Шествующий из Валгаллы [Роберт Ирвин Говард] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Роберт Говард Шествующий из Валгаллы

* * *
Небо пылало — мрачное, отталкивающее, цвета потускневшей вороненой стали, исполосованное матовыми потеками.

И на фоне этого мутного красноватого пятна крошечными казались невысокие холмы — пики этого плоскогорья, безотрадной равнины с наносами песка и зарослями мескита, равнины, расчерченной квадратами бесплодных полей, где фермеры-арендаторы, как ни надрывались, все равно влачили нищенское существование. Вся их жизнь проходила в бесполезных трудах и горькой нужде.

Я доковылял до холма, который казался выше остальных. С двух сторон к нему подступали сухие заросли мескита. Открывшаяся впереди панорама страшной бедности и мрачного запустения ничуть не приободрила меня. Я тяжело опустился на трухлявую колоду, и накатила волна тягостной меланхолии.

Красное солнце за пеленой пыли и прозрачными облаками застыло над краем западного горизонта, их разделяла полоска неба не шире ладони. Но закат ничуть не украсил песчаные наносы и заросли. Хмурый вид солнца лишь подчеркивал никчемность и заброшенность этого полудикого края.

Неожиданно я сообразил, что нахожусь на вершине не один. Из густых зарослей вышла женщина. Она остановилась, глядя прямо на меня. Я же зачарованно смотрел на нее. В жизни я так редко встречался с красотой, что не научился узнавать ее с первого взгляда. Однако в тот раз мигом понял, что эта женщина — настоящая красавица. Не слишком низкая и не слишком высокая. Фигура — просто загляденье.

Не возьмусь описать ее платье. Смутно припоминаю, что одежда выглядела богато, но скромно. Хорошо я запомнил только необычную красоту ее лица в обрамлении темных волнистых локонов. Ее глаза притягивали мой взгляд как магнит. Но не скажу вам, какого они были цвета. Кажется, темные, блестящие... Во всяком случае, они ничуть не походили на глаза всех тех женщин, что я встречал на своем веку. Она заговорила, и звонкий голос со странным акцентом показался мне неземным — подобное чувство возникает, когда слышишь перепевы далеких колоколов.

— Почему ты так нервничаешь, Хьяльмар?

— Мисс, вы обознались, — ответил я. — Меня зовут Джеймс Эллисон. Кого-то ищете?

Она отрицательно покачала головой.

— Я пришла снова посмотреть на эти места. Не думала, что найду здесь тебя.

— Не понимаю. — Я порядком удивился. — Никогда вас прежде не видел. Вы местная? У вас странный выговор, не похож на техасский.

Она вновь медленно покачала головой.

— Нет, я не местная. Но в давние времена долго прожила в этих краях.

— На вид вы не такая уж старая, — сказал я, не кривя душой. — Извините, что не встаю. Сами видите, нога у меня только одна, и путь сюда мне дался нелегко.

— Да, жизнь обошлась с тобой сурово, — тихо произнесла незнакомка. — Я с трудом узнала тебя. Твой облик сильно изменился.

— Должно быть, вы меня видели до того, как я потерял ногу, — с горечью произнес я. — Хотя готов поклясться, я вас не помню. Мне ведь всего четырнадцать было, когда на меня упал мустанг и так размозжил ногу, что пришлось ее отрезать. Ей-богу, подчас я жалею, что это случилось с ногой, а не с шеей.

Вот так калеки иногда говорят с совершенно незнакомыми людьми. Даже не для того, чтобы вызвать сочувствие. Скорее, чтобы дать выход отчаянью.

— Не горюй, — ласково сказала девушка. — Жизнь отнимает, она же и дарует...

— Только не читайте мне проповеди о смирении и терпении! — рассердился я. — Будь у меня силенки, взял бы да передушил проклятых болтунов-оптимистов! Не горюй, ишь ты... Чего еще мне ждать, кроме смерти от неизлечимой хвори? Светлых воспоминаний не осталось, будущее не сулит ничего, кроме нескольких лет боли и горя. А потом — мрак, полное забытье. В моей жизни не было ничего хорошего, вся она прошла в этом убогом краю...

Плотину моей сдержанности прорвало, и все, накопившееся за долгие годы, разом выплеснулось. Мне даже не казалось странным, что я раскрываю душу перед незнакомкой, женщиной, которую никогда доселе не видел.

— У этих мест есть своя история, — возразила девушка.

— Да. Но я-то к ней не причастен. Может, вы и правы, я бы и тут жил не тужил, но это если б я был ковбоем. Увы, эта земля не приглянулась скотоводам, а скваттеры превратили ее в скопище убогих ферм. С индейцами здесь не повоюешь, на бизонов не поохотишься, искать золото или нефть — только время зря терять... Наверное, я родился не в ту эпоху. Но мне недоступны подвиги даже нашего скучного века.

Невозможно передать словами, до чего тяжко быть беспомощным, прикованным к креслу инвалидом, и чувствовать, как сохнет в жилах горячая кровь, а в голове тускнеют сверкающие мечты. Мои предки — народ беспокойный, непоседливый, боевой. Прадед пап в Аламо, когда сражался плечом к плечу с Дэвидом Крокеттом. Дед скакал рядом с Джеком Хейсом и Большеногом Уоллесом, он погиб вместе с тремя четвертями бригады Худа. Самый старший из братьев убит при Ваймиридже, в стычке с канадцами, а другой погиб при Аргонне[1]. Отец — тоже калека. Он день-деньской посапывает в кресле, но его сны заполнены прекрасными воспоминаниями, к примеру, о том, как пуля пробила ему ногу, когда он атаковал холм Сан-Хуан.

— Но мне-то что вспоминать, о чем мечтать или думать?

— Тебе следовало бы помнить, — тихо произнесла незнакомка. — Даже сейчас воспоминания должны настигать тебя, точно эхо далекой лютни. Я-то помню! Помню, как умоляла тебя на коленях и ты пощадил меня... Да, я помню грохот, когда разверзлась земля... Неужели тебе никогда не снилось, как ты тонешь?

Я вздрогнул.

— Откуда вы знаете? Не раз и не два мне казалось, что бурлящие и пенящиеся воды вздымаются надо мной, словно зеленая гора, и я просыпался, хватая ртом воздух. Я задыхался... Но разве можете знать об этом вы?

— Тела меняются, а души остаются прежними, — загадочно ответила она. — Даже мир во власти перемен. Ты прав, эта земля выглядит безотрадно, однако ее прошлое древнее и чудесней, чем у Египта.

Дивясь, я покачал головой.

— Из нас двоих кто-то сумасшедший, либо вы, либо я. Конечно, у Техаса есть славные воспоминания. Тут шла война... Но что такое несколько столетий истории по сравнению с египетской древностью? Я имею в виду настоящую древность.

— В чем особенность этого штата? — спросила женщина.

— Не знаю, что именно вы имеете в виду, — ответил я. — Если особенности геологического строения, то мне лично кажется удивительным, что этот край представляет собой скопление обширных плоскогорий, или террас, поднимающихся от уровня моря на четыре тысячи футов, точно ступени гигантской лестницы. И друг от друга их отделяют поросшие лесом кряжи. Последняя такая гряда— Кэпрок, а за ней начинаются Великие Прерии.

— Некогда Великие Прерии тянулись до Залива[2], — сказала она. — В давние-предавние времена страна, которую теперь называют штатом Техас, представляла собой одно огромное плато. Оно тоже опускалось к побережью, но не уступами, а полого. И горных хребтов тогда не было. Случился страшный катаклизм, тектонический разлом прошел по линии, где сейчас стоит Кэпрок, и на опустившуюся сушу с ревом хлынул океан. Затем, век за веком, воды постепенно отступали, оставляя земли такими, как они выглядят сейчас. Но, отступая, вода унесла в глубины Залива много любопытных вещей... Да неужели ты не помнишь! Неужели забыл огромные прерии до утесов над сверкающим морем? А над этими утесами — великий город?

Я недоуменно смотрел на незнакомку. И тут вдруг она нагнулась ко мне, и меня захлестнула волна непривычных чувств — наверное, подействовала близость ее дивной красоты. Незнакомка сделала странный жест.

— Ты увидишь! — выкрикнула она. — Ты уже видишь... Что ты видишь?

— Вижу песчаные наносы и мрачный закат над мескитом, — произнес я медленно, как человек, погружающийся в транс. — Вижу, как солнце садится на западном горизонте.

— Ты видишь огромные прерии до сияющих утесов! — воскликнула она. — Видишь окрашенные закатом шпили и золотой купол города?! Видишь...

Внезапно наступила ночь. На меня обрушилась волна темноты и нереальности, она поглотила все, кроме голоса женщины, властного, твердого...

Возникло ощущение, что пространство и время тают. Казалось, я кружу над бездонными пропастями и меня обдувает космический ветер. А потом я смотрел на призрачные облака, они клубились и светились, из них выкристаллизовывался удивительный ландшафт, смутно знакомый... и в то же время фантастически странный. Во все стороны тянулись прерии, сливались в жарком мареве с горизонтом. Вдали, на юге, воздев шпили на фоне вечернего неба, застыл черный циклопический город, а за ним сияли голубые воды спокойного моря. Неподалеку от меня по прерии двигалась цепочка силуэтов. Это были рослые люди с волосами цвета соломы и холодными голубыми глазами, облаченные в чешуйчатые кольчуги и рогатые шлемы, со щитами и мечами в руках.

Один из них отличался тем, что был невысок, хотя и крепкого телосложения, и темноволос. А шедший рядом с ним рослый блондин...

На какой-то миг возникло отчетливое ощущение двойственности. Я, Джеймс Эллисон из двадцатого столетия, увидел и узнал того воина, который был мною в тот неведомый век и в той призрачной стране. Иллюзия растаяла почти мгновенно, но я уже твердо знал, что когда-то был Хьяльмаром, сыном Пламенноволосого... Хьяльмаром, который не ведал иных своих инкарнаций — ни былых, ни грядущих.

Однако, повествуя о Хьяльмаре, я буду вынужден описывать кое-что из того, что он видел, делал и ощущал, словами современного человека. Но помните, что Хьяльмар был Хьяльмаром, а не Джеймсом Эллисоном. Он ничего не знал сверх того, что вмещал опыт, ограниченный сроком его жизни.

Я — Джеймс Эллисон, и я был Хьяльмаром, но Хьяльмар-то не был Джеймсом Эллисоном. Человек может увидеть прошлое десятитысячелетней давности, но не в силах заглянуть в будущее даже на кратчайший миг.

Нас было человек пятьсот, и мы не сводили глаз с черных башен, что высились на фоне одинаково голубых моря и неба. Весь день, с той минуты, как первые сполохи зари открыли эти башни нашим удивленным взорам, мы шли к городу. Травянистая равнина позволяла видеть далеко.

Завидев город впереди, мы решили, что до него рукой подать, и жестоко обманулись. Целый день шагали мы по прерии, и нас по-прежнему отделяло от него много лиг. Мы решили было, что это город-призрак, вроде миражей, что являлись нам на западе. Не раз в долгом странствии по знойным пустыням мы видели в пыльных небесах озера с неподвижной водой, окруженные пальмами, извилистые реки и просторные города, неизменно исчезавшие, когда мы приближались. Однако на этот раз перед нами был не мираж, порожденный солнцем, пылью и безмолвием. В ясном вечернем небе мы отчетливо видели каждую деталь гигантской зубчатой башни, мрачного контрфорса и титанической стены.

В котором же из далеких веков я, Хьяльмар, вместе с моими соплеменниками шагал по этим прериям к безымянному городу? Не могу сказать. Знаю только, что это было давно. В Нордхейме тогда жили люди с волосами цвета соломы. Звались они не арийцами, а рыжими ванами и златокудрыми асами. Это было до великого переселения, когда мой народ распространился по всему миру. И все же переселения поменьше уже начались. Мы не один год провели в пути, далеко ушли от своей северной отчизны. Теперь нас разделяли земли и моря. О, этот долгий-предолгий путь! С ним не сравнятся никакие миграции народов, даже те, что стали эпическими. Мы совершили почти кругосветное путешествие — от снегов севера до всхолмленных равнин юга. Мы побывали в горных долинах, где трудились мирные земледельцы с коричневой кожей. Довелось нам посетить и жаркие, душные джунгли, где смердит гниль и кишит живность, и восточные страны, где под колышущимися ветвями пальм распускаются яркие цветы, где в городах из тесаного камня живут древние народы. И мы вернулись в царство снегов, переправились через замерзший пролив, а потом шли по ледяной пустыне. Коренастые пожиратели ворвани с воплями бежали от наших мечей. Мы продвигались на юго-восток через великие горы и огромный лес — безлюдный, как Рай после изгнания человека. Преодолели мы и раскаленные песчаные пустыни, и бескрайние прерии, и снова увидели море, а перед ним — черный город.

В этом походе многие состарились. Я, Хьяльмар, возмужал. В долгий путь я отправлялся мальчишкой, а теперь был юношей, отважным воином, с сильными руками и ногами, могучими широкими плечами, жилистой шеей и железным сердцем.

Мы все были могучими людьми — богатырями, непостижимыми для современного человека. Никто из ныне живущих не выстоял бы в поединке с самым слабым воином из нашего отряда. Наши могучие мышцы сокращались так стремительно, что нынешние атлеты рядом с нами выглядели бы тяжеловесными, неуклюжими и медлительными. И не только физической силой мы обладали. Дети воинственного племени, мы за годы скитаний и битв с людьми, зверьми и стихиями впитали сам дух дикой жизни, неосязаемую силу, ту самую, что звучит в протяжном вое серого волка, реве северного ветре, грозном кипении горных рек, стуке градин, хлопаньи орлиных крыльев; силу, что таится в угрюмом безмолвии бескрайних диких просторов.

Странный это был поход, скажу я вам. Ничего общего с переселениями целых племен. Ни желтоволосых женщин, ни голых детей не взяли мы с собой. В отряде подобрались сплошь жадные до приключений мужчины, которым даже обычаи их бродячего воинственного народа представлялись чересчур мягкими. Мы ступили на путь одиночек; мы покоряли народы, изучали мир и скитались, побуждаемые лишь маниакальным стремлением увидеть, что лежит за горизонтом.

Нас отправилось в поход больше тысячи. Черный город увидело лишь пятьсот. Белые кости спутников стали вехами нашего кругосветного пути.

Много вождей возглавляло нас, и все погибли в боях. Теперь нашим предводителем был Асгрим, состарившийся в бесконечных скитаниях, — свирепый воин, поджарый как волк и одноглазый, он вечно грыз свою седую бороду.

Мы происходили из разных родов, но все принадлежали к племени златокудрых асов, за исключением воина, шагавшего рядом со мной. Это был Келка, мой брат по крови — пикт. Он примкнул к нам в поросших джунглями холмах далекой страны, на восточной границе земель, обжитых его народом. Там жаркими звездными ночами гремели барабаны его племени. Ростом он был невысок, зато могучие руки и ноги делали его опасным, как кошка джунглей. Мы, асы, считались варварами, но Келка по сравнению с нами был настоящим дикарем. Большую часть жизни он провел в опасных темных лесах. В его крадущейся походке было что-то от поступи тигра, а в ручищах с черными ногтями — от лап гориллы. В глазах Келки горел огонь, как у взбешенного леопарда.

Мы были жестокой ордой. Позади осталось много стран, где пролились реки крови и отбушевали пожары. Язык не поворачивается рассказать, какие бойни и грабежи мы устраивали. Услышав о них, вы в ужасе отшатнетесь. Ваш век намного мягче и благообразней, вам не понять те жестокие времена, когда одна волчья стая рвала другую, а нравы и уклад жизни отличались от бытующих в этом столетии, как мысли серого волка-людоеда отличаются от мыслей дремлющей перед камином упитанной болонки.

Это длинное объяснение я привел, дабы вы поняли, что за люди шли через по равнине к городу, и смогли правильно истолковать то, что случится в моем рассказе позже. А без такого понимания сага о Хьяльмаре — всего лишь перечень грабежей и кровопролитий.

Глядя на высокие черные башни, мы испытывали трепет. В других странах за морем мы опустошили не один город. Большие потери научили нас избегать, когда можно, сражений с превосходящими силами противника, но страха мы не испытывали. Мы были одинаково готовы и к войне, и к дружескому пиру, это уж как выберут горожане.

Они нас заметили. Мы подошли достаточно близко, чтобы разглядеть сады, поля и виноградники перед стенами, увидеть спешащих к городу крестьян. Мы увидели, как засверкали копья на зубчатой стене и услышали громкий рокот боевых барабанов.

— Быть драке, брат, — гортанно произнес Кепка и спокойно надел на левую руку круглый щит.

Мы подтянули пояса и взялись за оружие — не медное и бронзовое, как у наших соплеменников в далеком Нордхейме, а из острой стали. Мы добыли его в стране пальм и слонов, покорив хитрый народец, чьи воины даже со сталью в руках не выдержали нашего натиска.

Мы построились на равнине неподалеку от высоких черных стен, сложенных, по-видимому, из огромных базальтовых блоков. Из наших рядов вышел вперед Асгрим. Он был без оружия. Вождь протянул руки ладонями в сторону города — он желал мира. Но с башни пустили стрелу, она вонзилась рядом с ним в землю, и он отступил к нам.

— Война, брат! — прошипел Келка, в его черных глазах замерцали красные огоньки. В тот же миг огромные ворота распахнулись, из города выступили шеренги воинов с блестящими копьями и колышущимися султанами на шлемах. Заходящее солнце полыхало на медных доспехах, начищенных до блеска.

Воины были высокими и поджарыми, с темно-коричневой кожей и хищными, ястребиными чертами. Их доспехи были сделаны из меди и кожи, круглые щиты обтянуты блестящей шагренью. Копья, тонкие мечи и длинные кинжалы были из бронзы. Полторы тысячи воинов наступали, безупречно держа строй... Зрелище, надо сказать, было дивное — вообразите неодолимый поток качающихся султанов и сверкающих каменьев. На зубчатых стенах появились зрители.

Никаких мирных переговоров.

Когда они подошли ближе, старый Асгрим завыл, точно волк, вышедший на охоту, и мы ринулись в контратаку. Мы не строились в боевые порядки. Просто бежали к ним, как хищные звери к добыче, и вскоре увидели презрение на ястребиных лицах. Темнокожие воины не стреляли из луков, и из наших рядов не вылетело ни одной стрелы, ни одного копья. Единственным нашим желанием было сойтись в рукопашной. Когда мы оказались на расстоянии броска дротика, враги обрушили на нас град копий, но те большей частью отскочили от щитов и кольчуг. А потом мы с глухим гортанным ревом обрушились на ряды защитников города.

Кто сказал, что дисциплина выродившейся цивилизации способна потягаться со свирепостью варваров? Наши противники старались биться как один, а мы сражались каждый за себя, бросались очертя голову прямо на копья, рубили как бешеные. Весь их первый ряд рухнул под ударами наших мечей, а задние шеренги отступили и заколебались. Если б они устояли, то могли бы взять нас в клещи, окружить превосходящими силами и перебить. Но они не выдержали. Бурей разящих мечей мы прошли сквозь их войско, ломая ряды, ступая по телам убитых. Строй распался. Битва превратилась в бойню. По части силы и свирепости они оказались не чета нам.

Мы косили их, как пшеницу, пожинали, как созревшую рожь! Когда я воскрешаю в памяти ту битву, Джеймс Эллисон во мне уступает место Хьяльмару, объятому безумием, без конца выкрикивающему боевой клич. Я снова пьянею от звона мечей, плеска горячей крови и рева битвы.

Наши враги побежали, бросая копья. Мы мчались за ними по пятам, гнали их до самых ворот, из которых не так давно вышло это воинство. Ворота затворились у нас перед носом — и перед носом толпы несчастных, искавших спасения от наших мечей. Горожане отрезали путь к спасению своим же воинам, и напрасно те мозжили кулаки о сталь, ломали ногти о черный базальт. Мы перебили всех, кто не успел спастись. Потом и мы стали колотить в ворота, пока град камней и бревен со стен не вышиб мозги трем нашим воинам.

Тогда мы отступили на безопасное расстояние. С улиц города доносился вой женщин, а на стенах выстроились воины и били по нам из луков, не выказывая особой меткости.

От места, где столкнулись войска, до ворот равнину усеяли трупы. Возле каждого нашего мертвеца лежало с полдюжины воинов с султанами на шлемах.

Солнце зашло. Мы разбили примитивный лагерь перед воротами и всю ночь слышали доносившиеся из-за стен завывания и стенания. Это горожанки оплакивали тех, чьи неподвижные тела мы ограбили и свалили в кучу неподалеку от поля битвы. На рассвете мы оставили лучников наблюдать за городом и отнесли тридцать павших асов к отвесным скалам, под которыми в полутора тысячах футов лежал белый песчаный берег. Мы нашли расселину с пологим спуском и отнесли мертвых к воде.

Там из вытащенных на песок рыбачьих лодок мы соорудили большой плот и водрузили на него кучу плавника. На нее мы положили мертвых воинов, облаченных в кольчуги, и их оружие. После этого перерезали глотки дюжине пленных и вымазали их кровью мечи наших товарищей и плот, а затем подожгли его и оттолкнули от берега. Он долго плыл по зеркальной поверхности голубой воды, пока не превратился в красный огонек и не растаял в занимавшейся заре.

Потом, распевая боевые песни, мы вернулись по расселине наверх и расположились перед городом. Мы взялись за луки, и с башен один за другим полетели воины, пронзенные нашими длинными стрелами. В садах за городом мы нарубили деревьев, соорудили штурмовые лестницы и приставили к стенам, а потом ринулись вверх, навстречу стрелам, копьям и факелам. На нас лили расплавленный свинец. Четырех воинов сожгли, как муравьев. И снова мы пускали стрелы, пока между зубцами не осталось ни одной головы с султаном.

Под прикрытием наших лучников мы опять приставили лестницы. Но, как только собрались лезть на стены, на одной из башен появился силуэт, при виде которого мы застыли как вкопанные.

Эта была женщина. Таких красавиц мы уже давно не встречали. Ветер развевал ее золотистые волосы. Молочно-белая кожа лоснилась на солнце. Она обратилась к нам на нашем родном языке, с запинками, словно не говорила на нем много лет.

— Подождите! Мои хозяева желают вам кое-что предложить.

— Хозяева? — произнес, точно плюнул, Асгрим. — Это кого же дочь асов называет хозяевами? Никто не смеет повелевать ею, кроме мужчин ее родного племени!

Девушка, казалось, не поняла нашего предводителя, но ответила:

— Это город Хему, и хозяева его — владыки этой страны. Они велели передать, что не могут выстоять перед вами в бою. Однако вам будет мало проку, если влезете на стены, потому что они своими руками перебьют женщин и детей, и подожгут дворцы. Вам достанется только груда окровавленных камней. Но если вы пощадите город, вам пришлют в подарок золото, драгоценные камни, вино, редкие яства и прекраснейших девушек.

Асгрим дернул себя за бороду. Ему очень не хотелось отказываться от грабежа и резни. Но воины помоложе заревели, как быки:

— Пощади город, старый медведь! Не то они всех баб перебьют... А мы много лун бродили там, где женщинами и не пахнет...

— Глупые юнцы! — воскликнул Асгрим. — Женские поцелуи и любовные стоны быстро приедаются, а вот меч при каждом ударе заводит новую песню. Что вы предпочтете: приманку в виде женщин или сладость побоища?

— Женщин! — проревели молодые воины, бряцая мечами. — Пускай дают девок, и мы пощадим проклятый город.

С презрительной усмешкой старый Асгрим повернулся к воротам и крикнул златовласой девушке:

— Моя бы воля, я бы стер в пыль ваши стены и шпили, и окропил пыль кровью твоих хозяев. Но мои молодые воины — дурни! Давайте яства и женщин... и сыновей знати в заложники!

— Будет сделано, мой господин, — ответила девушка.

Мы убрали лестницы и вернулись в стан.

Вскоре ворота распахнулись, из города вышла процессия нагих рабов, нагруженных золотыми сосудами с яствами и винами, о существовании которых мы и знать не знали. Рабами командовал человек с ястребиными чертами лица, облаченный в мантию из красочных перьев. В руке он держал жезл из слоновой кости, а на голове носил медный обруч в виде свернувшегося в кольцо змея. Судя по осанке, этот человек был жрецом. Показывая на себя, он представился: Шаккару. Вместе с ним явилось с полдюжины юношей в шелковых штанах с самоцветами на кушаках. Молодые люди дрожали от страха. Златовласая девушка, по-прежнему стоявшая на башне, крикнула нам, что это — сыновья князей, и Асгрим заставил их отведать вин и яств, прежде чем позволил нам утолить голод и жажду.

Асгриму же рабы поднесли янтарные кувшины, наполненные золотым песком, плащ из алого как огонь шелка, шагреневый пояс с усыпанной самоцветами золотой пряжкой и начищенный до блеска медный головной убор с большим султаном.

Наш вождь брезгливо покачал головой и проворчал:

— Броские побрякушки и яркие украшения — все это суетный прах, и с годами они поблекнут, но острота ощущений во время сражения не притупится, а запах свежепролитой крови полезен ноздрям старика.

Но он все-таки облачился в эту блестящую сбрую, и тогда вперед выступили девушки... стройные молодые создания, гибкие и темноглазые, одетые в переливающиеся шелка... Асгрим выбрал самую красивую, хоть и кривился при этом так, будто надкусил горький плод.

Прошло немало лун с тех пор, как мы видели женщин, если не считать смуглых и прокопченных созданий из племени пожирателей ворвани. Наши воины со свирепой жадностью расхватали перепутанных девушек... но моя душа пала при виде златовласой красавицы на башне. В голове у меня не осталось места ни для каких иных мыслей. Асгрим поручил мне охранять заложников и перерезать их без всякой жалости, если вино и яства окажутся отравленными, или какая-нибудь женщина заколет воина припрятанным кинжалом, или горожане неожиданно и вероломно нападут на нас.

Тем временем жители вышли из города, чтобы собрать убитых. Своих павших они сожгли на мысу, далеко выдающемся в море. Это сопровождалось множеством странных ритуалов.

Затем из города к нам вышла еще одна процессия, подлиннее и поважнее первой. Хозяева города явились безоружными, сменив броню на шелковые туники и плащи. Впереди, держа над головой жезл из слоновой кости, ступал Шаккару, а молодые рабы, одетые лишь в короткие мантии из перьев попугаев, вынесли покрытые балдахином носилки из красного дерева, инкрустированного драгоценными камнями.

Под балдахином сидел худощавый мужчина. Его узкую голову венчала странная на вид корона. А рядом с носилками шла та белокожая девушка, которая говорила с башни. Процессия подошла к нам, и рабы, все еще держа носилки, опустились на колени, в то время как знать расступилась и тоже преклонила колени. На ногах остались только Шаккару и девушка.

Старый Асгрим повернулся к ним, суровый, злой, настороженный. Колыхавшиеся у него над головой черные перья султана отбрасывали тень на изрезанное глубокими морщинами лицо. И мне подумалось, что он гораздо больше походит на короля, стоя среди своих воинов-великанов с мечом в руке, чем человек, который сидит, развалясь, на носилках.

А потом я уставился на девушку, которую впервые видел так близко перед собой. На ней была лишь короткая туника из голубого шелка, без рукавов, с глубоким вырезом спереди. Подол туники едва доходил до коленей. На ногах были мягкие сандалии из зеленой кожи. Глаза девушки оказались большими и ясными, а золото волос блестело на солнце. В ее стройной фигуре проглядывала такая женственность, какой я не видел ни в одной асинье. Наши женщины с кудрями льняного цвета обладали своего рода первобытной красотой, но эта девушка пленяла взор мужчины иными достоинствами. Она выросла не в диком краю, как наши соплеменницы; не там, где жизнь — постоянная борьба за существование, как для мужчин, так и для женщин. Но я сбился с мысли... Так вот, я стоял, ослепленный сиянием ее волос, пока она переводила слова короля и гортанное рыканье Асгрима.

— Мой господин говорит тебе: «Внемли, я — Акхеба, жрец Иштар, царь Хему. Да будет дружба между нами. Мы нуждаемся друг в друге, ибо вы, как сказало мне колдовство, — люди, слепо скитающиеся по голой земле, а городу Хему нужны острые мечи и могучие руки. С моря надвигается на нас враг, которому мы одни противостоять не сможем. Поживите в нашей стране, послужите нам своими мечами, возьмите наши подарки и отдохните в свое удовольствие. Женитесь на наших девушках. Наши рабы будут трудиться на вас. Каждый день вы будете садиться за столы, ломящиеся под тяжестью мяса, рыбы, белого хлеба, фруктов и вина. Носить вы будете прекрасные одеяния, жить в мраморных дворцах с шелковыми ложами и журчащими фонтанами».

Теперь-то Асгрим понимал, о чем идет речь, ибо мы встретили подобный прием в одном городе среди пальм. Глаза старого аса засверкали при мысли о врагах и предстоящих битвах.

— Мы останемся, — ответил он. И остальные асы взревели, выражая согласие. — Мы поживем тут и вырежем сердца ваших недругов. Но лагерь устроим за стенами города, и заложники будут находиться при нас днем и ночью.

— Хорошо. — Акхеба степенно склонил голову, а знать Хему преклонила колени перед Асгримом и осыпала поцелуями его сандалии.

Но он обругал подобострастных богачей и попятился в гневе и смущении, под жеребячье ржание своих воинов. Потом Акхеба вернулся в город, покачиваясь в носилках на плечах рабов, а мы приготовились к долгому отдыху. Но я не мог отвести глаз от златовласой переводчицы, пока за ней не затворились огромные ворота.

Так мы и зажили за стенами города. День за днем горожане приносили нам еду и вино, и присылали все новых и новых девушек. Выходили и рабы. Они трудились в садах, полях и виноградниках, не опасаясь нас. В море плавали рыбачьи лодки — узкие, с резными носами и полосатыми шелковыми парусами. В один прекрасный день мы приняли приглашение короля и через отворенные железные ворота вошли в город плотной толпой, ведя в центре строя заложников. К шее каждого из них был приставлен обнаженный меч.

Клянусь Имиром, Хему выглядел потрясающе! Наверняка хозяева города родились от чресел богов, ибо кто, если не полубоги, мог соорудить такие мощные базальтовые стены в восемьдесят футов высотой и сорок — в основании? Или воздвигнуть огромный золотой купол, что поднимался на пятьсот футов над вымощенными мрамором улицами?

С мечами в руках, миновав широкую улицу с колоннами пообочь, мы вышли на широкую рыночную площадь. Из дверей и окон на нас со страхом и любопытством глазело множество людей. Рыночный гомон стих, едва мы свернули на площадь, и народ подался прочь от прилавков, чтобы уступить нам место. Мы держались настороженно, как тигры. Хватило бы малейшего пустяка, чтобы мы утопили эту площадь в крови. Но жители Хему все понимали и не задирали нас.

Вышли жрецы. Они склонились перед нами, а потом отвели в королевский дворец — колоссальное здание из черного камня и мрамора. Рядом с дворцом располагалась широкая открытая площадь, вымощенная мраморными плитами. С нее лестница (достаточно широкая, чтобы по ней могли подниматься шеренгой человек десять) вела на возвышение, куда иной раз выходил король произнести речь перед огромной толпой горожан. За площадью стояло крыло дворца с широкой лестницей у портала. Эта часть здания выглядела старше остальных. Стены были украшены причудливой резьбой, а каменная крыша высоко и круто поднималась над всеми другими крышами города, кроме золотого купола.

Что находилось в этом крыле дворца, так и не узнал ни один из асов. Горожане поговаривали, что там Акхеба держит свой гарем.

По другую сторону площади стояли таинственные каменные портики, там на широкой мраморной улице жили младшие жрецы. За их домами высился золотой купол, венчавший собою храм Иштар. Сапфировые шпили и сверкающие башни поднимались со всех сторон, но купол был выше и сиял не слабее, чем нимб самой Иштар. В этом нас уверил Шаккару. Проведя среди нас несколько дней, молодые вельможи худо-бедно обучились грубому и простому языку асов, и теперь жрецы Хему разговаривали с нами при посредничестве заложников, а также с помощью жестов.

Служители Иштар отвели нас к высоким порталам храма. Заглянув сквозь ряды высоких мраморных колонн в таинственный сумрак внутренних помещений, мы не решились войти, опасаясь засады. Все это время я нетерпеливо искал златокудрую девушку, но ее нигде не было. Горожане больше не нуждались в ней как в переводчице, и она исчезла, растворилась в этом необыкновенном городе.

После первой экскурсии мы возвратились в свой лагерь, но вскоре снова побывали в городе, и еще раз, и еще... Сначала мы ходили группами, а потом, когда наши подозрения притупились, в одиночку. Но мы не ночевали в городе, хотя Акхеба и предлагал разбить палатки на большой рыночной площади, если уж нам не нравятся мраморные дворцы. Никто из нас никогда не жил в каменном доме или за высокими стенами. Наш народ обитал в шатрах из дубленых шкур или хижинах-мазанках, а за долгие годы пути мы привыкли спать на голой земле, как волки. Но днем мы бродили по городу, дивились его чудесам, брали с лотков, к отчаянью торговцев, все, что нам нравилось и осторожно заходили во дворцы. Там нас развлекали испуганные женщины, которых просто завораживал наш облик. Жители Хему оказались на диво способными к языкам. Вскоре они овладели наречием асов не хуже нас, а их язык с трудом давался нашим дикарским глоткам.

Но все это пришло со временем. На следующий же день после первого посещения города многие из нас снова вошли в ворота. Шаккару проводил нас к дворцу старших жрецов, примыкавшему к храму Иштар. Когда мы вошли, я увидел златокудрую девушку, она начищала лоскутом шелка толстого медного идола. Асгрим опустил тяжелую руку на плечо одного из молодых вельмож.

— Передай жрецу, что эта девушка будет моей, — проворчал он. Но прежде чем жрец успел ответить, во мне вспыхнула ярость, и я двинулся к Асгриму, как тигр подходит к своему сопернику.

— Если кто и возьмет эту девушку, то им будет Хьяльмар, — прорычал я.

Асгрим развернулся с кошачьей стремительностью, заслышав в моем голосе мурлыкающие нотки убийцы из джунглей. Мы напряженно стояли лицом друг к другу, сжимая рукояти мечей. Келка по-волчьи оскалился и стал подкрадываться к Асгриму со спины, незаметно доставая длинный нож, но тут Акхеба обратился к нам через одного из заложников.

— Нет, господа мои. Алуна не для вас и вообще ни для кого. Она служанка богини Иштар. Просите любую другую женщину, и она достанется вам, будь она даже моей фавориткой. Но эта девушка неприкосновенна.

Асгрим крякнул и не стал настаивать. Невинность девушки, вдыхавшей фимиамы таинственного храма, тронула даже свирепую душу нашего вождя, и хотя мы, асы, не слишком почитали богов других народов, у нас обычно не возникает соблазна силой взять женщину, посвятившему свою жизнь таинственному божеству. Однако мои суеверия оказались слабее желания обладать Алуной. Я снова и снова приходил в храм Иштар, и хотя жрецам не слишком нравились мои визиты, они не осмелились указать мне на порог. Вскоре я начал встречаться с Алуной.

Рассказать вам о моем умении ухаживать за девушками? Любую другую я бы просто уволок за волосы в свою палатку, но что-то в моем отношении к Алуне связывало мне руки, и даже запреты жрецов тут ни при чем. Просто я не мог позволить самому себе никакого насилия. Я ухаживал за ней, как мы, асы, ухаживаем за нашими жестокими и сильными красавицами. Я хвалился своей мощью и рассказывал о побоищах и грабежах. Без преувеличения скажу, что мои повести о битвах и убийствах заворожили бы самых свирепых див Нордхейма. Но Алуна была мягкосердечной и скромной. Она выросла в храме и дворце, а не в глинобитной хижине посреди ледяной пустыни. Моя варварская похвальба пугала ее. Она не понимала меня. И по странному капризу природы эти непонимание и страх делали ее еще очаровательней и желанней. Равно как и моя дикость заставляла ее смотреть на меня с большим интересом, чем на мягкотелых мужчин Хему.

Беседуя с Алуной, я узнал, как она попала в Хему. Ее сага оказалась столь же удивительной, как повесть об Асгриме и нашем отряде. Алуна мало что могла поведать о тех краях, где прошло ее детство. Она не имела никаких представлений о географии, знала лишь, что родилась где-то далеко на востоке. Она помнила унылое побережье и беспорядочно разбросанные мазанки. Вокруг нее тогда были желтоволосые, как и она сама, люди. Мне думается, она принадлежала к ветви асов, живших на западной границе страны, которая в те века принадлежала народу Хьяльмара. Алуне было лет девять-десять, когда ее захватили во время набега темнокожие воины с галер. Девушка не догадывалась, кто они такие. Да и мои познания в истории древних времен ничего не подсказывают мне, ибо в ту эпоху финикийцы еще не выходили в море, да и египтяне тоже. Могу лишь предположить, что это были выходцы из какого-то древнего народа, пережитка незапамятных веков, вроде обитателей Хему.

Они захватили Алуну в плен, но буря унесла их на юго-запад. Много дней блуждали они по морю, пока галера не налетела на рифы жуткого острова, где жили странные раскрашенные люди. Островитяне перебили уцелевших, сварили в котлах и съели. Золотоволосую девочку они по какой-то прихоти пощадили. Ее посадили в большое каноэ, разрисованное скалящимися черепами, и долго везли по морю, пока не завидели шпили Хему над высокими утесами.

Там Алуну продали жрецам Хему. Так она и стала служительницей богини Иштар. Я полагал, что ее должность священна и почетна, но вскоре обнаружил, что дело тут обстоит иначе. В душе моей зашевелился червячок подозрения, когда я понял, с каким высокомерием смотрят горожане на другие, более молодые народы.

Ее положение в храме не было ни почетным, ни достойным. Хоть и звалась Алуна служанкой богини, она не имела никаких привилегий, за исключением того, что прикасаться к ней не дозволялось никому из жрецов. По сути, она была всего лишь рабыня, на которую жрецы в нарядах из птичьих перьев изливали свою жестокость. Им она не казалась красавицей. Светлая кожа и золотистые волосы в этом городе считались всего лишь признаками неполноценности. Даже мне, не склонному без нужды напрягать мозги, приходила в голову смутная мысль: если даже эту очаровательную блондинку здесь презирают, то какое вероломство может таиться за почетом, оказываемым чужеземным мужчинам?

От Алуны я мало узнал о городе Хему. Куда больше рассказали мне жрицы и молодые вельможи. Обитатели города считали себя очень древним народом, верили, что происходят от полумифических лемурийцев. Некогда такие же города, как Хему, опоясывали весь залив. Но потом иные поглотило море, другие пали под натиском размалеванных дикарей с островов, а третьи превратились в руины в ходе междоусобиц, так что уже почти тысячу лет тут стоит только Хему. Торгуют горожане лишь со своенравными океанскими людоедами, которые до самого недавнего времени (около года назад) регулярно привозили на длинных высоконосых каноэ серую амбру, кокосы, китовый ус и кораллы. Взамен горожане снабжали их красным деревом, леопардовыми шкурами, золотом, слоновыми бивнями и медной рудой, которую доставляли с неизвестного нам, асам, материка, расположенного далеко на юге.

Раса Хему угасала. Хотя в городе еще оставалось несколько тысяч жителей, многие считались рабами, так как были потомками сотен рабов. Этот народ был лишь тенью давнего величия. Еще несколько веков, и вымерли бы последние хему. Но на островах, лежащих к югу, зародилась опасность, способная одним махом покончить с ними.

Раскрашенные воины перестали приплывать для мирной торговли. Теперь они появлялись лишь на боевых каноэ, стуча копьями по обтянутым шкурами щитам и распевая варварские боевые песни. Среди них объявился вождь, он слил воедино враждующие племена и пробудил в них ненависть к Хему. Он отправился воевать не с бывшими хозяевами этих земель, ибо прежняя империя, частью которой был город Хему, рухнула еще до переселения дикарей на острова с далекого континента — колыбели их расы. И вождь дикарей не походил на своих подданных. Он был гигантом с белой кожей (вроде нас, асов), безумными голубыми глазами и алыми, как кровь, волосами.

Жители Хему видели его. Однажды ночью его боевые каноэ, переполненные раскрашенными копейщиками, прокрались вдоль берега, а на рассвете дикари хлынули вверх по расселинам в круче. Они убивали рыбаков, спавших в хижинах на берегу, рубили земледельцев, как раз собиравшихся на поля. Островитяне пытались штурмовать город. Однако в тот раз могучие стены устояли, и дикари, отчаявшись взять твердыню, отступили. Напоследок рыжий король появился перед воротами. Размахивая отрубленной женской головой, которую держал за волосы, он громогласно поклялся вернуться с таким флотом каноэ, от которого почернеет море, и стереть в пыль башни Хему. Вот он-то и его убийцы и были теми самыми врагами, для борьбы с которыми нас наняли, и мы со свирепым нетерпением ждали их, все больше и больше привыкая к благам цивилизации, ибо варвары могут за короткий срок приспособиться к обычаям культурных народов. Мы по-прежнему жили в лагере на равнине и держали мечи под рукой, но больше из врожденной осторожности, чем из опасения. Даже Асгрим, казалось, не чувствовал больше опасности, особенно после того, как Келка, обезумев от вина, убил на рыночной площади трех горожан, и за этим кровавым деянием не последовало никакой мести и никто не потребовал наказать виновника.

Одолев свою подозрительность, мы позволили жрецам провести нас в духоту и сумрак храма Иштар. Мы даже побывали во внутреннем святилище, где в темноте, пропитанной фимиамом, тускло горели жертвенные огни. Там на большом алтаре из черного с красными прожилками камня, у подножия мраморной лестницы, принесли в жертву вопящую рабыню, заклав ее. Эта лестница, пропадавшая из виду наверху, вела, как сказали нам, в обитель Иштар. Дух жертвы поднимался по ней, чтобы служить богине. Я счел это правдой, ибо после того, как тело на алтаре перестало двигаться и голоса певчих стихли до леденящего кровь шепота, где-то высоко, на верхней площадке лестницы, раздались звуки, похожие на плач, и я предположил, что нагая душа жертвы, рыдая от ужаса, предстала перед богиней.

Позже я спросил Алуну, видела ли она когда-нибудь богиню. Девушка затряслась от страха и сказала, что на Иштар могут смотреть лишь духи мертвых. Она, Алуна, никогда не ступала на эту мраморную лестницу. Алуну звали служанкой Иштар, но ее обязанности сводились к слепому подчинению жрецам с ястребиными ликами и обнаженным женщинам со злыми глазами, которые словно тени скользили в пурпурном сумраке меж колонн.

Однако среди моих друзей росло недовольство. Они устали от праздной жизни, роскоши и даже от темнокожих женщин. Ведь в душе аса неизбывно лишь вожделение кровавых битв и дальних странствий. Асгрим часто беседовал с Шаккару и Акхебой о стародавних временах. Я был очарован Алуной, а Келка каждый день напивался в винных лавках. Он пил, пока не валился без чувств прямо на улице. Но остальные воины шумно пеняли на такую жизнь и спрашивали у Акхебы, когда же явится обещанный неприятель.

— Потерпите, — отвечал Акхеба. — Враги приплывут, а с ними их рыжий король.

Над искрящимися шпилями Хему занялся рассвет. К тому дню, о котором сейчас пойдет речь, воины стали проводить в городе не только дни, но и ночи. Как раз предыдущей ночью я пил с Келкой и валялся с ним на улице, пока утренний бриз не выветрил из моей головы винные пары. С утра пораньше отправившись на поиски Алуны, я прошелся по мраморной мостовой и заглянул во дворец Шаккару, что примыкал к храму Иштар. Миновав просторные внешние покои, где еще спали жрецы и их женщины, я вдруг услышал доносящиеся из-за затворенных дверей звуки ударов плетью по обнаженному телу. Им сопутствовали жалобный плач и мольбы о пощаде. И голос молящей был мне знаком.

Дверь из проложенного серебром красного дерева оказалась заперта на засов, но я вышиб ее, словно она была из картона. Алуна стояла на четвереньках. Туника ее была задрана. Жрец с холодным, ядовитым презрением на лице бичевал ее плетью из тонких ремешков, которая оставляла на ягодицах алые рубцы. Когда я ворвался в комнату, жрец обернулся. Лицо его стало пепельным. Прежде чем он успел пошевелиться, я сжал кулак и одним ударом расколол ему череп, как яйцо, а заодно сломал шею.

Мои глаза заволокло красной пеленой. Наверное, дело было не столько в боли, которую тот жрец причинял Алуне (ведь боль в варварской жизни тех времен — дело обычное), сколько в осознании того, что жрец обладал ею... и, скорее всего, не он один.

Всякий мужчина не лучше и не хуже, чем его чувства к женщине одной с ним крови. Это — настоящий и единственный способ проверки расового сознания. Можно взять себе иноземку, сидеть за одним столом с чужестранцем и не испытывать ни малейших укоров расового сознания. Только при виде иноземца, который овладевает или собирающегося овладеть женщиной одной с вами крови, вы осознаете расовые и национальные различия. Так и я, державший в своих объятиях женщин многих народов и ставший кровным братом дикарю-пикту, затрясся от безумной ярости при виде чужака, поднявшего руку на асинью.

Я считаю, осознание, что она в рабстве у иного народа, и сопутствующий этому гнев и явились первопричинами моих чувств. Корни любви лежат в ненависти и ярости. А непривычная мягкость и нежность этой женщины выкристаллизовали мои первые смутные чувства к ней.

Теперь же я стоял, хмуро глядя на Алуну, а она рыдала у моих ног. Я не помог ей встать, не вытер ее слез, как сделал бы цивилизованный человек. Приди мне в голову такая мысль, я немедленно отверг бы ее, как недостойную мужчины.

Стоя над нею, я вдруг услышал, как меня громко зовут по имени, и в покои вбежал Келка, крича во все горло:

— Брат, они плывут, как и обещал старик! В город прибежали дозорные с утесов. Говорят, море черно от боевых лодок!

Бросив взгляд на Алуну, я повернулся, чтобы уйти вместе с пиктом. Но тут девушка, пошатываясь, встала на ноги и подошла ко мне. По ее щекам струились слезы.

— Хьяльмар! — взмолилась она, протягивая ко мне руки. — Не покидай меня! Я боюсь! Мне страшно!

— Сейчас я не могу с тобой остаться, — проворчал я. — Будет битва. Но потом я заберу тебя, и никакие жрецы меня не остановят!

Я быстро шагнул к ней. Мои руки рванулись вперед... а затем, из боязни оставить синяки на нежной коже Алуны, я их опустил. Какое-то мгновение я безмолвно стоял, и меня терзали противоречивые чувства. Они лишили меня способности говорить и действовать. Наконец, сбросив оцепенение, я вышел на улицу вслед за пиктом, которому не терпелось помахать мечом.

Солнце уже всходило, когда мы, асы, выступили к очерченным алым светом утесам. Следом за нами шли полки туземцев. Мы сбросили нарядные одежды и головные уборы, которые носили в городе. Восходящее солнце искрилось на рогатых шлемах, длинных поношенных кольчугах и обнаженных мечах. Мы шагали, позабыв о месяцах безделья и кутежей. Наши души трепетали от предвкушения схватки. Мы шли на битву, как на пир, на ходу стучали мечами о щиты, и пели гордую песнь о Ньерде, съевшем красное, дымящееся сердце Хеймдаля. Воины Хему в изумлении смотрели на нас, а люди, высыпавшие на стены города, ошеломленно качали головами и перешептывались.

Вот так и подошли мы к обрыву. Там увидели, что море, как и сказал Келка, черно от боевых каноэ с высокими носами, украшенными ухмыляющимися черепами. Десятка два лодок уже пристали к берегу, а другие покачивались на гребнях волн. Вражеские воины плясали на песке и кричали. Их вопли доносились до нас. Островитян приплыла уйма, самое малое тысячи три. Жители Хему побледнели, но старый Асгрим лишь рассмеялся, как не смеялся на моей памяти много лун. Годы спали с его плеч, как отброшенная мантия.

От подножия утесов вело наверх с полдюжины расселин, и именно по ним должны были наступать захватчики, так как ни один человек не смог бы забраться по отвесным скалам. Мы заняли позиции у верхних концов этих ущелий, а позади нас выстроились горожане. Они не намеревались бросаться в битву раньше нас, мы велели им оставаться в резерве на тот случай, если нам потребуется помощь.

Раскрашенные воины, распевая во все горло, хлынули вверх по ущельям, и мы наконец увидели их короля. Он возвышался над огромными воинами, от утреннего солнца его волосы занялись алым пламенем, а смех походил на порывы морского ветра. Он один из всей этой орды носил кольчугу и шлем, а большой меч в его руке сверкал, как серебряный.

Да, это был один из бродячих ванов, наших рыжих родичей из Нордхейма. Я ничего не знаю о его долгом пути в эти земли и не возьмусь пропеть его сагу, хотя она могла бы оказаться еще более удивительной и славной, чем песнь об Алуне или о нас.

Что за безумство, что за прихоть судьбы сделали его королем свирепых дикарей? Даже предположить не могу. Но когда ван увидел, кто ему противостоит, его яростные крики зазвучали с новой силой. Повинуясь им, раскрашенные воины хлынули вверх по ущельям, точно волны со стальными гребнями.

Мы натянули луки, и тучи стрел засвистели в расселинах. Передние ряды наступающих скосил наш гибельный дождь. Орда попятилась, а потом, сплотив ряды, опять ринулась вверх. Мы отбивали атаку за атакой, но снова и снова бросались дикари вперед в слепой ярости.

Островитяне не носили никаких доспехов, и наши длинные стрелы прошивали обтянутые кожей щиты, словно холстину. Сами они из луков били плохо. Когда удавалось подойти достаточно близко, они бросали копья. Так погибли некоторые из нас. Но мало кому из врагов удалось подступить к нам на бросок копья. Еще меньше дикарей прорвалось наверх. Помню, как один огромный воин выполз из ущелья, словно змей, с пузырящейся на губах алой пеной. Из его живота, шеи, груди, рук и ног торчали оперенные стрелы. Он был как бешеный пес, и его предсмертный укус оторвал подошву моей сандалии. Я растоптал ему голову, превратил ее в кровавое месиво.

Некоторые, очень немногие, прорвались сквозь густой смертоносный град и сошлись с нами в рукопашной, но мало выгадали на этом. В схватках один на один мы, асы, были сильнее. Наши доспехи выдерживали удары их копий, а мечи и топоры пробивали их деревянные щиты, как бумагу. Однако врагов было так много, что нас выручали только превосходные позиции. Не будь их, все мы погибли бы на утесах, и заходящее солнце осветило бы дымящиеся развалины Хему.

Весь тот долгий летний день мы держали оборону. Когда же опустели колчаны, тетивы истрепались, а ущелья заполнились раскрашенными телами, мы отбросили луки, выхватили мечи, ринулись вниз и сошлись с людоедами один на один, меч против меча. Дикари гибли как мухи, но их оставалось еще слишком много, и огонь ярости еще сильнее разгорелся в их сердцах при виде друзей и родичей, устлавших своими телами ущелья.

Островитяне рвались вперед, ревели как прибой, кололи копьями, молотили боевыми дубинами. Мы встретили их вихрем стали, кроша черепа, ломая ребра, отрубая руки и ноги и снося головы с плеч. Это была настоящая бойня. Люди едва удерживались на ногах, ступая по трупам и залитым кровью камням.

В расселине уже пролегли длинные тени, когда я встретился с королем островитян. Он стоял на ровном уступе над кручей. Его задело несколько стрел, на теле виднелись рубленые раны, но безумный огонь в глазах не померк. Громовой голос по-прежнему посылал в атаку измотанных, окровавленных воинов. В других ущельях еще ярилась битва, а здесь он стоял над грудой мертвецов, и рядом застыли два огромных телохранителя с копьями, липкими от крови асов.

Я бросился на вана. Келка мчался за мной по пятам. Двое раскрашенных воинов ринулись мне наперерез, но на них налетел Келка. Телохранители напали на пикта с двух сторон, со свистом рассекая копьями воздух. Но, как волк уворачивается от ударов, Келка уклонился от окровавленных копий. Вскоре один воин упал с выпотрошенным животом, другой рухнул поперек него, и пикт ловким ударом отхватил ему полчерепа.

Я подскочил к рыжему королю. Мы одновременно взмахнули мечами. Мой клинок сорвал с его головы шлем, а от его ужасного удара мой щит разлетелся вдребезги. Но и его меч не выдержал. Прежде чем я успел вновь рубануть, он отшвырнул рукоять с обломком клинка и вцепился в меня голыми руками. Я выпустил оружие, бесполезное в таком бою. Сжимая друг друга в смертоносных объятиях, мы качались из стороны в сторону.

Мы оказались равны по силе, но его мощь покидала тело вместе с кровью из двух десятков ран. Мы шатались и кряхтели от натуги. В висках у меня стучал пульс, а на лице рыжего вздулись жилы. Неожиданно он подался назад, и мы кувырком покатились по склону. В схватке ни он, ни я не рискнули вытащить кинжалы. Но, когда мы катились и рвали друг друга, я почувствовал, как медленно слабеет его железная хватка. Извернувшись из последних сил, я оказался наверху и вонзил пальцы в его жилистое горло. От пота и крови в глазах у меня померкло, дыхание со свистом вырывалось из легких, но я все глубже вдавливал пальцы в его гортань. Руки вана бесцельно хватали воздух, и тут я, скрипя зубами от натуги, вырвал кинжал из ножен и вонзил в тело врага. Гигант подо мной перестал шевелиться.

Затем я, полуослепленный, кое-как поднялся на ноги. Каждая жилка моего тела тряслась после отчаянной борьбы. Келка уже вознамерился отсечь вождю людоедов голову, но я этому помешал.

Когда погиб ван, ряды наступающих исторгли протяжный крик и дрогнули. Он, вождь, был тем факелом, который весь день зажигал их сердца, воодушевлял для боя. Вместе с ним дикари потеряли храбрость и веру в победу, и обратились в бегство. Мы настигали их и рубили. Преследовали орду до самого берега, как волки овечью отару. Когда островитяне домчались до своих каноэ и отчалили, мы бежали за ними по дну, пока не оказались по плечи в воде. Нас гнала вперед безумная ярость. К тому времени, когда уцелевшие дикари отплыли на безопасное расстояние, берег был завален трупами. В кровавой пене прибоя плавали тела.

На берегу и на мелководье лежали только раскрашенные дикари, но в ущельях, где бушевал жестокий бой, полегло семьдесят асов. А из оставшихся в живых почти все были ранены.

Клянусь Имиром, это было настоящее побоище! Солнце опускалось к горизонту, когда мы вернулись с кручи, усталые, запыленные, окровавленные. У нас почти не осталось сил для победной песни, но сердца радовались кровавым деяниям. За нас пели жители Хему. Они с громкими криками высыпали из города и расстелили на земле шелковые ковры, украсили наш путь розами и золотым песком. Наших раненых мы взяли с собой, но прежде спустились на берег, разломали вражеские каноэ, соорудили плот, уложили на него мертвых асов и подожгли. И еще мы на большом каноэ отправили в море рыжего вождя орды и тела его самых храбрых воинов, дабы те служили ему в стране мертвых. Он был ваном, а богатырям этого племени мы оказывали такой же почет, как и нашим павшим.

В городе я сразу стал высматривать в толпе Алуну, но тщетно. Горожане разбили палатки на рыночной площади, и мы уложили там своих раненых. Сюда же пришли туземные лекари, чтобы перевязывать раны асам. Акхеба позвал нас на победный пир в главном зале его дворца. Туда-то мы и отправились, покрытые кровью и пылью. Даже старый Асгрин скалил зубы, словно голодный волк, счищая с узловатых рук запекшуюся кровь.

Я на какое-то время задержался среди палаток, где лежали раненые. Слишком устал я, чтобы идти на пир, даже вися на плечах товарищей. Я ждал, что Алуна придет ко мне. Но она не пришла, и я отправился в большой зал королевского дворца, перед которым, вытянувшись в струнку, застыли воины Хему, человек триста, для отдания великих почестей своим союзникам, как сказал Акхеба.

Тот зал был длиной триста футов и вдвое меньше в ширину. Пол был выложен полированным красным деревом, но добрая половина его пряталась под толстыми коврами и шкурами леопардов. В каменных стенах, покрытых изящной резьбой, оказалось множество арок с дверьми из красного дерева, занавешенных бархатными гобеленами. В конце зала напротив входа сидел на троне Акхеба. Он взирал на пиршество со своего царского возвышения, по обе стороны от которого рядами стояли копьеносцы с щегольскими султанами. А за протянувшимся через весь зал обеденным столом расселись асы в мятых, грязных, пышных одеждах и доспехах. На многих были пропитанные кровью повязки. Они пили, объедались, хохотали и бахвалились, им прислуживали рабы и рабыни.

Вожди, вельможи и воины города в начищенных до блеска доспехах стояли рядом с дикими союзниками, и мне показалось, что на каждого аса приходится по три-четыре девушки, смеющихся и покорных грубым ласкам моих соплеменников. Порой визгливый женский смех перекрывал гомон пирующих. Во всей этой сцене проглядывала какая-то фальшь, натянутая легкость, искусственное веселье.

Я и тут не нашел Алуны и, выйдя через дверь красного дерева, пересек увешанные шелками покои. Освещались они плохо, я чуть не налетел на старого Шаккару. Жрец отшатнулся. Почему-то он выглядел расстроенным. Его рука что-то сжимала за пазухой балахона, — такие наряды, по словам Акхебы, в нашу честь надели все жрецы.

Думал я в тот момент лишь об одном.

— Я хочу поговорить с Алуной. Где она?

— Сейчас она исполняет свои обязанности и не может с тобой увидеться, — ответил жрец. — Приходи завтра в храм...

Он медленно пятился от меня, и по едва заметному серому оттенку смуглой кожи, по надлому в голосе я понял, что он смертельно боится и мечтает от меня избавиться. Во мне живо проснулась подозрительность варвара. Через мгновение я уже давил горло жреца и выкручивал ему руку. Я отобрал длинный нож, который он извлек из-под балахона.

— Где она, шакал? — прорычал я. — Говори, а то...

Жрец болтался в моих руках, точно марионетка, его ноги брыкались, не доставая до пола. Позвоночник так выгнулся назад, что не сломался лишь каким-то чудом. Выпучив глаза, он задергал головой, и я чуть ослабил захват.

— Она в святилище Иштар, — прохрипел жрец. — Ее должны принести в жертву богине. Сохрани мне жизнь... Я тебе все скажу... Открою тайну и весь заговор...

Но я уже знал достаточно. Схватив жреца за пояс и ногу, я вскинул его над головой и вышиб мозги ударом о колонну. Мертвец полетел на пол, а я пронесся огромными прыжками меж рядов массивных колонн и выскочил на улицу.

В городе царила тишина, как перед бурей. Той ночью по улицам не бродили толпы, празднуя победу. Двери всех домов были заперты, окна забраны ставнями. Свет нигде не горел. Я не увидел по пути ни одного сторожа. И вообще город выглядел призрачным, нереальным. Безмолвие нарушалось лишь криками, доносившимися из главного зала дворца — там пировали асы.

Я разглядел пылающие факелы на площади, где лежали раненые. Заглянув в окно дворца, я увидел старика Асгримма, сидевшего во главе стола. Руки у него были в пятнах засохшей крови, а в дырах шелкового плаща поблескивала иссеченная и пыльная кольчуга. Над головой раскачивались большие черные перья, бросая тени на его суровое лицо. Вдоль всего стола девушки обнимали и целовали полупьяных асов, снимали с них тяжелые шлемы и помогали освободиться от кольчуг, в которых после невоздержанных возлияний многим моим соплеменникам стало жарко.

Келка, словно изголодавшийся волк, грыз большую мясистую кость. Несколько смеющихся девушек дразнили его, уговаривали отложить меч, пока их веселье и назойливость не разозлили пикта. Он так огрел костью ближайшую красавицу, что она рухнула то ли замертво, то ли без чувств. Но пронзительный смех не утих и веселья нисколько не убавилось. Мне вдруг показалось, что предо мной сидят вампиры и скелеты, глумящиеся над нашим прахом.

Я поспешил дальше по безмолвной улице, пересек площадь и миновал дома жрецов. Там никого не было, кроме рабов. Вбежав в портик храма с высокими колоннами, я преодолел полосу густого мрака, выставив руки перед собой, влетел в тускло освещенное святилище и застыл как вкопанный. Младшие жрецы и обнаженные девушки стояли вокруг алтаря на коленях. Отвешивая земные поклоны, они распевали песнь жертвоприношения, а в руках держали золотые кубки для крови, что стекала по высеченным в камнях канавкам. А на алтаре, тихо стеная, как умирающая газель, лежала Алуна.

В святилище едва теплились светильники, вдобавок клубами висел фимиам. Но не дым, а жажда крови затуманила мне взор. Мой нечеловеческий крик жутко прозвенел под сводом храма, и я ринулся вперед. Меч мой крутился, точно смерч, раскалывая черепа.

От той неистовой бойни остались лишь беспорядочные обрывки воспоминаний. Помню вопли, свист стали, ужасающей силы удары, хруст костей, фонтаны крови. Жрецы рвали на себе волосы и взывали к богам, а я свирепствовал среди них — разъяренный лев, опьяненный жаждой крови. Мало кому удалось сбежать от меня.

Вижу один образ, четкий на сумрачно-красном фоне всеобщего безумия: гибкая обнаженная девушка застыла от ужаса возле алтаря. Она поднесла к губам кубок с кровью. Глаза ее горели. Я схватил ее левой рукой и швырнул на мраморную лестницу с такой яростью, что, должно быть, переломал ей все кости. Остальное помню плохо. Краткий приступ бешенства — и святилище завалено трупами. Потом я стоял среди мертвецов в храме, который теперь больше смахивал на бойню. По полу тянулись ручейки крови. Повсюду валялись куски человеческой плоти, выглядели они жутко и непристойно.

Мой меч выпал из обессилевшей руки, когда я, еле волоча ноги, приблизился к алтарю. Веки Алуны затрепетали и размежились.

— Хьяльмар! — прошептала она. И вновь ее глаза закрылись. От длинных ресниц на щеки легли тени, с тихим вздохом она пошевелила головой. Больше всего Алуна напоминала уснувшую девочку. Моя душа рвалась из груди, но уста сковала немота. Я был варваром и не умел выражать свои чувства. Опустившись на колени у алтаря, я неуверенно провел рукой по ее телу. Я поцеловал губы умирающей неловко, как зеленый юнец. Один лишь этот поцелуй... Впервые за всю свою жестокую жизнь я, ас по имени Хьяльмар, испытывал любовь к другому человеку.

Потом я медленно поднялся, постоял над мертвой Алуной и так же медленно, рассеянно подобрал меч. Едва ладонь коснулась рукояти, мой разум обуяло безумие — слепая ярость, присущая моему племени.

Со страшным криком бросился я к мраморной лестнице. Иштар! Дух Алуны отправился к богине, и пусть по пятам за этим духом явится мститель! Богиня поплатится за Алуну. Жрецы сказали, что Иштар живет наверху и лестница ведет в ее обитель. Казалось, меня там ждут туманные царства звезд и теней. Я поднялся на головокружительную высоту, и святилище внизу обернулось неясной россыпью тусклых огней. Вокруг меня разливалась тьма.

Неожиданно я вышел, но не на широкие звездные просторы, где витают божества, а к решетке с золотыми прутьями. По ту сторону прутьев рыдала женщина. Но это оказалась не нагая душа Алуны перед божественным престолом — ее плач я бы узнал, будь она хоть живой, хоть мертвой.

В безумном гневе схватился я за прутья решетки. Они согнулись под моим натиском. Я вырвал их и пролез в отверстие, едва сдерживая крик берсеркера. В глубокой нише тускло светил факел, благодаря ему я увидел, что нахожусь в круглом помещении со сводчатым потолком, и стены, и потолок, казалось, были сделаны сплошь из золота. Вокруг меня стояли бархатные ложа с шелковыми подушками, на одном из них возлежала плачущая нагая женщина. Я увидел на ее теле следы от бича и остановился, напрочь сбитый с толку. Где же богиня Иштар?

Должно быть, я произнес этот вопрос вслух, коверкая язык Хему. Девушка подняла голову и устремила на меня взор темных очей. Она показалась мне очень красивой, но было в ее красоте что-то чуждое, неестественное, непостижимое для меня.

— Я и есть Иштар, — ответила она. Голос ее звучал тихо, как отдаленный малиновый перезвон колокольчиков, и его прерывали рыдания.

— Ты? — Я ахнул. — Ты — Иштар, богиня Хему?

— Да! — она поднялась на колени, ломая белые руки. — О, человек, кто бы ты ни был... даруй мне милосердие, если оно вообще существует! Снеси мне голову с плеч и покончи с муками, длящимися уже целую вечность!

Эти слова заставили меня попятиться и опустить меч.

— Я пришел отомстить кровожадному божеству, — проворчал я. — Не собираюсь убивать хнычущую рабыню. Если ты — Иштар, то... что все это значит?

— Внемли же, я поведаю правду! — вскричала она, приближаясь ко мне на коленях и хватая подол кольчуги. — Только выслушай, а потом даруй малость, о которой я прошу... порази меня своим мечом! Я — Иштар, дочь царя сумеречной Лемурии, страны, давным-давно погрузившейся в море. Еще в детстве я была отдана в жены Посейдону, богу моря. Жуткой и таинственной брачной ночью, когда я лежала на груди океана, Посейдон даровал мне вечную жизнь, но она за долгие века моего плена стала сущим проклятием... Но в те далекие времена я жила в пурпурной Лемурии, молодая и красивая, как и сейчас. Мои товарищи по детским играм старели и седели, а я оставалась прежней. А потом Посейдону надоели Лемурия и Атлантида. Он встал и тряхнул своей пенистой гривой. Его белые скакуны промчались над степями, шпилями и алыми башнями, но, как и прежде, волны моего владыки, Посейдона, мягко вынесли меня на берег. Там меня и нашли жрецы. Жители Хему утверждают, что пришли на эти берега из Лемурии, но на самом деле они — раса рабов, говорящая на убогом языке невольников.

Когда я обратилась к ним по-лемурийски, жрецы закричали народу, что Посейдон ниспослал им богиню. Люди пали ниц и стали поклонятся мне. Но жрецы уже тогда были такими же хитрыми и коварными, как сейчас... Эти некроманты и демонопоклонники не признают никаких богов, кроме пантеона Внешней Бездны. Они заточили меня в этот золотой купол и пытками вырвали мою тайну... Более тысячи лет народ почитает меня, и лишь иногда людям позволяют увидеть их богиню мельком на мраморной лестнице, полускрытую дымом... или услышать, как я говорю на чужом языке. Но жрецы... О, боги My, чего я только не вытерпела от них! Богиня для народа, рабыня для жрецов!

— Почему ты не погубишь их с помощью магии? — недоуменно спросил я.

— Я не колдунья. Хотя ты принял бы меня за волшебницу, если б я открыла тебе все мои тайны... Лишь одно колдовство я могу сотворить... колдовство, влекущее за собой ужасную, всесокрушающую гибель... Но для этого я должна прийти на рассвете к берегу и позвать Посейдона. Тихими ночами я слышу, как он бушует за утесами. Он спит и не внемлет моим крикам. И все же, если б я могла встать у него на виду и призвать, он внял бы... Жрецы хитры, они держат меня вдали от грозного супруга... Больше тысячи лет не смотрела я на его могучее голубое тело...

И тут мы оба вздрогнули. Откуда-то издалека донесся до нас страшный, дикий гам.

— Измена! — воскликнула она. — Твоих соплеменников убивают на улицах! Вы уничтожили врагов, которых боялись горожане, но теперь народ Хему восстал против вас!

С проклятьем бросился я вниз по лестнице, метнул лишь один, полный муки, взор на тело, лежавшее на алтаре, и выбежал из храма. На улице, за домами жрецов, звенела сталь. Оттуда доносились предсмертные вопли, крики ярости, громоподобный боевой клич асов. Горожане тоже кричали, охваченные ненавистью и ликованьем. Но эти возгласы перемежались воплями страха и боли. Я не узнал улицы — совсем недавно они были безмолвными и пустынными, а теперь кишели вооруженными людьми. Из лавок, хижин и дворцов выскакивали горожане с оружием в руках, чтобы помочь солдатам, которые дрались с желтоволосыми чужеземцами. Эту адскую сцену освещали многочисленные пожары.

Мимо меня с воем пробегали горожане. Когда я приблизился к дворцу короля, ко мне, пошатываясь, подошел воин-ас, точно щепка морской волной, выброшенный бурей битвы. Он был без доспехов и сгибался чуть ли не пополам. Из груди торчала стрела, ладони прижимались к животу.

— Вино было отравленным, — простонал он. — Нас предали и обрекли на гибель! Мы перепились, и женщины уговорили нас отложить мечи и снять доспехи. Только Асгрим и пикт не поддались на уговоры. А потом женщины выскользнули из зала. Старый стервятник Акхеба тоже куда-то подевался! Ах, Имир, у меня не кишки в животе, а завязанный узлом канат! А потом из всех дверей хлынули лучники и осыпали нас стрелами. Воины Хему обнажили мечи и накинулись на нас... Наводнившие зал жрецы выхватили ножи. Слышишь, это кричат на рыночной площади, там режут глотки нашим раненым?! Имир, ты мог бы посмеяться... но это... Ах, Имир!

Воин повалился на мостовую. Его тело выгнулось, как натянутый лук, на губах выступила пена, руки и ноги задергались в страшных конвульсиях. Я помчался на площадь. На противоположном ее краю и на улице перед дворцом шел бой. Там колыхалась огромная толпа.

Отряды темнокожих воинов в доспехах бились с полуголыми желтоволосыми великанами, которые разили и рвали врагов, словно разъяренные львы. Оружием им служили только сломанные скамьи, мечи и копья, отнятые у врагов, или просто голые руки. У всех на губах выступила пена, страшная боль терзала их тела, но, клянусь Имиром, они погибали недаром. Под ногами у них сплошным ковром лежали расчлененные трупы. Асы дрались, будто дикие звери, которых свирепость покидает только с самой последней искоркой жизни.

Дворец, где шел кровавый пир, был охвачен пламенем. В его отблесках я увидел стоящего на тронном помосте старого Акхебу, он трясся как лист на ветру, лицезрея, к чему привело его вероломство. Рядом с ним возвышались два могучих телохранителя. Бой шел на всей площади. Я увидел Кепку. Он был пьян, но это ничуть не отразилось на качествах бойца. Пикт стоял посреди скопища врагов, и его длинный нож сверкал в свете пожара, вспарывая глотки и животы, выпуская на мраморную мостовую кровь и внутренности.

С глухим злобным ревом бросился я в гущу битвы, и через несколько минут мы с Келкой стояли рядом в кольце трупов.

Он по-волчьи оскалился, играя желваками.

— Хьяльмар, в вине был демон! Он дерет мне внутренности, словно дикая кошка... Давай еще поубиваем их, прежде чем умрем. Гляди, наш старик дает последний бой!

Я взглянул туда, где прямо перед горящим дворцом, среди многочисленной стаи горожан-шакалов, возвышалась могучая фигура Асгрима. Его меч сверкал, вокруг, как трава под косой, падали враги. Какой-то миг черные перья его султана колыхались над ордой, а потом исчезли под орущей волной.

В следующий миг я огромными прыжками понесся к мраморной лестнице. Мы врезались в шеренгу воинов на нижних ступенях и прорвали ее. Враги нахлынули сзади, пытаясь стащить нас вниз, но Келка развернулся, и его длинный нож затеял смертоносную игру. Враги навалились на пикта со всех сторон, и он умер, как и жил, рубя и убивая в безмолвном неистовстве, не прося и не давая никому пощады.

Я взбежал по лестнице, и старый Акхеба взвыл при виде меня. Мой сломанный меч остался в груди одного из стражников, на двоих телохранителей Акхебы я бросился с голыми руками. Они ринулись навстречу с копьями наперевес. Я схватил копье и дернул на себя, застав его хозяина кубарем покатиться вниз по лестнице. Другой пробил мою кольчугу, по древку заструилась кровь. Но выдернуть копье и снова ударить мой враг не успел, я пальцами разорвал ему глотку. Выдернув из раны и отшвырнув копье, я кинулся к Акхебе, а тот с воплем подпрыгнул что было сил и ухватился за край крыши позади возвышения. Отчаяние придало ему смелости. Он карабкался по крутой крыше, точно обезьяна, хватаясь за резные украшения. И непрестанно выл, как побитая собака.

Я гнался за ним. Моя жизнь уходила вместе с кровью, сочащейся из раны под кольчугой. Одежда уже вся промокла, но свирепость дикого зверя еще не покинула меня. Визжа от страха, король лез все выше, я не отставал, пока мы не не оказались на относительно плоском коньке в пятидесяти футах над мостовой. Тут мы остановились.

Перекрывая адский шум битвы и неистовые завывания Акхебы, над городом прозвенел странный, западающий в память крик. На вершине огромного золотого купола, над всеми башнями и шпилями стояла обнаженная женщина с развевающимися по ветру волосами. Она четко выделялась на фоне заката. Это была Иштар. Она размахивала руками и выкрикивала страстные призывы на незнакомом языке. Девушка сбежала из золотой клетки, которую сломал я. Теперь она стояла на куполе и призывала бога своего народа — Посейдона!

Но мне нужно было свершить месть. Я приготовился к прыжку, зная, что мы с Акхебой разобьемся, рухнув с высоты пятьдесят футов. Но тут прочная каменная кладка под ногами закачалась. Акхеба завопил еще громче. С громовым треском отдаленные утесы рухнули в море. Раздался грохот, как будто твердь под нами дробили гигантским молотом. У меня на глазах вся огромная равнина заходила ходуном и накренилась к югу.

Землю рассекли огромные трещины, и вдруг с неописуемым грохотом стали рушиться стены и башни. Весь город Хему пришел в движение! Превращаясь в развалины, он соскальзывал в море, а оно с ревом поднималось навстречу! Башня опрокидывалась на башню, они рассыпались, перемалывая вопящих людей в пыль, камнями расшибая их в лепешку. Только что передо мной высился город со шпилями и башнями, а теперь я вижу безумный, хаотический, адский пляс каменных обломков! Шпили раскачиваясь над руинами и падали один за другим.

А купол по-прежнему возвышался над обломками. Девушка-богиня все еще кричала и жестикулировала. Потом с ужасным ревом море взметнулось и огромные щупальца зеленой пены обрушились на развалины. Волны росли и росли, пока вся южная часть города не скрылась в бурлящем море.

Какое-то мгновенье конек древней крыши, устоявшей при первом натиске стихии, возвышался над руинами. Улучив момент, я прыгнул и схватил старика Акхебу. Его предсмертный крик зазвенел у меня в ушах. Мои пальцы рвали его плоть, словно гнилую тряпку. Мышцы отрывались от костей, а сами кости превращались в крошево. Грохот землетрясения терзал мой слух. У самых ног бушевали зеленые волны. Внезапно прямо подо мной каменную кладку пересекла трещина, и меня объяла вода. И я успел подумать лишь о том, что Акхеба умер от моей руки раньше, чем волны коснулись его тела.

Я с криком вскочил, вскинув руки перед собой, словно пытаясь отразить натиск бурлящих волн. Я зашатался. Чувства переполняли меня. Хему и старый король исчезли. Я — одноногий инвалид — стоял на заросшем мескитом холме, и солнце висело в небе чуть выше края равнины. После того, как незнакомка провела рукой у меня перед глазами, прошли считанные секунды. И вот она стоит, глядя на меня с загадочной улыбкой, в которой иронии вряд ли больше, чем жалости.

— Что это было?! — ошеломленно воскликнул я. — Я — Хьяльмар... Я Джеймс Эллисон! Тогда Залив был морем... Великие Прерии простирались до самого океана, а на берегу стоял проклятый город Хему. Нет! Не могу поверить! Я схожу с ума. Ты меня загипнотизировала... Заставила увидеть сон...

Женщина отрицательно покачала головой.

— Нет, Хьяльмар, все это было на самом деле. Только давным-давно.

— А куда подевался Хему? — спросил я.

— Его развалины спят в синих водах Залива, куда их смыло многие века назад.

— А что случилось с Иштар — той женщиной, их богиней?

— Разве она не сказала, что ее муж — Посейдон? Супруг услышал зов и уничтожил злой город, а ее вынес невредимой на своей груди. Иштар бессмертна. Она обошла много стран, жила среди многих народов, пока не усвоила суровый урок. Та, кто некогда была рабыней жрецов, стала их повелительницей. Богиней ее сделала жестокая ирония судьбы, но после гибели Хему Иштар осталась богиней по праву, в силу своей мудрости, накопленной за века... Она звалась Иштар у ассирийцев, Ашторет у финикийцев. Она была Милиттой и Белит в Вавилоне. Да... Изидой в Египте, Астартой в Карфагене. Саксы называли ее Фрейей, греки — Афродитой, римляне — Венерой. Разные народы давали разные имена и по-разному поклонялись ей, но всюду она оставалась прежней, и огни на ее алтарях никогда не гасли.

С этими словами женщина подняла на меня ясные темные глаза. Последний луч заката озарил ее необыкновенное, но очень красивое лицо в обрамлении черных как ночь волос. У меня вырвался крик:

— Ты! Иштар! Значит, это правда! Ты бессмертна... Вечная женщина, корень и исток мироздания... символ бесконечной жизни! А я в прошлой жизни был Хьяльмаром и познал упоение битвы, сладость побед, яркую славу войны, дальние страны...

— Воистину, ты познаешь их вновь, усталый человек, — тихо сказала Иштар. — В скором времени ты расстанешься с этой уродливой маской беспомощного калеки и облачишься в новое одеяние, прочное и сверкающее, как доспехи Хьяльмара!

Наступила ночь. Уж не знаю, куда пропала та женщина. А я сидел один-одинешенек на холме, и ночной ветер шуршал на песчаных наносах, о чем-то шептался с мрачными зарослями мескита.

Примечания

1

Аргонн — местность (плоскогорье) во Франции, где во время Первой Мировой войны происходили ожесточенные бои

(обратно)

2

имеется в виду Мексиканский залив

(обратно)

Оглавление

  • *** Примечания ***