась Вами. Мне 81 год. Я пережила Арсения уже на 38 лет. В 1956 году, когда Вы были еще ребенком, а адмирал Головко командовал Балтийским флотом, с ним случилась та же трагедия: только время было не то, и флот не Северный, и погибли подводники только одного отсека... Я хорошо и отчетливо помню, каким вернулся Арсений, проведя ровно две недели в Таллинском порту, в море, пытаясь поднять лодку. Не удалось. Он постарел лет на 10. И я уверена, что Вы, Вячеслав Алексеевич, очень пришлись бы ему по душе. Он любил, знал, глубоко уважал подлинных моряков, а Вы, несомненно, подлинный военный моряк.

Я верю, что Ваши близкие, Ваша семья помогут Вам пережить это страшное горе. Беспокоюсь за Вас. К флоту в нашем государстве всегда было не то отношение, которое он заслуживает.

С глубоким уважением

Головко Кира Николаевна.

Храни Вас Господь”.

“Записал на видео Ваше выступление 22 августа и многократно его просмотрел. Убедился, что Вы, как бывший подводник, сделали все, что в Ваших силах и возможностях. Да и никто, как Вы, подводники, не смогли бы сделать большего и лучше понять своих товарищей. Сказанные Вами слова по телевидению исключили малейшее вранье. Но стенания злобных умников, расчетливых негодяев, поднятые в большинстве каналов СМИ, даже Вам, закаленным и твердым, могут оказаться не по плечу. Свидетельство тому — сообщение о Вашей и Главкома ВМФ просьбе об отставке. То есть то, чего и добиваются враги России. Перед Вами, передовым российским воинством, военными моряками, громоздятся сплоченная, монолитная организация НАТО и ее флот. А Северный флот — наш важнейший морской рубеж. И нельзя допустить, чтобы этот участок покинул его командующий, и тем более Главнокомандующий ВМФ.

Прав Президент, отклонивший Вашу отставку. Как бы трудно не было, надо стоять.

Крепитесь и мужайтесь.

Участник разработки одной из первых

морских ядерных систем ВМФ СССР,

лауреат Государственной премии СССР

Геннадий Иванович Иванов”.

“В эти тяжелые дни нашлось много спецов и знатоков по морским делам, которые через радио, печать и телевидение столько вылили грязи и злобы в адрес североморцев. Они хотели бросить тень на людей, которые этого не заслужили.

Товарищ командующий! Я не встретил ни одного сослуживца, товарища по работе, который бы бросил упрек в Ваш адрес, в сторону североморцев. Уверен, что абсолютное большинство россиян разделяет такое мнение.

С уважением Мальцевы,

г. Одинцово”.

“Адмирал! К вам обращается бывший североморец. Я видел Ваше выступление по телевизору. Когда Вы сняли пилотку и попросили прощение за тех, кого не сберегли, я думаю, с Вами была вся Россия. Не казните себя. Я видел ваши седые волосы и боль в глазах. Вы сделали все, что смогли, но обстоятельства выше нас.

Адмирал! Не уходите в отставку. Такие люди нужны России и ее флоту.

Бывший североморец,

старшина 2-й статьи

Степаненко”.

 

* * *

Командующий Северным флотом. Во главе него Вячеслав Попов встал в невероятно сложный для военных моряков период. Массовые сокращения офицеров и мичманов, выведение из боевого состава атомных подводных лодок, надводных кораблей, которые еще могли бы послужить России не один год, сокращения авиационных полков и береговых частей, ликвидация поселков и городов-гарнизонов, недопоставки запасных частей, топлива, продуктов питания, недофинансирование, безобразное обеспечение судоремонта — вот та ситуация, с которой ему пришлось столкнуться. Но, несмотря ни на что, он сумел сохранить Северный флот и его боеготовность для России, берега которой омывают двенадцать морей и три океана.

Без флота, без таких адмиралов, как Вячеслав Алексеевич Попов, не может быть великой и сильной России. Слава Богу, что они у нас есть.

(обратно)

В.Шигин • Экипаж (Наш современник N8 2001)

Владимир Шигин

ЭКИПАЖ

“Мои-то куряне опытные воины, под трубами повиты, под шлемами взлелеяны, с конца копья вскормлены...”

“Слово о полку Игореве”

“Не надо отчаиваться”.

(Из предсмертной записки

капитан-лейтенанта Д. Колесникова)

 

В гарнизонном доме офицеров вдовам выдавали фотографии. Они брали их осторожно, даже несколько боязливо, и тут же начинали всматриваться, ища своего, самого родного и единственного. Они брали фотографии как, может быть, самое дорогое, что осталось теперь у них от той, уже такой далекой и совершенно иной жизни. На фотографиях были запечатлены их мужья. Гордые и красивые, в тужурках с золотыми погонами и при кортиках, они стояли в парадном строю на палубе своего подводного крейсера. То был снимок, сделанный во время празднования Дня ВМФ. Именно так, все вместе, плечом к плечу, спустя каких-то полтора месяца и шагнули они с этой палубы в вечность...

Каким он был, экипаж “Курска”? Какими были они, те, кто теперь уже навсегда останутся в нашей памяти молодыми?

Они были совершенно разными по жизненному опыту и привычкам, по мечтам и увлечениям. Их объединял флот, корабль и служение Родине. Их навечно объединила общая страшная судьба.

...Металлическая дверь открылась с таким звуком, как открывается кремальера, и мы оказались в казарме атомного ракетного подводного крейсера “Курск”. Отсюда экипаж ушел в свой последний поход. У входа в опустевшую казарму нас встречает плакат “Гордись службой на АПРК “КУРСК”. По ней меня водит чудом оставшийся в живых боцман “Курска” мичман Николай Алексеевич Мизяк. Ряды матросских коек с аккуратно заправленными одеялами. На них так же аккуратно сложенные тельняшки с бескозырками сверху. Ряды и ряды бескозырок... За каждой — оборванная жизнь... Вот комната отдыха, умывальник...

В умывальнике личного состава разбитое зеркало. Боцман смотрит на него и хмурится, затем произносит, глядя куда-то в сторону:

— Два месяца назад разбили! Я еще тогда подумал, не к добру это!

* * *

Любой корабль начинается с командира, а потому, говоря об экипаже “Курска”, надо прежде всего сказать о его командире Геннадии Петровиче Лячине.

Не все в службе Геннадия Лячина складывалось просто. Он уже был опытным командиром ракетной дизельной подводной лодки, когда в результате очередного реформирования его корабль приговорили к списанию. Перед командиром встал вопрос, что делать дальше, где и кем служить? Разумеется, можно было бы найти береговую должность, но он хотел плавать, а потому пошел старшим помощником в экипаж к своему однокашнику по училищу. Что значит идти старшим помощником, когда ты уже постоял хозяином на ходовом мостике, понять может только моряк. Не год и не два ходил Геннадий Лячин в старпомах, а целых пять лет. За это время изучил новую для него атомную технику, сдал все допуски и после ухода в запас первого командира “Курска” был, как наиболее достойный, назначен на его место. В Видяево я услышал такую фразу о нем: “Это был наш последний океанский командир!” Да, он был океанским командиром, потому что имел за плечами четыре боевые службы. Но дай Бог, чтобы он не был последним.

Сколько фотографий командира “Курска” я ни встречал, на всех его лицо озаряла улыбка. В штабе дивизии на одном из стендов я увидел старый снимок: Геннадий Лячин вполоборота за пультом в центральном посту. На лице немного застенчивая улыбка. Подпись гласит: “Лучший СПК (старший помощник командира) капитан 2 ранга Г. Лячин. Бывший командир Б-304. Утвержден военным советом СФ на должность командира АПРК”.

Вспоминает командир резервного экипажа “Курска” капитан 1-го ранга Олег Якубина: “Гену мы все уважали. Во-первых, он являлся самым старшим из нас по возрасту, во-вторых, самым опытным. Он был любимцем дивизии, и ему разрешалось многое из того, что не разрешалось другим. К себе в экипаж Гена отбирал всех, кого хотел. Естественно, любой командир с неохотой отдает хороших спецов, но когда просил Гена, ему никто не отказывал. По натуре он был очень спокойным и уверенным в себе. От него прямо-таки шла энергия уверенности...”

С капитаном 1-го ранга Сергеем Ежовым мы встретились в Главном штабе ВМФ, где он ныне служит. Наверное, лучше него командира “Курска” не знает никто. Рассказывает Сергей Ежов: “С Геной мы познакомились примерно году в восемьдесят седьмом, будучи командирами лодок. Он — дизельной ракетной, а я — атомной, наши лодки входили в состав разных дивизий. Встречались в основном на всевозможных совещаниях. В девяностом его дивизия была расформирована. Почти одновременно расформировали и мой экипаж. Так мы с Геной Лячиным оказались за штатом. А в апреле следующего года вышла директива о формировании первого и второго экипажей строящегося “Курска”. Мне предложили идти на второй экипаж командиром. Я согласился. Старпомом к себе позвал Гену. Вместе начали собирать людей. Он на этом этапе мне очень помог. Привел много своих соплавателей по дивизии. К сентябрю девяносто первого мы сформировали экипаж и отправились на полгода на учебу в Обнинск. Вернувшись в марте, приняли “Воронеж”. Первый экипаж в это время убыл в Североморск принимать “Курск”. Я тогда уже собирался переводиться в Москву и готовил Гену вместо себя. Однако сложилось так, что вместе мы еще проплавали до девяносто шестого года: входили в линию, отрабатывали торпедные и ракетные стрельбы. Экипаж у нас был прекрасный. Три раза подряд нас объявляли лучшими в дивизии. И в этом была огромная заслуга Гены. В феврале девяносто шестого ходили на боевую службу в Северную Атлантику на “Воронеже”: отрабатывали задачи совместно с возвращавшимся из Средиземного моря “Адмиралом Кузнецовым”, вдвоем несли командирскую вахту. И я был спокоен, когда Гена заменял меня. Однажды во время его вахты лодку выбросило на поверхность. Я понял это по качке. Наверху шторм, и район с очень интенсивным судоходством. Но Гена не растерялся. И пока я добежал из третьего отсека до второго, он уже заполнил цистерны, погрузился и дал ход. А вскоре ему предложили командирскую должность на “Курске”.

Гена был удивительно целеустремленным и дотошным человеком. До всего ему было дело. Еще будучи старшим помощником, интересовался делами и настроением каждого матроса. Умел владеть собой. Однажды случилась с ним неприятность из-за спиртного. Вызвали к комдиву. Он дал слово: “Все, больше пить не буду!” И действительно, после этого больше ни разу в рот спиртного не брал. Более того, сделался таким трезвенником, что даже запах спиртного не переносил. С Ириной они были очень хорошей парой. Дружили еще со школы, за одной партой сидели. Сам Гена из простой рабочей семьи, а вот у Ирины отец еще в войну на Соловках юнгой был. Так будущий тесть его в моряки и сагитировал. Семья у Лячиных была очень дружной и хорошей. Гена оказался прекрасным семьянином. Он умудрялся иногда даже в обеденный перерыв примчаться домой и приготовить обед: жена преподавала в школе и возвращалась поздно. Семьи наши часто общались. Вообще Гена был по натуре необыкновенно общительным, контактным человеком, однако, если требовала обстановка, становился весьма жестким и требовательным. Командиром он был настоящим”.

* * *

Уже на второй день после известия об аварии “Курска”, будучи в управлении кадров ВМФ, я познакомился со списком личного состава, находившегося на его борту. И почти сразу взгляд остановился на одной фамилии. Год рождения — 1958-й. Мой год! Место рождения — Севастополь. Мой город, моя родина! Даже зовут Владимир, как и меня! Значит, мы в одно и то же время бегали мальчишками по одним и тем же улицам, прыгали в воду с одних и тех же херсонесских скал. Затем оба пошли в военно-морские училища, плавали, стали капитанами первого ранга. Так я впервые узнал о Владимире Багрянцеве, начальнике штаба дивизии.

Дом, где живут Багрянцевы, последний на улице Заречной. Дальше — сопки, удивительно красивые своей особой северной красотой. В мой приезд стояли первые дни осени, и покрывавший сопки лес еще только начинал окрашиваться в желто-красные тона.

Екатерина Багрянцева была в окружении подруг, приехавших поддержать ее из Западной Лицы, где прошла большая часть их совместной с мужем службы. В Видяево Багрянцевы прожили всего лишь три года после академии. Мне показали домашнюю библиотеку; едва взглянув на тесные ряды томов исторической и военно-морской литературы, я сразу понял, что нам было бы о чем поговорить с ее хозяином. Он был по-настоящему влюблен в море, писал научные работы об использовании подводных лодок в современных условиях...

Екатерина Багрянцева угощала меня удивительно вкусными домашними пирожками и рассказывала: “Мой Володя — очень сильный человек, он всегда все брал на себя. Вообще в жизни для него существовали прежде всего подводные лодки и семья. Был он очень большой, громкий и очень семейный. Для него всегда было особенно важно, чтобы его ждали дома. Сейчас вспоминается, что он никогда не хотел даже помыслить о себе как о старом и больном. Обладал каким-то особенно обостренным чувством любви к Родине. За нее и погиб...”

Екатерина с младшим сыном отдыхала в Севастополе, когда буквально за день до выхода в море на “Курске” Владимир позвонил им. Сказал, что очень устал, сходит последний раз в море и после этого немного отдохнет. Сын Игорь, поговорив с отцом по телефону, расплакался:

— Я очень соскучился по папе!

В доме Багрянцевых всюду иконы, горит лампада... И это не случайно. Капитан 1-го ранга Владимир Багрянцев был глубоко верующим человеком. Еще учась в Военно-морской академии, он часто посещал церковь, что в Петербурге на Черной речке. Исповедовался там и причащался. В церковь Багрянцевы ходили всей семьей. Незадолго до своего последнего выхода в море Владимир сказал жене:

— Знаешь, очень бы хотелось, чтобы в нашем гарнизоне был приход и батюшка!

Уже после гибели “Курска” было принято решение привезти в Видяево разборную деревянную церковь из Костомукши.

Из воспоминаний капитана 3-го ранга Андрея Румянцева: “Я больше десяти лет служил на подводной лодке с Владимиром Тихоновичем Багрянцевым и жил рядом... Мы оба начинали лейтенантами в восьмидесятых... Его отличало всегда хорошее, здоровое стремление к карьере, у него был настоящий талант моряка. Призвание, ничего не скажешь. Здоровяк от природы, сильный, общительный, смелый... С нашей базы ушел в свой последний рейс “Комсомолец”, так когда он погиб, многие испугались, но только не Владимир — он моряк от Бога. Вот и в данном случае мог бы и поберечь себя, ведь тоже — жена, дети. Но тогда это был бы уже не Багрянцев”.

Общаясь с офицерами дивизии, я, разумеется, расспрашивал их о начальнике штаба. Все в один голос говорили о его высочайшем интеллектуальном уровне, о большом профессионализме.

Судьба, как в рулетку, сыграла жизнями офицеров штаба дивизии. На учения уходило две лодки, и командование с флагманскими специалистами до последнего момента не знало точно, кто и на какой лодке выйдет в море. Первоначально на “Курске” планировал было идти командир дивизии контр-адмирал Михаил Кузнецов, но его не пустили какие-то неотложные дела. Вместо него расписали заместителя комдива капитана 1-го ранга Виктора Кобелева, а Багрянцев намечался на другую. Однако в самый последний момент они поменялись местами... Что здесь скажешь? Может, и вправду у каждого своя судьба...

У Владимира Багрянцева осталось два сына. Старший, Дмитрий, пошел по стопам отца. Летом этого года он перешел на второй курс военно-морского училища. Младший, Игорь, еще школьник. Когда случилось несчастье, одиннадцатилетний Игорь встретил его как настоящий мужчина. Плачущую мать он успокаивал:

— Мамочка, ты только держись!

Игорь тоже хочет стать военным моряком. Что ж, так, наверное, и должно быть, чтобы сыновья заступали на вахту вместо отцов. Тем и только тем жив наш российский флот!

* * *

Старшим помощником командира корабля являлся капитан 2-го ранга Сергей Дудко. Потомственный военный моряк, выросший и окончивший школу в Видяево, он после военно-морского училища вернулся сюда, чтобы однажды уйти из родного гарнизона уже навсегда...

Уже офицером в августе 1994 года Сергей Дудко принял участие в походе атомохода под командованием капитана 1-го ранга С. Кузьмина к Северному полюсу, во время которого были отмечены его личные и профессиональные качества. Вот как об этом сказано в его аттестации: “...В ходе выполнения боевой задачи проявил отвагу и мужество при возникновении аварийной ситуации в первом отсеке из-за короткого замыкания в приборе МГК-500. Действуя быстро и решительно, капитан-лейтенант Дудко предотвратил возгорание и задымленность отсека, устранил аварийную ситуацию, способную привести к тяжелым последствиям”. За совершенный подвиг был награжден медалью “За отличие в воинской службе” 2-й степени. На боевую службу он ушел инженером группы, а вернулся уже ее командиром. Затем были командирские классы, оконченные с отличием. Начальники прочили Сергею прекрасную карьеру, а товарищи верили в его восходящую звезду, ведь далеко не многие офицеры в тридцать лет имеют погоны капитана 2-го ранга. Однако, наверное, более всех верила в будущее своего мужа его жена и верный друг Оксана. Они учились вместе с первого класса в видяевской средней школе. Но, как вспоминает Оксана, разглядели по-настоящему друг друга только в восьмом классе. Это светлое чувство первой влюбленности они пронесут через всю жизнь.

Оксана Дудко сильный человек. Только глаза да горькая складка у губ выдают ее настоящее внутреннее состояние.

Чем занимался он, что увлекало старшего помощника “Курска” в редкие свободные минуты?

— Прежде всего, рыбалка, — говорит, немного подумав, Оксана. — Причем рыбалка весенняя, в экстремальных условиях, когда льдины уже ломаются и плавают отдельно друг от друга. Из писателей самый любимый, конечно, Пикуль. Он его вдоль и поперек перечитал. Был фанатичным болельщиком футбола. Очень ждал начала Олимпийских игр, чтоб уже всласть поболеть за наших. Не дождался... Что касается привычек, то Сережа был большим педантом. Все у него по полочкам разложено, все отглажено. Даже сам иногда шутил, что из него вышел бы хороший интендант. Сын приходит с улицы, сразу вопрос: “Папа дома?” Если папа дома, то немедленно заставит мыть грязные кроссовки. Сережа очень любил детей и свободное время уделял их воспитанию.

Вспоминают сослуживцы капитана 2-го ранга Дудко: “Раньше служил на “Данииле Московском” инженером группы акустиков. Ходил на полюс. В свое дело был влюблен. Технику свою знал в совершенстве. Никто не слышит сигнала, а он слышит! Со второй автономки привез одиннадцать подтвержденных контактов! Когда назначили старпомом, в кратчайшее время сдал на допуск. Сколько помним Серегу, всегда он был тактичен и целеустремлен. С ним у командиров никогда не было никаких проблем. Очень был обязательным. Если что пообещает, то в лепешку расшибется, но выполнит. Так же и с техникой, докопается до последнего винтика, но все сделает”.

* * *

Помощник командира корабля капитан-лейтенант Дмитрий Репников. Наверное, именно к нему применимо понятие “блестящий офицер”. Он вырос в семье подводника и с детства определил свой жизненный путь. Отличник в школе, он с красным дипломом закончил Нахимовское, а затем и высшее военно-морское училище. В совершенстве владел английским и имел диплом военного переводчика. Увлекался каратэ и участвовал во многих соревнованиях. Всего он добивался сам, без посторонней помощи, исключительно своими силами и знаниями. У него всегда было много друзей, готовых поделиться с ним последним, и он отвечал им такой же искренностью и преданностью. В этом была огромная заслуга прежде всего Диминой мамы, рано ушедшей из жизни. Она вложила в своего сына все самое лучшее, всю свою душу и сердце.

Высокий и широкоплечий, Дмитрий Репников выделялся среди своих товарищей, это заметно даже на любительских фотографиях. Таких, как Дима, раньше брали в кавалергарды; командиры прочили ему блестящее будущее. Его ждала прекрасная карьера, если судить по тому, что в двадцать семь он был уже помощником командира на одной из самых передовых ходовых лодок флота.

Из служебной характеристики капитан-лейтенанта Д. А. Репникова: “Обладает спокойным и уравновешенным характером. Рассудителен. Имеет хорошую память и высокую работоспособность. В сложной обстановке не теряется, действует грамотно. Правильно строит взаимоотношения с подчиненными и старшими. Пользуется заслуженным авторитетом в коллективе”.

Мы сидим в квартире Репниковых, и Лена, показывая мне семейные альбомы, рассказывает о своем муже, об их такой недолгой, но очень счастливой совместной жизни. Даже по фотографиям видно, что они идеально подходили друг другу: оба высокие, красивые и очень-очень счастливые...

— У нас была большая любовь, и нам всегда очень хотелось быть рядом друг с другом, — рассказывает Лена. — Отдыхать, делать какие-то домашние дела, даже готовить обед.

Он очень любил свою дочь и, как все молодые папы, считал своего ребенка самым гениальным.

— Если Даша делала что-либо хорошее, он всегда с гордостью говорил: “Ну ведь это же моя дочь!”

В это роковое лето им так и не удалось провести отпуск вместе. Заболела дочь, и Лене пришлось срочно ехать с ней на юг к родителям. Когда она уезжала, то за прощальным ужином Дима произнес тост:

— За наш совместный летний отпуск в следующем году!

Лену он попросил привезти из Севастополя виноград, который очень любил.

— Тринадцатого августа у меня было очень неспокойно надуше, — вспоминает Лена. — Словно какой-то камень. С Дашей вообще случилась истерика. Мы не могли понять, почему ребенок без видимой причины рыдает целый день. А потом нам позвонили...

В день, когда родственники членов экипажа “Курска” вышли в море, чтобы почтить память своих близких, Диме исполнилось бы двадцать семь. Там, над его могилой, отец Димы и тесть опустили в воду последний подарок своему сыну и зятю, и была в нем кисть крымского винограда...

* * *

Командир электромеханической боевой части на подводных кораблях — фигура значимая. Именно поэтому в отечественном флоте, кроме командира, только командиры БЧ-5 имели право на ношение почетных знаков “Командир подводной лодки”. Командиром электромеханической боевой части на “Курске” был капитан 2-го ранга Юрий Саблин.

Родом Юра из Севастополя, города, где такие понятия, как честь, долг и флот, впитывают мальчишки с молоком матери. Отец Юры, Борис Александрович, до выхода на пенсию был офицером-подводником, мама, Галина Афанасьевна, всю жизнь проработала в воинской части Черноморского флота. А потому после окончания средней школы перед их сыном не стояло вопроса: куда идти? Конечно же, учиться на подводника! Так Юрий стал курсантом Севастопольского высшего военно-морского инженерного училища.

Затем были атомные лодки Северного флота и трудное восхождение по ступеням служебной лестницы в электромеханической службе: вначале командир группы, затем командир дивизиона и, наконец, командир боевой части.

Вот что говорит о Юрии Саблине хорошо его знавший командир одной из подводных лодок капитан 1-го ранга Владимир Соколов: “Юра Саблин всегда отличался каким-то особым обаянием. От него исходил заряд бодрости, и я никогда не видел его унылым. В экипаже его звали уважительно “ЮрБор”, то есть Юрий Борисович. Такого механика, как Саблин, мечтал бы иметь каждый командир. С таким специалистом можно было спать спокойно! Мне кажется, что у него не было иных увлечений, кроме службы. Все свое время он посвящал только ей. А как учил бедных лейтенантов! Он терпеливо и планомерно занимался с каждым. Заставлял штудировать теорию, изучать корабль до последней гайки! Но зато уж тот, кто проходил его школу, мог все. Юру, почему-то, мне жаль особенно”.

Своими феноменальными знаниями Юра Саблин удивлял всех еще в учебном центре в Обнинске, где обучался его экипаж. Не было случая, чтобы он не ответил хотя бы на один из заданных ему вопросов, причем отвечал всегда не задумываясь. “Возникало такое ощущение, — вспоминает один из его старых сослуживцев, — будто он заранее знал, что и когда у него спросят. А потому я твердо верю, когда случилась беда с кораблем, Юра сделал все от него зависящее. Больше него в той ситуации мог сделать только сам Господь Бог”.

В одном из кабинетов штаба дивизии собравшиеся офицеры поделились со мной своими воспоминаниями о механике с “Курска”:

— Таких механиков мы больше не встречали. Юра был не просто требователен, а сверхтребователен, но при этом уважителен: всех всегда называл на “вы”, включая матросов. Главным его коньком была борьба за живучесть. На “Курске” постоянно отрабатывали борьбу за живучесть. Юра добивался, чтобы каждый офицер знал это дело досконально. Особо он тренировал командиров отсеков. Они, бедолаги, не знали покоя ни днем, ни ночью.

Служба отнимала все свободное время этого незаурядного офицера, а потому женился Юра относительно поздно, только в 1999 году. С женой Ириной они не прожили вместе и года.

* * *

Инженер гидроакустической группы старший лейтенант Алексей Коробков. Из служебной характеристики А. В. Коробкова: “Командные навыки и воинские качества хорошие. Самостоятелен. Способен грамотно действовать в сложной обстановке. Имеет опыт практической работы. С обязанностями справляется успешно. В правильности выбора профессии офицера ВМФ уверен. Исполнителен. Скромен. С товарищами по службе и старшими тактичен. Психологически устойчив. По характеру спокойный и уравновешенный. Хороший и заботливый семьянин...”

Ира Коробкова познакомилась со своим будущим мужем на вечеринке в общежитии, куда девчонки пригласили курсантов училища радиоэлектроники. А вырос Алексей в забытой Богом и продуваемой насквозь ветрами Гремихе. Отец, прослуживший всю жизнь на подводных лодках, видимо, передал сыну свою преданность подводному плаванию. Все его детство рядом с ним были подводные лодки. Может быть, именно поэтому повсюду в квартире самодельные модели кораблей, любительские картины, на которых он изображал мечту всей своей жизни — пронзающие толщу вод подводные атомоходы.

— Это все Леша делал и рисовал! — перехватывает мой взгляд Ира. — Вообще по своей натуре он был не очень общительный, любой компании всегда предпочитал семью. Очень любил дом и уют. Курсантом говорил мне, что рассчитывает стать адмиралом. Затем, немного послужив, был уже не так категоричен: “Нет, до адмирала я, пожалуй, не дотяну, а вот до капитана 3-го ранга сил хватит!” Да все сложилось совсем по-иному...

Среди работ Алексея есть картина, изображающая гибель атомной подводной лодки К-8.

Мы некоторое время молчим. В книжном шкафу под стеклом отливает золотом кортик. Рядом с ним свадебное фото, на котором молодой курсант бережно обнимает задорную хохотушку.

— На четвертом курсе и поженились, — кивнув на фотографию, рассказывает Ира, — затем в девяносто седьмом Леночка родилась. После выпуска приехали в Видяево. Долго не могла найти работу, потом все устроилось. Получили квартиру. Потихоньку стала налаживаться жизнь. Леша был настоящий “пробитый” военный. Очень мечтал о предстоящей автономке. Он вообще очень любил флот. Даже свою форму гладить и чистить мне не доверял. Все делал сам. Меня Леша всегда берег. Уходя на службу утром, старался не будить. Я провожала его до дверей только тогда, когда предстоял поход в море. В последний раз сказал, что уходит всего на три дня. Когда собирал вещи, положил себе в портфель фотографии, мои и дочки. Сказал: “Буду в перерыве между вахтами на вас любоваться!” Так что и теперь мы там вместе с ним!

Страшная весть заставила Иру, как и жен других ребят с “Курска”, день и ночь проводить у телевизора, слушая новости о “своей” лодке.

— Помню, в какой-то момент я отошла на кухню, а дочь бежит ко мне и кричит: “А где сейчас мой папа?” — рассказывает Ирина Коробкова. — Я ей отвечаю: “Папа на работе!” А она: “А вот и нет, мой папа в телевизоре!” Я смотрю — и точно, по телевизору показывают видеосъемку нашего экипажа, и она Лешу узнала. А когда пошли титры с фамилиями наших ребят, то мы все не отрывались от телевизора и, как увидим имя “своего”, сразу в плач. Дочка рядом и тоже плачет вместе с нами, хотя никто ничего ей не говорил.

Уезжать из Видяево Ира пока не собирается. Здесь у нее дом, работа, здесь у нее друзья, которые никогда не оставят ее одну в горе. Здесь она всегда будет неизмеримо ближе к своему Леше, чем где бы то ни было...

* * *

Однажды в Видяево офицер из штаба дивизии подводных лодок, подойдя, протянул мне несколько листов бумаги.

— Посмотрите! — сказал он. — Это написал Сережа Тылик!

Вечером в местной гостинице “Урица” я прочитал стихи. Написанные не слишком профессионально, они были по-юношески искренни и честны. Одно из них поразило меня. Вольно или невольно, но в нем автор буквально предугадал свою страшную судьбу...

Я уходил тогда надолго,

а ты осталась на причале.

Но море синее и чайки

навек с тобой нас повенчали.

Всем нам в жизни тяжело:

ты на берегу, я — в море.

И осталось поделить

меж девчонок горе.

Сколько их, любимых,

не дождались до конца,

и домой им присылали

горького гонца.

Лист бумаги черно-белой

со значками в поле —

и отныне поселилось

в нашем доме горе.

Я ведь был таким красивым,

молодым и сильным,

а пришел домой в гробу,

вместе с холодом могильным.

И осталась ты вдовой

в свои-то двадцать лет.

Лишь мерцает тусклым светом

траурный портрет...

Сергей Тылик вырос в Видяево. Его отец, Николай Григорьевич, — старый подводник, капитан 1-го ранга. Окончив училище подводного плавания, Сергей вернулся в родной гарнизон. Из служебной характеристики старшего лейтенанта С. Н. Тылика: “Развито логическое мышление. Умеет и любит работать самостоятельно. Вежлив. Отзывчив. Настойчив в достижении поставленных целей. Способен отстаивать свою точку зрения. Любит МВФ”.

Рассказывает капитан 1-го ранга Сергей Ежов: “Сережу Тылика знал со дня его рождения. С его отцом мы много лет служили бок о бок и дружили. Сережа был большой умница. Всегда побеждал на всевозможных областных олимпиадах по физике и математике. Мог поступить в любой вуз, но выбрал флот. Очень порядочный, добрый и отзывчивый мальчик. В совершенстве владел компьютером. Сам составлял программы. Как истинный северянин, любил ходить за грибами и на рыбалку. Все время вижу перед собой его улыбающееся лицо и не могу представить его мертвым...”

* * *

С Андреем Цвырлевым я познакомился на однотипном с “Курском” “Воронеже”, где он служит турбинистом. Старший матрос Цвырлев почти все время служил на “Курске”, а на “Воронеж” был переведен незадолго до последнего выхода своего родного корабля в море. Почему перевели? “Курск” собирался в скором времени на боевую службу в Средиземное море, и старослужащих матросов заменяли вновь пришедшей молодежью, чтобы успеть подготовить и “обкатать” ее в море к предстоящему серьезному испытанию. На груди Андрея большой серебряный крест.

— Это мама мне надела, когда я уходил на службу! — говорит он, поймав мой взгляд. — Наверное, он меня и спас! Сейчас с ребятами только и вспоминаем о тех, кого уже нет, ведь на их месте мог быть любой из нас, но Бог вот нас помиловал.

— Как узнали о случившемся?

— Вечером 12 августа, когда в казарме готовились к отбою, сказали, что “Курск” не вышел на связь. Вслед за этим объявили боевую тревогу и экстренную готовность к выходу. Затем выход в море нам отменили. Моя мама думала, что я на “Курске”. Очень волновалась, прислала телеграмму. Я ответил, что жив и здоров.

После обеда мы остаемся с Андреем вдвоем в опустевшей кают-компании, и он рассказывает мне о своих друзьях, о тех, кому уже не суждено никогда состариться.

— Мы очень дружили с Лешей Коломийцевым. Вместе прошли учебку в Северодвинске, потом служили в одном экипаже. На “Курске” он служил турбинистом. Когда его родители приезжали, я с ними встречался. Было очень тяжело, мы плакали. Леонов Дима — тот всегда веселый был. Я не помню, чтобы он на кого-то обижался. Турбинистом в моем отсеке был и Садовой Вова. Когда я только пришел, он учил меня: очень терпеливо все показывал, рассказывал. Раз объяснит, если ты не понял, то объяснит еще и еще, пока наконец не поймешь. С Ромой Кубиковым мы земляки. Он был настоящим парнем. Вместе ездили в отпуск. Заезжали в гости к моей сестре... Анненков Юра — тоже из Курска, земляк. Мы даже жили с ним недалеко друг от друга. Он был небольшого роста и рыжий. Очень увлекался спортом и все свободное время “качался”. И еще очень хорошо стриг, и весь экипаж к нему выстраивался на стрижку. Не помню случая, чтобы он кому-то отказал. Вообще они все до одного были отличные ребята. Не могу поверить, что никого из них никогда уже больше не увижу. Все кажется, что вот-вот кто-нибудь из них зайдет. На “Курске” весь экипаж был какой-то особенный, очень умный, и офицеры, и мичманы, и матросы!

* * *

Там же, на “Воронеже”, я увидел запись в книге почетных посетителей, сделанную несколькими днями ранее: “Были на экскурсии на атомной подводной лодке “Воронеж”. Впечатляет! Увидела, что условия для проживания хорошие. Убедилась, что служат на лодке настоящие, влюбленные в свою работу люди, романтики. Храни вас Бог, родные! Желаю вам быть здоровыми, обласканными солнцем и правительством. Вы того заслуживаете. Мать своего сыночка Байгарина Мурата Ихтияровича, капитана 3-го ранга, который всегда мечтал о море, и оно его не отпустило от себя...”

Капитан 3-го ранга Мурат Байгарин уж никак не должен был оказаться на “Курске”. Этим летом он поступил в Военно-морскую академию. И вернулся в Видяево, чтобы оформить документы и забрать семью в Питер. “Курск” уходил всего лишь на три дня, но предстояла торпедная стрельба, и опытный торпедист Мурат Байгарин не мог отказать в просьбе командованию...

* * *

Поначалу эту маленькую и хрупкую девочку я принял за дочь кого-то из членов экипажа. Так я познакомился со Светланой — вдовой начальника химической службы “Курска” Вячеслава Безсокирного. Мы разговорились прямо в коридоре местного дома офицеров. Родом Света из Севастополя, а потому и познакомилась со своим будущим мужем, как и большинство севастопольских девчонок, в училище на танцах. Через год, к этому времени Слава имел уже четыре “галки” на левом рукаве, сыграли свадьбу. Затем было рождение сына Димы и назначение на Северный флот.

— Сначала Славу назначили в экипаж строящейся лодки “Белгород”, а потому мы два года жили в Обнинске, где экипаж учился в учебном центре, — рассказывает мне Светлана. — В Видяево мы уже год. Когда достраивать “Белгород” перестали, Славу перевели на “Воронеж”. Затем уже на “Курск”. На нем он ходил в первую автономку в Средиземное море, мечтал о второй...

Не все в жизни у этого тридцатилетнего офицера было так просто. До “Голландии” (так в ВМФ всегда именовали Севастопольское высшее военно-морское инженерное училище) Слава успел закончить техникум. В недоброй памяти девяносто третьем отказался принимать украинскую присягу и был за это отчислен как “неблагонадежный”. Затем ему удалось восстановиться, но уже в инженерном училище имени Ленина, что в Пушкине. Там он и получил в руки столь долгожданный офицерский кортик.

Вячеслав Безсокирный родом из Сумской области, из небольшого городка, почти деревни, с романтическим названием Ворожба. Из обычной рабочей семьи. Отец всю жизнь проработал на железной дороге в вагонном депо, мама — дежурной по станции. Когда приезжал с женой к себе домой, то половина отпуска проходила в походах по гостям. Родные и знакомые гордились земляком — морским офицером. Но, разумеется, больше всех гордилась его мама, Галина Алексеевна. Надо сказать, что деревенская хватка Славы очень помогла им со Светой в Видяево. Когда начались постоянные многомесячные задержки с зарплатой, начальник химической службы атомохода в свои нечастые выходные брал в руки ружье и удочку. Прекрасный охотник и рыболов, он таким образом кормил не только свою семью, но и семьи своих друзей. А потому в семье Безсокирных, порой не имея и куска хлеба, питались сверхдефицитными на Большой земле крабами.

Естественно, мы говорили со Светой о ее с сыном будущем. Что ждет эту хрупкую женщину в нынешнем беспощадном мире?

— Я не знаю, что меня теперь ждет, — честно призналась Света. — За Славой я была как за каменной стеной. Он всегда сам решал все “большие” дела, и как мне все это делать теперь одной — ума не приложу. Думаю просить жилье в Белгороде. Все же Слава долго был в составе именно белгородского экипажа. Там живет сейчас и его первый командир. Обещали помочь и с жильем и с работой. У меня к тому же еще украинское гражданство. Так что проблем хватает. Но это все как-нибудь образуется. Самое страшное, что я больше никогда не увижу Славу...

* * *

Каждая семья — это своя неповторимая романтическая история жизни, история любви. Но все же история отношений Сережи и Наташи Ерахтиных, наверное, одна из самых трогательных и необычных.

Они познакомились совершенно случайно, когда подружка уговорила Наташу сходить на дискотеку в военно-морское училище. Уговаривала она ее давно, но Наташа всякий раз отказывалась, а в тот вечер почему-то согласилась. Там ее увидел Сергей, увидел и влюбился. После дискотеки Наташа убежала от него, не оставив адреса. Может, потому, что не поверила в искренность чувств решительного курсанта, может, потому, что боялась признаться самой себе в том, что он ей тоже понравился. Однако для любящего сердца не бывает преград, и Сергей нашел адрес девушки... по Интернету. В первое же увольнение он появился с букетом цветов у ее дверей. У Наташи уже был к этому времени поклонник, но курсант не оставил ему никаких шансов. Затем был год встреч, предложение и свадьба. Родители сделали молодоженам подарок — путевку в Сочи. До сих пор тот месяц Наташа вспоминает как самые сказочные дни их такой недолгой совместной жизни.

Сережа был потомственным моряком. Его отец много лет прослужил мичманом в Видяево. До этого прошел Германию и Чернобыль. Здесь, в Видяево, остался жить и после выхода в отставку. Сергей с детства увлекался электроникой. И надо же было случиться тому, что информатику ему в видяевской школе преподавала Ирина Лячина, супруга его будущего командира. Именно она и вложила в душу мальчишки любовь к компьютерам, помогла найти свой путь в жизни. А потому, когда встал вопрос о выборе места службы, для Сергея и Наташи вариантов не было: только Видяево!

Они жили душа в душу и стойко переносили все невзгоды. Несмотря ни на что, Сергей умудрялся чем-нибудь порадовать Наташу. С получки обязательно покупал ей большую шоколадку с орехами.

Это сейчас кухня и коридор квартиры Ерахтиных чуть ли не до потолка завалены мешками и ящиками с гуманитарной помощью.

— Вон сколько теперь попривозили, — говорит Наташа, показывая рукой на продуктовые завалы. — А я даже есть не могу, как подумаю, что все это плата за его жизнь. Зачем нам все это сейчас, когда его нет?!

В выпускном курсантском альбоме Сергея Ерахтина записано: “Серега! Ты классный парень, таким и оставайся!”

Одним из лучших друзей Сергея по училищу был Андрей Гречиха. По окончании училища он попал на Камчатку. Будучи в отпуске в Петербурге, друзья встретились. У Сергея отпуск только начинался, а у Андрея уже заканчивался. И тогда он, плюнув на все, остался еще на несколько дней, чтобы побыть с другом. Как знать, может, было у него какое-то предчувствие, что эта их встреча последняя? Потом Андрей писал Ерахтиным, что за опоздание из отпуска его строго наказали. Что ж, если эти строки прочитают командиры старшего лейтенанта Андрея Гречихи, пусть простят они ему тот невольный грех, вызванный порывом души. Ведь тогда он просто исполнил свой долг перед другом.

Двухлетняя Кристина, кокетничая, крутится перед нами; затем, надев себе на голову мою фуражку, говорит:

— Папа! Папа!

В горле — ком. Мы разом замолкаем. Наташин папа закрывает лицо рукой и быстро уходит на балкон. Наташа, сдерживая слезы, забирает у дочери фуражку.

— Это не папина! Это дядина! — говорит она.

В то их последнее утро Сергей выглядел как-то странно. Он долго стоял у кроватки спящей дочери, словно стараясь навеки запомнить ее черты. А выйдя из квартиры, вдруг снова постучал в дверь. Наташа открыла.

— Ты что-нибудь забыл? — спросила она.

— Нет, просто хотел посмотреть на тебя еще раз! — ответил он.

— Двенадцатого августа мы пошли с девочками за грибами. Я ничего не чувствовала. Вернулись. Вижу, к нам идет свекровь, и лицо у нее какое-то странное, как маска, — рассказывает Наташа. — Она-то мне все и сказала. Мы плакали. Сережина младшая сестра повторяла: “Как же я теперь жить буду без своего братика?” Она его тоже очень любила. Мы надеялись на чудо. Сердце отказывалось верить в плохое. Я уверена, что Сережа был в кормовом отсеке. Приехала моя мама и говорит, что одна гадалка ей сказала, будто Сережа жив. Ей показали фотографию. Она на нее посмотрела и говорит: “Не могу понять, где этот человек! На земле его нет, в воздухе его нет и под землей тоже! Но он жив!” Я и сейчас верю, что он жив. Но у него так мало кислорода и ему так тяжело!

Подобно женам остальных ребят с “Курска”, Наташа так и не переодела обручальное кольцо на левую руку.

— Я никуда не уеду из Видяево, пока не поднимут Сережу! — делится она своими сокровенными мыслями. — Что у меня теперь осталось в жизни — Кристина да еще, может быть, Сережина могилка!

* * *

Как и Сергей Ерахтин, капитан-лейтенант Алексей Шевчук коренной северянин. Родился в Западной Лице, где в то время служил отец. В первый класс пошел уже в Видяево. По окончании школы поступил в Каспийское военно-морское училище. После распада Советского Союза и закрытия училища перевелся в училище подводного плавания, окончив которое вернулся в родное Видяево на атомоходы. Жениться Алексей так и не успел. Все некогда было...

Из служебной характеристики командира группы управления ракетной боевой части капитан-лейтенанта А. В. Шевчука: “По характеру уравновешен и спокоен. Специальность освоил хорошо. На замечания старших реагирует правильно. В коллективе пользуется заслуженным авторитетом”.

Отец Алексея, капитан 2-го ранга запаса Владимир Николаевич, после окончания службы остался в Видяево. Любовь к морю оказалась сильнее привязанности к земле, а потому стал бывший подводник капитаном портового буксира. Одного из тех, что помогают подходить и отходить от причалов неповоротливым огромным атомоходам. В тот недобрый день, 10 августа, Владимир Николаевич на своем буксире, как всегда, выводил в море очередную подводную лодку. На этот раз “Курск”, на борту которого находился его сын. Знал бы Владимир Николаевич, в какую безвозвратную даль провожает он своего Алешу. Увы, никому из нас не дано предугадать свое будущее...

* * *

Мама командира группы космической связи старшего лейтенанта Сергея Фитерера Татьяна Ивановна приехала в Видяево из Калининграда. Судьба отнеслась к семье Фитереров слишком жестоко. В Таджикистане погиб отец Сергея, Геннадий Дмитриевич. Он был старшим офицером оперативного отдела знаменитой 201-й дивизии миротворческих сил, той самой, что сейчас защищает Россию на восточных границах. И вот теперь сын...

Я листал личное дело Сергея. В общем-то там и листать было особенно нечего, личное дело было очень тонкое, ведь служба у недавнего выпускника Калининградского военно-морского училища только-только началась.

Из выпускной характеристики: “Быстро ориентируется в сложной обстановке. Умело обучает и воспитывает подчиненных, проявляя о них заботу. Склонен к командирской работе. Командирские навыки и волевые качества хорошие. Способен взять ответственность на себя. На критику реагирует правильно. К делу подходит творчески и инициативно. По характеру спокоен, уравновешен. Эрудирован. Воспитан. В коллективе авторитетен. Со всеми поддерживает ровные взаимоотношения”.

Говорят, что Татьяна Ивановна расспрашивала в Видяево Сережиных друзей, может, остался у ее сына где-нибудь незаконный ребенок? Она готова принять и его, и его мать, как самых родных, чтобы только сохранить память о сыне... Чтобы продолжился род воителей Фитереров, верой и правдой служивших Родине. К сожалению, теперь в их семье остались лишь две женщины. Татьяна Ивановна да Сережина младшая сестра Наташа. Мужчины же сложили свои головы за Отечество. Увы, таковы зловещие знаки нашего времени.

* * *

Он сразу обращал на себя внимание. Пожилой капитан 2-го ранга в старой тужурке. Потухшие глаза и опущенные вниз усы. Мы разговорились. Он представился:

— Капитан 2-го ранга запаса Александр Викторович Парамоненко!

Александр Викторович был отцом мичмана Виктора Парамоненко, погибшего на “Курске”.

Род Парамоненко уже три поколения беззаветно служит Отечеству и флоту. Дед Виктора и отец Александра Викторовича Виктор Никитович Парамоненко провоевал всю войну на знаменитом балтийском крейсере “Киров”, участвовал в обороне Таллина, кровавом прорыве в Кронштадт и обороне Ленинграда. После войны занимался приемкой боевых кораблей от промышленности и ушел в отставку в звании капитана 2-го ранга. Его сын Александр, окончив высшее военно-морское училище радиоэлектроники, многие годы служил на черноморском крейсере “Жданов”. Прошел не одну боевую службу. Своего сына Виктора (названного так в честь деда) Александр Викторович впервые увидел, когда тому было уже больше года. Тогда, вернувшись с очередной боевой службы, он получил отпуск, к которому командир крейсера добавил еще пятнадцать суток “за сына”. Но отгулять их не удалось. Едва Парамоненко доехал до Ленинграда, где в то время была супруга, его уже ждала телеграмма о возвращении в часть — предстояла новая боевая служба...

Разумеется, перед Витей Парамоненко после окончания школы вопрос: кем быть — особо не стоял. Он твердо решил быть только военным моряком. Затем была Севастопольская школа техников и Северный флот. На подводный крейсер “Курск” Виктор попал в феврале 1999 года. Как и отец, он был гидроакустиком.

Мама Вити, Таисия Сергеевна, говорила мне с нескрываемой горечью:

— Я все понимаю, ведь столько лет рядом с флотом. Но почему нам сразу не сказали, что наших детей уже нет в живых. Это было бы страшно, больно, но этот удар мы бы пережили сразу. А то нас столько дней поддерживали иллюзиями. У меня все время перед глазами был мой Витя, в темном отсеке, задыхающийся от недостатка воздуха. Легко ли матери такое выдержать?

Таисию Сергеевну и Александра Викторовича сейчас волнует судьба жены их сына. Дело в том, что Витя привез любимую женщину с Украины. У Вити рос уже маленький Сережка, но они так и не успели зарегистрировать свой брак.

Таисия Сергеевна, не скрывая горечи, рассказывает мне о проблеме их семьи:

— Мы знаем, что Витя очень любил жену и сына. Мы сами подняли вопрос, чтобы не мы, а именно она получила все положенные пенсии и льготы. Нам ничего не надо, лишь бы им с Сережей было хорошо! Неужели из-за бюрократической казуистики будут ломаться человеческие судьбы?

Будем надеяться, что в конце концов все образуется. Ведь иначе не должно быть, ведь иначе мы просто не сможем смотреть в глаза друг другу.

Из выпускной характеристики мичмана В. А. Парамоненко: “Дисцип- линированный и исполнительный военнослужащий. Учится на “хорошо” и “отлично”. Развито чувство ответственности за порученное дело. По характеру спокоен, сдержан. На замечания реагирует правильно и делает необходимые выводы. Свою специальность освоил хорошо”.

О том, что мичман Парамоненко был прекрасным специалистом, мне в Видяево говорили многие. В этом убедились и спасатели, когда установили, что гидроакустическая станция МГ-30, который ведал Витя Парамоненко, даже после гибели корабля продолжает работать в автоматическом режиме, давая посылки, по которым спускаемые аппараты смогли быстро обнаружить затонувший атомоход. Свой долг перед Родиной и товарищами Витя Парамоненко исполнил до конца.

* * *

В каждом экипаже всегда есть человек, который является душой коллектива. На “Курске” таковым был кок-инструктор старший мичман Беляев Анатолий Николаевич. Самый старший по возрасту в экипаже, он годился большинству офицеров, мичманов и матросов в отцы. А потому и звали его уважительно-почтительно — “дядя Толя”.

Кого бы в Видяево я ни расспрашивал о Беляеве, все в ответ сразу улыбались и разводили руками:

— Ну, дядя Толя — это был душа человек, второго такого не было и уже не будет!

— Прошел бессчетное количество боевых. Очень добрый и безотказный человек. Где гулянка — он там с аккордеоном!

Из воспоминаний капитана 1-го ранга Сергея Ежова: “Толя Беляев был уникальный и удивительный человек. Вместе с Беляевым я проплавал несколько лет. Всегда у него все были сыты, да еще излишки оставались. Очень чуткий, внимательный был человек. Как-то вечером, уже после ужина, прислали молодых матросов, он их, без всяких указаний и напоминаний, отвел на корабль, накормил, помыл в бане и спать уложил. К матросам и молодым офицерам относился с какой-то отцовской заботливостью. А уж готовил он — это что-то! Лучшего кока я не встречал за всю свою службу”.

Старший мичман Беляев не только прекрасно готовил, но и играл на различных музыкальных инструментах, да и вообще был мастером на все руки.

Начальник управления воспитательной работы Северного флота контр-адмирал Дьяконский рассказывал мне, что Беляев всегда собирал вокруг себя увлеченных людей. Он руководил местным гарнизонным ансамблем и хором, вел всевозможные кружки и занимался с детьми.

У старшего мичмана Беляева остались сыновья: Андрей, Дмитрий и самый старший сын, от первого брака, Кирилл, который приехал в Видяево, чтобы отдать долг памяти отца. Я увидел его на пороге местного ДОФа. Он стоял и, отворачиваясь от проходящих мимо людей, плакал.

— Я только сейчас узнал, каким замечательным человеком был мой отец! — сказал он, когда мы познакомились. — Ко мне подходили совершенно незнакомые люди и рассказывали о папе только самое лучшее. Как мало я о нем знал! Я бы отдал все, только бы увидеть его живым и здоровым!

Не секрет, что в заполярных гарнизонах офицерам и мичманам практически негде отдохнуть в редкие свободные дни. А потому моряки отдых себе организуют сами. Традиционный и наиболее распространенный — это шашлыки в сопках. К ним готовятся загодя по строго разработанному плану. На шашлыки ходят компаниями и целыми экипажами, с женами и детьми. В экипаже “Курска” семейные шашлыки были всегда в особом почете. И неизменным организатором и вдохновителем этого действа был старший мичман Беляев. В какие бы семьи я ни заходил, все обязательно показывали мне фотографии, запечатлевшие их шашлычные празднества. И почти всегда в центре фото оказывался Анатолий Николаевич. Вот он “колдует” над мангалом, вот с гитарой, вот с аккордеоном, а вот даже с портативной клавишной установкой. Мудрый и компанейский, он любил устраивать этим мальчишкам и девчонкам маленькие праздники. Он пел им песни, а они веселились, танцевали и были счастливы. Как знать, может, где-то в глубине души он чувствовал, что скоро этого не будет уже больше никогда...

Незадолго до трагедии Анатолий Беляев вдруг ни с того ни с сего сказал жене:

— Знаешь, как мне не хочется погибать в море!

Тогда супруга сочла это за не совсем удачную шутку. Лишь теперь ей стал понятен пророческий смысл его слов.

* * *

Мы беседуем с офицерами АПРК “Воронеж”. Они рассказывают о своих товарищах и друзьях. Их рассказ порой сумбурен, но искренен и честен.

Командир дивизиона движения капитан 3-го ранга Дмитрий Мурачев запомнился всем принципиальностью, требовательностью и превосходным знанием своего дела. Его дивизион был самым дружным на корабле. Все офицеры как один рвались в море на боевую службу. Не ради денег, ради службы!

Уже позднее рассказ о Диме Мурачеве дополнил мне и его бывший командир капитан 1-го ранга Сергей Ежов: “Дима пришел ко мне в экипаж лейтенантом. Командовал 9-м отсеком. Сам коренной видяевец. Отец его был флагманским химиком на эскадре. Дима был отличный служака и очень болел за дело. По характеру этакий “упертый мужичок”, чего бы ни стоило, но своего добьется. Помню, приняли мы у первого экипажа “Воронеж”, а 9-й отсек запущен донельзя. Так через несколько дней он уже сверкал так, что и узнать невозможно было. Все подчиненные у Димы всегда были заняты делом: что-то изучали, чистили, убирали, да и сам он никогда без дела не сидел”.

Командир первой группы дистанционного управления капитан-лейтенант Денис Пшеничников до перевода на “Курск” служил на “Воронеже”. На “Курск” был откомандирован на боевую службу, да так и остался. По натуре был очень общительным. С удовольствием шефствовал над лейтенантами, был им как нянька. В экипаже его так и звали “господин лейтенантский учитель”.

Командир трюмной группы дивизиона движения капитан-лейтенант Рашит Аряпов являлся одновременно и командиром 6-го отсека. Очень обстоятельный и серьезный человек, он даже к себе проявлял требовательность, доходящую до самокритики. Пять лет проплавал на лодках, и никто не видел, чтобы он, всегда предельно собранный, когда-либо расслабился.

В противоположность ему командир турбинной группы капитан-лейтенант Дима Колесников, командовавший на “Курске” одновременно и своим 7-м турбинным отсеком, наоборот, был веселым и непоседливым человеком. Но специальность свою знал дай Бог каждому! Друзья его звали “Золотой” за рыжий цвет волос. Вокруг Колесникова всегда были люди, всегда стоял смех. Был очень начитан. Почему-то он мечтал сходить обязательно пять автономок, а потом когда-нибудь отдохнуть на Средиземном море и посмотреть на него, что называется, “сверху”.

Летом этого года из училища выпустился младший брат Димы. Разумеется, он попросился туда же, где служил старший. В дивизии получил назначение на “Нижний Новгород”. Братья успели встретиться в Видяево буквально за несколько дней до учения. Встреча была короткой — старший уходил в море. Договорились сесть и обо всем поговорить после его возвращения... А еще у Димы осталась молодая жена, с которой он прожил всего лишь три месяца.

Сергей Саделенко, инженер первой группы дистанционного управления, остался в памяти товарищей как человек доброжелательный и необидчивый. С его лица никогда не сходила улыбка. В свое время он поразил всех сверхбыстрой сдачей на допуск к самостоятельному управлению. Вместо положенных шести месяцев управился всего за каких-то два. Удивительно, но факт: даже на боевой службе, в часы отдыха, он предпочитал просмотру видеофильмов конспектирование инструкций и руководящих документов. С боевой службы привез целую кипу тетрадей.

Что касается командира электротехнического дивизиона капитана 3-го ранга Ильи Щавинского, то едва речь зашла о нем, как все собравшиеся в один голос заявили:

— Илья — это все!

Капитан 3-го ранга Щавинский, как и все в экипаже “Курска”, прекрасно знал свое дело. За это его так и именовали, за глаза, конечно, — “наш суперспец”. Товарищи же звали его ласково Ильюшей. Воспитанник Нахимовского училища, он отличался особым тактом и никогда не позволял себе грубостей. Понятие офицерской чести было для него основополагающим. При этом Илья Щавинский был в жизни чрезвычайно остроумным и веселым человеком, что называется душа любой компании. Он мог часами, не переставая, травить флотские байки, да так, что никто не мог понять, где кончается правда и начинается вымысел. На все случаи жизни у него имелась наготове новая потрясающая история. Где был Щавинский — там всегда были смех и хорошее настроение. А как он рассказывал о себе! Впечатление складывалось такое, что вся жизнь Ильи Щавинского представляла собой сплошную череду самых невероятных приключений. Кроме того, командир электротехнического дивизиона любил поесть, а потому его часто можно было увидеть у камбуза. Там Щавинский сходился в словесном противоборстве с коком-инструктором Анатолием Николаевичем Беляевым, который всегда выносил своему оппоненту добавку, и тогда от их шуток и прибауток, казалось, сотрясался весь корабль. Как и Беляев, Щавинский серьезно увлекался музыкой, прекрасно играл на электрогитаре, сам сочинял песни и исполнял их. Во время автономки они вдвоем с дядей Толей подготовили и дали несколько концертов. Как говорят ребята, по возвращении Илья с самым серьезным видом сообщил всем, что они с Беляевым прибыли с международных гастролей по Средиземноморью... Что ж, если принять во внимание панику на 6-м американском флоте, то следовало признать, что “гастроли” удались на славу!

Кто-то из сидевших рядом офицеров сказал мне напоследок об Илье Щавинском так:

— Если он еще какое-то время был жив, то наверняка до самого конца поддерживал тех, кто был рядом с ним, стремясь вселить в них уверенность и словом, и делом.

На “Воронеже” мы долго разговаривали с его командиром капитаном 1-го ранга Олегом Якубиной. Олег чрезвычайно симпатичный человек, от него так и веет надежностью и спокойствием. Трагедия с “Курском” не обошла стороной и его экипаж, стала его личной трагедией. Немало своих ребят он откомандировал на соседний корабль. Теперь они будут его болью до конца жизни.

— Старший мичман Сергей Чернышов попросился у меня на “Курск” сам. Говорил, пустите, хочу сходить на боевую, хоть концы с концами свести. Пустил. Кстати, у него старший брат, капитан 1-го ранга, в штабе флота. Сергей был первоклассным связистом. На корабле при нем и командир БЧ-4 не требовался. Он умел и знал все досконально. Безумно жалко и Володю Свечкарева. Он тоже с БЧ-4, и тоже старший мичман. Пошел на “Курск” в командировку всего на один выход... Капитан-лейтенант Сергей Кокорин тоже из моего экипажа. Прошел все боевые, в девяносто седьмом ходил с нами на боевую службу под Англию, офицер и специалист исключительно надежный... Что касается боцмана Саши Рузлева, то он был моим любимцем. Я давно знаю его отца. Он всю жизнь проплавал на подводных лодках боцманом. Подошел он ко мне однажды и говорит: “Возьми сына к себе, хороший парень, не пожалеешь!” Я взял и на самом деле ни разу не пожалел. В первый же выход в море Саша на рулях. Лодку держал и чувствовал так, будто сто лет на рулях сидел. Гены боцманские, наверное! И умелец был на все руки, и человек отзывчивый и надежный. Я к нему относился, как к сыну. Мне теперь каждую ночь снится “Курск”. Будто я открываю аварийно-спасательный люк, а там внизу мои ребята: головы, головы, головы... И вижу я своего боцмана. Смотрит он на меня снизу вверх, а в глазах немая мольба о помощи. Просыпаюсь и до утра уже не могу больше заснуть...

* * *

Их, счастливо избежавших гибели, членов экипажа “Курска”, осталось всего несколько человек. Судьба ли смилостивилась над ними, ангелы ли хранители оказались сильнее рока, этого нам знать не дано. Но то, что, благодаря Господа за свое спасение, эти люди все свои оставшиеся годы будут жить с чувством невольной вины за то, что именно на них указал перст Всевышнего, это уж точно.

Капитан 2-го ранга Михаил Казогуб должен был, вернувшись с классов, идти на боевую службу вторым командиром “Курска”, чтобы после планировавшегося вскоре ухода Геннадия Лячина на пенсию принять от него корабль. Опоздание на два дня спасло ему жизнь. Если бы успел на “Курск”, обязательно пошел бы в море. Михаила я увидел в доме офицеров, где он руководил встречей и отправкой родственников погибших. Позже, когда в одной из семей мне показали его на фотографии экипажа, я в первый момент не поверил своим глазам. С фотографии на меня смотрел молодой улыбающийся парень, в ДОФе же я видел почти старика. Горе сильно меняет людей. Спустя несколько дней мы с Михаилом переговорили накоротке.

— С “Курском” из моей жизни ушло все, — говорил он мне, куря сигарету за сигаретой. — Ушел навсегда мой мир, ушли навсегда мои друзья. Теперь я остался совсем один.

Судьба уберегла и старшего мичмана Ивана Андреевича Несена. На “Курске” он служил акустиком, а внештатно исполнял обязанности финансиста. Когда корабль уже отдавал швартовы и матросы убирали трап, Лячин внезапно вызвал его наверх и приказал остаться на берегу, чтобы за время отсутствия корабля в базе получить деньги на экипаж, иначе все могли остаться без получки. Мичман Несен едва успел сбежать с уходящего в вечность корабля. Полученные деньги он раздавал уже вдовам...

Штурманского электрика мичмана Николая Корнилова невольно спасла его мать. Незадолго до этого она попала в автокатастрофу и в тяжелом состоянии была помещена в реанимацию. Николая отпустили к ней на побывку в связи с телеграммой. К счастью, мама осталась жива. Сегодня она, наверное, одна из счастливейших матерей на севере, ибо своими страданиями и муками подарила сыну вторую жизнь. Сколько матерей с “Курска” мечтали бы оказаться на ее месте! Увы, жребий выпал только ей!

Несколько человек: связист мичман Владимир Семагин, старшина 1-й статьи контрактной службы Олег Сухарев и еще два молодых матроса лежали в госпитале с гайморитом.

Старшего боцмана Николая Алексеевича Мизяка спасла его собственная семья. Дело в том, что в это время из отпуска возвращалась его жена с тремя детьми, и Мизяк, чтобы привезти семью, договорился с боцманом с “Воронежа” Александром Рузлевым, что тот заменит его. Командиры “Воронежа” и “Курска” эту замену разрешили. О том, что произошло, он узнал, вернувшись в Видяево.

Теперь каждое утро боцман прибывает в свою казарму. Там, закрывшись, он в одиночестве проводит свой день. Поливает цветы (“Здесь все должно жить!” — говорил он мне), моет палубу, протирает пыль. Он все еще ждет своих и не верит, что их уже нет:

— Я служу на “Курске”, пока не получу в руки приказ о расформировании экипажа!

— Как вы держитесь, не больно ли находиться одному в казарме?

— Нет, я хожу и мысленно с ними со всеми разговариваю, прошу прощения, что жив вот остался. Первые дни пробовал пить, но водка никак не берет, хоть убей. Чем больше пью — тем больше трезвею. И легче не становится. Сейчас бросил. Если бы лодку подняли, я бы сразу смог сказать, что с ней случилось, ведь я ее, родную, всю на ощупь помню.

Боцман опускает голову. Я смотрю поверх его головы. Там стенд с передовиками корабля. Веселые и красивые, они улыбаются мне с фотографий.

— Что будете делать дальше?

— Пока не решил точно! — говорит Николай Алексеевич. — Возможно, пойду на “Воронеж” вместо Саши Рузлева. Жена, правда, кричит, что теперь море на замок, едва ведь трех детей сиротами не оставил, но, я думаю, еще послужим Родине! Если Михаил Юрьевич Козагуб возьмет к себе на “Нижний Новгород”, то пойду к нему. Мы же с ним “куряне” испытанные, а значит, сработаемся.

— Вы уж держитесь! — говорю, пожимая на прощанье руку боцману.

— Да я-то что, — машет он рукой, — вдов да сирот — вот кого жалеть теперь надо!

Уходя, оборачиваюсь. Николай Алексеевич закрывает за мной тяжелую металлическую дверь, словно задраивает кремальеру, отделяющую мир живых от мира мертвых...

Москва — Видяево. 2000 г.

(обратно)

В.Ганичев • Флотоводец и святой (Наш современник N8 2001)

Валерий Ганичев

 

ФЛОТОВОДЕЦ И СВЯТОЙ

В начале августа в Санаксарском монастыре Мордовской Епархии произойдет духовное прославление великоговоина-христианина, адмирала Федора Федоровича Ушакова. Русская Православная Церковь отметит его как ревностного служителя Бога, народа и православного Отечества, явившего собой пример воинской доблести, милосердия и христианского благочестия.

Валерий Николаевич Ганичев, писатель, председатель Союза писателей России много лет занимался изучением жизни, духовных и воинских подвигов Великого адмирала Федора Федоровича Ушакова. Его книги “Адмирал Ушаков” (ЖЗЛ), “Флотоводец”, “Росс непобедимый” рассказывают о жизни и деятельности великого флотоводца. В 1995 году он, собрав многочисленные факты о воинской и духовной доблести, милосердии и благочестии Федора Ушакова, обратился к Святейшему Патриарху Алексию II с просьбой рассмотреть предложение о причислении Ф. Ф. Ушакова к лику святых Русской Православной Церкви.

После длительного и тщательного изучения подвигов, деяний и чудес, сопровождающих жизнь адмирала Федора Федоровича Ушакова, он прославляется Русской Православной Церковью в Санаксарском монастыре. У нашего флота, у воинства, всего православного народа утверждается новый Святой!

Поздравим всех нас с этим важным духоносным событием!

К этому событию выходит в издательстве ИТРК книга “Флотоводец адмирал Ушаков”. Две главы из нее “Его Бог” и “Последние годы” Валерий Ганичев предоставил нам для публикации.

 

Его Бог

Вся жизнь великого флотовождя прошла под благотворным осенением Господним. Он стойко нес Веру, проявлял терпение, великодушие, чистоту. Он был всегда готов положить свою жизнь за други своя, за царя, за христианское Отечество.

Рожденный на Волге, он и крещен был в храме Богоявление-на-Острову и как бы получал благословение на “служение водное”. 13 февраля, день рождения адмирала, приходится между празднованием двух святых воинов-великомучеников: Федора Стратилата и Федора Тирона (8 и 17 февраля), и этим тоже проявилось его воинское призвание.

Земля Ярославская находится на пересечении святых путей Руси, освящена деяниями многих святых подвижников церкви, ратных предводителей.

Через Троице-Сергиеву лавру великого святого Сергия Радонежского, освятившего воинство Дмитрия Донского, Переславль-Залесский, вотчину св. благоверного князя Александра Невского, отвергшего западническое нападение, через Борисоглебск на Устье, где затворник Иринарх благословил на освобождение Москвы от латинян Минина и Пожарского, сюда, на сияющий куполами Ярославль, землю Романовых Кострому и дальше на Кирилло-Белозерск, Холмогоры и Соловки пролегал святой путь русского благочестия, веры и служения Отечеству.

Именно здесь, на земле Сергия Радонежского, Александра Невского, Иринарха, хорошо знали и представляли, как служить Отечеству, которое для живущих тут и воплощало Святую Русь.

Предания, сказы, повествования о героях, подвижниках, святых передавались из поколения в поколение, возглашались с алтарей, приносились богомольцами. Федор Ушаков был усерден в молитве, внимателен к старшим, вслушивался в живое слово старого петровского солдата и неторопливую речь странника, в молитву священника и наставление отца.

Храм, семья, люди Руси — таков был его мир детства.

Затем — Санкт-Петербург, морской кадетский корпус. Мир юношества, мир постижения наук, мир столицы, мир соблазнов. Но Федор Ушаков усвоил знания, постигая столичную жизнь, не впал в порчу, не забыл заветы своих набожных родителей. Успешно закончил морской корпус и произнес присягу, от которой не отступил ни разу за всю свою воинскую жизнь.

“Аз, Федор Ушаков, обещаю и клянусь Всемогущим Богом перед святым Евангелием в том, что хочу и должен ея Императорскому Величеству, моей всемилостивейшей государыне императрице Екатерине Алексеевне самодержице и ея Императорскаго Величества любезнейшему сыну Государю цесаревичу и Великому князю Павлу Петровичу, законному всероссийского престола наследнику, верно и нелицемерно служить и во всем повиноваться, не щадя живота своего до последней капли крови... В чем да поможет мне Бог Всемогущий!”

И началась его морская служба под высоким небесным покровительством. Послужил на Черном море, “сходил” в Средиземное и здесь получил под начало свой первый большой корабль “Святой Павел”. И неслучайно эти названия святых будут сопровождать его всю жизнь.

Флаг командующего на Черном море он поднял на линейном 80-пушечнике “Рождество Христово”, любил он и свой второй корабль “Святой Павел”, участвовавший в сражении при Фиодониси.

В победоносной русско-турецкой войне и средиземноморском походе корабли эскадры Ушакова тоже носили названия святых.

И это возвышало дух моряков. И их флотоводца. Особенно важно это было в средиземноморском походе, ибо эскадра шла освобождать единоверных православных греков от ига безбожных и разнузданных революционных войск Франции. “Богоявление Господне”, “Святая Троица”, “Казанская Богородица”, “Симеон и Анна”, “Захарий и Елисавета”, “Святой Петр”, “Григорий Великая Армения” во главе с ушаковским флагманом “Святой Павел” — они шли исполнять свою духовно-освободительную задачу с молитвой и именем святых.

Князь Григорий Потемкин, великий русский патриот и созидатель, особо заботился о защите первохристианских святынь, сохранившихся в Крыму, как бы утверждая этим первородство России, ее право владеть этими землями с историческим обоснованием, исполняя завет первосвятителей Руси. Он и в Ушакове увидел ревностного христианина, верой и правдой служащего Отечеству, и с удовлетворением писал императрице: “Благодаря Бога, и флот, и флотилия наши сильней уже турецких. Есть во флоте севастопольском контр-адмирал Ушаков, отлично знающ, предприимчив и охотник к службе. Он мой будет помощник”.

В боевой инструкции Потемкина Ушакову говорилось: “...Бог с вами! Возлагайте на Него надежду. Ополчась Верою, конечно, победим... поручаю Вас ходатайству Господа нашего Иисуса Христа!” Ушаков и возлагал надежду на Бога, проявляя данный ему воинский и флотоводческий талант во всей мощи. И ясно: только Божиим промыслом и покровительством во всех 40 кампаниях, в которых участвовал, он не ведал поражений и неудач. Это ли не чудо! Такого не было в мировой практике. А рядом с ним тогда действовал победоносный Суворов, который также выигрывал все сражения и с восторгом восклицал: “Мы — русские, с нами Бог!”

Так и сложилась в великом освобождении южных русских земель, в их освоении эта выдающаяся православная троица. Да, они были на разных властных иерархических ступенях, но они были проводниками Божией воли на этих древних православных землях.

Божие Провидение видится и в том, что за последнюю свою блестящую победу на Черном море при Калиакрии Федор Ушаков получает орден святого Александра Невского. Слова молитвы благоверному князю: “Ты в житии твоем ревнитель и защитник православной веры был еси... Ты победил полки супостатов от пределов российских отогнал еси”, — можно в полной мере отнести и к великому адмиралу, воину-христианину Федору Ушакову.

И поэтому свои победы, победы русского флота Ушаков воспринимал как дар Господний, как волю Божию и всегда благодарил Бога за эти дары. После победы у Тендры, когда был взорван и взлетел на воздух флагман турецкого флота и был взят в плен командующий паша Саид-Бей, Ушаков отдал приказ: “Выражаю мою признательность и рекомендую завтрашний день для принесения Всевышнему моления за столь счастливо дарованную победу; все, кому возможно с судов и священникам со всего флота, быть в церкви Св. Николая Чудотворца в пополуночи и отшествии благодарственного молебна выпалить из корабля “Рождество Христово” из 51-й пушки.”

Гордый Севастополь в эти годы был под попечением Ф. Ф. Ушакова. Да не под наблюдением, а под началом и руководством, ибо Федор Федорович принял главное начальство над портом и народом.

Севастополь! Это город Ушакова. Он был освящен его усилиями, его трудами, его заботами, его именем. Над ним простирается его дух, и в стоянии против врагов закалена воля великого адмирала. Он не сдал бы его никакому врагу, он не уступил бы его никакой чужой воле. И это должно быть заветом для всех поколений моряков.

Под началом Федора Федоровича строились казармы, госпитали, возводились дома, его заботами прокладывались дороги, насаждались деревья, рылись колодцы, благоустраивались рынки, проводились водоводы.

Особым его попечением были церкви, совершение богослужений как на кораблях, так и на суше, в городе, в церкви любимого всеми моряками Святителя Николая “по морю плавающих управителю”. Церковь его он перестроил, расширил. А после русско-турецкой войны он еще больше предавался молитве, и по одному из свидетельств он, несмотря на все свои административные заботы, “каждый день слушал заутреню, обедню, вечерню и перед молитвами никогда не занимался рассматриванием дел военно-судных, а, произнося приговор, щадил мужа, отца семейства многочисленного, и был исполненный доброты необыкновенной”.

Христианские святыни, православные храмы, души родных ему моряков находились тогда на попечении заботника и ревнителя благочестия Федора Ушакова. Он уже тогда мог считаться для этого города, для южного форпоста России, святым подвижником, хранителем, созаботником. И поэтому и сегодня тянутся духовные нити из Севастополя к Санаксарскому монастырю, к мощам прославленного адмирала, воина-христианина.

Особую любовь проявлял адмирал к близким, сослуживцам, морякам: конечно, была требовательная армейская, флотская дисциплина, воинская иерархия, но для служителей морских он был “слуга царю, отец солдатам”, за которым они шли в огонь и воду в прямом и переносном смысле. Он был их наставником, соратником, вдохновителем. Он учил их, вместе с ними разделял трудности и невзгоды дальних походов, рутину ремонтных стоянок. Вместе с ними творил молитву и провожал, по морскому обычаю, вместе с корабельным священником в последний путь в глубины морские. Он заложил основы требовательного, высокого, христианского отношения к моряку, которое и преобладало у замечательных адмиралов и офицеров в нашем флоте.

Особую заслугу в деле православного служения имеет Ф. Ф. Ушаков при освобождении от воинствующего безбожного воинства французской Директории Семи островов Греческого архипелага в Ионическом море в 1798 — 1799 гг. Но дело не только в освобождении (ведь и Суворов освобождал итальянские районы Ломбардии, а те же ушаковские войска — южные области Италии), дело в с о- з д а н и и, впервые после зловещей 300-летней оттоманской оккупации, греческой п р а в о с л а в н о й р е с п у б л и к и, утверждении в ней справедливых порядков и защите там православных святынь.

Именно здесь Ушаков осуществил великую христианскую миссию спасения греческого народа, его православной сути.

Освобождая греческий остров за островом, он опирался на единоверных греков, направляя им собственные “пригласительные письма” и воззвание патриарха Григория V. Греки безгранично верили ему, создавая ополчения, помогая освободить острова, а он твердо держал свое слово, не давая развернуться ни мятежному разбою, ни реваншистскому насилию правящих нобилей, он был добр и отзывчив к населению, объявил амнистию, внимательно относился ко всем жалобам.

Приветствия, которыми обменивались моряки эскадры и местные жители освобожденных островов, поистине знаменательны: “Здравствуйте, православные!” И это было знаком единодушия и доверия друг к другу.

Как триумфатора, освободителя, защитника христианства встречали его жители островов. Ведь французы, пообещав свободу, равенство и братство, не предоставили этого жителям и проявили революционный вандализм и варварство в святых для греков местах, они насмехались над священниками, оскверняли храмы, располагая там казармы, хотели “вытряхнуть” из раки мощи святого Спиридона Тримифунтского, которому поклонялись во всем христианском мире.

Ф. Ушаков не только “вытряхнул” французских безбожников из церквей, но не дал и своим союзникам-туркам покушаться на собственность и драгоценности святынь. Сам же он бывал и молился в православных храмах. Так, на другой день после взятия крепости Корфу, он уже отслужил благодарственный молебен, а 27 марта, в первый день святой Пасхи, назначил большое торжество, пригласив духовенство сделать вынос мощей угодника Божиего Спиридона Тримифунтского. Народ собрался со всех деревень и ближайших островов. При выносе из церкви святых мощей расставлены были по обеим сторонам пути, по которому прошла процессия, русские войска. Гробницу поддерживал сам адмирал, его офицеры и первые чиновные архонты острова. Святые мощи обнесены были вокруг крепостных строений, и в это время отовсюду производилась ружейная и пушечная пальба; всю ночь народ ликовал.

Провожали Ушакова иоаниты со слезами, колокольным звоном, с наградами, на которых писали: “народы сии единогласно возглашают его отцом своим”. Они давали его имя своим детям и обещали не забыть его заслуг никогда.

На островах имелась “Золотая книга”, куда записывали деяния благородных нобилей. В “Золотую книгу” истории Греции должно быть записано и имя Федора Ушакова, ибо он освободил первую территорию Греции после падения Византии, он дал мир и согласие народу Республики Семи островов, заговорившей на греческом языке. Он защитил православие на этих христианских землях.

Особую возвышенную и духовную часть жизни прожил Федор Федорович в конце своего земного существования.

Он не случайно поселился вблизи Санаксарского монастыря, куда звала память и молитва его дяди старца Федора. Нет сомнения, что преподобный Федор в своих молитвах просил Божиего заступничества за своего боголюбивого, Отечеству преданного племянника. А тот, в свою очередь, вдохновлялся духовным подвигом дяди и молился за него. И это их молитвенное общение никогда не прерывалось. Они и легли рядом в могилы, чтобы быть вместе навеки. Оба они были воинами Христовыми и служили Господу на своих поприщах.

Моряк и монах — оба служили Господу и оба исполнили свой долг перед Отечеством.

 

ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ

Ушедший в отставку, на пенсию, на покой человек больших постов, положений, званий почти всегда теряется. Только что ты был в центре событий, разговоров, внимания. Тебя сопровождали и окружали люди, соратники, друзья, доброжелатели, и вдруг — тишина, ехидство, безразличие. Как снова “ввинтить” себя в жизнь, как вызвать со дна жизненного колодца усыхающие силы, прочистить ходы для родников жизнелюбия, интереса, возродить любовь к людям, ведь столько жестокого, уродливого, коварного видано в них? Не всем дано пройти этот последний жизненный отрезок с достоинством и честью. У одних кутежи, измены, ущербность, падения молодости выпирают в старости физическими муками, дряхлостью, распадом чувств. У других наступает период всеотрицания, уничтожающего злословия, самосжигающего сарказма над всем, происходящим без их участия. Третьи не теряют свои положительные качества, а, наоборот, прирастают Верой и Молитвой. У таких, как Ушаков, не только продолжается все лучшее, но в них проявляется еще много невостребованного, а вернее, недоиспользованного раньше милосердия, добролюбия, сердечности.

Седой адмирал не выглядел властным командиром, не сверкал погонами и наградами, приходя в церковь, а приходил почти ежедневно, ставил свечи у икон. Он тихо и незаметно вставал в правом ряду в конце храма и предавался молитве. Если совершалась литургия, он следовал ее ходу, кланялся, повторял слова многих известных ему молитв и песнопений, затем подходил к кресту и так же тихо уходил после благословения настоятеля. Его часто просили остаться на скромную монастырскую трапезу. Он оставался, слушал жития святых, склонялся по окончании еды в молитве, повторяя: “... не лиши нас и небесного Твоего царствия...” И эта мысль о будущем царстве вечном уже не оставляла его во все дни пребывания в Алексеевке Темниковского уезда на Тамбовщине, в трех верстах от Санаксарского монастыря. Там построил он на холме свой дом, из которого созерцал и монастырь, плывущий, как и его “Святой Павел”, в море житейском.

Сам он все больше и больше думал о будущем мире своего пребывания. Старался освободиться от лишних земных забот и проявлял постоянную заботу обо всех, кто приходил и просил о помощи. Адъютант, бывший матрос, ворчал: “Да нешто на всех напасешься, Федор Федорович! У нас у самих скоро ничего не останется”. Адмирал похлопывал его по плечу и напоминал, что хоть “в мале” надо помогать всем страждущим и немощным. А таких на Руси всегда немало было. Особо помогал он и отслужившим морякам и солдатам 1812 года. Они и приходили к дому милостивого адмирала, находили его в монастыре, терпеливо ждали, когда он закончит свои молитвы в келье.

В “Русском вестнике”, издаваемом Сергеем Глинкой, в 1817 году было помещено “Известие о кончине Адмирала Федора Федоровича Ушакова”. Его современник из Пензы со скорбью писал о смерти адмирала: “К душевному сожалению всех тех, которые уважают славу и добродетели знаменитых соотечественников, 1 октября сего 1817 года скончался адмирал Федор Федорович Ушаков. Хотя жизнь его посвящена была трудам и службе на морях, но он дожил до 74 лет... Получив отставку, адмирал Ушаков поселился в поместье... После деятельной жизни сердце, животворное Верою, любит наслаждаться уединеньем. Кто жил для пользы общественной, тому приятно в преклонные лета жить с самим собою и с Богом. Вот для чего покойный адмирал для жительства своего избрал деревню, близкую к святой обители”.

Его дом был открыт для всех жаждущих помощи, для ищущих успокоения, для бедных и убогих. Здесь, в отдалении от прежнего своего дела, он снова проявил высокий талант Человека и Гражданина, милостивца и благотворителя. Современник отмечал это в “Русском вестнике”: “Уклоняясь от светского шума, Ушаков не удалил сердца своего от ближнего. С какой ревностью служил он некогда Отечеству, с таким же усердием спешил доставлять помощь тем, которые прибегали к нему”.

Это истовое моление было замечено всей братией монастыря. Даже через 12 лет после смерти Ушакова иеромонах Нафанаил в письме архиепископу Тамбовскому Афанасию сообщал: “Оный адмирал Ушаков... и знаменитый благотворитель Санаксарской обители по прибытии своем из С.-Петербурга около 8 лет вел жизнь уединенную в собственном своем доме, в своей деревне Алексеевке, расстояние от монастыря через лес версты три, который по воскресным и праздничным дням приезжал для богомоления в монастырь к служителям божьим во всякое время, а в великий пост живал в монастыре в келье для своего посещения... по целой седьмице и всякую продолжительную службу с братией в церкви выстаивал неукоснительно, слушая благоговейно. В послушаниях же в монастырских ни в каких не обращался, но по временам жертвовал от усердия своего значительным благотворением, тем же бедным и нищим творил всегдашние милостивые подаяния... В честь и память благодетельного имени своего сделал в обитель в Соборную церковь дорогие сосуды, важное Евангелие и дорогой парчи одежды на престол и на жертвенник. Препровождал остатки дней своих крайне воздержанно и окончил жизнь свою, как следует истинному христианину и верному сыну святой церкви”.

Ушаков молился усердно, поминая ушедших из жизни своих соратников, родственников, случайно встреченных на дорогах людей, желал здоровья живущим и раздавал все, что имел, всем, кто приходил к нему с просьбой, кто тихо надеялся, кто безмолвно стоял с протянутой рукой на паперти.

Но жизнь, однако, не давала уйти от себя. На западной границе выстраивалась темная наполеоновская туча. Федор Федорович оказался в Севастополе. Его пригласили на корабли (на рейде стояли тогда три 110-пушечника), ждали в напряжении оценки: способен ли нынешний флот отразить врага? В воспоминаниях, относившихся к 1865 году, один старый черноморский моряк рассказывает об этом посещении Ушакова: “Посетив флот, Ушаков был на флагманском корабле “Полтава”, осматривал его. Мы, хотя были юны, но хорошо помнили адмирала Ушакова: лицом был светл, седой, согбенный; нам казалось, что он не шел, а бежал по палубе; взглянув на флот, он, по-видимому, был тронут и затем сказал: “Вот если бы у меня были такие корабли...” Ушакову отдали все почести, присвоенные адмиралу флота”.

Когда началась наполеоновская интервенция, в Тамбове, как и в других губерниях, было создано ополчение. Командиром просили стать Ушакова, но возраст, конечно, уже был не таков, чтобы воевать, да еще на суше. Однако следует новый (какой уж по счету?) взнос в помощь пострадавшим от войны.

Современник его пишет: “В достопамятный 1812 год, когда грозныя бури потрясли Отечество наше, не только из Темникова, но из отдаленных мест приезжали многие посетители. Со страдальцами, лишившимися имущества, делился он тем, что обремененных скорбью и унынием подкреплял непоколебимою надеждою на благость небесного промысла”. “Не отчаивайтесь, — говорил он, — сии грозныя бури обратятся к славе России. Вера, любовь к Отечеству и приверженность к престолу восторжествуют. Мне немного остается жить, не страшусь смерти, желаю только увидеть новую славу любезного Отечества!.. Бог услышал моление Россиянина, поседевшего в служении Отечеству, он насладился славою и торжеством России”. Да, прогромыхала победа, от берегов Сены к родным нивам возвращались полки российских солдат, на повозках везли раненых, инвалидов. Разорены были села и города. И снова не скудеет рука адмирала, его взнос идет на лечение, уход и присмотр за покалеченными героями войны 1812—1814 годов, на помощь неимущим.

Темниковский предводитель дворянства Александр Никифоров доносит 15 января 1813 года тамбовскому губернатору о том, что для содержания и лечения больных солдат необходимо 540 рублей, далее он сообщает: “Относился я по изъявленному благодетельному расположению к таковым пособиям (к) его превосходительству, господину адмиралу и кавалеру Федору Федоровичу Ушакову, вследствие чего его превосходительство и представил вышеписаную сумму для продовольствия больных военнослужащих — 540 рублей в мое расположение “.

Сам Федор Федорович в письме обер-прокурору Синода в апреле того же 1813 года писал, что в ответ на обращение императрицы Елисаветы Алексеевны о свершении денежных пожертвований страждущим от разорения, бедствующим и не имеющим жилищ, одежды и пропитания он решил снять все деньги, положенные им под проценты Петербургской сохранной кассе, и отдать на вспомоществование ближним страждущим от разорения злобствующего врага. “Я давно имел желание все сии деньги без изъятия, — писал он, — раздать бедным, нищей братии, не имущим пропитания, и ныне, находя самый удобнейший и вернейший случай исполнить мое желание, пользуясь оным по содержанию... в пожертвование от меня на вспомоществование бедным, не имущим пропитания. Полученный мною от С.-Петербургского опекунского совета на вышеозначенную сумму денег двадцать тысяч рублей билет сохранной кассы, писанный 1803 года августа 27-го дня под № 453, и объявление мое на получение денег при сем препровождаю к вашему сиятельству. Прошу покорнейше все следующие мне... деньги, капитальную сумму и с процентами за все прошедшее время истребовать, принять в ваше ведение и... употребить их в пользу разоренных, страждущих от неимущества бедных людей”.

Образ жизни Федора Федоровича, скромность, щедрая благотворительность делают его уже тогда почти святым для окружения, ему поклоняются, желают многих лет жизни. Искренними и высокими словами заканчивает современник свое слово памяти об Ушакове:

“Он довольно жил для Отечества, для службы и для славы; но бедные, пользующиеся неистощимой его благотворительностью, со скорбью и со слезами говорят: “Он мало жил для нас!..” Я не имел счастья быть свидетелем подвигов Ушакова, но я знал его добродетели, его благотворительность, его любовь к ближним: напоминание о том будет услаждать душу мою и руководствовать к добру. Имя адмирала Ушакова причислилось к именам знаменитых Русских мореходов, а добродетели его запечатлелись в сердцах всех тех, которые пользовались его знакомством в последние годы жизни его, посвященной Вере и благотворению”.

В последние годы он все чаще и чаще пребывал в келье, оставаясь там по приглашению и согласию настоятеля. День, два, а то и всю седьмицу, бывало, не выходил он из кельи: все молился, обращался ко Всевышнему, просил вечного покоя, успокоения души и вечной памяти для отошедших в царствие небесное своих родителей, помня о дяде своем незабвенном Федоре, что позвал его сюда жизнью своей праведной, молитвой непрестанной.

Он молился о Богохранимой России, о спасении от бедствий и нашествия врагов, иноплеменников и иноверных, совершая молитвы против супостатов за Веру, царя и Отечество. Знал, что корабли его — существа неживые, но вспоминал их и благословения просил, как просят благословения и заступничества над домом. И, конечно, молился за своих моряков, что доверяли ему свою жизнь, зная, что он их отец, командир, покровитель и заступник. Молился он и за соратников, офицеров своих, за своих верных капитанов, безгранично преданных ему, исполнивших его волю, служащих вместе с ним Отечеству русскому, и все молитвы его были обращены к Богу, столь щедро оделившему его воинским и человеческим талантом, давшему ему возможность так служить православной Руси, что не было за эту службу укора от народа нашего.

Так под прекрасным духовным знаком молитвы Благотворения и Милосердия закончилась жизнь Великого адмирала.

2 октября 1817 года в соборной метрической книге Спасо-Преображенской церкви было записано: “Адмирал и разных орденов кавалер Федор Федорович Ушаков погребен соборне”. В графе о летах красивой вязью выведено — 75, о причине смерти нетвердым почерком обозначено: “натуральною”, “погребен в Санаксарском монастыре”.

К метрической тетради “приложили руки” соборный иерей, дьякон, дьячок и сторож Семен Никитин. Казалось, о великом адмирале написаны последние строчки.

...Прошли годы, и слава адмирала встрепенулась, стали собираться документы, писаться работы о нем, о боевых действиях флотских эскадр под его началом, в учебниках по военно-морскому искусству отводились главы его тактическим приемам и стратегическим планам. Были учреждены орден и медаль его имени. Писатели и художники восславили его подвиг. Борис Пастернак писал в 1944 году, поражаясь подвигу русского моряка:

Непобедимым — многолетье,

Прославившимся — исполать.

Раздолье жить на белом свете,

И без конца морская гладь.

И русская судьба безбрежней,

Чем может грезиться во сне,

И вечно остается прежней

При небывалой новизне.

И на одноименной грани

Ее поэтов похвала,

Историков ее преданья

И армии ее дела.

И блеск ее морского флота,

И русских сказок закрома,

И гении ее полета,

И небо, и она сама.

И вот на эту ширь раздолья

Глядит из глубины веков

Нахимов в звездном ореоле

И в медальоне — Ушаков.

Вся жизнь их — подвиг неустанный.

Они, не пожалев сердец,

Сверкают темой для романа

И дали чести образец.

Их жизнь не промелькнула мимо,

Не затерялась вдалеке.

Их след лежит неизгладимо

На времени и моряке.

След замечательных побед, великих свершений, героических подвигов наших предков лежит на нас. Не посрамить его, осилить препятствия, осуществить предначертания великой судьбы — наш долг.

В конце книги приведу один немаловажный документ, написанный Святейшему Патриарху Московскому и всея Руси Алексию II в 1995 году.

Ваше Святейшество!

В нашей отечественной истории, в общественном сознании все больше проявляется истинных подвижников Веры, глубоко православных людей и сынов Отечества...

Многие годы мне пришлось заниматься изучением жизни и деятельности прославленного флотоводца России Федора Федоровича Ушакова. Ф. Ф. Ушаков был самый выдающийся русский военно-морской начальник за всю историю отечественного флота. Нет сомнения, что все сорок кампаний, которые он завершил, были победоносны по промыслу Божию. Федор Ушаков был глубоко верующим, на кораблях его флотилии ежедневно совершались богослужения, он не забывал говорить в своих наказах о Божьем наказании и милостыни.

Его христианская натура проявлялась в общении с подчиненными ему моряками и сослуживцами. Он постоянно заботился о людях, добывал для них пропитание, одежду, а в случае отсутствия денег у государства, в Адмиралтействе, он отдавал свои, которые ему часто не возвращали.

Ф. Ушаков в 1799 году освободил своей эскадрой Ионические острова от безбожных солдат Французской Директории и создал там Республику Семи островов — первое независимое греческое государство после падения православного Константинополя, предоставив ему необходимые свободы, порядок и греческий язык. При нем были открыты все православные храмы, оскверненные французами. Завершив свой боевой путь, Ушаков поселился у стен Санаксарского монастыря и усиленно молился сам и вместе с братией...

Дальше в обращении приводились многие факты, содержащиеся в этой книге. Заканчивалось письмо так:

Имя его и после смерти являло чудесные представления. Вроде бы забытый и ушедший с исторической сцены и памяти, он вдруг явился народу нашему, армии и флоту в годину смертельных испытаний и вдохновил их на победу против антихристианского воинства. В период Отечественной войны были учреждены орден и медаль Ф. Ушакова, которыми награждались за наиболее заметные подвиги во славу Отечества...

По свидетельству монахов, было немало чудес вокруг захоронения Ф. Ушакова, который лежит рядом со святым подвижником, отцом Федором... В период опустошений и антиправославных гонений захоронение Ушакова не случайно сохранилось в этом святом треугольнике Саров — Дивеев — Санаксар.

Все это позволяет обратиться к Вам и Священному Синоду с просьбой изучить этот вопрос. Нет сомнения, если бы Высшие церковные инстанции пришли к выводу о возможности причисления Федора Ушакова к лику святых Русской Православной Церкви, то наш флот, миллионы плавающих и служащих на нем, как и все воинство, все русские люди, получили бы достойного духовного покровителя, наряду с Александром Невским и Дмитрием Донским.

С глубоким уважением

Член Президиума

Всемирного Русского Народного Собора,

Председатель Союза писателей России,

доктор исторических наук, профессор

В. ГАНИЧЕВ

Патриарх в беседе со мной поддержал это письмо, сказав: “Было бы замечательно, если бы наш флот и наши моряки получили такого небесного покровителя”.

Затем он еще раз объяснил, как тщательно, внимательно, в соответствии со всеми канонами, всегда рассматриваются такие вопросы в церкви. “Но будем надеяться, что это свершится”, — заключил он нашу беседу.

Пять лет неустанно работали священники Мордовской епархии, монахи Санаксарского монастыря, богословы Патриархии — все посвященные, православные люди. Собирались свидетельства, документы, факты проявления чуда. Святость Великого адмирала проявлялась все больше. И вот свершилось...

Великий воин-христианин Федор Федорович Ушаков ныне будет почитаться в месте упокоения, Санаксарском монастыре, земле Мордовской, Тамбовской, во всей России, на флоте нашем как ревностный служитель Бога, народа и православного Отечества, явивший собой пример воинской доблести, милосердия и христианского благочестия.

(обратно)

И.Ушаков • Морское сражение на севере в 1496 году (Наш современник N8 2001)

Иван Ушаков

МОРСКОЕ СРАЖЕНИЕ НА СЕВЕРЕ В 1496 ГОДУ

Недавно наша страна отметила 300-летие Российского Морского Флота. Совершенно справедливо его возникновение связывают с именем Петра Великого. Однако было бы ошибкой считать, что в допетровские времена Россия совсем не имела военных кораблей и всегда обходилась только сухопутными силами.

Об одной, нынче почти неизвестной, морской победе русского флота на Белом море нам напоминает географическое название залива “Губа Княжая” на юге Мурманской области.

Как появилось такое название? Во времена Новгородской феодальной республики князьям запрещалось приобретать земли в северных волостях, а после перехода новгородских владений к Москве в 1478 году все земли в Поморье, кроме монастырских, считались великокняжескими, и название “Княжая” по отношению к одному месту не могло возникнуть.

Происхождение названия “Княжая губа”, по-видимому, навсегда осталось бы загадкой, если бы не сочинение голландского купца Симона ван Салингена “О земле Лопии”, написанное на основе путевых заметок, которые он делал, путешествуя по Северу России.

Проезжая через селения Карельского Поморья, купец беседовал со многими старожилами края, в том числе со знатоком “истории Карелии и Лапландии”, “слывшим за русского философа”, монахом Феодоритом, жившим в Кандалакше. Местные люди рассказывали купцу, что довольно давно между Швецией и Россией происходила война, во время которой московиты (то есть русские) подчинили своей власти Карелию. И тогда короли Швеции и Норвегии отправили в Белое море “300 парусных судов, больших и малых, яхт и кораблей”, которые стали на острове Кузове, где находился еще в ту пору “старый замок, ими построенный”. Некоторое время спустя шведы и норвежцы “дали большое сражение... в заливе между Ковдой и Кандалакшей, где были жестоко разбиты русскими князьями, отчего эта бухта и получила название “Княжой губы”. Русские воспользовались тогда ненастьем: на море стоял “такой дождь, туман и мрак, что шведы и норвежцы стали почти как слепые”, остатки разбитого флота ушли к острову Кузову. У иноземцев кончался провиант, и они вынуждены были подписать на Кузове мирный договор: “с того времени Карелия мирно пребывала за великими князьями...”

На основании сведений, содержащихся в записках Салингена, не удается установить дату “большого сражения” на Белом море и имена русских князей, участвовавших в нем. На помощь приходит Вологодско-Пермская летопись, которая под 1496 годом сообщает: “Того же лета, июня, посылал князь великий Иван Васильевич воевод своих князей Ушатых, Ивана Бородатого да Петра за море немец воевати каян, а с ими силы: устюжане, пермичи, двиняне, важене. И повоевавша землю ту, и взяша три бусы (корабля. — И. У. ) со всем на море, и половину приведоша, и приидоша воеводы великого князя поздорову со всеми силами октября”.

Может возникнуть вопрос: не о разных ли событиях идет речь в сообщении Салингена и в Вологодско-Пермской летописи? Не было ли какого-либо другого “большого сражения” на море — ранее или позже 1496 года?

Княжегубское сражение не могло произойти после 1496 года, так как вплоть до второй половины XVI века между Россией и Швецией существовали мирные отношения. Местные жители Салингену говорили о битве в Кандалакшском заливе как о событии далекого прошлого. Они не знали имен “русских князей”, и их рассказ носил характер исторического предания. Следовательно, если искать другое подобное морское сражение, то надо обратиться к более раннему периоду — эпохе борьбы новгородцев с “мурманами” (жителями северной Скандинавии). В русских летописях ХIII—XV веков есть упоминание и о других столкновениях на море, но происходили они не в Кандалакшском заливе и ни в одном из них не участвовали “русские князья”. К тому же не все сражения кончались успешно для русских. В 1320 году “Лука ходи на Мурманы, и немцы избиша ушкуи Игната Молыгина”. В 1419 году сражение произошло в Двинской губе; победу одержали поморы: “две шнеки мурман избиши, а инии убегоша на море”.

Вообще невероятно, чтобы дважды в истории Русского Севера, не очень богатой морскими баталиями, в “большом сражении” на море выступали “князья”. Это такая деталь, которая начисто исключает отнесение битвы в Кандалакшском заливе к другой дате, а не к 1496 году. Нет никаких сомнений в том, что сражение, о котором сообщает Салинген, и есть то самое, которое выиграли князья Ушатые.

Походу 1496 года, безусловно, предшествовала большая подготовка. В то время на Русском Севере не существовало каких-либо постоянных воинских формирований и государева флота. Для отпора неприятелю нужно было мобилизовать частные суда, на которых жители ходили на промыслы и торги, — ладьи, насады, карбасы, приспособить и оснастить их для дальнего пути и боевых действий на море, притом в таком количестве, чтобы флотилия могла успешно противостоять соединенным шведско-норвежским силам, состоявшим из трехсот парусников. Необходимо было собрать с обширных пространств малолюдного Севера четыре рати — на Двине, Baгe, Устюге и в Перми, снабдить их оружием, продовольствием и всяким снаряжением, обучить ополченцев владению оружием. Все это требовало определенного времени, немалых материальных затрат и многообразной организаторской деятельности руководителей похода.

Одновременно с морским походом в Каянскую землю — мероприятием крупного масштаба — в том же 1496 году с Двины в Данию отправилась с посольством Григория Истомы флотилия из четырех судов, которая, обогнув Кольский полуостров и Мурманский Нос, дошла до Тронхейма, откуда посольство продолжило путь по суше. Судя по рассказу Григория Истомы, для плавания по Ледовитому океану использовались небольшие суда, по-видимому, “двинские лодейки”: “чтобы не замедлять... своего пути”, русские мореходы не стали огибать полуостров Мотку (Рыбачий), они “с великим трудом перетащили на плечах через перешеек” суда и поклажу, благодаря чему сократили время поездки на несколько дней.

Поход князей Ушатых в 1496 году не являлся грабительским набегом. Как видно из летописного сообщения, победители взяли в бою морские суда и пленных, но ни словом не упомянуто о захвате какой-либо добычи — чужого добра.

Но если поход в Каянскую землю совершался не ради наживы, то какие же цели он преследовал?

Правительство Ивана III решало тогда важную политическую задачу — утверждало свои права на бывшие новгородские владения в Финляндии и Карелии. После присоединения Карелии к Московскому княжеству (1478 год) в Восточной Европе фактически возникло единое Российское государство, которое, сбросив монголо-татарское иго (1480 год), повело борьбу за возвращение отторгнутых Литвой и Швецией территорий.

Каянская земля в XIII—XIV веках находилась под властью Великого Новгорода и была хорошо известна русским, но в XV веке здесь стали господствовать шведы. Весной 1490 года шведские власти схватили в Нордборнии “много русских”, которые, по словам местного правителя, “под предлогом торговли” нарушили границу и ловили “лососей в северной части Ботнического залива... не только на восточном... но и на шведском берегу до Биюреклуббе” (скала на западном берегу Ботнического залива в приходе Шеллефтео). В двух милях от Улео (позднее — Улеаборг, ныне — Оу-лу; древнерусское — Овлуй) шведы “назначили место Турка, за которое русские не должны были переходить”. Как отмечает академик И. Х. Гамель, там же, “ на реке Улео, в четырех милях от Улео, находился камень, прозванный Русконкиви, в три аршина вышины и столько же ширины, на котором высечены были пограничные знаки: лев для Швеции, крест для России и молот для Лапландии”.

По приказанию королевского наместника Ганса Андерсена 20 русских за переход границы были повешены, а “остальные убежали к Белому морю”. Шведские власти обратились к населению Финляндии с призывом “восстать против России”. Шведы заняли восточную Финляндию и часть Карелии. В Белое море вошла военная эскадра, избравшая для базирования, судя по всему, один из Кузовых островов (получивший название “Немецкий Кузов”). Такова предыстория шведско-русской войны 1495—1496 годов.

Иван III, занятый до 1494 года войной с Литвой, не имел возможности сразу дать отпор шведской агрессии. Только весной 1495 года русские начали боевые действия на Балтике и в южной Финляндии. Осенью 1495 года они осаждали Выборг, но не взяли его. Особо ощутимые удары русские войска нанесли шведам в юго-западной Финляндии зимой 1495—1496 года, когда псковские, новгородские и московские воины “землю немецкую пусту учиниша и пожгоша и людей посекоша и в полном множество взяша”.

Летом 1496 года в борьбу вступает северная армия под командованием князей Ивана Федоровича и Петра Федоровича Ушатых, которая должна была изгнать шведов с территорий, принадлежащих прежде Новгороду Великому, и отбить у противника охоту к захвату русских владений на Севере. Эту задачу армия выполнила блестяще. Карелия надолго (до 1554 года) обрела мир. Население Каянии по реке Лиминге “биша челом за великого князя”, то есть просило о принятии его в российское подданство.

Сколько воинов из Поморья участвовало в походе на каян? Никаких сведений об этом в источниках не содержится. Известное представление о вооруженных силах Русского Севера дает разрядная книга, составленная в связи с походом 1499—1500 годов на Югру. Рать состояла из трех отрядов общей численностью 4041 человек, из них 1920 важан и пинежан находились под командованием князя Петра Федоровича Ушатого. По-видимому, в 1496 году ходило “за море немец воевати каян” не менее двух тысяч человек. Имеются указания, что помимо четырех ополчений, упомянутых в Вологодско-Пермской летописи, в походе на каян принимали участие еще и онежане.

В существующей литературе, начиная с 1838 года и до настоящего времени, нет правильного ответа на вопрос, каким путем шли войска князей Ушатых в Каянскую землю. Наиболее солидным исследованием, в котором рассмотрены события русско-шведской войны 1495—1496 годов, является монография К. В. Базилевича “Внешняя политика Русского централизованного государства”, удостоенная Ломоносовской премии первой степени. Но мнению К. В. Базилевича, войско князей Ушатых из устья Северной Двины следовало “морем акианом”, обогнуло Мурманский Нос, “вступило сначала в Лапландию, а затем — в Каянскую землю... проникло глубоко на север Финляндии и, возможно, достигло морского побережья в районе северо-восточного угла Ботнического залива”.

И. А. Голубцов, снабдивший монографию К. В. Базилевича картой “Война со Швецией в 1495—1496 гг. (за возвращение старых владений В. Новгорода)”, показал “предположительно” маршрут экспедиции князей Ушатых через “землю Лопи”: по реке Поной на Ловозеро, северную часть озера Имандра к верховьям реки Кемийоки и далее — к Ботническому заливу, в область “Девяти рек в Каянской земле”. Путь кружной, практически непроходимый (болотные топи,нагромождения камней, тундра и лесные дебри, водные преграды, полное бездорожье). Яснее ясного — русское командование не могло избрать подобный маршрут.

В историко-географических исследованиях последнего времени предполагается и другой вариант пути: русская рать под водительством князей Ушатых шла морем на судах “вокруг Кольского полуострова до северного побережья Финмаркена (может быть, до побережья Варангерфьорда в устье Печенги. — И. У. ) и оттуда двинулась по суше через тундру и лесотундру на юг, к побережью Ботнического залива в Каянскую землю”.

В чем причина, что крупные и серьезные ученые допускали совершенно очевидные ошибки в определении маршрута похода князей Ушатых в Каянскую землю? Их вводила в заблуждение приписка к сообщению об этом походе, сделанная в Архангелогородском летописце: “А ходили с Двины морем Акияном да через Мурманский Hoc”.

Исследователи считали, что данная фраза относится к походу князей Ушатых. Но здесь текст летописи искажен. Составители и переписчики летописей иногда делали неоправданные перестановки и сокращения текста, объединяли под одним годом разнородные сведения, допускали пропуски и описки. Ученым приходится сопоставлять материал одних летописей с другими, выяснять степень достоверности записей.

На “разительную ошибку” в определении маршрута рати князей Ушатых обратил внимание еще в 1865 году академик И. Х. Гамель, который высказал, на мой взгляд, правильное предположение, что сообщение о плавании “через Мурманский Нос” (Нордкап) “вероятно, должно относиться к поездке Истомы...” К сожалению, замечание И. Х. Гамеля не попало в поле зрения позднейших исследователей.

Учитывая цель похода и основываясь на сведениях Салингена о морском сражении “русских князей” в Белом море, можно прийти к заключению, что флотилия князей Ушатых, выйдя с Двины, направилась кратчайшим путем — вдоль Летнего берега Белого моря, мимо Соловков — к поморскому селению Kемь, которое, по всей видимости, служило опорным пунктом русских сил на Карельском берегу. Отсюда, по изысканиям И. П. Шаскольского, “по реке Кеми и нескольким oзерам” шел торговый путь “в бассейн реки Улео”. По этой водной системе, надо полагать, и пролегал маршрут русских войск к упоминаемым в Архангелогородском летописце рекам Овлую, Снежной, Сиговой, Сальной и другим, где предстояло князьям вести боевые действия.

Высадив и отправив в Каянию пешую рать, русская флотилия заняла позицию где-то недалеко от “Немецкого становища на острове Кузове”. Скорее всего, на острове, ныне именуемом “Русский Кузов”. Русские следили за передвижением вражеских судов и ждали удобного момента, чтобы нанести удар противнику. Они настигли шведскую флотилию в узкой губе “между Ковдой и Кандалакшей” и “жестоко разбиля” неприятеля. Воины князей Ушатых взяли “на море” три шведских корабля “со всем”, что на них было, и пленных.

Географическое название “Княжая губа” не только указывает место “большого сражения”, но и запечатлело на века славную победу , одержанную русским флотом над шведскими захватчиками в конце XV века, — событие, фактически еще не освещенное в исторической литературе.

(обратно)

В.Маслов • Стать сыновьями (Наш современник N8 2001)

Виталий Маслов

 

Стать сыновьями

В тот год не только море Карское, но даже Баренцево застыло так, что кромка припая отодвинулась от Новой Земли к Канину и Медвежьему, а белые медведи из-за этого настолько оголодали, что, как потом сообщалось, у застреленного хозяина арктического желудочный и прочий тракт не просто ссохся, но аж срослось все за ненадобностью. Но это потом сообщили, а на практике было так.

Полярная военная станция — два длинных одноэтажных строения, состыкованных буквой “Г”, углом на северо-запад, западной стеной — к морю. Антенное поле с мачтами — почти рядом и аэродром поодаль. Служебные помещения — в одном здании, жилье и столовая — в другом. Во дворе, если всмотреться в беспробудную полярную ночь, порядок, впрочем, не то чтобы полный. Конечно, пустых бочек тут нет, их даже и в самую лютость скатывают и складируют-штабелируют по-над морем. Но громадные ящики из-под аппаратуры прямо тут, между подъездами на сугробе, — с той стороны тропы и с другой. Может, они даже и нароком тут: чтоб, торопясь на службу или на обед, когда примется пурга весь мир сотрясать, крутить и на попа ставить, с тропы случайно не соступить и не заблудиться: двигаясь вслепую в пурге на четвереньках, склона почти не замечаешь, и не раз случалось, что и самый опытный не только в тундре оказывался, но даже и на льду морском...

Дима-радиометрист, второй год службы, по кличке Вторая Зима, в кресло перед радаром, смеясь, усадил напарника своего по вахте: “За семь минут успею! Потом — ты!” — и направился на кухню чаевничать. Настроение было отличное. Это для начальства — для отчетов — служба на островах сверхтяжелая, а им, рядовым: тепло и светло, кормят, книг — знай выбирай да читай... Сегодня ветра большого нет, от подъезда до подъезда через сугроб — сорок шагов, не одеваться стать, — шапку на макушку и — за дверь!..

И случись: в десятке шагов от столовой с разлету угодил в темноте в гору лохматую: солдат со свету — слепой, медведь из темноты — зряч. Попало лапой, но не зацепило. Вихорем обратно! А там — еще один медведь!

Пересказать это невозможно: лишь с неделю тому назад сам Дима — Вторая Зима разбивал ящик этот, крышку отворачивал, передатчик вытаскивал, тару пустую по тропе на сугроб тянул, и вот — сиганул в этот ящик и крышку захлопнул, — окантовка железная жгучая в голой руке: не возьмешь!.

— Парни!

Неотзывчива полярная ночь! Наверное, потому и медведи белые — молчаливы.

Ящик еще не успел врасти в сугроб и — покатился по насту, придавленный сбоку медвежьей лапой, пока не уперся в другой ящик, уже едва торчавший из-под снега, и — не перевернулся вниз крышкой.

— Парни!

Нет, тут, в ящике, его не возьмешь! Тара — в два пальца толщиной и из таких досок — ни сучка в них! Ради этого — чтоб ни сучка! — представители военпреда на лесозаводах. Не подобный ли случай военпреды имели в виду?

От рук окантовочную полосу железную вместе с кожей оторвал, за столь же обжигающий пистолет ухватился: а вдруг все-таки разломается ящик? А может быть, выстрелить в тень лохматую?! Но можно ли? Красная книга! Десять раз за зиму командиры говорят об этом: лишь при крайней необходимости! Книга — красная, а необходимость — крайняя ли?! Ведь должен же его напарник спохватиться, ему ж самому на камбуз на чай хочется — ждет не дождется!.. Затрещал ящик, поволокли Митьку, впервые он, Вторая Зима, поехал на, так сказать, транспортном средстве мощностью в две медвежьи силы. Попытался взвести, на изготовку взять пистолет и понял: слишком долго рассуждал, руку на пистолете не разжать, в тень косматую не выстрелить.

Он оказался прав: кинулись его искать, и остался живой. Уши, руки и ноги просто обморозил, но то место, где был пистолет к телу прижат, одним мороженым куском так и вывалилось, до кости.

Вот тогда-то, спасая Вторую Зиму, медведя, о котором шла речь в самом начале, и застрелили. Что же до поведения попавшего в беду солдата, то скажу лишь: так нас тогда воспитывали... Книга, повторяю, Красная, а случай — и вправду, оказалось, как бы не крайний...

В ту же самую неделю в другом конце Карского моря стоял в припае — той зимой все Карское было — сплошь припай! — стоял в припае самый мощный в мире ледокол, атомный, за ним в канале — несколько судов грузовых, — можно сказать, бездельничали — не без угрозы для собственной безопасности. Из-за того лишь только, что белые медведи после полного запрета на отстрел перестали обращать внимание на ракетницы: если даже в него шарахнешь, отойдет немного, подумает и вернется. Под кормой ледокола — чистой воды полынья, прожекторы с двух портов в глубь морскую уставились, клетка водолазная в редком снежном потоке над водой раскачивается. Надо сломанную лопасть винта сменить, со сломанной — и ход не тот, и дейдвуд вала разбить можно, но не спустишь водолаза, пока медведи рядом, они ведь и под водой напасть не постесняются. И так — сутки, еще сутки... А ведь капитан знает, во что обходится каждый час простоя. Не считая даже, что еще и караван стоит...

И дело прошлое, скажу: не из-за страха перед законом стояли, а потому что справедлив, считали, закон, потому что он — за судьбу нашей Арктики, за наше будущее. И атомный флот, великолепный мирный атомный флот великого государства, олицетворял это будущее.

Ныне, десятилетия спустя, когда врут на него (чем безопасней становится для вралей, тем бессовестнее врут), я обязан сказать: атомоходцы-первопроходцы были достойны этого будущего. В то время, когда в книгах об атомном флоте самым распространенным знаком был восторженно-восклицательный, я не написал ни строчки во славу этого родного для меня флота — было и без меня кому это сделать. Теперь же, когда бывшие аллилуйщики стали сплошь — хулители, когда стало хлебным делом — поливать грязью флот мой и Родину мою, душа моя созрела, чтобы сказать наконец открыто и обязательно — любовное слово об атомных первенцах и о людях, с кем посчастливилось мне разделить молодость. Для кого было понятно и естественно: к Арктике нужно относиться бережно, она — легко ранима, здесь быстро затягивается только канал за кормой. В то время, когда в других океанах для других судов было еще обычным дождаться выхода в океан, чтобы наконец от скопившегося мусора — за борт! — освободиться, на атомном флоте, на каждой ледокольской корме уже стояли, уже дымили утилизаторы — наподобие исторических буржуек. Много караванов провел Арктикой атомоход “Ленин”, пусть скажут моряки с судов ведомых, видали ли они на льду вдоль канала хоть ветошинку, хоть самую малую черновинку? Разве лишь иногда встанет в канале на попа льдина многолетняя неохватная и ляжет снова, воду перевалом на себя вскинув, и забегают на этой льдине по-над снегом чистейшим в лужицах голубоватых угольно-черные головастые рыбешки-сайки, именуемые ныне тресочкой полярной... Окажись на льду под бортом, к примеру, тряпка — какое было бы пятно на репутации атомохода-кормильца!.. Как свидетель утверждаю: отечественный атомный флот по сравнению с любым другим флотом — угольным, дизельным — был в эксплуатации в Арктике наичистейшим. Но стремились к еще большему, разговор уже шел о так называемом тепловом загрязнении, — мол, не воздействует ли на природу Арктики тепло, выделяемое ледоколами?..

Мерзко видеть, как бегут, словно капитулирующие безоговорочно, что оставляют после себя на местах прежнего расположения наши вооруженные формирования — на островах ли, на арктических ли побережьях. Да и чего ожидать? Людей не щадят, пощадят ли природу!

Вот рядовая, даже маленькая, даже малюсенькая недальняя застава, всего лишь 6 человек базировалось на ней, да и то лишь в разгар навигации. Новенький, поставленный лишь недавно, почти не работавший радиолокатор — очень дорогой. Что от него? В кустах — неохватные трубки электронные, одни уже взорваны, другие, в кустах, целы пока. Вокруг станции — множество разбитых аккумуляторов, и щелочных и кислотных, да так разбиты — словно трактора по ним ездили и разворачивались на них. От мощного дизель-генератора — остов, дыры на местах, где приборы измерительные стояли. По полу вокруг генератора — битых стекол хруст. На вышке, где был пункт наблюдательный с антенной локаторной над нею, — дверь, хлопающая по арматуре, — одна дверь, будки уже нет, и звон — не набатный, а похоронный: многометровый ребристый кусок драгоценного мощного волновода, раскачиваясь на ветру, стучит по железным ногам вышки... А что на месте бывших больших гарнизонов! Положение такое — уже не надо ни закрывать глаза, ни напрягать воображение, ни падать в траву: какие татары и монголы?! Мудр и провидчив Николай Михайлович Рубцов: иные татары и монголы у нашего времени, он знал, о чем предупреждал нас. Благословенна земля, рождающая таких поэтов. Но трагична судьба земли, которая не слышит своих поэтов. Никакой супостат не натворил бы того, что понаделали с оглохшей страной современные оккупанты... Читаю книгу “Осиротевшие берега” — о том, что увидел сегодня автор на легендарном полуострове Рыбачьем... Прощайте, скалистые горы... Уж как ни аккуратно автор пишет, словно жалея наши души, вроде едва-едва замечает, щадит, а я вижу за этим не только то, что с Рыбачьим содеяно, всю страну нашу вижу, и стынет душа: да когда же мы наконец услышим: “На подвиг Отчизна зовет!”, когда наконец откликнемся?..

Нет, мы не выживали в Арктике, мы жили! Молодость светлую я там оставил и ни капельки не жалею об этом. Мы жили Арктикой, мы берегли ее — для себя. Для правнуков. Позволю себе вспомнить.

Не диво ли — песцы в сотне миль от ближайшего берега, на льду, где для них, кажется, и корма-то никакого нет...

И тем не менее это диво — у нас под бортом.

Не сами песцы сюда пришли, медведи их привели. Добудет медведь нерпу, распотрошит, сам поест, семью, если она с ним, накормит — ничего вроде от нерпы не останется. Но так только самому хозяину Арктики кажется. А песец невелик, ему и кроха со стола хозяйского — обед, песец на месте медвежьей трапезы не один день прокормится.

Или вот бросил кто-то банку сгущенки. Долго возился медведь, так старался — аж помялась банка. Наконец понял, что из нее больше ничего не возьмешь, отвернулся, пошел прочь. И как ринутся сразу к банке песцы, да в драку!

И столько в тот раз зверья вокруг нас собралось, выйдешь на палубу — словно в зоопарк удивительный попал. Одних медведей в пределах видимости до восьми штук, случалось, насчитывали, а песцов!.. Осень была еще не поздняя, песцы не до конца вылиняли, у каждого какая-то примета: то хвост черный, то ухо не совсем еще побелело, то по спине темная полоса.

Медведи — народ не компанейский. Где один, туда другой не подойди!

Вот лежит неподалеку от борта михаил-одиночка, сыт сегодня он и едой, и впечатлениями. И вот еще двое идут, вместе. “Ну,— говорим, — весело под бортом будет!”. Наш одиночка поднимается на задние лапы, оборачивается к тем двоим и угрожающе ревет. Те останавливаются. Потом начинают кружить на месте, вроде бы спорят. То один, то другой на задние лапы встают, в нашу сторону смотрят. И наконец, изменив первоначальный маршрут, идут в обход ледокола, по кругу, и приближаются к судну с другого борта.

Иное дело — песцы. Кинь одному косточку — все тут как тут!

— Этого чернохвостика другие боятся!— говорит кто-то про песца с невылинявшим хвостом и кидает на лед гостинец, стараясь, чтобы попал гостинец именно чернохвостому.

— Не скажи!— слышится в ответ. — Вон тот, с подпалиной на боку, сейчас покажет твоему чернохвостику!

И верно, подбегает песец с подпалиной, и чернохвостого от борта как ветром сдувает.

Глядишь на ссоры, на забавы веселых зверьков, и все, что за долгие и темные полярные плаванья легло в душу холодом и тяжестью, начинает как бы давать трещины. Оттаиваешь, отходишь, и кажется, что ночь полярная вокруг не такая уж и неуютная, не такая уж и беспросветная.

Надо сказать, что полярная ночь тоже ведь делится на дни и ночи: календарные, так сказать, дни и настоящие ночи.

В окружении песцов и медведей простояли мы день.

А ночью, когда на судне стихло, в душе одного матроса — не хочу его назы-вать, — высокого матроса, красивого, всплыло при виде песцов совсем не то, что у других моряков всплывало. Поднялось в его душе нечто мерзкое, шапочное, как бы в трещине посреди океана вместо зеленовато-голубой воды дерьмо показалось... В кусочек рыбы, какие кидали мы песцам днем, этот матрос тайком, воровски, крючок рыболовный замаскировал.

Спит ледокол. Вот-вот четырехчасовую ночную вахту будить — самый сладкий глубокий сон. И вдруг всех, чьи каюты по левому борту, крик вскочить заставил — жалостный, раздирающий душу, почти детский...

Вахтенный штурман на левое крыло выбежал, распахнул иллюминатор, развернул прожектор вдоль по борту, содрогнулся: кто-то невидимый песца к ледоколу тянет. Зверек кричит, упирается, но рука — ни руки, ни лески не видно, лишь тень от лески на снегу, — рука эта неумолима. А из пасти зверька падает на лед, застывая, дорожка черная.

Штурман скатился по трапу, миновал коридор, еще трап, еще коридор, еще один трап — вот и верхняя, главная, палуба. А впереди штурмана уже бежит кто-то по палубе, матерясь.

Зверька успели вытащить на палубу раньше, чем прибежал штурман.

— Чернохвостый...

С трудом извлекли из пасти глубоко впившийся крючок, подмайнали приподнятый на ночь трап, отнесли песца на лед, отпустили. Не издав ни звука, безоглядно кинулся он прочь — от нас, от боли своей, от кормильцев-медведей.

— Если выживет, — послышался из темноты виноватый голос, — никогда больше он не подойдет ни к человеку, ни к судну. Если выживет.

Перед обедом на судне был вывешен приказ, который заканчивался так:

“По приходу в порт матроса (фамилия, инициалы) с ледокола списать, ходатайствовать об увольнении его с флота. Капитан...”

Подтверждаю, что это было именно так, что это было на нашем ледоколе и этот приказ писал наш капитан. Так относился к Арктике советский человек. Мы были — наследники великих наших землепроходцев-мореплавателей и знали: Россия всегда будет прирастать Сибирью, Арктика всегда будет фасадом России, — так завещали наши мудрые и великие предшественники.

Мы, каждый, кто рос на этих убеждениях, уверены в этом и теперь. Но что случилось со страной? Там, где была голова, — квадрат Малевича, тряпочки от квадрата, кочерыжка меченая и иже за ним,— чем дальше, тем хуже... В 1998 году исполнилось 350 лет плаванию Семена Дежнева. 350 — великому географическому открытию, рядом с которым стоят в мире только подвиги Магеллана и Колумба... Ах, как мы вставали на цыпочки, чтобы глубже раскланяться, когда шли разговоры о юбилее Колумба! Аж памятник-уродину приготовили усердно и всучить проклятой Америке хотели!.. Не удалось всучить, утерлись и — не верх ли безнравственности власть предержащих?! — приварили вместо Колумба на ту же подставку иную фигуру, поименовали Петром Первым и водрузили это посмешище и оскорбление нравственного достоинства россиян в самом центре Москвы.

Но вот 350 лет Семену Ивановичу, 350 лет, как завершился великий судьбоносный рывок простых россиян, в основном русских и зырян, на восток, знаменем и славой которого стало плавание Семена Дежнева со товарищи в 1648 году. И что же Россия приготовила к этой, к собственной дате, как отпраздновала ее?

А никак.

Лишь собрались в Мурманске в частном порядке в Союзе писателей России родственники и наследники тех, кто завершал вместе с Семеном Дежневым бросок на восток, — Ружниковых, Стадухиных, Дружининых и др., отвезли цветы на окраинную улицу Дежнева, заказали молебен, по рюмке при свече пригубили, путь их великий по карте прошли. Получили радиограммы, из Арктики отправленные, — от капитана атомохода “Россия” Орешко, от капитана атомохода “Арктика” Баринова, от старого ледового капитана Селиверстова — прямого наследника тех Селиверстовых — землепроходцев из 1640-х годов! Моряки-ледокольщики — помнят... И надеются. А власти не просто забыли, для них наше великое прошлое враждебно, и они сделают все, чтобы никто о нем не вспомнил, наше будущее им ненавистно, и они сделают все, чтобы у нас не было будущего. Этот юбилей — показателен. И потому — стоят, ржавеют у мурманских причалов омертвевшие ледоколы. Продать все, что можно, а что не можно — разморозить и заморозить, чтобы потом уже саму землю и недра ее — враспыл, — вот вожделенная мечта нынешних правителей и их хозяев...

В Арктике, по нашей национальной транспортной магистрали, уже шастают неизвестно чьи и неизвестно какие суда. И даже те из них, на которые посажено для отвода глаз по одному российскому моряку, не стесняясь, творят, что заблагорассудится. Иностранцы здесь — временщики, чужие, они — как наши нынешние правители... Но это все же — иностранцы. Но ведь экологически непредсказуемо бесчинствуют в Арктике и, так сказать, свои. Вот навигация 1998 года. Теплоход “Инженер Поплавский” тайком от Штаба морских операций объявился в Игарке, теплоход “Надежда” — на мысе Харасавэй, танкеры “Жиганск” и “Эмба” — в Хатанге. А потому “так сказать, свои”, что тот же “Инженер Поплавский”, например, шастал в Арктике под мальтийским флагом, оба танкера принадлежали некой ЗАО “Виша”, и нарушения правил плавания в Арктике делались по указанию судовладельца. Случись что — с кого спрос? Сколько уже примеров: терпит суденышко аварию, а за фирмой-владельцем ничего не стоит, аварийное судно прибрать некому и не на что, а о ликвидации последствий и говорить всерьез не с кем. А случиться в Арктике может все. 45 суток атомоход “Советский Союз” тяжелейше работал с финским танкером “Уйкку”, шедшим на замерзающий мыс Шмидта. И даже под столь мощной проводкой танкер получил пробоину, ладно, что в кормовой части корпуса, и топливо вроде бы не разлилось...

Раньше, что б мы ни делали в Арктике, мне не было стыдно, потому что мы старались избежать ошибок. Досадно бывало, потому что ошибки случались, а стыдно — нет. А сейчас, даже навсегда оставшись на мели, я стыжусь. И за себя, того, доверчивого, и за себя нынешнего, признавшего свое бессилие.

Вот о чем думаю я, хотя вопрос-то вроде — почти что не об этом.

И опять же — стыдно, ибо сейчас мне следовало бы без оглядки говорить о другом, не экологическом, политическом, к тому звать, чтобы первопричина исчезла!

К тому, чтобы осиротевший океан, осиротевшие берега, осиротевшая земля и страна перестали быть сиротами, есть только один путь: мы должны признать себя их сыновьями, ответственными сыновьями, готовыми на все во имя их. Тогда, быть может, и сами перестанем быть сиротами в своем Отечестве.

(обратно)

Н.Черкашин • На полярных морях (Наш современник N8 2001)

Николай Черкашин

 

НА ПОЛЯРНЫХ МОРЯХ

 

КРЕЩЕНЬЕ ПРИНЯЛи ПОДО ЛЬДОМ

Атомный подводный крейсер стратегического назначения “Томск” шел под тяжелыми паковыми льдами с Кольского полуострова на Камчатку. Когда-то командирам за такие переходы давали Золотые Звезды Героев. Ныне подобные рейсы стали обычным для подводников-северян делом. И все же...

И все же этот поход был уникальным в своем роде. Впервые на борту атомного подводного ракетоносца шел священник — епископ Камчатский владыка Игнатий. Ни один пастырь на планете не добирался к своей пастве столь необычным, многотрудным и опасным путем. Однако это была его добрая воля, которая получила благословение Патриарха Московского и всея Руси Алексия II.

Разумеется, речь шла не о способе транспортировки владыки к новому месту службы — в Петропавловск-на-Камчатке. Предполагалось, что святой отец будет окормлять в походе моряков-атомоходчиков, на долю которых выпадают сверхстрессовые перегрузки. Можно считать, что на российском атомном флоте это был смелый эксперимент в духовной сфере подводников.

Итак, в одной из кают жилого отсека обосновался митрофорный член экипажа. Он был именно членом экипажа — не пассажиром, ибо, во-первых, пассажиров на подводных лодках не бывает, а во-вторых, владыка, благо что позволял относительно молодой для его сана возраст, прошел весь положенный курс предпоходовой подготовки подводника наравне со всеми матросами, мичманами, офицерами. А это значит, что пришлось и из башни учебного бассейна всплывать, и из трубы торпедного аппарата выходить, и легководолазное снаряжение освоить, и все типы индивидуальных средств защиты не только изучить, но и применять в зависимости от той или иной аварийной ситуации. Когда до выхода в море оставалось несколько дней, епископа постиг приступ хронической язвы желудка. Отказаться от похода?

Владыка Игнатий не отказался. Три дня он провел в посте и молитве, пока не обрел силы для нелегкой своей миссии.

И вот над рубкой атомарины надолго сомкнулись многометровые арктические льды. Все шло, как обычно: вахта сменяла вахту, а на прокладочном столике штурмана крестик светоотметчика медленно переползал один меридиан за другим — с запада на восток. В положенное время священник благословлял трапезы в кают-компании, вел беседы с матросами, принимал всех, у кого была необходимость покаяться, открыть и очистить свою душу...

Командир вдруг помрачнел: эхоледомер показывал над лодкой многометровый беспросветный панцирь, и эхолот показывал под килем близкий грунт. Подводная лодка вошла в один из подводных желобов центральной Арктики. И пространство между ледяной “крышей” и скалистым “полом” все время сужалось. Один Бог знал, что там впереди... А если ледяная перемычка? Уже не развернуться — слишком тесно. И специальные противоледные торпеды, предназначенные для пробивки полыньи, не помогут — любой взрыв в “ледяном пенале” шарахнет мощным гидродинамическим ударом по самой лодке. Остается только одно — идти навстречу неизвестности.

Восемь моряков на российском крейсере попросили окрестить их, пока это еще возможно. Владыка Игнатий стал готовиться к совершению таинства, забыв про все беды, которые поджидали корабль по курсу. Вместо купели командир разрешил использовать маленький бассейн, что в зоне отдыха при сауне. Наверное, это был самый необычный обряд крещения за всю историю христианства — под водой и подо льдами в соседстве с ядерным реактором и баллистическими ракетами. И окунались новокрещенные воистину в ледяную купель: воду в бассейн трюмные напустили прямо из-за борта — с глубины в двести метров, а там температура не превышала полутора градусов тепла.

По счастью, все обошлось, и атомарина благополучно вышла из “пенала”, всплыла в назначенной точке и пришла в родную гавань. Там, в гарнизонном храме города Вилючинска, перестроенном из бывшего продсклада и освященном в честь Всехвального Апостола Андрея Первозванного, владыка Игнатий совершил благодарственный молебен по случаю успешного завершения нелегкого похода. Кстати, царские врата в этом скромном храме завешены синекрестным Андреевским флагом — точно таким же, какой развевался и над водой, и подо льдами на атомном крейсере.

Итак, уникальное духовное деяние свершилось. Кто же он, первый подводный святитель?

В миру владыку Игнатия звали Сергеем Геннадьевичем Пологрудовым. Родом из Иркутска. На свет Божий явился вместе с первыми отечественными атомоходами — в 1956 году. После школы и физического факультета Иркутского же университета два года служил в армии командиром взвода противотанковых управляемых реактивных снарядов. Лейтенант запаса Пологрудов вернулся в родной город и стал инженером Сибирского энергетического института. Потом ушел заведовать лабораторией в Институт хирургии. Когда же и как вступил он на пастырскую стезю? Об этом он рассказывает сам:

— Во мне постоянно шел какой-то внутренний поиск. Я интересовался музыкой, живописью, литературой, но в них меня больше интересовала духовная сторона, нежели практическая. Сейчас я понимаю, что это были поиски Бога, хотя и неосознанные. И когда я встретился с Владыкой Хризостомом, который тогда управлял нашей епархией, я уже понял, что Православие — это то, что мне нужно, чего я искал. Когда Владыку перевели в Литву, я взял на работе отпуск, поехал к нему и провел три месяца в монастыре. Тогда я окончательно убедился в том, что нахожусь на правильном пути. Вернулся в Иркутск, уволился и навсегда приехал в монастырь.

Эти простые и искренние слова подкреплены восемью годами жизни в Виленском Свято-Духовом монастыре. Его нарекли новым именем — Игнатий.

— Первая духовная книга, которую я получил, была книга святителя Игнатия Брянчанинова. Он и стал моим заочным духовным наставником, — говорит владыка. — И я попросил дать мне в монашестве имя моего небесного покровителя.

Бывший физик, офицер, инженер выбрал для себя отнюдь не самый простой и легкий путь в жизни: после восьми лет послушания — а это столько, сколько он в мирской жизни учился, служил и работал, — он стал готовиться к переходу в самый строгий монастырь России: в Валаамский. Но судьба сделала неожиданный поворот — Святейший Патриарх Московский и всея Руси предложил иноку Игнатию занять кафедру Петропавловской и Камчатской епархии, оставшуюся вакантной после кончины прежнего архипастыря.

— Честно говоря, это не очень влекло меня, — признавался владыка Игнатий. — И тогда я просто написал письмо своему старцу в Печерский монастырь Иоанну Крестьянкину. Он меня благословил положиться на волю Патриарха... В итоге в марте 1998 года меня рукоположили во епископа Камчатки.

И вот подводный поход, более того — подледный. Испытание плоти и духа...

— В своем напутственном слове, — рассказывает владыка, — Главнокомандующий ВМФ России адмирал флота Куроедов, в частности, сказал: “Я хотел бы, чтобы Ваша каюта была всегда открыта, чтобы каждый матрос, каждый мой сын мог придти и открыть Вам душу...”

Это благое пожелание, милостью Божией, осуществилось. Часы духовного просвещения выявили всеобщий интерес к вопросам веры и духовности. К истории Православной Церкви, ее обрядам и таинствам, к мастерству иконописи, жизнеописаниям святых. У подводников возникала потребность поразмышлять, посоветоваться, как наладить семейные отношения, решить личные проблемы, преобразовать жизнь в Отечестве. Конечно же, времени, выделенного для занятий в кают-компании, на эти цели было мало. Поэтому моряки меня приглашали к себе на вахту. И там, неторопливо и искренне, продолжались наши беседы. Командир, Сергей Васильевич, позволил мне беспрепятственно передвигаться по кораблю и посещать вахтенных и дежурных.

— Какие службы приходилось вам совершать под водой?

— Каждый день я в своей каюте служил молебен о благополучии воинов, собирающихся на ратный подвиг. Иногда один, а иногда с некоторыми членами экипажа. А когда восемь человек изъявили желание покреститься, я огласил их.

— Кажется, это очень древний обряд ?

— Да. К сожалению, он теперь проводится одновременно с крещением. Оглашение — значит наставление в основах веры. Прежде ему уделялось особое внимание. Ибо тот, кто хочет стать христианином, должен иметь ясные понятия о вере, Церкви и Боге. По промыслу Божьему, наше оглашение продолжалось две недели. Две недели лодка находилась подо льдами. Жизнь шла своим чередом, были отменены все посторонние занятия, в том числе и наши. Этого требовали правила безопасности. Однако, воспользовавшись правом свободного передвижения, я посещал оглашенных в каютах и на вахтах. Эти дни даром не прошли. Моряки изучали молитвы, знакомились с основами вероучения.

А потом начали готовиться ко крещению. Состоялось оно 19 сентября. В бассейн подводной лодки налили холодной забортной воды, и все 8 человек приняли водное крещение. 21 сентября, в день Рождества Божией Матери, впервые на подводной лодке, в подводном положении была совершена Божественная Литургия. Причем вот что примечательно. Перед литургией необходимо три дня говеть, то есть проводить время в посте и молитве. А пища в рационе — почти вся скоромная, направленная на поддержание сил физических. И тем не менее тот, кто решил причаститься, три дня вкушал лишь хлеб и воду.

Некоторые моряки настолько заинтересовались вероучением, что за несколько недель изучили церковно-славянский язык. Что очень пригодилось на литургии. Один из мичманов пономарил, другой читал антифоны и Апостол. Кок испек просфоры. Не сразу они у него получились, но в конце концов все удалось как надо. Присутствовали на Богослужении многие. Их молитва была настолько сосредоточенна и глубока, что я почти физически ощущал ее. И это несмотря на то, что у нас не было певчих, диакона. И обстановка мало напоминала храм.

Я работал в тесном содружестве с помощником командира по воспитательной работе — капитаном 2-го ранга Анатолием Борисовичем Тюрбеевым. Если мне нужны были те или иные матросы для проведения служб, он договаривался с командирами об их подмене. А подменить человека при жестком сменном распорядке, повторю, очень непросто. На второй день плавания мы с Анатолием Борисовичем прошли по кораблю, предлагая желающим совершить таинство крещения. Анатолий Борисович Тюрбеев обеспечивал и показ видеофильмов по внутренней телевизионной системе. Причем выбирал для этого самое удобное время, когда большая часть экипажа могла их смотреть.

Должен сказать, знакомство с Православием заронило зерно в души многих. Когда я дал почитать Библию контр-адмиралу Илье Николаевичу Козлову, думал, что для него это будет утомительно. Однако Илья Николаевич прочел священную книгу дважды и стал даже перечитывать третий раз. Более того: он сочинил стихотворение о нашем переходе и использовал в нем церковные понятия, а кроме того, начал создавать поэму об Иисусе Христе и даже стал писать икону Божией Матери... Командир одной из боевых частей вспоминал впоследствии: “3ахожу я на главный командный пункт и вижу: епископ читает инструкцию по борьбе за живучесть корабля, а командир дивизии — Библию”. И добавил с улыбкой: “Жаль, фотоаппарата поблизости не было”.

Покровительство Божие было очевидным. И оно способствовало безопасности нашего пути. Например, мы благополучно и быстро миновали два желоба — наиболее опасных участка пути, — когда расстояние между лодкой и льдом было совсем небольшим. Всякий раз, когда по учебной тревоге я прибывал на главный командный пункт, то старался наблюдать по приборам состояние льда на поверхности. Это можно было видеть по устройствам “Арфа”, “НОК-1”, “Север”. Полыньи встречались крайне редко. И в случаях опасности лодка имела не много шансов всплыть на поверхность.

Многие моряки узнали, что дома, в Рыбачьем, открыт храм в честь Андрея Первозванного. Однако после похода в храм никто не пришел. Я было подумал о том, что все труды были напрасны. Но Его Святейшество нисколько не сомневался, что такой опыт духовной работы с военными непременно получит дальнейшее развитие. Об этом, в частности, и говорится в его послании: “...Вы семя посадили. Когда оно взойдет, только Бог знает. А результаты будут”.

Они есть. И выразились прежде всего в том, что у людей возникла потребность в духовном общении, которого они в силу известных обстоятельств последние десятилетия были лишены. Вскоре после возвращения из Западной Лицы мне позвонил командир одной из боевых частей подводной лодки “Томск” и попросил о встрече. Он поделился проблемой нравственного порядка, попросил совета. А потом был звонок от капитана 2-го ранга Тюрбеева. Он попросил побеседовать с новобранцами. Несколько офицеров обратились с просьбой обвенчать их. Время от времени, бывая в Петропавловске, в храм святителя Николая Чудотворца заходят члены экипажа, а один из матросов, уехав домой, пишет письма, испрашивая духовных советов. Есть подводник, из числа старших офицеров, который стал церковным человеком. Женился, обвенчался, ведет православный образ жизни, посещает церковь.

Полагаю, что начала восстанавливаться та крепкая — духовная связь, что возникла между Церковью и Флотом с момента его основания. Связь Православия с защитниками Отечества. Вдумайтесь в смысл предпоследнего слова. В корне у него “щит”. Истинная вера христианская и военные — это и есть тот щит, который прикроет Россию от всех бед и напастей.

 

ПОТАЁННЫЙ ПРАЗДНИК РОССИИ

Из писательского блокнота

Вот и сформирован образ подводного флота России — катастрофа. “Комсомолец”, “Курск”... Неважно, что трагедии этих кораблей разнесены по времени на десять с лишним лет, неважно, что за эти немилосердные годы наши подводники уходили от своих причалов в глубины арктического океана, обошли его весь по периметру ледовой кромки... Об этом и многих других достижениях старательно умалчивали. Но уж когда пришла беда, сделали из нее всемирное телевизионное шоу. Разве что гибель принцессы Дианы собрала такую зрительскую аудиторию.

Одним из самых главных событий в жизни ВМФ России в последний год двадцатого века был 30-летний юбилей Третьей флотилии атомных подводных лодок. Об этом празднике Россия так и не узнала, хотя причастна к нему пятьюстами своими городами и доброй тысячью сел. Поначалу думалось — оно и лучше: устал народ от всяких юбилейных “...летий”. Теперь жалею, что не было там ни телевидения, ни прессы. А зря. О том, что отмечали и кто отмечал в городе-гавани Гаджиево, должен знать каждый. Впрочем, далеко не каждый знает, в какой части нашей все еще необъятной карты искать этот заполярный городок. Да и переименовывался он в целях секретности аж целых четыре раза: Ягельный, он же Мурманск-130, он же Скалистый, он же Гаджиево. Там, на самом севере Кольского полуострова — чуть выше 69-й параллели, — поближе к выходу в открытое море вот уже 30 лет стоит флотилия атомных подводных лодок стратегического назначения. О ней бы, о ее кораблях и моряках впору песни складывать, а не вот так, скороговоркой выпаливать самое главное:

— она, гаджиевская флотилия, родоначальница наших стратегических ядерных сил морского базирования,

— двести лет (в общей сложности) провели под водой на боевом патрулировании ее атомарины,

— шесть раз гаджиевцы покоряли Северный полюс, ходили во все океаны планеты, не раз наведывались по делам боевой службы за экватор, за мыс Горн и в пролив Дрейка...

— каждый третий Герой на Северном флоте — отсюда, с гаджиевской флотилии.

Она родилась не на пустом месте. Еще в 1916 году в Екатерининскую гавань Кольского залива была переброшена первая русская боевая подводная лодка “Дельфин”. Затем на флотилию Северного Ледовитого океана пришла из Италии подводная лодка “Святой Георгий”. Официальный день рождения Третьей флотилии — 14 декабря 1969 года. Но за тринадцать лет до того в бухту Ягельная пришли дизельные субмарины под командованием подводного аса минувшей войны Героя Советского Союза Николая Лунина, того самого легендарного Лунина, который атаковал один из лучших линкоров фашистской Германии “Тирпиц”. Его бригада, “отселенная” из Полярного в Ягельную пустынь, очень скоро переросла в дивизию ракетных подводных лодок, та — в эскадру, составившую в конце концов боевое ядро флотилии. Существование нового объединения началось с рекорда: в сентябре 1969 года ушел на немыслимую для того времени глубину в 400 метров подводный ракетоносец К-207 под командованием капитана 1-го ранга Эдуарда Ковалева. Это было экспериментальное глубоководное погружение с негарантированным всплытием. Они всплыли. А чуть позже второй рекорд: ракетный крейсер стратегического назначения К-140 (командир капитан 2-го ранга Юрий Бекетов) впервые в мире выполнил восьмиракетный залп. Потом капитан 2-го ранга Сергей Егоров “улучшит” его еще на восемь ракет — выпустит их в небо, как автоматную очередь, одну за другой.

И все последующие годы этот знак качества и риска “впервые в мире” будет сопутствовать многим ратным делам гаджиевцев.

Я никогда не видел сразу столько н а с т о я щ и х мужчин — ледовых командиров, арктических первопроходцев, ракетных снайперов, подводных рекордсменов, людей немыслимого риска и такой же немереной отваги. Они собрались здесь по “большому сбору” своего потаенного праздника со всей страны — цвет и соль стратегического флота России. Золото орденов и широких погон не затмевало серебро их седин. Каждый — легенда, но легенда, увы, грифованная: дела того — “для служебного пользования”, а подвиг этого и вовсе — “совершенно секретен”. Но даже то, что можно о них рассказать, учащает биение сердца. Контр-адмирал Александр Берзин. Когда он не был адмиралом, а носил на погонах всего лишь две звезды кавторанга, он совершил то, что не снилось и Жюлю Верну: он обошел на своем подводном крейсере ледяной купол планеты по всему периметру Арктики, форсировав мелководное Чукотское море по желобу Геральда. Порой его атомоход влезал в такую теснину между льдом и грунтом, что под килем и над рубкой оставались лишь благожеланные “семь футов”. Он с честью проделал небывалую арктическую “кругосветку”. Но Золотую Звезду Героя России получил лишь недавно — за то, что завершил дело, начатое Георгием Седовым: водрузил синекрестный Андреевский флаг во льдах Северного полюса. Это произошло в июле 1994 года — стратегический подводный крейсер К-18 (командир капитан 1-го ранга Юрий Юрченко, старший на борту контр-адмирал Александр Берзин) всплыл в самой недоступной точке планеты с целым ракетодромом за боевой рубкой...

Потом отсюда — с макушки земного шара — гаджиевцы первыми в мире (отнюдь не от любви к рекордам) освоят запуск баллистических ракет. Начало этому нелегкому умению положил капитан 1-го ранга А. Афанасьев еще в 1972 году на своей “аннушке”, как называют на флотилии подводные крейсеры проекта 667А.

Здесь, в глухоманных лапландских бухтах, где еще стояли по берегам каменные идолы лопарей — сейды, осваивалась самая сложная в истории цивилизации машинерия: атомоходные подводные ракетодромы. Именно сюда, в Гаджиево, приехал к первопроходцам гидрокосмоса первый космонавт планеты. Именно здесь, на борту К-149, Юрий Гагарин честно признался: “Ваши корабли посложнее космических!” Несколько раньше бог ракетной техники Сергей Королев произнес еще одну знаменательную фразу. Ему предложили создать ракету для подводного старта. Он сказал: “Ракета под водой — это абсурд. Но именно поэтому я возьмусь сделать это”.

И сделал... Знал бы Королев, что однажды, стартовав именно из-под воды, лодочные ракеты будут не только покрывать межконтинентальные расстояния, но и запускать в космос искусственные спутники Земли. Впервые это блестяще осуществил экипаж гаджиевского подводного крейсера К-407 под командованием капитана 1-го ранга Александра Моисеева. 7 июля 1998 года в истории освоения космического пространства моряки-гаджиевцы открыли новую страницу: из глубин Баренцева моря на околоземную орбиту штатной корабельной ракетой был выведен искусственный спутник Земли. В апогее он удалялся на 829 километров. Это был самый мирный “выстрел” военного корабля — 10-килограммовый агрегат германского производства “Тубсат-Н” обеспечивал со своей орбиты мобильную наземную связь, исследовал магнитные аномалии, вел подсчет численности северных оленей.

Не угрожал миру и запуск “почтовой ракеты” с борта подводного крейсера “Рязань” под командованием капитана 1-го ранга В. Баженова. Всего за 20 минут баллистическая ракета, чья головная часть была набита письмами, значками, конвертами со спецгашением, перебросила “посылку” за 9 тысячкилометров — от берегов Лапландии к вулканам Камчатки. Гаджиевскую атомарину тут же внесли в Книгу рекордов Гиннесса как первооткрывательницу самой быстрой в мире ракетной почты.

“Да, мы умеем воевать, — с полным правом могут сказать о себе командиры подводных ракетоносцев, — но не хотим, чтобы опять обрушивались ракетные “томагавки” на головы сербов и иранцев, арабов и афганцев... И если российские города еще не слышали ракетного воя, если российская армия еще может громить банды на своей территории без особой оглядки на натовских генералов, то только потому, что здесь на последнем — арктическом — рубеже России стоит в постоянной готовности подводная флотилия стратегических ракетоносцев. Их командиры научились не только укрываться под толщей паковых льдов, но и наносить ответные удары из л ю б о й точки Арктики, стрелять ракетами из-подо льда. И это не факирский трюк, а хорошо отработанный боевой прием. Первым его освоил еще в 1982 году экипаж капитана 2-го ранга В. Патрушева, который торпедами взорвал ледяной панцирь над лодкой, та всплыла в полынье и выпустила баллистические ракеты в заданный район. С тем и вошла К-92 в историю отечественного флота.

И вот они собрались все вместе, покинув на время мостики и центральные посты, штабные кабинеты и московские квартиры.

Здесь не кичились марками своих “мерседесов” (да и не было их у них), здесь гордились проектами своих кораблей — “азами”, “букашками”, БДРами и БДРМами... Здесь не хвастали курортами на экзотических островах. И Канары, и Гавайи они в лучшем случае видели разве что в свои командирские перископы. Но они бывали там, где бывали только они — в самых жутких и мрачных уголках гидрокосмоса. Они лавировали под ледяными клыками паковых льдов и зависали в Бермудском треугольнике близ коварного подводного вулкана Якутат, они пробирались по желобу Геральда сквозь мелководье Чукотского моря и кружили над километровыми безднами Великого океана, они проламывали рубками лед на Северном полюсе и огибали под водой “кладбище кораблей” — мыс Доброй Надежды...

И самое главное: все эти мореходные подвиги были подчинены стратегическим задачам обороны СССР. В той необъявленной, но реальной “холодной войне”, которая с особым накалом разгорелась в 80-е годы, гаджиевская флотилия была козырной картой. Именно она позволила парировать угрозу нашей стране после размещения в Европе американских “першингов”. Когда дуэльный барьер в термоядерной войне был сокращен пентагоновскими стратегами до шести минут подлетного времени, гаджиевские подводные ракетоносцы заняли свои позиции у восточных берегов США, сведя на нет выигрыш НАТО в первом залпе. Чего это стоило, знают только подводники. Некоторые командиры уходили на боевую службу в Атлантику по три раза в год. Командир К-140 Александр Козлов перенес в море обширный инфаркт, но корабль не покинул. В груди капитана 1-го ранга Юрия Бакалдина бьется четырежды шунтированное сердце — память о том отчаянном подводном противостоянии. Резанула по сердцу капитана 1-го ранга Игоря Британова гибель родного корабля в Саргассовом море...

Они исчисляли жизнь не по годам, а по “автономкам” и жизненное пространство свое измеряли не квадратными метрами, а ходовыми милями... Они запускали ракеты из глубин океана в бездну космоса. Это они довершили то, что начал и не успел великомученик Арктики Георгий Седов: водрузили Андреевский флаг на Северном полюсе. Это они оправдали надежду Ломоносова: “Северный океан есть пространное поле, где усугубиться может российская слава, соединенная с беспримерной пользой...”

Гаджиевскую флотилию, как, впрочем, и весь Северный флот, спасли от погрома “гарвардских мальчиков” российские города. Точно так же, как в старину принимали они на постой и прокорм русские полки, берут они и сейчас на свой кошт экипажи подводных и надводных крейсеров. Потому и соседствуют у одних причалов “Вологда” и “Владикавказ”, “Орел” и “Оренбург”, “Карелия” и “Тула”, “Тверь” и “Верхотурье”... Эта новая география России начертана на бортах и рубках ее кораблей. Шефы? Не то слово! Это спасатели. Это други.

Не знаю, сколько бы продержался флот на сечке да мороженой картошке. Казенный паек матроса скуден, как сиротская миска. Но с Урала и Поволжья, с Южной России и с Северного Кавказа, с Черноземья и Нечерноземья идут на Кольский полуостров автофургоны, набитые овощами и крупами, сахаром и консервами, соленьями, яблоками... Как в годы войны, горожане становой России шлют своим подопечным экипажам полушубки и рукавицы, доски для ремонта казарм и краску для ободравшихся кораблей, книги и баяны, табак и конфеты, зубную пасту и почтовые конверты... Шлют своих песенников и сами к землякам наведываются, ибо, слава Богу, большинство наших губернаторов разделяют убеждение Петра Столыпина, что “не настолько Россия обнищала, чтобы отказаться от своих морей”, ибо памятны им и слова Екатерины Великой — “если флот наш истратится, то и все наши дела в упадок придут”.

И еще были ветераны. Седые адмиралы и каперанги, которые одним видом своим возвращали замусоленному собесом и пионервожатыми слову “ветеран” его первородный суровый ореол. То была старая гвардия молодого — атомного — флота. Сразу четверо бывших командующих флотилией стали в ряд со своим нынешним преемником вице-адмиралом Сергеем Симоненко: адмиралы Иван Литвинов и Вячеслав Попов, вице-адмиралы Лев Матушкин и Юрий Сухачев... Жаль, не смог присоединиться к ним Адмирал Флота Владимир Чернавин — последний Главком ВМФ СССР и первый Главнокомандующий Военно-Морским Флотом России. Он тоже “родом” из Гаджиево...

За свои подвиги, рекорды, свершения они расплачивались порой жизнями: сжигали легкие в парах ракетного окислителя и корчились в муках кессонной болезни, умирали, хватанув смертельную дозу “жестких гамм” или надышавшись угарного газа, застывали в ледяной воде и заживо сгорали в объемных пожарах... Они знали смерть. Но знавали они и великую любовь. Сюда, на край земли, которая так и называлась — Крайний Север, приезжали с ними самые красивые и самые верные женщины: они пытали свое семейное счастье во мраке полярных ночей под разгульные вои клейменых ветров, в безденежье, в безвестье исчезнувших под океанскими льдами мужей. А те писали им письма и песни: “И вас разбудят наши якоря!..”

Никогда не вернутся с “холодной войны” подводные лодки С-80, К-8, К-219, уходившие в океан от гаджиевских причалов... За них и был третий тост: “За тех, кто в море!”

 

(обратно)

М.Орешета • Лишка (Наш современник N8 2001)

Михаил Орешета

 

ЛИШКА

Военный городок открывался взору путников по классической схеме. Вначале показались фундаменты давнишних построек вперемежку с нагромождением всевозможных труб, битых радиаторов отопления, ржавых моторных блоков и покореженных кроватей.

Несмелые побеги березок да иван-чая едва пробивались сквозь этот хлам и не могли спрятать от взора приткнувшееся у самого берега реки заброшенное кладбище: распластавшуюся по земле деревянную изгородь, поваленные надгробные пирамидки с красными пятнами звездочек на макушке.

Далее, на запад, сколько глаз мог охватить, виднелись разбросанные по тундре бочки, бочки... За ними, аж у самого горизонта, тянулись к небу стройные лепестки антенн. По мере приближения к ним множилось количество мусорных свалок слева и справа от дороги.

— Знаешь, о чем говорят мусорные свалки у военных гарнизонов? — спросил своего спутника, орнитолога из Москвы Ивана Шевчука, эколог-энтузиаст из Мурманска Федор Касьянов.

— О бескультурье и полном неуважении к экологии, — ответил тот, поправляя лямки рюкзака.

— Ну, не только, — улыбнулся Федор. — Это визитная карточка гарнизона. По мусорке можно узнать, что за часть тут поживает, чем она занимается и какую миссию выполняет на нашей грешной земле, как кормят солдат. Видишь, валяются полуржавые банки из-под консервированной гречневой каши, а те вот, пятилитровые, или жир хранили, или были когда-то вместилищем отличных соленых огурцов. Представляешь, нежинские огурчики в этой отдаленке?

— Мрак, — буркнул в ответ обескураженный орнитолог. И добавил: — Заставить бы командиров убрать все это.

— О, святая наивность! — засмеялся Касьянов. — Да если военные станут убирать все, что они нагадили на Кольском полуострове, то армию придется не сокращать, а, наоборот, увеличивать раза в два. Ты бы видел, что они оставили после себя на полуострове Рыбачий. Где-то слышал, что всего по Кольскому полуострову таких, оскверненных военным ведомством, земель наберется не одна сотня гектаров.

Путешественники пересекли небольшую балку и стали подниматься к контрольно-пропускному пункту. Федор здесь бывал не раз и поэтому на ходу расстегнул планшетку, стал готовить документы.

Его тронул за плечо Шевчук:

— Смотри! — как-то приглушенно произнес он.

Касьянов поднял глаза.

В стороне от дороги валялся в кустах согнутый в немыслимую синусоиду разноцветный шлагбаум. Крыша караульного помещения чудом держалась на двух ржавых металлических стойках, опираясь тыльной стороной на полуразваленную стенку, в верхней части которой сохранился клочок зеленой краски с надписью: “ВОИН! БУДЬ БДИТЕЛЕН!”. Чуть ниже висела инструкция с образцами пропусков.

За поникшим забором из колючей проволоки, на пропитанной мазутом земле, пугало проемами выбитых окон здание дизельной электростанции. Вокруг него в беспорядке валялись побитые аккумуляторные батареи. Поодаль громоздились брошенныe и разграбленные машины, трактора и даже фюзеляж от самолета... Слева коробило взгляд здание казармы: штукатурка поотваливалась вместе с кирпичом, часть окон выбита и задраена чем Бог послал, в крыше дыры.

— Ты думаешь, здесь живут? — поинтересовался московский гость.

— Во, слышишь? — Федор поднял кверху палец. — Гитара звенит.

И действительно, где-то в утробе казармы сиротливо надрывалась расстроенными струнами гитара.

Путники подошли к входу, осторожно отодвинули висевшую на одной петле дверь. Из темного коридора потянуло устоявшимся запахом солдатских портянок, прокисшей капустой, дешевым табаком и мышиным пометом.

Продвигаясь на звук гитары, опрокинули ведро. Пустые консервные банки со звоном разлетелись в разные стороны. Открылась дверь.

— Кто здесь шастает?— спросил появившийся в коридоре человек.

— Вражьи диверсанты, — пошутил Федор.

— Ну-ну. Десантируйтесь к нашему столу. — Человек посторонился и широким жестом пригласил в помещение.

В напрочь прокуренной комнате сидели на кровати старший лейтенант и прапорщик. Открывший дверь человек был в тапочках на босу ногу и в спортивных штанах бело-зеленого цвета. На правой штанине шаровар было написано на латыни “NBA”. Слева красовался американский флаг, и чтобы никто не усомнился в этом, буквы “USA”. О том, что он принадлежит к армии, говорила наброшенная на голое тело камуфляжная курточка с майорскими звездочками на погонах.

— Скидывайте прочь свои ранцы и к нашему шалашу, — распорядился майор. — Старлей, освободите кровать гостям. Налейте всем нашего Ќ“озверинчика”, будем знакомиться.

Федор достал из рюкзака припасенную еще в Мурманске бутылку “Столичной” и поставил ее на стол рядом с трехлитровой банкой. На боку последней была приклеена самодельная этикетка с черным черепом и двумя скрещенными костями. По кругу сочным почерком было написано “ОЗВЕРИН”.

— Ченч не глядя, — сказал старший лейтенант. — Вы пьете нашу, мы вашу. Шансы равны, так как и у вас там, на Большой земле, гадость гонят не лучше нашей.

— Ладно, Петрович, ты мужиков не напрягай. У них там гаражный разлив с акцизной маркой, а у нас марка наша, проверенная, выстраданная и вынужденная.

Майор сел на поставленный у стола ящик из-под какой-то аппаратуры и, поочередно поздоровавшись с гостями за руку, представился.

— Командир Богом и начальством забытой роты, гвардии майор Константин Колесников. Это мой тыловик, а это комиссар. — Он хлопнул по плечу сперва прапорщика, затем лейтенанта.

— И что, это вся рота? — спросил удивленно Шевчук.

— Обижаешь Вооруженные Силы России, командир. У нас еще до двух десятков солдат да один контрактник. Вот теперь давайте за знакомство, — майор поднял кружку.

Выпили. Заели бледно-зеленой капустой. Колесников немигающими, слегка навыкате глазами посмотрел сперва на Шевчука, затем на Касьянова, икнул и заговорил, как бы продолжая давно начатый разговор.

— Вы вот свободные гражданские люди. Идете, куда хотите, делаете, что хотите, и поливаете грязью нас, военных. Мы виноваты во всем. Объели, ободрали бедную Россию. Непосильна ей стала ноша военная. Видите ли, вдруг оказалось много для страны дивизий, кораблей, самолетов. Подсчитал кто-то в Москве на своем калькуляторе и давай метлой по живому, и метут, метут, не думая, кромсая и ломая все окрест. Кадровых офицеров — на улицу, к мусорному ящику... Сжигаем лес, не думая о том, что растет он ох как долго.

Майор замолчал, вновь посмотрел на всех внимательно, изучающе и неожиданно предложил:

— Стоп, господа, нарушен кодекс потребления спиртного во вверенном мне гарнизоне. А он таков: между первой и второй пуля не должна успеть пролететь. Наливай, Петрович. Наш второй — традиционный, за армию.

Командир роты занюхал выпитое щепоточкой капусты и продолжал:

— Раньше у нас была настоящая армия. Довольствие по полной программе и всегда вовремя. Личного состава по штату. Топлива согласно наличию техники, а ее девать не знали куда. Простите, в туалет на машинах ездили.

Помню, как-то шмыганули на вездеходе за оленями. В раж вошли и не заметили промоину в озере. Вездеход назывался плавающим, но утонул, гад, за пару минут, еле автоматы успели вытащить. Ну и что? — майор посмотрел поочередно на гостей и с улыбкой досказал: — Лежит он, миленький, в том озере до сегодняшнего дня. Эх, вытащить бы, — вздохнул Колесников, — можно было бы и сейчас разнообразить стол олениной.

— А вспомните, товарищ майор, нашу дизельную станцию, — пощипывая рыжие усы, поддержал разговор прапорщик. — Блин, бывало, стуканет дизель, туда ему и дорога. Новый вертолетом забросят. Только служите, братья-славяне. А сейчас осталась одна доходящая тридцатикиловаттка. Накроется, блин, и суши лучину.

— Не суетись, Бор Борич, — прервал прапорщика майор. — Закатаем рукава и к осени соберем еще один дизель. Свалка-то вон какая. А вот оленинкой бы запастись, — Колесников мечтательно прикрыл глаза и покачался на ящике, чмокнул губами. — Вот раньше и представить было трудно, чтобы у командира не валялось под кроватью несколько ящиков тушенки. А теперь я, майор русской армии, потомственный военный, давлюсь этой прокисшей капустой. Водки нормальной купить не могу, так как денег нет и до ближайшего магазина сто верст. Капни еще по сто капель, Петрович, — махнул рукой майор.

Выпили. “Озверин” оказался крепчайшим самогоном, настоянным на золотом корне. После первой выпитой порции у Федора сперва дыхание перехватило, затем огнем обожгло нутро и, наконец, из глаз обильно потекли слезы. Употребляя третью мерку, он с опаской прислушивался к себе и мучительно соображал, как бы вклиниться в разговор майора, а то получается неудобно. Пришли, сели за стол и молча хлещут водку.

Он прокашлялся и хотел было спросить о том, что знают военные об уникальной деревянной церкви, которая до недавнего времени стояла в расположенной неподалеку заброшенной деревне. Был слух, что как раз солдаты шутки ради и сожгли этот уникальный памятник деревянного зодчества. Подпирало еще поинтересоваться о разбросанных по всей окрестности бочках да мусорных свалках. Но, видать, сегодня был день майора. Тот продолжал:

— Вот я и думаю, что на таких, как мы, и держится Россия. Мы — ее патриоты, ее последняя надежда. Армия — спасение для Родины в тот момент, когда все воруют, набивают свою утробу баксами. Но чтобы армия была, ей что надо? — спросил майор и сам же ответил: — Нормальное довольствие, снабжение и уважение к мундиру.

Я за себя-то не волнуюсь, знаю, что этой точкой и кончится моя военная карьера. Знаю потому, что угораздило родиться четырнадцатого сентября.

Проговорив это. Колесников принялся набирать на вилку капусту, явно давая возможность собеседникам спросить, при чем же здесь четырнадцатое сентября. Цель была достигнута. Иван спросил:

— Что, в этот день звезды в ряд?

— Если бы, — засмеялся довольный вопросом командир роты. —Четырнадцатого сентября черт призывает на пересчет воробьев. Считает и смотрит, кого отпустить обратно, а кого при себе оставить.

Вы вот в своем Мурманске посмотрите: тринадцатого сентября все воробьи в городе, четырнадцатого — словно вымерли, а пятнадцатого вновь тут как тут.

Неожиданно в дверь постучали.

— Заезжай! — крикнул майор.

Дверь приоткрылась, на пороге показался худенький паренек в замусоленной телогрейке и в не по росту больших сапогах.

— Товарищ майор, вас к телефону, — доложил он и тут же прикрыл за собой дверь.

— Капни еще, Петрович, чтобы вести хорошие до нас донеслись. — Выпили, и майор неторопливо ушел.

Вернулся он через несколько минут. Сел. Сам разлил водку по кружкам. С минуту молчал, что-то обдумывая. Затем сказал, больше обращаясь к старшему лейтенанту:

— Водку в сейф. Всем отдыхать. Утром подходит танкер с дизтопливом. Будем принимать.

 

* * *

Редко потребляющему спиртное Федору поутру всегда было плохо, а после “озверина” он проснулся совсем никакой. Долго лежал, надеясь, что пройдет противная тошнота и голова обретет былую ясность. Чуда не произошло, и когда проснулся Иван, пришлось принимать вертикальное положение, укладывать рюкзак и выбираться на свет Божий для продолжения задуманного маршрута.

В казарме им никто не встретился. На улице была отличная августовская погода. Редкие облака играли с солнцем в прятки. Легкий ветер прижал к земле комарье, доносил запах близкого моря.

Путники вышли за пределы гарнизона, прошли с километр по дороге, а затем по целине взяли направление к предполагаемому расположению птичьих базаров. Скоро им путь преградила ровная нитка трубопровода. Поднятые на пустые бочки, серебристые трубы уходили к морю и терялись где-то там, среди прибрежных сопок.

— Надо заснять это нашествие бочек, — сказал Иван, снимая рюкзак. — Представляешь, их здесь тысячи, и дай Бог, если все пустые. А если с гадостью какой? В любом случае все это будет ржаветь и паскудить землю десятилетия.

Иван забрался на одну из бочек. Открыл объектив своего старенького “Зенита”.

— Федь, смотри, что там такое, — он показывал в сторону берега. Касьянов оглянулся и увидел, как в нескольких местах из трубопровода поднимались вверх водяные фонтаны. Они были разные. Где струя напоминала небольшой водяной столбик, где расходилась веером, искорками отражаясь в лучах солнца.

— Наверное, спрессовывают трубопровод перед прокачкой топлива, — высказал предположение Иван.

Федор согласно кивнул головой, и в это время тоненькая струйка образовались на ближайшем от них стыке труб. Резко ударил в нос запах солярки.

— Мать ети! Да это же соляр хлещет! — крикнул Иван. — Смотри и там, и там... да почти по всем стыкам сифонит! Бежим искать майора. Это же катастрофа!

Бросив рюкзаки, они по запалке побежали сначала к гарнизону, потом вспомнили, что там никого нет, и нерешительно затоптались на месте. Бежать до моря — это километров пятнадцать. Бежать до цистерн, куда, по всей видимости, и закачивается топливо, ближе. Но нет уверенности, что именно там майор. Если бы он был там, то наверняка уже сам увидел трагедию и прекратил подачу топлива.

И все же побежали к емкостям. Прикинули, там может быть связь с танкером или с майором.

Возле ближней цистерны нашли двух солдат. Те покуривали, пристроившись в кабине разукомплектованной машины.

— Солярка в тундру вытекает! — крикнул Федор. — Надо срочно прекратить подачу! Где майор?

Против ожидания солдаты никак не среагировали на сообщение. Федор обозлился, выдернул одного из кабины:

— Что ты сидишь, как истукан! Солярка-то в землю уходит, срочно майора! Где связь?

— Да нет у нас связи. Майор у берега. А что течет, дак это ежегодно, — равнодушно ответил солдат.

— А машина? Доехать до берега чем можно? — кричал Федор.

— Машина у нас одна, на ней майор и уехал, — пояснил солдат.

— Что делать? — повернулся Федор к Ивану. — Бежим к берегу. — Обегая промятые бочки, они бросились в сторону моря, а солярочные фонтаны и фонтанчики знай себе играли на солнце сотнями разноцветных зайчиков и гасли в ковре из ягеля да брусничника.

Грузовик неожиданно возник на дороге, и ребята бросились к нему наперерез, размахивали руками, пытались свистеть. Сидевший за рулем майор их заметил. Остановился. Вышел навстречу:

— Что, путешественники, никак подбросить куда надо? — спросил улыбаясь.

— Срочно перекрывайте трубопровод! — сказал, задыхаясь, Касьянов. — Там везде солярка льется рекой, — махнул он рукой в сторону трубопровода.

— А, это. Это ничего страшного, — проговорил майор и достал пачку сигарет. — Вытекает лишнее, а наше попадает в хранилище.

— Да вы что! Какое лишнее? Там же с каждого стыка хлещет. Это же тонны солярки в землю!

— Правильно. Почти с каждого стыка, а стыков на восемнадцать километров четыре с половиной тысячи. Все рассчитано. Допустим, с каждого третьего стыка вытечет по десять литров, итого порядка десяти тонн, а мне ежегодно лишку поставляют до полста тонн. Куда я этот лишек дену? Ну, куда? Продать? Но это же не Мурманск вам. А начальство, оно ведь у нас примороженное. Гонят топливо на дизеля, которых и в помине нет, но они еще не списаны. Да еще на два вездехода, которые приказали долго жить пару лет назад. Все это надо списать, а чтобы списать, надо выработать моторесурс, а чтобы выработать моторесурс, что надо? — Колесников вопросительно поднял вверх палец и по слогам произнес: — Со-ляр-ка. Так что для нас это не потеря. Закуривайте.

— А земля? Земля-то при чем? Вы же ее этой соляркой угробите на века. Там же ничего расти не будет, а рядом река семужья! — не унимался Федор.

— Да что вы заладили: земля, река. Для земли это капля в море. Садитесь в машину, там еще самогон остался, — пригласил майор.

— Да как вы можете! — Касьянов не находил слов и только показывал рукой в сторону трубопровода. — Мы акт на вас составим. В газету напишем. Прошу вас, прекратите.

Майор перестал улыбаться. Бросил под ноги недокуренную сигарету, тщательно ее затоптал, поправил пустую кобуру от пистолета.

— Значит, в газету, — медленно проговорил он. — Что ж, вы находитесь в погранзоне, и прошу сначала предъявить документы.

— Да при чем здесь документы, добро ведь народное гибнет, — возразил Федор.

— Предъявите документы! — голос майора стал жестким, требовательным.

Федор полез в планшетку. Достал свой и Ивана паспорта. Командировочные. Письмо администрации города с просьбой ко всем о содействии в проведении их экспедиции.

Майор внимательно посмотрел документы. Громко прочитал выдержку из письма администрации: “...направляются для изучения мест обитания самой крупной хищной птицы Кольского полуострова, орлана-белохвоста. Птица занесена в Красную книгу...”

— Значит, орлан-белохвост, а пропусков в погранзону у вас, мужики, нет. — Он посмотрел на них своим немигающим взглядом и продолжал: — Следовательно, согласно инструкции, я вас задерживаю и передам пограничникам до выяснения личностей.

Колесников спрятал документы в карман и, картинно махнув рукой, пригласил:

— Прошу в кузов, господа орланологи.

Дорога к погранзаставе шла рядом с трубопроводом, из которого уходили в землю “запланированные” тонны солярки. Сидевших в кузове “пленников” нещадно болтало. От обиды за собственное бессилие у Касьянова перехватило дыхание, мысли в голове спутались, заметались в поисках управы на майора. Но здравый смысл подсказывал, что в данный момент и в данной точке сила на стороне командира роты. Федор понимал, “лишка” и в этот год уйдет в землю, как уходила уже не раз.

Почему-то подумалось, что если бы майор знал об уникальной для Заполярья птице, орлане-белохвосте, то был бы ласковей и бережней к природе. Но тут же налетела, смела все напрочь другая мысль — для Колесникова Кольский полуостров всего лишь место для размещения его гарнизона.

Федор облокотился на стоявший в кузове ящик с углем. Закрыл глаза.

— Смотри, — легонько толкнул его Иван и показал пальцем в небо.

Прямо над ними гордо и величаво кружил в небесной синеве огромный орлан-белохвост.

(обратно)

О.Михайлов • Малая родина адмиралов (Наш современник N8 2001)

Олег Михайлов

 

МАЛАЯ РОДИНА АДМИРАЛОВ

“От Кiева же бо начну даже и до сего Богохранимого тферского града...”

Летописец Рогожский, с. 10

В 6628 (1110) году из Киево-Печерской лавры вышли в путь по Руси иноки Никандр и Трифон. Пришли на Тверскую землю и там, где меж крутых берегов Волга-речка течет, облюбовали место в излучине и поставили невеликую часовню, тем положив начало Успенскому монастырю. А в веке тринадцатом вырос возле монастыря городок Старица. Божьей заботой уцелел он и от монгольских орд, и почти уцелел от луначарских. Земля тут самая русская: рядом Тверь, Торжок, Псков, Новгород, Москва. Заезжают сюда интуристы поглазеть и свои — полюбоваться дивной работы белокаменным Успенским собором, которому ныне пять веков. Есть в округе и иная старина, достойная внимания и уважения потомков. И потому работает здесь клуб краеведения, а руководит им Валентина Николаевна Соколова.

Познакомились мы в Тверском книжно-журнальном издательстве: в ожидании начальства разговорились. Узнав, что я профессиональный моряк, живу в Мурманске да еще и писатель, Валентина Николаевна вдруг спросила:

— А вы знаете, какой самый адмиральский город в России?

— Петербург, — ответил я не задумываясь. — А может, и Севастополь...

— А вот и нет! — улыбнулась моя собеседница. — Самый адмиральский город — Старица!.. Потому что населения менее десяти тысяч, а вышло из нашего городка десять русских адмиралов. И каких!.. Вам имя вице-адмирала Корнилова Владимира Алексеевича знакомо, конечно...

— Безусловно. Начальник Севастопольской обороны, друг Нахимова.

Валентина Николаевна кивнула.

— Так вот, — продолжала она. — Род Корниловых из Рясни, это совсем рядом со Старицей. Корниловы служили Отечеству с XVI века! В их роду четыре адмирала. Его отец Алексей Михайлович почти три десятилетия прослужил на флоте, а закончил сенатором, тайным советником. Им написаны книги о флоте! И детям дал образование блестящее.

— Валентина Николаевна, подождите, Бога ради! — взмолился я, доставая блокнот...

Но тут явилось начальство, и до начала приема я только успел записать десяток фамилий да телефон Старицкого музея. Позже из Мурманска позвонил. И Валентина Николаевна прислала мне подробное письмо о выдающихся русских моряках, родившихся на Старицкой земле. Это письмо с небольшими, сделанными с разрешения автора сокращениями я и представляю любознательному читателю.

С XIV века верой и правдой служил Отечеству род Головиных. Во времена старицкого князя Владимира невеста П. П. Головина, дочь Шигони-Поджогина, получила в приданое земли в Старицких краях — села Архангельское и Иваниши. Из этого рода вышел знаменитый адмирал, сподвижник Петра Великого Иван Михайлович Головин — прапрадед А. С. Пушкина. Иван Михайлович был любим царем, сопровождал его во время Азовских походов, был в свите Большого посольства в Голландии, вместе с царем учился корабельному делу. В селе Иваниши могилы рода Головиных — офицеров российского флота.

Со времен Петра наследственной была служба на флоте и для мужчин рода Панафидиных. До сего времени сохранился в Старице дом Панафидиных. В тяжелые для России дни они честно сражались в морских баталиях и отвагой и честью прославили себя и Отечество. Тринадцать офицеров дал флоту этот род. В военной кампании 1806—1809 годов на корабле “Рафаил” сражались братья Захар и Павел, и оба имели высокие боевые награды Отечества. Павел Иванович написал о сражениях книгу “Записки морского офицера”, переизданную в 1916 году. Сын Павла Ивановича — Иван (1817—1906) прослужил на Российском флоте более 40 лет, имел звание вице-адмирала, был награжден орденами Св. Александра Невского, Белого Орла, Св. Станислава 1-й степени, Владимира (всех степеней), Св. Анны с короной. Но наиболее известно имя Захара Ивановича Панафидина — участника морских сражений в русско-турецкой войне 1806—1812 годов и командира корабля “Бородино”, на котором в 1815—1828 годах он дважды обогнул земной шар, существенно, с открытием острова, уточнил карты Японского моря и Дальнего Востока. Этот остров был назван его именем.

В Центральном военно-морском архиве хранятся послужные списки братьев знаменитого адмирала Петра Егоровича Чистякова, уроженца села Каледино Старицкого уезда. Старший брат — Павел Егорович — контр-адмирал, которого на флоте называли Чистяков-второй, родился в 1790 году. Окончив морской кадетский корпус, служил на фрегате “Венус”. Участвовал в сражениях с турецким флотом при взятии крепости Тенедоса, при Дарданеллах и у Афонской горы. В 1827 году за изобретение передвижного телеграфа награжден бриллиантовым перстнем. Командовал фрегатом “Елизавета”, гребной флотилией, кораблем “Смоленск”. В 1839 году произведен в контр-адмиралы с назначением командующим второй бригадой Третьей флотской дивизии. В 1840—1841 годах состоял членом особого комитета по обороне портов. Награжден орденами: Св. Владимира 4-й степени, Св. Георгия, Св. Станислава 2-й степени, Св. Владимира 3-й степени. Имел четырех сыновей и двух дочерей.

Петр Егорович Чистяков родился в 1792 году, гардемарином плавал в Средиземном море, участвовал в трех сражениях против турок, в 1812—1814 годах мичманом плавал в Северном море и через Ла-Манш. В 1825 году, командуя кораблем “Елена”, совершил плавание из Кронштадта вокруг мыса Доброй Надежды к Русской Америке, был назначен ее правителем и управлял до 1831 года. Изучал жизнь и обычаи алеутов, о которых написал книгу. В 1828 году практически закрепил за Россией Южно-Курильские острова. Выйдя в отставку, возвратился в родовое Каледино, возле Старицы, где и нашел последний приют и покой.

Младший из братьев Чистяковых — Николай — по окончании корпуса плавал на корабле “Смелый”, в 1817 году произведен в лейтенанты и служил на корабле “Три Иерарха”, но в 1819 году неожиданно умер.

На Старицкой земле, как видно из писцовых книг XVI века, в селе Борыково Иверовской волости, жило большое семейство Казнаковых. Из этого рода вышли генералы и морские офицеры. В 1834 году родился Николай Иванович Казнаков — адмирал флота. Его послужной список говорит сам за себя: начальник штаба Черноморского флота, командующий флотом, командующий и военный губернатор Кронштадта. Последние годы он провел на родине, умер в 1906 году, похоронен в ограде церкви села Борыково.

С XVI века несли службу Отечеству Корниловы из села Рясни, в котором родился и знаменитый адмирал Владимир Алексеевич. А его отец Алексей Михайлович (1760—1843) почти три десятилетия прослужил на флоте, закончил службу сенатором, тайным советником. Им написаны книги о флоте. Своим детям он дал прекрасное образование. Сын Александр окончил Царскосельский лицей (учился вместе с Пушкиным), стал сенатором. А Владимир Алексеевич, известный адмирал, был человеком высокой культуры, образованнейшим офицером России. Он ученик адмирала М. П. Лазарева, друг П. С. Нахимова, организатор обороны Севастополя. А еще в этом славном роду был племянник Владимира Алексеевича — контр-адмирал Алексей Александрович Корнилов — участник Синопского сражения, защитник Севастополя. Он участвовал в гидрографической описи Дальневосточных морей, его именем названа бухта на северо-восточном берегу Корейского полуострова.

С XVII века служил Отечеству древний род Лутковских. За службу им были пожалованы поместья в Тверской губернии. Село Никольское в Старицком уезде принадлежало Петру Степановичу Лутковскому (род. в 1800 г.). Его послужной список от командира морского корпуса до адмирала. Плавал на многих кораблях — фрегатах “Орел”, “Диана” и др. По Высочайшему повелению 23-летний Лутковский назначен начальником Иркутского адмиралтейства, командиром Байкальской флотилии. Затем снова командовал кораблями, награжден орденами и жалован ценными подарками, имел патент почетного члена Санкт-Петербургского яхт-клуба. В 1857 году назначен членом комиссии по делу гибели корабля “Лефорт”. В 1858 году произведен в вице-адмиралы с назначением в члены морского генерал-аудиториата. С 1867 года полный адмирал, член Главного военно-морского суда. Умер в 1882 году.

Не менее знаменит и Феопемпт Степанович Лутковский. Он был в экипаже шлюпа “Камчатка” при плаваниях под командой Головина и Толубеева. В 1828 году участвовал во взятии Анапы. Состоял в распоряжении русского посольства при Оттоманской Порте, затем в Греции при начальнике отряда контр-адмирале Рикорде. Был помощником генерал-лейтенанта Муравьева в Египте, составил описание рейдов и гаваней Александрии и флота турецкого и египетского. Был помощником адмирал-интенданта Васильева, генерал-адмирала великого князя Константина, сопровождал Его Величество во время плаваний по Балтийскому морю. В 1848 году Ф. С. Лутковский назначен инспектором морского министерства, в 1849-м произведен в контр-адмиралы. В семье Лутковских служили флоту России еще два брата: Нил и Ардальон — оба морские офицеры. А. С. Лутковский совершил кругосветное плавание под командованием Головина.

Старинное село Перевитино Старицкого уезда принадлежало генерал-лейтенанту В. Ф. Раллю, участнику Крымской войны (1853—1856). Из этого дворянского рода вышел известный деятель русского и советского флота вице-адмирал Юрий Федорович Ралль (1890—1948). Участник Первой мировой, гражданской и Великой Отечественной войн, командующий Кронштадтским оборонительным районом. “Опытный моряк, он превосходно знал Балтику, сражался здесь с самого начала войны. Всегда можно положиться на его распорядительность и решительность...” — так писал о нем Главком ВМФ адмирал Н. Г. Кузнецов. В послевоенные годы Ю. Ф. Ралль был начальником кафедры надводных кораблей Военно-морской академии. Им написано и опубликовано около пятидесяти научных трудов. Он владел тремя европейскими языками. За храбрость и мужество Ю. Ф. Ралль был награжден многими орденами и медалями России и Советского Союза. В числе немногих награжденных в годы Великой Отечественной войны орденами Нахимова 1-й степени и Ушакова 2-й степени был и Юрий Федорович Ралль.

В годы Великой Отечественной войны крестьянский сын Федор Степанович Октябрьский (настоящая фамилия Иванов) был командующим Черноморским флотом. Он родился вблизи Старицы, в селе Лукошино, в 1899 году. Прошел трудовой путь от кочегара до адмирала, командующего флотом. Удостоен звания Героя Советского Союза, награжден многими орденами и медалями. Его жизнь оборвалась в 1969 году, похоронен в Севастополе.

И еще связан со Старицей контр-адмирал Владислав Александрович Мерзляков, который рос на этой земле, учился в школе села Берново, в доме, где у Вульфов частенько бывали Пушкин, Грибоедов и многие славные люди России. В. А. Мерзляков окончил Военно-морскую академию, служил на Тихоокеанском флоте, совершил на подводных лодках ряд дальних походов, командовал отрядом кораблей в плавании из Севастополя до Владивостока. Участник Великой Отечественной войны, имеет правительственные награды.

Более тридцати человек, уроженцев Старицы, несут ныне вахты на флотах Родины. А из Рясненского округа (родины В. А. Корнилова) с 1941-го по 1977 год ушли на флотскую службу Отечеству более 250 человек.

Вот такая она, Тверская, Старицкая земля — малая Родина многих матросов, старшин, офицеров и адмиралов.

...В 1942 году в Балтийском море в боевом походе погибла подводная лодка. Вместе с ней погиб штурман-лейтенант флота поэт Алексей Лебедев, словами которого хочу закончить эту статью:

Превыше мелочных забот,

Над горестями небольшими

Встает немеркнущее имя,

В котором жизнь и сердце, — Флот.

г. Мурманск

(обратно)

Н.Большакова • На поле сражения за Россию (Наш современник N8 2001)

Надежда Большакова

НА ПОЛЕ СРАЖЕНИЯ ЗА РОССИЮ

 

Еще в Славянском Ходе в 1997 году я взяла у него интервью. Он читал мне свои стихи, а я обещала написать о нем очерк как о поэте. Но за три года так и не собралась. После Славянского Хода мы с Дмитрием Михайловичем Балашовым встречались еще несколько раз: на Съезде писателей России и у него на квартире в Новгороде, где я опять записывала его размышления в 1999 году, наконец, совсем недавно в Петрозаводске в июне 2000-го. Было много откровенных, доверительных разговоров, в которых он не боялся раскрыться передо мной человеком ранимым, переживающим за свою семью, детей, за недописанные книги, говорившим о любви к женщине... Но самой большой болью и заботой его была, конечно, Россия. Когда он говорил о ней, то горячился, не подбирая слов и выражений, называл все своими именами. Частенько в ход пускал и крепкое русское словцо. С запозданием, но я все же хочу написать эти заметки о большом писателе и друге, каковым я его считала для себя.

— Дмитрий Михайлович, что будет с Россией?

— Как-то мы, ученики, окружили Льва Николаевича Гумилева и спросили о том же. Он ответил: “Будущее нельзя предсказать, еще не совершены поступки, которые его определят”. Тогда я понял, эта та самая красная черта свободы воли, когда мы можем все. Когда же мы умрем, историки будут изучать то, что произошло, находить какие-то закономерности и говорить: мол, не могло быть иначе. А я говорю, могло быть как угодно. Все зависит от нас самих, от совершения поступков. Просто каждый человек должен понимать, что у него обязательно в жизни есть звездный час или звездные часы, когда от него зависит судьба нации. Бывает так, что и от простого человека это зависит, только надо не упустить момент. Надо отказаться от идеи предопределения, идущей еще от Ветхого завета, которой нас кормят все время под видом то фрейдизма, то марксизма, то еще чего-то. Нет идеи предопределения, есть свобода, данная нам Господом Иисусом Христом. Свобода воли осуществляется, пока мы живы и творим. И надо просто не упускать это время, не говорить о том, что все само происходит. Ничего не происходит “само”, все рукотворно, все делается людьми. Это наша величайшая надежда, наше величайшее спасение, страшный дар — нам. И если нам дана свобода воли, то и Господь нас за шиворот вытаскивать не будет. Мы должны сами вылезти. Ну, почему мы в жизни можем совершать какие-то гадости или неправильные поступки и никак не можем от них отказаться, пойти на попятную. Проклятие это наше и главный грех. Что такое покаяние? Передумывание — в точном переводе. Надо передумать свои поступки. Осмыслить и решать уже то, что потребно.

— Ну, хорошо, с идеей предопределения мне все ясно, но какой-то выход из того, что уже произошло, должен же быть?

— Нужно, чтобы народ знал, что у нас происходит. Нации, чтобы жить, необходимо иметь национально мыслящее правительство. Если такового правительства нация не имеет, она может медленно или скоро погибнуть. Это азбука истории. Так было всегда и так будет. Я за русский национализм! За то, чтобы о русских перестали вытирать ноги, плевать в лицо, чтоб перестали Россию обкрадывать, чтоб мой народ перестали превращать в нищих и в спившуюся сволочь. Я за великую Россию. Мне важно, чтобы мое правительство защищало народ. Чтобы были таможенные пошлины на иностранные товары, чтобы сырье от нас вывозили за полную стоимость, а не так, как вывозят. Надоел грабеж России. Я бы половину нашего правительства выставил из страны. Оттуда кричите на Россию, что хотите, но сидеть здесь, жить за счет России и гадить на Россию — это не позволительно. Никакая нормальная нация этого не позволяет нигде. Попробуй жить в Америке и написать против нее, да двух слов не скажешь, как тебя тут же укоротят. И так в любой стране, и это нормально. А если ненавидишь страну, уезжай в ту, которую навидишь. Патриотизм — это обязанность. В какой-то момент приходится защищать родину с оружием в руках и голову класть. А голов у человека не две, так я считаю, он не может иметь и две национальности.

Страна расплачивается за то состояние упадка, которое наступает при конце развития этноса. Все вроде идет хорошо: процветает культура, искусство, процветают науки, но нет энергии, нет сил. Что мы и видим сейчас. Разделение страны. Простите, кто бы позволил в средние века отделять куски Русского государства? Миллионы русских людей сегодня оказались за пределами России. Разве это нормально? Давайте Америке предложим отделить Техас, Флориду, еще десяток штатов. Предложим Франции отделить Прованс и Бретань. Германии, Англии... Ведь и разговора об этом быть не может. Речь идет о том, чтобы разделить Сербию, разделить Россию. То же состояние было в России после правления Владимира. Мы всё сваливаем на то, что монголов тогда было полмиллиона, — чушь собачья. Всех монголов, то есть дееспособного мужского населения, которое могло воевать, тогда было 11 туменов — 110 тысяч человек. Из них 60 ушли завоевывать Китай и завоевывали его полвека. А те, что остались — ушли на Запад. Они разгромили Хорезмский султанат (20 миллионов жителей), разгромили Россию, в которой было от трех до пяти миллионов, и так далее. Дело было не в количестве, а в качестве. Историей доказано, что никто никогда количеством войска не побеждал. Войско побеждает духом, талантливым руководством, маневренностью, силой огня. Монгольские луки на 400 метров сохраняли убойную силу, пробивали рыцарские доспехи, а вообще стрела, выпущенная из монгольского лука, летела на расстояние до километра. Монгольские кони могли скакать максимально облегченные 35 километров. Европейские лошади скачут 3—5 километров максимум. У монголов был гениальный полководец Субедей. А что у России? Раздробленность, междоусобицы... Точно такая же картина, как в нынешнее время... Вот о чем стоит нам думать.

Историю всегда создавали только пассионарии, которые строили храмы, возводили города, побеждали в войнах, переплывали океаны... В России первым таковым пассионариембыл Александр Невский, который спас ее от полного уничтожения.

Пассионарность — это не что иное, как человеческая энергия. Если ее у человека нет, он ничего не сделает. Нет ее у народа, народ бессилен. Это очень хорошо понимали христианские подвижники, еще первых эпох христианства. Они говорили: “О, если бы он был холоден или горяч”.

Сегодня разговор идет об уничтожении России физически, уничтожении русского народа. Что с этого получит западный мир? Ничего! Потому что в случае гибели России земли ее захватят азиаты. И вот тогда хваленому Западу придется иметь дело с Китаем, а это гораздо серьезнее наших милых россиян. Мы с петровских времен свернули голову на поклонение Западу, а у китайцев этого нет. Они сотрут западную цивилизацию и глазом не моргнут. Ведь из каждой причины есть свое следствие, и надо хоть немножко думать об этом.

1995 год. Мурманск празднует десятый Праздник славянской письменности и культуры. В гостинице мы с Николаем Колычевым ждем, когда секретарь Мурманской писательской организации Виталий Семенович Маслов познакомит нас с великим Балашовым. Но проходит с назначенного времени час, второй, третий... Мы с Колей сидим на полу, на ковровой дорожке и мирно беседуем. Он потягивает из бутылки пиво, я ем банан. В это время распахивается дверь гостиничного номера и выходит небольшого росточка седой человек с цепким проницательным взглядом, а за ним появляется и Виталий Семенович с московским журналистом Владимиром Бондаренко. Мы, словно ужаленные, вскакиваем и приветствуем гостей. Быстро откланявшись, ухожу в свой номер. Разве я могла в тот момент как следует рассмотреть Дмитрия Михайловича? Запомнился только его небольшой рост, так как в своем воображении я рисовала русского писателя-историка подобным былинному новгородскому богатырю Василию Буслаеву. Только на второй день в научной библиотеке, где проходил “круглый стол”, как следует и смогла рассмотреть знаменитого романиста. Седой как лунь, а лицо почти без морщин. Быстро и весело реагирует на юмор, смеется заразительно, по-мальчишески хулигански прищуривая при этом свои небесно-голубые озорные глаза. Весь “круглый стол” я сидела напротив и не спускала с него влюбленных глаз.

Затем дорогих гостей мы принимали уже в Союзе писателей, где я дарила им подарки. Дмитрию Михайловичу — из кристаллов сделанный саамский чум. Вручила, поцеловала в щеку. Он лукаво улыбнулся и, весело поглядывая на всех, сказал: “Нет уж, это я должен целовать вас за подарок, и не мимоходом, а как полагается русскому мужику: крепко, в самые уста”. Обнял и поцеловал. Ну, конечно же, все наши писатели зааплодировали ему, а я, смущенная таким поворотом дела, спрятала в своих руках горящие огнем щеки. После вечера в Союзе мне общаться с ним уже было легко. В разговорах со мной он нисколько не кичился своей знаменитостью. Несмотря на седины, тут же предложил перейти в общении на “ты”. Хотя в письмах мы обращались на “вы” да и, начиная разговор, после долгой разлуки тоже говорили друг другу “вы”, и только перебросившись несколькими фразами, переходили на “ты”.

Он рассказывал о своей жизни, о любви... И судили его, и не однажды хотели убить. Я спросила: “А не боишься, что кто-нибудь все же решится на это?” Ответил: “Наивно будет думать, что этого может не произойти. Слишком неудобный для многих человек”. И затем добавил: “Если так случится, я погибну, как многие мои герои, на поле сражения за Россию. Это лучше, чем немощность в старости”.

В 1996 Маслов с Тимофеевым предложили мне написать заявление в Союз писателей, но тут же предупредили, что я должна к собранию, на котором будут рассматривать мое дело, предоставить три рекомендации: одну мог дать кто-нибудь из своих, но две должны быть от писателей других Союзов. Я написала Дмитрию Михайловичу и послала ему книгу своих сказок. Маслов, узнав об этом, сказал: “Когда Дмитрию Михайловичу заниматься твоей рекомендацией?” Посоветовал написать Айпину, но от Еремея Даниловича весточки так и не пришло, а вот Дмитрий Михайлович откликнулся. Виталий Семенович прочел письмо Балашова и, удивляясь, произнес: “Ну и счастливая ты, Надежда, коль рекомендацию в Союз писателей от самого Балашова получила. Помни это и не подведи его”. А мне в письме Дмитрий Михайлович писал: “Здравствуйте, Надежда! Проглядел вашу книгу с некоторым страхом — придраться есть к чему. Следовало бы над каждой сказкой посидеть, но это уже не для критики, а для дела. Рекомендацию вам даю, дерзайте! Будете впредь писать — старайтесь не впадать в умиление и в сентиментализм. И то и другое для настоящей литературы плохо. Даже у Достоевского плохо, а уж это — гигант! Писать надо жестче...”

В Петрозаводске на 60-летии журнала “Север” у нас с ним была последняя встреча. Он выглядел очень подавленным, усталым. Сказал, что в июле собирается поехать на машине по древнерусским городам, чтобы затем завершить работу над романом, предложил и мне с ним отправиться в это путешествие, но я отказалась. У меня отпуск начинался только с 1 августа. Затем от Олега Назаровича Тихонова узнала: Дмитрий Михайлович попал на машине в аварию, но, слава Богу, без сильных травм. Из ГАИ сообщили, якобы заснул за рулем. Я тогда поверила в это. Жара стояла под сорок градусов, выехал Балашов из Петрозаводска в полдень, так как с утра его мучили корреспонденты, записывая интервью для радио и телевидения, может, и на самом деле разморило, но теперь стали возникать сомнения...

Черт ли ладил мне быть героем,

Черт ли гнал на исходе лет

С новым ветром уплыть под Трою,

Ведь в герои набора нет.

Дома тишь, виноградная лоза

Оплетает узорный вход,

Дома мир, белорунные козы,

Молоко и гемецкий мед,

Дома ты, о всегда дорогая,

Что когда-то я брал на бою,

А теперь без тебя я не чаю

Всю осеннюю пору свою.

Дай мне груди — усладу ночи,

Ярких губ не отцветший цвет,

Прошепчи мне, смежая очи:

Ведь в герои набора нет.

Я тебя осторожно укрою

Драгоценной седонской фатой.

Без меня уплывет под Трою

Храбрецов шлемоблещущих рой.

Потихоньку подступит старость,

И откроется в кружеве лет,

Что одно мне твердить осталось,

Мол, в герои набора нет.

Ты уснешь, бесконечно красивый,

Драгоценный подарок земли,

Но стоят в глубине залива

Полумесяцем корабли.

Спи, родная, я вновь достану

Свой пернатый шелом и щит,

Что меня под Приамовым станом

От крылатой беды защитит.

Спи, покорная древним заветам,

Твердым шагом гоплитам вослед

Я уйду к кораблям до света,

Ведь в герои набора нет!

Когда мы Славянским Ходом приехали в Минск и собрались в комнате Маслова, Виталий Семенович предложил почитать стихи, свои или чужие, не важно. Читали, конечно же: Дмитрий Ермолаев и Коржов, Викдан Синицын, Виктор Тимофеев, Маслов, и вдруг слово взял Дмитрий Михайлович. Он сказал, что тоже пишет стихи, но никому их не показывает, а так душа порой горит кому-нибудь почитать. И получив добро, доверяя нам самое сокровенное, начал читать:

Через треснувший камень плит

Ты, потомок, склони колена.

Время Цезарей говорит

На истертом темени плит,

Где империя неизменна

И латинский голос звучит...

Я часто спрашивала Дмитрия Михайловича: как он пишет? Почему стал писать именно исторические романы?

— У меня была цель. Так как исторические труды читают единицы, я решил в романах вернуть русскому народу его историю, потому и размахнулся на государей, аж до Смутного времени.

...Судьба писателя вещь относительная. Я живу от романа к роману. И каждая появляющаяся книга укрепляла меня. Оказывалось, что она нужна, она имеет своего читателя. Ведь писатель делается читателем. Читателя нет — нет и писателя. Сейчас сотворена страшная вещь: убит читатель и, соответственно, убит русский писатель. Дело в том, что наша литература совершенно исключительное явление в литературе мировой. Наша литература учительная, содержательная, которая будит, зовет на разрешение каких-то вопросов. Она меньше всего развлекательная. Запад же за эти годы выработал тип литературы чисто отдохновенно-развлекательный. В этом слабость и однодневность западной литературы.

В данном смысле я как бы повторяю Карамзина, не то, что он пишет, не его точку зрения, а его задачу. Я хочу в своих романах дать представление об истории Московской Руси. У меня столько не сделано, что надо еще полвека, а где их наскрести, эти годы-то? Когда я понял, что мне уже семьдесят, я струсил. И тогда кинулся в морское четырехмесячное путешествие на “Седове”, а затем и в Славянский Ход. Может, мне всего-то осталось жить ничего. Если бы мне удалось написать еще два столетия, больше того, что я уже написал, если бы мне это удалось, то, пожалуй, тогда я мог бы считать, что моя жизнь прожита не зря.

В семьдесят лет уже нужно думать о смене. Погаснет ли свеча, или ее кто-то поддержит и понесет по жизни дальше. В Славянском Ходе я увидел, что такие люди есть. А это значит, что мы можем надеяться на возрождение страны, народа, России и всего славянства, которое с ней связано.

Но дописать роман писателю не дали, оборвав его жизнь подлым убийством. Его духовная сила была столь велика, что просто на испуг такого человека не возьмешь. Помню выступление Дмитрия Михайловича в Минском университете в 1997 году. Гневную речь по поводу правящего тогда правительства России. И затем незамедлительную телеграмму МИДа, в которой говорилось: “Остановите Балашова!”

Черные тучи в последнее время все сильнее сгущались над его головой. Ждать, что он вот-вот умрет от старости, врагам Балашова не приходилось. В свои 72 года писатель оставался крепким, подвижным и дерзким. Казалось, старость обходила его стороной. И по неведомой случайности или по ведомой закономерности убийство свершилось в ночь с 16 на 17 июля 2000 года. Ровно день в день десять лет назад ушел из жизни другой великий русский писатель и тоже историк Валентин Пикуль. А для нас, участников Славянского Хода, это была уже третья потеря. Сначала пришло сообщение из Болгарии, что умер Старозагорский митрополит Панкратий, на приеме у которого мы с Дмитрием Михайловичем сидели рядом и принимали из рук владыки красное монастырское вино. Затем скорбная весть о смерти Бориса Степановича Романова, который по приезде нас в Новгород организовал в городе все встречи и сам провел замечательную экскурсию по новгородским раскопам. Не прошло трех лет, новое известие, уже более страшное, — убийство Дмитрия Михайловича Балашова.

Мне дожить от татарских шатров до бугра,

И дерзят по дорогам лихие ветра,

И коню в ожерелья, роняя узду,

Я гоню и теряю по каплям руду.

Конь храпит, и бегучая зыблется твердь,

В настигающем топоте близится смерть.

Надо мной перевернутой чашей закат,

И в бунгальские степи текут облака,

И в бунгальские степи уходят пути,

И от посвиста злого уже не уйти.

Так встречай меня, небо, багряной рекой,

За бугром, где ковыль, тишина и покой.

Судя по стихам, он чувствовал нависшую над ним угрозу. Меня известие о смерти Дмитрия Михайловича застало сразу по возвращении из Норвегии, неделю спустя. Еще не веря в случившееся, позвонила Маслову. Виталий Семенович подтвердил. Я спросила, был ли кто из наших на похоронах. Он хотел было ехать сам, но не успел. Сказал, что похоронили Дмитрия Михайловича спешно, без пышных церемоний, перевезя тело его в Зеленогорск на кладбище. Такова воля писателя — быть похороненным рядом с матерью: “За бугром, где ковыль, тишина и покой”.

Ноябрь 1997 года. Наше путешествие в Черногорию подходило к своему логическому завершению. Дмитрий Михайлович читал и читал свои стихи. Причем делал это очень профессионально, как хороший актер, вкладывая в каждое слово чувства и душу. В стихах ему было легче высказать свои тайные мечты и желания, нежели в прозе. Рассказывал о том, как ездил в Стамбул. Эта поездка необходима была для написания некоторых сцен романа. Там же родилось и его стихотворение, посвященное этим местам.

Город спит, непривычно тих.

Над Стамбулом светлеет небо,

Ни ковров, ни торговок хлебом

На брусчатых твоих мостовых.

До свиданья, волшебник старый,

Или, лучше сказать, прости!

По горбатым твоим бульварам

Мне уж более не брести.

Не сидеть на истертых плитах

Византийской глухой старины,

Не искать в мусульманских ликах

Отраженье другой страны.

Буду тихим анахоретом

Вспоминать, прекращая спор,

Как игольчатые минареты

Завораживают Босфор.

Но и в сутолоке России

Не забудутся никогда

Дивный купол Святой Софии,

Стен зубчатая череда.

До свиданья, волшебный город,

Или, лучше сказать, прости!

До скончанья столетних споров

Нам и нынче не добрести.

В перепутьях второго Рима

Заблудились наши мечты.

До свиданья, невозвратимый

Город вечности и суеты.

Кто для меня Балашов? Это и путевка в большую литературу, так как давал рекомендацию в Союз писателей, верил в меня, и, конечно, человек, которого я и воспринимала именно как человека и только уже потом — как мыслителя, политика. Политика дело переменчивое — сегодня такая, завтра другая, а Россия держится прежде всего на любви.

Одиночество. Вилла. Вечер.

Адриатики вечный прибой.

Никатрис золотистые плечи

Не видны на тропинке крутой.

Изгибаясь, несет амфору

С молодым фолермским вином.

Ночью к ней проберется в камору

Молодой пастух Антином.

Он не знает стихов Гомера,

Он в навозе по целым дням.

Никатрис, молодая Венера,

Почему ты не любишь меня?

Почему так победна юность,

Так стремителен времени бег?

Почему, неприметно сутулясь,

Разрушается человек?

Я гляжу на раскрашенный мрамор

В окружении пиний и роз.

Мой устроенный мир из камня,

Что ты мне на закате принес?

Одиночество и отчаянье,

Адриатики злой каприз.

Ты хотя бы взгляни на прощанье,

Я люблю тебя, Никатрис!

Это стихотворение Дмитрий Михайлович посвятил Светлане Чемодановой, участнице Славянского Хода, и еще при жизни разрешил привести его в своем очерке о нем, если я таковой напишу. Мне было интересно, как он, большой писатель, относился к тому, что в такую трудную поездку, как Славянский Ход, отправились путешествовать и мы, женщины.

— Если бы мы поехали с оружием в руках на фронт, то, по-видимому, нужны были бы одни мужчины. А так как мы поехали с совершенно другой миссией, то, стало быть, здесь нужны были женщины. Возникает иная психическая сложность, иное наполнение.

— Дмитрий Михайлович, что для тебя любовь?

— Я в любви всегда был человек невезучий, не умел ухаживать, всегда стеснялся. Кстати говоря, это где-то губительно сказывалось и на моей творческой работе, во всяком случае, мне часто было очень трудно писать любовные сцены... Кроме того, я слишком поздно догадался о нерасторжимости связи сексуальных, любовных чувств человека с творчеством вообще, в широком смысле. А связь эта есть. Причем влюблялся я очень легко, а разлюблял трудно, и это всегда сидело во мне как заноза в сердце, иногда многими годами.

Художественное творчество нерасторжимо с влюбленностью. Это нормально, когда человек творчества влюбляется.

Убийцы Дмитрия Михайловича думали смертью оборвать жизнь русского писателя, навсегда закрыть ему рот, но они просчитались. Этот Голос Правды теперь еще более сильно зазвучит в его исторических романах, многочисленных очерках, в стихах, которые я и хочу хоть с запозданием, но явить миру.

Головой в золотой пыли.

Ты груба и лицом и станом,

Мы таких вот, скрутив арканом,

Из далеких земель вели.

Мы таких, надругавшись досыта

И рубахи напрочь сорвав,

Опрокидывали раскосых

В полевое кипение трав.

Мы вставали грязные, голые,

Закусив губу до крови,

И плескало глазами тяжелыми

Море дикой степной любви.

Что ж ты рожу отворотила?

Уж ни тем ли теперь горда,

Что прошла наша злая сила,

Как швыряли на щит города.

Там, где кони наметом, рысью ли,

Тишина, над хлебами синь,

Измельчали мы или выросли

Из кольчужной брони пустынь.

Вечно блазнит, в веках звеня,

Чтоб Европа летела грязью

Из-под звонких копыт коня.

И любить нас, шальных, неистовых,

До предела лет молодых,

Самый злой и пленительный искус

Непутевой твоей судьбы.

Славянский Ход! В нашем автобусе “Россия” он сидел прямо напротив меня. Когда пришло время обеда и нам раздали сметану, Дмитрий Михайлович, разрывая пакет, ее тут же умудрился пролить себе на рубашку. Беспомощно огляделся и остановил свой взгляд на мне. Затем в Кишиневе я зашла к Виталию Семеновичу узнать время подъема на следующий день и вновь увидела умоляющие глаза Балашова. На этот раз он пролил на свою выходную и исподнюю косоворотки рыбье масло. Я командовала: “Дмитрий Михайлович, ты прямо как ребенок. Стягивай рубаху”. Он послушно снял и, оправдываясь, сказал: “Понимаешь, Надька, я хотел масло скумбрии прямо из банки выпить. Не выбрасывать же такую вкуснятину. Ну, а тут меня кто-то и задел...” Через полчаса я принесла ему косоворотки чистыми и отглаженными. Но если мне приходилось его чистить и обстирывать, то он, в свою очередь, успокаивал меня, когда я получала нагоняи от Виталия Семеновича Маслова. Говорил: “Ты, Надька, не обижайся на старика, ему больше всех достается”. И после того, как он Маслова называл стариком, хотя сам был на семь лет его старше, мне становилось весело и обида проходила. Чувство сострадания, человечности в нем было потрясающее. Ни разу Балашов не пожаловался на неудобства в автобусе. А ведь мы одиннадцать ночей провели в нем. Подберет под себя ноги, свернется калачиком и заснет. А то в таком положении заметки дорожные начнет писать.

Помню, проезжали Румынию. Автобус остановили румынские полицейские, и хотя правил мы не нарушали, им захотелось поживиться. Пока водители выясняли причину остановки, некоторые из нас вышли на воздух поразмять косточки. Стоит Дмитрий Михайлович с седой бородой, в расстегнутом кафтане, косоворотке, сапогах, да еще на фоне надписи “Россия”, — колоритнее фигуры не придумаешь. Подходит к нему с автоматом румынский полицейский, наставляет оружие в грудь и имитирует звук пальбы: “тра-та-та...”, затем, коверкая слова, добавляет для пущей важности: “ Русский стрелять”. Дмитрий Михайлович даже глазом не моргнул, как будто не в его грудь нацелен был автомат румына. Вот какая у человека выдержка была! А ведь никто не давал гарантий, что этот румын не выстрелит. Проезжая через их страну, мы чувствовали, что они настроены к нам, мягко говоря, не милостиво.

В 1999 году я приехала в Новгород и тут же позвонила ему. “Не приму никаких отговорок. Жду, приходи”, — сказал Балашов. И мы с дочерью пошли. Дмитрий Михайлович встретил нас радушно. Выставил на большой деревянный стол, который, кстати, как и многое в доме, сделал своими руками, деревенскую еду: квашеную капусту, картошку, грибки, нарезал огурцов, помидоров, поставил кувшин молока, принес бутыль вина, настоянного на черной смородине, и стал угощать. Бойко орудовал деревянной ложкой, раскладывая в большие тарелки нехитрые угощения. Я с интересом наблюдала за ним. Впервые видела его в домашней обстановке — радостно взъерошенного, в своей неизменной русской косоворотке, с босыми ногами... И возникало ощущение, что попала в одну из сцен его романа. Даже, помнится, сказала Дмитрию Михайловичу, выпивая из деревянного кубка вино: “У тебя, как у Пушкина: здесь русский дух, здесь Русью пахнет!” На что он незамедлительно ответил, что терпеть не может ничего западного в доме. Перекусив с нами, повел показывать свои хоромы. Сокрушался, что Ольга, жена, уехала к матери, а на даче огурцы “так поперли”, что он не успевает их засаливать. И, правда, весь хозяйственный стол был заставлен трехлитровыми банками с огурцами.

О многом мы говорили с Дмитрием Михайловичем. С ним всегда было интересно общаться. Были ли это разговоры о литературе, о любви, о России, или просто о жизни, всегда он рассказывал увлеченно, и в каждом слове сквозила его природная мудрость:

— Вот я заметил, что когда работал на земле, а не в тепличных условиях, когда находился наедине с природой, с Богом, если выкладывался полностью, до конца, Господь мне помогал. Например, косил я сено для коров. Идут облака, цепляются за вершины деревьев, а у меня тонна сена раскидана. Собираю его, мне тяжело, готов уже умереть, но все равно продолжаю сено убирать... Работаю, работаю, работаю, а дождя все нет. Тучи мне уже, как говорится, голову окутывают, и, наконец, когда я кидаю последнюю охапку сена на закалинок, обрушивается ливень. А стоит чуть-чуть разлениться, и будет другое действие. Лукавить с Господом бесполезно. Мы перед ним как хрустальные, мы видны насквозь. И если человек прилагает все свои силы, ему помогает Господь, но только в этом случае. Опять же, и в этом дана свобода воли. Дар, который мы получили и от которого отворачиваться бессмысленно.

В середине февраля 2000 года я получила от него письмо, в котором он писал: “Сижу дома, не вылезаю. Сердце схватывает. Порою кажется, что уже все в прошлом. А меж тем планы грандиозные... Действительно, встретиться бы, поговорить! Приезжай, как будет оказия! Я устраиваю дом, расписал все двери — тоже дело от безделья!..”

Помню, в Петрозаводске спросила, если бы ему предложили жить в Москве, поехал туда? Он ответил, что никогда: “Даже не примешивая политику, не поехал бы. Огромный город всегда делает мизерным любого отдельного человека. И это очень страшно. Не посмотрит Москва и на Дмитрия Балашова, на его имя, на заслуги перед Россией, раздавит”.

Когда прожито все и осенние листья в тpeвоге,

Словно карты мешает пропойный бродяга рассвет,

Уходи, остается земля и в полях остается дорога,

В никуда золотистой России рассеянный свет.

Одиночество, звоном встают над землею закаты,

И любимая женщина взглянет уже не любя.

Уходи от страстей, уходи от ненужной расплаты

За грехи, что свершить не пришлось. Уходи от себя.

Все равно не вернешь неразумную юность из сумрачной дали,

И смешно закликать ту судьбу, что угасла вчера.

На дорогах России таким вот куски подавали,

И горюнились бабы вослед, провожая с двора.

Уходи, детям жить, не мешай оперяться иному,

Тверже посох сожми, в небылое дорога строга.

Оглянись еще раз на изломы родимого дома

И запомни не книги свои, а свои на закате стога.

Будут версты и злые березы, и пухлые тучи,

В опрокинутых далях утонут твои города.

Пусть века прошумят над могилой, и самое лучшее —

Упокоиться в этой земле без креста и следа.

Дмитрия Михайловича не стало. Мне не верится. Я разговариваю с ним, как с живым, и по сей день. На кассетах слушаю его голос. Читаю в письмах его наставления: “Попробуй сперва рассказывать беспощадно, на время забыв о печати, цензуре, приличиях — обо всем. Ежели сразу себя ограничивать — ничего не выйдет. Литература это всегда открытие и дерзость”. Вспоминаю его детские, василькового цвета глаза, молодое, без явных морщин, лицо, которое необыкновенным образом будто бы светилось изнутри. Какую-то внутреннюю, не видимую для многих незащищенность его души. Здесь люди не должны путать с духом, который был у писателя больше, чем просто сильным. Вспоминаю, как он читал мне у себя дома свою новую рукопись. Как он после каждой прочитанной главы спрашивал меня, словно начинающий писатель: “Ну, как, Надька, ничего, или может не пойдет такая откровенность в любви, которую я здесь пишу?” И я честно признавалась, что мне все было интересно и ново. А затем взяла и прямо спросила: “Дмитрий Михайлович, а почему стал описывать любовь теперь? Не связано ли это с возрастом, что уходит уже прежняя мужская сила?” Он учил меня быть предельно откровенной и потому совершенно не обиделся на мой вопрос, а так же откровенно ответил, что в моих словах есть доля правды. Да, он старел, но это не значило, что ослеп, потерял голос, слух, обоняние. Может быть, именно в это время он и почувствовал все гораздо острее. Исчезли барьеры, комплексы... Появилась свобода. Наверно, потому и о нашем Славянском Ходе, и о своей там влюбленности написал так открыто. А может, чувствовал: не так-то много ему оставалось жить. И захотелось высказать то, что не давало покоя, сидело в душе занозой. Вспоминаю, как в Славянском Ходе в Минске, на фуршете, нам, женщинам, надоели бесконечные тосты и речи мужчин, и мы пошли танцевать. В. С. Маслов, увидев это, сказал очень недовольно: “Мы приехали дело делать, а не развлекаться”. Тогда, чтобы нас поддержать, в круг вышел Дмитрий Михайлович Балашов. Широко, по-русски расставив в стороны руки, он как ни в чем не бывало пошел плясать. Да так здорово, так увлеченно, что даже Маслов сменил гнев на милость.

Вспоминаю, как в Петрозаводске, прощаясь со мной, он все наказывал приехать к ним с Ольгой в Новгород погостить, а я искренне обещала ему в надежде осенью на самом деле приехать и пожить у них пару-тройку дней. Не верится, что все это стало теперь только воспоминаниями об уже прошедших и невозвратных днях.

Из последнего, февральского письма мне от Дмитрия Михайловича: “Что у тебя очень хорошо получается — очерки. Помню твои очерки времен поездки в Сербию. Люди видны. Тебе бы опять вернуться и писать о людях и о семейных взаимоотношениях тоже написать бы связно. Влезть внутрь жизни. Это очень трудно, тем паче, что абсолютная правда жестока всегда. Но тогда это уже будет настоящая литература”.

Дорогой Дмитрий Михайлович, высоко ты оценил мою работу над очерками о людях, теперь я пишу о тебе и не знаю, что бы ты сказал, пpoчтя написанное, но обещанное слово надо держать. Прости, если что не так. Спи спокойно. Ты жил воином России, непримиримым и неистовым. Им и погиб. Ты знаешь, я любила тебя нежно и преданно, как большого доброго друга, и сохраню память о тебе во все дни.

(обратно)

А.Казинцев • Три дня в августе (Наш современник N8 2001)

Александр Казинцев

 

ТРИ ДНЯ В АВГУСТЕ

 

10 лет ГКЧП

Ну вот и стали наши потери юбилеями. То, что еще недавно жгло, нестерпимо болело — как при утрате части тела, части самого себя (государство — т в о е государство — это и есть продолжение тебя), превращается в факт истории. О котором не каждый вспомнит (наверняка в годовщину по телеэкрану забегают деловитые корреспонденты, начнут совать микрофоны цепко отобранным прохожим: “Скажите, что лично для вас означают дни с 19-го по 21 августа, как вы относитесь к ГКЧП?” — и половина станет мямлить: “Не помню, не знаю...”). А кто-то и впрямь не знает — за 10 лет выросло новое поколение, для которого советская история — такая же смутная даль времен, как битвы Петра и воцарение Грозного Иоанна.

А я помню. Так остро, может, еще и потому, что в те дни оказался (вместе с семьей!) на земле, уже рвущейся из Союза, в среде настороженно враждебной, где каждое слово о происходящем в Москве усиливалось стократным эхом. Буквально: когда 21 августа мы бродили по декоративным переулочкам Клайпеды, ожили, взревели, наверное, еще германских времен рупора и железный голос на ломаном русском начал зачитывать текст: сегодня, 21 августа, отдан приказ о выводе войск из Москвы, сегодня, 21 августа... И так без перерыва, наверное, полчаса. Тогда нам — и всем в этом краю — стало ясно: это конец. Не только ГКЧП — конец Союза, прежней жизни. Нашего государства и нашей жизни.

Слишком велик был контраст с происходившим накануне. 20-го, уже и 19 августа неприязненно-равнодушные прибалты вдруг сменили гнев на милость. Бытовые вопросы: как пройти, сколько стоит — заставлявшие русских туристов метаться от одного “не понимаю по-русски” к другому, — неожиданно оказались легко разрешимыми. Число понимающих и даже вполне сносно говорящих по-русски умножилось многократно! И — чудо из чудес! — ответы сопровождались улыбками, дружескими кивками, чуть ли не поклонами.

“Хорошо вам, русским!” — нараспев сказала пожилая цветочница-литовка, высунувшись из своего киоска, когда мы стояли на остановке в ожидании автобуса. В Прибалтике (да, наверное, и в других “национальных” республиках) значение ГКЧП поняли предельно ясно. И сегодня, когда молодые ребята спрашивают меня: что такое ГКЧП, я отвечаю: три дня, когда хорошо было русским.

А вечером 21-го в воздухе сгустилось ожидание русского погрома. Вновь взревели рупора — хриплые довоенные марши. Не разобрать чужеземных слов, только слитный, почти звериный вой летел впереди от столба к столбу с укрепленными на них громкоговорителями. А под ними по мостовой два контрастных ритма шагов: тяжелая хозяйская поступь полицаев, вылезших из трехдневного убежища, молодчиков военизированных отрядов и дробная побежка тех, кому отныне вечно быть гонимыми, “вторым сортом” — “мигрантов-оккупантов”, как клеймила их местная пресса, несчастных русских людей. В конце улицы, где скопилась толпа, уже начинался штурм здания КГБ и других союзных учреждений... До сих пор помню ужас в глазах продавщицы из газетного киоска — русской женщины средних лет (у нее мы накануне покупали литовские газеты) — она не могла бросить киоск и, добежав до дома, просочиться в подъезд, юркнуть в квартиру, прижаться спиной к спасительной двери.

...И снова музыка тех нестерпимо громких дней. Вокзал в Смоленске. Возвращение домой после бегства из Прибалтики. Но дом ли это? Над пустынным перроном зловещий траурный марш. Трансляция из Москвы — похороны “героев революции”. Погребальный пир победителей, требующий кровавых жертв — “консерваторов”, “коммуняк”, “государственников”. Русских патриотов. Первые ордера на арест, повестки с вызовом на допросы уже выписаны. Скоро они посыпятся как из рога “демократического” изобилия.

Разумеется, это л и ч н ы е впечатления. Объемную картину помогут восстановить беседы с участниками тех событий: маршалом Д. Т. Язовым (в 1991 году министром обороны СССР, ключевой фигурой ГКЧП) и депутатом Госдумы В. И. Алкснисом (в то время нардепом СССР, руководителем депутатской группы “Союз”).

 

ДМИТРИЙ ЯЗОВ: “ВРЕМЯ ДОКАЗАЛО НАШУ ПРАВОТУ”

Александр Казинцев: Дмитрий Тимофеевич! Признаюсь, перед беседой я не отрываясь перечитал Вашу книгу “Удары судьбы”. А ведь уже работал с ней в рукописи, когда готовил публикацию отдельных глав для “Нашего современника”. И все равно не может оставить равнодушным драматизм судьбы: фронтовик, воин, прошедший все ступени советской служебной лестницы от взводного до маршала, поднявшийся на вершину — ставший министром обороны, предводителем самой сильной армии в мире, и — заключенный, обвиняемый по страшной расстрельной статье: “Заговор с целью захвата власти”. Не служебная карьера — Судьба в античном значении слова. Оглядываясь на пережитое, чем гордитесь, за что краснеете, не жалеете ли, что все сложилось именно так?

Дмитрий ЯЗОВ: Как я понял, в центре Вашего вопроса — события, связанные с действиями ГКЧП. Ни мне, ни моим товарищам за это нечего стыдиться. Недавно в газете “Патриот” мы почти в полном составе — Янаев, Павлов, Варенников, Болдин, Стародубцев, Тизяков, Бакланов, Генералов и я — встретились с журналистами. В частности, мы напомнили о ситуации, сложившейся к середине августа 1991 года. На 20-е число было назначено подписание нового союзного договора, проект которого разрабатывался в Ново-Огареве. Из 15 республик о согласии подписать его объявили только 6. И то сам Горбачев говорил, что Россия колеблется. Значит, оставалось 5 среднеазиатских республик. Ясно было, что Прибалтийские республики не подпишут, Закавказские — не подпишут, Молдавия не подпишет. Кравчук объявил, что никакого подписания не будет. Это означало распад СССР.

Действия ГКЧП являлись последней попыткой спасти Советский Союз. Тем абсурднее было обвинение нас в “измене Родине”. В конце концов, даже ельцинские прокуроры поняли — в этом нас обвинить не удастся. Тогда сменили формулировку. Здесь-то и возник “заговор с целью захвата власти”. Всю его фальшь убедительно показал генерал Валентин Иванович Варенников. Во время суда он прямо спросил Горбачева: “Когда мы уезжали из Фороса 18 августа, Вы оставались президентом или нет?” Горбачев крутил-крутил и в конце концов: “Да, я считал, что остался президентом”. “Так, значит, мы не захватили у Вас власть?” — уточнил Валентин Иванович. “Не захватили...” — выдавил Горбачев.

А краснею я вот за что: 10 лет назад мы наивно думали, что Горбачев — человек честный, что его ввели в заблуждение и ему можно все разобъяснить.

А. К.: На прошедшем в марте 1991 года референдуме 76 процентов голосовавших высказалось за сохранение Союза. Как в этой ситуации могли возникнуть ново-огаревские игры с новым союзным договором?

Д. Я.: Референдум был проведен по решению Верховного Совета. Это была дальновидная мера, предназначенная для сохранения СССР. Ответ на разглагольствования о том, что “все должен решать народ”. Вот он и решил — высказался за Союз! Но сразу же после объявления результатов референдума Горбачев возглавляет группу по выработке нового союзного договора. В нее входили Яковлев, Шеварднадзе, Черняев, Шахназаров и другие. Привлекли руководителей союзных республик.

Фактически дело вели к развалу государства. Процесс обостряло личное соперничество Горбачева и Ельцина. Ельцин отказался платить налоги в общесоюзный бюджет. За ним аналогичные решения приняли другие руководители республик. Сразу возникла напряженность в дотационных регионах: перестали выплачивать зарплату, возникли трудности с поставками.

Экономические меры по дестабилизации подкреплялись разжиганием межнациональной розни.

А. К.: В Ваших воспоминаниях меня поразил эпизод непротокольной беседы госсекретаря Дж. Бейкера с министром иностранных дел СССР А. Бессмертных 20 июня 1991 года в Берлине. Напомню: Бейкер предупреждал советского министра о “заговоре” против Горбачева. И тот, даже не задаваясь вопросом — а не провокация ли это (само место действия — Берлин подсказывало историческую аналогию — “заговор маршалов” против Сталина), благодарно выслушивает американского информатора, звонит по ВЧ в Москву и просит А. Черняева, помощника Горбачева, срочно принять американского посла Мэтлока для подтверждения информации. Ситуация, немыслимая в суверенном государстве, тем более в одной из сверхдержав! Выходит, американский посол мог в любое время приехать в Кремль и обвинить любого неугодного Вашингтону советского руководителя, вплоть до премьера и министра обороны, в государственной измене... В те дни публика робко начала говорить об “агентах влияния”. Какие “агенты”! Те действуют во враждебной среде, а эти — в благоприятнейшей. В среде “наибольшего благоприятствования”, так сказать. Подобные эпизоды драгоценны для понимания закулисных маневров, определяющих ход истории. Расскажите, пожалуйста, подробнее об атмосфере в Кремле весной-летом 91-го года.

Д. Я.: Атмосфера к этому времени была уже накаленной. На заседаниях Верховного Совета многие выступали против Горбачева и той политики, которую он проводил. Люди начали понимать, что президент ведет к развалу государства. В этой ситуации Горбачев предложил мне, Пуго, Крючкову и Павлову выступить на сессии Верховного Совета и самым добросовестным образом рассказать о положении в стране. Мы выступили на июньской сессии. С этими выступлениями и связан эпизод, о котором Вы упомянули.

Уже через 15 минут после заседания Гавриил Попов, тогдашний мэр Москвы, был в кабинете американского посла Мэтлока. Как писал потом в “Известиях” сам Попов, сообщение, которое он принес, казалось настолько важным, что они не разговаривали. Попов что-то показывал на пальцах и написал на бумажке: Павлов, Язов, Пуго, Крючков. Поставил несколько точек и затем: “Прошу немедленно сообщить об этом Ельцину”. А Ельцин находился в это время в Америке. Когда шифровку принял Буш, он, скорее всего, не понял, кому надо передать сообщение, и через Бейкера поставил в известность Бессмертных. А тот, через Черняева, договорился о встрече с Горбачевым того же Мэтлока, с которого и началась история... Кстати, об измене и предательстве. Кто здесь предатель, шпион, агент влияния? Думаю, ответ очевиден... Характерна и реакция Горбачева: “Я с ними (то есть с нами) круто поговорил...” А ведь это он сам послал нас выступать на сессии Верховного Совета.

А. К.: В воспоминаниях А. Черняева и тогдашнего посла в США А. Добрынина утверждается, что к 1991 году на Западе Горбачева рассматривали как “тонущего человека” (определение Дж. Бейкера). И все-таки до середины августа Горбачеву удавалось полностью контролировать государственную и партийную элиту СССР. Несмотря на глухой ропот, он навязывал единолично принятые решения, и оппозиционеры покорялись. Почему? Неужели отсутствовал механизм коррекции, внутреннего контроля, обеспечивающий жизнеспособность любого государства?

Д. Я.: А знаете, главная беда была в том, что Горбачев не принимал н и- к а к и х решений. Начались погромы в Фергане — он к Рыжкову: “Николай Иванович, съезди, разберись”. В Баку послал меня с Бакатиным. Во время событий в Вильнюсе позвонил: “Почему не можете довести до конца дело?” Я ответил: “Вы — Верховный главнокомандующий, дайте приказ”. “Тебе, что, мало моего слова?” — спрашивает. А приказа так и не отдал...

А. К.: Вы, как и другие руководители ГКЧП, утверждаете, что Горбачев был посвящен в ваши планы. Но желал ли он их осуществления?

Д. Я.: Уезжая на отдых в Форос, Горбачев заявил: “Если что — вводите Чрезвычайное положение”. Вот и поехали к нему 18 августа те самые, наделенные им полномочиями люди сказать: “Михаил Сергеевич, надо вводить ЧП, а то государство развалится”. Вместо того чтобы послушать: “Вы, такие-сякие!” Но он уловил, что в результате может быть побежден Ельцин. А он, Горбачев, будет на коне. Главным врагом для него были не гэкачеписты, а Ельцин. Поэтому перед отъездом делегации из Фороса махнул рукой: “Делайте, что хотите!”

А. К.: Кто же все-таки Горбачев — предатель, изначально поставивший цель разрушить СССР, или слабый руководитель, безответственный демагог, наудачу начавший реформы и не справившийся с управлением на крутом вираже? Не кажется ли Вам, что, если принять первую версию, перед нами предстает титаническая фигура. Черная, безусловно, но значительная: в одиночку — против грандиозной Системы — и добиться своего. Ой ли?

Д. Я.: А зачем гадать, Александр Иванович? Вот слова самого Горбачева на семинаре в Американском университете в Турции: “Целью всей моей жизни было уничтожение коммунизма, невыносимой диктатуры над людьми”. Впервые опубликовано в словацкой газете “Usvit” (№ 24, 1999). Перепечатано в еженедельнике “Патриот” (№ 30, 2000).

А. К.: Ну, может, это он уже потом, когда все случилось, хвастался? Дескать, я с самого начала этого хотел...

Д. Я.: Но Систему, страну он действительно разрушил... Приведу еще один документ — речь Билла Клинтона на секретном совещании начальников штабов 24 октября 1995 года. Кстати, Ваш журнал печатал выдержки из нее. Цитирую по газете “Ветеран” (№ 20, 2000): “...Последние десять лет политика в отношении СССР и его союзников убедительно доказала правильность взятого нами курса на устранение одной из сильнейших держав мира, а также сильнейшего военного блока. Используя промахи советской дипломатии, чрезвычайную самонадеянность Горбачева и его окружения, в том числе и тех, кто откровенно занял проамериканскую позицию, мы добились того, что собирался сделать президент Трумэн с Советским Союзом посредством атомной бомбы. Правда, с одним существенным отличием — мы получили сырьевой придаток, а не разрушенное атомом государство, которое было бы нелегко создавать. Да, мы затратили на это многие миллиарды долларов, а они уже сейчас близки к тому, что у русских называется самоокупаемостью... В годы так называемой перестройки в СССР многие наши военные и бизнесмены не верили в успех предстоящих операций. И напрасно. Расшатав идеологические основы СССР, мы сумели бескровно вывести из войны за мировое господство государство, составляющее основную конкуренцию Америке”. Комментарии, я думаю, излишни.

Добавлю разве, что Горбачеву не повезло. Он начал разрушать СССР, но на завершающей стадии его опередили другие — Ельцин, Кравчук, Шушкевич. Так что он не получил всего, что хотел... Но и ему перепало немало. Одна премия Нобеля — около миллиона долларов. Скажите, какой еще руководитель компартии получал от Запада миллион долларов? За что их получил Горбачев? За то, что верно служил Западу, потому и стал “лучшим немцем”?

А. К.: В чем, на Ваш взгляд, причина провала ГКЧП? Имелись ли возможности иного исхода?

Д. Я.: Практически нет. Начиная с 1985 года, шло разложение государства. Во главе мощного идеологического аппарата ЦК был поставлен А. Яковлев — враг партии и народа. Достаточно почитать его книгу “Горькая чаша” — с какой злобой он пишет о социализме, о советской жизни. Он расставил своих людей во всех средствах массовой информации. Помните, Коротич в “Огоньке”, Яковлев — другой, Егор, — в “Московских новостях” и т. д. И чуть ли не в каждом номере “перестроечные”, как их называли тогда, издания стали поливать грязью нашу историю, хулить достижения, травить армию, подрывать устои государства. СМИ оказались на стороне разрушителей.

Значительная часть национальных окраин была заражена национализмом и сепаратизмом. И здесь приложил руку А. Яковлев — он прямо поддержал Народные фронты в Прибалтике.

Вы можете спросить — а зачем же вы выступили, раз никакого шанса на успех не было? Мы обратились к народу. А народ нас не поддержал! Пришли поддерживать Ельцина... Нашей последней надеждой стал созыв Съезда народных депутатов и... президент. Думали, после того, как мы выполнили за этого эгоиста черновую работу, он поддержит нас. Как повелсебя Горбачев, слишком хорошо известно. А съезд собрали только в сентябре, когда мы уже сидели по тюрьмам.

Конечно, такая ситуация готовилась специально. Провальная антиалкогольная кампания. Колбасные и прочие дефициты. Горбачев: “Это армия все съедает!..” А мы, по собственной инициативе, объединили два округа, сократили пять армейских управлений. Мы говорили: “Ну не надо нам четыре танковых завода! Перепрофилируйте часть из них”. Нет, ничего не делалось! Специально для того, чтобы создать у народа отношение к армии, к социалистическому государству, к общенародной собственности как к источнику и причине нашей трудной жизни. Как главной беде! Мол, смотрите, то ли дело — живут на Западе...

Е. Боннэр, выступая на одном из митингов, привела слова своей знакомой, сказанные, как она уточнила, на кухне: “Господи, хоть бы нас кто-нибудь, как немцы, завоевал! Может быть, не надо было бы ходить за гуманитарной помощью” (цитирую по брошюре “Уроки августа 91-го. Народ и власть”). Конечно, Боннэр и сама фигура специфическая, и знакомые у нее соответствующие. Боюсь, если бы немцы в 41-м нас действительно завоевали, не пришлось бы им ходить за гуманитарной помощью... Но подобные настроения в начале 90-х были распространены.

Конечно, если бы люди тогда имели тот опыт, который получили за прошедшее десятилетие: безработицу, национальные конфликты, разделение на кучку богатых и море бедных, — они бы поддержали нас. Но тогда это никому не могло присниться и в страшном сне.

Обращу Ваше внимание на заявление Комитета за политическую и историческую реабилитацию ГКЧП (газета “За СССР”, № 6, 2001). Авторы утверждают, что время полностью доказало нашу правоту. “Страна на грани коллапса, — пишут они, — и вот уже президент В. Путин в своем Послании Федеральному Собранию летом прошлого года почти дословно повторяет тезисы Обращения ГКЧП к советскому народу”.

А. К.: Вы говорите, народ вас не поддержал. Так обратились бы к народу, используя СМИ, писателей-патриотов. “Демократы” показали убойную силу “четвертой власти” и в октябре 93-го и в августе 91-го. Ведь они представили вас “заговорщиками” в те дни, когда вы владели ситуацией.

Д. Я.: Да, Вы правы. Это был наш просчет. К сожалению, никто не решился напрямую поговорить с народом. Хотя не так и легко было сделать это за три дня в стране, где существует девять часовых поясов. Когда в Москве вечер, самое “смотрибельное”, как говорите вы, журналисты, время, полстраны уже спит.

Еще одна ошибка: многие вопросы должна была решать не армия — другая организация. Армия не имеет права вести наблюдение за кем бы то ни было, у нее нет тюрем. Комитет госбезопасности не взял на себя ни одной функции, ни одной не выполнил. Что касается штурма так называемого Белого дома, если хотели бы — штурмовали, если хотели бы — взяли...

А. К.: Дмитрий Тимофеевич, Вы бывали во многих странах, встречались с выдающимися государственными деятелями. На Ваш взгляд, опыт каких государств был бы полезен для современной России?

Д. Я.: Наиболее яркий пример динамичного развития — современный Китай. Я был в этой великой стране. И обратил внимание не только на ее экономические успехи, но и на культурные достижения. Особое впечатление производит китайское телевидение — видимо, по контрасту с нашим. Там нет пропаганды насилия, секса, отсутствует засилье поп-культуры. Когда я сказал об этом председателю Цзянь Цзэминю, он шутливо заметил: “Наше огромное преимущество, что у нас на ТВ передачи для китайцев обычно делают китайцы”.

Менее известны достижения КНДР. Об этой республике пишут много лжи, упирают, как правило, на трудности с продовольствием. А я, неоднократно бывая в Северной Корее, думал о другом. Пахотные земли занимают менее 15 процентов от всей территории страны. Их общая площадь — меньше, чем в Подмосковье. Куда ни бросишь взгляд — повсюду горы. И все-таки этот трудолюбивый народ в состоянии сам прокормить себя — в отличие от той же Московской области, которую кормит вся Россия и чуть ли не вся Европа.

Корейский социализм — национальный и учитывает прежде всего интересы корейцев. В этом его отличие от советского, который обслуживал сборную команду партноменклатуры от всех народов. В политическом руководстве страны исключительно корейцы.

Убежден, основа благосостояния любой страны — трудолюбивый народ и национально мыслящее правительство. В трудолюбии русским не откажешь. Выходит, дело за вторым условием...

 

Виктор АЛКСНИС: “НАДО ИДТИ ДО КОНЦА!”

Александр КАЗИНЦЕВ: Виктор Имантович! В 1991 году для многих, особенно так называемых русскоязычных в республиках, Вы стали символом борьбы за Союз. Руководитель одноименной депутатской группы в Верховном Совете, влиятельный политик — и одновременно офицер, человек, связавший свою судьбу с государственным, державным началом, один из миллионов тех, кто подвергался в то время ожесточенной травле. Люди видели в Вас с в о е г о, собрата по несчастью, но — в отличие от других — обладавшего политическим весом, влиянием на руководство страны и персонально на Горбачева. Расскажите о деятельности группы “Союз”, о вашей борьбе с “архитекторами перестройки”.

Виктор АЛКСНИС: Еще рано подводить окончательные итоги и давать исчерпывающую оценку того, что происходило на рубеже 90-х. Мы не обладаем полнотой информации... Что касается группы “Союз”, она просуществовала всего полтора года — с февраля 90-го по август 91-го и погибла, умерла вместе со Съездом народных депутатов СССР. Идея ее создания возникла поздней осенью 1989 года в среде депутатов-интерфронтовцев из Прибалтики, когда в Верховном Совете уже оформилась Межрегиональная группа, которая предлагала — в том числе и через СМИ — гибельный для страны курс. Горбачев, как человек слабый, все время им уступал. Аппарат ЦК КПСС, Верховного Совета пытался противодействовать. Но это были довольно вялые закулисные интриги. А на Съезде организованного отпора Межрегионалке не было. Мы договорились о создании группы, которая бы “подпирала” Горбачева с другой стороны.

Кое-чего добиться удалось. В частности, отставки Шеварднадзе, Бакатина. Горбачев стал к нам прислушиваться. Нами начали пугать обывателя: “Это реакционеры, которые рвутся к власти, готовятся загнать всю страну обратно в ГУЛАГ”. Но, по большому счету, группа была “бумажным тигром”. Довольно аморфная, каждый мог голосовать как хотел. К тому же вскоре начались аппаратные игры. Каюсь — я оказался к ним не готов и к началу 91-го был оттеснен от руководства “Союзом”.

А. К.: Горбачев демонстративно приближал Вас (и демонстративно “сдерживал”). Используя то и другое для многоплановой политической игры. Как Вы считаете, кем же он все-таки был — темным гением интриги или зарвавшимся игроком, в погоне за славой (а говорят, и за деньгами) поставившим на карту и собственную власть, и союзное государство и в результате проигравшим все?

В. А.: Думаю, это типичная посредственность. Волей случая вознесенная на высоту руководителя огромной страны. По своим человеческим, интеллектуальным, организаторским качествам он был просто не готов к такой работе. Я за ним наблюдал вблизи и не верю, что он был “агентом восьми разведок”. Сегодня он дает интервью, что с самого начала был врагом Системы. Сомневаюсь. Если бы он действительно был врагом, Система не пропустила бы его на самый верх. Трагедия страны в том, что во главе оказалась посредственность и еще несколько деятелей того же пошиба.

Мы жили в стране, механизм управления которой был сконструирован Сталиным. А это был великий государственный деятель. Наверняка он сознавал, что после его ухода человек подобного масштаба появится нескоро. Я думаю, он проектировал государственную машину, так называемый Аппарат с “защитой от дурака”. Независимо от того, кто находился наверху, Система работала. Брежнев в последние годы, Черненко были недееспособны. Но шестеренки государственной машины крутились. Может быть, не так эффективно, как нужно бы, но все-таки. А потом пришел Горбачев. Он уподобился тому часовых дел подмастерью, который, увидев сложнейший механизм, стал тыкать в шестеренки и говорить: “А эта ни к чему”. Сталин мог предвидеть многое. Но то, что придет человек и станет по дурости корежить государственную машину, наверное, и он предвидеть не мог.

А. К.: Как Вы отнеслись к объявлению о ГКЧП 10 лет назад? Как теперь оцениваете те события?

В. А.: Могу сказать, что на протяжении года я провоцировал выступление ГКЧП. Я был убежден — и прямо говорил об этом, — что никакими парламентскими словопрениями проблем страны не решить, что мы, видимо, слишком рано встали на путь парламентаризма и власть должна проявить волю и силу. Я думал, в руководстве страны есть люди, облеченные властью, способные остановить процесс распада СССР. Поэтому я постоянно призывал к введению Чрезвычайного положения, запрету на забастовки, демонстрации и митинги, приостановке деятельности всех партий — включая КПСС. Сначала это вызвало шок в обществе, но постепенно многие начали говорить: “А может, действительно...” На это я и рассчитывал: люди, облеченные властью, не могут призывать к таким вещам, я делал это за них, формируя общественное мнение.

Однако введение ЧП было для меня неожиданностью. Тем более я не ожидал, что это будет сделано в такой форме. Я узнал о ГКЧП накануне вечером, 18 августа. Меня вызвали в штаб Прибалтийского ВО. Сказали, что в стране вводится ЧП, что Горбачев арестован.

А. К.: Арестован?

В. А.: Сказали так. Я вышел из штаба — ни одно окно не горит. Значит, никого не вызывают на службу. А для того чтобы обеспечить режим Чрезвычайного положения, нужно было поднимать по тревоге воинские части. И когда я увидел темные окна штаба, у меня возникло странное ощущение. Последующие три дня позора, трясущиеся руки вице-президента, полная беспомощность в Москве подтвердили то первое ощущение.

Мало кто знает, что единственной республикой, где ГКЧП победил, была Латвия. Оплот сепаратизма. 200 рижских омоновцев полностью взяли под контроль всю территорию республики. Никто не выходил на демонстрации, на митинги — поняли: это серьезно, с властью лучше не шутить. Рижский ОМОН (с небольшим усилением) за два дня взял под контроль все, что нужно взять. Если бы всюду было, как в Латвии... А ведь там действовало среднее звено — майоры, подполковники, полковники. Высшее заняло позицию невмешательства — приказа нет, ждем приказа.

Хотели сделать как лучше, а получилось как всегда — это можно отнести и к ГКЧП. Если уж замахнулись на такое дело, то надо идти до конца! К сожалению, к этому были не готовы.

А. К.: Существовала ли реальная возможность переломить ситуацию, сохранить Союз? Судя по признанию лидеров “демократов”, они не были уверены в своем успехе. Г. Попов писал, что в случае победы ГКЧП “демократы” планировали создать альтернативное правительство где-нибудь в Прибалтике.

В. А.: Я ненавижу Ельцина, но отдаю должное его воле в октябре 93-го, когда он взял на себя ответственность за расстрел Верховного Совета РСФСР.

А. К.: Это говорит один из самых ярких парламентариев, сам участвовавший в защите Дома Советов?

В. А.: Да, я был среди защитников. Но если мысленно встать над схваткой: было две силы — президент и Верховный Совет. В той ситуации либо Верховный Совет должен был идти на штурм Кремля, либо президент — на штурм Белого дома. У Ельцина была политическая воля и готовность идти до конца. Чего, к сожалению, не было на нашей стороне. Вот и в августе 91-го никто не хотел брать на себя ответственность за применение силы.

А. К.: Как-то во время поездки с выступлениями вместе с редакцией газеты “День” Вы сказали мне, что в начале перестройки были поклонником издания прямо противоположного — журнала “Огонек”. Что в политику пришли на “демократической” волне. Затем резкая и драматичная эволюция. Что повлияло на изменение Ваших взглядов? Почему многие, в том числе и те, кто более других пострадал от перестройки (прежде всего интеллигенция), не смогли повторить Ваш путь и до сих пор числят себя в сторонниках “демократического” направления, выявившего, казалось бы, полную свою несостоятельность и даже вредоносность?

В. А.: Помню, вставал в полшестого утра, чтобы занять очередь в газетный киоск, купить “Московские новости”... Но к 88-му году я начал понимать, что происходит что-то ненормальное. Все говорили: перестройка, ускорение! Но никто не мог объяснить, что это такое. В штабе Прибалтийского ВО перестроечный маразм дошел до того, что вывешивали списки офицеров, уже перестроившихся и еще не перестроившихся. Купил книгу Горбачева “Перестройка: новое мышление” — накинулся на нее: наконец-то узнаю, куда мы идем. Прочитал несколько страниц — трепотня, ничего конкретного.

Осенью 88-го года состоялся I Съезд Народного фронта Латвии. Была организована прямая трансляция. Тогда я увидел: попер пещерный национализм. И я понял, что за красивой маской демократии-перестройки скрывается обычный сепаратизм. Я разочаровался в демократах.

Впрочем, какие-то иллюзии еще сохранял. Когда происходили выборы народных депутатов СССР, я обнаружил, что в Латвии грубо нарушен закон о выборах. По закону все округа должны быть равными. А Народный фронт нарезал их очень хитро. В городах, где живут русские, сделали большие округа (Рубикс избирался в округе, где было 120 тысяч жителей), а в сельской местности, где сильны позиции Народного фронта, маленькие — около 20 тысяч. Получалось, что Рига — а это половина населения республики — давала 3 депутата СССР, а село — 20 депутатов. Я стал бороться за справедливость. Приехав в Москву, пошел — куда? — разумеется, в те издания, которые борются за демократию. В “Литературной газете” меня принял заместитель главного редактора. Показываю схемы, графики, он посмотрел и говорит: “Мы это печатать не будем”. — “Как? Это же вопиющее нарушение демократии!” — “Это нам невыгодно”. То же самое в “Московских новостях”. Я был потрясен. Демократические издания отказываются даже рассматривать случай попрания основного принципа демократии — права выбора! Думаю, пойду к партократам. Но и в “Правде” меня завернули...

А почему за демократами пошла интеллигенция? Интеллигенция нередко имеет антигосударственную направленность. Но на Западе как поступают? В Бельгии я говорил с крупным политиком. Он сказал: “Мы предоставляем возможность творческой интеллигенции высказывать любые идеи... В кафе, за кружкой пива. Но в политику с их бреднями не пускаем. Это ненормальные, их нельзя пускать в реальную политику”. К сожалению, в СССР на рубеже 90-х интеллигенция сумела прорваться в реальную политику и реализовала свои бредни. Академик Сахаров, к примеру, утверждал, что Верховные Советы республик должны иметь право вето на общесоюзные законы. Я понимаю, он великий ученый. Ну так пусть сидит в лаборатории, экспериментирует. Но не лезет в политику! Однако его заявления воспринимались на ура.

К сожалению, за эти 10 лет интеллигенция ничему не научилась. Да, она понимает, что ее обманули. Но отряхнуть ложные представления и принять хотя бы часть вины за произошедшее на себя не в состоянии. И до сих пор встречаются такие динозавры, которые как будто просидели 10 лет в вечной мерзлоте и сохранили настрой 91-го года. Это трагедия России, что наша интеллигенция, прежде всего творческая, утратила право быть маяком и вести за собой народ.

Уточню: инженерно-техническая интеллигенция в те годы продемонстрировала больший реализм. Основой оппозиции, которая у нас была еще два-три года назад, являлись именно ИТР. Ну и конечно, патриотическая часть творческой интеллигенции — но ведь это небольшая часть от общей массы.

А. К.: Не так давно я был в Латвии. Беседовал с русскоязычными литераторами, журналистами. Они жаловались, что лишены гражданских прав. Но разве на рубеже 90-х значительная часть из них не поддерживала Народные фронты, не участвовала в митингах и пресловутых “цепочках”, не агитировала в изданиях типа “Советской молодежи” (рижский аналог “Московского комсомольца”) за дистанцирование от “тоталитарного” Центра? Не является ли их нынешнее бесправие своего рода возмездием: не за грехи Империи — за неумение защитить, отстоять Империю?

В. А.: Мне было тяжело читать публикации “Советской молодежи”. Да, они были целиком на той стороне. Да, они были за независимую Латвию. Выражали определенное беспокойство по поводу того, что в Народном фронте имелось “несколько радикалов”, но считали, что это детская болезнь, они “вылечатся” и все единым строем шагают к независимой Латвии, к высотам мировой цивилизации. За что боролись, на то и напоролись! Сейчас многие стыдятся своей позиции в те годы. Я, например, не встречал депутатов, которые бы сказали с гордостью: мы голосовали за ратификацию Беловежских соглашений. В лучшем случае молчат. (К слову — в нынешней Госдуме я говорил коллегам, голосовавшим за Земельный кодекс: “Вы же через пять лет не посмеете признаться, что голосовали за него. Вы и сейчас понимаете, что поступили не по совести, и вам всегда будет стыдно. Но очередной мощнейший удар по России будет уже нанесен”.)

Однако я бы не стал утверждать, что большинство русскоязычного населения высказывалось за независимость Латвии. Скорее, наоборот. В 1989 году мы выводили на демонстрации протеста до 100 тысяч человек. Для 900-тысячной Риги это очень много. Но русскоязычная творческая интеллигенция с первого дня была в Народном фронте, а многие и сегодня продолжают кормиться там. С другой стороны, многие мои бывшие оппоненты сейчас защищают права русскоязычных. Конечно, молодцы, но хочется спросить их: ребята, где же вы были 10 лет назад, когда своими руками поддержали национал-демократов?

А. К.: В результате утраты Прибалтийских республик во многом обессмыслились усилия десятков поколений русских людей. С самого возникновения Русского царства в эпоху Ивана Грозного наша страна стремилась выйти к Балтийскому морю. И вот мы снова заперты на материке. Как удержать остатки Прибалтики, прежде всего Калининградскую область, имеющую огромное стратегическое значение?

В. А.: В том, что Россия утратила Прибалтику, виновата во многом она сама. Убежден: если бы в 91-м Россия жестко и принципиально заявила о невозможности выхода республик из СССР, многих бед можно было бы избежать. Помню, как доказывал Ельцину, что Прибалтика — это ворота в Европу, что Россия положила за нее тысячи и тысячи своих сыновей. Не хотят в Прибалтике социализма, хотят рынок: ради Бога, не хотят КПСС — давайте уберем. Но есть государственная граница — это неприкосновенно! Он кивал, а чем это обернулось, Вы знаете.

В 1991 году Горбачев подписал указ о признании независимости республик Прибалтики.

А. К.: Горбачев, а не Ельцин?

В. А.: Горбачев. Хотя Ельцин много этому способствовал, к тому времени заключив договора суверенной России с Прибалтийскими республиками. Но даже и признавая независимость, можно было сделать это куда разумнее. Надо было вести переговоры — об у с л о в и я х. Я знаю, в Прибалтике готовы были на все что угодно в обмен на признание независимости. Предоставить всем гражданство — пожалуйста. Таможенный коридор в Калининградскую область — пожалуйста. Локатор в Скрунде — пожалуйста. А Горбачев — раз — и дал им независимость росчерком пера без всяких условий.

Но даже сейчас я продолжаю утверждать, что ключ от Прибалтики находится в Кремле. Что бы там ни говорили о США, НАТО. Но, к сожалению, я убеждаюсь, что и у нынешнего поколения кремлевских руководителей отсутствует политическая воля и желание заниматься этим вопросом. Они уже капитулировали! Недавно я был в МИДе и говорил с заместителем министра, которого очень уважаю за принципиальную позицию по отношению к Козыреву. Он мне печалился: “Ну что мы можем предпринять?” Начинаю перечислять варианты. В ответ: “Да что Вы!” — “Ну хорошо, — говорю. — Представим, что на нашем месте были бы США. Стали бы они действовать таким образом?” — “Да, — соглашается, — стали бы”. — “Так почему мы не можем защищать с в о и национальные интересы?”

Что нужно делать? Если говорить о Литве — нам необходим транспортный коридор в Калининградскую область. По договору Молотова—Риббентропа, который Литва так осуждает, она получила 30 процентов своей территории. Почему нам не говорить об этом вслух? В том числе с Польшей — ведь это в основном ее земли отошли к Литве. Клайпеда — СССР получил ее вместе с Восточной Пруссией после Второй мировой войны. Нет н и о д н о г о правового акта о передаче Клайпеды в состав Литовской ССР. Это публично признавал нынешний премьер, а в то время первый секретарь ЦК КПЛ А. Бразаускас. Что мешает сегодня хотя бы высказать сомнение в правовом статусе Клайпеды. Пусть даже на уровне Госдумы. Сразу ставится заслон на пути Литвы в НАТО (по уставу в НАТО нельзя принимать государство, имеющее территориальные споры с соседями). Плюс к тому мы получаем сильную позицию на переговорах о транспортном коридоре в Калининградскую область. Такие переговоры нужно вести! А не закатывать истерики по поводу того, что Калининград оказался в блокаде, что он будет окружен странами Евросоюза.

Послушайте, когда Германия потерпела поражение в Первой мировой войне, ее дипломаты сумели добиться закрепления в Версальском договоре положения о том, что Польша гарантирует беспрепятственное сообщение Германии с Восточной Пруссией. Без всяких таможенных и прочих сборов. Побежденная Германия смогла этого добиться! Почему наши дипломаты не борются?!

На западе Литвы есть район, который Советский Союз еще перед войной в ы к у п и л у Германии за 75 миллионов долларов. Почему не поставить вопрос о его возвращении России как правопреемнице СССР? А через этот район как раз обеспечивается доступ к Калининграду через территорию Белоруссии. Все правовые основания для такой постановки вопроса есть. Нужно только набраться решимости его поставить. Даже если на первом этапе дело ограничится только этим — спеси в Прибалтике кое у кого сильно поубавится...

А что стоит разыграть русскую карту в Латвии и Эстонии, где почти половина населения русскоязычные? Сегодня они молчат, потому что чувствуют: они брошены Москвой. Что мешает России поставить радиостанцию на границе с Латвией? Я помню, когда у Интерфронта с 89-го по 91-й годы была своя радиостанция — это был мощнейший организационный фактор. Не нужно даже вмешивать государство: какая-нибудь фирма “Рога и копыта” покупает лицензию и начинает вещать для своих соотечественников в Латвии. Уверяю — через полтора года там будет совсем иная ситуация.

Вместо этого крупнейшая российская фирма “ЛУКОЙЛ”, транспортирующая нефть через Латвию (транспортные сборы на 40 процентов наполняют бюджет республики), на выборах поддерживает национал-радикалов! Я говорил с руководством компании: они сначала все отрицали, потом сказали: да, мы проверили, произошла ошибка, это не повторится. Очень сомневаюсь...

В отношениях с Прибалтикой, я считаю, на первом этапе надо добиваться нейтрального статуса Прибалтийских республик. Второй этап — безвизовый, бестаможенный обмен — въезд. Ну а дальше видно будет. Ничего невозможного нет. Если мы начнем заниматься Прибалтикой, еще можно многое поправить. Это не значит, что Прибалтика завтра станет Лифляндской губернией России. Но для того чтобы изменить прозападный вектор прибалтийской политики на пророссийский, рычагов хватает.

А. К.: Почему советскому офицерству — образованному, патриотичному, достаточно инициативному — не удалось проявить себя на политической арене, стать одной из ведущих сил в обществе? До сих пор помню Ваше выступление на Офицерском собрании в Кремле в 92-м году. Но ведь в конечном счете и то собрание, и аналогичные мероприятия закончились безрезультатно.

В. А.: Знаете, это был один из самых тяжелых дней в моей жизни. Стою на трибуне Кремлевского дворца съездов и чувствую: зал спекся. А ведь настроения были хорошие! Во многих частях и соединениях была объявлена готовность номер один: люди сидели около телевизоров и ждали — сейчас объявят!.. Армия была готова, но зал полдня побушевал, в обеденный перерыв командующие провели работу со своими делегациями, и когда я вышел на трибуну, увидел — большинство тех, кто сидел в зале, решило: а пошло все на фиг! Лучше уж я буду иметь кусок сала в украинской армии, бокал вина в грузинской, звания полковника, генерала — в российской...

К сожалению, армия стала жертвой грандиозной психологической атаки, информационной войны, которая к тому времени велась пять лет. Армии были нанесены мощные удары после тбилисских событий, бакинских — далее везде. Она была разложена, начала сомневаться... Я убежден, что армия — это последний предохранительный механизм государства. Когда все утрачено, армия в последний момент вмешивается и выступает как гарант Конституции, спасает государство. К сожалению, этого не произошло.

А. В.: Вы один из немногих политиков перестроечной эпохи, вернувшихся на политическую сцену. Что делаете Вы сейчас? Какую позицию в Государственной Думе занимаете?

В. А.: После августа 91-го меня попытались отправить на политическую свалку. Я был отстранен от реальных дел. Пять раз принимал участие в выборах — и вот вернулся! Сегодня я вхожу в состав группы “Регионы России”, являюсь членом Комитета по делам Федерации и региональной политике. Пока в основном присматриваюсь (я прошел на повторных выборах и всего год в Думе). Это совершенно другой парламент. В Верховном Совете одно удачное выступление все могло повернуть, сегодня все решают фракции, решения принимаются за кулисами, в зале их просто штампуют.

Если что и напоминает Верховный Совет, то это поведение депутатов от республик. Когда я шел в Госдуму, у меня была иллюзия, что те болезни, которыми болели на рубеже 90-х, ушли в прошлое. Ничуть не бывало: то, что тогда проповедовали депутаты от Литвы, теперь утверждают депутаты от Татарстана. Все то же самое! Но, знаете, я им завидую: только вопрос коснется Татарстана, Башкортостана, Калмыкии — они тут же, как единый кулак! И пошли! И попробуй их тронь...

И тут же принимают закон, ущемляющий интересы русского народа, государствообразующего народа, — а выступить в защиту некому! Получается, что я, латыш Алкснис, должен воевать за интересы русских, хотя, казалось бы, 90 процентов депутатов Госдумы — русские по паспорту...

Есть у нас депутат Федулов, борется с антисемитизмом и “русским фашизмом”. Он уже который месяц пытается протащить постановление по борьбе с антисемитизмом и национализмом. Гнусное постановление! Оскорбительное для русского народа. Смысл такой: антисемитизм — главная проблема нынешней России. Все остальное мелочи. Поэтому важнейшая задача — принять меры по борьбе с “русским фашизмом”... Первый раз предлагает постановление — за него голосует 15 человек. Он не успокаивается, вкатывает его во второй раз — голосует уже 50. Третья попытка — “за” 210 человек. К счастью, удалось поработать и сорвать четвертое голосование. Я распространил в зале документы, доказывающие, что главная проблема сегодня в России — русофобия. Но 210 человек, поддержавших Федулова! Были бы это немцы, датчане, а это — русские. Искать у них “жидомасонские” корни бессмысленно. Почему утрачено чувство принадлежности к великому народу?

А. К.: Оптимисты в конце 90-х говорили: XXI век будет веком России. Что-то непохоже: демографический кризис, нелады в экономике, утрата национального самосознания, угроза распада Федерации. Как Вы думаете, удастся ли России подняться? Станет ли XXI век действительно веком России?

В. А.: Не знаю. Я очень обеспокоен, не могу понять, в чем дело. Почему в сытой Западной Европе десятки тысяч молодых людей выходят протестовать против глобализации, а у нас принимается Земельный кодекс, другие решения, которые принесут огромные беды русским людям, а к Думе выходит 500—1000 пожилых людей. Слава Богу, что они выходят! Но остальной народ безмолвствует...

Лет 15 назад мне довелось побывать в Освенциме. Экскурсовод показывала газовые камеры и сказала: через эти камеры прошло несколько миллионов человек. Но ни один не пытался сопротивляться! Им говорили, что их ведут в баню. Люди знали — ведут на смерть, но до последнего думали: ну а вдруг... Вдруг это не газовая камера, вот сейчас включат теплую воду!.. Что-то подобное происходит сегодня и с русским народом. Гибнет и думает: мы чего-то не знаем, а Путин знает, еще немного — и выйдем на столбовую дорогу.

Чтобы Россия выбралась из той пропасти, в которую угодила, необходимо, на мой взгляд, три фактора. Первый: национальная идея. Второй: национальный лидер, который будет реализовывать эту идеологию, поведет за собой. И третий: политическая организация, передающая идеи лидера в массы. Сегодня этих трех факторов нет... Если бы у нас появился лидер — такой, как Александр Лукашенко, все изменилось бы за несколько лет!

 

 

(обратно)

Куда Вы ведете Россию, Президент? (Наш современник N8 2001)

КУДА ВЫ ВЕДЕТЕ РОССИЮ, ПРЕЗИДЕНТ?

Открытое письмо Президенту Российской Федерации Путину В. В., членам Совета Федерации Федерального Собрания Российской Федерации, депутатам Государственной

Думы Федерального Собрания Российской Федерации

Уважаемый Владимир Владимирович!

Кажется, настал момент каждому гражданину России, каждому ее сыну и даже пасынку, каждой ее дочери и даже падчерице задуматься и осознать, что сегодняшнее положение нашего Отечества — трагично, как, возможно, никогда! Великий русский народ, могущественная держава Россия ввергнуты в катастрофическое состояние — и в экономическом, и в физическом, и в духовном, и в нравственном отношениях. Как еще ни разу не было в истории России, развалено ее хозяйство. Народ охвачен болезнями и вымирает. Он же парализован оглушающими его, отупляющими, разрушающими психику людей электронными СМИ. Отсутствие нравственного идеала и цинизм “нового” общества изнуряют и уничтожают основы народной нравственности. При этом следует отметить особо, что по отношению к государствообразующему русскому народу второе десятилетие проводится беспощадная ассимиляторская политика.

С точки зрения исторической, невероятные события сейчас происходят на Европейском Севере России. Расформировываются последние полки авиации ПВО. Рушится оборона России с севера от Мурманска до Чукотки. Знаменитые авиаполки, гордость России (в них служили легендарные Алексей Маресьев и Борис Сафонов!), идут под сокращение, под объединение остатков трех полков на базе одного, который расположен в самом стратегически невыгодном месте и менее всего способен решить проблемы обустройства авиаторов и их семей на новом базировании. Под расформирование и уничтожение идут наши лучшие, до сего времени по всем параметрам непревзойденные самолеты Су и МиГи!

Уважаемый Президент! Военные специалисты, наши лучшие асы, герои последней четверти века, совершившие немало боевых подвигов в “мирные” годы, рассматривают происходящее как предательство, как диверсию против оборонительных воздушных сил на Севере России. Неужели ни один трезвый генеральский голос не достигает Вашего слуха?

Неужели ни один стон россиян не достигает Вашего сердца? Приходится и такое предполагать, невозможно представить, что Вы сознательно готовы на включение своего имени в синодик для проклятия из уст будущих поколений россиян, вместе с именами несмываемого позора — Горбачева, Ельцина и других. Они — начали. Вы — довершаете? Так, что ли? Ведь фактически Вы руководите группой деятелей, которая, скорее всего, будет признана народами России государственными преступниками! Примеров тому — тьма.

Так, в конце лета 2000 года на Кубани были применены так называемые веерные отключения электрообеспечения — в самый финал борьбы за урожай! Сколько хлеба погибло на токах и элеваторах! Только выступления казаков, их угроза насильственно перекрыть транзитные газонефтепроводы остановили подлых экспериментаторов-диверсантов, руководимых Чубайсом.

Между прочим, уважаемый Президент, в печати прошла информация, что Чубайс получал указания сверху. От Вашего Правительства, от Вас?

Есть необходимость усомниться в том, что Вы не знаете истинного положения. Вы, лично, в печати (на телевидении) заявляете, с гордостью, о прибавках пенсионерам, о Вашей к ним любви. Прибавки, действительно, вводятся, но тут же, как по команде, возрастает плата за электроэнергию, за тепло, взлетают цены на все жизненно важные товары и услуги.

Вы, как Верховный Главнокомандующий, объявляете учения на Северном флоте, но не даете топлива. Как заявляет командующий Северным флотом, те подводные лодки, которые торпедировали наш подводный крейсер, были бы выдворены из полигона учений, но те технические средства, которые были обязаны выполнить такую задачу, не получили топлива. Следовательно, и на Вас лежит вина, огромная доля ответственности за гибель моряков “Курска”, за гибель одного из лучших наших боевых кораблей.

Далее. Была предпринята попытка уничтожить Останкино — символ достижений нашего народа! Вы за полгода все еще не приняли должных мер, направленных на расследование этого преступления, виновные не наказаны, а научно-технические достижения нашего народа с особой сатанинской яростью подвергаются уничтожению. Вами принято решение о досрочной ликвидации еще рабо-тоспособной нашей космической станции “Мир”, которая, как утверждают российские ученые-государственники, могла бы еще служить не менее пятнадцати лет.

Вы систематически напоминаете общественности о том, что Россия должна жить по средствам. Но что предпринято Вами, чтобы эти средства удвоить, утроить, удесятерить? Вы ничего не сделали, чтоб приостановить огромный отток этих средств за рубеж. Вы позволяете сотне миллионов бедствовать, а сотне хапуг наживаться на этих бедствиях и сплавлять награбленное в сейфы зарубежья.

И главное. Вопреки интересам народов России, в угоду промышленно-финансовым олигархам и иностранному капиталу, Вы настойчиво инициируете распродажу российских земель.

Уничтожается обороноспособность России.

Вы, со своими единомышленниками в Госдуме, ратифицировали договор СНВ-2, который открыл путь к уничтожению ракетно-ядерного щита нашей страны. Уничтожением этим командуете Вы! При этом повторяете, что средств на содержание армии нет. Но в то же время, — как минимум, потворствуемая Вами — продолжается так называемая “урановая сделка”, по которой США получают от нас в сотни раз больше, чем было выдано СССР и России кредитов, которые долговыми петлями грозят окончательно удушить нашу Родину.

На деньги от “урановой сделки” мы могли бы содержать десять армий, поскольку речь идет о триллионах долларов!

Окружив себя плутократами и лукавыми подхалимами, Вы формируете продажный генералитет, питая его орденами и званиями. И картонные Ваши генералы отдают обороноспособность России на растерзание тем, кто с усердием вел подкоп под нашу страну в последние полвека, кто, затратив огромные суммы, добился разгрома, крупного поражения нашей Родины. Те, кто подлостью, подкупом и обманом формировал в России предательские “пятые колонны”, они же и стали главными грабителями, губителями России.

Уважаемый Президент! Мы, депутаты Мурманской областной Думы, обращаемся к Вам, передаем Вам требование сотен военных специалистов, отчаяние многих людей, которые терпят бесчисленные житейские тяготы и предвидят тяготы еще страшнее! Мы ждем от Вас быстрых и решительных действий, для начала хотя бы на нашем, на северном фланге России. Приостановите расформирование, уничтожение боевых сил авиации ПВО на Европейском Севере России, там, где кованый сапог НАТО на сантиметры уже стоит на нашей земле.

Этот Ваш шаг воодушевит людей, покажет, что Вы реально и практически видите нынешний горький день России и готовы делать шаги по ее спасению.

Уважаемый Президент! Вы — офицер. А офицерство России — это всегда солидарный патриотический корпус в нашем Отечестве. Так неужели Вы не приостановите унижение блистательных воздушных асов — офицеров Заполярья, летчиков, имеющих уникальный опыт базирования в условиях Заполярья, в Арктике, на Новой Земле!

Помните: на Вас смотрит Россия! Россия сегодняшняя — преданная “верхами”, ограбленная, униженная, превращаемая в мировую свалку ядерных отходов.

Смотрит на Вас и Россия будущая. Мы не сомневаемся, что, вопреки желаниям Гитлера, Даллеса, Киссинджера, Клинтона, Мейджора и других ястребов, она устоит, останется, поднимется с колен, воспрянет, окрепнет, как не раз уже было в ее многотерпеливой истории. Как и другие великие народы, она решала и будет снова решать свои великие задачи на планете.

Представьте же, каким она взглядом смотрит на Вас из будущего, в какой перечень исторических лиц впишет Ваше имя!

P.S. Все поставленные в данном письме вопросы и упреки Президенту Российской Федерации имеют непосредственное отношение к каждому депутату, каждому сенатору Федерального Собрания Российской Федерации.

Депутаты Мурманской областной Думы:

Василий КАЛАЙДА,

Федор КОНЬКОВ,

Михаил АНТРОПОВ.

(обратно)

С.Викулов • К 80-летию Сергея Орлова. Были витязи когда-то... (Наш современник N8 2001)

Сергей Викулов

К 80-летию Сергея Орлова

 

БЫЛИ ВИТЯЗИ КОГДА-ТО...

(Из воспоминаний о друге-поэте)

 

Поколение, к которому принадлежал поэт Сергей Орлов, вступало в жизнь после Великой революции, получившей, впервые в Истории, название “социалистической”. Кончилась наконец Гражданская война. Стали зарастать бурьяном и “красные”, и “белые” могилы.

Никто — ни само подраставшее поколение, ни его отцы не знали, конечно, что у них не было впереди и двух десятков лет до новой, еще более кровавой и разрушительной войны.

...У русского народа есть пословица: “Не клади плохо, не вводи вора в искушение”. Буржуазный Запад под впечатлением братоубийственной войны в России, последовавшей за нею разрухи считал, что сегодня она, Россия, как никогда прежде, “лежит плохо”, и только ленивый не протянет руку, чтобы отломить хотя бы кусочек от лакомого пирога, каким всегда была для него Россия. Соблазн “отломить” усиливало и то обстоятельство, что после смерти Ленина руководство страны раздирала борьба за власть.

В такой обстановке, если коротко, росло и мужало поколение С. Орлова*. Не все, что происходило в стране, оно понимало, многое брало на веру, что, как известно, свойственно молодости испокон. На веру приняла молодежь и борьбу партии с троцкистами, быстро переросшую в борьбу с “врагами народа”... А это далеко не одно и то же.

Будущий поэт был очевидцем тех трагических, для простого народа непонятных, событий: в 1937 году ему исполнилось шестнадцать лет. “Враги народа” нашлись, конечно, и в селе Мегра, ими оказались три мужика, по мнению шептавшихся баб, “самолучших”.

Не знаю, что испытал мой тезка, услышав о случившемся: не довелось перемолвиться**. Мне же запомнилось вот это, полушепотом произнесенное слово: “самолучшие!” “Да как это так? — думал я. — Если они “самолучшие”, то почему их “забрали”? За что?”

Но... юность есть юность: она впечатлительна, но и забывчива; горяча, но и отходчива. Мужиков “забрали”, а жизнь продолжалась. За околицей, весело, в лад с тракторным приводом, грохотала первая в колхозе “сложная” молотилка; в сельмаг завезли ситчику, и наши матери штурмом брали прилавок; паровая мельница, до сих пор выдававшая для нашей пекарни только муку, вдруг пустила ток по проводам, и в каждой избе зажглась “лампочка Ильича” — так, торжествуя, выкрикивали мы, ребятня; со стороны Ленинграда, по Белозерскому обводному каналу приплыла и причалила к бичевнику, рядом с пристанью, “Культбаза”, и нам, школьникам, не жить, не быть — надо было попасть на концерт, а завтра успеть на репетицию своего спектакля: учитель Нилов, тоже ленинградец, увлек нас, учеников 6-7 классов, постановкой “Думы про Опанаса” Э. Багрицкого. Мы готовились “блеснуть” своими “талантами” в день открытия клуба, под который решением сельсовета была отдана наша, сельская, церковь: год назад с нее были сброшены и кресты, и колокола... Стыдно писать об этом, но... что было — то было.

После выпускных экзаменов (школа была семилетней), кого, помню, ни спрошу — все собираются учиться дальше. Мои родители определили меня в Белозерский педтехникум — единственное учебное заведение в городке. Орловы (по фамилии отчима Шаровы), постановив дать сыну среднее образование, добились перевода из Мегринской школы в Белозерск и, переехав, отдали Сергея в 8-й класс. “Новенький” сразу стал знаменитым в школе. Его стихотворение “Тыква”, получившее первую премию на Всесоюзном детском конкурсе, все знали наизусть. Еще бы! Сам Корней Иванович Чуковский похвалил “юного поэта”, и не где-нибудь — в “Правде”!

 

* * *

Белозерск — городок маленький. Но встречаться в нем мы стали все-таки реже, чем в Мегре; разные учебные заведения, неустроенный быт (сначала угол в частном доме, потом общежитие), всегда тощий кошелек не располагали к прогулкам. Запомнилась одна из них. Поздоровавшись, Сергей радостно, как о только что сделанном открытии, выпалил: “А ты знаешь, у нас объявился еще один поэт! Ваня Малоземов, из деревни Пестово, это километров сорок от города. Учится заочно... Приедет, сдаст какой-нибудь экзамен или контрольную — и опять домой. Подручным у кузнеца работает. Ну, скажу тебе, и кулачищи у него!.. Стишки свои показал... Талантливый парень! Приедет — познакомлю”. Не скоро, но знакомство все же состоялось. К сожалению, мимолетное. На той самой тесовой танцплощадке в центре городского садика, о которой Сережа уже после войны напишет: “В саду городском в воскресенье/ Оркестр на закате гремит,/ И ситцевый ветер веселья/ По желтым дорожкам летит”... До сих пор чувствую под рубашкой тот “ситцевый ветер”... Он-то и помешал настроиться в тот вечер на разговор... Жалею сейчас об этом. Хотя... откуда нам было знать, что этого “ветра” у нас оставалось всего на полтора-два года, что каждый прожитый день приближал нас к роковой черте, за которой встреч уже не будет, будут толькорасставания, чаще — навсегда...

Не было у меня второй встречи и с Ваней Малоземовым. Он, как и Сережа, в войну стал танкистом, воевал в Сталинграде, в самом пекле, прославился, стал Героем Советского Союза и в начале 1943 года погиб; могила его на Мамаевом кургане...

Сережа, по свидетельству Ивана Бузина, товарища по мегринской школе, 9 мая 1945 года, окрыленный вестью о Победе, за одну ночь написал поэму о друге-танкисте*... А позже, когда жизнь стала налаживаться, он предложил белозерам поставить памятник Герою-земляку. И белозеры вняли его совету. Рядом с земляным валом — древней крепостью — подняли на пьедестал легендарный “Т-34”, на каком громил Иван немцев на улицах Сталинграда. А возле школы, в которой он учился с первого по седьмой класс, в самом центре села Артюшино, поставили другой памятник — отлитую из черного металла, в полный рост, его фигуру — в комбинезоне, в танкистском шлеме, с планшеткой и пистолетом на ремне... Железным вернулся с войны Иван Малоземов — подручный кузнеца...

 

* * *

Последний предвоенный, 1940 год, стал для нас с Сергеем годом прощания и с родным городком, и с юностью: он закончил среднюю школу, я — педтехникум. Его, как одного из лучших учеников и молодого поэта, область премировала путевкой на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку — тогда это ох как звучало! — меня строгой повесткой пригласил к себе райвоенкомат: через два месяца мне исполнялось 18 лет...

К пароходу, отплывавшему в Череповец (там уже ходили поезда) пришел весь класс. Сережа был необыкновенно возбужден, всем улыбался, махал с палубы рукой, но видел... видел только ее — Людмилу П., первую свою любовь... Кто в классе не знал об этом?..

Мне на прощание успел сказать: “Буду поступать в Петрозаводский университет. Стихи не брошу — это решено!”

 

* * *

Война началась, когда он заканчивал первый курс университета и готовился к отъезду в Белозерск на каникулы. Но... Прошел слух, что немцы забросили в наш тыл диверсантов. “Сверху” приказали: срочно сформировать из числа студентов истребительный батальон. Сергей записался одним из первых... Но очень скоро напомнил о себе военкомат. Комиссар, возглавлявший призывную комиссию, предложил студенту Орлову (“по знакомству”) два самых престижных рода войск: танки и авиацию. Он выбрал танки. И через день был отправлен в Челябинск, в бронетанковое училище. Срок учебы оказался предельно сокращенным, суворовскую “науку побеждать” пришлось брать буквально штурмом: фронт нуждался в срочном пополнении.

В зиму 1942 года С. Орлов с двумя кубиками в петлицах прибыл на Волховский фронт, в район ж.-д. станции Мга.

Я в это время воевал уже на Сталинградском фронте, командовал Гвардейской отдельной зенитно-артиллерийской батареей, входившей в состав соединения, оборонявшего Сталинград. Помню, очень удивился, узнав из письма матери, что мой тезка тоже на фронте, “воюет на танке, и пока, слава Богу, жив”. “Серега — танкист?!” — невольно вырвалось у меня: я не мог представить своего дружка в башне такой махины, как танк “КВ”. Худенький, поджарый, со слабым сердечком (из-за этого имел отсрочку от призыва) — и вдруг танкист! Ведь он даже на тракторе не покатался, пока учился в школе: учительской сынок — известно...”Ну, Серега, попал!” — А как было на самом деле?

К сожалению, Сергей не оставил ни дневников, ни даже воспоминаний — послевоенных, конечно, — о фронте. Видимо, считал, что главное из пережитого им подо Мгой вошло в стихи. Да так оно и было. На все, что происходило вокруг, он смотрел уже глазами художника, поэта. И писал... Урывками, конечно, а поначалу даже “украдкой”, как он признался в одном стихотворении, писал, когда солдаты, укрывшись на ночь в землянке, полностью отключались от войны и от мира Божьего: спали...

Руками, огрубевшими от стали,

Писать стихи, сжимая карандаш...

Солдаты спят — они за день устали,

Храпит прокуренный насквозь блиндаж.

Под потолком коптилка замирает,

Трещат в печурке мокрые дрова...

Живописная картина... Полный, так сказать, интерьер “рабочего кабинета” поэта-солдата, в котором не хватает только потрепанного, извлеченного из кирзового голенища, блокнота... А он был.

Перелистаем, хотя бы бегло, его страницы... Буквально из первых зарифмованных строк становится ясно: участок фронта, занимаемый танковым полком Орлова, с точки зрения рельефа местности, страшно неудобен: чтобы вывести машины на исходный для атаки рубеж, приходится гатить болото, делать настилы под гусеницы. Солдаты работали “в жидкой грязи почти по пояс”. Поэт не преувеличивал — свидетельствую, как фронтовик: русский солдат мог все! Мог пройти и огонь, и воды, и... трубы, не только медные.

Так было и подо Мгой:

Мы засыпали эту прорву

Всем, что под руку попадет.

Исступленно взвыли моторы,

Танк, казалось, в торфу плывет.

Теперь — атака. В голове — одно: “Дорваться бы, прорваться, а потом...”

Бросать в казенник веские снаряды

И стервенеть, и напролом вести

Пятидесятитонную громаду,

Сминая все на яростном пути.

Кульминация атаки — это, без преувеличения, мгновения между жизнью и смертью:

Тяжелой башни резкий разворот -

И в шлемофонах хриплое: “Вперед!”

Вперед!

И скорость третья.

И нога

Легла на газ.

И кости вражьих дотов

Хрустят уже...

Но залегла в снега

Под пулями и минами пехота.

И так — каждый день: “Болота, болота, болота./ За каждую кочку бои”. Бои — и значит, не только раздавленные противотанковые пушки, блиндажи, пулеметные гнезда, но и свои потери.

По утру, по огненному знаку

Пять машин “КВ” ушли в атаку.

Стало черным небо голубое.

В полдень приползли из боя двое.

Клочьями с лица свисала кожа,

Руки их на головни похожи...

Это об однополчанах. Самого поэта судьба пока милует. Зато на нем и на всех оставшихся в живых лежит жестокая обязанность хоронить убитых: “Мы подняли лопатами белый наст,/ Вскрыли черную грудь земли...” Какие чувства разрывают сердце солдата, когда он, цепенея, стоит у края могилы своего друга, годка, убитого в бою за безвестную деревушку Карбусель (кстати, в этот раз так и не взятую)? Горечь... Боль... Но ни слез, ни проклятий. Только каменно сжатые скулы, только клятвенно, сквозь зубы, произнесенные слова: “Завтра мы возьмем Карбусель!” Так кончается это стихотворение.

В другой раз похороны навеяли поэту еще более величественный образ:

Его зарыли в шар земной,

А был он лишь солдат,

Всего, друзья, солдат простой,

Без званий и наград.

Ему как мавзолей земля —

На миллион веков,

И Млечные Пути пылят

Вокруг него с боков...

Обычная фронтовая могила, выдолбленная, может быть, в мерзлом грунте, осмысливается поэтом, как “мавзолей” для солдата “на миллион веков”. За какие заслуги удостаивается он столь высокой чести, поэт не говорит. И не потому, что над могилой многословием не грешат: каждый и без слов понимал величие подвига солдата, сердцем заслонившего самое дорогое для него — Родину-мать.

Однако с годами поэт все-таки понял, что он должен сказать о заслугах солдата “без званий и наград” — а таких были миллионы, — и сказать простыми, как и сам он, словами... Пришли на память книги-мемуары “маршалов последней мировой”. Размышляя над их страницами, понял, что маршалы...

...Знают — нету на войне сражений,

Знают — есть солдатский крестный путь,

Чернозем и глина по колени,

Снег по пояс и вода по грудь.

Все охваты, клинья, контрудары,

Трижды свят, сам черт ему не брат,

Совершил бессмертный, легендарный —

Никуда не денешься — солдат!

Зимой 1944 года был подбит все-таки и танк гвардии старшего лейтенанта Орлова... Фронтовики хорошо знают, что военное железо горит. Клубком огня, через верхний люк, он чудом вывалился на снег. Уже в госпитале, бессонными ночами, затвердил в памяти, как это было:

Рыжим кочетом над башней

Встало пламя на дыбы.

Как я полз по снежной пашне

До окраинной избы,

Опаленным ртом хватая

Снега ржавого куски,

Пистолет не выпуская

Из дымящейся (! — С. В. ) руки

Наверное, не дополз бы... Выручила фронтовая сестричка:

Головою ткнулась подмышку,

И свои подставила плечи...

А потом она “парабеллум”

У меня взяла осторожно,

К рукоятке его прикипела,

Как перчатка, с ладони кожа.

Тысячу раз видел я эту ладонь, уже без “перчатки”, со скрюченными, неразгибающимися пальцами. Ею он в конце стихотворения, с точностью боевого донесения, нацарапал: “Это в сорок четвертом было/ У деревни Гора под Псковом”.

“Донесение” это оказалось последним из тех, какие он посылал с поля боя. В тот черный день война для него закончилась. Обгорели не только руки, но и щеки, и лоб, и губы, и веки... Что было дальше? Госпиталь, гноящиеся шрамы, мучительные перевязки... И длинные ночи... У раненых солдат ночи самые длинные, а сон короткий, прерывистый — мучают кошмары...

Человека осаждают сны,

Смутные видения войны.

Он хрипит, ругается и плачет

В мире абсолютной тишины...

Перечитываю эти строчки и вспоминаю...

В 1951 году, летом, мы оба совершенно случайно — он в Ленинграде, я в Москве — получили творческие командировки на одну из “Великих строек коммунизма”, на Волго-Дон, точнее — на строительство канала, который должен был соединить Волгу с Доном. Известно, что канал — это кроме самого русла, — шлюзы, насосные станции, пристани, поселки... Вокруг строительных площадок кипел людской водоворот, грохотали копры, урчали бульдозеры, скреперы, шагающие экскаваторы... И что особенно удивляло: на каждом из этих грохочущих чудовищ красовалась наша, отечественная, марка: “Кировский завод”, “Уралмаш”... А в степи, вдоль трассы канала, зеленели молодые лесополосы: дубки, клены, акации, уцепившись за землю, тянулись к солнцу, беззвучно лепетали листочками... “Здорово, Серега! — в который уже раз восклицал мой тезка. — Вчера еще, кажется, воевали — и вот такое!..”

Ночевали мы во временных гостиницах, там, где заставала нас ночь. Комнату всегда получали одну на двоих. На этих ночевках довелось мне узнать, как беспокоен и тяжел сон моего друга, как крепко еще держат его “смутные видения войны”. Не было, кажется, ночи, чтобы очередной кошмар не выдавил из его груди душераздирающий крик, не бросил с кровати... Придя в себя, смахнув пот со лба, он смущенно бросал мне: “Извини, Серега... война...” Я что-то бормотал в ответ, в душе ахая: какие же были у него ночи там, в госпитале, шесть лет назад... Да и дни — тоже, если поначалу лежать он мог только на спине, смотреть — только одним глазом... С утра до вечера — белый потолок и думы, бесконечные думы о сражающемся народе и, с особенной нежностью и болью, о своем поколении.

Его поколение... Откуда в нем эта стойкость, эта жертвенность? Не о себе только думал: перед глазами стояли “Витька, Коля, Саша и Петро” — его экипаж, ровесники, годки... И все — колхозные механизаторы: повезло ему, можно считать... Припоминал эпизоды атак и дивился... не то чтобы храбрости ребят — куда в танке денешься? — а этакой крестьянской расторопности, какую доводилось наблюдать на сенокосных пожнях при приближении уже начавшей “артподготовку” грозовой тучи: за считанные минуты до проливного дождя надо было — кровь из носа! — стог завершить, сено не обмочить. Конечно, для этого нужна была еще и сила, обыкновенная мужицкая сила... И все-таки главным в его парнях была даже не она.

...Не помню точно, в каком году, — уверен, однако, что после доклада Хрущева о культе личности Сталина, — Орлов в очередной раз навестил Вологду. Его школьный друг Леня Бурков — вчерашний редактор районной газеты, а теперь — областной журналист — зазвал поэта к себе, а заодно и меня — отобедать. Выяснилось, что Сережа в кой-то год гостил у друга в Лежском районе и, кстати, женил его там на девушке-враче, только что закончившей медицинский институт, о чем они шумно вспомнили, едва присев к столу. А потом Бурков начал восторгаться стихами друга, читать их наизусть. Сереже это, конечно, льстило... Поблагодарить бы друга, а он вдруг притих, односложно — “да”, “нет” — поддерживая разговор: видно было, нахлынули на него воспоминания...

Но вот, откинувшись на спинку дивана, он раздумчиво проговорил:

— Даже не верится, что мы были такими молодыми... Иногда спрашиваю себя: боялись ли мы смерти? Конечно, боялись... Но вот что удивительно: не думали о ней... Думали о жизни, — так ведь, Серега? Уж больно заманчиво маячила она нам из-за дымного горизонта. Мечталось: победим, продолжим учебу, свадьбы сыграем, отстроим города, землю приласкаем, стихи напишем... Верили в свою страну, как в маму родную. В крови у нас была эта вера: Советская власть постаралась. И, как мы теперь понимаем, сделала это без особой натуги. Мы же были первым в России сплошь грамотным поколением, на лету все схватывали... И вот я думаю сейчас: какой была бы Россия, если бы война не выбила наше поколение?.. Ведь оно было не только грамотное, но и самое сильное, самое здоровое — и физически, и нравственно, и духовно. Оно знало и умело уже значительно больше, чем его отцы... Может быть, Гитлер потому и поспешил начать войну, пока оно не встало твердо на ноги, не вошло во власть... Говорят: был культ Сталина... А по большому счету, братцы (любил это слово Сергей — с фронта привез), был не культ Сталина, а культ Идеи, которую он олицетворял. Идеи, предельно ясной и понятной народу: ни бедных, ни богатых! Земля крестьянам, фабрики рабочим. Все блага — всем! Кроме тех, кто не работает, не хочет работать. Разве не справедливо? Кстати, народ высказался на этот счет намного раньше, чем услышал слово “социализм”: “Как потопаешь — так и полопаешь”. — Помолчал с минуту, словно прислушиваясь к себе, добавил: — Стишок у меня есть... — Он никогда не говорил “стихотворение” — считал, что слишком самонадеянно звучит: стихотворение! Графоманы — те да, творят и ни на минуту в этом не сомневаются... Он же просто пишет, “рифму строгает”... — Если хотите, прочту... Я его еще нигде не печатал... — Перевел дух, негромко, неторопливо, словно взвешивая каждое слово, начал:

Говорят, что мы — поколение

И что этим мы и славны,

Поколение — повелением

Высочайшим

самой войны.

Ох как трудно стать поколением!

Если мы бы не стали им,

Все б закончилось поражением

И падением мировым.

Что ж, выходит, что поколением

Называют нас не зазря.

Поколенье — не год рождения,

Поколенье — год Октября.

 

* * *

С войны Сергей возвратился в апреле 1944 года. До Победы было еще далеко-далеко — почти триста семьдесят дней. В сорок четвертом, ясно, домой приходили только калеки, отвалявшись свой срок в набитых под завязку палатах госпиталей. Сережа назначенного ему срока не выдержал — сбежал, не долечившись. Невмоготу было откладывать и дальше встречу с мамой, с любимой девчонкой (“ждет, не ждет?”), когда до дома рукой подать: госпиталь находился в Череповце, а от него до Белозерска всего-то сто километров. Для солдата разве это расстояние? Пошел! Где пешком, где на попутной — преодолел последние километры разлуки за одни сутки.

Обнял маму, сменил белье, обновил перевязку — побежал к Ване Бузину, демобилизовавшемуся — и тоже по ранению — на месяц раньше, чем он. В своих записках для книги воспоминаний о поэте, Иван Игнатьевич писал: “Хорошо помню Сережу в тот далекий апрельский день, когда он в бушлате, выцветших галифе и кирзовых сапогах вплотную подошел ко мне и спросил: “Что, не узнаешь?” — и подал мне свою обгорелую руку. Да, я действительно тогда не узнал его. Тяжелые ожоги на лице еще не зажили и гноились”.

В городе в то время было безлюдно и глухо. Из сверстников — никого. Почти в каждом доме похоронки... Скоротать день, отвлечься от тяжелых дум можно было только у Вани Бузина. И он почти каждый вечер приходил к нему. “Устроившись поудобнее и разбинтовав лицо, — вспоминает дальше Иван Игнатьевич, — Сергей подолгу засиживался у меня, рассказывал, как чудом уцелел в последней атаке... И очень переживал за себя, за рубцы на лице, и иногда сокрушенно спрашивал: “Скажи, можно полюбить такого?”

Что скрывалось за этими словами, Иван Игнатьевич умолчал... Хотя, как я понял из последующих бесед с ним, и знал. А скрывалась за ними извечная, для литературы классическая драма неразделенной любви... Боясь, видимо, жестоко ранить сердце фронтовика, Людмила все откладывала решительный разговор. И в душе Сергея, естественно, не умирала надежда... Развязка наступила неожиданно. В разговоре с подругой — Сергей случайно услышал — Людмила в сердцах бросила: “Да, он хороший! Но не могу я выйти за урода, не могу!”

Все... Поезд, что называется, полетел под откос. Сергей в этой катастрофе, слава Богу, уцелел, но, как свидетельствуют близко знавшие его в те дни люди, мог и...

К сожалению, я об этой драме поэта знаю только то, что он рассказал сам в стихах, посвященных “Л. П.”. Судя по ним, можно сказать, что он вскоре смирился с утратой, приняв ее как судьбу, которую, как известно, ни объехать, ни обойти нельзя. Смирился, но не разлюбил. И не скрывал этого даже от самых близких людей, зная, что первая любовь не подлежит упреку. Ей он обязан прекрасными стихами, которые вполне можно отнести к шедеврам любовной лирики:

У той березки, где с тобой

Встречалися мы вечер каждый,

Пробитое насквозь стрелой

Я сердце вырезал однажды.

Мы говорили, на заре

Прощаясь, перепутав руки:

“Сотрется сердце на коре,

Но не стереть любовь разлуке”.

Смешная юность далека...

Ты замужем, и ты забыла

Веснушчатого паренька,

Которого тогда любила.

А я пришел сюда и вот

Гляжу, один в саду просторном,

Как сердце на коре живет...

И лишь стрела на сердце стерлась.

1945

А дальше были “Стихи о первой любви” (1954 г.), поэма “Одна любовь”, навеянная случайной и, кажется, последней встречей (1959 г.), “Голос первой любви” (1958 г.):

Голос первой любви моей — поздний, напрасный —

Вдруг окликнул, заставил на миг замереть

И звучит до сих пор обещанием счастья...

Голос первой любви, как ты мог уцелеть?

На следующем стихотворении из этого ряда остановлюсь особо. Оно тоже навеяно разрывом с любимой, но только навеяно: идея его значительно глубже, в нем, на мой взгляд, ключ к пониманию творчества поэта первых послевоенных лет.

Начинается стихотворение с обращения — к кому, не трудно догадаться:

Вот человек — он искалечен,

В рубцах лицо. Но ты гляди

И взгляд испуганно при встрече

С его лица не отводи.

Он шел к победе, задыхаясь,

Не думал о себе в пути,

Чтобы она была такая:

Взглянуть — и глаз не отвести!

Победа здесь осмысливается не как финал кровопролитного сражения, а как условие предстоящих деяний победителей. Деяний, коими будет красна и величественна она, Победа. И значит — Держава! В самом деле, много ли будет радости от Победы, если и после нее еще долго останутся лежать в развалинах города, а деревни из последних сил будут убиваться на одичавшей вконец земле? Знаю: на фронте не было солдата, который не связывал бы грядущую победу со счастливой жизнью после войны. Слишком дорогую цену платили солдаты и народ в целом за Победу, чтобы согласиться на меньшее.

Едва отгремели последние залпы и фронтовики вернулись домой, в стране стал набирать силу энтузиазм созидания, восстановления разрушенного. Все — почти все — понимали, что хорошая жизнь не свалится манной небесной на головы. Ее, хорошую-то, надо было еще “сбить-сколотить”, как колесо в известном присловии, чтобы сесть да и поехать; “сбить-сколотить” своими руками, которым предстояло еще “привыкнуть к топору, как к пистолету”.

* * *

А может быть, и хорошо, что все сложилось так, а не иначе. Теперь уже ничто не держало его в Белозерске. И он едет в Ленинград, оформляется на второй курс университета, знакомится с поэтом-фронтовиком Михаилом Дудиным, показывает ему свои стихи; тот, восхищенный, тащит их в издательство, горячо рекомендует к изданию, сам берется выступить в качестве редактора...

И — о чудо! — книжка вскоре выходит — маленькая, правда, карманного формата (в стране не хватало бумаги), выходит под символическим для него названием “Третья скорость” — на танке это самая стремительная скорость — скорость атаки.

О молодом поэте-танкисте в литературных кругах Ленинграда заговорили с уважением и надеждой: талант! Сергей был принят в Союз писателей, получил комнатенку в коммунальной квартире, к нему приехала мама... Радовался, конечно... Но понимал, что благодушествовать рано. По-прежнему много писал. В основном о войне... Но журналы такие стихи принимали уже неохотно. А литературные критики откровенно требовали от писателей переключения с военной тематики на мирную. Сергей не оспаривал это требование. С заметным оттенком грусти и одновременно с чувством исполненного долга он написал: “Но кончается век солдат,/ Начинается век мастеров”.

Потянуло в родные края, в деревню. “Стосковались ноги до смерти/ По дороге полевой”. А кроме того, была надежда, что встречи с земляками помогут ему забыть о том, что было, вернуть душевное равновесие. Именно этой надеждой продиктованы были строки:

Ты любовь не зови,

Коль ушла она прочь от порога.

От несчастной любви

Есть отличное средство — дорога.

В Вологду он приехал осенью 1947 года. Вологжане уже знали о нем как о поэте-танкисте, белозерском парне, воевавшем на Волховском фронте. Слышали и о его первой книжке стихов, о хороших отзывах о ней. Не удивительно, что молодежь, в первую очередь студенты пединститута, очень хотели встретиться с поэтом-земляком.

И он пришел. Самая просторная аудитория (актового зала в институте не было) не могла вместить всех желавших видеть и слышать поэта; те, кто зевнул, гнездились на подоконниках, тянули шеи в проеме распахнутых дверей. Мы с Валерием Дементьевым*, тогда второкурсники, устроились за занавесками маленькой сцены, на которой, один, мужествовал, “исповедовался” наш друг Сережа Орлов. Запомнилось: голос его за годы войны огрубел, в интонации, в жестах появилась уверенность, достоинство человека, знающего себе цену. Сдержанно, с дрожью в голосе он читал:

Я, может быть, какой-нибудь эпитет —

И тот нашел в воронке под огнем.

Здесь молодости рубежи и сроки,

По жизни окаянная тоска...

Я порохом пропахнувшие строки

Из-под обстрела вынес на руках.

Аудитория буквально взрывалась рукоплесканиями, студенты готовы были ринуться на сцену, чтобы расцеловать Сережу — и как поэта, и как вчерашнего фронтовика, чудом выжившего. Слишком свежа была еще память о войне... Левая щека поэта, обгоревшая и едва затянувшаяся синей кожей, рука, скрюченная после операции, напоминали им отцов, братьев, не вернувшихся с войны или вернувшихся, но калеками...

На другой день он уехал в Белозерск. И там началось главное, ради чего он оставил Ленинград... Еще не устроившись на ночлег, поспешил в райком партии, к первому секретарю и другу Саше Абанину — подружился с ним еще до войны, когда он работал в редакции газеты. Первым делом поинтересовался, как живут люди деревни сегодня — ведь два года минуло, как кончилась война.

— Трудно живут, дорогой ты мой поэт, — сразу поугрюмев, ответил секретарь. — Нищета — ужасная. Зайдешь в избу — в углу, на досках, домотканый матрас, набитый соломой, — и больше ничего... Ни одежки на гвоздке, ни обутки у порога. Все “богатство” на себе... Про еду уж не говорю: обсевки, трава разная, дуранда... Вот так далась деревне война, дорогой ты мой танкист. Все, что выращивали, отправляли на фронт. Нам, мол, голодно, да хоть не холодно, и пушки не палят... А им-то, солдатикам-то нашим, каково? На голодное-то брюхо не больно разбежишься... Да, прошло два года после войны. Боль за убитых поутихла... Но и терпение поиссякло. По простоте душевной деревенский люд думал: “Закончим войну — заживем”. А не получается пока. В прошлое лето — засуха. Нас она, можно сказать, не достала, зато достали хлебозаготовки: все, подчистую, вымели!.. А тут выборы. В урнах, вместе с бюллетенями, записочки: “За что воевали?” Читаю — сердце кровью обливается. “Писателя” в шинелишке фронтовой вижу, деревянную культяшку под столом вместо сапога... Упрекнуть его — за что? Он сделал свое дело, кровь пролил, родину оборонил. Имеет право требовать, но с кого?

В полях-то по-прежнему — бабы да старики. И ни тракторов в помощь, ни лошадей — война прибрала все. Доярки возле коров с фонарями, а у печек — с лучиной даже... Москва выдвинула идею: перегораживать плотинами малые реки, строить колхозные электростанции... И, представь себе, председатели ухватились за эту “соломинку”: мол, строили же деды водяные мельницы... Поедем завтра — увидишь...

Об этом и многом другом Сергей рассказывал нам с Валерием Дементьевым, возвращаясь опять же через Вологду в Ленинград: “Впечатлений, братцы, уйма. Выразить все стихами — невозможно. Буду писать поэму...” Мы не удивились: поэма о деревне — подчеркну: послевоенной деревне! — в то время была в моде, отвечала духу времени, или, как стали потом выражаться критики, “социальному заказу”. “Флаг над сельсоветом” Алексея Недогонова, “Колхоз “Большевик” Николая Грибачева, “Алена Фомина” Александра Яшина были удостоены Сталинских премий, читались по радио, переиздавались... И не диво: на фоне суровой фронтовой лирики и публицистики они смотрелись новаторскими, волновали вчерашних фронтовиков, стосковавшихся по крестьянской работе.

Сюжет поэмы сложился у Сергея уже здесь, в разъездах с Абаниным по колхозам. Определились и характеры героев, и в первую очередь секретаря райкома: не мог секретарь стоять в стороне от столь грандиозного по деревенским масштабам события. Наблюдая Абанина в родной стихии, слушая, как он подбадривает уставших и изголодавшихся людей, стараясь пробудить в них чувство гордости (“Выстояли!”), с каким знанием дела вникает во все, чем они заняты, поэт вдруг открывает для себя, что секретарь райкома в повседневности тот же “Ванька взводный”, с которого спрос буквально за все — и за хлебозаготовки, и за надои молока, и за вывозку леса, — не счесть его забот и обязанностей. Правда, и власти у него много. Хоть на селе, хоть в городе — везде он царь и Бог. Даже райсовет под ним ходит.

В поэме (поэт назвал ее “Светлана” — по имени колхоза) секретарь райкома ведет радиоперекличку с руководителями хозяйств и парторгами — в то время такой способ общения с народом был весьма распространенным... Один из персонажей поэмы — председатель колхоза “Горка”, оправдывая отставание в строительстве плотины, докладывает:

— Мало рук, и на носу уборка,

На нее у нас сейчас упор...

Секретарь:

— Не ссылайся на уборку, “Горка”!

Дай-ка мне парторга, где парторг?

Голос все суровей, и сквозь свисты,

Треск разрядов как металл звенит:

— Сколько на постройке коммунистов?

Как, скажи, работают они?

Помните, уборку и плотину

Спросим с вас, ведь вам народ вести.

Ты ж на самотек работу кинул,

Трудно стало — руки опустил!..

Автор резюмирует:

... Вел райком с колхозами беседу,

Говоря партийным языком —

Ясно, просто, радостно и строго...

Секретарь понимает, что положение в “Горке” трудное. И значит, вперед должны выдвинуться коммунисты — это было нормой жизни тех лет.

Если поэту довелось присутствовать на подобной перекличке, то он не мог не заметить, что все, происходившее у него на глазах, очень было похоже на то, что видел он — и не раз — на фронте. Чуть позже память продиктовала ему:

Был по ротам и батальонам

Нам зачитан приказ — и вот

Клич по фронту пошел поименный,

Ни в один Устав не внесенный, —

Коммунисты идут вперед!

И пошли вперед коммунисты,

Первый в грудь принимая выстрел...

Встал весь фронт, как один солдат...

Стихотворение А. Межирова “Коммунисты, вперед!”, появившееся вслед за орловским, оказалось очень похожим на него... Наверное — случайно... Потому что сутью, ядром государственной идеологии тех лет было это: “Коммунисты, вперед!”

В 1949 году поэма “Светлана” была завершена. Отдав ее в журнал, поэт в хорошем настроении приехал снова в Вологду. Первым делом занес экземпляр поэмы в редакцию газеты “Красный север”: обещал в тот еще, первый, приезд: “Если напишу, покажу!” Редакция приняла поэму, что называется, на ура и — редчайший случай — отвела для нее целых две полосы! Любили красносеверцы поэта-земляка! Сергей не мог не чувствовать этого, с улыбкой принимал поздравления и похвалы, был общителен — даже ростом казался выше, чем раньше.

Три года прошло после выхода в свет его книжки “Третья скорость”. Она для него была не просто счастливым дебютом — была серьезной заявкой на свое место в русской советской поэзии, и вот — настало время ту заявку подтвердить. Сергей считал, что “Светлана” и явится таким подтверждением. И не без основания: поэма с точки зрения техники стихосложения, языка и стиля выглядела вполне профессионально. Однако успеха, каким сопровождалось появление “Третьей скорости”, она не имела. В ряду “деревенских” поэм, печатавшихся в то время в журналах, она не стала открытием. “Сглаживание”, как тогда говорили “острых углов”, традиционный лиризм, когда речь шла о такой “материи”, как вечно обновляющаяся природа, сельский быт, снижали ее социальную остроту. И не потому, что вчерашний фронтовик не понимал этого, понимал, но не хотел — принципиально! — чтобы его песня прозвучала диссонансом тому победному, праздничному настрою, которым все еще жила страна, настрою, которым только и можно объяснить еще один подвиг народа — в непостижимо короткий срок (сегодня это особенно нас удивляет) поднявшего на ноги такого тяжело раненного великана, как Советский Союз. Не стала поэма открытием и с точки зрения крестьянской психологии, крестьянского миросозерцания. Поэт вскоре понял и это. Помню, с каким восторгом говорил он о деревенских стихах уже замеченного им поэта Николая Благова из Ульяновской области:

— Вы посмотрите, — обращаясь к нам, восклицал он, — какими образами парень ворочает:

Избы здесь как впряглись в огороды,

Так и тянут — аж рвутся плетни.

— Завидуешь? — подогрел друга Валерий Дементьев.

— Нисколько... Мне такое просто не дано.

Ответив так, поэт, по сути, признался, что деревня с ее вековечным укладом, с ее сложнейшими социальными и нравственными проблемами не его стихия. Да, он родился в деревне и жил в ней до шестнадцати лет, но не в крестьянской семье, а в учительской. А это — большая разница. Его сверстники к восьми-десяти годам умели уже лошадь запрягать, косить, орудовать пилой и топором, — он же в том возрасте знал одну лишь страсть — книги. Читал все, что было в школьной библиотеке. И все больше становился мечтателем, фантазером, мог рассуждать на любые темы — о белозерских князьях на поле Куликовом, о планете Марс, о книге Жюля Верна “Из пушки на Луну”; увлекался то рисованием, то конструированием радиоприемника...

Разносторонностью и широтой познаний Сергей явно выделялся среди нас, деревенских мальчишек. И в годы творческой зрелости именно эта сторона его натуры проявилась наиболее ярко. Главным средством его самовыражения стала поэзия мысли и сопряженная с нею философская, гражданственная поэзия в лучшем значении этих слов.

Но надо сказать, что на эту стезю ступил он не сразу. “Социальный заказ” и после поэмы “Светлана” еще долго довлел над его творческими замыслами, и он, с присущей ему искренностью, откликался на него. Великие жертвы, принесенные народом на алтарь Победы, рассуждал он, не могут не обернуться трудом, доставляющим человеку радость, достатком, семейным благополучием. Как фронтовик, он жил нетерпением увидеть Победу такой, какой она представлялась ему в окопе: “взглянуть — и глаз не отвести”. И очень радовался, когда замечал в ее облике привлекательные черты, пускай пока не очень значительные, но тем не менее оживляющие ее и одухотворяющие.

Где он успевал их подсмотреть? Да все там же, в “городке зеленом, деревянном”, в “милой районной столице...” Случилось однажды — завертела, закружила его жизнь, и не смог он навестить Белозерск и год, и два подряд. Устыдился, вспомнив об этом, бросил все, чем был обязан обеим столицам, помчался “домой” (Белозерск по-прежнему был для него “домом”). После затянувшейся разлуки встреча с городком была особенно волнующей: “На его дощатые мостки/ Наконец ступил я нынче летом./ Повстречались мы как земляки/ И проговорили до рассвета./ Он мне все показывал лицом,/ Просто и без хвастовства, как надо:/ Новый тротуар и новый дом,/ И деревья выросшего сада...”

Не ахти что показывал своему поэту послевоенный городок. Внешние приметы мирной жизни только-только намечались, но зато в домах вовсю уже обживались, как он выражался сам, “простые человеческие радости”. А это и кружка молока в руках ребенка, и духмяный каравай на столе, и вымытый с “дресвой и березовым голиком пол”, и кинопередвижка — пока не в клубе, а в школе, — где вчерашние фронтовики, а сегодняшние “механики и полеводы/ В шинелях сидят без погон”, и звучащая по местному радио песня удивительно голосистой “мастерицы кружевной артели” Шуры Капарулиной, и вечер стихов в колхозе, где он сам выступал... Когда еще такое бывало? Привлекло его внимание и невзрачное строение на площади базарной с вывеской “Фотография”. Глянуть — ничего примечательного. Но... “Здесь по воскресеньям утром ранним,/ С важностью особой на лице,/ В праздничных костюмах горожане/ Вытирают ноги на крыльце”.

Не в “фуфайках” уже, горожане-то, а в “праздничных костюмах”. А кто они? Служащие, рабочие? Да, но не только. “Вот на старом снимке, как в тумане,/ В мичманке парнишка юный встал.../ На Великом — Тихом океане/ Служит нынче грозный адмирал”. “Мастер фотографии” с гордостью докладывает об этом гостю: “Вон куда махнул парнишка-то! Из крестьян да в адмиралы”.

Книжку, в которую вошли эти стихи, он, признательно и нежно, назвал “Городок”...

* * *

Мечтателем, фантазером, как было сказано выше, Сергей Орлов прослыл уже в школьные годы. Таким он остался и повзрослев. В любой, мало-мальски подходящей обстановке он мог совершенно неожиданно для окружающих, да, кажется, и для самого себя, вдруг “отключиться” от разговора, задуматься о чем-то, “уйти в себя”, даже закрыть глаза... Ну, а уж в уединении — тем более...

Своим состоянием в такие минуты он однажды поделился даже с нами, читателями:

А с вами не бывает так?..

По вечерам, перед закатом,

Ты застываешь просто так,

Не грустью — мыслью вдруг объятый.

В другом стихотворении — о том же, но с еще большей выразительностью: “Хожу в раздумьях, как в одеждах...” Что это? Попытка самоанализа? Исповедь перед читателем?.. И то, и другое, — считал я до сих пор. Но оказалось, что есть в этом признании еще и третье — момент творчества. “У Сережи, свидетельствует вдова поэта, не было рабочей тетради, исчерканных вдоль и поперек листов, всю черновую работу он делал, как говорят школьники, “в уме”. И когда стихотворение приобретало законченный вид, он хватал любой, подвернувшийся под руку клочок бумаги и записывал его.

Я много слышал о народе:

Народ могуч, велик народ.

То он умен и благороден,

То он чего-то не поймет.

...Трещит башка от размышлений,

Так что же все-таки народ?

Кто он, младенец или гений?

Гигант или наоборот?

Не простые вопросы... В поисках ответа на них власть и сегодня ломает голову, как, впрочем, и оппозиция, а вместе с ними и политологи, и философы... и, кажется, безуспешно...

Но, добавлю, раздумья поэта — не только вопросы, но и тревоги: “Стал невыносимо дешев порох,/ А насущный хлеб подорожал”; и упреки: “Теперь легко Историю трясти,/ Тасуя годы, словно карт колоду”; и полемика:

“И Русь не та, и русские не те...”

Не те, конечно.

Ну, а те, чем плохи?

Те, что не те и, видно, в простоте

Перевернули ход самой эпохи.

...Земные потрясли материки,

Материки земные, а не поле.

А какими радостными мыслями был “объят” он в те дни, когда открыл для себя еще одно, может быть, восьмое чудо света — фрески Дионисия в одном из храмов Ферапонтова монастыря, находящегося, можно сказать, в окрестностях Белоозера. Красивым и зрелым плодом этих мыслей стали его лирико-эпические “Сказы о Дионисии”, в которых он раскрыл не только глубину миросозерцания великого живописца древней Руси, но и тайну его красок, волшебство его кисти:

Дионисий.

Синие выси.

Кисть, как факел в его руке...

И он в озеро кисть макал,

А потом он макал в дубравы,

В алых зорь золотой накал...

Поэт и через десять лет продолжал размышлять о чуде Дионисия, и стены храма, расписанного им, представлялись ему уже не просто фресками, а огромным художественным полотном, запечатлевшим одну из самых героических страниц истории русского народа — битву с ордой Мамая на поле Куликовом. Он вспоминал:

И застыл я, смирен и тих,

На вечерней заре в притворе...

“Застыл” и увидел славных русичей за минуту, может быть, до начала битвы:

На кольчужном их серебре

След зари блестел розоватый,

Копья, словно солнца лучи,

Были в их ладонях зажаты,

А у бедер остры мечи

И щиты у плечей покатых.

Лица юны, добры, строги,

И ни злобы в них, ни печали.

Будто их на пути враги

Смертью лютою не встречали.

Не очень часто, но все-таки случалось: Сергей делился своими раздумьями. Однажды, а было это, пожалуй, в конце пятидесятых годов, мы трое друзей-земляков — Орлов, тогда ленинградец, Дементьев — москвич и я — вологжанин — гуляли по Москве. Сергей завел речь о космосе, о спутнике, о полетах в космос первых “землян” — собачек Стрелки и Белки... “А знаете, — мечтательно сказал он, — у меня есть своя теория происхождения жизни на Земле... Точнее, не жизни, а разума, то есть человека. Хотите послушать?” Дементьев — с удивлением: “Но ведь существует теория Дарвина. Надеюсь, ты, великий теоретик (эти слова он произнес с заметной иронией), не опровергаешь ее?” — “В отношении Земли — опровергаю. А в отношении космоса... — Он не договорил. Сделал паузу, повторил: — Так хотите послушать?” — “Конечно!” — нетерпеливо ответили мы.

Я не смогу теперь передать рассказ поэта дословно — это было бы слишком смело с моей стороны, — передам своими словами лишь суть его. Итак, Сергей утверждал, что первой планетой нашей Солнечной системы, заселенной разумными существами, был Марс. На нем сотни миллионов лет назад кипела жизнь, цивилизация достигла такого расцвета, о каком мы, земляне, можем только догадываться. И самое главное: космос для марсиан не был уже загадкой, и они имели довольно полное представление о других планетах Солнечной системы, а уж о ближайшем своем соседе — планете Земля — самое обстоятельное. И когда ресурсы обжитой ими планеты пришли к концу, да и Солнце уже не грело, как прежде, они решили начать переселение на планету Земля, хотя на ней в то время было еще и жарковато (орбита Земли намного ближе к Солнцу), но адаптироваться к ее климату, считали они, все же можно. И вот космические корабли марсиан начали стартовать в направлении планеты Земля. Улетали не все — только самые сильные и здоровые. Старики и дети оставались “дома”. Умирать. Обживать новую планету марсианам было невероятно трудно. От поколения к поколению они все больше дичали, или, как выражается современная наука, деградировали. Через много-много поколений, опустившись до уровня каменного века, они начали наконец, движение по восходящей. Этому способствовало и изменение климата на Земле в лучшую сторону...

Захватывающе интересной показалась нам “теория” друга. Особенно поразила его догадка (предположение), что наши церкви и католические костелы и кирхи с точки зрения архитектуры не что иное, как смутная память человечества о космических кораблях, доставивших его предков на Землю. “Красивая теория”! — только и могли сказать мы. Ну, а Орлов — не был бы Орловым, если бы не попытался воплотить ее в поэтические строки...

...Летом 1958 года Сергей по командировке Союза писателей побывал в одной из стран Западной Европы. Вернувшись домой, как всегда, взялся за перо. Впечатлений было много, раздумья “одолевали”, просились в стихи. Именно тогда написалось стихотворение, о котором хочется сказать особо. Но прежде самые первые строки из него:

Мне этот город с кирхами, с костелами

Собой ракетодром напоминал.

Он странные рассказывал истории

И смутные догадки подтверждал.

Какие “догадки”? Да те самые, о коих он поведал нам с Дементьевым.

Не ласкова к марсианам была новая планета. Она кишела тварями, хищными зверями, угнетала жарким климатом. Поэт размышлял:

Чтоб жить на ней, родиться надо заново,

В крови и муках сгинь и вновь родись,

Все потеряй. Земля планета странная,

Все отобрав, оставит только жизнь.

Она в дугу здесь гнула их. Заставила

Одеться в шкуры, и в какой-то час,

Когда решила вдруг, что переплавила,

Она сама на милость их сдалась.

Все начали с азов владельцы разума,

Костер открыли, собрались в стада,

И все, что было им на ней отказано,

Бесстрашно возродили в час труда.

Так заканчивается это прекрасное стихотворение. Но поэт не включил его в трехтомник, и этому, как мы увидим дальше, была причина.

В 1977 году, ставшем последним в его жизни, им была задумана и уже начата поэма “Семь дней творения”. В ней поэт намеревался в абсолютно реалистических картинах описать “сотворение мира”, приписываемое Библией Богу, а на самом деле, как он считал, представлявшее собою длившуюся миллионы лет Историю воцарения разума на планете Земля. Напомню, что отрочество и юность поэта совпали с теми годами, когда церковь была отделена от государства, а школа от церкви, и не удивительно, что он считал себя атеистом и что первые две главы поэмы лишены какого бы то ни было божественного начала. Вот строфы о Марсе:

Гасло солнце в далях безответных.

Гасло солнце. Что еще искать?

Умирала ржавая планета —

Родина всего живого — мать.

...........................................................

Тыщи лет катились вспышки света

Через космос, в сторону Земли.

На нее, на синюю планету,

Молча улетали корабли.

Поэма, как видим, и по содержанию, и по концепции очень близка стихотворению, о котором речь шла выше. И поэт, видимо, предполагал включить его в поэму, может быть, в качестве пролога. К сожалению, она осталась незаконченной...

После памятной прогулки по Москве, когда Сергей изложил нам свою “космическую” теорию, минуло два-три года, а в нашей жизни — точнее, в истории земной цивилизации — произошло величайшее событие: в космос вторгся человек! Сергей торжествовал. Он буквально светился гордостью за Россию: русский ученый Циолковский обосновал возможность полета человека в космос, русский летчик Гагарин осуществил его! Поэму, замысел которой родился именно в те дни, он так и назвал: “Слово о Циолковском”.

...Вот он — учитель физики одной из калужских школ, известный в городе “фантазер”, “чудак”, удостаивается приглашения прочитать доклад “О звездах и пространстве” Дворянскому собранию Калуги. Дамы и господа смотрят на него, как на помешанного: увы, им не дано еще понять, что в нем осознает свое призвание “мятежный, гордый человек”:

— Я заявляю, господа,

Настанет время несомненно, —

С Земли межзвездные суда

Нас понесут во глубь Вселенной.

Как в колыбели,

Человек

Рожден Землей...

Но, в самом деле,

Кто заявил, что он навек

Остаться должен в колыбели?

Зал снисходительно молчит. Не понятый (в который раз?) и даже оскорбленный тупостью “просвещенных” господ, он покидает Собрание...

Идут годы, а он все еще один на один со своей дерзкой мечтой. И не только в Калуге — “во всей вселенной одинок”. Поэт глубоко сочувствует калужскому ученому-самородку и одновременно торжествует, теперь уже зная, что...

Не зря стремится к звездам гений.

И нужен будет небу он,

Как для Земли стал нужен Ленин.

Очень смелое сравнение, но отнюдь не случайное для поэта. Гениальный ученый-самородок и гениальный мыслитель-революционер, считал он, достойны друг друга, и должны стоять рядом.

 

* * *

Много-много раз слышал и видел своего друга читающим стихи аудитории, неизменно расположенной к нему, дружелюбной. Аудиторию — любую, — как старого воробья, не проведешь на мякине. Она не всегда может оценить художественные достоинства стихов, восхититься яркими эпитетами, сравнениями, метафорами, но уж отличить в них искренность от фальши, правду от лжи, подлинную гражданственность от позы — ее, как говорится, не учи. И когда Сергей негромким, но чистым баском, обращаясь к Матери-Родине России, читал: “Ты стала всем в моей судьбе./ А мне за жизнь свою, признаться,/ Как к матери, в любви к тебе/ Не доводилось объясняться”, — слушатели замирали, благодарные поэту за доверие стать свидетелями его почти интимного “объяснения”. И взрывались рукоплесканиями, когда в самом конце его звучало: “Я гением горжусь твоим,/ Что с правдою навек сроднился,/ И ты славна уж тем одним,/ Что Ленин у тебя родился”. Сергей любил это стихотворение и неизменно включал в программу своих выступлений, наперед зная, что искренность чувств, с которыми он обратился к России, не вызовет сомнения у слушателей. “Я гением горжусь твоим,/ Что с правдою навек сроднился”. “Гений” и “правда” — два самых значительных по смыслу слова поэт поставил рядом. Поставил обдуманно и твердо в пору своей поэтической и гражданской зрелости. И это вполне соответствовало поэтической традиции, начало которой положили два выдающихся современника Ленина.

“Я счастлив тем,/ Что сумрачной порою/ Одними чувствами/ Я с ним дышал и жил”. (Это С. Есенин.) “Но Ленин/ меж равными/ был первейший/ По силе воли,/ ума рычагам”. (Это В. Маяковский.)

Современник Орлова А. Твардовский продолжил традицию: “И высших нет для нас велений —/ Одно начертано огнем:/ В большом и малом быть как Ленин,/ Свой ясный разум видеть в нем”.

Был ли искренен С. Орлов в стихах о Ленине? В пределах знаний, доступных в те годы, бесспорно. Как, я думаю, и великие его предшественники В. Маяковский, С. Есенин, А. Твардовский.

Орловская маленькая Лениниана не оставит равнодушным никого и сегодня. Одни прочтут ее с пониманием и благодарностью, другие — с раздражением и даже злобой. И хотя этих, других, будет меньшинство, голоса их будут слышнее, потому что они пока на колокольне, а остальные у подножия ее. Они будут продолжать кричать, что все, что касается Ленина, не созвучно времени, устарело. И таким “коммунякам”, как Орлов*, и даже Маяковский, места на корабле современности нет и не будет.

Хочется сказать: не спешите, господа! Особенно с “кораблем” — он ведь, случается, и тонет. А вот История — в нашем случае История литературы — сооружение непотопляемое. И на нем уже заняли свои места и Маяковский, и Орлов, не говоря уж о Есенине. И выбросить их за борт невозможно. К ним можно лишь прикоснуться (в смысле — перелистать), чтобы понять время, в котором они творили, и веру, которой они жили.

Словно предвидя трагические события конца ХХ века и в то же время не веря, что они могут произойти, С. Орлов от имени своего поколения, полегшего костьми на поле боя, в надежде быть услышанным на Суде Истории, говорит:

Мы за все заплатили сами,

Нас не может задеть хула.

Кто посмеет в нас бросить камень,

В наши помыслы и дела?

Кто решится, нам глядя в лица,

Пережитое отмести,

В справедливости усомниться

Нами избранного пути?

Увы, дорогой поэт, нашлись такие: и “усомнились”, и “посмели”. Посмели и камень в нас бросить, и отвергнуть избранный нами путь. Это не значит, что они, “посмевшие”, открыли новый путь, — нет, они просто, как говорит народ, развернули оглобли назад... Но стоит напомнить им: цивилизация знает одно направление: вперед и выше! Попятное движение и тем более повторение — не что иное, как насилие над нею, которого она не терпит.

И когда поэт признавался: “Трещит башка от размышлений”, наверное, были эти размышления и о том, что смутно, но уже угадывалось в поведении — нет, не простого народа — вождей, и переполняло душу его тревогой. Именно о ней, этой тревоге, стихотворение, написанное им незадолго до смерти. Есть необходимость привести его полностью:

Христос распят, но жив Иуда,

И всходят над землей кресты.

На свете будет жить Иуда,

Покуда будут жить христы.

И молоток стучит со злостью,

Ища Христа среди людей:

Ведь надо же в кого-то гвозди

Вбивать, когда полно гвоздей.

Стучит старательно Иуда,

Летит серебреник на стол.

Ах, если бы случилось чудо

И все-таки Христос пришел!..

Пришел не так, как приходили

Все возвращенные с креста,

А в здравой памяти и силе

Ко всем, в ком совесть не чиста.

Доводилось слышать, что гражданственность, публицистичность стихов С. Орлова о Ленине, о партии, о времени, в котором он жил, не характерны для него как поэта, что они большей частью все-таки дань традиции и даже конъюнктуре.

Не стану тратить “слов” на опровержение подобных суждений, предоставлю слово самому поэту. В одной из критических статей (они составляют больше половины третьего тома его избранных сочинений) он сказал на этот счет: “В нашей поэзии подлинный поэт и гражданин — синонимы”. А в другой — еще категоричней: “Я глубоко убежден также и в том, что поэзию нельзя лишать главного в ней, то есть смысла и содержания; формалистическое творчество — явление вроде спиритуализма... Надо размышлять и заботиться о гражданском воздействии поэзии и мерой того воздействия определять силу ее и необходимость”. Добавлю: особенно в такое время, какое теперь переживаем мы.

В статье о поэте первой революционной волны Валерии Брюсове он с особенной силой подчеркнул его убежденность в том, что настоящий поэт всегда должен находиться “в вихре событий”. Полностью солидарный с этим требованием поэта-гражданина, С. Орлов, почти торжествуя, приводит строки из его знаменитого стихотворения “Кинжал”:

Поэт всегда с людьми, когда шумит гроза,

И песня с бурей вечно слиты.

Такая позиция, не преминул заметить С. Орлов, позволила В. Брюсову раньше, чем другим из его интеллигентского круга, разглядеть и понять гениальность Ленина:

Кто был он! — Вождь, земной вожатый

Народных воль, кем изменен

Путь человечества,

кем сжаты

В один поток волны времен.

* * *

Летом 1971 года Орлов по приглашению руководства Союза писателей России переехал в Москву — он был утвержден секретарем правления Союза по поэзии. Иметь дело с поэтами для него было привычно и интересно: в Ленинграде он много лет подряд заведовал отделом поэзии в журнале “Нева”, и потому предстоящие хлопоты на новом месте не пугали его.

Я, конечно, радовался появлению Сергея в Москве. Судьба снова сблизила нас — и не только по службе (“Наш современник” был органом Союза писателей России), но и домами: квартиру он получил на улице Марии Ульяновой, совсем недалеко от меня. Естественно, мы стали видеться чаще... Моих домашних поражала удивительная деликатность Сережи, его прямо-таки рыцарская предусмотрительность в отношениях с близкими, особенно с мамой — тогда еще довольно бодрой старушкой — и, конечно, с женой, которой после операции полагалась диета, и Сережа то и дело напоминал ей об этом, забывая напрочь... о себе. Ни разу не слышал, чтобы он заговорил вдруг о визитах к врачам или о намерении съездить на курорт, в санаторий — ни разу! А между тем... Но по порядку.

В июле 1977 года вместе с женой он приехал в Белозерск — не только для того, чтобы побродить по его тихим улочкам, повздыхать о юности, набраться впечатлений, начать писать... Он, еще в Москве, загорелся желанием посмотреть мою избушку, только что обретенную мною на берегу Новозера, в сорока пяти километрах от Белозерска, посмотреть и, может быть, самому обзавестись таким же уголком в родном Белозерье. Ведь до пенсии оставалось совсем уже немного...

Приехал, посмотрел, плотвичек поудил с лодочки... Я ему говорю: “Давай, стройся рядом... Озеро — рыбное, лес — грибной, болота — ягодные...” — “Нет, — отвечает, — мне надо поближе к Белозерску, к поликлинике... Сердчишко барахлит... А здесь — случись что — и “скорую” не вызовешь”.

Знал, оказывается, Сережа о своей болезни, знал давно и тревожно, раз о “скорой” думал. Однако и в этот раз ни словом не обмолвился о намерении что-то предпринять — побывать у врача, “достать” какое-то лекарство.

Переночевав в моей избушке, кажется, две ночи, Сергей уехал в Белозерск. Секретарь райкома Ю. А. Прилежаев “организовал” ему катер для путешествия в Мегру, точнее, на то место, где она стояла с незапамятных времен, растила хлеб, ловила рыбу, а в конце сороковых в связи со строительством Волго-Балта, как Китеж-град, ушла под воду... Но дом, в котором родился Сергей, единственный в Мегре кирпичный (был поставлен сто с лишним лет назад строителями Мариинской водной системы), не затонул.

Издали, как потом рассказывал Сергей, он смотрелся белым лебедем на воде, волновал душу. Катер подплыл к нему почти вплотную, Сережа, возбужденный, сбежал по трапу на сушу, обошел дом вокруг, нежно погладил его шершавые, начавшие уже осыпаться стены...

Нетрудно было понять: прощался...

От “Белого дома” — так назвали его сельчане, — вверх по реке, километров двадцать оставалось до Новой Мегры. Там, по обеим берегам реки (опять же у воды!), обосновались те из односельчан, которые не смогли покинуть родную землю, а в их числе близкие родственники Сергея по линии матери — Магаевы. С ними-то и хотелось повидаться поэту.

Но... вышло, что не повидаться приезжал, а попрощаться...

...В Москве его ждали обычные секретарские дела.

На ВДНХ вслед за “Днями” других республик был объявлен “День Российской Федерации”. Важность этого события подчеркивалась тем, что оно было приурочено к всесоюзному празднику — Дню Конституции. Союз писателей России в лице С. Орлова должен был обеспечить выступление на этом празднике российских поэтов, в первую очередь москвичей. Хорошая задумка — ничего не скажешь. Но как их собрать, москвичей-то? Позвонил Орлов одному — отдыхает на юге; позвонил другому — в загранкомандировке; третий — болеет, четвертый — устал от подобных “выступлений”...

В день праздника, утром, в одном “высоком” кабинете он должен был доложить состав группы, сформированной им для выступления на открытой эстраде ВДНХ. Как был принят его доклад — можно лишь догадываться... Скорее всего, с неудовольствием, а может быть, даже и с упреком: не хватало “громких” имен...

Легко ранимый, всегда помнивший, что такое достоинство и честь, поэт, видимо, слишком близко к сердцу принял прозвучавшие в кабинете слова... Ощутил боль в груди... Хватило характера встать, сделать несколько шагов до двери... переступить порог...

Случайный человек, проходивший в эту минуту по коридору, помог ему встать, довел под руку до машины... Когда захлопнулась дверца, шофер услышал негромкое, похожее на стон: “Домой...”

А надо бы в поликлинику, тем более что она была по пути... не верил, видимо, Сергей, что удар, случившийся с ним, серьезен и даже грозен... Дома, дойдя с помощью шофера и жены до кровати, сказал: “Ничего...отлежусь... хуже бывало...” — фронт вспомнил...

А потом была “скорая”... Вслед за нею “Реанимация”... бешеная гонка по улицам Москвы... укол в сердце...

Поздно...

...А машина продолжала еще лететь...

 

* * *

Умер поэт 7 октября 1977 года, когда ему едва перевалило за пятьдесят шесть. Всего четыре года не дожил он до шестидесятилетия — заветного рубежа, казавшегося на фронте далеким-далеким: “Кому-то, может, и повезет”... И когда оно, его шестидесятилетие, наступило, а было это 22 августа 1981 года, “милая районная столица” сделала все, чтобы достойно отметить его... Самым волнующим событием этого дня стало открытие памятника поэту в самом центре древнего городка: за плечами — земляной вал, чуть видные над ним купола соборов, а перед глазами — широкое, как море, Белое озеро, и красивейший на его фоне Преображенский собор.

Р-о-с-с-и-я...

В минуту, когда с памятника скользнуло вниз покрывало, всем собравшимся вдруг подумалось: пришел-таки поэт на свой юбилей... Пришел, поднялся на пьедестал и, тряхнув бронзовой шевелюрой, вскинул голову (таким изобразил его скульптор), и над притихшим городком — почудилось — полетел знакомый всем его голос:

А мы такую книгу прочитали —

Не нам о недочитанных жалеть!

“Мы”, а не “я”, — сказал поэт, сказал от имени ровесников, побратимов, от имени поколения, вступившего в бой, что называется, с марша, причем в обстоятельствах — хуже не придумаешь... А были в нем, в этом поколении, не только воины, но и поэты. Не каждый из них успел поведать потомкам, что и как было “в стане русских воинов” в годы войны. Школьный друг Сергея Ваня Малоземов, к примеру, точно не успел, а мог бы, мог, — Сергей в этом не сомневался.

Но зато успел парень из деревни Пестово, подручный кузнеца, к своим двадцати трем годам явить миру мужество и отвагу, преданность Родине, верность ее светлым замыслам. И Родина разглядела его в аду кромешном Сталинграда и назвала его Героем! Это и о нем думал поэт-танкист Орлов, когда писал, обращаясь к далекому потомку:

По толще стали ты определи,

Какие были витязи когда-то,

Коль на плечах своих носить могли

В полсотни тонн брони гремучей латы

Неподалеку от танка, поставленного в память о Герое Советского Союза, выпускнике белозерской школы Иване Малоземове, вот уже двадцать лет стоит в Белозерске памятник поэту-танкисту, лауреату Государственной премии имени М. Горького, выпускнику той же школы Сергею Орлову.

Они — снова вместе, на виду у родной школы.

В их образе школа и все белозёры — так издревле земляки Орлова называют себя — чтут подвиг поколения, к которому принадлежали они, — поколения, волей судьбы трагического, жертвенного, но навеки славного.

(обратно)

Л.Скатова • К 60-летию гибели Марины Цветаевой. Теневой венец (Наш современник N8 2001)

Людмила Скатова

 

ТЕНЕВОЙ ВЕНЕЦ

 

На подступах к теме

Осень была ее временем. Не потому, что осенью счастливее писалось, — писала она постоянно — недаром так одушевляла свой письменный стол. Осень была ее мистическим пространством. Именно до этого — несмотря ни на что — милостивого к ней пространства она не дошла в 1941 году, отмерив почти 49 лет своего земного пребывания. Теперь можно спорить, теперь можно сомневаться — не дошла или не была допущена Цветаева к своей очередной осени, о чем и пойдет речь дальше, да только 31 августа, в последний день лета, когда на западных рубежах России воинствующая Муза Вестфалка вдохновляла германских солдат, Марину Цветаеву обнаружили с петлей на шее в одной из изб мало кому известной Елабуги.

Вряд ли кто тогда знал среди провожавших поэта в последний путь ее провидческие, ее сновидческие строки из сборника “Лебединый стан”, который она перед возвращением в СССР отдала на хранение в Базельский университет:

Не узнаю в темноте

Руки — свои иль чужие?

Мечется в страшной мечте

Черная Консьержерия.

Черной Консьержерии Цветаева не досталась: в тюрьмах и лагерях томились ее дочь и ее муж, ее сестра и знакомые. Но Революция — эта демоническая дева, вырвавшаяся из разящей бездны, — приготовила силок и ей.

...Самоубийство Цветаевой?

Как много фактов — неоспоримых — говорит об этом и не велит усомниться в совершенном. Но есть и другое, бередящее душу и помыслы, — ее стихи, пришедшие из ее снов, — свидетельства грядущей мученической кончины:

Не ветром ветреным — до — осени

Снята гроздь.

Ах, виноградарем — до — осени

Пришел гость...

 

* * *

Берлинская осень 1989-го. Unter den Linden буквально ослеплена сентябрьским, щадящим и увядающим солнцем.

Статуя Фридриха Великого покрыта голубоватой патиной, придающей некоторое очарование старой бронзе. Но взгляд притягивает другое видение. За покрытыми той же голубоватой патиной колоннами Бранденбургских ворот, пресекающими, как шлюзы, свободное течение Улицы под Липами, — долгая бетонная стена. Она разделила германскую столицу надвое. XX век немало поспособствовал тому и в случае с целыми государствами.

Русский народ, также разделенный и перессоренный демонической девой Революцией, рассеялся по миру, подарив ему такое незнакомое явление, как русская эмиграция, или Русь Зарубежная.

Я вглядывалась, напрягая зрение, в глухую бетонную стену большого и старого города, будто бы надеясь различить, разыскать среди сохраненных и после войны руин и отстроенных заново домов мышино-серого цвета то, что в Западном Берлине именовалось Прагерплац и Прагердилле — площадь и пансион с кофейней, описанные Цветаевой в очерке об Андрее Белом “Пленный дух”. Но вглядывания мои были напрасными.

Следы Цветаевой еще слабо теплились на тротуарах где-то рядом, а Берлин солнечно смеялся надо мной, ощетинившийся пограничною стеною, закрывавшей от меня, русской, то, что в 20-е годы XX столетия по-русски тревожно томилось, проживало последние марки, творило, издавало, пило по утрам дешевый кофе, но уже посматривало в сторону призывной Праги и давно облюбованного Парижа.

М. Цветаева тоже вкрапляла в свои автобиографические эссе и очерки о собратьях ощущение чужого, не русского города, фрагменты, щедро отражавшиеся в стеклянных витринах, исчезавшие в полупустынной “подземке”.

...Я смотрела на берлинскую, еще не разрушенную новыми немецкими демократами стену, и вспоминала цветаевское:

Еще и еще — песни

Слагайте о моем кресте!

Еще и еще перстни

Целуйте на моей руке!

Я вспоминала и благодарила Берлин за озарение, за то, что уже тогда начало складываться в мою письменную память о Марине Цветаевой — русском поэте и русском явлении, в котором христианское, евангельское, православное неразрывно соседствовало с апокрифическим — русским, духовным стихом, спорило, смущалось, искало выхода и признания. Не она ли сама ответствовала:

И ты поймешь, как страстно день и ночь

Боролись Промысел и произвол

В ворочающей жернова груди.

Не она ли видела в своих снах картины частного посмертного суда над собою и страх Божий имела:

Сонм юных ангелов смущен до слез.

Угрюмы праведники. Только Ты,

На тройном облаке глядишь, как друг.

Разумеется, “Ты” — с заглавной буквы, ведь обращается поэт к Творцу всего сущего, но в книге, где я читаю каждый раз эти строки, главенствуют строчные, и издана она в государстве, которое все еще считает свою национальную Церковь отчужденной от российского бытия.

Демоническая дева Революция любит насмешничать.

 

* * *

Никогда не причисляла себя к поклонницам Цветаевой. Поклоняться — значит ничего не уметь самой. Поклоняться — значит идти следом, быть ведомой на коротком или длинном (какая разница?) поводке. Поклонение — возможно! Либо — Господу, либо — идолам. Цветаева — ни то, ни другое.

У меня никогда не было сестры; с поэзией Цветаевой я обрела в вечности нечто большее — абсолютную сестру и слушательницу. С тех пор так и вступаю с нею, не вторя, но откликаясь, в стихотворные диалоги: запрос — ответ, боль — плач, страдание — молитва. И с этим повествованием сбывается еще одна встреча, пишется еще одна поэма. Пусть в прозе, но вдохновила ее та, что выше нас, несотворенна и избирательна — сила, которую монахи-исихасты считали основой для “синергии” — взаимодействия благодати и свободной воли человека.

Так, стремление к абсолюту приводит творящего еще на земле к лествице логосного восхождения, ведущей к Богу. Но каждая ступень — самосожжение и самоочищение (кеносис). Выбор — свободный. Цветаева провозгласила: лучше быть, чем иметь. Что из этого получилось? Попытаемся постигнуть.

 

Крест

Есть такая притча: одна изнемогающая под тяжестью своего креста женщина молилась о том, чтобы ей был дан другой крест, и непременно более легкий.

Во сне она увидела множество разложенных на земле крестов. Они были различны по величине и по виду. И все-таки один приглянулся ей — небольшой, украшенный драгоценными камнями в золотой оправе. “Этот, — подумала она, — я могла бы нести без труда”. Но стоило его поднять, и женщина согнулась под тяжестью: он был ей не по силам.

Другой, обвитый цветами, исколол ей шипами руки. И тогда женщина взяла небольшой, лишенный всякой привлекательности крест, на котором было начертано одно слово: Любовь. И понесла его с легкостью. Вскоре она узнала в нем свой прежний крест, столь измучивший ее.

 

* * *

Детство поэта Марины Цветаевой проходило в православной Москве, где колокольные звоны были естественны, как вездесущий воздух; еще соблюдались посты: Филиппов, Великий, Петров и Успенский, а также — постные дни на неделе; ежедневно совершалась Божественная литургия, и спешили к заутрене причастники и причастницы, монахи, странники-богомольцы, юродивые, всякий люд Божий...

Семья профессора И. В. Цветаева, происходившего из священнического рода, тоже была православной, исповедующейся, чтущей и двунадесятые праздники года и именинные дни. В доме, по воспоминаниям младшей сестры Марины — Анастасии, висели иконы и теплилась красная лампадка. И тем не менее детство сестер вряд ли можно назвать православным в традиционном понимании.

Родители не учили их строго соблюдать все посты, молиться перед сном и в течение дня. А чуть позже у девочек произошли встречи с откровенными безбожниками — революционерами, которые проживали в Италии на правах политических эмигрантов. Тyда врачи отправили на лечение мать Цветаевых, страдающую “чахоткой”. Там барышень — Мусю и Асю — попытались убедить в том, что Бога нет.

И все-таки, по свидетельству Анастасии Ивановны Цветаевой, ее старшая сестра Марина внутренне не уходила от веры, никогда так до конца и не поддалась распространявшейся после революции 1905 года философии атеизма. Именно эта внутренняя вера позволила ей однажды увидеть родную Москву “огромным странноприимным домом”, отметить бездомность всякого на Руси и, не погрешив против истины (ибо дом-то каждого христианина не на земле, а на небе!), вспомнить про целителя Пантелеймона — и это все в одном стихотворении! — чтобы, наконец, подчеркнуть для себя и для других уже в ином произведении:

Красною кистью

Рябина зажглась.

Падали листья.

Я родилась.

Вот оно — осеннее мистическое пространство поэта, его изумительная Nota Bene, в которой тонко и наблюдательно сказано:

Спорили сотни

Колоколов.

День был субботний:

Иоанн Богослов.

Родиться в такой день — символично, ибо Иоанн — не только из числа первозванных двенадцати апостолов, любимый ученик Христа, но и писатель-богослов, автор одного из Евангелий.

Итак, день рождения обязывал.

И уж коль скоро Москва — это не город, это — принцип (по утверждению редактора “Московских ведомостей” М. Н. Каткова), и уж коль скоро стояли еще ее церкви целые и невредимые, для зреющего поэта престольная — не только место пребывания и взращивания духа, но и город, наделяющий его атрибутами своего бытия:

И ты поймешь, что с эдаким в груди

Кремлевским колоколом — лгать нельзя.

И сколько возникает попутно в ее поэзии храмовых названий! “Иверское сердце”, Сергиева Троица, соборы — Благовещенский и Архангельский, “Нечаянные Радости”. И — откуда-то явившееся осознание того, что колокола не только архитектурно, но и сакрально выше царей, ибо они возглашают славу Божию, славу Небесную и — главное:

Пока они гремят из синевы —

Неоспоримо первенство Москвы.

Поистине, Москва — не город...

 

* * *

Большое духовное влияние оказала на формирование младенческой души Цветаевой ее мать Мария Александровна Мейн — полуполька, полунемка — вся во власти немецких мистиков и романтиков, блистательный музыкант, подарившая дочери знание двух европейских языков и какую-то демоническую жажду смерти. Недаром же, спустя годы, находясь в эмиграции, Цветаева написала в письме своей чешской приятельнице А. А. Тесковой: “...Гений рода? (У греков демон и гений — одно). Гений нашего рода: женского: моей матери рода — был гений ранней смерти и несчастной любви <...> тот гений рода — на мне”.

Но вернемся в Москву, в православную Москву 90-х годов прошлого века, когда раба Божия Марина пришла на свет. Что формировало ту духовно-психологическую атмосферу русской столицы и русского бытия? В чем проявляло себя национальное самосознание?

В те годы, по словам протоиерея Георгия Флоровского, многим стало очевидно, что человек — существо метафизическое. “В самом себе человек вдруг находит неожиданные глубины, и часто темные бездны”. Подобно тому, как это наблюдалось в Александровскую эпоху, повсюду пробуждалась религиозная потребность, особенно среди людей культурных, интеллигентных, читающих и интересующихся развитием современной философской и богословской мысли. Именно ими понимается, что Россия застыла в предчувствии канунов, пронизанных апокалиптическим смыслом, апокалиптическим звучанием.

Время поиска духовного опыта знаменовалось крушением надежд, гибелью душ, а для иных приходом в пределы церковные. Но одно властвовало разлагающе — соблазн так называемых передовых, прогрессивных и, более того, — революционных идей. С монархией и ее многовековым укладом боролись, наследуя еще не ставший своим, отечественным и горьким, французский опыт. “Свобода, равенство, братство” — вдохновляли снова и снова, как некогда Наполеон Бонапарт и его первые победы будоражили блестящие умы блестящей русской молодежи, пока он не явился на русскую землю захватчиком с громадной армией в 600 тысяч человек.

В 90-е годы прошлого века замечено и возрождение русской поэзии. Как характеризует это явление протоиерей Георгий Флоровский, “то был рецидив романтизма в русском сознании, вновь вспыхнула “жажда вечности”... В то же время русский символизм начинался восстанием, бунтом и отречением, взывал к обличению старого и скучного мира. Немаловажную роль играл все более распространявшийся оккультизм: увлечения магией, спиритизмом, гаданием на картах. Холодное дыхание Девы Радужных Врат обжигало лица незадачливых теософов. И кто-то уже путал ее приход с другой и ошибочно приговаривал: “София! Премудрость Божия!..”

Ожидания, ожидания и упования...

А вот как отразились апокалиптические звучания конца XIX века в юной душе Цветаевой: “С Чертом у меня была своя, прямая, отрожденная связь, прямой провод. Одним из первых тайных ужасов и ужасных тайн моего детства (младенчества) было: “Бог — Черт! Бог — с безмолвным молниеносным неизменным добавлением — Черт”.

Признания эти, зафиксированные в автобиографическом очерке, довольно странны, ощущения, по всей видимости явственные, не развеялись с годами. Ведь доносит их уже зрелая, 43-летняя поэтесса, а не маленькая славянка, каявшаяся в свои одиннадцать в Лозанне, на своей первой и последней, как вновь признается автор, настоящей исповеди католическому священнику. Трудно все-таки, исходя даже из подробных описаний увлечения маленькой Муси, предположить: кого же на самом деле видела она в родительском доме, в комнате старшей сестры Валерии — большого серого дога или черта. Уж слишком очевидна внешняя породненность двух этих образов.

А может, лукавый всю жизнь шел за нею по пятам и вел за собою подобных себе “легионеров” — напарников, сподручных, заплечных дел мастеров, чтобы однажды...

Но было и другое — воспоминание об одиночестве сильной, хоть и ранимой души, рано постигшей свою огромность и несоответствие миру, где всяк ей чужд, неравноправен, неравносущ. “То же одиночество, как во время бесконечных обеден в холодильнике храма Христа Спасителя, когда я, запрокинув голову в купол на страшного Бога, явственно и двойственно чувствовала и видела себя — уже отделяющейся от блистательного пола, уже пролетающей <...> над самыми головами молящихся и даже их— ногами, руками — задевая — и дальше, выше...”

Очерк “Черт” для понимания человеческой, да, впрочем, и поэтической судьбы Марины Цветаевой, очень важен; в нем есть то, о чем поэт не проговаривался в стихах.

Православные корни, напитавшие благодатными соками родословное древо Цветаевых, обязывали мощно и сладостно петь и крону, одной из ветвей которой была Марина Цветаева. Это была поэзия, логосно, сердечно, созерцательно восходящая к Богу — и евангельским сюжетом, пережитым человеком-творцом, и ветхозаветной притчей, и житиями святых, которые особенно покорили своим подвигом мятущееся сердце. Вот откуда у Цветаевой понимание православной службы как отпевания. Иными словами, смерти, воспетой ради жизни будущего века; души, отпетой ради непостыдного предстояния пред ликом Господа.

Но как безудержно, кощунственно восклицает Цветаева в финале очерка “Черт”: “Тебе я обязана своей несосвятимой гордыней, несшей меня над жизнью выше, чем ты над рекою: Ie divin orgueil (Божественной гордыней) словом и делом его”. Какая двойственность благодарения! К кому же оно обращено все-таки: к Господу Иисусу Христу или к нечистой силе?

“Бог не может о тебе низко думать, — продолжает в запале увлекшаяся Цветаева, — ты же когда-то был его любимым ангелом! <...>

Тебя не целуют на кресте насильственной присяги и лжесвидетельства. Тобой, во образе распятого, не зажимает рта убиваемому государством его слуга и соубийца — священник. Тобой не благословляются бои и бойни...”

Когда это написано? Дата окончания очерка: 19 июня 1935 года. 43-летняя поэтесса, по-видимому, особенно точно воспроизведя памятные картины детской жизни, явно изменяет себе, поздней, себе — времен написания и стихов о Москве, и стихов к А. Блоку, и сборника “Лебединый стан”. И не в природном бунтарстве — дело, и не в желании блеснуть дерзостью, посягнуть на непосягаемое — причина.

Цветаева живет на Западе, трагически “расцерковляющемся”, безжалостно разрушающем религиозно-нравственные устои, свято верящем в незыблемость и единство демократического “Народного фронта” в его схватке с фашизмом.

Цветаева живет на Западе, добровольно замкнувшись в гордынное одиночество, но происходящие события — в Германии, в колонии русских эмигрантов, в среде “евразийцев”, уже раздробленных неведомою силой, где не последнюю скрипку играет и ее муж С. Я. Эфрон, — навевают смертельную тоску, рождают сарказм, за которым — предчувствие страшной беды.

Цветаева живет на Западе, где так редко видит купола православных храмов, к тому же в душе наметилось явное двоение. В ней борются памяти различных стихий: генетическая и, судя по всему, особенно мощная; детская — искушающая бесовскими проказами, и, наконец, память о первопрестольной — этом странноприимном доме каждой русской души. А душе поэта отпущено всего-то шесть земных лет для покаяния, чтобы быть хотя бы помилованной, если не спасенной.

Цветаева живет на Западе и по-прежнему верна СВОЕМУ кресту, как ее любимая героиня Кристин, дочь Лавранса, из одноименного романа Сигрид Ундсет, но все чаще и чаще прогибается под его тяжестью. Благодатная, Евхаристическая сила Церкви не питает ее, а собственного запала только и хватает, чтобы воскликнуть: “Нет тебя и на пресловутых “черных мессах” (это снова о черте. — Л. С. ), этих привилегированных массовках, где люди совершают глупость — любить тебя вкупе, тебя, которого первая и последняя честь — одиночество”.

Откуда в ней эта близорукость, эта бравада прельщенной, эта игра словами, призванными из бездны? Неужели цена лирической поэзии и лирической прозы столь дорога, что за нее расплачиваются пожизненными муками либо преждевременной смертью? Разве не про предшественницу Цветаевой — немецкую романтическую поэтессу Каролину фон Гюндероде написал ее соотечественник Ахим фон Арним: “Мы слишком мало могли ей дать, чтобы удержать ее с нами, недостаточно частым и звонким был наш хор, чтобы задуть злополучный факел чуждых страстей, фуриями терзавших ее младенческую душу...”

Чуждые страсти... Терзающие фурии... Злополучный факел...

В анкете 1926 года, присланной для Цветаевой Борисом Пастернаком, она записала: “Главенствующее влияние — матери (музыка, природа, стихи, Германия <...>), более скрытое, — но не менее сильное влияние отца”. Она называет любимыми книгами детства “Ундину”, “Лихтенштейн”, “Лесного царя”, а среди авторов — Гейне, Гете, Гельдерлина... Знала ли она о Гюндероде, в чьих стихах, таких притягательных для романтиков, Цветаева нашла бы сочувствие и... то же одиночество.

Но, с другой стороны, ее немцы оказываются потесненными все в этой же анкете 1926 года. Словно поспешная реакция на повторяющийся у русских литераторов психологический рецидив гностицизма и неозападничества — заклинательно вписываются рукою Цветаевой имена Державина, Пушкина, Некрасова, Лескова и Аксакова. О великая русская двойственность и всеядность!

Не оттого ли тот ранний — во имя будущего спасения — призыв Цветаевой к посторонним, идущим мимо нее, рожденным столетие спустя:

Еще и еще — песни

Слагайте о моем кресте!..

Будто бы знала уже в молодости о его неподъемности. А далее — что? А далее видение, достойное впадавшей в ереси души:

Мне мертвый восстал из праха!

Мне страшный совершился суд!

Под рев колоколов на плаху

Архангелы меня ведут.

* * *

Незадолго до кончины сестра Марины Цветаевой — Анастасия Ивановна дала интервью одной популярной московской газете. Называлась статья “... и мой персональный Мефистофель”. Но не с ним, как того хотелось корреспонденту (судя по заголовку), заигрывала умудренная жизненным поприщем, православная христианка Анастасия. Она предупреждала других: “Я думаю, что к каждому человеку с момента рождения присасывается сатаненок и начинает его прельщать <..> Но это не освященный ум. Каждый человек постоянно, ежеминутно имеет возле себя своего персонального Мефистофеля, который внушает ему те противобожеские мысли”.

Не оправдывают ли эти размышления вслух некоторые поступки искушаемой с раннего детства Марины Цветаевой? И что бы сказала она сама, доживи хотя бы до восьмидесяти? Как оценила бы сказки, баллады, стихи обожаемых “немцев”? Поистине алый плащ розенкрейцера Гете, как адский пламень, сумел застить не только взор, но и ввести в соблазн рассудок по-европейски просвещенных русских собратьев.

Если один из отцов Реформации — Лютер еще верил в существование личного дьявола и швырял в него чернильницей, то французские “энциклопедисты” уже усиленно подрывали эту веру в затаившуюся опасность среди европейских народов. Не за горами было восхваление и дьявольских пороков: гордыни, лжи, уныния, эгоизма и, конечно же, бунта. Именно унывающие эгоцентрики Байрон и Шиллер, Гете и Шамиссо представляют — и весьма талантливо! — каталог, как сказали бы древние греки, “демонов” и “демонических” людей и воззрений. Воззрения несут обольщение, люди готовятся к перевоплощению.

...Но на дворе июнь 1916 года. Россия воюет с Германией, еще впереди крушение Дома Романовых, заклание Царственной Семьи, Белая борьба на юге России и Дальнем Востоке, рассеяние русского народа по губерниям Руси Зарубежной. И Цветаева записывает в тетрадь в день Святой Троицы:

И думаю: когда-нибудь и я,

Устав от вас, враги, от вас, друзья,

И от уступчивости речи русской, —

Одену крест серебряный на грудь,

Перекрещусь — и тихо тронусь в путь

По старой по дороге по калужской.

И ровно через шесть лет она действительно двинулась в путь. Только не по старой калужской дороге, а поездом, отправлявшимся с Виндавского (Рижского) вокзала на Берлин. Вместе с дочерью Ариадной (Алей) она увозила с собой за границу стихи сражающегося и погибающего “Лебединого стана”.

Все было завещано. И все сбывалось. Цветаева шла своими путями, а пути эти вели русских беженцев все дальше и дальше от России.

“Когда проезжали белую церковку Бориса и Глеба, — записала дочь Цветаевой, — Марина сказала: “Перекрестись, Аля!” — и перекрестилась сама. Так и крестилась всю дорогу на каждую церковь, прощаясь с Москвой”.

И что в те ускользающие мгновения было в ней от “язычницы”, “грешницы”, “многобожицы”, образы которых она так любовно культивировала в ранней поэзии? О нет, античное дыхание, взлелеянное когда-то германскими поэтами, замерло на устах Цветаевой. Долгая тень жертвенного российского креста накрыла ее и позволила осмыслить то, что произошло с Отечеством, в котором уже погибали лучшие русские люди, была уничтожена Царская Семья — символ законной власти разрушаемого христианского государства.

Цветаева двинулась в путь, не ведая, пожалуй, лишь того, что теперь ее земной подвиг обрел вполне отчетливые очертания. Не зря же писала она в “Новогодней” — застольной песне 1922 года:

Добровольная дань,

Здравствуй, добрая брань!

Еще жив — русский Бог!

Кто верует — встань!

 

Поэт Белой Мечты

В своей книге “Необыкновенные собеседники” писатель Э. Миндлин, чьи мемуары современники оценили как не совсем достоверные, вспоминает дни, когда приют ему, прибывшему в Москву с юга России, давала Цветаева. Тоном знатока он объясняет читателям, что “никогда она (Цветаева. — Л. С. ) белой армии не видала, на земле, занятой белогвардейцами, не жила, и у нее сложилось какое-то фантастическое представление о белых”.

Мемуарист с пафосом передает, как развенчивал созданный Цветаевой миф, ибо он-то, Миндлин, был на юге России и видел “офицерские пьяные разгулы, расстрелы и грабежи, попойки буквально на костях и крови”. Удивительно, как еще такие убийцы и мародеры могли вести упорную борьбу в течение трех лет!..

Впрочем, Бог ему судия за такое свидетельство, написанное в годы, когда воины, сохранившие честь старой русской армии, презрительно именовались белобандитами и контрреволюционерами. Только контрреволюция разворачивается в ответном ударе и в зависимости от результата избирает новую стратегию и тактику. Иное дело, Белая борьба. Белое движение, которое не прекращается во времени и которое наследуют, ибо быть белым — это мировоззрение.

Другой мемуарист — Марк Слоним, литературный критик, с которым Цветаева была хорошо знакома, ибо он печатал многие ее произведения в эсеровском журнале “Воля России”, выходившем в Праге, также скептически относился к Белой Вандее Цветаевой, утверждая, что “патриотизм, а тем более национализм она резко отвергала и не терпела показного “русизма”.

Вчитываясь в эти строки комментариев к цветаевскому творчеству, как ни спросить, хоть и спросить не с кого: а что же тогда значат строфы поэта, которого посмертно лишили и чувства патриотизма, и любви к своему народу, оставив взамен пресловутый романтизм, который и так довольно смущал эту “младенческую душу”. Но вот интонация самой Цветаевой — уже без голоса, без тембровой окраски, — интонация освобожденных чувств:

Гришка-Вор тебя не ополячил,

Петр-Царь тебя не онемечил.

— Что же делаешь, голубка? — Плачу.

— Где же спесь твоя, Москва? — Далече.

— Голубочки где твои? — Нет корму.

— Кто унес его? — Да ворон черный.

— Где кресты твои святые? — Сбиты.

— Где сыны твои, Москва? — Убиты.

В диалоге с одушевленной русской столицей, вошедшем в сборник стихотворений “Лебединый стан”, поэт предстает не только историком, но и страдальцем за Святую Русь, не сумевшим остаться в стороне, увидевшим в страшной смуте 1917-го попрание отечественных святынь, разрушение православной государственности.

И тем не менее некоторые современники откровенно не замечали прозорливости цветаевского плача, считая, что написанию 59 стихов “Лебединого стана” послужил тот факт, что в рядах Добровольческой Русской армии сражался супруг Цветаевой Сергей Яковлевич Эфрон, чей образ она опоэтизировала и воспела.

Бог и им судия! Да только почему-то не посмела воспеть Цветаева деяния своего супруга в 30-е годы, когда его так влекло “евразийское” поприще, окутанное неким таинственным ореолом служения... В то же время М. Слоним — человек безусловно мудрый, “литературный”, знающий вкус хорошего слова, не особенно торопился замечать истинную цветаевскую природу.

“Любопытно, — будто бы наслаждаясь сделанным открытием, пишет он, — что впроизведениях М. И. (Марины Ивановны. — Л. С. ) нет никакой религиозной настроенности. Эта внучка деревенского священника была равнодушна и к церковности, и к обрядам, теологические проблемы и суждения о Боге ее не интересовали...” Читал ли он ее произведения? В ответ на этот пассаж так и подмывает спросить у всех, кто думает так же: какой должна быть религиозная настроенность, чтобы почувствовать ее в поэзии Цветаевой, — поэзии, утверждающей водительство и сподвижничество Духа и жизнь — “Как Бог повелел и друзья не велят”.

А ее уважительное и вдохновенное отношение к французскому мыслителю XVII в. Блезу Паскалю и те немногие письма, что писала она своему знакомому русскому философу и писателю Льву Шестову, противопоставившему философскому разуму Божественное откровение? Эти два имени, объединенные теологическими (!) изысканиями, поистине привлекали ее пытливый, недремлющий ум. Не две ли ипостаси Святой Троицы — Сына и Святого Духа подразумевает она, используя эти христианские образы в размышлениях над грядущей судьбой ребенка-отрока Цесаревича, — возможно, Помазанника Божия через церковное таинство, которого Цветаева, конечно, не приравнивая, все же сравнивает с Голубем (именно в этом образе обозначает Себя Святой Дух в Евангельском Слове) и Сыном — Иисусом Христом, через смерть Свою на Кресте, смерть победившего:

За Отрока — за Голубя — за Сына,

За царевича младого Алексия

Помолись, церковная Россия!

Кто, как ни она, знала, что лишь эта Россия — церковная и крестьянская способна молить перед Престолом Божиим и за Царственного мальчика, чья смерть скоро станет искупительной жертвой за русский согрешающий народ, и за Царственного его отца — Николая Романова.

Не она ли, Цветаева, памятуя о страннической и смиряющейся Руси праведников, обращается к Государю Императору, уже отрекшемуся от земного престола: “Царь! Не люди — Вас Бог взыскал”, а затем примирительно и утешающе:

Царь! — Потомки

И предки — сон.

Есть — котомка,

Коль отнят — трон.

Уже тогда, в третий день Пасхи 1917 года, Цветаева просит молитв за “царскосельского ягненка” Алексея, сравнивая его с другим — тоже царским сыном, “голубем углицким” Димитрием, убиенным в годы другой русской смуты. Она всегда глубоко чувствовала перекличку веков, поэтому довольно быстро сообразила, что есть “революция” и объявленные ею “свобода и равенство”.

Из строгого, стройного храма

Ты вышла на визг площадей...

Свобода! — Прекрасная Дама

Маркизов и русских князей.

Свершается страшная спевка, —

Обедня еще впереди!

Свобода! — Гулящая девка

На шалой солдатской груди!

При чтении “Лебединого стана” складывается такое впечатление, что перед нами дневник — поэтический, отмеченный ярким и сильным талантом, тем и опасный. Первые стихи обращены к С. Я. Эфрону, они, как эпиграф ко всему последующему, как благословение. Ты встал за Отчизну, и я буду с тобой до конца — именно такая мысль проходит благородно звучащим лейтмотивом через эту книгу русской трагедии. А далее — отклик на события: на убийство юнкеров в Нижнем Новгороде, на разгром обезумевшей солдатней винного склада (“Мир — наш!”), на запрет народу молиться в храмах Кремля. Везде — смута...

Так, постепенно появляется в стихах Цветаевой тема Белого Дона, тема Белой борьбы, тема Белого христолюбивого воинства. Белый поход, поистине, обрел своего летописца. И пока сражались Белые русские армии, Цветаева всею душою была с ними и творила свое Белое дело. Она останется верна ему и в эмиграции. И этого ей не простят.

Поэты Савин, Туроверов, Смоленский, прозаики Гуль, Бессонов, другие русские патриоты, оставив дымившиеся поля сражений, оказались за рубежами Отечества, чтобы написать свои свидетельства Белого противления для потомков. Это были свидетельства участников и очевидцев. Но когда начинаешь сравнивать сделанное не очевидицею, а сновидицею Цветаевой, поражаешься неженской силе этого художника слова и творца.

Одновременно продолжаешь поражаться и оценкам ее дара собратьев по перу. “Ей также недоставало открытого романтиками чувства истории, — пишет все тот же М. Слоним, — удаль, размах привлекали ее, где бы они ни попадались — в прошлом или настоящем <...> движения событий она не понимала, от современности была далека...”

В запале отрицания приговаривает и Э. Миндлин: “Она выдумала ее (Белую армию. — Л. С. ) себе. Эта выдуманная ею белая армия жила только в ее воображении”. Но ведь именно Цветаева утверждала, что на Страшном Суде слова, если такой есть, она чиста. Поэтому так осознанно, торжественно заявляла:

Белая гвардия, путь твой высок:

Черному дулу — грудь и висок.

Божье да белое твое дело:

Белое тело твое — в песок.

Не лебедей это в небе стая:

Белогвардейская рать святая...

Как в эмигрантской критике определенного политического толка, так и в современной российской — с неясными художественными задачами и идеалами, русское, православное, монархическое начало в стихах “Лебединого стана” по-прежнему замалчивается, умышленно не замечается; им пренебрегают со странной легкостью и, как бы невольно, едва коснувшись пером заглавия сборника, спешат заговорить о других цветаевских темах и их истоках.

К примеру, об увлечении антропософией Рудольфа Штейнера, лекции которого Цветаева прослушала в Праге. Удивительно то, что любой богоборческий, антихристианский “спотык” приветствуется у поэта и возводится в степень абсолюта, но только не православная эстетика, в рамках которой создан “Лебединый стан”. Да и не он один.

Иосиф Бродский также имел неосторожность (и неосторожность ли это?) заключить: “Цветаева и вообще была склонна к стилизации: русской архаики — “Царь-девица”, “Лебединый стан” и т. д.” Впрочем, что можно было ожидать от того, кто безапелляционно начертал: “Суд искусства — суд более требовательный, чем Страшный”. Не он ли применял, и довольно самоуверенно, эпитет “стандартный” к таким понятиям, как христианский рай и теология, искажая их подлинный и неизменный смысл и пытаясь убедить читателя в шаблонности и в отсутствии творческого, оригинального начала в догматическом богословии христианства.

Все это в который раз убеждает, что Кубанский поход не закончен и по сей день.

Преступно не замечать того, что подвиг добровольцев Цветаева истолковывает как подвиг мучеников. И гражданскую войну рассматривает не как братоубийственную. Для нее это, прежде всего, брань между теми, кто встал за исконную, 1000-летнюю Россию, и “демоническими” людьми, сражавшимися не за общее национальное дело, а за изменяющиеся во времени политически выгодные интересы, тезисы, лозунги. Сегодня это масонские “Свобода, равенство, братство”, а завтра — полная деидеологизация.

Недаром, словно голосом с небес, голосом — трубным и неподвластным земным властям, звучит:

Кто уцелел — умрет, кто мертв — воспрянет.

И вот потомки, вспомнив старину:

— Где были вы? — Вопрос как громом грянет,

Ответ как громом грянет: — На Дону!

— Что делали? — Да принимали муки...

Уже в этих строках есть предчувствие обреченности ее христолюбивого воинства, предчувствие того, что новая “Задонщина” закончится гибелью одних и исходом других за рубежи Отечества. Не случайно сквозь строки пробивается православная лития — краткая заупокойная молитва, и закрывается книга русской драмы словами не то ветра, не то самой Цветаевой: “Россия! — Мученица! — С миром — спи!”

Образ французского поэта Андре Шенье, по всей видимости, особенно волновал Цветаеву, к нему она обращается дважды, ибо он — тоже мученик, разгадавший истинные причины зверства и насилия, маскировавшиеся “взрывами народного гнева”. Для революции, — считал и Бунин, — он был слишком умен, зряч и благороден, а восстав, не мог не погибнуть. Идолопоклонники революции отправили великого поэта Франции на гильотину, а Цветаева, вспомнив о нем, не могла и помыслить, что точно так же поступят с ней — не якобинцы, а идолопоклонники другой революции.

“Андрей Шенье взошел на эшафот. А я живу — и это страшный грех”, — молитвенно, словно в забытьи, произносит Цветаева. Но, забывая о себе, дарит несколько светлых пророчеств: “Царь опять на престол взойдет...” Для нее это свято и незыблемо. Когда? Но на такие вопросы не должно отвечать поэтам. Это удел многоопытных старцев-схимников.

Другое обещание — в стихотворении “Белизна — угроза Черноте”, где картины Страшного Суда лишь предчувствуются, так как речь идет об узнавании Господина, у которого на щите будет лилия — любимый цветок Иисуса Христа — символ чистоты. А вместе с ним “взойдет в Столицу — Белый полк”. И этот полк, надо понимать, будет откровением небес, свидетельствующих о последней жатве Господней на земле.

И вот знамя, “шитое крестами”, выцветает в саван, а белорыцарей ведет в бой Сама Пречистая: с оставлением престола и смертью Государя Императора Россия становится Домом Владычицы Небесной и ее Заступницы.

От стихотворения к стихотворению накал чувств усугубляется, и поэт, без особых семантических изысков, восклицает:

Царь и Бог! Простите малым —

Слабым — глупым — грешным — шалым,

В страшную воронку втянутым —

Обольщенным и обманутым...

С высоты данного ей понимания Цветаева уже не провозвествует, но напоминает евангельское, вечное: “...кто соблазнит одного из малых сих, верующих в Меня, тому лучше было бы, если бы повесили ему мельничный жернов на шею и потопили его во глубине морской” (Мф. 18,6). А страшная воронка, затягивающая грешников, — не преисподняя ли это земли?

Множество настроений и ощущений передает книга “Лебединого стана”, где наряду со стихотворчеством творится и молитва — не каноническая, православная, конечно, но песнопевная, молитва “высокой горести”.

Преданная Антантой, не исполнившей союзнического долга, и что гораздо трагичнее, не поддержанная народом, Русская армия генерал-лейтенанта, барона П. Н. Врангеля медленно оставляла рубежи родной земли*.

В августе 1920 года Цветаева пишет стихотворение — обращение к ревнителю Ассамблей Петру I. На первый взгляд, при чем здесь этот европеизированный монарх и Белая борьба? Ан, нет! Поэт ясно увидел и вновь расслышал перекличку времен и событий. И со свойственной ей страстностью Цветаева обличает царя-бунтаря, царя-интернационалиста, “родоначальника развалин”, работавшего не на своих сынов, а на торжество бесам. Ему она противопоставляет Софью — царевну исконно русского духа.

А как жестко подводит Цветаева итог всем петровским деяниям! Так, наверное, мог бы сказать умученный царевич Алексей:

Не ты б — все по сугробам санки

Тащил бы мужичок.

Не гнил бы там на полустанке

Последний твой внучок.

Не ладил бы, лба не подъемля,

Ребячьих кораблев —

Вся Русь твоя святая в землю

Не шла бы без гробов.

В октябре 1920 года стихи уже “устают” сражаться, они воздыхают, причитают, они явно зажились на красной Руси вместе со своей певчей, они жаждут вознесения. А его все нет и нет. Есть отступление Белого воинства к берегам Черного моря, есть погружение на крейсеры и дредноуты, шлюпы и барки, есть трагический исход русских... Что она могла сказать еще? — Она пропела: прощально, но с надеждой:

С Новым годом, Лебединый стан!

Славные обломки!

С Новым годом — по чужим местам —

Воины с котомкой!

Ее Родина стала беженкой намного раньше, чем сама Цветаева. И красная погоня ее не коснулась. Пока она без интереса взирала на эту юродивую, твердившую, как завороженная навсегда:

Томным стоном утомляет грусть:

— Брат мой! — Князь мой! — Сын мой!

— С Новым годом, молодая Русь,

— За морем за синим!

 

Мученица

Блок и Гумилев, Есенин и Маяковский, Клюев и... Цветаева. Смертельные болезни, несчастные случаи, симптомы сумасшествия, убийства и самоубийства. Как часто исход предваряет неправедная жизнь и перевоплощение дара Божия в дар демонический, искушающий и иссушающий, отдающий поэта в руки “демонических” людей — одержимых только одним: сгубить, когда и Господь, и Ангелы Его отворачиваются и попускают свершиться беззаконию.

“Предчувствие трагического конца было у Марины даже и тогда, в счастливую пору юности, — вспоминает гимназическая подруга Цветаевой Софья Липеровская (урожд. Юркевич). — Смерть матери, ревнивое чувство неудовлетворенной нежности и тревога общей неустроенности жизни наложили печать на легко ранимое, чуткое сердце <...> как будто видя страшный призрак, говорила: “Я умру молодой... и она показывала жестом, что надевает на шею петлю...”

Подобного этому, можно встретить немало свидетельств в мемуаристике, тем более что и сама Цветаева довольно щедро разбрасывала эти мысли, словно зерна истины, по своим произведениям.

Вот только некоторые строки из ее стихотворений, угодливо пришедшие на память.

“Знаю, умру на заре!..”

“С большою нежностью оттого, что скоро уйду от всех...”

“И ничего не надобно отныне новопреставленной болярине Марине”.

“Что давным-давно уж я во гробе досмотрела свой огромный сон”.

Все это написано и осмыслено 24-летним автором, но есть и более позднее пророчество будущих, еще призрачных, казалось бы, картин:

Как билась в своем плену

От скрученности и скрюченности...

И к имени моему

Марина — прибавьте: мученица.

О каком таком плене говорит в четверостишии вольный, не подчиняющийся ничьим влияниям и наставлениям, в общем-то зрелый, имеющий свой голос поэт? И что это за “скрученность” (кто скрутил?), и что значит — “скрюченность”? Скрюченным может быть труп человека, замерзшего в дороге на крепком морозе, не сумевшего добраться до очага приютного дома. Но скрючен ведь и тот, кто повис в петле...

“Как билась в своем плену...” — билась — значит хотела выбраться, освободиться. Не дали?

О, эти двойственные признания — желания — дерзновения поэта, так необдуманно игравшего с потусторонним, трансцендентным, навлекавшего и навлекшего на себя беду! О, эти заявления о том, что для нее перевод любимых пушкинских стихов на французский язык (эка важность!) вернее — спасения души, которая “не хочет быть спасенной...”

Не отсюда ли, не с этого ли рассуждения Цветаевой рождаются и две версии ее гибели? Впрочем, об одной уже давно все знают: не выдержала одиночества, ударов судьбы и покончила с собой в Елабуге — маленьком городке, куда забросила ее беженская судьба в начале войны с гитлеровской Германией.

Если она неусыпно слушала голос “своего” персонального демона и была сильно им прельщена, что же, самоубийство как естественный (хотя и не естественный вовсе!) земной конец вполне закономерно. Ведь не из ребячества же зафиксировала в воспоминаниях о матери любящая и талантливая дочь Цветаевой — А. С. Эфрон: “...расставаясь с Музой, как с юностью, Марина вручила свою участь поэта неподкупному своему, беспощадному, одинокому Гению”.

Кто этот “Гений”, о котором принято говорить столь почтительно, догадаться не представляет труда. Сколько их, сраженных, пораженных гениальностью, как болезнью духа, кануло в небытие, окончательно сгубив души! А человечество все продолжает восторженно восклицать: “Ах, гениальность!” — не ведая, кому и чему возносит оно хвалу.

Но вот еще одна цитата из пророчества Цветаевой, приведенная дочерью в воспоминаниях:

Не Муза, не Муза, — не бренные узы

Родства, — не твои путы,

О Дружба! — Не женской рукой, — лютой!

Затянут на мне —

Узел...

И все-таки узел затянут, а не затянула сама — таково признание, как, впрочем, и отрицание вмешательства женской руки, содеявшей зло. Рука — люта, а раз не женская — слабая, значит, та, которой невозможно не подчиниться: своей воли на то не было, своих сил справиться не хватило. И таким образом, и только тогда можно следовать за другой версией кончины Цветаевой, с признания которой и начинается погребальный плач и запоздалая заупокойная молитва об усопшей рабе Божией Марине (“Со духи праведных скончавшихся...”). Только — в ЭТОМ случае... Ибо самоубийц наша Православная Церковь не отпевает, и их души безнадежно идут в селения адовы.

Неизвестно почему, процитировав материнское пророчество, Ариадна Сергеевна Эфрон, умнейшая Ариадна Сергеевна, будто и не задумалась над очевидным и страшным, что некогда запечатлела рука матери-поэта. А очевидное и страшное стало неким мистическим ключом, открывающим двери в прошлое.

 

* * *

Бывает так, что, казалось бы, самое запутанное и безнадежное дело начинает открываться в сроки, данные на то Провидением. Вроде и свидетельства все налицо, и посмертные записки на листе — не расхищены, вроде уже все и смирились, то есть поверили в случившееся давным-давно, пережили и сами сошли с этим в могилу, а ниточка из запутанного клубка все тянется и тянется. Ведь знаки-то сомнений, поводы к ним по крайней мере давала сама Цветаева.

У религиозного философа, профессора права И. А. Ильина был такой термин — протоколы допроса, о которых блестящий ученый старой русской школы написал: что бы в них ни стояло и кто бы под чем бы ни подписался в них — суть документы не права и не правды, а живые памятники мучительства и мученичества.

Итак, посмотрим на посмертные записки Цветаевой не как на свидетельство добровольного ухода из жизни, а как на письменные памятники мученичества... Почто умучена?

Среди прочих причин можно назвать и чувство собственного достоинства, которое у каждого человека — свое, не приравненное ни к чьему другому; и истинную, старорежимную интеллигентность; и то, что С. Я. Эфрон — муж Цветаевой, бывший белогвардеец, оказался горе-разведчиком: нужны ли НКВД свидетели их неудач на Западе и свидетели ТЕХ свидетелей? К тому же сама Цветаева по-прежнему оставалась неисправимой музой Белого воинства и его брани, поэтом Белой Мечты.

Утверждая ее самоубийство, пригвождая ее именно к этой позорной для православного христианина участи, “демонические” люди будто бы объявляли ей посмертный приговор: что вы хотите — поэт... Почему так легко убедили в России, да и в мире, всех не-пишущих, всех не-поэтов, не-писателей, что эта “каста” более подвержена неврозам, другим эмоциональным срывам, следствием которых является либо — “ранняя смерть”, либо — самоубийство? Но как долго прожили в эмиграции русские писатели Иван Бунин, Борис Зайцев, Иван Шмелев; каким долголетием отмечена жизнь писательниц Нины Берберовой, Аллы Головиной, княгини Зинаиды Шаховской!..

Был ли добровольно подписан цветаевский протокол допроса, нам пока неизвестно. Живых свидетелей тому нет. Но версии насильственной смерти Блока, умиравшего неизвестно от чего в страшных муках, Есенина, повешенного в питерском “Англетере”, Маяковского, якобы застрелившегося, уже просачиваются и леденят откровенностью.

“Мурлыга! (так, по-домашнему, называла Цветаева сына Георгия. — Л. С. ) Прости меня, но дальше было бы хуже, — пишет в письме перед “самоубийством” М. Цветаева. — Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але — если увидишь — что любила их до последней минуты, и объясни, что попала в тупик”.

Сумасшествие? Но сумасшедшие не пишут таких писем. Настораживает другое. “Плен”, “тупик” — о чем это она? Когда ЭТО началось — не призывание смерти, а боязнь жизни?

* * *

С. Я. Эфрон, муж Цветаевой, прошел не только дорогами “добровольчества” на юге России и турецкого полуострова Галлиполи, но и дорогами “ученичества” — студенчества русского, для которого возможность получить образование открывалась в институтах и университетах Праги, довольно радушно принявших русских беженцев — военных и гражданских.

С 1925 года семья Эфрона живет в Париже, большей частью в его пригородах, где жизнь оказалась несколько дешевле. Уже во второй половине 1926 года Сергей Яковлевич — в рядах “евразийцев”, среди которых недолгое время подвизался и будущий протоиерей Георгий Флоровский, был видной фигурой литературный критик князь Святополк-Мирский, признанный лидер “Евразийства” П. Н. Савицкий, многие из тех, кто, вернувшись на Родину, были расстреляны или сосланы в дальневосточные лагеря.

“Евразийство” представляло собой общественно-политическое движение. По представлению его апологетов, географическое пространство между Карпатами и Тихим океаном — Евразия — имеет свой собственный путь развития. Не учтя духовных причин, послуживших уникальному становлению исторической России, “евразийцы” бесперспективно искали объединяющие факторы государственности, народности, пытались разгадать судьбу Отечества в отвлеченных этнокультурных и географических началах.

Пережив яркий расцвет, к 1930 году “евразийское” движение разделилось на “правых” и “левых”. Последние явно сочувственно относились к советской власти, к тому, что происходило в СССР. Именно “левые евразийцы” приняли активное участие в создании просоветского “Союза за возвращение на Родину”. Среди них был и С. Я. Эфрон, пошедший на сотрудничество с иностранным отделом НКВД СССР в Париже.

Исследователь жизни и творчества Цветаевой И. В. Кудрова в книге “После России” сообщает о том, что во Франции Эфрон использовался как групповод и наводчик-вербовщик, вступивший, по заданию советской разведки, в масонскую ложу “Гамаюн”; был одним из тех, кто работал на разложение “Русского Общевоинского Союза” (РОВС), созданного генерал-лейтенантом П. Н. Врангелем в Сербии, и чья штаб-квартира теперь находилась в Париже.

После “ликвидации” в Лозанне в сентябре 1937 года невозвращенца Игнасия Рейсса (Л. Порецкого) — в прошлом видного советского чекиста — были арестованы косвенные участники этой акции, напрямую связанные с “Союзом возвращения на Родину”. Вскоре, через несколько недель, французскую столицу облетела весть об исчезновении генерала Миллера, возглавлявшего в то время РОВС. Другой председатель этой русской военной организации — генерал А. П. Кутепов пропал без вести еще в 1930 году. С. Я. Эфрон был вынужден тайно бежать из Франции в СССР только потому, что факты его участия в подготовке лозаннского убийства получили широкую огласку и во французской, и в эмигрантской прессе. Им заинтересовалась “Сюрте Насьональ”, — но на допрос туда все-таки была вызвана Цветаева.

Когда настал и ее черед покинуть Францию, она, растерянная, но смирившаяся, написала стихии:

Мне Францией — нету

Щедрее страны! —

На долгую память

Два перла даны.

Они на ресницах

Недвижно стоят.

Дано мне отплытье

Марии Стюарт.

“Отплытье Марии Стюарт” — отплытье на смерть. Шотландская королева, автор талантливых стихотворений, умнейшая и образованнейшая женщина своего времени, прибывшая в Англию из Франции, была обезглавлена по указу Елизаветы Английской. Но это — так, к слову об исторических параллелях, которые Цветаева умела замечать и использовать со значением.

Уезжать же в Россию, по мнению ее парижских друзей и знакомых, она не хотела. Какой-то тайный страх необоримо терзал ее: ехала ведь не по собственной воле, безрадостно, как и жила последние годы с сыном под наблюдением и опекой советского полпредства.

...Призрак крюка, на котором она будет повешена, преследовал ее давно. Это не была навязчивая идея одержимого, душевнобольного человека: Цветаева видела его воочию. Она, так часто переселявшаяся в своих произведениях с этого света на тот, чувствовавшая, как подступает к ней новая земля — воздух, как сама она отрывается от привычной — земной черты оседлости, становится духом и проходит через смерть, которая, в ее представлении, всего лишь курс воздухоплаванья, была награждена даром ясновидения, приоткрывавшим ей будущее.

Когда-то она спросила: “...следующая ступень после России — куда?” — и тут же ответила: “Да почти что в Царствие Небесное!”

Россия приняла Цветаеву недружелюбно. Мало того, что у нее в Москве больше не было своего угла, ее еще подвергли медленной пытке: вначале на глазах у матери арестовали дочь, а вскоре этой унизительной и незаконной процедуре был предан и ее муж. “Демонические” люди будто бы дожидались приезда Цветаевой, чтобы сделать ее свидетелем, пока только свидетелем подготовленной драмы. “Молот ведьм” взмыл над головой поэта.

Война, охватившая Европу и стремительно ворвавшаяся в пределы бывшей Российской империи, усугубляла нарастающую панику в душе Цветаевой, и без того усиленную одиночеством парии: ее боялись, ее сторонились, как прокаженной, поэт Тарковский считал ее “чуть-чуть чернокнижницей”.

Есть у Цветаевой незавершенное стихотворение, которое она писала в Голицыне. В нем — предсмертное настроение, отраженное ясновидящей:

Смертные мои! Бессмертные

Вы по кладбищам! Вы, в кучистом

Небе — стаей журавлей...

О, в рассеянии участи

Сущие — души моей!

Сущие участи души моей... О ком это так горько, так обреченно? Возможно, о близких, томящихся по узилищам, а может быть, о бессмертных ангелах, ведающих о земной участи смертных. О ее участи.

Гитлеровцы довольно быстро захватили западные земли России; в Москве началась подготовка гражданского населения к эвакуации. Собиралась отправиться в новые странствия и Цветаева.

Любопытные воспоминания о последних ее днях в Москве оставила подруга А. С. Эфрон — Нина Павловна Гордон, на чью долю выпало быть тем чутким товарищем, в котором так нуждалась Марина Ивановна. Она уговаривала Цветаеву не торопиться с отъездом.

Н. П. Гордон все чаще отмечала про себя отсутствовавший взгляд Цветаевой, ее настороженность, бегающие глаза, резкую перемену настроения.

“Состояние ее и вечером (накануне отъезда в Елабугу. — Л. С. ) мне очень не понравилось, — пишет мемуаристка, — возбуждение не проходило <...> то она быстро со всем соглашалась, то тут же опять возражала, то опять как будто соглашалась. Уговаривали втроем — и Муля (муж А. С. Эфрон. — Л. С. ), и Мур, и я. Под конец она сдалась, успокоилась, уже ровным голосом сказала, что согласна с нами, что поедет с другой группой...”

Каково же было удивление Н. П. Гордон, узнавшей на другой день, что Цветаева с сыном все-таки уехала в эвакуацию. Пример подобной непоследовательности мы увидим еще раз — в Чистополе, что и обернется для поэта гибелью. Но пока можно предположить, что Цветаева соглашалась с подругой дочери скорее для проформы, ибо все было решено. И, похоже, не ею!

Не странно ли, что уже в шесть часов утра за Цветаевой заехал грузовик? Н. П. Гордон предположила, что Марина Ивановна сумела созвониться с Союзом писателей. Но была ли она — человек, безусловно, мужественный и в то же время довольно беспомощный в миру, а особенно в те августовские дни 1941 года, в состоянии с кем-либо и о чем-либо договориться?..

О последних встречах с Цветаевой в эвакуации, в Чистополе, вспоминала и Л. К. Чуковская. Приведу один характерный диалог, поводом к которому послужило нежелание Марины Ивановны жить в Елабуге, изначально пугавшей ее.

Л. К. Чуковская: “Я напомнила ей, что ведь и в Чистополе ей вместе с сыном придется жить не в центре и не в каменном доме, а в деревянной избе. Без водопровода. Без электричества. Совсем как в Елабуге.

— Но тут есть люди, — непонятно и раздраженно повторила она. — А в Елабуге я боюсь”.

Чуковская описывает, как отвела Цветаеву к своим знакомым Шнейдерам, в семье которых ее тепло приняли, накормили, выслушали, предложили переночевать.

Пока Чуковская, уверенная в том, что оставила Марину Ивановну в “надежных руках”, хлопотала о своих близких, Цветаева исчезла. Нет, все выглядело вполне правдоподобно. Уходя от Шнейдеров, она заявила, что ей надо с кем-то срочно встретиться в гостинице, обещала вернуться вечером. Да, по-видимому, вновь не ее планы скоротечно менялись.

Переночевав в общежитии, в котором Цветаева остановилась по приезде в Чистополь, она спешно уехала в Елабугу, где ее ждал сын. Это было утром 27 августа. Л. К. Чуковская приводит, как бы заключая свои воспоминания, отрывки из “Записной книжки” поэта, опубликованной после ее смерти. Приведем и мы несколько строк: “...Никто не видит, не знает, что я год уже (приблизительно) ищу глазами — крюк <...> Я год примеряю смерть. Все уродливо и страшно. Проглотить — мерзость, прыгнуть — враждебность, исконная отвратительность воды. Я не хочу пугать (посмертно), мне кажется, что я себя уже — посмертно — боюсь. Я не хочу умереть. Я хочу не быть. Вздор. Пока я нужна... но. Господи, как я мала, как я ничего не могу!..”

В этих откровениях, когда Душа ведет внутренний монолог или диалог с лукавой силой, предлагающей на выбор средства погибельные, все сказано. Чего же не хватает? Неужто это набегают прежние тени сомнений, и мы вспоминаем стихотворение — отклик на “самоубийство” Есенина, так смущающее воображение:

Жить (конечно, не новей

Смерти) жилам вопреки.

Для чего-нибудь да есть —

Потолочные крюки.

Характерно, что Цветаева называет Есенина братом по песенной беде, завидует тому, что умер он якобы в отдельной комнате, без свидетелей. Вначале она даже хотела написать о нем поэму. Получив необходимые для работы материалы из СССР, передумала, записав при этом: “Тайна смерти Есенина... У этой смерти нет тайны. Она пуста. Умер от чего? Ни от чего: от ничего. Смерть Есенина равна жесту петли на шее”.

И здесь ее чутье безошибочно. Тайны, действительно, нет, несмотря на сокрытые следы преступления. Поэт умер не по своей воле, не из-за несчастной любви и даже не из-за обострившегося душевного кризиса: его смерть — это добытое молчание того, кто молчать не может. Поэтому смерть и равна жесту петли...

Все-таки в этих двух мученических кончинах — Есенина и Цветаевой, двух русских по духу и его выражению поэтов — немало общих мест! Разница — в предчувствиях, в образных видениях. Есенина преследовал Черный человек, еще при жизни подступивший к нему с “мерзкой” книгой грехов поэта и устрашивший его. У Цветаевой видения ярче и подробнее. Это не только переживаемые наяву мгновения кончины, это минуты посмертные, когда Душа после исхода, отделившись от тела, видит все вокруг и преодолевает толщи воздушные: уже не весит, не звучит, не дышит. Но чужие руки запечатлены все же не для праздности.

Руки роняют тетрадь,

Щупают тонкую шею.

Утро крадется как тать.

Я дописать не успею.

Руки, роняющие тетрадь, безусловно, принадлежат палачу: тетрадь ему не интересна, поэт, вернувшись домой, на Родину, сложил немного песен. Руки, ощупывающие шею жертвы, проверяющие — жива ли? — тоже его руки. А утро, крадущее жизни и песни, это час их мессы — черной, которую Цветаева не оценила по достоинству.

* * *

...Ее обнаружили повешенной в сенцах одной из изб захолустной Елабуги, причем очевидцам показалось странным, что Марина Ивановна — такая высокая — могла там уместиться. Еще одна странная подробность: на Цветаевой был надет синий домашний фартук — будто бы и повесилась так, между прочим, в минуты отдыха от хозяйственных дел.

Даже в том, что никто не хотел вынуть ее из петли, было нечто ужасное. Неужели отзвуки преступления, совершенного утром 31 августа 1941 года, останавливали участников уже посмертной драмы сделать самое необходимое?

Вся хронология событий жизни Цветаевой, зафиксированная теперь трудами многих и многих исследователей, навевает мысль о предрешенности случившегося с ней. В унисон друг другу биографы объясняют: не могла не вернуться на Родину, не могла не поехать в Елабугу, не могла... не покончить счеты с жизнью. Но, судя по всему, Цветаева была неспособна на такой финальный поступок. Это скорее удел людей одержимых или бесноватых. Она же была — растерянной и смирившейся...

Татарский критик и литературовед Р. Мустафин побывал в Елабуге летом 1964 года. Вот какой итог подвел он своим поискам: “...ни в отделении милиции, ни в районной больнице, ни на кладбище, ни в других учреждениях, несмотря на тщательные поиски и статью в елабужской районной газете, не нашлось никого, кто бы помнил трагический случай в августе сорок первого. Анастасия Ивановна (Цветаева. — Л. С. ) обнаружила запись от 31 августа о похоронах М. И. Цветаевой, сделанную рукой Георгия, и аналогичную запись в милиции и в паспортном столе. Но когда я пошел по этим учреждениям, не было уже и этих записей.”

Поистине, Елабуга — город мистический, умеющий хранить тайны.

* * *

В год 100-летия со дня рождения Цветаевой прошла молва о том, что священник одного из московских храмов отслужил панихиду об упокоении рабы Божией Марины. Надо думать, он знал, что делал. Вопрос в другом. Как всегда — в попытке истолковать свершившееся через интуитивный опыт, который так убедительно являет поэзия Цветаевой.

Если некий иерей взял на себя этот грех против Бога, как совершенный в состоянии острого душевного приступа, то никакие мы, современники, ему не судьи. А если греха и вовсе не было? Если Душа, именовавшаяся в миру Мариной, — сомневавшаяся, заблуждавшаяся, согрешавшая и страдавшая, жаждала упокоения все те годы, что была пригвождена к позорному столбу самоубийцы, и взывала к православным русским людям, единственным, кто и мог доставить ей эту радость через церковную молитву...

Не та ли Душа — христианка выдохнула некогда в эфир молитвенное и покаянное свое письмо, которое поэт Цветаева лишь записала на вековых скрижалях:

Закинув голову и опустив глаза,

Пред ликом Господа и всех святых — стою.

Сегодня праздник мой, сегодня — суд.

Сонм юных ангелов смущен до слез.

Угрюмы праведники. Только Ты,

На тронном облаке, глядишь, как друг.

Что хочешь — спрашивай. Ты добр и стар

И ты поймешь, что с эдаким в груди

Кремлевским колоколом лгать нельзя.

И Tы поймешь, как страстно день и ночь

Боролись Промысел и произвол

В ворочающей жернова груди.

Так, смертной женщиной — опущен взор,

Так, гневным ангелом — закинут лоб —

В день Благовещенья, у Царских врат

Перед лицом Твоим — гляди! — стою.

А голос, голубем покинув грудь,

В червонном куполе обводит круг.

(обратно)

И.Кириллов • Границы мира (Наш современник N8 2001)

Илья Кириллов

 

ГРАНИЦЫ МИРА

 

О прозе Михаила Ворфоломеева

Отчаянье я превратил в игру...

Г. Иванов

Многие знают его как драматурга. Владимир Бондаренко в книге “Реальная литература. Двадцать лучших писателей России” посвятил Ворфоломееву статью именно как драматургу. Кстати, Ворфоломеев родился в Иркутской области, недалеко от того места, где родился Александр Вампилов. Иркутская земля дала русской литературе еще двух крупных писателей: Леонида Бородина и Валентина Распутина. (Из другой области культуры: в поселке под Иркутском родился всемирно известный танцор Рудольф Нуриев.)

Я не знаю, много ли написано Ворфоломеевым, опубликовано — очень мало. До сих пор крупнейшей публикацией остается прозаический цикл “Душа затосковала” в 1990 году в журнале “Наш современник”. Две-три публикации в журналах “Москва”, “Слово”, “Реалист”. Несколько газетных публикаций... Я не являюсь безусловным поклонником творчества Ворфоломеева. Когда-то в печати пришлось достаточно резко отозваться о его декоративной повести “Куст шиповника”, с тех пор мое мнение о ней не изменилось. (В повествовательном жанре он работал и ранее: если не ошибаюсь, в 1986 году он выпустил сборник повестей “Круги”, а затем еще в журнале “Московский вестник” повесть “За стеклом”.) С другой стороны, среди полутора-двух десятков рассказов можно отобрать несколько, которые будут достойны самой взыскательной антологии. Лучшие его вещи: “Париж”, “Сумерки”, “Напиши маме...”, “Путь дальний” — не стыдно включить под одну обложку с рассказами “Во сне ты горько плакал” Юрия Казакова, “Уроки французского” Валентина Распутина, “Худая трава” и “Чистый понедельник” Бунина, “Судьба человека” Шолохова.

Михаил Ворфоломеев родился в 1947 году, то есть принадлежит фактически к первому послевоенному поколению. В современной литературе его поколение представляют такие писатели, как Виктор Ерофеев, Вячеслав Пьецух, Анатолий Королев... У каждого из них довольно громкое имя, но любопытно, что их известность постоянно подогревается критикой или самими писателями, которые с подчеркнутой регулярностью публикуют свои новые произведения, а в промежутках между ними — бесконечные рекламные анонсы, интервью, статьи и пр. В сущности, это и создает ощущение их деятельного присутствия, их значимости. У Михаила Ворфоломеева совершенно другой стереотип поведения в литературе. Ворфоломеев как будто несколько небрежен к формальной стороне литературного дела: регулярности публикаций, необходимости “светиться” и пр. Но тексты того же В. Ерофеева или А. Королева нередко еще в прочтении рвутся на клочки в сознании — в силу своей синтетичности, притом синтетичности зачастую неудачной. А герои ворфоломеевских рассказов живут в памяти, не изгладились сюжеты многолетней давности. Может быть, потому, что он, не соблазнившись ярко-дешевыми постмодернистскими темами и приемами, в творчестве своем сохранил верность классической традиции и в ее рамках художественному исследованию темы России. Притом в основной своей творческой сути это писатель очень зоркого взгляда. Он пишет, пристально всматриваясь в современный облик России, и в его прозе соединяются боль, негодование, иногда — отчаянье, редко — суровое восхищение.

Душа затосковала... Насколько ядовито и мастерски, с художественной точки зрения, Ворфоломеев умеет дать почувствовать безысходность от изнанки российской социально-бытовой жизни, можно судить по следующим цитатам:

“Шахов лежал и думал, что хорошо бы умереть дома... И, подумав о доме, усмехнулся. Получилось так, что его домом стал барак, в который он приехал четырнадцать лет назад. За эти четырнадцать лет барак этот покрыли шифером...” (“Шахов”).

А вот строки из другого рассказа:

“Дом был типичный пятиэтажный, без лифта, с грязными бетонными лестницами, исписанными стенками и обязательным запахом мочи в подъезде. Поднявшись на третий этаж, Николай Петрович позвонил в дверь, открыл отец... Он стоял взлохмаченный, в застиранной майке и спортивных штанах. Ноги были босыми.

— Кого надо? — спросил его отец.

— Вы Шульгин? — тихо спросил Николай.

— Ну, Шульгин, — ответил отец.

— Я — Николай...

Отец сразу все понял, постоял, потом пустил его в квартиру. Пахло кислым, в комнате работал черно-белый телевизор, который смотрел мальчик лет двенадцати, похожий на отца.

Маленькая, беспорядочно завешанная выстиранным бельем, она как бы кричала о бедности ее обитателей. Из ванной вышла женщина в панталонах и лифчике. Бросилась в глаза та нездоровая полнота, которая появляется у женщин от тяжелой работы и плохого питания.

— У, черт, — вздрогнула она, увидев Николая, и тут же скрылась в комнате” (“Париж”).

Я намеренно вынес в начало статьи подробные цитаты, чтобы сразу же задать вопрос: является ли Ворфоломеев социальным писателем? Вопрос не праздный, если учесть, с каким пристрастием отражена социальная жизнь в нашей литературе от Гоголя до Солженицына и Астафьева. После приведенных цитат ответ, казалось бы, напрашивается сам собой. Но не стоит спешить в данном случае с однозначным ответом.

Несмотря на то, что у нашей литературы повышенный, я бы сказал, ненормально повышенный интерес к социальной стороне жизни (на то были и остаются свои “ненормальные” причины), по-настоящему одаренных социальных писателей во все времена было мало. Талантливый социальный писатель немыслим без заинтересованного рассмотрения сопряженных с социальными условиями деформаций психологии человека. В этом смысле лидерами социальной прозы в современной отечественной литературе являются, прежде всего, Владимир Маканин и Сергей Есин. Сопоставления хотя бы нескольких страниц из нового, последнего по времени публикации романа С. Есина “Гувернер” с ворфоломеевской прозой будет достаточно, чтобы почувствовать глубокое различие, оттенить “несоциальность” (не путать с асоциальностью) ворфоломеевского творчества. “Картины социальной жизни”, ряд из которых мы привели выше, являются скорее фоном, чем предметом отдельного художественного исследования.

Помимо этого, социальный писатель заключает в себе писателя-моралиста. Полностью избежать морализма, думаю, не удалось никому за всю историю мировой литературы, но в отечественной литературе морализм является, по сути, одной из главных действующих сил. О Ворфоломееве можно сказать, что он не является социальным писателем настолько, насколько не является моралистом. Это один из немногих писателей в нашей литературе, который, создавая своих героев, не боится лишить их родительской опеки. Может быть, потому что герои его не автобиографичны, в сюжетном плане он не идентифицирует их судьбы и личности с собственной судьбой и личностью. Они вправе жить по-своему, любить и мыслить по-своему, на свой страх и риск. Расплачиваться за самостоятельность, увы, и в жизни, и в литературе приходится очень жестоко. Отсюда трагизм их судеб, внешняя безжалостность к героям, смущающая многих читателей.

Морализм и социальная направленность послужили причиной тому, что в отечественной литературе после Пушкина любовные сюжеты все стремительнее отодвигались на второй план, литература приобрела определенный антиэротизм. Именно поэтому капризный, предвзятый Василий Розанов, бум вокруг имени которого, к счастью, уже закончился, обвинил Гоголя в омертвлении не только русской литературы, но даже русского сознания. “Вина” Гоголя состоит, может быть, только в том, что нищета материальная в случае с Акакием Акакиевичем как бы проникает в сознание, изменяет сознание и вместе с этим сама становится качественно иной, приобретая черты некоей духовной величины. В той или иной степени это характерно для всей нашей литературы. Нечего удивляться, что в таком свете любовные переживания героев, если у автора поднималась рука писать о них более или менее открыто, кажутсячитателю или дурным вкусом, или вообще извращением. Отсюда в русской литературе, по крайней мере в классической литературе девятнадцатого века, так мало страниц, на которые вырывается чувственность.

Я говорю это потому, что, без преувеличения, основным двигателем ворфоломеевской новеллистики, не только сюжетным, но и психологическим, является любовная страсть, которая бьется в созданном им мире, гонит кровь, ищет выхода для последующего воплощения или распада. Михаил Ворфоломеев едва ли не единственный писатель в современной отечественной литературе, который, не погрешив против правды в изображении российской действительности, привнес в нее эротизм, который при всей откровенности описаний не отталкивает, как отталкивают, допустим, выморочные “занавешенные картинки” иных писателей Серебряного века, а притягивает. Почему? Ключ именно в этом: социально-бытовая сторона отражена убийственно метко, но в общем контексте творчества остается именно одной из сторон жизни, не заполонившей художественного воображения Ворфоломеева, а также сознания его героев. Напротив, в мире с усеченными возможностями для творчества (в данном случае речь идет не только о “нас”, но и о “них”, — в этом смысле показателен рассказ “Париж”) для ворфоломеевских героев область Эроса является единственной возможностью творческого проявления, часто дерзкого и безоглядного.

Подлинная, а не искусственная чувственность выгодно отличает его прозу от прозы Виктора Ерофеева, например, или Владимира Маканина, у которых эротические сцены настолько же надуманны, насколько скучны и далеки от жизни интернетовские картинки на дисплее компьютера. Его рассказы подчас не лишены физиологизма, даже, на первый взгляд, грубого. Но не более грубого, в сущности, чем в прозе Бунина и Михаила Шолохова, — чувство меры не изменяет Ворфоломееву никогда! Вот сцена из рассказа “Золото Бур-Хана”, когда в таежной избушке вдали от людей вынуждены оставаться отец и его дочь, но дочь не по крови, а названая, оставшаяся после гибели жены. “Мария легла на холодную холщовую простынь и тихонько застонала от боли, что разламывала ее по ночам. Не было больше сил терпеть эту жгучую и сосущую боль <...>

Евдоким все не шел и не шел в дом, все думал, заснула или нет Мария.

Когда вовсе стемнело, он зажег над воротами маленький фонарь <...> После он помылся у колодца, разделся в сенях и, босой, неслышно прошел к себе, сел на кровать, призадумался. Яркий месяц глядел в окно. К полуночи, Евдоким знал, месяц покраснеет, а к утру, посветив, истает в небе. Не одну ночь ему приходилось ночевать под открытым небом. И снова тяжелый хмель загудел в теле. Давно его не было <...> Дышать было вовсе нечем. Скрипнули половицы, Мария подошла к нему.

— Ты чо? Не заболел?

Евдоким замер. Горло сдавило. Рука Марии легла ему на лоб, потом скользнула по груди. И тут же, сотрясая все его тело, чудовищная сила сорвала его. Он обхватил Марию, и семя вырвалось наружу.

— Иди, иди, Мария, спать! — шепотом заговорил Евдоким. Она поднялась и нехотя понесла свое тяжелое тело (“Золото Бур-Хана”).

А вот отрывок из рассказа “Париж”...

“Прошлой осенью Алексей Николаевич Ропшин случайно в метро познакомился в девушкой. Было ей лет семнадцать, и надо же было сорокавосьмилетнему художнику заговорить с ней. И поговорили-то больше о погоде, о новых фильмах... Смотрели на Ропшина ее странные недетские глаза. Что-то призывное было в ее движениях, даже развратное. И звали-то ее глупо — Жанна. Оказалась провинциалкой, живет в общежитии и учится в профтехучилище. Ропшин видел крупную грудь под черным дешевым свитером, голое круглое колено.

— Надо бы отметить нашу встречу? — деревянным языком спросил Ропшин, и Жанна спокойно, будто так и надо, ответила:

— Если есть где, почему бы и нет?

Пошли в его мастерскую. Там было не очень чисто, но просторно. Жанна нашла приемник, включила музыку, полазила между этюдами, пока Ропшин готовил закуску.

— А у тебя что, жены нет? — спросила Жанна.

На “ты” она перешла сразу.

— Нету. Холостяк.

— Ничего себе. Такой старый...

Это неприятно резануло Алексея Николаевича. Ее невоспитанность, полное невежество, грубость почему-то не остановили его. Выпили водки. Потом курили. Когда бутылка кончилась, Жанна, охмелевшая, пошла к кровати, разделась и позвала Ропшина. И с этого дня все и началось. Неожиданно его потянуло к ней, как, наверное, тянет в пропасть. Он не знал, куда бежать от своей любви. Ну а Жанна принимала его спокойно, не терзая себя душевно. Приходила к нему, когда хотела. Когда хотела, исчезала на неделю-две.

<...>

Постепенно Ропшин сложил для себя жизнь Жанны. Она родилась в маленьком городе. Отец умер рано. Она его почти не знала. Мать работала на заводе, выпивала, потом стала пить регулярно. Мужчину Жанна узнала в одиннадцать лет...

В Москву она убежала, потому что там, дома, — тоска и муть.

Муть — это было ее любимое словечко. Когда Ропшин спросил ее, любит ли она хоть немного его (выделено мной. — И. К. ), она ответила:

— Да вся эта любовь — муть”.

История внешне совершенно банальная, как сотни подобных, случающихся в жизни. Но ведь банальной могла выглядеть даже история о том, “как замужняя дама полюбила красивого офицера”, и решающим, конечно же, являются тон и контекст, в котором подобные истории рассказываются. Думаю, автор должен обладать немалой внутренней уверенностью, чтобы положить в основу сюжета такую обыкновенную историю.

Нужно обладать талантом и мастерством, находящимся в согласии и сотрудничестве, чтобы в коротком тексте создать психологическую атмосферу, которая переплавила бы эту внешне банальную историю в художественное произведение. Ворфоломеев — мастер детали, как вещественной, так и психологической. Для его новеллистической “спринтерской дистанции” это чрезвычайно важное свойство — в одном сравнении, в одной фразе уместить то, что способно создать необходимую атмосферу и рельеф быта в произведении.

Но и помимо литературного, чисто технического знания в его новеллистике заметно то удивительное чувство меры в обращении со словом, которое роднит его с пушкинской традицией в русской литературе. Немногословие делает его новеллистику даже чуждой основной части современной отечественной литературы, которая в большинстве своем страдает, я извиняюсь, каким-то словесным недержанием.

Есть, однако, и другое, более глубокое обстоятельство, которое чрезвычайно выделяет его прозу.

“...Ропшин спросил ее, любит ли она хоть немного его...” — как созвучна эта фраза той заветной, классической: “Знаете ли вы, что это значит, когда человеку некуда пойти?” В сущности, на вопрос: призван ли человек быть один? — не дает конкретного ответа даже Библия, иначе в ней едва ли повествовалось бы о первородном грехе... И вот обыденная ворфоломеевская история о художнике Ропшине, влюбившемся в провинциальную развратную девушку, нам видится в особом преломлении темы внутреннего одиночества человека и крайней несовместимости этого возрастающего, вопреки прогрессу всевозможных телекоммуникаций, внутреннего одиночества с неистребимыми законами жизни.

Является ли это внутреннее одиночество следствием индивидуализма? Индивидуализм — один из краеугольных камней западного сознания. Для нас, русских, он еще не стал чем-то горько-обыденным. Но в шестидесятых-семидесятых годах все больший кризис охватывает коллективистское сознание русских: война, послевоенное восстановление страны, освоение целины, первый полет человека в космос — постепенно исчерпывались ресурсы сознательного коллективизма...

Время, которое отражено в новеллистике Михаила Ворфоломеева, — это конец семидесятых — начало восьмидесятых. Тогда уже чувствовалось, что психологический крах коллективизма близок, ведь последний постоянно сопровождался ограничением прав отдельной личности. Как только приоткрылся “железный занавес”, русские снова глотнули воздуха западной свободы, не разобравшись, что это чужая свобода. А нечто собственное: православная вера, общинное понимание жизни — разрушены уже давно. Панорама этих переживаний очень ощутимо намечена в новеллистике Михаила Ворфоломеева. Отсюда столько безысходности в мироощущении его героев, которые уже не могут жить по-прежнему, но, с другой стороны, не умеют, не хотят свыкнуться с новыми законами жизни, когда не “один за всех, и все за одного”, а каждый сам за себя.

Вспоминается диалог из рассказа “Париж”, где говорят сын и отец. Сын, не знавший отца и внезапно пришедший к нему. Говорят — и не слышат друг друга. В ворфоломеевских новеллах заметно, как люди перестают доверять словам (не исключено, что это психологическое ощущение и привело Ворфоломеева от драматургии к прозе). И символично, что в рассказе “Париж” знакомство, а затем любовная связь между Николаем и француженкой Николь начинается с объяснения жестами в одном из парижских кафе. Но тем исступленнее любовь его героев. Нет ли в этом бессознательной попытки преодолеть свое внутреннее одиночество? “Николай вошел в номер и внутренне весь как бы поджался. Нет, счастье его не покинуло, но он догадался, что если Николь не приедет к нему, он уже не сможет выйти из номера... Он сел в кресло и стал ждать... И когда прошел час, а в дверь никто не постучал, комок подступил к его горлу. Руки растерянно забегали по коленям, и он заплакал. Он плакал, стиснув зубы и обхватив руками голову. Он плакал так единственный раз в жизни, когда схоронил мать...

— Бонжур, Николя... — услышал он голос и вскинул голову. Перед ним на коленях стояла растерянная Николь. И он тоже встал перед ней на колени и горячо, порывисто сказал:

— Я не могу, я не могу никак без тебя!

И они стали целоваться так, словно вдруг обезумели...”

Ворфоломеев многие свои рассказы строит по принципу контраста, ведь наряду с описанием “шиферной крыши барака” он умеет писать красиво и о красивом! Влияние оказывает прежняя работа в драматургии.

“Ворфоломеев откровенно театрален. Его пьесы много теряют вне сцены. Его слово слышится. Игровая природа его пьес дает и автору право на вольность, освобождает его от ставшего сегодня обязательным следования всем мелочам жизни. Проблемы — из жизни, характеры — из жизни, а сюжет театрально недостоверен. Не учитывая этого, нельзя понять ни драматургию Ворфоломеева, ни природу его успеха на театральных подмостках России” (В. Бондаренко. “Два мира Михаила Ворфоломеева”).

Без этого, добавим, невозможно до конца понять природу ворфоломеевской новеллистики, ведь едва ли не каждый рассказ может быть с успехом преобразован в сценарий, и сценическая версия для зрителей будет захватывающей. Ремарковая краткость описаний между диалогами; а емкость самих диалогов такова, что почти с каждым словом в них что-то меняется в психологической атмосфере рассказа и нередко в самом сюжете.

“Вечером Николь свозила его в оперу, где они просидели в ложе не больше двадцати минут. Заехав в магазин и купив сыра, вина и сигарет, вернулись в отель. Пестрый нарядный Париж мелькал за стеклами красного “альфа-ромео”, яркий свет витрин отражался в глазах Николь и померк только за стенами большой белой спальни отеля. Они сидели прямо на большой кровати, пили красное вино и закусывали сыром. Николь сидела, задрав юбку до бедер, по-турецки...

Они любили друг друга всю ночь, разделяя моменты любви очередной бутылкой вина. Когда за окном воздух внезапно стал серым, они уснули в объятьях друг друга.”

После этого пламени очень трудно вернуться в ледяную тоску одиночества. Николай понимает, что в Париже он в положении беглеца, без денег, без прав. Скрыть этого невозможно, и ему кажется, что Николь, как только узнает об этом, отвернется от него...

Мир сужается до черной точки-отверстия в дуле охотничьего ружья — как у художника Ропшина, до горсти таблеток снотворного — как у Николая в Париже. В каждом отдельном случае это чрезвычайно впечатляющий финал для рассказа, в целом, однако, возникает все-таки ощущение излишней повторяемости.

В последнее время, однако, Михаил Ворфоломеев выступает в жанре новеллистики все реже и реже. Можно высказать предположение, что как новеллист он оказался в плену самого себя, точнее, в плену той модели, которая придавала каждому рассказу эффект в первый, во второй, в третий раз, но не может подействовать в десятый. Но это только предположение... Речь вообще не идет о том, чтобы писатель, подобный Ворфоломееву, писал много. Размышляя о его творчестве, о той модели поведения в литературе, волей-неволей вспоминаешь имена двух писателей, уже ставшими классиками: это Юрий Казаков и Василий Шукшин. Привожу эти имена не для того, чтобы сравнить с ними Ворфоломеева, — все трое по сути своего творчества писатели глубоко различные. Объединяет их лишь то обстоятельство, что наиболее талантливо они работали именно как рассказчики. Юрий Казаков, правда, и не пытался, в отличие от В. Шукшина или М. Ворфоломеева, всерьез заняться каким-либо другим жанром или даже другой областью искусства. Все его рассказы умещаются под обложкой одной книги, не весьма крупной по объему, и, тем не менее, она поистине “томов премногих тяжелей”, какой обтрепанной не казалась бы эта фраза.

Следовательно, вовсе не “объемом” проигрывает Ворфоломеев этим двум классикам отечественного рассказа. Он нисколько не уступает им в мастерстве. Но и Шукшину, и Юрию Казакову, особенно Казакову в своих, в общем-то немногочисленных рассказах, удалось создать новый художественный мир, со своей эстетикой, со своими героями и антигероями, в достаточной мере целостный и завершенный. По стройности и завершенности чисто литературной, повторяю, иные рассказы Ворфоломеева ничуть не уступают шукшинским, казаковским, бунинским, но он заложил в них только основы своего самобытного художественного мира, не воссоздав его полностью, и остановился. Остановился, имея и данные, и уже доказанные возможности шагнуть в первый ряд отечественной литературы.

 

 

От редакции

“Душа затосковала” — так называется цикл рассказов Михаила Ворфоломеева, публиковавшийся в нашем журнале в 1990 году и никого не оставивший равнодушными. Душа затосковала у каждого, кто знал Михаила Алексеевича, читал его прозу, видел его пьесы, когда в конце мая пронеслась печальная весть о его поистине безвременной кончине. Всегда красивый, подвижный, подтянутый, он ушел необычайно рано и навсегда запомнится

нам молодым и веселым. Прощай, наш дорогой друг!

(обратно)

П.Басинский • Из рук в руки (Наш современник N8 2001)

“Для маленькой такой компании огромный такой секрет...”

Любопытно, не надоело ли президенту каждый год пожимать руки одним и тем же людям?!

Интересные дела творятся с присуждением Государственной премии России по литературе. За последние семь лет 16 премий было присуждено москвичам — и ни одной (!) не ангажированному демократами писателю русской провинции. Государственная премия России стала премией Садового Кольца.

В списках лауреатов значатся имена Фазиля Искандера, Олега Чухонцева, Андрея Битова, Бориса Екимова. Эти же четыре имени красуются в перечне “жюри секции литературы”, которое отбирает произведения, достойные награждения. Словом, сами себя награждают. Кстати сказать, в этом же перечне фигурируют имена Виктора Ерофеева, Вячеслава Пьецуха, Бенедикта Сарнова, Романа Солнцева и Романа Сефа, чье присутствие в жюри может вызвать только недоумение, ибо литературный вес их ничтожен.

Нельзя не обратить внимание и на то, что имена членов жюри по присуждению Государственной премии повторяются среди членов жюри, присуждающей премию Пушкинскую: Лев Аннинский, Белла Ахмадулина, Андрей Битов, Фазиль Искандер, Сергей Чупринин, Игорь Шкляревский. Одни и те же люди.

Государственная премия России — это все же не “Букер” и не “Триумф”. Это не частная лавочка с вечно звучащим в ней мотивом “кому хочу, тому дам”. Ненормальное положение дел осознается даже таким органом печати, как “Литературная газета”. С согласия редакции и автора мы перепечатываем заметку Павла Басинского, посвященную странностям, творящимся вокруг присуждения Госпремии.

 

 

 

Павел Басинский

 

ИЗ РУК В РУКИ

Присуждение и вручение очередных государственных премий, как и обычно за последние лет 10, прошло тихо и незаметно. По телевидению показали стандартную картинку: президент жмет руки счастливчикам, они что-то говорят, благодарят.

Впрочем, в газете “Время “МН” появилось интервью с самым молодым лауреатом в области литературы за последние годы и к тому же автором всего лишь одного-единственного романа — Андреем Волосом. Тут сюжет и впрямь мог получиться интригующим. Давать Госпремию начинающим раньше было не принято. Напомню, однако, что полвека назад Сталинской премии (т. е. Государственной премии при Сталине) были удостоены “начинающие” Виктор Некрасов, Юрий Трифонов, а также 40-летний Семен Бабаевский за свой первый роман “Кавалер Золотой Звезды”. Разница примеров, увы, в том, что Бабаевский тогда из неизвестного провинциального журналиста в одночасье оказался литературной “звездой” и самым “культовым” писателем времен заката “культа личности”. А Волос просто положил в карман еще одну премию, кроме двух, им уже полученных (Антибукера и русско-итальянской премии “Москва—Пенне”), и, кстати, не самую большую в денежном выражении.

История с Андреем Волосом, прозаиком несомненно талантливым, хотя, на мой взгляд, Госпремии еще не заслужившим, очень ярко показывает, чем на самом деле стала Госпремия самого большого в мире государства. Не громкой наградой от государства писателю, режиссеру, композитору, но тихой раздачей небольшой (в масштабах государства) порции бюджетных денег. И чем тише происходит эта раздача, тем спокойней и для государства, и для раздатчиков.

Кстати, о деньгах. Это тот случай, когда заглянуть в карманы лауреатов не совестно, ибо Госпремия выдается из денег налогоплательщиков. 300 000 рублей — это и много, и мало. Это в 100, а то и в 200, а то и в 300 раз больше учительской зарплаты по стране. Но это в 5 раз меньше тех денег, которые вручает лауреатам премии “Триумф” г-н Березовский, наш демонический “Герцен”. По поводу обоих сравнений и государство, и лично президент, казалось бы, должны залиться краской стыда, но — ничего подобного.

Парадокс в том, что государству до Государственной премии нет решительно никакого дела. Это и понятно. Госпремия, по определению, является частью государственной политики в области литературы и искусства. Однако никакой политики в этой области государство давно не проводит. Оно умыло руки, доверив распределение премий, предназначенных для авторитетных писателей и художников, в руки... самих авторитетных писателей и художников. А поскольку авторитетных писателей и художников в любые времена бывает не так уж много, ситуация получилась забавной: авторитетные писатели и художники должны распределять деньги между собой. Чем они и занимаются.

Достаточно просто взглянуть на список лауреатов в области литературы за последние 10 лет и сравнить его со списком членов жюри, чтобы понять, что произошло. Это как если бы Дед Мороз не стал сам раздавать подарки детям, а поставил перед ними мешок и пошел со взрослыми пить водку. Писатели, конечно, не дети. Им хватило ума выстроиться в довольно стройную очередь и друг друга стараться не обижать. Как и бывает в детских коллективах, нашлись самые умные и рассудительные мальчики и девочки, без которых — ну никуда! — ни одно дело не провернешь, особенно такое ответственное, как распределение игрушек и сладостей. В двух списках членов жюри — Государственной премии и Пушкинской (тоже государственной, но пониже рангом) — 6 (шесть!) имен повторяются. Вопрос — почему? Ответ — откуда набрать столько авторитетов, да еще и нескандальных, да еще и всех более или менее устраивающих? Вот и приходится бегать от мешка к мешку.

Но государство не учло и другого обстоятельства. Писатели и художники не дети, но ругаются они между собой исключительно по-ребячески. И если уж они разбились на группы по симпатиям, по атаманам, если уж решили кому-то объявить бойкот и устроить темную, то к мешкам с государственными подарками их подпускать не стоит. Писатели, например, сами уже позабыли, по какому поводу они разодрались и разошлись в разные стороны в конце 80-х годов, поделив один Союз писателей на несколько не очень солидных организаций*. Но если уж при Горбачеве и Ельцине товарищи из одной организации захватили место возле государственного мешка, то остальные — пошли вон!

Список государственного (!) жюри, сложившийся за 10 лет, настолько политически однобок, что это выглядит просто неприличным, как и список лауреатов за те же годы. Ну скажите на милость, чем провинились перед государством Валентин Распутин, Юрий Кузнецов, Леонид Бородин, Станислав Куняев и другие общественно громкие имена? Может, они идею самого государства не любят? Может, они анархисты, террористы, персоны нон грата и тому подобное? Нет, просто они иначе политически ориентированы, чем Фазиль Искандер, Евгений Рейн, Андрей Битов, Олег Чухонцев и другие из лагеря другой политической ориентации. Ну так в задачу государства и входит, между прочим, соблюдать баланс сил и не позволять (да-да, именно не позволять!) писателям в этой области оттирать друг друга плечами.

Это звучит несколько неприятно на интеллигентском языке, но кто сказал, что Государственная премия есть сфера обслуживания идеалов и интересов интеллигенции, а тем более только одной ее части? Государственная премия для того и существует, чтобы определять status quo писателя и художника в масштабах государственной культурной политики, а уж какая это будет политика — мы, интеллигенты, будем разбираться тогда, когда она появится, и будем по возможности влиять на нее, но только не путем раздачи денег из одних приятельских рук в другие.

Плохое государство даст премии плохим людям (хотя исторически это не всегда факт). Хорошее государство даст премии хорошим людям (тоже, впрочем, не обязательно). Но не имеют право даже очень-очень хорошие люди раздавать государственные деньги самим себе. Это может плохо отразиться на их нравственном самочувствии.

 

Досье “ЛГ”

 

ЛАУРЕАТЫ ГОСПРЕМИИ В ОБЛАСТИ ЛИТЕРАТУРЫ:

1993: Фазиль Искандер, Дмитрий Лихачев, Олег Чухонцев.

1994: Михаил Гаспаров, Юрий Левитанский, Лидия Чуковская.

1995: Виктор Астафьев, Александр Кушнер, Григорий Поженян.

1996: Андрей Битов, Евгений Рейн.

1997: Григорий Бакланов, Борис Екимов, Михаил Кураев.

1998: Инна Лиснянская, Александр Ревич.

1999: Владимир Маканин.

2000: Владимир Войнович, Андрей Волос.

 

ЖЮРИ СЕКЦИИ ЛИТЕРАТУРЫ:

Лев Аннинский, Белла Ахмадулина, Андрей Битов, Даниил Гранин, Борис Екимов, Виктор Ерофеев, Фазиль Искандер, Сергей Михалков, Вячеслав Пьецух, Бенедикт Сарнов, Роман Сеф, Роман Солнцев, Сергей Чупринин, Олег Чухонцев, Игорь Шкляревский.

 

ЖЮРИ ПУШКИНСКОЙ ПРЕМИИ:

Алексей Алехин, Лев Аннинский, Александр Архангельский, Белла Ахмадулина, Андрей Битов, Михаил Гаспаров, Фазиль Искандер, Александр Кушнер, Евгений Рейн, Ирина Роднянская, Сергей Фомичев, Евгений Челышев, Сергей Чупринин, Игорь Шкляревский.

(обратно)

В.Морозов • Румбом славы (Наш современник N8 2001)

РУМБОМ СЛАВЫ

Николай Титоренко. Личный враг Адольфа Гитлера

Воронеж, 1999 г.

Кто умер, но не забыт, тот бессмертен.

Лао Цзы

Более полувека прошло, как закончилась война, написаны тома о всех крупных битвах, о сотнях мелких военных операций, изданы воспоминания — от маршалов до рядовых, но тема подвига, стремление воздать должное героям минувших сражений продолжают волновать наши души. Художественно-документальная повесть писателя-моряка Александра Крона “Капитан дальнего плавания” закрыла еще одну “белую страницу” в истории Великой Отечественной войны. Но ветеран-подводник Николай Титоренко, перелопатив уйму документального материала, решил если не заполнить пробел, то дополнить тему, руководствуясь собственным правилом: “Нет большей жертвы, чем лишиться памяти”.

О герое своей книги он пишет так: “Парадоксально противоречивая фигура: профессионал-подводник и моряк с головы до пят, счастливый баловень судьбы, трезвый аналитик с математическим складом мышления, раскованный и широкий трансфлотовец из грешной плоти, интеллигент чеховского склада, личный враг Адольфа Гитлера, зубная и головная боль Главпура ВМФ, штрафник, раз-жалованный через две ступени вниз в офицерском звании, пария, втоптанный в лагер-ную пыль и нищету, преждевременно сошедший в могилу, но со Славой, встретившей и проводившей его до гробового свода, преследуемый чиновниками и на том свете, повлиявший на морскую часть решений двух конференций антигитлеровской коалиции, увенчанный терновым венцом народного героя и, наконец, официально, посмертно, самым последним в списке признанный Героем Советского Союза”.

Читатель, надеюсь, уже догадался, что речь идет о командире подводной лодки С-13 Александре Ивановиче Маринеско — гении торпедной атаки, воинский успех которого даже немецкие историки (К. Беккер, Ю. Ровер и др.) признали самым значительным вкладом в итог Второй мировой войны на море. В военно-морском музее города Портсмута (Великобритания) уже был установлен бюст Маринеско, а у нас знали о его подвиге только в узком кругу моряков — до 1959 года, когда на слете ветеранов-подводников Балтики обнаружилось, что С-13 нанесла ущерб противнику в тоннаже — 40 тысяч тонн (суммарное водоизмещение двух потопленных немецких транспортов), и командир подлодки имеет законное право на звание подводника № 1 СССР. Общественное же признание Александра Маринеско и его “подвига века” (определение англичан) наступило за два месяца до его смерти, после телепередачи “Подвиг”, которую провел С. С. Смирнов, автор “Бессмертного гарнизона” — о защитниках Брестской крепости.

К этому сроку герой уже поплавал на торговых судах, был уволен на берег по состоянию здоровья, отсидел три года на Колыме и заканчивал жизненный путь в нищете и забвении, проживая в ленинградской “хрущобе” на улице Строителей.

В сентябре 1987 года в Либаве, где была последняя стоянка С-13, установили памятник: сжимая рукоятки перископа, Маринеско стоит на центральном посту лодки, а рядом на гранитной стеле — бронзовые имена всех членов экипажа. Как пишет Н. Титоренко, через месяц после открытия памятника мемориал посетил начальник Главпура ВМФ, и ночью, по его указанию, с лицевой панели срубили литеры фамилии Маринеско. В Главпуре подвиг командира С-13 сочли за карточное везение, и когда министр обороны страны маршал Родион Малиновский вернул Маринеско доброе имя, Главпур ВМФ изъял из архивов всю документацию о походах и боях славной подлодки с “несчастливым” номером. Кстати сказать, из серии “С” (“Сталинец”) к концу войны на Балтике непотопленной осталась одна С-13. Указом Горбачева от 5 мая 1990 года Маринеско получил “звезду на гроб”, а после развала Союза памятник из Либавы был перенесен в Кронштадт.

Родился Александр Маринеско 2(15) января 1913 года в Одессе, умер 25 ноября 1963 года в Ленинграде. Похоронен на Богословском кладбище.

* * *

Место рождения будущего героя подсказывает, что он из тех, кто имеет “морскую соль в крови”. Николай Титоренко подробно рассказывает о юношеских годах Александра, о ранних успехах его в морской карьере. Подводя читателя к “атаке века”, в первой половине книги прослеживает замысел гросс-адмирала Деница — как он, преодолевая штабные интриги, упрямо формирует и усиливает мощь подводного флота “третьего рейха”, склоняя на свою сторону Гитлера. Как результат этих усилий — “за годы войны в строй кригсмарине вступила 1191 подводная лодка. На момент капитуляции Германии 781 лодка была потоплена, 224 субмарины выведены из строя и затоплены экипажами в период сдачи, 186 единиц капитулировали на милость победителей”. О немецких асах-подводниках автор отзывается с профессиональным уважением. То, что убеждение Карла Деница было взято на вооружение фюрером, не желавшим смириться к концу войны с очевидным разгромом сухопутных армий, говорят следующие цифры, приведенные самим Деницем: “Во второй половине 1944 года в строй вступили 98 новых подлодок. В январе-марте 1945 года ежемесячно в среднем вступало в строй 26 подлодок”. Грозные немецкие субмарины могли стать гарантией закрытия второго фронта, и тогда дивизии вермахта могли быть переброшены на восточное направление. Уинстон Черчилль писал в мемуарах, что “вся англо-американская кампания в Европе зависела от движения конвоев через Атлантику”. Но тут их крепко “шерстили” немецкие подлодки — вспомним хотя бы знаменитый роман В. Пикуля “Реквием каравану PQ-17”. Добавим, что о сохранности груза англо-американцы не шибко радели, имея приказ покидать транспорты и затапливать их, если возникала угроза жизни экипажа. И покидали после первой пробоины, и давали торпедный залп по своим же кораблям — благо груз уже был оплачен разоренным войной Советским Союзом. Вступление в строй новых немецких подлодок с обученными экипажами, по словам того же Черчилля, “создало бы переворот в подводной войне.” Какой переворот — понятно: караваны союзников под кодовым названием “PQ” не покинули бы родных причалов. Потопив в ночь на 30 января 1945 года в морском бою, состоявшемся на подходах к Данцигской бухте, фашистский лайнер “Вильгельм Густлоф”, на борту которого находились 100 командиров для новейших субмарин и 3700 унтер-офицеров-подводников — последней надежды Гитлера в проигрываемой войне, Маринеско спас английский и американский флот от гигантских потенциальных потерь и разрушил планы Гитлера на реванш. В обнаруженном в фюрер-бункере досье в числе личных врагов Гитлера фамилия Маринеско значится под номером 26. Первые три номера занимают по порядку: Сталин, Рузвельт, Черчилль.

Примечательно, что акт возмездия совпал с очередной годовщиной прихода Гитлера к власти: такого “гостинца” к праздничку фюрер простить не мог. Даже по количеству жертв это была самая большая морская катастрофа в истории мореплавания. Гитлер приказал расстрелять оставшегося в живых старшего на переходе командира конвоя, объявить еще один очередной (после Сталинграда) трехдневный траур в стране, заочно приговорить командира советской подлодки к смерти, назвать его врагом рейха и своим лично. Последствия атаки оказались для немцев сокрушительными: новые субмарины, которые ждали своих командиров, стало некому возглавить!.. В том же походе, 9 февраля, подлодкой С-13 был потоплен вспомогательный крейсер “Генерал фон Штойнбен” с 3600 солдатами на борту — одна полнокровная дивизия.

Обо всем этом — вторая часть книги, и следует признать, что она написана более живо и интересно: авторская симпатия к своему герою не скрывается.

20 января 1945 года советские танки уже месили траками немецкую землю, и на другой день гросс-адмирал Дениц отдал в эфир и по проводам кодовый сигнал “Ганнибал”, согласно которому вышколенные и преданные фюреру экипажи подводников должны были прибыть в рейх и оседлать новейшие субмарины XXI и XXIII серий. В расчете на то, что новые подлодки надежно блокируют высадку союзных войск на западе, немцы начали формировать группу армий “Висла” для Восточного фронта.

Военная разведка СССР работала неплохо, и 20 января С-13 получила с берега радиограмму: “Ближайшее время противник начинает эвакуацию Кенигсберга. Ждите резкого усиления движения районе Данцигской бухты”.

Маринеско не мог знать, какой транспорт он атакует, кто его “пассажиры” и что находится в трюмах. Между прочим, Н. Титоренко пишет: “Там же, в чреве корабля, как подтверждается самой свежей информацией, находилась и затем бесследно исчезла оттуда на мини-лодке-катамаране знаменитая Янтарная комната”. Гидроакустик доложил, что на траверзе — судно большого водоизмещения в сопровождении судов охраны. Немецкий лайнер уходил. Посылать торпеды вдогон — дело бессмысленное, вдобавок — можно легко обнаружить себя и погибнуть, не уничтожив цели. Нельзя и упустить гиганта. Лодка принимает крейсерское положение (попросту всплывает!) и на фоне берега, по пляжному мелководью, выжимает всю возможную скорость, устремясь, как гончая, за немецким лайнером. Дизеля работали на пределе. Обойдя “Густлофа”, С-13 замерла и, выждав момент, ударила по цели. Из четырех торпед в левый борт “Густлофа” впились три, поскольку одна застряла в торпедном аппарате. Выстрели она — “Вильгельм Густлоф” затонул бы практически мгновенно. Через полчаса гигантский лайнер уже лежал на дне. (Для сравнения: знаменитый “Титаник” тонул 2 часа 40 минут.) Сигнал SOS корабль подавал открытым текстом.

Командир отдал приказ: “срочное погружение”. Началась охота за дерзкой подлодкой. Гидроакустик насчитал семь сторожевиков, эсминцев и тральщиков. В смертельно опасной игре серии глубинных бомб рвутся точно там, где минуту назад была советская подлодка. Описание этой “охоты” профессионалом-подводником щекочет читательские нервы. Немцы “заперли” лодку на мелководье и месили взрывами бухту. Что творили наши гидроакустики! По существу, в течение часа под непрерывной бомбежкой С-13 крутилась на одном месте. Затем курсом “норд” стала понемногу уходить от облавы на нарастающую глубину.

Еще один час смертельной игры в кошки-мышки! Немцы засекли лодку в 23.45, а только в 4 утра “лодка буквально на цыпочках подошла к 50-метровой изобате. В центральном посту и оконечных отсеках, где стоят глубиномеры, пронесся первый вздох облегчения.”

Послезалповое маневрирование — высшее искусство подводника. Если посмотреть на карту “охоты” за нашей подлодкой после ее удачного залпа, то ломаная линия рыскания лодки на мелководье напоминает движение шара по бильярдному полю с многократным отражением от бортов и других шаров. Уму непостижимо, как лодке удалось избавиться от верной гибели!

Титоренко пишет: “Цель всему и всегда одна: победить и выжить. Морской бой может длиться секунды. Результат всегда один: гибнет тот, кто не обеспечил себе право первого, упреждающего залпа...”

Сотни тонн глубинных бомб перемесили бухту размером в 1,5 мили. Для подводной лодки это был в прямом смысле гибельный “пятачок”. Лодка и экипаж остались целыми благодаря командиру, потому что Маринеско обладал железными, волчьими нервами, не поддался панике и работал на глубине в обнимку с “мамкой”-смертью, как шахматист за шахматной доской. Титоренко узнал у штурмана С-13 Н. Я. Редкобородова, как смогла подлодка выйти из стопроцентной гибельной ситуации послезалпового маневрирования. Немцы знали, что “закупорили” наглую “руссише швайн” и ей никуда не деться!..

Глубина — 50 метров. Бомбы сыплются, как вши с шинели окопника. Что же делает Маринеско, понимая, что если не конец света, то уж конец С-13 пришел наверняка?..

Он мгновенно вспоминает о немецкой аккуратности: немцы взрыватели глубинных бомб всегда ставили на подрыв для глубин 30, 60 и 90 метров. Коль глубина — 50 метров, а безопасное расстояние взрыва от корпуса лодки — 10 метров, то... Маринеско приказывает всплыть до 15 метров и на “велосипедной” скорости уйти на курс “норд”. Смертельный риск, но — остались целы! Был ли у него другой выход, другой способ выживания?..

Николай Титоренко: “...Вклад экипажа лодки, численностью в полуроту, соразмерен успешной фронтовой операции”.

Наконец, глубина — 60 метров, на целых 10 метров глубже! Взрывы глубинных бомб отстают и вскоре прекращаются. Титоренко цитирует Цицерона: “Храбрым помогает не только судьба, но гораздо более — разумное суждение”.

Пять раз Маринеско сообщал берегу о потоплении “Вильгельма Густлофа”, но берег не отозвался. С наступлением рассвета легли на грунт у о. Готланд. Штурман доложил, что в результате бомбежек вышел из строя гирокомпас и для ремонта его потребуется не менее шести часов. (Позже стоянку лодки у о. Готланд оценили как бивуачную.) Радист на всплытии смог, наконец, передать радиограмму о потоплении “Густлофа” и получить подтверждение о том, что они услышаны (получить “квитанцию”).

Маринеско к этому дню еще не исполнилось 32 лет!..

За час “охоты” немцы сбросили на С-13 более 240 глубинных бомб. Это сообщил позже пленный немецкий офицер, участник “той” охоты за лодкой.

Подправив дела, С-13 отправилась на базу. По пути ей встретился крейсер “Штойнбен”, который она потопила. За лодкой начала охотиться немецкая подлодка, и в этой охоте “Маринеско проявил завидное хладнокровие, что аналогов трудно сыскать”, — пишет Титоренко. Четыре часа “немец” гонял безоружную подлодку по Балтике. По словам автора: “Этот бой заслуживает быть вписанным в учебники подводников разных стран и народов как один из самых интенсивных и настойчивых”.

Для тех, кто не знает морской специфики, но ценит удаль, находчивость, мужество, смекалку: возвращаясь на базу, лодка С-13 была неопознанной. С двух сторон по ней начали молотить глубинными бомбами. Маринеско дал приказ: “Срочное всплытие!” — и, вынырнув между двумя катерами, которые охотились за ним (чтобы они не могли открыть огонь друг по другу), заорал матом с капитанского мостика. Для обоих сторожевиков этот крик стал русским паролем.

Немного о “крамольной” части биографии героя: работая завхозом в Институте переливания крови, он, по устному разрешению начальника, развез сотрудникам разлагающийся в брикетах торф — для отопления квартир. Нагрянула проверка, начальник отказался от своих слов и подал на завхоза в суд. Приговор суда — три года колымских лагерей.

Всю жизнь Александр Маринеско прожил по русской пословице: где трусу по уши, там удалому по колено, но непризнание и забвение сломили и его. Книга Н. Титоренко — это и земной поклон Герою, и увековечение его подвига, и наше общее “прости”!

Вячеслав Морозов

(обратно)

В.Винников • Прекрасный знак беды (Наш современник N8 2001)

ПРЕКРАСНЫЙ ЗНАК БЕДЫ

 

Вера Галактионова. Слова на ветру опустевшего века.

М., Академия поэзии, Московский писатель, 2000

“Есть некая закономерность в том, что меньше всего внимания уделяется самому, пожалуй, опасному из разъедающих нашу жизнь дефицитов — дефициту будущего. Воспитанные на “чувстве уверенности в завтрашнем дне”, мы почти не замечаем, как наше будущее сжалось до этих дней, недель, месяцев, максимум — нескольких лет. Время утратило свою бесконечность, стало дробным, локальным. А раз так, то и деятельность свою человек начинает строить, исходя из неминуемо ограниченных, сиюминутных, утилитарных целей — целей “завтрашнего дня”...”

Сегодня, через одиннадцать лет, я уже хорошо понимаю, в чем был прав, в чем солгал этими словами. “Будущее сжалось...”, “время утратило свою бесконечность...” — как будто и время, и будущее существуют и действуют сами по себе, отдельно, независимо от людей, от каждого из нас. Субъективация объективного, понятий в том числе, — излюбленный, между прочим, прием постмо-дернизма... Как давно это было: и программа “500 дней”, и газета “День”, — летучее, как хлороформ, эфир или иной веселящий газ, время до расстрела Дома Советов.

А после оно, это ельцинское время, сконденсировалось, “загустело”, coгласно пророчествам поэта, стало вязким, тягучим, как жевательная резинка, и оттуда начали выдуваться-лопаться всякие олигархические “бабблы”. Наверное, вскоре время над Отечеством нашим совсем уж затвердеет, как льды Баренцева моря над погибшим “Курском”. Ведь каждое “агрегатное состояние” времени отличается от иного своей структурой, а значит — и внутренней мерой. Так вот, эта мера ощутимо меняется, и не только перелом “миллениума” причиной тому.

Хотя — конец века, конец тысячелетия, пусть трижды формально, но все же обращают взгляд и человека и общества на далекие перспективы. История — то, что интересует нас в настоящем. Иначе говоря, история — вовсе не наука о прошлом, напротив, она — часть нашего настоящего. И в этом настоящем уже куда-то исчез почти всеобщий безоглядный отказ от собственного прошлого, исчезло стремление “жить теперь по-новому”, как на Западе. Ну, может не исчезли совсем — но отошли в сторонку, съежились, стали неприметными для глаза.

Зато, куда ни глянь, все кругом — уже патриоты, все державники, все государственники. И вроде бы не беда, что “новая великая Россия” все четче проступает в своих естественно-исторических границах — от Гибралтара до Ниццы, что продолжается обеднение и вымирание ее народов. Еще не сомкнулись льды, еще длится фазовый переход времени из одного состояния в другое. Но счет пошел уже иной — на века и тысячелетия, явно выходящий за рамки личной жизни любого “новорусского” олигарха-нувориша или бомжа, что, по сути, одно и то же...

Выход в свет густо замешанной на большой истории книги Веры Галактионовой — одно из подтверждений этого фазового перехода. И дело здесь — не только в “многослойном” названии: мало ли еще не таких затейливых смысловых “узелков” можно вывязать на пяльцах русского языка. Дело именно во внутренней мере слова — совершенно нетипичной для “женской прозы”. Эта нетипичность уже не раз отмечалась в отзывах специалистов о произведениях Веры Галактионовой: и художественных, и публицистических, — впрочем, больше на уровне “чутья”.

Вообще-то, когда женщины выходят хотя бы на второй план отечественной литературы, это (для меня, во всяком случае) — вовсе не свидетельство “эмансипации”, “феминизма” и прочих современных прелестей, а совершенно отчетливый “знак беды”, знак того, что мужчины наши не справляются с Русским Словом, не подъемлют его от земли. Это — знак того, что “кони все скачут и скачут, а избы горят и горят” (Наум Коржавин). Это — знак войны и грозящего России поражения. Это — военная проза и военная поэзия: от плача Ярославны зачиная.

Даже более и ранее того — можно равноапостольную княгиню Ольгу припомнить, безутешную вдову-воительницу,мстящую за гибель своею мужа Игоря. “И реша деревляне к Ользе, — тонким торжественным голосом выпевает она. — ...И сказали деревляне Ольге: “Где дружина наша, которую послали за тобой?” Она же ответила: “Идут за мною с дружиною мужа моего... И повеле засыпати я живы, и посыпаша я...” И повелела засыпать — живыми!..” (“Снежный мужик”). А потом — Владимир Красно Солнышко, крещение Руси “огнем и мечом”, тысяча лет христианства...

Так что здесь не следует понимать “войну” буквально, по-материалистически: как войну армий и пушек. Войны начинаются и заканчиваются в душах людей, в сознании обществ. Войны — это особый воздух, которым дышат и растворяют его в собственной крови. И он, этот воздух, не сразу покидает наши артерии и вены. Анна Ахматова, например, до конца своей жизни дышала воздухом четырех войн сразу: русско-японской (с восстанием 1905 года), Первой мировой, гражданской и Второй мировой (включая советско-финскую). Другим “повезло” меньше.

Но и они были далеко не только “сестрами милосердия” тех войн, которыми дышали, — нет, воевали и словом, и делом, в меру своих сил, помогая, поддерживая, прикрывая... Взять ли судьбу Марины Цветаевой, взять ли судьбу Юлии Друниной, взять ли судьбу недавно скончавшейся Татьяны Глушковой — разве не были они, их судьбы, судьбами военными? Мир вам, воительницы русского Слова, сгоревшие на его неугасимом огне! И заодно — укор многим теплохладным “российским литераторам”, озабоченным далеко не войной и победой России — другим...

Нет, недаром Православная Церковь учит, что именно Пресвятая Богородица и Приснодева Мария возглавляет на небе, по Успению своему, все ангельские чины, ведущие непрерывную невидимую брань с демонами сатаны. И Россия наша — давным-давно под Покровом Богородицы. И главный храм Отечества по-прежнему, несмотря на чудесное возрождение храма Христа Спасителя (чьей истории посвящена почти четверть книги),— собор Покрова на Рву (он же — Василия Блаженного), дополненный тоже не сразу поднятым к небу Успенским собором Кремля.

Вот с таких позиций, пожалуй, и надо рассмотреть эту не слишком обычную по нынешним временам книгу, обозначив ее жанр: военная проза. А поскольку война идет виртуальная, странная: то ли война, то ли игра, только гибнет и рушится все по-настоящему, — то и военная проза выглядит странной, мало похожей по внешности, по форме своей на далекий, половецких времен плач Ярославны. Но все равно она — поиск своего князя, заговор стихий и времен, дабы те не причинили ему зла, не привели до срока к смерти, но даровали жизнь и победу.

Вот, например, многое объясняющий текст (“Мы будем любить”): “Мария выбиралась из ямы и подолгу смотрела в сторону великого Третьего, на вершине которого только начиналась работа. Под двенадцатиметровым слоем земли покоились в великом Третьем останки воина. И так же, как в первых двух курганах с одиночными захоронениями, под правой рукою его лежал боевой бронзовый акинак, а под левой зеленела груда наконечников стрел. Но рядом с его скелетом должны были обнаружиться еще два — женских, поражающих своей непохожестью.

Один из них принадлежал женщине необычайной красоты. Она была высокой и стройной — узкий ладный костяк говорил о том — и, вероятно, большеглазой, что можно было легко определить по черепу, небольшому, с огромными глазницами. В изголовье ее еще сохранились впечатавшиеся в грунт следы истлевших прутьев корзины. Но в совершенной целостности были и бронзовое отполированное зеркало на длинной ручке, изрядно позеленевшее, и сточенные кусочки охры и мела — то были ее румяна и белила. И Мария откуда-то хорошо знала про то...

Скелет же другой был широк, основателен и мал. А низкий таз, искривленные кости ног и грубоватые скулы напоминали о земном облике женщины, в которой, вероятно, было много жизни, силы и сноровки. Ни единого украшения не ушло с нею в могилу, а лишь короткий боевой меч да колчан со стрелами. Это была женщина-воительница, хорошо, должно быть, скакавшая на коне и сопровождавшая мужчину-воина в его походах... Но скелет первой находился рядом со скелетом хозяина подземного, последнего их пристанища. Скелет — той, тонкой...

Кто из них больше любил себя — первая ли, вторая ли? И кого из них больше любил он, воин с низким лбом и на диво сильной челюстью? Верно ли угадали люди, захоронившие их и положившие тонкую красавицу — ближе? И это было то, чего Мария не знала. Она — не знала и переживала: которую — из двух?.. И когда думала, что, все-таки, красавицу, то улыбалась, но мрачнела и хмурилась потом: ей совсем не нравилось, что при мужчине эта, красивая, — не одна... Потом, за работой, она запоздало догадалась: единственной могла быть только красавица воительница... Чтобы быть единственной, нельзя быть только красавицей — или только воительницей...

Тогда ей стало спокойно, как становится спокойно человеку от совершенного пониманья, даже если это пониманье никогда не воплощается в видимой жизни...”

Вот так, незатейливо, просто и справедливо. О чем тут и, главное, с кем спорить? Красавица воительница — единственная при мужчине-воине. Разве нечто давно и прочно забытое не шевельнулось при этих словах в сердце просвещенного читателя? Шевельнулось, да? Вот то-то и оно. Где он теперь, искомый герой нашего времени? Где он, достойный такой истины-красоты и любви-войны?

Нет, героинь прозы Веры Галактионовой окружают или мужчины-растения, или мужчины-звери: иногда хищные, чаще траво- и плотоядные, очень водкопьющие — и все, не более того. “Потом Лунная Красавица стояла на четвереньках перед растворенным стенным шкафом, раскачиваясь из стороны в сторону, прежде чем собралась с силами и вытянула свежую неглаженую простынь. Этой простынью она подхватила младенца, уже холодного, уже тяжелого будто камень, плотно сомкнувшего толстые веки на одутловатом личике, и завернула его с головой.

Лунная Красавица опасалась еще, что он вот-вот закричит от удушья в тугом белом коконе — вздрогнет, и закричит, и забьется. Но это был послушный и не привередливый ребенок — он умер сразу и навечно, как она того хотела” (“Это был Шулмусы”). Некого любить, не при ком быть, не для кого рожать и воспитывать детей... “Не спрашивай, по ком звонит колокол. Он звонит по тебе”. Так что не спрашивайте, о ком написала здесь Вера Галактионова. О каждом из нас, о наших любимых, о наших женах, дочерях и сестрах.

Но — опять же — кто сегодня, заслышав набат, бросится гасить пожар? В октябре 93-го танки расстреливали Дом Советов — и это для многих было зрелищем. Может быть, Москва — и вправду Третий Рим, не знаю, но Рим ветхий. Да, сегодня уже ясно, что президент Руцкой вряд ли бы оказался лучше народу, чем президент Ельцин, но что было — было, и полторы тысячи погибших на Красной Пресне открыли скорбный мартиролог либерально-монетаристских “реформ с лицом Гайдара и Чубайса”, каждый год ужимающих население России на миллион человек.

Вера Галактионова слишком многое видит без иллюзий, едва ли не жесткими, нечеловеческой ясности ангельскими очами. “Чеченский конфликт может быть разрешен лишь войной на два фронта, а не на один. Одолеть явный террор со стороны Чечни можно, подчищая одновременно скрытый, ползучий террор против народа, источаемый компрадорской частью нынешнего центра” (“Русский ответ”). Но ищет, ищет своего князя-воителя — пусть далеко от Москвы и даже вне России, пусть ошибаясь: речь-то идет не столько о личном — о насущном идет речь.

“Никогда не будет... вычислено с точностью, сколько человеческих жизней спас Александр Адамович Граховский, назначенный председателем Гомельского облисполкома за год до атомной катастрофы. Своевольно, до директив, он принял решение об отселении семей с детьми и беременных женщин, вырывая у смерти будущее Белоруссии. В общей же сложности пришлось отселять затем людей из 300 населенных пунктов области... Александр Адамович, клавший душу за други своя, умер в 91-м году... Он не дожил до 54 лет” (“Черная быль — Белая Русь”).

“Однако назарбаевской политикой кровавая развязка этого сценария в Казахстане была заморожена. Политика эта строилась не на призывах к национальной терпимости, человеколюбию и т. д. В той накаленной обстановке, когда гибель, из числа восставших, казахских юношей и девушек была у всех в памяти, это не возымело бы успеха. Мало кто знает, как глава Казахстана неожиданно посещал перед готовящейся развязкой собрания казахских патриотических движений. Его выступления там строились в первую очередь на экономических доводах...

Отсутствие волнений — это возможность выправить экономическое положение Казахстана. Волнения же такую возможность перечеркнут полностью: республику ждет разруха, голод, война... Вот чего никогда не могло простить и никогда не простит Нурсултану Назарбаеву наиболее агрессивное антирусское крыло живучего ельцинизма: он вывернул ситуацию в Казахстане в иную сторону. Кровавое продолжение — “по бакинскому варианту” — сценария, начатого в декабре 1986 года и развиваемого успешно, было сорвано” (“Народ, разделенный в доме своем”).

Все это, вместе взятое, не то чтобы дает право книге Веры Галактионовой быть замеченной — мне кажется, она просто не может быть не замеченной теми, в ком еще жива совесть и любовь. И не думаю, что тысячный тираж ее — мал. Дай Бог, чтобы эта тысяча книжек нашла своих читателей. А там — книги имеют свою судьбу — пойдет и вторая тысяча, и десятая. И Пушкина и Толстого вон издавали миллионами экземпляров — помогло ли это миллионам, читавшим про Татьяну Ларину и Наташу Ростову, “проходившим” их в советской средней школе?

Боюсь, смотрят они теперь ОРТ с НТВ да читают Кристи с Марининой. И так — день за днем, до нового “дефолта”, взрыва или еще чего-нибудь в том же духе... Но все же не удержусь от одного буквоедского замечания в адрес автора — на случай будущих изданий книги. “Люцифер” — не столько “светоносный” (в этом случае был бы “Люцифор”), сколько “берущий свет”.

Впрочем, это частность, хотя и чуждая блестящему языку книги. Главное, повторюсь, в ином ощущении масштабов бытия, который она задает — точно, хотя и невероятно (это утверждение остается на совести критика). “Мария стояла в воде, доходившей до плеч. Прохладный голубоватый свет поднимался от ног ее к затылку и уходил ввысь. И сумбурному мареву болезни не было больше места в ровном и сильном свечении, охватившем легкое тело. Посреди свинцовой воды, посреди свинцового неба вечно плыли белые птицы” (“Мы будем любить”).

Если начать подробно разбирать семантику, например, одного этого абзаца, то здесь для полувзвода структуралистов, усиленного герменевтиками, хватит дел на месяц — я не шучу. Но здесь намеренно были оставлены в стороне и без должного внимания целые геологические слои творчества Веры Галактионовой — ради выделения и посильного объяснения двух особо значимых на сегодня проявлений оного. Того, что мера нашего мира изменилась уже зримо, — и того, что наши княгини вскоре не будут терпеть созданной нами пустоты вокруг себя.

Пока — они взывают к своей и нашей долговековой памяти, ожидая не ответного зова даже, но войны, и победы, и мира на русской земле.

 

Владимир ВИННИКОВ

(обратно)

Оглавление

: Empty data received from address

В.Пономаренко • Я был сбит под Орлом (Наш современник N8 2001)

В.Тимофеев • Россия и Арктика (Наш современник N8 2001)

Наш край и флот - ровесники (Интервью с губернатором Мурманской области Юрием Евдокимовым) (Наш современник N8 2001)

Здесь начинается Россия (Беседа писателя В. Тимофеева с настоятелем Трифонова Печенгского монастыря игуменом Аристархом) (Наш современник N8 2001)

Ю.Банько • Адмирал (Наш современник N8 2001)

В.Шигин • Экипаж (Наш современник N8 2001)

В.Ганичев • Флотоводец и святой (Наш современник N8 2001)

И.Ушаков • Морское сражение на севере в 1496 году (Наш современник N8 2001)

В.Маслов • Стать сыновьями (Наш современник N8 2001)

Н.Черкашин • На полярных морях (Наш современник N8 2001)

М.Орешета • Лишка (Наш современник N8 2001)

О.Михайлов • Малая родина адмиралов (Наш современник N8 2001)

Н.Большакова • На поле сражения за Россию (Наш современник N8 2001)

А.Казинцев • Три дня в августе (Наш современник N8 2001)

Куда Вы ведете Россию, Президент? (Наш современник N8 2001)

С.Викулов • К 80-летию Сергея Орлова. Были витязи когда-то... (Наш современник N8 2001)

Л.Скатова • К 60-летию гибели Марины Цветаевой. Теневой венец (Наш современник N8 2001)

И.Кириллов • Границы мира (Наш современник N8 2001)

П.Басинский • Из рук в руки (Наш современник N8 2001)

В.Морозов • Румбом славы (Наш современник N8 2001)

В.Винников • Прекрасный знак беды (Наш современник N8 2001)