Лорд и егерь [Зиновий Зиник] (fb2) читать онлайн

Предисловие

Писатель Зиновий Зиник в Советском Союзе почти не публиковался, но имя это наверняка многим покажется знакомым. Среди предполагаемых читателей романа «Лорд и егерь» едва ли найдутся люди, включающие радиоприемник, только чтобы послушать «Маяк». В разноголосице эфира мы уже больше десяти лет можем различать и голос Зиновия Зиника, постоянного сотрудника «Русской службы» Би-Би-Си, автора остроумных, часто парадоксальных репортажей о разных культурных событиях Англии и континента. Другое авторское лицо Зиника знают читатели лондонского еженедельника «Times Literary Supplement», там он печатает свои рецензии и эссе, написанные по-английски. Но все-таки прежде всего Зиник — писатель, автор шести романов, многих рассказов, повестей и эссе, переведенных на несколько языков, опубликованных в Англии, Америке, Франции, Голландии, Израиле…

Кажется, дошла очередь и до России. Здесь Зиник, пишущий по-русски, в переводчиках как будто не нуждается. Более того: для читателя советского (не эмигрантского) он сам начинает выступать в этой роли. «Писать по-русски в Англии — значит описывать русскими словами вещи, существующие только по-английски», — признается автор. С течением времени все более ощутимо Зиник становится переводчиком с эмигрантского на русский. И эта задача, на первый взгляд даже не очень понятная, требует от автора специфической изощренности, причем не только языковой, но и эмоциональной. Необычность, странность этой прозы во многом объясняется ее установочной (но отчасти и вынужденной) инородностью. Название одной из первых вещей Зиника эмигрантского периода — «Перемещенное лицо». При всей многозначности это абсолютно точная авторская характеристика. Все, написанное Зиником после отъезда из Советского Союза, написано о «перемещенных лицах» и от имени одного из них.

А уехал он еще в 1975 году, немного не дождавшись своего тридцатилетия (родился в 1945 г. в Москве). О причинах такого решения судить всегда сложно. Зиновий Зиник учился на престижной тогда кафедре топологии математического отделения Московского университета, его театральные рецензии охотно печатали журнал «Театр» и газета «Неделя». Существовала уже и некоторая, сугубо неофициальная, писательская известность. О публикациях речь, конечно, не шла. Перед глазами был пример старшего товарища и литературного наставника Павла Улитина, не опубликовавшего ни строчки до самой смерти, совершенно неизвестного читателю и сейчас. Но едва ли справедливо предположение, что Зиник уехал, чтобы печататься. Скорее — чтобы писать. Писать иначе, по-своему. Личная биография литератора даже помимо его воли постепенно выстраивается по литературным законам, подчиняясь каким-то дальним целям творческой эволюции. «Этой страны нам не переменить, давайте переменим тему», — говорит один герой «Улисса» другому. Эмиграция Зиника — это, по существу, попытка сменить тему на более для него продуктивную. С неожиданной откровенностью он говорит об этом в одном из последних своих эссе «Главный герой в поисках автора»: «…Эмиграция, как жизненный поступок, и создает иллюзию готового романа. Отсюда такое человеческое отчаяние, когда романа не получается; отсюда такая авторская паника, когда не получается жизни вдали от знакомых мест».

Не очень понятно, как она может не получиться, эта жизнь, если человек молод и талантлив, энергичен и открыт всему новому, безумно интригующему и восхитительно чужому. Но снова и снова возвращается прошлое, не отпускает, застилает глаза, делает судорожными и нелепыми все человеческие движения. Тугим узлом сплетается прошлое с настоящим, и от любых резких усилий этот узел только туже. Так одна за другой становятся различимыми характеристики сквозного персонажа зиниковской прозы, одержимого прошлым как болезнью, облученного черным солнцем Исхода, почти потерявшего себя в великом смятении. Так в литературу приходит новый герой, а появление нового героя есть по всем приметам обновление литературы.

И в стилевой эволюции Зиника заметнее всего изменение интонации рассказчика, то есть эволюция героя. По советским меркам это, конечно, человек «застойного периода», хотя бы по той, переходящей в мнительность, внимательности к нюансам личных отношений, которая сейчас уже сильно притупилась в общественных бурях. А по западным меркам? По-видимому, попытка взглянуть на себя чужими глазами есть второе (после схватки с собственным прошлым) постоянное душевное недомогание героя. Чем более «английской» становится проза Зиника, тем явственнее этот вопрос и тем неутешительней прочитывающийся ответ. По западным меркам наш герой-эмигрант со своей провокационной истерикой и отрефлексированной раздвоенностью, конечно, монстр, пусть и вполне обаятельный. Осознавая это свое качество, он ищет общества себе подобных. В романе «Лорд и егерь» все уже в сборе, все друг друга нашли. Неизвестно еще, кто кого перещеголяет. Но не нужно забывать, что выбор персонажей и выбор, так сказать, температуры зрения определен самоощущением героя. Герой суммарен, рассказчик смотрится в разные лица как в зеркала, чтобы ловить в чужом свое (а в своем чужое). «Литература это тоска по несостоявшемуся разговору… И в этом идеальном разговоре говорится про себя, как про другого, а про другого, как про себя. Как приписать собеседнику собственные промахи, а себе все заслуги, чтобы догадаться о собственной моральной катастрофе?» (З. Зиник. «Подстрочник»).

Это какая-то особая проза: проза-выяснение, проза-самоопределение. В переплетении ложных свидетельств и искренних самооговоров выстраивается сложнейшая эквилибристика доказательства недоказуемой вины. Обращение к пушкинской теме в романе «Лорд и егерь» не покажется случайным, если вспомнить строчки: «На всех стихиях человек — Тиран, предатель или узник». В основе почти всех внутренних конфликтов романа — спор между предателем, узником и тираном или только между предателем и узником, но оба действуют как настоящие тираны. Жесткость выбора ролей может показаться искусственной, но, вживаясь в ситуацию, чувствуешь, что существо спора актуально для любого человека, не вовсе чуждого рефлексии, старающегося жить с открытыми глазами. Сюжет так или иначе строится на столкновении героя со своим двойником. То есть с самим собой. Это бой с тенью. И выяснение отношений идет через какой-то внутренний «железный занавес» — через ожесточение, через нежелание понять. Нельзя примирить этих двоих, себя прежнего, ветхого и себя настоящего. Спор о правоте постепенно выстраивается в некую самодельную метафизику, основанную на идее отъезда, ухода, обретения, но и невосполнимой потери. В этом споре почему-то невозможно перемирие, нельзя успокоиться на том, что в области поступков не бывает ничего безошибочного, как не бывает предмета без обратной стороны. Наша душа, как и наша поэзия, глуповата и мудрость такого среднего рода не усваивает. Она бежит раздвоенности, не может смириться с наказанием, она снова и снова схватывается с Богом. И крайне редки секунды безутешной ясности, вроде той, что описана в рассказе Зиника «За крючками»: «Я вспомнил свой страх — не тюрьмы и не сумы, а страх стать одним из них (самим собой) с пишущей машинкой среди желтых домов под беспрестанным московским ливнем: страх предопределенности. Но как мечтал я сейчас вновь очутиться под низко нависшим московским небом: потому что не бывает страха без надежды от него освободиться; и память о чувстве надежды, сопровождавшей все годы, проведенные там, сильнее памяти о страхе. И свербящая, сверлящая мысль о навсегда утерянном чувстве надежды — и есть наказание: за то, что решил раз и навсегда освободиться от страха».

Михаил Айзенберг

ЛОРД и ЕГЕРЬ роман^[1]

Моей жене

Тотчас видно, что не человек писал. Начнет так, как следует, а кончит собачиною.

Н. В. Гоголь. Записки сумасшедшего

Все персонажи этой книги вымышленные. Сходство с реальными людьми не входило в намерения автора.

1 Asylum^[2]

«Мы живем в век сценической позы и театральной маски. Поэтому мы настаиваем на естественности и искренности».

«По-моему, дело вовсе не в лицемерии, а в точке зрения на безумие. Мы живем в век мещанской нормальности, но воображаем себя безумными».

«Я как раз думала наоборот, что мы живем в век безумия, а воображаем себя нормальными».

«Я думаю, самым верным определением нашего века будет теория относительности: что ни скажешь, звучит более или менее относительно, правдиво и даже отчасти истинно. Особенно во всем, что касается чумы», — сказал доктор Генони в ответ на этот обмен репликами между его тремя пациентами — Феликсом, Виктором и Сильвой.

«Разрешите мне напомнить вам, милейшие друзья мои, что вы попали сюда не ради того, чтобы предаваться абстрактным умствованиям, а для того, чтобы, разобравшись в собственном московском прошлом, помочь мне разрешить тайну вашего благодетеля и освободителя. Или же он — ваш тюремщик? Не следует забывать, что мы здесь пытаемся вместе разобраться в вопросе: кто наш лорд и кто наш егерь».

Сильва, бросив птицам, не глядя, на изумрудную, после утреннего тумана, траву кусок орехового торта, вскочила на лошадь и поскакала в сторону особняка, где все еще в бессознательном состоянии отходил от инфаркта Эдмунд Сили, все-таки Эдвард? К недоеденному куску торта устремилась коза; ее старалась опередить дисциплинированная шеренга гусей, шипящая на деловито суетящихся пеструшек во главе с петухом. Жеребец понюхал кусок торта первым, фыркнул и поскакал, выбивая копытами комья грязи из-под травы, на край лужайки с дубом посреди.

Ландшафт Кента, «Сада Англии», неровен, запутан и пестр, как и его население, где аристократический род может соседствовать заборами с шахтерскими кланами, с семьями, живущими на пособие по безработице уже третье поколение, и уже какое столетие, вместе с пригородами Лондона на южном берегу Темзы, Кент лелеет в своем лоне заговорщиков, диссентеров, диссидентов, террористов и дьяволистов различного ранга и пошиба. Пейзаж как будто подтверждает визуально репутацию Кента как рассадника — со времен Кромвеля, Реформации и Великой Чумы — всяческих анархистских идей, религиозных расколов и ересей, бунтов и заговоров с целью свержения монархии, парламентской демократии, протестантской религии и ограниченной продажи спиртных напитков по воскресеньям. Видно это не только по пестрой смеси буколических деревушек и усадеб с озерами и парками — в контраст безлюдию и запустению городишек, где оштукатуренные хибары и унылые складские помещения окружены крупноблочными застройками революционных 60-х; сама местность как будто подразумевает катаклизмы и сдвиги, конфликтные сопряжения взглядов и сословий; холмистые рощи и лесистые холмы перемежаются плоскими, как ум аристократического вырожденца, равнинами, засаженными хмелем и картофелем.

Английский ландшафт уже давно — часть цивилизации; он давно стал продолжением внешности и характера человека, среди него поселившегося. Эта антропоморфность и чувствовалась в некоторой вольности и хаотичности усадебного ландшафта поместья Эдварда. Знаменитое своими церковно-католическими связями по материнской линии и армейскими — по мужской, это семейство — одно из богатейших в южной Англии (предки лорда Эдварда были совладельцами оружейных заводов и поставщиками фазанов к королевскому столу, а позже удвоили капиталы, вложив деньги в производство собачьих консервов). Несколько обедневший с годами, этот аристократический род сумел тем не менее сохранить достойные отношения со своими вассалами и йоменами, поныне проживающими на поместных землях лорда, принося вполне приличный годовой доход в виде ренты и за счет сдачи коттеджей внаем. Благодаря природной толерантности семейства, добросердечности и готовности к компромиссам большинство лесных угодий лорда не были разорены в ходе бурной и порой кровавой истории Кента; а фазанья охота, процветающая в поместье уже которую сотню лет, до последнего времени считалась лучшей в округе. Особенно славились местные егеря, служившие семейству лорда Эдварда целыми поколениями, передавая свою егерскую службу от отца к сыну, от деда — внуку, от дяди — племяннику. Эта склонность к соблюдению традиций и одновременно непринужденность, с какой эти традиции соблюдались, отражались в некой беспорядочности и запутанности ландшафта этого поместья (лишь человек психопатический, без роду и без племени, нуждается в наведении внешнего порядка и безупречной гигиены в хозяйстве, чтобы компенсировать внутренний хаос и душевную нечистоплотность).

Непринужденность в поведении флоры и фауны несомненно чувствовалась в густых лесных зарослях перед домиком бывшего егеря — где в прекрасной по своей запутанности чащобе сплелись и плющ, и вьюн, и рододендрон, как в оргиастическом объятии, вокруг мощных вязов и платанов, предоставленные лишь самим себе и оглушительному щебету птиц. Новый, нынешний егерь, как, впрочем, и лесники поместья, не имели права расчищать этот лесной ералаш, сохраняя его как некий заповедник. Этот лес отделял домик бывшего егеря от трехэтажного, похожего на усадебный дом, особняка, где до сих пор, не приходя в сознание, отходил от инфаркта (едва не оказавшегося фатальным) человек, называющий себя лордом Эдвардом. Перед входом в егерский домик рос гигантский экземпляр местной флоры — полудерево, полукуст той садово-лесной особи, что в России назвали бы черемухой. Но не на этот ностальгический вывих английской флоры глядел один из трех русских гостей поместья, Феликс, в то утро поздней осени 1976 года. Кто бы мог подумать еще пару лет назад, что они соберутся за одним столом в барском поместье английского лорда? Как и сама встреча, столь же нереальной казалась еще недавно им самим география эмигрантских маршрутов этих трех бывших москвичей: Феликс, человек театральных амбиций, успел прописаться в Иерусалиме, откуда сбежал в Лондон через Верону; Виктор, профессиональный диссидент, приземлился в Лондоне, выброшенный в Вене прямо из камеры Владимирской тюрьмы, а Сильва, знаток Тернера из музея им. Пушкина, неожиданно для себя воспользовалась семейными связями с членами шотландского клана, из тех патриотов Шотландии, что предпочитают благополучно томиться вдали от своей непритязательной родины в лондонском изгнании.

Все трое оказались в Англии благодаря усилиям их благодетеля, лорда Эдварда, которого никто из них вроде бы никогда не видел. Или же все-таки видел? «Типично советское отношение к происходящему», — думал, глядя на них, доктор Генони, личный секретарь лорда. Этих русских пригласили в шикарный санаторий, чтобы дать им возможность разобраться в мистической сущности их спасителя и в собственной загадочной судьбе; вместо этого они тут же стали сводить друг с другом старые московские счеты.

2 Третий лишний

«Узнав о приближении холеры, мы в ужасе воскликнули: Конституция в опасности! Не теряя времени, мы обратились к представителям всех политических партий, дабы выяснить их взгляд на этот предмет и узнать, какой тактики они намерены держаться по отношению к азиатской гостье». Зачитывая открытку Авестина ко дню рождения Виктора, Мигулин (учитель английского и театральный мэтр Феликса), как всегда, иронически поблескивал очками, перекладывал ногу на ногу, ерзал на стуле, выискивая сценически наиболее выгодную позицию, дирижировал самому себе правой рукой (в левой была открытка), поводил, как будто подчеркивая то или иное слово, бровями. Он был человеком иного поколения, лет на двадцать старше Сильвы и Феликса, но, несмотря на седину и изможденное лицо, создавал вокруг себя атмосферу чуть ли юношеской оживленности и приподнятости.

Вся эта риторическая жестикуляция была излишней: текст самодельной открытки Авестина (выклеенный на куске картона обрывок страницы из иллюстрированного приложения к дореволюционной газете «Русь») в те горячие московские денечки настолько говорил сам за себя и был настолько к месту, что в комментариях не нуждался.

Во-первых, дата номера газеты — 6 августа (по-старому) — совпадала с днем рождения Виктора. Во-вторых, 6 августа по-старому — как нам известно из стихотворения Пастернака — это празднование Преображения Господня, при этом день рождения Виктора в то роковое московское лето решили отпраздновать на квартире Феликса, то есть на Преображенке (церковь Преображения Господня у метро «Преображенская площадь»). Но главное, «холерная» открытка от Авестина пришла в разгар эпидемии холеры. Эпидемия началась, как всегда, на побережье Черного моря. Кольцо вокруг Москвы, по общему мнению (и воображению), сжималось, первым свидетельством чего было исчезновение из продмагов соли, мыла и дрожжей. Интеллигенция отделывалась остротами насчет того, что самое верное средство от холеры и чумы — водка. Употребление водки в то лето, несмотря на удушающую жару, возросло чуть ли не вдвое, что, в свою очередь, удваивало лихорадочность атмосферы их встречи в то апокалипсическое лето московских 70-х. Сейчас, с дистанции в десять лет, та встреча в честь тридцатилетия Виктора гляделась чуть ли не последней попыткой сохранить в их отношениях умирающий дух прежней Москвы, где шутки, повести смешные, рассказанные старшим поколеньем, ответы острые и замечанья, столь едкие в их важности забавной, застольную беседу оживляли и разгоняли мрак. Все, казалось бы, располагало к прежней атмосфере дружеского застолья, да и не было посторонних — одни, можно сказать, родственники, Феликс, конечно же, как хозяин дома, Сильва — женщина клана. И Мигулин с Авестиным — учителя и наставники Феликса и Виктора с университетских дней. В старинном соперничестве между Авестиным и Мигулиным и, соответственно, между Виктором и Феликсом была удивительная симметрия, как будто внутренние противоречия некоего единого мозга, ума, души отражались и проходили эхом сквозь дальнейшие поколения. Сильва с удовольствием предвкушала словесное фехтование привычного дружеского застолья. Но даже сама симметрия этой дружеской конфронтации стала проявляться тенденциозно неправильным образом; не было практически никаких шансов увидеть в этот вечер ни Авестина, ни его альтер эго Виктора. Авестин находился на принудительной госпитализации в психбольнице, а диссидентские маршруты Виктора были как всегда до неразрешимости запутаны. Их кресла стояли пустыми.

Феликс и Сильва сидели за кухонным столом у окна в ожидании Виктора, как будто пытаясь выследить его среди вереницы крупноблочных многоэтажек, маячивших за окном как бесконечный караван верблюдов на белесом от жары горизонте. Кто бы мог подумать тогда, в горячие — еще и в буквальном смысле — московские денечки, что метафора верблюдов на горизонте в глазах Феликса однажды материализуется посредством израильской визы? Кто тогда мог подумать, что случайные совпадения в глазах героя как персонажа станут сюжетными законами судьбы героя как человека? Не сам ли Феликс сопоставлял несопоставимое, загоняя себя случайными совпадениями в ловушку судьбы?

Они сгрудились вокруг кухонного стола, трое совершенно разных людей, прижатых друг к другу давящей духотой и духом диктатуры за окном.

Высланный после очередной посадки за сто первый километр, Виктор, судя по всему, не мог прорваться на празднование собственного дня рождения через карантинные заслоны. В Москву он в последнее время наезжал раза три подпольно, нарушая паспортный режим. День рождения решили отпраздновать интимно у Феликса, потому именно у него в квартире останавливался теперь Виктор. У себя дома — то есть на квартире отца в Бескудникове — он останавливаться, естественно, не мог: с первым же обыском и арестом отец его проклял, заработав при этом инфаркт, и непременно донес бы на него в милицию, вздумай Виктор нелегально объявиться в Москве. Сильва же проживала в коммуналке в районе Новых Черемушек — тоже не самое идеальное место для ссыльного диссидента. С отбытием Людмилы — бывшей супруги Феликса — в Израиль вторая комната в квартире Феликса — их бывшая спальня — пустовала, казалась Феликсу зачумленной; он был страшно рад, когда Виктору с Сильвой понадобилось место для ночлега. Однако шансов на появление Виктора в тот раз в Москве было маловато. В те холерные дни билеты даже на электричку, по слухам, продавали только по спецразрешению и с предъявлением паспорта.

Как будто подменяя Виктора по этому торжественному случаю, на его любимом кресле красовалась заграничная посылка, с иностранными марками, штампами и штемпелями, исписанная загадочными надписями цветными фломастерами. Этот подарок из-за границы, картонный ящик, заведомо скрывал в своих недрах дотоле неизведанные прелести, недоступные обычным советским гражданам. Эта недоступность строго охранялась Каштанкой, почти еще щенком — псиной Виктора, вместе с ним переселившейся на квартиру к Феликсу. Ирония ее присутствия в квартире заключалась в том, что Каштанку видели здесь чаще, чем Виктора, — в те дни, как, впрочем, и всегда. Виктор был в бегах. Неказистая на первый взгляд, с подпалиной у правого глаза, Каштанка стояла на страже инвалютной экзотики с рьяной одержимостью новообращенного: подобное задание выпало ей впервые в жизни. Она сидела, не двигаясь с места у кресла, зорко озираясь вокруг, как главврач, оглядывающий больничную палату. Как только кто-нибудь из присутствующих протягивал руку, чтобы пощупать посылку и воочию убедиться в существовании потустороннего внешнего мира, Каштанка начинала рычать, скалить зубы и нервно колотить обгрызенным хвостом по полу.

«Партия большевиков, в лице Ленина, заявляет следующее», — продолжал зачитывать политический памфлет столетней давности, посвященный появлению в России «азиатской гостьи», Мигулин: «Все зависит от меньшевиков. Если они будут агитировать за холеру, то мы сочтем себя вынужденными объявить ей бойкот, и наоборот». В свою очередь, меньшевики, в лице Мартова, заявили: все зависит от большевиков. Если они объявят бойкот холере, то мы будем вынуждены агитировать за нее всеми силами, и наоборот. А князь Трубецкой высказался следующим образом: Я — мирообновленец. Мой идеал — мир и спокойствие. Самый же прочный мир и полнейшее спокойствие существует на кладбище. Может ли наша партия считать холеру своим врагом? Наоборот, мы считаем ее лидером нашей партии. Яснее всего сформулировал свою позицию лидер черносотенцев, доктор Дубровин: «Холера, милостивый государь, это гостья из Азии, а не какая-нибудь европейская штучка вроде парламента или конституции. Азия нам всегда посылала свои лучшие дары. Она дала нам кнут, дыбу и плаху; Азия, наконец, дала нам татар, которые, позабыв обиду, нанесенную им либеральным и мягкосердечным Иоанном Грозным в Казани, сделались истинно русскими людьми. На последнем заседании мы решили послать холере значок Союза Русского Народа…»

Как уместно и как вовремя Авестин (итальянский учитель Виктора по университету) переслал эту открытку. Хотя в те дни он был заключен за свой антисоветский пиранделлизм в стенах больницы им. Ганнушкина, неподалеку, на Матросской тишине, где ему в психиатрическо-тюремной тишине отбивали инсулином, казалось бы окончательно, всякую способность мыслить. История КГБ и судебных процессов в СССР разбиралась в его неподражаемом опусе как еще одна пьеса Пиранделло, с пресловутым отсутствием границ между сценой и залом, где режиссеры — советские следователи, подмостки — это зал суда, а актеры — участники судебных процессов, с присутствием зрителей в случае процессов показательных и в виде генеральных репетиций в случае закрытых процессов; с этой точки зрения вся страна превращается в конце концов в некий гэбистский вариант пиранделлизма, где все больше и больше зрителей становятся актерами, и так далее. Сейчас все это антисоветское остроумие звучит довольно натянуто и банально; но тогда, в то чумное московское лето, об авестинском эссе говорили все, но читать давали лишь особо допущенным; в связи с приездом американских сенаторов Москву очищали от нежелательных элементов, и Авестин пострадал одним из первых. Еще с пятидесятых сталинских годов, после пребывания в Ленинградской тюремной психбольнице, он состоял на принудительном учете в районном психдиспансере, и поэтому на этот раз его очень быстро упекли с милицией в Ганнушкина, неподалеку от Преображенки, на Матросской тишине.

И тем не менее Авестин каким-то образом умудрился вспомнить и сопоставить и день рождения 6 августа, и Преображенскую площадь, и холеру. Поразительная способность этих людей — из колледжа Авестина и Мигулина — отстраняться от убожества и удушливости ежедневной рутины, оттенять ужас макабром, сопоставлять, казалось бы, несопоставимое и тем самым маниакально-депрессивный психоз превращать в ликующий театр. Рюмка водки, очки, авторучка как будто летали в воздухе, подбрасываемые репликами Мигулина, расположившегося за столом перед своими записными книжками, листочками, выписками; перекладывал их, как жонглер-фокусник, и разговор благодаря этой сымпровизированной цитатности походил на спектакль, где марионетками были слова — их приводил в движение кукловод Мигулин.

От кого еще, как не от Мигулина, мог услышать Феликс пушкинскую сентенцию насчет разницы между чумой (которая прилипчива) и холерой (которая носится в воздухе), когда отпадает нужда в карантинах. Тут же, естественно, возникло сравнение холеры с советской властью, которая тоже давно носится в воздухе, и поэтому «нечего делить мир на Восток и Запад, внутреннюю и внешнюю свободу», — сказал Феликс, как бы отвечая Людмиле, в очередном своем письме из Израиля сравнившей свой отъезд из Москвы с исходом евреев из египетского рабства. И привел цитату из Тацита о том, что евреев, в действительности, просто-напросто изгнали из Египта, поскольку среди евреев постоянно свирепствовала эпидемия проказы, и дальновидный фараон пытался оградить местное население от прокаженных; довольно гуманное по тогдашним временам обращение с прокаженными, поскольку им в синайское изгнание выдан был даже проводник, египтянин Моисей. Мигулин как будто заранее готовился к этому разговору (или, точнее, сам же этот разговор и затеял, аккуратно его отрежиссировав), потому что извлек на свет историческую выписку про чуму в августе 1654 года (Великая Чума в Лондоне началась несколько позже — не завезли ли ее сюда в Лондон из Москвы?), в эпоху раскольнического патриарха Никона. Так, в ходе разговора о смутных временах, перешли, естественно, к обсуждению самозванцев; потому что не бывает великих эпидемий без великих самозванцев.

Тем более, разговор, не забывайте, происходил на Преображенке, где Петр Первый устраивал потешные бои между «польским королем» Бутурлиным и «российским потентатом» Ромодановским, и оба, при этом, называются «генералиссимусами». Припомнили, что и самого Петра подозревали в самозванстве; была такая легенда, что настоящего Петра еще младенцем подменили в Немецкой слободе — а значит, на троне правит немчура, иностранец.

Однако все эти занимательные исторические курьезы заморачивали голову для того, чтобы протащить некую иную мысль, иную историю. В тот раз Феликс впервые услышал от Мигулина историю о том, как он пытался прорваться, выдавая себя за иностранца, в американское посольство со всеми своими рукописями, чтобы получить политическое убежище. Точнее, он выдавал себя за англичанина (английский он знал с детства), свободно владеющего французским и способного изъясняться по-немецки. Не ради ли этого рассказывались исторические анекдоты про самозванцев в эпоху чумной эпидемии? Так или иначе, милиционер в будке у ворот американского посольства (старое здание рядом с гостиницей «Националь» со стороны Манежной площади) вел себя преувеличенно вежливо и говорил натужно-громким голосом: только так в России и говорят с иностранцами — как с глухими. Пока Мигулин поправлял его грамматические ошибки, милиционер крутил ручку внутреннего телефона. Мигулин, в своем взвинченном состоянии, полагал, что милиционер связывается с послом — предупреждает его о прибытии почетного гостя-англичанина, говорящего по-французски и изъясняющегося по-немецки. Но черный, и вовсе не посольский, лимузин подъехал, чтобы подхватить с тротуара Мигулина, совсем с другой стороны.

По словам Мигулина, его поразила прежде всего минимальность расстояния, отделявшего так и неизведанный американский рай от хорошо знакомого советского ада; не успел лимузин развернуться, как тут же и остановился. Его вытащили из машины и сопроводили под руки в подъезд, соседний со входом в «Националь». Умилителен был этот аспект сталинской Москвы (дело происходило в 1950 году): в одном крыле зданий «Националя» тонкач и метафорист советской литературы Юрий Олеша произносил свое очередное бонмо под рюмку коньяка, в то время как в другом углу того же здания Мигулина раздевали догола — в прямом и переносном смысле. Ему бы с удовольствием выбили бы зубы, но были загипнотизированы звуками иностранного языка. Даже если и было в его внешности, в обтрепанном костюме и рваных носках явно что-то советское, магия иностранного языка перевешивала доводы разума, не слишком великого у местных гэбешников. Тот факт, что обычные, заурядные вполне на вид, советские губы искажались некими загадочными, бесовскими звуками (способность говорить на непонятном языке — один из признаков одержимости бесами в средневековом реестре экзорсистов), говорило о том, что пойманный странный тип — скорее всего иностранный шпион. Мигулина снова посадили в лимузин и повезли на Лубянку: пусть, мол, начальство разбирается.

В машине он был зажат с двух сторон двумя жирными мальчиками-вертухаями. Когда машина завернула к памятнику Дзержинскому, один, самодовольно ухмыльнувшись в предвкушении награды и повышения по службе, сказал другому: «Жирного карася ухватили», — имея в виду крупного агента империалистической державы. Тут Мигулин не выдержал и усмехнулся. Это и было ошибкой. Достаточно легкой улыбки, и ты разоблачен: ага, он понимает по-русски! Загадочная маска гражданина иностранной державы сорвана. Под ней заурядное в своей измученности лицо советского интеллигента. Знакомая рожа внутреннего врага. Ироничный оскал вредителя. Два вертухая тут же решили лишить этот вражеский оскал зубастости. Били в зубы, под ребра, по яйцам. Казалось бы — на этом и кончается история о самозванце-иностранце. Но история лишь начиналась.

Начальство на Лубянке решило, что при такой троязычности, наряду с русским, Мигулин — их же, вполне возможно, собственный агент, что у него было свое собственное задание и что арестовали его у американского посольства по ошибке. И стали рыться в картотеке агентуры: сверять имена. Самое поразительное: насколько безобразно работала вся эта бюрократическая машина. Казалось бы, ерунда: проверить — содержится ли такое-то имя в картотеке или нет? Не тут-то было. Чего тут удивляться, что сами мы проводим годы в поисках забытых цитат из старых разговоров — что в общем к лучшему, потому что, если эти разговоры сразу вспомнить, тут же кого-нибудь хватит инфаркт… Неделю держали Мигулина на шикарном спецпайке. Но как только его личность установили, тут-то ему и врезали. Он тогда понял: когда ломают ребра, боль чувствуешь лишь в первое мгновение — и тут же теряешь сознание. Настоящая боль приходит позже, когда очнешься уже с переломанными ребрами. Но и без сломанных ребер история с Мигулиным выглядела с точки зрения начальства неприглядно: хваленые органы приняли психопатического учителя иностранных языков за крупного агента мировых разведок. Из этой несуразицы был найден компромиссный выход: Мигулина не расстреляли, направив в ЛТПБ, Ленинградскую Тюремную Психиатрическую Больницу. Или, как расшифровывал эту аббревиатуру Мигулин: Люблю Тебя Просто Безумно. Там-то и произошла историческая встреча Мигулина с Авестиным.

Голый и страшный своей примитивной четырехстенной законченностью мир тюремной психиатрии Мигулин превращал в нечто гаерское, фарсовое, фантастическое и одновременно надрывное, как гитарный романс, прелестное в своем шарлатанстве. Это был мир маркиза де Сада и Козьмы Пруткова. Там были убийцы в белых халатах и сластолюбивые санитарки; гении всех запрещенных наук передавали свои сакраментальные секреты тайным палачам человечества. Там собирались лучшие умы. Там были вейсманисты-морганисты, математики-кибернетики, специалисты по дыханию Чейна-Стокса (симптом смерти товарища Сталина) и лингвисты школы Марра (в отличие от Марра Сталин считал, что человек мыслит словами и поэтому антисоветские мысли есть автоматически — антисоветская пропаганда), Авестин там выучил итальянский язык с подначки одного профессора-латиниста.

«Это сейчас борются с насильственными методами в психиатрии с политическими целями. Забывается, что в те годы попасть в психбольницу, даже тюремного типа, было спасением. Это значило: не подыхать на снегу, не царапать ногтями мерзлую землю, не ломать позвоночник на лесоповале, а лежать в палате круглые сутки на чистых простынях при трехразовом питании и с регулярными прогулками», — рассуждал Мигулин. Позже, из лондонской перспективы, умом, омраченным ревностью и страхом смерти, Феликсу мерещилось, что все умопомрачительные анекдоты Мигулина про психбольницу рассказывались неспроста. Там, как и во всех его историях, была своя скрытая мораль, подвох, подтекст, подъеб. Недаром он упомянул «применение психиатрии в политических целях»; тут был явный намек на Виктора. На то, что, мол, весь его героизм, возможно, лишь политика: использование в политических целях психиатрии, которую используют в политических целях. Как стала политическим жестом для Авестина тема психического заболевания; «Душевнобольной — это человек, у которого болит душа», — говорил он, имея в действительности в виду (намекнул Мигулин), что, если ты не душевнобольной, душа у тебя никогда не болит и вообще скорее всего у тебя души нет как таковой. Шизофрения у Авестина стала отождествляться с инакомыслием. Мол, в глазах толпы на собрании с обязательной явкой всякое неповиновение — свидетельство безумия. Шизофрения стала синонимом и советского двоемыслия; когда говоришь одно, подразумеваешь другое, имеешь в виду третье, а поступаешь каким-то еще четвертым способом. Недаром со страниц самиздата и магнитофонных лент неслась одна большая романтическая феня про придурков и сдвинутых, про расщепленное сознание и больную совесть. И тот факт, что Авестин находился на принудительном лечении в Ганнушкина, а Виктор, его ученик и последователь, выслан за пределы достижимости по тем же мотивам, как бы объединяло Мигулина и Феликса в одну оппозиционную партию — иронично зубоскаливших на московской кухне на счет авестинского романтического отношения к безумию.

В глазах Сильвы, щурившейся на них сквозь хрустальную водочную рюмку по другую сторону стола, оба начинали сливаться в единый образ двуглавого говорящего монстра, воплощение шизофренической раздвоенности — настолько Феликс в своих жестах, интонациях, манеризмах походил на Мигулина. Сильва отмечала про себя, с какой четкостью и готовностью Феликс подставлял Мигулину рюмку, отыскивал по его просьбе листочек из мигулинских записных книжек с очередной цитатой, подвернувшейся в разговоре, как подкладывал закуску, подвигал стул, как будто подсказывал остроту своими готовыми на улыбку губами, кивком головы подтверждал новый абзац. Откуда в нем такая услужливость? — удивлялась про себя Сильва, пока наконец до нее не дошло, что впечатление суетящейся услужливости было, в действительности, результатом почти зеркальной, подражательной повторяемости жестов, улыбок, гримас, взглядов Мигулина и Феликса. Таким же двойником выглядел в свое время и Виктор по отношению к Авестину. Когда оба — Виктор и Феликс — встречались, стоило им открыть рот, и, как куклы в руках чревовещателя, в комнате вдруг начинали двигаться и звучать Авестин с Мигулиным, с их вечной враждой, идущей, как это бывает, от близости. Чисто мужская мысль опробовать, ощутить в себе эту конфронтирующую близость физически, телесно, в попытке примирить их, слить воедино, — мысль эта неожиданно посетила праздное и раздразненное водкой воображение Сильвы. Не замечая собственной подражательной сущности, каждый из них болезненно реагировал на фальшивость и подражательность ноток в речи другого, обвинял другого во вторичности и разоблачал взгляды другого с воинственностью, свойственной лишь его прототипу.

Как будто имея в виду всю эту линию двойников и плагиаторов, Мигулин нанизывал один за другим анекдоты про обитателей ЛТПБ, где был, скажем, и свой претендент на советский престол; он считал себя сыном Сталина. При этом у него был еще и обыкновенный, заурядный отец, и поэтому свою мать он презирал, поскольку она изменила его родному отцу со Сталиным. Так Мигулин продвигался к коронной истории из этой серии; про то, как Авестин поставил в ЛТПБ своего любимого Пиранделло, про свихнувшегося Генриха IV. Точнее, про человека, вообразившего себя или разыгрывающего из себя средневекового монарха, чтобы отомстить своей любовнице за измену. Про Генриха — но не того английского Генриха, который разорвал отношения с Папой Римским, потому что ему не давали развода, а про Генриха Германского, который, наоборот, отправился в Каноссу, чтобы босым на снегу вымаливать прощение у Папы Римского. Пьеса, точнее, не про Генриха IV, а про сумасшедшего, который вообразил себя германским Генрихом. Однако через несколько сцен выясняется, что Генрих — вовсе не сумасшедший: он разыгрывает из себя сумасшедшего, чтобы поиздеваться над своей бывшей любовницей, подстроившей его падение с лошади во время маскарада-кавалькады — в результате чего он и сошел с ума.

Спектакль о сумасшедшем, разыгрывающем из себя сумасшедшего, поставленный в сумасшедшем доме режиссером, объявленным властями сумасшедшим, не подражание ли это маркизу де Саду, ставшему руководителем любительской театральной труппы, набранной из пациентов тюремной психиатрической клиники Шарантон. По крайне мере в ЛТПБ, в связи со спектаклем Авестина, творился жуткий ажиотаж. Все всё воспринимали на свой счет. Тут речь шла уже не о подтексте, тут сам текст был сплошным подтекстом. Еще бы, когда по сцене ходит врач-психиатр, обращающийся в зал, где сидит врач-психиатр. Напряжение достигало пика, когда врач-психиатр на сцене предлагал излечить псевдо-Генриха, вернув его в ту точку его жизни, в ту точку отсчета времени, после которой он якобы и свихнулся. Для этого врач предлагает подменить портрет бывшей любовницы-изменницы, герцогини Матильды, живым прообразом этого портрета — дочерью герцогини, похожей как две капли воды на свою мать в юности. Когда герой, Генрих, входит в коронный зал, она должна выйти из портретной рамы, «вступив» в жизнь, и вытолкнуть таким образом героя из «рамок» безумия. Самое замечательное, по словам Мигулина, что спектакль был поставлен в «мужском отделении» психбольницы. Герцогиню в советском сумасшедшем доме играть было некому — и вовсе не по политическим соображениям. В результате того, что герцогиню и дочь герцогини тоже играл мужчина, эпизод выхода из рамы портрета напоминал сцену очной ставки перед перекрестным допросом в КГБ. Все эти аллюзии и реминисценции, однако, понимали только Авестин с Мигулиным и их приятели — «политические» заключенные психбольницы. Даже до врачей не доходили глубокомысленные намеки безумного режиссера.

С каким восхищенным взглядом, раскрыв рот, следил Феликс за каждым словом и жестом Мигулина. Жертва, извиняющая собственных палачей тем, что излагает обстоятельства казни как смехотворный до нелепости фарс — вот что восхищало самого неподготовленного слушателя этих психиатрических рассказов. Одна концовка чего стоила: как под гром аплодисментов после конца спектакля стали разводить участников представления по отделениям, и выяснилось, что все актеры Авестина, изображавшие убийц душевных, духовных, осуждены были в свое время и попали в психбольницу после судебной экспертизы как убийцы буквальные; один в припадке детской обидчивости зарубил топором папу с мамой, другой отравил жену, третий задушил своих детишек — очень талантливые актеры. Они выходили и раскланивались, потом на них надевали наручники и уводили куда-то за тридевять замков, в преисподнюю. Поражала готическая дуальность, двухэтажность этого мира, где был свой этаж — Рай — для политзаключенных больницы, и нижний этаж — Ад — для психов-уголовников. Но и рай и ад были разными аспектами одной, единой и неделимой тюрьмы; шизофреническая разделенность на ад и рай и позволяла считать тюрьму еще и сумасшедшим домом. Тому, кто не сошел там с ума и все запомнил, все запомнил и уцелел, уцелел и вышел на волю, вышел на волю и способен был обо всем этом рассказывать — такому рассказчику хотелось аплодировать. Невидимые аплодисменты Феликса переходили в неслышные овации. Лишь Каштанка, по глазам и по дыханию, что ли, чувствуя возбуждение присутствующих, радостно залаяла. Взялись за рюмки, и тут выяснилось, что водка кончилась, Феликс двинулся было к картонному ящику — посылке на имя Виктора Карваланова — а что, если там бутылка? Но встреченный рычанием и оскалом Каштанки, отдернул руку и решил сбегать за водкой в соседний продмаг. Кроме всего прочего, у всех кончились спички.

* * *

Феликсу показалось, что отсутствовал он всего ничего. Может быть из-за толкучки и галдежа в винном отделе продмага, он вернулся в квартиру все такой же возбужденный и оголтелый, что и полчаса назад, когда он выбежал за водкой. Казалось бы, ничто не изменилось ни в ландшафте кухни, ни в пейзаже за окном. Необычен был лишь оглушительный лай Каштанки, когда он открывал дверь: к этому лаю он никак не мог привыкнуть. Феликс осведомился, не звонил ли Виктор, и с праздничной поспешностью стал разливать водку, предвкушая продолжение мигулинских разговоров. Однако что-то изменилось в Мигулине. Он как будто опьянел, сник, что ли, уставший и обрюзгший. Он пытался встряхнуться, поднял рюмку водки, начал говорить что-то путаное и несуразное, снял очки и снова надел, как будто в смущении. Естьдва вида надувательства: актерство и артистизм. В Мигулине вдруг проявился дешевый комедиант; это была уже не экзотическая манера подачи речи, а затянувшаяся выходка, без претензии на натуральность и достоверность. При этом обнаружилась у него на подбородке суточная небритость, седоватый ежик, как будто перекочевавший с чужого затылка, приставной ком неживой щетины, маскарадная накладка, клеем пахнущая.

Как будто перепутанная в этом маскараде волшебная трость — жезл председателя церемоний — перешла в руки Сильвы, как будто она вобрала в себя весь напор мигулинских слов и трансформировала его в некое телесное электричество, внутренний жар. Ее крепкое, хорошо скроенное, как у жокея, тело и мальчишеское лицо делали ее моложе Феликса и Виктора, ее однолеток. Она сидела на кухонном диванчике по-турецки, скрестив ноги, с ребячливо полуоткрытым — от жары, по-собачьи — ртом и влажной прядью челки. Феликс не мог не заметить этой метаморфозы; от грустной, загнанной лошади к фыркающей, готовой загарцевать, норовистой кобылке, — но перемены этой он не осознавал. Он просто-напросто не мог оторвать от нее глаз. Сильва отвела взгляд, облизнула губы, поежилась и стала машинально, заполняя внутреннюю паузу, шарить по столу в поисках спичек. Феликс хлопнул себя по карману, доставая только что приобретенный в продмаге коробок; он был горд своей расторопностью. Сильва еще раз вспомнила про услужливость, снова поправила себя, осознав эту услужливость как мимикрию, обожание чужой природы и стремление слиться с этой чуждостью; и снова мысль опробовать эту иную близость, новую чуждость посетила ее ленивое воображение. Она перехватила брошенный, как будто наискосок, взгляд Мигулина и отвернулась от собственного облачка сигаретного дыма.

Что-то явно произошло в этой комнате, пока Феликс отсутствовал. Мигулин на мгновение как будто вновь обрел прежнюю живость речи и взоров. Заключительная, под занавес, история была про спички в психбольнице. Курить в больничной палате, естественно, запрещалось. Спички отбирались. Курить можно было по секрету под одеялом (на случай, если санитарка заглядывает в дверной глазок), но для этого нужно было припрятать спички. Все изгалялись как могли, но Авестин сказал, что это все глупости. И изложил свою теорию, как прятать предметы. Идея состояла в следующем: человек не понимает самого очевидного. «Но сложное — понятней — понятней им», по Пастернаку. Точно так же мы не замечаем того, что лежит на самом видном месте. Звучало убедительно. Авестин прошел по всем койкам и собрал все спички до единой в один большой коробок. Этот коробок он положил на тумбочку в центре палаты. На самое видное место. Понятно? Вошла санитарка. Оглядела палату зорким взором. Поправила простыню там, подоткнула одеяло тут, стряхнула крошки с подоконника, подошла к тумбочке в центре палаты. Взяла в руки коробок, тряхнула его, громыхнув, — убедилась, что там есть спички, пожала удивленно плечами и сунула коробок в карман халата. Уходя, как и следует, заперла за собой дверь. Все набросились на Авестина. Но Авестин был непоколебим; значит, сказал он, тумбочка в центре палаты была не самым видным местом. Самым видным местом в палате был, конечно, Авестин. Но с тех пор ему уже никто не доверял спичек. Не доверял.

Свет вечернего зноя отражался оконными стеклами и, падая на радужную оболочку глаза, отражался, как от зеркала, стреляя обратно. Мигулин посмотрел на Феликса, но как будто не видел его: глаза собеседника были для него лишь зеркалом, поставленным перед самим собой. Зрачки Мигулина потускнели, замаячили, как в бинокле, дальнозоркими неглядящими линзочками. Мы не замечаем того, что больше всего бросается в глаза. В глаза не видим. Он стал откланиваться: за окном урчало заранее вызванное такси.

Трудно сказать, почему с уходом Мигулина видимый конец праздника стал в то мгновение ощущаться как начало некой другой жизни, как некое освобождение — от наставнического, учительствующего присутствия Мигулина? Или стало ясно, что Виктор уже не появится и они одни, вдвоем в этом многонаселенном белом крупноблочном корабле, плывут сквозь холерную московскую знойную ночь без руля и без ветрил? Куда ж нам плыть? Было ли это прекрасным в своей окончательности ощущением полной непринадлежности к миру за окном? Свобода как безответственность, безответственность от неприкаянности, не в этом ли был пафос того пира во время холеры?

У обоих, во всяком случае, было на уме одно и то же: оба с вожделением взглянули на заповедный картонный ящик с интригующими иностранными наклейками и английскими надписями. Из-за этих надписей, почтовых марок, наклеек и перечеркнутых адресов коробка гляделась как произведение поп-арта. Этот музейный экспонат охраняла Каштанка. Посылка вначале пришла на адрес Виктора в Бескудниково, но отец явно отказался принимать дары иностранных волхвов и переадресовал коробку на адрес Феликса — но не сразу: посылка была, судя по штемпелям, отправлена из Англии под Новый год и все эти месяцы провалялась неизвестно где — то ли в коридоре отцовской квартиры, то ли в «Черном кабинете» Главпочтамта. Сильва сказала, что поскольку последний указанный на коробке адрес — феликсовский, он имеет право вскрыть посылку когда ему заблагорассудится, и почему бы не сейчас, когда выпивка кончилась, а там, м. б., бутылка шотландского виски? Если бы Виктор узнал, что они на его день рождения остались без выпивки, он первым бы потребовал вскрыть эту коробку, кому бы она ни принадлежала. Однако Каштанка была, очевидно, другого мнения, потому что довольно агрессивно начинала рычать, как только кто-нибудь приближался к коробке. «Откуда ей известно, что посылка — на имя ее хозяина? Она что у него, грамоте обучалась?» — сказала Сильва и предложила бросить монетку: вскрывать или не вскрывать. Каштанка стала радостно бить хвостом по полу: то ли одобряя это решение, то ли испытывая чувство вины за проявленную мгновение назад агрессивность. Все трое попытались поймать взлетевшую в воздух монету, Каштанка прыгала вокруг, радостно повизгивая, их руки коснулись, и ладонь вошла в ладонь, прикрыв и орла и решку.

«Сыр. Неужели стух?» — обескураженно пробормотал Феликс, вскрывая жестяную «обойму» с сырной головкой, с янтарной желтизной и старческими, венозными и аристократическими, голубыми прожилками. «Дурачок», — сказала Сильва, нюхнув резкого дурманящего аромата: «Это не гниль. Это настоящий рокфор». Согласно этикетке сыр оказался не рокфором, а истинным английским стилтоном — обязательным в конце праздничного обеда в Рождество. Да и вся посылка, как выяснялось из вложенной в коробку праздничной открытки, была новогодне-рождественским подарком — несколько, правда, запоздавшим — Виктору от лондонской организации Amnesty International. Международной Амнистии. И еще говорилось, что некий лорд Эдвард собирается посетить Виктора зимой (и дальше чернила расплылись, как будто специально замазанные почтовой цензурой). Лорд, судя по всему, так и не объявился, возможно, перепутал адрес или же решил отложить поездку на год. Но лорды в те годы мало интересовали москвичей. Гораздо интереснее, что к английскому стилтону полагался португальский порт, портвейн. Бутылка черного стекла была на радость литровой. Возбужденные, они подхватили коробку и перенесли ее, как награбленное добро, из загаженной кухни и комнату Феликса. Движимые не столько голодом, сколько любопытством, они пытались выковыривать сыр пальцем, но он оказался слишком мягким и липким. Сильва принесла из кухни ложку, и они стали выедать сыр, кормя друг друга из одной ложки и заливая его жгучим портвейном.

«Не знаю, как насчет сыра, но джинсы за лето не могли протухнуть», — сказала Сильва, продолжая копаться и содержимом коробки. Она стала примерять мятые джинсы, сбросив с себя юбку — совершенно бесцеремонно, не обращая внимания на скользнувший по ее телу взгляд Феликса. Сквозь белые полупрозрачные трусики как будто пробивалась курчавость лобка. Джинсы еле налезли, но не застегивались на обнажившемся животе. Разгульным жестом, отхлебнув из бутылки портвейну, Сильва пошарила наугад в коробке и вытащила пакет с чем-то гремящим и грохочущим внутри, тряхнула его как погремушку, дно пакета прорвалось и по полу, по всей комнате раскатились орехи. Они уже давно не видели китайского арахиса, да и грецкий орех был редкостью; но тут, как в пещере Аладдина, по полу рассыпались драгоценными камнями и лоснящийся кожурой фундук, и лопающиеся от напряжения фисташки, и пористые дольки миндаля, и — уже совсем невиданные в Москве — геометрические ромбы бразильского ореха, и, как будто ваксой начищенные, туфельки южноамериканского пекана. Сильва с Феликсом, весьма нетрезвые, уселись на пол среди этого богатства, перебирая, пересыпая орехи из ладони в ладонь, разглядывая на свет, пробуя на зуб, как золотую монету. Вместо молотка они передавали друг другу старую бронзовую чернильницу в виде бюста Пушкина (отклоняющаяся вдохновенно голова служила крышкой). Они выбирали с тщательной очередностью, без повторов: грецкий, бразильский, пекан, миндаль, фундук — без пропусков. Трудней всего раскалывался бразильский орех, из-за своих ромбических ребер, и, как ни странно, фундук — вылетал, выскользнув под ударом, как пуля. Занятие было рискованным и опасным: можно было размозжить палец. Перед каждым ударом оба сдерживали дыхание, переглядывались друг с другом как заговорщики, и каждый расколотый орех воспринимался как общая победа.

Одно ядрышко выстрелило прямо в обнаженный живот Сильвы. Она вздрогнула, выпрямилась, и Феликс видел, как напряглась ее грудь под блузкой. Она пошарила пальцами под расстегнутыми джинсами и выудила оттуда — из-под трусиков? — застрявшее ядрышко ореха. Поднесла орех к губам Феликса и подтолкнула его вовнутрь. Феликс стал медленно прожевывать солоноватый орех, боясь шелохнуться. Он видел, как Сильва проглотила слюну. Она смотрела на него, не мигая. На ее губах постепенно появлялась улыбка — улыбка обреченной покорности, настороженного выжидания и одновременно хищной готовности. Неожиданно и улыбка ушла с губ, осталось лишь их дрожание, как будто они забыли свое прежнее место и не нашли нового. Одним движением она обхватила его шею и, обнажив грудь, прижала его губы к ореховому ядрышку соска. Ее губы были у его уха, как будто нашептывая ему страшный секрет, скрытый в ее учащенном дыхании, и чем сильнее он вжимался в ее сосок, тем ближе, казалось, была разгадка; но когда ее вздох перешел в стон, он забыл, что за секрет он пытался разгадать и был ли вообще секрет, требующий разгадки, а если и есть разгадка, то она — не в угадывании секрета.

Происходил сдвиг: вещи стали двоиться и поплыли, как в обмороке, сквозь холерную ночь, в другую географию, на восток от рассудка. Их склоненные головы задвинулись прямо под стол, и ему уже казалось, что они в темном персидском шатре — может быть, потому, что старый персидский ковер своей жесткой шерсткой обжигал кожу? Он вскрикнул, когда в бедро с хрустом впилась скорлупа расколотого ореха. Такое уже было в детстве, в простудном бреду: он знал, что катится со страшной скоростью с горы на санках, хотя голова его продолжала метаться на гигантской материнской подушке, а пальцы впивались в жаркое ватное одеяло. Он осторожно приоткрыл глаза, но боялся вглядываться в нее в полутьме, потому что с каждым мгновеньем, с каждым повторяющимся движением бедер, рук и губ она становится другой, неузнаваемой, непонятной и потому — пугающей. Она занималась своим делом; закусив губу, как удила, она сосредоточенно пыталась угадать ритм скачки. Не узнавал он ни ее голоса, ни своего, и их вздохи, и стоны, и вскрики звучали как будто со стороны, не как чужие, но искаженные дистанцией отчуждения. Он просто-напросто никогда не слышал от нее таких родимых звуков, выводимых с диким совершенством. Я люблю тебя. Я тебя. Люблю тебя. Люблю. Люблю. Блю. Блю. Лю. Ю. You. You. You. Собака за дверью стала скрестись, колотиться, скулить. Но ни он, ни она не слышали этого скуления отверженного существа. Они становились безжалостными, как все одержимые. Она оседлала его, приподымая его вместе с собой, за собой, и он сам стал отделяться от самого себя, присоединяясь к своей наезднице, превращавшейся с каждым ударом копыт в коня, а он в наездника. Ее хвост бил ему в лицо, ее грива обжигала его бедро. Все тело ниже пояса вдруг стало исчезать — не исчезать, а сливаться с ее телом, и, превратившись в монстра о двух спинах, он вновь узнал ее, ее нос, ее губы, ее глаза, ее живот, ее грудь, ее — ее, как часть самого себя, через нее к самому себе возвращаясь. Он слушал сквозь нее звук собственного сердца. И ему стало страшно, что он может ее потерять. И стук сердца перешел в стук в висках. В висках стучало. Стучало. Как в запертую дверь. И скребло по сердцу. Как ключ в замке. Кто-то никак не мог открыть входную дверь.

Скачка неожиданно прекратилась. Наездники спешились. Точнее, выскочили из седла. Сильва рванулась с пола, в спешке хватаясь то за вывернутую наизнанку юбку, то за джинсы, в которые она никак не могла влезть. Феликс, напялив брюки и кое-как застегнув дрожащими пальцами пуговицы рубахи, отодвинул Сильву в глубь комнаты, вздохнул поглубже для смелости и шагнул в коридор. По коридору с лаем носилась Каштанка, прыжками приветствуя своего хозяина. Сильва, прижавшись ухом к двери, вслушивалась в бубнящие голоса за стеной в коридоре, «…и без паспорта билета не купишь. Холера. Пришлось добираться на попутках. А Сильва где?» — «Уехала к себе в Черемушки. Сказала: ей завтра вставать». Они прошли на кухню. Через мгновенье Феликс появился в комнате, приложил заговорщицки палец к губам, взял бутылку портвейна и опять удалился. Сильва глядела на него не мигая из темноты. Ее трясло. Трудно сказать, сколько она просидела в оцепенелом состоянии, прижимаясь ухом к стене, отделявшей ее от кухни, пытаясь угадать, о чем говорят Феликс и Виктор. О ней? Она уже готова была подняться и шагнуть в освещенную кухню, когда кто-то снова — но отнюдь не робко на этот раз — забарабанил во входную дверь. Этот грохот отбросил ее обратно в угол, на кушетку. Надрывным, хриплым, охранительским лаем заголосила Каштанка. Снова звяканье дверной цепочки, бубнящие голоса, топанье ног по коридору.

«Два товарища в штатском, сосед-понятой и участковый. Проверяют у Виктора документы. Нарушение паспортного режима», — шепча скороговоркой сообщил Феликс, протиснувшись в приоткрытую дверь. Сильва рванулась в коридор, но Феликс, схватив ее за локоть, затащил обратно. «Как будто у него без тебя мало забот. Тебя здесь нет. Ты в Черемушках. Сиди и не чирикай». Страх ходил за стеной милицейским сапогом, шепотком понятого, глухой и отрывистой речью гэбешника. Они перешли в комнату Виктора. Стук книг, падающих на пол. Скрип передвигающейся мебели. Шорох бумаг. Окрик. Возражающие нотки и снова тишина. Печать с припиской в паспорте («без права проживания в г. Москве») — волчий билет («но не волк я по крови своей») — лишь повод для сближения; обыск, допрос, арест, повторная судимость. Но она уже не соберет его вещи, не обнимет его перед этапом. Страх гулял за стеной. Тот же страх, что заставил достоевского героя шагнуть дальше по темной улице, зная, что девушка за спиной сейчас бросится с моста. Страх соучастия. В этот момент в комнату заглянул гэбешник.

Когда он открыл дверь, Сильва все еще сидела по-турецки на кушетке, с голым животом из-под расстегнутой блузки и незастегивающихся джинсов, сидела, отклонившись к стене, и курила турецкие сигареты. В комнате стоял запах сыра, портвейна и любовной горячки. Гэбешник нагло оглядел комнату и Сильву и укоризненно поцокал языком. Тут же вслед за ГБ в комнату шагнул Феликс («Железный Феликс») и, воровато оглянувшись, плотно прикрыл за собой дверь. «У вас нет ордера на обыск моей комнаты — на меня дело пока на заведено, не так ли?» — сказал Феликс, стараясь встать между Сильвой и вежливым, но настырным человеком из органов. «Дела пока нет. Но будет. Дайте только срок. Срок. Ха-ха», — сострил тот. В этот момент за дверью комнаты раздался топот ног. Выводили наружу Виктора. Сильва шагнула к двери, но ей преградил дорогу Феликс. Тогда она рванулась, как самоубийца, к окну — увидеть если не лицо, то хоть спину любимого человека, которого под руки вели на рассвете к милицейскому воронку.

«Куда?! Сидеть!» — гаркнул, как собачий тренер, гэбешник, и Сильва с Феликсом послушно застыли посреди комнаты с побелевшими, как черемуха, лицами. Но окрик гэбешника был действительно адресован собаке: вылетая из окна, Каштанка шарахнулась об открытую раму, поранив себе ухо, рама с размаха ударилась о стену, и зазвенело стекло. Каштанка летела со второго этажа, распластавшись в воздухе, как опытный парашютист. Она приземлилась на клумбе и тут же рванулась с лаем к Виктору. Когда милиционер, пятясь, преградил ей дорогу, Каштанка, оскалившись и рыча, вцепилась ему в сапог. Милиционер, чертыхаясь, пытался оттолкнуть ее сапогом, потянувшись к кобуре. Отпихнув милиционера, Виктор рванулся, перепрыгивая ограды палисадников, в глубь квартала. Попятившись от толчка Виктора, споткнувшись и опрокидываясь на спину, милиционер заорал свое «Стой, стрелять буду!» и разрядил револьвер в воздух. Из окон показались полупроснувшиеся лица соседей. «Беги, Каштанка, беги!», — закричал Виктор скулящей псине и сам покорно застыл посреди двора. Сильве, застывшей у подоконника, показалось, что его взгляд, в последний раз брошенный в сторону дома, скользнул, как будто не видя, по ее лицу. Она инстинктивно отшатнулась от окна и закрыла лицо руками.

«Дело будет. Дайте только срок», — снова процедил гэбешник, бесшумно прикрывая за собой квартирную дверь. За ним, не сказав ни слова, укатила на первом предрассветном автобусе Сильва. Феликс стал бродить бесцельно по квартире, припоминая, что произошло, подбирая кусочки сыра с синими прожилками, как гниющие останки неведомого монстра, затоптанного в ковер вместе с ореховой скорлупой. Обнаружил клок собачьей шерсти в шпингалете рамы. Подобрал коробку спичек, встряхнул ее несколько раз, припоминая авестинский афоризм: мы не замечаем как раз того, что бросается в глаза. Он явно чего-то не заметил в этот вечер. Снова погремев коробком, он стал вынимать из ящиков письменного стола и с книжных полок плохо припрятанные перепечатки и самиздат, накопившийся за время пребывания Виктора и Сильвы в квартире. Сложил все это в чугунную щербатую раковину в кухне и стал поджигать эту кучу бумаги, листок за листком, пытаясь развести самиздатский костер. За окном рассеивалась предрассветная полутьма, и в мареве наступающего жаркого дня замаячил силуэт разлапистой черемухи у грязного пруда, откуда доносилось предутреннее кваканье и чавканье всякой нечисти. Неожиданно порывом ветерка раздуло тлеющие в раковине бумажки, и черные, как соринки в глазу, мелкие обугленные обрывки с дымком стали вылетать из окна. Со стороны можно было подумать, что в квартире — пожар.

3 Asylum

Феликс забыл про куст черемухи перед входом, потому что вместе с остальными (со славянской челкой Виктора и бабочкой с бульдожьим подбородком английского доктора с итальянской фамилией Генони) за столиком на лужайке заднего двора он устремлял рассеянный взгляд на поля, холмы и долины Кента. Домик бывшего егеря за его спиной хотя и выглядел как на картинке — с пряничной крышей из красной черепицы, его истинное обаяние (постройка без фундамента — полы настилом, прямо над землей; уборная снаружи и, конечно же, отсутствие горячей воды) сближало его скорее с деревенской баней, с российской дачей. Оттого, наверное, сидевшие на заднем дворе гости ощущали некую дачную, российскую, ностальгическую расслабленность, как будто впереди — целая вечность и спешить некуда. Феликс устремил взор к горизонту, где, как будто взмывающие вверх на голубом воздушном шаре осеннего неба, толкались в стройном беспорядке холмы, отбрасывая друг на друга тени, как в театральных декорациях, через кулисы долин. Сиреневая, на фоне полуденного солнца, коза доедала торт. Куры, признав свое поражение в результате наступательной тактики гусей, зарывались с наслаждением в кучу дорожной ныли перед крыльцом, не обращая внимания на лающего дворового пса, отделившегося от дружелюбной своры перед крыльцом, чтобы с энтузиазмом гонять ослика вокруг старого дуба.

«Вернемся к разговору о чуме», — сказал Виктор, возвращаясь к замечанию доктора Генони насчет относительности наших реакций на чуму. «Кто бы чего ни сказал про чуму — все, получается, правда? Чума у вас всегда оборачивается тем, чем ее хотят видеть другие; удовлетворяет, так сказать, все запросы населения».

«Торжество субъективного идеализма; предмет есть то, что я о нем думаю», — сказал Феликс, не давая доктору Генони вставить слово. Нервически он залез всей пятерней в редеющие кудри своих волос, оттягивая их назад, как будто инстинктивно стараясь скрыть начинающую лысеть макушку. Бессознательный жест, подумал доктор Генони, ясно указывающий на нежелание Феликса признать неумолимые перемены в его жизни. «Но наш век — это еще и торжество субъективного материализма: все, что примыслилось, — осуществляется. Поскольку мы мыслим безостановочно, постоянно расширяющийся мир материального — материализованной мысли — начинает окружать железным кольцом немыслимое, необъяснимое, то есть Бога. Бог, загнанный в угол материей, в конце концов взорвется — это и будет концом света», — всплеснул он руками и затем, после паузы, заключил с лукавой ухмылкой на устах: «Чума — это Божественный прием избавления от лишней, мертвой материи, дикого мяса мира; неправильных мыслей в голове».

«Теперь я понимаю, откуда такая увлеченность темой чумы в России: она — неистощимый источник интерпретаций», — сказал доктор Генони. «Пусть говорят, пусть эти русские несут что им в голову взбредет», — повторил про себя доктор Генони, стараясь не раздражаться. В конце концов, они были приглашены сюда именно для того, чтоб выговориться, раскрыться, исповедаться. Исповедаться — в чем? На этот счет лорд Эдвард не оставил доктору никаких намеков или инструкций. Для этих русских подобные разговоры — уход от разговора о существенном. Слово вместо дела. Интересно, можно ли распознать его итальянских предков в его собственной манере речи? После мгновенного колебания доктор Генони ответил на собственный вопрос отрицательно. Размышляя, доктор Генони обычно двигал туда-сюда челюстью, как будто проверяя хрящи связок на крепость. Впечатление создавалось довольно угрожающее, и когда Генони перехватил устремленные на него настороженные взгляды своих пациентов, он встряхнулся и возобновил рассуждения с демонстративной оживленностью. «Вы, русские, любите одну метафизическую гипотезу нагромождать на другую, подпирая ее сбоку третьей, — такое лихорадочное заполнение пустот сознания, продиктованных, несомненно, пустотами в быту, в предметном мире, отсутствием цивилизации».

«В России, может быть, и отсутствует цивилизация, но в Англии явно отсутствует какая-либо объединяющая людей идеология, — сказал Феликс. — Оттого в Англии столько безумцев-одиночек. Их называют эксцентриками».

«В Англии их по крайней мере не сажают в сумасшедшие дома», — сказала Сильва. «Наплевать ей на всех придурков и неполноценных этой страны», — подумал про себя доктор Генони. Чужие беды и другие обычаи для этих русских лишь символы и метафоры всего того, о чем они не могут сказать друг другу напрямую. Они боятся чего-то. Весь вопрос: чего? Эта российская манера говорить на высокие темы в ходе светской болтовни, чтобы скрыть замешательство. Эта мысль помогла доктору Генони преодолеть собственную рассеянность и заставить себя вслушаться в слова Феликса.

«А чего тут сажать сумасшедших в больницы, когда никто все равно друг с другом не общается, каждый сидит, запершись у себя дома, — не нужно никаких сумасшедших домов. Лондонский паб, как я понял, по духу своему ничем не отличается от психиатрической клиники», — сказал Феликс. «Каждый говорит и думает о своем сам с собой в своем углу. Даже погода здесь у каждого своя в зависимости от точки зрения; никакого единства — сами поглядите!» — и Феликс ткнул пальцем в небеса.

Над холмами и равнинами Кента стояла радуга, и над ней, как бы на верхних этажах, метались клочья снега. Из тяжелых осенних облаков слева к горизонту обрушивался на поля осенний ливень. В канаве сквозь подернутую инеем траву бежал весенний ручеек подтаявшего снега. Но на солнце, на площадке перед домом, в теплой пыли гравия шебуршилась по-летнему курица. Однако самого солнца как бы и не было, оно не оставляло на земле явных следов своего присутствия: тень, не успев появиться, тут же истончалась и уходила в землю, как вода в песок — чтобы снова выступить в непредсказуемом месте, как застиранное пятно крови на старом ковре.

«Это еще Тернер говорил: в Англии в каждое мгновение можно наблюдать четыре времени года», — сказала Сильва.

«Погода у него в глазах четверилась, потому что душа раздваивалась: на каждый глаз по два времени года», — сказал Феликс. «Типичный случай раздвоения личности. Расскажи нам, Сильва, ты же у нас главный спец по Тернеру, расскажи нам про его двойную жизнь, про то, как он, член Королевской Академии, поселился инкогнито в убогой мансарде в Челси. Расскажи нам, как он там сожительствовал с капитанской вдовой, кухаркиной дочкой. Как его за это прозвали адмиралом и до самой его смерти никому в голову не пришло, что у него есть другая вторая жизнь — джентльмена и академика».

Доктор Генони отметил про себя ту неуместную и необъяснимую агрессивность, с какой Феликс потребовал от Сильвы уточнения биографических подробностей в жизни какого-то Тернера.

4 Папский заговор

Среди представителей так называемой «третьей», нынешней волны эмиграции из России всегда была своя иерархия. Разделение почти классовое, со своим плебсом и аристократией. В отличие, правда, от марксистского деления общества на классы, эмигрантская аристократия, пролетариат и буржуазия постоянно меняются местами и ролями в эмигрантском обществе, как меняется и строй самого общества: феодализм в эмиграции вдруг сменяется советской властью, а за ней брезжит монархия, чтобы снова вернуться к первобытнообщинному строю. Привилегированный класс демдвижников и диссидентов 60-х годов, изгнанных в славянский декаданс эмигрантского Парижа, был предметом зависти тех еврейских интеллигентов, кто стал «узником Сиона», попав в Израиль на ширмача, просто чтобы выехать из СССР — а не как сознательные сионисты. Позже эмигрантский плебс стал отождествляться со «штатниками», «прямиками» (кто сумел выехать в Штаты без заезда в Израиль), и в сравнении с одесситами из нью-йоркского района Брайтон-Бич даже израильские отъезжанты стали глядеться аристократами: как-никак Иерусалим, Бог, Война, Идея. Затем начался хаос. Российские интеллигенты, выбравшиеся за советский кордон по израильским визам, благодаря еврейским в частности и заграничным связям вообще, мыкались по площадям Вены и Рима, пытаясь выхлопотать себе статус беженца с правом поселиться в Европе, а те, кому предлагали Чикаго, выбивали себе место в Нью-Йорке и, осев в конце концов в Лос-Анджелесе, ругали Америку за бескультурье и бездуховность, мечтая о переезде в Англию (но ни в коем случае не в Париж, где эмигрантов — как червей в банке!).

Ощущение, что он попал явно не по адресу, началось сразу же, как только он августовским утром 1975 года вывалился с чемоданом из такси на пустынной улице за Веронским вокзалом. После вульгарности израильского быта Феликс надеялся увидеть буколическую придорожную гостиницу, итальянскую таверну с пармезаном и макарони. Вместо этого он оказался перед бетонным забором, и, хотя чугунные ворота были открыты, асфальтовая аллея с хорошо дисциплинированным газоном, железобетонный корпус здания и линолеумные полы — все это было похоже скорее на академию для старшего офицерского состава, а окошко отдела регистрации напоминало заводскую проходную, а не отель для участников летней школы русского языка. Ни администрации (ад-министрация, министерство ада, ха-ха), ни участников и следа не было, лишь стрекотал снаружи фонтанчик-брызгалка, опрыскивающая траву водой (а может, и ядом), звенели в послеполуденном зное цикады и на дальнем конце лужайки жужжала газонокосилка. За ней мерно вышагивал, как пахарь на старинных гравюрах, парень, голый по пояс, с черной от загара и взмокшей от пота спиной. Он лишь пялился оливковыми зрачками и мотал головой при звуках английского, а то, что Феликс мог бы выдать за свой итальянский, было скорее рудиментами недоученного французского. В ответ на все попытки выяснить хоть что-нибудь про «семинаро руссо» парень лишь складывал руки ладошками вместе и прикладывал их к щеке, издавая храп: все, мол, спят. Послеобеденная, мол, сиеста (от слова — есть: сиес-та, съест, а? ха-ха).

Зной с иерусалимских времен стал отождествляться с отъездом, с вокзалом, с прощанием и проводами, с разлукой, разрывом отношений, увиливанием от прошлого и страхом перед будущим. Развернувшись, он снова зашагал обратно по асфальтовой аллее, мимо военизированного газона, пересек линолеумный коридор и, вздохнув поглубже для смелости, постучал в первую же по коридору тяжелую дубовую дверь. Не дождавшись ответа, поднажал плечом, и дверь распахнулась.

За письменным столом, больше похожим на гигантскую, резного дерева кровать под балдахином, спиной к оконному витражу, восседал внушительного вида человек. Лицо его было перекошено и помято послеобеденной дремой. Обед проходил явно не без возлияний, потому что полупроснувшиеся глаза его глядели в разные стороны, Феликсу даже показалось, что он смотрит не на него, а на чучело фазана в натуральную величину по правую руку на столе. Затем глаза сфокусировались на Феликсе, застывшем в лучах солнца посреди комнаты с чемоданом. В конце концов сфокусировалась и комната в глазах Феликса. Она была набита, заставлена, завешана церковной утварью, религиозно-ритуальной дребеденью, католическим китчем: несколько распятий, где тела мученика не видно было из-за виноградных лоз и посеребренных листьев, лики святых в виде барельефов с венцами из расходящихся лучей цветного пластика, полуобнаженные девы Марии и совершенно голые золотые ангелы подсматривали из-за углов, увешанные цепями, кадилами, венцами и четками, поблескивающими в заходящем солнце. Разглядел Феликс и цезуру на голове толстяка-гиганта за столом, и тот факт, что одет он в сутану, хотя из-под нее и выглядывали джинсы. Кто он? Священник, прелат, духовный наставник этого загадочного учреждения? Очки Феликса блеснули предательски, бесовски. Израильский паспортный документ стал жечь грудь с левой стороны. Прелат некоторое время сидел не шевелясь, уставившись на Феликса рыбьими сонными глазами. Потом он медленно поднялся, качнулся и, торжественно взмахнув руками, как будто обрызгивая Феликса святой водой, сказал хрипло и резко, по-английски: «Go, go, go!» — то есть: изыди, мол, — и перекрестился.

«Wait a minute, padre»^[3], — раздался вдруг из угла английский рокочущий баритон, — «Семинаро руссо. Пер фаворе»^[4], — разъясняя ситуацию священнику, добавил невидимка по-итальянски с английским акцентом. К оконной арке, в квадрат света на вощеном паркете, вступил человек боксерской выправки, с шишковатой лысиной и бульдожьим подбородком, нависающим над бабочкой, руки в карманах, в отлично сшитой полосатой тройке.

Во время той первой встречи доктор Генони произвел на Феликса впечатление человека гораздо более зловещего и властного, чем когда-либо мечталось самому доктору Генони.

«Doctor Genoni, Lord Edward's private secretary and personal physician»^[5], — представился он и обнажил в улыбке ряд крупных белоснежных зубов, блеснувших, как ружейный залп шеренги солдат во время публичной экзекуции. «See you later, right?»^[6] — сказал он и, нажав кнопку на письменном столе, помахал Феликсу ладошкой, как отъезжающий из вагона поезда.

«Right», — глупо повторил Феликс и тоже помахал в ответ ладошкой, пятясь к двери. За дверью, как часовой, его уже поджидал мрачный служитель, одетый, правда, не в рясу, а в синий рабочий комбинезон. Этот завхоз поманил его пальцем вдоль по коридору: мол, следуйте за мной, шаг в сторону рассматривается как побег.

«Ощущение было такое, как будто меня арестовали», — описывал в послании из веронской кельи к Сильве в Лондон эту ситуацию Феликс. Они продвигались с этажа на этаж по лестнице, идущей от галереи к галерее, с однообразными рядами дверей, похожими на двери тюремных камер. Ни единое дуновение ветерка не могло проникнуть в клетку Феликса, потому что окно выходило во внутренний двор, представляющий собой гигантский, зноем раскаленный колодец, из которого навечно ушла вода. Внутренний колодец повторял своей конструкцией колодец внешний, с тем лишь отличием, что на каждой лестничной площадке красовалось распятие: все тот же анатомический муляж израненного тела с пластмассовыми цветами и листьями из фольги. Если высунуться из окна кельи и перегнуться через подоконник, то можно было увидеть краешек расплавленной синевы небосклона: хотя бетонная клетка Феникса находилась под самой крышей, ничего, кроме окошек-рытвин на противоположной стене колодца, не было видно. Иногда ставня напротив слегка приоткрывалась и можно было различить силуэт еще одного заключенного этой тюрьмы — потому что именно так и устроены все монастырские здания на свете, напоминающие нам о том, что наше земное существование, с христианской точки зрения, не более чем тюрьма. Это общежитие для студентов-католиков, выстроенное как многоэтажный монастырь, и напоминало, тем самым, многоэтажную тюрьму. Тюрьму духа. А Россия — тюрьма народов. Тюрьма неизбежно вызывала ассоциации с Виктором — с Владимирской тюрьмой, куда Виктора не раз пересылали в особо неприятные периоды за «плохое поведение». Владимир, собственно, и был бывшим монастырем.

Пот струился со лба на бровь тонким и горячим, как кровь, ручейком. Феликс боялся, что пот капнет на письмо и Сильва не дай бог решит, что это Феликсова слеза. «Дошли ли до тебя какие-нибудь новости из Владимира от нашего общего друга? Последним гонцом от него в Израиле оказался полузнакомый (утверждает, что он был на проводах в Москве у Людмилы) сионист, отсидевший за попытку угона самолета. Он пересекся с Виктором в лагерях и рассказывает, что наш Виктор при любом удобном случае уходит в красный уголок и достраивает там из детского пластилина нечто вроде средневекового замка — со всеми причиндалами; с подъемным мостом, с башнями и рвом. Я понимаю романтичность подобного занятия в глазах нашего рыцаря, но не удивительно ли, что золотой сон, фантазия, мечта человека, заключенного в тюрьму, за решетку, среди толстенных стен и ворот с цепями под замком, — мечта такого человека поразительным образом повторяет, является, я бы сказал, плагиатом идеи этой самой тюрьмы. Замок в тюрьме. Тюрьма в замке. Замок на замке. Обезьяна, сидящая в клетке, рисует клетку.

С этим сионистом я познакомился у Людмилы в Беэр-Шеве. Новое место жительства моей бывшей супруги мне крайне не понравилось. Людмила там руководит кружком живописи в средней школе. Стоило так далеко ехать. Вдалбливать искусство светотени у Тернера в головы дебилов достойней, да и легче было, по-моему, оставаясь экскурсоводом при Пушкинском музее. На границе совершенно бездарной пустыни с бездарным названием Негев (что-то в этом слове есть демонстративное, в сущности, отрицательное, сугубо, в принципе, негативное, не правда ли?) понаставили огромную кучу бетонных коробок. Выкрашены они белой известкой и на солнце слепят в глаза так, что кажется — вокруг них ореол сияет пламенем, как от вспыхнувшей газовой горелки, нет — от спичечного коробка. Ни тени тебе, ни светотени. Ослепнуть можно. Это, пожалуй, единственный аспект здешних новостроек, хоть как-то согласующийся с нелепейшей легендой о том, что место это — якобы библейская Беершеба^[7].

„А вот и наша Беэр-Шева“, сообщила мне моя бывшая супруга с ноткой патриотической гордости, свойственной здешнему населению; усомниться — значит поставить под сомнение величие не столько местности, сколько самого говорящего, решившего в эту местность переселиться. „Ты хочешь сказать, что здесь была библейская Беершеба“, сказал я. „Это и есть Беэр-Шева“, упорствовала она, „тут Исаак благословил на первородство Иакова, спутав его с Исавом“ („Руки Исава, а голос не тот“, — пожаловался Исаак). И не удивительно, при таком слепящем свете. Без темных очков можно ослепнуть. Голос же тут у людей всегда, кстати, „не тот“: они кричат, как верблюды в пустыне. Объясняется это, по-моему, тем, что собрались здесь иммигранты из разных стран, не понимающие языка друг друга, а с иностранцами, как известно, люди на улице всегда разговаривают преувеличенно громким голосом — как с глухими.

Так что твое приглашение подменить Авестина в Вероне на здешних летних курсах подоспело весьма кстати — не знаю, кого благодарить: тебя, за то, что ты вовремя спохватилась, вашего лорда-благотворителя, так страждущего за судьбы русского языка во всем мире, или же советскую власть, которая не пустила в Италию Авестина? Хотя, между нами говоря, сколько я здесь выдержу — не знаю: эта жара, идиотизм студентов, даже сама советская речь (язык — рука Кремля: любопытно с анатомической точки зрения, а?) у меня уже в печенках. Возвращаться в Иерусалим я, во всяком случае, не намерен. Поговори там с этим лордом Эдвардом: если он сумел устроить целую летнюю школу русского языка в Италии, может быть, он возьмет меня своим секретарем, переводчиком, придворным театральным директором — мне, главное, чтобы с моими документами разрешили бы остаться в Англии. А куда еще? Отсюда меня тут же начнут выпирать, как только кончатся эти летние курсы — Италия беженцев не принимает, а особливо беженцев с израильским лессе-пассе».

Да и не стремился он остаться, закрепиться, застрять в Италии. Вслед за своим учителем английского Мигулиным он стремился к поэтам Озерного края; здесь же ближайшее знакомое ему озеро у города Сало («а сало русское едят», ха-ха) напоминало о Муссолини. Эта была чужая территория. Это была территория Авестина. Это Авестин отстаивал в Москве прелести латино-галльского темперамента в противовес англосаксонской рассудочности, а легкость и ясность итальянского языка с его космополитически понятными корнями противопоставлял «вашему непроизносимому английскому тхе (the, определенный артикль), как говаривал Пушкин». В Москве все часами готовы были выслушивать рассказы Авестина о том, чем отличается кофе-лунго от капучино и спагетти от пиццы. Авестину было доподлинно известно, в каких ночлежках для бедных можно переночевать по дороге, скажем, из Вероны в Милан, где пускают бесплатно, а где еще в придачу дают тарелку супу. Это была Европа напрокат, вывезенная в московскую кухню в виде цитат и отрывочных сведений, украдкой и тайком выхваченных из подсмотренных запрещенных газет, вычитанных в книгах, нелегально провезенных через границу иностранцами; это была фикция, примысленная, нафантазированная читательским воображением и ставшая частью жизни для тех, кто в облаках вонючего болгарского табака на прокопченной московской кухне прозревал иную, заграничную, за-предельную реальность — реальность вычитанных по секрету слов (описанный Пушкиным чуть ли как не струя Ипокрены, один из ручейков в Италии был в действительности, по замечанию Набокова, всего лишь сточной канавой).

Веронские пертурбации были для Феликса как возвращение в эту авестинскую «литературу», но уже не на правах слушателя, а в виде персонажа, героя. Чужого, однако, романа. Чужой драмы. Трагикомедии. Это, точнее, была пьеса Пиранделло «Генрих IV» в русском переводе. В качестве учебного текста для занятий на Веронских курсах русского языка. Про того Генриха, что сначала сошел с ума, упав с лошади, а потом обрел рассудок, но решил продолжать разыгрывать из себя сумасшедшего. Или же он лишь воображает, что к нему вернулся разум и что он только притворяется сдвинутым, а на самом деле он как и был рехнутым, так рехнутым и остался вне зависимости от падения с лошади. Чем все это заканчивается, Феликс сказать затруднялся; со студентами они успели продвинуться не дальше первого акта, а у него самого не было особого желания добраться до конца этого безумия в оболочке безумия, если у безумия вообще бывает концовка. А Феликс всегда уклонялся от концовок, счастливых или каких-либо еще, потому что конец безумия означал начало ответственности — перспектива достаточно непонятая, если взять в качестве примера судьбу героя, особенно в таком чудовищном переводе. Итальянская пьеса в переводе на русский для участников курсов русского языка в Италии — в этом заключалась остроумная идея выбора пьесы Пиранделло для занятий. Точнее, остроумная идея лорда Эдварда состояла в том, что Авестин (учитель итальянского у Виктора на курсе, пока их обоих не вытурили из университета: сначала Авестина, а потом Виктора — за кампанию в защиту Авестина среди студентов), Авестин был главным переводчиком, интерпретатором и пропагандистом Пиранделло и вообще апологетом пиранделлизма в жизни и на сцене, в том смысле, что весь мир — театр, то есть — нет границ между жизнью (зрительным залом) и театром (подмостками), идеология — нелепый балаган, режим и система — театр в театре, нереальность реальности, логичность абсурда, двусмысленность истины, истинность вранья, нормальность безумия. Поразительно, с каким фанатизмом, чуть ли не истерией, с явной аллергией на монотеизм сталинской идеологии предыдущее поколение внушало всем относительность моральных критериев и расщепленность сознания. Особенно претенциозно и фальшиво эти парадоксы звучали в чудовищном переводе. Поскольку идеологическая кошерность Пиранделло всегда была сомнительна, перевод Авестина — зарубили, в Италию визу не дали, и Феликсу пришлось пользоваться самиздатским экземпляром с патологическими пропусками и опечатками или же чудовищным переводом официально одобренной кандидатуры Союза (как его звали? Щепкин? Куприн?), где, скажем, слово «дантист» было переведено как «специалист по Данте».

Что, впрочем, не удивляло и не бесило. Чего тут возмущаться ошибкам переводчика (как-никак, чтобы спутать Данте и зубного врача, нужна некоторая изобретательность), когда после беседы Феликса о книгах Чеховаего английские студенты русского языка стали говорить о чековых книжках?! Русские слова разрушались. Части речи распадались на глазах, как будто расклеивались на солнце. Солнце было воплощением жизненной силы и поэтому — противопоказано литературе. Слова подменялись видами.

* * *

На «аудиенцию» с лордом Эдвардом его вызвали письмом (после того как Сильва заверила его, что перебраться в Лондон ему помогут) с подробными объяснениями, как оттуда добраться до особняка лорда в средневековом городке под Миланом. Раскаленный, как ствол охотничьей винтовки, поезд из Вероны в Милан тащился с бесконечными паузами, мучительными, как ожидание самого поезда. Ощущение миража росло с движением фуникулера к верхнему городу. Квадрига пьяццы за крепостными стенами гляделась как вырванная страница из хрестоматии по истории средневековья. Солнечные часы и линия меридиана, под арками при входе в собор, не слишком избавляли от ощущения затерянности во времени и пространстве. Перед собором в углу площади стояла статуя местного почетного гражданина — Торквато Тассо, автора «Освобожденного Иерусалима», сошедшего с ума в ходе семилетнего заключения в тюремных подвалах замка бывшего патрона. Занимательно (отметил про себя Феликс), что переводил этого безумца на русский еще один сумасшедший — великий Батюшков, учитель Пушкина. То есть он не был безумцем, когда переводил Тассо, но стал таковым в процессе перевода: «Как трудно жить на родине тому, кто в юности из края в край носился… Я стану есть траву и нем как рыба буду. Но красноречья дар, конечно, не забуду». Пока Феликс припоминал цитату из Батюшкова, часы на колокольне собора стали отзванивать полдень, и не успели они отзвонить, как эхом этому звону, с запозданием в минуту, забубнили колокола ратуши. Они как будто дважды, с повтором, предупреждали лорда Эдварда о приближении Феликса.

О лорде он наслушался уже в Москве, в связи с посылками политзаключенным и их семьям; но здесь разговоры о его щедрости не ограничивались тем фактом, что он основал Веронский колледж по изучению русского языка. О нем здесь говорили с придыханием, как о полубожестве, чье незримое присутствие освещает каждый шаг в жизни его последователей и поклонников. Феликсу, правда, не удалось пересечься ни с кем из преподавательского состава, кто бы встречал лорда Эдварда лично. Все, однако, были прекрасно осведомлены, в каком из веронских кафе лорд Э. пьет утренний кофе с бриошем (фазаньего мяса не ест и ирландский самогон предпочитает итальянской граппе) и каких шотландских поэтов (Джона Вильсона — Феликс о нем даже не слышал) он читает перед сном. Казалось, тут каждый камень Эдварда знает и каждая собака. Мимо какой бы местной достопримечательности Феликс ни проходил, его спутник всегда останавливался и припоминал: «В тот год, когда на этом месте лорд Эдвард…», и так далее.

Когда Феликс вступил наконец в маленькую тесную приемную, окнами выходящую к стенам города надо рвом, он прежде всего с трепетом оглядел лица, пытаясь угадать, кто из четверых — лорд Эдвард. На двух диванах друг напротив друга, нахмурившись и не произнося ни звука, со стаканами в руках сидели четверо мрачноватых мужчин. Феликс узнал лишь одного из них, и это был явно не лорд: это был служитель в синем рабочем комбинезоне — тот самый, что сопровождал его по тюремным лестницам в келью-клетку католического общежития в день прибытия Феликса в Верону. Остальные выглядели не лучше: в застиранных джинсах и кожаных сапогах. С бородами. Пройдя к окну под их взглядами, как под оружейными дулами, Феликс стал разглядывать очередной оригинал московского Кремля с гибеллиновыми петушками крепостных стен. Одновременно он нервно пытался отыскать в уме хоть слово, способное разбить монолитное молчание присутствующих. Вместо этого тишину разрушил все тот же колокольный звон с башни собора, повторенный с некоторым запозданием часами на башне ратуши. И тут же официант из ресторана внизу разразился арией со всей оперной серьезностью: «Торррре-адор, сме-ле-еее вперед, торре-адор, торре-адор».

«Эту арию следует запретить! Это про бой быков, не так ли? Про убийство ни в чем не повинных парнокопытных? Боюсь, лорду Эдварду подобные арии не понравятся, нет, не понравятся!» Как будто прямо из стены шагнула в комнату скороговорка доктора Генони, столь же безупречная, как и его костюм с бабочкой, как его безупречно подбритый затылок. Он вступил в комнату сквозь дверь в стене, невидимую из того угла, где стоял Феликс. Он поклонился с разворотом всем присутствующим и поманил пальцем Феликса в другую комнату, придерживая перед ним дверь. Усадив Феликса в кресло, он сам стал расхаживать вокруг него кругами, как дрессировщик на арене.

«Это хорошо, что вы увлекаетесь театром», — приговаривал как будто самому себе доктор Генони. «Мне понравилась ваша интерпретация Пиранделло на занятиях — в смысле связи между психиатрией и театром, я имею в виду. Вы понимаете, что я имею в виду? Как бы это попроще изложить?»

«Почему — попроще? Можно и посложнее», — сказал Феликс.

«Замечали ли вы в поведении людей психически неполноценных, сдвинутых, тронутых, трекнутых — короче говоря», — приостановил собственный поток синонимов доктор Генони, — «в поведении людей внутренне ненормальных некую внешнюю странность, не замечали? Элементарный пример: вспугните человека — и он тут же взмахнет руками, вздрогнет, глаза расширяются от ужаса. Психика отражается во внешнем облике. Элементарно, не так ли? Чувствуете, к чему я клоню? Так вот, в нашей частной психиатрической клинике (лорд Эдвард дал деньги на клинику около года назад) я развиваю именно этот принцип „театральной“ психиатрии, если вы понимаете, что я имею в виду: я предлагаю не раскрывать фобии и страхи человека — его внутренний мир — с целью изменения обстоятельств его жизни, согласно критериям нормальности; наоборот, я предлагаю изменить внешние обстоятельства, вплоть до аспектов внешности и манеры поведения человека и, тем самым, изменить его психику».

«Например, эмигрировать?»

«Например», — согласился Генони.

«Подумаешь, сталинские следователи тоже шли, по идее, от внешнего мира к внутреннему: если долго бить человека, в принципе, по яйцам, он во что угодно готов поверить, даже в бессмертие души», — сказал Феликс.

«Ну зачем уж такие радикальные и старорежимные методы. Я предпочитаю шоковую терапию. Однако оставим эту тему для наших будущих встреч. Мне надо переговорить с секретариатом Мальтийского ордена егерей», — и он ткнул большим пальцем через плечо, в сторону двери, за которой молча сидело четверо мрачных бородачей. «Я вас, к сожалению, не представил. Вы, надеюсь, слыхали о Мальтийском ордене?»

«Исключительно в связи с российским императором Павлом I. Он был рыцарем Мальтийского ордена и в результате, видимо, и сошел с ума. Такова легенда. Это орден крестоносцев, что ли? Собирались освобождать Палестину от плюющихся верблюдов и богохульствующих евреев? На Мальте, кстати сказать, жил еврей, попавший ненароком в антисемитскую трагедию Марло (Мурло? ха-ха!)»

«Не знаю, не читал», — сказал доктор Генони.

Феликс вел себя с напускной иронией. Он старался всеми силами держаться заданного доктором Генони шутливо-иронического тона разговора, однако с каждой фразой это давалось ему все труднее и труднее. Доктор Генони отвел взгляд, как будто решив, что Феликс не относится ко всему сказанному с полной серьезностью. Трудно было сказать, откуда у доктора Генони подобная склонность к эксцентрическому позерству: был ли он в действительности профессором не от мира сего или же вынужден был проговаривать все то, что сам считал чушью, по не зависящим от него обстоятельствам.

«Богохульствующие евреи или плюющиеся верблюды меня как таковые ни интересуют. Впрочем, евреи и верблюды, животный мир в целом, имеет прямое отношение к нашему разговору, но…»

«Но я говорю не о Мальтийском ордене крестоносцев и не о евреях, а о Мальтийском ордене егерей. Как и в Палестине, на Мальте практически нет дичи. Леса бедны, климат жаркий. В кустарниках сплошные экзотические птички. Канарейки, попугаи, птица киви — я, впрочем, в птичьей породе разбираюсь плохо. Но люди жаждут крови. Это в их природе — убивать. Когда нет кабанов, стреляют диких гусей. Когда нет гусей, начинают убивать соседей, а затем и друг друга. На Мальте, как и в Палестине, та же проблема: в кого стрелять? То есть в Палестине спасает положение еврейско-палестинский конфликт. А что прикажете делать мальтийцу? Они убивают экзотических птиц. Канареек всяких, попугаев, птицу киви. Редкостные пернатые и вообще фауна на грани полного исчезновения. Лорд Эдвард создал Мальтийский орден егерей. Поместье лорда Эдварда поставляет на Мальту и другие страны с подобной же проблемой (Израиль, скажем, или Гибралтар) десятки, сотни фазанов — в поместье лорда Эдварда всегда излишек фазанов. Для удовлетворения кровожадных инстинктов местного населения и сохранения редкостных пернатых. А тамошние островитяне-егеря присылают нам взамен мальтийских гончих. И отличнейшие на Мальте, должен вам сказать, гончие. Наша деятельность нейтрализует пресловутую международную конвенцию егерей с центром в Восточной Германии. Там, где, знаете ли, верят в душу и тому подобные предрассудки. Сам лорд Эдвард в неожиданной — как всегда — отлучке, так что переговоры с этими егерями приходится вести мне. Не знаете ли случайно, чем отличается рябчик от перепелки?»

Феликс пожал плечами.

«Насчет вашего переезда в Лондон», — без подсказки затронул вопрос доктор Генони. «Проглядите вот этот вот пакет с въездными бумагами. Это для Хоум-офиса, нашего МВД, а не для чиновников паспортного контроля: лишнее слово — и вас заподозрят в том, что вы не просто турист, а собираетесь остаться в Англии, отнять работу у наших безработных туземцев. А тогда — прости-прощай въездная виза».

«А каковы, кстати говоря, будут мои обязанности в должности секретаря лорда Эдварда?»

«Да никаких, собственно, обязанностей. Все секретарские обязанности выполняю я. Насколько мне известно, он заинтересован в вас как в переводчике».

«Но я не переводчик. Я — театровед».

Лорд Эдвард, как выяснилось, и имел в виду нечто «театрально-переводческое». Вроде «маленьких трагедий» Пушкина. Они не существуют по-английски. Например, «Праздник в ходе эпидемии». Доктор Генони явно имел в виду «Пир во время чумы», но Феликс решил не придираться к словам. Кроме того, ему обещали обеспечить в помощь переводчика-англичанина. Точнее, переводчицу, и не англичанку, а, как можно догадаться по фамилии — Вильсон, шотландку чистейших кровей — предупредил доктор Генони.

На обратном пути, уже на железнодорожной станции по дороге в Милан, роясь машинально в карманах пиджака, он обнаружил горсть лесных орехов. Аккуратный и подтянутый в почти военной округленности, итальянский фундук сиял скорлупой, как начищенные пуговицы железнодорожников. Орехи гляделись как само воплощение итальянской внешней безукоризненности. Именно этим они, видимо, и провоцировали. Феликс зачерпнул целую горсть этих орехов из корзины, стоявшей у дверей в апартаментах доктора Генони, — подношение лесников и егерей Мальтийского ордена, что ли? Их уникальную цельность, их безукоризненную красоту, которая спасет мир, хотелось разрушить. Их, короче, хотелось расколоть. Он попробовал пару из них на зуб — но не тут-то было. В детстве, когда не было щипцов, кололи орехи, зажав в щель у дверных петель между дверью и дверной рамой. Все двери станционного буфета были на удивление открыты, на крючках и щеколдах, вопреки склонности этой нации держать все помещения как будто замурованными — в страхе перед смертельно опасными сквозняками. Недолго думая, Феликс подошел к окну, вставил орех между окном и рамой и, придержав дыхание, чтобы не дрогнула рука, как во время охоты перед выстрелом, резко прихлопнул окно…

Окно было пригнано к раме, как хорошо отточенные лезвия ножниц друг к другу. Орех просвистел мимо виска, как пуля из ствола винтовки; вместо него меж двух рам попал большой палец. У Феликса была довольно хорошая реакция; он успел спасти палец — он умудрился не раздробить кость, однако ноготь треснул, расщепившись точно пополам. Рванувшись к водопроводному крану, он долго держал палец под ледяной струей, а потом заклеил ноготь пластырем. Он почему-то не чувствовал боли, ощущая этот искалеченный палец как нечто постороннее, не имеющее к нему отношения, как тело, отделенное от души. Несмотря на то, что он постоянно менял пластырь, из-под ногтя не переставала сочиться кровь; он не заметил, как в пятнах крови оказалась вся рубашка. А когда он высадился в аэропорту Хитроу (тут же прозванном им в уме Хитрово) и полез за своими бумагами для визы, кровавое пятно выступило и на израильском лессе-пассе.

5 Asylum

К полудню солнце стало пробиваться сквозь туман и деревья начали выступать из белесого утреннего марева, как фотонегативы. За ними потянулись, выплывая из тумана, контуры лошадей, пасущихся вокруг дуба, и даже куры-пеструшки раскрывали свое инкогнито, нарушая анонимность существования в утреннем тумане озабоченным кудахтаньем: они выходили, одна за другой, на лужайку и, скосив головы набок, выжидали хлебных крошек, оставшихся после завтрака.

«Ты все это так сложно подаешь — твое прибытие в Англию. Скажи честно: ты решил мотануть из Иерусалима не из-за идеологических верблюжьих воплей и плевков, а из-за арабских пуль», — процедил Виктор.

«Во-первых, в отличие от тебя, я не считаю, по идее, что страх — начало, в принципе, целиком отрицательное», — ответил Феликс с холодноватой академичностью университетского лектора. «Я не считаю, что спасать собственную шкуру — как бы недостойное человека занятие. Я бы, пожалуй, согласился с тем, что менять собственную шкуру — занятие действительно недостойное. Может быть, в этом и состоит, по идее, трагедия и позор добровольной эмиграции: мы не шкурники — ха-ха, — мы не хотим оставаться в собственной шкуре».

«Только не надо, милейший, употреблять слово: мы. Это ты — не хотел оставаться; меня, как тебе известно, вытурили за границу пинком под зад», — сказал Виктор. Феликс промолчал.

«Менять собственную шкуру — позвольте мне тоже возразить Феликсу — занятие, отнюдь не унизившее праотца Иакова», — сказал доктор Генони, вновь взяв на себя роль теоретика и режиссера этой психодрамы. «Это он, прошу заметить, набросил на себя козлиную шкуру, чтобы походить на волосатого Исава — на ощупь, для слепого Исаака», — сказал доктор Генони. «Хотите добиться благословения на первородство — извольте быть готовым к некоторому маскараду. Но к маскараду больше всего склонен человек без определенных занятий, не правда ли? Вроде Иакова. Иаков был интеллигентом-библиофилом. Сидел дома без дела. В то время как Исав был человеком уважаемой профессии, охотником. Охотником на фазанов. Или егерем. Егерем отца своего, если вы понимаете, что я имею в виду».

«Кстати сказать, не сам Иаков, а его мать переодела его в козлиную шкуру. Это она, а не он сам, кто, по идее, спровоцировал этот маскарад с первородством», — вставил Феликс.

«Боюсь, что вы понимаете первородство в буквальном смысле», — по-отечески напомнил ему доктор Генони. «В Библии же речь идет о том, что человек может осознать свое духовное первородство — то есть понять самого себя, — лишь оказавшись в чужой шкуре. Чтобы вы смогли на мгновение поглядеть на себя со стороны. Чужими глазами. Более того. Понять себя можно, лишь став другим — в чужих глазах. Например — в глазах отца. В глазах Исаака. Став другим под взглядом Запада. Здесь вам никто ничего навязывать не собирается: здесь у Бога нет посредников. Ни Мигулиных, ни Авестинов». Доктор Генони с трудом сдержал самодовольную ухмылку, заметив, как резко вздрогнули оба — и Феликс и Виктор — при упоминании имен их учителей. «Откровенно говоря, пора признаться, что все ваши споры насчет чужой шкуры и претензий на первородство — рефлексия вашего соперничества друг перед другом в подражании вашим наставникам. Мигулину и Авестину. Разве не так?»

6 На другом берегу

Заурядному эмигранту попасть в Англию практически невозможно. Нужно особое приглашение, личная рекомендация, экзамен на Би-Би-Си или профессорский конклав Оксбриджа^[8]. Самый идеальный и самый недостижимый вариант — быть приглашенным родственниками, и не просто, а с правом на «резидентство», то есть не ограниченный ничем срок жительства. В таком случае, ты прибываешь на Альбион как бы по приглашению Ее Величества королевы Елизаветы. И Сильве эта честь выпала, можно сказать, даром: по той простой причине, что она — по фамилии Лермонтова, то есть, как выяснилось, из шотландского рода McLermont, и у него куча родственников в Британском королевстве. И выяснилось это все, заметьте, без ее ведома, она палец о палец не ударила: все за нее устроил лорд Эдвард — разыскал дальних родственников из Шотландии, оформил вызов, устроил визу через британское посольство в Москве, — пока плебс вроде Феликса метался в экзистенциальном выборе между Москвой и Иерусалимом (Людмила прислала израильское приглашение), мыкался в очередях на таможне и в паспортных отделах. И встречали Сильву в Лондоне как родственницу, в то время как Феликса нельзя было назвать ни изгнанником (единственный тип эмигранта, вызывающий уважение среди британцев), ни зарубежным гостем, ни, тем более, просто туристом; в результате он постоянно должен был придумывать резоны, по которым он попал в конце концов в Англию. Это заставляло Феликса постоянно варьировать ответы на вопросы: «Откуда? Как давно? Почему?» — постоянно повторяющиеся на светских сборищах. Это, в свою очередь, развило в нем постоянную настороженность, прикидывающий, угадывающий собеседника взгляд: взгляд этот делал его периодически похожим на голодного и затравленного побродяжку.

Многословно и с натугой (к лондонской разновидности английского надо было еще привыкнуть) он пускался в разнообразные объяснения и рассуждения насчет своих корней и почвы (британцы, как известно, большие доки в садоводстве), высказывал свое мнение об арабо-израильском конфликте («Арабы и евреи — сводные братья, вы понимаете? Таких никто не может помирить!»), или же о метафизических аспектах итальянской культуры («Италия — это пример того, как категория вечного покоя порождает категорию вечного движения: красота есть покой, но у итальянцев красота становится своеобразной формой бешенства»), или же, как, скажем, на праздновании Нового года в шотландском доме, начинал рассуждать о «зеркальных» подобиях культур: в данном случае — между Шотландией и Россией, поскольку обе литературы устремляли свой взор за границу — российская из-за авторитарного режима, а шотландская — из-за английского владычества. Его всякий раз выслушивали внимательно (эту форму вежливости и любопытства к этнической экзотике говорящего Феликс воспринимал как истинный диалог, хотя говорил, главным образом, он, и слишком громко при этом) и всегда, подымая рюмку, спрашивали: «Что русские говорят вместо нашего „Cheers“^[9]? „Do zvidanya“?»

Этот диалог повторялся в первую на этих островах новогоднюю ночь не раз (праздник как-никак был шотландский, и бокалы поднимались и опрокидывались без видимого перерыва — а с ними и комментарий Феликса), и Феликсу в какой-то момент даже показалось, что он прямо-таки блистает остроумием в этой дружной семье весельчаков, пока не заметил, что дальше этих остроумных рассуждений насчет того, кто как и под какой тост опрокидывает рюмки, разговор не двигается. Зато опрокидывание рюмок учащалось с каждым мгновением, а кульминация наступила после полуночи, когда гостей стали обносить янтарным виски-молт в серебряном тазу, откуда этот расплавленный янтарь разливали в бокалы серебряным же половником. Разливал виски, обходя гостей, сам хозяин дома, глава клана, в шотландской юбке и со спорраном-кошелем впереди на родительном месте, а при нем, при хозяине, в качестве слуг, тоже одетые в шотландские костюмы с маскарадной лихостью, дети хозяина дома — румяные, улыбчивые и голубоглазые, целый выводок, от двух до двадцати двух лет. Они носились вверх и вниз по лестницам громадного дома, из кухни в столовую и обратно, обслуживая, развлекая и направляя гостей с рвением и шармом боевых офицеров, участников этой восхитительной и захватывающей шотландской битвы — встречи Нового года (еще одна параллель между русскими и шотландцами, в отличие от англичан, справляющих с рвением и энтузиазмом лишь Рождество), где желудки гостей сражаются с семгой и виски, а ноги — с лихими взвизгами волынок и скрипок.

Отгремел в полночь шотландский сланживар и грянул любительский ансамбль — шотландские волынки, скрипки и трубы. Хозяйка дома — а с ней супруг, дети, челядь и гости — отплясывала шотландские восьмерки с грандиозной грацией, соперничающей лишь с грациозностью ее грандиозного тела. Все в доме, казалось, было для великанов — от меню до музыки. С лихостью этого празднества конкурировала, пожалуй, лишь Сильва, и уже через несколько минут за ее плясовыми восьмерками увивалось все семейство, и толпа гостей прихлопывала и притоптывала, превращая шотландскую плясовую в украинский гопак. Сильве все было позволено, потому что она — родственник из клана Мак-Лермонт, и, даже если ее па не всегда верны и не всегда по правилам, отплясывает она наш танец. Это, мелькнувшее в уме, слово «наш» вернуло Феликса на свое место. Сильва — шотландка. Она в шотландской семье. Она своя. А он — чужак. И чужаком навсегда останется. Ему и в голову не пришло, что это было шотландское семейство в английском городе Лондоне, что они здесь чувствовали себя чужаками в том же смысле, в каком Феликс чувствовал себя чужаком среди них. Они считали себя в Англии своего рода эмигрантами из Шотландии; оттого — шотландские юбки, волынки и спорраны. Как если бы он — русский в Англии, напялил бы на себя кирзовые сапоги и пустился отплясывать «казачка» вприсядку вокруг самовара. Он уже испытывал однажды это ощущение отверженного в толпе чужаков — много лет назад в своем собственном доме. И тогда Сильва танцевала под восхищенные взоры, а он глядел на нее со стороны со смешанным чувством зависти и горечи — как и под Новый год в шотландском доме. Впервые до него дошло, что некие страхи, обиды и предрассудки останутся в нем и с ним на всю жизнь вне зависимости от географии или политики.

В тот злополучный вечер отъезжанткой-эмигранткой (на «историческую родину», как тогда формулировалось в анкетах с просьбой о выездной визе на постоянное место жительства в Израиль) была разведенная жена Феликса — Людмила. Феликс же оставался в Москве, из принципиальных соображений продолжая, по его словам, «вопреки самому себе любить собственную участь».

Проводы, устроенные в их кооперативной квартире на Преображенке, были не первыми и не последними. По негласному обычаю тех лет эти проводы-поминки продолжались с момента получения визы и до отлета в мир иной: недоступность Запада, заграницы, приравнивала закордонный мир — к тому свету, а проводы — к похоронному бдению, поскольку уверенность, что на этом свете уже свидеться не придется, была несокрушимой. Приводило это к тому, что на подобных проводах, как на похоронах, появлялись совершенно неожиданные персонажи из прошлого — какие-то забытые однокашники, неведомые подруги, затерявшиеся в тенетах времен поклонники и давно опостылевшие любовники. В тот раз набилось человек сто совершенно незнакомых друг другу людей. Стояли вдоль стен опустошенной квартиры с рюмками в руках, группируясь своими компаниями или вокруг очередной бутылки водки, внесенной в дом. Она тут же выпивалась, а поскольку второй не было, каждая последующая бутылка казалась последней и поэтому тоже выпивалась поспешно и жадно. В результате напились довольно быстро и, разбившись на небольшие группки, сквозь которые не пробьешься, не наступив кому-нибудь на больную мозоль, перекрикивали друг друга, друг друга не слушая. Феликс, вынужденный, как хозяин дома, регулировать циркуляцию рюмок и закусок, то и дело оказывался зажатым в совершенно нелепом для него споре. В большой комнате незнакомые Феликсу, институтские, видимо, подруги Людмилы — явно из тех, кому в свое время удалось побывать в заграничных эмпиреях, — промывали косточки отсутствующим подругам и странам, куда их больше не пускали, причем заповедные страны путались с отвергнутыми подругами.

«А французы прямо в автобусе за задницу щиплют, готовы с тобой интимничать в публичном месте напропалую, но чтобы к себе домой привести — ни-ни! Даже любовницу свою, и то для этого дела ведут в гостиничный номер. А англичане — наоборот. У французов внутренняя жизнь на публике, а у англичан вся публичная жизнь — внутри». — «Она мне все уши прожужжала, причем с таким раздражением: все, мол, подонки, дерьмушники и вообще ничтожные, пустые люди. Ей, мол, надоело вращаться во всем этом дерьме. Вся эта, мол, грязь, вся эта, в общем, мразь. Я ей говорю: прости, пожалуйста, кто из нас в этой проруби болтается, я или ты? Если она про них так, что же она говорит им про меня, когда меня нет поблизости?» — «Французы в кафе сидят лицом к улице, друг к другу боком — не общаться друг с другом, а чтобы других посмотреть и себя показать. В то время как англичанин заберется в свою пивную с приятелем и вокруг себя никого не видит: там даже окна из непроницаемого стекла или вообще портьерами занавешены. А иногда вообще глухие стены без окон. Там внутренняя жизнь — как в России. В общественном месте англичанин хоть и вежлив, но сыч сычом. Зато уж если домой пригласит — ну прямо как родственник. Но я тебе скажу: после французского мыла я не могу снова польским мыться!»

Дослушать эту восхитительную белиберду Феликсу не дали: из-за двери ванной комнаты вылезла рука и затащила его в святая святых диссидентских разговоров в каждой московской квартире. Все самое секретное излагалось в ванной. На этот раз там зачитывалось подпольное эссе Авестина о Пиранделло и советской власти. Человека четыре стояли в тесной ванной комнате и передавали по очереди друг другу по мере прочтения машинописные страницы.

«И везде все можно менять, одно на другое. В любом аэропорту. И вообще на каждом углу», — доносилось тем временем из большой комнаты сквозь приоткрывшуюся дверь ванной. «Франки на фунты, доллары на лиры — что угодно на что угодно. Только этот чертов рубль — неразменный. Неконвертируемый. Не нравится платье — пошла обратно, давайте мне новое, меняйте на другое, и они ни слова не говорят, меняют. У нее от туфли подошва стала отклеиваться через два месяца — обменяли как миленькие. Потому что конкуренция». — «А потом я чуть со стула не свалилась — когда она начала нести нечто несусветное про то, что надо общаться исключительно со светлыми людьми. Под светлыми людьми она понимает, по ее словам, людей творчества. Которые творят и творят, круглые сутки занимаются творчеством и совершенно не интересуются всякими материальными аспектами бытия. Причем не тех людей творчества она имеет в виду, кто ноет и скулит и проклинает, а тех, кто творит несмотря ни на что и не участвует во всем этом дерьме. И что надо выйти замуж за светлую личность, за великого человека, и положить всю свою жизнь на то, чтобы он мог творить и не участвовать во всем этом дерьме. Причем вполне возможно, что он в тебя конкретно и не влюблен — по крайней мере вначале, — но главное, чтобы этот человек был великим, а ты всю жизнь должна положить, чтобы он мог плодотворно творить».

В конце коридора происходила толкучка в связи со сбором подписей под письмом протеста против насильственного помещения Авестина в психбольницу с политическими целями (не больница, конечно, с политическими целями, а акт насильственного помещения). Письмо сочинил, конечно же, Виктор, и, хотя содержание петиции было вполне предсказуемо, самого письма пока еще никто не видел, потому что Виктор продолжал отшлифовывать окончательный вариант. Подписи собирались в виде принципиального согласия с протестом против. Феликс понял, что коридор в этой квартире — один, приглашенные стояли со стаканами в руках по обе стороны, прислонясь к стенам, как солдаты со шпицрутенами, и ему не миновать экзекуции — принципиального вопроса: «Подпишешь или не подпишешь?»

«Ты хочешь, говорю я», — продолжал тягуче и манерно женский голос из гостиной, — «ты хочешь выносить ночные горшки за великим человеком, чтобы, когда он помрет, стать наследницей его архива и директоршей музея его памяти, что ли? Ну не директоршей, конечно, а духовной наследницей — да, это завидная судьба для женщины. Но как понять: великий он человек или нет? Не говоря уже о том, что великими становятся не сразу: а вдруг помрешь, вынося за ним ночные горшки, раньше его, пока он еще никому не известный, и так никогда и не узнаешь, было ли ради кого жертвовать жизнью. А значит, хорошо бы заполучить не просто великого человека в смысле надежд на будущее, а такого великого человека, о котором уже известно, что он великий человек».

Виктор появился, как всегда, под самый конец, когда все были пьяны и крикливы. О Викторе в те годы наслышались. О его решимости и бесстрашии, бескомпромиссности и несгибаемой воле. Его появление на проводах Людмилы в Израиль (поразительно, что меньше всего обращали внимания в тот вечер на Людмилу — как будто она уже давно отбыла в свои Палестины) было улыбкой диссидентской фортуны: это был один из тех редких периодов, когда Виктор оказался на воле и не сделал еще того очередного, всегда рокового, рискованного и оскорбительного для властей шага — приводящего, как обычно, к слежке, обыскам и аресту. Все делали вид, что его появление у Феликса с Людмилой было чем-то заурядным, все делали вид, что ничего особенного не происходит, мол, к нам великие люди забегают каждый день. Однако Феликс прекрасно помнил свой взгляд: точнее, он не мог, да и все остальные тоже, отвести взгляда от Виктора, следил за каждым его шагом, за каждым передвижением по квартире и как бы бессознательно, не показывая виду, оказывался постоянно в той же комнате, что и Виктор, неподалеку от него в толкучке. Уже давно стало ясно, что следовал он за каждым шагом Виктора не из-за тщеславия или жажды приобщиться к судьбе великого человека. Это была в чистом виде ревность к Сильве. Неожиданно Виктор, отвлекаясь от общего разговора, точнее — гвалта, потянул его за рукав: «Слушай, старик, дай закусону в горсть».

«Чего?» — Феликс действительно не понял. Тюремно-лагерный жаргон, скорее всего. Закусону в горсть? «Я, знаешь, не специалист по уголовной прозе. Я на данный момент перевожу совершенно иных авторов». Как всякий специалист по английской драме, Феликс воображал, что он может быть прекрасным переводчиком всего того, что было предметом его театроведческих интересов. Всякий актер в душе режиссер, в то время как всякий режиссер убежден, что в нем пропадает великий актер.

«Переводчик? С какого на какой?» — спросил его Виктор, и тут же кто-то хихикнул пьяно: «Переводчик он, знаем мы, чего он переводит. С говна на дерьмо он переводчик».

«Я перевожу Томаса де Куинси», — не дрогнув, ответил Феликс на заданный вопрос. Как вежливый человек.

«Как, как? Фома Аквинский, ты сказал? Или я путаю с Торквемада эпохи Великой инквизиции?» — Виктор явно не слишком вслушивался в ответы на свои вопросы, оглядываясь вокруг с мальчишеским любопытством.

«Ты путаешь, Томас де Куинси — автор „Курильщика опиума“», — Феликс с облегчением включился в разговор на нейтральную тему. «Название переведено неправильно, потому что в прошлом веке опиум продавали в виде таблеток или как бы в виде драже. Его жевали. Поэтому по-английски де Куинси не курильщик опиума, а скорее едок».

«Выпьем». Виктор опрокинул рюмку, и Феликс понял, что значит «закусону в горсть»: в горсти у Виктора была действительно зажата всякая всячина: соленый огурец, редиска, обрезок ветчины — все тарелки давным-давно были грязные.

«Но я, как театровед, перевожу не про опиум, а его рассуждения о стуке в дверь в одной из сцен шекспировского „Макбета“».

«И тебе не страшно?» — спросил его Виктор, в конце концов обратив на Феликса свой жесткий взгляд.

«Чего — не страшно? Стука в дверь?» — усмехнулся Феликс с натянутой улыбкой.

«Я имею в виду: вот так вот сидеть и переводить — не страшно?»

«Что ты имеешь в виду? Перевод — не самое опасное занятие на свете», — пробормотал Феликс.

«Ну, если непонято — значит, не страшно. Пока», — сказал он в той московской манере, когда «пока» могло означать и то, что ему, мол, только пока не страшно, а скоро, мол, такое начнется, что и ему страшно будет; но могло и означать заурядный привет-прощание между своими. Он отметил про себя, что рассуждает уже как иностранец, вдумываясь в буквальное и переносное значение каждого слова. Лишь позже до него дошло, что имелось в виду: страшно заниматься ерундой в страшном мире. Вот что он имел в виду. Но именно этим и надо заниматься: ерундой — в мире, где от тебя постоянно требуют ответственности и значительности поступков. Гораздо проще путь героя. Ему чудилось, что Виктор воспользовался тем самым шансом на героизм, который был столь поспешно отвергнут Феликсом. Он уехал, а Виктор героически остался. И тем самым завоевал сердце Сильвы. Оставь герою сердце Сильвы. Что же он будет без него? Тиран!

«Пока» Виктора прозвучало все-таки как прощание — он развернулся в ответ на чей-то оклик и направился в другой конец комнаты, довольно резко и, главное, грубо оттолкнув плечом Феликса. Феликс качнулся от этого атлетического задвига и чуть не упал, отлетев к противоположной стене. Вы помните, вы все, конечно, помните. Как вы ходили медленно по комнате и что-то резкое в лицо бросали мне. Это Сильва, выпрыгнувшая из дверей, как пробка из-под шампанского, окликнула Виктора по имени, подхватила его и завальсировала с ним по комнате. Феликсу казалось, что плечо его, задетое Виктором, пылает, как будто это не плечо, а щека после пощечины. Ему вдруг стало жарко. Он перехватил взгляд кружащейся по комнате Сильвы («Опять будет блевать — чего она все время танцует?»). Он шагнул к выходу. Уходя из этой жизни, громко хлопнул дверью (а то никто не заметит). Топая, стал спускаться вниз по лестнице и уже перед выходом из подъезда услышал оклик Сильвы: «Феликс, эй — что за дела?» — и стрекот ее туфель за спиной. Он шагнул на улицу, к троллейбусной остановке. Она выбежала за ним, она явно чувствовала, что поступила как-то не так и сделала что-то не то (он помнил ее вдруг залоснившиеся глаза, он знал этот остановившийся на Викторе взгляд и приоткрытый рот, бессмысленную улыбку на губах, — нижняя губа слегка оттопырена, почти отвисает, как у беспомощных голодных стариков перед тарелкой с любимым блюдом). Он вдруг взбесился. Он стал орать на нее, брызгая слюной и размахивая руками, как пьяный оскорбленный муж: «Предательница, ты пошлая дура и предательница». Она смотрела на него, совершенно ошарашенная, — как он удалялся, сидя в освещенном троллейбусе, как будто рептилия в стеклянном ящике-аквариуме. Лишь через пару остановок он осознал, что сбежал из собственного дома, с проводов собственной жены. Казалось, тот же троллейбус, как некая машина времени, перенес его с Преображенской площади в Луишем.

Как дурманил запахом прелых листьев и подстриженной мокрой травы английский парк, после израильско-итальянского засушенного гербария. Феликс глядел на все в первые дни глазами Сильвы: она была его экскурсоводом в этой жизни, знакомя его с новой географией, как в свое время знакомила колхозников с искусством Тернера в Пушкинском музее. По узкой особняковой улочке, где фронтоны домов и витые трубы на черепичных крышах заслонены гигантскими кустами жимолости, рододендронов и магнолий (как будто взятых напрокат из экзотического прошлого — из бывших колоний Британской империи), трогательного можжевельника и торжественного остролиста ростом в хорошее дерево, под монастырскими сводами платанов, вязов и ясеней, каштанов и чего только не назови, по узкой тропинке меж двух деревянных заборов (по тропинке выгуливают собак, и поэтому надо все время глядеть под ноги, чтобы не вляпаться) — из всей этой прекрасной путаницы листвы и камня — вдруг попадаешь на открытый конгломерат лужаек, где купола деревьев по краям на горизонте смотрятся как бордюр на обоях; и при всем головокружительном размахе этих лужаек и травяного поля на километры вокруг, со шпилем церкви, видным отовсюду, ты чувствуешь себя центром ландшафта, и террасы домов в отдалении салютуют тебе белыми, как молоко, колоннами и миниатюрными колоннадами бутылок молока на ступеньках. Поле это не казалось Сильве пустынным: дома с затейливыми фасадами и фронтонами покачивались по краям лужаек, как парусные судна в уютной гавани, где набережная бурлит пестрой веселой толпой встречающих. Весь этот гигантский травяной покров был ничейной, точнее — общинной землей, по ней мог ходить каждый. Расположенные на возвышенности, эти лужайки уходили своими околицами вниз, к Темзе, как будто служа доказательством, что земля — это шар. Как-никак Гринвичская обсерватория в двух шагах. С горы открывался вид на Лондон через Темзу с собором св. Павла на горизонте: с легкими поправками в виде труб точное воспроизведение картины Тернера, с двумя куполами Королевского военно-морского колледжа. Ты видел, с какой дневниковой, чуть ли не соцреалистической, точностью «Вид на Лондон» соответствовал виду на Лондон — лежавшему перед глазами целехоньким и неотреставрированным, как в багетовой раме. Два затемненных купола, чернеющих на фоне неба, озаренного снопом света, прорвавшегося сквозь тяжелую грозовую тучу, — эти купола еще в зоне дождя, еще в английском климате, но чуть поодаль, на расстоянии протянутой руки, уже итальянское освещение, уже Темза, как девочка, убегает стремглав от последних капель дождя навстречу собору св. Павла, чей купол вспыхивает в солнечном луче, как мальчик от смущения.

Нулевой меридиан — всего-навсего кусок рельса во дворе Гринвичской обсерватории — делил всю территорию на особняковый, одворяненный Блэкхит и на вульгарный, пролетарский Луишем-Центр. Сильва жила посредине. Как всякий новоявленный переводчик, Феликс тут же стал высказывать свои недоумения и соображения по поводу названия Блэкхит (Blackheath). Глядя на гигантское поле (газон, лужайку) Блэкхита, он отказывался переводить название места согласно словарному его значению: Черный Лес. Даже перелеском не назовешь. В конце концов он принял компромиссный вариант: пустошь. Черная Пустошь. Однако все эти переводческие метания были бессмысленны постольку, поскольку он очень быстро вернулся к английскому варианту в русской транскрипции: Блэкхит. Не только для географии, но и для предметов быта не было точных слов по-русски. Самые знаменитые советские переводчики английской литературы никогда не были в Англии, а если и бывали, то проездом, как посетители музея, записывающие под диктовку экскурсовода названия экспонатов в безграмотной транскрипции. Что делать с этим ландшафтом в русском переводе, если даже трава не имела отношения к тому, что ассоциируется со словом «пустошь»: без лопухов, репейников, подорожников. Да и какое отношение к пустоши имел двухэтажный автобус, ползущий, как красная букашка, по зеленому полю — так что даже красный почтовый ящик становился ему антропологическим собратом. Но первые, беспомощные попытки приноровить словесно не переводимую реальность сменились облегченным вздохом: наконец-то он оказался в настоящем без аллюзивных цитат из прошлого. Это и была воля. Но и этой воли хватило не надолго.

А где же твоя родственница? Почему ее не было у твоих родственников, если вы все считаете себя родственниками? Он спросил ее насчет этой дальней родственницы, поскольку надеялся возобновить московско-прустианский обычай обгладывать косточки все и вся после очередной пьянки накануне. Однако Сильва не одобряла возрождения московских привычек в лондонском быту. Она куда-то спешила и на ленивый вопрос Феликса про Мэри-Луизу ответила, что Мак-Лермонты из Блэкхита пригласили Сильву (и Феликса заодно) на празднование Нового года не столько потому, что они родственники (и не столько они родственники, сколько однофамильцы), а потому что она — из Москвы, то есть ей, местной экзотической штучке, все двери открыты здесь, как были они открыты иностранцу в Москве 60-х. «Кузина» же Мэри-Луиза Вильсон (та самая родственница, по фиктивно-формальному приглашению которой Сильва и оказалась в этой стране) такой привилегией не располагает и вообще черная овечка в клане Мак-Лермонтов (по материнской линии — фамилия бабки). Пообщавшись с Сильвой в первые дни по прибытии той на Альбион, Мэри-Луиза куда-то надолго исчезла, хотя живет здесь, где-то поблизости, в Луишеме, подрабатывает деньги и в качестве продавщицы, и как официантка, и как санитарка, и вообще черт знает как. Ее занятия славистикой и переводами в разговорах с Сильвой не возникали в принципе; Сильва вообще была поражена, почему лорд Эдвард выбрал Мэри-Луизу Вильсон в качестве консультантки Феликса (на случай трудностей с переводом пушкинского «Пира во время чумы»).

Впрочем, сказала Сильва, англичане по идее и в принципе предпочитают людей знакомых и, так сказать, проверенных — знатокам и профессионалам со стороны. Потому что душевный комфорт общения важней конечного результата.

Но возникло имя Мэри-Луиза Вильсон в разговоре в качестве перспективы фиктивного брака. Справки о том, что Феликс состоит при лорде Эдварде секретарем и переводчиком, оказалось недостаточно. Ему готовы были продлить срок пребывания в Великобритании, если у него на руках будет документ, где можно поставить печать, продлевающую срок пребывания. Срок же действия израильского лессе-пассе истекал через месяц. Для возобновления надо было ехать обратно в Святую землю, Феликс же давно перестал считать себя святым человеком, пробу на нем ставить негде было, как, впрочем, и печать о продлении. Сильва подозревала, что дело не в документе и не в печати, а в попытке Феликса выдумать некую иерархию иммиграционных статусов, в результате которой он окажется, конечно же, на ступеньку ниже Сильвы — и тем самым заполучит еще один повод, чтобы строить из себя униженного и оскорбленного.

«Я, конечно, не из тех, за кого лорды стоят в очередях за британским паспортом», — не преминул заметить Феликс. Сильву эти намеки взбесили, Феликсу прекрасно известно: вся рольлорда Эдварда в ее приезде в Англию лишь в том, что он нашел ей полуфиктивную полуродственницу Мэри-Луизу. Феликсу прекрасно известно: самого лорда Эдварда Сильва никогда не встречала — общение происходило исключительно по почте. Она пыталась объяснить ему, что ей пришлось пройти через аналогичные бюрократические этапы, когда у нее истек срок советского паспорта и ей в конце концов выдали английские документы. И ему тоже выдадут — куда деваться британской короне? — и у него будет английское удостоверение личности — английская личность у него тоже будет.

«Чего ты так одержим идеей проштемпелеваться и заприходоваться? Прямо какой-то патриот паспорта».

«Конечно, у меня патриотизм — паспортный», — энергично кивнул головой Феликс. «Паспорт — это как присяга. Чему же мне еще присягать? Я не верю идеям: идеи меняются с годами. Душа уходит. На ее месте возникает другая. Я храню верность конкретным воплощениям, манифестациям, как бы материализациям идеи в принципе. Идея британской короны — в паспорте с двуглавым английским левою. Я храню верность паспорту. Все остальные манифестации верности и лояльности — вроде Бога, секса и литературы — я храню при себе и не собираюсь декларировать их публично, как бы на таможне и пограничном контроле моих отношений с людьми. Предоставляю вам, католикам, исповедоваться о своих тайных страстишках вашим папским служкам с обрезанными мозгами».

«С какими обрезанными мозгами — чего ты несешь?»

Сильва давно привыкла к этим припадкам злобы и ядовитым плевкам: цель подобных выпадов — спровоцировать ее на нелепый ответ и доказать тем самым, что Феликс всегда прав, а она всегда неправа.

«Ну эти ваши католические священники, у них же тонзура на макушке — голова как обрезанный пенис», — продолжал он с упорством избалованного дитяти.

«С каких это пор ты стал таким антиклерикалом?»

«С каких пор? С тех пор, как твой Папа Римский пытался отправить меня обратно в Палестину».

«При чем тут Папа Римский? Ты же был в Вероне, а не в Риме. И во-вторых, почему это Папа стал вдруг моим?»

«Во-первых, папский заговор распространяется на весь мир, а не только на Италию, не говоря уже о какой-то там Вероне, — она вся, без всякого сомнения, опутана липкой паутиной папских заговоров». Феликс явно получал удовольствие от собственной параноидальной логики спора с Сильвой. «А насчет тебя — ты же из шотландских католиков, не так ли? Лермонтова, Мак-Лермонты, так ведь? А вы, британские католики, давно известны всему честному англиканскому населению как конспираторы и организаторы папских заговоров. Сколько лет вы носитесь со своими лицемерами — Старый Притворщик, Молодой Притворщик!»

«Не притворщик, а претендент! Ты даже слово pretender не можешь толком перевести — путаешь два значения.^[10] Ты мне перестань морочить голову. Меня пока еще никто в католичество не обращал, и папа римский мне не папа и даже не дядя. Мне даже эта самая Мэри-Луиза Вильсон — седьмая вода на киселе. У тебя сейчас столько же шансов на постоянное местожительство, резидентство, как тут говорят, сколько было и у меня в свое время. Найди себе, в конце концов, фиктивную жену — да хотя бы ту же Мэри-Луизу, почему бы тебе не жениться временно на моей родственнице? Мы все, таким образом, станем родственниками, и ты обеспечишь себе корни и почву для своего паспортного патриотизма. Кроме того, она как-никак переводчица. Ты знаешь, что надо делать, когда снятся сны на иностранном языке?»

«Что?»

«Спать с переводчицей».

7 Asylum

Туман рассеялся. Горизонт расчистился настолько, что, если залезть на крышу коттеджа, можно было различить деревянные вышки над угольными шахтами Кента — полное подобие вышек лагерных. Феликс полюбовался черемухой и лужайкой с дубом, лошадью, козой и курами, вздохнул и вновь приступил к чтению своих заметок переводчика в тетрадке полосатого переплета:

«Кто бы мог подумать, что, сидя в Лондоне на птичьих правах израильского перемещенного лица, придется переводить „Пир во время чумы“ Пушкина на английский? Ноги несли в джазовый клуб или в дансинг, желудок домогался индийского ресторана, глаза разбегались по порнографическим витринам Сохо, но ушедшая в пятки совесть заставляла просиживать сутки в библиотеке. Уклонение от перевода происходило разными путями: например — деланием вида, что накапливаешь словарный запас на будущее. Книжная полка в комнате стала постепенно загромождаться до предела „чумной“ библиотечкой: от Даниеля Дефо с его „Записками чумного года“ — вплоть до такого библиографического курьеза, как, скажем, роман, купленный на книжном развале в лавке старьевщика в Луишеме под названием „В квартале св. Павла“ Уильяма Харрисона Айнсворта (George Routledge and Sons, Ltd, London, 1841), написанный, в свою очередь, по следам истории (как сообщает сам автор романа в обстоятельном предисловии к своей эпике), изложенной в тонкой брошюре „Как противостоять чуме телом и духом“, авторство которой Уильям Харрисон Айнсворт приписывает все тому же Даниелю Дефо.

Конечно же, Дефо восхитителен в первую очередь подробностями и арифметикой чумных лет: сколько скончалось в мае, сколько в сентябре. Но гораздо более интригующе повторяются у Дефо некоторые мотивы, например, голизна, обнаженность, стриптиз осознанный и невольный во время чумы, фальшивые пророки, которые носились по Лондону в голом виде, оповещая о „разрушении Иерусалима“, могильщики, занимающиеся мародерством, так что трупы сваливались голыми в чумные ямы; догола раздетые развратники в последней уличной оргии пира во время чумы. Мотив голизны и конца света повторяется с такой настойчивостью, что начинает приобретать иной, метафизический смысл. Голизна как попытка человека вернуться в предысторическое, доцивилизованное состояние, вернуться к невинности райского бытия, которое отождествляется с голизной, не связанной с чувством стыда. Библейский стыд раздвоился на арабское чувство позора и еврейское чувство вины.

В ту эпоху они не стыдились открыто теологических мотивов и прямых метафизических дискуссий в прозе. Как трогателен спор Дефо-рассказчика, верящего в божественное провидение и исповедующего доктрину предопределенности, с его братом, не чуждым идее свободной воли, когда они выясняют вопрос: бежать от чумы, выбравшись всеми доступными способами за городские стены? или же в аллеях городского ада пить зараженное вино, не веря, что близка награда, и ждать того, что суждено; тем более, выбравшись за городские стены, нет никакой гарантии, что там не свирепствует чума, а тогда зачем рисковать жизнью, пытаясь выбраться за городские стены? а если там не свирепствует чума, то те, кто выбрался за городские стены, представляют такую опасность для окружающих, что их тут же отправят обратно, а тогда — стоила ли овчинка выделки, а игра — свеч?

Подобные дилеммы можно было услышать разве что триста лет спустя в Москве в эпоху массовой эмиграции: ехать или не ехать? То, что для Дефо конкретный, в своей насущности, теологический спор, для нас — уже метафора. Кто ощущает острей вину собственного существования: тот, кто бежал из тюрьмы, оставив своих товарищей на произвол судьбы, или тот, кто с тюрьмой смирился. Кто трус: тот, кто совершил самоубийство, или тот, кто упорствует, продолжая жить? Это уже ближе к пушкинскому: „Все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья — бессмертья, может быть, залог“.

Откуда такие мотивы у Пушкина в 1830 году? Отчего он искал упоения в „аравийском урагане и дуновении чумы“? Письма Бенкендорфу той поры с просьбой о разрешении на переплавку бронзовой статуи императрицы, зеленеющей в подвале усадьбы будущего тестя, чтобы обеспечить приданое собственной жене; то есть ему приданое не нужно было, он был готов взять Наталью в жены и без приданого, но будущий тесть не соглашался выдать дочь без приданого, и поэтому приданое нужно было изобрести Пушкину (это как написать роман на другом языке, выдав его за перевод несуществующего оригинала) — но вся эта история с женитьбой и приданым в виде „бронзовой бабки“, все это — мотивы его „Дон Жуана“, а не „Пира во время чумы“. „Во время чумы“ — да, потому что из поместья в Болдино он не мог выехать из-за холерных карантинов, но где он нашел „пир“? Карантину он радовался, потому что холера снимала всякую ответственность за происходящее во внешнем мире, не надо возвращаться в Петербург, к невесте, к бронзовой императрице, деревянному императору, сплетням и будущей дуэли с Дантесом. Не в этой ли радости самовольного заточения и заключался пир? Однако и карантин как таковой был лишь фиктивной уловкой, потому что холера, как советская цензура, была уже в воздухе. А значит, он осознавал, что его побег из Петербурга в Болдино был совершенно фиктивен. И не он ли сам писал:

„Покамест полагали, что холера прилипчива, как чума, до тех пор карантины были зло необходимое. Но коль скоро стали замечать, что холера находится в воздухе, то карантины должны были тотчас быть уничтожены“.

Однако приравнивать атмосферу массовых доносов, как и эмиграцию, к чуме — значит заковать себя окончательно в карантин метафор. У Даниеля Дефо все конкретно: те, кто бежал из зачумленного Сити на юг Лондона, переплыв Темзу, умирали от голода в этих наиболее пустынных и лесистых пригородах Лондона, особенно вблизи Норвуда, Камберуэлла, Далича и Люссума, где никто, как видно, не осмеливался помочь бедным отчаявшимся беженцам в страхе перед заразой. Люссум — это, как известно, старое название Луишема. Лесистого и пустынного. Как лужайки Блэкхита. В то время как для нас, для Пушкина это все — лишь экзотические названия, романтическая пародия. Недаром там у пушкинского „Пира“ — подзаголовок: „Из Вильсоновской трагедии: The City of the Plague“. Скорее всего — одна из пародийных шуток, розыгрышей Пушкина, вроде „Песен западных славян“. Кстати, не забыть упомянуть, что оригинал рукописи „Пира во время чумы“ был утерян и найден лишь столетие спустя, в самые страшные, сталинские годы. Может быть, он никогда и не писал „Пира во время чумы“? Кто такой Вильсон? Почему мы о нем раньше не слышали? Кто бы мог подумать, что фамилия Вильсон станет вполне реальной? Надо спросить эту местную консультантку Мэри-Луизу Вильсон — не родственница ли она фиктивному автору „Пира во время чумы“ Джону Вильсону?»

8 Белая лошадь

Конец новогодней пьянки в шотландском доме был катастрофичен. Не надо было лезть к Сильве. Двадцать раз зарекался, но по пьянке опять казалось, что все можно начать сначала. В рассеянной невнимательности взгляда ему мерещилась чарующая затуманенность взора, в усталой склоненности плеч — готовность поддаться иным склонностям. Когда они вернулись домой, все это закончилось, как и следовало ожидать: когда Феликс стал слишком настойчив, она просто захлопнула дверь у него перед носом, оставив его в одиночестве на софе в гостиной. Он долго глядел на собственное отражение в ночном окне, где квадраты в переплете рамы замаячили тюремной решеткой и, следовательно, призраком Виктора. Феликс постепенно проваливался в дремоту, излечивающую от обиды. Он проснулся от звона колоколов. Ему показалось, что он снова в Вероне.

Звонили в колокола церкви св. Маргариты на кладбище через дорогу, звонили колокола собора Всех Святых посреди лужаек Блэкхита, звонили в часовне католической школы-интерната для девочек за соседним забором, звонили сектанты, еретики, отщепенцы и диссиденты всех мастей и оттенков, которыми перенаселен южный берег Темзы. Каждый шпиль, казалось, глядел в окно этой квартиры, переполняя ее колокольным звоном. Перспектива в пейзаже из окна на четвертом этаже путала планы: задние дворы двухэтажных домов внизу загибались наискосок, как в театральных декорациях — в боковые кулисы, заслоненные при этом гигантскими каштанами на первом плане так, что сразу возникало четыре плана — комнаты, оконного переплета, деревьев и путаницы задних дворов и крыш с кустами магнолий, боярышника и дикой вишни. Между каждым из этих планов провисали, как ширмы, акварельные занавески зимнего воздуха, и, если день был ясным, на вершине высотного здания вдалеке можно было прочесть рекламу пива: «Take Courage». Если буквально воспринимать название пивоварни Courage, эту рекламу можно было перевести как: «Наберись смелости». Куража. Феликс шел на свидание с Мэри-Луизой Вильсон, черной овечкой шотландского клана Сильвы и редактора еще не существующего перевода пушкинского «Пира» на английский. Однако было что-то еще в зазывном звуке ее имени: Мэри-Луиза — шанс на любовную интрижку, шанс избавиться от собственной одержимости Сильвой?

Он позвонил Мэри-Луизе на следующее утро. Они договорились встретиться в пабе «Белая лошадь». Вдавливая ухо в шипящую телефонную трубку уличного автомата, он с трудом понимал ее из-за псевдорабочего говорка лондонской левачки.

При выходе из переулка его приветствовали и российская береза (слегка покореженная, как совесть русского интеллигента) и иерусалимская сосна (в окна кухни был виден ливанский кедр — мужское начало на лужайке католической школы для девочек), а рябина брызнула в глаза красными обмороженными ягодами цветаевской тоской по родине. Эта символическая несуразица флоры лишь усугублялась климатической нелепицей времен года. Еще свисали кое-где золотые листья с каштанов, как будто ограбленных осенним ветром, но в палисаднике напротив все еще пылали розы, а из земли пробивались крокусы, проснувшиеся слишком рано. И главное, зелень лужаек, как будто заново выкрашенных к новогоднему празднику, зелень вдвойне нереальная из-за сверкающей, до глазной боли, паутинки изморози. Снега в этом году не было, но иней поутру припорошил траву как будто елочной мишурой, возвращая глазу детское ощущение новогодних торжеств. Эта путаница сезонов и времен года воспринималась как остановка во времени.

На улице не видно было ни души. Ветра тоже не было, и казалось, что не было вообще ничего, кроме собственного тела, ощущавшегося, как пустопорожняя оболочка. Он вспомнил про забытый было рассеченный ноготь. Треснувший посредине, ноготь отошел от кожи, и, хотя рана зажила и зарубцевалась, отделившаяся роговица ногтя часто цеплялась, и боль тогда была умопомрачительной. Сильва купила ему в аптеке кожаный наконечник, нечто вроде гигантского наперстка на ремешках для большого пальца. На руке эта штуковина выглядела как повязка у одноглазого пирата, и Сильва тут же сострила, что на большом пальце Феликс скрывает третий глаз. Этот «третий глаз» стал казаться Феликсу привилегией, чем-то вроде шпионского приспособления, отделяющего его, Феликса, от мира сего, позволяющего подглядывать за этим миром со стороны, анонимно, не отдавая никому отчета в своих выводах. Больше всего на свете он боялся окончательных формулировок и предпочитал анонимность не столько из-за нерешительности и неуверенности в себе, сколько из-за страха, как бы не поймали с поличным.

Имена были розданы предметам вокруг. Каждый же паб назывался своим именем, и их вывески поначалу было трудно отличить от вывесок других лавок и магазинчиков, названных тоже не по предметам продажи («Обувь», «Галантерея», «Рыба»), а по именам их владельцев. Каждое место существовало именем владельца. Как и каждый паб существовал лишь для тех, кто в него ходил, и если человек в каком-то другом пабе не появлялся, этот паб для него как бы и не существовал. Все в Лондоне существовало лишь для тех, кто засвидетельствовал его существование. Лондон был неопровержимым доказательством объективности философии субъективного идеализма («Мир существует лишь постольку, поскольку я о нем думаю»). Город лежал как на ладони, открытый и видимый каждому, но эту ладонь нельзя было сжать, чтобы его ухватить: он не был единым, в нем не было центра, он разбегался, разбросанный по холмам десятками хуторов, живущих параллельно, сквозь друг друга, как призраки, живущие параллельно жизни тех земных обитателей, среди которых этот призрак поселился. Заверни за угол, и там будет совсем иная жизнь.

Он свернул в сторону лужаек и особняков Блэкхита. Паб «Белая лошадь» стоял у маленького пруда, окруженного вязами, как будто вырезанный ножницами кусок деревенского ландшафта. В рождественском венке из остролиста на двери, в собаке, крутящейся вокруг пруда с утками, в струйке дыма из трубы была такая буколическая театральность, что жалко было открывать дверь за кулисы, так сказать, и разрушать иллюзию. Однако дверь была выходом из тишины застывшего фойе в грохот и гам сценического действа. Кто бы мог подумать, что среди идиллической тишины пустынного пейзажа происходит такая разудалая попойка. В центре залы, как подмостки, красовалась барная стойка, выстроенная в виде квадриги с деревянным «балдахином» — неким подобием крыши. К этому шатру-шапито, подсвеченному яркими лампами-прожекторами, тянулись, тяготели, обращались взорами и пробирались поближе, сквозь толкучку, посетители. Этими хаотическими, казалось бы, перемещениями незримо руководили бармены за стойкой, тоже находящиеся в постоянном движении, ни на секунду не останавливающиеся в своей хорошо оркестрованной суете — в жесте рук, поворотах головы, перескоках от одной разноцветной ручки насоса-помпы марочного бочкового пива до очередной бутылки с экзотической наклейкой, висящей вверх ногами в батарее аналогичных бутылок — чтоб удобней было наливать волшебные в своей миниатюрности порции. Беспрестанное движение рук, плеч, головы барменов напоминало работу кукловодов, режиссеров этого спектакля, невидимыми ниточками управляющих посетителями. Тут был даже свой театральный звонок: у колонны над барной стойкой висел колокольчик — три удара, и последний шанс заказать напиток перед закрытием утерян. Спектакль закончен.

Когда Феликс вошел в этот вертеп, спектакль был в самом разгаре. Щурясь, Феликс оглядывал круговерть лиц, пытаясь угадать, кто же из этой пестрой толпы окажется Мэри-Луиза Вильсон (у Сильвы не было даже ее фотографии). Из небольших окон дутого стекла, полуприкрытых шторами из набивной, вроде парчи, материи, били лучи замороженного до голубизны света — снопами, выхватывая наугад участников этого действа и как будто охлаждая их лица — раскрасневшиеся, разгоряченные, ругающиеся, поющие, горланящие и интимничающие все вместе и одновременно. Тут происходила постоянная перемена костюмов: входя, люди разоблачались и вновь напяливали на себя, отбывая, шарфы и кацавейки, балахоны и полосатые пиджаки, кожаные куртки и телогрейки, твид и тряпье. В камине пылал огонь, и контраст в температуре внутри и вовне отдавал чуть ли не классовой рознью. У стойки толпились обычно мелкие банковские клерки и продавцы из торгового центра, обряженные по будним дням в чиновничью тройку с тюремной полосатостью. Но завсегдатаями были пенсионеры. Обычно они рассаживались в одиночестве — каждый на своем любимом месте, — нахлобучив на глаза свои клетчатые кепи дешевого твида, шляпы «федоры» грубого ворса и «пирожки» из поддельного меха, носом уткнувшись в кружки с элем, не выпуская из рук своей инвалидной палки — личного оружия, вроде рыцарской шпаги пенсионера. Каждый накачивался пивом постепенно — одна, вторая, третья; сколько, казалось бы, может выдержать пенсионная книжка, мочевой пузырь и подагрические ноги? И тем не менее, пенсионер вставал и с несгибаемой выправкой, не уклоняясь от прямой, соединяющей его кресло с барной стойкой, продвигался к очередной кружке горького эля. Жизнь кончается тогда, когда уже нет сил подняться и принести себе еще одну кружку пива. В этой жизни официантов нет — сплошное самообслуживание. Вечный слуга появляется лишь под самый конец, когда заведение закрывается на ночь (license time), чтобы проводить тебя к выходу.

Нечто от церкви есть в лондонском пабе в неурочные часы, где каждый молится в одиночестве над своей кружкой. Нечто от церкви и еще от школы: на стене висела черная доска, где мелом, как домашнее задание в школе, было записано меню (жареная треска с чипсами, жареные сосиски с чипсами, жареные морские гребешки с чипсами, жареный бекон и яичница с чипсами и просто чипсы), и на это меню глазеешь от нечего делать, зевая, как на скучном школьном уроке, извиняя отсутствие собеседников теориями о самодостаточности англичан и в общении и в литературе, отсюда — так мало переводной литературы, отсюда — такое, мол, нежелание заводить разговоры с незнакомцами и иностранцами. Залог, в каком-то смысле, либеральных свобод: тебе никто не лезет в душу со своими разговорами, идеями, моралью — оттого так мало поводов для конфликтов и революций, не так ли? Феликс уже который месяц периодически появлялся в этом пабе, но ни единый человек не обмолвился с ним ни словом, хотя по выражению глаз он догадывался, что они догадываются, что он догадывается, что они его знают. Однако в праздничной толкучке все эти рассуждения и построения рассыпались, как мелочь из карманов посетителей, расплачивающихся за пиво в толкучке.

Толкучка (как очередь в России) создавала видимость общения. Да и не только видимость. Даже нелюдимые пенсионеры-индивидуалисты, ветераны войны с красными носами картофелиной, сгрудились сейчас в одну шумную компанию вместе со своими старыми боевыми подругами, каждая — с лакированной сумочкой и на лакированных каблуках, посеребренные перекисью кудри-перманент делали их похожими на дорсетских овечек, они с размаху хлопали своих престарелых корешей по подагрическим спинам, «cheer up, love»^[11] (иначе как «дорогуша», «любовь моя», «мой сладкий» и «сердечко мое» они друг друга не называли), и, опрокинув очередную порцию джина с тоником, начинали запевать про свой вариант синего платочка, когда дан приказ ему на Запад, а ей в другую сторону, а пилотам, прямо скажем, делать нечего. В промежутке шел спор до хрипоты, сколько стоило черное ирландское пиво «гиннес» до войны, и ругали «эту проклятую старуху Магги», виноватую в очередях на операцию по удалению катаракты и замене почек. Однако слушали они друг друга вполуха. Да и тройных ушей было бы недостаточно, чтобы перекрикивать шум голосов, звон кружек и грохот музыки в небольшом зальчике паба.

В углу наяривал популярные мелодии тапер за пианолой (своим электроорганным звуком опять же возвращая нас в церковь), а когда он удалялся на перерыв к стойке, пауза тут же заполнялась пластинкой из музыкального ящика «джук-бокс», откуда неслись душераздирающие каскады «тяжелого металла» и брейк-дансинга всякий раз, когда к этому автомату приближался бритый парень с кольцом в ухе и с кием в руках; он появлялся из алькова, где стоял бильярдный стол, и группа полуголых (в майках) парней с лицами оксфордских профессоров пыталась попасть стрелочками в мишень. Как только стрелочка вонзалась в мишень, на лице у «стрелочника» возникало на мгновение осмысленное выражение лица; тут же, однако, врубалась музыка, заглушавшая не только слова, но и случайно мелькнувшие на лице мысли. «Хорошо», — думал Феликс, пригубляя очередную кружку эля и чувствуя, как мысль отпускает и его душу, и его тело. «Хорошо», — повторял он, глядя, как в отсутствие местного гения пианолы площадку захватили два нетрезвых импровизатора из публики. Один изображал пение, другой изображал аккомпанемент: замотанный от башмаков до подбородка драным шарфом, он сморщивал резиновой грушей, а потом разглаживал, как надувной воздушный шарик, свое гуттаперчевое лицо в такт пению своего товарища, изображая при этом игру то на тромбоне, то на контрабасе или просто дирижируя руками. Его приятель у микрофона невероятно низким басом оповещал в куплетной форме публику о том, что тот подарок, который она в свое время отвергла, теперь она бы ни за что не отвергла, но теперь этого подарка он уже никогда не купит, потому что, отвергнутый, он пустился в запой и окончательно забыл, где этот подарок можно купить.

В ногах этой разнузданной толпы невозмутимо, как будто находясь в ином измерении, разгуливал гигантских размеров пес. Он явно не боялся, что ему наступят на лапу, что ему выбьют зубы. «Собакам вход воспрещен. Извиняемся» — гласило предупреждение при входе, звучавшее довольно странно при виде этого гиганта собачьей породы, околачивающегося тут круглые сутки. Имелось, конечно же, в виду, что одной собаки с них хватит. С седоватой короткой шерсткой, увешанный медалями на ошейнике, с белым пятном на лбу, своими гигантскими размерами он был, пожалуй, единственным оправданием названия паба: «Белая лошадь». Потому что напоминал он не столько собаку, сколько коренастую откормленную кобылу. Недаром, наверное, со стенок барной стойки свисали уздечки, бляхи и гербы лошадиных скачек: можно было подумать, хозяин заведения участвовал в них как наездник своего пса. Особенно поражали бока этого животного: они подрагивали, когда, переваливаясь с лапы на лапу, он как будто дозором обходил барную стойку, по-губернаторски принимая подношения лебезящих перед ним посетителей. Заглядывал в бильярдную, принюхивался к дикой музыке, терся о ноги завсегдатаев. Он как будто охранял запуганных пенсионеров от рабочих парней с кольцом в ухе, рабочих парней от девиц, чья грудь была размером с бока этого дога, а тех и других — от чужаков, пришельцев, иностранцев. От кого он, действительно, охранял этот паб?

«Вы думаете, это дог?» — потянул Феликса за рукав человек с бульдожьим лицом на высоком табурете у барной стойки. «Дог?! Ха! Это не дог, а член хозяина этого паба, сэр», — сообщил авторитетно алкаш и загоготал. «Член нашего патрона. Вы заметили, что у нашего патрона нету члена?»

«Я еще не успел с ним близко познакомиться», — ответил Феликс, перекрикивая гул голосов. Это был один из тех местных алкашей, с кем приходится расшаркиваться в обязательном порядке — своего рода плата за вход. «Я здесь недавно. Я не здешний. Я из Москвы».

«Я тоже иностранец. Я из Ирландии. Но Джойса я не уважаю. Он назвал Ирландию свиньей, пожирающей своих поросят. Нехорошо, сэр! Джеймс Джойс один роман списал у русского поэта Лермонтова. Его художественный портрет собаки в юности не что иное, как „Герой нашего времени“». И его собеседник икнул.

«Лермонтов был из шотландского рода», — проявил Феликс свою осведомленность в местных этнических тонкостях.

«Но Леопольд Блюм был евреем. Не так ли, сэр?»

Феликс промолчал.

«Поток сознания, слыхали. А сознание-то чье? Леопольда Блюма. Что Блюм подумает, то Джойс и запишет. Вот и весь секрет. Вся книга, как известно, слизана с „Одиссеи“ Гомера. А Гомера кто читал? Блюм и читал. А Джойс все с его слов и списал. Откуда у него время Гомера читать, когда он все время чужие слова записывает. А евреи народ начитанный. Вы еврей?»

«Я тоже в Палестине был. Я там служил в незабвенную эпоху британского мандата», — не дав ответить Феликсу, сказал сосед слева, подцепив в разговоре слово «еврей». Поразительно, что все это началось со слова «Москва»: видно, люди этого поколения гораздо лучше, чем предполагал Феликс, знали маршруты советской эмиграции. Но Феликсу тоже казались знакомыми и этот редеющий — так что проглядывал череп — седой пробор, и обесцвеченные — как чумное небо — выпивкой голубые глаза, и как будто задубевшая, пропитанная виски кожа с диккенсовским гримом лихорадочного румянца на щеках и седым подмалевком бакенбард, делавших его похожим на российского академика пушкинских времен. Вместо двубортного черного пиджака советского старшины на гражданке на нем был дешевенький в клетку твид отставного армейского британца. Но был он все тем же фронтовиком на пенсии, что во всех частях света рассказывают случайному встречному в пивной одну и ту же байку о своих военных подвигах, — меняются страны, меняются войны, но этот благодушный балагур-фронтовик неизменен, как будто бы давно превратился в призрак, гастролирующий беспрепятственно сквозь границы и эпохи. Он порылся во внутреннем кармане пиджака, достал потертый бумажник и извлек оттуда пожелтевшую, истрепанную фотографию — английский солдат у стены, а рядом собака неопределенной породы огромных размеров.

«Это я в Палестине. А это моя палестинская собака», — стал объяснять фронтовик, водя по фотографии пожелтевшим от курева пальцем; ноготь на пальце был когда-то раздроблен, потому что выглядел странным наростом. Фотографию эту он мог с таким же успехом сделать в Луишеме: никаких признаков пресловутого Востока на фотографии не было — ни мечети, ни верблюдов, ни пирамид, да и сама собака была как две капли воды — копия дога-быка, разгуливавшего по пабу у них под ногами. «Бабушка здешнего дога. Я увез щенка из Палестины, а та, сука, в свою очередь родила нашего Краба. Ему тоже на покой пора», — и фронтовик, протянув руку к мастодонту со странным прозвищем «Краб», потрепал его, почесывая ему бока и за ухом.

«Значит, бабушка у него, фактически, палестинка? Не еврейка ли случайно? В таком случае, по еврейским законам Краб у нас, фактически, еврей, правильно? По материнской, фактически, линии, правильно?» — вставила девица слева от фронтовика, на табурете за поворотом барной стойки. Слово «правильно» в ее вопросе было не утверждением и не вопросом, а — как и слово «фактически» — паразитизмом речи. Феликса поразило не столько предположение о еврейском происхождении пса, сколько тот факт, что он вдруг оказался в центре бурного словесного общения в месте, где его столько месяцев игнорировали. Голубые глаза фронтовика глядели и на Феликса и на девицу без всякого подвоха или подмигивания. Ирония по поводу происхождения пса до него не доходила. Как всякий ветеран второй мировой войны (последнее, быть может, поколение добрых людей этой страны), он взирал на мир с удивлением и замешательством, как бы не понимая, как это, после всех ужасов прошедшей эпохи, кровавой бойни и террора, куда ни оглянись, люди продолжают причинять друг другу боль, издеваться и унижать друг друга.

«Я еще говорю. Я еще говорю по-арабски. По-арабски, да. Шукран. Салям-алейкум. Алейкум-салям», — сказал он, выговаривая слова старательно, как плохо обученный попугай, но длилось это недолго: через пару фраз он снова зашамкал, громко и бессвязно, кивая головой и радостно всем улыбаясь. Соседка-девица, заметив недоумевающий взгляд Феликса, сказала, что Чарли эмигрировал в Лондон из йоркширкской глубинки и поэтому говорит так, что даже она с одного разу понять не способна. Слава Богу, Чарли, престарелый маразматик, повторяет каждую фразу по три раза кряду, и на третий раз понятно, по крайней мере, что он имеет в виду. Правда, что он имеет в виду, не так уж важно, главное, чтобы имеющееся в виду, то есть нечто, находящееся на виду, а иногда прямо перед или под носом у Чарли, вовремя им замечалось. Чарли, как пенсионер, подрабатывает билетером, распорядителем и уборщиком на железнодорожной станции в Кенте, а у него была катаракта на оба глаза, он почти совсем ослеп, работал на слух и на ощупь, можно сказать, фактически, не видел ни поезда, ни железнодорожных билетов, но одну катаракту удалили, а второй глаз все еще слепнет, ждет своей очереди, и чем дольше «эта карга Магги» сидит в правительстве, тем длиннее эта очередь и тем хуже Чарли воспринимает то, что имеется в виду, и различает давно знакомые лица — с билетами и без. Эта, на вид тридцатилетняя, девица сопровождала свою сверхироническую скороговорку самой немыслимой жестикуляцией. Она перекладывала ногу на ногу, дирижируя каденции своего псевдонародного выговора взмахами сигареты в левой руке, в то время как в правой руке она жонглировала стаканом виски в воздухе, периодически поднимая брови в такт, когда нужно было подчеркнуть особо важный пассаж в ее болтовне. В уме Феликса промелькнула мысль о том, что она могла бы сойти за недурную пародию на Мигулина, и мысль эта заставила его непроизвольно хихикнуть. Так или иначе, эта девица была полной противоположностью Сильве, но тем не менее, судя по ее быстрому взору, контролирующему пестроту толпы вокруг, она тоже была великой женщиной в своем небольшом кругу. И Феликс почувствовал немедленное и непреодолимое желание принадлежать во что бы то ни было к этому кругу.

«А мое лицо вы тоже не различаете как знакомое, фактически?» — Мэри-Луиза Вильсон (ибо это была именно она) запомнила, как оказалось, лицо Феликса (не зная тогда еще, что Феликс — это Феликс), когда подрабатывала несколько месяцев продавщицей в винном магазине за углом, между химчисткой и «фиш-с-чипсами» (по вкусу рыба там напоминала нанковые панталоны только что из химчистки). В девице на табурете, яркой полосатой кофтой напоминающей тигрицу на цирковой арене, затянутой в черную кожу и с куртизанскими чулками в паутину, трудно было узнать нескладную лахудру за прилавком, с патлами запущенной прически, в съехавшей на сторону блузке и с непроспавшимся взглядом. Он ее и не узнал, потому что не предполагалось узнавать людей вне того окружения и обстоятельств, где он привык встречаться с теми, кто в других обстоятельствах — неузнаваем, будь то продавец, мусорщик, молочник или бармен. Сколько раз в течение последних месяцев он сталкивался со знакомыми — по магазинам, лавкам, заведениям — лицами из местной публики; но ни разу ни один из них не моргнул, не повел глазом, не кивнул головой в знак узнавания: они делали вид, что тебя не существует, потому что не знали бы, как себя вести с того момента, когда твое существование среди них было бы публично признано. А не признанный, не опознанный, ты как бы и не существовал.

Винный магазин, о котором шла речь, закрылся. Поэтому Мэри-Луиза, всякий раз возвращаясь домой, заворачивает в «Белую лошадь», где пьет лошадиными дозами виски «Знаменитая куропатка» чаще, чем позволяют требования трезвости и состояние ее кармана, фактически, вместо того, чтобы купить бутылку виски в винном магазине, что в десять раз, фактически, дешевле; но магазина давно нет, правильно? Не переться же за бутылкой в другой магазин у станции Луишем, правильно? Феликс намек понял и заказал на всех по «раунду» двойной «Знаменитой куропатки». Разговор о винном магазине нравился Феликсу, потому что создавал иллюзию приобщенности к местной жизни, то есть избранности — среди тех, кто знает, скажем, почему закрылся винный магазин за углом между химчисткой и забегаловкой с «фиш-с-чипсами». Это был еще один факт местной жизни, жизни, следовательно, и Феликса, он — через закрытие магазина — чувствовал себя полноправным соучастником происходящего. Так на похоронах общего приятеля знакомятся друг с другом будущие любовники. Магазин закрылся, потому что его хозяин Билл обанкротился. Билл обанкротился, потому что жил не по средствам и забросил свои обязанности хозяина винного магазина. Он завел себе конюшню в Кенте, стал наезжать в казино Рамсгэйта и пил в неограниченных количествах «гиннес» с устрицами в ресторанах Уинстэбла. А в один прекрасный день Билл вообще исчез. И магазин заколотили досками.

«То есть как — исчез? Куда?» — спросил Феликс.

«Если бы я знала тогда, куда он исчез, я бы не сказала, что он исчез. Его искали в казино Рамсгэйта. В устричных барах Уинстэбла. Но он исчез. Бесследно». И Мэри-Луиза романтическим взмахом руки куда-то вдаль чуть не выбила стакан с виски у старичка Чарли. Феликс с энтузиазмом новообращенного выслушивал, как магазин заколотили досками и выставили на продажу. Продали довольно быстро, но новые владельцы обнаружили, что в кирпичной кладке завелась мистическая плесень, сухой грибок, dry-rot, и надо все стены заново перекладывать. Магазин стоит заколоченный, крыша провалилась, Мэри-Луиза недавно проходила мимо, и оттуда так несло запахом псины, ясно, что там устраивают собачьи бои (строго запрещенные законом — собаки за денежные ставки отгрызают друг у друга части тела). По слухам, перекупили помещение — турки, те же, которые владеют кебабной на углу.

«Турки владели Палестиной. До британского мандата. У меня там была собака. Алейкум-салям», — поприветствовал ассоциативно мыслящий Чарли-полиглот гигантского Краба. Тот, с лошадиной грацией, крутился вокруг него, как будто догадываясь, что речь снова пошла о собаках. А теперь, по словам Чарли, турки все переселились из Палестины в Луишем. Все едят турецкие кебабы, а его родной йоркширской кровяной колбасы нигде не достать. Чарли залпом допил свое виски и отер капли пота, выступившие на лбу.

«Чарли в этом году будет восемьдесят. Он участвовал в трех войнах», — сказала Мэри-Луиза, потрепав Чарли по колену. Она с ним познакомилась в Луишемском госпитале, правильно? Она там работала санитаркой, фактически. После того, как Билл обанкротился и винный магазин закрылся. Но теперь она работает три раза в неделю официанткой в баре, потому что санитаркам «эта мымра Магги» слишком мало платит, а она параллельно заканчивает курсы гидов и переводчиков с русского при Политехникуме юго-восточного Лондона. Она скоро получит диплом и хочет работать гидом от Британского Совета — возить английские тургруппы в Москву, Ленинград и Самарканд. Она уже подрабатывает гидом-переводчиком для Общества дружбы «Великобритания — СССР».

«Насчет дружбы. Евреи ненавидели арабов. Арабы ненавидели евреев. И евреи и арабы ненавидели нас, англичан, потому что евреи считали, что мы любим арабов, а арабы — что мы любим евреев», — продолжал Чарли свои палестинские реминисценции. Если бы на его месте в Палестине оказался его брат, ему было бы легче: у брата была такая близорукость, что он не отличил бы еврея от араба. Но с такой близорукостью не берут на фронт. И поэтому его брат оставался всю войну служить егерем. В поместье лорда Эдварда. «Того самого лорда Эдварда?!» — поразился Феликс. «Того самого!» — подтвердила Мэри-Луиза. Хотя чего ему, собственно, так удивляться, если он прекрасно знал, что Мэри-Луиза была ключевой фигурой для лорда Эдварда, когда тот в свое время решил помочь Сильве перебраться в Англию. В его удивлении было скорее желание польстить Мэри-Луизе. Еще одна порция виски облегчила эту задачу.

Мэри-Луиза, возможно, и не вышла бы самостоятельно на лорда Эдварда, если бы не Чарли, с его семейными егерскими связями и должностью местного станционного смотрителя при усадьбе лорда. Тут чувствовалась все та же сводническая рука доктора Генони. Феликс приготовился слушать внимательно: это были разговоры в лакейской — про господ.

«Аристократы и их правительства развязывают мировые войны», — сказала Мэри-Луиза. «Когда аристократам надоедает стрелять по фазанам, они посылают простой, фактически, народ стрелять друг в друга». Но Чарли сказал, что служить егерем, быть может, опасней, чем служить на фронте. В тот год, когда Чарли отправили в Палестину, прямо перед концом войны в Европе, его брата, егеря, случайно убили во время отстрела фазанов. Дробь пошла слишком низко и попала ему прямо в сердце, когда он выходил на поляну из леса, загоняя фазанов под стволы охотничьих ружей.

«Может быть, он по близорукости вышел не туда?» — предположил Феликс.

«Он знал лес как свои пять пальцев, вслепую. Кроме того, он носил очень сильные очки», — сказал Чарли, и они выпили за егеря в очках. В английском охотничьем картузе с двойным козырьком — сзади и спереди — как двуликий Янус, он лежит с кровавой раной в груди на шелковистой траве лесной поляны, по краям которой, под купами деревьев, разгуливают горделивые птицы с качающимися в ритм, как у китайских болванчиков, головками. Так он представлял себе егерствующего брата, разглядывая гладкий лоб, розовые щечки и бакенбарды Чарли, укутанные облаками сигаретного дыма и солнечных лучей, в тот послеполуденный час в гудящем пабе. Очки как-то не вязались с этим образом убитого на поляне егеря.

«Я же сказала: когда аристократам надоедает стрелять по фазанам, они начинают, фактически, убивать рабочий класс, правильно? Твой брат, Чарли, погиб от дроби аристократа, правильно?» — сказала Мэри-Луиза.

Но Чарли не поддавался революционной агитации и пропаганде. Лорд (отец) сам погиб на фронте. Во-вторых, именно потому, что это была дробь аристократа, сказал Чарли, охота на фазанов в поместье этого лорда запрещена. Фазаны превратились в нечто вроде священной птицы, разгуливают повсюду, как наглые палестинские павлины, и пальцем их не тронь! — он знает, что говорит, потому что последние тридцать лет прослужил станционным смотрителем на соседней с поместьем станции, а его племянник служит в этом сумасшедшем поместье егерем. Егерь-племянник за эти годы сам слегка тронулся: его заставляют выращивать этих фазанов, кормить их, охранять от бродячих собак и диких животных, а потом приезжают разные иностранцы и увозят этих фазанов в чужеземные страны. Говорят, для развития флоры и фауны диких, пустынных земель, вроде Палестины. А фазанов выращивать — дело не простое: петухи во время случки то и дело друг другу горло перегрызают — хотя, фактически, чего им не хватает? На каждого петуха-фазана — по десять курочек-цесарок, петухи от нервного истощения прежде дохнут. Этих иностранных увлечений Чарли не одобряет. Чего, спрашивается, английских фазанов посылать в Палестину? а русских евреев в Англию? Неудивительно, что племянник Чарли, егерь, повадился ездить в Восточный Берлин на профсоюзные конгрессы егерей.

«Чего они там делают: стреляют по мишеням в Берлинскую стену?»

«У евреев в Иерусалиме — Стена плача, у немцев — Берлинская стена. Дело известное: если люди не будут стрелять в фазанов, они начнут стрелять друг в друга», — и Чарли опасается за своего племянника. Его уже чуть не убили браконьеры. Кроме того, лес стал кишмя кишеть лисами: слишком много фазанов в виде приманки. Капканов на этих лис не наберешься. Значит, надо лис высылать за границу, что ли? Никак, получается, нельзя без охоты.

«Я видел недавно лису на нашей улице», — сказал Феликс. «Настоящая лиса. Серая, правда. Противная».

«Это городские лисы. Они отбросами питаются. Вроде крыс. А живут в катакомбах», — сказал Чарли. Феликс, естественно, не понял, о каких таких катакомбах идет речь. Даже Мэри-Луиза про эти катакомбы не слышала, но Чарли сказал, что эти катакомбы существуют со времен римлян. Есть даже, говорят, туннель, который ведет прямо из Блэкхита в Букингемский дворец и еще в Дувр. На тот случай, если королевской семье придется бежать от бунтовщиков из дворца за границу. «Вход в эти катакомбы, говорят, из подвала этого паба. Но хозяин туда никого не пускает. Роялист. И отец его был роялистом. И дед тоже. Со времен Кромвеля».

«Кому нужны эти катакомбы, фактически?» — сказала Мэри-Луиза, все больше возбуждаясь при упоминании королевской семьи и народного восстания. «Я бы туда не совалась. Все этиподземные ходы кишат крысами. После войны всех лондонских крыс замуровали в канализационных трубах. Можно себе представить, сколько их там за сорок лет расплодилось. Миллионы?»

«Или миллиарды», — деловито уточнил Чарли.

«А крысы — существа крайне непоседливые. В один прекрасный день они, фактически, перегрызут все чугунные трубы, люки, заградительные решетки и прямо через королевские катакомбы полезут наружу, сюда, на зеленые лужайки Блэкхита. Люди не подозревают, что творится у них под ногами».

«Теперь я понимаю», — сказал Феликс, — «почему сюда не проводят метро: боятся рыть землю, чтобы крысы наружу не полезли. И тогда — эпидемия бешенства и всякой другой чумы. Лучше, мол, не тревожить, так ведь?»

«Тут кое-что зарыто и похуже крыс», — сказала Мэри-Луиза. «Вы заметили, что на здешних лужайках ничего не растет? Ни кустика, ни деревца. Сплошная трава. Потому что, фактически, ничего не сажают. Потому что боятся рыть, фактически. А почему?» — Мэри-Луиза придвинулась плотнее к Феликсу и перешла на зловещий шепот: «Потому что четыреста лет назад, во время Великой Чумы, сюда свозили трупы со всего Лондона. И зарывали на глубину в четыреста ярдов. Но все равно страшно копнуть: вдруг чумная бацилла наружу вылезет, фактически? Эта бацилла в земле дремлет, сонная, а как только соприкоснется с воздухом, очнется и — прыг! — начнет пожирать все на свете, а как от нее избавиться, до сих пор никто не знает».

Все трое погрузились в глубокомысленное молчание.

«А труп нашли?» — вспомнил наконец свой вопрос Феликс.

«Чей труп?»

«Ну Билла. Владельца магазина. Который исчез».

«До трупа дело не дошло. На него розыск был объявлен, но потом и искать перестали. А через год его узнал молочник на нашей улице. В доме соседки, как раз напротив, фактически, его бывшего винного магазина. Молочник собирался оставить бутылку молока на пороге, а тут дверь распахивается — выходит Билл и говорит как ни в чем не бывало, что назавтра молоко доставлять не надо, потому что на уик-энд они уезжают с соседкой в Кент. Он весь этот год никуда не исчезал. То есть он исчез — в доме соседки, напротив через улицу. И никто его весь год не видел».

«Часто же вы общаетесь тут с соседями!» — усмехнулся Феликс. «Если судить по общению друг с другом, можно подумать, в этой стране свирепствует какая-то эпидемия: не приближайся, не прикасайся. В Москве такое немыслимо. Впрочем, в коммуналке у Сильвы произошла однажды история аналогичного порядка: муж, якобы уезжая в командировку, переходил на самом деле прямо с чемоданом в комнату к соседке через коридор напротив…», — начал было Феликс, но от рассказа еще одного анекдота из быта коммунальных квартир благоразумно удержался.

9 Asylum

К обеду туман снова стал наползать, как будто в предчувствии вечера, и низко висящее в небе солнце проступало как фонарь за занавеской, подкрашивая дешевыми румянами и клубы тумана, и купы деревьев, и круп белой лошади, жующей ковер лужайки. Она не обращала внимания на собаку, которая пыталась своим лаем пустить лошадь по кругу. Иногда солнце выплывало из облаков, и тогда становилось ясно, что в верхних этажах облачности идет снег, в то время как в соседней квартире поднебесья цвели крокусы. Когда солнечный луч бился в оконное стекло, на подоконнике высвечивался миниатюрный замок из пластилина. Одна из угловых башен завалилась, как будто срезанная туманом, наподобие одной из шахтерских вышек на горизонте.

«Мы, друзья мои, окончательно, как мне кажется, погрязли в абстракциях и метафорах чужой шкуры, прав первородства, самозванцев и эмигрантов», — сказал доктор Генони с тем нервическим выражением на лице, выдающим не столько озабоченность своими пациентами, сколько его собственной профессиональной репутацией. Он явно терял контроль над ходом беседы. «Я бы предложил уйти от этой манеры сократического философского диалога. Постарайтесь держаться личного плана, быть более конкретными в своих высказываниях, более интимными, что ли», — добавил он со всей осторожностью опытного дрессировщика.

«Как мне быть более интимным в разговоре», — проронил Виктор с совершенно искренним недоумением в голосе, — «если Феликс начинает коситься на меня зверем, как только Сильвы нет поблизости?»

«За кого ты меня принимал? За старого дурака? Мы якобы на равных? наше, мол, уникальное „ménage à trois“». В голосе Феликса зазвучала хрипотца агрессивности. «Я с Сильвой — сидим дожидаемся твоих триумфальных возвращений в Москву: один тюремный срок за спиной, другой маячит перед носом, скорбная усмешка мученика на губах. За кого ты, интересно, держал меня в твое отсутствие? За евнуха твоего гарема „на воле“?»

«Я не знал, что ты — ревнив. И вообще был уверен, что у тебя с Сильвой давно все закавычено», — пробормотал Виктор.

«Не тебе ли знать, что однажды заведенное дело никогда не закрывается и что каждого непременно призовут к ответу?»

«Почему-то именно те, кто никогда не бывал в тюрьме, особенно любят изъясняться тюремными метафорами», — съязвил в ответ Виктор.

«Дражайший Феликс, вы, как мне кажется, прибегаете к ложной концепции мира как цепочки преступлений и наказаний», — вмешался доктор Генони. «Мол, за всяким преступлением неизбежно следует наказание: за все придется отвечать. Но это такая же иллюзия, как, скажем, вера в светлое будущее человечества. Уверяю вас: некоторые проступки, преступления остаются совершенно безнаказанными. В той же степени, в какой добрые дела вовсе не обязательно вознаграждаются. Некоторые преступники попадают в рай, некоторые святые — в ад. Бог, как известно, непредсказуем».

«Именно поэтому сами мы, в обстановке этой самой непредсказуемости, стремимся к повтору, так сказать, к рифме жизненной ситуации. И еще сердце, тут дело еще в сердце… Я пока не могу ясно сформулировать. Насчет повтора, рифмы», — и Феликс повернулся к Виктору с нагловатой ухмылкой на лице, явно получая удовольствие от скандальности того, что он излагает вслух. «Когда ты появился у нас в лондонской квартире, я, как ни странно, почувствовал прилив добрых чувств, как бы ностальгический, по идее, порыв. Лежал на спине, глядел на лунный отсвет потолка и думал: ну вот, мы снова втроем, снова счастливой московской общагой — Витенька вернулся на побывку из тюрьмы и трахает нашу Сильву всю ночь напролет, я слышу ее ахи и охи за стеной, он с ней, я один — как и тогда, — предполагается, что я ревную. Но я не ревновал. Я был счастлив, потому что возвращенное, рифмованное прошлое создавало иллюзию, что все в прежнем порядке».

«Или в беспорядке», — поправил его доктор Генони. «Все в прежнем беспорядке — и от этого вам хорошо. Очень хорошо. Продолжайте».

«Память аморальна и стремится к повтору однажды пережитого. Младенца отучают от груди, вымазывая соски матери горечью. Но для нас даже горечь прошлого, повторенного в настоящем, сулит сладость и блаженство. И в этом смысле я не извращенное исключение, а скорее подтверждение эмигрантского правила — каковы бы ни были резоны, по которым эмигрант покинул Россию. Ты любишь ее?»

«Кого? Сильву? Или Россию? Ты развел тут такие турусы на колесах про блаженную горечь сосков эмигрантского прошлого, что я не понимаю, о ком ты спрашиваешь. И меня пытаешься прописать по тому же ностальгическому ведомству. Люблю ли я ее, любит ли она меня. А что дурного в том, что ты выглядишь отверженным, парией в чужих глазах? К чему тебе любовь тех, кто — как ты справедливо подозреваешь — тебя презирает? У меня такое впечатление, что ты предпочитаешь, когда тебя ненавидят — лишь бы не игнорировали. Это ведь жажда власти в чистом виде, мой милый».

«То же самое могу сказать о твоих отношениях с советской властью», — скривился Феликс.

«На то она и власть, что у меня с ней такие отношения. Но эти отношения я не переношу на личных знакомых. Не занимаюсь сентиментальным перемыванием косточек, как на допросах. И не пишу доносы в жанре лирических писем другу».

«Ты, насколько мне известно, вообще личных писем не пишешь. Прямо-таки государственное учреждение, а не человек».

«А чего ты удивляешься? Да, я личных писем не пишу. Чтобы не получать в ответ письменные признания аналогичного жанра. Я вдоволь нагляделся на этих любителей эпистолярного творчества в лагерях: полуослепшими, слезящимися глазами перечитывают, перебирают в темноте барака мешок со своей перепиской за десятки лет с любимыми на воле. А потом крики и вопли, слезы и хныканье, когда этот мешок с письмами отбирался в связи с неожиданной пересылкой или переводом в другой лагерь. К такой „верности прошлому“ ты меня, что ли, призываешь? Спасибо. Когда твоей женщине — на воле — следователь сует под нос „твое“ якобы, сфабрикованное, конечно, но „твое“, письмо любовнице; и тогда твоя верная подруга, твоя любимая женщина, после месяца гробового молчания на допросах, вдруг срывается и в приступе ревности и бешенства начинает называть имена — все подряд, имена, адреса, телефоны…»

«Когда это произошло? С кем? Ты же имеешь в виду явно что-то конкретное. Я, ты знаешь, отвык здесь в Англии от загадочно-конспиративных ходов московского разговора».

«О'кей. Если ты так настаиваешь. Ты помнишь мой последний арест перед твоим отъездом? Экземпляр эссе Авестина про советский пиранделлизм фигурировал в деле как главный антисоветский документ — я опять проходил тогда по самиздату. Местонахождение авестинского оригинала, с которого распечатывались копии, было известно, естественно, только мне».

«Естественно», — хором согласились Феликс с доктором Генони.

«Рукопись я прятал на отцовской даче. Вдруг — неожиданный обыск, под утро. Рукопись была изъята. Как они решились на подобную наглость: обыск на отцовской даче — а?»

«А чего тут удивительного?» — удивился Феликс. «С нашими пьянками — от Нового года до Седьмого ноября, мы там вообще дневали и ночевали. Именно эту дачу в первую очередь и должны были обыскивать».

«Исключительно чтобы взбесить отца? С его-то связями в те годы? Нет, у них должны были быть более веские резоны для обыска, кроме наших пьянок». Виктор покачал головой. «Дело, я уверен, совершенно в другом. Дело, думаю, в том, что я там с Юлькой занимался перепечаткой „Хроники“, ну и Авестина заодно».

«Чего-то я слышал про Юлию. Ну и что, при чем тут Юля?»

«Ты про нее не мог не слышать — одна из лучших самиздатских машинисток в Москве. Но про мои встречи с ней на отцовской даче не знал никто. Кроме Сильвы».

«Ну», — с интонацией подозрительности и настороженности, как в ожидании удара, промычал Феликс.

«Наша Сильва — женщина крайне ревнивая. Неудивительно, впрочем, с таким опереточным именем: Сильва!»

«Ты что — рехнулся? Не собираешься ли ты обвинить Сильву в доносительстве?»

Феликс отметил, как Виктор и доктор Генони разглядывают его пристально, как будто взвешивают на глаз его способность сопротивляться психологическому давлению. Что, если все эти чудовищные разговоры про Сильву — наглая ложь и фальшивка: проверить, способен ли он не поддаваться на провокацию, проверка на верность старым друзьям? И эту проверку он чуть было не провалил.

«Ни в чем я ее не обвиняю. Я лишь констатирую факт», — ответил Виктор, как бы предвосхищая сомнения Феликса. «Ей подсунули пачку якобы моих любовных писем к этой машинистке. И Сильва поверила. А дальше — впала в бешенство, ревность и все такое, взяла и назвала место наших встреч с Юлькой: отцовскую дачу. Вот и все».

«Вот и все? Откуда тебе все это известно? Ты что — на ее допросах присутствовал, что ли? Или вам устраивали очную ставку? Почему ты так уверен в этой своей чудовищной гипотезе?» — Феликс вскочил со своего места и стал кружить вокруг стола.

«Ни в чем я не уверен. Но лучшего объяснения обыску на отцовской даче придумать не могу», — ответил Виктор с некой отстраненной холодностью. «Не хочешь ли ты сесть на место? Чего ты кружишь?»

«Можешь ли ты придумать другое объяснение или нет, зависит, по-моему, исключительно от масштабов твоего воображения», — игнорировал Феликс этот призыв взять себя в руки и успокоиться. «В любом случае мне трудно понять, как это можно вселиться в дом и жить с человеком, если у тебя на его счет такие подозрения? И ты еще осмеливаешься меня называть духовным извращенцем, фриком, моральным чудовищем? Неужели ты не сказал ей ни слова, не намекнул даже?»

«Чтобы унизить ее еще раз? В своей московской жизни я всегда шел на сознательный риск, всегда знал, что метаморфозам арестованной личности никогда не следует удивляться. Ее реакция на допросах — когда тебе подсовывают столь „разоблачительные“ документы — учитывая параноидальную атмосферу тех лет вообще, — ее реакция была вполне естественной. Так на ее месте поступил бы любой другой. Почему Сильва должна быть исключением?»

«Потому что она и есть исключение. Все мы, как ты помнишь, считали себя исключением. И с тобой ничего подобного тому, что ты приписываешь Сильве, никогда не происходило и произойти не могло».

«Я чувствую, ты уже завелся, предвкушая целую цепочку признаний, исповедей, самообвинений, рекриминации и разоблачений». У Виктора явно кончалось терпение. «Весь русский Лондон будет ходуном ходить, как в свое время всю Москву трясло от твоего „театра для себя“; ты почему-то всегда при этом оказывался или в зрительном зале, или в режиссерском кресле. Иногда мне кажется, что я искал ареста, нарывался на столкновения с властями исключительно, чтобы скрыться в тюрьме от твоего пресловутого душевного уюта дружеского застолья, единения умов, этой коммунальной театральной кружковщины — не по ней ли ты сейчас ностальгируешь, ее надеясь вновь обрести с моим вселением в Сильвину квартиру? Эта подлянка взаимного душевного доверия!»

«Великолепно!» — всплеснул руками доктор Генони. «Ве-ли-ко-лепно! То, что доктор прописал, как говорит Сильва. Как лихо, единым росчерком мысли установлена причинная связь между КГБ и сексом. В лучших мелодраматических традициях. Создается полная иллюзия, что в постельных изменах и эскападах виноваты исключительно ваши — извините за каламбур — органы, органы безопасности, которые, как известно, органы небезопасные. Осмелюсь, однако, вас огорчить: связь эта иллюзорна. Иллюзия эта создается, как на сцене, умелой подсветкой, подтасовкой времени и действия, впечатлением одновременности, выдаваемой за причинную связь. Человек, зевая, раскрыл рот, в кустах запел соловей: нам показалось, что человек запел соловьем».

Из дальних кустов рододендрона послышался крик фазана, похожий на женский всхлип.

10 Два веронца

6 августа 1983 г. Феликс проснулся в Сильвиной квартире с неожиданной (как голубизна неба над Лондоном) убежденностью в том, что он — самозванец. Слово «самозванец» пришло позже (вначале он вспомнил слово «узурпатор», ближе к латинскому корню в английском), найденное в словаре как перевод трудноформулируемого ощущения собственной фальши. Точнее, неуместности. И смутного сожаления о том себе, кем бы он мог бы быть, но не стал, потому что оказался в неправильном месте в неправильное время. Москва тех лет была городом отъезда. Уехав из Москвы, надо было оставаться в Иерусалиме. Лондон показался вдруг сплошной ошибкой. Лоб покрылся испариной. Казалось бы, все только начинается, все впереди. Мы суетимся. Мы боимся опоздать на поезд. Мы тащим чемоданы к выходу, у нас нет времени на выяснение запутанных отношений со старыми друзьями, мы обрываем близких на полуслове. Мы вздорно и нервно хохочем, откашливаемся, как будто перед ответственной речью с трибуны, похлопываем соратников по плечу и постоянно поглядываем на часы: дружба дружбой, но пора, мой друг, пора. Главное — не опоздать. И, лишь украдкой перехватив грустный взгляд друга, на мгновение осознаешь, что вся эта дорожная лихорадка и отъездной энтузиазм — суета поминок, похоронная сутолока. И мы отправляемся в загробное существование с шутовской ухмылкой на лице. Отъездное самоубийство Феликса подоспело слишком поздно: даже энтузиазм и ажиотаж, громкое хлопанье дверями советской тюрьмы затихло.

Уход из дома по собственной воле, выезд за границу, отъезд, эмиграция всегда были связаны в России со словом «крысы». Некоторые из тех, кто противился идее эмиграции, считали, что те, кто покидают Россию, уезжая на Запад, напоминают крыс, бегущих с тонущего корабля. В свою очередь, те, кто покидал Россию, приравнивали воинствующих противников эмиграции к крысам, отсиживающимся в темном углу. Все зависело не только от противников или сторонников отъезда, но и от эпохи, с соответствующими вариациями склоки между крысоловами и крысоведами, славянофилами и западниками. Бывали эпохи, когда отъезд приравнивался к подвигу и акту мученичества во имя свободы, света, истины; бывали и такие периоды, когда всякий отъезжающий чувствовал себя парией, отверженным, изгнанником в своем же кругу друзей, неожиданно решивших забыть о существовании Запада и взявшихся за раскапывание своих восточнославянских корней и татарских коней. Однако и та и другая эпоха — миновали. Феликс покидал Москву навсегда в тот период, когда вопрос об эмиграции лишился ауры моральной дилеммы. Не удалось ему толком осознать свое «происхождение» и на Западе.

Не то чтобы он впал в состояние амнезии. На какой-то период московское прошлое перестало дышать в затылок, нашептывая о неминуемых расчетах в будущем. Прошлое вписалось в рамку, как пейзаж за окном, — его можно было разглядывать с ностальгической улыбкой. Даже в самой прозрачной зябкости лондонского утра была климатическая отделенность от московской душноватой натопленности. Этот иллюзорный, примысленный и счастливый в своей анонимности и безответственности лондонский быт стал рассыпаться на глазах под мощным напором слов и слухов о неминуемом освобождении Виктора. Виктор возвращался из собственной легенды обратно в автобиографию и в жизнь Сильвы, возвращая, тем самым, эмигрантские медитации Феликса обратно в жесткие рамки российского историзма. Он возвращал Феликса на родину, которую тот успел изрядно подзабыть. Все чаще и чаще звонил телефон — с вопросами корреспондентов о ключевых моментах диссидентской карьеры Виктора, состоянии его здоровья в заключении и возможных вариантах его освобождения. Сильву пару раз вызывали на радио, а по телевизору был даже разыгран советский «показательный процесс», пародирующий и разоблачающий первое сфабрикованное «дело» Виктора. Она все чаще и чаще убегала на какие-то пресс-конференции, общественные сборища, приватные встречи и вечера. Чем чаще Феликс оставался в одиночестве, тем нервознее он ощущал двусмысленность своего пребывания в Лондоне, без постоянного вида на жительство и без работы. Ни сам лорд Эдвард, ни его медик-секретарь доктор Генони не объявлялись. Это, в общем, устраивало на данный момент Феликса в том смысле, что он понятия не имел, как приступить к переводу пушкинского «Пира во время чумы». Он время от времени снова перечитывал «Пир», заносил в записную книжку разные варианты перевода тех или иных слов и даже строф, расставлял знаки вопроса и, снова поразившись, как он вообще мог согласиться на подобное задание, откладывал Пушкина в дальний угол. Девице по имени Мэри-Луиза Вильсон он звонить не решался, боясь разоблачения своих переводческих талантов. Каждое утро с Пушкиным в руках он расхаживал по комнате, дожидаясь обеда (или телефонного звонка, или срочный необходимости заняться улаживанием своих паспортных или же еще каких-нибудь фиктивных бюрократических загвоздок). Самыми счастливыми перерывами в делании вида были прогулки с Сильвой в Гринвичский парк, где она занималась верховой ездой, беря напрокат лошадь по дешевке — благодаря своим загадочным эмигрантским связям.

Еще недавно эти Сильвины прогулки верхом были развлечением для обоих. Хотя на настоящую лошадь Феликс садиться не решался, он, ради смеха, всегда брал напрокат пони; и, подъехав к прокатному кругу на своей породистой лошади, в сапогах и в шлеме, Сильва хохотала, глядя, как трясется верхом на пони Феликс, напоминая арабского муллу на осле. Сильва, вволю нахохотавшись, отъезжала прочь к дальним аллеям парка, а Феликс, довольный, отправлялся в паб «Белая лошадь», где, сидя на лавочке у прудика с кружкой пива, созерцал издалека, как уверенно и ловко она покачивается в седле — вверх и вниз, — пересекая гигантскую лужайку с купами дубов, стоящих друг от друга на расстоянии. Словно в ожидании, когда она проскачет мимо каждого из них в парадном объезде войск. Как всякая гениальная наездница, она умела быть и потрясающей скаковой лошадью, причем, как всегда бывает в подобных случаях, не считалась с седоком и брала с места в галоп. Однако подтвердить заново этот московский опыт Феликсу не удалось. «Не надо, не лезь», — сказала она, твердо отклонив его настойчивые, но неуверенные попытки восстановить совместные уроки верховой езды, — «не все на свете должно повторяться: и время было другое, и мы с тобой уже не те». Когда он услышал этот вежливый смертный приговор прежним отношениям, Феликс принял ситуацию как некую данность. Но в связи с надвигающимся появлением Виктора становилось ясно, что его раздражительность и обидчивость были всего лишь заурядной ревностью. Занятия верховой ездой уже которую неделю проходили без него.

Верховая езда сопровождалась сценами ревности чуть ли не с первого дня их знакомства. Когда Феликс встретился с Сильвой на четвергах у Авестина (Феликса привел туда Мигулин), он ее сразу узнал. И она его сразу узнала. Они сразу друг друга узнали, когда он упомянул Марьину рощу своего детства: при всей эпохально-хулиганской, воровской и шаромыжной сущности этой части Москвы, сказал Феликс, там полуподпольно существовали шикарно-привилегированные уголки московской цивилизации. И Сильва согласилась: например, манеж и платная школа верховой езды в мрачных закоулках за Савеловским вокзалом. Она жила на Бутырском валу и тоже посещала этот истаблишмент. За гроши и копейки, удачно поднатыренные из родительского кармана, тебе давали довольно смирную кобылу — на ней можно было полдня кататься по кругу закрытого манежа. Иногда к ним выходил тамошний тренер. Он становился в центр манежного круга и, слегка покачиваясь, возможно от алкоголя, с носка на пятку, в своих обтягивающих нанковых бриджах и сверкающих гуталином сапогах наездника, отпускал едкие и справедливые замечания по поводу трусящих по кругу теток в шестимесячной завивке и подростков в седле, прогуливающих школу. Лишних вопросов здесь не задавалось — кто ты, откуда и почему уклоняешься от уроков. В руках у него иногда возникал кнут; он щелкал им с безошибочным чувством ритма, и хрипло выкрикивал: «Алл-люррр!» или «Галл-л-лоп!» — и тогда надо было вовремя приподниматься (когда круп лошади опускается под тобой) в седле, чтобы не отбить себе тазобедренную кость.

В тот вечер у Авестина Сильва сама первая сказала, что совершенно точно помнит Феликса, его лицо с рыжей, в ту юношескую пору, шевелюрой и выразила — с иронией в голосе — сомнение, вспомнил ли Феликс ее, Сильвы, лицо? Как будто она не догадывалась, что подобное лицо, однажды увидев, невозможно забыть. Разве можно забыть этот разлет бровей в рифму губам, этот поворот бедра, рифмующегося с изгибом подбородка, — все в ней рифмовалось, даже прошлое с будущим. Задним числом, то ли вспоминая, то ли присочиняя, он вновь обрисовывал в уме ее безукоризненную осанку в седле, ее аккуратный зад, обтянутый школьными спортивными рейтузами, покачивающийся вверх и вниз над крупом верховой лошади (она, естественно, тут же сумела охмурить тренера, и ей доставалась лучшая верховая лошадь из конюшен), в то время как сам он плелся за ней по кругу на старой кобыле. Уже в Лондоне, годы спустя, она иногда выворачивала голову в его сторону, назад, и на губах у нее была та же ухмылка, что и тогда, на марьино-рощинском манеже, когда она крутила всем динамо. Он помнил и неприличную ухмылку, и покачивающиеся ягодицы, затянутые в рейтузы, и как долго они умудрились не обменяться ни словом друг с другом. После манежа ее всегда поджидала компания пижонов-стиляг, и она удалялась непременно в обнимку с самым наглым из них, облизывая с энтузиазмом преподнесенное поклонником эскимо. Феликсу, в его детских не по возрасту (родители экономили) вельветовых бриджах до колен, с этой компанией соревноваться не имело никакого смысла. Кто бы мог подумать, что именно он оседлает однажды эту лошадку, а ее пижоны-приятели будут до конца жизни ходить по кругу за Савеловским вокзалом под ритмичное пощелкивание кнута главного тренера из Политбюро.

Впрочем, не Виктор ли уходил с ней за ворота манежа, рука похлопывает Сильву сзади, по обтянутым рейтузам, в то время как Феликс топтался поодаль, делая вид, что копается в своем школьном портфеле, — чтобы не выходить на улицу вместе, не быть свидетелем собственного позора — позора отвергнутого. И не Виктором ли был тот парень, что в последний момент подсунул Феликсу, явно на спор, фыркающую, закусывающую удила лошадь, когда Сильва, со своей вызывающей ухмылкой в повороте головы, следила, осмелится ли Феликс эту лошадь оседлать. Он помнил их лица, всей ее веселой компашки. Помнил, как лошадь вдруг взвилась на дыбы и стала носиться по кругу, резко останавливаясь или брыкаясь, пыталась сбросить Феликса, забывшего про удила, вцепившегося мертвой от страха хваткой в лошадиную гриву. Он помнил матерщину выскочившего на манеж тренера, щелканье кнута, круговерть лиц, взвизги ужаса, шарахнувшиеся в сторону лошадиные крупы и как он летит вниз, вверх тормашками, соображая, спасут ли его опилки и мягче ли они снежных сугробов?

После недели в больнице с зашиванием шрама на затылке и корсетом из-за серьезного ушиба позвоночника (что, впрочем, не спасло его от строжайшего выговора в школе за прогулы) он снова явился в манеж. Тренер заорал на него матом и, щелкая хлыстом, сказал, чтобы Феликс не приближался впредь к манежу ближе чем на километр. Но Феликс и не собирался приближаться к лошадям и ставить под угрозу репутацию тренера. Феликс надеялся увидеть Сильву, ее ухмылку, рейтузы, губы в эскимо. И она таки вышла к нему, как царственные особы выходят к инвалидам войны. Каковым он и выглядел, весь в бинтах. Она разрешила ему взять ее под руку, и они сходили в детском парке в тир, Феликс попал в куропатку, зайца и фазана. Он ей рассказывал, как они убивают кошек и бродячих собак на помойках заднего двора, поскольку кошки и собаки разносят бациллы бешенства. С подростковой безграмотностью они воспринимали эту болезнь в буквальном смысле: человек, мол, становится бешеным. На углу он купил эскимо — себе и ей, они вышли на одну из боковых аллей, и Феликс, переложив эскимо из правой руки в левую, обнял правой Сильву за плечи и попытался притянуть ее губы к своим. «Ты думаешь, купил мне мороженое и я теперь, значит, продажная девка?» — вдруг оттолкнула она его. «Я за эскимо, чтоб ты знал, сопляк, не продаюсь!»

Его тогда поразила не ее концепция продажности, а то, что его назвали сопляком. Он для нее был сопляк, хотя ему известно было, что Виктор учится в шестом классе, то есть ему от силы тринадцать лет, в то время как Феликс заканчивал восьмой — то есть на два года старше Виктора, а в том возрасте разницу в два года можно считать за все двадцать. Виктор всегда, всю жизнь, умудрялся вести себя как старший, более умудренный и опытный, и это превосходство в старшинстве Феликс стал с годами называть деловитостью («Какой Виктор, однако, сообразительный и деловитый человек», — твердил Феликс всякий раз, когда до него доходили очередные сенсационные эскапады Виктора — на допросах, в эпистолах правительству или в умении завлечь инкоров; забывалось при этом, что за свои остроумные выходки в общении с советской властью Виктор расплачивается годами тюрьмы). Что именно выдавало мальчишескую несерьезность и одновременно занудство Феликса в ту манежную эпоху счастливого советского детства? Отчего его приписывали к младшим классам в том ранжире старшинства? Что было истинной причиной? Ненавистные, навязанные родителями вельветовые бриджи — до колен, как в детском саду, со спущенными гольфами на резинках? У Виктора были такие же, но походил он в них на англичанина. Что заставляло Феликса по-мальчишески возмущаться и тут же отказываться от своих же ультиматумов во время репетиций шекспировских «Двух веронцев», когда он, уже студент второго курса, вел в школе у Виктора-десятиклассника театральный кружок? Как так получалось, что Феликс, постоянно разыгрывающий из себя больного разочарованного старика, с кряхтением и проклятиями передвигающегося от одного кресла до другого, гляделся, тем не менее, безответственным (стареющим, конечно, с годами) студентом, в то время как Виктор, похожий в своем энтузиазме и улыбчивости, всегдашней готовности вскочить и бежать черт знает куда, если там обещают нечто интригующее и увлекательное, — похожий этой своей быстротой и мыслей и жестов на вечного подростка, — этот Виктор всегда, тем не менее, воспринимался другими как старший. За счет чего создавалась эта иллюзия старшинства? За счет тюремного опыта, накладывающего неуловимый отпечаток? Но многие полагают, что тюрьма консервирует возраст. Даже эмиграция не смогла обеспечить фору Феликсу, хотя любой опытный изгнанник, эмигрант, экс-патриот скажет вам, что человек вне своей родины начинает жизнь сначала, с нуля и поэтому старее тех, кто прибыл после него, на срок прожитых за границей лет. И тем не менее, когда Виктор наконец появился на Британских островах, во время первого же разговора снова возникла эта возрастная дистанция, дистанция умудренности.

«Чем занимаешься?» — спросил Виктор, когда им наконец удалось уединиться на очередном светском рауте в честь прибытия Виктора. «Перевожу Пушкина», — пробормотал Феликс. «Пушкина?! С какого на какой?» — и, узнав, что на английский, удивился Феликсовому знанию языка. «Я пока подготавливаю лишь подстрочник, со словарем», — уклончиво объяснил Феликс. «И тебе не страшно?» — спросил, задумавшись на мгновенье, Виктор. «В каком смысле?» — «Ну, если не понимаешь, значит, не страшно», — потрепал его фамильярно по плечу Виктор. И Феликс, покраснев от бешенства, вспомнил, что уже был подобный разговор в Москве. Хотя, конечно, ничто на свете не повторяется.

Уже был однажды такой диалог. Феликс запомнил наизусть: «Если не понимаешь, значит — не страшно». Во время одной из тех редких встреч, когда они сталкивались с Виктором на днях рождений общих знакомых или же оказиях другого, но не менее шумного, скандального и пьяного рода: на проводах.

Так называемая «третья волна» эмиграции давно превратилась из девятого вала в грязную пену прибоя. Из этой пены Виктор появился на западном берегу как экзотическое чудище. Из подземного мира вечной мерзлоты за «железным» занавесом он был выброшен в Вене из советского самолета, и с этого момента его плотным кольцом окружала толпа корреспондентов. То есть нельзя сказать, что Феликс и тем более Сильва в этом ажиотаже были напрочь забыты. Отнюдь нет. Их лица появлялись на газетных фотографиях неизбежно рядом с исхудалым лицом Виктора; они входили в ближайшую свиту, неотступно сопровождающую героя-диссидента: от обеда в Польском клубе для страждущих на убогом антисоветском пайке братьев славян — с водкой и борщом; и до экзотических коктейлей с крупнейшими реакционерами нашего времени в Reform-клубе. И тем не менее очень быстро стало понятно, что пафос дружбы и ощущение грандиозности происходящего нуждаются в расстоянии и разлуке. После первых объятий, перезвона рюмок, перекрикивания друг друга стало ясно, что Виктору не до них: он был весь устремлен в бурное и светлое будущее, каковым казалось ему его собственное героическое прошлое. Ему верилось, что вся Англия, весь мир озабочены грядущей русской революцией, каковой мерещилось ему его собственное настоящее. Удаленность Сильвы и Феликса от цирковой арены политической жизни казалась Виктору в те дни эмигрантским загниванием. Как всякий российский идеалист, он воображал, что грамматика мира построена лишь вокруг сострадательного наклонения его идеала.

В разговорах с Сильвой и с Феликсом — главным образом в случае Феликса — он постоянно куда-то спешил, отворачивался во время разговора, выискивал другие лица, стремился перейти к другим группам гостей во время приема. Ему казалось, что он пропускает кого-то или что-то существенно важное. Всякий раз на этих светских толкучках после пары коктейлей Сильве с Феликсом ничего не оставалось, как удалиться. Пожалуй, кроме первого завтрака по прибытии Виктора в Лондон, им ни разу, собственно, не удалось остаться с ним наедине. Шикарный отель в Белгравии (Феликс тут же скаламбурил что-то насчет «Белогвардейской Белгравии, ха-ха»), можно пешком дойти до Букингемского дворца. Все это за счет благотворительных организаций, консервативных кругов, Международной Амнистии и, как полагали все, за счет лорда Эдварда. Тот, впрочем, так и не появился в Лондоне, чтобы лично встретить своего подопечного в борьбе за права человека: он находился в постоянных разъездах где-то между Мальтой и Синайской пустыней в связи с очередной, несомненно благотворительной, миссией.

* * *

Феликс приподнялся, откинув одеяло, и выглянул в окно, но привычной прохлады лондонского утра не почувствовал. В окне плескалась знойная голубизна, как атласная подкладка ватного одеяла. Кусок пейзажа за окном застыл как цветная, заскорузлая от старого клея аппликация, а ливанский кедр на лужайке соседнего особняка, где трава сияла на солнце колючим иерусалимским косогором, высился мусульманской мечетью, как в первый день приезда в палестинские края. Откидывая одеяло, Феликс задел больной ноготь (под расщепленным наростом вырастала мягкая, застывающая как будто по часам, корочка), и боль ударила в висок. Тут же вернулась головная боль, напоминая о затянувшейся, загадочной в такую жару простуде. Очередная, для этих островов, эпидемия какого-то африканского гриппа или сибирской лихорадки — одна из тех загадочных бацилл, происхождение которой никто не знает. Ноги были словно ватные, что заставило вспомнить о забастовке работников транспорта — именно в тот день, когда ему надо было снова тащиться на другой конец Большого Лондона, в британское МВД Хоум-офис, для очередного выяснения своего иммигрантского статуса. Когда заканчивалась забастовка стрелочников, начиналась забастовка проводников, а вслед за ними — кондукторов и билетеров. Периодически поезда вдруг начинали ходить, но не ходили так, как должны были бы, как бы напоминая пассажирам, что они могут вести себя и двигаться, как им в голову взбредет, потому что власть в руках тех, кто передвигает других, а пассажирское дело — сидеть на своем пассажирском месте или стоять в проходе, если нет сидячих мест, а если нет ни стоячих, ни сидячих мест, оставаться на платформе в ожидании следующего поезда.

«Потому что красота — это вечность, то есть покой. Покой и вечность есть добродетель. Зло же, как противоположность добра, есть непостоянство, переменчивость, движение. Человек в постоянном движении, мечущийся, дергающийся — уродлив», — рассуждал еще в Италии словоохотливый доктор Генони. «Эмиграция как всякая перемена места и образа мыслей — уродлива и недобра. Ваше тело отчуждается, как у Пиранделло, от души: тело здесь, а душа витает в ином месте. В России».

«Душа в России? А сердце где? Где мое сердце? В Иерусалиме?»

«Или в пятки ушло? От постоянных странствований по миру? В таком случае сердце у вас — все в мозолях» — вспомнил Феликс ответ доктора Генони, демонстрирующего перед чужеземцем свое шекспировское остроумие.

Лужайки Блэкхита, на пути к станции, были похожи на долину Нила в эпоху строительства пирамид древними евреями: вместо египетских пирамид на зажелтевшей от жары, как песок, траве красовались гигантские пирамидальные горы черных помоечных мешков. Кроме транспортной забастовки была забастовка мусорщиков. Впрочем, и без забастовки улица была похожа на помойку, разворошенную ураганом. Как будто обитателям Луишема опостылела серость и убогость улиц настолько, что они спонтанно приступили к декоративному оформлению городского ландшафта анархическими методами: как будто самое пестрое, яркое и отрадное во внешнем облике лондонских окраин — это мусор. Население, бродящее между супермаркетами, забитыми галантерейной и продуктовой помойкой, тоже казалось Феликсу мусором — не убранным с лица земли в результате затянувшейся забастовки главного Мусорщика Вселенной.

Особого смысла в забастовке Феликс не видел: улица никогда практически не убиралась и безо всякой забастовки. Мусорщик, появляющийся пару раз в неделю на этой улице, брел вверх по холму в утренние часы, похожий скорее на побродяжку, случайно забредшего на эту улицу, а не на мусорщика. Это был негр, завернутый в истрепанный оранжевый форменный комбинезон, поверх каких-то свитеров и кацавеек, как в хламиду прокаженного; лицо его было прикрыто до носа тряпицей и замотано шарфом, и низко на лоб налезала шерстяная вязаная шапка. Он тащил за собой замызганную мусорную тачку, как будто там были не помои, а его скарб. Да и мусор он собирал придирчиво, привередливо выбирая только то, что ему пригодится в будущем: кусок тряпки или картонную коробку; он прокалывал предметы длинной металлической спицей, переворачивал их, разглядывая, и подцеплял подходящий предмет железным крючком. На автобусной остановке всегда было чем поживиться: рыгающее пивом население, перед тем как вскочить в автобус, бросало на тротуар, как отступающая в панике армия, все подряд — куски жареной рыбы с картошкой, обглоданную лепешку-питу с недожеванным шашлыком из соседней кебабной, вафельные конусы мороженого и арбузные корки, глядящиеся как отпавшие куски панциря экзотического монстра. Добравшись до поворота на вершине холма, мусорщик обычно останавливался, чтобы поприветствовать своего собрата — старьевщика-негра на грохочущей телеге, — невразумительным криком-зовом собирающего металлолом и разную рухлядь. Каждое утро вверх по холму продвигалась еще одна пара: огромный лысый мужик с лицом идиота, в коротких широких штанах и в домашних тапочках, он толкал впереди себя инвалидное кресло. В инвалидном кресле, сжав тонкие губы, с лицом, облепленным волосатыми бородавками, восседала фигура неопределенного пола: больная мать? парализованный отец? Вполне возможно, что в кресле восседал труп. В глазах идиота, толкающего кресло, стояли слезы. Или у него просто слезились больные глаза. Соседняя церковь панически трезвонила колоколами.

Столица юго-восточного Лондона, Луишем сочетал в себе все недостатки западной демократии со всеми ужасами советского лагеря: до Луишема неимоверно трудно добраться, и, однажды сюда попав, из Луишема еще труднее выехать. Даже днем редкие мосты — вроде Вестминстерского, Воксхолла или Ватерлоо и Блэкфрайерс, соединяющие безобразные крупноблочные трущобы южного Лондона с центральными элегантными районами города, настолько забиты транспортом, что лишь отчаянные водители готовы на прорыв к другому берегу. Большая же часть населения Луишема давно смирилась с положением изгоев метрополии и, с чисто английской готовностью принимать вынужденную необходимость за желаемую реальность, возвела собственную отделенность, изолированность от лондонской цивилизации в достоинство и оригинальность, воображает себя деревенскими эсквайрами и, отправляясь в центр города, называет двадцатиминутную поездку в четыре остановки до вокзала Чаринг-Кросс «путешествием в Лондон». Лондон-аристократ держит свой плебс как тюремщик в заключении, как зачумленных в бараках-карантинах, где даже окна забиты досками.

Даже ежедневное путешествие в несколько остановок до центра Лондона на пригородном поезде воспринималось Феликсом как переселение беженцев во время эпидемии. Когда неожиданно на доске расписания выпадала табличка с направлением на Луишем, начинался безумный ритуал отбытия поезда с платформы. Последние пассажиры проскальзывали сквозь железные ворота, отделявшие платформу от зала ожидания. Эти железные ворота с грохотом закрывались, напоминая Феликсу уже не «железный занавес», как год назад, а ворота средневекового города, запирающегося внутри стен, чтобы спастись от врагов. От эпидемии чумы. Свистки распорядителей, предупреждающие об отбытии поезда, врезались в виски: казалось, что кого-то арестовывают, кого-то пытаются изловить — террориста, нелегального иммигранта, беспаспортного обитателя этого королевства. Вслед за милицейскими трелями раздавались последние панические в своей оглушительности залпы хлопающих вагонных дверей. Дверей в вагоне было, казалось бы, столько же, сколько и пассажиров — на каждого по двери. Это создавало иллюзию отделенности, личной неприкасаемости: каждый как будто носил свою дверь за собой и, захлопнув ее, попадал в свой собственный отдельный компартмент (транслитерация английского compartment по-русски звучит как аббревиатура компартии, компарт-мент, ха-ха), купе то есть, а точнее — карантин. Это была попытка изолировать самого себя от общей заразы, идея интимности и приватности, которая в больных простуженных глазах Феликса обретала аспект санитарной гигиены.

Однако все эти семейные купе-карантины соединялись общим коридором, и поэтому изолированность друг от друга была еще одной типично английской иллюзией. В отличие от прилипчивой чумы, холера была в воздухе, то есть — повсеместно, и поэтому карантины надо было отменить ввиду их полной бесполезности. Эта фиктивная отделенность выглядела вдвойне гротескной и иллюзорной, потому что в набитом до отказа вагоне люди прижимались друг к другу, вжимались друг в друга бедрами, ягодицами, грудью и другими членами и частями тела. Казалось бы, тела сплелись в оргиастическом объятии. Однако англичане умудрялись вести себя так, как будто вокруг них нет никого, как будто они единственные, кто пережил эпидемию чумы. Двойная отделенность чувствовалась из-за того, что вагон оказался курящим — двойная отделенность была в самом феномене курящего вагона: каждый был углублен не только в себя, но еще и скрывался в своем собственном облачке дыма. В этом вагоне (раскачивающемся на каждом стыке рельсов, как старик пьяница, бредущий неверной походкой домой), в стершемся допотопном вельвете обивки, в музейных по конструкции багажных стойках, во всей этой викторианской монструозности было нечто от машины времени, застрявшей на полдороге в настоящее, в вечном карантиневремени. И каждый из пассажиров, чье лицо невозможно было различить в едких и густых клубах дыма, кашляющий и отхаркивающийся, напоминал в этот момент заключенного этого чумного диспансера.

* * *

В тот день после визита в отдел виз британского МВД он и слег от лихорадки. Паникер по натуре, он почти убедил себя в том, что у него началась гангрена — из-за расщепленного ногтя на большом пальце; но воспаление под раздробленным ногтем на самом деле давно прошло, и даже новый, сияющий безупречностью ноготь уже пробивался из-под искореженного нароста. Да и какое отношение насморк имеет к гангрене? Началось с элементарной простуды — и не только у него: все вокруг, казалось бы, нанюхались табаку, чихали, кашляли, сморкались не переставая, как будто в повальной эпидемии сенной лихорадки. Но вскоре центральный Лондон был спасен: насморк и чих сменились тяжелейшими головными болями, стуком в висках и головокружением. Это произошло с такой же неожиданностью, с какой дождь сменяется солнцем на этих островах, где климат и характер людей иначе как «переменной облачностью» не назовешь.

По слухам, бацилла этой загадочной инфлюэнцы была завезена на Британские острова то ли эмигранткой из Индии, то ли обезьяной из Африки. «Чему тут удивляться, фактически?» — провозглашала Мэри-Луиза (возвращая Феликсу очередную выправленную страницу из «Чумного города» Джона Вильсона, переписанную рукой Феликса в качестве перевода на английский «Пира во время чумы» Пушкина). «Чему тут удивляться? На протяжении столетий, фактически, держали эти острова в изоляции, а теперь обвиняют, фактически, во всех болезнях, актуально, иностранцев. Ксенофобы!» Феликс с ней соглашался. Завернутый в пледы, шарфы и кацавейки, он сидел в кресле, похожий на огородное пугало, и клеймил английские сквозняки, кладку стен в английских домах, где ветер дует не только сквозь рамы, но и сквозь половицы пола и даже через потолок; ругал англичан вообще. Мэри-Луиза вторила ему, едко заметив, что высшие классы воспитываются спартанцами и стоиками в частных гимназиях public school, где в дортуарах даже зимой не закрывают окон, так что снег валит прямо на подушку, а ванную заливают с вечера, чтобы к утру вода покрывалась коркой льда, и ты обязан окунуться в нее до подбородка, а если выскочишь, толком не окунувшись, — становись опять в длинную очередь: и за привилегию подобного спартанского воспитания родители платят бешеные деньги, в то время как рабочий класс хоть и не отапливает спальни, но греется под ватными одеялами и в результате простуживается от любого сквозняка, потому что нет закалки высших классов.

Выслушав эту чушь, Сильва сказала, что вопрос об отоплении спален и закалки от холода сейчас как-то, прямо скажем, малоактуален, поскольку небеса над столицей бывшей Британской империи как будто заностальгировали по колониальному прошлому и обрушили на зеленый английский газон индийско-аравийский зной. «Вместо того чтобы хаять англичан, выпил бы витамин C — помогает от простуды», — сказала Сильва. Но Феликс витамины принимать наотрез отказался. Он сказал, что витамины от простуды — это очередные шарлатанские штучки-дрючки субъективных идеалистов из британских медиков: делать вид, что настоящих лекарств от этой инфлюэнцы не существует и каждый, мол, должен помогать себе сам. («Типичный тэтчеризм», — сказала Мэри-Луиза.) Британские медики ничем в этом смысле, по мнению Феликса, не отличаются от советских, которые настаивают на разных прививках, вроде прививки от бешенства, чтобы отвлечь население или, наоборот, запугать в соответствующих политических целях: число бешеных собак на улицах Москвы росло пропорционально с делами космополитов и врачей-отравителей. И вообще эпидемии возникали регулярно с каждой волной массовых арестов. «Бешенство ведь как, по сути дела, проявляется?», — говорил Феликс, укравший эту мысль в действительности у Мигулина: «У заболевшего человека от малейшего шороха, случайного стука в дверь начинаются судороги. Каждый второй в стране вздрагивал от стука в дверь: думал, что наступила его очередь — что пришли за ним».

«Сколько тебе было, когда умер Сталин?» — с иронической усмешкой спросила Сильва. «Ты же был в том возрасте, когда еще под стол ходят и на горшке сидят — отнюдь не в ожидании ареста». В этой реплике Феликс уловил давно забытые нотки агрессивности. Московские нотки беспричинного раздражения и беспричинной склонности возразить, по-детски брякнуть что-нибудь противное, наоборот, вопреки. Он уже догадывался, что такого рода раздражительность и желание противоречить возникало у Сильвы всякий раз, когда рядом маячил Виктор, а ей приходилось делать вид, что ничего не изменилось, что разговор с Феликсом ей важен вне зависимости от того, есть ли рядом Виктор или нет. Но присутствие Виктора уже ощущалось в каждом разговоре. Его присутствие ощущалось и в самой квартире: ему уже была выделена комната. Комната пока пустовала, как бы запечатанная, в ожидании возвращения настоящего хозяина квартиры. Феликс же чувствовал себя узурпатором. «Ты не возражаешь переехать в угловую комнату?» — спросила Сильва, когда стало известно, что Виктор подумывает, не перебраться ли ему из шикарного не по карману лондонского отеля к Сильве на квартиру.

В квартире, до вселения туда Сильвы, явно проживало несколько жильцов: это был лондонский эквивалент московской коммуналки — меблирашка, с раковиной в каждой комнате, чтобы не бегать умываться каждое утро в общую ванную в конце коридора, куда выходили все двери комнат. Под «угловой» комнатой, куда переселился Феликс, понималась самая дальняя, по соседству с ванной и уборной, и самая маленькая в квартире, без камина, похожая на тюремную камеру еще и тем, что окна выходили во внутренний двор дома, отчего в комнате было полутемно. Феликс перебрался в комнатушку с демонстративным энтузиазмом: как бы поменявшись ролями с Виктором, он, с дисциплинированностью солженицынского Ивана Денисовича, стал раскладывать свой скарб по полочкам: смену белья, рубашки, пижаму с тапочками, бритву-станок и помазок у раковины, готовясь к отбытию тюремного срока, в изгнании, на периферии квартирного существования. В утренние часы, однако, в комнату бил солнечный свет, отраженный стеклом балконной двери напротив — через узкий двор. На балкончик этот с чугунной решеткой явно никто не выходил: дверь всегда была запертой, загроможденной барахлом и рухлядью — балкон использовали скорее как наружную кладовку и свалку. На этой горе барахла восседал голый мужчина. Манекен. Лысый — в смысле, без парика, с оторванной рукой, с винтами соединений в тазобедренных суставах, он сидел в одной позе: точнее, полустоял, перегнувшись через чугунную решетку балкончика. Спросонья могло показаться, что человек раздумывает, кончать ли ему самоубийством.

Феликс лежал на диване против окна в классической позе тяжелобольного с гравюры 19 века — всех этих туберкулезников и тифозных: откинувшись на подушках, одна рука свисает, чуть ли не волочась по полу, другая рука придерживает растрепанную, взмокшую от пота прядь на лбу. Приклеенный прямо над головой огромный глянцевитый плакат Иерусалима отражался позолоченным куполом мечети Омара на Храмовой горе в Феликсовых зрачках. Сам он не отрывал взгляда от окна, где был виден балкон напротив: в стеклах балконной двери отражался пейзаж, виднеющийся сквозь просвет в квадриге внутреннего двора. Это был выжженный кусок лужайки Блэкхита с одиноко стоящим пирамидальным деревом, похожим желтизной мелкой высохшей листвы на обшарпанную мечеть. Местное население, свыкнувшись столетиями с тем, что дождь пойдет если не сегодня, то завтра, инстинктивно отвергали идею искусственной поливки газонов, и лужайки обширных парков покрывались гигантскими оползнями жесткой клочковатой травы, выгоревших плешин, как тело зеленого монстра — язвами. На фоне этой «палестинской» картинки, странным образом накладывающейся своим отражением в лихорадочных глазах Феликса на Храмовую гору с плаката, сидел искалеченный манекен. Когда Сильва, обеспокоенная, что он полдня не появлялся из своей комнаты, распахнула дверь, он поманил ее к себе пальцем, взял за руку и, указав на отраженный пейзаж в балконной двери напротив, продекламировал: «Это был стольный град царства, лежащего средь безымянных морей, чьи башни и храмы восточного стиля своей пышностью смутили мне душу. При взгляде на них темно стало в глазах и ослабела память…» И оглядел Сильву близоруким, как при слепящем свете рампы, взором провинциального трагика.

Феликс находился — с перерывами на полусон и полузабытье — в бреду лихорадки больше суток, и, пока сам он не объявил ей, что окончательно пришел в себя, Сильва не могла понять, разыгрывает ли он ее или же действительно бредит. Так дворовые дети любят друг перед другом изображать идиотов: встают, искорежив свое тело, опустив одну руку до земли, а другое плечо задрав до уха, склоняют дегенеративно голову набок, из полуоткрытого рта вываливается язык, глаза закатаны до белков — и мычат. «Прекрати немедленно!» — визжит, высунувшись из окна, мамаша, заметив придурочное гримасничанье своего сына, — «вот защемит тебя судорогой — так и будешь ходить всю жизнь дегенератом». С той же истеричной настойчивостью пыталась вытащить своего квартиранта из объятий бреда и Сильва, чуть ли не тряся Феликса за плечи, часами просиживая на краю его постели, сжав его руку в своих ладонях и выслушивая его хорошо выстроенные кошмары.

Ему мерещилось, что они бегут с Сильвой, взявшись за руки, по холмам Иерусалимским, совершенно голые, и Феликсу приходится прикрывать свой член рукой, чтобы он не трясся глупо и неприлично с каждым шагом. Может быть, из-за этого он отстает от Сильвы. Кроме того, в босые ноги впиваются колючки, жжет пятки раскаленная на солнце каменистая почва — короче, Феликс задыхается и начинает отставать. Но, оказавшись позади Сильвы, догадывается, почему ему за ней не угнаться: зад у Сильвы лошадиный, с черным, как вороново крыло, хвостом и крутыми ягодицами. Феликс, в последней безнадежной попытке соединиться с ней, пока она окончательно не превратилась в лошадь, нелепо прыгает вокруг, стараясь вскочить на нее, но она, резко остановившись, выгнув шею, оглядывает его хищным и жадным, но одновременно презрительным взглядом. В висках у него стучит, или это стучит ее копыто о камень. Он видит из-за гривы ее напрягшийся сосок, и, когда он снова пытается взобраться на ее круп, она брыкается: копыто ударяет ему прямо в висок, и он падает, больно ударившись затылком об окаменевшую подушку.

А в окне вверх по холму двигался негр с гремящей мусорной тачкой. Навстречу ему толкал инвалидное кресло с трупом родственника слезливый идиот. Стали заколачивать входную дверь квартиры: ввиду того, что Феликс, как эмигрант, чужак и зачумленный, не имеет права общаться с внешним миром, чтобы не заразить невинных островитян своими космополитическими идеями, распространяющимися, как известно, вроде опасной эпидемии. Однако если тело его оставалось в лондонской квартире, его ум явно витал над библейскими долинами. Телесно же он тем не менее стремился к Сильве; усадив ее рядом с собой на постели, сжимая ее руку в своей, он называл ее Людмилой, Милкой, Матильдой — то есть именем своей бывшей жены, бормоча при этом скорбным лихорадочным голосом, что никакой постоянной связи между ними восстановить уже невозможно. Он, конечно, благодарен ей за то, что она спасла его из железных тисков советской системы, но куда она его, в результате, заманила, эксплуатируя его юдофильские настроения и чувство лояльности к тем, кто даровал ему свободу? Слабой рукой он указывал на отражение в балконной двери напротив, принимая это отражение за ландшафт в окне: там, в лучах белесого солнца, мертвой костью желтела выжженная трава пустоши с деревом, напоминающим облупившуюся мечеть. «Красота спасет мир, в то время как здесь — выжженная пустыня моральных принципов, иссушающая образное мышление», — то ли бредил, то ли повторял он с пророческими интонациями давно обговоренные философские банальности. Пока он здесь с Людмилой купается в солнечных лучах моральной правоты и непричастности, Сильва, брошенная в Москве (Виктор в тюрьме, Феликс — в Беэр-Шеве), мотается из квартиры в квартиру, скрываясь от обысков и арестов, спит одна-одинешенька под холодными простынями.

Навязчивый в своей убогости образ брошенной и измученной московской диссидентки получался явно унизительным и поэтому (в глазах Сильвы) малопривлекательным. Отчасти из-за этого, отчасти чтобы сбить бредовую зафиксированность Феликса на их московском прошлом, Сильва стала переубеждать его говоря от имени иерусалимской Людмилы: что Сильва, мол, переспала с ним в ту душную августовскую ночь, использовав его, Феликса, как подушку, в которую плачут — или нет, хуже, как носовой платок, в который сморкаются. В ту эпоху, в тот момент она его, может быть, даже и любила (но странною, конечно же, любовью); та эпоха, то мгновенье прошло, и она стала совершенно иным человеком, и сейчас ей Феликс так же чужд, как человеку с того света — земные души. Кроме того, они там в Москве — вовсе не одинокие и отнюдь не загнанные; это они здесь, Людмила и Феликс, живут среди людей, говорящих справа налево, в постоянном страхе перед плюющимися верблюдами; в то время как Сильва и ее московские содельники круглые сутки чешут языками на кухнях и ничего не делают, делая вид, что что-либо делать — значит укреплять ненавистную советскую власть. Пьют водку и занимаются любовью, а в промежутке — выяснением отношений.

Следуя за ее логикой, Феликс стал твердить об избранности своего израильского изгнания, стал говорить про Иерусалим как город, где всегда видишь горизонт (потому что город — на холмах), а когда видишь горизонт, знаешь, где находишься, а когда знаешь, где находишься, ощущаешь себя как дома; Иерусалим, поэтому, их новый родной дом. Он и она, Людмила, пилигримы, прибыли наконец в Святой город. В душных и потных сумерках Феликс приближался к ней, «Людмиле», все ближе и ближе, все дальше и дальше удаляясь от «московской» Сильвы. Он начал раздевать ее, и она не сопротивлялась, но поняла, что переиграла роль бывшей своей подруги и иерусалимской супруги Феликса, когда его руки, губы и язык стали лапать, обшаривать, вылизывать ее потное от зноя и напряжения тело с изобретательностью и неистовством онаниста, не пытаясь ею овладеть, не проникая в нее, но как бы опутывая, и когда она пыталась вырваться, то соскальзывала в еще более неудобную и невероятную позицию. Он успокоился, лишь исторгнув струю спермы куда-то ей под мышку. Отошел к окну, как полуслепой добрался до стула и уселся, голый, обхватив голову руками — зеркальным отражением инвалида-манекена на балкончике напротив. Опять забормотал; на этот раз выходило, что она, Людмила, соблазнила его, оплела и окрутила, вновь привязала к себе, надеясь, что он, Феликс, забудет Сильву раз и навсегда. Но он Сильву не забыл. Он испытывает к ней еще большую, чем когда-либо, страсть, усиленную, подогретую изменой и разлукой. И если ревнивая, мстительная и похотливая Людмила и впредь будет искушать его, ему придется ее, Людмилу, убить. Похоже на то, что ему придется убить Людмилу так или иначе: потому что, как бы ни клеймил он ее, без нее он тоже жить не может, как, впрочем, и без Сильвы. Сильву же он убить не может, потому что она далеко, а Людмила — тут, рядышком.

Не дожидаясь утра, Сильва решила позвонить Виктору в отель. Он поднял телефонную трубку сонный, охрипший, непонимающий. Извинялся, говорил, что перепил вчера на очередном приеме в его честь, что надо всем им собраться, все обговорить, объясниться. Однако через пару минут он таки понял, почему Сильва звонит ему посреди ночи. «Он блефует», — успокоил ее Виктор. «Единственный выход из этих логических силлогизмов — убедить его в том, что ты, то есть Сильва, не в Иерусалиме и не в Москве, а где-то в третьем месте».

«Но я и есть в третьем месте: в Лондоне», — сказала Сильва.

«Вот именно. Из географических точек своего безумия — Москвы или Иерусалима — он должен переместиться в лондонскую реальность. Его надо убедить в том, что его присутствие в Лондоне — крайне необходимо, что тебе грозит смертельная опасность. Например — от эпидемии. Убеди его в том, что в Лондоне — эпидемия чумы». Она слышала в телефонной трубке, как он старается удержаться от зевка.

«Он и так в этом уверен. Был уверен — когда находился в нормальном состоянии. С этого, по-моему, и началось его безумие».

«Вот в это прежнее безумие его и надо, свихнувшегося, вернуть. Знакомое привычное безумие и есть нормальность. Психически больной в обстановке сумасшедшего дома и есть нормальный человек. А Феликса я бы не назвал психически больным», — поспешил он добавить с ободряющей иронией. «Возможно, душевно больной, да: просто-напросто эмигрантская лихорадка в эмигрантской ситуации».

«Когда же ты собираешься вернуться в стан нормальных людей — в нашу компанию?» — спросила Сильва с показной небрежностью, не слишком надеясь на ответ.

«В ближайшем будущем. Пара официальных приемов — и я ваш». Он сообщил, что завтра он наконец приглашен в поместье, на встречу с лордом Эдвардом, и может засветить вопрос о болезни Феликса. Может быть, лорд поместит его в какую-нибудь частную психиатрическую клинику (лорд ведь как-никак, а главный человек в кампании по борьбе с применением психиатрии в политических целях), — если это действительно нечто большее, чем просто лихорадка и бред. Тем временем, если она боится оставаться с Феликсом наедине, он готов оплатить ей номер в отеле. Сильву резануло то, что к себе в номер он ее не пригласил. Она заглянула в комнату Феликса. Тот спал или притворялся, что спит. Когда она вытаскивала из-под простыней свои трусы, она обнаружила под подушкой баночку с таблетками. На наклейке она разобрала слово «барбитураты». Сильва вспомнила, что уже не раз видела Феликса, заглатывающего какие-то загадочные таблетки. Она думала: от простуды. Может быть, это не эмигрантско-простудная лихорадка, а обыкновенный делириум наркомана-любителя? Она стала трясти Феликса за плечо. Но тот храпел в полной отключке.

11 Asylum

Солнце, однако, сделало свое дело (ведь Кент как-никак на той же широте, что и южные провинции России), и, когда они решили, что наступило время ленча, туман, выступивший с утра как пот на разогретых полях, испарился. Зелень сияла как будто вымытая под голубым стиральным порошком небес. Даже небо, казалось, тут дело рук человеческих: настолько уравновешено оно было с пропорциями холмов земных, где овцы и коровы, коза и куры, пасущиеся лошади и гоняющиеся за ними собаки, — у каждого было свое место, и каждый был на своем месте. Дуб посреди лужайки уравновешивался пугалом в дальнем конце поля. Ветер на дальних дистанциях раздувал его рукава, и пугало как будто танцевало под сияющим небом. Дышалось вольно. Они решили устроить ленч Al Fresco — на открытом воздухе перед домом. Хотя ветер и достигал иногда их пределов, трепал белую скатерть и обжигал щеки, он лишь укреплял ощущение свободы и воли, цельности и радости, не покидавшее их ни на мгновенье.

Ленч был незамысловат: фазаны в ореховом соусе, запеченные в духовке. Вино: Бордо Médoc. Эта пастораль была слегка омрачена нелепым спором между Феликсом и Виктором — не спором даже, а недоразумением. Феликс потребовал к фазану горчицы. Сильва собиралась было попросить прислугу принести банку горчицы из кухни, но Виктор остановил ее: фазанов, сказал он, с горчицей не едят — фазанов едят с брусничным соусом, например, но не с горчицей. Феликс раздраженно ответил на это, что фазан — та же курица, и поскольку курицу он привык есть с горчицей, почему бы ему не есть с горчицей и фазана? На что Виктор заметил, что фазан — это птица, в то время как курица, как известно, нет. «В той же степени, что и женщина не человек?» — сострил Феликс, и Сильва вышла из-за стола. Но доктор Генони уговорил Сильву вернуться, а Феликса — испробовать фазана с брусничным соусом, хотя он и продолжал утверждать, что по вкусу фазан — та же курица и, если горчица подходит к куриному мясу, почему нельзя есть с горчицей и фазанье, даже если фазан и не курица?

После ленча Феликс приступил к перечитыванию своих записок:

«Почему Пушкин ухватился именно за Джона Вильсона? Почему, например, не стал переводить строки о чуме из знаменитой в ту эпоху поэмы „короля описательной поэзии“ Джеймса Томсона „Времена года“ (ее постоянно перечитывал великий Тернер): „Из удушливой клоаки Каира, со зловонных полей, усыпанных саранчой, возникает эта великая разрушительница. Ее ужасающий налет не грозит зверью: человек предназначен ей в жертву“. Bruter тут надо понимать как: животные. Собаки, значит, выживут, эпидемия чумы собакам нипочем. Но Пушкина интересовало нечто другое. Ему нужна была не поэма о чуме, а драма. Маленькая трагедия. Домашний театр…»

Он никак не мог сосредоточиться и докончить мысль, потому что Сильва включила радиоприемник и стала слушать «Русскую службу» Би-Би-Си. Их театральный обозреватель Глузберг, рецензируя «Двух веронцев» на сцене Королевской Шекспировской труппы, напирал, как обычно, именно на политический подтекст постановки (двор герцога Миланского был превращен тут в некий символ тоталитарного режима, авторитарной атмосферы и мужского шовинизма). Вся запутанная интрига и конфликт между двумя героями — Протеем и Валентином — вырастала в ходе рассуждений в конфликт между диссидентами и конформистами в обществе, причем тот факт, что Протей разоблачил перед герцогом Миланским планы его друга Валентина (побег с герцоговой дочерью Сильвией), подавался рецензентом чуть ли не как политический донос одного эмигранта на другого. А то, что речь идет об изгнании и эмиграции, не было никаких сомнений. Судите сами. Валентин бежит от карающей руки герцога за границу, в лес, к разбойникам, которые называют себя изгнанниками и эмигрантами. А Сильвию заточают в башню. Валентин кричит: «Ведь смерть — уход от самого себя, а Сильвия и я — одно и то же. В изгнании от Сильвии моей от самого себя я буду изгнан. Не это ли — смертельное изгнанье!» Тема эмиграции засвечивается с первого же монолога Протея, на проводах Валентина, отбывающего в Милан. Протей остается, потому что любит. Любовь приковывает его к родной земле.

«Самое поразительное во всем этом бреде», — сказал Виктор, заставив Сильву выключить приемник, — «что подобным шарлатанским спекуляциям можно найти основания в тексте. Этим театр и раздражает, как и Россия: вольностью интерпретаций. Что ни примыслишь — то и правда, потому что и правды как бы никакой нет, а сплошная, по идее, примысленность. („Эти все по идее, в принципе, в сущности — поразительно, насколько одинаково они с Феликсом в сущности, по идее, в принципе одинаково изъясняются“, — отметила про себя Сильва.) На сцене, по идее, как и в советской жизни, значение и смысл предмета не в том, чем предмет на самом деле является: крашеная картонка на заднике — это якобы небо, а фанерная перегородка — якобы городские стены, не говоря уже о муляжном хлебе и крашеной воде вместо вина».

«Был, как ты знаешь, еще один человек на свете, который занимался тем же», — сказал Феликс.

«Чем это тем же?»

«Претворял воду в вино».

«И религиозные ассоциации — это у тебя все та же развращенность театрального мышления».

«Можно, знаешь ли, само человеческое существование считать просто-напросто неким извращением. Ну да: извращением — смерти. Каковой жизнь и является — с божественной точки зрения».

«И давно это мы начали взирать на людей с божественной точки зрения?»

«С тех пор как эмигрировали по собственной воле».

«Кто по собственной, а кто и нет», — сказал Виктор.

«Да брось», — отмахнулся Феликс. «Ты по собственной воле добился такой ситуации, когда тебя вышвырнули из страны не по собственной воле».

«Собака не отвечает за своего хозяина».

«Но хозяин не отвечает за свою собаку, если она стала бродячей. Меня в „Двух веронцах“ поражает отождествление собаки и хозяина. Фигура шута-слуги Ланса. Точнее, не сам Ланс, а то, что он, не ясно по каким соображениям и с какой целью, все время толчется со своей собакой. В этой комедии, как известно, вообще масса знаменитых нелепостей и ошибок. Но при чем тут, скажите, этот олух слуга и почему он с собакой? Ты знаешь, я впервые видел настоящую собаку на сцене только в Англии. Англичане настаивают на буквализме, на натурализме: мол, мы вам показываем то, что буквально написано в тексте, а интерпретировать — ваше дело». Феликс обернулся к Сильве: «Когда в моем школьном спектакле Виктор играл этого самого Ланса, у нас, конечно, таких дрессированных собак не было. Вначале была идея использовать на сцене куклу, игрушку вместо собаки, муляж какой-нибудь. Но потом я понял: надо делать вид, что собака вообще за сценой. То есть Ланс сидит на сцене и держит поводок, а сама собака как бы за кулисами».

«Прошу заметить», — заметил доктор Генони: «у вас в спектакле это была типичная русско-советская символическая собака, а здесь в Англии она превратилась в натуральную».

12 Пластилиновый замок

Виктор Карваланов проснулся с неожиданной, как голубизна неба над Лондоном, убежденностью в уникальности собственной судьбы. Подобное ощущение он испытал до этого дважды: вместе с первым арестом и когда получил извещение о смерти отца. А в это утро семьдесят шестого года он наконец почуял, что освободился раз и навсегда. Даже предупредительный стук в дверь (к завтраку) не вышвырнул его из койки — паникой лагерной побудки или страхом нагрянувшего обыска. Даже в состоянии полудремы-полубодрствования перед окончательным пробуждением он твердо знал, что он не в лагерной койке, а под шикарным пуховым одеялом, что он за границей собственного прошлого, что он — за границей. Он стал частью здешней экзотики, где утренние тени на стене превращали листву, колышущуюся в переплете окна, в гигантского леопарда, разгуливающего по клетке с тиснеными обоями старомодного гостиничного номера, с золочеными кранами ванной комнаты, где в отсвете ламп (с рисованными янтарными абажурами из навощенной бумаги) его изможденное лицо в зеркальце для бритья покрывалось благополучным загаром. Срезая снежное великолепие мыльной пены двойным скребком фирменной бритвы «Gillette», он в который раз улыбнулся, припоминая единственную паническую мысль, сверлившую мозг, когда с него сняли наручники и вытолкнули вниз по трапу из советского самолета на бетон венского аэродрома: как же он обойдется без лезвия бритвы, хитроумно зашитой в подкладку лагерной телогрейки — с телогрейкой пришлось расстаться в обмен на москвошвеевский костюм перед посадкой в самолет, и он, болван, забыл про бритву, пригодилась бы сейчас, если не ему, так соседям по бараку!

За завтраком крахмальная салфетка нетерпеливо рвалась к нему на колени из тугого блестящего колечка; треугольники жареного хлеба с готовностью высовывались из перегородок серебряной подставки как инвалютные сертификаты респектабельности, а яичница с беконом вперялась в него желтым глазом, не мигая — от удивления; даже в этом блестящем кривом зеркальце желтка его отражение гляделось как будто сквозь дверной глазок тюремной камеры — в перспективе из настоящего в прошлое: вот каким он был, загнанное в четыре стены животное, с перекошенной и распухшей от побоев и голодовок физиономией.

«„Таймс“, сэр?» — интимно, но без фамильярности осведомился официант, услужливо склонившийся над столиком с пачкой утренних газет на выбор. «Угу-м», — и утвердительным кивком завсегдатая Карваланов заполучил в руки еще теплую, как свежеиспеченная булка, пахнущую типографской краской газету «Таймс». Прихлебывая ароматный колониальный чай «эрл-грэй» под сигарету «Синьор сервис» (он все еще упорно не переходил на фильтр), пробежал глазами заголовки. Тред-юнионы, цены на нефть, ядерное разоружение, мне бы ваши заботы. Впрочем, поймал он себя на слове «ваши», теперь это и его заботы. Например, прививка от бешенства. Полуподвал на третьей странице извещал читателей «Таймс» о страшной угрозе, нависшей над Альбионом. Сотни лет эта страна наивно полагалась на островную изоляцию как своего рода карантин против эпидемий, поражающих другие народы и государства. Но стоит хотя бы одной крысе с бациллами бешенства пробраться к английским берегам, скрывшись от паспортного и ветеринарного контроля в трюме иностранного судна, и последние остатки Британской империи в виде Соединенного Королевства погибнут от водобоязни: в считанные дни этот остров превратится в загон для бешеных собак — с беспечностью островитян британское правительство не позаботилось до сих пор ни о вакцине против бешенства, ни о пунктах прививки. Еще месяц назад Карваланов, советский заключенный, мог бы наплевать на подобную эпидемию. Но сейчас, здесь он, подданный английской короны согласно закону о политбеженцах, ничем не отличается от любой другой британской бродячей собаки.

У него вдруг задрожала рука, и чай в чашке, похоронно звякнувшей о блюдце, плеснул чумным пятном на скатерть. Он глянул на пляску солнечных зайчиков на серебряном подносе у засуетившегося официанта, на очки и породистые лысины редких постояльцев отеля, и у него тоскливо засосало под ребром — то ли застарелой лагерной язвой, то ли давно забытым страхом школьника перед выпускными экзаменами: за отель скоро перестанут платить благотворительные организации — ведь он уже не политбеженец, не привилегированный страдалец, а один из трех миллионов полноправных безработных этой страны, в одной лодке с туземцами этого острова, и не поможет никакое диссидентское прошлое. Впрочем? Впрочем, поможет: если не диссидентское, то просто-напросто советское прошлое. Ведь ему, как и большинству пионеров его поколения, однажды сделали прививку от бешенства — кого из них после войны не кусали бродячие собаки? Надо будет непременно упомянуть этот факт в качестве нравоучительного анекдота в очередном интервью или лекции: мол, советская власть с детства готовила меня к эмиграции в Англию — с ее национальным психозом перед заболеваниями туберкулезом и бешенством. Вопрос только в том, была ли та советская прививка одноразового действия или же раз и навсегда, на всю жизнь?

Рука его инстинктивно поползла под пиджак, к сердцу, проверяя, на месте ли оно, и нащупала во внутреннем кармане конверт — с телеграммой-приглашением от английского лорда; предстоящий визит показался ему в этот момент залогом светлого будущего в необычной для него ссылке. Карваланов чувствовал себя консулом пока еще не существующей империи. В этой империи, то есть, по-лагерному — кодле, ему, лорду Эдварду, отведено место пахана: с его связями в парламенте и в кабинете министров, его надо лишь подтолкнуть в нужном направлении, задействовать, отбив его у других эмигрантских группировок — от монархистов до соцдемократов из правозащитников. Вся эта демдвижная шантрапа не понимает, что дело не в политлозунгах, не в исповедальных кредо и законодательных казусах, а в идее власти: лишь силой можно опрокинуть советского колосса на глиняных ногах за «железным занавесом». И что бы ни болтали про вымирание аристократии как правящего класса, все в этой стране пока еще равняются по этому самому отживающему классу, по его манерам и образу жизни. А манеры, в свою очередь, манеры именно, а не суть дела, решают в этой стране всё.

Он попросил еще чаю, намазал густо еще один жареный хлебец мармеладом и углубился в ту страницу «Таймс», где красовалась его фотография, уже на фоне не тюремной решетки, а Букингемского дворца. Кое-что корреспондент, натурально, переврал, кое-где шла сплошная отсебятина, но в целом интервью получилось недурно: афористично, все на анекдотах, с конкретной бытовой изюминкой, без этих риторических религиозно-восклицательных знаков — каковых только и ждут здесь от русских; и главное — без патетики. Герой-одиночка, загнанный в угол сворой негодяев и палачей, именно такому и сочувствует английский ум. Прямо-таки ницшеанская ситуация: спиной вжатый в стену, один на один с толпой, когда больше не на кого надеяться, тут-то и выходит наружу, как пот, вся человеческая подноготная. Прямо по Киплингу: «Когда внутри все пусто, все сгорело, и только воля говорит: иди!»

С большевиками нужно бороться большевистскими методами: таковы уроки самой успешной в истории человечества политической стратегии — большевиков. Они использовали парламентскую трибуну Государственной думы для пропаганды революционного террора; для пропаганды антисоветского диссидентства в Англии надо явно использовать палату лордов, кичащихся своей непредвзятостью. Над лордом Эдвардом, видимо, придется хорошенько поработать: выбить из него всю эту дребедень насчет универсальности проблемы прав человека вне зависимости от времен и народов, с их апартеидами и сандинистами. Надо втемяшить ему в голову уникальность советской ситуации, ее чудовищную оригинальность, патологическую неповторимость, и тогда умозрительная конфронтация марксизма и демократии перерастет в примитивнейшее из чувств — ненависть к врагу. Это чувство и положит конец примиренческим заявкам насчет того, что ЦРУ не лучше КГБ. Дело не в том, чьи органы лучше, а на чьей ты стороне: потому что идет священная война, или, если угодно, дуэль — чей ты секундант, спрашивается? Дуэль даже привлекательнее в качестве формулировки: дуэль подразумевает шпагу, шашку, запорожскую саблю, кавказский кинжал, английский арбалет, стволы «лепажа» роковые, короче — оружие, а аристократы обожают коллекционировать старинное оружие. Карваланов представил себе аристократическую усадьбу, особняк с каминами и коврами, а по стенам развешаны эти самые арбалеты, доспехи, мушкеты. Он был уверен: с лордом они сойдутся. Швейцар в ливрее козырнул ему фамильярно, предупредительно распахнув тяжелую дубовую дверь с сияющей бронзой ручек — навстречу пригласительному сквознячку лондонской улицы.

В эти утренние часы Белгравия прихорашивалась перед наступающим днем, как будто тоже собиралась в гости. Даже портье и швейцары, суетящиеся перед белоснежными фасадами домов, выглядели как расторопные мальчики на посылках. Приостановившись на углу, Карваланов с умилением наблюдал, как негр в форменной фуражке отшлифовывал фланелью мраморные ступени трехэтажного особняка, как будто это были сапоги его господина. Именно так он и представлял себе Лондон: скверы с тенистыми кронами, особняки с колоннами, как будто имперскими рядами часовых, по стойке смирно охраняющими улицы, где красные колера революции до последней капли израсходованы исключительно на покраску автобусов и почтовых ящиков; их семафорная алость создавала необходимый, чуть ли не паспортный контраст между общественным и частным сектором. Отстукивая свой путь каблуками отличных кожаных башмаков, он наслаждался все новыми свидетельствами нерушимости здешней иерархии: иерархии неприступных в своей аристократичности особняков с колоннами и демократичной развязности лужаек в скверах, открытых для публики; напудренной чопорности шикарных деликатесных лавок и вульгарной толкотни супермаркетов; одержимой суетливости клерков в полосатых пиджаках и медлительной снисходительности дам в соболях из «роллс-ройсов». Он наслаждался элегантной ненавязчивостью, беззаботной бесстильностью лондонских церквей — лишенных настырности фаллических куполов православия; и уютом невысокого лондонского неба с захватывающим дух гигантским разлетом парков — короче, он наслаждался наличием рангов и перегородок в переносном и буквальном смысле: как для курящих и некурящих в автобусе, как в пивной-пабе разделение на бар и салун: для плебса и для тех, кто почище. Тут не сбивались, как в Москве, в одну кучу поэты и доносчики, диссиденты и внуки заслуженных большевиков, сионисты и программисты; тут у самых расплывчатых предметов всему можно отыскать контур, четкую границу, барьер, желтую полосу для парковки — после шести вечера.

В эти утренние часы месяц назад его выводили из лагерной зоны на шмон перед началом работ; и ему пришло в голову, что лагерь, тюрьма — единственное, пожалуй, место в советском обществе, где можно обнаружить хоть какое-то подобие цивилизации с ее пристальным вниманием к детали, к однажды заведенному порядку и распорядку, к иерархической разделенности заключенных по неуловимым «классовым» признакам на аристократов и плебеев. И он, Карваланов, несомненно числился в аристократах этого тюремного мира: к нему всегда было особое отношение — и со стороны зэков, и со стороны чекистов, и со стороны инкоров на воле. Его не сумели запугать не потому, что ему не свойственно чувство страха, а потому, что никак не могли понять, где этот страх коренится; не понимали, что его страх — это страх перед отречением, и от неких загадочных принципов — по сути своей страх не земной, поскольку речь шла об отречении от избранности, дарованной не от мира сего и не здешним миром реквизируемой. За все его проступки другого бы сгноили в лагерях или превратили бы в слюнявое животное из тюремной психушки; а он — вышагивает сейчас по Лондону, не хватает разве что лайковых перчаток и тросточки. Недаром кампанию за его освобождение возглавил на Западе английский лорд. Недаром этот лорд пригласил его к себе в поместье. Аристократ лагерной цивилизации останется таковым и в цивилизации западной. «Аристократы всех стран, объединяйтесь!» — вот что выстукивали каблуки его башмаков под гулкими сводами вокзала Чаринг-Кросс.

* * *

За окном поезда проплывал пейзаж загородной местности, нереальной в первую очередь своей безлюдностью. В загривках холмов, в мелькающих домиках и овцах, застрявших в мелких рощицах и кустиках, как крошки хлеба в бороде сумасшедшего, было нечто от сновидения: лишь во сне ты один на один с ландшафтом — как будто твой глаз путешествует не по долинам и по взгорьям, а по бугоркам и извилинам собственного мозга; за час езды он не заметил ни единого человека в сельской идиллии за окном. Так же пустынна была и пригородная станция — с резным кружевом деревянной крыши, похожей на гигантское крыльцо исчезнувшего поместья, с колоннами чугунного литья, где барельефный герб королевской железной дороги был раскрашен с детской аляповатостью: это был шедевр викторианской архитектуры, раз в пять лет подновляемый кисточкой маляра — главного инженера этой вечно осыпающейся машины времени, Англии.

Распорядителем всего этого архитектурного миража был старый добрый станционный смотритель у выхода, в черной форменке с погончиками, в фуражке с околышками железнодорожника. Его пухлые ватные щечки были загримированы под Диккенса, румянцем и седыми бакенбардами. Умильная улыбка на губах Карваланова сменилась, однако, гримасой паники, когда этот буколический станционный смотритель, просящийся на портрет российского академика пушкинских времен, довольно бесцеремонно остановил его у барьера:

«Ваш билет, сэр?»

Карваланов стал демонстративно, как всякий пойманный с поличным безбилетник, хлопать себя по карманам, перекладывать бумажки и перетряхивать документы, расстегивать и застегивать многочисленные «молнии» на сумке с подарком лорду, даже залез под подкладку куртки через дырку в боковом кармане; но на самом деле он прекрасно знал, что билета у него нет: билет он выбросил в окошко, подъезжая к станции, по советской привычке полагая, что его уже проверили на входе (то есть на входе билет как раз и не проверили, но он на это не обратил внимания, совершенно не подозревая, что билеты в Англии проверяются как раз на выходе, не в пункте отбытия, а в пункте прибытия). Именно это он и попытался втолковать смотрителю-контролеру, насчет того, что в Советском Союзе все наоборот и билет проверяется в пункте отбытия, а не в пункте прибытия, на входе, а не на выходе, поскольку — попытался он сострить, бравируя своим английским, — выхода все равно нет, «другого нет у нас пути, и в коммунизме конечная остановка».

«Говорят, в Советском Союзе транспорт бесплатный, сэр?» — осведомился станционный контролер, явно не оценив антисоветского переиначивания комсомольской песни. «У вас прекрасный английский, сэр. Говорят, в Советском Союзе бесплатное образование?»

«За свое образование я отплатил тюремным сроком. Я английский в советской тюрьме изучал», — мрачно отпарировал Карваланов. Но в принципе ему было приятно перекинуться словцом с представителем простого народа той страны, где даже служащий железнодорожной станции говорит по-английски лучше, чем профессор английской кафедры Московского университета. Карваланов извинился за свой акцент: он всего месяц в Англии; но запас слов у него вполне приличный. Он сидел в тюрьме, славящейся своей библиотекой еще с царских времен: собрание книг, изъятых во время обысков и арестов чуть ли не за два столетия российского инакомыслия: «Десятки тысяч томов, вся английская классика и даже полузапрещенные современные авторы попадаются — на воле не достать. Мне, можно сказать, крупно повезло в тюрьме с английским».

«В Англии за приличное образование надо платить дикие деньги», — порадовался за него станционный смотритель. «Как же это вам удалось попасть в такую привилегированную тюрьму, сэр?»

«Крайне просто», — с удовольствием принялся просвещать этого инородца Карваланов. «Меня перевели из больницы в тюрьму, когда психиатрам не удалось принудительным лечением убедить меня в том, что я — сумасшедший».

«Я слышал, медицинское обслуживание в Советском Союзе совершенно бесплатное», — кивнул головой с миной знатока станционный англичанин. «А тут слепни от катаракты — операции не дождешься. Что же вы от лечения отказывались, если бесплатно?»

«Дело не в том, был ли я психически болен или нет. Дело в том, кто ставит под сомнение твою нормальность», — нервничая, повысил голос Карваланов. «С точки зрения советского психиатра, психически здоровому человеку нет нужды доказывать свою нормальность. Если пациент нуждается в подобном доказательстве, значит, он автоматически сумасшедший. Чтобы выписаться из психбольницы, мне нужно было доказать, что я вполне нормальный человек. С точки зрения психиатра, это и значит, что я — сумасшедший! Замкнутый круг, улавливаете?»

«А у нас все наоборот», — бурчал станционный смотритель, — «недавно стали психопатов из больниц выписывать: денег, говорят, нету. Если не буйный, гуляй, мол, себе на здоровье. Куда ни глянь — везде сумасшедшие, деваться от них некуда. Кто же вас в больницунаправил?»

«КГБ. Органы безопасности считают сумасшедшим всякого, кто с ними борется. Поэтому я и говорю: дело не в том, сумасшедшие мы или нет; дело в том, кто ставит под сомнение нашу ненормальность».

«У нас про КГБ много в газетах пишут. Я так про себя подумал, что если человек в здравом уме, сэр, он с ними бороться не будет», — умудренно вздохнул железнодорожник.

«В каком-то смысле вы правы», — хмуро кивнул Карваланов.

«То есть, с КГБ вы больше не боретесь, если вас из больницы выписали?» — хитро спросил железнодорожник.

«Меня не выписали. Меня обменяли».

«Так вы один из этих самых, из диссидентов? То-то мне лицо ваше знакомо. Вас по телевизору показывали. Вас на аргентинского шпиона обменяли, не так ли?»

«На чилийского», — поправил его Карваланов. «И не на шпиона, а на коммуниста, он там в тюрьме сидел».

«Тоже — от лечения отказывался?» — спросил станционный смотритель, многозначительно повертев указательным пальцем у виска. «А здесь вы к кому направляетесь?»

«К лорду Эдварду», — кашлянул в кулак Карваланов. Своей показной солидностью он давал понять этому фамильярному станционному смотрителю, что прибыл сюда не как заезжий иностранец из ротозеев, а по особому приглашению.

«К лорду Эдварду?» — искренне изумившись, повторил станционный смотритель. «Так он же вроде за границу отбыл. Я сам чемоданы в вагон грузил. Вы же не фазанов стрелять приехали? Наш лорд этого не одобряет. Я три войны прошел — мне что фазаны, что люди. Так или иначе, охотничий сезон еще не начинался, сэр».

«Не знаю, меня пригласили. Меня такси, наверное, ждет у выхода», — и нетерпеливо откланявшись, Карваланов двинулся к барьеру.

«А как же насчет билетика, сэр?» — поправил козырек фуражки смотритель.

«Но я же объяснил», — опешил Карваланов.

«За рассказики спасибо, а за дорогу придется заплатить», — неожиданно сухим и категорическим тоном заявил служитель и преградил Карваланову выход. И за выброшенный железнодорожный билетик — ничтожный кусочек розового картона — пришлось заплатить вторично; сумма эта была дикая по советским понятиям: советский транспорт в сравнении с английским практически бесплатный, в этом, что и говорить, станционный смотритель был прав.

К его правоте снова пришлось прибегнуть, когда выяснилось, что никакого такси у выхода не обнаружилось, и Карваланов вернулся к барьеру, чтобы выяснить дорогу к поместью. Станционный цербер снова превратился в буколически-радушного диккенсовского эсквайра и с головокружительными подробностями стал перечислять повороты, перекрестки и переходы, где таверна «Карета и лошадь» сменялась воротами кладбища, а крикетное поле — церковью, за которой следовала можжевеловая изгородь, конюшня и охотничья сторожка. Карваланову, с его цепкой лагерной памятью на подробности, показалось, что он найдет дорогу с закрытыми глазами; вступив в тенистую, как будто парковую аллею с укатанной щебниевой дорожкой, он на первом же перекрестке свернул, как и требовалось, налево, потом направо, потом еще раз направо, но почему-то не обнаружил — ни кладбища, ни таверны, ни конюшни; а только лес, лес и лес.

Лес как лес — смешанный, с довольно тесным променадом из дубов и каштанов, вязов и ясеней и орешника, с осторожной вежливостью приглашающих вступить в прогалины, где свет метался между круговоротом листвы в облаках и путаницей молодой травы с прошлогодними листьями, прошитыми пресловутым бисером ландышей среди свиных желудей и лошадиных каштанов. Но была в этой заурядной, казалось бы, лесной роще неуловимая, как переход на интонационное «ты» в английском языке, иноземная экзотика. На обочине вырастал вдруг гигантский, как будто из парника ботанического сада, куст лиловых рододендронов или же преграждало путь переплетение диких магнолий — как-никак этот остров подогревался центральным отоплением атлантических вод. И еще пугали странные шорохи: по краям лесной тропы в кустах, в кронах деревьев, в зарослях ежевики и среди гроздьев шелковицы, в чащобе вереска и дрока шла неустанная возня, не умолкало шебуршание, хлопотливая перестрелка птичьих трелей и писк всякой другой живности, для которой еще долго не подыщется перевода, когда все называется иначе и по-другому, и потому — безымянно. Несмотря на видимое сходство с подмосковными перелесками, лес этот был чужд своей безымянностью, и от того приближался своей экзотичностью чуть ли не к джунглям с удавами и аллигаторами за каждым поворотом. Это были джунгли западного мира.

Неожиданно развернувшаяся перед ним, возникшая как будто из-под театрального занавеса поляна была доказательством заколдованности этой местности. Поляна выглядела как иллюстрация к детской сказке в шикарном подарочном издании. Никогда не видел он в натуре такой шелковистой травы, рябью изворачивающейся под налетами ветерка, и трава щекотала в ответ хоровод теней от облаков, убегающих за лиственные кроны, как будто облака смущались, а деревья, в свою очередь, приглушенно бормотали, сами не решаясь вступить в танец ветра с тенями на траве этого магического круга. Круг был магическим, потому что в центре поляны стоял маг и делал пассы. На нем не было ни фрака с цилиндром фокусника из кабаре, ни чалмы с восточным халатом дервиша, но, тем не менее, у него был вид человека явно не от мира сего. Он, во всяком случае, не имел ничего общего с миром бывшего советского пионера, изгнанного из комсомола в ходе борьбы с однопартийной системой, выславшей его за границу. Этот маг как будто сошел с олеографии прошлого века, изображавшей королевскую охоту, или же выпал прямо из тургеневского дворянского гнезда.

В его лакированных сапогах вишневой кожи отражались и небо и деревья, в его твидовом картузе с двойным козырьком — и сзади и спереди — была прозорливость двуликого Януса. Он как будто держал под незаметным контролем всю поляну: это под его всеведущим глазом гипнотизера колыхались кроны деревьев, плыли по небу облака, стыдливой рябью покрывалась трава. В одно мгновенье этот гипнотизер превратился в загадочного шамана: присев на корточки, этот колдун залился дробными трелями, чириканьем, цоканьем и пересвистом; в руках у него оказалась жестяная банка, и по этой банке он стал ловко выстукивать сучком странные завораживающие ритмы, как будто аккомпанируя собственному пересвисту. На эту приманку птицелова из всех углов полянки засеменили чудесные на вид создания, чьи перья переливались скорлупой переспелого каштана, а заостренные юркие головки были увенчаны азиатскими хохолками. Возникнув неизвестно откуда, птицы целеустремленно вышагивали на спичечных лапках, покачивая единообразно в такт шеями, не отрывая взгляда от гипнотизера-мага. И за ними, завороженный теми же пассами, шагнул к центру поляны и Карваланов. И тут же осознал свою ошибку.

Хрустнула под ногами ветка, и райская завороженность поляны была нарушена: он дернулся от истерического вопля — взвизга коммунальной скандалистки, исторгнутого в унисон десятками птичьих головок. В этом вопле не было ничего от балетной изящности существ, за мгновение до этого маршировавших стройным кордебалетом по травяному шелку; безобразно хлопая крыльями, как гигантские бабочки, взметнувшиеся от света лампы на дачной террасе, экзотические птицы рванулись к краям поляны. Мгновение, и от них не осталось ни следа, ни перышка. Карваланов очутился один на один с гипнотизером этой лесной жизни. Солнце, как будто паникуя, забралось с головой под подушку пухлого облака, и с порывом холодного ветра магическая атмосфера места окончательно испарилась.

К нему повернулось лицо не загадочного мага, а крупнопоместного администратора; с таким лицом под стать откармливать курятину на убой, а не очаровывать мир солнечных зайчиков и птичьих пересвистов. Его красное, обветренное лицо было похоже на истершийся сафьяновый переплет с двумя свинцовыми застежками глаз. Прихватив двустволку с травы, он поднялся во весь свой коренастый рост. Лишь странные звуки, вылетающие изо рта этого взбешенного собственника с перекошенным лицом, свидетельствовали о загадочности и экзотичности его природы, его породы. Это были завывания китайца, переквалифицировавшегося в муэдзины: всю поляну заполонила нестерпимая для русского уха какофония носовых и горловых кваканий, начисто лишенных хребта согласных — что не было бы сюрпризом для лингвиста, изучающего влияние провинциальных диалектов на речь лондонского кокни. Но Карваланов, попятившись назад в кусты, с трудом уловил лишь два знакомых слова: «бастард» и «бляди» («bloody»). Но и этим начаткам взаимопонимания был тут же положен конец: птицелов в картузе одним взмахом приставил к плечу двустволку, как в трюке фокусника, лицо его исчезло в облачке дыма, и запоздалым эхом над головой Карваланова раздался сухой треск — обломилась ли ветка орешника или же и впрямь просвистела пуля над ухом?

Карваланов рухнул, повалившись в кусты, — но повинна в этом была не меткая двустволка маньяка, а чья-то сильная рука, ухватившая его сзади за плечо и потянувшая резко вниз; в ушах зазвенел лихорадочный шепот: «Пригнитесь, сюда, за мной!» Если бы не отточенный безупречный английский этого ультиматума, он бы решил, что его похищает советская разведка: лица своего спасителя он не видел, и из двух зол — двустволка на поляне или советская тюрьма — он предпочел привычное (тюрьму) и бросился вслед за мелькавшей в ветвях спиной. Чуть ли не на четвереньках они продирались по мелкому овражку; царапался дикий шиповник, обжигала крапива, ремень сумки цеплялся за ветки магнолий, но все это казалось мелочью: главное, что какофония брани с ружейным треском за спиной постепенно удалялась на безопасное расстояние, сменяясь хрипом двойной отдышки — Карваланова и его непрошеного проводника. Стена кустов наконец оборвалась, и они выкатились на опушку.

* * *

«Понимаете ли вы, милейший Карваланов, что он готов был пристрелить вас, как бродячую собаку?» — как будто к нашкодившему школьнику, с педагогической безапелляционностью обратился к нему по-английски его спаситель, когда они, отдышавшись, устроились у ствола поваленного дерева.

«Я не бродячая собака», — пробормотал Карваланов, машинально ощупав взмокший затылок: ему казалось, что волосы подпалены выстрелом, что увлажнились они не по́том, а кровью.

«Все мы, милейший Карваланов, отчасти бродячие собаки», — заранее пресекая всякие возражения, меланхолически произнес его собеседник.

«Некоторые бродячие собаки быстро переквалифицируются в сторожевых псов», — отпарировал Карваланов. «Откуда, кстати сказать, вы знаете мое имя? Вы что — следили за мной?»

«Мы непременно должны поговорить с вами о судьбе сторожевых псов», — игнорировал его вопрос англичанин. «На бродячую собаку вы действительно не похожи. Но он мог пристрелить вас как неопытного браконьера. Что может быть восхитительнее убийства в рамках законности? Фазаны, бродячие собаки, браконьеры — какая разница? Тем более он был явно на взводе после часа улюлюканья».

«Какого такого улюлюканья?!» — Карваланов никак не мог понять, к чему клонит загадочный обитатель этой загородной местности.

«Любого улюлюканья. Совершенно не важно. Можно издавать любой звук; например, такой — я помню с детства», — и его собеседник, приложив ладошку ко рту, указательным пальцем ловко забарабанил по нижней губе. Из кустов тут же раздались в ответ гортанные вопли. Карваланов уже не сомневался: это были фазаны. «Клич к началу кормежки. Похоже на воинствующее гиканье североамериканских индейцев, не правда ли? Или африканских зулусов. Главное, что фазан к этому кличу привык. Я вам скажу: для него это улюлюканье — как первобытный инстинкт. Он уже не может ни с кем по-человечески разговаривать».

«Кто — фазан?»

«Какой фазан? Я говорю про этого убийцу!»

«Про какого убийцу? Кто убийца?» — занервничал Карваланов.

«Разве вы не поняли кто? Диктатор этого поместья — моего поместья. Он — мой егерь», — пораженный столь очевидным непониманием, развел руками англичанин со смущенной улыбкой на лице.

Карваланов вскочил на ноги в нелепом поклоне. Он не знал, как себя вести: протянуть по-дружески руку, кивнуть небрежно головой или же преклонить колени благоговейно? Он давно должен был сам обо всем догадаться: каждая деталь внешности этого человека выдавала в нем аристократа. Именно таким, по сути дела, он и представлял себе английского лорда: замшевые башмаки с гетрами, где серебряная пряжка поблескивала сквозь налипшие комья грязи; этот плащ, как будто взятый напрокат из средневековья, — завязанный шелковым шнурком у самого горла, с капюшоном, а под ним, наверное, кружевной воротник; и эта голова — вздернутый подбородок и острые голубые глаза и высокий лоб — внешность князя Мышкина. Сравнение пришло ему в голову давно, еще в лагере, когда он впервые увидел фотографию лорда Эдварда на странице истрепанной газеты «Морнинг стар», чудом проскочившей в зону через почтовую цензуру вместе с учебником английского. Конечно, это было много лет назад, конечно, за эти годы лорд постарел, да и фотография в той газете была неизвестно какой давности; и все же Карваланову было стыдно: ему сразу следовало бы узнать человека, которому он обязан своей свободой. Сколько лет доносилось до него эхо зарубежных «голосов», вещавших о борьбе лорда Эдварда за освобождение Карваланова. И вот они друг перед другом — лицом к лицу; и снова вокруг них — враги; вновь оба — в роли конспираторов: скрываясь, на этот раз, от вездесущего егеря.

«Я знал, что вы заблудитесь. Правильно сделал, что пошел вам навстречу. Карваланов, я ждал вас», — и как будто в просительном жесте лорд сжал в своих ладонях руку Карваланова. Его аристократическая надменность, небрежная резкость мимики и слов сменились чуть ли не лакейской суетливостью. Он забормотал извинения по поводу неподготовленности встречи в виду крайне стесненных обстоятельств его нынешней жизни, «ситуации почти тюремной», как он выразился. Он заглядывал в лицо стоящему Карваланову снизу, и от этого его жалобный взгляд обретал прямо-таки собачье выражение. Карваланов хотел было присесть, ожидая долгих объяснений, но лорд потянул его за собой — обратно в лесную чащу, незаметной глазу тропинкой. Его размахайка стала мелькать в путанице стволов с такой непостижимой для Карваланова юркостью, что вдвойне немыслимо было уследить на ходу за бессвязными комментариями лорда о сути лесного бытия — этой чащобы загадочных улюлюканий и кровавых ритуалов, излагавшихся на ходу так, как будто речь шла об авторитарных культах древней деспотии.

«И все это, заметьте, мои угодья», — оборачивался лорд, обводя взглядом ярусы, аркады, балюстрады и капители своего лесного дворца, и спрашивал Карваланова: «Нравится? Хотели бы здесь поселиться?»

«Хотел бы», — послушно кивал головой Карваланов.

«Я тоже», — с загадочной иронией заключил лорд. «Осторожно — не прикасайтесь!» — преградил он путь Карваланову, когда тот с легкомысленным любопытством протянул руку к железной паутине — от ствола до ствола, — неожиданно возникшей перед ними, как гигантская пинг-понговая сетка с пластмассовым шариком солнца, застрявшим в листве. «Впрочем, вам ничего не грозит. Вы же не бродячая собака. Вы всего лишь неопытный браконьер». И лорд принялся объяснять, что сетка эта под током. Напряжение, правда, слишком слабое: для человека неприятно, но не смертельно. За сеткой держат молоденьких фазанов. Это фазаний загон.

«Концентрационный лагерь какой-то», — пробормотал Карваланов, отдернув руку от проволоки. Но лорд предупредил его о легкомысленной неуместности поспешных сравнений фазанов с жертвами нацизма в ту эпоху, когда истинно свободное население леса — зайцы и белки, лисы и бродячие собаки с кошками гибнут от одного прикосновения к электрической проволоке загонов, где плодятся чванливые пернатые иностранного происхождения.

«И не вздумайте зачислять меня в шовинисты», — поспешил добавить лорд Эдвард, явно заметив ошарашенное лицо Карваланова, остолбеневшего от этой антифазаньей энциклики. «Общеизвестный факт, что фазаны завезены к нам на Альбион бог знает откуда — из Цейлона или Таиланда, короче говоря, из тех псевдореспублик, где царствует жесточайшая азиатская тирания. Фазан по своей природе — дисциплинированный раб. Взгляните сами», — и, нагнувшись, лорд указал Карваланову на миниатюрное аккуратное отверстие в проволочной сетке. Стоит егерю заулюлюкать, и фазанчики, солдатиками по цепочке, трусят туда и обратно на кормежку сквозь эту дыру в сетке, слишком узкую для любого другого вольного обитателя леса. «Еще мальчишкой, Карваланов, я своими руками хоронил невинных жертв этой электрификации. Детской лопаткой выкапывал могилы — бродячим собакам, кошкам, зайцам. По ночам в окно моей спальни неслись стоны загубленных. Здесь все в могилах, мы ходим по костям невинных жертв фазаньей потехи — понимаете, Карваланов?»

Английскую речь лорда понять было нетрудно. Неясно было, как надо реагировать на английский пафос защитника животных. К подобному развороту событий Карваланов не был подготовлен; тем более в детстве он довольно много перебил бродячих кошек, гоняясь за ними с товарищами по пустырям и помойкам. «Сколько тут изгородей!» — чертыхнулся Карваланов, перебираясь, под руководством лорда, через очередной плетень.

«Все мои земли отданы под аренду — на отстрел фазанов», — зло и мрачно констатировал лорд. «У каждого стрелка-охотника свой номер: стоят и ждут своей очереди на убийство. И такая тишина вначале, а потом издалека, вон оттуда, из-за рощицы начинает расти, как зловещий шепоток, этот шум». Лорд Эдвард прислонился к стволу дерева, схватившись за виски.

«Вам плохо?» — Карваланов не знал, как себя вести: его собеседник был явно перевозбужден.

«Загонщики движутся полукругом — по цепочке. Это как погром, как насильственное переселение народов. Загонщики грохочут трещотками и топчут сапогами что ни попадя, обшаривают каждый куст — их же недаром называют битерами: от слова бить. Они и бьют; бьют, бьют!»

«Кого бьют?» — Карваланов тоже начинал входить в азарт.

«Они выбивают фазанов из-под укрытий — из-под кустов. И эти глупые павлины, эти азиатские фазаны выпархивают в панике, идиотически хлопочут крыльями, вырвавшись из леса, взмывают над поляной на своих подрезанных перьях».

«Их можно понять», — усмехнулся Карваланов. «Куда же им еще деваться? Куда деваться этим самым таиландским беженцам?»

«Куда деваться? Разбрестись по лесу, скрыться в нолях, улететь в другие страны — куда угодно! Но они сидят тут, откормленные егерем, сидят и ждут, когда их начнут вышвыривать из кустов под дуло охотников. Клацанье затвора, короткий залп — и в воздух летят перья. А потом собака приносит окровавленный труп фазана в зубах. Собака! Этот егерь знает, как натравливать друг на друга родных братьев, как разделять и властвовать. Он держит целую свору — послушные псы загоняют фазанов, они же по щелчку егерского пальца приносят в зубах подстреленные трупы. Не понимая, что вся эта потеха ведет к геноциду их же собственного племени: десятки их бродячих собратьев дохнут на электрической проволоке фазаньих загонов, чтобы беспардонные нувориши из иностранцев могли разнузданно предаваться чувству ностальгии по старым добрым временам, имитируя кровожадные замашки и обычаи английской аристократии». Еще недавно, сообщил лорд Эдвард, поместье арендовали главным образом немцы. В последнее время стали мелькать японцы-арендаторы с фотоаппаратами. Он не удивится, если в ближайшем будущем поместье оккупируют китайские коммунисты. «Чтобы на это сказал мой отец — мои предки?»

«Мой прадед был арендатором», — некстати припомнил Карваланов своих предков. Однако предки у него с лордом были разные не только по классовому происхождению: «Мой прадед был евреем. Евреям запрещалось скупать земли, и поэтому он арендовал усадьбу у русского помещика». Как будто самому себе не веря (что всегда случается, когда твое прошлое вдруг оборачивается чужим настоящим), как не верил матери отец Карваланова, инженер-партиец, Карваланов мог бы сейчас долго цитировать материнские россказни о гигантском усадебном доме прадеда с мраморными лестницами, фамильным серебром и настоящей каретой с четверкой лошадей цугом среди белорусских лесов.

«Он держал фазанью охоту у себя в поместье?» — с плохо скрытой подозрительностью поинтересовался лорд.

«Он был лесопромышленником. Продавал дерево оптом. Много, наверное, лесов загубил», — с ноткой садистической гордости ответил Карваланов. Ему пришло в голову, что он причастен к русской революции хотя бы потому, что вышел из страны, где революция уже свершилась, и очутился в стране, где революция пока что лишь угроза из далекого будущего. Он меченый — как будто шрамом прививки в детстве. Только этот невидимый шрам и спасал от кошмарной иллюзии, что он оказался перенесенным за «железный занавес» в машине времени — в дореволюционную эпоху, знакомую лишь по советским школьным учебникам.

«Что же стало с поместьем прадеда?» — спросил лорд.

«Вы что — не слышали, что в России произошла революция?» — поразился его наивности Карваланов. «Срубили вишневый сад!» Но лорд оставался глух к литературным аллюзиям:

«Я был бы готов срубить на корню весь этот лес — лишь бы избавиться от проклятых фазанов. Но мне жаль других, невинных лесных тварей. Они же останутся бездомными и неприкаянными. Каковым с детства был и я».

«Вы — бездомный и неприкаянный? в собственном поместье?» — решился наконец впрямую спросить Карваланов. Но лорд ничего не ответил. Взяв Карваланова под руку, он подвел его к краю опушки. Перед ними, внизу, как будто в тяжелой витиеватой картинной раме из ветвей бука (не отсюда ли «буколическая картина»?), предстало заросшее левитановской ряской озерцо с лебедями и, растущий из собственного отражения в озере, огромный барский дом, задрапированный диким виноградом.

«Это ваш замок?» — чуть не ахнул Карваланов при виде этого оригинала всех базарных репродукций крупнопоместной идиллии.

«Дом моего отца», — произнес лорд, как будто речь шла по меньшей мере о храме Господнем, — «а ныне — постоялый двор для нуворишей и егерей, куда мне лично вход воспрещен». И, снова подхватив Карваланова под локоть (тот даже слегка дернулся, уж слишком этот жест напоминал ухватки охранника, когда тебя ведут по коридору к кабинету следователя), лорд стал спускаться вниз по холму. Когда они оказались на лужайке перед домом, Карваланов шагнул было на гравиевую дорожку, ведущую к ступенькам главного входа с портиком и колоннадой. Лорд, однако, подталкивал его к кустам рододендронов среди почерневших облупившихся статуй у бокового фасада. Потянув за собой Карваланова, он стал огибать особняк слева, по узкой петляющей аллейке, короткими перебежками, беспокойно оглядываясь на ходу. Карваланов заметил, как в одном из боковых порталов мелькнула женская фигурка в крахмальном фартуке и чепчике с посудиной в руках — по виду явно служанка, как будто сошедшая с жанровой картины о быте дворян прошлого столетия. Она деловыми мелкими шажками стала пересекать двор и вдруг застыла как вкопанная, заметив Карваланова с лордом Эдвардом. Тот демонстративно выпрямился и чопорно ей поклонился. Женщина в чепчике покачала головой с очевидной укоризной и поспешно скрылась в доме.

«Донесет теперь про ваш визит, непременно донесет», — забормотал лорд и на редкость неаристократически выругался. В обнимку с Карвалановым, как будто скрывая его от посторонних глаз своей широкой накидкой, он подтолкнул его к гигантским итальянским окнам с задней стороны особняка, где розы были не такие ухоженные, а краска на шпалерах облупилась, в виде лопнувших мыльных пузырей в грязной ванной. Еще раз оглянувшись, лорд приник к стеклам, заслонившись от света ладошками. Потом потянул к себе Карваланова:

«Смотрите», — прошептал он. Карваланов в свою очередь расплющил нос о стекло, вглядываясь в черный провал внутри с жадным любопытством мальчишки из уличной ватаги подростков, не приглашенных в приличный дом к однокашнице на детский праздник. Из черного провала стекла, как будто наплывающими клубами тумана, стали постепенно выдвигаться контуры тяжелой кожаной мебели, сгрудившейся вокруг черного озера — лакированной крышки стола. В этом лакированном озере бродила тень — то ли отца Гамлета, то ли двух заговорщиков, застывших в оконной раме, как музейные экспонаты в стеклянном ящике.

«Здесь отец курил сигару и пил виски с гостями после раздачи убитых фазанов. Убийство ведет к убийству — между фазаном и охотником место есть лишь для загонщика», — и, оторвавшись от окна, лорд заключил этот загадочный афоризм вопросом: «Ваш отец жив?»

«Скончался от инфаркта. Третьего инфаркта. Первый инфаркт случился, когда у меня впервые произвели обыск. Второй — когда арестовали. А третий, как мне сообщили, с летальным исходом, когда меня выслали из страны. Мы оба оказались, так сказать, на том свете, каждый по-своему», — усмехнулся Карваланов.

«То есть вы послужили причиной его смерти?»

«Я из поколения тех, учтите, кто в легенде о Павлике Морозове поменялся ролями с собственным отцом: Павлик Морозов погиб, пытаясь сделать из своего отца-кулака советского человека; мой отец погиб, пытаясь сделать советского человека из своего сына-диссидента». Судя по выражению лица лорда, этот экскурс в историю советской версии эдипова комплекса остался совершенно непонятным. «Вы не хотите появляться в доме из-за вражды с отцом?» — спросил он притихшего лорда.

«Из-за вражды — с отцом?!» — Лорд передернул плечами. «Я с отцом могу встретиться лишь там», — и он ткнул пальцем вверх: «В небе. Мой отец погиб в небе. Его сбила фашистская зенитка над Ла-Маншем: короткий залп, струйка дыма, как из двустволки, и по небосклону летят оторванные крылья самолета, как фазаньи перья. Ни одна собака не отыскала отцовских останков. Тссс!» — и, снова подхватив Карваланова под локоть, лорд приложил палец к губам. Из-за угла послышался хруст гравия — шаги были четкие и размеренные, солидная походка уверенного в себе человека. С оперативностью, которой позавидовал бы любой вертухай, лорд подтолкнул Карваланова к нише в стене, втиснув его с сумкой в узкий промежуток за гипсовой вазой, а сам быстрым шагом направился, симулируя беззаботность походкой, навстречу невидимке, все громче и громче хрустящему гравием. Карваланов, не шелохнувшись, стоял, вжимаясь спиной в шероховатый камень стены. Ему казалось, что по шее, за воротник, ползет какая-то гаденькая букашка; возможно, это были просто мурашки, но он не решался даже пальцем шевельнуть. Хруст гравия стих на углу, и до Карваланова стали долетать реплики незначительного, казалось бы, диалога:

«Как себя чувствуете, милорд?»

«Прекрасно. Я чувствую себя прекрасно».

«Слегка перевозбуждены, э?» Хруст гравия выдал покачивание с пятки на носок и обратно.

«Перевозбужден? Ничуть! Просто свежий воздух — кислород, знаете ли. Чудесный день выдался, не правда ли?»

«Настоящее лето, э? Вы мне что-то не нравитесь. Я, пожалуй, загляну к вам после полудня».

«Нет никакой необходимости. Я буду работать. Просьба не мешать».

«Спасаем животных, э? Ну что ж, ну что ж. Похвально. Только: не перетруждайтесь, э?» И снова четкий и самоуверенный хруст гравия. Карваланову удалось увидеть этого мистического собеседника лишь вытянув шею, краем глаза, когда тот удалялся в сторону парка: фигура боксера-тяжеловеса, в безупречном полосатом костюме и лакированных черных башмаках, крупные шишки лысеющего затылка и нависающая над галстуком-бабочкой бульдожья челюсть. Это было ходячее воплощение воли в сочетании со здравомыслием, и в голове у Карваланова мелькнула трусливая мыслишка, что наступил последний шанс избавить себя от этого явно трекнутого лорда, от этого фазанофоба с его егерями и загонщиками. Опять подпольщина. Видимо, прав-таки был следователь, когда причислил Карваланова к своего рода уголовному миру. Доказывал, что криминальное в нем как наркотик: Карваланов, мол, из тех, кто просто неспособен жить нормальной жизнью с ее ежедневной рутиной. Если бы не было главного врага — советской власти, — ушел бы в подполье по другому поводу, но подполья как такового ему не миновать. И окружает себя себе подобными: ущербными и неполноценными — всеми теми, кто не способен ужиться в коллективе, кто выпадает из системы, кто постоянно рвется к чему-то недостижимому: в этом смысле между сумасшедшим, утопическим мыслителем, диссидентом и — заурядным блатным, ради «красивой жизни» готовым на все, не такая уж большая разница. Кого из своих друзей Карваланов назвал бы психически полноценным существом? И на новой территории, судя по всему, повторяется та же картина. И нечего тут удивляться: лишь человек, ощущающий себя неполноценным среди соотечественников, готов отправиться за тридевять земель в поисках справедливости. Сам Карваланов тому пример.

Другой пример — лорд Эдвард — возник на другом конце газона, как только полосатая спина его авторитарного собеседника скрылась в аллее парка; и Карваланов почувствовал угрызения совести за тайное мысленное предательство, глядя, как лорд пригласительно машет ему рукой, извещая Карваланова, что путь, мол, свободен. В его всклокоченной бородке, развевающейся бархатной накидке и клоунских полосатых гетрах было нечто нелепое, как все нелепое — жалкое и как все жалкое — парадоксально потешное. Карваланов улыбнулся, помахал в ответ и, подхватив на плечо сумку, снова включился в пробег по гаревым дорожкам.

«Как вы смогли убедиться, мне запрещено не только спасать четвероногих жертв егерских утех, но и принимать у себя спасенных мной представителей человеческой породы», — с горькой иронией бормотал лорд, раздвигая ветки кустов. «Прошу в мой одинокий приют. В мою штаб-квартиру, или, если хотите, в нашу английскую версию вашей тюрьмы», — и лорд указал на флигель в десяти шагах от них через лужайку; вместо подстриженного, как в парикмахерской, английского газона лужайка представляла собой запущенную плешку, поросшую клочьями бурьяна и сорняков. «Единственная уступка моим прихотям: я запретил подстригать траву, моим подопечным вольнее среди этих диковатых, но милых моему израненному сердцу представителей полевой флоры. А вот и они», — взмахнул руками лорд, как будто готовясь обнять — бегущую ему навстречу свору собак. Они налетели с дерзким лаем непрошеного дружелюбия, в балетных пируэтах кидались на грудь, тыкались в лицо мордой, взбивали пыль виляющими хвостами и бешено крутились на месте, обнюхивая Карваланова.

«Не узнаете?» — с хитрой усмешкой спросил лорд Эдвард. Карваланов непонимающе оглядывался, отбиваясь от собак, ожидая увидеть знакомые лица, сюрпризом оказавшиеся в гостях у лорда. Но лорд никого не имел в виду. Точнее, он имел в виду лишь собачий выводок. Нагнувшись, он ласково трепал их по шее, почесывал за ухом. Большинство его подопечных были на вид безродными представителями собачьего племени, нечесаными, нелепыми и лопоухими. «Где я их только не нахожу — на дорогах, в канавах. Многие давно бы сдохли: если не от пули или капканов егеря, убитые фазаньей электрической проволокой, то просто-напросто от голода. Брошенные своими хозяевами на произвол судьбы», — вздохнул он, печально глянул на Карваланова, и стал раздавать собакам куски сахара из многочисленных карманов своего одеяния. Наблюдая, как собаки увивались вокруг своего кормителя, Карваланов отметил, что все они были ущербными — хромали, без уха, с одним глазом и вообще без хвоста. Ментальный инвалид тянется к инвалиду физическому.

«Очень похожи на московских дворняг», — сказал Карваланов.

«Вас это удивляет?» — рассмеялся лорд и, похлопав Карваланова по плечу, широким жестом распахнул дверь флигеля: «Прошу в мое политическое убежище», — названное им, по-английски, «ассилиумом»: это было, таким образом, четвертое по счету наименование помещения, которое с первого взгляда можно было спутать с красным уголком или ленинской комнатой, а то и кабинетом пропагандиста местного парткомитета. Каждый сантиметр обоев был обклеен плакатами: в защиту животных вообще и против фазаньей охоты в частности, где, скажем, фазан с внешностью вампира-дракулы терзал клювом труп собаки, чья голова с нимбом святого запуталась в колючей проволоке фазаньего загона. Но сердце Карваланова екнуло перед фотографией совсем иного сюжета: прямо в московское небо тыкал толстыми пальцами, с аляповатыми перстнями куполов, собор Василия Блаженного, а перед ним, на Лобном месте, красовался не кто иной, как лорд Эдвард; но и здесь не обошлось без темы любви к бродячим животным: в руках у него красовалась псина неясной породы — она явно пыталась вырваться, чтобы помочиться на булыжник Красной площади.

«Чеслав, Лазло, Тарас, Вова!» — выкрикивал лорд знакомые московскому уху имена, обращаясь к распахнутой двери. Ворвавшаяся в комнату свора собак крутилась заискивающе вокруг лорда, вскрывавшего тем временем банки с собачьими консервами. «А теперь поглядим, как моя прислуга позаботилась о нашем ленче», — сказал Эдвард, довольный унисоном собачьего урчания и дружного чавканья. Оставив собак перед мисками, он подошел к лакированному столику, где в центре, рядом с графином воды и изящно сложенной салфеткой с приборами, возвышалась серебряная посудина. Эдвард приподнял тяжелую крышку и — зрачки его расширились, а рот исказился в брезгливой гримасе: «Они меня провоцируют, намеренно провоцируют! Можете сами убедиться».

Карваланов, принюхиваясь, заглянул под крышку: там, в коричневом соусе, дымилось какое-то блюдо из дичи — крылышки, хрящики и все такое. «Если это и провокация, то довольно аппетитная», — сглотнул слюну Карваланов. «Какая-то довольно аппетитная дичь».

«Дичь?!» — взвизгнул лорд Эдвард. «Вот именно. Дичь. Бред. Они имели наглость подсунуть фазанов — фазанов! мне! прямо под нос! неслыханно!» Он забегал вокруг стола, как собака на цепи.

«Насколько мне известно, сезон отстрела фазанов кончился — откуда тут взялись стреляные фазаны?» — припомнил сведения, почерпнутые через станционного смотрителя, Карваланов, не столько сомневаясь в кулинарных суждениях лорда, сколько стараясь его успокоить.

«Вы, милейший Карваланов, прибыли из страны, где в фазанах ровным счетом ничего не понимают. Неужели вы думаете, что фазанов потрошат и суют в духовку сразу после отстрела? Фазаний труп должен провисеть у притолоки как минимум неделю, протухнуть хорошенько, запаршиветь, и только тогда эти гурманы из трупоедов готовы побаловать себя подобной дрянью. Можете убедиться в этом сами. Вот вам вилка. Попробуйте — вы же вроде не вегетарианец?»

«По-моему, это очень похоже на курицу», — с неким облегчением констатировал Карваланов, осторожно отрывая зубами кусок загадочной дичи с вилки. «У меня просто нет никаких сомнений, что это курица. И отнюдь не протухшая. Отличная курица!» — сказал он, принявшись энергично обсасывать куриную ножку. Он вдруг почувствовал, что страшно голоден. От этих пробегов по лесам и лужайкам здорово разыгрывается аппетит. «Только горчицы не хватает. У вас не найдется горчицы?» — говорил он, уплетая курицу за обе щеки, профессионально обвязавшись салфеткой.

«Фазанов не едят с горчицей», — с каменным лицом проговорил лорд. Он так и не присел к столу.

«Как это так — не едят? Что же плохого в горчице?»

«Ничего плохого в горчице нет. Но с горчицей едят ветчину. А фазанов едят, если угодно, с брусничным соусом».

«Никогда не пробовал. Я привык с горчицей. Я имею в виду, курицу с горчицей. А это явно курица. А не фазаны», — решил проявить твердость в этом вопросе Карваланов. Если лорд и спас его из советских лагерей, это не значит, что он курицу ради него станет называть фазаном. Не заставили же советские следователи называть черное белым, не заставит и английский лорд курицу называть птицей. «Курица не птица, женщина не человек», — вспомнил про себя Карваланов, но рассмеялся, к сожалению, вслух.

«Я прошу вас на эту тему со мной не спорить!» — отреагировал на этот смех лорд, как будто фазан на крик загонщика: подбородок его вздернулся и губы задрожали. Он выхватил блюдо из-под носа опешившего Карваланова и опрокинул содержимое в мусорное ведро. «Не трогать!» — прикрикнул он, чуть ли не рыча, и Карваланов прирос к столу. Но окрик относился явно не к нему: собаки, бросившиеся было к объедкам в ведре, остановились как вкопанные и, завиляв виновато хвостами, расположились гурьбой у стола, выжидательно уставившись мордами в сторону Карваланова с лордом.

«Я категорически запрещаю им употреблять в пищу лесную дичь», — академическим тоном пытался сгладить замешательство лорд. И принялся разъяснять с ученым видом знатока: «Во-первых, они могут поперхнуться костью. Во-вторых, чем больше собака привыкает к мясу из дичи, тем агрессивнее стремится она затравливать фазанов — попадая тем самым в духовный капкан собачьего самогеноцида, услужливо расставленный егерем. Но мы перешибем английский дух фазаньей охоты ирландским самогоном». По-ирландски самогон называется, как выяснилось, «почин», и этот самый «почин» поставляет Эдварду симпатизирующий ему сосед-ирландец, выступающий за уход британских войск из Северной Ирландии и поэтому настроенный резко против фазаньей охоты как тренажа в стрельбе по ирландским целям. И хотя ударение в ирландском «почине» было на «о», Карваланов, обрадованный поводом сострить, перевел этот самогон на советский «великий почин» — без особого, нужно сказать, успеха, судя по удивленной физиономии лорда. Но тот в действительности все понял. Выдвинув с полки тяжеленный том Библии, он достал из-за него бутыль с неясной наклейкой: «Религия есть тайник всякого великого начинания», — сострил он в свою очередь, разливая пахучую смесь по стаканам. «За успех нашего безнадежного почина», — ловко переиначил лорд слова лозунга, знаменитого еще лет десять назад в диссидентских кругах Карваланова. Они чокнулись.

* * *

Карваланов не верил своим ушам: история заточения лорда в убогом флигеле на правах заключенного казалась заимствованной из готического романа ужасов позапрошлого века, где зловещую роль узурпатора играл мстительный егерь, послуживший причиной смерти своего собственного отца во время фазаньей охоты. Отец егеря, как и следовало ожидать, был егерем, в то время как отец лорда Эдварда был лордом, и поэтому находились они во время охоты друг против друга: лорд — во главе гостей на холме, егерь — во главе загонщиков внизу у кустов. Эдварду было тогда чуть ли не четыре годика, но помнил он эту драму на охоте с поразительными подробностями, хотя неясно было, где он сам находился в тот момент, когда сын егеря, Эдмунд, тоже малолетка, ползавший в ногах охотников, случайно толкнул отца Эдварда во время выстрела. Ружье дернулось, и заряд дроби ушел вниз — резанув не по взмывшим в небо фазанам, а по линии загонщиков.

«Я видел все сразу и одновременно: как взмахнул игриво ручками егерский сынок в траве, как мой отец качнулся, как будто поклонившись егерю, шагавшему вверх по холму ему навстречу. Дымок в конце ствола и сухой выстрел. Блеснули на солнце выпуклые очки егеря, и прямо у меня перед глазами на его белой рубашке вырос кровавый цветок», — переходил на зловещий шепот лорд Эдвард. Он рассказывал это явно не в первый раз: в истории чувствовалась отшлифованность, чуть ли не заученность давно отыгранной роли. «Егерь все еще двигался навстречу нам — то есть тело его еще двигалось, но лицо уже было мертвой маской. За мгновение до этого он понукал загонщиков, кричал и ругался, и вдруг я увидел его простертым на граве, бессильным, безвредным, беспомощным. Только губы его шепчут невразумительно: нечестная игра, так низко нельзя, нечестная игра, нельзя так низко бить по фазанам, так низко, нечестная игра… А рядом брошенные очки. Его перенесли в охотничью сторожку, положили на пол, прямо среди груды убитых фазанов, с выдранными перьями, с кровавыми ранами, с покалеченными крыльями, — и его тело вдруг сморщилось, стало ничтожным и неприглядным, как ощипанная фазанья тушка, с кровавым подтеком у груди. Еще помню моего отца, побледневшего и ссутулившегося, как он суетится среди гостей, уговаривает их разобрать убитых фазанов, проборматывает какие-то поговорки и прибаутки в духе тех, что постоянно были на языке у егеря. Но отец делал это без егерской сноровки, с нелепой навязчивостью совал убитых фазанов в руки гостям, а те отступали, пятились к выходу, извиняясь, фазаньи трупы с глухим стуком падали на пол, кто-то долдонил вежливую фразу благодарности за „чудесную охоту, прекрасный день“, и было ясно, что все присутствующие мечтают лишь о том, как бы поскорей убраться из поместья. А чуть позже толпа полицейских, доктор… Наутро отец уехал на фронт». Лорд замолк, потом поднялся тяжело и, перегнувшись через стол, прошептал-прошипел в лицо Карваланову:

«Теперь вы понимаете, за что мне мстит егерский сынок? За смерть своего отца. Дети отвечают за ошибки отцов в стрельбе по целям. Моему отцу нужно было заодно попасть еще и в сынка егеря — и все было бы в ажуре». Эдвард вскочил из-за стола и заходил кругами по комнате. Собаки подняли морды, решив, что их сейчас выведут на прогулку. Но лорд выглядывал в окно, исключительно чтобы убедиться, не шпионят ли за домом. «Они меня держат здесь как в ссылке. Я — внутренний эмигрант. Я — чужак в собственной стране, чуть ли не враг народа. Я думаю, вам знакомо это ощущение раздвоенности, Карваланов?»

«Ощущение раздвоенности?» — Карваланов раздвоил лоб иронической морщиной. «В последние годы я вообще ничего не чувствовал. У меня была одна идея — не иметь ни к чему никакого отношения, перестать быть соучастником в любом смысле. Так обретается цельность. Тюрьма дарует такую возможность: тебя отделяют от советской власти колючей проволокой — под током, заметьте! Никакой раздвоенности. Но и железный занавес для этой цели не хуже. Поэтому я рад, что я здесь. Это трудно понять», — и Карваланов оглядел странное помещение, куда он попал после стольких малопонятных отречений, отказов от дачи показаний, буйных отделений, одиночных заключений, следствий и соответствующих выводов. Вид нового помещения его не успокаивал. Наоборот, все убеждало его в том, что ничто не изменилось: он просто очутился по другую сторону железного занавеса, по другую сторону тюремной стены — стена теперь была не впереди, а позади, ты упирался в нее не лицом, а спиной, но от этого стена неперестала быть тюремной. И вместе с наличием этой тюремной преграды не исчезал и зуд свободы: скрести ногтями и слышать скрежет зубовный по другую сторону. Лишь язык, вместо ненавистного советского, стал чуждым английским. Обоими языками он владел свободно и ни к одному не испытывал особо теплых чувств. В тюрьме, среди советской репродукторной речи он изучал английский со словарем, доставая всеми правдами и неправдами английские газеты; а здесь, наверное, с таким же ажиотажем начнет рыскать в поисках газеты «Правда» и «Известия», чтобы разузнать, что же происходит там — в неволе, как раньше пытался разузнать, что же происходит там, у них — на воле; «там» и «здесь» поменялись местами, но легче от этого не стало — лишь одна чуждость, постепенно забываясь, будет подменяться иной.

«Не все ли мы на свете рабы? По крайней мере, рабы Божьи?» — вторил ему эхом загадочный лорд. «Я тоже пытался уйти и исчезнуть, не иметь ни к чему отношения, не быть соучастником этой кровавой бойни. Забыть. Вы думаете, Карваланов, я не пытался забыть? Забыть и егеря, и его нелепую смерть, и отца, и собственный дом, всю жуть фазаньей охоты. Я пытался думать лишь о листьях травы и корнях листвы, о том, как созревает колос и продирается сквозь почву червяк, я часами простаивал в конюшнях, вдыхая лошадиный пот до головокружения, я даже пытался доить коров и чистить хлев».

Хождение в народ. Теория малых дел и больших подлостей. Машина времени переносила Карваланова в чеховскую драму на охоте. Ему захотелось наружу, туда, к большому поместью, на майский газон за окошком, за стенами этого зловещего флигеля с убогой местной подпольщиной и с собаками-инвалидами, рычащими и скулящими по каждому мелкому поводу. Выйти бы к опушке, в добротной куртке, отороченной мехом, в кожаных сапогах; прищурившись в небо, заприметить фазана или, там, рябчика, что ли, да что говорить — сошла бы даже ворона; одним движением рвануть двустволку к плечу и пальнуть с лета — без промаха, с одного выстрела убить двух зайцев и с облегчением усесться меж двух стульев. Между собакой и фазаном, между лордом и егерем.

«Приходило ли вам в голову, что даже ребенка, убившего папу с мамой, следует называть все-таки сиротой?» — нервно рассмеялся Карваланов. «Что же произошло с бедной сироткой? Я имею в виду сынка егеря».

«Этот отцеубийца остался сиротой, потому что мать бросила семью, когда он был еще в пеленках. Моя мать умерла во время родов, а отец убит на войне. Вы замечаете: мы с ним в чем-то схожи», — продолжал свои готические параллели лорд Эдвард.

«Все враги похожи друг на друга, каждый друг становится врагом по-своему. Или наоборот», — бормотал нечто толстовско-утешительное Карваланов. Все смешалось в этом доме — русская литература с английской цивилизацией, привилегии егеря с обязанностями лорда. Карваланов выслушивал семейную хронику Эдварда как психиатр, знающий, что во всяком безумии есть своя логика. Вопрос же о достоверности и правдивости показаний он давно оставил за лубянскими стенами.

Если верить Эдварду, сын егеря воспитывался с ним, сыном лорда, на равных, поскольку и отец Эдварда, и, впоследствии, после его гибели на фронте, опекуны из ближайших родственников пытались замять скандальную историю — трагический инцидент на охоте. Опекуны буквально лебезили перед егерским сынком: ему доставалась лучшая крикетная лапта, лучшая прогулочная лошадь. В то время как Эдвард постепенно становился мальчиком на побегушках у егерского сынка: ему указывали, где ставить капканы на лисиц, где протягивать электрическую проволоку фазаньих загонов, когда и как их кормить. То, что поначалу казалось детскими играми и «культурным обменом» рабочего класса с аристократией, постепенно перерастало в тщательно продуманную конспирацию егеря с опекунами. Дело в том, что содержать поместье, подобное эдвардскому, стоит тысячи; семья же жила с начала века под постоянной угрозой банкротства. Втеревшись в доверие к опекунам, Эдмунд, егерский сынок, сумел убедить их в том, что единственный возможный выход из финансового кризиса — сдавать часть поместья в аренду под фазанью охоту тем, кто желает поразвлечься с двустволкой в аристократическом духе с помпой и антуражем: главным образом, естественно, нувориши из иностранцев. Еще не так давно на территории поместья были и фруктовые сады, и полевые культуры (например, горох сорта «бульдог»), и даже процветали кое-какие ремесла; теперь же все это было заброшено, закрыто, заколочено: акр за акром все поместье было превращено в фабрику для разведения фазанов, все отдано под фазанью потеху. Всем этим охотничьим наемным царством распоряжался, само собой разумеется, егерский сынок. Он стал незаменимым человеком, шагу без него нельзя было ступить; даже опекуны и те превратились просто-напросто в еще одну административную инстанцию, заверяющую своей официальной печатью своевольничанье егерского последыша. Сын же лорда, законный наследник, исполнял всю грязную егерскую работу.

«Почему вы не обратились с протестом в палату лордов?!» — возмущался диссидентский ум Карваланова. Как будто это у него отбирали права на владение всеми этими лесными угодьями и недвижимостью, столь напоминавшими ему о бывшем белорусском поместье его прадеда.

«Мои протесты в палате лордов закончились электрошоками в психбольнице», — сухо констатировал лорд и, заметив переменившееся лицо Карваланова, пустился в объяснения насчет того, что своими протестами против егерских затей вообще и фазаньей охоты в частности он восстал против древнейшего инстинкта британской нации — кровопускания под видом спортивной игры и забавы. Выступления же в антифазаньем духе воспринимались опекунами поначалу как скандальный эксцентризм левака и разнузданность выродка, позорящего фамилию. Но в конфронтации Эдварда — «черной овечки» — с семейными фазанами был еще один аспект: деньги и тот факт, что егерь крутил этими деньгами как хотел:

«Извольте, заявил, выполнять мои указания беспрекословно. Вы, говорит, больше мне не господин, а я, говорит, больше вам не слуга. Времена, говорит, не те. Ваш папаша, говорит, давно на том свете, а нам тут надо деньгу зашибать». Эдвард имитировал, судя по всему, акцент, голос и повадки егеря — с такой безукоризненной точностью, что собаки снова вскочили со своих мест и сгрудились, рыча и скалясь на лорда в личине егеря: «Это я вас тут содержу, сэр, а не вы меня. Поместье на моих плечах, сэр. Потому что немцы мне деньги платят. Платят за отличных фазанов, сэр, и фазаны эти не очень-то и ваши, сэр. И выращиваю я этих фазанов, сэр, на немецкие, между прочим, марки. И извольте, сэр, не подрывать мне бизнес своей публичной клеветой. Нахлебников не потерплю! сэр!»

«Я бы объявил ему голодовку».

«И окончательно лишил бы себя сил — на радость этому отцеубийце? Когда в очередной раз этот узурпатор стал произносить спичи насчет немцев, подстреливающих фазанов на лету, как в свое время они палили по самолету моего отца, я не выдержал, бросился на этого подлеца и стал его душить. Все это и закончилось, сэр, смирительной рубашкой. Перевоспитывали электрошоками, Карваланов. Психиатры утверждали, что чудесно помогает обрести моральное спокойствие: чудовищный грохот у меня в голове — знаете, постоянный грохот, производимый загонщиками во время фазаньей охоты, якобы прекращается», — и Эдвард стал нервно тереть пальцами виски, морщась как будто от боли. «Но я им благодарен, моим мучителям».

«Ваш английский садомазохизм», — буркнул Карваланов.

«Вы не понимаете. Я благодарен тому обстоятельству, что сам, на собственной шкуре пережил то, что переживают жертвы варварских традиций английской аристократии — несчастные обитатели лесов и полей, гибнущие на электропроволоке фазаньих загонов. Электрошок объединил меня с жертвами егерской травли. Объединил еще и в буквальном смысле. После возвращения из психиатрической клиники мне было сказано, что я со своими бродячими питомцами переведен на постоянное местожительство во флигель».

«Я же говорил, что отберут поместье», — в сердцах воскликнул Карваланов, хотя до этого ничего подобного вслух не говорил.

«Дом моих предков превращен егерем в постоялый двор для заезжих варваров с огнестрельным оружием. Это настоящее военное вторжение. Или революционный переворот, если угодно. Меня, Карваланов, изгнали из родового гнезда. Мои клиенты, сэр, не могут останавливаться под одной крышей с бродячими псами», — снова сымитировал Эдвард егерский выговор. Наступила зловещая пауза. Даже позвякиванье бутылки самогона о стаканы было облегчением.

«А я-то надеялся пройтись по подъемному мосту вашего замка», — вздохнул Карваланов. «Опускается мост на цепях, мы пересекаем ров, въезжаем на мощеный двор, нас встречают слуги у дубовых дверей, у чугунных ворот, в переходах будут гореть коптящие смоляные факелы. Мы поднимаемся по лестницам, переходим из залы в залу, смотрим на озеро перед закатом солнца, выходим в конюшню, сидим в саду, возвращаемся в библиотеку, горят свечи, ковер шуршит под ногами, мы садимся в кожаные кресла перед камином, трещат поленья, шипят свечи, коптят факелы, скрипят кресла, цокают копыта, закатывается солнце. Совсем забыл!» — заговорившись было, вскочил со стула Карваланов и достал из-под стола сумку. Повозившись с «молнией», он извлек оттуда картонную коробку, перевязанную бечевкой. Вместе с обрывками бечевки полетели на пол куски ваты — для амортизации? — и наконец Карваланов выставил на стол свой «подарок», завернутый в газету «Таймс». Когда и газета с шуршанием опустилась на пол, глазам предстала пластилиновая модель средневекового замка на фанерной подставке. «Мой подарок. Ваш замок», — пододвинул Карваланов пластилиновую крепость к другому концу стола.

«Мой?» — в трогательном замешательстве переспросил лорд, тихонько дотрагиваясь пальцем до пластилиновых башенок.

«Ваш», — кивнул Карваланов. «То есть тот, каким я его воображал, сидя в одиночке Владимирской тюрьмы. Я как будто прожил в этом замке сотню лет и каждый камень обточил своими руками: от фундамента и потайных ходов до остроконечных крыш и башен. Этот воображаемый замок спас мне жизнь. Мои следователи не знали, что с допроса я возвращаюсь к прерванным беседам у камина. Откуда им было знать, что я разговаривал с ними, стоя на стенах замка, сверху вниз. Что они, со своими глупыми вопросами, могли сделать против толстых каменных укреплений, против зубчатых башен и бойниц? Когда озверевший коллектив отгородился от тебя колючей проволокой, у тебя нет иного выбора, кроме как отгородиться от коллектива воображаемой стеной — стеной замка, замка собственного „я“, где я — сам себе господин, где я — лорд. Я знал, что есть на свете лорды и замки, есть другие сторожевые вышки, башни и мосты надо рвом, и этот „замок в уме“ помог мне сохранить разум, мою личность, мое „я“, когда вокруг лишь проволока и вой собак».

«Каких собак?» — прервал его лорд.

«Вой овчарок. Обыкновенных сторожевых псов при конвоирах и охране. Их тоже держат за колючей проволокой — только по другую сторону».

«Простите, Карваланов, за глупые вопросы. Но в Англии совершенно неизвестно о положении собак в советских лагерях и тюрьмах. Как с ними обращается лагерная администрация? Каково их место в пенитенциарной системе? Не удалось ли вам вывезти их фотографии?» Чем больше возбуждался по собачьему поводу лорд, тем больше недоумевал Карваланов:

«Какие фотографии? К чему? Обращаются там с собаками, как и со всеми остальными заключенными. Известно как: ходят недокормленные, бьют их, держат на цепи. Неудивительно, что при первой же возможности они готовы вцепиться тебе в глотку. Но и самых озверевших псов можно перехитрить. Точнее, самые озверевшие — самые наивные. В одном из лагерей нам удалось протащить в зону двух кошек. Мы их связали хвостами, ха! Тут такое началось: кошки визжат, мяукают и воют благим матом, катаются под лагерную матерщину охранников по всей зоне — не могут расцепиться. С овчарками случилось нечто невообразимое: сорвались с цепи, стали прыгать через проволоку, охрана ополоумела, началась стрельба».

«И несчастных животных перестреляли?» Лорд сидел, в отчаянье обхватив лицо ладонями.

«Но зато кто хотел — сбежал. Охране было не до заключенных».

«И вы — вы тоже сбежали?»

«Я?! Да если б даже все заключенные Сибири — все до одного — предприняли б массовый побег, я бы все равно остался. Исключительно в знак протеста: чтобы доказать наличие политзаключенных в Советском Союзе. Впрочем, из лагеря далеко не убежишь», — добавил Карваланов, помолчав. «Кого-то выдали вольняшки, кто сам вернулся — обмороженный, другие просто перемерли в снегах, в тайге».

«Теперь вы понимаете, почему я не могу покинуть мое поместье? Точнее — то, что называлось когда-то моим поместьем». Лорд беспомощно и неопределенно обвел вокруг себя рукой. «Даже если бы меня никто здесь насильно не держал, я бы все равно остался. Как вы сказали? В знак протеста. Как последний свидетель того, что сотворили с несчастными животными алчные егеря. Но кто станет слушать лорда, объявленного сумасшедшим на почве фазаньей охоты? Кто? Лига Защиты Животных? Парламентская фракция, выступающая за охрану окружающей среды? Они — лишь ничтожная горстка диссидентов английского общества!»

«Нас в России, таких, как я, было еще меньше. И тем не менее о нас пишет вся западная пресса», — по диссидентской привычке возражал Карваланов, хотя знал, что впервые за весь разговор лорд звучал крайне убедительно.

«О вас пишут, потому что речь идет именно о России. Царизм, революция, сталинизм, антисемитизм, доктор Живаго, ГУЛАГ. Постоянные исторические сдвиги, общественные метаморфозы, катаклизмы. И дьявол всегда в мировых масштабах непременно. Естественно, все без ума от России. А что делать нам, тут, где дьявол, где зло размельчены до неузнаваемости на душевные песчинки, засевшие у всех и каждого в сердце? И нет вокруг ни „иностранных корреспондентов“, чтобы оповестить об этом всему свободному миру, нет „свободного мира“ за „железным занавесом“, куда можно бежать от тирании ежедневной рутины, нет на свете „заграницы“ — есть просто убогая, изолированная островная норма законности. Дальше ехать некуда. К кому обращаться с протестом? И по поводу чего? И эта жизнь навсегда. Это свободное рабство — навсегда, вы понимаете, Карваланов? Вы понимаете значение слова „навсегда“?»

«Осторожно!» — успел вскрикнуть как ужаленный Карваланов, заметив, что все это время палец лорда нервно мусолил пластилиновые башни замка. Но было уже поздно: одна из угловых бойниц стала клониться на сторону и, надломившись у основания как будто от подземного толчка, завалилась. «Вот видите: опять сторожевая башня рухнула», — раздраженно пробурчал он, пытаясь восстановить рухнувшую конструкцию.

«Она, видимо, надломилась от тряски еще во время погони. Вот видите: во всем виноват проклятый егерь!» — сказал лорд Эдвард.

«Виноват не егерь, а английский пластилин. Не липнет. Не липнет, и все тут. Только успею закрепить подъемный мост, обваливается сторожевая вышка. Пока реставрирую сторожевую вышку, обваливается стена. Эти островитяне не могут даже детский пластилин толком изготовить. Не липнет».

«Какие островитяне?»

«Англичане, кто же еще. Все говорят про английские традиции, настоящее в прошлом, а пластилин тут по недолговечности как мотылек-однодневка: к вечеру превращается в пыль».

«Вы, наверное, самый дешевый сорт купили. Тут можно найти десятки сортов пластилина — детского, взрослого, какого угодно».

«Мне не нужно десятки сортов. Мне не нужно какого угодно. Дайте мне тот пластилин, который выдавался в красном уголке Владимирской тюрьмы. Вот это был пластилин. Пластичный, когда надо, и застывал, как бетон. Демократия тут ни к чему, и в этом смысле советская тюрьма гармоничнее британской демократии: как и замки, пластилин там крепче. И запах был от него ностальгический: как в детстве. Тюремные варианты моего замка можно было таскать по всем лагерным пересылкам. А здесь на свободе пытаюсь в который раз восстановить по памяти свою пластилиновую тюремную мечту, и к вечеру непременно что-нибудь да отваливается». Замки и замки́ начали по-фрейдистски путаться.

«У вас на глазах разваливается пластилиновая мечта о несуществующем замке, в то время как мой настоящий замок из камня на глазах превращается в пластилиновую мечту», — философически вздохнул лорд. «Пластилин здесь другой. Но и мечта сама по себе тоже никогда не повторится. Другая почва. Другая глина и другой душевный состав воды. Потому что Англия — вы правы — это остров. Вы знаете, что в прошлом веке любой англичанин, отправляющийся в заграничное путешествие, не расставался с бутылью пресной воды из английских источников?»

«Я слышал об этой форме ксенофобии», — сказал Карваланов, разглаживая обрывок газеты «Таймс», куда был завернут пластилиновый замок. «Эта болезнь называется водобоязнь, она же — бешенство. Тут вот написано: стоит попасть на остров одной зараженной крысе, и все население погибнет от бешенства».

«Парадоксально, но если бы не проблема бешенства, вы бы никогда не попали на этот остров, милейший Карваланов», — улыбнулся лорд мышкинской улыбкой. Князь Мышкин в роли Крысолова. Острота для Феликса. Ха.

«Не понимаю, и где это вы умудрились отыскать связь моей эмигрантской судьбы с водобоязнью?»

«Естественно, как и у всех людей, через собак. Дело в том, что с проблемой бешенства у собак я познакомился лишь в России», — с невозмутимой серьезностью разъяснял лорд.

«Я полагал, что в Россию вы отправились в ходе вашей борьбы за права человека», — сказал Карваланов.

«До поездки в Москву я вообще не слыхал о советских диссидентах, к моему великому огорчению. Как, впрочем, и бешенстве среди собак. О России я, собственно, знал лишь, что там произошла пролетарская революция. Это обнадеживало», — сказал лорд.

«Не понимаю, чему тут радоваться», — сказал Карваланов.

«Если исчезло дворянство, значит, исчезли и егеря. Если исчезли егеря, значит, нет нужды в фазаньей охоте, понимаете?»

«Потому что исчезло дворянство? Неужели вы думаете, что всех фазанов перестреляли, как всех буржуев с аристократами в революцию? А как насчет сталинских егерей на правительственных дачах — выезжали на охоту полным составом политбюро», — кипятился Карваланов.

«Я тогда ничего не знал о партийной коррупции. Я ехал в Россию, как будто возвращался на свою духовную родину — без егерей и фазанов. Я даже подумывал: а стоит ли вообще покупать обратный билет?» По словам лорда, опекуны были лишь рады от него избавиться. Они стали распространять слухи о том, что Эдвард не только психически болен, но еще и агент коммунистического интернационала. Лорду пришлось сделать заявление в прессе о том, что едет он в Советский Союз не из-за симпатии к коммунизму, а из-за любви к преследуемым животным. С ним тут же связалась одна из многочисленных благотворительных организаций, занимающихся правами человека в Советском Союзе. Представительница организации долго говорила с ним о «необходимости оказания моральной поддержки тем советским гражданам, кто осмеливается открыто вступать в борьбу с тоталитаризмом». Лорд слабо понимал, какие могут быть проблемы с тоталитаризмом в стране, где устранена охота на фазанов, но адреса тем не менее взял ради вежливости по отношению к представительнице антитоталитарных тенденций.

«И что эта была за организация?» — полюбопытствовал Карваланов.

«Эмм… Амнезия? Амнезия Интернешнл?» — пробормотал Эдвард.

«Не Амнезия — Амнистия! Международная Амнистия. А не амнезия. Амнезия — это потеря памяти. Впрочем, Амнести Интернешнл действительно страдает порой потерей памяти: забывает о политической идеологии режима, нарушающего права человека», — и Карваланов пустился было в полемику о разнице между тоталитарными режимами советского блока и авторитарными диктатурами южноамериканского типа.

«Совершенно с вами согласен», — пресек его полемический «драйв» Эдвард, согласно закивав головой. По его мнению, Амнести Интернешнл забывает о правах животных в странах тоталитаризма. Там догов заставляют охранять государственную границу — заставляют их, собак, бросаться на людей, как будто они, собаки, бешеные. Куда бы ни сворачивал их, Эдварда с Карвалановым, разговор, он в конце концов непременно упирался в собачью конуру. Начинался по-человечески, а кончался собачиной. Однако по прибытии в Москву лорду очень быстро (к радости Карваланова) дали понять, что его приверженность к советской фауне не должна распространяться за пределы дозволенной иностранцам зоны — т. е. московской городской черты. От нечего делать лорд направился по одному из адресов международной «амнезии».

«Бес… бес…», — пытался припомнить он четырехэтажное московское название.

«Бес? Черт! Может быть: Чертаново?» — гадал вместе с ним Карваланов.

«Бес… Бездумкопф?» — рискнул предположить Эдвард.

«Бескудниково!» — догадался Карваланов. «Я там жил. В промежутках между арестами».

«Там такие очереди на автобус!» — сочувственно замотал головой лорд. Но Карваланов стал защищать очереди, сказав, что советская очередь — это и парламент, народное собрание, и одна большая семья.

«Конечно, и прикрикнут на тебя, и локтем, бывает, толкнут, но зато какое чувство единства. Западу, по-моему, этого крайне не хватает», — эпатировал не столько лорда, сколько самого себя Карваланов. Он, кто всегда настаивал на своем праве жить и действовать в одиночку, вне толпы, он, оказавшись в Англии — стране одиночек-островитян, вдруг стал тосковать о единении с массами.

«На меня, знаете, в очереди смотрели как на шпиона», — сказал лорд. «А вот в автобусе я как раз и почувствовал сплоченность. Настоящее единство тела и духа. Там так, Карваланов, от всех пахнет!» — признался он с извиняющейся улыбкой. За дверьми же автобуса, по его словам, простирался мираж. Снежная пустыня. Антарктика. И многоквартирные блоки белеют, как айсберги. Ни номера дома, ни названия улицы. Мираж.

«Я знаю эти жилые массивы», — сказал Карваланов. «Там нету улиц, там нумерация идет по корпусам, как в тюрьмах. Вам какой номер нужен был?» — осведомился он с деловитостью старожила, как будто остановился с лордом на углу своего квартала в Бескудникове. Лорд порылся в записной книжке. Услышав номер дома, корпуса и квартиры, Карваланов воскликнул: «Но это же мой адрес!» — и, опомнившись, уточнил: «Бывший».

«Чей же еще адрес я мог получить от этой самой международной амнезии», — упорно путал лорд название организации. Однако международная известность Карваланова среди организаций с экзотическими названиями совершенно не помогала у него на родине. Впрочем, проверить и этот факт было негде да и не у кого: кругом снег, мороз и воют закоченевшие собаки. Вокруг собралась целая свора бездомных псов, как будто напрашиваясь на разговор. Одного из них лорд сразу запомнил: с огромной черной подпалиной вокруг глаза, как будто синяк.

«Вокруг правого глаза?» — поинтересовался Карваланов.

«Он выглядел самым несчастным», — кивнул утвердительно лорд. «Я попытался завязать с ним отношения, протянул ему руку, руку дружбы, хотел приласкать, а он — представляете? — тут же вцепился мне в ногу. На снегу — лужа крови. Я кричал от боли и отчаяния. Сейчас много пишут об отзывчивости русской души. Я вам, Карваланов, скажу: ни одна собака в округе не отозвалась».

Оставляя кровавые следы на снегу, лорд добрался до автобусной остановки. Как он попал в поликлинику, сказать трудно: его в полуобморочном состоянии привели туда в сопровождении милиционера. Вместо того чтобы тут же заняться кровавым и зловредным собачьим укусом, лорда стали выспрашивать, как на светском рауте в лондонском салоне, о месте и годе рождения, как и почему он попал в столь отдаленный район Москвы и с какой целью стал заигрывать с местными бродячими псами. А потом вдруг объявили, что не отпустят его, пока он не пройдет курса инъекций с целью предотвращения бешенства. 40 уколов — по одному в день. У лорда обратный полет через неделю — уже закомпостирован, но доктор сказал, что лишь безумец может выпустить на волю пациента, подозреваемого в бешенстве, а он, доктор, не безумец, а ответственный советский врач, не желающий опозорить советскую медицину перед Западом.

Лорд потребовал, чтобы его немедленно связали с посольством, но в поликлинике сказали, что «посольство подождет», что «бешеный иностранец даже за границей не нужен».

«Это же старый сталинский трюк: борьба с космополитизмом, врачи-отравители, засилье иностранщины», — увлекся Карваланов ситуацией, хотя бы на время уводившей участников разговора прочь от опостылевшей фазаньей охоты. «Кругом враги внутренние и внешние, а тут еще и эпидемия бешенства. Прививки кого хочешь запугают. Этот врач из диспансера, он был явно связан с органами: эти его шуточки насчет иностранцев и бешенства. Недаром на допросе присутствовал милиционер».

«На каком допросе?» — явно не понял лорд.

«В поликлинике. Вы же сами сказали, что вас допрашивали: имена, адреса, телефоны. Мой адрес спрашивали? Кстати, отобрали ли у вас телефонную книжку?»

На этот вопрос Эдвард затруднялся дать ясный ответ. Дело в том, что после первой же инъекции Эдвард упал в обморок и очнулся уже в отеле. Все было при нем, телефонная книжка в кармане, но дикий туман в голове. Он было решил, что это — результат перипетий в «Бес… Бес… Никак не выговоришь», и на следующий день отправился, как ему было предписано, в диспансер на очередную инъекцию; после чего головокружение началось такое, что он еле на ногах держался. На обратном пути у дверей отеля его задержал швейцар. С перевязанной ногой, небритый, немытый (из-за бинтов он решил не принимать ванны) — вид у него был, с точки зрения швейцара, отнюдь не иностранный. А все документы — от паспорта до пропуска в отель для иностранцев — Эдвард забыл в тот день у себя в номере по причине обморочных головокружений. Пришлось вызывать милицию — и снова расспросы-допросы: кто, откуда и почему в Москве. С этого момента лорд понял, что за каждым его шагом следят.

«Напротив отеля, неподалеку, я стал замечать сотрудников госбезопасности, державшихся обычно по трое. А когда их было двое, они пытались завлечь меня в свои сети дружескими жестами, предлагая распить с ними некую наркотическую отраву в прозрачной бутылке, предназначенную явно для охмурения наивных иностранцев вроде меня. Они отхлебывали смесь из бутылки по очереди: можете себе представить, как эта жидкость действовала на иностранцев, если эти верзилы при каждом глотке страшно менялись в лице».

«Аналогичный эффект вызывает у меня ваш ирландский почин», — усмехнулся Карваланов иностранному восприятию московского распития на троих и, глотнув остатки ирландского самогона из бутылки, поморщился: «От него в глазах троится».

«Представьте мое положение: трое охранников — под окнами, напротив — зубчатые стены и башни Кремля, ощущение такое, что тебя заточили в тюремную крепость», — продолжал свою печальную историю лорд. В английском посольстве ему откровенно заявили, что ничем существенным помочь не могут: заболевание бешенством является вопросом внутренней политики советской страны, и если в стране — тоталитарный режим, значит, британец, уважающий законы иностранной державы и подозреваемый в бешенстве, должен терпеливо сносить тоталитарные методы лечения этого внутреннего заболевания. И консул предложил Эдварду виски и сигару как лучшее лекарство от головокружения. Консул был крайне поражен, узнав от лорда, что потребление алкоголя запрещено в связи с инъекциями против бешенства. Британское посольство тут же запросило диспансер: на каком основании британскому джентльмену запрещено потребление исконно британского напитка; британский джентльмен готов подставить свой зад для тоталитарных инъекций, но ему не заткнешь глотку, требующую после индийского чая ежедневной порции шотландского виски, сказал консул. На что ему было сказано, что английский лорд может вливать в себя виски сколько влезет, если готов умереть от судорог при виде стакана воды. Откуда вообще известно, что наш английский подданный действительно заражен водобоязнью, т. е., научно говоря, бешенством? — спросил возмущенный консул. Потому что его искусала бродячая собака, ответил врач. Но не все бродячие доги — бешеные, возразил консул. Вполне возможно, согласился врач; если бы удалось отыскать этого самого дога, покусавшего лорда, и убедиться в том, что спустя десять дней после укуса этот дог еще жив и все еще кусается, значит, этот дог не был бешеным. Но дог, покусавший лорда, был бродячей собакой; его местоположение и, следовательно, состояние здоровья — жив ли он и продолжает ли кусаться — проверить невозможно. Пока же дог не найден, нам, сказал врач, ничего не остается, как автоматически зачислять вашего покусанного английского лорда — в бешеные.

«Настоящий сумасшедший дом», — заключил свой отчет лорд, переводя дух.

* * *

«Теперь вы понимаете, почему меня не выпускали из психбольницы?» — чуть ли не подскочил со стула Карваланов, уловив знакомый логический казус в истории лорда. Собаки тоже привстали и, окружив Карваланова кольцом, зарычали, настоятельно приглашая его снова сесть.

«Разве вас тоже покусала бешеная собака?» — удивился лорд. «Вы же сказали, что у вас с детства прививка от бешенства».

«При чем тут собака?! То есть, извиняюсь, тут-то собака и зарыта», — позволил себе Карваланов сострить по-русски. «Чего там говорил ваш врач? Если вы попали к нам в клинику по подозрению в том, что вы покусаны бешеной собакой, мы относимся к вам уже как к бешеному, вне зависимости от того, была ли в действительности покусавшая вас собака бешеной или нет. Обычная врачебная перестраховка, так ведь? В моем случае подобной собакой я считал КГБ. Совершенно не важно, действительно ли КГБ — бешеный пес или нет. Если ты считаешь, что КГБ тебя преследовал, значит, ты автоматически не в здравом уме».

«Но бешеный ли дог КГБ — в действительности?» — с энтузиазмом подключился лорд к силлогизмам Карваланова. «Если через десять дней после укуса собака все еще жива — значит, она не была бешеной, сказал мне доктор. Поскольку органы КГБ активны в наше время так же, как и десять лет назад, эту организацию невозможно, следовательно, подозревать в бешенстве. А значит, отпадает и подозрение в том, что вы — не вполне нормальный человек, не так ли?» Лорд глядел на Карваланова на редкость прозорливым взглядом.

«Вот именно», — подбирался к логическому финту Карваланов. «Если вы хотите, чтобы вас в Советском Союзе держали за нормального, вы должны относиться к КГБ не как к бешеному псу, а чуть ли не как к отцу родному. Но с любой нормальной точки зрения КГБ — бешеный пес. Если же вы на этом настаиваете, у врачей-психиатров полное право госпитализировать вас как заразившегося бешенством. Словом, оставаясь нормальным, вы автоматически зачисляетесь в сумасшедшие с точки зрения советской системы, чьей ментальностью заведует советская психиатрия. Понимаете? Я настаивал на том, что я здоров, и в то же время, что КГБ — бешеная собака. С точки зрения советского психиатра это нелогично, иррационально и доказывает, что у меня — раздвоение личности. Нельзя одновременно признавать, что тебя покусала бешеная собака, но что ты — не заражен бешенством».

«Совершенно с вами согласен», — кивнул головой лорд. «Что же делать? Что же нам делать?» — подчеркнул он слово «нам».

«Не знаю, как вы бы поступили на моем месте, но у меня лично оставался в Москве единственный логический выход: я стал настаивать на том, что не я был покусан бешеными псами из КГБ, а мои психиатры. Доведенные до состояния бешенства, они держат единственно нормальных людей страны, то есть — диссидентов, в сумасшедших домах, управляемых ненормальными психиатрами. То есть, простите, не нормальными, а зараженными гэбистским бешенством. Сейчас моя формулировка известна в мире как „использование психиатрии в политических целях“. В результате моих разоблачений меня и перевели из психбольницы в тюрьму — единственное место для нормального человека в стране, превратившейся в одну большую психбольницу. Стать советским заключенным — это как заполучить справку-сертификат о психической нормальности. В этом смысле я и сказал билетеру у вас на станции: дело не в том, псих ты или не псих, а кто ставит под сомнение твою нормальность».

«Зря», — мрачно буркнул лорд.

«Что зря? Для меня это было делом принципа».

«Зря вы беседовали с этим билетером. Они же с егерем — друзья-приятели. И оба заодно с моими опекунами. Этот железнодорожник встречает и провожает германских нуворишей, он тут в должности чуть ли не лакея, ему за это подбрасывают фазанов и, конечно же, чаевые. Вы себе не представляете, какая в моем поместье царит коррупция. Он уже заведомо донес, что вы направляетесь ко мне. Я с утра чувствую атмосферу напряженной слежки», — и лорд, подойдя к окну, осторожно отодвинул занавеску.

«Кому он донес? Какой слежки? Разве мое пребывание здесь — секрет?» — не удержался от прямого вопроса Карваланов.

«Конечно, секрет. Да и сам я здесь сегодня — инкогнито. Я же возлагаю на вас большие надежды. Мы должны вместе, объединившись, положить конец конспирации егерей. Вы мне сейчас, Карваланов, буквально открыли глаза на связь между КГБ и бешенством. До нашей с вами встречи я, крайне наивно, полагал, что мои опекуны с егерем руководствуются исключительно жаждой наживы. Я как-то упустил из виду тот факт, что настоящий тюремный надзор надо мной был установлен непосредственно после моего возвращения из Советского Союза, с тех пор, как я начал кампанию за ваше освобождение из тюрьмы. И попал сам, как видите, в заключение», — и лорд обвел комнату круговым пригласительным жестом. «Я наивно полагал, что подозрительность и враждебность моих тюремщиков связана с тем, что я якобы заражен коммунистической идеей — и пытаюсь подорвать феодальные традиции фазаньей охоты. Но теперь я понимаю, что они дуют в один охотничий рог с КГБ: гэбисты считают всякого диссидента — бродячей собакой, зараженной бешенством; а мои опекуны, заправилы фазаньей охоты, считают всякого защитника бродячих собак, вроде меня, диссидентом, которого следует лечить от бешенства. Улавливаете связь? Мои опекуны объявили меня сумасшедшим, а теперь изолировали от мира при содействии КГБ! — только потому, что я решил спасти и вывезти на свободу еще одного советского бродячего пса!»

«Какого бродячего пса?!» — не выдержал Карваланов. «Речь вроде бы шла о моем освобождении?»

«Вы думаете только о самом себе!» — занервничал лорд. «Чтобы заняться вашим освобождением, мне в первую очередь нужно было самому выбраться из лап садистов-отравителей при московском диспансере по прививкам». И лорд напомнил Карваланову, что для этого ему нужно было отыскать того самого бродячего пса, что укусил его за ногу в Бескудникове. Таким образом, все оставшиеся десять дней пребывания лорда в колыбели пролетарской революции были потрачены на поиски шелудивой собаки. С утра до ночи, ежедневно, он был обречен лазать по помойкам, рыскать в подворотнях и увязать в снегу на морозе среди крупноблочных корпусов московских пригородов. «Но чем дальше и мучительней становились эти поиски», — говорил лорд, — «тем решительнее отождествлялся я с его судьбой, судьбой бродячего дога. Как и я, он бродил на жестоком морозе, без крова над головой, беспризорный, брошенный своим хозяином на произвол судьбы, настоящий сирота, забытое богом существо, воющее во мгле на непонятном человеку языке». К редким в этих местах прохожим лорд обращался на ломаном русском, с невразумительной фразой, составленной с грехом пополам из отдельных слов англо-русского разговорника, нечто про дога, который «имеет острый зуб, кусает». Наконец, уже совсем отчаявшись, он набрел в одном из бесчисленных заиндевевших дворов на какую-то бабку; бабка была замотана в телогрейки и платки так, что глаз не увидать, и разбрасывала из ведра своре собак какие-то помои с картофельными очистками: голодные псы выхватывали у нее эту дрянь прямо из рук. Вид у нее был не менее нелепый, чем у лорда: видимо, поэтому она и стала с ним разговаривать. Одновременно она переругивалась со сворой мальчишек, кидавшихся в нее снежками. Кидались и кричали: «Сучий потрох», — аккуратно воспроизвел бессмысленное для него ругательство лорд.

«Так это была тетя Маня — Сучий Потрох. Наша дворничиха», — всполошился ностальгически Карваланов. «Она чуть что, всегда на меня в милицию доносила».

«Странно», — задумался лорд. «Ведь подобные доносы и приводят к тому, что собаки остаются без хозяев. А эта женщина, „Сучий Потрох“, произвела на меня впечатление единственного, пожалуй, человека во всей Москве, кто реально заботился о собаках, брошенных на произвол судьбы и обреченных на бродяжничество в связи с арестом их владельцев. Поистине загадочна русская душа!»

«Откуда вам известно, что хозяева собак, из той своры во дворе, под арестом?» — игнорировал Карваланов рассуждения о загадочности русской души.

«Не все хозяева и не всех собак», — оговорился лорд. Но стоило ему спросить у дворничихи про дога с острым зубом, «который кусает», она тут же сказала: как не знать! если люди друг с другом грызутся, как тут собаке на людей не бросаться? И она указала лорду на самого жуткого пса из всей компании. С подпалиной под правым глазом. У нее не было никаких сомнений, что это тот самый дог. «Следует по стопам своего хозяина», — сказала она. «Его хозяин в тюрьме, и этот закончит свои дни тем же. Если и дальше будет на людей бросаться, арестуют и пошлют к хозяину во Владимир», — сказала она.

«Во Владимир?» — насторожился Карваланов. «И как его фамилия?»

«Я не разобрал его истинной клички. Надеюсь, вы откроете мне этот секрет. Я решил дать ему имя Вова».

«Меня не интересуют подпольные клички. Я его фамилию спрашиваю», — повторил Карваланов.

«Мы привыкли в Англии называть собак по кличкам. Без фамилий. Я не знал, что в Советском Союзе у каждого дога — фамилия».

«И даже паспорт», — начинал злиться Карваланов. «Но сейчас я спрашиваю вас фамилию не дога, а его владельца. Хозяина. Понимаете? Который во Владимире!»

«Во Владимире?» — опешил лорд. «Но он уже не во Владимире. Он — в Англии. Неужели вам непонятно? Хозяин Вовы — в Англии! Я дал этому догу кличку „Вова“ как уменьшительное от Владимира, где находился его хозяин. То есть — вы!»

Торжественно поднявшись из-за стола, лорд прошествовал к собачьей парламентской оппозиции, сгрудившейся в углу комнаты. Собаки привстали, завиляли хвостами, стали радостно повизгивать, явно надеясь если не на подачку, то на прогулку. Карваланов сидел как будто пришибленный. Он не шелохнулся, когда лорд подвел к нему дегенеративный экземпляр собачьей породы с неизгладимыми признаками российской дворняжки. С кривыми ногами, с куцым хвостиком, порванным ухом и, действительно, мрачноватым, как синяк под глазом, пятном шерсти во всю правую сторону морды.

«Познакомьтесь», — тащил собаку на колени Карваланову бзикнутый лорд: «Английский гражданин советского происхождения. Из бродячих. Не узнаете?»

Безродный космополит, политбеженец и беспаспортный бездельник из диссидентов, Карваланов автоматически протянул руку к уху заслуженного эмигранта собачьей породы; он был движим не столько сантиментом старого хозяина заблудшей собаки, сколько нездоровым любопытством к реликту собственного прошлого. Это прошлое было, казалось бы, отделено от него раз и навсегда непроницаемым «железным занавесом». И вдруг оно предстало перед ним — ощетинившееся и на четырех лапах: прошлое это было притянуто за уши в настоящее на собачьем поводке. Ошейника, впрочем, не было.

«А где ошейник?» — машинально поинтересовался Карваланов.

«Остался в Советском Союзе. Мои подопечные ходят без ошейника: привилегия бродячих собак», — с гордостью сообщил лорд. Расплачиваться за эту привилегию пришлось Карваланову: как только его рука поползла к собачьему уху, псина зарычала. Прошлое ощетинилось, оскалилось и вцепилось зубами в бывшего хозяина. Карваланов взвыл и запрыгал по комнате, дуя на окровавленный палец. За ним скакал лорд с бумажной салфеткой и остатками ирландского самогона для дезинфекции.

«Я страшно поражен, огорчен и шокирован, Карваланов, что Вова вас не узнал», — суетился вокруг рычавшего пса смутившийся лорд. «Впрочем, вы должны его извинить: он вас так давно не видел. Отвык. Вы, наверное, изменились в его глазах. Говорят, тюрьма страшно старит человека».

«Чушь собачья!» — взвизгнул Карваланов то ли от боли, то ли от бешенства. «Что вы знаете про тюрьму? Тюрьма не старит: тюрьма консервирует возраст. Подросток, получивший срок в четвертак, выйдя на волю, ведет себя, как все тот же несмышленый подросток: в 50 лет он напоминает престарелого ребячливого дебила, вроде вас!»

«Зато Вова за годы бродяжничества стал на воле гораздо мудрее того озлобленного подростка, каким вы его в последний раз видели в Москве», — как будто не замечая оскорблений, спешил заверить Карваланова лорд. Карваланову показалось, что в его голосе была изрядная доза ехидства. «Вы его не узнали, Карваланов, и он это чувствует. Он на вас в обиде. Или он вас не узнал и чувствует собственную вину. Он от вас отвык. Но вы вновь друг к другу привыкнете, уверяю вас, не так ли, Вова, скажи, Вова, не так ли?» — приговаривал лорд, почесывая псину за ухом. Вова то ли урчал, то ли рычал, косясь на Карваланова. Тот сидел нахохлившись, постанывая от укуса.

«На кой черт вы его вообще вывезли из Москвы?! Чтобы он и здесь на людей бросался?»

«Где же ваша гражданская ответственность, Карваланов? Неужели же вы, на моем месте, оставили бы четвероногого друга на произвол судьбы?» — всплеснул руками лорд.

«Моя гражданская ответственность, вместе с предметами личного обихода, осталась, очевидно, в камере, когда меня прямо из тюрьмы запихнули в самолет и отправили за железный занавес», — выдавил из себя Карваланов.

«Но вы — здесь. Вы здесь благодаря тому, что мне в Москве удалось отыскать вашего дога. Собственно, если бы не он, то и меня бы здесь не было. Если бы я не предъявил вашего дога — вполне здорового — бешеному доктору в медпункте, меня бы не выпустили из Советского Союза. По сфабрикованному подозрению в бешенстве».

«Я же начинаю подозревать, что советские врачи допустили роковую ошибку, выпустив вас из клиники», — начинал хамить Карваланов. «Кстати, как вам удалось убедитьих в том, что это именно тот самый пес, что вас покусал? Поразительная с их стороны доверчивость!»

«Но у меня были свидетели: та самая дворничиха, как вы ее называете. Она подтвердила, что ваш пес на всех бросается, поскольку вы в тюрьме. Это, кстати, крайне затруднило отъезд вашего дога в Англию. Не без вмешательства КГБ, я полагаю. Советские власти отказывались дать разрешение на отъезд, хотя до этого случая никаких разрешений ни одной собаке не требовалось. Они явно боялись выпустить за границу собаку известного диссидента».

«Боялись, что начнет гавкать антисоветчину?» — хмыкнул Карваланов.

«В каком-то смысле их подозрения оправдались: судьба этого дога изменила мои политические взгляды, и я стал бороться за ваше освобождение. Не стоит, однако, думать, что английская сторона вела себя более гуманно: мои соотечественники категорически отказывались впустить в Англию советскую бродячую собаку. Типичное проявление британского шовинизма в отношении беженцев. И в качестве повода для отказа — давно знакомый нам довод: подозрение в бешенстве. Вы замечаете, как британский истаблишмент, преследующий меня здесь, на родине, смыкается с советскими органами, преследовавшими вас там, у себя? В каком-то смысле вас легче было доставить в Англию, чем вашего дога: ведь его подозревали в бешенстве обе стороны. Но моя многолетняя борьба, как видите, увенчалась победой: по крайней мере, один советский дог, доведенный до бродяжничества тоталитарным режимом, смог отыскать своего арестованного хозяина». И лорд потрепал Карваланова дружески по плечу.

«Роль арестованного хозяина уступаю вам», — съязвил Карваланов, дернувшись от прикосновения лорда, как от электрического шока. «Вы с этой псиной, я вижу, друг к другу крайне привязаны — без ошейника и цепочек с наручниками. Эта собака, кстати, не дог, а сука. Ее настоящее имя — Каштанка».

«А разве Вова — не женское имя? Как все русские имена: Masha, Vera, Vova? Я полагаю, в вопросе гражданских прав вы не дискриминируете женский род. Я считаю, что каждая собака вне зависимости от пола и национального происхождения имеет право на индивидуального хозяина. Людей бросают в тюрьмы, а в результате несчетное количество домашних животных становятся бродячими, их хозяева за решеткой, их лишают гражданских прав и средств к существованию!»

«Кого лишают?»

«Собак! Человечество тешит себя борьбой за власть, фазаньей охотой, а расплачивается за это кто? — собаки! Левые круги наивно полагают, что Октябрьская революция принесла освобождение. История вашего тюремного заключения учит нас совершенно противоположному: сотни, тысячи политических диссидентов арестовываются без всякого предупреждения, оставляя на произвол судьбы своих четвероногих товарищей. Они гибнут у нас на глазах, голодные и беспризорные, а мы молчим. Такие люди, как мои опекуны, сознательно замалчивают творящиеся в Советском Союзе ужасы. А положение собак в исправительно-трудовых лагерях вообще никому не известно. Вы мне сегодня открыли глаза: не подозревал, что собак держат на цепи, за колючей проволокой, натравливают друг на друга и на своих собратьев из кошачьего племени. Вы непременно, Карваланов, должны разоблачить публично это садистское отношение к лагерным собакам на заседании RSPCD. Я с нетерпением жду вашей завтрашней лекции».

«На заседании RSPCD! Royal Society? Про собак?!»

«RSPCD, да, общество удостоилось королевской хартии».

«На заседании RSPCD, Royal Society — Королевского Общества по Предотвращению Жестокого Обращения с Диссидентами — вы мне предлагаете излагать про лагерных собак? Вы что — издеваетесь?» — истерично хохотнул Карваланов.

«Тут какое-то недоразумение», — заерзал на стуле лорд. «Вы, видимо, неправильно информированы. RSPCD — конечно же Королевское Общество по первым буквам, но последнее D в этой аббревиатуре от слова „дог“: Королевское Общество по Предотвращению Жестокого Обращения с Догами. С догами, понимаете? а не с диссидентами! Говорю как старинный и заслуженный член этого общества, напрасно вы хмуритесь. Общество насчитывает в своих рядах немало достойных людей, и все — противники фазаньей охоты. Не спешите с презрительными выводами. Это я привлек их внимание к вашей судьбе и судьбе ваших соратников по лагерям и тюрьмам. Русские диссиденты получали письма и всяческую поддержку этой организации, потому что многие из вашей братии оставили на воле собак, превратившихся, волей трагических обстоятельств, в бродячих диссидентов».

Карваланов выслушивал все это с каменным лицом. Самым поразительным было то, что он продолжал сидеть и все это выслушивать — с каменным или с каким-то еще лицом: лицом каменного гостя? Услышь он подобную абсурдную белиберду и чушь собачью у себя дома, в Москве, он давно бы накричал, нахамил, набил бы морду и хлопнул дверью. Но иностранный язык гипнотизировал. Статус иностранца, чужака, пришельца обязывал к преувеличенной вежливости, к заготовленному выражению взаимопонимания в глазах. Наивная хитрость пришельца — в его готовности принять то, что и понимать не требовалось. В сочетании с неспособностью уловить самое важное: где кончается туземная ирония и издевка, а где начинается угроза или, наоборот, крик о помощи. И так будет до конца жизни, потому что возвращения не предвидится. Чужеземец все обязан сводить к шутке и всякую ситуацию трактовать иронично — на всякий случай: а вдруг недопонял нюансов в скороговорке туземцев. Ничего нельзя воспринимать всерьез — даже когда тебя ловят на удочку, ведут на поводу, заманивают в силки местные егеря.

Карваланов наконец-то признался самому себе, что с упорством принимает собеседника за психопата и эксцентрика только потому, что эта гипотеза не разрушает его лирическо-буколических настроений о пребывании в английской ссылке, не угрожает в целом комфорту изгнания. Было бы крайне неприятно, например, узнать, что его в действительности разыгрывают — это было бы унизительно, гораздо страшнее была другая альтернатива: а вдруг его сюда заманили — сами понимаете кто — и издеваются над ним, перед тем как расправиться с ним окончательно. Во всем, что бы ни лепетал трекнутый лорд, была система. Что, если все это было подстроено с самого начала: от телеграммы до столкновения с егерем на поляне? И сумасшедший тут — не подставной лорд; это он, Карваланов, скоро будет доведен до бзика, спровоцирован — чтобы затем запрятать его в психбольницу, дискредитировать всю борьбу против применения психиатрии в политических целях? Именно в этих целях психиатрия и применяется сейчас у него на глазах.

«Зачем вы меня сюда затащили? Кто вы такой? Не желаете ли подтвердить свою личность, сэр?» — вернулись к нему наконец знакомые советские интонации перепалки диссидента с милиционером. Карваланов поднялся из-за стола навстречу лорду, но ему тут же пришлось сделать шаг назад, потому что лорд, отодвинув его широким жестом, как нелепую занавеску на окне, в свою очередь поднялся во весь рост из-за стола. Карваланов еле доходил ему до плеча.

«Я не рекомендую вам, сэр, следовать дурным примерам и, как мой егерь, ставить под сомнение мои регалии, паритеты и прерогативы», — сказал он, задирая подбородок так, что Карваланову был виден лишь заострившийся кончик носа. «И прежде всего позвольте мне, сэр, задать вам аналогичный вопрос: А вы? как вы можете подтвердить свою личность? И не суйте мне под нос свои документы политбеженца, бумаги и сертификаты: все это можно без труда подделать и сфальсифицировать. Кто в Англии может засвидетельствовать, что вы — Карваланов, а не агент КГБ, подосланный, чтобы завербовать меня в свои сети и, кстати сказать, дискредитировать Карваланова? Кто из кучки ваших так называемых друзей может искренне поклясться, что вы — это вы: после стольких лет тюрьмы и ссылки? Пластической операцией можно добиться чего угодно. Что, если вы нацепили на себя внешность Карваланова как маску, а в душе давно превратились в одного из егерей этого мира?»

Следуя ноткам скрытой угрозы в голосе лорда, свора собак стала сужать кольцо вокруг стола, ворча сначала сдержанно, а потом все громче и настойчивей, переходя на хриплый лай и рык. Лорд повернулся в их сторону: «Я вам скажу, где можно отыскать подлинный сертификат, истинное удостоверение вашей личности. Ваш дог — вот кто может подтвердить, что вы действительно Карваланов; дог не может не узнать своего прежнего хозяина, своего вечного господина. Вова, come here!» — и лорд похлопал по колену, призывая пса к столу. Тот поднялся было, вильнув хвостом, но тут же застыл на месте, услышав резкий окрик Карваланова:

«Какая еще к черту Вова? Я же сказал: эту псину зовут Каштанкой. Каштанка, штандер! прыгай, ну! сюда!» Каштанка заметалась, заюлила на месте, нервно принюхиваясь. «Вова, сюда», — гипнотизировал ее лорд. «Каштанка, штандер!» — охрипшим голосом приказывал Карваланов. Каштанка задрала в отчаянии морду к потолку и завыла, как ребенок при виде дерущихся родителей. Чем громче перекрикивали друг друга диссидент с лордом, тем громче завывал пес. Рычание собак перешло в хоровой лай, где солировала Каштанка, выступавшая в Англии под псевдонимом Вова.

* * *

Стук в дверь вначале был осторожным и вежливым. Очень быстро, однако, это постукивание перешло в паническую барабанную дробь, как будто вахтенный предупреждал гарнизон о приближении вражеского войска. «Тссс!» — застыл, как контуженный, лорд Эдвард, когда до него — сквозь рык четвероногих друзей и раж склоки — дошло наконец, что в дверь стучат. Он приложил палец к губам и с вытаращенными в панике глазами потянулся к Карваланову, явно ища защиты: «Слышите?»

«Вроде стучат?» — двинулся было Карваланов к двери, но лорд вцепился ему в локоть железной хваткой. Барабанная дробь на секунду прекратилась, глухо забубнили голоса за дверью, и дробь сменилась тяжелыми и размеренными ударами. Собачий аккомпанемент тоже возобновился с новой силой. Лорд забегал по комнате, кусая ногти. Как будто забыв, что лишь за мгновение до этого они с Карвалановым готовы были вцепиться друг другу в глотку, он поймал и сжал в своих ладонях руку Карваланова в просящем, чуть ли не молитвенном поклоне; он готов был бухнуться перед ним на колени.

«Карваланов, вы слышите этот грохот, вы слышите эти голоса, это подзуживание собак?» — зашептал он, указывая глазами на дверь. «Вы понимаете, кто это? Это загонщики. Это егерь со своими сподручными. Они хотят поймать меня в силки, посадить за колючую проволоку, чтобы во время фазаньей потехи загнать под дула охотничьих ружей. Только вы можете защитить меня от этой банды. Мы должны держаться вместе — бродячие собаки и диссиденты. Я спас вас от тюрьмы, теперь вы обязаны спасти меня из лап бешеных егерей. Вы — доказательство моей нормальности, понимаете? Вы — свидетель. И на вашей стороне консервативное правительство Англии. Мы вместе сможем бороться против егерей: потому что они и есть агенты КГБ. То есть мои враги — ваши враги, даже если вам наплевать на собак и фазанов. Вы слышите, нас окружили — вас и меня. Окружили загонщики».

Размеренные удары в дверь сменились хаотическим грохотом. Снаружи пытались всеми способами вышибить тяжелую дубовую дверь. Еще секунда — и она слетит с крючка. Только тут Карваланов заметил, что в двери нет даже ключа — не было замка, просто железный крючок, стальной, наверное, крепкий. С мыслью о железной воле к Карваланову вернулся забытый было инстинкт человека, хорошо знакомого с обыском и арестами на рассвете. Он вновь почувствовал себя, как и лорд, в ловушке. В два шага он подскочил к окну, сдернул занавеску и стал искать щеколду. Щеколды не было. Окно было английское: то есть не распахивалось, а подымалось. Лорд как будто угадал его мысль и, подбежав, рванул оконную раму снизу вверх. Глазам открылось то, что они, глаза, уже давно видели, но не принимали во внимание: снаружи окно закрывала чугунная решетка, казавшаяся до этого невинными жалюзи. В одно мгновенье из барской усадьбы Карваланов как будто перекочевал в знакомую тюремную камеру. В панике он обернулся назад.

Звякнув, упал на пол стальной крюк, сорванный с петель. Дверь распахнулась, как будто ахнув. На пороге стоял тот самый джентльмен, от которого Карваланову приходилось прятаться в приусадебном парке. Там, среди аллей, он мистически похрустывал гравием под осторожные променадные вопросы; здесь же он был скупым на слово главным администратором: верзила в безупречной полосатой тройке, с бульдожьим подбородком и взглядом из-под налезающей на морщинистый лоб лысины во весь череп до затылка. В руках у него был лоснящийся кожаный саквояж — такие были у докторов прошлого века. Он шагнул в комнату хозяином, и за ним ринулись, как будто спущенные с цепи, двое санитаров: они скрутили лорду руки, сунули в рот кляп, пока двое рабочих парней, явно помогавших вышибать дверь, выгоняли из флигеля скулящих, рычащих, лающих и визжащих, но совершенно беспомощных собак.

«Что вы делаете? Что тут происходит?» — бормотал остолбеневший Карваланов. Побег не удался. Придется снова разыгрывать придурка.

«Сестра, подготовьте вакцину», — небрежной скороговоркой отдал распоряжение бульдожий джентльмен, раскрывая свой саквояж. Только сейчас Карваланов заметил шныряющую среди этого бедлама ту самую служанку в крахмальном переднике, что промелькнула днем в дверях усадьбы. Доктор-бульдог тем временем подцепил с пола пустую бутылку ирландского самогона, поднес ее к свету, пшикнул губами и швырнул бутылку в мусорную корзину. «Вы что — не понимаете, что ему категорически запрещен алкоголь?» — сказал он, склонившись над раковиной, тщательно споласкивая намыленные белоснежные пальцы. Карваланов понял, что обращаются к нему, лишь когда доктор, обернувшись в полупрофиль, кивнул на лорда: тот сидел на полу, забившись в угол, и тихонько скулил. Карваланов попытался сыронизировать насчет того, что в вакцине нуждается не лорд, а он, Карваланов, и это ему запрещен в данный момент алкоголь: поскольку это его укусила сегодня собака, бешеный пес из России. Однако его английский стал вдруг звучать на редкость неуклюже, темно и вяло. Не дослушав, врач прервал его бормотанье.

«Как вы сюда попали? Кто вас, собственно, сюда пригласил, сэр?»

Его действительно никто сюда не приглашал. Его вышвырнули «оттуда» и приземлили «сюда». Он оказался без приглашения на необитаемом острове: потому что для эмигранта туземцы всегда не в счет, туземная жизнь — темна и невразумительна, как потемки за распахнутой настежь дверью. Ничего не ответив, Карваланов и шагнул туда, из одних потемок в другие, буквальные, — за дверь, в окончательную неприглядность загородной местности, где аллея отвечала на каждый шаг раздраженным хрустом гравия, а кусты на обочине, завернувшись с головой в вечерний туман, негостеприимно поворачивались крутыми спинами. Он вздрогнул, когда услышал преследующее его эхо: хруст гравия под тяжелыми лакированными башмаками — он не сомневался, что его пытается догнать авторитарный доктор со своими сподручными. Ему стоило огромных усилий замедлить шаг до прогулочного, заложить руки за спину, приготовиться к допросу. Доктор поравнялся с ним перед входом в особняк, и его бульдожий профиль на фоне освещенных окон означился в кромешной тьме черной резной аппликацией. Его сподручные остались позади, как и диктаторские нотки в его обращении к Карваланову:

«Покорнейше прошу простить — не узнал. Такие пертурбации, не узнал с первого взгляда», — начал он скороговоркой семейного доктора. «Ваш русский акцент, однако, и эти жесты, вы — Карваланов, не правда ли? Разрешите представиться. Генони. Доктор Генони». Карваланов пытался было шагнуть к выходу, на главную аллею, но его преследователь буквально преградил ему дорогу: «Помилуйте, Карваланов, лорд Эдвард мне этого не простит: оставить вас здесь на ночь глядя, и дождь, глядите, накрапывает», — и доктор выставил руку, пошевелив пальцами в воздухе: то ли проверяя — капает ли с неба, то ли пытаясь прощупать намерения Карваланова. «Не обессудье: лорд Эдвард в отъезде, он узнал о вашем неожиданном освобождении случайно из газет. Он возвращается из своего турне по странам Третьего мира через месяц. Крайне взволнован предстоящей встречей с вами. Вы, надеюсь, получили его телеграмму? Мы совершенно не ждали вас сегодня», — чуть ли не заискивающе, по-собачьи, склонил свою тяжелую челюсть на бок этот доктор-дворецкий.

Про какую предстоящую встречу он долдонит? Неужели Карваланов перепутал день? И город? И век? Пока семейный администратор продолжал скороговорку любезностей, Карваланов незаметно шарил по карманам в поисках смятой телеграммы. Выбросил, наверное, вместе с железнодорожным билетиком, теперь не проверишь, за все придется снова платить, за все в жизни приходится платить дважды, и тому подобный символизм. Символизм начинается вместе с путаницей в быту. Бытовая путаница начинается, когда кончается образ жизни. Образ жизни кончается там, где начинается эмиграция. «По каким, интересно, датам ваш подопечный — в здравом уме? И какую дозу инсулина вы, интересно, приравниваете к турне по странам Третьего мира?» — вымещал Карваланов ехидной язвительностью собственное замешательство.

«Инсулин? Вы насчет Эдмунда?» Доктор скептически пожал плечами: «Инсулин, боюсь, тут уже не поможет…»

«Он разве тоже на инсулине? Он меня чуть не убил сегодня на поляне: я распугал его фазанов во время кормежки», — мрачно усмехнулся Карваланов, вспомнив разъяренную сафьяновую физиономию егерского сынка.

«Несчастный молодой человек!» — кивнул подтверждающе доктор. Но имел он в виду явно не того, кого имел в виду Карваланов. «Mixed Identity. Классический случай — в тяжелейшей форме. Вымещение собственной личности другой — подстановка себя на место жертвы: когда чувство вины заставляет память полностью отречься от собственного прошлого. Не шутка ли: ребенком из-за трагической случайности пристрелить собственного отца-егеря на охоте. Кстати, насчет выстрела. Наш пациент явно что-то путает. Егерь никогда не вступит во время охоты на территорию, где его может задеть шальная нуля. Если только его не вынудило к этому нечто из ряда вон выходящее. Там все было гораздо проще, чем излагает наш подопечный, или гораздо сложнее. Но выстрел так или иначе был аристократическим — из ружья отца Эдварда. Отсюда ненависть к фазанам — скрытая форма ненависти к аристократии. Смерть отца Эдварда на фронте — своего рода месть и одновременно освобождение — послужила толчком к умопомрачению. Конечно, к этому была предрасположенность. Наследственный алкоголизм. Все это так. Но я, знаете, психиатр старой школы. Я никогда не был сторонником эгалитарности. Я предупреждал семью лорда, что они калечат мальчика: пытались, видите ли, воспитывать Эдмунда с Эдвардом на равных, чуть ли не как братьев. Этот аристократический род в каждом третьем поколении отличается крайней формой, мягко говоря, эксцентризма. Сами видите, к чему это привело. Эти бесконечные путешествия за границу, в страны с экзотическими обычаями. Молодой лорд Эдвард повсюду таскал Эдмунда за собой, взял даже в злосчастное путешествие по Советскому Союзу. Эти идеи борьбы за права человека, все это расшатывает психику, уверяю вас. В Москве Эдмунд совсем отбился от рук: напивался до потери сознания, бродил в подозрительных районах, в пригородах, где-то там его искусала бродячая собака, крайне путаная история. Пришлось делать инъекции — знаете, прививка от бешенства. А он себе что-то навоображал. Вы сами, впрочем, уже достаточно наслушались от него самого: он, конечно же, не мог не заманить к себе во флигель знаменитого Карваланова, пока лорд Эдвард в отлучке. Да я и сам, признаюсь, был бы не прочь побеседовать с вами о том о сем. Меня, скажем, крайне интересует феномен скотоложства у шизофреников дворянского происхождения — не встречались ли вы с подобными случаями в советских тюрьмах? Может быть, заглянем ко мне в клинику? У меня в кабинете припрятана бутылочка превосходнейшего ирландского виски, „Джеймсон“, а?» — и доктор, подхватив Карваланова под руку, шагнул к освещенному порталу особняка.

«Вы хотите сказать — это психбольница?» — проронил Карваланов, замерев перед стенами здания, еще недавно казавшегося ему родовым гнездом, старинным замком аристократа.

«Лучшая частная клиника в Англии. Семье лорда Эдварда нельзя отказать в щедрости, когда речь идет о медицине или о правах человека. Это главный корпус, но есть и отдельные флигели, как например, флигель Эдмунда, когда пациент нуждается в особом режиме и приватности. Еще раз приглашаю „на рюмочку“ у камина, а утром будете встречать лорда Эдварда. Соглашайтесь! Куда вы сейчас, на ночь глядя? Предупреждаю: по поместью сейчас не прогуляешься — новый егерь крайне строг: чуть ли не в каждом прохожем подозревает браконьера!»

Но Карваланов уже не слушал. Все было не то: не только пластилин, но и замок; и лорд, и психиатр, и егерь все было подставное. Развернувшись, он бросился прямо через кусты — туда, где светляками угадывались огни шоссейки и ревом мчащихся автомобилей заявляла о себе цивилизация двадцатого века, а не машина времени с ее неожиданными остановками в готическом романе ужасов эмиграции. Вдогонку ему неслись истошные крики — фазанов? Или это кричал человек из флигеля: «Я лорд! Я Лорд!» — что по-английски то же самое, как если бы он кричал: «Я бог, Я — Бог!» Еще один сумасшедший. Их, присоседившихся к его жизни, к его подвигу, развелось на Западе приблизительно столько же, сколько старых большевиков, поднимавших с Лениным бревно на первом коммунистическом субботнике. Но несмотря на всю эту утешительную самоиронию, скорченная фигура затравленного человека не выходила из головы: особенно протянутая рука, защищающаяся от наставленной иголки шприца. Рука, укушенная псом-эмигрантом, ныла. Он распугал чужих фазанов. Он браконьер. Его укусила собака. Надо пристрелить. Сделать прививку от бешенства. И еще от столбняка. Конечно же, от столбняка. От столбняка.

13 Asylum

«Масштабы постоянно уменьшались», — проглядывал Феликс свои записи. «До миниатюрной деревушки Денхолм пришлось добираться (следуя указаниям Мэри-Луизы) сначала на поезде, до Глазго, потом на автобусе до ближайшего небольшого городка, местного центра, а оттуда уже ничего не оставалось, как взять такси — на что в общем-то нужна смелость и решительность: из-за страха, что шотландский выговор таксиста усугубит твою неспособность нормально выговорить неудобоваримое шотландское название крошечной деревушки. До самого дома Дженнифер Вильсон, шотландской тетушки Мэри-Луизы, такси добраться не могло: был прилив, и дорогу, соединяющую две части холма, затапливало, так что пройти надо было пешком по мостику. Островная культура не желала довольствоваться отделенностью от континента. Внутри этой культуры каждый отделялся от других еще своим собственным островом. Лишь масштабы этой отделенности с каждым этапом уменьшались. Даже дом тетушки сузился до масштабов миниатюрного островного пятачка так, что и домом его не назовешь. Это была перестроенная башня бывшего местного маяка — при небольшой заводи озера-лоха: в ту эпоху еще кому-то приходило в голову ловить рыбу не для собственного удовольствия, а на продажу, и рыбаки построили себе маяк. Продавать рыбу уже было некому, озеро отступило от берегов, никто уже, кроме редких туристов, не выплывал по ночам на лодках с рыболовными сетями. Башня маяка была отдана местному священнику — отцу Дженнифер Вильсон. Он выбрал эту башню по собственной инициативе, из символических соображений, поскольку религия несет свет, она — маяк для заблудших душ, и не рыбаком ли был Спаситель, ловящий в сети души человеческие?

Все это семидесятилетняя Дженнифер Вильсон объясняла походя — быстро, четко и не слишком понятно, бегая вверх и вниз по дому, пытаясь напоить гостя — то есть меня — чаем. Чайный сервиз стоял на втором этаже, плита была на первом этаже (а спальня на третьем) этой башни, но слово „этаж“ тут — слишком помпезно, потому что дом, как всякая башня маяка, состоял главным образом из лестниц. Жилое пространство ограничивалось тут, по сути дела, лестничными площадками; между ними вверх и вниз сновала неутомимо хозяйка этой башни. Она была похожа на суетливую добросовестную уборщицу — в очках с железной оправой, в застиранной синей юбке и заштопанной шерстяной кофте домашней шотландской вязки. Она, собственно, и была всю жизнь уборщицей — мыла полы в чужих домах, была у всех на побегушках, прислуживала всю жизнь отцу, когда тот был здоров; а когда впал в маразм, провела при нем всю остальную жизнь сиделкой.

В возрасте шестидесяти шести лет (рассказывала она, поблескивая выпуклыми очками) он забросил дела своей паствы и стал готовиться к паломничеству в Иерусалим. Однако врачи запретили ему (слабое сердце) столь опасное и изнурительное путешествие. Отец Вильсон был, однако, непримирим. Поскольку (сказал он) смысл всякого паломничества — в духовном опыте и упорном преодолении расстояния на пути к святым местам, он готов совершить это духовное паломничество от Денхолма до небесного Иерусалима, совершая круги вокруг своего дома и молясь в промежутках во время остановок. Каждое утро он выходил за дверь с котомкой и посохом в руках, совершая ежедневный обход своей башни, всегда держась направления на Восток, в сторону Иерусалима (то есть против солнца). (Стоит, кстати, припомнить, что наш российский, раскольнический патриарх Никон ввел хождение вокруг аналоя, в чине крещения и венчания, против солнца, тогда как ранее было принято движение в обратном направлении, „посолонь“, и это кощунственное нарушение обряда противники Никона считали дьявольским наваждением.) Каждый день старик Вильсон преодолевал положенное количество миль, с коротким перерывом на обед. В этом паломничестве его всегда сопровождала верная дочь Дженнифер, с валокордином наготове на случай сердечного приступа. Сущим проклятием в ходе этого религиозного испытания были перерывы на обед под открытым небом. Как всякая шотландская семья той эпохи, семейство Вильсонов было весьма неприхотливо в быту. Лишь в прошлом году, сказала Дженнифер, к дому подвели водопровод; о горячей воде и до сих пор речи не шло. Отапливался дом одним-единственным убогим камином. Однако, учитывая особенности шотландского климата, пикник с хагесом и вареной репой в осенние дни на берегу шотландского лоха вряд ли придется по сердцу даже самому неприхотливому из шотландских стоиков, вроде Дженнифер Вильсон.

Неповторимы в своем блистательном величии холмы и озера вокруг Денхолма — стоит лишь на мгновенье выглянуть солнцу. Глаз тут же замечает, как воркует дикий голубь и белая коноплянка, как черный дрозд суетится среди деревьев, как через поле, покрытое июльской ромашкой, пробирается шотландский платок и синяя шляпка. И над священной Шотландией как сновидение проносится Суббота. Но мгновения эти редки настолько, что, бывает, неделя за неделей проходит без небесного просветления, когда невозможно различить границы между холмами земными и тучами небесными, слившимися воедино в потоках дождя, заставляя нас вспомнить библейские дни до введения Создателем шестидневной рабочей недели. Добавьте ураганные ветры со снегом в зимние месяцы, и можно себе представить отчаяние Дженнифер Вильсон на последнем этапе паломничества, когда ее безумный отец располагался под дождем и снегом на голых камнях, чтобы приступить к скромной трапезе паломника.

Всякое паломничество, однако, имеет конец — хотя бы географический. В один прекрасный день отец Вильсон сверился со своими геодезическими расчетами и торжественно объявил своей дочери: „Ну вот мы и прибыли в Иерусалим“. Радости Дженнифер не было предела. Но не тут-то было. „Не знаю, как вы, дочь моя“, — добавил священник, — „но я решил здесь и остаться, чтобы провести остаток своих дней в Святой земле. Вы же вольны возвратиться в Шотландию“. Он вошел в дом и остальные четыре года до своей смерти не выходил из своей комнаты, воображая, что сидит в Сионе у стен Иерусалимских. Кроме Псалтыря, он, в минуты отдохновения, читал единственно достойное, с его точки зрения, литературное произведение — драму в стихах своего двоюродного деда, Джона Вильсона, под названием „Чумный город“, „The City of the Plague“.

Оставалось лишь ахать и поражаться энциклопедичности этой шотландской тетки с лицом уборщицы в холодной башне с глинобитным полом и дымящим, коптящим камином. Она слышала и о Пушкине, без всякой, естественно, связи с ее двоюродным прадедушкой, Джоном Вильсоном („Push-kin, hey? Near kin to us because of John Wilson?“^[12]), потому что у отца-священника была довольно обширная библиотека и недурной литературно-семейный архив. Эта обманчивая простота чужеродных лиц! И искаженная географией перспектива литературных репутаций. Джон Вильсон в русской литературе — лишь примечание к поэме Пушкина „Пир во время чумы“. Но в пушкинские времена — точнее, во времена Вордсворта — в литературных кругах Лондона и Эдинбурга Джон Вильсон, как излагала его двоюродная правнучка, был фигурой номер один. Он был редактором крупнейшего литературного журнала той эпохи „Блэквуд“. Он был профессором на кафедре моральной философии Эдинбургского университета. Он был пророком литературных репутаций. Он создал легенду и миф вокруг имени своего друга Томаса де Куинси (автора нашумевшей „Исповеди курильщика опиума“), он был фанатичным поклонником и младшим другом великого Вордсворта (который и познакомил его с де Куинси). Его пародийной стенограммой разговоров с великими современниками (Джеймсом Хоггом, Локкартом и др.), Noctes Ambrosiane, подписанной пародийным псевдонимом Кристофер Норт, зачитывались все дома Шотландии. Там, кстати, есть любопытное рассуждение об изгнании добровольном и вынужденном. Этот Джон Вильсон (Кристофер Норт) явно недолюбливал эмигрантов.

Излагая все это, семидесятилетняя Дженнифер Вильсон, как энтузиастка-школьница, порхала вниз и вверх по этажам в поисках собрания сочинений Джона Вильсона, Esq., автора поэмы, которую мы помним лишь благодаря Пушкину.

Этого отрывка у Пушкина в переводе тоже нет. Странно, потому что тема безумия в его версии пира во время чумы так или иначе присутствует (скажем, Председатель „сумасшедший, он бредит о жене похороненной“). Более того, ряд самых пронзительных пушкинских строк посвящен выбору — между безумием и чумой: „Не дай мне Бог сойти с ума. Уж лучше посох и сума. Уж лучше мор и глад“. Может быть, Александр Сергеевич просто не дочитал до этого места: как-никак, а сто двадцать седьмая страница! У кого, кроме пушкиноведов, хватит терпения?!

Подобных строф, конечно же, нет и не могло бы быть у Пушкина. Он, если бы даже и наткнулся на эти строки, зевая над английским оригиналом драмы в Болдине, отбросил бы, забыл, выкинул бы их из головы немедленно. Подобные мотивы („a deep remorse for some unacted crime“, „repentant of some impossible nameless wickedness“) он щедрой поэтической рукой отгреб в сторону и оставил доедать Достоевскому. Например:

То есть, конечно, у пушкинского Бориса Годунова „мальчики кровавые в глазах“ и все такое, но там это оправдано темой цареубийства и самозванства — темой отца. Когда, интересно, тема отцеубийства стала подменяться потерей матери, безотцовщина — лишением материнской ласки (даже слова такого отдельного нет)? Видимо, тогда же, когда трагедия революции перестала быть актуальной и вытеснилась трагедией эмиграции (всякая революция ведет к эмиграции), поскольку революция как всякое свержение власти, авторитета, есть отцеубийство, в то время как эмиграция — это разрыв с родиной, а родина, по крайней мере по-русски, она — мать, родина-мать. Как мало у Пушкина о его родителях. О предках, да, конечно, „Моя родословная“ и так далее. Но непосредственно о родителях — очень мало. Моя матушка, мой батюшка — и все? Надо спросить у пушкинистов». Феликс отложил в сторону исписанные листочки:

«Все, что я успел записать вчера вечером. Однако где тут возьмешь пушкинистов? Мы сами для себя и есть пушкинисты. Не будь Мэри-Луизы, я бы и Джона Вильсона считал сплошной фикцией».

«Давайте-ка лучше обсудим, что мы сегодня будем есть на ужин?» — спросил доктор Генони.

«Куры. Гуси. Почему на лужайке нет ни одного фазана?» — спросил Виктор. «Неужели их всех перестреляли?»

14 Нулевой меридиан

«А теперь подвинь ногу слегка вправо, нет, не правую ногу, а левую ногу — вправо», — говорила Сильва, а Феликс комментировал: «Не ту правую ногу, которая по правам человека, а ту левую, что по вопросам левизны в коммунизме», — и он хохотал хохотком, переходящим в бронхитный кашель. Нелепый в послеполуденном зное. «Теперь ты понимаешь? Ты одной ногой на Западе, а другой на Востоке», — смеялась Сильва. Они стояли (покачиваясь, поскольку уже были несколько нетрезвые) в замощенном дворике Гринвичской обсерватории, над куском рельса, изображающего нулевой меридиан. Балансируя, над ним раскорячился диссидент Карваланов. Герой, страдалец и пророк. Зрелище было комическое.

«Это и есть нулевой меридиан? Вы хотите сказать, что это и есть та линия, которая делит наш земной шар, нашу Вселенную на Запад и Восток?» — Карваланов взглянул себе под ноги, на кусок рельса, разделяющего двор Гринвичской обсерватории — и весь мир — на две половины. Он взглянул на загадочный астрономический прибор, глядящий на него из-под крыши в некую подзорную трубу из-под стекла с таблицей, где было выведено, как на термометре: «East — West»^[13].

«Могу тебе сообщить, что, кроме глобальных членений мира, нулевой меридиан, согласно моим домашним расчетам, проходит еще прямо через мою постель — он делит кровать напополам, но по наклонной линии, биссектрисе, что ли, в общем — наискосок», — комментировал Феликс. «Короче говоря, никогда толком, по идее, не знаешь, на Востоке ты или на Западе. Во всяком случае, неясно, где какая, по сути дела, половина твоего тела находится в момент бурных постельных схваток. Я не против, если на Западе находится моя голова — мышление возможно в какой угодно географии и обстоятельствах, и западное одиночество в каком-то смысле даже поощряет мыслительный процесс. Но свое тело, особенно ту его часть, что находится, по идее, между ног, я предпочитаю держать в районе Востока — что вполне понятно при моей склонности к коллективизму и общинности. Так вот, когда я делю свое внебрачное ложе с загулявшей подругой, я иногда даже пугаю свою партнершу до смерти: в апогее любовных экзерсисов вдруг вскакиваю с постели и начинаю по компасу выяснять, куда по отношению к нулевому меридиану фактически сдвинулась кровать и где я оказался в данной постельной позиции; я не хочу целиком и полностью вновь оказаться в восточной части земного шара, сколько бы мне ни твердили о растленном влиянии Запада на Восток и что „железный занавес“ давно весь в дырках. Идеально было бы, конечно, свободно перемещаться оттуда туда и обратно; что, впрочем, фактически и происходит, когда меняешь постельные позы согласно Кама-сутре. Однако эти колебания между Востоком и Западом я все реже и реже стал испытывать на практике».

Сильва скривилась в улыбке. Феликс обращался к Виктору, но предназначалась эта триада для ушей Сильвы. Человек начинает макабрически острить или когда ему совершенно нечего сказать, или же то, что он хотел бы сказать, произнести вслух немыслимо, и чтобы не проговориться — человек острит. Однако и остроты, и задорные нотки звучали натянуто. Карваланов явился на квартиру к Сильве лишь когда ему стало плохо. Его глухое и невнятное изложение истории про встречу с лордом и егерем оставляло сиротское и тоскливое ощущение. Пока они бродили по Гринвичу, Феликс держался в отдалении, постоянно соблюдая дистанцию, изображая из себя отвергнутого народом претендента на престол.

«А это еще что?» — спросил Виктор, указывая на какие-то бруски литого чугуна при выходе из обсерватории. Сильва принялась объяснять про мировые стандарты мер и весов, про ярды и футы и их связь с нулевым меридианом, но Феликс ее перебил, сказав, что, попав однажды в эмиграцию, нечего мерить расстояния ярдами и футами:

«У нас расстояние измеряется отдаленностью квартир друзей-приятелей. Эмигрантская география идеологизирована точно так же, как, по идее, политизирована, скажем, советская география — по странам капитализма и социализма. В голове у эмигранта не существует географических пунктов, куда он не может, теоретически хотя бы, попасть по своему эмигрантскому статусу и где нет или не может быть его друзей и знакомых. У меня в голове земной шар распадается на наши мафиозные штаб-квартиры, эмигрантские „малины“, между которыми пропасти и подземные ходы в мыслях и разговорах». Он снова закашлялся, указывая по холму вниз, к Темзе. «Не узнаешь? Вон там слева», — потянул Феликс Виктора за локоть, — «там слева, видишь, крупноблочные дома — это Детфорд. Там проживал еще один, между прочим, маньяк и деспот. Из наших. Петр Первый. Слыхал про такого?» Слушая Феликса в роли гида, излагающего про Петра Первого и потешные полки, про самозванцев и подставных государей при дворе Ивана Грозного и Петра Первого, Сильва вспомнила другой двор, но тот же разговор в душную московскую ночь и стала ежиться и зевать (что всегда выдавало ее нервозность и замешательство: мол, не знаю, зеваю, спать хочу, да о чем это вы?); от вздорного Феликса можно было ожидать какой угодно провокации: не собирается ли он сообщить Виктору, что происходило за стеной комнаты, где его арестовали после недолгого обыска 6 августа по-старому? Рубашка прилипла к ее взмокшей спине. Знойный воздух, повисший над Гринвичским холмом, отяжелел, затвердел, казался стеной, в которую она вжималась всем телом, чтобы стать невидимой, и ухом вслушивалась в бубнящие голоса милиции и органов в соседней комнате. С трудом Сильва разобрала фразу «как сказал в свое время Мигулин про ЛТПБ…», но потом опасность миновала.

«Разрушение было катастрофическим. Это был один из прекраснейших и старинных особняков на южном берегу Темзы. Такое впечатление, что Детфорд пришлось застроитькрупноблочными бетонными трущобами после погрома, учиненного Петром Великим. Я читал опись имущества после нанесенного им ущерба». Феликс помолчал и заключил, явно в виде морали: «Приглашай после этого русских!»

«Ты явно поднаторел в местной истории», — сказал Виктор Феликсу.

«Поднатореешь тут от нечего делать», — хмыкнул тот. «В любой, знаешь, стране каждое историческое место описано в книгах, каждый предмет обихода с течением лет становится как бы закутанным в ауру слов. Так вот я тебе скажу: Англия занимает первое место по количеству слов на каждый сантиметр топографии. Тут буквально шагу нельзя ступить — обязательно растопчешь чью-то личную жизнь трехсотлетней давности, спичку нельзя зажечь, растапливая камин, — непременно отправишь на костер чей-нибудь манускрипт».

«Откуда ты все это знаешь?»

«А кому об этом еще знать, как не мне, переводчику „Пира во время чумы“? Кому? Пушкину? Кроме того, я здесь уже год. Надо же себя хоть чем-нибудь развлекать. Не скорбеть же круглые сутки о том, как ты там страдал в лапах советской пенитенциарной системы. Кстати, не забудь, что сегодня в этом доме тебя будут приветствовать все те, кто именно этим и занимался: круглые сутки думали о том, как ты там страдаешь».

В действительности, толпа гостей, собравшихся поглядеть на великого Карваланова, была, мягко говоря, довольно пестрой: Сильва, прямо скажем, назвала кого попало, извиняясь тем, что Виктор как с неба свалился и идея устроить party, или, по-нашему, сборище, в его честь была сплошной импровизацией. Поспешность, с какой было созвано это сборище, чувствовалась прямо с порога. Тут же выяснилось, что собравшиеся уже были удостоены присутствием еще одной великой личности, с карманами, набитыми рекомендациями от общих друзей, знакомых и знаменитых людей вообще.

«Все эти, вы знаете, разъезды, засыпаю буквально на ходу», — тараторил заезжий поэт-переводчик Куперник, человек лет пятидесяти, небольшого роста, в темных очках. Он встретил их в дверях, приветствуя вошедших, как хозяин, разбуженный друзьями, неожиданно нагрянувшими в его дом. Феликс и Виктор тут же почуяли в нем опасного пришельца: он был один из тех, кто, с минуту покрутившись в гостях, тут же начинает вести себя с фамильярностью завсегдатая. Феликс стал разглядывать незнакомца, пытаясь понять, каким образом он оказался в Сильвиной квартире.

Из-за этих очков он, толстенький, был в результате похож на мафиозо мелкого пошиба; нет, на одного из польских киногероев 60-х годов, в свою очередь подражавших каким-то голливудским загибам калифорнийской моды. На нем была не по возрасту черная кожаная курточка, как будто украденная у «голубых» мальчиков со страниц порножурнальчиков для мужчин с Кристофер-стрит в Манхэттене, в свою очередь подцепивших эту моду у любовников-пуэрториканцев, укравших этот мачо-образ у чикагских полицейских. Поскольку советские отличались любовью к коже (слишком долго, видимо, кожа сдиралась с населения) и нелюбовью тратить деньги (привычка к убогому, но бесплатному пайку), куртка на Купернике была из искусственной кожи, синтетическая, как и все остальное в его одежде — от полиэстрового галстука до туфель на микропорке (любовь к фабричности, искусственным заменителям — от преклонения перед техникой). Это были какие-то вторичные, нет, троичные, третичные наслоения перешитой, перелицованной, перекроенной на советский манер моды ностальгических лет, а если прибавить к этому джинсы, этот мафиозо мелкого пошиба походил на ливерпульского безработного здесь, но там, в Москве, его одежда свидетельствовала о его завидных возможностях выезжать за границу.

Виктор переглянулся с Феликсом. Впервые с момента прибытия Виктора на Альбион они оба почувствовали необходимость союза — перед лицом общего врага. Если у Сильвы его вид вызывал добродушное презрение и презрительное сочувствие, то Виктора Куперник явно раздражал чем-то другим: лысиной, что ли, или животиком, свидетельствовавшими не столько о разнузданности в сексе и невоздержанности в еде, сколько о его принадлежности к клану тех лысоватых и мудоватых работников интеллектуального фронта, кого подпаивали и подкармливали, как в некой райской психушке, изоляторе для блаженных, — чтобы не лезли, не мешались под ногами исторической поступи пролетарского государства. Они славили красоту, «которая спасет мир», и славили «внутреннюю свободу», презирая диссидентов за «одержимость мелкими политическими счетами с властями». Короче, советский командировочный поэт-переводчик выглядел как заядлый враг таких, как Карваланов. Именно он держал площадку, забивая всех и каждого своей скороговоркой транзитного пассажира.

А кто, собственно, среди присутствующих не был транзитным пассажиром? На стопках книг в углах, на старом, полуразвалившемся диванчике (из мебельной комиссионки за углом), прислонясь к стене или же застыв посреди комнаты, как в пустынном мираже, толпа гостей представляла собой все мыслимые разновидности беспочвенности и космополитизма. Полдюжины преподавателей славянских отделений местных университетов — неизбежные при подобных оказиях — с внешностью вегетарианцев и аппетитом каннибалов во всем, что касается российского сердца, души и печенки, держалась в стороне: чужаки среди туземцев и туземцы среди чужаков. Между ними сновало несколько сотрудников «Русских служб» иновещания Би-Би-Си и радио «Свобода»: они настолько привыкли каждый день выходить в эфир, что чувствовали себя по отношению к эмигрантскому карантину как те, кто уже вышел в астрал. Встречались и те, кто, вроде эссеиста Глузберга, был начисто лишен чувства патриотизма и прикрывал дыру отсутствия любви к родине у себя в груди корочкой британского паспорта. Однако вне зависимости от их взглядов и позиций в этом мире все они выглядели как привидения в присутствии полнокровного, хоть и изможденного, советского антисоветского человека — Виктора. На этом фоне единственным живым и несколько нетрезвым существом была Мэри-Луиза. Хотя без нее и не обходилось ни одно эмигрантское сборище такого масштаба, присутствовала она на этот раз не как сообщница Феликса по переводу Пушкина, а как прикомандированная к поэту Купернику переводчица. Однако она, очевидно, не поспевала за его болтливостью.

«Совершенно истощен этими экскурсиями и трипами. Представляете, хватанул пару дринков, как вы говорите, и с копыт долой. Прикорнул в той вот комнате (он ткнул пальцем за спину), просыпаюсь, гляжу: Иерусалим! Прямо из голубизны, как говорят англичане. Прямо перед носом, ну как с неба свалился, как сказал бы наш брат, Небесный, так сказать, Иерусалим. Господи, думаю, и недаром брякнул это вот „господи“: Иерусалим все-таки! Но тут же сообразил: это же „постер“, плакат, в общем, прямо над кроватью. А я ведь сейчас, знаете, с головой в переводе псалмов. Спишь, и снится тебе Иерусалим, открываешь глаза, а у тебя перед глазами — все тот же Иерусалим. Удобно вы, Феликс, устроились! Сон наяву, дневное сновидение, как говорят англичане». Мэри-Луиза, спотыкаясь, боясь, как всякий начинающий синхронщик-любитель, пропустить слово и не догнать мысль, стала переводить эту белиберду на невероятный английский.

«Мэри-Луиза, ты думаешь, здесь есть хоть один человек, который не понимает по-русски? Это что, пресс-конференция, что ли?» — вмешалась Сильва, демонстративно заткнув уши.

«Что это за девица?» — спросил Виктор, стоявший рядом с Сильвой в дальнем конце комнаты.

«Это Мэри-Луиза. Она помогает Феликсу с переводом Пушкина, а сейчас — гид и переводчик при нашем поэте-переводчике от общества британо-советской любви и дружбы».

«Ничего не понимаю. Если он поэт-переводчик, зачем ему переводчица? С какого на какой они переводят и что за любовь и дружба между вами?»

Так или иначе, ни к этой любви, ни к этой дружбе Виктор уже не имел отношения, судя по тому, как гости постепенно стягивались туда, где стоял говорливый Куперник, подальше от угла с торжественно-строгим Виктором.

«Дневное сновидение, как говорят англичане», — продолжал тем временем из своего угла Куперник. «Феликс — вы ведь из Иерусалима, не так ли? В самом Иерусалиме, представьте, войны совершенно не чувствуется. Откроешь здешние газеты — можно подумать: там какие-то ужасы, голокост, знаете. А когда там находишься — я там был в связи с конференцией поэтического перевода, — ну прямо Коктебель. Хорошо вооруженный, конечно, но Коктебель. Люди прогуливаются по улицам как ни в чем не бывало, практически в чем мать родила. Я не имею в виду демонстративных нудистов. Кстати, слово „нудник“ на иврите означает не нудиста, а зануду — явное влияние русского. С едой тоже хорошо. Я останавливался у Пети — он был, если помните», — повернулся он к Сильве, — «любовником Лели, секретарши в секции худперевода ССП, она, кстати, вас хорошо помнит как блестящую машинистку, вы там подрабатывали, когда вас уволили из Пушкинского, — не так ли? — так вот Петя, он дал мне познакомиться, как сказали бы израильтяне, со знаменитой израильской питой. Такая лепешка, и туда набивают всякой средиземноморской всячины, шарики такие, фалафель называется по-израильски. Очень сподручно, как сказали бы… впрочем, не важно. Дешево и сердито, как у нас говорят. Притом, можно уплетать эту питу за обе щеки и при этом осматривать достопримечательности, потому что с этой питой не нужны никакие тарелки».

«Когда жуешь бутерброд, тоже тарелка не нужна. Чем это, интересно, отличается от обыкновенного сандвича? Его тоже можно есть и одновременно осматривать достопримечательности», — сказал Феликс.

Белиберда из уст неутомимого Куперника раздражала и одновременно завораживала Феликса. Это была пародия на отчет глупца о других берегах, о чужой жизни, извинительная со здешней точки зрения лишь тем, что рассказчик — из Советского Союза и потому уже совсем дурак, чего с него возьмешь. Феликс покраснел при мысли о том, что его собственные первые рассуждения о жизни в Англии не слишком, видимо, отличались от куперниковских.

«Вот я и говорю: в Израиле все есть. Хочешь питу — пожалуйста тебе пита, хочешь сандвич, вот он — сандвич, есть буквально все! Вариации, как сказали бы англичане, еды и овощей вообще на Западе поразительны. С другой стороны, проблемы с трафиком, движение на улицах на редкость хаотично тут у вас. Слишком много машин — отсюда все беды. Вообще говоря, психологически вы, западные люди, не имеете (как сказали бы англичане) никакого страха смерти. Люди, не моргнув глазом, готовы рисковать головой. Потому что нет опыта опасности. Всегда готовы изменить стиль и образ жизни, позицию в обществе, знаете ли. Вчера он стихи пописывал, а сегодня он кочегар, завтра плотник, а послезавтра берет и открывает булочную, хлеб продает».

«Это оттого, что безработица дикая. Люди не могут устроиться по специальности, вот и идут работать уборщицами в общественных сортирах», — сказала Мэри-Луиза.

«По-моему, это не совсем корректно по отношению к фактам», — продолжал Куперник, проигнорировав эту троцкистскую провокацию. «По-моему, тут имеет значение разница в натурах — у людей Востока и Запада. Возьмем к примеру нашу обожаемую Майю из Большого. Разве можно себе представить, чтобы наша Майечка взяла и бросила балетную сцену, чтобы стать медсестрой в какой-нибудь голодающей, занюханной, извините, Эфиопии? Нет, она будет до глубокой старости отплясывать безумную Жизель, пока не упадет в лебединое озеро полного маразма. А ваша Ланн Сеймур влюбилась в джазиста, и на тебе — вчера была звезда английского балета, а сегодня играет на тромбоне в оркестре у своего любовника. Люди что хотят, то и делают. Буквально что в голову взбредет. Потому что не боятся. Сегодня он здесь, завтра на другом конце планеты. Я это почувствовал на Западе — вы знаете, меня же теперь в поездках не стесняют, но разве можно сравнивать? Я в восторге от Лондона. И знаете ли, в Лондоне даже вода лучше. Ей-богу. Когда я был у Шурки в Чикаго — вы знаете Шурку? Был мальчиком на побегушках в „Известиях“, а сейчас ведущий колумнист^[14] эмигрантского еженедельника „Чикагская Правда“, — так вот, когда крупнейший специалист по заварке чая Шурка сварганил мне чикагской заварки, я сразу почувствовал: вода не та — у меня желудок крайне чувствительный, не ошибается. А вот в Лондоне он у меня функционирует отлично. Или возьмите молоко. Молоко здесь — просто супер. Я тут на кухне подлил себе молока в чай по-английски, так сказать (я не большой, знаете, охотник до спиртного, разве что по особым случаям или, как сейчас, — с дорожки), и могу вам сказать, что английское молоко по густоте — настоящие сливки. И не удивительно: при такой сочной траве!»

«Это и были сливки. Для клубники со сливками. На десерт. Если там что-нибудь после вас осталось», — сказала Сильва.

Куперник слегка покраснел, но быстро оправился: «Впрочем, после московской безликости все кажется таким сочным, густым — даже сливки принимаешь за молоко, ха-ха. Конечно же, кофе лучше всего в Италии. Бывали ли вы в Италии? Я по-итальянски совершенно не кумекаю, но везде, знаете, наш брат эмигрант. Я там встретил небезызвестного Джона. Может быть, слышали? Тот самый Джон, который торчал в Москве у Гены в квартире. Я с ним, правда, в Москве не пересекся, но зато знаком с одной девицей из Ирландии — у меня с ней был „одноразовый ночлег“, как говорят англичане, — она в разводе с одним москвичом, а он был приятелем Гены, и у Гены она-то и встречалась с Джоном. Так вот я к чему все это: стоило мне упомянуть ее имя Джону — он тут же устроил мне свидание с Римским Папой через Евгения».

«Вы что, разве еще и католик?» — пробормотала Мэри-Луиза. Было бы приятно узнать, что Куперник к тому же еще и католик. Коммунист, еврей и к тому же еще и католик — о чем еще может мечтать девушка, встающая каждое утро с левой ноги в этой стране? С каждой минутой становилось очевидным, что этот болтун и есть душа собравшегося общества. «Так вы правда католик, фактически?» — переспросила она Куперника, возбуждаясь на глазах.

«Эхм-м-м, скажем так: религия моя — поэзия. А по происхождению я — еврей. Я еврей, он, Папа, поляк, наши судьбы увязаны, так сказать, в России. И представляете, какое совпадение? Евгений теперь — при Ватикане. Он православный, но они его взяли по экуменическим соображениям. Русское происхождение, знаете ли, козырь в наше время. Вы, конечно, слышали про Евгения? Если не слышали про него, заведомо слышали его: он работал диктором на советском радио. Так вот: его взяли диктором на радио Ватикана. Служба иновещания. Чудесно он, должен сказать, устроился. У них там на территории радио своя продуктовая лавка: сигареты там, колбаса, булки, коньяки с консервами — и все по сниженным ценам, субсидированное, без налогов. И вообще, как я погляжу, наш брат эмигрант неплохо устроился. Куда ни попадешь — везде наши, хе-хе, людишки. Настоящая эмигрантская империя — какие только страны мы не захватили. Даже в Австралии есть наши люди, не считая русских китайцев с незапамятных времен. Мой приятель писал, что ездит на работу на кенгуру».

«Не на кенгуру, я думаю, а на „ягуаре“. Это марка автомобиля», — поправила его Мэри-Луиза.

«Век живи, век учись, набирайся западной премудрости. Вот так я и чувствовал себя на площади Святого Петра. Пытался пробиться как можно ближе к Папе Римскому. Евгений мне достал пропуск. Но там такая толпа, можно подумать: ты на первомайском параде на Красной площади — с одной, правда, существенной разницей: на площади перед Святым Петром, перед трибунами, так сказать, сплошные инвалиды, в инвалидных креслах и колясках, на костылях, ждут папского благословения. Я между костылями просунул голову, и, когда Папа повернулся в нашу сторону, я не удержался и как закричу: „Я русский, я русский!“ И скажу вам: я видел собственными глазами — у него уши шевельнулись. Как антенны: откуда, мол, исходят родственные звуки? Повернулся в нашу сторону. Огляделся — и пошел прямо ко мне. Инвалиды все расступились, дали мне пройти вперед, прямо к барьеру. Я стою, коленки дрожат. Папа подошел и — представляете? — католический, понимаете, поляк у русского еврея, взял мою руку и сжал в своей, как-то очень доверительно. Знаете, какие у него ладони? Такие бывают только у скульпторов, от работы с глиной».

«Скульптурой у нас занимается только Карваланов», — сказал Феликс. «Точнее — занимался. Он в тюрьме строил пластилиновый замок. Сильва, какие у него руки — шершавые?» — с плохо скрытой агрессивностью обратился он к Сильве на диване, заметив, что та сжала в своих руках ладонь Виктора.

«Шершавые? Вот именно что нет!» — возбужденно воскликнул Куперник. «Именно не шершавые, наоборот: потрясающей гладкости ладони. Тот, кто работает с глиной, у того руки сильны, но нежны: кожа на руках как будто выглажена утюгом от долгого трения о глину». Сжав ладонь Мэри-Луизы в своих руках, Куперник состроил елейную физиономию и продолжал: «Папа Римский сжал мою руку в своей — вот так вот, приблизил свое лицо и спросил интимно так: „Вы — русский?“ По-английски спросил, но в этом вопросе было понимание всей нашей советской ситуации. В его голосе была и жалость, и сочувствие, и озабоченность судьбой России под игом коммунизма. Он заглянул мне в глаза и выговорил: быстро-быстро, обращаясь именно ко мне, и ни к кому другому. А я стою, остолбенев, и не знаю, как себя вести, даже забыл поцеловать ему руку, к ручке святейшей забыл приложиться — а вокруг камеры щелкают, запечатлевают эту невероятную эпохальную встречу».

«Так что же он сказал? О чем спрашивал? Про советские танки в Европе?»

«В том-то и ужас. Понятия не имею, о чем он со мной говорил. Дело в том, что говорил он со мной исключительно по-польски. А я по-польски знаю только „дзенькую, пане“ и „пся крев“. Так что и по сей день я в полном неведении, что же он мне сказал, какие великие слова мудрости и утешения проповедовал. Может быть, он что-то даже просил передать русскому народу в моем лице, какие-то великие слова напутствия, предупреждение о роковой опасности, слова поддержки, благословения. Ужас. Сам Римский Папа произнес передо мной историческую речь, а я не могу воспроизвести из нее ни слова».

«И с тех пор вы и переводите подряд сплошные псалмы?» — спросила Сильва.

«Скорее наоборот: перевод псалмов привел меня к этой исторической встрече. Я всегда придерживался точки зрения Оскара Уайльда, что жизнь имитирует литературу, а не наоборот. Кстати, кто-нибудь уже выразил желание послушать мои переводы псалмов?» — осведомился он у Сильвы конфиденциальным тоном. И нервно, как и полагается поэту перед публикой, оглядел шумное сборище.

Те, кто стоял в одной с Куперником кучке, стали непроизвольно осматриваться вокруг, боком и незаметно отодвигаясь в другой угол комнаты, стараясь вежливо и аккуратно уклониться от приглашения Куперника. Все были давно уже далеко не трезвы, и перспектива выслушивать псалмы выглядела малопривлекательной. Положение спас очередной стук в дверь. Это был бывший московский философ Сорокопятов, гигантского роста человек, отличающийся прямотой взора и двойственностью взглядов («Двойственность как амбивалентность», изд-во МГУ им. Ломоносова, Москва, 1968 г.), как считают, из-за двойных — от близорукости и дальнозоркости — очков.

«Неужели вам не нравится мой берет?» — спросил он Сильву, вытирая этим беретом пот со лба.

«Не нравится», — ответил вместо нее искусствовед Браверман, бывший начальник Сильвы и Людмилы по музею. «Я не хочу сказать, что берет сам по себе плох. Ничего против берета не имею. Заверяю вас. Мне не нравится, что вы, Сорокопятов, напялили его на себя и этим как мудак гордитесь. Мне не нравится, что вы в нем похожи на клоуна».

«Я не оскорблен тем, что вы, дражайший Браверман, сравнили меня с мудаком. Философ способен извлечь полезный урок из каких угодно оскорбительных определений его как философа. Но философия, мой дражайший Браверман, это клоунада. И я, в некоем, амбивалентном, смысле клоун, с вашего любезного разрешения. Отсюда и клоунский берет».

«Настоящая философия, может, и клоунада. Но я, как искусствовед, скажу вам, Сорокопятов, как отличить настоящего клоуна от поддельного мудака. Настоящий клоун никогда вне арены не наденет берет, который делает его похожим на клоуна. Настоящий клоун знает разницу между ареной и жизнью. Заверяю вас. В жизни такой берет настоящему клоуну не к лицу. А вам этот берет — весьма к лицу. И поэтому вы — не настоящий клоун».

На каждое слово Сорокопятова у Бравермана тут же находилось десять возражений или же одно, емкое, на каждые десять слов Сорокопятова. Суть конфликта между ними была загадочна и одновременно проста, как всякий эмигрантский миф. За годы, проведенные за границей, каждый вышел за границу самого себя и изменился; но каждый различал эту метаморфозу лишь в другом, себя же видел как верного прежним идеалам и, следовательно, обманутого близким другом, превратившимся в заклятого врага. Присутствие Карваланова, явившегося из другого мира, где время для всех них остановилось, заставляло присутствующих вести себя друг перед другом как на экзамене. Каждый из них был или близким знакомым, или хорошим знакомым близкого приятеля, за исключением, конечно, неизбежных славистов или защитников прав человека обоего пола. Старых знакомых Карваланов помнил как легких и разудалых, уверенных в себе завсегдатаев дружеских пирушек, посиделок и толкучек, где у каждого была своя, подробно расписанная, уникальная роль. Здесь же, оказавшись вне своего узкого круга, человек как будто вывернулся наизнанку, перелицевался, как старое пальто из темного чулана, и стал демонстрировать те стороны своей натуры, которые, как ему казалось, он был вынужден скрывать, замалчивать и утаивать там. Вместо шумного, но складного в своей хаотичности разговора получался крик, взвизг, перебив и пауза.

Те из русских гостей, кто, оказавшись за границей, открыли в себе славянофилов (на безопасном от славян расстоянии), стали тут же презирать всяческую иностранщину, то есть «туземные обычаи» и, в частности, а-ля фуршет в стоячку. Они пролезли к накрытому в углу столу, уставленному закусками, успели захватить несколько разбросанных но комнате стульев и забаррикадировали своими спинами проход к столу для остальных. Закуски варьировались (как сказал бы поэт-переводчик Куперник) в той же степени, что и паспорта и этническое происхождение приглашенных: от нашей российской селедки голландского производства до копченой ветчины «парма», начиненной пастой из французского «бурсана» с тертым авокадо из итальянской деликатесной лавки. Устав от перепалки по-русски между Сорокопятовым и Браверманом, часть славистов перешла на английский, и в этом Вавилоне соскучившаяся Мэри-Луиза запустила проигрыватель с двумя усилителями на самую большую громкость. Хотя усилители и были десятилетней давности и неказистые на вид, их мощности было вполне достаточно, чтобы вызвать протесты соседей снизу.

Мистер Макрель был в халате, из-под которого выглядывали ностальгические мужские аксессуары — кальсоны с армейскими штрипками; личико его супруги миссис Макрель можно было едва различить из-под батареи пластмассовых катушек-бигуди: они свисали с ее головы, как будто вцепившиеся в нее гигантские паразиты-насекомые. Всякий раз (а приходили они раза четыре в течение вечера, грозясь полицией) им приходилось заново объяснять, кто они такие, потому что всякий раз они попадали на очередного «русского» и всякий раз этот «русский» оказывался менее трезв и более фамильярен, чем предыдущий. Виктор, услышав, что они соседи снизу, заметил: «Вы хотите сказать, что вы ниже нас?» Сорокопятов удивился, почему жалуются только соседи снизу, а сверху никаких жалоб не поступает, на что соседи Макрели резонно сказали, что соседей сверху просто нет, там никто не живет, поскольку это уже верхний этаж, а выше «только небо, и больше ничего», что вызвало агрессивное недоумение Сорокопятова: «Вы отрицаете существование Бога и ангелов?» Оказавшийся рядом Браверман тут же затеял спор: «А вам, Сорокопятов, даже небо надо обязательно заселить своими друзьями и приятелями, чтобы было куда бежать в случае чего?» Спальня супругов Макрелей расположена прямо под гостиной Ms Silva Lermontov's — сказали супруги Макрели, и они не могут заснуть уже который час под эти танцы и споры о Боге. Феликс поставил под сомнение местоположение супружеской кровати Макрелей, потому что ни разу не слышал ни единого скрипа — или же супруги Макрели вообще не занимаются этим делом? На что мистер Макрель сказал, что это не его, Феликса, собачье дело, чем англичане занимаются по ночам; их супружеская кровать стоит там, где она стоит уже десять лет, и он не собирается из-за каких-то иностранцев менять свои привычки и местоположение своей супружеской кровати. Мэри-Луиза в ответ предложила Феликсу передвинуть свою кровать в гостиную и заняться сексом по-русски так, что грохот будет стоять на весь дом круглые сутки и Макрели еще вспомнят танцы и разговоры о Боге как райскую музыку.

И в качестве живого примера Мэри-Луиза подхватила Виктора и пустилась в пляс, заключавшийся в трясучке на месте, плотно приклеившись друг к другу. «Макрели и секс — вещи несовместимые. Рыбы не трахаются. Это очевидно. Живя в Англии, перестаешь, фактически, этому удивляться. Вам, Карваланов, полезно будет знать, что тут дошли, фактически, до того, что женщине в глаза актуально вообще не смотрят. А если на меня не смотрят, как я, фактически, могу понять, хочет ли мужчина, чтобы я, фактически, посмотрела на него? И если до меня не дотрагиваются, фактически, как я могу захотеть, чтобы до меня дотронулись? Если под кирпич не лечь, вода не будет течь, не так ли?»

«Какая вода? Какой кирпич?»

«Из русской пословицы», — сказала Мэри-Луиза.

«Под лежачий камень вода не течет», — подсказал фольклорный источник Феликс, привыкший к переводным выкрутасам идиоматической Мэри-Луизы.

«Вот именно: под лежачий», — сказала Мэри-Луиза. «Но надо сначала лечь, фактически? С кем, спрашивается? Английские мужчины так боятся потерять свою мужскую чистоту и невинность, что, фактически, предпочитают трахаться сами с собой. Вы, Виктор, как диссидент, меня понимаете».

«При чем тут диссидентство»?

«Как при чем? Какая у вас жизнь, у русских диссидентов, фактически? За границей вы общаетесь исключительно с лордами, а у себя дома все время проводите в тюрьме. А в тюрьме известно чем занимаются. Советская тюрьма — рассадник английских традиций мужского шовинизма: содомия и мастурбация — чем еще в тюрьме заниматься? А в результате куда ни глянь — кругом одни педерасты и онанисты. Исключительно из-за этого я против советской политической системы: она сексуально развращает!»

«Насчет секса в обеих системах», — влез буквально между ними поэт-переводчик Куперник. «Я ведь одной ягодицей, так сказать, на Западе, другой — на Востоке, если вы понимаете, что я имею в виду. Что поражает в западном сексе — это просто невероятная вежливость. Поддерживается везде этот стандарт вежливости, я заметил, взять к примеру рестораны и супермаркеты. Возвращаясь к нашему дискурсу насчет секса — зашел я на днях в секс-шоп в самом сердце вашей прекрасной столицы, в Сохо. В этой магической лавке сексуальных древностей представители славной британской нации и других западных народов, с характерной для британцев парламентской толерантностью и неагрессивной курьезностью (а по-нашему, с любопытством), разглядывали различные изобретения домашнего и заграничного изготовления, остроумно произведенные для удовлетворения эротических фантазий и вытеснения различных либидо из подсознанки в эпоху сексуальной революции. Резиновые члены различных размеров, короче говоря. Вагины надувные разнообразных форм и оттенков, жопы всякие раскоряченные. А от журнальчиков я, вы знаете, прямо-таки зарделся. А я ведь человек привычный. Казалось бы — ну куда дальше? Разоблачились друг перед другом в стриптизе до самых гениталий, до самых яиц и внешних половых губ. Но вот что курьезно: бихевиоризм, то есть поведение публики, разглядывающей эти аппендиксы постельных экзерсисов и экзистенций. Стоит кому-нибудь задеть случайно локтем соседа — пока тот тоже с головой ушел в срамные губы, перепутанные с пенисами, — как оба поворачиваются друг к другу и с невозмутимыми физиономиями откланиваются: „Экскьюз, сэр“, или: „Пардон, сэр“, или: „Виноват, сэр“, или что-нибудь в этом роде, крайне вежливое. И вежливость эта — свидетельство уважения к приватному миру другого, свидетельство укоренившейся в сердцах и половых органах парламентской демократии, которой нам, прямо скажем, не хватает в России!»

«Находясь, с вашего любезного разрешения, среди людей по сути своей российских, позвольте мне воспользоваться отсутствием среди нас парламентской демократии и приватности и вторгнуться — без применения половых органов, ха-ха — в ваш диспут о сексе», — зазвучали из-за спины Куперника профессорские зигзаги Сорокопятова. «Но прежде всего позвольте поцеловать вашу ручку».

«Чью ручку?» — шарахнулся от него Куперник. Сорокопятов тем временем склонился, как будто сложившись вдвое, над ручкой Мэри-Луизы.

«Вы уже один раз сегодня целовали», — хихикнула Мэри-Луиза.

«Но это была другая рука», — сказал Сорокопятов.

«Никакая не другая — все та же правая рука», — сказала Мэри-Луиза.

«Это с вашей точки зрения это — правая рука. А с моей точки зрения — она левая. Понимаете?»

«Но рука-то моя. Правая».

«Дело не в том, чья рука, а кто ее, так сказать, целует. В прошлый раз я целовал вашу левую — со своей точки зрения — руку, в то время как сейчас я приложился к правой — с вашей точки зрения — руке, и это, уверяю вас, совершенно разные руки по своей идее. Один из резонов, по которым я, философ фуевый, с вашего любезного разрешения, решительно отмежевываюсь от России и считаю себя западником (хотя в других обстоятельствах я оставляю за собой право называть себя славянофилом), состоит в том, что я ценю исключительно идеи, а не их воплощение, материализацию. Я преклоняюсь (а ведь это одна из эротических позиций) перед сексуальной революцией на Западе, поскольку эта революция — концепция в чистом (не в гигиеническом, конечно, смысле) виде. Меня, западника, в сексе больше не интересует оргазм, как в жизни меня не интересует смерть. В жизни меня интересует идея жизни, как и в совокуплении сам процесс, идея соития, если вы понимаете, что я имею в виду. И рассказ нашего любезного гостя — Коперника, если не ошибаюсь? — лишнее доказательство чистоты сексуальной идеи на Западе: секс существует исключительно в голове. А в мире сугубой материальности, в мире внешнем, — никаких тебе, Боже упаси, касаний! Еще раз вашу ручку, Мэри-Луиза!»

«Уверяю вас, секс и революция в России — одно и то же. А поскольку секс — это смерть, то секс в России еще связан и с, прошу прощения, КГБ».

«Недаром КГБ и называется органами безопасности», — сострил Феликс.

«Как вы, профессор, правы, как правы!» — с энтузиазмом воскликнул Куперник. «Я тут попробовал сеанс психоанализа — знаете, исключительно из-за любопытства, не подумайте, что у меня с извращениями что-то не в порядке, у меня все в порядке. Да и что такое психоанализ, как не гипотеза о том, что у нас, мол, в мозгах половой орган, — западная, как вы правильно, профессор, заметили, концепция, к нам не имеет отношения, казалось бы. Но поскольку, как правильно Феликс указал, КГБ — это тоже органы, у нас пол и секс мешается с КГБ, сидящим у каждого в мозгах, не так ли? У меня, во всяком случае. Мне было лет двадцать, когда меня вызвали в КГБ. В году 52-м, что ли? Прямо перед смертью Сталина. До сих пор не ведаю, за что тянули. Может быть, потому, что моя фамилия — Куперник, из Щепкиных, знаете, переводчица Шекспира? Так что, может быть, в рамках борьбы с космополитизмом, за переводы с английского? Но Пастернак тоже Шекспира переводил, а его никто на Лубянку не вызывал».

«Его не было необходимости вызывать на Лубянку. Ему Сталин лично позвонил».

«Мне, к сожалению, Сталин не звонил. Выхожу на Лубянку, пл. Дзержинского, памятник Железному Феликсу стоит на ветру, не колышется. Мороз. Обычно люди мимо этого серого здания несутся что есть силы, на всех, как говорится, парах, а тут смотрю: прохожие застыли, как треска замороженная. Стоп, как говорится, машина. Подхожу ближе и вижу: даже охрана, марширующая взад-вперед перед подъездом, тоже как будто заиндевела, замедляет шаг и вообще останавливается. Я пробился сквозь толпу — и тут я его и увидел: ходячее воплощение проблемы секса, политики и карающих органов. По тротуару медленно вышагивал гражданин. Ситуайен Советского Союза, как сказал бы француз. Торжественная выправка, подбородок с бородкой задран вверх горделиво. Но главное: ситуайен этот был совершенно голый. С каждым шагом его гениталии — внушительного, знаете ли, размера — раскачивались между ног. Более жуткого по антисоветскости жеста, провокационного, как сказали бы молодые английские артисты, перформанса, чем эти раскачивающиеся гениталии, я себе до сих пор представить не могу. А еще страшней было его лицо: бородкой, усами, зачесом, знаете, с пробором было точной копией, экземпляром, ксероксом, прямо скажем, бронзового Дзержинского на пьедестале в центре площади. Прямо-таки памятник снял бронзовые штаны и зашагал по тротуару, раскачивая, извините, пенисом. Охрана онемела, загипнотизированная прямо-таки этим богохульством. А он им показывал свой беспартийный член и этим говорил: а пошли вы все сами знаете куда, не при дамах будет сказано, на хрен. Вот и была для меня натуральная сексуальная революция. Глядя на этого голого гражданина советского ситуайена, перед онемевшими охранниками в шапках и шинелях, я решил в КГБ в тот день не ходить. Я почувствовал себя таким же голым, как этот синий от мороза обнаженный человек. И я решил эту голизну держать при себе».

«А что же с человеком произошло? С голым Дзержинским?» — спросила Мэри-Луиза.

«Один из охранников, что ли, или милиция подоспела со стороны, не помню, — кто-то из официоза пришел, короче, в чувство, подбежал и накинул на голого наглеца шинель. Но вот что не учли: он в шинели стал походить еще больше на бронзового Дзержинского с постамента, разве что босиком. Однако вообразите, как только голизна была прикрыта, эффект гипноза исчез: он стал одним из сотен гомо советикусов на тротуаре. Еще одним, так сказать, Дзержинским. Охрана и милиция тут же очнулась, поднялась на защиту родины: схватили его под грудки, поволокли по тротуару, след кровавый за ним из-под шинели».

Тишина воцарилась в комнате, как будто присутствующие оказались на поминках по этому сумасшедшему, забитому насмерть. Большинство гостей сгрудились интимным кругом около вещавшего Куперника, и голос его звучал как будто бы по радио с другой планеты.

Все это время Виктор молчал, слушая на редкость внимательно, а потом спросил:

«А вы как? Вас же вызвали повторно?»

«Вызвали. Но тут Сталин умер. И вызывать перестали. Так что шансов на мученичество у меня не осталось», — иронично улыбнулся поэт-переводчик, он занялся тарелками с едой, как рабочий человек, отработавший свой хлеб насущный. Глупая аудитория с ее идиотскими вопросами его больше не интересовала. Виктор для него был не более чем еще одно лицо в толпе. Явно раздраженный этой заносчивостью и надменностью манер, Виктор потянул за собой Феликса и Сильву. Все трое, оказавшись в стороне от остальных, чувствовали себя, как вражеские лазутчики в осажденном городе. Отгородившись спиной от гостей, Виктор зашептал:

«Это что за тип, откуда он взялся?»

«А я откуда знаю?» — пожал плечами Феликс. «Из общества британо-антисоветской дружбы. Я вообще думал, это твой знакомый. Ты с ним так по-приятельски трепался».

«Я? Только после того, как ты его стал хлопать запанибратски по плечу и со всеми знакомить».

«Что значит запанибратски? Вполне по-приятельски, да. Почему бы нет. А как еще? Он назвал имена всех моих лучших московских приятелей. Рассказывал разные новые анекдоты московские. Почему бы нет».

«Какие анекдоты? Почему московские? Разве он из Москвы?»

«Так он, по крайней мере, утверждает. Я-то сначала подумал, что он из Иерусалима. Он рассказал массу иерусалимских историй. Какую мазь от мандавошек надо спрашивать в иерусалимских аптеках, если чем заразишься на тель-авивских пляжах. Я думал — он оттуда».

«Позвольте, но мне он рассказывал про Париж, я была уверена — он из Парижа. Прекрасно знает Кешу и Вичку и вообще все тамошние эмигрантские склоки».

«Просто он много путешествует», — сказал Феликс. «Пока мы тут гнием».

«Ну пускают его в загранку свободно, чего тут особенного? Ну советский поэт, ну выездной переводчик».

«Ну?»

«Чего — ну?»

«Ну что ты хочешь сказать про нашу злобу и подозрительность?»

«Я ничего не хочу сказать. Я хочу сказать, что он милый стареющий человек, и мне этого достаточно. Кроме того, он появился с рекомендациями от Пашки. Милый человек. Только слишком много говорит. Говорит и говорит».

«Кто такой Пашка?»

«Ну, это брат Лики. Вроде бы».

«Какой такой Лики?»

«Ты знаешь, я сама не помню. Когда он назвал Лику, мне показалось, я понимаю, кого он имеет в виду. Это действительно бывшая московская любовница Сорокопятова. Так сказал Роман. Лично я ее совершенно не помню. Скорее всего, так оно и есть. Я любовниц Сорокопятова не считала».

«А что говорит Сорокопятов?»

«Что, скажи на милость, Сорокопятов может сказать, „с вашего любезного разрешения“, если он упорно называет Романа — Щепкиным».

«Понятно. Чего еще ждать от Сорокопятова. А кто такой Роман?»

«Как кто такой?! Он и есть поэт-переводчик. Роман Куперник».

«Роман переводит Поэму. Интересного жанра человек!»

«И чего же он переводит?»

«Перепер он нам Шекспира на язык родных осин»?

«Да нет, знаешь, он все больше загоняет национальные меньшинства в лоно великого и могучего русского языка».

«К зырянам Тютчев не пойдет».

«Он сам рассказывал про то, как он деньги зарабатывает переводами с подстрочника всяких Тамерланов и Чингизханов. Но по ночам его небось совесть мучает: а если он помрет и Бог его спросит — а ты, Куперник, еврейская душа, что ты всю жизнь делал? Первомайские стихи переводил с узбекского? А он раз — и вынет из кармана свои переводы еврейских псалмов».

«Вам главное — высказать свое мнение, точнее, предубеждение против человека, а о его судьбе вы догадаться не хотите», — сказала Сильва.

«А чего догадываться, когда эта судьба у него на физиономии написана».

«Но вы можете ошибаться».

«Я предпочитаю ошибаться, но держаться подальше на всякий случай», — сказал Виктор.

«Ну конечно. Вы свое политическое убежище уже заполучили. Все остальные — агенты, менты, сексоты. Ты знаешь, сколько ему стоило нервов вывезти свои переводы этих самых библейских псалмов? Его могли обвинить в сионизме, в передаче шпионских шифровок — ты уже все забыл».

«Надеюсь, он не собирается просить политического убежища?»

«Ему сказали, что у меня можно переночевать», — сказала Сильва.

«Ну конечно!» — шутовски взмахнул руками Феликс. «Пока что в ночлеге тут никому не отказывали, насколько могу судить? Он уже и обниматься лез, как я заметил. По заду похлопал. Как старший, конечно, товарищ. В общем, чувствую, он хорошо проинформирован о здешних квартирных удобствах».

Сильва размахнулась и отвесила Феликсу пощечину. Звук пощечины, как и выстрела, как и пробки из-под шампанского, всегда заставляет толпу немедленно смолкнуть. Дистанция огромного размера вдруг образовалась между троицей заклятых друзей и всеми остальными гостями. Первой нашлась Мэри-Луиза. Она была единственной, кто вспомнил, ради кого, собственно, они и собрались в этой квартире.

«Мы за Карваланова так и не выпили, фактически. Как насчет тоста в честь прибытия?» — воскликнула она фальшиво приподнятым голосом с южнолондонским акцентом, и все стали шарить в поисках бокалов и бутылок. Бутылки были пусты — все: от французского «Мутон-Кадета» и итальянской граппы до английского «Владивара» и ирландского «Джеймисона».

«Я готов сбегать в магазин», — сказал Виктор.

«Благородный шаг для великого человека», — сказал Феликс. «Но совершенно бессмысленный; после одиннадцати публичная продажа спиртных напитков заканчивается».

«Ну пошли тогда в паб, что ли?» — неуверенно предложил Виктор.

«Паб от слова public. В пабе тебе не дадут выпить после одиннадцати ночи. Запрещено законом».

«Каким законом? Мы взрослые люди. В свободном обществе. Почему?»

«Что значит — почему. Потому что у каждой нации свои законы кошерности. Евреи не едят свинины. Англичане не пьют пива между тремя и шестью. Это богохульство. Это не кошерно. Тут кошерность по времени. И нечего искать тут логики. Нету логики в религиозных установлениях. Иначе они не были бы религиозными».

«Вызывай такси», — сказал Виктор.

«Зачем? Куда?»

«Конечно же не в ночной клуб и не в бордель. Обдерут как липку. Нет, бутылку нам достанет таксист».

«Здесь тебе не Москва. Таксисты тут не продают водку».

«Кто сказал, что водку? Можно и виски. Если таксист не продает, значит, таксист знает, где продают. Некоторые профессии исполняют свои общественные обязанности вне зависимости от политических систем». Виктор вновь обрел контроль над ситуацией. «Это вы здесь закостенели в своем лицемерном следовании местным обычаям, превратились в конформистов и беспрекословно подчиняетесь лицензиям и табльдотам. Сильва, вызывай такси!»

15 Asylum

«Кто бы мог подумать, что пушкинский текст — дословный пересказ вильсоновского? „Пир во время чумы“ Пушкина — это гениально точный перевод первого акта четвертой сцены этой трагедии в стихах — „Чумного города“ Вильсона — числом в 166 стр. (из них Пушкин перевел максимум 6). В отрывке, собственно, ничего не происходит. Компания пирующих, с двумя гулящими девицами, Мэри и Луизой, молодым человеком и председателем пира Вальсингамом, поднимают тост за отошедшего в мир иной старого друга и собутыльника, бывшего „председателя“ их пиров; затем Вальсингам просит Мэри спеть шотландскую песню, потом мимо проезжает негр на телеге с чумными трупами и Луиза падает в обморок, потом Вальсингам поет свою „хвалу чуме“, появляется священник и осуждает Вальсингама, уговаривает его следовать за ним, но Вальсингам отказывается: он обречен судьбой оставаться на пиру: „Не могу, не должен я за тобой идти. Я здесь удержан отчаянием, воспоминанием страшным, сознанием беззакония моего и ужасом той мертвой пустоты, которую в моем дому встречаю“. В бреду емумерещится его похороненная жена Матильда. Вот и все.

Каким образом он выбрал из всего переплетения эпизодов и мотивов именно сцену с Вальсингамом — неясно: то ли случайно, то ли дальше лень было читать? Жаль, что он не перевел слова экспозиции, когда герои видят Лондон как некий восточный город из страшного миража; или же строфы о том, как раскрылись ворота темницы для умалишенных и они разбрелись по городу, не понимая, на каком они свете. Но тот кусок трагедии, который выбран Пушкиным для перевода, переведен с изысканной точностью, если не считать вполне оправданных, незначительных по своей миниатюрности изменений. Но в большинстве случаев пушкинский перевод не столько изменяет, сколько стилистически подправляет Вильсона.

Кроме того, как всегда в переводе, некоторые детали становятся у Пушкина осмысленными и многозначительными, хотя в оригинале они были, вполне возможно, совершенно случайными. Например, Луиза падает в обморок, завидев телегу с чумными, которой управляет негр. Ее успокаивает Молодой Человек: „Но знаешь? эта черная телега имеет право всюду разъезжать — мы пропускать ее должны“. Так телега с негром превращается в „черную“ телегу, где „лежали мертвые — и лепетали ужасную неведомую речь“. Не отождествляется ли в уме Пушкина эта черная телега с черной каретой сыскной полиции — с Черной Марией?! Когда человека забирают под утро после обыска. И так уж ли случайно, что Луиза ненавидит Мэри (Мери — у Пушкина)? „Благодарим тебя, задумчивая Мери…“ Впрочем, я не уверен, что в России в начале 19 века употреблялся этот тюремный жаргон: Черная Маруся, Мария, Black Maria.

Драма Вильсона в целом — это эпика чумного Лондона, с вполне конкретной топографией и героями. Главный персонаж пушкинского отрывка — мистический „председатель пира“ Вальсингам — у Вильсона оказывается капитаном королевского флота, приятелем двух главных героев пьесы, Франкфорта и Вильмонта, тоже моряков. Вильсоновская драма начинается с того, что Франкфорт с Вильмонтом высаживаются в Лондоне, в районе, судя по всему, Гринвича. Они возвращаются из дальних странствий, то ли из Вест-Индии, то ли из Палестины, и Вильмонт сопровождает Франкфорта через лондонское Сити в район Олдгейт, где у Франкфорта живет мать-старушка — то есть неясно, живет она или уже умерла от чумы (выясняется, что она таки умерла). По дороге в Олдгейт перед их глазами разворачивается мрачное полотно жизни чумного Лондона. Они попадают, в частности, на пир под председательством Вальсингама, поблизости приходской церкви Олдгейт, чей настоятель — священник — тоже появляется на пиру, чтобы пристыдить Вальсингама за его развратное поведение памятью покойной матери и жены (он их явно исповедовал на смертном одре). Кроме того, Молодой Человек на пиру, раздражающий Вальсингама своими вульгарными шутками, оказывается в оригинале ирландцем; он постоянно оскорбляет священника и религию вообще. В этих нападках воинствующего атеиста на „церковных шарлатанов“, „фигляров“, „святош“ и „вралей со стихарями“ — то ли реформаторская ненависть автора к католичеству, то ли авторская ненависть к прототипам своего персонажа — ирландца. „Had yon old dotard staid but a little longer, I had read him a lecture on the Christian's outworn creed“. — „Thou in thy heart hast said there is no God, yet knowest thyself — a liar“. („Если б этот старый маразматик задержался ненадолго, я б зачитал ему лекцию насчет устаревшего христианского ученья“. — „Ты в сердце своем произнес: Бога нет, — но знаешь сам, что ты — лжец“.) Вслед за этим обменом репликами Председатель пира Эдвард Вальсингам вызывает наглеца на дуэль и убивает. (Пушкин убивает Дантеса?) Перед сценой дуэли он ищет утешения на груди у Мери, обмениваясь с ней такими приблизительно мыслями: „I swear to love thee… as a man sunk in utter wretchedness may cherish for a daughter of despair… In the breast even of this prostitute (why should I fear that word of three unmeaning syllables?)“ („Клянусь в любви к тебе… как человек, дошедший до последней черты, польщен вниманьем падшего создания… В душе даже этой проститутки (чего мне бояться слова из нескольких бессмысленных слогов?)“) Мери отвечает ему: „All names are one to me. I often love the imprecations of brutality, because, with vain contrition for my sins, I feel that I deserve them all“ („Все имена для меня едины. Мне даже нравятся эти грубые нарекания, поскольку, в тщетных муках совести из-за моих грехов, я чувствую, что заслужила еще и не то)“, и так далее и тому подобная достоевщина в предсказуемом садо-мазохистском замесе крови, религии и проституции — ну прямо со страниц „Преступления и наказания“ или „Идиота“. Все это выясняется в последней, четвертой части четвертой сцены первого действия. У Пушкина эта часть опущена. Пушкина религия не интересует как таковая. Бог есть. Но умирать от этого не легче. Пушкина занимает скорее эстетика преодоления страха смерти».

16 При дворе ее величества

Решительный поворот в их отношениях наступил тогда, когда, по инициативе Виктора, они, в поисках спиртного, уселись в такси.

В эту августовскую ночь город Лондон, остывающий после знойного дня, врывающийся декадансом огней и запахов в открытое окно такси, был великолепен. С высот Гринвичского холма собесовские комплексы многоэтажек светились окнами, как гигантские тлеющие костры. В этих вспышках было нечто тревожное; казалось, сейчас заскулят пожарные и полицейские сирены — и они действительно гудели, но не из-за надвигающейся мировой катастрофы, мора, язвы и глада; они лишь спешили разобраться в клубке жизней, слипшихся вместе в эту потную и роскошную буддийскую ночь. Сладковатый сквознячок, исходящий от неубранных помойных мешков, мешался с одеколоном поздних роз и теплой пыли — а надо всем этим витал дух выжженной солнцем травы, сена, сеновала. Лондонское такси — черный и просторный, как королевская карета, «остин», — не жужжал и не шуршал шинами, как современные шикарные авто, — дизельный мотор рокотал по старинке дорсетским выговором. Между провалами крупноблочных башен возникала вдруг, с неожиданностью фотовспышки перед лицом кинозвезды, освещенная вывеска паба — с гербом пивоварни, раскачивающимся, как флаг иностранного посольства, на ветру.

«Главное, как я понял, не попасть обратно в Гринвич», — сказал поднаторевший в местной географии Карваланов. «А то мы, западные люди, окажемся опять на Востоке».

«А то и в Советском Союзе, если таксист будет гнать с такой скоростью», — сказал Феликс.

«Главное, оказаться в винном магазине. Таков был план?» — напомнила Сильва.

«Если мы окажемся на Востоке, придется довольствоваться лишь курением табака», — сказал Феликс.

«Это еще почему?»

«Потому что на Востоке курят табак. Алкоголь потребляют на Западе. На Востоке алкоголь запрещен Кораном», — сказал Феликс.

«Неясно, почему тогда люди Востока так отстаивают идею внутренней свободы», — сказал Виктор.

«В чем противоречие, не понимаю?»

Их диалог или же терял последние признаки логичности или же стал слишком запутанным для подвыпившего Феликса.

«Ведь курение — это пускание дыма, то есть действие, направленное вовне. В то время как алкоголь, его заглатываешь вовнутрь, это нечто желудочное, внутренняя, так сказать, свобода. То есть нечто восточное, поскольку западные люди рассматривают свободу как нечто непосредственно проявляющееся, ощущаемое внешне, вроде курения».

«Потому что арабский Восток — это не настоящий Восток. Настоящий Восток — в России, потому что она окружена Западом. И в России предпочитают возбуждаться, между прочим, внутренним, восточным образом, через желудок — с помощью водки. В то время как Запад уже давно алкоголя не потребляет, а ширяется героином, нюхает кокаин и курит марихуану».

Черный кеб, качнувшись, как будто с пятки на носок, остановился, и подмигивающий таксист указал на пятачок света, танцующий на тротуаре под голой лампочкой перед входом в лавку. Таксист обещал подождать, и они, хлопнув дверью, выпали в некое географическое беспамятство города: тут все друг другу чужие, а потому и ты — чужак — можно сказать, в родной семье. В ожидании перед закрытой дверью толпились пестрые лица разных оттенков кожи — доходяги, алкаши и просто одинокие простолюдины. Кучка ямайских негров-растафари, с девчачьими узбекскими косичками на голове, в узорчатых вязаных шапках марсианского размера, притоптывали под неслышный другим ритм рэги. Иногда они смешивались с толпой, и тогда по ней пробегала рябь полушепота, полуразговора, полушуток — слышался негромкий смех, люди переходили от одного места к другому, собирались в кучки и снова разбредались по углам. «Что тут происходит?» — тоже переходя на шепот, недоумевал Феликс. «Ничего не происходит: торгуют небось гашишем», — сказал авторитетно Виктор. Все это шебуршание шагов и звуков напоминало жизнь за кулисами перед поднятием занавеса. Наша троица приблизилась ко входу с последним полночным ударом колоколов соседней невидимой церкви, и дверь магазинчика распахнулась.

В напоре клиентов, ринувшихся к прилавку, была ностальгическая прелесть продуктовой недостачи и алкогольных запретов, Феликс давно не видал такого ажиотажа в английском магазине. Люди хватали ящики с баночным пивом, бутылки с сидром и водкой. Когда очередь дошла до них, гигантесса-негритянка за прилавком гаркнула: «Водка — вся. Только джин. Берете?» — и с грохотом, не дожидаясь ответа, выставила на прилавок две бутылки «Beefeater»'а^[15]. Они взяли две бутылки можжевеловой, не споря, не веря своему счастью и поражаясь правоте новичка этой жизни — Карваланова. (К утру в квартире Сильвы стоял тяжелый дурман елового леса.) Негритянка даже отыскала для них три бумажных стаканчика: цивилизация! Они вышли из магазина победителями, отыскивая в темноте поджидавшее их урчащее такси. Однако победное выражение на лице Карваланова сменилось недоумением, почти паникой, когда он заметил, что у тумбы на тротуаре при выходе из магазина сидит убогого вида пес с необычной подпалиной под глазом и отвислым ухом. Карваланов замешкался, и пес, поднявшись на ноги, потянулся к нему, как свой, завертев хвостом, приблизился к Карваланову и стал лизать ему руку. Карваланов попятился от собаки к такси, подталкивая вперед Феликса с Сильвой. Оглянувшись по сторонам, он успел захлопнуть дверь такси перед самым носом бродячего пса.

«Вперед!» — приказал он водителю, как будто они скрывались от погони. «Домой?» — спросила Сильва. «К реке — чтобы сбить собаку со следу, надо всегда пересечь реку». Видимо, за годы пребывания в заключении у Виктора, кроме мании величия, развилась еще и мания преследования, которая, впрочем, и есть не что иное, как мания величия.

«Ты видишь собаку?» — тянул Виктор за локоть Феликса, вглядываясь в заднее окошко такси.

«Конечно, я вижу собаку. Они тут на каждом углу. Их тут как собак нерезаных».

«А рядом с собакой никого не видишь?» — не унимался Виктор. Феликс снова повернулся к черному окошку, стараясь просверлить тьму сощуренным, как у стрелка, пьяным глазом:

«Я вижу еще одну собаку. Давай выпьем?» — и он стал на ходу разливать джин в бумажные стаканчики, расплескивая эту жгучую хвою на сиденье.

«Собака на углу была одна. Это у тебя в глазах двоится», — сказал Виктор, принимая бумажный стаканчик из рук Феликса. «Я не удивлюсь, если у тебя все в глазах начнет троиться. Из прожитых лет — полжизни в Москве, треть — в Иерусалиме, еще одна треть — в Лондоне. Ты разучился пить, многоуважаемый путешественник».

В ту ночь они восстанавливали свой навык в употреблении непотребного алкоголя (джин без тоника, без лимона, безо льда) в самых непотребных местах от лавочек до подворотен; самым непотребным и экзотическим был берег Темзы. Не набережная, а именно берег, куда они спустились с набережной по каменной, обросшей водорослями, мхом и слизью лестнице. Река обмелела и поблескивала нефтью и нечистотами, а берега и обнажившееся дно было загажено отбросами человеческой цивилизации; но можжевеловая забивала все миазмы бытия, и огни на той стороне реки — то ли Биг-Бена, то ли Сити? — уже казались огнями Замоскворечья, а может быть, река была вовсе не Темзой, а Иорданом каким-нибудь или Рубиконом. Там вдали у реки засверкали штыки — под песни гражданской войны и сталинской эпохи они выбрались снова на набережную и стали пересекать реку по совершенно пустому мосту Ватерлоо, оставляя за собой следы глины и доисторической грязи илистого дна Темзы. Не по этим ли следам отыскал их лорд-егерь?

В поисках уборной они забрели в парк, миновав арку и колонну, заведомо не Вандомскую (хотя арка могла быть и Триумфальной, как в Париже). Парк этот был, во всяком случае, не парижский и, тем более, не московский. Парк был лондонский, английский, в том смысле, что природный ландшафт тут был расставлен человеческой рукой. Они стали бродить в полуночной, предутренней, тернеровской взвеси тумана, обволакивающего, после дневного зноя, купы деревьев, устилающего траву и воду озера, подсвеченного огнями так, что непонятно, где дремали лебеди — на траве или на воде, и были ли это лебеди или же клочья тумана, изогнутые в неподвижном ночном воздухе, как лебединые шеи. Не покидало ощущение знакомой картинки из старой детской книжки, увиденной вновь. И как только дохнуло чем-то родным и знакомым, тут же возникла потребность в этом месте помочиться: чисто собачий рефлекс. Рефлекс этот сработал у всех троих одновременно. Не говоря ни слова, они разбрелись в разных направлениях. Виктор с Феликсом пристроились у деревьев, а Сильва уселась прямо посреди лужайки за кустами.

«Поразительно: мужчине, чтоб помочиться, нужно непременно какое-нибудь укрытие, укромное местечко. А женщина — усядется, где стояла, и делает себе свое дело», — сказал Феликс.

«Потому что мужчине необходимо препятствие, вроде стены или ствола дерева, чтобы продемонстрировать свою силу: изливание мочи для вас — все равно что стрельба по целям. Кроме того, мужчина всегда стремится увековечить свою личность: росписью на снегу, на стволе дерева или на заборе», — донесся до них с полянки за кустами голос Сильвы.

«Как будто женщина не оставляет на снегу собственной росписи!» — возразил им обоим Виктор. «Мужчина скрывается в укромном уголке, потому что ему есть что скрывать. В отличие от женщины, у него все хозяйство наружу торчит, того и гляди, схватят с поличным. Мужчина, справляющий нужду, совершенно беззащитен».

Прав оказался, как всегда, Карваланов. Их едва видимые фигуры были разом выхвачены из полутьмы и тумана лучами полицейских фонарей и фар, скачущими по кустам и лужайкам. Когда через мгновение на гаревых дорожках завизжали тормоза полицейских «фордов», Феликс с Виктором не успели толком застегнуть ширинки, в то время как Сильва поднялась с травы, как будто она поджидала на полянке восход солнца. Подскочившие полицейские потребовали документы и поинтересовались, чем они занимаются в этом парке в такой час. Карваланов отвечал быстро и четко: турист из Вены, обожает Англию, английскую королеву и английские парки. Причем не соврал ни слова: с тех пор как его, едва успев снять с него наручники, выбросили из советского самолета на бетон Венского аэропорта, венцы предоставили ему почетное австрийское гражданство, а сам он лично ничего не имел против английской королевы, более того, обожал английские парки и, как нам известно, замки. Он сообщил полиции тот самый минимум — необходимый для того, чтобы полицейский почувствовал, что его долг выполнен, и вполне достаточный для того, чтобы полицейскому наскучить.

Представители власти уже готовы были удалиться, приняв всех троих за полоумных австрийцев, когда Феликс стал совать свое лессе-пассе полицейскому, задававшему аналогичные вопросы и ему, Феликсу. Он путано и подробно стал объяснять, что он израильский гражданин, но советского происхождения, однако проживающий на Британских островах и переводящий на английский русскую поэму, в оригинале написанную шотландским поэтом. «Мое сердце говорит по-русски, губы по-английски, а ум по-французски — сплошная набоковщина, да?» — «Эта страсть к оригинальности. Она к добру не приведет», — чертыхнулся вслух по-русски Виктор. И снова был прав: к добру это не привело.

«Вы говорите по-русски?» — старательно растягивая слова, сказал по-русски один из полицейских — явно недоучившийся в свое время на курсах русского языка. «В Австрии говорят по-русски? Это ваша австрийская, израильская или русская собака?» — продолжал он уже по-английски, как будто неудачно остря. Однако он не острил.

«Я тебе говорил, что за нами следует ищейка», — злобно прошипел Виктор. Феликс и Сильва проследили за его взбешенным взглядом. Перед кустами, возникшая из ниоткуда, сидела собака, похожая на дворнягу, с подпалиной у правого глаза и отвислым левым ухом. С той же непредсказуемостью из кустов шагнула фигура, в которой Феликс тут же узнал лорда-егеря из печального отчета Виктора о посещении поместья, тот же образ, но только несколько пообтрепавшийся. Замшевые башмаки с гетрами, где серебряные пряжки тускло поблескивали сквозь налипшие комья грязи; плащ, взятый напрокат из музея по средневековым площадным мистериям — завязанный шнурком у самого горла, с откинутым капюшоном, а из-под узла — кружевной воротник, жабо, и вздернутый подбородок, с прядью русых волос через бледный высокий лоб в свете фонаря: князь Мышкин. Он был явно нетрезв.

«Вы говорите по-русски?» — повторил свой вопрос полицейский. А на каком еще, интересно, языке должен изъясняться русский диссидент, выброшенный со своим догом на берег Альбиона авторитарным режимом? И неужели он, лорд Эдвард, английский аристократ, не имеет права прогуляться с этим догом, диссидентом и его друзьями в королевском парке? Неужели Ее Величество настолько негостеприимна, что натравляет на своих подданных, забредших в ее парк, полицию?

Джентльмен эксцентрической наружности бомбардировал полицейского вопросами с такой бесцеремонностью и высокомерием, что полицейский казался ошарашенным не меньше русских, захваченных врасплох полицией.

«Надеюсь, встреча во дворце прошла удачно?» — Эдвард-Эдмунд уже обращался к Виктору: «Буду бесконечно рад, если этот пес с трагической судьбой обретет наконец дом под кровлей своего хозяина». Дог завертелся вокруг Карваланова, виляя хвостом, а через мгновение, развернувшись, ощерился на полицейских. Те, впавшие было в каталептическое состояние при виде этого аристократического чучела с догом, наконец очнулись и, ни слова не говоря, пригласили всех проследовать за ними в полицейский участок по соседству для дальнейших разъяснений.

Их выпустили лишь после того, как были заполнены анкеты, формы, совершены проверочные звонки и консультации. На улице все еще продолжалась знойная ночь, но небо в просветах между домами и деревьями стало бледнеть, как будто от страха перед рассветом, притаившимся за дверью. Они обогнули парк и оказались на полукруге площади. «С дворцом вы хорошо знакомы, но прошу обратить внимание на памятник напротив», — махнул рукой Эдвард-Эдмунд в сторону подсвеченного изо всех углов гигантского особняка за чугунной решеткой и стал пересекать площадь. Было, действительно, нечто очень знакомое, навязчиво туристское в здании за оградой, напоминавшем своим видом почтовую открытку. Все еще нетрезвый Феликс никак не мог, однако, вспомнить подпись под картинкой, изображенной на этой видовой открытке. Колоннада фронтона за ажуром чугунной решетки: перед гигантскими чугунными воротами два гвардейца — в треугольных шляпах с кокардами и лошадиными хвостами, киверами и ментиками — сверкнули в темноте штыками: кого они охраняют? Подсказка слышится как шепот суфлера — с пустого балкона прямо над порталом входа: с этого балкона, наверное, открывается идеальный вид на площадь, где, по праздникам, восторженные толпы бросают в воздух чепчики, машут флажками и кричат «ура». Кто же выйдет на балкон? Чью пустующую площадку столь ревностно охраняют в эту душную ночь гвардейцы? Кто будет руководить парадом? Королева! Боже мой, конечно же королева!

«Карваланов, ты отдаешь себе отчет, что мы перед Букингемским дворцом? Что мы пытались справить нужду перед королевским дворцом в парке Сент-Джеймс?»

«Оставим на время королевские покои в покое. Продолжая наш спор, милейший Карваланов», — заговорил Эдвард-Эдмунд, — «разрешите вам продемонстрировать наглядный пример заговора между британской аристократией и советской пропагандистской машиной. Посмотрите, пожалуйста, внимательно на эту женщину и на этого мужчину». Он имел в виду не Сильву с Феликсом, стоявших поодаль. Он указывал на монумент в центре площади. Центральная фигура памятника, сидящая со скипетром в руках и с короной на голове, с барочными излишествами вокруг, включая декоративные струи фонтана, была окружена четырьмя скульптурами по углам монумента. Две из них глядели прямо на дворец. В псевдоримском героическом стиле, с викторианским рвением в имитации псевдоримского канона красоты (которая спасет мир) и величия древней империи, неприличные своей гомосексуальной мускулистостью и полуобнаженностью — как из ванны — с каменными одеждами, свисающими из самых неподходящих частей тела, две фигуры взирали на дворец перед ними чуть ли не с враждебной пристальностью. Под ногами у них лежали каменные львы. «Забудьте про львов», — продолжал Эдвард-Эдмунд. «Обратите внимание, что держит в руках мужчина, а что женщина».

«Не может быть!» — прошептал, не веря своим глазам, Феликс: в руках у женщины был серп; мужчина сжимал в руках гигантский молот. «А кто в центре? Кого этот рабочий с работницей держат в пролетарском плену?»

«Королеву Викторию», — поспешил ответить их гид. «С таким же успехом можно было поставить туда вместо Виктории нашего Виктора. У них ведь единая позиция по отношению к пролетарской культуре. Так что символика была бы той же — просто изложена на другом языке, с другими именами, в переводе с русского, так сказать, на английский. Как, кстати, любезный Феликс, продвигается ваш перевод?» До Феликса дошло, что, хотя они имеют дело с сумасшедшим, сумасшедший этот знает о них абсолютно все и в его сумасшествии есть метода.

«А не пора ли нам к нашим гостям? Они там все, наверное, заснули», — сказала Сильва и, несмотря на зловещие подмигивания Виктора, подхватила Эдварда-Эдмунда под руку. Она зевнула, делая вид, что устала, и, по еле уловимой беглости, уклончивости ее взгляда (она перестала вдруг смотреть прямо в глаза, как будто боясь проговориться), Феликс понял с безошибочностью опытного любовника, что их конфликт с Виктором будет продолжаться лишь на уровне клоунады; в жизни Сильвы появился третий человек. И, вздохнув облегченно, Феликс взмахнул рукой, останавливая проезжающее такси.

17 Asylum

Все розовело в лучах солнца, склоняющегося к западу: и лужайка, и дерево, и застекленная веранда, где они расположились пить чай. Сильва спешилась с розового коня и вступила на веранду розовым силуэтом.

«Чаю?» — поднялся ей навстречу доктор Генони. «Эрл-Грэй или Лапсанг-Сушонг»?

«Лапшу сушеную пить не буду», — сказала Сильва. «Давайте Эрл-Грэй». Ей казалось: она нарушила некий «мальчиковый» интим. Доктор Генони был излишне заботлив, спешил услужить ей, отбросив профессиональную холодноватость медика. Виктор тоже был на удивление внимателен.

Виктор уступил ей место, стряхнув с колен крошки от сконсов — горячих булочек из сдобного и рассыпчатого теста. Чай пили, намазывая на сконсы мармелад и густые, как масло, желтые корнуэльские сливки.

«Пойду прогуляюсь», — сказал Виктор, вставая из-за стола и потягиваясь. Он направился к сиреневой лужайке с розовой лошадью у синего дуба.

«Не забредайте слишком далеко», — отечески предупредил доктор Генони. «А то опять на егеря напоретесь». Но Виктор легкомысленно помахал рукой, удаляясь к фиолетовому лесу.

«Как всякий англичанин, Эдмунд надеялся найти среди вас, безответственных иностранцев, мир… как бы это сказать?» Доктор Генони помялся, пытаясь вспомнить упущенную нить предыдущей мысли. «Безотцовщины. Но не в отрицательном смысле. Как в уютной детской, среди братьев и сестер, без следящего, внимательного, осуждающего взгляда взрослых — няньки, родителей, егерей. Бога. Потерянный рай, мир детей, мир без взрослых».

Он затронул эти темы, которыми был одержим Эдмунд, довольно осторожно и деликатно, как некую философскую дилемму, надеясь на то, что тема будет подхвачена Феликсом и Сильвой и развита в нечто конкретное, интимное, животрепещущее. У Сильвы на уме было, однако, нечто совсем иное.

«Начитавшись Хемингуэя, мы привыкли считать себя потерянным поколением, поколением безотцовщины. Отцы нас, так сказать, предали, и мы как бы сироты. Но в действительности произошло другое», — Сильва аккуратно поставила хрупкую чайную чашку обратно на блюдце. «Мы потерянное поколение: не в качестве детей, оставшихся без отцов, а в качестве тех, кто остался без детей, не стал родителями. Мы — поколение потерянных отцов, неосуществившихся отцов, несостоявшихся матерей».

«Чего это ты — плачешь?» — заметил Феликс дрожащие губы Сильвы.

Это открытое проявление эмоций со стороны Сильвы было для Феликса полной неожиданностью. Феликс привык к мысли о том, что, несмотря на провокационность обсуждаемых идей и отношений, сам диалог оставался сократическим и абстрактным.

«Я могу лишь добавить, что мы — поколение абортариев. И я сыграла не последнюю роль в укреплении репутации моего поколения». В голосе Сильвы вновь не было ничего, кроме суховатой нейтральности.

«От кого в последний раз? Не от нашего ли лорда? И как ты успела?»

«Ты не можешь без ерничанья, да? Но уж если хочешь изображать из себя такого умудренного и проницательного, следует спрашивать не с кем, а где и когда».

«Хорошо. Где и когда?»

«Уж во всяком случае не в Лондоне. Единственное место в Европе, где еще приходится делать аборты из-за случайных связей, — это, конечно же, Москва».

«Если Москву считать Европой», — начал Феликс с ироничной улыбкой, но, перехватив взгляд Сильвы, тут же прервал себя.

«Ты хочешь сказать, аборт — в Москве? от кого? Надеюсь, нашу московскую связь ты не считала случайной?» — пробормотал Феликс.

«Пожалуй. Случайной связью следует считать скорее мои ночи с Виктором. Ввиду непредсказуемости дат и сроков его освобождения после отсидки. А когда он возвращался, случайными становились наши связи с тобой, не так ли?»

«Но ты должна помнить какие-то еще даты, свои женские сроки, месячные и так далее, женщины всегда могут рассчитать, от кого на самом-то деле».

«Мой милый Фелициан. Ты, возможно, и штудировал Талмуд по вопросам беременности, но уверяю тебя, что бывают такие ситуации, когда сам Синедрион не мог бы решить, что творится в женской утробе, когда она открывает границы для двух диаспор одновременно».

«Ты хочешь сказать, для диаспоры и ссылки. Я был в ту ночь в диаспоре. Виктор был в ссылке».

«Вот эта твоя реплика отчасти и объясняет, почему я и сделала аборт. Потому что мы неспособны иметь детей, неспособны стать родителями: для нас дети — это доказательство чего-то еще, аргумент в споре о чем-то третьем».

«Или о ком-то третьем», — вмешался доктор Генони, все это время внимательно слушавший и делавший заметки у себя в блокноте.

«Почему вы не хотите признать, что в действительности вы имеете в виду, когда столь небрежно рассуждаете про то, кто с кем случайно переспал. Вы же хотите доказать что-то Феликсу? Доказать, что он не настолько всеведущ, как он воображает? Уж если вы стали выкладывать всю правду», — сказал он, не обращая внимания на недовольно-удивленный взгляд Сильвы, — «почему вам не пойти до конца и не сказать, кто, кроме Виктора, был действительно замешан в этой истории о случайных связях и непредсказуемости отцовства».

«Вы хотите сказать, был еще и третий? Сильва, что он хочет сказать?» — усмехнулся Феликс.

«Человек не замечает самых очевидных вещей. То, что лежит на самом видном месте, взгляд игнорирует. Очевидное, банальное нам чуждо. Сложное понятней нам. И так далее. Помните? Вы же сами рассказывали мне в подробностях на предыдущем сеансе», — подсказывал ему, как на уроке, доктор.

«Вы имеете в виду историю про Авестина, как он прятал спички от санитарки в психушке? Положив их на самое видное, самое очевидное место?» — Феликс постепенно догадывался, к чему клонит его собеседник.

«А кто рассказывал историю?»

«Мигулин. Совершенно гениальный рассказ про то, как Авестин ставил Пиранделло в психбольнице, где все актеры оказались отце- и детоубийцами. Одну секундочку. Это было — погодите, — это было лет десять назад? Или даже больше? Откуда вы знаете про эту ночь? Разве я рассказывал вам про это? Или Виктор?» — Феликс стер ладонью несуществующий пот со лба. «Была страшная жара, и мы слишком много пили, слишком много говорили в те годы, и я сбегал за водкой — нам не хватило водки, — я побежал в магазин: истории Мигулина про ЛТПБ — это, можно сказать, фольклорная классика нашей компании, я эти истории знаю наизусть, поэтому и побежал за водкой, пока Сильва слушала… Впрочем, она тоже эти истории знает наизусть, ведь она с Мигулиным знакома чуть ли не раньше меня… то есть, что вы хотите сказать? Сильва, что он хочет сказать?»

«Ну да, да. Переспала я с ним тогда». Слабая улыбка промелькнула у нее на губах. «Мне было его жалко. Я знала, что ему это нужно. Он уже старый человек. Он так редко выходил из дома. Для Мигулина это было — физическое отравление, что ли, физиологическая необходимость, как лекарство, как болеутоляющее, и я ему это лекарство обеспечила, чего в этом страшного?»

«Да нет, ничего, наверное, страшного», — забормотал Феликс, потирая лоб, — «просто ты начала говорить про аборт, от кого мог быть ребенок. Я или Виктор. Как ты могла забыть про Мигулина? Как я мог забыть про Мигулина? Так, значит, все эти годы у тебя продолжалась эта — случайная? — связь?»

«Поразительно, насколько человек не замечает самого очевидного», — вернулся к своей теме Генони. «Вам же прекрасно было известно, как и где вы познакомились с Сильвой. Там же, где вы познакомились с Мигулиным, — а именно на четвергах у Авестина. Там же до вас с ней познакомился и Мигулин. Собственно, Мигулин и познакомил вас с Сильвой, не так ли?»

«Я забыл, что я был последним в очереди», — сказал Феликс. Сильва вздрогнула и отвернулась.

«Самое удивительное, что вы все это знали, но игнорировали. Вам как-то в голову не приходило, что у Сильвы с Мигулиным могло быть что-нибудь большее, чем просто дружеский треп, сплетни и пересуды. Он был слишком олимпийской для вас фигурой, он был гуру, учитель, наставник, отец. Вот-вот, отец. Вы знаете, что для нас голизна, обнаженность отца — самое страшное табу. Вы знаете, почему Юнг разошелся с Фрейдом? Потому что они обещали друг другу рассказать все свои сны. Но однажды Фрейд отказался рассказывать свой сон Юнгу. Это был сон, где он видел отца — голым. И Юнг понял, что для Фрейда уважение к старшим важнее истины. Он больше не мог доверять этому человеку. Вы не хотели признаться себе в том, что кроме вас с Виктором — Виктора вы готовы были впустить в свое подсознание и даже сознание, — кроме вас есть кто-то еще, третий лишний, настолько великий, что его невозможно вообразить вовлеченным в то же, чем занимались и вы, не так ли? Вы настолько презираете свою связь с Сильвой, а Сильва настолько презирает себя, что человека, перед которым вы благоговеете, вы оба исключили подсознательно из ваших счетов и склок. И приплели бессознательно неизбежного участника вашего неразрешимого менаж-а-труа, Виктора, хотя на этот раз, в тот раз, он к вашим счетам, Сильва, отношения не имел. В ту ночь, если вы помните, его арестовали, и вы, из комнаты Феликса, глядели, как его уводят». Феликс сидел бледный, не проронив ни слова. Сильва закрыла лицо руками.

18 Курильщик опиума

«Pardon, я думала, что это опять импотенты снизу, фактически», — встретила ночных охотников за спиртным Мэри-Луиза. Сама она тоже перебрала лишнего и едва держалась на ногах. Она стояла в полутемном коридоре, прислонившись к стене. В дверь пришлось барабанить добрые четверть часа. «А разве бывают импотенты сверху? Я полагал, что импотенция всегда подразумевает человеческий низ. Импотент сверху — это тот, кто умишком слаб, по идее, кретин в общем», — не уставал от собственного лингвистического остроумия Феликс. «Эти макрели (Мэри-Луиза имела в виду соседей-супругов Макрель) — импотенты и сверху и снизу». Явно в целях воспитания у соседей творческих потенций пластинка в квартире продолжала крутиться на полную мощность. Под храп нескольких засидевшихся по углам гостей, под то и дело вспыхивающую идеологическую перебранку Сорокопятова с Браверманом, под декламирование поэтом-переводчиком своих подстрочников. «Макрели продолжают угрожать полицией», — сказала Мэри-Луиза, как будто оценивая, как полиция воспримет довольно непрезентабельный вид нашей троицы после ночной вылазки. Не считая собаки. Она явно хотела, но не решалась спросить, что это за существо явилось с ними — в камзоле, бантах и бриджах. Но по скверному российскому обычаю Эдварда-Эдмунда гостям не представили. Смущенная Каштанка заскулила, и Э-Э повел ее, следуя за Сильвой, в кухню: кормить. «Первым делом — поддать овса коню», — сказал с мрачной иронией Виктор. Выходя из комнаты, Сильва решительным движением выключила проигрыватель. В наступившей тишине те немногие, кто еще стоял на ногах, окружили Виктора с Феликсом, как двух гонцов, или скорее как зрители в театре, глядящие на двух актеров в ожидании начала действия.

«Типичное английское лицемерие», — пробурчал Феликс, разваливаясь на диване в гостиной. «Все якобы для народа. Гуляй где хочешь. Лужайки, скамейки. Но стоит тебе, по идее, расстегнуть ширинку, и тут же на тебя из кустов наскакивает наряд милиции. Полиции, я хотел сказать. Но это, получается, то же самое, что там, в сущности».

«Россия не создала ничего оригинального. Все, уверяю вас, чудовищное, что есть там, есть концентрация того дурного, что можно отыскать здесь. Отсюда иногда сходство цивилизаций», — сказал Браверман.

«В России нет цивилизации. В России только культура», — сказал Сорокопятов.

«Интересно, сколько бы на тебя налетело милиционеров, если бы ты расстегнул ширинку на Красной площади, напротив Мавзолея?» — в ответ Феликсу хмыкнул Виктор. «КГБ учит по крайней мере одной мудрой вещи на свете: никогда не отвечай на вопрос, пока его тебе не зададут в письменном виде. А у тебя развилась привычка отвечать на вопросы, существующие исключительно в твоем воображении. А знаешь, почему? Потому что слишком любишь свое запутанное прошлое и свою уникальную личность и сложный процесс ее становления. Но я бы и из этой путаницы вывернулся, если бы не наш егерь». От этого слова Мэри-Луиза вздрогнула, как, впрочем, и все остальные в комнате, присутствующие при этом обмене репликами на правах театральных зрителей (аплодировать не разрешается). Оба были чуть ли не рады подобному повороту в разговоре, как будто случайно наткнулись на истинного виновника их бед.

«Лорд или егерь, он был среди нас единственным, по сути, англичанином. Они ему поверили. Он, можно сказать, вытащил нас из полицейского застенка», — сказал Феликс.

«Не нас, а тебя. Я бы прекрасно обошелся без вмешательства этого бзикнутого».

«Но если бы не ты, он бы там не оказался».

«Откуда он знал, что я пьяный забреду к Букингемскому дворцу?»

«Он, может быть, и не знал. Но дог — твой дог — его туда привел: по запаху».

«Запах в этой квартире странный», — сказал Браверман, принюхиваясь.

«Не собачьего ли дерьма, с вашего любезного разрешения?» — предположил Сорокопятов.

«Это запах костей», — сказала Сильва, возвратившись из кухни.

«Чего?! Каких костей? Чьих костей?»

Она произнесла слово «кости» как некое священное заклинание: за время, проведенное на кухне с «еглордом» (как она назвала Эдварда-Эдмунда заплетающимся от джина языком), она явно поднаторела в анималистике. При ее появлении вся шатия-братия как бы сгрудилась в одну кучу, вздрогнувшую и очнувшуюся от пьяной дремы при слове «кости».

«Костей для собаки. Вареных костей», — сообщила Сильва. «Он сказал, что собаке нужны кости для упражнений на укус».

«На укус? Это точно — на укус!» — зло пробормотал Виктор, разглядывая все еще перевязанную (после собачьего укуса в поместье) руку.

«А мне, вы знаете, этот запах даже чем-то нравится. Напоминает чем-то наш, знаете, русский холодец. Студень», — потер руки Куперник. Он маячил где-то позади, ожидая в нетерпении шанса поделиться с собравшимися еще одной мудростью из багажа туриста-международника. До последнего момента, однако, процесс добывания бутылки джина в Лондоне после полуночи перешибал экзотичностью даже гигантский опыт Куперника. И тем не менее удержаться от комментария о вкусе и запахе российского студня было выше его сил и переводческих возможностей. «Ведь холодец, с вашего любезного разрешения, и готовят из переваренных костей, не так ли? Варево нам, а кости бросают собакам. Чтобы кусали». И Куперник хищно облизнул губы.

«Тут, я чувствую, проходит конгресс международных спецов по костям?» — сказал Виктор. «Мэри-Луиза утверждает, что мы здесь живем на человеческих костях, топчем останки чумных трупов трехсотлетней выдержки. Не так ли, Феликс? Феликс облазил все здешние канавы в поисках метафор для своего перевода „Пира во время чумы“. Я в этой квартире и суток толком не провел, но куда ни сунься — везде чумная метонимия: от жары и вываренных костей до книг и поэтических цитат».

«Первая часть перевода уже опубликована в „Scottish Review“. И „Times Literary Supplement“ уже назвал эти отрывки из перевода — беспрецедентным открытием связующего звена между Пушкиным и поэтами Озерной школы», — сказала Мэри-Луиза, умудрившись ни разу не употребить слово «фактически».

«Не без вашей помощи, Мэри-Луиза», — сказал Феликс.

«Я изменила лишь пару запятых, определенные артикли кое-где», — покраснев, развела руками Мэри-Луиза.

«Я непременно должен взглянуть на перевод», — сказал Куперник. Внезапно он снова занервничал, старательно прислушиваясь к каждому слову и жесту вокруг него. Чуть не украдкой он стал продвигаться по комнате, пытаясь оказаться как можно ближе к Феликсу, пока наконец не дотронулся осторожно до его локтя. «Вы знаете, я же большой знаток шотландской поэзии. Говорю это без ложной скромности: меня в Шотландии принимали лучше, чем в Грузии. Вы знаете, что я ночевал в кровати самого Бернса? Вам любопытно будет узнать, что я встретился с потомком того самого Джона Вильсона, чью поэму использовал Пушкин. Чувствуете, к чему я клоню? Мы должны непременно эту тему обсудить, о'кей?» — похлопал он по плечу Феликса.

«Я несколько приустал от эксгумации литературных трупов», — отодвинулся от него с натянутой улыбкой Феликс. «А выпить нам дадут на этом пире во время чумы? У нас должна была остаться чуть ли не целая бутылка джина. Джин отбивает все запахи, даже собачьих костей твоей Каштанки», — сказал Феликс, наблюдая, как Мэри-Луиза разливает джин из бутылки, уцелевшей после их похождений.

«Опять ты: твой дог, твоя Каштанка! Она такая же моя, как и твоя. Ты знаешь, что всего за девять месяцев разлуки собака забывает своего хозяина полностью и окончательно?» — сказал Виктор.

«Верность некоторых дам своей цикличностью тоже не превышает сроков беременности. Мы, по-моему, присутствуем при рождении нового претендента на престол Ее Величества Сильвы», — сказал Феликс. «И ничего удивительного: как-никак, а российских евреев и диссидентов приходится заведомо больше на душу населения, чем английских лордов. А Сильва у нас всегда была девушка элитарная и ничего эксклюзивного, как сказал бы наш поэт-переводчик, не упустит».

«Как тебе уже известно, он такой же лорд, как я бродячая собака», — сказал Виктор.

«Сильве не привыкать: у нее всегда были склонности быть санитаркой при великих безумцах. Говорю это, учитывая судьбы предыдущих претендентов на престол».

«Если ты намекаешь на мое пребывание в психушке, то, уверяю тебя, я проходил по другому диагнозу», — сухо заметил Виктор. «Никогда не воображал себя тем, кем не являюсь».

«Ты до сих пор живешь этой иллюзией: веришь в то, что знаешь, кем ты не являешься?» — сказал Феликс.

«Гораздо хуже, по-моему, убедить себя, как ты, в том, что знаешь, кто ты есть на самом деле, а потом обвинять всех и каждого в ложном истолковании твоей личности. У нас был один такой, в палате. Воображал себя Иисусом Христом. Украл из Третьяковки икону с ликом Господним, просидел перед ним неделю, а потом отнес в районную милицию: плохой, говорит, художник, никакого со мной портретного сходства».

«Это не твоя история», — сказал Феликс. «Эта история из жизни ЛТПБ в 50-х годах. Ты эту историю украл у Мигулина. Он ее, кстати, рассказывал в тот вечер…» — Феликс запнулся: «в тот московский вечер, когда ты опоздал на собственный день рождения, у меня на квартире, когда обыск был, а потом тебя забрали с милицией, в тот год, когда была засуха и холера, как сейчас, помнишь?»

Но Виктор не успел ответить. В комнату вместе с Каштанкой вступил Эдвард-Эдмунд, «Князь Мышкин». Это был впечатляющий выход к рампе. Он остановился в центре комнаты и оглядел присутствующих тем моргающим, слегка близоруким взглядом, каким монарх в эпоху кризисов и революций оглядывает членов своего правительства. Все забыли про Феликса с Виктором и устремили взор на нового протагониста все той же драмы.

Пока Каштанка, виляя хвостом, обнюхивала углы, Князь, не обращая ни на кого внимания, открыл стенной шкаф, где была устроена вешалка, и стал рыться в куртках и одежде с систематичностью полицейского досмотра. Покончив с летней одеждой в шкафу, он стал трясти, прочесывать и выворачивать карманы накидок и летних курток гостей в куче брошенных в коридоре вещей. Зазвенела рассыпавшаяся по полу мелочь. Он уже напоминал старьевщика, тряпичника, фанатичного коллекционера курьезов. Все присутствующие притихли, наблюдая его передвижение по квартире. Неожиданно он застыл посреди гостиной, потом стукнул себя кулаком по лбу, и лицо его просияло в улыбке. Развернувшись, он направился к креслу, где сидел Карваланов, и, не сказав ему ни слова, стал шарить по карманам карвалановской летней куртки, висевшей на спинке кресла. Из-за того, что в кресле сидел Карваланов, рыться в куртке было неудобно, и, видимо, поэтому Эдвард-Эдмунд надел куртку на себя и уже с повторной тщательностью стал шарить по карманам.

«Отдайте мне мою куртку», — вскочил с кресла Карваланов.

«Черезмгновение вы получите обратно свою диссидентскую шкуру, дражайший Карваланов», — сказал Эдвард-Эдмунд, выворачивая карманы карвалановской летней куртки. «Вначале мне показалось, что я запрятал свою порцию рая на земле в иерусалимских одеждах дражайшего Феликса: Ближний Восток — родина гашиша, сионизм, как всякая религия, есть опиум для народа».

Бормоча все это, он засунул пальцы во внутренний кармашек куртки и с улыбкой победителя вытащил оттуда небольшой пакетик.

«Но потом я догадался, что того же мнения будет придерживаться и полиция, и поэтому решил разместить этот кусочек земного блаженства в диссидентской куртке — символ морального ригоризма, бескомпромиссности и незапятнанности… Как я мог забыть!»

«Чего вы там засунули в мой карман?» Виктор был в явном шоке от услышанного. «Вы что, хотите сказать, что все это время я таскал эту дрянь у себя в кармане?!» Он вскочил с дивана и стал вышагивать по комнате, как по тюремной камере, туда и обратно, туда и обратно. «Мне, видимо, придется подыскать политическое убежище подальше от здешних мест».

Однако на его слова мало кто обратил внимание — все следили за тем, что же обнаружил в кармашке Эдвард-Эдмунд.

С мальчишеским полувздохом-полувсхлипом радости он трясущимися пальцами извлек из накладного кармашка сбоку куртки миниатюрный сверток. В комке бумаги оказался кубик темной смолы. Устроившись в углу, Эдвард-Эдмунд, как сибирский шаман, стал колдовать над этим кубиком: обжигал его зажженными спичками, отслаивая его по кусочкам, по крошкам перочинным ножичком. Потом смешал эти крошки с ниточками пахучего табака из жестяной коробки. Достал из внутреннего кармана камзола курительную трубку с длиннющим мундштуком. Тщательно набил трубку смесью табака и гашиша. Склонился над трубкой с зажженной спичкой, как будто отгораживаясь от всего мира, разжигая и распаляя ее посасываниями и снова подпаляя огоньком очередной спички. Из трубки наконец пополз завиток дыма. Эдвард-Эдмунд присосался к мундштуку и от коротких мощных затяжек перешел на один бесконечный вдох: это был цирковой номер на самый длинный и затянувшийся, как дурной роман, трубочный засос — воздух втягивался со свистом, брови Эдварда-Эдмунда соединились над переносицей в напряженной концентрации, челюсти были сжаты вокруг мундштука волевым усилием, а лоб наморщился думами о трудностях на пути к победному миражу. Наконец он отклонился спиной к стене, черты лица его разгладились, и глаза, затуманившись, избавились от болезненного блеска.

Сладковатый дурманящий запах гашиша стал распространяться по комнате, и на мгновение показалось, что все присутствующие стали вести себя так, как будто тоже накурились.

«До чего, фактически, дошло вырождение аристократии», — сказала Мэри-Луиза, усаживаясь на полу рядом с Эдвардом-Эдмундом. «Не дадите ли разок присосаться, your lordship^[16]?» Эдвард-Эдмунд с блаженной улыбкой передал трубку с гашишем Мэри. «Мэри-Хуана», — промурлыкал он. Мэри-Луиза повторила гимнастические упражнения по вздоху и выдоху, и на лице у нее тоже появилось умиротворенное выражение. «Эта трубка, your lordship, меня несколько примиряет с английской аристократией. Никогда не могла понять: зачем вообще существует палата лордов, фактически?»

«Вопрос труднейший», — согласился с ней Эдвард-Эдмунд. «Поскольку лорды в действительности ничего не решают, цель их заседаний в палате — пудрить, как мне кажется, мозги правительству, морочить ему голову. Лорды своими бесконечными дебатами и поправками вносят путаницу в правительственные директивы, держат правительство в состоянии постоянной неуверенности, лишают его ощущения безнаказанности». В этом замечании было столько неожиданной для Эдмунда политической мудрости и логического изящества, что даже Виктор стал внимательно прислушиваться.

«А вы лично, как вы заморачивали голову правительству в палате лордов?» — спросил любопытствующий Куперник.

«Я выступал по проблеме заболевания бешенством среди собак России, ставших бродячими в результате того, что их хозяева арестованы за диссидентские взгляды».

«Я в ваших рекомендациях больше не нуждаюсь», — оборвал его Карваланов. «Что вы, кстати сказать, делали у Букингемского дворца — за мной следили, что ли?»

«У вас, дражайший Карваланов, мания величия; вам кажется, что за вами следит весь мир». Эксцентрические подергивания неврастеника уступили место иронии и проницательности слегка странноватого, но тем не менее опытного политического мыслителя. «Я попытался пробраться в Букингемский дворец по своей личной инициативе. Поскольку охрана дворца совершенно никудышная, я пытался добиться личной аудиенции королевы, следуя указаниям одного моего приятеля, монархиста чистой воды, но неизлечимого алкоголика, однажды пробравшегося в пьяном виде в спальню Ее Величества, чтобы поднять бокал вина в ее честь и пожелать ей спокойной ночи. Моя же задача, как вы знаете», — он сделал еще одну гашишную затяжку, как бы для смелости, — «раскрыть глаза Ее Величеству на существующий в Великобритании заговор между крупнопоместным дворянством и КГБ: КГБ считает диссидентов бешеными собаками, в то время как всякий, кто защищает бродячих собак от бешенства егерей, считается опасным диссидентом здесь. Таким, как я, постоянно грозит опасность насильственной госпитализации в психбольнице. Королева, как известно, всегда появляется в окружении своры болонок corgi, я надеялся, что она меня поймет. Кто бы мог подумать, что вы и ваши друзья направятся в Букингемский дворец с той же целью?»

«Кто вам сказал, что мы были на аудиенции у королевы? Мы забрели в Сент-Джеймский парк с совершенно иными намерениями», — сказала Сильва.

«С какими намерениями?!» — повернулся Эдвард-Эдмунд к Виктору. «Не оказались ли вы одним из тех, кто, втеревшись в доверие к королеве, морочит ей голову и пудрит мозги по заданию фашиствующих егерей?» Эдвард-Эдмунд поднялся, качаясь, с пола. Ему навстречу поднялся с кресла Виктор.

Оба чуть ли не сбили с ног Куперника, он оказался зажат между ними, как судья между двух разгневанных игроков в крикет.

«Вы знаете, что царского спаниеля большевики, оказывается, не расстреляли?» — как нельзя к месту встрял Куперник. «Этого спаниеля, оказывается, вывез из России англичанин, гувернер царского семейства, по имени Гиббс, если не ошибаюсь. Успел спасти царскую собачку. Считалось, что собачка в одной могиле с государем-императором, а она, оказывается, в Англии преспокойно бегала по Гайд-парку. Благодаря английской короне, заметьте!» — нервно тараторил Куперник, глядя на перекошенные лица Виктора и Эдмунда. Те готовы были вцепиться друг в друга, если бы не Сильва: встав между ними, она сказала Эдварду-Эдмунду, что Виктора не пустила во дворец полиция по той причине, что он совершенно не осведомлен о правилах этикета. Например, как и когда отвесить поклон, когда целовать ручку и т. д.

«Руку?!» — поразился Эдвард-Эдмунд. «Руку целовать совершенно точно запрещено. Королева — лицо неприкасаемое. Кроме того, когда обращаешься к королеве в первый раз, надо сказать: Ваше Величество, а затем обращаться к ней исключительно: Мэм. Кроме того…»

«Продолжайте, продолжайте», — наигранно-скрипучим и высокомерным голосом заговорила Сильва. Поразмыслив мгновение, она уже забралась на стул в наспех сварганенном маскараде: старая белая скатерть в виде имперской тоги и с пластиковым пакетом на голове: помесь тиары с шутовским колпаком или короной. Она вытянула вперед руку в перчатке и оглядела присутствующих в поисках добровольца. Все, кроме Виктора, сгрудились полукругом около стула, привлеченные этой клоунадой. Ко всеобщему удивлению, Эдвард-Эдмунд быстрее всех подключился к игре — с легкостью и ловкостью, неожиданной для человека, накурившегося гашиша.

Шутливое выражение неподдельного возмущения тут же возникло на ее лице: она подыгрывала своему партнеру, как будто отрепетировала этот комический диалог заранее.

Она отвесила шутливый шлепок по склоненной в поклоне макушке «лорда». «Вы, мой милый, сдурели», — сказала она назидательно визгливым голосом: «Это что за поцелуи? Никаких телесных контактов с Ее Величеством. И курить гашиш с табаком, между прочим, тоже воспрещается. Советую вам припомнить лагерный опыт в карцере. Итак, приступим к знакомству. Я — Ее Величество».

«А я — Виктор. Победитель — в переводе с латинского».

«Не в вашу ли честь защитники прав человека основали музей имени Виктории и Альберта?»

«Викторией звали вашу бабку, Ваше Величество. Меня зовут Виктор. Чтобы не путать с Викторией, знакомые называют меня Вовой».

«Во-ва? По-английски звучит как имя женского рода».

«Это уменьшительное от Владимира. Так называется самая страшная тюрьма в России, где я провел свои лучшие годы. Мы пользуемся уменьшительными, чтобы преуменьшить собственный страх. Во-ва отчасти напоминает Фру-Фру — кличку лошади Вронского, любовника Анны Карениной».

«Разве Анна Каренина спала с лошадьми?»

«Нет, она вешалась на шею Вронскому. Анна на шее».

«Вешалась? А я думала, что она бросилась под поезд. Как вы пережили ее смерть?»

«Вместо дамы я завел себе собачку и переехал из Владимира в это самое Бес… черт побери. Черта… нет, паскуда?»

«Бескудниково!» — не удержавшись, хором подсказали лорду-егерю развеселившиеся от этого домашнего спектакля гости. Называние родных имен соблазнительней политических и всяких других личных склок.

Феликс бросил взгляд на Виктора, сидящего в сторонке на диване. Он глядел мимо всех, в стену, удержанный, как сказал бы Джон Вильсон, «отчаяньем, воспоминаньем страшным, сознаньем беззаконья своего и ужасом той мертвой пустоты», звучащей в хихиканье Мэри-Луизы: та с восторгом наблюдала, с какой легкостью Эдвард-Эдмунд на глазах у всех сбрасывал с себя свое егерское альтер эго — Эдмунда, и становился все более «эдвардианским» в аристократизме своих манер, быстроте ума, неведомо откуда взявшихся познаниях в русской литературе, прошлого и настоящего Виктора. Сильва, как и все остальные, не меньше была поражена этой трансформацией.

«Я слыхала, вы там построили себе замок?»

«О да, там целые кварталы крупноблочных замков, в Паскудникове. И совершенно никаких номеров на воротах — чтобы запутать шпионов и антисоветчиков. Во время моих периодических отлучек во Владимир замок охранялся злой собакой. Ее имя — Каштанка. Однажды она вцепилась зубами в ногу слишком назойливого иностранца».

«В левую ногу или в правую?»

«Естественно, в правую. Ведь иностранец выступал за правое дело — за права человека».

«Почему же он не защитил от нее свои человеческие права левой рукой?»

«Потому что у этих заезжих иностранцев левая рука не знает, что творит правая нога».

«Значит, на следующее утро этот борец за правое дело встал с левой ноги?»

«Главное, что Каштанка, испробовав инвалютной крови заезжего иностранца, совершенно рехнулась: ее мозги заразились иностранными идеями, верность родной крови и почве была навечно отравлена вкусом зарубежной лимфатической жидкости, что привело ее к эмиграции в Новый Иерусалим».

«Где овца будет пастись между собакой и волком».

«Собака лает, человек молчит».

«Почему молчит?»

«Видимо, потому, что сидит в тюрьме. В тюрьме нет свободы слова».

«Советские люди спасаются в тюрьме от лающих собак?»

«Как известно, они пытаются скрыться в тюрьме от Сталина».

«Разве он еще жив?»

«Для нас, советских людей, он вполне жив и здоров».

«Как приятно оставаться живым хотя бы в чужих глазах. Как жаль, что я не русская царица. Вы так рьяно заботитесь о долголетии своих монархов. Занимается ли Сталин трусцой с целью долголетия?»

«Конечно. Чтобы не замерзнуть. Никита Хрущев выбросил его из Мавзолея. И Сталин, бездомный, стал трусцой бегать вокруг, чтоб согреться. Постепенно, уже натренировавшись, он стал расширять свои маршруты, описывая все большие и большие круги, простирая свои руки все дальше и дальше, в вечном дозоре исписывая своими циклическими маршрутами каждый сантиметр отечественной территории, носясь взад и вперед по рубежам нашей родины, хватая за шкирку каждого, кто хочет пересечь границу и убежать на Запад, чтобы не слышать воплей с требованием вернуть его обратно в Мавзолей».

«Да-да, я слыхала о глушении „Русской службы“ Би-Би-Си: так это вопли несчастного Джозефа?»

«Несомненно. Поскольку Сталин — всего лишь призрак, его вопли — исключительно в головах, в умах у людей, как страх — в их сердцах. Никакие таблетки, пилюли, микстуры не помогали — ничто не могло заглушить рыки Сталина в российских умах. Но русский человек — большой мудрец. Он придумал водку, спутник, самовар. И на этот раз его не подвела смекалка: бывшие сталинские тюрьмы были переделаны в звукоизоляторы — стены там такие толстые, что туда не проникает ни один звук».

«Ни туда, ни сюда. Понятно. Однако вам удалось оттуда бежать. Бросив вашего дога в полной изоляции на произвол судьбы? И родственников тоже?»

«Удалось бежать? Ха! Меня выбросили оттуда — за плохое поведение. Вы, Ваше Величество, не понимаете, какие старания нужно приложить, чтобы туда попасть. Вы должны серьезнейшим образом разозлить власти, чтобы спровоцировать арест и заключение в этом звукополитизоляторе. Для этого надо как следует пострадать. Заслужить тюремный срок не так легко и просто, как полагают английские парламентарии. Вы должны заслужить уважение нации. Стать героем толпы соотечественников. Конечно, если у вас есть друзья и связи — блат, — в тюрьму попасть легче. Особенно если в тюрьме уже сидят друзья, а еще лучше родственники: в таком случае вы можете требовать тюремного срока на основании декларации о праве на воссоединение семей — согласно Женевской конвенции».

«Я слыхала, что у вас была дама с собачкой. Говорят, вы поклялись ей в верности по гроб жизни. Когда вы попали в свой привилегированный изолятор — что сталось с ней? Она осталась с вашим догом дожидаться вас под ужасные вопли Джозефа?»

Все как-то инстинктивно замолчали. В этом не слишком трезвом гаерничанье вдруг исчезла шутовская безответственность: слова стали звучать тяжело и обидно. До этого момента Виктор делал вид, что не слышит всего этого балагана. Но тут он поднял голову и оглядел комнату как эдакий усталый папаша, раздраженный хаосом, произведенным в доме набедокурившими детьми.

«Насчет верности девицам, Ваше Величество», — с кривой улыбочкой вмешался он в шутовской диалог. «Подобные девицы только и дожидаются какого-нибудь заезжего иностранца, чтобы откусить у него целую руку — только палец им покажи! Тому примером — мой собственный дог, оказавшийся в Новом Иерусалиме благодаря тому, что тяпнул иностранца за ногу».

«Интересная логика у вас, русских, приравнивать женщину к собаке», — начала было Сильва с прежней деланной интонацией. Сильва попыталась удержаться на прежней ироническо-шутливой интонации, но у нее ничего не получилось, и ее театральный голос дрогнул. «Вы начали с того, что отвергли идею соучастия в преступлении, а закончите тем, что откажетесь от какого-либо личного общения как такового — и с женщинами и с собаками. Ваш дурацкий замок. А как насчет нашего общего замка в Москве — нашей обоюдной с тобой жизни? Я же была твоей королевой, забыл? Я бы подарила тебе любой замок на свете. Но ты предпочел подделку из пластилина в одиночном заключении». Голос ее стал дрожать. «Так где же сейчас обитает дама вашего сердца? В каких Палестинах?»

«Ты к кому обращаешься?» — пробормотал Виктор.

«Мы ни к кому не обращаемся. Мы учим вас манерам в присутствии Ее Величества».

Она произнесла это уставшим голосом. Усталость вдруг обозначилась на каждом из них. Спектакль закончился. Финита ля комедиа. Наступил момент выхода Виктора на сцену.

«Когда мы остановились перед дворцом сегодня ночью», — начал Виктор нерешительно, как будто с завязанными глазами, нащупывая выход из положения, — «вы стали разглядывать рабочего и работницу с серпом и молотом. А я не мог оторвать глаз от затемненных дворцовых окон. Я как будто наяву видел навощенный паркет, в нем отражается пламя канделябров, тяжелые портьеры и кожаные диваны вокруг камина, где потрескивают поленья, и слегка позвякивает хрусталь в бокалах с портом. Пока я так вот стоял и глядел, на верхнем этаже зажглось одно окно, потом другое, и вместе с фонарями высветились и карниз и капитель, башенки и гребешок крыши. В одном из окон задвигались фигуры, соединились в другом окне с другими фигурами, зашевелились с деловитой систематичностью, что-то подготавливая, что-то организовывая. Вполне возможно, это была прислуга, встававшая затемно, чтобы подготовиться загодя к наступлению следующего дня. Эти тени в окне жили, короче, своей жизнью, и если и казались мне миражем, этот мираж не имел ко мне никакого отношения. Дворец гляделся за решеткой как чужой Кремль из зарешеченного окна тюремной камеры. К моему тюремному существованию он не имел никакого отношения: он не имел никакого отношения к пластилиновому замку из моих тюремных миражей, и вылепленному сновидению моих советских лет. Там, во дворце, в королевском замке люди, слуги и господа, жили своей отдельной жизнью вне зависимости от нашего представления об их жизни, вне зависимости от нашего внутреннего бреда о жизни собственной. У меня над ними не было никакой власти — даже власти воображать их такими, какими бы мне хотелось. Они были слишком заняты собственными делами, и на фоне их погруженности в самих себя весь этот мой глиняный замок показался пошлым и уродливым кошмаром. Казавшееся воздушным на сибирском морозе кружевное сооружение из пластилина вдруг расплавилось в ночном зное, превратилось в серую бесформенную липкую массу. И надо поскорей от нее избавиться, выбросить на помойку и счистить липкие катышки с пальцев. Придется жить не только без царя, но и без замка в голове».

19 Asylum

«Короче говоря, перевод Пушкина настолько точно следовал за оригиналом, что оставалось просто переписать 6 страниц из 166 (The City of the Plague and other poems, by John Wilson, Second Edition, Printed by James Ballantyne and Co., Edinburgh, 1817), и перевод маленькой трагедии Пушкина, заказанный лордом Эдвардом, был бы готов в два счета. Были, правда, некоторые трудности с двумя „песнями“ из поэмы: шотландской песней Мери и песней Вальсингама. Песня Мери — о селенье до и после чумы. „Наших деток в шумной школе раздавались голоса“ („I past by the school-house — when strangers were coming, whose windows with glad faces seem’d all alive“). Достоевский, скажем, который лишь смутно подозревал о существовании оригинала пушкинского „перевода“, в своей юбилейной речи о Пушкине с восторгом говорит об этой песне как примере того, как умел Пушкин проникнуть в дух чужого народа: „…это английская песня, это тоска британского гения“. В действительности, нет ничего абстрактнее, в германско-романтическом духе, чем эта песня Мери во всей пушкинской версии „Чумного города“ Вильсона. Эта песня — почти целиком и полностью придумана самим Пушкиным. Он ввел туда даже новый готический сюжет: получается, что и песню эту поет не Мери, а некая Дженни, которая уже скончалась от чумы, и она молит своего возлюбленного Эдмунда: „Я молю: не приближайся к телу Дженни ты своей, уст умерших не касайся; следуй издали за ней. И потом оставь селенье! Уходи куда-нибудь…“

Но по-настоящему неузнаваемой стала вторая песня поэмы: гимн и хвала чуме в устах председателя пира, Эдварда Вальсингама (кстати о том, что он капитан и зовут его Эдвард, можно узнать лишь из вильсоновского оригинала — у Пушкина он лишен конкретных черт и подробностей, вроде имени собственного). У Вильсона Председатель сравнивает участь погибавших в битве на суше и на море с участью умирающих от чумы и старается убедить нас, что последние страдают меньше первых. Он сравнивает чуму с лихорадкой, с чахоткой, с параличом и пытается доказать, что она могущественнее всех болезней. Он хвалит чуму за то, что она срывает маску лицемерия и устраняет тех, кто мешает другим наслаждаться жизнью. Чума изобличает ложь судьи и попа, отдает золото скупца его законному обладателю, наконец, дарует свободу любовникам. С другой стороны, Вильсон постоянно развенчивает „грозную царицу“. И то, с чем он должен был бороться, чтобы победить (страх смерти), объявляет просто несуществующим. Его задача — пресечь ссоры, положить предел женским обморокам, рассеять мрак, насылаемый заразой на умы людей, мрак страха. И он рассуждает: умирающим от чумы — кончина в постели и готовая могила; живущим — свобода и наслаждение. Каждому — свое. К чему же тогда все страхи? Их не должно быть, а значит, их не существует.

Описывая толпу, Вильсон рассуждает о закоренелых грешниках, о настоящем кредо атеизма, символе веры безбожника. Пушкина вся эта теология не интересует: Пушкин воспевает акт преодоления страха смерти через наслаждение страхом: „Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю… и в аравийском урагане, и в дуновении чумы…“ И далее: „Все, все, что гибелью грозит, для сердца смертного таит неизъяснимы наслажденья — бессмертья, может быть, залог“. И заключает словами: „И девы-розы пьем дыханье, быть может… полное чумы!“ Вот это вот пушкинское „быть может“: как будто одна „возможность“ цепляется за другую. Наслаждения чувственности („девы-розы“), обостренные сознанием их, „быть может“, гибельности (дыханье, дуновенье, „полное чумы“), становятся наслаждениями самой гибелью, обостряемые мыслью о том, что эти наслаждения — залог, „быть может“, бессмертья.

„Кто победит боль и страх, тот сам станет Бог; Бог есть боль страха смерти“, — говорит один из „Бесов“ Достоевского. „Он всю жизнь нарочно искал опасности, упивался ощущением ее, обратил ее в потребность своей природы… Беспрерывное упоение победой и сознание, что нет над тобой победителя, вот что их увлекало“. Всего этого у Вильсона нет, а если и есть, то только неосознанными намеками. Пушкин раскопал в Вильсоне будущие штрихи Достоевского: обманчивая видимость логики с подоплекой безумия. Достоевский же, не подозревавший об оригинале пушкинского перевода, начинает драматически развивать мотивы, содержащиеся в тех кусках вильсоновской трагедии, что не вошли в пушкинский перевод. Именно герои Достоевского заворожены, загипнотизированы творящимся кошмаром настолько, что готовы отказаться от свободы и всех благ земных — лишь бы досмотреть, доглядеть, доискаться до самой сути этого греховного и дикого хаоса среди униженных и оскорбленных. В самой этой униженности и убожестве они начинают различать свет нездешний.

Это — логика восприятия вопреки и несмотря на, вам кажется, что наступил конец, а на самом деле — это и есть залог великого начала. Вам кажется, мы — униженные и оскорбленные, а на самом деле в нашей слабости — наша сила. Вам кажется, что мы — рабы, а на самом деле мы — цари. Отсюда же главная мысль Достоевского в его речи о Пушкине: о „социалисте“ Алеко или Онегине, о всех уходящих, убегающих от запутанности и убогости ежедневного бытия — к цыганам, в народ, в утопию, за границу. „Правда, дескать, где-то вне его“, — рассуждает Достоевский в своей речи, — „может быть, где-то в других землях, европейских, например, с их твердым историческим строем, с их установившеюся общественною и гражданскою жизнью“. Вальсингам подобные утопии отвергает: он — остается: „Не могу, не должен я за тобой идти“. За кем идти? За священником! Священник — человек идеи, доктрины, концепции, Вальсингам (и Достоевский) отвергает ортодоксальную религиозность, морализаторскую идеологию, противопоставляя ей мистику „внутренней свободы“, пусть во грехе и жути, но — преодолев страх смерти — в надежде, что „красота спасет мир“. Эта мистика — воинствующая; иначе нельзя понять последней фразы Вальсингама, брошенной священнику: „Иди же с миром; но проклят будь, кто за тобой пойдет“. Кто будет следовать не внутренней диктовке, а диктату идеи. Или же, по Достоевскому: „Не вне тебя правда, а в тебе самом; найди себя в себе, подчини себя себе, овладей собой и узришь правду“. Короче: „Смирись, гордый человек!“

Мое открытие заключается в том, что эти мотивы у Вильсона не оригинальны: они заимствованы у его друга, „курильщика опиума“ де Куинси. Достоевский хорошо знал де Куинси и ничего не слышал о Вильсоне. В Пушкине он вычитывает вильсоновские подражания де Куинси».

Закрыв записную книжку, Феликс потянулся к графину с хересом. Он выпил стакан залпом, отер лоб и откинулся в кресле с победной улыбкой на устах, как актер, с особым блеском отыгравший акт.

«Любопытно, весьма любопытно», — потирал руки доктор Генони. «Вы, стало быть, хотите сказать, что Достоевский не одобрил бы вашей эмиграции — прочь от вашего внутреннего Я?»

«Поразительно, как они верили во все эти „внутренние“ Я, „внешние“ Ты, „отчужденные“ Они. И еще они верили в „Мир, нуждающийся в спасении“. Нам же теперь ясно, что, если кто-то и спасает какой-то там мир, это не тот мир, который имели в виду „я“, или „ты“, или даже „они“. Почему вы не сказали о том, что беременны, Виктору?» — спросил доктор Генони, подливая Сильве шерри-херес.

Вопрос был задан настолько неожиданно и с такой беспардонностью, что на какое-то мгновение Сильве показалось, что она ослышалась. Золотистое шерри в лучах заходящего солнца багровело изнутри, и стекло отбрасывало эту багровость на пластилиновую модель замка на подоконнике коттеджа.

«Потому что Виктор воспринял бы извещение о беременности как просьбу о помощи, и не более. А я в свое время зареклась обращаться к нему с просьбами».

«Не потому ли, что однажды вы совершили нечто такое, что любая просьба о помощи теперь воспринимается как признание собственной вины и вымаливание прощения?» — предположил доктор.

«То, что произошло, не было предательством, но могло быть воспринято Виктором как таковое».

«Вы имеете в виду эпизод, связанный с обыском на даче у его отца?» Доктор Генони явно давал понять, что кое о чем он тоже осведомлен.

«Виктор, стало быть, уже изложил свою версию событий? И машинистку он тоже упомянул?»

«Виктор сказал, что вы так бешено ревновали, что поверили фальшивой, сфабрикованной органами переписке — любовной переписке — между ним и этой самой машинисткой», — подсовывал доктор Генони интересные фактики для оживления беседы.

«Он так сказал: фальшивой? сфабрикованной органами? Чего еще хорошего он про меня сообщил?»

«Сказал, что в припадке мстительной ревности вы назвали место их свиданий — отцовскую дачу. КГБ тут же отправилось на дачу с обыском, нашли экземпляры Солженицына, пошли аресты и допросы, процесс и т. д. Вы действительно рассказали органам про дачу?»

«А он сказал, что я рассказала?» — спросила Сильва.

«Он сказал только, что ты знала о даче», — вмешался Феликс. Ему стало не по себе. Не нравился ему этот разговор, совершенно не нравился. Конечно, можно и должно ворошить прошлое в поисках булавки для зацепки в настоящем — но снова и снова расковыривать этой булавкой старые раны? «Он сказал, что ты знала о даче как о тайнике, где он держал самиздат».

«И еще о том, что он там встречался с машинисткой? Он действительно сказал, что ГБ мне показывали фальшивые письма?» — повторяла свои контрвопросы Сильва.

«И про фальшивку. И что вы назвали адрес дачи. И даже имя этой машинистки».

«Я не назвала ни единого имени. И никаких адресов не давала. И письма были вовсе не фальшивые. Никто не занимался фабрикацией этих писем. Кроме их истинных авторов».

«Как вы можете быть в этом уверены? Вы умеете отличать поддельный почерк от настоящего?» — спросил доктор Генони.

«Нет. Но я видела подлинник. Я видела одно из этих писем до того, как мне их стали подсовывать на допросах. До вызовов на Лубянку, когда в панике перед обыском — после очередного ареста Виктора — пыталась расчистить архивы и рассовывала бумаги по разным тайникам. Тогда я и наткнулась на это незаконченное письмо Виктора к ней. Потом гэбешники мне его показывали вместе с другими, отобранными у нее во время обыска. Читать то письмо было делом немыслимым. Меня тошнило. От отчаяния и безнадеги: если такое мог написать близкий человек, чего тогда ожидать от других?» Губы Сильвы задрожали, она стала поправлять волосы, чтобы незаметно тыльной стороной ладони коснуться уголков глаз. «Почему эти идиотские вещи не уходят из памяти? Все эти жуткие банальности. Письма двоеженца».

Догадка промелькнула в уме Феликса, как будто он разгадал тайный шифр этого неприятного разговора: доктор Генони пытается разоблачить Виктора в глазах Феликса как еще одного послушного раба советской системы. И Сильва, с ее дрожащими губами и влажным от слез взглядом, заодно с доктором. Отвратительно было то, что Феликс все это время сам пытался выискать что-нибудь порочащее в прошлом Виктора, сорвать маску героя и обнаружить под ней физиономию заурядного советского лицемера. Однако все эти разоблачения Феликс, как это ни парадоксально, хотел держать при себе, как некую отвратительную тайну чуть ли не про себя самого — для личного пользования. Он не желал, чтобы его общие с Виктором секреты разоблачались в присутствии доктора Генони. Как она посмела?

«И ты официально подтвердила, что это были его письма, его рука?» — спросил Феликс. Сильва кивнула. «Но таким образом, связь между ними была установлена и официально, так сказать, зарегистрирована. И они смогли выйти на нее с прокурорскими ордерами».

«Во-первых, им прекрасно было известно, кому предназначаются эти письма; „дорогая, милая, нежная Юлька моя“ из переписки была известна каждому встречному и поперечному как лучшая самиздатская машинистка в Москве. Свою переписку с Виктором она еще к тому же имела глупость перепечатать (для вечности?) на своей машинке, чей шрифт наши органы узнавали за версту. Так что моя идентификация их почерков не меняла. Все равно, конечно, противно, и лучше бы мне этого не делать. Но я действительно была в бешенстве». Она пожала плечами. Высморкалась.

«Что же случилось с этой самой Юлией? машинисткой?» — спросил доктор Генони.

«Она…» — Сильва помедлила: «Она пыталась повеситься. Потом еще одна попытка самоубийства — под поезд. С тех пор не выходит, в общем, из психбольницы».

«Ну знаете ли! Опять Анна Каренина!» Доктор Генони вскочил в возбуждении с садового кресла и стал энергично расхаживать вокруг стола. «Невероятная страна. Поразительный феномен. С какой страстью и фанатизмом русские люди руководствуются в своих поступках чисто литературными ходами».

«После этих попыток самоубийства я и решила эмигрировать. Подумала: хватит с меня этой литературы».

«Вы хотите сказать, что она, а вовсе не вы, под давлением во время допросов назвала адрес дачи, сказала, что там хранится, и так далее, а потом не могла себе этого простить?»

«Вполне возможно. Скорее всего, так и было. Она сказала и про тайник и про рукописи. При всем при этом я уверена, что они все прекрасно знали и без нее. Это их любимый спорт, любимое развлечение: ссучивать и навязывать каждому чувство вины. Повязать всех одним узелком. Узел первый. Узел второй. Узел третий. И все эти узлы с барахлом мы на себе тащим, виноватые. На меня к тому же и друзья умудрились навешать всех собак. Виктор в этом преуспел. Глупо доказывать свою невиновность и непричастность, особенно тому, кто считает, что невиновных и непричастных нет».

«Так, значит, из-за этой истории ты и решила в тот вечер, когда он так долго не приходил, в ту августовскую ночь, решила… остаться со мной?» Феликс старался не смотреть ей в глаза. Сильва еле сдерживала улыбку:

«Как легко мужчинам навязать чувство вины: страшные эгоцентрики, они всегда считают себя центром событий, их первопричиной, и поэтому — за все ответственными и во всем виноватыми». Доктор Генони с удовлетворением потирал руки. «Только на этот раз чувство вины разделить не с кем. Советская власть — последнее доступное лекарство от одиночества».

«Я знаю, почему мне претит этот разговор», — вспылил наконец Феликс под пристальным взглядом Сильвы и доктора. «Неужели вы не видите, что мы делаем то же самое, что и наши враги? Мы руководствуемся все тем же сталинским рецептом: обеспечиваем душевный рай в нашем небольшом коллективе, доказывая друг другу, что мы все — дерьмо, что все на свете дерьмо, что все мы — соучастники и подлецы, не лучше сексотов из КГБ. Такой хорошо организованный обоюдный шантаж. Прожив изрядное количество лет за границей, я склонен называть эту уникальную рабскую зависимость друг от друга дружбой по-российски. Поразительно, но если бы не появление этого бзикнутого лорда на нашем эмигрантском горизонте, я бы об этих вещах никогда бы не задумался».

«Не стоит увлекаться интеллектуальным самоуничижением», — потрепал Феликса по плечу доктор Генони. «Ваши трагически сложные аморальные отношения не столь оригинальны, как вы думаете. Ваш треугольник, особенно отношения Виктора с Сильвой и Юлией, — прямая реминисценция „Двух веронцев“. Не забывайте, что все в России пришло с Запада — даже самое дурное. То, что для вас звучит как трагедия в духе Достоевского, на самом деле не более чем комедия в духе Шекспира. Однако: продолжайте в том же духе. Продолжайте», — по-режиссерски взмахнул рукой доктор Генони.

20 На реках Вавилонских

Советский поэт-переводчик своего добился. Он захватил внимание если и не всех присутствующих, то, по крайней мере, одного весьма важного слушателя. Лорд-егерь Эдвард-Эдмунд сидел с остекленелым взором, как будто пригвожденный к стулу в углу, а над ним, нависая как сыч, приседал и приподымался под ухающий ритм своих библейских виршей неуемный Куперник. Он успел заграбастать Эдварда-Эдмунда под шумок мелких склок и старых счетов и теперь напрягал голосовые связки, чтобы окончательно заглушить последние попытки человеческого разговора. Читал традиционно по-русски — с завыванием, с каждой навязчиво звонкой рифмой как будто раздавая оплеухи с оттяжкой. Хотелось отвернуться, закрыть лицо руками, защищаясь. Накурившийся гашиша Эдвард-Эдмунд сидел, однако, с совершенно неподвижным лицом, как будто оглох и не слышал ни зарифмованного плача, ни рек Вавилонских, грохотавших железным потоком в виршах Куперника. Впрочем, неудивительно: по-русски он успел выучиться двум фразам: «Давай выпьем» и «Осторожно: злая собака». Когда Куперник отчитался, в зловещей паузе было слышно лишь его сопение и отдышка запыхавшегося докладчика. Короткий полухрюк-полухрап одного из гостей нарушил тишину, положив конец идиллической дреме, в которую погрузилось большинство гостей. Этот обнадеживающий хрюк развеял страхи Сильвы: ей на мгновение показалось, что тела заснувших посреди пьяного развала гостей — это трупы жертв Куперника, тела слушателей, замученных его переводами. Эдвард-Эдмунд первым захлопал в ладоши.

«Очень интересный звук», — сказал он с выражением любопытства на лице. «На такой звук хорошо приманивать фазанов во время кормежки».

«Это был перевод псалмов», — гордо нахохлившись, вежливо проинформировал его Куперник.

«А каких псалмов?» — спросила ради вежливости Сильва, чтобы затушевать отсутствие энтузиазма среди собравшихся.

«Как — каких псалмов?» — удивился Куперник. «Псалмов царя Давида. Не читали? Замечательная книга, очень рекомендую. Перевод, правда, неудачный».

«Вы изучали древнееврейский?»

«Нет, не изучал. Зачем мне его изучать?» — пожал плечами Куперник.

«С какого же вы языка переводили?» — спросил Феликс.

«Я? С подстрочника. Я всегда перевожу с подстрочника», — ответил Куперник, ничуть не смутившись.

«С какого подстрочника? Что вы в Библии подстрочником называете?» — Феликс не мог понять, что Куперник имеет в виду.

«Ну сам этот безобразный текст — разве можно его назвать профессиональным переводом? Подстрочник! Да и то любительский». Куперник стал разъяснять свою мысль тоном школьного учителя. «Сами знаете, какие у нас на Руси толмачи-переводчики были с древнегреческого: все напутали, безобразные архаизмы, все это ни к чему, это все гандикап, как говорят англичане. Они затемняют совершенно современный смысл библейского псалма».

«Безобразные архаизмы? Затемняют?!» — Феликс вытаращил глаза. «Вы отдаете себе отчет, что вы несете? Вы понимаете, что русская Библия — плохой ли это был перевод с древнегреческого или даже с начала и до конца ошибочный — это уже и есть русский язык! Какой получился, такой и есть. Вы русский язык собираетесь переводить на русский?»

«Но я не следую тупо оригиналу, как некоторые. У меня стих рифмованный», — сказал Куперник, отчасти защищаясь, отчасти с гордостью.

«Рифмованный? Весь русский язык собираетесь зарифмовать? Верлибр царя Давида вам не подходит?»

«На царя Давида вы не похожи. Вы похожи на фазана», — продолжал свою мысль Эдвард-Эдмунд, вмешавшись в этот лингвистический спор из своего угла. Он нес уже нечто несуразное. «Ясно вижу, что вы фазан царя Давида».

«Вы — наш лорд, Our Lord», — подхватила невысказанную мысль наширявшаяся Мэри-Луиза. «Мы возведем Иерусалим на английской зеленой и приветливой земле», — затянула она патриотический гимн.

«Да вы уже вполне позеленели», — в раздражении на это воркование сказала ей Сильва.

«Иерусалим, да-да». Куперник приблизился к ним, пользуясь поводом избавиться от соседства назойливого Феликса и продолжить свои поэтические чтения. «На реках Вавилоно-Ассирии без Иерусалима мы сирые», — продекламировал Куперник. «Оригинальная рифма не правда ли: Ассирия — сирые. Евтушенковско-вознесенские ритмы, вы знаете. Для современного заострения темы. Вавилоно-Ассирия — это же, конечно, Советская Россия (замечаете аллитерацию: Россия — Ассирия?), где евреи-отказники мечтают о репатриации в Израиль. Один гитарист из сионистского движения хотел даже переложить мой перевод этого псалма на музыку, получился бы, знаете, эдакий марш отказников: „В тоталитарном мучаясь режиме, мы плачем о тебе, Иерусалиме“. А дальше припев: „На реках Вавилоно-Ассирии — без Иерусалима мы сирые“. Отлично было задумано: композиция и все такое. Но гитарист в Израиль уехал обжираться питой с фалафелем. Мы же остались плакать на реках Ассиро-Вавилонских».

«Кто это — мы? Мы в данный момент — на берегах Темзы. И в отличие от вас, здесь и останемся. И плакать по этому поводу не собираемся», — сказал Феликс.

«Jerusalem? Иерусалим? Israel?» — воскрес из угла нагашишенный Эдвард-Эдмунд. «Туда надо отправлять не советских евреев, а фазанов. Пусть убивают фазанов, вместо того чтобы убивать друг друга. Я предпочитаю иной Иерусалим. Иерусалим на небесах. Или даже на картинке. Где-то я видел Иерусалим в этой квартире?» Он поднялся, шатаясь с пола, все отступили в испуге: его огромная фигура угрожающе раскачивалась — вот-вот грохнется, круша все перед собой. Сильва и Мэри-Луиза шагнули к нему, как две санитарки, подхватили его под руки и повели в комнату Феликса. Куперник вздохнул с облегчением: он явно не знал, как себя вести в присутствии столь загадочной личности.

«Не понимаю, при чем тут фазаны? Иерусалим и фазаны — какая, собственно, связь?» — раздраженно пожал плечами Куперник, когда Эдварда-Эдмунда вывели из гостиной.

«Связь очень простая: наш лорд, Our Lord, обменивает фазанов на диссидентов», — сказал Феликс. «Безумных птиц на безумных диссидентов. Для поддержания баланса по количеству психов во всем мире».

«А в ходе обмена вас может искусать бешеная собака», — добавил Карваланов, заговорщически подмигнув Феликсу. Странным образом они оба чувствовали себя в одном лагере с Эдмундом-Эдвардом перед лицом общего врага Куперника. Они дразнили его и явно находили в этом удовольствие.

«Вы назвали его лордом? Карваланов, если не ошибаюсь, назвал его егерем? Странный какой-то титул: лорд-егерь!» — Куперник моргал и улыбался заискивающе, слабо понимая макабрический обмен репликами между Виктором и Феликсом.

«Ничего странного в этом не вижу», — сказал Феликс с деланным безразличием в голосе. «Лорды бывают разные. Лорд — хранитель печати, лорд-егерь. Такой лорд, ответственный за придворных егерей».

«Вроде лорда-гофмейстера», — проявил осведомленность Куперник.

«Гофмейстер? Это по шахматам, что ли?» — наморщил бровь Феликс.

«Так последнее издание Страноведческого словаря переводит титул Lord Chamberlain», — проинформировал его Куперник.

«Лорд Чемберлен — это, уверяю вас, лорд-камергер, а никакой не гофмейстер».

«Есть разные тенденции перевода», — продолжал настаивать, несколько смутившись, Куперник. «Например, в Литгазете так прямо и пишут: лорд-чемберлен, с маленькой буквы. Есть такая вообще тенденция: специфические понятия из другого языка не переводятся, а просто транскрибируются, вроде спрей, имидж, андерграунд. Никому в голову не придет переводить слово „андерграунд“ как „подполье“».

«Еще немного, и вслед за эмигрантской газетой „Русское слово“ в Нью-Йорке вы станете величать камерный оркестр, chamber orchestra, оркестром Чембера?» — с неожиданной злостью сказал Феликс. «Да нет никаких тенденций перевода и лордов-гофмейстеров, а есть просто безграмотность и лорд-камергер без всяких ваших страноведческих словарей и подстрочников».

«Меня, вы знаете, титулы в этой жизни не волнуют. Камергер так камергер, егерь — значит егерь», — поспешил замять конфликтную ситуацию Куперник. «Просто не каждый же день встречаешь английского лорда. Хочется знать: а какой лорд, как звать. Это естественно. Вы знаете, я согласен с Федор Михалычем: России не хватает десятка благородных людей, тех самых аристократов духа, ради которых вся Русь и явилась миру».

«Какой еще Федор Михалыч?»

«А Достоевский. А как же, разрешите поинтересоваться, вашего лорда-егеря величают?»

«Эдвард. Лорд Эдвард», — не моргнув глазом, сказал Карваланов.

«Эдвард? Лорд Эдвард? Ваш бенефактор, благотворитель, спаситель то есть?»

«Он самый. Обменял собаку Карваланова на чилийского фазана», — сказал Феликс.

«Но я его встречал в прошлом году в Риме — неужели он так изменился?» — Куперник искренне недоумевал. «Или это было в Мессалонгах^[17], где, знаете, умер Байрон, на конференции по шотландской литературе, если не ошибаюсь. Вы знаете, в Шотландии меня принимали как своего — я даже ночевал в кровати Роберта Бернса. Не в Шотландии ли мы с лордом Эдвардом пересеклись? Почему же он меня не узнал?»

«Это бывает. Как в том еврейском анекдоте», — сказал Феликс, имитируя еврейский акцент: «Рабинович, как вы изменились! — Но я не Рабинович. — Вот видите, вы уже и не Рабинович…»Никто не засмеялся. Все молча следили за этим невероятным диалогом.

«Может быть, в Англии есть два лорда Эдварда?» — сам же предположил Куперник. «Два лорда с одним и тем же именем. Тезки».

«Очень возможно», — сказал Карваланов. «Тезки. Тем более, у нашего лорда-егеря наблюдается явное раздвоение личности».

«Тут, извиняюсь, одна личность раздвоилась на двух лордов», — хмыкнул недоверчиво Куперник.

«Два лорда лучше, чем один», — сказал Феликс. «Связи, связи, связи».

«Но это значит, что один из лордов выдает себя за того, кем он не является».

«Я прекрасно помню лицо лорда Эдварда в Риме. Это было в Риме, совершенно точно, в Риме, после встречи с Папой Римским. Он мне дал свой телефонный номер».

«Кто — Папа Римский?» — поинтересовался Карваланов.

«Лорд Эдвард. Дал свой телефонный номер и пригласил в свое поместье. Всегда мечтал побывать в поместье настоящего английского лорда. Я даже помню адрес наизусть: Gamekeeper's cottage, Thanksgiving Lane», — продекламировал Куперник. Виктор с Феликсом переглянулись. Куперник тем временем рылся в телефонной книжке: «Стоит набрать телефонный номер, и все сразу выяснится: кто истинный лорд, а кто шарлатан и самозванец. Где у вас тут в квартире телефон?» Виктор и Феликс тем временем преградили ему дорогу.

«Телефон в Лондоне, знаете ли, дорогое удовольствие. Здесь вам не Москва, где часами треплются». Феликс стал разъяснять все это Купернику с занудностью бюрократа, угрожающе ощупывая при этом отворот кожаной куртки Куперника. «Здесь счет ведется по минутам и в зависимости от расстояния. Если каждому случайному гостю позволят отсюда звонить в разные концы мира, никаких переводов с подстрочников не хватит. Так что телефоном тут пользуются только постоянные резиденты». В этот момент в комнату вошла Сильва, и ощущая кожей царящую напряженность, вопросительно посмотрела на Феликса. «Товарищ Куперник собирается звонить лорду Эдварду в Рим», — объяснил Феликс Сильве.

«Не в Рим, а в поместье — в Кенте», — поспешил поправить его Куперник.

«Но лорд Эдвард отсыпается в соседней комнате», — сказала Сильва.

«Представь, товарищ Куперник считает, что лорд Эдвард — не тот. Он его не узнает. У него не то лицо, что было в Риме. В Риме у него было другое лицо».

«Надо подождать, когда лорд Эдвард проснется, и спросить, почему у него не то лицо», — сказала Сильва.

«Перемещенное лицо. Перемещенное от алкоголя с гашишем», — сказал Карваланов.

«Насколько мне известно, лорд Эдвард тоже не узнал Куперника», — сказал Феликс. «У Куперника не то, видимо, лицо, что было в Риме. В Риме у него было другое лицо, и Эдвард его не узнал. Может быть, это вообще не тот Куперник? Может, есть два Куперника? И один их них — шарлатан и самозванец». С каждым словом в его голосе было все меньше веселой иронии и все больше агрессивности, даже злобы. «Не верю, что такой великий поэт-переводчик Куперник мог так бездарно перевести псалмы Давида. Великий Куперник не пользовался бы подстрочником».

«Что вы такое говорите», — возмутился Куперник. «Я могу подтвердить свою личность. У меня паспорт. Советский паспорт».

«Вот именно, как это вы умудряетесь так свободно разъезжать с советским паспортом?» — сказал Карваланов.

«И что вы, кстати, делали в Риме? Кто вас туда пригласил? Папа Римский?» — подключилась к допросу Сильва. Разговоры в комнате стихли. Даже Сорокопятов с Браверманом перестали ругаться, а Мэри-Луиза явно отрезвела. Куперник попятился назад, как будто боялся, что его сейчас ударят.

«Билет в Рим мне оплатил лорд Эдвард», — перешел он на пугливую скороговорку. «Вы же знаете его энтузиазм по развитию связей между Россией и Западом. Я был там как участник конгресса по переводам Пиранделло на разные языки мира», — с важностью сообщил Куперник. «Вы слышали о Пиранделло? Он жил в Риме».

«Двойной жизнью», — вставил Феликс.

«Я — главный переводчик Пиранделло на русский язык, может быть, слышали?» — с гордостью информировал он Феликса.

«Так вот откуда мне знакома эта фамилия!» — стукнул себя по лбу Феликс. «Я думал: Щепкина-Куперник с ее Шекспиром. Коперник, думаю, тоже со своей солнечной системой. А оказывается Пиранделло!» — продолжал он возбужденно. «Так вот из-за кого я намучился в Вероне. Чудовищный перевод. Вы знаете, что значит зачитывать ваш перевод по ролям среди студентов-русистов? Целиком ни одно предложение невозможно выговорить вслух, фонетически звучит совершенно безобразно, синтаксис чудовищно запутан. Как вы умудрились так бездарно перевести с мелодичного итальянского?»

«Я не переводил с итальянского», — потупился Куперник.

«Опять подстрочник? Я бы предпочел подстрочник подобным переводам», — сказал Феликс в ответ на обескураженный кивок Куперника. «Кто же, интересно, автор подстрочника на этот раз?»

«Вы не знаете», — махнул рукой Куперник. «Малозначительное имя. Преподавал когда-то итальянскую драму. По имени Авестин. Интеллектуальный люмпен. Старый, больной человек. Немножко, знаете, не того. В больнице одно время лежал», — потрогал Куперник пальцем у виска. Но тут же осекся, перехватив взгляд всей троицы: Виктора, Феликса и Сильвы. Он никак не мог понять, почему эти его слова так задели троицу друзей. Виктор вскочил со стула и зашагал вокруг Куперника, угрожающе суживая круги. Феликс издал нечто среднее между кашлем и животным рыком и стал остервенело и с хрустом выкручивать себе пальцы. Сильва подошла к столу и стала с грохотом собирать грязную посуду. Один из бокалов со звоном полетел на пол.

«Слегка не того, да? Не того? А вы у нас еще и психиатр?» — кусая ногти, приближался к нему Карваланов. «Авестин у нас, значит, малозначительное имя? Старый, больной человек? А кто его сделал старым и больным? Вы, значит, знаете, кто нормальный, а кто нет, кто лорд, а кто егерь, где оригинал, а где подстрочник? Известно ли вам, что он из-за этого перевода Пиранделло голодал, подрабатывал черт знает какими частными уроками, побывал в психбольнице тюремного типа по вашей милости?»

«Это неправда», — возмутился Куперник. «Я использовал его подстрочник, когда он уже вышел из больницы. Я ему финансово помог заказом на подстрочную работу. Он меня письменно благодарил», — добавил он беспомощно.

«А куда ему было деваться? У него же, в отличие от вас, как я понимаю, не было заслуг перед Партией и Правительством, Родиной и Народом?»

С каждым словом из словаря советского патриота Карваланов распалялся все сильнее, потому что все глубже погружался в свое советское прошлое, не вызывавшее в нем ничего, кроме приступа бешенства, яда и мстительности. «Может быть, вы нам расскажете, чем вы заслужили такое доверие руководящих органов, что блестящий перевод они записали в подстрочник, а его искажение — в шедевр академического перевода? И не за те же ли заслуги вас стали так легко выпускать за границу? А сейчас требуют, возможно, дополнительных услуг? Например, написать небольшой поэтический отчет о том, как поживают в Лондоне эмигранты и бывшие диссиденты?»

«Как вам не стыдно, Виктор», — задыхаясь от возмущения, замахал руками Куперник. Предложение было настолько ужасным и несправедливым, что Куперник, с бледной гримасой удивления на лице, развел беспомощно руками и вдруг окончательно сдался. Вот-вот должен был наступить рассвет, и электрическая лампочка вдруг стала излишней в мертвенной утренней дымке. «Стоит советскому интеллигенту пару раз в жизни добиться разрешения на турпоездку в капстраны, и вы уже подозреваете его как сексота. После всех унижений, которые мне пришлось пройти ради этой выездной визы! Чем же вы отличаетесь в таком случае от КГБ? Та же логика!»

«Я лишь использую вашу логику в качестве подстрочника. Не позвонить ли нам, Феликс, в Москву, и не навести ли среди друзей справки об истинном лице поэта-переводчика Куперника?» — сказал Карваланов, направляясь к телефону. Куперник бросился за ним, схватил его за рукав умоляюще:

«Прошу вас, не надо телефонных звонков!» Он отер пот со лба, оглядел всех затравленным и заискивающим взглядом. «Согласен, я, возможно, несколько преувеличил насчет Лики и Вики и всех остальных: у меня с ними знакомство исключительно шапочное. Но мне так важно было познакомиться с Сильвой и с вами, Карваланов. О вас, вы знаете, в Москве ходят легенды. Об этом доме ходят легенды. Знаете, эмигрантская богема, рассадник антисоветчины. Я мечтал навестить эти легендарные пенаты. Можете себе представить, что со мной будет, если они — вы понимаете? — узнают о моем визите на квартиру к Сильве. Один телефонный звонок в Москву, — а все телефоны, как известно, подслушиваются, — и на моей жизни можно будет поставить крест. Или звезду Давида, если угодно. Неужели вы забыли, каково нам там, в Москве? Конечно же мне приходится сидеть на партийных собраниях и все такое. А если не на партийных, то на профсоюзных или где-нибудь еще. Каждому приходится выворачиваться по-своему, каждый ведет эту проклятую двойную жизнь. Если они узнают, с кем я здесь общался, второй раз меня за границу не пустят».

«Чего же вы судите о двойной жизни других?» — сказала Сильва.

«Я думал, что здесь все не так, как у нас, что вы от этой двойственности уехали. Вы же, в отличие от некоторых, не покидали Россию ради материального, так сказать, бенефита, монетарного, как здесь говорят, стяжательства, не бежали, как, знаете… как…»

«Крысы с тонущего корабля?» — подсказал ему Феликс. «Но кроме крыс, бегущих с тонущего корабля, милейший Куперник, есть еще и крысы, отсиживающиеся по темным углам».

«Зима в этом году была такая теплая, что все крысы Блэкхита повылазили наружу», — вставила заплетающимся языком Мэри-Луиза. Классификация людей на крыс согласно их отношению к вопросу об эмиграции разрушила наконец порочный круг личных склок и втянула остальных присутствующих в спор. «Они привыкли отсиживаться в меловых ямах и пещерах, тут, под пустошью. А теперь все повылазили. У нас на заднем дворе что ни утро — то мертвая крыса. Их травят мышьяком. Все лужайки в крысиных трупах». Она икнула. «Если так дело и дальше пойдет, гарантирована какая-нибудь эпидемия. О чем думает британское правительство?»

«Здесь уже давно эпидемия: поглядите, как все чихают и кашляют. Друг к другу в гости уже давно не ходят», — сказал Браверман.

«Влияние искусства на жизнь. Результат блестящего перевода Феликсом пушкинского „Пира во время чумы“ на английский, я полагаю?» — сказал Сорокопятов.

Этот нелепый обмен репликами дал возможность передышки униженному до последней степени Купернику. На глазах он приходил в себя и обретал заново способность отвечать ударом на удар, кусаться и царапаться. Он был одним из тех, кто, полный самоуничижения, вызывал жалость в трудные моменты своей жизни; но почувствовав силу и власть, тут же становился нетерпимым и наглым.

«Вы меня весь вечер шпыняли, как крысу», — повернулся Куперник к Феликсу, задрав вызывающе подбородок. «И за партийность шпыняли, и за подстрочник. Но я ни своей партийности, ни своих подстрочников, в отличие от вас, не скрываю».

«Я? Скрываю? Это Пушкина я, что ли, скрываю?» — отмахнулся Феликс от вопроса, пожав плечами.

«В вашем случае Пушкин — не подстрочник. Но вы скрываете от публики тот факт, что текст Пушкина уже перевод с английского. Вы скрываете от публики оригинал. Вы скрываете Джона Вильсона».

«Ничего я не скрываю», — замялся Феликс. «У самого Пушкина черным по белому написано: „Из Вильсоновской трагедии“».

«Если бы вы Вильсона переводили на русский, тогда Пушкин был бы подстрочником. Но вы выдаете английский текст оригинала за ваш перевод Пушкина. Это уже не подстрочник и не подражание источнику. Это уже в чистом виде плагиат!»

Куперник полностью держал площадку. Он стоял посреди комнаты, приподымаясь на цыпочки с каждым словом, как будто потягиваясь после долгого сна. «Я весь вечер, уверяю вас, старался не затрагивать этой темы. Однако теперь должен сказать со всей откровенностью: не могу молчать! Такие штучки можно проделывать только за границей. Вы в эмиграции оторвались от России и думаете, что подобные литературные преступления остаются безнаказанными. Мол, никто не заметит. Вы пользуетесь тем, что про Джона Вильсона никто не слышал? Но кое-кто слышал. Я профессиональный поэт-переводчик и кое-что читал. Например, статьи литературоведа Яковлева 20-х годов, про Пушкина и Вильсона. Там все про это написано. Когда я был в Шотландии — вы знаете, мне там, кстати, предоставили кровать Роберта Бернса для ночевки? — впрочем, я об этом уже рассказывал, я сейчас не о том: в Шотландии я даже отыскал дальнюю родственницу Джона Вильсона, Дженнифер, уникальная, должен сказать, старушка Вильсон, события столетней давности помнит, как будто они вчера случились. И за литературой она следит. Каково же ей было видеть, как эпические строки ее великого предка приписываются в качестве гениального перевода с русского некоему советскому эмигранту с непроизносимой фамилией. Я сравнивал ваш так называемый перевод с вильсоновским оригиналом: за исключением пары запятых, ни одно слово не изменено. А потом „Times Literary Supplement“ превозносит вас до небес. Это уже даже не плагиат, это уже обыкновенное воровство, грабеж среди бела дня!»

Губы у Куперника дрожали, всего его трясло, но он продолжал выкрикивать эти унизительные обвинения в адрес Феликса, как всякий затравленный толпой сверстников подросток, загнанный в угол, начинает визжать и царапаться. Потом наступила мертвая тишина. Куперник тяжело и прерывисто сопел. Стараясь не замечать уставившихся на него взглядов, не опровергнув ни слова, Феликс продолжал пятиться задом в поисках выхода, наступил пяткой на какой-то предмет, поскользнулся и завалился на пол, спиной к стене. Пошарив рукой вокруг себя, поднял с пола кость и с отвращением запустил ее в противоположный угол.

«Черт бы побрал эту псину», — проворчал он. «Кости вокруг — как на кладбище. Кости, надеюсь, собачьи? В том смысле, что для собачьих упражнений на укус. Человеческих жертв нам пока удалось избежать. А где, кстати, эта псина? Где Каштанка, из-за которой и начался весь сыр-бор?»

Все разом оглянулись. В дверях с собакой на поводке стоял доктор Генони.

21 Asylum

«Томас де Куинси в своем эссе-шокинге „Убийство как одна из форм изящных искусств“ рассказывает об убийстве старухи, у которой, по слухам, было припрятано две тысячи долларовых монет. Старуха была убита в спальне, а на лестнице нашли труп девушки-прислуги. Подозрение пало на местного булочника и трубочиста. Дело происходило в полдень. Случай был описан в газетах, где рассказывалось, как убийца, запершийся в спальне с убитой старухой, услыхал стук в дверь. Эта ситуация — убийца, захваченный врасплох, и невинная девушка, стучащаяся к нему в дверь, — поразила воображение де Куинси. „Однажды ночью, в разгар лета, я, лишенный опиума, лежал, ворочаясь в постели и томимый бессонницей. Чтобы как-то развлечь себя, я стал сочинять воображаемую исповедь убийцы — пример поистине германской готики, по теме своей изысканно дьявольской. Я не льщу себе, если скажу, что этой историей я мог бы запугать до потери сознания добрую дюжину никчемных старух и положить конец их пребыванию в этом порочном мире“. Из всего набора слов этого оригинального замысла самые чудовищные — „useless old women“. Подобное же убийство „никчемной старой стервы“ и поразило воображение Достоевского Раскольникова, зарубившего невинную Лизавету после убийства старухи процентщицы. Идеи, высказанные де Куинси в его эссе („Произведение искусства может обрести власть и величие, пробуждая в аудитории чувство ужаса“), и идеи де Куинси о вседозволенности как привилегии гениальных людей („Этот пример демонстрирует те опасности, что подстерегают дурачье, решившее в своем поведении подражать гениальным людям“) — это и есть идеи Раскольникова из „Преступления и наказания“.

Достоевский страшно увлекался Томасом де Куинси и даже собирался переводить его „Исповедь курильщика опиума“ („Confessions of an Opium-Eater“). Достоевский, однако, совершенно не догадывался о том, что и „Исповедь“ де Куинси, и его эссе об убийстве как одной из форм изящных искусств пропагандировались Джоном Вильсоном в его журнале и пародийных стенограммах заседателей таверны „Ambrose's Tavern — Noctes Ambrosianae“. Когда Достоевский рассуждает о „Пире во время чумы“, он не понимает, что Вильсон и Куинси были близкими друзьями. И — главное! — то, что Достоевскому важно в Пушкине, привнесено в поэтическую драму Джона Вильсона на самом деле Томасом де Куинси.

„Они встретились за завтраком в доме Вордсворта“, — пишет об их первой встрече летописец Озерного края Гревел Линдоп. „Де Куинси, так и не сумев найти в Вордсворте отца, готов был принять Вильсона как своего старшего брата-защитника… И Вильсон и де Куинси любили ходить пешком. Вильсон, кроме того, увлекался петушиными боями. Он держал у себя и сам выращивал по всем правилам боевых петухов (sic!), выставляя их в боях против соседских петухов при огромном наплыве публики. Однажды петушиные бои были устроены прямо в гостиной дома Вильсона, где часть недостроенного пола была выложена по этому случаю дерном“. Но не стоит думать, что Вильсон предпочитал петухов и фазанов доброму и старому догу. Он любил и собак. До такой степени, что, уже на посту профессора моральной философии Эдинбургского университета, он вызывал насмешки студентов из-за, в частности, „привычки держать собак у себя в ногах под кафедрой, по рассеянности на них наступая во время лекции, заглушая собственный голос собачьими взвизгами“.

Карикатурность внешнего облика Вильсона-лектора (его уморительная манера тереть нос указательным пальцем в конце каждого параграфа) усугублялась его полной безграмотностью в вопросах философии. Что входит в понятие морального долга? Что следует прочесть о стоиках и эпикурейцах? Он упрашивал де Куинси отвечать на эти вопросы в пространных письмах, прибегая при этом „к разным изобретательным уловкам, чтобы скрыть истинную цель этих писем“, — так, чтобы никто не догадался, что де Куинси пишет за Вильсона университетские лекции. Вопрос о том, кто у кого что заимствовал, преследовал де Куинси всю жизнь еще и потому, что писал он медленно, с трудом и привык бесконечно обговаривать каждую мысль вслух, с друзьями в застольной беседе: друзья слушали внимательно, а потом приходили домой и аккуратно записывали услышанное. Параноидальность де Куинси вполне поэтому оправданна, когда он, скажем, стал обвинять самого Кольриджа в заимствовании у немецких авторов средней руки. (Интересно, что бы он сказал о поэзии учителя Пушкина — Жуковского?)

К полемике между де Куинси и Кольриджем присоединился, конечно же, Вильсон. Вильсон не раз использовал де Куинси в своей полемике с литературным миром. По этому поводу де Куинси высказывал свои протесты совершенно открыто. „Вильсон, по его словам, анонимно опубликовал свои статьи, оскорбляющие и очерняющие Кольриджа, и в то же время обратился к де Куинси, указывая ему на эти статьи и призывая его выступить публично в защиту Кольриджа“. Де Куинси жил в постоянном ужасе, что история спутает его с двойником Кольриджа и его литературно ограбят так же, как Кольридж грабил немецких романтиков. Сходство с Кольриджем усиливалось и внешними замашками — оба были наркоманами. „Черт побери, — воскликнул Вильсон однажды вечером, — неужели нельзя посидеть за виски как христианин с христианином, а проклятый опиум оставить туркам, персам и китайцам?!“

Среди „темных образов“, почерпнутых де Куинси из его сновидений и кошмаров, были три женских фигуры, названные им „Пресвятые Девы Грусти“. Он ассоциировал образы этих Дев с тремя Судьбами, тремя Фуриями и тремя Грациями. Три женщины появляются у Пушкина-Вильсона на пире во время чумы. Одна из них — Дженни, из песни Мери, спетой Председателю пира, та самая мертвая Дженни, которую Эдмунд встретит лишь на небесах. На земле же, на чумном пиру, его удерживает Мери, „погибшее, но милое созданье“, и в сумасшедшем бреду Председателя возникает как повтор из песни, спетой Мери вначале, образ его мертвой жены Матильды — третьей из Пресвятых Дев Грусти.

В репертуар домашних шуток Вильсона входило и пародийное изображение де Куинси. Когда Вильсон умер, де Куинси ощущая себя, видимо, человеком, который смеется последним, отплатил Вильсону той же монетой и стал изображать в кругу друзей пародийного Вильсона, читающего лекцию.

В кресло Гарри Вентворта, переименованного в Джаксона, уселся новый председатель пира Эдвард Вальсингам. Вместо шуток и едких острот мы слышим гимны чуме. Не посадил ли Вильсон в кресло председателя самого де Куинси? Кого же следует угадывать в Гарри Вентворте — Вордсворта? или Кольриджа? или же — посмертно, как будто поэма была пророчеством, — самого Вильсона? В переводе Пушкина Вентворт превратился в Джаксона. Не вытеснил ли Пушкин своим переводом Вильсона из кресла истории литературы? И то, что мы помним в пушкинском переводе — гимн чуме, — украдено Пушкиным не у Вильсона, а у будущего Достоевского, начитавшегося де Куинси?»

22 Генеральная репетиция

«Если бы не Каштанка, дорогие мои русские друзья, дороги сюда я бы не нашел», — сказал доктор Генони, потрепав ласково дворнягу. «Она привела меня в это политическое убежище. Закоулки южного Лондона по запутанности и непонятности — хуже всякой заграницы. Стоит переехать реку — и чувствуешь себя полным иностранцем. Вдвойне приятно на чужбине встретить знакомые лица».

При всей его непринужденной болтливости, ловкой скороговорке опытного доктора у кровати смертельно больного пациента, он осматривал помещение жестким взглядом, как будто оценивая материальный урон, нанесенный разгулявшимися детьми. В мутноватом предутреннем освещении его огромная, мощная фигура гляделась чуть ли не статуей Командора, явившегося в этот вертеп, чтобы заявить о неминуемом возмездии. Каждый из присутствующих вдруг почувствовал, что его застали врасплох за неким непристойным занятием. С плохо скрытой улыбкой доктор Генони наблюдал, как Феликс поднялся с пола с обглоданной костью в руках. Затем он повернулся к Виктору: «Не вы ли, Виктор, выставили родного вам когда-то дога за дверь, поскольку он стал отождествляться у вас с егерем? Или же Феликс приговорил дога к изгнанию и ссылке из-за того, что тот стал ассоциироваться у него с идеей плагиата? Я уже тут давно стою и слушаю. Прекрасен этот пересмотр позиций. Любопытно, однако: как бы ни пересматривал человек собственные позиции, а остается он, в сущности, тем же. Как с подписью: можешь переиначивать ее и так и сяк, и все равно эти закорючки узнаваемы как твоя подпись — если не тобой самим, то, по крайней мере, со стороны никто не спутает. Можно забыть фамилию человека, приписать эту фамилию другому лицу, это лицо приписать другому человеку, но само это лицо, этот человек — не забывается! Спросим, скажем, господина Куперника: ведь он заведомо помнит мое лицо, только не знает, кто я такой, не правда ли?»

«Как же не знаю? Мы, наоборот, только что дискутировали. Насчет вашей идентификации, так сказать».

Куперник бросился вперед, с энтузиазмом встречая нового визитера. Вообще-то он не очень помнил, встречались ли они прежде, и если да, то где; так или иначе, этот джентльмен внушительного вида без всякого сомнения защитит его от этой своры антисоветчиков, готовых растерзать его только потому, что он остался жив в сталинские годы. С каждым мгновением он убеждался, что помнит этого джентльмена с аристократическими манерами все лучше и лучше.

«Мы в Риме встречались», — предположил он. «Я даже могу сказать, что именно вы устроили мне пропуск на встречу с папой римским, а вовсе не Евгений из радио Ватикана. Я вспомнил, что Евгения к тому времени уволили за экуменические поползновения. Так что никто, кроме вас, лорд Эдвард, мне пропуска устроить не мог».

«Лорда Эдварда, дражайший мой Куперник, никто из нас никогда не видел», — сказал доктор Генони, усаживаясь в кресло и закуривая сигару. Куперник, занервничав, поднял брови и раскрыл от удивления рот, собираясь что-то сказать. «Да-да, вы не ослышались. Должен вам раскрыть секрет: даже я, знаменитый Генони, его частный врач, приватный советник и личный секретарь по делам благотворительности, никогда в жизни лицом к лицу с лордом Эдвардом не сталкивался. Говорил по телефону. Общался по почте. Но за эти два года службы всякий раз, когда я в поместье занимаюсь клиникой, лорд Эдвард — за границей, когда он возвращается в поместье, я — в заграничных разъездах по его распоряжению». Он стал пристально изучать отросток пепла на кончике сигары. «Откровенно говоря, я спешил сюда в надежде наконец-то с ним столкнуться лицом к лицу: позвонили из Скотленд-Ярда и сообщили, что лорд Эдвард был задержан в Сент-Джеймском парке при странных обстоятельствах в компании диссидента Карваланова. Я решил — одно из двух: или же сам лорд Эдвард тайно вернулся из-за границы, чтобы увидеться с Виктором инкогнито, или же его альтер эго Эдмунд-егерь снова втянул его в свою собачью конспирацию. Каштанка встретила меня лаем у ворот, мне стало очевидно, что лорда Эдварда я снова не увижу».

«Значит, мои сомнения насчет идентификации не лишены, как говорят англичане, базиса? Значит, ваш лорд Эдвард — не лорд Эдвард?» — с победными нотками в голосе обратился Куперник к Виктору с Феликсом.

«В том же смысле, в каком, скажем, нынешний папа Иоанн Павел II — это поляк по имени Войтыла», — ответил за двух товарищей Генони. Куперник отметил про себя в некоторой панике, что доктор Генони был отнюдь не целиком на его стороне, как он первоначально надеялся. «Вспомните свою собственную встречу с Папой римским. Папа Иоанн Павел II — это идея, символ, кредо. А поляк Войтыла — конкретный человек. Вы не поняли ни единого слова во время аудиенции с поляком Войтылой. И тем не менее считаете каждое его слово и каждую секунду этой встречи — священными. Потому что в поляке Войтыле вам видится папа Иоанн Павел II. Возвышенная фикция нам важнее обыденных фактов. Наш егерь — ипостась нашего лорда».

«Возможно, но — прошу пардону, как говорят французы; я еще не дошел до психического состояния пиранделловского героя, вообразившего себя Генрихом Четвертым: в каждом лакее он видел ипостась папы Григория Седьмого. У меня, пардон, винтики еще вертятся». Он задрал подбородок, став в позу отчаявшегося смельчака, надменного и одновременно жалкого. «Вы мне мозги не запудривайте. Поляк может быть папой, но не егерь — лордом. Если егерь воображает себя лордом, его надо лечить».

«Егерь не может быть лордом. Но лорд может стать егерем. На этом я и хочу построить сеанс излечения Эдмунда, в чем каждый из нас, надеюсь, заинтересован», — сказал доктор Генони, вглядываясь в каждого с загадочной миной в лице. «С этой целью вас всех здесь и собрали», — добавил он с улыбкой обо всем осведомленного диктатора.

«Кто собрал?» — нахмурился Карваланов. «Мне это не нравится: вы хотите сказать — нас сюда заманили, что ли? Кто?»

«Можете считать, что я, следуя, конечно же, явным и неявным указаниям лорда Эдварда — в той степени, в какой я мог угадать его намерения». Доктор Генони выпрямился в кресле, как лектор, добравшийся до самого важного момента своих рассуждений. «В первую очередь: фазаны. Я имею в виду финансовое состояние поместья. Из-за пресловутого трагического инцидента чуть ли не полувековой давности охота на фазанов, с тех пор как лорд Эдвард вступил во владение поместьем, полностью запрещена. Поскольку ни егерей, ни служек, занимающихся выращиванием фазанов, увольнять никто не собирается, — негуманно! — фазанов просто-напросто распродают, как я вам уже рассказывал, в зоопарк и для отстрела в тех странах, где надо спасать от геноцида представителей местной фауны. На подобных гешефтах, как выразился бы наш Феликс, много, однако, не выручишь. Это благотворительность, а не бизнес. Поместье на грани банкротства. Пока Эдмунд не будет вылечен, лорд Эдвард не разрешает возобновлять охоту. Егерь сходит с ума».

«Какой егерь? Вы имеете в виду сына того убитого егеря? нашего Эдмунда? отцеубийцу?» — спросил Карваланов.

«Так этот самозванец еще и отцеубийца?» — развел от безнадежности руками Куперник.

«Повторяю», — вздохнув устало, как перед тупыми учениками средней школы, стал разъяснять доктор Генони. «Эдмунд, сын бывшего егеря, в те периоды, когда лорд Эдвард в отлучке, воображает себя Эдвардом сыном лорда, лорда-отца, случайно пристрелившего своего егеря на охоте. Эдмунд-Эдвард уверен, что нынешний егерь поместья — это и есть Эдмунд, сын бывшего егеря, мстящий лорду Эдварду, то есть ему — Эдмунду». Наморщенные лбы присутствующих свидетельствовали о том, как трудно было уследить за логикой доктора Генони.

«Они троюродные братья друг другу — Эдмунд и нынешний егерь, фактически. Нам старикашка Чарли из паба „Белая лошадь“ рассказывал», — авторитетно сообщила Мэри-Луиза. «Потому что Чарли с тем, убитым на охоте, егерем были братья. Или кузены? Не помню. В общем, родственники, фактически, а нынешний егерь приходится ему племянником». Она закруглила предложение с меньшей уверенностью, чем в начале фразы. «Чарли ничего не говорил про нынешнего егеря», — поправил ее Феликс, восстанавливая с некоторой бравадой эпизод своего лондонского прошлого, казавшегося сейчас столь же отдаленным, как и Москва — географически. «Он действительно говорил, что они с бывшим егерем были то ли родные, то ли двоюродные братья, и, стало быть, Эдмунд — его племянник. И больше ничего. А нынешний егерь — посторонний человек».

«Вы, Мэри-Луиза, сослужите серьезную службу психиатрической науке, если опишете генеалогическое древо егерского семейства в поместье лорда Эдварда», — сказал доктор Генони. «Нынешний, последний сучок этого древа вот-вот совсем сдвинется: как всякий порядочный егерь, он не может понять, зачем он выращивает фазанов, которых никто не стреляет? В настоящий момент — в знак протеста против гуманного отношения к фазанам — он находится в Восточном Берлине на ежегодном конгрессе профсоюза егерей. Скоро его придется госпитализировать как политического диссидента».

«По-моему, нас всех скоро придется госпитализировать», — сказала Сильва, нарушая добровольный обет молчания.

«Мечтаю об этом!» — воскликнул доктор Генони. «Особенно, если бы смог заполучить вас, Сильва, одновременно с Виктором и Феликсом. Ваша троица — находка для нашего брата психиатра. Я, располагающий одной из самых привилегированных психиатрических лечебниц в мире, не имею права госпитализировать новых пациентов. По распоряжению того же лорда Эдварда, клиника будет пустовать до тех пор, пока не будет вылечен мой единственный на сегодняшний день пациент — Эдмунд. С этой целью я и собрал вас здесь, в Англии».

«Наконец-то можно перестать мучиться вопросом: зачем я эмигрировал?» — сказал Феликс.

«Вы помните наши итальянские диалоги, дражайший Феликс?» — обратился к нему доктор Генони. «О двух театральных системах. О двух методах лечения психических заболеваний. Возвращение к обстоятельствам времени и места. Для Пиранделло важнее всего аспект времени». Он повернулся к остальным присутствующим, явно желая, чтобы его поняли все без исключения. «Доктор-психиатр в его драме про Генриха Четвертого пытается вернуть своего безумного пациента к тому моменту, когда разум отключился и началось иное время — эпоха безумия. Возвратив его ментально к этому перекрестку, они хотят его встряхнуть так, чтобы время его жизни пошло не по направлению безумия, а затикало бы нормальным ходом. Каким бы мелкобуржуазным релятивистом Пиранделло ни был, он верил в ход времени. Удивительное было время — верившее в самого себя: в существование времени. В существование прошлого, настоящего и будущего. Верившее, что можно заглянуть в прошлое, исправить его в настоящем, чтобы в будущем жить по-новому, прогрессивно. Однако, изучая вас, эмигрантов этого мира, я вижу, что времени, в действительности, нет».

«Конечно, времени ни у кого нет», — пробурчал Браверман. «Все, вроде вас, нынче такие занятые».

«В результате изучения ваших биографий, дорогие мои русские друзья, анализа вашего медицинского дела, я столкнулся с удивительным казусом: в случае советских эмигрантов прошлое стало отождествляться не со временем, а с местом, с географией. Возвращение в прошлое — это возвращение в родной город. В прошлое вернуться невозможно, не потому что родной город — за Железным занавесом. Время там, в СССР, остановилось: можно вступать в прошлое и выходить из него когда заблагорассудится. Для этого надо попасть в прежнее место. Времени нет, есть только место».

«Места тоже нет», — вставил Сорокопятов, — «поглядите: в этой эмигрантской коммуналке негде повернуться».

«Для наших целей мы должны перейти в иное помещение — в открытое пространство лесов и полей. Но ваш опыт, Карваланов, учит нас тому, что понятие тюрьмы — относительно, а вы, Феликс, поставили под сомнение оригинальность оригинала. Моя мысль проста». Он поднялся с креста и стал вышагивать по комнате. «Не все ли мы по сути — эмигранты и диссиденты в этом мире? И не отделены ли мы от своего прошлого Железным занавесом непоправимых поступков? Эмигранту, для восстановления рассудка, нужно нарушить это табу — войти в запрещенную зону, шагнуть за Железный занавес, вновь оказаться в прошлом. Наш пациент должен вернуться в психологическое прошлое не по времени — а в то место и к тем обстоятельствам действия, когда егерь стал воображать себя лордом».

«А кухарка стала управлять государством», — сказал Браверман.

«Боюсь, вторая Октябрьская революция не в нашей юрисдикции. Но охоту на фазанов созвать нетрудно». Неожиданно он замер, глядя поверх голов в сторону двери. «Тем более, главный герой, насколько могу судить, уже вошел в роль. Генеральная репетиция начинается». Доктор Генони повернулся к двери гостиной. Чуть ли не крадучись, он отступил в угол комнаты к книжной полке и вжался в стену, как бы пытаясь стать невидимым. Все обернулись, устремив взгляды туда, куда смотрел доктор Генони. Там, опираясь о притолоку, высилась фигура нашего аристократического егеря.

Вид у Эдмунда был пугающим: с полуночной небритостью, с полуоторванным бархатным бантом, свисающим на ленточке-шнурке, как петля висельника, с помутневшим взором, где блеск фанатика был обрамлен покрасневшими, припухшими веками наркотического бреда — он был похож на клошара. В руках у него была пачка газетных обрывков.

«Кому номер?» — с маниакальной деловитостью оглядел он присутствующих. «Каждый, кто желает принять участие в фазаньей охоте, должен заручиться номером. Номером, бляхой, желтой звездой», — повторил он и стал обходить гостей, суя в руки каждому обрывок газеты с намалеванным номером. «Каждый, принимающий участие в расстреле, должен приколоть номер себе на грудь. Если бы у вас были шесты, как полагается но ритуалу, можно было бы закрепить номер на шесте, но шестов тут не найти, одна только швабра — на всех стрелков. Объясняю вам, иностранцам-невеждам, ритуал фазаньей охоты. Встаньте в полукруг», — он засуетился, как воспитательница детского сада, и стал тянуть за руку Сильву, Виктора и Феликса. «Номер один, затем тридцать ярдов, номер два, тридцать ярдов, номер три…» С вымученными улыбками все трое приняли по бумажному номеру, пробормотали благодарности и покорно продолжали выслушивать инструкции Эдмунда.

«Вы должны быть готовы», — хриплым голосом отдал распоряжение Эдмунд. «Как только фазаны взмоют в воздух, я выкрикиваю очередной номер — у вас шанс расправиться со своим прошлым. Все эти идеи предательства, ревности и разочарования — эти глупые фазаны нашей души с подрезанными крыльями, — как приятно разрядить двустволку, чтобы в воздух взметнулись перья. Виктор, вам выпал первый номер. Не в войне с отцами рождается истина, и не в замках она замурована. То, что кажется издалека замком, вблизи оказывается тюрьмой».

Виктор вздрогнул, отметив, что манера речи Эдмунда все больше и больше напоминала проповедника на паперти.

«Феликс, вам больше не надо притворяться тем, кем вы на самом деле не были, — цельтесь метко по оригиналу самого себя, это самый верный способ избавиться от плагиата. И, наконец, Сильва: вы разочарованы в ваших любовниках, потому что они одержимы фальшивыми идеалами. Но без этой фальши они никогда не стали бы добиваться вашей любви. Цельтесь в искренность, прямо в сердце».

«Он что — стихи, что ли, читает?» Для Куперника мрачноватая торжественность этого безумия была выше его понимания. «Сложноватый, экскюзе муа, для меня английский», — нарушил гробовое молчание наивный Куперник, несколько очумевший от происходящего. Эдмунд тут же повернулся на загадочные для него звуки русской речи.

«А вы что здесь делаете?» — грозно спросил он Куперника.

«Я поэт-переводчик. Из Москвы», — сказал тот и чуть ли не полез за паспортом для подтверждения личности. В поисках поддержки он оглядел присутствующих, однако встретил лишь беспомощное пожимание плечами; каждый был втайне рад тому, что внимание Эдмунда сосредоточилось не на нем лично, а на ком-то другом.

«Вы не похожи на поэта. Поэты не выглядят так романтично. Вы — браконьер». Несмотря на протесты Куперника, Эдмунд продолжал надвигаться на него. «И не спорьте. В наказание за это назначаю вас главным битером. Загонщиком. Бывшие браконьеры лучшие помощники егерей. А некоторые сами становятся егерями. Вы должны издавать непоэтические звуки. Вот вам банка, вот вилка». Эдмунд схватил со стола пустую банку из-под пива, вилку и оглушительно забарабанил вилкой по банке. Потом потянул за руки всех остальных гостей — Мэри-Луизу, Сорокопятова, растолкал задремавшего Бравермана. Каждому он совал в руки тарелки, банки, ножи и вилки. «Вы все загонщики, становитесь по углам, выгоняйте фазанов из-под диванов, из-за шкафов, из-за книжных полок. Готовы ли стрелки? Я слышу, как сжимается кольцо загонщиков, шуршат сухие листья у них под сапогами, хрустят ветки, гремят погремушки, хриплые окрики, хлопают крылья, флоп-флоп-флоп, клацают затворы, клац-клац-клац, вы слышите оглушающий грохот?»

«По-моему, кто-то стучит в дверь», — Мэри-Луиза была первой, кто очнулся, поняв, что стуку и грохоту бредового монолога Эдмунда вторит вполне реальное эхо. «Это, наверное, опять чертовы Макрели!»

«При чем тут макрели? Разве мы разыгрываем рыбную ловлю? Ничего не понимаю. Охота вроде бы на фазанов?» — забеспокоился Куперник, послушно колотивший вилкой по жестяной пивной банке. Эдмунд резко поднял руку, и в комнате все стихло.

«Я подозреваю, что он здесь. Главный егерь. Gamekeeper. Everything's a game for him», — чуть ли не шепотом проговорил Эдмунд.

Он был выше других ростом и потому первым увидел, как доктор Генони отделился от стены в дальнем углу и возник за спинами присутствующих, со своим докторским саквояжем наготове. Все расступились, пропуская вперед Генони. Эдмунд шагнул к нему навстречу с улыбкой жертвы на устах. Он чуть ли не декламировал.

«Жертва уготовлена. Ружьё заряжено. Я жду выстрела. Нечестного выстрела. Низкого выстрела». Он покорно опустился на стул. Доктор приблизился, раскрыл саквояж, достал оттуда шприц и ампулы…

«Ради бога, не надо, не надо!» Голос Сильвы прозвучал надтреснуто и беспомощно. Она рванулась вперед, но была подхвачена под руки Виктором и Феликсом.

«Итак, главного героя мы заполучили», — сказал Генони, сделав укол Эдмунду. Он затем повернулся к гостям и объяснил тоном председателя церемоний (или камергера, или гофмейстера, или чемберлена): «Остается сменить декорации. Сколько персонажей в этой психодраме на охоте? Раз, два, три, четыре, плюс загонщики», — оглядывал он присутствующих, закладывая пальцы. «Я полагаю, трех такси нам хватит? Через час мы будем в поместье, действие укола пройдет, и можно будет начинать спектакль». Присутствующие переглянулись, и толпа гостей пришла в движение.

«Если не ошибаюсь, герой Пиранделло, вновь обретя ясность рассудка, понимает, что единственный способ сохранить разум в безумном мире — продолжать строить из себя сумасшедшего», — сказал Феликс после некоторого колебания, все еще держась в стороне от остальных. Он сидел на подоконнике и, поджигая один за другим обрывки газет с намалеванными номерами, кидал в пепельницу. Неожиданный порыв ветра раздул тлеющие в пепельнице бумажки. Раздался глухой выстрел дальнего грома. Зной надломился и рухнул, неожиданно, как от шальной пули. Надвигалась гроза. От порывов влажного ветра черные, как соринки в глазу, мелкие обугленные обрывки с дымком стали вылетать из окна. Со стороны можно было подумать, что в квартире пожар.

23 Asylum

Обговорили меню скромного ужина. В качестве zakuski решили доесть остатки фазана. Затем запеченную в фольге свежую шотландскую семгу с лимоном. Кроме того, доктор Генони запасся бутылкой марочного португальского порта из подвалов лорда Эдварда.

Виктор вышел освежиться. В окно видно было, как он стоит, облокотившись на изгородь, и курит, наблюдая, как из облаков строятся в небе замки, подсвеченные заходящим солнцем.

«Разговор об отце, об отцовстве возник, когда Эдвард-Эдмунд уже находился в полубредовом состоянии», — сказал Феликс. «После того, как он прикончил самостоятельно чуть ли не бутылку виски и взялся за гашиш. Он там сидел в моей комнате под плакатом с Иерусалимом, прямо на полу, прислонившись к стене, со своей опиумной трубкой. Дверь была открыта, и было слышно, как в гостиной Сорокопятов распространялся на тот счет, что, мол, пролетариат есть сексуальный драйв, либидо такого классового общества, как английское (эти разговоры завела Мэри-Луиза: насчет полной недееспособности правящих английскихклассов в постельном смысле). Сорокопятов, продолжая свой фрейдистский марксизм, так сказать, предположил, что пролетариат есть, таким образом, подсознание капиталистического общества, в ходе революции пытающееся прикончить того, кто его — подсознание — породил, своего отца — интеллект, то есть, в случае пролетариата — буржуазию. Таким образом, пролетариат одержим, как и все мы, Эдиповым комплексом: революция есть в прямом смысле отцеубийство. И так далее и тому подобное. Эдвард-Эдмунд прокомментировал это утверждение из своего угла, сказав, что его отец погиб совершенно иным образом. На что я сказал, что не всякий отец погибает по причине Эдипова комплекса. Тогда он назвал нас, выходцев из России, „детьми Революции“: он счастлив быть с нами, потому что постреволюционный мир — мир без отцов, без лордов и егерей. „Но зато мы не лишены материальной заботы“, — сказал я. „Сильва относится к нему, как мать — к ребенку, их связь смахивает на инцест“. — „Если Сильва для него — мать, — сказал Эдвард-Эдмунд, — то я, стало быть, для него — старшая сестра. Мы должны называть друг друга — сестрицами“. Я был не против, поскольку мой родной отец не признает меня даже в роли блудного сына».

«А ваш отец жив?» — спросил, выслушав эту реминисценцию, доктор Генони.

«Думаю, да», — пожал плечами Феликс. «Из московских событий смерть отца — единственный факт, о котором меня непременно поставят в известность. Поскольку из Москвы я никаких новостей не получал, остается сделать вывод, что мой отец пока жив».

«Вы говорите так, как будто ждете его смерти», — сказал Генони.

«Я просто хочу сказать, что у меня не осталось никаких связей с Москвой, я ни с кем не состою в переписке, никому, в отличие от Сильвы, не звоню по телефону, и вообще ни с кем контактов не поддерживаю, а тем более — с моими родителями. В таких случаях от родственников поступают новости лишь двух родов — о том, что кто-то родился, и о том, что кто-то умер. Поскольку моей мамы давно нет в живых, а мой отец не собирается рождаться заново, я могу услышать в будущем лишь о его смерти. Непонятно, правда, кто из нас живой, а кто мертвый, поскольку я для них отбыл на тот свет, эмигрировал, а они для меня остались за Железным занавесом, в потустороннем кромешном мире. Я для своих родственников, впрочем, умер уже давно: с тех пор, как они записали меня в евреи».

«В каком смысле — записали? Разве вы не еврей, не из еврейской семьи?» — насторожился Генони, сверяясь со своими записями.

«Кто вам это сказал? Откуда такая уверенность? Потому что у меня жена — бывшая — еврейка? Или потому, что у меня израильские документы? Поразительно, и в России и здесь — если однажды кто-то посчитал тебя за еврея, доказывать обратное совершенно бесполезно: все уверены, что ты пытаешься отделаться, уклониться от своего еврейства», — заключил он, как будто истощив все аргументы под недоверчивым взглядом Сильвы.

«Вы? Уклониться от еврейства? Вы, насколько я могу засвидетельствовать, пытаетесь его всем навязать!» — воскликнул доктор Генони.

«До некоторой степени. Потому что для меня, родившегося в провинциальном захолустье, еврейство — это столица, возможность бежать из провинции в Москву, за границу и так далее». И Феликс взмахнул рукой, как будто приветствуя светлое будущее.

«Куда это — и так далее? На тот свет? Послушайте, мой милый», — сказал доктор Генони, похлопав Феликса по плечу. Эти запутанные коллизии духовного и семейного происхождения Феликса показались слишком неожиданными даже для доктора Генони с его психодраматическим методом. «Не кажется ли вам, дражайший Феликс, что вы просто-напросто сочиняете все это про себя из зависти перед чужой сложностью, наслушавшись в ходе наших разговоров слишком много о чужой раздвоенности и двоемыслии? Если вы не еврей, у вас явно комплекс диссимулянта. Знаете, что это такое? Это когда сумасшедший, чтобы скрыть свое истинное психическое заболевание, начинает симулировать еще один психоз, бзик, вывих ума — более респектабельный, романтический, эмоционально более приемлемый, чем его истинный недуг. Он одну болезнь прикрывает другой, понимаете?»

«Как если бы пораженный чумой объяснял свою ненависть к роду человеческому тем, что заболел бешенством?» — решил Феликс прийти на помощь своему психиатру, сочинив за него изящный пример сказанному. Слишком изящный, пожалуй.

«Вполне удачное сравнение», — кивнул доктор Генони с изрядной долей сомнения на лице. «Хотя бы потому, что ваша диссимуляция не менее идиотского свойства: вы хотели избавиться от комплекса провинциала, выдавая себя за еврея?»

«Во-первых, я не выдавал себя за еврея». Феликс был явно раздражен подобным предположением. «Я просто находил еврейские связи: чтобы переехать в Москву из провинции, а затем — за границу. Во-вторых, уверяю вас, в советской стране лучше родиться евреем, чем оказаться провинциалом. Вы знаете, что такое советский провинциальный городишко? Улица, фонарь, аптека. Аптека, улица, фонарь. Фонарь разбит, аптека закрыта, по улице не пройти из-за грязи. Школьный учитель по марксизму убивает мух в чайной. Партийный начальник в коридоре учреждения поливает матерщиной уборщицу. Все водку жрут. Спросите Сильву, спросите Виктора: было время, когда в Москве названия городов вроде Нью-Йорка или Лондона с Парижем звучали как шаманские заклинания, магические имена нездешнего мира, за границей, за пределами советского понимания. Но мы эти имена вообще не воспринимали. Для нас, обитателей провинциальной дыры, сама Москва была за границей, даже звуки московского радио казались научной фантастикой. Мечтать о Москве в провинции — то же самое, что москвичу в те годы мечтать о Лондоне. Штампом в паспорте, пропиской ты был навеки пригвожден к месту рождения, оно же — место смерти. Прижизненной смерти тоже. Тюрьма, ссылка — лучше, потому что всякий срок отбытия наказания — временный. А прописка — навечно. Как, впрочем, и ее лишение. А когда прописки нет и живешь в Москве у жены незаконно, на птичьих правах, — еще страшней. Да, я точно знал, что за какую-то там подпись под письмом протеста никто меня в тюрьму и лагерь не отправит, не те времена и не та я фигура. А из Москвы вышлют. Элементарно. И никто не сможет заступиться — ни радиостанции, ни зарубежные интеллектуалы, ни всероссийские патриархи диссидентства: потому что выселение будет законным и обжалованию не подлежит. Нарушение паспортного режима. Жил в Москве незаконно, законным образом и выселят. В мой родной городок, он не низок, не высок и там одна улица, вся в ямах, как после бомбежки». Феликс запнулся и постарался взять себя в руки, заметив Сильвину гримасу жалости и сочувствия. «В общем, все это я и изложил в ту ночь Виктору и попросил снять свою подпись с письма протеста».

«Какое письмо протеста? В какую ночь?» — нахмурила брови Сильва, как будто захваченная спросонья врасплох.

«То самое, знаменитое письмо по поводу применения психиатрии в политических целях. Его распространял, естественно, Виктор. В связи с тем, что Авестина отправили в психушку, на якобы медкомиссию, пересмотр диагноза. На самом деле», — стал он объяснять, повернувшись к Генони, — «его давно хотели прищучить за самиздатское эссе о Пиранделло: история КГБ и судебных процессов в СССР разбираются там, как еще одна пиранделловская пьеса: знаете, вся жизнь — допрос, и все мы — под арестом…»

«Не стоит повторяться», — перебил его доктор Генони. «Все наши беседы — это, в сущности, одна пиранделловская комедия. Давайте вернемся к трагедии подписанта».

«Что я мог сделать? Конечно, я вначале согласился было подписать это письмо в защиту: Авестин — мэтр, учитель, хоть и в прошлом, но все-таки не абстрактная фигура… Это был один из тех шумных проводов моей бывшей супруги на Преображенке, где тыща человек, всем кажется, что вот-вот водка кончится, и поэтому пьют в два раза больше, чем хотелось бы, на всякий случай. Ко мне подошла одна из диссидентских активисток с листом бумаги — говорит: собираем подписи под письмом протеста, и изложила про Авестина. Подпишешь? Конечно, подпишу. Она подсовывает мне огромный лист, там уже куча подписей. Я говорю: а где письмо? подпись же под письмом, не так ли? Но мне тут же объяснили, что подписи не будут прямо под письмом, письмо отдельно, подписи — отдельно — для документации и подтверждения, если потребуют, и, конечно, для истории. А так под письмом будет просто список фамилий. Я говорю: но прочесть письмо можно? Но она сказала, что это не важно, письмо составлял Виктор, Виктору можно доверять, он его редактирует в данный момент, пока здесь собирают подписи. Фиктивные подписи под фиктивным письмом. Я подписывать отказался. Но Виктор, как оказалось, даже не поинтересовался моим мнением насчет письма; он был настолько уверен, что я поставлю под этим документом свою подпись, что сам внес, не спрашиваясь, мою фамилию в список подписантов и продиктовал по телефону весь список инкорам. Мне стало плохо. Было совершенно очевидно, что они этого дела так не оставят, что они за меня возьмутся. Что меня из Москвы вышвырнут в два счета. С какой стати? Ради того, чтобы Виктор мог поупражняться в антисоветском красноречии, я должен отсиживать всю оставшуюся жизнь в городской библиотеке провинциальной помойки? Тем более, согласно все тому же авестинскому пиранделлизму насчет советской власти, никакие письма протеста фактически ничего не меняют — они часть гэбистского сценария. В общем, в ту ночь — в ту чумную ночь — я все это изложил Виктору и попросил снять мою подпись».

«Так вот о чем вы тогда говорили на кухне!» — Сильва сжала, как школьница на экзамене, виски кончиками пальцев. «Теперь я понимаю, почему он тебе ни разу не передал привета из лагерей. Тем более что письмо таки возымело действие: Авестина освободили».

«Это тоже часть пиранделловского сценария: актер на время стал зрителем по указанию главного режиссера», — вставил режиссерскую ремарку доктор Генони.

«Все, конечно, на свете относительно, но при всем при этом тебя из Москвы никуда не усылали, и, кроме того, тебе ничто по-настоящему не угрожало», — заметила Сильва, как будто выговаривая Феликсу за то, что он недостаточно пострадал.

«Как сказать! Вместо своей родной провинции я отбыл в Израиль».

«А Виктор отбыл в лагеря».

«Но ты, должна сказать, все же смелый человек: снять свою подпись гораздо трудней, чем отказаться подписывать вообще».

«Ты, как я понимаю, забыла одну немаловажную деталь той ночи». Он помедлил перед тем, как поднять глаза и встретиться с ней взглядом. «В апогее нашего спора о письме его как раз и арестовали. Его увели на твоих глазах».

«Зачем ты решил мне об этом напомнить?» — сказала Сильва.

«Я просто хочу сказать, что в связи с этим арестом он мою подпись снять, так сказать, не успел. Письмо фигурировало с моей подписью».

24 Слабое сердце

Они проснулись в поместье на следующий день сразу после полудня от шума и криков. Остаток ночи и все утро грохотала гроза, скрипели стволы и завывал ветер, как будто унося чумной зной предыдущего месяца куда-то в прошлые столетия. Поэтому панические вопли на первом этаже особняка показались поначалу клекотом гусей, кудахтаньем кур или ржанием лошадей, застигнутых грозой в открытом поле. Вдвойне удивительно было, проснувшись, увидеть в окне ландшафт, вымытый грозой до блеска эмалированного таза. Природа выходила из карантинной бани дезинфицированная с головы до ног. Облака бились в голубизне неба, как белоснежное выстиранное белье на ветру. Небо избавилось от белесого гнойника, каковым казалось солнце. Солнце теперь подмигивало, играя в веселые прятки с облаками, и от этого по всей земле бежали многомильные тени, преображая на мгновение контуры холмов, переставляя на местах купы деревьев, перекрашивая черепицы коттеджей и полевые злаки.

«Эдмунд сбежал. В лес. Четверть часа назад». Гулкий голос доктора Генони и стук его башмаков переходил из холла по лестнице наверх, в спальни. От неожиданного известия — комната за комнатой — пробуждался весь дом. Неутомимый доктор отдавал распоряжения прислуге и гостям одновременно. «Надо приступать к охоте немедля. Одевайтесь», — тряс за плечо дремлющих участников охотничьей драмы доктор Генони. Внизу их уже ждал полный маскарадный набор: охотничьи картузы и куртки, сапоги с отворотами и ягдташи.

Увлажненный после грозового ливня, как будто после долгих ночных рыданий, лес встречал их с неуловимым, как переход на интонационное «ты» в английском языке, радостным шебуршанием в ожидании запоздавших гостей. За променадами дубов и вязов, в чащобе из орешника и остролиста, вереска и дрока, в зарослях ежевики и гроздьях шелковицы шла неустанная возня, хлопотливая перестрелка птичьих трелей и писк всякой другой живности, для которой еще долго не подыщется перевода, где все называется по-другому и потому-безымянно. На обочине тропы, как разодетый в ливрею лакей, перед ними вырос лиловый куст запоздалых, перепутавших времена года рододендронов, преграждавший выход на поляну, уходящую вниз косогором к противоположной части леса, откуда и должны были вылететь фазаны, напуганные битерами-загонщиками. Сорокопятов с Дианой Майерс, Голомштоком, Лиз Уинтер и Буковским на одном конце, Браверман с Верой Чалидзе, Глузбергом и Машей Слоним на другом конце цепочки, с Куперником, Бернардом и Миерсом, Пятигорским и Мэри-Луизой в центре, двигались вереницей к поляне на вершине косогора, сжимая кольцо под руководством Чарли — он позабыл и про свою катаракту, и про две мировых войны, про свою подагру и мозоли: перебегая от одного своего подопечного к другому по всей цепочке загонщиков, он подстегивал каждого окриком, помогал выбивать колотушками и погремушками, похлестыванием и посвистом из-под каждого куста ленивых отъевшихся фазанов. Однако вся энергия загонщиков уходила на то, чтобы самим не упасть, не споткнуться, зацепившись за корень, путаясь в зарослях папоротника и стеблях вьюнов. На щеке Куперника уже алел след хлестнувшей по лицу ветки, Мэри-Луиза до крови оцарапала себе локоть, а Сорокопятов с Браверманом продолжали собачиться по поводу правильности направления. Теоретически они должны были сжимать кольцо вокруг фазанов, засевших в этом леске, в надежде, что они, в свою очередь, спугнут Эдмунда, прячущегося в зарослях. Фазаны с Эдмундом оказались бы в конце концов вытесненными к опушке на косогоре — под охотничьи дула.

Там распоряжался доктор Генони. Он расставил Сильву, Феликса и Виктора по краю опушки полукругом, вбил рядом с каждым его номер (Карваланов, конечно же, под первым номером) и приготовился выполнять роль оруженосца, меняя и перезаряжая ружья. Оставалось выжидать. Сами крики загонщиков внизу лишь подчеркивали магическую тишину, завороженность этого места, где все на мгновение предстало как застывшее движение: свет метался в прогалинах между круговертью листвы в верхах и зарослями папоротника внизу. Шелковистая, очнувшаяся после зноя трава как рыбья чешуя изворачивалась под налетами ветерка и хороводом теней от облаков, убегающих за лиственные кроны, как будто облака смущались голого неба, а деревья, в свою очередь, смущенно бормотали, сами не решаясь вступить в танец ветра с тенями в магическом полукруге опушки. Карваланов пытался вспомнить, не на этой ли полянке он столкнулся с егерем — страшилищем этих мест. Ощущение, что это однажды уже было, усилилось собачьим лаем. Карваланов застыл, вглядываясь вниз, откуда доносились окрики загонщиков и гортанный клекот непуганых фазанов.

И тут они его увидели. Гигантского роста, одно плечо слегка вперед, главный герой драмы шел напролом сквозь заросшую просеку, навстречу ясно осознанной цели. В руках у него была ветка орешника. Он размахивал ей, как дирижер гигантского невидимого оркестра — вверх и вниз и влево и вправо, а потом по диагонали — нет, как фанатик-мусульманин. В акте самобичевания. С каждым шагом, с каждым ударом прута по окрестным кустам из его горла вырывался хриплый оклик, и всякий раз из зарослей, как будто из рукава фокусника, вылетал напуганный фазан. И с каждым шагом роилось их число в воздухе. Ему было жарко — тем зноем, что еще вчера выжигал траву, а сейчас пылал у висков. Он отбросил в сторону шелковый шарф. Вслед за ним в кусты полетела бабочка и бархатная жилетка. Сползла с плеч шелковая рубашка. Он уже шел голый до пояса, в бриджах. Спешивший за ним Куперник во главе толпы загонщиков чуть не упал, споткнувшись сначала об один из его башмаков, а через несколько метров о другой. А Мэри-Луиза, потеряв всех из виду, наткнулась на его белые трусы, свисавшие с ветки. Она выбралась на поляну, размахивая этими белыми трусами, как будто призывая к перемирию.

Сверху Карваланову было видно, как ей в ответ на горчичном поле слева, где чернел дальний лес, панически замахало рукавом чучело. И сам Карваланов ощутил себя чучелом в своем охотничьем маскараде: в его лакированных сапогах вишневой кожи отражались и белые облака, и голое тело Эдмунда, вышагивающее вверх по косогору, и взлетевшие в воздух черные гроздья фазанов. Охотничий картуз с козырьком в обе стороны делал его похожим на двуликого Януса, но всякий намек на прозорливость, на двойственность и кругозор видения исчез из его взора. Он не мог оторвать взгляда от гипнотизирующей голизны Эдмундова тела. Его бородка под князя Мышкина развевалась на ветру. Он улыбался и размахивал зеленой ветвью в такт неслышному барабанному бою. В такт тем же маршевым мотивам раскачивались с каждым шагом и его гениталии. Нелепость совершенно неприкрытой голизны на фоне развесистых лесных одежд и заросшей поляны была настолько разительна, что именно это, а не взметнувшееся над головой Эдмунда облако фазанов заставило Карваланова вздернуть к плечу двустволку.

В этот момент Феликс, совершенно забыв о своей роли в этой психодраме, забыв, что заряды в стволах холостые, поверил на мгновение в мстительные намерения друга. Он бросился к Карваланову, успев ухватиться за ствол ружья и отвести его вниз в момент выстрела. Эдмунд остановился, застыл и стал медленно опускаться на колени с протянутой в молитвенном жесте рукой с зеленой веткой. Игнорируя церемониал охоты, все участники бросились к завалившемуся на спину Эдмунду, окружая его кольцом. Доктор Генони, приблизившись, заставил стоящих расступиться типично авторитарным взмахом руки и, привстав на одно колено, принялся выстукивать и выслушивать распростертое на траве тело. Капельки пота выступили на его шишковатом лбу, когда он стал сверять пульс по карманным часам на цепочке.

«Кто бы мог подумать», — забормотал он в явном замешательстве: «кто бы мог подумать, что у него окажется такое слабое сердце? Я совершенно не учел слабого сердца!»

* * *

«Мой расчет был в лучших традициях шоковой терапии: Виктор был в охотничьем костюме отца лорда Эдварда, а Эдмунд — на месте своего отца-егеря, убитого по его вине во время фазаньей охоты в детстве, не так ли? Следите за ходом мысли? Не запутались?» — спросил доктор Генони, стараясь уклониться от взгляда присутствующих, вперившихся в него в состоянии шока и замешательства. В его голосе чувствовалась неуверенность: он старался убедить себя в не меньшей степени, чем всех остальных. «Палач становится на место жертвы, становясь, таким образом, жертвой самого себя. Вместе с искуплением вины через наказание возвращается рассудок. Элементарно, не так ли». Судя по его скороговорке и капелькам пота на лбу, даже доктор Генони не мог скрыть собственного шока, замешательства и даже страха. Он ни в чем не был уверен и отказывался ставить какой-либо психиатрический диагноз, пока Эдмунд не придет в сознание. Учитывая, что тяжелейший психический шок от холостого выстрела спровоцировал тяжелейший инфаркт, полное восстановление сознания, по его прогнозам, займет несколько недель. Доктор Генони сопровождал свои объяснения профессорскими похлопываниями по плечу, покачиванием головы и хватанием за пуговицу собеседника: взяв каждого поочередно под локоть, он постепенно выдворил всех из огромной комнаты на втором этаже особняка-клиники, где у окна уложили Эдмунда. Вокруг него суетились со шприцами и кислородными трубками медсестры. Несмотря на царившую в поместье неразбериху, доктор Генони позаботился о том, чтобы все, кроме Сильвы, Феликса и Виктора, были отправлены в Лондон на такси, на забыв предварительно напоить всех гостей чаем с бутербродами (к бутербродам, нужно сказать, никто не притронулся). Генони сорвался лишь тогда, когда предложил каждому из участников фазаньей охоты по паре фазанов в дорогу, как это полагалось по охотничьему ритуалу — в последний момент вспомнив, что охота была сплошной фикцией.

Все это время Карваланов не выпускал из рук бутылку виски. Но он не пьянел от выпитого, только веки краснели, как от бессонницы. Он тоже не мог выйти из состояния некоего душевного потрясения, руки его дрожали, и из глаз то и дело катились слезы, которые он не мог или не хотел сдерживать. Генони предлагал сделать ему успокаивающий укол, но тот зло отмахивался. Феликс, переживший выстрел на охоте, казалось бы, лучше всех, молча ходил по комнате из угла в угол, но потом вдруг стал орать истошным голосом, что он уехал из России не для того, чтобы снова закатывать истерики на тему вины и соучастия. Сильва же сидела, забравшись с ногами в огромное кресло, и, положив голову на колени, глядела не отрываясь в окно.

«Вы заметили, что один из фазанов упал с неба замертво?» — неожиданно спросила она, не повернув головы.

«Не в этом ли смысл фазаньей охоты?» — хрипло спросил Карваланов.

«Вы забыли, что все ружья были заряжены холостыми зарядами», — поспешил напомнить им доктор Генони.

«Остается предположить, что с этим фазаном тоже случился инфаркт», — не удержался от макабрической остроты Феликс. «Почему вы так уверены, что все ружья были заряжены холостыми патронами?»

«Всем снаряжением занимался Чарли», — сказал доктор Генони без особой убежденности в голосе. «У нас нет никаких оснований ему не доверять. Более того, он ваш, в некотором роде, старший друг. Военный опыт. Прошел три войны».

«Видимо, он пережил слишком много контузий. У него в голове все путается. Не считая катаракты на одном глазу», — сказал Феликс. «Он, например, заявил, что Эдмунд — вовсе не его племянник».

«С чего вдруг?» — спросил Виктор.

«Какое-то там родимое пятно под соском правой груди отсутствует. Или шрам на левом ухе… Обычные приметы. Он этого своего племянника не видел лет двадцать, хотя и жил за углом, как и полагается в этой стране. Я бы этому старому маразматику не доверял», — сказал Феликс.

«Разве Чарли утверждал, что Эдмунд — его племянник?» — спросила Сильва, постепенно увлекаясь детективными гипотезами. Это помогло развеять атмосферу истерии и депрессии среди присутствующих.

«Конечно. Он утверждал, что сын убитого егеря — его племянник. Значит, он имел в виду Эдмунда. Кого еще?» — сказал Феликс.

«Как кого? Нынешнего егеря, который сейчас на профсоюзном конгрессе егерей. В Восточном Берлине», — сказал Карваланов. Все трое неожиданно почувствовали крайнюю заинтересованность в происхождении племянников егеря.

«Его не спросишь. Он возвращается в поместье только через три недели: ежегодный отпуск — профсоюзы», — сказал доктор Генони.

«Но если Эдмунд — не племянник, значит, он — не сын егеря. Кто же он?» — повернулась к доктору Сильва.

«Я знаю, чего бы тебе хотелось: тебе бы хотелось, чтобы егерь Эдмунд оказался лордом Эдвардом?» — сказал Феликс не без привычной саркастической ухмылки.

«Если Чарли не видел своего племянника двадцать лет, его осведомленность в семейных делах брата вообще кажется сомнительной», — сказал Карваланов, подкованный в логических казусах за годы изощренных допросов. «Может быть, Эдмунд — еще один сын своего отца, егеря, брата Чарли, тот сын, о котором Чарли вообще не подозревал, — от другой, может быть, жены?»

«А этот профсоюзный егерь — племянник Чарли, но сын не убитого егеря, а еще одного брата Чарли. Он же все время говорил не про конкретного сына своего конкретного брата-егеря, а про племянника вообще». Доктор Генони был готов принять любое объяснение, разрешающее эту безнадежную путаницу.

«У меня голова идет кругом», — сказала Сильва.

«Интересная, однако, гипотеза — насчет Эдварда, выдающего себя за Эдмунда», — потер подбородок доктор Генони. «Собственно, у Эдмунда — не столько паранойя, сколько шизофрения, то есть раздвоение личности. Это не значит, что в своей второй ипостаси он не способен, скажем, писать деловые письма и давать руководящие указания, заниматься благотворительностью и разъезжать по всему миру. Вполне возможно. Вполне возможно, что речь идет о весьма любопытном случае диссимуляции».

«Чья диссимуляция и с какой целью?» — спросила Сильва. Она оторвала взгляд от окна, где солнце подмигивало ей сквозь бегущие облака.

«Эдварда как Эдмунда», — ответил доктор Генони. Он стоял посреди комнаты, руки в карманах, нижняя губа оттопырена в гримасе раздумья. «Диссимуляция, повторяю, есть попытка скрыть свое истинное заболевание, выдавая себя за жертву иного, психологически более приемлемого недуга — например, избавляющего от чувства вины и стыда. Больной знает, что мы знаем о его безумии, и пытается убедить нас в его собственной версии заболевания. Если он действительно сын лорда, ему кажется более приемлемым изображать из себя сына егеря, вообразившего себя сыном лорда, чем признать, что он в действительности — сын лорда, вообразивший себя сыном егеря».

«По каким же таким причинам душевнобольному лорду душевно спокойней воображать себя душевнобольным егерем?» — спросил Виктор.

«Попытаюсь разъяснить. Что, если егерь был убит во время фазаньей охоты лордом из-за того, что у лорда под ногами путался не сын егеря, а маленький сын лорда? В таком случае, это был трагический инцидент не отцеубийства, а самого что ни на есть банального убийства, когда аристократ-мальчишка оказался причиной убийства егеря, человека низших классов. Собственно, это, пожалуй, единственное объяснение, почему егерь вдруг, вопреки всем правилам, шагнул в опасную зону, где могут задеть шальным выстрелом: он увидел то, чего никто не видел, — ползающего под ногами сына лорда, и решил его оттуда извлечь». Генони по-профессорски устало и глубокомысленно потер переносицу: «Если наш главный герой — лорд, а не егерь, значит, он, наш лорд, готов взять на себя грех отцеубийства, подать дело так, что, мол, низшие классы сами себя убивают — только бы исключить свой аристократический класс из этой темной истории».

«Значит, Эдмунд, получается, есть Эдвард, воображающий себя Эдмундом, вообразившим себя Эдвардом?» — повторила, стараясь, как на уроке, усвоить сказанное, Сильва.

«Надо спросить об этом у самого Эдварда-Эдмунда», — пожал плечами доктор Генони. «Однако загадка не будет разрешена, пока наш герой не придет в себя. Почему бы вам троим не расположиться у меня в клинике?» Его бульдожье лицо глядело умоляюще. «Мы попробуем разрешить синдром Эдиповой диссимуляции у вас, Виктор. Постараемся элиминировать комплекс двойственности в вас, Феликс. В то время как у вас, Сильва, при благоприятном стечении обстоятельств и удачном исходе есть шанс стать первой леди третьей волны», — подмигнул он всем троим. «Тем более спешу сообщить вам, что в Сильвиной квартире был пожар: то ли из-за гашишной трубки, то ли из-за тлеющего мусора в пепельнице, а кое-кто утверждает, что квартиру, не выдержав шума и грохота, подожгли соседи. Так что возвращаться вам все равно некуда. Мы могли бы преинтересно обсудить проблему скотоложства — между заключенными и собаками охранников — в исправительно-трудовых лагерях. Соглашайтесь, э?»

25 Asylum

Они сели ужинать на закате. День подошел к концу, и, хотя было еще светло, как это бывает в ясные сумерки, куры и гуси затихли, явно отправившись спать, а лошадей развели по конюшням. Собаки улеглись у каминной решетки, чтобы вместе с людьми не отрывать глаз от пылающих поленьев. Отблески языков пламени в оконных стеклах сопрягались с лучами закатного солнца, бившего сквозь кучевые облака столбами золотого света, склоненными в разных направлениях, как обрушенные колонны в руинах античного храма. Впечатление театральной подсветки искажало ландшафт, путая географию так, что косогоры Кента на горизонте начинали казаться то холмами Иерусалимскими, то долами Вероны.

«Как твой ноготь?» — спросил Виктор у Феликса, глядя, как тот лихо раскалывает орехи. Тут был и знакомый нам фундук с грецким орехом, и боготский пекан с обманчиво хрупкой на вид розовой скорлупой, и бородавчатый бразильский орех в геометрическом треугольном панцире. Опробовав силу рук и мастерство на каждом из них, Феликс отложил свои щипцы и осмотрел внимательно когда-то расщепленный надвое ноготь; сейчас ноготь гляделся таким же цельным и законченным в своей закругленности и отшлифованности, как и скорлупа ореха, послужившего в свое время причиной его болезненной раздвоенности.

«Поскольку ноготь я раздробил в Италии, на этом, я считаю, можно, по идее, и закончить тему пиранделлизма, то есть — расщепленного сознания», — сказал Феликс, демонстрируя Виктору заживший ноготь.

«В Италии?» — переспросил Виктор. «Я был уверен, что ты повредил ноготь, когда колол орехи в Москве, в мой день рождения». Он посмотрел прямо в глаза Феликсу, и тот чуть не задохнулся, поперхнувшись орехом.

«Откуда ты знаешь, что я колол орехи в Москве в твой день рождения?» — спросил Феликс, отдышавшись наконец после колотьбы по спине, кашля и плевков. «Тебя там не было. Ты же опоздал».

«Но ты сам рассказывал. Про посылку от лорда Эдварда к моему дню рождения. Там были орехи. Я уверен, что вы их кололи с Сильвой в тот вечер, когда меня арестовали в очередной раз», — сказал Виктор с детской прямотой.

«Так, значит, ты знал, что я… был с Сильвой в ту ночь?» — пробормотал Феликс.

«Естественно. Ты сам мне об этом сказал», — ответил Виктор, с улыбкой наблюдая, с какой виноватой гримасой на лице, с воровской суетливостью пытается избежать его взгляда Феликс. «Человека, говорящего полуправду, подловить гораздо легче, чем обыкновенного врунишку», — сказал он, выдержав паузу. «Потому что, говоря полуправду, надо твердо помнить, какую половину правды раскрыл, а какую утаил. Уж лучше было врать напропалую. Ты мне в ту ночь сказал, что Сильва приходила на день рождения, но утаил тот факт, что она осталась и, когда меня забирали, находилась в соседней комнате. Когда я упомянул твою полуправду, ты решил, что мне известна твоя полуложь. Но мне действительно все и так было известно: когда меня уводили, я в последний раз обернулся и увидел ее в окне. Но она была за стеклом и показалась миражем, примерещившимся призраком, полуправдой».

«Я знала, что ты меня видел», — сказала Сильва после зловещей паузы, кусая губы.

«А я знал, что ты знала», — отмахнулся Виктор от этого замечания. «До нынешнего момента никто не опроверг этой всем нам удобной иллюзии, что увиденное мной было лишь иллюзией».

«Ты и не искал ни опровержения, ни оправданий. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Почему?» — сказала Сильва со смесью горечи и раздражения в голосе.

«Потому что, как и все мы, он предпочитает роль гонимого страдальца и третьего лишнего. А кругом виноватые ходят-мучаются. А он — Спаситель», — сказал Феликс с привычной иронией и сарказмом, прикрывающим явное замешательство.

«Боюсь, в России каждый воображает себя Спасителем», — сказал доктор Генони. «Слишком много спасителей на душу населения. Но ни одна душа не хочет спасаться».

«Однажды я сбежал из лагеря», — сказал Виктор, проигнорировав эти богохульственные реплики. «Не из исправительно-трудового, а из пионерского, но этот пионерский лагерь был не лучше. Воспитатели — садисты, кормежка — тухлятина с червями, целые дни маршировка на линейке и хоровое исполнение патриотических песен. Я наворовал черных сухарей из столовки и сбежал в Москву, на электричке, безбилетником. Я знал, что отец в командировке, домработница у родственников в деревне, ключ под ковриком. Пустая летняя квартира — теплый, разогретый солнцем паркет, белые покрывала на мебели, запах пыли, ничейности, свободы, и я — ее единоличный хозяин! Я помню, как лихорадочно решал: добраться ли сначала до банок с вареньем в запертом шкафу или же попробовать сначала ликеру из иностранной бутылки в серванте за стеклом? И тут — звук ключа в замке входной двери. Я еле успел забраться за шкаф у себя в комнате. Их было двое: отец и наша домработница, Клава. Я понял это по ее голосу, точнее, по ее хохоту. Они явно вернулись откуда-то вместе, топали по коридору, гремели посудой, до моей комнаты доносился запах еды. Я хотел потихоньку выбраться к входной двери, но боялся столкнуться с ними в коридоре. Наконец они окончательно перебрались в большую комнату и уселись на диван — он стоял спинкой к стене, за которой притаился я. Из-за стены стал раздаваться хохот Клавы, переходящий в придурочное хихиканье с повизгиванием. Отец покрякивал. Кряхтел. Потом они оба стали издавать такие звуки и произносить такие слова, что даже я, десятилетний подросток с весьма смутными представлениями о том, что делают взрослые в постели, не мог слышать всего этого, не покраснев. Я затыкал уши. Такие слова не мог произносить мой отец. Моего отца подменили. Я выбежал в коридор и, хлопнув дверью, понесся вниз по лестнице. Выскочив из подъезда и пересекая двор, я оглянулся в страхе на наши окна. Прижавшись к стеклу, в окне стоял отец. Голый. Я уверен, что он видел, что я его увидел. Он отшатнулся и исчез в глубине комнаты».

«Куда же вы отправились?» — спросил доктор Генони с мучительной гримасой на лице. Слишком много правды жизни — на его вкус.

«Никуда. То есть отправился обратно в пионерский лагерь. Вернулся к ночи. Никто даже не понял, что я сбежал. Все решили, что я потерялся во время прогулки. Объявили розыск, но тут-то я и вернулся».

«Библейское чувство вины перед голизной отца сублимируется в ненависть к системе, заставившей вас стать свидетелем этой голизны», — забарабанил пальцами по столу доктор Генони. «Однако отвергнутый отцом и вновь оказавшись незащищенным — голым — перед системой, вы стали отождествлять отца и систему. Тут любопытно взаимоотношение чувства вины перед голизной отца и чувством стыда из-за собственной голизны перед учителем (или политической системой). Вина приводит к стыду и, следовательно, бунту. Не стоит забывать и любопытную параллель между чувством вины в иудаизме и чувством стыда в магометанстве, как бы ученического порождения иудаизма, если вы понимаете, что я имею в виду. Тут, Феликс, любопытно было бы вспомнить вашу иерусалимскую ссылку в качестве узника Сиона…» — стал он путаться, когда Виктор прервал его:

«Я рассказал свою историю, отвечая на вопрос, почему я не искал ни опровержения, ни оправдания в московском эпизоде в ту ночь, с Феликсом и Сильвой в окне», — он помедлил. «Через неделю после моей самовольной отлучки из пионерлагеря был родительский день, и отец прибыл с визитом и с подарками. Сидел молча и иногда на меня посматривал. Я знал, что он давал мне знать, что он предпочитает не знать, что я что-либо знаю. Разве не то же самое происходило между нами? Последующий опыт научил меня тому, что заводить разговоры в подобных ситуациях — значит вынуждать человека к публичному покаянию, требовать от него исповеди, запротоколированного признания вины. Но мы же не в КГБ и не в романе Зиновия Зиника, где героев принуждают к исповеди хитросплетением интриги! Может, хватит с нас исповедей и покаяний?!»

Он вдруг заметил, что взгляды его собеседников устремлены куда-то в сторону, ему за спину. В открытую дверь из вечерних сумерек в комнату торжественно вступил фазан. Сияя при свете свечей вавилонским бронзовым отливом вокруг глаз, переходящим в изумруд английской лужайки вокруг шеи, он поводил головой из стороны в сторону, как будто раскланиваясь им всем четверым. Из рощицы, багровеющей на закате в дальнем конце поля, послышался странный перестук, цоканье и посвистывание. Фазан поднял голову и прислушался, развернулся и поспешил к лужайке на знакомый зазывный звук. Вернувшийся в поместье егерь зазывал фазанов на запоздалую кормежку?

«Боюсь, нам предстоит выслушать еще одну исповедь», — сказал доктор Генони, указывая кивком головы на медсестру, бегущую к ним по гаревой дорожке. Она размахивала руками. «Он очнулся, очнулся, он пришел в себя, в себя», — донеслось до них эхо ее голоса. Все четверо послушно поднялись и, не говоря ни слова, направились в том же направлении, куда только что удалился фазан. За ними тихонько затрусила свора собак.

Примечания

1

В книге сохраняется авторская пунктуация.

(обратно)

2

Приют, психиатрическая лечебница (англ.).

(обратно)

3

«Подождите минутку, падре» (англ.).

(обратно)

4

«Русский семинар. Пожалуйста» (итал.).

(обратно)

5

«Доктор Генони. Личный секретарь и врач лорда Эдварда» (англ.).

(обратно)

6

«Надеюсь, увидимся позже» (англ.).

(обратно)

7

Известно под греческим названием Вирсавия (ред.).

(обратно)

8

Имеются в виду два крупнейших английских университета Оксфорд и Кембридж (ред.).

(обратно)

9

«Ваше здоровье» (тост) (англ.).

(обратно)

10

Английское слово «pretender» имеет два значения:

а) притворщик, симулянт;

б) претендент (на престол и т. д.) (ред.).

(обратно)

11

«Не унывай, дорогой» (англ.).

(обратно)

12

«Пуш-кин, да? Почти родня нам — из-за Джона Вильсона?» (англ.) (ред.).

(обратно)

13

«Восток — Запад» (англ.).

(обратно)

14

От слова «column» — колонка редактора (ред.).

(обратно)

15

«Лейб-гвардеец» (сорт можжевеловой водки) (ред.).

(обратно)

16

Ваша светлость (англ.).

(обратно)

17

Имеется в виду Месолонгион, город в центральной части Греции (там в 1824 г. умер Байрон) (ред.).

(обратно)

Оглавление

Предисловие

ЛОРД и ЕГЕРЬ роман[1]

  1 Asylum[2]

  2 Третий лишний

  3 Asylum

  4 Папский заговор

  5 Asylum

  6 На другом берегу

  7 Asylum

  8 Белая лошадь

  9 Asylum

  10 Два веронца

  11 Asylum

  12 Пластилиновый замок

  13 Asylum

  14 Нулевой меридиан

  15 Asylum

  16 При дворе ее величества

  17 Asylum

  18 Курильщик опиума

  19 Asylum

  20 На реках Вавилонских

  21 Asylum

  22 Генеральная репетиция

  23 Asylum

  24 Слабое сердце

  25 Asylum

*** Примечания ***