Хоксмур [Питер Акройд] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Питер Акройд Хоксмур
«Идея романа „Хоксмур“ состояла в том, чтобы противопоставить друг другу две разновидности языка: ту, что существовала в начале XVIII века, и ту, которая сложилась к концу века XX. Мне хотелось проследить сходство и различия между ними; я надеялся, что это позволит дать более четкое определение и той, и другой эпохе. Я пытался сделать так, чтобы и читатель вслед за мной вжился в язык, на котором говорили в XVIII веке, и тем самым смог ощутить прошлое более непосредственным, естественным образом. Надеюсь, мне удалось достичь этой цели. Еще более важной задачей было установить параллели между этими двумя формами речи, найти гармонические соответствия и в то же время выявить природу разрыва. Последний, как мне представлялось, проистекал из того, что современная речь по сравнению с речью тех времен звучит более нейтрально, плоско, менее выразительно, недостаточно своеобразно».Из интервью Питера Акройда, февраль 2011 г.
Предисловие
Зимним вечером, когда последние немногочисленные служащие, отбывшие дневную повинность на финансовом поприще, подобно кусочкам сухого льда всасываются в теплые отдушины станции метро «Банк», одинокому страннику, остановившемуся у ограды перед входом в церковь Св. Мэри Вулнот, на углу Ломбард-стрит и Кинг-Уильям-стрит, простительно испытать пронизывающую дрожь. Объявления выглядят вполне прозаически: службы проходят в 13:10 по вторникам и в 20:00 по пятницам; в церкви регулярно собирается Общество Тела Господня (чем бы оно там ни оказалось); а следом идет знакомая полубессмыслица — реклама духовного содержания: «Войди в обитель покоя, обратись к Господу, который тебя создал и любит, и позволь Ему обратиться к твоему сердцу». Все это так и осталось бы картиной успокоительной, если бы странник, не поднимая головы, заторопился вперед, в оранжевые шатры света уличных фонарей, и дальше, мимо супермаркета, закусочной и спортклуба. Но случись ему взглянуть вверх, на полосатый, как зебра, фасад, и ощутить в полной мере необъяснимый вес здания, которое, дугой уходя в черный проем входа, словно протягивает скошенные колонны к горлу жертвы, — тогда наш странник, возможно, понял бы, что его охватила не простая дрожь, но отчаянная лихорадка, передаваемая из поколения в поколение, источник которой — страх вечности, ожидающей в конце, и неизбежного на пути туда плотского отмирания. Церковь Св. Мэри Вулнот образует вершину треугольника, или одну из вершин пятиугольника, или самый кончик стрелы — в зависимости от того, сколько построек Николаса Хоксмура с их местоположением вам заблагорассудится включить в эту странную геометрическую фигуру, начертанную на лондонском палимпсесте. В глазах Питера Акройда эта — хвост стрелы, острие которой целится в церковь Св. Альфеджа в Гринвиче, в то время как Св. Георгия в Блумсбери можно принять — за что? Наверное, за оперение. Вообразить себе, что шесть лондонских церквей работы Хоксмура образуют на карте нечто, формой напоминающее оружие, — решение, как скоро сделается ясно читателю этого романа, нетривиальное. Все сказано в начальных словах первой главы: «Итак, начнемте. Да помните: наблюдая, как сооружение на глазах Ваших обретает форму, всегда в голове держите все строенье целиком…» Николас Дайер, помощник сэра Кристофера Рена, которому в начале XVIII века была вверена постройка шести церквей в Лондоне, выступает не вымышленным альтер эго реально существовавшего Хоксмура, но его двойником. Ибо замысел Акройда иначе, как грандиозным, не назовешь: показать, что линейная природа времени, какой она выглядит в традиционном повествовании — будь оно основано на событиях реальных или воображаемых, — не более чем фальшивка, и подтолкнуть читателя в зону полной синхронности. Читайте «Хоксмура» внимательно, так, как священник читает свой молитвенник или адепт тайного знания — свои книги, и он окажет на вас магическое воздействие — вы превратитесь в того странника возле Св. Мэри Вулнот, охваченного лихорадкой многих поколений.Интересно происхождение «Хоксмура», опубликованного в 1985 году. Питер Акройд отнюдь не скрывает того влияния, что оказало на его роман сочинение Иэна Синклера «Лудов[1] жар». Я не случайно использую слово «сочинение», поскольку то, что пишет Синклер, классификации не поддается: отчасти заурядная книжка, отчасти символистская поэма, отчасти вариации на тему автобиографических заметок, относящихся к тому времени, когда автор работал садовником в парках Хакни. В «Лудовом жаре» можно найти несомненный генезис романа — связь между уникальным архитектурным синкретизмом Николаса Хоксмура — английское барокко, сделавшее остановку в некрополисе Петры при бегстве из Египта, — и описанием географии Лондона в скрытых неоплатонических терминах. Кроме того, формы сооружений Хоксмура приводят на наших глазах к убийствам: пирамиды, колокольни и шпили церквей заставляют проливаться жертвенную кровь. Таким образом были совершены убийства на Рэтклиффской дороге, с такой любовью описанные Де Куинси в книге «Убийство как одно из изящных искусств». Однако чего у Синклера не найти, так это целостной структуры «Хоксмура». Скорее кажется, что «Лудов жар» меньше, чем сумма его составляющих, — набор экзегетических записок, комментариев к роману, на деле вышедшему спустя добрый десяток лет. У Синклера, как у любой творческой личности, вполне может вызывать досаду то, что оригинальность его видения не стала залогом первенства, однако, хотя обскурантизму «Лудова жара», созданному рукой сильной и волевой, присуще благородство, по увлекательности ему далеко до «Хоксмура», текста насыщенного и тем не менее захватывающего — крепко, словно руки убийцы. Гений Акройда заключается в первую очередь в его языке — или, точнее, в расшифрованных им словах, потоком выходящих из-под гусиного пера Николаса Дайера. Любому, кто знаком с дневником Пипса[2] — бессистемное использование заглавных букв, суффиксы, образованные на французский манер, и иррегулярная орфография, — записи Дайера не покажутся столь уж странными, скорее воплотят в себе убедительный пример развития языка за следующие полвека, его приближения к современной разговорной речи. Подобно частному дневнику Пипса, этот текст под грузом полученных из книг знаний не задыхается, но приобретает собственные модуляции. К тому же, опять-таки подобно Пипсу, Дайер — человек относительно скромного происхождения, поднявшийся по социальной лестнице с помощью могущественного покровителя. Но если Пипс — человек, не чуждый мирских радостей, целиком погруженный в раблезианские грязь и чувственность, свойственные Лондону XVII века, то Дайер — адепт потусторонних истин, испытывающий глубокое отвращение к городу, восставшему из чумных ям и пепла Великого пожара. Пипс был одним из основателей Королевской академии наук — Дайер ее громит. Пипс преклоняется перед ролью Церкви в формировании общественной морали — Дайер любую религию готов склонить к преступлению ради своих темных целей. (Нам прямо-таки слышен его резкий, лающий смех, когда он читает плакаты духовного содержания перед церковью Св. Мэри Вулнот.) Пипс почти не использует метафор — текст Дайера ими изобилует. Тут стоит остановиться, чтобы поразмышлять о достижениях Акройда. Ведь если цель автора состоит в том, чтобы полностью избавить читателя от недоверия, то этот шаг — с размаху швырнуть нас в мир столь чуждого нам сознания — послужит самой надежной проверкой его таланта. И все-таки мы не только успеваем поверить в Лондон Дайера, но вскоре начинаем считать его рассказ более достоверным, чем исторические документы, и в конце концов он представляется нам весомее миражей высотных зданий и зыбких магистралей современного города. Так уж обстоит дело с главами «Хоксмура», звучащими контрапунктом, — теми, в которых современный детектив, чье имя стало названием романа, разыскивает того, кто совершил преступления, уходящие корнями в трехсотлетнее прошлое. Полицейского Хоксмура само время просеивает через свое сито; в Лондоне, по которому он кружит, включив сирену, имеется вся необходимая обстановка: машины, поезда метро и автобусы; его помощник расхваливает новомодные компьютеры за их способность раскрывать преступления. Несмотря на это, все здесь кажется бледным, приглушенным — таким же до умопомрачения несущественным, что и какая-нибудь подробность лондонской жизни. Дух реальности источают одни лишь бродяги, волочащие натруженные ноги от одного сборища к другому, да уличные мальчишки, распевающие фольклорные песенки. Несколько слов о «психогеографии» — термин, которым принято обозначать литературные странствования и Акройда, и Синклера. Введенный французским ситуационистом Ги Дебором,[3] сперва он означал цепочку обычаев и занятий, что были направлены на разоблачение «общества спектакля» — еще одно изобретение Дебора — во всей его красе: урбанистическая география, искаженная коммерческими и консюмеристскими требованиями позднейшей стадии капитализма. С целью сорвать этот спектакль Дебор и другие члены его марксистской микроячейки предпринимали так называемые dérives (буквально — шатания по городу), блуждания, самая бесцельность которых призвана была отделить разнообразные пласты того или иного места — исторические, психические, физические — от топорной географии человеческих нужд и желаний. Переправившись через Ла-Манш, в руках английских литераторов психогеография претерпела существенные изменения. Для Синклера dérive — мистический ритуал, дарующий ему недоступный, скрытый от других образ города, того, что построен поэтами и шаманами, а не политиками и планировщиками, где именно первые определяют его атмосферу, дух и даже судьбу. Акройда всегда отличал, скорее, психологический подход, как в романах, так и в литературных биографиях. Он уложил город на кушетку и подверг глубокому анализу — наиболее явно это сделано в «Хоксмуре», похожим образом написана и биография самого Лондона. В глазах Акройда Лондон — личность, которую можно понять, изучая его различные районы, словно они представляют собой отдельные характеристики, несовместимые, но объединенные в некий уличный театр, в результате чего город в душе смущается под удивленным, ироническим взглядом своих собственных обитателей. Акройд и сам в большой степени полагается на dérive, но для него это понятие включает в себя кружение по времени и пространству — расширяющаяся спираль, двигаясь по которой можно открыть вечную сущность этого двухтысячелетнего города. Разумеется, Николасу Дайеру естественным представляется перемещение пешком; именно так — не считая редких случаев, когда он пользуется носилками или каретой, — мы и следуем за ним, несущимся из одной вершины той фигуры, того орудия убийства, которое он задумал возвести, в другую. Но важно, что под влияние древнего мастера попадает и его современный двойник, Хоксмур, которому тоже не сидится взаперти, и он выходит на улицы, бредет, словно живой мертвец, по Коммершл-роуд. Все это лишь заметки на полях; основная часть «Хоксмура» — не просто сухое изложение окаменевшего видения некоего философа, но дело живое, ободранное докрасна, человеческое до жути. Все — от Дайера и постигших его в детстве несчастий до странствующего по большой дороге бродяги, потерявшего память и разум, от затрапезных домохозяек, изнывающих от недостатка общения, до парочек, обжимающихся в церковных дворах, и покинутых в туннеле детей — все в этой прозе не отгораживает вас от мира, но волной вздымается со страниц, чтобы вторгнуться в ваши чувства и привести их в полное смятение. Решив наконец перечитать «Хоксмура», как-то зимним вечером я уселся в ярко освещенном доме в центре Лондона с книгой — но вскоре отложил ее в сторону. Мне было известно, чего ожидать, и все-таки атмосфера романа Акройда захватила меня с головой — до того, что мне стало страшно. Человек я отнюдь не легко поддающийся внушению, так что читайте — и будьте осторожны.
Уилл Селф
Хоксмур
Посвящается Джайлсу ГордонуТаким образом, в одна тысяча семьсот одиннадцатом году, на девятый год правления королевы Анны, был принят закон парламента, предписывавший воздвигнуть в Лондоне — в Сити и Вестминстере — семь новых приходских церквей, и эта комиссия была передана в ведение конторы по работам Ее Величества в Скотланд-ярде. Пришло время, и Николас Дайер, архитектор, начал создавать модель первой церкви. Коллеги его наняли бы для выполнения подобной задачи опытного плотника, но Дайер предпочитал работать своими руками: он вырезал миниатюрные квадратные окна и выпиливал ступени из тесаной сосны; каждый элемент можно было вынуть или разобрать, так что люди, по натуре любознательные, могли заглянуть внутрь модели и увидеть, как расположены составляющие ее части. Масштаб Дайер рассчитал по собственным планам, которые уже вычертил, в работе же пользовался, как всегда, ножиком с рукояткой из слоновой кости, вокруг которой была обвязана потрепанная веревочка. Три недели трудился он над этим макетом из дерева, и теперь, когда он прилаживает к колокольне шпиль, мы можем представить себе, как сама церковь по частям поднимается над Спиталфилдсом. Однако надлежало построить еще шесть церквей, и архитектор снова взял в руки свою короткую медную линейку, свой циркуль и плотную бумагу, которую использовал для чертежей. Дайер работал быстро, вместе со своим подручным, Вальтером Пайном, и только, а тем временем на другом конце огромного города перекрикивались между собой каменщики, высекая из грубого камня замысел архитектора — замысел, что виден нам и поныне. И все-таки сейчас, в эту минуту, мы слышим лишь его тяжелое дыхание — он склоняется над своими бумагами — да шум огня, который, внезапно разгоревшись, отбрасывает по всей комнате глубокие тени.
Часть первая
1
Итак, начнемте.[4] Да помните: наблюдая, как сооружение на глазах Ваших обретает форму, всегда в голове держите все строенье целиком, таким, каким оно Вами начертано. Первым делом надлежит Вам отмерить или же расчесть место для него манером самым наиточнейшим, за сим сделать рисунок и установить масштаб. Я сообщил Вам основные принципы касательно до отображения Трагедии и Величия, надлежащим образом размещая отдельныя части и орнаменты, равно как и блюдя пропорции в каждом ордене; видите Вы, Вальтер, как держу я перо? Здесь же, на другом листе, вычисляйте положения и воздействия небесных тел и высших сфер, с тем, чтобы не пропустить дни, в каковые труды Ваши следует начинать или окончивать. Строенье вместе с его перегородками и отверстиями, всеми до единого, начертать надлежит правильцем и разножкой, а коли части произведенья рознятся по высоте, то следует Вам показать, как линии налегают одна на другую, подобно сети, что ткет в кладовой паук. Да только Вы, Вальтер, употребляйте для сего черный карандаш, но не чернила, ибо перу Вашему я ныне покамест не доверяю. На сем Вальтер Пайн свесил голову, принявши самый мрачный вид, как будто выпорот был на задке телеги, я же не удержался, чтобы не разразиться смехом. Вальтер имел обыкновение впадать в состоянье духа угрюмое и невеселое, и я, дабы его подбодрить, перегнулся через стол и, не раздумывая, дал ему чернил: видите, говорю, на что я готов пойти, только бы Вас не огорчать? Теперь же, коли Вы не серчаете более, прошу Вас продолжать: начертайте сие отвесное сооруженье с фасада или с передней стороны, за тем — самый сей предмет на сем же чертеже, с неизменным центральным положением, да так, чтобы видны были все его изгибы. То надлежит Вам не путать с разрезом продольным, какового отличие состоит в проведении черт и линий, не делая их сплошными. Подобным же образом и книга начинается с фронтисписа, далее идет посвящение ея, далее — вступление или предуведомление. Теперь подходим мы к сердцевине Вашего плана. Вам, Вальтер, должно быть, хорошо знакомо искусство затенения, и Вы, верно, обучены тому, как отображать тени с надлежащим тщанием. Единственно Тьма способна давать произведенью нашему истинную форму, а сооруженью — истинную перспективу, ибо нет Света без Тьмы, а без Тени — Сущности (у меня же из головы не идет сия мысль: что есть жизнь, коли не сочетание Теней и Химер?). Для того я и строю при свете дня, дабы открывать то, что таится в ночи и печали, продолжал я, но тут же перервался ради Вальтерова успокоения: довольно сих рассуждений, говорю, будет мне болтать мимоходом. Однако Вы, Вальтер, меня обяжете, естьли начертаете фасад весьма точно, ибо резчик по нему станет работать. Да не отступайте от моего плана; коли чему суждено простоять тысячу лет, то поспешности в сем выказывать не следует. Страдаючи от сильной головной боли, я, хотя в комнатушке имелся один лишь небольшой очаг, испытывал неестественный жар и вышел наружу, в Скотленд-ярд. Мне известно было, что протчие в конторе станут, вероятно, на меня глазеть, ибо я для них являю предмет насмехательств, так что я ускорил шаги, направляясь к дровяным складам близь верфи, где мог, покуда рабочие сидели за обедом, прогуливаться в тишине, не будучи замеченным. Зима стояла в разгаре, задувал сильный ветер, от того река поднялась весьма высоко для сего места, и вода по временам будто сулила второй потоп, а поля на противоположной стороне были совершенно темны, словно во мгле. Тут, откуда ни возьмись, донеслись до меня обрывки пения и неясной беседы. Я мигом оборотился, не будучи в состоянии определить, откуда сии звуки слышались, однако после успокоил себя мыслию о том, что это был Ричмондской паром, как раз показавшийся мне на глаза. Так чувства мои следовали одно за другим, голову же мою всю дорогу полнили мысли о семи моих церквях, а стало быть, я пребывал во временах совершенно иных; я уподобился путешественнику, заключенному в своей каюте, однакожь мечтающему о цели. И тут, глядючи на реку и поля, я стираю их рукою и вижу единственно линии на своей ладони. Я пошел назад к конторе, ожидая найти Вальтера занятым планами основным и отвесным, однакожь увидел его прохлаждающимся в углу, на стуле подле дымохода, уставившимся в огонь, как будто созерцал он странные образы в углях, да так меланхолически, как глядит иная нещастная на груду Смит-фильдской снеди. Я тихонько шагнул к столу и увидал там один чертеж, сделанный чернилами и карандашом лишь наполовину. Ах Вы, мошенник, воскликнул я, сие никуда не годится, да Вы сами извольте взглянуть! Вальтер же в смущении поднялся, потирая глаза — будь его воля, он бы себе все лицо напрочь стер. Послушайте-ка, мастер Пайн, продолжал я, не по душе мне сии выпирающия колонны; разве не указывал я Вам изобразить тут пилястры? Притом вот тут у Вас вход едва ли не на три фута передвинут. Неужли Вы такая дубина, что мне Вас должно грамоте обучать, футам и дюймам? Вальтер сунул руки в карманы панталон и принялся бормотать так, что речи его я не разобрал. Или же, говорю я ему, Вы в такой мечтательности пребываете, что отвечать не можете? Я сидел себе на стуле, говорит он, размышляючи о некоем предмете. Будет Вам стул, когда я его, сэр, у Вас из задницы выколочу. За сим я заговорил снова: что ж, в размышлениях Ваших достигли ли Вы каких заключений? Я размышлял о сэре Христофоре[5] и обдумывал новую нашу Спиттль-фильдскую церковь. И что же на сей счет намерен сказать наш сосунок? (а сам себе говорю неприметно: да пропади он пропадом, сэр Христ.). Мастер, говорит Вальтер, строили мы подле ямы, а там трупов такое множество, что скамьи вечно будут стоять гнилыя и сырыя. Сие есть первое суждение. Второе же вот каково: то, что сэр Христ. запрещает всяческия захоронения под церковью, в нутри самого двора, и то не дозволяет, от них-де сооруженье гнить станет, а тем, кто там молится, будут болезни да недуги. Тут он почесал лицо и взглянул на свои пыльные башмаки. Негоже Вам, Вальтер, раздумывать о вещах столь мелких и скучных, отвечал я. Однако он воззрился на меня и не сводит взора, так что, помедливши, я продолжал: я знаю, что сэр Христ. всею душою стоит против захоронений и что он всецело за свет и легкость, и погрузится в смятение, стоит лишь бренности или же тьме коснуться до его зданий. Неразумно, скажет, неестественно. Однакожь, Вальтер, Вас я наставлял во множестве вещей, а главным образом в следующем: я не раб красоты геометрической, мне должно строить то, что воистину мрачно и внушает благоговенье. За сим я взял другую линию: из какой мошны, Вальтер, достаем мы деньги на постройку сих церквей? Из угольных податей. А разве уголь не есть вещество наичернейшее, что дымом своим закрывает Солнце? Разумеется, сэр, что он дает пищу очагам в сем городе, говорит он. Так в чем же тут свет и легкость? Коль скоро доходы наши мы берем из подземного царства, что за дело нам до того, что мы притом строим на мертвых костях? В соседнем помещеньи (оно представляло собою две комнаты, соединенные в одну, и обладало от того сильным эхом) раздался шум, как будто шаги чьи-то, я прервал свои речи, и в самую ту минуту входит сэр Христ., с виду что твой мальчишка-газетчик: шляпа под мышкою, к тому же запыхавшись, да все ж, невзирая на годы, не особливо в теле. Вальтер в испуге поднялся и пролил чернила на свой чертеж (невелика потеря), однако сэр Христ. того отнюдь не заметил, но подошел ко мне, дыша тяжело, будто коза старая. Мастер Дайер, говорит, в Комиссии ожидают Вашего отчета касательно до новых церквей — коли не сделан еще, надобно сделать сей же час, ибо они сильно торопятся… …Пускай дураки торопятся, пробормотал я про себя. А что Ваша церковь в Спиттль-фильдсе, скоро ли завершена будет? Только свинцу на портике не достает. Так поспешайте ж и покупайте тотчас, ибо свинец нынче дешевле девяти фунтов за бочонок, но к тому месяцу, как пить дать, подымется. И тут сэр Христ. поднялся, а сам губу нижнюю кусает, будто дитя, игрушки лишенное, или же иной нещастный у подножия виселицы. А что другия церкви, спрашивает он, помедливши, много ли достигнуто? Положенье их я определил, отвечал я, и три уже закладываются. Мне надобно иметь точные чертежи зданий в том виде, в каком они теперь пребывают, говорит он, Вам же надлежит заставить плотника, чтобы тот построил различныя модели… …Модели, сэр Христофор, суть моей собственной работы. Как Вам будет угодно, мастер Дайер, как Вам будет угодно. И махнул рукою на мои чертежи с усталостию невыразимою, на том и ушел, оставивши за собою затхлый дух своего парика. В бытность свою молодым и полным сил, только пришедши к нему на службу, сочинил я кое-какие вирши о сэре Христ.:*
Теперь же послушайте о том, как мертвые взывают к живым; произошло сие, когда творение мое поднялось над погребалищем. Обычай нашего народа таков, чтобы сыну каменщика возлагать самый высокой, последний камень на верхушку колокольни, там, где фонарь. Сей мальчишка, Томас, сын г-на Гилла, был резвой сорванец, которому пошел десятый или одиннадцатый год, и до того ладно сложен: лицо его было светло и покрыто цветущим румянцем, а волос на голове, густой, спускался много ниже плеч. В утро своего восхождения пребывал он в отличнейшем расположении духа и видел в том веселую забаву, когда вылезал на деревянные леса и легко направлял стопы свои к колокольне. Рабочие и каменщик, отец его, глядели в верх и окликали его: что, Том, тяжко? и давай, шагай выше! и протчия замечания в таком роде, я же молча стоял у своей пирамидды, лишь недавно поставленной. Но тут налетел внезапной порыв ветра, и мальчик, уже приближившийся к фонарю, словно бы пал духом, когда облака пронеслись у него над головою. Мгновение он неотрывно глядел на меня, и я крикнул: вперед! вперед! И в самый сей миг, когда он подходил к башенке со шпилем, доски лесов, расположенныя ненадежно или же гнилыя, с треском разошлись, и мальчик, оступившись, упал с колокольни. Он не закричал, однако лицо его, казалось, выразило удивленье; кривыя линии красивее прямых, подумал я про себя, когда он полетел с главного сооружения и свалился, будто спелый плод, к самым моим ногам. Отец его, каменщик, зовя на помощь, кинулся в сторону пирамидды, где лежал теперь Томас, а рабочие последовали за ним, пораженные. Однако кончился он не сразу. В голове его была контузия, которой я не мог не заметить, склонившись над его телом; кровь бежала из его рта, будто из миски, и лилась наземь. Все собравшиеся вокруг стояли, застывши, как изваяние, неподвижно и безмолвно, и я едва сдержался, чтобы не улыбнуться при виде сего; однако сокрылся, придавши лицу горестное выражение, и направился к отцу, который готов был рухнуть от горя (смерть сына и вправду дурно воздействовала на его внутренности и мало-помалу затащила в могилу в след за ним). Небольшая толпа народу собралась поглазеть с выкриками что случилось? да неужто совсем помер? да бедняжка! но я взмахом отогнал их. За сим я, крепко обнявши г-на Гилла, помолчал, дабы помочь ему обрести присутствие духа; он бежал из тюрьмы, произнес я наконец, однако тот взглянул на меня странно, и я остановил себя. Тут каменщик совершенно одурел от горя; он и всегда был малым угрюмым и нелюдимым, но в нещастьи своем накинулся на Господа и Небо, да с такими бещинствами, что я не мало порадовался. Я хранил молчание, однако в голове моей, глядючи на маленькой труп, крутилось сие размышленье: он прекрасен в смерти, ибо не страшился ее. Тут отец принялся-было расстегивать сыну пряжки на башмаках, с какою целью — сие мне неизвестно, но я отвел его прочь и заговорил с ним ласково. Как бы то ни было, сказал я, дозвольте похоронить его там, где он упал, и в соответствии с обычаем — на что тот в мучениях своих дал согласие. После начал он громко блевать. Вот так все и предоставилось мне для достижения моей цели. Существует эдакая смехотворная мудрость, мол, церковь крови не любит, однако она тут никак не уместна, ибо причастию должно смешиваться с кровью. Так обрел я жертву, которой недоставало Спиттль-фильдсу, притом не от собственной руки: убивши, так сказать, двух зайцев, я, едучи в карете от Вайтчапеля, чрезвычайно ликовал. Я в яме, однако забрался столь глубоко, что могу видеть сияние Звезд в полдень.2
В полдень они приближались к церкви в Спитал-филдсе. Экскурсовод, остановившись перед ее ступенями, звала: — Скорее! Скорее! — Дождавшись, она повернулась к ним лицом и заговорила (при этом ее левое веко подергивал нервный тик). — Со зданием вроде этого требуется воображение. Видите, в каком оно состоянии? А должно быть хорошенько отделано и почищено, как верхушка. Она неопределенно указала на шпиль, после чего наклонилась отряхнуть грязь или пыль с кромки своего белого плаща. — Что это там такое упало? — спросил кто-то из группы, заслоняя глаза от света правой рукой, чтобы яснее видеть небо вокруг церковной колокольни, но голос его затерялся в дорожном шуме, стихшем лишь на мгновение. Рев грузовиков, которые выезжали из ворот рынка перед церковью, и грохот дрелей, взрывавших поверхность Коммершл-роуд чуть поодаль, сотрясали всю округу, так что казалось, будто земля под ногами у них дрожит. Потерев пальцы бумажной салфеткой, экскурсовод жестом пригласила группу пройти вперед; они торопливо двинулись из шумного места в кажущийся хаос улиц и проулков рядом с церковью, почти не замечая людей, смотревших на них без всякого любопытства. На узком тротуаре возникла сутолока — экскурсовод внезапно остановилась и, пользуясь относительной тишиной вокруг, перешла на более доверительный тон: — Немцы в группе есть? — и, не дожидаясь ответа, продолжала: — Великий немецкий поэт Гейне — это он сказал, что Лондон не повинуется воображению и разбивает сердце. — Она опустила глаза на свои записи. Из ближайших к ним домов доносилось бормотание голосов. — Однако и другие поэты говорили про Лондон, что в нем заключено нечто великое и нескончаемое. Она взглянула на часы. Теперь группе слышны были иные уличные звуки: бормочущие голоса смешались с речью, звучавшей по радио или телевизору; одновременно улицу, казалось, наполнила разнообразная музыка, поднимавшаяся в воздух над крышами и трубами. Особенно выделялась одна песня, которая доносилась из нескольких лавок и домов; взмыв над остальными, вскоре и она исчезла в небе над городом. — Если встать здесь и посмотреть на юг, — тут она повернулась к ним спиной, — мы увидим места, где распространялась Великая чума. — Поблизости перекликались какие-то дети, и она повысила голос. — Вам, наверное, трудно себе представить такое, но болезнь унесла семь тысяч человек в одной только этой местности, а также сто шестнадцать могильщиков и гробокопателей. — К тому моменту она уже вспомнила свою речь и знала, что как раз на этих словах они засмеются. — А вот здесь, — продолжала она, оборвав их, — стояли первые дома. Они вгляделись в том направлении, куда она указывала, и поначалу увидели лишь очертания большого здания, где помещались какие-то учреждения; в его затуманенной стеклянно-зеркальной поверхности отражалась колокольня спиталфилдской церкви. Мокрая от недавнего ливня дорога отражала свет неоновых вывесок магазинов, ламп в учреждениях и жилых домах, хотя день был в разгаре. Сами здания были выкрашены в разные цвета: серый, голубой, оранжевый и темно-зеленый; некоторые размалеваны рекламой или картинками. Издалека до нее донесся шум поезда. — А вот тут, где мы сейчас стоим, были открытые поля, куда свозили мертвых и умирающих. И они, взглянув на местность, где некогда были чумные поля, увидели лишь рекламные щиты, окружавшие их: современный город, сфотографированный ночью, слова «ЕЩЕ ОДИН НА ДОРОЖКУ», светящиеся в темном небе над ним; историческую сценку, тонированную под размытую сепию, что придавало ей сходство с иллюстрацией из старинного тома с гравюрами; увеличенное лицо улыбающегося мужчины (правда, здание напротив отбрасывало глубокую тень, которая срезала правую часть лица). — Это всегда был очень бедный район, — говорила она. Мимо них между тем прошествовала четверка детей, чьи крики и свист были слышны и прежде. Не обращая внимания на незнакомцев, они скандировали, глядя прямо перед собой:*
Томас лежал на кровати; в то время, когда двое мальчишек улепетывали из туннеля, он руками устраивал на стенке театр теней. «Вот церковь, — шептал он сам себе. — А вот шпиль. Двери открываются — а где же народ?» Потом игра наскучила ему, и он перелистнул страницу своей книжки. Они с матерью занимали два верхних этажа старого дома на Игл-стрит (под ними была мастерская по пошиву платья, принадлежавшая индийскому семейству). Его отец, пекарь, умер шесть лет назад: Томасу помнился человек, сидящий за кухонным столом: он берет нож, чтобы отрезать мяса, а затем падает набок с улыбкой на лице, а мать прикрывает рот рукой. Сначала он услышал, как отворяется входная дверь, потом — как мать взбирается по лестнице. — Томас! — позвала она. — Томми, ты дома? Во второй раз голос ее слегка задрожал, словно то, что он не ответил сразу, означало, что с ним случилось что-то плохое. Смерть мужа сделала ее боязливой; земля теперь превратилась в тончайшее стекло, через которое ей видна была бездна под ногами, и страх этот она передала сыну, который всегда предпочитал сидеть в своей комнатушке на чердаке. Этими длинными летними вечерами он обычно лежал на кровати и читал, иногда спрятавшись под легкой хлопчатобумажной простыней, которая придавала страницам ровное, мягкое свечение. Когда мать поднималась по лестнице, он читал исторический роман для детей, называвшийся «Доктор Фауст и королева Елизавета». Он только что закончил главу, где королева-девственница послала за доктором после того, как ей сообщили о его магической силе, ибо один мудрец сказал ей, что, сумей она разгадать тайну Стоунхенджа, у нее родится дитя. И вот Фауст приплыл в Англию, едва избежав смерти, когда черный вихрь грозил перевернуть его утлое суденышко. Теперь же они вместе шли к великим камням. «Ей-богу, ничего я так не желаю, как познать их темные тайны!» — воскликнула королева с печальной улыбкой. «Поистине не следует Вам огорчаться, Ваше Величество, — сказал Фауст в горделивой манере. — Я со всем основанием полагаю, что смогу их разгадать». «Так забери вас нечистая сила, коли не сможете», — отвечала она свысока. И Томас стал быстро читать дальше, надеясь добраться до того места, где дьявол поднимает Фауста в воздух и показывает ему царства всего мира. Рядом с ним лежала еще одна книжка, которая называлась «Об английских мучениках»; он нашел ее в заднем помещении церкви, где она валялась выброшенная. Первая из историй, прочитанных им, повествовала о святом Гуго — о том, что крошка Гуго был «десятилетний ребенок, сын вдовы. Некто Коппин, язычник, заманил его в обрядовый дом под землей, где его мучили, палили огнем и в конце концов задушили. После тело его пролежало там семь дней и семь ночей, о чем никому не было известно. Как только тело Гуго вытащили из ямы, слепая женщина, прикоснувшись к нему и воззвавши к святому, вновь обрела зрение; за этим последовали и другие чудеса». Томас часто глядел на изображения мучеников в этой книжке, на то, как смеющиеся люди кромсают их плоть; тела у них всегда были худые, желтые, внутренности же очень красные, а под каждой иллюстрацией стояла фраза, напечатанная готическим шрифтом: «Пророчество наших дней», «Жестокие руки», «Пожирающий огонь» и так далее. Мать, перестав окликать его по имени, поднималась теперь по второй лестнице в его комнату; по какой-то причине ему не хотелось, чтобы она видела его лежащим на кровати раскинувшись, поэтому он вскочил и сел на стул возле окна. — Как тут мой Томми? — сказала она, заторопившись к нему, и поцеловала его в лоб. Он отпрянул, отвернув от нее лицо, а после, чтобы объяснить свой жест, притворился, будто рассматривает что-то на улице за окном. — О чем ты задумался, Томми? — Ни о чем. Помолчав, она добавила: — Холод какой тут, в этой комнате, правда? Но он почти не замечал холода. После того как она ушла приготовить еду на вечер, он остался сидеть на стуле, не шевелясь, так, чтобы по лицу его пробегали тени. Из соседних домов до него доносились слабые голоса, а потом раздался бой часов; еще он слышал, как в чужих кухнях гремят тарелки и чашки, и тут мать позвала его вниз. Спускался он медленно, пересчитывая ступеньки так громко, будто бросал кому-то оскорбления; входя в кухню, он выкрикивал разные слова, но на пороге резко остановился, увидев, что мать вступила в неравную борьбу с миром — миром, который тем вечером принял очертания деревянных стульев, валившихся ей под ноги, конфорок газовой плиты, не желавших загораться, и чайника, обжигавшего ей пальцы. Впрочем, он понимал: в этом маленьком пространстве росла еще и ярость, которую у матери вызывали дом и округа, откуда, она чувствовала, ей было не выбраться. Она только что уронила на пол кусок масла и теперь, уставившись на него, водила пальцами по столу, но тут заметила сына, стоящего в дверях. — Все нормально, — объяснила она. — Просто мама устала. Томас наклонился поднять масло и взглянул на ее туфли и лодыжки. — Посмотри, какая пыль тут, — говорила она. — Нет, ты только посмотри! Внезапный гнев в ее голосе встревожил его, но, поднявшись с пола, он спросил бесстрастным голосом: — Откуда берется пыль? — Ой, Томми, не знаю — от земли, наверно. Отвечая, она с растущим отвращением оглядывала узкую кухоньку, но вскоре сообразила, что сын смотрит на нее и в расстройстве кусает губы. — Откуда берется, не знаю, зато знаю, куда она сейчас полетит. И она сдула пыль со стола. Оба засмеялись, а потом принялись за еду; ели они так яростно, будто участвовали в каком-то соревновании. Закончили ужин быстро и молча, ни разу не взглянув друг на друга. Потом Томас взял пустые тарелки и, не нарушая молчания, отнес их к раковине и поставил под струю воды. Мать слегка рыгнула, даже не попытавшись это скрыть, а затем спросила, чем он сегодня занимался. — Ничем. — Ну что-то ведь ты делал, Томми. Что в школе было? — Сказал же, ничего. Он никогда не упоминал церковь по своей воле — пусть мать думает, будто он не любит эти места, как и она сама. В этот момент одинокий колокол пробил семь часов. — Опять эта церковь, что ли? Он не ответил, по-прежнему стоя к ней спиной. — Сколько я тебе раз говорила. Он подставил пальцы под воду. — Не нравится мне, что ты туда ходишь, еще туннель там этот, будь он неладен. Обвалится, что тогда с тобой будет? — В ее глазах церковь представляла собой все то темное и неизменно грязное, чем отличался их район, и интерес, который явно проявлял к этому месту сын, ее раздражал. — Вы меня слушаете, а, молодой человек? И тут, обернувшись, чтобы взглянуть на нее, он сказал: — По-моему, внутри этой пирамиды что-то есть. Сегодня от нее жар шел. — Я вот тебе задам жару, если еще к ней подойдешь. — Но, увидев лицо сына, она пожалела, что взяла такой суровый тон. — Нехорошо, Томми, что ты так много времени один проводишь. — Она закурила сигарету и выдохнула дым к потолку. — Ты бы побольше водился с другими мальчиками. — Ему уже хотелось уйти от нее, назад в свою комнату, но ее удрученный вид заставил его задержаться. — У меня, Томми, в твои годы друзья были. — Знаю. Видел фотографии. Он вспомнил снимок, на котором мать, юная девочка, обнимает подругу: обе были одеты в белое, и Томасу казалось, что это — картина бесконечно далеких времен, времен, когда его еще и в помине не было. — Ну ладно. — И в голосе ее снова появилась нотка беспокойства. — Неужели тебе ни с кем поиграть не хочется? — Не знаю. Подумать надо. Он изучал стол, пытаясь разгадать секрет пыли. — Слишком ты много думаешь, Томми, от этого тебе один вред. — Потом она улыбнулась ему. — Хочешь, в игру сыграем? Быстрым движением загасив сигарету, она поставила его между колен и стала качать взад и вперед, напевая песню, которую Томас уже знал наизусть:*
Лето кончилось, и в конце октября дети Спиталфилдса сделали из старой одежды и газет фигурки — специально, чтобы их сжечь.[16] Но Томас проводил эти вечера в своей комнате, где мастерил из фанеры и картона макет дома. Перочинным ножичком он прорезал по бокам окошки, с помощью деревянной линейки вычертил план комнат — в самом деле, энтузиазм его был так силен, что небольшое здание уже напоминало лабиринт. А днем, направляясь к церковному двору, он размышлял о том, надо ли сооружать фундамент: будет модель без него законченной или нет? Он подошел к южной стене церкви и сел в пыль, прислонившись к углу опоры, чтобы все это обдумать. Так он сидел, размышляя, пока не почувствовал перед собой какое-то движение: в панике подняв глаза, он плотнее прижался к огромной церкви, заметив мужчину с женщиной, проходивших под деревьями, которые сотрясались от крепчающего ветра. Они остановились; мужчина глотнул из бутылки, потом оба устроились на земле и легли рядом. Томас вспыхнул, с отвращением увидев, как они целуются, но, когда мужчина сунул руку ей под юбку, мальчик стал пристально следить за ними. Он медленно поднялся со своего места, чтобы лечь на землю поближе к ним, и к тому времени, когда ему это удалось, мужчина расстегнул коричневый жакет женщины и, вынув грудь, начал ее щупать. Томас задержал дыхание и, не поднимаясь, принялся раскачиваться в том же ритме, что и рука мужчины, которая двигалась теперь вверх и вниз; раскинувшись на земле, он почувствовал, что в живот ему впился большой камень, однако почти не замечал неудобства — все глядел, как мужчина приложил губы к груди женщины и не отнимал. В горле у Томаса пересохло, он несколько раз сглотнул, пытаясь справиться с нарастающим возбуждением; казалось, будто конечности его увеличиваются, приближаясь к великанским размерам. Уверенный, что из него, того и гляди, что-то вырвется — возможно, крик, а может, его стошнит, — он в панике поднялся на ноги. Мужчина увидел его силуэт на фоне камня и, схватив бутылку, лежавшую около женщины, швырнул в Томаса; пока бутылка летела в его сторону, описывая дугу, он дико озирался. Потом побежал к задней стене церкви и, миновав вход в заброшенный туннель, столкнулся с каким-то мужчиной, должно быть, стоявшим там все это время. Не поднимая глаз, мальчик побежал дальше. Сославшись на усталость, в тот вечер он пошел спать рано и, лежа в своей темной комнате, слышал звуки хлопушек и фейерверков, доносившиеся с окрестных улиц. Он считал, что вполне обойдется без подобных вещей, однако лег на постель лицом вниз и положил на голову подушку, чтобы их не слышать. И снова он видел, как мужчина с женщиной идут под деревьями и как целуются, и как потом он берет в рот ее грудь. Он раскачивался на своей узкой кровати, тело его все росло и росло, и он в ужасе раскинул руки, а боль меж тем превратилась в поток, в который он вошел и который одновременно вышел из него, словно кровь, вытекающая из раны. Успокоившись наконец, он тусклым взглядом вперился в стену. Шевелиться он не хотел — вдруг из него хлынет кровь и зальет постель, — поэтому лежал в темноте совершенно неподвижно, размышляя, не умирает ли он; как раз в этот момент в небе за окном взлетела и разорвалась хлопушка, и в ее белом, на миг вспыхнувшем свете фанерная модель отбросила на пол четкую тень. Лежа на постели, он в тревоге поднял глаза, а потом опустил и уставился на себя. На следующее утро, когда он шел спиталфилдскими улицами, люди, мимо которых он проходил, казалось, бросали на него любопытные или удивленные взгляды, и он уверен был: то, что он сделал или почувствовал, оставило в нем некий след. Для него естественно было бы отправиться к церкви и посидеть под ее стенами, но он не смог вернуться на то место, где повстречал виновников своих горестей. Два или три раза он прошел мимо входа, а после заторопился обратно, на Игл-стрит, все больше возбуждаясь; и когда он вошел в комнату, чтобы кинуться на постель, во рту у него пересохло. Минуту он лежал тихо, слушая биение сердца, а потом в яростном ритме начал раскачиваться туда-сюда. Потом, позже он спустился вниз, чтобы подкинуть угля в камин, как попросила его мать. Он поворошил уголья кочергой так, чтобы в центре оказались свежие; пока они шевелились и перемещались, охваченные жаром, Томас вглядывался в них и представлял себе там, в глубине, переходы и пещеры ада, где горящие делаются того же цвета, что и пламя. Вот спиталфилдская церковь, пылает, раскаленная докрасна. Тут он в изнеможении уснул, а очнулся от голоса матери и в первые секунды пробуждения не мог понять, где находится. Череда ясных дней не помогла Томасу воспрянуть духом — яркость его тревожила, и он инстинктивно искал теней, которые отбрасывало зимнее солнце. Спокойствие приходило к нему лишь в час перед рассветом, когда тьма словно медленно уступала дорогу дымке, и в этот самый час он просыпался и садился к окну. Еще он пристрастился к блужданиям: порой он ходил по улицам Лондона, повторяя про себя какие-нибудь слова или фразы, и однажды нашел рядом с Темзой старый сквер, где были установлены солнечные часы. По выходным или ранним вечером он сидел тут, размышляя о перемене, произошедшей в его жизни, а вконец отчаявшись, думал о прошлом и будущем. Как-то холодным утром он проснулся и услышал кошачий визг, а может быть, человеческий крик; медленно поднявшись с постели, он подошел к окну, но ничего не увидел. Он быстро оделся, причесался и тихо прошел мимо спальни матери — стояла суббота, и она решила, по ее собственному выражению, «поваляться». Было время, когда он залезал к ней в постель и, пока она спала, наблюдал за тем, как в лучах солнечного света, проникавших к ней в комнату, дрожит пыль, однако на этот раз он прокрался вниз по лестнице. Он отворил дверь и переступил порог; когда он вышел на Игл-стрит, стук его башмаков по заиндевевшему тротуару эхом отдавался от домов. Затем он миновал Монмут-стрит и зашагал вдоль церковной стены. Он видел, что кто-то идет впереди него, и, хотя в этом не было ничего необычного — люди в местах вроде этого часто вставали рано и шли на работу, Томас замедлил шаг, чтобы не слишком приближаться. Но когда оба они свернули на Коммершл-роуд, фигура в каком-то темном пальто или плаще тоже как будто замедлила шаг; впрочем, человек не подавал никаких признаков того, что ему известно о десятилетнем мальчике, идущем позади. Томас резко остановился и сделал вид, будто загляделся на витрину магазина грампластинок, хотя яркие плакаты и глянцевые фотографии, сиявшие в неоновом свете, теперь казались такими же незнакомыми, как случайные предметы, поднятые водолазом с океанского дна. Рассматривая то, что выставлено в витрине, он стоял неестественно тихо и неподвижно, и все-таки через минуту, когда он повернулся и пошел дальше, другой был все так же близко. Томас медленно двинулся вперед, отмеряя шаг за шагом; могло показаться, будто он увлечен известной игрой, когда нельзя наступать на трещины тротуара (а иначе, как говорят дети, твоя мать спину сломает), если бы не его взгляд, прикованный к черному плащу фигуры впереди. Над спиталфилдскими домами вставало солнце, тусклый красный круг, подобный глазу рептилии; казалось, человек по-прежнему идет вперед, но в то же время он приближался — Томасу были совершенно отчетливо видны его седые волосы, завитками спадавшие на ворот черного плаща. Тут голова медленно повернулась, и вот перед ним улыбающееся лицо. Томас громко закричал и побежал прочь, наискосок через улицу; он бежал обратно, откуда пришел, снова к церкви, и все это время слышал звук шагов того, кто гнался за ним (хотя, по правде говоря, это могло быть эхо его собственных шагов). Он повернул за угол Коммершл-роуд, а потом, не оборачиваясь, побежал по Табернакл-клоуз — в конце переулка были ворота церкви. Он знал, что сумеет протиснуться через ограду целиком, но никакому взрослому это не удастся; возможно, фигура с Коммершл-роуд еще не повернула за угол, и тогда он, может быть, проникнет незамеченным в саму церковь. Протискиваясь через ворота, он увидел вход в туннель и еще — то, что убранные доски до сих пор не заменили. Туда он и побежал в поисках укрытия. Он наклонился, неуклюжий и запыхавшийся, полез в сырой проем; ему снова послышалось движение за спиной, и он в панике рванулся вперед, не дожидаясь, пока глаза привыкнут к темноте. Он не знал, что перед ним ступеньки, и полетел вниз; нога под ним подвернулась, он растянулся у подножия лестницы и, лежа там, едва успел ухватить взглядом свет из отверстия лаза, который тут же исчез. Очнулся он от стоявшего в коридоре запаха, который забрался к нему в рот и образовал там лужицу. Он лежал все там же, где упал, одна нога подоткнута под тело; пол коридора был холодный, и он чувствовал, как этот холод поднимается, проникает в него. Казалось, его окружает глубокая тишина, но, когда он поднял голову, чтобы прислушаться повнимательнее, напрягая все чувства в попытке прояснить ситуацию, до него донеслось слабое бормотание не то ветра, не то негромких голосов, которые могли идти с улицы или даже из самого подземного хода. Он попытался встать, но, когда ногу снова пронзила боль, упал обратно на землю; не смея прикоснуться к ней, он беспомощно смотрел на нее не отрываясь, а потом прислонился к сырой стене и закрыл глаза. Он бездумно повторял слова, которые один мальчик как-то перед уроком написал мелом на доске: «Кусок угля лучше, чем ничего. Что лучше, чем Бог? Ничего. Следовательно, кусок угля лучше, чем Бог». Потом он пальцем вывел на потрескавшемся, разбитом полу собственное имя. Он слыхал рассказы детей о «доме под землей», но в этот момент особого страха не испытывал — он давно жил в темном мире своих собственных тревог, и никакое вторжение реальности не могло показаться ужаснее. Теперь в неясном приглушенном свете он видел очертания коридора перед собой, а на выгнутой крыше у себя над головой — какую-то надпись. Он повернул голову, хотя это вызывало боль, но вход, через который он сюда проник, казалось, исчез, и он уже не знал в точности, где находится. Он попытался двинуться вперед — в округе часто говорили (и взрослые, и дети), что в этом лабиринте есть один лаз, ведущий прямо в церковь. Конечно, надо попытаться двигаться именно в этом направлении. Он отполз назад, в центр коридора, и приподнялся на руках; опираясь на локти, он подтягивал вслед за ними все тело, ни на миг не опуская при этом головы, чтобы видеть, что перед ним. Медленно продвигаясь вперед, он решил было, что услышал какой-то звук, скребущийся звук в конце коридора, откуда только что выбрался; он в ужасе повернул голову, но там ничего не было видно. Теперь, несмотря на холод, разлитый в воздухе, Томасу было жарко; почувствовав, как по лбу и крыльям носа сбегает пот, он принялся слизывать языком капли, набухавшие на верхней губе. Боль в ноге, казалось, пульсировала вместе с биением сердца, и он начал вслух вести счет, но тут же заплакал при звуке собственного голоса. Он полз мимо комнатушек или камер, которые находились за пределами его обыкновенного зрения, и все-таки старался двигаться тихо, чтобы не беспокоить тех, кто мог обитать в этом месте. Мучения заставили его забыть, что он по-прежнему движется вперед, хотя рот его был раскрыт и он, задыхаясь, ловил воздух. Потом с ним произошла перемена: боль в ноге исчезла, и он почувствовал, как пот на лице высыхает. Остановившись, он сменил позу, снова прислонился к холодной стене, а после — голосом ясным, спокойным — затянул песенку, выученную много лет назад:3
Лице надо мной обратилось в след за тем в голос: темное сегодня утро, хозяин, ночь-то погожая была, лунная, а теперь дождь страшенный. И я пробудился с мыслию: о Господи, что со мною станется? Отведи полог у изножья кровати, Нат (сказал я, почуявши, как от простыней несет моим зловонным дыханием), дай мне дохнуть воздуху; да зажги сей же час свечу, ночью снилось мне темное место. А дверь закрыть, хозяин, ежели я окно открою? Снимает он с меня колпак и снова укладывает меня головою на постелю, а сам все разговаривает: тут мышка пригрелась за каминной решеткой, говорит, так я ей молока дал чуток. Этот мальчишка и камни, что я разбиваю, жалеть готов. Чорт бы ее взял, твою мышь, убить ее надобно! сказал я ему, так что он оборвал свои речи и более уж не скулил. Не смею Вам перечить, говорит, помедливши. Нат Элиот — слуга мой, бедный мальчишка, растяпа, которого я спас от нещастья. Была у него оспа, и от нее он сделался безответен, боится теперь всякого дитяти и собаки, что на него взглянет. На людях краснеет, а то бледным делается; стоит кому его заметить, как на нем уж и лица нет, — словом, мне, привыкшему к жизни уединенной, это создание по душе. Когда он ко мне только попал, то подвержен был заиканию, до того чудовищному, что, бывало, слова единого или слога произнести не мог без огромного возбуждения, но всякой раз начинал странно двигать лицом, губами и языком. Однако я применил свое искусство, коснулся до его лица и исцелил его; нынче он, когда сидит со мною один, то балаболит без умолку. Стало быть, этим утром я кругом болью мучаюсь, а он мне голову бреет и несет всякой вздор, не отпуская меня от умывальника. Ничего-то, говорит, Вы вчерашним вечером не ели, хозяин, по дыханию Вашему вижу, что не ели; мышь моя, и та больше Вашего съела (на сем, припомнивши мои слова касательно до мыши, он умолк). Что ж Вы, продолжает, забыли, чему Вас матушка учила:*
Этим честным делом я и занимался вовсю, как тут входит Нат, успевши доставить мое письмо, и опять за свое: не угодно ли чашку чаю выкушать, да хлеба с маслом, или же выпить стакан элю? В такое смятенье он меня вогнал, что впору было пнуть его в зад, чтобы убирался восвояси, но все-таки воспоминания кусочками складываются вокруг меня, и вот я уж опять наедине с своими мыслями. Итак, отвлекшись, возвращусь теперь к повествованию об истинной моей истории: по замыслу мне следовало сообщить читателю несколькими страницами ранее о своей жизни в бытность улишным мальчишкою после странной нашей беседы с Мирабилисом, так что отступлю немного назад, к тому, на чем закончил. Я спасу тебя от погибели, крошка Фаустус, сказал он мне; что же до причин, побудивших меня не покидать его общества на Блек-степ-лене, то их я вам уже поведал — ибо, будучи мальчишкой без гроша и одиноким, каким был я тогда, не знать мне было покою, покуда не отворю его двери, иначе ключ от нее в кармане мне, так сказать, дыру в штанах прожег бы. Ибо хоть мое бродяжье настроение еще не угасло, все-таки занятия с Мирабилисом, к коим я столь тянулся, доставляли мне удовольствие. Он не уговаривал меня остаться, даже и не намекал на такое, а стоило с наступлением сумерек прибыть собранию, как я торопился на улицы и принимался играть с опасностию. Была там ватага малолетных бродяг, что собирались при свете Луны в Мор-фильдсе, и я несколько времени блуждал вместе с ними; почти все они остались сиротами в Чуму. Стремясь не попадаться на глаза караульщику или стражнику, они взывали к прохожим, крича: благослови Вас Господь, подайте пенни, или: подарите полпенни, Ваша милость; и по сей день в голове моей слышатся их голоса, когда хожу по городу в толпе, а порою, вообразив, будто я и теперь из их числа, меня охватывает дрожь. Ибо тогда я с виду был в роде мальчишки из стеклодувной мастерской, вечно возился в улишной грязи: спал, покуда зима не пришла, в пристройках и в дверях лавок, где меня знали (в доме Мирабилиса, где меня пугал шум, спать я не мог), зимою же, когда Чума отступила и улицы снова были освещены, забирался я в зольники и являл собою сущую фигуру побирушки, презренного и жалкого в крайней степени. Пускай те, которые лежат в своих уютных спальнях, зовут ночные страхи обычными бреднями — разум их не постиг того ужаса, что известен протчим, кочующим по миру. Стало быть, те, чьи взоры падали на меня в проклятые былые дни, качали головами и восклицали: бедняжка! или жалость-то какая! но помощи мне не предлагали и с собою не удерживали; в то время я помалкивал, но собирал все подобные случаи у себя в сердце, так что сделался знатоком людей не меньшим, нежели книг. Воистину, говаривал Мирабилис, созерцаючи мое тряпье, корабль твой разбился об остров людской, однакожь не отчаивайся, но читай эти книги, изучай их усердно и набирайся разуму у меня, и тогда эти господа Христиане, что отворачивают от тебя лица, станут прахом под ногами твоими; когда же их поглотит пламя, Владыка Мира тебя не обидит. В том находил я утешение, хоть и казалось в те дни, что уготовано мне заточенье в тюрьме. Таким образом прожил я от месяца Августа до Декабря, когда Чума почти прекратилась и тетка моя, сестра моей матери, возвратилась из городка Ватфорда, куда уезжала, дабы избежать нещастья. Она принялась осведомляться обо мне в Спиттль-фильдской округе, и, как в ту пору я имел обыкновенье разгуливать по улицам, где играл в малолетстве, вмале ей сделалось известно о моем бедственном положении, после чего взяли меня в ея дом в Колмен-стрите. Мне шел тогда четырнадцатый год, и она знать не знала, что ей со мною делать, ибо, хоть лицом она и была приятна, но представляла собою истинный клубок противуречий: бывало, не успеет направиться по одному пути, как тут же поворотится и пускается по другому. Ник, говорит она мне, бывало, подай-ка мне ту книжку, а впротчем, не трожь ее; однакожь позволь мне на нее взглянуть, хоть важность в ней и небольшая. Голова ея была — что твоя беличья клетка, а ум — что белка, там крутившаяся. Поперву она рассуждала так, что мне должно сделаться подмастерьем, да только вся извелась, размышляючи, к кому меня отдать: к книгопродавцу, к игрушешнику или к каретных дел мастеру. Я сему не перечил, узнавши от Мирабилиса, что судьба моя уже определена, но от молчания моего это круженье лишь продолжалось: впротчем, говорит, может, мы в деревню воротимся, хоть это, пожалуй, опрометчиво, коли там нету приличного общества, однакожь сама-то я покой люблю. Как бы то ни было, рассуждения ея скоро прекратились, ибо не успел я провести с теткою два месяца, как Лондон попал в пещь и был сожжен в огне. Читателя утомит, вздумай я распространяться о Скорбном Судилище или Ужасном Гласе Божием (как его имеют обыкновение называть), но в памяти у меня отложилось то, как Солнце, проникаючи сквозь дым, гляделось красным, что кровь, а люди кричали в голос, так, что вопль их досягал до самого неба, да копались в навозе своего прогнившего сердца, да выставляли напоказ нечистое свое нутро. Когда стоял шум и домы валились на улицы со страшным ревом, то они подымали крик: конец нам настал! пропали мы, грешные! и все такое протчее; стоило же опасности миновать, как они в миг опять за свое:4
И когда крик замер, с усиленной ясностью вновь послышался шум движения. В углу какого-то пустыря стояла кучка бродяг. Там, на этой заброшенной площадке, годами скапливался городской мусор: большую территорию занимали расшвырянные битые бутылки и куски металла, в которых невозможно было что-либо распознать; сорная трава и всевозможные разновидности высокой амброзии отчасти закрывали остовы машин, брошенных или сгоревших; в землю врастали гниющие матрасы. Ближе к реке стоял щит; он был темно-красного цвета, но изображения отсюда было не различить, видны были только слова «ЕЩЕ ОДИН НА ДОРОЖКУ». Сейчас, в начале лета, от этой забытой местности шло сладкое зловоние, кружащий голову запах распада. Бродяги развели костер, навалив кучей старое тряпье и газеты, найденные ими поблизости, и начали плясать вокруг него — или, скорее, покачиваться взад и вперед, а в центре круга колебался огонь. Они выкрикивали в воздух слова, но, пропитавшись алкоголем, возможно — денатуратом, не осознавали ни времени, ни места, где они находятся. Когда они поднимали глаза вверх от крутящейся земли, на лица их падал мелкий дождь. Поодаль от них, в ближайшем к Темзе углу площадки, сидел одинокий нищий, не сводивший глаз с удаляющейся фигуры в темном плаще. — Помнишь меня? — выкрикнул нищий. — Это же ты, ты и есть! Я тебя видел! Я за тобой давно смотрю! Фигура мгновение помедлила, потом заторопилась дальше; тут внимание нищего переключилось, и он, совсем забыв о человеке (тот успел дойти до реки и теперь стоял спиной к городу), опять согнулся и заново принялся копаться руками в сырой земле. Позади него виднелись очертания Лаймхаусской церкви на фоне темнеющего неба; он поднял взгляд на здание, сделанное из внушительного, но уже осыпающегося, потерявшего цвет камня, и потер шею ладонью правой руки. — Холодно, — сказал он. — Я пошел. Хватит с меня. Замерз я. До заката оставалось около получаса. Он знал, что остальные бродяги будут толпиться у костра, пока не упадут на землю в изнеможении и не заснут там, где свалились, но, не желая следовать их примеру, двинулся к заброшенному дому (судя по виду, ранней георгианской эпохи), стоявшему на углу Нэрроу-стрит и Роуп-мейкерс-филд. Подобных жилищ попадалось там множество, окна их были заколочены, двери забиты досками, однако именно этот дом уже много лет был обитаемым, и полиция, зная это, не возражала. Считалось, что, если бродяги займут один дом, и только его, то не станут лезть в церковь или в ее подземную часовню, чтобы расположиться там на ночлег. Однако на самом деле никто из них в церковь Св. Анны заходить не собирался. Дойдя до Нэрроу-стрит, нищий остановился, с неожиданной яростью снова представив себе спину человека, ушедшего от него к реке; правда, вспомнить, когда в точности произошло это событие, он не мог. Он быстро обернулся, а после, ничего не увидев, медленным шагом вошел в дом. Когда он заходил в прихожую, внутрь хлынул дождь, и он остановился посмотреть на свои растрескавшиеся, дырявые башмаки; потом обследовал свои мокрые пальцы и потер их об стену. Он заглянул в комнаты на первом этаже, посмотреть, нет ли тут каких-нибудь знакомых ему предвестников «проблем»: попадались такие, что задирали всякого, кто к ним приблизится, и такие, что кричали или звали кого-то по ночам. Бывали случаи, когда в местах вроде этого, где находили приют бродяги, один поднимался среди ночи, убивал другого, а после снова ложился спать. В доме уже обосновались трое: в дальнем углу самой большой комнаты лежали, повалившись на старый матрас, мужчина и женщина — оба старики на вид, если забыть о том, что для бродяг время движется быстро и стареют они рано. В середине комнаты молодой человек жарил что-то на покореженной сковороде, опасливо держа ее над огнем, который развел на потрескавшемся каменном полу. — Это что-то — ты погляди, Нед, — сказал он нищему, когда тот вошел в комнату. — Это просто что-то. Нед заглянул в сковороду и увидел нечто съестное оливкового цвета, скворчащее в собственном жиру. От запаха ему сделалось не по себе. — Я пошел! — закричал он молодому человеку, хотя их разделяли всего пара дюймов. — Там дождь страшный, Нед. — Мне тут не нравится. Я пошел! Но вместо того, чтобы выйти на улицу, он вошел в следующую комнату, которую использовали в качестве нужника; помочившись в угол, он вернулся, злобно глядя на молодого человека, по-прежнему склонявшегося над огнем. Старая пара не обращала на них обоих внимания: у женщины в одной руке была темно-коричневая бутылка, она размахивала ею, продолжая, как могло показаться, прерванную беседу. — Пыль, на нее только посмотришь, на пыль-то, — говорила женщина, — сразу поймешь, откуда она. Поймешь-поймешь. Она повернула голову и взглянула на своего спутника — тот сидел согнувшись, опустив голову между колен, — потом запела низким голосом:*
И вот прошли годы, он просыпается утром все в том же складском помещении у Темзы — правда, за эту ночь он успел вернуться в Бристоль и посмотреть на себя в детстве. Прошли годы, а он остался в городе и сделался за это время усталым и седым; он бродил по улицам, нагибаясь вперед, словно выискивая в пыли потерянные вещи. Ему известны были забытые районы города и тени, что лежали вокруг: подвалы развалившихся зданий, маленькие пятачки травы или земли, попадающиеся между двух больших проезжих дорог, переулки, в которых Нед искал тишины, и даже стройки, где он мог забраться в яму фундамента, спрятаться на ночь от дождя и ветра. Иногда за ним ходили собаки — им нравился его запах, запах потерянных или забытых вещей, а когда он спал в каком-нибудь углу, они лизали его лицо или зарывались носами в его лохмотья; он больше не отгонял их, как некогда, но воспринимал их присутствие как нечто естественное. Ведь город собак был очень похож на его собственный: он всегда был близок к этому городу, шел за его запахами, порой прижимался лицом к его зданиям, чтобы почувствовать их тепло, порой в гневе царапал, крошил его кирпичные и каменные поверхности. Было несколько мест и улиц, куда вход ему был заказан с тех пор, как он узнал, что у других на них больше права, чем у него, — не у шаек алкоголиков, пьющих денатурат, которые жили, не разбирая места и времени, не у растущей армии молодых людей, которые беспокойно перемещались с места на место по городским кварталам, но у бродяг вроде него самого, которые, несмотря на имя, данное им миром, перестали бродить, прилепившись к той или иной территории, к своему «участку». Все они вели жизнь одинокую, почти никуда не вылезая из собственного лабиринта улиц и зданий; неизвестно, они ли выбрали себе местность или же сама местность позвала их и приняла, однако у каждого кусочка города появился теперь, можно сказать, свой дух-хранитель. Нед знал некоторых из них по именам: Джо Салатник, который обитал на улицах возле Св. Мэри Вулнот, Черный Сэм, который жил и спал в окрестностях Коммершл-роуд, между Уайтчепелом и Лаймхаусом, Гоблин Харри, которого видели только у Спитал-филдса и Артиллери-лейн, Чокнутый Фрэнк, который постоянно ходил по улицам Блумсбери, Одри-итальянка, которую всегда можно было найти в местах рядом с Уоппингом, там, где доки (это она приходила к Неду в укрытие много лет назад), и Аллигатор, который никогда не покидал Гринвич. Но все они, подобно Неду, жили в мире, видном лишь им одним; порой он сидел на каком-нибудь пятачке часами, пока контуры и тени места не начинали казаться более реальными, чем проходившие мимо люди. Он знал места, куда приходили несчастные, был один угол на перекрестке трех дорог, где он много раз видел образ отчаяния: мужчина, раскинувший перед собою руки и расставивший ноги, женщина, обхватившая себя за шею и плачущая. Он знал места, где всегда занимались сексом, после он чувствовал этот запах, приставший к камням; знал он и места, которые посещала смерть, — камни хранили и эту отметину. Те, кто проходил перед ним, едва замечали его присутствие, хотя некоторые иногда шептали друг другу: «Бедняга!» или «Жалость какая!» — перед тем как заторопиться дальше. И все-таки был один случай: он шел по обочине Лондон-уолл, как вдруг перед ним появился мужчина и с улыбкой спросил его: — Что, все тяжело тебе? — Тяжело? Ну, ты спросил. — Да, спросил. Все плохо тебе? — Знаешь, я тебе так скажу: не так уж и плохо. — Не так уж и плохо? — Бывало и похуже, если вспомнить за все время. — А сколько времени было, Нед, когда мы с тобою в тот раз встретились? И человек приблизился к нему, так что Неду стала видна темная ткань его плаща (в лицо незнакомцу он не смотрел). — А сколько сейчас времени, сэр? — Ну вот, теперь уж ты спросил. Человек засмеялся, а Нед опустил глаза на трещины, покрывавшие тротуар. — Ладно, — сказал он этому полуузнанному незнакомцу, — пойду я, что ли. — Поторапливайся, Нед, поторапливайся. И Нед пошел прочь, не оглядываясь, не вспоминая. По мере того как он старел в городе, состояние его ухудшалось: теперь им владели усталость и беспокойство, а все его ожидания постепенно уменьшались, стихали, подобно птице, на клетку которой набрасывают лоскут. Однажды ночью он стоял перед салоном-магазином электротоваров и наблюдал за тем, как на выстроенных в ряд телевизорах мелькают одни и те же изображения: в программе, видимо, детской, показывали мультфильм с какими-то животными, скачущими по полям, садам и оврагам; по их насмерть перепуганному виду Неду было ясно, что они пытаются от чего-то убежать, а когда он снова открыл глаза, то увидел волка, сдувающего трубу с домика. Нед прижался лицом к стеклянной витрине и стал шевелить губами в такт словам, которые произносил волк: «У-у-у! Сейчас от вашего дома ничего не останется!» Эти образы крутились у него в голове всю ночь, делаясь все больше и ярче, пока не охватили собой все его спящее тело, и на следующее утро он проснулся, пораженный собственным гневом. Он бродил по улицам, выкрикивая: «Пошли вы! Валите все куда подальше! Пошли вы!» — но голос его часто тонул в реве дорожного движения. Спустя несколько дней он начал внимательно изучать каждого, кто проходил мимо него: вдруг найдется кто-нибудь, кто знает, или помнит его, или даже готов прийти ему на помощь. Увидев молодую женщину, бесцельно глядящую на витрину мастерской по ремонту часов, он заметил в ее лице всю ту теплоту и жалость, что некогда могли его защитить. Он пошел за ней по Леден-холл-стрит и вверх по Корнхиллу, Паултри и Чипсайду, к Св. Павлу, собрался было окликнуть ее, но тут, повернув за угол Аве-Мария-лейн, она присоединилась к толпе, наблюдавшей за сносом каких-то старых домов. Когда Нед шел за ней, земля дрожала у него под ногами. Он инстинктивно взглянул вверх, на выпотрошенные изнутри дома: с улицы видны были раковины и камины, а огромный железный шар тем временем раскачивался и бил по наружной стене. Толпа радостно шумела, воздух наполнялся мелким мусором, от которого у Неда во рту стоял кислый вкус. В этот момент он потерял ее из виду; он заторопился вперед к Св. Павлу, окликая ее, а старые дома у него за спиной изрыгали пыль. Тогда-то, после этого случая, у него и начался период, который называют «странным временем». От измождения и плохого питания он ослаб до такой степени, что даже вкус собственной слюны вызывал у него тошноту; его насквозь пронизывали холод и сырость, заставляя тело непрерывно трястись в лихорадке. Теперь он большую часть дня разговаривал сам с собой: «Да, — говорил он, — время идет. Время явно идет». На этом он вставал с земли, оглядывался, а после снова садился. Ходил он, нерешительно выписывая любопытные кренделя: делал несколько шагов назад, потом останавливался, чтобы снова двинуться дальше. «Нечего тут всякой швали околачиваться», — сказал ему один полицейский. Нед, неподвижно стоявший посередине двора, стал ждать — ему не терпелось услышать продолжение, — но тут его грубо вышвырнули на проезжую часть. Теперь он слышал слова, вызывавшие его интерес, потому что повторялись как будто бы по определенной схеме: например, в один день он часто слышал слово «огонь», а в другой — «стекло». Его то и дело посещало видение, в котором ему представлялась собственная фигура, наблюдающая за ним издалека. А порой, когда он сидел, растерянный и одинокий, то замечал краем глаза тени и неясные образы других, странно двигавшихся и разговаривавших, — «как в книжке», говорил он. А иногда еще и начинало казаться, что эти тени узнают Неда, знакомы с ним: они ходили вокруг, бросая на него взгляды. Он же окликал их: «Пожалейте. Подайте что-нибудь, хоть корочку сухую». Когда он поднялся с деревянного пола, его мучила жажда, а горло саднило, словно он раз за разом выкрикивал одно и то же слово. «А с какой стати им меня жалеть?» — думал он, уходя от реки. Стояло холодное, серое утро, и Нед чувствовал запах горящего тряпья или мусора, шедший от многоэтажек Тауэр-хамлетс, справа от него. Он вышел на Коммершл-роуд и, подняв руку над головой — она отбросила легкую тень на его лицо, — увидел Черного Сэма, лежащего у входа букмекерской конторы: тело его было завернуто в тяжелое одеяло, скрывая лицо и грудь, но обуви на нем не было, и его босые ноги торчали на улицу. Нед перешел дорогу и сел сбоку от Сэма; рядом с тем стояла полупустая бутылка, и он потянулся, чтобы взять ее. — Не трожь, — пробормотал Черный Сэм под своим одеялом. — Кому сказал, блядь! Потом он откинул одеяло, и они взглянули друг на друга без враждебности. Горло у Неда по-прежнему саднило, а заговорив, он ощутил во рту вкус крови. — Ты чувствуешь, Сэм, как горелым пахнет? Что-то где-то горит. — Это солнце. Что такое с этим солнцем? — И Сэм потянулся за бутылкой. — Так, — сказал Нед. — Так, это уже что-то. — Утро-то, Нед, холодное, темное, солнца нет, вот такие вот дела. — Появится, — прошелестел он. — Появится. — Перед ними поднялся столб дыма, и Нед в тревоге бросил на него взгляд. — Бежать я не собираюсь, — сказал он. — Что я такого сделал? Черный Сэм что-то шептал себе под нос, и Нед в нетерпении склонился к нему, чтобы услышать. — Все крутится и крутится, — говорил тот. — Все крутится и крутится. Нед заметил небольшую струйку мочи, выходившую из-под одеяла и бегущую по тротуару в канаву. Но тут он поднял голову и как раз успел увидеть, как тень от облака, что покрывала землю, исчезла; правда, оставался столб едкого дыма, придававшего солнцу кроваво-красный оттенок. — Не знаю, сколько я тут пробуду, — сказал он Сэму. — Сейчас пойду, а потом вернусь. И он поднялся на ноги и, обретя равновесие, зашагал к тому участку заброшенной земли у реки, где бродяги плясали у своих костров. Проснувшись в старом доме, Нед услышал, как звонит колокол Лаймхаусской церкви; остальные (старая пара и молодой человек) спали — еще стояла ночь, — поэтому он поднялся осторожно. Он вышел из комнаты, ни о чем не думая, открыл дверь и шагнул через порог на улицу, называвшуюся Роуп-мейкерс-филд. Ночь была ясная, спокойная; взглянув на яркие звезды, он глубоко вздохнул. Он зашагал к самой церкви, но слабость и недоедание успели до того измучить его, что он способен был делать лишь маленькие, ковыляющие шажки. Потом он остановился перед церковью, сложил руки на груди и задумался над тем, как тщетна его жизнь. Подойдя к пролету лестницы, ведущей к двери склепа, он ощутил холод, поднимавшийся от ступенек, словно испарения, и услыхал шепот: не то «я», не то «меня». И тут все покрыла тень.5
Тень покрывает все вокруг по замыслу стихии, отбрасываемая на поверхность воды облаками, даром что они суть пар, летающий в вышине, и ничего более. Научитесь достигать того же в камне, Вальтер, да взгляните-ка, добавил я, на движение водяной толщи. Все на свете течет, даже если по виду стоит на месте: взять хотя бы стрелки обыкновенных часов или тени, что отбрасывают часы солнечные. Однакожь Вальтер, не вынимая рук из карманов панталон, прищурился, опустивши взор наземь; хоть мы и стояли у Темзы, контора отсюда была все так же зрима, и он смущенно поглядывал в ея сторону. Я спросил его о причине. Не беспокойтесь, отвечал он. Я дознаюсь причины, сказал я ему. Нету никакой причины. С чего бы ей быть? Коли так, Вальтер Пайн, то я за Вас не на шутку обеспокоен. Ничего, сказал он, пустое, не стоит и говорить. Я же отвечал: подобными речами Вам от меня не отделаться. Тяжкое это было дело — вытащить из него правду, он бы наверняка так и держал язык за зубами, не заставь я его отвечать своею властью. О Вас в конторе болтают, сказал он (я же побледнел), говорят, будто Вы мне голову набиваете затхлыми причудами да бестолковыми правилами (на лбу у меня выступил пот), якобы Вам суждено оставаться под гнетом древних руин (я посмотрел вдаль, на реку), а еще говорят, дескать, ежели я хочу выйти в люди, надобно мне другого мастера слушаться (я до крови закусил губы, однакожь стоял не шелохнувшись). Разум мой сделался словно пустой лист, бумага без единой строчки. И кто же они такие, что ведут с Вами подобныя речи? спросил я наконец, не глядючи на него. Те, которые заявляют, будто в моем отношении ничего, кроме дружеских намерений, не имеют. Тут я обратил к нему взор и заговорил: глупец Вы, коли полагаете всякого человека своим другом; никому из людей верить не следует, равно как и полагать, будто кто-либо, Вам не знакомый, станет скорее грешить супротив собственных интересов, нежели солжет или предаст Вас. Мне ли, Вальтер, сего не знать. Услыхавши это, он несколько отстранился от меня, я же рассмеялся ему в лицо. Сии добрые друзья суть обычныя мухи, сказал я, коим все едино, кормиться ли в отхожем месте или же в горшке с медом; пускай лучше жизнь моя протекает в безвестности, нежели они узнают о моих деяниях, ибо, чем менее они меня ценят, тем более я свободен. На этих словах я, однако, себя остановил: стоит мне раз начать говорить без удержу, я готов все выболтать и сам себе вырыть яму. Покуда я говорил, Вальтер глядел неотрывно на лодку вдалеке — там один простолюдин смеялся и принимал фиглярския положенья, что твоя обезьяна. Веселый малый, говорю я, желая переменить Вальтерово настроение. Не такой уж и веселый, отвечал он. Мы пошли обратно к конторе; ветер, когда мы друг к другу обращались, задувал слова нам в лица. И опять спросил я его: кто они такие, что про меня с Вами болтают? Они Вам известны, сэр. Они мне известны своим злодейством, отвечал я, однако не стал более пытать Вальтера касательно до сего дела. Ведь я не слеп, сам вижу, кто против меня замышляет: господин Ли, конторщик Ревизора, тяжелый, скушный, будто старый ростовщик; господин Гейес, Инспектор по замерам, переменчивой и во всегдашнем смятении, что твоя вдовушка без состояния, к тому ж источает беспокойство, словно заразу; господин Колтгаус, старший плотник, глупый, пустой, угрюмый малый, равного коему я не встречал как по самодовольству, так и по отсутствию причин для оного; господин Невкомб, казначей, хоть сам вечно не в духе, однако от замечаний его всякому впору трястись от хохота над его сумасбродством; господин Ванбрюгге, мастер, чьи произведения суть лишь жалкия, необработанныя штуки, подобныя виденьям больного. Все эти пустозвоны только наружностию щеголяют, и я скорее стану хлебать суп из миски за общим столом с простолюдинами, нежели радоваться, словно безумный, в их обществе. А как времени своего я им не уделяю, следственно, они и презирают меня. А Вальтер меж тем говорит: о похвалах печься — глупая суета. Притом лучшими делами восхищаются не столь сильно, отвечал я, ибо остолопов кругом более, нежели людей здравых. Взгляните на работу господина Ванбрюгге, о коей толико кричат: когда он взялся строить малую Рипонскую церковь, то карнизы оказались столь узки, что не способны были защищать здание от непогоды, от дождя — и от того не прикрывали! Не в силах более выдерживать гнет сей жизни, я едва ли был в состоянии говорить. Тогда я вышел из Скотленд-ярда на Вайтгалл, направился к свешному складу, а после, дабы успокоить колотящиеся мысли, вошел в церковный дворик рядом с аббатством. Мне доставляет удовольствие бродить в одиночестве по этим безмолвным, тихим местам, ибо если время и вправду есть язва, то такого свойства, что способны излечить мертвые. Когда же голова моя покоится на могилах, то слышу, как они разговаривают между собою: трава над нами, говорят они, синего цвета, да только зачем мы ее по-прежнему видим и зачем нас не вынут из земли? Я слышу, как шепчут они, давно умершие, в Криппль-гате и в Фаррингдоне, в Кордвайнерс-стрите и в Крутчед-фрайарсе; уложены они рядышком, словно камни в растворе, и мне слышны их разговоры о городе, коим они крепко схвачены. И все-таки от недавних слов Вальтера я пылаю огнем, посещаемый такою мыслию: зачем меня не прекратят преследовать живые, коли я обитаю средь мертвых? В гневе на себя самого я покинул церковный дворик и направился в Чаринг-кросс: миновал Мевс-ярд, Дерти-лен, а после пошел по Кастль-стриту к своим комнатам. Войдя, я застал Ната Элиота за мытьем тарелок в кухне. Господь с Вами, сэр, говорит он, что ж Вы так рано возвратились? И вскакивает с своего стула, башмаки с меня снять. Заходил посетитель, продолжает (а у самого во рту каша, да и только), каковой пожелал, дабы я Вам поведал о его пребывании здесь и о том, что он желает, коли сие не причинит беспокойства, к Вам допущенным быть. Так попросту и сказал? Однако Нат, не обративши на мою шутку внимания, продолжал: я ему говорю, хозяина моего дома нету, а где он есть, сие мне неведомо. Человек он был самый что ни на есть простой, а когда осведомился, что Вы за делом занимаетесь, так я ему сказал: из меня ничего не вытянуть, мол, нашел себе приятеля. На руках у него были перчатки, хозяин, а на голове шапка меховая. Так-так, сказал я, проходя к себе в спальню, поживем — увидим. Нат пошел следом и, взявши мою шапку, встал передо мною и говорит: знаете ли, хозяин, что давеча с утра пошел я новую купить (ибо моя шапка успела поистрепаться), стало быть, стою я на улице перед шапошной мастерской, что в Голден-сквере, гляжу себе, как тут подходит ко мне мальчишка-подмастерье и говорит, мол, нашел себе чего по нраву, а то с виду кажется, будто в карманах у тебя одни дыры. Я ему: а тебе-то что, деньги у меня есть, могу заплатить за все, что мне угодно, и нечего на меня фыркать за погляд; знаете небось поговорку: не все то золото, что блестит, а после я ему еще добавил… …Хватит, Нат, сказал я, тебе бы язык свой придержать, да смотри, все пальцы обслюнявишь. А он наземь уставился и отвечает: извиняюсь, что обеспокоил столь сильно. За сим он ушел; однако позднее, когда я позвал его, приполз обратно и читал мне, покуда я не уснул. Все раскрылось на следующий день, когда мне случилось проходить через Ковент-гарден. Свернувши с Пьяццы одесную, я миновал было Джемс-стрит, как вдруг меня что-то подтолкнуло в локоть, и я, взглянувши на того, кто был поблизости, узнал в нем одного из членов моего собрания с Блек-степ-лена; мне он был известен под именем Джозеф, простолюдин в тканом плаще и забрызганных панталонах. Я к Вам заходил, прошептал он, да мальчишка Ваш мне отказал. Меня дома не было; да зачем Вы ко мне туда приходили? И я бросил на него негодующий взор. Вы никак новостей не слыхали? Каких еще новостей? спросил я, вздрогнувши. Речью он отличался неряшливою и прерывистою, однако я составил воедино его рассказ следующим образом, сиречь: двумя днями раньше в округе распущен был некой донос о нашей деятельности, после чего на улицах возле дома, где мы встречались, поднялся мятеж супротив нас, люди затеяли большую смуту. В нутри дома было шестеро человек, они, услыхавши невнятный шум, что к ним приближался, поначалу заперли на засов переднюю дверь, а после и на заднюю, в коей имелись окна, навесили замок, да принялись закрывать на ней ставни. За сим чернь стала бросать по окнам камнями, среди коих были кремневые, такого размера и веса, что достало бы убить любого, в кого они попадут (в чем их цель и состояла). Таким же манером останавливали они проходивших по Блек-степ-лену, отбирали у них шляпы, срывали парики и осыпали ударами, подозревая, что сии люди суть сподвижники (слово, кое они выкрикивали). Среди тех прохожих был Джозеф, едва сумевший спастись бегством. Толпа меж тем заполонила обе дорожки, проходящие по обе стороны дома (так вытекает из раны гной), и взломала двери. Тем, что были в нутри, ничего не оставалось, как отдаться на милость черни, последняя же оной не проявила и по-варварски их искалечила: рубили и кромсали их тела до тех пор, покуда не лишили их всякой жизни. Сам дом совершенно уничтожен был. Рассказ сей меня ввел в такое замешательство, что я, не будучи в состоянии произнести в ответ ни слова, лишь прикрыл рукою лицо. Не извольте волноваться, сэр, продолжал Джозеф, ибо о Вашем участии не разузнали, мертвые же говорить не могут. Те из нас, кто остались, им неизвестны. Сие несколько умалило мои горести, и я отвел его в Красныя ворота, пивную подле Севен-дайелса, где мы и просидели с шести часов до без малого десяти, беседуя о сих событиях, покуда я мало-помалу не успокоился совсем. Нет худа без добра, как говорится, и в виду сей крайности сподобился я измыслить новую хитрость, каковой должно было восстановить порядок во всем и тем самым защитить меня. Ибо прежде было мне невдомек, как заниматься собственною спешною работою, да так, чтобы дело не скоро раскрылось; мне уж приходило на мысль, что работники в Спиттль-фильдсе и в Лаймгаусе, возможно, имеют подозрения на мой счет. Теперь же я уговорил этого человека, Джозефа, мне послужить, ибо, как я ему сказал, негоже, чтобы делу нашему препятствовало буйство черни; коль скоро мне дана комиссия возвести новыя церкви, столь же твердо намерен я построить высший Храм в Блек-степ-лене. А что делать касательно до жертв, кои надлежит нам приносить? сказал он, улыбаясь собравшимся в таверне. Сие должно делать Вам по моему указу, отвечал я, а еще добавил: у Плиния Старшего имеется наблюдение о том, что nullum frequentius votum, ничего люди не желают более часто, как смерти. И еще: возможно ли человеку узреть Бога и остаться жить? И еще: все Вам потребное найдете среди мальчишек-карманников в Мор-фильдсе. Что ж, говорит он, выпьем за здравие, чтоб мне жопу свою сберечь, — и поднял кружку. Сказано — сделано, отвечал я. Когда я с ним расстался, стояла ночь, темная, хоть глаз выколи, однакожь я направил стопы к Хей-маркету, дабы развлечься, и смешался там с толпою, окружившей двух певцов, что исполняли баллады в сиянии своих фонарей. Дикое пение их разносилось вокруг:*
Твердою моею целью было избавиться от рабочих, уже нанятых на постройку моей Ваппингской церкви: ребята они были тупоголовые, однако, как я подозревал, посматривали на меня странно и шептались за моею спиною. Стало быть, написал я в Комиссию так: касательно до новой Ваппингской церкви, что в Степнее, именуемой церковью Св. Георгия-на-Востоке, ея основание начато было без должной осмотрительности, каковая непременно потребна, и потому, естьли не взяться за него заново, то надеяться на успех сооружения невозможно; против рабочих я предрасположенности не имею, однако они суть неучи. Я их предупреждал, сколь было в моих силах, чтобы выполняли работы соответственно договорам, однако, несмотря на сие, замечал, что раствор смешан не столь уж хорошо, а с обычным кирпичом перемешано огромное количество Гишпанского, хоть рабочие и делают вид, будто его там не более, чем допущено Комиссионерами. Посему покорнейше прошу предоставить мне свободу нанимать для постройки указанной Ваппингской церкви собственных моих рабочих. Об их способностях я, изучивши оные, осведомлен и полагаю, что они годятся на потребные мне места; плату же им я установил по шиллингу в день, как и прежде. Все вышеизложенное отдаю на ваше суждение и остаюсь, с нижайшим почтением, Ник. Дайер. За сим я принялся ожидать распоряжения, каковое не замедлило последовать, притом в мою пользу. Рабочих распустили, и, покуда основание стояло пустым, Джозеф сделал свое дело: в положенное время была пролита кровь, ставшая, так сказать, волной, на которой поднялся мой парусник. Сперва, однако, необходимо было скрыть труп, и мы с Джозефом, имея причину — основание было заложено до того плохо, что следовало взяться за него заново, — стали работать следующим манером: я выкопал яму шириною около двух футов, в каковую поместил небольшой сосновый ящик, содержавший в себе девять фунтов пороху и ничего более; к ящику был присоединен стержень с запальным шнуром (как называют сие пушкари), доходивший до поверхности земли; по земле выложена была пороховая дорожка, и, после того, как яма была вновь тщательно закрыта камнями и раствором, я поджег порох и наблюдал воздействие взрыва. Столь малое количество пороха подняло мусор, из коего состояло основание; сие произошло, казалось, без чрезмерных усилий, весь груз заметно поднялся на девять дюймов, а после, внезапно обрушившись, превратился в огромную гору развалин в том месте, где лежал труп, теперь надежно похороненный. То был хороший собою мальчуган, ростом мне по колено или около того, лишь недавно пошедший на улицы побираться. Слова мои к нему были таковы:*
У меня, как и у сэра Христ., имелся свой список чудес, да только истина, что заключалась в моих историях, устрашила бы его более, нежели обезьяну плетка. Так, он наверняка посмеялся бы в моем присутствии над рассказом о господине Гретраке, ирландском целителе: от воздействия его рук неведомо как отлетала боль, рассеивался туман, глухота излечивалась от его прикосновения, кровоточащия раны затягивались, препятствия и заторы исчезали, а опухольные узлы в груди уменьшались. Далее шло повествование о младенце, Марии Дункан: стоило той указать перстом на шею, голову, запястья, руки и ступни, как там возникали окровавленные терновые шипы. Среди сих заметок хранил я и историю о женщине из Ислингтона, что разрешилась младенцем с кошачьею головою, ибо она, хоть и была дородна, непомерно боялась того, кто забрался к ней в постелю. Когда же Герцог Альвский приказал предать смерти три сотни жителей Антверпа одновременно, то одна дама, видевшая эту картину, впоследствии разрешилась младенцем без головы. Такова власть воображенья, существующая и в наш просвещенный век. Попала в новости также история господина Джона Момпессона из Тедворта, который поведал о перемещении стульев невидимыми духами, о выдирании волос и сымании ночных покровов, о сильнейшем жаре, пении в дымоходе, скребении и вздохах. Тем, которые желают воочию увидать подобных призраков и духов, скажу следующее: длится сие недолго, обыкновенно лишь то время, какое вы способны удержать свой взгляд неподвижным (как делывал я); стало быть, робкие ухватывают лишь краткие образы, ибо глаза их всегда дрожат при первом же появленьи предмета, самые же уверенные взора не отводят. Еще и такое добавлю: увидавшим Демона должно после опустить веки перстами. Сей mundus tenebrosus, сей потайной мир человечества погружен в ночь; нету ни единого поля, где не разгуливали бы его Духи, ни единого города, где не обитали бы его Демоны; безумцы изрекают пророчества, тогда как мудрецы падают в яму. Все мы во Тьме, друг с дружкою рядом. И подобно тому, как чернила пятнают бумагу, на кою разлиты, и медленно растекаются, зачерняя буквы, так же и Тьма со злодеяньями заражают собою сильнее и сильнее, покуда все не сделается неразличимо. Так было и с ведьмами, которых во времена не столь давние подвергали испытанию водой, ибо, стоило начаться преследованиям, как уж не остановить было безумных женщин, что сами записывались в преступницы. Число пораженных бедствиями и обвиняемых стало возрастать, и, естьли приглядеться, то выходит, что сознававшихся в преступлениях находилось более, нежели подозреваемых. Так оно и продолжалось, покуда обнаруженное зло не сделалось столь велико, что грозило всеобщею неразберихою. Однако, ежели вспомнить о том, сколько в Лондоне и повсюду кричат о Философии, то бывают такие, которые, как сэр Христ., разговаривают лишь о вещах разумных и доказанных, о сообразности и простоте. Религия без таинств — вот их девиз; пускай им угодно, чтобы Владыка был разумен, однакожь для чего тогда Адам, услыхавши глас в саду, убоялся смерти? Тайнам должно становиться простыми и понятными, так они говорят, и ныне сие достигло таких степеней, что попадаются и такие, которые в нравственность желают привнести свои математическия вычисления, сиречь: общественная польза, производимая любым лицом, измеряется соотношением его добрых намерений и способностей, взятых вместе, и протчие тому подобный мерзости. Они возводят постройки, каковыя величают системами, а зиждятся те на воздухе, стоит же им решить, что под ногами у них твердая почва, как здание исчезает и архитекторы сии валятся с облаков наземь. Те, которые души не чают в материях, экспериментах, вторичных причинах и тому подобных предметах, забыли, что существует в мире такая вещь, каковой им не дано видеть, ни касаться, ни измерять; сие и есть та бездна, в какую им непременно предстоит рухнуть. Попадаются такие, кто не унимается, дескать, сии рассуждения суть лишь мечты воображения, но не истина, однакожь им я отвечаю: поглядите на мои церкви в Спиттль-фильдсе, в Лаймгаусе, а нынче и в Ваппингском приходе, в Степнее — неужли не посещают вас раздумья о том, зачем ведут они в мир, окутанный Тьмою, тот, что по размышлении вы признаете своим собственным? Каждая пядь земли, их окружающей, проникнута гипохондрическою смутою и разбродом; каждый камень их мечен огнем, и по сим приметам возможно вам установить истинный путь Господень. Так вот, сии просвещенные мужи утверждают, будто подобные признаки суть удел погруженных в глубокую меланхолию или же хитрецов-мошенников, однако в самой Библии, сей Книге Мертвых, встречаются неисчислимые примеры: на Египтян наслано было посольство злых Ангелов (псалм 77.49), и спросил Господь у Сатаны, откуда тот пришел (Иов 1. 7), Сатана же поднял большой ветер (5.19). Бесы вошли в свиней (Лука 8.33), в человека же вошел нечистый Дух бесовской (Лука 4.33). То же и об одержимом: никто не мог связать его (Марк 5). И протчие разнообразныя места, сиречь: Аэндорская ведьма, прорицательница, с коей совещался Саул (1. Сам. 28) и по воле коей выведен был на свет Самуил: выходит из земли муж престарелый, одетый в длинную одежду. И далее, словами той ведьмы (Иозефус, стих 13): вижу как бы бога, выходящего из земли. Кое-кто из нынешних господ хороших может, однакожь, меня спросить: где Ваше доказательство? Я же отвечаю: взгляните на мои церкви и на то, как падают от них тени наземь, да подымите взоры на их колокольни, и тогда посмотрим, не усомнитесь ли вы. Скажу и еще: естьли на все, чего не способны толком разъяснить Ученые, положить клеймо, объявив ложью и небылицами, то и сам мир покажется обычною выдумкою. Достанет и такого: существованье духов математическими выкладками не обнаружишь, нам же следует полагаться на свидетельства человеков, коли мы не желаем все минувшее лишить смысла, превратить в ничто. Все же те, у которых не хватает духу сказать: Бога нет! тешат себя разговорами о том, будто Демоны суть обычныя Химеры и блажь. С такими людьми спорить я не желаю; будь человек слаб глазами, так он и посередь явлений и чудес таковым пребудет, а лучину своего просвещенья примет за полуденное Солнце. Такому не увидеть ничего, кроме выводов, делимости, твердости, подвижности; о своей же тщедушной смертной Природе он забывает, потому и ходит на ощупь во тьме. А тьма, Господи помилуй, и теперь кругом стоит; ну и крепко же Вы спали, хозяин, говорит Нат, а я уж все свои пустяки переделал, и пол до того чистый, плюнуть некуда, а покуда я тут у кожаного ведра возился, Вы во сне все бормотали… … Нат, говорю я, Нат, я-то думал, будто только что свечу зажег да прилег на мгновенье. Нет, хозяин, уж семь часов. Стало быть, и ночь прошла? Стрелою пролетела, да только утро стоит ненастное, а Почтмейстеров мальчишка, чтоб ему пусто было, нам вот что принес. И кладет предо мною сверток, на котором надписано: господину Дайеру, оставлено на почте в Лейсестерских полях. Встал со мною рядом и глядит на него, но тут меня странная дрожь охватила: возьмись-ка ты за дело, мастер Элиот, говорю, поди принеси мне говядины да яиц. Когда он вышел из комнаты, я открыл сверток и обнаружил там листочек, посланный рукою мне незнакомой, на коем крупными, без наклона буквами значилось следующее:Ведал я работу вашу во славу Господа. Сею ниделю я тут, как преду в Вайтгил, тот час получити от миня известье. Я ваш друг весь как есть, лучше ни сыщити, ежели получу что мине положено заработу, так и рта ни раскрою.Прочел я сие посланье, мне, очевидно, угрожавшее, и в кишках у меня заворочалось, так что я кинулся от постеле к стулу и, сидючи на оном, оглядывался кругом в страхе, будто бы сами стены мне грозили бедою, да чуть весь дух из себя не высерел. Тут услыхал я, как Нед поднимается по леснице, и крикнул ему: я на стуле — говядину у двери поставь! Что он, не мешкая, и сделал, а сам опять вниз, в кухню пошел. Письмо было не столь хитроумно написано, чтобы мне не разгадать его смыслу: по досадной случайности мое Блек-степ-леновское общество было раскрыто, а вместе с ним и мои собственныя важныя дела при церквях — словом, я попался не на шутку. В один миг я снова превратился в дитя, забившееся в яму с золою, и был охвачен такою душевною смутою, что не мог и голоса подать в укор сему миру. Вставши с горшка, я лег на постелю; впору было крикнуть Нату, чтобы принес не пару панталон, а саван. Я знал, что все законы против меня: в ст. 4, п. 39 Елис. Зак. прописано, что всякое лице, кто применяет хитрость, либо занимается предсказаниями судеб, надлежит взять как мошенника, бродягу, плута заядлого, раздеть до гола от пояса и выше и пороть кнутом, покуда на теле кровь не выступит. Однакожь это все пустяки; меня могли осудить по Первому Статуту Якова I, ст. 12: о том, что приваживать, употреблять либо воздавать дань каким-либо злым духам почитается тяжким злодеянием; что мне, таким образом, доводилось quon-dam malum Spiritum negotiare.[47] Далее в законах говорилось, что всякое лице или лица, применяющия колдовство, волшебство, а равно и все их сообщники, подстрекатели и соумышленники, коим вменяются в вину те же злодеяния, будут преданы мучительной смерти как преступники без снисхождения, какое полагается духовным лицам. Сие запало мне в душу (так сказать), и вот я, лежа на постеле, уж поднимаюсь и вхожу в каменную Невгатскую камеру, меня накрепко привязывают к полу; а вот меня выводят в судебную палату, я стою пред Судом Королевской Скамьи, и сэр Христ. приходит свидетельствовать против меня; вот уж тащат меня к повозке, я смеюсь над толпой, меня окружившей; теперь мне связывают руки, на лицо надвигают колпак; а перед самой смертью я чувствую, как меня тянут за ноги. Так страх мой пробирался закоулками моих чувств; он оборачивался фигурами, льнул к звукам, приносил с собою запахи и пропитывался вкусами. И я сказал себе тихонько: о нет, приговор мой справедлив. Но тут ко мне возвратился бодрый дух, и я укусил себя за руку до крови. В силе своей я уверен, говорю я себе, ибо она испытана, и коли я предвижу бури, мне ли их не предотвратить. С какой стати мне жаться перед каким-то негодяем, невежей и завистником? Отыскавши того, кто сие написал, я его уничтожу совершенно. И тут в моих мыслях появилась ниточка, что провела меня через лабиринт страха: это пустое письмо, говорю я себе, намеренно писано неправильно, дабы сбить мои подозренья с толку. Так, этот малый пишет Вайтгил, тогда как всякому младенцу известно, что правильно будет Вайтгалл. А кто за мною следит и ведет разговоры против меня, как не те единственно, что в конторе? И кому же знать о моих намерениях, как не тому, кто украдкой залезает ко мне в каморку или же расспрашивает Вальтера Пайна по части моих дел? И кто надоумил Вальтера супротив меня, а не то еще и следовал за мною? Да, да, верно, есть один такой, кто ходит за Вальтером по пятам и ведет с ним смелыя речи, — некой Йорик Гейес, Инспектор по замерам, тот, который льстит себе мыслию, будто, коли меня выгонят из конторы, он сам на мое место вскочит. Возможно, что он и пишет; стану за ним наблюдать, выслежу и раздавлю, как вошь. Мысль о том, как я уберу его с дороги, наполнила меня радостью, побежавшей по моим жилам и заставившей меня расхаживать по спальне. Расхаживая, я замыслил собственную наживку, чтобы поймать сию рыбешку, сего уродца в образе человечьем, и написал в ответ так: смысла письма Вашего я не разумею, объяснитесь в следующем и дайте мне знать. Имени своего я не подписал, но сверху поставил: г-ну Гейесу, за сим упрятал письмо в пояс своих исподников и позвал Ната; тот прибежал ко мне бегом. Вы к говядине и не притронулись, говорит, и пить тожде ничего не пили; я уж госпоже Бест говорю, дескать, не знаю, что мне с Вами делать, Вы что тот человечек из сказки, который все меньше делается… …Будет тебе, Нат. Истинно так, говорит, а сам зевает. Тогда я продолжал: Нат, ежели увидишь какого малого, лицом невидного, завидущего бездельника, ежели будет в здешних местах шататься такой, да и любой, кто тебя обеспокоит, то следи за ним и мне докладывай. Он посмотрел на меня удивленно и ничего более не сказал, только снова зевнул. За тем, насвистывая себе под нос, я оделся. Смелости мне было не занимать, однако, покуда я шел в контору, страхи мои возвратились. Каждый прохожий, что бросал на меня взор, заново внушал мне ужас; я сам себя не понимал совершенно и находился под воздействием столь многих страстей, что едва соображал, куда направляюсь. В Скотленд-ярд вошел я, словно виноватый, и, покружив, дабы убедиться, что за мною не следят, оставил письмо к господину Гейесу в уголке, где негодяй наверное должен был его обнаружить. После, снова очутившись у себя в каморке, среди своих чертежей и бумаг, я собрался с духом и занялся переговорами касательно до своей работы. Не мешкая, написал я к Комиссии следующее:
Ваппингская церковь в Степнее растет. Стены уже достигают повсюду до высоты пятнадцати или шестнадцати футов; каменщику доставили порядошное количество Портландского камня, хоть он и не добился в работе того продвижения, кое от него ожидалось. Мороз весьма сильно повлиял на часть кирпичной кладки, каковая сделана была в начале Ноября; часть следует вынуть и положить новую. Однакожь я удовлетворен. Прилагаю также наброски картины, росписи весьма обширной и любопытной, какую надлежит разместить в западном приделе церкви: сие есть образ Времени, крыла развернуты. Под ногами у Времени лежит изображение скелета длиною около восьми футов, под коим расположена Слава в виде равносторонного треугольника, заключенного в большой круг. Эмблема сия для Христианской церкви является наиболее подходящей и употреблялась в Христианстве с ранних пор.Картина эта есть единственная, что будет явлена перед Комиссией, моя же собственная работа остается скрыта — ибо здесь, в третьей из моих церквей, надлежит представить также фигуру огромного человека, темного, с красными глазами, держащего меч и в белом облачении, человека, держащего золотой шар и одетого в красное, и человека в колпаке темного полотна поверх головы и с воздетыми руками. Когда старина Мирабилис впервые познакомил меня с подобными вещами, я сказал ему, они-де наводят меня на воспоминанья об историях, слышанных в детстве. Как не наводить, отвечал он, ведь откуда, как не из детства, берутся наши печали? Да разве способен я позабыть то тело в яме? В передней послышался шум, и я подошел к дверям, словно бы по случайности. Это оказался Гейес, входивший сюда, как я и предвидел, однако взглянуть на письмо, оставленное для него вместо приманки, я не осмелился. Мы с ним вполне любезно раскланялись, а за сим я поворотил назад, будто что-то позабыл. Однакожь у двери своей остановился и, слегка повернувши голову, уголком глаза приметил, что Гейес, пугало эдакое, взял письмо, распечатал его, быстро прочел и швырнул наземь, даже не взглянувши на меня. Не жить тебе, подумал я, ишь, дразниться вздумал. И тут этот змий подает голос: господин Дайер, говорит, я исследовал местность подле Ваппингской церкви. Обратили, стало быть, взор свой к праху земному, как велит нам проповедник? Он улыбнулся было моей шутке, а после продолжал: сточную канаву там прокладывать будет весьма дорого и затруднительно, господин Дайер. И все же, господин Гейес, сделать это необходимо, так как другого места нету. В таком случае я вынужден дожидаться, пока заложат основания всех колонн, говорит он, а посему сделайте одолжение, соблаговолите мне сообщить, когда закончите. Смотрели ли вы чертеж? спросил я, оскаливши зубы в ухмылке. Да, он у меня в ящике. Я был бы рад получить его обратно, господин Гейес, ибо копии у меня не имеется. Тут он понял, что меня так просто не возьмешь. Направился к себе в комнату и, стоя ко мне спиною, промолвил, будто бы в пустоту: это третья церковь, верно, господин Дайер? Будет тебе, щенок, будет, подумал я, а сам с него мерку на саван глазами снимаю. Да, говорю, да, третья.Покорнейший ваш слуга, Ник. Дайер.
Часть вторая
6
— Это третье? — Да, третье. Мальчик в Спиталфилдсе, бродяга в Лаймхаусе, а теперь еще один мальчик. Третье. — На этот раз в Уоппинге? — Да. Хоксмур поглядел в окно на улицы внизу, шум которых до него не доходил; потом глаза его расширились: он поглядел на само окно и заметил патину пыли, выплюнутой городом; затем он еще раз перевел взгляд, сосредоточившись на собственном отражении — или, скорее, на абрисе лица, висящем над лондонскими зданиями, словно галлюцинация. У него болела голова; наконец он закрыл глаза, чуть прижав пальцы к вискам, и спросил: — А почему считают, что тут есть связь? Молодой человек у него за спиной уже готов был сесть в небольшое кабинетное кресло, но снова неловко встал, задев рукавом комнатное растение, трепетавшее в потоке воздуха от вентилятора. — Связь тут в том, сэр, что все они были задушены, все в одном районе и все в церквах. — Да, загадка. Вы любите загадки, Уолтер? — Загадка, и ее пытаются разрешить. Хоксмуру и самому не терпелось в этом разобраться. Неоновые лампы в коридорах издавали неясный шум, который ему нравился, но, подняв глаза, он увидел наружную электропроводку, покрытую пылью; часть коридора была погружена в темноту, и они какое-то время ждали в потемках, пока перед ними не открылись двери лифта. А когда они с помощником отъезжали от Нью-Скотланд-ярда, он, указывая на улицы, пробормотал: «Тут надо ухо востро держать». И Уолтер рассмеялся, поскольку знал о привычке Хоксмура издеваться над коллегами, повторяя их слова. В голове у Хоксмура крутилась песенка: «Одна — к беде, а две — к удаче», — но вот к чему третья? От реки, где они припарковались, была видна колокольня Св. Георгия-на-Востоке, странной формы: она словно прорывалась сквозь крышу, а не просто поднималась над ней. Когда они переходили Рэтклифф-хайвэй, направляясь к церкви, Хоксмур до крови прикусил изнутри губу; ему опять, как всегда при расследованиях такого рода, грозила неудача. Церковь и ее окрестности уже были оцеплены, и перед белой лентой собралась небольшая толпа — толпа, состоявшая в основном из жителей, пришедших из любопытства поглазеть на место, где произошло убийство ребенка. Хоксмур, быстро пройдя мимо зевак и нырнув под ленту, — в толпе зашептались: «Вот он!», «А кто это?» — зашагал в обход церкви к маленькому парку позади нее. Там, перед полуразвалившимся зданием, на котором по-прежнему виднелись буквы M З Й, выбитые над входом, присели инспектор и несколько молодых констеблей из местного отдела по расследованию преступлений — они осматривали землю вокруг. Инспектор записывал наблюдения на диктофон, но стоило ему увидеть Хоксмура, как он выключил его и поднялся, скривившись от боли в спине. Хоксмур решил не обращать на это внимания и, подойдя совсем близко, представился: — Старший следователь Хоксмур, а это — мой помощник, сержант Пейн. Начальник отдела с вами уже связался по поводу моего участия? — Да, сэр, связался. Хоксмур, довольный, что ничего не надо объяснять, обернулся посмотреть на заднюю стену церкви и подумал: интересно, сколько времени ее возводили. Из-за ограды парка на происходящее смотрела группа детей, лица их были бледны на фоне темного железа. — Какой-то чокнутый его нашел прошлой ночью, — говорил инспектор; не дождавшись от Хоксмура ответа, он добавил: — Может, какой-то чокнутый и убил. — Время? — Около четырех утра, сэр. — Опознание было? — Отец… Не договорив, инспектор бросил взгляд на две фигуры: мужчину, сидевшего на скамье под дубом, и женщину-констебля, стоявшую и смотревшую на него сверху вниз, положив руку ему на плечо. Где-то вдали послышалась сирена. Хоксмур вынул из верхнего кармана очки рассмотреть этого человека повнимательнее. Лица, искаженные шоком, были ему знакомы, и это не отличалось от прочих; но тут отец поднял глаза и поймал его взгляд. Хоксмур, задержав дыхание, дождался, пока человек опустит глаза, а потом резко повернулся к инспектору. — Где тело? — Тело? Тело увезли, сэр. Хоксмур внимательно рассматривал его форму. — Вам, инспектор, никогда не говорили, что тело ни в коем случае нельзя трогать до прибытия следователя? — Но отец же пришел, сэр… — Тело ни в коем случае не трогать! — Помедлив, он добавил: — Куда увезли? — На вскрытие увезли. К патологоанатому. Значит, атмосферу убийства успели разрушить. Он подошел к отцу; тот начал было подниматься со скамьи, но Хоксмур жестом остановил его. — Нет-нет, — сказал он. — Не двигайтесь. Сидите, где сидели. Отец улыбнулся, словно извиняясь; лицо его было до того красным от горя, что казалось кровоточащим, бесформенным. Хоксмур представил себе, как отрывает слои кожи и плоти, пока не останутся лишь зияющие дыры рта и глаз. — Такой добрый мальчик был, — говорил ему отец. — Всегда был такой добрый. — Хоксмур склонил голову. — Меня попросили что-нибудь из его вещей принести, — продолжал отец. — Это для собак? Из его одежды я ничего не мог взять — не мог, и все тут, понимаете, — зато принес вот что. — И он протянул перед собой детскую книжку. Хоксмуру хотелось прикоснуться к ее яркой обложке, но отец уже листал ее, вздыхая. — Он эту книжку все время читал, перечитывал. Столько раз. Хоксмур наблюдал за тем, как рука переворачивает страницы, и тут случайно заметил гравюру: старик с посохом, а рядом с ним пиликает на скрипке ребенок. Еще не оторвавшись от нее, он вспомнил иллюстрации из своих собственных книжек: картинка, изображающая кладбище, где заяц читает надпись на одном из надгробий, другая, с кошкой, сидящей подле груды камней. Стихи под ними, казалось, шли без конца, строчка за строчкой, но слов он вспомнить не мог. Взяв книгу из рук отца и отдав ее женщине-констеблю, он мягко спросил его: — Когда вы в последний раз видели сына? — В смысле, сколько времени было? — Да, время не помните? И человек нахмурился от усилия, словно факт этой смерти не оставлял места для существования чего-либо еще. Как будто он всю жизнь сидел тут, в тени церкви Св. Георгия-на-Востоке. — Наверно, около шести вечера. Да, точно — еще часы били. — Не говорил ли он… — Дэн. Дэном его звали. — Не говорил ли Дэн, куда он собирается? — Сказал, что гулять идет. Открыл дверь и вышел, и все. В последний раз. Хоксмур поднялся и сказал: — Мы делаем все возможное. Будем держать вас в курсе. А отец встал рядом с ним, чтобы пожать ему руку, жестом едва ли не официальным. Уолтер, наблюдавший за всем этим, стоя посередине парка, пытался избавиться от комка в горле, когда Хоксмур подошел к нему со словами: — Ну что, поехали, посмотрим. К их приезду тело ребенка уже лежало, готовое к осмотру, в прозекторской. К левой лодыжке и обоим запястьям были привязаны бирки; голова была помещена в деревянный блок, шея покоилась в выемке. Патологоанатом, только что закончивший мыть руки, взглянул на мужчин с улыбкой; Хоксмур тоже заставил себя улыбнуться, однако на обнаженное тело, лежавшее в каких-нибудь двух футах, никто из них не взглянул. — Вы времени не теряете, — сказал патологоанатом, вытаскивая из кармана диктофон. — Время не ждет. Не расслышав этого, патологоанатом склонился над телом и тихонько заговорил в диктофон: — Осмотр внешней поверхности тела. Лицо налито кровью, посинело, глаза выпучены, веки и конъюнктивы покрыты мельчайшими точечными кровоизлияниями, что свидетельствует об асфиксии. Язык просунут между зубами. Небольшое количество крови просочилось из лопнувших сосудов в ушах, из носа — нет. Имеются свидетельства опорожнения мочевого пузыря и заднего прохода. Свидетельств сексуального насилия не имеется. Ищу вмятины от кончиков пальцев или ногтей по обе стороны шеи, приблизительно на уровне гортани… — После внезапной паузы он продолжал: — Ничего нет. Несколько царапин на шее — возможно, нанесены жертвой при попытке оторвать руки нападавшего. По ранениям можно заключить, что он был задушен, лежа на земле, убийца либо стоял на коленях, либо сидел на нем сверху. Тут сильная синюшность. Мелкие кровоподтеки под кожей головы и вдоль позвоночника указывают на то, что во время удушения давили на спину. Отпечатков лигатуры нет, следов укусов тоже. Небольшие отметины от зубов на внутренней стороне губ. Пока он говорил, Хоксмур смотрел, не отрываясь, на ноги трупа, пытаясь представить себе ихбегущими, но тут патологоанатом отключил свой диктофон, и Хоксмур отвлекся. Подошедший ассистент-прозектор отрезал обе руки мальчика у запястья и отнес их к отдельному столу для исследования. Вслед за тем патологоанатом сделал одиночный надрез от горла до лобковой области, чуть скривив линию, чтобы обойти пупок; потом он обнажил ребра. Следующим шагом было вынуть язык, аорту, пищевод, сердце и легкие — их поместили на стол для препарирования рядом с выпотрошенным трупом. Содержимое желудка было положено в стеклянную банку. Патологоанатом снова включил диктофон; Хоксмур подавил зевок. — Позади гортани имеется кровоизлияние, перелом подъязычной кости, из чего можно заключить, что убийца обладал значительной силой. — На этой последней фразе он слегка повысил голос и взглянул на Хоксмура. — Так что можно сказать с определенностью: асфиксия в результате удушения. Руки патологоанатома, которые он держал над телом, были красны, с них капало; он собрался было почесать голову, но остановился на полдороге. Его ассистент в это время тщательно исследовал ногти на каждом пальце отсеченных рук. Хоксмур, наблюдая за всем этим, почувствовал, как его левый глаз быстро задергался, и отвернулся, чтобы никто не увидел. — Мне надо знать время, — сказал он. — В данном случае более важно знать когда, чем как. Есть у вас таблица? Теперь его окружали образы убийства, части тела стали символами погони, насилия и борьбы, но все равно элементы преступления оставались разрозненными и неясными, как шум ссоры в запертой комнате. Точному определению поддавались лишь временные стадии: убыстрение и углубление дыхания при первом шоке, когда руки смыкаются у горла; нарастание посинения и затрудненное дыхание, когда захват напрягается и сознание мутится; нечастое дыхание, подергивания, потеря сознания; рвота перед концом и смерть. Хоксмуру нравилось отмерять эти дискретные стадии, которые он рассматривал, как архитектор рассматривает план здания: три-четыре минуты — на потерю сознания, на смерть — четыре-пять минут. — Так что, есть у вас таблица? — С таблицей будет трудно. — Трудно — это как? — Вам известно, что температура резко повышается во время удушения? — Хоксмур кивнул и сунул руки в карманы. — А что потеря теплоты происходит с разной скоростью? — И что? — Про время я ничего не могу сказать. Даже если предположить, что в момент смерти температура была на шесть градусов выше, и даже если скорость охлаждения была всего два градуса в час, тепло тела в данный момент позволяет заключить, что его убили всего шесть часов назад. — Внимательно слушая, Хоксмур почувствовал, что тик возвращается, и потер глаз. — И тем не менее, степень синюшности показывает, что эти кровоподтеки по крайней мере двадцатичетырехчасовой давности — обычно у них два-три дня уходит на то, чтобы так проявиться. Ничего не говоря, Хоксмур лишь неотрывно смотрел человеку в лицо. — Вы говорите, инспектор, время чрезвычайно важно, но в данном случае, если честно, со временем вообще ничего не понять. — Патологоанатом наконец опустил глаза на свои окровавленные руки и направился к металлической раковине, вымыть их. — И еще одно, — добавил он, перекрикивая шум бегущей воды. — Нет ни вмятин, ни отпечатков. При удушении пальцы, прижатые к шее, оставляют закругленную вмятину от ногтя, а тут одни синяки. — Понятно. И Хоксмур проследил взглядом за Уолтером, который внезапно вышел из комнаты. — Понадобятся дальнейшие анализы, но в том, что отпечатков нет, я почти уверен. — Убийца не мог остудить руки? — Такое, конечно, возможно. Или они у него были очень холодные. — А если борьба все-таки была, то мальчик, я полагаю, мог вцепиться в пальцы, чтобы их ослабить, и таким образом нарушить отпечатки? Фраза прозвучала, как вопрос, но патологоанатом на него не ответил, и тут Хоксмур впервые опустил взгляд на вскрытое тело. Он знал, что оно еще не полностью остыло, и в этот момент почувствовал, как в лицо ему ударило тепло, а когда воздух вокруг него смялся, подобно шелку, на столе оказалось его собственное тело. Уолтер сидел, опустив голову между колен, — в этой позе застал его Хоксмур, когда наконец они встретились в коридоре. Он положил руку ему на плечо. — Ну что, Уолтер, что скажете по поводу времени? Уолтер в тревоге поднял на него глаза, и Хоксмур на мгновение отвел взгляд. — Это невозможно, сэр. — Все возможно. Невозможного не существует. Все, что нам требуется, это еще одна смерть, тогда мы сможем двигаться с самого начала, пока не дойдем до конца. — До какого конца, сэр? — Знай я, чем кончится, мог бы и начать, правда? Одно без другого не существует. — Заметив явное замешательство Уолтера, он улыбнулся. — Не волнуйтесь, я знаю, что делаю. Просто дайте мне время. Все, что мне нужно, — это время. — Я и не волнуюсь, сэр. — Хорошо. В таком случае, раз вы в таком бодром расположении духа, можете пойти поговорить с отцом. Расскажите ему, что нам удалось выяснить. Только лишнего не рассказывайте. Уолтер вздохнул: — Вот уж спасибо так спасибо. Ценю ваше доверие, сэр. Хоксмуру вспомнилась еще одна фраза, которую использовали коллеги: — Жизнь состоит из утрат, Уолтер, жизнь состоит из утрат.*
Он пошел обратно к церкви Св. Георгия-на-Востоке, мысленно успев свести ее к ряду поверхностей, к которым, возможно, прислонялся убийца, охваченный печалью, отчаянием, а то и радостью. По этой же причине стоило детально изучить почерневшие камни, хотя он понимал, что отметины на них оставлены многими поколениями мужчин и женщин. Нынче среди полицейских считалось само собой разумеющимся, что никто не способен скрыть свое пребывание или передвижения где бы то ни было — всякий человек обязательно оставит след, по которому его удастся опознать. Однако, если исследовать стены уоппингской церкви методом эмиссионной спектроскопии, какое многообразие спектральных линий можно при этом обнаружить! Направляясь к башне, что поднималась над домами, сбившимися в кучу вокруг Ред-Мейден-лейн, Крэб-корт и Роуп-уолк, он видел образ толпы, кричащей, рвущейся на улицы. Справа ему слышался сбивчивый шепот, а слева — звуки, идущие от реки, и наконец, несмотря на послеполуденное освещение, он увидел перед собой рассеянный белый свет дуговых ламп, которые окружали место преступления — убийства мальчика. Там оставили лишь двух констеблей: задачей их было охранять это место от любопытных, пришедших поглазеть, иначе те стали бы собирать кусочки камня или деревяшки на память об этой смерти. Несколько минут Хоксмур стоял, наблюдая за происходящим, пока его не вывели из задумчивости звуки колокола, пробившего время; он поднял взгляд на церковь (из-за некоего эффекта перспективы она, казалось, готова была упасть на него), а после побрел прочь со двора и направился к Темзе. Его всегда привлекала мрачность уединенных верфей и глинистых берегов, и теперь, дойдя до Уоппинг-рич, он уставился вниз, на тени облаков, быстро бегущих по поверхности воды. Но когда он, сняв очки, снова посмотрел вниз, ему показалось, что сама река непрерывно поворачивается и крутится; она не текла в каком-то определенном направлении, и Хоксмур на секунду почувствовал, что может упасть в ее тьму. Мимо проплыли два человека на небольшой лодке; один из них смеялся или гримасничал, словно бы показывая на Хоксмура, но голос его не доносился до него по воде. Хоксмур наблюдал за этим немым представлением, пока лодка не повернула за излучину, ведущую к Тауэрскому мосту, исчезнув так же внезапно, как появилась. Начался дождь, и он пошел вдоль берега реки от Уоппинга к Лаймхаусу. Он свернул налево, зашагал по Бутчер-роу — теперь впереди ему видна была колокольня церкви Св. Анны в Лаймхаусе — и вошел в ту местность, полную покинутых домов и заброшенной земли, что по-прежнему отделяет город от реки. Тут он внезапно остановился в смятении: от сырости в воздухе разлилось удушающее зловоние — оно шло от буйной растительности, покрывавшей камни и вылезавшей наружу через проволоку; на глаза ему попался бродяга, присевший наземь, обратив лицо вверх, к дождю. Тогда он повернул прочь от этой бесплодной земли и оказался в переулке Шаулдер-оф-Маттон, и когда подошел к фасаду Св. Анны, кругом воцарилась тишина. Хоксмур способен был начертить план местности между двумя церквами, уоппингской и лаймхаусской, и одновременно предоставить точный отчет о преступлениях, таившихся в каждом квартале. Это был район, относившийся к тому подразделению, в котором он состоял много лет, пока не получил назначение в отдел убийств, и он хорошо его изучил: знал, где жили воры, где собирались проститутки, куда приходили бродяги. Со временем он понял, что большинство преступников обычно не меняют привычки, оставаясь в облюбованных ими районах и продолжая заниматься своей деятельностью, пока их не арестуют. Порой он рассуждал о том, что те же самые места с давних пор использовались в одних и тех же целях. Убийцы, быстро ставшие специальностью Хоксмура, и те редко покидали свой пятачок и убивали снова и снова, пока не попадутся. Порой он рассуждал еще и о том, что их тянет к местам, где совершались преступления в прошлом. В свое время в этом районе был дом на Ред-Мейден-лейн, в котором независимо друг от друга были совершены три убийства за восемь лет; само здание вызывало у входивших такое впечатление, будто со времени последнего преступления в нем никто не жил. На Сведенборг-гарденс Роберт Хейнс убил свою жену и детей, и именно Хоксмура вызвали, когда под половицами обнаружили останки; на Коммершл-роуд произошло ритуальное убийство Кэтрин Хейс; только в прошлом году в переулке возле Св. Георгия-на-Востоке нашли обезображенное тело некоего Томаса Берри — он был заколот. Насколько знал Хоксмур, именно в этом районе в 1812 году произошли убийства, получившие название дела семейства Марров; совершил их некий Джон Уильямс, который, согласно Де Куинси,[48] чей отчет Хоксмур с интересом прочел, «утвердил свое собственное главенство над потомками Каина». Он убил в доме рядом с Рэтклиффской дорогой четверых — мужчину, его жену, слугу и ребенка, — разбив их черепа деревянным молотком, а после, когда они умирали, перерезал им горло, в чем не было необходимости. Затем, спустя двенадцать дней, он вновь учинил нечто подобное над другим семейством в том же квартале. В глазах публики он преобразился — опять-таки согласно Де Куинси — во «всесильного убийцу» и до казни оставался таинственным объектом восхищения тех, кто жил в тени уоппингской церкви. Толпа пыталась расчленить его тело, когда его в конце концов привезли в повозке к месту захоронения — на пересечении четырех дорог перед церковью, где его погребли, пронзив сердце шестом. Там он лежал и сейчас, насколько было известно Хоксмуру; как раз на том месте собралась этим утром толпа, напиравшая на поставленный полицией барьер. Даже не зная ничего об еще более знаменитых уайтчепелских убийствах — все они были совершены на улицах и в переулках вокруг церкви Христа в Спиталфилдсе, — можно было понять, как понял Хоксмур, что определенные улицы или участки земли пробуждали в людях стремление творить зло без каких-либо явных мотивов. Известно ему было и то, сколько убийств остаются нераскрытыми, сколько убийц — неизвестными. И все-таки в преступлениях, которые он расследовал, всегда присутствовал столь сильный элемент фатальности, что Хоксмуру казалось, будто и убийца, и жертва тянутся навстречу собственной гибели; его работа состояла лишь в том, чтобы поторопить убийцу, идущего по пути, уже проложенному им для себя, — чтобы стать, если можно так выразиться, его пособником. К тому же именно эта фатальность придавала особый резонанс последним словам тех, кому вот-вот предстояло умереть; идя дальше, из Лаймхауса в Спиталфилдс, он миновал комнаты и закоулки, где такие слова часто произносились: «Что-то странное у меня в кухне творится»; «В следующий раз, когда встретимся, ты меня узнаешь»; «Я письмо хочу дописать»; «Сейчас тебе будет хорошо». Он переходил Уайтчепел-хай-стрит рядом с тем местом, где в последний раз был повешен человек в цепях; тогда слова убийцы, насколько знал Хоксмур, были таковы: «Бога нет. Я в Него не верю, а коли Он и есть, то я Ему не повинуюсь». Впереди уже виднелась спиталфилдская церковь. Он никогда не пренебрегал возможностью изучить схему убийства, инстинкты убийцы в их разнообразных формах: так, в восемнадцатом веке жертвам часто откусывали носы во время удушения, но теперь этот обычай, насколько было известно Хоксмуру, полностью исчез. Еще для него важно было владеть предметом настолько полно, чтобы распознавать сроки и правила смерти: например, в конце восемнадцатого века были в ходу убийства ножом и удушения, в начале девятнадцатого — перерезанные глотки и избиения дубинками, а в конце того же столетия — отравления и расчленения. Это была одна из причин, по которой недавние случаи — трое задушенных, включая последний труп в Уоппинге — представлялись ему достаточно необычными — время было не то. Как бы то ни было, он никогда не говорил о подобных вещах с коллегами — те его не поняли бы. Он вошел в полицейский участок, находившийся рядом с Брик-лейн, где после того, как около девяти месяцев назад в заброшенном туннеле было обнаружено тело Томаса Хилла, создали специальный оперативный отдел. При его появлении двое или трое констеблей подняли взгляды, лишенные любопытства, он же не стал тратить время на то, чтобы им представиться. Время от времени звонили телефоны; один человек, яростно куря, согнулся над пишущей машинкой. Хоксмур минуту понаблюдал за ним, а после тихонько сел в дальнем углу комнаты; открытые папки, пластмассовые стаканчики, лежащие на полу, кусочки официальных бланков, небрежно приколотые к пробковой доске, отброшенные газеты, снова звон телефонов — весь этот беспорядок путал его мысли и утомлял его. «Ну, если захотеть, — говорил один молодой человек, — то можно. Правда, правда». А его собеседник отвечал: «Но ведь дождь шел». Хоксмур наблюдал за ними, стоящими вместе, и размышлял, есть ли какая-либо связь между этими двумя репликами; он тщательно обдумывал вопрос, пока молодые люди, разговаривая, слегка перемещались туда-сюда, и пришел к выводу, что нет. Снова прислушавшись, он услышал фразы: «я уснул», «я видел сон» и «я проснулся»; и он повторил про себя эти слова — «уснул», «видел сон» и «проснулся», — чтобы понять, не определяется ли их положение в той последовательности, что разворачивалась в беседе молодых людей, их формой или звучанием. Никакой причины для их употребления он не нашел, как не нашел и причины для употребления слов, которые использовал сам, выходящих из него, словно рвота, несущих его вперед — без рифмы, без смысла. И жизни этих других вцепились ему в горло и не отпускали его, ссутулившегося на сиденье. Потом к нему подошел человек постарше в форме со словами: — Мы вас ждем, сэр. Хоксмур, охваченный тревогой, подавил инстинкт подняться со стула. — Ну да. Я потому и пришел. — Да, сэр, я слышал, что вас вызвали. Хоксмур и прежде замечал, как полицейские из тех, что постарше, словно теряют способность реагировать на окружающее, как будто не в состоянии больше справляться с реальностью, с которой сталкиваются ежедневно; тут он решил устроить этому человеку небольшую проверку. — Что операция, — спросил он, — по инструкциям действуете? — Да, все по инструкциям. Дело продвигается неплохо, сэр. — Но что, если в этом случае инструкции неприменимы, инспектор? — Да, сэр, правда, так и есть. — Рад, что вы понимаете, что это правда. Говоря, Хоксмур почесывал щеку. Он играл роль; ему это было известно, и он считал это своей сильной стороной. Другие не сознавали, что их роли кем-то для них написаны, их перемещения уже размечены, словно меловыми линиями на сцене, их одежда и жесты предрешены; но он такие вещи понимал и считал, что лучше выбирать самому. Офицер в форме, словно не услышав его последней фразы, смотрел на него безо всякого выражения. Тогда Хоксмур сказал: — Я насчет времени беспокоюсь. — Насчет времени? То есть, сколько сейчас… — Нет, я о том времени, о времени убийства. Времени нет. — Да, сэр, вот в чем вопрос. Мне об этом известно. — Он вынул сигарету и, сунув ее между губ, оставил свисать изо рта, не зажигая. — Да, — продолжал он. — Вот в чем вопрос. — А ведь на каждый вопрос есть ответ. Верно, инспектор? — Да, сэр, вы правы, очень даже правы. Хоксмур пристально наблюдал за ним; ему хотелось, чтобы тот не выдержал и сознался в собственном непонимании или выплеснул потрясение, испытанное при виде всех этих смертей, — что угодно, лишь бы освободил Хоксмура от его собственных чувств. Но инспектор уже отошел к другому столу и завел бесцельный разговор с молодым констеблем, который во время беседы переминался с ноги на ногу. Хоксмур поднялся и вышел из комнаты. Полицейская машина везла его сквозь серый вечер; наконец он сошел на углу Грейп-стрит, возле Севен-Дайелс. Он снимал тут небольшую квартиру в старом доме рядом с «Красными воротами» — пабом, мимо которого как раз проходил, погруженный в собственные мысли; поднимаясь по лестнице, он размышлял о ступенях, ведущих в башню уоппингской церкви. Почти добравшись до своей двери, он услышал голос, звавший снизу: «Эй! Эй! Это я, мистер Хоксмур, не подумайте чего. Есть у вас минутка?» Он остановился и посмотрел вниз на соседку, стоявшую в дверях своей квартиры; от лампочки в ее маленькой прихожей на площадку падала ее тень. — Это вы, мистер Хоксмур? Совсем я слепая без очков. — И он увидел, что она жадно смотрит на него. — К вам какой-то джентльмен заходил. — Она потеребила край своей кофты, едва прикрывавшей очертания ее пухлых грудей. — Даже не знаю, как он через парадную дверь вошел. Ужас какой-то, правда, мистер Хоксмур… — Да, миссис Уэст. Да, ничего страшного. — Он вцепился в пыльные перила правой рукой. — Он не говорил, что ему нужно? — Я, мистер Хоксмур, решила, что не мое это дело — интересоваться. Сказала, я мистеру Хоксмуру просто соседка, а не домоправительница, да если бы и была, он бы, насколько я его знаю, не обрадовался! Хоксмур задумался о том, насколько хорошо она его знает, и, пока она смеялась, наблюдал за темным холмиком ее языка. Смеясь, она тоже смотрела на него не отрываясь: перед ней был высокий человек в темном пальто, несмотря на летнюю жару, лысоватый, но с усами темнее, чем обычно бывают у людей его возраста. — Спросил, а когда вы вернетесь? Я говорю, не могу сказать, вы не такую уж размеренную жизнь ведете. Тогда он говорит, он тоже. Хоксмур продолжал подниматься, ему оставался последний пролет. — Я разберусь, миссис Уэст. Спасибо. Она шагнула на площадку, чтобы понаблюдать за ним, пока он не скроется из виду. — Да ничего. Я же всегда дома. Куда мне выходить, с моими-то ногами, мистер Хоксмур. Он открыл свою дверь, ровно настолько, чтобы проскользнуть внутрь, не дав ей, как бы она ни вытягивала шею, увидеть его квартиру. — Спасибо, — крикнул он, перед тем как закрыть дверь. — Спокойной ночи. Спасибо. Он вошел в основную комнату и встал у окна, глядя на здание напротив; там виднелись какие-то очертания, но вскоре он сообразил, что это — отражения дома, в котором он стоит; теперь он не понимал, наружу смотрит или внутрь. Из кухни миссис Уэст поднимался запах готовки; представляя себе, как она склоняется над тарелкой, он услышал неясные звуки, крики и смех, доносившиеся из «Красных ворот». И на мгновение все стало реальным — жизнь всегда была именно такой. Вздрогнув, он обернулся — ему показалось, что в углу комнаты он заметил какое-то движение. Там стояло выпуклое зеркало (из тех, что обычно вешают в магазинах, чтобы отпугнуть воров), и он приподнял его, посмотреть, не забралось ли за него какое-нибудь существо; но там ничего не было. Он вынес зеркало на середину комнаты, и у него на пальцах осталась пыль с его краев; потом он поднял его к свету от окна и попытался спокойно взглянуть на свое отражение, но спокойствие его нарушил вид собственного лица: растянутое, оно глядело из рамы, а вокруг него кривился мир, как он есть. Он видел того же человека, всегдашнего себя — персонажа, который не стареет, но вечно пребывает осторожным и внимательным, чей взгляд не теряет силы. Он попытался улыбнуться себе, но улыбка быстро угасла. Тогда он замер и дождался, пока его лицо не станет таким же предметом, как остальные, плавающие в круге его зрения: кресло, серый ковер, лампа на темном деревянном столе, транзисторный приемник, лежащий на боку, а вокруг всего этого — голые стены. Он опустил зеркало. Затем поднял руки над головой и сжал ладони — настало время нанести визит. Он уже собирался уйти из квартиры так же тихо, как пришел, но тут, неожиданно поддавшись какому-то инстинкту, хлопнул дверью и, выйдя на улицу, в ранний вечер, с удовольствием слушал звук, который издавали каблуки его туфель, ступая по тротуару. Шагая по Сент-Джайлс-стрит, он увидел перед собой двух уличных музыкантов, один из которых пел грустную популярную песню, а другой попрошайничал. Хоксмур узнал припев, хотя никак не мог вспомнить, где его слышал:*
Миссис Уэст услышала звонок и посмотрела вниз, на Грейп-стрит. — Это вы опять? — Он еще не вернулся? — Приходил и снова ушел. Он вечно где-то бегает. Ей надоело сидеть одной этим летним вечером. — Хотите, поднимитесь, подождите минутку, — сказала она, на этот раз потише. — Он, наверное, скоро будет. — Ладно, поднимусь, только на минутку. Долго ждать я не могу. И Уолтер Пейн двинулся вверх по лестнице. Миссис Уэст поджидала его у своей двери, успев накинуть кофту поверх блузки, которая все равно зияла дырами в паре мест. — Только-только ушел. Не слышали, как он дверью хлопнул? Ужас какой-то. — Она до того разволновалась, что оперлась на Уолтера, нагнувшись над чайником и тарелкой с печеньем. — Вы что хотите? Давайте вот эту, коньячную полоску. Гулять так гулять. — Когда Уолтер со вздохом сел, она продолжала: — Никак, важное дело? — Я с ним работаю… Она перебила: — А, с ним. Про него ничего даже и не спрашивайте. Не могу вам ничего сообщить на этот счет. У меня связаны руки. И руки ее вытянулись вперед, сложенные одна поверх другой, будто связанные у запястья. Уолтер в тревоге опустил глаза; в тот же момент миссис Уэст заметила коричневые пятнышки на своей морщинистой, выцветшей коже. — Вот кого я понять не могу, так это его, — сказала она, будто разговаривая сама с собой, а потом бросила любопытный взгляд на тарелку с коньячными полосками и схватила еще одну. Уолтеру хотелось бы развить эту тему, но она без умолку говорила, жуя: — Но вы знаете, с этими старыми домами всегда так, никогда не знаешь, что услышишь. Я иногда думаю, как оно раньше было, да откуда же мне знать… — И голос ее затих за секунду до того, как она сунула в рот еще одно печенье. — Что-то я не расслышала, как вас звать? — Уолтер. — Ну что ж, Уолтер, расскажите мне еще что-нибудь о себе. — Я же говорю: работаю с этим, который над вами живет. — Тут оба подняли глаза на потолок, словно Хоксмур и сейчас сидел там, приложив ухо к полу. — Раньше в компьютерном отделе был. Миссис Уэст поудобнее устроилась на стуле. — А вот этой темы я вообще не понимаю. Прямо как мой термостат. — Все просто. Вводите информацию, получаете ответ. — Эта тема никогда не надоедала Уолтеру; правда, его энтузиазм, казалось, утомил миссис Уэст до крайности. — Знаете, можно весь Лондон отдать под управление одного-единственного компьютера, и преступность тут же снизится. Компьютеру будет известно, где что должно произойти! — А я и не знала про это ничего. И откуда же этот компьютер знает, что делать? — У него есть банк памяти. — Банк памяти. Ну и ну, никогда ни о чем подобном не слыхала. — Она подвинулась на стуле. — Какая же это память? — Память, где все содержится. — И что же эта память умеет? — С ее помощью можно сделать мир безопаснее. — Да будет вам! — воскликнула она, слегка приподняв юбку и качнув ногой в воздухе. Теперь, когда ее любопытство было удовлетворено, она переместилась к телевизору и включила его; устроившись в дружелюбном молчании, оба стали смотреть мультфильмы, замелькавшие на экране. Мисс Уэст визжала от смеха при виде выходок волка и маленьких созданий, которых он преследовал; Уолтер, и тот обнаружил, что его забавляют обитатели этого безобидного мира. Но тут мультфильм кончился, и она уставилась в окно. Уолтер поднялся, чтобы уходить. — Похоже, он не придет. Миссис Уэст покачала головой. — Нет, опять на всю ночь ушел, мне ли его не знать. — И Уолтер подумал, интересно, что она имеет в виду. — Заглядывайте, — сказала она, когда он выходил из квартиры. Потом она подошла к окну и стала, похлопывая себя по бокам, смотреть, как он удаляется. А вскоре вернулся Хоксмур. Когда он открыл дверь своей квартиры, на него с полной силой навалилась вечерняя усталость; он жаждал уснуть — внутри у него раздавался какой-то крик, и его необходимо было упокоить навсегда. Фонари Грейп-стрит отражались в его темной комнате, и не успел он войти, как в тревоге отпрянул: в углу что-то было — не то сидело, не то лежало, свернувшись. Он быстро включил свет и увидел, что это всего лишь пиджак, который он, видимо, туда швырнул. «Моя вторая кожа» — эта фраза пришла ему в голову, и он тихонько повторял ее про себя, готовясь ко сну. Потом ему что-то снилось, как это бывает с другими; правда, он уже научился забывать свои сны.*
На следующее утро он сидел у себя в кабинете, спиной к свету, и тут вошел, посвистывая, Уолтер. — Ты что, постучаться не можешь перед тем, как зайти? — спросил он. Уолтер запнулся, но потом увидел, что тот улыбается. — Я к вам на квартиру заходил вчера вечером, сэр, новости сообщить. Хоксмур почему-то покраснел, однако ничего не сказал, поэтому Уолтер продолжал, хотя и более скованно, чем прежде. — Все, как мы и ожидали, сэр. — Он положил на стол Хоксмура какие-то бумаги. — Группа крови и ткани только жертвы. От другого, нападавшего, вообще ничего. — А отпечатков или следов другой не оставил? — Я же говорю: вообще ничего. — Вам это странным не кажется? — Необычно это, сэр. — Правильно мыслите, Уолтер. — Хоксмур надел очки и сделал вид, будто изучает бумаги, которые принес ему Уолтер. — У меня для вас поручение, — сказал он наконец. — Напечатайте отчет, причем адресуйте его заместителю начальника. Укажите все подробности, как обычно: дату и время обнаружения, список ответственных офицеров, сами знаете. — Он откинулся назад и снял очки. — А пока, Уолтер, давайте я сообщу вам факты так, как я их понимаю. А факты, насколько их вообще можно было понимать в настоящее время, были таковы. Вечером 17 ноября прошлого года в одном из проходов заброшенного туннеля у церкви Христа, Спиталфилдс, было обнаружено тело мальчика, в котором позже опознали Томаса Хилла, не появлявшегося у себя дома на Игл-стрит семь дней; он был задушен, явно руками, поскольку следов лигатуры на шее у него не было; сломано несколько ребер, что, в совокупности с внутренним кровоизлиянием, свидетельствует о падении с высоты по крайней мере тридцати футов. Однако, несмотря на самые тщательные розыски, никаких следов убийцы до сих пор не найдено — можно определенно утверждать, что поблизости не осталось никаких отпечатков, никаких частичек одежды убийцы. Основательный обыск территории и туннеля не дал почти ничего, кроме автобусного билета и нескольких страниц, вырванных из религиозной листовки, которые во множестве продавались в самой церкви; ни один из этих предметов не представлял собой никакой важности в глазах следствия. Опросы жителей принесли столь же мало результатов; был подробно допрошен ряд подозреваемых, но никаких доказательств вины выявить не удалось. Затем, 30 мая этого года, бродяга, известный как «Нед», настоящее имя — Эдвард Робинсон, был найден у двери склепа под церковью Св. Анны, Лаймхаус; поначалу предполагали, что он в состоянии опьянения упал с крутой лестницы, ведшей в склеп, но судмедэкспертиза показала, что он был задушен. И в этом случае никаких следов убийцы ни на теле бездомного, ни на территории, окружающей место преступления, тоже найдено не было. Единственной уликой, могущей указать на личность преступника, была фотография, найденная в кармане пальто бродяги, очень сильно смятая и испорченная, но явно изображающая маленького ребенка. Никаких причин связывать это преступление с убийством Томаса Хилла, совершенным шестью месяцами раньше, не было; по сути, можно было смело предположить, что Эдвард Робинсон стал жертвой одной из тех бесчисленных, нередко бурных стычек, что вспыхивают между обитателями этой местности, которых полиция называет «перемещенцами». Тем не менее допросы множества людей не выявили никаких свидетельств драки или стычки. Судмедэксперта и на этот раз поставило в тупик отсутствие отпечатков и слюны на теле; именно он в конце концов предположил, что в этих преступлениях наблюдается некая «степень сравнимости». Наконец, 12 августа этого года, на участке позади церкви Св. Георгия-на-Востоке, Уоппинг, было обнаружено тело маленького мальчика, Дэна Ди. Выяснилось, что жертва ушла из дому на Олд-грейвел-лейн накануне вечером около шести часов, чтобы вместе с друзьями поиграть в футбол рядом с микрорайоном Тауэр-хамлетс; не дождавшись сына к одиннадцати часам, обеспокоенные родители сообщили в полицию, но констебль нашел труп мальчика только на следующее утро, возле заброшенного укрытия на территории церковного двора. Он был задушен, очевидно, ручным способом, но и на этот раз на шее и теле не было найдено никаких отпечатков. Опросы жителей, тщательный обыск территории и полная судмедэкспертиза ничего не показали — печальный факт, который Хоксмур добавил к своему отчету в конце. Перечисляя обстоятельства этих убийств, он не мог удержаться от улыбки, а закончив, почувствовал себя совершенно спокойным. — Вот так, Уолтер, — сказал он, понизив голос. — Мы находимся в тени великих событий. — И добавил: — Если бы еще знать каких. — Наверное, сумасшедший какой-нибудь, да, сэр? Хоксмур опустил взгляд на свои руки, лежащие на столе ладонями вниз. — Не стоит так считать. — Но я же могу считать, что он — скотина! Сами видите, какая грязь. — Да, но грязи нужен чистильщик, а чистильщику нужна грязь. — Он забарабанил по столу пальцами правой руки. — Скажите-ка, Уолтер, что еще вы думаете. — В смысле, что тут за история? — Придется предположить, что какая-то история тут есть, иначе мы его не найдем, правда? Его рука опять сделалась неподвижна. — Даже не знаю, с чего тут начать, сэр. — Да, начало — вещь сложная. Но что, если начала нет, что, если нам не дано заглянуть так далеко в прошлое? — Он поднялся из-за стола и подошел к окну — отсюда был виден тонкий столбик дыма, поднимавшийся в облака. — Я никогда не могу понять, что откуда берется. — То есть как — берется, сэр? — Откуда взялись вы, откуда взялся я, откуда взялось все это. И он показал на здания под собой. Он собирался было что-то добавить, но остановился в смущении; как бы то ни было, он подходил к пределу своего понимания. Он не знал наверняка, правда ли, что все перемещения и изменения в мире — часть некоего единого процесса, подобно тому, как лоскутное покрывало остается единой тканью, несмотря на свою пеструю расцветку. Или же действие тут развивается более тонко — подобно тому, как увеличивается поверхность воздушного шара: хотя каждая часть растет с той же скоростью, что и остальные, весь объект целиком по мере своего расширения делается все менее прочным. А если какой-нибудь элемент внезапно исчезнет, что произойдет с остальными? Вдруг и они начнут взрываться, уничтожая друг друга, не в силах ничего с этим поделать, как если бы само время разматывалось в неразберихе образов, окликов, возгласов, обрывков музыки, делающихся все меньше и меньше? Ему представился поезд, исчезающий вдали, пока в конце концов от него не останется лишь дым и запах паровоза. Отвернувшись от окна, он улыбнулся Уолтеру. — Простите, я что-то устал. — В коридоре за дверью послышался шум, и он резко шагнул обратно к столу. — Надо подключить новых людей, — сказал он, — вставьте это в отчет. Эти ничего не могут добиться, да и методы их мне не нравятся… — Перед его глазами снова предстал хаос в специальном отделе, следователь с сигаретой, свисающей изо рта. — И в следующий раз, Уолтер, в следующий раз скажите им, чтобы ничего не трогали, ни в коем случае! Уолтер встал, собираясь идти, но Хоксмур поднял руку, чтобы его задержать. — Убийцы никуда не исчезают. Убийства всегда можно раскрыть. Представьте себе, какой хаос воцарился бы вокруг, будь это не так. Кто бы тогда испытывал необходимость сдерживаться? На мгновение Хоксмуру представилось, что его работа — стирать налет, заслоняющий истинную картину мира, подобно тому, как очищают почерневшую церковь, чтобы можно было разглядеть подлинную фактуру ее каменной кладки. Уолтеру не терпелось уйти. — Так что нам дальше делать? — Ничего. Представьте себе, что это рассказ: даже если начало осталось непонятым, мы должны читать его дальше. Просто чтобы узнать, что произойдет потом. — Выходит, мы его упустили, сэр. — Ничего страшного, если на этот раз упустили. Он совершит это снова. Они всегда совершают это снова. Тут вы можете мне поверить. — Но раз так, мы должны остановить его раньше, сэр! — Всему свое время, Уолтер, всему свое время. Уолтер взглянул на него с любопытством и осекся. — Конечно, я хочу его остановить. Но находить его мне, возможно, не придется — он сам меня найдет. — Он помолчал. — Который теперь час?7
Который нынче час, господин Дайер, душа моя? Я своих часов не завела. К шести близится, отвечал я, а сам тем временем снимаю свой темный шерстяной плащ и вешаю на колышек у дверей. Госпожа Бест на это как ахнет, да все смотрит на меня с верхушки лесницы, как я с улицы вхожу, и руку на грудь положила. У меня же в голове мгновение крутилась такая мысль: ах ты, шлюха проклятая, дурною болезнию траченная. Время так и летит, говорит она, ах, мне бы хоть частичку его возвернуть, господин Дайер, ведь причин у меня на то великое множество. Времени, госпожа Бест, не вернуть, разве что лишь в воображении. Ах уж эти мне поэты, господин Дайер! Тут она опять на меня глядит и говорит, вздыхаючи: мне бы и ни к чему былое воспоминать, будь то, что нынче происходит, душе приятственнее. С этими словами положила она руку на перила, да как закричит: опять пыль, да я же тут только намедни чистила! В сей момент мне захотелось быть с нею любезным, ибо кому во всем громадном мире, кроме нее, мог я довериться? Вы не больны ли, спрашиваю я у нее. Больна, да сама не ведаю, чем, отвечает она, спускаючись ко мне по леснице, однакожь чахну я от нехватки общества: всех развлечений у меня — собачка да кошечка мои, сама я бедная вдова, как Вам, господин Дайер, известно, дом же этот старинный, в нем шум то и дело подымается, от чего мне лишь расстройство. Тут она засмеялась, а сама меня подталкивает, и я почуял винный дух, шедший из ея рта. Что ж, госпожа Бест, говорят, будто в сих старых домах призраков обитает, что в ином мавзолее, так что в болтовщине Вам недостатку не будет. Мне не слов, а деяний потребно, отвечала она, знаете, господин Дайер, что плоть моя отнюдь не монашенская. На сем я отступил от нее, не зная, что говорить, но тут как раз и Нат Элиот пришел из моей комнатушки, и я его окликнул: Нат, ах ты, разбойник эдакой, сейчас иди в кухню да займись моим ужином. Тогда и госпожа Бест ему говорит: расскажи, Нат, господину Дайеру про того господина. Какого господина? спросил я. Имени он своего не назвал, верно я говорю, Нат? И послания, добавил Нат, тожде никакого не оставил. И в голове у меня появился такой образ: господин Гейес, разбойник эдакой, которого голова, что куча помойная, никудышной Инспектор, автор писем, мне угрожающих, пришел к дверям моего жилища, осведомленный о том, что меня дома нету, пришел с целью меня расстроить, сбить с толку, ввести в смятение. Я наблюдал за ним семь дней, прошедшие с тех пор, как оставил для него записку, и полагаю, что он следует за мною повсюду, где возможно. Госпожа Бест говорила, перебивая мои мысли, и последния ея восклицанья донеслись до меня, будто колокольный звон: ничего, говорит, не слыхать, кроме разве споров по части выборов, верно я говорю, господин Дайер? (Верно, пылко добавил Нат.) На улице видала я госпожу Ванлей — у ней дом на углу (знаю я этот дом, вскричал Нат), — и разговоры ея меня несколько удивили, ибо политика эта, как лихорадка, коею теперь и женщины, кажется, заразились. (Что ж теперь делать? спрашивает Нат, придя в смятенье от сих новостей.) А она, смеючись над Натом, усевшимся на нижнюю ступеньку лесницы, продолжает, как же, немного оперы, и болезнь эту как рукой сымет, верно я опять же говорю, господин Дайер? Да как запоет:*
Продолжу свое повествованье: когда печаль моя рассеялась (а сэр Христ., как оказалось, не замышлял против меня ничего дурного), я держал себя с Гейесом, змием эдаким, как нельзя просто, покуда не пришло время осуществить мою цель. Наконец, спустя три недели после только что изложенных событий, часов около шести вечера я подошел к нему в его комнатушке и в манере самой что ни на есть вежливой спросил, не угодно ли ему выпить со мною по стакану? Он отвечал, что должен завершить множество дел, но, когда я дал ему понять, что церковь Св. Марии Вулнот в его вниманьи не нуждается, он с готовностью согласился. Ага, подумал я, пойдешь теперь, как медведь к шесту. Поперву отвел я злодея к Иполиту, что в Бридж-стрите, близь Королевского Театра, где мы раскупорили первую бутыль Французского кларета. Гейес оказался нрава алчного и охоч до выпивки — вино, за которое я заплатил, лишь усиливало его жажду. За сим пошли мы к Петуху с пирогом, что в Друри-лене, где на столе одна за другою возникли вторая и третья бутыли; после завернули в Диавольскую Таверну, напротив Кэтрин-стрита, и все это время я не спускал глаз с его стакана. Потом мы сели в карету и отправились в Логово Черной Марии, что у двора церкви Св. Павла (ибо он был уже до того пиян, что не мог итти). Место сие было известного пошиба, стены в нем украшало множество неприглядных отметин: где пальцами намазано, где нарисовано неумелою рукою с помощью свешного пламени и угля. Пол был разворочен, будто в старой конюшне, окна затянуты темною обертошною бумагою, в углах же полно пыли и паутины. На полочке над камином выстроилось полдюжины бутылей с настоем росянки, а рядом висело обещание быстрого излеченья от гонореи. За ржавою каминного решеткою едва тлел огонь, у дымохода в углу стоял ночной горшок; смесь запахов, встретившая нас, лишь только мы взошли, была такова: табак, нечистоты, грязныя рубахи и немытыя тела, однако Гейес был до того пиян, что даже и не заметил ничего. Местечко мне по нраву, говорит, входя в двери шатающейся походкою, хоть и не припомню, чтоб я сам сюда приходил. Я отвел его к столу и, когда к нам подошел мальчишка, спросил коньяку. Скажите Вы мне, говорит Гейес, как оно так выходит, что от выпивки у человека в глазах двоится? Видали Вы вот это вот (а сам в руки трубку берет)? У меня в глазах их две штуки. Загадка, да и только. Вам следует носить на теле растение, что зовется Fuga Demonum,[56] сказал я ему, дабы предотвратить появление видений. Чего? говорит он, на меня прищурившись. А после продолжает: однакожь в мире сем столько всяких вещей, верно я говорю, мастер? Взять хоть бы меня, я вот как говорю: проголодался я, молока бы испить; а человек с севера, тот скажет вот как (тут он перекосил рот на сторону, разинувши по-рыбьи): прагаладался я, малака бы испить; а ежели кто из западных краев, то вот как (тут он опустил голову, так что она с шеей срослась): проглыдался я, млока бы спить. Глаза его были оживленны и блестели; еще коньяку, подумал я про себя, покуда весь дух не вышел. А он опять: но ведь правила необходимы, господин Дайер, неужто Вы не согласны? Куда ж без правил? Нет, сэр, правила необходимы. Закончивши, он обмяк на стуле, и глаза его из ярких сделались тусклыми. Я письма получал, сказал я, дабы испытать его, в какой мере он ослаб. Я тоже письма получал. В тех, однакожь, содержались угрозы, продолжал я. Содержались угрозы? И он взглянул на меня без всякого выраженья; хитер, подлец, даже в подпитии, подумалось мне. Тут он повесил свой парик на стул и наклонился, чтобы блевнуть, я же все улыбался ему; потом он огляделся вокруг, словно внезапно пробудившись, и, увидавши, как какие-то пропойцы мочатся у стены, пошел к ним за тем же. Однако ходить он уж не мог, способен был только крутиться на месте, а потому вытащил свои причиндалы и помочился под стол, за которым мы сидели. Я наполнил его стакан, он же говорит: нет, нет, хватит, хватит, у меня живот схватило. Снова поднявшись и глядючи прямо перед собою, он направился к двери, а я пошел с ним и спросил, куда он путь держит. Домой, отвечал он. Вам, полагаю, по Ломбард-стриту итти? Он ответил утвердительно, и я сказал: так я Вам помогу. Ночь была поздняя; когда мы оказались на улице, часы пробили одиннадцать. Не желая, чтобы нас видел кто-либо из кучеров, я взял его за руку и повел переулками в церковь. Он, как говорится, до того нагрузился, что пошел со мною, совершенно не противясь, и готов был даже запеть во весь голос, когда мы шли темными, пустыми улочками. Спрашивает: эту Вы знаете, небось?8
Хоксмуру сдирали кожу со спины, он дергался, попавшись в ловушку, пока не закричал во сне, и крик превратился в звонок телефона рядом. Он застыл в скрюченной позе, потом снял трубку и услышал сообщение: «У церкви найден мальчик. Тело не тронуто. Выслана машина». Мгновение он не мог понять, в каком доме, в каком месте, в каком году проснулся. Как бы то ни было, выбираясь из постели, он ощутил неприятный вкус во рту. Оказавшись в теплой машине, он стал обдумывать, какие служебные обязанности ему предстоит выполнить; проезжая мимо Св. Георгия, Блумсбери, он размышлял насчет фотоснимков, которые потребуется сделать, — нужно зафиксировать и положение тела, и каждую складку одежды, а также все, что зажато в руках, и то, что вытекло изо рта; когда он ехал по Хай-Холборну, пересекая Холборнский виадук, мимо статуи Кристофера Рена, из полицейского радиопередатчика раздался неразборчивый шум — три всплеска, будто осветивших на миг лицо водителя; когда машина двигалась по Ньюгейт-стрит, он выбирал масштаб изображения и подробных зарисовок, которые ему понадобятся, но, пока смотрел на спину водителя, в голову ему опять пришли обрывочные фразы из недавнего сна, и он беспокойно заерзал на сиденье; когда они проезжали по Энджел-стрит, вспыхнули стекла какой-то фирмы, успев поймать утреннее солнце, прежде чем оно скрылось за облаком, и в их поверхности он увидел отражения других зданий, а оказавшись на Сент-Мартинз-ле-гранд, вспомнил некие слова, но без сопровождающей их мелодии: «Охраняет по ночам, по ночам, по ночам…» И вот теперь, когда машина въехала на Чипсайд, а затем на Паултри, наполняя улицы эхом сирены, Хоксмуру удалось сосредоточиться на тех предметах, которые ему скоро предстояло отыскивать: волокна, волосы, пепел, горелая бумага, возможно, и оружие (хотя ему было известно, что на самом деле никакого оружия он не найдет). В таких случаях, как этот, ему нравилось считать себя исследователем, даже ученым, поскольку настоящее понимание каждого дела приходило к нему именно так: в результате подробного изучения, за которым следовали логические выводы. Он гордился своим знанием химии, анатомии и даже математики — эти дисциплины помогали ему находить решение в ситуациях, перед которыми пасовали другие. Ведь, как ему было известно, даже во время экстраординарных событий действуют причинно-следственные связи, и он мог, например, разгадать мысли убийцы, подробно изучив оставленные им отпечатки ног, — не то чтобы вживаясь в его образ, но руководствуясь принципами разума и методичной работы. Исходя из того, что длина обычного мужского шага равна двадцати восьми дюймам, Хоксмур установил, что шаг поспешный составляет около тридцати шести дюймов, а при беге достигает сорока. Основываясь на этих объективных данных, он способен был сделать выводы о том, что владело человеком: паника, желание убежать, ужас или стыд; стоило это понять, и люди становились ему подвластны. Все эти соображения занимали его по пути к Св. Мэри Вулнот, позволяя справиться с нарастающим возбуждением при мысли о том, как он будет осматривать тело и впервые окажется внутри этого преступления. Но, подойдя к углу Ломбард-стрит и Кинг-Уильям-стрит, он первым делом увидел полицейского, державшего белое полотнище, пока фотограф готовил свой аппарат. — Не надо! — крикнул он, быстро выскочив из машины. — Не надо пока ничего делать! Сейчас же уберите свет! — И жестами отогнал их со ступеней церкви. Однако на тело он даже не взглянул, а вместо этого остановился на тротуаре перед железными воротами и поднял глаза на церковь: он увидел закругленное окно с кусочками стекла, толстыми и темными, как камушки, а дальше, над ним, — три квадратных окошка поменьше, поблескивающих в осеннем свете. Кирпичи вокруг них потрескались и выцвели, словно облизанные пламенем; взгляд Хоксмура пополз вверх, и шесть обломанных колонн превратились в две толстые башни, которые, подобно зубцам вилки, пригвоздили церковь к земле. Лишь теперь он перевел глаза на мертвого мальчика, распростертого на четвертой ступени из восьми; пока он открывал ворота и приближался к нему, спокойствие его смутили некие запутанные мысли. Несмотря на предрассветный дождик, он снял свой темный плащ и положил его на полиэтиленовую пленку, которую уже успели расстелить. Мальчик выглядел так, словно он в притворном ужасе широко распахнул глаза, чтобы напугать кого-то из детей, игравших здесь, и в то же время у него был широко раскрыт рот — казалось, он зевает. Глаза еще не потеряли яркости, мускулы не успели расслабиться и превратить их в мутный, застывший символ вечного покоя. Под неотрывным взглядом этих глаз Хоксмуру стало не по себе. Он велел принести рулон липкой ленты, которой пользуются при сборе улик, и наложил кусок ленты на шею мальчика. Наклонившись над телом, он ощутил его запах и потрогал пальцами через ленту. И все же, ощупывая шею, он заставил себя отвернуться и перевел взгляд вверх на каменную табличку с надписью: «Заложена в саксонскую эпоху, последний раз перестроена Николасом Дайером, 1714». Буквы отчасти стерлись от времени, да Хоксмур и не попытался их разобрать. Он быстро поднялся; наверное, капли пота у меня на лице можно принять за дождь, подумал он, отдавая липкую ленту полицейскому. — На шее ничего нет, — сказал он ему. Потом он одолел последние четыре ступени и вошел в охваченную безмолвием церковь; там все еще царила темнота, и он сообразил, что окна лишь отражают свет, подобно зеркалу. Кинув взгляд за спину и убедившись, что его никто не видит, он приблизился к купели для крещения в углу, окунул ладони в застоявшуюся воду и потер ими лицо. У выхода из церкви к нему подошел молодой сотрудник и прошептал: — Это она его нашла. Так и осталась тут сидеть, пока полицейского не увидела. Он кивал в сторону рыжеволосой женщины, сидевшей на старом камне во дворике, прямо за воротами. Хоксмур, будто не обратив на нее внимания, поднял глаза на боковую стену церкви, выходившую на Кинг-Уильям-стрит. — Что тут эти леса делают? — Раскопки, сэр. Тут раскопки ведутся. Хоксмур ничего не сказал. Потом он снова повернулся лицом к коллеге. — Вы погодные условия записали? — Дождь идет, сэр. — Я понимаю, что дождь идет. Но мне нужна точная температура. Нужно установить, как остывает тело. Он поднял глаза к небу и почувствовал, как на него, на щеки и открытые глаза, уставившиеся вверх, падает дождь. По его указаниям место уже отгородили; у ворот церкви и по бокам поставили большие брезентовые ширмы, чтобы скрыть действия полиции от взглядов людей, которые, разумеется, не преминули собраться там, где было совершено преступление. Теперь, удостоверившись, что нужная территория, в центре которой находится тело, в его полном распоряжении, Хоксмур взял на себя руководство операцией во всех деталях. Брюки, носки, свитер и рубашку жертвы тоже обработали липкой лентой; с ботинок соскребли землю, а также взяли образцы почвы поблизости для анализа, после чего ботинки положили в полиэтиленовый пакет. Тело раздели, и теперь, в свете дуговых ламп, оно приобрело яркий оттенок; каждый предмет одежды поместили в отдельный пакет, и Хоксмур сам их маркировал, не доверив этого никому, а после передал ответственному за вещественные доказательства. Взяли пробу из-под ногтей, руки положили в пакеты и запечатали их липкой лентой. Тем временем землю вокруг места преступления прочесывали в поисках волокон, отпечатков ног и пятен; все, что могло представлять даже отдаленный интерес для следствия, заносили в журнал под отдельным серийным номером, а после помещали в обшитый изнутри ящик для перевозки. Пока шла эта работа, Хоксмур, по-прежнему без плаща, несмотря на непрекращающийся дождик, все время что-то негромко шептал; не сведущему в полицейских делах могло показаться, будто этот человек, совершенно обезумев, разговаривает сам с собой в двух футах от трупа — на самом деле Хоксмур наговаривал свои собственные наблюдения на маленький диктофон. Последней его фразой перед тем, как приехал патологоанатом, было «Больше тут ничего». Врач был человек в теле, невысокий, и все-таки, когда он медленно поднимался по ступеням Св. Мэри Вулнот, от него исходила некая величавость. Он кивнул Хоксмуру и, пробормотав «Да, вижу, вижу», опустился на колени рядом с трупом и раскрыл коричневый чемоданчик. Секунду он медлил, пальцы его подрагивали. — Извините, что так рано вас поднял, — начал было Хоксмур, но тот уже вытащил нож и одним быстрым движением вскрыл брюшную полость; затем приложил к печени мертвого ребенка термометр и откинулся назад посмотреть на свою работу. Потом, едва слышно насвистывая, поднялся на ноги, чтобы поговорить с Хоксмуром. — Вам, наверное, и без моих разъяснений все понятно? — Да, сэр, спасибо. Но в конце мне от вас все-таки понадобится время. — Время, как известно, не ждет. — Он отступил назад и посмотрел на обломанные колонны. — Красивая церковь, правда? Нынешние так строить не умеют… — Голос его затих, он снова переключил свое внимание на тело. — Не знаю, сэр, кого вы понимаете под «нынешними». Но тот уже снова стоял на коленях, моргая, — это внезапно отключили дуговые лампы. Им почему-то было неловко друг с другом, и Хоксмур, пока патологоанатом ждал, когда можно будет повторно измерить температуру, отправился за брезентовые ширмы, на ту сторону улицы, к Паултри. Оттуда, с угла, фасад церкви был виден ему полностью. Хоксмур и прежде проходил здесь, но ни разу не рассматривал фасад, и теперь он поражал своей несообразностью в этом окружении, несмотря на то, что был зажат другими зданиями, которые чуть ли не скрывали его целиком. Хоксмуру пришло в голову, что мало кто из проходивших мимо этих стен принимал их за церковные, и в результате здание при всех своих размерах ухитрилось исчезнуть из виду. И для него, лишь теперь, после этой смерти, церковь выступила на первый план ясно и четко, такой, какой ее, должно быть, видели впервые после появления. Хоксмур не раз замечал, что в первые мгновения, когда он обнаруживал труп, все предметы вокруг него, секунду поколыхавшись, становились нереальными: деревья, поднимающиеся над телом, спрятанным в лесу, течение реки, выбросившей тело на берег, машины или кусты на пригородной улице, где убийца бросил жертву, — в таких случаях обычно казалось, будто все эти вещи внезапно лишились своего значения, словно галлюцинация. Но церковь перед лицом смерти сделалась больше, отчетливее. Он зашагал обратно к ступеням, и патологоанатом на минуту отвел его в сторону; затем он подозвал остальных сотрудников. — Ситуация следующая, — тихо объяснял он, глядя, как над домами встает солнце, — тело можно отвезти в морг, где профессор произведет вскрытие. А сейчас хотелось бы получить информацию о любых обнаруженных здесь фактах, которые могут представлять интерес для профессора. Он взглянул туда, на труп: к каждому запястью и лодыжке были привязаны бирки, тело поместили в полиэтиленовый пакет, который запечатали со всех сторон, а потом, завернув в непрозрачную простыню, отнесли сперва к носилкам, а после к полицейскому грузовичку, припаркованному на углу Ломбард-стрит. Когда тело проносили через небольшую толпу, собравшуюся тут, несколько женщин заплакали, то ли от жалости, то ли от страха; какая-то девочка попыталась коснуться края простыни, но один из полицейских, шедших с носилками, грубо оттолкнул ее руку. Хоксмур смотрел на все это и улыбался, а потом обернулся к рыжеволосой женщине, которая нашла тело. Теперь он наблюдал за ней с некоторым интересом: она сидела у изгороди старой церкви; думая, что среди всей этой суеты на нее никто не обращает внимания, она вытащила из сумочки карманное зеркальце и стала приглаживать волосы, слегка поворачиваясь то так, то эдак. Потом она поднялась, и он заметил, что от сырого камня на ее платье сзади осталось большое пятно. Интерес Хоксмура к ней объяснялся тем, что он всегда изучал реакцию тех, кто натыкался на труп человека, погибшего насильственной смертью; правда, большинство в таких случаях просто убегали, словно желая защитить себя от агонии и разложения, которые исходят от тела убитого. Он полагал, что даже тот, кто просто наткнулся на тело, способен сыграть роль в его судьбе, а кроме того, может испытывать чувство вины — ведь именно эта находка довела дело до конца. Но эта женщина осталась. Он подошел к сотруднику, который ее допрашивал. — Удалось вам от нее добиться чего-нибудь? — Кое-чего удалось, но немного. Она ничего не знает, сэр. — И я ничего не знаю. Что насчет времени? — Про время, сэр, она помнит только, что дождь шел. Хоксмур снова взглянул на женщину; теперь, стоя ближе к ней, он заметил, что челюсть у нее несколько отвисает и что она неотрывно, пристально смотрит на две церковные башни с недоуменным выражением. Тут он понял, почему она не убежала, а осталась стеречь тело убитого мальчика, пока не пришел кто-то другой. — Она вообще не понимает, сколько времени, сэр, — добавил сотрудник, когда Хоксмур направился к женщине. Он приблизился к ней медленно, чтобы не напугать. — Ну что, — произнес он, подойдя к ней. — Значит, когда вы его нашли, дождь шел? — Дождь? И шел, и не шел. — Она пристально посмотрела ему в лицо, и он отпрянул. — А сколько времени было? — спросил он мягко. — Времени? Времени не было, при чем тут это. — Понятно. И тут она рассмеялась, словно он рассказывал ей какую-то неимоверно веселую шутку. — Я тебя вижу, — сказала она и подтолкнула его рукой. — А его вы видели? — Он был рыжий, вот как я. — Да, у вас красивые волосы, рыжие. Мне очень нравятся. Не разговаривал он с вами? — Он-то? Он мало говорил. Не знаю, чего. На мгновение Хоксмур подумал: а что, если она имеет в виду мальчика? — И что же он делал? — Он вроде бы как шевелился, ну, понимаете, нет? А потом не шевелился. Как эта церковь называется? Он не мог вспомнить и в панике крутнулся, чтобы посмотреть; когда он снова обернулся, она копалась в сумочке. — Ну что, Мэри, — сказал он. — Скоро, надеюсь, еще увидимся? На этом она заплакала, и он, смущенный, зашагал от нее прочь, к Чипсайду. Инстинкт обычно подсказывал ему, сколько времени может уйти на расследование, но в этот раз было не так. С трудом переводя дыхание, он внезапно увидел себя таким, каким его, должно быть, видели другие, и поразился невыполнимости стоящей перед ним задачи. Это событие, смерть мальчика, не было простым, потому что не было единственным, и если двинуться назад, медленно прокручивая время в обратном направлении (но есть ли у него направление?), яснее оно не становилось. Что, если причинно-следственная цепочка простирается далеко в прошлое, к самому рождению мальчика, в определенном месте и в определенный день, а то и дальше, во тьму позади? И как быть с убийцей, какая последовательность событий заставила его бродить у этой старой церкви? Все эти события были случайными и в то же время связанными, часть картины до того огромной, что объяснить ее было невозможно. Значит, можно выдумать прошлое на основании имеющихся доказательств — но в таком случае разве не станет выдумкой и будущее? Он словно глядел не отрываясь на рисунок-головоломку, из тех, где передний и задний планы образуют совершенно разные картины; на такие вещи нельзя смотреть подолгу. Он снова вернулся к церкви, где, к своему неудовольствию, увидел поджидающего его Уолтера. Рыжеволосую женщину уводили, и он сказал — громко, так, чтобы она услышала: — И сколько, интересно, сейчас времени? — Не знаю, сколько времени, сэр. Мне велели за вами заехать. — В раннем утреннем свете Уолтер выглядел очень бледным. — Мне сказали, вы в оперативный отдел собираетесь. — Спасибо, что сообщили. Когда они поехали в сторону Спиталфилдса, Уолтер переключил радио на волну, которую обычно слушала полиция, но Хоксмур нагнулся вперед и крутнул рычажок. — Слишком много новостей, — сказал он. — Опять он, сэр? Тот же самый? — Тот же самый м.о.[57] — Хоксмур сделал ударение на последние две буквы, и Уолтер засмеялся. — Только не хочу пока об этом говорить. Мне нужно время. Из приемника донеслась мелодия популярной песни, а Хоксмур принялся смотреть в окно: он увидел закрывающуюся дверь, мальчика, роняющего монету на улице, женщину, поворачивающую голову, мужчину, кого-то окликающего. На миг он задумался, почему это происходит сейчас; возможно ли, что мир возникает вокруг него только тогда, когда он его выдумывает, секунда за секундой, а после, стоит ему двинуться дальше, растворяется во тьме, из которой появился, будто во сне? Но тут он понял, что эти вещи существуют на самом деле; они никогда не перестанут происходить и всегда останутся неизменными, такими же знакомыми и постоянно возобновляющимися, как слезы, которые он только что видел на лице женщины. Уолтера занимал уже другой вопрос. — Вы в привидения верите, сэр? — говорил он, пока Хоксмур мрачно глядел в окно. — В привидения? — Ну да, знаете, в привидения, в духов. — Помолчав, он продолжал: — Я что спрашиваю — просто эти старые церкви. Они такие, ну, старые, в общем. — Привидений не бывает, Уолтер. — Он нагнулся вперед, выключить звучавшую по радио песню, и со вздохом добавил: — Мы живем в рациональный век. Уолтер бросил на него взгляд. — Вы, сэр, не обижайтесь, но у вас голос какой-то слабый. Хоксмур удивился, поскольку не думал, что его голос можно хоть как-то охарактеризовать. — Просто устал, — сказал он. К тому времени, когда они добрались до оперативного отдела в Спиталфилдсе, по-прежнему координировавшего всю следственную деятельность по этим убийствам, там непрерывно звонили телефоны, по комнате расхаживали, перекидываясь фразами и шутками друг с другом, несколько полицейских в форме и в штатском. Присутствие их раздражало Хоксмура: он хотел, чтобы все события происходили не раньше, чем ему станут ясны причины, по которым они должны происходить, и понимал, что ему придется как можно быстрее взять это расследование в свои руки, пока оно не вышло из-под контроля. В одном углу комнаты устанавливали видеосистему; Хоксмур встал перед ней, чтобы произнести речь. — Леди и джентльмены, — сказал он очень громко. Поднятый ими шум стих, и он, почувствовав на себе их взгляды, совершенно успокоился. — Леди и джентльмены, работать вам предстоит в три смены, во главе каждой смены будет поставлен оперативный сотрудник. Ежедневные совещания… — Свет мигнул, и он на мгновение прервался. — Часто говорят: чем убийство необычнее, тем проще его раскрыть, но я в эту теорию не верю. Тут нет ничего простого, ничего тривиального. Вам, следователям, нужно воспринимать свою работу как сложный эксперимент: смотрите, что остается постоянным, смотрите, что изменяется, задавайте правильные вопросы и не бойтесь неправильных ответов, а главное — полагайтесь на наблюдения и на опыт. Сдвинуть наше расследование с места способны лишь обоснованные выводы. Одна из сотрудников начала проверять оборудование, которое устанавливали в комнате, и, пока Хоксмур говорил, на экране позади него появлялись разные сцены преступления: Спиталфилдс, Лаймхаус, Уоппинг, а теперь еще и Ломбард-стрит; короткое время его силуэт вырисовывался на фоне изображений церквей. — Видите ли, — продолжал он, — предрасположенность к убийству существует почти в каждом человеке. Об убийце можно узнать многое по тому, какую смерть он выбирает для своих жертв: человек нетерпеливый убивает поспешно, нерешительный — более медленно; врач использует лекарства, рабочий — разводной ключ или лопату. В данном случае необходимо задаться вопросом: что за человек станет убивать быстро, голыми руками? При этом необходимо помнить о том, что происходит после убийства, какова последовательность событий. Большинство убийц находятся в шоке от своих действий. Они потеют; иногда их охватывает сильный голод или жажда; многие из них в момент смерти испытывают непроизвольные сокращения кишечника, совсем как их жертвы. С нашим убийцей ничего подобного не произошло: он не оставил после себя ни пота, ни испражнений, ни отпечатков. Но во всех случаях верно одно. Убийцы всегда пытаются вспомнить последовательность событий: что в точности они делали непосредственно перед тем, непосредственно после… И в этом Хоксмур им всегда содействовал — ему нравилось, когда ему поверяли свои секреты те, кто открыл дверь и переступил порог. Он разговаривал с ними мягко, даже застенчиво, чтобы дать понять: он их не судит. Ему хотелось, чтобы во время исповеди они не запинались, но медленно шли по направлению к нему; тогда он, связанный с ними общим знанием, сможет принять их в свои объятия, а приняв, передать в руки судьбы. Когда же они, оставив позади все проявления страха или стыда, сознавались, он испытывал к ним зависть. Он завидовал тому, что они могут уйти от него с легким сердцем. — …Но сам момент убийства они никогда не помнят. Это убийца всегда забывает; именно поэтому он всегда оставляет улики. Их-то мы с вами, леди и джентльмены, и пытаемся отыскать. Некоторые говорят, что преступление, которое невозможно раскрыть, еще не изобретено. Но кто знает? Возможно, это станет первым. Благодарю вас. И он остался неподвижно стоять на месте, пока оперативник, отвечавший за утреннюю смену, распределял мужчин и женщин по разным группам. В это время кому-то под ноги попался кот, взятый сюда по принципу «на счастье». Он с визгом выскочил из комнаты, при этом задев правую ногу Хоксмура; тот как раз подходил к Уолтеру, сидевшему за компьютером, не отрывая глаз от клавиатуры. Уолтер почувствовал его появление у себя за плечом. — И как вы только без них обходились, сэр, — сказал он, не оборачиваясь. — В смысле, раньше. — Раздался шум, слабый, как биение человеческого сердца, но для Хоксмура не менеетревожный, и по маленькому экрану побежали какие-то буквы и цифры. Уолтер поднял на него глаза в порыве энтузиазма: — Видите, как тут все организовано? Все очень просто! — По-моему, где-то я это уже слышал, — ответил Хоксмур, подавшись вперед, чтобы посмотреть на имена и адреса тех, кто был осужден или подозревался в сходных преступлениях, а также тех, кто использовал сходный modus operandi — удушение с помощью рук, убийца сидит на теле жертвы или стоит на коленях. — Но это же гораздо эффективнее, сэр. Представляете, сколько бы нам пришлось мучиться, если бы не это! Он ввел новую команду, хотя руки его с виду едва шевельнулись над клавиатурой. И все-таки, несмотря на радостное возбуждение, Уолтеру казалось, что сам по себе компьютер лишь отчасти отражает порядок и ясность, к которой он стремился; что совокупность этих зеленых цифирек, слегка посвечивающих даже в утреннем солнце, — не более чем отдаленный намек на бесконечные возможности, которые порождает исчислимый мир за окном. Но каким же ярким выглядел теперь в его глазах этот мир — совсем как лицо, образовавшееся в окошке «фоторобота»: оно помигивало на экране, тени были заштрихованы зеленым, придавая ему сходство с детским рисунком. — Ага, — произнес Хоксмур, — тут виноваты зеленые человечки. Потом вся эта информация ему надоела, и он решил, что пора вернуться к Св. Мэри Вулнот и возобновить расследование там. Они добрались туда ближе к полудню, когда осеннее солнце успело изменить структуру церкви, так что она снова показалась ему совершенно незнакомой. Они с Уолтером обходили церковь, направляясь к стене, выходившей на Кинг-Уильям-стрит, и тут он впервые заметил, что позади, между ней и соседним зданием, имеется зазор — пустой участок земли, частично прикрытый каким-то прозрачным материалом. Хоксмур опустил глаза на обнаженную землю, потом отвел взгляд. — Это, наверное, и есть раскопки? — сказал он. — По-моему, просто мусор. Уолтер рассматривал глубокие канавы, небольшие ямы, прикрытые сверху досками, желтую глину, обломки кирпича и камня, которые, судя по всему, беспорядочно зашвырнули на край участка. — Да, но откуда он взялся? Помните, Уолтер: ибо прах ты, и в прах возвратишься… Голос его прервался — он обнаружил, что за ними наблюдают. В дальнем углу раскопанного участка стояла женщина, на ней были резиновые сапоги и свитер яркой расцветки. — Эй, девушка! — крикнул ей Уолтер. — Мы из полиции. Вы что тут делаете? — Его голос, разносясь над свежеразрытой землей, отдавался эхом. — Идите сюда, сами увидите! — откликнулась она. — Только тут ничего нет! С вечера ничего не трогали! — В подтверждение своих слов она пнула кусок пластикового покрытия, который не сдвинулся с места. — Идите, я вам покажу! Хоксмур как будто мешкал, но тут на улице из-за угла появилась группа детей, и он внезапно двинулся вниз по металлической лестнице, ведущей на участок. Он нерешительно обходил с краю открытые ямы, вдыхая промозглый земляной запах. Тут, ниже уровня тротуара, было тише, и он, приблизившись к археологу, понизил голос: — Что вам здесь удалось найти? — Да так, кремневые обломки, куски кладки. Видите, вот тут канава — это фундамент. — Говоря, она расцарапывала себе ладонь, с которой слезала кожа. — А вот что вам удалось найти? Этот вопрос Хоксмур решил пропустить мимо ушей. — Глубоко вы забрались? — спросил он, вглядываясь в темную яму у своих ног. — Знаете, тут все очень сложно, но вообще-то мы уже до шестого века дошли. Это настоящая сокровищница. По-моему, тут хоть до бесконечности копай. Опустив глаза на то, что казалось ему свежераскопанной землей, Хоксмур увидел собственное лицо, глядящее на него из пластикового покрытия. — Вы хотите сказать, вот это — шестой век? — спросил он, указывая на свое отражение. — Да, именно. Но, знаете, ничего особенно удивительного в этом нет. Тут всегда церковь стояла. Всегда. И найти можно еще много чего. В этом она была уверена — время виделось ей отвесной скалой, по которой она иногда спускалась во сне. Хоксмур опустился на колени рядом с ямой; взяв кусок земли и потерев его между пальцами, он представил себе, как проваливается сквозь столетия, чтобы в конце обратиться в прах или глину. — Не опасно это? — сказал он наконец. — Так близко к церкви копать? — Почему опасно? — Ну, упасть может. — На нас? Нет, в наши дни такое произойти не может. К ним присоединился Уолтер, перед тем изучавший деревянные опоры, на которых держалась церковь. — В каком смысле — в наши дни? — спросил он у нее. — А, это мы тут недавно скелет нашли. Вас он вряд ли заинтересует. Но Уолтер заинтересовался. — Где вы его нашли? — Вот там, рядом с церковью, где трубы проложены. Они, кстати, тоже довольно новые оказались. Хоксмур взглянул в направлении, куда она указывала, и увидел землю цвета ржавчины. Он отвернулся. — Новые — это как? — не отставал от нее Уолтер. — Лет двести-триста; мы еще не закончили анализировать. Наверно, рабочий какой-нибудь погиб, когда церковь перестраивали. — Ну да, — сказал Хоксмур. — Тоже версия, а лишняя версия еще никому не мешала. На этом он предложил Уолтеру идти — время поджимало, — и они поднялись на улицу, где снова услышали шум движения. Он поднял глаза на здание какой-то фирмы на другой стороне и увидел людей, перемещавшихся туда-сюда в комнатках, где горел свет. Уолтер задержался поговорить с полицейскими, которые все еще методически прочесывали место, где произошло само убийство; пока он с ними беседовал, Хоксмур заметил бродягу, стоявшего на коленях на углу Поупс-хэд-элли, напротив северной стены Св. Мэри Вулнот. Поначалу ему показалось, будто тот молится на церковь, но потом Хоксмур понял, что, хотя тротуар еще не просох после утреннего дождя, человек заканчивает что-то рисовать на нем белым мелом. Он медленно перешел дорогу и остановился рядом со стоящим на коленях; секунду он с ужасом глядел на его волосы, до того спутанные, что напоминали плитку табака. Бродяга нарисовал фигуру человека, приложившего к правому глазу цилиндрический предмет, в который тот смотрел, словно в подзорную трубу, хотя это вполне могло оказаться куском пластмассы или просфорой. Сперва он не обратил внимания на Хоксмура, а затем поднял глаза, и они уставились друг на друга. Хоксмур собирался что-то сказать, но тут его окликнул Уолтер, подзывая к машине. — Надо обратно ехать, — говорил он, когда Хоксмур подошел к нему. — Они кого-то нашли. Кто-то сознался. Хоксмур трижды провел рукой по лицу. — Не может быть, — пробормотал он. — Не может быть. Еще рано. Молодой человек сидел, опустив голову, в тесной приемной; стоило Хоксмуру увидеть его руки, маленькие, с обкусанными до мяса ногтями, как он понял: это не тот. — Моя фамилия Хоксмур, — сказал он, — я расследую это дело. Вы внутрь не пройдете? — Он открыл дверь в комнату для свидетелей. — Проходите. Садитесь вот сюда. Как вы тут, мистер Уилсон? Хорошо вас тут встретили? Раздался неразборчивый ответ, который Хоксмур даже не попытался расслышать; человек сел на деревянный стульчик и начал покачиваться, словно пытаясь успокоиться. В этот момент Хоксмуру расхотелось продолжать — ему не хотелось входить в эту камеру пыток и осматриваться внутри. — Я должен задать вам несколько вопросов, — произнес он очень тихо, — по поводу убийства Мэттью Хэйса, тело которого было найдено у церкви Св. Мэри Вулнот около пяти тридцати утра в субботу двадцать четвертого октября. Последний раз мальчика видели живым в пятницу двадцать третьего октября. Вы явились с повинной. Что вам известно про его смерть? Пока двое мужчин смотрели друг на друга через стол, вошел Уолтер с записной книжкой. — Что мне говорить? Я им уже рассказал. — Ну, а теперь мне расскажите. Не торопитесь. Времени у нас много. — Времени на это не потребуется. Я его убил. — Кого вы убили? — Мальчика. Не спрашивайте почему. И он снова опустил голову, но в наступившей тишине взглянул на Хоксмура, словно умоляя, чтобы тот заставил его продолжать, заставил сказать еще что-нибудь. Он сидел, сгорбившись, наклонившись вперед, потирая руки о колени, и в это мгновение Хоксмуру открылись мысли этого человека: ему представился рой мошкары, запертый в пустой комнате, дергающийся то в одну сторону, то в другую, безуспешно пытаясь вырваться. — Но я все-таки хочу спросить вас: почему? — мягко произнес он. — Мне надо знать, почему, Брайан. Он никак не прореагировал на то, что Хоксмуру известно его имя. — А что я могу поделать? Как есть, так и есть. Ничего не поделаешь. Как есть, так и есть. Хоксмур изучал его: увидел, что его пальцы, сжатые в кулаки, пожелтели от никотина; увидел, что его одежда ему мала; увидел сонную артерию, пульсирующую на шее, и подавил желание ее коснуться. Потом спросил без тени интереса: — И как же вы обычно действуете в подобных случаях, когда появляется такая возможность? — Просто ловлю их, убиваю, и все. Так надо. — Так надо? Довольно категоричное утверждение, не находите? — Не знаю, почему. Вам виднее… Он собирался было что-то добавить, но тут впервые заметил, что за спиной у него стоит Уолтер, и осекся. — Продолжайте, Брайан. Может, вам воды принести? — Хоксмур резким жестом велел Уолтеру выйти. — Продолжайте, я слушаю. Тут никого нет, только мы вдвоем. Но момент был упущен. — Это вам решать, что дальше делать. — Молодой человек сосредоточил взгляд на небольшой трещине на полу. — Я вам сообщил, а уж дальше это не моя ответственность. — Ничего нового вы мне не сообщили. — Значит, вы и так все знаете. Это явно не был убийца, которого разыскивал Хоксмур; обычная история — сознавались, как правило, те, кто ни в чем не виновен. В ходе множества расследований Хоксмуру попадались такие, что обвиняли себя в преступлениях, ими не совершенных, и требовали, чтобы их забрали, пока они не причинили нового вреда. Подобные люди были ему знакомы, он узнавал их сразу же, хотя выдавали их, пожалуй, лишь легкое подергивание глаза или неловкий шаг, каким они перемещались по миру. Обитали они в комнатках, куда Хоксмура порой вызывали: комнатки, где стоят кровать и стул, и больше ничего, комнатки, где закрывают дверь и начинают разговаривать вслух, комнатки, где сидят целыми вечерами и ждут ночи, комнатки, где пристально смотрят на свою жизнь в приступах слепой паники, а за ней — ярости. И порой, встречая таких людей, Хоксмур думал: вот что меня ждет, я стану как они, потому что заслуживаю этого — быть как они; сейчас мне в этом мешает лишь незначительное стечение обстоятельств. Он заметил, что щека молодого человека быстро дергается, и этот нервный тик напомнил ему угольки, которые то затухают, то снова вспыхивают, когда на них подуешь. — Но ведь вы мне ничего не сообщили, — услышал он собственный голос. — Я хочу, чтобы вы рассказали мне, что произошло. — Как же я могу сознаться, если вы мне не верите? — Нет, я вам верю. Продолжайте. Давайте-давайте. Что же вы остановились? — Я шел за ним следом, пока не убедился, что он один. Это было рядом с той улицей, в общем, которая в газете. Он знал, что я за ним пришел, только что он мог сказать? Просто посмотрел на меня, и все. Кто ему вообще дал право жить? Я бы ничего не имел против такой смерти, если бы кто-нибудь взял и вот так, сразу — понимаете, о чем я? — Да, я понимаю, о чем вы. Сколько человек вы убили, Брайан? И человек улыбнулся; в этот момент вошел Уолтер со стаканом воды. — Столько, что вам и не догадаться. Много, вот сколько. Я это даже во сне умею. — А что церкви? О них вам известно что-нибудь? — Какие церкви? Нет никаких церквей. Во сне их нет. Хоксмур начинал злиться на него. — Чушь какая-то, — сказал он. — Полная чушь. Вы сами разве не понимаете, какую чушь несете? — Человек повернулся к Уолтеру, протянув руку за стаканом воды, и тут Хоксмур заметил у него на шее несколько багровых рубцов — дело его собственных рук. — Можете идти, — сказал он ему. — Как так — идти? Вы что, разве не хотите меня задержать? — Нет, мистер Уилсон, в этом нет необходимости. Смотреть в глаза человеку он не мог, поэтому встал, чтобы выйти из комнаты; Уолтер последовал за ним, улыбаясь. — Домой его отправьте, — сказал Хоксмур констеблю у входа. — Или оштрафуйте за то, что полицию от дел отрывает. Делайте с ним, что хотите. Мне он не нужен. Все еще злой, он вошел в оперативный отдел и обратился к одному из сотрудников: — Что-нибудь новое есть у вас? — Есть кое-какие показания, сэр. — Вы хотите сказать, что нашлись свидетели? — Ну, в общем, сэр, скажем так… — Нет, с вашего позволения, давайте так говорить не будем. — Я хочу сказать, поступили заявления, которые мы сейчас проверяем. — Так давайте сюда, я посмотрю. Ему дали пачку фотокопий, Хоксмур быстро проглядел каждую: «Около полуночи свидетель увидел высокого человека с седыми волосами, шедшего по Ломбард-стрит… свидетельница заявляет, что в три часа ночи слышала спор — один голос низкий, один высокий, — доносившийся из района церкви. Один человек был, судя по голосу, пьян… Затем, спустя приблизительно тридцать минут, он увидел невысокого, полного человека, поспешно идущего по направлению к Грейсчерч-стрит… Она слышала, как около одиннадцати вечера на Чипсайде пел какой-то мальчик… Он увидел человека среднего роста, одетого в темное пальто, который пытался открыть ворота Св. Мэри Вулнот… потом она услышала слова „Пошли домой“. Времени свидетельница не знает». Ни одно из этих так называемых показаний Хоксмура не заинтересовало. Люди из толпы довольно часто приходили с подобными заявлениями и описывали нереальных персонажей, приобретавших в их рассказах дополнительные черты в стиле газетных заметок. Бывали даже случаи, когда несколько человек сообщали о том, что заметили одну и ту же личность; могло показаться, будто набор галлюцинаций способен породить собственный объект и выпустить его на улицы Лондона, чтобы он там покружил. Хоксмур знал: если устроить реконструкцию преступления у церкви, появятся новые люди с собственными версиями относительно времени и происшествия; тогда само убийство потеряет очертания и вообще всякое отношение к делу, превратившись в плоское поле, на котором остальные изображают свои собственные фантазии об убийце и жертве. К нему подошел тот же оперативник, на этот раз несколько смущаясь: — Тут еще обычная почта, сэр. Ее тоже посмотрите? Хоксмур кивнул, вернул пачку свидетельских заявлений и склонился над новой кипой бумаг. Там тоже были признания, письма от людей, объяснявших в мельчайших подробностях, что бы они хотели сделать с убийцей, когда его поймают (по какой-то случайности некоторые из них заимствовали меры из его собственного репертуара). Хоксмур привык к подобным посланиям, ему даже нравилось их читать — в конце концов, чужое воображение, выставляемое напоказ, способно производить забавный эффект. Но были и другие письма, менее прочувствованные, которые не переставали его злить: так, один из пишущих требовал более развернутой информации, а другой предлагал советы. Известно ли полиции, читал он, что дети часто убивают других детей; не кажется ли им, что неплохо было бы допросить школьных приятелей бедного мальчика? Будьте с ними построже, дети постоянно врут! Еще один из пишущих спрашивал, не было ли тело искалечено, и если да, то каким образом? Он положил лист и уставился на стену перед собой, покусывая при этом ноготь большого пальца. Когда он снова взглянул на свой стол, внимание его привлекло другое письмо. На разлинованном листе сверху была напечатана фраза «не забыть», вызывая предположение, что его вырвали из блокнота для заметок. Там были нарисованы четыре крестика: три из них образовывали вместе треугольник, а четвертый помещался немного в стороне, так что все сооружение напоминало стрелу:Фигура была Хоксмуру знакома; внезапно он сообразил, что если принять каждый крестик за условный значок, обозначающий церковь, то перед ним схема местоположения преступлений: Спиталфилдс — вершина треугольника, Св. Георгий-на-Востоке и Св. Анна — концы основания, а к западу — Св. Мэри Вулнот. Под этим было нацарапано карандашом: «Знайте, что обо мне заговорят». А затем шла еще строчка, выведенная так слабо, что Хоксмур едва разобрал ее: «Дай умереть малым сим». Затем он перевернул лист и вздрогнул, увидев картинку: человек, стоящий на коленях, к правому глазу приложен белый диск — это был рисунок, который на его глазах выходил из-под руки бродяги поблизости от Св. Мэри Вулнот. Под ним было написано печатными буквами: «ВСЕЛЕНСКИЙ АРХИТЕКТОР». Размышляя об этом, он потихоньку сунул письмо в карман. — Ну, и что вы об этом думаете? — Такой вопрос задал он Уолтеру позже, когда они сидели вместе в кабинете Хоксмура, разглядывая знак в форме стрелы, лежавший теперь на столе между ними. — Да ничего не думаю, вообще-то. Если компьютер… — А бродяга? Это Уолтера озадачило. — Может, это один и тот же человек рисовал. А это его знак, этого бродяги: «Надежды нет» или что-нибудь такое. Давайте я на экспертизу отдам? — А одного бродягу убили. Тут может быть какая-то связь. Хоксмур видел, как образуется некая схема, но ее неясность раздражала его. — Насколько я понимаю, сэр… — Насколько вы понимаете, Уолтер, расскажите мне, что же вы понимаете. Это его обескуражило. — Я просто хотел сказать, сэр, что тут необходимо рассуждать логически. — Ну да, разумеется, логически. В таком случае расскажите мне логически. Откуда ему известно про церкви? — Может, эти крестики вовсе не церкви. Хоксмур не обратил на его слова никакого внимания. — Я ни разу не говорил про церкви. Никому из посторонних. Конечно, это церкви — что же еще. Это последнее замечание было снова обращено к Уолтеру. Тот неловко заерзал под взглядом Хоксмура, пытаясь придумать какую-нибудь конструктивную реплику. — А тот бродяга там правда был? — Да, Уолтер, был, это я точно знаю. Это меня и беспокоит.
*
Когда Хоксмур уходил с работы, стоял туманный вечер, и вокруг почти полной луны образовался круг розоватого света. Он пошел вверх по Уайтхоллу, потом свернул вправо, на Стрэнд, заметив в тот самый момент, как его дыхание смешивается с туманом. Позади него раздалось: «Я лишнего наговорил!», но, повернув голову, он увидел только двоих детей, идущих в его сторону по вечернему холоду. Они пели:9
Я выглянул на улицу под окном; над доходными домами вставало Солнце, однакожь я его не замечал, ибо все мысли мои крутились вокруг давешней расправы с господином Гейесом и моей горячешной схватки со шлюхою. Меня переполнял угрожающий вихрь образов, но тут чей-то взгляд, остановившийся на мне, вывел меня из этого забытья. Я мигом обернулся, но то был всего лишь Нат, прокравшийся в комнату. Вид у Вас, хозяин, самый что ни на есть бледный, говорит он. Оставь меня, прошептал я, я болен и хочу побыть в одиночестве. У Вас кровь на халате, хозяин, дозвольте мне… Оставь меня! И в сие мгновение воспомнились мне писания, что я у себя держал, которыя по-прежнему могли сделаться мне приговором, не взирая на кончину господина Гейеса. Нат! Нат! вскричал я, когда он уж собирался выскользнуть из комнаты. Знаешь ли ящичек под кроватью? Видал я его сегодня, да и каждый день с тех пор, как в услужение к Вам поступил, а с тех пор уж сколько времени прошло, и ни разу его с места не сдвигали… Хватит тебе, Нат, разболтался, возьми-ка этот ключ и отопри его. Там в нутри имеется записная книжица, каковую я тебе велю отыскать. Залезь под белье поглубже, Нат, ты ее распознаешь по воску, что ее покрывает. А как услышишь, что мусорщики кричат, отдай ее им. Да сперва обмажь чем-нибудь вонючим, чтобы им не вздумалось в нутрь заглядывать. А Нат между тем роется в ящике, приговаривая: нет, не видать, да в этом углу нету, да и тут не найти, и наконец встает с мрачным видом и объявляет: пропала. Пропала? Нету ее ни тут, ни там — нигде нету. Пропала. Припавши лицом к стеклу, я стонал, размышляючи о новом повороте событий, покуда не подскочил, что твоя вошь: пускай мне нечем спину прикрыть, пускай ящик мой изблевал свои тайны, куда, не знаю, но в такой день, как нынче, негоже мне отсутствовать в конторе. Стало быть, я, страдая неимоверно, натянул на себя платье и, нашедши карету, отправился в Скотленд-ярд. Однако поспешность моя оказалась излишнею, ибо господина Гейеса поначалу не хватились: он то и дело отправлялся наблюдать за тем, как движется дело, давать наказы своим рабочим, то в одно место пойдет, то в другое, как сочтет необходимым (будучи холостяком, семьи, что могла бы поднять тревогу, он не имел), так что народ в конторе лишь спрашивал: что, господин Гейес весточки не оставил либо записки какой в двери, чтобы сообщить нам, где его искать? Кто-то сказал: надеюсь, не убил он никого? И кто, как не я, на сии слова громче всех рассмеялся? Было за полдень, когда под трубами, недавно положенными под Св. Марией Вулнот, обнаружили труп, о каковом событии мне доложили следующим манером: господин Ванбрюгге, великой охотник до провозглашения новостей, влетел ко мне в комнатушку, что сухой листок, несомый ураганом. Стаскивает передо мною свою шляпу и кричит, дескать, мое почтение (а сам, мошенник, только и думает: поцелуй меня в муде). Как мне ни печально, говорит, но должен сообщить Вам дурныя новости. За сим устроился на подлокотнике кресел, а вид принял торжественный, ни дать ни взять, викарий в праздничный день: господин Гейес мертв, убит самым что ни на есть подлым образом, сэр. Мертв? Мертвее некуда. Где Вальтер? Я и глазом не моргнул: господин Гейес мертв? Коли так, то мне о сем ничего не известно. И поднялся из кресел, изображая недоверие. Как странно, отвечал он, ведь это Вальтер тело обнаружил. Да где он? Мне с ним говорить необходимо. Я разом сел и, дрожа, говорю ему: он мне на глаза не показывался, сэр, но непременно покажется. Мне до того не терпится услыхать про приключения сего мошенника — умоляю, позвольте мне самому его расспрашивать. Как умер Гейес? Умер он, будучи на службе у Вашей церкви. Какой-то негодяй, должно быть, накинулся на него, покуда он осматривал основанье Св. Марии Вулнот. На Ломбард-стрите? Полагаю, что там, господин Дайер. На сем он взглянул на меня удивленно; оно и верно, я сам едва понимал, что несу, ибо в голове у меня стояла одна лишь картина: Вальтер, глядящий на труп господина Гейеса. Как, Вы говорите, он умер? Удавлен насмерть. Удавлен? Задушен, словно медведь на привязи. А сам все не унимается: что за народ нынче — церкви, и те свято чтить забыли! До того ли еще доживем! Тут он посмотрел на меня, улыбнувшись в полсилы, мне же, подумавши, что смерть порождает веселие, пришло на мысль его срезать (так сказать), и я отвечал: а покойник прибавил: до всего доживем. На сем он весьма жеманно покрутил узел своего галстуха: как вижу, говорит, Вы решились не выражать печали притворною миною; да я и сам, признаться, не очень-то его любил. Я его любил, сколько он того заслуживал, и никакого вреда ему не желал, заявил я. И снова попытался подняться из кресел со словами: мне должно итти, необходимо разузнать все как есть. Однако тут голова моя внезапно пошла кругом: по комнате распространился запах цветочной воды; нагнувшись и вперившись в пыль на полу, я видел, как Ванбрюгге шевелит своими губенками, слышал же одну лишь несуразицу. Когда я пришел в себя, он показывал в улыбке зубы. Смертью этой, говорит, подкосило Ваш дух, да ведь тут ничего не поделаешь: всем нам суждено умереть, хотя, признаюсь (ибо он никогда не мог удержаться от возвышенного оборота), я в жизни не испытывал столь малого желания ни к чему протчему. Я кинул на него взгляд, и он, увидавши сие, ускользнул за дверь или же прошмыгнул, как выражаются повесы, получивши сполна по заслугам: ведь естьли для спины разбойника ничего нету лучше прута, то с дураком лучше всего пускать в ход пренебреженье. К Вашим услугам, сэр, кричит, поворачивая в переднюю. Да, любит он меня, что твой плющ дерево: не отпустит, покуда не задушит насмерть своими объятьями. Когда шаги его стихли, я бросился к столику, за которым Вальтер обыкновенно переписывает набело бумаги, однакожь там только и было, что записка, сообщавшая мне, где он уже побывал и где пребывает теперь. Сундучок его был заперт, но мне случалось за Вальтером наблюдать, и я знал, что ключ он держит под половицею, где нету гвоздя; я ее снял чрезвычайно легко и бесшумно, однако, отперевши ящик, увидал лишь стопу счетов и измерений. Но тут наземь упала бумажонка, и, нагнувшись, чтобы поднять ее, я без труда увидел, что на ней рукою Вальтера написано: дай умереть малым сим. На миг я задумался над этим, однакожь по всей конторе стоял такой шум, такие пересуды, что оставаться один я не мог и, опасаясь хулы, вышел в переднюю, где собралась толпа. Там, занятые беседою, стояли господа Ли, Стронг и Ванбрюгге; покуда я к ним приближался, они выкрикивали: где Вальтер? что с ним сталось? он в конторе? и тому подобные вопросы. Его, несомненно, допрашивают, отвечал я, и скоро он возвратится. Когда я говорил, Ванбрюгге не глядел на меня, но ожидал, покуда я окончу, с видом безразличным, а за тем пустился в рассужденья о господине Гейесе и внезапной его кончине, о том, кого он полагал его убийцею, и о протчих пустяках. Мои же мысли текли другим чередом: разве не справедливо, сказал я по прошествии некоторого времени, ему быть погребену там, где пал? Все скопище сошлось на том, что правильно будет поступить так с тем, кто столь предан был общему делу. За сим я вышел во двор и стал далее гадать о значении Вальтеровых слов, ибо они меня странным образом уязвили. И как могло выйти, что Вальтер столь внезапно обнаружил труп? Я все кружил и кружил по двору, не зная, уйти мне или остаться, ветер же препятствовал моим размышлениям, дул мне в лицо, принося с собою речные запахи; одним словом, под конец я вошел к себе в комнатушку и закрыл дверь, и в тот момент меня вдруг посетило видение: Вальтер, бегущий в страхе по Ломбард-стрит. Я написал его слова на бумажке — дай умереть малым сим, — однако по-прежнему не мог найти никакого ключа к их смыслу. Несколько времени спустя мне пришло в голову взять первыя буквы этих слов и составить из оных что-нибудь сходное; итак, к ужасу моему вышло: Дайер убил меня сегодня. Пораженный, взирал я на свои труды: возможно ли, чтобы злодей предсказал собственную судьбу, когда он веселился за кружкою всего за несколько минут до гибели? При всем том, естьли эти слова суть Вальтеровы собственныя, то как ему возможно было снестись с мертвецом, разве что дух того каким-то образом в него вселился? И когда он сочинил сие тревожное посланье? Вокруг меня вихрем кружились страхи, я произнес вслух: Вальтер, Вальтер, не сошел ли я с ума? В сей же миг раздался стук в дверь, и я подскочил, будто пес, который боится плетки. Но там оказался всего лишь этот хлыщ Ванбрюгге, опять явившийся с поклоном: господин Гейес, говорит, был великой охотник до пиес, а потому, когда обрядим его в саван и передадим приходскому служке, нам должно самим отправиться в Театр, дабы почтить его память. Согласны ли Вы, господин Дайер? Я-было собирался высказаться, однако мозоль тщеславия у сего человека такова, что делает его неуязвимым, и все, что ему ни скажешь, он принимает за добрые вести. Уговорились, отвечал я. Вернемся, однакожь, к моему рассказу: был созван суд присяжных, собравшихся для того, чтобы расследовать, как была убита сторона (так они его называли); допрошены были все очевидцы, какие имелись, кроме Вальтера, однако, по подозрению большинства присутствовавших, свидетельства их были черезчур путанны. Одни на допросе подтвердили, что видели человека большого росту в темном плаще, ожидавшего около полуночи в конце Попс-хед-аллея, тогда как другие заявляли, что заметили у новой церкви пияницу; еще кое-кто полагал, будто слышал бурное пение в вечерних сумерках. Все они имели лишь туманное представление о времени, и вскоре сделалось понятно, что ничего определенного тут заключить нельзя. Так оно и происходит, что мир создает собственных Демонов, какие потом являются людям. Меж тем злодея Гейеса обмыли, выбрили и обрядили в саван; его оставили лежать в гробу всего на один день, поместивши тряпицу на лицо и шею, дабы скрыть признаки смерти, после чего, пронеся тело по Чипсайду и Поултри, его погребли у восточной стены Св. Марии Вулнот. Сэр Христ., испытывавший великую неприязнь к похоронам, смотрел, вздыхаючи, на недавно построенные стены вместо того, чтобы опустить взор в могилу. Господин Ванбрюгге оглядывал собравшихся с видом меланхоличным, когда же мы бросали на гроб веточки розмарина, то он оживленным тоном все повторял слова, прозвучавшия во время службы: ибо прах ты, и в прах возвратишься, говорит, ибо прах ты, и в прах возвратишься. После он перегнулся ко мне и шепнул, прикрыв рот рукою: Вы, господин Дайер, сколько я вижу, не ревностный почитатель. Вера моя — вот истинная религия, отвечал я, не подумавши. Что ж, говорит он, а сам улыбается, господин Гейес теперь в сих науках у нас мастер. За сим мы возвратились на Чипсайд тем же порядком, что пришли; Вальтер все еще отсутствовал — как полагали, страдал от душевного недуга, проистекавшего от нежданной встречи с ужасным трупом. Однакожь все мы (не считая сэра Христ.) веселились, воодушевляемые известною песенкою, а я все жив!; в пять часов пополудни того же дня мы, пройдя через Нев-инн и пересекши Рассел-каурт, направили свои стопы к Театру. Господин Ванбрюгге, ревностный поклонник искусства брадобрея, после визита к оному явился разукрашенным: весь вымытый, в пудре и духах, благоухает, что твой тропической бриз или же кулек сластей; вот вам щенок самовлюбленный, который родился мальчишкою и всю жизнь проживет, так и не ставши мужем. Пожаловавши слишком рано до начала пиесы, мы прошлись по передней зале, представлявшей собою не что иное, как место свиданий на любой прихотливой вкус, иначе говоря, базар, среди коего молодые и старые выставляют себя на продажу. Бок о бок с гуляками, кои прохаживаются, сунувши руки в карманы, попадаются дамы из домов терпимости: все подмазанныя да раскрашенныя, а меж тем, загляни поглубже, так они стары да желты, с души воротит, да и только. После, кинувши случайно взгляд, я заметил шлюху, что повстречалась мне в ту роковую ночь; я тут же отворотился от нее и занялся чтением объявлений, наклеенных на колонны. Ах, говорит она, приближаясь и обращая свои слова к какому-то черному Диаволу в маске, видали Вы, как на нас Капитан воззрился, аж зубами заскрежетал, словно съесть нас готов за то, что смотрим на него. И опять, подошедши ко мне совсем близко, молвит: Капитан, Вы ко мне спиною поворачиваетесь, как прежде, бывало. И засмеялась, я же задрожал и вспыхнул. А она говорит, взявши мои руки, взмокшия от пота, в собственныя: вот они, руки эти, сильныя, чего только не способны натворить. Не успел я и рта раскрыть, как швейцар стал ходить меж собравшихся со словами: пиеса начнется ровно в шесть часов без промедленья, прошу покорно заходить, прошу покорно заходить. Стало быть, в другой день, Капитан, говорит она, или же пускай будет другая ночь. И пошла прочь с улыбкою. Помедливши, чтобы перевести дух, я взошел в партер, где протчие уже сидели на скамьях; и то сказать, места были не лучшие, ибо господа впереди нас до того напудрили свои парики, что, стоило им обернуться, дабы поглядеть на общество, как моим глазам беда пришла. Будучи в дурном расположеньи духа после разговора со шлюхою, я поперву решил, что они уставились главным образом на меня, но вскоре мое волненье улеглось, когда я понял, что взгляды их ничего не означают ни для их самих, ни для протчих. Итак, несколько успокоившись, я устроился на месте и принялся наблюдать за сборищем: амурныя перемигиванья, усмешки в духе времени, старомодные поклоны — не мир, но маскерад, представление на театре, да такое, где персонажи не знают своих ролей и вынуждены приходить в Театр, чтобы их разучить. Поболее неприличия, чтобы сидящие в партере увидали самих себя; пускай со сцены не сходит порок, сопровождаемый ругательствами, богохульством и неприкрытою похотью. Чем грубее черта, тем правдивее. Наконец занавес открылся, и за ним обнаружилась темная комната, где кто-то играл с колодою карт; над его головою висело с дюжину облаков, окаймленных черным, да молодой Месяц, несколько подпорченный. И тут я на мгновение очутился в окруженьи сих раскрашенных картин, зажил их жизнью, хоть и оставался сидеть на месте: вот лорд Всегордейший уводит Простушку Долли[59] прочь, на сцену вытаскивают декорацию, изображающую камеру пыток, где он произносит: как Вам нравится эта лента (указывая на кнут), этот отрез (указывая на нож), этот чулок (указывая на висящую веревку)? Я снова превратился в дитя, наблюдающее за прекрасным миром. Однакожь волшебство рассеялось, когда в промежутке какие-то щеголи выскочили из партера на сцену и принялись паясничать средь актеров, от чего все смешалось в кучу. Я и сам смеялся в след за ними, ибо мне нравится веселиться в обществе падших, я нахожу некое удовольствие в созерцаньи мирового уродства. Итак, когда беспорядки улеглись и пиеса возобновилась, мне лишь сильнее захотелось насмехаться над ее раскрашенными выдумками, злобным лицемерием и порочными обычаями, для изображенья коих в ход пущено было словесное лукавство, пустой звон да разнузданное веселье, призванные отогнать скуку и добавить разнообразия. Смотреть на это радости не было ни малейшей, после же в голове ничего не осталось: подобно импровизации перед уроком, пиеса забылась совершенно, так что нечего было ни вспомнить, ни повторить. Когда сей маскерад завершился, Ванбрюгге, пустомеля эдакой, повел нас в Таверну Серого медведя, куда приходят те, которые головою пусты, умом хилы, а мозгами мелки, чтобы попивать там свой коньяк да предаваться болтовне о только что виданном. Что, сэр, воскликнул он, покуда мы ожидали подавалу, как Вам понравилась пиеса? Я ее позабыл, сэр. Так скоро? Я попросил его повторить то, что он сказал, ибо вокруг нас стояла такая неразбериха разговоров, что я его едва понимал. У завсегдатаев таверн сердца створожены, а души в молоке размочены, однако глотки у них, что твои пушки, из коих так и несет табаком и собственным их зловонным дыханием, когда они выкрикивают: что за новости? который час? холодно нынче, я погляжу! Итак, извольте: Гошпиталь для дураков.Действующие лица
Джон Ванбрюгге — модный Архитектор Николас Дайер — никто, Сосед Сэр Филип Бесстыдник — Придворный Выжига[60] — Делец Разнообразные Горожане: Господа, Повесы, Забияки и СлугиВанбрюгге (беря стакан). Я сказал, сэр: так скоро? Дайер (садится). Ничего не помню, разве то, что вместо Солнца был плоской блестящий кружок, гром же заменял шум, извлекаемый из барабана или сковороды. Ванбрюгге (в сторону). Что за дитя! (Дайеру.) Сии суть наши приспособленья, сэр, подобныя краскам в наш век художеств. Дайер. Однакожь, по размышленья, Солнце есть тело громадное и великое, гром же — явление, обладающее чрезвычайною силою и внушающее страх; потешаться над сим нельзя, ибо ужас есть высочайшая из страстей. К тому же, с какой стати тот бумагомарака потешался над религией? Опасное это дело. Ванбрюгге. Аминь. Молю Бога о пощаде. Ха-ха-ха-ха-ха! Однако позвольте мне сказать Вам без обиняков, сэр: бумагомарака был прав; религия есть не что иное, как устарелой фокус сильных умом государственных мужей, кои, дабы держать в благоговейном страхе ветреное большинство с его причудами, измыслили, мороки ради, образ некоего существа, что ниспосылает наказание за всякия человеческия действия. Дайер (в сторону). Этот человечишка рассудителен, что твой сэр Щеголь![61] Ванбрюгге. Рассказывал ли я Вам сию историю? Ту, где вдова, услыхавши на проповеди о Распятии, подходит после окончания к священнику, присела перед ним и спрашивает: давно ли произошло сие печальное событие? Когда он ответил, мол, веков пятнадцать или шестнадцать тому назад, она начала успокоиваться и молвила: тогда, слава Тебе, Господи, сие есть неправда. (Смеется). Дайер (тихим голосом). В твоем мире Господь один — выгода, да и того возможно принесть в жертву лицемерию. Ванбрюгге (в сторону). Вижу, что он меня знает! (Дайеру.) Что Вы сказали? Дайер. Ничего, пустяки.
Между ими возникает неловкое молчание.
Ванбрюгге. Как подвигаются Ваши церкви, господин Дайер? Дайер (в тревоге). Прекрасно, сэр. Ванбрюгге. Следующую в Гриниче будете строить? Дайер (отирая пот со лба). Сначала буду строить в Бермондсее, а за тем в Гриниче. Ванбрюгге. Как интересно! (Замолкает.) Хорошо принимали пиесу, не правда ли? Дайер. Публика сегодня была столь скромного о себе мнения, что решила: коли модникам сие пришлось по нраву, то и ей должно приттись. Ванбрюгге. Но ведь было же и такое, что пришлось по нраву всем: язык был богат прекрасными понятиями и неподражаемыми сравнениями. (В упор глядит на Дайера.) Неужто Вы не разделяете моего мнения, по крайности в этом? Дайер. Нет, не разделяю, ибо диалоги сочинены были с излишнею простотою. Слова надлежит выбирать в потемках, лелеять их со всею заботою, улучшать с помощью Искусства и исправлять по мере использования. Труд и время суть инструменты, потребные в любой работе для ея совершенствования. (В сторону.) Не исключая церквей. Ванбрюгге (кашляет в свой стакан). От таких речей мне впору напугаться да вовсе исчезнуть. (Мальчишке.) Коньяку налей, любезный! (Дайеру.) Меж тем величайшее мастерство состоит в том, чтобы говорить о малейших вещах приятственно, распространять повсюду ровное расположенье духа и естественное достоинство стиля. Дайер (глядючи на него с презрением). Так вот от чего остроты кишма кишат, словно лягушки в Египте. Будь я нынче писателем, я бы желал сделать водицу моих речей погуще, чтобы те перестали быть легкими и понятными. Я бы избрал стиль великой, пышный! Ванбрюгге (перебивая). Ах, музыка образованности — умам попроще ее и не вообразить себе. Дайер (не обращая на него внимания). Я бы использовал фразы диковинныя, выражения необычайныя, чтобы таким образом вернуть к жизни священный ужас, благоговенье и желанье, подобное неукротимой молнии. Ванбрюгге (обидевшись). Мне не одних слов надобно. Мне надобно сути дела. Дайер. А в чем же, по мнению Грешемитов, суть дела, коли не в слепых атомах? Ванбрюгге (смеючись). В таком случае давайте оставим сие дело вместе с его сутью.
Снова стоят молча, только пьют.
Ванбрюгге (склонивши голову). Видали Вы манеры того человека, что мимо меня прошел? Недавно его обсыпало невзгодами, словно пудрою, и это возымело действие на его походку. (Окликает человека, улыбаясь ему.) Сэр Филип, сэр Филип! (В сторону, Дайеру.) Видите, шпага у него привязана высоко, аж на самом поясе панталон, и когда он шагает, то она едва колышется, словно двухфутовая линейка, засунутая в плотницкий фартук. (Сэру Филипу Бесстыднику.) Вы, я слыхал, при дворе побывали; что там делается? Сэр Филип. Новости небывалыя, можете мне поверить. Дайер (в сторону). Не прежде, как тебя вздернут, любезный. Сэр Филип. События в Силезии вызваливеликой испуг. Я никогда не одобрял наших действий в тех краях с самых тех пор, как его превосходительство лорда Петерборского отозвали. Верно, что его превосходительство лорд Галвейский командир отважный, муж разнообразнейших талантов (прерывается, чтобы неприметно осмотреться вокруг), однако что тут поделаешь, естьли удача от него отвернулась? (Переходит на шепот.) Читали ли Вы о его превосходительстве в Зрителе? Дайер. Видал я господина Аддисона[62] средь мужеложцев в Винегар-ярде — вот уж кто воистину муж разнообразнейших талантов. Сэр Филип (по-прежнему шепотом). Впереди я не предвижу ничего, кроме бесконечных свар и разделов. А вот и господин Выжига, он нам еще новостей расскажет. Не откажите в любезности, сэр (обращаясь к тому), имеются ли какия сведения из Сити? Выжига. Попадаются такие, что напуганы новостями из Силезии. Однако могу поведать вам, в чем тут секрет: биржевыя бумаги могут упасть, но мой совет — покупать. Ванбрюгге и Сэр Филип (в один голос). Покупать? Выжига. Да, покупать, так как упадут они лишь в малой степени, с тем лишь, чтобы подняться еще выше. Вчера бумаги Южных морей стояли на девяноста пяти с четвертью, а банк — на ста тридцати! Сэр Филип. И вправду, странныя вести. Хор господ и слуг. Что за новости? Что за новости? (За сим поют.)
Дайер (внимательно выслушав песню). Разве не говорил я, что Поэзия нынче погрязла в болоте и находится в плачевном упадке? Теперь она сделалась предметом низким, ни дать ни взять музыка в Итальянской опере; песни, что мы в детстве пели, и те сладкозвучнее. Ибо лучшие авторы, подобно величайшим строителям, суть наиболее древние; век, что нынче наступил, холоден и, куда ни глянь, полон несовершенства. Ванбрюгге. Нет, нет, сказкам и верованиям древнего мира уж недолго осталось: довольно они служили Поэту с Архитектором, нынче пора их оставить. Нам следует во всем, даже в песнях, подражать веку настоящему. Дайер (в сторону). В глазах его и выраженьи лица заметна сильная перемена — очевидно, что сей предмет его живо занимает. (Ванбрюгге.) Ежели мы станем, как Вы изволите говорить, подражать веку настоящему, то уподобимся тем людям, что судят картину по одному только внешнему сходству, а следственно, более всего восхищаются образами знакомыми. Мы сделаемся подобны Грешемитам, коих занимает лишь то, что они либо знают, либо видят, либо осязают; так и Ваши сочинители пиес — приманивают публику, как тетеревов или диких уток, на громкий звон и масляный свет. Ванбрюгге (в сторону). Настроен он серьезно, однакожь потешается надо мною. (Дайеру.) Отлично сказано, сэр, хитроумно выпутались. Стало быть, Вы желали бы стащить и старого Аристотеля, и Скалигера,[63] и всех их толкователей с верхней полки, и пускай тли порхают вокруг Вашего кафтана, лишь бы украсить Литтературу сценами, повествованиями, размышлениями, дидактикою, патетикою, монологами, фигурами, паузами и катастрофами? Дайер (в сторону). Сдается мне, он жаждет отличиться своим красноречием с целью как можно более унизить мое. (Ванбрюгге.) Скажу лишь одно: то, что едва ли найдется хоть какое-нибудь Искусство либо умение, в каком мы не уступали бы Древним. Ванбрюгге (плюет на пол). Однако границы ума покуда не изведаны, и в суждениях своих мы черезчур полагаемся на то, что было сделано, не зная того, что сделать возможно. Провозвестникам нового должно подняться до уровня свободы. Дайер. А за тем пасть, ибо крылья их сделаны из простого воска. Стоит ли разуму тянуться к обыкновенной Природе? Мы живем за счет прошлого: оно содержится в наших словах, в каждом слоге. Оно откликается эхом в наших улицах и дворах, потому нам толком невозможно и шагу ступить по камням без того, чтобы не вспомнить о тех, кто ступал по ним прежде нас. Века, предшествовавшие нашему, подобны затмению, в их тени не видать часов, сделанных нынешними умельцами, и выходит, что все мы толчемся в потемках, поколение за поколением. Тьма времени — вот откуда мы пришли и куда возвратимся. Ванбрюгге (в сторону). Что он там несет про время? (Дайеру.) Сказано недурно, однако век наш совсем молод. Никогда прежде мир не был столь подвижен и бодр, как нынче, что же до подражанья прошлому, то все это грозит погибелью сочинительству, равно как и Архитектуре. Невозможно учиться строить по указаниям какого-нибудь Витрувиуса или же правильно рисовать лица по надгробным изображеньям. То же и с сочинительством: настоящее удовольствие всегда проистекает из собственного нашего таланта. В нем наше подлинное богатство, его-то мы и вытягиваем из себя, уподобляючись шелковичному червю, который вытягивает нить из своего нутра. К слову, о нутре…
Они на минуту прерывают беседу, пока Ванбрюгге удаляется в отхожее место, Дайер же обращает внимание на собравшееся общество, чьи разговоры теперь возможно расслышать.
Повеса. Для чего женщины подобны лягушкам, милейший? Его сопутник. Скажите же мне, для чего? Повеса. Для того, что человеку в употребленье годится лишь нижняя их часть. Ха-ха-ха-ха! Его сопутник. А вот я Вам другую расскажу. Простого деревенского жителя вызвали на судебное разбирательство в Норфольке свидетелем в тяжбе, касающейся до куска земли. Судья его спрашивает: как зовут в ваших краях тот ручей, что течет по южной стороне участка? Детина отвечает: в наших краях, Милорд, воду звать не надобно — сама приходит. Ха-ха-ха!
Дайер хмурится, за тем переводит взгляд на двух господ в другом углу; те, воспламененные выпивкою, бурно беседуют.
Первый господин. Вы своими ушами слыхали? Второй господин. Отсохни рукав! Его это физия была, его — народ видал, в новостях прописали. Само-то дело выеденного яйца не стоит. Первый г-н. Яйца, говорите? Ох, уж эти мне яйца — от них у меня сны тревожные бывают, а после меланхолия разыгрывается. Второй г-н. А знаете, для чего Вы не любите яиц? Первый г-н. Для чего же, милейший, я не люблю яиц? Второй г-н. Для того, что отца Вашего ими частенько забрасывали! Дайер (сам себе). В нутри ничего, кроме порчи, один лишь короб пустопорожний. Что ни увижу, что ни услышу, все вопиет о порче! (Поворачивается к возвратившемуся к столу Ванбрюгге.) О чем я говорил? Ванбрюгге. Вы восхваляли Древних. Дайер. Да, верно. Древние писали о страстях всеобъемлющих, одинаких для всех, Вам же подавай лишь то, что живо, ново, удивительно. Однакожь Древние понимали, что Природа есть темная комната, потому-то их пиесы останутся и тогда, когда наши Театры обратятся в прах, ибо в их Трагедиях отражен упадок, а люди нынче таковы же, какими были всегда. Мир по-прежнему не на шутку болен. Слыхали Вы во время последней Чумы… Ванбрюгге (смеючись). Я уж и думать забыл про ту напасть. Дайер. …Слыхали Вы о нещастном, что погнался за молодою девицею, поцеловал ее и произнес: получай в подарок чуму! Смотри! А сам распахивает рубашку, показать ей роковые признаки. Вот Вам жуть и мерзость, кои не могут не воздействовать на всех нас. Ванбрюгге (в сторону). Однакожь в отвращеньи, этим вызываемом, имеется примесь наслажденья. (Дайеру.) Я вижу, Вы, сэр, ратуете за то, чтобы бродить грязными улочками средь угольных ям, будто ирландцы средь болот. Дайер. Да, в подобных местах возможно отыскать истину. Ванбрюгге. Стало быть, испарения, доносящиеся из отхожих мест, для Вас представляют собою фимиам, идущий от олтаря? Первыя ведь тоже всегда остаются неизменными! Дайер. Неужто Вы советуете мне изучать случайные царапины и мазню на стенах в нутри помянутых мест, дабы вдохновляться их новизною? Ванбрюгге (теряет терпение). Ничто не сравнится по педантству с привычкою часто употреблять изречения других, и Ваше почтение к Древним есть предлог, используемый единственно для присвоенья чужого. Дайер. Это не так. (Поднимается из-за стола, неуклюже ходит вокруг, за сим возвращается на место.) Блистательный Вергилий, и тот заимствовал едва ли не все свои труды: Эклоги у Теокрита, Георгики у Гесиода и Арата, Энеиду у Гомера. Сам Аристотель многие вещи вывел из Гиппократовых, Плиний — из Диоскоридовых, и нам достоверно известно, что сам Гомер пользовался достижениями кое-кого из своих предшественников. Вам же угодно иметь разнообразие и новизну, кои суть не что иное, как необузданныя причуды воображенья. Лишь подражанье… Ванбрюгге (смеючись). Присвоенье чужого! Дайер (с мрачным лицом).…Лишь подражанье дает нам порядок и величественность. Ванбрюгге (вздыхаючи). Слова, слова, слова — те, какия порождают единственно новое многословие, а все они, вместе взятыя, не представляют собою в Природе ничего, помимо одних лишь путаных понятий о величии и священном ужасе. Извольте выражаться так, чтобы Вас понимали, господин Дайер. Говорят, для того и был создан язык. Дайер. Коли Вы заставите меня говорить с Вами просто, слова мои разорвут Вас на куски. (На это Ванбрюгге поднимает брови, и Дайер понижает голос.) Истина, сэр, не так уж проста, и Вам ее не изловить, как не изловить тумана увальню, что тянет руку, пытаясь его схватить.
Входит мальчишка-разнощик.
Мальчишка. Чего изволите, господа, чего изволите? Кофею или коньяку? У меня новый кофейник на подходе. Ванбрюгге. Коньяку дай, а то от этих дел жажда мучает. (Снимает на мгновенье парик, чтобы обмахнуться, и Дайер замечает его волосы.) Дайер (в сторону). До странности черны под париком — такое превращенье не обошлось без чистой воды. Ванбрюгге (глядючи на него в упор). Итак, что Вы говорите? Дайер (в смятении, решивши, что был услышан). Моя нить прервалась. (В нерешительности.) Меня беспокоят всевозможныя мысли. Ванбрюгге. От чего? Расскажите мне, что Вас мучает — Вы говорите о господине Гейесе? Дайер. Образина эдакая! (Обрывает себя.) Нет, я говорю о Вальтере, который болен. Ванбрюгге. Вы обречены… Дайер. Обречен? На что? Говорите! Быстрее! Ванбрюгге. …Вы обречены на вечной страх. Таков Ваш характер от Природы. Дайер (торопливо). Ладно, довольно об этом. (Неловко, пытаясь нарушить молчание, между ими возникшее.) Я могу излагать свои положения и далее, ведь Мильтон подражал Спенсеру… Ванбрюгге. Вас несомненно более очаровал Мильтонов Ад, нежели его Рай. Дайер. …Спенсер же подражал своему учителю Часеру. Весь мир есть одна сплошная притча, темное измышление. Ванбрюгге. Какова же Ваша притча, сэр? Дайер (успевши несколько опьянеть). Мои постройки основаны на иероглифах и на мраке, как было у Древних. Ванбрюгге (прерывает). А, наконец-то Вы говорите о своих церквях! Дайер. Нет! Впрочем, да, да, говорю. Подобно тому, как в изложеньи преданий нам порою видятся неведомыя фигуры и дороги, ведущия к невидимым дверям, так же и церкви мои суть покров для иных действующих сил. (Распаляется в обсуждении предмета, одновременно распаляючиясь от коньяку.) Я желаю, чтобы здания мои были проникнуты тайною, полны иероглифов, какие сокрывают секреты религии от черни. Сии Оккультные способы действия исследованы были Аббатом Тритемием в его наиученейшем труде, блестящем трактате De Cryptographia…[64] (Внезапно останавливается, обеспокоенный.) Ванбрюгге. Что же Вы замешались, господин Дайер? Дайер (потише). Однако искусство сие, подобно искусству росписи по стеклу, нынче не в ходу и в большой мере утеряно. Наши цвета не столь многообразны. Ванбрюгге. Как же, в протчих делах они вполне многообразны. Дайер. Неужли? Ванбрюгге. В лабораториях, как мне рассказывали, с помощью солей синий превращают в красный, а красный в зеленый. Дайер. Я вижу, что Вы отнюдь не поняли моих рассуждений.
Обоим делается неловко, они оборачиваются поглядеть на общество, однако времени уже за полночь, и в Таверне пусто, не считая мальчишки, убирающего со столов.
Ванбрюгге. Я устал; мне надобно найти носильщика, чтобы до дому добраться.
Выходит вперед, оставляя Николаса Дайера беспокойно дремать над своею кружкой, и обращается к публике с песнью.
Дайер внезапно просыпается и дико озирается по сторонам. За сим нетвердо подымается и исполняет перед публикой другую песнь.
Мальчишка (окликая его в след). Что, эпилога нет?
Нет, и не будет, ибо за сей пиесою следует маскерад. Возвратившись к себе в комнаты, пылаючи негодованием от пустопорожней болтовни Ванбрюгге, я обвязал голову платком, порвал во многих местах шерстяную шапку, то же сделал с плащом и чулками и стал в точности похож на то, что намеревался представлять собою: бродягу, да такого, какого по заслугам презирает весь мир. За сим, в два часа, когда в доме все спали, я выскользнул из своего угла, решившись итти улицами без фонаря. Проходя мимо спальни госпожи Бест, я услыхал, как она воскликнула: Боже, что это за шум? Ей отвечал какой-то мущина (ага, говорю я себе, стало быть, нашла себе свежий кусочек): вероятно, собака или кот. Я мигом очутился у входа и вышел в дверь на улицу, не вызвавши нового переполоха. Шагаючи по улице, пугающая легкость у меня в голове, доставлявшая мне такие мучения, прошла, и я, одетый в нищенское платье, вновь укрепился на земле; таким образом меня покинули все мои страхи и тревожныя раздумья. В три часа пополуночи, видя Луну ошую, я приближился к старому дому возле Тотенгемских полей и тут опустился наземь в углу, положивши подбородок на грудь. Появился другой бродяга, однако вид мой ему не понравился, и он быстро ушел. Потом я поднялся и направился на пастбище близь дома Монтегю, что прямо за моею новою церковью в Блумсбури. Ночь стояла тихая, разве что ветер издавал низкой звук, словно женщина вздыхала; я улегся на траву, свернувшись, подобно зародышу, и принялся воспоминать давно ушедшие дни, как вдруг услыхал свист, доносимый до меня ветром. Я встал на колени, пригнувшись, готовый прыгнуть, и тут увидал парнишку, идущего через пастбище в мою сторону. Как ни крути, а направлялся он прямиком к Блумсбурийской церкви, мне же выпало помочь ему отыскать дорогу. Я выпрямился в рост и подошел к нему с улыбкою: здравствуй, радость моя, говорю, здравствуй, миленькой. Порядком напугавшись от сего, он сказал: Господи помилуй, это еще кто? Твоя девица-красавица, голубушка твоя. Покажи-ка мне церковь, что вон там, станем в ее тени миловаться. Нету там никакой церкви, отвечает он. Однакожь то было сказано в отчаяньи, ибо он уж попался на привязь, словно медведь у дерева. Вернулся я в свои комнаты несколько времени спустя, а идучи безмолвными полями, распевал старыя песни. На пятый день после того я увидал объявленье о том ладном парнишке: сбежал в ту пятницу от хозяина, г-на Валсала, с Квин-сквера, мальчик лет около 12, Томас Робинсон; одет был в темно-серое платье, кругом одинакое, рукава сертука черным обтянуты, парик темный, на одной руке красная отметина. Всякому приведшему его к вышеуказанному г-ну Валсалу или в Красныя ворота, что в Грап-каурте, положена награда в 5 фунтов, без расспросов. Изрядно сказано; не будет расспросов, господин Валсал, не услышите и лжи, я же Вам еще и вот что скажу, без вознаграждения: теперь у Вашего мальчишки отметин поболее будет. Итак, я занимался церквями в Блумсбури и в Гриниче с более легким сердцем, и это не смотря на то, что Вальтер в контору не возвращался, но, поговаривали, пребывал под столь тяжким бременем гипохондрической меланхолии, что того и гляди в землю уйдет. Спустя несколько дней я навестил его в его комнатах на Крукед-лене, по восточной стороне улицы Св. Михаила, где его хозяйка, шлюха мерзкая, мне шепнула, когда я входил в дверь: он болен лихорадкою, мы уж в конец отчаялись, сэр (тут она стиснула руки, так, будто серебро в них держит), а говорит он до того странно, порою плачет или ревет, словно мальчик, которого высекли. Что нам делать, сэр? За сим она отвела меня в его убогую комнатушку, вонявшую потом и мочою, что твоя извозчичья хижина. Увидавши меня, Вальтер попытался подняться с постели, но я удержал его руками: нет, нет, прошептал я, лежите, Вальтер, лежите. Тут он стал выказывать признаки великого ужаса, чем меня обеспокоил. Узнаете ли Вы меня? спросил я. Узнаю ли? Да, конечно. Что ж, как поживаете? Хуже некуда, мастер. По правде, мне и дела нет до того, что со мною станется. Тут он остановился и испустил вздох. Я пытался его ободрить: так-то оно так, Вальтер, но дальше что? Что Вы дальше делать станете? Не вечно же Вам вздыхать. Не знаю, что мне делать — повеситься разве. Лучшего мне не придумать. Что произошло, Вальтер? Скажите мне. Неужто это тайна, коей Вы не смеете высказать? Надеюсь, Вы не совершили убивства. Однако он не рассмеялся, как я надеялся, а вместо того отвечал: не могу знать наверняка, да теперь уж и это не велика важность. Не велика важность, а сами меж тем думаете, не повеситься ли! Тут я перервался и, отведя глаза от его лица, разительно бледного, увидал на стене, приколотые булавками, разнообразные планы и чертежи моих Лондонских церквей, и сердце мое было тронуто: бедняга хоть и молчит в конторе, тут выказывает мне свою преданность. А он, лежа больной среди моих набросков, поднял голову от подушки и говорит наконец: я думал, Вы оставите свою должность и меня позабудете. Как же, Вальтер, разве могу я отказаться от своих обязательств в Вашем отношении, после Ваших-то трудов? Вы моя правая рука. Нет, нет, я сам хотел, чтобы Вы ушли, хотел более не служить Вам. Вас, Вальтер, переполняют беспокойныя мысли и меланхолическия веяния. Вам следует нынче лежать в покое. Он же, напротив, приподнял голову еще выше и говорит: далеко ли продвинулась колонна в Блумсбури? Чем стоять на холодной земле, пускай подымается выше колокольни! А что Гриничская церковь, закончили Вы ее модель? С этими словами он взял перо и чернила и принялся писать на бумаге множество всяких вещей, чертить линии с помощью короткой медной линейки, однакожь я ничего из этого не понял. Оставьте, говорю я, Вы больны, совершенно больны. Тут он пыхнул на меня злобою: видали Вы строки, прежде мною писанныя? Я видел какие-то косныя иносказания, что Вы положили в ящик под Вашим стулом, отвечал я, да не придал тому значения. Вальтер еще более возбудился: уверяю Вас, никаких иносказаний не было. Я говорю о письмах, которыя для Вас оставлял. Я Вас не понимаю, Вальтер. Мне хотелось побудить Вас уйти из конторы, ибо я был там всецело в Вашей власти, сказал он, уставивши на меня дикий взгляд, но столь ужасных страданий причинять Вам я не хотел. Я очутился в ящике, откуда не способен был выкарабкаться; мне хотелось свободы, однако вместо того я лишь связал себя. Те письма были делом рук злодея Гейеса, а не Ваших, отвечал я (не думаючи о том, что говорю). Но тут он вынул из-под подушки запечатанное письмо, вручил его мне и снова, напуганный, опустился на постелю, встретившись со мною глазами. Расскажу Вам секрет, говорит, я за Вами ходил по пятам, а после потерял Вас. Той ночью снилось мне, будто я убил господина Гейеса, а потом, на другой день, я нашел его труп. Была ли в том сновиденьи правда? И что мне теперь делать? В комнате снова появилась мерзкая шлюха: он и день, и ночь в подобном расстройстве, говорит, с самых тех пор, что тело обнаружил. А речи его безумныя все о Вас да о господине Гейесе. Лихорадка до того усилилась, сказал я ей, что Вам надлежит крепко привязать его к постеле. Необходимо предоставить его лечение времени. Вальтер лежал, стенаючи, я же в последний раз вгляделся в его лицо, а после повернулся к нему спиною и пошел своею дорогою. Верно, что сие посещение позволило мне узнать некия новости. Спускаясь по узкой леснице, я распечатал данное мне письмо и тут же понял, что это одно из тех, которыми он мне угрожал и которыя я приписывал господину Гейесу. Итак, собственный мой помощник следил за мною и строил против меня козни; не кто иной, как он, и он один, желал от меня избавиться. Не кто иной, как он, замышлял хитроумные планы, чтобы меня не стало. Кто знает, что еще он мог предать бумаге, пребывая в горячке? Не зная толком, куда теперь меня швырнет ветром, я по дороге домой озирался вокруг, подобно тем, которые путешествуют по ненадежным местам. Пришедши в контору на другое утро, я ничего не говорил о своем посещении Вальтера, обладая характером излишне частным и манерою разговора черезчур задушевною, а стало быть, заведи я о том речь, сам бы (так сказать) и дал им в руки прут, подставивши собственную спину. Они же подозревали меня Бог весть в чем и отсутствие Вальтера расписывали мне в укор, шептались против меня так, чтобы я не услыхал, однако мне не требовалось никакого адского громогласья, дабы распознать все их козни и происки. Они избегали меня, словно дыханье мое было заразным или же меня покрывали чумныя язвы. Наконец, спустя три дни, меня позвал к себе сэр Христофор; цели своей он мне не сообщил, я же, хоть и воображал себе, что настала моя погибель, не делал вопросов, опасаясь вызвать у него подозрения. В комнату его я взошел, охваченный дрожью, однако он даже и словом не упомянул о Вальтере, но заговорил о господине Ванбрюгге и его замыслах в манере самой что ни на есть приятельской. Некоторое время я был спокоен, однако цель, каковую преследовали его речи, сделалась яснее ясного, когда на другой неделе мне нанесена была пребольнейшая рана, до того усугубленная, что я едва от нее оправился. Ибо я прочел в газете следующее: Его Величество щастлив был назначить сэра Джона Ванбрюгге Поверщиком по работам Его Величества в Англии. Я почти успел забыть об одном замечательном обстоятельстве: новый Король посвятил Ванбрюгге в Рыцари; однако то не шло ни в какое сравнение с этим новым делом. Куда мы идем, чего ожидать, когда люди, подобные сему пресмыкающемуся рыцарю, выдвигаются впереди меня? Меня же презирают в такой степени, что мне его не превзойти, а потому гореть мне огнем. То же и по всему миру: лица, коим нечем похвастаться, кроме проявлений гордыни и высокого мнения о самих себе, добиваются уваженья; награждаемый достоинствами за то одно, что притворяется их обладателем, этот хлыщ вышагивает, что твоя ворона в помойной канаве, а протчие меж тем смеются надо мною, прикрываясь руками. Теперь, после смерти Королевы, сэр Христ. выйдет из милости у властей предержащих, и на что тогда надеяться мне? Меня желают выставить вон и таким образом уничтожить, для каковой цели имеется испытанное средство: швыряй грязью, а коли не пристает, швыряй еще — глядишь, что и пристанет. Стало быть, мне необходимо их сторониться; они суть люди подозрительные и завистливые, глазом востры, теперь же взоры их будут прикованы ко мне. Отягощенный подобными мыслями, я распространялся в письме к Комиссии о своей новой работе следующим образом.
Соблаговоляем сообщить достопочтенному Совету о том, что стены Блумсбурийской церкви завершены и все подготовлено для штукатуров, коим сообразно начать делать потолки и стены до наступления зимних непогод, дабы работа успела должным образом высохнуть, покуда ее не схватило морозом. Церковь окаймлена с севера Рассел-стритом, с запада Квин-стритом, а с юго-востока Блумсбурийским рынком; поелику сия местность является чрезвычайно людной в летние месяцы, то каковыя меры надлежит предпринять в отношении наружных дверей, дабы закрыть церковь для сброда? Западная колокольня поднята на 25 или 28 футов над кровлею церкви, на кою я помещу историческую колонну — та будет иметь форму квадратную и построена из нетесаного камня. (Сего же не прибавляю: на верхушке столпа расположена будет семиконечная Звезда, представляющая собою Око Божье. Император Константин установил в Риме колонну такого же размера, сделанную из единого камня, и на вершину ее поместил Солнце. Однако тот Паргелион, иначе — ложное Солнце, прекратил сиять под воздействием времени, мое же сооруженье простоит 1000 лет, и Звезда не потухнет.) Кроме того, нижайше представляю на суд Комиссии нижеследующий отчет о нынешнем состоянии церкви Гринича, сиречь: кладка с южной стороны и части восточного и западного приделов подняты на четыре фута приблизительно над уровнем прошлогодней работы, и у каменщиков имеется изрядное количество выработанного камня, какой пойдет на сторону, прилежащую улице. (Сего же не выдаю: доктор Фламстед, Королевский Астроном и человек, по характеру склонный развешивать нюни и завистливой, предсказывает полное затмение Солнца Апреля 22 числа, 1715; тогда-то, в сию темную пору, когда птицы стаями потянутся к деревьям, а люди понесут в домы свечи, я и заложу в тайне от всех последний камень и принесу жертву, как надлежит.) Далее, мне приказано было достопочтенным Советом приготовить и представить Комиссии определенную смету расходов для церкви Малого св. Гуго на Блек-степ-лене. Предложенныя цены я изучил и нахожу их равными тем, что положены на церкви в Лаймгаусе и Ваппинге. Участки земли, затененные светлым коричневым, уже получены в собственность, те же владения, что находятся в руках частных лиц, затенены желтым. Свободная земля перед фасадом стоит три фунта в год, а на 20 лет покупка встанет в 60 фунтов; здания позади, сиречь: табашник, свешник, оловянная и ткацкая мастерския сдаются по 72 фунта в год на шестилетний срок и встанут в 432 фунта. Сии закрашены голубым.На эти-то жалкия лачуги в Блек-степ-лене, где я обитал некогда в детстве, падет тень моей церкви: то, что разнесла чернь, я построю заново в истинном великолепии. Таким образом я завершу сию фигуру: Спиттль-фильдс, Ваппинг и Лаймгаус составили треугольник; далее Блумсбури и Св. Мария Вулнот создали огромную пятиугольную Звезду; а вместе с Гриничем все они образуют шестиугольную обитель Бааль-Берита, иначе — Властелина Согласия. За тем, с появлением церкви Малого св. Гуго, над Блек-степ-леном подымется семисторонняя фигура, в каковой всякая прямая линия будет приумножена точкою в бесконечности, а каждая плоскость — линией в бесконечности. Пускай тот, кто обладает пониманием, сам сочтет: семь церквей построены, дабы соответствовать семи Планетам нижних небесных сфер, семи кругам Рая, семи Звездам Малой Медведицы и семи Звездам Плеяд. Малого св. Гуго швырнули в яму с семью отметинами на руках, ногах, боках и груди, который изображают семерых Демонов: Бейделуса, Метукгайна, Адулека, Демеймеса, Гадикса, Уквизуза и Сола. Я построил орден, что будет стоять вечно, и могу со смехом резвиться в своих владениях: теперь меня никому не поймать.Все перечисленное нижайше представил Н. Дайер.
10
И тут Хоксмур рассмеялся. — Вы, Уолтер, представляйте себе это в какой угодно последовательности, но мы все равно его поймаем. Хоть он и хитер. — Он указал на собственную голову. — Очень хитер. — Время покажет, сэр. — Время не покажет. Время никогда ничего не показывает. — Он опять поднял руку, непроизвольно, словно в приветствии. — Итак, начнем сначала. Где были найдены тела? — Тела были найдены в Св. Альфедже, Гринвич, и в Св. Георгии, Блумсбери. Хоксмур заметил, что небо вдруг очистилось, неожиданно сделавшись из серого голубым, словно внезапно открывшийся глаз. — Еще раз: в какой последовательности все произошло? — Одно за другим, с интервалом в несколько часов. — В отчете сказано: не исключено, что и минут. — Нет, сэр, это невозможно. — Верно, счет на минуты мы вести не готовы. И все-таки за минуту, стоит ему отвернуться, может произойти многое. Он опустил глаза на пыль, покрывшую узором ковер, и в этот момент в голове у него раздался шум, подобный реву толпы в отдалении. Когда он поднял глаза, Уолтер все еще говорил. — Что я могу сказать… в смысле, не могу… то есть ничего конструктивного документы нам не дают. — Тут оба взглянули на бумаги, разбросанные по столу Хоксмура. — Не верится, — продолжал Уолтер. — Просто не верится. Он взял отчет судмедэкспертизы о двух последних убийствах. Обе жертвы были задушены с помощью лигатуры, которая не была завязана — по крайней мере, отпечатка узла не было; вместо того ее держали туго затянутой вокруг шеи в течение как минимум пятнадцати или двадцати секунд на необычно высоком уровне. Лигатура несомненно представляла собой сложенный кусок плотной ткани того или иного рода, оставивший четыре отчетливых полосы на шее спереди. Отпечатки шли вокруг, выделялись по бокам, особенно справа, а сзади делались бледнее, указывая на то, что обе жертвы были задушены сзади, с левой стороны. Несмотря на самое тщательное исследование эпидермиса, патологоанатом не сумел различить какое-либо переплетение или рисунок, по которым можно было бы определить фактическую структуру лигатуры. Помимо того, подробная судмедэкспертиза не выявила никаких отпечатков, следов или пятен, которые можно было бы связать с лицом, совершившим эти действия. Двумя днями ранее Хоксмур переправился через Темзу в полицейском катере, доставившем его в Гринвич. Когда подходили к пристани, он перегнулся через борт, опустил в воду палец и так и оставил его волочиться следом по маслянистой воде. От берега он пошел пешком и, завидев впереди колокольню церкви, свернул в переулок, который, кажется, вел в том направлении. Почти в ту же минуту он оказался в окружении лавочек, где было очень мало света: они были старой постройки, нависали над тротуаром. Запутавшись, он поспешно двинулся по другому переулку, но вынужден был остановиться, увидев в конце каменную церковную стену; он решил, что она загораживает дорогу, но это оказался обман зрения — через нее прошел, напевая, ребенок. Наконец Хоксмур выбрался на улицу, как раз вовремя: над ним вздымалась церковь. Чтобы успокоиться, он прочел надпись, выведенную золотой краской на доске у портика: «Церковь построена на месте, где, по преданию, принял мученичество св. Альфедж. Перестроена…» Его глаза скользнули по искусно выписанным завиткам, но подобные вещи вызывали у него скуку, и внимание его отвлеклось на стайку птиц, что возвращались на ветви отдельно стоящего дерева, — каждая отчетливо выделялась на фоне зимнего неба. Он зашагал в обход вдоль боковой стены церкви, где его ожидала группа полицейских; по тому, как они стояли, негромко, скованно переговариваясь, Хоксмур понял, что тело лежит за ними, на траве. Подойдя и сосредоточив на нем взгляд, в эти первые моменты он размышлял о том, каким сам показался бы незнакомым людям, окружившим его труп; о том, как его тело испустило бы последний вздох: подобно легкому облачку? воздуху, выходящему из бумажного пакета, надутого и схлопнутого ребенком? Затем он повернулся к остальным. — Во сколько его нашли? — В шесть утра, сэр, еще темно было. — А как… — Может, с колокольни упал, сэр. Но точно неизвестно. Хоксмур поднял глаза на шпиль Св. Альфеджа и, загородившись правой рукой от солнца, заметил белый купол обсерватории, наполовину скрытый темным камнем церкви. Ему вспомнилось, что тут имеется нечто, о чем он слышал много лет назад и что ему всегда хотелось увидеть. В конце концов ему удалось, пробормотав какие-то объяснения, оторваться от остальных, и он, достигнув подножия холма, пустился бежать. Он несся по заросшему короткой травой склону, пока не добрался до вершины. У железных ворот перед обсерваторией стоял охранник, и Хоксмур остановился перед ним, тяжело дыша. — Где тут, — спросил он, — где тут нулевой меридиан? — Меридиан? — Старик показал на ту сторону холма, за вершиной. — Там он. Но, придя к тому месту, Хоксмур ничего не нашел. — Где меридиан? — спросил он опять, и ему указали на место чуть ниже по холму. Он огляделся, но увидел одни камни и грязь. — Вон там! — крикнул кто-то. — Нет, вон там! — раздался чей-то еще крик. Хоксмура охватила растерянность — сколько он ни оборачивался, сколько ни оглядывался вокруг, ничего не было видно.Положив на стол отчет судмедэкспертизы, Уолтер смотрел на него, ухмыляясь. — Короче, мы в тупике, — сказал он. А после добавил: — А некоторые еще говорили: дело выеденного яйца не стоит. Хоксмур разгладил страницы отчета, смятые Уолтером. — Откуда взялось это выражение? — Ниоткуда оно не взялось — по крайней мере, я не знаю, откуда, сэр. Выражение как выражение, все так говорят. Хоксмур помолчал секунду, размышляя о том, что все говорят про него. — Так о чем вы меня только что спрашивали? Уолтер больше не пытался скрыть нетерпение: — Я спрашивал, ну, в общем, куда нам дальше двигаться, сэр. — Вперед. Куда же еще? Назад повернуть мы не можем. Никто не может повернуть назад. — Услышав раздражение в голосе Уолтера, он пытался его успокоить. — Он почти у меня в руках. Не волнуйтесь, я до него доберусь. Чувствую, что доберусь. После того, как Уолтер ушел, он принялся барабанить пальцами по столу, обдумывая новые аспекты этой проблемы: в то же время, когда нашли тело ребенка на территории Св. Альфеджа, было обнаружено еще одно тело, прислоненное к задней стене Св. Георгия, Блумсбери, в том месте, где она проходит вдоль Литтл-Рассел-стрит. Хоксмур съездил и туда; сотрудникам, которые там уже работали, он показался едва ли не равнодушным, однако то было не равнодушие — агония. Картина, как она представлялась Хоксмуру, разрасталась и готова была, казалось, поглотить его вместе с его неудачными расследованиями. Уже стемнело, и на его лицо, растянутое широким зевком, лился свет из окон соседних зданий. Он тихо вышел из кабинета, пересек двор и, оказавшись на улице, зашагал через ясный вечер к Св. Георгию, Блумсбери; холодный декабрьский воздух превращал его дыхание в клубы пара, поднимавшиеся у него над головой. На углу Рассел-стрит и Нью-Оксфорд-стрит он остановился, увидев бродягу, который, бормоча «Господи, бля! О Господи, бля!», бросил на него злобный взгляд. Встревожившись, он быстро подошел к церкви и открыл железные ворота, ведущие в маленький церковный дворик. Он стоял под белой колокольней и смотрел на нее снизу вверх с тем мрачным выражением, какое его лицо всегда принимало в моменты передышки. На миг ему захотелось взобраться наверх по стене из растрескавшегося, выщербленного камня и оттуда, с вершины, закричать на безмолвный город — так мог бы закричать ребенок на привязанное животное. Но его внезапный гнев исчез от шума, раздавшегося совсем близко. Он не шелохнулся; видимо, это ветер колыхал деревянную дверь справа от него. Вглядевшись, он заметил над ней вывеску «Вход в склеп». Ветер продолжал дуть, тихонько покачивая дверь туда и сюда; чтобы не дать ей распахнуться перед собой слишком резко, он кинулся к ней и, придержав ладонью, закрыл. Дерево оказалось неестественно теплым на ощупь, и он отдернул руку. Дверь опять приоткрылась, и Хоксмур решил подтянуть ее на себя кончиками пальцев — настолько мягко и медленно, что до него лишь постепенно начал доноситься изнутри слабый, но несмолкающий смех. Открыв дверь достаточно широко, он проскользнул в проем, стараясь при этом не дышать, хотя от запахов дерева и старого камня в глубине горла уже начинал образовываться металлический привкус. В коридоре, ведущем в склеп, было тепло, и ему, встревоженному, представилось сборище людей, столпившихся вокруг него, — не прикасаясь к нему, но стоя достаточно близко, чтобы помешать ему идти. Он двинулся дальше, медленно, чтобы дать глазам время привыкнуть к темноте, но остановился, решив, будто уловил шум потасовки где-то впереди. Он не вскрикнул, но опустился наземь и приложил руки к лицу. Слабые звуки сделались тише, и теперь ему слышен был голос, бормотавший: «Да, да, да, да». Хоксмур тут же поднялся и, приготовившись бежать, всем телом развернулся в сторону, противоположную той, откуда доносился этот шепчущий голос. Затем наступила тишина, и Хоксмур понял, что его присутствие почувствовали; он услышал чиркающий звук, и свет в конце коридора заставил его в удивлении резко откинуть голову назад: в этот момент он увидел молодого человека, брюки которого болтались вокруг лодыжек, и девушку в его объятиях, прислонившуюся к каменной стене. — Вали отсюда! — заорал молодой человек. — А ну, вали отсюда, хрен старый! Хоксмур облегченно засмеялся. — Извините, — прокричал он, обращаясь к парочке, снова исчезнувшей в темноте, когда спичка, мигнув, погасла. — Извините! Выбравшись из коридора, он прислонился к церковной стене, переводя дыхание; снова послышался смех, но, оглядевшись, он увидел один лишь городской мусор, который ветер гонял по ступеням церкви. Он медленно пошел обратно, на Грейп-стрит, пряча лицо от ветра. Дойдя до двери, он взглянул на окно миссис Уэст и увидел две тени, отбрасываемые на потолок светом камина. Значит, нашла себе кого-то наконец, подумал он, входя в подъезд; тут было темно, но он сразу же заметил небольшой пакет, адресованный ему, который, видимо, швырнули через порог. Пакет был обернут в грубую коричневую бумагу; Хоксмур взял его обеими руками и, держа перед собой, поднялся по лестнице в свою квартиру. Не снимая пальто, он сел в пустой гостиной и жадно разорвал упаковку. Внутри оказалась книжечка в блестящем белом переплете, слегка липком на ощупь, словно его недавно обмазали воском или смолой. Только он открыл ее, как увидел тот же рисунок: человек стоял на коленях, приложив к правому глазу нечто вроде подзорной трубы. На других страницах были стихи, наброски в форме креста, а дальше, на отдельном листе — какие-то фразы, выведенные коричневыми чернилами: «Звезды и их величие», «Сила в образах», «Семь ран». Ближе к концу Хоксмур прочел «Дай умереть малым сим» и в ужасе уронил белую книжку на пол; она лежала там, пока ночная тьма превращалась в серость зимнего рассвета. А он тем временем думал о человеке, нарисовавшем коленопреклоненную фигуру рядом с церковью Св. Мэри Вулнот; растянувшись на постели с широко раскрытыми глазами, он видел фигуру бездомного прямо над своей собственной, словно оба они были каменными изваяниями мертвецов, лежащими друг над другом в пустой церкви.
*
— Я все думаю про того бездомного, — сказал он, как только в кабинет вошел Уолтер. — Это про какого, сэр? — Про бездомного у церкви. Того, кто нарисовал ту штуку. — Он отвернулся от Уолтера, чтобы скрыть свою заинтересованность. — То письмо у вас еще? И после недолгих поисков в папках, аккуратно разложенных на столе Хоксмура, оно нашлось. Оно выглядело крайне неубедительно: просто листок, вырванный из блокнота для заметок, с напечатанными сверху словами «не забыть». И в этот миг Хоксмуру открылась простая связь — он словно забрался на высоту, откуда видно гораздо дальше, и избавился от страха. — Где ближайшая к той церкви ночлежка? — спросил он. — Ближайшая к Сити — на Коммершл-роуд, то старое здание… — То, что между Лаймхаусом и Уоппингом? Пока они ехали через весь Лондон к Коммершл-роуд, Хоксмур был совершенно спокоен. Он разрешил пальцам легко прикоснуться к письму, лежащему во внутреннем кармане пиджака. Но как только машина остановилась, он в спешке выскочил и взлетел по ступенькам закопченного кирпичного здания; Уолтер смотрел на него, бегущего впереди, под серым лондонским небом, и чувствовал к нему жалость. Последовав за Хоксмуром, он открыл деревянные двери общежития, увидел выцветшую зеленую краску стен, линолеумный пол, заляпанный жиром или грязью, вдохнул смешанный запах дезинфектанта и несвежей еды, услышал слабые выкрики, звуки, доносившиеся изнутри. А Хоксмур уже стучался в стеклянную перегородку, за которой сидел пожилой человек и ел бутерброд. — Прошу прощения, — говорил он, — прошу прощения. Человек неторопливо положил еду и, с явной неохотой опустив стеклянную перегородку, пробормотал: — Да? — Вы тут работаете, насколько я понимаю? — А что, непохоже? Хоксмур прочистил горло. — Я из полиции. — Он протянул ему письмо. — Узнаете этот листок? Человек сделал вид, будто изучает его. — Да, видел такую бумагу. Сотрудники такой пользуются. Не спрашивайте, зачем. — Он вытащил из ящика блокнот для заметок, на котором были напечатаны те же слова. — Что вы тут забыли, в этой дыре? — А почерк не узнаете? — Уолтер заметил, что Хоксмур замер. — Не мой. — Знаю, что не ваш. Но вы его узнаете? — Не помню такого. Тут Уолтер увидел, что Хоксмур кивает, словно ожидал именно этого. — Тогда скажите мне вот что. Вам не встречался бездомный по прозвищу Архитектор или что-то в этом роде? Тот поморгал, ткнул пальцем в воздух. — Проповедник у нас есть, Летучий Голландец есть, Паломник есть. А вот Архитектора не знаю. Это что-то новенькое. Хоксмур смотрел на него, не отрываясь. — Не возражаете, если мы тут походим, посмотрим? — Да сколько угодно. — Его глаза на мгновение встретились с глазами Хоксмура. — Сейчас их тут только двое. Больными сказались. Уолтер пошел вслед за Хоксмуром по коридору, в большую комнату, где стояли несколько пластмассовых столиков и металлических стульев; на высокой полке работал большой телевизор, и звуки детской программы отдавались звоном, пустым, как от фургона с мороженым на безлюдной улице. Хоксмур кинул на него взгляд и прошел в другую комнату, где в дваряда были разложены несколько матрасов, обернутых в полиэтилен. На одном из них лежал на животе бездомный, а второй курил, сжавшись в углу. — Здравствуйте, — обратился к ним Хоксмур. — Вас как звать? — Ни тот, ни другой не подняли глаз. — Мы из полиции. Вы понимаете, о чем речь? В последовавшей тишине Уолтер громко добавил: — Что-то они, сэр, какие-то недружелюбные. Бездомный в углу повернул голову: — Я понимаю, о чем речь. Очень даже хорошо понимаю. Хоксмур шагнул к нему, держась на расстоянии. — Понимаете, значит? Так вы, наверное, знаете человека по имени Архитектор? Наступила пауза. — Не знаю я никого, чтоб его так звали. Вообще никого не знаю. — Он обхватил себя руками, сжавшись в углу. — Нечего про людей расспрашивать. Нечего вопросы задавать. Непонятно было, кому он адресовал эти замечания, самому себе или Хоксмуру, который уже осматривал обветшалую комнату. — Архитектор! — Бездомный на постели, приподнявшись на одном локте, обращался к ним. — Архитектор! Господи помилуй и спаси! Хоксмур переместился к краю постели и встал, сложив руки вместе, будто в молитве. — Вы его знаете? — Знаю? Знаю? Да, знаю. — И имя его знаете? В смысле, настоящее имя? — Имя ему Легион. Когда бездомный засмеялся, Хоксмуру стало ясно: он лежит на постели, потому что пьян, возможно, не протрезвился с прошлой ночи. — А где мне его найти? — У вас сигаретки с собой не найдется? — Сейчас нет, но потом я вам дам. Так где, говорите, мне его найти? — Его не найти. Он меня сам находит. То вот он здесь, то нету его. Воцарилось молчание, и Хокмур, присев на постель, услышал шум самолета, летевшего где-то в вышине. — И когда вы его в последний раз видели? — В аду я его видел. Жарился он там, любо-дорого смотреть. — Да нет, в каком аду, что вы выдумываете. Рассказывайте по новой. Тут настроение у человека изменилось, он свернулся на постели в клубок, лицом к стене. — Я с ним был, — сказал он; выпитое словно навалилось на него всем своим тяжким грузом, так что он почти лишился дара речи. Хоксмур мягко притронулся к его грязному пальто. — Значит, вы с ним были, да? У вас вид человека, который может нанести крепкий удар. — Отвали на хуй. Больше ничего не скажу. Уолтер подошел и встал рядом, а Хоксмур прошептал: — Ну же, не пугайтесь. Я никого пугать не собираюсь. В коридоре послышался плач. — Я и не пугаюсь. Чего я сделал-то? Он притворился спящим, а может, и в самом деле заснул; Хоксмур указал на руку бездомного, которая лежала, вытянутая вбок, и Уолтер дернул за нее, заставив человека скатиться с постели. — Вы нам нужны, — сказал ему Хоксмур, на этот раз громко, когда Уолтер рывком заставил его подняться на ноги. — Арестовывать я вас не буду. Я вас по-хорошему прошу пройти со мной. — Бездомный неотрывно смотрел на него. — Внакладе не останетесь, я вам обещаю. Давайте, поехали с нами, прокатимся. Они вытащили его на улицу, миновав вахтера, который все жевал свой бутерброд, глядя на них. Когда они оказались на воздухе, бездомный уставился на церковь Св. Анны, Лаймхаус, стоявшую через дорогу, а затем поднял глаза на ее колокольню, нависшую над ними тремя в темной улице. Потом он закрыл глаза, словно готовый потерять сознание. — Помогите ему, Уолтер, — пробормотал Хоксмур, когда они запихивали его на заднее сиденье своей машины. Но бездомный не знал, что с ним происходит, и не обращал на это внимания: придут другие времена, и никаких воспоминаний у него об этом не останется. Вот он сидит в маленькой белой комнатке, напротив него за столом — тот же человек, а тем временем за полупрозрачным зеркалом Уолтер стенографирует и наблюдает за следующей сценой.Хоксмур. Ну что, как вы себя чувствуете? Бездомный. Как чувствую? Да ничего. Ничего, неплохо. У вас покурить не найдется? Хоксмур. Неплохо? Вот и прекрасно. (Снимает очки.) Тогда давайте поговорим. Бездомный. Да. Да, надеюсь, скоро поговорим. Покурить не найдется случайно?
Пауза. Хоксмур зажигает сигарету и протягивает ему.
Хоксмур. Мне нравится так сидеть. А вам? (Молчание.) Так вы мне про Архитектора хотели рассказать. Правильно я понял? Бездомный (искренне недоумевая). Да, вроде бы, так. Хотел, да. Хоксмур. Да? Бездомный (нервно). Да, я же говорю. Да. Хоксмур. Так вы его знаете? Правильно я понимаю, что вы его знаете? Бездомный. Вроде бы, да. Можно и так сказать. Вроде бы, знаю. Хоксмур. Его имя можете мне сообщить? Бездомный. Ой, это я не знаю. Имя — нет. Хоксмур. Но вы его видели?
Молчание.
Бездомный. Когда? Хоксмур. Я же вас о том и спрашиваю. Когда вы его видели? Бездомный. В ту ночь. Хоксмур (заинтересованно). В какую ночь? Бездомный. В ту.
Молчание.
Хоксмур. Так, и во сколько это было? Бездомный. О Господи, ну вы и спросили. Хоксмур (тихо). Очень темно было? Бездомный. Хоть глаз выколи. Хоксмур. Я вам ничего плохого не сделаю. Я хочу, чтобы вы вспомнили. Бездомный. А там сразу полиция и все дела. Честно говоря, я не особо трезвый был. А там сразу полиция приехала. Хоксмур. Куда приехала? Бездомный. Мы с вами уже встречались, да? Хоксмур. Куда приехала? Бездомный. В ту церковь. Хоксмур. Совпадение, не правда ли? Бездомный. Больше я ничего не помню. Я серьезно. Больше ничего. (Мгновение молчит.) Во сколько вы меня выпустите? (Пауза.) Сколько можно? (Молчание.) Я же устал. Хоксмур. Какой он с виду? Бездомный. Ой, не знаю. (Пауза.) Столько волос. Кошмар, да? Волосы, как табак. И потом, рисует. Заживо срисовать может. Я таких рисунков сроду не видел. (Молчание.) Можно мне идти? (Молчание.) Ну, значит, я пошел.
Встает, чтобы уйти, смотрит на Хоксмура, выходит в дверь; одновременно входит Уолтер.
Хоксмур (возбужденно). Это тот же самый. Вам не кажется, что это тот же самый?
Он стал читать краткие заметки, которые Уолтер набросал в своем блокноте во время беседы, а на страницу слева уселась, привлеченная ее яркостью в неоновом свете, мушка. Хоксмур обратил внимание на ее лапки, качающиеся, словно тонкие нити, гнущиеся от внезапного жара; очертания ее крылышек тенью легли на белизну бумаги. Потом, перевернув страницу, он убил насекомое, и тельце, размазанное по чернилам, стало символом того момента, когда Хоксмура посетило видение: у костра пляшет бездомный, дым льнет к его одежде, окутывает его мглой. — Это тот же самый, — сказал он опять. — Наверняка он. На этот раз Уолтер предвосхитил его мысли: — Значит, нам пора перейти к действиям. Наконец-то. Итак, они отправились в оперативный отдел, где было составлено объявление в газеты. Там в осторожных выражениях сообщалось о том, что полиции срочно необходимо побеседовать с неким бродягой в связи с убийствами, и приводилось описание данного человека. Хоксмур обратился к многочисленным сотрудникам, принимавшим участие в следствии: — Надо проверить ночлежки, парки, заброшенные дома. Даже церкви… К нему подошел молодой полицейский в форме, с родимым пятном во всю щеку. — Одна из проблем, сэр, состоит в том, что таких, похожих на него, наверняка будет несколько. Хоксмур старался не смотреть на багровое клеймо: — Я понимаю, но что поделаешь… И снова голос его затих, потому что ему было ясно: он узнает убийцу, но точно так же и убийца узнает его. Сгущались сумерки, он шел по Брик-лейн к церкви Христа в Спиталфилдсе: мимо Монмут-стрит, за угол, по Игл-стрит, где среди развалившихся домов вздымалась восточная стена церкви. Пока он шагал, уличные фонари вспыхнули, мигнув, и очертания самой церкви, внезапно освещенные, изменились. Хоксмур дошел до ворот, через которые виден был заброшенный туннель, заколоченный досками; в неоновом свете вывесок казалось, будто трава и деревья возле церкви источают тепло. Он открыл ворота и зашагал по дорожке. Белый мотылек, порхавший вокруг его плеч, заставил его вздрогнуть от неожиданности; он удлинил шаг, чтобы избавиться от мотылька, но тот не отставал, пока он не повернул за угол церкви и не увидел перед собой большую дорогу и рынок. В сгущающейся темноте он двинулся к небольшой пирамиде, положил на нее руки, словно желая их согреть, но в тот же момент ощутил, как нахлынул хаос, — и вместе с тем почувствовал, что на него кто-то неотрывно смотрит. Он быстро обернулся, но от резкого движения его очки упали на землю; он шагнул вперед, не думая, что делает, и раздавил их. — Ну вот, — произнес он вслух. — Ну вот, теперь я его не увижу, — и, как ни странно, испытал облегчение. Воспрянув духом, он повернул на Коммершл-роуд, в сторону Уайтчепела. В боковом переулке дрались, один человек пинал другого, уже упавшего; слепая женщина стояла у обочины, ожидая, когда ей помогут перейти дорогу; девочка бормотала слова популярной песенки. И тут на другой стороне улицы он увидел высокую, но нечеткую фигуру, идущую в противоположном направлении, к церкви; ее словно притягивали под свою защиту витрины магазинов и темные кирпичные стены. Одежда на человеке была рваная и старая, волосы настолько спутанны, что напоминали плитку табака. Хоксмур быстро перешел дорогу и пустился следом за бездомным, но через несколько ярдов от волнения закашлялся; высокая фигура обернулась и, как могло показаться, взглянула на него с улыбкой, прежде чем ускорить шаг. В панике Хоксмур крикнул: — Подождите! Подождите меня! — и пустился за человеком бегом. Оба оказались у церкви, и фигура, по-прежнему нечеткая, побежала по траве вдоль стены; Хоксмур бросился следом, но, пробегая мимо пирамиды, столкнулся с мальчиком, стоявшим в ее тени. А когда мальчик поднял на него глаза, Хоксмур заметил, каким бледным выглядит его лицо. В ту секунду, когда Хоксмур отвлекся, высокая фигура забежала за угол церкви, туда свернул и он, однако ее уже не было видно. Он побежал назад, спросить ребенка, не видел ли тот убегающего человека, но теперь скверик был пуст; трава и деревья перестали источать тепло, в темноте казалось, будто они осыпаются туда, откуда появились, в землю. Если не начать действовать сейчас, атмосфера церковного дворика одолеет его, и тогда ему конец. Он пошел в направлении Лаймхауса, понимая, что если и существует место, где бродяге может прийти в голову укрыться от преследователя, то оно — среди пустырей и заброшенных домов возле Св. Анны. Остановив такси, он доехал до самой лаймхаусской церкви; когда он вышел, в лицо ему ударил холодный ветер, и он на минуту укрылся за рекламным щитом, на котором было изображено множество компьютеров, парящих над городом. Наконец он двинулся к церкви Св. Анны, но вдруг отклонился вправо и пересек заброшенный участок поблизости; тут ветер был еще сильнее, поскольку задувал прямо с реки, донося до Хоксмура шум и выкрики алкоголиков — их от него отделяла сотня ярдов. Шагая вперед, он заметил искры, взлетающие над костром, а подойдя поближе, увидел темные фигуры, которые, казалось, плясали вокруг огня. Они счастливы, подумалось ему, потому что не помнят; тут он пустился к ним бегом. — Вы! — кричал он. — Вы! Что вы делаете, что вам тут нужно? Когда он приблизился к ним, они продолжали плясать; ему показалось, что его схватили, словно желая втянуть в круг, но он с криком вырвался. Тогда они замерли и уставились на него, а он принялся задавать вопросы. — Кто-нибудь видел человека по имени Архитектор? Он из ваших. Видели вы его? Все они были старые, всклокоченные, усталые после недавнего припадка пляски. Они молчали и неотрывно смотрели в огонь; один застонал. Хоксмур заметил, что на обугленной земле лежит шест, на который насажена голова игрушечного медведя. Он закричал на них в нетерпении: — Я из полиции! Сейчас же потушите огонь! Никто из них не шелохнулся, и Хоксмур сам ступил в костер и принялся яростно затаптывать его, пока не остались одни обгоревшие палки и пепел. — Где он? — снова закричал он на них, и они начали отступать от него. — Кто-нибудь знает, где он? Но они по-прежнему не издавали ни звука, и Хоксмур, испытывая к себе отвращение за то, что повел себя непредвиденным образом, повернул назад. Шагая обратно, он выкрикнул в воздух: — Чтобы никакого огня больше не было! Понятно? Никакого огня! Он нашел дорогу, ведущую к реке, и плотно завернулся в пальто, чтобы защититься от ветра. По пути он поравнялся со старым бродягой, который сидел на корточках у дороги и пальцами рыл ямку в сырой земле. Хоксмур пристально взглянул на него, но это был не тот, кого он искал. Бродяга посмотрел на него в ответ, когда он проходил мимо, и следовал за ним взглядом, пока он удалялся. Хоксмур слышал, как человек что-то выкрикивал, но теперь шум реки приблизился, и он не мог различить слов. Грязная вода бежала у него под ногами, огни города перекрасили небо в неустойчивый багрянец, он же думал лишь о фигуре, убегавшей от него в Спиталфилдсе, и о бледном лице мальчика, обращенном к нему в тени церкви. Шло время, хаос разрастался, а он все не мог избавиться от этих образов. Публикация примет подозреваемого, за которой последовали неизбежные газетные слухи и пересуды, не оказала существенного содействия в расследовании шести убийств; по сути, она лишь распалила страсти тех, кому образ бездомного представлялся символом всего самого порочного и растленного. В первый день, когда был напечатан фоторобот, поступило множество заявлений со всей страны о том, что человека видели; количество подобных заявлений все росло и существенно уменьшилось лишь после того, как внимание публики переключилось на что-то другое. Однако хуже было то, что многие бездомные стали подвергаться оскорблениям и нападениям хулиганов, которые воспользовались появившимся предлогом, чтобы излить свое презрение на «детоубийц» — безобидных людей, странствующих по свету. Один такой бродяга был убит группой малолетних детей: они подожгли его, когда он, пьяный, спал на пустыре. После этих событий сложилось мнение, что Хоксмур допустил «ошибку в оценке ситуации», решив опубликовать столь неопределенные приметы подозреваемого; положение Хоксмура еще более пошатнулось оттого, что, несмотря на интенсивный розыск, никаких следов человека обнаружено не было. Казалось, он попросту испарился — если, конечно, вообще существовал, как говорили между собой некоторые из сотрудников, вовлеченных в работу. Но Хоксмур знал, что он существовал, знал, хотя ни разу не упоминал о ночной погоне, что убийца находится к нему ближе, чем когда бы то ни было. Бывали даже случаи, когда он решал, что за ним следят, а как-то ночью, лежа без сна, он придумал, что ему самому надо одеться бродягой, чтобы захватить того врасплох; но не успела эта идея появиться, как его затрясло и он отбросил ее. Вечерами он подолгу гулял, стараясь гнать от себя подобные мысли, но обнаружил, что его постоянно тянет в те же места, что и раньше. Однажды, например, он вошел в парк позади Св. Георгия-на-Востоке и сел на скамью рядом с заброшенным музеем: именно тут, на этой скамье, он разговаривал с отцом убитого ребенка, тут ему попались на глаза иллюстрации в книжке, которую протянул ему плачущий мужчина. А теперь, глядя на деревья возле церкви, он размышлял о спокойствии жизни, которая сама походила на парк, где нет людей, — а значит, он может сидеть и глядеть на эти деревья, пока не умрет. Но это мгновение покоя лишило его присутствия духа, видимо, потому что означало: его жизнь кончена. Каждый вечер, вернувшись домой после блужданий, он брал в руки белую записную книжку. Сперва он подносил ее к к самому носу, чтобы насладиться легким запахом воска, который еще хранили негнущиеся страницы. Он заново перечитывал каждую фразу, потом пристально всматривался в рисунки, словно в них могла скрываться какая-то улика. Но они молчали, и как-то ночью он в ярости выдрал страницы и расшвырял их по полу. На следующее утро, проснувшись в панике, он посмотрел на разбросанные листки и вслух произнес: «Откуда гнев? Истоки где его?»[65] Потом собрал страницы, разгладил их ладонью и пришпилил булавками к стенам. И теперь, когда он сидел, глядя вниз, на Грейп-стрит, его окружали буквы и образы. В такие моменты, сидя здесь, почти не шевелясь, он находился в аду, и об этом никто не знал. Тогда будущее становилось до того ясным, будто он вспоминал его, вспоминал вместо прошлого, которое больше не мог описать. Впрочем, никакого будущего, никакого прошлого все равно не было — лишь невыразимая тоска его собственного «я». Так и вышло, что, когда они с Уолтером сидели в «Красных воротах», он почти не мог говорить, только сидел, опустив глаза на свой стакан, а Уолтер с тревогой наблюдал за его лицом. И все же он пил, чтобы освободиться и заговорить, — ему казалось, что он утратил связь с миром и сделался точь-в-точь похож на картонную фигурку в кукольном театре, слегка подергивающуюся в такт дрожанию руки, которая ее держит. Но сумей он обрести голос, такой, что исходил бы не от кого-то, съежившегося на земле, а от него самого… — Вы знаете, — пробормотал он, и Уолтер потянулся вперед, чтобы его расслышать, — вы знаете, что убийцы, когда решают покончить с собой, делают так, чтобы похоже было на новое преступление? А знаете, сколько их погибает от удара молнии? Много. Больше, чем можно себе представить. — Он огляделся вокруг, стараясь не привлекать внимания. — Знаете, когда-то давно, теперь уже очень давно, говорили, что образ убийцы можно увидеть запечатленным в глазах жертвы? Если бы мне только удалось подобраться так близко. И еще вот что. Бывают люди, которые до того боятся быть убитыми, что умирают от собственного страха. Что вы на это скажете? Уолтер почувствовал, что его ноги трясутся от подавленного желания бежать, и быстро поднялся принести еще выпить. Когда он вернулся, Хоксмур пристально взглянул на него. — Уолтер, я знаю, я это чувствую. Знаете, я могу войти в дом и почувствовать, что тут произошло убийство. Я это чувствую. И он громко расхохотался, отчего другие разговоры в пабе на миг стихли. С полу сметали осколки разбитого стакана, и, пока Хоксмур наблюдал за тем, как каждый осколок сияет на свету по-своему, Уолтер ухватился за возможность высказаться. — Как вы считаете, сэр, может, вам стоит передохнуть от этого дела, отдохнуть как следует? Хоксмур был заметно обеспокоен: — Кто вам велел это сказать? Уолтер попытался его успокоить: — Никто не говорил, только это тянется уже восемь месяцев. Вам же отдых полагается. — Странное это слово: полагается. Вы понимаете, что оно означает? — Ну как, понятно: когда что-то нужно. — Нет, оно означает, что человек что-то заслужил. Стало быть, я заслужил отдых. Уолтер заметил, как трясется рука Хоксмура, а тот крепче вцепился в стакан. — Не знаю, сэр, что на это сказать. — Он взглянул на Хоксмура, не без дружелюбия. — Вам все это скоро сниться начнет, — мягко заметил он. — Откуда вы знаете, может, мне это уже снится? — Голос его прозвучал слишком громко, и в помещении внезапно снова воцарилась тишина. Хоксмур опустил глаза, смутившись; это и был тот момент, которого дожидался Уолтер. — Просто, сэр, мне кажется, что у нас никакого прогресса не видно. — Так вам кажется? — Так всем кажется, сэр. Хоксмур резко взглянул на него, и в эту секунду взаимоотношения между ними переменились навсегда, пусть неуловимо. — У нас нет фактов, — продолжал Уолтер, — и в этом наша проблема. — Все-то вам известно, Уолтер. Про все эти факты, которых у нас нет. — Хоксмур совсем помрачнел. — Как по-вашему, два человека могут хоть что-то видеть одинаково? — Нет, но… — А значит, ваше дело — интерпретировать то, что они видели, интерпретировать факты. Так или нет? Уолтер не понимал, куда клонится разговор, и решил его закончить. — Да, сэр. — Тем самым, факты ничего толком не означают, пока у нас нет их интерпретации? — Верно. — А откуда берется эта интерпретация? От вас, от меня. А мы с вами кто? — Хоксмур повысил голос. — Вы что, думаете, я не переживаю, когда у меня на глазах все разваливается? Переживаю, но не о фактах. О себе. — Прервавшись, он провел трясущимися руками по лицу. — Жарко тут, или это мне кажется? — Он вытащил платок вытереть со лба пот, а потом, не дождавшись от Уолтера ответа, добавил: — Я его найду. Потом, позже, он услышал свой голос: — Я ведь вам про записную книжку рассказывал? — Но ему удалось остановиться, и он, бормоча извинения, еще раз пошел к стойке; ждавшие там три женщины обернулись и засмеялись, когда он с ними заговорил. Уолтер наблюдал за его фигурой, обливающейся потом, неуклюжей, а он сказал им, подмигнув: — Я вам кое-что покажу, такое, что вовек не забудете. Хотите посмотреть? — И они опять засмеялись. — А что это? — спросила одна из них. — Это для нас специально? Наверно, маленькое такое. И они захихикали, но смолкли, когда он вынул из кармана пиджака какие-то фотографии и с торжествующим видом поднес их к свету. — Уберите его отсюда! — с отвращением закричала та же женщина. — Нечего нам тут всякие гадости совать! Тут Хоксмур сам взглянул на то, что держал в руках, и склонился, будто в молитве. Уолтер, подойдя к нему, увидел, что это — фотографии жертв убийств. — Давайте-ка уберем их, сэр, — тихонько сказал он. — Я вас обратно провожу. Хоксмур, зевая, сунул снимки в карман, и Уолтер повел его домой.
*
Хоксмур вздрогнул, услышав, как звонит телефон на его столе. Это оказался заместитель начальника полицейского управления, желавший срочно его видеть; тем не менее, стоило ему подняться со стула, как он совершенно успокоился. По-прежнему спокойный, он поднялся на лифте на тринадцатый этаж и вошел в большой кабинет. Замначальника смотрел в окно на серый дождь; такими и будут твои вечные муки, подумалось Хоксмуру, — смотреть в окно, вечно, скорбно. Но фигура быстро обернулась. — Простите меня, Ник. — Простить вас? За что? — В лице Хоксмура читалось смятение. — Простите, что вот так вызываю. — С этими словами он сел, прочистил горло. — Как движется расследование, Ник? Удалось вам к нему подобраться? — Зазвонил телефон, но он, не обращая внимания, ждал от Хоксмура ответа. Потом, в затянувшейся тишине, добавил: — Знаете, Ник, нет уверенности, что мы продвигаемся. — У меня есть. Всему свое время, сэр. — Хоксмур стоял, вытянув руки по бокам, едва ли не по стойке «смирно». — Но у нас же никакой свежей информации. Ведь ничего нового мы не выяснили — согласны? — Хоксмур отвел глаза, чтобы избежать его взгляда, и уставился в окно у себя за спиной. — У меня есть для вас кое-что другое, не совсем по вашей части, но… — Вы хотите сказать, что отстраняете меня от дела? — Не столько отстраняю, сколько перевожу на другое. Хоксмур сделал шаг назад. — Вы отстраняете меня от дела. — Вы, Ник, не видите ситуацию в перспективе. Фундамент вы заложили, хорошо поработали, но мне нужно, чтобы дело выстроил кто-то другой, понимаете, камень за камнем. — Но тела закопаны именно там, в фундаменте, — отвечал Хоксмур, — то есть фигурально выражаясь. Замначальника слегка понизил голос: — В последнее время о вас ходят разговоры. Люди говорят, вы сильно переутомились. — Что же это за люди? Всякий раз, когда он слышал это слово, ему представлялась группа теней, передвигающихся с места на место. — Почему бы вам не взять отпуск? Перед тем как взяться за новое дело. Отдохнуть как следует. И он поднялся, демонстративно глядя в упор на Хоксмура, который беспомощно смотрел на него в ответ. Когда он вернулся к себе в кабинет, его дожидался Уолтер. — Ну как оно? — Так вы все знали. — Не я один — все знали, сэр. Это же только вопрос времени был. Хоксмур услышал, как вокруг него ревет огромный океан; совершенно отчетливо увидел маленькое существо, в панике машущее руками, а вокруг, словно грозовые облака, клубились волны. — Я пытался что-то сделать… — нервно начал Уолтер. — Я не хочу ничего слышать. — Но вы мне не давали. Что-то должно было измениться, сэр. — Все уже изменилось, Уолтер. — Он взял со стола папки. — И я все передаю вам. Все теперь в вашем распоряжении. Уолтер встал, принимая папки от Хоксмура; они стояли по разные стороны стола, и пальцы их случайно соприкоснулись, когда они потянулись друг к другу. — Извините, — сказал Уолтер, поспешно отпрянув; он имел в виду соприкосновение. — Ничего, вы не виноваты. Это должно было произойти. После того как Уолтер вышел из комнаты, Хоксмур остался неподвижно сидеть; весь остаток дня он пытался взглянуть на себя, словно на незнакомого человека, желая предсказать следующий шаг. Время идет, он смотрит на собственные руки и думает: интересно, узнал бы он их, лежи они на столе, отсеченные. Время идет, он слушает звук собственного дыхания: то взлет, то падение. Время идет, он вынимает из кармана монету — посмотреть, как она стерлась, переходя из рук в руки. Когда он наконец закрывает глаза, то обнаруживает, что соскальзывает вперед, и просыпается в момент падения. Но все равно продолжает падать; а день сменяется вечером, а тени вокруг Хоксмура меняются. В конце концов он ушел из управления и отправился домой, на Грейп-стрит. Сидя в своей комнате, он включил телевизор и увидел там человека, раскладывающего пасьянс в затемненной нише. Хоксмур с интересом подался вперед, обшаривая глазами эту тьму, заглядывая актеру за спину, изучая кресло, бархатный занавес, вазу с пыльными цветами. Потом, не выключая телевизора, он вошел в соседнюю комнату, лег на кровать и не проснулся даже тогда, когда утренний свет полоской улегся ему на лицо.11
Утренние лучи меня не пробудили, проснувшись же, я едва ли понимал, в каком доме очутился, в каком месте, в каком году. Решившись прогулкою выгнать собственную хандру, я, однакожь, не мог итти далее угла и воротился необычайно усталым. К тому же, шел легкий дождь, что меня напугало, ибо стоит простуде укорениться, как ее недолго принять за начало смертельной болезни. Итак, я с тяжелым сердцем возвратился к себе в комнатушку, где пустился в размышленья о новой своей церкви, что уже подымалась над вонью и тленом города. В постелю я отправился в восемь, но между часом и двумя, проспавши каких-нибудь четыре часа, со мною сделалась рвота: то ли от болезни моей, то ли от безотчетного страха, что посещает меня ночью, не знаю наверное. Я выпил ложку или две вишневой настойки, что позволила мне уснуть и проспать до семи, покуда меня не разбудил Нат Элиот. Но тут меня снова обуяла рвота, моча же все время была красной, что кровь. Так и лежал я, вздыхая, на постеле, повторяя: что со мною станется? что со мною станется? За сим я собственною дрожащею рукою написал к пресмыкающемуся рыцарю: сэр Джон, сделайте милость, сообщите Комиссии, что я намеревался быть сегодня в конторе, дабы говорить о вещах, касающихся до церкви Малого св. Гуго на Блек-степ-лене, однако, будучи весьма болен, желал бы оставаться дома день или долее с тем, чтобы ускорить свое выздоровление. Покорнейший Ваш слуга, готовый к услугам и проч. Я крикнул Ната, чтобы бежал с письмом в Вайтгалл, а он заходит весь взопревший: еще человек приходил, говорит, но я его к Вам не допустил. Как Вы приказали, так я никому и не дозволяю Вас навещать, а он мне: хозяин твой дома? Я отвечал: да, дома, да только он сию минуту завтракать сел, и теперь его ни в коем случае беспокоить не следует; а то, бывает, я им говорю: дескать, Вы занемогли. Я ведь тоже носом чую, куда ветер дует, и действую сообразно. Через меня им никому не пробиться! Пока он говорил, то чесался, что твой лодошник. Что Вы там за общество себе в платье завели, сэр, вскричал я, неужто им непременно кусать Вас надобно? Они мне друзья, отвечал он, никогда меня не покидают. В таком случае для чего Вас так печалит сие обстоятельство? Лице у Вас длинно, будто мой карандаш, хоть пользы от него и менее будет. Нету у меня более друзей. Тут он оборвал свою речь, сам от нее смутившись, и опустил глаза на пол. Вот так, сказал я сам себе, я тебя и запомню навсегда, мальчик мой, Нат: как ты глядишь в землю, смятенный, внезапно остановившись. Он же прекратил возить ногою в пыли и спрашивает: что такое гиена, хозяин? Это животное, что смеется и подражает человечьим голосам. Хорошо, хорошо, сказал, и мигом вылетел за дверь с моим письмом. Мне-то прекрасно известно, зачем они приходят меня навещать: желают видеть меня в болезни, дабы торжествовать надо мною. Они и по сей день меня подозревают, в конторе ходят обо мне пересуды после недавней смерти Вальтера; подозренья их усиливает моя тяга к одиночеству, да только с чего мне подвергать себя разговорам с ними, ежели в их обществе я делаюсь смущен и косноязычен? Оставим, однако, страсти и снова обратимся к фактам: Вальтер повесился на двери своей комнаты; произошло сие в воскресенье, на неделе, последовавшей за моим посещением его, между девятью и десятью часами утра, а обнаружила его хозяйка, шлюха мерзкая, только под вечер того дня. На нем была одна лишь рубашка, так он и висел часов до семи или восьми, когда вызванный освидетельствовать его мирный судья вынес заключенье, что он был не в здравом уме. Я сохранял полное присутствие духа: рассказал собравшимся присяжным, что в бреду он сознался в убивстве господина Гейеса, однакожь я ему не верил, покуда он не совершил самоубивство. Таким образом мне снова удалось подстрелить двух зайцев: некогда был я изрядным плотником и работал по дереву, а после стал изрядным штукатуром и работал с раствором; убивство Йорика Гейеса приписали Вальтеру, тем самым отвадив от меня ретивых расследователей, Вальтер же покончил с собою, так что мне себя не пришлось утруждать. Я бы охотно передал ему по порядку все тайны своего искусства, однакожь он за мною следил, преследовал меня, угрожал мне, предал меня. И естьли теперь ему пришла погибель, то для чего мне испытывать вину; коли собаке случится на меня гавкнуть, то разве не следует мне наступить ей на хвост? Ночью, часов около одиннадцати, Вальтера зарыли нагишом в землю на пустом месте; я бы предпочел, чтобы он лежал под Малым св. Гуго, да невелика важность. Дела человеческие напоминают собою дымку, слабый дождик, в каком не различить отдельных капель: один человек, другой человек — все они сокрыты друг от друга в этом тумане, что подымается между ими, и только в строеньи моей новой церкви он обретает очертанья. Лежа на постеле, я подымаю взор, словно желая взглянуть на потолок, и вижу ея колокольню, ощущаю ветер, что обдувает мне лицо; прикасаясь к ладони или руке кого-нибудь, хотя бы того же Ната, я ощущаю ея камень, грубый на ощупь; мучимый жаром, я мысленно вхожу в ея приделы и снова чувствую прохладу. Я не отрекаюсь от тех злодеяний, что навлекла на меня сия работа, но к чему роптать на сии обиды? Что бы ими ни движило, корысть ли, прихоть или зло, они суть свои собственныя враги, а не мои, ибо, подобно василискам, что плодятся в зеркале, они себя сами уничтожают, создавая Химер. Свое дело я завершил, и пускай весь мир провалится в тарта-тары, предо мною же предстает цельный камень, каменный узор. Закончивши шесть чертежей своей последней церкви, я развешал их на булавках по стенам своей комнатушки, и теперь, в окружении сих картин, на меня опять снизошел покой. На первом у меня подробно вычерчен земельный участок, ни дать ни взять — пролог к повествованью; на втором присутствует весь план в малом размере, словно расположение персонажей истории; на третьем чертеже показано, как подымается здание, что подобно символу или же теме повествованья, четвертый же являет отвесный фасад, в роде основной части истории; на пятом вычерчены всевозможные многочисленные двери, лесницы и проходы, подобные множеству разнообразных выражений, иносказаний, диалогов и метафорических речей; на шестом явлены отвесный портик и башня, что поразят сознанье своим величием, как в эпилоге книги. Имеется также и повествованье тайное, такое, что не многим дано увидеть: так, в укромном месте поставил я статую брата Бекона, того, что сделал бронзовую голову, произнесшую время есть. И будучи законченным, сие место без меня не останется: Гермес Трисмегист, построивший Храм Солнца, умел сокрыть себя так, чтобы оставаться никому не видным, по-прежнему будучи в нутри. Сего довольно будет для настоящего повествованья, ибо моя история есть канва, которой смогут следовать другие в удаленныя от нашего времена. Теперь же я, обхвативши себя руками, смеюсь — ведь мне, словно в виденьи, является некто из темных лабиринтов неведомого грядущего, некто, входящий в здание в Блек-степ-лене и обнаруживающий то, что сокрыто в тишине и таинственности. Близится конец рассказу…*
Вот и конец. В последния семь ночей мне являлись дикия, ужасныя сновиденья, ноздри же мои полнит новый запах, словно от горящего тряпья. Я знаю — со мною произошла перемена, ибо нынче мне кажется, будто слышу Духов, что разговаривают голосами низкими, какие бывают у иных во время простуды. Однако хрипоты в них, различимых совершенно ясно, нет никакой, говорят же они вот что: Ник, Ник, каким ветром тебя сюда занесло? Ник, Ник, знаешь ли ты нас? Когда же я кричу, о Господи, знаю, то они снова: Ник, Ник, когда мы? — и вопрос этот ревом отзывается у меня в ушах. Смерти я не страшусь — что мне сия боль, когда я успел увериться: в жизни я претерпел не менее той боли, что ждет меня в смерти. Возможно, однако, что умереть мне не суждено. Вы, быть может, станете насмехаться над этим, но случаются чудеса не хуже: впервые отправившись на прогулку вчера утром, часов около одиннадцати, я повстречал там, близь Хог-лена, свой призрак: в одеяньи, парике и всем протчем, словно отраженье в зеркале. Мы с Вами знакомы? окликнул я его к вящему смятению проходивших мимо, однако существо мне не ответило и быстро зашагало прочь. Я был немало удивлен, но не испуган. За тем, самым сим утром, в собственной моей спальне предо мною снова явился образ: телом таков же, как и я, но в одеяньи незнакомом, покроем напоминавшем белье, и без парика. Оно все время сидело ко мне спиною, а стоило мне повернуть голову, как и оно повернулось подобным же образом, так что лица его я видеть не мог. Ночная рубаха на мне потемнела от пота, словно на нее упала тень, я, верно, выкрикнул что-то, ибо Нат принялся звать: хозяин! Хозяин! Откройте дверь, впустите меня! Потерпи немного, и я тебя впущу без промедленья, отвечал я и, не сводя глаз с неподвижно замершего образа, направился к двери. Госпоже Бест дурно сделается, ежели Вы станете так громко кричать, говорит Нат, поспешно всходя в комнату. Я кивнул на образ: этим утром, Нат, изблевал я из себя нерожденного младенца. Ну, коли так, говорит он, не зная, что сие означает, я Вам воды принесу, рот прополоскать. Госпожа Бест сказывала… Да придержи ты свой язык, Бога ради, не видишь разве, что здесь со мною? И я указал на образ — тот по-прежнему сидел ко мне спиною, однакожь теперь наклонился вперед и испустил изо рта вздох, что поднялся в воздух, словно дым, идущий от лампы. Не мне судить, Нат, сказал я, да только кажется, что оно настоящее. И Нат что-то услыхал или увидал, от чего сделался красен лицом, и его охватила сильная дрожь: Боже милосердный, кричит, сделай так, чтобы мне ничего не видать! Лицо его залил холодный пот, и он бросился, пошатываясь, к леснице. Сам же я, когда образ начал меркнуть, прошептал такие слова: теперь я готов к наступающей перемене.*
Я отрезан от времени, все кручусь и кручусь на постеле. Спрашиваю у Ната: что сказано в последнем месяцеслове господина Андревеса? А он читает мне, что пишут в Звездных Новостях: в сей месяц Марс находится в Скорпионе, хозяин, и ежели не будет укушен, то двигаться ему и далее прямо вперед до шестого дни. С каковой поры станет он перемещаться ретроградно, что означает попятно… Оставь ты, Нат, свои разъяснения! …весь месяц после того, а на второй день встанет в квадрат с Венерою. При упоминании о Венере Нат залился краскою, а после продолжал: в настоящее время, хозяин, Звезды строительству не благоприятствуют, Лондон же стонет под тяжким бременем, силится превозмочь трудности, коим покуда не видно облегченья. Надо бы отнести это госпоже Бест, у ней прострел, все на поясницу жалуется… Нат, Нат, ты погляди, нету ли каких предсказаний касательно до дурных замыслов и протчих подлых задумок. Он вперился в страницы, а после остановился: да, говорит, вот тут, в Звездном Вестнике, сказано, что некие Духи орудуют, и дома может встретиться опасность. Тут он опять склонил голову: гляньте-ка, тут в Бедном Робине,[66] в Vox Stellarum[67] и стихи есть, исполненные значенья. Встает с эдаким серьезным видом и начинает декламировать, страницу перед собою держа:12
Тень медленно двигалась по его лицу, пока не накрыла собой рот и глаза; теперь солнечные лучи попадали только на лоб и освещали бусинки пота, собравшиеся там до его пробуждения. Даже во сне он понимал, что болен, и ему приснилось, будто из него струйкой мелочи вытекает кровь. Разбудил его шум спора на улице под окном, и он, стоя на коленях с прямой спиной, закрыв уши руками, обдумывал возможность того, что сошел с ума. «Но я же еще не сошел с ума», — произнес он и улыбнулся звуку собственного голоса; сразу же за этим последовал троекратный стук в дверь. Он уронил руки и стал ждать, почти не дыша, и лишь когда троекратный стук раздался снова, поднялся с кровати, медленно вышел в коридор и крикнул: — Кто там? — Это я, мистер Хоксмур, не подумайте чего! Он открыл дверь и, оказавшись лицом к лицу с миссис Уэст, стал слушать ее, пряча глаза. — Я подумала, вы звали, мистер Хоксмур. Не звали вы? — Он промолчал, и она сделала шаг вперед. — Тут к вам мужчина приходил вчера вечером. Я как раз бутылки выносила, хоть спина у меня, считай, и не гнется, а тут этот, звонит и звонит, ну, я и говорю, нету вас. Правильно я сделала? А тут услышала вот только что, как вы кричите, и думаю, иди знай, что и как. Вот и поднялась. — Все это время она с нескрываемым любопытством изучала его лицо. — Подумала, может, случилось чего, мистер Хоксмур. Он улыбнулся, по-прежнему молча, и собирался уже закрыть перед ней дверь, как вдруг вспомнил: — Ах да, миссис Уэст, я скоро уезжаю… — Да, вам же отдохнуть надо хорошенько. Он подозрительно взглянул на нее: — Верно. Я заслужил отдых. Так что, если кто-нибудь придет, скажете им, ладно? — Скажу. — Руки ее были стиснуты в кулаки. Хоксмур наблюдал за тем, как она спускается по лестнице, тяжело облокачиваясь на перила, дождался, пока она повернет и скроется из виду, и лишь тогда закрыл дверь. Он прошел обратно в спальню и, опустив глаза на руки, увидел длинные борозды там, где расцарапал себя во сне; в этот момент его охватила ненависть к тем, с кем он работал. Они не желали ему успеха, они его обманули, они его предали, а теперь восторжествовали над ним. Задохнувшись, он в тревоге подошел к окну и открыл его; стоял холодный декабрьский день, и он, высунувшись, ощущал, как из его тела выходит тепло. Наконец он снова успокоился. С этой высоты ему казалось, что на движениях людей внизу лежит печать странной фатальности, словно их тянут за нить, которую они никогда не увидят; неотрывно глядя туда, на их лица, он размышлял о том, что такое лицо, по какому образу и подобию оно сделано. Теперь пора было идти к ним. Он прокрался по коридору и, остановившись лишь на минуту, чтобы надеть пальто и обуться, медленно пошел вниз и на улицу. Падал легкий дождь, и он, едва дойдя до угла, взглянул на облака над головой и внезапно решил повернуть назад; потом, проходя мимо «Красных ворот», он заметил собственное отражение в заиндевевшем окне, под вывеской «Пиво и крепкие напитки». Отражение обернулось посмотреть на него, затем пошло дальше. Хоксмур провел рукой по лицу и крикнул: «Мы с вами знакомы?»; несколько прохожих остановились, пораженные, глядя, как он выбежал на дорогу с криками: «Мы знакомы? Знакомы?» Ответа не последовало, он попытался догнать удаляющуюся фигуру, но городская толпа, мешавшая ему двигаться, отрезала ему дорогу. В конце концов он вернулся на Грейп-стрит тем же путем, до того усталый, что теперь ему было все равно, следят ли за ним, поджидает ли кто-нибудь его возвращения. Он лег на постель, прикрыв ладонью глаза, но в открытое окно вливался дорожный шум, и спать он не мог. Потом его глаза раскрылись; и вот еще что, подумал он, почему церкви образуют такую фигуру? И он повторял это слово — церкви, церкви, церкви, церкви, церкви, — пока оно не потеряло всякий смысл.*
— Эй! Эй! — Могло показаться, будто голос идет откуда-то изнутри комнаты, и он, проснувшись, поначалу не понял, что услышал. — Мистер Хоксмур! Он выскочил из постели, крича: — Что такое? Что случилось? — а потом съежился у двери спальни, привалившись к ней всем телом на случай, если миссис Уэст попытается войти. — У вас дверь открыта, а я же не знаю, что и как. Я думала, вы уезжаете… — Наступила пауза, потом она спросила: — Вы как, в приличном виде? Соседка по-прежнему стояла у двери, по которой он готов был застучать кулаками от ярости. — Минутку! — прокричал он и с удивлением обнаружил, что так и не снял пальто и ботинки. Где он побывал во сне? Распахнув дверь, он бросился мимо нее в ванную, где открыл кран и пустил холодную воду; уже собравшись сполоснуть лицо, он вместо этого стал глядеть на поверхность бегущей воды. — Я действительно уезжаю, — крикнул он ей. — Дайте срок. — Куда поедете? — А, не знаю, — пробормотал он. — Куда вообще ездят? Он услышал, как она ходит по квартире. Тихонько выйдя из ванной, он застал ее за разглядыванием листков белой записной книжки, которые он приколол к стенам своей гостиной. Он заметил, что ее волосы еще не потеряли блеска, и хотел было погладить их, как вдруг заметил, что ей приходится поворачивать все тело целиком, чтобы перейти от одного рисунка к другому. — Что у вас с шеей? — Он попытался скрыть отвращение. — А, так, ничего. Артрит это у меня. Я уж привыкла. — Она продолжала рассматривать рисунки с надписями под ними, стихами и фразами. — А что это у вас такое? Это ваши? — Мои? Нет-нет, это не мои. — Он сделал попытку засмеяться. — Просто история, над которой я работаю. Пока не знаю, какой там конец. — Мне нравится, когда конец хороший. — Это все равно, что сказать: мне нравится, когда смерть хорошая. Озадаченная этим, она лишь пробормотала, поворачиваясь, чтобы уйти: — Правда? — Но скажите, миссис Уэст, что вы в них видите на самом деле? — Он преградил ей дорогу к двери. — Вы ничего странного в них не видите? — В его голосе звучал искренний интерес. — О Господи, да что вы меня-то спрашиваете? Ничего я не вижу. Вид у нее был встревоженный. — Ну что вы так близко к сердцу все принимаете, — сказал он, — я же просто спросил. При слове «сердце» она затрепетала, мгновенно избавившись от груза прожитых лет. — Вы кто по знаку, мистер Хоксмур? — По знаку? Я про такое никогда не слышал. — Ну, знаете, знаки. Знаки Зодиака. Готова спорить, что Рыбы, как и я. Скрытный. Верно? — Не ответив, он снова взглянул на рисунки. — Говорят, год нам предстоит хороший, скоро Венера до нас дойдет. Он покраснел. — Ну, откуда мне знать про такое? Вздохнув, она опять собралась уходить. — Что ж, мистер Хоксмур, счастливо вам съездить. — Тут она подмигнула ему. — Вы только сначала решите куда.*
Он вывел свое имя в пыли на подоконнике, потом стер. Включил радио, но ему слышались голоса, шепчущие: «Каким тебя ветром сюда занесло? Каким тебя ветром сюда занесло?» Сидя посередине комнаты, он иногда видел движущиеся фигуры, мимолетно, краем глаза, но они были неясны, как тени на воде, и исчезали, стоило ему повернуть голову. А когда опустились сумерки, он продекламировал одно из стихотворений, записанных в белой книжке:и я, верно, спал, ведь все эти фигуры, встретившие меня, были как во сне. Свет у них за спиной стер их черты, и мне видно было лишь, как они поворачивают головы, то налево, то направо. Их ноги покрывала пыль, и мне видно было лишь направление, в котором двигалась их пляска, то назад, то вперед. И когда я смешался с ними, они соприкоснулись пальцами и заключили меня в круг; и мы, сближаясь, все время отдалялись. Их слова были моими собственными, но не моими собственными, и я очутился на вьющейся тропинке из гладких камней. И когда я обернулся, они безмолвно наблюдали друг за другом. И тут, во сне, я опустил на себя глаза и увидел, в каком тряпье стою; и вот я снова дитя, нищий на пороге вечности.
Последние комментарии
4 минут 20 секунд назад
1 час 14 минут назад
9 часов 19 минут назад
9 часов 39 минут назад
10 часов 4 минут назад
10 часов 8 минут назад