Печаль Гота Одина [Пол Уильям Андерсон] (fb2) читать постранично

Пол Андерсон

Печаль Гота Одина

— О, горе отступнику! — Голос, мной слышанный, так возвещал. — Доля тяжка нибелунгов, и Один погружен в печаль.

Уильям Моррис. «Сигурд Вольсунг»

372 г.

Входная дверь распахнулась, и в залу ворвался ветер. Пламя в очагах вспыхнуло с новой силой; едкий дым, клубившийся под крышей, в которой были проделаны отверстия, чтобы он выходил наружу, устремился вниз. Ярко засверкало сложенное у двери оружие: наконечники копий, лезвия топоров, шишечки щитов и рукоятки клинков засияли неожиданным светом. Мужчины, что сидели за столами, вдруг притихли; женщины, подносившие им рога с пивом, принялись беспокойно озираться по сторонам. В полумраке, царившем в зале, как будто ожили резные лики богов на колоннах, а вслед за одноруким отцом Тивасом, Донаром и Братьями-Конниками пробудились к жизни изображения зверей и славных воинов, и словно зашелестели листьями переплетенные ветви на деревянных стенных панелях. «Ух-ху», — шумно вздохнул ледяной ветер.

Показались Хатавульф и Солберн. Между ними шагала их мать Ульрика, и взгляд ее был не менее свирепым, чем у ее сыновей. Они остановились — на мгновение, но тем, кто ожидал их слова, этот миг казался неимоверно долгим. Потом Солберн закрыл дверь, а Хатавульф сделал шаг вперед и поднял правую руку. В зале установилась тишина, которую нарушало лишь потрескивание дров да учащенное дыхание людей. Первым, однако, заговорил Алавин. Вскочив, он воскликнул:

— Мы идем мстить! — Голос его сорвался: ведь Алавину минуло всего только пятнадцать зим.

Воин, сидевший рядом, потянул мальчика за рукав.

— Садись, — проворчал он, — и слушай, что скажет вождь.

Алавин поперхнулся, покраснел — и подчинился.

Хатавульф криво усмехнулся. Он пришел в мир на девять лет раньше своего нетерпеливого единокровного брата и на четыре года опередил родного брата Солберна, но выглядел куда старше — высокий, широкоплечий, с соломенного цвета бородой и походкой крадущегося дикого кота. Он правил соплеменниками вот уже пять лет, со дня смерти своего отца Тарасмунда, а потому возмужал духом быстрее ровесников. Находились, правда, такие, кто уверял, что Хатавульф беспрекословно повинуется Ульрике, но всякому, кто ставил под сомнение его мужество, он предлагал поединок, и мало кому из противников вождя удавалось уйти с места схватки на собственных ногах.

— Да, — произнес негромко Хатавульф, но его услышали даже те, кто располагался в дальнем конце залы. — Несите вино, женщины. Гуляйте, мои храбрецы, любите жен, готовьте снаряжение. Друзья, предложившие помощь, спасибо вам. Завтра на рассвете мы поскачем отомстить убийце моей сестры.

— Эрманариху, — пробормотал Солберн. Он был ниже Хатавульфа ростом и волосы его были темнее; труд земледельца и ремесленника гораздо больше привлекал его, нежели война или охота, однако он словно выплюнул то имя, что сорвалось с его уст.

По зале пробежал ропот. Смятение среди женщин: одни отшатнулись, другие кинулись к своим мужьям, братьям, отцам, возлюбленным, за которых собирались выйти замуж. Те же — кто обрадовался, кто помрачнел. Среди последних был Лиудерис, воин, осадивший Алавина. Он встал на скамью, чтобы все видели его — коренастого, седого, покрытого шрамами, вернейшего сподвижника Тарасмунда.

— Ты выступишь против короля, которому принес клятву? — спросил он сурово.

— Клятва утратила силу, когда Эрманарих приказал затоптать Сванхильд конями, — ответил Хатавульф.

— Но он говорит, что Рандвар покушался на его жизнь.

— Он наговорит! — вмешалась Ульрика, становясь так, чтобы быть на свету. Рыжие с проседью кудри обрамляли ее лицо, черты которого казались отмеченными печатью Вирд^[1]. Шею Ульрики обвивало янтарное ожерелье из северных земель, плащ был подбит роскошным мехом, а на платье пошел восточный шелк, — ведь она была дочерью короля и вдовой Тарасмунда, род которого вел свое начало от богов.

Стиснув кулаки, она бросила Лиудерису и остальным:

— Нет, не из пустой прихоти замыслил Рандвар Рыжий убить Эрманариха! Слишком долго страдали готы под властью этого пса. Да, я называю Эрманариха псом, который недостоин жизни! Пускай он возвеличил нас и раздвинул пределы от Балтийского моря до Черного, пускай. То — его пределы, а не наши, и они отойдут с его смертью. Вспомните лучше о податях и поборах в казну, об обесчещенных девушках и женщинах, о неправедно захваченных землях и обездоленных людях, о зарубленных и сожженных заживо за то только, что осмелились противоречить ему! Вспомните, как он, не сумев заполучить сокровища своих племянников, не пощадил никого из их семей, как он повесил Рандвара по навету Сибихо Маннфритссона, этой змеи, что нашептывает ему на ухо! И спросите себя вот о чем: если Рандвар и впрямь был врагом Эрманариха, врагом, которого предали,