Наш современник 2001 № 12 [Журнал «Наш современник»] (fb2) читать онлайн

Мозаика войны (продолжение) (Наш современник N12 2001)

К 60-летию разгрома

немецко-фашистских войск под Москвой

 

МОЗАИКА ВОЙНЫ

Истинный смысл, как представляется, не в том, что германские войска как раз у самой границы Москвы утратили всю свою силу, а в том, что наши войска обрели здесь “сверхсилу”.

Вадим Кожинов

Так выглядела Красная площадь до ночи на 7 ноября 1941 года. Мавзолей В. И. Ленина был замаскирован под жилой дом с мансардой. Кстати, тела вождя мирового пролетариата в нем уже не было — с июля 1941 по март 1945 года, в течение 1360 дней, оно хранилось в Тюмени, в наспех приспособленном для этого подвале бывшего реального училища

Эти и другие фотографии Первопрестольной 1941 года прислал в редакцию “Нашего современника” бывший начальник инженерного отдела штаба МПВО города Москвы в годы войны полковник в отставке Юлий Юльевич Каммерер. К фотографиям была приложена документально-мемуарная рукопись, которую мы, несмотря на некоторый историко-справочный характер изложения и “сухие” цифры, прочитали с интересом и пользой для себя и ниже публикуем в сокращении.

В самом деле, что мы знаем о прифронтовой Москве? Ну, налеты вражеской авиации, ответные залпы наших зениток, скрещенные в ночном небе лучи прожекторов... ну, дежурства на крышах, ящики с песком для тушения “зажигалок”... конечно же, аэростаты, похожие на бегемотов, неуклюже и величаво ползущие по московским улицам, бульварам, набережным... огромные стрелы на стенах домов, на заборах, указывающие, как пройти в бомбоубежище... бумажные кресты на оконных стеклах... Послевоенные поколения видели такие “картинки” в кино, по телевизору, читали об этом в книгах, слышали от родителей, от дедушек и бабушек...

А вот что все это представляло в реальной действительности в “сороковые пороховые”?!

Правда о Москве военной

В Московскую битву заметный вклад внесли бойцы и командиры Местной противовоздушной обороны (МПВО), спасавшие город от огня и разрушений во время ожесточенных налетов фашистской авиации.

Значение Москвы в войне определялось тем, что она была столицей государства, в ней были сосредоточены органы управления народным хозяйством СССР. В городе работало 475 крупнейших предприятий, в том числе 115 объектов “особой важности” по МПВО. Доля промышленности Москвы и Московской области в общесоюзном производстве достигала 22,6%. В годы войны Москва была действительно кузницей оружия, ибо буквально все, даже мелкие предприятия местной промышленности, выполняли оборонные заказы. Так случилось, что осенью 1941 года только Московский государственный подшипниковый завод (ГПЗ-1) выпускал подшипники для всей авиационной и танковой промышленности. Прославленные “Катюши” и многое другое давала фронту в это время Москва.

Стратегии и тактике поголовного уничтожения москвичей и глобальных разрушений, разработанным фашистами, должны были противостоять 100-тысячный корпус Московской зоны Противовоздушной обороны (ПВО) и 650-тысячная “армия” МПВО. На ПВО (зенитная артиллерия, истребительная авиация, прожекторные части...) возлагалась задача не допускать вражеские самолеты к городу, на МПВО (спасатели, пожарные, строители, медики...) — ликвидация последствий налетов, обеспечение жизнедеятельности города.

Для этих целей были созданы 18 специализированных служб МПВО. Их дополняли отряды, команды, дружины на объектах, группы самозащиты в домоуправлениях и другие формирования МПВО. Они были должным образом оснащены и обучены Осоавиахимом и Обществом Красного Креста ведению спасательных работ, оказанию медицинской помощи, тушению пожаров, словом, всему тому, что необходимо делать там, куда падали бомбы.

А состояла “армия” МПВО преимущественно из женщин, заменивших ушедших на фронт мужчин, и тех, кто по молодости или, наоборот, старости или хворости не мог держать в руках оружие. Да, это наши матери, жены и сестры, старики и “подставочники” — мальчишки и девчонки 12—15 лет, которым для того, чтобы достать до станка, требовалась подставка, — ковали грядущую победу, работая по 10—12 часов, а ночами сражаясь с бомбами...

Нельзя не сказать о противохимической подготовке. Памятуя о коварстве немцев, неожиданно первыми применивших отравляющие вещества в войне 1914—1918 годов, москвичей усиленно готовили к противохимической зищите, и не только специальные формирования, но и все население (на всех москвичей, оставшихся в городе после эвакуации, в мобзапасе имелись противогазы). Убежища строились и оснащались фильтровентиляционными установками.

Я, в предвоенные годы молодой инженер, не раз участвовал в тренировочных походах в противогазе, работал в нем над чертежами.

Не обходилось, как обычно, без скептиков, но оказалось, готовились не зря: в конце войны специалистам показали снятый самими немцами фильм о громадных подземных, тщательно замаскированных хранилищах с десятками тысяч бомб и снарядов, начиненных сильнодействующими отравляющими веществами. Кстати, когда немцев заставили ликвидировать эти запасы, то они для работы попросили наши советские противогазы — они оказались надежнее.

А не использовали страшное химическое оружие фашисты отнюдь не из-за человеколюбия, а потому, что знали о нашей серьезной готовности.

Большое значение придавалось маскировке и светомаскировке. Наружное освещение города выключалось из 2550 пунктов, на его выключение требовалось 350 человек и полтора часа времени. К началу войны удалось выполнить большую работу по централизации наружного освещения. Теперь его выключали из одного пункта за несколько секунд. Берлин, как свидетельствовали позднее экипажи дальних бомбардировщиков, такого централизованного управления не имел.

Заблаговременно для маскировки миллионов окон жилых домов и других зданий была заготовлена специальная светомаскировочная бумага...

С началом войны вся система МПВО столицы была приведена в готовность. Сразу же после передачи в 12 часов 22 июня 1941 года Заявления правительства был объявлен приказ № 1 по МПВО о введении в Москве “угрожаемого положения”.

Уже вечером того воскресного дня окна всех зданий города были затемнены, уличное освещение, рекламы выключены, Москва погрузилась в темноту. И надолго.

К концу 1941 года для укрытия населения были подготовлены и использовались 1029 газоубежищ, 6215 бомбоубежищ, 19500 землянок и щелей, 23,3 километра линий метро, в них можно было укрыть 1600000 человек.

В считанные дни Москва неузнаваемо преобразилась. Наиболее широкие улицы и площади “застроили” жилыми домами и, не жалея краски, щедро “озеленили”. Даже крыши цехов многих предприятий превратились в жилые кварталы преимущественно смешанной малоэтажной застройки, характерной для того времени.

Стал неузнаваем, посуровел Кремль, его златоглавые соборы словно бы надели солдатские пилотки, защитная окраска притушила их сверкающую позолоту; зачехлены рубиновые звезды, венчающие кремлевские башни. Точно плащ-палатки, накинуты на некоторые здания маскировочные сети. Стены, раскрашенные в контрастирующие цвета, создавали видимость тесно прижатых один к другому жилых домов...

По-разному, но с единственной целью — сделать незаметными, слить с окружающей застройкой — маскировались крупные здания, имевшие важное значение: Центральный телеграф, гостиница “Москва”, где размещались командные пункты. Под комплекс причудливых старинных зданий замаскирован декорациями к опере “Князь Игорь” Большой театр...

В день начала войны — 22 июня 1941 года — столица перешла на военное положение: началась мобилизация и перевод на казарменное размещение подразделений и формирований МПВО, оснащение их всем необходимым. Москвичи приспосабливали подвалы под убежища, отрывали щели и землянки, закладывали мешками с песком витрины магазинов, получали специальную светонепроницаемую бумагу для окон. Во всех зданиях наклеивали на стекла перекрещивающиеся бумажные полосы, а на чердаках и лестничных клетках устанавливали бочки с водой и ящики с песком. Москва активно готовилась к возможным неожиданностям.

1941 год. Дровяной склад на улице Горького

Воздушное наступление на Москву началось подчеркнуто ровно через месяц после вероломного нападения: в ночь с 21 на 22 июля 1941 года; в этой операции участвовало более 200 самолетов. И с того дня регулярные, почти еженощные бомбардировки не прекращались практически до конца года...

Надо отдать должное мастерству и мужеству наших летчиков-истребителей, зенитчиков, прожектористов Московской зоны ПВО — они не пропустили в город большую часть вражских бомбардировщиков, сбили 1932 самолета! Но, как теперь достоверно стало известно, прорывались не одиночные “сеятели бомб”, как об этом сообщалось, а десятки. По данным МПВО, над городом “разгрузилось” не 229 бомбардировщиков, а не менее 700. Пожарные, на которых легла самая большая нагрузка по тушению пожаров, считают — не менее 1000.

На территорию столицы того времени — она немного выходила за линию городской Окружной железной дороги — упало 1610 фугасных и более 110 тысяч зажигательных бомб. На территории Московской области “учтено” около 9 тысяч фугасных бомб, причем большая часть их сброшена на подступах к Москве, то есть на территории города в теперешних его границах...

1941 год. Разрушенные бомбардировкой жилые дома по Малой Тульской улице, корп. 18 и 19

Как велись аварийно-спасательные работы, рассказывают сами участники. Архитектор Б. Кулумбеков, командир роты Краснопресненского ОГБ МПВО: “В один из налетов прямым попаданием фугасной бомбы разрушен жилой дом в Среднекисловском переулке. В цокольном этаже в заваленном убежище укрылись несколько десятков человек. Расчистили подход, я с двумя бойцами проник внутрь сооружения. В одном углу несколько человек оказались под обломками конструкций, они нуждались в срочной помощи.

Среди погибших под завалом увидели молодого человека в форме майора. Он, проездом из госпиталя, решил навестить семью. Сигнал воздушной тревоги застал его в воротах своего дома. Дежурные поста МПВО направили майора в бомбоубежище, где, как они считали, укрылась его семья. Но они ошиблись — семья оказалась в другом убежище...”

Стремясь подавить моральный дух защитников столицы, посеять панику среди населения, гитлеровцы всячески рекламировали размеры разрушений в Москве. Берлинское радио хвастливо заявляло в те дни: “Сильные соединения немецкой авиации каждую ночь подвергают уничтожающей бомбардировке этот важный индустриальный центр страны. Заводы и фабрики вокруг Москвы настолько разрушены, что всем иностранцам запрещен выезд за пределы города. Кремль и все вокзалы разрушены. Красной площади не существует. Особенно пострадали промышленные районы. Москва вступила в фазу уничтожения”.

Москвичи спасли столицу от тотальных пожаров и разрушений. Они потушили около 42 тысяч “зажигалок”, ликвидировали более 3000 крупных аварий, извлекали пострадавших из-под завалов, оказывали им медицинскую помощь, в кратчайшие сроки восстанавливали разрушенное, обеспечивали работу предприятий, жизнедеятельность города.

Любопытная деталь: из 1610 сброшенных немцами фугасных бомб 130 по разным причинам не взорвались. Большая часть их тогда же была извлечена и обезврежена, но были бомбы, которые не смогли отыскать ни тогда, ни после, и до сих пор “замедленная смерть” таится в московских недрах. Одна такая крупного калибра фугасная бомба упала на Пушкинскую площадь между памятником поэту и бывшим Домом прессы. Тогда же откопали глубокий котлован, оказалось — бомба на большой глубине изменила направление и ушла куда-то в сторону. Так и не нашли. Когда строили станцию метро “Чеховская”, были приняты меры предосторожности.

Тяжелая 1000-килограммовая бомба сброшена на госпиталь имени Бурденко несомненно прицельно, ибо никаких важных объектов вблизи него не было. Бомба упала среди тесно стоящих зданий недалеко от главного корпуса, заложенного еще Петром Великим. Взрыв такой бомбы грозил тяжелыми последствиями: госпиталь переполнен ранеными, их эвакуация в короткие сроки невозможна.

Бомба не только глубоко ушла в землю, но и сместилась в сторону. Обнаружили ее на глубине 9 метров. Взрыватель удалить не удалось, пришлось бомбу поднимать в таком виде, когда любая неосторожность могла привести к непоправимым последствиям. Чтобы она не ударилась о стенки крепления, Иван Васильевич Лузан, которому поручено обезвреживание, сел верхом на безобидную с виду “чушку”. В таком виде ее подняли наверх, погрузили на песчаную подушку в машине и на первой скорости повезли на подрывную площадку. Так и сидел сержант Лузан верхом на бомбе, пока не миновали городскую черту...

Московские проектировщики и строители при активном участии чекистов запроектировали, в кратчайшие сроки построили и, пока продолжались налеты, обслуживали различные ложные “важные военные объекты”.

Опасно недооценивать опыт и знания врага, поэтому “оборонные объекты” проектировались по всем правилам маскировочного искусства. Возводились объемные каркасно-панельные сооружения, ряды остекленных парниковых рам имитировали заводские цеха... Перед налетом на территории “объекта” появлялись слабые огоньки — как бы огрехи светомаскировки. Часто первые же самолеты клевали на эту нехитрую приманку и сбрасывали “зажигалки”. Тогда наземная команда поджигала заготовленные кучи хвороста, дров, бочки с отработанным маслом, и — возникал “пожар”. На него набрасывались идущие следом бомбардировщики.

В этой области много выдумки и изобретательности проявили архитекторы И. М. Тигранов, С. В. Лященко, инженеры А. А. Румянцев, И. Н. Муравьев. Вражеские летчики настойчиво искали и, обнаружив, бомбили авиационный завод № 23. А завод как ни в чем не бывало продолжал выпускать самолеты. Бомбили, и успешно, ложный объект...

Всего в разных местах Подмосковья было построено семь макетов заводских корпусов, два макета элеваторов со всеми службами, нефтебаза, девять ложных аэродромов с ангарами, взлетными полосами, макетами самолетов.

На ложные объекты гитлеровцы сбросили около 700 только фугасных бомб. Надо отдать должное мужеству и самоотверженности бойцов и командиров МПВО. Они, вызывая огонь на себя, не имели никакой защиты от бомб, кроме простейших окопов и щелей...

Москву уберегли от тотальных разрушений и потерь, сохранили, в первую очередь, сами москвичи — бойцы и командиры подразделений и формирований МПВО, — защищавшие столицу во время ожесточенных налетов фашистской авиации. Однако в учебнике по истории Москвы, изданном в 1996 году, ни слова нет о МПВО. Что это, небрежение к массовому подвигу москвичей или полное неведение того, что действительно испытала столица в годы войны?

Такая дезинформация принижает подвиг москвичей, ибо не за боевые действия ПВО, а — “За выдающиеся заслуги перед Родиной, массовый героизм и мужество, проявленные трудящимися столицы...” Москве присвоено высокое звание “Город-Герой”!

К сожалению, ныне этот массовый подвиг бойцов и командиров МПВО — всей трудовой Москвы — предан забвению. О нем горожане, и особенно молодежь, почти ничего не знают.

Пока не утратилась память о минувшей войне и живы немногие из ее участников, хочется, чтобы больше стало на предприятиях, в школах и других учебных заведениях пусть самых скромных музеев или хотя бы комнат, уголков, хранящих память о жизни и делах старшего поколения.

Сделать это повелевает нам, живущим, долг памяти перед павшими и перед грядущим поколением.

 

* * *

“Мы запомним суровую осень...” — поется в известной песне о Москве.

Александр Александрович Кузнецов, знакомый нашим читателям по многочисленным разноплановым публикациям в журнале, увидел и запомнил эту суровую осень глазами подростка... и спустя почти шесть десятилетий принес к нам в редакцию очерк-воспоминание, написанный, на наш придирчивый редакторский глаз, с присущей юности непосредственностью и патриотическим максимализмом.

 

Октябрь и ноябрь 41-го

М не довелось быть свидетелем многих значительных событий. Разве забудешь,

к примеру, тот день, когда через Москву гнали пленных немцев? Или день Победы?! К таким дням относятся и 15—16 октября 1941 года в Москве, когда немцы стояли на окраине столицы и заезжали в город на мотоциклах. О том, что происходило в эти дни в Москве, вы не найдете почти никаких сведений. Вот передо мною толстая книга “Великая Отечественная война Советского Союза 1941—1945 гг.”, изданная в 1959 году. Что написано в ней о 15 и 16 октября? Ничего. Ни слова. В отдельной главе “Оборона Москвы в октябре и ноябре 1941 г.” сказана одна фраза лишь о 14 октября: “Северная группировка противника, захватившая 14 октября 1941 г. город Калинин и стремившаяся обойти Москву с севера и северо-востока, была остановлена войсками Калининского фронта (командующий — генерал-полковник И. С. Конев) на рубеже Селижарово—Калинин”. А дальше лишь одни победные реляции. Не хотелось, да и боялись писать, что немцы подошли к Москве вплотную, но почему-то не вошли в нее. Мемуары, воспоминания писались осторожно, с оглядкой даже такими людьми, как Г. К. Жуков. От настоящей правды они очень далеки. Люди видели одно, говорили и писали другое и потом верили в то, что написали.

Эти дни люди вспоминают по-разному, в зависимости от того, чем они занимались, что видели и где находились. Мне было 15 лет, я работал токарем на заводе “Аремз”, быстро перестроившемся на военный лад, и 15 октября на трамвае № 32 проехал от Измайлова до Комсомольской площади и обратно, то есть полгорода, и видел все, что в нем происходило. Мало того, вернувшись домой, я записал свои впечатления об этих днях в дневник. Так что тут ничего не выдумано.

Рано утром 15 октября моя мама ушла на работу, сказав мне, что в ее Благушенской больнице остался всего один врач, остальные, бросив больных, сбежали еще вчера. Мама служила фельдшерицей и в эти дни прибегала домой только для того, чтобы поспать несколько часов.

Вслед за ней я поехал на завод. Мы начали точить корпуса мин, работали по 12 часов и без выходных и опоздать на работу было нельзя, за это тюрьма. К тому времени я работал на заводе всего полтора месяца, месяц был учеником токаря, и после этого, еще без присвоения разряда, меня поставили к станку наравне со взрослыми. Я очень уставал. Идешь с завода голодный, спишь на ходу, споткнешься, угодишь в рано выпавший в том году снег и скорее встаешь, боясь заснуть и замерзнуть. Завод находился на Мочальской улице, и до него приходилось ехать на трамвае, что было не так-то просто. Вагоны облепливались рабочими, словно мухами. Часто люди хвастают, будто ездили на трамвайной “колбасе”. Никакой колбасы я никогда не видел у трамвая. Обычно я ехал, стоя на ободке, идущем вдоль вагона, и держался за железную скобу, позади него.

Ворота нашего уже считавшегося военным завода я увидел настежь распахнутыми. Во дворе толпились рабочие, что-то тащили, что-то делили, весело смеялись. Вот вытаскивают со склада красивый кожаный чемодан, раскрывают его, а в нем в суконных гнездах уложены какие-то блестящие детали. Вываливают ребята их в снег, в грязь и набивают чемодан красными калошами. Были такие огромные калоши, их надевали на валенки. Механическим молотом колют корпуса мин, что мы обтачивали. Чтобы не достались врагу. В цеху уже кучи осколков, чуть не до потолка.

— Сашка, ты деньги получил? — спрашивают ребята.

— Нет.

— Беги скорее, — кричат, — раздают! Мы по два раза получили. Немцы уже в Москве, не оставлять же им! Все раздают!

Немцы в Москве? Что делать? Я решил поехать к отцу и спросить у него. Мой отец работал в штабе противовоздушной обороны Северной (теперь Ярославской) железной дороги, который располагался на Каланчевке, жил на казарменном положении. И я поехал к нему на трамвае № 32, для того чтобы узнать, что надо делать.

Улицы были запружены народом. Люди работали уже четыре месяца без выходных, а тут вышли все на улицы. Это напоминало первомайские или октябрьские демонстрации, когда после их окончания все пешком расходились по домам. Разбитые витрины, грабежи и веселье. Я видел, как люди тащили на плечах не только мешки, но и целые окорока, видел женщин, державших сцепленные пальцы рук над головой, а на руки у них были надеты круги колбасы. Рабочий люд грабил и веселился, как будто ничего ему не грозило. В начале войны люди еще не знали о том, что немцы собирались сделать с Москвой и москвичами. Толпу подогревала полная безнаказанность и неожиданно свалившаяся на нее свобода. За весь мой путь от Измайлова до вокзалов я не видел ни одного человека в военной или милицейской форме.

На площади вокзалов образовался безнадежный затор грузовиков, нагруженных чемоданами, ящиками и узлами. Бежали евреи. Кричали женщины, плакали дети. Через площадь гнали куда-то стадо коров, они путались между стоявшими грузовиками и ревели.

— В Нижние Котлы не ездите, там уже немцы! — кричала одна кондукторша другой из трамвая в трамвай.

Отца я не нашел и, боясь, что трамваи перестанут ходить (они уже с трудом пробивались через толпу и загромождения на площади), поспешил вернуться домой.

— Пошли на Главный проспект евреев ловить, — позвал меня мой сосед Алик Чистяков.

— Как это? — не понял я.

— Они удирают, а их там ловят. Пошли, посмотрим.

Главный проспект в Измайлове с правой стороны был застроен дачами, а с левой находился Измайловский парк. Эта полулесная улица выводила на шоссе Энтузиастов, то есть на старую Владимирку, дорогу, ведущую из Москвы на восток. И вот на Главном проспекте я стал свидетелем грабежа. Рабочие повалили телеграфный столб, соорудили из него что-то вроде шлагбаума и грабили возле него убегавших из Москвы. Удирали на машинах, везли вещи на тележках, велосипедах и даже на детских колясках. Я застал такую картину: остановили большую черную машину ЗИС-101, вытряхнули из нее какого-то начальника и его семью — жену, старуху и двух мальчиков-подростков. Начали было бить начальника: “Бежишь, сволочь! Наворовал добра!”, но он вырвался и убежал в лес вслед за своей семьей. Взломали багажник, а там продукты. И вот один мужик поднимает ящик со сливочным маслом и... бах его об асфальт! Несколько женщин набрасываются на разбитый ящик и руками гребут каждая себе в подол это масло. Мужики шуровали в машине, а потом перевернули ее в кювет. Там со стороны леса уже валялись два автомобиля. Это все я видел своими глазами.

Повторяю, иные могли видеть другое. Я не делаю из увиденного в те дни никаких заключений, хотя тогда, в пятнадцать лет, понял, что все у нас в стране держится на дисциплине. Через два дня в Москву вошли сибирские части, по улицам были расставлены солдаты в полушубках, валенках и с полуавтоматами. Я впервые тогда увидел эти полуавтоматические винтовки, к ним были примкнуты штыки в виде ножей. Появилась и милиция. Жизнь вошла в свою привычную колею. Мы вернулись на завод и стали точить те же корпуса мин, что кололи несколько дней тому назад. И вот что мне еще запомнилось: никаких разбирательств, допросов и арестов на заводе не последовало. Может быть, я просто не знаю о них, ибо через несколько дней был отправлен “на рытье окопов”, как это у нас называлось. На самом деле, мы рыли под Можайском противотанковые рвы.

Смена на заводе начиналась в восемь часов, а в девять нас неожиданно собрали в цеху и приказали к двенадцати явиться с теплой одеждой, сменой белья, ложкой-кружкой. Построили во дворе, распределили по ротам, назначили командиров и на трамваях повезли на Каланчевку. Там — на поезд и по Белорусской дороге повезли в сторону Можайска. К сожалению, я не записал и не запомнил название поселка, в котором мы остановились. Жителей из него эвакуировали, и, видимо, в одночасье, ибо в домах все оставалось на своих местах. В доме, в который я попал, наверное, жили испанцы, ибо в нем мы нашли книги на испанском языке. В буфете стояла дорогая посуда, на стенах висели картины, барельефы и красивые часы, в шкафах — костюмы и женские платья. Все это к концу нашего пребывания в доме было разграблено, увезено по домам. Наказаний за разграбление никто не ожидал, было не до того, шли очень тяжелые землекопные работы. Ходить на них приходилось сначала три, а потом пять километров. Нашему заводу определили участок и поставили задачу — вырыть противотанковый ров, чтоб стена его имела высоту в семь метров. Обращенная к врагу сторона его должна была быть отвесной, а противоположная — пологой. Упрется, мол, танк в это препятствие и дальше пройти не сможет.

Я был хлипким юношей. В дневнике я записывал: “Вставали в пять, пили кипяток и шли по глубокой грязи к месту работы. Брали лопаты и... до пяти вечера, до темноты. Первые дни было туго, все болело. Обратно еле шел. Какой-то дедушка даже сказал мне: “Эх ты, молодой, а ноги волочишь, как старик”. Иногда просто руки опускались, казалось, невозможно больше пошевелить рукой или ногой. Привели на такой участок, где ноги уходили по щиколотку в липкую красную глину. Как схватит — с трудом вытащишь. Но когда верхний слой разбросали, стали на твердую землю, так и забыл, как казалось все трудно и безнадежно”.

Человек все выдерживает и ко всему привыкает. Привыкли и мы орудовать лопатой от зари до зари. В ноябре темнеет рано, но, боясь бомбежек, света мы не зажигали. Брели в темноте, качаясь и спотыкаясь от усталости. С работы домой, из дома на работу. На обеденный перерыв полагался час. Гречневую баланду или суп из пшена съедали здесь же, на краю рва. В том году случилась ранняя и морозная зима, ноябрь стоял на редкость холодный, а наша одежда — стеганка да сапоги дырявые. Резиновые тогда редко встречались. Напяливали на себя все, что удавалось найти в пустых домах. Поверх набрасывали пустой мешок, он хоть как-то спасал от дождя. Холодно и оттого, что голодно. Но вот разрешили нам в свободное время (стало быть, ночью) копать картошку на полях. Ее уже схватил мороз, но ничего, ели мороженую.

Сырость, холод, голод, а больных что-то не припомню. Бежать отсюда можно только в тюрьму. Жаловаться некому и бессмысленно. Наоборот, пели, смеялись и заигрывали с девчатами. Даже начавшиеся бомбежки не смогли побороть в нас оптимизма. Первая бомбежка случилась как раз во время обеда. Налетели в первом часу немецкие корректировщики с двумя фюзеляжами — “рамы”. Три самолета. Они шли вдоль линии обороны, поливая из пулеметов и бросая мелкие осколочные бомбы. Мы готовились к налетам, давно уже вырыли узкие траншеи — щели. Проводились у нас и учебные тревоги, однако первая бомбежка застала нас врасплох. Убитых не было, но были раненые. На других участках потом были и убитые, на нашем же больше и раненых не было, научились быстро прятаться в щели.

В первых числах декабря нас вернули на завод. О том, что за эти работы полагалась медаль “За оборону Москвы”, никто из нас не знал. Я тоже ее не получил.

 

* * *

Главному редактору от гражданина бывшего Советского Союза, а сейчас — России, инвалида Великой Отечественной войны Апушкинского Николая Дмитриевича, жителя города Шацка Рязанской области.

Мною написаны “Воспоминания о боях в Венгрии”. Хочу заверить, что в них отражаются только те события, которые я видел и пережил сам со своим взводом танков.

Мое участие в будапештской операции подтвердили в Обществе венгеро-советской дружбы. В апреле 1989 года на мой запрос откликнулся заведующий международным отделом Общества Йожеф Вайда.

Уважаемый товарищ Апушкинский!

В ответ на Ваше письмо сообщаем, что нам удалось проконсультироваться с товарищем М. Кором, военным историком, который сразу определил названия тех мест, где Вы сражались во время второй мировой войны. По его сообщению, Ваша танковая бригада в конце декабря 1944 г. с юга подошла к Дунаю и двигалась к населенному пункту Нергешуйфалу. В начале нового, 1945 года там произошли ожесточенные бои с фашистами, которые были хорошо вооружены ручным противотанковым оружием, и, вероятно, со взятием г. Тат завершилось полное окружение будапештской группировки немецко-фашистских войск.

Мы публикуем в сокращении несколько отрывков из “Воспоминаний о боях в Венгрии”.

 

После взятия города Тат

У нас было распределение обязанностей среди экипажей и автоматчиков:

кому чем заниматься на стоянках. Работы было много: пополнить боеприпасы, дозаправить танки горючим, устранить в них замеченные неисправности. Да и самим не мешает подкрепиться. Приготовление пищи — ответственное дело, занималось им у нас несколько человек, и попасть в повара можно было только по призванию. Наш заряжающий был ведущим в этой группе. Ему было лет сорок пять. По национальности он был еврей, среднего роста, немного полноват, с широким лицом, на вид он казался мешковатым, но это только когда он в спокойном состоянии, а посмотреть на него, когда он в деле: весь прямо кипит, всю свою душу вкладывает в работу. Кулинаров у нас было три человека, они готовили нам праздничный ужин — по поводу взятия города Тат. Обязанности распределялись среди них строго: кто занимался непосредственно приготовлением пищи, кто обеспечивал продуктами и посудой, а кто доставал, для поднятия настроения во время ужина, хорошее вино.

Все это недолгое время я был занят приведением танкового взвода в боевую готовность: где что проверишь, а где и непосредственно поможешь. Наконец все работы у нас были завершены. Немного раньше приходил вестовой от кулинаров и сообщил, что у них все готово. Но здесь не колхозное поле, где в любое время ты можешь прервать работу и, не давая остыть душисто-аппетитному парку, идущему от пищи, сесть за стол трапезы. У нас этой мирной привычки не было и не могло быть — уже четыре года воюем! Оставив по два человека в каждом танке и трех автоматчиков для наружной охраны во главе с командиром второй машины, я велел всем остальным идти в дом, чтобы подкрепиться.

Комната, где мы должны трапезничать, была большой, посреди нее стоял длинный стол, и на нем уже ждала нас закуска. Мясные блюда еще с порога источали вкусные запахи, а вино уже было разлито по стаканам. Все в хорошем настроении, с веселыми шутками рассаживаются вокруг стола. Я поднимаю стакан с вином и хотел было сказать тост, как вдруг потрясающей силы взрывы, один за другим, слившиеся в единый непрерывный грохот, парализующий все живое, обрушились на наш дом. Мы все моментально отбросили свои стулья, упали на пол и были неведомой силой прижаты к нему, а он трясся под нами, как вибратор. Весь дом ходил ходуном, сыпались стекла из рам, стол подпрыгивал, посуда на нем плясала. А мы лежали вокруг стола, нас трясло в адском ужасе, и были мы ни живы ни мертвы. И вдруг, так же внезапно, как и началось, все смолкло, и наступила тишина. Придя в себя, подаю команду: по машинам! Все стали выбегать из дома. На улице нас окутал ядовито-смрадный дым, он лез в глаза и заставлял нас бежать вслепую, но танки были близко, и мы быстро заняли в них свои места. Когда немного все очухались, спрашиваю командиров: раненые у нас есть? Они ответили: раненых нет, танкисты были в танках, а автоматчики укрылись за броней.

Мы поняли, что только что испытали на себе всю огневую мощь залпа советских “Катюш”. Они, наверное, прибыли поздно и не знали, что Тат уже занят нашими войсками. В его домах света не было, светились лишь окна того дома, где мы собрались на трапезу. Они и решили дать по нему залп, и действительно, все снаряды разрывались около этого дома, но дом остался цел.

Немного подождали в полубоевом состоянии. Кругом было тихо, и я дал указание продолжать праздничный ужин. Когда мы вошли во второй раз в ту же комнату, она уже имела погромный вид: стулья разбросаны по всей комнате, кругом валяются битые стекла, стол, раньше манивший к себе своей аппетитной сервировкой, уже не имел никакой привлекательности. Мы быстро все собрали и расставили по местам и без торжественности, молча приступили к еде. На этот раз не было ни фронтового юмора, ни обычных веселых разговоров. Наши “Катюши” испортили нам все настроение.

 

Гибель комбата

О т города Тат мы на высокой скорости движемся по придунайскому шоссе в

направлении города Нергешуйфалу. Когда мы достигли этого населенного пункта, то я обратил особое внимание на его планировку. Мы сбавили скорость и двигались по прямой улице, затем круто повернули налево, и там тоже была прямая улица с небольшим уклоном. По левую сторону ее, за домами, виднелась обрывистая низменность. А на правой стороне улицы, тоже прямо за домами, был крутой подъем на возвышенность, на которой за сплошной тесовой оградой находилось городское кладбище. Вот мы уже покидаем последние дома этого города и вскоре видим поворот дороги направо — опять же под прямым углом. Мы увеличили скорость и скоро достигли другого населенного пункта, где и остановился наш батальон. Под кустистыми хвойными деревьями везде были танки, и мы свои тоже поставили под такое же зеленое укрытие.

Только мы вылезли из танка, вижу, к нам идет лейтенант Самохвалов, его взвод стоял рядом. Подходит и говорит: вы, наверное, ничего не знаете о том, что произошло с нашим комбатом? Конечно, не знаем, мы только прибыли сюда по указанию командира батальона, и я еще не докладывал ему о своем возвращении. “Нашего комбата уже нет в живых”, — произнес он. “Как нет в живых?!” — воскликнул я, пораженный этим известием. И Самохвалов стал рассказывать, как все это произошло: когда танковый батальон двигался от города Тат в направлении к городу Нергешуйфалу, на полпути к нему комбат свернул влево, на сравнительно ровную и почти открытую поляну, за ним последовал и весь батальон. Немного проехав, дав возможность всем танкам сойти с шоссе, комбат остановил всю колонну. Ехавшему за ним командиру первой танковой роты он приказал построить личный состав батальона. Перед строем комбат стал разбирать бой танкового батальона за город Тат, со взятием которого завершилось полное окружение Будапешта. Командир батальона много говорил о боевых делах твоего танкового взвода, продолжал Самохвалов, а тебя ставил в пример всему батальону. Далее комбат сказал, что в город Тат первым ворвался твой танковый взвод и взял в плен много солдат и офицера, а также немало забрал у немцев автомашин и уберег от поджога трофейные склады, представляющие собой большую материальную ценность. Комбат объявил всем слушавшим его бойцам, что приказал начальнику штаба старшему лейтенанту Чичегорову оформить документы на присвоение звания Героя Советского Союза командиру танкового взвода лейтенанту Апушкинскому (то есть мне) и закончил словами, сказал Самохвалов: в своих боевых действиях берите пример с третьего танкового взвода и его командира лейтенанта Апушкинского. После этого он подал команду: по местам! И забрался на лобовую часть первого танка, и тот тронулся. Чтобы наверстать время, упущенное на остановку, он дал указание водителю прибавить скорость и срезать угол поворота, не выезжая на шоссе. Поляна была довольно ровная, и рос на ней очень редкий и низкий кустарник. Погода была сухая, и ехать на танках по задернелой почве было одно удовольствие. Но вот впереди показались хотя и довольно густые, но совсем небольшие кусты, которые не представляли никакой помехи для танков, чтобы проехать по ним. Задумчивый комбат не придал им никакого значения. Кусты как кусты, мало ли мы мяли их гусеницами. И вот его танк врывается в них, а за ними — обрыв. Комбат вскакивает, крича и подавая рукой знаки водителю остановиться. Водитель тут же резко затормозил, но было уже поздно, чтобы остановить танк. Перед его повис в воздухе, под ним обрушился край почвы, почти отвесной стены, и несколько секунд казалось, что он остановился, но нет, сила инерции сорвала под гусеницами верхний слой грунта, и танк страшно пошел вниз. Командир батальона в это время спрыгнул на левую сторону. Бойцы, сидевшие на этом же танке, буквально скатились вправо и влево. Все это происходило на глазах у сидевших на втором танке резервных танкистов и автоматчиков, и когда их танк тоже резко затормозил, то все они поспрыгивали с него и побежали к обрыву, и стали громко звать: товарищ комбат! товарищ комбат! Но никто им не отвечал. Потом они заметили внизу, в кустах, что-то темное, спустились и увидели: это было тело без головы! тело нашего командира батальона, старшего лейтенанта!

Самохвалов что-то еще хотел сказать, но здесь подошел связной и доложил, что меня вызывает комбат. Тогда я спросил Самохвалова: а кто сейчас комбат у нас? Его помощник стал комбатом, ответил он. И я пошел на вызов.

 

Пожар

Я получил задание отправиться с двумя танками в засаду — на фашистов,

которые вырвались из будапештского окружения.

Вот вдали уже показались первые домики возле шоссе. Правее дороги было открытое место, окруженное с трех сторон густым хвойным лесом. Из стоящего впереди лесного массива и ожидается появление большой группы фашистов. Мы еще не остановились, а я уже присмотрел удобную огневую позицию для танков — придорожное углубление, по правую сторону. И мы с ходу ее заняли. Внимательно осмотрев эту огневую позицию и ближайшие места, я остановился на ней, так как она была очень удобной. Она скрывала нижнюю часть танка, давала возможность лобовому пулемету вести огонь по противнику, а из пушки можно обстреливать вкруговую. Дал указание произвести маскировку танков. Сержанту говорю, чтобы подготовили по обе стороны боевых машин огневые позиции для автоматчиков. Взвод, хотя и не полный, был занят подготовкой к возможному бою. Уже заметно вечерело. Вдруг из второго от края дома повалил густой дым. “Пожар!” — ахнул я. В темное время мы будем освещены?! Нет, нужно что-то предпринимать. Даю командиру танка указание: он остается здесь за меня, все должны быть на своих местах, а мы с автоматчиками бежим к горящему дому, может быть, удастся потушить пожар, вбегаем во двор. Из окна валит дым с пламенем. Крикнул: ищите ведра и воду. Через несколько минут мне сообщают: лейтенант, ведра нашли, а воды нет. Напротив горевшей комнаты и ее окна был незапертый подвал. Говорю им: лезьте в него, может, в нем есть вода. Четверо почти побежали по цементным ступеням, а их было много, подвал был глубокий. Я стоял около раскрытых дверей и с нетерпением ждал известий о воде. Мне кричат из подвала: воды нет, есть вино. Спрашиваю у них: а много его? Много, целые чаны, слышу ответный голос снизу. Черпайте его и быстрей сюда, кричу. Встал поудобнее напротив окна, чтобы сподручнее принимать ведра с вином и плескать в окно. Смотрю: стекла от огня давно повысыпались и уже горит рама. Мне показалось, что-то долго нет моих ребят. Но вот подбегает автоматчик с ведрами, наполненными шипящим виноградным вином. Беру у него по одному ведру и со всей силой выливаю вино в ненасытную пылающую пасть. Потом автоматчики стали носить мне ведра так быстро, что я еле-еле успевал опорожнять их. Но никакого ослабления пожара я что-то не замечал. Пламя, наоборот, все увеличивалось. Выливая последние ведра, я уже пришел к убеждению, что этим вином при всем желании мы потушить этот пожар не сможем. И даю указание: прекратить тушение.

Когда мы шли обратно, я стал обдумывать увиденное, и у меня возникло подозрение, что это не случайное возгорание по неосторожности, а специально подожгли, обильно полив пол бензином. Подходим к танкам. Я посмотрел на догорающий дом, и тут меня осенило. Приехали мы к вечеру, уже начало смеркаться. Поставили танки у дороги, производим их маскировку, автоматчики окапываются. Из окружения вырвались фашисты, а им проходить неминуемо этот перекресток. Возможно, их лазутчик и поджег, чтобы осветить нас, а они ведь хорошо снабжены ручными средствами для борьбы с танками.

Пришлось нам искать другое место для засады.

 

* * *

“От армии в 48 000 у меня в эту минуту не остается и 3 000. Все бежит, и у меня нет больше власти над войском... В Берлине хорошо сделают, если подумают о своей безопасности. Жестокое несчастье, я его не переживу. Последствия битвы будут еще хуже самой битвы: у меня нет больше никаких средств, и, сказать правду, считаю все потерянным...” — писал Фридрих II своем другу детства после разгрома под Кунерсдорфом русскими и австрийскими войсками под командованием графа П. С. Салтыкова прусской армии...

Кампания 1759 года могла решить участь Семилетней войны, а вместе с ней и участь Пруссии...

В кампанию 1760 года Салтыков полагал овладеть Данцигом, Кольбергом и Померанией, а оттуда действовать на Берлин...

23 сентября Тотлебен атаковал Берлин, но был отбит, а 28 Берлин сдался...”

А. А. Керсновский,

“История русской армии”

в четырех томах,

Москва, “Голос”, 1992,

т. 1, с. 106—108.

Прошло без малого два столетия, и вот вновь на подступах к Кунерсдорфу — русские войска!

Наш второй танковый батальон наступал колонной, — пишет ветеран Великой Отечественной войны, житель города Орла Павел Кириллович Гнездилов в своем документальном рассказе “Бой за Кунерсдорф”. — Последним танком в колонне двигался наш, поскольку он был изрядно покалечен в предыдущих боях. Он единственный уцелел из всего третьего взвода...

Если батальонная колонна останавливалась, то нашему танку № 628 шел по радио приказ: “Выдвинуться вперед! Осмотреть местность! И доложить!” Мы, обогнав колонну, выдвигались вперед, осматривали местность и, если по нашему танку никто ни из чего не стрелял, докладывали, что путь свободен, и становились опять в хвост колонны. Мы понимали, что наш танк обречен. Ну кому нужна боевая машина, у которой конец пушки, поврежденный осколками немецкого снаряда, был отпилен ножовкой, ствол лобового пулемета погнут миной, а в запасном стволе в казеннике застревал патрон?!

Броневые листы правой скулы корпуса танка в стыке от удара снаряда завернулись, и дыру я заткнул паклей, чтобы не дуло. Масляная система текла, и масло вместе с неотмытой кровью вдруг волной приливало в переднюю часть танка при остановке.

Самая каверзная дыра в броне была в командирской башенке, в так называемой “голубятне”, как раз у виска командира танка. Это нас немцы угостили фаустпатроном еще под Ковелем. И нашего первого командира машины и одновременно командира взвода, старшего лейтенанта ЕвдокимоваАлександра Ильича, смертельно ранило в голову.

Поэтому все новые командиры предпочитали командовать, находясь снаружи, а не внутри танка, “обзор лучше”. И предпочитали поскорее перейти на другой танк. Скорости то не включались, то включались сразу две — и танк или стоял на месте, или вместо того, чтобы ехать вперед, давал задний ход, в тыл. Поэтому у моих ног постоянно лежал молоток, а в мою обязанность входило этим молотком “помогать” механику-водителю Игорю Щипову из Павлодара включать нужную скорость. А в остальном танк и экипаж были вполне боеспособны. Да, чуть было не забыл: вместо незамерзающей жидкости, вытекшей при ремонте, водяная система танка была заправлена спирто-водяной смесью, которая регулярно экипажем разбавлялась водой. В каждом взятом нами населенном пункте, особенно в Польше, немцы обязательно оставляли нам спиртзавод на ходу и с полными баками и цистернами. И в нашем танке на боеукладке вместе с запасом снарядов стояла молочная фляга со спиртом.

Так что в случае чего, ну, сам понимаешь — чего, — вспыхнула бы наша “старушка”, как спичечка! А нам, экипажу, дай Бог успеть в таком случае выскочить из танка не слишком обгоревшими.

И вот поступил очередной приказ: “Выдвинуться вправо в пределах видимости, осмотреть местность и доложить!” — и сразу трем танкам батальона, включая, разумеется, и наш. Мы свернули с дороги и заколыхали полем. Заряжающий Иван Павлович Литвинов из-под Воронежа, сидевший на снарядах, произнес: “Наверно, мы свои снаряды эти до Берлина довезем!” И тут как раз механик-водитель крикнул: “Немцы!” И пошла работа!

“Осколочным заряжай!” — “Готово!” — “Огонь!” — трах-ба-бах!

“Осколочным заряжай!” — “Готово!” — “Огонь!” — трах-ба-бах!..

Падающие на боеукладку горячие гильзы Иван Павлович выбрасывал наружу через приоткрытый люк башни. От дыма включили вентиляторы. Я стрелял из своего пулемета, но попадал не совсем туда, куда надо, потому что видел в прицел, который мы называли “комариный глаз”, только или землю, или небо.

Поэтому Игорь Щипов орал на меня:

— Куда ты бьешь?! Люди правее! Правее!

Я заглядывал в перископ механика-водителя, видел, как “люди” в серо-зеленых мундирах разбегались по полю и прятались за копнами, и бил правее. Последовала команда: “По копнам — огонь!”

И полетели в разные стороны одна за другой копны, а вместе с ними руки-ноги-головы... Хорошо стрелял наш башнер, он же — стреляющий, он же — командир орудия Ларион Бирюков, пензяк, хотя его маленькие глазки постоянно слезились, и он вытирал их всегда чистым носовым платком. Это про таких ребят, как Ларион Бирюков и Игорь Щипов, говорилось в танкистской байке: “Если в экипаже башнер — что надо, то весь экипаж — с орденами! А если еще и механик-водитель — что надо, то экипаж к тому же вполне может остаться в живых!”

Слава Богу... и этим ребятам, весь наш экипаж окончил войну при орденах и живыми! Но... Последовала команда: “Немцы пушку разворачивают! Дави ее!”

На пределе взвыл мотор. Наша “старушка” полетела как на крыльях! И вдруг вздыбилась, что-то под нею хряснуло, и танк шлепнулся — как только рессоры выдержали?! — и закачался.

И тут я почувствовал, как на меня кто-то сзади навалился и чем-то хлещет мне за шиворот. В голове мелькнуло: “Наверно, Иван Палыча ранило, он упал на меня и поливает своей кровью...” Оглянулся: Бог мой! На меня навалилась фляга со спиртом, крышка ее приоткрылась, и спирт плещется мне за воротник комбинезона! То есть от малейшей искры я вполне могу мгновенно превратиться в факел!

В ярости я оттолкнул от себя флягу прямо под ноги Иван Павловича, а он схватил флягу и, как пустую гильзу, выбросил в люк!.. Выбросил, сел на боеукладку и схватился за голову: “Что же я, старый дурень, наделал?!”

Между тем наш танк уже входил в Кунерсдорф. Из крайнего дома кто-то показался и спрятался (как потом выяснилось, это старуха немка корректировала огонь фаустника). Я, по приказу, обстрелял “объект” трассирующими, и мы проскочили мимо этого подозрительного дома, а шедшая за нами “тридцатьчетверка” была подожжена фаустпатроном и сгорела.

Вскоре поступил новый приказ: “Выдвинуться вперед! На выходе из деревни оседлать дорогу на Франкфурт и стать в засаду!”

— Хоть бы покормили гостей дорогих, — ворчит Иван Павлович на новое начальство, а мы уже спускаемся по наклонной улице к указанному в приказе месту. На выходе из поселка наш танк свернул влево, на пригорок, а второй танк свернул с дороги вправо, в низинку, и замаскировался в редком садике. Мы свою боевую машину развернули и задом загнали во двор между двумя кирпичными сараями, закрыли воротца из штакетника, навесили на ствол пушки маскировку...

Вскоре из Франкфурта показалась колонна немецких танков. Мы насчитали одиннадцать штук. Были среди них и “тигры”, и “фердинанды”, и “пантеры”. Мы заняли свои места, а командир только заглянул в машину и предупредил о том, что он будет снаружи. Снаружи — так снаружи, это его дело. Ему видней. Пушку зарядили осколочно-фугасным снарядом...

Немецкая колонна остановилась и стала обстреливать основные силы нашего батальона, а одна “пантера” развернулась против наших двух танков. Она выстрелила из своей пушки почти одновременно с выстрелом второго нашего танка. Огненная трасса уперлась в лобовую броню “пантеры” и рикошетом пошла вверх, а трасса из пушки “пантеры” уперлась во второй наш танк, и он задымил.

Из машины стали выскакивать наши воины, тушить одежду друг на друге и, помогая раненым, побежали к нашему танку. Мы не стреляли, ждали приказа. Текли длинные-предлинные мгновения, а приказа не было. “Пантера” взяла “на мушку” наш танк и тоже не стреляла, ожидая, видимо, нашего выстрела.

— Под самый обрез башни навел! — оповестил весь экипаж Ларион. Это означало, что мы своим снарядом вполне сможем сковырнуть башню “пантеры”.

— Что ж не стреляешь? — спросил кто-то.

— Без приказа?! — ответил Ларион вопросом.

Сколько раз потом я клял себя за то, что не взял руководство на себя и не приказал: “Огонь!” Расправившись с “пантерой”, мы вполне могли бы “пощелкать” и все остальные немецкие танки, подставившие нам свои борта...

Конечно, и нам бы досталось... Но ведь кто не рискует, тот...

А мгновения текли. И вот уже драма стала превращаться в комедию, и послышался тихий, как звук серебряного колокольчика, смешок Лариона, который на солдатском жаргоне означал: “пора рвать когти”. Налетели “мессеры”, танковый десант немцев стал окружать нашу машину...

Мы приготовились к жесточайшему бою, но вскоре подошла наша пехота, и мы овладели-таки Кунерсдорфом!

А вскоре пал и Берлин.

История, как видим, повторяется.

 

* * *

Писатель Михаил Алексеев знакомит читателей газеты “Завтра” (№ 27, июль 2001 г.) со своими творческими планами:

Надеюсь закончить новый роман “Оккупанты”. Важнейшая тема. Как нас встречали в 1944—45 годах в освобождающейся от фашизма Европе. Дороги и в Чехословакии, и в других странах цветами были уложены. Мы были освободители. И вдруг как-то сами сейчас привыкли к слову оккупанты. Дикая ложь. Меня уговаривают, чтобы я слово оккупанты взял в кавычки. Я нарочно не буду закавычивать, только покажу, какие мы были оккупанты. А читатель сам поставит кавычки.

“Цветами были уложены” и дороги в Польше в дни освобождения ее Советской Армией. Ветерану Великой Отечественной войны, летчику Леониду Ивановичу Фаддееву запомнился любопытный эпизод:

Шел апрель 1945 года. Наш 15 Гвардейский севастопольский Краснознаменный полк авиации дальнего действия базировался в Польше. А вы знаете, что на этой земле сражались две армии: Армия Крайова и Армия Людова. В этой связи вспоминается забавный случай. Самолет нашего товарища был подбит в районе Бреслау, и летчик выбросился на парашюте. Видит — идут цепью поляки. Выяснилось, что это солдаты Армии Людовой. Так он стал гостем польской части. Его накормили, напоили. А утром он не смог найти собственные сапоги. Оказывается, ночью хозяева их так вычистили, что парень не смог их узнать. И такое бывало.

 

* * *

Два парада

О сенние дни 1941 года были самыми мрачными и грозными в истории нашей

Родины. Врагу удалось блокировать Ленинград с суши, захватить Украину, прорваться к Ростову-на-Дону. Немцы шли на Москву, как на таран. Гитлер объявил на весь мир, что его войска еще до наступления зимы разобьют Красную Армию. “Капитуляция советской столицы не должна быть принята, даже если она будет предложена противником” — такую директиву разослал в войска немецкий генеральный штаб.

Отступая, наши войска выматывали врага в оборонительных боях. Но несмотря на огромные потери в людях, боевой технике и во времени, немцы по-прежнему намного превосходили наш Западный фронт, имевший в то время всего 90 тысяч воинов. Отборным частям Гитлера оказали упорное сопротивление 316-я стрелковая дивизия генерал-майора И. В. Панфилова, покрывшая себя славой в боях у Волоколамска; 32-я стрелковая дивизия полковника И. В. Полосухина, ранее прославившаяся в боях у озера Хасан и теперь умножившая свою славу на Бородинском поле; 1-я мотострелковая дивизия Героя Советского Союза А. И. Лизюкова, остановившая противника у Наро-Фоминска, и другие соединения и части. 18 октября танки противника ворвались в Можайск, в тот же день пал Малоярославец.

Возможно, у кого-то рождались мысли, что судьба Москвы повторяется. Как и в 1812-м, она будет оставлена неприятелю. Шла массовая эвакуация населения, предприятий, учреждений на восток. Одновременно Москва превращалась в надежный тыл фронта, снабжала его резервами, оружием. “Мы работали по 12 часов, — вспоминает ветеран труда Вера Ивановна Беляева. — Когда начиналась бомбежка, спускались в подвал бомбоубежища. Дежурили на крышах, тушили зажигалки. А когда узнали, что на Красной площади состоялся парад, поняли, что Москва, а вместе с ней и страна, обязательно выстоят”.

Накануне вечером на станции метро “Маяковская” проходило торжественное заседание, посвященное 24-й годовщине Октября, на котором выступил Сталин. В его докладе была уверенность в победе над фашистскими захватчиками.

Утро 7 ноября было хмурым и холодным. На Красной площади, припорошенной снежком, выстроились шеренги бойцов. Рассказывает один из участников парада Иван Корнеевич Иванчиков:

— То, что на Красной площади состоится военный парад, мы поняли, когда накануне нам выдали новое обмундирование. Наша дивизия несла патрульную службу в районе Истры. 30 октября нас вернули в Москву в казармы. Несколько дней мы занимались строевой подготовкой, однако цель этих занятий была нам неизвестна. Мы знали, что враг на подступах к столице, что каждую ночь вражеские самолеты сбрасывают на город бомбы. То, что мы будем принимать участие в параде, наполняло наши сердца гордостью. Боялись лишь одного — налета фашистской авиации. Но наши летчики хорошо поработали в тот день: ни один немецкий стервятник не прорвался к Москве. Прозвучала команда, и, четко печатая шаг под марш военного оркестра, пехота, танки, артиллерия уходили прямо на передовую. Мы вернулись в казармы. После разгрома немцев под Москвой восстанавливали порядок в освобожденных районах, до 1943 года несли патрульную службу.

Прямо с парада в бой под Волоколамск повел свою полуторку, в которой сидели снайперы, ветеран войны Алексей Николаевич Харизов.

— Нам приказали надраить технику, — вспоминает он, — а она была серьезно потрепана прошедшими боями. Наша колонна вступила на площадь с левой стороны Исторического музея, и бойцов, находящихся в кузове, предупредили, что они должны сидеть лицом к мавзолею даже в случае бомбежки. Мне очень хотелось увидеть трибуну и Сталина, но необходимо было держать строй, да и видимость была плохая, шел мелкий снег...

Вспоминает полковник Г. Шагун, бывший курсант 1-го Московского Краснознаменного артиллерийского училища имени Л. Красина, находившегося в подразделении, открывавшем парад:

— Мне особенно запомнилось наше возвращение после парада по московским улицам. Вдоль тротуаров на всем пути стояли москвичи. Мало мужчин и много женщин и детей. Изредка — старики. Но более всего женщин. Одни из них, глядя на нас, молодых, возбужденных от недавно пережитого, прикрыв платком рот, беззвучно плакали. Другие улыбались, что-то говорили, приветливо махали руками... Дорогие, милые вы наши Ярославны! Как много вас было! Сколько из вас так и не высушило своих слез, не дождавшись своих мужей! Всю войну и вот уже сколько послевоенных лет живут во мне ваши бледные большеглазые лица под идущим холодным снегом на тревожных улицах прифронтовой Москвы. На лицах — любовь, верность, надежда!

Из воспоминаний Маршала Советского Союза С. М. Буденного

— За свою долгую службу в армии я много раз участвовал в воинских парадах. Приходилось и командовать, и принимать торжественные марши войск. Каждый из них оставил в моей памяти свои незабываемые черты. Но тот, 7 ноября 1941 года, был парад особый, парад легендарный. Он хранится в сердцах тех, кто шел тогда по Красной площади с боевым оружием в руках, — он сохранится в сердцах грядущих поколений... Мне, старому солдату, выпало великое счастье — по поручению ЦК партии и Советского правительства принимать этот исторический парад...

Из мемуаров Маршала Советского Союза Г. К. Жукова:

— Бойцы прямо с Красной площади шли на фронт.

Это событие сыграло огромную роль в укреплении морального духа армии, советского народа и имело большое международное значение.

Хмурым утром 24 июня 1945 года на Красной площади застыли в парадном строю войска. На трибуне мавзолея — руководство страны во главе с Верховным Главнокомандующим И. В. Сталиным. Легкий ветерок развевал боевые знамена 360 частей и соединений. Маршал К. К. Рокоссовский занял место для движения навстречу принимающему парад маршалу Г. К. Жукову.

В 10.00 с боем кремлевских курантов раздается команда “Смирно!”. Маршальские кони несут своих седоков навстречу друг другу. Лаконичные слова военного рапорта.

Под звуки оркестра начинается объезд войск. На приветствия маршала Г. К. Жукова сводные полки отвечают громогласным “ура”. И вот объезд войск закончен. На середину Красной площади выходит сводный военный оркестр под управлением генерал-майора С. А. Чернецкого. Звучит “Славься, русский народ”.

С трибуны мавзолея Г. К. Жуков произносит краткую речь, поздравляет с Победой всех собравшихся. Начинается парад. Под звуки боевых маршей сводные полки фронтов проходят в том порядке, в каком в военные годы располагались фронты с севера на юг.

Первым идет полк Карельского фронта, впереди — маршал К. А. Мерецков. За ним — Ленинградский (во главе с маршалом Л. А. Говоровым), 1-й Прибалтийский (генерал армии И. Х. Баграмян), 3-й Белорусский (маршал А. М. Василевский), 2-й Белорусский (генерал-полковник К. П. Трубников, заместитель маршала К. К. Рокоссовского), 1-й Белорусский (генерал-лейтенант И. П. Рослый и заместитель командующего фронтом генерал армии В. Д. Соколовский).

Парад продолжили 1-й Украинский фронт (под командованием маршала И. С. Конева, фронтовое знамя нес трижды Герой Советского Союза А. И. Покрышкин), 4-й Украинский (генерал армии А. И. Еременко), 2-й Украинский (маршал Р. Я. Малиновский), 3-й Украинский (маршал Ф. И. Толбухин). Замыкали праздничное шествие сводные полки Военно-Морского Флота, возглавляемые вице-адмиралом В. Г. Фадеевым.

Вдруг оркестр смолк. Тишина накрыла Красную площадь. Ее так же внезапно разорвала резкая дробь барабанов. На площадь вышла колонна, несущая наклоненными две сотни вражеских знамен, включая личный штандарт Гитлера. Их полотнища практически волочатся по земле. Поравнявшись с мавзолеем, бойцы делают четкий поворот направо и бросают знамена на мокрую брусчатку. Трибуны взрываются овацией и криками “ура”. Гора сваленных вражеских знамен все растет. Праздник достиг своего апогея.

Снова заиграл оркестр. Под звуки маршей прошли войска Московского гарнизона, сводный полк Наркомата обороны, колонны военных академий, представители родов войск.

Два часа продолжался парад. Его отголоски слышны были по всей стране. Миллионы людей, прильнув к радиоприемникам, стали свидетелями величайшего праздника нашей эпохи.

По материалам районной газеты “Ветераны Фили-Давыдково” (Москва), № 3, 4 за 2000 г., № 6 за 2001 г. и прессы 1990 г.

 

“Дошли!”

 

 

(Окончание следует)

 

(обратно)

А.КАЗИНЦЕВ • Евреи, русские и Солженицын (Беседа с публицистом Виктором Кожемяко) (Наш современник N12 2001)

ЕВРЕИ, РУССКИЕ И СОЛЖЕНИЦЫН*

Беседа Александра КАЗИНЦЕВА

с публицистом Виктором КОЖЕМЯКО

 

Кажется, за последние годы понятие сенсации, то есть чрезвычайного события, утратило свой прежний смысл в нашей жизни. Тем более в жизни литературной. Трудно уже представить, чтобы за какой-то книгой в магазинах ломились очереди. Причин много, и о них разговор особый, но факт остается фактом.

Вот и новая книга Александра Солженицына “Двести лет вместе” покупательского ажиотажа, по-моему, не вызвала. Во всяком случае, даже после сообщений о ее выходе по телевидению и первых публикаций в прессе за час пребывания в “фирменном солженицынском” магазине на Таганке при мне ее приобрел лишь один человек.

А ведь вроде бы что ни на есть сенсационное издание. Первый том (более пятисот страниц!) обширного исследования двух столетий совместного проживания евреев и русских в России. Тема, которая не может не привлечь самого массового внимания! Да и автор, что называется, незаурядный. И если тем не менее читательские массы не спешат расхватывать книгу, то в газетах шум о ней вовсю идет. Вот лишь некоторые из заголовков: “Отчего интеллигенция в шоке”, “Раскаленный вопрос”, “Вечные проблемы не имеют решения?”, “Раскаленный спор”, “Зачем Солженицын поднял еврейский вопрос?”

 

ЗАЧЕМ ОН ВСЕ-ТАКИ ЭТУ КНИГУ НАПИСАЛ,

И КАК ОНА ВОСПРИНЯТА?

Виктор КОЖЕМЯКО: Вообще-то о своей “конечной задаче” автор сам сказал во введении: “Посильно разглядеть для будущего взаимодоступные и добрые пути русско-еврейских отношений”. Как Вы считаете, справился он с этой задачей? Пока перед нами только первый том, но все же...

Александр КАЗИНЦЕВ: Солженицын призывает к “терпеливому” диалогу. Что же, нам, русским, терпения не занимать. Но готовы ли к нему с другой стороны? Не успела выйти книга, а уже окрик: “Сколько можно бередить раны?” — восклицает некто А. Коган, представившийся “писателем-историком”. Интересный историк, призывающий отказаться от изучения истории...

Впрочем, речь не о восприятии архивных штудий. Готовность к межнациональному диалогу проявляется не во время ученых дискуссий, а в моменты, когда решается судьба страны. Один из таких узлов (воспользуюсь любимым словечком Солженицына) — октябрь 1993 года. В разноголосице тех воспаленных дней выделяются две декларации, два Открытых письма. В одном русские писатели призывали к взаимопониманию, милосердию, предостерегали от пролития крови. Авторы другого — А. Адамович, Г. Бакланов, А. Борщаговский, А. Гельман, Д. Гранин, А. Кушнер, Л. Разгон и др. требовали от власти: “Хватит говорить... Пора научиться действовать. Эти глупые негодяи уважают только силу. Так не пора ли ее продемонстрировать...” И далее — запретить, отстранить, закрыть, приостановить и, наконец, судить.

Ожесточение в пылу битвы? Не скажите: пять лет спустя “Независимая газета” опросила литераторов из демлагеря — не изменилась ли их позиция? Характерные ответы: “Не стрелять было нельзя” (В. Войнович); “Действовать надо было тверже” (А. Немзер) и т. п. Такой вот диалог...

В. К.: Но в 93-м борьба шла за власть, за право распоряжаться ресурсами огромной страны. Может быть, разговор об истории вековой давности окажется более спокойным?

А. К.: Столетие назад речь шла о том же. “Теперь мы будем управлять вами”, “мы дали вам Бога (прости, Господи, это кощунство! — А. К. ), дадим и царя”, — цитирует Солженицын лозунги еврейской молодежи в октябре 1905 года.

Конечно, далеко не все евреи считали, что им позволено что угодно творить в приютившей их стране. Сразу подчеркну, чтобы избежать кривотолков: я и говорю не о всех, а наиболее социально активной группе, которая на протяжении истории еврейства приписывает себе право выступать от его имени. Опираясь при этом на догму “богоизбранности”, исключительности. Между прочим, на Всемирной конференции, состоявшейся недавно в южноафриканском городе Дурбан, подавляющее большинство участников квалифицировало сионизм (а это один из политических ликов названной группы) как расизм. Характерно — итоги конференции и она сама замалчиваются в российских СМИ.

В. К.: Согласен. Но ваши оппоненты могут возразить: русские тоже считают себя богоизбранным народом. Достаточно вспомнить Достоевского.

А. К.: В программной Пушкинской речи он говорил: “Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только... стать братом всех людей”.

Таково русское понимание богоизбранности. А вот еврейское, сформулированное еще в Ветхом завете. Процитирую слова, обращенные к народу Израиля: “Когда введет тебя Господь, Бог твой, в землю, в которую ты идешь, чтоб овладеть ею, и изгонит от лица твоего многочисленные породы Хетеев, Гергесеев, Амореев... и предаст их тебе Господь, Бог твой, и поразишь их, тогда предай их заклятию, не вступай с ними в союз и не щади их” (Второзаконие. 7:1—2).

Хотели бы мы оказаться на месте Хетеев или Амореев? А ведь нам тоже выпало стать соседями...

Поймите, я говорю обо всем этом с горечью. Я сам призывал к межнациональному диалогу. Случай в своем роде показательный. В 1990 году журнал “Наш современник” перепечатал статьи из давней, в 23-м году в Берлине изданной книги “Россия и евреи”. Авторы — И. Бикерман, Г. Ландау, Д. Пасманик и др. — призывали единоплеменников к покаянию за вмешательство в русскую смуту, к сдержанности и самоограничению. Я написал предисловие к публикации: “Еврейским читателям, хочу надеяться, сборник мой поможет найти новый путь, ведущий к совместному созиданию дома, общего и для русских, и для русских евреев”. Не правда ли, похоже на то, что сегодня пишет Солженицын? И что же, “читатели”, ухватившись за одну неверно приведенную цитату, привлекли меня к суду, который растянулся на девять месяцев...

В. К.: Да, невесело... Вот и на Солженицына посыпались всевозможные обвинения. Скажем, небезызвестный Константин Натанович Боровой утверждает, что Солженицын стал адептом советского расизма. Главный редактор “Международной еврейской газеты” Танкред Голенпольский назвал результат солженицынской работы просвещенным антисемитизмом. Правда, он же сообщает, что Семен Липкин, например, позвонил ему и сказал: “А я буду писать в защиту книжки”.

А с другой стороны? Владимир Бондаренко, заместитель главного редактора газеты “Завтра”, книгу активно пропагандирует, заявляя, что своей работой Солженицын открывает дорогу не антисемитизму и не радикально-еврейскому взгляду, а спокойному разговору ученых, писателей, журналистов по раскаленной и деликатной теме. Но тот же Бондаренко приводит и такие отзывы из русских изданий: Солженицын в этой книге, как разоблаченный агент, “работает под контролем” своего противника — под сионистским контролем, “на сионистские хлеба отпущенный”.

Что Вы обо всем этом думаете? Кому все-таки книга поможет в конечном счете? На кого она работает?

А. К.: Боровой-то с какой стати сюда подверстывается? Свою реплику он подписал: главный редактор журнала “Америка”. Был в начале XIX века картежник и бретер Ф. Толстой, тот самый, кто “на руку нечист” (вспомним “Горе от ума”). Его прозвали “американцем”. Теперь появился Боровой-американец... Отзыв Т. Голенпольского более репрезентативен. В схожем духе высказываются и другие читатели того же разряда. Вот россыпь из “Московских новостей”: “Нагнетает антисемитизм”, “анонимное (?) стравливание”, “оказывается, есть на кого свалить вину”.

С точки зрения еврейских националистов, Солженицын заслуживает клички “антисемит” уже потому, что обращается не к расхожим мифам, а к цифрам и фактам. За столетие с небольшим проживания под русской короной — с 1800 по 1914 год — численность евреев возросла восьмикратно! С 820 тысяч до 5 миллионов (плюс полтора миллиона эмигрировавших в США). После этого трудно бубнить о “невыносимых условиях”, в которых гонимый народ будто бы жил в “этой стране”.

Еще более неудобны факты для тех, кто представляет русских закоренелыми погромщиками. Обращаясь к материалам официальных расследований, к свидетельствам историков, в первую очередь еврейских, Солженицын показывает, что зачастую еврейским погромам предшествовали погромы русских. Так было, например, в Гомеле. 29 августа 1903 года еврейские торговцы на рынке набросились с побоями на покупателя Шалыкова (не поленился Солженицын выписать фамилию из полицейского протокола!). Крестьяне, торговавшие там же, пробовали заступиться. Тогда — цитирую —“отовсюду раздались крики: “Евреи! на базар! русский погром!”, и вся эта масса, разбившись на группы, бросилась избивать убегавших от них крестьян, которых по базарному дню было много. “Побросав покупки, крестьяне — кто успел — вскочили на свои подводы и спешно стали выезжать из города... Очевидцы свидетельствуют, что, настигая русских, евреи били их нещадно, били стариков, били женщин и даже детей. Одну девочку, например, стащили с подводы и, схватив за волосы, волочили по мостовой”. В Белостоке в июне 1906 года “кто-то стрелял или бросил бомбу в проходящую церковную процессию”.

Поразительно — еврейские оппоненты ставят в вину писателю именно его приверженность фактам! “Независимая газета” в полемике с Солженицыным ссылается на “Хронику Мейера из Щебржежина”, где приводятся несуразно завышенные цифры жертв еврейских погромов XVII века. “Как ни относиться к статистическим сведениям этой Хроники, — указывает газета, косвенно признавая их недостоверность, — нельзя не отметить, что это как раз и есть концентрированная народная память: Хроники Хмельничины по сей день читают в синагогах!” И пусть бы себе читали! Хотя такая откровенная привязанность ко лжи не украшает... Так нет же, от русского писателя — и русских читателей! — требуют предпочесть ложь фактам только на том основании, что это, мол, концентрированная память евреев.

Видимо, заранее предвосхищая такие упреки и стремясь защититься от них, Солженицын смирил свой публицистический темперамент, почти начисто отказавшись от авторских комментариев. Факты и только факты. В убедительности книга выиграла. А вот в читабельности проиграла. Полтысячи страниц голых фактов, изложенных, как правило, казенным языком стародавних бюрократов из черты оседлости, прямо скажу — нелегкое чтение. Организующая концепция отсутствует.

В. К.: Не соглашусь с Вами — идея есть: доказать, что русские не антисемиты.

А. К.: Ах, Виктор Стефанович! Для того чтобы доказать это непредвзятому читателю, не требуется пятисот страниц. А предвзятому и нескольких тысяч мало...

Похоже, Солженицын все еще старается ocпорить западные воззрения на Россию. Надо ли? “Русский антисемитизм”, равно как “русский экспансионизм” или “русское рабство” — пропагандистские штампы, не нуждающиеся в проверке фактами. Они чрезвычайно удобны для оправдания дискриминации России, а в иных случаях и агрессии против нее. Наполеон, например, всячески старался привлечь евреев на свою сторону и надеялся на их помощь в походе на Москву.

В то же время, когда это было выгодно, Запад легко забывал о “грехах” России. Они не помешали француженкам показывать своим детям на Александра III, посетившего Париж в период обострения франко-германских отношений, и кричать: “Вот спаситель!” Как не помешали еврейским авторам воспевать русских солдат, когда Гитлер рвался к мировому господству, гибельному для “избранного” народа. Вот что писал в 1942 году И. Эренбург: “Велика любовь евреев к России: это любовь к духу и к плоти, к высоким идеям и родным городам, к стране, которая стала мессией”. Тогда же В. Гроссман проникновенно отмечал: “Русский человек, воюющий в пламени горящего, сотрясаемого взрывами Сталинграда, такой же неизменный, ясный, простой, бесконечно скромный, каким знаем мы его в великом мирном труде”. Когда опасность миновала, тот же Гроссман написал: “...Русская душа тысячелетняя раба, что даст миру тысячелетняя раба, пусть и ставшая всесильной”.

“Клеветникам России” ничего не докажешь...

Между прочим, сам Запад далеко не является образцом толерантности. В Соединенных Штатах — извечном союзнике Израиля — по мнению социологов из еврейской организации “Бнай-Брит”, “34 процента всех американцев следует отнести к антисемитам”. В Европе, по данным “Евробарометра”, больше половины населения Бельгии (55 процентов), половина населения Франции (48 процентов), треть населения ФРГ и Великобритании (34 и 32 процента) “испытывают сильную или очень сильную неприязнь к людям другой религии, расы, культуры”!

Кстати, расистская неприязнь Запада распространяется и на русских. Послушайте, что писал о посещении России Б. Рассел, этот гуманист, миротворец, зачинатель пресловутого Пагуошского движения и автор книги “Мудрость Запада”. Рассказывая в “Автобиографии” о встречах с русскими людьми, Рассел отмечал: “Это, конечно, были человеческие существа, но мне было бы проще заговорить с собакой, кошкой или лошадью, чем с кем-нибудь из них”. Может быть, на волжском берегу мыслителю встретились какие-то чересчур одичавшие крестьяне? Нет, он навязчиво обобщает: “...Для меня они олицетворяли самую душу России”.

Все это не означает, что контакты с людьми Запада — и с еврейскими националистами невозможны. Почему же? Основанные на принципе строгого прагматизма “ты мне, я — тебе” (а в случаях намеренного причинения ущерба на ветхозаветном “око за око”), они могут быть достаточно результативными. Надо лишь отказаться от неоправданных иллюзий, от нелепого (если глядеть со стороны) русского энтузиазма: “Обнимитесь, миллионы, слейтесь в радости единой”. Обниматься я не советовал бы, а уж коли придется, потом неплохо бы проверить карманы...

 

ЕСТЬ ЛИ ЕВРЕЙСКИЙ НАЦИОНАЛЬНЫЙ ХАРАКТЕР

И ХАРАКТЕР РУССКИЙ?

В. К.: Вернемся к Солженицыну. Предваряя свой труд и определяя его границы, автор заявил, что он не рассматривает еврейскую проблему в религиозном и мистическом плане. Только в историко-бытийном. Но и здесь, конечно, масса сложностей. Мне, например, очень существенной представляется такая грань проблемы: как влияли (и влияют, наверное) на отношения русских и евреев национальные характеры тех и других? Вот в XIX веке евреи спаивали русских в шинках — об этом немало страниц у Солженицына. Но, может, в чем-то прав еврейский редактор Голенпольский: а зачем они, т. е. русские, этому поддавались? Кстати, очень актуальный для нас вопрос и сегодня — разве не так? Спаивание народа продолжается, а сопротивления этому никакого нет.

А. К.: На самом деле рассматривать поведение народа, провозглашающего себя “богоизбранным”, вне религиозных и психологических установок (весьма своеобразных, судя по заявленной претензии) невозможно. Однако автору уже вышедшей книги не предложишь иного подхода, будем следовать за ним в “историко-бытийных” разысканиях.

Наша беда, что мы пытаемся осмыслить собственную историю, в том числе и вековые взаимоотношения с еврейством, в отрыве от истории мировой. Признаемся — мы ее просто плохо знаем. Поэтому и молчим растерянно, когда какой-нибудь Голенпольский тычет нам русским пьянством. Присмотритесь к всемирной истории, сюжет всюду один и тот же. Вот исполненное самодовольства свидетельство одного из виднейших идеологов еврейства С. Дубнова: “В Египте (в начале нашей эры. — А. К. ) жило около миллиона евреев, которые благодаря своему трудолюбию и трезвости достигли высокой степени благосостояния. Они беспрерывно расширяли свои торговые сношения и все более богатели, в то время как часть местного греческого населения, вследствие лености и распутной жизни, постепенно обеднела”.

Спивались греки. Спивались негры: “После войны на юге, где выращивали хлопок, простые и необразованные негры собирали урожай на паях с белыми плантаторами. Евреи устанавливали на территориях плантации магазины, удовлетворяли все нужды черных в кредит и в конце сезона становились владельцами той части урожая, которую получали негры”. Между прочим, это свидетельство популярного у нас Марка Твена.

Сопоставим с данными расследования, которое проводил в Минской губернии наш знаменитый поэт (и сенатор) Г. Державин. Цитирую по книге Солженицына: “Жиды, ездя по деревням, а особливо осенью при собирании жатвы, и напоив крестьян со всеми их семействами, собирают с них долги свои... пьяных обсчитывая, обирают с ног до головы...” Не правда ли, схожий механизм?

Расследование Державина выявило и причину, делавшую крестьян легкой добычей шинкарей. Она хорошо знакома и жителям нынешней России. Нищета. Оказывается, торговцы подкупали помещиков, и те заставляли крестьян приобретать товары в три раза дороже их стоимости, а продавать урожай тем же спекулянтам в три pаза дешевле. Обобранным до нитки людям оставалась одна дорога — в шинок.

Здесь прослеживается некий архетип. Схема поведения, возникшая на самой заре еврейства. Вспомните ветхозаветную историю Иакова и Исава. Старший брат Исав был “человеком полей”. Однажды он пришел к своему брату Иакову, жившему в “шатрах”, усталый и голодный. Видимо, то была крайняя степень истощения: “Исав сказал: вот, я умираю...” “Но Иаков сказал (Исаву): Продай мне теперь же свое первородство”. Исав вынужден был отказаться от первородства, и “дал Иаков Исаву хлеба и кушанье из чечевицы” (Бытие. 25: 29—34).

Именно Иакова, возвысившегося таким образом, евреи считают своим родоначальником. Полагая остальные народы потомками Исава и других детей Исаака: “Вот я поставил его господином над тобою и всех братьев его отдал ему в рабы” (Бытие. 25:37).

В. К.: Что и говорить, выразительная мифологема... А вот еще один факт для осмысления. В книге приводится достаточно большой материал о том, как царское правительство пыталось приобщить евреев к сельскохозяйственному труду. Ничего не вышло из этого! Можно было бы такое отнести как раз на счет национального характера. Но вот ныне в Израиле, оказывается, создано образцовое сельское хозяйство. Отвечая на вопрос главного редактора “Московских новостей” Виктора Лошака, Солженицын объяснил этот парадокс так: с в о я з е м л я.

Значит, в России земля все-таки была чужая? И, может быть, нежелание служить в армии, что также долго и безуспешно пыталось преодолеть русское правительство, объяснялось тем же самым — чужая страна? А ведь теперь, опять-таки в Израиле, служат, да еще как!

А. К.: Трагикомедия устройства еврейских хлебопашцев на тучных нивах Новороссии занимает достойное место в книге Солженицына. И то — масштаб операции для начала XIX века впечатляющий! Стремясь отвлечь евреев от “вредных промыслов” — винокурения и виноторговли, — правительство Александра I приняло решение переселить часть из них из черты оседлости в новообретенные земли. Было выделено 30 тысяч десятин (по 40 десятин на семью, при том что у крестьян в самой России надел, как правило, не превышал 10 десятин), на устройство только 9 еврейских колоний истратили 300 тысяч рублей — баснословную сумму по тем временам! Переселенцам выдавали денежные ссуды на переезд, на покупку инвентаря, скота и т. д. Для них рыли колодцы, строили рубленые избы (“в этой местности не только у всех мужиков, но даже у некоторых помещиков были дома глинобитные”, — подчеркивает Солженицын).

Все эти усилия пропали втуне. Поселенцы “отнюдь не ожидали, что их самих будут принуждать непременно заниматься сельскими работами”. (Да, по той щедрости, с какой кампания проводилась, не хватало только наделить их крепостными для обработки земли!) Приезжие резали скот на мясо, продавали семена и засыпали правительство жалобами на плохой климат, скудную землю — при том что у немецких, болгарских, чешских поселенцев, живущих неподалеку, были обильные урожаи.

Конечно, чужая земля. Даже так — скажу с разбивкой: во-первых, земля (история Иакова и Исава показывает, что евреи изначально относились к “людям полей” презрительно); во-вторых, чужая. Кто-то из еврейских мыслителей, кажется, Мартин Бубер, заметил, что евреям не следует обрабатывать чужую землю, ибо они могут привязаться к ней. Вот это, пожалуй, главное: не полюбить землю страны, давшей пристанище, не утратить того чувства надменной экстерриториальности, которое с предельной выразительностью (и предельным аморализмом!) воплотил средневековый поэт из испанской Кордовы Иуда Халеви:

Как мусор для меня все испанские сокровища,

богатство и испанское добро.

Для меня чистое золото — пыль той земли,

на которой стоял наш храм.

Но дело не только в отношении к земле, несмотря ни на что воспринимающейся как чужая. Основная проблема в отношении к стране. В идентичности — отождествлении себя со страной рассеяния и ее народом или отказом от такого отождествления. Особенно этот вопрос волнует западных исследователей еврейства. Запад надменен и прагматичен. Он дорожит своим гражданством и правами, им предоставляемыми. А с другой стороны, понимает, что те, кто вменяет все это ни во что, будут плохими защитниками его интересов. Так вот, с конца XIX века, когда начала набирать силу пропаганда сионистов, западному истеблишменту пришлось с неприятным изумлением убедиться в наличии у еврейских сограждан двойной, а то и вовсе чуждой идентичности. Об этом с неутихающей яростью писал Дуглас Рид. Горькое прозрение ожидало и властителей России — сначала Николая II, затем Сталина.

В наше время, когда евреи широко представлены в правящих элитах Запада и России, проблема приобретает особую остроту. Дэвид Дюк в книге “Еврейский вопрос глазами американца” пытается выяснить, в чьих интересах действуют лица с двойной идентичностью — в интересах США или Израиля. Одна из глав книги, где перечислено 23 посла Соединенных Штатов еврейской национальности, озаглавлена показательно: “Посол — чей он?” В главе “Влияние евреев в политике” дан список 55 представителей “избранного” народа, занимавших ключевые посты в администрации Б. Клинтона, в их числе госсекретарь, министр обороны, директор ЦРУ, министр финансов, глава Федеральной Резервной Системы (американский аналог Центробанка), глава Национального Совета Безопасности, представитель в НАТО и т. д.

В. К.: Еще нельзя не задуматься о национальном характере, русском и еврейском, читая в книге такой пассаж: “...К состязанию с гибкой мыслью и письменностью либеральной и радикальной прессы, столь обязанной в своей энергии и непрерывном развитии сотрудникам-евреям, русские национальные силы, медлительные, благорастворенные умы, совершенно не были готовы тогда (и уж тем более сегодня)”. Это, Александр Иванович, уж самое прямое отношение имеет и к “Нашему современнику”, и к “Советской России”. Разве не так? И что Вы скажете на сей счет?

А. К.: Вы предоставляете мне возможность для саморекламы? Спасибо, как-нибудь в другой раз. Скажу о тех, чья репутация не нуждается в подтверждении. Михаил Меньшиков и Василий Розанов — ведущие русские публицисты начала XX века, как раз той эпохи, о которой пишет Солженицын. Их имена известны каждому образованному человеку, они стали символом русской, именно русской — глубоко национальной, неповторимо колоритной мысли. Постарайтесь припомнить их оппонентов из еврейской либеральной прессы. “Нету лиц у них и нет имен...” По-моему, более убедительного результата “состязания” быть не может.

Из публицистов нашего времени скажу о недавно ушедшем Вадиме Кожинове. Напомню об одном лишь случае, когда спор из заочного (в статьях и книгах) превратился в очный — лицом к лицу. 1989 год. Пик “демократической” истерии. Вечер “Нашего современника” в столичном Доме кино, бастионе перестроечной элиты. Зал бурлит, Алла Гербер с задних рядов, перебивая ораторов, кричит: “Очистим наш дом от черносотенцев!” Выступает Кожинов. Не повышая голоса, несколькими насмешливыми фразами парирует выкрики демтусовки и наглядно, будто учитель в школе, доказывает ее идейную несостоятельность. Впечатление столь неотразимое, что Гербер и ее свита не находят слов, в гневе вскакивают и выбегают из зала. А зал, еще минуту назад настороженный, чужой, взрывается овацией.

Другое дело, что есть простая арифметика: мало денег — мало изданий, много денег — много СМИ. “Наш современник” существует только на деньги подписчиков, “Советская Россия” тоже. А на той стороне — Сорос, Березовский, Гусинский, Кох — несть им числа. На одно патриотическое издание приходится сотня еврейских. Телевидение полностью на их стороне. Это и рождает ощущение их превосходства. Количественного, но отнюдь не качественного.

Понятно, почему Солженицын пытается представить публицистов-патриотов неудачливыми оппонентами еврейских авторов. На таком фоне он выглядит как единственный защитник русской идеи. Собственно, он почти так и пишет: “Я не терял надежды, что найдется прежде меня автор... Но...” В общем-то понятное желание — представить себя первооткрывателем.

Самое интересное — он мог бы им стать. Люди, хорошо знающие Александра Исаевича, свидетельствуют, что в конце 60-х, еще перед отъездом, он написал книгу “о евреях”. Но медлил публиковать. Позднее возник детективный сюжет: некто А. Сидорченко издал будто бы хранившуюся у него копию работы. Она читается гораздо живее, чем “Двести лет вместе”. Правда, автор почему-то открещивается от своего незаконного детища...

Солженицын опоздал. Математик, блестящий политический игрок, он в ключевые моменты жизни уже дважды “пропускал ход”, необъяснимо, показательно, будто специально демонстрируя, что не все можно рассчитать, что для решающего выбора одного ума недостаточно — нужно чуткое сердце.

Солженицын малодушно затянулвозвращение и промедлил с изданием своей потаенной книги. В первые годы перестройки скрупулезная работа о русско-еврейских отношениях, подкрепленная к тому же всемирной славой автора, могла бы произвести огромный общественный эффект. Предостеречь, заставить задуматься, вглядеться в лица новоявленных вождей народа, вслушаться в их хищный говор, вникнуть в суть разрушительных идей. Не издал, не предостерег, да вряд ли и хотел этого. То был бы не Солженицын — а один из тех писателей-патриотов, кто всегда жил в “этой стране” и с “этой страной”, кто принял на себя всю мощь удара сокрушителей России и выразил боль миллионов простых людей.

Что же теперь претендовать на лавры первопроходца. Возникла целая литература по “раскаленному” вопросу. Назову этапные работы, опубликованные в одном лишь журнале “Наш современник”: И. Шафаревич. “Русофобия”, Д. Рид. “Спор о Сионе”, В. Кожинов. “Загадочные страницы истории XX века. “Черносотенцы” и революция”, О. Платонов. “История Сионских протоколов”, Ст. Куняев. “Русско-еврейское Бородино” и другие главы из книги “Поэзия. Судьба. Россия”.

 

А СУЩЕСТВУЕТ ЛИ СЕГОДНЯ В РОССИИ ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС?

В. К.: Танкред Голенпольский, главный редактор “Международной еврейской газеты”, считает, что в России нет еврейского вопроса, а есть русский вопрос. Как в Прибалтике, разъясняет он далее, нет русского вопроса, а есть вопросы балтийских народов — эстонцев, латышей. Согласны Вы с этим?

А. К.: Для Т. Голенпольского я, понятно, не авторитет. Но с самим Теодором Герцлем ему, думаю, спорить трудно. Сошлюсь на основателя сионизма: “Еврейский вопрос существует везде, где находятся евреи в большом количестве”.

В. К.: В чем, на Ваш взгляд, главные и наиболее острые грани еврейского вопроса у нас сегодня?

А. К.: Грани? Да как у всякого вопроса общегосударственного масштаба — социальные, политические. Вот нам оппоненты не преминут указать: вы, дескать, заостряете национальный вопрос, рознь сеете. А ее не надо сеять, она и так предельно наглядна: разрыв между доходами 10 процентов наиболее бедных и наиболее богатых. Критическим считается соотношение 1 к 8. У нас в России оно 1 к 25. Кто отброшен в нищету, мы знаем. А если возьмем список олигархов, то нетрудно будет назвать — поименно — и новорусских богачей. Вот беда — русских там раз-два и обчелся...

А ведь богатство, как и нищета, фактор не только социальный, но и политический. Как ни “равноудаляет” олигархов Кремль, они оказывают огромное влияние на политику. Только имена меняются. Оттеснили Гусинского с Березовским — возникли Абрамович с Фридманом и Мамутом. Фридман как-то признался, что в молодости всегда принципиально болел против советской сборной. А где уверенность, что сегодня он болеет “за” — не только за сборную — за Россию.

Страна стонет от отключений тепла, света, воды (последнее, согласно международному праву, является самым тяжким преступлением — против человечности). Кто стоит за этим? Чубайс. Государство распродает последние предприятия, построенные усилиями всего народа. Кто идеолог распродаж? Замминистра Госимущества Браверман. Скоро всем придется платить за квартиру в два-три раза больше, чем теперь. Социологи подсчитали: в Уссурийске, к примеру, средняя зарплата 2 тысячи рублей, а квартплата будет — 1,5 тысячи. Кто пробивает реформу? Замминистра экономразвития А. Шаронов.

Нет, господа, это не мы, это вы сеете рознь — социальную и национальную! Кто демонстрировал по телевидению оскорбительный для православных фильм Скорцезе? Кто в телепередачах, в газетных и журнальных статьях ежедневно поносит русских людей, представляя их ленивыми, глупыми, необразованными, пьяными? Это еще одна грань проблемы: средства массовой информации России в нерусских руках.

Заглядывая в ближайшее будущее, обнаружим еще несколько острых граней. Сейчас все как манны небесной ждут инвестиций с Запада. А посмотрите, кто уже сегодня возглавляет российские представительства западных фирм, всевозможные СП и пр.? Как свидетельствует американец Д. Дюк, “правители многонациональных государств часто использовали евреев как управляющих, потому что они знали, что евреи никогда не смилостивятся над не евреями”. Той же тактики придерживаются хозяева транснациональных компаний.

Еще одна грань: союз еврейских активистов с представителями кавказских диаспор. В бытность главой Российского еврейского конгресса В. Гусинский прямо провозгласил это целью своей организации. Евреев у нас, особенно после десятилетия свободного выезда в Израиль и на Запад, не так уж много. Кавказ, напротив, мигрирует в Россию, по мнению специалистов, только в Москве и области проживает до 1 млн азербайджанцев. Торговля и средний бизнес почти целиком находятся в руках выходцев с Кавказа. Если они включатся в систему, где евреям принадлежит ведущее место в крупном бизнесе и СМИ (при значительном участии в органах государственного управления), возникнет своеобразная социальная структура, где русским (и другим коренным народам России) предопределено место на самых нижних этажах.

 

ЧТО ВПЕРЕДИ?

В. К.: Наш разговор подходит к концу. Напомню еще раз, что мы говорим пока только о первом томе солженицынского труда, который охватывает годы 1795—1916. Так что впереди — революции, Февральская и Октябрьская, весь советский период и начало постсоветского. Куда “вырулит” автор — посмотрим. Но ставя вопрос “что впереди?”, я имею в виду опять-таки русско-еврейские (или еврейско-русские, если угодно) отношения.

По-моему, Солженицын прав, когда в самом конце предисловия, датированного уже 2000 годом, пишет: “...За последние годы состояние России столь крушительно изменилось, что исследуемая проблема сильно отодвинулась и померкла сравнительно с другими нынешними российскими”. Действительно, кажется, другие проблемы затмевают эту. Но как дальше будет, на ваш взгляд?

Я вот выписал для себя в некотором роде интегрирующий вывод автора: “Сила их развития, напора, таланта вселилась в русское общественное сознание. Понятия о наших целях, о наших интересах, импульсы к нашим решениям — мы слили с их понятиями. Мы приняли их взгляд на нашу историю и на выходы из нее”. Ну как? Получается (это справедливо подмечено в одном из откликов на книгу), что ассимилировались не евреи, а русские! И что дальше? Это будет стабилизироваться, развиваться, углубляться — или все-таки мы обретем свой взгляд, свои пути и выходы?

А. К.: Если бы мы и ассимилировались, нас вряд ли признали бы за своих: слишком много “избранных” окажется. К счастью, до этого далеко. Конечно, многое общество усваивает с чужих слов, вдалбливаемых с телеэкрана. Но это в основном поверхностное восприятие. А как доходит до животрепещущего, рокового, вылезает свое, русское! Сколько убеждают, что НАТО — благо, “оплот демократии”, а опросы общественного мнения раз за разом показывают: большинство россиян как относилось к блоку враждебно, так и относится. Сам президент Путин с удивившей, наверное, не только меня ретивостью заявил, что бомбежки Афганистана оправданны и даже безопасны для мирного населения. А опрошенные осуждают бомбовые удары.

Беда не в том, что мы ассимилировались, а в том, что с экрана, со страниц печати говорят не русские патриоты, а — как бы от нашего имени — деятели совсем иного рода-племени. Солженицын плохо знает современную Россию, вот он и перепутал; картинку на телеэкране принял за изображение русской души.

Но главная беда не в этом. И даже не в засилье чужих, чуждых русскому духу людей в элитах — властных, финансовых, информационных. Беда в том, что мы сами порастеряли, утратили русский дух. Нет, евреями мы не стали, но уже и русские мы больше по записи в паспорте, а поменяют серпастые-молоткастые, так пропадет и запись.

Чтобы совсем не потеряться в мире, не превратиться в перекати-поле, я бы советовал всем вспомнить завет Ф. М. Достоевского. В год 180-летнего юбилея писателя он прозвучит особенно актуально: “Стать русским, во-первых и прежде всего. Прежде всего надо каждому стать русским, то есть самим собой, и тогда с первого шага все изменится”.

Конечно, легко сказать: стань — и все изменится. Великий писатель понимал, как непросто это на деле. Он прибавлял: надо “выделаться” в русского. Уточнял: “В неустанной дисциплине и непрерывной работе над собой и мог бы проявиться наш гражданин. С этой-то великодушной работы над собой и начинать надо”. Можно сколько угодно порицать окружающие нас народы, все их хитрости понять и распутать, а воз, а наше русское дело останется на месте. Так и происходит. Поглядите хотя бы на лотки с патриотической литературой — сплошь еврейский вопрос. Они, поди, радуются, что все едва пробудившиеся духовные силы мы отдаем на его изучение. Получается, что русский патриот — это специалист по еврейскому вопросу. Нет, дорогие мои, это специалист по русскому вопросу, а главное — по русскому делу.

Надо укреплять русский характер, русскую национальную жизнь, государство Российское. Конечно, и за “избранными” поглядывать: что у них на уме. И уверяю: если поднимемся из нашей разрухи — не только же материальной, но прежде всего духовной, если определимся и укрепимся именно как русские, к нам придут соседи — не как надсмотрщики, не как хозяева (это по нашей слабости верховодят нами), а как живущие рядом — не без греха, не без заносчивости — люди. Жили бок о бок двести лет, тысячу лет, куда деваться — еще поживем.

(обратно)

К.МЯЛО • Возвращение Афганистана, или что сулит России новая американская война (Наш современник N12 2001)

Ксения Мяло

 

ВОЗВРАЩЕНИЕ АФГАНИСТАНА,

ИЛИ ЧТО СУЛИТ РОССИИ

НОВАЯ АМЕРИКАНСКАЯ ВОЙНА

 

Песчаная буря “афганец”,

Зачем над броней завываешь?

Кружит горизонтом, пугает

Печальная буря “афганец”...

Из песен ветеранов войны

в Афганистане

 

После самолетных атак на Нью-Йоркский торговый центр и Пентагон в течение едва ли не целой недели с экранов нашего ТВ не сходили кадры ликования палестинцев, в большинстве своем детей и подростков, — и со значением подчеркивалось, что и в Ираке не слишком горевали. Простенький, а главное, вполне согласный с незамедлительно, еще до начала какого-либо расследования, озвученной версией официального Вашингтона сюжет не заставил себя долго ждать: ясно, кто виноват. Пропагандистская машина российских СМИ заработала с утраченной было энергией, а тем временем набирала ход колесница грандиозной военно-политической игры. И менее чем за месяц Россия оказалась так глубоко втянутой в нее, что превратилась в зону повышенного риска — на мой взгляд, большего, нежели Европа или США, быстро сумевшие направить развитие событий вокруг проблемы “борьбы с международным терроризмом” вообще и, конкретнее, Афганистана в столь излюбленную ими колею загребания жара чужими руками. Уже сегодня бремя издержек нового витка американской “Большой Игры”, которое берет на себя РФ, рискует оказаться непосильным для нее, а ведь это только начало.

 

* * *

Скорость, с какой администрация США превратила теракты 11 сентября в casus belli, т. е. повод для объявления войны, просто ошеломляет. Еще не успела осесть пыль над развалинами и остыть пепел, как госсекретарь США Колин Пауэлл сделал заявление, по сути, являющееся сжатым изложением уже хорошо и, стало быть, до событий проработанной доктрины большой войны — “первой войны XXI века”, по определению президента Буша. “Мы сразу же, — заявил Пауэлл, — должны дать такой ответ, какой последовал бы в случае ведения реальной войны. Дело вряд ли ограничится одним-единственным контрударом против одного конкретного человека, но выльется в продолжительный конфликт, и сражение будет вестись на многих фронтах”.

Впрочем, любому, кто способен сколько-нибудь независимо и связно мыслить, ясно, что не для поимки “одного конкретного человека”, будь он даже Усама бен Ладен, формируются коалиции, задействуются флоты, стратегическая авиация и как-то уже вполне буднично рассматривается вопрос о “нанесении ядерного удара малой мощности”. А ведь нанести такой удар предлагается в непосредственной близости от границ вовлекаемого в водоворот непредсказуемых событий и поставленного на грань острого внутреннего конфликта тоже обладающего оружием Пакистана. Иными словами, раскачивается огромный регион с миллиардным населением, нестабильность подтягивается к границам ядерных держав Индии и Китая — и все для того, чтобы обезвредить одного человека? Нет, здесь речь о другом — о системе давно намеченных мегацелей, приступить к реализации которых позволили события 11 августа — кто бы ни стоял за ними. Охота на бен Ладена — лишь пусковой механизм всего процесса. А о том, что за самолетными атаками, с высокой степенью вероятности, стояли вовсе не те, на кого тут же, фабрикуя смехотворные улики, указала официальная американская версия, немедленно поддержанная Россией, открыто говорят лица, достаточно авторитетные и в самих США.

Так, по мнению политолога и экономиста Линдона Ларуша, “операцию 11 сентября, столь тщательно продуманную и осуществленную, не мог провести никто за пределами Соединенных Штатов — на сегодня такой внешней силы просто нет”.

Однако времени на осмысление случившегося обществу просто не было оставлено, и едва ли не решающую роль на этом первом и важнейшем этапе сыграло циничное манипулирование неизбежными в подобных случаях человеческими чувствами ужаса и сострадания. К нашему стыду и несчастью, в нагнетание этой вакханалии сострадания, под прикрытием которой в потенциальный американский ТВД превращается весь земной шар, огромный вклад внесла Россия — прежде всего, официальная Россия. Разумеется, протокольные соболезнования должны были быть выражены (хотя США никогда не баловали нас и таковыми). Но оскорбительный для страны, реакция немалой части которой резко расходилась с официальной, государственной траур — траур, не объявлявшийся ни в дни натовских бомбардировок Белграда, ни даже в дни трагедии Буденновска? Но вставание депутатов в Госдуме спустя уже почти месяц после событий? Но непрерывный Манхэттен, американская скорбь и американская жажда мести на государственном телеканале? Это уже нечто другое. Это соучастие в американской игре, позволяющей США перейти к очередному этапу осуществления своей давней мечты: стать, по определению американского политолога Артура Шлезингера-младшего, “предназначенными человечеству судьей, присяжными заседателями и исполнителем приговора в одном лице”.

К сожалению, свой вклад в создание атмосферы избыточной солидарности с Америкой внесла и Русская православная церковь, прямо заявившая о своей поддержке права США на “удары возмездия”. Случай, похоже, беспрецедентный в русской истории, и умолчать об этом перед лицом новой реальности было бы просто безнравственно: каждый должен нести свою долю ответственности за то, что случится с Россией.

Уже тогда, когда из уст весьма авторитетных людей прозвучало слово “провокация”, когда США, открыто попирая все нормы международного и даже обычного уголовного права, начали формировать черный список стран — “пособниц терроризма” (притом без предъявления хоть какого-либо подобия доказательств), когда к границам Афганистана потянулись сотни тысяч людей, бегущих от американских “ударов возмездия”, председатель отдела внешних церковных связей (ОВЦС) Московской патриархии митрополит Смоленский и Калининградский Кирилл заявил, сославшись притом на Евангелие, что “ответы США, конечно, будут, и они должны быть (!), поскольку с христианской точки зрения зло должно быть наказано”.

Тем самым заранее исключалась даже мысль о том, что гнездовье зла может ведь располагаться и в самой Америке; выводился за скобки и вопрос о том, имеют ли аналогичное право на такие же “ответы” те, кому США причинили зло задолго до событий 11 сентября 2001 года. В сущности, Америке выдавался патент на безгрешность, и выражалась солидарность с нехитрой историософией Джорджа Буша, сразу же заявившего, что грядущая война будет войной добра со злом. Разумеется, носительницей первого ныне, и присно, и во веки веков предстает Америка.

Похоже, с этим согласен и митрополит Солнечногорский Сергий, который после панихиды, в день сороковин погибших при терактах 11 сентября отслуженной им в храме Христа Спасителя (что само по себе достойно удивления — помнится, таковые не служились ни по жертвам американских бомбардировок в Югославии, ни даже по погибшим в Буденновске), обратился к пастве с весьма своеобразной речью. В ней он поведал, в частности, что американский народ “носит в себе элементы святости”, а наш долг — оказать моральную поддержку этому, стало быть, новому народу-богоносцу — столь, по словам митрополита, “доверчивому, искреннему” и беззащитному: ведь “он не знал войны”.

Впрочем, и Патриарх Алексий II (что не преминул упомянуть митрополит Кирилл) в первые же часы после самолетных атак отправил президенту США телеграмму не просто соболезнования, но солидарности, присовокупив свое благословение: “В этот трагический час мы с вами — с Америкой и ее народом. И да пребудет на вас милость Божия”.

В сочетании с заявлением Буша: “В борьбе добра и зла Бог на стороне добра” (с чем, разумеется, вряд ли бы можно было спорить, если бы заведомо не предполагалось, что добро, а стало быть, и Бог на стороне Америки) — такая солидарность и такое благословение приобретали совершенно особое звучание.

И уже после предъявленного Джорджем Бушем 20 сентября грубого ультиматума всему человечеству: вы или с нами — или с террористами, Патриарх Алексий II, прибыв в Ереван, также заявил о праве США на удары возмездия, сопроводив, правда, свои слова рассуждениями о “точечных ударах”. Но ведь уже весь имеющийся опыт военных действий последнего десятилетия превратил само это словосочетание едва ли не в фарсовое; к тому же спустя едва лишь два дня после событий 11 сентября ответственный сотрудник штаб-квартиры НАТО пообещал: “Вы не представляете ясно, какой мощности будет удар...” А многоопытный Хавьер Солана, бывший генсек НАТО, ныне верховный представитель ЕС по вопросам международной политики и безопасности, вовсе не пытаясь золотить пилюлю, заявил менее чем через месяц после 11 сентября: “Я свыкся (!) с мыслью о жертвах среди мирного населения в случае военного удара по Афганистану”. И меланхолически добавил: “Мне знакомы чувства “неизбежных ужасов” по военной операции в Косово весной 1999 года”.

Солана, конечно, лицемерит: мы прекрасно помним, что ни тени сожаления или скорби не было в его поведении в те дни, когда Югославию терзали едва ли не круглосуточными бомбардировками. А в США, как и всегда в тех случаях, когда Америка имеет дело с неизмеримо более слабым, чем она, противником, царила тогда атмосфера почти уголовного ликования. Классическим же образцом подобного ликования до сих пор остаются сцены встречи американских войск, возвращающихся домой после войны в Заливе в 1991 году. Пусть же хоть раз повторят эти кадры те, кто сегодня так охотно демонстрирует пляшущих от радости палестинских подростков, которых одна из слушательниц ежевоскресной программы А. Бовина предложила вообще не считать людьми, за что ведущий мягко попенял ей: мол, это же дети, их так воспитали мамы-папы. Ну, а в том, что последние не являются людьми, видимо, сомнений нет и у него*. Так не худо бы вглядеться вновь в лица тех, кому сегодня даже Русская православная церковь считает возможным вручать права верховного мстителя. Какая возбужденно-ликующая толпа, какое упоение своей силой, какой экстаз безнаказанности любого своего, даже самого преступного действия! А ведь речь шла о растерзании Ирака — страны, и пальцем не тронувшей Америку. И хотя тогда никто еще за пределами самой Америки не пошел так далеко, чтобы обосновать ее религиозное право на применение силы везде, где она сочтет это целесообразным для себя, именно война в Заливе стала первым крупным шагом к нынешнему богохульному “безграничному правосудию” в масштабах всей планеты. Ибо она оказалась первой в XX веке войной, развязанной сверхдержавой при отсутствии сколько-нибудь соизмеримого соперника.

СССР, хотя формально и продолжал существовать, не только не использовал своих возможностей для того, чтобы осадить США, но и реально способствовал расширению сферы влияния своего былого противника и обретению войной совершенно нового качества. А формальная опора на ООН и СБ показала, что с концом “Ялты и Потсдама” началась неизбежная эволюция этих международных организаций, отражавших структуру и баланс сил, сложившихся после Второй мировой войны, и с изменением этого баланса неотвратимо меняющих свои функции.

Прежде всего по этим своим характеристикам, а не только по числу вовлеченных в конфликт стран, произведенным разрушениям и числу жертв война эта и заслуживает данного ей этого определения субмировой. Ведь после принятия резолюции ООН о разделе Палестины в этом регионе уже состоялось несколько арабо-израильских войн, а ливанский кризис и ирако-иранская война, именуемая иногда первой войной в Заливе, по числу жертв и длительности превзошла каждую из арабо-израильских войн. В иных условиях, т. е. при сохранении СССР как сверхдержавы, вторая война в Заливе, несомненно, осталась бы просто ирако-кувейтской, т. е. локальной войной и не приобрела бы черты войны миров, которые столь впечатляющим образом зафиксировал в своем дневнике, найденном в окопе на окраине Кувейт-сити, безвестный иракский солдат. “На второй день наземной войны бои и налеты тяжелых бомбардировщиков интенсивно продолжались в небывалых масштабах. Они применили все силы техники: самолеты, танки, артиллерию, бронемашины, ракеты дальнего действия (long range missiles) и все разновидности наступательных и оборонительных вооружений, которые ранее были разработаны в Европе и повсюду в мире для использования их армиями коалиции в Третьей мировой войне с Восточным блоком (курсив мой. — К. М. )... Да погибнет Запад! Да погибнут и трусы, которые объединились с ним” (A Diary of an Iraqi Soldier”. Center for Research and Studies on Kuwait, 1994, р. 20).

Парадоксальным образом эту интуитивную догадку сброшенного в бездну отчаяния рядового разгромленной армии подтверждает холодный анализ одного из американских генштабистов: “Мы всего лишь применили военную доктрину, разработанную для войны с советскими вооруженными силами. На протяжении всей своей карьеры я готовился к этой войне, и разница заключалась лишь в том, что изменилась территория. Мы готовились сражаться в Европе” (Eric Laurent. Guerre du Golfe. Les secrets de la Maison Blanche, t. II, Olivier Orban, 1991, p. 338).

 

* * *

То, что цели США вовсе не состояли в урегулировании конфликта, уже в начале 1991 года было совершенно очевидно. Об этом говорили как практическое их неучастие во всех попытках найти мирное решение, так и, в особенности, масштабы направленной в зону Залива армады — самой крупной со времен войны во Вьетнаме. А это могло означать одно: что грядущую операцию США и их союзники изначально моделировали как призванную решать глобальные проблемы, как это было и во Вьетнаме. С той лишь разницей, что если тогда речь шла о противостоянии “мировому коммунизму” и СССР как его персонификации, то теперь, ввиду явного ухода СССР (и России) с арены мировой истории как соперничающего центра силы, на передний план выдвигалась иная задача: овладения высвобождающимися сферами влияния (а там и — поэтапно — частями самого советского наследства) и придания новых функций международным организациям, прежде всего ООН и СБ, с целью превращения их во вспомогательные инструменты регулирования в желаемом направлении энергоресурсных потоков и обслуживания глобальных проектов США, возникающих в новых условиях.

Кстати, о том, что цели войны вовсе не состояли в разгроме “чудовища” Саддама Хусейна, достаточно откровенно пишет и представитель династии Саудидов, принц Халед ибн Султан ибн Абд Аль-Азиз, в 1990—1991 гг. занимавший пост командующего Объединенными вооруженными силами и театром военных действий (разделяя эти функции с Норманом Шварцкопфом) и считающийся одним из архитекторов победы сил Коалиции: “Откровенно говоря, победа над Саддамом не была главной задачей, поставленной перед нами кризисом. Учитывая огромную мощь Коалиции, это было легко сделать. Эта война явилась одной из немногих в истории, когда мы были абсолютно уверены в исходе еще до ее начала. (Мне любопытно было узнать, что книга, посвященная войне в Заливе, написанная группой американских офицеров и изданная канцелярией начальника штаба армии США, называлась “Верная победа”).

На мой взгляд, главное, что требовалось доказать, — ведь на наш провал именно в этом и рассчитывал Саддам, — это возможность обеспечения слаженной работы всех членов Коалиции без трений и раздоров...” (Генерал Халед ибн Султан. Воин пустыни. М., 1996, с. 254. — Курсив мой. — К. М. ). Иными словами, главным фактором и следует считать, впервые со времен окончания Второй мировой войны, возвращение на авансцену самого феномена Коалиции, причем на сей раз не имеющей хоть приблизительно равного соперника и, через ООН и СБ, получившей некие псевдосакральные полномочия на вершение “правосудия” и осуществление селекции в масштабах планеты. Со времен Древнего Рима и классической Pax Pomana человечество еще не сталкивалось ни с чем подобным, а прецеденты Наполеона и Гитлера предстают на этом фоне лишь весьма приблизительными набросками.

Эту специфику войны в Заливе, которая в нашей историографии до сих пор остается как-то в тени, генерал Халед настойчиво подчеркивает и в эпилоге своей книги, где с большой настойчивостью отстаивает ее уникальность, несводимость к каким-либо аналогам: “...Война в Заливе, — пишет он, — представляла явление уникальное. Она совсем не походила на конфликты, сотрясавшие наш регион и прилегающие районы за последние десятилетия... Кризис в Заливе не был похож ни на классические, ведущиеся в традиционной форме, войны между государствами, ни на национально-освободительные войны, ни на борьбу на этнической или религиозной почве, ни на конфликты малой интенсивности, опустошившие многие части “третьего мира”.

Война в Заливе представляла собой нечто совсем иное. На стороне Коалиции главным действующим лицом была сверхдержава (курсив мой. — К. М. ) и были задействованы новейшие технические средства — спутники, самолеты “Стелс”, крылатые ракеты, запускаемые с подводных лодок, — т. е. системы, оперировать которыми могла лишь сверхдержава. На другой стороне находился абсолютный диктатор, правитель относительно небольшой страны “третьего мира”, обладавший благодаря предшествующей войне с Ираном неоправданно большой — хотя и не слишком современной — военной машиной, которую он использовал для совершения опрометчивого акта агрессии...” (там же, стр. 439).

Эту, вторую, часть пассажа, можно оставить без комментариев, ввиду ее очевидной банальности и стереотипности портрета Хусейна. А вот указание на сверхдержаву как главное действующее лицо всей коллизии исключительно важно. Да, именно война в Заливе — в той форме, которую она приняла и которая стала возможна только вследствие капитуляции СССР — позволила США сделать первый и важнейший шаг к разворачиванию проекта пирамидальной глобализации, с единственной сверхдержавой на вершине этой пирамиды как генератором и координатором всего процесса.

А то, как именно собиралась отныне действовать “единственная сверхдержава”, прекрасно характеризует один эпизод, относящийся к самому началу войны.

После первой ночи бомбардировок один из журналистов на пресс-конференции офицеров Коалиции в Саудовской Аравии спросил офицера, ведущего брифинг: “Участвовали ли В-52 в бомбардировках? — Офицер ответил утвердительно, вызвав ужас у журналиста: — Но не думаете ли вы, что это несоизмеримо? Это как если бы хотели убить комара с помощью молотка. — На что офицер ответил, широко улыбаясь: — Но ведь это исключительно приятно — убить комара”. (Eric Laurent, соч. цит., с. 209—210.)

Разумеется, этот хорошо информированный офицер сам не верил в мощно нагнетаемый всеми СМИ Коалиции миф о чудовище, у которого уже “на низком старте” стоит химическое и бактериологическое оружие, и только мощные удары героических американских ВВС и т. д. и т. п. Никто из лазутчиков Коалиции, засланных накануне решающего дня в расположение иракских войск, не смог подтвердить наличие такового, и ее командование было совершенно уверено в том, что подобная опасность войскам не угрожает. И тем не менее ужасающий удар был нанесен: 150 ракет “Томагавк” были выпущены в первую же ночь с линкора “Висконсин” и других американских судов, вошедших в Залив, а затем последовали страшные налеты бомбардировщиков В-52, имевших самую мрачную и дурную славу со времен войны во Вьетнаме. Во Вьетнаме же была опробована тактика “Arclight” (“Электросварка”), по которой действовали В-52 и здесь, в Ираке. Суть ее состояла в том, что, летя на высоте 35 тысяч футов, экипажи их абсолютно синхронно выпускали бомбы (30 тонн на каждом борту), что вызывало на земле эффект всеуничтожающего огня и создавало полную иллюзию ядерного взрыва — за вычетом радиации.

Генерал Халед приводит такие данные: за первый час войны произошло 200 налетов, за первый день — 900, за первую неделю — 4000. Разумеется, генерал Халед прав, когда пишет, что Саддам готовился к длительной сухопутной войне, а не к “самой ужасной воздушной кампании, которую мир когда-либо видел”. Но кто вообще мог быть готов к ней — за исключением второй сверхдержавы, которая теперь уходила в небытие?

А одновременно с разворачиванием “самой ужасной воздушной кампании” по каналам СМИ тиражировался образ сверхэффективной, но “гуманной” мощи Запада, удары которой, в силу технологических достижений, наносятся по точно обозначенным целям и, поражая объекты, не трогают субъектов, т. е. людей.

“Война третьего типа”, “война кнопок”, “война космической эры” и прочее в том же роде — все эти определения появились именно после войны в Заливе и применительно к ней. Но каково было соотношение реальности и пропагандистских клише?

Один из ведущих военных экспертов США скажет позже: “Совершенно необходимо было сделать так, чтобы этот конфликт стал первым, в котором каждый день считали бы не трупы, как это было во Вьетнаме, но лишь самолеты, танки, артиллерийские установки”. Разумеется, речь шла прежде всего о том, что американцы должны видеть не трупы американских солдат, но лишь победоносно наступающую технику — что, в общем, было не так трудно сделать при подавляющем превосходстве в бесконтактных вооружениях и при полностью разрушенных ПВО противника.

Однако не были забыты и те, кого могли заботить также и трупы со стороны этого самого противника, в особенности жертвы среди гражданского населения страны, не совершившей никакого акта агрессии против ни одной из западных стран Коалиции, хотя именно эти страны обрушивали на нее всю технологическую мощь, монополистами которой являлись.

Правила поведения для прессы были разработаны лично тогдашним министром обороны США Ричардом Чейни и начальником Комитета Объединенных штабов Колином Пауэллом, и их без преувеличения можно назвать драконовскими. Каждый текст и каждая отснятая пленка подлежали строжайшей цензуре, а право на информационное освещение операции давалось лишь узкому кругу тщательно отобранных журналистов. Но и они лишь очень редко получали возможность краткого посещения военных баз и позиций, причем всегда в строжайшем сопровождении. Разумеется, журналисты бурно протестовали против подобных ограничений “гласности”, но их протесты оставляли совершенно равнодушными официальных лиц, озабоченных, как позже скажет один из военных, исключительно “сохранением тотального и постоянного контроля над ходом войны”.

Именно военные, а не журналисты создавали тот образ “войны будущего века”, который журналисты лишь тиражировали по всемирным СМИ. Для создания такой fiction, в духе “Звездных войн”, большая часть американских бомбардировщиков была оснащена кинокамерами, и в ходе ежедневных пресс-конференций журналистам непрерывно демонстрировали якобы точнейшие попадания в цель, что должно было укреплять в обществе иллюзию технологического совершенства, несовместимого с массовой гибелью людей, особенно среди гражданского населения.

Зловещим исключением были В-52: кассеты с них вообще не демонстрировались, ибо, как сказал в доверительной беседе с одним из экспертов некий представитель объединенного командования, “эти бомбардировщики целятся в людей, а не в сооружения”.

По оценке Пентагона, более 100 тысяч иракских солдат было убито и ранено именно вследствие налетов В-52. Цифру в 100 тысяч погибших назвал и Норман Шварцкопф на одной из пресс-конференций по окончании войны в Заливе, однако многие эксперты считают, что погибших со стороны Ирака было гораздо больше, притом большие жертвы были среди гражданского населения. Генерал Галуа говорит даже о полумиллионе человек, и цифры того же порядка называла французская организация “SOS-расизм” еще до формального окончания войны.

Во всяком случае, количество бомб, сброшенных на Ирак, поражает воображение: ведь по данным, которые привел уже в январе 2000 года в иракском еженедельнике “Аз-Завра” руководитель гражданской обороны Ирака генерал Касем аш-Шамри, количество неразорвавшихся бомб и иных взрывных устройств, сброшенных на Багдад и другие города страны, превышает 372 тысячи. Однако же и те, что разорвались, т. е. подавляющая часть, метались далеко не с такой компьютерной точностью, как это подавалось на пресс-конференциях в ходе войны. Сегодня картина предстает иной.

На протяжении 43 дней Ирак подвергался бомбардировкам, не имевшим прецедента в истории, но в ходе этих бомбардировок бомбы с лазерным наведением и другие высокотехнологические средства составляли всего лишь 7% от общего числа бомб, сброшенных на иракские цели, — т. е. 6520 тонн из общего количества 88500 тонн. Эти данные Эрик Лоран приводит в своей книге “Секреты Белого дома”, ссылаясь на конфиденциальные источники в Пентагоне. Согласно тем же источникам, 81980 тонн “классических”, т. е. неуправляемых бомб имели точность попадания примерно 25%.

Другие цифры еще более ошеломительны. Тогда как высокоточное оружие поразило цели в 90% случаев, 70% обычных бомб, сброшенных на Ирак и Кувейт американскими самолетами, в цель не попали. Вот что стоит за понятием “точечные удары”, которым, к сожалению, воспользовался Алексий II.

Так стоит ли удивляться после этого, что специальная комиссия ООН, оценивая состояние Ирака после войны, пришла к выводу: в результате бомбардировок, обстрелов, наземных сражений Ирак находится в состоянии, близком к “апокалипсическому”, и отброшен в “доиндустриальную эпоху”.

Не следует думать, однако, что такое разрушение потенциала развития страны, ставшей первой — но отнюдь не последней — жертвой карательных акций безнаказанно действующей сверхдержавы, явилось следствием лишь случайных попаданий. Случайно не могли быть разрушены не только все мосты, автомобильные и железнодорожные трассы, но и все электростанции, вследствие чего перестали работать системы водоснабжения и канализации, а страна оказалась под угрозой парализации всей жизнедеятельности.

Здесь скорее можно говорить о новом типе военного воздействия, а именно: об обеспеченной как техническим превосходством, так и полной правовой и нравственной бесконтрольностью возможности манипулировать историческим временем, искусственно моделируя те цивилизационные разрывы, которые существовали между белыми и “туземцами” в эпоху первого колониального раздела мира. Выражение “вбомбить в каменный век” как раз и родилось после войны в Заливе, и это вовсе не метафора.

К 43-му дню войны, когда последовало прекращение огня, стало совершенно ясно, что Коалиция может действительно выполнить подобную угрозу, поставив страну и ее армию в положение едва ли не более беспомощное, нежели туземцев эпохи колониальных завоеваний: те, по крайней мере, оставались в привычной для себя среде обитания. Генерал Халед зафиксировал это, даже будучи союзником сверхдержавы, — так что же говорить о ее жертве? Саудовский принц пишет: “для военных вроде меня этот кризис имел еще один аспект — открыл глаза на произошедшие революционные изменения в области методов ведения современной войны, ярко высветил расширяющуюся пропасть, отделяющую наши возможности от возможностей развитых стран (курсив мой. — К. М. ), несмотря на усилия с нашей стороны дотянуться до их уровня”.

И далее: “С сугубо военной точки зрения самая большая ошибка Саддама состояла в том, что он не учел огромного разрыва между возможностями его армии и изощренными новейшими видами вооружений, имеющихся у сверхдержавы”.

Думается, дело обстояло сложнее. Разумеется, Саддам понимал эту разницу, но, видимо, не предполагал, что сверхдержава (возможно, не предполагал также, что она останется одна, и что исчезнет возможность лавирования между великими, отмечавшая весь послевоенный период) не только безнаказанно, но даже при поддержке и одобрении как ООН, так и другой, теперь уже бывшей, сверхдержавы применит свою многократно превосходящую мощь против одной из стран Третьего мира. В этом-то, а отнюдь не в “дурном” поведении Саддама Хусейна заключалась абсолютная новизна ситуации. США жаждали продемонстрировать миру как набранную в 80-е годы военную мощь (это констатирует и сам Халед), так и волю к господству. А потому, не будь Саддама, нашелся бы какой-нибудь другой повод как для подобной демонстрации, так и, в особенности, для перехода к утверждению того нового мирового порядка, о котором — как о главной цели США — Дж. Буш объявил именно после войны в Заливе.

Этой же главной цели установления нового мирового порядка, упраздняющего все ранее существовавшие понятия и нормы международного права, должен был служить и странный способ окончания войны в Заливе, без каких-либо общепринятых формальных процедур, что поставило в тупик даже арабских союзников США. Генерал Халед четыре года спустя в своей книге признался: “Как-то удивительно аморфно и неопределенно закончили мы эту войну”. Однако именно сама такая аморфность финала становилась мощным инструментом дальнейшего разрыхления всей сложившейся после Второй мировой войны системы международных норм и сколь угодно долгого, хотя юридически никак не оформленного вмешательства в дела региона. Вмешательства даже и военного: регулярные бомбардировки Ирака стали рутиной, на которую уже никто не обращает внимания.

Одновременно заработала машина экономических санкций — чудовищный инструмент наказания целых народов, именно с распадом СССР вошедший в широкое употребление. Летом 2000 года исполнилось 10 лет со дня введения санкций ООН в отношении Ирака, и вот как описывает их итоги доклад “Ирак: десять лет санкций”, подготовленный сотрудниками Международного Комитета Красного Креста (МККК): “Вследствие постоянного ухудшения жизненных условий, инфляции и низкой заработной платы... повседневная жизнь здесь — это бесконечная борьба за выживание, тогда как нехватка еды, лекарств и питьевой воды угрожает самому существованию 22 миллионов иракцев”.

А ведь до войны в Заливе Ирак был технологически весьма развитой страной арабского Востока, производил хорошее медицинское оборудование и многое другое. Сегодня же в стране распространяются болезни, свойственные слаборазвитым странам (дистрофия, дифтерит, холера и т. д.), а поскольку в ней, по сути, рухнули все современные инфраструктуры, Ирак продолжает скользить по спирали погружения в недоразвитие. Наконец, как-то удивительно быстро забылось, что во время войны в Заливе применялись заряды со слабообогащенным ураном, и сегодня дети здесь продолжают умирать от лейкемии. Признают ли наши православные иерархи, поспешившие религиозно обосновать американские удары возмездия (а одной из их потенциальных мишеней ряд экспертов называет Ирак), что родители этих детей тоже имеют право на возмездие?

В Косове, где было сброшено 40 тысяч боеголовок с обедненным ураном, лишь получила дальнейшее развитие тенденция, отчетливо заявившая о себе уже во время войны в Заливе, да и сами балканские войны последнего десятилетия ХХ века были способом дальнейшей отработки той войны нового типа, первым опытным полигоном которой в 1991 году стал Ирак, и в театр которой, спустя десять лет, рискует превратиться вся планета.

 

* * *

Сегодня у всех на памяти Косово весны-лета 1999 года, но реально первое масштабное использование военной силы НАТО произошло четырьмя годами раньше, в Боснии. Бомбардировки сербов начались 30 августа в 2 часа пополуночи, и по подсчетам экспертов, за всю Вторую мировую войну немцы не сделали столько самолето-вылетов по Югославии, сколько за короткий срок сделали натовцы: генерал Младич называет цифру 3200 за 15 дней, журнал “Сербия” говорит о 5515 атаках с воздуха. Газета “Нойес Дойчланд” писала в те дни: “Война в Боснии мало-помалу обретает очертания, которые так любят американцы: четко очерченный образ врага, возможность стрелять, не подвергаясь в то же время ответным ударам, показывать миру превосходство собственного оружия. Например, применяя крылатые ракеты с борта авианосца “Нормандия” по сербским объектам в Баня-Луке.

Такие же “Томагавки”, которые, по утверждениям американцев, являются “довольно точными”, они уже использовали во время войны в Персидском заливе для разрушения иракских бункеров.

Сербские источники говорят о многочисленных жертвах. Это — жертвы войны, которую уже давно нельзя оправдать решениями ООН. Нельзя оправдать действия американцев и намерениями защитить “зоны безопасности” — Баня-Лука является не осажденным мусульманскимобразованием, а городом в сербской части Боснии, до отказа забитым беженцами. Для исхода войны это не так важно, но важно для США, которые четыре года спустя после кризиса в Персидском заливе получили возможность испытать свои модернизированные системы оружия в реальных условиях. Не в пустыне, а в центре Европы”.

Испытания были продолжены летом 1999 года, когда авиация НАТО совершила 25200 налетов на Югославию, сбросив 25200 тонн взрывчатки. При этом пресловутое высокоточное оружие с поразительной точностью било не столько по военным, сколько по гражданским объектам, о чем говорит уже сама статистика потерь среди гражданского населения (от 1,2 до 2 тысяч убитых, около 6 тысяч раненых). При этом 33% убитых и 40% раненых составили дети, что говорило само за себя: ведь не могло же такое количество детей находиться в непосредственной близости от военных объектов, и стало быть, они стали жертвой целенаправленных атак на объекты гражданские, в том числе и на жилые. Либо же — элементарных промахов, ибо подобно тому, как это было и в Ираке, высокая точность “оружия космического века” во многом была пропагандистским мифом. Во всяком случае, более половины бомб, сброшенных британскими ВВС на территорию Косова во время агрессии НАТО против Югославии, попадало мимо обозначенных целей. Об этом говорится в секретном докладе Британской армии, доступ к которому летом 2000 года получили сотрудники Би-би-си и журнала “Флайт интернэшнл”. В документе сообщается, что лишь 40% общего числа сброшенных бомб достигло своей цели. А еще раньше, в феврале, “Эмнисти интернэшнл” осудила методы натовской авиации, бомбившей объекты с непозволительно большой высоты, дабы полностью обезопасить себя от ударов югославских ПВО. Но ведь и сама эта исключительная, поистине сугубо уголовная забота о своей и только о своей безопасности являлась составным элементом доктрины войн XXI века, их мировоззренческим обоснованием.

Полковник французской армии и писатель Мишель Манель на страницах специального приложения к газете “Монд”, целиком посвященного проблемам Косова (Le Monde, 25 janvier 2000), напомнил, что о войнах такого рода (Манель с иронией говорит о “революционной стратегии”), при которых риск для нападающей стороны являлся бы нулевым, грезил еще итальянский генерал Душе (Douchet) тотчас после Первой мировой войны, о войнах с колоссальным преобладанием одной из сторон в воздухе, когда наземным войскам оставалось бы лишь занять разгромленную и поверженную в прах без какого-либо участия (а уж тем более без жертв) с их стороны территорию. Технологическая мощь западного блока и в первую очередь США, отсутствие, после гибели СССР и распада ОВД, сколько-нибудь соизмеримого противника позволили приблизиться к реализации этой мечты.

О войне с “нулевым риском” для агрессора как инструменте “имперской демократии”, согласно введенному им определению политической системы США, пишет также французский философ и драматург Ален Бадьу, уловивший главное: то, что в случае военной кампании Запада в Югославии летом 1999 года говорить о войне, в классическом понимании этого явления как противостояния более или менее одинаково подвергающих свою жизнь опасности вооруженных людей, можно вообще лишь очень условно. Война в Косово, подчеркивает французский автор, “создала НАТО эпохи после холодной войны, НАТО как планетарную полицию... Введение в ранг абсолютной стратегической концепции идеи нулевого риска для профессиональных военных свидетельствует о моральном крахе общества, в котором технологический прогресс занимает место высшей ценности. Это война нового имперского образца”.

Смерть же — удел исключительно противника: “Ноль смерти для демократов! Ну, а чего же может стоить жизнь недемократа, подумайте сами?” Эти размышления Алена Бадьу звучат чрезвычайно актуально и в ситуации, складывающейся на планете после 11 сентября 2001 года. Совершенно очевидно, что грозный рев Америки, что опрокидывание остатков международного права ее руководством и позорные арабские погромы, к которым сразу же перешло ее население*, имеют причиной не только естественную боль травмы, но и — притом в гораздо большей степени — уязвленность посягательством на самый принцип “ноля смерти для демократов”. Убежденность в том, что жизнь гражданина США бесконечно ценнее и дороже жизни любого другого человека на земле, всасывается американцем с молоком матери. А поскольку история до сих пор баловала США, не познавших и тысячной доли тех испытаний, через которые прошел Старый Свет (не говоря уж о России), то свою исключительную безопасность, свое право на чистое небо, с которого никогда не обрушится на него смерть, с таким хулиганским весельем насылаемая им на других, средний американец привык считать чем-то вроде незыблемого закона мироздания. И вот — закон попран, безопасность оказалась иллюзорной, так диво ли, что из миллионов грудей — прежде, чем расследование сделало хоть первые внятные шаги, — вырвался вопль: возмездия!

Полицейская дубинка привычно засвистела, набирая страшный размах (стягиваемый военный кулак, по экспертным оценкам, уже спустя две недели после событий в 3 раза превысил мощь армады, в свое время собранной для войны в Заливе), и... наступила пауза. Однако за внешним затишьем разворачивались бурные контакты американских и российских “верхов”, итогом которых стало постыдное и, с высокой степенью вероятности, губительное для самой России согласие на участие в новой полицейской операции США. Исторический шанс для самостоятельного маневра был вновь, как и в 1991-м, и в 1999-м, упущен Россией, и ее новая роль в мире на сегодня определилась как роль “обслуживающего персонала” при гигантской машине США-НАТО. Только с этих позиций оценивается сегодня Западом ее потенциал, и, надо сказать, усилия на то, чтобы подверстать его к обслуживанию американских мегацелей, были затрачены немалые. Однако овчинка стоила выделки, так как, прими Россия другое решение, которое она транслировала бы и бывшим среднеазиатским республикам, ударов 8 октября 2001 года вполне могло бы не быть — за отсутствием необходимых плацдармов для проведения многоэтапной операции, а в особенности наземной ее части. Было ясно, что США и их союзники по НАТО не могут ввести войска на территорию Афганистана ни, разумеется, со стороны Ирана, ни, как становится все более очевидно, со стороны бурлящего Пакистана. Но собираются ли они вообще их вводить? И война в Заливе, и война в Югославии показали, что американцы вообще как огня боятся наземных операций, в которых традиционно очень слабы. А если уж таковых не избежать, то противника стремятся вначале повергнуть в прах безжалостными бомбардировками.

Однако, по мнению большинства специалистов, в Афганистане США вряд ли поможет этот излюбленный ими способ. Говорит представитель Северного альянса, генерал Дауран Хан, в свое время один из кандидатов на участие в совместном советско-афганском космическом полете: “Американцы будут стараться решить проблему бесконтактным способом — с помощью авиационных ударов. Но в Афганистане мало объектов, после разрушения которых на контролируемых талибами территориях наступит упадок, и бен Ладен будет вынужден поднять руки... Вы знаете, у меня большие сомнения, что американцы в одиночку смогут провести успешную наземную операцию. У нас здесь горы и пустыни, а афганцы — это очень воинственный народ. Смогут ли американцы вести долгую и кровавую войну далеко от своей страны?” (“Новые Известия”, 27 сентября 2001 г.)

Вопрос риторический, и, разумеется, сам Дауран Хан прекрасно знает, что ответ на него может быть только отрицательным. Знает это и руководство Северного альянса, вот почему, спустя всего лишь два дня, 29 сентября, генерал Дустум с солдатской прямотой заявил, что Северному альянсу необходима более активная поддержка со стороны России и стран Центральной Азии (бывших среднеазиатских республик СССР). Но еще раньше, почти сразу же после событий 11 сентября, и с не меньшей солдатской прямотой высказался госсекретарь США Колин Пауэлл, заявивший, что поддержка России крайне важна для Америки: ввиду — и вот это, конечно, звучит лучше всего — близости нашей страны к Афганистану. Со слоновьей грацией был и отвешен поклон в сторону в свое время заплеванного военного присутствия СССР в Афганистане: мол, имеющийся у России опыт военных действий в этой стране бесценен. Словом, совершенно очевидно, что Америка всеми силами стремится переложить задачу прямого соприкосновения с Афганистаном на кого-либо другого и что иных кандидатов, кроме бывших советских республик Средней Азии и России, не видно. А потому есть все основания полагать, что если в Лэнгли, штаб-квартире ЦРУ, был устроен праздник 15 февраля 1989 года, в день выхода советских войск из Афганистана, то радость здесь царила и 22 сентября 2001 года, когда в телефонном разговоре между президентом США Дж. Бушем-младшим и президентом РФ Владимиром Путиным был, по сути дела, решен вопрос о новом вмешательстве нашей страны во внутриафганские дела и принятии ею на себя сомнительной роли передового отряда сколачиваемой США “антитеррористической коалиции”.

 

* * *

Директор Никсоновского центра Д. Саймс так прокомментировал в интервью “Новой газете” пресловутые 5 пунктов президента Путина: “Хочу обратить ваше внимание на практически беспрецедентный часовой телефонный разговор в позапрошлую субботу между Бушем и Путиным. И результаты этого разговора воспринимаются очень серьезно американскими высокопоставленными лицами”. И далее — самое главное: “Я хочу обратить ваше внимание, что США абсолютно удовлетворены позицией России в отношении воздушных полетов. И президент Путин сформулировал, что будут иметь место перелеты с гуманитарными грузами. Но при этом никак не была предложена никакая процедура проверки, какие грузы — гуманитарные, какие — не гуманитарные. То есть в общем американская администрация получила от Путина то, что просила”. (Курсив мой. — К. М. )

То есть, по сути, получила согласие на прямое участие России в военных действиях на территории Афганистана, ибо эвфемизм “не гуманитарные грузы”, конечно же, никого не может обмануть, в том числе и талибов. Особенно после 8 октября, когда все стало на свои места, когда закончилась бессмысленная комедия с отрицанием фактов приземления американских военно-транспортных самолетов на узбекских аэродромах, а заместитель председателя думского комитета по обороне Алексей Арбатов открыто объявил, выступая по телевидению, не только о массированных поставках Россией вооружений Северному альянсу и о присутствии на территории Афганистана обслуживающих технику российских специалистов, но и о вероятном близком участии российской авиации в погромных налетах на Афганистан. Таким образом, участие России в военной операции стало совершившимся фактом. А поскольку вряд ли афганцев убедят путинские софизмы, согласно которым жертвы бомбардировок и ракетных обстрелов среди мирного населения должны быть отнесены на счет террористов (здесь российский президент превзошел даже генерала Уэсли Кларка, в дни натовской агрессии в Югославии назвавшего жертвы среди мирного населения “побочным ущербом”), то объявление талибами войны Узбекистану можно считать закономерным и вряд ли последним шагом, что изменит всю ситуацию по южной дуге в крайне неблагоприятную для Российской Федерации сторону.

Впрочем, еще до гипотетического перенесения военных действий на территорию стран Центральной Азии геостратегический баланс изменился здесь самым радикальным образом, ибо именно бывшие среднеазиатские республики первыми стали той зоной, куда массированно входят силы НАТО. Здесь позволю себе небольшое отступление и самоцитирование. Еще в начале 1998 года, оценивая итоги цепи натовских “больших маневров”, развернувшихся от акватории Черного моря до Тянь Шаня*, я писала: “Сегодня уже вряд ли можно сомневаться в том, что дальнейшее расширение НАТО на восток будет происходить де-факто, без обременительных процедур де-юре — совершенно излишних там, где все, как говорится, можно брать голыми руками” (“Завещание адмирала Корнилова”. — “Наш современник”, № 1, 1998).

Как видим, осенью 2001 года это и произошло, Россия же в третий (как принято считать, решающий) раз за 10 лет упустила возможность воспользоваться той свободой маневра, которую давала ей далеко неоднозначная реакция в мире на римско-легионерские притязания Америки. Так было во время войны в Заливе, так было во время войны в Югославии, так было на протяжении месяца, предшествующего англо-американским ударам по Афганистану. Несмотря на очевидные одиозные стороны правления талибов, грядущая карательная операция вызвала отторжение в целом ряде стран — причем и на Западе, и на Востоке. Сенсацией можно равно считать как отказ Саудовской Аравии предоставить расположенные на ее территории военные базы в распоряжение Коалиции, так и резолюцию ПАСЕ, согласно которой самолетные удары по США следует считать преступлениями, но не военными действиями. Как следствие, было подчеркнуто в резолюции, “Америка в своих ответных акциях должна руководствоваться антитеррористическими резолюциями ООН и СБ и ставить задачей передачу под суд авторов, организаторов и спонсоров этих преступлений, и не стремиться к поспешному реваншу”.

О своем отказе от участия в Коалиции заявила ЮАР, и даже Хавьер Солана отверг само предположение об участии войск ЕС в контртеррористической операции. Да и большинство стран-участниц НАТО, заявив о формальной солидарности со Штатами, отнюдь не торопится перейти к активному участию в операции, прекрасно понимая, сколь большими могут оказаться издержки. Насторожилось уже и общественное мнение этих стран, — начались даже в США антивоенные демонстрации, и в таких условиях угодливая ретивость России заставляет задаться классическим вопросом: “Что это — глупость или измена?” Впрочем, за эту аморальную ретивость она уже начинает платить по счетам, и первым таким платежом можно считать почти несомненную утрату ею влияния в Центральной Азии.

Разумеется, американцы, примерявшиеся к гигантским континентальным пространствам бывшего СССР еще четыре года назад, теперь, получив здесь базы, в обозримом будущем отсюда не уйдут.

Ведь “борьба с бен Ладеном” для них лишь предлог к реализации гораздо более глобального проекта, и еще два года назад российский исламовед А. Игнатенко в своей статье “Фантом, созданный ЦРУ”, отметил, что бен Ладен является фигурой, произвольно помещаемой американцами в ту точку земного шара, где они намереваются провести очередную партию своей “Большой Игры”. Сегодня же ставки в этой игре исключительно высоки, о чем, в частности, дает немалое представление прозвучавшее несколько лет назад выступление Строуба Тэлботта в Бостонском совете мировых проблем, где он заявил о намерении США дотянуть НАТО до “Великого шелкового пути”. Если эту экспансию осуществить грамотно, подчеркнул он тогда, то это “позволит проложить дорогу через всю Европу вплоть до Армении и Азербайджана на Кавказе, до Казахстана и Киргизии в Средней Азии, т. е. до границ Китая. Услышав об этих дальних экзотических странах на том конце “шелкового пути”, меня могут спросить, где же географические пределы расширения НАТО? На это я отвечаю: давайте не спешить с обозначением пределов, давайте держать открытыми двери НАТО”.

Не вдаваясь в подробности проблемы “Великого шелкового пути”, напомню лишь, что речь идет, разумеется, не о конкретной тропе или колее, которые можно изобразить линией на карте, но, по определению российского востоковеда А. М. Петрова, об “историко-культурном коридоре международного значения, который тянулся от Китая до Черного и Средиземного морей”. В контексте начавшегося XXI столетия контроль над “Великим шелковым путем” означает контроль не только, и даже не столько над транспортными трассами в их классическом понимании, сколько и прежде всего над энергоресурсными потоками. А под этим углом зрения переоценить значение Афганистана просто невозможно. В свое время немало было написано о том, что и талибы были приведены американцами к власти в контексте проектов строительства западными компаниями трубопроводов из Туркмении к Аравийскому морю. Сегодня к этой игре вокруг “трубы” присоединяется Узбекистан. Однако “ученики” вышли из повиновения, к тому же все более претендуя на львиную долю контроля над наркотрафиком*. В конце 1998 года британские спецслужбы установили, что Усама намерен взять под контроль весь афганский наркобизнес — не здесь ли кроется одна из причин мощной “контртеррористической операции”? Ведь притязания специфических американских ведомств на полноту такого контроля также хорошо известны и описаны в ряде весьма серьезных исследований. Хорошо известно также, сколько тесно сотрудничали американцы в 1999 году с албанской ОАК, чьи связи с наркомафией являются притчей во языцех. Тогда, на Балканах, западный альянс вновь прибег к услугам демонизированного было бен Ладена, и хотя сегодня, быть может, США и намерены вывести эту фигуру из игры (чего нельзя утверждать с полной достоверностью), в целом американские, как и английские спецслужбы никогда не откажутся от такого эффективного инструмента, как контролируемые ими и связанные с криминальным подпольем диверсионно-террористические группы.

Спецслужбы всех стран и во все времена пользовались этим инструментом, однако во второй половине ХХ века, в контексте соперничества двух сверхдержав, явление это вышло на качественно иной уровень, приобрело совершенно иные масштабы. А потому естественно задаться вопросом: не является ли одной из многих целей глобальной “контртеррористической операции”, начатой США, в том числе и прополка слишком густо разросшихся “грядок” с тем, чтобы повыдергивать из них те группировки, которые были либо ориентированы на СССР и в полноте контроля над которыми не уверены США (в процессе уже прошла информация, что сейчас США пытаются заполучить всю информацию об агентуре КГБ в арабском и мусульманском мире), либо соотносятся с неугодными американцам политическими режимами, либо, влекомые стихией явно вступающего в фазу турбулентности мира, просто слишком автономны и претендуют на роль самостоятельных субъектов экономических и политических процессов, в том числе и в сфере контроля над энергоресурсными и финансовыми потоками? Если это так — а выступление Путина 9 октября дает все основания думать, что в Кремле понимают значение, по крайней мере, этого последнего мотива действий США, — то Россия совершает роковую ошибку, полагая, будто сможет пожать свою долю дивидендов, присоединившись к этим действиям. Напротив, позиция ее в сфере “параполитического инструментария”, несомненно, ослабеет вследствие проведенной Штатами прополки — как, впрочем, резко уменьшаются и ее легальные политические возможности в регионе.

Уже сегодня многие эксперты полагают, что в задачи США вовсе не входит полное искоренение в свое время выпестованных ими талибов и тем более передача всей полноты власти над Афганистаном Северному альянсу, что, как прекрасно понимают они, невозможно уже по причинам различия этнической опоры талибов (пуштуны) и Северного альянса (главным образом, таджики и узбеки). А потому не исключено, что спустя какое-то время США пойдут на формирование правительства из подконтрольных им пуштунских кланов, лишив Северный альянс своей милости, впрочем, и сегодня не столь большой, как это рисуют российские СМИ. Американцы не балуют альянс поставками современного оружия, возложив задачу поддержания его боеспособности на Россию, которая уже сегодня несет достаточно тяжелое бремя финансовых издержек американской контртеррористической операции — не только поставляя оружие Северному альянсу, но и гуманитарную помощь афганским беженцам, поток которых рискует многократно возрасти. Конечно, Россия, столь безусловно поддержав американские удары возмездия, несет моральную ответственность за этих беженцев. Однако если вспомнить, в каких безобразных условиях до сих пор находятся тысячи беженцев из “горячих точек” на территории бывшего СССР, ситуацию нельзя не признать двусмысленной. Здесь одно из двух: либо у правительства нет средств на обеспечение тех, кого оно обязано обеспечить в первую очередь, либо, что гораздо ближе к истине, оно не может или не хочет взять расходование этих средств под необходимый контроль, вследствие чего они проваливаются в “черную дыру”, как это уже годами происходит в Чечне. Гуманитарные поставки к границам Афганистана, несомненно, открывают для заинтересованных лиц такие же возможности, однако расплата всей страны за их алчность может оказаться еще более тяжелой.

Ведь, по данным ООН, помощь может потребоваться 7,5 млн афганцев, и хотя, разумеется, не весь этот поток обрушится на и без того стоящий на пороге голода Таджикистан, все же, по оценке специалистов Управления Верховного комиссара ООН по делам беженцев, в сторону Центральной Азии могут направиться до 350 тысяч человек — более чем достаточно для того, чтобы обрушить регион в хаос. Особенно если учесть, что вливающаяся на территорию этих республик толпа действительно обездоленных, бегущих от войны людей, конечно же, окажется перемешанной с боевиками всех мастей. И замглавы МЧС Ю. Воробьев уже заявил, что афганские беженцы могут окончательно вытеснить остатки русскоязычного населения из Таджикистана (где, впрочем, процент его и без того ничтожен), Узбекистана и Туркмении, а это, по его оценке, около 6 млн человек. Разумеется, РФ не готова к их приему, а кроме того, их исход уже необратимым образом лишит ее опорного слоя населения в этом регионе — слоя, на создание которого Россия в свое время потратила столько человеческих ресурсов.

Зато США, в придачу к базам, получат здесь то, что так любят — зону контролируемой ими нестабильности на южных рубежах России, что позволит им продолжить игру по всей южной дуге. Ведь главным ее субъектом здесь всегда был Запад, а не сам по себе ислам. В XIX в. — Англия, для которой Киплингом и было создано понятие “Большой Игры”, а со второй половины ХХ в. — США, взрастившие и феномен моджахедизма в его современном виде, и талибов, и многочисленные фундаменталистские группировки, и самого Усаму бен Ладена. Последний в свое время оказался в Афганистане вовсе не как частное лицо, а как эмиссар одновременно правительства Саудовской Аравии и американских спецслужб, совместно занятых интенсивным наращиванием афганского сопротивления советскому присутствию в Афганистане. В частности, по поручению руководителя секретной службы Саудовской Аравии принца Турки аль Фейсала Усама передавал моджахедам миллиардные пожертвования, оставляя себе комиссионные. Одновременно Турки тесно сотрудничал с Уильямом Кейси, тогдашним шефом ЦРУ, которому принадлежит львиная доля заслуг в деле практической реализации восходящего еще к Фостеру Даллесу, но детально проработанного в эпоху Картера—Бжезинского проекта наращивания исламистской дуги на южных рубежах СССР. Очень тесные связи Турки поддерживал и с Дж. Бушем-старшим — так почему бы Дж. Буш-младший отказался от этого столь испытанного временем алгоритма действий?

Ведь уже сегодня ясно, что бы ни городили по поводу конфликта цивилизаций наши наиболее раболепные “штатофилы”, что США вовсе не собираются ни идти на глобальное противостояние с исламом, ни тем более истреблять всех мусульман. Сам президент США делает по этому поводу достаточно весьма весомых оговорок.

И когда главные из реальных, а не фиктивных, вроде борьбы с терроризмом, целей США будут достигнуты, то в тех же США найдется кому позаботиться о том, чтобы неизбежные в процессе такой реализации боль и страдания мусульманских народов были вымещены на ком-то другом. Как кандидат на эту должность Россия традиционно вне конкуренции, а ее усердие не по разуму и высоковероятное наращивание очередного вмешательства во внутриафганские дела, наконец, ее слабость и очевидная зависимость от Америки, к сожалению, позволят легче, чем когда-либо, направить скопившееся негодование, на сей раз к тому же смешанное и с презрением, именно на нее. Особенно если она, например, станет упорствовать в Чечне, настаивая на том, что ее война здесь есть часть общей “антитеррористической борьбы”.

 

* * *

Уверенность в том, что за ее соучастие в Афганистане Запад “простит” России Чечню — это ultima ratio тех, кто, не руководствуясь мотивами Немцова, Козырева или Караганова, т. е. беспримесным проамериканизмом, все же готов поддержать авантюру из государственно-патриотических, так сказать, соображений. Но совершенно непонятно, на чем основаны подобные иллюзии. Ведь американский посол в России Александр Вершбоу почти сразу же заявил, что после терактов в США может укрепиться американо-российское сотрудничество в области борьбы с терроризмом, однако последнее, по его словам, вовсе не означает совпадения взглядов обеих сторон на проблему Чечни. Нужны ли комментарии? Разве что стоит добавить, что в своей ультимативной речи Дж. Буш вообще не назвал Чечню как место пребывания террористов, и чуткий А. Бовин уже прозвучал в унисон: “Ну, какие в Чечне боевики? Там партизаны”. Стоит также напомнить, что именно США уже однажды направили Россию по следу бен Ладена, на очень высоком и конфиденциальном уровне заявив о его причастности к взрывам домов в Москве. Газеты запестрели тогда восторженными шапками: “Один враг — на два государства”, “Вместе — против терроризма” и т. д. и т. п. Однако когда Россия уже втянулась в новую чеченскую войну, генерал Шихан заявил, что никаких убедительных доказательств причастности бен Ладена к этим взрывам нет, и США жестко поставили вопрос о несоразмерности использования Россией силы в Чечне. Посланцы Масхадова принимались на очень высоком уровне и в США, и в Европе — не потому ли, что он, оказывается, как недавно сообщила нам А. Политковская на страницах “Новой газеты”, “западник”? Ну, а террорист-“западник”, разумеется, по определению не может быть так плох, как террорист-“восточник”, и не в соответствии ли с этой схемой российские власти и начинают переговоры с Масхадовым как раз в то время, когда Буш демонстрирует всему миру, что значит по-настоящему “мочить в сортире”! Само собой ясно, что “восточников”.

Наконец, не наивна ли сама по себе мысль об удержании Чечни ценой сдачи своих позиций, по сути, на всем южном рубеже? Ведь это целостная система, и для нее давно существует целостный проект, в котором роль Чечни как рычага взлома Кавказа и, далее, Поволжья слишком велика, чтобы ее можно было сдать методом только простого “бартера”. Да и зачем? Ведь современная Россия уже достаточно показала свою слабость — и экономическую, и дипломатическую, и военную, а более всего моральную. А слабого всегда заставляют отступать до конца.

Ну, а из того немногого, что она еще может сделать, главное на сегодняшний день — это ни в коем случае не допустить вступления российских войск на территорию Афганистана и участия ее авиации в каких-либо военных действиях здесь, не говоря уже о бомбардировках.

И — не позволить убедить себя циничными аргументами вроде того, который позволил себе российский президент, на своей пресс-конференции после встречи с Т. Блэром 4 октября 2001 года заявивший, что, оказывается, основная наша задача заключается в том, чтобы избавить афганский народ, страдающий под гнетом талибов. И это говорится стране, где целое десятилетие прошло под знаком либерального глумления над “интернациональным долгом”!

Словом, мы оказались в ситуации, когда прагматические национальные интересы и требования нравственного чувства совпадают, что не так уж часто случается в истории. И упустить этот случай — значит навлечь на себя на сей раз вполне заслуженную кару.

 

 

 

(обратно)

И.ЗЕРНОВ • Забытый генерал (К 100-летию со дня рождения Н. Ф. Ватутина) (Наш современник N12 2001)

К 60-летию битвы под Москвой

 

 

 

 

 

Игорь Зернов

ЗАБЫТЫЙ ГЕНЕРАЛ

 

К 100-летию со дня рождения Н. Ф. Ватутина

 

Имя генерала армии Николая Федоровича Ватутина, одного из выдающихся советских полководцев, не часто упоминается в литературе об истории Великой Отечественной войны. Так получилось, что в послевоенный период Н. Ф. Ватутин — бывший первый заместитель начальника Генерального штаба Вооруженных Сил CCCР в 1940—1941 годах, защищавший в 1941 году Ленинград, командовавший в 1942—1944 годах Юго-Западным, Воронежским, 1-м Украинским фронтами, внесший решающий вклад в победу под Сталинградом и на Курской дуге, разработавший и осуществивший одну из наиболее блистательных операций Второй мировой войны — Корсунь-Шевченковскую, освободивший “мать городов русских” — Киев, оказался забытым в ряду своих славных боевых соратников: Жукова, Василевского, Рокоссовского, Конева, Мерецкова и других. Во многом это объясняется его ранней, трагической гибелью после ранения в феврале 1944 года. Другие командующие фронтами, исключая Черняховского, благополучно дошли до Победы, продолжили службу в рядах армии, стали Маршалами Советского Союза, издали мемуары, участвовали в общественной жизни страны. Их заслуги перед народом и государством были достойным образом оценены. Ватутину достались лишь короткие строчки в энциклопедических словарях о Великой Отечественной войне, скупые упоминания в мемуарах. Его судьба не описана в серии “Жизнь замечательных людей”, и звание Героя Советского Союза присвоено посмертно лишь спустя 20 лет после окончания войны. За все послевоенные годы его памяти посвящены всего две небольшие книги, одна из которых, изданная в 1954 году, хотя и носит название “Путь генерала”, рассказывает не столько о Ватутине, сколько о Хрущеве. Тот факт, что начиная с Курской дуги Хрущев был членом Военного Совета фронтов, которыми командовал Ватутин, сыграло свою роль, главным образом, негативную, ибо при Хрущеве написать о Ватутине никто не успел, а уж в последующий брежневский период писать о Ватутине, наверное, стало неудобным, так как это в какой-то степени повышало авторитет Хрущева. Сам Хрущев в своих воспоминаниях говорит о Ватутине лишь в связи с какими-то иными, значимыми для него событиями или фактами, но никак не связанными с личностью и делами генерала.

В 60—70-е годы практически все крупные военачальники военной поры, а кое-кто и не по одному разу, изложили свои воспоминания о войне. Маршалы и генералы писали о своих победах, меньше — о поражениях. По-человечески это вполне понятно. Режиссеры снимали фильмы о войне, композиторы слагали песни, поэты — стихи. Ватутину не дано было изложить собственное понимание тех далеко ушедших от нас событий, доказать свою правоту и отбиться от необоснованных обвинений. В отличие от истории человеческий разум свободно оперирует понятием “если бы”. Какими выдающимися стратегическими операциями он мог бы прославить русское оружие, сколь много мог бы сделать для укрепления нашей армии. Н. Ф. Ватутин — человек высокого, трагически срезанного полета. В. И. Успенский, автор популярной серии книги “Тайный советник вождя”, так оценивает личность генерала: “В Ватутине Сталин видел не только военачальника, способного провести операцию любой сложности, не только человека, способного выдвинуть интересные и важные соображения, но и еще свой надежный военно-кадровый резерв. Понадобится — Ватутин займет пост начальника Генерального штаба, он же был заместителем не у кого-нибудь, а у самого Шапошникова. Народный комиссар обороны? — тоже вполне созрел. Подумывал Сталин даже о том, чтобы назначить Ватутина наравне с Жуковым заместителем Верховного Главнокомандующего, дабы впоследствии вообще передать Ватутину все бразды военного правления. Справится, это безусловно. А поскольку Ватутин сам никогда не стремился к власти, то никаких политических амбиций от него можно было не ожидать. В Николае Федоровиче, безусловно, видел Жуков сильного соперника, главного своего конкурента. Тем более что Николая Федоровича очень ценил и выделял Верховный Главнокомандующий. Так что со временем Ватутин вполне мог “обскакать” Жукова”.

Разумеется, это не бесспорный вывод, но и он не безоснователен. Что поделать, место на вершине пьедестала всегда одно, и в истории о Войне его по праву занял Г. К. Жуков. Военная история повествует прежде всего о крупнейших победах или поражениях, остальное находится в тени.

Но если в забвении оказываются лучшие военачальники, примиряться с этим нельзя. Герои не должны оставаться в безвестности. Обязанность потомков — воздать должное ушедшим. Спустя более полувека непросто всмотреться в события того времени. И тем не менее документальные материалы военной поры свидетельствуют о том, что ко времени своей смерти в заслугах перед Отечеством, кроме Жукова, не уступал Ватутин никому из тех военачальников, кто впоследствии оставил о себе более заметный след в истории.

Попробуем проследить жизненный путь Н. Ф. Ватутина, одновременно сверяя его военную карьеру с боевым путем его товарищей. О человеческих качествах Ватутина известно немного. Он — полководец и именно этим интересен потомкам. Г. К. Жуков в книге “Воспоминания и размышления” пишет: “Чувство ответственности за порученное дело было у него развито чрезвычайно. Обладал завидной способностью коротко и ясно излагать свои мысли. Отличался исключительным трудолюбием и широтой оперативно-стратегического мышления”. А. М. Василевский отмечал сдержанность Ватутина в оценках своих подчиненных. Важно подчеркнуть, что на долю Ватутина пришлось время наибольшего напряжения сил народа и государства под натиском немцев в начальный период войны и время перелома в войне.

Основными соперниками Ватутина на служебном поприще, в хорошем смысле слова, были Г. К. Жуков, А. М. Василевский, К. К. Рокоссовский, К. А. Мерецков, И. С. Конев, А. И. Еременко. Маршалы старшего поколения: К. С. Тимошенко, С. М. Буденный, К. Е. Ворошилов оказались не на высоте требований новой войны. Д. Г. Павлов был расстрелян, а М. П. Кирпонос погиб в начале войны. Другие выдвинулись в конце ее, уже после смерти Ватутина: Черняховский, Малиновский, Баграмян, Толбухин и другие. Смерть нашла Ватутина на взлете его военной карьеры. После войны и по сию пору в среде военных историков не утихают споры, кто из наших полководцев был самым-самым... В. М. Молотов в известной книге Ф. Чуева “Молотов. Полудержавный властелин” рассуждал так: “По характеру для крутых дел Жуков больше подходил. Но Рокоссовский при любом раскладе в первую тройку всегда войдет. А кто третий — надо подумать...” Судя по акцентам, А. М. Василевский расставлял полководцев в следующем порядке: Жуков, Конев, Рокоссовский, Ватутин, Малиновский. Г. К. Жуков в своих воспоминаниях избегал такой постановки вопроса. Немаловажное значение имел и тот факт, что Ватутин был моложе своих соратников-соперников. Еременко — 1892 года рождения, Василевский — 1895-го, Жуков и Рокоссовский — 1896-го, Мерецков и Конев с 1897 года. Ватутин же родился уже в 20-м столетии — в 1901 году, а разница в четыре и более лет для карьеры значение имела немалое.

Почти все наши выдающиеся военачальники того времени родились в бедных крестьянских семьях. Не был исключением и Ватутин. Он родился 16 декабря 1901 года в семье крестьянина Курской губернии, где кроме него было четверо сыновей и пять дочерей. Способный мальчик отлично учился в начальной школе, но только Октябрьская революция (нравится это кому-то или нет) дала возможность Ватутину, как и многим тысячам его сверстников, раскрыть свои способности. С апреля 1920 года он в Красной Армии. Служил на Украине и в Сибири, связав навсегда свою жизнь с армией. В 1929 году закончил военную академию имени М. В. Фрунзе. Труд и талант офицера делали свое дело, Ватутин успешно продвигался по служебной лестнице. Более пяти лет он служил начальником штаба дивизии, поступил в Военную академию Генерального штаба, закончив ее в 1937 году. То был славный выпуск. Полковник А. И. Антонов — будущий первый заместитель начальника Генерального штаба — получил назначение на должность начальника штаба Московского военного округа, полковник М. В. Захаров — будущий Маршал Советского Союза — стал начальником штаба Ленинградского военного округа, полковнику Ватутину предписано было направиться в Киев, на должность начальника штаба военного округа. Это был уже качественно новый уровень работы. В Европе немецкие войска уже начали последовательно подминать под себя ближних и дальних соседей. Война приближалась к границам Советского Союза, и в Киевском военном округе ее приближение чувствовали особенно остро. В личном деле Ватутина в те годы неизменно значилось: “Очередным отпуском не пользовался”. Потенциал молодого генерала был замечен Сталиным. В августе 1940 года, когда вместо Б. М. Шапошникова начальником Генерального штаба стал генерал армии К. А. Мерецков, Ватутина назначили начальником Оперативного управления, а вскоре он уже первый заместитель начальника Генштаба.

Многое мог бы рассказать Ватутин и о первых днях войны, когда начальник Генштаба Жуков с 23 по 26 июня находился на фронте и его обязанности выполнял Ватутин. В стенографическом отчете о встречах и беседах Сталина в первые недели войны фамилия Ватутина встречается едва ли не чаще других. В ночь на 22 июня Ватутин с Жуковым готовили директиву о приведении всех войск приграничных округов в боевую готовность. По указанию Ставки 22 июня в помощь командованию фронтами разъехались Жуков, Шапошников, Кулик, Соколовский. Об этом периоде немало написано... Сталин нервничал и был склонен винить во всем командование Западным фронтом. Жуков, находившийся на Юго-Западном фронте, постоянно созванивался с Ватутиным. “Поздно вечером 26 июня я прилетел в Москву и прямо с аэродрома — к И. В. Сталину. В кабинете И. В. Сталина стояли навытяжку нарком С. К. Тимошенко и мой первый заместитель генерал-лейтенант Н. Ф. Ватутин. Оба бледные, осунувшиеся, с покрасневшими от бессонницы глазами. И. В. Сталин был не в лучшем состоянии”, — пишет Жуков в своих мемуарах.

В июне 1941 года, еще до начала войны, Ватутину было присвоено звание генерал-лейтенанта.

Неудачные действия советских войск в начальный период войны повлекли кадровые перемены. К тому же, вероятно, можно согласиться с мнением Жукова и Василевского, которые считали, что Сталин до войны и в ее начале недооценивал деятельность Генерального штаба. Главное беспокойство вызывало положение дел на Центральном фронте. Укрепить его было необходимо. 29 июля 1941 года Жуков писал: “Поставить во главе фронта опытного и энергичного командующего. Конкретно предлагаю Ватутина”. Но Сталин тогда рассуждал по-другому. Сам Жуков не удержался в должности начальника Генштаба, получив в командование ничего не решавший и не имевший людей Резервный фронт, оставив пост начальника Генштаба Б. М. Шапошникову. Ватутин вряд ли знал о предложении Жукова. Слишком горячие деньки переживали в те месяцы и генералы, и рядовые. Немцы рвались к Ленинграду. К десятым числам июля Ватутин возглавил штаб Северо-Западного фронта. Вскоре за Ватутиным прибыл и новый командующий фронтом генерал-майор Собенников, обладавший гораздо большим, чем Ватутин, командно-строевым стажем и сражавшийся в этих местах еще в Первую мировую войну. Задача фронту была понятной: вместе с Ленинградским фронтом остановить немцев, стремившихся с востока отрезать Ленинград от Москвы. Именно в этих местах военная судьба впервые столкнула Ватутина с Э. Манштейном, старым прусским генералом, заместителем начальника генштаба германской армии, начавшим службу в генштабе чуть ли не за четверть века до того, как ее начал Ватутин. Впоследствии они будут действовать друг против друга на главных стратегических направлениях войны. В те дни Манштейн — “лучший представитель германского генерального штаба” и “лучший стратег восточного фронта” — гнал свои танковые дивизии на Ленинград. Танковые клинья принесли много успехов немцам во время Второй мировой войны. Испытывая недостаток и в вооружении и в людях, Ватутин успешно отражал атаки немцев. Начальник генштаба германских сухопутных войск Гальдер писал в то время в своем дневнике: “Снова наблюдается большая тревога по поводу группы армий “Север”, которая не имеет ударной группировки и все время допускает ошибки... На фронте группы армий “Север” не все в порядке по сравнению с другими участками Восточного фронта”. Так сами немцы оценивали свои “успехи” на участках фронта против Ватутина. Под Псковом советские войска атаковали ослабленные фланги танкового корпуса немцев. Организованный Ватутиным контрудар был настолько сильным, что 8-я танковая дивизия, 3-я моторизованная дивизия и части дивизии СС “Мертвая голова” были разбиты и отброшены на 40 километров. В тот раз Манштейн недолго стоял против Ватутина, немецкое командование перевело его на юг. Решительного стратегического успеха на Северо-Западном фронте противник добиться не сумел, ибо за время перегруппировки немцев подошли резервы Ставки, улучшилось взаимодействие войск фронта. Немцы захватили Псков и Новгород, но это было пределом их сил. Уже в начале мая 1942 года Северо-Западный фронт начал наступление против войск 16-й немецкой армии в районе Демьянска. Сражение, длившееся почти месяц, не принесло явного успеха, слишком мало в тот период у нас было войск и техники. Но даже при этих условиях противнику был нанесен большой урон.

...И вот Сталинград. В двух крупнейших битвах Второй мировой войны на Восточном фронте: под Сталинградом, и под Курском — рядом были два командующих фронтами — Рокоссовский и Ватутин. Но как же по-разному сложилась их судьба. Рокоссовский воевал до конца войны. Стал Маршалом, принимал Парад Победы, возглавлял Министерство обороны Польши, был заместителем министра обороны СССР. Кавалер многих орденов и медалей, автор мемуаров о войне. А о Ватутине забыли. Хотя, пока был жив, не уступал в ратном искусстве ни одному из командующих фронтов, включая и Рокоссовского.

После 3 июля 1942 г. был разделен Брянский фронт. Командующим новым Воронежским фронтом стал Ватутин, Брянским, вместо Ф. И. Голикова, Рокоссовский. В конце сентября произошли дальнейшие перемещения, Рокоссовский стал командовать Донским фронтом, Еременко — Сталинградским фронтом.Чуть позже Сталин согласился с единым мнением Жукова и Василевского, что командующим новым Юго-Западным фронтом должен стать Ватутин. Его фронту предстояло сыграть главную роль по окружению сталинградской группировки противника. Направления главных ударов были избраны таким образом, что приходились на сателлитов Германии, боеспособность которых, конечно же, была ниже, с последующим выходом на фланги и в тыл 6-й армии Паулюса. На первом этапе контрнаступления основную роль выполнял Юго-Западный фронт, а Донской должен был нанести два вспомогательных удара. Контрнаступательная операция Юго-Западного и Донского фронтов началась 19 ноября, а Сталинградского на сутки позже. Разница в сроках объяснялась тем, что перед Юго-Западным фронтом были более сложные задачи. Он находился на большем удалении от района предполагавшегося соединения советских войск, и ему предстояло форсировать Дон. Глубина прорыва для ударной группировки Юго-Западного фронта намечалась в 120 километров, а для Сталинградского фронта до 100 километров. Развить успех надо было за 3—4 дня, чтобы завершить окружение вражеских войск. Численный состав Юго-Западного и Сталинградского фронтов был примерно равным, у Донского фронта примерно на 100 тысяч человек меньше. Единственный фронт, где противник имел численный перевес в личном составе, был Юго-Западный фронт. Операция по окружению вражеских войск носила название “Малый Сатурн” и проходила с 19 ноября по 16 декабря 1942 года. Уже 19 ноября войска Юго-Западного фронта прорвали оборону и переправились через Дон. Части Юго-Западного и Сталинградского фронтов, первоначально разделенные расстоянием свыше 200 километров, неудержимо шли на соединение. 23 ноября советские войска замкнули кольцо окружения в районе хутора Советское.

В окружении оказались 6-я и часть сил 4-й танковой армии в составе 22 дивизий численностью около 330 тысяч человек. Общая протяженность внешнего фронта составила более 450 километров, а прикрывалось войсками чуть больше половины. Однако сплошной линии обороны не было и у немцев. В ходе операции “Малый Сатурн” войска Юго-Западного фронта взяли в плен 60 тысяч солдат и офицеров, освободили около 1250 населенных пунктов. Войска Сталинградского фронта взяли в плен 16 тысяч человек и освободили 130 населенных пунктов. Но борьба за Сталинград не закончилась. Группа армий “Дон” под командованием Манштейна пыталась деблокировать окруженные немецкие войска. В ходе операции “Сатурн” стремительные действия Юго-Западного фронта привели к разгрому 8-й итальянской, остатков 3-й румынской армий, немецкой группы “Холлидт” и сорвали гитлеровские планы деблокировать армию Паулюса. Внешний фронт был отодвинут на 200—300 километров. Наступление в районе Среднего Дона войсками Юго-Западного и левого крыла Воронежского фронта в период с 16 по 31 декабря привело к прорыву обороны немцев танковыми корпусами. В результате сражения в районе Среднего Дона противник лишился возможности оказать помощь окруженной под Сталинградом группировке с запада, а его наступление с юга было ослаблено. Этим было положено начало освобождению Украины. Были созданы благоприятные условия для уничтожения окруженной под Сталинградом группировки врага. Перед советскими войсками открывались возможности реализации плана стратегического наступления на всем южном крыле фронта.

В годы войны в донесениях перечисление фамилий звучало не по алфавиту, а по боевым заслугам. Академик А. М. Самсонов, один из наиболее авторитетных исследователей Великой Отечественной войны, писал так: “В наступательный период Сталинградской битвы боевые действия войск по окружению и разгрому сталинградской группировки противника проводились под руководством командующего Юго-Западным фронтом генерал-полковника Ватутина, командующего Сталинградским фронтом генерал-полковника Еременко, командующего Донским фронтом генерал-полковника Рокоссовского, командующего Воронежским фронтом генерал-лейтенанта Голикова, под общим руководством Ставки Верховного Главнокомандования и ее представителей генералов армии Жукова, Василевского и маршала артиллерии Воронова”. Стремительные действия Юго-Западного фронта 16 декабря заставили Манштейна израсходовать все силы, направленные на освобождение “котла”. Успешные удары Юго-Западного и Сталинградского фронтов решили судьбу окруженных войск Паулюса в районе Сталинграда. В январе 1943 года внешний фронт в районе Дона усилиями Юго-Западного и Сталинградского фронтов был отодвинут на 200—250 км на запад. Положение немецких войск, зажатых в кольцо, резко ухудшилось. Планы Манштейна по прорыву к окруженным частям Паулюса были сорваны. 23 декабря Манштейн отказался от своих планов по деблокированию окруженных войск. Ликвидацию “котла” Сталин передал Рокоссовскому, чем сильно обидел Еременко, командовавшего Сталинградским фронтом. Наши наступательные действия проходили вначале медленно и не решали поставленных перед фронтом задач. Впоследствии выяснилось, что причиной была неверная оценка численности противника. Предполагалось, что в окружение попало 85—90 тысяч, на самом деле оказалось более 300 тысяч солдат и офицеров. Именно Рокоссовскому после капитуляции передал свое личное оружие Паулюс...

За Сталинград Жуков был награжден вновь учрежденным орденом Суворова 1-й степени под номером один. Номер два получил Василевский, номер три командующий артиллерией Красной Армии Воронов, номер четыре вручили Ватутину, номер пять — Еременко, шесть — Рокоссовскому. Случайности номеров в порядке награждения, конечно же, не было.

Еще 7 декабря 1942 года Ватутину было присвоено воинское звание генерал-полковника, а 12 февраля 1943 года звание генерала армии.

Юго-Западный фронт, взаимодействуя с другими фронтами, с честью решил поставленные перед ним задачи по разгрому немцев и окружению противника под Сталинградом, сыграл важнейшую роль в сокрушении всех попыток Гитлера спасти свою окруженную группировку.

А имя молодого генерала Ватутина, впервые прозвучавшее на весь мир в сообщении “В последний час”, покрытое славой Сталинграда, все чаще встречалось в газетах, повторялось в эфире.

После победы под Сталинградом Ватутин был назначен командующим Воронежским фронтом. Жуков писал в середине марта 1943 года: “А относительно Голикова скажите: его надо сменить немедленно и поставить на этот горячий фронт генерала наступления Ватутина”. Он так и сказал “генерала наступления”, имея в виду роль Ватутина в разгроме немцев под Сталинградом.

Курская битва — особый этап в жизни Ватутина. Много обвинений прозвучало в его адрес по поводу якобы неправильно построенной системы обороны. Уже в мае 1943 года Ватутин, не отрицая оборонительных боев, предлагал нанести упреждающий удар по белгородско-харьковской группировке немцев. Сталин долго колебался, так как Генштаб не разделял этого мнения. В итоге предложение Ватутина не прошло. Но и сегодня трудно сказать, было ли оно оправданным. Вполне возможно, что превентивные удары советской артиллерии сумели бы серьезно ослабить мощь германских войск. Последовавшая артиллерийская атака ночью 5 июля, по существу, своей цели не достигла: немцы лишь начинали подтягиваться к передовой.

Если под Сталинградом во главе советских войск стояли трое генералов: Ватутин, Рокоссовский и Еременко, то на Курской дуге двое командующих фронтов непосредственно отвечали за основные направления: Ватутин и Рокоссовский. Ватутин командовал Воронежским фронтом, Рокоссовский — Центральным. В качестве представителей Ставки — Жуков отвечал за Центральный фронт, Василевский — за Воронежский. Против Воронежского фронта действовал Манштейн, против Центрального фронта — Модель.

В своих воспоминаниях Рокоссовский упрекает Ватутина, что тот равномерно построил оборонительные сооружения по всему периметру фронта, а он, Рокоссовский, оборону строил гибко, исходя из данных разведки о наличии сил противника. Это, по мнению Рокоссовского, привело к тому, что Центральный фронт выдержал атаки немцев, а Воронежский на отдельных участках отступил до 30 километров. Вряд ли этот упрек основателен. На него отвечают документальные данные. Против Ватутина на Курской дуге немцы имели более сильную группировку. Воронежский фронт выдержал более сильный натиск противника, значительнее были и его потери. На Курской дуге плотность орудий и минометов на один километр фронта была почти одинаковой на обоих фронтах. Воронежский фронт располагал меньшими возможностями обороны, но отразил более мощный удар. Манштейн имел на 800 танков и самоходных орудий больше, чем Модель. “К тому же Ставка и Генеральный штаб считали, что наиболее сильная группировка будет действовать против Центрального фронта. На самом деле более сильной оказалась группировка против Воронежского фронта”, — писал Жуков.

Манштейн ввел 5 июля в бой шесть танковых дивизий, а Модель только две. Напряжение тех боев было исключительно велико. В разгар боев у Ватутина снимают начальника штаба фронта. В ответ на необоснованную директиву Антонова Ватутин пишет ему: “...на протяжении всего периода с 5 июля 1943 года отдельные лица относятся к нашему фронту совершенно необъективно и льют грязь на любую положительную работу. Я убежден, что и ваша директива явилась в результате какого-либо совершенно необъективного документа”. Усиленный стратегическими резервами двух гвардейских танковых армий Воронежский фронт нанес мощный контрудар по танковой группировке противника. Знаменитое танковое сражение под Прохоровкой, в котором участвовали две тысячи танков, также проходило на участке Воронежского фронта. Итоги Курской битвы хорошо известны. Вымотав в оборонительных боях немецкие части, советские войска перешли в решительное наступление, наголову разгромив врага. Под Курском, как и ранее под Ленинградом, Ватутину противостоял наиболее способный немецкий военачальник.

В новых названиях фронтов после победы под Курском напрямую отразились наши успехи. Н. Ф. Ватутин, который задавал тон всем фронтовым соединениям, принял в командование 1-й Украинский фронт. Впереди были новые бои. Впереди был Киев. Ставка предвидела, что овладение Киевом решит участь вражеских войск на Правобережной Украине, в Крыму и на Кубани. И Ватутин блестяще справился со своей задачей. Утром 6 ноября, за день до годовщины Октября, автомашины с Жуковым, Ватутиным и членами Военного Совета фронта въехали в Киев. За Киев салютовали в Москве 24 залпами из 324 орудий. Такое количество орудий участвовало в салюте впервые. Потеря Киева явилась ударом для Гитлера. Он предпринял активные усилия по возвращению города. В ожесточенных атаках немцы сумели снова захватить Житомир. Отход войск Ватутина из Житомира вывел из себя Сталина. Он приказал Рокоссовскому выехать под Киев и разобраться в случившемся. В случае необходимости, Рокоссовскому поручалось взять командование 1-м Украинским фронтом. То была деликатная ситуация. Рокоссовский дал советы Ватутину, тем дело и закончилось. Внешне это ставит Ватутина ниже Рокоссовского. Но надо учитывать, что об этом эпизоде мы знаем лишь со слов самого Рокоссовского. Житомир у немцев снова отбили, а острие Красной Армии — 1-й Украинский фронт дальше всех продвинулся на запад. Общая цель зимней кампании 1944 года — развернуть генеральное наступление от Ленинграда до Крыма. Главный удар нанести войсками 1-го, 2-го, 3-го, 4-го Украинских фронтов. Ставка передала Ватутину главные танковые силы страны, что свидетельствовало о том, на каком стратегически важном направлении действовал 1-й Украинский фронт. Житомирско-Бердичевская операция — выдающаяся во всех отношениях. 1-й Украинский фронт глубоко рассек немецкую оборону на 275 км. Затем 1-й Украинский фронт повернул на восток, а 2-й Украинский фронт на запад, и с 24 по 28 января в клещах оказалось более 10 вражеских дивизий. Декабрьское наступление от Полоцка и почти до Винницы принесло крупный оперативный успех. Вот как описывает этот период немец К. Типпельскирх в книге “История второй мировой войны”: “В рождественские дни 43 года первым перешел в наступление западнее Киева против четвертой танковой армии Первый Украинский фронт под командованием Ватутина... Прорыв был таким удачным, что после этих успехов русских был вбит клин между группами армий “Юг” и “Центр” глубиной почти 300 км и примерно такой же ширины. После этого Первый Украинский фронт приостановил здесь свое продвижение”.

В феврале 1944 года 1-й Украинский фронт провел блестящую операцию по окружению Корсунь-Шевченковской группировки немецких войск, в которую входило 10 дивизий и одна бригада. Но после того как противник оказался в “котле”, Ставка распорядилась передать его уничтожение 2-му Украинскому фронту генерала Конева. 18 февраля Москва салютовала войскам 2-го Украинского фронта, взявшим в плен около 20 тысяч немцев, а о войсках 1-го Украинского фронта не было сказано ни одного слова. Ватутин посчитал, что инициатором такого положения дел был Жуков и в самой решительной форме высказал ему свои претензии. Конфликт сглаживал Василевский. Позднее Жуков указывал, что Конев сам предложил Сталину передать ему задачи по уничтожению Корсунь-Шевченковской группировки, а его возражения, что главную роль в окружении сыграли войска Ватутина, которые и “лучше действовали”, во внимание приняты не были. И получилось так, что вся слава, связанная с этой выдающейся операцией, вместо Ватутина досталась Коневу. В очерке “Коротко о Сталине” Жуков писал: “Начиная с Курской дуги, когда враг уже не мог противостоять ударам наших войск, Конев, как никто из командующих, усердно лебезил перед Сталиным...”

Можно еще добавить, что 23 февраля 1944 года, после завершения Корсунь-Шевченковской операции, Конев получил звание Маршала Советского Союза. При Хрущеве, когда Жуков оказался в опале, Конев открыто набросился на Жукова. Вероятно, он хорошо помнил, что в начале 20-х годов они были равны, оба командиры кавалерийских полков. Отсюда, наверное, тщеславное желание умалить заслуги Жукова.

Разработка Проскуровско-Черновицкой операции была последней для Ватутина, осуществлять ее пришлось Жукову. Именно Жуков, после смертельного ранения Ватутина, принял командование 1-м Украинским фронтом, что лишний раз свидетельствовало о важности направления, ибо командование второстепенным фронтом было уже не для него. Это нашло подтверждение и в 1945 году при взятии Берлина, когда ставка сместила Рокоссовского, заменив его Жуковым, что навсегда расстроило их взаимоотношения.

Таковы были боевые свершения генерала Ватутина. И хочется понять, почему так искажен облик Ватутина? Заслуги его огромны, но о них молчат. Кому перешел дорогу убитый генерал, что за пять послевоенных десятилетий о нем фактически забыли? Напрашивается один вывод: его военные успехи и таланты были столь значительны, что окружение постаралось забыть о нем и вспоминает лишь в тех случаях, когда уж нельзя не вспомнить. С. М. Штеменко, с апреля 1943 г. начальник Оперативного управления Генерального штаба, в своих воспоминаниях в одном месте пишет так: “Рокоссовский и Ватутин — выдающиеся советские полководцы”, а в другом характеризует Ватутина следующим образом: “...считали его одаренным в военном отношении, своеобразным оператором-романтиком”. Обидно за Ватутина. Ничего себе “оператор-романтик”. И это писалось о командующем фронтами, разбившем ударные вражеские силы под Сталинградом и Курском.

Непризнание Ватутина я склонен объяснять ревностью, возможно и бессознательной, к силе и мощи таланта военачальника, его успехам на поле брани.

Нет сомнений в том, что потенциал Ватутина остался не раскрытым полностью. Никто не может сказать, на какую высоту воинских доблестей мог подняться Ватутин. И если Рокоссовский заявил перед немцами: “Я, маршал Рокоссовский, наголову разгромивший ваши войска под Сталинградом и Курском...”, то точно такие же слова мог произнести, будь он жив, и Ватутин. Судьба распорядилась по-своему. Обстрелян в собственном тылу бендеровцами. Ранение в пах казалось не очень опасным, вроде бы дело шло на поправку, но в рану попала шерсть от полушубка. Не сумел спасти генерала и лучший хирург Бурденко.

15 апреля 1944 года газеты Советского Союза опубликовали сообщение: “Совет Народных Комиссаров СССР, Народный комитет обороны СССР и Центральный Комитет ВКП(б) с глубоким прискорбием сообщают о смерти генерала армии Ватутина Н. Ф. ...В лице тов. Ватутина Государство потеряло одного из талантливейших молодых полководцев, выдвинувшихся в ходе Отечественной войны. Похороны генерала армии Ватутина Николая Федоровича состоятся в г. Киеве. Память генерала армии Ватутина Николая Федоровича увековечивается сооружением ему памятника в г. Киеве”.

Мать генерала — Вера Ефимовна Ватутина — в феврале 1944 года получила известие о смерти от боевых ран ее сына, красноармейца Афанасия Ватутина. В марте на фронте погиб ее младший сын — Федор. В апреле она пришла к гробу третьего сына, являвшегося гордостью семьи и страны, — генерала армии Николая Ватутина.

Он сумел вынести на плечах своих и в сердце боль за отступления 1941 года, переломить ход войны под Сталинградом и на Курской дуге, умер, зная, что победа близка... Ватутин не гарцевал на белом коне, на его плечах не сверкали маршальские звезды, пионеры не отдавали ему салютов. Судьба генерала Ватутина слилась с судьбами многих тысяч солдат и офицеров, не вернувшихся с войны.

В Киеве, матери городов русских, есть парк имени Н. Ф. Ватутина, на берегу Днепра стоит его памятник.

(обратно)

И.СТРЕЛКОВА • Спасибо за информацию... (Наш современник N12 2001)

Ирина Стрелкова

СПАСИБО ЗА ИНФОРМАЦИЮ...

 

“Савик — человек рыночный”

 

Издающийся в Петербурге журнал “Звезда” опубликовал в № 9 разоблачительную статью сотрудника радио “Свобода” Ивана Толстого “Человек рыночный, или бурная весна Савика Шустера. Попытка портрета в цитатах, интервью и личных впечатлениях”. Поводом для этой “попытки портрета” стала скандальная кадровая “рокировочка” между “Свободой” и каналом НТВ. Помните, как в мае этого года директор и главный редактор московского бюро радио “Свобода” Савик Шустер, один из самых страстных защитников гусинского НТВ, вдруг переметнулся в стан его противников? Общеизвестно, что “Свобода” не принадлежит к российским СМИ и не является независимой, ее финансируют США. Но трудно определить, какой пересмотр позиций мог сотвориться у сотрудника “Свободы”, чтобы столь стремительно перейти на службу к “коховской-йорданской власти” (терминология Ивана Толстого) и стать ведущим таких важнейших политических передач НТВ, как “Герой дня” и “Свобода слова” (бывший “Глас народа”).

Ну и кто же он, этот проворный Савик Шустер? Разоблачения Ивана Толстого многословны, со всеми мелочными подробностями и пристрастиями. Но, как говорится, спасибо за ценную информацию.

“О Савике Шустере говорили всякое. Прежде всего: “Что за имя такое — Савик?” Затем: “Кто он такой? Почему его все слушаются? Серый кардинал? Тайный начальник радио? Агент всесильной разведки?”

Далее Иван Толстой пишет, что Савелий Михайлович Шустер родился в 1952 году в Литве в семье футболиста вильнюсского “Спартака” и спортивного тренера. В 19-летнем возрасте Савик эмигрировал в Канаду, где, по его словам, получил медицинское образование. Затем он продолжил обучение медицине во Франции. Но Иван Толстой дает понять, что эти сведения недостоверны, коллеги подозревали Савика в приписывании себе высшего образования. И все же в Чаде, где в 70-х шла гражданская война, он побывал в качестве врача. “Или только фельдшера?” — комментирует Иван Толстой. Ну, а затем Савик отправился на афганскую войну, теперь уже как журналист, писал репортажи для западных изданий, свел знакомство с диссидентами: Горбаневской, Максимовым, Буковским, Эдуардом Кузнецовым... И вот что сказал о нем Буковский, когда в 1984 году Савик отправился за репортажами в захваченную сандинистами Никарагуа: “Я и тогда не волновался за него, Савик — кошка, шпана. Живучий”. Равным себе они его не считали.

“А после вторжения советских войск в Афганистан Савик участвовал в одной остроумной антисоветской акции. Вместе с коллегами из итальянского журнала “Фриджидере” (“Холодильник”) — настолько левацкого издания, что оно было уже антикоммунистическим, — он составил фальшивую газету “Правда”, по бумаге (купленной в Финляндии) и шрифтам неотличимую от “Правды” настоящей. Надежные туристы с пачками лже-“Правды” отлично справились с заданием в олимпийской Москве. Сохранился кадр: огромная московская автостоянка, и у каждого автомобиля за дворники засунута такая газетка...”

(Кадр, что и говорить, впечатляющий. Вот только кто тогда в Москве, даже олимпийской, оставлял машину, не сняв дворники?)

“Сблизившись с диссидентами, Савик почувствовал истинный вкус борьбы. Интернационал сопротивления — это было куда интереснее и куда денежнее, чем итальянский “Холодильник”. Шустер предложил выпускать фальшивую “Красную Звезду” — для советских солдат в Афганистане. Предложение было принято.

Интернационал сопротивления оформился к 1983 году из группы друзей журнала “Континент” и представлял собой координационный центр, куда входили различные группы и движения: польская “Солидарность”, пекинские студенты, кубинские активисты и так далее, — словом, посильный ответ интернационалу коммунизма. Бок о бок с “Фридом Хаус” его активисты спасали из афганского плена советских военнопленных, завозили в горы миниатюрные радиопередатчики для станции “Radio Free Kabul”. Ни “Liberation”, ни “Newsweek” подобными вещами не занимаются, так что определение “западный журналист” остается всего лишь шустеровским самоназванием.

Савик нашел понимание у Владимира Буковского, и Интернационал сопротивления финансировал создание и распространение в Кабуле лже-“Красной Звезды”: солдат ломает о колено автомат Калашникова, крупными буквами заголовок: “Долой войну — все по домам!”

На радио “Свобода” Савик Шустер пришел с репортажами об афганской войне: “познакомился с коллективом, со штаб-квартирой радио, с американским начальством и очень скоро после этого получил предложение перейти работать”. Такое предложение Савик получил при том, что и двух слов не мог связать по-русски. В “Русской мысли” его репортажи правили или полностью переписывали. И тут проявился лингвистический талант Савика, благодаря которому, как пишет Иван Толстой, новый сотрудник “Свободы” быстро добился успехов в восстановлении русского языка. Но какой “русский” имеется в виду? Тот, на котором вещают на “россиян” электронные СМИ? Изобличаемый в “Звезде” перебежчик вряд ли ощутил языковые трудности при переходе на НТВ. Родная среда...

Далее Иван Толстой пишет о неуживчивости, грубости, тщеславии своего бывшего сослуживца. “Шаг за шагом он превращал московское бюро в свою вотчину, подбирая сотрудников по своему вкусу и нраву, становясь маленьким нетерпимым диктатором”.

“В течение пяти лет, постоянно обозначая политику “Свободы” как независимую, дистанцированную от российской политики, Савик лично все больше и больше вовлекался в политические игры и страсти Москвы, постепенно становясь инсайдером, человеком пристрастным и заинтересованным”.

На НТВ он появился за несколько лет до скандала в качестве ведущего футбольной передачи “Третий тайм”. Как пишет Иван Толстой, Савика “стали узнавать на улице, просить автограф, он забавлялся тем, что на футбольной трибуне, куда он приходил с какой-нибудь политической знаменитостью (скажем, с Григорием Явлинским), соседей интересовал именно он”.

В ту ночь, когда на НТВ явились новые хозяева, Савик “был в гуще событий, — в Останкино, откуда профессионально и оперативно вел репортаж. Его позиция была четкой и недвусмысленной”. Иван Толстой цитирует фрагменты из выступления Савика по “Свободе” наутро после прихода “коховской-йорданской власти”. Савик перечислил шесть авторских программ, которые отныне не будут выходить в эфир на канале НТВ. “Ну, а в это воскресенье не выйдет программа “Третий тайм”, которую обычно веду я”.

Ближайшим воскресеньем было 6 мая. Савик появился на НТВ уже 1 мая с комментариями полуфинальных матчей европейской лиги.

“Его вызвали в Прагу, он протянул несколько дней и появился на начальственном ковре только 5-го. Его аргументы были стройны и логичны: когда Киселева с командой давили, мы вступались за них, а теперь гонимые нашли приют на других каналах, жалеть больше некого. Журналистский конфликт исчерпан, а в споры собственников влезать незачем.

В аргументах этих не было только одного: совести”.

В пражской штаб-квартире “Свободы” Савик пробыл недолго и улетел обратно в Москву. Тем же числом его отстранили от работы и запретили вход в помещение радиостанции.

“Возможно, именно это непревзойденное умение изъять из своих поступков мораль позволило Владимиру Кулистикову примирительно сказать: “Савик — человек рыночный”.

Мнение авторитетное. Кулистиков, успевший поработать и в агентстве “Новости”, и на НТВ, тоже побывал сотрудником “Свободы”.

И далее Иван Толстой пишет:

“Сейчас у него все о’кей. Он ведет на НТВ свою футбольную передачу, беседует с “героями дня” и держится на экране все уверенней. “Мы еще увидим Савика, — говорит Наталья Горбаневская. — Он всю жизнь делает карьеру”.

Как раз Горбаневская и переписывала когда-то в “Русской мысли” репортажи Савика Шустера.

(обратно)

Сильный человек Москвы (К 65-летию Ю. А. Квицинского) (Наш современник N12 2001)

СИЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК МОСКВЫ

К 65-летию Ю. А. Квицинского

 

Даже недоброжелатели нашего журнала не отрицают того, что его художественный раздел представлен лучшими современными писателями: В. Распутиным, В. Беловым, Ю. Кузнецовым. А вот в общественно-политической жизни пристрастные наблюдатели зачастую отводят “Нашему современнику” место на периферии, пытаясь представить авторов публицистического раздела этакими незадачливыми маргиналами. В период наивысшего накала полемики о судьбе страны такие суждения звучали чуть ли не каждый день то со страниц перестроечного “Огонька”, то старой “Литгазеты”. Затем напряжение спало, хотя и недавно А. Ципко отметился — “ЛГ”, № 36. Не будем останавливаться на этой злобно-беспомощной публикации, тем более что С. Кара-Мурза исчерпывающе ответил в той же “Литературке”.

Лучшим опровержением тезиса о “маргинальности” авторов “Нашего современника” может служить перечисление их имен. Это ведущие мыслители — академик И. Шафаревич, А. Зиновьев, А. Панарин, покойные В. Кожинов и Л. Гумилев. И крупные ученые — академики В. Садовничий, Р. Нигматуллин, Ф. Углов. И люди искусства — В. Клыков, И. Глазунов, Т. Доронина, Н. Бурляев. И президенты союзных с Россией государств — А. Лукашенко, В. Воронин, И. Смирнов. И крепкие хозяева областей — Е. Строев, Е. Савченко, А. Тулеев, Н. Кондратенко.

В этом блестящем списке, который позволяет без предвзятости оценить реальное общественно-политическое значение журнала “Наш современник”, по праву следует назвать человека профессии подчеркнуто элитарной — выдающегося дипломата Юлия Квицинского, специального представителя Советского Союза на переговорах с Соединенными Штатами об ограничении стратегических вооружений, первого заместителя министра иностранных дел СССР, а ныне посла Российской Федерации в Королевстве Норвегия. На страницах “Нашего современника” он был представлен и как дипломат, и как писатель, автор интереснейших “очерков измены” — “Искариот” и “Власов”. Заключительная часть этой трилогии о предательстве — повествование об одном из архитекторов перестройки — также обещана журналу.

Зная о нашем давнем сотрудничестве, соратники Ю. А. Квицинского представили в редакцию подборку материалов, приуроченную к его 65-летию. Это высказывания ведущих западных политиков и дипломатов о человеке, который в напряженнейшем интеллектуальном поединке с ними отстаивал интересы нашей Родины. Наиболее интересные фрагменты из этой подборки мы публикуем.

Александр Казинцев

“Свои первые переговоры Квицинский провел в 1971 г., когда ему было 34 года. Андрей Громыко послал его тогда в Берлин вырабатывать статус этого города с тремя другими великими державами. Эти переговоры, весьма деликатные, привели к договоренности, удовлетворительной для всех сторон, и в западных дипломатических кругах многие считают, что такой исход в значительной мере результат гибкости этого советского переговорщика польских кровей. Но эта гибкость не мешает Квицинскому проявлять несгибаемость, когда речь идет о защите интересов его страны. Он не раз выступал против уступок Западу, как это подчеркивают в дипломатических кругах”.

“Ля Сюисс” 30.11.1981

 

“Такого как Юлий Александрович врасплох не застанешь. Иначе его не сделали бы главой делегации Москвы на переговорах по сокращению евростратегических ракет. Он знает себе цену. “Это один из наших лучших, — с уважением хвалит его один из коллег, — таких у нас не много”... Он поклонник всего французского и любит французов, хотя их и не знает. Зато он знает душу немцев. И не любит ее. Со времен берлинских переговоров за Квицинским закрепилась слава искусного переговорщика с высокими профессиональными качествами. Он охотно ведет себя крайне дерзко, порой жестко, иногда даже орет, но делается это все с расчетом... Именно потому, что по большей части он прямо говорит, что думает, западные коллеги Квицинского воспринимают это как “приятную ясность”. Как сказал один боннский дипломат, “с ним всегда хорошо договариваться по деликатным делам”.

“Шпигель” 02.11.1981

 

“Его больше знают как посла, ценят как знающего спорщика и тактика, как владеющего словом прагматичного мастера скользкого дипломатического паркета, который всегда в нужный момент сострит или расскажет анекдот. Он владеет не только всем искусством марксистской диалектики и исторического материализма, но и, принимая гостей в своих собственных четырех стенах в квартале вилл Бад-Годесберга, этот сильный человек Москвы ведет себя очень уверенно и с достоинством”.

“Дас гольдене Блатт” 01.06.1988

 

“Западногерманские официальные лица говорят, что Квицинский прекрасно ориентируется в западном мире. Они описывают его как уверенного в себе, хорошо информированного и высокопрофессионального дипломата. Он может быть и предельно откровенен в изложении своих мыслей”.

“Вашингтон Пост” 01.12.1981

 

“Ю. А. Квицинский, который от имени СССР будет вести в Женеве переговоры о евроракетах, считается “железным дипломатом”. У него все задатки, чтобы противостоять главе американской делегации Полу Нитце, которого тоже относят к категории “ястребов”... Квицинскому всего 45 лет. В советском аппарате, где преобладают люди в возрасте 60—70 лет или еще старше, довольно редко доверяют миссию первостепенной важности “молодым людям”. Для того, чтобы получить предпочтение перед многими другими маститыми дипломатами, глава советской делегации в Женеве, несомненно, должен был иметь возможность рассчитывать на очень мощную поддержку из Кремля. Действительно, если верить дипломатическим источникам в Бонне, очень немногие советские представители отстаивают с такой твердостью — знающие его собеседники говорят даже о “дерзкости” и “резкости” — роль СССР как мировой державы”.

“Ле Монд” 29—30.11.1981

 

“Посол Юлий Квицинский зарекомендовал себя в ходе этих раундов как человек острый и умный, законченный дипломат, способный подняться выше мертвящих правил советского бюрократического процесса. Когда он того хочет, он может быть обворожителен. Он полностью сконцентрирован на политике. Правильность или ложность любого заявления для него имеет лишь второстепенное значение. По прошествии некоторого времени я, как мне казалось, научился в общем, хоть и не всегда, отличать в том, что он говорит, истину от лукавства”.

Пол Нитце в “Нью-Йорк таймс” 19.01.1984

 

“Летом 1982 г. Нитце в ходе знаменитой “лесной прогулки” под Женевой выработал со своим советским партнером Квицинским компромиссную формулу для соглашения по ограничению ядерных средств промежуточной дальности. Я и сегодня бы немедленно принял эту формулу, ибо это был мудрый компромисс. Но Москва, как и собственное правительство Нитце в Вашингтоне, отклонили этот компромисс, не проконсультировавшись и даже не проинформировав о нем своих союзников”.

Гельмут Шмидт в “Ди Вельт” 27.02.1986

 

“Его мемуары стали необходимой хрестоматией, мимо которой не могут пройти заинтересованные европейцы”.

Рудольф Аугштайн в “Шпигель” 24.05.1993

 

“Важные и интересные люди из Советского Союза начинают теперь рассказывать свои воспоминания. То, что пока написано Горбачевым, Шеварднадзе или самим Ельциным, это боевые сочинения актеров, которые все еще что-то двигают или хотят двинуть. Нет личного и критичного взгляда назад. Пока что самая важная книга написана Юлием Квицинским. По крайней мере для нас, немцев... Из нее узнаешь много нового и интересного, увиденного глазами очень разумного вундеркинда советской дипломатии, в котором не только интимные знатоки видели возможного министра иностранных дел, когда еще никто не думал о конце Советского Союза. Квицинский не перевертыш. Нигде в своей книге он не пытается создавать впечатление, будто он был добрым демократом, даже, может быть, внутренним эмигрантом или участвовал в хорошо замаскировавшемся сопротивлении. Когда он говорит о “кристально чистом коммунисте”, то он имеет в виду требовательность к себе, верность принципам, неподкупность и скромность в жизни. Он научился презирать махинации, обогащение и коррупцию еще во времена Советского Союза, а теперь презирает их и подавно. Это производит приятное впечатление. Знание Запада настроило его на критический лад, но не сделало отступником. Один из тех, кому было позволено заглядывать за кулисы и передвигать их наметанным глазом и силой своего интеллекта, он не предается иллюзиям в отношении Запада и, тем более, в отношении того, что все еще является Востоком... Квицинский был советским патриотом. Я познал его как твердого переговорщика, который уверенно владел всеми инструментами своего ремесла. Подобно тому, как Сталин спрашивал, сколько дивизий у папы римского, Квицинский тоже мог показать превосходство сверхдержавы. Примечательно, что он делал это не так мягко, как американцы, полностью уверенные в прочности своей позиции. Но для них мы все же были друзьями, а чем были немцы для Советов, в этом советский человек вполне быть уверенным никак не мог. И это скептическое отношение затем оказалось вполне реалистическим... По сути дела, Квицинский и по сей день спрашивает, нельзя ли было направить по-иному события, сделать их ход менее резким и болезненным для его страны. То, что от него зависело, он, конечно, сделал, но другие были сильнее”.

Эгон Бар в “Райнишер Меркур” 16.04.1993

 

“Квицинский, который почти всю свою жизнь был представителем великой державы, слыл строгим переговорщиком, которого нередко побаивались, и говорил на равных с американцами, исполнен чувства горечи. Видно, как больно ему оттого, что Россия так опустилась. И, наверное, он тоскует, вспоминая о более светлых и славных временах. На этом фоне понятны его нелицеприятные оценки. Они не неправильны”.

“Штуттгартер Цайтунг” 16.09.1994

 

“Квицинский видел, как из реформ постепенно получилась революция, а затем хаос, который все время таит в себе опасность гражданских войн... В те месяцы распада Квицинский был в центре событий в Бонне и Москве, а потом и на Кавказе, когда Коль и Геншер вместе с государственными деятелями Востока обсуждали новое лицо Европы. Квицинский не оставляет никаких сомнений в том, что для него события тех лет вылились в трагедию. Под конец он пережил сначала как действующее лицо, затем как наблюдатель — и притом все более страдающий — распад своей страны, утрату Горбачевым власти, возвышение новых трибунов и уход всех тех политиков, чиновников и дипломатов, с которыми он проработал всю свою жизнь. Квицинский, однако, твердо верит, что возрожденная Россия рано или поздно станет новым партнером и для Запада. В этом он не расходится с Генри Киссинджером, Гельмутом Шмидтом или Гельмутом Колем, которые также видят в оздоровившейся России неотъемлемый элемент мирового порядка”.

“Франкфуртер Вохе” 16—31.10.1994

 

“Возврата в прошлое, по мнению Квицинского, не будет. Он уверен в том, что Россия преодолеет кризис. В ее истории не раз уже случались распад и смута, и она выходила из них”.

“Франкфуртер Алльгемайне Цайтунг” 01.04.1995

(обратно)

И.РОСТОВЦЕВА • «Шедший за Дантом вслед» (Наш современник N12 2001)

Инна Ростовцева

 

“ШЕДШИЙ ЗА ДАНТОМ ВСЛЕД”

(о поэзии Виктора Василенко)

 

Как странно устроена Жизнь: однажды, году в 1988-м, в конце февраля, случиться телефонному звонку — и голосу человека назваться именем неизвестного поэта Виктора Михайловича Василенко.

Через неделю получить от него письмо и две, как он выразился, “небольшие скромные книжечки”: “Облака”, 1983 и “Птица солнца”, 1986 ( И. Р. — с лестными для адресата словами: “критику, понимающему глубоко поэзию”); через какое-то время — тетрадку со стихами: “Сонеты об Италии и о другом”, где каждая страничка машинописного текста — а их было 15 — помечена в углу инициалами “В. В.”... И думать, что впереди еще много времени — для личного знакомства и встречи, для общения с человеком необычной судьбы, вернувшегося с того края ночи...

Но Виктору Михайловичу Василенко шел тогда восемьдесят четвертый год...

Как странно устроена Смерть: 10 лет как поэта нет в живых; передо мной на столе лежит то же письмо от 11 марта 1988 года, те же книжки, к ним прибавились еще две новые, одна из которых успела выйти при его жизни: “Сонет”, 1989 и “Северные строки”, 1991 (сигнал вышел через 2 недели после смерти автора), но они прочитываются теперь совсем по-иному — глубже, серьезнее, ответственнее, что ли. Видишь — то, что не увидел тогда, чувствуешь — то, что не ощутил тогда, и хочешь сказать те слова, что не успел при жизни...

Или просто начинается Посмертная жизнь поэта, у которой свои законы, и все видится в ином, углубленном новом свете?

Сам Василенко приводит в письме ко мне такой поразительный факт: философ и богослов Лев Платонович Карсавин, с которым он сидел в одном лагере в Абези, был очень глубоко верующим, но не ортодоксально. Умирая, он сказал: “До свиданья, не говорю прощайте! Иду туда, о чем я много писал, и посмотрю, насколько я был справедлив”.

“Оттуда” видно, насколько В. М. Василенко был несправедлив к себе, недооценивал себя — до последней минуты он сомневался в подлинности своего дара.

“Я всю жизнь писал стихи и никогда не рассчитывал, что многие мои стихотворения увидят свет. Я до сих пор не очень уверен, что могу считать себя подлинным поэтом...” И в другом месте письма: “Я не оцениваю отнюдь моих стихов, я о них самого скромного мнения”.

Эта неуверенность неслучайна: судьба распорядилась таким трагическим образом, что он оказался поэтом без юности: “Я поэт, у которого отняли его поэтическую молодость”.

Все его стихи конца 20-х и 30-х годов погибли, будучи сожжены “ими” при аресте в августе 1947 года, когда он, преподаватель Московского университета, был арестован по ложному обвинению в участии в подготовке покушения на Сталина.

Когда Василенко был взят, ему исполнилось 40 лет, и свой срок он провел в Заполярных политических лагерях: Инта-Печора (1948—1951) и Абезь-Воркута (1952—1956). Когда он вышел на волю, ему было за 50. До выхода первого сборника стихов осталось еще целых 27 лет безвестности — ведь в журнальной периодике он не печатался. Он не был виден.

Если мы вспомним, что в 1958 году завершился творческий путь Заболоцкого, что еще были живы Ахматова и Пастернак, что впереди было освоение трагического опыта колымского узника Варлама Шаламова и узника Владимирской тюрьмы Даниила Андреева, то поймем, в какой гигантской тени оказался Василенко...

То были учителя, поэты первого ряда, и его трагический опыт мог остаться всего лишь “повторением пройденного” — уроков, уже полученных из первых рук...

Но было в общей мете “узника Гулага” нечто свое особенное, личное, неповторимое, что сформировало его душу Поэта, — и это проницательно заметила Ахматова — она, а также Мария Петровых, по словам Василенко, “частью, но сильно и полно” прошли через его жизнь, и “встречи с ними были необычным счастьем”.

Именно они, а не редакции первыми поверили в поэтическую судьбу Василенко. На подаренной ему в 1963 г. книге “Подорожник” Ахматова сделала примечательную надпись (она воспроизведена в 1989 г. в “Сонетах” Василенко): “Виктору Василенко с верой в его стихи. 4 февраля 1963 г. Москва”, а Мария Петровых — на своем “Дальнем севере” — “Виктору Михайловичу Василенко, истинному поэту”.

Конечно, в отношении Анны Ахматовой к “опальному” неизвестному поэту не могло в какой-то мере не сказаться и то обстоятельство, что он был в одном лагере с Н. Н. Пуниным, ее последним мужем, — этому посвящены в “Реквиеме” пронзительные строки: “Мне все равно теперь. Клубится Енисей,// Звезда Полярная сияет.// И синий блеск возлюбленных очей// Последний ужас застилает”.

Можно понять, с каким чувством слушала Ахматова в 60-е годы рассказы Василенко о днях и часах, проведенных им вместе с Пуниным: “Мы были в Заполярных политических лагерях, очень жестоких, полукаторжных. У нас были на спинах нашивки с номерами. Я был помечен номером “Р-218”. Каждая буква была в лагерях нашей группы (было 9 лагерей и в каждом от 3 100 до 32 000 человек, интеллигенции немного, по 50, чуть больше иногда, человек. Основные политзаключенные были крестьяне, рабочие, среднего типа советские служащие). Там и были со мною в лагере Н. Н. Пунин, потом поэты С. Дм. Спасский (он стал моим другом), Самуил Галкин. И профессор Сорбонны, брат балерины Карсавиной, — о нем теперь стали упоминать, — очень видный богослов, друг Ромена Роллана, Марселя Пруста, АнриМатисса и Леже, проживший часть своей жизни в эмиграции — Лев Платонович Карсавин. Он был очень дружен с Пуниным. Они были уже очень старенькие, больные и даже там их поэтому не брали на работу. Они жили в особом бараке для престарелых инвалидов, и я часто приходил к ним после работы. Эти посещения и беседы с ними очень поддерживали меня. Царство им Небесное!”

И все-таки, думается, оценка Ахматовой Василенко-поэта определялась не только характером воспоминаний. Она — и это следует подчеркнуть особо — строилась в большой мере и на том благоговейном отношении к Музе, к святости призвания, к традиции русского классического стиха, которые были так истово хранимы Василенко в Дантовом аду неволи.

“Муза помогала мне, — вспоминает поэт, — она приходила ко мне, садилась около меня на нары, и я писал. Я был потом поражен раз словами А. А. Ахматовой, которой я рассказал об этом, которая внимательно посмотрела на меня и сказала: “Муза действительно существует, она есть на самом деле. Е. Баратынский раз неуважительно сказал о ней, помните: “Не обольщен я Музою моею, — красавицей ее не назовут!” Женщины, а Муза — женщина, такого не прощают. Баратынскому это обошлось дорого. Вот и к Вам она приходила и спасала Вас, ограждая в той жестокой жизни”.

Ахматова высоко ценила верность Музе, видя в этом условие подлинного существования поэта.

Действительно, Муза постоянно приходила к узнику под номером Р-218 и шептала ему строки, он запоминал их, затверживал, идя на работу, повторял в тундре, так как в лагере отнимали бумагу и карандаши, а находя их, наказывали... Товарищи часто обращали внимание на Василенко: “Что ты все бормочешь! О чем и зачем?” А это он запоминал стихи, запоминал наговоренное Музой, чтобы потом, только в 1958 году, когда это стало возможным, перенести на бумагу.

Ей, Северной Музе, Василенко посвятил вдохновенные строки, уложенные в чеканную форму классического сонета:

Забудься и усни! Не приходи обратно!

Бездействующей, сны не снятся ли тебе?

На выступе скалы зари нежданной пятна.

Как мысль о сумраке и о твоей судьбе!

Ей же, Музе:

Ты проходила здесь, вздохнула, потемнела,

Волною нареклась, быть может, умерла?..

Не молкнет гул валов, ты разбудила море,

Ты вновь жива, плывешь в туманах синих взгорий,

А здесь, у берега, волна колышет труп,

Обвитый травами, сапфирами одетый:

Смотрю в безумии, как очерк брызжет света,

Касаясь бледных рук, твоих бессмертных губ.

“Бессмертные губы” Музы продиктовали поэту его северные строки, как рифмованные — “Мой дом”, “Прощание с солнцем”, “Два кустарника”, “Воспоминание”, “Ода погибшим”, “На закате”, “Цветок”, “В Абези”, так и нерифмованные — “Северные верлибры”, которые нравились Ахматовой.

Она говорила автору, что вообще-то не любит верлибры, но его — принимает, потому что “они родились в том жестоком мире и их ритмы и создали эти стихи”. “Мой дом” она знала наизусть, а про “Пургу в тундре” (Василенко приводит это стихотворение от 1956—1962—1988 гг. в письме ко мне) сказала: “Это стихотворение ново и по содержанию и по форме”.

Ахматова, как это было ей свойственно, смотрела в корень. Стихи Василенко о Севере, при всей их кажущейся традиционности, отличаются подлинной новизной. Их не спутаешь с другими.

Новая жестокая действительность, в которой человек оказался, и новая, непривычная для него, жителя средней полосы России, природа породили и новые эстетические отношения с реальностью. Здесь нет места романтизации предмета. Здесь — страна Абсурда. Где не разрешалось думать о том, что оставил, к чему был привязан. Характерный эпитет, сопровождающий все признаки предметов в художественном мире Василенко, — пустой. Пустой овраг, пустая мертвая река, травы под пустым бугром... — все мир великой пустоты — безлюдный и холодный, где “небосвод неумолимый”, “суровый и непримиренный, и на века застывший снег”, где “ветер и снег стерегут не хуже брата моего — человека”.

Одним словом, “постылый, нагой круг”, из которого нет исхода:

О чем здесь можно говорить поэту?

О горечи волненья своего,

О том, что белой ночью много света,

Но этот свет не греет никого!

И все же поэт Виктор Василенко сумел рассказать о человеке, о его экзистенциальном “стоянии в просвете бытия” (Хайдеггер), где даже отношения с враждебным миром природы, оказывается, можно установить — и они устанавливаются, если человек помнит о том, что он Человек. Что даже здесь, быть может особенно здесь, ему открывается опыт и дар живого человеческого сердца. Тогда и рассказ об этом — точный и конкретный — возвышается до высокой Поэзии, до Сказки со счастливым концом, которые припасла Судьба постаревшему мальчику в ледяном царстве Снежной королевы:

И маленький цветок у моих ног,

Преобразившийся, подобный брату,

Который утром я подрезать мог,

Неосторожно опустив лопату,

Качается, веселый и живой,

Доверчивый, и с ним легко и просто.

Но жаль, что он, поднявшись над травой,

Себе немного не прибавил роста.

Он близок мне, и ближе, верно, нет:

Он нагибает стебель свой упругий

И смотрит тихо, расточая свет,

Лаская сердце, помня про услугу.

(“Цветок”)

Цветок, преобразившийся, подобно брату, как чудо, подошедший к жилью моему, — потому что я утром пожалел его, проявив предельное внимание, — не опустил неосторожно лопату — вот формула василенковского гуманизма, открытия и переживания живого кровного родства человека и природы, взаимно с п а с а- ю щ и х друг друга.

Не чувствуется ли здесь урока, преподанного в школе Николая Заболоцкого?

Василенко не скрывает факта сильного влияния на него автора “Лесного озера”, “Ночного сада”, “Метаморфоз”.

Говоря о тех, кто формировал его творческий облик, он пишет: “...Заболоцкий, как и М. Волошин, и А. Ахматова проходят через всю мою жизнь. Я их чту память благоговейно и мысленно стою перед ними на коленях. Все хорошее, что имею я — от них. Они многому научили меня. К ним, конечно, примыкают Н. Гумилев, А. Тарковский, Д. Самойлов и многие другие. Но в основе лежит моя любовь к поэтам Пушкинской и Лермонтовской поры: они тоже “взяли меня в плен” еще юношей, и Баратынский, Языков, Веневитинов, Дельвиг, Растопчина, К. Павлова тоже прошли через мою жизнь. Я любил (как и Заболоцкий) очень поэтов XVIII века, близок мне во многом В. Хлебников; далек, хотя я его чту, как большое явление, Маяковский; тоже могу сказать и о поэтах Евг. Евтушенко, А. Вознесенском, Б. Ахмадулиной, Р. Рождественском — это не мои поэты. Я не с ними. А Заболоцкий, Ахматова и Волошин были всегда для меня путевыми огнями: у них я учился точности и крепости, весомости слова (я делал, не знаю, как получилось), строгой художественной почти порою чеканной формы; я не люблю длинных и многословных (поэтому мне далека Ахмадулина и т. д.). Я всегда помню завет А. Блока (мне его раза два повторила А. А. Ахматова), что стихи не должны быть (лирика) длинными. Так я и работал. Я очень много, Инна Ивановна, работаю над стихами, иногда по годам. Так, над “Стенаниями фавна” я работал около четырех лет...”

Примечательно: Заболоцкий поставлен на первое место. Василенко говорит, в частности в этом же письме ко мне, о безусловном влиянии на его поэзию мощной заболоцкой индивидуальности и называет конкретно те из своих стихов, на которые, по его мнению, наложил отпечаток стиль автора “Лица коня”, “Птиц”, “Деревьев”: “Из 37 г. “Лес возле Гуниба”! В нем Вы сразу увидите большое благотворное влияние Н. Заболоцкого. Так же близки к нему очень и многие мои стихи, что я писал потом (наверное, что-то есть в моих “Стенаниях фавна”, посмотрите их, они всем нравятся, и в стихах многих из “Птицы Солнца”, например в первом: “На лугу”, “Птица Солнца”, “Птица”)”.

Внесем в суждение Василенко о самом себе необходимые уточнения.

Да, у него есть образы явно “заболоцкого” происхождения — “удивленные лица камней”, например, или “и слышу я шепот и пенье готовой к рожденью поэмы, готовой, как свет на востоке” (“Весна в Тундре”), или в том же “Лесу возле Гуниба”: “Я шел в лесу. Высокие колонны терялись в сумраке. Гул полусонный бежал по листьям” (сравним с “Лодейниковым” Заболоцкого — “Лодейников, закрыв лицо руками, лежал в саду. Уж вечер наступал... Травы холодное дыханье струилось вдоль дороги”).

Но это чисто внешнее, интонационно-стилистическое сходство, и оно быстро исчерпывается тремя-четырьмя примерами: кто не попадал под магию метафоры Заболоцкого — одного из самых внушаемых поэтов ХХ века.

Василенко в целом же абсолютно самостоятелен в своем отношении к природе, которую он, по его словам, “не описывал, а всегда хотел, говоря о ней, понять что-то очень большое, что-то очень значительное, что таится в ней”:

Вспоминаю — река текла,

Берег плоский, деревьев не было,

И смотрело ослепительное небо,

И кружились хлопья снега,

На траву ложась без числа.

А река хотела тепла,

Но тепла руки человека,

Спрашивала о нем.

Как это непохоже на Заболоцкого!

“То ли правда цветка, то ли в нем заключенная ложь”, — такая сугубо заболоцкая — абстрактно-философская постановка проблемы — чужда поэту. “Правда цветка” для него в том, что “перед лицом жестокого простора” — он, цветок, ведет себя как живой и подобно человеку принимает обрушивающийся на него страшный удар Судьбы: “и замер он, смолк птенчиком в гнезде, не горечью, а ужасом язвимый”.

В сравнении с Василенко Заболоцкий смотрится бесстрастнее, отвлеченнее, театрально-художественнее. “Где-то в поле возле Магадана”, где замерзают старики Заболоцкого, при полном безучастии природы — великого зрителя — разворачивается “дивная мистерия вселенной”, “в театре северных светил”...

Смерть в природе у Василенко — будь то смерть цветка, лебедя, птицы, ели — всегда происходит на глазах не зрителя, а так же страдающего и сострадающего им человека, и его, человека, жест венчает картину:

Ель упала, рассыпавши хвою,

В снег зарылась, замолкла навек.

Вновь ее я ладонью накрою:

Я не камень. Не зверь. Человек.

(“Смерть”)

Стихотворение “Смерть” входит в цикл северных стихов, созданных поэтом уже “после всего” — в 1957—1987 годы — по воспоминанию.

Это — сны на свободной земле:

И горький привкус боли

Я ощущаю во рту,

Прикосновенье неволи,

Запрет — идти за черту.

Но сон, ему все можно,

Неслыханное всегда.

И за черту осторожно

Переступил я тогда.

Что же произошло, какие изменения? Прежняя резкость, отчетливость, нагая точность зрения медленно, но бесповоротно уступают место “сохранительным словам” — музыке, сказке, романсу (“О прошедшем”, “Была душа слепая”, “Все, что было, — давалось прямо...”, “Песня огня”).

Происходит восстановление памяти в полном объеме, поэтическое воскрешение былого — от эпохи греков и римлян с ее богами и героями, времен язычества и божества славян до страниц русской истории с ее былинными богатырями — Алешей Поповичем, Вольгой, Добрыней, Садко, Василием Буслаевым и сказочными, мифическими существами — Девой Обидой, Дивом, Лесовичком, Соловьем-Разбойником.

Несомненно, в особом пристрастии к русской теме сказался и характер профессии Василенко — “я ведь историк декоративно-прикладного и изобразительного искусства, занимавшийся много фольклором, причем народным искусством”.

Восстановление порванной связи времен, врачующее душу, проходило чаще всего через сонет — “магические четырнадцать строк” — форму, которой поэт был верен всю жизнь за “возможность в малом вместить многое, подчинив свои чувства строгим требованиям”.

Здесь с особым блеском раскрылось мастерство Василенко-художника.

Одна деталь — и перед нами оживает первобытная стоянка: “на осыпи блестит обточенный кремень, воспоминание неведомого века; и от него и к нам ложится хмуро тень, тень здесь бродившего когда-то человека”; великолепная пластика — и перед нами скифская ваза, сработанная — по чертежу воображения — неизвестным мастером: “серебряный сосуд, чеканный, создан мною, на нем и гордый лев, что поражен стрелою, и золотой дракон, плывущий на волне”; нагнетание подряд нескольких эпитетов — и перед нами картина отшумевшей битвы на реке Каяле — одного из трагических моментов русской истории: “Над смертной Каялой, над скорбной рекой с т е п н ы е, п у с т ы е, глухие закаты...”

Незадолго до смерти В. Василенко успел собрать сонеты, написанные им за многие годы, включая и последние, а также переводы из Х. М. Эредиа, из его знаменитой книги “Трофеи”, в отдельный сборник, изданный, как гласит надпись на титульном листе, за счет средств автора. У государства средств не нашлось...

Я, увидевший Ад,

Шедший за Дантом вслед,

Жизнь полюбил во сто крат,

И это — на склоне лет!

Такое “Послесловие” нам оставил поэт.

Так же, как и любимый им Лев Платонович Карсавин, Василенко, которому в январе 2001 года исполнилось бы 96 лет, говорит нам: “Не прощайте, а до свидания”.

До свидания — это значит до новых встреч с его новыми книгами, новыми стихами.

В издательстве “Новый ключ” вышел новый сборник стихов поэта, подготовленный Борисом Романовым, много сделавшим для издания произведений Василенко еще при жизни. Хочется надеяться, это будет способствовать встречам с поэтом на страницах журналов, с которыми ему всегда не везло. Чего стоит хотя бы постыдный факт из истории “Нового мира”, вернувшего Василенко стихи — не когда-нибудь, а в начале 70-х годов — за то, что они “лишены гражданственности, слишком далеки от тем современной жизни, хотя и профессиональны”. Ничего себе оговорочка. И это было уже после одобрения этих стихов Ахматовой!

Но будем смотреть в будущее.

Еще один подлинный поэт — теперь это уже ясно всем — возвращен в русскую литературу, в которой уже было столько возвращений...

А вот, поди ж ты, каждому таланту не тесно в ней. Каждому находится свое единственное место.

И — навсегда.

 

О СТРАШНОМ И СВЕТЛОМ МИРЕ...

Я благодарен Инне Ивановне Ростовцевой, которая принесла в журнал свои размышления о стихах В. М. Василенко. Я сам давно хотел вспомнить о нем, опубликовать его никому не известные стихи из моего архива, его письма. Мы встретились с ним в начале восьмидесятых годов прошлого века. Сухой, благообразный, опрятно одетый старик, приподнявшись с кресла в коридоре издательства “Советский писатель”, вежливо обратился ко мне:

— Станислав Юрьевич, я давно хотел познакомиться с Вами. Позвольте представиться — Виктор Михайлович Василенко.

Наши отношения развивались во время встреч в разговорах о поэзии Ахматовой и Заболоцкого, в размышлениях о его любимых поэтах западного мира Эдгаре По и Поле Верлене, в спорах о том, как переводить темные места из “Слова о полку Игореве”... О своих лагерных северных годах он вспоминал редко и неохотно. Лишь незадолго до смерти, когда принес в “Наш современник” цикл стихотворений о жизни на берегах Инты и Печоры, рассказал мне многое, о чем почти не вспоминал ни в беседах, ни в письмах. Северные верлибры понравились мне гораздо больше, нежели его холодноватые сонеты, нежели стихи, написанные под влиянием Волошина и Тарковского — совершенные, живописные, иногда велеречивые, но страдающие некой недостаточностью присутствия, личной судьбы. Хотя я высоко и, видимо, справедливо оценил их во внутренней рецензии, написанной для издательства “Современник”, и в предисловии к книге...

Северные же верлибры я сразу напечатал в декабрьском номере журнала. В них была подлинность пережитого...

Снег выползает на тропу,

вздымается облаком, кружит, звенит!

В его звоне предостережение о беде!

Он залепляет глаза, забивается за воротник;

снег прорывается в дыры плохо запахнутого бушлата.

Тропа, где только что шел, исчезает...

А сколько горестной поэзии в безыскусном рассказе о том, как автор заделывает во время пурги крышу барака:

Я брал длинные и тонкие доски

и прилаживал их друг к другу,

а потом прибивал гвоздями,

а гвозди были кривые и плохо

в мокрое дерево шли. А через час

ветер поднялся и снег закружил,

стало страшно на крыше.

Жизнь посреди смертоносных стихий лепила из Виктора Михайловича Василенко поэта.

А тундра подходила прямо к Уралу и замирала возле него,

замирала зверем, встретившим трудное препятствие.

Солнце вставало, не ненадолго.

Его красный, тусклый шар медленно взлетал кверху,

и начинали блестеть кряжи, мерцали ледяные поля.

Но это зрелище — смутное и великолепное — было кратким.

В те же годы леденящие душу сполохи северного сияния и восходы багрового солнца наблюдали на разных северных широтах Ярослав Смеляков, Николай Заболоцкий, Варлам Шаламов. И каждый из них мог сказать об этой жизни словами Виктора Василенко: “О страшном и о светлом мире — мои стихи!”

 

* * *

Уважаемый Станислав Юрьевич!

Хочу еще письменно поблагодарить Вас за Ваш подарок — книгу стихов, которую я прочитал внимательно, а также за добрые слова о моих стихах. Последнее мне очень дорого, так как я Вас люблю, как поэта, очень ценю и у меня есть несколько Ваших поэтических сборников, которые я часто открываю. Мне еще о Вас говорил мой друг поэт Леонид Николаевич Вышеславский, который в свое время (это было несколько лет назад) посоветовал мне послать Вам мои стихи, но я на это, признаюсь, не решился. Тогда мне Леонид Николаевич сказал: “Станислав Куняев это “Ваш” поэт” — и я с ним полностью согласен. Ваши стихи мне близки тем, что они обращены к России, к древней ее истории, но которую Вы не описываете, а с каким-то особенным проникновением раскрываете всегда что-то очень важное и неожиданное. Вот этот Ваш своеобразный взгляд — он всегда захватывает. Мне очень близко Ваше ощущение природы и то, что Вы так хорошо “видите”, “чувствуете” русскую природу. Ваша, если так выразиться, тематика и характер поэтических направлений необычайно разнообразны. Здесь и стихи, обращенные к Востоку, какое-то желание понять его поэтически-философски, и в то же время всегда, везде это пронизывается силой лирического ощущения. А что может быть дороже для поэта — этот характер лирического “познавания” мира и через него “себя”, а потому и дар этот читателю.

В Ваших стихах меня очень привлекает энергия вашего ритма, полная, сильная, ваши стихи мужественны, и ясно, что они могут и умеют “за себя постоять”. Вы ни на кого не похожи. Вы всегда “Вы” и это прекрасно. Привлекает меня в Вашей поэзии и тяготение к чистому и ясному русскому слову. Не знаю, может быть, это Вам не понравится, я ведь не знаю Ваших поэтических симпатий, но мне полностью далеки такие стихи, которые пишут Андрей Вознесенский, его “школа” (не уверен в том, что она у него есть). Я, кажется, в прошлом году, или позапрошлом, прочел очень сумбурное, непонятное мне стихотворение его в “Новом мире”. И там особенно резанули меня строки, которые я запомнил (стихи были написаны модным сейчас верлибром — мой верлибр несколько отличается от этого модного, — но об этом скажу ниже), где есть такая строка: “Я шел и ко мне из-под дверей приближался Чайковский”. Все понятно, музыка проникала из-за дверей, но ведь неуважительно и пр. Не знаю — согласны ли Вы со мною? Я с огромным удовольствием ношу Вашу книжку, показываю ее с гордостью моим друзьям, она сейчас в моем портфеле, и я с нею не расстаюсь. Многие стихи мне уже были известны и очень дороги: среди таких “Шахматово” (о А. Блоке), “Карл XII”, и многие другие. Мне очень понравился и подбор Вашего, как Вы пишете: “маленького “Избранного”. Да, маленького по объему, но столь весомого. Среди библиотечки “Огонька” много выходит стихов, но таких часто посредственных, что просто диву даешься и потому фамилии не запоминаются. Но какое счастье когда — и так широко, в таком тираже — выходит книжка большого поэта. Достать ее было невозможно. Вас любят, знают, и она исчезла сразу, я ее нигде не видел.

Несколько слов о моем “Верлибре” (если я только не слишком утомил Вас моим пространным письмом). Мой “Верлибр” не тот, что у А. Вознесенского, не тот, что так широко распространен в переводах западноевропейских поэтов, что выходят часто в ж. “Иностранная литература”. Мой “Верлибр” — и мне дорого, что Вам пришлись по душе мои “Северные строки”, — иной, совсем иной. Если разрешите — я расскажу, как он возникал. (Надеюсь, что не утомил Вас слишком, Станислав Юрьевич!). В тундре, в Абези, где нас освобождали от труда иметь бумагу и даже карандаши, я писал (вернее, наговаривал) строки моих “северных” стихов и запоминал их, да, запоминал их, а почему — Вам должно быть ясно. Поэтому наиболее удобным в той железной обстановке, где моя жизнь трепетала почти как жалкий огонек на свечке (не очень хорошо написалось, но Вы поймете), такой верлибр был единственно возможным и возникал он из какой-то особой интонации такого же особого ритма. Спасибо за то, что Вам эти стихи пришлись по душе (у меня есть и другие, ведь вошло в сборник, легло в его “прокрустово ложе” немногое из-за недостаточного количества строк), как и другие.

Очень бы хотелось чтобы наше знакомство не прервалось.

Искренне Ваш.

В. М. Василенко

28 февраля 1984 г.

 

Глубокоуважаемый Станислав Юрьевич!

Посылаю Вам книжку “Кто есть кто” и два стихотворения — они вошли в мою рукопись, но их несколько выправил еще и очень прошу, когда будете читать стихи, то ориентируйтесь на посылаемые мною редакции.

Очень хочу в будущем, когда у Вас будет возможность, повидаться с Вами. Может быть, когда потеплеет, явится весна. Я сейчас не очень пока подвижен.

Много времени уходит на работу в Университете, а значит, и сил. Их у меня не так много. Когда увидимся — привезу Вам (очень буду просить подписать мне) Ваши три прекрасных и мне очень дорогих и близких сборника, которые я часто открываю и читаю, читаю чаще всего вслух (я всегда люблю стихи больше вслух, а не глазами, и мне было очень приятно, что этот же совет мне дала Ахматова, как-то сказав мне, что “стихи надо читать не глазами, а также и вслух”. Правда, приходится и глазами, но это уже от торопливости жизни и т. д. А сборники Ваши у меня: “Озеро безымянное”, “Отблеск”, “Путь”. Недавно ездил в Железноводск, где лечился и не разлучался с “Озером безымянным”, часто его открывал и читал. Еще с собою я взял томик (из моей серии) М. А. Волошина, вот два поэта и сопровождали меня в моем пути на Кавказ и были там в виду гор, снежных вершин; если подняться — а это легко — на гору Железную, то в безоблачный день хорошо виден Эльбрус. Удивительное зрелище.

Искренне Ваш

В. Василенко

30 марта 1984 г.

 

Дорогой Станислав Юрьевич!

Поздравляю Вас с днем ПОБЕДЫ и желаю счастья и еще новых прекрасных стихов. Поэзия — это единственно самое высокое из искусств, в нем ярче и полнее звучит голос сердца. Анна Ахматова писала: “Наше священное ремесло существует тысячи лет... С ним и без света миру светло...” Я уверен, что в этом истина. Мне поэзия, я это знаю, помогла жить тогда, когда смерть почти стояла у моего изголовья.

С искренним уважением

В. М. Василенко

6 мая 1984 г.

 

Дорогой Станислав Юрьевич!

Посылаю Вам мой перевод “Ворона”. Побудило меня заняться им то, что Э. По придавали больше в словах и выраженьях пышности, чем у него их было. Эд. По все же очень прост, но простота эта высоко изысканная. Бальмонт и Брюсов облачали “Ворона” в слишком роскошные одежды, так мне кажется. Над своим переводом я работал очень долго. Он был начат в 1950 в Абези на Воркуте (я там нашел несколько листков английского текста, вырванных из книжки, каким-то чудом попавших туда, и, уединившись, стал переводить).

Главное, еще что я хотел дать в моем переводе — это восстановить основную мужскую рифму, которая проходит через все стихотворение у Эд. По. Но Бальмонт и Брюсов отступали от этого, и когда текст подходил к появлению “Ворона”, рифма менялась. Это не хорошо. У По рифма проходит сквозь все строфы, как тонкая изящная колонна, и на ней, как я уже сказал выше, все держится.

Наконец “Невермор” Бальмонт один раз оставил, но ведь ворон англичанин, говорит по-аглицки и потому оставлять в русском с английского только одно слово английского неверно: вот если бы ворон говорил по-гречески с англичанином-поэтом, тогда дело другое.

Брюсовское (и у других) “Никогда”, иногда у него же “больше никогда”, точно по смыслу, но противоречит замыслу поэта. Во второй публикации “Ворона” Эдг. По писал, что хотел в “Невермор” (простите, что пишу по-русски, у меня в машинке только русский алфавит) передать хриплое карканье ворона. Невермор подходит.

В русском “Никогда” (хотя это по смыслу очень точно) этого хриплого карканья нет и в помине, и основная идея поэта ускользает. В этом звучанье, в его символике было то, что много после очаровало символистов, открывших Эдгара По. Помимо этого в “Невермор”, мне кажется, есть что-то от изящной и легкой конструкции, такой, как конструкция, скажем, решеток, вымпергов, “витражей” английской готической архитектуры. Эта “готичность” иногда (очень изящная) звучит в некоторых английских словах! Я не могу принять поэтому и перевода М. Донского. В его переводе, скажем, правда, — и это безусловно достоинство — есть единая рифма, но это “никогда”. И легкий Э. По очень звучит тяжеловесно: “Гость пожаловал сюда”... “о, Линор, моя звезда!” и пр. Неудачно у него и начало, очень важное в стихотворении: “Раз (?!) в тоскливый час полночный я искал основы прочной (?!). У Э. По ничего этого нет. Нехорошо: “Восседает Ворон черный (у Эдг. По нет нигде нет в целом указания на то, что Ворон черный, это ясно и так, и только в последней строфе он говорит о черных перьях, но это другое), давит будто глыба льда” (это все отсебятина).

Не могу принять и перевод Е. Бетаки (Избран. соч. Э. По в двух томах, 1973). Он переводит: “Грозно каркнул — не вернуть!”. Слово “Не вернуть” легковесно, незначительно, чересчур бытовое, а потому и “грозно” не помогает. Я долго искал и пришел к “Возврата нет!” Согласитесь ли Вы? В нем есть легкость готической конструкции “Невермор” и величественность. До меня кроме Бальмонта и Брюсова (их переводы, конечно, все-таки хороши) переводили многие. Оболенский в 1978 г. дал “Возврата нет!”, но я об этом узнал лишь недавно. Но остальное у него не хорошо. “Да, я один, ея уж нет, — всю ночь не сплю. Мерцает свет!” и т. д. У Мережковского очень приблизительно: “Тот, кто Ворона видал — не спасется никогда”. Вот это и побудило меня попробовать перевести “Ворона”, конечно, тоже несовершенно, но внести новое.

Искренне рад. Звоните мне. Я очень рад всегда Вашим звонкам. Поклон Вашей жене и Сереже. Ему большая благодарность за труд “извлечения” моих виршей из недр редакции.

В. Василенко

18 мая 1984 г.

 

Дорогой Станислав Юрьевич!

Скоро, видимо, Вы вернетесь. Я очень завидую Вам (самой хорошей и святой завистью), как много Вы, наверное, увидели? Впечатлений много у Вас, а значит, будут еще новые хорошие и необычные стихи. Природа, мир, люди — извечный материал для поэта.

Я же очень устал: много было работы в МГУ: защиты по дипломам, выступление оппонентом по одной диссертации. Стихов не писал, но вечерами перебирал стихи, которых нет у Вас в рукописи, и кое-что подобрал. Должен сразу же сказать, что это не означает, что их нужно добавить, я просто так решил послать несколько из них, думая, что, может быть, Вам они покажутся интересными. Буду рад, если найдете время и позвоните. Я вечерами, как правило, с очень редкими исключениями, дома. Мой поклон Вашей жене и сыну (я их знаю по голосам по телефону, голоса у них очень милые, хорошие, и мне было с ними приятно разговаривать). Прочел в “Лит. газете” статью о Солоухине, где (она написана к его 60-летию) А. Вознесен. дает ему “братскую руку” и говорит, что нужно поэтам жить в мире. А я и не знал, что они, т. е. я имею в виду “направления”, так уж были далеки друг от друга. Прочтите эту статью, Вам, наверное, она будет интересной.

С глубоким уважением

В. М. Василенко

Простите за несколько сумбурное письмо: очень неважно себя чувствую, видимо, дело в погоде, а к этому еще и + мой возраст.

Далее следовали стихи, не вошедшие ни в одну из книг В. М. Василенко и публикуемые впервые.

 

 

Ветер и поэт

... Чтоб я тебя да не знал!.. ты лишь сама тень...

Г. Сковорода

Помню. Давно это было.

Не сохранился тот дом.

Ветер подул, окно растворил он,

хлеб засорил табаком,

чарку с вином опрокинул.

“Что же ты здесь натворил?

Где отыскать мне причину?

Кто тебя в дом пригласил?

Тень ты всего лишь, а сразу

сколько наделал мне бед,

все не окинешь и глазом!” —

крикнул, разгневан, поэт.

“Я и добра же податель, —

ветер промолвил в ответ, —

тело имею, приятель,

тени без тела ведь нет.

Пусть я невидим, но сила

движет моим естеством,

смелость дала, окрылила,

вот и влетел я в твой дом!”

 

 

На древнегреческую глиняную статуэтку,

изображающую сфинкса

 

Сфинкс задумался, но о чем?

Неужели вновь вспомнил Эдипа?

Всех веков потерял он счет

и куда так странно глядит он?

Лик прекрасен, но лапы льва

и орлиные острые крылья,

а вокруг небес синева,

вот что древние сотворили!

 

 

На картину Д. Левицкого

“Ен. Хрущева и Е. Н. Хованская”

Приятна эта встреча,

легка, как менуэт.

Густеет сумрак. Вечер

струит закатный свет.

Насмешлива улыбка,

и как ответить ей?

Движения так гибки

и ясен взор очей.

Начало ли романа

или совсем не то?

И все же, как ни странно,

припомнился Ватто.

 

 

Спас преображения

Станиславу Юрьевичу Куняеву

Было тихим зари рожденье.

Шелест слышался птичьих крыл.

Ведь сегодня Преображенье, —

вспомнил я и окно раскрыл.

Пахло яблоком, свежим сеном,

и такая была благодать:

лес и луг показались вселенной,

и вдруг мне захотелось летать...

вместе с птицами в небе кротком,

вместе с пчелами, дух затая;

плыло облако, будто лодка,

и его сияли края.

Пахло яблоком, плыли тени,

утра был удивительный час.

В Праздник Светлого Преображенья

улыбался задумчиво Спас.

1984

 

Дорогой Станислав Юрьевич!

Был в изд-ве “Современник”, где меня встретили очень приветливо. Мой редактор — молодой Борис Николаевич Романов мне очень понравился. У него, оказывается, издан (составленный им) сборник “Русский сонет”. Я его читал, но тогда не знал, что это Романов, мой будущий редактор. Хорошо меня встретил Л. А. Фролов. Романов сказал, что изд-во дает мне 6 печ. л. В значительной мере всем этим я обязан Вам, Станислав Юрьевич! Я получил у Бориса Николаевича копию Вашего отзыва, прочел ее и не нахожу слов, чтобы выразить Вам мою благодарность и признательность. Такого роскошного отзыва я не ожидал. Я счастлив Вашим отношением к моей скромной музе; кроме всего — сам отзыв прекрасное литературное произведение. Буду хранить его как драгоценность. Я очень рад, что Вам понравились именно те стихи, которые я считал и считаю лучшими и среди них “...Часто молвила ты...” (оно написано скоро после смерти Шуроньки — жены моей).

Мне очень понравилась Ваша мысль назвать книгу “Птица Солнца” — от этого она вся засверкает (помните: у А. Белого “Золото в лазури!” Красиво). Очень надеюсь, что Вы напишете предисловие.

Остаюсь преданный Вам

В. М. Василенко.

P. S. Согласен с “неудачными”, Вами отмеченными вещами.

Мне очень понравился Ваш Сережа! Он замечательно умный и культурный молодой человек, очень тонко и по-своему чувствующий поэзию.

11 октября 1984 г.

(обратно)

В.КАЗАРИН • Классика и мы: диалог с Чеховым о гражданской войне (Наш современник N12 2001)

Владимир Казарин

КЛАССИКА И МЫ:

ДИАЛОГ С ЧЕХОВЫМ О ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЕ*

 

 

100 лет назад, в апреле 1900 года, Художественный общедоступный театр приехал из Москвы на гастроли в Севастополь и Ялту, чтобы показать больному А. П. Чехову среди прочих спектаклей его “Дядю Ваню”.

100 лет назад на крымской земле в присутствии драматурга впервые прозвучали со сцены исполненные тоски по будущему слова доктора Астрова, завершавшие его рассказ о смерти на операционном столе под хлороформом железнодорожного стрелочника: “Сел я, закрыл глаза — вот этак, и думаю: те, которые будут жить через сто-двести лет после нас и для которых мы теперь пробиваем дорогу, помянут ли нас добрым словом?” (с. 64)**.

За тех, кто будет перечитывать “Дядю Ваню” в 2100 году, мы, естественно, отвечать не можем. Но слова “сто <...> лет после нас” обращены прямо к нам, к каждому из нас — из года 2000-го. В результате — мы уже не просто читатели или зрители. Сам А. П. Чехов позвал нас даже не в собеседники, но в судьи. Oн числит нас носителями истины. Писатель думает, что уж мы-то — те, кто придет в этот мир через 100 лет после него и его героев, — будем знать правду.

Таким образом, для нас, современников из года 2000-го, ЭТО уже не просто пьеса, не просто “сцены из деревенской жизни в четырех действиях”. Это диалог, в который вступают с нами автор и его герои через век, через столетие.

Слова Астрова, которые я процитировал, сказаны им в первом действии. Факт, что они важны для героя и драматурга, подтверждается тем, что они будут повторены. Астров в четвертом действии сам ответит на вопрос, который задаст нам в действии первом: “Те, которые будут жить через сто, двести лет после нас и которые будут презирать нас за то, что мы прожили свои жизни так глупо и так безвкусно, — те, быть может, найдут средство, как быть счастливыми <...>” (с. 108).

Таким образом, доктор Астров, во-первых, считает, что мы будем плохо думать о своих предшественниках, а во-вторых, надеется, что мы-то, видимо, будем жить, в отличие от них, совсем иначе.

Давайте примем предлагаемую нам роль собеседников и посмотрим на пьесу “Дядя Ваня” как на адресованное нам через столетие письмо, обращение, исповедь, — ожидающие нашего просвещенного, умудренного опытом времени суда.

Главное впечатление, которое остается от чтения “Дяди Вани”, понятого как адресованная нам часть диалога, — пугающая схожесть всего прочитанного с той жизнью, которую мы ведем сегодня. Отличия есть, но они только в пропорциях той беды, которая одинаково постучалась и к ним, и к нам. Например, проблема всякого рода дурмана, который призван помочь спрятаться от жизни, у них стоит еще по-детски: Войницкий пытается украсть у Астрова баночку безобидного по нашим сегодняшним понятиям морфия. Правда, мы помним, что А. К. Толстой умер за 25 лет до крымской премьеры “Дяди Вани” от передозировки морфия, но что это такое на фоне современных проблем с химическими наркотиками? О таких “прелестях”, как токсикомания, наши предшественники еще даже не догадываются.

Но вот пьют они уже по-нашенски: вдохновенно, регулярно, много и, как положено, с теоретической подкладкой (вроде рассуждений Астрова, что, напившись, он прекрасно делает “самые трудные операции”, “рисует самые широкие планы будущего” и даже обладает “своей собственной философской системой” (с. 81—82).

Несомненные родственники мы с ними и в хищническом, непростительном и преступном отношении к земле, к природе, которую мы одинаково воспринимаем не как родной дом или хотя бы среду обитания, но как чужой склад чужих вещей, которых не жалко. Слова Астрова по этому поводу нами, сегодняшними, вполне могут быть прочитаны как цитата из какого-нибудь современного экологического издания: “Тут мы имеем дело с вырождением вследствие непосильной борьбы за существование; это вырождение от косности, от невежества, от полнейшего отсутствия самосознания, когда озябший, голодный, больной человек, чтобы спасти остатки жизни, чтобы сберечь своих детей, инстинктивно, бессознательно хватается за все, чем только можно утолить голод, согреться, разрушает все, не думая о завтрашнем дне <...>” (с. 95).

Правда, у них еще были иллюзии, что уничтожение природы может быть оправдано созданием мощной промышленной инфраструктуры (заводы, фабрики, железные дороги, шоссе, школы). Даже защитник лесов Михаил Львович согласен на такую компенсацию. Этой иллюзии мы сегодня уже лишены.

В чем еще мы пугающе близки?

Они, как и мы, все работают как каторжные, с утра до вечера, день за днем, год за годом — и Астров, и Войницкий, и Серебряков, и Соня. Но их, как и нас, этот изнурительный и непрерывный труд не спасает ни от бедности, ни от житейской тоски, ни от бессмысленности существования.

Далее. Они, как и мы, пустопорожние мечтатели в жизни, с трепетом неофитов благоговеющие перед такими понятиями, как банки, проценты, залоги, прибыль. Этими мечтаниями рождена сама мысль о продаже имения Сони. Как и сегодня, их идеал — недвижимость за границей. Впрочем, их аппетиты скромнее: Серебряков хочет всего-то дачу в Финляндии, которая тогда была чем-то вроде Прибалтики в советское время. О Швейцарии или Канарах он даже не думает.

Они так же разочаровались в своих идолах недавнего прошлого, как и мы. Анафеме предано все: книги, журналы, авторы, идеи, сама философия, которая стала ругательным словом, и ее в этом значении беспрестанно поминает дядя Ваня (как у нас сегодня ругательным стало слово “демократ”).

Сегодня это уже не совсем так, но еще вчера понятия “идейные убеждения” и “Отечество” вызывали среди нашей интеллигенции такую же реакцию, как у Войницкого: “Заткни фонтан, Вафля!” На нашем сегодняшнем полублатном языке-жаргоне эта фраза звучит страшнее, чем у Чехова, из-за дополнительных смысловых значений того же слова “вафля”.

Думающая, университетская элита рубежа веков (как и наша советская) в пьесе — выходцы из народа (таков, как известно, и сам Чехов), и, как следствие, у этой элиты, как и у нашей, проблемы с иностранными языками: дядя Ваня и его мать по ночам переводили для Серебрякова с иностранных языков книги.

Атеизм интеллигенции начала века столь же широк и агрессивен, как у элиты нашего общества на исходе советской эпохи. О Боге в пьесе не только не спорят, о нем вообще не говорят. Его нет. Он покинул мир этих героев.

Что еще можно назвать общего? Страсть к самоубийствам и стрельбе по ближнему, страсть к еде и вещам, похоть и почти поголовная истеричность всех и каждого, повсеместная грязь и забитые сумасшедшими лечебницы, постоянная готовность спорить с каждым по любому поводу и везде. Наконец, резонерство и готовность в любой момент доказать, что белое — это черное, а черное — это белое. Святого нет ничего. Можно ославить не только мать, как это неоднократно делает дядя Ваня, но ругательски обругать саму Родину и родную землю: “Нет, сумасшедшая земля, которая еще держит вас!” (с. 107).

Самое ужасное в том, что они все, каждый в отдельности, — знают правду. Они все время от времени говорят совершенные истины, которые вошли в школьные учебники и моральные прописи последующих эпох. Астрову принадлежат классические в своей общеизвестности слова о том, что “в человеке должно быть все прекрасно” и что “праздная жизнь не может быть чистою” (с. 83). Елена Андреевна произнесет замечательные фразы о том, как все вокруг “безрассудно губят человека”, и о “бесе разрушения”, который сидит во всех, и поэтому людям “не жаль ни лесов, ни птиц, ни женщин, ни друг друга” (с. 74). Серебряков провозгласит свое верное до уныния: “<...> надо, господа, дело делать! Надо дело делать!” (с. 112). Дядя Ваня прокричит, компрометируя истерикой, в общем-то верные слова: “Если бы я жил нормально, то из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский <...>” (с. 102). Наконец, даже немногословная старая няня Марина будет изрекать время от времени простые житейские истины, вроде: “Старые что малые, хочется, чтобы пожалел кто, а старых-то никому не жалко” (с. 78) и “Все мы у Бога приживалы” (с. 106).

Но весь этот кладезь премудростей лежит бесполезным хламом, потому что никто в пьесе не собирается этими премудростями руководствоваться в своей жизни. Никто! Все ненавидят друг друга. Абсолютно все! Страшно сказать, но даже воплощенная доброта и безграничная забота о ближнем — нянечка, единственная вспоминающая о Боге в этой шумной, пьяной и бессердечной компании, и она, нарушая христианскую заповедь о любви к ближнему, будет радоваться, что гости покидают их дом, возвращая им покой тихого растительного существования, одним из символов которого является любимая и давно желанная домашняя лапша.

Никому никого не жаль! Никто никого не любит! Никто не хочет страдать за ближнего! Каждый может повторить вслед за Астровым: “Давно уже никого не люблю” (с. 84).

И это отнюдь не сословная, например, дворянская беда. Остающийся за кадром, за сценой простой народ живет так же неправильно и неправедно, чему примеров в пьесе множество. Вспомним только, что к Илье Ильичу Телегину считают себя вправе пренебрежительно относиться все герои: как те, что на сцене, так и те, что за сценой (например, унизивший его на улице лавочник).

Как же после этого можно удивляться тому, что люди этого мира так легко стали добычей и жертвой всепобеждающего пожара самоуничтожения!

Но даже этого мало: они не только не любят других, они все ненавидят самих себя. В этом признается время от времени каждый из героев пьесы. И в этой ненависти они словно преждевременно сгорают: каждый из героев не только время от времени признается в ненависти к себе, но и заявляет о том, что ощущает себя стариком. Ладно бы это говорил только отставленный по возрасту профессор Серебряков, но ведь так говорит и 47-летний Войницкий, и 37-летний Астров. И даже 27-летняя Елена Андреевна совершенно серьезно утверждает, что через 5—6 лет станет старой.

Так в чем главный итог этого нашего краткого сравнения их и себя?

Два вывода должен сделать сегодня каждый из нас.

Первый — это то, чему нас, сегодняшних, учат они из 1900 года, “пробивая”, по словам Астрова, для нас “дорогу”. Состояния общества, подобные тем, что мы наблюдаем в “Дяде Ване”, — беременны гражданской войной. Это их опыт, который передан автором нам и к которому надо отнестись самым серьезным образом. Мы должны осознать, что та степень распада, которую демонстрирует сегодня наше общество, — преддверие гражданской войны. Эти войны всегда из такой атмосферы всеобщейненависти и разобщенности рождаются. По справедливому замечанию Елены Андреевны, “мир погибает не от разбойников, не от пожаров, а от ненависти, вражды, от всех этих мелких дрязг” (с. 79).

Второй вывод, который надо сделать, уже основан на нашем опыте, которым мы можем поделиться со своими партнерами по диалогу из прошлого.

В “Дяде Ване” все и всё время говорят, что хуже той жизни, которую они имеют, тех условий, в которых они живут, не может быть ничего. Настроения всех, видимо, ярче всего выразил профессор Серебряков: “У меня такое чувство, как будто я с земли свалился на какую-то чужую планету” (с. 98).

Этим острым чувством отчуждения, неблизости ко всему, что окружает, страдают все герои пьесы. Войницкий: “<...> жизнь моя потеряна безвозвратно. Прошлого нет <...>, а настоящее ужасно по своей нелепости” (с. 79). Астров: “<...> нашу жизнь, уездную, русскую, обывательскую, терпеть не могу и презираю ее всеми силами моей души” (с. 83). Елена Андреевна: “Нет мне счастья на этом свете. Нет!” (с. 89). Серебряков: “Не могу! Нет сил!” (с. 77). И потому все они готовы сказать: хуже жить уже нельзя, так давайте же всё пустим на слом. А это и есть — пробудившийся ген гражданской войны, который до поры до времени спит в крови каждого из людей.

Прав был Антон Павлович, что апеллировал через столетие к нам. Нет, мы не стали в массе счастливее, мы не избежали тех же проблем, не разобрались в себе и в близких, но одно мы знаем, мы должны знать, мы не можем, не смеем об этом забыть: неправда, что не может быть жизни хуже, чем та, что была у них, и та, что сегодня есть у нас. Может, может быть!!!

Да, она ужасна, сегодняшняя жизнь. Да, так жить нельзя, и надо снова и снова искать какой-то выход. Но одновременно надо помнить, что может быть и не раз уже бывало — значительно хуже.

Войницкий из 1900 года, мечтающий, что 13 оставшихся ему (по его собственным расчетам) лет жизни он может прожить по-новому, просыпаясь “в ясное, тихое утро” с ощущением, что “все прошлое забыто, рассеялось, как дым” (с. 107—108), не знает, что в действительности он будет неотвратимо приближаться не к “новой жизни”, а к порогу Первой мировой войны с ее страшными потерями. А вслед за ней он и все остальные, кто доживет, попадут в жернова новых, еще более чудовищных потрясений.

Бедная, бедная Соня, вечная Сонечка с ее проповедью: “Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка” (с. 116). Какое страстное упование! Какое святотатственное упование! В первый раз за всю пьесу Соня вспомнила о Боге (“... и Бог сжалится над нами...”) и вере (“Я верую, верую...”), но тут же оскорбила свою веру гордыней: “Бедный, бедный дядя Ваня... Ты не знал в своей жизни радостей...”. Вот за эту гордыню (“не знал”) они все и будут наказаны. Им, жалующимся на несчастья своей жизни, эта жизнь очень скоро покажет, что такое настоящее несчастье.

Ей, Соне, и им всем еще предстоит узнать, что можно терять людей не тысячами и даже миллионами, но — десятками миллионов. Они не знают, что такое бесконечные рвы, заполненные трупами, города, заставленные виселицами, эпидемии страшных болезней XX века, после которых целые регионы становятся безлюдными. Они не знают, что такое потерять все свое состояние в одночасье, что такое никогда (никогда!) не узнать судьбы своих близких, или (Бог знает, что хуже!), узнав, никогда их не увидеть, потому что между вами границы и сама попытка свидания грозит одному из вас смертью. Они не знают, что их ждет жизнь, при которой графини станут проститутками, а герои войны будут стреляться или водить такси.

И какими же ничтожными на этом фоне им потом покажутся их былые страдания и проблемы! Убогая деревня, которую они все так дружно до революции ругают, расцветет обаянием ностальгии в эмигрантском творчестве Ивана Бунина, а из-за спины революционно-атеистической России в позднем творчестве Ивана Шмелева выглянет лик Святой Руси.

Так пусть же Астров радуется сейчас тому, что он может спасать больных людей и вырубаемые деревья, а не смотреть в бессилии на трупы и пепелища. Пусть Войницкий осознает, как это хорошо, что можно трудиться сутками, а не сутками воевать и убивать. Пусть Елена Андреевна сейчас, а не потом — в Сербии или во Франции — согласится, что учить или лечить людей, хоть даже и мужиков, что ее особенно пугает, — не такое уж несчастье. Пусть Серебряков перестанет завидовать чужому успеху и начнет радоваться тому, что у него есть. Неужели человеку нужно снова и снова все потерять, чтобы потом в отчаянии осознать преступность своих обвинений в адрес самой жизни? И, осознав, согласиться с Телегиным: “Еду ли я по полю <...>, гуляю ли в тенистом саду, смотрю ли на этот стол, я испытываю неизъяснимое блаженство! Погода очаровательная, птички поют, живем мы все в мире и согласии, — чего еще нам?” (с. 66—67). Но ведь Телегин для них и для нас — юродивый!

Кто его знает, если бы Набокову-старшему стало ведомо во времена “Дяди Вани”, что в 1919 году он будет с семьей на грязном пароходе с названием, которое звучало как горькая насмешка — “Надежда”, — под обстрелом отплывать из Севастополя в Константинополь навстречу своей судьбе и своей скорой смерти, он повернул бы, наверное, с полдороги и не отнес бы демонстративно свой камер-юнкерский мундир в петербургский ломбард.

Наш опыт учит нас, что слишком часто, сплошь и рядом, мы впадаем в гордыню, и в гордыне этой не хотим понять, что всякого рода проклятья, всякого рода заверения о своей готовности покончить разом с “жизнью обывательской, жизнью презренной” (Астров), о желательности разрушить все привычное и потому надоевшее, — это не пустые слова, это не просто слова, это чудовищные по своим последствиям поступки, за которые мы и наши потомки будем расплачиваться столетиями.

С началом Первой мировой войны это отчетливо осознает А. А. Ахматова, которая в 1915 году напишет воистину пророческие стихи:

Думали: нищие мы, нету у нас ничего,

А как стали одно за другим терять,

Так, что сделался каждый день

Поминальным днем, —

Начали песни слагать

О великой щедрости Божьей

Да о нашем бывшем богатстве*.

Хочется крикнуть им всем, и Антону Павловичу в том числе, туда, в 1900 год: любите себя, любите свой труд, любите свое имение, любите ваших близких, обратите внимание, наконец, как прекрасна вокруг вас природа (это не устает все время подчеркивать и драматург). Не надо святотатствовать, заявляя, что вы прожили свои жизни “глупо и безвкусно” (Астров). Мы, из 2000-го, действительно “нашли средство, как быть счастливыми”. Надо перестать презирать, надо полюбить то, что мы делаем, надо полюбить ту землю, на которой мы живем. Это не “чужая планета” (Серебряков), это ваша и наша земля. “Чужая планета” смерти, горя и разрушений, повинуясь вашей воле — вашему отчуждению и ненависти, — пока только приближается к вам по сложной орбите истории. Изгоните из вашего дома и из ваших душ отравленную атмосферу ненависти друг к другу и к себе: тогда эта планета пройдет мимо вас и вашего дома.

И тогда сбудется то, о чем мечтает Войницкий и, в сущности, все они: “Проснуться бы в ясное, тихое утро и почувствовать, что жить ты начал снова, что все прошлое забыто, рассеялось, как дым. (Плачет.) Начать новую жизнь... Подскажи мне, как начать... с чего начать...” (с. 107—108).

Хочется крикнуть все это им через столетие, но поневоле замолкаешь, задав самому себе вопрос: а мы, из года 2000-го, все ли усвоили эти уроки? И вдруг начинаешь слышать гул и легкий посвист надвигающейся на всех на нас “чужой планеты”...

(обратно)

А.ВАСИЛЬЕВ • Русский поэт Сергей Васильев (Наш современник N12 2001)

Антон Васильев

РУССКИЙ ПОЭТ СЕРГЕЙ ВАСИЛЬЕВ

 

 

Отец не раз говорил мне: “Не очень-то я и дорожу всеми этими званиями и наградами, мне одно только дорого звание — русского поэта!” Да, оно дорого, очень дорого, и дороже его нет.

То, что пишу сейчас, сегодня, может быть, главное в моей жизни, потому что писать про отца — значит писать и про себя, и про поэзию, и про историю, и про Родину — про всё!

Отец родился в Зауралье, в сибирском городе Кургане, 17 июля 1911 года. Благодатное время, благодатная пора лета под день памяти святого преподобного Сергия Радонежского, в честь которого и крестили. Первенец-сын у Александра Алексеевича Васильева и жены его Катерины, урожденной Стрельниковой, из зажиточных крестьян, купеческих кровей тож, вдовой,в честь отца ее названный. Стало быть, женщина с характером. И с приданым. Приданого хватило на четыре кирпичных дома в городе и на заимку. На одном из них ныне красуется мемориальная доска: “Здесь родился известный советский поэт...” Хотя родился он в соседнем доме, но этот престижнее, виднее. Дед с бабушкой держали в нем главную городскую гостиницу, из коей большевики устроили ЧК, залив подвалы кровью — буквально; затем обратно — гостиница, потом два факультета сельскохозяйственного института, а ныне — кукольный театр “Гулливер”... Улица Советская, допрежь того — Дворянская.

Справедливости ради, вопреки всем официальным автобиографиям отца и в полном соответствии с семейным преданием, поведаю, что Васильев был и по происхождению из дворян, с одним но. Первый наш Васильев вовсе Васильевым не был, но, как служивший младшим офицерским чином в одном полку, расквартированном на Украине и попавшем под влияние масона-бунтаря Пестеля, вместе со всем полком был отправлен в Сибирь и лишен дворянского звания, а заодно и фамилии. Поскольку его отцом был тоже Василий, то по отцу он и получил фамилию новую. Поелику же особых талантов и усердий в делах гражданских не имел, то дадена была Васильеву новому на подъем в распоряжение питейная лавка, на управлении коей он и спился, успев произвести на свет Божий прадеда моего Алексея. Алексей служил всею правдою престолу 25 лет рядовым солдатом, награжден был в турецкую Георгием. Отец мой, поэт Сергей Васильев, помнил его самолично очень хорошо, потому как прадед любил хаживать с Сережей за руку важно по усадьбе и даже учил маршировать.

Прадед и дед ушли из жизни почти одновременно, потому что дед мой Александр Алексеевич Васильев застрелился, а застрелился он вот почему. Сын солдата, получивший полное образование, служил в городском банке и до того был на хорошем счету у граждан, что избрали они его церковным старостой прихода, да не какого-нибудь, а самого главного, кафедрального, Троицкого собора, на месте которого ныне красуется здание филармонии, куда ни жене моей, народной певице России Татьяне Петровой, ни сестре моей, народной артистке России Екатерине Васильевой, ходу нет. И вот отец-настоятель собора обращается к деду с просьбой одолжить ему крупную сумму денег под вексель. До того крупную, что одолжить ее смог только человек, очень верующий, верящий и способный дать в долг под залог всего своего имущества. Настоятель скрывается в Америку без следа, а дедушка, имея на руках шестерых детей, жену, чей и был по происхождению капитал, и прочая, стреляется, поскольку иначе закрыть дело было невозможно, иначе — все с молотка... И может быть, что и зря, поскольку последовавшая за сим выстрелом Революция смела тот порядок и устои, отобрала у вдовы все четыре дома, оставив одну заимку. Стали жить подсобным хозяйством. Старший брат Михаил пошел добровольцем в Красную. Однако в один страшный день наехали бандиты. Ночью, вернее. Всех постреляли, кто был. Няню, например. А под кроватью лежала, затаив дыхание, тетя Тоня. Не заметили. Папа, ему было 8 лет, спрятался в мерзлом сарае в лошадиной туше. Не стали конину брать, взяли хлеб...

Через пару дней дети пришли в город давать показания в отделение милиции, но, заглянув в двери кабинета, узнали в людях в форме давешних головорезов. И бежали без оглядки. Отцов бег длился до самой столицы, где годом раньше вышла замуж старшая сестра Валентина. Так он стал не только сиротою, но и беспризорником, а по некоторым версиям и форточником, блатным парнем по кличке Халва. Жора Бурков, известный артист, царство ему небесное, сказывал мне со слов друзей-коллег отца: “Любая форточка была его. Ловкий был, худой и жилистый, как уж”. Не знаю, но знаю, что тетка, желая, видимо, предупредить слухи, говаривала мне, что папа-де очень любил халву. Я этого не замечал, но и не понимал тогда, к чему она клонит. А Бурков говорил, что папа у какого-то ... мешок халвы отнял: “Отдай, гад!” — сказав при этом. Стало быть, действовал по-революционному, в пользу бедных. И очень уважал Антона Семеновича Макаренко, дядю и отчима моей мамы, а он был отцом всех беспризорных Союза.

В 20 лет вдруг стихи: “Ситец”. Невольное подражание Маяковскому:

Краской валов до конца насытясь,

Краску с валов отирая,

Ползает теплый балованный ситец

Цвета небес до края.

Это он уже был рабочим 1-й ситценабивной фабрики. Маяковского очень уважал, любил, деньги у него однажды взял взаймы в буфете, обещал отдать, но не успел, — Маяковский застрелился. Все хотел подарить мне лично полное собрание его сочинений, но тоже не успел. Ушел от нас в 75-м году. Звонил нам за 15 минут до трагедии из санатория имени Горького веселый, бодрый: “Сейчас мне тут медсестра сделает одну процедуру, и я перезвоню”. Процедуру сделали такую, что с сердцем снова стало плохо (он лежал в Кремлевской Кунцевской в кардиологии). По одной версии, он умер в дороге, по другой — на столе. Не проверял, не знаю. Тогда мне было двадцать два года.

Если есть надежда у солдата попасть в рай, то только через смерть на поле брани. Хотел бы я тоже в него попасть. Пасть за родину в бою, уйти на небо из строя — вот мечта рядового бойца!

Первую тетрадку своих юношеских стихов отец послал в Сорренто Максиму Горькому. Горький ответил, благословил. Горького отец тоже любил искренне всю жизнь, до последнего дня на его даче в Переделкине в кабинете над входом висела копия картины художника Н. “Горький читает товарищу Сталину поэму “Девушка и смерть”. Тогда о Сталине хорошие слова говорили почти все, но отец, в отличие от многих, говорил их искренне. Моя мать пошла на похороны Сталина беременная мною, почти на сносях, чудом остались мы оба живы. Даже Ромм, помню, говорил, что верил в Сталина, чего уж говорить про моего отца! Но он любил его как русский человек, без всякой партийной патетики, без всякого карьеризма. Собственно, и в партию-то он вступил не раньше 57-го года.

Да, отец действительно верил в социальное обновление мира, он действительно не испытывал грусти по ушедшей православной монархической России, ничего тут не попишешь. Он всегда воспевал простого труженика в его идеале: рабочего, крестьянина, врача и учителя, воина и ученого, как ни банально это звучит. Он был поэт “правды утренней”, поэт здравого смысла, молодости, природной красоты. Всякой зауми и туманных настроений, действительно, не понимал, потому что и не хотел понимать, бежал как черт от ладана. И это не мешало ему любить и ценить Пушкина и Есенина. Отец, кстати, много сделал для реабилитации имени Есенина после войны, был первым председателем комиссии по его литературному наследию, издателем его первого собрания сочинений, организатором музея и памятника. Первая публикация Николая Рубцова в “толстом” журнале в Москве, давшая Рубцову признание, — тоже дело рук отца, взявшего ответственность на себя, — он был заведующим отделом поэзии журнала “Октябрь”.

А как он читал сам свои произведения, поэму “Голубь моего детства”, пародии и эпиграммы! Он был непревзойденный меж поэтов чтец, у него была школа Качалова и Яхонтова, которому он посвятил вдохновенные строки. А песни! Ведь он работал, творил со всеми выдающимися композиторами века, начиная с Новикова и Хачатуряна и кончая Дунаевским и Шостаковичем! Его песни и сейчас звучат как народные, хотя бы “Приходите свататься, я не стану прятаться!” И знаменитое:

Любимая, знакомая,

Широкая, далекая,

Земля родная, Родина,

Привольное житье!

Эх, сколько мною езжено,

Эх, сколько мною видено,

Эх, сколько мною пройдено,

И все вокруг мое!

Отец! Как он умел молчать! Мы ходили подолгу с ним по переделкинским лесам, по полю, вдоль ручья и в основном слушали птиц, коих он любил и знал, как орнитолог. Одно-два слова, скупо, но в точку он скажет и снова молчит, слушает жизнь. Или по несколько раз повторяет одну и ту же фразу, любуясь словом; меткое, ядреное слово не давало ему покоя, бродило в нем.

И если ярость азиата

Во мне как брага разлита...

Давно пора написать о Сергее Васильеве книгу, нет, не совсем такую литературоведческую, как написал о нем Вл. Цыбин, а вот такую, как эта статья, но полнее, не на ходу. Каюсь, что не сделал этого до сих пор, но все боялся приступать к самому сокровенному. К тому, чего не хватает больше всего на свете...

(обратно)

Н.РЯПОЛОВ • Дорогой правды и любви (Наш современник N12 2001)

ДОРОГОЙ ПРАВДЫ И ЛЮБВИ

киностудии “Отечество” 10 лет

 

Не так давно экранные залы Центрального Дома кинематографистов России были представлены в распоряжение киностудии “Отечество” по случаю юбилея. Творческий коллектив студии, кинозрители, представители общественности Москвы получили редкую возможность обменяться мнениями о документальных фильмах, созданных на студии на протяжении большого отрезка времени, посмотреть и обсудить две полнометражные премьерные и две короткометражные киноленты (“Россия, которую мы охраняли”, “Дар веры” — реж. Б. Криницын, “Мой родной жаворонок”, “Тимоня” — реж. Н. Ряполов). А всего снято 108 фильмов. Что несут они зрителям? Что исповедуют? “И так, напиши, что ты видел , и что есть, и что будет после сего...” (Откровение Иоанна Богослова 1, 19). А видимое — то, что есть и будет всегда для нас видимым, — это Отечество.

ОТЕЧЕСТВО! Это слово мы слышим с детства. Но его сокровенный смысл раскрывается каждому человеку по мере осознания себя в этом мире.

ОТЕЧЕСТВО! Россия! Это наша история и величайшая культура. Это то, что досталось нам в наследие от предков, которые много веков созидали и украшали наш общий дом. Это то, что дано нам от Бога... Именно это видеть в жизни и воспевать — красоту, добро и любовь — призывал своих единомышленников и воспитанников основатель киностудии “Отечество”, выдающийся кинорежиссер-документалист Борис Леонидович Карпов, которому не суждено было дожить до юбилея своего детища. В составленной им на многие годы вперед творческой программе студии красной нитью проходит призыв к человеку с кинокамерой: считать своим священным долгом средствами кино поддерживать и развивать православные традиции жизни и нравственные устои народа, его доброту и трудолюбие, твердость и терпение, предприимчивость и неистребимую веру в лучшую долю. В этом русле и видит свою задачу каждый из сотрудников киностудии “Отечество”.

Среди поздравительных телеграмм и приветственных адресов со сцены Большого зала Дома кино прозвучало послание Председателя Госдумы Геннадия Селезнева. В нем, как нам кажется, точно выражен основной моральный принцип деятельности студии. “...Множество киностудий и кинофирм породило наше сложное время. Не все из них, к сожалению, сумели удержаться от искушения торговать низкопробной продукцией во храме киноискусства, не беспокоясь о влиянии своего “самовыражения” на тех, кто придет в этот мир после них.

Киностудия “Отечество” избрала другой, более тернистый путь. Она не ставила целью в условиях всеобщего современного кинобизнеса и кинорынка богатеть любой ценой. “Отечество” понимало, что плоды ее нелегкого, подвижнического труда созреют вместе с возрастающим на его творениях поколением, которое будет воспитано на высоких примерах жизни святых и героев, подвижников, простых тружеников — патриотов Родины”.

В репертуаре студии нет ни одной картины, чернящей наше прошлое и настоящее, ибо это не язык искусства. “Гнев может быть очень сильным, но печаль не доводит до отчаяния, истерии. Печаль это жизнь. А жизнь прекрасна. Во всем должно быть жизнеутверждение, душевное изящество народа, его философическая мудрость и щедрость”, — говорил, наставляя своих питомцев, великий Довженко, которого высоко ценил Борис Карпов. Подпитываясь светлой небесной мечтой о могучей и Православной России, живущей идеалами правды и красоты, подвигами труда и жаждой познания мира, творят свое экранное искусство, несмотря на тяготы и невзгоды производственно-экономического уклада российского кино, “птенцы гнезда” Карпова — А. Васильев, Б. Лизнев, Б. Криницын, Т. Карпова, В. Демин, И. Ульянова, С. Ерофеев, Г. Мякишев, В. Шкурко, В. Маев и другие. Они продолжают служить ОТЕЧЕСТВУ той мерой таланта и усилий, что отпущена каждому Господом Богом.

Не часто творческий коллектив студии слышал добрые слова в свой адрес из уст крупного официального лица отечественного кино. Потому особенно приятно было видеть на сцене зала Дома кино Председателя Союза кинематографистов России Никиту Михалкова. Вручая грамоту — благодарность коллективу студии “за многолетний успешный труд на ниве российской кинематографии”, он, в частности, сказал: “Студия, которая медленно, но верно набирает силу, сегодня уже заявляет о себе так ярко и так публично. И сегодня в этой борьбе, в этом тяжелейшем пространстве, которое называется Россия, мне кажется, происходит очень важный процесс: осмысление того, кто мы такие, откуда родом, и кто наши предки и куда мы идем”.

Киностудия “Отечество” родилась на волне того духовного подъема, который вызвало празднование тысячелетия Крещения Руси. Именно тогда по экранам России с триумфом прошел фильм Б. Карпова “Под благодатным покровом” — взволнованный рассказ о Русской Православной Церкви. И киностудия “Отечество” приняла на себя нелегкую, но благородную и очень необходимую миссию православного просветительства, став своеобразной родоначальницей русского православного документального киноискусства.

С первых фильмов этой тематики для озвучивания авторского текста, что является одним из ответственных компонентов в неигровом кино, студия приглашала народного артиста России Владимира Заманского. Талантливый актер игрового кино стал теперь одним из подвижников и единомышленников студии кино документального. Выступая на вечере, В. Заманский сказал: “Когда рухнуло русское советское кино, в котором думали свою думу Тарковский и Шукшин, эта студия, “Отечество”, вызвала к жизни нашу историю (и древнюю и советскую), великих святых, великих творцов, царственных убиенных мучеников, историю возрождения русской церкви, великую историю русского воинства. Когда нам говорят, что дореволюционная Россия (а это историческая Россия, царская Россия) была тюрьмой народов, спрашиваешь себя: каким образом заключенные этой тюрьмы смогли создать такую империю — от астраханских степей до северных морей, от Камчатки до Балтики? И вот это самое очень хорошо понимали те, кто создал студию “Отечество”. У них было мышление исторически-патриотическое. У Бориса Карпова и его товарищей — тех, с кем он начинал это, тех, кто продолжает дело без него. Светлая память Борису Леонидовичу...”

В течение трех дней отчета перед зрителями Центрального Дома кинематографистов постоянно звучала одна общая для всех документальных киностудий страны тревога и боль: недоступность телеэкранов для большинства высокохудожественных лент. Год от года ситуация не меняется. Но усилиями самих создателей картин документальные киноленты все-таки выходят к зрителям. В городах Подмосковья, Центральной России, Алтая, Сибири, Краснодарского края, а также Украины, Грузии, Прибалтики, Болгарии и Сербии прошли просмотры кинопрограмм студии “Отечество”. В этой миссионерской деятельности мы всегда опираемся на помощь и поддержку Московской Патриархии, священнослужителей на местах.

После одного из таких просмотров из зрительного зала поступила записка: “Сердце болит, но душа укрепляется. Такие фильмы приближают зрителя к Истине, заставляют задуматься, правильно ли мы живем, и что в жизни главное. Завтра пойду в Храм креститься”. Не это ли еще одно доказательство правоты мысли Ф. М. Достоевского: “Мир спасет красота”!

На вечере был представлен московской кинообщественности новый художественный руководитель студии Николай Бурляев — народный артист России. Почему Бурляев? Его мировоззренческое кредо, громадный опыт, его талант в разных жанрах киноремесла (актерском, сценарном, режиссерском), его многолетняя борьба за “кинематограф созидающего духа” укрепили коллектив студии “Отечество” в выборе его кандидатуры. Ибо мы едины по духу, по вере, по творчеству, едины стремлением служить России любовью и правдой.

Россия богата силой духа прошедших поколений, своей историей. И если из ее здания вынимается хотя бы один кирпич, то оно уродуется, становится менее красивым и цельным. А сколько таких кирпичей Русь, Россия растеряли на своем пути. Найти их, дать им свое место — значит приблизиться к цели, прибавить Миру — Красоту. В этом задача нашего кино — киностудии “Отечество”.

Николай Ряполов,

кинорежиссер,

главный редактор

киностудии “Отечество”

(обратно)

С.СЕМАНОВ • Обвиняемый Яковлев дает показания (Наш современник N12 2001)

ОБВИНЯЕМЫЙ ЯКОВЛЕВ ДАЕТ ПОКАЗАНИЯ

 

Александр Яковлев. Омут памяти.

М., Вагриус, 2000

Объемистые воспоминания бывшего завпропагандой ЦК КПСС, а потом деятельного “агента влияния” при предателе Горбачеве нашим уважаемым читателям брать в руки не советую: стоят они безумно дорого (не для нас писано!), да и водянистая это скука, разжиженная аж на шестьсот страниц, не стоит внимания. Однако нам пришлось процедить сквозь частое сито эту дурно пахнущую водицу, а в ней удалось выявить кое-что общественно интересное.

Постаревший и выкинутый в полную отключку, он при всей своей давней скрытности все же кое о чем проговорился. Дал, так сказать, признания для будущего трибунала над изменниками родины, до которого, мы надеемся, он доживет. Так вот, Яковлев поведал кое-что о том, кого он любил, и уж тем паче, кого он ненавидел. Вот об этих двух сторонах его партийно-идеологического лица мы расскажем. Это настолько выразительно, что в пояснениях не нуждается.

Пожилые люди еще помнят, какой оглушительный гвалт подняла либерально-еврейская печать конца восьмидесятых годов о книжке “Дети Арбата”, написанной бывшим лауреатом Сталинской премии Анатолием Наумовичем Рыбаковым (его подлинная фамилия Аронов, но это так, для справки). Сейчас это пошлое произведение, неосторожно затронувшее вопрос о еврейском всевластии в Советской России двадцатых и начала тридцатых годов, забыли, но тогда-то был шум, и какой! Кто же стал тут акушером новоявленного детища “гласности”?

Цитируем: “Позвонил мне как-то главный редактор журнала “Дружба народов” Сергей Баруздин” (заметим, что этот совершенно ничтожный стихослагатель, ныне не упоминаемый даже в справочниках, был большим интернационалистом, ибо супруга вполне могла бы иметь двойное гражданство; мы тогда именовали этот журнал “Дружба народа”, употребляя последнее слово в единственном числе — понятно, о каком народе шла речь; так было, так и есть сегодня).

Впрочем, продолжим воспоминания Яковлева: Баруздин сказал, что у него “на столе лежит рукопись Анатолия Рыбакова “Дети Арбата”, однако трусоватый поэт, чьи опусы печатались лишь потому, что он был редактором журнала, который публиковал таких же, как и он, начальственных стихослагателей, очень боялся свое место потерять. Ну, дело житейское, потому и попросил он страховки у застрельщика горбачевской “гласности”.

Все разыгрывалось по знакомым нам теперь нотам: “У меня с Баруздиным были доверительные отношения. Книга произвела на меня большое впечатление... Баруздин попросил принять Рыбакова. Встреча состоялась через два дня. Длилась больше трех часов. Она вышла за рамки обсуждения романа... В итоге мы остались, как я понял, довольны друг другом. Роман напечатали. Шуму было много, в том числе и в ЦК. Но защищать сталинские репрессии, о которых написал Рыбаков, в открытую никто не захотел”. Нет, лукавит мемуарист, что “никто не захотел”: очень остроумно и ядовито отозвался о сочинении Рыбакова, например, покойный Вадим Кожинов, показав художественную убогость “Детей” (тогда острили: “Дети Арбатова...”).

Впрочем, в те поры Яковлев не только чужие книги читал, но и свои в изобилии составлял и издавал. Даже в мемуарах восьмидесятилетний отставник похвастался длинным их рядом. А зря, право же! Разоблачал изо всех своих невеликих сил американских империалистов и их канадских подголосков. Ну, так было положено партидеологу и совпослу на Американском континенте. Более того, издавал свои многостраничные тома в издательстве “Молодая гвардия”, а позже обозвал своих издателей националистами и антисемитами. Всегда-то был деятель принципиальный!

Однако в глубине своей темноватой души русских патриотов Яковлев не любил всегда. Почему — задача для Достоевского, знатока “подпольной” человеческой души. Вроде бы из ярославских мужиков, физиономия курносая, жена русская... Впрочем, известна фотография пятидесятых годов, сделанная в США, где он улыбается рядом с будущим генерал-предателем КГБ Калугиным. Да-да, тем самым! Говорили, говорили в свое время, что их, мол, там обоих во время американской командировки тамошние спецслужбы завербовали одновременно... О том он пока не рассказал.

Больше всего из своих разнообразных деяний-перебросок гордится пожилой шеф отдела пропаганды ЦК КПСС статьей-доносом, направленной против зарождавшегося тогда русско-патриотического движения. Тридцать лет прошло, все уже забыли, а он напоминает о том в каждом своем новом сочинении, — а их много, деньги-то у пятнистых горбачевских соратников немереные. Кого же он начальственно порицал тогда? Хулимых представлять нашим читателям не надо: В. Кожинов, А. Ланщиков, М. Лобанов, О. Михайлов, В. Петелин, И. Шевцов и автор этих заметок. Но и поныне грозит старческим кулачком в адрес русских патриотов, прошлых и нынешних: “Сегодня национализм разделся до наготы, сросся с фашизмом. Теперь он называет себя патриотизмом, замешанным на национал-большевизме, то есть нацизме”. Обвинения, как говорится, для прокурора, только имен не назвал. Пока... Для следующей его книги предлагаем название: “Тридцать лет спустя, или виконт-коммунист-демократ д’Александр”. То-то будет успех! Как у Дюма-отца.

Однако и сочувствующие у русофоба Яковлева были и есть. В разгар “перестройки”, когда о сомнительном прошлом и настоящем Яковлева начала открыто говорить общественность, ему пропели осанну шумные деятели тех дней. Главная его заслуга виделась вот в чем: “Напомним, что именно А. Н. Яковлев был автором знаменитой статьи “Против антиисторизма”, ставшей первым сигналом об опасности, которая очевидна всем здравомыслящим людям, — об опасности зарождения и наступления русского фашизма”. Опять же на прокурора косились подписанты. Кто же они? Назовем всех, исключая скончавшихся: Д. Гранин, Б. Васильев, Т. Кузовлева, А. Нуйкин, В. Оскоцкий, А. Приставкин, Ю. Черниченко. Все страстные русские патриоты, не так ли?..

Обстоятельно, хоть и с обычными для мемуариста утайками, рассказывает он про настойчивые свои аппаратные интриги против русских журналов “Молодая гвардия” и “Наш современник”. Особенно лютует против “Нашего”, аж несколько раз возвращается к этому ненавистному для него изданию, и как выживал прежнего редактора Сергея Викулова, и как противился назначению Станислава Куняева, доносы на них пересылал до самого Горбачева. Общая оценка редакции дана Яковлевым совершенно четко: “Известный мракобесный журнал “Наш современник”. Что ж, если ограбление российского народа, безработицу и отключение света и отопления почитать “светом”, то Яковлев прав. Только ему никто не поверит. А вот насчет “известности” журнала, тут Яковлев совершенную правду сказал. Вынужден был сказать.

А кто же ходил в любимчиках у руководящего “агента влияния” из Кремля? И тут он дал очень откровенные показания, назвав, с его точки зрения, “выдающихся деятелей средств массовой информации”. Вот они все: Егор Яковлев, Виталий Коротич, Олег Попцов, Владимир Старков, Виталий Игнатенко, Иван Лаптев, Григорий Бакланов, Александр Пумпянский, Сергей Залыгин, Михаил Полторанин, Владислав Фронин, Сергей Баруздин, Михаил Комиссар, Михаил Ненашев. Список выразительный хотя бы по одной подробности — русских там немного, вот только покойный либерал Залыгин, отставной партжурналист Полторанин, да слабенький во всех отношениях Ненашев. Остальные же — совсем иной породы, в том числе и Ваня Лаптев, носящий, словно в насмешку, такое русопятское наименование.

До сих пор шла речь о делах печатных, то есть открытых. Но Яковлев признался и в деяниях сугубо тайных, до сего времени сокрытых. Оказывается, именно он, как змей-искуситель, склонял честолюбивую провинциалку Раису Максимовну к поступкам, порочащим не столько ее, сколько великое Государство Советское. Цитируем: “Однажды она звонит и говорит:

— Александр Николаевич, вчера по телевидению показывали, как я поправляю чулок, когда шла по Кремлю. Нашли что показывать!

Я сказал, что это как раз хорошо. Первая леди в стране поправляет чулок. Прекрасно, нормальная женщина.

Другой случай.

— Александр Николаевич, а не кажется ли вам, что некоторые журналисты и писатели начинают фамильярничать с президентом, не понимая, что он все-таки президент?

— Что вы, Раиса Максимовна! Во-первых, какой-то вызывающей наглости я не видел. А во-вторых, интеллигенция — это особый мир. И чем проще и раскованнее они разговаривают с Михаилом Сергеевичем, тем ближе они к нему становятся”.

Ну, к чему привели такие советы в личной судьбе высокопоставленных супругов, известно всем. Именно так, исподтишка, провокационно разлагали “агенты влияния” советскую тогдашнюю верхушку.

Впрочем, это еще мелочи. А вот откровенный рассказ Яковлева, как он соучаствовал в предательских начинаниях Горбачева. Они вместе полетели в Лондон к Тэтчер, где произошли главные “смотрины” будущего генсека перед Западом. Там Горбачев и Яковлев совершили поступок, который явно заслуживает внимания военного трибунала. Вот эта выразительная сцена:

“Переговоры продолжали носить зондажный характер до тех пор, пока на одном из заседаний в узком составе (я присутствовал на нем) Михаил Сергеевич не вытащил на стол карту Генштаба со всеми грифами секретности, свидетельствующими о том, что карта подлинная. На ней были изображены направления ракетных ударов по Великобритании, показано, откуда могут быть эти удары и все остальное.

Тэтчер смотрела то на карту, то на Горбачева. По-моему, она не могла понять, разыгрывают ее или говорят всерьез. Пауза явно затягивалась. Премьерша рассматривала английские города, к которым подошли стрелы, но пока еще не ракеты. Затянувшуюся паузу прервал Горбачев:

— Госпожа премьер-министр, со всем этим надо кончать, и как можно скорее.

— Да, — ответила несколько растерянная Тэтчер”.

Растеряешься тут. Секретарь ЦК КПСС по сельскому хозяйству, совсем далекий от дел Генштаба, — и вот из его рук такой сверхсекретный материал! Как он попал к нему, кто разрешил ему показать главе ведущей страны НАТО? Она-то ведь ничего ему в ответ не показала... Ну, когда-нибудь во всем этом будут разбираться основательно и дотошно. Свидетели-то пока живы...

Да, интересные признания сделал гражданин Яковлев Александр Николаевич. Есть надежда, что он их продолжит. Когда-нибудь и где-нибудь.

Сергей Семанов

 

(обратно)

В.ВОРОНИН • Государственный муж (Наш современник N12 2001)

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ МУЖ

 

Николай Первый и его время:

Тт. 1 — 2 / Сост., вступит. ст. и коммент. Б. Тарасова. —

М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2000

 

В последние месяцы широкий отклик в научных и общественных кругах встретил составленный ученым-философом Б. Н. Тарасовым сборник документов о жизни и государственной деятельности императора Николая I, о событиях эпохи его царствования. Интерес к книге обусловлен существующими оценками личности царя Николая Павловича и теми спорами, которые велись и ведутся в нашей историографии по проблемам социально-политической истории России 20—50-х гг. XIX в.

В течение многих и многих десятилетий нашему общественному сознанию усердно навязывался взгляд на отечественную историю XIX — начала XX вв. как на последовательную смену этапов “освободительного движения”. Абсурдность употребления данного понятия сегодня очевидна как никогда. О каком “освобождении” России — политически независимой и могущественной державы идет речь? От кого?!. Нынешние “неолибералы” заимствовали тезисы об “освободительной борьбе” самых “передовых” общественных сил и близкое либералам дореволюционного периода деление русских самодержцев на “хороших” и “плохих”. В разряд первых с оговорками попали, в частности, такие русские государи, как Александр I и Александр II, проводившие “прогрессивные буржуазные реформы”. К числу последних отнесены Николай I и Александр III, уличаемые в “крайней реакционности”, “солдафонстве”, “жестокости” и т. п. Многие труды об их царствовании более походят на безапелляционные обвинительные акты, чем на научные исследования. Карикатурные изображения “Николая Палкина” и его “сатрапов” выдавались за правдивое документальное свидетельство. Факты и суждения, утверждающие обратное, часто попросту игнорировались. Важнейшие вехи русской истории XIX в. подверглись огульному отрицанию, грубо искажающему картину исторического процесса. В противовес таким суждениям можно привести слова из статьи русского философа В. С. Соловьева “Памяти императора Николая I” (т. 1, с. 420—423): “Могучий Самодержец (...) не был только олицетворением нашей внешней силы. Если бы он был только этим, то его слава не пережила бы Севастополя. Но за суровыми чертами грозного властителя (...) в императоре Николае Павловиче таилось ясное понимание высшей правды и христианского идеала, поднимавшее его над уровнем не только тогдашнего, но и теперешнего общественного сознания”. Надо ли говорить о том, какую важность имеет раскрытие внутренней мотивации деятельности самодержавного главы государства для исследования проблем, связанных с его царствованием?

Сборник документов “Николай Первый и его время” возвращает читателю многие полузабытые страницы отечественной истории периода царствования государя, который уже в первые часы после рождения был поименован бабкой — Екатериной II не иначе, как “рыцарем”. Императрица дивилась новорожденному “большущему мальчику” с крепким басистым голосом. Впоследствии историк Н. К. Шильдер замечал, что “действительно Николай Павлович жил и умер рыцарем” (т. 1, с. 196—197). О “рыцарской черте” государя — защитника слабых от произвола сильных мира сего, решавшего дела “по совести” и заботившегося о восстановлении нарушенной справедливости, читаем в мемуарах современников. Приходят на память слова утвержденного Николаем I гимна — “Молитвы русского народа” (“Боже, Царя храни”), воспевающего самодержца как “гордых смирителя, слабых хранителя”. “Рыцарь самодержавия” — таково название вступительной статьи Б. Н. Тарасова о Николае I и его правлении (т. 1, с. 3—56).

В сборник включены записки, письма, речи и манифесты самого Николая I; сочинения историков и общественных деятелей; дневники, письма, речи и мемуары современников (высших сановников, духовных лиц, придворных чинов, иностранных дипломатов, военных, литераторов, артистов и др.). И хотя почти все приведенные документы ранее публиковались, ценность сборника велика, ибо подавляющее большинство источников не переиздавалось около ста и более лет, став библиографической редкостью.

Раскрытию и осмыслению тех основ миропонимания, которые являлись незыблемыми для императора Николая I и вдохновляли его в повседневных государственных трудах, служат речи выдающихся церковных деятелей того времени (т. 1, с. 57—68). “Слово” ректора Киевской духовной академии архимандрита Иннокентия (1832 г.) — позднее архиепископа Херсонского, и “Слово” митрополита Филарета Московского (1851 г.) посвящены извечному вопросу о сущности Свободы — теме, давно ставшей предметом разных философско-правовых и политических спекуляций.

Наперекор вошедшей в европейскую моду либеральной риторике святые отцы русской церкви провозглашали священное верховенство свободы духовной, внутренней — свободы “для Христа”, торжествующей “над самыми узами смерти” (архимандрит Иннокентий). Весьма непривычно для человека, воспитанного на “европейских ценностях”, звучит определение Свободы, данное Филаретом Московским. Оно и впрямь не имеет ничего общего с большинством социологических и правовых теорий: “Истинная свобода есть деятельная способность человека, не порабощенного греху, не тяготимого осуждающей совестью, избирать лучшее при свете истины Божией и приводить оное в действие при помощи благодатной силы Божией (...) Возлюби свободу Христианскую — свободу от греха, от страсти, от порока, свободу охотно повиноваться закону и власти и делать добро Господа ради, по вере и любви к Нему”. Всякая иная свобода, включая гражданскую, может быть лишь производной от свободы Христианской. Попытки низвержения законного порядка с мнимой целью утвердить “полную” свободу, при недостатке “свободы Христианской”, неотвратимо влекут пагубные последствия. Старые “узы”, гласит “Слово” Иннокентия, сменяются “новыми, многочисленнейшими”, а прежнее “иго” — “рабским яремом безначалия и тиранства”. Человек, переступивший “предел, положенный заповедью Божией”, указывает Филарет, “не только не приобрел большей свободы, но утратил большую часть той, которую имел”; а “сокрушившая свои пределы свобода не раз обагряла лицо земли невинной кровью и, проливая потоки крови человеческой, утопляла в них и сама себя”. Такова была отповедь отцов церкви провозвестникам либеральной морали.

Но и начальствующим лицам надлежит понимать врученную им власть как ответственность “за всякую слезу и вздох угнетаемого человечества” (Иннокентий). Святитель Филарет истолковал происхождение и природу самодержавнойвласти следующим образом: “... Бог, по образу Своего Небесного единоначалия, устроил на земле царя, по образу Своего вседержительства — царя самодержавного, по образу Своего Царства непроходящего, продолжающегося от века и до века, — царя наследственного”. Самодержавие не отрицает человеческую свободу, а основывается на ней. Повиновение народа царю выражается не в покорности бессловесных рабов, а в свободном волеизъявлении каждого человека: “Повинуйтесь, как свободные. Повинуйтесь, и пребывайте свободны”.

Таковы некоторые “духовные основы” деятельности императора Николая, главным свершением царствования которого митрополит Филарет назовет торжество начал законности — “правды царевой” (т. 1, с. 418).

Интересный фактический материал о придворной жизни, о детстве, обучении и взглядах будущего императора содержат опубликованные в книге сочинения самого Николая Павловича — “Воспоминания о младенческих годах”, “Письмо к профессору морали Аделунгу 1813 г.” и первая часть “Записок” (т. 1, с. 69—84). Примечательно, что воображение юного царевича было покорено умом и государственной мудростью римского императора и философа Марка Аврелия, а главное, по словам Николая, “что он не говорил пустых фраз, но действовал по плану, глубоко и мудро обдуманному, никогда не отступая от принятого пути”.

“Записки Николая I” (т. 1, с. 81—112) являются ценнейшим источником по истории междуцарствия 1825 г., событий 14 декабря 1825 г. и следствия по делу декабристов. Записки адресованы “детям”, их отличают прямота и откровенность. Автор дает понять, что вступление на престол не было для него желаемым событием. Но решение занять престол после смерти Александра I и отречения Константина Павловича Николай принял, следуя своему пониманию долга и зная о том, какая ему угрожает опасность. О существовании широкого военного заговора стало известно накануне. “Я предчувствовал, — писал Николай I, — что, повинуясь воле братней, иду на гибель, но нельзя было иначе...” (курсив мой. — В. В. ). “Записки” содержат подробный рассказ о восстании на Сенатской площади и о первых допросах декабристов. Монарх, до последней минуты не желавший омрачать первый день царствования пролитием “крови подданных”, объяснял свои действия государственными соображениями: “... я видел, что или должно мне взять на себя пролить кровь некоторых и спасти наверно все; или, пощадив себя, жертвовать решительно государством”. Позднее Николай I напишет в духовном завещании: “Благодарю славную верную гвардию, спасшую Россию в 1825 году” * (курсив мой. — В. В. ). Спасение Отечества от беззакония и крамолы видел в событиях 14 декабря 1825 г. митрополит Филарет. Николай I, по его словам, “в первый день царствования сделался избавителем царства” (т. 1, с. 417).

На протяжении всего царствования Николай I ни разу не усомнился в легитимности своей власти и в том, что никакие потрясения не лишат его народной любви и поддержки. “Кто осмелится нас атаковать? — задавался он вопросом в 1830 г., в разгар новых революций в Европе и роста там антирусских настроений. — А если кто и осмелится, то я найду надежную опору в народе” (т. 1, с. 115). Рассказ очевидца о холерном бунте на Сенной площади в Петербурге в 1830 г. (т. 2, с. 99—103) выглядит свидетельством авторитета царя в народной среде и его большого личного мужества при усмирении бушующей толпы. “Православные, что вы делаете? — воскликнул Николай на площади. — Забыли Бога! Забыли обязанности ваши и производите беспорядки! На колени!” И толпа, повинуясь, опустилась на колени...

Ярким воплощением николаевского наследия — триады “Православие, Самодержавие, Народность” на многие десятилетия стал воинский клич “За Веру, Царя и Отечество!”, доступный и близкий пониманию каждого русского человека. Вот уж поистине подлинный девиз освободительного движения в России, поднимавший армию и народ на защиту родных пределов от внешнего врага! В марте 1848 г., в разгар европейских революций, этот призыв прозвучал в манифесте Николая I (т. 1, с. 121), возвещавшем об угрозе нового похода мятежных сил Западной Европы против России. Память о 1812 г. была еще очень жива. Перед лицом внешней угрозы верховная власть твердо заявила о готовности отстаивать свободу страны вместе с народом, подчеркивая преемственную связь с прежними поколениями защитников Отечества и свою верность преданиям старой Руси: “По заветному примеру Православных Наших предков, призвав в помощь Бога Всемогущего, Мы готовы встретить врагов Наших, где бы они ни предстали, и, не щадя Себя, будем в неразрывном союзе с Святою Нашей Русью защищать честь имени Русского и неприкосновенность пределов Наших”.

В сборнике опубликована часть обширной переписки Николая Павловича с членами императорской фамилии, высшими сановниками, архиереями православной церкви и др. лицами (т. 1, с. 134—195).

Переписка Николая I с великим князем Константином Павловичем (сентябрь 1826 — январь 1827 гг.) открывает сведения о разногласиях между братьями по важным вопросам — таким, как порядок тогда уже состоявшегося суда над декабристами и расследование заговора в Царстве Польском. Николай убежден в правовой безупречности суда по делу декабристов, которым “мы у себя в России дали пример процедуры чуть-чуть не с участием представителей, показав этим самым перед всем миром, насколько наше дело было просто, ясно и священно”. Но Константин был далек от восторгов по адресу “петербургского суда”. Он ссылался на авторитетное для него общественное мнение “конституционных стран”, отказавших этому суду в “компетентности и правосудности” из-за закрытости заседаний и отсутствия “гласной защиты” обвиняемых. Константин пытался привить царствующему младшему брату некоторые европейские понятия: “В конституционных странах суды должны быть постоянные, а процесс публичным”. Но его наставления никак не повлияли на образ мыслей Николая I, склонного в борьбе с крамолой “действовать, насколько возможно, законно и, следовательно, не изобретать ничего, а руководствоваться примерами прошлого”. В сентябре 1826 г. царь известил брата о своем намерении назначить чрезвычайный, хотя и “почти некомпетентный” и не вполне законный, суд для арестованных заговорщиков-поляков, готовивших восстание в Царстве Польском — конституционном в ту пору государстве. Но Николай считал, что “нельзя колебаться в выборе формы, раз опасность настолько очевидна”. Взгляд Константина на дело польских заговорщиков заметно отличался от николаевского. Великий князь требовал неукоснительного соблюдения законных форм. Обвиняемые нашли в его лице заступника, заявившего монарху, что участники заговора с их “планами” (вернуть краю независимость. — В. В. ), “как они ни виновны и ни преступны, уже в своем положении всегда найдут извинение в глазах мыслящих людей всех веков”. Николай I уступил брату в деле устройства польского процесса, обещая “строго держаться в этом случае требований закона”. До восстания 1830 г. и бегства Константина Павловича из Польши оставалось менее четырех лет...

В публикуемом письме Николая I великому князю Михаилу Павловичу от 3(15) февраля 1837 г. находим важные суждения царя об истории конфликта и дуэли А. С. Пушкина с Дантесом. Николай Павлович выступил в роли беспристрастного судьи. Оправдывая участие Дантеса в дуэли как следствие “дерзкого письма” поэта посланнику Геккерену и сожалея, что Пушкин “не вытерпел”, он назвал главным виновником случившейся трагедии Геккерена, который “точно вел себя как гнусная каналья”, “сводничал Дантесу”. О личном отношении Николая I к Пушкину и его трагической гибели более обстоятельно писала дочь императора — великая княгиня Ольга Николаевна: “Папа, который видел в Пушкине олицетворение славы и величия России, относился к нему с большим вниманием (...) Папа был совершенно убит и с ним вместе вся Россия, оттого, что смерть Пушкина была всеобщим русским горем. Папа послал умирающему собственноручные слова утешения и обещал ему защиту и заботу о его жене и детях (...) Папа освободил Пушкина от всякого контроля цензуры. Он сам читал его рукописи. Ничто не должно было стеснять дух этого гения, в заблуждениях которого Папа никогда не находил ничего иного, как только горение мятущейся души” (т. 2, с. 167).

Среди документов, относящихся к истории Крымской войны, большое значение для изучения внешнеполитических задач России в начале 50-х гг. XIX в. имеет письмо Николая I канцлеру К. В. Нессельроде в ноябре 1853 г. (т. 1, с. 125—126). Письмо доказывает, что в тот момент государь, наконец, решил отказаться от беспримерных альтруистических начал внешней политики, которые воплощались Россией в Европе после наполеоновских войн и образования Священного союза и предполагали ее бескорыстное участие в поддержании “законного порядка”. Примером такого бескорыстия стала ревностная защита единства Австрийской империи в 1849 г. силами русской армии И. Ф. Паскевича, подавившей восстание в Венгрии. Успех венгерской кампании не дал России ни территориальных приобретений, ни новых союзников. Но с осени 1853 г. многое в европейской политике России могло измениться и, по словам Н. К. Шильдера, “русскому государственному эгоизму предстояло вступить в свои законные права”. Этот “эгоизм” был далек от своекорыстия. Он требовал, как следует из письма царя, утверждения “действительной независимости” всех балканских народов, “чтобы каждый из этих народов вступил в обладание страною, в которой он живет уже целые века, и управлялся человеком по собственному выбору, избранным им самим из среды своих же соотечественников”. Разосланная тогда же записка государя о плане войны с Турцией (т. 1, с. 128—131) не допускала простой оккупации балканских территорий, а предусматривала широкую опору России на освободительную борьбу народов против османского ига. Русская армия должна была приступить к изгнанию турок с земель покоренных народов лишь в случае, “ежели народное восстание на независимость примет самый обширный и общий размер”. Корысть русских намерений добиться избавления славян от турецкого ига состояла в том, чтобы славяне получили свободу именно из рук России, а не ее западных соперников. Николай разделял доводы записки М. П. Погодина, представленной в декабре 1853 г. (т. 1, с. 406—413). В ней говорилось: “... если пожертвуем славянскими интересами, если (...) предоставим их судьбу решениям других держав, тогда мы будем иметь против себя не одну шальную Польшу, а десять (...) Имея против себя славян, и это будут же самые лютые враги России, укрепляйте Киев и чините Годуновскую стену в Смоленске. Россия снизойдет на степень держав второго класса ко времени Адруссовского мира...” (курсивом выделено подчеркнутое рукой Николая I, оставившего здесь пометку: “Так”). Николай I лично написал Манифест 11 апреля 1854 г. (т. 1, с. 132—133), где с присущими ему прямотой и торжественностью заявлял цели России в войне с Турцией, Англией и Францией: “Россия (...) ополчилась не за мирские выгоды; она сражается за Веру Христианскую и защиту единоверных своих братий, терзаемых неистовыми врагами”.

Драматические события Крымской войны, военные заботы и горечь поражений — все это наполняло повседневные будни императора Николая I в последние месяцы его жизни. После известия об отступлении русских войск в Крыму в сентябре 1854 г. царь “долго не спал, а только два часа проводил в сонном забытьи. Он ходил, вздыхал и молился, даже громко, среди молчания ночи”. Такое поведение не имело ничего общего с упадком духа. Оно являло собой моральную способность человека осознать ответственность за допущенные просчеты, готовность разделить судьбу армии и страны. “Мне кажется, — писала в марте 1855 г. А. О. Смирнова, — что он в это время именно раскрылся как человек вполне Русский” (т. 1, с. 399).

Еще одним важным источником по истории Крымской войны являются написанные Николаем I в начале февраля 1855 г., незадолго до смерти, письмо князю М. Д. Горчакову и записка И. Ф. Паскевичу — князю Варшавскому о предстоящих военных действиях и перемещениях войск в юго-западных и западных местностях России (т. 1, с. 192—195). Они служат доказательством несгибаемой воли государя продолжать войну до победы над врагом, несмотря на серьезные неудачи в Крыму и угрозу присоединения Австрии и Пруссии к антирусской коалиции. Николай Павлович хладнокровно готовил диспозицию в случае начала военных действий вдоль всей западной границы России. Сознавая очевидную нехватку военных сил, он полагал необходимым прикрыть ими наиболее опасные направления возможных вражеских вторжений и считал стратегической военной задачей “соединение сил, а не разъединение, тогда особенно, когда мы должны ограничиться крайне умеренною численностью того, что покуда собрать можем”. Русский царь, собираясь противостоять нашествию всех крупных европейских держав, ни единым словом не обмолвился о допустимости переговоров и уступок. О неучтенных обстоятельствах будущей кампании он коротко заметил: “Прочее Бог устроит”. Через несколько дней Николая Павловича не стало. П. А. Вяземский приводит прощальные слова государя, обращенные к героическим воинам осажденного Севастополя и звучавшие как завет: “Благодарю всех за усердие (...) Никому не унывать, надеяться на милосердие Божие, помнить, что мы, Русские, защищаем родимый край и Веру нашу, и предаться с покорностью воле Божией (...) Молитвы Мои за вас и за наше правое дело, а душа моя и все мысли мои с вами” (т. 2, с. 431). Исход войны против сильнейших государств Европы оказался хотя и болезненным для России, но отнюдь не наихудшим...

Весь второй том составлен из свидетельств современников. Здесь представлены документы, принадлежащие перу как прославленных и знаменитых людей России — императриц Екатерины II, Марии Федоровны и Александры Федоровны, святителя Филарета, Д. Н. Блудова, П. А. Вяземского, Н. В. Гоголя, М. П. Погодина, А. Х. Бенкендорфа и др., так и малоизвестных сегодняшнему читателю лиц, но от этого подчас не менее значимые.

Отрывки из дневников супруги Николая I — императрицы Александры Федоровны (т. 2, с. 14—29) — отражают ее видение событий междуцарствия и восстания 14 декабря 1825 г. Помимо их скрупулезного фиксирования, есть в дневнике и выражения чисто человеческих чувств. Так, государыня, пережившая много тревожных мгновений в декабре 1825 г., затем вместе с мужем испытывала тяжелые нравственные переживания в канун казни пятерых декабристов: “О, если б кто-нибудь знал, как колебался Николай! Я молюсь за спасение душ тех, кто будет повешен (...) Мой бедный Николай так много перестрадал за эти дни! К счастью, ему не пришлось самому подписывать смертный приговор”. Александра Федоровна горячо сочувствовала судьбе жен участников восстания, решивших отправиться в ссылку вместе с мужьями: “О, на их месте я поступила бы так же”.

Записки дочери Николая I — великой княгини Ольги Николаевны “Сон юности” (т. 2, с. 155—191) наполнены интересными подробностями придворного быта, характеристиками августейших особ и близких к ним лиц. Охарактеризовав отца как человека, любившего “спартанскую жизнь” и “военную службу”, не выносившего “тунеядцев и лентяев” и желавшего узнавать от подчиненных “правду”, Ольга Николаевна оставила еще несколько ярких штрихов к его портрету: “То, что казалось в нем суровым или строгим, лежало в характере его безупречной личности, по существу очень несложной и добродушной (...) Он считался с способностями и характером, требовал уважения и допускал вольномыслие (...) Он всегда говорил непринужденно, полный веры в поставленную цель. Ему не надо было ничего скрывать и он всегда следовал тому пути, который ему казался предначертанным. Немногие понимали его в его простоте и многие этим злоупотребляли. Но история оправдает его”.

Отрывок из записок М. А. Корфа (т. 2, с. 286—301) представляет интерес для исследователей крестьянского вопроса. Он посвящен подготовке указа об обязанных крестьянах 2 апреля 1842 г., судьба которого решалась на заседании Государственного совета 30 марта 1842 г. Заслуживает внимания взгляд императора Николая I на крестьянское дело, заявленный им на этом заседании. “Нет сомнения, — сказал царь, — что крепостное право, в нынешнем его положении у нас, есть зло, для всех ощутительное и очевидное, но прикасаться к нему, теперь, было бы делом еще более гибельным (...) Но (...) всякому благоразумному наблюдателю ясно, что нынешнее положение вещей не может продолжиться навсегда (...) необходимо, по крайней мере, приготовить пути для постепенного перехода к другому порядку вещей”. Речь Николая Павловича удивительно созвучна той, которая ровно через 14 лет — 30 марта 1856 г. — предрешит судьбу крепостного права. Ее услышат московские дворяне из уст императора Александра II*.

В записках шефа III Отделения А. Х. Бенкендорфа (т. 2, с. 133—152) император Николай I выступает как умный, деятельный и справедливый монарх, который по заслугам награждает и наказывает, заботится о законности и порядке в делах. Предметом основного внимания государя во время его поездки по России в 1837 г. от Петербурга и Ковно до Бахчисарая и Эривани оставались войска. Николай Павлович ликовал, видя перед собой исправный, дисциплинированный и боеспособный военный строй. Напротив, его возмущал вид именующейся войском “толпы мужиков”, и царь строго выговаривал военным начальникам за найденный беспорядок.

О недовольстве царя чиновничьей неразберихой — рассказ Г. И. Студеникина (т. 2, с. 103—106). В апреле 1833 г., осмотрев столичные присутственные места, государь негодующе бросил: “У вас все тут на кабацком основании”. Такие посещения заставляли служащих заботиться, по крайней мере, о приличном внешнем виде своих учреждений. Но о настоящем порядке приходилось только мечтать. Николай I, сознавая свое бессилие перед самовластием недобросовестных “столоначальников”, с досадой признавался в том, что “правят” они. В мае 1837 г., получив от наследника сведения о совершенных вятским губернатором Тюфяевым “глупостях”, он философски рассуждал о том, “сколь у нас трудно избегнуть, чтоб самые благие намерения не были изгажены глупостями исполнителей” (т. 1, с. 154).

“Местью” Николая I “столоначальникам” стало его согласие на постановку “Горя от ума” А. С. Грибоедова и “Ревизора” Н. В. Гоголя. Это были любимые пьесы царя. Комедию “Ревизор” императору читал В. А. Жуковский, сказавший, “что молодой талантливый писатель Гоголь написал замечательную комедию, в которой с беспощадным юмором клеймит провинциальную администрацию и с редкой правдой и комизмом рисует провинциальные нравы и общество”. Слушая пьесу, монарх “смеялся от души”. Он разрешил постановку, а позже говорил: “В этой пьесе досталось всем, а мне в особенности” (т. 2, с. 278). В апреле 1837 г., проживая в Риме, нуждаясь в лечении и деньгах, Гоголь обратился к государю с письмом, в котором просил о помощи (т. 2, с. 132—133). Николай отослал писателю 5 тыс. рублей.

Воспитанники военно-учебных заведений запечатлели образ Николая Павловича, в котором черты самодержца полностью отождествляются с его человеческой сущностью. О “внимательности государя” и “его чисто отеческом отношении ко всем вообще детям” вспоминал бывший питомец Артиллерийского училища (т. 2, с. 233—277). Юный кадет в письме из лагеря под Петергофом (т. 2, с. 125—127) делился чувствами восхищения от выпавшего “счастия увидеть нашего обожаемого отца-благодетеля”. Царь лично устраивал кадетам учения, а затем удостоивал их своей “милости” — хвалил, отпускал гулять в Петергофский сад, кормил вишнями “из собственных рук”... Что еще требовалось монарху, чтобы привязать к себе сердца будущих офицеров! Он сознательно культивировал взгляд на свои взаимоотношения с подданными любого звания и состояния как на общение отца с детьми. Назначая нового атамана Войска Донского, император напутствовал его: “Кланяйся донцам! Скажи им, что я люблю их, что я не переставал думать о них, как отец о детях. Скажи им, что (...) я (...) жду от них непоколебимой преданности и готовности, по моему слову, защищать где нужно и мои права и права нашего общего отечества!” (т. 2, с. 131—132).

Справедливы ли оценки такого способа обращения власти с подданными как деспотического? Славянофил А. А. Киреев писал об отличии “восточной тирании с толпой безмолвных рабов” от самодержавия “в форме патриархальной (славянофильской), при которой народ смотрит на Государя как дети на отца”*. В сборнике много рассказов разных, в том числе нетитулованных, лиц о впечатлениях, которые произвела на них личность царя. Многие свидетельства — из разряда исторических анекдотов. В них находим сюжеты частного, бытового свойства. Примечательно, что в этих немудреных записках Николай I предстает как “царь-батюшка”, “отец”, “хозяин”, “деспот”, “рыцарь”, “русский молодчина”, “сокол”...

Русские современники Николая I задумывались и о месте, которое будет отведено ему историей. Близкая к славянофилам графиня А. Д. Блудова видела в царствовании Николая восстановление порванной связи между Россией новой и допетровской (т. 2, с. 356—363): “Николай Павлович — самый православный государь из царствующих над нами со времен Федора Алексеевича. Он, может быть, и самый Русский. Он один из тех людей, которыми движется целое поколение (...) В этих людях олицетворяются их народ и их время. Таковы были у нас св. Владимир, Дмитрий Донской, Минин, Петр Великий, Екатерина II”. К взгляду А. Д. Блудовой близка оценка деятельности государя митрополитом Платоном Киевским (т. 2, с. 380—385), который поставил Николая Павловича — “истинно-православного, глубоко верующего русского царя” — “выше Петра I”. М. Юзефович в своей записке (т. 2, с. 352—356) находил причину неприятия личности Николая I “теми, для кого солнце светит только на Западе и с Запада” в утверждавшихся при нем “Русских началах в воспитании” и в отрицании прозападных тенденций, идущих от эпохи Петра. Главный итог правления Николая I, полагал М. Юзефович, — “первый шаг к нашему самопознанию”, “поворот Русской жизни к ее собственным источникам”. К числу отзывов самых критических относятся суждения фрейлины двора А. Ф. Тютчевой. В “Воспоминаниях”, фрагмент которых приводится в книге (т. 2, с. 385—392), она называла царя “Дон-Кихотом самодержавия, Дон-Кихотом страшным и зловредным”. Фанатическая вера в самодержавие, по мнению дочери поэта, превратила этого монарха с “характером редкого благородства и честности” в “тирана и деспота, систематически душившего в управляемой им стране всякое проявление инициативы и жизни”. Резкие высказывания представителей противоположного лагеря в книге не встречаются, но их отсутствие оправдано. В течение полутора столетий они были очень широко растиражированы.

Спор не окончен. Составитель сборника Б. Н. Тарасов не предвосхищает исхода давно ведущейся полемики, а направляет усилия на воссоздание объективного исторического портрета Николая I, объективной картины того времени. Он разделяет ряд критических суждений о николаевской эпохе, в которую так и не утвердилось насущное для России согласие между “петербургской властью” и “московской мыслью”, между правительством и обществом, формула единения которых была выражена К. С. Аксаковым: “Сила власти — царю, сила мнения — народу”. Власть оказалась не в состоянии воплотить, по словам Б. Н. Тарасова, “ею же провозглашенную связь религии, народа и государства” (т. 1, с. 53). Вместе с тем перед взором современников и потомков Николай I предстает как твердый государственник, неутомимый труженик, практичный и трезвомыслящий деятель, беззаветно любящий Россию. Словно подражая “пращуру”, о котором А. С. Пушкин писал: “То академик, то герой, то мореплаватель, то плотник”, он работал нередко по восемнадцать часов в сутки, а о себе и своих помощниках говорил: “Мы — инженеры” (т. 1, с. 22). Но, чтя великого предка и заботясь о развитии хозяйства, науки и образования, Николай приступил к постепенному возвращению, по словам А. де Кюстина, “к естественному состоянию нации, которая более столетия назад была сбита с естественного своего пути и призвана к рабскому подражательству”. Б. Н. Тарасов называет Николая I “самым национальным из всех монархов, занимавших до него престол Петра I”, который “верил в мировое призвание Святой Руси и по мере сил и понимания пытался самоотверженно служить ей на всех направлениях своей деятельности” (т. 1, с. 25).

Публикуемые в настоящем издании документы окажутся весьма существенным и, быть может, неожиданным открытием для современного читателя. Никакая интерпретация событий и фактов позднейшими исследователями не заменит живого восприятия источников, хранящих в себе унаследованные нами исторические сведения. “Ускользающие от внимания историков “детали” семейного быта, воспитания детей, разговоров на государственно-политические темы в интимном кругу, общения с представителями самых разных сословий и профессий, поведения в чрезвычайных обстоятельствах и на смертном одре могут, — справедливо замечает составитель, — иногда сказать больше о Николае I, чем иные ученые труды” (т. 2, с. 4).

В. Е. Воронин,

доцент МПГУ

(обратно)

Ал.МИХАЙЛОВ • Значимая книга (Наш современник N12 2001)

ЗНАЧИМАЯ КНИГА

 

Владимир Бондаренко. “Дети 1937 года”.

М., Информпечать, 2001. 640 стр.

Владимир Бондаренко пишет много. Выпускает книгу за книгой. На свои вечера собирает полный зал. По праву (по активности, по широте охвата литературных явлений) выдвинулся как самый видный критик патриотического направления. Да и среди демократов — по этим данным — я не знаю равного ему. Помню его дебют, какое-то обсуждение его работ в СП СССР. Помню, как Юрий Суровцев корил его за “русофильские вывихи”...

Чего этому критику недостает (55 лет), — так это фундаментального филологического — из школы в гуманитарный вуз и т. д. — образования, которое он восполняет с большим старанием. Он ведь после школы поступил в какой-то технический институт... В этом он, может быть, и уступает некоторым столичным изначально гуманитарного воспитания и образования критикам, но его жажда всю жизнь учиться, образовывать себя, наверстывать упущенное не может не вызывать уважения. И еще одна черта — проявлять широту в оценке литературных явлений, в отличие от большинства патриотов и в отличие от критиков-либералов, зашоренных, не видящих, вернее — не желающих видеть все, что не в их русле.

“Дети 1937 года” — последняя по времени его книга. В ней 22 портрета (или эссе) о писателях 1937 и 1938 годов рождения, со вступительной статьей, объясняющей этот феномен в истории литературы, на который именно Бондаренко указал первым. Страшные годы в жизни страны, годы Большого террора. И — обилие замечательных писателей, родившихся именно в это время!

Сначала я с пристрастием прочитал главы (портреты), посвященные поэтам, так как Бондаренко всю жизнь пишет в основном о прозе. Как он понимает поэзию, что он цитирует? И самые удачные статьи получились о самых, пожалуй, трудных для понимания поэтах — Олеге Чухонцеве и Игоре Шкляревском. И цитирует их Бондаренко почти безупречно (хотя собственно эстетическому анализу внимания уделяется мало). Пишет по-русски, в отличие от критиков-снобов, засоряющих язык иностранной терминологией. Бондаренко, мне кажется, удалось понять и объяснить этих интересных и сложных поэтов, особенно Чухонцева. А вот Ахмадулину — нет. Может быть, в силу отрицания “шестидесятников”, в силу этой изначально заданной инерции. Боже мой, да она самый одаренный от природы из всей этой плеяды поэтов-“шестидесятников”, она же как раз из тех поэтов, которые способны рождать поэзию — по Ахматовой — “из сора”! В любом пустячке, бытовой мелочи находить поэзию! (Володя! Вот антипод Петрушевской, которую ты так развенчал как носительницу зла, как автора “музыки ада”!) Да, Ахмадулина не общественный человек, и слава Богу! Она — только поэт. Увы, это в последнее десятилетие ее втянули подписывать какие-то коллективные письма наши либеральные интеллигенты...

Не очень удался портрет Ольги Фокиной. Я тоже писал о ней не очень удачно! Может быть, потому, что Бондаренко ее слишком много цитирует и цитаты своим качеством не всегда подтверждают сказанное о ней. То же, пожалуй, можно сказать и о портрете Валентина Устинова с его нестрогой стилистикой и многословием. Преувеличен Борис Примеров. Неубедителен в стихах Геннадий Шпаликов.

Неожиданно (для меня) верный тон и нужные слова Бондаренко нашел для эссе о Сергее Аверинцеве. Это, безусловно, труднейший для объяснения фигурант его книги. Хотя о духовных стихах Аверинцева он почти не пишет. Мне они кажутся довольно умозрительными, безэмоциональными. Стихи, претендующие на духовность, не могут оставаться в пределах поэзии без души, без чувства.

Хорошо написаны портреты Валентина Распутина, Александра Проханова, даже Владимира Высоцкого и др. В некоторых, например, о Владимире Маканине, видна фрагментарность, вмонтированность в портрет ранее написанных текстов. Книга-то огромная — 640 страниц! Но в целом это, конечно, не рядовое событие в литературной критике, которое должно бы вызвать живой отклик коллег по цеху. Однако его практически не было в доступных мне газетах — “НГ”, “ЛГ”... Впрочем, нынешние нравы таковы, что либеральная, демократическая критика (а она почти целиком на услужении именно этому направлению общественного сознания) может и “не заметить” книгу Бондаренко, и это грустно. Предмет для обсуждения серьезный — современная литература в ее характерных явлениях, взятых в целости, в персонифицированном воплощении. В образцах отнюдь не однородных, не одного, а разных направлений.

Это тоже вопрос для размышления: литературная критика в гораздо большей мере — количественно — благоустроилась в демократических и либеральных изданиях — и служит им в большей мере, чем сама литература. Оказывается, критики более зависимы. Не родня ли они журналистам, представителям второй древнейшей профессии?..

И еще о Бондаренко: мне кажется, он зациклился на имперскости. Патриотам сегодня мало быть государственниками, они стенают по утраченной империи и, в связи с этим, поднимают на щит Сталина, забывая о том, как в границах этой империи он обкорнал (обрезал) Россию, забывая и о том, что национальные окраины империи процветали за счет России, за счет русского народа, ответчика за униженных и темных. Статью о Битове Бондаренко напичкал идеей имперскости, без должного основания привязывая к ней этого аполитичного писателя.

Надо бы понять, что мечты о возрождении империи в наше время — полная иллюзия. Во всем мире другой климат. Господствуют идеи национального самоопределения, сепаратизма. И сейчас самое главное для мирового сообщества — сохранять статус-кво, не дать и дальше расползаться из сложившихся границ малым национальным образованиям, как это случилось с Югославией. Но... это я уже вползаю в политику — не моя область. Хотя — куда от нее деться в наше время.

Ал. Михайлов

 

(обратно)

Содержание журнала «Наш современник» за 2001 год (Наш современник N12 2001)

![CDATA[document.URL="main.php3?m=archive&y=2001"]] ![CDATA[document.location="main.php3?m=archive&y=2001"]] ![CDATA[location.href="main.php3?m=archive&y=2001"]] Если броузер автоматически не перейдёт на страничку документа, кликните по ссылке 1 .

(обратно)

Notes

1

main.php3?m=archive&y=2001

(обратно)

Оглавление

Мозаика войны (продолжение) (Наш современник N12 2001)

А.КАЗИНЦЕВ • Евреи, русские и Солженицын (Беседа с публицистом Виктором Кожемяко) (Наш современник N12 2001)

К.МЯЛО • Возвращение Афганистана, или что сулит России новая американская война (Наш современник N12 2001)

И.ЗЕРНОВ • Забытый генерал (К 100-летию со дня рождения Н. Ф. Ватутина) (Наш современник N12 2001)

И.СТРЕЛКОВА • Спасибо за информацию... (Наш современник N12 2001)

Сильный человек Москвы (К 65-летию Ю. А. Квицинского) (Наш современник N12 2001)

И.РОСТОВЦЕВА • «Шедший за Дантом вслед» (Наш современник N12 2001)

В.КАЗАРИН • Классика и мы: диалог с Чеховым о гражданской войне (Наш современник N12 2001)

А.ВАСИЛЬЕВ • Русский поэт Сергей Васильев (Наш современник N12 2001)

Н.РЯПОЛОВ • Дорогой правды и любви (Наш современник N12 2001)

С.СЕМАНОВ • Обвиняемый Яковлев дает показания (Наш современник N12 2001)

В.ВОРОНИН • Государственный муж (Наш современник N12 2001)

Ал.МИХАЙЛОВ • Значимая книга (Наш современник N12 2001)

Содержание журнала «Наш современник» за 2001 год (Наш современник N12 2001)

*** Примечания ***