Королевский гамбит [Джон Мэддокс Робертс] (fb2) читать онлайн

Джон Мэддокс Робертс «Королевский гамбит»

Марте Ноулс и Кену Рою, хорошим друзьям, прекрасным историкам и наилучшей компании!

ГЛАВА 1

Я принял начальника ночной стражи в атрии. С тех пор как меня избрали в Комиссию двадцати шести, приходилось начинать каждый день с этой утомительной обязанности. Впрочем, не будь я совой по натуре, вряд ли бы она меня так отягощала. Час был столь ранний, что еще не рассвело и никто из моих немногочисленных клиентов пока не приехал. У стены атрия, с кожаными ведрами возле ног, сидели ночные стражники. Мой престарелый раб-привратник разносил им кубки с разбавленным водой кислым вином, которое было столь горячим, что источало пар.

— К счастью, этой ночью обошлось без пожаров, господин, — доложил начальник стражи. — По крайней мере, в нашем районе.

— Слава богам! — ответил я. — А как в других?

— Только один большой пожар в окрестностях Большого цирка. Мы его засекли с вершины Виминала. Боюсь, он до сих пор не погас.

— А какой нынче дует ветер? — встревожился я.

Если загорелся один из тех масляных складов, что размещались между Цирком и рекой, то к полудню пламя могло охватить весь город.

— Северный.

Я облегченно вздохнул и пообещал принести жертву Юпитеру, если он не сменит направление ветра и Борей будет дуть на протяжении ближайшего дня.

— Что еще?

— Два взлома, о которых нам заявили домовладельцы. — Стражник с трудом подавил зевок. — И еще кое-что. Обнаружено тело мужчины в аллее между сирийской аптекой и винной лавкой Публия.

— Убийство? — поинтересовался я.

— Да. Его задушили. Причем не иначе как тетивой от лука. Для начала мы допросили Публия. Выяснилось, что имя убитого — Марк Агер. Последние два месяца он снимал комнату над винной лавкой.

— Кто такой? Свободный или вольноотпущенник?

— По всей вероятности, вольноотпущенник. Двое моих людей опознали в нем гладиатора, который некогда выступал под именем Синистр. Правда, последние два года на арене он не появлялся. Должно быть, накопил достаточно средств, чтобы выкупить себе свободу.

— Что ж, невелика потеря. Должно быть, он был одним из людей Макрона? Или из какой-нибудь другой банды?

— Насколько мне известно, нет, — пожал плечами начальник стражи.

— Тем хуже для меня. Придется немного попотеть. Для начала просмотрим реестры выплаты пособий, чтобы узнать, где он жил, а потом попытаемся выяснить имя его бывшего владельца. Не исключено, что тот изъявит желание взять на себя похоронные расходы.

Лично я не был сторонником того, чтобы гладиаторов отпускали на волю. Вряд ли человек, несколько лет проработавший профессиональным убийцей, мог стать добропорядочным гражданином. Кроме того, как показывала жизнь, освободившись, бывшие рабы проматывали свои сбережения за несколько месяцев. Потом записывались на получение зернового пособия и в лучшем случае нанимались на службу телохранителем к одному из политических деятелей, а в худшем — примыкали к какой-нибудь банде.

Однако я был рад, что предстояло расследовать лишь одно убийство. Ночные вылазки уличных банд зачастую заканчивались по меньшей мере дюжиной трупов на задворках Субуры. Впрочем, поскольку только что завершились Плебейские игры, в городе наступило временное затишье. Как обычно, после шумных торжеств у любителей разбоя случается передышка на день-другой. Но рассчитывать на то, что она продлится дольше, явно не приходилось.

Не знаю, какое представление вы имеете о тех далеких временах, поэтому хочу заметить, что Рим в те дни, хотя и был властелином мира, не слишком отличался от деревни нильских пигмеев. Несмотря на то что римские легионы следили за порядком в сотнях городов, расположенных вдоль побережья нашего моря, никто из них не патрулировал улиц Рима. Так уж сложилось испокон веков, и государственная власть не считала нужным нарушать эту традицию. Зато город был поделен между многочисленными бандами, каждая из них находилась под покровительством либо могущественной семьи, либо какого-нибудь политического деятеля. Эти группировки находились на службе у своих хозяев и выполняли для них различные поручения. Обыкновенно их услуги носили криминальный характер.

Отпустив стражников, чтобы они могли наконец предаться долгожданному сну, я коротко переговорил с клиентами. Моя карьера только начиналась, потому таковых у меня было немного. А точнее сказать, всего двое вольноотпущенников, некогда принадлежавших нашей семье: уволенный в запас солдат легиона, в котором мне довелось недолгое время служить, и глава сельской плебейской семьи, издавна находящейся под патронатом Цецилиев. Я вполне мог бы обойтись без их участия, однако отец настоял, чтобы они непременно находились в моем окружении. Видите ли, он считал, что всякому мужчине, вступавшему на общественное поприще, подобает иметь хотя бы нескольких клиентов, чтобы те с почтительным видом сопровождали его по утрам, подчеркивая его значимость. Называя меня патроном, они начинали разговор с одного и того же вопроса: будут ли у меня к ним какие-нибудь поручения на ближайший день. Прежде чем мне действительно понадобилась их поддержка, прошло несколько лет. Поначалу я всего лишь отдавал дань традиции.

Привратник, мой раб, дал им немного еды, которую они завернули в салфетки, и мы вместе отправились навестить теперь уже моего патрона, а именно моего отца, который носил гордое древнее имя Деций Цецилий Метелл Старший. Однако он был скорее известен всем и каждому под прозвищем Безносый, чем был обязан одному кимбрийскому мечу, некогда рассекшему его лицо во время сражения в долине Родана, когда он служил под началом полководца Мария. В нашем доме никогда не утихали разговоры об этой кампании, равно как не иссякал поток славословий по поводу нашей великой победы. Иногда, после хорошего глотка вина, отец мог сказать, что и сам Марий сыграл не последнюю роль для ее достижения, а значит, заслуживал определенного признания.

Верный древним римским традициям, отец держал своего раба-привратника прикованным цепью к воротам. Между тем ни для кого не было секретом, что застежка на его лодыжке была обыкновенным крюком, который в любое время можно было снять.

— Деций Цецилий Метелл Младший со своими клиентами пришел выразить почтение патрону, — торжественно провозгласил я.

Раб провел нас в атрий, в котором находились другие клиенты отца, каковых, надо заметить, у него было весьма внушительное количество. В этом году мой патрон занял весьма высокую и почетную должность городского претора, а через два года мог дослужиться до консула. Хочу отметить, что человеку, в обязанность которого вменяется выступать с бесчисленными и бесконечными речами, чрезвычайно необходима поддержка в виде одобрительных возгласов и аплодисментов. Поэтому многие из ныне присутствующих в его окружении людей до хрипоты срывали голоса на судебных заседаниях, где отец выступал в роли защитника, приветствуя всякий удачно найденный поворот его мысли или риторический прием. Сегодня как раз был один из таких дней, поэтому в атрии помимо вольноотпущенников находились отцовские ликторы, которые стояли, опершись на привязанные к шестам секиры. Правда, в нынешнем году, к счастью для глоток одних и ушей других, отец в большей степени председательствовал в суде, нежели выступал в роли защитника.

В комнате стоял гул, присутствующие обсуждали городские слухи. Люди низкого происхождения толковали о скачках и боях гладиаторов. Представители более родовитых сословий говорили о политике и международных событиях, не обходя вниманием некоторые безрассудные выходки чересчур бравых и вздорных военачальников. Но и те и другие проявляли большой интерес к знамениям и приметам, относя их к действиям возничих и гладиаторов в той же мере, что политиков и полководцев. Немало толков вызвал большой пожар у Цирка, что было неудивительно, поскольку римляне испытывали смертельный страх перед огненной стихией.

Наконец в атрий вошел человек в белоснежной тоге, такой же, как у соискателя государственной должности, но только с широкой пурпурной полосой. Вид у него был величественный. В отличие от многих современных политиков отец не прибегал к услугам телохранителей из черни, таким как Марк Агер. Он считал, что сенатор роняет свое достоинство, проявляя страх перед согражданами. Впрочем, у отца было не так уж много личных и политических врагов, и опасность ему не грозила. Поприветствовав некоторых наиболее значимых для него клиентов, отец жестом велел мне подойти ближе. Мы поздоровались.

— Деций, сынок, — похлопав меня по плечу, произнес он, — до меня дошли благоприятные отзывы о твоей деятельности в Комиссии двадцати шести.

Отец был огорчен отсутствием у меня всяких способностей и интереса к военной службе. В легионе я с трудом отбыл минимальный срок, необходимый для получения общественной должности, и при первой возможности, каковой явилось пустяковое ранение, вернулся в Рим. Ныне я вступал на гражданскую службу, и отцу хотелось убедиться в твердости моих намерений.

— Я просто исполняю свой долг, отец. И кажется, у меня обнаружилась склонность к сыскной деятельности.

— Ну, — старик взмахнул рукой, не желая обсуждать мое последнее замечание, — для такого рода вещей у тебя есть подчиненные. В самом деле, тебе надлежит ограничиться лишь теми обязанностями, которые соответствуют твоему положению. А именно арестом преступников, представляющих угрозу обществу, и докладами о ходе расследований в Сенате.

— Иногда приходится допрашивать весьма состоятельных и знатных людей, отец, — заметил я. — Дело в том, что зачастую они гораздо откровеннее ведут себя в разговоре с человеком благородного происхождения, нежели с занимающим государственную должность вольноотпущенником.

— Только не надо морочить мне голову, молодой человек, — строго оборвал меня отец. — Думаю, причина кроется исключительно в том, что тебе это дело пришлось по вкусу. Видно, тебе никогда не преодолеть своей страсти к судебным процессам и расследованию всяких темных делишек.

Мне ничего не оставалось, кроме как пожать плечами в знак согласия.

Пожалуй, в этом месте следует сделать отступление и кое-что пояснить читателю. В наше время, когда стираются социальные различия, существует опасность утратить правильное понимание происходящего. Хочу заметить, что Цецилии Метеллы — род довольно древний, многочисленный и весьма почитаемый. Тем не менее наш родоначальник появился в Риме немного позже, чем было нужно для получения статуса патриция. Словом, мы представляем собой так называемую плебейскую знать. Однако если вы спросите мое мнение на этот счет, то я отвечу, что для меня это самое лучшее положение в обществе. С одной стороны, оно позволяет занимать высшие общественные должности, а с другой, в отличие от патрициев, никоим образом не обременяет церемониальными обязанностями. Правда, плебеям недоступен определенный жреческий сан, но, скажу по чести, это только к лучшему. Помимо того что сакральные обязанности накладывают различные запреты на общественную жизнь, я всегда питал к этой сфере деятельности какое-то внутреннее отвращение.

Продолжая стоять, отец поглощал завтрак с подноса, который держал перед ним раб. Его скромная трапеза состояла из одного или двух кусочков сухого подсоленного хлеба и стакана воды. Эта привычка, являющаяся важной составляющей древней римской доблести, едва ли способна пополнить запас сил, столь необходимых тому, кто день напролет трудится в Сенате. Что же касается меня, то я предпочитаю завтракать в постели, причем чем-нибудь более существенным. Отец всегда твердил мне, что такое варварское отношение к еде под стать разве что грекам и азиатам, так что не исключено, что я тоже внес свою подспудную лепту в падение Республики. Так или иначе, но я до сих пор завтракаю в постели.

К счастью, из-за судебного заседания нам не пришлось сопровождать отца на прием к его патрону Квинту Гортензию Горталу, подвизавшемуся защитником в суде, весьма выдающемуся оратору и столь же редкостному негодяю. Вместо этого вслед за ликторами мы с отцом прошествовали до базилики. Его появление было встречено достаточно торжественно и послужило знаком, чтобы открыть судебное заседание. Дождавшись, пока отец займет свое место, я развернулся и направился в сторону Форума. Прежде чем приступить к повседневным делам, мне предстояло несколько встреч и приветствий, которые могли занять немало времени. Как мелкий гражданский служащий я не пользовался особым авторитетом. Но, будучи сыном претора, который в один прекрасный день мог стать консулом, я представлял интерес для многих людей, добивавшихся моего расположения.

Среди многочисленных и разнообразных достопримечательностей Рима Форум с раннего детства пришелся мне больше всего по душе. Я бывал здесь практически ежедневно. Если же по не зависящим от меня обстоятельствам мне доводилось покидать город, то сильней всего я скучал именно по Форуму. В те времена, о которых идет речь, он представлял собой восхитительное скопление преимущественно деревянных храмов, рыночных лотков, лавок ворожей, ораторских трибун, военных монументов и голубятен для священных птиц. Это было идеальное место для неспешных прогулок и праздного времяпрепровождения. Место, в котором можно было обменяться всевозможными слухами. Словом, Форум являл собой сердце всего мира. Теперь же на месте, издавна прослывшем общественным, там, где некогда находился любимый мною рынок, высятся мраморные постаменты, воздвигнутые во славу единственной семьи. Однако не без удовольствия хочу отметить, что нынешние голуби украшают их с таким же рвением, как их пернатые предки облепляли прежние строения.

Вспомнив о своем утреннем обещании, я для начала отправился на Капитолий, в храм Юпитера. Как вы помните, я дал себе слово, что если пожар у Цирка будет благополучно погашен, то я принесу громовержцу в жертву голубя. Теперь настало время выполнить обещанное. Мой личный доход был довольно скромным, а должность далеко не из тех, которые привлекают к себе большие взятки, поэтому приходилось тщательно обдумывать каждую трату.

Натянув край тоги на голову, я вошел в древнее здание, внутреннее пространство которого едва угадывалось сквозь царившую полутьму и дымку. В этом храме можно было почти уверовать в незримое присутствие моих предков, некогда живших на этих холмах в деревянных, крытых тростником хижинах и отправлявших в этом священном месте обряды. Разумеется, я имею в виду храм Юпитера, еще не претерпевший последней реставрации, которая превратила его в жалкое подобие греческого оригинала — храма Зевса.

Я отдал голубя священнику, и птица тотчас была принесена в жертву, очевидно, к великому удовольствию Юпитера. Пока длился этот короткий ритуал, я бросил мимолетный взгляд на стоящего по соседству молодого человека. Его голова также была прикрыта тогой, поэтому я сумел только заметить, что он был приблизительно моего возраста и что ткань его одеяния отличалась от моей по качеству, а застежки сандалий были сделаны в виде полумесяцев из слоновой кости.

Когда я направился к выходу, незнакомец поспешил вслед за мной, очевидно намереваясь заговорить. Оказавшись в широком портике, с которого открывался великолепный вид на город, мы обнажили головы. Черты лица молодого человека с самого начала показались мне знакомыми, но окончательно я вспомнил его тогда, когда увидел поредевшие волосы над совсем еще молодым лицом.

— Приветствую тебя, Деций, наследник славных Цецилиев, — проговорил он, обнимая меня и награждая поцелуем.

Это был формальный жест приветствия, которого удостаивался всякий занимающийся общественной деятельностью римлянин. Однако я ощутил в нем гораздо больше теплоты, чем того требовал обычай.

— Здравствуй, Гай Юлий Цезарь.

Я могу легко различить улыбку читателя даже сквозь разделяющую нас завесу. Но в те времена самое громкое имя в римской истории было еще не прославлено. И молодой Цезарь был известен разве что своими многочисленными и разнообразными кутежами и непомерными долгами. Но однажды, ко всеобщему изумлению, у него проявилось гражданское сознание, и случилось это, когда, находясь на должности квестора, он начал защищать права простолюдинов.

Его новые демократические идеалы изумили немало умов, поскольку представители древнего и весьма многочисленного рода Юлиев, хоть и не отличались особым участием в общественной деятельности, всегда поддерживали аристократов. Нарушил семейную традицию лишь юный Гай, который отдал свои симпатии в пользу популяров. Кстати, мужем его тетки был тот самый полководец Марий, служа у которого мой отец заработал себе прозвище Безносый. Это был жестокий старик. В последние годы жизни, являясь консулом и главой партии популяров, он держал в страхе весь Рим. Надо сказать, у него до сих пор остались почитатели как в нашем городе, так и за его пределами. Насколько я помню, Цезарь был женат на дочери Цинны — сотрудника Мария по консулату. Что ни говори, но уже в молодости Цезарь заслуживал того, чтобы к нему приглядеться.

— Позволь осведомиться о здоровье твоего почтенного отца, — начал он разговор.

— Его здоровью может позавидовать любой фракиец, — ответил я. — Сегодня он выступает в суде. Когда я его покинул, базилика была наводнена сенаторами. Они в судебном порядке рассчитывают вернуть имущество, конфискованное Суллой.

— О, чтобы уладить это дело, понадобятся долгие годы, — усмехнулся Цезарь.

Когда Юлий был совсем юношей, диктатор Сулла приказал ему развестись с Корнелией, дочерью Цинны. Однако Цезарь с не свойственной ему прямотой наотрез отказался. В результате он был вынужден покинуть Италийский полуостров и оставаться за его пределами до самой смерти диктатора. Этот акт откровенного неповиновения прославил его, но ненадолго, ибо в те времена в Риме происходило множество всяких событий, и большинство из тех, кому удалось их пережить, практически позабыли о молодом Цезаре.

Мы спустились с Капитолия вниз, и Цезарь спросил, куда я направляюсь. По не понятной для меня причине он, казалось, питал преувеличенный интерес к моим делам. А когда он начинал просить о какой-нибудь услуге, то в своей любезности и обходительности не уступал субурской потаскухе.

— Поскольку я оказался тут, — отвечал я, — хочу заглянуть в школу гладиаторов. Мне предстоит расследовать смерть одного человека. Не исключено, что он здесь проходил обучение.

— Гладиатор? Неужели смерть какого-то оборванца стоит того, чтобы должностная особа тратила на нее драгоценное время?

— Да, если убитый являлся свободным гражданином и получал пособие.

— Что ж, может, ты и прав. Не возражаешь, если я поеду с тобой? Я уже не раз подумывал о том, чтобы познакомиться со Статилием. Как-никак, однажды мы с тобой станем эдилами, а значит, распорядителями Публичных игр. Поэтому подобные связи нам не помешают.

Он улыбнулся и похлопал меня по плечу, как будто мы были лучшими друзьями, а не едва знакомыми людьми.

Школа Статилия представляла собой квадратную площадку, окруженную с четырех сторон бараками. В них в три яруса располагались маленькие комнаты для борцов, каковых здесь насчитывалось около тысячи. Семья Статилиев целиком и полностью посвятила себя спортивным состязаниям в амфитеатрах. И надо сказать, управляла школой с таким самозабвением и усердием, что даже восстание рабов, длившееся три прошлых года, не смогло сбить ее с привычного ритма. Ни на минуту не прерывая свою деятельность, она продолжала неустанно поставлять профессиональных гладиаторов для публичных игр.

Мы ненадолго остановились в портике, невольно засмотревшись на открывшееся нам зрелище. Во дворе сражались бойцы разного уровня подготовки. Начинающие отрабатывали приемы у специально отведенных для этой цели стоек. Более опытные сражались парами, используя учебное оружие. Ветераны же дрались на настоящих мечах. Я всегда был ярым поклонником зрелищ амфитеатра и Цирка и перед тем, как отправиться на военную службу, даже взял несколько уроков фехтования в этой школе. Школа Статилия размещалась как раз там, где ныне находится театр Помпея. И теперь, когда минуло столько лет, мне вдруг пришло на ум, что в то далекое утро мы с Гаем Юлием стояли почти на том самом месте, где двадцать шесть лет спустя он встретил свою смерть.

К нам подошел человек, обучающий гладиаторов искусству боя, и почтил каждого из нас знаком приветствия. Это был атлет необъятных размеров, закованный в бронзовую чешую, со шлемом под мышкой, который размером не уступал ведрам стражников. У него на лице и руках было больше шрамов, чем на спине у любого беглого раба. Не иначе как он держал первенство на протяжении нескольких прошлых лет.

— Чем могу служить? — спросил он, склонившись в галантном поклоне.

— Я, Деций Цецилий из Комиссии двадцати шести, хотел бы поговорить с Луцием Статилием, если он здесь.

Наставник гладиаторов немедленно послал за хозяином одного из рабов.

— Тебя зовут Дракон? Ты из самнитской школы, если не ошибаюсь? — вопросительным тоном произнес Цезарь.

Тот кивнул. Конечно, я тоже слышал его имя, которое было знаменитым уже не один год, однако ни разу не видел гладиатора без шлема.

— Помнится, когда десять лет назад я уезжал из Рима, на твоем счету было девяносто шесть побед.

— И сто двадцать пять перед тем, как я сошел с арены, господин. Плюс пять munera sine missione.

Пожалуй, мне надлежит пояснить, что означает этот термин, в наше время уже вышедший из употребления.

До того как они были запрещены законом, в так называемой munera sine missione принимали участие около ста воинов. Они сражались друг с другом (иногда по очереди, иногда все вместе) не на жизнь, а на смерть, до тех пор пока на арене не оставался только один из них. Можете себе представить, что означало уцелеть в пяти таких боях, не говоря уже о персональных ста двадцати пяти победах. И такой человек стоял перед нами. Надеюсь, теперь вы понимаете, почему я считаю, что таких людей нужно по мере возможности ограждать от общества, если только они не занимаются полезной для него деятельностью. Пока мы ждали Статилия, Дракон с Юлием завели разговор об Играх. Гладиатор, как и следовало ожидать, принялся сетовать на плачевное состояние современного боевого искусства, чего никак нельзя было сказать о минувшем периоде его бойцовской славы.

— В прежние времена, — распалялся он, ударяя себя кулаком в подбородок, отчего все его шрамы со скрипом приходили в движение, — мы бились в полном облачении. Это было настоящее испытание мастерства и стойкости. Теперь дерутся без доспехов, с открытой грудью, и бой заканчивается, едва успев начаться. Скоро, попомните мои слова, станут выпихивать на арену первых попавшихся обнаженных рабов, чтобы они убивали друг друга без всякой подготовки. Какая в этом доблесть?

Я отметил про себя, что даже у людей низших сословий существуют свои представления о доблести и чести, которым они верны.

Тем временем к нам подошел Статилий в сопровождении человека в греческом одеянии. По повязке на лбу я догадался, что это местный врачеватель, который, как выяснилось, носил пышное имя Асклепиод. Его нам представил хозяин, высокий мужчина в скромной тоге. Я коротко поинтересовался у них насчет Марка Агера.

— Ты имеешь в виду Синистра? Да, он в самом деле жил у нас некоторое время и числился третьеразрядным бойцом на кинжалах. Помнится, года два назад я продал его какому-то человеку, искавшему телохранителя. Впрочем, чтобы утверждать наверняка, позволь мне на время тебя покинуть. Я должен взглянуть в свои записи.

Статилий поспешно направился в контору, а мы, теперь уже вчетвером, продолжили разговор.

Грек некоторое время изучал мое лицо, после чего произнес:

— Насколько я понимаю, ты сражался с испанцами.

— Ну да, — удивился я. — Но как ты узнал?

— По твоему шраму.

Он указал на ломаную линию на моей правой щеке. Даже теперь, шестьдесят лет спустя, эта отметина на щеке все еще досаждает моему парикмахеру.

— Это след от каталонского копья.

Мы наградили его восторженными аплодисментами, которые наш собеседник воспринял совершенно безучастно, сложив руки на груди.

— Неужели? — поразился Юлий. — Когда это было? Во время бунта Сертория?

— Да, — кивнул я. — В мою бытность военным трибуном в войсках моего дяди Квинта Цецилия Метелла. Не отвернись я в тот миг из-за какого-то пустяка, копье непременно пробило бы мне голову насквозь. А теперь позволь спросить, Асклепиод, как ты об этом догадался?

— Я не догадался, — холодно ответил грек. — Существует множество разных признаков. Главное — уметь их читать. У каталонских копий зазубрина на наконечнике. Твой след оставлен именно таким оружием. К тому же линия шрама восходящая. А каталонцы, как известно, пешие воины. Тебе же по чину полагалось сражаться верхом. Далее. В период испанских кампаний Помпея и Метелла, которые проходили несколько лет назад, тебе, судя по всему, надлежало быть младшим офицером. Следовательно, ранение получено не так давно.

— Позволь спросить, — изумленный ходом его мысли, осведомился я. — Это что за новый вид софистики?

— Я собираю сведения о повреждениях, наносимых всевозможными видами оружия, и об их лечении. Изучал этот вопрос, работая в гладиаторских школах Рима, Капуи, Сицилии и Цизальпинской Галлии. За несколько лет это позволило мне обрести больше знаний, чем могли бы дать долгие годы службы в легионах.

— Весьма благоразумно, — согласился Цезарь. — На арене используется множество видов иноземного оружия. Поэтому ни к чему тратить время и силы, чтобы знакомиться с их отметинами на полях сражений.

Беседа была прервана появлением Статилия, который вернулся с несколькими свитками и восковыми табличками в руках.

— Здесь все, что тебе нужно.

Он принялся раскрывать таблички и разворачивать свитки. Один из документов являл собой купчую, из которой следовало, что Статилий приобрел здорового галльского раба примерно двадцати пяти лет от роду, с полным набором зубов. Имя невольника было труднопроизносимо, поэтому ему дали новое — Синистр. Другой свиток содержал сведения, касающиеся его обучения в школе и выступлений в амфитеатре. У раба не обнаружилось особых способностей к владению мечом и копьем, потому он был зарегистрирован во фракийской школе как боец на кинжалах. Послужной список Синистра не представлял собой ничего примечательного, если не считать того, что в результате двух одержанных им побед, двух наказаний за использование запрещенных приемов и трех поражений, после которых его пощадили, оценив проявленное в схватке мужество, ему удалось сохранить себе жизнь. За это время он был многократно ранен.

В одной из табличек обнаружилась запись о покупке раба управляющим некоего господина, значащегося под именем Г. Агера. Далее следовало множество официальных сведений, связанных с передачей права собственности. Я вспомнил, что в тот год из-за начавшегося восстания продажа рабов, особенно мужчин, способных по своему возрасту нести воинскую службу, была строго запрещена. Пока я изучал эти документы, Цезарь продолжал разговаривать со Статилием. Гай сказал, что в будущем, заняв должность эдила, он будет бороться за то, чтобы внести в правила боя «некоторые изменения». Пять лет спустя мне довелось стать очевидцем этих нововведений, ставших самой большой сенсацией за всю историю Игр.

— Так вот, оказывается, когда он получил свое вольное имя! — воскликнул я. — С твоего позволения, Луций, эти документы до окончания расследования останутся у меня. Это обыкновенная формальность. Через несколько дней я пришлю их тебе с кем-нибудь из своих клиентов.

— Да, конечно, можешь полностью ими располагать, — ответил Статилий. — Теперь, когда я не могу откупить его назад, мне в любом случае пришлось бы уничтожить все эти записи, за исключением документа о продаже.

Попрощавшись со Статилием и греком, мы направились обратно в сторону Форума, чтобы приступить к своей деятельности. Я должен был просмотреть отчеты в месте выдачи зернового пособия, а Гай Юлий — вернуться к своим политическим делам. Однако не успели мы сделать и нескольких шагов, как я понял, что этот пункт моих служебных обязанностей ныне выполнить мне не удастся. Взобравшись на пьедестал ростральной колонны, посланник Сената исследовал внимательным взглядом текущий мимо него людской поток. И верно, обладал поистине орлиной зоркостью, ибо, едва обнаружив мое приближение к Форуму со стороны Капитолийской дороги, тотчас спрыгнул вниз и направился ко мне.

— Ты Деций Цецилий Метелл из Комиссии двадцати шести? — спросил он.

— Да, — без особой радости отозвался я, поскольку встреча с таким вестником не сулила ничего хорошего.

— Именем Сената и граждан Рима тебя вызывают на экстренное совещание Комиссии троих в курии.

— Взялся служить Сенату и народу — забудь об отдыхе и покое, — резонно заметил при этом Гай Юлий.

Простившись с ним, я поспешил вслед за посланником в курию. При таком сопровождении со мной не осмелился заговорить ни один из встретившихся мне по дороге знакомцев.

Перед зданием курии я всегда испытывал некий благоговейный трепет. В этих древних кирпичных стенах происходили дебаты и плелись интриги, принесшие нам победы над греками, карфагенцами, нумидийцами и прочими многочисленными врагами. В этом святилище рождались решения и приказы, которые превратили Рим из крошечной деревушки у Тибра в огромную мировую державу, поглотившую своим могуществом государства внутреннего моря. Разумеется, я не стану отрицать того обстоятельства, что в Сенате процветали всяческие злоупотребления власти, которые едва не довели Рим до разрушения. Причем таковых было не меньше, чем мудрых и благородных законов, которыми этот орган власти облагодетельствовал наше государство. Так или иначе, но старая система управления мне пришлась гораздо больше по душе, чем нынешняя, и я смею надеяться, что со временем она еще возьмет верх.

Большая палата Сената была почти пуста, и каждый звук прокатывался по ней громким эхом. Лишь в первом ряду скамей сидели двое моих коллег по Комиссии троих, а также служащий в Сенате в роли секретаря вольноотпущенник Юний. Как обычно, возле него громоздилась гора восковых дощечек, а из-за уха торчал кончик бронзового стиля.

— Куда это ты запропастился? — воскликнул Рутилий, отвечавший за район правого берега Тибра, человек осторожный и строго чтивший общепринятые правила. — Мы уже ждем тебя битых два часа.

— Я был в храме Юпитера. Приносил жертву громовержцу. После этого изучал обстоятельства, связанные с совершенным в моем районе убийством. Откуда мне было знать об этом экстренном совещании? Что, собственно говоря, такого произошло, ради чего я так срочно понадобился?

— Что за убийство ты расследуешь, коллега? — не обращая внимания на мой вопрос, поинтересовался Опимий, ответственный за Авентинский, Палатинский и Целийский районы. То был человек надменного нрава и непомерного тщеславия, однако обретший скверный конец спустя несколько лет.

— Сегодня утром был найден задушенным бывший гладиатор. А почему тебя, собственно говоря, это интересует?

— О, оставь ты в покое хотя бы на время своих оборванцев, — брезгливо поморщился Рутилий. — По крайней мере, сейчас, когда есть дела поважнее. Дела, которые требуют неотложного внимания. Слыхал ли ты о пожаре неподалеку от Цирка?

— Да, все сегодня о нем только и говорят, — ответил я несколько раздраженно. — Но мы же с вами полиция, а не пожарные. Поэтому не нам с ним и разбираться.

— Видишь ли, дело в том, что пожар ни с того ни с сего вспыхнуть не может. Тем более что случилось это в одном из хранилищ, что стоят на берегу реки. Налицо все признаки поджога.

Возмущение, которое Опимий вкладывал в каждое произнесенное им слово, могло предназначаться только самому страшному для римлян преступнику. А таковым являлся только поджигатель. Даже изменники заслуживали гораздо большего снисхождения. Впрочем, дело и впрямь принимало серьезный оборот.

— Итак, я весь внимание.

— Огонь, безусловно, возник в моем районе, — продолжал Опимий. — Однако владелец загоревшегося склада жил в Субуре.

— Жил?

— Именно. Посыльный, который отправился сообщить ему о пожаре, обнаружил, что он мертв, — заколот у себя в доме.

— Довольно странное обстоятельство, не правда ли? — подхватил Рутилий. — Кстати, Юний, не помнишь, часом, как его звали?

Секретарь заглянул в одну из своих табличек:

— Парамед, азиатский грек из Антиохии.

— Минуточку, — вступил я в разговор, почувствовав возможность перенести ответственность на кого-нибудь другого. — Если речь идет о чужестранце, то данный случай, несомненно, подлежит рассмотрению претора иностранных дел.

— Увы, боюсь, с этим могут возникнуть определенные сложности, — заметил Опимий, взволнованно всплеснув руками. — Видишь ли, дело чрезвычайно тонкое, я бы даже сказал, деликатное.

— Необходимо, — добавил Рутилий, — чтобы расследование велось на самом низком уровне, дабы не привлекать к нему лишнего внимания общественности.

Теперь для меня стало совершенно очевидным, что в этот день не только мы собрались на чрезвычайное заседание. Наверняка с самого раннего утра подобные яростные дискуссии уже разразились и в других комиссиях.

— Но кому могло понадобиться таким образом заметать следы?

— Здесь замешана политика, — пояснил Рутилий. — Этот Парамед, или как там его зовут, не просто торговал чужеземным вином, как могло бы показаться на первый взгляд. Насколько я понимаю, он был связан с понтийским царем.

А вот это обстоятельство действительно заслуживало самого пристального внимания. Старый Митридат уже на протяжении долгих лет был занозой в теле римского государства.

— Я полагаю, за убитым последнее время велось наблюдение. Мне надо знать, кто его осуществлял? Если отныне дело придется вести мне, то я попрошу передать мне все рапорты и документы, составленные чиновником, который вел слежку.

— Ну, — начал Опимий, и по его интонации я приготовился услышать не самые лучшие для меня сведения. — Боюсь, что из соображений… э… государственной безопасности все документы засекречены. Они скреплены печатью Сената и хранятся в храме Весты.

— Ты шутишь? — не сдержался я. — Неужели ты и впрямь полагаешь, что я возьмусь за расследование дела, важные обстоятельства которого будут от меня заведомо утаиваться?

Казалось, мое возмущение не произвело на коллег никакого впечатления. Во всяком случае, они дружно уставились в потолок курии и продолжали с завидным упорством таращить на него взгляды, будто обнаружили на нем нечто гораздо более интересное, нежели поставленный мною вопрос. Итак, от меня требовалось провести формальное расследование, не докапываясь до сути. Государственная безопасность! Все ясно. Под угрозу поставлена репутация высоких сановников. И ради того, чтобы ее спасти, один из рядовых членов правительства должен разгребать дерьмо, причем делать это в темной комнате, заведомо прикрыв за собой дверь.

— Наш долг — служить Сенату и гражданам Рима, — произнес Рутилий, когда я немного успокоился.

— Верно, — согласился я. — Ну хорошо, Юний. Но могу ли хоть что-нибудь узнать из того, что уже известно?

— Означенный Парамед из Антиохии, — забубнил секретарь монотонным голосом, — торговал заморским вином и оливковым маслом. Ему принадлежал большой, ныне сгоревший склад на берегу, у Цирка.

— Минуточку, — вмешался я, воспользовавшись мгновением молчания, пока говоривший переводил дух. — Если он был иностранцем, то ему не могла принадлежать какая-либо собственность сполна. Кто из местных граждан был его компаньоном?

— Я об этом как раз и собирался сообщить, — фыркнул Юний. — Для прикрытия своего дела Парамед использовал имя партнера, каковым был Сергий Павел, вольноотпущенник.

Ага, это уже интересно. Человек, имя которого Юний только что произнес так небрежно, был одним из четырех или пяти наиболее богатых людей Рима. Некогда он был рабом у прославленной семьи и дослужился до должности управляющего. После смерти хозяина он получил свободу вместе с довольно значительной суммой денег. Благодаря столь щедрому наследству и богатому опыту он сделал много выгодных вложений. На сегодняшний день ему принадлежало столько ферм, кораблей, лавок и рабов, что оценить размер его благосостояния не представлялось возможным. И уступал он в этом разве что военачальнику Марку Лицинию Крассу, который был богат, как сам фараон.

— Но почему такой денежный мешок, как Павел, вдруг стал партнером какого-то безвестного греческого купца? — громко изумился я.

— Да потому, что если такой хапуга, как Сергий Павел, захочет нагреть себе руки, для него все средства хороши, — презрительно заметил низкородный выскочка Опимий, со снобизмом, с которым не могла соперничать ни патрицианская, ни плебейская знать.

— Что ж, постараюсь поговорить с ним сегодня же, — решительно сказал я. — Юний, будь добр, пошли сенатского вестника в дом Павла. Пусть никуда не отлучается до моего прихода. Как по-вашему, стоит ли мне прихватить с собой ликтора?

Ничто не может произвести на римлянина большего впечатления, чем фигура ликтора, несущего фасции, символизирующие мощь и славу Рима. Что может быть великолепнее простой связки прутьев, прикрепленной к топору, неотразимо внушающей простым смертным веру в могущество и величие Сената, римских граждан и всех богов Пантеона.

— Ликторы сейчас заняты, — отозвался Юний.

Мне оставалось лишь разочарованно пожать плечами. Что ж, обойдусь и без них. Надену новую тогу и буду уповать на лучшее. Совещание было закрыто: Опимию надлежало получить исчерпывающий отчет о пожаре, происшедшем, несомненно, на его территории. Мне же было предписано заняться расследованием убийства Парамеда, которое, к моему величайшему сожалению, было совершено у меня в районе. И для начала предстояло допросить Сергия Павла, который, кстати сказать, также проживал в пределах моей подотчетности. Рутилий же спешил поскорее убраться к себе на другой берег Тибра, надеясь там отсидеться, пока не закончится эта свистопляска.

Я покинул курию, расточая проклятия направо и налево. Выждав несколько минут, чтобы посыльный успел достичь жилища Павла, я отправился за ним вслед. По дороге я ненадолго заскочил домой, чтобы переодеться. Хотя я предчувствовал продолжительную прогулку, мне пришлось воздержаться от ванны и обеда, которые я завел за правило принимать в это время дня. Да, что ни говори, день не задался с самого начала. Подчас мне доводилось к полудню раскрывать штук по десять преступлений зараз. В самом деле, я скорее предпочел бы расследовать сотню обычных убийств, чем одно, в которое вовлечены высокопоставленные лица.

Кстати, это могло не лучшим образом отразиться на моей карьере. Случись мне начать расследование не в том направлении, и ее мог постигнуть внезапный и преждевременный конец. Равно как и саму мою жизнь.

ГЛАВА 2

Дом Сергия Павла находился меж двух громадных построек, расположенных в одном из глухих переулков Субуры. Скажу без ложной скромности: в своей новой, отбеленной валяльщиком тоге, которая, правда, немного запачкалась, пока я пробирался по грязным улочкам зимнего города, я выглядел великолепно.

Привратник сопроводил меня в атрий, и я принялся изучать внутреннее убранство дома, дожидаясь появления хозяина. В противовес царившей по соседству убогости и нищете здешний интерьер поражал роскошью и великолепием. Изысканные мозаики, лампы, являвшие собой подлинные шедевры бронзовых дел мастеров, фрески на стенах, мастерски копирующие греческие оригиналы. В качестве материала здесь служил самый лучший мрамор, а скреплявшие потолок деревянные балки дышали ароматом кедра.

Признаться, я не ожидал увидеть ничего подобного. Хотя вольноотпущенники частенько располагали большими состояниями, редко кто из них сумел столь достойно распорядиться нажитым добром. Скорее всего, Павлу хватило здравого смысла, чтобы купить талантливого грека-декоратора. А может, он просто обзавелся женой благородного происхождения, которая была весьма образованна.

Сергий, надо отдать ему должное, не заставил себя ждать ни минуты. Он оказался добродушным толстяком с круглым лицом, облаченным в тунику простого кроя. Правда, сшита она была из крашеной ткани, которая, вероятно, превосходила по стоимости мой дом вместе с его содержимым, в том числе обитателями.

— Деций Цецилий Метелл, — начал он, — твое появление — большая честь для меня!

Он пожал мне руку, причем с такой силой, которая никак не вязалась с его заплывшей от жира ладонью. Очевидно, она никогда не знала ручного труда и не держала оружия.

— У тебя голодный вид. Знаю, что привело тебя сюда. Это ужасное происшествие, которое случилось сегодня утром. Однако разреши предложить тебе немного подкрепиться, прежде чем мы перейдем к серьезным делам.

Я с удовольствием согласился воспользоваться его гостеприимством и последовал за ним через роскошный, даже слишком роскошный, перистиль в столовую. Мой новый знакомец обладал невероятной способностью располагать к себе людей.

Как бы странно это ни звучало в устах представителя знати, традиционно питающей презрение ко всякого рода нуворишам, которые, в отличие от аристократии, благородно наследующей состояние, сколотили его на торговле и спекуляциях, я в данном случае ничуть не кривлю душой. Более того, хочу заверить вас, что во многих прочих вещах не разделяю общепринятого мнения моего класса. Любимый мною Рим состоит из людей разных взглядов и интересов. И мне никогда не пришло бы в голову строить свое пристрастное отношение к ним на каком-либо ином основании, кроме их личного поведения и дурного характера. Или, что подчас случается, потому что они мне почему-то не нравятся.

Накрытый стол ломился от яств и мог бы сделать честь даже Сенату в случае приема важных послов. Чего тут только не было! Маринованные павлиньи языки, козье вымя, фаршированное сильно прожаренными ливийскими мышами, не говоря уже о миногах, устрицах, трюфелях и других гастрономических изысках и экзотических деликатесах. Кто бы ни занимался внутренним убранством дома, было совершенно очевидно, что сервировка стола была сделана совершенно другим человеком. Она была чрезвычайно,можно сказать, до вульгарности помпезна, хотя и потрясающе привлекательна по содержанию. Я приложил все силы к тому, чтобы отдать должное каждому блюду, но Сергий оказался непревзойденным чемпионом по части еды и в этом «забеге» оставил меня далеко позади. Отца бы хватил удар, увидь он своими глазами подобную картину. Разнообразие вин было так же обширно, как и закусок. Одним словом, к концу трапезы я ощутил в себе совершенно непрофессиональную веселость.

— Итак, — начал я, — Сенат направил мне дело, по которому произвести дознание…

Я остановился на половине фразы, пытаясь осмыслить сказанное и понять, есть ли в ней хоть какой-нибудь смысл.

— И слушать не желаю, — добродушно возразил Сергий. — Хороший же будет из меня хозяин, не предложи я гостю принять ванну. В конце концов, если дела не позволяют тебе посетить общественные бани, то почему бы не воспользоваться моими скромными удобствами. Я соорудил ванную комнату прямо в доме. Она целиком к твоим услугам.

С безропотной покорностью я последовал за ним в тыльную часть дома. Во избежание непредвиденных случайностей каждого из нас сопровождали двое рабов. Казалось, они имели немалый опыт в части доставки хозяина и гостей от стола к ванной, где нас приняли на свое попечение другие слуги и помогли нам раздеться. Как и следовало ожидать, ванная Павла оказалась столь же «скромной», сколь «легкой» была наша трапеза. Надо сказать, частные бани, которыми ныне никого не удивишь, были явлением весьма редким в те времена. Не буду обременять вас описанием размеров комнаты и всяческих приспособлений, которые я в ней увидел, скажу только, что прислуживали нам исключительно юные египтянки. Окружив себя изысканным великолепием и роскошью, Сергий, по всей очевидности, наверстывал годы, упущенные в рабстве.

— Ну, теперь, мой друг Сергий Павел, — произнес я, расслабившись в горячем бассейне после недолгого погружения в холодную воду, — я был бы не прочь перейти к делу. Серьезному делу. Делу об убийстве и поджоге. Ведь речь идет о твоем партнере, теперь уже бывшем.

Внезапно одна из египтянок, плескавшаяся рядом со мной, как говорится, в чем мать родила, протянула мне запотевший кубок с вином. Сергия с двух сторон также обхаживали две красотки, и я воздержусь от предположений, что они творили своими руками под водой. Я сделал глоток вина и пошел в наступление.

— Сергий, какие такие дела связывали тебя с человеком по имени Парамед из Антиохии?

— Если ты имеешь в виду нечто личное, то почти ничего.

Откинувшись назад, Сергий положил руки на влажные плечи рабынь, которые продолжали совершать в воде свое священнодействие, что, очевидно, явилось причиной отпечатавшейся на лице их хозяина гримасы блаженства.

— Что же касается деловых отношений, то этому иноземцу был просто необходим компаньон. Он хотел приобрести склад для хранения своего товара. Кажется, вина и масла, да, именно так. Подобных партнеров у меня в городе хоть отбавляй. И каждый платит мне процент с годовой выручки. Я даже не припомню, довелось ли мне с ним встречаться еще раз с того дня, как мы скрепили наш договор в присутствии претора Перегрина. А было это, должно быть, года два назад. Конечно, жаль беднягу, но ты же знаешь, что Рим опасный город.

— Я знаю, что он гораздо лучше всех остальных.

Очаровательная юная египтянка забрала мой наполовину пустой кубок и дала вместо него полный. Что ни говори, но на обслуживание пожаловаться я никак не мог.

— И ко всему прочему, еще этот пожар на складе, — продолжал Сергий. — Должен сказать, он беспокоит меня больше всего, хотя владельцем склада я был формально. До чего же это грязное дело, я имею в виду поджог. Надеюсь, тебе удастся найти преступника и отдать его на растерзание хищникам в амфитеатре.

— Поджигателя или убийцу? — уточнил я.

— Обоих. Уверен, что они действовали заодно. А ты как думаешь?

Он был умным человеком, и я не собирался водить его вокруг да около, задавая наводящие вопросы. После того как мы вышли из горячей ванны, рабыни намазали наши тела маслом и тщательно растерли специальными щетками. Потом на мгновение мы вновь погрузились в горячую воду и переместились на массажные столы. Здесь уже над нами начали орудовать не хрупкие египтянки, а здоровенных размеров черные рабы, способные руками ломать кирпичи.

— Ты, часом, не знаешь, — спросил я Сергия, переведя дух после нубийского «избиения», — заключал ли Парамед соглашение о взаимном гостеприимстве с кем-нибудь из римских граждан?

Павел задумался на минуту:

— Навряд ли. Если бы таковой человек существовал, его семья наверняка потребовала бы тело для захоронения. Как это у нас принято делать. А с другой стороны, имей он таких людей в городе, разве пришел бы ко мне просить поручительства?

Это было разумное замечание, на которое было трудно что-либо возразить.

По-дружески меня обняв, Сергий проводил до дверей:

— Деций Цецилий, я был счастлив видеть тебя в своем доме. Несмотря даже на то, что тебя привели ко мне столь печальные обстоятельства. Надеюсь, следующий свой визит ты совершишь исключительно ради удовольствия дружеского общения. У меня часто бывают гости. Буду рад, если ты не откажешься принять мое приглашение.

— Весьма польщен. Сочту за честь побывать у тебя еще раз, — искренне ответил я.

В отличие от Сергия Павла, в силу своего стесненного финансового положения я не мог себе позволить жить на широкую ногу, и это обстоятельство, признаться, в моем решении сыграло не последнюю роль.

— Насколько я понимаю, — продолжал он, — это был официальный визит. Однако постепенно он перерос в дружеский. Потому позволь мне на прощание вручить тебе небольшой подарок.

И хозяин протянул мне какой-то увесистый предмет, аккуратно завернутый в полотно.

Я вежливо поблагодарил его и вышел на улицу.

Нетвердой походкой я добрел до храма Меркурия, который находился в конце улицы. Там стоял на верхней ступеньке жрец. Окликнув, он битый час изводил меня жалобами на ужасное состояние здания и отсутствие всяческой надежды на его реставрацию. Поскольку такие работы чаще осуществлялись за счет богатых людей, а не государства, я предположил, что мой собеседник искал подходы к своему состоятельному соседу и имел на него определенные виды. Боковым зрением я заметил паланкин искусной работы, который остановился у дома Сергия. Тотчас из дверей выскользнула женская фигура, обернутая в плотное покрывало.

Едва она взобралась внутрь, как рабы, коими была специально подобранная группа нумидийцев, опустив занавески, подняли носилки. Когда они проходили мимо, я невольно залюбовался их быстрым искусным шагом, который, несомненно, доставлял удовольствие тому, кто находился внутри. Мой интерес к паланкину был продиктован двумя обстоятельствами. Во-первых, я приглядывался к нему, потому что собирался сам со временем обзавестись этим удобным средством передвижения. А во-вторых — и, пожалуй, это было главное, — мной просто овладело любопытство. Кто мог покидать дом Сергия в обстановке строжайшей секретности? Впрочем, увидеть мне удалось не много. А вернее сказать, только то, что паланкин был украшен парфянским шелковым шитьем. Очень дорогим на вид.

Подобно большинству горожан, я продолжил свой путь пешком. Вернувшись домой, сменил новую тогу на прежнюю, в которой начал сегодняшний день, после чего наконец развернул подарок. Им оказался богато декорированный кубок из чистого серебра, довольно тяжелый на вес, что невольно навело меня на мысль о подкупе. Интересно, чего же от меня хотят добиться? Я спрятал подарок в сундук. Однако дела, намеченные на этот день, не были завершены. Мне еще предстояло осмотреть тело и личные вещи Парамеда.

Слава богам, что дом его последнего проживания находился неподалеку от моего. Собственно говоря, Рим не такой уж большой город в сравнении с Александрией или Антиохией, хотя и более густо населен. Размещение жителей в инсулах, многоэтажных жилых домах, позволило более разумно использовать пространство, правда, в ущерб удобству, красоте и, главное, безопасности.

Парамед занимал первый этаж одного из подобных домов, однако жилище его оказалось довольно скромным. Поскольку водопровод в многоэтажных постройках обыкновенно не поднимался выше второго этажа, то наиболее престижным считался первый. Здесь, как правило, снимали комнаты наиболее зажиточные постояльцы. На третьем и четвертом этажах жили ремесленники, а городская беднота ютилась в крошечных каморках под самой крышей.

У входа в дом дежурил караульный, которого нанимали специально на эту работу. Увидев печать Сената, он пропустил меня без всяких вопросов. Дом ничем не отличался от тысячи других в Риме. По-видимому, у Парамеда не было ни рабов, ни домашней утвари, за исключением двух глиняных горшков и нескольких тарелок. Все записи, которые, должно быть, имелись у покойного, уже забрали. Само тело находилось в спальне. Судя по его позе, можно было предположить, что произошло ночью. Скорей всего, Парамед, услышав подозрительный шум, поднялся с кровати и, чтобы выяснить, в чем дело, направился к двери, где столкнулся с убийцей. Глубокая дыра пролегала от середины груди до бока, и пол был весь залит кровью. Хотя мне довелось повидать всякое, как на войне, так и на арене и улицах Рима, в данном ранении что-то мне показалось странным.

Мое внимание привлекла куча личных вещей, лежавших на столе. Среди них были старый, не очень острый кинжал, статуэтки Венеры и Приапа, полный набор игральных костей и бронзовый амулет, отлитый в форме верблюжьей головы. На его обратной стороне была выгравирована какая-то надпись, но освещение не позволяло прочесть ее. Все это я завернул в свой носовой платок и завязал его.

Выходя, я предупредил караульщика, что прихватил с собой несколько вещиц. Тот же в свою очередь сообщил, что гробовщик пришлет своего человека вечером следующего дня. Если никто не затребует тело в течение положенных по закону трех ближайших дней, то его захоронят за государственный счет на общественной земле рядом с рабами и иноземцами, не имевшими своих патронов. Эти могилы, каждое лето отравлявшие городской воздух жутким смрадом, располагались аккурат на том месте, где ныне раскинулись благоуханные сады Меценов. Это, пожалуй, единственное преимущество нового города над старым, которое я могу усмотреть.

По пути домой я вдруг сообразил, что совершенно забыл про свои хозяйские обязанности: надо было прихватить с роскошного стола Сергия немного объедков для своих рабов. Именно их мне надлежало сейчас нести в своем носовом платке, а не жалкие пожитки бедняги Парамеда. Чтобы как-то выйти из положения, я решил купить колбасы и лепешек, но, куда бы я ни пытался зайти, все лавки из-за позднего часа уже были закрыты. И мне ничего не оставалось, как, пожав плечами, вернуться домой с пустыми руками. Ладно, решил я про себя, придется им довольствоваться тем, что осталось на кухне. Увы, хорошее настроение постепенно куда-то испарилось, а вместо него появилась головная боль.

Ворота мне открыл Катон, мой привратник. Увидев меня, он с осуждающим видом покачал головой. Этот раб мне достался в подарок от отца, когда я поселился здесь, в Субуре. Вместе со своей женой Кассандрой, его ровесницей, он выполнял всю необходимую работу по дому. Они оба уже достигли весьма почтенного возраста, поэтому в отцовском доме от них было мало толку.

Кассандра принесла мне на блюде рыбу с пшеничной кашей, которые вкупе с подогретым, разбавленным водой вином были призваны служить лучшим согревающим средством в зимнюю стужу. После роскоши и изобилия Сергиевого стола моя трапеза выглядела чересчур скромной, тем не менее я торопливо проглотил все, что мне было предложено, и, не раздеваясь, лег в постель. Сон сморил меня сразу, едва я коснулся щекой подушки.

До рассвета, по-видимому, оставалось часа два, когда я внезапно проснулся. В комнате явно кто-то был. Хотя было темно, как в царстве Плутона, я отчетливо слышал чье-то частое дыхание.

— Катон? — воскликнул я, еще не вполне проснувшись. — Это…

И в следующий миг мою голову пронзила вспышка ослепительно белого света. Когда же я пришел в себя от забытья, то услышал голос Катона.

— Вот до чего доводит упрямство! Это ж надо было удумать переехать из прекрасного отцовского дома в эту лачугу, — ворчал он, кивая в знак согласия с самим собой. — Вокруг одни воры и грабители. Может, хоть сейчас послушаешь старого Катона и вернешься…

В таком духе он отчитывал меня еще некоторое время.

У меня совсем не было сил ему что-либо возразить, ибо меня одолевали сильное головокружение и неодолимые позывы к рвоте. И причиной тому были отнюдь не излишества в еде, которые я себе позволил в прошедший день. Своим нынешним состоянием я был обязан незваному гостю, крепко огревшему меня чем-то тяжелым по голове.

— Какое счастье, что ты жив, господин! — послышался голос Кассандры. — Тебе следует принести петуха в жертву Эскулапу за свое спасение. Надо подождать, пока рассветет. И хорошенько осмотреть дом. Мало ли что пропало из вещей.

Кассандра всегда меня поражала своим практичным образом мысли — то, чего так не хватало мне.

Прежде чем приступить к расследованию ночного происшествия, мне надлежало покончить со своими каждодневными утренними процедурами — выслушать доклад ночного дозорного и приветствия клиентов. Все они были потрясены глубиной падения современных нравов. Мне показалось странным, что на них произвело такое впечатление ночное вторжение в мои покои. Ведь преступления в Субуре стали делом привычным. Однако никто не поднимает из-за них особого шума, пока жертвой не становится состоятельный человек.

Когда наконец совсем рассвело, я вернулся в свои покои, чтобы проверить, не было ли в них что-нибудь похищено. К тому времени я уже знал, что других комнат взломщик не посещал. Первым делом я отомкнул сундук и убедился, что все лежит на своих местах, в том числе недавно подаренный мне кубок. Впрочем, едва ли что-то там представляло для вора какой-либо интерес.

Потом я обратился к маленькому узелку с пожитками Парамеда из Антиохии, который отправился в свое последнее путешествие к Стиксу. Они по-прежнему находились на столике у кровати. Поначалу мне показалось, что на расстеленном носовом платке лежали все вещи, за исключением статуэтки Венеры, которая валялась на полу. Я даже сгреб их в кучу, собираясь убрать, когда вдруг вспомнил о бронзовом амулете. В самом деле, не хватало амулета в форме верблюжьей головы, с какой-то надписью на обороте. Он пропал.

Меня поразило не столько то, что исчезла эта маленькая вещица, сколько кошачья зоркость вора, сумевшего разглядеть ее в кромешной темноте. «Неужели колдовство?» — поначалу подумал я. Но тотчас отверг это предположение. К сверхъестественным объяснениям прибегают обычно те, кому лень искать логичные ответы.

Несмотря на то что голова у меня раскалывалась на части, я не пропустил церемонии отцовского пробуждения. После этого мы вместе нанесли визит его патрону Гортензию Горталу: как раз в этот день он был свободен от служебных обязанностей. Гортал был мужчиной крупного телосложения и в профиль казался человеком, преисполненным огромного достоинства. Он всегда старался встать немного боком, чтобы предстать пред миром в самом выгодном для него ракурсе.

Когда отец представил меня, Гортензий пожал мне руку с такой силой и искренностью, какой обыкновенно награждал чистильщиков улиц, когда нуждался в их избирательных голосах.

— Мне только что сообщили, что ты едва избежал смерти, юный Деций. Неслыханно, просто неслыханно, что творится в этом мире!

— Ну что ты, что ты. В конце концов, ничего особенного не произошло, — ответил я. — Обыкновенный взлом…

— Какой ужас! — продолжал Гортал. — Рим едва не лишился прекрасного гражданина. А все из-за плачевного состояния нашего правопорядка.

Несмотря на свои медоточивые речи, эта старая политическая проститутка несла не меньшую ответственность за насилие на улицах Рима, чем главарь любой из уличных банд.

— Но не будем о грустном. Кстати говоря, сегодня я устраиваю скачки в честь своих предков. Ты окажешь мне большую честь, если вместе со своими клиентами воспользуешься моей ложей в Цирке. На нижнем ярусе. Как раз над линией финиша.

Не скрою, от такого предложения моя душа возликовала. Мало того что я питал слабость к Цирку и амфитеатру, о чем уже однажды упоминал, мне предлагалась одна из лучших лож.

— Вы, Цецилии, кажется, болеете за «красных»?

— Да. Со дня основания скачек, — ответил отец.

— А мы, Гортензии, — за «белых». Однако и те и другие не могут ведь сравниться с «синими» и «зелеными»?

Оба старых римлянина дружно рассмеялись. В те времена синие и зеленые являлись представителями простого люда. Однако их конюшни превосходили по размеру конюшни красных и белых, а возничие были более умелыми и многочисленными. Отличительным признаком грядущих перемен стало, несомненно, то обстоятельство, что некоторые молодые политики, вроде Гая Юлия Цезаря, начинали нарушать веками сложившиеся традиции. Будучи выходцами из древних патрицианских родов, поколениями поддерживавших партию белых, они приходили в Цирк и демонстративно поддерживали зеленых.

Раб вручил нам венки из виноградной лозы, которая в это время уже имела пожухший вид, и мы с торжественным видом направились к Цирку. В предвкушении скачек все государственные дела отошли на второй план. Весь город стекался к берегу Тибра, где возвышался чуть ли не до самого неба многоярусный Цирк.

Ощущение праздника преобразило унылое время года, и площадь вокруг здания Цирка на один день превратилась в маленький форум, кишащий торговцами, циркачами и шлюхами. Они оглашали округу своими хриплыми возгласами и пением, состязаясь между собой за каждую брошенную прохожим монету. В то же время Рим снял с себя маску гордого властелина мира и стал самим собой — поселением италийских земледельцев, оставивших в честь праздника свои плуги.

Мы с отцом с гордостью заняли места позади Гортала, между тем как клиенты более низкого ранга расположились менее удобно в глубине ложи. Но несмотря на это, лучших мест во всем Цирке вообще не существовало. И я видел, как один из моих солдат вместе с вольноотпущенником и крестьянином буквально расцвели под завистливыми взглядами окружающих, изо всех сил стараясь показать, что для них подобная привилегия — дело самое обыкновенное.

Чтобы поднять публике настроение перед первым забегом, на арену вышли несколько гладиаторов, вооруженных деревянными мечами. Тех, кто был неравнодушен к настоящим боям на арене, а таковых было подавляющее большинство, шуточное сражение сразу захватило. Дело в том, что эти бойцы должны были участвовать в грядущих Играх. Пока шло представление, сидевшие на трибунах судьи неистово строчили что-то на своих восковых табличках.

— Что ты предпочитаешь, юный Деций? Большие или малые щиты? — поинтересовался Гортал.

— Исключительно малые, — уверенно ответил я.

С детства я был неравнодушен к боям, в которых применяли небольшие круглые щиты и короткие изогнутые мечи или кинжалы.

— А вот мне гораздо больше по вкусу большие щиты и прямые мечи самнитской школы, — продолжал Гортал. — Как подобает солдату старой армии. С таким оружием когда-то воевали мы.

Не иначе как на Гортала нахлынули воспоминания о его боевой молодости. В те времена он шел в одной шеренге с такими же юными, как он, патрициями. Во всяком случае, при этих словах он указал на появившегося на арене здоровяка со щитом, закрывавшего его тело от колен до подбородка. Это был щит легионера.

— Это самнит Муций. На его счету тридцать семь побед. Через неделю он дерется с Батоном. Ставлю сотню сестерциев на Муция.

Оглядевшись по сторонам, я отыскал глазами Батона. Это был молодой, подающий большие надежды фракийский гладиатор. Он сражался с небольшим квадратным щитом и коротким изогнутым мечом. Я не обнаружил на его теле ни следов ран, ни каких-либо других увечий.

— У Батона только пятнадцать побед, — заметил я. — Каковы, по-твоему, у него шансы?

— Два к одному, если они будут драться на мечах. И три к двум, если с копьями.

Малый щит давал гораздо больше свободы в обращении с копьем по сравнению с большим легионерским.

— Делаю ставку, — запальчиво произнес я. — Но если Батон будет в набедренных доспехах. Если только в ножных латах и с мечом, то пять к трем в его пользу. Если же с копьем, то счет остается такой, как сказал ты.

— По рукам, — согласился Гортал.

Наше пари было чрезвычайно простым. Бывало, что знатоки гладиаторских боев часами обговаривали нюансы вплоть до того, чем будет прикрыта рука бойца, держащая меч, — бронзовой пластиной, круглым щитком, металлической чешуей, кольчугой, кожей или не будет защищена вовсе. Они даже принимали во внимание форму и размер меча и щита.

Загудели трубы, и гладиаторы покинули арену. Теперь их место заняли колесницы, которые двигались торжественной колонной. В это же время жрецы в маленьком, расположенном посреди арены храме приступили к ритуалу жертвоприношения козы. Исследуя ее внутренности, они пытались найти подтверждение того, что сегодняшние скачки угодны богам.

После того как один из жрецов сделал жест в знак благоприятно сложившихся обстоятельств, под оглушительные аплодисменты зрителей Гортал встал со своего места. Он произнес всего несколько фраз, которыми по традиции принято открывать скачки, но внимать им было сущее удовольствие. Более красивого голоса мне никогда не приходилось слышать. Даже Цицерон в лучшие свои дни не мог сравниться с Горталом.

Он бросил на арену белый носовой платок, веревочный барьер упал, и лошади рванулись вперед. Начался первый забег. Возничие как ошалелые понеслись по беговым дорожкам. Им предстояло сделать семь кругов. Насколько мне помнится, в этом забеге выиграли зеленые. В остальных одиннадцати они проявили не меньшую стремительность. За время скачек было несколько серьезных крушений, но ни одно из них, на удивление, не закончилось смертельным исходом. Больше всего везло в тот день красным, что позволило мне значительно улучшить свое финансовое положение, главным образом за счет Гортала и его приятеля по имени Уайте. Надо сказать, что Гортал принимал свое поражение без какого-либо разочарования, и это обстоятельство внезапно навело меня на некоторые подозрения.

Выходя из Цирка, я заметил группу гладиаторов, возвращавшихся в школу Статилия в сопровождении грека-врачевателя Асклепиода. Увидев его, я поспешно распрощался со своими спутниками, предварительно пообещав Горталу вечером присутствовать у него на обеде. Потом пересек площадь, которая со вчерашнего дня еще хранила запах гари, и окликнул грека. Тот в свою очередь учтиво поприветствовал меня.

— Господин Асклепиод, — начал я, — как раз сегодня я вспоминал тебя. В частности, о твоем таланте «читать» раны. Дело в том, что я сейчас занимаюсь расследованием одного убийства. И кое-что в характере ранения, которое оказалось смертельным, меня насторожило. Поскольку я не обладаю твоими способностями, я так и не смог догадаться, что именно.

— Ты говоришь «убийство»? — переспросил тот с явным интересом. — Ни разу не слыхал, чтобы прибегали к совету врачевателя по уголовному делу. Впрочем, почему бы и нет?

— Видишь ли, я обращаюсь к тебе, так сказать, неофициально, потому что сегодня праздничный день. Мне хотелось бы, чтобы ты осмотрел тело, пока его не увезли на захоронение. Это должно случиться сегодня вечером.

— В таком случае я весь к твоим услугам.

Мы отправились по мрачным улицам к дому, в котором снимал комнаты Парамед. Мне пришлось подкупить сторожа, чтобы он пропустил нас внутрь, ибо тот не был обязан этого делать, поскольку я находился не при исполнении служебных обязанностей. Воистину пагубная штука — власть в руках маленького человека.

Благодаря тому, что стояла прохладная погода, тело еще не начало разлагаться и тошнотворный запах не слишком резал наш нюх. Если бы не черная свернувшаяся кровь, можно было подумать, будто Парамед был убит всего несколько минут назад. Асклепиод быстро осмотрел тело и, оттянув края раны, заглянул внутрь, после чего, выпрямившись, изложил результаты своих наблюдений.

— Рана простирается от правой бедренной кости почти до грудины. Нанесена сикой.

— Но почему непременно сикой?

— У сики особый изгиб клинка, который препятствует проникновению его конца во внутренние органы. Именно таков характер повреждения органов этого человека. Никаких рваных следов, которые характерны при ранении прямым клинком пугио. К тому же протащить такое оружие вверх внутри тела мог бы только человек недюжинной силы. Меж тем изогнутая сика позволяет сделать это с легкостью. — На мгновение он задумался, потом добавил: — И вот еще что. Удар, без сомнения, был нанесен левшой.

Ну конечно. Теперь понятно, что меня с самого начала насторожило в этой ране. Девять из десяти ранений располагаются слева, потому что нанесены правой рукой. Помнится, кто-то даже рассказывал мне, что по этой причине шлемы делаются толще с левой стороны.

Выйдя на улицу, мы направились в сторону Форума. Проходя через небольшой рынок, я купил Асклепиоду в подарок ленту для волос, плетенную из серебряной нити. Грек от души меня поблагодарил, добавив, что был очень рад мне помочь и что впредь я всегда могу им располагать, если его услуги понадобятся мне при раскрытии какого-нибудь преступления. Между тем меня больше взволновали не его благодарности, а расходы на покупку серебряной ленты. Интересно, не удастся ли мне их возместить за счет полуофициальных фондов Сената? Впрочем, вряд ли на это пойдет Юний, этот услужливый маленький грек.

Расставшись с Асклепиодом, я решил заглянуть в свой любимый винный погребок. И, усевшись на лавку, принялся потягивать подогретое фалернское, разглядывая стенные росписи, изображавшие Игры двадцатилетней давности. В голове у меня стали выстраиваться многочисленные факты, порождая при этом тревожные догадки и страшные вопросы. Я знал, что лучшим решением в сложившейся ситуации было бы ограничиться обычным расследованием. Назавтра доложить, что Парамед стал жертвой неудавшегося ограбления и что пожар на его складе, скорее всего, был делом рук завистливого конкурента. (Сенат, состоящий большей частью из землевладельцев, обычно был заинтересован в том, чтобы приписать предпринимателям самые низменные мотивы преступлений.) Да, я мог бы вполне ограничиться этим. Ни к чему было упоминать при этом о Марке Агере, равно как и о ночном нападении на меня.

Не хочу показаться вам честнее любого другого гражданина Рима. Более того, положа руку на сердце, скажу, что я не всегда неукоснительно следовал букве закона. Бывали случаи, когда щедрое подношение решало исход дела. Правда, это касалось каких-нибудь пустяковых дел. Ныне же речь шла об убийстве и поджоге в городе. В моем городе. Все это весьма смахивало на тайный сговор врагов Рима, а это уже выходило за пределы обыкновенной мелкой преступности.

У меня хватало образцов для подражания. Цецилии Метеллы начали служить Риму еще в те времена, когда он был небольшой деревушкой. Члены нашего рода стали консулами еще тогда, когда эти должности за редким исключением занимали патриции. Первым народным цензором был Цецилий Метелл. Кроме того, мои предки возглавляли римские легионы в борьбе против македонян, нумидийцев, карфагенян.

Эти тяжелые времена для Рима усугублялись еще и тем, что они следовали за чередой гражданских войн, бунтов, восстаний наместников в провинциях, а также предательства своекорыстных полководцев и даже крупного восстания рабов. Еще свежи в моей памяти воспоминания, связанные с проскрипционными списками, диктатурой и беспрецедентным семикратным консулатом Гая Мария. Я своими глазами видел бои в городе, кровь проливалась даже в священных пределах курии.

Да, тогда были страшные времена. Однако за свою долгую жизнь я понял, что легких времен не бывает. А старые добрые времена — дни благородства и доблести — всего лишь фантазия, существующая в сознании поэтов и моралистов. Многие вовлеченные в политику мужи в дни моей молодости списывали собственную безнравственность на безмерную развращенность времени. Однако я до этого опуститься не мог.

Пусть это не такой уж подвиг — найти свою нишу в общественной жизни, тем не менее это был мой долг как Цецилия Метелла. Никто из нашего рода никогда не предавал Рима. Поэтому я для себя решил: покуда городу угрожает хоть малейшая опасность, я буду расследовать доверенное мне дело до тех пор, пока не доберусь до его самых глубин и не предам виновников в руки правосудия.

С чувством глубокого облегчения, которое последовало вслед за принятым мной решением, я откинулся назад. Даже вино теперь мне показалось вкуснее. Итак, что же мы имеем?

Произошло убийство Парамеда. Принадлежавший ему склад сгорел в ночь убийства. Несомненно, это был поджог. Убитый оказался компаньоном одного из богатейших жителей Рима. По слухам (ох уж эти слухи!), он был связан с Митридатом Понтийским. В высших кругах Сената данный случай вызвал серьезную панику. Настолько серьезную, что все документы по делу были немедленно спрятаны в храме Весты.

Той же ночью был убит Марк Агер, в прошлом известный под именем гладиатора Синистра. Оружием убийства Парамеда послужила сика. И неудивительно, потому что сика — излюбленное оружие уличных убийц: его можно незаметно носить в ножнах, спрятав под мышкой. Его настолько облюбовали наемные убийцы, что солдаты брезговали пользоваться им и прибегали к более честному орудию убийств — пугио, кинжалу с прямым клинком.

Кроме того, сику применяли в боях фракийские гладиаторы, к которым некогда принадлежал Марк Агер. Наконец Парамеда убил левша, а Марк Агер как раз сражался под именем Синистр, что означает «левша».

ГЛАВА 3

На следующее утро, исполнив свои ежедневные установленные обязанности, я отправился осмотреть место пожара. Некогда принадлежавший Парамеду склад, от которого ныне остались лишь обгорелые останки, располагался на прибрежной полосе, оборудованной доками. Это было прекрасное место для предпринимателей, поскольку позволяло сразу принимать товар, отправленный водным путем из Остии, не прибегая к услугам носильщиков и телег, чтобы доставить его к месту назначения. Причем расположение склада было настолько удачным, что уже сейчас, всего два дня спустя после пожара, здесь велись очистительные работы, чтобы подготовить данный участок земли для строительства нового дома.

Жар от горящего масла столь сильно выжег склад и прилегавший к нему причал, что от них ничего не осталось, кроме фундамента. К счастью, ветер в ту ночь дул в сторону реки, поэтому пламя не перекинулось на другие строения. Нанятые на работу рабы трудились, расчищая этот лакомый кусок земли от пепла и обломков, а землемеры тем временем, орудуя своими инструментами, разбивали участок под фундамент нового здания. Неплохо было бы поинтересоваться вопросом собственности, отметил тогда про себя я.

Наскоро расспросив слонявшихся по соседству зевак, я узнал от них кое-что новое. Во-первых, кто-то из них заметил, что рано утром в склад ворвались какие-то люди (всегда найдется человек, который как раз в это время почему-то не спал и стал свидетелем происходившего). Во-вторых, прежде чем здание было охвачено пламенем, внутри что-то с грохотом рушилось. Надо сказать, что при всех своих грозных последствиях поджог в Риме был почти таким же обычным явлением, как насморк. Однако ночная стража была способна потушить лишь огонь в очаге или, в крайнем случае, пламя от опрокинутого светильника. Некогда легендарный полководец Красс большую часть своего состояния сколотил благодаря собственной пожарной команде. Она выезжала на место происшествия, прогоняла других пожарников, которые к этому времени уже вели борьбу с пламенем, а Красс тем временем обращался к несчастному хозяину собственности с заранее подготовленным предложением. Разумеется, тот был готов принять его на любых, даже самых кабальных для него условиях. Лишь после этого Красс отдавал своим подчиненным распоряжение спасать от огня теперь уже принадлежавшую ему собственность, если, конечно, от нее оставалось что спасать. Поговаривают (ох уж эти сплетни!), что зачастую пожары в городе устраивались по его заказу. Во всяком случае, он всегда первым оказывался на месте поджога, чем заслужил весьма скандальную репутацию. Как бы там ни было, с уверенностью можно сказать только одно: дело, которым он занимался, оказалось чрезвычайно прибыльным.

Очевидно, символом нашего времени можно считать уже то, что подобное поведение отнюдь не помешало Крассу в тот самый год быть избранным консулом. Правда, для равновесия сил его коллегой по консулату стал его вечный соперник Помпей. Правя поочередно, они педантично отменяли распоряжения друг друга, что, надо сказать, вполне всех устраивало. В конце концов в один прекрасный день, когда истек срок их полномочий, они оба, на благо всех и каждого, оказались на весьма продолжительное время за пределами Рима.

Впрочем, я немного отвлекся, ибо мое нынешнее дело отнюдь не связано со столь высокопоставленными персонами. Правда, сейчас мне надлежало посетить особу не менее влиятельную, хотя и не столь респектабельную. Меж тем обстоятельства требовали от меня чрезвычайной осмотрительности. Словом, я отправился поговорить с Макроном.

Макрон был главарем самой могущественной в те времена римской банды. Он держал в страхе весь город и, опираясь на свои связи в политических кругах, не боялся никого и ничего. Макрон поддерживал оптиматов и являлся особым клиентом Квинта Гортензия Гортала. Только не подумайте, что он наряду с прочими каждое утро приходил засвидетельствовать свое почтение патрону. Его служба состояла в том, чтобы доводить решения Гортала до неизбежного результата.

Жил Макрон в Субуре, в небольшом доме-крепости, окруженном постройками, принадлежащими либо ему, либо его дружкам. К дому вела узкая улочка, вдоль которой тянулись винные и рыбные лавки. Неподалеку располагалось небольшое заведение по производству рыбного соуса, чья едкая продукция еще больше усиливала царившее здесь зловоние. Вход в дом охраняли двое громил, из-под мышек которых предательски торчали сики.

Мне пришлось потребовать, чтобы Макрон сам спустился ко мне, иначе стражи отказывались меня пропускать. После довольно долгого ожидания, показавшегося мне целой вечностью, — из-за подобного пренебрежения страдало мое достоинство как должностного лица, — Макрон наконец удосужился появиться. Окинув меня беглым взглядом, он набросился на своих головорезов с грозной тирадой:

— Эй вы, придурки! Вы что, совсем ослепли? Не видите, что к нам пришел государственный чиновник? Немедленно позвольте ему войти!

С запоздалой учтивостью они пропустили меня.

— Я должен извиниться перед тобой за этих двоих, — произнес Макрон. — Слишком трудно сейчас найти хороших парней. Другое дело в старые добрые времена.

Что ни говори, но на упадок и разложение у нас стало принято жаловаться в любом обществе.

— Пусть лучше эти двое мошенников держатся от меня подальше, — процедил я сквозь зубы. — Говорят, на серных рудниках Сицилии здорово не хватает рабочих рук.

— Пожалуй, там им было бы самое подходящее место, — согласился Макрон.

Это был лысый мужчина крупного телосложения лет сорока пяти. Его тело было сплошь покрыто шрамами. Мне никогда не доводилось видеть так сильно исполосованного человека среди тех, кто не являлся ветераном войны или арены. Однажды нам с ним уже приходилось встречаться. Теперь его защищали связи, а меня — моя должность, поэтому мы могли вести разговор довольно свободно.

— Как поживает твой отец? — начал он.

— Отлично, — ответил я. — Насколько я понимаю, один из твоих дружков, Эмилий, предстанет перед ним вскоре после очередного нона.

Мы вошли в открытый перистиль и сели за стол. В доме курились какие-то благовония, чтобы отбить отвратительный запах с улицы. Раб принес вино и сладости. Вино оказалось одним из лучших: Макрон мог себе это позволить.

— Возможно, до этого дело и не дойдет. Нужное слово, сказанное в нужное время, может уберечь парня от нежелательной участи.

От этих слов я невольно вздрогнул. Мне недвусмысленно предлагали какую-то сделку. Я это сразу понял, однако внешне ничем не выдал своего замешательства.

— Итак, каким бы приятным ни было твое общество, — продолжал Макрон, — полагаю, ты явился ко мне не затем, чтобы потолковать об Эмилии.

— Верно. В настоящее время я расследую несколько преступлений. И очень рассчитываю на твою помощь.

— Всегда рад служить Сенату и народу Рима.

— От имени того и другого бесконечно тебе благодарен. Скажи, что тебе известно о пожаре на складе, принадлежавшем некоему Парамеду из Антиохии?

Макрон с недоумением пожал плечами:

— Обыкновенный пожар. Больше ничего я не знаю.

— А что ты можешь сказать насчет убийства Парамеда?

— Убийства?

— А также убийства Марка Агера, известного под именем Синистр?

— Марка какого, прости?

— Ну хватит, — оборвал его я. — В этом районе еще ни один человек не лишился кошелька или головы без твоего ведома. Я пришел не затем, чтобы тебя обвинять. Просто хочу выяснить кой-какие обстоятельства, связанные с моим теперешним расследованием. Если можешь, помоги мне. Если же нет, ничем не смогу тебе помочь в деле юного Эмилия.

На какое-то время Макрон молча уставился на дно своего кубка.

— Единственное, что я хочу сказать тебе, Деций Цецилий, так это то, что предпочел бы держаться от подобных дел как можно дальше.

Для меня это была ошеломляющая новость. Неужели все обстояло так плохо, что даже Макрон не хотел впутываться в это воистину грязное дело?

— Впрочем, обещаю навести справки. Если удастся что-нибудь выяснить, дам тебе знать. При условии, конечно, — поспешно добавил он, — что мне это ничем не будет грозить.

Что ж, это уже лучше, чем совсем ничего.

— Я хочу получить эти сведения как можно скорее. До седьмого марта не так уж далеко.

— Все мы заложники политики, Деций Цецилий. Я сделаю все, что в моих силах, не подвергая себя опасности. Я хочу спасти Эмилия. Он сын моей сестры. Но ни ради тебя, ни ради племянника на самоубийство идти я не собираюсь.

— Этого от тебя и не требуется, — заверил я его. — Сделай мне одно одолжение. Мне известно, что Синистра купил в школе Статилия некто, назвавшийся управляющим господина Г. Агера. Это было два года назад, в разгар восстания рабов. Если неизвестный купил раба, прикрываясь фальшивым именем, наверняка в дело был замешан кто-нибудь из ваших людей. Найди этого покупателя и сообщи мне его имя, сохраняя тайну. Я в свою очередь поговорю с отцом о том, как можно облегчить участь твоего племянника.

— Завтра к этому самому времени я узнаю имя того, кто тебе нужен.

— Да, и еще одно.

Я рассказал ему о ночном происшествии у меня в доме.

Поразмыслив, Макрон произнес:

— Мне в самом деле об этом ничего не известно. Ума не приложу, кому и зачем мог понадобиться бронзовый амулет. Если, конечно, он не обладает какой-то магической силой. Что же касается самого вора, то хотелось бы знать, как он проник в дом. По крыше, через перистиль?

— Полагаю, что так. Во всяком случае, на дверях и окнах никаких следов взлома не обнаружено.

— Должно быть, он был достаточно легким, раз умудрился бесшумно пробраться по крыше. Да и глаза у него тоже как у юнца. Мало кто старше пятнадцати видит в темноте так хорошо. Думаю, твой грабитель был совсем мальчишкой.

— Зато удар у него далеко не легкий. — Я помассировал место ушиба и от боли невольно поморщился. — Я бы даже сказал, слишком тяжелый для ребенка.

— У нас в этой части Рима учат бить сильно с самого детства, — понимающе кивнул мой собеседник.

Спустя час я был уже на Марсовом поле. Если не считать прогулок по городу, я на протяжении нескольких недель не занимался физкультурой. Не могу причислить себя к особым приверженцам спорта, но из-за обедов у Сергия Павла и Гортензия Гортала я почувствовал себя заплывшим жиром восточным правителем. Кем-нибудь вроде Митридата Понтийского. Любопытно, почему именно это сравнение пришло мне в голову?

На краю поля возле гробницы Поллентии, там, где начиналась беговая дорожка, я отдал мальчишке медную монету, чтобы тот посторожил мою тогу и сандалии. Сам же, раздевшись до туники, взял старт и рванул вперед. Не одолев и четверти круга, я почувствовал, насколько мне недоставало практики. И, как обычно, я поклялся самому себе ежедневно совершать часовую пробежку до тех пор, пока не избавлюсь от неприятных последствий легкой жизни. Все-таки до чего же это чудесное средство для приведения в порядок мозгов! Поскольку кто-то из богов вызвал в моей памяти имя Митридата, надо попытаться вспомнить все, что мне о нем известно. Вечно объявлялся какой-нибудь мошенник с этим именем, правитель Парфии или Понта, который будоражил весь восточный мир. А в нынешнем году самой сильной головной болью для Рима стал царь Понтийский, шестой из тех, кто носил это имя. Он слыл неким чудом, унаследовав трон одиннадцати лет от роду, после смерти своего отца, Митридата V. За время царствования он прославился как непревзойденный нарушитель всеобщего спокойствия и в свои шестьдесят был еще жив и здоров. Римляне его нрава редко могли протянуть дольше десяти лет такой жизни.

Будучи еще в нежном возрасте, он заключил в темницу собственную мать за попытку государственного переворота. Затем разделался с братом (еще одним Митридатом, также претендующим на очередной порядковый номер). Следующие полвека посвятил покорению небольших, но богатых соседних государств. Это вовлекло его в конфликт с Римом, поскольку мы имели там свои владения, а с некоторыми из правителей, воевавших с Митридатом, были заключены соглашения. Митридат стремился изгнать римлян из Азии, но был разбит Суллой и Фимбрией. Несколько лет спустя наш полководец Лициний Мурена вбил себе в голову во что бы то ни стало захватить Понт и потерпел сокрушительное поражение. Был заключен мир. Потом решил попытать счастья консул Аврелий Котта и тоже был разбит наголову. Совсем недавно Луций Лициний Лукулл предпринял довольно успешный поход на Митридата. Будь Митридат философом, он мог бы сказать, что тех врагов, которых ему не удалось победить в бою, он просто пережил.

Говорили, что он громадного телосложения, искусно владеет всеми видамиоружия, быстро ходит пешком, да и всадник превосходный. Кроме того, пишет стихи, говорит на двадцати двух языках. Ни одному человеческому существу будто бы не под силу состязаться с ним в еде и питье, равно как в количестве внебрачных связей. Впрочем, в духе римлян всегда было наделять сверхъестественными способностями того, кто неоднократно доказывал свое превосходство над ними. Так было с Ганнибалом, Югуртой и даже Спартаком. Слишком унизительно для нас было бы признать, что самым серьезным нашим неприятелем был какой-нибудь отвратительный косоглазый азиатский горбун с отвисшей нижней губой.

Весь покрытый испариной, едва переводя дух, я подошел к площадке для метания копий и взял одно из них со стенда. Метание копий было единственным военным занятием, в котором я преуспел, и весьма гордился тем, что был лучшим на этом поприще, пока не оставил легион ради гражданской службы.

Стоя на каменной площадке, я прицелился в ближнюю мишень. Копье взмыло в воздух, спикировало вниз и пронзило круг строго в центре. Я же перенес свое внимание на более отдаленные мишени и лишь время от времени пробегал по полю, чтобы подобрать копья. Однажды я вскинул свой взор и был поражен величием представшего предо мною во всем великолепии храма Юпитера Капитолийского, который возвышался над грозной Тарпейской скалой. И только тогда заметил, что за мной кто-то наблюдает.

Ниже храма, ниже скалы, ниже всех видимых дворцов и доходных домов, на самом краю поля рядом с девочкой-служанкой стояла закутанная в покрывало дама. Хотя небо затянуло тучами, у нее на голове была соломенная широкополая шляпа. Интересно, чем была продиктована такая осмотрительность — желанием сохранить нежный цвет лица или нежеланием быть узнанной? А может, и тем и другим. Поскольку она находилась неподалеку от стенда с копьями, мне пришлось приблизиться к ней, что я сделал не без удовольствия, хотя и испытывая некоторое смущение за свой не вполне опрятный, взъерошенный вид.

— Добрый день, госпожа, — поздоровался я, вставляя на место копья.

За исключением нескольких бегунов в отдалении, Марсово поле было совершенно пустынно. Вот весной его всегда заполняют толпы.

— Добрый день, — сдержанно отозвалась она. — Я любовалась твоим мастерством. Сейчас так мало людей благородного происхождения утруждают себя подобными упражнениями. Приятно видеть, что кто-то поддерживает свое военное мастерство. Не дает угаснуть старой традиции.

Будь я тщеславен, то, несомненно, слова незнакомки, разглядевшей под скромной туникой представителя знати, немало бы мне польстили. Однако, несмотря на свои молодые и невинные годы, я был далеко не глуп.

— Мы уже встречались, госпожа? Извини, но покрывало мешает мне разглядеть твое лицо.

Улыбаясь, она откинула вуаль. Ее лицо с чуть раскосыми глазами, напоминавшими об этрусской древности, могло принадлежать только высокородной римлянке. Если не считать слегка подведенных глаз, оно являло собой саму естественность. Впрочем, ее внешность была столь очаровательна, что не нуждалась ни в каких средствах улучшения. Такую красоту я видел первый раз в жизни. Во всяком случае, такой она показалась мне в тот день.

— Да, встречались, Деций Цецилий.

Она продолжала вызывающе улыбаться.

— Значит, я непременно тебя вспомню, — под стать ее игривому тону произнес я. — Ты из тех женщин, которых трудно забыть.

— Помнится, я даже была слегка увлечена тобой. Это было в доме твоего родственника Квинта Цецилия Метелла Целера в день моей помолвки.

— Клавдия! — воскликнул я. — Это ты? И ты узнала меня! Ведь тогда тебе было всего двенадцать. И ты не имела и половины той красоты, что имеешь сейчас.

Я попытался вспомнить, в каком году это было. Должно быть, теперь ей девятнадцать или двадцать. Вероятно, в семье возникли какие-то разногласия, раз брак до сих пор не был заключен.

— Тогда ты был совсем другим. Ты очень изменился. Я помню тебя еще до твоего отъезда в Испанию. Тогда у тебя не было этого шрама. Впрочем, он тебе к лицу.

— У меня есть и другие отметины. Хотя они меня так не украшают.

Я заметил, что служанка не сводит с меня любопытного взгляда вместо того, чтобы стоять потупясь, как пристало себя вести домашним рабам. Это жилистое создание лет шестнадцати от роду гораздо более походило на акробатку, нежели на прислужницу.

— Ты меня заинтриговал.

— Правда? Мне еще никогда никто этого не говорил. И уверяю тебя, никого на свете мне не хотелось заинтриговать так, как тебя.

Только потерявший голову юнец мог нести подобный вздор.

— Еще бы, променять военную славу на скучные обязанности чиновника!

Я никак не мог разобрать, что сквозило в ее голосе — легкий дружеский укор или злая насмешка.

— Хоть они и скучные, зато относительно безопасные. А быстрый путь к власти и славе зачастую сокращает жизнь.

— Но в наши дни жить в Риме далеко не безопасно, — произнесла она довольно серьезным тоном. — И наш прославленный консул Помпей недурно воспользовался своими военными походами.

— Во всяком случае, избавил себя от нудной бумажной работы, — согласился я.

Некогда, на заре его скороспелой карьеры, удивительному юноше-полководцу, не служившему даже квестором, поручили охранять командующего армией. Теперь ему было тридцать шесть, и он стал консулом. Наряду со своим партнером Крассом он одержал победу на выборах, используя самый простой и надежный прием, а именно: расположил свои легионы в окрестностях Рима.

— Да, теперь ты совсем другой. Но мне это очень даже по вкусу. Я шла домой с Капитолия и вдруг увидела, как ты тренируешься. Поэтому решила воспользоваться случаем, чтобы передать приглашение.

— Приглашение?

Я был просто в восторге.

— Да, сегодня вечером мы с братом устраиваем прием в честь одного гостя. Надеюсь, ты не откажешься почтить наш дом своим присутствием?

— Весьма польщен твоим приглашением. Разумеется, я приду. Но кто он, этот гость?

— Один родовитый иноземец. У него с моим братом заключено соглашение о взаимном гостеприимстве. Он достаточно известная личность. Поэтому не желает выдавать своего присутствия, опасаясь врагов в Риме. Я обещала Клавдию не разглашать его имени. К тому же вечером ты увидишь его сам.

— Что ж, с нетерпением жду встречи с загадочным путешественником, — не без некоторой беспечности произнес я.

Иностранные гости в Риме были далеко не редкостью, поэтому то обстоятельство, что кто-то из них прибыл сюда инкогнито, не слишком возбуждало мой интерес. Впрочем, я готов был встретиться с целой дюжиной занудных египтян или нубийцев, лишь бы еще раз повидать Клавдию.

— Итак, до вечера, — повторила моя собеседница, опуская покрывало.

Ее рабыня продолжала сверлить меня взглядом до тех пор, пока ее не окликнула хозяйка:

— Идем, Хрис.

Я прикинул, что у меня в запасе достаточно времени, чтобы посетить общественные бани, а также зайти домой и переодеться к торжественному ужину. Можно будет ради приличия и опоздать немного.

Я отправился в свое любимое заведение — маленькие бани неподалеку от Форума, которые не могли похвастаться палестрой или лекционными залами, а потому были избавлены милосердными богами от кряхтения борцов и монотонных речей философов. Здесь выдавали полотенца и масла, словом, было все необходимое, чтобы, нежась в горячей воде, можно было спокойно предаться размышлению.

Я до сих пор не мог прийти в себя от потрясения после встречи с Клавдией. Никак не мог поверить тому, что она так похорошела. Разумеется, до меня и прежде доходили кое-какие слухи о ней. Говаривали, что она быстро заслужила репутацию скандальной дамы, но в те времена для этого было достаточно всего лишь высказать свое мнение на людях. Во всяком случае, ничего предосудительного она не совершала.

Клавдии были людьми довольно странной и непростой породы. Будучи по происхождению сабинянами с примесью этрусской крови, они принадлежали к одному из старейших патрицианских родов. Именно этрусской составляющей объяснялась их семейная приверженность к мистицизму и всяким подозрительным культам. История семьи была ознаменована как прославленными патриотами, так и печально известными предателями. Один из Клавдиев построил прекрасную дорогу в Капую, которую назвал в свою честь. Другой представитель их фамилии утопил священных цыплят, вследствие чего проиграл сражение с Карфагеном. И тот и другой были типичными представителями своего рода. Впрочем, в данное время из всего семейства меня интересовал только один человек.

И вот наконец, вымытый, выбритый, чисто одетый и благоухающий ароматами, я предстал перед привратником городского дома Публия Клавдия Пульхра. Это был великолепный особняк, некогда принадлежавший богатому сенатору, который был казнен по проскрипционным спискам Суллы. Публий лично встретил меня в перистиле и от души приветствовал. Это был молодой красавец крепкого телосложения.

Он прослыл своевольным и отчаянным молодым человеком, который довольно быстро завоевал самую худшую в роду репутацию. Но это случилось позже. Однако мы с вами не будем забегать вперед и вернемся к событиям того достопамятного вечера, когда меня интересовала исключительно его сестра. Среди гостей было несколько преуспевающих молодых людей, в том числе Гай Юлий, никогда не упускавший возможности поужинать на дармовщинку, а заодно завязать полезные знакомства. Присутствовал и великий Цицерон, прославившийся своей обвинительной речью против Верреса. Он принадлежал к так называемым «новым людям», прибывшим в Рим из других земель и совсем недавно начавшим обретать известность. С одной стороны, этому способствовало вымирание в ходе гражданской войны старых римских семей, а с другой — их недостаточный интерес к продолжению рода.

Среди гостей я заметил круглолицего молодого человека. Судя по его одежде и особым образом выстриженной бороде, его вполне можно было принять за грека. Должно быть, это и был тот самый таинственный гость. С тех пор как Александр покорил азиатов, они настойчиво стремились походить на греков. Впрочем, едва в комнате появилась Клавдия, как я утратил всякий интерес к его персоне.

Я взял кубок с подноса, который проносил мимо меня раб, и собирался было завладеть вниманием хозяйки дома, когда очередной гость недвусмысленно дал мне понять, что желает со мной поговорить. Я чуть было не взорвался от негодования, с трудом подавив в себе этот порыв. Это был Квинт Курий, молодой сенатор, прославившийся своим до чрезвычайности распутным образом жизни. Молва приписывала ему все существующие в природе преступления, за исключением разве что предательства. Впрочем, возможно, оно также имело место еще до начала его головокружительной карьеры. После того как мы обменялись обычными приветствиями, он сказал:

— Странное сборище, не находишь?

С этим замечанием трудно было не согласиться.

— Взять хотя бы этого Цицерона, — продолжал он. — Как удалось этому ничтожеству, невесть откуда появившемуся в Риме, сделать себе имя в обществе?

— Между прочим, — заметил я, — он родом из Арпина.

Курий передернул плечами:

— Отродясь не слыхал ни про какой Арпин. Гай Юлий, разумеется, другое дело: хоть он и не римлянин, зато на вид хоть куда. Можно сказать, почти респектабелен. Что же до Луция Сергия Катилины, то за ним нужен глаз да глаз. А это что еще за пародия на грека? Не знаешь, часом, кто бы это мог быть?

Теперь настал мой черед пожать плечами:

— У восточных правителей нередко бывают учителя-греки. Очевидно, юный Клавдий оказал гостеприимство одному из них.

В этот миг я с облегчением заметил, что ко мне на помощь идет Клавдия.

— Курий, не позволишь ли мне похитить у тебя ненадолго Деция?

Она взяла меня за руку, а когда мы оказались на безопасном расстоянии от моего бывшего собеседника, добавила:

— Когда я увидела тебя рядом с этим типом, у тебя был такой несчастный вид, что я решила немедленно что-нибудь предпринять. Он ужасный зануда. Зачем только брат его пригласил?

— Кстати сказать, Курий тоже не в восторге от ваших гостей, — засмеялся я. — В частности, от Цицерона.

— А мне Цицерон весьма по душе. Прекрасный человек. И к тому же бесстрашный. К несчастью, он женат на такой противной женщине…

— Да, я об этом слыхал, — подтвердил я. — Хотя и не имел удовольствия быть с ней знаком.

— Хорошо бы нам всем избежать этой участи. А теперь пришло время познакомиться с нашим почетным гостем.

Мы подошли к молодому азиату, который, увидев нас, обернулся.

— Деций Цецилий Метелл, позволь представить тебе армянского царевича Тиграна.

Так вот, значит, кто он такой.

— Сын великого правителя Армении оказывает Риму большую честь своим присутствием.

— Я поражен великолепием вашего города, — произнес он с чистейшим греческим выговором.

Вряд ли Рим мог вызвать такой уж восторг у него, прибывшего из овеянного легендами Тигранакерта, новой резиденции отца. А если и так, то поразила его скорее не красота, а мощь.

— Единственное мое желание, — продолжал царевич, — придать моему визиту более официальный статус. Однако характер взаимоотношений между нашими странами, увы, пока не позволяет этого сделать.

В самом деле, у него были причины не слишком афишировать свое присутствие: между Римом и Арменией в любой момент могла начаться война.

— Впрочем, все, кроме моего отца, знают, что я преданный друг Рима.

И прибыл сюда не иначе как затем, чтобы укрыться от отцовского гнева, подумал я.

— Древнее королевство Армения вызывает у Рима безмерное восхищение, — заверил его я, хотя правильнее было бы сказать не «восхищение», а «зависть».

Старый Тигран носил титул Царя царей. Изначально, насколько я помню, он принадлежал правителю Персии, а впоследствии перешел к самому влиятельному на Востоке тирану, которому лизали ноги многие зависимые от него царьки. Старший Тигран был безмерно богат, и любой наш полководец был не прочь двинуть на него легионы. Со дня взятия Коринфа Тигранакерт, безусловно, представлял для нас самую драгоценную добычу. Каждому легионеру хватило бы, чтобы обеспечить себе спокойную старость, купить загородный дом и содержать сотню рабов.

— Мой благородный друг Публий Клавдий и его любезная сестра были так добры, что предоставили мне приют на время моего визита в Рим — столицу мира.

— Уверяю тебя: ты попал в самые лучшие руки.

В его взгляде на Клавдию мне почудилось нечто большее, чем обыкновенное восхищение.

— Я тоже так думаю, — сказал он. — Клавдия — самая замечательная женщина из всех, с кем я был знаком.

Клавдия улыбнулась в ответ на этот комплимент, и у нее на щеке, рядом с уголками губ, образовались маленькие ямочки.

— Мы с царевичем Тиграном обнаружили, что оба питаем любовь к греческим лирикам.

— Представляете, она знает всю Сафо на память, — восхищенно воскликнул Тигран.

— О, еще бы. Клавдия известна как дама, обладающая всеми возможными совершенствами, — заверил его я.

Я понимал, что для него это было сродни откровению, ибо среди римлянок благородного происхождения совсем недавно вошло в моду приобщаться к образованию. Восточные же женщины были лишены этой возможности и, даже если были умны, тщательно скрывали этот факт.

— Ты путешествуешь ради удовольствия? — спросил я, заранее зная, что это не так.

— О, разумеется. Поездка в Рим — для меня величайшее удовольствие. Я сохраню ее в памяти как драгоценнейшее сокровище. Однако помимо всего прочего, мне хотелось бы обсудить с вашими выдающимися консулами кое-что касающееся одного нашего соседа, который доставляет нам беспокойство на северо-западе.

Ясно, речь могла идти только о грозном Митридате, хотя его имя лишь подразумевалось, но не было произнесено вслух.

— Насколько я понимаю, — сказали, — вскоре он перестанет вас беспокоить. Из последних новостей мне стало известно, что генерал Лукулл обратил его в бегство.

В этот миг меня осенила одна мысль, и, обернувшись к Клавдии, я спросил:

— Если не ошибаюсь, твоя сестра замужем за Лукуллом?

— Да, верно, — подтвердила та. — Лукулл обещал Публию место в штабе, когда мой брат присоединится к нему в походе на Восток.

— О, значит, Публий собирается взяться за общественную деятельность? — изумился я.

Уже одна мысль о том, что Публий Клавдий может получить военную власть, заставляла опасаться за судьбу Рима. Единственное разумное объяснение, которое пришло мне в голову, заключалось в том, что рисковать своей аристократической шкурой в военной кампании он собирался только затем, чтобы впоследствии получить гражданскую должность.

— У нас в роду все мужчины откликаются на зов долга перед государством и обществом, — ответила Клавдия.

— Это мы еще поглядим, — задумчиво произнес я. — Года два на Востоке, и Публий как раз достигнет того возраста и опыта, когда можно будет претендовать на должность квестора. Разве не так?

— Нет. Он хочет стать народным трибуном, — возразила она.

Известие повергло меня в ужас, хотя ничего удивительного в этом не было.

— Что ж, выходит, он станет Клодием? — осведомился я.

— Именно так. А поскольку мы с братом во всем заодно, то я, в свою очередь, стану Клодией.

— Клавдия, умоляю тебя, одумайся, — только и мог проговорить я. — Прежде чем сделать этот шаг, надо все хорошенько взвесить.

Тигран в полном замешательстве смотрел то на меня, то на нее. В это время к Клавдии подбежал раб и сообщил о прибытии важного гостя. Повернувшись ко мне, она сказала:

— Деций, царевич весьма озадачен нашим с тобой разговором. Не мог бы ты рассказать ему о наших древних обычаях, пока я буду выполнять долг гостеприимной хозяйки?

— Признаюсь, что не совсем понял, что ты хотел сказать, — сказал он, едва девушка оставила нас с ним наедине. — Я имею в виду Публия.

Эта тема могла привести в замешательство не только иноземцев, но даже римлян. Тем не менее я попытался по мере возможности пролить на нее свет.

— Полагаю, тебе известно, чем отличаются патриции от плебеев?

Он кивнул, сказав:

— Раньше я думал, что патриции — это представители благородного сословия, а плебеи — простолюдины. Но потом понял, что это не совсем так.

— Да. Патриции — это древнейшие семьи. И у них до сих пор сохранились некоторые привилегии, в основном касающиеся ритуальных обязанностей и тому подобного. Когда-то им принадлежали все высшие должности в государстве, но потом все изменилось.

Вошли рабы с подносами сушеных фруктов, и мы ненадолго прервали наш разговор.

— Много лет тому назад было несколько гражданских войн, в которых плебеи боролись за свои права. Но дело даже не в этом, а в том, что патрицианские семьи постепенно вырождались, и плебейские волей-неволей брали на себя их обязанности. Таким образом образовалась так называемая плебейская знать. Среди нее есть семьи, предки которых были консулами. Ты все понимаешь, что я говорю?

— Пожалуй, да, — ответил царевич без особой уверенности в голосе.

— Возьмем, к примеру, мой род. Среди Цецилиев Метеллов было много консулов. Большинство сенаторов в наши дни являются выходцами из плебейских семей. Патрицианских фамилий осталось совсем немного. — Я огляделся. — Среди сегодняшних гостей это Гай Юлий, а также Сергий Катилина. А вот избранные в этом году консулы, Красс и Помпей, — плебеи. Цицерон вообще не римлянин, но рано или поздно он, скорей всего, станет консулом. Теперь понятно?

— Думаю, да, — ответил он, откусывая засахаренную фигу.

— Это хорошо. Потому что дальше будет сложнее. Хозяева сегодняшнего вечера принадлежат к очень древнему роду Клавдиев. Этот род весьма необычный, потому что имеет две ветви: патрицианскую и плебейскую. Первую стало принято называть Клавдиями, а вторую — Клодиями. Некоторые представители этой семьи из различных политических соображений предпочли перейти из статуса патрициев в статус плебеев. Для этого им пришлось породниться с плебейским родом и изменить произношение своей фамилии.

— Но зачем кому-то могло понадобиться из патриция превратиться в плебея? — удивился Тигран.

— Хороший вопрос, — признал я. — Отчасти для того, чтобы завоевать любовь толпы. В основном плебейской. А отчасти — ради получения должности трибуна. По закону им может стать только плебей. Военные трибуны — низший офицерский чин. Они назначаются Сенатом. Из-за своей неопытности и нерасторопности они становятся постоянной головной болью крупных военачальников. — Будучи в свое время одним из них, я мог со всей ответственностью рассуждать на эту тему. — Народные же трибуны выбираются плебсом. Они были наделены значительными полномочиями, в том числе правом налагать вето на решения Сената.

— Ты сказал «были»? — переспросил Тигран, с поразительной точностью схватывая суть латинской временной формы.

— Ну да. — Я ответил не сразу, потому что был немного озадачен. — По конституции Суллы, которая остается в силе до сих пор, трибуны лишились большинства своих былых полномочий.

Вряд ли необходимо добавлять, что Сулла был патрицием.

— Тем не менее Клавдий хочет стать народным трибуном, — не унимался Тигран. — И это сложно?

— Ну как бы это тебе объяснить… Прежде всего ему понадобится покровитель-плебей. Впрочем, в этом у него не будет особых затруднений, учитывая его многочисленных родственников из фамилии Клодиев. Потом законопроект нужно будет провести через Сенат, который отнюдь не приветствует подобных нарушений сословных границ. Поэтому могут возникнуть некоторые сложности.

— Признаться, я весьма поражен количеством правящих у вас людей. У меня на родине что прикажет сделать великий правитель, то и делается.

— Зато мы многого достигли благодаря нашей системе правления, — не без гордости возразил ему я.

В этот миг в комнату вошел новый гость. Это был не кто иной, как патрон моего отца Квинт Гортензий Гортал. Казалось, воздух сгустился от всеобщего напряжения. Дело в том, что Гортал выступал в суде защитником Верреса, против которого Цицерон с потрясающим успехом произнес свою обвинительную речь. Однако опасения наши были напрасны: оба противника, будто следуя неписаному правилу служителей закона, проявили по отношению друг к другу должную сдержанность.

Теперь я позволю себе перейти к тому, что послужило истинной причиной собрания гостей. На самом деле я понял почти сразу, что скрывается за этой необычной вечерней встречей, едва увидел приглашенных всех вместе. Не такая уж разношерстная была здесь компания, как могло это показаться на первый взгляд. Эту пеструю публику объединяло то, что все они были сторонниками Помпея. Не пройдет и месяца, как Помпей и Красс покинут консульские кресла и займут должности проконсулов. А одним из консулов в следующем году, вне всякого сомнения, должен стать Квинт Гортензий Гортал.

Ныне же, хотя Красс с Помпеем формально имели равные полномочия, генерал Помпей по своему влиянию в десять крат превосходил коллегу. Все знали, что Помпей рвется возглавить восточные полки, которыми в то время командовал Лукулл. Присоединение к Риму восточных государств могло стать венцом ослепительной военной карьеры Помпея. Однако загвоздка была в том, что к той же цели, судя по всему, стремился и Лукулл. Причем намеревался достичь ее прежде, чем Помпей успеет занять его место.

Пожалуй, мне следует сказать несколько слов о Лукулле. Это был воистину замечательный человек, репутация которого последнее время несколько пострадала из-за того, что он не принадлежал к знаменитому семейству, которое всем нам хорошо известно. Теперь его вспоминают в основном как покровителя искусств, а также в связи с его поздними работами, посвященными природе добродетельной жизни. Но в те дни Лукулл по праву считался выдающимся военачальником. Он был одним из немногих поистине доблестных римлян, которых мне довелось знать. Талантливый полководец и политик, покровитель искусств, беспощадный в бою и великодушный в час победы. Чтобы вы не сочли меня льстецом, скажу, что меня с этим человеком совершенно ничто не связывало. Я никогда ничем не был ему обязан, поэтому смею вас заверить, что говорю от чистого сердца. В отличие от других полководцев, которые покупали любовь солдат, многое им позволяя, особенно после битвы, Лукулл всегда поддерживал в войсках жесткую дисциплину, вследствие чего не пользовался расположением подчиненных, особенно когда поход выдавался трудным.

У солдат наличествует одна весьма странная особенность: одних командиров они ненавидят за побои и строгую дисциплину, других за эти же качества чуть ли не боготворят. На моей памяти было только два полководца, которые снискали к себе любовь, невзирая на свою строгость. Одним из них был Друз — любимый пасынок нашего Первого гражданина. Вторым — Гай Юлий, обладавший замечательным свойством убеждать людей совершать поступки, противоречащие их собственным интересам, зато совпадающие с его целями. Не подумайте, будто я хочу приравнять Друза, прекрасного человека, и Цезаря, хладнокровного и расчетливого политика, хотя и самого выдающегося из когда-либо рожденных Римом.

Впрочем, я немного забежал вперед. В тот вечер мои мысли вертелись исключительно вокруг Тиграна, Публия и Клавдии. Особенно Клавдии. Мне было больно услышать, что она замыслила понизить свой социальный статус, хотя, разумеется, это никак не повлияло бы на наши личные взаимоотношения. С той минуты, когда Публий Клавдий превратится в Клодия, он тотчас станет предметом обсуждения и насмешек. Следовательно, ему (а значит, и его сестре, разделившей с ним его судьбу) будет грозить опасность.

Я отправился в столовую за остальными гостями. Мы сели на кушетки, чтобы отдать дань несколько не достойной, на мой взгляд, традиции. К нам подошли рабы и, сняв с нас сандалии, раздали лавровые венки, очевидно в угоду греческим вкусам нашего заморского гостя. Накрытый в старом стиле четырехугольный стол был обрамлен с трех сторон обеденными ложами, на каждом из которых могло расположиться по три гостя.

Присутствие среди приглашенных людей одинаково чтимых — иностранного принца и претендента в консулы — поставило хозяина в весьма сложное положение. Находись Гортал у себя на службе, правое место на средней софе непременно было бы предоставлено ему. Однако Публий уже отдал его Тиграну как почетному иноземцу. По этой причине римский законник занял второе по значимости место — посреди того же ложа. Сам же Публий расположился слева.

Остальные заняли свои места вокруг стола по собственному усмотрению, невзирая на происхождение и чины, которые причудливым образом перемешались в этой пестрой компании. Слева от меня сидел Тигран, а справа — Клавдия и Гай Юлий. Напротив нас, на третьей софе, — Курий, Катилина и Цицерон. Обычай восседать за столом женщинам вместе с мужчинами появился совсем недавно, но Клавдия была из тех представительниц слабого пола, которые предпочитали всегда держаться на гребне времени. Прежде женщинам было положено размещаться на стульях, причем обычно место жены находилось рядом с мужем. Между тем присутствие Клавдии за столом, казалось, никого не смущало, и уж тем более меня. Сам по себе торжественный ужин был устроен на славу, очевидно, в знак уважения к Горталу — будущему консулу.

Правда, здесь не было языков фламинго или рулетов из сонь с начинкой из меда и мака, равно как прочих кулинарных изысков вроде тех, что я имел удовольствие отведать у Сергия Павла. В начале трапезы рабы вынесли разнообразные закуски: фиги, финики, оливки и тому подобное, и, разумеется, яйца. Прежде чем гости успели к чему-либо прикоснуться, Гортал своим хорошо поставленным голосом провозгласил тост во славу богов.

— С тех пор как я прибыл в Италию, — сказал мне Тигран, — я каждый обед начинаю с яиц. Скажите, у вас везде так принято?

— Да, у нас всякий официальный обед начинается с яиц и заканчивается фруктами, — пояснил я. — Даже существует такое выражение «от яйца до яблока», что следует понимать как «от начала до конца».

— Да-да, я слыхал его. Хотя никак не мог понять, что это значит.

Вряд ли он видел сваренные вкрутую фазаньи яйца, да и вообще вряд ли этот продукт пользовался большим уважением среди его земляков. Правда, другие блюда гораздо больше пришлись заморскому гостю по вкусу. А таковыми были жареный козленок, огромных размеров тунец и сваренный в молоке заяц. За трапезой завязался разговор. Обсуждали, как обычно, последние знамения.

— Сегодня утром над храмом Юпитера были замечены четыре орла, — начал Гортал. — Это хороший знак. Он предвещает благополучный год.

Еще бы, ведь в грядущий год ему предстоит заступить на должность консула.

— А я слыхал, что на днях в Кампанье родился теленок, — подхватил Курий, — с пятью ногами и двумя головами.

— Ну и что? — фыркнул Цицерон. — Рождение монстров не имеет никакого отношения к делам людей. Мало ли как боги меж собой развлекаются. Другое дело звезды. Мне думается, мы слишком недооцениваем их роль в нашей жизни.

— Все это восточные предрассудки, и только, — авторитетно заявил Гортал. — Прошу прощения у нашего дорогого гостя. Я полагаю, что только те знаки имеют смысл и заслуживают внимания, за которыми с древних времен следят наши авгуры и гаруспики.

— Кто-кто? — переспросил Тигран.

— Существует специальная коллегия авгуров, куда отбирают юношей, едва достигших пятнадцати лет, — пояснил Цезарь. — Быть выбранным в эту коллегию — большая честь. Авгуры поясняют волю богов, наблюдая за полетом и кормлением птиц, определяя направление молнии и прислушиваясь к раскатам грома. Благоприятные знаки приходят слева, неблагоприятные — справа.

— Что же касается гаруспиков, — подхватил Цицерон, — то они гадают по внутренностям священных животных. Существует особое профессиональное сообщество, большей частью этрусское. Впрочем, официальное оно или нет, я считаю все это сплошным жульничеством.

Тигран, казалось, пришел в полное замешательство.

— Постойте, если у вас считается левая сторона благоприятной, а правая — неблагоприятной, тогда почему римские поэты говорят о громе справа как о знаке особого расположения богов?

— Потому что они следуют греческой традиции, — пояснила Клавдия. — Греческие авгуры толковали знаки, обратясь лицом к северу, а наши — к югу.

— Кстати о молниях, — вмешался Катилина. — Уж я не знаю, с какой стороны она пришла — слева или справа, но сегодня утром молния ударила в статую Лукулла. Ту, что стоит на пристани в Остии. Я узнал эту новость от барочника на Тибре. Теперь от памятника осталась груда расплавленной бронзы.

Да, об этом предзнаменовании ходило много толков. Впрочем, не нужно быть авгуром, чтобы понять, что Лукуллу оно ничего хорошего не сулит.

— Да уж, воистину зловещий знак, — подытожил Гортал. — Будем надеяться, что нам, по крайней мере, не предстоит сокрушительного поражения на Востоке.

Подспудный смысл последней фразы лицемерно противоречил ее содержанию. Такими были едва ли не все высказывания Гортала. Если он говорит, что утром взошло солнце, то лучше выйти на улицу и проверить, так ли это, чем принимать его утверждения на веру.

— В Риме не так уж мало людей, жаждущих, чтобы Лукулл был отозван, — продолжил развивать начатую тему Курий.

— Сенат никогда не отзовет успешного полководца, — резко оборвал его я.

Мне пришлось не по вкусу его замечание.

— Пока ему сопутствует успех, да, — усмехнулся Публий Клавдий. — А моему зятю он очень даже сопутствует.

Он взял маленький вертел с нанизанными на него небольшими кусками жареного ягненка и смачно откусил от одного из них.

— Прошу заметить, — подхватил Каталина, — что этот человек добился огромного личного влияния на Востоке благодаря тому, что обобрал половину Рима.

Сергий Катилина, краснолицый и рыжеволосый, принадлежал к тому разряду людей, которые всегда кажутся раздраженными. В своем заявлении он имел в виду то, что Лукулл сократил азиатские долги. Будучи диктатором, Сулла обложил римские провинции в Азии непосильной данью, выплачивать которую можно было лишь занимая под грабительские проценты у римских финансистов. Чтобы спасти восточные города от полного разорения, Лукулл простил им большую часть долга, вмешавшись, таким образом, в сферу интересов наших ростовщиков, чем нажил себе смертельных врагов.

— Возможно, Публий сумеет указать Лукуллу на эту досадную ошибку, когда присоединится к нему в будущем году, — беспечным тоном произнесла Клавдия.

По всей очевидности, ей хотелось разрядить обстановку и сменить тему разговора. Вскоре слуги убрали со стола основные блюда, и, когда в комнату внесли богов-хранителей домашнего очага, на несколько мгновений воцарилась тишина. Накинув край тоги на голову, Публий, исполняющий роль домашнего священнослужителя, принес им в жертву крохи пищи и окропил их вином. Когда богов вынесли, на столе уже стоял десерт.

На протяжении всего действа Тигран беспрестанно засыпал меня вопросами, касающимися истоков римских обычаев, закона и культа. Особый интерес он проявлял к моей карьере и планам на будущее. Вполне возможно, что в любое другое время подобная любознательность со стороны человека, который в один прекрасный день мог стать Царем царей, мне немало бы польстила. Однако в тот вечер он не вызывал у меня ничего, кроме раздражения, поскольку отнимал время, которое я хотел посвятить Клавдии. В результате ее вниманием целиком завладел Цезарь, заставив меня ревновать.

Клавдия решила воздержаться от вина, которое подали вслед за десертом. Я тоже счел благоразумным последовать ее примеру, поскольку находился в окружении людей, среди которых следовало высказываться очень осторожно. Все они участвовали в политической игре с очень крупными ставками. Такие редко умирали естественной смертью. Из всех присутствовавших на том вечере одному Горталу выпала такая удача. Что же касается наиболее вероятной природы моей кончины, то я еще не настолько сведущ, чтобы ее пророчить. В целом же римская политика того времени весьма напоминала munera sine missione — смертельно опасные игры, о которых я уже писал.

Почти не прикасаясь к вину, я с интересом наблюдал за остальными гостями. Курий, который выпил немало во время обеда, значительно продвинулся в том же направлении. Лицо Сергия Катилины еще больше раскраснелось, а голос стал грубее и резче. Гортал, как всегда, оставался веселым и невозмутимым, Цицерон же не слишком усердствовал в питье, поэтому его речь практически не претерпела изменений.

Гай Юлий, признанный король пирушек, напротив, возжелал усилить крепость вина. Он потребовал, чтобы Публий разбавил фалернское водой в соотношении два к одному. Лично я был благодарен ему уже за то, что он не превратил наш ужин в одну из тех попоек, где каждому из гостей полагалось осушить определенное число кубков. Скажем, нам вполне могли бы предложить опрокинуть по кубку за каждую букву в имени почетного гостя. Хорошо, если им окажется Тигран, а в случае Квинта Гортензия Гортала, боюсь, никто из нас не дошел бы до конца. К счастью, на том обеде каждый был волен прикладываться к вину по своему усмотрению, и только прислуживавший нам раб следил за тем, чтобы кубки никогда не пустовали.

— Сегодня, — сказал Юлий Цезарь, — когда здесь собрались гости, занимающие столь высокое положение, нам следует обсудить проблему правильного использования власти, как гражданской, так и военной, поставленной на службу государству.

Его заявление было данью греческой традиции и, несомненно, имело целью польстить заморскому гостю. Когда римляне собирались на серьезную пирушку, философские дискуссии затевались крайне редко, потому что на следующий день вряд ли кто-нибудь из ее участников смог бы с уверенностью сказать, о чем шла речь. Борцы, акробаты и обнаженные сирийские танцовщицы — о них рассуждать было гораздо уместней в таких случаях.

— Марк Туллий, — продолжал Цезарь, — был весьма любезен, затронув эту тему. Разумеется, мы выступаем не перед судом, а потому прошу высказываться лаконично. Так, чтобы каждый из нас, учитывая наше нетрезвое состояние, не утратил нить рассуждений.

Цезарь, по обыкновению, взял на себя роль души подвыпившей компании, хотя я был уверен, что сам он был абсолютно трезв.

Цицерон задумался на мгновение, собираясь с мыслями.

— Мы, римляне, — начал он, — дали миру нечто принципиально новое. Со дня свержения нашего последнего царя прошло уже более четырех веков. За это время мы построили нашу республику — самый совершенный инструмент государственного управления за всю историю человечества. Это уже не крикливая неуправляемая толпа вроде той, что была в древней Афинской республике, а стройная система органов управления, во главе которой стоит Сенат и над которой осуществляют руководство консулы. Да простит меня наш уважаемый гость, но она существенно превосходит всякое монархическое устройство, поскольку вместо деспотической воли действуют законы. Все ключевые государственные посты распределяются между чиновниками в зависимости от их заслуг и достоинств. И каждый из них может быть отозван с занимаемой должности на основании его некомпетентности или злоупотребления властью. Таким образом, власть сосредоточена в руках людей, которые хорошо знают законы и разбираются в государственном управлении. Военная власть может быть передана только в руки тех, кто несколько лет прослужил в гражданской сфере. В противном случае военные командиры будут не способны заботиться об истинном благе общества и будут стремиться к развязыванию войн исключительно ради собственного обогащения, а не в интересах государства.

Это был явный выпад против Помпея, который стал полководцем, почти не пройдя гражданской службы, а затем, опираясь на свою военную мощь, занял высший государственный пост.

— Сергий Катилина, — обратился к нему Цезарь, — а что ты думаешь на этот счет?

Взгляд у Катилины был весьма затуманен, но когда он заговорил, его голос зазвучал вполне отчетливо:

— Никто из здесь присутствующих, разумеется, не желает реставрации монархии. Однако наш дорогой Марк Туллий явно недооценивает значения благородного происхождения при избрании тех, кто будет управлять государством. Люди, поднявшиеся из самых низов, не способны почувствовать свой долг перед государством. Они движимы лишь жаждой власти. Пройдет не один век, прежде чем они произведут на свет подлинно благородный характер, у которого эти высокие качества будут врожденными. В наше же время, к великому сожалению, это становится большой редкостью. Каждый день я вижу в Сенате потомков вольноотпущенников!

Подобно Публию, Катилина полагал, что своей должностью обязан высокому происхождению. Впрочем, других достоинств у него и не было.

— Предлагаю отдать всю гражданскую и военную власть патрициям и плебейской знати. Тогда мы обезопасим себя от проходимцев, рвущихся занять высокие посты.

— Великолепная мысль, — сухо подытожил Цезарь. — А теперь, поскольку Квинт Курий вышел из нашей импровизированной дискуссии и ныне находится в крепких объятиях Морфея, послушаем нашего будущего консула.

— Я далеко не философ в сфере политики, — изрек своим благозвучным голосом Гортал, — однако кое-что смыслю в законах и искусстве государственного управления. Несмотря на то что и я не хотел бы видеть во главе Рима монарха, я числю себя другом царей. — Он слегка поклонился Тиграну. — И хотя я разделяю мнение о том, что средоточие власти в руках одного человека представляет угрозу общественному порядку, хочу отметить положительный опыт подобного государственного устройства. Так, в минуты чрезвычайной опасности именно быстрые решения единовластного правителя могут спасти государство. Что же касается военной власти, — он сделал красноречивый жест кубком, — то мне кажется, что временами мы предоставляем нашим генералам слишком большие полномочия за рубежом. В последнее годы они все чаще стали забывать о том, что своим командованием, да и всем прочим, обязаны Сенату. И ведут себя как независимые властители тех регионов, где происходят боевые действия. Это относится к Серторию, а также к Лукуллу, о котором в этой связи уже упоминал в своей речи Сергий Катилина.

Использовать чье-либо высказывание для подтверждения своей точки зрения было вполне в духе Гортала.

— Мне кажется, уже назрела острая необходимость провести судебное разбирательство, призванное уточнить обязанности наших полководцев и ограничить их власть.

— Отличное предложение! — подхватил Цезарь. — А теперь послушаем нашего хозяина.

Публий был уже порядком пьян, тем не менее изъяснялся вполне членораздельно.

— Скоро я присоединюсь к моему зятю, победоносному Лукуллу. Мы будем вместе вести войну с Митридатом. Всякий человек, вступающий на государственный пост, обязан пройти военную службу. Она является важной школой для будущего чиновника. Я всегда так считал. Однако хочу заметить, что власть сосредотачивается здесь, в Риме. И если кто-то желает добиться верховной власти, ему не обязательно завоевывать испанцев или египтян. Власть исходит от римского народа. От патрициев и от плебеев. Сенат проводит окончательные указы, но власть все равно находится в руках Народного собрания. Если тот, кто облечен высокими полномочиями, считает, что поддержки большинства в Сенате достаточно, чтобы удержать власть, он глубоко заблуждается. Поддержка народа — вот что необходимо, причем не только в собрании, но и на улицах города.

— Весьма интересно, — произнес Гай Юлий, когда бессвязная тирада Публия, казалось, завершилась, — но давайте же послушаем нашего дорогого гостя и узнаем его точку зрения.

— Прежде всего, — начал Тигран, — позвольте мне выразить свое безграничное восхищение вашей уникальной государственной системой, которая избирает в свои ряды лучших и предоставляет им возможность управлять половиной мира. Однако боюсь, что она никогда не приживется в наших краях. Будучи наследниками греческой культуры, вы имеете уходящую в далекое прошлое традицию избирать свое правительство. Мой же народ состоит большей частью из неразвитых азиатов, которые не приемлют никакой иной власти, кроме самодержавной. Для них царь все равно что бог. Заберите у них царя — и это будет равносильно утрате бога.

Он улыбнулся всем сидящим за столом так, словно они были его лучшими друзьями.

— Я совершенно уверен в том, что Востоком всегда будут управлять монархи. Полагаю, вы все согласитесь со мной, что они должны быть такими правителями, которые являются друзьями Рима.К сожалению, сейчас не многие на Востоке разделяют мою точку зрения.

Еще один камень в адрес папочки, отметил я про себя.

— Прекрасно, прекрасно поставлен вопрос, — сказал Цезарь. — А теперь мы должны выслушать Деция Цецилия Метелла Младшего, который совсем недавно начал свою публичную деятельность. Как известно, он является сыном высоко чтимого нами городского претора и потомком выдающегося рода.

За весь вечер я выпил совсем немного вина, тем не менее ощущал странную легкость в голове. Хотя, возможно, причиной тому было мое увлечение Клавдией. Я поклялся себе не говорить ничего необдуманного и вообще вести себя предельно сдержанно. Однако льстивое обращение Цезаря вынудило меня нарушить данное себе слово. К тому же в воздухе витало нечто такое, что не давало мне покоя весь вечер. Это «нечто» заключалось в том, что с тех пор, как я узнал об убийствах Синистра и Парамеда, с кем бы я ни говорил, в особенности во время этого обеда, все сказанное прямо или косвенно вертелось вокруг двух громких имен: Лукулла и Митридата, Митридата и Лукулла. Я знал: стоит мне приложить достаточно усилий, и я смогу распутать этот клубок лжи и таинственности и обнажить грязные интриги, плетущиеся вокруг этих имен. Я имел на это полное право, ибо за мной стояли Сенат и римский народ. К сожалению, у меня пока не было зацепки, точки опоры, позволяющей повернуть рычаг. Начал я так:

— Как самый младший член правительства я едва решился произнести речь в столь избранном обществе.

При этих словах все заулыбались и закивали друг другу. Исключение составлял лишь Курий, который тихо похрапывал на своем месте. Вокруг по-прежнему сновали слуги, шлепая по полу ногами и наполняя наши кубки вином.

— Во время нашей замечательной беседы мне в голову пришли кое-какие соображения, которыми сейчас я хотел бы с вами поделиться.

Улыбки все еще не сошли у них с уст.

— Мне кажется, есть нечто более важное, чем происхождение и родственные связи. Даже более важное, чем жизненный опыт или личные способности. Это преданность Риму, Сенату и народу. Как совершенно справедливо заметили мой патрон Гортал и мой друг Сергий Катилина, победоносные полководцы, которые воюют исключительно ради личного обогащения и славы, не являются подлинными слугами Рима. Как не является таковым магистрат, торгующий своими решениями. А также наместник, грабящий доверенную ему провинцию.

При этих словах Цицерон усиленно закивал. И неудивительно: именно на подобных доводах он строил свою обвинительную речь против Верреса.

— И уж конечно, — продолжал я, все больше распаляясь, — не является истинным слугой Рима тот, кто ведет секретные переговоры с иностранными правителями, преследуя какие-то личные интересы. Или злоумышляет против одного из действующих военачальников из зависти к его славе.

Цицерон снова кивнул, еле слышно исторгнув слово: «Верно». Лицо Катилины, как всегда угрюмое, стало олицетворением чистейшей скуки. Гортал сохранил привычное выражение доброжелательности, но его улыбка стала несколько натужной. Публий метнул в меня гневный взор, а Тигран уставился в свой кубок, как будто опасаясь выдать себя взглядом.

— Прекрасно, — произнес в завершение моей речи Цезарь, с одобрением посмотрев на меня.

Правда, это ровным счетом ничего не значило, потому что никогда в жизни я не встречал человека, который бы владел своими чувствами лучше, чем Гай Юлий. Он мог улыбаться в лицо человеку, которого замыслил лишить жизни, равно как тому, кто собрался убить его.

Разговор возобновился, вино продолжало течь рекой, и никакие возможные последствия не могли воспрепятствовать размеренному течению вечера. Спустя некоторое время Гортал послал за своими сандалиями, а вслед за ним то же самое сделали Цезарь с Цицероном. Катилина, Курий и Публий, не способные передвигаться, покинули трапезную на руках своих рабов. Тигран еще что-то оживленно говорил, пьяным взором уставившись в пустоту, но недолго, ибо его вскоре сморил сон. Рабы Клавдиев вынесли его вслед за остальными гостями. Я же остался наедине со своими тревожными мыслями.

Я не привел с собой раба, поэтому пришлось самому искать свои сандалии и собираться с силами, чтобы добраться домой. Выйдя из трапезной, я увидел, что меня поджидает Клавдия. На девушке было столь легкое платье, что казалось, будто свет лампы пронизывает ее насквозь, ярко очерчивая фигуру. Это был последний сокрушительный удар по моим расстроенным чувствам. Помнится, на загородной вилле моего отца под Фиденами стояла древняя греческая статуя Артемиды, по слухам, работы самого Праксителя. Облаченная в короткий хитон охотницы, она стояла на цыпочках одной ноги, будто преследуя свою добычу. Мальчишкой я считал ее идеалом женской красоты: длинные, стройные ноги с упругими бедрами, небольшая высокая грудь, грациозный изгиб длинной шеи. Меня никогда не привлекали пышногрудые Юноны или Венеры, столь почитаемые большинством римлян мужского пола. Клавдия явила предо мной оживший образ моей мраморной Афродиты.

— Деций, — прошептала она, — я так рада, что ты еще держишься на ногах, причем вполне твердо.

— Кажется, мне не удалось стать душой компании, — отозвался я. — Я никак не мог проникнуться атмосферой вечера.

— Знаю, я все слышала.

— Зачем тебе слушать пьяную демагогию сильных мира сего? Должно быть, тебе было до смерти скучно.

Усилием воли я пытался заставить фонари гореть ярче, чтобы лучше разглядеть ее, но потом бросил эту затею. Я не собирался видеть ничего больше того, что позволяла мне видеть Клавдия.

— Всегда полезно знать, что говорят власть предержащие в Риме. Тем более в наши дни. И хотя из присутствующих сегодня гостей только Гортал представляет реальную политическую силу, остальные тоже подают большие надежды.

— Даже Курий и Катилина?

— Мужчине вовсе не обязательно обладать умом, талантом или добрым нравом, чтобы играть значительную роль в управлении государственными делами. Вполне достаточно быть беспринципным и опасным.

Согласитесь, довольно странно слышать такие слова из уст полуодетой молодой особы, говорящей ночью наедине с мужчиной, который не является ее мужем. Тем не менее я старался не обращать внимания на эти щекотливые обстоятельства, лишь бы подольше побыть с ней вместе.

— А как же я? Я тоже один из тех, кто подает большие надежды?

Она придвинулась ближе — так близко, что мне даже не верилось:

— О, еще какие! У тебя есть все, о чем сегодня шла речь: способности, происхождение, преданность… Нет той вершины, которую ты не мог бы покорить.

— Только всему свое время, — сказал я. — Такие дела, как продвижение по служебной лестнице, быстро не делаются. Существует строго установленный порядок.

— Это так, когда ты предпочитаешь плыть по течению, — возразила она. — Однако смелые люди не смиряются перед обстоятельствами. Они не боятся ускорить этот процесс.

Я понимал, куда она клонит.

— Смелых людей, если ты помнишь, не так давно обезглавливали, сбрасывали вниз с Тарпейской скалы или затаскивали при помощи крюка в Тибр.

Она презрительно усмехнулась:

— Такая участь может постичь любого человека, даже самого робкого. Разница лишь в том, что смелые люди рискуют жизнью ради достойных целей. Помпей и Красс отказались постепенно перемещаться с одной ступени лестницы на другую. И теперь они консулы.

— Полагаю, Гортал проявил большую осмотрительность, — заметили. — Поэтому он встретит смерть в своей постели. В отличие от этих двоих.

Усмешка сошла с лица Клавдии:

— Я ошиблась в тебе, Деций Цецилий. Мне казалось, ты сделан из лучшего теста.

Она подошла так близко, что едва не коснулась сосками грудей моей туники.

— Ты мог провести эту ночь со мной. Но теперь думаю, ты этого не заслуживаешь. Поэтому будет лучше, если ты проведешь ее один. Лучшего достойны только лучшие.

Призвав в себе остатки чувства собственного достоинства, я произнес:

— Сильные духом не всегда побеждают. У них бывают и поражения. Лично я предпочитаю лучше принять свое поражение. Несомненно, среди людей, смелых духом, найдутся такие, которые будут достойны лучшего.

Проходя мимо Клавдии, я взглянул на нее мельком: ее лицо напоминало застывшую маску.

На улице не было видно ни зги. Так темно в Риме бывает только в безлунную ночь. Я понимал, что вернуться за фонарем или факелом при сложившихся обстоятельствах было бы по меньшей мере бестактно. Кроме того, свет, который, с одной стороны, облегчил бы мне путь, с другой — несомненно, сделал бы его еще более опасным. Снующие повсюду римские воры всегда не прочь поживиться, поэтому только и рыщут в поисках перебравших прохожих. А свет привлекает их к себе, как ночных мошек. Словом, я счел за лучшее споткнуться или наступить на какую-нибудь гадость, что, надо сказать, делал неоднократно, пока добрался домой. Наконец, измученный одним из самых длинных и странных дней в своей жизни, я без сил рухнул в постель.

ГЛАВА 4

Утро, как всегда, наступило слишком рано. Наверное, мне никогда не удастся понять, почему нам вбили в голову, что вставать затемно — это хорошо. Полагаю, наши моралисты числят этот обычай добродетелью исключительно потому, что он такой неприятный. Они всегда рекомендуют начинать работу до рассвета, будто это время имеет какое-то преимущество над ярким солнечным утром. Возможно, это напоминает им боевые походы, во время которых солдат будят за час до рассвета. Лично я никогда не находил в этом обычае ничего хорошего. Только идиоту могла прийти мысль воевать в такой час. Словом, я не могу объяснить столь раннюю побудку иначе как прихотью жестоких центурионов, которые не без удовольствия взирают на страдания своих подчиненных. Сенаторы, преторы и консулы встают тогда, когда еще даже невозможно разглядеть одежду, и, очевидно, ощущают себя более трудоспособными по сравнению с теми, кто предпочитает приступать к своим деловым обязанностям, полностью проснувшись. Страшно подумать, сколько войн мы проиграли по вине сенаторов, которые составляли планы военных действий ни свет ни заря, клюя носом.

Несмотря на свой внутренний протест, я был вынужден встать, как всегда, спозаранку и выслушать доклад ночной стражи, с трудом подавляя одолевавшую меня зевоту и запихивая завтрак в свой изнуренный предыдущей трапезой желудок. Слава богам, этой ночью в моем районе не произошло ни одного убийства. Если бы вам пришлось жить в Субуре, вы бы поняли, почему это обстоятельство меня так порадовало. Особенно если учесть, что одной из следующих жертв вполне мог оказаться я сам. Прошлой ночью по дороге домой мне все время мерещилось, будто за мной кто-то идет. Мне казалось, что я слышал чьи-то шаги за спиной. Впрочем, неудивительно. В такую темную ночь и при моем вчерашнем состоянии даже самый заядлый скептик мог увидеть привидения. Хотя если это так, то их был целый город.

Вслед за ночным дозором я принял клиентов, а потом еще одного посетителя. Им оказался высокий и чрезвычайно красивый молодой человек, одетый в голубую тунику вроде тех, какие носят моряки. В ответ на мое приветствие он улыбнулся, обнажив безупречные зубы, чем выказал дружеское расположение, граничащее с дерзостью.

— Я от Макрона, — произнес юноша. — Он просил кое-что передать тебе наедине.

Мои клиенты подозрительно на него покосились.

— Говори лучше при нас, парень, зачем явился, — вступил в разговор Бурр, мой старый солдат. — Видишь ли, недавно на нашего патрона было совершено нападение. И мы не хотим, чтобы это повторилось.

Однако незнакомец в ответ рассмеялся во весь голос.

— Насчет меня будь спокоен, старик. Я никогда не нападаю дважды.

— Надеюсь, что на этот раз мне ничего не грозит, — произнес я, невзирая на возмущенные взгляды моих клиентов, после чего, обращаясь к ним, сказал: — Подождите меня в перистиле. Сегодня утром мы идем к претору, — и, обернувшись к молодому человеку, добавил: — Иди за мной.

Я повел его в кабинет, который переделал на свой лад. Теперь в нем были большие окна и застекленная крыша. Мне хотелось получше разглядеть молодого гостя, встревожившего своим появлением моих клиентов. Двигался он свободно, немного раскачиваясь, и своей несколько небрежной походкой чем-то напоминал атлета.

Сев за стол, я принялся изучать юношу. У него были вьющиеся черные волосы и строгие правильные черты лица — возможно, излишне грубоватые для греков, но вполне вписывающиеся в римское представление о мужской красоте. Телом он напоминал молодого Геркулеса. Я никогда не испытывал влечения к представителям своего пола, но при взгляде на этого юношу понял, что, должно быть, чувствовали такого рода мужчины. Напустив на себя строгий вид, я спросил:

— Ты всегда являешься к государственным служащим в таком виде? Разве тебе неизвестно, что положено надевать тогу?

— Я человек новый в этом городе, — ответил он, — и никого здесь не знаю.

— Твое имя?

— Тит Анний Милон из Остии. Теперь живу здесь, под опекой Макрона.

На столе передо мной лежал старинный бронзовый кинжал, найденный в каком-то захоронении на Крите. Я приобрел его у одного человека, который клялся, что тот некогда принадлежал легендарному герою Идоменею. Впрочем, всякое бронзовое оружие, которое мне доводилось видеть, непременно приписывали какому-нибудь герою «Илиады». Я взял кинжал со стола и бросил юноше: «Лови!» Тот молниеносно выставил руку. Его ладонь была столь тверда, что мне даже почудилось, будто при ударе о нее бронза лязгнула.

— Ты из гильдии гребцов?

Только у гребцов могли быть такие закаленные трудом руки.

Он кивнул:

— Провел три года в море, в погоне за пиратами. А последние два возил баржи, курсировавшие между Римом и Остией.

Гильдия гребцов была весьма мощной, и в ней запрещалось применять более дешевый рабский труд. Юный Милон был прекрасным примером того, как мог выглядеть трудившийся на этом поприще человек, который получал хороший заработок и позволял себе питаться не хуже всякого свободного гражданина.

— Так что же Макрон просил тебя передать мне?

— Во-первых, мальчишка, который забрался в твой дом и стукнул тебя по голове, из чужаков.

Он бросил кинжал, и тот упал на кипу папирусов, примяв их своей тяжестью.

— Он уверен?

— Забраться в дом важного человека за каким-то несчастным бронзовым амулетом может только тот, кого на это дело наняли. Никто из наших в ту ночь этого не делал. Они доложили об этом главарям своих банд, а те в свою очередь Макрону. Никто бы не стал скрывать такого рода преступление.

— Ладно, продолжай.

— Синистра убил какой-то азиат. Удавка из тетивы — это в их духе. В Риме предпочли бы скорее пустить в ход сику, пугио или меч.

— Или дубинку. — Я дотронулся до своей все еще болезненной макушки. — Все эти иностранные убийцы весьма на руку Макрону. Я подозревал его в чем угодно, только не в наивности.

— Даже такой человек, как мой патрон, не может быть виноват во всех смертных грехах. — Он расплылся в обворожительной улыбке. — И наконец, что касается Г. Агера. Того, который купил Синистра. Он служит надсмотрщиком на ферме неподалеку от Байи. Нам понадобится еще несколько дней, чтобы разузнать, кому она принадлежит.

— Очень хорошо. Скажи Макрону, чтобы он держал меня в курсе дела. И как только что-то выяснится, пусть снова пришлет тебя, чтобы дать мне знать. Ты выглядишь гораздо приличнее большинства его громил.

— Приятно слышать. Я могу идти?

— Да. Вот еще что. Пусть Макрон купит тебе какую-нибудь тогу.

Напоследок сверкнув своими безупречными зубами, он вышел. Да, этот молодой человек был определенно лучше того уличного сброда и бывших гладиаторов, из которого обычно складывались банды. Мне пришлись по вкусу его непринужденность и сообразительность. Я всегда был не прочь завести полезное знакомство с кем-нибудь из низших слоев римского общества, и сейчас был как раз такой случай. Ибо я нутром чуял, что этот юноша далеко пойдет, если, конечно, сумеет уцелеть.

По пути к дому отца я размышлял над полученными мною новыми сведениями. Происхождение моего обидчика и убийцы Синистра представляло интерес только в том случае, если оба преступления совершил один человек. Но это было невозможно. Убийцей Синистра мог быть только такой же сильный и тренированный мужчина, как он сам, но никак не мальчишка, который проник в мой дом. Подозрение, что преступник был азиатом, не давало мне покоя. Но его еще предстояло доказать.

Гораздо больше меня беспокоил другой вопрос. Зачем было Г. Агеру приезжать из Байи, что находилась в Кампанье, в Рим? Очевидно, не только затем, чтобы купить гладиатора и отпустить его на волю? Я стал вспоминать знакомых мне людей, которые имели загородные дома близ Байи. Прежде всего, Цезарь, Гортал и Помпей. Но это еще ни о чем не говорило. В таком знаменитом курорте, как Байя, приобретал виллу всякий, кто мог себе это позволить. Я тоже намеревался это сделать, как только разбогатею. Этот курорт славился шикарным, беспечным и безнравственным образом жизни. Моралисты обожали разглагольствовать о разложении Байи. Это привлекало сюда еще больше народу.

По дороге к дому моего отца с нами случилось одно происшествие. На первый взгляд это был обыкновенный пустяк, который может повстречаться на пути каждого и как будто не влечет за собой никаких последствий, но почему-то заставляет задуматься. Словом, нас обогнал белоснежный паланкин, который несли рабы в белых храмовых туниках. В нем находилась одна из девственниц-весталок. Эти особы, посвятившие свою жизнь служению богине домашнего очага, пользуются в Риме чрезвычайным почетом и уважением. Они наделены такой святостью, что если по пути к месту казни преступник встретит весталку, его немедленно освобождают. Это вселяет надежду приговоренным преступникам, хотя довольно призрачную, ибо весталки редко покидают пределы храма, меж тем как преступников казнят постоянно.

Пропустив паланкин, мы продолжили путь. Я не узнал, кто находится внутри его. Храм Весты посещали преимущественно женщины, а весталок выбирали среди маленьких девочек из хороших семей. Я был лично знаком только с одной из служительниц храма, моей тетушкой. Когда срок ее службы подошел к концу — кстати сказать, он длился ни много ни мало тридцать лет, — она предпочла сомнительным преимуществам позднего брака остаться в храме на правах жрицы. Служение весталок подразделялось на три десятилетних периода. В первый из них они изучали свои обязанности, во второй — применяли их на практике, а в третий — обучали им новичков. Подобное образование отнюдь не ставило своей целью подготовить женщину к мирской жизни.

Не дойдя до отцовского дома, мы столкнулись с ним на улице. Окруженный толпой, он шествовал по направлению к Форуму.

— Мы идем в курию, — пояснил отец. — Прибыл гонец с Востока. С важными донесениями о войне.

Мне хотелось обсудить с ним странные происшествия, случившиеся в предыдущий день, однако пришлось отложить наш разговор. Чем ближе мы подходили к курии, тем больше разрасталась вокруг нас толпа. Очевидно, весть о прибытии вестника с Востока неким чудесным образом, который мне хорошо был известен, успела облететь весь город. Когда мы добрались до Форума, то там уже некуда яблоку было упасть. Поэтому отцовским ликторам, вооруженным фасциями, приходилось прокладывать нам путь сквозь толпу, которая расступалась перед ними, подобно морю перед таранным судном.

В воздухе стоял запах чеснока и прогорклого оливкового масла. Люди со всех сторон засыпали нас вопросами, очевидно думая, что мы знаем больше всех остальных. Судя по их содержанию, толки в городе ходили самые разные, начиная с поражения наших войск и грядущего в связи с этим несчастья для Рима и кончая надвигающейся на наш город чумой и очередного восстания рабов. Разумеется, не меньше слухов всех взволновали последние знамения. Якобы было замечено, что над Капитолием прошлой ночью кружили пятьдесят орлов. В Пестуме родился ребенок со змеиной шеей. А священные гуси заговорили по-человечески, предрекая гибель городу. Иногда мне казалось, что Рим — единственный на земле город, жители которого занимаются исключительно тем, что сочиняют и распространяют всевозможные приметы и предзнаменования.

Пока преторы в белых тогах с пурпурной каймой заполняли здание курии, сопровождающие их прислужники толпились в портике снаружи. Когда мы с отцом поднимались по лестнице, отец обратился к ликторам, стоявшим сбоку от нас:

— Наведите здесь мало-мальский порядок. Гражданам Рима вскоре надлежит услышать важное сообщение. И я хочу, чтобы они выглядели достойно. И вели себя как подобает истинным римлянам.

— Хорошо, претор, — ответил Регул, глава ликторов. Он тотчас кликнул глашатаев, а когда мы входили в курию, те уже начали призывать граждан объединяться по трибам.

Курия была до краев наводнена народом. Сулла почти вдвое увеличил Сенат, намереваясь ввести в него своих друзей и вознаградить приспешников. Однако почему-то он не счел нужным построить соответствующее по размерам здание, которое могло бы вместить такую ораву. Помпей дал двум своим цензорам год на то, чтобы очистить этот орган власти от продажных и недостойных сенаторов, однако это не слишком улучшило положение. Отец занял свое место среди преторов, а я стал пробираться в заднюю часть здания, где стояли рядовые сенаторы.

Внизу напротив скамей, расставленных рядами, как в театре, в роскошных креслах восседали консулы. Помпей, самый выдающийся воин своего поколения, для своей должности был невероятно молодым. По конституции ему еще было не положено занимать ни консульское место, ни те высочайшие военные посты, на которые он был назначен. Он никогда не был квестором, эдилом или претором. Кроме того, тридцать шесть лет — слишком молодой возраст для того, чтобы занять должность консула. Однако многое можно простить человеку, у которого за воротами стоят легионы солдат, а сам он находится здесь. Больше всего на свете он мечтал о мировой славе полководца. При этом сам отнюдь не являлся таким политическим болваном, как большинство прочих военных. Об этом можно было судить по некоторым аспектам его деятельности в качестве консула. Я имею в виду, к примеру, предпринятую им чистку Сената, о которой я уже упоминал. А также судебную реформу, которую он провел таким справедливым образом, что жаловаться могли только продажные чиновники, что они, понятно, и делали.

Что же касается Красса, то с ним дело обстояло совершенно иначе. И, несмотря на то что он обладал всем необходимым для консульской должности набором качеств, к сожалению, совершенно ничем не отличился на военном поприще. Иначе как невезением это не назовешь, поскольку Красс после своей гражданской службы получал военные назначения, из которых трудно было извлечь какую-то выгоду. Пока Помпей одну за другой одерживал победы в гражданских войнах на Италийском полуострове, в Сицилии и Африке, в Испании против Сертория и Перперны, Крассу приходилось воевать с рабами. И даже в этой войне Помпею удалось присвоить себе часть славы. Внезапной атакой он разбил войско галльского гладиатора Крикса, который отделился от Спартака и отправился в сторону дома своей дорогой. Чтобы хоть как-то примириться с постигшим его разочарованием, Красс совершил впечатляющий жест: он распял шесть тысяч пойманных рабов вдоль Аппиевой дороги, от Капуи до самого Рима. Став бунтовщиками, они теперь были совершенно не пригодны как рабы, зато могли послужить назиданием другим. Его поступок убедительно доказал всем, что с таким человеком, как Марк Лициний Красс, шутки плохи.

Красс питал зависть к славе Помпея, а Помпей — к его несметному состоянию. Однако и у того и другого костью в горле стоял Лукулл, командовавший римским войском на Востоке. Вследствие всех этих обстоятельств обстановка в Риме была крайне неустойчива. Все с нетерпением ожидали ее разрешения и облегченно вздохнули, когда оба полководца два месяца спустя покинули свои консульские кресла в Риме, чтобы где-нибудь еще завоевать места проконсулов. Гортал и его коллега Квинт Метелл, такой же добродушный на вид прохиндей, ничего не боялись. (Это не мой кровный родственник, под началом которого я служил в Испании, а другой Квинт Цецилий Метелл, позднее получивший прозвище Кретик.)

Помпей подал знак, и вперед вышел молодой человек. По всему было видно, что он очень волновался, обнаружив себя перед ныне притихшим собранием сильных мира сего. Это был военный трибун, который не успел даже сменить перед своим выступлением грязную походную тунику, весьма износившуюся под воинскими доспехами. По старинному обычаю он сбросил свое оружие и военное снаряжение у городских ворот, оставив при себе лишь военный ремень с брелком и украшенные бронзой поножи. Его походные башмаки, подбитые большими сапожными гвоздями, громко отстукивали каждый его шаг по мраморному полу. Я был с ним не знаком, но решил непременно исправить эту ошибку сразу после заседания.

Гортал поднялся со своего места, которое находилось в самом нижнем ряду, и повернулся лицом к сенаторам. Его ослепительной белизны тога была изящно наброшена на плечи в свойственной ему одному манере. Это выглядело столь впечатляюще и величественно, что трагические актеры впоследствии начали ему подражать.

— Отцы отечества, — раздался его дивной красоты голос, — этот трибун, Гней Квинтилий Карбон, сегодня прибыл из восточных легионов с донесением от полководца Лукулла. Прошу вас внимательно его выслушать.

Гортал сел в свое кресло, а трибун достал из кожаного футляра свиток. И, не успев развернуть его, произнес:

— Полководец Луций Лициний Лукулл приветствует благородный Сенат и граждан Рима.

Поначалу его речь была робкой, но с каждым словом обретала уверенность.

— Отцы отечества, — продолжал вещать он, — обращаюсь к вам, чтобы сообщить о нашей победе на Востоке. Больше года тому назад разбив войска Митридата в великой битве при Кабире, я посвятил себя управленческим обязанностям здесь, в Азии. Тем временем подчиненные мне военачальники уничтожали последние очаги сопротивления и боролись с партизанами в горах. Ныне я имею честь сообщить о том, что Понт, Галатия и Вифиния находятся полностью под властью Рима. Митридат сбежал в Армению и ныне скрывается у своего зятя Тиграна в Армении.

При этих словах значительная часть Сената, поддерживающая Лукулла, вскочила со своих мест, приветствуя известие громкими аплодисментами и радостными возгласами. Остальные выражали свой восторг более сдержанно, а финансовые и политические противники полководца-победителя старались ничем не выдать своей злобы и разочарования. В самом деле, разве можно было открыто порицать великую победу Рима? Кажется, я радовался громче всех. Когда ликование стихло, Карбон продолжил чтение.

— Но несмотря на столь значительную победу, Восток будет представлять для Рима опасность до тех пор, пока Митридат жив и находится на свободе. Тигран выказал откровенное неповиновение Риму, предоставив убежище понтийскому правителю. Поэтому я предлагаю ввести в Армению легионы и потребовать выдачи Митридата. Если он откажется, я пойду на него войной. Да здравствуют во веки веков Сенат и народ Рима!

Противники Лукулла пришли в ярость. Объявить войну иностранному правителю без соответствующей санкции Сената — это уже было слишком! Такого нарушения закона ему простить не могли. Раздались возгласы, требующие отозвать Лукулла и даже предать его казни. Наконец со своего места поднялся Гортал, и вмиг воцарилась тишина. По традиции ни один консул не может выступить, если ему не позволит Сенат.

— Отцы отечества, призываю вас к благоразумию. Давайте разберемся в том, что на самом деле хотел нам сказать полководец Лукулл. — Большой профессионал в защите подсудимых, Гортал начал перечислять неоспоримые факты: — Во-первых, он положил конец партизанской войне. И при этом, прошу заметить, обратился к нам не затем, чтобы устроить по этому поводу триумфальное шествие. Во-вторых, он не говорил о том, что введет войска в Армению, а лишь предлагает сделать это. Следовательно, он оставил решение за нами, и оно еще может быть изменено. В-третьих, он не утверждал, что собирается «вторгнуться» в Армению, а сказал, что просто хочет ввести в эту страну свои легионы.

Как можно ввести войска в независимое государство без его разрешения и при этом не вторгнуться в его пределы, для меня до сих пор остается загадкой, однако Гортал всегда слыл чрезвычайно талантливым крючкотвором.

— В-четвертых, Лукулл вовсе не намеревается нападать на войска Тиграна, а лишь желает потребовать выдачи Митридата. Разве можем мы упрекнуть его в несправедливости такого требования, если учесть, какой огромный ущерб нанес Риму этот грозный правитель? Поэтому давайте с удовлетворением примем то, что уже сделано, и направим наших представителей к победителю Лукуллу, чтобы выяснить его истинные намерения и передать ему волю Сената. Нам нет никакого смысла торопиться. Его легионы не оставят свои зимние квартиры по крайней мере еще месяца три, ибо новые боевые действия в Азии начнутся не раньше марта. Да минуют нас страсти партизанской войны! И да будет римская армия радовать нас новыми победами над варварами! Вслед за ним встал Цицерон:

— Я совершенно согласен с мнением достопочтенного недавно избранного консула. Нам следует устроить всеобщее торжество в честь победы Рима.

Его предложение было встречено шумным одобрением.

Затем поднялся Помпей. В этот день именно он обладал империей, поэтому Красс хранил молчание, наслаждаясь неловким положением своего извечного соперника. По лицу Помпея можно было без всякого труда догадаться, что у него на уме, достаточно было взглянуть на плотно сжатые челюсти. Он знал, что Лукулл мог расправиться с Митридатом и Тиграном, не оставив на Востоке ни единого врага, которого можно было бы поработить и грабить. Оставалась только Парфия, которая, как назло, не давала никаких поводов к войне. Кроме того, ядро парфянской армии составляли горные лучники, поэтому даже такому опытному тактику, как Помпей, вряд ли удалось бы одолеть их без больших потерь. Нам, римлянам, нет равных в пешем бою и в тактике осады, однако в молниеносных набегах и в сражениях с невидимым противником мы далеко не столь сильны.

— Насчет предложенного военачальником Лукуллом проникновения в Армению, — отличная формулировка, отметил про себя я, — говорить я воздержусь. Ибо к тому времени, когда он собирается это сделать, я уже эту должность занимать не буду. Сейчас же я провозглашаю день всенародного торжества с благодарственными жертвоприношениями всем богам государства. Давайте отложим на сегодня все прочие дела и обратимся к народу.

С радостными возгласами мы двинулись к выходу. По дороге я буквально наткнулся на Сергия Катилину и не удержался, чтобы не съязвить:

— Совсем неплохо для человека, статую которого разрушила молния, верно?

— Это еще не конец истории. И до марта многое может измениться. Если хочешь знать мое мнение, ничтожная кампания против партизан еще не повод для торжества.

Одним из вечных зол Рима было то, что для получения разрешения у Сената на празднование Триумфа полководцу надлежало одержать решительную победу, удовлетворяющую трем условиям. Первое: положить конец войне. Второе: расширить границы римских владений. И третье: устлать землю тысячами вражеских тел. Помимо жажды наживы и политического могущества наши военачальники питали неодолимую страсть к триумфальным празднованиям, что беспрестанно заставляло нас вести несправедливые войны.

Обстановка на площади разительно переменилась. Человеческое стадо, сквозь которое нам с таким трудом приходилось протискиваться, ныне обрело самую что ни на есть организованную форму. Ликторы и глашатаи разделили людей по древнему принципу — на трибы. На переднем фланге, лицом к ростре, чинными рядами стояли члены центуриата, плебейского совета и сословия всадников. Передний ряд занимали народные трибуны. Не без удовольствия я про себя отметил, что члены этих советов успели переодеться в свои лучшие тоги, предназначенные специально для столь торжественных случаев. Царивший между ними безупречный порядок свидетельствовал об их готовности принять весть о победе или поражении Рима с достоинством, как подобает истинным гражданам Рима. В такие минуты я испытывал неподдельную гордость за свое государство.

Консулы, цензоры и преторы взобрались на ростру и встали под бронзовыми носами побежденных вражеских кораблей. Тишина стояла необычайная. Первым ее нарушил Помпей, который, прежде чем начать говорить, сделал шаг вперед. За его спиной стоял главный из глашатаев — такого оглушительного голоса, как у него, я в своей жизни ни разу не слышал. Он усиливал голос Помпея, а другие герольды, равномерно распределившиеся по толпе, передавали его задним рядам. Так народ узнал о событиях на Востоке.

Конец обращения консула к народу потонул во всеобщем ликовании. Пожалуй, больше всех остальных в Риме ненавидели Митридата, злостного врага римских граждан и их азиатских союзников. Людям вообще свойственно направлять свои страхи и ненависть на одного человека, предпочтительно чужестранца. Так или иначе, но теперь все ощущали, что Митридату пришел конец. Правда, Помпей прямо не сказал о намерении Лукулла вторгнуться в Армению, а лишь сообщил, что тот собирается потребовать от Тиграна выдать Митридата.

В честь этого случая Помпей объявил о дополнительной раздаче хлеба и вина, а также назначил день скачек, которые должны были состояться через неделю. В ответ на это сообщение люди разразились еще более громкими возгласами ликования, после чего толпа стала расходиться. Всем не терпелось поскорее попасть в храмы, чтобы поглядеть на жертвоприношения. Туда их влекли не только врожденная страсть к ритуалам и благодарность богам за победу Рима, но и более прозаичные мотивы. После таких жертвоприношений оставалось много мяса, которое было принято разрубать на куски и раздавать народу.

Когда толпа существенно поредела, я поймал на себе взгляд Карбона. Краткий миг его славы, когда к нему было приковано внимание самого могущественного совещательного органа власти в мире, остался в прошлом, и теперь молодой трибун одиноко стоял на опустевшей площади. Вспомнив о своем желании познакомиться с ним, я подошел к нему.

— Со счастливым возвращением, трибун Карбон. Меня зовут Деций Цецилий Метелл. Я из Комиссии двадцати шести.

— Сын претора? — Он пожал мне руку. — Благодарю. Я как раз собирался в храм Нептуна — возблагодарить бога за благополучное путешествие по морю.

— Думаю, не стоит торопиться, — посоветовал я. — Сейчас в храмах не протолкнуться от народу. Лучше отложить это до утра. Ты собираешься остановиться у кого-нибудь из родственников?

Юноша покачал головой.

— У меня никого нет в Риме. Впрочем, ты прав. Теперь, когда мой долг исполнен, пора подумать о пристанище на ночь.

— Зачем тебе ютиться в каморках для военных на Марсовом поле? Можешь остановиться у меня. Мой дом всегда к твоим услугам.

— Ты очень гостеприимен! — обрадовался он. — С большим удовольствием воспользуюсь твоим предложением.

Должен признаться, что не только великодушие было причиной моего решения предоставить кров одному из вернувших из дальнего похода героев. Я рассчитывал кое-что узнать у Карбона. Прежде всего мы отправились к речному причалу, чтобы нанять грузчика, который перетащил бы вещи трибуна ко мне домой. Потом молодой человек достал свежую тунику, и мы с ним отправились в общественные бани, расположенные неподалеку от Форума, где он смог смыть с себя соль и пот нескольких недель путешествия.

Мне не хотелось обременять Карбона серьезными вопросами, пока он предавался расслабляющему действию бани. Поэтому во время мытья и массажа мне пришлось ограничиться обычными городскими сплетнями. Однако я не терял зря времени и, пользуясь случаем, внимательно изучал юношу.

Карбон принадлежал к одной из семей деревенских землевладельцев, которые к военным обязанностям относятся чрезвычайно серьезно. Его руки, ноги и лицо были покрыты плотным слоем загара от долгой службы в Азии, а широкая полоса бледной кожи на лбу и пятнышко лысины на макушке свидетельствовали о постоянном ношении шлема. Тяготы обращения с оружием оставили на нем множество отпечатков. Мне было приятно смотреть на него, ибо он вселял в меня надежду, что в римской армии еще остались подобные ему воины.

После бань мы изрядно проголодались, но дома у меня остались лишь жалкие объедки, а рынки к этому времени уже закрылись. Поэтому я предложил посетить одну замечательную таверну. Хозяином этого маленького заведения был Капитон, один из отцовских клиентов. Таверна располагалась на одной из боковых улочек неподалеку от Марсова поля. В ее тенистом внутреннем дворике, увитом виноградной лозой, летом царила приятная прохлада. Зимой-то, конечно, от этого было мало проку, но день выдался такой погожий и теплый, что мы предпочли устроиться за одним из столиков на открытом воздухе. По моей просьбе Капитон принес нам два больших блюда: одно — с хлебом, сыром, сушеными фигами и финиками, а другое — с поджаренными тонкими колбасами. Хозяин таверны вместе с его женой и слугами всячески старались угодить Карбону, герою дня. Когда нас с ним оставили вдвоем, мы с большим аппетитом принялись уплетать незамысловатую еду, орошая ее великолепным албанским вином из кувшина. Когда голодная смерть нам больше не грозила, я счел, что настало подходящее время расспросить моего гостя кое о чем.

— Твой военачальник превосходно провел восточную кампанию, — начал я. — Как думаешь, сможет ли он добиться такого же успеха в следующем походе?

Он ответил не сразу. Я уже успел заметить за ним эту особенность. Обсуждая серьезные темы, он никогда не говорил быстро и всегда тщательно подбирал слова.

— Луций Лукулл — лучший полководец, которому я когда-либо служил, — наконец произнес он. — И безусловно, лучший командир, какого я когда-либо знал. Тем не менее он не пользуется популярностью среди солдат.

— Да, мне об этом уже приходилось слышать. Любопытно почему? У него что, тяжелый характер?

— Он человек прямой. Но далеко не глуп, как ты понимаешь. Два поколения назад его жесткую дисциплину по достоинству оценил бы каждый. Но за последнее время легионеры изрядно распустились. Конечно, они сражаются так же отважно и искусно, как прежде. И остались достаточно выносливыми, чтобы совершить тяжелый поход. Но Марий, Сулла, Помпей и прочие полководцы их испортили. Не то чтобы они утратили уважение к командирам, нет. Я имею в виду то, что военачальники в своем большинстве теперь идут на откровенный подкуп солдат. То есть отдают им на разграбление захваченные города. И после каждой военной кампании позволяют жить им легкой и беспечной жизнью.

Обмакнув корочку хлеба в горшок с медом, он стал медленно жевать, продолжая свои рассуждения:

— Нет, я не вижу ничего плохого в том, чтобы позволить солдатам немного поживиться. Например, когда речь идет о вражеском лагере или городе, которые упорно сопротивлялись, несмотря на выгодные условия сдачи. Или, скажем, когда предлагаются деньги за выкуп военнопленных. Все это, на мой взгляд, в порядке вещей и не отражается на дисциплине. Однако военачальники, о которых я упоминал, грабят целые провинции и самым бессовестным образом вымогают деньги и товары на протяжении всей оккупации. Это уже никуда не годится. Это плохо как для дисциплины, так и для общественного порядка. За это Рим сыскал себе повсюду дурную славу. Нас теперь везде ненавидят, где бы ни разместили наши легионы.

— Но ведь Лукулл, насколько я знаю, не позволяет своим воинам подобных вольностей, не так ли? — осведомился я, наполняя наши кубки.

— Совершенно верно. Он строго наказывает за взятки и всякого рода вымогательство. А за убийство отсекает голову. И никаких исключений.

— Поэтому солдаты ропщут на него?

— Да. Впрочем, этого следовало ожидать от такой долгой войны. Минуло уже пять лет с тех пор, как Лукулл покинул Рим. А прежде чем он прибыл в Азию, некоторым из нас уже пришлось повоевать там под командованием Котты. Люди устали. Они хотят вернуться домой. Многих заставляют служить сверх отведенного им срока. Хорошо еще, что до открытого мятежа дело не дошло. Но кто знает, как встретят воины весть о том, что им предстоит еще одна тяжелая кампания. На сей раз против Армении. Лукулл начнет муштровать их на зимних квартирах, что тоже вряд ли придется им по душе.

— Ему бы следовало немного смягчиться, — произнес я. — К примеру, пообещать им сокровища Тигранакерта.

— Да, возможно, это несколько улучшило бы положение дел, — согласился Карбон, — но, боюсь, со временем могло бы обернуться разочарованием. Говорят, будто бы Тигранакерт не такой уж богатый город, как принято считать. Некоторые утверждают, что это просто большая крепость. Одолеть ее будет трудно, а добыча гроша ломаного не стоит.

— Если дела в самом деле обстоят так, то ничего хорошего из этого не выйдет. Однако у меня есть опасения, что это не самое худшее, что грозит Лукуллу.

Карбон вперился в меня пронзительным взглядом.

— Что ты имеешь в виду?

— Скажи, Гней, ты предан Лукуллу?

Казалось, мой вопрос так его задел, что он даже обиделся.

— Предан ли я своему командиру? Разумеется. У тебя есть основания сомневаться в этом?

— Вовсе нет. Но у каждого полководца есть враги, причем не всегда в чужом лагере.

— Я никогда не знал лучшего командира, чем Лукулл. И буду предан ему до тех пор, пока он будет предан Риму.

— Вот и хорошо. Ты собираешься вернуться в армию до начала военной кампании?

— Да. Отсюда я хочу съездить домой. Ненадолго навестить семью. А потом опять на Восток.

— Понятно. Послушай, Гней. Я намерен тебе кое-что сообщить, но прошу тебя хранить это в строжайшем секрете. Я хочу, чтобы ты передал нечто своему военачальнику. Лично он меня не знает, но зато знает моего отца, городского претора. По крайней мере, его доброе имя Лукуллу хорошо известно. Это касается планов его врагов, которые могут принести несчастье не только Лукуллу, но, что еще хуже, всему Риму.

Карбон мрачно кивнул.

— Говори. Я передам.

Прежде чем продолжить, я глубоко вздохнул. У меня было такое ощущение, будто в Риме готовился тайный заговор или что-нибудь в этом роде, что могло иметь самые пагубные последствия для нашего государства.

У меня не было в руках никаких доказательств, однако отмахнуться от своих предчувствий я не мог.

— В будущем году Публий Клавдий Пульхр собирается отплыть в Азию и присоединиться в качестве трибуна к армии Лукулла. Ты, верно, слыхал, что Публий приходится ему зятем. Он дурной человек. И здесь, в Риме, водит дружбу с врагами Лукулла. Я подозреваю, что они намеренно засылают его в армию, чтобы посеять смуту среди солдат. На военную службу Публию глубоко наплевать. Но он мечтает развернуться в политической сфере. Уверен, что именно ради этой цели он заискивает перед высокопоставленными чиновниками.

Карбон, прищурившись, сказал:

— Я передам ему все, что ты сказал. Можешь не волноваться. Спасибо, что доверился мне.

— Не знаю, является ли это частью того плана, о котором я тебе упомянул, или это простое совпадение, но как раз сейчас у Публия гостит не кто иной, как принц Тигран, сын правителя Армении. Тебе это о чем-нибудь говорит?

— Молодой Тигран? Я слыхал о нем только то, что он с отцом не в ладах. Парень, верно, решил, что у него мало власти, и попытался совершить государственный переворот. Однако из этого, разумеется, ничего не вышло, и он был вынужден спасаться бегством. Это случилось в прошлом году. Значит, теперь он в Риме? Я, наверно, никогда не пойму, почему восточные цари стремятся иметь большое потомство. Когда их сыновья подрастают, то неизбежно превращаются в соперников в борьбе за престол. В любом случае, понятие о преданности семье чуждо царскому роду.

Да, это была весьма точная характеристика. Несколько лет назад правитель Вифинии Никомед III настолько разочаровался в своих наследниках, что завещал свое царство Риму. Это была единственная провинция, которая досталась нам таким необычным путем. Однако без кровопролития все равно не обошлось. Неудивительно, что не кто иной, как Митридат, нашел подставного сына Никомеда и, прикрываясь его именем, пытался присоединить Вифинию к Понту. Для этого он вошел в сделку с Серторием, который был своего рода независимым правителем Испании и обязался поставлять Митридату корабли вместе с воинами. Поначалу для союзников все складывалось как нельзя более успешно. Они даже нанесли поражение римской армии под командованием Котты. Но когда на сцену вышел Лукулл, обстановка резко переменилась. Он разбил корабли Митридата в морском сражении и вернул Вифинию Риму. А все потому, что тот не мог положиться ни на одного члена своей семьи. Да, странное место наш мир, но самой непостижимой ее частью является Азия.

Я не имел ни малейшего представления, к каким бедам могли меня привести мои подозрения. Но, поделившись своими тревогами, я почувствовал себя гораздо лучше. Возможно, вместо того чтобы доверить их Карбону, мне следовало бы написать письмо Лукуллу, но письменный документ — весьма опасная штука. Он, например, может попасть не в те руки. Или, что еще хуже, всплывет из ниоткуда, спустя много лет, когда политическая обстановка претерпит множество изменений, и станет вещественным доказательством измены или заговора. Тот, кто ввязался в большую политику Рима, должен быть предельно осторожен с подобного рода документами.

Сытная еда и вино немного сморили нас, поэтому мы решили пройтись по городу, чтобы проветрить головы. Карбону прежде не доводилось бывать в Риме на праздниках, поэтому ему захотелось взглянуть на службу в храме Юпитера, о котором он был много наслышан. Это было воистину мастерское и великолепно поставленное зрелище. Однако прежде мы зашли ко мне домой, где я одолжил своему молодому спутнику тогу, и лишь потом отправились вверх по длинной дороге к древнему храму. Он был нисколько не разочарован, несмотря на то что Капитолий наводнили толпы украшенных венками участников празднества. Римляне никогда не нуждались в особых поводах для праздников и всегда охотно в них окунались, когда предоставлялась такая возможность. Когда служба подошла к концу, на город уже спустились сумерки. Немного побродив по римским улицам, мы выпили еще вина, которое текло рекой. Должен сказать, что в такие дни государственные чиновники ничем не выделялись среди простых горожан и предавались празднованию вместе со всеми, позабыв о своих титулах и чинах. Аристократ и банщик, патриций и плебей, служащий и ремесленник — все были равны в дни народного торжества. Даже Помпея с Крассом можно было увидеть среди толпы на улице или в храме наряду со всеми прочими. Впрочем, от остальных их все же кое-что отличало: их повсюду сопровождали охранники. Быть добропорядочным римским гражданином еще не означало быть глупцом.

Когда совсем стемнело, мы вернулись домой. К этому времени Катон с Кассандрой успели приготовить для Карбона комнату. Они были очень рады тому, что в доме появился гость, и с радостью засуетились вокруг него. Я принес им вина и пирожных, чтобы их хорошего настроения хватило на время визита молодого трибуна. В них жила неистребимая сентиментальность старых домашних рабов, благодаря которой Карбон был принят как полководец-герой, собственными руками уничтоживший всех варваров на земле и вернувшийся домой, чтобы отпраздновать Триумф.

Когда Гней наконец вытянул свои уставшие ноги в постели, он вдруг повернулся ко мне и совершенно неожиданно произнес фразу, смысл которой был более чем очевиден, но тем не менее поразил меня, ибо сулил большую беду.

— Деций, друг! Я должен тебе кое-что сообщить. Сенат полагает, что Лукулл не станет вторгаться в Армению раньше марта. Но он глубоко ошибается. Лукулл приказал мне вернуться в легион не позднее конца января, несмотря на то что для этого мне придется плыть по морю в самое опасное время. Что бы там ни решил Сенат, он начнет сражение, не дожидаясь начала весны.

Пожелав юноше спокойной ночи, я вернулся в свои покои, чтобы осмыслить все, что мне стало известно. У меня не было никаких сомнений в том, что сообщил мне трибун. Сенат мог заседать сколь угодно долго и не прийти к единому мнению. Что-что, но это было известно всякому полководцу. Помнится, сенаторы колебались в своем решении до тех пор, пока Ганнибал не подступил к воротам Рима. Точно так же Лукулл, не дождавшись конца их споров, введет свои войска в Армению. Если его поход завершится успешно, он сможет оправдать себя тем, что сообщил о своих намерениях Сенату и не получил от него воспрещения. Когда у него в походной суме будут армянские сокровища, а за спиной — целая армия, Сенат признает его победителем, да, пожалуй, к тому же наградит прозвищем «азиатский», или «армянский», или что-нибудь в этом роде. Но стоит Лукуллу потерпеть поражение, как Сенат непременно его осудит и отправит в ссылку. Впрочем, скорее всего, его просто убьют, подкупив для этой цели кого-нибудь из его подчиненных, подобно тому, как Перперна прикончил Сертория. Как я уже говорил, римская политика в те дни была игрой с весьма высокими ставками.

ГЛАВА 5

Следующие два дня, слава богам, обошлись без происшествий. После праздника Рим погрузился в тишину — так всегда бывает после шумных народных торжеств, и первый день не был исключением. Второй день я посвятил ежегодной церемонии в честь рода Цецилиев. Каждая семья знатного и древнего рода совершает подобный обряд, но ее членам строго запрещено рассказывать о нем чужим людям.

На третий день события начали развертываться дальше.

Было еще совсем рано, когда я, совершив утренние визиты, вернулся домой. К тому времени Гней Карбон уже упаковал свой багаж и был готов отправиться в путь. Но прежде чем отбыть к своим родным в Керы, он снял с пояса маленький мешочек и вынул из него два одинаковых бронзовых диска.

— Ты окажешь мне большую честь, если примешь один из них.

Он протянул мне оба амулета, чтобы я мог лучше их рассмотреть. На одной стороне каждого из них была отчеканена голова бога Гелиоса, а чуть выше его короны было высверлено маленькое отверстие для того, чтобы медальон можно было носить на шнурке или цепочке. На обороте были выгравированы наши с ним имена. Это были так называемые символы древнего обычая взаимного гостеприимства. Обменяться ими означало принять на себя священные обязательства по отношению друг к другу, которые далеко не ограничивались тем, чтобы предоставлять друг другу кров. Хозяину, принимающему у себя такого гостя, надлежало позаботиться обо всех его потребностях и нуждах, а именно: обеспечить помощью врача, если тот заболеет, защитить от врагов, оказывать поддержку в суде и с честью похоронить, если, чего доброго, гость умрет во время проживания у него в доме. Чтобы подчеркнуть священную природу этих обязательств, на медальонах под нашими именами была выгравирована молния Юпитера, бога гостеприимства. Дескать, того, кто нарушит данный обет, настигнет гнев грозного громовержца. Эти медальоны можно было передавать по наследству, чтобы дружеский союз продолжался после того, когда каждого из нас не станет в живых.

— Я с радостью приму его, — сказал я, безмерно тронутый жестом моего гостя.

Это было нечто вроде старомодного представления о чести, которое вполне отвечало образу жизни такого человека, как Гней Карбон.

— А теперь мне пора. Прощай.

Без лишних церемоний Карбон закинул на плечо свой походный мешок и покинул мой дом. Долгие годы мы с ним оставались хорошими друзьями, пока он не встретил свою смерть в Египте.

Я отнес медальон в спальню и положил в резную шкатулку из оливы, инкрустированную слоновой костью. В ней уже хранилось множество подобных знаков гостеприимства, некоторые из них мне достались по наследству, связав меня священным обетом с семьями из Афин, Александрии, Антиохии, даже с Карфагеном — городом, которого больше не существует. Когда я убирал шкатулку на место, в уголке моей памяти отозвалась какая-то чувствительная струна. Однако голова у меня была настолько забита делами насущными, что извлечь из нее призрачные воспоминания давно минувших дней оказалось выше моих сил.

Главным предметом моих размышлений, вытеснявшим все прочие рациональные рассуждения о моих реальных проблемах и угрожавших мне опасностях, была Клавдия. Что бы я ни делал, как бы ни старался избавиться от нее, эта женщина не шла у меня из головы. Она стояла перед глазами такой, какой я видел ее последний раз, — в сиянии светильников, отблеск которых окружал ее радужным ореолом. Снова и снова я задавал себе один и тот же вопрос: мог ли я вести себя иначе? Но не находил ответа. Пытался отыскать способ уладить с ней отношения, но ничего путного придумать не мог. И уж конечно, подобное состояние ума никоим образом не способствовало расследованию дела, связанного с убийством, поджогом и, возможно, даже заговором, в который были вовлечены высокопоставленные римские чиновники и, возможно, даже иноземный правитель — заклятый враг Рима.

Видно, не зря философы утверждают, что молодые люди, одержимые любовной страстью, не способны разумно мыслить. Многие римские гадалки в таких случаях в качестве сопутствующего товара предлагают отворотное зелье, якобы избавляющее от болезненного влечения к какой-нибудь женщине. Я чуть было не решился прибегнуть к услугам одной из них. Однако был вынужден признать, что вовсе не желаю расставаться со своим мучительным и одновременно приятным наваждением. Любопытно, почему молодым мужчинам доставляют удовольствие такого рода страдания?

— Хозяин, тебя хочет видеть какая-то девушка, — неожиданно вторгся в мои размышления Катон. — Она отказалась говорить, по какому делу пришла.

Я подумал, что явилась какая-нибудь назойливая просительница, от которых обыкновенно у чиновников нет отбою. Они всегда осаждают дома государственных служащих. Тем не менее я счел за благо ее принять, хотя бы затем, чтобы немного отвлечься от своего наваждения.

— Проводи ее в кабинет.

Надев тогу, я сел за стол, заваленный пергаментами, что придало мне вид занятого делами человека. По правде говоря, с тех пор как я сдал все деловые документы в архив, где за ними следили состоящие на общественной службе рабы, у меня дома остались бумаги преимущественно личного характера и письма. Минуту спустя Катон ввел в комнату молодую особу, которая показалась мне знакомой. Я вспомнил ее почти сразу. Это была служанка Клавдии, жилистого телосложения гречанка.

— Ты Хрисис, кажется, так тебя зовут? — холодно осведомился я.

По общепринятым меркам, считается неприличным, чтобы рабы наносили визит чиновнику, за исключением случаев, когда они исполняют роль посыльных. Если бы Катон знал, кто она такая, он никогда не впустил бы ее в дом. Однако девушка была одета отнюдь не как рабыня, чем, должно быть, ввела моего слугу в заблуждение.

— Да, меня зовут Хрисис.

Своим широкоскулым лицом, стремительно сужавшимся к подбородку, холодными зелеными глазами и рыжеватыми волосами она напоминала коварную лисицу. Когда ее тело приходило в движение, создавалось такое впечатление, будто ноги снабжены дополнительными суставами.

— Почему ты не сказала Катону, что являешься рабыней Клавдии?

— Потому что я не рабыня.

Хотя девушка носила греческое имя, ее акцент был совершенно иного рода. Я не сразу понял, какой именно, но совершенно точно знал, что недавно его слышал. Воистину с моей памятью творилось что-то невообразимое, и причиной тому был не кто иной, как госпожа этой молодой особы.

— Тогда какое же отношение ты имеешь к Клавдии?

— Я ее компаньонка.

Она использовала греческое слово, возможно, чтобы избежать латинского, которое применительно к женщине могло означать в другом своем значении проститутку.

— Воистину Клавдия презирает всякие условности. И зачем же ты ко мне пожаловала?

Уголки ее губ слегка приподнялись:

— Тебя хочет видеть моя госпожа.

Этого ответа я больше всего боялся и одновременно желал услышать.

— Во время нашей последней встречи с Клавдией я бы этого не сказал.

С загадочной улыбкой на лице моя странная гостья стала медленно обходить стол, направляясь ко мне. Сложив руки за спиной, она двигалась столь пластично, что бедра ее плавно раскачивались, подобно хвосту мифического Пифона. Каким-то непостижимым способом ей удалось превратить обыкновенное действие в совершенно непристойный жест. Остановившись напротив меня и продолжая держать руки сзади, девушка наклонилась, так что ее лицо оказалось в дюйме от моего.

— Моя госпожа подчас в гневе говорит совсем не то, что хочет ее сердце. Тебя же она находит весьма привлекательным мужчиной. Ты разжег в ней страсть, которая лишила ее сна.

Что ж, по крайней мере, теперь стало ясно, по какой причине Клавдия решила передать свое послание из уст в уста. Непонятно только, почему избрала в качестве посыльной эту маленькую распутницу. Разумеется, у меня оставались сомнения в искренности ее признания, и если бы я не испытывал симптомов любовной страсти, подобных тем, о которых только что услышал, возможно, не был бы склонен так быстро ей поверить.

— Думаю, что нехорошо лишать твою госпожу сна? И что же она предлагает, чтобы разрешить эту дилемму?

— Она хочет, чтобы сегодня вечером ты пришел к ней в одну квартиру, расположенную неподалеку отсюда. Она явится туда, как только стемнеет. Я провожу тебя к ней.

— Хорошо, — ответил я.

Я ощутил, что в горле у меня пересохло и предательски вспотели ладони, которые я безотчетно принялся вытирать о тогу. Мое влечение к Клавдии вкупе с флюидами чувственности, которые исходили от этого отвратительного маленького животного, не позволили мне достойным образом изобразить безразличие. Я глубоко сомневаюсь, что Хрисис вообще могла попасться на эту удочку.

— Значит, до вечера, — произнесла она и беззвучно, как призрак, выскользнула из кабинета.

Хрисис сделала это так тихо, что я даже подумал, не босиком ли она явилась ко мне. Хотя нужно быть человеком исключительной силы духа, чтобы отважиться ходить по римским улицам без сандалий.

Наконец я мог с облегчением вздохнуть. До вечера было еще далеко, и, чтобы скоротать часы ожидания, мне нужно было чем-то себя занять. Вместо того чтобы вернуться к служебным делам, я решил написать несколько писем. С трудом сосредоточившись, приступил к первому из них, но, не закончив приветствия, начисто позабыл, кому собирался его адресовать. В конце концов, после неудачной четвертой попытки, я с отвращением швырнул стиль в стену — жест, который в нормальном состоянии мне вовсе не свойственен.

Я решил немного размяться, вышел из дома и стал бесцельно бродить вокруг. Глупо было думать только о Клавдии, поэтому я заставил себя сосредоточиться на обстоятельствах своего расследования. У меня было множество фактов и подсказок, но, сколько я ни силился, не мог собрать их воедино подобно тому, как связывают в пучок ветки вокруг топора в римских фасциях.

Я шел по знакомым старинным улочкам, пропитанным звуками и запахами Рима, и пытался понять, что же я упустил. Итак, рассуждал я, у меня есть два трупа. Один из них — несчастный Парамед из Антиохии, другой — бедолага Синистр. Одновременно с убийством случился грандиозный пожар, который при южном ветре мог спалить дотла весь город. Потом на сцену вышел Публий Клавдий со своей сестрой. Всплыла загадочная ферма под Байей, принадлежащая некоему Г. Агеру. Объявился заморский принц Тигран. Кроме того, замаячили на горизонте полководец Лукулл и король Митридат, ныне пользующийся гостеприимством Тиграна Старшего. Мне даже пришла на ум судьба генерала Сертория, который после испанского восстания плохо кончил. Едва я об этом вспомнил, как меня словно громом поразило.

Какая связь между Серторием и Митридатом? Их разделяло Средиземное море, но зато объединяла ненависть к Риму. Правда, Серторий находился в оппозиции по отношению к прежнему римскому правительству. Будучи в изгнании, он утверждал, что сам является законным правительством, и даже собрал собственный Сенат, в который вошли опальные чиновники.

Интересно, каким образом эти два врага Рима плели свою чудовищную интригу? Не иначе как посредством единственной могущественной силы на Средиземном море, каковыми были пираты. К недоумению прохожих, я стоял посреди улицы и ругал себя как последнего дурака. Ведь недаром несколько дней назад молодой Тит Милон, рассказывая мне о своей морской службе, обмолвился о погоне за пиратами. Кажется, мой мозг, вместо того чтобы дурманить себя сладострастными мечтами о Клавдии, наконец нащупал верное направление мысли. Кстати сказать, молодые люди всегда находят способ взвалить ответственность за собственные недостатки и промахи на представительниц слабого пола.

Напомню читателю, что некогда на Средиземном море владычествовал Карфаген, пока мы не разбили его флот. Впоследствии он одержал победу над несколькими римскими флотилиями. Между тем мы продолжали строить новые корабли и посылать их против Карфагена до тех пор, пока он перестал представлять для нас угрозу со стороны моря. Таким образом, расправившись со своим врагом на море, Рим перенаправил все свои усилия на укрепление сухопутных войск.

Однако, как говорится, свято место пусто не бывает, и море вскоре заполонили пираты. Впрочем, отдадим им справедливость: они никогда его не покидали. В некоторых краях пиратство считалось таким же почетным занятием, как в далекие старые времена. В самом деле, разве Улисс и Ахиллес не грешили тем, что время от времени совершали набеги на прибрежные поселения по пути в Трою и обратно?

Так или иначе, но пираты ощущали себя в «нашем море» (как мы обычно его называем), словно рыба в воде. Бороздящие безбрежные водные пространства суда всегда могли подвергнуться их нападению, хотя не являлись для них основной добычей. Насилие со стороны морских разбойников в первую очередь претерпевали жители прибрежных районов, которых обращали в рабство. Крупное пристанище пиратов на острове Делос превратилось в известный на все Средиземноморье рынок рабов. Народы, находившиеся вне римского протектората, жили словно под дамокловым мечом, который в любой миг мог обрушиться на них со стороны морских разбойников. Впрочем, в безопасности не могли пребывать даже поселения, которые пользовались защитой Рима.

Во время восстания рабов Спартак заключил договор с пиратами, чтобы те перевезли его армию, состоящую из невольников и дезертиров, из Мессины в какое-нибудь безопасное место. К примеру, в дальний уголок Черного моря. Узнав об этом, Красс подкупил морских бандитов, и те предали Спартака. Не случись этого, прославленный злодей мог вполне уйти от возмездия целым и невредимым. Хотя нам и не хотелось признавать это, морские кочевники образовали особую общность людей, гораздо более богатую и могущественную, чем любое государство, расположенное на суше.

Когда я опомнился от своих размышлений, то обнаружил, что забрел в район складов, расположенных на берегу Тибра. К каждому из нас от рождения приставлен дух-хранитель, наш добрый гений, оберегающий и направляющий нас на верный путь. Пока мой ум был поглощен поиском разгадки, он неким непостижимым образом, каким могут действовать только духи, привел меня сюда — к месту, от которого брали начало все мои вопросы. Неподалеку возвышалось массивное сооружение Большого цирка, а напротив меня — там, где некогда находился принадлежащий покойному Парамеду склад, уже стояло новое здание.

Вдруг меня осенило, что намерения моего заботливого гения были более замысловаты, чем мне показалось вначале. Помимо всего прочего, в районе складов и Цирка обитала немногочисленная, но весьма обеспеченная и процветающая азиатская община Рима. Наряду с сирийцами, армянами, арабами, иудеями и подчас египтянами тут можно было встретить уроженцев Вифинии. Я сразу понял, что больше всего мне хотелось оказаться именно в этом месте. Ведь здесь скорее, чем где-нибудь еще в Риме, можно было ненароком раздобыть кое-какие сведения о пиратах.

Я миновал еще две улицы, и теперь от Цирка меня отделял всего один ряд домов. Этот район представлял собой сущее царство всевозможных средиземноморских ароматов, которые во множестве источали находившиеся здесь торговые лавки и склады. Чего тут только не было! Благовония, специи, ароматы редких сортов дерева. Свежий запах недавно спиленного кедра из Ливана и молотого перца, привезенного из еще более дальних стран, сливался с благоуханием египетского ладана и испанских апельсинов. Так могла пахнуть только настоящая империя.

Лавка Заббая, купца из Счастливой Аравии,^[1] спрятанная под сводом тенистой аркады, была еще открыта. Ее хозяин торговал самым драгоценным в мире товаром — шелком. Не верьте тому, кто утверждает, будто римляне впервые увидели этот материал, когда парфяне развернули свои шелковые знамена перед войсками Красса в Кархе, ибо это сущая чепуха. Действительно, шелка такого восхитительного качества и окраски римлянам и впрямь не доводилось видеть прежде. Но правда и то, что подобная ткань уже продавалась в Риме по меньшей мере лет сто до этого, хотя подчас была ухудшенного качества, с добавлением других, менее ценных нитей.

Заббай был восточным купцом в полном смысле этого слова — богатым и елейно любезным. Счастливая Аравия получила свое имя благодаря географическому положению. Она находилась на том самом месте, где сухопутные пути, идущие с Дальнего Востока, встречались с Красным морем. Там процветала прибрежная африканская торговля, и оттуда было чрезвычайно удобно переправлять товар к берегам Средиземноморья.

Когда я вошел в лавку, приказчик встал из-за маленького столика и низко мне поклонился.

— Чем могу служить, господин?

Он не был со мной лично знаком, но безошибочно узнал во мне чиновника.

— Позови Заббая, — велел я.

Минуту спустя из задней, отделенной занавесом комнаты появился хозяин лавки собственной персоной. Сложив руки на груди, он сиял ослепительной улыбкой. На нем был ниспадающий свободными складками халат из великолепной ткани и шелковая чалма. Вкупе с длинной, заостренной книзу бородой выглядел он весьма экзотично. Однако мне было приятно встретить азиата, не пытающегося походить на грека.

— Дражайший друг Деций Цецилий Метелл Младший! Какая честь, какая честь! Твое присутствие для меня что свет в окне! Весьма польщен!

Восточная экспансивность и многословность весьма докучает римлянам. Очевидно, азиаты, со своей стороны, считают нашу сдержанность и прямоту проявлением скупости чувств и невоспитанности.

— Мой дорогой друг Заббай, — поспешил вставить я, когда он прервал поток своих восклицаний, чтобы перевести дух, — сегодня меня привели сюда не обычные дела, а вопрос государственной важности.

— Ох уж эта политика! Собираешься стать квестором?

— Нет, я не смогу занять эту должность в ближайшие шесть лет. Вопрос, который меня интересует, касается не внутренней политики, а международных отношений. Ты часто путешествуешь. У тебя широкий круг знакомств. В особенности часто тебе приходится иметь дело с торговыми судами и перевозкой на них грузов. Поэтому, полагаю, ты сможешь дать мне совет.

Моя речь, по всей видимости, немало польстила моему собеседнику. Во всяком случае, он напустил на себя такой вид.

— Я весь к твоим услугам, — всплеснув руками, ответил купец. — Готов служить на благо Сената и римского народа. Чем могу помочь? Нет-нет, для начала давай устроимся поудобнее. Пожалуйста, следуй за мной.

Мы нырнули через занавесь в кладовую, где курились палочки ладана, оберегающие тюки драгоценного шелка от пагубного действия влаги и насекомых. Оттуда Заббай вывел меня в очаровательный внутренний дворик, устроенный по римскому образцу, с фонтаном в центре и с элементами восточного декора в виде цветочных клумб, которые успели выпустить несколько зимних цветков. Арабы, жители пустыни, питают любовь к воде и всему, что растет, гораздо больше, чем италийцы.

Рядом с фонтаном стоял низкий столик из ценной породы дерева с разноцветным мозаичным верхом. Здесь мы и расположились на подушках, набитых пером и пряностями, — только люди Востока способны выдумать такую утонченную роскошь. Слуги принесли нам угощения: орехи, сушеные фрукты и засахаренные цветочные лепестки, а также великолепное вино, которое по причине раннего часа было щедро разведено водой.

После того как я отдал дань приличию, отведав все, что было выставлено на столе, мы перешли к делу.

— Итак, Заббай, друг мой. Теперь я был бы не прочь приобщиться к твоим знаниям о пиратах, которые во множестве наводнили наше море.

Прежде чем ответить, он погладил бороду:

— Ах, пираты… Мне приходится иметь дело с этими создающими большие трудности людьми много раз в году. Что именно ты хотел бы узнать?

— Для начала общую характеристику этого народа. Скажем, как ты выплачиваешь ежегодные поборы этим романтическим искателям приключений?

— Так же как и большинство прочих купцов, перевозящих свои товары морем. Я предпочитаю платить ежегодную мзду, нежели вести с ними переговоры насчет выкупа захваченного ими груза.

— Но ты сказал, что приходится иметь с ними дело несколько раз в год. Как это понимать?

— Когда они объединяются в крупные флотилии, одного взноса, сделанного на Делосе, обычно бывает достаточно, чтобы от них откупиться. Но иногда случаются гораздо худшие неприятности. Я имею в виду столкновения с маленькими независимыми кораблями, которые не подчиняются никакому хозяину. Наиболее часто они встречаются в западной части моря. В частности, возле Геркулесовых столпов, у южного побережья Испании и северного берега Африки вблизи Древнего Карфагена. Здесь морские разбойники, как правило, забирают у тебя товар и нескольких людей и назначают определенное время, за которое нужно их выкупить. Если не успеешь сделать это к указанному сроку, их продадут на Делосе. Вот в чем заключаются эти особые неприятности.

— Говоришь, у берегов Испании? — задумчиво произнес я.

— Именно так. Подобное случается преимущественно к западу от Сицилии. Впрочем, это не такие уж большие неприятности. Если учесть, что большая часть товара, почти девяносто процентов, все-таки поступает в Рим не с запада, а с востока. В конце концов, после разрушения Карфагена на западе не осталось других крупных городов, кроме Рима. Другое дело — на Востоке. Здесь полно и больших городов, и богатых островов. К тому же они расположены сравнительно близко друг к другу. Это Антиохия, Александрия, Пергам, Эфес, Калхедон, Крит, Кипр, Родос и прочие. Разумеется, сюда стекаются все торговые суда. А стало быть, в этих водах есть чем поживиться пиратам. Море здесь буквально кишит ими, и они лучше других организованы.

— И все же давай вернемся к западному побережью, — продолжал настаивать я. — К независимым пиратским флотилиям. Насколько они многочисленны и могущественны?

Заббай сделал выразительный жест руками в знак переменчивости всего, что касается дел человеческих.

— Ну что можно о них сказать? Ведь они не подчиняются ни конституционным законам, ни правилам купеческой гильдии, ни договоренностям делового сообщества, а действуют сами по себе. Их намерения совершенно непредсказуемы. Одни могут облюбовать тот или иной участок побережья. Другим взбредет в голову курсировать меж двух островов, полагая, что именно здесь будут наиболее часто появляться торговые суда, сулящие им хорошую наживу. Все они разрознены и не зависимы друг от друга.

— И чем они руководствуются, выбирая направление своего плавания? — поинтересовался я.

— На это у них может найтись множество причин. Сны и знаки подчас играют для них не последнюю роль. Кроме того, они могут спросить совета у одной из сивилл. Или, к примеру, воспользоваться более надежными сведениями, купленными у торговых посредников купцов. Так что перед началом судоходного сезона лучше держать язык за зубами, если не хочешь, чтобы тебя подслушали.

Всем известно, что римляне ненавидят море. Обычно, когда нам бывает нужен флот, мы набираем его из греческих союзников, во главе которых ставим своего соотечественника, и называем такую организацию римской. Должно быть, вы сочтете странным, что жители полуострова питают нелюбовь к морю, но между тем это в самом деле так. Приблизительно такое же отношение у нас и к морской торговле, которую мы числим делом греко-азиатским и едва ли не постыдным. Уважение у нас вызывает лишь богатство, нажитое сельским хозяйством и войной. Основной доход Риму приносят военные грабежи и подати, которые взимаются с побежденных народов. Такие, как Красс, в нашем сознании считаются великими предпринимателями. Между тем свое состояние он сколотил на обыкновенном вымогательстве. Мысленно я дал себе зарок как можно больше узнать обо всех этих вещах, пусть даже они не почитаются римлянами.

— Возможно, ты помнишь, — продолжал я, — как несколько лет назад военачальник Серторий, который все еще бунтовал против Рима, вошел в предательские отношения с Митридатом Понтийским и принялся снабжать восточного правителя кораблями и офицерами. Не могли ли западные пираты выступить посредниками в этом деле?

Ответ на этот вопрос показался Заббаю столь очевидным, что у него даже глаза округлились. Тем не менее он подавил в себе первый порыв и вежливо произнес:

— Иначе и быть не могло.

Для тех, чья деятельность связана с морем, не было никакого секрета в том, что Митридат передавал свои требования через пиратского главаря Джеда, а сподручником Сертория выступал не менее известный морской разбойник Персей. Джед был египтянином, а Персей, насколько мне известно, — самофракийцем. Хотя пираты в своем большинстве люди без роду и племени: в их рядах можно найти представителей всех национальностей.

— Любопытно было бы знать, каким образом можно разыскать этих пиратов? Ведь у них нет постоянного пристанища, и своих посольств в других государствах они не имеют. Если, скажем, кто-то задумает нанять их, как, например, Серторий или Спартак, как он может дать им об этом знать?

— Насколько я осведомлен, — ответил Заббай, — они люди дела. Их интересуют большие партии товара. Преимущественно в виде рабов, которых они могут продать на рынке. Чтобы способствовать этой торговле и переправлять свой товар, в каждом крупном порту у них есть свои посредники.

— Ты хочешь сказать, что пиратские пособники действуют в Остии? — с нескрываемым изумлением переспросил я.

— Разумеется. И не только в Остии, но и в Риме.

— В Риме?

— А как же иначе? Ведь именно здесь можно найти наиболее богатых покупателей, — резонно заметил он.

— А ты мог бы назвать имя посредника, который в настоящее время занимается этим в Риме?

— К сожалению, нет. Ибо прежний посредник умер. А новый еще не объявился.

— И кто же был тот, который умер?

— Парамед из Антиохии. Поставщик вина и оливкового масла.

Должно быть, Заббай счел меня за слегка ненормального, потому что я тут же поспешно собрался уходить. Однако это обстоятельство ничуть не поколебало свойственной ему любезности, и он настоял, чтобы я принял традиционный подарок для гостя. Таковым оказался шелковый шарф темно-оранжевого цвета размером около двух квадратных футов, прочный, как латы, и легкий, как дыхание. Он был соткан из чистейшей шелковой нити, что сразу навело меня на мысль о взятке. Но я не видел причины, из-за которой Заббай стал бы меня подкупать. Должно быть, он просто решил укрепить отношения с человеком, которому сулят в политике большое будущее. Так или иначе, но его неоценимая помощь вкупе с подарком определенно сыграли свою положительную роль. Словом, он знал, что делал.

Итак, я нащупал еще одну нить. Оказывается, Парамед был посредником средиземноморских пиратов. Интересно, какие еще подвиги водились за этим ничем не приметным греко-азиатским поставщиком? Гостеприимный Сергий Павел почему-то ни словом не обмолвился о столь достопримечательном штрихе биографии Парамеда. А ведь Павел был его поручителем. И уж наверняка не упустил случая, чтобы урвать свой кусок от большого пирога.

Я ощутил, что меня захлестнула волна глубокой меланхолии. По тому, с каким упорством Сенат стремился помешать моему расследованию, можно было судить о проникновении гниения на самые высокие уровни государственной власти. Впрочем, ничего удивительного в этом не было. Интриги, распри и взяточничество, процветающие на протяжении двух последних поколений политиков, стали скорее правилом, нежели исключением. Сенат являл собой скопище правонарушений и карьеризма, несмотря на то что цензоры время от времени пытались проводить в нем чистку. Однако их назначали через каждые пять лет, а властью они обладали лишь на протяжении года. За столь короткий срок нелегко было справиться с такой задачей. Зло разрослось до огромных размеров, и победить его подобными методами было практически невозможно.

Я спустился к докам и, усевшись на деревянную швартовую тумбу, уставился на бурлящую мутную воду, словно хотел в ней найти какие-то подсказки. Как ни больно мне было, но я вынужден был заключить, что Сенат как орган власти совершенно себя изжил и более не исполнял своего основного предназначения.

Наша система управления во главе с Сенатом, состоящим из квесторов, эдилов, преторов, консулов, цензоров и народных трибунов, прекрасно справлялась со своими обязанностями в те времена, когда Рим был городом-государством, а каждый гражданин — крестьянином и солдатом одновременно. Ежегодно созывалось Собрание центурий. Поскольку в нем принимали участие все граждане, то именно здесь ставились на голосование вопросы общенародного значения. Большинство населения в те времена составляли крестьяне и ремесленники. Рабы же, равно как и свободные, праздношатающиеся граждане, были явлением редким. Наши отношения друг с другом и соседними народами были правдивыми и честными.

С тех пор все изменилось. Теперь в Сенат стремились попасть далеко не те, кто желал беззаветно служить обществу, а преимущественно люди, жаждущие личной наживы. Полководцы развязывали войны не затем, чтобы защищать интересы Республики, а ради собственного обогащения. Если раньше Рим был известен всему миру как союзник, верный своим договорным обязательствам и всегда готовый встать на защиту своих соседей, то теперь он вселял ужас как самый алчный хищник.

Эту тему уже затронул Цицерон в своей знаменитой обвинительной речи на процессе Верреса. В ходе судебного разбирательства один из бывших сослуживцев Верреса изложил с его собственных слов философию управления, которую обвиняемый исповедовал во время грабежа Сицилии. Цицерон сказал, что доходы за первый год своего управления тот использовал исключительно для собственного обогащения. Поборы, полученные за второй год, пошли в пользу друзей, а за третий — на подкуп судей. Это было знамением времени, поэтому подобную речь многие восприняли скорее как образчик юмора, а не свидетельство развращенности римской администрации в провинциях.

Впрочем, не все еще было потеряно. И доказательством тому был, к примеру, Цицерон, некогда хорошо зарекомендовавший себя честным и добросовестным исполнением своих обязанностей на Сицилии. Недаром жители острова обратились к нему с просьбой защищать их права в суде. Или, скажем, Серторий, который, несмотря на свою чрезмерную преданность Марию и непростительную бунтарскую выходку против власти Рима, все же был прирожденным руководителем. А также Лукулл, превосходно управлявший азиатскими городами, о чем я уже упоминал выше.

Итак, что же мне надлежало предпринять? Нельзя сказать, что мы полностью утратили старый римский дух и былые добродетели. Во многих из нас они по-прежнему были живы, несмотря на то что количество свободных граждан по сравнению с несметной массой рабов значительно сократилось. Между тем среди нас еще оставались благородные люди, способные восстановить доброе имя Римской республики, пусть даже для этого потребовались бы более суровые меры, нежели те, которые в свое время предпринял Сулла. Так или иначе, но если патриоты Рима возьмутся за дело, то смогут выкорчевать преступников, будь те высокого или низкого ранга. Именно в этом я видел свою основную задачу.

Когда я встал со швартовой тумбы, солнце уже начало клониться к вечеру — самое время для посещения бань. Нужно было также подумать об обеде. Темнело в это время года рано, поэтому недалек был тот час, когда маленькой странной Хрисис предстояло сопроводить меня к Клавдии.

Я направился в сторону Форума, ощущая с каждым шагом все большую легкость.

ГЛАВА 6

Если другие города с наступлением темноты затихают, то в Риме все происходит наоборот. Дело в том, что движение колесного транспорта, за редким исключением, в дневные часы запрещено. Когда же сгущаются сумерки, то открываются городские ворота, запуская внутрь бесчисленные повозки и телеги. Они доставляют в Рим всевозможный сельский товар для рынков, фураж для цирковых лошадей, материалы для бесконечных строек, древесный уголь и дрова для очагов, жертвенных птиц для храмов и тому подобное. Некоторые из повозок приходят пустыми. В доках их наполняют товаром, который доставляют в Рим по реке из Остии и развозят по другим городам сухопутным путем, поскольку выше Рима по Тибру крупные суда подняться уже не могут.

В эти часы улицы Рима наполняются лязгом и скрипом колес, окриками возничих и стонами запряженных рабов, мычанием рогатого скота и ослиными криками. Тишина воцаряется лишь после полуночи.

Когда за дверьми моего дома прогрохотала большая телега, я в нетерпении ожидал появления Хрисис. От волнения не находя себе места, я пытался чем-нибудь себя занять, но тщетно. Ходить по темным улицам было делом небезопасным, поэтому я решил прихватить с собой оружие. Хотя и было строго запрещено носить оружие в черте города, самые предусмотрительные все же это делали.

Подняв крышку сундука, я принялся изучать его содержимое. Катон следил за тем, чтобы все оружие было начищено и смазано маслом: на случай, если меня призовут на военную службу, которая является общественным долгом каждого гражданина. Здесь лежали мой бронзовый шлем с гребнем, ножные латы, которые я надевал во время парада, а также боевые доспехи от стальной галльской кольчуги. Сначала я взял в руки длинный меч, предназначенный для конного сражения, потом — короткий для пешего боя. Остро наточенные и прекрасно сделанные, они все же были слишком велики, чтобы носить их под туникой. Пугио с широким обоюдоострым клинком восьми дюймов в длину показался мне более подходящим. Я вложил его в ножны и сунул за пояс, прикрыв складками туники. Тут мое внимание привлекло нечто, лежавшее на дне сундука и напоминавшее бесформенное сплетение полосок кожи и бронзы.

Это были особые бойцовские перчатки. Кулачный бой — самый незамысловатый вид военного искусства, суть которого заключается в том, чтобы с помощью руки с ее тонкими, хрупкими костями сокрушить самую крепкую часть человеческого тела — череп. Чтобы смягчить удар, греки придумали бойцовские перчатки, первоначально изготавливавшиеся из широких ремней, которыми обматывали костяшки пальцев и предплечья. Дальнейшее развитие этого глупейшего вида состязаний привело к тому, что внешнюю сторону кулака утяжелили кусочками бронзы, к которым позже добавили специальные пластинки. Мои перчатки принадлежали к грозному македонскому типу и назывались мурмеки, что в переводе означало «сокрушительный удар». Свое название они получили благодаря прикрепленной к костяшкам пальцев полоске бронзы, из которой торчали четыре бронзовых шипа длиной полдюйма каждый. В годы военной службы я выиграл перчатки в игре в кости и с тех пор зачастую таскал их с собой. Кто знает, подумал я, может, они сослужат мне неплохую службу. Одну из них я бросил обратно в сундук, а от второй оторвал кожаную полосу, предназначенную для предплечья, оставив только ту часть, что защищала кисть. Укороченную таким образом перчатку я заткнул за пояс туники, чтобы при необходимости можно было достать ее левой рукой.

Едва я успел вооружиться подобным образом, как ко мне в комнату вошел Катон и доложил, что у входа меня дожидается какая-то женщина. Невзирая на его укоризненный взгляд, я поспешил ей навстречу. Когда я выскочил на улицу, мимо дома как раз катилась телега с сеном, и нам пришлось подождать, пока она проедет, прежде чем начать разговор.

— Следуй за мной, господин, — наконец произнесла она.

Лицо у нее было закрыто покрывалом, однако ее вкрадчивый голос, равно как змееподобные движения тела не поддавались никакой маскировке. Путь нам освещал лунный свет, отражавшийся от белых стен зданий.

Прежде я думал, что знаю каждую улицу Рима, но льстил себе совершенно напрасно. Во всяком случае, девушка завела меня в абсолютно не знакомое мнеместо, несмотря на то что находилось оно всего в пяти минутах ходьбы от моего дома. Впрочем, вряд ли найдется такой человек, который может похвастаться тем, что знает в Риме все закоулки. Мало того что наш город очень большой, он постоянно перестраивается, меняя свой облик, что происходит либо вследствие пожаров, либо стараниями земельных спекулянтов. Тот район, в который меня привела Хрисис, назывался инсулой. Это был новый тип строений, получивший у нас распространение в связи с большим притоком новых жителей. Древние крепостные стены не позволяли городу разрастаться вширь, поэтому нам не оставалось иного выхода, как строить его вверх. В таких районах высились пяти-, шести- и даже семиэтажные здания. Наиболее роскошные апартаменты, размещавшиеся на первом этаже, имели водопровод и принадлежали людям состоятельным. Остальные помещения занимала беднота. К сожалению, подобного рода строения были на редкость недолговечны и быстро начинали ветшать из-за низкого качества материалов и нерадивости строителей. Цензоры неустанно разрабатывали нормы и правила строительства, однако те со столь же завидным постоянством продолжали нарушаться.

Когда мы вошли в этот квартал, слабый свет ночного светила, который указывал нам дорогу, совершенно иссяк. Инсулы были такими высокими, а улицы столь узкими, что лунные лучи могли попасть на мостовую всего на несколько минут в течение темного времени суток.

Пожалуй, сейчас будет уместно сделать несколько пояснений. В те дни у нас в Риме было три типа улиц. Одни из них были настолько узкими, что по ним могли пройти только пешеходы. Другие — немного шире, их называли однотележными, то есть рассчитанными на проезд колесного транспорта в одну сторону. И третьи, самые широкие, или двухтележные, позволяли разминуться двум встречным повозкам. Если говорить о последних, то таковых в те времена в Риме было только две: Священная и Новая. Правда, ни одна из них не вела к Субуре. Да и в наше время положение не слишком изменилось. Хотя римские дороги по праву прославились на весь мир, все они, увы, пролегают за пределами городских ворот. Улицы Рима по-прежнему представляют собой узкие тропки, разве что теперь они вымощены камнем. Когда к нам приезжают гости из Александрии, они бывают неприятно поражены.

По дороге нам дважды встретились богачи, очевидно допоздна засидевшиеся на званом обеде. Они возвращались домой в сопровождении несущих факелы рабов и охранников с деревянными дубинками в руках. От зависти я не удержался, чтобы не вздохнуть: вот бы и мне когда-нибудь так разбогатеть, чтобы позволить себе завести подобную свиту! Впрочем, будь даже она у меня, я едва ли прибег бы к ее помощи в ту ночь.

Внезапно я почувствовал, что Хрисис, сжав мне руку, потянула меня в какой-то проем. Должно быть, она видела в темноте не хуже кошки, раз в такой кромешной тьме сумела разглядеть эту дверь, а заодно и меня. Она слегка поскреблась в дверь, и вскоре изнутри донесся звук отодвигаемого засова. В следующий миг на улицу хлынул поток яркого света, посреди которого передо мной предстала Клавдия.

— Входите, дорогие мои, — произнесла она, и от этого низкого мурлыканья у меня в жилах еще сильней взыграла кровь.

Едва я вошел, как Хрисис затворила за мной дверь и закрыла ее на задвижку. Мои глаза, привыкшие к ночной темноте, поначалу были ослеплены ярким светом ламп, которые во множестве были расставлены повсюду. В некоторых из них было по семь или даже восемь фитилей, и все они источали запах ароматного масла. Чтобы наилучшим образом использовать ограниченное пространство, расположение комнат в инсулах несколько отличалось от традиционного. Их предваряла большая прихожая, от которой расходились в разные стороны помещения меньшего размера.

— Рада тебя видеть, Деций, — сказала Клавдия.

Она стояла у бронзового изваяния Приапа, огромный восставший фаллос которого переливался в отблесках ламп. Обычно такие статуи устанавливали в садах для того, чтобы они приносили хороший урожай. Но поскольку божество было изображено в момент орошения своего гигантского члена маслом из кувшина, то скорее служило символом эротики, нежели плодородия.

— Приятно слышать, что ты мне рада, — ответил я. — После нашего последнего разговора я никак не ожидал услышать чего-то подобного из твоих уст.

Она залилась мелодичным смехом — не то чтобы принужденным, а скорее артистичным.

— Советую запомнить, что не всегда следует воспринимать мои слова слишком серьезно. Нам, представительницам слабого пола, не хватает вашей сдержанности и самообладания. Мы в большей степени подвластны чувствам и выражаем их куда свободнее. Так говорил Аристотель, а значит, так оно и есть.

Она снова мелодично рассмеялась.

— В прошлый раз твои слова звучали более искренне, — заметил я, любуясь ее нарядом и искусно наложенными косметическими средствами.

Что касается последних, то она использовала их с исключительным вкусом и мастерством, предусмотрительно затенив все недостатки внешности, которые мог высветить яркий свет ламп. Облачена она была в легкое платье греческого кроя, сколотое на плечах брошками с драгоценными камешками. Грудь под ним двигалась свободно, явственно давая понять, что ее обладательница не надела строфиума.

— Я обычно так и говорю, — загадочно произнесла она. — Иди ко мне. Садись рядом. И позволь мне вознаградить тебя за то, что простил мне жестокие слова, сказанные мной несколько дней назад.

Она взяла меня за руку и повела в ту часть комнаты, которая была декорирована в восточном стиле: с большими подушками на полу у низенького бронзового столика, украшенного гравировкой. Мы сели, и Хрисис вынесла из соседней комнаты поднос, на котором стояли фрукты, кувшин с вином и несколько маленьких чаш.

— Как тебе нравится мое маленькое убежище? — осведомилась Клавдия, пока Хрисис наполняла чаши. — О нем не знает даже Публий.

— Необыкновенный уголок!

Я как раз изучал внутренний декор комнаты и должен признаться, что не ожидал увидеть ничего подобного в апартаментах молодой патрицианки. Впрочем, и плебейки тоже. Фрески на стенах, без сомнения, принадлежали руке одного из лучших греческих мастеров. На них были изображены мужчины и женщины, парами или даже целыми группами предававшиеся любовным утехам. Мало того что они делали это подчас самым немыслимым образом, пары отнюдь не всегда были разнополыми. А в одном из таких сюжетов женщина ублажала троих мужчин одновременно. Подобную роспись стен, хотя и не столь высокохудожественную, зачастую можно было увидеть в публичных домах. Нередко живопись такого содержания встречалась в покоях закоренелых холостяков, исповедующих вольные взгляды. Но украшать подобным образом гостиную приличного дома было не принято. Хотя нас, римлян, трудно чем-то удивить, женщинам сделать это все-таки удается.

— В самом деле? Знаешь, что я подумала? Раз жизнь так чудовищно коротка, не стоит так часто отказывать себе в удовольствиях. К тому же мне нравится производить на людей подобного рода впечатление.

— Тебе это удалось, Клавдия, — поспешил заверить я. — Я поражен до глубины души. И очевидно, множество поколений Клавдиев тоже.

— Это к делу не относится, — недовольным тоном отрезала она. — Не вижу никакого смысла сдерживать свои порывы ради того, чтобы угодить кучке мертвецов. Кроме того, большинство моих предков отличались скандальным нравом. Так зачем после смерти делать из них образец добродетели?

— Да, пожалуй, не стоит.

Клавдия протянула мне кубок.

— Это редчайшее вино с острова Кос. Оно изготовлено в период консулата Эмилия Павла и Теренция Варрона. Разбавлять его было бы сущим преступлением.

Взяв протянутую мне чашу, я сделал глоток. Пить неразбавленное вино считается у нас варварским обычаем. Однако подчас мы делаем исключения и позволяем себе пригубить его в небольшом количестве. Вино, которым меня угощала Клавдия, воистину являло собой богатый и насыщенный вкус зрелого винограда, выросшего на плантациях Коса. Однако в нем также ощущался странный горьковатый привкус, который навел меня на мысль о печальных событиях того года, когда готовилось это вино. Как известно, в то время войска Павла и Варрона сошлись в сражении с Ганнибалом при Каннах. Коварные карфагеняне не зря настояли на том, чтобы развязать бой именно тогда, когда армию возглавлял некомпетентный Варрон. В результате римские силы были почти целиком уничтожены не слишком многочисленными наемниками Ганнибала — самого выдающегося полководца из тех, которых знал мир. Это был самый черный день во всей истории Рима. Среди моих соотечественников еще остались те, которые скорее умрут, чем прикоснутся к чему-нибудь, сделанному во времена консулата Павла и Варрона.

— Я даже рада, что у нас тогда с тобой ничего не вышло, — продолжала Клавдия, — ну, из-за того недоразумения, что случилось между нами. Ведь в этом гнездышке куда уютней, чем в доме, полном пьяными обожравшимися политиканами. Разве нет?

— Не могу с тобой не согласиться.

— Ты первый мужчина, которого я пригласила в свой укромный уголок из этого омерзительного внешнего мира.

Что ж, это, по крайней мере, тешило мне слух.

— Очень рассчитываю на то, что ты и впредь будешь проявлять благоразумие, — заметил я.

— Но только до тех пор, пока меня это устраивает, — ответила Клавдия. — И ни минутой больше.

— И все же советую тебе вести себя осторожней. За временами вседозволенности всегда наступают периоды реакции. И Сенат вместе с народом начинают блюсти добродетели и преследовать тех, кто в своей распущенности не вписывается в установленные ими границы. Цензоры обожают публично распекать знать за чрезмерную невоздержанность.

— Это уж точно, — с горечью произнесла она, — особенно женщин, которые якобы ублажают свою плоть и бесчестят мужей? Можно подумать, что мужчины своих жен не бесчестят. Знаешь что, Деций. Позволь-ка мне лучше, накинув мантию сивиллы, заглянуть вместе с тобой в недалекое будущее. Так вот, в один прекрасный день мой брат Публий станет самым большим человеком в Риме. И тогда никто, даже самый крупный чиновник, не посмеет бросить мне в лицо обвинение. А что обо мне будут говорить за спиной, то мне на это, честно говоря, наплевать.

В эту минуту она в самом деле напоминала пророчицу. Излишний грим превратил ее лицо в подобие жреческой маски. Но я все же надеюсь, что это была обыкновенная игра света и тени. Между тем перспектива грядущего могущества Публия Клавдия была воистину устрашающей.

Впрочем, в следующий миг она сменила жесткий тон на более непринужденный.

— Думаю, нам не стоит говорить на эти темы. Они слишком серьезны. А я пригласила тебя вовсе не за тем, чтобы спорить. Давай заключим соглашение. Если ты не будешь читать мне мораль по поводу того, как я предпочитаю расслабляться, я не стану донимать тебя своими пророчествами относительно моего или братнина блестящего будущего.

— Согласен.

В самом деле, она хорошо придумала. Я не имел ни малейшего желания вступать с ней в споры. И вообще пребывал в каком-то непонятном состоянии, как будто плыл по течению. Не испытывал никаких страстей, но в то же время был чрезвычайно, до сверхъестественности, восприимчив ко всему, что меня окружало. Очевидно, именно такое состояние ума, свободное от повседневных забот и страхов перед грядущими последствиями, философы-эпикурейцы находят наилучшим для получения удовольствия.

— Давай вырежем эту ночь из полотна нашей жизни и сохраним в нашей памяти навсегда, — произнес я.

— Прекрасно сказано! Я не могла бы выразить это лучше. Хрисис, покажи-ка нам свой маленький спектакль.

К этому времени я совершенно позабыл об этой девчонке и был слегка удивлен, обнаружив, что она наравне с нами сидит на подушке и потягивает из кубка вино. Любопытно все-таки, на каких правах эта особа обитает в доме Клавдии? Хрисис встала и вышла в соседнюю комнату, откуда тотчас вернулась с веревкой толщиной с мужской палец. Потом привязала ее к бронзовым кольцам, висящим на противоположных стенах на такой высоте, что, будучи довольно туго натянутой, она пересекала комнату примерно в четырех футах от пола.

— У Хрисис много разных талантов, — прошептала Клавдия, прислонившись ко мне так, что наши плечи соприкоснулись. — Кроме всего прочего, она была профессиональной акробаткой.

«Интересно, что подразумевается под „всем прочим“?» — подумал я. Но не успел найти ответа, как моим вниманием овладела Хрисис.

Всего одно движение руки — и платье девушки спустилось к ее босым ногам, не оставив на ней ничего, кроме набедренной повязки. Если бы не большие соски и округлости ягодиц, ее можно было бы принять за мальчика-подростка. Как ни странно, но ее фигура подействовала на меня возбуждающе. Почему — для меня по сей день остается загадкой, тем более что рядом со мною сидела женственная Клавдия. Тогда же я отнес это к действию редкого вина и, чтобы усугубить приятное ощущение, отхлебнул от него еще глоток.

Хрисис ловко запрыгнула на натянутый поперек комнаты канат. Низко присев и раскинув в стороны руки, она некоторое время пыталась поймать равновесие. Когда ей это удалось, она начала выпрямляться и, достигнув вертикального положения, осторожно поставила одну ногу впереди другой. Потом стала медленно изгибаться назад, пока ее волосы не коснулись веревки, а позвоночник не превратился в туго натянутый лук. Ее руки ухватились за канат, нижняя часть туловища была развернута круто вверх. В этот миг я подумал, что именно так должна выглядеть женщина, предлагающая свое тело богу. При всей своей необычности зрелище было весьма завораживающим.

В следующий миг ноги акробатки оторвались от веревки, и она осталась стоять на одних руках. В этом положении девушка, изгибаясь назад, стала опускать ноги до тех пор, пока ступни не сомкнулись с макушкой. Может показаться невероятным, но она не остановилась даже на этом! Ее ступни скользнули дальше, за уши, и повисли в дюйме или двух от каната. Теперь тело почти обрело форму кольца. Если бы я не видел подобное зрелище собственными глазами, никогда не поверил бы, что человеческий позвоночник обладает такой гибкостью.

— В этом положении она еще умеет играть на флейте, — прошептала Клавдия. — А пальцами ног — на арфе. Или стрелять из лука.

— Она и впрямь разносторонне развитая девочка, — пробормотал я в ответ.

В голову лезли всякие сладострастные образы. Интересно, думал я, какие еще возможности может предоставить это гуттаперчевое тело? Должно быть, мои мысли красноречиво запечатлелись на лице, во всяком случае, мне показалось, что Клавдия их прочла, ибо сказала:

— Немного позже мы, возможно, попросим Хрисис продемонстрировать свои прочие способности. Те, что не предназначены для широкой публики.

Я обернулся к Клавдии, пытаясь отделаться от чар Хрисис.

— Она меня не интересует, — солгал я. — Меня интересуешь только ты.

Прижавшись ко мне еще крепче, она промурлыкала мне на ухо:

— Не торопись избавиться от одной из нас.

Я не был уверен, что правильно ее понял. Крепкое вино вместе с необычной обстановкой и теми потрясающими трюками, которые проделывала на канате Хрисис, совершенно выбили меня из колеи. Мне еще было под силу взирать, не теряя внутреннего равновесия, на это невероятное представление. Но вкупе с прочими чудесами, происходящими одно за другим, оно оказало на меня столь ошеломляющее действие, что у меня помутился рассудок.

Хрисис подпрыгнула и, сделав кувырок в воздухе, соскочила со шпагата. После чего, не останавливаясь, совершила несколько сальто, каждый раз касаясь пола так легко, что, несмотря на сложность упражнений, ничуть не нарушила той таинственной тишины, что сопровождала все ее выступление. Затем она встала перед нами, и, широко расставив ноги, изогнулась назад так, что ее голова, обращенная к нам лицом, оказалась между коленями, словно ее оторвали от туловища и засунули между ног, как мяч. Обхватив руками лодыжки, девушка медленно повернула голову к внутренней поверхности бедра и провела по ней языком. После этого ее голова замысловатым образом изогнулась, и акробатка тотчас вернулась в вертикальное положение. При этом ей неким невероятным способом удалось развязать зубами набедренную повязку, которая теперь свисала у нее изо рта. Ныне ее тело покрывали только блестки пота. Представ в подобном облачении, она развеяла у меня последние сомнения относительно ее пола: гладко выбритый лобок мерцал подобно жемчужине. Швырнув в сторону набедренную повязку, акробатка с гордой улыбкой поклонилась.

Помнится, я разразился столь неистовыми аплодисментами, что мне даже показалось, будто они доносятся откуда-то издалека. Клавдия тоже захлопала. Потом внезапно прильнула ко мне. В ответ на столь страстный порыв я обнял ее, и мы срослись в поцелуе, для полноты ощущений пустив в ход руки. Вдруг она в ужасе отпрянула:

— Что это?

Я никак не мог взять в толк, что имеет в виду Клавдия, пока она не извлекла из складок моей туники кинжал с перчаткой. В свое оправдание я не нашел ничего лучшего, как расхохотаться.

— Рим — опасное место, — сквозь приступы смеха проговорил я. — Особенно по ночам.

Судя по всему, Клавдия нашла это объяснение забавным. Недолго думая, она кинула мое оружие в угол, а сама поспешно вернулась в мои объятия. С каждой минутой наше дыхание становилось все прерывистей, а движения поспешней. Вовлеченный в любовную игру, я как будто наблюдал ее со стороны. Сладкая страсть опьяняла нас, затуманивая рассудок. Одуряющая чувственность била через край, и подчас я переставал ощущать реальность происходящего. Когда же наконец я добрался до застежек на плечиках платья, помню, что руки мне совершенно не повиновались. Тем не менее облачение Клавдии каким-то образом соскользнуло с нее вниз. То, как я снимал тунику, начисто стерлось у меня из памяти, однако хорошо помню, как я вмиг остался в одной набедренной повязке. Несмотря на то что в цепи событий той ночи моя память не сохранила некоторых звеньев, иные врезались в нее с такой отчетливостью, с какой запоминаются лишь вещи необыкновенные. К таковым, в частности, относилось мое посвящение в одну из величайших человеческих мистерий.

Помню, как Клавдия, полностью обнаженная, предстала предо мной в свете многочисленных ламп. Тогда я про себя отметил, что, подобно большинству женщин благородного происхождения своей эпохи, она избавлялась от нежелательного волосяного покрова на теле с помощью пемзы. В тот миг она показалась мне ожившей статуей какой-то греческой богини. А когда медленно повернулась в сторону, то превратилась в мою излюбленную Артемиду, изваянную Праксителем.

Остальные впечатления у меня в памяти отразились не столь отчетливо. Когда я скользил ладонями по телу Клавдии, мне вдруг показалось, будто меня касается не одна пара рук. Открыв глаза, я, к своему удивлению, обнаружил, что посреди беспорядочно раскиданных подушек наряду с нами в нашей любовной игре принимает участие Хрисис. К этому времени я зашел так далеко, что был совершенно не способен чему-то сопротивляться, ибо утратил силу рассудка и весь обратился в чувственность.

Ночь растворялась в фантасмагории сплетенных рук, пропитанных потом подушек, блекнувшем свете гаснущих светильников и горьковатом привкусе вина. Я все время кого-то ласкал и лобзал, то и дело в кого-то вонзался и под конец совершенно перестал понимать, где заканчивается мое тело и начинается чужое. Мой мир превратился в обиталище грудей и бедер, ртов, языков и пальцев, совершавших бесконечное многообразие движений. В то время как я покорял недра одной из своих напарниц, другая бедрами сжимала мне голову, и я не мог даже понять, где находилась Клавдия, а где — Хрисис. Некоторые распутники считают, что групповые половые связи доставляют наибольшее наслаждение. Я не только не разделяю их мнения, но считаю подобные взаимоотношения умопомрачительными в прямом смысле этого слова. Во всяком случае, состояние моего сознания было таким, что я не мог с полной уверенностью сказать, что происходило со мной наяву, а что нет. А когда ничего не помнишь, то, возможно, ничего и не было. Так или иначе, но для меня подобные развлечения не превратились в постоянное занятие.

Когда наутро я проснулся с гудящей головой, в окне, расположенном на противоположной стене, едва брезжил рассвет. Бедра у меня онемели, и я почувствовал внутри живота позывы к рвоте. Насилу приняв вертикальное положение, я понял, что весьма нетвердо держусь на ногах и что нужно передвигаться с большой осторожностью, чтобы сохранять равновесие. Мои прекрасные компаньонки к этому времени уже исчезли. Стоя посреди комнаты в чем мать родила, смертельно усталый и противный самому себе, я вдруг со всей очевидностью ощутил, что меня самым низким образом использовали. Но с какой целью?

Я принялся обследовать комнату в поисках своей одежды и вскоре обнаружил ее в самых неожиданных местах. Правда, кинжал с перчаткой по-прежнему лежали в том же углу, куда накануне их швырнула Клавдия. Одевшись и собравшись уходить, я напоследок еще раз обвел взглядом гостиную — не забыл ли чего? Воспоминания прошедшей ночи были слишком расплывчаты, поэтому я не мог с уверенностью сказать, посещал ли я другие комнаты или нет. И на всякий случай решил проверить их.

Первой из них оказалась крошечных размеров кухня, в которой из-за отсутствия окон было совершенно темно. Судя по внешнему виду печки, можно было подумать, что ею ни разу не пользовались. Правда, в расположенной рядом с ней нише хранился запас древесного угля. По всей видимости, когда Клавдия пользовалась этой квартирой, она приносила еду с собой. Ванная располагалась рядом с кухней, что было разумно с точки зрения использования одного и того же водопровода. Стоявшая здесь бронзовая ванна на львиных ножках, судя по всему, тоже была нетронутой.

Вслед за ванной размещались две маленькие спальни. Очевидно, одна принадлежала Клавдии, а другая — Хрисис. Во всяком случае, я так решил, хоть никаких личных вещей в них не обнаружил. И последним помещением оказалась кладовая, целиком забитая всяким хламом. Я уже закрыл дверь и собрался уходить, когда вдруг что-то меня насторожило. Я обернулся и снова отворил дверь.

Света в кладовой явно не хватало, поскольку в ней не было окон, а в остальных комнатах их умышленно сделали небольшими, дабы не привлекать излишнего внимания желающих поживиться за чужой счет. Вернувшись в просторную гостиную, я поискал глазами горящие лампы, после чего выбрал одну из них, в которой еще тлел фитиль. С помощью кинжала вскрыл ее и, наполнив душистым маслом, вернул гаснущему пламени жизнь. Подождав, пока огонь разгорится в полную силу, я вернулся в кладовую.

По своему содержимому она ничем не отличалась от всех прочих кладовых римских домов. Первое, что бросилось мне в глаза, был паланкин, легкий каркас которого был изготовлен из оливкового дерева, а дно — из плетеной кожи, как у подвесной кровати. По бокам к нему были приделаны петли из кожаных ремней, для того чтобы в них вставлять шесты для переноски, а также реечные рамы для крепления занавесок. Именно они-то меня и заинтересовали. Вероятно, ткань намокла под дождем, когда носилки в последний раз были на улице, поскольку занавески были расправлены как для просушки. Я придвинул край одной из них к лампе и стал внимательно ее изучать. Декор драпировки был вышит шелковой нитью в виде вьющейся виноградной лозы и стилизованных птичек. Парфянские мотивы, подумал я, пытаясь вспомнить, где мне доводилось видеть их прежде. Память сразу подсказала, что это было вскоре после посещения дома Сергия Павла, когда меня вовлек в разговор жрец из небольшого храма Меркурия. Паланкин, который я нашел в апартаментах Клавдии, выглядел точь-в-точь как тот, который увез из дома Сергия Павла облаченную в покрывало особу.

Поставив светильник на место, я покинул дом Клавдии. Двигаясь вверх по улице, я приметил цирюльника, который выносил на улицу свою маленькую табуретку с тазиком и раскладным столиком для своих инструментов. Я провел рукой по щеке и понял, что мне самое время побриться.

В дни моей молодости большинство общественных деятелей, наряду с обыкновенными гражданами, предпочитали прибегать к услугам уличных цирюльников. Однако в то утро у меня имелась и другая, более веская, причина воспользоваться помощью одного из этих скромных тружеников. Как известно, они были непревзойденными знатоками всех городских слухов и сплетен. Многие из них намеренно отказывались от удобств, предоставляемых им собственной лавкой, и занимались своим ремеслом прямо на улице, чтобы, брея одну половину жителей города, иметь возможность одновременно наблюдать за второй.

— Желаешь побриться, господин? — спросил цирюльник, когда я нетвердой походкой направился к нему. — Прошу садиться, — продолжал он таким тоном, будто предлагал консульское место почетному гостю.

Я сел на скамейку, отдав себя в полное распоряжение бритвенных дел мастера. Помимо того что римляне старой закалки привыкли вставать ни свет ни заря, они почитали за большую добродетель подвергать себя испытанию бритьем у уличного цирюльника, зачастую пользовавшегося тупыми лезвиями.

— Видать, у тебя выдалась трудная ночь, господин? — спросил он, подмигнув и похлопав меня по плечу. — Понимаю. Мне не раз доводилось брить молодых людей после таких ночей! Так что не волнуйся, господин. Ты не первый и не последний.

Он приставил бритву к ладони, столь же сильно испещренной шрамами, что и рука Милона.

— В отличие от других я хорошо знаю, что значит бриться с похмелья. Такое впечатление, будто палач с тебя живьем сдирает шкуру, верно? — Он усмехнулся. — О, смею тебя заверить, что сделаю все в лучшем виде. Секрет мой заключается в том, чтобы смешать прокисшее ослиное молоко с оливковым маслом. И тогда твоя кожа станет такой же гладкой, как попка у младенца.

Сказав это, он принялся наносить мне на лицо свою чудовищную смесь. Каждый цирюльник имел свой собственный рецепт для смягчения кожи лица перед бритьем, однако далеко не у всех изготовленный по нему состав имел столь отвратительный запах.

— Ты, часом, не знаешь, — прервал я словоохотливого цирюльника, — как давно построили эту инсулу?

При этом я указал на дом, в котором находилась квартира Клавдии. Только теперь я разглядел, что тот состоял из четырех этажей и, следовательно, был построен сравнительно недавно.

— Какую, эту? Да всего год назад.

С этими словами он принялся скрести бритвой по моей щеке.

Не знаю, от остроты ли бритвы или от чудодейственного состава, который применил цирюльник, но мое лицо стало необычайно гладким, будто над ним потрудился специально обученный раб-сириец моего отца, чьи профессиональные способности уже давно обросли легендами.

— Тот дом, что прежде был на этом месте, сгорел. Помнится, такой страшный был пожар, что переполошил всех, кто жил в округе. Хорошо еще, что вовремя подоспела ночная стража. Обычно от них не бывает никакого толку. Мы вскрыли уличный водопровод и, к счастью, погасили пламя прежде, чем оно успело распространиться. Но дом спасти все же не удалось.

— А ты не знаешь, кто построил на его месте новый? — осведомился я, когда цирюльник начал скоблить мне шею.

— Какой-то вольноотпущенник. Говорят, большой человек. Из богачей. Как же его зовут? Погоди-ка… — Он переместился к задней стороне шеи. — По слухам, этот пройдоха богат, как сам консул Красс. И его собственность составляет чуть не половину города.

Я не желал наводить его на мысль, тем не менее мне необходимо было убедиться в правильности своих подозрений.

— Кажется, я догадываюсь, о ком ты говоришь. Его зовут так же, как прежнего консула, верно? Того самого, с которым Варрон сражался с войсками Ганнибала в Каннах?

— Как же я мог его позабыть! — Цирюльник смачно плюнул на мостовую. — Ты совершенно прав. Павел. Сергий Павел. Именно так его зовут. Самый богатый из всех вольноотпущенников Рима. Во всяком случае, так говорят. А люди зря болтать не станут. Он завладел доброй половиной города и этой инсулой в том числе. Позор, какой позор, что у каких-то вольноотпущенников денег куры не клюют. А честным гражданам за кусок хлеба приходится вкалывать не покладая рук.

— В каких ты сражался легионах? — рассеянно спросил я.

Этот тип людей был мне хорошо известен.

— Пятнадцать лет в войсках Суллы, — с гордостью отрапортовал он. — А что остается делать, если сначала обещают землю, а потом ничего не дают? Да, славные были времена. Вижу, тебе тоже довелось повоевать. Я имею в виду твою отметину на лице, господин. Прости, если я ляпнул что-то невпопад.

Я провел рукой по щеке, которая была искусно выбрита вокруг шрама.

— Это Испания. Армия Метелла, — ответил я. — Но не то крупное сражение с Серторием, а небольшие бои в горах с каталонскими партизанами.

Цирюльник присвистнул.

— Жестокие были схватки. Нечто подобное происходило с нами в Нумидии. Ну-ка, взгляни, господин. Что скажешь?

Он поднес к моему лицу зеркало в бронзовой оправе, и я был приятно поражен, увидев в нем свое отражение. Работа была воистину достойна всяческих похвал, особенно если учесть тот дурно пахнущий состав, которым пользовался брадобрей.

— Прекрасно, — заверил я его. — Послушай, а что ты можешь сказать о тех, кто живет в этой инсуле?

Цирюльник уже догадался, что я питаю особый интерес к находившемуся по соседству с ним строению.

— Ну, даже не знаю…

— Меня зовут Деций Цецилий Метелл Младший, — был вынужден представиться я. — Я из Комиссии двадцати шести. К нам поступили жалобы на нарушения, имевшие место во время строительства и аренды этого дома. Мне бы хотелось знать, что думают на этот счет соседи.

— Об этом, господин, нам почти ничего не известно. Нижний этаж Сергий Павел сдает в аренду весьма состоятельным людям. Остальные — ремесленникам и прочему сброду. Недурные гнездышки, верно? Но ты же знаешь, что у этих современных строений недолгий век. Через несколько лет они превратятся в такой же хлам, как большинство подобных им домов.

— Возможно. А ты, случайно, ничего не знаешь о той даме, что снимает здесь первый этаж? Говорят, она приезжает сюда в паланкине, который несут рабы-нумидийцы.

Цирюльник пожал плечами.

— Ты, должно быть, имеешь в виду ту, что наняла зодчих несколько месяцев назад. Лично мне никогда не доводилось ее видеть. Но некоторые утверждают, что появляется она здесь обычно затемно. Что же до нумидийцев, то о них я ничего не слыхал. Одни говорят, что ее паланкин несли египтяне. Другие — что чернокожие нубийцы.

Скорее всего, Клавдия пользовалась не своими рабами, а чужими. В городе существовали специальные службы по найму невольников. Однако я счел бесполезным их проверять, тем более что Клавдия могла одолжить носильщиков у кого-нибудь из своих друзей. К тому же какой смысл было разыскивать этих рабов? Разве что затем, чтобы расспросить их, куда они доставляли госпожу. Но они вряд ли об этом вспомнили бы, потому что от этого им не было никакого проку. Впрочем, так же, как и мне. К тому же рабов можно было заставить давать показания в суде только под пыткой, и все равно им никто не верил.

— Благодарю за услугу. Я заплатил брадобрею ас.

Моя щедрость, должно быть, его сразила. Четверть аса за такую работу было бы более чем достаточно.

— Премного благодарен тебе, господин. Захочешь узнать что-нибудь об этой части города, цирюльник Кватра Проба всегда к твоим услугам.

Заверив его, что непременно воспользуюсь этим предложением, я поплелся домой. В самом деле, этот старый вояка в будущем стал одним из моих лучших осведомителей, при этом он всегда руководствовался чувством долга, но не личной выгодой.

Когда я вошел в дом, мои клиенты изо всех сил старались не подавать виду, что заметили мою шаткую походку.

— Молчи, — предупредил я словоизлияния Катона, бросившегося мне навстречу. — Сейчас же все идем к претору. У нас мало времени.

И мы все потрусили к дому моего отца. Завидев нас, Деций Безносый Старший отозвал меня в сторону и сквозь зубы процедил:

— Ты где был?

Странно было видеть отца столь возбужденным.

— Я вел себя как последний кретин, — честно признался я.

— В этом я не сомневаюсь. А между тем ночь не обошлась без происшествий. Однако ты, видать, ничего еще не знаешь.

— А в чем, собственно, дело?

— Прошлой ночью было совершено убийство. В твоем районе!

У меня по спине побежали мурашки. Так зачастую со мной бывало в детстве, когда на уроке латыни мне нужно было отвечать домашнее задание, а меня вдруг осеняла мысль, что я его не подготовил.

— Мало того что ты прокутил с друзьями всю ночь, — продолжал отец, — ты даже не изволил явиться домой к докладу капитана ночного дозора.

— И что же такое важное он не сумел мне сообщить? — в запальчивости осведомился я. — Надеюсь, у него еще не раз представится такая возможность.

— Только то, что этой ночью был убит самый богатый человек Рима.

Мне показалось, что на моем недавно выбритом затылке волосы встали дыбом.

— Правда, он был не высокого происхождения. Тем не менее это убийство может иметь самые печальные для нас последствия.

— И кто же это? — спросил я, хотя уже почти знал, какой будет ответ.

— Сергий Павел. Самый богатый вольноотпущенник нашего поколения. Ты даже представить себе не можешь, какими неприятностями это грозит моей деятельности.

— Но почему, отец? — удивился я. — Чем смерть этого человека так уж может осложнить твою работу?

— Все дело в Геркулануме, — недовольно проворчал старик. — Его родном городе. Подобно большинству разбогатевших вольноотпущенников, он стал покровителем своего города, дабы восполнить пробел в скромном происхождении. Ну а дальше ты сам знаешь, как это делается. Затеял соорудить громадный амфитеатр якобы в память несуществующих предков, а также театр, храм Юноны и тому подобное. Теперь представители местной власти ринутся ко мне в суд, чтобы узнать, как предполагается завершить эти строения после смерти бедняги Сергия Павла.

— Кстати говоря, о самом бедняге, — перебил его я. — Как он был убит?

— Откуда мне знать? — У отца от удивления поднялись брови. — Ведь ночная стража должна была доложить об этом тебе, а не мне. Пойди поищи начальника. Он был где-то здесь.

Я стал торопливо протискиваться сквозь толпу клиентов отца, пытаясь отыскать начальника ночной стражи, и когда наконец его нашел, он с сонным видом жевал лепешки, запивая их выдержанным, хотя и сильно разбавленным вином. Схватив за руку, я резко развернул его к себе лицом.

— Что произошло? — потребовал я ответа.

— Понимаешь, господин, когда я не нашел тебя дома, то явился сюда. В дом претора, твоего отца. Ты сам велел мне так поступать на случай, если не сможешь…

— Вот здорово! — произнес я на достаточно высокой ноте, чем тотчас привлек к себе подозрительные взгляды отцовских клиентов. — Однако ты прекрасно помнишь о своих обязанностях. Итак, что же все-таки случилось?

Он принялся излагать мне события прошедшей ночи. Вместе со своими стражниками он шел по одной из улиц города, когда к ним подбежал насмерть перепуганный раб. И, задыхаясь от ужаса, начал умолять следовать за ним. От него капитан узнал, что произошло убийство какого-то важного человека.

— Так как же все-таки он был убит?

— Его задушили тетивой лука, господин. Во всяком случае, так это выглядело на первый взгляд. Кстати говоря, я только сейчас кое-что вспомнил. Таким же образом был убит и бывший гладиатор, труп которого мы обнаружили несколько дней назад.

— В самом деле? Что ты еще можешь сказать? Например, о состоянии его дома?

— Его я не успел осмотреть. Я оставил дозорного у дверей дома и приказал никого из него не выпускать. Сам же поспешил сначала к тебе домой, а потом сюда. Еще не прошло и часа с тех пор, как мне повстречался на пути раб Павла.

Я пытался собраться с мыслями, однако это давалось мне с трудом, ибо последствия прошедшей бурной ночи сказывались до сих пор. Интересно, что же все-таки Клавдия подсыпала мне в вино? Только теперь я понял, что оно неспроста отдавало горечью. Подмешивать какую-нибудь дрянь в лучшее из вин было вполне в духе Клавдиев. Как ни странно, когда эта мысль пришла мне в голову, мне стало гораздо легче на душе. По крайней мере, я перестал себя казнить за то, что так сильно напился и вел себя как обезумевший сатир.

Я вновь подошел к отцу.

— Отец, я должен немедленно приступить к расследованию. Не одолжишь ли ты мне своих ликторов? Мне нужно прибыть на место преступления прежде, чем там появятся другие чиновники. Рабов придется заточить в тюрьму до тех пор, пока не будет найден убийца. Боюсь, вокруг состояния Павла начнется большая возня. Вряд ли у него найдется наследник.

— Ладно.

Он сделал жест рукой, и к нам подошли два ликтора.

— Долг городского претора обязывает меня появиться на месте преступления сегодня, но немного погодя. У меня есть серьезные опасения, что это будет очень непростое и запутанное дело. Так всегда бывает, когда умирает богатый вольноотпущенник, у которого нет семьи, способной предъявить права на его имущество. Не знаешь, была ли у него жена?

— Это я постараюсь выяснить, — пообещал я.

— Хорошо, а теперь идите. Подготовь отчет к тому времени, как я приду.

После этого в сопровождении своих клиентов и двух ликторов я покинул дом отца.

— Отправляйся в школу Статилия Тавра, — попросил я одного из ликторов. — Спроси там врача Асклепиода. И приведи его в дом Сергия Павла.

Тот неторопливо удалился. Заставить ликтора бежать было невозможно: слишком уж он был преисполнен сознания собственной значимости.

По крайней мере, теперь у меня появился повод отвлечься от головной боли и неприятных ощущений внутри живота. В скором времени весть об убийстве облетит весь город. Правда, такими событиями ныне римлян не удивишь. Но если жертвой становится известная личность, вокруг нее обычно разворачивается большая шумиха. Бывали времена, причем не столь давние, когда подобные происшествия не привлекли бы к себе никакого внимания. Так, к примеру, в период проскрипций убийства сенаторов и всадников стали делом привычным. Доносчикам причиталась часть собственности того человека, которого они оговаривали, обвиняя в измене. Поэтому неудивительно, что жизнь всякого состоятельного человека могла подвергнуться этой опасности. Однако людская память весьма коротка, тем более что последние несколько лет прошли в мире и благополучии. И ныне слухам об убийстве богатейшего вольноотпущенника надлежало стать основной темой разговоров городских сплетников на много дней.

Когда мы подошли к дому Павла, полусонный ночной стражник стоял возле него, прислонившись к двери. Усиленно борясь с одолевавшей его дремотой, он сообщил, что, с тех пор как капитан отправился искать меня, никто в охраняемое им здание не входил и из него не выходил. После чего отошел в сторону, пропуская меня с клиентами и ликторами внутрь. Обернувшись к Бурру, старому вояке, я сказал:

— Проверь все комнаты. Выясни, нет ли запасного выхода из дома. И можно ли сюда проникнуть через окно.

Кивнув в ответ, тот поспешно отправился исполнять приказание.

Едва он удалился, как ко мне бросился какой-то толстяк. Выражение его лица было преисполнено глубокой скорби, а сам он был покрыт обильной испариной.

— О, господин, как я рад, что ты пришел! — отвесив мне поклон, начал он. — Как это ужасно! Моего господина Сергия больше нет в живых.

— Да-да, я знаю. А кем, собственно…

— Меня зовут Постум. Мажордом. Проходи, будь так любезен…

Я дал ему жестом знать, чтобы он замолчал.

— Собери всех домашних рабов в перистиле. Немедленно! — приказал ему я. — Скажи, отлучался кто-нибудь из дому с тех пор, как было обнаружено тело?

— Ни одна живая душа, господин. Все рабы уже созваны. Иди за мной, я тебя провожу.

— Хорошо. Скажи, у Павла была жена?

— Да, была. Рабыня. Но она умерла прежде, чем он успел обрести свободу.

Рабы, разумеется, не имеют права заключать законные браки, однако лишь самые суровые хозяева не признают союзов между ними.

— А не было ли у него детей, рожденных тогда, когда он стал свободным гражданином?

— Нет, господин.

Нетрудно было представить, с какой жадностью стервятники слетятся на эту добычу. Мы вошли в перистиль, который представлял собой окруженный колоннами внутренний дворик, но посреди него находился не пруд, а солнечные часы. По размерам он не уступал двору любого загородного дома, но для городского строения был слишком велик. Однако это обстоятельство оказалось как нельзя кстати, потому что в перистиле собралось не менее двух сотен рабов.

Здесь царило столь необъятное море слез, сопровождаемое такой бурей стенаний, что вкупе они могли составить честь целому хору профессиональных плакальщиков. Возможно, объяснялось это тем, что Павел был добрым хозяином. Но скорее всего, причиной тому стал охвативший рабов страх, для которого имелись веские основания. Весь ужас их положения заключался в том, что после кошмара минувшей ночи жизнь каждого из них висела на волоске. Если окажется, что хозяина убил один из них и убийца не признается в совершенном преступлении или не будет разоблачен, всех рабов распнут. Таков был один из самых жестоких, самых отвратительных, но по-прежнему действующих римских законов. Если мне не удастся отыскать убийцу, Катон (не мой раб, а сенатор, один из самых омерзительных представителей власти) настоит на том, чтобы я привел его в исполнение. Уж он наверняка не станет принимать в расчет, что жертвой преступления стал вольноотпущенник, а не рожденный свободным гражданин. Для Катона главное заключалось в том, что покойный был господином. А сенатор никогда не упускал случая приблизиться в своей примитивности и грубости к столь почитаемым им предкам.

— Кто из вас последним видел хозяина живым? — произнес я достаточно громко, чтобы меня слышали все.

Толстый, невысокого роста евнух нерешительно вышел вперед.

— Я, господин, — произнес он тонким голосом. — Меня зовут Пепи. Я всегда спал у двери покоев хозяина. Как говорится, оберегал его сон и был всегда наготове, чтобы прийти на зов, коль скоро ему посреди ночи что-нибудь понадобится.

— Немного же от тебя было толку в эту ночь, если кто-то умудрился проскользнуть мимо.

— Этого не может быть! — продолжал настаивать он со свойственным евнухам детским негодованием. — Я просыпаюсь от малейшего шороха. Именно поэтому хозяин поручил мне охранять его покои. А еще потому, что я сильный. И безтруда могу поднять его с кровати и донести до ночной вазы, если он сам не в состоянии сделать это.

— Что ж, хорошо. Все это, вместе взятое, делает тебя первым подозреваемым.

Евнух мертвенно побледнел, очевидно представив себе, как гвозди входят в его плоть.

— Не произошло ли чего-нибудь необычного перед тем, как твой хозяин отправился спать?

— Н-нет, ничего особенного, господин. Накануне он слишком много выпил. Но это случалось почти каждый вечер. Как всегда, я раздел его, уложил в постель и укрыл. Он захрапел прежде, чем я покинул комнату. Я закрыл за собой дверь и улегся на свою койку, как делаю каждую ночь.

— Так-таки ничего необычного? Ни малейшего шороха, который разбудил тебя? Вспомни хорошенько, раб, если тебе дорога жизнь.

Видно, он крепко призадумался, потому что на его побледневшем лбу выступили капельки пота. Вдруг глаза у него округлились, словно дремлющий ум осенила неожиданная мысль.

— Да, я вспомнил. Рано утром меня как будто что-то разбудило. Сначала я подумал, что это хозяин зовет к себе. Но из его покоев не доносилось ни звука. И тогда я понял, что проснулся оттого, что он перестал храпеть. Поскольку это иногда случается, я тут же снова забылся сном.

— Это уж точно, — резонно заметил я. — Мертвые вряд ли храпят. Ты, случайно, не знаешь, в котором часу это было?

— Помню, что в перистиле уже слегка посветлело. Должно быть, оставался час до восхода солнца.

Обращаясь к остальным рабам, я сказал:

— Всем оставаться в доме и сохранять спокойствие. Если кто-нибудь попытается сбежать, это будет расценено как соучастие в преступлении и вас приговорят к распятию. Поэтому призываю вас к благоразумию. Я сделаю все, чтобы в ближайшем будущем найти убийцу. Лично я не считаю, что это сделал кто-то из вас.

Хотя в этом я был далеко не уверен, но мне пришлось так сказать, чтобы предотвратить всеобщую панику. Рабы смотрели на меня с такой благодарностью и надеждой, что я невольно почувствовал себя низким обманщиком.

В перистиль вошел Бурр.

— В доме нет другого выхода. Кроме того, что ведет на улицу, господин, — доложил он, после чего, усмехнувшись, добавил: — А мы еще удивляемся, почему столько народу гибнет при пожаре. Окна во всех домах настолько малы, что выбраться через них может только ребенок. Хотя в это отверстие, — он указал на открытое небо над внутренним двориком, — может пройти даже слон.

Пальцем я подозвал к себе мажордома и, когда тот подошел, сказал ему:

— Принеси-ка сюда лестницу. Я хочу осмотреть крышу.

Он щелкнул пальцами, и один из рабов поспешил исполнить приказание.

— А теперь мне бы хотелось взглянуть на Сергия Павла.

Вслед за мажордомом я направился к покоям хозяина. Подушка евнуха, отброшенная в сторону и забытая, до сих пор валялась на полу. Прежде чем войти, я осмотрел дверь. Она открывалась наружу. Поэтому всякий желающий войти или выйти через нее должен была сначала отодвинуть в сторону спящего евнуха. Кроме того, когда дверь отворялась, несмазанные петли издавали громкий скрип.

Спальня Сергия Павла выглядела весьма скромно и была лишена всяких излишеств и украшений, что для такого богатого человека было несколько странным. Ничего, кроме небольшого столика и низкого, но достаточно широкого спального ложа, на котором могло поместиться довольно внушительных размеров тело, в покоях Павла не было. Впрочем, я уже не раз замечал, что бывшие рабы не придают спальне большого значения. Она для них представляет собой лишь место для крепкого сна, и ничего более. Что же до наслаждений, то их Павел получал за столом и в банях.

Покойный лежал на кровати с искаженным лицом, тонкая багровая полоса обвивала его шею. Если не считать жуткой гримасы, никаких других признаков борьбы не было. Казалось, он просто лег в постель, накануне крепко выпив, и больше не проснулся. Орудия преступления поблизости тоже не было.

Высоко на противоположной стене находилось небольшое окно, каждая из сторон которого не превышала фута. Пролезть в него мог только мальчишка. Впрочем, один такой у меня уже был на примете. Я вышел из комнаты, предварительно отдав приказание никого больше не впускать.

Взобравшись по приставной лестнице, я исследовал крышу, когда услышал, что кто-то окликнул меня по имени. Взглянув вниз, я увидел отца, прибывшего в сопровождении прочих чиновников.

— Ты чего залез на лестницу? И торчишь там, будто какой-то мастеровой. Вместо того чтобы заниматься своими прямыми обязанностями.

— Именно своими прямыми обязанностями я и занимаюсь, — возразила. — Осматриваю крышу. Кстати сказать, она в жутком состоянии. Черепица окончательно пришла в негодность. Вся поросла мхом и прочей дрянью. Зачем быть таким богатым, как Павел, если даже не можешь иметь приличной крыши над головой?

— Будешь следить за соблюдением строительных правил, когда станешь квестором, а не сейчас.

Сняв одну крайнюю плитку черепицы, я потряс ее, и от нее отвалилось несколько кусочков, которые упали в сточную канавку, выводящую дождевые воды из внутреннего двора. Других обломков на земле не было. Я начал спускаться по лестнице.

— Кем бы ни был преступник, на крышу он не забирался. Об этом убедительно свидетельствуют мох с черепицей.

— Откуда подобный философский интерес ко всякого рода мелочам? — услышал я чей-то вопрос.

Обернувшись, я увидел, что его задал мой коллега Рутилий. Кстати, Опимий тоже прибыл на место преступления.

— Я имею твердое намерение отыскать убийцу.

— Но разве это не очевидно? — вмешался в разговор Опимий. — Его убил этот толстяк — евнух. Окна слишком малы. Значит, в дом не мог проникнуть никто чужой. К тому же раб спал у двери. У него были для этого все возможности.

Я посмотрел на него с отвращением.

— Что за чушь ты несешь?

— Что ты хочешь этим сказать? — ощетинился он.

— Даже такой болван, как евнух, придумал бы что-нибудь получше, чем душить свою жертву тетивой лука. Воспользовался бы кинжалом или каким-нибудь другим оружием. Такой громила, как он, смог бы справиться с Павлом без особого труда. А поскольку тот напился чуть ли не до потери сознания, для этой цели евнуху было бы достаточно и подушки. И тогда наутро никто бы к нему не подкопался. Потому что все выглядело бы как естественная смерть, которая нередко настигает злоупотребляющих алкоголем толстяков. Держу пари, что такой конец нередко бывает у тех хозяев, которые чересчур вольно обращаются с кнутом.

— Что ты такое несешь? — изумился потрясенный моим заявлением Рутилий.

— А что? Мы все живем в постоянном страхе быть убитыми собственными рабами у себя в постели. Только не говори, что тебе это никогда не приходило в голову. Иначе зачем нам за одно убийство приговаривать к смерти всех домашних рабов? Или зачем Красс год назад распял шесть тысяч восставших рабов?

Мои слова глубоко потрясли, если не сказать что оскорбили, всех присутствующих. Я коснулся темы, которая для них оказалась даже более щепетильной, чем вопрос целомудрия их жен. Я посмел во всеуслышание разоблачить тайный страх, с которым мы все жили и в котором боялись признаться даже самим себе. В любой другой раз я вряд ли позволил бы себе столь вольное заявление, но тогда был далеко не лучший день в моей жизни.

— Но если не евнух, тогда кто? — спросил отец, возвращая нас к сути дела.

— Пока не знаю, но… — Я осекся, ибо обстановка не располагала меня к откровенности, и поспешил исправить положение. — Впрочем, у меня есть довольно серьезные подозрения. — Я огляделся и, понизив голос, добавил: — Я бы даже сказал, почти уверенность, однако сейчас не время и не место говорить об этом.

Что бы ни было у них на уме, они все дружно кивнули в знак согласия. И вообще, римляне обожают создавать вокруг каждого дела атмосферу секретности.

— Хорошо, продолжай расследование, — согласился отец. — Но только не затягивай его слишком долго. Секретарь! — позвал он своего подчиненного таким тоном, который некогда вселял ужас целому легиону солдат.

К нему тотчас подскочил грек с перепачканными чернилами пальцами.

— Павел оставил завещание? — осведомился у него отец.

— Да, претор. Его копии хранятся в архиве, а также в храмах Весты и Сатурна. Он каждый год в начале января составлял новое завещание.

— Каждый год писал его заново? — удивился отец. — Должно быть, ему было трудно на что-то решиться. Что ж, полагаю, завещание существенно упростит нашу задачу.

— Прошу прощения, претор, — фыркнув, заметил Рутилий, — боюсь, ты глубоко заблуждаешься. Будь покойный из знатной семьи и имей он много влиятельных родственников, обеспечивающих ее поддержку, никто бы не посмел оспорить его завещание. Но в данном случае речь идет о простом вольноотпущеннике, после которого осталось огромное состояние… Уверяю тебя, в нашем случае борьба будет жестокой и продлится не один месяц.

— Пожалуй, ты прав, — согласился отец. — Думаю, мы сможем отложить разбирательство этого дела на следующий год. В таком случае решение придется выносить уже не нам. Тогда я уже буду далеко отсюда — в Ближней Испании.

В те времена в начале каждого года, когда на службу заступали новые преторы, Сенат определял им ту или иную провинцию, в которую им надлежало отправиться в качестве пропреторов после освобождения занимаемой должности. Им полагалось руководить указанной провинцией в течение года, а иногда даже двух или трех лет. На протяжении этого срока даже самый честный чиновник имеет в своем распоряжении множество законных возможностей значительно улучшить свое благосостояние. Отца посылали в Ближнюю Испанию. Не скажу, чтобы это был такой уж лакомый кусок, но все же далеко не плохой.

Отец дал понять, что не прочь побыть один, причем сделал это тем ненавязчивым образом, который присущ лишь людям большой силы духа. Рутилий, Опимий и все прочие его сопровождающие удалились, притворившись, что занялись расследованием.

— Сынок, — обратился Деций Цецилий Метелл Старший к Децию Цецилию Метеллу Младшему, — пожалуй, тебе следовало бы поехать со мной в Испанию. Поработаешь немного в моем окружении. Это не так уж плохо. Я имею в виду, пожить вдали от Рима. Кроме того, опыт управления провинцией тебе не повредит. Лучше ознакомиться с подобной работой на низшей ступени. До того как Сенат взвалит на твои плечи всю провинцию целиком.

Разумеется, подобным образом старик проявлял свою заботу обо мне. Он хотел оградить меня от последствий моего безрассудства, но представил это несколько под другим соусом.

— Я подумаю о твоем предложении, отец, — ответил я, — но прежде я должен поймать убийцу. Или убийц, если таковых было несколько.

— Ладно, но только знай чувство меры. В твоем районе было совершено несколько убийств. Кто стал их жертвами? Какой-то бывший раб-гладиатор, мразь с самого дна общества. Некий греко-азиатский купец, тоже довольно темная личность. А теперь еще этот вольноотпущенник. Бесспорно, он был несметно богат, однако в прошлом все равно раб. Не ставь под удар свою карьеру, сынок. Такие, как они, не стоят того, чтобы рисковать своим будущим и даже жизнью.

Взглянув на него, я впервые увидел перед собой не важного чиновника, а испуганного старого человека, чрезвычайно взволнованного судьбой собственного сына.

— Отец, в Субуре были совершены убийства свободных граждан. А Субура — это мой район. И я добьюсь торжества правосудия.

Он ничего не мог мне возразить. Высшие римские чиновники не позволяли себе отступать от долга в большей степени, чем отступали от богов. Разумеется, я был не вполне справедлив. У меня не было ни жены, ни детей, ни высокого поста, я имел довольно шаткое положение в римском обществе. Подобно прочим выходцам из хороших семей, я принадлежал к самой распространенной группе горожан, из которой традиционно состоял младший командный состав римской армии. Однако тогда я ощущал себя столь добродетельным и несчастным, что вопрос жизни и смерти меня совершенно не заботил. Не знаю, было ли это следствием моего юношеского легкомыслия, или я попросту следовал духу времени. Но большинство молодых людей моего поколения ценили свою жизнь столь же мало, сколь и любую другую. Даже богатые и знатные без колебаний решались на самые отчаянные поступки, прекрасно понимая, что всякая ошибка может дорого им обойтись. И я в своем безрассудстве ничем не отличался от остальных моих соотечественников.

Минуту спустя в дом Павла прибыл Асклепиод. Постепенно особняк наполнялся новыми людьми, подобно тому, как разрастался Сенат в период обсуждения военных действий. Два квестора, явившиеся со своими секретарями, при помощи мажордома принялись описывать имущество покойного. Два ликтора пришли за беднягой евнухом, чтобы отправить его в тюрьму, расположенную у подножия Капитолийского холма, где ему предстояло ожидать решения своей участи.

— Очередное убийство? — полюбопытствовал Асклепиод.

— Причем весьма странное. Пойдемте.

Мы вошли в покои Павла — единственную комнату в доме, в которой, кроме покойника, никого не было. Врачеватель, встав на колени, обследовал взглядом шею жертвы.

— Мне необходимо осмотреть его с другой стороны. Однако боюсь, самому его перевернуть мне будет не под силу.

Обернувшись к клиентам, столпившимся у дверного проема, я крикнул:

— Помогите ему поднять тело.

Те замотали головами и отшатнулись назад. Римляне могут что угодно делать с телом живого человека, но до смерти боятся прикоснуться к мертвецу, очевидно, из страха чем-нибудь от него заразиться.

— Тогда хотя бы позовите сюда рабов, — приказал им я.

В конце концов тело перевернули на бок, и Асклепиод с радостным возгласом указал на вмятину на опоясывавшем шею багровом кольце.

— Что это? — спросил я.

— Узелок. Это характерно для сирийских жгутов.

Внезапно какая-то тень перегородила дверной проем, и я чуть было не собрался выставить незваного гостя вон, но благоразумно воздержался. А когда обернулся, порадовался тому, что этого не сделал. На пороге в окружении всей своей многочисленной свиты стоял консул Помпей Великий. Дом теперь был так переполнен, что я подумал: он вот-вот извергнется подобно вулкану, выплеснется лавой прямо на улицы города.

— Приветствую тебя, Метелл Младший, — произнес он.

Это был красивый мужчина с квадратным лицом и великолепной осанкой. Правда, в тоге он всегда чувствовал себя неуютно. Гораздо больше ему шли воинские доспехи.

— Консул, — отозвался я, выпрямившись у кровати Павла. — Не ожидал увидеть тебя здесь, на месте преступления.

Помпей бросил беглый взгляд на покойника.

— Смерть такого богатого человека, как он, ставит под удар всю римскую экономику. На улице собралась большая толпа. Теперь они увидели меня и успокоятся. Народ — как перепуганные малые дети. Стоит им увидеть прославленного полководца, и они будут думать, что отныне все будет в порядке.

Его слова были не лишены здравого смысла.

— Неужели смерть Павла вызвала столько шума?

— Когда я проходил через Форум, торговцы рабами расспрашивали друг друга насчет цен на их товар. Ведь у покойного были тысячи рабов. Если их начнут продавать, то цены на них резко снизятся. Однако пока никто не может точно сказать, сколько принадлежало ему земли, скота, кораблей и всякого груза. Мне известно только, что он владел несколькими рудниками в Испании, да и то через подставных лиц.

Еще бы ему было это неизвестно! Ведь самому Помпею принадлежала львиная доля таких рудников. Он бросил взгляд на Асклепиода.

— Не поздновато для врачебной помощи? — осведомился Помпей.

— Он здесь не для того, чтобы лечить, — пояснил я, — а затем, чтобы осмотреть тело. Доктор Асклепиод — большой знаток по части разного рода ранений. Полагаю, его заключение может оказать помощь следствию.

Помпей удивленно поднял брови.

— Это что-то новенькое. Что ж, продолжайте работать.

Он уже собрался уходить, но потом вдруг обернулся, сказав:

— Впрочем, я бы не стал тратить на это время. Самая серьезная задача сейчас предстоит квесторам и преторам. Они должны разобраться со всем его имуществом. Убийство же никакой сложности не представляет. Ясно как день, что его прикончил евнух. Мой тебе совет — остановись на этом.

— Хорошо, остановлюсь, — заверил его я. — Но только когда буду уверен, что пойман настоящий убийца.

— Что ж, поступай как знаешь.

Он посмотрел на меня отнюдь не враждебно, и слова его прозвучали вовсе не громко. Однако сказаны они были таким тоном, что меня тотчас пробрал озноб. Когда Помпей вышел, в спальне воцарилась гробовая тишина.

ГЛАВА 7

— Никак не могу распутать этот узел, — жаловался я Асклепиоду, сидя в его просторных апартаментах, расположенных в школе Статилия.

Прежде мне ни разу не доводилось бывать дома у врачевателя, но я подозревал, что убранство его жилища будет под стать вкусам и интересам хозяина. В самом деле, его комната была увешана и уставлена всякого рода оружием. К некоторым из экспонатов были прикреплены свитки с описанием ран, которые ими могут быть нанесены.

— Ты о ком? О том человеке, которого задушили?

— Не совсем. На сегодняшний день произошло три убийства, один взлом и одна кража. Все они неким образом связаны друг с другом. К тому же еще нужно принимать во внимание случившийся пожар. Для меня пока несомненно одно: Парамеда убил Синистр. Но кто же тогда задушил Синистра? Мне не верится, что это сделал убийца Сергия Павла. Не следует ли из всего этого, что преступников было трое? И остается еще один вопрос. Кто забрался ко мне в дом, стукнул меня по голове и выкрал медальон? Макрон считает, что, скорей всего, это сделал мальчишка и, судя по всему, иноземец.

Прохаживаясь взад-вперед по комнате, я подошел к окну. Снизу доносился лязг оружия, крики и звуки тяжелого дыхания гладиаторов, отрабатывающих приемы бойцовского мастерства.

— Да, сложная задача. — Асклепиод вертел в руках серебряный стиль. — Но почему ты не допускаешь, что это был тот же человек, что убил Павла и Синистра?

Я сел на красивое ложе и, подперши подбородок кулаком, сказал:

— Ты же сам был в спальне Павла. И видел, какого размера там окно. Я не верю, что хозяина убил евнух. И весьма сомневаюсь, что тот впустил кого-то в комнату, зная, что этим ставит себя под удар. Нам остается предполагать, что убийца проник через окно. Это мог сделать тот же мальчишка, который забрался ко мне в дом. По крайней мере, пока все сходится. В конце концов, не такая уж трудная задача — задушить в постели спящего пьяного толстяка.

— Да, — подтвердил Асклепиод, — я с тобой вполне согласен.

Я заметил у него на голове ту самую серебряную повязку, которую подарил ему в последнюю нашу встречу, и напомнил себе о том, что нужно выбрать для него еще один подарок.

— Но мальчишка не мог задушить Синистра, — продолжал я делиться своими размышлениями. — Крупного и сильного мужчину, бывшего гладиатора. Значит, убийц, по-видимому, двое. И оба должны мастерски владеть удавкой.

Асклепиод отложил в сторону стиль и, просияв покровительственной улыбкой знатока, спросил:

— С чего ты взял, что задушить Синистра мог только человек, обладающий недюжинной физической силой?

Его вопрос заставил меня встрепенуться:

— Но разве… разве это не очевидно?

Врачеватель покачал головой.

— Душить петлей и руками — отнюдь не одно и то же. Если позволишь, я тебе сейчас это докажу.

Встав, он подошел к стене и снял с гвоздя небольшой лук. Тот оказался не натянут: прочная на вид тетива была прикреплена только к одному концу дуги. Отцепив ее от лука, грек подошел ко мне, расправляя руками будущую удавку.

— Вот общепринятый способ ее применения. — Он закрепил концы тетивы на кистях. — Хотя ты значительно крупней и сильней меня, тем не менее…

Он подошел ко мне сзади. Его руки мелькнули у меня перед лицом, и в следующий миг тетива врезалась мне в шею. Даже несмотря на то, что это не было полной неожиданностью, меня охватила внезапная паника. Ни одно ощущение по своему парализующему разум действию не может сравниться с тем, которое испытываешь, когда тебя лишают воздуха, препятствуя дыханию. Я безотчетно потянулся назад, при этом грек крепко прижался к моей спине. Мне удалось вцепиться лишь в его одежду, но все мои попытки ухватиться за тело, чтобы освободиться от него, оказались тщетны. Тогда я направил свои усилия к тому, чтобы, извернувшись, придавить его своим весом к стене, но в это мгновение весь кошмар прекратился так же внезапно, как и начался.

— Теперь ты понял? — произнес он, когда я сел, жадно и судорожно глотая воздух. — Совсем не обязательно обладать большой силой, чтобы задушить человека могучего телосложения. Нужно меньше минуты, чтобы лишить жертву сознания. А через пять или шесть минут наступает смерть.

— Но почему Синистр не прижал мальчишку к стене? — спросил я, когда мне удалось восстановить дыхание.

— Возможно, потому, что был не в состоянии что-либо соображать. А может, ему просто не хватило на это ума. Хотя мне лично видится здесь иная причина. — Его пальцы проворно заскользили по струне, завязывая узел. — Помнишь, я указал тебе на пятнышко на шее Павла?

Я кивнул. Асклепиод снова приблизился и стремительным движением рук накинул мне на шею удавку. Я вновь начал задыхаться. Но этот раз грек стоял передо мной и, пряча руки за спиной, улыбался. Я протиснул пальцы в петлю, чтобы ослабить давление впившейся мне в плоть тетивы, но все мои попытки не увенчались успехом. Перед глазами поплыли черные пятна, а в голове как будто зашумел нильский водопад. Я почувствовал, что у меня подкосились колени, и упал на четвереньки, не ощущая при этом ни рук, ни ног. В это мгновение кто-то коснулся моей шеи со стороны затылка, и мои легкие наполнились воздухом, таким же сладостным, каким бывает вода для умирающего от жажды.

Асклепиод усадил меня на ложе и протянул чашу разведенного вина.

— Теперь понял? — спросил он, все еще держа тетиву перед моими начавшими уже обретать четкость видения глазами. — А ведь это обычная петля, а не настоящая удавка. Сирийские узлы продолжают сдавливать шею, даже когда их выпускают из рук. Правда, те, кто ими пользуется, могут в мгновение ока ослабить захват.

— Представляю, какой ужас ты наводишь на своих учеников, — прохрипел я. — Я все же тешу себя надеждой, что ты не станешь таким же образом показывать на мне действие меча.

— Лично я неоднократно убеждался в том, что яркие наглядные примеры не нуждаются в повторении.

В самом деле, я получил не один, а целых два бесценных урока. И один из них заключался в том, что нельзя целиком и полностью полагаться на свой ограниченный опыт, ибо в него могут не укладываться обстоятельства, развивающиеся необычным и непредсказуемым образом. Опираясь на собственную логику, ты всегда подвергаешь себя опасности упустить или недооценить нечто важное. В вопросах права, медицины и религии я всегда предпочитаю прибегать к помощи людей осведомленных и профессиональных.

Поблагодарив Асклепиода за вразумительное разъяснение одного из ставших распространенным применений тетивы, я ушел. Теперь задача для меня несколько упростилась. Синистра и Сергия Павла убил тот же самый мальчишка-чужестранец, который ночью проник ко мне в дом и напал на меня. Хотя я не слишком продвинулся в расследовании дела, но был рад даже этой малости.

Между тем для меня становилось все очевидней, что могущественные люди стремятся помешать моему расследованию, и это обстоятельство все больше наполняло меня гневом. Я чувствовал, что даже Клавдия каким-то образом меня использовала, хотя каким именно, я пока объяснить не мог, что тоже выводило меня из себя. А самым главным и для меня совершенно необъяснимым было то, что на меня произвело чрезвычайно удручающее впечатление убийство Павла. Несмотря на то что я встречался с ним только раз и даже подозревал его в причастности к заговору, тем не менее проникся глубокой симпатией к этому человеку, что существенно добавило мне ярости в поиске преступника. В городе своекорыстных политиков и прошедших войны разбойников, мнивших себя патриотами, в лице Павла я нашел честного, бесхитростного человека, совершенно не похожего на других. Свою жизнь он посвятил преумножению собственности и ублажению плоти, причем предавался тому и другому так, как только может это делать выросший в рабстве вольноотпущенник.

Прежде чем покинуть дом Павла, я допросил многих его рабов. Все они, разумеется, пребывали в страхе перед возможной казнью, которая грозила им в случае, если не будет найден настоящий убийца. Хотя никто из них не желал зла евнуху, я был уверен, что каждый втайне рассчитывал на то, что того признают виновным. Так или иначе, но иной возможности отвести от себя беду они не представляли. Помимо всего прочего, в глубине души они питали надежду стать свободными гражданами, ибо Павел обещал им, что в случае своей внезапной кончины дарует им вольную.

У меня не хватило духа сказать им, что все их надежды почти наверняка тщетны, поскольку на имущество покойного, по всей видимости, уже претендует множество могущественных людей, а рабы, как известно, представляют собой часть собственности хозяина. Из этого явствовало, что завещание Павла, скорее всего, не будет исполнено. Казалось, рабы искренне горевали по умершему Сергию, и нужно было обладать черствым сердцем сенатора Катона, чтобы оставаться безучастным к столь очевидному проявлению их преданности. После смерти своей жены-невольницы Павел больше не женился и, развлекаясь с хорошенькими девочками-рабынями, никому из них не морочил голову обещаниями законного брака, подобно тому, как это делает множество бессердечных мужчин. Ни одна из женщин, с которыми он был близок, от него не понесла — проклятие, которое он приписывал лихорадке, пережитой в те дни, когда начал бриться.

На мой взгляд, один Сергий Павел стоил десятерых таких, как погрязший в пороках Публий Клавдий. Судьба наделила этого патриция всевозможными преимуществами, между тем он был вечно снедаем недовольством, будто ему чего-то недодали. Хорошо, что у таких людей, как Павел, теперь появилась возможность вырваться из положения невольника и как-то проявить себя в обществе. Греки всегда смотрели на нас сверху вниз, задирая свои аттические носы и называя грубыми варварами. Между тем я никогда не слышал, чтобы афинские рабы, даже в дни великого правления Перикла, могли заработать себе свободу и стать полноправными гражданами, а также рассчитывать на то, что их сыновья будут когда-нибудь носить тоги с пурпурной каймой и наравне с прочими сенаторами заседать в курии, обсуждая высшие интересы государства.

Практикующие жестокость и завоевания в масштабах, неведомых другим народам, мы, римляне, подчас можем быть весьма великодушными. При том что мы превратили в рабов чуть ли не все нации мира, сами никогда не отнимали у своих рабов возможности улучшить свое положение. Хотя патриции слишком высоко ценят свое превосходство и добились больших привилегий в обществе, на деле они являют собой жалкие остатки обветшалой жреческой аристократии, давно себя дискредитировавшей.

Как это ни прискорбно, но нужно признать, что в те далекие времена мы все будто обезумели. Один класс боролся с другим, одна семья — с другой. Более того, мы затеяли войну хозяев против рабов. В результате гражданской войны и междоусобиц было истреблено множество наций. Однако из всякого рода сражений Рим всегда выходил окрепшим, что тоже говорит об уникальности нашего характера. В те времена основная борьба происходила между партией оптиматов, которые полагали, что являются людьми лучшего сорта, так называемой аристократической олигархией, и партией популяров, якобы представлявшей интересы простых людей. В действительности же и те и другие преследовали одну и ту же цель — улучшение личного благосостояния. Помпей, являвшийся в свое время сторонником Суллы, возглавлял партию оптиматов, между тем как Гай Юлий Цезарь, по происхождению тоже патриций, был многообещающим вождем популяров. Великий Марий, весьма почитаемый среди простого люда, приходился Цезарю дядей по линии жены. Уже то, что мы имели таких лидеров и что Рим не стал легкой добычей внешних врагов, убедительно свидетельствует об особом расположении к нам богов.

Сколь ни размышлял я на эту тему, она ничуть не приблизила меня к решению моей главной задачи. К тому же мне предстояло обдумать кое-что еще. Я вспомнил о словах отца, в которых он вскользь выражал надежду на то, чтобы мое дело перешло к чиновникам будущего года. Это напомнило мне, что времени у меня остается мало — всего месяц до того, как новая магистратура приступит к своим обязанностям. Должности в комитете распределялись по назначению, а не по результатам ежегодных выборов. А у меня было большое подозрение, что следующая команда преторов уже имела своих ставленников, и, следовательно, рассчитывать на то, что за мной останется нынешнее место, не приходилось. В то время мы еще пользовались старым календарем, который каждые несколько лет сбивался, и великий понтифик был вынужден добавлять в него дополнительный месяц. Новый год должен был начаться первого января, подобно тому, как это происходит сейчас. Переход на новый стиль, несомненно, был одним из лучших нововведений Цезаря. (Правда, несмотря на то что мы приписываем его Цезарю, на самом деле идея нового календаря принадлежала истинному его создателю, придворному астроному Клеопатры Сосигену. Цезарь же, пренебрегая своими обязанностями великого понтифика, довел старый календарь до такого ужасного состояния, что пользоваться им стало совершенно невозможно. Разумеется, подобных сведений вы не найдете в истории, что неудивительно: ведь ее писали прислужники Цезаря.)

Самое странное заключалось в том, что во власти Помпея и Красса и даже какого-нибудь претора было приказать мне свернуть расследование или подготовить фальшивый отчет. И разумеется, они были вовсе не прочь это сделать. Но что же их остановило? Этому я нахожу лишь одно объяснение. Последние годы вогнали нашу империю в такой политический хаос, что нынешние правители сочли необходимым придерживаться конституционных форм и любой ценой избегать всяких проявлений тирании.

Впрочем, это вовсе не означало, что они не могли опуститься до закулисных интриг и помешать моей работе. В конце концов, они могли прибегнуть к услугам наемных убийц, что тоже не следовало сбрасывать со счетов. И если их что-то и заставляло воздержаться от подобных крайних мер, то только авторитет нашего рода. Во всяком случае, я был в этом убежден. И та и другая партия искала расположения Метеллов, ибо наши предки издавна зарекомендовали себя умеренным и трезвым подходом к управлению государством. Нам всегда была чужда приверженность к крайностям, свойственная какой бы то ни было партии. Благодаря нашему здравомыслию мы завоевали завидную репутацию как у аристократов, так и у людей незнатного происхождения, так что откровенные нападки на кого-то из Метеллов были равносильны политическому самоубийству.

Впрочем, подобные рассуждения не слишком меня успокаивали. Наши политики, как я уже упоминал, подчас проявляли исключительное безрассудство, и глубина их порочности была так велика, что невозможно было представить, на какую крайность она могла их толкнуть. Так или иначе, но все, кто мог меня направить на верный путь в данном расследовании, уже были мертвы.

Правда, один человек, возможно, мог мне помочь. Я вспомнил, что купец Заббай говорил мне о пиратском посреднике в Остии — портовом городке, расположенном милях в пятнадцати от Рима, до которого можно было добраться по реке или по Остийской дороге. Я не знал, обладал ли человек, заменивший в этом качестве Парамеда, какими-нибудь полезными для меня сведениями или нет, но решил попытаться это выяснить. Словом, я без промедления отправился в Остию.

Вернувшись домой, я достал шкатулку с деньгами, которых, как всегда, было кот наплакал, и наполнил ими свой маленький кошелек. Потом прихватил шерстяной дорожный плащ — точно такой я носил, когда служил в Испании, — сказал Катону, чтобы он не ждал меня раньше вечера будущего дня, и вышел на улицу.

У меня было весьма смутное представление об Остии, поэтому я понял, что без проводника мне не обойтись. И даже знал, кто лучше других мог справиться с этой ролью. Словом, я первым делом направился к Макрону.

— Деций Цецилий! — воскликнул он, явно удивленный моим появлением. — Честно говоря, никак тебя не ждал. Сожалею, но пока что нет никаких вестей насчет управляющего имением в Байе. Но я обязательно все выясню. Это вопрос от силы двух-трех дней, не больше.

— Хорошо. Но сегодня меня к тебе привел несколько иной повод. Я должен ехать в Остию прямо сейчас. И поскольку я хочу навестить людей не вполне официального ремесла, то мне понадобится для этой цели проводник. Одолжи мне до завтрашнего вечера своего парня. Я имею в виду Милона.

— Да, конечно, — согласился Макрон и велел своему рабу привести к нам Милона.

— Не поможешь ли мне еще в одном дельце? Я хочу связаться с посредником, который представляет интересы пиратов в Остии. Не знаешь ли, часом, как его зовут и где его можно найти?

Макрон покачал головой:

— Моя территория не выходит за пределы городских стен. Может, Милон тебе что-нибудь подскажет. — Его глаза внезапно округлились, будто он увидел нечто неожиданное. — Что с твоей шеей?

— С моей шеей?

— Да. Такое впечатление, что ты пытался повеситься. Неужто дела так плохи?

Я безотчетно коснулся рукой горла, но ничего особенного на нем не нащупал, хотя догадывался, что Макрон имел в виду отметину вроде той, что опоясывала шею Сергия Павла.

— А, это… Мне преподали несколько уроков весьма своеобразного применения тетивы лука. Последнее время в Риме оно стало входить в моду.

— Как же, слыхал об этом. Ты, верно, имеешь в виду Сергия Павла? Будь проклято это азиатское отродье! Город буквально кишит ими. Мало того что они притащили с собой своих отвратительных богов и верования, так еще решили пустить в ход шнурки-удавки, будто римская сталь для них недостаточно хороша.

— Это еще одно знамение времени, — согласился я.

Когда пришел Милон, я объяснил ему, что от него требуется.

— Сможешь ему помочь? — спросил Макрон.

— Конечно. Мы поймаем какую-нибудь баржу, идущую порожняком вниз по реке. И прибудем на место еще до полуночи. А того, кто тебе нужен, зовут Гасдрубалом. Он финикиец из Тира. У него была лавка у дока Венеры.

— Хорошо. Пошли, — сказал я.

Попрощавшись с Макроном, мы направились в речной порт, который находился в нескольких минутах ходьбы от его дома. Шелковый шарф, который мне подарил Заббай, я обычно заправлял под тунику. Теперь же во избежание ненужных вопросов я его завязал по-солдатски — узлом на горле. Пока мы шли к реке, по дороге нам попадалось много людей, которые окликали Милона и махали ему руками, и он, улыбаясь, тоже махал им в ответ.

— Как я погляжу, за такой короткий срок ты стал в городе весьма популярной личностью, — заметил я.

— Видишь ли, Макрон приказал мне заняться подготовкой к выборам. Велел заручиться большинством голосов.

— Но до выборов еще уйма времени, — удивился я. — Слишком рано начинать суетиться.

— Вот и Макрон так считает. А я сказал ему, что рано никогда не бывает. Он мыслит как старомодный человек. Большинство из них так рассуждает. Но выборы — это никакая тебе не гражданская служба. И не культовый календарь, в котором все расписано. Указано, в какие дни следует работать, а в какие отдыхать или совершать жертвоприношения. Я же говорю, что о делах следует заботиться ежедневно на протяжении всего года. За время, которое я прожил в Риме, я провернул вдвое больше дел, чем десять людей Макрона вместе взятые.

— Будь осторожен с Макроном, — предупредил его я. — Таким, как он, могут не понравиться парни, которые слишком быстро идут в гору.

Когда мы проходили мимо моего дома, я увидел возле него трех мужчин. Потом один из них заметил меня, и вся компания повернула в нашу сторону. Приблизившись к нам, они перегородили узкую улочку.

— Вот так удача! — воскликнул Публий Клавдий, который остановился впереди остальных. — Мы заходили к тебе домой, и твой раб сказал, что ты уехал из города.

— Я как раз направляюсь к реке. Хочу взять лодку, — пояснил я.

Публий явился ко мне в обществе двух исполосованных шрамами громил, в которых без труда угадывались ветераны арены. Вероятно, они были вооружены до зубов: их туники заметно оттопыривались.

— Это деловой визит?

— Не совсем, — ответил тот. — Хочу дать тебе один совет, Деций. Тот самый, который наш консул Помпей в силу своей излишней вежливости не смог выразить достаточно внятно. Кончай совать свой нос в дела небезызвестного тебе покойного грека. Честно признайся в своем отчете, что тебе не удалось отыскать его убийцу и того, кто поджег склад.

— Понятно, — протянул я. — А что будем делать с Сергием Павлом?

Он развел руками.

— А что Сергий Павел? Его убил евнух. Это дураку ясно.

— Неужели? А Марк Агер, он же Синистр? Что делать с его убийцей?

Клавдий передернул плечами:

— Да кому до него есть дело? Словом, я тебя предупредил, Деций. Пиши отчет, и дело будет закрыто.

— Говоришь, ты предупредил меня? — Мое терпение было на пределе, и растущее во мне раздражение достигло опасной черты. — Скажи на милость, кто уполномочил тебя делать мне такие предупреждения или, вернее сказать, угрозы?

— Я говорю тебе как гражданин Рима, которому небезразлична судьба своего народа. Итак, ты собираешься прислушаться к моему предостережению?

— И не подумаю. А теперь — прочь с дороги. Ты мешаешь римскому должностному лицу исполнять свой долг.

Я стал протискиваться между ним и его приспешниками.

— Страбон, Кокл, — изрек Публий, и по его команде оба головореза стали шарить в своих туниках.

— Клавдий, — остановил его я, — даже такой, как ты, не посмеет напасть на государственного чиновника при свете дня.

— Не тебе указывать мне, что я смею делать, а чего нет в своем городе!

Тогда я впервые в полной мере осознал, что Публий Клавдий безумен. Типичный представитель своего рода. Только в тот момент, когда его бандиты доставали спрятанные под одеждой кинжалы, я понял, что недооценил грозящую мне опасность. Даже Помпей не стал бы действовать против меня открыто, а Публий стал. Я потянулся за своим оружием, хотя и с некоторым опозданием.

— Прошу прощения, господин.

С этими словами Милон слегка отстранил меня в сторону, и не успел я и глазом моргнуть, как он вывел двух здоровяков Клавдия из строя, огрев одного из них правой рукой, другого левой — оба удара напоминали треск сломанной доски. Те рухнули наземь, точно два жертвенных быка под топором жреца. По их лицам так сильно хлынула кровь, что казалось, их отделали палицей с шипами, а не голыми руками — так тяжелы они были у Милона. Потом мой спутник, указав на трясущегося от гнева Публия, спросил:

— Его тоже?

— Нет, он патриций. Таких, как он, можно убить. Но унижения они достойно вынести не могут.

— Это еще кто такой? — прошипел Публий.

— О, прошу меня простить. Совсем позабыл о хорошем тоне. Итак, Публий Клавдий Пульхр, позволь тебе представить Тита Анния Милона, недавно прибывшего к нам из Остии. Нынешнего клиента Макрона. Милон, это Публий Клавдий Пульхр. Потомок древнего рода, произведшего на свет множество консулов и преступников. Я ничего не упустил, Клавдий?

Меня подмывало рассказать ему о том, что я вытворял с его сестрой. Просто чтобы проверить, не хватит ли его при этом удар. Останавливало меня лишь то, что события той ночи у меня в памяти запечатлелись отрывочно и не вполне отчетливо.

— Не рассчитывай, что на этот раз тебя вызволит семья, Деций. Прошло время детских игр. Те, кто не хочет играть всерьез, из игры выбывают. — Он метнул взгляд на Милона. — А тебе, парень, очень советую вернуться восвояси, в свою родную Остию. Рим — мой город!

Публий всегда говорил о Риме так, будто являлся его единственным хозяином.

Милон слегка ухмыльнулся.

— Знаешь, что я думаю? — произнес он. — Если я тебя сейчас убью, то избавлю себя от грядущих неприятностей.

— Только не в моем присутствии, — вмешался я. — Если какой-то глупец заслуживает смерти, это еще не значит, что его палачом должен стать ты.

Милон пожал плечами и снова усмехнулся, слегка покосившись на Клавдия.

— Ладно, с этим мы разберемся потом.

Публий мрачно кивнул:

— Да, потом.

Оставшийся путь до пристани мы одолели без приключений. Только по прошествии лет я вполне осознал, от скольких бед и несчастий я мог бы избавить мир, позволь я в тот день Милону убить Клавдия. Но будущее не знают даже авгуры. В лучшем случае они могут предсказывать волю богов, толкуя посланные ими знамения. Заглянуть в будущее способны разве что сибиллы, но их прорицания столь запутанны и сумбурны, что их невозможно понять. Кроме того, Клавдий тогда был для меня всего лишь помехой на пути, хотя и высокородного происхождения, а Милон — симпатичным молодым бандитом, хотя и подающим большие надежды.

Добравшись до реки, мы довольно быстро нашли баржу, которая должна была после разгрузки идти вниз по реке, и, взобравшись на борт, заняли места на носу. Вскоре разгрузка была закончена, и гребцы умело вывели баржу на стрежень, после чего следили лишь за тем, чтобы сохранять выбранное направление, предоставив выполнять реке прочую работу.

Путешествовать по Тибру для меня было куда приятней, чем сухопутным путем. Правда, дул влажный и холодный ветер, но от него не укроешься и на дороге. Кроме того, когда едешь верхом, быстро натираешь седалище. Я уже не говорю о том, что по обочинам Остийской дороги, равно как вдоль всех прочих больших дорог, окружающих город, рядами тянутся могилы, как будто всякому всаднику или путнику позарез необходимо иметь перед глазами подобное напоминание о смерти. Но это было бы еще полбеды. Могилы и без того навевают скорбь, а тут еще многие из усыпальниц были к тому же обклеены красочными объявлениями всякого содержания, начиная от предвыборных лозунгов и кончая сообщениями о предстоящих Играх и признаниями в любви.

Если же человек избирал водный путь, он был избавлен от столь вульгарного зрелища. Когда город остался позади, перед нашим взором предстали живописные маленькие фермы, меж которыми подчас встречались богатые деревенские дома, а то и крупные земельные владения с собственными причалами. После непрерывного городского шума и гама речное путешествие дарило истинное отдохновение. Ветер дул в спину, и набарже подняли единственный квадратный парус, так что мы стали двигаться еще быстрее и почти бесшумно, поскольку весла замерли в уключинах.

— Я хочу тебя спросить, — заговорил Милон. — Этот придурок Клавдий. Он такой же, как все? Я имею в виду большинство римских политиков. Они что, все ему под стать? Я уже как-то раз о нем слыхал. Говорят, он хочет стать трибуном.

Я рад был бы ответить ему «нет». Сказать, что Клавдий — не правило, а лишь досадное исключение, что большинство политиков являются добросовестными слугами государства и желают честно трудиться на благо Сената и граждан. Но к сожалению, этого я сказать не мог.

— Да, большинство такие, как он, — сказали. — Разве что Публий, быть может, более жестокий, более безумный.

Милон фыркнул.

— Я уже успел полюбить Рим. А теперь чувствую, что полюблю его еще сильнее.

До Остии мы добрались только к вечеру. Я имел весьма поверхностное представление о городе. Некогда мне довелось отправляться отсюда на службу в Испанию, но тогда друзья доставили меня на корабль таким пьяным, что это событие почти что изгладилось из моей памяти. Обратный же мой путь, более длинный, зато менее опасный, пролегал по суше. На этот раз я решил ближе познакомиться с этим городом. В свое время, когда я достигну определенного возраста, надеюсь стать квестором. А один из квесторов ежегодно приезжает в Остию, чтобы следить за поставками зерна. Бесчисленные войны опустошили италийские крестьянские хозяйства, а латифундии не оправдали возложенных на них надежд, поэтому нам ничего не оставалось, как полагаться на хлеб, ввезенный из-за моря.

Мы проплыли мимо большого морского порта, построенного в период ведения войн с Карфагеном и ныне пришедшего в упадок. Под его прохудившимися крышами, будто мертвые воины, надолго оставшиеся лежать на поле брани, громоздились боевые корабли. Несколько судов были в хорошем состоянии и стояли под исправными навесами со снятыми на зиму мачтами, рангоутами, парусами и такелажем. Когда мы проплывали мимо торговых причалов, Милон перечислил их, называя каждый по имени. Среди них были причалы Венеры, Вулкана, Купидона, Кастора и Поллукса и еще полдюжины других.

Самым выдающимся строением города был великий храм Вулкана — небесного покровителя Остии. Сойдя на берег, мы направились на городской форум, который украшали две замечательные бронзовые статуи Диоскуров, под покровительством которых находился Рим, а следовательно, и Остия. Между тем Остия выглядела привлекательней Рима. Хотя она была существенно меньше его по размерам и количеству жителей, улицы здесь были значительно шире, а большинство общественных зданий новей, и многие из них даже были облицованы блестящим белым мрамором. Прочие сооружения были построены преимущественно из кирпича. В Остии было не принято покрывать здания штукатуркой и побелкой. Местные жители предпочитали им замысловатую и впечатляющую на вид кирпичную кладку.

— Хотя уже поздно, — сказал Милон, — мы все же постараемся кое-что выяснить. Для начала давайте посетим театр.

Выйдя с форума, мы оказались на широкой улице, которая привела нас к месту назначения, показавшемуся мне несколько странным, если учесть цель нашего путешествия. Однако моим проводником был Милон, и я не стал ему перечить.

Театр был весьма импозантным каменным сооружением, облицованным мрамором, и имел полукруглую, в греческом стиле, форму. В Риме в те времена еще не было постоянных театров. Их заменяли крайне легко воспламеняющиеся деревянные постройки, в которых в жаркое время иногда заседал Сенат.

Насколько я мог заметить, все гильдии, братства и объединения, связанные с морской торговлей, размещались под трехъярусной колоннадой театра. Трудно было придумать более выгодное использование общественного помещения, разместившего в своих стенах сообщества, каждое из которых платило взносы на содержание здания. Когда мы проходили под сводами театра, я невольно залюбовался вьющейся вокруг здания мозаичной дорожкой, на которой напротив каждой гильдии была выложена картинка, отражающая род ее занятий. Так, скрещенные весла символизировали деятельность гильдии гребцов, амфоры — поставщиков вина, паруса — ремесленников, их производящих, и так далее. На одной из мозаик был изображен плывущий обнаженный мужчина. Я спросил у Милона, что это значило.

— Это ныряльщик, — пояснил тот, — который спасает имущество с затонувших кораблей. Гильдии спасателей здесь придается особая важность. Из-за штормов и кораблекрушений ежегодно тонет много судов, поэтому ныряльщикам и чистильщикам каналов скучать не приходится. Они никогда не остаются без дела. Работа у них опасная, но очень нужная. Поэтому люди этой профессии пользуются большим уважением.

— Еще бы. Могу себе представить.

Хотя Остию отделяло от Рима всего четырнадцать миль, они так разительно отличались друг от друга, словно находились на противоположных берегах моря.

— Куда мы идем? — спросил я.

— Мы уже пришли, — ответил Милон, остановившись на мозаичном изображении трех богинь судьбы — Клото, Лахесис и Атропос.

— Интересно, что бы это значило? Уж, наверно, не то, что Остия получает грузы по воле судьбы.

Милон, запрокинув назад голову, затрясся от хохота. Ни разу в жизни я не слыхал, чтобы человек так заливался смехом, если не считать триумвира Марка Антония.

— Нет, здесь находится гильдия торговцев тканей, — наконец исторг из себя Милон.

Когда мы вошли, приказчик, который сидел за столом и перевязывал свернутые свитки, предвкушая грядущую трапезу, посмотрел на нас и сказал:

— Контора закрывается. Пожалуйста, приходите завтра… О, привет, Милон.

— Добрый день, Силий. Мы тебя не задержим. Это Деций Цецилий Метелл из римской Комиссии двадцати шести.

— Добрый день, господин, — поприветствовал тот меня.

В его тоне не было и тени заискивания. Ему прекрасно было известно, что на Остию мои полномочия не распространяются.

— Мы только хотели узнать, здесь ли еще обитает Гасдрубал. Где он теперь ведет свои дела?

— И всего-то? У него теперь другое место. На причале Юноны, между лавкой подержанных амфор и складом канатов.

— Знаю я это место. А занимается он все тем же?

— Ты имеешь в виду…

Силий провел краем ладони по горлу, словно хотел его перерезать. Очевидно, поняв, что означал этот жест, Милон кивнул.

— Да, он до сих пор их посредник в Остии, — добавил хозяин лавки.

— Хорошо, Силий, — сказал Мил он. — Спасибо тебе за помощь. Пошли.

И мы с Милоном покинули здание театра. Я мог бы обратиться с просьбой к квестору, чтобы он помог устроиться мне на ночлег, но мне совершенно не хотелось общаться с незнакомым человеком и к тому же давать ему кучу объяснений относительно целей моего приезда. Поэтому я предпочел спросить у Милона, не знает ли он какого-нибудь пристанища, где нам можно было бы остановиться.

— Есть тут одно такое место, — ответил юноша.

Вскоре мы уже входили во двор большого храма, что меня уже не удивило. В конце концов, если представительства гильдий в этом городе размещались в театре, почему бы гостинице не расположиться в храме? Однако, вместо того чтобы войти внутрь великолепного культового здания с колоннами, мы спустились по ступенькам вниз и тотчас оказались в гигантском подземном склепе, где за длинными столами сидели сотни мужчин и женщин. Никогда прежде я не видел ничего подобного. Рим — город маленьких винных лавок и скромных по размерам таверн. Другое дело Остия. Внутри помещения горело пять или шесть очагов, одновременно служащих как для тепла, так и для освещения. Молоденькие прислужницы сновали между столами с подносами снеди и вина, которое было налито в большие кувшины.

Пока мы пробирались между столов в поисках свободного места, со всех сторон раздавались приветствия в адрес Милона. Обитатели заведения говорили на разных языках, среди которых я различил по меньшей мере дюжину. Представители каждой гильдии сидели за отдельным столом и были облачены в туники и головные уборы особого кроя и расцветки. За одним из них я заметил людей с такими же мускулистыми руками, как у Милона; за другим собрались мужчины с прилизанными волосами и широкими грудными клетками. Я про себя подумал, что они, должно быть, были ныряльщиками.

Наконец мы заняли маленький стол в самом углу комнаты. К тому времени мои глаза уже привыкли к скудному свету, и я смог разглядеть, что зал был высечен из цельной скалы, на которой стоял храм. К тому времени как слуги принесли нам большое плоское блюдо с пышущей паром рыбой, приправленными сыром и луком колбасками, хлебом, фруктами и кувшином вина, я успел задать Милону несколько вопросов относительно скалистой пещеры.

— Говорят, она находится здесь с самого основания города, — сообщил мне Милон. — Образовалась она естественным образом и первоначально использовалась в качестве склада. Потом ее расширили. Как-то раз жрецу во сне явился бог. — Он вздернул большой палец вверх, туда, где находился храм. — Это был Меркурий. Так вот он якобы повелел, чтобы в подполье открыли большую винную лавку.

— Говоришь, Меркурий? Что ж, разумно. Только бог барыша мог внушить своему жрецу мысль основать деловое предприятие под зданием храма. Верно, они и жилье сдают в аренду?

— За храмом у них есть недурные комнаты. Если ты не слишком разборчив в этих вопросах.

— Что ж, это весьма удобно.

Надо сказать, что для такого заведения, как эта таверна, вино оказалось совсем неплохим, а ее обитатели весьма интересными и разнообразными. Здешние моряки и барочники являли собой такую крепко сплоченную команду, какой я никогда не встречал в других местах. Несмотря на то что они были шумными и энергия била в них через край, никто из них не затеял ни единой драки. Это обстоятельство меня так удивило, что я даже не удержался, чтобы не спросить о нем у Милона. В ответ тот указал подбородком в сторону громадного бритоголового мужчины, сидевшего в углу на табурете, прислонив к стене дубинку из оливы.

— Порядок здесь поддерживают профессионалы. Помнится, мне самому тут довелось подвизаться вышибалой. Это было в межсезонье, когда для гребцов нет работы.

Последующие несколько минут мы предавались еде. После того как мы изрядно насытились, слуга отнес пустое блюдо и вместо него поставил чашу с фигами и орехами. Мы принялись их жевать, запивая вином. Милон принялся расспрашивать меня.

— Может, я сую нос не в свои дела, господин, — вдруг произнес Милон, — но мне кажется, что человеку твоего ранга не пристало посещать какого-то пиратского посредника.

— Да, — согласился я, — это не входит в мои повседневные обязанности.

— А этот человек, Клавдий, — продолжал Милон, — почему он пытался заставить тебя прекратить расследование?

— А что, собственно говоря, тебя интересует? — в свою очередь спросил его я. — Почему ты спрашиваешь?

Глаза у него расширились, как будто мои слова его незаслуженно оскорбили.

— Как почему? Да потому, что я такой же гражданин, как твой приятель Клавдий. И меня так же заботит судьба моего государства.

Он довольно долго сохранял на лице гримасу обиженной невинности, после чего вдруг прыснул со смеху, который был столь заразительным, что я невольно присоединился к нему. Несмотря на дерзость его поведения, Милон обладал такой легкой и располагающей манерой общения, что я не заметил, как стал рассказывать ему всю историю целиком. Разумеется, некоторые эпизоды мне пришлось из нее выпустить, например небезызвестную встречу с Клавдией и Хрисис. Я не видел никакой необходимости ее обнародовать, какой бы загадочной она ни казалась даже мне.

Посвятив Милона в курс дела, я, как ни странно, ощутил огромное облегчение. Ни одному из людей моего социального положения я довериться не мог. А большинство тех, кто на общественной лестнице стоял выше меня, проявлял к моему расследованию какой-то нездоровый интерес, словно в нем крылась тайна, которую мне было не дозволено знать. Поведав Милону обо всех моих несчастьях и сомнениях, я как будто очистил атмосферу от дурманящих ум фантазий. Мой молодой собеседник, ко всему прочему, оказался хорошим слушателем. Во время всего рассказа он был предельно внимателен и перебивал меня вопросами только тогда, когда хотел кое-что уточнить относительно политического положения таких публичных деятелей, как Цезарь, Клавдий, Гортал и даже Цицерон.

— Так, — произнес он, когда я завершил свое повествование. — И на этом история об украденном амулете завершилась?

Я снова поразился тому, как быстро он схватывал суть дела.

— Нет, она еще не закончилась. Потому что амулет своего рода ключ, который может отпереть эту шкатулку с тайнами.

— Тебе следует вести себя поосторожнее с такими шкатулками. Вспомни Пандору. Или товарищей Улисса с мешком ветров.

— Как же, прекрасно помню. Мне не нужно лишний раз напоминать о грозящей опасности. Однако, немного приоткрыв крышку тайника, я не намерен останавливаться, не добравшись до его дна.

Довольный удачно найденной метафорой, я отхлебнул очередной глоток вина — чудесного дара бога Меркурия, когда меня внезапно пронзила одна мысль:

— Интересно, в самом ли деле в статую Лукулла несколько дней назад попала молния? Не мог бы ты это как-нибудь выяснить?

— Да как же это могло случиться? — удивился Милон. — Такой статуи никогда в помине не было. Помнится, несколько лет назад этот город решили удостоить чести, установив в нем бронзовое изваяние Лукулла. Но никто так и не выделил на него средств. Поэтому дальше возведения мраморного пьедестала на причале Юноны дело не дошло.

— Ну конечно. Как же я об этом сразу не догадался! Из этого следует, что Клавдий сам сочиняет знамения.

— К подобным средствам всегда прибегали политики в борьбе за власть, — задумчиво произнес Милон. — Достаточно всего лишь распространить фальшивые слухи об ужасных знамениях, касающихся твоего соперника. Никто не станет разбираться, правда это или нет.

Я в некотором недоумении пожал плечами.

— Значит, это еще один род лжи, порочащей их деятельность, и без того отягощенную ею.

— Странно, — продолжал размышлять Милон, — что даже после восстания Сертория они не собираются порывать с пиратами. Морские разбойники обожают щекотать нервы и хлестать римлян по щекам. Помню, в прошлом году, когда они проходили мимо наших берегов, их паруса было видно с причалов. Причем плыли они так беззаботно, точно им нечего было опасаться. А наш доблестный флот стоял в порту, ничего не предпринимая.

— Какой позор! — возмутился я. — Я бы не удивился, если бы узнал, что кое-кто дает взятки, чтобы наш флот бездействовал, позволяя пиратам свободно орудовать в окрестностях Рима.

Зачерпнув горсть орехов, Милон отправил их в рот, после чего запил вином.

— Сомневаюсь. Дело в том, что эти пираты не слишком трепещут перед римским флотом даже в его полном составе. Поэтому не вижу никакого смысла платить за то, чтобы от него отделаться.

— Ты прав. А не собираются ли они нанять пиратов, чтобы использовать в качестве дополнительного флота? Такие случаи неоднократно имели место в прежние войны.

В глубине моего сознания — там, где обычно гнездились мои худшие подозрения, — уже начала обретать очертания новая мысль.

— Нет, — пробормотал я, — даже они до этого не опустятся.

Глаза Милона загорелись неподдельным любопытством.

— Ты, кажется, уже убедился, что существует не так уж много вещей, до которых они не дерзнут опуститься. Тогда что же тебя в их поведении удивляет? Вернее сказать, почему ты что-то в их поведении считаешь невероятным?

— Нет, я даже говорить об этом не хочу. Оставим эту тему до тех пор, пока у меня не будет доказательств.

— Как скажешь. Может, пойдем присмотрим комнату для ночлега?

— Да, пожалуй, пора идти.

Только поднявшись на ноги, я ощутил всю глубину своей усталости. Наконец-то подошел к завершению невероятно долгий и исполненный множества событий день, начавшийся с тяжкого пробуждения в наркотическом дурмане в любовном гнездышке Клавдии. В этот день произошло убийство Павла, я получил практический урок удушения у Асклепиода, потом столкнулся на улице с Клавдием и его головорезами, после этого приплыл по реке в Остию и, совершив небольшую прогулку по городу, закончил знакомство с ним в подземной таверне. Самое время было подумать об отдыхе. Выбравшись на свежий воздух, мы с Милоном отыскали жреца, который показал нам комнату, и я, даже не став ее разглядывать, просто рухнул без сил в кровать и тотчас забылся сном.

ГЛАВА 8

Пробудившись наутро, я чувствовал себя несравненно лучше. Сквозь застекленную дверь сочились первые солнечные лучи — предвестники рассвета. За нею явственно вырисовывались очертания мужчины, стоявшего, облокотившись на балюстраду. Вскочив с койки, я отыскал таз с водой и щедро из него плеснул себе в лицо. Когда я вышел на галерею, Милон обернулся ко мне и сказал:

— Ты встал как нельзя вовремя, господин. Розовоперстая Аврора как раз покидает свою постель, в которой она нежилась со своим мужем Тифоном, или как там его зовут.

— А ты ранняя пташка, как я погляжу, — ответил я.

Мы стояли на галерее четвертого этажа, которая тянулась вдоль фасада здания. Как ни странно, у меня совершенно не отразилось в памяти, как мы прошлой ночью поднимались по лестнице. С нашего места открывался великолепный обзор окрестностей. За крышей храма виднелась гавань, располагавшаяся всего в нескольких сотнях шагов от нас. Набирающий силу свет выявлял в ней множество новых очертаний, а свежий ветер доносил до нас дыхание моря. Городские рынки, словно приступая к очередному подношению богам, посылали в небо свой привычный гул. От большого храма Вулкана вздымалась струя дыма: очевидно, совершалось утреннее жертвоприношение. Пора было начинать очередной долгий день, исполняя свой долг перед Сенатом и народом Рима.

— Пошли, — обратился ко мне Милон.

Мы спустились по шатким ступенькам и направились к причалу Юноны. По дороге мы остановились только раз, чтобы побриться у уличного цирюльника. Моего спутника то и дело кто-то окликал, чтобы поприветствовать, и я в недоумении задавал себе вопрос, что заставило его оставить город, в котором он обрел столь широкую известность. Должно быть, Остия для него стала слишком мала, решил про себя я.

Нужную нам лавку мы отыскали без труда. Она располагалась, как нам и сказали, между судовым помещением и заведением торговца подержанными амфорами, от которых, кстати говоря, невообразимо несло вонью прокисшего вина. Внутри лавки Гасдрубала запах был довольно приятный, хотя и несколько странный. Я определил, что его источали ткани, выкрашенные пурпурной краской. Она была особо популярна на Востоке, а в Риме использовалась главным образом для окрашивания широкой каймы на сенаторских туниках и узкой — на туниках всадников. Наряд, целиком окрашенный в пурпурный цвет, подобный тому, какие носили этрусские правители, разрешалось надевать только в честь празднования Триумфа полководца-победителя. Не то чтобы это было непременным условием украшения одеяния в такие дни, но на Италийском полуострове было множество старых служителей культа, которые выдвигали особые требования к облачению, и Гасдрубал, по всей вероятности, строил свое дело преимущественно на том, чтобы обеспечить их потребности.

Гасдрубал стоял напротив своей лавки, поправляя некоторые из самых дорогих тканей, чтобы показать их в наиболее выгодном свете. Увидев нас, он улыбнулся, но когда в одном из нас узнал Милона, улыбка его заметно померкла. Это был долговязый, мрачный на вид мужчина с черной заостренной бородой. На голове у него был колпак — такие обычно носят представители его народа.

— Добро пожаловать, мой старый друг Тит Анний Милон. А также ты, господин…

Он вопросительно замолчал.

— Я Деций Цецилий Метелл из Комиссии двадцати шести, а также Комиссии трех римского района Субуры. — Надеясь, что длинным перечислением своих должностей впечатлил его, я продолжал: — Я расследую безвременную смерть твоего бывшего коллеги, Парамеда из Антиохии.

— О да, как же. Я слышал, что он умер. — Гасдрубал сделал несколько сложных движений руками, не иначе как призванных умиротворить духов смерти или какого-то злого восточного бога. — Мы были с ним коротко знакомы. Чисто деловые отношения. Тем не менее я искренне скорблю о его кончине.

— Дело в том, что его кончина не была ни случайна, ни добровольна. Именно этим и объясняется необходимость моего расследования.

— Я целиком к твоим услугам.

Приложив руку к груди, Гасдрубал отвесил мне низкий поклон.

— Отлично. Сенат и народ Рима будут тебе за это весьма признательны. — В выражении любезности я не уступал самым медоточивым восточным купцам. — Какого рода дела связывали вас и Парамеда с пиратами?

— Обычно это касалось переговоров о выкупе. Случалось, что пираты захватывали корабль или нападали на поместье, в котором жила какая-нибудь важная персона — богатый купец или даже, — он позволил себе тихонько хихикнуть, — простите меня, римский магистрат. Если родственники такой персоны, его гильдия или сообщество находятся в районе Рима или Остии, то один из нас должен был взять на себя переговоры о передаче выкупа. Многие мореходные гильдии в Остии, например, содержат специальную казну для выкупа их членов, захваченных пиратами. В большинстве случаев его сумма зависит от того, кто захвачен в залог: купец-хозяин, или кормчий, или еще кто. В случае с богатой или важной персоной она определяется путем договора между заинтересованными сторонами.

— Ясно. Тебе или Парамеду случалось вести переговоры между пиратами и гражданами Рима по каким-нибудь крупным или особенным сделкам?

— Особенным? — с недоумением переспросил он. — Что ты имеешь в виду?

— Ну, скажем, несколько лет назад, во время восстания Сертория в Испании, между ним и правителем Митридатом Понтийским было достигнуто определенное соглашение, при котором пираты выступали в качестве посредников. Кто-нибудь из вас принимал участие в нем?

В знак протеста он широко развел руками. Его беспрестанная жестикуляция начинала действовать мне на нервы. Хорошо, что римляне не сопровождают свою речь подобными телодвижениями.

— Эта сделка находилась далеко за пределами моих полномочий. Мы всего лишь местные посредники и к пиратскому сообществу не принадлежим. Сомневаюсь, чтобы кому-то из нас вообще могли доверить дело подобной важности.

Его слова повергли меня в разочарование.

— А Парамед? — спросил я.

— Тоже маловероятно. Он служил посредником дольше меня. И не только в этих краях, но и в других местах Средиземноморья. — На мгновение он запнулся. — Конечно, если бы римлянин захотел привлечь одну или несколько пиратских флотилий к подобному делу, он мог бы вполне использовать для установления первоначальной связи с ними кого-нибудь из нас.

Это было уже лучше.

— И что же, тебя использовали?

— Лично мне никогда не выпадал подобный жребий. А насчет Парамеда ничего сказать не могу.

— К сожалению, сам он тоже не может за себя ничего сказать. Ты, часом, не слыхал, кто вел переговоры от имени пиратов во время тайного сговора между Серторием и Митридатом?

Это был грубый ход, но я решил, что игра стоит свеч.

— Капитаны пиратов, как правило, люди своенравные. Это большая редкость, когда кому-то из них позволяется выступать в роли посредников в сделке, касающейся объединения флотилий. Для ведения переговоров они обычно нанимают людей образованных, имеющих высокое положение в обществе. Думаю, что в упомянутом вами случае эту роль выполнял молодой Тигран, сын армянского правителя.

Должно быть, весть подействовала на меня так сильно, что это отразилось у меня на лице.

— Господин, что с тобой? — осведомился Гасдрубал.

— Со мной все в порядке. Мне даже лучше, чем ты можешь себе вообразить. Гасдрубал, позволь мне тебя отблагодарить от имени Сената и народа Рима.

Он просиял в ответ:

— Не забудь обо мне, когда станешь претором и тебе понадобится пурпурная кайма на тоге.

— И последний вопрос, если позволишь. Во время восстания рабов Спартак договорился с пиратами, чтобы те переправили его войско из Мессины в какое-то место. Точно не знаю какое. В назначенный день пираты не явились. Кто-то их подкупил.

Очевидно, Гасдрубалу стало не по себе.

— Да, — неуверенно произнес он. — Хотя это на них совсем не похоже. В последний момент отступать от данного слова.

— Нравственная сторона дела меня мало интересует, — сказал я. — Мне хотелось бы знать другое. Вел ли Тигран те переговоры?

Погладив бороду, тот кивнул:

— Да.

Я встал, собираясь уходить.

— Гасдрубал, если мне придется покупать пурпур, я буду приобретать его только у тебя, — на прощание заверил его я.

Провожая нас, купец вновь разразился бурными возгласами, щедро сопровождаемыми жестикуляцией.

— К причалам, — сказал я Милону, когда мы вышли на улицу. — Я должен вернуться в Рим как можно скорее.

— Будет сделано, господин. В такой ранний час нетрудно поймать баржу, идущую вверх по реке. — Он усмехнулся, словно им все уже было устроено. — Ну, что скажешь? Не зря мы с тобой сюда прокатились?

— Не зря, — согласился я. — Кажется, кое-что начинает вырисовываться. Все оказалось даже хуже, чем я предполагал. Они оба в этом замешаны, Милон. Не только Помпей, но и Красс.

На причале Юноны мы и минуты не потратили на то, чтобы договориться о местах на барже, груженной амфорами с сицилийским вином. И это я счел большой удачей, поскольку никакие обстоятельства не заставили бы меня плыть на судне, перевозящем рыбу. Едва мы уселись на носу баржи, как та отчалила, и мы двинулись вверх по реке к ее устью, которое покинули прошлым вечером. Какое-то время Милон свысока поглядывал на гребцов, затем обратил свое внимание на меня.

— Вряд ли мне хотелось бы находиться в твоем окружении, — произнес он. — Человек, наживший себе врагов в лице сразу двух консулов, притягивает молнию, как крыша храма. Почему ты думаешь, что Красс тоже замешан в этом деле?

— Потому что именно Красс в Мессине окружил Спартака. Заключив соглашение со Спартаком, Тигран сразу бросился к Крассу — а что, если тот предложит ему больше?

— Но ведь Помпей тоже сражался против армии рабов, — заметил Милон.

Я покачал головой.

— Это было несколько позже. Когда Спартак находился в Мессине, Помпей только возвращался из Испании. Он участвовал в сражении с отрядом Крикса, когда тот прорвал заслон, которым Красс окружил полуостров. Кроме того, нетрудно догадаться, кто находился в более выгодном положении, чтобы подкупить целую пиратскую флотилию. Красс, как известно, невероятно богат. А Помпей в то время почти все свое состояние промотал, ублажая своих солдат.

— Если так, то, пожалуй, ты прав, — согласился Милон. — Однако восстание рабов случилось в прошлом году. А бунт Сертория — несколько лет назад. Какое отношение и то и другое имеет к тому, что сейчас происходит в Риме?

Я прислонился спиной к тюку мешковины, которым были обернуты большие кувшины с вином.

— Пока не знаю, — признался я. — Хотя у меня есть некоторые подозрения. Идейный вождь пиратов (назовем его Дипломат) в настоящее время находится в Риме. А сейчас, как известно, остается месяц до истечения срока полномочий тех двух консулов, с которыми он прежде имел дело. Бывший пиратский посредник в Риме Парамед несколько дней назад был убит. Это тоже непростое совпадение.

— К тому же Тигран гостит в доме твоего друга Клавдия, — добавил Милон.

Все это, вместе взятое, скорее говорило в пользу заговора, чем против него, что весьма порадовало моего спутника.

— Но какое отношение к делу имеет убийство Павла? — осведомился он.

— Это как раз мне и предстоит выяснить, — ответил я.

Я с большим неудовольствием вспомнил о паланкине, который обнаружил в кладовой у Клавдии и который видел вскоре после посещения дома Павла.

— Возможно, все дело в том, что он был богат. И не исключено, что даже не уступал в богатстве самому Крассу. Этого вполне достаточно, чтобы возбудить подозрения. Насколько я себе представляю, Парамеда убил Синистр. Того, в свою очередь, убрали, чтобы он не сболтнул чего лишнего.

— Вполне вероятно, что он пытался шантажировать своего нанимателя, — заметил Милон.

— Эта версия мне еще больше нравится. Так или иначе, но он был больше никому не нужен. Теперь мне нужно выяснить, кто выкупил его из школы Статилия и сделал свободным тогда, когда это было запрещено законом. Из всего этого следует, что разрешивший подобную сделку претор тоже был замешан в деле.

Милон хмыкнул:

— Этак ты в него втянешь чуть ли не половину Сената.

— Может, к этому все и идет, — под стать его замечанию парировал я, хотя, если рассудить, мой ответ был шутливым лишь наполовину.

— Остается только похищенный амулет.

— Для меня это самая большая загадка. Пока не найду его, не смогу понять, какое значение играла эта вещица.

На некоторое время мы погрузились в молчание, любуясь рекой. Попутного ветра, придававшего нам скорость, не было. Зато нам приятно ласкали слух ритмичные напевы гребцов, которым вторили мелодичные удары весел и всплески воды.

— Послушай, Милон, — обратился я к своему провожатому. — Как случилось, что крепкий молодой гребец из Остии прибыл в наш город с древним прекрасным именем Анний?

Откинувшись назад, он постучал пальцами по затылку.

— Мой отец, Гай Папий Цельс, имел поместье южнее этих мест. Дела наши шли неважно, и когда мне исполнилось шестнадцать, я сбежал на флот. Мама моя была родом из Рима. Она всегда с восхищением рассказывала мне об этом городе. Говорила, что он большой и богатый, что любой приезжий в нем может стать великим человеком. Поэтому когда в прошлом году я приехал в Рим, то взял себе имя отца моей матери, Тита Анния Луска. Даже живя в Остии, я имел полноправное римское гражданство. И был приписан к городскому округу. Я могу посещать плебейский совет и Собрание центурий. Но больше предпочитаю изучать политическую деятельность на уровне улицы под патронажем Макрона.

— И на уровне Сената под покровительством меня.

Он снова осветил меня лучезарной улыбкой.

— Ты прав. И чем больше я узнаю о политике в верхах, тем больше она напоминает мне уличную.

Обратное путешествие по вполне очевидным причинам заняло у нас больше времени, чем вниз по реке. Из-за недавних дождей уровень воды поднялся, а течение стало более быстрым, чем бывает обычно в это время года. В довершение всего беспрестанно дул встречный ветер. Мы могли бы дойти до Рима пешком по Остийской дороге, потратив на весь путь около четырех часов. Вместо этого мы прибыли в город, когда уже почти стемнело, но зато не стоптали себе ноги.

— Мне нужно нанести несколько визитов, — сказал я Милону, — но уже слишком поздно. Ничего. День и так выдался плодотворный.

Между тем моего спутника не слишком порадовал наш поздний приезд.

— Я рассчитывал вернуться раньше. — Его глаза подозрительно шарили по речным причалам. — А сейчас нам может не поздоровиться. Уже почти темно.

— Что ты имеешь в виду?

— Я говорю о Клавдии. У него было два дня, чтобы залечить свою раненую патрицианскую гордость. Вполне возможно, нам придется с ним встретиться, не добравшись до дома.

Это обстоятельство я совсем упустил из виду. Если он не отказался от намерения помешать мне в расследовании, то он вполне мог поставить своих людей у Остийских ворот или разместить их где-нибудь у причалов. Я был, как прежде, вооружен, а Милон, судя по всему, особенно в том не нуждался. Но нас было только двое, поэтому численно превзойти нас было несложно. Меж тем для таких политических авантюристов, как Клавдий, ничего не стоило содержать свиту из двадцати или тридцати головорезов. В случае надобности он мог с таким же успехом собрать банду из двухсот и более человек. Разумеется, тогда он лишь начинал разворачиваться на этом поприще, и все же я был уверен, что нас разыскивала по меньшей мере дюжина его людей.

— Жаль, что мы не прихватили из Остии плащи с капюшоном, — сказала. — Сейчас бы эта маскировка пришлась нам как нельзя кстати.

— Если достаточно стемнеет, они могут нас не заметить.

Лично я был в том далеко не уверен. Какая разница, насколько темны римские улицы?

— Кое-кто в городе видит в непроглядном мраке не хуже кошки. И доказательство тому — ночной взломщик в моем доме, равно как убийца Синистра и Павла. Все три преступления были совершены в кромешной тьме.

— Может, это было привидение. — Я не совсем понял, шутит Милон или говорит серьезно. — Хотя я ни разу не слышал, чтобы призраки кого-нибудь задушили или что-то украли. Не говоря уже о том, чтобы интересоваться политикой. Нет, здесь орудовал кто-то покрепче.

Сумерки сгустились почти мгновенно, как всегда происходит в конце года. Мы еще не выбрались из порта, как на небе выступили звезды, но луна еще не взошла. Неподалеку от нас ошивались какие-то бродяги. Но разве разберешь, ищут они кого-нибудь или нет? По трапу мы взобрались на пристань и стали пробираться через складские помещения на улицу, настороженно прислушиваясь к каждому шороху вокруг.

— Я провожу тебя до дома, — предложил Милон.

— Спасибо тебе, — поблагодарил его я.

В моем положении глупо было поддаваться голосу гордости, упрямо твердившему мне идти домой одному.

— Если хочешь, можешь остаться на ночлег у меня, — сказал я своему провожатому.

В ответ он лишь молча покачал головой — жест, почти не различимый во мраке, который сгущался с каждым нашим шагом:

— Им нужен ты, а не я. Меня никто не тронет.

Мы двигались на ощупь, как слепцы. Тусклый свет звезд выхватывал из мрака блеклые очертания крупных зданий и слабо поблескивал на мокрой после недавнего дождя мостовой. Когда Милон тронул меня за плечо, от неожиданности я вздрогнул. Слегка подавшись вперед, он тихо шепнул мне на ухо:

— За нами кто-то идет.

От моего дома нас отделяло еще несколько улиц.

Бесшумно пошарив руками у пояса, правой я нащупал и выхватил кинжал, а левой — бойцовскую перчатку. Мы одолели еще часть пути, когда последовало следующее чуть слышное предупреждение Милона:

— За нами шли четверо. Теперь их двое. Остальные пошли в обход, чтобы встретить нас с другой стороны.

Кем бы ни были наши преследователи, я был уверен, что проводником у них был тот, кто обладал зрением кошки. Хотя я тоже слышал, что за нами охотилось несколько человек, но сосчитать их так, как это сделал Милон, я не мог. Я уже не говорю о том, что он явно превосходил меня в понимании обстановки и умению выпутываться из любой уличной заварухи.

— Давай повернем назад и встретим сначала тех, что идут у нас по пятам. А потом уж примемся за остальных.

— Хорошая мысль, — согласился я.

Мы развернулись, и я уже слышал приближение наших преследователей, когда вдруг их шаги замерли. Не иначе как они обнаружили, что мы остановились. Был слышен их шепот, вероятно, они совещались, как поступить дальше.

— Пошли, — решительно скомандовал Милон, бросаясь вперед.

В следующий миг послышались звуки борьбы. Очевидно, Милон схватился с одним из наших преследователей, и я вслепую бросился ему на помощь, сжимая в руке кинжал. Я чувствовал, что второй враг где-то рядом, но не мог разобрать, где именно он притаился, поэтому боялся пускать в ход оружие, дабы ненароком не задеть им Милона. Вдруг мне в лицо ударил резкий винный перегар, смешанный с ядреным запахом чеснока, и я тотчас различил того, кто этот дух источал. Я понял, что это была моя мишень. Едва она мелькнула в тусклом отблеске звезд, как я незамедлительно сделал выпад правой рукой вперед. Каким-то образом мне удалось отбить в сторону меч — в этом добрую службу мне сослужила бронзовая пластинка моей бойцовской перчатки, — и в тот же миг мой кинжал вонзился в цель.

В минуты отчаяния, когда необходимо действовать незамедлительно, мы как будто утрачиваем чувство реальности происходящего. Время для нас обретает совершенно иное значение. Когда мой противник рухнул наземь, я развернулся, увлекаемый его падающим телом, и вдруг увидел приближающееся ко мне сзади слабое расплывчатое свечение, похожее на мерцающие болотные огоньки, заманивающие доверчивых путников в топь. В то мгновение я был уверен, что нас преследует призрак. Но чей? В последнее время их ряды неуклонно и значительно пополнялись.

У меня за спиной Милон продолжал бороться со своим противником, о чем свидетельствовали звуки ударов и приглушенное кряхтение, которые они оба исторгали. К этому времени подоспели те двое, что пошли в обход. Схватив одного из них за одежду, я потянул его к себе, полагая, что это была туника. Я тащил человека, пытаясь дотянуться до него своим кинжалом. На самом деле оказалось, что я всего лишь сдернул покрывало с фонаря, который тот нес в левой руке, а правой держал меч.

Рядом с этим человеком я увидел еще одного, стоявшего пригнувшись к земле, а за ними — третьего, едва заметного во мраке ночи. Выходит, их было пятеро. И превосходный слух Милона немного его подвел.

Недолго думая, я набросился на человека с фонарем, полагая, что светильник будет мешать ему драться и я смогу воспользоваться своим преимуществом. Однако мой противник швырнул лампу в сторону и двинулся на меня. Огонь в фонаре продолжал гореть, озаряя улицу мерцающими вспышками света и придавая грубой сцене нашего побоища еще большую жестокость и нереальность. Однако меч, который коснулся меня, оказался более чем реальным. И не уклонись я вовремя в сторону — при этом я наткнулся то ли на Милона, то ли на его противника, — не спасти мне было бы моего живота. К счастью, потроха мои остались целы и невредимы, хотя меч все же успел оставить ощутимую отметину у меня на боку. Полоснув кинжалом по плечу моего обидчика, я резко приблизился и левой рукой огрел его по челюсти так, что раздался хруст кости. А потом для верности, пока тот не успел упасть, всадил в него клинок. Никогда нельзя считать, что раненый враг окончательно вышел из схватки.

Когда мой противник свалился наземь, я обернулся к Милону и увидел, что тот к этому времени уже взялся за второго бандита. Нашего пятого преследователя нигде не было видно.

— Возьми фонарь, — велел мне Милон, придавив ногой к земле своего врага.

Я поднял светильник за поддерживающее кольцо и осторожно, чтобы не загасить пламя, открыл створку и острием кинжала приподнял фитиль из масляной емкости, поджидая, пока огонь разгорится. Затем подошел к Милону, тот крепко держал бандита, у которого из груди торчала рукоять сики. Очевидно, он был сражен своим же оружием. Остальные трое, по-видимому, тоже были мертвы. Поблизости валялись короткая и длинная сики и даже короткий обоюдоострый меч. Он отличался по размерам от оружия легионеров, у которого был узкий и длинный клинок, что напоминало чересчур большой кинжал. Меч, такой как этот, был в ходу у римских воинов сотню лет назад, а в наше время его можно было встретить только на арене для боев. Впрочем, ничего удивительного в этом не было. Рим наводнили вооруженные подобным оружием банды, и до них почти никому не было никакого дела.

Тот человек, которого держал ногой Милон, являлся типичным представителем одной из них. Это был мужчина крепкого телосложения, с весьма ограниченным числом извилин в мозгу. По его лицу невозможно было угадать возраст, ибо оно, подобно карте, было исчерчено множеством шрамов и отметин, преимущественно нанесенных бойцовскими перчатками, что было характерно для борцов, а не гладиаторов. Последние, как правило, были все же умнее.

— Полагаю, этому парню есть что нам рассказать, господин, — сказал Милон, заломив жертве назад руку, чем исторг из него стон.

— Хорошо, — ответил я.

Присев на корточки рядом с бандитом, я высоко поднял над ним фонарь. Мне сразу стало ясно, что он долго не протянет, поэтому я поспешил с расспросами:

— Кто тебя нанял?

— Клавдий, — простонал тот, когда Милон в очередной раз жестом побудил его к ответу. — Он сказал, что у тебя на шее будет желтый шарф.

Угораздило же меня надеть такой яркий предмет туалета, печально отметил про себя я, касаясь его рукой. Рассуждал о маскировке, а сам не подумал, что лучшего опознавательного знака, чем столь яркий шарф, даже вообразить трудно.

— Кто вас вел этой ночью, свинья? — спросил Милон. — Кто направлял вас, когда вы шли по темным улицам, следя за нами?

— Какой-то юнец. — Судя по всему, у него не было большого желания продолжать разговор, пока Милон не вдохновил его на большее красноречие. — Он не из наших мест. Видать, азиат, судя по акценту. Он сказал, что знает, как выглядит нужный нам человек. Весь день караулил вас. Ходил взад-вперед, то от реки к Остийским воротам, то обратно. А когда ворота закрылись на ночь, пришел к нам в порт. В это время как раз подплыли вы. И он нам вас показал. Потом повел по улице в обход навстречу вам. Хотя не было видно ни зги, ему было идти все равно что днем. Не иначе как этот мальчишка зрит пальцами ног.

Последние слова он проговорил чуть слышно.

— Хорошо, — освободив его руку, произнес Милон. — Все, что нам нужно, мы узнали. Что теперь будем делать, господин?

— Оставим их здесь. Пусть с ними разбираются ночные дозорные. Я включу его показания в свой отчет, когда буду завершать это дело. Сейчас на это у меня нет времени. Пошли ко мне.

Теперь, когда мы запаслись фонарем, одолеть остаток пути до моего дома нам не представляло никакого труда.

— Здесь я тебя покину, господин, — произнес Милон, когда Катон открыл нам дверь.

— Я никогда не забуду, как ты мне сегодня помог, — сказал я на прощание. — В этом путешествии ты был для меня не просто проводником. Ты сослужил мне большую службу.

— Пустяки. Постарайся не забыть обо мне, когда станешь влиятельным магистратом. — И юноша растворился во мгле ночи.

Тогда я подумал, что Милон намекал на необходимость вызволить его из беды, если он когда-нибудь предстанет передо мной в суде. Но я ошибся. Этот молодой человек оказался птицей более высокого полета.

Катон, как всегда, принялся меня отчитывать за позднее возвращение и сомнительного вида приятелей. Пропустив его слова мимо ушей, я направился прямиком в свои покои, велев ему принести что-нибудь поесть, таз с водой и чистые полотенца. Продолжая ворчать, он начал исполнять приказания. Когда он принес мне все, что я просил, я отправил его спать, закрыв за ним дверь.

Содрав с себя тунику, я внимательно, насколько позволял мне это сделать тусклый свет лампы, изучил полученное всхватке ножевое ранение. Хотя на вид ничего особенного в нем не было, я едва вытерпел жжение, когда усиленно промывал его вином. Затем я перевязал рану при помощи сложенного полотенца, прикрепив его к себе полосками ткани, вырезанными из туники. И решил про себя, что поутру непременно пойду к Асклепиоду, чтобы он осмотрел меня.

Долгое путешествие вкупе с приключением, происшедшим на улицах Рима, изрядно меня вымотали. Я это понял только тогда, когда, сев на кровать, стал с трудом запихивать в пустой желудок пищу. Мне не раз случалось быть раненным в бою, но в стычках такого рода участвовать раньше не доводилось. Очевидно, последствия внезапного и неожиданного нападения повергли меня в тоску и меланхолию. Особенно удручало меня то обстоятельство, что на мою жизнь покушались те, что сами являлись отбросами общества, самыми отъявленными мерзавцами, каких только можно вообразить.

Не мог я смириться и с тем, что мальчишка-взломщик опять ускользнул у меня из рук. Только он мог привести меня к амулету, похищенному из моей спальни. При этом я взглянул на окно, чтобы убедиться, что декоративная бронзовая решетка, которая была установлена по моему заказу, цела и невредима. Судя по внешнему виду, она стоила потраченных денег. Тем не менее я уже начал верить в то, что в моей комнате орудовало некое сверхъестественное создание и его не смогут остановить никакие преграды.

Морщась от боли, я лег в постель и закрыл глаза. Прошел еще один день, за который мне удалось многое прояснить, но этого, к сожалению, было еще не достаточно.

ГЛАВА 9

На следующий день я сел писать письмо. С того дня, как мне повстречался паланкин с весталкой, меня не переставали одолевать тревожные мысли. Поначалу я проиграл в уме возможные варианты развития событий, но потом их отбросил: уж слишком кощунственными казались они мне, не говоря уже о том, что совершенно не вписывались в рамки закона. Однако со временем я был вынужден снова к ним вернуться, ибо уже не сомневался, что под удар поставлено благо Республики. Кроме того, моей жизни грозила смертельная опасность, а такие обстоятельства придают отношениям человека с богами совершенно иной оборот.

«Досточтимая тетушка, — начал свое послание я. — Тебя приветствует безвестный племянник Деций Цецилий Метелл. Буду тебе весьма признателен, если ты позволишь нанести тебе визит при первом удобном случае. Мое намерение повидать тебя продиктовано двумя причинами. Во-первых, я слишком долго пренебрегал своими семейными обязанностями по отношению к тебе. Во-вторых, ныне мне поручено вести дело государственной важности, в котором, смею надеяться, ты не откажешь мне помочь. Если не сочтешь мою просьбу за дерзость, пожалуйста, отправь ответ с моим посыльным».

Я свернул папирус в рулон и, скрепив его восковой печатью, сверху надписал: «Почтенной госпоже Цецилии Метелле. Передать лично в руки».

После этого отдал свиток мальчику-рабу, которого нанял у одного из своих соседей, и велел ему доставить послание в Дом весталок и подождать ответа. Юнец понесся во всю прыть исполнять приказание, очевидно размышляя над тем, какого рода его ждет вознаграждение. Когда приходится прибегать к услугам чужих невольников, обыкновенно таковое бывает достаточно щедрым.

Капитан ночного дозора доложил о четырех трупах, найденных утром на улицах города. Однако я решил с ними повременить. Во-первых, потому, что по всем признакам они были жертвами уличной драки. А во-вторых, я имел полное право сослаться на убийство Павла, расследование которого, учитывая сложившиеся обстоятельства, не терпело промедления. Кроме того, смерть четырех разбойников, скорей всего, не достигла бы Сената даже в качестве слухов. Единственное, что от меня требовалось, это вычеркнуть их имена из списка получателей зернового пособия, если они были вольными гражданами. Вряд ли в ближайшие три дня мог кто-нибудь объявиться, чтобы опознать их личность. Поэтому, скорей всего, оборванцев похоронят в братской могиле, и больше о них не вспомнит ни одна живая душа.

Насилу завершив утренние обязанности, я поспешил в школу Статилия, чтобы повидаться с Асклепиодом.

— Ты? — удивился он, очевидно не ожидая так скоро увидеть меня снова. — Что же случилось на этот раз? Неужели еще одно экзотическое убийство?

— Нет. Хотя оно едва не случилось. Во всяком случае, пострадавший есть. Он тут прогуливался неподалеку. И вот явился к тебе за врачебной помощью. Твои рабы умеют держать язык за зубами?

— Входи.

Очевидно, мои слова произвели на него впечатление, потому что он тотчас посторонился, пропуская меня в ту самую комнату, в которой два дня назад едва не задушил меня.

— Ты самый интересный человек из всех, кого мне довелось встретить после приезда в Рим, — сказал он.

Я сел на маленькую табуретку и, задрав тунику вверх, обнажил спину. Врачеватель снял с меня жалкое подобие повязки, которой я пытался перевязать рану, и кликнул кого-то из своих рабов. В комнату вошел мужчина, Асклепиод дал ему какие-то указания на не известном мне языке, после чего принялся исследовать мою рану.

— Мне приходилось жить среди нецивилизованных народов. Однако я ни разу не видел, чтобы на общественного деятеля так часто нападали.

— Между прочим, одним из моих обидчиков был ты, — напомнил ему я, сморщившись от боли в боку.

— Я действовал исключительно в образовательных целях. А вот тот, кто оставил это, — он ткнул пальцем в рану, чем исторг из меня очередной стон, — наверняка покушался на твою жизнь. Рана была нанесена широким и коротким двусторонним мечом. Таким, какой используют гладиаторы на арене. Или довольно крупных размеров прямым кинжалом, слегка изогнутым на конце. Обрати внимание на легкую насечку в начале раны. В этом месте клинок впервые коснулся плоти прежде, чем совершить разрез.

— Я знаю, что это было за оружие, — с некоторым нетерпением произнес я. — Я видел его собственными глазами. Равно как видел того головореза, который нанес мне этот удар. Это был гладиаторский меч.

— Так я и думал! — с ликованием воскликнул Асклепиод.

— Весьма восхищен тем, что твое мнение вновь подтвердилось. Итак, не мог бы ты что-нибудь сделать с этой раной? Поутру она показалась мне более серьезной, чем ночью. Очевидно, из-за того, что тогда я был усталым, а освещение тусклое.

— О, беспокоиться на этот счет пока нет причины. Если, конечно, не начнется гангрена. А если она начнется, то тем более волноваться ни к чему. Ибо в таком случае выжить тебе, скорей всего, все равно не удастся. Однако уверяю тебя, это маловероятно. Потому что организм у тебя молодой и сильный. И рана чистая, без каких-либо признаков гноя. Если в ближайшие дни не появится отечности или воспаления, значит, все будет хорошо.

— Ты меня успокоил, — сказал я.

В комнату вошел раб. Он поставил рядом со мной поднос, на котором находились медицинские инструменты и дымящий сосуд с какой-то жидкостью. Получив от врачевателя еще какие-то указания, он вновь удалился.

— На каком языке ты с ним говорил? — поинтересовался я у Асклепиода, который принялся тщательно промывать мою рану.

Для этой цели он использовал тампон, который периодически обмакивал в сосуд с горячим настоем вяжущих трав. Когда он прикасался к моему боку, его обжигало, как утюгом. Я пытался вспомнить истории о своих стоически выносливых предках. Старался черпать мужество из преданий о Муции Сцеволе, который держал свою руку над огнем, пока та не загорелась, чем проявил свое презрение к боли.

— На египетском, — ответил грек спокойным тоном, будто не подозревал, что причиняет мне такую боль, которой мог бы гордиться любой судебный дознаватель. — Я несколько лет занимался врачеванием в Александрии. Разумеется, как весь цивилизованный мир, жители там говорят на греческом. Однако в южных краях, в Мемфисе, Тибе и Птоломее, до сих пор еще в ходу древний язык. Кроме того, как правило, оттуда родом самые лучшие в мире рабы и слуги. Чтобы узнать некоторые целительские секреты древних египтян, мне пришлось изучить их язык. Я купил несколько рабов, которые мне помогают, но предварительно убедился в том, что они не говорят ни на греческом, ни на латыни. Словом, я приобрел хороших слуг, не опасаясь того, что они выдадут мои тайны врачевания.

— Очень хорошо, — сказал я, дождавшись, когда боль слегка отступит и позволит мне говорить. — Буду весьма тебе обязан, если ты никому не расскажешь о том, что лечил меня.

— Можешь целиком на меня положиться.

Хоть он и пытался надеть маску вежливости и профессионального достоинства, любопытство все же взяло верх. В конце концов, он был грек.

— Насколько я понимаю, на тебя напал не простой разбойник?

— Да уж. Вряд ли тех, кто на меня напал, можно назвать простыми разбойниками.

— Так он был не один? А сколько же их было?

— Четверо.

Я закатил глаза, увидев, что он взял пучок сухожилий и изогнутую иглу.

— Прямо как у Гомера! — произнес он, вставляя иглу в маленькие, украшенные бронзовым орнаментом щипцы.

Все его инструменты изобиловали серебряной инкрустацией в форме аканта из переплетенных листьев. Меня всегда интересовал вопрос: не для того ли хирургические приспособления столь причудливым образом декорированы, чтобы отвлекать нас от своего ужасного назначения?

— На самом деле я тоже был не один, — продолжал я. — Но мне удалось разделаться с двумя из них.

Ребяческое хвастовство помогло мне справиться с болью, пока грек накладывал на меня шов. Расписывая свою проявленную в схватке с врагами доблесть, я почти не замечал, как в меня то и дело вонзалась игла, крепко стягивая стежками сухожилий рану, словно это была не живая плоть, а простая материя.

— Не было ли в этом акте насилия политической подоплеки?

— Ничего иного я себе представить не могу, — ответил я.

— Современные римские политики мне весьма напоминают наших афинских, но правивших несколько веков назад. Таких как Писистрат, Гармодий, Аристогитон и им подобных. До Перикла им было далеко.

— Первый раз встречаю грека, который не считает своих соотечественников верхом совершенства.

— И тем не менее нам все равно нет равных, — сказал он, и я заметил, как в его глазах сверкнул огонек.

На сей раз раб принес чашу с горячей и дурно пахнувшей жидкостью.

— Эта примочка поможет ране избежать заражения и поскорее зажить, — прокомментировал Асклепиод.

Он зачерпнул ложкой немного раствора и смочил им повязку, после чего приложил ее к моему боку. Его помощник быстрыми и искусными движениями достаточно плотно обмотал меня бинтами, чтобы примочка прилегала к телу, но не слишком туго, так что можно было свободно дышать.

— Придешь через три дня на перевязку, — сказал грек.

— А как же мне теперь ходить в бани? — поинтересовался я.

— На некоторые вопросы не может дать ответы даже самый лучший врачеватель. Однако тебе, молодой человек, изобретательности не занимать. Уверен, ты что-нибудь придумаешь и найдешь решение.

— Премного тебе благодарен, Асклепиод. Будь уверен, моя благодарность будет достаточно щедрой в дни сатурналий.

Он был весьма польщен моими словами. Хотя законникам и врачевателям запрещалось брать плату за свои услуги, они могли принимать ее в виде подарков.

— Я принесу жертву моему богу-покровителю и помолюсь ему, чтобы ты дожил до очередного празднования сатурналий. Надеюсь, следующий месяц для тебя пройдет лучше, чем прошлая неделя.

Он проводил меня до двери. Надо сказать, Асклепиод недвусмысленно дал мне понять, что дни сатурналий, во время которых принято обмениваться подарками, прошли едва ли не месяц назад. Очевидно, это был намек на то, что свою щедрую благодарность я могу принести в любое иное время по собственному усмотрению. По дороге домой я пытался придумать, в какой именно форме ее выразить. Мое приношение должно быть мне по средствам, а я, как известно, человек небогатый, рассуждал я. Поскольку не всякий врачеватель возьмется за случай, который под силу только хирургу, значит, Асклепиод принадлежал к людям неординарным. Следовательно, под стать его личности должно быть и мое вознаграждение.

Когда я вернулся домой, в атрии меня ждал мальчик-раб. Он протянул мне маленький папирусовый свиток, и я сорвал с него печать. Сообщение было кратким и простым: «Дорогой племянник. Давно пора было это сделать. Жду тебя в гостиной Дома весталок около двенадцати дня. Тетя Цецилия».

По моим соображениям, сейчас было около девяти. Поскольку зимние часы короче летних, до двенадцатого часа оставалось не так уж много времени.

Тетушка, должно быть, имела в виду показания больших солнечных часов, долгое время слывших гордостью и достопримечательностью Форума, которые привез в качестве трофея из Сицилии Мессала две сотни лет назад. К сожалению, они были выверены из расчета на Сицилию, которая находилась значительно южнее Рима, и потому для нашего города показывали время неточно. Служительницы богини Весты были чрезвычайно старомодны и не признавали современных, то есть появившихся за последнее столетие, солнечных и водяных часов, поставленных Филлипием и Сципионом Назикой. Поэтому я счел за лучшее прикинуть время приблизительно, как это делает большинство людей. Тетя приглашала меня прийти «около двенадцати». Поскольку солнечные часы в пасмурную погоду не работали, а водяные в зимнее время года давали сбои, мне не оставалось ничего иного, как полагаться на собственные ощущения.

Я протянул парнишке динарий; тот, очевидно, не ожидал столь щедрого подаяния, потому что был чрезвычайно рад. Должно быть, юный раб пополнит им свой фонд накопления и в один прекрасный день сможет выкупить себе свободу. Но гораздо вероятней, что он подарит его повару, чтобы заполучить у него что-нибудь вкусное из еды. А возможно, прибережет монету до следующих Игр, чтобы заключить со своими приятелями пари.

Я решил отправиться на Форум. Как раз настал час посещения бань, однако я не мог этого сделать, потому что был весь перебинтован. Рим зимой напоминает огромного сонного зверя, большую часть времени дремлющего в своей берлоге. Рыночный гомон теряет свою силу, строительный шум утихает, металлический лязг молотков становится глуше. Люди начинают даже медленней ходить по улицам. Нам, италийцам, необходимо солнце, чтобы пробудить нашу бурную, хотя подчас и безрезультатную деятельность.

Когда я пришел в Форум и окунулся в ленивую толпу гуляк, помимо приветствий на меня, как обычно, обрушился шквал жалоб и недовольств от жителей моего района. Большинство из них глубоко заблуждались относительно моих полномочий. По их мнению, всякий публичный деятель должен выслушивать всех и каждого. Поэтому мне то и дело приходилось разъяснять им свои обязанности и направлять их в ту или иную структуру власти.

Тетя Цецилия, которой я собирался нанести визит, была одной из моих многочисленных тетушек, носивших такое же имя. Поскольку к женскому имени не добавлялась фамилия, это обстоятельство вызывало массу недоразумений. Тетя, о которой ныне идет речь, была известна в семье как Цецилия-весталка и являлась дамой весьма почтенной. Она была сестрой Квинта Цецилия Метелла, под предводительством которого я служил в Испании и который был самым выдающимся полководцем до тех пор, пока его не превзошел Серторий.

По дороге к Дому весталок я размышлял над тем, как лучше начать с тетушкой разговор. Поскольку с раннего детства она не покидала пределов храма, то рассчитывать на ее широкие взгляды относительно политической жизни Рима не приходилось. Воспитанная в духе строгих древних традиций, она всегда держалась, как подобает благородной даме, ведущей свое происхождение от старинного рода римских героев. По крайней мере, такой мне она тогда представлялась, и это говорит о том, насколько плохо в те молодые годы я разбирался в женщинах.

Храм Весты на протяжении почти семи веков, то есть с самого основания города, находился в центре Форума. В соответствии со старинными обычаями, он имел круглое строение, ибо именно такой формы наши предки предпочитали строить свои хижины. Одним из наших лучших и одновременно самых простых праздников была встреча Нового года, который отмечали в начале марта (в это время в древности начинался новый год). Накануне в городе гасили все очаги, и с первыми признаками рассвета служительницы Весты посредством трения деревяшек друг о друга добывали новый огонь, который в течение года тщательно хранился и от которого разжигались очаги всех домов.

На протяжении последнего года, если не дольше, Цецилия была так называемой Virgo Maxima, главой коллегии весталок. Несмотря на то что ее редко можно было увидеть на людях, она пользовалась такими же привилегиями, какие подобало иметь разве что заморской принцессе. Из всех весталок ей одной позволялось принимать наедине гостя мужского пола. Остальные в лучшем случае могли это делать в присутствии другой весталки. И если какая-то из них была застигнута за нечестивым занятием, то она подвергалась исключительно изощренному наказанию. Такую весталку помещали в маленькую подземную клетушку с небольшим количеством пищи и воды и сверху засыпали землей.

Возможно, сам храм являл собой и небольшое строение, но дом, в котором жили весталки, Атрий весталок, по праву прослыл самым великолепным дворцом в Риме. Он располагался рядом с храмом и, подобно всем прочим римским зданиям, со стороны фасада ничем не отличался от обыкновенного склада из кирпича, облицованного белой штукатуркой. Совсем иначе выглядело его внутреннее убранство.

У двери меня встретила девушка-рабыня — по вполне очевидным причинам, все служащие здесь рабы были женского пола. Увидев меня, она сразу же бросилась к Virgo Maxima, чтобы доложить о прибытии официального гостя. Внутри Дом весталок был отделан белоснежным мрамором. Струящийся через застекленную крышу свет с изысканной выразительностью подчеркивал великолепие настенных фресок, изображавших сложные ритуалы поклонения богине. Повсюду основной акцент был сделан на красоту в сочетании с простотой, роскошь, лишенную вычурности. Казалось, будто в Рим каким-то образом перебралась Тусканская вилла, увеличенная до размеров дворца. Думаю, не лишним будет еще раз повторить, что подобного рода строений в Риме больше не было. Увы, римляне никогда не отличались таким достоинством, как хороший вкус.

— Как я рада тебя видеть, Деций, — услышал я за спиной знакомый голос.

Тетушка вошла через боковую дверь. Ей было около пятидесяти, но, не зная мирских забот и трудностей, связанных с воспитанием детей, она выглядела значительно моложе своих лет. Ее гладкое, без единой морщинки лицо всегда носило выражение запредельной безмятежности.

— Для меня большая честь, что ты соблаговолила принять меня, дорогая тетя, — отвесив поклон, произнес я.

— Ну что ты, милый. Хоть ты и публичный деятель, все равно остаешься моим внучатым племянником.

— Таких, как я, у тебя слишком много, тетя, — улыбаясь, ответил я.

— Да, у нас многочисленная семья, это верно. Но мало кого из наших родственников я хотела бы видеть. В особенности это касается лиц мужского пола, а среди них — мужчин молодого возраста. Если бы ты только знал, сколько твоих родственниц приходит сюда, чтобы посплетничать. Ну да ладно. Идем со мной. И давай-ка выкладывай все, что тебя тревожит, — от начала до конца.

К моему величайшему изумлению, она взяла меня за руку и потащила в маленькую гостиную с роскошными креслами, посреди которой горел огонь. Я ожидал, что она будет себя вести под стать тому великому достоинству, с которым всегда держались весталки на больших праздниках, чем напоминали сошедших с небес богинь. Однако же в ее поведении я не обнаружил ничего, кроме — как бы это лучше выразиться? — родственной привязанности.

Прежде чем мы приступили, собственно, к делу, мне пришлось поведать ей обо всех последних событиях: кто из моих сестер за кого вышел замуж, как продвигалась карьера моего отца и тому подобное. Моя мать умерла несколько лет назад. Будь она жива, я мог бы провести там весь день до самого вечера. Рабыня принесла нам маленькие кексы с разбавленным вином.

— Итак, — сказала тетушка, насытив свое любопытство семейными сплетнями, — в письме ты упоминаешь о каком-то щекотливом деле государственной важности. Мы, весталки, призваны служить интересам страны до последних дней существования Республики. Первые из нас были дочерьми королей. Уверяю тебя, все, что я делаю, идет исключительно на благо государства.

Свой небольшой монолог она произнесла искренне и просто, в отличие от навязших у нас в ушах патриотических заверений, которыми грешит большинство наших современников.

— Десять дней назад, — началя, — сюда на хранение были принесены некие государственные документы, содержание которых держится в строжайшей тайне. Они касаются расследования Сенатом убийства одного человека. Причем преступление это было совершено ночью, а документы принесли еще до наступления утра, прежде чем я узнал о нем от своих ночных дозорных. Это обстоятельство умышленно утаивалось от меня.

Мое заявление повергло тетушку в крайнее недоумение.

— Я взяла эти документы под свою личную ответственность. Но если не считать раннего часа, то я не вижу в этом ничего подозрительного. Разумеется, мы берем к себе на хранение завещания. Но подчас к нам также приносят и другие официальные бумаги, например договоры. Но они являются священной тайной.

— Постараюсь объяснить.

Я начал рассказывать о событиях, которые произошли за последние несколько дней. Не успел я изложить и половины, как она сделала неожиданное замечание, сильно меня поразившее, хотя на первый взгляд ничего странного в нем не было.

— Этим человеком был Помпей? — спросила она.

Я молча кивнул в ответ, и она добавила:

— Я знала его мать. Ужасная была особа. А также помню его отца, Страбона. Ты слыхал, что его убило молнией?

— Да, слыхал.

Она кивнула с таким видом, будто это обстоятельство имело непосредственное отношение к делу, хотя, не исключено, что именно так и было. Я продолжил свое повествование об убийствах и злодеяниях, список которых мог затмить весь свет в самый яркий день. К концу моего рассказа мне показалось совсем не удивительным, что за окном уже стемнело.

Какое-то время тетушка сидела молча.

— Значит, Помпей, — наконец изрекла она. — И эти проклятые Клавдии. Как только старинный патрицианский род может на протяжении нескольких поколений производить на свет столько сумасшедших и предателей? — Она покачала головой. — Вот что, Деций. Ты поведал мне все, что видел и слышал. Теперь скажи, куда ведут твои подозрения?

Я ожидал услышать от своей тетушки гораздо более наивные рассуждения, каковыми обыкновенно отличаются дамы ее немолодого возраста. Редко в жизни мне приходилось так сильно ошибаться.

— Даже не знаю, как сказать. Однако поскольку я намерен обратиться к тебе с некоторой просьбой…

Она оборвала меня резким жестом.

— Не такая уж я глупая! Ты наверняка хочешь попросить меня показать тебе эти документы. Раз ты задумал подвигнуть меня на столь серьезное нарушение доверенной мне тайны — кстати, за это мне придется проводить длительный ритуал очищения, — ты должен доказать мне, что риск оправдан. Что опасность, грозящая государству, достаточно велика, чтобы мне решиться на этот шаг.

Очевидно, я сам напросился на откровенность, поэтому отступать было некуда.

— Я уверен, что Помпей с Крассом собираются направить Публия Клавдия в Азию, чтобы подкупить войска Лукулла. Это отвратительная затея, однако Лукулл может сам себя защитить, если проявит должную бдительность. Гораздо хуже другое. Мне кажется, они замыслили организовать пиратское нападение на корабли Лукулла, груженные трофеями и провиантом, а возможно, и на его сухопутный транспорт.

Мои слова произвели на тетушку столь ошарашивающее действие, что на миг я даже почувствовал себя виноватым. Воспитанная в древних традициях римской морали, она восприняла это известие как откровенное предательство со стороны полководцев, собиравшихся напасть на верных Риму воинов. Должно быть, Цецилия жила несколько устаревшими представлениями о доблести и чести, которые давным-давно канули в Лету. Ныне же второе, если не третье поколение воинов проявляло преданность отнюдь не Риму, а своим военачальникам. Причем таковая зачастую находилась в прямой зависимости от размера вознаграждения, которое им сулили такие командиры, как Помпей и Красс и многие другие. Их солдаты готовились атаковать отнюдь не верных Республике воинов — они шли на штурм собственности Лукулла.

— В это невозможно поверить, — произнесла Цецилия. — Вернее сказать, невозможно было бы поверить, если бы на месте Помпея был кто-нибудь другой.

Как бы там ни было, но именно Помпей сместил ее брата. А такое оскорбление для гордого полководца было хуже любого поражения. Цецилия, взглянув на меня, спросила:

— А ты, Деций? Как ты живешь среди этого зла? Почему рискуешь своей карьерой, своей жизнью ради военачальника, которого никогда в глаза не видел?

— Лукулл здесь ни при чем, — ответил я. — Он, судя по всему, выдающийся полководец. Но насколько мне известно, у него в легионах служат такие же бандиты, как и в армии Помпея. Причем большинство солдат далеко не римского происхождения. Но эти люди совершили в моем районе три убийства. К тому же мне очень жаль Павла. Он мне пришелся весьма по душе.

— И это все? — осведомилась она.

Я задумался. Неужели мной двигали только болезненное чувство справедливости и мимолетная приязнь к едва знакомому мне человеку?

— Нет, — ответил я. — Еще я не хочу допустить, чтобы распяли две сотни рабов Павла.

Кажется, такое объяснение вполне удовлетворило тетушку.

— Погоди, — велела она и, встав с места, вышла из комнаты.

Спустя несколько минут в гостиной появилась девушка-рабыня и зажгла светильники. Вскоре Цецилия вернулась с маленькой деревянной шкатулкой в руках, которую она поставила на стол предо мной.

— Я вернусь через час.

И она снова покинула комнату.

Трясущимися пальцами я принялся вскрывать восковую печать Сената с четырьмя выпуклыми буквами на ней: SPQR. Внутри шкатулки находилось три свитка из высококачественного папируса. На каждом из них были написаны имена консулов соответствующего года, а также ведущих расследование сенатора и писца. Имена писцов на каждом из свитков были разными, никто из них не служил в Сенате. Возможно, их наняли сенаторы, двое из которых являлись ярыми сторонниками Помпея. Прежде они служили у него в легионах и, как говорится, были людьми без роду без племени, а свои пурпурные нашивки заработали службой квесторами. Однако ни тот ни другой никогда бы не стал претором, не находись он под патронатом Помпея. Расследование началось еще четыре года назад и только на последнем этапе проходило под руководством Помпея и Красса. Я взял наиболее ранний свиток и снял с нее ленту.

Документ был составлен до примитивности просто и кратко. Расследование возглавлял сенатор Марк Марий, которого я знал лишь поверхностно. Он приходился дальним родственником великому Гаю Марию и, подобно ему, носил только два имени, поскольку род Мариев никогда не использовал фамилий. Как следовало из документа, составленного по донесению квестора сенатором Марком Марием, у Парамеда из Антиохии, иноземного жителя Рима, бывали в гостях некие заморские гости, весьма подозрительные личности, за которыми было установлено наблюдение. Как выяснилось, Парамед являлся посредником пиратов в сделках, а визитеры посещали его как якобы понтийского посла. Расследование Сената, представлявшее собой весьма жалкий поверхностный труд, определило, что Парамед из Антиохии, по всей очевидности, являлся секретным агентом короля Митридата Понтийского. Заключение было написано в такой форме, в какой обыкновенный человек говорит о погоде, взирая на небо после очередного посещения бань.

Второй свиток представлял собой гораздо больший интерес. Разобрать фамилию того, кто проводил расследование, было невозможно, потому что она была смазана: по-видимому, писец на этом месте сильно обмакнул перо в чернила. К счастью, довольно четко получилось личное имя Мамеркий. Оно указывало на сенатора Мамеркия Эмилия Капитона, потому что только в роду Эмилиев использовалось имя Мамеркий. Как следовало из отчета, этот сенатор был уполномочен городским претором Марком Лицинием Крассом наладить связь с Парамедом из Антиохии. Это уже совсем не походило на расследование. Красс хотел допросить подозреваемого лично, причем сделать это в своих апартаментах вблизи Мессины. От Капитона требовалось только доставить его к Крассу.

В те далекие времена высший магистрат, консулы и преторы, сосредоточили в своих руках всю верховную власть, основанную на военном могуществе, ибо некоторые из них могли вывести на бой свою армию. После того как Спартак разбил консульские легионы под предводительством Геллия и Клодиана, возглавить сенатскую армию было поручено Крассу, воевавшему под командованием Суллы. В его задачу входило задержать бунтовщика, пока из Испании не вернется Помпей со своим ветеранским легионом.

Капитон в своем отчете докладывал, что разыскал Парамеда и доставил его, как было приказано, в лагерь Красса. Не слишком многообещающее начало, а дальше было и того хуже. Спустя день Капитон вместе с Парамедом проскакали верхом вдоль побережья до небольшого рыбацкого поселка. Там азиатский грек взял лодку и на следующий день привез в ней юного посланника корсаров, которые в то время торговались со Спартаком за путь к свободе. Хотя не было упомянуто ни единого имени, описание пиратского посредника вполне подходило Тиграну Младшему.

Капитон доставил обоих мужчин к Крассу, но сам при их встрече не присутствовал. Через несколько часов он проводил молодого человека до рыбацкой деревушки, откуда тот отбыл на лодке в море. На этом отчет заканчивался.

Моему разочарованию не было предела. Из всего прочитанного я не вынес ничего нового. Ничего такого, что мне было бы не известно или о чем я бы так или иначе не догадывался. Должно быть, заговорщики намеренно изъяли из отчета сведения, содержащие имя Парамеда. Неужели ради этого стоило толкать мою тетушку на такой шаг? Я взял третий свиток.

На нем значились имена Помпея и Красса, причем имя Помпея было полным, то есть вместе с прозвищем Великий, которое он, кстати сказать, добавил себе сам. Для такого тщеславного человека в этом не было ничего удивительного, хотя сам Помпей утверждал, что получил его от Суллы, а значит, оно стало его законным именем. Более того, он передал его своим наследникам по мужской линии, однако ни один из них ничем особенным так и не прославился.

Третий свиток представлял собой отчет сенатора Квинта Гортензия Гортала. Прежде чем продолжить чтение, я на минуту отложил документ в сторону и сделал глубокий вздох. Гортал был патроном моего отца, а через него и моим тоже. Если сенатор попадет в опалу и будет изгнан, для нас с отцом это обернется самыми печальными последствиями, хотя мы никак не замешаны в тайном заговоре. В лучшем случае, по крайней мере я так надеялся, эта участь минует отца. Я поспешно развернул свиток и быстро пробежал его глазами, словно хотел поскорей избавиться от боли в зараженной ране. Однако сделать это оказалось не так просто. Речи Гортала всегда изобиловали пространным красноречием, которое свойственно азиатам, а потому вошли у нас в обиход под названием азиатского стиля. Подобным образом он выражал свои мысли и при письме. Даже сугубо секретный доклад Гортал излагал так, будто собирался своими доводами сразить судью на одном из многочисленных судебных процессов, на которых защищал бывших правительственных деятелей, обвиняемых в злоупотреблении властью. Подобную писанину сейчас читать несколько странно. Дело в том, что благодаря способу сочинительства Цезаря — простому, без каких-либо прикрас, но все же не лишенному элегантности — латинская проза претерпела коренные изменения. Книги Цезаря и речи Цицерона полностью преобразовали тот язык, которому я был обучен с детства. Однако Гортал всегда оставался в своем роде неподражаем. Отчет, который я прочел в третьем свитке, заслуживает того, чтобы передать его дословно — как ради содержания, так и для того, чтобы отразить своеобразие стиля Гортала.

По долгу службы Сенату и народу Рима

Сенаторы Рима!^[2]

В первых числах ноября, когда Юпитер с особым рвением и яростью спешит утвердить свою славу, сотрясая нашу землю неслыханным громом и ужасая невиданной молнией; когда вступают в свои права очередные Плебейские игры, которые в этот год стали усладой для многочисленных сердец простого люда; когда лучезарная Прозерпина спускается в ложе своего ужасного мужа Плутона (на этом месте чернила уже почти высохли, подумал я), я, сенатор Квинт Гортензий Гортал, имел разговор с лицом царской фамилии Тиграном Младшим, прибывшим из того далекого края, который встречает первые лучи Гелиоса тогда, когда крыши города Куирина еще покоятся в ночной мгле. («Неужели этот льстивый педераст находился в Риме с первого ноября?» — удивился я.)

Разговор наш касался самонадеянной гордости военного разбойника Луция Лициния Лукулла, а также того, как эту гордость можно усмирить. Лукулл вместе с наемными бандитами, не удовлетворенный развращением Азии, подобно плотоядным коням Диомеда, устремил свои хищные взгляды на изобилующий богатством Понт, а также на великолепную Армению, царем которой ныне является отец нашего молодого гостя. Доблестный Тигран Младший, волею судьбы вынужденный пожертвовать роскошной жизнью царевича и искать удачу в дремучем царстве Нептуна, предложил нам услуги своих безрассудно смелых и мужественных союзников, ибо сыны Нептуна могут отважиться на такой шаг, на который не способны сыны Марса. Под его предводительством эти доблестные потомки Улисса разграбят транспорт Лукулла. В качестве награды за это они будут освобождены от римского вмешательства на протяжении двух лет. Сам принц, будучи другом Рима, изъявляет желание, чтобы ему оказали поддержку, когда он будет восходить на драгоценный трон Армении, которого лишил его отец. Являясь по материнской линии внуком Митридата Понтийского, он также был бы чрезвычайно рад править этой землей на правах подвластного Риму царя, когда наши силы одержат победу над вероломным азиатом. (Еще бы он этого не хотел, подумал я. Все царство в его власти, и никакой борьбы.)

Все его предложения я выслушал с глубокой симпатией, и мой совет, к которому вы можете отнестись так же, как греческие властители отнеслись к совету старца Нестора, заключается в том, чтобы этот план вы приняли. Он представляется мне простым и действенным средством, чтобы усмирить непокорного Лукулла и утвердить римское господство и влияние цивилизации над погруженной во мрак невежества землей поклоняющихся огню варваров. Ибо именно стоящему на семи холмах городу Ромула предстоит стать властелином всего мира, независимо от того, какой надушенный и увешанный драгоценностями псевдогрек будет восседать на вульгарном троне этих народов.

Вследствие того, что Тигран прибыл к нам не с официальным визитом, и поскольку таковой мог бы послужить откровенным вызовом его августейшему отцу, с которым мы пока что находимся в состоянии мира, он, образно говоря, облачился в шлем Плутона, позволяющий ему оставаться невидимым. Проживает он в настоящее время в доме небезызвестного вам Парамеда из Антиохии. Если вы отнесетесь к его предложению с одобрением, я возьму на себя труд обеспечить кратковременный и неофициальный визит Тиграна в Рим. Возможно, это будет обеденный прием, на котором будут присутствовать представители различных партий и их фракций.

Желательно как можно скорее устранить Парамеда от этих переговоров, потому что мне достоверно известно, что он ведет двойную игру и находится в тайном сговоре с Митридатом. Я уже произвел некоторые приготовления, которые будут приведены в исполнение, как только я получу ваше согласие и молодой Тигран переберется на свою новую квартиру. Доверенное лицо, которому поручена эта деликатная миссия, хорошо вам известно, ибо мы неоднократно прибегали к его услугам в прошлом.

Жду вашего ответа.

Я снова свернул свиток, не без удовлетворения отметив про себя, что у меня перестали дрожать руки. Постепенно все становилось на свои места. Парамед был убит, едва только Тигран перебрался в дом Публия Клавдия. Возможно, тем самым доверенным лицом, которому было поручено убийство, был Публий. Во всяком случае, он был участником тайного заговора, имел у себя в распоряжении банду головорезов и вообще питал пристрастие к подобного рода занятиям. Едва я закрыл крышку шкатулки, как меня вдруг осенила одна интересная мысль: не входит ли некий босоногий проворный мальчишка-удушитель, принесший столько горя в Риме, в окружение многоликого Тиграна?

Когда я уже стоял у двери, моя тетя сказала на прощание:

— Насколько оправдались твои ожидания, когда ты прочел документы, доверенные на хранение богине Весте?

— Возможно, ты помогла спасти Рим, — заверил ее я.

— Тогда моя душа может быть спокойна. — И когда я собирался уходить, добавила: — Послушай, скажи мне только одну вещь.

Я повернулся к ней.

— Да?

— Этот шарф. Это что, новая мода у мужчин?

— Да, это последний крик моды, — убежденно заявил я. — Шарф придает мужчинам воинственный вид. Повальное увлечение этим элементом одежды пришло к нам от прославленных полководцев и легионеров. Воины носят шарфы, чтобы доспехи не натирали им шеи.

— О, кто бы мог подумать!

Я вышел из Дома весталок и вновь окунулся в темную римскую ночь.

ГЛАВА 10

На следующий день, покончив со своими утренними обязанностями, я вознамерился нанести визит к какому-нибудь сведущему в вопросах закона публичному деятелю, чтобы получить у него профессиональный совет. Несомненно, Гортал был непревзойденным экспертом в юридических делах, но по известным причинам обратиться к нему я не мог, а вместо него отправился к Марку Тулию Цицерону, который наверняка не был замешан в тайном заговоре. Один из прорицателей, обнаружив неблагоприятные знаки прошлой ночью, отменил общественные дела на грядущий день, и данное обстоятельство было мне только на руку.

Я нашел Цицерона дома — единственное место, где римского публичного деятеля практически невозможно застать во второй половине утра. Жилище Цицерона было весьма скромным, хотя и не в такой степени, как мое, тем не менее отличалось своего рода экстравагантностью. Когда я вошел и объявил свое имя, привратник читал какой-то свиток. Все рабы Цицерона были мужского пола и выглядели как ученые мужи. Каждый из них был обучен чтению, и хозяин зачастую прибегал к их услугам, когда у него уставали глаза. Все комнаты были уставлены рядами полок, на которых громоздились многочисленные свитки. Для такого человека, как Цицерон, нетрудно было бы выбрать подарок ко дню Сатурна, ибо наибольшую слабость он питал к подлинникам рукописей, в крайнем случае, его могла порадовать хорошо сделанная копия. Если бы у вас в распоряжении имелся какой-нибудь знаменитый манускрипт и вы наняли одного из любимых Цицероном писцов, чтобы сделать копию ему в подарок, можете считать, что этот публичный деятель стал вашим другом на всю оставшуюся жизнь или, по крайней мере, до тех пор, пока вы не столкнетесь с ним на политическом поприще.

Привратник привел ко мне другого раба, которого звали Тироном. Он был знаменитым секретарем и доверенным лицом Цицерона, по возрасту немного превосходил меня и носил одежду вольного гражданина. Чтобы поспевать за диктовкой Цицерона, которая, как известно, отличалась цветистостью и многословием, он изобрел специальную систему сокращений, которой обучил других рабов. Со временем она распространилась среди прочих писцов и стала использоваться повсеместно. Подобно вольным гражданам, начиная с сапожника и кончая консулами, которые перенимали азы своего ремесла от учителей, Тирон никакого особого образования не получил и своим мастерством овладел самостоятельно.

— Извольте следовать за мной, господин, — сказал Тирон.

Он повел меня через атрий, пропитанный запахом папируса и пергамента, вверх по лестнице, которая заканчивалась крышей. Там в своем восхитительном маленьком солярии сидел с развернутым перед ним свитком Цицерон. День был ясный, хотя немного промозглый, и косые солнечные лучи, проникавшие через верхнюю решетку, заливали пространство помещения ярким светом. Вдоль нижней окантовки крыши стояли ящики с цветами, и некоторые из них уже зацвели, словно бросая вызов уходящей зиме. Цицерон сидел за египетским столиком, уставленным всякими принадлежностями, начиная со свитков и кончая чернильницами и вазой с тростниковыми ручками. Когда я вошел, он встал и, улыбнувшись, произнес:

— Деций, рад тебя видеть!

Потом протянул мне руку, и я ее пожал.

— Прошу тебя, садись.

Он жестом указал мне на стул. Мы оба сели, а Тирон занял стул позади Цицерона по правую руку от него.

— Весьма признателен тебе за то, что не отказался уделить мне немного времени, — в свою очередь заметил я. — О твоей неустанной деятельности уже начали складывать легенды.

Откинувшись назад, он негромко рассмеялся.

— Не иначе как на меня при рождении наложил проклятие какой-то злобный бог, и теперь я не могу провести и минуты без того, чтобы чем-нибудь не заниматься.

— А я думал, что ты больше доверяешь звездам.

— А может, это были звезды. Итак, чем могу быть полезен?

— Мне нужен совет относительно некоторых сложных положений закона.

— Тогда я весь к твоим услугам.

— Благодарю тебя. Я знаю, что в этом деле в Риме нет тебе равных.

— Однако некоторые считают, что в части вопросов правосудия не превзойден Гортал, — возразил Цицерон.

Прежде чем продолжить, я сделал глубокий вздох.

— Возможно, то, что я тебе должен сообщить, будет непосредственно направлено против Гортала.

Цицерон нахмурился.

— Но ведь он является патроном твоего отца, да и твоим тоже.

— Мне никто не может быть патроном, когда речь идет о государственной измене.

Лицо Цицерона исказилось от ужаса.

— Государственная измена! Ты прибегаешь к слишком сильным словам, мой друг. Разве Метеллы тебя не предупреждали о том, что следует проявлять сдержанность, когда речь идет о политике. Я бы даже сказал, что тывыражаешься слишком опрометчиво.

— То, что я хочу тебе сказать, поражает гораздо сильней того, что ты уже услышал. Поэтому давай для начала вообще не будем упоминать никаких имен. Ибо разговор наш пойдет не о личностях, а о букве закона. У меня есть неопровержимые доказательства существования тайного заговора против одного из римских военачальников. Суть его состоит в том, чтобы напасть на его корабли и разграбить их. Для этой цели планируется использовать силы восточного пиратского флота, с которым участники заговора имеют тайное соглашение.

— Я не спрашиваю имени этого военачальника. Хотя об этом нетрудно догадаться. Такое нападение будет считаться законным только в том случае, если полководец, о котором идет речь, объявлен Сенатом врагом государства. Как это имело место в случае с Серторием.

— По данному вопросу Сенат не принимал никаких решений. Он остается тайной сделкой, в которую вовлечены лишь участники заговора.

— Тогда мы можем назвать это страшным злодеянием. Но причислить его к государственной измене, которая определяется конституционным судом как тайный заговор с целью вооруженного свержения правительства, у нас нет никаких оснований. По крайней мере, ты еще мне их не предоставил.

Этого я больше всего боялся.

— Более того, — продолжал я, — в заговор вовлечен иностранный царевич, который в награду за свое участие желает получить трон своего отца, с которым мы не находимся в состоянии войны. А при удачном стечении обстоятельств — и трон другого царя, против которого мы ведем военные действия. И тем и другим царством он обещает управлять, будучи римской марионеткой.

— И опять же мы с тобой опираемся лишь на предположения, а не на доказательства. Если упомянутое царство Сенат удостоил титула «друга Рима», как, например, было в случае Никомеда в Вифинии, тогда заговор с целью захвата трона и передачи его другому лицу будет признан лишь случаем серьезной преступной деятельности, но не государственной изменой. Имеешь ли ты по этому делу сообщить мне что-нибудь еще?

— Кроме всего прочего, мне известно, что было совершено три убийства с целью сохранить данный заговор в тайне. Жертвами оказались два гражданина Рима и один чужестранец. Причем третье преступление сопровождалось поджогом.

Прежде чем ответить, Цицерон задумался.

— Убийство граждан и поджог, безусловно, очень тяжкие преступления. Однако наличие и того и другого чрезвычайно трудно доказать в суде. Убежден ли ты в том, что кто-нибудь из высокопоставленных участников заговора лично был вовлечен в эти преступления?

Я покачал головой.

— Один был связан с ними через вольноотпущенника, бывшего гладиатора. Тот в свою очередь стал второй жертвой: очевидно, его решили исключить из заговорщической цепочки как недостойного игрока. Его убийца также совершил третье преступление. Все улики говорят о том, что он является либо вором-взломщиком азиатского происхождения, либо убийцей, нанятым упомянутым мной ранее иностранным принцем.

— Тогда ты, скорее всего, не сможешь предоставить достаточно веских доказательств соучастия в этих преступлениях ни одного из участников заговора. Кстати, если не ошибаюсь, третьей жертвой стал один очень богатый вольноотпущенник?

— Да, ты совершенно прав.

— Итак, в качестве жертв мы с тобой имеем двух вольных граждан Рима и одного чужестранца. Один из них сам являлся убийцей. Римские судьи подымут тебя на смех, если ты попытаешься выдвинуть такие обвинения против высокопоставленных официальных лиц. В чем заключается твое главное доказательство? Есть ли у тебя письменные свидетельства?

— Лично у меня нет, но неопровержимые доказательства тайного заговора находятся в документах, которые хранятся в храме Весты.

— Хмм. Я не спрашиваю, как тебе удалось их увидеть. Но допустим, что тебе удалось их прочесть прежде, чем они были туда помещены. Документы, доверенные на хранение в храм Весты, могут быть привлечены к делу в качестве доказательства только решением Сената в случае существенной угрозы государству и при согласии великого понтифика. Поскольку для того, чтобы убедить сенаторов в грозящей государству опасности, тебе нужно заполучить эти документы, то, мне думается, вряд ли тебе удастся предоставить данные доказательства.

— Если я тебя правильно понял, ты утверждаешь, что у меня нет никаких существенных улик против этих людей?

— Разумеется, каждый свободный гражданин Рима имеет право подать иск против другого такого же гражданина. Однако никакой действующий римский магистрат не может быть обвинен, пока он находится при исполнении своих обязанностей. После того как он освободит занимаемый пост, ему можно предъявить обвинение в должностном преступлении. Из того, что было тобой сказано, полагаю, что по крайней мере один из участников заговора является действующим магистратом.

— Даже два.

— И в какой должности?

— Они оба являются консулами.

— Да. — Он на миг запнулся. — Пожалуй, пора нам отложить в сторону наши догадки. Тирон, мне кажется, ты хочешь что-то сказать?

Единственное, что выдавало раба в поведении Тирона, — он ожидал разрешения своего хозяина, чтобы вступить в разговор.

— Господин, — обратился он ко мне, — консулы этого года всего лишь чуть дольше месяца задержались на занимаемых должностях. Если ты соберешь более веские доказательства против них, то сможешь вынести им обвинения, когда они освободят свои посты. Ни у одного из них не будет за спиной армии, а приказы проконсулов, не касающиеся их полномочий, еще никогда не исполнялись. Это будет самое подходящее время. Если тебе удастся добыть доказательства.

Цицерон кивнул в знак согласия.

— И тогда твое имя непременно войдет в историю Рима. Ты будешь значиться в ней консулом прежде, чем заступишь на службу квестора.

— В данное время меня не слишком интересует подобная перспектива. Прошлый опыт заставляет меня усомниться, стоит ли делать политическую карьеру.

— Жаль. У тебя есть то, что я ставлю выше всех прочих достоинств. А именно чувство гражданского долга. Весьма редкое в наши дни. Тирон?

— Из того, что ты сказал, — продолжал комментировать мои слова Тирон, — следует, что другой заговорщик избран консулом на будущий год. Это еще больше осложняет дело. Консульство не является судебным органом, однако оно может вмешиваться в судебные процессы, когда дело касается политики. Поскольку он разделяет свои обязанности со своим коллегой, ты можешь попытаться назначить слушание дела на тот день, который будет закреплен за другим консулом. Хотя сделать это будет весьма непросто.

— Прими мои поздравления, молодой человек, — вновь вступил в разговор Цицерон. — В такие молодые годы ты приобрел не одного, а сразу трех самых могущественных врагов в мире. Но ты пришел ко мне за советом, и я тебе его дам. Если ты желаешь разоблачить всех участников заговора в судебном порядке, тебе надлежит выждать, пока вновь избранный консул, имя которого мы не называем, покинет занимаемую должность. А это вопрос каких-то тринадцати месяцев и нескольких дней. К этому времени бывшие консулы непременно будут находиться на чужой территории и командовать очень большими и могущественными армиями. Таким людям можно предъявить обвинение в государственной измене, подобно тому, как они предполагают поступить с Лукуллом. Однако я должен тебя предупредить в тщетности этой затеи. Ибо предпринять законные действия против римского полководца, находящегося в зените своей воинской славы, мало кому под силу даже из тех, кто является ему ровней.

— Значит, нет смысла даже пытаться что-то сделать? — с разочарованием в голосе спросил я, когда рухнули даже те крупицы надежды, которыми я себя тешил.

— Я дал тебе официальный совет как консультант в области права, — ответил Цицерон. — А теперь позволь мне сказать тебе то, что я думаю по этому поводу как человек. — Следуя распространенной среди служителей закона манере, он приготовился загибать пальцы: — Первое. Люди, против которых ты собираешься выдвинуть обвинение, во всех отношениях находятся выше закона и конституции. Один из них является величайшим полководцем, а второй — богатейшим человеком в мире. А третий, если не считать меня, в знании законов не имеет себе равных. За каждым из двух консулов стоит партия сторонников, столь могущественных, что они выйдут сухими из воды, даже если ворвутся в храм Весты и изнасилуют в нем всех служительниц. И самое главное, у них есть многотысячная поддержка самых развращенных, самых ожесточенных и самых боеспособных войск в мире. В свое время казалось немыслимым, чтобы римские полководцы направили свои легионы против Рима. Однако Марий и Сулла изменили этой традиции.

Цицерон откинулся на спинку стула и заговорил более откровенно:

— Деций Цецилий, уверяю тебя: никто в мире не дерзнет обвинить этих людей в какой-либо, пусть даже самой ничтожной причастности к тайному заговору против некоего тщеславного военачальника или к убийству двух граждан и иностранца. Просто чудо, что ты вообще еще жив. Это я могу объяснить лишь тем, что эти люди в своих будущих планах делают ставку на поддержку семьи Метеллов.

— Это верно лишь в отношении наиболее высокопоставленных участников заговора, — заметил я. — Но уже было одно неудачное покушение на мою жизнь. Видишь ли, один из менее значимых его участников не боится ни гнева Метеллов, ни законов Рима, ни даже, насколько мне известно, бессмертных богов.

Цицерон криво усмехнулся.

— Кажется, я догадываюсь, кого ты имеешь в виду. Несколько дней назад мы с тобой имели честь встречаться за его обеденным столом. Что ж, от него, пожалуй, тебе будет нетрудно защититься. Найми нескольких гладиаторов из школы Статилия. Подобно тому, как это делают другие политики. Она производит отличных охранников.

— Боюсь, это пойдет в разрез с традициями нашей семьи, — сказал я, поднимаясь с места. — Марк Туллий, весьма благодарен тебе за совет. Хотя ты не слишком меня обнадежил, зато прояснил некоторые обстоятельства, за что я тебе весьма признателен.

— И ты не собираешься отказываться от этого дела? — спросил меня он.

— Нет, — покачал головой я. — Они убили трех людей в моем районе. Я должен найти и наказать преступников.

Он встал и горячо пожал мне руку.

— Тогда желаю тебе удачи. Полагаю, в будущем тебя ждут великие дела. Если, конечно, тебе удастся выжить.

Тирон проводил меня до двери.

Как служителям закона, так и врачевателям запрещалось брать плату за свои услуги. Интересно, каким подарком к сатурналиям я мог бы отблагодарить Цицерона? Кстати говоря, мои долги к этому празднику неустанно возрастали. По пути на Форум я вспомнил, что у меня имелся неплохой манускрипт поэта Архия, которого Цицерон очень любил. Пожалуй, для него это будет как раз то, что надо. Во всяком случае, утренняя консультация не требовала слишком большого вознаграждения, к которому, скажем, обязывал бы меня выигранный им в мою пользу важный судебный процесс.

Разумеется, в голове у меня роились и другие мысли. Цицерон кратко и ясно описал мне положение вещей, равно как мое собственное. Я был последним человеком, которого хотели видеть следователем, ищущим истинных преступников, и кандидатом номер один на роль следующей жертвы разбойного нападения в собственном доме. Все мои планы вывести на чистую воду тайных заговорщиков с треском провалились. В конце концов, какая разница, который из кучки обезумевших от власти и сколотивших свое состояние на награбленном добре полководцев будет править в Риме, как петух в курятнике? И кого заботит, какой из медоточивых льстецов займет место на одном из восточных тронов? И уж конечно, никому нет никакого дела до трупов, найденных на улице, где таковых подчас бывает в избытке.

Никому нет дела, разве что кроме меня. Однако я оказался в явном меньшинстве. Пусть я был совершенно бессилен перед Помпеем и Крассом, или даже Горталом, но, по крайней мере, мог преследовать по закону убийц жителей моего района. Хотя это не слишком большое достижение в свете более крупных преступлений, но зато вполне в моих силах. Если, конечно, меня прежде не убьют.

Днем на улице стало немного теплее, и моя римская кровь немного прогрелась, пробудив во мне деятельную энергию. Форум кишел торговой суетой. Кроме лавок с сельскими товарами я приметил несколько будок прорицателей. Время от времени предсказателей судеб изгоняли из города, но с тех пор, как это делали в последний раз, прошло около двух лет, поэтому они вновь стекались в Рим. Я приметил длинные очереди, выстроившиеся к шарлатанам всякого рода, начиная с предсказателей по звездам и кончая прорицателями со змеями. Это означало, что жителей города охватило всеобщее смятение. Во времена великих беспорядков достаточно было какого-нибудь безумного пророка, чтобы взбунтовать толпу.

У подножия Ростры я увидел Цезаря, который разговаривал с группой сенаторов и простых жителей. Он не слишком себя проявил в части политики, но зато продемонстрировал великолепную способность управлять Собранием центурионов и обеспечил себе место квестора на будущий год. Поймав на себе мой взгляд, он жестом подозвал меня к себе.

— Ты слыхал, что говорят, Деций? — спросил он. — На сегодняшний вечер назначено внеочередное заседание Сената.

Запрет на публичную деятельность истекал на закате дня.

— Нет, я ничего не слышал, — ответил я. — Наверно, это насчет Лукулла?

— Его самого, — подтвердил один из сенаторов, с которым я не был знаком. — Полагаю, сенаторам будет предложено голосовать за то, чтобы его отозвать.

— Вряд ли, — возразил ему Цезарь. — Это будет означать, что командование на Востоке перейдет к Помпею. Однако его партия не настолько сильна, чтобы с этим справиться. Единственное, что будет сегодня выдвинуто на повестку дня, так это сенаторский декрет, запрещающий Лукуллу вторгаться в Армению.

Он говорил таким тоном, будто сам являлся сенатором, хотя на самом деле мог им стать только по истечении квесторских полномочий. И вообще за все прошедшие годы я ни разу не слышал, чтобы Цезарь так вольно выражал свои взгляды в обыкновенных разговорах. По крайней мере, до тех пор, пока в его окружении оставался хотя бы один человек, способный ему противоречить. Между тем речь его была столь же сумасбродной, сколь непомерными оставались его долги.

— Что ж, об этом я услышу завтра утром, — сказал я. — Наряду с прочими гражданами.

Покинув своих собеседников, Цезарь присоединился ко мне. Положив руку мне на плечо и опустив голову, он дал все остальным понять, что у нас с ним будет доверительный разговор.

— Есть ли какие-нибудь успехи в расследовании убийств? — осведомился он.

— Вряд ли это можно назвать успехами, если не считать того, что мне удалось выжить. Теперь мне все известно. За исключением личности убийцы Синистра и Павла.

Было опрометчиво с моей стороны продолжать говорить в том же духе, потому что Цезарь, по всей вероятности, в той или иной степени тоже был вовлечен в заговор.

— Всё? — Он резко взглянул на меня.

— От начала до конца, — добродушным тоном уверил его я.

Я вдруг почувствовал, что меня совершенно не заботит, кому он может передать мои слова.

— Остается только найти убийцу, и можно будет отчитываться перед Сенатом о расследовании всех имевших место преступлений, включая все имена до единого. Для этого мне потребуются некоторые документы, которые помещены на хранение в храм Весты для не предусмотренных законом целей.

Мои слова для Цезаря были все равно что гром посреди ясного неба.

— Для этого потребуется обратиться за разрешением к Великому понтифику.

— Полагаю, что он даст разрешение, когда поймет, что существует реальная угроза государству.

Высший жреческий сан тогда принадлежал Квинту Муцию Сцеволе, который одновременно занимал должность юрисконсульта. Он обучал конституционным законам Цицерона. Мои слова отнюдь не имели под собой прочного основания и во многом преувеличивали имеющиеся в моем распоряжении возможности. Но поскольку мое расследование зашло в тупик, мне ничего не оставалось делать, как пытаться ускорить события, дабы хоть как-то повлиять на их развитие.

— Деций, — тихо сказал он, — я бы на твоем месте поостерегся в вечерние часы выходить на улицу. Похоже, ты себя совсем не бережешь. В городе тебе оставаться небезопасно. Если ты проявишь осмотрительность, возможно, тебе посчастливится выжить и отделаться ссылкой. Я говорю тебе как друг.

— А я говорю тебе как официальное лицо Рима, — покачав головой, ответил я, — что не сойду с начатого пути до тех пор, пока убийцы не будут преданы правосудию.

С этими словами я повернулся и пошел прочь, провожаемый множеством любопытных взоров. Был ли Цезарь моим другом? Даже сейчас я не могу ответить на этот вопрос. В период восхождения к власти он был другом всех и каждого. В этом заключалось его политическое искусство. Однако при этом он оставался человеком неоднозначным, и я не могу с уверенностью сказать, что он совершенно не искал дружеских отношений с другими людьми. В особенности с теми, кто обладал такими качествами, как честность и неподкупность, начисто отсутствовавшими у него самого. Могу утверждать лишь то, что в последующие годы, когда он взошел на вершину власти и мы с ним стали врагами, он неоднократно меня щадил.

Когда я появился на Форуме, то почти сразу заметил, что многие люди, в основном сенаторы, меня избегают и пытаются затеряться в толпе, едва завидев, что я направляюсь в их сторону. Я слышал, как за спиной у меня шепчутся. И хотя меня не забрасывали всякой гадостью, атмосфера для этого была подходящей. Самое удивительное состояло в том, что на каждые полсотни собравшихся здесь людей вряд ли нашелся бы хоть один человек, который знал истинную причину моей внезапной отверженности.

Думаю, что за годы диктатуры, проскрипций и гражданской войны римские граждане приобрели такое состояние ума и духа, которое безошибочно позволяло им определить человека, лишившегося благосклонности сильных мира сего. От него они шарахались прочь, словно собаки от своего покалеченного сородича. Это как нельзя лучше говорило мне о том, насколько глубоко проросли в римлянах корни восточного рабства. Не помню, чтобы у меня когда-нибудь было настроение хуже, чем во время моего возвращения домой с Форума в тот день, который мне показался вечностью.

Когда я прибыл домой, уже сгустились сумерки. Однако на меня не было совершено никакого нападения, что уже само по себе было удивительно. Дверь мне, как всегда, отворил Катон и одарил меня неодобрительным взглядом, который в последние несколько дней практически не сходил с его лица.

— Хозяин, тебя дожидается какой-то человек. Он прибыл час назад. И сказал, что никуда не уйдет до тех пор, пока ты не вернешься домой.

Хрустя поджаренными орешками с горошком, в атрии вольготно расположился не кто иной, как Тит Милон. Когда я вошел, он засиял дружелюбной улыбкой.

— Ты еще живой? — воскликнул он. — На улицах города говорят, что всякий, кто стоит на твоей стороне, может считать себя врагом Клавдия и его шайки.

— А в высших эшелонах власти говорят, что каждый, кто со мной поддерживает отношения, рискует навлечь на себя недовольство консулов.

— Таковы опасности, сопутствующие власти, — произнес он. — У меня кое-что для тебя есть.

Он протянул мне свиток.

— Давай пройдем в кабинет. Катон, принеси лампы.

Когда Катон зажег светильник, я развернул и начал читать пергамент. Это оказалась вольная грамота, предоставленная Синистру, рабу некоего Агера. Судя по дате, она была выдана несколько дней спустя после приобретения этого невольника в школе Статилия Тавра. Процедура освобождения от рабства происходила при свидетельстве претора Квинта Гортензия Гортала.

— Как тебе удалось это раздобыть? — осведомился я.

Несмотря на отчаяние, меня охватило сильное волнение.

— Всего лишь за небольшую взятку мальчишке-рабу, служащему в архиве.

— В архиве Байи?

— Нет, в большом архиве Рима.

Он вновь широко улыбнулся. Должно быть, ему было приятно ощущать себя человеком, который знает ответы на все мои вопросы.

— Мы уже пришли к заключению, что жить мне, скорей всего, осталось недолго. Поэтому я был бы не прочь узнать конец этой истории прежде, чем отправиться к праотцам. Если Синистра купили для фермы, расположенной в окрестностях Байи, почему тогда вольная хранилась здесь, в Риме?

Милон сел, упершись ногами в мой письменный стол.

— Это очень запутанная история. Поэтому на нее ушла уйма времени. Люди Макрона в Байе нашли это поместье и стали искать управляющего Гостилия Агера. У него был должок перед одним из тамошних приятелей Макрона. Кажется, из-за ставок на последних скачках. Поэтому найти его не составило особого труда.

— И в чем же суть того, что тебе удалось разузнать? — осведомился я.

— Во-первых, ферма принадлежит семье Клавдия Пульхра. И в настоящее время составляет часть приданного его сестры Клавдии. Однако до ее замужества по закону ферма находится на попечении братца.

Я почувствовал, как меня прошиб холодный пот.

— И при каких обстоятельствах этот человек приобрел Синистра?

— Все вышло очень просто. Он приехал в Рим. Привез своему хозяину ежегодный отчет. Тот послал его в школу Статилия, чтобы купить там эту галльскую скотину. Агер говорит, будто очень боялся, что ему придется везти раба в Байю и искать для него работу. Но вместо этого его попросили задержаться на несколько дней в Риме. Однажды утром он отвел Синистра к претору, чтобы оформить вольную грамоту, и в тот же день отправился домой. Это было тогда, когда восстание рабов достигло полного размаха. Мало того что в то время вообще трудно было освободить раба, а гладиатора и подавно. Во всяком случае, законом выдавать ему вольную строго запрещалось. Чтобы сменить владельца Синистра, требовалось специальное разрешение претора. А чтобы его освободить, необходимо было отступить от закона. Это мог сделать претор лишь в исключительных случаях. Теперь, когда нам стало это известно, остальное додумать нетрудно. Поскольку вручение вольной грамоты Синистру происходило в Риме, отчет об этом хранился в архиве. Макрону не нужно было долго ломать голову, чтобы вычислить, кем был тот хитроумный претор, так ловко обтяпавший это дельце. Меня послали в архив, чтобы просмотреть записи об освобождении рабов за тот год, когда претором был Гортал. Поскольку таковых оказалось мало, через час я раздобыл все, что мне было нужно. Словом, чтобы заполучить из архива этот свиток, мне пришлось заплатить четыре сестерция.

— Тебе возместят затраты, — заверил его я. — Гортал, конечно, не собирался делать тайну из этих записей, — я приподнял свиток, — потому что они ничего особенного собой не представляли и говорили разве что о его расположении к Клавдию, который помог ему приобрести профессионального убийцу в те времена, когда это было сделать трудно. Гортал и помыслить не мог, что какой-то Синистр привлечет к себе чье-то внимание.

— Могут ли эти документы чем-то тебе помочь? — спросил Милон.

Я с отвращением швырнул свиток на стол.

— К сожалению, нет. У меня есть другие, более веские улики. Но я все больше склоняюсь к мысли о том, что, сколько бы я их ни раздобыл, мне все равно не удастся выдвинуть обвинение против людей, занимающих ответственные посты. Но я просто хочу знать! — Я стукнул кулаком по столу так, что загромыхал лежавший на нем бронзовый кинжал. — Словом, я хочу заполучить обратно этот проклятый амулет. Я верю, что он послужит ключом к разгадке.

Милон пожал плечами.

— Но ты же наверняка догадываешься, где он сейчас находится? — спросил он.

— В доме Публия Клавдия, если он еще на месте. Однако у меня нет никакого законного права обыскивать дом гражданина.

Милон воззрился на меня с таким видом, будто большего идиота в своей жизни еще не встречал.

— Неужто ты и впрямь надеешься добиться чего-то законным путем?

— Возможно, — бодро начал я, но быстро сник. — Только боюсь, при данном стечении обстоятельств это будет пустой затеей.

— Послушай, Деций, — наклонившись ко мне, затараторил Милон, — здесь, в Риме, есть такие взломщики, лучше которых во всем мире не сыщешь. Между прочим, многих из наших парней жутко задел тот сопливый азиат, что забрался к тебе в дом. Вернее сказать, их возмутило то, что он рыщет по улицам Рима, будто имеет на это полное право. Кстати говоря, у меня есть на примете несколько бравых ребят. Они могут забраться в нужный тебе дом и прочесать его сверху донизу. Уж поверь мне, они достанут тебе амулет. И сделают все в лучшем виде. Так, что комар носу не подточит. Ни одна душа не узнает, что они были там.

Я был воистину поражен.

— А ты, часом, не врешь? Неужели они впрямь такие ловкие?

— Честное слово, — заверил меня он. — Ребята что надо. Требования для вступления в гильдию очень высоки.

Меня обуял ужас. Но одновременно я приободрился, и мрачная перспектива скорой могилы отошла на второй план.

— Ладно, — произнеся. — Пусть попробуют. А смогут ли они найти такую маленькую вещицу в столь большом доме?

— Все ценные вещи всегда маленькие, — сказал он таким тоном, будто обращался к наивному ребенку. — Ни один вор-взломщик не полезет в дом через окно, чтобы вынести из него статую Праксителя. Эти ребята точно знают, в каком месте следует искать маленькие сокровища. Они могут снять драгоценности прямо со спящей женщины так, что та даже не проснется.

— Посылай их, — распорядился я. — Они успеют вернуться к утру? У меня совсем мало времени.

— Если амулет еще там, а не на дне Тибра и не переплавлен в какой-нибудь светильник, я принесу его тебе завтра к рассвету.

— Хорошо, иди.

Когда он ушел, я взял папирус с чернилами и принялся писать завещание. Меня устрашало то, как мало у меня было имущества, которое я мог кому-то передать. Строго говоря, до тех пор, пока был жив мой отец, я не имел своей собственности, но римская отцовская власть уже успела превратиться в фикцию. Я написал вольную грамоту для Катона и Кассандры и завещал им дом. Мне не потребовалось много времени, чтобы распорядиться остальным имуществом, разделив его между своими клиентами. Свои армейские доспехи я даровал Бурру. Мне было известно, что у него есть сын, который собирался вступить в его старый легион. Своему фермеру я оставлял оливковую рощу, находившуюся по соседству с его участком земли. Остальное я передавал своим друзьям, по крайней мере в знак того, что я их по-прежнему считал таковыми.

Меня что-то разбудило, и я резко поднял голову. В ночь, когда составлял завещание, я неоднократно забывался сном. Когда я проснулся, то обнаружил, что кто-то заботливо накинул мне на плечи плащ, а за окном уже начинал мерцать рассвет. Интересно, что же все-таки меня разбудило? Вместо ответа я услышал, как кто-то скребется во входную дверь.

Я подошел к своему сундуку и вытащил из него короткий меч. Держа его наготове, приблизился к двери и отворил ее. Передо мной с широкой улыбкой на устах стоял Милон. На вытянутой руке он держал какую-то вещицу, висящую на ленточке. Это был амулет в форме головы верблюда.

Схватив вожделенный предмет, я первым делом перевернул его и в блеклом утреннем свете прочел то, что было выгравировано на плоской обратной стороне.

ГЛАВА 11

— Заживает хорошо, — сказал Асклепиод. — Никаких признаков воспаления или заражения. Избегай лишних движений, и через несколько дней рана полностью зарубцуется.

Его раб начал меня перебинтовывать.

— Что касается твоей рекомендации, то боюсь, что соблюсти мне ее не удастся. Вероятней всего, остаток дня мне придется либо бегать, либо сражаться.

— Что ж, если это необходимо, чтобы сохранить себе жизнь, можешь на эту царапину не обращать большого внимания. В худшем случае она обернется для тебя небольшим кровотечением и болью.

— Постараюсь стоически их вынести.

Я встал с места, чувствуя себя почти здоровым.

— Обстоятельства вынуждают меня не дожидаться очередных сатурналий. Поэтому прошу принять мои благодарности прямо сейчас.

С этими словами я протянул ему серебряный жезл не более фута длиной, возвышающийся на глиняной подставке. Он не совсем походил на тот, который на скульптурах держал Меркурий, — с двумя змеями вокруг рукоятки и увенчанный парой крыльев. Скорее он напоминал тот древний, увесистый жезл с одной обвивавшей его змеей, который стал неотъемлемой принадлежностью Асклепия, сына Аполлона и бога врачевания. Когда я шел на перевязку, то остановился по дороге у лавки, торгующей изделиями из серебра, чтобы подобрать там подходящий подарок для своего целителя.

— О, это просто чудо! — воскликнул он, и мне показалось, что его восторг был неподдельным. — Придется сделать для него раку. Не знаю даже, как тебя благодарить.

— Это лишь скромное воздаяние за оказанные тобой услуги. Если мне удастся уцелеть, я буду к тебе частенько заглядывать.

Он поклонился, грациозно взмахнув краем тоги.

— Буду всегда рад тебя видеть. Не могу передать, насколько приятней обслуживать тебя, чем неделями сшивать раны атлетов или ставить фальшивые диагнозы здоровым аристократам.

— Да будет у нас всегда интересная и увлекательная жизнь! — произнес я. — Теперь же мне предстоит проверить, насколько в моей власти сделать ее длинной.

Покидая школу Статилия, я ненадолго остановился во дворе, взирая на гладиаторов, отрабатывающих свое бойцовское мастерство. Несмотря на то что некоторым из них была уготована участь погибнуть во время ближайшего выступления, их движения были исполнены безмятежности, всегда отличавшей этих людей. Одним из них некогда был Синистр. Старый чемпион Дракон наблюдал за своими подопечными оценивающим взглядом, а учителя меньшего ранга то и дело выкрикивали всякие советы насчет того, как правильней пользоваться кинжалом или мечом. Эти люди никогда не проявляли ни малейшего интереса к жизни гладиаторов, потому что не считали их за людей. В этом бездушии, пожалуй, с ними не смог бы тягаться даже самый захудалый публичный деятель.

Когда я вышел за ворота школы, следом за мной бросился мой старый вояка Бурр вместе с Милоном. Остановившись, я обернулся и как раз оказался лицом к лицу с этим симпатичным молодым человеком.

— Послушай, Милон. Боюсь, Макрон не будет в восторге из-за того, что ты впутываешься в это дело.

— А я не собираюсь его спрашивать. Видишь ли, я хочу создать себе собственную репутацию в этом городе. Пусть все знают, что я не боюсь Клавдия, и видят, что я на твоей стороне. В конце концов, — при этих словах он снова одарил меня своей восхитительной улыбкой, — хоть они все притворяются, будто презирают тебя, втайне не могут не восхищаться человеком, который настолько предан долгу, что из любви к нему готов пожертвовать даже собственной жизнью.

— Слышишь, парень, угомонись, — разъяренным тоном оборвал его Бурр.

Казалось, он собрался наброситься на Милона, но я жестом его остановил.

— Не делай этого. Знаешь, Милон, такого странного человека, как ты, я отродясь не встречал. Преклоняюсь перед твоей честностью, хоть по закону ты и преступник. Такое качество, как честность, ныне не пользуется спросом в высших классах общества, поэтому нужно его ценить, где бы мы его ни обнаруживали.

— Вот и хорошо. Значит, идем в дом Клавдия?

— Погоди немного. Для начала давай наведаемся на Форум. Я собираюсь показать публике одно шокирующее представление. Римляне обожают зрелища, и я, пожалуй, смогу предложить им одно из них.

— Вот здорово! — поддержал меня Милон. — Могу я чем-то помочь?

— Даже не знаю чем. Впрочем, если ты не станешь вмешиваться и применять насилие, я разрешаю тебе идти впереди меня.

— Можешь на меня положиться.

Пока мы шли к Форуму, Милон время от времени делал жест рукой, и тотчас выскакивал из какой-нибудь подворотни или отделялся от группки праздношатающихся людей какой-нибудь парень. Когда тот приближался к моему спутнику, Милон что-то шептал ему на ухо. На вид эти молодые люди походили на обыкновенных оборванцев или уличных мальчишек из тех, что обычно составляют городские банды, подобно тому, как сельские парни пополняют ряды легионов. Получив соответствующие указания от Милона, они куда-то убегали. Я не спрашивал своего спутника, что он затевал, ибо был слишком поглощен собственным отчаянием, чтобы заботиться о том, что творится вокруг.

По дороге я упивался видами Рима, зная, что могу никогда больше их не увидеть. Белыми стенами, маленькими фонтанчиками и помещенными в ниши статуями второстепенных богов. Все они врезались в мою память с удивительной отчетливостью и невероятной яркостью, будто я глядел на них глазами младенца. Ощущение булыжников под сандалиями, звук молотков, раздающийся в квартале жестянщиков, и даже запах жареного чеснока, доносящийся из окон многоквартирных домов, — все это было исполнено небывалой красоты и значения. Хорошо было бы взглянуть на них поздней весной, когда Рим особо прекрасен, но особо рассчитывать на это мне не приходилось.

Когда мы явились на Форум, жизнь в нем бурлила. Возле здания курии, вокруг ростральной колонны и перед базиликой Эмилия, в которой в этот день мой отец выступал в суде, собрались толпы народу. Я видел, что с боковых улиц сюда тоже подтягиваются люди. Мне трудно было поверить, что я являюсь причиной подобного столпотворения. Впрочем, тогда оно для меня было совершенно безразлично. Посреди группы людей, собравшейся вокруг ростры, я приметил Публия Клавдия. Едва завидев меня, он ринулся в мою сторону, а вслед за ним и вся его шайка.

Я нащупал рукой заткнутый за пояс кинжал и бойцовскую перчатку. Как бы там ни было, при сложившихся обстоятельствах они мне могли сослужить неплохую службу. Хотя нет, в следующий миг возразил сам себе я. Вокруг слишком много народу: вряд ли Публий решится драться прямо здесь. Однако, как выяснилось позже, я был не слишком искушен в подобных делах.

Расталкивая всех стоящих на пути, Публий со своими прихвостнями двигались по площади с таким видом, будто собирались нас растоптать. Только тогда я понял, что Клавдий не прочь был разделаться со мной посреди Форума на глазах у половины Рима. Меж тем ему явно недоставало ума и рассудительности, а личная ненависть является не достаточным основанием для того, чтобы в чем-то обвинить человека.

Как будто по общей команде толпа в нескольких шагах от нас резко замедлила шаг. Я отнюдь не питал никаких иллюзий по поводу того, что они внезапно прониклись уважением к закону, и обернулся назад. За мной стояли добрых три десятка крепких парней, собранных из разных уличных банд. Оружия ни у одного из них не было видно, но зато многие опирались на посохи, носить которые законом было не запрещено. Создавалось впечатление, будто на разбойную молодежь Рима внезапно напала эпидемия хромоты. Очевидно, Милон успел сколотить собственную небольшую шайку.

— Такому благочестивому и благородному человеку, как Деций Метелл, не пристало искать помощи у городского сброда! — выкрикнул Клавдий.

Слова его прозвучали бы жалким лепетом, если бы не были подхвачены одобрительными криками его приспешников.

— Никогда не считал для себя постыдным находиться в обществе римских граждан! — ответил ему я под дружный гром аплодисментов, которыми разразились мои новые приятели.

Наш обмен любезностями явно не дотягивал до словесного поединка между Цицероном и Горталом, когда они выступали в суде, но это было только началом.

— Граждане! Уж не об этой ли своре рабов и вольноотпущенников он говорит? У них такой вид, будто их только что сняли с крестов, на которых их распял Красс.

Это были пустые словесные эскапады, которые не делали никакой чести Клавдию, не отличавшемуся ни большим умом, ни находчивостью в высказываниях. Кажется, последнее из них он позаимствовал из какой-то пьесы, поставленной в прошлом году. Когда у меня за спиной толпа зароптала, мне вдруг пришло на ум: не исключено, что некоторые из моих нынешних сторонников и в самом деле принимали участие в восстании Спартака. Однако по счастливой случайности им удалось избежать кары Помпея и Красса.

— Зато мы все римляне, — гордо произнес я, — и, говоря от лица моих сограждан, хочу спросить, как поживает твой армянский гость. Разделяет ли он с тобой греческие вкусы?

Никто не знал, о чем я говорю, но выражение гнева на лице Публия вызвало у моих сторонников бурю восторга.

— Доколе мы будем терпеть оскорбления от какого-то Метелла, — рявкнул он, — чей кровный родственник чуть было не лишил нас Испании?

Его банда громко заверещала.

— И от кого я это слышу? От тайного заговорщика, который хочет лишить нас Понта и Армении? — заорал во всю глотку я.

— Ты трус, Метелл! — взревел Клавдий.

— А ты тщедушный цыпленок, Клавдий!

Форум прыснул со смеху, и лицо Клавдия налилось невыразимой яростью. Такого оскорбления никто из Клавдиев снести не мог.

Взвыв от гнева, он выхватил из-под тоги кинжал и бросился на меня. Прежде чем сделать ему шаг навстречу, я достал правой рукой бойцовскую перчатку. Закрыв путь вражьему кинжалу левым предплечьем, я нанес правой рукой такой силы удар, от которого у моего противника съехала бы набок челюсть, если бы в последний миг меня кто-то не толкнул. Поэтому мой кулак пришелся в голову Клавдия сбоку, но этого хватило, чтобы вывести его из игры. Он рухнул наземь, как камень, что словно послужило сигналом ко всеобщему оживлению. Засверкали кинжалы, замолотили палки и полетели вверх камни. Уже несколько месяцев минуло со времени последнего побоища. Учитывая, что зима порядком всем наскучила, пришедшим на Форум не надо было долго искать повод, чтобы включиться в общую драку. Я успел уложить еще двух бандитов из стана врага, когда увидел, что на меня надвигаются с кинжалами пятеро других. В этот миг чьи-то руки схватили меня сзади и поволокли прочь к узкой улице. Я уж думал, что мне пришел конец, но вскоре услышал знакомый смех, а потом увидел и тех, кто меня тащил. Это оказались Милон с Бурром.

— А сам говорил: «Никакого насилия»! — сквозь приступы смеха укорил меня сподвижник Макрона.

— Я никак не думал, что он затеет драку прямо на Форуме, — оправдывался я.

— Ты до сих пор так и не изучил его повадки, — сказал Милон. — Не исключено, что больше у тебя не представится такого случая. Кто знает, может, он уже мертв. Твой удар не слишком походил на нежную ласку.

— Вряд ли, — усомнился я. — Клавдии как змеи. Их убить не так просто.

— А теперь куда мы идем, хозяин? — полюбопытствовал Бурр.

— Домой к Клавдию, — решительно ответил я.

Казалось, Бурра мой ответ удивил.

— Но ты же оставил хозяина на площади. Его друзья вскоре отнесут его домой.

— На этот раз твой патрон намеревается нанести визит не Клавдию, — улыбнулся Милон. — Верно я говорю?

— Верно, — подтвердил я. — Но и Бурр тоже прав. Люди Клавдия вскоре доставят его тяжелое тело домой. А пока они этого не сделали, нельзя терять ни минуты. Давайте обойдем Форум вокруг, пока тут продолжается драка. А до особняка Клавдия доберемся по лабиринту извилистых улочек. Я остановился, чтобы расправить растрепавшуюся тогу, и, пока это делал, невольно морщился от боли в боку. Когда я заглянул под свое верхнее одеяние, то увидел, что кровь с раны просочилась сквозь тунику. Что ж, ничего с этим не поделаешь, подумал я.

Я барабанил в дверь до тех пор, пока ее не открыл раб-привратник.

— Деций Цецилий Метелл Младший из Комиссии двадцати шести желает видеть госпожу Клавдию Пульхр.

Мне едва хватило дыхания, чтобы произнести эту тираду.

Привратник кликнул домашнего раба и повторил мою фразу, жестом приглашая меня войти.

— Вы двое оставайтесь здесь, в атрии, — сказал я Милону и Бурру. — Мне нужно потолковать с ней с глазу на глаз. Но будьте готовы в любой миг прийти мне на помощь, когда я вас позову.

Бурр молча кивнул, а Милон, понизив голос, сказал:

— Это весьма неразумно. Публий со своей шайкой прибудут сюда с минуты на минуту. Кроме того, здесь может находиться армянский принц со своими телохранителями.

Я об этом не подумал, но мне тогда на это было наплевать.

— Не волнуйся. Он заискивает перед гражданами Рима и не будет рисковать своим положением, убивая публичного деятеля.

— Ты постоянно недооцениваешь этих людей, — возразил Милон. — Впрочем, дело твое. Поступай как знаешь.

Домашний раб пригласил меня следовать за ним. Удаляясь, я услышал, что Бурр с Милоном о чем-то начали спорить шепотом. Бурр не мог смириться с тем, что Милон говорил со мной как ровня. Предстоящая встреча вызывала у меня сильное волнение. За последнее время мои чувства к Клавдии резко менялись несколько раз, но как я ни старался от них отделаться, все мои попытки не увенчались успехом. Возможно, думал я, надо выждать время, и все само собой утрясется. Слишком неосмотрительно, необдуманно и неразумно я вел себя в последнее время. Можно сказать, действовал в состоянии легкого помешательства. Но почему я не боялся вступить в схватку с Публием на Форуме, а перед встречей с Клавдией у меня тряслись все поджилки? Этого я не могу объяснить даже сейчас.

Она приняла меня в гостиной. Напустив на себя хладнокровный и безмятежный вид, Клавдия сидела спиной к украшенной резьбой окну, так что ее силуэт тонул в ореоле солнечного света. Туника, сшитая из чрезвычайно тонкого материала, подчеркивала каждый изгиб ее тела. Небесно-голубой цвет одежды как нельзя лучше подходил к глазам ее обладательницы, равно как драгоценности из лазурита и сапфира, оправленные золотом. Клавдия целиком, до последнего дюйма, являла собой патрицианку, в которой не было даже намека на ту растрепанную вакханку, которую я видел в последний раз.

— Деций, как я рада тебя видеть, — проворковала она на редкость заискивающим тоном.

Я почувствовал внутри предательскую дрожь: словно кто-то коснулся слишком натянутой струны лиры.

— Мне очень жаль, что я явился к тебе в таком неряшливом виде.

— В последний раз, когда мы с тобой виделись, вид у тебя был еще неряшливей.

Лицо мое вспыхнуло, и я пришел в ярость, оттого что эта особа сумела вогнать меня в краску, как мальчишку.

— На Форуме произошла небольшая заварушка. С участием твоего братца и его головорезов.

Лицо Клавдии внезапно обрело суровость.

— Что ты с ним сделал?

— Ничего особенного. Возможно даже, он выживет. Несмотря на то, что вовсе этого не заслуживает. Его дружки скоро принесут его сюда. Хотя им следовало бы для начала доставить его кврачевателю.

— Чего ты добиваешься, Деций? Я не могу на тебя тратить много времени. Ты уже вне игры, понял? Ты мог бы в нее войти, если бы не избрал роль дурака. Теперь тебе не на что рассчитывать. Выкладывай, чего ты хочешь. И покороче.

— Игра? Вот как ты это называешь?

Она метнула на меня исполненный презрения взгляд.

— А как же еще? Это величайшая игра в мире. Игральная доска состоит из королевств, государств и морей. Люди в ней всего лишь фишки, которых либо вводят в игру, либо из нее выводят. Все зависит от прихоти или ловкости игроков. — Она на миг запнулась. — И конечно, не последнее место занимает удача. А она весьма переменчива.

— Фортуна — богиня довольно капризная, — сказал я.

— Я не верю в богов. Если они и существуют, им все равно нет никакого дела до того, что делают люди. Я верю в случайность. Это делает игру интересней.

— Выходит, ты питаешь пристрастие к такого рода играм? Очевидно, игра в кости, скачки и гладиаторские бои тебе слишком наскучили?

— Хватит строить из себя идиота. В мире нет ничего, кроме этой игры. А наградой в ней служит несметное богатство и власть. Такое богатство, которое даже фараонам не снилось. Такая власть, какой не было даже у Александра. Империя, которую мы построили при помощи наших легионов, — самый поразительный пример навязывания воли вождя во всей мировой истории.

— Ее строят не римские легионы, — возразил я, — а приспешники одного-двух десятков полководцев. Четыре-пять наиболее могущественных из них, как правило, являются смертными врагами. Они куда больше стремятся к тому, чтобы перерезать друг другу глотки и украсть друг у друга славу, нежели расширить пределы Римской империи.

Губы Клавдии растянулись в широкой ослепительной улыбке.

— Так в этом и заключается игра. Она завершится, когда останется один человек, один победитель. Именно он и возглавит все легионы и Сенат. За ним будут стоять и патриции, и плебеи. Придет конец всяким партийным спорам и предательскому голосованию сенаторов за спиной вождя.

— Ты имеешь в виду повелителя Рима?

— Нет никакой необходимости давать ему этот титул. Как его ни назови, власть от этого у него не уменьшится. Он станет кем-то вроде прежнего персидского царя, только еще могущественней.

— К таким целям уже многие стремились, — заметил я. — Например, Марий, Сулла и другие. Но никто из них не достиг успеха. Независимо от того, скольких внутренних врагов они уничтожили.

— Они были плохими игроками, — спокойно сказала она. — Хотя и отличались беспощадностью и солдаты их боготворили, но им не хватало ума. Марий пытался продолжать игру, дожив до преклонного возраста. Сулла, выиграв ее, вдруг решил удалиться от дел. А это признак политического слабоумия. Мы же подходим к последним раундам великой munera sine missione, Деций. Из нее выйдет только один победитель.

— Прошу прощения, но я должен заметить, что таковым никогда не станет женщина.

Она разразилась мелодичным смехом.

— О, Деций, какой же ты ребенок! Мужчины и женщины играют разные роли в этой игре. Ты меня не увидишь в блестящих доспехах во главе легиона. Но когда она закончится, я буду сидеть на троне рядом с победителем.

Я уж было подумал, что она тронулась рассудком, хотя не исключено, что именно так и было. Клавдии были сумасшедшими по определению, но подобное состояние ума было свойственно не только им. Как я уже говорил, безумием страдала добрая половина моего поколения. Я сам не мог похвастаться, что обладал невосприимчивостью к этой болезни. Возможно, Клавдия была своего рода порождением времени.

— Если ты проиграешь в этой игре, тебе придется проститься с жизнью.

Она пожала плечами.

— Что это была бы за игра, если бы ставки не были так высоки?

— Иногда, — заметили, — трудно проследить за движением фишек по доске. Бывает так, что те, которые, как тебе кажется, вышли из игры, появляются на ней вновь.

В первый раз за все время самообладание ей изменило. Поначалу ей казалось, что она знает ответы на все вопросы. Но на этот раз, по всей очевидности, вышло иначе.

— Что ты имеешь в виду? — нахмурилась она. — Ты несешь чушь.

Я достал амулет с изображением верблюжьей головы и, держа его на ленточке, протянул его ей.

— Так это была ты, Клавдия. Сначала я подозревал твоего братца. Потом Помпея с Крассом. Но как выяснилось, убийство Парамеда из Антиохии — твоя работа. Кроме того, ты приказала убрать Синистра и Сергия Павла. Все они жили в моем районе.

Лицо ее побелело, а губы задрожали. Но не от страха, который, как мне кажется, она была не способна испытывать, а от ярости.

— Я тебе еще не все сказала…

Она решительно заставила себя замолчать на половине фразы.

— Вот что я тебе скажу, Клавдия. Есть определенные правила, которые нужно соблюдать, чтобы успешно осуществить тайный заговор, — продолжал я. — Первое: никогда не оставляй письменных улик. Второе: никогда не поручай подчиненным от них избавляться. Они обязательно что-нибудь утаят, дабы потом можно было подвергнуть тебя шантажу.

Взяв себя в руки, она произнесла:

— У тебя против меня ничего нет. Все, что ты говоришь, ничего не значит.

— Но я так не думаю. Я могу привести тебя в суд, предъявить этот маленький амулет судьям и убедить их, что убийство совершила ты. Кроме того, мне известно, что ты виновна в государственной измене. Хотя, как меня уверил специалист по этим вопросам, доказать это практически невозможно. Во всяком случае, пока. Поэтому ты, возможно, избежишь участи быть сброшенной с Тарпейской скалы. Учитывая твое благородное происхождение и влияние твоей семьи, а также то, что нынешний и один из будущих консулов являются участниками заговора наряду с тобой, вероятно, тебе удастся отделаться более легким наказанием, скажем, изгнанием из страны. В любом случае, Рим для тебя, Клавдия, будет закрыт навсегда. И тогда придет конец твоей игре.

— У тебя ничего против меня нет, — повторила она, как видно исчерпав запас красноречия.

— Самое удивительное заключается в том, что я, вероятно, никогда бы не стал изучать эту вещицу. Забрав ее из дома покойного Парамеда, скорее всего, даже не взглянул бы на нее. Что примечательного может быть в бронзовом амулете? А заинтересовался я им только потому, что ты выкрала его из моей комнаты, предварительно ударив меня чем-то по голове. Нельзя упускать случай совершить лишнее убийство, Клавдия. Ибо тот, кого ты пощадила, может стать игроком в великой игре.

Я держал амулет перед глазами, наблюдая за тем, как он вертится на ленточке.

— Подарок в память о взаимном гостеприимстве. Старая добрая традиция? Несколько дней назад я сам получил подобный знак от одного почтенного воина старого закала. Мне думается, что почтенными в наше время остались лишь старомодные люди. Нынешние времена, к нашему стыду, стали слишком безнравственными, о чем не устает мне повторять отец. Этот амулет говорит о том, что вы с Парамедом из Антиохии заключили соглашение о взаимном гостеприимстве. Скажи, Клавдия, где ты с ним встретилась и обменялась подарками?

— На Делосе, — ответила она. — Как будто это имеет какое-то значение. У тебя не только нет против меня никаких доказательств, но ты даже не сможешь живым покинуть этот дом. Я повстречалась с ним на рынке рабов. Мне наскучил Рим, и мой старший брат, Аппий, направлялся морем в Азию, чтобы присоединиться к Лукуллу. Я уговорила его взять меня с собой: хотелось увидеть греческие острова. Я была много наслышана об огромном пиратском невольничьем рынке на Делосе и мечтала на него взглянуть. Поэтому, когда мы проплывали мимо него, я попросила высадить меня на берег, чтобы, посетив остров, вернуться домой.

— Посещение рынка рабов как осмотр достопримечательностей! — не удержался, чтобы не съязвить, я. — Да, весьма своеобразные у тебя вкусы, Клавдия.

Она вновь пожала плечами.

— Каждый ищет себе развлечение по собственному желанию. Словом, там я повстречала Парамеда. Я сразу поняла, что благодаря его частным связям он может мне очень пригодиться. Мы обменялись с ним знаками гостеприимства, и через несколько месяцев он прибыл в Рим в роли купца, торгующего маслом и вином.

— Но для того чтобы вести дела в Риме, ему нужен был городской патрон, обладающий собственностью, — добавил в свою очередь я. — Поскольку патрициям запрещено принимать участие в торговле, ты направила его к Сергию Павлу. И какую роль во всем этом сыграл покойный Павел? Признаюсь, что эту загадку раскусить мне оказалось не по зубам.

— Бедняга Деций. Выходит, даже твоя логика не все может постичь. Я организовала так, что Павел стал патроном Парамеда. Он был безумно богат и имел сотни клиентов. Поэтому я подумала, что Парамед его не слишком заинтересует. Мне пришлось вручить ему несколько щедрых подарков и сказать, что он окажет мне большую честь, если сделает это одолжение. Разумеется, ему надо было вести себя осмотрительно и никогда не допускать и намека на то, что имя Парамеда неким образом связано с фамилией Клавдиев. Его деятельность в качестве посредника пиратов была почти легальной, однако в некоторые дела нам не следовало соваться. Павел был падок на лесть, а я ему в этом подыгрывала. — Эти слова она произнесла с откровенным отвращением. — Каким бы могуществом и богатством ни обладали такие люди, как Сергий, им всегда льстит внимание патрициев.

— Бедный Сергий, — горестно произнес я. — Он стал еще одной фишкой, сбитой в вашей игре.

— Он — никто, — сказала она. — Обычный вольноотпущенник.

— Значит, это ты свела Красса с Парамедом, когда нужно было разрушить сделку Спартака с пиратами? — спросил я.

— Да, и ты, полагаю, мне должен быть за это благодарен, коль возомнил себя таким патриотом.

— Замысли он взять Рим, он вполне мог бы это сделать, — сказали. — Фракийский негодяй со своими приспешниками всего лишь собирались удрать. Я бы не стал из-за этого слишком горевать. В Италии и без них хватает рабов.

— Ты слишком мягкосердечен, Деций.

— Верно. И думаю, никогда не смог бы стать хорошим игроком. Ну и когда события стали развиваться вразрез с твоим замыслом, Клавдия? Поначалу Парамед был для тебя человеком полезным. Что же произошло? Он начал тебя шантажировать? Так обычно делают сообщники заговорщиков.

— Да. Он дал понять, что Митридат мог бы вознаградить его более щедро за предоставление ему некоторых сведений о нашей сделке. Он почему-то полагал, что Красс богаче Митридата, и поэтому рассчитывал на лучшее предложение.

— Поэтому, как только Тигран появился в Риме, вы Парамеда убрали.

— Именно так.

— И поручили это сделать Синистру. Насколько я понимаю, поджог был отвлекающим маневром?

— Отчасти. — Она посмотрела на меня с некоторым интересом. — У тебя неплохо работает голова, Деций. Жаль, что ты отказался играть вместе с нами. Мой брат и все остальные такие твердолобые и совершенно ничего не видят дальше собственного носа. За исключением Гортала. Да, чтобы отвлечь внимание римлян от убийства, мы организовали пожар: ведь он производит на наших граждан более удручающее впечатление, чем любое другое преступление. В конце концов, для них Парамед был обыкновенным чужестранцем, о котором на следующий день все и думать забудут. Кроме того, тот хранил у себя в доме кое-какие нежелательные для нас документы. Словом, огонь уничтожил все улики.

— Это преступление сразу вывело меня на Синистра. Вы приобрели его не вполне законным путем. Однако документы, найденные в архиве, навели меня на мысль о том, что в вашем заговоре участвовал Гортал.

— Синистр для меня был дешевым наемным убийцей. Я старалась держаться подальше от всего, что касалось его покупки и последовавшего за ней освобождения от рабства. Мне приходилось прибегать к его услугам всего несколько раз. Причем зачастую я делала это для Публия. На этого раба можно было положиться. Он был слишком глуп, чтобы замыслить предательство.

— Однако чтобы начисто исключить таковое, ты все же решила его уничтожить. И для этого прибегла к услугам некоего азиатского мальчишки. Между прочим, я не прочь взглянуть на твоего предприимчивого юнца.

Клавдия улыбнулась, но думаю, что на этот раз ее улыбка была напускной.

— Да, в конечном счете Синистр стал нам не нужен. Таких, как он, сейчас хоть пруд пруди. Да и приобретать их теперь стало гораздо проще, чем раньше. В таком тонком деле, как наше, нельзя оставлять никаких следов. Я не сразу узнала, что Синистр по глупости своей забыл прихватить из дома Парамеда подаренный мной амулет.

— Выходит, не таким уж безупречным убийцей был этот Синистр, — заключил я.

— Это уж точно. К тому времени, когда мы узнали о его оплошности, уже рассвело, и у дома Парамеда дежурила стража. А потом там появился и ты.

— И к вашему разочарованию, прихватил с собой амулет. Я должен тебя благодарить, Клавдия, за то, что, похищая его, ты не убила меня. Хотя, должно быть, не в твоем стиле оставлять кого-то в живых.

— Благодарить ты должен не меня, а Гортала. Это он не разрешил тебя убивать, — пожав плечами, призналась она. — Он до безобразия чувствителен.

— Это льстит моему мужскому самолюбию.

Моя ирония была наигранной, но горечь разочарования истинной. До последней минуты, несмотря ни на что, я продолжал тешить себя надеждой, что кое-что значил для Клавдии.

— Но почему Сергий Павел? Не хочешь же ты сказать, что он тоже тебя шантажировал?

— Разумеется, нет. Для этого он был слишком богат. Узнав, что ты был у него в гостях, я поспешила нанести ему визит.

Интересно, кто рассказал ей о том, что я направился в дом Павла? Рутилий? Оптимий? Или писец Юний? Один из них или все вместе?

— Знаю, — сказал я. — Я видел твой паланкин, когда ты покидала его дом. Конечно, я тогда не знал, что он твой. Но обнаружил его в твоей потайной кладовой после нашей незабываемой ночи.

— А ты, выходит, любишь совать нос не в свои дела? — презрительно фыркнула она. — Очень низко с твоей стороны рыться в чужих вещах.

— Каждый из нас ведет себя в соответствии с теми способностями, которыми боги наградили нас при рождении. Одним даруется большая сила. Другим — способность вести за собой людей. Третьим — играть на лире или писать стихи. А мне было дано пристрастие к поиску вещей, которые люди предпочитают скрывать.

— Пристрастие рядового плебея, — фыркнула она. — Итак, Павел потерял всякое самообладание. Вольноотпущенники люди неуравновешенные. Даже те, которые богаты. Они знают, что могут все потерять. После твоего допроса он себе места не находил. Я попыталась его успокоить, но потом поняла, что это бесполезно. Он слишком много знал. И слишком много пил. Теперь, когда Парамед вышел из игры, Павел стал нам тоже не нужен. Я решила, что будет лучше, если мы от него избавимся. — С загадочным выражением лица она откинулась на спинку стула. — Интересно знать, зачем я все это тебе рассказываю?

— А как же иначе? — ответил ей я. — В противном случае никто не узнает, каким великолепным ты была игроком. Бьюсь об заклад, ты даже своим приятелям по сделке не рассказывала всех подробностей.

— Не разговаривай со мной покровительственным тоном, Деций! — оборвала меня она. — Не такой уж ты умный, как хочешь казаться.

— Возможно, — согласился я, пытаясь овладеть собой прежде, чем задать следующий, самый ужасный для меня вопрос. — А теперь, Клавдия, ответь мне вот на что. Я знаю, что целью вашего заговора и совершенных убийств было передать командование армией Лукулла на Востоке одному из людей, которым вы могли бы управлять. Вряд ли имеет значение, кому именно. Вы намеревались посадить Тиграна на трон его отца, а заодно, если получится, и на трон деда в Понтийском царстве.

— Хорошо мыслишь, — кивнула она. — И каков же следующий твой вопрос?

Я набрал в легкие побольше воздуха.

— Имел ли мой отец какое-то отношение к вашей сделке?

— Не будь дураком! — презрительно усмехнулась она. — Гортал говорит, что старик Безносый честнее всего храма Весты.

Облегчение окатило меня, словно холодной водой после горячей бани.

— Старик подчас не брезгует получить взятку, но не более того. И уж конечно, не позволит себе сделать ничего такого, что угрожало бы безопасности страны.

— А почему ты спрашиваешь?

— Он водится с плохой компанией. Например, с Горталом.

Теперь мне предстояла еще одна неприятная обязанность.

— Клавдия, мой долг арестовать тебя и доставить претору. Ты обвиняешься в убийстве, поджоге и тайном заговоре. Однако традиция позволяет тебе сделать достойный выбор и сохранить доброе имя семьи.

Я достал из-под тоги кинжал и великодушно бросил его к ее ногам. Презрительно взглянув на него, она медленно перевела взор на меня. В ее глазах я прочел едкую усмешку.

— Это еще зачем?

— Я покину комнату на несколько минут, чтобы дать тебе возможность сделать выбор.

Ее улыбка была преисполнена откровенной дерзости.

— Не волнуйся на мой счет.

Было большой ошибкой с моей стороны делать широкий жест в столь ответственную минуту: в следующий миг я ощутил, как что-то обвилось вокруг моей шеи, а на спине повис какой-то тяжелый груз. И угораздило же меня бросить свое оружие!

За свою жизнь мне довелось многое пережить: меня кололи кинжалом, резали ножом, пронзали стрелами и копьями, били дубинкой. Я не раз тонул в реке, озере и море. Со всей ответственностью могу заявить, что ни одно из вышеперечисленных ощущений не вызывало у меня такой внезапной паники, как резкое прекращение доступа воздуха на середине дыхания. Даже когда тонешь, не испытываешь такой беспомощности, ибо в легкие попадает хотя бы вода.

Разум мгновенно мне изменил, и в голове начали роиться ужасные мысли. Глаза выкатились из орбит, перед ними поплыли красные круги. Я пытался дотянуться до повисшего позади меня груза и содрать его с себя, но не так-то просто оказалось сделать это движение. Чьи-то ноги обвивали мне туловище. Я попытался просунуть руку под стягивающую мне горло удавку. Однако та слишком сильно впилась в шарф, который в последнее время я не снимал с себя, стараясь прикрыть следы урока Асклепиода. Так вот, значит, каким образом постигла смерть Синистра. Когда-то я задавался вопросом, как это могло случиться, и меня удивляло, почему Синистр не прижал обидчика к стене. Теперь мне все стало ясно. Он попросту до этого не додумался, как и я поначалу.

Собравшись с силами, я рванулся к стене и в последний миг развернулся так, чтобы тому, кто покушался на мою жизнь, достался крепкий удар об стену с великолепной фреской, изображавшей Улисса с листригонами. Раздался стон, и я ощутил возле уха чей-то резкий вздох. В тот же миг я почувствовал, что натяжение шнурка слегка ослабло. Но не настолько, чтобы позволить воздуху пройти через дыхательное горло. Зато в меня вселилась надежда: мой обидчик не завязал шнурок узлом, и, если мне удастся скинуть маленького ублюдка со спины, возможно, я спасу себе жизнь.

Комната была слишком мала, чтобы в ней можно было хорошенько разбежаться. Но мне нужно было во что бы то ни стало предпринять решительные меры. В глазах у меня становилось все темнее и темнее, а в ушах раздавался громкий хруст. Низко присев, я согнул колени и изо всех оставшихся сил прыгнул вперед и вверх. Когда мои ноги оторвались от пола, я устремил тело вперед, стремясь совершить кувырок и вложить в свое приземление как можно больше мощи.

И это мне удалось. Грохот падения получился на редкость оглушительным — от него задрожал стоявший по соседству маленький столик. Моя шея освободилась от плена шнурка, и я наконец втянул в себя вожделенный глоток воздуха, слаще которого для меня ничего не было на свете. Чужие ноги стали медленно сползать с меня вниз. Я резко развернулся, одновременно нащупав под туникой перчатку, которую в этот день собирался использовать уже во второй раз. Но, подняв кулак, вдруг замер в изумлении.

— Кто это? — спросил стоявший на пороге Милон, которого сюда привлек шум.

— Это наш убийца, — ответил я, глядя на своего лежавшего без сознания обидчика. — Наш ночной грабитель, «азиатский мальчик». Ее зовут Хрисис. Осмелюсь сказать, что особы, имеющей большего количества талантов, в Риме не найти.

Милон усмехнулся:

— Представляю себе, в какую ярость придут парни из Субуры, когда узнают, что их обставила какая-то бабенка!

— Господин, — окликнул меня Бурр. — Разве ты пришел сюда не за тем, чтобы повидать госпожу Клавдию?

Я огляделся, но той уже и след простыл. Я поднял с пола кинжал и, шатаясь, поднялся.

— Клавдия, Клавдия, — прошептал я. — Безжалостный игрок в большой игре. А между тем тебе не хватило ума прикончить меня, когда эта маленькая дрянь предоставила тебе такой шанс.

— Прошу прощения, господин? — сказал Милон.

— Пустяки, Милон. Я не хочу, чтобы эта женщина сбежала раньше, чем я доставлю ее в суд, а просто связать ее — может оказаться недостаточно.

— Не волнуйтесь, все будет сделано в лучшем виде, — заверил меня он. — Предоставьте это мне.

Схватив ее одной ладонью за кисти, а другой — за лодыжки, Милон взвалил неподвижное тело на плечи, словно пастух заблудившегося ягненка.

— От меня она не уйдет.

Я потер себе шею. Похоже, в живых я остался только потому, что эта гадина действовала без предварительной подготовки и душить ей меня пришлось своими длинными волосами, а не тетивой от лука, как обычно. Когда Хрисис начала приходить в себя, я вспомнил о том, что должен произнести надлежащую фразу.

— Хрисис, ты арестована. Мы идем к претору.

Дом был слишком большим, чтобы искать в нем Клавдию, да я и так задержался в нем чересчур долго.

— На Форум, — скомандовал я своим сподвижникам.

Как только мы вышли на улицу, услышали шум приближающейся толпы: головорезы Клавдия несли своего хозяина домой. Увидев их, мы намеренно направились в другую сторону. Хотя римлян в наше время ничем не удивить, наше появление на улицах города не оставило никого равнодушным. Во всяком случае, было видно, как округлялись у прохожих глаза и отвисали челюсти. И неудивительно. Вид у меня был на редкость растрепанный, кровь из раны просочилась уже сквозь тогу, а глаза после перенесенного удушья были налиты кровью. Рядом со мной шел исполинского роста молодой человек, за плечами которого извивалась женщина. Но сколько она ни силилась вырваться из его хватки, попытки ее были совершенно бесплодны. Впереди меня шествовал Бурр, расчищая нам путь со словами:

— А ну, посторонись! Дорогу Децию Метеллу, члену Комиссии двадцати шести!

Мы вошли на Форум, который еще не совсем оправился от недавней потасовки, о чем красочно свидетельствовали разбросанный среди луж крови товар уличных торговцев и выбитые зубы. Нас встретили одновременно возгласами приветствий и проклятий. Это говорило о том, что население Рима в своем отношении ко мне разделилось на два лагеря. Однако мне показалось, что приветствий было все-таки больше. Мы направились прямиком к базилике Эмилия, и собравшаяся здесь толпа последовала за нами по пятам.

Судебное разбирательство было в полном разгаре. Но едва мы вошли, как шум тотчас смолк и глаза всех присутствующих устремились в нашу сторону. Не вставая со своего места, отец в негодовании прокричал:

— Что это значит?

Я сделал несколько шагов вперед, так чтобы была видна моя окровавленная тога.

— Оте… Претор, я принес сюда женщину иноземного происхождения по имени Хрисис. Она проживает в доме Публия Клавдия Пульхра. Она должна предстать перед судом. Я обвиняю ее в убийстве Марка Агера, прежде известного под именем Синистра. А также в убийстве вольноотпущенника Сергия Павла.

Отец встал, лицо его вспыхнуло.

— Если ты не возражаешь, я сейчас продолжу судебный процесс, который ты изволил прервать. Против тебя уже выдвинуто обвинение в нарушении общественного порядка в городе и развязывании уличной драки.

— Это кем же оно выдвинуто? — потребовал я ответа. — Подхалимами Публия? Плевать я на них хотел! Тем более что дело не терпит отлагательства.

Мое красноречие было встречено теплыми аплодисментами. Римские законники в дни моей молодости допускали в своем обиходе весьма грубые и колоритные выражения.

— Эта сучка удушила Синистра и Павла. И пыталась то же самое проделать со мной.

Я сорвал с шеи шарф, обнажив следы от удавки, чем исторг у толпы возглас восхищения.

— Я вряд ли смогу уделить время тому, чтобы подробней узнать, как это произошло! — заявил отец.

— Она акробатка и гибка, как змея, — продолжал вещать я, про себя моля богов, чтобы меня не спросили, откуда мне стало известно о необыкновенных способностях Хрисис. — Благодаря этим качествам она сумела пробраться в спальню Павла через окно. Евнух невиновен! Отпустите его на свободу.

Один из оппонентов моего отца встал со своего места и произнес:

— Уж не хочешь ли ты сказать, что эта маленькая азиатская девчонка задушила профессионального убийцу огромных размеров?

Левой рукой запахнув тогу, я вскинул указательный палец правой руки вверх — излюбленный жест Гортала, решительно подтверждающий его мнение.

— Да. Но в тот раз она использовала тетиву от лука, связанную замысловатым восточным узлом. Если желаешь, я могу попросить врачевателя Асклепиода показать, как это делается. Причем для пущей убедительности предпочтительно это проделать прямо на тебе.

Мои слова сопровождали рукоплескания и свист. По всему было видно, что я доставил присутствующим гораздо большее удовольствие, чем судебный процесс, который они слушали до моего появления.

— Более того… — продолжал я, решив испытать удачу до конца, пока заседатели были на моей стороне.

Но в этот миг на мое плечо легла чья-то тяжелая рука. Обернувшись, я увидел перед собой ликторов с перекинутыми через плечо фасциями.

— Деций Цецилий Метелл Младший, — произнес один из них. — Ты арестован как зачинщик уличных беспорядков. Следуй за мной.

Сопровождавшие его ликторы забрали у меня оружие. Меня потащили из зала суда, но напоследок я успел крикнуть через плечо:

— Привяжите ее металлическим ошейником к стене! Да закрепите хорошенько! В противном случае она из него вылезет!

ГЛАВА 12

Мамертинская тюрьма не входила в число римских достопримечательностей. Находилась она в холодной, мрачной пещере под Капитолием. Я провел там два дня в полном одиночестве: видимо, римские власти проявляли не слишком большое рвение в задержании преступников. Свет проникал в тюрьму сверху через загороженное решеткой отверстие, которое одновременно служило входом в пещеру. Впервые за последние дни я получил возможность спокойно и обстоятельно все обдумать, не опасаясь, что меня в любой миг может кто-то отвлечь или совершить на меня нападение.

Как я себя ругал за то, что оказался последним идиотом, позволив обвести себя вокруг пальца! Клавдия с самого начала вела со мной жестокую игру. Проклятая сучка с первого взгляда безошибочно распознала во мне глупца и, надо сказать, была совершенно права. Окончательно сбила меня с толку ночь, проведенная в ее тайном убежище. Мало того что она повергла меня в глубокое замешательство и хаос чувств, мне и в голову прийти не могло, что Клавдия с Хрисис каким-либо образом причастны к убийству Павла, ибо оно было совершено в то время, когда мы предавались любовным утехам. Однако, по показаниям евнуха, храп хозяина прекратился почти на рассвете. Следовательно, Хрисис совершила преступление, пока я спал.

Я пытался себе представить, каким образом со мной могли бы разделаться бывшие консулы. Марий, скорее всего, уничтожил бы меня при помощи наемных убийц. Сулла включил бы мое имя в проскрипционные списки, тем самым предоставив возможность убить меня всякому, кто пожелал бы это сделать, заполучив при этом часть моего состояния. Однако с тех пор времена изменились, поэтому не исключено, что нынешние консулы захотят прибегнуть к конституционным методам. Учитывая, что мне вменялось в вину не слишком тяжкое преступление, возможно, в ход будет пущен обыкновенный яд.

Я также принимал во внимание то обстоятельство, что Публий Клавдий после нашей с ним стычки мог и не выжить. Как ни соблазнительна для меня была эта мысль, у нее была гораздо менее приятная оборотная сторона: мне грозило обвинение в убийстве. В отличие от высших государственных чиновников я не имел судебной неприкосновенности. Между тем свободно рожденные граждане Рима редко приговаривались к смерти за совершенное убийство, особенно когда таковое было связано с крупным скандалом. По представлениям моих соотечественников, всякий взрослый мужчина в уличных драках должен уметь защитить себя сам. Поскольку Публий оказался не в состоянии этого сделать, вряд ли ему стоило рассчитывать на сочувствие суда.

Однако подобный исход событий можно было ожидать лишь в нормальные времена, и мне оставалось уповать на то, что консулы попытаются сделать вид, будто таковые еще продолжаются. В таком случае, вероятней всего, мне грозила высылка из Рима, которая для меня была не многим лучше смертной казни, ибо я не мыслил себе жизни вне моего родного города. Правда, при этом я окончательно не лишился бы надежды на возвращение, поскольку, как говорится, ничто не вечно под луной. Так, например, Помпей с Крассом могли в один прекрасный день сойти с пьедестала. Не исключено также, что Гортал когда-нибудь вздумал бы проявить очередной жест благосклонности к нашей семье. В конце концов, все они были смертны, хотя слишком рассчитывать на их скорую кончину не приходилось. Кроме того, Лукулл мог вернуться в Рим триумфатором и, став консулом, вспомнить о том, какую добрую службу я пытался ему сослужить. Конечно, полагаться на благодарность сильных мира сего совершенно не имело смысла, но в своем отчаянном положении я пытался ухватиться за любую соломинку.

Мой тюремщик, безъязыкий раб, не слишком утомлял меня своим вниманием. Истосковавшись по человеческому общению, я был бы рад любому соседу, даже уличному разбойнику — все лучше, чем пребывать наедине со своими мыслями. К тому же люди из римских банд всегда были в курсе всего, что творилось в городе. По крайней мере, я узнал бы, питают ли граждане Рима ко мне сочувствие.

Хотя обстановка на Форуме и в базилике вселяла в меня некоторые надежды, внимание римской общественности было чрезвычайно переменчиво. Его могли отвлечь, к примеру, новости о нашем поражении на Востоке, или о землетрясении в Мессине, или какое-нибудь азартное зрелище вроде скачек в Цирке, которое вполне мог устроить Красс в память об одном из своих покойных родственников. Если бы он прибег к такому приему, римляне окончательно позабыли бы обо мне. Правда, стоявшая в последнее время холодная погода не слишком располагала к подобному времяпрепровождению. Кроме того, Помпей с Крассом болели за голубых, а победа зеленых могла быть расценена ими как дурное предзнаменование.

Чего я себе только не воображал, какие картины не рисовал! Только одно не приходило мне в голову: моя особа не представляла большой важности и не слишком волновала стоявших у кормила власти мужей. Наконец к вечеру второго дня сверху меня окликнул чей-то голос:

— Ты еще здесь, идиот?

— А куда я могу деться, отец, — отозвался я.

— Я сейчас брошу тебе веревку. Хватай ее, и тебя вытащат.

Вокруг было темно, как в утробе Цербера, и я долго елозил по скользкой соломе, прежде чем нащупал конец каната. Ухватившись, я потянул его на себя и вскоре был вознесен наверх подобно тому, как поднимают ведро с водой из колодца. Рана в боку отзывалась острой болью, но я к ней уже привык. Комната, в которой я оказался, была освещена единственным тусклым факелом, рядом с которым сидел мой отец.

— Неплохо бы тебе побриться и помыться, — оглядев меня оценивающим взглядом, произнес он.

— Там, внизу, с этим не слишком хорошо обстоит, — ответил я.

Но мои слова, по-видимому, не произвели на него большого впечатления.

— Очень жаль, потому что тебе предстоит сейчас явиться в курию.

Меня не слишком обрадовала эта весть, ибо Сенат заседал по ночам исключительно в случаях чрезвычайной важности. Я попытался хоть немного привести себя в порядок, насколько это было возможно в моем положении: расправил тогу и пригладил пальцами нечесаные волосы. После этого в сопровождении одного из отцовских мальчиков-рабов, освещавшего нам путь факелом, мы отправились из тюрьмы в сторону Форума.

— Хочу тебя успокоить. Публий Клавдий жив, — сказал отец.

— На самом деле меня это скорее огорчает, чем радует. Надеюсь, я хотя бы хорошо его отделал?

— У него рана на голове и несколько глубоких порезов на лице. Послушай, откуда у тебя взялась эта бойцовская перчатка? Ее не пристало иметь благородному господину.

— Конечно, меч подошел бы мне куда лучше, — согласился я. — Но ты же знаешь, что всякий уважающий себя гражданин не имеет права носить с собой оружие в пределах городской черты. А бойцовская перчатка числится спортивным снаряжением.

Пожалуй, мне следует кое-что пояснить читателю. Дело в том, что под городской чертой в те дни подразумевалась древняя граница Рима, пропаханная по приказанию Ромула при помощи плуга, запряженного белым быком и коровой. Нынешние границы города во всех направлениях выдавались на добрую милю за эти пределы.

— Хмм. Ты пока что остаешься служителем закона.

— А как эта женщина? Хрисис? — внезапно вспомнил я. — Она созналась в содеянных преступлениях?

— Разумеется, созналась. Уж не думаешь ли ты, что я вытащил бы тебя из тюрьмы, приведи ты мне в суд невиновную женщину?

— Это хорошо! — радостно воскликнул я. — А Клавдия арестована?

— А? О какой Клавдии ты говоришь, мой мальчик? Сестре Публия? Но какое она имеет отношение к этому делу?

Сердце мое как будто оборвалось и горестно заныло.

— Но ведь она…

Отец оборвал меня резким жестом.

— Хватит нести чепуху. Мне нужно тебе сказать нечто более важное, а у нас с тобой мало времени. Я применил все свое влияние, чтобы отвести от тебя обвинения, ибо убежден, что твои действия были продиктованы глупостью и заблуждением, а не откровенным злодейством, которое можно было бы в тебе заподозрить. Молодой Цицерон говорил, что ты приходил к нему за советом относительно каких-то положений закона. Что ж, это хорошо. Хотя наш патрон Гортал осведомлен в этих вопросах гораздо лучше. Цицерон ему и в подметки не годится. К тому же Гортал обязан дать тебе любой профессиональный совет, не требуя за это никакого вознаграждения.

— Мне не хотелось его беспокоить, — солгал я.

Я решил про себя, что лучше вообще не касаться причастности к делу нашего патрона, пока я не ощущал твердой почвы под ногами. А у меня было такое чувство, будто я висел в воздухе.

— И как тебя угораздило заработать столько неприятностей из-за убийств какого-то чужестранца и двух вольноотпущенников! Через несколько недель я попытаюсь тебя освободить от занимаемой должности. Поедешь со мной в Ближнюю Испанию и станешь там моим представителем. Если тебе удастся провести года два вдали от Рима и всех связанных с ним неприятностей, то вернешься домой как раз к тому времени, как я стану консулом.

По крайней мере, у меня появилась перспектива — временная ссылка вместо смертной казни. До чего же я был глуп, возомнив, что смогу притащить всех преступников в суд и обвинить в государственной измене! Только теперь я понял, до какой степени стал жертвой своей буйной фантазии. Мне пришлось признать, что овладеть моей профессией сполна невозможно после нескольких дней расследования, — для этого требуются долгие годы утомительного труда. Впрочем, в моих заблуждениях ничего удивительного нет, ибо я пребывал в самой начальной точке своей карьеры, и у меня за спиной было совсем мало лет. Главное для меня тогда было как-нибудь выкарабкаться.

Подойдя к зданию курии, мы поднялись по лестнице и остановились у колоннады.

— Я подожду тебя здесь, — сказал отец. — Помни, твоя будущая жизнь целиком зависит от тебя. Вернее, от того, как ты себя будешь вести.

Он положил руку мне на плечо — жест внимания, которым я удостаивался крайне редко. Подобное проявление чувств римские отцы считали чем-то недостойным и относились к нему как к заморской болезни.

— Держись скромно. Говори медленно. Умерь свою гордыню. Формальности закона не слишком много значат для тех, кто находится там. Они уважают только силу, а таковой у тебя нет. Все, что ты имеешь, — это влияние нашей семьи. Но я уже его применил, чтобы тебе помочь. Сместить тех, кто стоит ныне у власти, можно, лишь обладая не меньшей силой и властью. Чтобы добиться этого, надлежит положить много времени и сил. А теперь иди. И хотя бы раз в своей жизни постарайся вести себя благоразумно.

Я ничего не ответил, а просто молча кивнул, после чего развернулся и открыл дверь курии. Однако, оказавшись внутри, я не услышал привычного гула голосов и сразу заподозрил неладное. Когда же я вошел в палату заседаний, то поначалу решил, что надо мной зло подшутили, ибо она была пуста.

Однако в следующий миг я заметил, что на нижней скамье сидят два человека, силуэты которых едва маячили в свете единственной лампы. Это были консулы уходящего года — Марк Лициний Красс и Гней Помпей Великий, срок полномочий которых почти истек. Очевидно, они обсуждали какие-то документы, лежавшие между ними на скамье. Когда я подошел к ним ближе, один из них поднял на меня глаза:

— А, юный Деций. Присоединяйся к нам, — обратился ко мне Помпей.

Смерив меня холодным взором, Красс произнес:

— Итак, что же нам с тобой делать, Деций?

— Если у вас есть против меня обвинения, справедливей всего будет предать меня суду, чтобы он рассмотрел их.

— Ты несколько опоздал родиться, Деций, — сказал Помпей. — Суды хороши для гражданских дел, а ты впутался в дело государственной важности.

— Я убежден, что иностранная политика является частью деятельности Сената.

— Да, пока что является, — согласился Красс, — но Сенат все равно проголосует так, как мы ему скажем.

— В таком случае, — парировал я, — почему вы соблюдаете обстановку строжайшей секретности?

— Видишь ли, Деций, — словно не слыша моего вопроса, продолжал Красс, — с некоторых пор твоя жизнь повисла на ниточке. А потом ты постепенно истончил ее до единственной пряди. Теперь же, можно сказать, она держится на тоненьком волоске. Поэтому тебе следует вести себя очень осмотрительно, чтобы ненароком его не порвать.

Помпей сделал жест, призывая нас сохранять спокойствие.

— Деций, — начал он, стараясь говорить помягче, — скажи, что ты имеешь против нас? Если даже не брать во внимание смехотворность ситуации, когда ты с твоим не слишком высоким положением в обществе выступаешь с нападками на двух консулов сразу, я не могу себе представить, какими уликами ты можешь располагать. Будь так любезен, объясни нам.

— В моем районе было совершено три убийства. Я хотел, чтобы свершилось правосудие.

— И рассчитывал найти преступника, — добавил Красс. — Весьма похвально. Поздравляю тебя. Женщина по имени Хрисис призналась во всех содеянных ею преступлениях. Она рассказала, как их совершала и по чьему приказанию.

— Странно тогда, что Клавдия Пульхр до сих пор на свободе, — удивился я.

Гримаса изумления на лице Помпея выглядела столь театрально, что казалось, сошла прямо с актерской маски.

— Клавдия? А при чем здесь она? Ненависть к ее брату воистину ввела тебя в глубокое заблуждение. Хрисис поведала нам, что действовала по поручению армянского царевича Тиграна. Очевидно, в связи с какими-то его пиратскими делишками.

— Говорят, царевич сбежал из города, — добавил Красс.

— Я хочу допросить ее сам, — возмущенно проговорил я.

— В твоем положении вряд ли можно что-то требовать, — осадил меня Помпей. — Хотя все равно уже слишком поздно: девчонка мертва. Ее поместили в старую тюрьму, что возле Марсова поля, но она повесилась на собственных волосах.

— Понятно. Истинный образчик изобретательности до последней минуты своей жизни.

— Это уж точно, — согласился Помпей. — К сожалению. Правда, к тому времени она нам успела все рассказать. Сегодня утром мы отчитались перед Сенатом.

— Насколько я понимаю, допрашивали девчонку вы?

Оба консула кивнули.

— Скажите, присутствовал ли при этом претор?

— Безусловно, — подтвердил Помпей. — Все было сделано в соответствии с законом. Председательствовал Марк Глабрион.

Глабрион был одним из клиентов Помпея и его подчиненным по армейской службе.

— А кто был назначен судебным палачом?

— Марк Вольсиний, один из моих старых центурионов, — сказал Красс. — Очень компетентный человек.

— Еще бы. Ведь у него большой опыт, — согласился я. — Распять шесть тысяч рабов — нешуточное дело.

— Мы никогда не прибегаем к услугам дилетантов, — сказал Помпей. — Так или иначе, но дело закрыто. Преступница прибыла в Рим из Делоса и проживала в доме Парамеда из Антиохии. Чуть позже в Рим приехал Тигран и тоже поселился у греческого купца. Там наследник престола ее и подкупил, прельстив сначала своим титулом, а потом богатством. Очевидно, способности этой особы были хорошо известны пиратской братии. Поэтому Тигран пожелал иметь ее в своем распоряжении. Во всяком случае, когда он перебрался в дом Публия Клавдия, она переехала вместе с ним.

— А зачем ему понадобилось менять место пребывания? — не без подвоха спросил я, ибо знал, что они уже расставили все точки над «i».

— Деций, ты меня поражаешь! — возмущенно воскликнул Помпей. — Разве мог он совершить убийство человека, под крышей которого жил? Это было бы по меньшей мере безнравственно. Даже наследник армянского престола при всей своей распущенности питает некоторое почтение к законам гостеприимства!

— А перебрался он в дом Клавдия, а не какой-то другой, потому что туда направил его я, — неожиданно заявил Красс. — С этим молодым человеком мне довелось познакомиться еще в период восстания рабов. Тогда у меня были кое-какие дела с пиратами. Тигран обратился ко мне за советом вскоре после своего прибытия в Рим. Он хотел, чтобы я порекомендовал ему подходящее для проживания место на время его визита. Учитывая деликатные отношения между нашими государствами, он не мог по известным причинам остановиться у консула, поскольку появился в Риме неофициально. К тому же ему не хотелось, чтобы его визит получил огласку. Насколько мне было известно, Публий стал хозяином дома, когда его старший брат и сестра отбыли на Восток. Я также знал, что жилище их весьма просторно: они могут принимать гостей. Клавдии издавна питают любовь к августейшим особам, что мне показалось тогда совершенно невиннымобстоятельством.

— Все, что связано с Клавдиями, не может быть невинным, — заметил я.

К моему крайнему удивлению, они оба прыснули со смеху.

— Да, они люди не простые, — сказал Красс, — это уж точно.

— Теперь, насколько я понимаю, Публий станет орудием в ваших руках, — заявил я. — Будет сеять в армии Лукулла разногласия, поднимать мятеж в легионах.

— Послушай, Деций. Неужели ты думаешь, что кто-то поверит в такую чушь? Чтобы претендовать на какую-то должность, парню нужен военный опыт. Разве не разумно для этого присоединиться к Лукуллу? Восточная армия всегда там, где ведутся военные действия, где завоевывается репутация. И зачем, собственно говоря, Публию рыть яму Лукуллу, когда его старшая сестра за ним замужем? А старший брат Аппий служит вместе с Лукуллом уже много лет. Разве не логичнее предположить, что в его интересах всячески способствовать успеху армии Лукулла? Но если же вопреки здравому смыслу он все же восстанет против своего зятя… — Помпей пожал плечами и улыбнулся. — Что ж, тогда Публий останется Публием. С этим уже ничего не поделаешь.

— Уже поздно, — заметил Красс, — и наши консульские полномочия подходят к концу. Деций, ты в самом деле считаешь, что располагаешь какими-то важными уликами против моих коллег или меня?

Я вспомнил о документах, хранящихся в храме Весты, которые мог бы предъявить в суде в качестве вещественного доказательства. Но для этого мне пришлось бы подставить под удар мою тетушку, безукоризненно исполняющую свой долг в качестве Virgo Maxima, и я понял, что не смогу спасти себе жизнь, не подвергнув угрозе ее репутацию. Мне также пришел на память документ, подтверждающий незаконное освобождение Горталом раба Синистра, который хранился у меня дома. Однако им я тоже решил пренебречь, ибо он мог служить лишь составной частью обвинений в деле более крупного масштаба. Сам по себе он говорил только о мелком злоупотреблении властью и потому не заслуживал особого внимания.

— Среди вещей, которые у меня отобрали во время ареста, был амулет, — наконец произнес я. — В форме головы верблюда.

— Не имею никаких сведений об этом предмете, — заявил Помпей. — Вот все, что при тебе было, когда тебя задержали.

Жестом он указал на кинжал и бойцовскую перчатку, которые лежали рядом с ним на скамье.

— Ходить с подобным оружием в пределах городской черты считается недозволенным. Но если строго блюсти этот закон, нам придется привлечь к ответственности половину Рима.

Почему-то меня совсем не удивило исчезновение амулета — символа гостеприимства, которым Клавдия обменялась с Парамедом. Красс с Помпеем были совершенно правы: у меня не осталось ни единой улики против них. Если учесть, что убийцы обнаружены и ни одного из них уже нет в живых, а также принять во внимание зафиксированное законным образом признание Хрисис, то пора было на этом деле ставить точку. Я был бы последним дураком, если бы попытался возобновить расследование, не имея никаких доказательств ни тайного заговора, ни государственной измены. Единственное, что у меня осталось, — это моя собственная жизнь. И единственное, что я мог сделать, — это попытаться ее спасти.

Красс изучал меня своим холодным взглядом.

— Деций, мы слишком долго терпели твое безрассудное и чреватое всякими неприятностями поведение. И надо сказать, делали это в основном из уважения к твоей семье и твоему отцу, городскому претору. Он просил освободить тебя от дальнейшего исполнения своих обязанностей, ибо хочет, чтобы ты сопровождал его в Испанию. Мы решили удовлетворить его просьбу.

С этими словами он протянул мне свиток с двумя печатями — сенаторской и консульской.

— Это приказ о твоем назначении. С первыми лучами солнца, едва откроются городские ворота, тебе надлежит отправиться в Остию. Ты должен покинуть Рим первым судном, которое отчалит в сторону запада.

— Морское путешествие в декабре равносильно смертному приговору, — взяв свиток, заметил я.

— Существуют и менее приятные способы проститься с жизнью, — сказал Красс. — Советую тебе расщедриться на жертву Нептуну. Возможно, это поможет благополучно добраться до места назначения.

— Вот только есть одно «но», — не удержался от замечания Помпей. — Боюсь, тебе будет несколько сложно добраться до городских ворот. У Публия Клавдия, или Клодия, как он теперь предпочитает себя называть, на тебя большой зуб. Не исключено, что завтра тебе предстоит встретиться с его людьми.

— К тому же, — добавил Красс, — насколько я знаю, Макрон приказал своим людям в ваши дела не вмешиваться, что касается и этого шельмеца Милона. Учитывая вышесказанное, тебе лучше прихватить это с собой.

Он бросил мне кинжал с перчаткой, и я на лету их поймал.

— Утром они могут тебе весьма пригодиться.

— Все, Деций, — отрезал Помпей, вновь обращаясь к своей бумажной работе. — Желаем удачи.

Когда я вышел из здания курии, отец меня встретил с каменным выражением лица. Тем не менее, увидев меня, он исторг вздох облегчения. К моему удивлению, рядом с ним стоял Тит Милон.

— Я узнал, что тебя повели из Мамертинской тюрьмы сюда. И подумал, что могу тебе пригодиться.

— Интересно, происходит хоть что-нибудь в этом городе, чтобы это не стало известно тебе? — осведомился я.

— Я стараюсь держаться в курсе всех событий.

— Расскажи, что там было, — попросил отец.

— Можно сказать, я получил отсроченный смертный приговор.

По дороге я рассказал им о своем разговоре с консулами и обо всех обстоятельствах, открывшихся мне в ходе расследования убийств. Правда, чтобы пощадить чувства отца, имя Гортала я решил не упоминать.

— Что ж, — заключил отец, — все вышло даже лучше, чем ты ожидал. Конечно, путешествие по морю в такое время года достаточно рискованно. Но можно, к примеру, взять курс на север и плыть вдоль побережья, чтобы при первых признаках плохой погоды была возможность пришвартоваться.

— Полагаю, по дороге в Остию скучать мне не придется.

Я рассказал своим спутникам о той угрозе, которая меня подстерегала со стороны Клавдия.

— Боюсь, на этот раз я не смогу тебе помочь, — сказал Милон.

— Да, знаю.

— Во всяком случае, Публий больше не рискнет разделаться с тобой прилюдно, — заметил отец, вызвав у нас с Милоном взрыв дружного смеха.

— Одного не могу понять, — сказал я. — Почему они проявили ко мне такую снисходительность? Да, я не сделал ничего плохого и прилежно исполнял свои обязанности, однако это еще не повод для проявления благосклонности. В особенности когда речь идет о людях, которые ни перед чем не останавливаются.

Ответ Милона меня удивил.

— Просто у них сегодня хорошее настроение. У тебя тоже было бы не хуже, сорви ты такой куш, как они.

— Да, и по этой причине я настаивал на том, чтобы у вас состоялся разговор именно сегодня, — вмешался отец. — Мне казалось, что сегодня счастливый день.

Я был заинтригован.

— А что, собственно, сегодня произошло?

— Сегодня утром было оглашено завещание покойного Сергия Павла, — ответил отец. — Львиную долю имущества он оставил консулам и прочим магистратам. Должен сказать, — при этом он старался скрыть свое ликование, — что большую щедрость покойный проявил и по отношению ко мне.

— Кроме того, он дал вольную всем своим рабам, — добавил Милон. — Освободил всех до единого, а их у него были тысячи. Каждому из них он завещал небольшое денежное содержание, чтобы они могли начать достойную жизнь. Остальные средства распределил между консулами и преторами.

Мне потребовалось некоторое время, чтобы переварить услышанную весть.

— Вот так Сергий Павел! — воскликнул я. — До чего же оказался хитер и умен, ублюдок! Теперь понятно, почему он ежегодно переписывал свое завещание. Чтобы поделить свое наследство между членами магистрата, которые каждый год сменялись. И чтобы при вступлении завещания в силу ни у кого не было никаких вопросов относительно освобождения рабов.

— Да, — подтвердил отец, прочистив горло. — Воля покойного составлена так мудро, что устраняет все возможные препятствия при их освобождении. Думаю, что по этому поводу не возникнет никаких споров.

Я так хохотал, что слезы ручьем лились у меня по лицу. Давно мне не было так легко на душе. Павел лишний раз доказал, что Рим по-прежнему производит на свет достойных людей даже в обличье богатых, толстых и питающих слабость к алкоголю вольноотпущенников.

Когда мы подошли к жилищу моего отца, перед тем, как пожелать мне спокойной ночи, он сказал:

— Ты хорошо исполнил свой долг, Деций. Большей похвалы из уст своего родителя я еще никогда не слышал.

Милон проводил меня до дома и, прежде чем отправиться своей дорогой, произнес:

— Мне очень жаль, но я ничем не смогу тебе помочь завтра.

— Я тебе и так благодарен за все, что ты для меня сделал, — искренне заверил его я. — В худшем случае, завтра мне придется довершить то, что я не успел закончить на Форуме. Я имею в виду Клавдия.

Я увидел, как в темноте сверкнули его белые зубы.

— Я слышу голос истинного римлянина. Попробую сегодня ночью замолвить кой-кому словечко. Кто знает, может, что-нибудь и выйдет.

— Послушай, Милон. Ты когда-нибудь спишь? — спросил его я.

— Я уже говорил тебе, что выхожу на работу тогда, когда большинство людей видят сны. До завтра, Деций. Я приду сюда утром в любом случае. Даже если мне не удастся привести с собой никого из парней.

С этими словами он растворился во тьме ночи.

До рассвета оставалось несколько часов. Катон и Кассандра были очень удивлены и одновременно рады моему появлению. Я попросил их согреть мне воды для ванны, а сам принялся сдирать с себя грязную одежду.

По крайней мере, я успел привести все свои дела в порядок и написать завещание. Свои немногочисленные пожитки я сложил в походный сундук. Потом стал пересматривать амулеты — знаки гостеприимства, и размышлять, какие из них могут мне пригодиться во время путешествия, если, конечно, удастся выбраться из города живым. Как странно, думал я, что все перипетии последних нескольких дней вертелись вокруг обыкновенного амулета, вроде одного из тех, которых у меня дома имелось во множестве. Воистину пути людей и богов неисповедимы. И ничем не примечательные вещи подчас могут обрести такую же значимость, как чрезвычайно важные. Пожалуй, стоит заняться философией, когда все прочее в жизни мне порядком наскучит, решил про себя я.

Несмотря на отнюдь не радужную перспективу грядущего дня, накануне вечером хорошего настроения у меня ничуть не убавилось. Сидя в тесной ванне, я напевал и даже ни разу не поморщился, когда Катон своими неловкими руками брил меня при тусклом свете лампы. Когда я лег в постель, то сразу же забылся сном.

Несмотря на то что спал я мало, проснулся в весьма бодром состоянии духа. Встав, я надел чистую тунику, заткнул за пояс меч с кинжалом, ибо не время и не место было блюсти предусмотренные законом запреты, и натянул поверх чистую тогу. С первыми лучами солнца я вышел в атрий. Там меня уже поджидал Бурр, который при каждом движении позвякивал доспехами. Хотя меня глубоко тронула готовность старого воина идти на смерть вместе со мной, вся эта показуха была несколько не ко двору.

— Доброе утро, патрон. — Он растянул губы в какой-то странной улыбке. — Ты даже представить себе не можешь, что творится на улице. Нечто вроде собрания гильдии лучников.

Я никак не мог взять в толк, о чем он говорит. Но не успел его расспросить, ибо в следующий миг был до глубины души тронут, увидев у входа двух своих клиентов. Будучи людьми весьма почтенного возраста, они никак не годились для уличной драки и все же были всерьез настроены исполнить свой долг, защитив патрона. Но когда я вышел из дома, то буквально остолбенел от изумления.

Улица была сплошь запружена толпой людей, головы которых были увенчаны фригийскими колпаками. Такие головные уборы предпочитали носить наемные лучники и некоторые служители культа. Их также надевали вольноотпущенники, только что получившие свободу. Едва я покинул дом, как толпа разразилась бурными приветствиями. К моему крайнему смущению, некоторые из стоявших поблизости людей упали на колени и стали целовать мне ноги.

— Что это все значит? — возмущенно проговорил я.

— Это вольноотпущенники Сергия Павла, господин, — пояснил мне Бурр. — Мне с трудом удалось пробиться к тебе сегодня утром. Они тебе ужасно благодарны. Еще бы! Если бы не ты, сегодня утром их всех могли бы распять. Во всяком случае, евнуху этой участи точно было бы не миновать.

Я заметил, что один человек, в котором я узнал мажордома Павла, усиленно расчищает себе путь сквозь толпу, чтобы приблизиться ко мне.

— Мы прослышали, что тебе, господин, может потребоваться эскорт, — начал он. — И не могли позволить тебе покинуть Рим без достойных проводов. — Повернувшись к двум крепким парням, он приказал: — Пойдите в дом и заберите багаж господина.

Несколько смущенный неожиданным оборотом дела, Катон, что-то бубня себе под нос, повел молодых людей за моими пожитками.

Мажордом обернулся к толпе и крикнул:

— Все направляемся к Остийским воротам!

С ликующими возгласами толпа подхватила меня и, водрузив на плечи, понесла к городским воротам. Казалось, полгорода высыпало на улицы, чтобы посмотреть на нашу странную процессию. Она не оставляла равнодушным никого из прохожих, которые, глядя на нас, не могли удержаться от смеха. Несмотря на то что Форум был нам не по дороге, толпа вольноотпущенников пребывала в столь радостном возбуждении, что решила сделать крюк и пронести меня через римский рынок. В тени его аллей я заметил Публия Клавдия в окружении своих головорезов. Лицо у него было сильно перебинтовано, а глаза сверкали лютой ненавистью. Очевидно, у него взыграла этрусская кровь предков, ибо он жестами стал посылать в мой адрес проклятия. Я ответил ему самым распространенным из всех римских телодвижений, не подразумевавшим ничего сверхъестественного. Так наша процессия и двигалась вплоть до Остийских ворот.

Мне доводилось командовать войсками, как всякому занимавшему публичную должность римлянину. Однако я никогда не был великим полководцем и никогда не был чествован Сенатом как победитель. Но убежден, что ни один триумфатор, прошествовавший по Священной улице до Капитолия, никогда не чувствовал того, что чувствовал в то утро я, сидя на плечах вольноотпущенников.

У ворот меня спустили на землю, чтобы я мог продолжить путь более достойным образом. Большая часть толпы провожала меня вплоть до Остии и дожидалась там, пока мой корабль отчалит от берега. На верху городской стены, над самыми воротами стоял Тит Милон. Когда мы проходили мимо, он помахал мне на прощание рукой.

За воротами простиралась Остийская дорога, окаймленная с двух сторон памятниками и гробницами. В то декабрьское утро погода была пасмурной, ветреной и промозглой. К тому же мы все порядком вымокли от дождя. Однако представший предо мной пейзаж никогда не казался мне столь прекрасным прежде всего потому, что по обеим сторонам дороги не стояло крестов.

Описанные мною события случились в течение пятнадцати дней года 684-го от основания Рима, когда государственными делами управляли консулы Помпей и Красс.

СЛОВАРЬ

Авгур — должностное лицо, занимавшееся наблюдением за знамениями для того, чтобы использовать их в государственных целях. Он мог запретить выполнение деловых обязанностей и собраний в случае появления неблагоприятных знамений.

Атрий — первоначально это слово означало «жилище». В республиканские времена так стала называться прихожая дома, в которую человек попадал прямо с улицы и которую использовали для приема посетителей.

Базилика — здание, в котором проходили суды в неблагоприятную погоду.

Война с рабами — восстание рабов под предводительством фракийца Спартака в 73–71 годах до н. э. Восстание было подавлено Крассом и Помпеем.

Вольноотпущенник — освобожденный раб. Формальное освобождение от рабства предоставляло все гражданские права за исключением права занимать публичную должность. Неформальное освобождение от рабства давало свободу без избирательного голоса. Во втором или, в крайнем случае, третьем поколении потомки вольноотпущенников становились полноправными гражданами.

Всадники — первоначально так называли довольно обеспеченных римских граждан, имеющих собственного коня и сражающихся в коннице, которые достигали этого статуса при обретении соответствующей квалификации. Они составляли обеспеченный средний класс общества. В Собрании центурий они формировали восемнадцать центурий и некогда пользовались правом голосовать первыми, которое утратили вместе с исчезновением своей военной функции. Сборщики податей, казначеи, ростовщики, откупщики — выходцы из класса всадников.

Гаруспик — член коллегии этрусских профессионалов, которые читали знамения по внутренностям жертвенных животных.

Гений — руководящий дух, под покровительством которого находился человек, государство или местность.

Гладиатор — буквально означает «меченосец». Им мог быть раб, военнопленный, осужденный преступник или свободный человек — доброволец, который сражался зачастую до смерти. Всех участников арены называли меченосцами, хотя некоторые из них дрались на другом оружии.

Гладий — короткий, широкий двусторонний меч римских воинов. По форме он был главным образом призван пронзать врага. Меньший по размеру, более древний гладий был оружием гладиаторов.

Диктатор — сановник, избираемый Сенатом и консулами на случай чрезвычайных обстоятельств. Срок его полномочий никогда не превышал шести месяцев. На это время ему вверялась неограниченная власть, которую он мог применить в случаях особой важности. В отличие от консулов его правление не было коллегиальным и подотчетным. Знаками отличия диктатора были белая тога с пурпурной каймой и курульное кресло. Его сопровождали двадцать четыре ликтора — как двух консулов. Диктатура в Риме была явлением чрезвычайно редким и в последний раз имела место в 202 году до н. э. Диктатура Суллы и Цезаря считалась неконституционной.

Диоскуры — Кастор и Полидевк, сыновья Зевса и Леды. Римляне считали их покровителями своего города.

Дозорный — ночной страж, который должен был предотвращать ночные преступления. На самом деле их обязанности сводились к функциям пожарников. Они не были вооружены, их снаряжение составляли ведра и топоры.

Жрец-фламин — высший духовный сан, отправляющий службу определенному богу государства. Коллегия фламинов состояла из пятнадцати членов, из них трое были выходцами из патрициев, а двенадцать — из плебеев. Трое высших из них являлись фламинами богини Дии, древнего римского божества Марса и сабинского Квирина. Они отвечали за ежедневное жертвоприношение, носили отличительный головной убор и были ограничены многочисленными положениями ритуального устава. Высшему жрецу Юпитера было предписано носить тогу-претексту, сотканную его женой, восседать на курульном кресле и иметь одного ликтора. Он также мог заседать в Сенате. В коллегию фламинов войти было трудно, для этого надлежало быть выдающимся человеком. Данное назначение жрецы получали на всю жизнь. Фламины не могли принимать участия в политике.

Иды — 15 марта, мая, июля и октября, а также 13-е числа всех остальных месяцев.

Империй — древняя власть царей, дающая им право править армией, вводить законы и запреты, учреждать телесные наказания и смертные приговоры. Во времена Республики империй был поделен между консулами и преторами. Но по истечении своих полномочий, если от них этого требовали трибуны, они должны были отчитываться за свои действия в части гражданских решений. Неограниченный империй имел только диктатор.

Инсула — буквально означает «остров». Большой квартал многоэтажных застроек.

Календы — 1-е число каждого месяца.

Квестор — низшая из избираемых должностей. Квесторы заведовали государственной казной, отвечали за оплату труда публичных деятелей. Они также сопровождали членов высшего магистрата, полководцев и провинциальных правителей. Квесторов избирали ежегодно на собрании по трибам.

Квирин — обожествленный Ромул, небесный покровитель города.

Клиент — человек, находившийся в подчиненном положении по отношению к патрону, которого он был обязан сопровождать на войне и в суде. Вольноотпущенники становились клиентами своих бывших хозяев. Это общественное положение передавалось по наследству.

Консул — член высшего магистрата во времена Республики. Консулы переизбирались каждый год. Их знаками отличия являлись тога-претекста и курульное кресло. Каждого консула сопровождали двенадцать ликторов. Эта должность заключала в себе всю полноту государственной власти (империй). По истечении своих полномочий бывший консул обычно направлялся в провинцию, которой управлял в качестве проконсула. При этом он имел те же знаки отличия и количество ликторов, что и консул. В пределах этой провинции его власть была абсолютной.

Курия — расположенный на Форуме дом, в котором происходили заседания Сената.

Курульное кресло — складной стул с ручками. Он являлся знаком отличия курульных магистратов и верховного жреца.

Латифундии — большие земельные поместья или плантации, обрабатываемые рабами. Во времена Республики они значительно увеличились по размерам, что практически привело к почти полному уничтожению класса крестьян.

Легаты — командиры, избранные Сенатом для того, чтобы сопровождать полководцев и правителей. Посланники также назначались Сенатом.

Легион — базовая единица римской армии. По документам он насчитывал шесть тысяч воинов, но обычно их число не превосходило четырех тысяч. Воинское облачение состояло из большого щита, кирасы, шлема, гладия и легкого или тяжелого копья. К каждому легиону было прикреплено определенное количество вспомогательных отрядов, поставляемых латинскими колониями. Последние представляли собой легкую и тяжелую пехоту, конную кавалерию, отряды стрелков из лука и пращи. Они были разделены на когорты.

Ликтор — почетный страж, обычно из вольноотпущенников, при высшем должностном лице, которого он сопровождал, неся в руках фасцию. Ликторы собирали собрания, посещали публичные жертвоприношения и оглашали приговоры. Диктатора сопровождали двадцать четыре ликтора, консула — двенадцать, пропретора — шесть, претора — два, а главного жреца-фламина — один.

Марсово поле — пространство за пределами древней городской черты, первоначально использовавшееся для проведения собраний и военных полевых учений. На нем происходили наиболее посещаемые собрания. В более поздние республиканские времена на Марсово поле вторглись городские постройки.

Мунера — особый вид гладиаторских боев, не обозначенных в официальном календаре. Первоначально они были связаны с культом мертвых, впоследствии утратили это значение. В таком виде боев, как munera sine missione, все побежденные предавались смерти, и сражение шло до тех пор, пока не оставался один победитель. Бои munera sine missione периодически запрещались законом.

Народные собрания — их существовало три типа: Собрание центурий и два собрания по трибам.

Нобилитет — знать, те семьи, патрицианские и плебейские, члены которых составляли консулат.

Ноны — 7-е числа марта, мая, июля и октября и 5-е числа всех остальных месяцев.

Оптиматы — партия «лучших людей», то есть аристократов и их сторонников.

Партии — в Цирке: болельщики, принадлежавшие к одному из четырех принимавших участие в скачках сообществ — красных, белых, голубых и зеленых. Большинство римлян были фанатично привержены к одной из них.

Патриций — потомок одного из основоположников Рима. В прежние времена только патриции могли занимать публичные должности и сан жреца, а также заседать в Сенате, однако эти привилегии постепенно были утрачены, за исключением некоторых жреческих обязанностей, которые остались за патрициями. К концу республиканского периода существовало всего четырнадцать патрицианских родов.

Патрон — человек, имеющий одного или более клиентов, которые были обязаны его защищать, давать ему советы и оказывать прочую помощь. Эти взаимоотношения были наследственными.

Перистиль — внутренний двор, окруженный с четырех сторон колоннадой.

Плебеи — все граждане за исключением патрициев.

Понтифик — член высшей коллегии жрецов Рима. Они осуществляли надзор за всеми сакральными обрядами, как государственными, так и частными, а также были ответственны за календарь. Во времена поздней Республики их было пятнадцать — семь патрициев и восемь плебеев. Их глава носил титул великого понтифика, который теперь перешел Римскому Папе.

Популяры — партия простых людей.

Претор — судья и магистрат, ежегодно избираемый наряду с консулами. В конце республиканского периода существовало восемь преторов. Главным из них был городской претор, который слушал правовые дела граждан. Претор иностранных дел ведал делами чужестранных граждан. Остальные занимались уголовными преступлениями. Знаками отличия преторов были тога-претекста и курульное кресло. Претора сопровождали двое ликторов. Должность имела гражданский империй. После освобождения от этой должности бывший претор становился пропретором и направлялся в какую-нибудь провинцию, в которой обладал абсолютной властью.

Проскрипционные списки — список имен общественных врагов, опубликованный Суллой. Каждый человек имел право убить того, кто был помещен в этот список, за что ему причиталась награда, которая обычно представляла собой часть наследства убитого.

Пугио — прямой двусторонний кинжал римских воинов.

Римские имена — римляне имели три имени: преномен, номен и когномен. Преномен — личное имя, соответствующее нашему личному имени. Например, Марий, Секстий, Гай. Номен — название рода, соответствующее нашей фамилии. Именем женщин была женская форма названия рода. Так, дочь Гая Юлия Цезаря называлась Юлия. Когномен — прозвище, которое принадлежало лишь одной ветви рода. Например, Гай Юлий Цезарь означало, что он был из ветви Цезарей рода Юлиев. Плебейские семьи никогда не добавляли к своим именам прозвищ, как, например, Марий и Антоний.

Ростра — монумент, возведенный на Форуме в честь морского сражения при мысе Анциуме в 338 году до н. э. Его украшали ростры — носы вражеских кораблей. Площадка у ее основания использовалась как ораторская трибуна.

Сатурналии — празднование, которое отмечалось с 17 по 23 декабря. В это время люди обменивались подарками, выплачивали долги, а хозяева наносили визиты своим рабам.

Сенат — высший совещательный орган Рима. В его состав входило от трех до шести сотен человек, каждый из которых хотя бы раз был избран на какую-нибудь должность. Прежде он был высшим управляющим органом, но в последние годы существования Республики его законодательные и судейские обязанности отошли судам и народным собраниям. Главной функцией Сената стала иностранная политика и награждение полководцев. Привилегией сенаторов было облачаться в сенаторскую тунику.

Сика — односторонний кинжал или короткий меч различного типа. Он был популярен среди уличных разбойников и фракийских гладиаторов, выступающих в амфитеатре. Его относили к недостойному оружию.

Собрание центурий — первоначально так назывались ежегодные военные собрания граждан, во время которых они присоединялись к своей армейской единице (центурии). Существовало 193 центурии, которые подразделялись на пять классов по своему отношению к собственности. Они избирали высший магистрат: цензоров, консулов и преторов. В годы Республики Собрание центурий превратилось в исключительно избирательный орган, утратив свой военный характер.

Солярий — сад под крышей дома.

Строфиум — тканая повязка, которую женщины носили под верхней одеждой или поверх нее для поддержки груди.

Субура — окрестности низших склонов Виминала и Эсквилина, известного трущобами, шумными лавками и крикливыми обитателями.

Тарпейская скала — утес под Капитолием, с которого сбрасывали преступников. Скала была так названа по имени римской девушки Тарпеи, которая, как гласит легенда, предала римлян, пустив на Капитолий сабинян.

Тога — верхнее одеяние римских граждан. У высшего класса она была белой, у бедняков и людей, находящихся в трауре, — более темных тонов. Тогу-претексту, белую с пурпурной полосой, носили курульные члены магистрата, государственные священники во время жреческой церемонии и мальчики, не достигшие зрелого возраста. Тога-пикта, пурпурного цвета с вышитыми золотой нитью звездами, была облачением полководца во время празднования своей победы, а также магистрата во время проведения Публичных игр.

Трибун — представитель плебеев, обладающий властью защищать права плебеев, который также пользовался правом выступать против сенатских и консульских постановлений. Только плебей мог занять должность, не имеющую полноты государственной власти. Военные трибуны избирались из молодых людей, принадлежащих к сенаторам или всадникам, в их обязанности входило сопровождать полководцев. Зачастую это был их первый шаг в политической карьере.

Трибы — первоначально так назывались три класса патрициев. Во времена Республики все граждане были поделены на трибы (территориальные округа). Существовало четыре городских трибы и тридцать одна сельская. Новых жителей приписывали к уже существующим трибам. Было два собрания по трибам. Первое — собрание всех граждан, поделенных на трибы, которые избирали низший магистрат — курульных эдилов, квесторов, а также военных трибунов. Второе — собрание плебеев, состоящее только из плебеев, которое избирало из своих рядов трибунов и эдилов.

Триумвир — член триумвирата, союза трех политических деятелей. Наиболее известен триумвират Цезаря, Помпея и Красса. Позднее — триумвират Антония, Октавиана и Лепидия.

Триумф — торжественная церемония празднования военной победы. Эту честь мог оказать только Сенат. До тех пор пока он не давал разрешения войти в город, полководец-победитель обязан был находиться за его чертой. Как только он пересекал городскую черту, с него сразу снимались полномочия главнокомандующего. Полководцу, названному триумфатором, оказывались царские, почти божественные почести. В день своего Триумфа он практически становился богом. Позади него стоял раб и периодически ему напоминал о его смертном происхождении, дабы не вызвать зависти у богов.

Туника — длинная свободная рубаха без рукавов или с короткими рукавами, которую граждане носили как домашнюю одежду или надевали под тогу, если выходили на улицу. Туника с широкой пурпурной полосой, идущей сверху донизу, носили сенаторы и патриции. В тунику с узкой пурпурной полосой облачались всадники. Пурпурную тунику с вышитыми золотом звездами надевали полководцы во время празднования своего Триумфа.

Фасции — пучок прутьев, привязанный к топору красной лентой, символизирующий верховную римскую власть.

Форум — торговая площадь, на которой также проводились различные общественные мероприятия. Первоначально так назывался римский Форум, который располагался между Капитолийским и Палатинским холмами. Он был окружен наиболее важными храмами и публичными сооружениями. Римляне здесь проводили большую часть дня. Заседания суда на Форуме в хорошую погоду проводились на открытом воздухе. Когда он был выстлан камнем и превратился в исключительно деловой центр города, рыночная торговля переместилась в Бычий форум, мясной рынок, располагавшийся рядом с Большим цирком. Однако на окраине северной и западной части Форума остались небольшие торговые лавки.

Храм Весты — хранилище священного огня, которое тщательно оберегали весталки, посвящая его богине домашнего очага. Сюда обычно помещали на хранение документы, в особенности завещания.

Храм Сатурна — под этим зданием располагалась государственная сокровищница. Он также являлся складом штандартов.

Храм Юпитера Капитолийского — наиболее известный храм государственной религии. Триумфальные процессии завершались жертвоприношением в этом храме.

Цензор — член магистрата, обычно избираемый раз в пять лет и выполняющий функции блюстителей нравственности. Цензоры также занимались чисткой Сената от коррумпированных членов. Они могли запретить отправление определенных религиозных культов, а также те проявления роскоши, которые пагубным образом влияли на общественную нравственность или были признаны «неримскими». Они носили белую тогу и сидели на курульных креслах, но поскольку у них не было исполнительной власти, их не сопровождали ликторы. Эта должность не имела полноты исполнительной власти. Цензоры зачастую избирались из числа бывших консулов. Цензорство рассматривалось как венец политической карьеры.

Центурион — «командующий сотней», но на практике в состав центурии входило около шестидесяти человек. Центурионы выдвигались из людей высокого общественного положения и являлись краеугольным камнем в профессиональной армии.

Цирк — первоначально так назывался ипподром. Самый первый и крупный из них был Большой цирк, находившийся между Палатинским и Авентинским холмами. Более поздний и меньший по размеру Фламиниев цирк располагался за городской стеной на Марсовом поле.

Школа Статилия — так называлась школа гладиаторов, но гладиаторские представления не являлись играми.

Эдилы — выборные должностные лица, которые вели надзор за городом и общественной жизнью горожан, отвечали за выдачу зернового пособия, организацию рыночной торговли и устройство общественных празднеств. Существовали плебейские эдилы и курульные, то есть выходцы из патрициев. Плебейские эдилы не имели никаких знаков отличия. Курульные носили тогу-претексту и сидели на курульных креслах. Курульные эдилы могли участвовать в судейском разбирательстве гражданских дел, связанных с торговлей и денежным обращением. Плебейские эдилы могли только взимать штрафы. В остальном их обязанности совпадали. В связи с тем, что большое значение обрели общественные игры, человек, проявивший себя на должности эдила, зачастую избирался на более высокие посты. Эта должность была важным шагом в политической карьере. Должность эдила не имела полноты исполнительной власти.

Patria potestas — отцовская власть над детьми, которые по закону никогда не могли наследовать его собственность, пока тот был жив, равно как жениться без родительского согласия. На деле отец имел право продать или отправить на смерть любого своего ребенка, но в республиканские времена это право существовало только формально.

SPQR — senatus populusque Romanus. Сенат и народ Рима. Лозунг, символизирующий собой независимость Рима. Его использовали в официальной переписке, документах и общественных трудах.

Примечания

1

Так называли римляне Йемен.

(обратно)

2

На самом деле послание предназначалось только консулам.

(обратно)

Оглавление

ГЛАВА 1

ГЛАВА 2

ГЛАВА 3

ГЛАВА 4

ГЛАВА 5

ГЛАВА 6

ГЛАВА 7

ГЛАВА 8

ГЛАВА 9

ГЛАВА 10

ГЛАВА 11

ГЛАВА 12

СЛОВАРЬ

*** Примечания ***