А Фост Одатэ.. [Сергей Николаевич Белкин] (fb2) читать онлайн

Белкин Сергей Николаевич А Фост Одатэ..

Светлой памяти

Александра Валентиновича Белоусова

Из мемуарного цикла "Портреты"

Единственный подлинный рай - потерянный.

Х.Л. Борхес

Вы, господа, наверняка, каким-либо образом представляете себе гибель цивилизаций. Возможно, в виде потопов, землетрясений, громов и молний, разверзшейся земли. При этом вам слышатся стоны и крики гибнущих людей, а как итог катаклизма - пустыня, вымершая земля, и только спустя тысячелетия, быть может, снова начинается организованная жизнь ...

Но вовсе не обязательно это бывает именно так: мы с вами, между прочим, непосредственные участники безвозвратной гибели неповторимой и высокоразвитой цивилизации. Ее исчезновение прошло относительно тихо, и главное - никаких выжженных пустынь и лунных ландшафтов. Внешне все осталось почти таким же, как и раньше, даже люди, в основном, остались живы ...

Ан цивилизации-то уж и нет! Жизнь - есть, а прежней-то цивилизации - нету-ти...

И то, что считалось прежде сорняком, почитается как достойный цветок и плод. А и как же не признать лебеду царицей флоры в безводной пустыне?

Гибель цивилизации не обязательно есть смерть - это просто другая форма жизни. В результате усилий, люди способны от одной цивилизации перейти к другой, которую они посчитают более совершенной и назовут это прогрессом. Могут, однако, уничтожив одну цивилизацию, не создать взамен ничего, позволяя ветрам и дождям разрушать храмы, а сорнякам покрывать красивым зеленым ковром некогда оживленные улицы, площади и дворы. При желании, и это можно назвать прогрессом, провозглашая злом любую антропогенную сущность. Можно, однако, поступить и третьим способом, - уничтожив сердцевинную суть одной цивилизации, на ее материальном остове, в тех же стенах, начать новую жизнь: развесить образы новых кумиров и начертать новые заповеди, а несогласных, либо неверных - изгнать, поработить, казнить.

Так Святая София в Константинополе была превращена в мечеть, а древние фрески с ликами православных Святых и Апостолов были вырублены кривыми ятаганами. И уже другой голос, на другом языке призвал новых людей на новую молитву... И - заметьте - тоже во имя любви, добра и счастья...

И как узнать нам, что есть благо, что есть прогресс? И надо ли нам знать об этом?..

* * *

Я приглашаю вас совершить несколько путешествий в утраченный мир, перебирая, как, археолог, всякие осколки и остатки, сохранившиеся в культурном слое моей памяти.

Сегодня я поведу вас в "наш институт".

Если бы можно было бы каким-то образом измерить интеллектуальный потенциал разных организаций и учреждений Кишинева периода, скажем, семидесятых годов, а потом на макете города каждую организацию изобразить в виде параллелепипеда, высота которого будет пропорциональна коэффициенту интеллектуальности, то, несомненно, наш институт возвышался бы над всем городом, как огромный небоскреб. Все остальное выглядело бы как холмистая равнина с отдельными небольшими избушками и столбиками. Не хочу чересчур обидеть другие институты и университет - они, конечно, тоже были бы достаточно заметны, просто наш институт еще и на вершине холма!

"Наш" корпус - это Академическая, 5. Здесь находился Институт прикладной физики АН МССР, Институт математики с Вычислительным центром, Отдел энергетической кибернетики.

Я не пишу историю научных исследований в Молдавии или историю нашего института. Скорее всего, я просто хочу поделиться своими эмоциональными воспоминаниями о том, чего уж нет, и более не будет никогда.

Вначале о самом здании, в котором находился Институт. Это большой четырехэтажный корпус, расположенный параллельно улице Академической, торцом выходящий в сторону Котовского шоссе. Сначала вход в здание был с этого торца, а потом, когда построили двухэтажную пристройку для Вычислительного центра, их соединили, и входить все стали с Академической, через главный вход.

О существовании этого здания и находящихся в нем заведениях я узнал от своего старшего брата, который в конце шестидесятых годов начал работать в лаборатории электроискровой обработки материалов. Ею заведовал Борис Романович Лазаренко. Он же возглавлял и Институт прикладной физики. От своего брата я много слышал об этом Лазаренко, но - самое для меня удивительное - он был упомянут в школьном учебнике физики! Это просто поражало воображение - Ньютон, Ампер, Гальвани, Фарадей, Паскаль - и "супруги Лазаренко, открывшие метод электроискровой обработки материалов".

Борис Романович был, несомненно, личностью столь же яркой, сколь и противоречивой. Талантливый изобретатель, опытный организатор науки, он не был научным эрудитом и не отличался глубиной знаний в фундаментальных областях науки. И, тем не менее, Институт создал он и, как теперь стало ясно, достаточно эффективно им управлял вплоть до своей смерти в 1979 году.

Но пусть о нем напишут те, кто знал его ближе, чем я.

Институт тогда был еще в, так называемом, химкорпусе - соседнем здании, где ныне, но вряд ли присно, пребывает Институт химии.

Когда был построен новый корпус, состоялся переезд. Для всех, кто в этом принимал участие, событие приобрело характер важнейшей реперной точки на шкале времени: до переезда, после переезда.

Но это тоже не мои воспоминания.

Мои воспоминания начинаются с рассказа старшего брата о том, что угол здания нового корпуса декорирован рельефным панно, на котором выдолблен чертеж к теореме Пифагора, математические формулы, а во дворе сделан фонтан в форме ленты Мёбиуса.

Последнее обстоятельство ранило в самое сердце. Мои первые сведения о ленте Мёбиуса были связаны с популярным некогда романом "Экипаж "Меконга". Напомню сюжет: один изобретатель с помощью, скажем так, электрода, изготовленного в форме кольца, или ленты Мёбиуса, создал такое устройство, что любое тело, прошедшее сквозь это кольцо в момент течения через нее тока, становился "проницаемым"! То есть, оставаясь видимым, любой предмет, став "проницаемым", (в том числе и человек!) мог проходить сквозь любые препятствия, не встречая сопротивления среды.

Эта идея будоражила юношеское воображение, порождала множество прекрасных фантазий. Однако, читая книгу еще в младших классах школы, я думал, что "лента Мёбиуса" - просто выдумка автора, некий словесный образ, за которым ничего не стоит. Впоследствии, я узнал, что такое "лента Мёбиуса" и отнесся к использованию этого образа в качестве фонтана как к высокому проявлению эрудиции и интеллекта. Ну, как тут было не восхититься!

Первое памятное посещение этого замечательного места состоялось в 1973 году, когда я, сопровождаемый доктором физико-математических наук Святославом Анатольевичем Москаленко, пришел к нему в Отдел теории полупроводников и квантовой электроники, чтобы подготовить курсовую работу.

Святослав Анатольевич провел меня по комнатам и со всеми познакомил. В первой комнате, напоминавшей зимний сад, находились кандидаты физико-математических наук Петр Иванович Хаджи, Мирча Илларионович Шмиглюк и Мирча Флорьевич Миглей. Шмиглюк оказался именно тем, кто здесь разводил цветы. Цветов было очень много, поэтому для их размещения была выстроен специальный трехуровневый стенд. Во второй комнате находились кандидаты физико-математических наук Александр Васильевич Леляков, Анна Ильинична Бобрышева и Иван Иванович Жеру. В третьей комнате находился кабинет Святослава Анатольевича. В этот свой приход я больше ничего и не увидел. Моим руководителем был назначен Мирча Флорьевич Миглей. Курсовая писалась так: к концу срока, когда надо было что-то сдавать, Святослав Анатольевич дал мне переписать часть введения к своей монографии "Бозе-эйнштейновская конденсация экситонов и биэкситонов". А до этого он мне тоже давал что-то почитать, советовал походить на их семинары - я все это честно делал, но ничего не понимал - ни на семинарах, ни в статьях. Не понимал настолько, что не мог даже задавать никаких вопросов.

Впрочем, за курсовую мне поставили пятерку.

На следующий год я здесь же писал дипломную работу. К этому времени я уже кое-что стал понимать, но весьма отрывочно и не глубоко. Что-то я даже вычислял под руководством Мирчи Флорьевича. Совершал какие-то преобразования над гамильтонианом, рисовал длинные цепочки фейнмановских диаграмм... Дипломная работа, в общем, тоже была успешно выполнена. Как она называлась, - не помню. То есть вообще не помню - даже приблизительно. В ходе работы над дипломом я не очень-то расширил свое знание института и его сотрудников. Понаслышке-то я знал немало - от своего брата, - да и меня многие в институте знали в лицо, опять же, как младшего брата Павла Белкина. Но личных контактов почти не было - только в пределах Отдела Святослава Анатольевича.

По окончании Университета, я, конечно, хотел вновь оказаться в институте, но меня распределили на кафедру Оптики и спектроскопии, где я и отработал положенные три года. Об этом я когда-нибудь, возможно, напишу сценарий фильма ужасов. Как только у меня возникло юридическое право уволится с места распределения, я, продемонстрировав незаурядную изворотливость, вновь оказался в стенах Института - уже как аспирант. Именно об этом периоде - конце семидесятых - я и буду вспоминать.

* * *

Не буду придерживаться какого-либо временного порядка в своих воспоминаниях. Начну с фойе, - а там видно будет.

Большое, прохладное, слабоосвещенное фойе почти всегда было полупустым. С правой стороны - актовый зал. Если в нем ничего не происходит, дверь в зал заперта. За соседней дверью, ведущей в небольшую комнату за сценой, некоторое время находилась часть лаборатории Виктора Анатольевича Коварского, но, к концу семидесятых они оттуда уже переехали, и в комнате то образовывали агитпункт, то размещали кого-то, вроде коменданта.

Сам по себе актовый зал достоин более подробного описания.

Ряды кресел в зале расположены под сильным уклоном, занимая по высоте два этажа. Сиденья разделены двумя проходами по вертикали, образовывая узкие боковые ряды - по два кресла в каждом, вдоль левой, и вдоль правой стены. Центральная часть состояла из полутора десятков мест по ширине. На уровне верхнего ряда был поперечный проход и еще одна дверь, через которую можно было не только войти когда угодно, но - и это самое главное - смыться. В нижнем, первом ряду перед сценой усаживалось то начальство, которое, почему-либо, в этот момент не оказывалось в Президиуме, и мимо которых уйти без последствий и объяснений было трудно. Возможность смыться высоко ценилась на открытых партийных собраниях, куда сгоняли всех подряд, и заставляли слушать, как правило, совершенно неинтересные доклады и обсуждения. Кроме того, на весьма продолжительных институтских собраниях также весьма желательно было иметь возможность незаметно уйти, когда надоест.

В этом же зале проходили защиты диссертаций, научные конференции, семинары. Ваш покорный слуга тоже здесь защищал свою диссертацию, название которой сейчас уже и для меня звучит как шаманский заговор, как некое заклинание: "оптическая нутация и бистабильность в системе когерентных фотонов, экситонов и биэкситонов в полупроводниках при высоких уровнях возбуждения".

Первый раз я попал в этот зал задолго до аспирантуры: старший брат привел меня на просмотр фильма "Андрей Рублев". В те далекие времена - конец шестидесятых, или начало семидесятых - при Институте еще не существовал, так называемый, "Зал трудного фильма", созданный и ведомый стараниями Жени Попова. (Через много лет мы с Женей сойдемся на почве любви к кинематографу. Он вовлечет меня в работу созданного им киноклуба "Синема". Потом, в результате интриг, при воспоминании о которых мне стыдно до сих пор, этим киноклубом начну заведовать я, потом создам Федерацию киноклубов и - пошло, поехало! - но это уже годы "перестройки", не к ночи будь помянута. С Женей мы расстались, причем не прав был я, а он был несправедливо мною обижен. С тех пор, каждое Прощеное Воскресение я вспоминаю о нем и говорю: "Прости меня, Женя Попов".) Так вот: тот памятный просмотр был организован комсомольской организацией института, а мой старший брат был комсоргом, поэтому блат мне был обеспечен. Фильм мне понравился, равно как и ощущения причастности к "избранным" и к "запретному".

Да, всякий, кто работал в ИПФ, помнит актовый зал. Только здесь мог собраться Институт целиком, и всех сотрудников можно было увидеть одновременно, здесь происходили словесные баталии, выплескивались на поверхность протуберанцы глубинных интриг и противоречий, протекавших в Институте...

С левой стороны фойе была дверь, ведущая в блок из нескольких комнат, относящихся к ВЦ (Вычислительному Центру). Как раз в тот период времени шла замена устаревшей БЭСМ на новые ЕС ЭВМ, отказ от АЛГОЛа и переход к ФОРТРАНУ, замена узкой бумажной ленты с результатами на широкие листы хорошей бумаги. В эти комнаты надо было обращаться для пробивки перфокарт, для получения консультаций в процессе отладки программ. Помнится, в этой связи популярной личностью среди множества самоучек, прибегающих к помощи ЭВМ, стал некто Коротков из института математики: он понимал смысл сообщений, которые выдавала ЭВМ и мог посоветовать, что делать дальше.

В глубине фойе имелся гардероб, который, между прочим, работал, и в нем были гардеробщицы, номерки - все, как полагается. За гардеробом - туалеты. Чистые.

В центре фойе начиналась винтовая лестница, ведущая на второй этаж. Слева от нее сидели вахтеры, которые на самом деле проверяли пропуска и, иногда, ловили опоздавших.

Молодые читатели могут спросить, что такое "ловить опоздавших"? Для новичков расскажу, а остальных потешу совместными воспоминаниями.

В те времена считалось, что трудовая дисциплина важна. Начальство полагало, что, если рабочий день начинается в 9 часов, а заканчивается в 18¹⁵, то приходить на работу надо не в 9⁰⁵, например, а не позже 9⁰⁰. Уходить раньше 18^15, без уважительной причины, также было строго запрещено. Для борьбы с нарушителями время от времени устраивались облавы: рядом с вахтером выстраивались члены комиссии: представители дирекции, партбюро, комсомольской организации и профкома. Всех опоздавших записывали в специальный журнал, а потом использовали (или не использовали) эту провинность для обоснованного лишения каких-либо благ. Периоды либерализма сменялись периодами репрессий. Так, помнится, был период, когда взыскание можно было получить, даже если тебя просто замечал кто-нибудь из начальства в рабочее время где-нибудь за пределами института: на улице, на рынке, в магазине. Однажды, впрочем, и заместитель директора академик Гицу получил от не растерявшегося мэнээса "щелчок по носу". Дело было в том, что Гицу встретил этого парня среди бела дня аж на Старой Почте, и, злорадствуя, спросил: "А ты почему не на работе?" На что получил незамедлительный ответ: "А у нас, Дмитрий Васильевич, сейчас обеденный перерыв". Оба посмотрели на часы и убедились, что, действительно, уже пять минут второго, то есть обеденный перерыв начался целых пять минут назад, следовательно, на работе находиться не обязательно.

То, что от института до Старой Почты добираться более часа, в расчет принимать было невозможно, ибо это не юридическая категория. Оба это поняли, и Гицу рассмеялся. Так находчивость была вознаграждена.

Теперь поднимемся по полувинтовой лестнице на второй этаж. Там находились буфет, библиотека и машинные залы ВЦ. Буфет работал весьма интенсивно, - в нем обедали все, находившиеся в этом огромном здании. А это, я думаю, много сотен человек. Кроме обедов, через буфет реализовывали дефицит для сотрудников. Кажется, это были куры и цыплята, какие-нибудь консервы, колбасы, творог. Выстраивалась очередь, один держал место для всей лаборатории, народ нервничал и раздражался, поскольку для всех не хватало...

Помнится, как на посторонних производила впечатление академическая вольница тех лет: желающие спокойно пили пиво как во время обеда, так и в любое другое время. Поработаешь в библиотеке - попьешь пивка!

А когда часа в четыре буфет закрывался, из него выходила с двумя тяжело груженными сумками буфетчица и, под задумчивые взгляды научных работников, не спеша уходила домой...

Потом библиотеку перевели на четвертый этаж, буфет почему-то закрыли, и все помещения были отданы ВЦ.

А на ВЦ-то у нас друзей много... Как сейчас вижу: поднимаешься по лестнице, - а там, на диванчике под пальмами сидит Арик Унгер. Всегда улыбающийся и радушный. Рядом с ним могут находиться и другие друзья-приятели: Сережа Невядомский, Володя Найденов, Саня Кириллюк...

Потом Сергей Игоревич Невядомский стал первым директором ВЦ и получил отдельный кабинет. Но для того, чтоб туда попасть, нам надо пройти по длинному коридору, соединяющему тот корпус, в который мы вошли, с основным четырехэтажным зданием.

Итак, уходя со второго этажа корпуса ВЦ, мы попадаем на первый этаж основного здания. Сразу повернем направо - и мы в кабинете Директора ВЦ АН МССР Сергея Игоревича Невядомского. (Когда-то давно там был патентный отдел, но мне это известно понаслышке.) С ним в кабинете сидит его секретарша - Анна Унгер - жена Арика. Они оба почти непрерывно курят и здесь всегда очень весело. Впоследствии к этой комнате прирезали часть коридора с еще одной комнатой. Получился трехкомнатный блок дирекции ВЦ. После Сергея Игоревича там заседал в качестве директора Владимир Львович Найденов и его заместитель Петр Петрович Богатенков.

Много людей перебывало в этой комнате за годы перестройки, много грандиозных коммерческих проектов там рождалось...

Но нам пора дальше - перед нами длинный-предлинный коридор первого этажа. В нем царит приятный полумрак и только в самом конце излучает божий свет единственное окно. Впрочем, в лучшие времена и лампы светили.

Первая дверь слева. Комната N127. Лаборатория электроискровой обработки материалов. Ее создатель и заведующий - академик Лазаренко Борис Романович. Но, поскольку Борис Романович был еще и директором Института, он назначил своим заместителем молоденького парнишку, сына друга начальника Первого отдела, выпускника Политехнического института по имени Алик Рыбалко, по прозвищу "Инвалид". Был он так назван в связи с похожестью его тела на тело артиста Евгения Моргунова в роли Бывалого из "Операции "Ы". Помните: "Где этот чертов инвалид?"

После смерти Бориса Романовича (далее БР, как это часто и употреблялось в институте) Алик стал полноправным завлабом, даже не имея на тот момент никакой ученой степени. Потом он, впрочем, стал кандидатом технических наук.

С ним в постоянном дуэте выступал Гена Кириенко.

Гена в мою жизнь вошел в далеком 1967 году, когда я, студент первокурсник Политехнического института был вовлечен в радиокружок, ставивший своей целью изготовление электрооргана. В те времена подобных устройств купить в магазине было невозможно, поскольку серийно их еще не выпускали. Они были достаточно редкими и у нас в стране и за рубежом. У нас сей диковинный инструмент изготавливался только энтузиастами-умельцами. Один такой умелец завелся и в Кишиневском Политехе, куда он прибыл с Урала. У него за плечами уже была медаль ВДНХ за изготовление электрооргана в каком-то Дворце пионеров, теперь он хотел развить успех с помощью нашего Политеха, организовав соответствующий кружок. Из моей группы этим заинтересовались я, Юрка Шекун и Леня Кулюк. Был там и старшекурсник Гена Кириенко. Так мы и познакомились.

Чтоб тема электрооргана была доиграна, сообщу, что я выпал из членов кружка вскоре после того, как, с помощью Лени (его папа был тогда Министром культуры Молдавии) мы принесли из мастерской по изготовлению народных инструментов, располагавшейся во дворе общежития Консерватории на Армянской, клавиатуру от старого списанного пианино. Я выпал, видимо, потому, что просто утратил интерес к предмету, что весьма свойственно большинству семнадцатилетних юношей, а для меня это свойственно независимо от возраста. Гена же Кириенко в этом вопросе оказался человеком надежным: орган он все-таки изготовил!

Что Гена и Алик делали в Лаборатории электроискровой обработки, я толком не знаю, но, не реже одного раза в месяц они вручную вытаскивали из лаборатории несколько огромных металлических шкафов, загружали их на грузовики и куда-то отправляли. Через некоторое время подобные шкафы в деревянной таре привозили к ним снова и их снова, привлекая сотрудников лаборатории, выгружали и затаскивали в комнату.

Техника погрузочно-разгрузочных работ была ими доведена до совершенства, и, безусловно, заслуживает отдельного описания, но я их временно оставлю, чтобы, пропустив комнату 128, также относящуюся к ведению Алика Рыбалко и Гены Кириенко, поскорее добраться до комнаты N 129, ибо именно с нее началось мое знакомство с ИПФ АН МССР: здесь 22 года проработал мой старший брат Павел! (Я пройду также мимо расположенных напротив, комнат, в первой из которых до своего отъезда располагался некто Э. Зафрин, а во второй я бывал неоднократно, посещая Аркадия Кондрю, об этом речь еще впереди.)

Комната N 129 резко отличалась от остальных тем, что в нее вела тяжелая бронированная дверь. Это теперь никого не удивишь металлической дверью, а тогда подобное можно было увидеть только в качестве входа в бомбоубежище. У них же в комнате это делалось с иной целью: лаборатория проектировалась и строилась как экранированное от внешних электромагнитных воздействий специальное помещение. То есть, у нее и стены, и пол, и потолок были металлическими. Даже окна имели специальные металлические желоба, в которые, при необходимости, вставлялись металлические экраны, наглухо перекрывавшие электромагнитному полю, будь оно хоть волной, хоть корпускулой, возможность просочиться внутрь лаборатории.

Кто и с какой целью заказывал строительство этого технически сложного и дорогостоящего сооружения, узнать не удалось. Известно лишь, что особыми свойствами этой комнаты никто никогда не пользовался, и пользоваться не помышлял.

В описываемые времена старшим в комнате был Александр Айзикович Факторович, еще не запятнавший себя подлостью. Были там также, кроме моего брата, Валя Дураджи, Эмиль Пасинковский, Саша Товарков и, кажется, Ваня Брянцев.

Славное было время... На стене висела большая политическая карта мира, служившая постоянным источником вдохновения для Саши Факторовича, наподобие священной мандалы у буддистских монахов. Достаточно было одного задумчивого взгляда Александра Айзиковича на тот или иной участок суши - а, порой, и водной поверхности, - чтобы начать рассуждения о мировой политике, о судьбах стран и народов... Коллективное действо продолжалось вплоть до естественного утомления участников. (Сразу отмету возникшие, быть может, аналогии: никто из сотрудников лаборатории никогда не имел и не носил пикейных жилетов!)

Кроме того, там часами резались в шахматы с контролем времени и без, обсуждали прочитанное, а также глубоко и всесторонне анализировали институтские и общеакадемические интриги и кадровые изменения.

Было бы несправедливо утверждать, что у них не оставалось времени для научных исследований - еще как оставалось! - Все стали кандидатами, а кое-кто и докторами наук!

Но не мне же об этом рассказывать?!

Выйдем опять в коридор первого этажа, пройдем мимо 130-й, за дверью которой затаился бравый солдат Великой отечественной войны Иван Исаевич Сафронов, и посмотрим на противоположную сторону. Последняя дверь справа перед вторым лестничным маршем знакома всем: это бухгалтерия. (До моего появления в Институте здесь, говорят, был буфет.) Два раза в месяц вокруг нее собирается большая очередь, - дают зарплату. Предпринимались попытки уменьшить очередь, назначив по одному ответственному от каждой лаборатории, которому выдавались зарплаты всех сотрудников, а последующая раздача проходила уже в самих лабораториях. Время от времени такой порядок то возникал, то вновь упразднялся без аргументированного объяснения причин. Не думаю, что это был продуманный элемент менеджмента, призванный разнообразить слишком стабильное существование. Пойдем дальше, несмотря на то, что в нынешние времена бухгалтера и экономисты почитаются выше брахманов в Древней Индии. В наше время они относились к вспомогательному персоналу.

Я, конечно, пропускаю много комнат, которые для кого-то важны и интересны. Но ведь это мои воспоминания, а я не во всех комнатах побывал, а многое и просто позабыл, ведь речь идет о событиях двадцати - двадцатипятилетней давности. Поэтому я сразу приглашаю вас в лабораторию Радауцана, точнее, в первую из многих комнат, относящихся к этой лаборатории, - кажется, ее номер 136.

Здесь, по идее, должен находиться сам академик Радауцан, однако вряд ли бы мы его застали, поскольку Сергей Иванович занимал так много других должностей, что здесь появлялся довольно редко. А когда появлялся, то совершал иногда забавные публичные акции. Однажды он переоделся в синий рабочий халат, кроссовки, и несколько раз прошел по коридору с озабоченным видом, как будто он работает. А в день открытия очередного съезда КПСС он повелел установить в фойе Института телевизор, - шла трансляция съезда, - и демонстративно уселся слушать речь Генерального секретаря.

Радауцан фигура, как принято теперь говорить, знаковая. Официальной информации о нем, я думаю предостаточно, возможно, что уже есть и апологетические воспоминания. (Сергей Иванович скоропостижно скончался несколько лет тому назад, будучи еще в полном расцвете сил, - по крайней мере, если судить по внешним признакам.) Что касается воспоминаний, в которых возник бы более реалистичный образ, пусть их напишут люди, знавшие СИРа (так его прозвали в лаборатории) ближе, чем я. Ничего плохого мне лично покойный никогда не делал, что же до того, что его "научный уровень" нам всегда казался не соответствующим не только его номинальному положению, но и уровню старшекурсника, то стоит ли об этом рассуждать сегодня? Пользы такой "объективный анализ" принести уже не может, поскольку эпоха научных исследований в Молдавии уже завершена, а до "всемирно-исторического значения" наш опыт явно недотягивает. Впрочем, один поучительный эпизод, вполне подходящий для книги "Как делать карьеру и создавать о себе мнение", я расскажу.

Сергей Иванович, когда ему надо, скажем, поближе познакомиться с каким-либо нужным, влиятельным человеком из Академии Наук СССР, пользовался, в частности, следующим. Узнав от секретарей, что нужный господин отправляется отдыхать, например, в академический санаторий "Узкое", он немедленно, пользуясь свои статусом академика, брал туда путевку и, в ходе совместного отдыха, как бы случайно знакомился поближе. Для придания себе веса в глазах собеседника, Сергей Иванович с неизменным успехом применял следующий прием. Сидят они, скажем, в фойе санатория и мирно беседуют. Сергей Иванович заказывает телефонный разговор со своей лабораторий и задает своему заместителю совершенно неожиданные для него вопросы, типа: "Леонид Леонидович, мне из Лондона ничего еще не было?" Недоумевающий Леонид Леонидович, на всякий случай честно отвечает: "Нет, Сергей Иванович, ничего". "А из Буэнос-Айреса?" - продолжает совершенно серьезно спрашивать Сергей Иванович. "Тоже ничего", - отвечает несчастный заместитель. "Ну, хорошо, - говорит Сергей Иванович, - как только получите информацию, немедленно свяжитесь со мной".

Вся инсценировка рассчитана на неведомого собеседника в "Узком", которому надо продемонстрировать широкие международные связи.

Расскажу еще один эпизод, связанный с С.И. Радауцаном, хотя лично он об этом не знал, и, строго говоря, никакого отношения к нему не имеет.

Обычный будничный день. В коридорах института стоит "рабочая тишина": где-то вдалеке постукивает пишущая машинка, со стороны Котовского шоссе доносится гудение грузового транспорта...

На втором этаже, рядом с лестницей в одиночестве стоит Мирча Илларионович Шмиглюк и курит. Лицо его, как всегда, хмуро и задумчиво. Снизу поднимается какой-то незнакомый господин в костюме, шляпе и с портфелем в руках. Повертев головой по сторонам в поисках табличек или указателей, он вежливо обращается к М.И. Шмиглюку: "Извините, пожалуйста, не могли бы вы мне подсказать, где я могу найти академика Радауцана?" Мирча молча продолжал курить, не поднимая головы, потом, не выходя из задумчивого состояния, сделал несколько шагов по коридору, затем вернулся и, к полной неожиданности спрашивающего злобно и резко рубанул: "В жопе!"

Незнакомец в ужасе удалился...

Чтобы у читателя не создалось одностороннее впечатление о покойном академике, хочу подчеркнуть, что, те исследования в области физики полупроводников, то государственное финансирование этого научного направления, которое удавалось обеспечить, достигалось, в значительной степени, благодаря Сергею Ивановичу Радауцану. Да, он умел "продать себя" намного дороже, чем он, быть может, стоил, но это тоже талант! А в области менеджмента, вероятно, один из главных. Свою функцию "организатора науки" в тех условиях, он, в части обеспечения материальных условий, выполнял достаточно эффективно. Он хорошо знал коридоры власти и механизмы добывания у власти всяческих благ и возможностей. И светлая ему память, а кто без греха, тот пусть бросает в него камни. А я, хоть и поёрничал, да повинился...

Но мы продолжим прогулку по первому этажу и зайдем в комнату, где сидят мои друзья: Леня Кулюк, Эмиль Струмбан, Оля Куликова, Сережа Ребров...

Уже упоминавшийся Леня, ныне доктор физико-математических наук, директор Института Леонид Леонидович Кулюк, учился со мной в одной группе Политехнического Института, однако, в отличие от меня, он этот институт окончил, потом прошел обучение в аспирантуре Московского госуниверситета на кафедре Р.В. Хохлова, защитил кандидатскую диссертацию и работал "у Радауцана". Леня всегда был и остается до сих пор образцом умного, скромного, интеллигентного человека, искренне преданного своему делу профессионала. Если бы не крушение нашей цивилизации, такие как он не только продолжили, но и подняли бы на новую высоту научные исследования в Молдавии. Но тогда о каком-либо крушении никто и подумать не мог: впереди только "прогресс"!

Эмиль Струмбан тоже учился со мной в Политехе, затем окончил аспирантуру в Московском Физтехе, защитил кандидатскую и тоже работал "у Радауцана". Вместе с Леней они собирали какой-то лазер для исследования каких-нибудь фотоэлектрических свойств полупроводниковых соединений. Возможно, что и арсенида галлия - впрочем, для целей моих воспоминаний тема их исследований не имеет совершенно никакого значения.

Оля Куликова училась со мной в Университете, была отличницей и хорошей девочкой. После Университета она положенное время отработала в школе, потом поступила на работу в ИПФ АН МССР, где в те далекие годы писала - и написала-таки - кандидатскую диссертацию. Она всегда приветлива, всегда угощает улыбкой, добрым словом и чаем...

Но мы не можем позволить себе пить чай в каждой комнате, - нас ждет еще много друзей и знакомых.

На противоположной стороне коридора располагались комнаты лаборатории Тадеуша Иосифовича Малиновского. Называлась она лабораторией физических методов исследования твердого тела, а занималась кристаллографией. Тадеуш Иосифович был академиком, заместителем директора института и много еще кем в системе АН МССР. Человеком он считался образованным, был мягок, интеллигентен и симпатичен, говорил на нескольких языках. Я, к сожалению, мало с ним общался, но во всех случаях, мне было с ним легко и приятно. Сотрудников его лаборатории я, конечно, знал, но близких контактов практически не было. Так что, пойдем дальше, снова переходя на левую сторону в расположение других комнат Лаборатории Радауцана. Здесь мы можем встретить всегда улыбающегося Э. Арушанова, тогда еще "без пяти минут доктора наук", а в самой последней комнате, слева от окна в торце коридора мы повстречаем множество знакомых людей. В разные времена там побывали все, кто проходил аспирантуру "у Радауцана". Среди них, например, Гена Чуйко - человек, с как бы от природы загримированным для сохранения глумливо-наглого выражения, лицом. В нем всегда чувствовалось внутреннее напряжение от постоянного стремления сказать что-нибудь умное, возможно даже остроумное. Нельзя сказать, что это ему никогда не удавалось, но КПД был, все-таки, низок. Бывал там, например, некто Филипп (это фамилия, а не имя - его имя я не помню), не отягощенный не только какими-либо научными знаниями, но и не утруждающий себя попытками это скрывать. Он лениво и добродушно позволил сделать себе кандидатскую диссертацию и вальяжно отбыл на плодородные нивы преподавания физики в Кишиневском Сельхозинституте.

Много, много их приходило и уходило, но, в те времена, - да и сейчас! - там всегда можно было застать Алика Натепрова - человека воспитанного, начитанного и приятного во всех отношениях. Сиживал там неразговорчивый, но хороший парень Андрей Симашкевич - сын заведующего кафедрой физики полупроводников Госуниверситета Алексея Васильевича Симашкевича, тут же мы встретим тоже хорошего и доброго человека - Диму Самуся, племянника декана электрофизического факультета Политеха. Здесь мы также могли бы попить чайку за большим лабораторным столом, занимающим центр комнаты, но лучше, мне думается, нам поспешить на второй этаж, оставив без внимания две или три комнаты лаборатории электрической флотации, руководимой А.А. Мамаковым, а, после его смерти, А. М. Романовым.

На второй и последующие этажи ведут три лестницы. Раз уж мы дошли до упомянутой комнаты "лаборатории Радауцана", нам следует подниматься на второй этаж по третьей лестнице. Тогда мы попадем в ту часть второго этажа, где располагались люди и лаборатории, с которыми я лично был мало связан и, поэтому, плохо их помню. Там были какие-то комнаты "Лаборатории электрической обработки продуктов растениеводства" (генеральная научно-техническая идея их исследований, в упрощенном виде, заключалась в том, чтобы, пропуская различные импульсы тока через эти продукты, посмотреть, не приведет ли это к увеличению выхода, например, сока и т.д.), несколько комнат "лаборатории фотоэлектрических свойств полупроводников" (заведующий - академик А.М. Андриеш), много комнат относилось к "лаборатории Бологи", название которой: "Лаборатория электрических методов управления тепловыми процессами", а вот направление исследований, моя память не сохранила. Где-то здесь имелась также "Лаборатория импульсной газовой электроники" (зав. лаб. - Фурсов Сергей Петрович, автор бестселлера "Как заряжать аккумуляторы"). Во всех этих лабораториях трудилось множество людей, однако, помнятся лишь ярчайшие представители этой - технической, как было принято называть - половины Института.

Первым на ум идет некто С. Б., которого иначе как Мерзой (за глаза) не называли. Если коротко и с использованием аналогий, - это смесь Шарикова и Швондера молдавского разлива. Его существование в Институте того времени обусловлено только и исключительно близким родством с директором. Но при этом следует признать, что движущие силы истории явно на стороне таких, как он, ибо то, что принято называть перестройкой, равно как и вызванные ею социально-политические последствия привели к процветанию, в частности, Мерзоев Шариковичей Швондереску.

Где-то неподалеку находится Лаборатория низкотемпературной оптики, которой заведовал симпатичный мужик В.В. Соболев. Его, почему-то, многие недолюбливали, но мне он казался вполне нормальным. Говорили, что он держит в слишком черном теле своих сотрудников. Не знаю, и не берусь об этом судить. С ним в моей жизни связан интересный эпизод.

Работая на кафедре оптики и спектроскопии, руководимой В. Мушинским, я, по поручению заведующего кафедрой был подослан, - именно подослан! - в лабораторию Соболева, чтобы каким-либо образом заполучить программу расчета неких физических величин, имеющих отношение к прохождению света через кристаллы. Используя своего брата, я получил аудиенцию у Соболева, он ласково, но насмешливо поговорил со мной, быстро установил мою связь с Мушинским и, естественно, отказал. Естественно, поскольку их отношения были, скорее, враждебными, нежели просто натянутыми.

При этом Соболев выразил моему брату искренне сочувствие, что такой хороший молодой человек, из приличной семьи, вынужден работать у этого ужасного Мушинского.

Некоторую пользу, впрочем, этот отказ мне принес. "Раз так, - сказал Мушинский, - я посылаю тебя в командировку в Вильнюс. Там есть Юрис Карлович Пожела, он нам не откажет". И я съездил в Вильнюс, чему был очень рад, и где был тепло встречен. Юрис Карлович показал мне институт, возил меня по городу на машине, в свободное время я сходил на концерт женского вокального дуэта "Липс" (популярна была их песенка "Hubble-bubblе", или как-то похоже) из Великобритании во Дворце спорта. Вожделенную программу расчета мне дали, и при этом спросили: "А почему вы не взяли ее у Соболева?" Я от неожиданности не знал, что ответить, но спрашивающие сами, повздыхав, сказали: "Да, иногда бывает, что далекое - ближе".

Но вернемся в ИПФ АН МССР.

Пропущу комнаты полузабытых мною изобретателей и инженеров, пройду, не переставая удивляться премудрости Божией и многообразию форм жизни в природе, мимо таблички с надписью "Ученый секретарь Совета к.т.н. И. Дьякон", и подойду к обитой дерматином двери с надписью "Лаборатория физической кинетики".

Там, за дверью слышны громкие голоса, - идет семинар!

Хозяин комнаты - член-корреспондент, доктор физико-математических наук Виктор Анатольевич Коварский. Эта фамилия была знакома мне задолго до того, как я узнал о Викторе Анатольевиче, поскольку его отец - академик Коварский - часто упоминался моим отцом: они были знакомы. В комнате, кроме хозяина, постоянно сидят аспирант Илюша Авербух и кандидат физико-математических наук Нюма Перельман. Во время семинара сюда собираются и остальные сотрудники лаборатории, обычно сидящие на четвертом этаже в комнате, до которой я еще доберусь: И. А. Чайковский, Э. П. Синявский, А. В. Белоусов, В. Н. Чеботарь, к которым присоединяются имеющиеся в наличии аспиранты. Они увлеченно и всерьез обсуждают свои и чужие научные работы, так что не будем им сейчас мешать, а досужую болтовню, до которой я большой охотник, прибережем для реминисценций в связи с предстоящим посещением четвертого этажа.

Напротив мы увидим комнату, в которой сидит и заведует свой лабораторий Сергей Львович Пышкин - человек, казалось бы, скромный и незаметный, однако, в действительности, весьма непростой и примечательный. Он только что стал доктором наук, пройдя немыслимые испытания, включая защиту ВАКа!

Идя дальше, мы, от души поприветствуем несущего самому себе загадочную улыбку невменяемого Яшу Кернера, который крадучись и прижимаясь к стене пробирается вдоль коридора.

Справа по ходу промелькнет одна из комнат "лаборатории Бологи", примечательная лишь тем, что в ней Леня Молдавский давал мне подышать отрицательными ионами из сделанной ими люстрой Чижевского. Так что, вдохнем-выдохнем, и перейдем в соседнюю комнату, относящуюся к ведению академика Петрова Юрия Николаевича. (В подчинении Ю.Н. Петрова находится "Отдел проблем прочности и долговечности деталей машин", состоящий из трех лабораторий: "Электрохимической размерной обработки металлов", которой заведует А. И. Дикусар, "Гальванических покрытий", которой заведует Г. Гурьянов, и "Физико-механических исследований", заведующий - В.В. Паршутин.)

Здесь мы встретим кандидата технических наук, старшего научного сотрудника Григория (Герша) Наумовича Зайдмана, который наверняка курит и наверняка приветливо улыбнется. Послушать его будет приятно хотя бы из-за необычной картавости: вместо "р" он произносит чистое, фонетически безупречное великорусское, то есть без фрикатива, "г": "Здгаствуй, Сегежа, заходи..." Здесь же нас встретит Жанна Ильинична Бобанова, обрадуется, предложит кофе, и мы не откажемся. Воду вскипятят в колбе, а кофе подадут в химической посуде.

И это правильно!

Сюда заглянет Галя Ключникова, и мы с ней вместе перейдем напротив, чтобы попасть в зону действия вулканического темперамента Александра Ивановича Дикусара - тогда кандидата, а теперь уже давно доктора химических наук. Он будет заразительно хохотать, громко, радостно и темпераментно что-нибудь интересное рассказывать. Все окружающее попадет под его обаяние, доброту, образованность и подлинную, наследственную интеллигентность. Уйти от него нельзя. Но и оставаться невозможно! Поздороваемся с Иркой Ивановой-Шекун, Юрой Энгельгартом, Володей Петренко, и другими, кто мог в этот момент здесь оказаться, и, пройдя мимо Патентного отдела, в котором сидят Раиса Захаровна Факторович, Норика Мыцу и Таня Ефанова, проберемся в соседнюю комнату - к Паршутину.

Впрочем, его там, конечно, нет, - он стоит у первой лестницы и курит в неплохой компании: Петр Иванович Хаджи, Мирча Илларионович Шмиглюк, кто-то еще, из числа проходивших мимо. (А в комнате Паршутина остался в одиночестве угрюмый, неразговорчивый человек по фамилии Береза.)

Площадка, где они курят, для меня - и многих других - относится, если не к святыням, то уж особо памятным местам, как минимум. Вообще, для всех сотрудников Института эта часть коридора сродни рыночной площади перед городской ратушей в средневековом городе, поскольку именно здесь находится Дирекция ИПФ АН МССР.

Во время оно здесь, в дирекции, восседал Борис Романович Лазаренко, а после его смерти - Мирча Кириллович Болога.

Научную квалификацию доктора технических наук, члена-корреспондента АН МССР М.К. Бологи народное мнение ставило гораздо ниже, нежели упомянутого С.И. Радауцана, коего ранее мы обозначили как плохо успевающего студента. Бологу молва уверенно определяла как провинциального пэтэушника. (ПТУ - профессионально-техническое училище, техникум.)

Не берусь судить, в какой степени это справедливо - мне лично никогда не приходилось не только обсуждать с Мирчей Кирилловичем какие-либо научные проблемы, но и присутствовать при таких обсуждениях. Приведу, впрочем, случай, когда один злопыхатель из числа сотрудников "лаборатории Бологи", выйдя из кабинета Мирчи Кирилловича не удержался и шепотом рассказал случайным собеседникам: "И он еще считает себя ученым! Теплофизиком!! Загляните сами в его кабинет: все кондиционеры включены, а окна нараспашку! И этот дурак еще жалуется: какая, мол, сегодня жара - даже кондиционеры не помогают!!!"

Любой директор по определению является объектом домыслов ипересудов. Мирча Кириллович не являлся исключением и давал для любителей-директороведов немало поводов для перемывания костей.

Среди стандартных тем, - сребролюбие Мирчи Кирилловича. Размер его зарплаты был, в общем, известен - в советские времена зарплаты были стандартизованы и легко вычисляемы, а вот размер его дополнительных доходов, получаемых, опять же, из кассы института, являлся предметом регулярных недоброкачественных исследований, слухов и наветов. Поговаривали, что он, и группа особо приближенных лиц регулярно получают огромные премии за "экономию фонда заработной платы". Смысл и способы "экономии" научные сотрудники понять не могли, поэтому полагали, что экономить в условиях планового бюджетного финансирования можно только одним способом: не отдать несчастным научным сотрудникам положенного по закону. Поговаривали о каких-то манипуляциях с доходами от распространения журнала "Электронная обработка материалов", главным редактором которого числился М.К. Болога. Подвергалась критической оценке и кадровая политика, проводимая директором. Если бы в те времена уже применялось слово "рейтинг", сказали бы, что, пристроив одного своего тупого и малограмотного родственника в Институт, да еще не рядовым слесарем, а в "руководящее звено", Мирча Кириллович, безусловно, свой рейтинг существенно понизил. Впрочем, теперь все это неважно.

В Дирекции сиживали и другие люди - Юрий Николаевич Пауков, многолетний заместитель директора Института, кандидат технических наук. Он происходил из хорошо известной в среде кишиневской интеллигенции семьи, - его отец был партийным работником, а мать - Виктория Анисимовна Паукова - на протяжении многих лет преподавала Историю КПСС в Кишиневском Госуниверситете, снискав любовь и уважение многих поколений студентов.

Бывал там и заместитель директора по хозяйственно части, человек с замечательной фамилией Тронь. За невозможность добиться от него хоть чего-нибудь, и постоянные ссылки на то, что "он ничего не решает - идите к Мирче Кирилловичу", его, разумеется, прозвали "Не-тронь".

Кроме того, там были секретари и помощники, сменявшие друг друга с течением лет.

Но самое для меня памятное место на втором этаже, это, конечно торцевая часть, где находился Отдел теории полупроводников и квантовой электроники Святослава Анатольевича Москаленко, в котором я проходил аспирантуру.

* * *

"... блажен, кому с друзьями

Свою весну пропировать дано,

Кто видит мир туманными глазами,

И любит жизнь за песни и вино".

Н. Языков

В аспирантуру я поступил сначала на заочное отделение, продолжая отрабатывать распределение на кафедре оптики и спектроскопии Кишиневского госуниверситета. Спустя год, пришлось обмануть заведующего кафедрой Валерия Петровича Мушинского: пока он был в отпуске, я сам себя уволил и перевелся на очное обучение. (Если бы этого не было сделано, то, конечно, никакой диссертации тоже не появилось: в течение первого года заочной аспирантуры я не то что не приступил к исследованиям - я даже не смог ни разу встретиться со своим научным руководителем П.И. Хаджи. Ибо Мушинский был не просто строг, - это был тиран: уйти с кафедры в рабочее время я не мог никуда и никогда. Впрочем, я сам, видимо, был еще слишком послушным и прилежным.)

Впечатления от аспирантуры начинаются с посещения еще одной комнаты, относящейся к Отделу Святослава Анатольевича и знакомства с ее обитателями. Эта комната находилась на четвертом этаже, куда мы еще поднимемся, а сейчас - для полноты описания Отдела, забежим вперед. В ней в те времена сидели: кандидат физико-математических наук Владимир Алексеевич Синяк (далее Сеня), младший научный сотрудник, Анатолий Харлампиевич Ротару (далее Ройтман) и еще два аспиранта - Профир Бардецкий и Костя Петрашку

Итак, начало сентября 1977 года, мой первый день в аспирантуре. В этот день сотрудников института и аспирантов, как это довольно часто практиковалось в те годы, послали на весь день в колхоз - на уборку кукурузы.

Пить начали сразу, как прибыли на место. Опытные работники Академии наук поехали не с пустыми руками. Да и, кроме этого, прикупали у крестьян. Работу нам поручили интеллигентную: очищать кукурузные початки от листьев. Хозяйственный Толя Ротару наполнил с нашим участием большой портфель очищенными зернами. Мотивировал он этот поступок безупречным утверждением: если кур кормить кукурузой, то и яйца и мясо будут гораздо вкуснее. А, поскольку жил он "в частном секторе", то куры у его родителей действительно были, значит, брал он для себя, а не на продажу, что, безусловно, возвышало моральную оценку поступка.

В течение того дня я со многими познакомился, а с теми, кого уже знал, - сдружился потеснее.

На обратном пути - в кузове грузовика - мне было поручено держать за ноги парня, уже отрубившегося. Его положили на скамью вдоль борта и, чтоб он не свалился, надо было придерживать. При этом Толя Ротару сказал мне: "Смотри, держи его хорошо, он сын профессора!". Я тоже был сыном профессора, но промолчал. К концу поездки этот парень очухался, и мы продолжили пьянку в пивбаре. Этим парнем оказался Александр Валентинович Белоусов (далее Кеша), ставший очень близким моим другом, чья ранняя смерть в 1999 году подтолкнула меня к этим, в частности, воспоминаниям.

Но тогда еще все были живехоньки.

Пили в тот день много - до позднего вечера.

Домой я, все-таки, пришел сам, без приключений и проблем. Я тогда жил вдвоем со своей мамой, но она, слава Богу, моего состояния не заметила. Тихо залег спать, а к полудню следующего дня был уже совсем здоров - такова сила молодости. Пошел в институт, где бойцы вспоминали минувший день и нетерпеливо готовились продолжить. Дисциплиной в те времена никто не пренебрегал, так что надо было дождаться конца рабочего дня. После этого компанией, ставшей впоследствии очень дружным отрядом друзей-собутыльников, мы, ведомые нашим лидером - Володей Синяком, называемым всеми Сеней, - направились "к Лямурову". Это тоже пивной бар, но не тот, в котором мы разминались вчера. "Лямуров" располагался в подвале одного из жилых домов в районе телецентра и был очень популярен у работников киностудии "Молдова-филм" и Гостелерадио, расположенных по близости.

Здесь уже состоялось мое настоящее боевое крещение.

Взяли по кружке пива. Уже допивая свою, я заметил, что Сеня внимательно за мной следит. Только я поставил пустую кружку на стойку, как Сеня достал откуда-то поллитровку перцовки и, вертикально опрокинув, перелил ее в мою кружку. На поверхности перцовки плавал островок пивной пены, поднявшейся со дна и отошедшей от стенок. "Теперь давай до дна, не отрываясь! Сможешь? - таков был Сенин приказ, и я не мог ударить лицом в грязь. Его обаяние, желание понравиться ему и остальным замечательным людям, стать для них "своим" - все это было сильнее инстинкта самосохранения, и я выпил. Все, до конца и не отрываясь. Потом пошла обычная пьянка, объем и содержание которой я описывать не буду.

Как видите, пока я не умер.

Последующие два года в аспирантуре проходили на фоне непрекращающегося пьянства, однако, сопровождались обретением настоящих друзей и интересными знакомствами.

Наша компания тех лет: уже упомянутые Сеня и Кеша, Ройтман, Лева (кандидат физико-математических наук, ученый секретарь института математики Владимир Иванович Левченко) и я. Впоследствии в наш коллектив влился двоюродный брат Кеши - Игорь Белоусов, получивший тогда кличку "молодой".

Сеня казался мне "главным". Он был молодым кандидатом наук, окончившим несколько лет назад аспирантуру в Киеве. Невысокого роста, сухощавый, обаятельный, носивший черную бороду-эспаньолку, Сеня производил на меня впечатление романтического героя-физика шестидесятых, которому ведомы и таежные тропы, и горы, и гитара у костра, который надежен, весел и смел. Мне очень хотелось стать его другом, и это произошло.

В теплое время года мы в конце рабочего дня ходили "на природу".

Часов с пяти начинался поиск средств и сколачивание коалиции. До шести часов пятнадцати минут все оставались на рабочих местах. Потом дружно уходили, обсуждая место, куда пойдем сегодня.

Возможны были следующие варианты.

"В овраг".

Если пройти по Академической до конца, упрешься в глубокий овраг. Он же - "рыпа". Точнее, это не овраг, а целая долина между холмами. Налево за углом - продовольственный магазин, где можно было все закупить. Справа за оградой - комплекс Лечсанупра, на другой стороне "рыпы" - вершина следующего холма. За ним - огромная котловина парка "Комсомольское озеро". Обычно мы оказывались на противоположном склоне среди молодых сосен. Отсюда открывался отличный вид на окрестности, и бдительный Сеня мог заранее заметить опасность в лице милиции, следившей за общественным порядком.

Дальше все разворачивалось по более или менее стандартному сценарию. Откупоривались бутылки. Я всегда тяготел к сухим винам, Сеня - к крепленым или к водке. Кеша, поспорив, соглашался с Сеней. Всегда, разумеется, имелась и какая-нибудь закуска: хлеб, консервы, колбаса...

Когда всё выпивали - шли добавлять. Взяв еще, не всегда возвращались на то же место. Иногда тянуло на приключения и продолжение праздника в новом месте. Поэтому продолжим описание основных "точек" на природе.

"Сибирь", или "Россия".

Для этого надо было отъехать на автобусе далеко за Телецентр - туда, где впоследствии построили Автовокзал, затем довольно долго идти перелесками. В конце концов, мы оказывались в некоей лесополосе, напоминающей среднерусскую природу. Отсюда и название. С учетом отдаленности от магазинов мы набирали побольше, но, как правило, все равно не хватало. Тогда возвращались к цивилизации, снова закупали и шли куда-нибудь еще.

"Комсомольское озеро".

Место общеизвестное, но я позволю себе сделать некоторые уточнения. Мы располагались по-над озером со стороны улицы Новосибирской, Тюменской и иже с ними. Там, где сейчас понастроили коттеджей самые богатые "новые молдавские". А тогда там был огромный пустырь, обрывавшийся вниз к озеру. Мы садились на травку, и перед нами открывалась величественная панорама Комсомольского озера и Боюкан.

Здесь мы однажды встретили замечательного человека и хорошего физика Евгения Васильевича Витиу и провели чудесный вечер в разговорах, решении хитрых физических задачек, знатоком и любителем которых является Евгений Васильевич, ну и, конечно, все это сопровождалось совместным распитием спиртных напитков.

"На Амурской".

Это место можно лишь условно отнести к "природе", поскольку мы посещали нормальный частный дом с садом и огородом, расположенный на улице Амурская. Там жила Кешина бабушка. После ее смерти здесь поселился Игорек с женой, построив себе новый домик. В последние годы эта точка стала основной. Здесь же мы и поминали Кешу в день его похорон.

На этом описание мест, называемых "на природе", я временно приостанавливаю. Знающий предмет читатель заметил, что все описанные места расположены в одном районе. Эта экономико-географическая замкнутость, близкая к автаркии, была характерна для мироощущения Сени. Он всегда боялся попасть в лапы милиционерам, - это называлось "залететь". Хотя, случалось, и попадал. Тогда возникала задача "перехватить телегу" - из медвытрезвителя на работу направлялись материалы. Их можно было успеть выкрасть из канцелярии, если первым и регулярно просматривать институтскую почту.

Кроме того, Сеня только в этом районе чувствовал себя уверенно, - здесь он знал все ходы и выходы.

Но, несмотря на это, мы регулярно покидали пределы района и совершали подчас весьма отдаленные вылазки, о чем разговор еще впереди, а пока продолжим описание "точек".

"Три покойника".

Так называлось - неофициально, конечно, - кафе на улице Котовского, за спиной которого находилось Армянское кладбище.

Здесь мы располагались с относительным комфортом. Заказывали пельмени, для приличия брали пиво - чтоб "официально" получить посуду для питья. (Для забывчивых и жителей иных планет разъясняю: "приносить и распивать спиртные напитки запрещено". Мысль закавычена, причем она не просто цитируемое высказывание - это заповедь! Её знал каждый гражданин СССР, где бы он ни прожил всю свою жизнь.)

После этого мы, более или менее прячась, пили принесенное с собой и закусывали. Бабушка уборщица с удовольствием забирала наши пустые бутылки - это ее законный заработок, буфетчики и буфетчицы делали вид, что ничего не происходит, и веселье шло своим путем. Благодать могли нарушить только милиционеры, которые время от времени появлялись в кафе в виде патруля и могли "наехать". Отбрехаться, налив им по стаканчику, удавалось всегда.

В кафе под вечер всегда стоял дым коромыслом, все посетители были уже достаточно поддатые и поэтому шумно галдели - каждый в своей компании.

Если пьянка начиналась с "Трех покойников", то она никогда не могла тут же и закончиться, поскольку достаточное количество выпивки туда не принесешь - сил и времени было с избытком и мы направлялись куда-нибудь еще.

"Стекляшка".

Это ближайшее к институту кафе, вплотную примыкающее к киностудии "Молдова-фильм". Тут все происходило так же, как и в "Трех покойниках", только стоячих мест было больше. Спиртное мы, естественно, тоже приносили с собой. Здесь всегда можно было встретить кого-нибудь из известных актеров, режиссеров или кинооператоров. Часто бывали и некоторые сотрудники нашего Института. В этом был некоторый изъян, поскольку бдительный Сеня следил за нашей и своей репутацией.

Гостиница "Экран".

При гостинице имелось кафе-ресторан. Сюда мы тоже иногда захаживали, но это было, все-таки, дороговато, поскольку "приносить и распивать" здесь было не принято.

"У Лямурова".

Это затрапезный пивной бар, организованный в тесном подвале жилого дома. Один эпизод, связанный с этим местом я уже описал, а большего оно и не заслуживает. Меньшего, впрочем, тоже.

"На кладбище".

Речь шла, естественно, только об Армянском кладбище. На описываемый момент времени - конец семидесятых - на кладбище нами посещалась одна могила - моего отца. Потом там похоронили Сенину мать. Потом Кешиного отца - Валентина Даниловича, - потом Кешину мать - Елизавету Федоровну, - а потом и самого Кешу.

Если выпивали на кладбище, затаривались, обычно, в магазине на первом этаже жилого двухэтажного дома на углу, напротив входа в кладбище.

По существу, эта точка выводит нас уже на просторы старой части города, города моего детства и отрочества - до моего дома десять минут пешком. У меня дома мы, конечно, тоже изрядно выпивали, но, все-таки, нашу квартиру к "точкам" отнести нельзя. А вот следующие две квартиры - можно.

"У Левы".

Лева - он же Владимир Иванович Левченко - проживал с женой и дочерью на бульваре Негруцци в "нижней" девятиэтажке, рядом с кафе "Порумбица". Его гостеприимная семья часто принимала всю нашу гоп-компанию. Здесь было хорошо и интересно. Происходили события, достойные отдельного описания, что, возможно, и последует в будущем. А пока обозначу еще одну точку.

"У Нифашева".

Игорь Нифашев, скульптор, художник, певец, философ, собеседник, собутыльник. Он жил на Ботанике в однокомнатной квартире, служившей ему, отчасти, и мастерской. На полу стоял великолепный деревянный бюст Фаворского высотой в метр с лишним, на стеллажах много хороших и редких книг и альбомов. К Нифашеву мы часто заваливались и все вместе и по отдельности. Здесь была атмосфера настоящей богемы и эпатажного вольнодумства. Никто, кроме Игоря Нифашева не позволял себе в то время орать громоподобным басом "коммунисты и фашисты - это одно и то же! Брежнев маразматик и идиот! Советская власть - говно!" Кроме эмоционального всплеска в виде того или иного лозунга, Игорь готов был сколь угодно долго отстаивать свои высказывания в полемике. Впрочем, аргументами, как правило, служили всего лишь другие эмоции, либо ссылки на "авторитетов", что характерно для многих гуманитариев.

Игоря обожали все нищие и алкоголики микрорайона: получив гонорар, подчас немалый, он охотно раздавал деньги направо и налево.

Отдельного описания заслуживают загулы с посещением родственников Ройтмана (да простит мне уважаемый Анатол Харалампиевич столь фамильярные воспоминания и использование его дружеского прозвища тех лет).

Сам Толя жил со своими родителями и женой на Ботанике в частном доме. Это был настоящий молдавский дом с виноградником, садом и огородом. Во дворе был еще один небольшой домик, называемый на местном жаргоне времянкой. На самом деле это был нормальный отапливаемый дом. В нем Толя и жил. Мне приходилось там пару раз ночевать в связи с сильно затянувшимися пьянками.

Загулы могли начаться в любом из вышеназванных мест. В какой-то момент рождалось предложение пойти, скажем, к художнику "К", у которого была мастерская в подвале Кешиного дома. Там продолжались разговоры и питье вина. Потом становилось ясно, что надо ехать к каким-то родственникам Толи Ротару, проживавшим в разных районах города в собственных домах и, естественно, с собственными винными подвалами.

Садились в машину Левы, - у него единственного тогда была своя машина, - и ехали куда-нибудь на окраину города. Там нас гостеприимно встречали, заводили в подвал и допускали к бочкам с вином и всевозможным видам домашнего консервирования. Пьянка продолжалась. Потом вспоминали, что у таких-то (как правило, уже не наши знакомые, а знакомые или родственники наших сиюминутных хозяев) сегодня свадьба, или крестины и т.д. Собирались и ехали к этим людям. Там нас встречал оркестр и всеобщее веселье. Мы тоже начинали петь песни, - пьянка продолжалась!

Сценарии, конечно, были самыми разнообразными, но суть сохранялась неизменной: от одного - к другому, потом к третьему и так до момента, когда, все-таки, захочется спать.

Случалось нам в ходе загула заезжать и в другие города - в Тирасполь, Бендеры и даже в Одессу.

У Ройтмана бывали подвиги и покруче: однажды он, провожая Игорька, зашел с ним в вагон, чтоб выпить на дорожку еще по стаканчику, и уехал в Киев, где провел несколько дней, прежде чем смог вернуться. При этом он регулярно звонил на работу и сообщал Святославу Анатольевичу, что болеет.

Но Лева по части "путешествий" превзошел и этот случай: он вышел из квартиры в домашних тапочках вынести мусор, а, в результате, встретив возле мусорки знакомых, исчез из дому на неделю, посетив при этом несколько славных городов нашей страны.

Кроме будней у нас бывали еще и научные конференции, проводимые в разных городах.

Помнится, однажды мы ехали на поезде в Ивано-Франковск. Толя чуть не опоздал, зато принес сверх "обязательных для каждого" бутылок со спиртным трехлитровую банку домашнего вина. Вино мы вчетвером начали "пробовать" сразу же, а опустошили банку не позднее Вистерничен - то есть, минут за десять-пятнадцать движения поезда. Дальше все текло как обычно, и только бабушка-соседка, выходя в семь утра в Черновцах, сказала встречавшему ее внуку: "Я ехала с такими бандитами..." А мы поехали дальше.

Славная конференция была также в Киеве. Мы жили в общежитии аспирантов у Игоря Белоусова. Я прекратил потребление спиртного на вторые сутки: победила телесная слабость и тяга к прекрасному: я отправился в оба художественных музея, потом искал - и нашел! - церковь, в которой что-то нарисовал Врубель, отыскал также дом Булгаковых, на котором тогда еще не было никаких мемориальных досок. В общем, культурно развлекался. Вернувшись вечером в общежитие, я, поднимаясь по лестнице, услышал знакомый голос Анатола, гулко разносившийся по пустым коридорам. Между третьим и четвертым этажами я его обнаружил. Толя стоял возле окна спиной ко мне, курил и эмоционально объяснял стоящей на подоконнике мойщице окон: "Ты понимаешь, или нет, что я решил нелинейное уравнение! Линейное каждый дурак решить может, а нелинейное никто не может! А я решил!"

Я остановился, чтоб незаметно дослушать до конца, но несчастная женщина, заметив меня, взмолилась: "Вы его знаете? Заберите его, пожалуйста, а то у меня еще много работы".

Мы ушли к себе в комнату, где остальные как раз приходили в себя и готовились к "вечерней".

Отъезд, точнее, отлет из Киева был достоин всей поездки. В аэропорт мы приехали заранее и, поскольку до посадки еще оставалось время, снарядили гонца в магазин. Гонцом, после долгих препирательств, выпало быть Толе. Он ушел, а мы остались сидеть на лавочке в тени акаций. Объявили посадку. Толи пока еще нет. Объявили окончание посадки, - его все еще нет! Делать нечего - пришлось последними пройти на регистрацию. Пока мы сидели в накопителе, надежа была. Пока нас везли по летному полю - надежда оставалась. Пока мы рассаживались в самолете, надежда угасла не до конца, но когда дверь самолета закрылась, и мы увидели через иллюминатор отъезжающий трап - надежда рухнула окончательно! Все, придется лететь не подготовленными.

Но трижды права народная мудрость, утверждающая, что у пьяных и влюбленных есть свой ангел-хранитель: в борт (Sic!) собирающегося взлетать самолета кто-то постучал!!! Стюардессы открыли дверь и потрясенные увидели на верхней ступеньке вернувшегося трапа Анатолия Ротару с четырьмя бутылками шампанского в руках! Одну он тут же отдал оторопевшим стюардессам, указав им, "что теперь уже можно лететь", потом подошел к нам со словами: "Мэй, в этом городе вообще нечего пить. Я с трудом нашел вот это шампанское. Взял шесть бутылок, но одну пришлось отдать, чтоб выйти на поле, а еще одну отдал водителю". "Какому водителю?" - спросили мы. "Ну этому, который лестницу водит", - ответил доблестный Ройтман, устраиваясь поудобнее: до дому-то лететь почти час!

* * *

Однажды я предложил вывесить в комнате Сени таблицу с нашими фамилиями и в квадратиках каждый день отмечать кто сколько выпил, закрашивая при этом некоторую, соответствующую условной количественной характеристике объемов выпитого и состояния субъекта, часть квадратика.

Через несколько недель от этого пришлось отказаться - все клеточки равномерно закрашивались черным цветом. Просветов почти не было.

Главным содержанием наших пьянок, было, разумеется, не собственно потребление вина, а те разговоры, которые возникали на фоне винопития.

Обсуждались все доступные нам аспекты мировой культуры, политики, формировались взгляды, оттачивалась техника полемики и методика компромиссов. Мы узнавали многое о самих себе и друг о друге, о хороших книгах, которые надо прочесть, и о плохих, которые читать не стоит, о кино и театре, о музыке и живописи...

Видимо, к этому времени относится мой первый поэтический опыт. Недавно листок с черновиком первого в моей жизни стихотворения, да еще в форме сонета, попался мне среди груды старых бумаг. Я и не думал, что он сохранился, ан нет: рукописи и впрямь не горят!

Вот, черт возьми! Неужто я попался,

И стану сочинять классический сонет?

Долгонько же за мной недуг сей гнался,

Хотя мне, в сущности, не так уж много лет.

Второй катрен составить много проще,

Коль скоро опыт рифмоплетства накопил.

Прочту его друзьям в "Дубовой роще"...

Смотри-ка! Пол сонета я уже слепил!

Возьмемся за терцины. Что за чудо?

Строку к строке я приложил не худо!

А, может, стоит призадуматься всерьез?

А, может, я таким тогда поэтом буду,

Что, не скрываясь, я смогу предаться блуду...

О, Боже! Подтверди сей радужный прогноз!

Я стал развлекать своих друзей сочинением шуточных стихотворений. Осмелюсь привести несколько ернические стишки, написанные в связи с состоянием институтских туалетов. Прошу прощения за ненормативную лексику. Разумеется, стишки подражательные и вызваны к жизни бессмертными строчками неизвестного поэта "Если ты посрал, зараза, дерни ручку унитаза", ну и так далее. Вот некоторые из моих опусов на эту тему, которые теперь, в эпоху постмодернизма, можно, хотя бы с многоточиями, представить в печатном виде:

Дерни ручку, будь, как дома!

Не сри, ученый, напоказ.

А, ежели, бачок поломан,

Говном не пачкай унитаз.

На этом моя клозетная муза не успокоилась и выдала кое-что покруче:

Кто здесь насрал и воду слить забыл?

Кто на культуру ... давно забил?

Кто? Кандидат наук, член-корр. иль лаборант?

Макнуть его сюда я был бы очень рад!

Видимо, не удовлетворившись достигнутыми результатами моего нравоучения, я продолжил:

Достиг ты степеней, признанья, денег,

Но срешь, по-прежнему, как троглодит.

Возьми-ка в руки тряпку, веник,

Тогда никем не будешь ты забыт:

Говно промой, и убери мочу -

И я, поэт клозетный, замолчу.

Наконец, приведу фрагмент политически не корректного, как сказали бы теперь, к тому же совсем уж матерного стишка на ту же тему:

Эй, молдаван! Здесь нету кукурузы, в которую ты мог беспечно срать.

Хоть пищу дал ты для клозетной музы, промой говно, е... мать!

Впрочем, в мужском дружеском кругу и не такое позволительно.

В дружеском кругу не вызывало протеста даже сочинение эпитафий. Вот примеры творчества моей кладбищенской музы тех лет:

Владимиру Алексеевичу Синяку

Здесь Вова Синяк

под землею

лежит.

Никем,

никогда,

он не будет

забыт:

Ведь каждой весной,

полноводным

ручьем

Вино

из земли

ударяет

ключом!

Вот еще один пример:

Анатолию Харлампиевичу Ротару

Ротару, Ройтман Анатол,

Тебе в Раю накроют стол,

Улчор вина преподнесут,

Кырнац в телеге привезут,

Кобзар сыграет "Чокырлие",

А над могилою твоей

Сойдется множество друзей...

Придут, и снимут пэлэрие.

Для случайного читателя поясняю: "улчор" - это глиняный кувшин, "кырнац" - это колбаса, "кобзар" - это скрипач, "Чокырлие" - название популярной народной мелодии, наконец, "пэлэрие" - шляпа. Все это слова из молдавского языка.

Вот еще одна, эпитафия, увы, грустная, поскольку Кеша уже умер:

Александру Валентиновичу Белоусову

Распутник? Праведник? Алкаш?

Непротивленец злу? Задира?

Всем ипостасям сим шабаш...

Спи, Белоусов Кеша, с миром.

Но тогда все это вызывало дружный хохот и служило поводом для достойного продолжения банкета. Теперь же, когда Кеши и в самом деле нет, в воспоминаниях всегда присутствует горечь.

* * *

Он был талантливым, умным, образованным и добрым. До самой смерти, наступившей внезапно, в возрасте пятидесяти лет, он никогда не изменял идеалам своей юности. В его доме все еще висел портрет Че Гевары, он по-мальчишески продолжал увлекаться восточными единоборствами, всю жизнь много читал, и читал только первоклассную литературу. Его познания в самых неожиданных отраслях знаний восхищали. Его мнение всегда было искренним и честным, его оценки глубокими и аргументированными.

Он был очень раним и застенчив, поэтому, защищаясь, многим казался, чуть ли не хамом. Он обожал своего знаменитого отца и свою талантливую мать, но, сохраняя стилистику нашей речи, стараясь не выглядеть "профессорским сынком" и "слюнявым интеллигентом", он мог даже о них говорить сурово. Он не изменил однажды избранному пути, не стал заниматься коммерцией, не стремился к другим берегам, продолжая ежедневно заниматься наукой, несмотря на полное понимание происходящей вокруг гибели.

Он гордо стоял на верхней палубе своего корабля и продолжал с улыбкой делать дело, что бы вокруг ни происходило.

Он любил меня, а я очень любил его. С его уходом внутри меня, внутри моего "ментального тела" образовалась пустота, которую уже нечем заполнить. Исчез "контрольный орган моего сознания", и я теперь по инерции долетываю свою траекторию "без руля и без ветрил".

И вся эта книга, в сущности, о нем.

* * *

Много позже я написал и прочитал Сене и Кеше стихотворение, озаглавленное "Друзьям":

Не стану я доктором, но, зато я не стану и жуликом.

Меня не возьмут в Лечсанупр, - ну, что ж, не жалей!

Ведь где ни лечись, а когда-нибудь стану я жмуриком,

Ну а покуда, давай, откупоривай, Сеня, и Кеше налей!

Не быть мне, друзья, академиком, или член-кором,

Не быть генералом, послом, балериной, певцом...

Но я не смотрю на прожитые годы с укором -

Я буду зато очень добрым, любимым и мудрым отцом.

А дети мои - погляди! Это ж ангелы рая!

А сколько я видел и слышал, читал, ощущал, обсуждал...

И если мечты не сбываются, - это не страшно. Большая

беда если орган мечтаний мечты выдавать перестал.

А мы будем помнить, что не был Булгаков в Париже,

И Пушкин там не был, там не был ни ты и ни я,

Нашли мы, ребята, друг друга значительно ближе,

И этим наполнилась - пусть и не яркая - жизнь, но моя.

А что-то еще впереди, - и не только плохое.

А сколько еще не прочитанных книг, не услышанных слов...

Налей-ка еще... Да не бойся, еще не бухой я...

Ну, Сеня, ну, Кеша - вперед! Пусть я буду здоров!

19.08.1988.

* * *

Так незаметно прошли два года и четыре месяца - срок моей аспирантуры. Диссертацию я, все-таки, подготовил - исключительно благодаря моему научному руководителю Петру Ивановичу Хаджи - и даже вскоре защитил.

Если на этом завершить мои воспоминания об Институте прикладной физики создастся, быть может, и не лишенное объективности, представление обо мне, но вот о самом институте и его обитателях представление окажется неполным. Так что вернемся в Институт и продолжим прогулку по лабораториям, вновь вспоминая Отдел Святослава Анатольевича.

Специфические особенности обучения в аспирантуре, не относящиеся собственно к научным исследованиям, я вкратце обрисовал. Теперь хоть чуть-чуть, но коснусь другой стороны.

На период аспирантуры я был приписан к комнате, в которой, кроме меня, находились, Петр Иванович Хаджи - мой научный руководитель, и уже упоминавшиеся Мирча Шмиглюк и Мирча Миглей.

Петр Иванович работал непрерывно, отвлекаясь лишь на краткие перекуры. Его работоспособность и продуктивность таковы, что успеть за ним было невозможно. Обязанностями по повторению произведенных им вычислений он легко мог загрузить пять-шесть квалифицированных специалистов. Я старался с минимальной задержкой повторять уже выполненные им расчеты. На то, чтобы поглубже понять смысл и цель проводимых вычислений времени у меня не оставалось вплоть до окончания аспирантуры и подготовки самой диссертации. Относительную самостоятельность я приобрел, когда возникла необходимость численного решения систем нелинейных дифференциальных уравнений. Они описывали динамику квазичастиц в многоуровневых системах. К этой работе был привлечен многоопытный программист-профессионал Аркадий Кондря. Аркаша медленно и обстоятельно писал программу по решению систем дифуравнений методом Рунге-Кутта-Хилла шестого порядка, а также - для сравнения - методами прогноза и коррекции.

Что такое отладка программы помнят все, кто занимался этим делом в семидесятые (тем более, в предшествующие) годы. Для остальных поясню. После того, как физически и математически задача сформулирована, после того, как выбраны и обоснованы численные методы, после того, как разработан алгоритм и написана программа (мы работали на языке ФОРТРАН), начинается мучительный процесс ее отладки. Сначала каждый оператор программы, написанный на специальном бланке, пробивают на перфокарты. У нас была, сравнительно, небольшая программа - примерно из двухсот с лишним операторов, каждый из которых размещается на отдельной перфокарте. При набивке перфокарт возникают неизбежные ошибки: где-то в строке пробит не тот символ и т.п. Все эти ошибки надо выловить. Потом начинаются попытки заставить программу работать, которые сводятся к мучительным усилиям понять, отчего же она не работает? В процессе многократных попыток запуска программы выявляются как новые ошибки в пробивке перфокарт, так и ошибки в логике самой программы. На любое действие уходят минимум сутки, поскольку доступа к самой ЭВМ у нас нет: мы лишь сдаем свои программы в диспетчерскую, а когда их отнесут на машину и попробуют пропустить - не наше дело. Мы лишь можем на следующий день в диспетчерской получить свою программу с совершенно непонятными для непосвященных указаниями ЭВМ на причину, по которой поставленная задача не выполнена. Очень часто причиной могут быть неполадки в самой ЭВМ - прерывания, сбои, наконец, просто ремонт или замена ЭВМ. На все это уходят месяцы, а порой и годы. А срок аспирантуры истекает, а диссертация все не готова, а Аркаша никуда не спешит: он собрался эмигрировать в Америку и ему на все начихать...

В процессе общения с программистами я узнал, что проблема, над которой мы бьемся, давно решена, и что существуют уже отлаженные программы для решения подобных систем уравнений и вовсе не нужно изобретать велосипед, а нужно обратиться к соответствующим "библиотекам" и т.д. Но Петр Иванович был непреклонен: в "библиотеках" программы "плохие", а вот Аркадий Кондря разработает "хорошую". Ситуация была напряженной, перспектива неопределенной. Обострилась язва желудка... Именно тогда мною было написано стихотворение:

"Я ненавижу ЭВМ,

программы,

бланки,

перфокарты,

и распечатки,

и отладки,

систему ДОС,

систему ОС.

Я не могу их больше

видеть,

и слышать

больше

не могу,

про пребыванья,

сбой,

ремонт,

необходимые расчеты...

Мне чисел

вид

противен стал,

мой бедный мозг

изрядно сдал,

стою на грани бытия,

как написал бы

Жан Поль Сартр.

Когда

беру

колоду в руки,

то ощущенье

таково,

как будто

я

залез

в дерьмо, -

так нестерпимы

мои муки!

Я припаду к ногам

святого,

всеми любимого

Петра,

скажу:

"Прости меня!" -

и снова

в машинный зал

пойду

с утра.

Решить задачу

не могу,

останусь у него

в долгу,

закончу жизнь

я в психбольнице,

но даже там

мне будут сниться

программы,

бланки,

распечатки,

мои ошибки

и отладки..."

Я показал это стихотворение Петру Ивановичу в надежде разжалобить. Петр Иванович, как всегда доброжелательный, прочитал опус, сказал, что в четвертой с конца строке не хватает местоимения "я", добавил его, вернул мне стишок и снова погрузился в свои занятия.

Но, "Бог не фраер, и меня спасла тогда еще невеста, а в жизни будущей - жена". Леночка попросту помогла мне правильно воспользоваться той самой "плохой" программой из "библиотеки прикладных программ ФОРТРАНА", с помощью которой работа была успешно завершена, все уравнения решены при всевозможных значениях параметров и прочее.

Ко дню рождения Петра Ивановича я написал шуточные стишки, непосредственно относящиеся к теме наших исследований:

Лежит кристалл, людьми и Богом позабытый,

Пришел Хаджи, фотон в него впустил,

И начался процесс, для посторонних скрытый,

Нутацией его он окрестил.

Ужасны, страшны муки экситона:

Вот он возник, а вот опять исчез...

Хаджи, не слыша экситона стоны,

В кристалл пером скрипучим так и влез.

Готовит для него он муки пострашнее:

Уничтоженья оператор написал!

Накачку задал он еще мощнее,

Расстроил резонанс и так сказал:

"Пусть частота нутации растет,

Расстройка резонанса возрастает,

Пускай никто на свете не узнает,

К чему, в итоге, это приведет!

Биэкситон пускай попляшет тоже,

Двумя фотонами его мы возбудим, -

Он деться никуда у нас не сможет,

Мы всем частицам по заслугам воздадим!"

Хаджи все мало, вновь перо он точит!

Устроив гистерезиса петлю,

Он экситон на ней повесить хочет,

Удавит словно муху, словно тлю.

С усердием, достойным подражанья,

Он доказал нам теорему площадей,

Увидел СИП, и ПИПу уделил вниманье,

А сколько в голове еще идей!..

Ну, и так далее... Такое вот развлекательное рифмоплетство для узкого круга. Не стану здесь разъяснять смысл употребленных терминов - много чести для столь убогого стишка. А непосвященному читателю скажу лишь, что все термины и понятия употреблены к месту и в связи с содержанием наших исследований того периода.

Выход эмоциям я время от времени продолжал находить в форме рифмоидного бреда. Видимо, латентно протекавшая графомания начинала себя проявлять. Однажды я даже написал "Венок сонетов" - довольно сложную с точки зрения поэтической техники вещь. Напомню, что классический сонет состоит из четырнадцати строк и существует в двух вариантах: два катрена и две терцины, либо три четверостишья и одно двустишье. Венком сонетов называют группу из пятнадцати сонетов, соединенных друг с другом таким образом, что последняя строчка одного, является первой строкой следующего, а пятнадцатый сонет состоит из первых строк всех четырнадцати. Сказанное, быть может, не очень понятно, однако на примере это постигается лучше. К сожалению, мой венок сонетов полностью не сохранился, однако для развлечения читателя приведу случайно сохранившуюся четверку первых сонетов:

Я диссертацию писал на соисканье,

Руководили мною - мудрый Петр Хаджи

И Сева Москаленко. Том лежит,

Готовый отдан быть "коварским" на закланье.

Три года пролетели, пробежали,

То "на природе", то в подвале, то в кино...

Все то, что выпито, то выпито давно,

И вот в Совет отправлены скрижали.

Ну, не жалейте слов, научные витии!

Проворство ваше в отправлении месс

Известно всякому, но непотребных мест

Не выставляйте, и помойте ваши выи.

О храм науки! Где твоя краса?

Я знанья жаждал, верил в чудеса...

* * *

Я знанья жаждал, верил в чудеса,

Учился много, мало постигал,

В науки бездну глубоко сигал,

И не слезал с фортуны колеса.

Ах род мой - блеск и нищета!

От колыбели тянется дорога,

В науку путь предписан строго,

Хотя наука, может быть, не та.

Для вас - журавль, для меня - синица,

Что вам коньяк, то для меня вода.

В моих карманов ангелов стада,

Бугаз и Коблево - еще не Ницца.

О, гордость наша, хитрая лиса:

Алкали уши сладки словеса.

* * *

Алкали уши сладки словеса,

К моей разочарованности вящей,

И в деве юной, прелестью манящей,

Еще не видны дряблы телеса.

Так мы вино вливаем в свой желудок,

Ловя раскрепощенья миг,

Не ведая расплаты лик:

Инфаркт, цирроз, иль помутившийся рассудок.

Как углядеть подводные теченья?

Каков на вкус Иуды поцелуй?

Как я, судьбы своей холуй,

Грядущего не увидал мученья?

К питью нектара приложил старанье,

На лепестках средоточив вниманье.

* * *

На лепестках средоточив вниманье,

Вдыхая нежный аромат,

В руке сжимая автомат,

Разносим по миру страданье.

За пазухой кирпич, зато в руке цветок,

Изысканная вежливость, bone tone,

А за спиной в руке зажат bБton.

Как этот мир двуличен и жесток!

Кто? - Фарисеи?! - жалкий детский сад,

Макиавелли? - прост, как слесарь ЖЭКа,

Иезуит - для нынешнего века -

Всем академикам как младший брат.

Премного всеми, господа, довольны...

Шипы интриг, как колетесь вы больно.

Ну и так далее. Написаны были все пятнадцать сонетов. Естественно, пятнадцатый выглядел так:

Я диссертацию писал на соисканье,

Я знанья жаждал, верил в чудеса,

Алкали уши сладки словеса,

На лепестках средоточив вниманье.

Шипы интриг, как колетесь вы больно.

Уходит время, жалко сердца жар,

Быть может, не погаснет Божий дар,

Или убийцей стану я невольно?!

Колите же друг друга, бейте.

Вы - тополиный пух, а я - могучий вяз!

Просторнее и крепче саван шейте -

Мы тризну справим. Вот и весь наш сказ!

Кто на щите, кто со щитом, кто в тоге...

Кого ни встретишь на большой дороге?

Не помню, показывал ли я эту белиберду кому-нибудь. Мне казалось, что старшему брату я это показал, но он такого не припоминает. Значит, так оно и было. А раз я не показал брату, значит, я не показал никому. Постеснялся.

И правильно сделал: право заниматься ерундой еще надо заслужить!

Смутно вспоминая обстоятельства тех дней, должен признаться, что некоторое удовлетворение от написанного я получил, придя, впрочем, к выводу, что зарифмованные строчки - хотя бы и со смыслом - поэзией не являются. Это просто нормальная работа, сродни решению уравнений, или разгадыванию кроссвордов.

А вот что же делает стишки поэзией, - так до сих пор и не знаю...

* * *

Но вернемся в исходную точку нашей экскурсии и вспомним второго обитателя комнаты - Мирчу Илларионовича Шмиглюка, уже фигурировавшего в одном из эпизодов моего рассказа.

Мирча считался умным, но, при этом следовало признавать, что ему "не повезло". В чем это заключалось, я не знаю, поскольку на момент нашего знакомства ему еще не было и сорока, он был уже давно кандидатом наук, старшим научным сотрудником. В основном он тихо сидел за своим столом и читал детективы на румынском языке. Утомившись, он выходил покурить в коридор и охотно вступал в беседы с окружающими, если тема предоставляла возможность кого-нибудь поругать, или каким-то образом что-либо негативно оценить. Стопроцентный мизантроп и пессимист, он не был при этом плохим человеком и никому, насколько я знаю, ничего дурного не сделал.

В следующей комнате сидели Анна Ильинична Бобрышева, Александр Васильевич Леляков и Иван Иванович Жеру. Потом к ним добавился Игорь Белоусов. Последнюю комнату занимал сам С.А. Москаленко, в ней же каждую среду проходили семинары Отдела.

На противоположной стороне, ближе к дирекции находилась лабораторию Юлии Станиславовны Боярской, жены Святослава Анатольевича, а последний блок из трех комнат занимала шумная компания во главе с популярной в те годы личностью - Анатолием Балашовым. Жили они шумно, весело, там обреталось множество довольно странных людей. Их занятия, кажется, имели отношение к каким-то программам Президента АН МССР Жученко А.А. Потом все они переехали в новое здание ЦАМ-СКТБ, и в эти комнаты въехал Дмитрий Васильевич Гицу в качестве вновь изобретенного должностного лица: академика-секретаря Отделения со своей канцелярией.

* * *

Третий этаж нам интересен лишь избирательно, ибо на нем располагался Институт математики.

Возглавлял этот институт академик Андрунакиевич Владимир Александрович. Человек яркий, талантливый, настоящий ученый-математик со своими результатами в науке, из тех "организаторов советской науки", которые приехали в Молдавию, чтобы создавать здесь институты, лаборатории, начинать научные исследования и выводить их на мировой уровень. И с этой задачей справлялись. К ним относился и Борис Романович Лазаренко, и Владимир Александрович Андрунакиевич, и другие, о которых я, скорее всего, не упомяну в этой книге.

В институте у меня и мох друзей был, конечно, свой, соответствующий возрасту и положению уровень общения: Володя Левченко (он же Лева), бывший тогда ученым секретарем института, Валера Дрюма, чье имя вошло в наименование уравнения! (Так оно и известно специалистам: "уравнение Кадомцева-Петвиашвили-Дрюма". Поверьте, чтонезаслуженно такое в науке не бывает. )

Иногда с нами, как с друзьями своего сына, общался и сам Валентин Данилович Белоусов - гордость молдавской математической науки, алгебраист мировой известности.

Конечно, вспоминая институт математики трудно удержаться от соблазна рассказать хотя бы о некоторых из многих нестандартных личностей, его населявших.

Иван Иванович Паровиченко заслуживает, наверное, не рассказа, а исследования. Но я не вправе претендовать на подобный труд. Расскажу лишь один эпизод. Будучи известным математиком, Иван Иванович проводил семинар по некоторым разделам топологии и теории множеств, на который раз в месяц приезжали специалисты в этой области едва ли не со всей страны. Однажды в среду, когда мы всей компанией направлялись в финскую баню, нам в фойе института повстречался Иван Иванович. Было без четверти четыре, через пятнадцать минут начинался тот самый семинар, участники которого уже сидели в лаборатории и ждали Ивана Ивановича - руководителя семинара. Но им на беду, а нам на радость, Иван Иванович поинтересовался, куда это мы идем. Узнав, что мы идем в баню, Иван Иванович страшно возбудился, резким и безапелляционным басом заявил: "Я с вами! Подождите, я сейчас вернусь!" И действительно, через пять минут он вернулся, и мы направились в недавно открывшуюся финскую парную мотеля "Стругураш".

И только потом от одного из участников семинара мы узнали, что за пять минут до начала семинара в комнату ворвался Иван Иванович и в состоянии экзальтации прокричал: "Товарищи! Вы меня извините, но я пять лет не был в бане! Так что я ухожу..." И ушел.

Большинство людей не считали экстравагантного Ивана Ивановича полностью соответствовавшим понятию психической нормы. Жил он один. Его комната была почти лишена мебели. Множество книг лежало на полу в кучах, и только круги белого порошка ДДТ, демонстрировали, что хозяину не безразлична их судьба, что тараканам и мышам на съеденье он их просто так не отдаст. Из угла в угол была натянута проволока, на которой в удобной доступности располагался гардероб Ивана Ивановича. Когда-то он был женат, но его жена - скромная, хроменькая сотрудница того же института, ушла от него к более удачливому сопернику. Им оказался тоже математик и тоже сотрудник института некто К-в. И еще раз употреблю слово "тоже", поскольку К-в фигура столь же необычная, что и Иван Иванович. Некоторое время Иван Иванович недоумевал, восклицая: "Да ведь он, как математик, хуже меня!". Но потом смирился, тем более, что в новой семье родился сын. Рассказывают, что однажды, когда молодая мать ненадолго отлучилась в магазин и оставила спеленатого младенца на попечении отца. Однако, вернувшись, не нашла его на месте. Когда папашу удалось оторвать от математических исследований, он вспомнил, что младенец действительно был, но он так орал, что продолжать исследования было совершенно невозможно. Пришлось выбросить его в окно. Выглянули в окно, - младенец действительно оказался там, на вершине высокой кучи песка, что и спасло ему жизнь: второй этаж, все-таки!

В памяти свидетелей остался еще один эпизод, связанный с этим человеком. Приходит, как-то, К-в к директору института и говорит; "Я считаю, Владимир Александрович, что на конференцию в Москву от нашей лаборатории должно поехать пять человек", и называет фамилии. Владимир Александрович отвечает, что средств, отпущенных на командировки, осталось столько, что хватит только на троих. "Тогда, - возбуждаясь говорит К-в, - я считаю, что должна поехать вся лаборатория без исключения - восемь человек!" "Но я же вам объясняю, - продолжает убеждать академик Андрунакиевич, - у института уже нет на это денег. Конец года, все деньги израсходованы..." Возмущенный К-в выходит в приемную, хватает стул, возвращается и с криком: "А тогда такой директор мне не нужен!" швыряет стул во Владимира Александровича.

Опытный академик успел спрятаться под стол, а молодой, высокий и сильный ученый секретарь института успел скрутить и успокоить взволнованного К-в.

Впрочем, возможно это институтская легенда, и все было не совсем так...

* * *

На третьем этаже всегда было светло, чисто и тихо. Там никогда не перетаскивались тяжелые приборы, станки или лабораторные столы, что было обязательной частью жизни нашего института. Здесь царила "чистая" наука в своей рафинированной форме: перо, бумага, грифельная доска , стол... Ну, еще и стул.

Но нам пора уходить и мы здесь больше не задержимся - нам бы только Леву выдернуть, да Дрюму соблазнить - и вперед!

Впрочем, нет! Пусть они поработают. Сегодня мы не за этим сюда пришли. Осмотрелись, прошли по тихому этажу, поглядели на курящих в коридоре математиков, подивившись разнообразию форм разумной жизни, и пора вверх - на четвертый, последний этаж.

На четвертом этаже находился Отдел энергетической кибернетики, в котором обитало немало интересных людей. Для меня самым близким человеком был Валентин Ксенофонтович Римский. Талантливый и красивый парень, математик-программист высокого полета, достигший замечательных результатов, ставший молодым кандидатом, а вскоре и доктором наук. Написал не одну монографию, развил бурную и результативную организаторскую и коммерческую - в лучшем смысле этого слова - деятельность.

Были времена, когда каждую неделю мы с ним ходили в парилку. В основном - на протяжении многих лет! - мы посещали баню на Измайловской. Не общее отделение, конечно, а построенный во дворе коммунальной бани кирпичный домик с парной, двумя маленькими бассейнами, и комнатами отдыха. Сложился устойчивый коллектив приятных друг другу людей. Центром компании, ее главным организатором был, конечно, Валентин. Он установил и собирал банные взносы, он же приглашал и подбирал участников. Первоначальный коллектив состоял из шести, кажется человек. Кроме Валентина и меня в банный клуб входил Кармазин - преподаватель Госуниверситета, очень компанейский и демократичный человек, у которого установились дружеские отношения со своими студентами: Валентином Римским, Сережей Перетятковым и Володей Пацюком, которые и составляли ядро нашего банного клуба. Я приглашал своего друга Колю Попова. Время от времени к нам присоединялись и другие ребята. Баня начиналась с трех часов и продолжалась, в среднем, часов до восьми вечера. Внимание выпивке и закуске уделялось весьма серьезное, что составляло для меня проблему: я и тогда, и сейчас не люблю сочетать парилку с выпивкой, что бы там ни предписывали русские пословицы и ссылки на авторитеты, типа Генералиссимуса Суворова. Но не будем снова отвлекаться на банные истории, - мы сейчас проходим по четвертому этажу физико-математического корпуса АН МССР.

За спиной остались "энергетические кибернетики", кабинет их предводителя Чалого, комнаты с аналоговыми вычислительными машинами, магазинами конденсаторов и прочей инженерией, и подойдем ко второй лестнице, возле которой стоит застенчиво улыбающийся молодой доктор физико-математических наук, физик-теоретик Александр Голуб. Он вежлив и задумчив, время от времени зажмуривает глаза и смеется. С ним можно потрепаться, а можно просто дать закурить и пойти дальше. Мы находимся в зоне Отдела статистической физики, руководимого Всеволодом Анатольевичем Москаленко, академиком, братом-близнецом Святослава Анатольевича. У него в отеле имеются две дамы: Мария Еремеевна Палистрант и Лия Зисевна Кон. Есть там также отличные ребята, прошедшие школу Дубны: Гриша Доготарь, Костя Гудима (заведующий лабораторией теории атомного ядра и элементарных частиц), Валя Душенко. Они все меня постарше, все кандидаты наук и мне неприлично называть их так запанибрата по имени, однако академическая вольница, заведенная задолго до нас с вами это, в принципе, позволяет. Из моих сверстников там Юра Шондин, Виталий Иордатий, Миша Костюк, Дима Николаев, Степа Машник, Миша Черней, Мирча Базнат, Толя Чербу, ... Все, между прочим, мужики неглупые, интересные, хотя, иногда, и не без странностей, что физикам-теоретикам вполне приличествует.

Валентин Федорович Душенко, несомненно, должен войти в историю науки. Это типичный mad-scientist, только весьма радостного и оптимистического типа. Не смеяться он не может в принципе. Он глубоко и тонко понимает физику, он "не ищет легких путей", а занимается только тем, что ему в настоящий момент интересно. Мы познакомились, когда Петр Иванович позвал его в помощь для совместной, как сейчас сказали бы, разборки, с очередным изобретателем.

В те славные времена с изобретателями вечных двигателей и других, полезных для народного хозяйства устройств, поступали весьма вежливо и демократично. Как только такой изобретатель обращался в ЦК с жалобой на черствость и консерватизм ученых, не желающих, либо не способных разобраться в его гениальном изобретении, как на свет рождался циркуляр, направляемый в Академию Наук с предписанием разобраться и дать аргументированный ответ. В одном из таких мероприятий посчастливилось поучаствовать и мне, хотя основную тяжесть борьбы взяли на себя Петр Иванович и Валентин Федорович.

Субъектом изобретательства был шофер из Рыбницы, безусловно, нормальный психически и достаточно сдержанный в проявлении своих эмоций. Он вполне толково выступил с докладом-описанием прибора. Им предлагалось устройство в виде вложенных друг в друга емкостей, между которыми весьма сложным образом циркулировала вода, возникали выталкивающие силы, перемещался центр тяжести, в результате чего система, подвешенная на сложных вертлюгах, переворачивалась и процесс продолжался снова, повторяясь до бесконечности.

Аргументы типа "вечный двигатель невозможен" шофер спокойно отвергал, как бездоказательные и просил указать на ошибку в его рассуждениях. Хитрый, как нам казалось ход: а вы изготовьте это устройство, и приходите с ним снова, шофер отбивал еще легче. Он соглашался и просил предоставить финансирование и технические возможности. Так что, предстоял непростой анализ по поиску именно того места в чрезвычайно сложной и остроумной конструкции, где нарушался закон сохранения энергии. Это оказалось не так уж и просто, хотя, конечно, ошибка была найдена. Убедить шофера, как мне кажется, наши аргументы не смогли, но силу темперамента Вали Душенко он, бедняга, познал в полной мере, тем более, что продолжалось это дня три-четыре.

Помимо основной работы Валентин Федорович вел кружок астрономии при Дворце пионеров. Там была неплохо оборудованная обсерватория, детки вели постоянные наблюдения, их результаты отсылались в какие-то астрономические комитеты и комиссии, а Валентин Федорович при этом не только руководил ими всеми, не только их обучал и увлекал, но и вел интереснейшие исследования, если я не ошибаюсь, динамики солнечных пятен и их влияния на изменения погоды. В этой области он прославился, как минимум, в двух известных мне случаях. Один из них угодил во всесоюзную прессу. Во время какого-то пионерского научного слета в Москве, куда Валя Душенко привез своих подопечных, он дал интервью корреспонденту "Комсомольской правды", в котором, в частности, заявил, что через десять дней начнутся небывалые снежные заносы, и это противоречило официальному прогнозу Гидрометеоцентра. Предсказание Валентина Федоровича сбылось с потрясающей точностью, о чем и было написано в газете.

Второй случай комический. На городском физическом семинаре (был и такой), в присутствии всего авангарда республиканской физической науки, Душенко делает доклад на какую-то "нормальную" тему, задолго до того, как его исследования солнечных пятен стали кому-либо известны. По ходу его доклада возникла дискуссия, Валентин Федорович некоторое время нетерпеливо похохатывая, отвечал на вопросы, но в какой-то момент не выдержал, посмотрел на часы и сказал: "Да что я тут с вами время теряю! Мне давно пора за пятнами на Солнце смотреть!" Бросил мел и удалился.

Но снова вернемся в наш институтский коридор. Оставим на закуску цель нашего визита - две комнаты "лаборатории Коварского", и пройдем самый конец. Там находится библиотека и часть книгохранилища, а рядом с ними та самая, ранее упомянутая комната, в которой сидели Синяк, Ротару и другие, а напротив была комната, в которой располагался электронный микроскоп с Ваней Грозой в придачу.

Теперь вернемся в святая святых: комнату (кажется, 440) в которой сидели одни из самых ярких граждан этой не суверенной страны по имени Академия наук Молдавии.

Кандидаты наук (по состоянию на конец семидесятых, а впоследствии - доктора): Элеранж Петрович Синявский и Изяслав Аронович Чайковский, аспиранты Валерий Николаевич Чеботарь и Александр Валентинович Белоусов, младший научный сотрудник Евгений Александрович Попов, аспирант Сергей Баранов.

Меня тянуло сюда как магнитом. О каждом из перечисленных я готов написать по отдельному рассказу, однако, надо быть сдержанным.

Начнем по старшинству и, прежде всего, отметим весьма высокий квалификационный уровень первых двух из упомянутых господ, которые во многом стали непосредственными учителями, наставниками и научными руководителями остальным в приведенном списке. Элеранж Петрович, более известный среди своих сверстников, как Элик - сама доброта, отзывчивость и скромность, достигшая немыслимого уровня демократизма. Он был научным руководителем Кеши Белоусова, потом его коллегой и постоянным соавтором, а нам всем добрым старшим товарищем, приятным собеседником и собутыльником.

Прошу учесть, что последнему виду содружества я никогда не придавал и не придаю сколько-нибудь негативного оттенка.

Вы сперва найдите себе достойных собутыльников, а потом будете вешать ярлыки!

Но пойдем дальше. Изяслав Аронович, более известный, как Изя, человек уж и вовсе незаурядный.

Позволю себе, в качестве литературного приема, говорить о нем далее, как об Изе. (Не могу удержаться, чтоб не вспомнить, как в Молдавии начала девяностых ввели новые официальные нормы записи паспортных данных с учетом национальных особенностей и традиций. На следующий день после их опубликования, сияющий Изя, встретив меня в коридоре, потребовал: "А ну, обратись ко мне, как положено!" Поскольку Указ мне уже был знаком, я не сплоховал: "Изяслав бен Аарон!" Напомню, что в соответствии с этим Постановлением, имена и отчества оставались у русских, у молдаван осталось только имя, а евреям предписано было именно так образовывать свое наименование. Вскоре, к сожалению, этот забавнейший из Указов пробуждающегося самосознания был упразднен.) Человек образованный и начитанный, любитель и знаток литературы, в частности, поэзии, человек, "вращающийся в литературных кругах", Изя всегда и во всем являлся источником информации и цензором. Он был весьма политизированной личностью, придерживающийся либерально-демократических взглядов романтического периода шестидесятничества. Характерный эпизод, якобы произошедший с Изей, пересказываю с чужих слов.

Придя утром на работу, Изя врывается в комнату (не в ту, которую я описываю, это происходило намного раньше), бросает на стол свой портфель и с пафосом восклицает: "Не могу работать! Щаранского посадили!" На что, якобы, сидевший в той же комнате завлаб В.А. Коварский, оторвавшись от своих бумаг, произнес: "Если вы, Изя, из-за каждого жида будете бросать работу, мы далеко не уедем".

Кстати, тот же Виктор Анатольевич, увидев у Изи дома превосходную и довольно большую библиотеку, с некоторым возмущением спросил: "И что же, вы все это читаете? А когда же, в таком случае, работать?"

Вообще Изя был настоящий "Патэ-журнал". Когда он возвращался из командировки в Москву, у него всегда было множество сведений о всякой культурной и околокультурной жизни столицы. Он привозил множество сведений и сплетен из жизни московских театров и литераторов, кинематографистов и научных работников. Это сейчас подобной информацией переполнены газеты, журналы и телевизионные каналы, а тогда мы жили в строгости и в режиме дозированной информации. Мне с ним всегда было очень интересно, несмотря на достаточно глубокое, по всей видимости, несовпадение взглядов на некоторые жизненные и политические ценности. Он часто бывал остроумным и едким, категоричным и несправедливым в своих оценках, но он никогда не был скучным. Его шутки, его мнения, его оценки сопровождают меня вот уже много лет, хотя он уехал в Израиль почти десять лет назад, и мы с тех пор не виделись. Он умел ценить и чужой ум, и чужой талант, хотя и в этом никогда не стремился к объективности. Если бы он изложил свои взгляды на нашу жизнь, на нашу историю, высказался бы о событиях культурной жизни того времени, о людях, с которыми приходилось сталкиваться, это было бы чрезвычайно ценным, концентрированным и обостренно точным выражением определенной системы ценностей, которой придерживались весьма широкие слои кишиневской, даже более того - советской - интеллигенции. Может быть, он нас еще и порадует этим.

Перед отъездом в Израиль, в академической многотиражке было опубликовано интервью с Изей Чайковским. В нем было два, заслуживающих внимания, момента. Первый, это ответ на вопрос корреспондента "почему же Вы, доктор наук, у которого все есть, уезжаете из Республики?" Ответ был таков: "Потому, что мой сын никогда не сможет стать Президентом вашей Республики". Второй забавный момент заключался в том, что в заглавии интервью, задуманном как "Ученый, человек...", были, по вине типографии, пропущены знаки препинания. Поэтому получилось так: "Ученый человек".

Так с прозвищем "ученый человек", Изя и проходил последние недели перед отъездом.

Следующий замечательный "ученый человек" из этой магической шкатулки под названием "комната 440", конечно Женя, Евгений Александрович Попов. Человек с внешностью киногероя: высокий, статный, с благородной седой шевелюрой и правильными чертами лица, он не стал звездой экрана, хотя и снимался в кино.

Вершина его карьеры, это роль Котовского. "Как?" - спросите вы, и уточните, не имею ли я в виду фильм режиссера Файнциммера? Ведь там Котовского играл Николай Мордвинов? Вы правы, отвечу я, но не в этом фильме, снятом в 1943 году, прославился Женя. Речь идет о другом кино, название которого для нас не имеет значения, и вы сейчас поймете почему.

Снималась сцена в Одесском оперном театре, куда, во время представления входит Григорий Иванович Котовский. Камера установлена в центральном проходе в метре от пола и смотрит на сцену. Из-за камеры появляются ноги в сапогах и галифе, которые мерно и гулко шагая в установившейся тишине, шествуют в сторону сцены, вводя в рассмотрение кинозрителей роскошный кавалерийский зад знаменитого командарма. Все.

Именно в этой сцене жопу исполнителя главной роли дублировал Е. А. Попов и справился с этим блестяще.

Женя знал и любил кино по-настоящему. Именно он обеспечивал просмотры интересных фильмов в институте, организовывал "зал трудного фильма" и киноклуб "Синема", именно он договорился в Союзе кинематографистов о допуске активистов клуба на, так называемые, информационные просмотры. А такая возможность в те времена ценилась очень высоко: показывали новые отечественные и зарубежные фильмы, в том числе не приобретаемые для проката в СССР.

Мягкость характера, близкая к безволию, доброта, похожая на инфантильность, смятение ума, опасно приблизившееся к неопределенному состоянию психики бросали Женю из стороны в сторону, не позволяя ему добиться сколь-нибудь осязаемого результата во всех своих начинаниях. Он был легкой, но не интересной добычей для "ловцов душ" любого толка, но при этом, на мой взгляд, оставался человеком безвредным, хотя покойный Кеша пикировался с ним все время и, пожалуй, крепко его недолюбливал.

Прежде чем покинуть четвертый этаж, постучим в стену - там, в соседней комнате сидит Олег Седлецкий. Человек не без загадочности, однако, несомненного, незаурядного таланта во всех вопросах, касающихся радиоэлектроники, а впоследствии, и программирования. Стук в стену означает, что Олег должен поднять телефонную трубку: на три комнаты был один телефонный номер. Трубку он поднимет и мы его поприветствуем.

Серега Баранов. Произнесешь эти два слова, - и сразу станет весело и смешно. Его невозможно представить просто веселым - он бывает только хохочущим от веселья!

Серега, как и знаменитый литературный герой Йозеф Швейк, способен был по всякому поводу выдавать поучительные, или забавные истории. Вот один такой случай.

Однажды Серега для удобства перелистывания какого-то большого, необходимого для работы количества страниц журналов, надел на руку резиновую перчатку. Это осталось бы незамеченным, если бы не странный фасон этой перчатки - она была почти по плечо длиной, как у светских дам конца прошлого века, и имела только два отдельных пальца - большой и указательный, как у снайперов времен финской войны. На естественный вопрос - что это такое, Серега ответил, совершенно не собираясь шутить: "Это вагинальные перчатки". После этого, конечно, работа остановилась, и он подробно, временами под истерический хохот присутствующих, рассказал об особенностях ветеринарии и животноводства, поскольку это были перчатки из арсенала ветеринара, и предназначались для осмотра коров. Попутно нам Серегой был задан вопрос: "Вы что, не знаете, что такое вазектомированный бык-пробник?" Мы не знали, и я не упущу возможности познакомить читателей с этим понятием.

Как известно, в промышленном животноводстве применяется искусственное осеменение животных, в частности, коров. Технически эта процедура не представляет особой сложности и всем, более или менее понятно, как это делается. Но не все знают, что для успеха необходимо особое состояние коровы, которая ничем его не выказывает. У животноводов-селекционеров генетический материал племенного быка хранится в пробирке, но определить благоприятный момент сами животноводы не могут. То, что корова готова к осеменению, знает только живой, здоровый бык. Он это, буквально, носом чует, и немедленно стремиться исполнить предписанное природой. Поэтому пришлось разработать следующий прием. В стадо коров выпускался бык, который быстро устанавливал, какая именно корова нуждается в его услугах, и, в знак любви, забирался на нее передними ногами. Чтобы бык не смог произвести нежелательных для селекционеров скрещиваний, его заранее подвергали операции, в ходе которой ему подрезали некоторые мышцы (вазектомия), после чего бык, не утрачивая полового инстинкта, лишался чисто технической возможности оплодотворения. Это давало животноводам выигрыш во времени, в течение которого, они успевали этого несчастного вазектомированного быка-пробника отогнать, и оплодотворить жаждущую любви корову первосортным материалом из пробирки.

Вот такая жуткая, но поучительная, история из коллекции Сергея Баранова.

* * *

Вот и описан последний, четвертый этаж Института, но мы еще не уйдем, поскольку в те времена, нам принадлежала еще и крыша! Мы ходили туда покурить, поболтать, полюбоваться панорамой Кишинева, который с высоты холма и высоты Института расстилался перед нами во всей своей красе... Там были у нас и стулья, и навес, защищающий от дождя. Там мы проводили целые дискуссии, настоящие семинары на темы, не предназначенные для посторонних ушей, именно там охватывало нас настоящее, сильное ощущение жизни, молодости, собственной силы и прекрасного будущего. Видимо, у высоты есть особое свойство, пробуждающее у всех людей особые, романтические чувства.

Но у всего есть конец, и нам пора спускаться вниз, пробегая по "третьей" лестнице, мимо курящих на лестнице третьего этажа ребят из института математики, потом мимо курящих на втором этаже ребят из "лаборатории Малиновского", потом промчимся мимо первого этажа, чтобы оказаться в самом таинственном месте Института - подвале!

Здесь темно и весьма необычно. Во-первых, пол подвала: он сделан из отдельных плит, которые слегка покачиваются и постукивают при ходьбе. Это, так называемый, фальшпол, а под ним пространство для различных коммуникаций - кабелей, труб и прочего. Во-вторых, - потолок: он просто-напросто являет собой переплетение всевозможных труб и проводов, причем он расположен довольно низко, - можно достать рукой. Справа и слева расположены шкафы и двери в лаборатории, так же, как и на верхних этажах. Подвалом я, конечно, назвал эту часть здания несправедливо - это, все-таки, цокольный этаж: в каждой комнате имеются полноразмерные окна, просто уровень пола ниже уровня земли.

В подвале - я буду продолжать его так называть по привычке - много всего интересного.

Первый, к кому мы зайдем в гости - Боря Филипп. Он биолог, кандидат наук, работает в "лаборатории Коварского", где занимаются также и биофизикой. Здесь же рабочая комната, в которой Боря Филипп ставит какие-то эксперименты. С ним можно долго и неторопливо побеседовать на самые разные темы, он расскажет немало интересного о биологии в целом, и о сельском хозяйстве в частности.

Потом мы посетим Женю Мурашова - институтского фотографа, человека, напоминающего своей демонстративной независимостью Соломона из "Степи" Чехова. С ним нам тоже будет приятно и интересно поболтать на самые разные темы - от мировой политики, до институтских сплетен.

Потом мы надолго зайдем в комнату, относящуюся к Отделу Святослава Анатольевича Москаленко. Здесь работает группа "экспериментаторов", изготавливающая лазер с перестраиваемой частотой. В состав группы входит Валя Чумаш - несколько самонадеянный "молодой ученый", безоглядно "делавший карьеру", Юрка Шекун - мой давнишний близкий приятель, Игорь Добында - замечательный молодой человек из весьма уважаемой в Молдавии семьи, потом к ним присоединится ненадолго Игорь Раздобреев. Все они пообтерлись в качестве стажеров на физфаке МГУ, в лаборатории Р.В. Хохлова, поэтому полагают себя находящимися на самой передней линии науки: они делают пикосекундный лазер!

У них действительно очень интересно, и уровень того, что они делают, действительно весьма высокий, и ребята они, в самом деле, отличные. У них можно согласится попить чайку, а потом уйти - причем Игорь Добында обязательно что-нибудь подарит: фонарик, лампочку, плакат по технике безопасности - хоть что-нибудь! Он очень добрый и хороший парень, к тому же воспитан так, что гостя надо одаривать. Но не будем злоупотреблять гостеприимством, и пойдем дальше. Дальше будет еще одна из комнат "лаборатории Бологи", в которой сидит наш добрый товарищ Слава Сюткин. Если в комнате нет некоего ископаемого ублюдка по имени Дима О-ов, можно и поболтать. Если же упомянутое существо там, лучше пойти дальше и заглянуть к Шкурпеле ("лаборатория Паршутина"), там хотя бы чисто.

Последний объект в подвале - мастерские. Это несколько комнат с разнообразными станками - токарными, сверлильными, шлифовальными и т.д. Мне, как и остальным теоретикам, там бывать не приходилось, а вот для остального большинства сотрудников это место очень важное и знакомое.

За пределами нашего внимания остались: склад, стеклодувная, комната, в которой работала установка по получению жидкого азота, комната с большим электромагнитом, позволявшим "радауцановцам" изучать эффект Холла, а также еще множество других комнат, о которых я ничего не помню, либо ничего вообще не знал.

Ну, вот и все. Пора на выход - там, за пределами института распростерся наш удивительный город, о котором хочется вспоминать и вспоминать...