Утомленное солнце. Триумф Брестской крепости [Валерий Иванович Белоусов] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Валерий Белоусов УТОМЛЕННОЕ СОЛНЦЕ Триумф Брестской крепости

РУССКИМ СОЛДАТАМ — ВСЕМ ПАВШИМ И ЖИВЫМ

Моей любимой, единственной на свете, моей жене Оле.

Моим друзьям с литературного объединения «В вихре Времен».

Моему другу и редактору Леше Махрову.

Без помощи которых не была бы написана эта книга.

Разве я взялся писать историю войны? Нет.

Моя цель — правдиво рассказать, что переживали ее участники.

Приписывается капитану 2-го ранга Семенову

ПРОЛОГ

«Если завтра война,
Если завтра в поход,
Если темная сила нагрянет,
Весь советский народ
Как один человек,
За Советскую Родину встанет…
На земле, в небесах и на море —
Наш ответ и могуч, и суров —
Если завтра война, если завтра в поход,
Будь сегодня к походу готов!»
Я неторопливо, осторожно рассматриваю старые, хрупкие от времени газетные страницы — довоенные фотографии из «Известий», «Комсомолки», «Пионерской правды»: «Праздник окончания учебного года», «Пионеры выезжают в лагерь», «Колхозники на сенокосе», «Красноармейцы строят стадион»…

Когда я печально смотрю на последние дни — да что там, дни! — последние минуты той счастливой, яркой, веселой жизни, которая осталась такой в памяти тех, кто выжил — радостным праздником…

О котором потом с тоской вспоминали — как же хорошо мы жили ДО ВОЙНЫ… мне хочется закричать, закричать во весь голос:

— Люди! Опомнитесь! Неужели вы ничего не видите?!

Вот другие фотографии — из «Дас Вермахт»…

Вот 2-я батарея 60-см чудовищных гаубиц «Карл Герат» 833-го тяжелого артдивизиона особой мощности, на позиции, ждет часа «Ч». Перед орудием — командующий артиллерией генерал-майор фон Кришер. Карту разглядывает. Чем-то озабочен…

Вот генерал-лейтенант Фриц Шлипер в последний раз перед боем осматривает расположение 133-го пехотного полка своей 45-й пехотной дивизии. Особенно ему нравятся огнеметчики, смотрите, как доволен…

Вот трактор катит целый поезд из тележек с бомбами по аэродрому Бяла-Подляска…

Вот «Панцер-цуг» — бронепоезд № 28, на станции Тересполь, видите — на платформах трофейные французские танки «Сомма С-35»… Ему сейчас спешно меняют колесные тележки на широкую русскую колею, а весельчак обер-лейтенант Эдвард Сееле уже прикрепил к борту бронетепловоза «ЦЛ-2» табличку с вагона поезда «Берлин — Москва».

Вот саперы 1-го понтонного парка 1-го саперного полка, согнувшись, подтаскивают к Бугу надувную лодку…

А вот и те, кто это все снимал, — будущие авторы еще ненаписанных, но уже наиправдивейших и в будущем любимейших демократической интеллигенцией книг о еще не начавшейся войне, журналисты из «Дас Вермахт» и «Дойче Вохеншау» — напоследок оптику проверяют… смотрят сквозь объектив на Буг и краснокирпичную крепость за ним…

Неужели ЭТОГО никто не видел? Не замечал? Или видели? И все понимали? Но почему, почему… Почему все произошло именно так, как произошло? И не могло ли быть — иначе?

Дорогой читатель! Давайте мы с Вами попробуем представить то, что вполне могло быть. И помните — наш альтернативный вариант будет базироваться на подлинных событиях, в которых действительно принимали участие наши герои…

Мы всего лишь будем перемещать их во времени и в пространстве — в пределах одного-двух дней, максимум пары недель.

А вот то, что происходило с героями в реальности, — мы опишем, выделяя текст курсивом…

ЧАСТЬ 1 Накануне

ГЛАВА 1 Накануне. Утро

21 июня 1941 года. 03 часа 18 минут.

Москва, улица Малая Лубянка, дом 2, кабинет 308

В сущности — совсем небольшая комната, стены которой до высоты человеческого роста покрыты дубовыми панелями, посреди нее Т-образный стол, сбоку от которого — приставной столик с десятком разнокалиберных телефонов, один из них примечательный, белый, с государственным гербом Союза ССР вместо диска.

На стене — висит огромная карта СССР, выше нее — портреты Сталина и Дзержинского, рядом, одинакового размера.

За столом, заваленным бумагами и на котором расстелены простыни сетевых план-графиков, сидит полноватый мужчина, в пенсне… Берия Лаврентий Павлович!

Берия в белой рубашке с засученными рукавами, сквозь которые видны сильные руки, покрытые густым черным волосом… Вообще он больше всего похож на главного инженера Уралмашзавода в конце квартала… замотанный, до предела уставший…

За спиной Берии диван, на котором, как всем демократическим интеллигентам известно, указанный монстр насиловал первоклассниц.

Вместо первоклассницы там сейчас мирно похрапывает начальник Особого отдела РККА тов. Абакумов. Так похрапывает, что стекла оконные дрожат. Даже не разделся, только сапоги снял и ворот гимнастерки расстегнул.

— Слюшай меня внимательно, Богданов! — говорит по телефону, чуть играя голосом в восточного человека, Берия. — Если верить твоей закордонной агентуре, то прямо на тебя сейчас прет неисчислимая вражья сила и не сегодня-завтра будет война… С кем война, слюшай? С Гитлером война? Богданов, ты что же думаешь, что Гитлер — дурак? У них же боеприпасов во всей Германии по нормам прошлой, Империалистической войны на три месяца активных боевых действий запасено! Неужели же ты считаешь, что Гитлер — хоть он и фашист, но очень умный, сволочь такая, усатая, всерьез полагает НАС победить за три месяца?.. — Берия снял пенсне и, устало потерев переносицу, внимательно выслушал ответ невидимого собеседника. — Да! А вот это очень может быть! Правильно мыслишь, Богданов! Исключить масштабную провокацию — нельзя… даже без ведома Гитлера! Просто его генералы возьмут и соберутся. Помнишь, как мерзавец Тухачевский сделать собирался? А кому сейчас выгодно военное противостояние Союза ССР и Германии? Правильно, Англии. А англичанам сегодня — довольно кисло… Так что, Богданов, хватит тебе скучать в Минске… Нет, не выедешь… А вылетишь![1] У тебя же 11-я пограничная эскадрилья под боком! Сегодня, сейчас же, немедленно лети в Брест! Время сейчас — дороже всего! Каждый час на счету! Разберись там, и в случае чего — действуй по-боевому! Захотят прощупать нас немцы, как япошки на Хасане, — смотри, чтобы не повторилась позорная история с Заозерной… Ну, ты ведь там был, знаешь, как все на самом деле было… Верю! Надеюсь на тебя! Крепко надеюсь!

Берия моргнул покрасневшими от бессонницы глазами и уже собрался было закончить разговор, но кое-что вспомнил.

— Да, Богданов, у меня есть личная просьба… погоди обещать, ты послушай сперва. У Меркулова в Бресте человек один… ага, сержант НКГБ Лерман… и ты знаешь? Из моего партпризыва. Чистил ежовские авгиевы конюшни… начальство его хвалит. Но вот атаковал меня рапортами, понимаешь, — хочет Лерман служить в погранвойсках! Романтик какой, слюшай… Начальство же его не отпускает, говорят — что он прирожденный опер… Так ты, ежели будет время, вызови его — спроси, зачем он в войска хочет, над чем сейчас работает… приглянется тебе — забирай! Ну, ладно. Звони сегодня в 22 часа. Отбой!

Берия положил трубку на рычаги, потер виски. Вычеркнул несколько квадратиков на графике и, не оборачиваясь, крикнул:

— Просыпайся, Красная Армия, непобедимая и легендарная! Хорош дрыхнуть! Совещание через десять минут!

— А я и не спал, товарищ Берия! — мгновенно перестав храпеть, потягиваясь и сладко, выворачивая челюсть, зевая, ответил Абакумов.

— Как не спал, слюшай? — обиженно засопел Лаврентий Павлович. — Я тебе что приказывал? Спать сорок минут, а он не спал! Вот так мои приказы выполняются! Никто меня не любит, никто меня не уважает! Все Хозяину расскажу!

И кровавые монстры дружно хихикают…


21 июня 1941 года. 06 часов 00 минут.

Гарнизон Брест

На плацу — утренняя зарядка красноармейцев. Голые по пояс, загорелые, стриженные под ноль молодые ребята. Подтягиваются, делают подъем с переворотом… обычное субботнее утро.

Из спецсообщения ГРУ: «По всей границе, начиная от Балтийского моря до Венгрии, проводятся усиленные рекогносцировки немецкими офицерами наших границ.

О предстоящей войне между Германией и Союзом ССР немецкие офицеры и солдаты говорят совершенно откровенно, как о деле, уже решенном…

Немецкие солдаты, со слов своих офицеров, утверждают, что захват Украины немецкой армией якобы обеспечен изнутри работающей на территории Союза ССР пятой колонной.

С десятого по двадцатое число текущего месяца германские войска двигались на восток через Варшаву беспрерывно в течение как ночи, так и днем. Из-за непрерывного потока войск останавливалось все движение на улицах.

По железным дорогам в восточном направлении идут составы, груженные главным образом тяжелой артиллерией, грузовыми машинами и танками.

Производится подготовка переправочных средств через реку Буг.

Население из пограничной зоны немцами выселено»…


21 июня 1941 года. 06 часов 08 минут.

Минск. Кабинет командующего ЗапОВО генерала армии Павлова

— Нет, товарищ Сталин. Это полная ерунда. На границе — как никогда спокойно… Я полностью контролирую ситуацию. На любую провокацию — не поддамся. Граница на замке! — говорит Павлов по телефону ВЧ (аппарат белого цвета, без наборного диска, с золотым гербом СССР). — Не беспокойтесь, товарищ Сталин, глаз не смыкаем… Служу трудовому народу!

Осторожно, словно для того, чтобы не побеспокоить человека на другом конце провода, повесив трубку, Павлов достает из кармана галифе большой фуляровый платок и вытирает покрытый испариной лоб.

— Фу-у-у-у… — взгляд командующего падает на стоящего у стола начальника штаба округа генерал-майор Климовских. Павлов хватает со стола какую-то бумагу и, потрясая ею, возмущенно кричит, — и ты хочешь, чтобы я доложил ОБ ЭТОМ Хозяину? Какой-то Осташенко Фе А, какой-то сраный полковник… не нравится ему, видите ли, что в крепости Бреста НЗ всех видов сложены, удручает его, видите ли, что личный состав скученно размещен… Да кто он такой? Замкомдива 6-й стрелковой? А геморрой в толстой жопе его не беспокоит? Тебе что, делать больше нечего?! Или тебе что, звезды в петлицах тяжело носить стало? Пошел ты на хуй! Вон из моего кабинета, и больше с ЭТИМ ко мне не ходи!


21 июня 1941 года. 06 часов 09 минут.

3-я погранкомендатура 17-го Краснознаменного Брестского погранотряда

— Слушай, Саша… что-то мне очень не нравится эта тишина! — говорит комендант Западного острова старший лейтенант НКВД Черный. — Всю неделю соседи по берегу шастали туда-сюда, туда-сюда, фотографировались, тур-р-ристы, а сегодня — как вымерли! — Черный мазнул биноклем по противоположному берегу Буга. — Вот так же и на Хасане было — перед началом…

Стоящий рядом с комендантом начфизподготовки 17-го КПО лейтенант Сергеев кивнул, соглашаясь.

— Ты со своими спортсменами все закончил? — опустив бинокль, комендант обернулся к Сергееву. — Знаешь, не распускай их на сегодня… займи их чем-нибудь!

— Так ведь сегодня банный день! — ответил лейтенант.

— Ничего, в баню твои орлы завтра сходят! А мне дополнительные пятьдесят человек не помешают, — доверительно положив руку на плечо Сергеева, говорит комендант. — Ведь лучшие стрелки со всего Белорусского погранокруга собрались! И знаешь что, в случае чего, давай их всех к старому деревянному мосту…

— Это тот, что к крепости ведет? — уточняет Сергеев.

— Ага, он самый! — кивает Черный. — А кто у нас победитель по разряду ручных пулеметов?

— Старший сержант Минин! — отвечает Сергеев.

— А его на вал — там круговой обстрел…


21 июня 1941 года. 09 часов 07 минут.

Цитадель. Столовая 455-го стрелкового полка

За длинными столами завтракают красноармейцы, слышна таджикская и туркменская речь — почти у половины азиатские лица. На столах — горки хлеба, нарезанная колбаса в мисках.[2] Вдоль прохода неторопливо прохаживается кряжистый мужчина с роскошными усами. Это ротный старшина Шубенко. К нему подскакивает красноармеец-старослужащий.

— Красноармеец 7-й роты Огородников! Разрешите обратиться? — старшина кивает. — Товарищ старшина! А молодые картошку не едят, она, говорят, с салом! Не халяльная!

— Красноармеец Огородников! Приказываю вам провести среди личного состава партполитработу! — отвечает старшина.

— Есть провести партполитработу среди личного состава! — молодцевато вытягивается Огородников. Шубенко неспешно следует дальше, незаметно улыбаясь в пышные усы, когда слышит сзади:

— Эй, бабай, ну-ка, давай наворачивай! Жри, кому сказано! Во, видал у меня? Поговори мне еще! Устав Внутренней службы теперь твой шариат!


21 июня 1941 года. 09 часов 08 минут.

Вокзал города Брест. 60-й железнодорожный полк НКВД

Лязгая сцепкой, на станцию прибыл грузовой состав с Запада. В составе несколько металлических высоких полувагонов стандартной высоты 7,72 метра, нагруженных доверху сверкающим на утреннем солнце крапинками слюды углем.

Из привокзального туалета выходит, поправляя на ходу портупею, младший политрук Черкалин. Он прибыл на окружные спортивные соревнования, которые должны начаться в воскресенье. Проходя мимо вагона с углем, Черкалин вспрыгивает на тормозную платформу и подтягивается, заглядывая в вагон. Молодой еще, силу девать некуда…

Мимо, скрипя начищенными сапогами по гравию, проходит пограничный наряд.

— Забыли что-нибудь, товарищ политрук? — вежливо отдав честь и внимательно, быстро осмотрев Черкалина с ног до головы, спрашивает старший наряда сержант Турсунбаев.

— Просто интересно… — Черкалин спрыгивает, смущенно отряхивает ладони, — чего это немцы нам наш же донецкий уголек поставлять стали?

— Почему наш же? — Сержант непонимающе морщит лоб под зеленой фуражкой.

— Да как же не наш? Именно наш, донецкий, настоящий антрацит! — Черкалин отвечает уверенно.[3]

Пограничник с сомнением качает головой.

— А и, правда, зачем? Ну-ка, Петренко, давай наверх. Проверь, что там за уголек!

Один из рядовых пограничников мигом заправляет под подбородок ремень фуражки, забирается на вагон и, достав из-за голенища сапога шомпол, начинает раскапывать уголь сверху.

— Товарищ сержант, да тут что-то… твердое, под углем!

— Ну, неужели контрабанда? — сержант скидывает с плеча ППД. — Молодец, боец! Считай, отпуск ты себе заработал!

Но это оказалась не контрабанда… Распахивается, как дверь, стенка вагона — и из образовавшейся ниши на гравий возле путей выскакивают, как чертики из коробочки, четверо в форме командиров РККА.

Первый из них проводит классический «маваши-гири» в голову ближайшего пограничника, но тот, против ожидания, текучим, неуловимым движением уклоняется от удара, захватывает конечность нападавшего, и по всем правилам боевого самбо выворачивает… слышен хруст кости.

Другой диверсант бросается на Черкалина и с размаху бьет его широким клинком в район печени. Но политрук уворачивается и в ответ проводит классический хук с левой. На гимнастерке чемпиона СКА по боксу в полутяжелом весе вспухает багровая полоса, а нокаутированный падает навзничь, со звоном ударяясь затылком о рельс.

Турсунбаев вздергивает ствол и короткой, в три патрона, очередью прошивает третьего неизвестного. Петренко, спрыгнув прямо с вагона на плечи четвертого, всаживает тому шомпол глубоко в левое ухо — диверсант дергается и затихает.

Вся схватка продолжалась от силы пять-шесть секунд…[4]

— Ну, хорошо, что хоть одного взяли! — Турсунбаев оглядывается по сторонам. Других врагов поблизости не видно, но сержант не торопится ставить автомат на предохранитель. — Эк вы, товарищ политрук, неаккуратненько его приложили… все рельсы мозгами забрызгали… А это кто такой красивый на нас наехал-то? Ну-ка, Петренко, покрути ему ручку… ага, сломанную…

— Не трэба, кляты москалики… усе повидаю… я с Бранденбургу… — злобно шипит захваченный нарушитель госграницы.


Разбитый вокзал, перрон, усеянный битым стеклом… у забора — расстрелянные раненые, с промокшими от крови повязками — среди них Черкалин, Петренко, Турсунбаев…

ГЛАВА 2 Накануне. День

21 июня 1941 года. 13 часов 00 минут.

Город Брест

Расцветали яблони и груши,
Поплыли туманы над рекой…
Выходила на берег Катюша,
На высокий, на берег крутой…
Мирные улицы тихого советского города…

Суббота — рабочий день, поэтому в Брестском обкоме проходит партхозактив — расширенный пленум областного комитета ВКП(б).

В зале — руководители районов, председатели колхозов, директора заводов, многие из них в военной форме без знаков различия.

Из протокола пленума: первый секретарь обкома тов. Тупицын на вопрос, существует ли угроза войны, отметил напряженность международной обстановки и призвал к бдительности. При этом он потребовал от актива не вести о грядущей войне открытых разговоров и не проводить каких-либо открытых мероприятий, которые могут обеспокоить население.

На вопрос участников пленума — об отправке семей из Бреста на Восток — Тупицын ответил, что этого делать не нужно, чтобы не вызвать нежелательных настроений…


Из спецсообщения НКГБ БССР в НКГБ Союза ССР: «Немецкие войска на брестском направлении заняли исходное положение… Агент по пути к границе лично наблюдал большое скопление войск — в Тересполе две пехотные дивизии, прибывшие из Австрии».


Парк имени Первого Мая… Девушки гуляют парами, высматривая кавалеров… а вот и они! Мимо парка марширует рота красноармейцев из 333-го стрелкового полка, лихо, с песней:

Полыхают дальние зарницы,
Злые тучи ходят у границ.
Днем и ночью у границы
Не смыкаем мы ресниц!
В руках красноармейцев банные веники, шайки, бельишко… Суббота ведь! В РККА — парково-хозяйственный день.


21 июня 1941 года. 13 часов 22 минуты.

Управление НКГБ БССР по городу Брест

В уютной комнатке с веселенькими, в цветочек, обоями (единственные приметы казенного дома — стальной сейф и портрет Л. П. Берии в форме комиссара ГБ на стене) мирно беседуют два человека.

За широким письменным столом сидит оперуполномоченный сержант ГБ Исаак Лерман — хрупкий на вид мужчина с усиками мушкой, лысенький, в очках с толстенными линзами в черепаховой оправе. Напротив него скрючился на табуретке задержанный на вокзале диверсант.

— Пан не зрозумие! Я с Бранденбургу!!! — визгливым, истеричным голосом почти кричит бандит.

— Та всегда пожалуйста, хучь из Жмеринки! — отмахиваясь от него как от назойливой мухи, говорит Лерман. — Ви, пан Поносенко, главное, так сильно не турбувайтесь… расслабьтесь, водички холодненькой вот еще выпейте.

Диверсант замолкает, дыша как запаленная лошадь.

— А шо такое? Шо ви морщитесь? — ласково спрашивает Лерман. — Неужели до сих пор ручка болит, морда ваша петлюровская? Ничем, к сожалению, сейчас вам помочь не могу! Потому как, согласно Указа, уголовные дела о шпионах, диверсантах и террористах рассматриваются в течение 24 часов. Четыре часа уже ж таки прошли!

— А может, к дохтуру, пан официр? — баюкая поврежденную конечность, с затаенной надеждой спрашивает диверсант.

— Куда ж вас, дорогой ви мой, еще и к доктору? — тем же тихим ласковым голосом, словно разговаривая с тяжелобольным, говорит Лерман. — Ведь еще и Особое Совещание собрать нужно, и протокол оформить… Не успеваем мы с вами до конца рабочего дня — ведь он сегодня сокращенный! А, извините за нескромность, когда же ж вашу могилу копать? Тоже ж ведь время нужно…

Диверсант вздрагивает всем телом, и, моментально забыв про сломанную руку, заискивающе заглядывая оперуполномоченному в глаза, говорит:

— Пан официр, ни нада могилу! Я все… все скажу!

— Ну и шо ви таки мОжите минЕ сказать, кроме лирических воспоминаний детства? — удивляется Лерман. — Дело-то насквозь ясное, взяли вас, пан Поносенко, в красноармейской форме, с оружием в руках, и весь ви минЕ такой неинтересный… Вот объясните мне, тупому жиду пархатому, отчего же ж именно мы именно вам путевку в Могилевскую губернию выписывать не должны?

Здоровенный диверсант сползает с табуретки и, рыдая, ползет к столу. Лерман смотрит на этот спектакль, иронически приподняв одну бровь.

— Все-все-все, ничего не хОчу слушать! — насмешливо говорит оперуполномоченный. Диверсант, не вставая с пола, начинает выть. — Ой, ну какой же ви настырный, ну прямо второгодник Вовочка! Ну ладно, ладно, встаньте уже с колен. Ну хорошо, хорошо… пяток минут у нас с вами еще есть… сейчас я вернусь, погодите…

Лерман выходит в коридор, заглядывает в соседнюю комнату — там за пишущей машинкой барышня с наушниками на пергидролевых кудряшках.

— Машенька, вы готовы записывать? — местечковый акцент Лермана мгновенно испаряется. — Клиент, слава труду, конкретно потек!

— Готова, Исаак Абрамович! — кивает барышня. — Как вы его… раз! И раскололи! Даже бить не пришлось!

— Ой, ну что вы, Машенька, вы ведь меня знаете — я же не злодей! — улыбается Лерман. — Я, вообще, человек штатский, минский учитель истории… в прошлом учебном гОде… был.


У открытого сейфа — куча бумажного пепла… на клочке обугленного картона — надпечатка черным шрифтом «Сов. секр…»…

В углу за сейфом — сидя на полу, привалившись развороченным пулей затылком к заляпанной кровью стенке, Лерман прижимает к себе левой рукой секретную пишбарышню с черным зевом входного отверстия у кудрявого белокурого виска, в правой руке — крепко зажат наган…

На мертвых губах оперуполномоченного — улыбка. Он все успел сделать вовремя, точно по инструкции…


21 июня 1941 года. 15 часов 01 минута.

Брест. Штаб 11-го погранотряда

— Продолжайте, товарищ Лерман! — подбадривает оперуполномоченного Начальник войск Белорусского пограничного округа генерал-лейтенант Богданов. — Что еще показал этот Поносенко?

Сидящий за маленьким приставным столиком Лерман сейчас совершенно не похож на того типичного «ботаника», чей образ он демонстрировал на допросе. Исаак строг, подтянут, одет в щегольскую коверкотовую гимнастерку, даже вместо очков — пенсне без оправы, как у Лаврентия Павловича.

— Слушаюсь, тащщ генерал, — кивает Лерман и, мельком глянув в протокол допроса, продолжает докладывать наизусть, по памяти. — По показаниям задержанного агента службы «Абвер», главной задачей ближайших суток, предшествующих нападению Германии на Советский Союз, для указанной разведгруппы являлись мероприятия по блокированию средств проводной связи, в том числе Бодо и ВЧ.

Богданов достает папиросы, но, не прикуривая, начинает постукивать мундштуком по коробке.

— Другими задачами являлись: уничтожение ком и политсостава Красной Армии, проживающего в городе Брест, недопущение по большому сбору или тревоге указанных лиц в расположение своих частей, — докладывает Лерман. — В первую голову это касается летчиков, танкистов, старших командиров РККА. После начала боевых действий ставилась задача уничтожения и подмены дорожных указателей, организация дорожных заторов, направление транспортных колонн РККА в неверном направлении. Соединение с войсками немецкого вермахта планировалось в 18 часов 23 июня сего года в районе реки Ясельда.

— Широко шагают… — хмыкает Богданов.

— Так точно, тащщ генерал! — откликается Лерман. — Далее. Как показал задержанный Поносенко, заместитель начальника 2-го отдела службы «Абвер» оберст-лейтенант Эдуард Штольц лично дал указание руководителям украинских националистов, германским агентам Мельнику и Бандере организовать сразу же после нападения Германии на Советский Союз провокационные мятежи на Украине, с целью подрыва ближайшего тыла советских войск. А также для того, чтобы убедить международное общественное мнение о происходящем, якобы, разложении советского тыла. Задержанный показал, что ему известно, что, якобы, подготовкой мятежа в городе Львов занимается его близкий знакомый, начальник разведки украинских националистов некто Сушко.

— С-с-суки! — выдыхает сквозь сжатые зубы генерал. Так и не прикуренная папироса крошится в кулаке. — Мятежи, значит, решили организовать… Ну-ну…

— Также задержанный показал, что германская агентура в ближайшее время имеет задачу захватить железнодорожный тоннель и мосты близ города Вильно, — снова мельком глянув в протокол, продолжает докладывать Лерман. — А германские диверсионные группы имеют задачу в ночь на 22 июня захватить мосты через реку Двина, причем должны удерживать их до подхода немецких войск. Сам задержанный подчиняется полковнику вермахта Лахузену и является добровольным помощником в первой роте, в так называемой роте «Нахтигаль», это «Соловей» по-русски, так как личный состав из украинских националистов очень любит петь хором…

— Ну прямо-таки хор Пятницкого, — усмехается Богданов.

— Так точно, тащщ генерал, — кивает Лерман. — Так эти самые хористы, рота «Нахтигаль», входят в состав специального полка «Бранденбург-800». В Брест заброшено, по сведениям Поносенко, тридцать парашютистов из указанного полка. И от сорока пяти до шестидесяти бывших подданных Польши и Прибалтийских государств (украинцев, литовцев, латышей, эстонцев). Указанные подразделения расписаны по двадцати пяти конкретным объектам. В частности, подразделение «2-А-зет», в состав которого входил задержанный, должно было подняться на чердак жилого дома № 5 ДНС гарнизона Бреста и 22 июня в 4 часа по берлинскому времени приступить к физической ликвидации проживающих там командиров и членов их семей, включая женщин и детей.

— Детей-то… Детей-то зачем?! — изумляется Богданов.

— Не знаю, тащщ генерал, — качает головой Лерман. — Логика врага мне непонятна.

— Учись, Исаак Абрамыч, учись лучше! — грустно усмехается Богданов. — Своего врага нужно знать от и до!

— Есть, лучше учиться, тащщ генерал! — Лерман кивает, делает пометку в блокноте и продолжает доклад. — Далее. Все военнослужащие полка «Бранденбург» из бывших зарубежных немцев свободно владеют русским языком. Подразделение оснащено по штату предметами обмундирования и вооружением Красной Армии. Причем предметы абсолютно аутентичные. На снятых нами с трупов диверсантов гимнастерках и бриджах были даже бирки фабрик-производителей.

— Надо же, какие аккуратисты… — замечает Богданов.

— Виноват, тащщ генерал, но вот немецкая аккуратность их и подведет! — говорит Лерман и достает из потертого кожаного портфеля небольшой пакет. В пакете — документы диверсантов. — Обратите внимание, тащщ генерал, вот это красноармейская книжка одного из убитых при задержании. Сделана очень профессионально, на отличном полиграфическом уровне, с соблюдением всех требований к удостоверениям личности военнослужащих. У наших командиров — точно такая же… почти… вот только скрепка у нас — из стальной проволоки. Когда долго носишь удостоверение в кармане, то от пота и воды скрепка ржавеет и пачкает бумагу. А у шпиона — скрепка из стальной НЕРЖАВЕЮЩЕЙ проволоки. И бумагу ничуть не пачкает!

— Прямо клеймо на лбу — я шпион! — хмыкает Богданов.


Спецсообщение погранвойск НКВД БССР: «В полосе 10-й армии группа диверсантов перешла госграницу. Из них: 2 убито, 2 тяжело ранено, 3 (украинские эмигранты) захвачены в плен».


21 июня 1941 года. 15 часов 48 минут.

Брестская крепость. Северный остров. Дом начальствующего состава № 5

На стадионе рядом с домом — красноармейцы, в одинаковых синих майках, одинаково наголо стриженные, азартно гоняют футбольный мяч.

У входа в подъезд трехэтажного краснокирпичного, под красной черепичной крышей, дома на лавочке сидят мальчик в коротких штанах, с перекрещенными за спиной помочами, и девочка в панамке, в белом сарафане.

— А у меня в кармане гвоздь! — важно произносит мальчик.

— А у нас на крыше гость! — почти в рифму отвечает девочка.

— Какой еще гость? — удивляется мальчик.

— Военный, какой же еще! — рассудительно отвечает девочка. — Мы с мамой на чердак лазили белье вешать, а он там сидит. Мама сначала его испугалась, а потом говорила с ним и смеялась. Он мне пуговку подарил. Вот, смотри, с буковками!

Мальчик внимательно осматривает подарок и морщит лоб.

— А буковки-то не русские… — бормочет мальчик под нос и решительно отбирает пуговку у сестренки.

— Отда-ааай, отда-аай, моя пуговка! — ревет девочка.

В этот момент у подъезда, скрипнув тормозами, останавливается трехосный ЗиС-5, в кузове которого пограничники в зеленых фуражках, с АВС-36 в руках…

Дверца кабины распахивается, на асфальт спрыгивает Лерман. Он приветливо улыбается детям и ласково спрашивает:

— Детишки, вы случаем не здесь живете?

Мальчик подходит поближе и, грозно насупив белесые бровки, четко, по-военному, командным голосом отвечает:

— Мы вам не детишки, а дети капитана Прохоренко! — А потом не менее сурово спрашивает: — А вы кто такой будете? — Внимательно, сопя, изучает протянутое ему удостоверение… поднимает глаза на петлицы и белозубо улыбается: — А понятно. ЭН-КА-ВЭ-ДЭ?

— Ну, почти угадал, — с доброй улыбкой отвечает Лерман.

— Тогда, дяденька, вот что я Вам скажу… — и мальчик что-то шепчет внимательно слушающему командиру.

Лерман внимательно изучает пуговку, которую сжимала горячая мальчишечья ладонь, и задумчиво произносит:

— Это, кажется, мы удачно зашли… Взвод, к машине! А вы, детишки, ну-ка, бегите вот к стадиону, футбол посмотрите!


Темный коридор… Распахнутая, полусорванная с петель дверь… Женщина в наброшенном наспех халате, в руках детские вещи, застыла в луже крови на полу, последним движением пытаясь прикрыть собой маленькую девочку, в глазах которой остановился смертный ужас.


21 июня 1941 года. 18 часов 19 минут.

Брест. Обком ВКП(б). Кабинет первого секретаря обкома

— …И тогда оставшийся в живых нарушитель госграницы выпрыгнул с чердака во двор дома, где и был ошпарен с ног до головы крутым кипятком женой капитана РККА Зубачева, которая в этот момент собиралась замочить в тазу верхнюю одежду мужа. Благодаря чему указанный нарушитель и был без сопротивления задержан опергруппой «соседей», то есть Управления НКГБ БССР, — докладывает начальник областного Управления НКВД БССР старший майор Фрумкин. — Выпотрошенный… извините, спешно допрошенный с применением методов физического воздействия, разрешенных Постановлением ЦК ВКП(б) в отношении шпионов, диверсантов и вредителей, задержанный Крысенко подтвердил, что 22 июня, в 4 часа по берлинскому времени, на участке Брест немецкими войсками будет совершено массированное нападение, с применением танков, артиллерии и авиации.

— Мда-а… Как они с пуговкой-то прокололись, а? — задумчиво вертя в руках пуговку с иностранными буковками, говорит первый секретарь обкома Тупицын.

— Так ведь не прокололись, товарищ Тупицын! — хмыкает Фрумкин. — На форме как уничтоженных террористов, так и на форме задержанного живым все пуговицы носят отечественную маркировку. Экстренной проверкой, с привлечением работников Особого отдела 6-й стрелковой дивизии, нам удалось установить, что с женой капитана Прохоренко на чердаке разговаривал привлеченный на учебные сборы приписного состава уроженец и житель Кишинева красноармеец Андрей Болфу. На рукавах гимнастерки и на ширинке бридж Болфу действительно обнаружены самовольно пришитые последним не уставного образца пуговицы с латинской маркировкой.

Присутствующий в кабинете генерал Богданов сдержанно улыбается.

— Спешно допрошенный с применением методов физического воздействия, разрешенных Постановлением ЦК ВКП(б) в отношении шпионов, диверсантов и вредителей, — продолжает Фрумкин, — задержанный Болфу показал, что посетил чердак ДНС № 5 с целью, как он заявил, сбора сувениров. При обыске в его вещевом мешке найдены женские панталоны с начесом пятьдесят восьмого размера и бюстгальтер размера номер пять, уверенно опознанные женой капитана РККА товарища Зубачева, как принадлежащие ей личные вещи…

Богданов тихонько смеется, Тупицын недоуменно крутит головой.

— Причастность Болфу к иностранным разведкам в настоящее время отрабатывается, — продолжает рапортовать Фрумкин. — Негодяй уже дал признательные показания о связях с румынской Сигуранцей, а также с разведками хортистской Венгрии, царской Болгарии и феодального Великого княжества Лихтенштейн…

Богданов и Тупицын, переглянувшись, понимающе улыбаются.

— Но о нападении Германии на Союз ССР Болфу ничего не знает! — заканчивает Фрумкин.

— Ну, с этим… кроликом бессарабским, мне лично все ясно! — вытирая выступившие от смеха слезы, говорит Богданов. — Но вот что меня беспокоит по-настоящему, так это показания задержанных бандитов… Неужели широкомасштабная провокация, как на Халхин-Голе?

— А связи с округом до сих пор нет, — тихонько говорит Тупицын.

— Как это нет? — Богданов ошарашен. — А по линиям НКПС?

Тупицын отрицательно качает головой.

— Тоже нет? — переспрашивает Богданов. — А по радио?

— Уже три месяца нет кодов, — пожимает плечами Фрумкин. — Не утвердили.

— И кто же не утвердил? — задумчиво прищуривает глаза Богданов. — Товарищ Павлов?

Тупицын и Фрумкин синхронно кивают.

— Ну, ни ху… чего себе! Товарищ Фрумкин, мне кажется, тут есть, где поработать Вашему ведомству… Но что же делать-то, а? А если задействовать «шоферов»? Была — не была! Под мою ответственность… Пусть нежненько потрогают супостата за вымя…

— Оформляйте письменный приказ, товарищ генерал! — решительно говорит Тупицын. — Я, как член военного совета, тоже подпишу!


21 июня 1941 года. 19 часов 01 минута.

Кобрин

Командующий 4-й армией генерал Коробков через Пинск сумел дозвониться до штаба Округа. Попросил начальника штаба Округа Климовских дать разрешение вывести на боевые участки хотя бы дивизии из гарнизона Бреста. Получил категорический отказ.

«Подписано, так с плеч долой!».

И Коробков с начальником штаба Армии генерал-майором Сандаловым отправляются на спектакль Белорусского театра оперетты «Цыганский барон».

Тем временем член Военного совета диввоенкомиссар Шлыков и его начотдела политпропаганды уезжают в Брест — на концерт артистов Московской эстрады…


21 июня 1941 года. 19 часов 51 минута.

Минск

Командующий Западным фронтом (не Округом, а со вчерашнего дня — Фронтом) генерал армии Павлов находится не на фронтовом ГКП, а в Минском окружном Доме Красной Армии. Наслаждается опереттой «Свадьба в Малиновке»…

Рядом с ним первый заместитель командующего генерал-лейтенант Болдин И. В.

Оперетта им нравится, особенно веселит Попандопуло…

Неожиданно в ложе появляется начальник разведотдела штаба Западного фронта полковник С. В. Блохин. Наклоняется над ухом Павлова, что-то шепчет…

— Что за ерунда! Этого не может быть! — раздраженно бурчит Павлов.

Начальник разведки пожимает плечами и удаляется.

— Чепуха какая-то… — наклонившись к Болдину, вполголоса говорит Павлов. — Разведка сообщает, что на границе, якобы, очень тревожно. Немецкие войска, якобы, приведены в полную боевую готовность и даже начали обстрел отдельных участков нашей границы. Слушай, сделай что-нибудь с этим паникером, чтобы он не мешал мне больше![5]


21 июня 1941 года. 19 часов 57 минут.

Крепость Брест. Западный остров. Окружная автошкола погранвойск

Никто ничего не знает об этой школе, расположенной на самом краешке советской земли, с трех сторон окруженной сопредельной территорией. Только выжившие свидетели героической обороны крепости в один голос вспоминают, что не было в этой школе ни гаража, ни автодрома, ни учебных автомобилей… Видимо, злобный сталинский режим заставлял будущих шоферов учиться исключительно по картинкам. А когда ранним утром на Западный остров ворвался немецкий штурмовой отряд, втрое превышавший по численности личный состав школы, — все до единого фашисты были уничтожены шоферами в рукопашной схватке… вот такая это была интересная «автошкола»…

Начальник автошколы, воентехник первого ранга Безуглый с интересом рассматривает мокрого до нитки немецкого унтер-офицера… Картина заслуживает внимания — на связанном, мычащем сквозь кляп, выпучившим глаза немце — кайзеровский шлем с пикой![6]

— Ну и где же, бойцы, вы этого клоуна отловили? — на секунду прервав созерцание, любопытствует Безуглый.

— Там их трое было — расчет MG-34. Аккурат на нас направленный, у отметки 145, — старший из двоих курсантов-«шоферов», сержант Михаил Мясников, невысокий крепыш в комбинезоне, вытаскивает из нагрудного кармана мокрые зольдатенбухи. — Солдатиков мы от греха притопили, а старшенького — на наш берег. Полиции пограничной на сопредельной стороне уже нет, блокпост пустой, то-то собаки немецкие второй день не лают.

— А вообще немцев в прибрежных кустах — как грязи! — добавляет второй «шофер», ефрейтор Колпаков. — Саперы лодки подтаскивают, вот здесь и здесь… — Колпаков показывает места на карте. — Окопы немцы не роют, стоят биваком. И вроде у них не иначе как… партсобрание — офицеры личному составу что-то вслух зачитывали.

— Добро! — кивает Безуглый. — Так, ребятки, кликните из канцелярии Немца и несите скорее горячий утюг — видите, совсем наш гость продрог, надо ему форму подсушить…

— Раздеть? — прикидывается дурачком Мясников.

— Нет, прямо на нем сушить будем! — криво ухмыляется Безуглый. — Ой, чой-то он головою затряс? Не хочешь утюга, да? Разговаривать будешь, камрад?

Из канцелярии возвращается Колпаков в компании еще одного курсанта — ефрейтора Алексея Фридриховича Вольфа, по кличке Немец.

— О, Алеша! — радуется Безуглый. — Давай-ка, переведи нам, что этот клоун лопочет!

— Говорит, что он социал-демократ, — хмыкает Вольф, — к тому же в тридцать третьем году голосовал за товарища Тельмана!

— Вот как! — широко и радостно улыбается Безуглый. — Это хорошо его характеризует! Чего он там еще лопочет? Гитлер капут, говоришь? Ну и ладненько! Колпаков, отставить утюг! Он нам просто по доброте душевной сейчас все-все расскажет! Немец, давай переводи…


21 июня 1941 года. 20 часов 10 минут.

Город Брест. Парк имени Первого Мая

Утомленное солнце
Нежно с морем прощалось…
В этот час ты призналась,
Что нет любви…
Очаровательная блондинка, в шифоновой белой блузке, юбке-клеш, с прической, как у Марики Рокк, доверчиво прижимается к плечу младшего лейтенанта Бори Элькина — молодого красного командира в форме танкиста — изумительного стального цвета.[7]

Красивая пара… Вот только девушка отчего-то грустна…

— Эх, мивый, мивый… коханий… ведь завтра вОйна… закатуют тЭбья…

Элькин в остолбенении смотрит в ее затуманенные слезой голубые глаза…


21 июня 1941 года. 20 часов 12 минут.

Кобрин. Дом Красной Армии

На сцене — приключения, любовь, цыгане… в зале — половина зрителей в парадно-выходной форме. Коробков и Сандалов сидят в отдельной ложе.

Что-то нервничают. Наконец, Коробков не выдерживает:

— Слушай, Сандалов, пойдем-ка в штаб….

Стараясь не привлекать внимания, командиры тихо выходят…


21 июня 1941 года. 20 часов 14 минут.

Крепость Брест. Остров Пограничный. Штаб 3-й погранкомендатуры

— Таким образом, тащщ генерал, численность личного состава достигла ста пятидесяти двух человек, что на треть больше, чем по штату. Из них сверхсрочнослужащих, отслуживших к 1 января три года и не уволенных в запас особым приказом Наркома, — пятьдесят два человека. Старослужащих бойцов срочной службы, отслуживших два и более года, — шестьдесят человек, остальные — новое пополнение, — докладывает генералу Богданову начальник 9-й пограничной заставы лейтенант Андрей Митрофанович Кижеватов.

— Новички «те самые»? — уточняет генерал.

— Так точно! — кивает Кижеватов. — Призыв 1940 года, особо качественный. Девяносто пять процентов призывников имеют высшее и среднее специальное образование, с начальным образованием нет ни одного человека. Семьдесят два процента вновь поступивших — коммунисты и комсомольцы.[8] Все призывники только из добровольно изъявивших желание служить на границе и прошедших спецпроверку и учебную заставу Округа.

— Чем твои люди сейчас занимаются? — спрашивает генерал.

— В дозорах и секретах одномоментно у нас находятся до сорока пяти бойцов, остальные заняты боевой подготовкой или несут службу по распорядку дня.

— Как у тебя с оружием и боеприпасами? — продолжает спрашивать Богданов.

— Вооружение заставы по сравнению с прошлым годом значительно увеличилось! — сразу видно, что лейтенант этому факту очень рад. — Сейчас мы имеем три станковых и шесть ручных пулеметов, три ротных миномета, запас ручных гранат РГД-33 — до 1000 штук, патронов до 120 тысяч штук, в том числе имеются бронебойные. Произведена 18 июня, согласно приказа Наркомата, полная замена «драгунок» и карабинов на автоматические — ABC и самозарядные винтовки СВТ, в пропорции 1:3, имеются также два пистолета-пулемета ППД. Комсостав вместо револьверов Нагана вооружен пистолетами «Тульский-Токарев». Сдаваемое оружие смазано и складировано, но отправить в тыл Округа его еще не успели.

— Что у тебя с инженерными сооружениями? — Богданов внимательно слушает без малейшей запинки диктующего сведения Кижеватова.

— Согласно приказа Наркома, подготовлены дерево-земляные огневые сооружения, вырыты перекрытые сверху окопы и укрепленная траншея, под зданием конюшни оборудован блиндаж, протянуто скрытое малозаметное проволочное заграждение в три кола длиной до 600 метров, — отвечает лейтенант.

— Ну и… как вы тут…вообще? — слегка помягчел лицом генерал.

— Последние шесть месяцев, согласно ориентировки Наркомата, застава несет службу в усиленном режиме, а последнюю неделю бойцы спят не раздеваясь, оружие хранится в свободном доступе, в пирамидах в казарме, боеприпасы и гранаты на прикроватных тумбочках! — четко доложил Кижеватов и, как-то несколько неуверенно, добавил после небольшой паузы (потому что военный человек не должен выглядеть невоспитанным в глазах высшего командования. А воспитанные военные люди никогда не требуют от высших командиров объяснений их действий). — Мы ждем приказа, товарищ генерал-лейтенант…[9]

Богданов молчал почти минуту.

Наконец генерал поднял на лейтенанта глаза и сказал чуть дрогнувшим голосом:

— Считай, что дождались. У тебя связь работает?

— У меня? — недоуменно переспрашивает Кижеватов. — Так точно! Работает устойчиво. Провод закопан, замаскирован, ежедневно прозванивается. Как можно без связи?

— Ну, а вот армейцы как-то обходятся… — почти сплевывает Богданов и решительно, как с обрыва в реку, рубит: — Слушай приказ, лейтенант! Кобрин-41!

— Есть! Кобрин-41! — с облегчением, почти радостно выкрикивает Кижеватов.

Он делает шаг к столу, крутит ручку полевого телефона:

— Дежурный? Здесь Кижеватов. Застава, В РУЖЬЕ!

На заставе — мгновенный, но бесшумный ураган.

Бойцы, так, как умеют только пограничники, неслышными тенями выскальзывают из казармы и разбегаются по огневым точкам. Через несколько минут на заставе вновь ни движения, ни звука…

— Товарищ генерал-лейтенант! — через небольшой промежуток времени докладывает Кижеватов, выслушав сообщение по телефону. — Девятая застава к бою готова! Разрешите убыть в расположение?

— Четыре с половиной минуты! — глядя на часы, говорит Богданов. — Молодец! Давай, сынок! Держись там… На самом краешке Советской земли. И знай — что бы ни случилось — мы тебя не бросим! Ты только продержись, только один-единственный час, ладно? Давай, дуй к своим!

Кижеватов бегом выскакивает из штаба. А Богданов поворачивается к командиру погранотряда майору НКВД Кузнецову:

— Поднимай всех! Все заставы, основные и резервные, по плану прикрытия границы. И маневренную группу, и бронегруппу тоже! Но только тихо, тихо… Не вспугни соседей за кордоном! Особое внимание — мосты через Буг. В случае угрозы захвата мостов — действуй строго по инструкции!

Майор Кузнецов молча кивает. Богданов раскрывает блокнот, пишет несколько строк, смотрит на часы, ставит дату и время.

— Вот письменный приказ на вскрытие «красного пакета», — протягивая листок, говорит генерал. — Действуй, майор, не подведи меня… да что меня? Советскую Родину — не подведи!


Лейтенант Кижеватов, в пыли, перемешанной с кровью, застывающей на его лице коркой, в изорванном обмундировании, голыми руками выкапывает из-под развалин заставы станковый пулемет.


21 июня 1941 года. 21 час 00 минут.

Брест, улица Каштановая, дом 17, общежитие, комната 3

Скромный холостяцкий уют, четыре солдатские койки, по-уставному заправленные белыми простынями и серыми одеялами с вышитой надписью «Ноги».

Младший лейтенант Евгений Мохнач, командир первого взвода 7-й роты 3-го батальона 455-го стрелкового полка, 19 лет, выпускник Калинковичского пехотно-пулеметного училища (город Калинковичи Полесской области БССР), любуется собой в настенном зеркале.

— Ой, ну наконец-то я при деле! — говорит он, поправляя новенькую портупею. — А то болтался за штатом целую неделю, надоело…

Лейтенант Николай Дамарацкий, командир взвода пулеметчиков 84-го стрелкового полка, смотрит на Мохнача с легкой усмешкой.

— В училище-то — помните? — продолжает Мохнач. — Досрочный выпуск, досрочный выпуск… А в Минск приехали и вроде нас здесь особо не ждали? В Брест прямо спихнули… Ну ладно, все позади.

— Я смотрю, и пистолет тебе выдали? — с улыбкой спрашивает Дамарацкий.

— Ну! — радостно подтверждает Мохнач. — А то приходилось с пустой кобурой по городу рассекать.

Младший лейтенант вынимает из кобуры предмет своей гордости и торжественно демонстрирует его всем присутствующим.

— Вот, старшина на складе вручил, по особому блату — немецкий, «Вальтер-ПК»! — улыбка Дамарацкого становится еще шире. Мол, чем бы дитя не тешилось… Но Мохнач не замечает откровенной подначки приятеля и гордо продолжает. — И бинокль шестикратный, «Карл Цейсс-Йена», с красной звездой! У нас же с немцами дружба! Вот и снабжают…

Бинокль, как до этого пистолет, идет по рукам. Особенно долго его вертит в руках младший лейтенант Вячеслав Смагин.

— Видали? — радуется Мохнач. — Славка, не лапай! Вам, связистам, такое имущество не положено! Я не жадный, я хозяйственный. Как все бульбаши!

Приятели ржут в голос, а Мохнач грозно хмурит брови, но через секунду присоединяется к смеющимся.

— Когда ценный оптический прибор обновишь-то? — подкалывает неугомонный Дамарацкий.

— У нас в понедельник учения за городом, вот! Буду командовать! — пыжится Мохнач.

— О как! — делано удивляется Дамарацкий. — А тема какая?

— Военная тайна! — громко отвечает Мохнач. Приятели снова ржут, и младший лейтенант «сдается». — «Рота в обороне». Будем копать индивидуальные стрелковые ячейки — от забора и до обеда. Ну, ладно… Кто со мной в Дом Красной Армии? Так, Славка готов… Коля, ты идешь?

— Отстань, аспид! — укладываясь на койку, отвечает Дамарацкий. — Мне завтра в восемь ноль-ноль надо быть на полигоне. Мы, пулеметчики, народ технический, не то, что вы, крупа косопузая! Хоть выходной, а все при деле!

— И чего это вас от отдыха оторвали? — удивляется Мохнач.

— Пулеметы новые смотреть будем. «ДС», Дегтярев-Станковый. Ты, по серости своей, о таких, поди, и не слыхал?

— Уж куда нам, дуракам, чай пить! — разводит руками Мохнач и тут же подкалывает Николая. — Зато вот пистолета тебе так и не выдали!

— А зачем мне пистолет? — с усмешкой отвечает Дамарацкий. — Пивную бутылку я зубами откупориваю, без помощи затворной скобы…

Приятели снова ржут. Молодые здоровые ребята, им палец покажи — ржать будут…

— А вот тебе без пистолета никак нельзя! — продолжает насмешник Дамарацкий.

— Это еще почему? — предчувствуя новую подколку, подозрительно спрашивает Мохнач.

— Потому как пошлындаешь ты сейчас в ДКА, или на танцплощадку в парк «КИМ», снимешь там барышню… кто же против твоего бинокля устоит! — объясняет Дамарацкий. — К нам в комнату ты ее не потянешь, потому как стеснительный донельзя!

Слушатели грохают от смеха. И громче всех смеется сам Мохнач. А неугомонный Дамарацкий неторопливо продолжает.

— Значит, куда? На берег речки… А как скинешь галифе, так комары тучей и налетят на твою голую… гм-гм… вот и «пестик» пригодится — от комаров отстреливаться!

Народ в комнате уже не ржет — стонет от смеха. Мохнач швыряет в Николая подушкой.

— Завидуешь? Завидуй молча! — отсмеявшись, говорит младший лейтенант. — А мы пошли! Давай, Славка, вперед!

И лейтенанты, во всем своем великолепии, отправляются на поиски вечерних приключений…


21 июня 1941 года. 21 час 12 минут.

Брест. Поле у железнодорожного переезда

На краю поля, среди кустов, биплан «Р-5 ССС» с пограничной зеленой окантовкой красной звезды.

— Ты понял меня, Степанов? Долетишь до Минска, только долети, я тебя ПРОШУ, немедленно в штаб! — говорит Богданов внимательно слушающему его летчику. — Дежурному скажешь пароль «Воздух», он должен немедленно соединить тебя с Наркоматом. Доложишь лично товарищу Берии — все, что я тебе говорил, слово в слово… Только долети, я тебя ОЧЕНЬ прошу!


21 июня 1941 года. 21 час 18 минут.

Брестская крепость. Северный остров. ДНС № 5

Полковой комиссар Фомин Ефим Моисеевич, заместитель командира по политчасти 84-го стрелкового полка, устало ступая по посыпанной желтым песком дорожке, нежданно-негаданно возвращается домой.

Жена Августина только что уложила сына Юру и немало изумлена его приходом — ведь этим вечером он должен был уехать в Даугавпилс, в подотдел партполитпропаганды политотдела 23-й стрелковой дивизии, куда переводился начальником…

— Понимаешь, Густа, странное дело — на вокзале нет билетов ни на один поезд на восток, ни в мягкий вагон, ни даже в бесплацкартный! — объясняет Ефим, устало снимая сапоги. — Просто толпа народа из города уезжает. Представляешь, весь вокзал забит — и центральное здание, и перроны Московской и Граевской сторон. Причем едут одни женщины и дети… Комендант ВОСО ничем помочь не смог, разве что завтра, говорит… Ну, чего я ночь на вокзале делать буду? Завтра встану в пять утра… Да военному коменданту, честно говоря, не до меня было — там на грузовом дворе пограничники кого-то отловили…

— Ой, а у нас здесь тоже стрельба была, НКВД кого-то гоняло по крыше! — отвечает Августина и встревоженно спрашивает: — Фима, может, нам тоже уехать? К маме, в Житомир?

— Ты что, Густа! Ты же жена коммуниста! Как ты можешь такое говорить? — с возмущением говорит жене Фомин. — Подумаешь, НКВД кого-то гоняло… они вечно чертей ловят, как мой дядя Додик после Пурима… Это все полная ерунда!

В дверь заглядывает капитан Зубачев Иван Николаевич, помощник командира 44-го стрелкового полка по снабжению.

— Во дела, Моисеич! А я думал, ты сейчас в вагоне уже курочку доедаешь! Не уехал, что ли?

Фомин отрицательно качает головой.

— Да ладно, всех не переброишь, как мой батя-парикмахер говаривал… — скалит зубы Зубачев. — Пойдем, ребята, на сон грядущий пива выпьем!

Фомин и Августина задумчиво переглядываются. Но неугомонный Зубачев уже кричит своей жене:

— Шура! К нам Моисеич с Густой! Тащи пиво с ледника, быстро-быстро… Слушай, Моисеич, у нас тут днем такое было! Представляешь, только Шурка стирать собралась, ведро воды вскипятила, как вдруг…


21 июня 1941 года. 22 часа 00 минут.

Брестская крепость. Цитадель

Во всех частях гарнизона начинают демонстрироваться фильмы.

В бывшей церкви, а ныне клубе 84-го стрелкового полка показывают «Четвертый перископ». Сейчас бы такой фильм назвали блокбастером. Ну еще бы — фантастический боевик о будущей войне на море! Автоматическая, дистанционно управляемая подводная лодка РККФ уничтожает флот неназванной империалистической страны. У противника на флаге — свастика…

А в клубе 125-го стрелкового полка крутят фильм документальный: «Ветер с Востока» — о воссоединении с Бессарабией.

Зрителей особенно впечатляют кадры высадки с сотни тяжелых ТБ-3 авиационного десанта…


21 июня 1941 года. 22 часа 00 минут.

Брест. Парк имени Первого Мая

Лейтенанты Мохнач и Смагин сидят на лавочке с барышнями. Девушки по виду — типичные старшеклассницы: кудряшки, белые носочки, как в японских мультиках аниме. Молодые люди уже успели познакомиться… все же бинокль — великое дело!

Барышни увлеченно грызут зажатое между двумя круглыми вафлями (с выдавленными на них именами) молочное мороженое и, развесив уши, внимают кавалерам…

И на пустеющих улицах Бреста… шелест… шелест… шелест шагов.[10]


21 июня 1941 года. 22 часа 08 минут.

Брест

Голос из-за ситцевой, в цветочек, оконной занавески распахнутого по летнему времени окошка, в котором уютно желтеет свет шелкового абажура:

— Ой, Фира, токи не надо из мене делать идиета! Или же я не видел германцев в Брест-Литовске в восемнадцатом году? Приходили тогда к нам таки себе вежливые молодые люди в фельдграу и жалобно требовали у нас яйки и свинячье сало… Слава Б-гу, второго ми не держим, тьфу-тьфу, а мои единственные яйки в доме — мало того, что совсем стали седые, так их на всю германскую армию все равно не хватит! Я понимаю, шо в том же восемнадцатом году я мог би беспокоится на счет тэбе, мое золотко, но сейчас, я очень боюсь, что к тебе даже прохожий солдат может начать приставать тольки за очень большие деньги, причем заплаченные ему наперед… Таких денег, у меня, извини, моя звездочка, для этого дела не запасено… или их есть у тебя? Тоже нет? Ну, тогда я совсем спокоен…


Старый Сруль лежит на полу, с разбитой, окровавленной седой головой, до конца грудью заслонявший свою старую Фиру…

Это еще далеко не холокост. Стариков немцы забили просто так, походя — больше для развлечения…

ГЛАВА 3 Накануне. Ночь

21 июня 1941 года. 22 часа 18 минут.

Брест

На улицах города бодрствуют не только уходящие на Восток жители…

Люди в зеленых и васильковых фуражках патрулируют у вокзала, в районе путепровода — останавливают встречных военных, поголовно проверяют документы… Иногда такая мирная проверка заканчивается короткой, ожесточенной кровавой вспышкой — причем кроваво-сталинские опричники с задержанными не особенно церемонятся, а пускают в ход оружие при первом же подозрении…

Остановили и Мохнача.

Тот гордо протягивает командирское удостоверение личности — новенькое, вчера только полученное, без ржавых подтеков от скрепок на бумаге…

Осветив удостоверение висящим на груди квадратным фонариком, старший патруля делает чуть заметное движение рукой (наряд мгновенно насторожился, руки бойцов по-особому перехватили оружие) и кладет удостоверение к себе в карман.

— Товарищ командир, Вам придется пройти вместе с нами…

Курсант Мохнач ни за что бы не стал спорить с патрулем, тем более из ЭТОГО ведомства, но сейчас здесь был командир РККА, младший лейтенант Мохнач… Тем более, что вместе с ним была барышня!

— Да по какому пра… — начал было Евгений, гордо выпятив узкую грудь, перетянутую портупеей.

И тут же ему на затылок (хрясть!) обрушился окованный металлом затыльник приклада ППД.

— Смотри-ка, а пистолетик-то у него немецкий! — сказал старший патруля, опустошая кобуру Мохнача. — Эх, раззявы! Даже оружие подобрать толком по легенде не могут, а туда же — абвер, абвер…

— Что вы делаете? Мы на танцы ходили… — побелевшими губами пролепетала оцепеневшая от страха барышня.

— Да? Какая прелесть… — усмехнулся старший патруля. — На танцы? С биноклем? Пройдемте, гражданка…


21 июня 1941 года. 22 часа 19 минут.

Кобрин. Штаб 4-й армии

— Нет, товарищи, пленный унтер-офицер не врет! — устало говорит Богданов. — Да и захотел бы соврать — мы бы все равно его раскололи и узнали бы подноготную! Есть, знаете, у нас свои специфические методы…

Присутствующие красные командиры ознобно передергиваются.

— Кроме того, его показания, расходясь в несущественных деталях, в основном совпадают с показаниями взятых живыми в разное время и в разных местах вражеских диверсантов… — продолжает Богданов. — А таковых на двадцать два ноль-ноль уже более двадцати… Да еще около сотни уничтожено! Мои люди кровью умываются, хорошо, что не за так! Предотвращена крупная диверсия на ТЭС в Ковно, вычищены дома комсостава в Бресте!

— Мы очень вам благодарны, товарищ генерал-лейтенант, за обеспечение безопасности в полосе армии… — терпеливо, осторожно, словно общаясь с душевнобольным, говорит командующий 4-й армией генерал-майор Коробков. — Но что из сказанного вами следует?

— Вы что, плохо меня расслышали? — с недоумением спрашивает Богданов. — Для тех, кто на бронепоезде, еще раз повторяю: в течение ночи с 21 на 22 июня сего года возможно массированное нападение войск Германии, с применением артиллерии, авиации и приданных танков. Имеющих задачу нанести поражение противостоящим войскам Красной Армии в направлении Брест — Барановичи. Видимо, с целью оказания политического давления на Советское правительство и предъявления ультимативных требований.

— Ну… А мы здесь при чем? — раздраженно спрашивает Коробков.

— Как… как ты сказал? — на секунду онемев, спрашивает Богданов.

— Товарищ генерал-лейтенант, я вам не подчиняюсь! — решительно заявляет Коробков. — У вас свой Нарком, у нас свой Нарком. И от СВОЕГО командования я имею вполне четкие указания: не поддаваться ни на какие провокации!

— Ах ты сволочь! — почти ласково говорит Богданов. — Эт-то что же такое? — и внезапно, словно взорвавшись, вскакивает и орет на собеседника, перегнувшись через стол. — Опять Хасан повторить хотите?!! Когда на Пулеметной сопке одиннадцать пограничников против японского полка держались, а под сопкой целый стрелковый корпус РККА сутки приказа от Синехуева ждал, да так и не дождался?!!

Один из присутствующих командиров РККА шепотом спрашивает у соседа:

— Это он про кого?

— Это он про врага народа, бывшего маршала Блюхера, — не разжимая губ, отвечает более знающий коллега.

Богданов, с яростным отчаянием оглядывается по сторонам.

— Фрумкин, ты слышал, что здесь творят, а?!!

Старший майор Фрумкин бесшумно выступает из тени.

— Все слышал, товарищ Богданов. И почему я ни капельки не удивлен? Даже вот областного прокурора с собой, как на грех, прихватил… — за спиной Фрумкина появляется еще несколько фигур. — Не волнуйтесь, граждане подозреваемые, ваши конституционные права будут в полной мере защищены!

Старший майор деловито присаживается за стол, раскрывает планшет.

— Товарищ Богданов, как вы порекомендуете? Врагов народа оформлять будем каждого индивидуально или не будем уже разводить гнилую бюрократию и оформим гадов коллективно, прямо по списочному составу?

— Товарищи, товарищи… — примиряющим тоном говорит генерал-майор Сандалов. — Давайте разговаривать конструктивно! Не надо прокурора! Товарищ старший майор, товарищ генерал-лейтенант, здесь врагов нет! Докладываю: еще 16 июня сего года Командарм-4, присутствующий здесь товарищ Коробков, вторично запрашивал штаб Округа о выводе из Бреста в Жабинку 42-й стрелковой дивизии, в апреле переброшенной в крепость из Березы-Картусской, но вторично получил категорический отказ.

Богданов и Фрумкин переглядываются.

— Комкор-28 товарищ Попов, так же здесь присутствующий, еще раньше, в мае, решил вывести 6-ю стрелковую дивизию из крепости в район Южного городка, но командующий Округа Генерал армии Павлов ЛИЧНО запретил ему выводить дивизию в этот лагерь! — продолжает вещать Сандалов. — Тогда Василий Сергеевич предложил вывести соединение на территорию Брестского артиллерийского полигона, но командование Округа воспрепятствовало и этому!

Фрумкин начинает что-то писать в блокноте.

— Подтверждаю сказанное! — тоненьким голоском говорит член Военного совета армии, дивизионный комиссар Шлыков. — Более того! В этот же день начальник политотдела 6-й стрелковой дивизии полковой комиссар Пименов послал в Военный совет Округа письмо, прося разрешение дивизии занять оборонительные позиции, а семьям начсостава отправиться из Бреста на Восток. Из Округа же поступил приказ — наказать Пименова за паникерство. Или Вы считаете, что и ПАРТИЯ может ошибаться?

Сандалов, благодарно кивнув комиссару, продолжил:

— Вывести хотя бы одну дивизию по боевой тревоге имеет право только командующий ЗапОВО. Мы, под видом лагерных сборов, опять хотели было вывести к 23 июня из крепости в полевой лагерь 6-ю стрелковую, но начальник штаба Округа Климовских воспретил лично, сказав, что палатки для размещения дивизии в лагерях он выделять запрещает.

Фрумкин строчит в блокноте безостановочно. Богданов только растерянно качает головой.

— Товарищи, мы ведь тоже не слепые и не глухие! — сбиваясь с «вещательного» тона, говорит Сандалов. — Сегодня, например, три часа тому назад закончилось командно-штабное учение 28-го стрелкового корпуса, а на 22 июня намечен новый выезд на учения. Это несмотря на то, что от каждого стрелкового полка по одному, а то и по два батальона работают в пограничной зоне, строят полевые укрепления. Люди ночуют всю неделю в землянках, в палатках, устали…

Сандалов достает из кармана галифе батистовый платок и аккуратно промокает вспотевшие виски и лоб.

— Да, мы знаем, что за рекой по ночам слышен шум моторов. Командиры докладывают в штаб Армии, что немцы построили несколько новых наблюдательных вышек, сегодня опять несколько самолетов летали над нашей территорией… — Начштаба 4-й армии так же аккуратно убирает платочек в карман и вдруг тоже словно взрывается. Постепенно повышая голос, Сандалов почти кричит. — Но и вы поймите — война, вот так, просто на пустом месте, внезапно, не начинается!!! Я учился в двух академиях, в том числе — Академии Генерального штаба, и историю войн знаю отлично! Любой войне всегда, вы слышите, ВСЕГДА предшествует период напряжения международных отношений, предъявление каких-либо требований международного характера, а это два-три дня минимум! Понимаете?!! Минимум два-три дня!!! Ну вот как с Польшей было, помните? И только потом начинается развертывание войск и приграничные бои разведывательных групп и авангардов, а уж только затем война вспыхивает в полную силу!!!

— Товарищи командиры, никто о войне и не говорит! — успокаивающе говорит Богданов. — Мы предполагаем проведение широкомасштабной ПРОВОКАЦИИ! Такой, как не раз бывало на Дальнем Востоке. Обрушатся на нас соседи всей силой на узком участке, наломают дров и уберутся восвояси! А после дипломаты спишутся, извинятся… Ошибочка, мол, вышла… А с кого будет спрос ПОТОМ? А спросят, по полной, с нас! Я вас уверяю! Почему, скажут, проспали? Приказа не было? А Присягу вы давали? А какой еще вам надобен приказ?!![11]

— Это да, спросить у нас с военных умеют, с кого же еще… — тихонько говорит Коробков. — Связи с Округом до сих пор нет? М-да… Товарищ Сандалов, что вы можете предложить?

Сандалов подходит к висящей на стене за синими занавесками большой карте.

— Для присутствующих здесь товарищей из НКВД поясняю обстановку вкратце… — отдернув занавески и взяв в руку указку, начинает «вещать» Сандалов. — Войска соединений, сосредоточенные в городе и крепости Брест, в случае угрожающего положения занимают оборону вдоль госграницы, на подготовленных позициях полевого доусиления 62-го Брестского УРа.

Части 6-й стрелковой дивизии при объявлении боевой тревоги должны немедленно покинуть расположение и занять оборону на рубеже река Пульва — Брест — Прилуки. Для обороны непосредственно Бреста остаются 84-й стрелковый полк и 204-й гаубичный артполк у деревни Ковалево. Непосредственно крепость остаются оборонять 3-й стрелковый батальон и 1-й артдивизион.

Богданов и Фрумкин завороженно следят за кончиком указки.

— В распоряжение 17-го Брестского погранотряда выделяется батальон 333-го стрелкового полка для непосредственной поддержки пограничников. Далее, 42-я стрелковая дивизия выходит в район сосредоточения — Высокое и занимает позицию на правом берегу Буга от реки Пульва до Дрохичина. Вывод частей прикрывает 393-й отдельный зенитный артдивизион.

Сандалов кладет указку и, обстоятельно задернув занавески, отходит от карты.

— По плану прикрытия границы шифротелеграмма Военного совета ЗапОВО о вводе войск в действие должна быть такова: «Командующему 4-й армии. Объявляю тревогу: Кобрин-41. Подпись», — назубок цитирует Начштаба, оперевшись на край стола. — В свою очередь, командарм дает своим войскам кодограмму: «Командиру корпуса (или дивизии). Объявляю тревогу вскрытием „красного пакета“. Подпись. — И, сбившись с „академического“ тона, Сандалов заканчивает. — Однако никаких „красных пакетов“ в штабах соединений нет, поэтому вскрывать будет нечего!

— Почему? — вскидывает голову Богданов.

— Потому, что решение командующего армией по прикрытию четвертый месяц не утверждается штабом округа! — несколько смутившись, отвечает Сандалов.

Фрумкин делает выразительное лицо и что-то старательно записывает в свой блокнот. Богданов продолжает по очереди смотреть на присутствующих командиров. Наконец его недоуменный взгляд фиксируется на лице командующего армией.

— Так, товарищ генерал-лейтенант, что есть эти пакеты, что нет их — все едино! — косясь на Фрумкина, говорит Коробков. — В штабах соединений прекрасно знают их содержимое, потому что сами же их и составляли… Леонид Михайлович, процитируйте, пожалуйста!

— Итак, при объявлении тревоги части проделывают следующие мероприятия… — нудным голосом, как механический органчик, начинает цитировать Сандалов. — Первое: оставляют минимальный личный состав для перевода части на военное положение, для охраны имущества оставляя по одному человеку на объект. Для ускорения передачи зданий и имущества КЭЧ в казармах имеются инвентарные списки, которые служат приемосдаточными документами.

Второе: в танки и боевые машины укладываются диски с боевыми патронами, с объявлением тревоги машины заправляются горючим, водой и маслом.

Третье: усиливается охрана складов, парков и гаражей.

Четвертое: возимые запасы огнеприпасов, горючего и продфуража укладываются в обоз.

Пятое: выдаются на руки начсоставу карты из НЗ.

Шестое: телефонные элементы питания заливаются водой…

— И сколько времени займет это мозгоеб… действо?!! — в нетерпении перебивает распинающегося Сандалова Богданов.

— Срок занятия позиций тридцать часов! — совершенно невозмутимо отвечает Сандалов.

— Сколько-сколько?!! — хором переспрашивают Богданов и Фрумкин.

— ТРИДЦАТЬ ЧАСОВ!!! — раздраженно отвечает Сандалов. — А что вы хотите? Например, части 42-й дивизии перебрасываются вдоль границы на расстояние от 50 до 75 километров, причем пешим порядком… Они и так большую часть пути будут БЕЖАТЬ, причем с полной выкладкой… А наша 100-я дивизия вообще располагается под Минском и должна быть доставлена по железной дороге на третий день!

— Бля-я-я-я-я! — Богданов с мясом отрывает пуговицу с душащего воротника гимнастерки. — А мы-то на границе… рассчитывали, что мы продержимся минут сорок — сорок пять… и к нам на помощь подойдет Красная Армия!

— Ну да… в принципе, занятие переднего края УРа должно было бы быть закончено в течение двух-трех часов максимум после объявления боевой тревоги… — немного смущенно отвечает Сандалов. — А огневые сооружения УР — действительно, за сорок пять минут. Но будем реалистами, товарищи!

Вот 30 апреля, тоже в воскресенье, пытались мы проверить боевую готовность 42-й дивизии — и что? 44-й стрелковый полк по тревоге поднять не удалось вообще, в связи с отсутствием в полку комсостава, проживающего на частных квартирах. В 455-м стрелковом комсостав на месте был, да что толку? Боеприпасами полк полностью не обеспечен, НЗ находится в пути на станции Береза-Картусская. 18-й отдельный батальон связи строился на плацу сорок минут… вместо пяти минут по плану! Имущество дивизии так и не погрузили, потому как, с одной стороны, имущества нет, а с другой стороны — автомашин и лошадей тоже нет. Они в народном хозяйстве, только по мобилизации поступят![12]

Сандалов снова достает из галифе батистовый платок и тщательно вытирает потный лоб. Присутствующие смотрят на генерала, словно на взявшего свою знаменитую паузу актера Михаила Чехова. Фрумкин даже перестал писать в своем блокноте.

— А самое главное, где войска располагаются! — насладившись в полной мере вниманием слушателей, Сандалов убирает платок и, драматично взмахнув рукой, продолжает свой монолог. — Крепость! Понимаете: кольцевая казарма и главный вал — это мышеловка. Пропускная способность ворот исключительно мала! Мы хотели было пробить новые ворота или хотя бы починить разрушенный мост у Бригитских ворот… хозспособом… Но сначала не изыскали взрывчатку, а затем не нашли досок для ремонта моста.

— Так, кроме плача Ярославны, будут еще соображения? — деловито посмотрев на наручные часы, спрашивает Богданов.

— Так точно! — Сандалов сбивается с драматического настроя и торопливо говорит: — Считаю, что противник имеет задачей нанесением короткого концентрического удара через Брест на Барановичи прежде всего уничтожить живую силу, материальную часть и запасы, сосредоточенные в городе и крепости Брест.

Это связано с тем, что Брест — основной пункт хранения запасов для всей 4-й армии, и не только для нее. В частности, в самой крепости — дивизионные склады 6-й и 42-й стрелковых дивизий, а также 447-го корпусного артполка. На Южном острове — склады 22-й танковой дивизии (хранятся два ее боекомплекта), остальные склады этой же дивизии — в городе. Там же, в городе, — материальные склады 4-й армии.

Мы извещали штаб Округа о нетерпимости подобного положения и, в связи с наличием сверхкомплекта, просили отправить часть огнезапаса на восток. Вместо этого артснабжение ЗапОВО прислало сверх указанного еще больше боеприпасов и продовольствия.

Так что… — вздыхает Сандалов, — если мы потеряем эти склады — будет очень плохо не только нам, но и соединениям соседних армий — 3-й, 10-й и 13-й… — Сандалов снова делает паузу, но на этот раз не для повышения драматизма, а собираясь с духом, как перед прыжком с вышки. — Поэтому, не имея возможности прикрыть всю линию государственной границы, предлагаю сосредоточить усилия для прикрытия прежде всего крепости и города Брест!

— Что ты болтаешь, Сандалов! — раздраженно цедит Коробков. — Неужели ты не знаешь, как учит нас воевать Нарком Обороны, Маршал Советского Союза товарищ Тимошенко: „Ни пяди советской земли врагу! Воевать на чужой территории, малой кровью, могучим ударом!“.

— Товарищ Фрумкин, ты там что говорил про индивидуальный и коллективный подход к гадам? — задумчиво, как бы про себя, спрашивает Богданов.

— Впрочем, если подход конструктивный, то я для пользы дела и не против… — немедленно реагирует Коробков. — Продолжайте, товарищ Сандалов…


21 июня 1941 года. 22 часа 32 минуты.

Управление НКГБ БССР по городу Брест. Кабинет сержанта ГБ Лермана

Младший лейтенант Мохнач открыл глаза, с трудом приподнял тяжелую голову и огляделся. Оказалось, что лежал он на небольшом диванчике, очень похожем на тот, что стоял в родном доме юного красного командира. Только дома над диванчиком, на полочке, стояло полдюжины фарфоровых слоников.

— Что, головушка бо-бо, а денежки тю-тю? Вот так оно и бывает, когда вместо того, чтобы учить в расположении части Боевой Устав Пехоты БУП-39, некоторые, отдельно взятые нами за задницу, командиры Красной Армии посещают во внеслужебное время сомнительные увеселения…

Евгений поморгал несколько раз и попытался сфокусировать взгляд на человеческой фигуре за письменным столом. Сфокусироваться не удалось. В глазах откровенно двоилось.

— Где я? — хриплым голосом спросил у незнакомца Мохнач.

— Не волнуйтесь, молодой человек! — тихим ласковым голосом ответила фигура за столом. — Вы, как говаривали бывшие соловецкие монахи бывшего Соловецкого монастыря, „в месте тихом, злачном, застенном“ — в НКГБ. И, как говаривал один старый контрабандист, отвечая на вопрос царской пограничной стражи: „Стой, кто идет? — Ужэ никто никуда не идеть“…

— Ох, что же я наделал? — Евгений попытался встать, что удалось только с третьей попытки.

— Азохан вей, ежели бы вы что-то наделали, кроме того, что в свои роскошные диагоналиевые галифе, мы бы с вами говорили долго-долго, минут десять… — дружелюбно ответила неизвестная „фигура“. — А так, простите, мне недосуг…

Мохнач сосредоточился, зажмурив глаза, а когда снова их открыл, предметы вокруг перестали двоиться. За столом сидел человек в форме сержанта НКВД и что-то быстро писал.

Увидев, что молодой человек немного оправился, Лерман деловито пояснил:

— Собственно, вы свободны, товарищ младший лейтенант!

— А-а-а… как же… что же… — пролепетал Евгений, с трудом вспоминая события, предшествующие пробуждению в „застенках“ кровавой гэбни. Припечатанный прикладом затылок немилосердно болел. — Что, совсем свободен?

— Ну, насколько может быть свободен военнослужащий. От присяги-то я вас никак освободить не могу… — улыбнулся Лерман. — А вот от внимания нашей организации — вполне!

Мохнач облегченно вздохнул, мысленно проклиная себя за дурацкую попытку спорить с патрулем.

— А знаете, почему вы так легко отделались? — спросил Лерман, откладывая перо. — Потому что ни один террорист не выйдет на задание, не имея хотя бы одного патрона в пистолете… чтобы застрелиться! Ну, можно было бы заподозрить, что враг уже всю обойму уже где-то расстрелял, так ведь и пистолет-то новенький, в заводской смазке, ни разу не использованный — сплошное толстовство! О! Слушайте, вы случайно не из буддистов будете?

— Нет, я из Бобруйска… — не поняв умствования энкавэдэшника, ответил Мохнач.

— Ага! — обрадовался Лерман. — Это многое объясняет! Постойте, постойте… — сержант Госбезопасности на мгновение задумался. — Дайте догадаюсь! Старшина на ружскладе из-под полы вручил вам это удивительное чудо враждебной техники, а про патроны сказал, что они обязательно будут в конце следующего квартала?

— Да… так и было… — мельком удивившись прозорливости представителя органов, ответил Мохнач.

— А извините, шлемазлом он вас при этом не называл? — улыбнулся Лерман.

— Да, называл и говорил, это такое ласковое слово, вроде сынок… — простодушно признался Мохнач.

— Вот из-за таких поцев, как этот старшина, нас, евреев, и называют жидами… — сокрушенно покачал головой Лерман. — Ну ладно… Короче, про пистолет я сам все понял, а потом вас узнал старшина Горобец. Он видел, как неделю назад вы, еще с курсантскими петлицами, в ресторане вокзала Брест-Пассажирский безобразничали…

Мохнач попытался отрицательно помотать головой, но это движение привело к новой волне головокружения. Впрочем, Лерман отлично разглядел попытку младшего лейтенанта оправдаться.

— Как это не безобразничали? А кто в кадку с пальмой насс… помочился? Пушкин Александр Сергеевич? — грозно хмыкнул Лерман.

— Я… это… на спор! — прошептал Мохнач.

— Ах, на спор… — усмехнулся Лерман. — Эх, взгреть бы вас… да это дело Рабоче-Крестьянской Красной Милиции… совсем другой Главк, и Наркомат теперь даже — совсем другой… Да…

— Так я… это… пойду? — могучим усилием победив головокружение, робко спросил Мохнач.

— Нет, дорогой мой, отпустить вас я не могу… — ответил Лерман, и Мохнач похолодел. — Вы все равно только до первого патруля и дойдете! А вот утречком — пожалуйста! Сейчас же вы вполне можете выйти в коридор. В его конце, направо, — дверь уборной. Умойтесь, приведите себя в порядок. Тем более, что вас ожидает гражданка Никанорова, обрыдалась уже вся…

— Какая Никанорова? — испугался Мохнач.

— Как какая Никанорова? — Лерман мельком глянул на протокол задержания. — А Клавдия Захаровна, 1925 года рождения, русская, комсомолка, учащаяся десятого класса школы № 13, между прочим — не замужем… Иди уже, горе луковое….

И старый, 25-летний, кровавобериевский палач Лерман лукаво ухмыльнулся…


21 июня 1941 года. 23 часа 00 минут.

Кобрин, улица Леваневского, дом 33. Штаб 28-го стрелкового корпуса

Во дворе штаба — армейские автомашины, комендантский взвод 333-го стрелкового полка грузит в них ящики и шкафы со штабными документами…

— Дима, что за хрень? Куда нас гонят на ночь глядя? — сержант Алексеев обращается к своему прямому начальнику — комвзвода старшему сержанту Данилину.

— Ваня, сам ничего не пойму, но говорят, — Данилин понижает голос до шепота, — обстановка на границе тревожная… Так что штаб выдвигается на КП корпуса, в рощицу под Жабинкой.[13] Ну ты же там был, блиндажи копал…

— А мне чего сейчас делать?

— Найди старшину и вместе с ним получи для взвода сухпай… На сколько дней? Гм-гм… В сороковом, летом, маневры окружные продолжались трое суток, так что бери с запасом — суток на пять… Должно хватить с избытком!


Этот же двор — но с пылающими автомобилями… Раскаленный ветер носит в воздухе листы бумаги — уже не нужные никому штабные документы несуществующего, погибшего штаба…

У горящего колеса штабного фургона лежит что-то бесформенное, окровавленное, в которое даже не хочется всматриваться…


21 июня 1941 года. 23 часа 10 минут.

Брест. 62-й Укрепленный район. 18-й отдельный пулеметно-артиллерийский батальон, 1-я батарея

ДОТы Брестского УРа… Мы знаем, как начиналась ваша жизнь, как вы рождались…

Двухэтажные… Пулеметно-артиллерийские, на три или пять амбразур, спроектированные великим военным инженером Карбышевым, построенные с учетом самого современного опыта…

Толщина железобетонных стен: до 1,8 метра, перекрытия: до 2,5 метра, выдерживавшие попадания 500 кг бомбы или 8-дюймового гаубичного снаряда… вооруженные, созданными гениальным Грабиным, уникальными казематными 76-мм пушками и „сорокапятками“, спаренными с пулеметами ДС.

Все там было: разумно продуманное, заботливо и надежно построенное — от казармы и хранилища боезапаса до артезианской скважины и санитарного узла — душа с туалетом…

Мы знаем, как вы строились, как оснащались, как осваивал вас личный состав. Мы не знаем и никогда уже не узнаем, как вы умирали. Знаем только, что ваша смерть была геройской!

В казарму стремительно входит командир батареи капитан Фролых и старшина батареи Саша Лукашенко.

— Встать! Смирно! — командует личному составу дежурный — сержант Владимир Осауленко. — Товарищ командир, за время…

— Отставить, сержант! — Отмахивается от доклада капитан. — Поднимай личный состав. Поступил приказ — начать загрузку ДОТа боеприпасами и продовольствием. Немедленно.

— Това-а-арищ командир, так ведь планировали с понедельника… — сержант не то чтобы спорит, он как бы „напоминает“ командиру.

— Сержант, я вообще-то в курсе… — хмыкает капитан. — Только вам здесь не колхозное собрание, а Красная Армия. Выполняйте приказ!

— От за што я люблю нашу Червону Армию — што с нея николи не соскучишься… — тихонько в сторону говорит старшина Лукашенко. — Сначала ляжим-ляжим, а патом бяжим-бяжим… — а вслух добавляет: — Товарищ командир, да на што нам тая спешка? Давайте уж у ранку, по-светлАму… ПАтаму што впотьмах макароны усе порассыплять, масло растительное обязательно кокнут, про гречку я уж и не гАварю…

— Старшина, уж от тебя я такого не ожидал… — кривится Фролых и рявкает: — Не рассуждать!

— Есть, не рассуждать! — вытягивается „смирно“ старшина, но все равно не может удержаться и бормочет себе под нос: — Вот от того у нас и бесхАзайственность!

— Старшина!.. — снова рявкает капитан.

— Молчу, молчу… — бормочет старшина и приступает (переступив через себя) к руководству погрузочно-разгрузочными работами: — Форму новую куда одягаешь, храппаидол! Кухонну подсменку бяри! Думай гАлАвой, снаряды-то в пушечном сале…

Начинается привычная армейская работа — плоское катаем, круглое таскаем…


Бледный рассвет. Смертельно раненый старшина Лукашенко, уже умирающий, упрямо бьет и бьет окровавленными руками по двери склада, тщетно пытаясь сбить с нее тяжелый замок…


21 июня 1941 года. 23 часа 29 минут.

Брест. Штаб Погранотряда

С участка Вилейка поступило срочное тревожное известие. Границу перешел перебежчик — немецкий ефрейтор Дисков, коммунист-спартаковец… Он сообщил пограничникам о зачитанном „Солдатам Восточного Фронта“ приказе Гитлера…

Спецсообщение немедленно ушло в Москву, Наркому Берии.

По сообщениям с застав: на границе наступила странная тишина, хотя в предшествующие ночи из-за реки был постоянно слышен шум моторов…


21 июня 1941 года. 23 часа 30 минут.

Брест. Улица Лесная, штаб 42-й дивизии

Майор Петр Михайлович Гаврилов, командир 44-го стрелкового полка, и другие спешно вызванные, командиры получают боевую задачу:

„Пачками“[14] вывести из крепости в первую очередь не обученный личный состав из нового пополнения и не принявших присягу приписной состав, затем спецподразделения и спецтехнику.

44-му полку в составе 1 — го батальона при поддержке полковой артиллерии к 3 часам 22 июня скрытно занять оборону по Восточному главному валу Северного острова крепости и обеспечить вывод частей и спецподразделений дивизии».

Гаврилов спокоен и собран, как на обычных полковых учениях.

— Ну, совершенно правильно! — рассудительно говорит майор. — На что они мне, необученные, нужны? У меня третья часть бойцов не только винтовкой, а и ложкой не владеют — рис вчера руками кушали. Раньше туркмен да таджиков только в национальные строительные части ТуркВО призывали, а теперь… А ведь в 455-м и того хуже — там даже русский язык и то не все понимают. Эх, вот зато бойцов, прошедших со мной Финскую и Освободительный поход, — всех подчистую демобилизовали и набрали вместо них желторотиков. И это на самой границе! А вот у погранцов — все не так, как у нас, да у них ведь и Нарком, как Нарком. А у нас… герой Гражданской… Эх, эх… мать, мать…

— О чем там штабные в Округе думают? И главное, чем? — задавая риторический вопрос, полностью согласен с ним полковой комиссар.


21 июня 1941 года. 23 часа 31 минута.

Брестская крепость. Госпитальный остров, Окружной военный госпиталь

Старшая медицинская сестра хирургического отделения вольнонаемная служащая РККА Полина Ткачева только что вернулась с танцев из парка имени Первого Мая.

С удовольствием скинув натершие ноги узкие туфли-лодочки, она надела уютные растоптанные шлепанцы и, взяв вафельное полотенце с черным госпитальным штампом, готовилась было уже пойти помыться перед сном в душе…

И тут же была неожиданно вызвана к себе заместителем начальника госпиталя по политчасти батальонным комиссаром Богатеевым.

— Поля, сколько у нас лежачих в первой и второй хирургии, а также в гнойной?

— Да столько же, сколько вчера было, — семьдесят девять человек, — по памяти ответила Полина.

— Слушай приказ, Поленька, — тихо говорит комиссар. — В течение двух часов весь госпиталь с ранбольными убывает в Пинск. Лежачих бойцов вывезти в первую очередь!

— Никита Сергеевич, родненький, да как же мы их вывезем? И главное, на чем? — всплескивает руками Полина.

— Да хоть на х…ю, но вывезти! — и хлопнув дверью, красный, как рак, комиссар стремительно удаляется по коридору.

— Да у меня и того нет… — Полина растерялась от внезапной грубости всегда предельно вежливогокомиссара.

Через час коридоры госпиталя наполняются топотом и возней. Богатеев привел целую роту полещуков. Где-то конфисковал, видимо…

Вислоусые седые дядьки из 23-го отдельного гужевого батальона бережно укладывают закутанных в шинели и байковые одеяла бойцов и командиров на заполненные сеном повозки.

И, глядя на их неспешную, основательную торопливость — веришь, что ЭТИ — вывезут, спасут, сохранят…


Пылающий госпиталь, чудовищные крики заживо горящих лежачих больных… Расстрелянные фашистами Никита Сергеевич и Поля, в закопченном, окровавленном белом халате, символе милосердия… Рядом, на залитом кровью асфальте, — добитые безжалостно немецкими штыками раненые — те, кого комиссар и медсестра успели выхватить из огня.


21 июня 1941 года. 23 часа 32 минуты.

Брестская крепость. Северный остров. ДНС № 5

Топанье солдатских ботинок по лестнице, осторожный стук в дверь…

Для командира Красной Армии — дело обыденное и давно привычное.

Тихо встать, постараться не разбудить детей, обмундирование — на привычном месте, в привычном порядке развешано на стуле.

«Тревожный» чемоданчик со сменой белья, опасной бритвой, мылом, помазком, карманным зеркальцем в коленкоровом чехольчике, иголкой с черной ниткой, иголкой с белой ниткой, иголкой с зеленой ниткой, парой запасных пуговиц, бязью для подшивки воротничка, складным ножиком, расческой, щеткой для обуви, щеткой для одежды, фланелькой, баночкой с ваксой, камешком пасты «ГОИ» в восковой бумаге (пуговицы и пряжки чистить), зубной щеткой, зубным порошком в картонной круглой коробочке, флаконом одеколона «Шипр» и полотенцем (быстрый взгляд — все штатно, по единожды заведенному образцу) — в левую руку…

— Фима, ты-то куда лезешь?! — испуганно-раздраженный женский шепот.

— Как куда, Густа — тревога же! — шепот уже мужской, извиняющийся.

— Да забудь ты про эти полковые тревоги, ты ведь уже переведен, с повышением на дивизию!

— Что ты, что ты, Густа! Я ведь коммунист! А вдруг нашим в полку надо чем помочь? Ну, солнышко, я пошел…

Да провались ты со своими коммунистами… для них у тебя всегда время есть… только для жены и ребенка тебя никогда нет дома… — и женские злые слезы в подушку.


Расстрелянный в спину полковой комиссар лежит у порога собственного дома, и в его широко раскрытых глазах навек застыли горькая обида и безмерное удивление… рядом с ним лежат убитые жена командира и его маленький сын, крепко прижимающий к груди плюшевого мишку…


21 июня 1941 года. 23 часа 33 минуты.

Грузовой двор вокзала «Брест»

Вот они, кроваво-сталинские опричники, за работой! Вершат, не иначе, какое-то страшное, чудовищное злодейство!

У товарного вагона — зловещий «черный ворон», в роли которого выступает обыкновенный ГаЗ-фургончик, с вполне мирной надписью «Хлеб». В кузове машины несколько бойцов из 60-го железнодорожного полка НКВД, они с размаху закидывают в вагон тяжелые брезентовые мешки…

Наконец, машина пустеет.

Сержант Турсунбаев, утерев пот, подзывает одного из бойцов.

— Ну, Сергеев, давай… — устало говорит ему Турсунбаев. — Полезай в вагон, принимай груз под охрану!

Сергеев, обиженно:

— А почему всегда я? На вагоны лазать — я, груз охранять — опять я… Вы тут с нарушителями сражаться будете, а я? — обиженно говорит Сергеев. — Что я, рыжий, что ли?

В темноте не видно, но боец действительно — не только рыжий, но и конопатый…

— А-аттставить разговорчики! — грозно рявкает Турсунбаев. — Короче, сейчас толкач подгонит вагон к поезду, поедешь на Восток. Сдашь там груз… ну хоть кому-нибудь. Удачи тебе, боец![15]


21 июня 1941 года. 23 часа 34 минуты.

Подвал Управления НКВД — НКГБ по Бресту и Брестской области (размещались они в одном здании, только вход с разных подъездов)

А вот это — действительно ТРАГЕДИЯ!

Оперуполномоченный Лерман занимается тяжелым, грязным, но, увы, необходимым, ввиду ожидаемого нападения, делом… Со времен Дзержинского повелось — кто следствие вел, тот и приговор исполняет…

— Ну, ну же, пан Поносенко… Ну не надо так переживать! Вообще, мы вас не собираемся убивать, а только исполняем решение Военного трибунала… Ну же, ну утешьтесь — все мы смертны… все когда-нибудь помрем… А от пули в основание черепа — помирать легко и быстро, раз — и готово, как зубик вырвать, чик — и нету! То ли дело, мой дядя Йося помирал от рака простаты — вот помучился, бедняга… А дедушка мой, которого петлюровцы на двери синагоги в Бердичеве распяли, — тот вообще помирал пять дней, и напоследок аж хохму выдал — отлично, говорит, теперь понимаю Иешуа Га-Ноцри, но убеждений его все равно не разделяю!

БАХ!

— Вот и все, пан Поносенко, а вы боялись… Быстро и чисто, только ножками задрыгал… Кто у нас следующий по списку? Болфу, румынский шпион? Давай исполним и Болфу…[16]


21 июня 1941 года. 23 часа 35 минут.

Москва. Наркомат Обороны. Кабинет Маршала Советского Союза С. К. Тимошенко

В кабинете сам Тимошенко, начальник Генерального штаба генерал армии Жуков, срочно вызванные Нарком ВМФ адмирал Кузнецов и начальник штаба ВМФ контр-адмирал Алафузов.

Жуков показывает Кузнецову телеграмму о возможном нападении Германии.

— Разрешено ли в случае нападения применять оружие? — решительно спрашивает Кузнецов.

— Да. Разрешено! — секунду помедлив, отвечает Жуков.

Кузнецов рывком оборачивается к Алафузову:

— Бегом отправляйтесь в штаб и немедленно объявляйте всем флотам и флотилиям готовность НОМЕР ОДИН. В первую очередь ПИНСКОЙ ВОЕННОЙ ФЛОТИЛИИ!!!

Москва… В сером сумраке самой короткой ночи по улице стремительно бежит адмирал в белом кителе… В мирное время — зрелище нелепое, а в военное — страшное…[17]


21 июня 1941 года. 23 часа 46 минут.

Пинск. Штаб Пинской речной флотилии

— Есть, ГОТОВНОСТЬ НОМЕР ОДИН! — отвечает в телефонную трубку дежурный по штабу капитан-лейтенант Коробец.

Он подходит к стене, на которой висит застекленный, опечатанный особистом ящик, обматывает кулак носовым платком.

Вздыхает, и с короткого размаху, с плеча — бьет. С печальным звоном осыпается разбитое стекло, и Коробец решительно нажимает ту самую, БОЛЬШУЮ красную кнопку.

Над базой вздымается грозный звук ревуна флотского «алярма».

На мониторах и канонерских лодках в ответ — рвут душу «колокола громкого боя».

Топот тяжеленных матросских ботинок-говнодавов по дощатым пирсам…

Поднявшиеся к светлеющему на востоке небу тонкие стволы зенитных автоматов.

Разматываются шланги, вскрываются склады. Свежий речной воздух наполняется запахами солярки и керосина, пропитавшего ветошь, которым матросы-снарядные протирают сейчас доставаемые из серо-голубых, «шаровых» флотских ящиков унитары.

Корабли спешно принимают топливо и боекомплект. Над низкими и широкими трубами появляются первые дымки проворачиваемых корабельных машин.

Стоя у карты с оперативной обстановкой и глядя на бумажный значок в виде красного конуса, пришпиленного на тонком синем среди густо-зеленого, капитан-лейтенант спрашивает у старшины-планшетиста:

— Кто у нас сейчас на Буге?

— БК-031, — по памяти отвечает старшина.

— Эх, черт его туда занес! — качает головой капитан-лейтенант. — Да помню я, что он гидрографическими работами на Буге занимается! Но как обычно, так не вовремя… Да ведь еще и командир там без башни главного калибра… Вернуться в Пинск он по-всякому не успеет, вот что! Немедленно радируйте ему клером: «Буря, буря, буря!». Пусть действует по фактической обстановке!


…Корабли Пинской флотилии, получившие в РЕАЛЬНОСТИ приказ о «Готовности № 1» только в 3 часа 30 минут ПОСЛЕДНИМИ ПО ФЛОТУ, в 4 часа успешно отразившие первый авианалет на затон и Пинский СРЗ, но не получившие никаких боевых задач от командования 4-й армии, вследствие чего вышедшие на помощь 75-й дивизии только в семь часов утра (после проведения собственной авиаразведки), не дойдя до Кобрина всего 16 километров, беспомощно остановились у ворот взорванных немцами буквально на глазах наших моряков шлюзов…


21 июня 1941 года. 23 часа 47 минут.

Аэродром Именин. 123-й истребительный авиаполк 10-й смешанной авиадивизии

Ровная линейка курносых истребителей выстроилась по краю летного поля, как на подмосковном аэродроме перед авиационным праздником в Тушино.

Надо сказать, что от начальника штаба ВВС РККА 18 июня 1941 года в приграничные округа поступил а директива: к 23 июня рассредоточить и замаскировать всю материальную часть авиаполков.

Но в войсках ЗапОВО (только в этом округе!) эта директива известна так и не стала.

Командир полка майор Сурин спит, не раздеваясь, в штабе на аэродроме. Дежурный по штабу осторожно трогает его за плечо.

— Товарищ майор, вас из дивизии, срочно!

Сурин, протирая глаза, подходит к телефону.

— Есть, товарищ генерал, привести полк в полную боевую готовность! — услышав в трубке голос командира дивизии, кивает майор. — Есть, прикрыть крепость и город Брест! Разрешено ли применять оружие? Прошу вашего письменного подтверждения! Я ведь не забыл, как вы меня гнобили за обстрел немецкого самолета-разведчика…

В трубке слышно откровенное рычание. Но Сурин невозмутим.

— Слушаюсь. Сделаем… — И, опустив трубку, с бессильной яростью роняет: — Какая сука додумалась разоружить самолеты?

За два дня до войны в полк поступила команда из Округа: ДЕМОНТИРОВАТЬ на самолетах вооружение. То есть снять пушки и пулеметы и сдать их на склад. Приказ озвучил командующий авиации округа генерал Кобец, в недавнем прошлом — старший лейтенант, так и оставшийся на самом деле — просто очень хорошим летчиком… и наивным, доверчивым человеком, слепо выполняющим любой приказ непосредственного начальства!

На аэродроме начинается бешеная гонка со временем — техники в промасленных комбинезонах на руках растаскивают по аэродрому «Чайки» И-153, устанавливают на машины вооружение, набивают ленты к УБС и ШКАСам, тащат баллоны со сжатым воздухом.

По полю в бледнеющих сумерках мечутся два ЗИСа — топливозаправщик и авиастартер. Вот, зачихав, взревел, прогреваясь, первый мотор…

Привычно, с ломом и русской матерью — полк готовится к бою!

Только у двадцати новеньких Як-1, буквально позавчера прибывших в полк, — никакого движения.

К ним нет ни высокооктанового горючего, ни боеприпасов… и летать на них в полку никто не умеет… Потому что летчики, прошедшие на них переподготовку в Липецке, ожидаются прибытием в часть только послезавтра. Пассажирским поездом они едут… даже не курьерским. Из экономии средств.

Оживают и остальные аэродромы смешанной авиадивизии: Брест, Лошицы…

На летное поле приезжает автобус с еще не проснувшимися, заспанными летчиками, повар в белом халате поверх формы наливает товарищам пилотам из термоса какао и раздает полетный завтрак — горячую котлету на куске хлеба…

Пилоты, дуя на эмалированные кружки с дымящимся напитком, с удивлением смотрят, как у края аэродрома развертывается расчет зенитного орудия…

— Ну… нифего сефе… уфения, приблифенные к боефым… — продолжая жевать, бурчит себе под нос младший лейтенант Иван Иванович Иванов. — А по нам они не фальнут? Нет, я не фонял, а почефу котлета сефодня только одна? Малофато буфет…


Стройный ряд истребителей — вернее, то, что от них осталось… дымящиеся, догорающие обломки… на краю поля — мертвый повар с котлом, из которого рассыпались котлеты, которых уже никому никогда не съесть…


21 июня 1941 года. 23 часа 48 минут.

Крепость Брест. Цитадель. Казарма 7-й роты 455-го стрелкового полка

— Товарищ красноармеец, просыпайтесь! — Огородников заботливо трогает за плечо своих подопечных. Реакция на его слова нулевая.

Тогда Огородников рявкает:

— Эй, бабай-ага, тебе говорят, вставай, одягайся, выходи строиться! Да проснись же ты, черт нерусский!

Когда аргументы заканчиваются, а красноармеец (впрочем, какой он красноармеец, ежели присягу еще не принял? Так, гражданское лицо, неизвестно зачем одетое в казенные синие трусы до колен) явно не собирается просыпаться, натягивая на стриженную голову тонкое одеяло, — Огородников сбрасывает последнего на пол вместе с тощеньким, набитым сеном матрасом…

— А ну, давай, давай, не задерживай, на выход, на выход! — сопровождает для ускорения легоньким пинком чуть пониже спины особо не понятливых Огородников. После этого, с большим сомнением в голосе, про себя произносит: —…Странная какая-то сегодня тревога… никакого тебе вопля дневального «Рота! Подъем! Тревога!». Даже свет в казарме сегодня на полную не включают… К чему бы? Ох, не нравится мне это дело…


Во дворе уже строятся рядом со своими палатками призванный на Большие Учебные военные сборы приписной состав — жители Западной Беларуси, всего два года как ставшие советскими гражданами… Эти — вполне все понимают, и даже чуть более того…

К растерянному, мечущемуся, как потерявшийся без курицы цыпленок, командиру роты подходит невысокий, с серебристыми висками, подтянутый красноармеец.

— Товарыш командыр, разрешите Абратиться? Рядовой… опс… простите… красноармеец[18] Кныш. Что, сынку, война?

Тот вскидывает голову, пристально смотрит в белеющее в темноте лицо.

— Да что вы несете… Что за чушь? Какая война? Так, простая учебная тревога… И я вам не сынку, а товарищ младший лейтенант!

— Так точно, товарыш младшой лейтенант… — браво вытягивается Кныш. — Только у меня моладший сынку у вашем возрасте… А гэта война у меня будэт чотвертая, так што я зрозумию, што гАвАрю…

Ротный с удивлением смотрит на красноармейца.

— А кто вы, собственно, такой… И почему четвертая война?

Старый солдат вытягивается в струнку, лихо, четко, без малейшего акцента, докладывает:

— 54-го Пехотного Минского Его Величества Царя Болгарии полка, пулеметной команды старший унтер-офицер Федор Кныш! — а потом смущенно добавляет: — Георгиевский кавалер… — а потом еще тише, совсем уже стеснительно, потупившись: — Полного банта…

Ротный оторопело смотрит на Кныша, а тот негромко продолжает.

— Так что считайте сами, ваше благ… то есть тАварЫш камандир: германская война, да с поляками вОйна, да опять же с германами в 39-м… будет усего три! И я гэту крепАсть уже дважды боронял… усе тут знаю! Так можна мне со всеми у тыл не ходыть?

Ошарашенный ротный только кивает в ответ.

— От спасибо! — расплывается в улыбке Кныш. — А можна и мужики останутся? Та нам ничого не надо, у нас усе есть…

— Хорошо, пускай остаются, — обретает голос ротный и строго добавляет: — И встаньте уже в строй!

— Есть встать в строй! — бодро гаркает Кныш, возвращается на свое место и тихонько говорит товарищам: — Ну что, мужики, я вроде догаварился. Но! Раз уж остались — слухать меня як самого пана Буга. А то я вам не таварищ младшой, шутковать не буду… Во! — и Кныш проносит перед коротким замершим строем таких же, как он, седовласых «мужиков» крепенький кулак.

Совершенно уже ничего не понимающий ротный машет рукой — делайте, мол, что хотите.

Обрадованный Кныш, минутку посовещавшись с «мужиками», начинает отделять «овнов» от «козлищ» — кому идти в тыл, кому оставаться воевать… Начинает бойцов делить на живых и мертвых…


Плац крепости, усеянный телами… все они здесь — убитые, безоружные, даже не успевшие одеться… Таджики, Огородников, «мужики», Кныш…


21 июня 1941 года. 23 часа 50 минут.

Отметка 121,3. Юго-Восточнее Минска. 74-й Асфальто-Бетонный район ГУШОСДОР НКВД БССР

— Эй, начальник! Ты надел на х…й чайник? — задорно и весело спрашивает узник ГУЛАГа.

— Поговори у меня, морда! Давай, давай, не спи, зечина, замерзнешь! — ласково шутит в ответ ему инженер-«вольняшка».

— Начальник, а у меня давалка сломалась! — охотно поддержал шутку зека.

На ремонте автострады Брест — Смоленск — Москва идет «большой бетон», заливаются оголовки водопропускных сооружений, поэтому зека работают круглосуточно.

Для стимулирования работ на обаполе (здоровенном дрыне), воткнутом в кучу песка, висит кисет с табаком — ценный подарок для выполнившей план бригады.

Зека работают весело, с огоньком… Потому как близок конец двенадцатичасовой смены, и план, похоже, опять перевыполнен. Осталось еще пара замесов — и домой, в родной барак…

А дома ужин, глубокая шлюмка с горячей баландой, полкило еще тепленькой, пахучей черняшки…

«Расписанный» в синий цвет, «засиженный», с высокохудожественными татуировками (карты, женщина, вино и надпись снизу: «Вот што нас губить») КОТ (коренной обитатель тюрьмы) скинул ватник и орудует совковой лопатой, как будто сам товарищ Стаханов.

Наконец, он втыкает лопату в песок и командует:

— Шабаш, братва! А то второй смене ничего не достанется!

«Бугор»-«вольняшка» протягивает «Росписному» кисет — заработали, так получайте… Но тот не особо доволен — на 500-й «веселой» стройке, в БАМ-Лаге, на укладке путей, для стимулирования работяг «бугры» ставили у места, до которого должны были дотянуться рельсы, бидон с «шилом» — девяностоградусным техническим спиртом… А здесь… Экономят бульбаши, волки позорные!

Зека строятся, и сопровождаемые — нет, не кроваво-сталинскими опричниками, и даже не стрелками ВОХР, а лагерной самоохраной (теми же зека, в таких же черных бушлатах, только с карабинами в руках), под строевую песню радостно «снимаются» с промзоны:

Гоп, стоп, Зоя!
Кому давала стоя?
Начальнику конвоя,
Не выходя из строя…
В районе Бреста заключенные массово строили аэродромы, ремонтировали дороги, возводили дома и промышленные объекты…

Это были такие же советские граждане, как и все, и даже по одежде не очень-то отличались от вольных — потому что в сапогах и телогрейках ходило полстраны…

И общая народная беда коснулась и их.

Внезапно зека от неожиданности резко замолкают, оборвав песню на половине куплета. Они вышли на участок магистральной автодороги, вдоль которой протянулись столбы с телефонными и телеграфными проводами.

И каждый пятый столб аккуратно спилен…

— Вот это попадалово… — в крайнем удивлении говорит «Росписной». — Гадом буду! Но не знаю: кто, когда успели и, главное дело, захрен? Прикинь, братва, даже изоляторы на столбах побиты… Вот дела…

— Начальник, что ж это делается, а?

На этот вопрос нет ответа. Пока нет…


21 июня 1941 года. 23 часа 55 минут.

Крепость Брест. Южный военный городок. Парк 22-й танковой дивизии

— Товарищ генерал! За время дежурства чрезвычайных происшествий не было! Матчасть находится на консервации, боезапас и ГСМ из машин выгружены! Личный состав отдыхает, караул несет службу согласно наряда! — докладывает браво дежурный по парку нежданно нагрянувшему комдиву-22 генерал-майору Пуганову. — Дежурный — майор Квасс!

— Вольно! — устало махнул рукой генерал. — Майор, слушай приказ. Поднять дежурный батальон 44-го танкового полка! Технику заправить из НЗ, иметь на каждой машине по половине Бе-Ка… Батальон вывести в район сосредоточения к трем-ноль! Вопросы?

— Товарищ генерал, а где же полкозы, то есть виноват, полбыка брать? — удивленно спрашивает Квасс. — Есть, думать своей головой…

Полчаса спустя капитан Басечка, командир второго батальона 44-го танкового полка, с досадой спрашивает Квасса:

— Товарищ майор, на что мы холостые патроны и учебные снаряды в танки грузим? Может, тогда уж и плакаты учебные с собой брать?

— Головой надо думать, капитан! — отвечает ему Квасс, постучав себя согнутым пальцем по лысеющему лбу. — Приказано нам погрузить «полкозы»… а где ж ее взять? Вот и догрузим в БК, что под руками есть… Ты что, и вправду с кем-то воевать собрался? Забей большой и пролетарский! Сие действо — не больше, чем очередная генеральская блажь. Сегодня, например, ты в курсе? Комдив внеочередной строевой смотр учинил, ты понял, нет? Зачем он нам этот плацпарад устраивал? То-то! Дурь из него прет! Вот и все. Так что не паникуй. Пробздитесь в поле, и к завтраку — будете уже в расположении…

При этом командиры идут вдоль бесконечно длинной шеренги стоящих на козлах, без гусениц, танков Т-26.

Еще 18 июня в войска поступила директива Генштаба — вывести танковые корпуса с мест постоянной дислокации и замаскировать в лесных массивах… Поэтому авиационные удары врага в соседних ПрибОВО и КОВО пришлись по пустым военным городкам… До танковых корпусов ЗапОВО эта директива так и не дошла. Почему-то…

ГЛАВА 4 Самое длинное утро

22 июня 1941 года. 00 часов 00 минут.

Вставай, проклятьем заклейменный
Весь мир голодных и рабов!
Кипит наш разум возмущенный
И смертный бой вести готов…
Это ничего — это просто «Интернационал»…

Исполняется по Всесоюзному радио в двенадцать часов ночи…

Во Владивостоке уже утро, солнце давно уже сияет над Золотым Рогом и проливом Босфор Восточный. Моряки в белых форменках, строем, широко и красиво шагая, идут на водноспортивный праздник…

В Москве в синем небе сияют алые звезды над Кремлем, прохожие любуются прекрасным видом с Большого Каменного моста. Юноша с уважением показывает девушке с наброшенным на узкие плечики белым пиджаком на бессонно горящие окна в Большом Кремлевском дворце — видишь, ОН сейчас не спит, ОН сейчас думает о нас, обо всех советских людях… поэтому мы можем спать спокойно.

На Центральном аэродроме, что на загородном Ленинградском шоссе, аккуратно приземлился рейсовый самолет международной авиалинии «Берлин-Москва». В его салоне нет ни единого пассажира!

Летчик обескуражен — все привычные радиомаяки не работают, польские города и маетки — в затемнении, летел по памяти, по карте на коробке «Беломорканала»… Шутка. Просто по карте.

В ответ не менее удивленный диспетчер показывает ему аэронавигационную карту Центральной Европы — в середине карты зияет белое пятно — все европейские метеостанции еще днем перестали передавать в Москву информацию о погоде…

В НКИД, на Кузнецком Мосту, дипработники уже готовят сейчас по этому поводу грозную ноту протеста. Советский Союз не позволит никому безнаказанно нарушать международные договоры…

В Минске только что закончился спектакль, погасли огни у окружного ДКА… Товарищ Павлов мирно отправился почивать…

Через станцию Брест прошел поезд «Москва — Тересполь». Пассажиры в спальных вагонах готовятся к паспортному контролю на границе Генерал-губернаторства и пересадке в немецкие вагоны европейской колеи до Берлина, Вены, Парижа и Амстердама…

«Быстроходный Гейнц» Гудериан в превосходный цейссовский ночной бинокль изучает с наблюдательной вышки Брестскую крепость…

Вроде все как обычно… Есть, конечно, в крепости какое-то невнятное шевеление, но у русских это каждую ночь — кто-то на полигон уходит, кто-то на строительство укреплений, потом они возвращаются… Русские явно ничего не подозревают… На засыпающих улицах Бреста мирно горят огоньки.


22 июня 1941 года. 00 часов 01 минута.

Дремучий лес северо-западнее Кобрина, именуемый в народе «Ведьминым закутом». Название вполне адекватное местности

— Вася, ну что вы как не родной? — ласково, совсем по-семейному нежно начальник областного Управления НКВД БССР старший майор товарищ Фрумкин обращается к заведующему сектором оборонно-массовой работы обкома комсомола товарищу Коржу. — Эх, и руки у вас как… держите уже ровнее… тяните, тяните на себя… вот, вот вроде пошла, пошла…

В темноте откидывается с земли крышка, похожая на крышку обыкновенного деревенского погреба… в лицо комсомольцу пахнуло сыростью, прелыми листьями, землей…

Фрумкин включает висящий на его груди квадратный пограничный фонарик, первым уверенно спускается вниз.

— Вася, давайте лезьте уже… Осторожней, не наебн… говорил же вам, осторожней!

Корж, потирая ушибленное заднее место, удивленно оглядывается. Вдоль бревенчатых стен подземного укрытия тянутся деревянные полки. На них под запыленным брезентом лежит очень много полезных и нужных вещей.

Фрумкин, с удовольствием тетешкая в руках старомодный, но вполне работоспособный «Гочкисс», радостно говорит комсомольцу:

— Надо же, сохранился, мой старый товарищ… Эх, сколько с этой дурой я во времена оны по здешним местам погулял…

— Дядя Фима, откуда все это? — с недоумением спрашивает Корж.

— А это, мой неожиданно нашедшийся племянничек, — с иронией говорит Фрумкин, — заложено еще в 1926 году, когда мы здесь с товарищем Градовым в Западно-Белорусскую коммунистическую партию играли… Впрочем, тебе про это рановато слушать. Ну что, комсомол, впечатлился? Владей! Подараю от щирого сэрдца![19]


22 июня 1941 года. 00 часов 30 минут.

Участок 11-й пограничной заставы. Берег реки Буг

В прибрежных кустах около пограничного столба № 81, в зеленых фуражках — политрук Ковалев и младший сержант Сорокин.

Тишина. Над речной волной серебрится лунная дорожка. И в эту дорожку вплывают черные тени! Одна, вторая, третья… вот уже полреки закрывают бесшумно двигающиеся, как призраки, резиновые лодки.

— Товарищ политрук, идут… — озабоченно шепчет Смирнов.

— Вижу. Спокойно, боец, спокойно… — отвечает Ковалев.

Политрук достает из полевой сумки телефонную трубку, находит у основания широкой ветлы замаскированный штекер, включается в сеть:

— Я второй, первый, ответьте! Первый, «Мотор-22»! Есть действовать по обстановке!

Когда черные тени пересекают середину фарватера, Ковалев встает, поправляет ремень, одергивает гимнастерку, проверяет, ровно ли сидит зеленая фуражка. Выходит к урезу воды, на белеющий речной песок…

— Внимание, вы нарушили Государственную границу Союза ССР! Приказываю немедленно остановиться! — голос политрука уверен, строг и громок.

В ответ с ближайшей лодки звучит выстрел.

Ковалев, обливаясь кровью, падает на песок под довольный гогот кучно сидящих на приближающейся к берегу лодке немцев.

В эту же секунду готовый к любой неожиданности Сорокин дает зеленую ракету… и в свете стремительно взлетевшей ввысь рукотворной звезды немцы видят, как поросшая густым кустарником часть русского берега медленно отделяется и практически бесшумно плывет, плывет, плывет — против течения…


Ретроспекция. Тонина
Все маленькие девочки очень любят играть в куклы. Оля Тонина в куклы не играла, но очень любила играть в солдатиков. И еще в кораблики.

Ну, играла, и играла себе… росла, росла и выросла… С золотой медалью окончила советскую школу — а значит, молодым везде у нас дорога!

Ан нет, оказывается, не везде… Военком в шею выпроводил из райвоенкомата барышню с комсомольским значком на белой блузке и школьной золотой медалью в руке. Но есть такая детская песенка:

«Климу Ворошилову письмо я написал:
Товарищ Ворошилов, Народный комиссар!»
Так, оказывается, действительно советские люди Наркому писали и товарищ Ворошилов действительно эти письма ЧИТАЛ!

И товарищ Тонина — спортсменка, комсомолка и просто красавица (с) была в порядке исключения зачислена на первый курс Высшего Военно-Морского училища имени товарища Фрунзе. Принявшие это судьбоносное решение командиры не особо переживали — мол, все равно она убежит через месяц!

Она и вправду убежала! От распределения в адъюнктуре, куда ее дружно прочили преподаватели еще с первого курса!..

Через четыре года после поступления, имея в кармане форменки «красный» диплом с отличием, Оля сама, по неписаному закону, выбрала себе место службы, но не в столицу, в московский Главморштаб, а на «ближний и любимый, на Дальний Восток!»(с). На Амурскую военную флотилию.

В Благовещенске молодого лейтенанта[20] штабные пытались определить — опять же в Штаб (из самых лучших побуждений, жалея ее, глупую), но та уперлась — только на корабли!

Предложили ей командиром на ГИСУ[21] «Олекма» — должность кап-mpu, и по ее дипломному профилю — гидрография…

Нет, уперлась рогом — именно на боевые корабли!

Ну, так получите! Бронекатер № 26, бывшее в девичестве посыльное судно «Пика» Военного ведомства почившей в бозе Российской Империи. Даже гальюна на нем нет. За борт матросы «ходят». Ищите, да обрящете…

В штабе принимали пари — на сколько хватит ее выдержки. Полагали, что месяца службы ей вполне хватит! Но… спорщики ошиблись, не прошло и месяца!

Не прошло и месяца, как «двадцать шестой», ранее щедро заросший грязью как грязевозная шаланда, вдруг заблистал, как новенький медный пятак! И даже скорость у него увеличилась на полузла. Против проектной.

За три года лейтенант Тонина вывела кораблик в передовые! Переходящий Красный вымпел Главкома завоевала! За что и очередное звание досрочно получила.

Ну, чистоту бабье наводить умеет, а вот доведись настоящее ДЕЛО…

И как-то в одно прекрасное утро канонерская лодка с непроизносимым в приличном месте названием «Сунь-Хувынь» из флотилии совершенно ни от кого независимого государства Маньджоу-Го, управляемого малолетним императором Пу И, встретив у острова Даманский «двадцать шестого», поприветствовала последнего пушечным выстрелом под нос…

Китайцы, видите ли, полагали, что их граница с Россией проходит по фарватеру, как это принято в международном морском праве…

Товарищ Тонина, в свою очередь, полагала, что это они ошибаются. И речная граница с Китаем проходит исключительно по самому китайскому берегу, прямо по урезу воды, как это трактует Нерчинский договор, в связи с чем советский корабль может плавать там, где он хочет и когда захочет…

После непродолжительной, но ожесточенной перестрелки малочисленная команда «двадцать шестого» взяла китайский корабль, превышающий размерами их лилипута в десять раз, на абордаж, в лучших традициях Карибского моря…

Тонина лично, держа в одной руке саперную гранату Новицкого, а в другой — разделочный нож из камбуза, возглавила успешную лихую атаку.

За такую лихость старшего лейтенанта Тонину досрочно произвели в младшие лейтенанты и отправили на Запад… совсем в другую сторону… от греха подальше…

И вот теперь очередной агрессор встретил ее уже на Буге… И ведь стояла себе спокойно, никого не трогала — мирно занималась гидрографией…


КТ-28 — Кировская танковая. Короткоствольная пушечка, созданная на базе полковой. Устарела, конечно… Но не для этой ситуации.

ГАММ!!! Когда трубка шрапнельного снаряда ставится «на картечь» — снаряд разрывается почти сразу после вылета из ствола. И сотня стальных шариков огненной метлой проходится по воде, по лодкам, по затянутым в фельдграу упитанным телам. Шмяк, шмяк, шмяк…

ГАММ, ГАММ, ГАММ!!! Недаром поэтичные французы называли трехдюймовку «Коса Смерти»! Только гильзы по полу звенят! А что касается задымления башни — так моряки не танкисты, они про вентиляцию и эжекцию ствола с девятнадцатого века знали…

А спаренный крупнокалиберный ДШК из башенки над бронированной рубкой — АРРРГХХ!!! Только пламя у среза стволов бьется!

А зенитная установка МВ-4 на корме, из четырех «максимов», каждый из которых — по 600 выстрелов в минуту — «РРРРАТАТАТАТА!!» И обманчиво-медленно летят, тянутся сквозь темноту светлячки трассирующих пуль, а на каждую трассирующую — три обычные…

Плохо на реке. Совсем не хочется гоготать…

И незваные гости начинают быстрее грести к берегу, где пришельцев залпами симоновских самозарядок встречали заблаговременно занявшие еще с вечера позиции пограничники.

Ну, кто-то и доплыл, не всех своими двумя винтами в кровавую пену БК-031 перемолол… Доплывших заботливо принимали, вязали — все как полагается… А ты не суй свое свиное рыло в наш советский огород!

О таковом инциденте немедленно надо в самую Москву докладывать! Только начальник заставы старший лейтенант НКВД товарищ Фалдин и не подумал этого делать! Потому как к месту боя через полчаса прибыл не только комендант участка капитан НКВД Мысев, но и начальник Пограничных и конвойных войск НКВД генерал-лейтенант Соколов…

А БК-031 к берегу оттянулся и опять в зарослях затаился, как анаконда амазонская…[22]


22 июня 1941 года. 00 часов 49 минут.

Пинск. Штаб ПВФ

— …таким образом, Командование Погранвойск Союза выносит флотилии благодарность за помощь в отражении нападения и просит дальнейшей поддержки и впредь… — с удовлетворением докладывает начальник штаба капитан 2-го ранга Брахтман. — По телефонному докладу командира катера потерь среди команды нет, исключая троих легкораненых. По дополнительному сообщению старпома, в том числе ранен и командир. Однако БК-031 требуется немедленное пополнение боекомплекта для орудия. Остались только бронебойные снаряды, а также значительно израсходованы патроны для ДШК. Патронами винтовочного калибра и бензином щедро поделились пограничники.

— Добро! — говорит командующий Флотилией контр-адмирал Рогачев. После минутного размышления отдает решительным, уверенным голосом четкий приказ: — Вышлите Р-5 из нашей эскадрильи с боезапасом, обратным рейсом пусть захватит раненых, если им нужна медпомощь на плавгоспитале… Эх, командира бы вывезти — не прощу себе, если эта лихая дура шальную пулю лбом словит… Да не полетит она, я ее знаю…

Передайте на 031-й — «Флагман выражает удовольствие!» — секунду помедлив, добавляет адмирал, потом, построжев лицом, произносит: — Теперь о главном. Начштаба: Внесите в Журнал боевых действий: «В связи с обозначившимися военными действиями неприятеля ПРИНЯЛ РЕШЕНИЕ в составе первого корабельного отряда выдвинуться на Буг согласно плана прикрытия границы. Мой флаг на „Жемчужине“. Выход по готовности». Ну… Пошли, братцы. И семь, если не футов, то хотя бы семь сантиметров нам под килем…

Генералы, как правило, посылают солдат в бой… Адмиралы матросов в бой ведут.[23]


22 июня 1941 года. 01 час 00 минут.

Аэродром Высокое, 74-й штурмовой авиаполк 10-й смешанной авиационной дивизии

Командир полка майор Васильев — старый, двадцативосьмилетний боевой летчик, доверительно сказал своему начальнику штаба майору Мищенко:

— Саня, надо нам рвать отсюда когти… Ты слыхал, что наши соседи по аэродрому — армейцы из 28-й корпусной ОАЭ говорят? Сегодня вроде начнется!

— Широкомасштабная провокация, вроде Халхын-Гола?[24] — переспрашивает его старый друг. — М-да. Слыхал, слыхал… и мне кажется, что очень это похоже на правду.

— Я-то там был! — и Васильев машинально потер своей крепкой, пролетарской ладонью роскошный, величиной с блюдце, монгольский орден на своей широкой груди… А потом так же машинально тронул согнутым пальцем старый багровый шрам от ожога на своей изуродованной левой щеке: — И ты там был. А помнишь, чем все там начиналось?

— Ага. Авианалетом японским, причем совершенно внезапным![25] Без всякого объявления войны. Дали нам самураи тогда жара… — покрутил головой Мищенко.

— А ведь наш степной аэродром, Саня, был тогда в восьмидесяти километрах от китайской границы. Могли бы и ВНОСовцы нас своевременно предупредить — ежели бы телефонные провода кто-то заранее не порезал… Да, а наше сраное Высокое — теперь аж в целых трех верстах от границы немецкой. Накроют нас здесь злодеи как слепых котят решетом… Поэтому, товарищ майор, — произнес вдруг решительно Васильев, — слушай боевой приказ. Перебазируемся на 45-ю авиабазу. В Кобрин.

Мищенко был непритворно удивлен:

— Куда-куда? На сорок пятую? Так ведь там аэродром закрыт, ремонтируется? Полосу там бетонируют, что ли…

— О! Ты об этом знаешь! — Васильев был явно удовлетворен таким изумлением старого[26] товарища: — И я про это знаю. И немцы — да я в этом просто уверен! — тоже об этом знают… А вот про то, что тамошние зека полосу уже разровняли под бетонирование и щебень укатали — немцы знают вряд ли. Я и сам вчера случайно узнал, у меня там кум службу тащит… Конечно, тяжелые машины там сейчас не посадишь, но наши «Чайки» — почему же нет?

— Слушай, я не понял, это как — вот так мы просто возьмем и перебазируемся? Без приказа?! — Мищенко, службист до мозга костей, был предельно возмущен таким самоуправством командира.

С нервическим смешком Васильев успокаивающе отвечал другу:

— Да ведь по правде мы же вовсе и не перебазируемся, чудак ты человек, а мы просто — ноги уносим. Есть же ведь разница? Шутка.

— Ха! Ха! — дисциплинированно поддержал командира Мищенко.

— Значится, так, — рубанул майор. — Мы проводим внеплановые учения по ночному групповому перелету. Тебя ТАКОЙ вариант устраивает?

— Хорошо! Внеплановые учения? От чего же нет, это можно. Это, наверное, подойдет… — все-таки еще несколько сомневаясь, покачал головой начштаба.

— Тогда готовь боевое распоряжение и кликни полкового штурмана — пусть готовит полетное задание и схему перелета. Через два часа — вылет всем полком.

— Два часа — это слишком мало! — с сомнением опять покачал головой майор. — Не успею!

— Знаю сам, что мало. Знаю! Не сепети, дружище… ты вот лучше как-нибудь возьми да и успей. На то и война… то есть инцидент. И еще. Немедленно, сей же час, отправь в Кобрин машины с техниками — по одному на самолет, под командой полкового инженера… Эх, жалко, что новехонькие И-ЭЛ-Два[27] взять с собой нельзя… ведь восемь штук их — ох, как их мне жалко… да ведь они в ящиках, не увезем.

Васильев походил еще по штабу, туда-сюда, в раздумчивости. Зачем-то поднес к носу горшок с цветущей геранью, понюхал, фыркнул как кот. Поставил осторожно цветок на прежнее место. Не оборачиваясь, глухо сказал, скорбно опустив плечи:

— А сам, Саня, ты сейчас же садись на УТ-2 и немедленно мотай в Кобрин. Найди первым делом моего кума, старшину Толика Галагана, скажешь ему, что я тебя послал — он все и всех там знает. Поднимайте там БАО, выложите из фонарей старт… впрочем, в четвертом часу — уже светает, так что, наверное, сядем по светлому…

— И… это… — обернувшийся к своему другу командир несколько смутился. — Знаешь, ты Знамя Части с собой возьми, понял?

— Почему?!

— Потому. Что. Я. Так. Решил. Ну, давай, давай, шевели булками… Надо отсюда удирать. Ох, чует мое сердце… Надо!


…Расстрелянный практически в упор немецкой полевой артиллерией, 74-й ШАП к 4 часам утра был уже мертв… как и его командир — майор Васильев, сгоревший в своем самолете, и не в воздухе, а на земле…


22 июня 1941 года. 01 час 18 минут.

Крепость. Центральный остров. Главный оборонительный вал (по-научному именуемый «рондо редюита», но мы, писатели, народ дикий, поэтому будем для простоты говорить «вал»)

Звякают красноармейские лопаты по обломкам кирпича — старого, красного, «довоенного».[28]

— Што ты тут роешь, небога, што гэта за ямка заячья? — Красноармеец Кныш накинулся на молодых бойцов с яростью, трудно предположимой в таком милом дядьке. — Та хрен с им, с УставАм вашим! Траншею, траншею мы копать будем… ну, ежели не успеем, так хоть выроем окоп! В окопе, братцы, там хорошо, там же ведь все рядом, соборно, на миру. А в тэтой ямке будешь сидеть, как тот суслик, ничего не видя, усего боясь и сам себя жалея…

Потом, прищурив, будто прицеливаясь, глаза, оглядел внимательно вал, добавил с тоской:

— Эх, мне бы сейчас сюда мой верный кулемет, да патронов побольше, да бочку воды… Да я тут до морковкина заговения просижу… — И уверенно добавил: — Ройте, усердней ройте, братцы, родная землица — она одна русскому солдату защита и спасение… сам проверял!


22 июня 1941 года. 01 час 49 минут.

Брестская крепость. Северный остров. ДНС № 5

Осторожный стук в дверь…

Босая Августа, в накинутом на плечи халате, под которым видна ночная рубашка, шлепая ногами по крашеным доскам пола, испуганно спрашивает:

— Кто там?

— Августа, открой, это я, Шура…

— Ой, Господи, Шурка, что случилось-то? Заходи… тихо только, маленький дрыхнет…

— Буди его, — решительно говорит соседка. — И сама давай, собирайся — к нам посыльный из полка приходил, велел всем спускаться в бомбоубежище…

— Шура, слушай, ты меня, конечно, извини, подружка, — Августа строго поджала губы, — но меня ваши полковые тревоги уже не касаются! Мы уже на дивизии, — с гордостью заявляет женщина. А потом, с досадой, добавляет: — Это просто свинство какое-то! И Юрку я только еле-еле уложила, потому как всю ночь под окном то солдаты топают, а то техника скрежещет. И что, мне опять его будить, одевать?! Не пойду. Хватит с меня ваших осоавиахимовских игрищ…

— Густа, не дури… пошли уже с нами?

— Иди, иди давай, куда шла… мало, что мужа невесть зачем среди ночи унесло, так и мне туда же? Не пойду никуда, я же не дура набитая. Спи, спи, сыночек… все хорошо!

Между тем на улице между командирских домов уже начинает собираться небольшая толпа — 170 семей, около 700 человек… Закутанные в одеяла детишки спросонок хнычут…

— Товарищи женщины, товарищи дети, соблюдайте порядок. Нет, ничего с собой брать не надо! Только документы! Никаких вещей! Детское питание — можно… Да мы же вернемся к утру, я вам обещаю! — успокаивающе вещает заведующий гарнизонным клубом, старший политрук Махров.

Так и пошли люди из дому — в халатиках, в домашних тапочках… Некоторые потом в таком виде до Красноярска доехали…


…На асфальте лежит оторванная детская ножка. В абсолютно чистеньком, беленьком носочке…


22 июня 1941 года. 02 часа 00 минут.

Крепость. Цитадель. Танковая рота 75-го отдельного разведывательного батальона 6-й стрелковой дивизии

— Та-та-та-та… Гррммм! — Выбросив темное, даже в ночной мгле, облачко бензинового выхлопа, двигатель наконецзапустился…

Командир-танкист (тот самый, который так был ошарашен зловещим предсказанием кучерявой блондинки в парке нынешним вечером — он даже свою роскошную форму переодеть не успел), отступая спиной вперед, помахивает мехводу обеими ладонями к своей груди — давай, давай, помаленьку…

Краса и гордость советского автопрома (именно так — даже движки ГаЗовские) плавающий танк Т-37А залязгал своими узенькими гусеницами и выполз из бокса…

— Боря, тут такое дело, слушай… — неслышно за гулом двигателя подошедший к танкисту комбат положил ему руку на плечо. — Короче, решили мы тебя в поход не брать.

Комроты Боря Элькин недоуменно вздернул вверх кустистые брови.

— Что значит, вы решили меня с собой не брать? За что?! Разве я в чем виноват? — Боря обиженно сбросил руку комбата со своего плеча.

— Что значит — за что? — тщетно пытается успокоить его комбат. — Я тебе что, порицание выношу?

Но Элькин непреклонен:

— А разве же нет? Это что же, вы в бой пойдете, а я в каптерке припухать буду? Милое дело. Товарищ капитан, вы права такого не имеете! Я подам рапорт командиру дивизии… Да я! Я самому Ворошилову напишу!!

— Утихни, чудила! — комбат по-доброму усмехнулся. — Я просто не так выразился. Не тебя лично решили не брать, а твои керогазы… Ну ты сам посуди, на что они нам в поле — броня у них картонная, из оружия — один пулемет… Лишняя обуза! Короче, слушай мой приказ. Поступаешь в распоряжение майора Гаврилова — ну, ты его знаешь, на корпусной партконференции его недавно ебали… ну, ладно, это дело прошлое… Будешь, значит, его под локотки поддерживать. Чтоб он опять не упал, как в тот раз, выходя подшофе из ресторана…[29] хе-хе. Все, все, Боря, без разговоров, я умываю руки.

И, запрыгнув на подножку БА-10А, держась рукой за створку приоткрытого бронещитка, комбат убыл — поехал догонять уходящий разведбат…

Только Боре рукой напоследок весело помахал. Больше они уже не увидятся… никогда.

Элькин с печалью посмотрел на свои выстроившиеся на брусчатке стройной колонной «керогазы»:

— Эх, вы-ы-ы-ы… За что нас так обидели? Броня картонная, броня картонная… Вот уж нет! Это все же боевая машина! Мы еще себя пока-а-а-жем…

И с досадой поправив свою роскошную, специально по особому заказу за большие деньги построенную фуражку, он грустно побрел искать опального майора Гаврилова…


…На брусчатке — вверх дном — лежит роскошная, не уставная фуражка… простреленная… С засохшими пятнами крови…

Из танковой роты 75-го ОРАБ в район сосредоточения не вышел никто.

Во рву Крепости — спустя многие годы — была найдена истлевшая кожаная полевая сумка с «Записной книжкой командира». Владелец сумки — пропавший без вести лейтенант Элькин, Борис… отчество стерлось.


22 июня 1941 года. 02 часа 32 минуты.

Остров Пограничный

В замаскированных окопах и ДЗОТах, в полной боевой готовности залегли пограничники. В окопах они лежат уже довольно давно — с вечера, однако боеготовность не растеряли. Терпеливо выжидать долгими часами в засаде — им не привыкать…

Внезапно ночную тишину разорвал истошный визг…

Старший сержант-сверхсрочник с досадой перегрыз травинку и обреченно прошептал:

— Все! Зарезал-таки наш старшина Ющера…

Боец, из прибывших на окружные стрелковые соревнования спортсменов, с немым вопросом в глазах взглянул в его сторону…

— А, да ты, брат, не знаешь… — горько усмехнулся «старшой». — Понимаешь, тут вот какое дело… Наш старшина, Москаленко, всех наших заставских кабанов так почему-то называет — говорит, иначе их ему колоть жалко! Рука у него иначе не поднимается! Это у него что-то глубоко личное, я так понимаю… А какой у нас кабан был, ты не поверишь, увидишь — закачаешься… А умный был, как пограничная овчарка — все команды знал! А здоровущий какой! Старшина ведь поросеночка из-под самой Полтавы, из Всесоюзного НИИ свиноводства привез, от свиноматки — призера ВСХВ…

— Ну что же делать, — вздохнул старожил, — ежели провокация, так он, Ющер наш, — все одно был бы не жилец. В окоп же его не спрячешь… А так повар хоть мяса нажарит… Эх, какой был славный у нас кабан! За это фашисты нам особо заплатят!


22 июня 1941 года. 03 часа 00 минут.

Фольварк Семятиче. Участок Государственной границы невдалеке от Буга

«Пыль, пыль, пыль, пыль — от шагающих сапог…», как писал поэт, певец колониализма и солдатской доблести. В темноте ее не видно, но она висит в сереющем небе, припудривает потные лица красноармейцев, грязными ручейками скатываясь на чернеющие от пота гимнастерки…

Передовые подразделения советской пехоты прибывают, наконец, в район заполнения 62-го УРа.

Впрочем, за этим таинственным названием: полевое заполнение — скрываются пресловутые стрелковые ячейки. Правда, не индивидуальные, а на два-три красноармейца, несколько рядов колючей проволоки, блиндажи, площадки для пулеметов и полковой артиллерии…

Но все же — это не среди чистого поля оборону стальную крепить!

Первый красноармеец спрыгивает в им же самим не далее как всего неделю тому назад выкопанный окопчик и с удовольствием скидывает с плеч ранец — нововведение имени покойного ныне врага народа Егорова, вместо «сидора» и знаменитой скатки — прошедшей с Русской Армией от Шипки до Мазурских болот… Натер бойцу плечи, сволочь такая, квадратная…

Прибытие бойцов с изумлением наблюдают работающие в ночную смену военные строители из 184-го саперного батальона…

Про весьма возможную провокацию они ничего не слышали — их командующий, генерал Карбышев, проезжая через их участок утром, ни полслова об этом не обмолвился… видимо, не хотел понапрасну волновать.

После недолгого производственного совещания безоружные строители разобрали свои инструменты, надели ремни и пилотки, и нестройной колонной потянулись к чернеющему на фоне розоватого неба лесу.

У недостроенного ДОТа № 27, прикрытого от нескромных зарубежных взоров дощатым забором, осталась грохотать заброшенными в нее камнями бетономешалка — чтобы «соседи» за рекой не беспокоились о том, что глупые «Иваны» что-то поняли…


…Поле, усеянное солдатскими телами с черными петлицами на выгоревших гимнастерках второго срока… Они не бежали — они отважно шли на врага в безнадежную атаку, сжимая мозолистыми руками лопаты, топоры и ломы…


22 июня 1941 года. 03 часа 35 минут.

Аэродром Высокое. 74-й ШАП

— Черт, черт, черт… — комполка Васильев метался по старту как тигр в клетке. — Уходит время, уходит… Прямо сквозь пальцы сыплется… Черт!

Майор резко дернулся к столику с полевым телефоном:

— Связь! Есть связь с Кобрином?

Начальник узла связи устало доложил, ответив на регулярно, через минутный интервал задаваемый один и тот же надоевший ему вопрос:

— Никак нет, товарищ майор… связи нет.

И про себя добавил в сердцах: «Подумаешь. Связи у него нет… и что? Третьего дня ее тоже ведь не было. Чего это наш Батька тогда сегодня дурит? Учения какие-то ночные задумал… делать ему по ночам, видно, совсем нечего… Жениться ему надо, вот чего, и срочно! Вот что! Скажу-ка я об этом жене, пусть его немедленно познакомит со своей подругой…».

Васильев, перестав бегать, внезапно, как вкопанный, останавливается:

— Так, принимаю командирское решение: если этот гребаный начштаба через полчаса не отзвонится, мы взлетаем все равно, полетим на шарапа…

— Товарищ майор! Есть связь! Вас! Комдив! Срочно! — почти закричал начальник узла связи. Радостно закричал — как мало надо человеку для счастья.

— Так точно, понял вас, товарищ командир, — Васильев, внимательно слушая невидимого собеседника, отогнул вверх ухо летного шлема. — Есть… Есть госграницу не перелетать!

Потом яростно швырнул на жалобно звякнувший аппарат ни в чем не повинную трубку, в сердцах хлопнул летными перчатками по поле своего кожаного пальто-реглана:

— Ну надо же! А?! Какая неожиданность! Нам приказано срочно перебазироваться на «сорок пятую», в Кобрин! Ожидается немецкая провокация. Скажите на милость? Ну кто бы мог это заранее предугадать! В рот и в жопу этих штабных сук!

Командир полка, высказывая громко, вслух это свое совершенно справедливое мнение (стукачей в этом полку не было!), при этих словах в два своих львиных прыжка уже очутился у раскладного деревянного столика и даже успел схватить с него сигнальный пистолет.

И тут же ввысь взмывает красная ракета…

Аэродром немедленно наполняется гулом запускаемых моторов…

В розовом свете занимающейся зари на летном поле выстроен поэскадрильно весь полк — впереди «Чайки», за ними более старые И-15Бис…

Все шестьдесят боевых машин.

Машина комполка — с красной надписью на борту «За ВКП(б)!» — стоит во главе первого звена… и вот она… начинает разбег — медленно, быстрее, быстрее… Взлет!

И тут же юркий истребитель-биплан уходит на крутой боевой вираж — для построения в круг…

Вслед за ним первое звено первой эскадрильи полка начинает стремительный взлет в сереющее небо…


22 июня 1941 года. 03 часа 38 минут.

Железнодорожный мост правее Крепости

В светлеющем небе гаснут последние звезды, а по дощатому настилу меж двух пар рельсов — снаружи широкая русская колея, внутри — узкая немецкая — топают подкованные сапоги с низко обрезанными голенищами…

— Эй, русски! Давай погранкомиссар! Конвенций о шелезнодорожний сообщений! Бистро-бистро! Шнеллер!

Пограничник на посту у нашего берега реки широко и ласково, даже нежно им улыбается и предельно вежливо отвечает:

— Погранкомиссара вам?! А лично товарищ Берия вам часом не нужен? Так Приемная Лаврентия Павловича работает с девяти утра! Причем личный прием Наркомом производится только по рабочим дням! А нынче выходной. Так что… пошли отсюда на хуй, уебки!

Затем добрая улыбка мгновенно стирается с лица пограничника, и он, строго по уставу, но очень, очень быстро командует:

— Стойстрелятьбудуложисьстреляю!!!

И стреляет — метко, точно в середину мишени поганого мышиного цвета.

Потом пограничник скатывается под откос насыпи — потому что над его головой звенят пули, а на мост накатывается плещущая огнем бронированная, серая туша «панцерцуга»…

И как только первые колеса броневагона пересекают незримую линию посреди реки…

Мгновенный всплеск красного, и коробчатые фермы, застонав, качнулись и рухнули в окрасившиеся оранжевым воды Буга…

На миг мелькнуло растерянное лицо командира бронепоезда обер-лейтенанта Сееле: «О майн Готт, это не правильно! Так не должно быть!».

И уже смешно и нелепо выглядит прикрепленная к борту бронетепловоза «ЦЛ-2» табличка с вагона поезда «Берлин — Москау»… Летящая вместе с ним вниз, вниз…

Докатывается могучий рык взрыва… А потом — слышатся другие тяжкие удары — и рушатся в Буг мосты у Мотыкал, у Коденя, у Семятиче, Домачево и Влодавы…

Добро пожаловать в ад…


…Подло, предательски убитые пограничники во главе с погранкомиссаром… Немецкий бронепоезд торжествующе пересекает Буг…

И тут же его в упор расстреливает пушечный ДОТ «Светлана» из 11-го ОПАБ 62-го УРа…

Есть там у них один такой наводчик — красноармеец Хазамбеков, ворошиловский стрелок…

На миг мелькнуло растерянное лицо командира бронепоезда обер-лейтенанта Сееле — «О майн Готт, это не правильно! Так не должно быть!».

И уже смешно и нелепо выглядит прикрепленная к борту бронетепловоза «ЦЛ-2» табличка с вагона поезда «Берлин — Москау», облизываемая языками горящей солярки… Нет, ни за что ему не доехать до Москвы. Судьба у него, фашиста, такая.

Добро пожаловать в ад…


22 июня 1941 года. 03 часа 58 минут.

Берег Буга. Наблюдательный пункт 2-й танковой группы

Гудериан опустил свой цейссовский бинокль и с сожалением произнес:

— Ну, на захват мостов я, в сущности, не очень-то и рассчитывал… В конце концов, это было бы не совсем спортивно…

Фон Меллентин, тщательно скрывая ехидную генштабовскую улыбочку, скрупулезно записал в книжечку с золоченым обрезом серебряным карандашиком: «Командующий совершенно справедливо отметил, что виноград зеленый…».

В этот момент над их головой на восток пролетели первые бомбардировщики…


В это же время.

Брестская крепость. Северный остров. ДНС № 5

Тяжелый гул дальнего взрыва разбудил забывшуюся под утро тревожным сном Августу…

Женщина накинула халатик, поправила одеяло на детской кроватке, опасливо выглянула в коридор…

В коридоре никого нет.

Пусто. Только льется желтый свет не погашенной лампочки, свисающей на черном проводе с высокого потолка…

Зловещая тишина. Только чуть слышно скрипнула оставленная приоткрытой входная дверь на лестничную площадку…

— Э-эй, кто нибу-у-удь? — тихо позвала Августа. — Шура? Катя? Варенька? — И, уже со слезами в голосе, испуганно: — Девочки? Где вы все?!

Прошлепала босыми ногами к выходу на площадку…

В этот миг тишина взорвалась ослепительной вспышкой…


В это же время.

Управление НКГБ по городу Брест

— Что это было? — сидящая на лавочке во дворе девушка испуганно прижалась к Мохначу.

Рывком распахнулась дверь, с крыльца посыпались оперативники…

Лерман, пробегая мимо них, через плечо, на бегу, отрывисто пролаял:

— Я в Крепость! Могу подхватить!

Мохнач стремительно кинулся к зарычавшему мотором грузовику…

Только он вскарабкался в кузов, как за доски борта ухватились тоненькие девичьи ручки.

— Ребята! Можно мне с вами? Я комсомолка, я медкурсы МПВО окончила! С отличием!

Лерман с досадой махнул рукой — мол, по дороге мы ее высадим… Какой он все-таки наивный человек.


В это же время.

Небо над Брестом. Дежурное звено 2-й эскадрильи 123-го ИАП

Второй ведомый младший лейтенант Иван Иванович Иванов, 19 лет, потрясенно ахнул:

— Ух ты, мать ты моя женщина. Где же мы их всех хоронить-то будем?!

Внизу двигался на восток сплошной ковер из вражеских бомбардировщиков, пересекших Границу…[30]

Ведущий покачивает плоскостями — «Делай, как я!» и начинает стремительное пикирование…

Ближе, ближе…

Огонь!

Воздух полосуют огненные стрелы Ультра-ШКАСов — 2800 выстрелов в минуту…

Иванов, как бультерьер, ничего не видя и не замечая, вцепился в «Юнкерса»… а тот знай себе летит!

От фюзеляжа врага летят какие-то щепки и отваливаются целые куски, а он все равно летит! Наконец, когда Иванов уже видит заклепки на его оперении, «немец» лениво задымил и свалился через левое крыло…[31] Есть один!

Иванов оглядывается, крутит головой. Он, преследуя врага, провалился значительно ниже схватки — при этом весь его истребитель изрешечен, с крыльев лохмами свисает перкаль. Мотор истребителя чихает, но тянет уверенно… Что вы хотите — это же воздушное охлаждение. Пара простреленных цилиндров для надежного рыбинского мотора, это, в сущности, ерунда… Плохо другое. Патроны уже, похоже, все!

Иванов с досадой дергает пару раз рычаг перезаряжания — бесполезно. Самолет теперь безоружен.

— Нет, ну я не понял, что, я уже и отстрелялся? Маловато будет!

Враг, невзирая на потерю уже трех самолетов, продолжает идти на город и Крепость.

Русские летчики со времен героического Нестерова хорошо изучили особенности такого вида боя, как таран.

Кстати, как вид боя — массово таран применяли только русские. Ну и японцы, разумеется. Дикари, что с них возьмешь, азиаты… никакого понятия о правах человека.

Значит, делаешь так: догоняешь врага сзади, уравниваешь скорость и рубишь винтом вертикальный стабилизатор… Супостат гарантированно сваливается в штопор.

Только вот как догнать-то? «Чайка» и в исправном состоянии-то это сделать не может, скорость меньше, чем у бомбардировщика на горизонтали…

И Иванов бестрепетно переходит на встречно-пересекающийся курс…[32] Есть и второй!

Вечная тебе память, летчик.


«Утомленное солнце нежно с морем прощалось…»


…Между тем весь предыдущий бой продолжался, оказывается, всего пару минут (в бою время идет ПО-ДРУГОМУ), и только сейчас на наши «Чайки» упали сверху эскортирующие бомбардировщики «мессеры».

Не обращая внимание на разгорающуюся «собачью свалку», немецкие бомбардировщики идут и идут к цели — осталась пара минут…

Они — ничего не боятся!

Первые сбитые немецкие летчики подтвердили — им было достоверно известно, что зенитные орудия «Иванов» стрелять не будут! Так оно и было — в Белостоке, Минске, Киеве…

Звучит вагнеровский «Полет валькирии».

Довольные, самоуверенные лица убийц Ковентри, Варшавы, Роттердама…

Готовые разить унтерменшей.

Абсолютно ничего не боясь.

С абсолютно безопасной высоты.

Первый секретарь обкома партии товарищ Тупицын (он же член Военного совета Армии, диввоенкомиссар), выглядывая в окно на грозное небо, отчаянно кричит в трубку:

— Штаб ПВО? Ты, пиздюк, почему не стреляешь?!! Сейчас ведь они все тут разнесут к ебеням!!


Это же время.

Штаб 218-го отдельного дивизиона ПВО

У телефонного аппарата стоит высокий, светловолосый, голубоглазый командир РККА (выглядит как истинный ариец с немецкого плаката).

— Этто нэ пиздюккк. Этто полковник Сирмайс, — «истинный ариец» отвечает Тупицыну в трубку городского телефона солидно, неторопливо и весьма обиженно. — А стрелятть нам ещще ранно… Они ветть ещще нне на поевомм ку-у-у-уррсе… По-мое-е-ему. А фот сейчасс, нафе-е-е-рное, уше мо-о-ожно. Все, стреляю… — И совершенно спокойно, как на полигоне, командует в трубку полевого телефона: — Огоннь!

Перед кабиной головного «юнкерса» мгновенно вспыхивает огненное облако разрыва, и сквозь пластик в нее с воем влетает туча раскаленных убойных осколков.

«Полет Валькирии», истошно взвизгнув, переходит в «Полет шмеля».

Остальные бомбардировщики, потеряв ведущего, шарахаются в разные стороны и сыпят груз на кого ни попадя — так, что бомбы летят и за Буг, на немецкие головы…

Хорошо стреляет полковник Сирмайс, черт нерусский. Профессионал.


…Замначальника ПВО Округа, верный соратник замученного кровавосталинской гэбней борца за демократию троцкиста-интернационалиста Алксниса, приставив пистолет к виску полковника Сирмайса, заставляет его ЗАПРЕТИТЬ батареям открывать зенитный огонь.

ЧАСТЬ 2 Самый длинный день

ГЛАВА 1 Четыре часа ровно

«Двадцать второго июня
Ровно в четыре часа —
Киев бомбили, нам объявили,
Что началася война…»

22 июня 1941 года. 04 часа 00 минут.

Аэродром Высокое

Полк уже почти взлетел — выстроившись в круг над летным полем, дожидается последних.

На земле, разбегаясь, взлетают наконец оставшиеся, их всего несколько машин, пара звеньев…

Вот очередной И-15бис, кажется, готов уже оторваться от полосы… И в этот момент прямо перед самолетом вспухает огненный разрыв! Машина капотирует и, разваливаясь на куски, вспыхивает как солома…

В тот же миг все летное поле покрывают черные султаны взрывов… Все же есть у немцев ахиллесова пята — видели же они, что русские самолеты взлетают, а стрелять начали ровно точно по графику… минута в минуту.

«Орднунгунд бефель, айне колонне марширет…» — против великой русской ИМПРОВИЗАЦИИ…

А так бы весь полк могли накрыть! И ведь чуть-чуть не накрыли…

Васильев покрывается холодным потом — и все ему кажется, что во вспыхнувшем самолете — горит он сам…

Но что же теперь делать?

Воздух — свободен! Все дороги открыты! На Северо-Востоке — Кобрин, и благодарность начальства — ведь он спас фактически свой полк от напрасной гибели!

На Западе, за линией границы, — громящие Высокое позиции немецкой артиллерии и строжайший приказ начальства — границу не перелетать!

И нагло кружащий за рекой немецкий разведчик-корректировщик… немцы явно ЗНАЛИ, что русские границу пересекать не будут!

Внизу, под крылом, — аэродром, где сейчас на глазах потрясенных друзей заживо горят не успевшие взлететь его сынки-летчики, девятнадцатилетние сержанты…

Что ты выберешь, майор?

Васильев на секунду смежил глаза… и снова перед ним встает проклятое, навек оставшееся в памяти огненной меткой 14 июля 1939 года… день боли и бессильного гнева. Как будто вчера это было! И снова, как в кошмарном сне, повторяется уже сегодня!

Пылающее небо ХалхЫн-Гола…

Как вы думаете, испугается трибунала человек, который и самураев-то не боялся?

Вот то-то и оно.

Васильев широко, многообещающе улыбается хищной волчьей улыбкой и, покачав крыльями — делай как я! — дает ручку от себя…

Возмездие на немецкие батареи пришло скорое и неотвратимое.

По дороге заодно, играючи, смахнули с неба заметавшийся было в панике надоедливый немецкий «костыль» — корректировщик «хеншель»… потому что нехер! Разлетался тут, понимаешь, каракатица, как у себя дома!

Через десять минут БОЕВОЙ штурмовой полк ложится на курс к Кобрину…

Впереди летит изрешеченный немецкими малокалиберными зенитками, но живучий командирский И-153 с гордой надписью кармином на простреленном правом борту: «За ВКП(б)!»


22 июня 1941 года. 04 часа 02 минуты.

22-я танковая дивизия. Южный военный городок

Из всех танковых соединений РККА этой дивизии повезло меньше всех…

Расположенная прямо на берегу Буга, в трех-четырех километрах от границы, она находилась в пределах досягаемости всех артиллерийских систем немецкой армии, до легких пехотных орудий включительно.

Небо вспыхнуло светло-красным…

Бесчисленные всполохи взрывающихся снарядов всех калибров сделали уходящую ночь светлее, чем день. Адский грохот заполнил землю — и она дрожала, как в лихорадке.

Большие деревья, окаймлявшие Буг, сгибались вперед и назад в дикой судороге, терзаемые ударной волной.

В техпарке дивизии бушевал огненный шторм. Автоцистерны и грузовые автомобили, стоявшие на открытых площадках, сливали языки пламени в огромном погребальном костре.

Вспыхнули, а потом рванули склады ГСМ.

В боксах и на стоянках загорались танки и боевые машины.

Перед казармами лежали сотни людей — убитые, раненые, контуженные… Крики, стоны, плач… Истекая кровью, искалеченные люди напрасно просили о помощи…


22 июня 1941 года. 04 часа 03 минуты.

Берег Буга

В ивняке — замаскированные танки капитана Басечки — дежурный, загодя выведенный из расположения части батальон. Все, что осталось от целой дивизии…

Майор Квасс, весь в копоти, черный, со сгоревшими волосами, в лохмотьях формы, сквозь которые краснеет его обгоревшее тело, отвечая на немой взгляд подчиненного:

— Нет, наши танки выводить не понадобилось… Так они и сгорели, стоя на подпорках.


Это же время.

Брестская крепость. Северный остров. ДНС № 5

Абсолютная, мертвая тишина.

Августа медленно приходит в себя… Надсадно кашляет…

«Что это? Дым… дым?! Пожар?! Юра, Юрочка! Сыночек мой!».

Женщина с трудом вздергивает себя с пола и, не замечая, как за ней тянется кровавый след, с нечеловеческим трудом, волоча перебитую осколком ногу с сахарно белеющей сквозь лохмотья мяса костью, пробирается, держась за стену, в комнату.

Распахивает дверь. И видит, что стены, у которой стояла детская кроватка, — нет! На месте стены огромная пробоина, в которой неслышно вспыхивают разрывы снарядов во дворе…

Августа, бесшумно воя, падает на колени, начинает раскапывать, обдирая до мяса ногти, кучу битого красного кирпича… и с немым ужасом находит то, что искала…

Встает, тяжко, медленно, как в кошмарном сне, подходит к абсолютно целой этажерке, на которой даже припудренная красной пылью фарфоровая балерина все так же, по-прежнему, стоит на своей хрупкой ножке — только беленькая салфеточка с мережкой вся засыпана красным песком…

Августа берет с этажерки альбом, раскрывает, садится на пол рядышком с чудовищной кучей… Показывает фотографии тому немыслимо ужасному, что окружают засыпавшие кроватку быстро намокающие красным тяжелые кирпичи:

— Видишь, Юрочка, это мы с папой на свадьбе… А это — ты у нас родился… А это — ты учишься ходить…

Из-под белокурых, растрепанных волос на альбом капают круглые, тяжелые капли черной крови…

Кап, кап, кап…

С каждым словом голос ее медленно, медленно гаснет.


Это же время.

Крепость. Цитадель

Нападения ожидали.

Даже готовились…

И все равно — хотели как лучше, а получилось…

Почти как всегда.

Так первый снежок, выпавший в Москве в середине декабря, становится для московского ЖКХ нежданным стихийным бедствием…

Первый залп произвели реактивные установки врага — «нибельвельферы». За четыре минуты на Цитадель обрушилось более 60 000 (шестидесяти тысяч!) снарядов…

Никогда ранее не применявшиеся на практике, пучками по шесть снарядов, подобно кровавым кометам они протянули свои хвосты — их жуткий вой заглушал залпы ствольной артиллерии…

Казалось, что зашатался весь мир…

Воздух был заполнен металлом осколков, зажигательные снаряды обращали в пепел опустевшие палатки, коновязи, к которым еще час назад были привязаны кони, оставшуюся на плацу Крепости технику…

Вспыхнули не успевшие покинуть Крепость машины 31 — го отдельного автобата…

Многое и многих удалось вывести, однако все спецподразделения уйти не успевали — они и попали под удар. После налета реактивных установок во дворе Цитадели практически никого живого не осталось…

Взрывы создавали воздушный вакуум, разрушавший легкие людей и животных. После того как огненный шторм окончился, можно было видеть тела людей — просто сидевших, как замороженные куклы, неподвижных, безгласных — на скамьях в курилке, где настигла их смерть — без каких-либо ран или внешних увечий…

Однако казематы, выстроенные в прошлом веке русскими инженерами, выстояли!

Когда рванули первые взрывы, форты лишь дрогнули, как при землетрясении…

Стены укреплений снаряды не пробивали — но те здания, окна которых выходили на юго-запад, охватил пожар.

Зажигательные снаряды влетали прямо в окна, прорубленные «мудрыми» поляками в стене казематов, и рвались в казармах.

Загорелась вся крыша Кольцевой оборонительной казармы, помещения 333-го стрелкового полка.

Пылала как огромная свеча пожарная вышка Белого дворца, сараи, жарко вспыхнули фураж и сено конюшен, горели дрова, сложенные во дворе в огромные поленницы…

ГЛАВА 2 Идет война народная…

22 июня 1941 года. 04 часа 11 минут.

Подвал Белого дворца, штаб обороны

Тонкой струей сыпется с потолка песок, засыпая расстеленный на столе план Крепости, лампа под потолком раскачивается на шнуре, бросая качели света и тени на побледневшие лица…

По Белому дворцу стреляют 1-я и 2-я батареи мортирного дивизиона 34-й немецкой пехотной дивизии — калибр 21 см…

Полковой комиссар Фролов болезненно поморщился, потер грудь левой рукой…

— Что с тобой, Моисеич? — участливо спросил майор Гаврилов.

— Что-то у меня сердце защемило… — растерянно ответил Фролов. — Как, однако, лупят, мерзавцы! Как там наши девочки, все ли у них в порядке?

— Не волнуйся так, Моисеич! — отвечает Гаврилов, тщетно стараясь его, да и себя успокоить. — Наши семьи Лешка Махров эвакуирует. Он хоть дурак дураком, потому в политотделе ему только клубом и доверили заведовать, но очень старательный. Небось, все дома поквартирно обошел, все проверил…

— Да я ничего… — кивает Фролов. — Густа моя — человек ответственный, жена коммуниста! От коллектива она не отстанет… Ладно. Я выдвигаюсь.

— Куда ты еще собрался?

— Как это куда? Вестимо, к бойцам. Надо их непременно проведать, морально поддержать… Нельзя мне сейчас в подвале отсиживаться. Комиссар я или где?


22 июня 1941 года. 04 часа 19 минут.

Остров Пограничный

Старшина Москаленко, с тоской глядя из полуоткрытой двери замаскированного блиндажа на пылающее здание заставы, беззвучно, про себя шепчет, неслышно шевеля губами:

— Эх, мать чесна… Пятьдесят ведь… пятьдесят… — Тут в его голосе появляется некоторое сомнение, — пятьдесят? — Сомнение нарастает, — или сто? Нет, сто пятьдесят! — В голосе слышна уверенность, в глазах виден фанатичный огонь. — Сто пятьдесят комплектов нового полушерстяного обмундирования в каптерке остались! И куртка кожаная командирская! Три. Или пять курток? Нет, пять — это будет слишком много… пусть уж лучше будет всего три. Где, кстати, у меня бланки актов на списание пришедшего в негодность вещевого имущества? Неужели тоже в каптерке остались?! Вот же гады-немцы!! Поубывав бы! Усих!


22 июня 1941 года. 04 часа 25 минут.

Левый берег Буга. Напротив острова Пограничный

Выскакивая из противоосколочных окопов, 10-я рота 133-го пехотного полка вермахта бежит к невысокому обрыву, где саперы уже спускают на воду штурмовые лодки. К ним у воды присоединяются офицеры с КП 3-го батальона.

Впереди всех бежит отважный военный корреспондент «Ди вермахт» Курт Хабеданк.

Первые группы штурмовых отрядов усаживаются в лодки… Взвыли, как волки в мороз, заведенные подвесные моторы.

Грохочут дробно противотанковые и пехотные пушки, прикрывающие переправу.

На противоположном, бывшем русском берегу продолжают взметывать какие-то обломки снаряды 21-см мортир.

Буг отражает кроваво-красные пожары… река будто течет алой артериальной кровью.

Первая волна десанта пошла.

С русского берега не раздается ни единого выстрела…


22 июня 1941 года. 04 часа 27 минут.

Восточный берег Буга

Свершилось! Первый солдат вермахта вступил на землю Крепости!

Приветствуя освободителей Восточной Европы, гремит транслируемый из смонтированной на грузовом «Опеле-Блитц» громкоговорящей установки бравурный марш…

Немцы, они такие… обожают бравурные марши…

Первый немецкий солдат, а это оказывается отважный военный корреспондент, спрыгивает со штурмовой лодки… И тут же, поскользнувшись на мокрой траве, падает лицом в прибрежную тину… Это очень хорошо видно в свете запущенной с лодок серии ракет, по которой немецкая артиллерийская подготовка мгновенно прекращается. Немецкий Орднунг!

Наступает зловещая тишина, которая только подчеркивается треском разгорающихся пожаров…

Хабеданк, с испачканным тиной молодым, совсем мальчишечьим лицом, сплошь покрытым побледневшими от волнения веснушками, не растерявшись, произносит фразу, которая, вероятно, войдет в анналы истории:

— Россия-Matushka сама упала в мои объятия!

Хабеданк хочет встать, скользит и снова падает… Как раз вовремя! Потому что в этот самый момент….

Три станковых и шесть ручных… косоприцельным, убийственно-точным огнем!

Лязг «Дегтяревых», солидное рокотание «максимов»…

Особенно зверствует старший сержант Минин — чемпион округа по ручному пулемету…

Автоматические винтовки Симонова — короткими очередями — так-так-так… так-так-так…

Туддух! Туддух! Это солидно бьют токаревские самозарядки…

Бах! Бах! Бах! Это не торопясь, на выбор, как на стадионе, работают лучшие стрелки пограничного округа из своих любовно пристрелянных, призовых винтовок…

Хабеданк, над головой которого проносится смертельный свинцовый град, шепчет в отчаянии:

— Этого не может быть! Этого просто не может быть! У КАЖДОГО РУССКОГО В РУКАХ ПО РУЧНОМУ ПУЛЕМЕТУ![33]

Рота фашистов буквально сметена с советского берега… Отважный Хабеданк, ужом, прикрываясь дырявыми бортами штурмовых лодок, над которыми мертво торчат руки и ноги в форме мышиного цвета, пытается уползти в прибрежные кусты… Где его нежно берет за глотку русская пограничная служебная собака Рада… между прочим, породы немецкая овчарка. Жуткий, задавленный хрип… ветки кустов покачались и снова затихли…

«Как львы, дрались советские пограничники!» Л. П. Берия. Вот это действительно войдет в анналы…


22 июня 1941 года. 04 часа 28 минут.

Небо

В небе над Брестом кипит ожесточенный бой.

Взлетевшие по тревоге с аэродрома Пружаны, прикрытые «чайками» 123-го ИАП на взлете, И-16 (28 и 29-й серий) из 33-го ИАП, прорываясь сквозь заслон трассирующих пуль, выпущенных бортовыми стрелками, успешно громят из ШВАКовских пушек вражеские бомбовозы, возвращающиеся из налета на Кобрин и Пинск…

Эскорт немецких истребителей на «верхних этажах» в это время крепко сцепился с МиГ-3…

Нашим изрядно достается…

Впрочем, достается и эскорту.

— Ахтунг! Рата! Рата! Супер-Рата!!![34] — завывает кто-то в эфире, и тут же его вопли сменяются хрипом и бульканьем… а ты не загоняй «крысу» в угол, «испанец» хренов!

Все небо — в парашютах, как будто высаживается воздушный десант.


22 июня 1941 года. 04 часа 29 минут.

Аэродром под Брестом

На аэродром, вздымая пыль, отсвечивающую кровавым в свете восходящего солнца, буквально плюхается изуродованный истребитель… Мотор глохнет прямо на посадочной полосе.

Из кабины с трудом выбирается мокрый, как мышь, майор Сурин… пот так пропитал его гимнастерку, что кажется, будто на летчика вылили ведро воды. Тяжко пришлось человеку, да…

— Эк вас, товарищ командир, отделали… — Старший техник эскадрильи Виктор Петрович Шуль только головой покачал, потом добавил осуждающе: — А что, никак нельзя было поосторожней с аппаратом обращаться?

— Можно. Можно было его даже в сейф запереть… — Грустно, бесцветным от нечеловеческой усталости голосом, утирая сорванным летным шлемом пот, обильно заливающий его измученное лицо, ответил технику Сурин и, с надеждой, спросил: — Почините?

— Знамо дело, конечно, починим… — солидно ответил Шуль, — к завтраму аэроплан будет как новенький…

— Завтра? Да мне сегодня надо, сейчас!

— Сейчас, товарищ командир, никак не получится! — авторитетно заявляет Шуль. — Тут одних дырок замучаешься латать, и мотор надо обязательно перебирать… Завтра. А вы, товарищ командир, вот пока на новеньком «ястребке» слетайте…

— Ты что говоришь-то? — возмущается Сурин. — К ним же ни бензина, ни снарядов в полк не поступало! Водой, что ли, ты его заправишь?

— В полк такого высокооктанового бензина действительно не поступало, это правда, а у меня все же трохи есть… — хозяйственно роняет Шуль. — И снаряды мало-мало, а маем… а може, и немало!

Советский летчик может с успехом летать на всем, что может летать, и с некоторым душевным напряжением — может летать на том, что летать не может в принципе…

А здесь: «Говно вопрос: винт спереди, стабилизатор — сзади, столовая летно-подъемного состава — на прежнем месте, да отчего же и не полететь…» (Марк Галлай).

К пяти утра майор Сурин уничтожил на новеньком «Яке» свой первый фашистский самолет — из четырех, сбитых им в этот самый долгий день…

День, который ему не суждено было пережить…

Уже под вечер, тяжело раненый в неравном бою, он не покинул с парашютом современный истребитель, так нужный на фронте. Собрав всю свою железную волю в кулак, он пилотировал машину до аэродрома и умер уже на земле после посадки…


«Утомленное солнце нежно с морем прощалось…»


22 июня 1941 года. 04 часа 30 минут.

Левый берег Буга. Район маетка Постышей. Напротив участка 11-й пограничной заставы

Немцы-затейники явно собираются применить очередную «вундерваффе».

На этот раз это танки T-III, оборудованные приспособлениями для подводного хода. Разрабатывался этот забавный «девайс» для операции «Морской Лев» — ну, мол, подойдут десантные баржи к Дувру — и прямо на дно Канала спустятся эти самые танки… и пойдут к британским меловым утесам…

Мечта.

Вместо волн Северного моря — зеленовато-мутная вода Буга… а вместо цивилизованных, культурных англичан — известно кто! Варвары-с…

Установлены мачты с трубами, проводящие воздух к двигателю, и вот первое чудо враждебной техники скрывается под водой, только мачта торчит… И красный буек за ней тянется. Буек приближается все ближе и ближе к берегу — вот уже мачта начинает подниматься из воды…

«А ручка-то ВОТ ОНА!»(с)

Сюрпри-и-из!

БК-031 даже не стреляет на первых порах, а просто на полном ходу сшибает оголовки воздуховодных мачт подводных танков.

Раз, раз, раз… мачты плюх, плюх, плюх… немецкие танки бульк, бульк, бульк…

Первый в истории войн случай — катер тараном топит подводные танки…

Но переправа на этот раз прикрывается, немцы на грабли дважды не наступают.

Это батарея самоходок «панцерягеров» — 4,7-см пушки на гусеничном ходу, сработанные чехословацкими «борцами Сопротивления» («Мужественные» рабочие заводов «Шкода» в знак протеста ходили на работу в черных рубашках, но при этом трудились на фашистов всю войну усердней усердного). Гремят вражеские залпы в упор.

Через несколько минут отважный БК-031 пылает, как Божья свеча.

Родной советский берег рядом. Рукой подать…

Никто не осудит — и так моряки сделали больше, чем могли. Выходите из боя, ребята!

Но у вражеского берега пытается раком вылезти на сушу недотопленный танк…

И командир — среди соломенно-желтого огня, озаряющего в простреленной рубке прекрасное девичье лицо, наполовину срезанное с одной стороны осколком, так, что выбитый левый глаз повис на каких-то красных нитках — разворачивает штурвал на врага и сквозь кровавые пузыри, пенящиеся на губах, отдает свой последний приказ:

— Братва! Все за борт! ПОЛУНДРА!

И в первый раз команда ослушалась своего геройского командира…

Хрипло, из последних сил, взлетает к синим небесам из тесных отсеков, заполненных едким дымом, старинная, флотская песня:

— Прощайте, товарищи! С Богом! УРА!! Кипящее море под….

И взорвались топливные баки, выплеснув на врага пылающую матросскую ненависть…


«Утомленное солнце нежно с морем прощалось…»


По Флотскому своду сигналов высшее одобрение адмирала командиру корабля и его команде: «Адмирал выражает удовольствие». И уж совершенно неофициально, значительное, как боевая награда: «Хорошо сделано!».

Сигнал: БК-031! СОВЕТСКИЙ НАРОД ВЫРАЖАЕТ УДОВОЛЬСТВИЕ! ХОРОШО СДЕЛАНО!


22 июня 1941 года. 04 часа 38 минут.

Правый берег Буга. Фольварк Смятиче

Разведывательный батальон 3-й танковой дивизии вермахта высаживается с резиновых лодок и понтонов…

Командир батальона, оберст-лейтенант фон Паннвиц, донельзя довольный, обращается к своим ротным:

— Как мы видим, господа, противник оказывает спорадическое очаговое сопротивление… Вот эти два холма — вроде прикрыты с фронта, а зато между ними открывается свободный проход… И он никак не простреливается, судя по всему…

— Да, майне херр, глупый Иван еще долго будет учиться воевать! — абсолютно согласны с ним его подчиненные.

Прекрасные тактики, немецкие зольдатен уверенно и быстро обходят очаги сопротивления, накапливаются в лощинке и уже готовы совершенно свободно, ничего не опасаясь, ринуться к панцерштрассе, Варшавскому шоссе…

И в этот момент… внезапно, слева и справа, во фланг немцам, как кинжалом под ребра…

ДОТы Смятиче создавались на основе идей Ле-Бурже…

Они совершенно не имели амбразур со стороны «поля» — и расстреливали наступающие цепи врага неожиданно, убийственным косоприцельным огнем… так, что каждая тяжелая пуля пробивала сразу несколько фигур в грязно-сером…

— Прошу вызвать авиацию, прошу поддержать меня артиллерией! — фон Паннвиц яростно кричит в микрофон ротной рации.

Выслушивает ответ и с досадой бросает уцелевшим, ошеломленным азиатским коварством ротным:

— Думпелькопф! Они там, за Бугом, даже не видят, кто нас тут убивает…


22 июня 1941 года. 04 часа 38 минут.

Правый берег Буга. Фольварк Смятиче

Старшина Лукашенко, осматривая в перископ усыпанную серыми трупами зеленую лощинку, недовольно гундит:

— Ну гэта все кАнешнА харашо… А толька вот гильзы надо усе до единой собрать. Цветной металл потому что. Народное достояние.


…Не прикрытые пехотой, доты Смятиче оказались беззащитны…

Немецкие саперы подошли со стороны, где не было амбразур, и взорвали их сверху…

Опустив заряды через отверстие для перископа…


22 июня 1941 года. 04 часа 45 минут.

Восточная Польша. Аэродром базирования 2-й Воздушной эскадры люфтваффе

У края взлетной полосы одиноко стоит командующий — генерал авиации фон Лерц.

С досадой генерал смотрит на свои швейцарские часы…

По расчету времени, уже сейчас основная масса самолетов должна садиться!

Но где же они? Где его парни? Герои Нарвика, Крита, Адлертага? Черт побери, еще немного, и у них должно кончиться горючее…

Наконец, в ярком синем небе показался одинокий «юнкерс».

Машина, шатаясь, оставляя за собой дымный след, коснулась полосы — и скоро замерла, скрипнув тормозами прострелянных колес… Лопасти винтов бессильно замерли — потому что горючее, действительно, кончилось.

Фон Лерц, потрясенный, не веря своим глазам, с недоумением произнес:

— И ЭТО ЧТО, ВСЕ?! А где же тогда сели остальные наши… — И с ужасом вдруг все понимает, до конца: — Ох! Квач унд шайзе! Готт мин унс…


22 июня 1941 года. 04 часа 46 минут.

Штаб 45-й дивизии вермахта. Тересполь

— В связи с утратой мостов на Буге считаю штурм крепости Брест-Литовск совершенно излишним, поскольку наведению переправ здесь (показывает на карте) и особенно вот здесь она нам не помешает, — командир дивизии генерал-лейтенант Фриц Шлипер был по-военному точен и сух. — Полагаю крепость обойти с севера и юга, блокировать ее небольшими силами и предоставить решение этого нудного дела авиации и осадной артиллерии…

— Герр генерал, я не могу в это поверить. Вы что, предлагаете мне оставить у себя на заднице этот большевистский чирей? — Командующий 2-й танковой группой Гудериан был настроен очень язвительно. — А потом, как это вы себе представляете: дивизия земляков нашего великого Фюрера в первый же день Великого Восточного Похода спасовала передкучкой каких-то казарм, складов и сараев?

Шлипер, болезненно поморщившись (он не терпел чужой непрофессионализм, но… субординация, господа!), ответил Гудериану:

— Знаете, господин командующий… Я ведь эти самые «сараи» в 39-м целых три дня штурмовал!

— Ну, русские свиньи — это вам не гордые польские жолнежи… — Гудериан пренебрежительно махнул на слова генерала рукой.

— Вот и я о том же сейчас думаю… Что русские, герр командующий, это, увы, не поляки! — загадочно ответил Шлипер. — Совсем не поляки! — и Шлипер машинально поправил на своей шее Рыцарский Железный Крест, с серебряными цифрами на нем: «1914».

ГЛАВА 3 Азиатское коварство

22 июня 1941 года. 05 часов 00 минут.

Южный военный городок

Над складами и боксами погибшей дивизии висят тяжелые клубы траурно-черного дыма…

Жирный пепел хлопьями опускается на речной песок, на воду, на мышиные мундиры саперов, подталкивающих к берегу переполненный паром…

Немецкие артиллеристы могут быть довольны — они хорошо расчистили дорогу своей инфантерии…


Это же время.

КП 235-го гаубичного артполка. Правый берег Буга

— Товарищ командир, товарищ командир, вот, НАШЕЛ!!

В руках румяного, несмотря на то, что он грязен и чумаз, лейтенанта — театральный бинокль…

— Нашел, товарищ командир! — и комполка берет дрогнувшей рукой единственный доступный ему оптический прибор…

Еще 20 июня, согласно приказа штаба Округа, у лучшего артиллерийского «снайперского» полка 4-й армии были изъяты и увезены в Минск на поверку ВСЕ оптические приборы — панорамы орудий, буссоли, разведтеодолиты, стереотрубы…

А 21 июня новым приказом из полка были изъяты ВСЕ БИНОКЛИ…

— Слушай мою команду. Цель сто первая, пехота, основное, наводить по карандашу, два карандаша влево, осколочно-фугасным, взрыватель осколочный, прицел шестнадцать, первому один снаряд, ОГОНЬ!

Русские артиллеристы — лучшие артиллеристы в мире… они могут стрелять без прицелов, без панорам, без буссолей… были бы только снаряды…

Гаубица М-30, великолепное творение товарища Петрова, посылает первый пристрелочный гостинец незваным гостям…

А дальше начинается любимое занятие — пристрелка по наблюдению знака разрыва…

Лево, перелет!

Правее четыре, прицел четырнадцать, огонь!

Право недолет!

Левее два, прицел пятнадцать, батарее, веер сосредоточенный, один снаряд — залп!

И понеслась пизда по кочкам…[35]


22 июня 1941 года.

05 часов 04 минуты. Южный военный городок

Зацепившись за русский берег, немцы начинают лихорадочно окапываться среди чернеющих, воняющих горелым мясом груд металла…

Пока большие дяди из мортирного дивизиона не подавят совершенно некстати ожившую русскую батарею, им лучше немного сбавить темп…

Куда торопиться, камрады? Лето ведь длинное… успеем еще до Москвы вспотеть, и не один раз.

Но мирно отсидеться в тенечке на русском берегу им не удается…

Батальон капитана Басечки в масштабе наблюдаемой Вселенной… Ну пусть в масштабе Западного фронта… Или в масштабе данной конкретной войсковой операции… Все равно — это пустяки, так, мелкая стограммовая гирька на десятичных железнодорожных весах… Только одно дело — мелкая стограммовая гирька, когда взвешивают, к примеру, железнодорожный вагон… И совсем другое дело, когда на весах стоите лично вы и эту гирьку лично вам засовывают… ну куда-нибудь… Почувствуйте разницу!

Танки Т-26 (в девичестве «Виккерс-шеститонный», один из лучших танков 30-х годов) к началу этой войны уже изрядно устарели… Оружие морально стареет очень быстро! Но расскажите об этом сейчас немецким пехотинцам!

«Мчались танки,
Ветер поднимая!
Наступала грозная броня!
И летела наземь вражья стая,
Под напором стали и огня!»
….К недостатку мелкозвенной гусеницы можно отнести то, что немецкие кишки слишком плотно застревают между траками…


22 июня 1941 года. 05 часов 18 минут.

КП 2-й танковой группы

— Ферфлюхтер шайзе! — Гудериан был неистово злобен. — Мы уже час с четвертью как воюем и еще нигде не создали надежного плацдарма! Квачундшайзедоннерветтернохемаль!!![36] Где наша артиллерия, где наша авиация, я вас спрашиваю! Молчать! Отвечайте же мне немедленно! Где?! Молчать!!! Почему вы молчите?!! Вы что, глухой? Или немой?!! Молчать!!

Фон Меллентин послушно молчал, растерянно протирая свой монокль беленьким кружевным платочком.


22 июня 1941 года. 05 часов 19 минут.

Вокзал «Брест-пассажирский»

У платформы стоит совершенно фантасмагорический поезд, собранный из, вероятно, всех существующих типов вагонов: вагоны классные, теплушки, открытые платформы, цистерны…

Все забито людьми — сидят на крышах, висят на подножках…

Железнодорожная милиция из местного линейного ОВД с трудом сохраняет порядок — в первую очередь сажают детей и женщин… стариков, увы, нет…

Разыгрываются десятки трагедий — шум, крики, истошный плач…

Наконец, прицепленный в голове состава тендером вперед маневровый паровозик дает свисток, и поезд, как Ноев ковчег, отплывает к Кобрину…

— М-да… считаю, что задачу я свою полностью выполнил, членов семей военнослужащих на Восток отправил, а дальше мне что делать? — Старший политрук Махров вздохнул с облегчением и тут же схватил за рукав деловито пробегавшего мимо него озабоченного чем-то мужчину в серой гимнастерке: — Стойте, товарищ… Вы кто?

— Я начальник пожарной команды НКПС… извините, я очень спешу. Пожар!

— Вам спешить больше некуда. Товарищ, скажите… а оружие на станции есть?

С досадой на прицепившегося некстати военного пожарный ответил:

— Ну как же не быть. У нас здесь военизированный отряд стрелков ведомственной охраны, а у них есть оружейная комната…

— Отлично, товарищ! — с энтузиазмом воскликнул Махров. — Поступаете в мое распоряжение.

— Почему?!! — выдыхает изумленный таким напором пожарный.

— Как это почему?! — в свою очередь, изумляется Махров. — Странный, надуманный вопрос! Потому что я главнее. Ведите меня живо к ВОХРовцам!

— Да мне некогда, мне пожар тушить надо…

— Ведите, ведите. Я сказал.


Через пятнадцать минут.

Там же

— Так, товарищи военизированные стрелки, властью, данной мне советским народом, объявляю вас всех мобилизованными! — веско роняет политрук Махров. — Приказываю ружкомнату вскрыть, выдать всем прибывающим и желающим сражаться товарищам оружие… паспортные данные только фиксируйте, для порядка. Кстати, какое у вас оружие?

Свежемобилизованный начкар молча протягивает Махрову бумагу.

— Да-а… Надо же… — удивленно присвистывает старший политрук, бегло просмотрев список вооружения. — Скажите на милость! Кто бы мог поверить? Винтовки Бердана! Раритет. Хорошо. Пускай. Товарищ начальник, пошлите всех ваших пожарных сюда. Будем вооружаться…


22 июня 1941 года. 05 часов 25 минут.

Шоссе юго-восточнее Минска

Вдоль шоссе кипит напряженная работа — зека, никем не понукаемые, лихорадочно восстанавливают оборванную связь. Ставят времянки — столбы, тянут провода… Даже лагерные «козлы» — самоохрана отложила в сторонку свои карабины и вкалывает со всеми наравне.

А по шоссе бесконечной чередой тянутся на Восток повозки, машины, идут тысячи людей…

Мычат недоенные коровы, блеют овцы…

Кто-то из беженцев успел основательно собраться — не иначе как с вечера, а кто-то схватил первые попавшие под руку вещи — зонтик, горшок с фикусом, тряпичную куклу…

А вот едет трехтонка — на ней отступает, как видимо, большой районный начальник. Мордатый, упитанный, в косоворотке и пиджаке, в картузе с квадратным козырьком… чем-то неуловимо напоминающий «Дорогого Никиту Сергеевича». Так он даже блондинистую секретаршу с собой прихватил — и бочку свежего пива…[37]

Внезапно вдоль дороги проносится стремительная тень… Нет, это не «юнкерс» или «мессер»… Банальный «Хеншель-126» из подразделения корпусной авиаразведки. Такой пузатенький подкосный моноплан с крестами на плоскостях.

Баммм! Баммм! Это грохнула пара мелких бомбочек… Трах-тах-тах-тах! Это уже из пулемета… И все это, видимо, ради чистого развлечения — сверху прекрасно видно, что на дороге только беженцы…

— От падла… ну, ты мне долетаешься когда-нибудь… — сказал «Росписной», вытирая кровь с оцарапанной щепкой щеки, и оглянулся, привлеченный странным звуком.

Буквально в двух шагах от него в кювете лежит вверх колесами голубая «эмка»-пикапчик с надписью «Почтовая». Около перевернутой машины, среди разбросанных узлов, корзин и чемоданов застыли человеческие тела, похожие на изломанные куклы. Странный звук идет именно отсюда.

Подошедший поближе «Росписной» нагибается и видит, что рядом с молодой мертвой женщиной лежит еще живой ребенок, девочка лет четырех. Странные звуки издает именно она — полустон-полувсхлип.

Вся нижняя часть маленького тельца раздавлена, из сломанных ножек торчат беленькие, как сахар, косточки. Сквозь голубенькую матроску стремительно набухают бурые пятна крови. На полузакрытых глазках ребенка чуть-чуть вздрагивают веки, а пальчики на обеих раскинутых ручках сжимаются и разжимаются…

— Доходит пацаночка… и трогать ее нельзя — видите, позвоночник у нее сломан… — поясняет «Росписной» подбежавшим зекам. — Помрет она сейчас. А может, помучается час или больше…

«Росписной» тяжело смотрит на ребенка, потом поднимает на корешей помертвевшие глаза:

— Знаете что, братва… вы канайте… подальше отсюда… Все равно ничем ей помочь нельзя, а она, бедняжка, может, страдает еще, больно ведь ей… идите-идите!

Зека отходят, отводя от «Росписного» взгляды. «Росписной» достает как будто из воздуха (секунду назад не было ничего в его руках — и вот она есть!) изящную финку… Вскоре полустон-полувсхлип обрывается.

Спустя две минуты «Росписной» медленно подходит к корешам, молча глотая слезы, которые сами собой медленно стекают по его обветренной щеке.

— Забожусь на пидараса… забожусь на пидараса… рвать буду этих сук, зубами рвать! Пока сотню не порву — не сдохну!


22 июня 1941 года. 05 часов 27 минут.

Крепость

Обжегшись на Пограничном, самом западном острове, еще до начала войны находящемся в полуокружении и отделенном от противника всего лишь неширокой заиленной «канавкой» с расположенным по берегу забором, куда согласно еще довоенному плану Прикрытия Границы под спорадическим артминогнем на подмогу пограничникам в эту минуту через Тереспольский мост прорывается батальон 333-го полка вместе с батареей 120-мм минометов и взводом полковых 76-мм пушек, фашисты перенесли удар на Госпитальный остров.

Расположенный южнее Цитадели, остров со стороны противника был надежно прикрыт широким Бугом, мост через который был так удачно взорван в четыре часа утра. (По нему-то немцы по плану и собирались атаковать).

Слева от острова пролегал заполненный водой ров, сзади соединявшийся с Мухавцом, с переброшенным через реку мостом в Цитадель. Хотя что это был за ров — так, канава…

Из расположенных на острове частей к боевым можно было бы отнести только Полковую школу 84-го имени Коминтерна полка.

Хоть название это не очень воинственное — школа… эта часть готовила младших командиров. Поэтому зачисляли в нее лучших молодых солдат, имеющих только высшее и среднее образование и проявивших себя как лидеры во время Курса молодого бойца, как правило, комсомольцев и коммунистов.

Одно плохо: было их всего ничего — около 180 человек с тремя учебными «максимами». Ну еще и несколько пограничников из 3-й резервной погранзаставы, находящихся в это утро в усиленном наряде, — человек десять с одним ручным пулеметом… Наряд действительно усиленный, обычно-то ходили пограничники по двое, со служебной умнейшей собакой… Которую усиленно закармливали вкусностями вольнонаемные медсестры.

Остальные, около 300 советских людей, входили в 95-й медсанбат 6-й стрелковой дивизии, а также Корпусной госпиталь 28-го стрелкового корпуса и Окружной военный госпиталь № 2396 — из тех военнослужащих, кто не отправился ночью в Пинск сопровождать эвакуированных раненых. Врачи, санитарки, медсестры…

Половина из госпитальных были вообще вольнонаемные.

Оружие? Ну, видимо, наверное, было… какое-то… четыре пистолета на госпиталь полагалось по штату… А так их основное оружие — это шприцы и клизмы…

Интересно…

Эта какая же сволочь додумалась разместить Окружной госпиталь на самой границе? То есть, ежели бы курсант Автотракторного училища, к примеру, опустил бы в Борисове себе на ногу ящик со снарядами, то его за 500 километров пришлось бы везти «вперед, на Запад?» Ну-ну…

…Дороги Южного острова были густо усыпаны сорванными взрывами ветвями и листьями, тут и там на них лежат трупы убитых лошадей из обозного батальона, прибывших полтора часа назад вторым рейсом за медиками и их вещами. Сейчас большинство медиков укрыто в подземных казематах, где, переждав обстрел, уже развертывается медсанбат.

В лучших традициях русской военно-полевой хирургии сам начальник госпиталя военврач 2-го ранга С. С. Бабкин оперирует пограничника Кукушкина… мастерство хирурга не пропьешь, даже на административной работе.

В эту минуту через Буг, на подвезенных грузовиками к пяти утра моторных штурмботах, переправляются солдаты 3-го батальона 130-го пехотного полка майора Ульриха.

Встретив на берегу ожесточенное, хотя и малоорганизованное сопротивление курсантов, часть немцев связывает русских огневым боем, а остальные обходят их слева, вдоль берега канала… я же говорил, что немцы отличные тактики.

Довольно скоро среди горящих корпусов госпиталя появляются первые фашисты.

Медсестра Полина Ткачева как раз заканчивает перевязку успешно прооперированного бойца Кукушкина, когда в каземат врываются фашисты.

— Стойте! Здесь раненые! — кричит она, инстинктивно заслоняя собой лежащего на операционном столе красноармейца.

Но фашист стреляет в медсестру, а раненого колет штыком. Вместе со своей хирургической медсестрой и пациентом погибает от удара прикладом старый хирург, который напрасно кричит немцам о том, что Советский Союз присоединился к Женевской конве…


«Утомленное солнце нежно с морем прощалось…»


Однако госпиталь до конца еще не взят — в своем кабинете, в полуразрушенном третьем административном корпусе, среди обломков мебели и едкого дыма достреливает через дверь последние пистолетные патроны батальонный комиссар Н. С. Богатеев…

При этом он неразборчиво что-то произносит, вроде:

— В Богородицу Деву! Двенадцать Апостолов через Пресвятую Троицу… — малый боцманский загиб, ага.

Фашисты тоже ему что-то отвечают… но это соревнование в разговорном жанре весьма скоро кончается — так как Богатеев выпускает последний патрон…

После чего хватает с пола ножку от стула…

За дверью тоже вдруг все внезапно стихает…

Потом раздается вежливый негромкий голос:

— Тук-тук, к вам можно? Комиссия по проверке режима хранения секретных документов, оперуполномоченный Лерман… Никита Сергеевич, хватит тебе там богохульствовать, давай вылазь уже…

Подошедшая со стороны Мухавца, из Цитадели от Холмских ворот, группа бойцов из 3-го батальона 84-го стрелкового полка, к которой примкнул оперативник, который действительно походя, но тщательно проверил, уничтожено ли секретное делопроизводство, начинает выводить уцелевших безоружных медиков из укрытий, прикрывая их огнем…

Однако противник, открыв ожесточенную стрельбу из пулеметов, отрезает наших от моста, от спасения, от жизни — и начинает новую атаку уже на Холмские ворота.

Разрезав Южный остров на две части и прорвавшись непосредственно к Цитадели, майор Ульрих свою задачу выполнил. Почти.

Танк Т-38, как модификация Т37А, в своем генезисе[38] имел основу в плавающем танке «Карден-Ллойд».

При этом, если просвещенные мореплаватели, поигравшись в данное чудо техники, ограничились выпуском всего нескольких машин, то в Стране Советов попечением врага народа маршала Тухачевского их настругали ровно три тысячи штук…

Правда, из ста лягушек все равно не сделать одного быка.

Противопульная броня, «грозное» вооружение из единственного «Дегтярева-танкового»…

С точки зрения сидящего за уютным письменным столом аналитика — зрелище, откровенно убогое…

Но когда на хлынувшую в пролет Холмских ворот немецкую пехоту решительно и грозно устремляется стальная колонна этих «убожеств» — все шестнадцать машин танковой роты отдельного разведбата, то субъективная оценка их боевой ценности резко меняется… С точки зрения наблюдателя, удирающего сквозь полутьму от настигающего его беспощадного лязга и грохота.

Первых немцев раскатали в тонкий блин прямо в воротах, представляющих собой глухой тоннель через вал…

На беленые стены немцы прыгали, ломая ногти, пытались забраться повыше, бесцельно перед смертью метались туда-сюда… а ты не играй в войну на проезжей части!

Вырвавшись на простор острова, рота Бори Элькина принялась азартно гоняться за убегающими в ужасе от грозных руссише панцеров немецкими пехотинцами… Особенности русской национальной охоты.

Воспользовавшись этим, скользя по немецким кровавым лужам, спасенные медики бегом ринулись через тоннель под защиту Цитадели…

…Немецкая противотанковая 3,7-см пушка РАК 35/36 «Рейнметалл» хоть и не получила еще в немецкой армии почетного названия «Дверная колотушка» (она по броне Т-34 стучать, конечно, стучит, да все без толку), была не самым современным орудием вермахта.

Чуть ли не 1918 года разработка, по огромным английским ромбовидным «самцам» и «самкам» стрелять… Впрочем, она вроде модернизировалась в 1926 году. И в 1935, и в 1936… Но все равно — это далеко не хай-тек.

Однако переправленные через Буг на резиновых (!) плотах и сейчас через рыхлые грядки госпитального огорода притащенные к месту действия — эти пушки были и к месту, и ко времени…

Выстрел — и вспыхивает первый советский танк… Выстрел — вспыхивает второй….

Выстрел, выстрел, выстрел… горит, горит, горит…

…Пылающий русский танк, несмотря на прямые попадания, упрямо идет и идет на немецкое орудие…

И буквально в пяти метрах мотор танка глохнет.

Из люка показывается охваченная пламенем фигура Элькина. Погрозив врагам кулаком — он совершенно спокойно опускается вниз, в пламенеющую преисподнюю…


«Утомленное солнце нежно с морем прощалось…». Права была кучерявая блондинка…


Погибшие танкисты — они пали не напрасно. Полегли за други своя. Вечная им память.

Впрочем, несколько танков сумели выйти из-под губительного расстрела и вплавь через реку уйти с острова.

…Уцелевшие курсанты полковой школы начинают медленно отходить к мосту через Мухавец. Их слишком мало, чтобы удержать весь остров — и в конце концов они занимают оборону тет-де-пона перед Холмскими воротами…


22 июня 1941 года. 05 часов 30 минут.

Брест. Подвал обкома ВКП(б)

Здесь собрались около сотни человек — и как будто идет обычное совместное бюро Обкома и Горкома.

Товарищ Тупицын наскоро обсуждает обстановку…

В городе пожары, прервалась подача электроэнергии, нет воды в городском водопроводе. Есть убитые и раненые среди жителей. За Мухавцом, на юге — слышны выстрелы. В штабе дивизии никого нет — штаб ночью убыл на КП.

Что делать? Начинать ли эвакуацию?

Военный комиссар задает вполне уместный законный вопрос — объявлена ли уже мобилизация?

В этот момент заходит помощник — в гараже все в порядке, машины заправлены, мест хватает всем…

Коммунисты выжидающе смотрят на своего первого секретаря…

Но Тупицын не собирается покидать город. Одному из секретарей обкома поручено подготовить Брест к эвакуации, второму — уничтожить учетные документы партактива, первому секретарю Обкома комсомола товарищу Мазурову — обеспечить вооружение коммунистов…

Однако с объявлением всеобщей мобилизации пока решили подождать, но тем не менее вызвать всех военнообязанных в военкомат повестками…


22 июня 1941 года.

05 часов 31 минута. Аэродром Бяла-Подляска

Командир истребительной эскадры, «эксперт», воздушный ас оберст Мальдерс гордо докладывает генералу фон Рихтгофену:

— В полосе между Бяла-Подляской и Брест-Литовском нами добыто несомненное воздушное превосходство. Небо над Бугом — немецкое!

Надежды юношей питают…


22 июня 1941 года. 05 часов 32 минуты.

39-й скоростной бомбардировочный полк. Аэродром Жабчицы, невдалеке от Пинаса

В воздухе еще носится гарь… Техники и бойцы БАО энергично заделывают воронки на взлетной полосе.

Хотя приказ о рассредоточении и маскировке техники поступил в полк только в три часа, командир полка явочным порядком нарушил распоряжение командира дивизии — и растащил по краям поля свои СБ…

Стоять в ровном порядке, сияя краской, остались только девять новехоньких Пе-2, которые несколькими днями ранее поступили в полк и не имели экипажей. Да и бензина для них высокооктанового тоже не было. Бесполезный балласт.

По ним и отбомбились фашисты.

Так как «пешки» были не заправлены, они не загорелись. Техники быстро сообразили, что к чему, залатали на них дыры, покрасили…

Люфтваффе еще три раза эти «макеты» бомбило, пока осколки не разнесли их в щепки…[39]

Сейчас полк безуспешно ожидает приказов от штаба дивизии…

Надо сказать, соседи полка по аэродрому — 46-я отдельная авиационная эскадрилья Пинской ВФ, в отличие от них, вовсе не скучает.

Вот и сейчас ее разведчики Р-10, именуемые в авиационном народе «сверхсрочник», вновь куда-то полетели… Ну, у флотских свое начальство, вменяемое…


22 июня 1941 года. 05 часов 33 минуты.

Цитадель

Бойцы 3-го батальона 84-го стрелкового полка, которые вывели буквально с того света медиков, несмотря ни на что, чувствуют себя победителями.

Они видели, как в панике бежали от них немцы!

Есть первые трофеи — и младший лейтенант Мохнач, так и не нашедший свою роту и помчавшийся в бой с первой попавшейся группой бойцов, наконец-то заряжает свою любимую игрушку. До того чудо враждебной техники могло быть им использовано только в качестве тяжелого тупого предмета.

Рядышком с ним держится Клаша Никанорова — она обзавелась брезентовой сумкой с красным крестом и выглядит, пытаясь быть очень серьезной, донельзя забавно…

Комсорг батальона Самвел Матевосян, который совсем недавно водил бойцов в атаку, отдышавшись, сказал, стирая чужую или свою, не понять, кровь с покрытой черной щетиной щеки:

— Товарищи! Друзья мои! Фашисты, как кровожадный зверь, набросились на нас из-за куста, потому что боялись и боятся открытой схватки с русскими воинами. Мы уже имеем первые жертвы. И будем еще иметь. Но враг потерял и еще потеряет много больше у стен нашей Крепости, гораздо больше, чем мы! СССР — не Польша и не Франция, и враг скоро почувствует это! Главное — не впадать в отчаяние и не терять надежды на победу. Мы далеко от Москвы, но я знаю, и все вы это знаете, что Иосиф Виссарионович Сталин думает сейчас о нас! Я уверен, что ему уже доложили! Скоро к нам придет помощь от несокрушимой Красной Армии! Ребята, комсомольцы — не подведите! Будьте примером всему личному составу! Так будем достойными сынами Отечества! Да здравствует наша Советская Родина! Да здравствует Великий Сталин!


…Автор этой книги, может, и не поверил бы… но несколько очевидцев пересказывают эти слова комсорга… причем сказал он все это в куда более тяжкой обстановке, чем в нашей истории.


22 июня 1941 года. 05 часов 34 минуты.

Станция Жабинка. Пункт сбора 22-й танковой дивизии

На уютной синенькой лавочке в мирном и уютном привокзальном скверике, у маленького уютного вокзальчика, одиноко сидит среди цветущей сирени босой, без пилотки и ремня, солдатик…

На бледном запыленном лице его — абсолютно мертвые, ничего не выражающие глаза…

Спешащая мимо женщина в красной железнодорожной фуражке сначала минует его, потом резко останавливается, берет его за плечо:

— Товарищ боец, товарищ боец… Что с вами? Вам плохо? Вы кто?

Солдатик, будто во сне, невнятно отвечает:

— Литвяков я… из 22-го мотострелкового… третья рота… Как начали стрелять, как начали… в казарме все горит… старшине голову оторвало… а я живой остался… и вот куда надо прибежал… Литвяков я… а где тут наши все? Я же бегом бежал, все пятнадцать километров… где же здесь наши? Почему их здесь никого нет? Ведь я же здесь? Литвяков я, Литвяков…

Потом сползает с лавочки, сворачивается на песке в клубочек и, содрогаясь всем своим хрупким телом, затихая, горячечно шепчет:

— Где же здесь наши все… ведь должны же еще быть живые наши… должны же! Должны быть! Литвяков я… Литвяков…

А женщина с тихим ужасом видит, как голову русского солдата, нашедшего в себе нечеловеческие силы после того, как он вырвался из пылающей казармы, прийти в указанный ему приказом уже мертвого командира пункт сбора,[40] чтобы снова сражаться с врагом, прямо на ее глазах покрывает седина…


22 июня 1941 года. 05 часов 35 минут.

Левый берег реки у Коденя. Южнее Бреста

— Опаздываем мы, на целых полтора часа опаздываем, совсем мы выбились из графика! — генерал-лейтенант Вальтер Модель, командир 3-й танковой дивизии, с досадой смотрит на свои швейцарские часы. — Чертовы большевики! Зачем они мост взорвали до начала боевых действий? Это же неправильно… так в Европе давно не воюют. Они же форменные азиаты, варвары… Ну ничего. Нам бы только переправиться — и нас уже не остановишь!

Между тем головной отряд дивизии: 394-й моторизованный полк, 543-й дивизион ПТО, батарея 503-го дивизиона «штурмгешютц», полицейский батальон СС «Райх» — скопившись на берегу, с интересом наблюдает, как саперы налаживают восемнадцатитонный понтонный мост, один из трех во всей танковой группе. Эсэсманы докуривают дрянные польские сигаретки…

Скоро им в путь.

Прямо нах Москау!


Это же время.

Внешний форт литеры «Е» Крепости, расположенный у деревни Ковалево

И.о. командира 204-го гаубичного артполка 6-й стрелковой дивизии капитан И. А. Лукьянчиков был страшно зол. Зол на своего комполка, нежданно, после Сообщения ТАСС от 14 июня, укатившего в отпуск в Сочи, кур-р-рортник. Зол на начштаба полка, который этой весной провалился под лед и теперь лечил радикулит в Минске, р-р-р-рыбак хренов. Зол на свое начальство в Округе, нач-ч-чальнички… ну на этих Лукьянчиков злился вроде бы без особой причины… впрочем, отчего же? Причина была, и весьма важная.

Конечно, моторизовать его полк — это было начальством задумано очень здорово! Коней отобрали — меньше в полку мороки… а то вечно хозспособом заготавливай для них сено, доставай фураж… а упряжь, ее вечно чинить опять же надо!

Кстати, верховых коней в полку отобрали тоже… а Лукьянчиков так привык к своему Огоньку… Эх, какой у Лукьянчикова славный коник… был.

Упряжь, кстати, у полка тоже отобрали, да заодно и передки для гаубиц… А то бы в соседнем колхозе хоть коров можно было бы сейчас в гаубицы припрячь…

Да. Теперь не запряжешь, без упряжи-то. И без передков…

А вот трактора в полк так и не прислали.

Так что сейчас полк был совсем без тяги… Перемещайся хоть на пердячем пару…

«Тревогу мы объявили — да что толку-то… — тягостно думал капитан. — В район сосредоточения нам все одно не выйти… И с дивизией связи все нет… мать, мать, мать…».

У КПП полка, вздымая пыль, остановился маленький броневичок ФАИ-М с зеленой окантовкой красной звезды на борту. Из открывшейся дверцы выпрыгнул лейтенант НКВД в зеленой фуражке.

Капитан Лукьянчиков подтянулся и проверил заправку — хоть гость по званию ему формально и равен, но черт их знает, бесов бесхвостых… Зачем он, изверг, интересно, пожаловал?

— Командир мангруппы Свиридов! — лихо отрекомендовался пограничник.

— И.о. комполка Лукьянчиков! — мрачно представился капитан.

— Слушай, капитан, давай выручай нас! Немцы вроде форсировать реку собрались — напротив Коденя их хренова туча… Переправятся — всем нам хана, у меня здесь всего двадцать бойцов…

— А можно мне стрелять-то? По сопредельной территории ведь!!!

— Капитан, посмотри туда…

Над Южным городком продолжало висеть черное страшное облако…

— Вопросов нет. Лейтенант! Давай, запиши мне в блокнот — для прокурора, что ты ставишь мне боевую задачу… ага, и все реквизиты с удостоверения, пожалуйста, укажи… число и время, не забудь, пожалуйста… вот так. Зер гут. А теперь, пошел на хуй, упырь энкавэдэшный!

— Как?!!

— Ножками, блядь, ножками пошел! Пошел, пошел, паскуда, мне сейчас недосуг, мне сейчас работать надо! А ты мне мешаешь, отвлекаешь меня от дела своим гнусным видом.

И с видимым удовольствием Лукьянчиков добавил:

— Четыре года я мечтал это сделать… А чего мне их ТЕПЕРЬ-ТО бояться? — И вкусно, сочно скомандовал: — По-о-о-олк, К БОЮ!!!

Подбежавшим комбатам Лукьянчиков пояснил:

— Да прямо вот здесь и развернемся, на месте постоянной дислокации… Старшина! У нас водовозная телега на ходу? Сбрось с нее бочку, убываю на КНП (показывает точку на карте) вот сюда, южнее триста метров н. п. Каменица Жировская. Со мной выдвигается отделение разведки и рация. Ну, я поехал, ребята… Черт, волнуюсь, братцы, как девка перед первой эх, эх… Двадцать лет ведь я уж не воевал, это же не шутка. Поэтому мне, натурально, сейчас маленько и боязно, как бы вдруг часом не оплошать… Ну, болезная, трогай! Эх, где ты, мой славный Огонек…


22 июня 1941 года. 05 часов 55 минут.

Левый берег реки у Коденя. Южнее Бреста

Взревев двигателем «майбах», первое самоходное орудие качнуло коротким стволом и въехало на скрипнувший понтон.

Великий Восточный поход начался!

«Гот мин унс!»

За первой самоходкой пошла вторая, и вот уже выстраивается очередь к переправе, как вдруг…

Ш-ррр… Б-бах!

«Внимание, воздух, воздух!» — засуетились зенитчики, но это были не русские авионы…

Ш-ррр… Б-бах! — великолепная фугасная свечка встала с другой стороны моста…

Вторым выстрелом — и сразу узкая вилка… отменно![41]

Хорошо да что там! — отлично, превосходно, великолепно стреляет капитан Лукьянчиков, бывший друг бывшего врага народа бывшего комкора Рокоссовского, и сам четыре года тому назад, в 1937-м — бывший комбриг…[42]

А полк — это дивизион 122-мм гаубиц (гаубица старомодная, образца 1910/30 года — разработанная еще до империалистической войны французскими буржуями) и дивизион гаубиц 152-мм, которые типа М-10… Производства славной Мотовилихи… У последней гаубицы, кстати, снаряд весом в сорок килограммов…

И супостат так славно выстроился (мечта артиллериста!) — вдоль главной оси эллипса рассеивания…

Так что хоть перелет получим, хоть недолет, а все попадания придутся по цели!

И понеслась к немцам, опять же, по кочкам — великая русская пизда…[43]

Гот мин унс!!!!

Зря Модель на часы смотрел… на войне это плохая примета!


…Полк, погибший прямо на месте дислокации…

Разбитые, перевернутые гаубицы, среди них лежат мертвые бойцы и командиры… Их достали пикировщики, вызванные взбешенным Моделем…

Закон такой есть на войне: отстрелялся — немедленно меняй огневую позицию! Да как тут сменишь… без предательски отнятой у полка тяги.

Поэтому стреляли до последнего.

«Умирай, где стоишь!» — говорил в замечательном фильме Александр Невский. Умирали артиллеристы там, где стояли.

А КНП немцы засекли со своего смешного самолетика — «Хеншель-126», который в каждом немецком корпусе для разведки и связи имелся. Кстати, с того самого, который колонну беженцев утром расстрелял.

Не успели наши разведчики окоп на КНП оборудовать — времени у них на это не было. Работать уже надо было!

На КНП — у разбитой буссоли — лежит, свободно раскинув руки, как уставший пахарь, красный комбриг, советский капитан Лукьянчиков…. до октября семнадцатого — штабс-капитан Русской Армии.

На его обращенном к небу мертвом лице — улыбка. Улыбка человека, который уже ничего и никого больше не боится… и который хорошо, славно поработал…

«Утомленное солнце нежно с морем прощалось…»


22 июня 1941 года. 06 часов 00 минут.

Кобрин

«Вставай, проклятьем заклейменный
Весь мир голодных и рабов!
Кипит наш разум возмущенный
И смертный бой вести готов…»
Это ничего, это просто «Интернационал». Исполняется по Всесоюзному радио в шесть часов утра.

По улицам города носится опавшая листва, пожелтевшая и съежившаяся от пламени пожаров. Под ногами скрипит битое стекло, где-то завывает сирена «Неотложки»…

Десять минут тому назад закончился второй авианалет на город: несколько «зетстроеров» — Ме-110 атаковали опустевший штаб 4-й армии. Ну и окружающим жилым домам досталось…

Сейчас жители города высыпали на улицы и столпились у черных раструбов репродукторов…

Закончился партийный гимн, и наконец говорит Москва:

— Здравствуйте, товарищи! Начинаем утреннюю гимнастику! Поставить ноги на ширине плеч, подниматься на носки и поднимать руки через стороны вверх и опускать вниз с вдохами и выдохами раз-два, раз-два! А теперь ноги на ширине плеч, совершать вращательные движения головой, наклонять ее вправо и влево, вперед и назад, к плечам раз-два, раз-два; раз-два!

Потрясенные люди молча расходятся…


22 июня 1941 года. 06 часов 10 минут.

Аэродром вблизи Кобрина

Ведро звякнуло о жестяную воронку, и в самолетный бак полился бензин. Сильно завоняло…

Комполка Васильев задумчиво посмотрел на эту патриархальную картину и обратился к своему куму — старшине Галагану:

— Слушай, Толя, и что — так вот и все время у вас и заправлялись?

— А шо?! — Галаган недоумевающе вскинул курчавую голову. — Скольки тех заправок вообще было… Для нашей-то сирой корпусной эскадрильи… Да и летали они… ну в Минск за шелковыми чулками для командармовой женки, ну на охоту в Пущу… В общем, нечасто летали… Да, кстати, вроде был у нас тут один маслобензозаправщик… так его сменяли на легковушку «паккард» у кобринского зававтохозяйства… а «паккард» тот потом списали да и отдали… кому-то… не знаю кому!

— Какая трогательная история… а бомбы у тебя тут есть?

— Та маем трохи… АО-10, и АО-25… а так — все больше цементные… учебные!

— Будем вешать хоть бы и цементные… гвоздей туда в них еще понапихаем… гвозди-то у тебя хоть есть?

— Та маем трохи…

К стоянке самолетов, где возились приехавшие с инженером полка и потому чудом уцелевшие техники (кто еще уцелел, было непонятно, улетевший на разведку в Высокое на УТ-2 замполит так и не вернулся), подъехала штабная «эмка» — генеральская, полноприводная, с высоким клиренсом, новенькая, сияющая… Из машины, сопя, вылез начальник политотдела дивизии.

Васильев одернул реглан, поправил пилотку — звездочка точно над переносицей и доложил:

— Товарищ диввоенкомиссар, 74-й ШАП…

— Почему утратили?!! — прервал его грозный комиссаров рык.

— Товарищ диввоенкомиссар, наша третья эскадрилья взлетала непосредственно под немецким артобстрелом, поэтому некоторые самолеты просто не успели…

— Молчать!!! Я тебя не спрашиваю про твою паршивую херню! Я тебя спрашиваю, почему утратили портреты Вождей?!! Может быть, сейчас враг над ними глумится?!! Молчать!!! Я тебя разжалую, я тебя в порошок сотру, я…

Что еще бы сделал грозный диввоенкомиссар с Васильевым, осталось тайной, ибо над головой вдруг мелькнула стремительная крылатая тень, и вокруг раздались тревожные крики «Воздух! Воздух!!!».

Грозный диввоенкомиссар, на ходу запрыгнув в рванувшую с места «эмку», отважно скрылся в клубах пыли…[44]

…Приземлившийся с ходу и так напугавший грозного комиссара УТ-2 козликом попрыгал по щебню ВПП и заглушил мотор. Замполит вылез на плоскость и потрясенно сорвал с головы шлем:

— Ну командир, мы все тебе теперь должны наливать по гроб жизни… Там, в Высоком, — КАША!!! Так что пополнения из Высокого — не ждите, ребята… Не будет оттуда уже никого!

Васильев с досадой сплюнул себе под ноги:

— Хренов замполит, всю душу мне вынул! Толик, что ты там про гвозди-то говорил? Есть они у тебя или их нет? Да не верти мне вола, жмот!

— Та маем трохи…


22 июня 1941 года. 07 часов 25 минут.

Левый берег реки у Коденя. Южнее Бреста

— Айн-цвай, форвертс! Айн-цвай, форвертс!

Полугусеничный тягач с названием, состоящим из одних согласных, на тросах пытается вытащить из Буга утонувший понтон. Получается у него это довольно плохо — гусеницы буксуют, а передние колеса по ступицу зарылись в грязь. «Паркетный джип», что с него возьмешь…

Это вы, дорогие, еще так называемых проселочных дорог Смоленщины в октябрьскую распутицу не видели…

Окружающий пейзаж за последний час как-то неуловимо преобразился… Сама дорога и ее обочины сейчас больше напоминают лунный пейзаж. Из кратеров воняет сгоревшим толом и еще чем-то очень гадким…

Кроме того, вся дорога, сколько хватает взгляд, усеяна остовами сгоревших машин — тут и бронетранспортеры, и «опель-блитцы», и «дешимаги».

Особенно забавно выглядит самоходка «штурмгещютц», лежащая кверху гусеницами…

Невдалеке экскаватор на базе «бюссинг-нага» роет могилу. Могила получается широкой и просторной…

Рядышком пастор в военной форме наскоро отпевает длинный ряд накрытых шинелями фигур. Хороший такой ряд… Просто приятно посмотреть.

Эсэсовец рядышком с пастором нервно покуривает в сторонку…

А чего ты ожидал, партайгеноссе? Здесь все по-взрослому. Это тебе не цыган с евреями геноцидить.

Модель нервно смотрит на свои швейцарские часы:

— Это неслыханно! По графику мы уже должны быть на шоссе Кобрин — Брест![45]

И вообще, смотреть на часы — на войне плохая примета. Очень плохая!


22 июня 1941 года. 07 часов 26 минут.

39-й скоростной бомбардировочный авиаполк. Аэродром Жабчицы, невдалеке от Пинска

— Товарищи летчики! По сообщениям пилотов из флотской эскадрильи, противник наводит переправу южнее Бреста в районе Коденя. Хотя я бы не стал доверять непроверенным сведениям, но это сообщение подтверждают наши истребители из 123-го ИАП. Поэтому приказываю: вылетев всем полком, уничтожить вражескую переправу — любой ценой. Эскорта у вас не будет, предупреждаю, истребители непрерывно отражают налеты неприятельской авиации, прикрывая на марше войска 4-й армии.


…Девятки СБ, без прикрытия истребителей, идут и идут к захваченным фашистами мостам через Буг…

Их сбивают немцы — один самолет за другим, одно звено за другим, одну эскадрилью за другой, один полк за другим — а они все идут, идут и идут…

Упорно. Бесстрашно. Безнадежно.

Любой ценой… любой ценой…


Впрочем, вас прикроют штурмовики из 74-го ШАП — сами отбомбятся и прикроют…


22 июня 1941 года. 08 часов 12 минут.

Левый берег реки у Коденя. Южнее Бреста

Взревев двигателем «БМВ», первый бронетранспортер качнул стволом пулемета и с опаской въехал на наспех залатанный понтон.

Великий Восточный поход начался!

«Гот мин унс!»

Дубль второй.

За первым БТР на мост выехал второй…. и уже выстраивается очередь к переправе, как вдруг…

И-ууу… Б-бах!

«Внимание, воздух, воздух!» — засуетились зенитчики… и это были на этот раз именно русские авионы…

Подойдя на сверхнизкой высоте, задевая неубирающимися шасси верхушки деревьев, так что листва застревала в ступицах колес, И-15бис обрушили снайперский удар на переправу. Сделать им это было тем удобней, что скорость у них небольшая, значит, и прицелиться можно будет точнее. Вот только жаль, что бомбочки малокалиберные… Но понтоны они дырявят изрядно — и вот уже первый БТР, накренившись, с неохотой сползает в зеленую воду Буга… как он тонуть-то не хочет!

А ведь придется!

В эту же минуту товарищи летчики на «чайках» атакуют зенитные батареи. На их долю настоящих бомб уже не хватило, и вниз летят учебные, цементные…

Плюх!

Взз-ии!!! Это гвозди разлетаются… а пыли-то, пыли… тучи серой пыли!

— Газен, газен!!! — вопят зенитчики и, бросив свои зенитные 2-см автоматы, лихорадочно натягивают серые маски противогазов. Один из зенитчиков, не успевший натянуть противогаз и хватанув полным ртом из пыльной тучи, схватил себя за горло и сейчас судорожно катается по земле. Вроде как он смертельно отравлен. Вот это воображение у человека! Хвойные ванны ему точно показаны…

А «чайки», сделав свое дело, подавив зенитки, с удовольствием оттягиваются из пулеметов по колонне у переправы…

Вот только связь у фашистов работает отлично. И через несколько минут к переправе слетаются эксперты Мальдерса. Начинается… нет, не бой, а избиение!

Один за другим красные бипланчики огненными кометами рушатся на землю. Не в мастерстве немецких пилотов дело — просто Me-109 «Фридрих» самолет совсем другого поколения…

Но фашистские истребители так спешат пополнить свои личные счета, чтобы нарисовать на своем фюзеляже лишнюю полоску, что совсем не замечают, как к скопившейся у переправы колонне приближаются девятками СБ. У этих уже бомбы ФАБ-250 — явно не учебные. Первая… Хорошо пошла! Остальные бомбы пошли не хуже.

В довершение всего последняя тройка бомбардировщиков поливает образовавшееся на дороге месиво жидким фосфором из выливных авиационных приборов. Красота, для тех, кто понимает! Этакий огненный плащ медленно опускается на землю…

Говорили же, что смотреть на часы — плохая примета…


22 июня 1941 года. 08 часов 40 минут.

Аэродром у Кобрина

— Да нету, нету у меня более ничого! Даже за деньги нету! — Толик Галаган расстроен до слез. Так хочется куму подсобить, да нечем…

Полк Васильева, ополовиненныйнемцами за один боевой вылет, бессильно замер на стоянках. Бензина нет, патронов нет…

Есть только неутоленная ненависть к врагам. Это конечно, хорошо, но в бак ее не зальешь..

Внезапно на поле, к стоянкам подъезжает «эмка» — старенькая, какая-то обтерханная, исключительно штатского вида… При виде ее почему-то возникают в сознании слова «Белпотребкооперация» и «Промфинплан».

Из кабины вылезает горбоносый, курчавый военинтендант третьего ранга.

— И где же я могу видеть майора Васильева? Это таки ви будете? Да? А почему я должен вам поверить? Ой, да не надо, не надо — нет, давайте уже документ поближе, я плохо вижу… Это что, действительно на этой вот карточке нафотографированы ви? Да, очень на вас похоже… Ну так и что же ви тут передо мною стоите как, извините, тот поц? Получите уже ваш груз… Ну как какой груз — согласно товарно-транспортной накладной, горючее авиационное сто тридцать тонн, масло моторное двадцать пять, патроны калибра… ой, ну что ви меня тискаете, я же не такой, я совсем не такой…

На поле въезжает колонна грузовиков. Половина из них трехосные ЗиСы — наливные цистерны. И Васильева тут же уносит к ним — он побежал «тискать» героическую шоферню.

А интендант, присев на подножку машины, достает из брезентового портфеля ведомости и канцелярские счеты, надевает черные сатиновые нарукавники:

— Товарищи летчики, подходим, подходим… не задерживаем! Как зачем? Сегодня же 22 июня. Зарплата. Как ваше фамилие? Иваненко? А енициалы? Пы-Сы? Есть такой, распишитесь… получите. Что значит, почему я так много даю денег? И совсем не много. Ровно столько, сколько вам положено. Что, положено меньше? Слушайте, какой ви умный, это что-то. Так ведь с сего числа вам идут выплаты боевые, уже в двойном размере… Инструкция Наркомфина.


Горящий склад. У широко распахнутых ворот сидит на лавочке, крепко прижимая к груди пробитый пулями брезентовый портфель, давешний интендант. По его широко открытым глазам ползет ленивая муха…


22 июня 1941 года. 08 часов 45 минут.

Левый берег реки у Коденя. Южнее Бреста

— Айн-цвай, форвертс!

Два полугусеничных тягача с названием, состоящим из одних согласных, сцепившись цугом, на тросах пытаются вытащить из Буга утонувший понтон. Получается гораздо лучше, чем в прошлый раз — опыт, великое дело! Моторы ревут, и за их ревом не слышно, что именно «Быстроходный Гейнц» Гудериан говорит Моделю…

Видно только, что Гудериан топает ногами, брызжет слюной, показывает ему пальцем на противоположный берег, потом на реку, потом на небо, потом на кладбище сгоревшей техники за его спиной. Модель, у которого даже монокль из глаза вывалился, только растерянно разводит руками.

Фон Меллентин, тщательно скрывая ехидную генштабовскую улыбочку, тщательно записал в книжечку с золоченым обрезом серебряным карандашиком: «Командующий, со всем присущим ему тактом, деликатно намекнул М., что его терзают смутные сомнения относительно профессионализма последнего. Nota bene: крайне интересная идиома: тоттеншвайнехундекопф.[46] Надо обязательно запомнить».

Наконец Гудериан подносит к носу Моделя свои швейцарские часы и стучит пальцем по стеклу циферблата. И этот ничего не знает про плохую примету…

Между тем свалка битой техники на дороге начинает напоминать склад металлолома небольшого металлургического заводика. Особенно забавно выглядит попавший под огненный ливень «цундап»: так и сидят на сгоревших сиденьях не успевшие спрыгнуть немцы… и корочка у них такая поджаристая… и пахнет от них так аппетитно! Барбекю…

Тем не менее немцы на одни и те же грабли дважды не наступают…

Переправа надежно прикрыта с воздуха: у воды развернулся целый дивизион Flak-18. И не радиолокатор ли стоит на горке? Нет, все-таки, наверное, звукоулавливатели и ПУАЗО.

В воздухе барражируют истребители Мальдерса…

Невдалеке саперы усердно роют лопатами могилу. Экскаватор-то того, приказал всем немцам долго жить. Могила получается длинная и широкая, опять же приятно на нее посмотреть.

В глубокой воронке отрешенно сидит давешний эсэсовец — грязный, как будто его волоком волокли по болоту… Похоже, за сегодняшнее утро он уже навоевался досыта!

В его руках кисет с надписью «Holland», в зубах самокруточка, на лице — блаженная улыбка идиота… Эх, камрад, лучше бы ты свой косячок в родном Амстердаме забивал… И вообще: курить — здоровью вредить. Особенно вражескому солдату — в России.


22 июня 1941 года. 09 часов 00 минут.

Левый берег Буга. Район маетка Постышей. Напротив участка 11-й пограничной заставы

Нет, ну до чего же немцы унылый народ. Есть у них бефель — и они его будут выполнять до одурения…

Последний из оснащенных УПХ танк T-III, тот, что на берегу невредимым оставался, осторожно огибает черный, выгоревший остов героического БК-031 и с опаской влезает в зеленую воду Западного Буга.

Весь противоположный берег превращен в подобие лесосеки… одни щепки от прибрежных ив и осокорей. Берег мертв и поэтому молчалив…

Немецкий танк с радостным ревом вскарабкивается на берег, сбрасывает уже ненужные устройства и устремляется вперед. Заезжает за горку…

Про танковый батальон Басечки начальники просто забыли. А может, никогда и не помнили — списав его вместе со всей дивизией. Следовательно, подвезти горючее и боекомплект танкистам никто не озаботился. Поэтому, когда пограничники обратились с просьбой срочно им подсобить, Басечка слил все топливо в свой танк и убыл на угрожаемый участок. Остальные танки экипажи стали окапывать, превращая их в подобие ДОТов.

…Когда немецкий танк, перевалив за гребень прибрежного холма, нос к носу столкнулся с Т-26, в стволе у Басечки был осколочный снаряд.

Раздумывать было некогда, и, выстрелив в супостата в упор, Басечка с силой надавил сапогом на плечо мехвода. Тот понял командира совершенно правильно — дав полный газ, он со всей дури врезался в потерявший гусеницу вражий танк.

Когда у Басечки перед глазами перестали кружить искры, он откинул верхний люк и увидел, что немецкие танкисты откинули дверцы в боку башни и с ужасом смотрят на него.

Басечка схватил монтировку и выскочил из машины. За ним последовали мехвод с кувалдочкой и заряжающий — просто так, с кулаками…


Полчаса спустя

Майор Квасс, в запыленных бинтах, сквозь которые проступают черные пятна запекшейся крови, с интересом смотрит на чудом уцелевшего немецкого танкиста… как смотрел бы на вошь. Перед тем, как ее раздавить.

Тот, еще ничего не понимающий, что-то возмущенно говорит, оживленно жестикулируя.

— И чем же господин интурист недоволен? — интересуется Квасс у Басечки.

Интеллигентный, образованный, знающий немецкий язык Басечка пояснил:

— Да понять-то его не мудрено… Он говорит, что я сознательно, злонамеренно в его машину врезался.

И еще потом два раза ударил его самого монтировкой. А его экипаж — остальных четырех человек — просто забил насмерть. Говорит, что это варварство и никто в Европе так не воюет…

Квасс усмехается, от чего его запекшиеся обгоревшие губы трескаются и на подбородок начинает сочиться кровь.

— Спроси у него, застрахован ли он? — просит Квасс.

Басечка спрашивает, и, переставший причитать, «интурист» недоуменно отвечает:

— Я-я, натюрлих…

— Так скажи ему — чего он тогда беспокоится? — с ненавистью глядя на немца, цедит Квасс. — Инспектора ОРУД-ГАИ мы уже вызвали. Ха-ха-ха! Расстрелять!


22 июня 1941 года. 09 часов 55 минут.

Левый берег реки у Коденя. Южнее Бреста

Взревев двигателем «Шкода», первый «38-t» качнул тоненьким 3,7-см стволом и с опаской вполз на дважды залатанный понтон.

Великий Восточный поход начался!

«Гот мин унс!»

Дубль третий.

За первым танком — второй…. и уже выстраивается очередь к переправе, как вдруг…

Ии-и-иРРР… Б-БАБАМ!

«Внимание, воздух, воздух!» — засуетились зенитчики… зашевелились стволы «флаков», метнулись вверх бинокли, лихорадочно задергались антенны непонятного устройства на горке, но на этот раз это были совсем не русские авионы…

Ии-и-иРРР… Б-БАБАМ, БАБАМ!!! Рванул двухснарядный залп.

Есть накрытие! И понеслась по тем же кочкам русская, она самая, на этот раз, очень-очень большая…

Пройдя Мухавец, корабли славной Пинской флотилии вырвались мимо Крепости в Буг…

Вот они идут — видите?

Детища киевской «Ленинской кузницы»: мониторы «Жемчужин», «Левачев», «Флягин» — достают врага из своих спаренных четырехдюймовок, а трофеи Освободительного похода, бывшие польские, а теперь советские: «Бобруйск», «Винница», «Витебск», «Житомир», «Смоленск» громят фашистов из 122-мм гаубиц…

На головном корабле — адмирал, на мостике, прикрытый от пуль и осколков только брезентовым отвесом… в великолепной черной форме, в фуражке с золотым шитьем…

— Флажок! Врубите громкую связь! В бой идти надо весело! — отчаянно скомандовал адмирал. — Замполит! Поставь песню! Хорошую, русскую!

Пластинка Апрелевского завода. Хор Александрова. Слова народные…[47]

«Наверх вы товарищи,
Все по местам,
Последний парад наступает…»
По кораблям стреляет все, что может стрелять, — зенитки, танковые пушки, минометы — а они, разя огнем и сталью, разносят в мелкую щепу последний понтонный парк 3-й танковой дивизии. Ну и по самой дивизии — от всей матросской души! Полундра!

«Не скажет ни камень, ни крест, где легли
Во славу мы русского флага…»

22 июня 1941 года. 09 часов 56 минут.

Стрелка Госпитального острова при впадении Мухавца в Буг

Прорываясь на Буг, корабли Флотилии последовательно проходили мимо острова и, давая лево руля, всаживали залп за залпом в тех островитян в фельдграу, которые имели неосторожность показаться морякам на глаза…

Причем стрелял не только главный калибр, но и зенитчики из 37-мм и 45-мм стволов, пулеметчики из ДШК и спаренных «максимов». Было весело.

Вякнувшая было батарея ПТО, которая так легко и просто расправилась с танкистами Элькина, была с особенным удовольствием сметена канонирами «Смоленска». Старый кораблик с молодецкой удалью просто забросал врага 122-мм осколочными гранатами в корпусах из хрупкого сталистого чугуна, дающих, как известно, замечательно большое число убойных осколков. Интересно, что сами пушки при этом особенно и не пострадали. В отличие от расчетов.

Проходя под Холмским мостом, корабли заваливали мачты, а сигнальщики прижимались животами к палубам мостиков, чтобы не снесло за борт.

Последним в кильватерном строю шла канонерская лодка «Верный». Сбавив ход до самого малого, она вылезла носом на берег, а чего не вылезти — осадка сорок сантиметров, и с борта хлынула на берег волна в синеющих сквозь расстегнутый ворот бушлатов тельняшках — 9-я Отдельная рота морской пехоты, иначе же «Черная смерть».

В проеме Холмских ворот у кольцевой казармы Фомин поправил на плече автомат ППД и совершенно спокойно сказал Гаврилову:

— Ну, мне пора…

— Отставить, ты мне нужен здесь, очень нужен! — безуспешно попытался остановить его Гаврилов.

— Я тебе не подчинен, майор… извини. Я вообще — с повышением аж на дивизии, и совсем в другом корпусе, забыл? А остаться, извини, не могу — коммунист я, понимаешь? Вот оно какое дело… — совершенно спокойно ответил Фролов.

— Погоди, Моисеич… — задержал его Гаврилов, схватив за запыленный, испачканный краснокирпичной пылью рукав. — Хотел тебя спросить… Ты домой к себе сбегал? Как там твои, уехали? Успели?

— Да, сбегал, спасибо, все хорошо! — мертвым голосом ответил Фролов.


Низкий холмик из битого кирпича во дворе ДНС № 5. В холмик воткнута палочка, в расщепе которой зажата фотография из семейного альбома. Августа и Юрочка, обнявшись, улыбаются…


Встав в проеме ворот, Фомин тихо и, как бы деловито, говорит:

— Коммунисты, вперед. Будем карать гадов!

И пошел, спокойным таким, уверенным шагом. Не оборачиваясь.

И за ним пошли: Мохнач, без нужды машущий своим пистолетом, комсомолка Клаша Никанорова с полевой сумкой, старый беспартийный солдат Кныш, в компании со своими абсолютно беспартийными «мужиками»…

Пошли. Не торопясь. С достоинством.

Коммунисты.

И так же спокойно, не кланяясь пулям, прошли весь остров насквозь.

Фомина убили уже на берегу — немецкий снайпер стрелял из-за канала…


«Утомленное солнце нежно с морем прощалось…»


22 июня 1941 года. 10 часов 00 минут.

Штаб 4-й армии, лес вблизи Кобрина

Поступает директива от командующего Западным ОВО.

«Ввиду обозначившихся действий немцев поднять войска и действовать по-боевому. Павлов».


22 июня 1941 года.

10 часов 01 минута. Минск. Штаб Западного ОВО (Не Фронта!)

Командующий округом отправляет в Генеральный штаб РККА Боевое донесение № 004/оп: «Брест горит. К 6.30 22.06.41 данных о форсировании противником реки Западный Буг не было».[48]


«Как львы, дрались советские пограничники, принявшие на себя первый внезапный удар подлого врага. Бессмертной славой покрыли себя все советские воины. Они дрались — переходя в рукопашную, и только через мертвые их тела смог враг продвинуться на пядь вперед».

Л. П. Берия. Газета «Правда». Передовая статья. 24 июня 1941 года.

Ретроспекция. Эспадо
Самое первое детское воспоминание Эрбернта Рожерио Араужо Адольфо Эспадо было такое — он сидит в огромном белом горячем облаке, глаза ему больно щиплет мыло…

А по спине его усердно трет теплая волхонка, и ласковый, нежный женский голос (принадлежащий, кстати, работнице шефствующего над детдомом Ивановского ордена Трудового Красного Знамени Камвольного комбината, «виноградовке»-ударнице Светлане Малкиной) с досадой произносит:

— Эк, ты, малой, по дороге-то изволдохался… вот тру тебя, тру, а никак грязь не оттирается… ну не пойму я, отчего чернота с тебя все не сходит?

В первый и единственный в мире Ивановский интернациональный детский дом имени Третьего Интернационала Международной Организации Помощи Рабочих маленький Адольфо попал из детского приюта Губнаркомпроса Северной Трудовой Коммуны, а непосредственно в приют — из Ленинградского торгового порта имени товарища Рыкова.

Пограничная овчарка Индус, обнюхивая на предмет контрабанды или контрреволюционных происков трехтонный короб с апельсинами, поступившими в адрес Торгсина Наркомвнешторга от буржуйской фирмы «Jolio Esteban Inc.» (Республика Бразилия, Рио-де-Жанейро), сделала у короба классическую стойку.

В присутствии таможенного инспектора и представителя перевозчика — суперкарго трампа «Санта-Мария де ля Кроче» — короб был вскрыт.

В коробе, среди высосанных досуха апельсиновых корок обнаружился курчавый ребенок темно-кофейного цвета, лет трех, находящийся в коматозном состоянии.

В тряпье, покрывавшем тело мальчика, нашли записку, в которой содержалась интересная информация о его имени и приписка о том, что его отец — тамошний туземный коммунист, и не сегодня-завтра он будет непременно убит проклятой кровавой хунтой (традиционно — очередной), а потому он, папа, отправляет своего сына на родину всех трудящихся. В СССР.

Даже если ребенок умрет по дороге — это все лучше, чем гнить Адольфо в капиталистическом аду, где социальные язвы и бездуховность. Пролетарии всех стран, соединяйтесь! Такие дела.

Медики Страны Советов помереть маленькому пролетарию — политэмигранту вовсе не дали…

И не таких выхаживали!

И поехал Адольфик в компании с демобилизованным бойцом погранвойск ОГПУ через Бологое, Рыбинск и Ярославль в Город Первого Совета — столицу Северной Трудовой Коммуны, или иначе говоря — русскую столицу Текстильного края…

Приветливо встретил ИНТЕРДОМ нового питомца…

Не он первый, не он и последний…

Первыми воспитанниками были дети антифашистов из Германии, Греции, Австрии, Болгарии, Венгрии, Италии и многих других мест, где их папы и мамы на горе всем буржуям раздували мировой пожар. В ходе гражданской войны в Испании в ИНТЕРДОМ не раз прибывали испанские дети. Развитие революционных событий в Китае привело в ИНТЕРДОМ много китайских воспитанников. Мировая Революция обильно плодила все новых и новых сирот…

Так что детки были всех цветов — и черненькие, и желтенькие, и краснокоженькие: «За столом никто у нас нелишний, нету нас ни черных, ни цветных…».

Именно так все и было.

Вот Адольфик в белой панамке, которая очень колоритно смотрится над его черной мордахой, идет купаться на речку Талку, держась за ручку с китаяночкой…

А вот Адольфо уже в красном галстуке рука об руку с чернокосой испаночкой на пионерском сборе…

И, наконец, Адольф, с комсомольским значком на юнгштурмовке, рука об руку вместе с белокурой дочкой гамбургского коммуниста, на Первомайской демонстрации…

Пока мальчик рос и учился, он как-то незаметно для себя обрусел…

И был он самым обычным пацаном — в футбол играл тряпичным мячом, писал диктанты, с гордостью читал «Стихи о Советском паспорте» и громко пел:

— Я другой страны такой не знаю, где так вольно дышит человек…

И ведь правда, не знал!

Потому что кроме родного Иванова он нигде больше и не бывал… Ну, может быть, кроме родной Бразилии.

Один раз только его и не восприняли за своего: когда он поступал после школы ИНТЕРДОМА в Ивановский сельхозинститут, на факультет механизации и электрофикации, в курилке одна абитуриентка из Чухломы (это город такой, не доезжая Пошехонья, рядышком совсем, верст триста или четыреста), с недоумением глядя на его лицо, спросила:

— А ты чо за национальность така, а?

— Я русский!

Девушка помотала головой с соломенного цвета кудряшками:

— Ой, да будет те врать-та! Русские так много не курят!

А почему, спросите вы, Адольфо поступил именно на факультет механизации, а не на, скажем, факультет полеводства со специализацией «Льноводство»?

Потому что одним из первых русских слов, которых он внятно произнес, было: ТАТАКОР! Что в адаптированном для взрослых виде означает «Трактор пропашной сельскохозяйственный „Фордзон-Путиловец“».

Была у него такая пламенная страсть — трактора!

«Мы железным конем
Все поля обойдем.
Соберем, и посеем, и вспашем…»
Да, именно в такой вот последовательности. Сначала обойдем, потом соберем… а потом уж и посеем, перед вспашкой.

Ну, и как первая производная от трактора — танки. Потому как танк — такая же железная телега, как и трактор, только с пушкой.

Занятная история: Адольфо с собственноручно и великолепно выполненной им моделью танка БТ-2 в руках, поясняет заманившей его в свою комнату пшеничноволосой чухломской студентке преимущества и недостатки колесно-гусеничного хода, а та уже от отчаяния аж третью пуговичку на блузке расстегнула.[49] Увы! Бесполезно! Адольфо в этот момент видел только танковую подвеску системы Кристи… Механик, да.

Жалко только, проучиться в институте удалось Адольфо совсем немного.

Летом 1940-го, рокового, отменили в СССР очень много отсрочек, и пришла к нему из военкомата такая, беленькая… он и расписался…

Военком, добрая душа, определил Адольфо по его горячей просьбе в Омскую танковую школу, где учился, по народному преданию, симоновский «Парень из нашего города…».

Да только не приняли туда Адольфо…

Говорил же ему классный руководитель, бывший революционный балтийский матрос Исаак Адальбертович Розенблатт:

— Адольф, я Вас душевно прошу, будьте попроще, и люди сами к Вам потянутся немытыми руками, мать Вашу…

На экзамене по математике Адольфо, пока другие юноши над трудной задачей корпели, решил оную задачу сразу пятью различными способами, включая графический, и сидел себе, танчики на экзаменационном нумерованном листе рисовал…

Адольфово художество экзаменационная комиссия оценила на не предусмотренное ведомостью «Великолепно!», а на мандатной комиссии старый, еще царских времен артиллерист Грендаль с кафедры огневой подготовки гневно протестовал против его зачисления в это танковое училище, ибо нечего таланты в землю зарывать…

Приняла окружная комиссия решение: Адольфа в танковую школу отнюдь не брать, а направить его без экзаменов в скромное такое 2-е Ленинградское артиллерийское училище, бывшее Михайловское, которое непрерывно, начиная с 1820 года, «иждивением графа Аракчеева, преискусных артиллеристов для нужд армии Российской готовит»…

Ну, понятно: «Красивый — в кавалерию, умный — в артиллерию!». Как государь Николай Павлович определил.

Ибрагим Петрович Ганнибал, гений артиллерийско-инженерный, тоже ведь из арапов был.

А что, в конце концов, танк — это всего лишь повозка для пушки, как великий Грабин говорил…

Да только не захотел Адольфо в артиллерию… «Потерял» он пакет с решением комиссии — да и в общем порядке «призвался». В танковые войска рядовым!

В полку его в связи с общей грамотностью (все-таки незаконченное высшее) и интересной фамилией пытались сначала пустить по хозяйственной части…

Не срослось.

И стал после полковой школы сержант Адольфо Эспадо командиром экипажа машины боевой — линейного танка Т-26.

И загнобил он на просторе свой экипаж — совсем как его недоброй памяти тезка товарища Эрнста Тельмана.

Зря, что ли, у него на петлицах «пила» из трех треугольничков — вот затем, чтобы бойцов пилить! По легенде, его бойцы вверенный им Родиной танк зубными щетками чистили.

А уж как над машиной этот маньяк наизмывался! Какие-то экраны приклепывал, что-то постоянно прикручивал и приваривал…

Такое ощущение, что на Кировском заводе, где танк собирали, — глупее его люди трудятся.

В довершение всего на броне гадость нарисовал — тигра с зубами! Нет бы, что-нибудь приличное написать, например «Красный резинщик», или «Кооперированный кустарь»… совсем никакой фантазии у некоторых нет!

Ведь над экипажем те же гжельские кустари могли бы, шефство взять — и посылки слать, к примеру…

А кто теперь над ними шефствовать будет? Зоосад? Или музей Дарвинизма? Начальство с Эспадо сначала боролось, потом устало плюнуло и просто прятало его на смотрах куда-нито в задний ряд, вместе с его «саблезубым» танком.

В ночь на 22 июня 61-й танковый полк 30-й танковой дивизии находился не в своем расположении, а на артполигоне Поддубно — на ночных стрельбах.

Отстрелялся полк в целом с отметкой «Удовлетворительно» — да и то только потому, что заранее прикормленные замом по боевой подготовке бойцы полигонной команды в щитах мишеней лишних дырок накрутили…

А что вы хотите? За все время существования полка это были первые такие стрельбы, а первый блин, как известно… вообще и не блин, а так — комок какой-то.

За исключением выродка Эспадо — этот выскочка единственный из всего полка отстрелялся на «отлично». Нет, надо было его в пушкари определять…

Надо!

Утром танкисты приступили к любимому делу — дружно банить ствол. Увлекательнейшее занятие: прикручивается ерш к здоровенному трех-составному баннику, и:

— Раз! Два! Раз! Два! Раз! Два! Раз! Два! Раз! Два! Раз! Два!

…На протяжении двух-трех часов…

Поневоле понимаешь, что танк — оружие коллективное…

Еще гусеницы хорошо с утречка перетягивать… Бодрит!

Однако закончить хорошее дело отчего-то не дали. К одиннадцати часам утра полк неожиданно собрался, не закончив программы стрельб, и колонной двинулся — и опять же не в родные Пружаны, а в сторону станции Жабинка…

Среди экипажей поползли какие-то нехорошие слухи… Благо, что ночью на Юго-Западе что-то знатно грохотало — как сухая гроза!

Куда именно двинулся полк — Адольфо определить смог на глаз, по восходящему солнцу…

Потому как карта была только у командира взвода. И нанесена там была местность — от Тересполя почитай что до самой до Варшавы…[50]

И пошли в боевой поход танки, имея на борту — одну заправку горючего и один боекомплект, которые пополнили из полигонных запасов…

Цель похода увидели издали — Жабинка жарко горела…

ГЛАВА 4 Горячий полдень

22 июня 1941 года. 11 часов 00 минут.

Южнее деревни Чернавчицы

Здесь, у пересечения двух шоссе: Брест-Каменец и Жабинка-Мотыкалы, расположился ЗАГРАДИТЕЛЬНЫЙ ОТРЯД.[51]

А значит это вот что:

Группа бойцов в зеленых фуражках, броневик БА-10 с надписью на прикрепленном к борту листе картона «Сборный пункт», чуть подалее, под деревьями — цистерна с водой, полевая кухня и санитарный фургончик, на базе ГаЗ-ААА.

Проходящих одиночками и группами бойцов и командиров заворачивают с дороги, проверяют документы.

Люди самые разные — и военные строители, и тыловики, и «приписные» — те, кого в 80-х годах двадцатого века будут называть «партизанами». Привезли бедолаг в лесной лагерь, из оружия — только штык-нож у дневального, ночью стрельба поднялась. Начальства — никого, вот бедолаги и пошли себе, куда глаза глядят…[52]

Есть бойцы — из потерпевших поражение соединений, из той же 22-й танковой.

Есть и из вполне еще боеспособных частей — приехал, например, человек из командировки, а своих в казарме никого нет, и где они, никто не ведает, он и пошел на Восток.

А есть и просто так — вывели их ночью в поле, сели они в окопчиках, а начальство поматерилось, покрутилось малость да и куда-то сгинуло все.

Немцы утром стали стрелять из-за Буга из пушек. Кто-то на левом фланге крикнул: «Братцы! Пропадем тута все! Уходить надо!». Вот все встали и пошли… А куда шли? Да ребята говорят, что на старую границу… Там ведь такие укрепления!

У кого документы в порядке — первым делом отправляют к цистерне. Люди жадно пьют и пьют воду, умываются. Кому нужна перевязка — тут же получает первую помощь. Потом желающие подходят к кухне, но таких, на удивление, мало. Не до еды сейчас многим, да и жарко уже с раннего утра.

Поевших военнослужащих принимают под свою опеку армейские командиры — сразу отделяют специалистов: летчиков, связистов, артиллеристов, танкистов. Остальных формируют во взводы, роты и батальоны сводного стрелкового полка. Люди с удовольствием встают в строй, равняются, разбираются по номерам. Потому как строй — это порядок, это равенство и справедливость, а справедливость, это хорошо!

Страшно человеку оказаться на войне одному… Когда вокруг стреляют, никого из ставших за годы службы родными рядом нет, и кажется, будто ты один и остался против всех врагов…

Человеку не много и нужно — водички попить, успокоиться… Покормили его, организовали — глядишь, не все так и страшно…

А у кого с документами не порядок? Есть и такие.

Вот вальяжный, толстощекий красноармеец в замасленной, явно короткой ему гимнастерке и роскошных чисто шерстяных бриджах, заправленных в не менее роскошные хромовые сапоги. На голове — засаленная пилотка.

Кто такой? Сообщает, что он полковник, начальник тыла 62-го укрепрайона… А где же Ваши документы, товарищ полковник? Ах, сожгли… Вместе с формой? Случайно забыли из кармана вынуть, когда сжигали? А переоделись зачем? Понятно. Ну, пока мы Вашу личность установим, придется Вам повоевать рядовым стрелком. Встать в строй![53]

А вот и другой случай — лейтенант, из начсостава запаса, мобилизованный в январе 1941-го… Свои же солдаты его и привели — кричал, что воевать бессмысленно, немец все одно победит, и лучше покончить жизнь самоубийством, чем служить в РККА…[54]

Тут же рядышком, под деревьями, сняв сапоги, отдыхает тройка военюристов (утомились, так как пришли пешком из самого Кобрина). Не обуваясь, военный трибунал постановил: просьбу потенциального суицидника удовлетворить.

Через десять минут бойцы комендантского взвода уже копали неглубокую могилку. Это — война, знаете ли, а не дискуссионный клуб. Никто ничего никому доказывать не будет. Времени для этого совсем нет.


22 июня 1941 года. 11 часов 13 минут.

Тересполь. Штаб 45-й пехотной дивизии

Посмотрев, не щурясь, на яркое летнее солнце, генерал-лейтенант Фриц Шлипер с досадой произнес:

— Ну разумеется, майне херрен, меня никто и не послушал. Нынешние, из партийных (это слово он выговорил, как грязное ругательство), считают, что опыт Великой войны — это ничто… А мы, старики,[55] этот опыт зарабатывали потом и кровью… Причем СВОИМ потом и СВОЕЙ кровью, прошу Вас это отметить…

Шлипер прокашлялся, вытер белым платочком капельки слюны, выступившей в уголках губ (память о газовой атаке англичан на реке Ипр), и неторопливо продолжил:

— И что мы имеем в сухом остатке? Мы занимаем на сей час те же позиции, что и перед началом операции, продвижение минимальное… А вот таких потерь моя дивизия не знала с… Да практически никогда не знала!

Фон Меллентин, без обычной своей подленькой генштабовской улыбки, просто и буднично, не кривляясь (ведь сейчас он говорит со СВОИМ), проникновенно спросил, чуть понизив голос:

— Герр генерал, что Вы намереваетесь делать?

— Воевать я буду! — Шлипер только плечами пожал. — Вот что. Схватив русского медведя за уши, потом отпускать его — это сущее безумие. Господи, спаси и помилуй Германию.

Генерал поморщился, как от нестерпимой зубной боли, потряс головой… Но быстро справился с приступом острой душевной тоски. Профессионал. Der gegenwartige Militar.

— Так, майне херрен. Смотрим на карту. Где же наш гениальный командующий собирается учинять новую переправу?

Фон Меллентин, показывая своим знаменитым серебряным карандашиком:

— Вот здесь, двенадцать километров севернее крепости, у Вука, имея задачей обойти русский укрепленный район через Высокое, Видомлю и Каменец, потом выйти на Пружаны, затем поворотом направо — оседлать Варшавское шоссе у Березы Картусской…

— Правильно, нормальные герои всегда идут в обход![56] — одобрил место переправы Шлипер. — А Ваш замечательный партай-полководец учел некоторые особенности местной топографии? А именно то, что прибрежный район весьма заболочен, что дорога на Высокое и далее к Пружанам представляет собой узкую грунтовку в отличие от шоссе Брест — Кобрин — Минск?

Меллентин молча, обреченно кивнул головой.

— Учел, значит. Молодец. Wunderbar! Я им, нашим der Tolpel-ем, как-то теперь даже и горжусь… Такой, знаете ли — Der konsequente punktliche Idiot! Ну, за неимением гербовой бумаги — у нас и рак рыба… Да что там, с этими партийными — и сам поневоле раком встанешь. А мне, следовательно, нужно чем-то срочно занять русских, чтобы они ему победно маршировать не мешали…[57]


22 июня 1941 года. 11 часов 15 минут.

Лес около Кобрина. Штаб 4-й армии

У крыла «разъездного» У-2 стоят Богданов и Фрумкин. Богданов осунулся, погрустнел.

— Не хочется, ох как же не хочется мне улетать… Но Москва срочно требует от меня прибыть в Обузу Лесную, взять под командование охрану тыла всего Запфронта. Надо лететь… — Богданов вздохнул. — Знаешь что, Фрумкин, кажется мне, что это никакой не инцидент. Это Большая Война. Встретили мы ее достойно, а вот что дальше будет? Ох, как же мне не хочется отсюда улетать… Тяжело у меня на душе… А тяжелее всего мне осознавать, что мои пограничники теперь переходят под командование этих, дважды ак-к-кадемиков….


22 июня 1941 года. 11 часов 20 минут.

Район Крепости

Похожая на огромный мусорный бак, вставший на гусеницы, 60-см мортира по имени «Один» изрыгнула вспышку огня и облако едкого дыма. Спустя несколько минут над Цитаделью встало грибообразное облако разрыва. Невдалеке не выстрелила, а именно ПРОИЗВЕЛА выстрел вторая мортира — по имени «Тор». От чудовищного удара в Цитадели обрушилась левая полубашня у Тереспольских ворот…


22 июня 1941 года. 11 часов 45 минут.

Штаб 28-го стрелкового корпуса, роща вблизи станции Жабинка

— Вы представляете, коллега, этот истеричный паникер Гаврилов мне сейчас доложил, что их так называемую крепость обстреливают орудия калибром 600 миллиметров! — со смехом сказал Сандалову начальник штаба корпуса полковник Чернецов. — Каков анекдотец, а? Забавно! Вы не находите?

Сандалов, авторитетно прихлебывая из граненого стакана в серебряном подстаканнике свежезаваренный ординарцем чаек с кусочком лимона, ответил в тон собеседнику:

— Да, уж! Уж эти мне гарнизонные знатоки зарубежной военной техники… Начитаются на свою слабую голову «мурзилок»! Я вот в двух академиях обучался, и никогда о таких калибрах не слыхивал… Таких орудий нигде в мире нет и быть не может! Полный бред это, коллега, флейм по-научному!

И Сандалов со вкусом потянулся на раскладном алюминиевом креслице с брезентовой зеленой спинкой…[58]


22 июня 1941 года. 11 часов 48 минут.

Цитадель. Оборонительная казарма. Район Холмских ворот

Раз за разом на Крепость обрушивались удары чудовищного молота. Это называется: огонь на разрушение.

Снаряды «карлов», которые можно было увидеть в полете, сначала поднимались круто вверх, на долю секунды застывали на вершине баллистической кривой, а потом безжалостно обрушивались вниз, вздымая тучи красной кирпичной пыли, песка и обломков. Построенные в прошлом веке, казематы старой Крепости не могли им противостоять…

В одном из казематов, отделенные глухими стенами без окон от всего мира, нашли укрытие юный ротный командир и седой Кныш…

Ротный, засыпаемый непрерывно льющейся с потолка землей, горячечно шептал:

— Господи, Господи, зачем я только это сделал…

— Товарищ командир, о чем это Вы? — спросил Кныш, низко наклоняясь к нему:

— Никакой я не командир… — отчаянно ответил ротный. — Двое нас, братьев, Николай и я… близнецы мы… я всегда хотел в Красную Армию, сколько себя помню… А меня не взяли — туберкулез нашли… А взяли брата моего Кольку… Я к нему в Крепость повидаться приехал… Он говорит, побудь тут за меня, учений точно не будет, воскресенье же, а я на денек в Кобрин смотаюсь… девушка там у него… А ты, говорит, в моей форме походишь, покрасуешься… Мы переоделись, и он уехал… а я вот остался…

— А кто Вы по профессии будете? — спросил Кныш задумчиво.

— Артист я… в оперетте характерные роли играю! — с горечью ответил ротный.

— Ну и ничего, ну и ладно, хорошо у Вас получается… Играйте роль командира дальше! Я Вам подыграю…

Немного помолчав, Кныш добавил:

— Я ведь тоже Вам соврал… я ведь не унтер… Офицер я, прапорщик, за отличия из унтеров произвели, в феврале проклятого семнадцатого… От того я и домой, в Минск, после войны возвращаться из Польши не решился… Ну ничего, зато теперь я, случАем чего, Вам и посоветую, как и что делать… Вы меня только слухайте!

Тяжкий удар, вновь сыпется песок с потолка…

Кныш, отряхиваясь и прокашлявшись:

— А ничего нам вражина сейчас вломил… Крепко. Помню, раз под Стоходом он тоже вот так-то «чемоданами» швырялся… Но не такими, нет… Далеко не такими…


22 июня 1941 года. 12 часов 00 минут.

Город Брест

Из черных раструбов репродукторов:

«Внимание! Работают все радиостанции Советского Союза…

Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке своих самолетов наши города — Житомир, Киев, Севастополь, Каунас и некоторые другие… Красная Армия и весь наш народ вновь поведут победоносную отечественную войну за родину, за честь, за свободу…

Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами».


УКАЗ ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР О МОБИЛИЗАЦИИ ВОЕННООБЯЗАННЫХ
…Мобилизации подлежат военнообязанные, родившиеся с 1905 по 1918 год включительно. Первым днем мобилизации считать 23 июня 1941 года… Москва, Кремль. 22 июня 1941 года.


22 июня 1941 года. 12 часов 20 минут.

Город Брест. Улица Дзержинского, дом 19. Областной и городской Военный комиссариат

Облвоенком майор Стафеев примчался на службу еще затемно — после того, как ему позвонил домой лично товарищ Тупицын и предупредил о возможной крупномасштабной провокации.

С первыми залпами на улицу Дзержинского сбежались работники военкомата, несколько военнообязанных добровольцев, с вокзала пришли восемнадцать политруков запаса, которые не успели уехать на курсы усовершенствования в Смоленск.

Позже подошли партийно-советские работники, отправленные в военкомат Мазуровым из подвала Обкома.

В военкомате нашелся учебный станковый пулемет в разобранном состоянии, два десятка учебных винтовок ОСОАВИАХИМа с просверленными стволами, несколько «мелкашек» с ящиком патронов для них. Нормального оружия не было вообще, только у военкома и трех-четырех начальников отделений по пистолету.

Разослав гонцов в штабы корпуса и дивизии, Стафеев стал готовиться к мобилизации, а поскольку Указа все не поступало, по своей инициативе, с одобрения Бюро Обкома, стал поднимать военнообязанных повестками. Повестки разносили жены и дети работников военкомата, потому что весь персонал почты Бреста на работу не вышел.

К позднему утру у военкомата собралась небольшая толпа, человек четыреста. Стафеев, размахивая наганом, остановил на улице Карла Маркса грузовики, вывозившие один из воинских складов, и начальник колонны охотно согласился помочь, разгрузив три машины во дворе: винтовки и патроны. Гранат, увы, не нашлось…

От прибежавшего участкового милиционера в белом, испачканном сажей, кителе пришли нехорошие новости. В городе начинается беспорядок — идет открытый грабеж квартир «восточников», кто-то бьет витрины магазинов. Неизвестные нападают на выходящих из города евреев, отнимают у них ценности, убивают и насилуют. С чердаков и из подвалов незнамо кто нет-нет, а постреливает по проходящим красноармейцам. А в Управлении НКВД нет никого, все ушли на фронт.

Вооружив самых сознательных из мобилизованных — коммунистов и комсомольцев, под командой так удачно зашедших политруков, Стафеев немедленно отправил их в патрули с наказом навести должный порядок, приказав действовать решительно и жестко.

Распотрошив Ленкомнату и нарезав из транспаранта красные нарукавные повязки, патрули, похожие на легендарных красногвардейцев, ушли в город.

С облегчением услышав по радио Указ, майор Стафеев не стал дожидаться завтрашнего дня, а немедленно вывесил над дежурным помещением загодя приготовленный трафарет: «Мобилизация».

После этого он открыл железный шкаф и извлек из него два огромных пакета: № 1 и № 2.

Пакет № 1 он, не распечатывая, облил керосином и сжег во дворе военкомата.

А вот второй пакет — распечатал…

Через час на улицах города заалели плакаты: «Родина-Мать-Зовет!»


Брест, полдень… Пылающий военкомат, во дворе среди почерневших луж крови — мобилизованные с учебными винтовками в руках, Стафеев, политруки, партработники… они не сдавались. И не сдались!


22 июня 1941 года. После полудня.

Окрестности Бреста

Первый удар «Прыжка пантеры» немцы нанесли по аэродромам…

Советские истребители, прикрывая движущиеся по пыльным дорогам к месту переправы у Коденя колонны, не смогли противостоять немецкому «конвейеру», когда один или несколько фашистских самолетов непрерывно наносили удары по севшим на заправку.

Вот типичная картина этого черного дня: вывалившись из-за тучки, «Юнкерс-88» засыпает аэродром «адскими яйцами» — малокалиберными осколочными бомбами «Шпренг Диквант» SD-2.

Кроме того, новая техника в советских авиационных частях просто не могла быть в достаточной мере освоена — топлива для этого отпущено было крайне мало. Моральное эмбарго САСШ означало и прекращение поставок высокооктанового бензина…

Вот новейший МиГ-3, заходя на посадку, вдруг сваливается в плоский штопор и рушится на землю прямо у полосы… очень строгий самолет! Даже умелый летчик, пересев на него, вмиг становился новичком… а если не очень умелый?

В ближайшие два часа авиаполки 10-й САД понесли значительные потери, причем именно на земле…

33-й истребительный полк майора Николая Акулина, базировавшийся в Пружанах, в первом бою потерял только одного летчика — заместителя командира эскадрильи лейтенанта Степана Гудимова.

В 5 часов 20 минут в районе аэродрома звено И-16 перехватило 18 бомбардировщиков Хе-111. Гудимов одного сбил, а другого рубанул винтом самолета по хвосту. Оба самолета рухнули на землю.

Основные потери полк понес в четвертом налете противника на аэродром базирования — немцы сожгли двадцать самолетов на земле, застав их в момент заправки топливом.

Противовоздушная оборона аэродрома отсутствовала — не считать же за оную единственную установку ПВ-4? К концу дня полк потерял уже 34 самолета…

А где же была вся зенитная артиллерия? На Окружном зенитном полигоне, куда ее за два дня до войны направил приказ Климовских, того самого, позже безвинно расстрелянного кровавосталинскими опричниками! Жалко, очень жалко! Жалко, что его только один раз расстреляли…

39-й бомбардировочный полк майора Захарычева в Пинске подвергся четырем последовательным атакам, на земле сгорели 25 самолетов СБ и были полностью разрушены 5 неиспользуемых Пе-2. Техники прилагают титанические усилия, чтобы восстановить поврежденные машины, но техников очень мало — вот и сказалось резкое предвоенное сокращение авиационно-технического состава… за что отдельное спасибо расстрелянному кровавосталинскими опричниками Рычагову.

Немецкий «конвейер» приводит также к тому, что часть истребителей постоянно отвлекается для обороны собственных аэродромов.

Удручает малая эффективностьиспользования авиации, тогда как вражеские бомбардировщики делают три-четыре вылета, наши самолеты в лучшем случае один.

Какого-либо управления авиацией со стороны штаба ВВС не было вообще…

Командующий ВВС — Герой Советского Союза, генерал-майор авиации Копец, совершив на своем личном И-16 облет аэродромов, подвергнувшихся ударам, и сбив по дороге вражеский истребитель, днем 22 июня застрелился в своем кабинете.

По одной из недостоверных версий, это была инсценировка. Причем неуклюжая донельзя.

Копец был пусть и плохой военачальник,[59] но мужественный человек, прекрасный летчик и храбрый боец, он просто не мог так поступить, как начфин, проигравший в карты полковые деньги.

Если бы даже его и охватило отчаяние и он не захотел дальше жить — в его распоряжении находился его личный боевой истребитель, а в небе были фашистские самолеты, в эту минуту бомбящие Минск.

Но в штабе фронта находились те, кому были очень невыгодны показания живого Копца: как, зачем и по чьему преступному приказу была «подставлена» красная авиация…

Вплоть до 24 июня в командование авиацией никто не вступал.

Так или иначе, в этот день советские ВВС Запфронта вели какую-то свою отдельную войну, за некоторым приятным исключением, мало связанную с наземными операциями.

Блокировав аэродромы и временно, на несколько решающих часов, выведя из игры советскую авиацию, немецкие самолеты наносят второй удар.

На этот раз цель — корабли Пинской ВФ, так и не получившие никаких боевых задач от командования 4-й армии и по своей инициативе установившие связь, увы, только со штабом 75-й стрелковой дивизии.

После уничтожения вражеской переправы у Коденя, флотилия, согласно еще довоенным планам, поднялась вверх по Бугу, заняв позиции от Знаменки до Томашевки.

Это было вызвано тем, что поддерживаемая флотилией левофланговая 75-я СД, занимавшая немыслимо растянутый фронт длиной более пятидесяти километров, прикрывала очень важный участок — стык Западного и Юго-Западного фронтов, находящийся как раз на границе Брестской и Волынской областей двух братских республик — Советской Украины и Советской Беларуси.

Разумеется, между находящимися на границе фронтов частями имелись значительные разрывы и был совершенно открыт левый фланг Западного фронта, до сих пор не прикрытый 41-й танковой дивизией 22-го Мехкорпуса 5-й армии Киевского Особого военного округа (с 21 июня Юго-Западного фронта).

Эту брешь и должна была прикрыть флотилия, не давая противнику форсировать реку.

Состоящие на вооружении эскадры StG-77 пикировщики Ю-87Б были среди немецких самолетов не самыми новыми и не самыми современными. Превосходно показав себя в Польше и Франции, во время «Адлертага» они понесли столь значительные потери, что больше днем на Альбион не летали…

Что говорить, даже комиссия товарищей Яковлева и Широкорада, закупившая в Германии перед войной самые современные образцы боевой техники, на этот самолет не обратила никакого внимания…

Да и сами посудите — не убирающиеся шасси, правда, оснащенные аэродинамическими «штанами», в которые в свое время так легко будет набиваться украинский чернозем… Вооружение слабое… Скорость смехотворная… Короче, это был самолет исключительно «открытого неба».

Но на 15 часов этого первого дня ожесточенной войны небо над Западным Бугом было РАСПАХНУТО!

…Первый «штукас», перевернувшись вверх колесами через левую плоскость, обрушился вниз — на тонкую с высоты 3000 метров голубую ленту меж двух зеленых берегов. Зловеще взвыла сирена…

Маневр и скорость — эту формулу спасения вывели англичане, после кровавой бани, устроенной им пикировщиками в заливе Суда.

Наши моряки это отлично понимали, но… Какой маневр меж двух извилистых берегов? Какая скорость у речного корабля?

Навстречу крылатой смерти рванулись трассы 61-К — уродливого ублюдка подлипкинских бракоделов завода имени Калинина, так и не сумевших довести до ума лицензионное производство немецкого орудия аж с 1928 года… И который «клинил» после 10 минут непрерывного огня…

Какой враг додумался устанавливать на корабли орудие, имеющее воздушное охлаждение? Воды у боевого корабля в дефиците никогда не бывает… даже слишком много бывает ее, воды-то. Особенно если вода плещется внутри корпуса.

По атакующей крылатой смерти стреляли спаренные башенные 45-мм 41-К, которые по сути дела были обыкновенной «четверть-автоматической сорокапяткой», попасть из которой в пикирующий самолет, конечно, можно было, теоретически… Закон больших чисел — великая наука..

Стреляли и пулеметы — «крупняки» ДШК, спаренные МВ-2…

Но этого было слишком мало…

Полутонная бомба, сорвавшись с выносного, вне зоны воздушного винта, кронштейна, рушится на палубу «Винницы», по которой перебегают подносчики боеприпасов…

Тонкая 6-мм палуба не смогла задержать удара полубронебойного снаряда, а эффективная советская взрывчатка в боекомплекте — весьма склонна к детонации…

Первый мощный взрыв вздымает над мгновенно окрасившейся кровью водой облако воды, огня и дыма…

А «штукас» уже выходят в атаку на другой корабль…

…Пусть деревянное, зато аэродинамически безупречное, крылатое чудо харьковского доцента И. Г. Немана, расстрелянного врага народа,[60] построенное, разумеется, на заводе «Саратовский комбайн» НКСХМ,[61] было далеко не самым современным самолетом РККФ…

Ну, разумеется, мотор слабый… Иных Наркомавиапром просто не дал, что делать… Вооружение, впрочем, тоже не ахти! Но! Никаких других, кроме Р-10, советских самолетов в этом месте и в это время не оказалось!

Выпускник Ейского военно-морского училища летчиков им. Леваневского командир экипажа лейтенант Г. И. Сацук прокричал своему штурману, выпускнику Ново-Петергофского военно-морского пограничного училища старшему лейтенанту С. И. Уласевичу:

— Серега, держись! Атакую!!!

И взвыв мотором, деревянный самолетик, задачами которого являются фоторазведка и корректировка огня, ринулся на перехват…

Голос штурмана Уласевича, как муха, торопливо бился в шлемофоне командира:

— Гриша, поближе, поближе… Не торопись стрелять! Только не торопись! У нас ведь всего 600 патронов, на десять секунд боя!

Пули, выпущенные вражескими стрелками дырявили его фанерные борта и перкалевые крылья, а одинокий Р-10 все рвался, рвался, рвался в середину вражеской карусели — и враг не выдержал!

Рассыпав строй, «юнкерсы» шарахнулись от сумасшедшего русского в разные стороны…

И тут же, развернув турель, штурман Уласевич всадил длинную очередь в ближайший пикировщик…

«Штукас» послушно задымил и перешел в последнее пике…

Победа очень дорого далась — огненные трассы MG-17 скрестились на кабине отважных пилотов. На пробитое остекление кабины обильно плескануло красным…

Тяжек был их обратный путь.

Перебитая правая рука летчика безжизненно повисла, силы его иссякали. Однако он сумел дотянуть до своего аэродрома и посадить израненную машину. Когда подбежавшие техники открыли фонарь, летчик был уже мертв. А штурман был убит еще в небе…

А «штукас» в эти минуты начинали новый налет на беззащитные с воздуха корабли…

…В состав Флотилии входил 109-й отдельный зенитный дивизион на механизированной тяге.

Трактора СТЗ-5, грохоча и высекая искры гусеницами, по старинному булыжному тракту Пинск — Кобрин, а потом изрядно срезав путь через Милориту, притащили 76-мм орудия 3-К (в девичестве «Рейнметалл»), в количестве двенадцати штук, к новому месту передового базирования даже раньше, чем туда подошли с боем прорывавшиеся мониторы и бронекатера.

Одна батарея поспешно заняла огневую позицию на берегу реки у Знаменки, вторая у Домачева, третья у Томашовки.

…Первая волна «штукас» ушла практически безнаказанно — только замыкающий «юнкерс», качаясь, потянул за собой тонкую струйку дыма…

Курс обмена: «один самолет — один корабль» был явно занижен в пользу «иностранной валюты»…

Командир батареи, в черной форменке и заломленной с боков фуражке с «крабом», с досадой швырнул наземь высочайше утвержденные ГАУ Таблицы стрельбы. Рассчитанные на тихоходные горизонтальные цели, они давали кучные разрывы исключительно позади вражеских пикировщиков…

А на корабли заходила вторая волна…

Комбат сперва поднял к глазам большой палец, потом сжатый кулак с синей татуировкой (парусный кораблик) на запястье и посмотрел на приближающегося врага поверх костяшек пальцев. Кое-что прикинув, он подвигал вперед-назад бегунок на логарифмической линейке. Из его приглушенного бормотания можно было уловить:

— Так… выходит, у них угловая скорость… значит, ВИР будет… ого! Не мудрено, что мы мажем! Дохлым осьминогом тебя в ютовый клюз, штабная сволочь!!! — Комбат поднял глаза на своих батарейцев. — Батарея! Цель сто вторая, воздушная, малоразмерная…

Защелкали стрелки ПУАЗО, зашевелились и нацелились тонкие стволы орудий — не на врага, а на то место, где он будет, когда до него долетит снаряд…

Новый залп поставил стену из коричневых разрывов прямо на пути закручивающейся карусели, и головной «юнкерс», пролетевший сквозь эту стену, вылетел из сгоревшего порохового облака охваченный ярчайшим бензиновым пламенем…

Остальные пикировщики в ярости обрушили свой груз на позицию зенитчиков, на которой не успели даже отрыть орудийных двориков.

Но корабли были все равно прикрыты… Пускай всего только на четверть часа…


На вздыбленной, почерневшей земле лежит кисть руки. На запястье татуировка: синий кораблик… Пальцы шевелятся, скребут землю… Оторванная кисть еще живая… еще живая…

ГЛАВА 5 Вечер трудного дня

22 июня 1941 года. 17 часов 17 минут.

Буховичи, штаб 4-й армии

В просторном бревенчатом блиндаже, ярко освещенном семилинейными лампами, третий час идет совещание…

— Таким образом, явно обозначилось направление главного удара противника, как я ранее и предполагал и в связи с чем лично мною была своевременно поставлена боевая задача на пресечение переправы артиллеристам, летчикам и даже морякам флотилии — в обход Бреста с юга, в стык нашего и Юго-Западного фронтов! — Сандалов авторитетно откашлялся и продолжил академическим тоном: — Это подтверждается, в том числе, активным стремлением противника уничтожить корабли военной флотилии в данном районе. Правда, я лично никогда не ожидал от них, этих кораблей, особого толка…

— Вы уверены в своем прогнозе? — нахмурившись, спросил командарм Коробков.

— Това-а-арищ командующий, я же в двух военных академиях обучался! — не преминул ввернуть Сандалов, мол, как ты мог усомниться в моих словах. А затем без малейшей тени сомнения ответил: — Да и где ему еще переправиться? Здесь, у Коденя, открывается прямая дорога в обход прочно удерживаемого нами Бреста на Кобрин и, соответственно, непосредственно по магистрали М1 на узел дорог — Барановичи и далее на Минск. Прямая дорога к сердцу страны!

— А представим себе такой невероятный вариант, как переправа севернее Бреста… ну, например, у Волчина… — со смешком продолжил Сандалов. — Я, товарищи командиры, говорю это, разумеется, в качестве гротеска… И куда будет отсюда наступать противник — в Беловежскую Пущу, что ли? Мне уже смешно…

Товарищи командиры, переглянувшись, кивнули и поддержали шутку коллеги легкими улыбками.

— Исходя из вышесказанного, предлагаю… — монотонным голосом, как механический органчик, начал вещать Сандалов. — Первое. Дополнительно уплотнить оборону на левом фланге за счет не угрожаемых участков. Для этого снять два полка 49-й СД с правого фланга и вместе с гаубичным артполком дивизии переместить во вторую линию обороны в район Малориты. Последний, 15-й СП 49-й СД с легким артполком оставить в полевом заполнении УРов. Штадив-49 и спецподразделения дивизии — в Высоком. Командующий УРа товарищ Пузырев доложил мне, что к нему подошли три специальных артпульбатальона из Мозырского укрепрайона, со старой границы, с 15 перевооруженными 45-мм орудиями танками МС-1, и он разместил их на Семятическом, Волчинском и Брестском участках. С батальонами налажена проволочная связь.[62] Каждый из батальонных участков имеет четыре-шесть готовых ДОТов с вооружением и гарнизонами. Правда, ДОТы между собой и с войсками еще не связаны. Это предполагается выполнить в течение ближайших суток, максимум трое. Учитывая незначительную активность противника на этом участке, срок более чем достаточен. Однако считаю, что оборона на правом фланге, даже с учетом переброски частей 49-й СД, значительно упрочилась. Второе. Создать тыловую линию обороны на правом берегу Мухавца, фронтом на юг, с заполнением рубежа 205-й МСД от Бреста исключительно до Кобрина включительно…

Во время доклада многие командиры спят с открытыми глазами… Ничего уже не понимая…


22 июня 1941 года. 19 часов 00 минут.

Деревня Запруды, на шоссе Кобрин — Пружаны

Сандалов, барственно расположившись на заднем сиденье генеральской «М-1», лениво посматривал в окошко…

Вдоль дороги тянулись к магистрали колонны эвакуируемых, гнали стада мычащих недоенных коров, блеющие отары овец… Над дорогой стояло недвижимое облако пыли…

Внезапно Сандалов нагнулся к переднему сиденью и капризно ткнул водителя в шею, как подгулявший купчик Ваньку-извозчика:

— Стой, Иван!

Машина, скрипнув тормозами, остановилась у въезда в деревню. На обочине стоял броневичок БА-20, у открытой дверцы которого курил запыленный донельзя командир.

Это был однокашник Сандалова по Академии Генерального штаба Л. А. Пэрн, который, однако, так и застрял в звании полковника…

Как говорил сам полковник: «Видимо, из-за проклятого „пятого пу-у-у-у-ункта“».

Но Сандалов полагал, напротив, что исключительно из-за его непроходимой имманентной тупости. Поэтому ГЕНЕРАЛ Сандалов был особенно рад его видеть.

Сандалов ответил на молодецкое отдание чести ленивым взмахом руки и добродушно сказал:

— Да бросьте, коллега! Мы ведь не на строевом смотре… Откуда Вы, что нового?

— Я всего-навсего делегат связи от 10-й армии, — доложил Пэрн обрадованно. — Война нас с командармом, да и всем командованием, застала в полевой поездке под Белостоком, и командарм Голубев Константин Дмитриевич лично(!) приказал мне ехать к Вам в качестве его личного(!) представителя.

— Да, поручение ответственное, кого попало, например, простого адъютанта, не пошлешь… — ответил Сандалов с тщательно скрываемой усмешкой, и тут же, начальнически нахмурившись, вопросил: — Так как у Вас там дела, в 10-й?

— Да в целом ничего, товарищ генерал… До середины дня войска 10-й армии прочно занимают оборону у госграницы и лишь на левом фланге отошли на пару километров на Восток. Штарм-10 находится в лесу западнее Белостока. Плохо только, что связи со штабом Фронта не имеем… И еще… Не знаю, можно ли об этом говорить… — доверительно, как своему, продолжил полковник, — но скажу только Вам по большому секрету… Наша 9-я сводная авиационная дивизия в первый же день потеряла большую часть своих самолетов…

Продуктивную беседу прервал басовитый автомобильный гудок. К обочине подрулил сверкающий «ЗиС».

Командиры вытянулись в струнку.

Отрубив строевым четыре шага, Сандалов молодецким голосом прокричал представителю командования Запфронта генерал-майору И. Н. Хабарову:

— Товарищ генерал! Согласно приказа командарма-4 следую для проверки сводного полка подполковника Маневича! Жду Ваших указаний!

Хабаров, лениво отмахнувшись, как совсем недавно Сандалов:

— Вольно, товарищи… Вы из 4-й и..? А, из 10-й! Славно, славно… На ловца и зверь бежит… то есть не бежит, а стоит…

Генерал и полковник угодливо захихикали начальнической шутке…

— Ну, я хочу Вас обрадовать… Я сейчас прямо из Барановичей, там уже разгружается 47-й стрелковый корпус, а именно управление и 155-я стрелковая дивизия из Бобруйска. 143-я стрелковая дивизия следует туда же эшелонами из Гомеля, 55-я стрелковая дивизия перевозится фронтовым автомобильным полком по Варшавскому шоссе к Березе-Картусской… Ваша 100-я дивизия тоже вроде бы как поднята в поход из Минска, правда, отправляется мобилизованным из народного хозяйства транспортом и пешим порядком, так что скоро ее не ждите… Однако уже сейчас сил у нас более чем достаточно! — генерал барственно-покровительственно, сверху вниз взглянул на послушно внимающих, смотрящих ему в рот Сандалова и Пэрна и продолжит: — Скоро, очень скоро, через какие-нибудь два-три дня, Вы будете спать совсем спокойно… Резервов у Вас будет предостаточно… Надежно прикроем левый фланг Белостокского выступа, а потом рванем — прямо на Берлин!


22 июня 1941 года. 21 час 01 минута.

Проселочная лесная дорога Высокое — Каменец

Шлепая по пыли широкими гусеницами, артиллерийский трактор — открытый, без кабины — со скоростью 4 км/час медленно, но верно волок по узенькой лесной дороге 152-мм гаубицу и два прицепа со снарядами и прочим нужным скарбом…

В обход Бреста — по широкой дуге, 447-й корпусной артполк совершал марш к Малорите.

Внезапно, не глуша мотор и даже не останавливая машину, чумазый тракторист соскочил из кабины, расстегнул на бегу штаны, присел тут же, у обочины…

Подтеревшись сорванным лопухом, он за несколько минут догнал свой самостоятельно ползущий трактор и ловко на ходу запрыгнул в кабину… Марш продолжался…

— Да, вот такая у нас мобильность… — задумчиво сказал наблюдавший эту сцену командир батареи.


22 июня 1941 года. После заката

Заходит кровавое солнце первого дня войны…

Над Крепостью все еще стоит дымное облако от догорающих пожаров…

Немцы сейчас обстрел прекратили, потому как: «Война-войной, а обед строго по расписанию». Кроме шуток, сейчас у них — перерыв на ужин.

Пользуясь затишьем, красноармейцы разгребают завалы, выносят и складывают у клуба тела погибших. Купола бывшей гарнизонной церкви Святого Николая печально и молча смотрят на воинов, смерть принявших на поле брани за Отечество. В это же время другие бойцы приводят в порядок осыпавшиеся окопчики на главном валу. Их уже соединили в неглубокую, пока по грудь, но уже намечающуюся приличную траншейку…

Работами деятельно распоряжается юный ротный, тщательно соотносясь с деликатными советами Кныша…

На Госпитальном острове батальонный комиссар Богатеев, бормоча сквозь зубы нехорошие слова, роется в развалинах госпитальной аптеки, поглядывая через плечо на готовую каждую минуту рухнуть ему на голову обгорелую балку и вытаскивая из-под груд обгорелого кирпича периодически то одну, то другую полусгоревшую коробку, при виде которых ассистирующие ему медсестры каждый раз разражаются бурей искренних восторгов.

Их можно легко понять — только первый день воюют, а в лазарете уже чего-чего только нет! Бинтов нет, ваты нет, анальгетиков нет… Ничего практически нет. Очень большой расход, в разы против довоенных расчетов. Недаром великий Пирогов так и называл войну: «Травматическая эпидемия!»

Когда Богатеев иной раз бросает взгляд из окна с выбитой рамой на пятачок асфальта перед хирургическим корпусом, его вдруг невольно охватывает совершенно странная, непроизвольная, совершенно непонятная ему ознобная дрожь…

И тогда те слова, которые он бормочет, становятся уж очень нехорошими…

Майор Гаврилов в подвале Белого дворца, который стал черно-закопченным, горюя об отсутствии толкового начштаба, готовит боевой приказ на следующий день. Тяжкую обязанность — писать письма семьям погибших командиров — он оставил «на потом»… Да и потом — куда письма писать? Где их теперь искать, семьи? Живы ли вообще они? Вот, например, семья Фролова…

— Эх, комиссар, комиссар… Как же мне тебя не хватает…

…«Росписной» зека, вместе со своими братанами, целый день после ночной смены без «шабаша» и «шамовки» отпахав на трассе: чиня мосты, засыпая воронки, наконец добрался до своей родной «командировки» — Отдельного ЛагПункта. Повар без нормы наливает зека баланды. Усталые, они понуро двигают ложками в мутной жиже.

— Начальник, отпустил бы ты нас на отбой? Я бы тогда сел да в ЛАГУправление «заяву» о «помиловке» накатал… На фронт мне надо, сукой буду… — решительно говорит «Росписной» проходящему мимо его «вольняшке».

— Подь на час! Сейчас развод проведу, потом шмон, да и пиши себе до самого съема… — устало отвечает «вольняшка». — Хоть самому Михайл Иванычу Калинину, твое право. А на фронт и мне надо… очень надо.

…Командир сводного полка, который насобирали за день заградотрядовцы, замнач по боевой подготовке подполковник Маневич А. В. проводит командирское занятие.

Маневич изумлен количеством вверенного ему личного состава — набралось два полных стрелковых батальона! Кроме того, образовался сборный артдивизион из орудий всех систем, включая такие экзотические уникумы, как мортира НМ-1, никогда им ранее не виданная…

Больше того, заградотрядовцы отловили восемнадцать единиц бронетехники, без цели бродившей по тылам армии…

Всю эту ораву нужно кормить, снабжать необходимым по штату имуществом… и еще, оказывается, учить!

Ну, солдаты еще так-сяк… не великая мудрость — драгунская винтовка Мосина обр. 1891/30 года…

А вот командиры…

При попытке ориентировать их по карте выяснилось, что большинство из присутствующих карты просто читать не умеют. Пришлось начинать объяснение с условных обозначений… чего какой цвет и какой значок изображает…[63]

…Увы, но приезд в полк генерала Сандалова изучение основ топографии безнадежно прервал. И по грозному приказу генерала (слегка погрузневшего после того, как он откушал с однокашником пару бутылочек армянского коньяку, вот чего-чего, а дорогой выпивки для старшего по званию у штабного полковника всегда найдется) товарищи командиры под руководством Маневича стали заниматься тем и только тем, что нужно на любой войне, а именно — строевой подготовкой…

Причем товарищ генерал лично дирижировал исполняемую строевую песню:

— Но от тайги до Британских морей Красная Армия всех сильней!..

До тех самых пор дирижировал, пока не блеванул Маневичу на правый сапог и не был уведен в машину заботливым Иваном… баиньки пошел, бедолага.[64]

…А 61-й танковый полк 30-й танковой дивизии, после метаний по тылам армии в поисках мифического немецкого воздушного десанта наконец замер на окраине Жабинки.

Честно говоря, немецкого десанта и вовсе не было, но весь 1941 год немецкие парашютисты будут мерещиться военачальникам РККА с пугающей частотой.

Однако полк совершил почти полный круг по Брестской области, намотав на гусеницы 198 километров и потеряв в пути 79 машин (из них от воздействия авиации — четыре машины, остальные просто вышли из строя и где-то сейчас пребывали на обочинах дорог в полном бездействии вместе с экипажами), и теперь ждет прихода топливозаправщиков, ушедших на уцелевший в нашей истории склад в Кобрине, а то совсем была бы беда…

…Сержант (пока еще сержант, но уже с оборванными с мясом петлицами) Эрбернто Рожерио Араужо Адольфо Эспадо тоже ждет — трибунала, да и как бы не расстрела. За тяжкое преступление — он поднял руку на Начальствующее Лицо Командного Состава…

Говорил же ему классный руководитель, бывший революционный балтийский матрос Исаак Адальбертович Розенблатт:

— Адольф, я Вас прошу — будьте попроще, не выпендривайтесь, Вашу мать…

Не послушал он старого учителя…

Сколь высококачественного бурякового самогона, даруемого ему ласковыми селянками за помощь по хозяйству, Эспадо перетаскал,[65] и главное, перетаскал зачем и куда?

Таскал все в ремонтную роту — накручивая, подваривая и подклепывая своего «саблезубого»…

А результат получился самый предсказуемый…

Когда у комроты «гикнулся» танк (водитель сжег фрикционы), тот, ничтоже сумняшеся, высадил Эспадо из его машины…

В РККА существует такой закон — если у подчиненного есть то, что привлекает внимание начальства, то начальство это что-то тут же отныкает… А если подчиненный противоположного пола, то еще при этом и… употребит.

Короче, хорошо, что хотя бы с полом Эспадо повезло…

Но стерпел бы дисциплинированный сержант и это, хоть до слез жалко ему было отдавать ставший ему родным танк в чужие, холодные, неумелые руки, да ротный, сучонок, еще и идеологию под грабеж подвел, мол, мы с Адольфами воюем, не жирно ли будет Адольфу на хорошем танке рассекать? И вообще, он не немец ли часом? С таким имечком?

Не стерпело отродье детдомовское, да и со всего плеча… Теперь вот сидит, горюет… В яме, которая гауптическую вахту заменяет…

…Майор Васильев в окружении оставшихся пилотов поднимает, не чокаясь, третий тост (наркомовской порции оказалось предостаточно, выписывалась-то на полный состав)…

Правильно говаривал о Полине Гризодубовой еще не расстрелянный (пока!) враг народа Паша Рычагов: «Лучше летать днем и пить водку ночью, чем летать ночью и вообще не пить…».

Ничего, бывший товарищ старший лейтенант Рычагов, так же как и покойный Копец, рванувший в генералы — скоро тебе водки совсем не достанется…

А за то, например, что приказал со всех истребителей радиостанции снять, чтоб не отвлекать пилота в воздухе от дум о прекрасном…

В общем, все пока при делах…

Солнце село.


Сводка Главного командования Красной Армии за 22 июня 1941 года
…Во второй половине дня германские войска встретились с передовыми частями полевых войск Красной Армии. После ожесточенных боев противник был отбит с большими потерями. Только на Гродненском и Кристынопольском направлениях противнику удалось достичь незначительных тактических успехов…


23 июня 1941 года. 00 часов 48 минут.

Штаб 28-го стрелкового корпуса

— Стой, кто идет! Ложись, стрелять буду!

— Часовой! Вызови разводящего или начальника караула! — Начальник разведшколы Погранвойск Белорусской ССР капитан госбезопасности Безуглый (все еще в синем шоферском комбинезоне) досадливо поморщился… Если бы он только захотел, то давно бы нейтрализовал полусонного часового из комендантского взвода… раздолбая.

— Еще чего… — ворчливо отвечал хоть из обслуги, но все равно штабной, — стану я ради какого-то заброды самого начкара поднимать… тута штаб! Понимать надоть! Проходи себе мимо! Ну, давай шагай, куда шел… Ходють тут разные…

Безуглый как-то размазался тенью в серых сумерках, и часовой вдруг явственно осознал, что он лежит на земле, а к горлу прижат штык его собственной ВИНТОВКИ:

— Зови начкара, дурак!

— Ой, товарищ командир, не губитя… Ой, рятуйтя! Рятуйтя!!

Однако вызванный таким оригинальным образом начкар положение дел не исправил…

— Извините, товарищ подполковник,[66] а только в штабе сейчас никого нет… Как где руководство? Отдыхают! Согласно распорядка дня… Приходите завтра.[67]

Безуглый, пожав плечами, философически произнес:

— Ну и кому же мне теперь доложить результаты поиска за линией фронта? Небу и звездам?

Нет ответа…


23 июня 1941 года. 01 час 00 минут.

Окрестности Бреста

В этот час произошло много событий…

По ночным дорогам, над которыми мерцали и дрожали кровавые отсветы пожарищ, шли и шли войска…

И изрядно при этом плутали, так как и при ясном солнышке искусство колонновождения как-то плоховато давалось отцам-командирам…

Не мудрено — та же 30-я танковая за все время своего существования не провела ни одного полкового учения. Недосуг было — то казармы строили, то сенокос, то уборочная…

Да и на обучение вождению мехводу выделялось ТРИ моточаса за учебный период, а остальная учеба — шла «пешим по конному»… это когда по плацу мехводы ходят, изображая танковую колонну. Полезное дело! Но не вместо же вождения…

Причем бензин для учебных целей был! Но находился он в Северо-Кавказском военном округе, а конкретнее — в славном Моздоке. Гримасы службы тыла…

Части на марше перемешивались. Потому что дорожное регулирование в 4-й армии, конечно, наличествовало, так же как упраздненная Революцией буква «фита» в «Азбуке октябренка». Поэтому колонны не столько шли — сколько стояли в километровых пробках, особенно у мостов…

Хорошо хоть, что в темноте вражья авиация не летала…

Ан нет, вот и летала… Неслышной тенью, разбежавшись с крохотной полянки буквально на окраине Высокого, поднялся в небо немецкий самолетик физелер «шторьх», что по-русски значит «Аист». Но несет этот аист не младенца счастливым родителям, а начальника штаба 62-го Укрепленного района полковника А. С. Леута, правда, тоже спеленутого, как младенец. Только во рту у него не резиновая соска, а резиновая груша, и заботливо спеленала полковника не родная мамочка, а разведгруппа «Абвера», выкравшая его прямо из штаба УРа.[68]

Внедренная в штаб под видом обслуги, группа уже с мая «пасла» полковника, и жала только особого сигнала по радио о вылете самолета. А вязала Леута, причем прямо на своей перине, чаровница Оксана, подавальщица в столовой комсостава, и заодно «провиднык» Вовкулак из оуновского «провода». Ох, полковник, выйдут тебе боком твои «гульки». Забыл завет замполита: «Сегодня жене изменяешь — завтра Родину продашь»? Вот то-то и оно-то…

…В этот час, согласно приказа[69] генерала Соколова, поступившие с ноля часов в распоряжение 4-й армии бойцы Августовского и Брестского погранотрядов оставили линию границы, передав ее частям РККА. Пограничники отошли к своим комендатурам, где началось формирование рот из застав и батальонов из комендатур.

Соответственно, погранотряды становились отдельными мотострелковыми полками армейского подчинения. Все хорошо! Только вот тяжелого вооружения: 82-мм батальонных минометов, противотанковых орудий, зенитных средств, полковой артиллерии — пограничники как не имели, так и не имеют… Обещали армейцы поставить очень скоро. Через какие-нибудь два-три дня…

…Только Кижеватов со своей 9-й заставой на Пограничном острове остался — сочли нецелесообразным выводить, так как находится в боевом соприкосновении с противником… А проще говоря — Гаврилов надавил на жалость…

Вот стрелков-чемпионов, которые оказались не хуже олимпийских, всех вывели… Поразвлекались и будет, пора в свои части…

…В этот час неслышные, подобно теням, в черных шелковых масках, одетых подобно чулкам на головы, альпийские стрелки из дивизии Шлипера бесшумно пересекли в надувных жилетах Буг севернее Крепости. Немецкие разведчики установили, что Иваны действительно покидают свои смешные окопчики…

Куда русские направляются, взятый в плен оплошный солдатик пояснить не мог… А может, просто не хотел — потому что, воспользовавшись тем, что ему открыли для беседы рот, попытался закричать и был тут же тихо зарезан. Хотя ведь его, недочеловека, добром предупреждали не шуметь. Да что с них, недочеловеков, взять — никакого понятия о ценности личности… азиаты.

…В этот час комсомолка Никанорова вторично намотала на голову Мохначу целую чалму собственноручно ею для этой цели украденных в медпункте бинтов. Младшего лейтенанта царапнуло по «кумполу», когда выбивали гадов с Госпитального, хорошо что вскользь — рикошет. Мохнач так и остался в распоряжении у Гаврилова, запасливо гребущего под себя все, что движется. Молодой человек об этом очень сожалел, поминутно вздыхая: «Эх, где моя рота?!».

В благодарность за оказанную медпомощь он минуту назад чмокнул комсомолку Никанорову в щечку. Комсомолка мгновенно застенчиво покраснела настолько, что нескромному зрителю это было бы видно даже в темноте…

…В этот час мимо Крепости, шлепая по воде плицами, проскользнул по Мухавцу в Буг маленький колесный речной пароходик «Кооперация».

Речники из Днепро-Бугского пароходства (кстати, в рейс пошли только добровольцы) доставили Флотилии топливо, боеприпасы, продукты и даже культтовары — свежие газеты и два кинофильма: «Чапаев» и «Волга-Волга».

Мирному суденышку, еще в субботу возившему из Пинска в Чернобыль теток и дядьков на колхозный рынок, пришлось сначала шлюзоваться под бомбами, а потом нагло прорываться мимо вражеских позиций, одуревших от такого авангардизма.

Все эти напрасные подвиги речникам пришлось совершать только лишь потому, что командование 4-й армии на просьбу помочь Флотилии с боекомплектом очень удивилось. И правда — с какой стати делиться, у них ведь совсем ДРУГОЙ Наркомат?

…В этот час Авиационная дивизия Дальнего Действия любимца Сталина полковника Голованова (так и говорившего «Моя АДД!»), сформированная из лучших летчиков Полярной Авиации ГВФ, совершила первый в эту войну налет на Кенигсберг, на заводы «Шкода» в Праге и на вокзалы Варшавы. Дивизию повел в бой сам Голованов…

…В этот час, когда многое решалось — например, кому жить на этой земле дальше…

В этот час…

В этот страшный час…

ГЛАВА 6 Понедельник — день тяжелый

23 июня 1941 года. 04 часа 00 минут.

Штаб 4-й армии

Они обрушились, как топор разбойника на голову ночного прохожего…

II и III/StG1, I и III/StG2 Fligerkorps, действующие по наводке высотных разведчиков Ю-86 «Группы Ровеля»…

А отчего бы и не обрушиться?

Замаскированный по всем правилам довоенных учений, штаб Армии, как и штаб корпуса, четко выделялся на земле паутиной тропинок, заботливо посыпанных желтеньким песочком, чтобы штабной сволочи удобнее было в сортир ходить…

…Сандалов куда-то бежал, не разбирая дороги…

Вокруг все гремело, ревело, свистело… бушевал огненный ад…

Внезапно кто-то сильно толкнул его в спину, и он полетел в узенькую канавку, заботливо выкопанную, чтобы воду от штаба отвести… Сверху на генерала, закрывая его собой, рухнул кто-то тяжелый. Рядом сильно грохнуло, так, что у Сандалова зазвенело в ушах…

Сандалов откинул с себя ставшим тяжелым, мертвым мешком перевернувшееся безвольно тело, закрывшее его от осколков…

Иван, пуская кровавые пузыри, глухо хрипел… Генерал брезгливо вытер о его гимнастерку испачканные в тине руки и полез из канавки, совершенно случайно наступив на лицо своего водителя. «Ну да ведь Ивану было уже все равно, Вы не находите, коллега?»

Впрочем, конечно, Сандалов не преминул сказать кому-то из случайно пробегавших мимо штабных, чтобы Ивану помогли… Но штабной об этом тут же случайно и позабыл…

Штаб был мертв. Хуже всего — была мертва, как говорил Сандалов, «проволочная связь».

Войска остались без управления…


23 июня 1941 года. 04 часа 01 минута.

Крепость

Чудовищный удар вновь потряс весь запад Цитадели — снаряд «Тора» ударил опять по Тереспольским воротам, обрушив до конца сильно поврежденную накануне полубашню, разнеся на этот раз ее до основания…

Страшной силы ударная волна прошлась по всему сектору кольцевой казармы, примыкающей к полубашне. Не уцелел никто. Те, кто не был расплющен чудовищным перепадом давления, был задавлен рухнувшими обломками стен…

Молот «Тора» продолжает методически падать и падать на стены Крепости.

…Вот каземат, где был оборудован лазарет — самый большой отсек, бывшая Ленкомната.

Раненые лежат плотно один к другому, беспомощные, не могущие даже вжаться в угол и закрыть голову руками, как делает это одна из медсестер…

Губы ее беззвучно шевелятся — либо молитва, либо просто мольба хоть к кому-нибудь — чтобы все поскорее закончилось…

Ее подруге — гораздо тяжелей. Превозмогая собственный ужас, она мечется по каземату, стараясь одновременно быть всюду — одному надо поднести водички, другого нужно ободрить ласковым словом, третьего, улыбнувшись, просто коснуться своей нежной, сожженной йодом рукой…

И тут качнулись стены, и грохот рушащихся перекрытий заглушил крики и стоны несчастных страдальцев…

Тем, кто уцелел, — не легче… У людей идет кровь из носа и ушей, кажется, у них лопаются барабанные перепонки…

Мохнач, с открытым ртом, чтобы не оглохнуть, прижал к себе Клашу, и они замерли, засыпаемые рушащимся с потолка песком, как двое испуганных, потерянных детей…

Опытный же Кныш где-то раздобыл старую телогрейку и всем, кому судьба выпала переносить бедствие с ним в одном каземате, сует в уши надерганную из нее серую вату. Помогает, правда, весьма мало…

У одного из бойцов не выдерживают нервы — с криком он бежит к выходу… Его хватают, он вырывается, бьет своих спасителей. Приходится связать его ремнями.

Впрочем, несмотря ни на что, массовой паники среди красноармейцев нет. Хотя в темных углах подвала можно видеть жалких, испуганных, сломленных людей. Кто-то плачет, кто-то истерично выкрикивает что-то… Таких мало, но они есть…

А есть и другие…

…Вот боец Огородников — и черт ли его оторвал от своих узбеков? Ползет боец по двору Цитадели со стороны Белого дворца, да не просто ползет, а тащит за собой вместе с другим красноармейцем мешок со льдом, который они набрали перед самым обстрелом в леднике. Для раненых… Положить лед в резиновую грелку, приложить ко лбу — вот и полегчает товарищу от нестерпимого жара.

Удар! Над Белым дворцом встал столб пыли и пламени. Весь дворец окутался тучей дыма. Снаряд пробил все этажи здания насквозь и разорвался в подвале.

…Подвал Белого дворца… Языки пламени освещают на подвальной стене неровные буквы: «Умираем, не срамя…»[70]

…Огородников оглядывается и видит, что его напарник убит большой каменной глыбой, рухнувшей с небес…

Болезненно поморщившись («Эх, земеля, земеля…»), Огородников продолжает волочить мешок уже в одиночку.

Не зная, что те, для кого он волочит драгоценный, оплаченный кровью лед, тоже уже мертвы…


23 июня 1941 года. 04 часа 02 минуты.

Севернее Бреста. Местечко Немирув

Обо всем поговорили встретившиеся на военной дороге однокашники по Академии Генштаба! Перемыли косточки начальству, вспомнили былые проказы взрослых мужиков, в одночасье вырвавшихся из гарнизонов в столицу и почувствовавших себя молодыми и холостыми… Все обговорили.

Вот только про обеспечение стыков двух Армий как-то не успели… ну Вы же понимаете, коллега?

Именно сюда, под основание Белостокского выступа, в обход ДОТов 62-го УРа, схемы которого усердно всю ночь чертил пленный полковник Леут (пара проводов от обыкновенного полевого телефона, подсоединенные к гениталиям, чрезвычайно освежают память и повышают работоспособность), и наносится немцами главный удар.

Собственно говоря, немцы, после вчерашнего афронта, сильно перестраховываются.

И удар артдивизионов Гудериана пришелся в пустоту — по опустевшим окопам полевого заполнения…

Однако на острие вражеского клина советские войска, конечно же, были — там находился всего один-единственный батальон 15-го стрелкового полка…

И гарнизоны ДОТов, конечно, оставшиеся без стрелкового прикрытия… А как же артпульбаты, а танки укрепрайона?

Да, Сандалов был абсолютно прав, докладывая о количестве прибывших подразделений… Вот только в одном из этих батальонов численность была аж десять человек.[71]

А танки да, тоже были — МС-1, великолепные машины для последнего года Первой мировой… Выпущенные еще до конфликта с белокитайцами на КВЖД. Из 15 машин, вышедших со старой границы, к утру 23 июня до места назначения чудом добрались четыре штуки…

Так что тов. М. И. Пузырев, генерал-майор, командир 62-го УРа, прекрасно все осознав, тем же утром отважно отбыл вместе со своим осиротевшим без полковника Леута штабом на станцию Черемха, затем в Вельск — и далее на Восток, где следы нашего героя бесследно теряются.[72] Надо надеяться, что он не пропадет…

Гарнизоны ДОТов остались на боевых постах и приняли неравный бой… Ведь в ДОТах не было генералов…

Но воспрепятствовать переправе, начавшейся сразу по четырем наплавным мостам, они никак не могли.


23 июня 1941 года. 05 часов 00 минут.

Поляна возле станции Жабинка

Заседание военного трибунала по обвинению военнослужащего, сержанта Эспадо Адольфа Эрнбертовича, 1923 года рождения, по национальности негра… Русский?… Пишите — русского негра, члена РКСМ (секция КИМ), ранее не судимого, из рабочих, по обвинению в совершении… господи, нудно-то как.

Поскорее бы окончилось это позорище…

— Подсудимый, Вам ясен вопрос?

— Извините, товарищ судья…

— Нужно говорить: Гражданин Председатель военного трибунала. Повторяю вопрос: За что Вы оскорбили действием Вашего командира — лейтенанта Гиенишвилли, при исполнении последним служебных обязанностей?

— Да… я… это… немцем он меня обозвал… мне стало обидно! — путается в словах Эспадо.

— Ессли пы меня оппосфали немммцем, я пы тожже нафферное опиителся… — подает реплику один из военных заседателей трибунала, старший политрук, блондинистый до белесости.

— К порядку в зале! — грозно кричит председатель. — Подсудимый, подойдите к суду поближе… Провожу следственный эксперимент. Как Вы его ударили — вот так?

— Ну да, примерно вот так оно и было… — вставая с земли и потирая скулу после «следственного эксперимента», отвечает Эспадо.

— Подсудимый! Командир — есть лицо неприкосновенное! — наставительно говорит председатель. — Командира приказ — Родины наказ. Поднимая руку на командира — Вы подняли ее на саму Советскую Родину! Осознали? Вот то-то! Поэтому за совершение столь тяжкого поступка в военное время ИМЕНЕМ ТРУДОВОГО НАРОДА, РУКОВОДСТВУЯСЬ… ну, это опустим… мне время дорого, а Вам, осужденный, уже все равно… ПРИГОВОРИТЬ: красноармейца Эспадо А. Э. к ДЕСЯТИ ГОДАМ ЛИШЕНИЯ СВОБОДЫ. Приговор суда окончательный и обжалованию не подлежит. На месте выношу ОПРЕДЕЛЕНИЕ: ИСПОЛНЕНИЕ ПРИГОВОРА В ОТНОШЕНИИ ОСУЖДЕННОГО Эспадо на основании примечания 2 к ст.28 УК Б.С.С.Р. ОТСРОЧИТЬ ДО ОКОНЧАНИЯ БОЕВЫХ ДЕЙСТВИЙ, то есть иди-ка ты, засранец, и хорошенько помни — еще раз учудишь чего-нибудь подобное — сразу тебя шлепну, и даже жопу себе не почешу…

Давай, вон на фашистах свою природную злость проявляй… Адольф Эрнбертович… тьфу, ну у тебя все же и имечко. Уж эти мне коминтерновцы. Поназывают своих детишек всяко разно, а они потом всю жизнь имучаются… Следующий.


23 июня 1941 года. 05 часов 14 минут.

Севернее Бреста. Немирув. Заливная пойма Буга

— Айн-Цвайн, форвертс!

На зеленом, заросшем тальником и лозой лугу, каждый апрель скрывающемся под вешней водой, любой из 240 типов (!) грузового автотранспорта 2-й танковой группы превращается из средства транспорта в великолепный силовой тренажер типа «Тяни и толкай!».

Да, камрады, это вам не европейский «Панцерроллен-бан».

Это вы еще экстремально сухую погоду наблюдаете, которая в этих местах раз в пятьдесят[73] лет случается…

А вот скоро и дождик пройдет (в России это бывает, знаете ли, тут не Северная Африка), вот тогда и поеб… страдаете от души. А пока это только легкая разминка.

Гудериан, на своем командирском, вооруженном только тремя радиостанциями, танке пересекает наконец Буг.[74]

Фон Меллентин, скрывая ехидную генштабовскую улыбочку, тщательно записал в книжечку с золоченым обрезом серебряным карандашиком: «Командующий с удовольствием отметил, что плацдарм не только захвачен, но и вскрыт. Опоздание по сравнению с графиком минимальное: только каких-то 24 часа 10 минут. Продвижение значительное — целых 1835 метров. Колоссаль! До ближайшей точки линии „Arkchangelsk-Astrakchan“ осталось ничтожно мало, всего-то жалких 1500 wiorst. Темп нашего продвижения не может не впечатлять вдумчивого наблюдателя. NB! Перечитать записки Де Коленкура. Важно! Узнать, где здесь можно срочно достать baranny touloup или лучше хорошую теплую shouba. А еще у Иванов есть какая-то странная обувь, шитая из войлока — walenky. Обязательно выяснить, что же это такое! И добыть на всякий случай не одну, а две пары».

…А ведь Меллентин еще не знал, что в этот день и именно в этот час далеко отсюда, в городе Петрозаводске, но все равно в центральной России — выпал снег… и долго не таял…


23 июня 1941 года. 05 часов 15 минут.

Немирув. Линия обороны 1-го стрелкового батальона 15-го СП

Лейтенант Хайруллин спрыгнул в окопчик батальонного КНП. Взвизгнувшая над ним пуля взбила глиняную крошку у задней, осыпавшейся стенки. Хайруллин упал на четвереньки, поднял голову, оглянулся. В окопчике было очень плохо…

Комбат, капитан Немцов, единственный оставшийся в живых из всех бывших с ним на КНП, обеими руками загребал вместе с песком и суглинком в развороченный осколком живот свои выпирающие узлами синеватые кишки. Увидев Хайруллина, Немцов остановил его тяжелым взглядом:

— Не замай… подыхаю. Был?

— Был… В один ДОТ меня не пустили, в другом — звонили, звонили в штаб — там никто трубку не берет… — обреченно вздохнул Хайруллин.


23 июня 1941 года. Это же время.

Высокое. Штаб 62-го УРа

Большая, ярко освещенная восходящим солнцем комната. Нелепо и ненужно светят оставленные зажженными керосиновые лампы над широким столом. На столе — расстеленные карты, на одной виден штамп «Секр…».

Никого. Только на приставном столе надрываются наперебой несколько полевых телефонов. Только маленький беленький котеночек, сидя на секретных картах, умывается беленькой лапкой с розовой подушечкой. Намывает скорых гостей…


23 июня 1941 года.

Пятью минутами позже. Линия обороны 1-го стрелкового батальона 15-го СП

— Наджибулла, нам конец… — грустно сказал Немцов. — Но только нам, слышишь? А Красная Армия жива! Она еще не начинала воевать… Собирай всех, кого увидишь, идите в ДОТы… отступать команды не было! Ты меня понял? Не было. Скоро придет Красная Армия. Держитесь там. И… Если сможете… — Немцов глухо простонал, потом, превозмогая нечеловеческую муку, просто и строго сказал: — Отомстите за нас. Все. Иди.

Хайруллин, на секунду выглянув из окопчика и опять не увидев там ничего хорошего, рывком выскочил наверх, на прощанье выстрелив из нагана в озарившееся понимающей и благодарной улыбкой лицо своего лучшего друга…


Директива № 003. Москва.
22 июня 1941 года, 21 час 15 минут

«…противник наносит главные удары из Сувалкского выступа на Алитус, вспомогательные удары в направлении Тильзит-Шауляй.

Приказываю: 23 июня концентрическими сосредоточенными ударами войск Северо-Западного и Западного фронтов окружить и уничтожить сувалкскую группировку противника и к исходу 24 июня овладеть районом Сувалки…»

Подпись: Нарком обороны Маршал Советского Союза Тимошенко.
Получена Павловым 23 июня в 5 часов 18 минут.

Во исполнение этой директивы к 11 часам утра 23 июня из Белостокского выступа два механизированных (6-й и 11-й МК) и один кавалерийский (6-й КК) корпуса нанесут удар не на юг — во фланг и тыл Гудериана, а на север… Где и сгинут бесславно под ударами с воздуха…


Дорога, забитая изувеченной техникой до совершенно непроезжего состояния… Машины, повозки, новейшие KB и старенькие БТ-2… На много, много, много километров…

Называется это побоище — Конно-механизированная группа генерала Болдина.


23 июня 1941 года. 05 часов 19 минут.

Севернее Бреста. Немирув

Из динамиков агитационной машины отдела пропаганды вырывается бодрая маршевая песня: «Гимн Русского похода», автор музыки Альфред Йиллинг… слова народные.

«Auf, Kamerad! Die Zeit ist reif!
Am Himmel steht ein Feuerschwif!
Die Infanterie ruft — Marsch voran!
Lasst uns nach Russland starten!
Der Fuhrer ruft — drum, Schats, ade!
Zum Siege Sturm die Ost-Armee!»
С закатанными по локоть рукавами, бодрые, веселые — они вступали на нашу землю…

В этом конкретном месте — их много, очень много…

А наших там было…

Окопчик. В нем — два немолодых[75] мужичка, призванные из запаса на Большие учебные сборы, сведенные в этот окоп общей печальной судьбой. На бруствере лежат две старенькие винтовочки, да пара гранат…

Мужички терпеливо ждут врага. Держат свой фронт.

Один, похожий на школьного учителя, без всякой надобности протирает полой гимнастерки круглые очки в металлической оправе. Губы шевелятся, он что-то неслышно ритмически шепчет — неужели стихи? Поверить невозможно…

Второй, по виду типичный ЖЭКТовский слесарь-сантехник, напоследок яростно затягивается смятой папиросой «Беломорканал», фабрики им. Урицкого… и по всему видно, прекрасно понимает — докурить уже и не успеет.

Потому как осталось им жить всего минуту до начала их первого и последнего боя, и столько же после броска их гранат и пары-тройки торопливых выстрелов…

За ними и рядом с ними сейчас никого. Только поле, лесок, голубое, выгорающее небо… Только Советская Родина.

Спокойный, чуть усталый голос. Никакой патетики. Доверительная, дружеская интонация…

Мы это дело сразу увидали —
Две роты как поднялись из земли,
И рукава по локоть закатали,
И к нам с Виталий Палычем пошли.
А солнце жарит — чтоб оно пропало!
И больше нет уже у нас судьбы иной…
И я шепчу: — Постой, Виталий Палыч,
Подпустим гадов ближе, дорогой…
Окопчик наш — последняя квартира,
Другой, уж видно, нам не суждено…
Поганые мышастые мундиры
Подходят, как в замедленном кино…
А солнце жарит — чтоб оно пропало!
И больше нет уже у нас судьбы иной…
И я шепчу: — Постой, Виталий Палыч,
Подпустим гадов ближе, дорогой…
Как тихо в мире… Вижу лишь я только —
Травиночка в прицеле задрожит…
А сзади — лес, не нужный нам нисколько…
Но сзади… Сзади Родина лежит.
Пусть солнце жарит — чтоб оно пропало!
Пусть нет уже у нас судьбы иной…
И я сказал: — Давай, Виталий Палыч!
Кидай свою гранату, дорогой!
Слова тоже — народные… музыка Визбора. А что, Визбор, он не русский народ?

…Народы у нас разные. Фашистская сволочь — и советские люди. Потому и разные песни поем…


23 июня 1941 года. 06 часов 21 минута.

Штаб 4-й армии

— Товарищ командующий, я чудом, чудом уцелел! — Горячась, захлебываясь слюнями, начальник штаба армии Сандалов почти кричал. — Если бы я вовремя не прикрылся, то осколок прямо в меня угодил бы! Представляете, какая бы это была потеря для штаба, для армии, для всего фронта? Эх, вот только жалко — потерял я своего любимого котенка, отстал, видно, где-то, мой бедный Белянчик… И «эмка» моя сгорела — представляете, мне пришлось в кабине простого грузовика ехать!

— У нас здесь ходят слухи, что противник, прорвавшись между Высоким и Брестом, распространяется на Видомль! — нетерпеливо перебил Сандалова командующий армии Коробков. — Поезжайте сами в дивизию Васильева, узнайте, что там делается, и свяжите его с танкистами.

— Виноват, товарищ командующий, — Сандалов удивленно пожал плечами, не веря своим ушам, — но я очень занят, мне надо срочно готовить оперсводку для Генштаба! Сами ведь знаете, главное — ведь не то, что именно произошло, а — главное, как об этом правильно доложить руководству…

— Поезжайте немедленно! — взорвался Коробков. — Я и так излишне Вам доверился! С Вашей эрудированностью и образованностью может так случиться, что докладывать оперсводку будет уже некому!

Сандалов уходит обиженный в лучших чувствах, очень-очень тихо, чтобы никто, никто не услышал и не доложил, бормоча под нос: «Самодур! Совершенно невоспитанный тип! Мужлан!».


23 июня 1941 года. 06 часов 31 минута.

Жабинка

— Скотина! Ты что с моей машиной сделал?! Я ее тебе доверил, как человеку, а ты! Петух ты гамбургский!

Красноармейца Эспадо можно понять… Его любимый «саблезубый» весь покрыт шрамами и вмятинами, как будто его царапала сотня обезумевших великанских котов…

— Так ведь, товарищ командир… Налет был…

— Я уже понял, что был налет! Отчего же вы, лишенцы, из зенитного пулемета не стреляли? Так близко бомбу можно положить либо с пикирования, либо уж совсем случайно, а я в такие случаи не верю!

— Да что Вы, товарищ командир, на нас все орете, как потерпевший! Ночку всего и отдохнули мы от Вас… — окрысился башнер.

— Как же нам было стрелять, командир, — примирительно сказал пожилой, тридцатилетний мехвод, призванный из запаса на БУС, — ежели пулемет ты над своим люком пристроил, а там — сидел уже не ты, а это говно усатое… то есть товарищ лейтенант… А как налет начался, так он совсем не стрелял, а сразу спрыгнул с башни, и юрк — под танк… Ну, я чтобы его не задавить, ударил по тормозам… Тут и грохнуло…

— Лучше бы ты его задавил, ирода. Где он, кстати? А ведь у меня кулак уже зудит!

— Да осколками его пошинковало… лопатой из-под машины выгребали!

— По делам вору и мука. Ладно, проехали, ты мне вот что лучше скажи: ты масло в КПП сменил? Нет? А ПОЧЕМУ?!!


23 июня 1941 года. 07 часов 00 минут.

Москва. Кремль

— …а Вас, товарищ Ворошилов, я попрошу остаться!

Первый рабочий день войны, которую позднее назовут не только Великой, но и Отечественной, наконец заканчивался…

Из прокуренного кабинета выходили генералы… Последним вышел, подозрительно посмотрев на «первого красного офицера», начальник Генерального штаба.

Товарищ Сталин неслышно прошелся за спиной замершего за широким и длинным столом Ворошилова, потом резко остановился, выбросив вперед, как будто вонзая нож в чью-то спину, руку с зажатой в кулаке давно погасшей трубкой…

— Клим, ты мне веришь?

— Да, Коба… Я тебе верю. Безгранично верю! — дрогнувшим голосом сказал Ворошилов.

— И я тебе верю… пока… А вот ИМ — уже нэ верю! — кивнув на закрывшуюся за генералами дверь, сказал Сталин. — У товарища Жюкова — полный ажюр… На Люблин и Сувалки наступать собрался, да? Маладэц… Вот только Лаврентий мне сейчас доложил, что немцы Вильно взяли! — Сталин удивленно покачал головой. — Слюшай, как это так взяли?! Ничего не понимаю. Столицу Союзной Рэспублики взяли? И Жюков мне ничего не доложил? Странно, да? Кто здэсь дурак? Лаврентий дурак? Или Жюков дурак? Или это Я ДУРАК? — Сталин секунду помолчал, пососал давно погасшую трубку. — Молчишь, Клим? Ну-ну. Молчи, молчи… «Акт приемки Наркомата обороны» я хорошо помню…

— Товарищ Сталин, да я… — подался вперед Ворошилов.

— А чито ты, Клим, так заволновался, да? Есть о чем волноваться? Нэ волнуйся. Пока нэ волнуйся… Значит, сделаем так, Клим… Бери Лаврентия, и поезжайте с ним моими прэдставителями на Сэверо-Запидный и Запидный фронт. Будете там моими глазами и ушами! А эсли чего увидишь — гони всэх в шею и сам принимай командование… Я хотел на Запид послать Кулика… Но что-то мне говорит…


24 июня 1941 года. Штаб 10-й армии Западного фронта. Маршал Советского Союза Кулик приказывает: — Всем присутствующим командирам снять знаки различия, выбросить документы, ордена и оружие… Потом вместе со своим адъютантом переодевается в крестьянскую одежду, единственные из «всех присутствующих»… Происходящее внимательно фиксирует начальник особого отдела Армии, так что все — приведено дословно.


Сталин секунду помолчал, прислушиваясь к себе:

— Что-то мне говорит, что ты, Клим, справишься там лучше… Смотри, Клим. Нэ подвиди мэня. На этот раз.[76]


23 июня 1941 года. 07 часов 02 минуты.

Варшавское шоссе. Где-то восточнее Бреста

Как и вчера по шоссе идут, идут и идут — машины, повозки, люди…

Шоссе, в отличие от железной дороги, немцы не бомбят. Поэтому все стараются держаться «Варшавки».

Из Бреста началась эвакуация — и первыми повезли свои наиважнейшие скоросшиватели областные конторы, такие как «Облснабрембыт», «Облстройтехмонтаж», «Облзаготзерно»…

Вот колонну тракторов, которые в пыли и грохоте буксируют по обочине комбайны из МТС, обгоняет, презрительно рявкая клаксоном, зеркально сияющий ЗиС-101. Из приоткрытого окна торчит верхушка роскошной пальмы…[77]

«Росписной», опершийся на лопату, проводил лимузин прищуренным взглядом: «Слуги народа поехали…». Потом переводит завистливый взгляд на колонну еще одетых в свое, но уже пытающихся держать строй мобилизованных во главе с запыленным райвоенкоматовским лейтенантом — и негромко, но твердо говорит «вольняшке»:

— Бугор, ты хошь как хошь, а только ежели до завтра от УпрЛАГа на мою заяву не будет ответа — зуб даю, я иду на «рывок». Я сказал.

— Как же вы все меня уже достали… — устало отвечает «вольняшка». — На фронт им приспичило! Хочешь стать побегушником — давай, апеллируй к зеленому прокурору, не держу… Можешь заодно и меня с собой прихватить — чур, только не «коровой»![78]


Это же время.

Полутора тысячами метров выше и пятью километрами западнее

В душе у унтер-офицера Эриха Хутцена гремели литавры и звенели трубы. Летя на своем Hs — 126В-1 с «невероятной» крейсерской скоростью 280 км/час, он чувствовал себя полубогом, властелином жизни и смерти жалких людишек там, внизу…

Жалко только, что не он принимал решение, кого раздавить, как жалких тараканов, а кому еще дать возможность продлить свою ничтожную жизнь… Потому что в Люфтваффе командиром экипажа был не пилот, а летчик-наблюдатель…

Вот и сейчас, вместо того, чтобы весело пройтись над головами унтерменшей, плетущихся там, внизу, по серой ленте шоссе, и сладострастно нажимая гашетку, выпустить по разбегающимся русским бабам длинную очередь, а потом еще сбросить пяток десятикилограммовых бомб, он вынужден выполнять скучные приказы унылого оберстфенфебеля Рушке… Орднунг унд Бефель. Что поделаешь…

Размышления Хутцена прервал унылый, как его вытянутая лошадиная морда, голос командира:

— Эрих, цумдертойфель, опять грезишь на лету? Следи за воздухом!

Пилот постучал себя по наушнику шлемофона, демонстрируя, что слышит…

А чего за ним, воздухом, следить? Ведь авиация Иванов уничтожена… Лучше высмотреть колонну русских баб и…


Этим же вечером лейтенант Николенька Барсуков, 22 лет, опасливо, чтобы не потревожить раненую челюсть, потягивая через соломинку холодный компот, обстоятельно рассказывал однополчанам:

— На высоте около шестисот метров я заметил выше нас корректировщика «Хеншель-126». Сразу же дотумкал, что он был до того под нами. Мы его не замечали на зеленом фоне земли. А сейчас он выше и теперь уже его экипаж не видит нас. Это надо использовать. Уж очень заманчиво его завалить! Наверняка идет с данными о наших войсках. Ну, думаю, цель маневренная, он может запросто ускользнуть от моего «мига». Надо бы поосторожней выводить, как бы с кукана не сорвался… Я решаю подкрасться к нему снизу. Аккуратно подойдя к «хеншелю» метров на семьдесят, от души въебал. Гляжу — трассы прошили снизу фюзеляж и мотор. И тут мимо меня пролетают какие-то белые листы. Что это за хрень? Но тут же я и сообразил, что это куски дюраля. «Хеншель» сваливается в крутую спираль и падает к земле. После атаки внимательно осмотрелся. В воздухе чисто! Но я решаю все-таки проследить за падением — никогда я раньше не видел, как самолеты бьются. И не напрасно решил. У самой земли он вышел из спирали и с дымом за хвостом потянул на запад. Хитрый, гад! Не выйдет! Бросаю «миг» в пикирование и догоняю «хеншеля». Самолет противника в моем прицеле. И тут вдруг что-то звонко ебануло по капоту, потом мне обожгло подбородок, словно кипятком. Смотрю — воздушные струи разбрызгивают по боковому плексигласу фонаря кровь. Видимо, меня атаковали «мессеры». Быстро глянул назад. Там, за спиной, ровно, как по нитке, идет ведомый Леха Лукашевич. Там все чисто. Выходит, это в меня попал немецкий стрелок, гаденыш такой. Значит, я преследование фашиста не прекращаю. Догоняю «хеншеля» и поливаю его очередью из УБС и «шкасов». Он сваливается, начинает штопорить. Энергичным переворотом ввожу «миг» в вертикальное пикирование, снова догоняю и пытаюсь поймать его в перекрестие прицела. И тут вижу, как стремительно налетает на меня земля. Мать моя! Мгновенно делаю рывок на себя ручки управления, и от охуенной перегрузки теряю сознание… Очнулся, когда самолет у самой земли успел выйти в горизонтальный полет. Ухожу вверх правым боевым разворотом и ищу фашиста. Увидел его горящим на земле. И тут же замечаю, что надо мной нет сдвижной части фонаря, сорвало нахрен. Поневоле заметишь, потому как в харю бьет встречная струя воздуха. В общем-то и ничего, лететь можно, заодно и рану охлаждает… Глянул на плоскости, мать моя — а там обшивка аж гофром пошла… Тут я и понял, какая была огромная перегрузка на выходе из пикирования. Как я сам-то выдержал? Как выдержала машина? Спасибо товарищам Микояну и Гуревичу… А можно мне еще компотика?[79]


23 июня 1941 года. 07 часов 03 минуты.

Болото у обочины магистрали Минск — Брест — Варшава

Ретроспекция. Везучий
Эрих Хутцен родился удивительно везучим…

Мало того, что он вообще смог родиться — его родителя-солдата с большой вероятностью могли отравить фосгеном или разорвать гаубичным снарядом на Великой войне, после которой в Германии с женихами стало вдруг как-то напряженно…

Он еще вдобавок родился в Северо-Американских Соединенных Штатах, в городе Бангор, штат Мэн…

И по праву почвы — вполне мог претендовать на северо-американское гражданство.

Папахен маленького Эриха после ноября 1918 года, насмотревшись на революционных гамбургских матрозен, быстренько пристроился кочегаром на датский пароход «Принцесса Луизетта» и отбыл куда-нибудь подальше от обезумевшего фатерлянда.

Подальше — оказался Чесапикский залив и город Портсмут…

Где Генрих Хутцен и устроился садовником в доме владельца макаронной фабрички. Был двадцатилетний Генрих силен и хорош собой, здоровье на войне не потерял, а у хозяина была дочка… Правда, двадцати девяти лет от роду, совсем слегка хромая, совсем немножко рябая и несколько косая, сразу на оба глаза…

Зато хозяйственная, а это главное, правда, майне херр?

(Фото из альбома: Наряженный, как на пышных похоронах, жених и невеста под густой непроницаемой фатой.)

Единственное, что мешало счастью новобрачных, было то, что выполнять супружеские обязанности Генрих мог только в полной темноте (иначе его всегда тошнило)… но так даже романтичнее, вы не находите?

Тем не менее Эрих (Джон) Хутцен (Джонс) — родился-таки… сумел! Папаша маленького американца был героем.

Жили супруги очень хорошо, даже зажиточно. (Фото из альбома: Миссис Джонс пинками вышибает своего супруга из пивной, а маленький Джонни смотрит на это непотребство из окошка семейного «Форда-Т».)

Так что от свинцовых мерзостей жизни в Веймарской Германии малыш был избавлен.

А по рассказам дэдди ему рисовалась жизнь далекой и прекрасной страны, с величественными готическими соборами, романтическими замками на скалах Рейна, красными черепичными крышами старинных городов…

Мамми, души не чаявшей в единственном сыне, на окончание секондари скулл подарила ему путешествие в Европу… о чем проклинала потом себя всю оставшуюся жизнь.

Берлин 1936 года встретил Джона оглушительной музыкой и ревом толпы, запахами тысяч цветов и жареных баварских сосисок, огнями витрин и всполохами фейерверков…

Олимпиада. Роскошная витрина национал-социализма!

Разумеется, Джонни, которого все соседские мальчишки — разная белая рвань, еще один мексикашка, еще один ниггер и, конечно, куда же без них — один жиденок — ежедневно, с пугающей регулярностью лупили за его говнистый характер, сразу все понял.

И подал прошение о восстановлении Имперского гражданства как фольксдойч.

И ему снова повезло — расовая комиссия, долго измерявшая его холодными стальными циркулями, пришла к выводу о его полной аутентичности арийскому типу…

Вот посмеялся бы над этим его дедушка, итальянский эмигрант, крупный специалист по пасте и спагетти — Мозес Соломон Розенталь…

К счастью, не дожил старик до такого позора.

Эрих не вернулся домой, в родной Бангор… Вместо этого его ждал вермахт.

И тут ему повезло: как имевшего среднее образование — направили сначала во флюгшуле…

Спустя три года унтер-офицер Хутцен стал уже подлетывать… еще не летать.

И тут ему тоже повезло — после кратковременного участия в Польской кампании: «Мы были в деле — всего лишь три недели, Окончилась сполна — веселая война…» — остался он на Востоке, не сунули его в пекло над Проливом…


…Когда «вынырнувшее из ада сатанинское отродье»[80] располосовало ему весь самолет, Эрих уже не думал про русских баб… Бросая машину из стороны в сторону, слыша в шлемофоне отчаянный визг оберст-фельдфебеля, он думал лишь о том, как унести свою задницу. И когда машина, задымив, свалилась в штопор — он рванул замок привязных ремней и, после того как центробежная сила вышвырнула его из кабины, кольцо парашюта.

Раскрывающийся купол просто вырвал его из самолета… последнее, что он услышал, пока штекер не вылетел из разъема, было: «Эрих, Эрих, не броса-а-а…» Ну, тут уже каждый сам за себя…

Эриху очень повезло — раскрывшийся купол чуть погасил скорость, а случившееся под ногами болотце сделало все остальное…

Вылезя на более-менее твердую кочку, Эрих осмотрелся. Кругом был какой-то некультурный, не ухоженный лес. Ни тебе лавочек, ни ручных белочек…

А вот иные обитатели в лесу были.

Хрустнула под ногой ветка — и перед Эрихом встал туземец, в черного цвета странной одежде, напоминающей стеганые доспехи японских самураев…

Сам-то Эрих был в сером суконном френче замечательного немецкого качества, однобортного фасона без всяких эмблем и пуговиц военного образца, в брюках навыпуск такого же цвета, в фуражке с большими кожаными наушниками, в гражданской шелковой рубашечке, кожаных желтых ботинках с толстой подметкой. Хоть сейчас на танцы!

Туземец, татуированный как вождь маори, смотрел на это великолепие и радостно улыбался.

Эрих выхватил из кобуры пистолет Люгер Р08. Другой рукой он достал из бокового кармана книжку с картонными страничками. На страничках были нарисованы чудесные картинки… Вот руссише Иван, в окружении замученных кровавосталинским режимом детишек и уродливой жены, горюет у пустого горшка… Вот руссише Иван идет в лес с топориком и веревкой… наверное, вешаться от отчаяния. Вот руссише Иван встречает в лесу немецкого летчика и провожает Белого Господина к немецкому командованию… Вот немецкое командование за это дарит руссише Ивану много-много «разны полезны вестчей»… Вот счастливый руссише Иван в окружении счастливых и сытых детей и резко похорошевшей жены. На стене — убранный украинским рушником портрет и надпись под ним «Пан Хiтлер — вiсвободитель».[81]

Долго, качая головой и заглядывая Эриху в глаза, рассматривал чудные картинки туземец… а потом посмотрел ему в глаза еще раз. И так это не понравилось Эриху, что он, решивши странного туземца ликвидировать, поднял ствол пистолета…

Интересно, что голова Эриха все же осталась висеть на полоске кожи. Киркомотыга — грозное оружие в умелых руках.

— Бугор, я не понял… — «Росписной» был расстроен до слез. — Видишь — я базар тру. Зачем ты лез? Взял вот и все испортил… Напорол мне косяка…

Эриху — опять повезло. Если бы не подкравшийся к нему сзади бригадир с киркомотыгой — умирал бы Эрих долго. Долго-долго… очень долго!


23 июня 1941 года. 07 часов 10 минут.

2-й Укрепленный район. 3-я рота 17-го ОПАБ

Огромный серый многогранник не обвалованного грунтом ДОТа…

ДОТ находится за обратным скатом холма, прикрытый от противника. Но теперь, пользуясь отсутствием пехотного прикрытия и доскональным знанием секторов обстрела (спасибо полковнику Леуту), немцы вышли на гребень.

Расчет противотанковой Pak 35/36 расставляет станины пошире. Наводчик опускает ствол орудия на минус восемь градусов, целится в дверь каземата. Звучит первый выстрел. Нет, не пробить немецкой «колотушке» русскую броню!

Не припадая к земле, не прячась, заведомо зная сектора обстрела, смело подходят к многограннику ДОТа немецкие саперы.

Защитная труба перископа имеет на верхнем конце запорную крышку, которая закрывается при помощи вспомогательной штанги изнутри. Вот немец кладет на эту крышку гранату. Взрыв.

Теперь вернувшиеся саперы опускают в открывшуюся трубу перископа стопятидесятикилограммовый заряд, в виде длинного, перевязанного бечевой шнура. Гремит глухой тяжкий взрыв… видно, как бетон ДОТа трескается по слоям трамбования.

А советские люди внизу все еще живы. Засыпанные бетонной пылью так, что их окровавленные лица кажутся алебастровыми, они спускаются на нижний этаж. Он заполнен водой, хлынувшей из разбитой скважины. Вода словно кипит от сыплющихся с потолка осколков. Это немцы все взрывают и взрывают казематы. Потому что, как только они прекращают это делать, то вновь оживают амбразуры, сгоняя немецкие войска в болото…

Вот, волоча за собой 36-килограммовую установку «Фламенверфер-35», подползают немецкие огнеметчики. С дистанции тридцать метров они направляют струю черно-багрового пламени на амбразуру. Но помогает мало, заслонки амбразур из хромо-никелевой стали огонь держат хорошо — хоть и стекленеет оплавленный бетон…

Тогда немцы надевают противогазы и поднимаются на крышу, таща цилиндрические баллоны…

В ДОТе слышат змеиное шипение… пахнуло удушливой волной. Люди кашляют, их рвет кровью. Но никто не выходит с поднятыми руками из обреченного ДОТа с гордым именем «Комсомолец»…[82]


23 июня 1941 года. 07 часов 30 минут.

Западный Буг. Траверз Знаменки

Военный Совет открывает контр-адмирал Д. Д. Рогачев.

— Товарищи командиры, ориентирую. Север находится в направлении одинокой ветлы. Сейчас семь часов тридцать минут — сверим часы. По сообщениям гидрометеорологической службы — погода ясная, переменная облачность, ветер зюйд-зюйд-ост, два балла. На реке межень. Дождей и подъема воды не ожидается. Сведения о противнике: противник значительными силами форсирует Западный Буг ниже по течению, район Немирув, по крайней мере в двух местах. Переправляется как пехота, так и мотомехвойска. Произвести детальную разведку не удалось вследствие потери последнего самолета-разведчика. — Адмирал глубоко вздохнул и продолжил. — По непроверенным данным, противник также может осуществлять переправу в полосе Юго-Западного фронта, предположительно в районе Устилуг — Крыстынополь. Сегодня для проведения разведки мною направлен в район Сокаля БК-051. Сведения о наших войсках: наши войска форсированным маршем двигаются из районов сосредоточения к месту форсирования реки. Противнику на месте оказывают сопротивление подразделения укрепрайона. Связи со штабом УРа нет, поэтому уточнить начертание переднего края не удалось. Для связи с частями РККА в район проведения операции выслан БК-049. Задача флотилии — несколькими внезапными ударами по переправам и колоннам в районе населенных пунктов Волчин и Паричи задержать форсирование Буга частями противника. Это — минимальная задача дня. Сообщаю, что пополнения запасов больше не будет — сегодня утром авиация противника разрушила гидроузел «Ляховичи», вследствие чего уровень воды в Днепро-Бугском канале резко упал. Доставить по автомобильной дороге из Пинска их тоже не представляется возможным — нет автотранспорта. Мы обратились на армейские окружные склады в Кобрине и получили категорический отказ. Так что топливо экономьте. И боеприпасы. И вообще… Ладно… — адмирал вздохнул еще глубже, но продолжил. — Исходя из вышеизложенного, ПРИКАЗЫВАЮ: мониторам «Жемчужин», «Левачев», «Витебск», «Житомир», «Смоленск» осуществить под моим командованием переход к месту переправы и уничтожить ее, после чего по способности отходить вверх по реке. Помощь поврежденным кораблям не оказывать, для спасения тонущих ход не сбавлять. Выход по готовности. Остальным кораблям отряда оставаться в районах патрулирования, пресекать попытки форсирования противником Буга в районе стыка с Юго-Западным фронтом. В свое отсутствие командование возлагаю на военкома Флотилии.

— Есть! — вскакивает со своего места Бригкомиссар И. И. Кузнецов.

Адмирал несколько секунд в упор смотрит на военкома, снова глубоко вздыхает и продолжает:

— КЛ «Верный», находящийся на Мухавце, обеспечить прорыв кораблей мимо Крепости. Вопросы? Нет вопросов… Совет закончен. По кораблям!

Выходя из кают-компании, в которой вестовые уже задраивали стальные заслонки иллюминаторов и с грохотом опускали крышки светового люка, адмирал про себя подумал: «Плохо. Очень плохо. Идем вслепую… Безглазые мы теперь…» Переступая через высокий комингс, споткнулся… «Плохая примета… Сплюнул бы я через левое плечо, да на палубу плевать нельзя, а потом — я в лазарете, значит, дважды нельзя…»

Флагманский врач уже развертывал на столе для совещаний перевязочный пункт…


23 июня 1941 года. 07 часов 40 минут.

Проселочная дорога Волчин — Большие Мотыкалы, граница Каменецкого и Брестского районов

Конечно, ДОРОГОЙ это направление («В России дорог нет вообще. В России есть операционные направления!» совершенно справедливо заметил генерал русской службы, штабной гений Клаузевиц) можно назвать только в Западной Беларуси…

Ну, если смотреть в масштабах Союза — такие дороги есть еще и в Ельниковском районе Мордовской АССР.

Глубокая колея, в дождливую погоду превращающаяся в противотанковую ловушку… К сожалению, уже месяц как вЕдро…

Два дня назад по этим колеям неторопливо тянулись ведомые меланхоличными вислоусыми дядьками подводы с сеном и дровами на мотыкальский рынок..

А теперь, взревывая моторами и подпрыгивая, как глиссера в свежую морскую погоду, по дороге катят мотоциклы BMW R-75 с колясками.

На мотоциклах восседают надменные юберменши в черных плащах из эрзац-кожи (противно воняющих клеенкой и протекающих как решето, но смотрящихся стильно!), в рогатых (образца 1916 года) касках и огромных мотоциклетных очках с черными светофильтрами, делающих их похожими на огромных инопланетных жуков…

За мотоциклетной ротой пылят двухосные разведывательные бронемашины SdKfz-222, гремят траками бронетранспортеры SdKfz-251, из кузовов которых по пояс высовываются дойче зольдатен (не потому, что зольдатен такие высокие, а потому, что гробикообразные борта — очень низкие, немецкая экономия, ага).

За разведбатом колонной шел танковый батальон — PzKfw II и PzKfw III…

3-я Panzer-Divizion Моделя ищет подходы к «Панцер-роллен-бану» М1 — «Варшавке»…

Командир 75-го отдельного разведывательного батальона 6-й стрелковой дивизии капитан Сидоров из всех видов оборонительных действий знал только один вид.

Не его в этом вина. Его так учили — и из всех учеников он был лучший…

Когда на большую поляну выкатились первые, тянущие за собой шлейф пыли, покрытые пятнистым камуфляжем вражеские бронемашины, капитан встал в люке, поднял вверх два флажка, потом крутанул их над собой, а потом указал на врага, как мечом взмахнул: «Делай, как я!»

Рация-то у него в машине была, ТРС с оригинальным названием «Шакал». Но работать на ней капитан не очень-то умел, а потому и не любил. Так что он управлял вверенным ему подразделением, как в славные времена Халхин-Гола…

Все тринадцать броневиков разведбата БА-10А, порождение Выксунского завода дробильно-размольного оборудования Наркомсельхозпрома, взревели моторами и пошли в лобовую атаку…

В отличие от своего прототипа — немецкой 3,7-см Pak, советская 45-мм танковая пушка 20К имела достаточно мощный осколочный снаряд, который мог снести с дороги мотоцикл вместе с остолбеневшими юберменшами. А уж броню немецких БТР наши пушки прошивали сквозь оба борта. Вначале это был не бой, а просто избиение…

Трассы ДТ догоняли мечущиеся по дороге фигуры в эрзац-коже, сшибая их наземь… Пылали и бессильно сползали на обочину БТР, с которых прямо через борт спрыгивали зольдатен, тут же хоронившиеся по кустам…

Вот первый советский броневик наконец дорвался до «хороняк» и добавил им веселья — всеми своими тремя осями…

Но тут, отшвырнув прямоугольным лбом задымившую продукцию фирмы «Ганомаг», на поляну вырвался первый вражеский танк. К танку устремились пучки красных стрел — наводчики советских броневиков били бронебойно-трассирующими… И попадали! Но — красные стрелы ломались, дугой уходя в небо…

Пушка была очень хорошая. И бронепробиваемость очень хорошая. На дистанции 400 метров свободно пробивала 32-мм цементированную броню. На Гороховецком полигоне…

Только вот какой-то (какой? как его фамилия, скажите, товарищ Берия?) рационализатор ввел в конструкцию снаряда кое-какие улучшения (для увеличения КОЛИЧЕСТВА) — и теперь те же 30-мм брони поддавались только со 150 метров…

Вообще, решение по изъятию из войск снарядов выпуска 1938 г. (изготовленных с некачественной термообработкой и пониженной бронепробиваемостью) было доложено маршалу Г. Кулику аж 21.06.39, но так за два года и не было им подписано. Занят был человек, что поделаешь…

А советская 10-мм броня… что и говорить, винтовочную пулю она держала хорошо. Крупнокалиберную пулю уже значительно хуже… и еще… Особенностью БА-10А было то, что топливный бак на нем устанавливался под потолком кабины, прямо над головой экипажа. С одной стороны, это очень хорошо, бензонасос не нужен, топливо идет самотеком. С другой стороны…

Когда 2-см снаряд автоматической танковой пушки пронзил лобовую броню и огненный ливень хлынул на комбата, превращая его в живой факел — последнее, что промелькнуло в его голове, прежде чем черная волна болевого шока милосердно лишила его сознания, было: «Хорошо, что я Борьку Элькина с собой не взял… он выживет…»


«Утомленное солнце нежно с морем прощалось…»


А на поляну выезжали все новые и новые танки врага….

Через несколько минут на дороге пылали уже три… пять… восемь… десять… двенадцать советских машин…

Последний уцелевший броневик со сбитыми жалюзи на радиаторе, пробитыми скатами передних колес, с черной пробоиной на месте переднего пулемета — в одиночку продолжал бессмысленную и героическую атаку на немецкий танковый батальон…

…Командир 121-го отдельного противотанкового дивизиона капитан Никифоров, глотая слезы, смотрел на героическую гибель 75-го разведбата.

Смотрел и молчал. Потому что иначе гибель батальона действительно была бы бессмысленной…

Капитан Никифоров не знал ТТХ немецких танков!

Напрасно комиссия наркома Тевосяна лазала по немецким полигонам, напрасно на танковом полигоне в Кубинке со всех дистанций всеми калибрами расстреливали трофейные, захваченные в Польше и нагло увезенные из-под немецкого носа судоплатовскими молодцами подбитые дружественным огнем русских немецкие T-III… Результаты тщательных испытаний мертвым грузом легли в пыль архивов…

Поэтому Никифоров рисковать не хотел…

Он просто знал, что сзади и с бортов броня у танков слабее, и ждал, когда они все развернутся к поляне передом, а к лесу и к нему, естественно, задом…

Дивизион — это восемнадцать «сорокапяток». Вовсе не чудо-оружие…

Но как всякое оружие, если применить его правильно…

Через три минуты на поле стояли двадцать два великолепных дымных столба, и «рев пламени заглушал, к счастью, вопли сгорающих экипажей»(с).

Остальные панцервагены не стали связываться с «бешеным Иваном» и стремительно ретировались.

Оставалась немецкая мотопехота. И тут на поле боя выдвинулись двадцать тягачей…

Двадцать, что забавно, Т-20… С задорным именем «Комсомолец». Вообще-то немцы такие гусеничные машины, защищенные броней и вооруженные пулеметом, считали танками. Впрочем, разбегавшимся фашистам было все равно, танк это или просто тягач…

А среди экипажей советских броневиков остались живые… Целых двое. Из последней искалеченной, но уцелевшей машины извлекли водителя с выбитыми осколками брони глазами. Куда ехать, ему подсказывал истекающий кровью башнер, у которого бронебойной болванкой, как косой, отсекло обе ноги.[83]

Вот так… А Гудериан отметил на своей карте, что путь на Юг плотно прикрыт превосходящими силами танковых частей красных…


23 июня 1941 года. 08 часов 00 минут.

Проселочная лесная дорога Каменец — Жабинка, не доезжая деревни Пелишчи

Шлепая по пыли широкими гусеницами, артиллерийский трактор, открытый, без кабины, со скоростью 4 км/час все так же мучительно медленно волок по точно такой же узенькой лесной дороге всю ту же 152-мм гаубицу…

Такое ощущение, что они будто с места не сдвинулись — такие же сосенки по песчаным обочинам, такие же узкие канавки по обочь дороги…

В обход Бреста — по широкой дуге 447-й корпусной артполк все так же продолжал совершать марш от Высокого к Малорите.

Если прикрыть на секунду глаза — можно поверить, что полк стоит на месте, а мимо него по сторонам медленно проплывает бесконечная, замкнутая в кольцо лента неброского белорусского пейзажа.

К головному тягачу подбежал и вспрыгнул на подножку замполит:

— Командир, мы уже десять часов без остановок идем… Люди устали, измотались… Надо делать привал.

— Надо! Выполнять! Приказ! — Комполка непреклонен. — Мы как можно скорее должны быть в Малорите — и будем там во что бы то ни стало, как можно скорее.

— Командир, матчасть загубим… Помпотех жалуется — надо двигатели проверить, смазать, подтянуть… Машины терпеть не будут, они железные…

— Хорошо. Привал — один час! — Командир с досадой посмотрел на часы.

— Сто-о-ой! Привал один час! — вскочив на капот и размахивая сорванной пилоткой, обрадованно заорал замполит.

Приняв к обочине, один за другим глохнут трактора. Над дорогой повисает тишина, нарушаемая стуком по железу, звяканьем, громкими после рева моторов голосами. Водители, с трудом разгибая затекшие спины, тяжело, медленно опускаются на дорогу и немедленно падают на обочину, привалившись к гусеницам, мгновенно засыпают…

Вдоль колонны бежит закопченный помпотех, останавливаясь то у одной, то у другой машины… сорок восемь тракторов…

Командир, в нетерпении постукивая прутиком по галифе и выбивая каждым ударом облачко пыли, прохаживается перед трактором, ежеминутно поглядывая на часы. Вдруг он останавливается и прислушивается. Со стороны хвоста колонны доносится треск мотоцикла. И этот треск от чего-то очень не нравится командиру полка…

Из-за ближнего трактора появляется мотоцикл АМ-600, детище Таганрогского инструментального завода им. Сталина.[84] На мотоцикле сержант с черными петлицами войск связи, в кожаном шлеме, с мотоциклетными очками, лихо сдвинутыми на затылок.

— И отчего я не жду от штабных ничего доброго? — обреченно говорит комполка.

Точно, конверт предназначен ему… и предчувствие его не обмануло.

Командир расписывается за получение, рвет плотный конверт. Ровные строчки, аккуратный писарский округлый почерк…

— Начштаба и замполита ко мне… — и когда встревоженные командиры подбежали, комполка коротко козырнул им и упавшим голосом сказал. — Приказ штакора. Получением сего немедленно, не делая дневок и привалов, совершить форсированный марш Малорита — Высокое, в обход Бреста, через Жабинку, Каменец… Конец привала. К машинам!

Через десять минут, взревев моторами, тягачи начали разворачивать тяжелые гаубицы на 180 градусов, поворачивая колонну полка назад, к Каменцу…

Навстречу славе и смерти.


23 июня 1941 года. 08 часов 10 минут.

Крепость. Цитадель

— А вот и не пойду!

— А вот и пойдешь! Ты гражданское лицо, не военнообязанная, вдобавок — несовершеннолетняя… Пошла к… маме!

В Крепости сейчас царит тишина…

Только горько щиплет глаза дым от все еще горящих складов, где тлеют запасы ватников на целых две дивизии…

Немецкие артиллеристы из 21-см мортирного дивизиона изволят пить утренний кофий. Честно говоря, кофе они пьют весьма паршивый — сплошной цикорий пополам с жжеными желудями. Настоящий кофе в Германии пьют… Думаете, генералы? Черта с два. Генералы вермахта потребляют то же самое, что наливают в своикотелки простые «ландсеры»… Для Рабочей и Крестьянской Армии сие — явление совершенно дикое!

Настоящий бразильский кофе, полученный через Швецию, в Германии пьют только «партай». И то не все, а только самые-самые, особо «партейные»… Ну, вот это нам куда более знакомо…

Пользуясь моментом, младший лейтенант Мохнач пытается выдворить в город гражданку Никанорову…

— Не пойду! Я комсомолка! Я на перевязочном пункте работаю! У меня здесь раненые! Я за них отвечаю! У меня здесь ты! За тебя — я тоже отвечаю!

От такого заявления Мохнач слегка опешил, выкатив глаза так, что стал похож на миногу.

— Это в каком смысле? — только и сумел выдавить он.

— В прямом! Без меня ты здесь пропадешь…

— Да… да что ты себе позволяешь… Да кто ты вообще такая?!

— Как это кто? Жена твоя.

— Как-к-кая жена-аа?

— Гражданская. А через полгода нам можно и расписаться. По Семейному кодексу Беларуси можно регистрировать брак с шестнадцати лет. При наличии достаточно серьезных обстоятельств.

— Каких обстоятельств? — остолбенел Мохнач.

— Ну… там… беременности невесты, например… — чуть покраснев, ответила гражданка Никанорова.

— Как-к-кой беременности?! — с ужасом прошептал Мохнач.

— Такой. В губы меня целовал? Целовал. Ты что, не знаешь, от чего дети получаются?

И гражданка Никанорова посмотрела на Мохнача невинными голубыми глазками…

— Да ты не пугайся, домик у нас хоть маленький, да свой, садик есть, маме ты непременно понравишься…

Бедный Мохнач онемел окончательно…


23 июня 1941 года. 08 часов 15 минут.

Дорога между Высоким и Видомлей

Есть в Беларуси тихая речка с негромким названием Правая Лесная…

Берет она свое начало и вправду под густыми кронами заповедной Беловежской Пущи. А потом, приняв под свое зеленое крыло другую речку — Левую Лесную, — становится просто Лесной. И тихо струится она на встречу с Западным Бугом, как юная невеста, стеснительная и скромная, на встречу с молодым женихом. Вот на этой-то речке и стоит мост…

Обычный, построенный еще при Николае Последнем, мосток, который с момента постройки регулярно ремонтировало то местное земство, то польская управа, то райисполком… Причем ремонтировало с одинаковым успехом.

— Но, но, Зорька! — дядька в обтруханной сеном гимнастерке напрасно потряхивает вожжами…

Бедняга Зорька, всю свою лошадиную жизнь возившая молочные бидоны на сепараторный пункт, только зря рвет жилы…

Колесо фуры, окованное железом, провалилось в сломавшуюся доску настила и застряло… Надо лошадь распрягать, фуру разгружать да поднимать…

А не хотелось бы, потому что на колхозном сене вповалку лежат красноармейцы с пятнами крови на посеревших от пыли бинтах. Растревожишь товарищей, лучше им от этого не будет…

Дядька повозочный — старый солдат, и знает — чем меньше двигаешься, тем меньше рана кровит…

Младший военфельдшер Ермилова дергает возницу за рукав:

— Дядько Колещук, ну что там?

— Да, холера ясная… Сколько раз, бывало, по этому чертовому мосточку (прости дочка, за грубое слово) езжу — никаких тебе забот, а тут вот ведь как на грех… И ведь дорога пустая, скажи — никого ни туда, ни обратно… Как вымерло. За час, поди, никто нас не обогнал. Пособить нам некому…

В этот момент, как на заказ, со стороны Высокого наконец слышится рокот мотора и к мосту подъезжает ГаЗ-АА, в кузове которого рядком сидят на лавочках красноармейцы в новенькой, еще не обмятой, форме…

— Стойте, погодите! — кинулась девушка навстречу машине.

Скрипнув тормозами, грузовик останавливается перед въездом на мост.

Вышедший из кабины командир, вежливо отдав честь, внимательно выслушивает просьбу о помощи и, разумеется, не может отказать столь прелестной фройляйн…

Спрыгнувшие из кузова красноармейцы весело, перекидываясь прибауточками на каком-то незнакомом Ермиловой языке, окружают фуру, мигом обрубают тесаками постромки, отгоняют, хлопнув по крупу, Зорьку. Потом, мимоходом, с небрежной лихостью, зарезав Колещука, дружно — «Айн-цвай-драй» сбрасывают с моста фуру с беспомощными ранеными в тихие воды Лесной…

Поскольку их командир торопился, он не позволил зольдатен поразвлекаться с Ермиловой, а просто бросил ее, как сломанную куклу, в придорожную канаву, предварительно распоров ей живот и отрезав груди фамильным клинком отличной золингеновской стали. Видите ли, майне херрен, ему все время хотелось попробовать это сделать, в виде опыта, набраться, так сказать, новых впечатлений. А русская комиссарша — это и не человек ведь, правда?

Оставив на мосту пару часовых, они помчались дальше. А к мосту уже приближалась колонна Панцер-вагенов.

И мчится вдоль берега перепуганная их звериным ревом Зорька…


23 июня 1941 года. 08 часов 20 минут.

Дорога между Высоким и Каменцом

Выше по течению от места разыгравшейся трагедии река Лесная совсем уже похожа на широкий ручей… Только вот берега у этого ручья довольно-таки топкие, и вода аж черна, знать, течет через торфяные болотца…

Поэтому и мосток через реку — довольно длинный, да и высокий, в рассуждении о вешних разливах…

У моста стоят два бойца в зеленых фуражках, внимательно, по-пограничному, проверяют документы у всех проезжающих. Задержка никому не нравится, и в адрес невозмутимых бойцов несутся то нетерпеливые гудки, а то и хриплая брань… Впрочем, последняя — вполголоса и в сторону. Дразнить НКВД никто не решается…

Со стороны Высокого приближается небольшая колонна. Впереди легковушка М-1, за ней — несколько танков незнакомой конструкции. Явно не БТ и не Т-26. Впрочем, на башнях красуются огромные красные звезды. А поскольку в последнее время в Округ поступало много новой техники, так и не мудрено всего не знать… Может, это новые… Как их… А-34?

Передний танк легко догоняет машину и, поравнявшись с ней, тормозит перед въездом на мост. Из машины выходит командир и протягивает одному из пограничников лист бумаги. Тот с недоумением его рассматривает. В этот момент танк газует, просто прыгает вперед и сминает пограничника. Второй часовой только успевает вскинуть СВТ-40, как в бок ему стреляет прямо через карман подавший бумагу командир. Путь через мост открыт!

…Зенитная автоматическая пушка 61-К, честно говоря, была лицензионным изделием, которым Рейхсвер, тайно возрождающийся после Великой Войны, окончившейся для Германии Великим Шайзе, щедро поделился со своим восточным партнером, помогавшим по мере сил его восстановлению из унижений Версаля…

Как ни старался генеральный конструктор товарищ Логинов М. Н. пушку испортить, то есть усовершенствовать («Товарищ Сталин, мы сделаем ее гораздо лучше! — Нэ надо лучше. Сделайте хотя бы точно такую же!»), однако у человеческого разума все же есть пределы…

Раз есть полный пакет ИКД, да технологические карты, да фирменная оснастка, то помешать изготовить работоспособное изделие может только Новый год, или Октябрьские, или 23 февраля, или 8 марта, а там и до майских — не далече… Опять же, два раза в месяц — то аванс, то получка…

Но все-таки бывали, бывали дни — когда не так сильно дрожала пролетарская рука в механо-сборочном цеху (цеху, для въедливого читателя) завода № 8…

…393-й Отдельный зенитный артиллерийский дивизион 42-й стрелковой дивизии перед началом событий находился на Брестском артиллерийском полигоне. Вовремя поднятый по тревоге, он начал выполнять боевую задачу по прикрытию частей дивизии в районе Смятиче — Брест. Но, увы, не в полном составе.

Два орудия остались в Крепости, четырехствольный зенитный пулемет отныкал начштаба дивизии для собственного прикрытия, а одно орудие второй батареи сейчас безнадежно застряло у мостика через Лесную. Причина банальная — уснувший за баранкой водитель обнял капотом столб. Кроме этого долболюба, к счастью, никто не пострадал (если не считать пострадавшим командира расчета сержанта Мухаметшина, откусившего себе кусок щеки). Отплевавшийся кровью сержант был ужасно зол на весь свет. И на молодого, неопытного водителя, и на себя, что не усмотрел за салабоном, и на начальство, которое обещало прислать за ними свободный тягач и вроде как бы про них уже и забыло…

Поэтому, стянув орудие с дороги, сержант не дал личному составу расслабиться. Для начала приказал орудие тщательно замаскировать и гонял расчет до тех пор, пока пушка не превратилась в раскидистый придорожный куст. А потом принялся проводить занятия по изучению матчасти и службе орудия. Ствол бедной пушки крутился по всему азимуту, отражая условный налет вполне уже и не условного противника. Разве что без стрельбы, потому как снарядов, честно говоря, у них и не было… Почти не было…

…Первое, чему учат русского артиллериста, — это отражать атаку танков… Вот разбуди меня ночью: «Танки справа, восемьсот!», я машинально скомандую: «Угломер тридцать-ноль, уровень тридцать-ноль, отражатель ноль, прицел шестнадцать, наводить по головному!», а потом дам шутнику в ухо…

…Так что сержанта тоже хорошо учили. И на всякий ТАКОЙ случай в тягаче всегда лежит один ящик бронебойных снарядов… Две обоймы, десять штук.

Когда фашистский — а чей же еще? — танк, смяв человека, взревел и покатил по мосту….

Сержанта охватило вдруг какое-то ледяное спокойствие. Все стало уже неважно…

Важно было то, что горизонтальный наводчик уже навел, как учили, вертикальный — опустил ствол как полагается, а заряжающий вставил обойму, как следует… А снарядный встал наготове с запасной обоймой…

На зенитном полигоне в благословенном Крыму бронебойно-трассирующий снаряд 53-БР-167 свободно нанизывал на дистанции пятьсот метров сорок миллиметров ижорской катанной броневой стали. Ствол у пушки длинный, зенитный…

А тут расстояние было — почти в упор. Промахнуться было сложно — никто и не промахнулся. Первая короткая очередь — и первый PzKpfw 38(t) занялся таким ясным, красивым пламенем. Вторая — и следующий, только что вкативший на мост получил свою дозу так, что, рванувшись назад и вбок, смял, как яйцо, трофейную «эмку»… Третья очередь пришлась третьему танку точно в бочину — удрать тому тоже не удалось… Хватило двух последних снарядов.

Впрочем, поразить фашистский танк всего двумя снарядами всегда считалось у зенитчиков МЗА особым шиком. Может быть, орудие и стало бы сейчас клинить — нагрелось, бедное… Да только стрелять было больше нечем. Да уже и некому…

Трассы MG-34 мгновенно смахнули расчет с круглых металлических сидений, забрызгав орудие красными брызгами. А сержант уцелел — он, строго по Боевому Уставу, стоял чуть в стороне. Так что он прожил еще достаточно долго — так долго, чтобы выхваченным из ЗИПа молотком успеть разбить «секретную» оптику прицела.

Все-таки на целую четверть часа они колонну задержали…


«…Каждая выигранная четверть часа ценна и может оказать решающее влияние на боевые действия!»

Г. Гудериан. «Воспоминания солдата».

23 июня 1941 года. 08 часов 35 минут.

Пространство между Высоким и Каменцом

Как мутная, грязная волна, прорвавшая плотину, широко разливается по обреченной долине, стремительно обтекая встречные холмы и скалы, — так танковые и механизированные колонны Гудериана, обходя узлы поспешно занятой, но упорной обороны, рвались и рвались вперед по тылам 4-й армии…

Позади — уже в двух десятках километров от них — пешком пылили первые переправившиеся через Буг колонны фашистской инфантерии.

А передовые части фашистов уже считают первые трофеи.

Вот снимок — подлинный, черно-белый. Без всяких комментариев приведенный в изданной в демократической России книге Уилла Фарелла. Москва, Эксмо, 2007 год.

Подпись под снимком: «Доблестные немецкие солдаты держат Знамя разгромленного элитного соединения красных». Соединение — это да, это серьезно… Дивизия, как минимум… На снимке три толстомордых юберменша действительно держат флаг. На флаге, на фоне трех языков костра, — горн и барабан. Сверху полукругом надпись: «К борьбе за дело Ленина — Сталина будь готов!», снизу — «Всегда готов!» Очень хочется надеяться, что командир «элитного соединения красных» в высоком звании старшей пионервожатой вовремя отошла на заранее подготовленную позицию в бабушкином погребе…

Но… К сожалению, в руках врага оказывались не только пионерские знамена. Попадались и другие. Еще одно фото — подлинное, черно-белое… На нем два СИЛЬНО невеселых юберменша держат флаг: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! 132-й отдельный конвойный батальон войск НКВД». С одной стороны, не велика доблесть раздавить танками лагерных охранников — вроде нынешних гуиновцев. Но с другой стороны, ведь именно воины 42-й отдельной бригады, куда входил погибший батальон, вместе с бойцами Вооруженных Сил и пограничных войск приняли на себя первые удары фашистских захватчиков.

Именно в казарме 132-го отдельного батальона НКВД в Брестской крепости была обнаружена надпись: «Умираю, но не сдаюсь! Прощай, Родина! 20.VII.41 г.».

Знамя они утратили. А чести воинской — не уронили. Да, мертвые сраму не имут, а погибшие за правое дело всегда будут в памяти потомков.


23 июня 1941 года. 08 часов 49 минут.

Река Западный Буг

Напротив Коденя река делает крутой изгиб в сторону Запада…

Огибая длинную, песчаную косу, она прижимается к левому берегу, сужаясь до 50 метров. Поэтому-то тут и был построен автогужевой мост у пересечения трех дорог. Сейчас обломки моста лежат среди полуобвалившихся быков, еще больше сужая и так не широкий фарватер…

Это была хорошо организованная артиллерийская засада… Даже больше того — танково-артиллерийская…

Что из того, что в качестве танков выступали два дивизиона SdKfz-142?

Это те же «тройки», только значительно лучше вооруженные и бронированные. Лобовая броня у них 50 мм, вооружены они короткоствольной 7,5-см штурмовой пушкой с длиной ствола 24 калибра. Однако на дистанции 25 метров длина ствола особой роли не играет. Впрочем, на 500 метрах их бронебойно-трассирующий, каморный снаряд K.Gr.rot Pz. пробивал 39-мм лист…

Но были и длинноствольные орудия — «Acht-komma-acht Zentimeter», 8,8 см Flak 36, которые Люфтваффе любезно одолжило для этой цели. Эти на тех же 500 метрах пробивали уже 98-мм броню. При 15 выстрелах в минуту…

Только вот не было на советских кораблях брони 98-мм, ни даже 39-мм не было. Узенький броневой пояс — 20-мм, палуба со скосами — 16-мм. Это все, что поставил Наркомсудпром…

Хватало в этом проклятом месте у немецкой инфантерии и своих пушек и просто пехотных, и тяжелых пехотных sIG 33, калибра 15 см, у которых хоть мала скорострельность — 3 выстрела за минуту — да тяжел снаряд…

И гаубицы были — легкие, leFH18, которые 10.5-см, и тяжелые sFH18, которые 15-см…

Весь свой зверинец собрал командующий артиллерией генерал-майор фон Кришер. Вон он, карту опять разглядывает. Вечно чем-то озабочен…

И против всей этой своры — четыре дюйма главного калибра — дореволюционной еще разработки в количестве тоже четырех штук, да шесть полевых гаубиц на борту советских мониторов…

Еще учесть бы надо, что заказчики из штаба ВМФ на московских Красных Воротах искренно полагали, что речной монитор — это что-то вроде линкора, и основной его противник — тоже монитор, но вражеский… Значит, что? Правильно. Для встречного боя на носовых курсовых углах узкой реки — максимум огня… а влево-вправо — не очень-то обязательно…

Да и еще моряки-заказчики как-то не подумали, что есть такой закон Кориолиса, по которому западный берег любой нашей реки будет круче, чем восточный.

Земля, знаете, так вращается… А нам, скорее всего, не татар с Дикого поля отражать придется, а с гостями из европ переведываться. И ждать их следует с высокого берега. Но вот о сем не подумали…

Так что настильная дальнобойная траектория русских снарядов против крутого вражеского берега на ближней дистанции оказалась ненужная и вредная роскошь… Тут бы хорошая гаубица была бы уместней, дюймов этак шесть… или даже мощный миномет.

Но, что выросло, то выросло. «Не враг дал — сам ковал. А все же, эх, коротка кольчужка…»(с)

Бронекатер фашисты пропустили без единого выстрела, благо что шел он мимо Коденя в предутренних сумерках. Да вдобавок к речному туману поставили немцы дымовую завесу. Моряки ничего не заметили.

Когда шедший головным монитор «Жемчужин» проходил в створе взорванного моста — сработали заложенные немецкими саперами заряды. На палубу корабля обрушилась, как удар двух молотов, слева и справа, ударная волна двух подводных взрывов. Полутонные заряды буквально вышвырнули корабль из воды, и он замер на доли секунды на их грязно-белых водяных горбах. А потом он кормой вперед рухнул в кипящие воды Буга, перегородив своим корпусом судовой ход у дальнего пролета.

На оставшиеся корабли ударил подлинный град немецких снарядов. А выпущено их было за две минуты около трехсот. В первые же секунды боя два снаряда угодили в башню главного калибра «Левачева», выжегши ее дотла. Если бы заряды были в шелковых картузах, как на «Ударном» или «Активном», тут бы кораблю и конец… А так, пылающий, никем не управляемый, он почти протаранил «Жемчужина», врезавшись в бык взорванного моста и повиснув на нем, как русский медведь на рогатине… Но медведь не хотел умирать — он ревел и отмахивал когтистой лапой — к берегу потянулись трассы зениток…

Три оставшиеся монитора, выполняя приказ адмирала, не стали сбавлять полного хода. Поскольку дальний от вражеского берега проход был заблокирован остовами кораблей, они резко, все вдруг, свернули к левому берегу. На бак «Витебска» выскочили два матроса с футштоками. И тут же упали, сраженные осколками…

На их место из люка выскочили два других — один мгновенно упал, сраженный 2-см снарядом зенитного «фирлинга», а второй, стоя на самом носу, не обращая внимания на пули и осколки, отчаянно кричал:

— Пять! Четыре! Пять с половиной! Четыре! Пя…

На место павшего матроса немедленно выскочил следующий… потому что надо было продолжать мерить глубину реки.

Отстреливаясь из всех стволов, «Витебск» шел на прорыв, ведя за собой по мелководью остальные корабли. И почти прошел — под самым берегом… Если бы замаскированная у самого края обрыва вражеская самоходка не всадила бы снаряд в крышу рулевой рубки. «Витебск» беспомощно дернулся и резко осел носом. Из люков и бойниц вырвались языки соломенно-желтого пламени, и старый корабль, не сбавляя хода, резко ушел вниз, под заныр. Речная волна, хлынув, накрыла палубу. Оставив на поверхности пылающие надстройки.

Но отмщение наступило быстро…

Глубоко осевший кормою тонущий «Жемчужин» высоко задрал вверх длинные стволы своих четырехдюймовое так, что в их прицеле оказалась вершина крутояра… Осталось тайной, кто отдавал команды на гибнущем корабле. И отдавались ли они вообще… Только залп главного калибра мгновенно превратил вражескую самоходку в невнятную груду металла, похоронив ее в песке обрушившейся кручи.

На оживший корабль обрушилась волна раскаленной стали и высокоэксплозивной немецкой взрывчатки. Больше с «Жемчужина» уже не стреляли…

Два оставшихся корабля упорно шли вниз по реке…

Снаряд тяжелой гаубицы, обрушившись с небес, пробил тонкую бронепалубу — и в машинном отделении «Смоленска» извергнулся огненный вулкан обломков и вспыхнувшего топлива. Кораблик закрутило, как юлу, и швырнуло на песчаную косу у правого берега.

«Житомир» с пробитыми башнями, окруженный стеной разрывов шел и шел вперед…

Последний приказ погибшего на своем боевом посту, на мостике, адмирала никто не отменял!

Заливаемой водой сквозь многочисленные пробоины, корабль медленно оседал носом, сбавляя ход, пока его плоское дно не заскрежетало по речному песку…

Фашисты с криками «Зиг хайль!» и «Хох!» принялись швырять в небо мышиного цвета пилотки. Прилетевший слева снаряд резко поубавил их веселье!

Опоздавший всего на какие-то минуты, «Верный» не мог помочь своим товарищам, но он мог за них мстить…

«Ваня» был во всем слуга народа,
Свято Революции служил.
«Ваня» в легендарные походы
Волжскую флотилию водил.
А страна истерзана врагами…
И пришел, пришел момент такой —
У деревни Пьяный Бор на Каме
Флагман в одиночку принял бой…
Ой ты, Красное, родное Знамя,
Над рекой на миг один склонись:
У деревни Пьяный Бор на Каме
Тонет, тонет «Ваня-коммунист»!
Слова — народные, на Волге, на пристани в Рыбинске так поют…

Война другая… А люди — те же самые! Советские… Русские моряки…

«Не скажет ни камень, ни крест, где легли,
Во славу мы русского флага…»

Час спустя.

Там же

Фон Кришнер зло сказал фон Меллентину, с досадой показывая на разбитые немецкие орудия у переправы:

— Вот, я же говорил, я же предупреждал… Никто мне не верил! За русскими нужен глаз да глаз… А то они наломают таких дров! Хуже русских в этом плане — только евреи…

Фон Меллентин удивленно округлил бровь — антисемитизм в рейхсвере обычно не приживался.

— Чем евреи хуже, интересуетесь? Русские дров просто наломают. А евреи сначала дров наломают, а потом еще нам же их и продадут…

Впрочем, фон Кришнер не сам эту «mot»[85] придумал — услышал на приеме у рейхсминистра вооружений Шпеера…


23 июня 1941 года. 08 часов 50 минут.

Местечко Войская. Каменецкий район Брестской области. Бывшая «черта оседлости»

В дорожной пыли безнадежно рылись голенастые куры с окрашенными заботливыми хозяйками в разные цвета хвостами — чтобы сразу отличать, где чья.

Раввин Шаевич сидел перед крохотной деревенской синагогой на синей, как июньское небо, дощатой скамеечке и с безнадежностью смотрел на кур. За его спиной, в такой же синей, видно, крашенной той же краской, проволочной клетке весело насвистывал чижик.

Настоятель маленького сельского костела святой Анны ксендз Булька, похожий на розовощекого, пухлого престарелого младенца, опираясь на палочку, осторожно опустился на лавочку рядом с Шаевичем.

Старики молчали. Зачем нужны слова двум умным людям? Тем более за последние сорок лет ими столько было уже друг другу говорено… всякого разного, и хорошего, и таки не очень. Умным людям всегда есть о чем вместе помолчать.

И вообще, ксендз Булька давно пришел к выводу, что единственное, что нужно сейчас Божьему миру, — это хорошая скамеечка. Чтобы посидеть, помолчать и хорошенько о будущем подумать… и остановить наконец это безумие!

Булька первым нарушил зловещую, как перед страшной грозой, тишину:

— Может, шановни пан… Вы тоже пойдете с ними? Вместе?

Шаевич минуту подумал, почесал задумчиво свои роскошные седые пейсы, а потом отрицательно покачал головой:

— Нет, шановни пан… Искать будут. Спросят — где жиды, куда все делись? И будут искать, как собаки. А вдруг найдут?

— У меня?! — вскинулся ксендз Булька обидчиво.

— Шановни пан, не хотел Вас обижать… — примиряюще сказал Шаевич с извинением в голосе. — Рисковать все же не будем… Тем более, ОНИ и к католикам-то, как-то, знаете ли… не очень чтобы того!

— Это верно. Антихристова черная рать… — покачал головой горько сострадающий о чужих смертных грехах ксендз Булька. — Ну ничего. Готов уж у Господа меч злодеев сечь. Не все котам масленица — придет им и Великий Пост… Ну, шановни пан, я пошел?

— Таки прощайте, шановни пан. Звиняйте мене, коли что было не так…

Ксендз Булька, истово осенив раввина Шаевича Крестным знамением и незаметно смахнув непрошеную слезу, чуть дрогнувшим голосом произнес:

— Храни Вас Господь, Брат мой. Я буду за Вас молиться… — и нагнувшись, осторожно поцеловал своего старого оппонента в лоб, как отдают последнее целование покойнику…


Спустя пять минут…

Яркие солнечные лучи пронизывали цветные стекла витража с Сердцем Христовым…

Отец Булька подвел стайку курчавых, горбоносых, испуганно притихших детишек к алтарю и, повозившись рукой за иконой Святого Христофора, резко дернул вниз спрятанный там рычаг. Скрипнула на потайных пружинах дверь — и за иконой открылся тайный вход…

— Ой, пещерка… Откуда это здесь? — удивленно протянула старшая девочка, прижимающая к груди младшего братика.

Отец Булька, провожая Божьих детей вниз, в спасительную темноту, сказал наставительно:

— Видишь ли, дитя мое, Ватикан есть очень древняя организация… И очень предусмотрительная… и очень злопамятная. Прости меня Господь.

…Когда на деревенскую улицу, бывшую при этом проезжим трактом, распугивая раскрашенных разноцветных кур, ворвался первый злобно ревущий мотоцикл, старый ребе все так же грустно сидел на своей лавочке, задумчиво выводя палочкой на дорожной пыли какие-то странные каббалистические узоры. Как Архимед при взятии римлянами Сиракуз…

…Немецкий унтер был очень добрым существом… Выходя из горящей синагоги, он не забыл отворить дверцу клетки и выпустить на свободу чижика. А потом, весело насвистывая, довольный, пошел к своему мотоциклу, оставляя на дорожной пыли глубокие кровавые следы…


23 июня 1941 года. 09 часов 01 минута.

Лес юго-восточнее Жабинки

— Вы что, полковник, тупо-о-ой? Не понимаете русского языка? Я сказал — мне нужен танк. А это значит — мне нужен не просто танк. Мне нужен ХОРОШИЙ, НАДЕЖНЫЙ танк! Потому что в него сяду Я! И МНЕ не нужно, что попало, не нужно какое-нибудь барахло… Я, знаете ли, две академии окончил, и как-нибудь конфетку от дерьма отличу!

Командир 61-го танкового полка, уважительно слушавший Сандалова, болезненно поморщился. Последний раз подобные интонации он слышал от своей дорогой супруги — чтоб ей! — аккурат перед самой войной, когда она покупала новые туфли в минском ЦУМе…

— Товарищ генерал, может, Вы лучше на мою «эмку» сядете? — осторожно спросил комполка. — Или вот замполит на БА-20 ездит… Машинка хорошая, ход у нее плавный… Ну на что Вам танк? Лязгает, трясет, тесно, окошек у него нет…

— Не умничайте, полковник! — взвился Сандалов.

— Есть, не умничать! — вытянулся в струнку комполка.

— Тупой осел!

— Так точно, тупой! Осел…

— Вы, полковник, ничего не понимаете!

— Так точно, ничего не понимаю!

— Немедленно, слышите, немедленно обеспечьте мне требуемое!!!

— Е-е-е-есть, немедленно! — Получив начальственный втык, комполка повернулся к зампотеху. — Зампотех! Кто у нас на самом надежном танке? О-о-о, вот только не это…

— В чем дело?! — встрепенулся Сандалов.

— Да нет, ничего, товарищ генерал! Есть танк, надежный. И вот, зампотех говорит, что с дополнительным бронированием! — снова вытянулся в струнку комполка.

Сандалов брюзгливо кивнул и вальяжным взмахом руки отпустил полковника.

— Слушай, Вася, ты скажи там этому… копченому… да знаю я, что он образованный и культурный… вот этого я и боюсь! — тихо выговаривал комполка зампотеху. — Двое образованных в одном танке… это же кошмар!


23 июня 1941 года. 09 часов 10 минут.

Лесная дорога вблизи местечка Пелишчи

Проскочив Видомлю, немецкие колонны разделились. Одна направилась по старому тракту к издревле, с 1276 года, дремлющему на берегу сонной Лесной, у самой Пущи городку Каменцу. Который только тем и был славен, что своим перекрестком дорог: Брест — Беловежская пуща, Пружаны — Высокое, Каменец — Жабинка, да еще Каменецкой древней Вежей.

А другая колонна пошла прямиком на Пружаны. И если бы не эта ничтожная задержка на мосту через мелкую летом, воробью по колено, речку…


…Артиллерийский полк, перехваченный внезапно, на марше… Горящие трактора. Беспомощно задравшие вверх свои зачехленные стволы могучие, но бесполезные сейчас орудия… И уже виденный нами чумазый тракторист, куда-то слепо ползущий по дороге, волоча за собой раздавленные в кровавые лохмотья ноги…


— Тыща танков прорвалась!!! Окружили!!! — истошно орали мчавшиеся навстречу колонне тыловики.

Командир корпусного артиллерийского полка не стал долго раздумывать. Вскочив на сиденье «Сталинца-2», он взмахнул флажками, останавливая колонну, а потом, мгновенно охрипшим голосом, подал команду:

— По-о-о-олк! К бою!!!

Подбежавшему к нему замполиту начал что-то горячо шептать про спасение матчасти, но командир только махнул рукой, обрывая его горячечный шепот.

— Не успеем! Поздно! Не матчасть сейчас надо спасать, а… — и только досадливо взмахнул рукой еще раз.

Четырнадцать минут! Ровно столько, по наставлению службы, нужно, чтобы привести из транспортного положения в боевое могучую корпусную пушку А-19. Видите ли, в походном положении ствол оттягивается специальной лебедкой назад, чтобы «поезд» из сцепки пушки и трактора был покороче. Да и боевой ход надо включить… Его и включали сейчас батарейцы — оригинальным, не предусмотренным ГАУ способом, с помощью лома и такой-то всем известной матери.

В результате все двадцать четыре пушки развернулись по-лермонтовски, на опушке, среди синеющих столетних елей, за восемь минут! На две минуты быстрее, чем «паркетная» батарея на показательных стрельбах в Ворошиловских «придворных» лагерях.

Комполка не стал дожидаться, когда появившиеся на дороге неизвестные танки проявят свою национальную или партийную принадлежность…

…Бетонобойный, тупоголовый (это не оскорбление, а техническая характеристика) 25-килограммовый снаряд 53-Г-471. Он, знаете ли, изначально был предназначен для пролома бетона высшей марки и закаленной арматуры…

А попав в башню танка «38(t)» — создания «героических борцов с тоталитаризмом» — рабочих «Герман Геринг верке», в девичестве — «Шкода»… ого! Как-то незаметно для себя снаряд эту башню смахнул и полетел себе дальше. Вломился в следующий танк — аналогично созданный любителями пльзеньского пива, в лобовой лист… Вылетел наружу через корму, вместе с еще работающим двигателем… И наконец, взорвался…

Взрыватель, знаете ли, у снаряда был донный, флегматичный… С прибалтийским характером. Конечно, взрыв всего 2200 граммов амматола — не самое эффектно смотрящееся зрелище. Но немцев впечатлило. Одним снарядом превратило в металлолом сразу два танка…

Впрочем, если танки идут колонной, по узкой дороге друг за другом, «створяясь», как говорят артиллеристы, это бывает.

Панцергренадеры, которые совсем недавно обогатили свой жизненный опыт встречей с советскими зенитчиками, горохом посыпались с «Ганомагов»…

— Засада, засада!!! — кричал кто-то.

Командир роты панцергренадеров был умным — он сразу смекнул, что тяжелая артиллерия без пехотного прикрытия не воюет. Значит, бой будет долгий и тяжелый! Так и получилось…

Полк стоял без малого целых два часа…

А знамя полка замполит обмотал вокруг своего тела и вынес к своим. И он еще повоюет, геройский 447-й… И первый выстрел по проклятому Берлину сделает именно славная русская корпусная пушка А-19!


23 июня 1941 года. 11 часов 02 минуты.

Лесная дорога вблизи местечка Пелишчи

Тонкий, аристократический палец очень осторожно выбрал ход спускового крючка, курок сорвался с шептала — и оболочечная пуля калибра 7,62 мм отправилась в недолгий полет, закончившийся аккурат под передним срезом серой «рогатой» каски образца 1916 года…

Носитель каски рухнул ничком, выплескивая в указанный выше предмет содержимое своего черепа…

Однако стрелок, передергивавший затвор, бывший курбаши «Черный» Ибрагим Исфандияр-Оглы Абдулкаримов, был все-таки недоволен: «Э-э, шайтан! Яман карамультук! Вот у меня дома, в Красных Песках — якши карамультук, Ли-Энфильд, одиннадцатизарядный…»

Однако выказанное недовольство (проистекающее, впрочем, от некоторой неосознанной нелюбви к товарам русской метрополии) не помешало ему отправить к Иблису очередного нехорошего человека…

Да, не в добрый для немецких оккупантов час спустился «Черный» Ибрагим с гор в поселок Педжент за солью…

Где был отловлен военкоматовским нарядом, оценен по возрасту в восемнадцать полных лет (хоть было ему уже далеко за сорок), по малограмотности и общей дикости (хоть он закончил в свое время Асхабатскую гимназию с малой золотой медалью) признан нестроевым и определен в походный хлебозавод № 48 подсобным рабочим…

Очень помог бы Ибрагиму отмазаться от армии паспорт или хотя бы военный билет, но ни того ни другого у бывшего предводителя басмачей отродясь не было. Да и что бы ему должны были записать в военном билете — «курбаши запаса», что ли? Кысмет!

Впрочем, в армии Ибрагиму очень понравилось. Его кормили три раза в сутки, опять же — свежего хлебца в любое время отведать не возбранялось, даже в любом количестве. Работой его особенно не загружали, а ту, что приказывали делать, исполняли его преданные нукеры. Ну, так уж получается — раз есть курбаши, так и нукеры у него сразу появляются…

А два раза в неделю Ибрагиму показывали кино, на концерты иногда водили и даже один раз цирк приезжал, с ученой маймуной. Еще жизнь Абдулле изрядно скрашивали вольнонаемные работницы хлебозавода Оксана, Марыся, Наталка… ну Вы поняли… особенно Настасья в этом деле ему хорошо помогала.

Когда направлявшийся к Кременцу хлебозавод пристроился в хвост артиллерийскому полку, Ибрагим сидел на облучке походной печи и тянул бесконечную, как родные Пески, песню без слов. До него конечно, доходили слухи о какой-то войне кого-то с кем-то… впрочем, его это мало касалось… в конце концов, Волею Всевышнего, в этом мире всегда кто-то с кем-то непрерывно воюет.

Увидев, что артиллеристы разворачиваются к бою, и.о. начальника (сам начальник хлебозавода 14 июня с массой других командиров по приказу командующего ЗапОВО Павлова убыл в отпуск), старшина Васьков быстро смекнул, что на его лошадках от танков не ускачешь. Поэтому он усадил своих вольнонаемных барышень на опорожненную повозку и приказал им уезжать на юг. А сам стал укладывать в цепь свою нестроевщину. Пять карабинов на десять человек…

Когда к Ибрагиму, с брезгливым любопытством интуриста наблюдавшему за всей этой суетой, обратился старший из туркменов — мол, муаллим, что же нам делать? может, предоставим гяурам самим между собой разбираться? — курбаши всерьез задумался. А потом гордо изрек:

— Воины! Мы жили в доме гяуров. Мы ели их хлеб и соль, мы пили их воду. Достойно ли правоверного быть неблагодарным? В бой, воины Пророка! И пускай девственные гурии в раю напоят храбрецов медом и молоком! Аллах акбар!!!

А может, все дело было в том, что Абдулла очень долго, целых десять лет, ни с кем не воевал и очень по любимому делу соскучился? В конце концов, он же воин, а не дехканин. И никогда не собирался жить вечно…

Сейчас, в этот миг, Абдулла уже чувствовал, что он неумолимо приближается к Садам Пророка…

Под ударами с неба гигантские пушки урусов замолкали одна за другой, пока не замолкли совсем, а когда бомбежка затихала, появлялись чужие аскеры. Они что-то гортанно кричали и стреляли. Ибрагим и его воины стреляли в ответ. Но чужих аскеров было много, и воины Ибрагима один за другим уходили к Мосту Замзам, который острее клинка для грешников и шире Пустыни для павших в бою шахидов.

Потом наступил миг, когда ушли все… Иншалла!

Хуже всего, что у Ибрагима кончались патроны. Когда в его грудь впилась первая пуля, он только зарычал. Рано ему умирать! У него еще оставалось три патрона! Но за первой пулей прилетело еще две, и карабин вдруг выпал из ставших непослушными рук… Кысмет.

Когда перед глазами лежавшего ничком «Черного» Ибрагима показались чужие, с укороченными голенищами сапоги, он из последних, тщательно сбереженных сил рванулся вперед и вцепился своими белоснежными, молодыми зубами в чужую икру, жалея сейчас лишь о том, что он не ядовитая змея!

На голову Ибрагима немедленно обрушились окованные приклады винтовок. Панцергренадеры били и пинали бесчувственное тело бывшего курбаши почти пять минут. Наконец, умаявшись, отошли. Только укушенный солдатик тоненько подвывал:

— О-оо, Майн Готт, азиаты… Wild-Division!

Нет, камрады, пока еще — нет… пока нет! Но уже грузятся в эшелоны туркестанские дивизии в Кзыл-Арвате, и в Алма-Ате (панфиловская!), и в Ташкенте, и на станции Мары…

И наступит волей Пророка назначенное время — вы с ними обязательно встретитесь. Иншалла!


23 июня 1941 года. 11 часов 03 минуты.

Лесная дорога вблизи местечка Пелишчи

Пикирующие на лесную опушку «юнкерсы» ясно обозначали, что впереди идет упорный бой. Но кто его ведет — было непонятно. Поэтому командир 30-й танковой дивизии отправил вперед весь приданный ему корпусной мотоциклетный полк. Всех! Девятнадцать мотоциклистов…[86]

У опушки изрубленного осколками бомб леса, по которому среди умолкших навеки орудий бродили немецкие пехотинцы, добивая русских раненых, разведчики нашли старшину в комсоставовской фуражке, с медалью «За отвагу» на широкой груди, который упрямо тащил на спине батальонного комиссара…

Увидев красноармейцев, комиссар собрался с силами. Оперевшись на плечо старшины, выпрямился… Потом задрал вверх подол гимнастерки, и бойцы увидели тяжелый, пропитанный кровью бархат, на котором кровь была не очень-то и заметна…

Молча, с суровым достоинством, солдаты отдали честь Знамени погибшего, но не побежденного полка…


23 июня 1941 года. 11 часов 03 минуты.

Лесная дорога вблизи местечка Пелишчи

— Стой, я говорю!

Танк резко, будто налетев на преграду, замер, качнул стволом пушки и…

Красноармеец Эспадо посмотрел вправо и, досадливо поморщившись, отжал тангенту ТПУ-3:

— Товарищ генерал, почему стоим?

— Молча-а-ать, идиот! Слушать, что Я говорю!

Ну, молчать так молчать…

Через стабилизированный прицел ТОС-1 сидящий на месте наводчика Адольфо с тоской смотрел, как вперед уходила, обходя его замершего «саблезубого», колонна полка…

Как бы он хотел, чтобы сейчас на левом сиденье сидел его башнер, великолепный наводчик, хоть и ленивый донельзя (по субъективному и не вполне справедливому мнению Эдбертовича), а сам Эспадо был бы на своем, законном, командирском…

Осторожно звякнула крышка люка. Сандалов чуть высунул голову наружу и опасливо огляделся.

— Эй, ты, урод! — это генерал сказал водителю, младшему сержанту Иванову, — видишь рощицу? Давай туда, только осторожнее мне, придурок, на открытое место не выезжать!

Танк негодующе рыкнул и двинулся к рощице.


23 июня 1941 года. 11 часов 23 минуты.

Лесная дорога вблизи местечка Пелишчи

Когда из леса стали выезжать на опушку — один за другим, один за другим, один за другим — танки…

То немецкие зольдатен, собиравшие трофеи на месте гибели артполка (кто выворачивал карманы убитым, кто заглядывал в кузова разбитых машин… кто-то горстями жрал муку из запасов разбитого ПХЗ… а кто-то пополнял коллекцию отрезанных ушей…), даже и не всполошились.

У нищих, грязных Иванов просто НЕ МОГЛО быть СТОЛЬКО танков!

Ведь все свои танки русские купили у англичан на деньги, вырученные от продажи японцам Китайско-Восточной железной дороги, это доктор Геббельс давно и внятно пояснил.[87]

Только два любителя, прозванные в роте «заклепкомеры», привычно спорили — это выехали панцеры из 17-й или все же из 18-й Панцердивизион, и какие именно это танки?

Ганс ставил на то, что это трофейные польские «Виккерсы „шесть тонн“», а Фриц, горячась, утверждал, что это трофейные польские 7ТР…

А танки все выезжали, выезжали, выезжали… Выезжали!

Автор злоупотребляет терпением? А попробуйте дождаться, пока неторопливо, на 30 км/час, выедут и развернутся все 186 танков дивизии, которые вообще добрались до поля боя. «Пусть в походе едем шагом. Зато уж в атаку — идем рысью!»(с) Шутка кирасирского Е.И.В. лейб-гвардии полка.

Наконец, показался замыкающий танк неимоверно длинной, как боа-констриктор, колонны… Танки развернулись, замерли, секунду постояли, занимая всю опушку, слева направо, что видит глаз… А потом…

«Тогда нажмут водители стартеры,
И по лесам, по сопкам, по воде…
Гремя огнем, сверкая блеском стали,
Пойдут машины в яростный поход,
Когда нас в бой пошлет товарищ Сталин,
И Первый Маршал в бой нас поведет!»
Вот представьте немецкую дивизию…

Легко можно отразить атаку танковой роты… В конце концов, 3,7-см «Рейнметалл» делает 16–20 прицельных выстрелов в минуту. Несложно отразить атаку и танкового батальона… Против легкого танка годится и 10,5-см легкая гаубица, и 15,5-см тяжелая. И зенитные «флаки»-задаваки из Люфтваффе тоже охотно поучаствуют! Принципиально возможно отразить атаку даже танкового полка… Во всяком случае, под Аррасом это как-то получалось, не правда ли, майне херр?

Но здесь была целая танковая ДИВИЗИЯ!

Если бы не та задержка в два часа, которую подарил погибший артполк…

Тогда бы 60-й и 61-й танковые полки вводились бы последовательно, один за другим, по мере прибытия на поле боя. И были бы отбиты![88] Но теперь…

«Броня крепка, и танки наши быстры…» Ну не совсем крепка 15-мм броня, и не так уж быстры «пехотные» Т-26…

«И наши люди мужества полны…» А вот это — совершенно верно!

И очень, очень долго, как бульдог, они добирались до вражьей глотки… наконец, вцепились! И теперь расцепить бульдожьи челюсти — напрасный труд!

МАССА советских танков медленно, но неостановимо, как горный оползень, двинулась на врага… Вот теперь количество явно перешло в качество!

Немецкие пушки били, били, били и вновь безостановочно били и били в надвигающуюся стальную стену. Русские танки послушно останавливались, вспыхивали, поднимались столбы черного дыма. Но оставшиеся смыкали строй и, как ни в чем не бывало, накатывающейся океанской волной упрямо шли, шли, шли… И все-таки захлестнули позиции немецкой артиллерии!

А немецкие танки? Что вы, майне херр, «Танки с танками — не воюют!»(с)

Немецкие панцеры благородно отошли! Немецкая инфантерия бежала гораздо раньше…

Вот только в отличие от быстроходных «гоночных машин Круппа» — на двух ногах от «Железного Ивана» не убежишь…

Смяв немецких артиллеристов, прогрохотав траками по окрашенному в «полевой серый» железу, русские танки очень скоро догнали немецкую пехоту…

Два немецких пехотныхбатальона, рота самокатчиков на велосипедах, практически вся полковая и дивизионная артиллерия 29-й моторизованной дивизии фон Больтенштерна, три приданных зенитных батареи Люфтваффе были просто раскатаны русскими в тонкий блин… Скорее, в буррито, с мясной начинкой. Уцелевшие немецкие войска оставили Щеброво и Пилище и поспешно отходили к Видомле. Скоро их планомерный отход превратился в повальное бегство.

Но потом прилетели вызванные немецкими авианаводчиками «штукас»… Если во время самой атаки потери в 30-й танковой дивизии составили до 25 % личного состава, 30 % танков, погибли три командира батальонов и пять командиров рот,[89] то теперь…

Обрушились пылающие небеса!


23 июня 1941 года. С 12 до 14 часов.

Окрестности Пелишчи

Выстроившись в «чертово колесо», немецкие пикировщики, с воем включенных сирен, переворачиваясь через крыло, стремительно рушились вниз…

И ведь не так уж и много их было! Два десятка? Три? Не более! Но… Аэродромы рядом, поэтому подлетное время минимальное. ОНИ могли себе позволить ВИСЕТЬ над полем боя непрерывно!

А советских истребителей в небе не было совсем! Нет, они, конечно, где-то сейчас летали, даже кого-то, наверное, сбивали… Но в ЭТОТ час, в ЭТОМ месте — их не было! Совсем…

И немецкие «штукас» этим вовсю пользовались. Их встречали трассы зенитных ДТ с танковых башен — да только не на всех, далеко не на всех танках они стояли…

По самолетам стреляли счетверенные «максимы» с кузовов ЗиС-6, и тогда трассы MG-17 полосовали по фанерным кабинам и в щепы крошили доски бортов… Погибших бойцов расчетов, осторожно спустив на черную от льющейся через щели потоками кровь землю, заменяли. И снова гибли пулеметчики, сжимая в свой черед горячие, мокрые от пота и крови рукоятки ПВ-4. Но зенитчики даже ценой своих жизней не могли прикрыть танки.

Взрывы «Шпренг Цюлиндрише» SC-500 переворачивали советские танки, ударные волны рвали гусеницы, тяжелые осколки пробивали тонкую броню. Дивизия погибала. Погибала не в бою. Ее просто убивали…

Хуже всего было то, что дивизией сейчас никто не управлял. То есть ВООБЩЕ никто. Последнюю команду «Вперед!» танкисты получили два часа назад. После этого, разбредясь по перелескам и узким лесным дорогам, никакой связи ни с комдивом-30, ни с его начштаба роты, батальоны и даже полки уже не имели.

Вот и сказалось то, что за целый год после формирования дивизии не было проведено ни одного (даже батальонного!) учения с выходом «в поле». А «пешим по конному» можно учиться воевать только на полковом плацу. Зато успешно топливо экономили.

Если уподобить танки 30-й танковой дивизии тяжелой панцирной коннице (тем же кирасирам наполеоновских времен), то свою задачу: прорвать брызжущую огнем и смертью вражеское каре — они выполнили.

Теперь должен был прийти черед казакам — преследовать и рубить бегущих супостатов, и драгун — занимать поле брани…

И ведь были, были в мехкорпусе свои «драгуны» — 205-я мотострелковая дивизия. Вот только не было у них «лошадей». Во всей «механизированной» дивизии 22 июня была в наличии 1 (одна) грузовая автомашина. А вот лошадей — обычных, о четырех копытах, — штатом не было предусмотрено вообще. Ведь дивизия не стрелковая, а мотострелковая. Какие там еще лошади!

Товарищ Павлов — это вам не тупой красноконник Ворошилов. Он лошадей не признает… А машины — по мобилизации поступят. Через какие-нибудь два-три дня. Ну, через недельку максимум. Обязательно…

Так что сейчас мотострелки двигаются к полю боя от рубежа Мухавца на «своих двоих», и двигаются медленнее, чем обычная стрелковая «махра»… У тех хотя бы обозы есть. «Тетушка Улита едет!»(с)

И свои «казаки» ведь в корпусе тоже есть — 127-й танковый полк, специально на БТ (хоть и старых выпусков, «пятерки» и даже «двойки»), в той же мотострелковой дивизии. Только вот где сейчас те БТ? Да там же, где комкор генерал-майор Оборин…

У автора нет предположений, которые можно литературализировать приличными русскими словами. Где-где… в Караганде! Словосочетание «где-то бесцельно шляются по пыльным проселочным дорогам» — самое печатное…

И это все при том, что и боевые машины были, и люди готовы были драться…


Авторское отступление
Один очень внимательный к творчеству автора читатель предположил:

«Про моральную эластичность войск Аффтор в великой мудрости своей не слышал? Будет ли хоть один подневольный сталинский раб-солдат из побывавших под бомбами „штукас“ воевать дальше?» (с)

Хоть автор не учился в двух академиях, как горячо любимый им Сандалов, будущий создатель «Записок ученого интуриста, или Как Я с некоторой помощью Гудериана успешно разгромил 4-ю Армию Запфронта»… Да что там — автор даже, недавно почившие, Высшие командные курсы усовершенствования комсостава «Выстрел» не заканчивал, к стыду своему — увы, только лишь на практике изучал военное дело, то и дело наступая на грабли и изобретая велосипеды один за другим. Про указанную штуку, однако, слышал.

Еще в 1938 году по итогам Великой Войны генерал-лейтенант Генерального штаба Н. Н. Головин, на основе статистических выкладок, эмпирически определил в работе «Наука о войне. Социологическое изучение» цифру одномоментных безвозвратных потерь, после которых сражающаяся армия, как правило, становится неспособна к организованному сопротивлению.

Для героической итальянской армии этот предел, например, составил всего 1,2 %!

Сразу вспоминается «папаша Хем»: Итальянские окопы. Бравый тененте картинно выскакивает на бруствер и мелодично кричит «Аванти! Аванти!». В ответ вся рота откладывает винтовки и благодарно аплодирует: «Браво! Белиссимо!!!».

Или вот генерал Итальянского экспедиционного корпуса в России с его незабываемым: «Мамма миа! Да тут что, по живым людям стреляют!!!».[90]

У не менее героической армии Северо-Американских Соединенных штатов предел гораздо больше, около 5 %.

Среднестатистический предел для поистине «железной» армии Германии — 25 %.

Для грязной, вшивой, рабской, лапотной армии Русской — всего-то жалкие 43 %. В среднем…

«Русского солдата мало убить. Его после этого надо еще и повалить!». Это сказал Фридрих, который Дер Гроссе. Умный враг…

Так что — люди готовы были сражаться. Но даже стадо баранов под предводительством льва — сильнее стаи львов, ведомых бараном!

Как сказал о Кирпоносе, командующем войсками Юго-Западного фронта, Маршал Победы Рокоссовский: «И горе было войскам, ввергнутым под его начало…».

Наши же литературные герои — генералы — недалеко ушли от своего соседа с южного фланга. Во всех отношениях…


23 июня 1941 года. 14 часов 00 минут.

Роща в районе Пелишчи

Который сейчас час, красноармеец Эспадо точно не знал. Потому что в предвоенные годы наручные, а паче чаяния, карманные часы стали внезапно большой роскошью. Это потому, что Первый, Второй и Третий Московские часовые заводы, а также новые заводы в Петергофе, Пензе и Угличе начиная уже с осени 1939 года в три смены без выходных и отпусков собирали… правильно, не гламурные дамские часики, не пролетарские будильники и даже не бабушкину отраду — ходики с кукушкой…

Они собирали взрыватели. Для снарядов. Для минометных мин. Вот до чего довел проклятый Сталин производства Наркомточпрома! То ли дело душка Бухарин: «Масло вместо пушек!». Жалко, поздно его взяли… сколько времени зря было потеряно!

Танковые же часы вынул из панели и унес куда-то еще покойный командир роты. Куда уж он их унес — навеки осталось тайной…

А спросить о времени у надутого, как сыч, генерала Эспадо не хотел.

Только бурчание привыкшего к армейскому порядку желудка подсказывало, что дело близится к обеду… Да где тот обед?

Справа что-то зашуршало.

Эспадо скосил глаза и увидел, как товарищ генерал, вытащив из планшета толстую плитку «Малины в шоколаде», продукция «Красного Октября», 6 рублей 30 копеек ценою, сдирает яркую, сочную обертку, а потом, хрустя станиолем и откусывая большие куски, урча, начинает принимать пищу.

Рот красноармейца тут же наполнился слюной. Которую раздраженный Адольфо сплюнул вниз, попав за шиворот ни в чем не повинному мехводу. Впрочем, беспокоиться стоило совсем о другом…

Высунувшись из башни по пояс, красноармеец Эспадо еще раз огляделся вокруг. Вся местность, насколько она просматривалась, была в шлейфах пыли. Которые тянулись вслед за хаотично перемещающимися вперед и назад танками. Сквозь серый пылевой туман вверх поднимались султаны черного дыма. На этом фоне сверкали вспышки разрывов. Все это было способно ошеломить любого стороннего зрителя.

— А ну, закрой люк, придурок! Хочешь, чтобы ко МНЕ осколок залетел? — раздался визгливый голос справа.

Вздохнув, Эспадо опустился в башню. Немного погодя он обратился к старшему по званию:

— Товарищ генерал, разрешите обратиться? Красноармеец Эспадо!

— Пошел ты… не видишь, я кушаю! Ну, чего тебе, дебил?

— Разрешите, товарищ генерал, проедем немного вперед, разберемся в происходящем!

— Какой еще вперед, квазимодо! Ты, дикарь, в собственном дерьме не разберешься! Стоять на месте!

Интересную беседу нарушил мехвод:

— Командир, ты все знаешь. Что это там за танк впереди, правее два, четыреста?

Оп-па… А такую штуку Эспадо видел. Правда, на картинке в английском журнале «Tank and armor», в читальне ИНТЕРДОМА…

— Бронебойным, заряжай! — скомандовал Адольфо, а сам стал ловить изделие завода «Алкетт» в прицел. Поймал… И тут вдруг понял, что так и не услышал характерного лязга клиновидного затвора.

«Иной подлец как раз и ценен именно тем, что он подлец». Приписывается Аль Капоне, большому ценителю джаза из «Коттон-клаб».


23 июня 1941 года. 14 часов 03 минуты.

Боевое отделение танка Т-26, заводской номер 10344, бортовой номер 13

Эспадо рывком обернулся направо, к сиденью командира… По странной прихоти конструкторов «Виккерса», командир «шеститонного» танка являлся в бою и заряжающим…

Сандалов сидел, удобно устроившись на креслице, и с любопытством прилетевшего с Марса естествоиспытателя оглядывал в тускло-зеленоватое стекло «триплекса» окружающий батальный пейзаж.

— Т-щ-щ ген-рл! Пжлст! Снаря-я-яд! — С мольбой в голосе, отчаянно простонал красноармеец Эспадо. — Бронебойны-ы-ый! С черной головкой! Вот этот!!! Скорей!

Сандалов на минутку оторвался от своего увлекательного занятия и с искренним недоумением спросил:

— Зачем?!

— Танк! Немецкий!!! — выкрикнул Эспадо.

— Я понял, не тупее тебя. Немецкий танк. И что? — удивился генерал.

— Танк! Немецкий! Можно стрелять!!! — продолжал надрываться Эспадо.

— Зачем? — генерал вроде бы честно пытался понять то, что от него хочет этот странный танкист.

— Можно стрелять!!! — отчаянно крикнул Адольфо.

— Зачем стрелять, тупая твоя башка? В этой пыли и дыме он нас не увидит! — веско сказал Сандалов.

— Подпустить его поближе, да, товарищ генерал? — Эспадо показалось, что он разгадал замысел генерала.

— Не подпустить, а ПРОПУСТИТЬ! Пусть идет! — объяснил Сандалов и продолжил, постепенно распаляясь. — Что я, по-твоему, здесь для того, чтобы по танкам стрелять? Это не мое дело! Я две академии окончил! Ты, тварь, даже моего мизинца не стоишь, и тебе за сто лет не понять, что я здесь, в этом вонючем мусорном гусеничном ящике, делаю, о чем думаю! Понял?! А теперь заткнись, гнида черножопая…

За всю его недолгую жизнь красноармейца Эспадо никто ТАК не называл… Причем Это сказал не враг, не империалистический колониалист, а наш, советский товарищ генерал… Но Адольфо стерпел бы, если бы его любимый, до винтика лелеемый танк не назвали мусорным ящиком…

Негры от волнения не белеют. Они сереют…

И серый от гнева Адольфо сказал очень спокойно, тихо и внушительно:

— Снаряд. Бронебойный. Немедленно. Заряжай. А то я тебе левый глаз вырву! — А потом подумал секунду и добавил, — и съем!

И что-то было такое в его голосе, что товарищ генерал взвизгнул, непослушными руками вытащил черноголовый снаряд из укладки, едва его не уронив, и неловко сунул на лоток, а потом дослал, правда, как следует, по наставлению: «Со звоном!».

Затвор послушно и штатно лязгнул, а Эспадо приник к прицелу…

Нет худа без добра! Пока они с Сандаловым препирались, немецкий (а теперь это было отчетливо видно) танк приблизился уже на 150 метров. И судя по всему, он их до сих пор не видел!

Адольфо осторожно, как на сосок селянки, которой он оказывал на сеновале посильную помощь, нажал на кнопку электроспуска. Пушка коротко рявкнула и выбросила стрелянную гильзу. Остро запахло аммиаком, перша в горле и щипля глаза…

А Эспадо победно зарычал — как некогда рычал его дедушка, никогда им не виданный, Лопес Энрике Хименес Мария Пабло Эспадо, всаживая свою верную наваху в брюхо ненавистного белого плантатора…

Потому что немецкий танк — первый из увиденных Адольфо в эту войну — горел, горел, горел!

— Die fedorento aranha desagradavel! Damn seus antepassados e descendentes de desagradavel estupido! — Адольфо и сам не знал, что означают эти слова, которые он внезапно выкрикнул.

Это пришло откуда-то из глубины, из далекого, казалось, прочно забытого… Это был истинный голос его жаркой, пылающей крови!

У Эспадо еще звенело в ушах после выстрела «сорокапятки»… И поэтому негромкого хлопка ТК[91] он просто не расслышал. Безоболочечная мягкая пуля, выпущенная из коровинской игрушки, кстати довольно изящной, с хромированным покрытием и пластиковыми щечками рукоятки, с маркировкой «ТОЗ» витыми старославянскими буквами, выпущенная в упор, превратила его мозг в серую, чуть окровавленную кашу…

Превратила бы! Если бы Адольфо, ведомый инстинктом, унаследованным от своих далеких предков, охотников африканской саванны, беглых рабов, свободолюбивых жителей фавелл и бидонвилей, неосознанно не откинул бы назад голову. Обошлось оторванным наушником шлемофона. Но от второй пули в тесной коробке башни Эспадо увернуться бы никогда не смог, даже при всем знании капоэйры (названия, которого он, впрочем, и не слыхивал)…

Сандалов понял это, радостно улыбнулся и тщательно прицелился…

Вот за что я люблю плохих людей. Если хороший человек тебя задумает убить, то он просто возьмет и убьет, сам внутренне при этом тебе же и сострадая. Плохой же человек, перед тем как тебя убить, обязательно скажет какую-нибудь гадость. Товарищ генерал не был исключением.

Тщательно прицелившись, прищуривая левый глаз, он изрек:

— Прощай, черношкурый! Будешь знать, как генералам угрожать! — И нажал на спусковой крючок.

Но за долю секунды до этого неведомая сила дернула его вниз, и Сандалов провалился в отделение управления…


23 июня 1941 года. 14 часов 08 минут.

Днище отделения управления танка Т-26, заводской номер 10344, бортовой номер 13

— Ну кто же так душит! За яблочко, за яблочко его! — наставительным тоном и дребезжащим голосом противного меньшевика из замечательного фильма «Ленин в восемнадцатом году» подбадривал своего командира любящий хороший юмор мехвод.

Сам мехвод при этом крепко держал пациента за начищенные сапоги, чтобы тот не особенно трепыхался.

Милый дедушка Адольфа, негр Лопес Энрике Хименес Мария Пабло Эспадо, не числивший за собой ангельского смирения, давно бы не только удавил покушавшегося на него негодяя и кошона, но и уже зарыл бы его, и сплясал на его могиле зажигательную самбу. А его испорченный европейской цивилизацией внучок все сопел, копался, возился…

Наконец, товарищ Сандалов издал рокочущий звук. В танке, и так уже не благоухающем туберозой, стало пахнуть, как в хорошо и давно используемом ротном полевом сортире. Только, слава труду, хоть без малейших примесей креозота или хлорки.

— Ну вот и хорошо. Отмучился, и мы вместе с ним отмучились! — удовлетворенно произнес мехвод. — Сейчас мы тушку товарища генерала в люк выставим, чтобы он пару осколочков словил…

— Не убивайте меня, товарищи! Пожалуйста! — неожиданно произнес Сандалов жалобным голосом.

— Да как же нам тебя не убивать, вражина? — удивился мехвод.

— Я не вражина, я советский генерал, а вы, товарищи, советские люди… — резонно возразил Сандалов.

— Да какой же ты генерал советский, коли такие гадкие вещи говоришь? — начал было стыдить мехвод и вдруг погрустнел…

Припомнил он своего парторга из МТС (для современного читателя — машинно-тракторной станции)… Тот, бывало, тоже, как напьется, ляжет перед МТФ (молочно-товарной фермой) в мягкий, свежий навоз и проходящих мимо доярок такими словесами приветствует… Даже коровы доиться переставали…

— Да какой же ты генерал, коли в своих стреляешь? — вновь повеселел мехвод. — Ты не генерал, а немецкий парашютист! Дави его, командир!

— Нет, нет, товарищи, родненькие, любименькие, миленькие, не надо, не надо меня давить! — запричитал генерал. — Я не парашютист, я на самолете летать боюсь, у меня дочка маленькая, два годика всего… Вот, вот в кармане фотокарточка! — и Сандалов, пользуясь секундным ослаблением рук Адольфо на своей изрядно помятой шее, выхватил из нагрудного кармана роскошной коверкотовой гимнастерки студийное фото ангелоподобного кудрявого ребенка.

Эспадо только сплюнул. Его мутило, было очень гадко и мерзко на душе… Не мог, не мог он сейчас удавить этого жалкого, трясущегося, воняющего… генерала. Не мог, и все. В запале — мог. А теперь вот не мог. Хоть был он негром, но был он негром русским, увы… Уж такие мы люди, русские. Отходчивые…

Но решать что-то было все-таки надо…

— Так… — вздохнул Эспадо. — Товарищ генерал! Выйти наружу! Снять галифе! Вытереться! В танке и так вонько. Выполнять мои приказы! Иначе удавлю! Вопросы есть?! Тогда… Исполнять!

А потом добавил, отвечая на внимательный, глубокий взгляд мехвода:

— Вась, ты что, серьезно надеешься сегодняшний день пережить?


23 июня 1941 года. 14 часов 11 минут.

Перелески, рощи, узкие лесные дороги

Даже сейчас, шесть десятков лет спустя, эти места совсем не похожи на равнины Фландрии…

Постепенно густея, смешанные рощи, перелески, леса переходят на севере в непрохожую и непроезжую Пущу… Для Европы Пуща — это весьма крупный лесной массив, на водоразделе бассейнов Немана, Западного Буга и Припяти, один из самых старых европейских лесных заповедников. Площадь больше 145 тысяч гектаров.

Когда-то здесь любили вместе поохотиться на зубров Император Русский и Король Прусский…

А сейчас на опушке древнего леса идет совсем иная охота.

…Получив известие о том, что 29 ID (mot) атакована СОТНЯМИ русских танков, Гудериан, разумеется, этому не поверил.

А вы бы поверили, майне херр, если во всей ВАШЕЙ танковой группе, наступающей на главном стратегическом направлении «нах Москау», танков было всего-то две сотни…

И потом, Быстроходного Гейнца убедило в недостоверности этого сообщения именно то, что Иваны якобы атаковали пехотную дивизию танками «в лоб». Танки так не воюют! Они входят в прорыв, перехватывают пути сообщения, окружают вражескую пехоту… Он про это даже книжку написал: «Внимание, танки!». Очень давно написал. Еще в те времена, когда немецкие танки изображались на «шпацирен» картонными макетами на велосипедном шасси (а любознательные немецкие школьники на экскурсиях прокалывали их «броню» карандашами, чтобы посмотреть, что там прячется внутри). И Иваны про такой вывод военной мысли прекрасно знали.

Еще бы им не знать! Если Гудериан постигал тонкости использования «Гросс трактора» в городе Kazan, в танковой школе «Kama», подальше от инспекторов Антанты. Русские учителя тогда еще не «Быстроходного», а просто Гейнца, комбриги Триандафиллов и Калиновский очень подробно, тщательно раскрывали ему смысл и задачи «глубокой операции». Хорошо они его учили, на совесть…

Впрочем, не одни они были прекрасными учителями немецких офицеров…

Например, толстяк Геринг, во время повышения своей квалификации в русской летной школе в городе Lipetshk, встретил у липецкого Курортного Бювета девушку, которая доходчиво объяснила Герману, что же это такое «Любить по-русски»(тм). Видимо, это проняло будущего рейхсминистра авиации до глубины души. Потому что, хотя у бедной барышни ПОТОМ и были некоторые проблемы с компетентными органами, зато в течение всей войны, названной Второй Мировой, на Липецк не упало ни единой бомбы, сброшенной самолетами Люфтваффе. И что бы Герингу в Москве не учиться… или хотя бы в Ленинграде…

…Короче, Гудериан на всякий случай наорал на своих бедных штабистов, чтобы не расслаблялись, и дал команду «выбросить» передовые отряды 17 PD для проверки гипотезы, насколько тупы пехотные генералы и как широки у них от страха глаза…

«А штурмовая и бомбардировочная авиация?» — спросите вы.

Ну да. Возвращающиеся из налетов на русские контратакующие танки пилоты с горящими глазами сообщали, что каждый из них уничтожил пять… нет, десять… нет, пятьдесят руссише панцеров, причем одной сброшенной бомбой. И еще они разогнали целую кавалерийскую дивизию… нет, кавалерийский корпус… нет, конную армию русских! Потратив на это целых сорок семь патронов из боезапаса MG-15 стрелков-радистов.

Проявка кинофотопулеметов показала: да, самолеты летали. Кого-то бомбили. Какую-то технику. Может, даже и танки. Лошади тоже вроде были… (И ведь действительно лошади были. А кто, по-вашему, в упряжке повозок Полевого Хлебозавода № 48 был? Страусы, что ли?).

Специально посланные самолеты-разведчики из корпусных авиаэскадрилий Гудериану картину тоже не прояснили. Потому как со времен Великой войны он вывел для себя аксиому, что больше всех на войне врут разведчики и газетчики. Потому что первых — поди проверь, а вторых — поди опровергни…

Следовательно, майне херр, свой глазок — смотрок. И вместе с передовыми отрядами к неясной линии фронта отправились командиры танковых дивизий — Модель, фон Лангерманн-Эрленкам, фон Вебер… Для РККА образца 1941 года — ситуация совершенно невероятная.


А впрочем, Климент Ефремович Ворошилов, говорят, с винтовкой в руках водил в контратаку моряков под городом-героем Ленинградом, на Лужском рубеже… и был ранен.

Ну так то же Клим Ворошилов… Легенда! «Первоконник»! Его бывший сослуживец, генерал Доватор, тоже, бывало, самолично скакал на фашистов впереди своих донских казаков, на горячем белом коне, в белой папахе и белой бурке, махая над своей удалой еврейской головой Почетным Революционным клинком. «Как на грозный Терек, на высокий берег…»


…Тот танк, который попался на прицел Эспадо, как раз и входил в одну из таких передовых групп…

Так что то, что он на прицел попался, было неудивительно. Удивительно было то, что Эспадо в него попал. Почему удивительно? Потому что за восемь месяцев службы Эспадо стрелял из штатного орудия ровно четыре раза, каждый раз щедро отпущенными тремя снарядами. И еще три раза из пулемета ДТ, по двадцать патронов…[92]

Ну, допустим, и сам красноармеец Адольфо, и его отличный башнер родились гениальными стрелками. А остальные? Хорошо, допустим, пушку жалели, хотя живучесть ствола «сорокапятки» просто поразительна… Хорошо, жалели снаряды. Хотя стоимость одного 45-мм выстрела относительно не велика — три бутылки «Столичной»!

Но про «стволиковые стрельбы», когда в ствол пушки вкладывается винтовочный ствол и стреляют из нее для тренировки наводчиков винтовочным патроном, кто-нибудь из гениальных танковых комкоров когда-нибудь слыхал?

И если башнеры не умели стрелять, «наезд» водителей составлял шесть моточасов, в «поле» техника не выводилась — чем же личный состав в служебное время занимался? Ведь не все же время в подшефном колхозе картошку окучивал? Или все же действительно, именно все? И это АРМИЯ?!

…Когда оставшийся без бриджей генерал плотно уселся пухлыми белыми ягодицами на свое «командирское» место, «саблезубый» осторожно двинулся вперед…

Первое, что увидели на дороге члены экипажа, — пять стоящих друг за другом разбитых советских танков. Это поработали бомбы пикировщиков. Машины были разбиты вдребезги, где башня, где корпус, где обрывки гусениц… О судьбе людей даже думать было больно…

Чуть подальше по дороге лежал на боку опрокинутый танк, а за ним стоял танк, у которого, видимо крупным осколком, вскрыло лобовую броню, как консервную банку… Лист брони при этом был скручен, как бумага — только клепки по краям торчали…

…Эспадо не увидел, а только лишь звериным чутьем вдруг осознал, что слева от него появилось что-то враждебное, опасное… И тут же что-то с истошным визгом унеслось от него прочь, чиркнув по чуть скошенной башенной броне, от которой мгновенно отлетел целый сноп искр, подобных ярким искрам окалины, когда в кузнице кузнец молотом бьет по раскаленной поковке…

— Левее дерева, танк, 500! — крикнул Адольфо, ныряя в башню.

На этот раз поймать в прицел небольшую вражескую машину никак не удавалось. Только Эспадо поймает врага в прицел, а он уходит то влево, то вправо, меняет направление…

Без результата дав два выстрела, «саблезубый» получил чувствительный удар в маску пушки. От внутренней стороны брони оторвались осколки, брызнули в лицо, впиваясь в переносицу, в подбородок, в щеки. Сквозь звон в ушах донеслось жалобное хныкание генерала.

— Командир, ухожу влево, щас спалит, гад! — раздался в ТПУ хриплый вскрик мехвода.

Резво развернувшись, «саблезубый» кормой глубоко вломился в заросли и замер. Размазывая по лицу струящуюся кровь, Эспадо откинул люк и огляделся. Кто, где, понять было совершенно невозможно!

Ясно, что от своих они оторвались. А совсем рядышком бродит немецкая бронетехника…

Перегнувшись через край башни вперед, Адольфо увидел, что рядом с маской пушки засел 2-см немецкий бронебойный снаряд, его сине-фиолетовое донце черным кольцом окружала вскипевшая, оплавившаяся, но выдержавшая удар броня. Слева на башне осталась синеть глубокая борозда, оставленная другим снарядом. В общем, легко отделались. Хотя внешний вид у танка, с учетом предыдущих шрамов и царапин, был явно не парадный.

Но снова вылезать на открытое место Эспадо пока не рискнул. Кто знает, что это рычит мотором за ближним поворотом лесной дороги?

По дороге мимо «саблезубого» промчались один за другим в клубах пыли два серых мотоцикла с колясками. За рулем которых сидели водители в серых фирменных пальто, явно не пошива «Москвошвеи». Танк их внимания не привлек, потому что на битые (и честно говоря, некоторые уже и просто брошенные с сухими баками) русские танки они насмотрелись сегодня достаточно.

— Командир, немцы! — встревоженно подал голос мехвод.

— Не слепой я… И не глухой. Но это все мелюзга! — ответил Эспадо. — Поэтому давай-ка сначала дождемся того, кто там так солидно порыкивает… видно, крупный зверюга.

И они дождались.

Это шла маленькая колонна. Впереди угловатый, показавшийся Эспадо огромным T-IV, затем — две «тройки» и, наконец, два полугусеничных бронетранспортера. Замыкал колонну танк помельче — уж не тот ли самый, который только что навел раскаленной окалиной на щеках Адольфо изысканный татуаж?

У Эспадо от обилия добычи аж ладони зачесались. «К деньгам», — мысленно озвучил он хорошую примету.

Пропустив врага мимо себя так, что замыкающий танк оказался прямо перед ним, шагах в пятидесяти, Эспадо выстрелил. «Двойка» будто споткнулась на бегу, ее блестящие гусеницы вмиг замерли, а из откинувшегося вверх люка повалил густой черный дым, как из паровозной трубы.

Вторым выстрелом Эспадо ударил по головному танку — самому грозному противнику. С трехсот метров советская болванка пронзила кормовую броню немецкого «батальонен-панцера». Из боковых, мгновенно распахнувшихся люков угловатой башни горохом посыпались на землю члены экипажа. Из переднего люка на лобовой броне большого танка ритмически стал вылетать язык огня, как будто там начал стрелять огромный пулемет.

Следующей жертвой был T-III. Именно был, потому как снаряд, врезавшись чуть пониже башни, пришелся прямо в боезапас. Взрыв подбросил башню вверх. Перевернувшись в воздухе, она рухнула обратно на корпус крышей вниз.

И тут же Эспадо, стреляя из пушки со скоростью автомата (надо отдать должное товарищу генералу, не подвел, хорошо заряжал, быстро), перенес огонь на последнюю, зажатую двумя горящими танками цель. Впрочем, цель выстрелила с ним одновременно…

Удар в лобовую броню бросил Эспадо и генерала вперед. Когда Эспадо пришел в себя, то услышал, как Сандалов, тряся перед собой вмиг покрасневшими руками, оторопело бормочет:

— Ой, ой, ой… отбило… отбило…

А мехвод уже ничего ответить Эспадо не смог. Потому что 3.7-см болванка, пройдя сквозь лобовой лист, вырвала ему сердце, распахнув на спину ребра, как белоснежные крылья…

Но последний вражеский танк тоже разгорался… медленно, лениво, но разгорался.

Спустя несколько секунд по броне советского танка застучал свинцовый град. Это ударил пулемет с БТР. Брызги крошечных огненных разрывов заплясали по всему корпусу, подбираясь к бензобаку. MG-34 с бронебойными патронами на дистанции в сто шагов был действительно мощным оружием против тонкобронного Т-26. Вот когда Эспадо сказал спасибо умельцам из рембата, которые за селянский самогон навешали дополнительных экранов на броню…

Глупо и обидно быть после всего пережитого спаленным — и кем? Не танком даже, а гробиком на колесах! Эспадо выстрелил по бронетранспортеру и со ста метров — промахнулся! Гнев — плохой советчик…

Фугасным!

Генерал выронил из рук припасенный бронебойный, а потом с трудом, со сгиба локтя, зарядил пушку… видно, ему крепко досталось…

Фугасный снаряд врезался в двигатель разворачивавшегося «ганомага» — полетели какие-то ошметки, трубки, брызги. Через распахнутую, как ворота амбара, заднюю дверь из БТР выскакивали немецкие солдаты. Эспадо положил бы их всех, да только спаренный с пушкой ДТ оказался разбитым еще в самом начале боя!

На ходу запрыгнув во второй, неповрежденный БТР и, даже погрузив какую-то крупную вещь, немцы по-английски, не прощаясь, дали по газам и покинули поле неравного боя.

И не знал красноармеец Эспадо, перевязывающий сломанные кисти бесштанному генералу, а потом волокущий его, упавшего наконец в обморок, на собственном горбу, что той самой ценной вещью, которую убегавшие немцы все же прихватили с собой, было бездыханное тело командира 3 PD Вальтера Моделя…[93]


23 июня 1941 года. По остановившимся, с разбитым стеклом наручным часам генерала Сандалова неизвестное время. Большая стрелочка стоит на цифре 2. Другой стрелки нет вообще.

Лесная дорога около Пелишчей

Немец снова захрипел, выпуская из носа пузыри кровавой пены. Никак не хотел помирать. Судя по следу на дороге, перевернувшийся мотоцикл придавил его и так волок по инерции еще метров семь, густо окрашивая чернеющей кровью дорожную пыль. Второй немец лежал, вытянувшись, в кювете и признаков жизни уже не подавал.

Эспадо не стал трогать раненого немца. У него не было ненависти к этому солдату, хотя по дороге сюда он уже успел насмотреться на то, что сотворили камрады этого Фрица или Ганса с ЕГО товарищами.

Пусть лежит, а там как Бог рассудит.

Осторожно усадив своего генерала спиной к березе, красноармеец с трудом перевернул тяжеленный «цюндап», поставив его на колеса. В багажнике коляски обнаружились две разбитые бутылки польской водки «Гданска», запас патронов, несколько гранат и кое-какая еда, например, завернутое в станиоль сало с этикеткой «Shpig» и даже консервированный хлеб! Испеченный аж в 1933 году, но тем не менее — не черствый! Хоть и похожий вкусом на… да ни на что знакомое не похожий, потому что дерьмо Адольфо никогда не пробовал. Советские дети консервированное дерьмо не ели.

Первым делом танкист схватил пистолет-пулемет «Штейр-Солотурн» MP-34. Разумеется, Эспадо этого названия не знал — просто догадался, что эта штука с дырчатым кожухом на стволе и боковым магазином — нечто автоматическое, а значит, весьма полезное в хозяйстве. А еще трофеями красноармейца стали длинноствольный пистолет, вынутый из противно воняющей эрзацем кобуры, и две обшитых войлоком фляжки с водой, одну из которых Адольфо тут же с жадностью осушил.

К сожалению, немецкий пулемет в аварии изрядно пострадал. Пришлось отбросить его в сторонку.

Поглядев на тихо млеющего под деревом генерала, Эспадо вздохнул и пошел стягивать сапоги с мертвого немецкого зольдата.

Сандалов окончательно пришел в себя, когда навязчивая муха полезла ему в нос. Чихнув, товарищ генерал увидел рядом с собой негра и сначала испугался… а потом вспомнил все, что с ним за этот день произошло, и испугался еще больше. Но негр просто протянул Сандалову брюки цвета фельдграу и тихо сказал:

— Оденьтесь, товарищ генерал. Сейчас еще ничего, а к вечеру Вас комары сожрут.

— Я фашистские обноски не надену! — гордо ответил Сандалов. Но потом, глянув на свой жалкий скорчившийся членик, неуверенно-жалобно добавил. — Ну, разве только временно?

— Временно, временно, — успокоил его Эспадо, заботливо помогая обезрученному генералу натянуть штаны.

Усадив Сандалова в коляску, Эспадо уже собирался завести мотор, как вдруг услышал тихое поскуливание и хрип:

— Битте шен, вассер, вассер…

Тяжело вздохнув, красноармеец слез с седла, отстегнул последнюю флягу и влил немного воды в жадно открывшийся рот немца. Немец закашлялся. Потом из уголка его глаза покатилась по небритой щеке одинокая слеза.

— Русиш камерад… вельт криг дас ис шайзе… — сказал немецкий солдат, а потом вытянулся и помер.

Такие дела…


23 июня 1941 года. Некоторое время спустя.

Лесная дорога около Пелишчей

Склонившись над мотоциклом, Эспадо тщетно пытался понять, от чего же тот никак не заводится.

Глядя на его затылок, Сандалов, сидящий в мотоциклетной коляске, тихо сказал:

— Ты… это… браток… Не говори никому, что там у нас было, а? Сам не пойму, что со мной случилось… Наехало на меня что-то… Со мной такое бывает… Уж меня за это били-били, и в школе, и в училище… и даже в Академии Генштаба, в туалете, после выпуска…

Мотор мотоцикла яростно взревел.


23 июня 1941 года. Еще некоторое время спустя.

Пелишчи. Командный пункт 61-го танкового полка 30-й танковой дивизии

— Э-э-э, я твой мама в рот ибал, я твой сэстра жепа ибал, я тэбя марално тоже ибал! Гиде танк? Гиде танк, морда твой эфиопский? Биросыл, да? Поля боя бижал, да? Я тибя сичас расстреляю как последний сук…

Земляк дальний родственник и однокашник покойного Гиенишвилли, старший лейтенант Борсадзе, брызжа ядовитой слюной, махал перед носом замершего по стойке смирно красноармейца Эспадо крохотным, зато чрезвычайно волосатым кулачком. Наконец-то он сумел найти законный способ отомстить грязному русскому за своего Гиви. И неизвестно, чем бы это для Борсадзе закончилось, ведь нервы у Адольфо были не железные, если бы сбоку не надвинулась быстрая грозная тень…

Не имея возможности ударить его сломанными в запястьях кулаками, Сандалов с размаху пнул старшего лейтенанта, как заправский форвард пинает футбольный мяч на финальной кубковой встрече команд «Спартак» — «Динамо».

— Ты кого сукой назвал, а? Моего друга?! Ты, гад!!! — сорвавшись на фальцет, завопил Сандалов. — Мы пять танков сожгли! Один из них был сверхтяжелый! Ты с нами там был, а? Ты где ВООБЩЕ был? На КП припухал? Ты, сука тыловая!!

И генерал истерически разрыдался…


23 июня 1941 года. Еще некоторое, но вполне малое время спустя.

Там же

Отстранив медсестру, отпаивавшую Сандалова лавро-вишневыми каплями, на генеральское плечо положил руку невысокий, чуть лысоватый мужчина в серой гимнастерке без знаков различия и в странно смотрящемся на войне пенсне.

— Что здесь происходит? — мягко спросил незнакомец.

Вздрогнув от этого прикосновения и этого голоса, Сандалов вдруг понял, что на него снизошло озарение. Выдохнув мятный запах, генерал решительно заявил:

— Я знаю! Я знаю, как побить немецкие танки, товарищ Берия!

— Интересно, интересно… И как же именно? — заинтересовался Лаврентий Палыч. — Впрочем, пройдемте, товарищ…


Спустя час.

Там же

Медленно пройдясь перед замершими Эспадо и Борсадзе, товарищ Берия вдруг резко остановился и посмотрел Борсадзе в глаза:

— Сколько танков Вы сегодня подбили?

— Э-э, батоно…

— Потрудитесь изъясняться по-русски, — с холодной, тщательно сдерживаемой яростью прервал его Берия.

— Э-э-э… нэ счытал, да?

— Значит, ни одного…

— Э-э-э, мамай кланус, да?

— Раздевайтесь! Снимайте гимнастерку! — холодно глядя прямо в глаза Борсадзе, приказал Берия. А потом, повернувшись к Эспадо, строго добавил. — А вы надевайте свою форму, товарищ старший лейтенант. Принимайте командование у этого… хм… красноармейца.

— Не могу! Извините… — с сожалением ответил Берии Эспадо и грустно пояснил. — Я судимый!

— Да? — удивленно приподнял брови Берия. — Ну ничего. Я тоже судимый…

И кровавый сталинский палач печально улыбнулся…


23 июня 1941 года. 16 часов 42 минуты.

Буховичи, северо-восточнее Кобрина. Штаб 4-й армии Запфронта

…Пункт второй. Части 4-й армии, продолжая твердую оборону занимаемых рубежей, с утра 24 июня 1941 года переходят в общее наступление в обход Бреста с севера с задачей уничтожить противника, переправившегося через реку Зап. Буг. Удар наносит 14-й МК совместно с 28-м СК и скоростным бомбардировочным авиационным полком 10-й САД. 75-й и 49-й СД продолжают удерживать занимаемый рубеж.

…Пункт четвертый. 28-й СК наносит удар своим правым флангом, а именно 6-й, 42-й СД и батальоном танков 205-й МСД в общем направлении на Высокое, имея задачу занять его к исходу дня.

Пункт пятый. Атаку начать 05.00 24 июня 1941-го после 15-минутного огневого налета.

Пункт шестой. Границу до особого распоряжения не переходить.

Подписано: Коробков, Шлыков.

Приписка: Начальник штаба Сандалов подписать приказ отказался.


Коробков положил машинописный лист на дощатый стол, взятый из летней деревенской кухни. В палатке повисла тягостная тишина. Только слышно было, как жужжит и бьется о полог жирная, зеленая муха.

Маршал Ворошилов посмотрел свинцовым взглядом на генерала Сандалова:

— Товарищ Сталин, посылая меня сюда, полагал, что вы громите врага на его территории. А Вы здесь Францию устроили?! Почему не желаете воевать?! Прошу Вас объясниться!!![94]

Берия мягким движением руки остановил вскочившего с перекошенным от ярости лицом генерала Сандалова и вполголоса сказал Ворошилову:

— Ви не правы, товарищ Маршал Советского Союза. Товарищ Сандалов желает воевать. Товарищ Сандалов лично в атаку на немецкие танки ходил и много их сам пожег, я не ошибаюС? Товарищ Сандалов из горящего танка вИбралСа… так, что форма на нем сгорела, я прав? Товарищ Сандалов был в бою ранен, но тем не менее в строю остался, я ничего не напутал? А потом он своими руками немца в рукопашном бою убил и в его штанах на военный совет пришел, правиЛно я говорю? Ну вот, и разобрались и успокоилЫсь… А теперь, товарищ Сандалов, доложите представителям Политбюро ВКП(б), отчего Вам не кажется целесообразным выполнить Приказ № 02!

— Докладываю! — говорит Сандалов, вставая. — Противник, по моему мнению, наносит главный удар севернее Бреста, как я ранее и предполагал. На брестском направлении немцы создали огромное численное превосходство в силах и средствах, особенно в авиации и танках. Здесь это превосходство в несколько раз больше, чем на других направлениях. Отсюда и тяжелые, неизмеримо большие, чем в других армиях, потери. Самым опасным для всего Западного фронта был бы, как мне кажется, прорыв врага через Пружаны на Слоним, Барановичи. Здесь открылся бы ему прямой путь к Минску. Но на этом направлении уже сосредоточиваются войска второго эшелона фронта.

Сандалов делает шаг к столу, на котором расстелена карта.

— Направление Слуцк — Бобруйск, казалось бы, стратегически менее важно, — продолжает Сандалов, осторожно касаясь карты посиневшими пальцами загипсованной руки. — Однако с выдвижением к Барановичам из Слуцка 55-й и из Бобруйска 121-й стрелковых дивизий это направление становится наиболее уязвимым. Отсюда для нас возникает задача: имеющимися в нашем распоряжении силами и средствами, без надежды на подкрепление, стойко оборонять бобруйское направление. Приказом командарма войска Армии должны перейти в решающее наступление и, разгромив противника, изгнать его с Советской земли. Достойная и благородная задача. Я целиком «За!». Но нужно внимательнее рассмотреть запланированные на это силы и средства. — В порыве «боевого» вдохновения Сандалов переходит на «канцелярит». — Начнем с правого фланга. Потеряв почти полностью личный состав 15-го СП, 49-я СД в составе 212-го СП и 166-го ГАП отошла к Кременцу. Связи с дивизией Штаб Армии не имеет, так что можно предположить худшее — дивизия, потерпев поражение, уже оставила важнейший узел дорог у Кременца и отходит в Пущу. Тем не менее командарм ставит ей задачу наступательного характера на завтрашний день!

Возмущенно взмахнув загипсованной рукой, Сандалов бросает быстрый взгляд на Коробкова.

— С отходом стрелковых частей в районе Видомли образовался разрыв, который частично был прикрыт контратаковавшей противника 30-й ТД. Контрудар танкистов имел значительный успех, однако дивизия под непрерывными атаками с воздуха понесла значительные потери в материальной части. Сейчас в обоих танковых полках дивизии осталось меньше сотни танков. Еще один день подобных успехов — и дивизия «кончится»! — с горькой улыбкой говорит Сандалов. — Обращаю внимание на то, что поле боя осталось за противником, следовательно, он может эвакуировать свои подбитые танки и мы завтра же сможем снова встретить их в бою. Наши же подбитые танки следует считать потерянными совершенно…

— А почему поле боя осталось за противником? — заинтересованно спросил Берия. — Если контрудар имел, по вашим словам, «значительный успех»?

— Потому что спешенная мотопехота, в силу внезапного вероломного нападения врага оставшаяся без транспорта, не имела возможности поспевать за танками… — доходчиво объяснил Коробков.

— Ну, допустим, я дурак… чего-то не понимаю! — нахмурился Берия. — Нет автомашин, хорошо… то есть, конечно, не хорошо. Но нет, так нет. Кстати, ктотак придумал, что их нет? Ладно, об этом потом… хотя мы, конечно, разберемся… Ну нет автомашин, посадите их на повозки… на танки, на броню, наконец!

— Перевозить войска на танках категорически запрещено! — наставительно сказал Коробков.

— Кем именно запрещено? — с профессиональный интересом спросил Берия, доставая блокнот и карандаш.

— Мной запрещено… — мрачно сказал Ворошилов. — Чтобы избежать несчастных случаев…

Лаврентий Палыч что-то записал в свой блокнотик. Лицо маршала пошло багровыми пятнами. Берия, внимательно посмотрев на побуревшего Маршала, вежливо сказал:

— Извините, товарищ Сандалов, мы вас прервали. Продолжайте, пожалуйста, мы вас внимательно слушаем.

— Продолжаю, товарищ Генеральный комиссар Государственной безопасности Советского Союза! — с благодарностью кивнул Сандалов. — Части 14-го МК, включая вышедшие из района Бреста остатки 22-й ТД, в настоящее время сосредотачиваются в районе Кривляны, Пилищи, Хмелево. Необходимо срочное пополнение запасов ГСМ, огнеприпасов. В машинах осталось менее трети заправки, боекомплекты в значительной мере израсходованы. Мною даны указания организовать пункты сбора аварийных машин, а также о направлении в этот район «наливок» с бензином и передвижных реммастерских. Однако, с учетом полного овладения противником неба, их прибытие откладывается до наступления темноты.

— Это да… — покачал головой Ворошилов. — Я сюда из Минска ехал, так мою бронемашину истребитель обстрелял. Представляете, братцы, в лобовой броне две ма-а-а-ахонькие дырочки, а водитель — наповал, вся кабина кровью залита…[95]

— Далее… — снова заговорил Сандалов. — В настоящее время Штаб Армии поддерживает связь со штабом 28-го СК и со штабом Фронта. Со штабом 10-й Армии — проволочная связь прервана. По сообщению из стрелкового корпуса, у них связи с дивизиями нет, кроме 42-й СД, да и то — пешими посыльными. По моему личному наблюдению, от постоянной и жестокой бомбардировки с воздуха пехота деморализована и упорства в обороне не проявляет. Отходящие беспорядочно подразделения, а иногда и части командирам соединений и заградительным отрядам приходится останавливать и поворачивать на фронт. Иногда — с применением оружия.

— Опять бомбардировка! А где в это время наши «соколы»? — возмутился Ворошилов и оглядел присутствующих на совещании командиров. — Кто командир 10-й САД?

— Так точно! — лихо отрапортовал, вскочив со своего места, командир авиадивизии.

— Что «так точно»?! — удивленно переспросил Ворошилов.

— Так точно, ведем боевые действия с максимальным напряжением сил и средств, как вы, товарищ Маршал Советского Союза, учили!

— И как именно ведете? — мягко уточнил Берия.

— Я же ведь уже доложил. С МАКСИМАЛЬНЫМ НАПРЯЖЕНИЕМ! — обиженно, как полному штатскому идиоту, пояснил командир авиадивизии. — Один боевой вылет в день для истребителя или штурмовика. Два вылета в три дня для фронтового бомбардировщика…[96]

— Хорошо устроилЫсь, сталЫнские соколы… — утрируя акцент, ласково сказал Берия. — По четным дням, значит, воюем, по нечетным — водку пьянствуем… — и внезапно заорал. — СВОЛОЧЬ!!! Копца, сволочь, я застать не успел! А тебя, сволочь, застал!!!

— Я прошу у Родины, у Партии прощения… — мгновенно осознав ситуацию, командир авиадивизии рухнул на колени.

— У солдат проси прощения, которые из-за тебя, гад, сейчас под бомбами умирают… Пш-ш-шел отсюда! — с презрением сказал Берия. — Заместителю свои дела сдай по телефону — и его, немедля, в Штаб Армии! И не вздумай мне до трибунала застрелиться — повешу!

Командир авиадивизии на подгибающихся ногах покинул совещание. В палатке повисла тишина. Присутствующие командиры сидели, глядя в пол. Берия задумчиво оглядел склоненные головы и вполголоса сказал:

— Ну, МНЕ все более или менее ясно… — а затем добавил погромче, обращаясь к так и стоявшему возле карты Сандалову: — Благодарю вас, товарищ Сандалов, за горькую правду! Садитесь пока. Кстати, а как вы себя чувствуете? Может, в госпиталь поедете?

Сандалов отрицательно помотал головой.

— Нет? Останетесь у нас? Ну и ладно, большое вам за это спасибо! — кивнул Берия. — Вы нам очень нужны!

Берия несколько секунд помолчал. Затем, посмотрев в глаза командарму, спросил тихо, с затаенной болью:

— Товарищ Коробков, как же вы, КОММУНИСТ, могли отдать ТАКОЙ приказ?

Коробков, мрачно насупившись, промолчал. За него вступился член Военного совета Шлыков:

— Я час тому назад обратился к командующему, что, мол, надо просить округ, то есть, извините, штаб Фронта, утвердить наше решение о переходе к обороне!

— Ну, ну, и что же командарм вам ответил? — подбодрил комиссара Берия.

— «Хотите, чтобы нас назвали трусами и отстранили от командования армией? — рассердился на мои слова Коробков и добавил: — Если хотите, можете вносить такое предложение лично, от себя»…[97]

— И что же, вы такое предложение внесли? — грозно спросил Ворошилов.

— Нет, не внес, товарищ Нарком! — вздохнул Шлыков.

— Значит, говорите, Коробков побоялся, что его сочтут трусом… За пост свой испугался… И Вы тоже… испугались? — болезненно сморщился Климент Ефремович.

— Товарищ Нарком! Дайте мне винтовку, и я впереди бойцов в атаку пойду! — запальчиво крикнул Шлыков.

— Значит, в атаку вы не боитесь… немцев вы не боитесь… а командарма боитесь? — озадаченно сказал Ворошилов и, подумав, добавил: — Что-то сомнительно… Вот товарищ Сандалов немца не испугался и командарма не испугался тоже! И поэтому я ему верю! А Вам… Нет — не верю!

И Ворошилов с презрением отвернулся. И даже не поглядел, как вызванный незаметным движением мизинца Берии опасно-медлительный, с плавными текучими движениями порученец выводит из палатки смертельно побледневших, уже фактически мертвых Коробкова и Шлыкова.


23 июня 1941 года. 17 часов 01 минута.

«Камянецкая Вежа. Фiлiял Брэсцкага Абластнога Краязнаучага музея»

«Белая Вежа» — та самая, которая дала имя Пуще, на самом деле построена из красного кирпича. Донжон — так на Западе называют такие оборонительные сооружения. Последний рубеж обороны осажденного гарнизона, когда безжалостный враг уже ворвался в город.

…Выбив из древней кирпичной кладки кроваво-красную, секущую кожу, искру, немецкая пуля противно взвизгнула. Немцы уже хорошо пристрелялись к этой амбразуре.

Надо бы сменить позицию, но лейтенант Николай Дамарацкий, сосед Мохнача по комнате в общежитии, этого делать не стал. Сил ворочать тяжеленный станковый ДС уже не оставалось. Кстати, отличная оказалась машинка, самое главное, в отличие от «максима», воды для охлаждения не требует — а то бы давно закипел, как самовар.

Дамарацкий сплюнул густую вязкую слюну. Удачно он перед войной на полигон попал, новую технику изучать. Изучил, на практике… Только вот из всех красных командиров, прибывших утром 22 июня на занятия, он, почитай, один в живых и остался…

— Саня, ты как? Саня, ответь, не молчи! Саня, ты жив?! — крикнул Николай, но никто не ответил.

Значит, один он и остался, уже без «почти»… «Водички бы попить, напоследок», — подумал Дамарацкий. Все-таки он продержался почти полчаса. Но тут в соседнюю амбразуру влетела немецкая граната.

Вспышка! Беззвучная и черная…


«Утомленное солнце нежно с морем прощалось…»


Белая Вежа на самом деле построена из красного кирпича. Красного, как кровь…


23 июня 1941 года. 17 часов 02 минуты.

Лесная дорога Каменец — Пружаны

Вековая сосна застонала почти человеческим голосом. Потом, вздрогнув всем своим могучим телом, сначала медленно, медленно, не веря в собственную смерть, а потом все быстрее и быстрее, начала крениться. Пока не рухнула с громом, разбудившим опушку Пущи, перегородив дорогу. Запахло остро древесной кровью — живицей.

Полчаса назад здесь остановилась повозка, и люди в зеленой форме прогнали лесную тишину торопливым стуком топоров и визгом пил. Древняя русская земля готовила ЗАСЕКУ — как в стародавние времена, встречая поляков, литву и прочих разных шведов.

Работами руководит оказавшийся здесь проездом инженерный генерал Карбышев:

— Давай, давай, братцы, навались! Шустрей, браво-весело-хорошо! А то замерзнем… — покрикивает на саперов генерал и зябко, несмотря на чуть спавший к вечеру зной, поводит лопатками…

— А не проще бы было заминировать дорогу, — спросит у автора внимательный читатель.

— Проще, — устало ответит автор. — Чем именно?

Когда будущий главный диверсант Страны Советов полковник Старинов обратился к Маршалу Советского Союза, заместителю Наркома Обороны тов. Кулику: что, мол, Красной Армии мины нужны, тот гневно накричал на него: какие еще мины? Красная Армия будет самой наступающей армией в мире! Миноискатели нужны и средства разграждения…

Конечно, никто не спорит… Нужны! Благодаря тов. Тухачевскому и прочим невиннорепрессированным «комбригам котовым» у РККА чего-чего только не было… Для наступившей реальной войны — практически не было ничего. Мин тоже не оказалось.

Вот и пришлось встречать врага — как в былинные времена. Засеками!


23 июня 1941 года. 17 часов 23 минуты.

Буховичи. Штаб 4-й армии

Проводив долгим взглядом презренных Коробкова, Шлыкова, Белова, которые уже без ремней понуро шагали в сопровождении уже знакомой нам деловитой «тройки» военного трибунала, правда, на этот раз уже обутой, Ворошилов задумчиво сказал Берии:

— Ты знаешь, у меня сейчас такое чувство, что мы зубы вырвали, а щука целой осталась… Не здесь измена, нет. Надо чистить заразу куда выше. Опоздали мы с этим делом, правильно нас тогда Коба шпынял. На четыре года опоздали… Ну ладно…

Берия и Ворошилов переглянулись и одновременно стыдливо опустили глаза.

— Я сейчас еду в 10-ю армию, — после недолгого молчания сказал Ворошилов. — Чую я: что здесь происходило — это еще цветочки по сравнению с тем, что происходит сейчас там… Ведь здесь твой выдвиженец НАКАНУНЕ был? И всех пинками от дремы поднял?

— Да, был здесь мой Богданов… — отвечал Берия, с трудом подбирая приличные слова. — Мы с ним вчера вечером встретились на минском аэродроме. Он мне тоже говорил, что не нравится ему штаб Запфронта, понимаешь… И ты представляешь, Клим, что было бы, если бы он в Брест 21 июня утром не прилетел — или с приездом бы опоздал?

— Тут и думать, Лаврентий, нечего — обосрались бы мы! — в сердцах рубанул Первый Маршал. — На весь мир бы обосрались… И никакие солдатские подвиги генеральскую глупость вселенских размеров тогда бы не закрыли!

— Хорошо, с этим все ясно. Если едешь — давай езжай, не медли. Время уходит. А я, как Сандалов мне расписал, здесь буду дела вершить.


23 июня 1941 года. 18 часов 00 минут.

Небо над Брестом

Выполняя Директиву НКО СССР № 3, Авиация Дальнего Действия, силами 3-го Авиационного корпуса, наносила бомбовый удар, поддерживая одним вылетом войска Запфронта. Именно так, как предписывала директива…

При этом, по словам гениального начальника Генерального штаба (по мнению Рокоссовского: «органически не способного к штабной работе»): «Главное Командование исходило не из анализа реальной обстановки и обоснованных расчетов, а из интуиции и стремления к активности без учета возможностей войск…».[98]

Весь первый день войны и всю следующую ночь 212-й авиационный полк особого назначения по собственной инициативе простоял в боевой готовности. Никаких команд ему не поступало.

И только на другой день после обеда комполка вызвали к полковнику Скрипко, который объявил, что ему звонили по ВЧ из Москвы, возложили на него общее командование и что перед полком поставлена задача бомбить сосредоточение войск в районе Варшавы.

— Есть ли у вас распоряжение вскрыть пакет под литером «М»? — разумно спросил его комполка.

— Нет, но… — начал мямлить Скрипко.

— А приказ или письменное распоряжение бомбить Варшаву? В списке целей полка она не значится!

— Такого документа у меня нет, но…

— Товарищ полковник, кто давал распоряжение? — деликатно спросил комполка.

— Лично Жигарев, командующий ВВС.

— А вы сами вскрыли свой «красный пакет»? — допытывался комполка.

— Нет. Без особого на то распоряжения этого сделать я не могу! — отрезал Скрипко.

— А вы вообще уверены, что нашему полку приказано бомбить именно Варшаву? — пошел ва-банк комполка. — Ведь нам придется лететь наобум — поскольку до того в список целей Варшава не входила, пилоты и штурмана совершенно не знают ориентиров. А конкретные цели?

Скрипко вспыхнул. Разговор стал принимать неприятный оборот.

— Я вам еще раз передаю словесный приказ командующего ВВС — произвести боевой вылет на Варшаву! — повышенным тоном, еле сдерживаясь, заявил Скрипко.

В кабинете присутствовали офицеры штаба корпуса, поэтому уточнять вопрос далее комполка не стал. Полковник Скрипко был человеком высокодисциплинированным и очень точным в исполнении распоряжений начальства. И это хорошо было всем известно. Выдумать ТАКОЕ он просто не мог бы. Комполка распрощался с ним и вышел.

Начальник штаба корпуса, догнав его, быстрым шепотом проговорил:

— Слушай, старик, не дури! Тут у нас и так «Палата № 6»! Распоряжения, поступающие из штаба ВВС, шлют вдогонку, одно за другим, ставятся новые боевые задачи, старые отменяются. Где проходит линия фронта, где наши войска, где немецкие, толком никто не знает. Связи со штабом Павлова как не было, так и нет! Так что сам понимаешь…

— НЕ ПОНИМАЮ! Таких действий штаба я не понимаю!

Во второй половине второго дня войны полк в первый раз поднялся в воздух и лег курсом на Варшаву. Горел Минск, горели городки и местечки. Дороги были забиты войсками. Наши самолеты подвергались обстрелу из зенитных пушек, отдельные машины атаковывались истребителями с красными звездами, и летчики вынуждены были вступать с ними в бой, хотя красные звезды были четко видны и на бомбардировщиках. Один из истребителей был сбит.

Линия фронта, а стало быть, и фронт отсутствовали. Лишь на отдельных участках шли локальные бои — они были видны сверху по вспышкам огня, вылетавшим из жерл пушек и батальонных минометов.

На обратном пути, несмотря на сигналы «я — свой», некоторые самолеты полка опять были атакованы истребителями с отчетливо видными красными звездами. В полку появились первые раненые и убитые.

Очевидно, думали летчики и стрелки, немцы нанесли на свои истребители наши опознавательные знаки, чтобы безнаказанно расстреливать их. Было решено открывать по таким истребителям огонь с дальних дистанций и не подпускать их близко.

Сев на аэродром, полк получил новое боевое задание — уничтожить скопления немецких войск на дорогах и переправах. Стали поступать доклады экипажей: бомбим колонны, имеющие на боевых машинах опознавательные знаки — звезды. Уточняли, правильно ли полку поставлена задача, эти ли участки фронта с войсками надо бомбить? В ответ из штаба корпуса приходило подтверждение, что все правильно и что именно здесь и нужно уничтожать противника.

Много позже, когда фронт стабилизировался, стало известно, что не один раз наши наземные войска подвергались бомбардировкам и пулеметному обстрелу самолетов с красными звездами на плоскостях…


Командующий немецким 2-м воздушным флотом генерал-фельдмаршал А. Кессельринг вечером записал в свой дневник:

«Начиная со второго дня войны я мог наблюдать за битвой с русскими тяжелыми бомбардировщиками, действовавшими из глубины территории России.

То, что русские позволяли нам беспрепятственно атаковать эти тихоходные самолеты, передвигавшиеся в тактически совершенно невозможных построениях, казалось мне преступлением.

Они как ни в чем не бывало шли волна за волной с равными интервалами, становясь легкой добычей для наших истребителей. Это было самое настоящее „избиение младенцев“.

Таким образом была подорвана база для наращивания русской бомбардировочной армады».


23 июня 1941 года. 19 часов 35 минут.

Район Беловежья. Вид на небо снизу

Бугская равнина — не плато Устюрт, то есть не сплошной, ровный как стол, сияющий под солнцем соляной коркой такыр. Есть здесь и глубокие, похожие на каньоны, овраги, есть и длинные холмы, разделяющие их, — гривы.

На одной из таких грив стоит маленький броневичок БА-20 с двумя пулевыми пробоинами в лобовом щитке водителя. Рядом с машиной человек, чьи портреты носили дети мимо Мавзолея на Первомай и на Седьмое Ноября. Чьим именем называли меткие залпы, лучшие дивизии, умелых стрелков, отличные батареи, большие пароходы, хорошие города Луганск и Спасск-Дальний, и даже передовой колхоз в Тюменской области. Маршал Ворошилов стоит и в глубокой ярости сжимает кулаки. Так, что ногти вонзаются в ладони, и из-под них выступают капельки крови…

Потому что он видит следующее: по левому оврагу на восток уныло движется длинная колонна в хаки, а по правому в этом же направлении бодро марширует такая же длинная колонна в фельдграу. Одновременно! «Согласие — есть продукт непротивления обеих сторон»(с).

Внезапно идиллия нарушается воем бомб — черные, как ночь, самолеты бомбят левую колонну.

— Немцы? — хрипит прижатый к земле порученцем Ворошилов.

— Нет, товарищ Маршал… — на миг оторвав лицо от земли и быстро взглянув на небо, отвечает порученец. — Наши… Ночники…

В воздухе раздается треск пулеметов, будто рвут громадные куски шелка. Подожженный «мессершмиттом», на лес падает черный ДБ-ЗФ.

— Черти! Плохо бомбили, часто мазали, раззявы… — вставая и отряхиваясь, говорит Ворошилов.

Но в этот миг появляется новое звено — черные, как ночь, самолеты бомбят правую колонну. В воздухе раздается треск пулеметов, будто рвут громадные куски шелка. Подожженный на этот раз юрким И-16, на лес снова падает ДБ-ЗФ…

— Гады!!! Суки!!! Что делают, что они делают!!! — со злыми слезами на глазах, в ярости кричит маршал. — Это же… Хуже, чем на Финской!!!


23 июня 1941 года. 20 часов 40 минут.

Беловежье. Орелья Грива

Вырванный из блокнота листок с большими, типографски напечатанными буквами — логотипом — вверху странички: «Союз С.С.Р. Народный Комиссариат Обороны». И пониже — «Пролетарии всех стран, объединяйтесь!» Еще ниже пляшут кривые, написанные карандашом на коленке буковки:

«…и так мне стало вдруг обидно, Лаврентий! Прямо до слез! Неужели мы столько мучились, не спали, не доедали — и все напрасно… Сколько мы крови пролили — и в Гражданскую, и потом… И это все оказалось зря?

Вот она идет, наша легендарная Красная Армия. Ради которой пролетарий и колхозник последний кусок хлеба надвое делили и седьмой хрен без соли доедали…

Идет.

Без боя врагу оставляет советскую землю. Сволочь такая.

Не стерпел я, Лаврентий. Сбежал я с кручи, налетел на красноармейцев, слова им разные пролетарские, из души идущие, говорю…

Представляешь, они меня сразу узнали! Подняли меня тут же на плечи — и хорошо хоть, не на штыки. Потому что я заслужил!

Тем заслужил, Лаврентий, что таких вражин во главе дивизии, полка и батальона я поставил, что при первых выстрелах они сели на машину да и укатили… куда-то на Восток. Ты обязательно их найди, Лаврентий, ладно? Очень тебя прошу, по-партийному!

Один краском на весь полк остался — из запаса призванный учитель, старший лейтенант Бирюков Иван Петрович, из Кинешмы. Он бойцов и вел — говорит, на старую границу…

Стал я бойцов стыдить.

Что ж, вы, говорю, о себе думаете, что Советская Родина про вас забыла?

Как не так! Узнал, говорю, про вашу беду лично сам товарищ Сталин в Кремле и сразу приказал дать мне самый быстрый советский самолет, и советский летчик товарищ Водопьянов меня прямо к вам сейчас же и доставил.

Вот я и с вами!

А резервы, говорю, совсем рядом! Вот за тем лесом, говорю, товарищ Буденный Семен Михайлович всю свою Первую Конную Армию сейчас развертывает!

Да что там. Воспрянули духом товарищи бойцы.

Расчехлил полк Боевое Знамя, да ударил во фланг немцам, что по соседнему оврагу шли!

Смяли мы их, Лаврентий. Бежали, сволочи, без оглядки. Всю артиллерию, все пулеметы побросали!

А бойцы красные, товарищи мои дорогие, в атаке меня телами заслоняли…

Только потом жалели все, что конники запаздывают, иначе, говорят, ни один бы фашист живым не ушел.

Ну, заканчиваю, с революционным приветом,

и. о. Командира 659-го стрелкового полка 155-й стрелковой дивизии РККА краском Клим Ворошилов».

Ниже кривых рукописных буковок — буковки попрямее, написаны красным карандашом. Резолюция:

«Старинову, немедленно!!!!!!! найти старого дурня и немедленно доставить в Штаб ЗФ. А не найдешь… нет, ты луТше НАЙДИ!!!! Л. Бери…» Дальше буковки заканчиваются — у Наркома сломался грифель.

«Буденный — наш братишка,
С нами весь народ!
Приказ „Носов не вешать
И смотреть вперед!“
Ведь с нами — Ворошилов,
Первый красный офицер!
Сумеем постоять за эсэссэр!!!»

«Логика русских меня потрясала. То они без боя, меланхолично, уступали важнейшую в стратегическом плане позицию (Shwer-punkt — Прим. пер.), то яростно защищали какую-то никому не нужную рощицу или деревеньку. А то — переходили в совершенно безумные контратаки!».

Фон Меллентин. «Тактика и вооружение на Восточном фронте». Том V, глава первая. «В русском плену»

23 июня 1941 года. 21 час 00 минут.

Лесная дорога Пружаны — Ружаны, между селом Хоревой и Смоляницей

Слово-то какое, Смоляница… Слышится в этом слове — вечный шум сосен. Закрой глаза и почувствуешь, как смолой и земляникой пахнет темный бор…

Тихая лесная деревня, на берегу медлительной Ясельды, в коричневые, настоянные на болотном торфе воды которой смотрится шатровая колоколенка чудом уцелевшей при поляках церковки Святого Николая Мирликийского. Видно, так крепко молились православные, что уберег крестьянский святой от разорения свой храм. А может, просто у панов руки не дошли до такого захолустья…

Солнце уже скрылось за вершинами сосен, окрашивая их золотом да охрой. И на песок, желтеющий в глубоких колеях, сразу легли глубокие синие тени.

Командир истребительного отряда НКВД тов. Корж сказал начальнику штаба истребительных отрядов области тов. Фрумкину:

— Дядя Фима, и черт ли нас сюда занес? Люди, вон, второй день воюют, а я — коммунист, еще ни разу по фашисту не выстрелил! Брожу по тылам, как писарь какой-нибудь!

— Да мы, Вася, с тобой и есть сейчас вроде писарей, или точнее — вроде колхозных учетчиков! — отвечал ему Фрумкин. — Слово есть такое — инвентаризация. Слыхал? Надо все села, деревни да маетки объехать, с людьми потолковать, понять — кто есть кто. Ну и определить, кто из них старостой будет, кто будет служить в полиции…

— При немцах? — с ужасом спросил Корж.

— При них, Вася, при них самых… — кивнул головой Фрумкин. — И выйдут их встречать с хлебом-солью наши люди. Так вот, наше дело, чтобы встречали их — именно они, НАШИ люди! Тогда и провожать немцев восвояси будет гораздо веселее! А насчет глуши — надо мыслить стратегически! Если немца с магистрали сбить, то попрет он на Барановичи через Пружаны, а потом на Ружаны, как раз через эти места. А мы его — мимо себя пропустим. С войсками регулярными драться — это дело Красной Армии. А наше дело стариковское, обозное… Кстати, кто это едет? Спроси-ка!

Навстречу запряженному в «заседательскую» бричку Воронку, бодро трусившему на Восток, неторопливо брела мохноногая лошадка, тянувшая телегу. На гороховом, с примесью вики, сене уютно устроился вислоусый дядька, опираясь спиной на пару полосатых мешков, в которых обычно на рынок возят немудреный сельский товарец.

— Дзень добрый, дядьку! — вежливо сказал Корж.

— И Вам не хвараць, люды добры…

— С видкеля будете?

— Та-а… калгасп «Червоний пахарь»… галава сельрады.

— И далече?

— Та-а… у Пружани… А вы кто, звиняйте, калы часом абидел, будете?

Корж достал из кармана красную книжечку. Дядька с вниманием изучил удостоверение, потом внимательно сверил фотографию с Васиным лицом и с удивлением, радостно сказал:

— Та-а… а я зразумел, шось ты букхалтер аль щетавод… с райфо… Так я ж да вас, хлопци!

И развязав бечевочку, высыпал на дно телеги из мешка целую кучу смятых казначейских билетов Госбанка С.С.С.Р. И рассказал изумленным чекистам любопытнейшую историю…

Началось все еще в середине мая. В сельский совет приехали на машине (с минскими номерами — подчеркнул председатель) двое в форме РККА. Показали удостоверения, честь по чести… и заключили официальный договор, с приложением круглой гербовой печати, о том, что «Управление особого строительства Западного Особого военного округа» нанимает на работу местных жителей для… Естественно, секретных работ на этом особом строительстве.

Хоть работ по летнему времени в колхозе «Красный пахарь» было предостаточно, да любит народ свою родную Армию, освободившую их от панского гнета… Да и платить обещали прилично… И платили. НАЛИЧНЫМИ!

И это первое, что председателя насторожило. Обычно, если, например, для Инженерного управления лес-кругляк заготавливали, так заключали договор с колхозом, перечисляли ему деньги на расчетный счет, а уж колхоз через своего счетовода деньги работникам выплачивал… И не в таких размерах! Гораздо скромнее…

А во-вторых, строить стали аэродром в глухом лесу. Ну, где чего строить — дело военное… Да только всем вокруг известно, что аэродромы строят зека, совершенно бесплатно…

Вот, у председателя кум в Пружанах в сильпотребспилку залез, ради шутки, бутылку «Столичной» выпил да и уснул на прилавке — теперь год будет на аэродроме в Кобрине лопатой махать. Потому как повесил на кума вороватый завмаг все свои недостачи.

Ну ладно… Построили крестьяне аэродром. А вчера слышат — гудят моторы…

Председатель в лес осторожно заглянул, а на росчисть садятся трехмоторные авионы… с крестами на крыльях… И выгружают солдат в серо-синем, мотоциклы, пушки маленькие-маленькие… Такие дела.[99]

— Мы деньги эти поганые собрали — да поехал я в Пружаны, в райотдел милиции…

— Дядя Фима, что делать будем? — встревоженно спросил у старшего товарища Корж.

— Ты, Вася, чем командуешь? А, истребительным отрядом! Вот и истребляй гадов! — решительно и совершенно спокойно ответил Фрумкин.


23 июня 1941 года. 21 час 10 минут.

Узловая станция Жабинка. Остановочный пункт № 80 магистрали «Брест — Москва»

Жабинка не горела. Она уже очень давно, еще прошлым утром, была сожжена. Почему очень давно? Время на войне идет совершенно по-другому.

Давным-давно прошли те времена, когда в уютном, салатово-зеленом вокзальчике коротали время пассажиры, следующие кто в Гомель, кто в Витебск, кто в Пинск, а кто и в самую Москву.

Теперь от вокзала остались две стены, сошедшиеся углом. Даже сирень перед входом сгорела. Только чудом уцелела ажурно-чугунная лавочка, на которой тщетно ожидал своих потерявшийся солдатик. Да и что ей, чугунной, сделается? Впрочем, стальные рельсы на второй пути[100] аж закрутило винтом…

В отличие от Варшавского шоссе, которое немцы не бомбят (а только обстреливают и штурмуют), «железку» долбают бомбами нещадно. Может, потому, что немедленно использовать ее не могут?

Маленький секрет, не известный сейчас советскому командованию. На станции Тересполь стоял специальный поезд, с уникальной путерасширительно-выправочно-подбивочной машиной. Длинно? А по-немецки так и вообще на полстраницы! Так эта машина должна была перешивать колею на европейский, общечеловеческий формат, потому как у Иванов все не как у людей. Причем перешивать со скоростью километр в час! Если бы возвращаясь с бомбежки, случайный русский ДБ-ЗФ, не найдя другой цели, не уронил бы на нее пару ФАБ-250. Не сдюжила европейская машина…

Поняли немцы, что в ближайшие дни им в поездах по России не кататься. Вот и бомбят.

Со стороны Бреста-Московского осторожно подкатывает санлетучка — впереди две платформы с инструментом. Затем иссеченный осколками паровозик героической серии «Ов», который легче всего из-под откоса доставать да на рельсы опять ставить. А за ним пара вагонов пригородного сообщения, тоже все в дырах, с торчащей щепой, с разбитыми стеклами.

Тетечки в черных железнодорожных гимнастерках, из НКПСовской путевой больницы, осторожно принимают стонущих ранбольных.

Начальник вокзала, в почерневшем, когда-то белом кителе, с обгоревшей полой, принимает у машиниста бронзовый жезл и спрашивает:

— Петрович, что там в Бресте-то?

— Ох, Василь Дмитрич, там — хуже! — выглядывая из окна будки и косясь одним глазком на небо, отвечает седоусый машинист. — Много хуже! Самое главное — из путейских никого! Начальника дистанции убило, комендант ВОСО незнамо где…

Начальник вокзала удивленно спросил:

— А кто же тебе жезло давал?

— Да… Бознащо… — пожимает плечами машинист. — Какой-то политрук Махров там теперь за старшого… Гутарят, что женок да деток комсостава в тыл провожал, а опосля, как проводил, все руководство на себя принял. А так ничего себе мужик, головастый, только ругаеццо жуть как — я таких слов еще не слышал!

В этот миг помощник машиниста дал серию коротких, тревожных гудков. На Жабинку начинался новый налет. Пятый налет за день…


23 июня 1941 года. 21 час 20 минут.

Железнодорожный переезд № 13 на Третьей дистанции пути, перегон станция Жабинка — станция Теули железнодорожной магистрали «Брест — Москва»

— Мамо, я исты хочу!

— Да щоб ты сказывся! — Дежурная по переезду Горпына Сэмэновна Шпак с досадой отвернулась от младшего сына и громко крикнула с крыльца сторожки старшенькому: — Василь, идь швыдче до дому! Та нарви в огороде хучь луку да огиркив, бисов ты сын! Сунь яму у пасть, шоб у вас с ухив повылазыло! Що робыться, що робыться… Божечко мий.

Эх, яка бяда. Хата брошена, диты не кормлены… А уйти нельзя! Как же ж уйти?!

По дороге от Каменца тянулись и тянулись, шли, ехали, устало брели непрерывной чередой запыленные беженцы. Блеял и мычал недоенный и некормленный скот, рявкали клаксоны редких автомобилей. И все через ее переезд, шоб он сгорел…

Хорошо, что путевой телефон снова заработал! Говорят, какая-то сволота провода на седьмой версте оборвала. Как же без связи на железке? Ложись просто да помирай. А сейчас, пожалуйста, как часы работает. Ремвосстпоезд не зря туда-сюда носится…

Правда, каждый раз, как он мимо проезжает, то становится на вид все страшнее и страшнее — избитый, обгорелый…

Так, зараз будэ санлетучка из Жабинки на Барановичи… Гарно. Надо готовиться шлагбаум опускать.

Горпына Сэмэновна подошла к противовесу шлагбаума — и протрубила в горн. Затем опустила казенную веревку… в этот миг из клубов пыли на дороге перед самым переездом появились серые мотоциклы с колясками, в которых сидели серые запыленные фигуры в касках образца 1916 года, с рожками…

Горпына Сэмэновна мигом дернула хитрый, специально для подобной цели еще в далеком в 1904 году разработанный умными русскими людьми узел на противовесе. Узел мгновенно развязался. Противовес рухнул на землю. И сейчас бревно шлагбаума стало уже так просто не поднять… Пупок надорвешь!

До будки она добежать успела. Крикнув на бегу сыновьям «Хлопчики, ховайтесь!», Горпына Сэмэновна подскочила к телефону. Крутанув ручку аппарата, четко сказала в черную тяжелую трубку:

— Жабинка! Стоп вторая путь! Немцы, здесь немцы!!!

И уже захлебываясь кровью из простреленной груди, подумала: «Диты мои… милые диты…».


23 июня 1941 года. 21 час 21 минута.

Железнодорожный переезд № 13 на третьей дистанции пути, перегон станция Жабинка — станция Теули магистрали «Брест — Москва».

Дрезину, говорят, придумал австрийский барон Дрезен…

Поставил он как-то на рельсы тележку, покатил ея, да и запрыгнул на ходу. Стали такие тележки на «железке» использовать — груз ли служебный подвезти, рабочих ли путейских…

Так что обычно дрезина — это платформа двухосная, на ней будка деревянная, в будке — двигатель, да лавочки для пролетариев…

А что такое бронедрезина?

Да то же самое. Только в железе. Не видали мы, что ли? Вот польские жолнежи два года тому назад ездили по этому же пути на чешской бронедрезине «Жук» — такой себе гробик на четырех колесиках… Знаем, знаем…

Командир бронедрезины лейтенант НКВД Бузов свою машину называл бронепоездом. Потому что мотоброневагон МБВ-2 в действительности был пятиосной бронированной автомотриссой, производства ленинградского Кировского завода, и на гробик вовсе не походил. Скорее он по виду напоминал изящную подводную лодку, зачем-то поставленную на рельсы.

Обтекаемый корпус стремительных очертаний, рубка косым парусом — посередине… выглядит очень красиво!

А как с огневой мощью? Две башни спереди, одна башня сзади. А в башнях новейшие пушки Л-11, которые на самые совершенные танки мира КВ-1 ставят. Да еще пулеметы в обоих бортах. Так что по мощи машина не хуже, чем стандартный четырехвагонный БЕПО-39 производства мирного Брянского завода путевой техники «Красный Профинтерн»!

А скорость? Танковый двигатель М-17Т способен разогнать стальную махину до 120 км/час! А ежели нужно, то может двигать ее почти бесшумно… глушитель, знаете, солидный.

На двенадцать километров пушки броневагона достают. Да только не понадобился сейчас такой большой прицел…

…Унтер Вальтер Шнауфер, гогоча, задрал стволом своего МР-40 подол застреленной им в спину русской бабы, как краем глаза увидел, что сзади, слева направо, бесшумно, как в кошмарном сне, по первому пути движется что-то… что-то… и он заорал в бессильном смертном ужасе…

Самое главное, беженцев было не зацепить. Но бойцы справились с этим! Даже расчеты счетверенного «максима», который выдвигался из корпуса на специальном лифте, и стрелки установленных на первой и второй башнях зенитных ДА-2 приняли участие в дератизации, очищая переезд от двуногих крыс в фельдграу. Десант этих крыс уже просто добивал…

Советские бронедрезины — самые броневые от Бреста и до… Бреста, который на Атлантике!


23 июня 1941 года. 21 час 30 минут.

Дорога Кременец — Жабинка. Лесной заказник

Вековые дубы, ясени… Желтый песок дороги… «Das ist Rusland? Die Weise Rusland!»[101]

«Господи, Боже мой, как же он мне надоел…» — подумал граф Турчанинов и досадливо отвернулся в сторону. Проклятая немчура. Мало ли он натерпелся от них, вонючих колбасников, в голодные эмигрантские годы… еще и теперь вынужден терпеть. А что делать? Выбор у графа был тогда, в двадцатых, весьма небольшим: парижское такси, болгарские угольные шахты, берлинский ресторан «Medwed». Граф выбрал последний вариант…

В ресторане хотя бы кормили бесплатно. Правда, объедками… А после экономных берлинцев их оставалось ох как немного… Жлобы, все кости, как собаки, обгрызут! Бедному графу доставалось очень немного. Но теперь, о! Теперь…

Единственное, о чем холодными ночами, закрываясь тоненьким одеялом в нетопленой комнатушке, страстно мечтал граф, мечтал истово, мучительно, все эти голодные годы, чтобы поганое, сиволапое мужичье не спилило бы вековые липы перед парадным крыльцом родовой графской усадьбы… Иначе, где же он их, грязных мужиков, вешать будет?

Теперь, с победоносным Адольфом, мечта о триумфальном возвращении в родные пенаты становилась явью!

Правда, возвращался граф на родную землю в чужом мундире, и статусе некоего неопределенного «Добровольного помощника», но ведь это же ничего? В конце концов, его благородный предок, мурза Турчин, прибыл покорять грязных урусов в войске «Сотрясателя Вселенной»! И триста лет русские рабы покорно выполняли любые капризы и прихоти своих господ. Теперь пришло время загнать в стойло взбунтовавшееся быдло!

О, граф будет строгим хозяином… В первую голову половину мужичья — перевешать, а остальных — перепороть! Пригожих девок — в гарем…

Внезапно мотоцикл, на котором ехал Турчанинов, взвизгнув тормозами, остановился. Дорогу наискосок пересекала недлинная колонна мужиков в черных ватниках… О! Узники ГУЛАГа! Жертвы сталинско-кровавого режима!


23 июня 1941 года. 21 час 47 минут.

Дорога Кременец — Жабинка. Лесной заказник

— …и вы обязаны теперь до последнего своего вздоха быть благодарны Победоносной Германской Армии и ее Гениальному Главнокомандующему, Фюреру Великогерманского народа Господину Гитлеру! На колени, уроды! Целуйте сапоги ваших новых Господ!

Однако небольшая тупая толпа, обступившая мотоциклистов, все так же тупо молчала, все так же тупо рассматривая немцев своими тупыми русскими глазами. Только один из мужиков, огромный, с узеньким лбом на кажущейся крохотной голове над мощным торсом, промычал что-то вроде:

— Ты, фраер ушастый… Ты это… Про сапоги и колени… Базар-то фильтруй!

«О Господи, какие же тупые эти грязные русские! Они думают, что на рынок пришли?» — устало подумал граф. Впрочем, не все проявляли явную тупость…

Один из узников ГУЛАГа, весь покрытый синевой татуировок, прямо приплясывал от нетерпения.

— А вопросик можно, господин хороший? — заискивающе спросил он.

— Валяй… — вальяжно ответил расслабившийся граф.

— Это что же… Значит, мы всех жидов должны перебить, а за это нам позволят… дышать? Так выходит? — спросил занятный туземец.

— Ну, право дышать вы еще должны заслужить. А жидов-большевиков вы обязаны истребить, да! Немедленно! — прибавил в голос строгости граф.

— Ага, ага… А где тут у нас жиды? — засуетился туземец. — Соломон, будь ласков, выходи, тут тебя сейчас истребить желают!

Из толпы зека вышел худенький старичок, с тонкой жилистой шейкой, трогательно и жалко высовывающейся из воротника новенького ватника.

— Ну шо я могу на это сказать… Я человек старый! Меня много кто за мою жизнь хотел истребить… И царское Сыскное хотело, и петлюровские сердюки, и польска Дефензива, и наше родное советское Угро тожеть… Однако же я до сю пору пока что жив, чего и всем присутствующим искренне желаю! И пока помирать не собираюсь!

— А скажи-ка нам, Соломон, вот ты человек битый, засиженный, авторитетный… Ты все знаешь наперед! Скажи нам! — попросил «Росписной». — Будет ли у немцев верх?

— Ну шо я могу на это тибе сказать… — задумался Соломон. — Думай сам, тебе жить. Одначе… Видал я как-то нашего Батьку Усатого на Красноярской пересылке… Чистодел, одно слово. Банки он брал, казначейства. Конечно, был он в тую пору чистый мокрушник, не без того, потому и одобрить его модус операнди не хочу… потому как не вор он! Нет, не вор. Законов наших он не чтит… Но одначе он и не беспредельщик. Просто у него — свой Закон! Который он сам себе установил, и сам по нему, бедняга, живет. Один на льдине! Люди его, знаешь, уважали… — Соломон пожевал сухими, узкими губами и после небольшой паузы продолжал. — И ихнего я тоже видал, в Вене, в тринадцатом году… Х-хе. Мазилка! Лох голимый, ни украсть, ни на вассере постоять… Нет. С НАШИМ оно и рядом не лежало. Не будет ИХНЕГО верха… не сдюжит!

— Хорошо! — кивнул «Росписной». — Соломон, посоветуй тогда еще… А с этими что нам делать?

— А я вот что тибе скажу… Я — Варшавский вор! — Соломон гордо расправил худые плечи. — Шестерить перед ЭТИМИ, даже за жизнь, не желаю! Не буду! Я сказал.

— Нет, Соломон, ты вола не крути… — допытывался «Росписной». — Что с этими фофанами делать будем?

— Ой, да шо с имя можно сделать… Мочить козлов! — И с этими словами ветхий старичок что-то выплюнул из беззубого старческого рта.

И это что-то, блеснув, вонзилось херру официру в шею. Вверх взметнулся фонтан алой артериальной крови. Толпа людей в черных телогрейках резко, как по команде, подалась вперед…

…Одно и то же, везде одно и то же — никакого уважения, даже простого «спасибо» освободителям от кровавосталинской тирании…

И на Западной Лице, и на Московском участке гидротехнических сооружений канала имени Москвы — ДмитровЛаге, и в Вишере. А на Северном фронте сейчас целая добровольческая Полярная Дивизия формируется… из добровольцев.[102] Это ведь только истинные интеллигенты мечтали, чтобы их из Шарашки освободили фашисты… Да и то — про это написано только в величайшем труде Исая Александровича Солженицера «В четвертом квадрате». А как оно там на самом деле было?

А «Росписной» опять чуть не плакал:

— Нет, ну куда вы торопитесь? Как голые в баню! Вот нет никакого у вас уважения к братану… Взяли и тупо козлов забили. А я вот, например, вон того — толстомясого — сначала по шоколадному цеху определить думал!

Бугор-«вольняшка», уже привычно вытирая верную киркомотыгу, сплюнул на труп графа Турчанинова:

— Все бы тебе, Росписной, зверствовать… Много тебе еще?

— Много! Только всего две жалких зарубочки пока и прибавилось! — с сожалением произнес «Росписной», показывая ему наборную, из цветного плексигласа ручку своей финки. — А я ведь на пидораса забожился, что сотни порву!


23 июня 1941 года. 21 час 47 минут.

Буховичи. Штаб 4-й армии

— Ну и что? — спросил с досадой и некоторой даже ленцой исполняющий обязанности командующего 4-й армией генерал-майор Сандалов.

— Как это ну и что? — обеспокоенно переспросил Берия. — Ведь прорвались!

— Ну и прорвались… — небрежно обронил Сандалов. — Один танк или, может, танкетка? А я так думаю, что они туда просто на мотоциклах проехали. Проехали и проехали… Черт ли с ним! Ну и что?

— Не понимаю Вас, поясните? — заинтригованно спросил Берия.

— Мы создали противотанковые рубежи, с использованием зенитной артиллерии… — начал Сандалов своим обычным академическим тоном.

— По Вашему настоянию, товарищ Сандалов! — перебил его Берия. — Сняв зенитки с позиций. Хотя немецкая авиация бомбит наши города Брест, Пинск, Кобрин!

— Да, бомбит. Но что толку оборонять города с воздуха, если немцы ворвутся на их улицы? Мы жертвуем количеством в обмен на качество. А я бы вообще начал планомерный отход, меняя пространство на время… да увы, это не удастся. Отход — самый сложный вид боевых действий. Стронь только наши войска спозиций — они побегут ведь… не удержим. Так что умирать мы будем там, где стоим. Итак, я продолжу… И кстати, попрошу Вас, товарищ Нарком, впредь меня больше не перебивать. Жену свою на кухне перебивайте…

— ХАрашо, я пАмАльчу… Ви, наверное, очень смелый человек, Сандалов… — заметил Берия с кривой усмешкой.

— Да. С некоторых недавних пор… — горько улыбнулся ему в ответ генерал. — Итак, мы создаем противотанковые рубежи, сосредотАчивая войска в опорных противотанковых пунктах, только для прикрытия основных операционных направлений. Благо местность вокруг относительно танко-недоступна…


23 июня 1941 года. 21 час 48 минут.

Каменец. Штаб 2-й танковой группы

— Дер Тойфель! Что КОНКРЕТНО сообщает этот ваш Панвиц?

Начальник штаба поправил монокль, открыл кожаную папочку с золоченым орлом и, прокашлявшись, солидно ДОЛОЖИЛ:

— Командир разведбатальона, оберст-лейтенант VON (тщательно выделяя титул голосом!) Панвиц сообщил — Дозор номер один достиг Речицы. Мост севернее деревни — взорван. На дороге — сплошной лесной завал. Пытался обойти, но был обстрелян. Потерь нет. Отошел на Запад. Веду наблюдение. Конец сообщения. Все.

— Дер Тойфель нохэмаль квач унд шайзе! — взорвался Гудериан. — Объяснит мне кто-нибудь, что у этого ФОНА в голове — квашеное дерьмо или все же остатки его дегенеративных аристократических мозгов? Завал его на Восток не пропустил, а? Каково? Скажите на милость, завал! А дорожного знака «Проезд закрыт» там случайно перед ним не стояло? Мост там взорван, скажите пожалуйста… ай, ай, ай. Какое несчастье. Там что за река кстати, напомните-ка мне, господин «цоссенец»? Отец вод Миссисипи? Рейн-батюшка? Или Der Dnepr? Вонючая сточная канава, вот что там, а не РЕКА… И почему он отступил, если у него потерь нет? Отошел он… я ему сейчас отойду!!! Два раза отойду!! Die sexuelle Verbindung, отойду, высушу и снова отойду!!! Машину мне, машину, быстро!!! Сам поеду, посмотрю… что там обнаружилась за линия Сталина!

Начальник штаба, обиженно нахохлившись и поджав сухие породистые губы, захлопнул с досадой папку, затем, осторожно подбирая слова, обратился к Гудериану, как обращаются умные люди к буйному психическому больному:

— Герр командующий… я не хотел бы Вам ничего советовать… но судьба несчастного Моделя…

— Не сметь!!! Не сметь при мне упоминать этого тупо убитого придурка! Вы, цоссенские крысы! Что, я не знаю, как вы шепчетесь за моей спиной по темным углам — вот, мол, угробил партийный самодур восходящую звезду Генеральштаба своими вечными придирками… Да! Угробил! Не угробил, то есть, а… Я его заставил воевать! Я и вас заставлю воевать! Вы у меня все научитесь воевать… Die Verdammnis!!!


23 июня 1941 года. 21 час 49 минут.

Перекресток шоссе Брест — Ковель и Малорита — Кобрин, (отметка 152.4)

«Ох, Матка Бозка Ченстоховска… как есть хочется… поставь мне сейчас шмаленного кнура — целиком съел бы, одни копыта оставил. А нет — из копыт я холодца бы наварил».

Красноармеец 18-го дорожно-эксплуатационного полка Анджей Поплавский с надеждой посмотрел на придорожный «голубец» — маленькую иконку Пресвятой, в застекленном ящичке на столбе. Дева Мария в ответ только ласково улыбалась и по-прежнему молчала…

«Богородица, Дева, радуйся, блаженна ты меж женами, Господь с тобою… Пошли мне хоть какой-нибудь еды! Любой, я всему рад буду…»

Плохо одному. Плохо одному на лесной дороге под вечер… Стократ хуже одному на войне…

Как поставили красноармейца Поплавского утром у придорожного «голубца» — регулировать движение — так он до сю пору и стоит. Ну, то есть, вначале их было двое — он да старший, ефрейтор Збруевич, который пошел в местечко Макраны, промыслить насчет еды. И вот все не возвращается.

И движение на дороге прекратилось…

То сначала хоть ездили, и Поплавский авторитетно показывал, где «Хозяйство Макаренко», а где — «Хозяйство Лобанова», а как солнце за верхушки деревьев зашло — как обрезало. А там, глядишь, ночь… Интересно, в этом лесу волки водятся?

Не праздный вопрос. Потому как из оружия у красноармейца был только штык-нож к польской винтовке… Сами винтовки им не выдавали. Потому как, по секрету сказал знакомый писарь, считались бывшие польские подданные… того… нелояльными. А разве Анджей виноват, что родился в панской Польше?

Костер бы развести… все веселее Анджею было бы… да он по младости годов не курил и потому серников в кармане не имел.

Скучное дело… «Матка Бозка, помоги, а? Ну хоть что-нибудь пошли из еды!».

Слева, куда еще днем ушел старшой, послышался рокот мотора…

«А вдруг… это германы?» — холодной волной ворохнулась под пилоткой страшная мысль.

Много же он своим штыком навоюет… На всякий случай Анджей спрятался в придорожных кустах.

На дороге показались темно-зеленые броневики, под белой окантовкой башенок — красные звезды…

«Езус-Мария, наши!» — красноармеец выскочил на дорогу и приветственно замахал руками.

Передний броневик, обдав Анджея клубом пыли, остановился… Из лязгнувшей броней дверцы выглянул командир в танковом шлеме и кожаной куртке.

— Эй, боец, ты чей?!

— Красноармеец Поплавски, пан… то есть товарищ командир! Регулирую дорожное движение!

— Молодец. Один, что ли, регулируешь?

— Так есть… то есть было нас двое, один ушел…

— Сбежал, что ли?

— Нияк нет, товарищ командир, как можно, он за едой пошел… уже давно…

— А ты, значит, остался… Так, боец, что в Бресте, что в Кобрине?

— Наши там, товарищ командир. Бьют германа!

— Это хорошо. А мы ваши соседи — Юго-Западный фронт, 41-я танковая дивизия, идем к вам на подмогу… Ну что, боец, может, с нами поедешь? Что ты тут один торчишь, как… перст?

— Не можно нияк, товарищ командир, на посту я есть…

— Ишь ты. На посту… Ну стой, стой на своем посту, охраняй дальше свой столб… Давно стоишь?

— С утра, товарищ командир…

— Ладно, бывай, мы поехали… — Командир отвернулся от Анджея, порылся в своей сумке. — На, боец, держи…

Зарычав, броневик покатился дальше на Кобрин… вслед за ним двинулась длинная моторизованная колонна.

Анджей, глотая голодные слюни и печально рассматривая врученную ему командиром банку тушенки, с досадой протянул:

— Эх, дурак я… Надо было у Матери Божьей еще и хлебца попросить… и открывалку…

Дева Мария все так же ласково улыбалась Анджею и продолжала молчать…

«Надуманная драма! — воскликнет недоверчивый читатель. — Ведь у Анджея на поясе висит штык-нож»…

Дорогой друг, дело в том, что восемнадцатилетнему романтическому юноше — поляку, с его до идиотизма рыцарским отношением к исполнению воинского долга, и в голову не придет, что ОРУЖИЕ можно использовать для такого прозаичного дела, как откупоривание консервов… Он ведь на этом оружии клялся честно служить Советам и тайком от замполита в костеле Святой водой его окропил… Это все равно, что от лампады прикуривать!

В Америке, например, такое поведение посчитают польской тупостью…


…Это же место, этот же день и это же время.

Истекающий кровью, израсходовавший последние боеприпасы, 115-й стрелковый полк 75-й стрелковой дивизии, с развернутым Боевым знаменем пошедший в последнюю штыковую атаку, полег весь под местечком Гвозницей…

Через Медну и Бродятин хлынувшая в прорыв боевая группа 4-й «панцер-дивизион», получившая возможность ударить на Кобрин с юга, достигла перекрестка шоссе Брест — Ковель и Малорита — Кобрин (отметка 152.4).

Вовремя схоронившийся красноармеец Анджей из своих кустов наблюдал, как промчавшийся по дороге на Брест немецкий танк походя снес «голубец», потом притормозил, и соскочивший на землю «герман» в черном комбинезоне стал мочиться на икону. Шутка такая, немецкая, весьма незатейливая… Выскочивший на дорогу юноша, отчаянно размахивающий своим штык-ножом, был мгновенно немцами застрелен.

А немецкий танк поехал себе дальше….

И никто не увидел, как по щеке Девы Марии скатилась кровавая слеза…


23 июня 1941 года. 21 час 27 минут.

Лесная дорога Каменец — Пружаны, не доезжая Речицы

Гудериан понял, что его явно дезинформировали. Это был не завал!

Если бы герр командующий лучше учил русскую историю, то знал бы, что это лесное ЧУДОВИЩЕ носит название «Die Zaseka». Традиционное русское сооружение.

В том месте, где дорога сужалась и переходила в устье оврага, спиленные на высоте груди толстые лесные стволы крест-накрест, вершинами на Запад, образовывали непроходимый, ощетинившийся сучьями препон — из-за которого еще нашим предкам так удобно было во времена оны выцеливать гарцующую европейскую мишень…

Единственным отличием от классики жанра было то, что нынешняя засека была еще и щедро перевязана колючей проволокой… Хорошо бы было ее и заминировать… но чем? Спасибо товарищу Кулику… сердечное спасибо от немецкой армии!

…Несколько пулеметных трасс MG-34 погасли в лесном сумраке. Русский лес в ответ угрюмо молчал.

Посланные солдаты, обшарившие округу, вернулись, испачканные смолой, исцарапанные, искусанные оводами и мокрые от пота, несмотря на вечернюю прохладу. Это пока были все немецкие потери…

Однако Быстроходный Гейнц не стал ждать, пока саперы растащат эту преграду. Он кожей чувствовал, как уходит драгоценное время, и это нетерпение просто швырнуло его вперед. Оттолкнув услужливо кинувшегося помогать «гефрайтора», герр командующий полез на завал, переступая по толстым ветвям, как по ступеням.

И когда из-за осмотренных дважды и трижды древесных стволов вдруг высунулась чья-то могучая рука, схватила герра командующего за отворот мундира и потащила в хвойную глубину, никто из немецких солдат глазом моргнуть не успел…


Там же, тогда же…

Когда Риббентропу пришла телеграмма из славного города Хем-Былдыр, иначе же, по-русски — Кызыла, что вслед за Россией и Народной Монголией войну Великогерманскому государству немецкой нации объявила Тувинская Народная Республика… Он, Риббентроп, вообще ничего не понял.

Какая-такая республика? Какой еще Хем-Былдыр? Бывший торговец шампанским о таком государстве ничего не знал. А напрасно… Потому что:

Бывший Урукхай, он же Урянхайский край — это вольфрам, медь, свинец, ванадий, ртуть… Это 50 тысяч выносливых лохматых лошадей, выкапывающих себе корм из-под глубокого снега, только в 1941 году… Это 52 тыс. пар лыж, 12 тыс. полушубков, 15 тыс. пар валенок, 70 тыс. тонн овечьей шерсти, несколько сот тонн мяса, сани, телеги, упряжь и другие товары на общую сумму около 66,5 млн. руб. Бесплатно. В подарок северному союзнику.

В конце концов, это на 30 миллионов долларов золотого запаса республики — переданных Москве на нужды совместной обороны…

Урянхаец (или урукхай, так правильно произносилось самоназвание его субэтноса) народоармеец Оорк-цэрег (старший лейтенант) Хатын-Батор Максаржабович Хемчик-оол проходил обязательную полевую практику в войсках после успешного окончания первого курса Военно-инженерной академии РККА имени В. В. Куйбышева. Целью практики была проверка карбышевской формулы: «Один сапер — один топор — один день — один пень».[103]

Несмотря на свою несколько пугающую внешность, здоровенный, как таежный лось, оорк-цэрег был очень тихим, как все урянхаи, и добродушнейшим созданием. Крайне разумным и весьма старательным в учебе, заучивающим логарифмические таблицы Брадиса наизусть…

Тем не менее, скажем по секрету, урянхайцы вообще-то в армии Сотрясателя Вселенной Бату-хана считались лучшими воинами. Субудай-багатур, непобедимый полководец, по национальности был именно урянхаец.

К тому же товарищ оорк-цэрег Хемчик-оол очень не любил, когда обижают его русских друзей.

И поэтому построивший засеку по заветам своего учителя Карбышева и оставшийся понаблюдать, как она будет работать, алтайский таежник просто, тихо и без лишних мучительств свернул Гудериану шею. А затем неслышно растворился в лесном сумраке…


23 июня 1941 года. 23 часа 00 минут.

Высокое. Штаб 4-й армии вермахта

— Что сделали?! — спросил Командующий армией генерал-фельдмаршал фон Клюге, с недоумением.

— Оторвали голову. То есть в буквальном смысле… — ответил ему начальник штаба армии, генерал Блюментритт.

— То есть… Как это оторвали?

— Я полагаю, что голову ему оторвали руками…

— О-о-о, азиаты… какое варварство! — с ужасом простонал фон Клюге. — Я просто хотел спросить, как же это несчастье произошло…

— Ну вы же лично знали, герр командующий, нашего покойного Гейнца… все ему надо было самому посмотреть, во всем самолично убедиться. Выехал на командирскую рекогносцировку, сунул голову в какие-то «dereviya»… Забыл, видимо, что здесь не благословенный Кунерсдорфский полигон, а дикая Россия…

— Да, бедняга… сколько же лет ему было? Пятьдесят три? Такой молодой! Самый плодотворный возраст для генерала… Какая потеря. С другой стороны, коллега, скажу вам, но строго между нами… эти его новомодные методы… антр-ну! Авантюризм! Мы воюем уже вторые сутки, и каков результат? Наши боевые порядки не глубоки. Мы не располагаем такими мощными резервами, как во время войны на Западе. Чем дальше мы будем продвигаться на Восток, тем шире будет наш фронт и тоньше линия наших наступающих войск. Поэтому очень важно, я считаю, чтобы наши войска действовали компактно и не рассредоточивались, даже если будут возникать бреши между нами и соседними армиями. А что делал покойный Гейнц? Эти его непрерывные метания… То Севернее Бреста, потом Южнее Бреста, потом опять Севернее… Эти непонятные рокировки с фланга на фланг, это «растекание» войск мелкими группами, это его пресловутое просачивание… В результате чего наши слабые группы легко уничтожаются Иванами.

Фон Клюге прошелся по комнате, похлопывая себя ладонью по бедру. Потом подошел к окну, с минуту смотрел на что-то там этакое вдали и вдруг резко повернулся лицом к Блюментритту.

— Нет! Мы будем бить русских не растопыренными пальцами, а стальным германским кулаком, сокрушая их оборону! — решительно сказал фон Клюге. — Никаких обтеканий! Зачем нам оставлять у себя в тылу целые боеспособные дивизии? Да что там! В тылу у нас целая крепость Брест-Литовск с ее гарнизоном. Уничтожим их, а только потом двинемся бронированным катком вперед! Цель моих боев — не прорыв в глубь русской территории, а уничтожение русской армии! Чем больше они подвезут сюда войск, тем мне удобнее будет их здесь, в приграничье, громить!

Фон Клюге первым рассмеялся собственной удачной, как он считал, шутке. Блюментритт начал смеяться две секунды спустя.

— А территория? Лучше меньше, да лучше… Я так считаю! — продолжил фон Клюге после перерыва на смех. — A propos… Кого… там… в ОберКоммандо-диВермахт прочат на место покойного Гейнца? Мне-то, конечно, все равно, я ведь под любым командованием готов верно служить Рейху и Фюреру… Но все же?… Мне просто интересно — ведь у вас, мой друг, в Цоссене есть хорошие связи… Вы случайно ничего такого не слыхали?

— Совершенно случайно, слыхал… — с тщательно скрываемой генштабовской улыбочкой ответил Блюментритт, — разумеется, прочат только вас, мой генерал! Примите мои искренние поздравления!


Обращение командующего 2-й Танковой группы генерал-фельдмаршала фон Клюге
«Солдаты! Ведомые доблестным сыном Германии, генералом Гудерианом, вы ворвались на землю извечного врага нашего народа, неся жителям России свободу от жидо-большевистского ига, и достигли неслыханных прежде побед.

Теперь, когда гордый тевтонский меч выпал из рук вашего прежнего командира, павшего в неравной рукопашной схватке с дикими азиатскими ордами, Земля Отцов вручает этот меч мне.

Солдаты, мои боевые товарищи! С гордостью я принимаю этот пост, ибо мне предстоит вести к новым и новым победам истинных героев нации.

Солдаты! В бессильной злобе враг бросает против нас все новые и новые резервы. Отлично, воскликну я! Ибо любой немецкий гросс-бауэр знает, что чем гуще трава, тем ее легче косить.

Уничтожим русских в одном-единственном приграничном сражении!

У русских больше нет резервов, и чем больше мы убьем их сегодня, сейчас — тем меньше останется нам работы завтра. И наступит день и час, когда мы просто сядем в поезд и доедем на нем до сокровищ древнего Das Kremlin.

Вперед, мои храбрецы! К новым боям! Да здравствует победа!

Heil Hitler!»


— Halb Liter! — пробурчал себе под нос командир 8-й пехотной силезской дивизии генерал-майор Гоне…

И продолжил, обращаясь к своему адъютанту, обер-лейтенанту Эриху Менде:

— Мы, как Наполеон, найдем лишь свою смерть на огромных русских равнинах. Менде, запомните мои слова — час начала этой несчастной войны стал часом началом конца нашей старой Родины… Finis Germania![104]

Генерал знал, что он говорил, — ведь он сражался против русских в Великой Войне…


23 июня 1941 года. 23 часа 48 минут.

Буховичи. Штаб 4-й Советской Армии

На свет выложенных костров прямо на Варшавское шоссе приземлился связной самолет У-2 из Штаба Запфронта. Командующий Фронтом Павлов посылает и.о. командующего 4-й армии Сандалову «приказ», если этот клочок бумаги можно так назвать… Собственно, это даже не бумага, а оторванный уголок топографической карты, где простым карандашом, без даты и реквизитов, торопливым почерком, с пропуском знаков препинания и нарушением правил орфографии написано:

«Почему механизированный корпус не наступал кто виноват, немедля активизируйте действия и не паникуйте а управляйте. Надо бить врага организованно а не бежать без управления.

Каждую дивизию вы знать должны где она когда что делает и какие результаты.

Почему вы не даете задачу на атаку механизированному корпусу? Немедленно атакуйте всеми силами.

Найти, где 49-я и 113-я стрелковые дивизии и вывести.

Исправьте свои ошибки. Подвозите снаряды и горючее. Лучше продовольствие берите на месте.

Запомните, если вы не будете немедленно действовать активно-Военный совет больше терпеть не будет».[105]

Леонид Михайлович Сандалов пробегает глазами эту «цидулку», пожимает плечами, потом передает Берии. Тот внимательно читает, переворачивает — нет ли чего на обороте, снова читает… аккуратно складывает, кладет в свой планшет…

— Ну… царь Леонид… теперь держись. Тут, у Бреста, будут твои Фермопилы… — пожимая на прощание руку Сандалову, говорит Берия. — А я — срочно в Минск. Кажется, я уже нашел там твоего Эфиальта…

…В этот момент прикрывавшие важнейший участок фронта — левый фланг Белостокского выступа — 49-я и 113-я стрелковые дивизии (одна формально остающаяся в 4-й армии, вторая еще остающаяся в 10-й армии, но обе готовые к передаче под командование 13-й армии… то есть вообще сейчас никем не управляемые) отступали в Беловежскую Пущу. Теснимые четырьмя… нет, не дивизиями — четырьмя немецкими КОРПУСАМИ.

…А в Штабе Западного фронта член Военного совета в этот момент меланхолично докладывал товарищу Ворошилову:

— Давайте, Климент Ефремович, посмотрим правде в глаза. Что в самом деле у нас получается? Командующий Фронтом либо молчит с угрюмым видом, либо отделывается общими фразами. Вы тоже высказываетесь как-то неопределенно: ведете речь только о действиях 4-й армии, не связывая эти действия ни с войной в целом, ни даже с обстановкой на Западном фронте. А ведь именно в полосе этой армии фашистские войска вклинились наиболее глубоко. И для Вас, по-видимому, не секрет, что среди бойцов и даже командиров, в том числе и некоторых крупных начальников в тыловых частях и учреждениях, пошли слухи об измене, о том, что 4-я армия предана. Надо же наконец разобраться во всем этом. Лично у меня есть много вопросов к генералу Сандалову…

Ворошилов, молча играя желваками, внимательно, не перебивая, слушает…

От Советского Информбюро на 23 июня 1941 года сводки не поступало…

ГЛАВА 7 …Малой кровью, могучим ударом…

24 июня 1941 года. 00 часов 02 минуты.

Деревня Сипурка Каменецкого района Брестской области

— А-а-а, бляжьи дети… приперлись? Схватило кота поперек живота? Ну заходите, сволочи… — Отец Гарвасий сплюнул под ноги полночным незваным гостям и повернулся к ним спиной. — Господи, помяни царя Давида и всю кротость его… Ну, что встали, как засватанные? Ироды…

— Дядя Фима, пойдем отсюда, а? — сердито пробурчал Вася Корж.

— Нет, погоди, Васятка… — сказал Фрумкин. — А Вы, отче, не очень-то сволочитесь, а то обидимся и вправду развернемся, да и уйдем…

— Чой-то вы, бесово отродье, уйдете? Дождешься от вас такой милости, как же, как же… Сами приперлись, меня разбудили, матушку растревожили, а теперь уйдете? Нет уж. Давайте к столу. Водку пить будете? Нет? Ну и ладно. Мне больше достанется. Хлебайте сырую воду, — попотчевал гостей отец Гарвасий и после небольшой паузы добавил. — Слушаю!

— Гражданин Семенов, вы, как человек, пострадавший от Советской власти… — с выражением начал говорить Фрумкин, садясь за стол.

— Слава Богу, Слава Богу! — перебил Фрумкина отец Гарвасий, — сподобил меня Он принять венец купно с праведниками, мучениками и исповедниками, в земле Русской воссиявшими, под сенью пресвятых Зосимы и Савватия… Когда бы я еще на Соловки-то сам по себе попал? А так бесплатно меня довезли и два года продержали в затворе, в посте и молитвах… Спасибо вам земное! — И отец Гарвасий действительно земно поклонился ночным гостям.

Фрумкин оторопело переглянулся с Коржом. Вася кивнул на попа и вопросительно поднял бровь. Фрумкин еле заметно пожал плечами и задумался. Видимо, над душевным состоянием хозяина дома… Впрочем, решение продолжить разговор пришло довольно быстро.

— Вот, значит, когда придут в деревню немцы, вы, отец Гарвасий, не могли бы для нас… — снова начал Фрумкин, придав своему лицу подходящее «выражение».

— А вот это ты не видал? — снова перебил Фрумкина поп, показывая гостям сразу две фиги. — Для ва-а-ас… Для вас, песьи выблядки, мне и чихнуть жалко… Вот для России-матушки постараться, оно, конечно, это дело другое. Кабы не рать иноплеменная, я бы с вами, мерзопакостники, и говорить бы не стал, не токмо за одним столом с вами сидеть. Но уж коли попущением Господним пришла беда… то отворяй ворота! Ну, говорите, чего вам надобно…

…Спустя час, провожая гостей, отец Гарвасий широко перекрестил их (Вася Корж недовольно поморщился), а потом застенчиво промолвил:

— А знаете, вам бы к тетке Олесе на болото сходить… Я-то сам к ней не ходок, да и тех, кто на исповеди о том кается, потом к Святому Причастию не допускаю… Но сходить вам все же, думаю, к ней надо. Характерная она старушка… Лет триста тому назад я бы ее с удовольствием сжег. Заслужила. Вполне. Вот, внучка моя вас отведет…

Укладываясь под теплый бок матушки-попадьи, отец Гарвасий, выслушав целую нотацию («Куда малую послал, бес старый, и к кому…»), ехидно резюмировал:

— Да, нужда научит калачи есть… Дождемся, гляди, что сам Антихрист Усатый еще нас уважительно назовет, поди, не товарисчами, а братьями да сестрами… — и меленько рассмеялся таковой своей старческой глупости…


24 июня 1941 года. 01 час 03 минуты.

Берег озера у деревни Сипурка Каменецкого района Брестской области

— Все, дяденьки, я далее не пойду. Я боюся… — и маленькая, лет десяти, девчушка стремительно засверкала пятками по лесной тропинке.

Пахло сыростью, тихо плеснула волна…

— А рыбы тут, наверное… — зябко повел плечами Корж.

— Это, Вася, не рыба… — тихонько хмыкнул Фрумкин.

— А кто?

— Не знаю… Что-то крупное.

Прокричала выпь у дальнего берега, точно заплакала. Над озером поплыл белесый туман. У самой воды, перед чернеющим срубом, ожидала гостей черная, сгорбленная фигурка.

— Ну, здравия тебе желаю, гражданин старший майор… — неожиданно звучным голосом поприветствовала бабка. — И ты, Васятка, заходи…

Пригнувшись, мужчины осторожно спустились в полузаглубленную в песчаный берег землянку. Запахло сухими травами, чем-то пряным, незнакомым. Под ноги юркнул черный кот и стал ластиться к Васиным сапогам.

— А откуда ты, тетя Олеся, про нас знаешь? — осторожно спросил Фрумкин. — Впрочем, вопрос снимается…

— Вот и не спрашивай, племянничек… — захихикала бабушка Олеся, сморщенная, седая, древняя старушка. — Садись лучше, испей травничка. Да и тебе, Васятка, вот из этой корчаги хлебнуть очень не мешало бы. Давай, давай, пей, губы-то не криви! Небось, мочиться-то тебе все еще больно? Вот, а не надо было на курсах в Минске с бобруйской комсомольской инструкторшей хороводиться… Давай уж, горе мое луковое, глотай. Это средство верное! На плесени настоянное. Поможет…

Вася Корж от удивления разинул рот. Закрыл. Хотел что-то сказать, но, передумав, просто отхлебнул из корчажки.

— Ну, времени у вас, молодые люди, в обрез! — погремев на печи посудой, не оборачиваясь, продолжила Олеся. — Да и у меня тоже… Поэтому ходить долго вокруг да около не буду, я вам не Гарвасий, кривляка долгогривый…

Бабушка Олеся меленько хихикнула, вспомнив про своего вечного недруга…

— Да. Как партизанить почнете — заходите ко мне завсегда. Больных да раненых своих приводите, чем смогу, тем и помогу! — решительно велела колдунья, а потом задумчиво добавила. — Да вот, ежели будет вам совсем плохо… тогда… Делать нечего — отведу я вас на… короче, есть у меня кое-где, вернее, кое-когда одно заветное местечко, ни одна ягд-команда туда никогда не доберется… Что такое ягд-команда, спрашиваете? Погоди, Вася, еще узнаешь… да сам не рад будешь. Ну, вроде все? Пошли тогда прочь! У меня дела…

— А вот, тетя Олеся, те… кто к нам с войной пришли… я читал, что они… нечисто вроде с ними… вроде Христа они отвергли да и… обряды какие-то проводят… — с легким, почти незаметным ознобом сказал Фрумкин.

— Ну ведь вроде и умный ты, старший майор, человек, а всяким бабьим глупостям веришь… — с досадой сказала тетя Олеся. — Нет. Человеческое это зло. Черное оно, да… но увы, человеческое. Тем оно и страшно… ох, и страшно… Даже мне…

Когда гости скрылись в надвигающемся тумане, бабушка Олеся зачерпнула пригоршней воды из озера… что-то вновь глухо плеснуло…

Умывшаяся теплой, как парное молоко, водой полешанка Олеся, по виду лет семнадцати, сказала во тьму:

— Вот… а ты говорил… сами пришли, помощи у меня просят! Уважают…

В озере что-то снова тяжело плеснуло…


24 июня 1941 года. 02 часа 10 минут. 01 час 10 минут — по берлинскому времени.

Каменец, Штаб 2-й танковой группы

Немецкая армия по ночам не воюет. Немецкая армия ведет боевые действия, принимает пищу и отдыхает строго в установленные командованием ОКХ часы. В иные кампании, на Западе, даже общенациональные праздники соблюдались: Новый Год, День труда Первое мая, День Ноябрьской революции. Ну а двухнедельный оплачиваемый отпуск — это вообще святое дело…

Даже в боевом походе на «хильф-крейсере» «Атлантис», который вокруг света от англичан бегал, и то командир по графику увольнял «матрозен» на берег. Например, на очень южном острове Кергелен. А то, что на пляже, среди вечных паковых льдов, из лиц противоположного пола солнечные ванны принимают только самки морского леопарда, — это уже их, самок, личная проблема…

Так что сейчас в германской армии время отдыха. Однако окна классической гимназии, построенной еще в благословенном прошлом веке, хоть и завешаны по инструкции черными занавесями, но пропускают сквозь щелки острые лучики света. Новая метла тщательно метет…

— Значит, вы, коллега, утверждаете, что план первого дня кампании, разработанный покойным Гудерианом, предусматривал стремительное продвижение севернее Бреста по двум направлениям: от Пружан на Ружаны и от Кобрина на Барановичи, а южнее Бреста — через Кобрин на Драгочин и далее на Пинск? — вежливо интересуется у своего начштаба новый командующий 4-й танковой группой. — Причем продвижение механизированных соединений должно было происходить возможно быстро, не учитывая темп пехотных, я вас верно понял? Wunderbar! То есть одна колонна наступала бы на северо-северо-запад, вторая на северо-северо-восток, а третья плавно бы сворачивала направо, прямо в сторону Китая…

Начштаба только кивает в ответ. Ну, что тут скажешь…

— Вы знаете, коллега, в мое время, когда юный офицер приходил в наш оперативный отдел Генштаба в Цоссене, ему сразу для начала давали простенькую задачку… — задумчиво продолжает фон Клюге. — Вот тебе карта, вот расчет сил и средств, вот карандаши… Наступай. И если этот офицер рисовал на карте такие вот РАСХОДЯЩИЕСЯ направления, то ему немедленно присваивали почетное звание Der Eichenkopf, в честь национального немецкого дерева. Так сказать, претендент был немедленно увенчан дубовыми листьями. И более ничего серьезнее заточки карандашей в дальнейшем мы ему уже не доверяли… Die stinkende Scheise! В этом штабе вообще кто-нибудь УМЕЕТ правильно затачивать карандаши?!


24 июня 1941 года. 02 часа 12 минут.

Железнодорожная станция Береза-Картусская Белорусской железной дороги

— Товарищ старший лейтенант, товарищ… — старая (сорокапятилетняя, но для Эспадо, в его двадцать, однозначно старушка!) работница станции осторожно потрясла дремлющего Эспадо за плечо. Адольфо с трудом разомкнул слипшиеся веки и взглянул на источник шума. Внимательно разглядев командира, работница охнула. — Ой, Божечки мои, что у тебя, сыночек, с лицом-то?

— Что-что, дура! Сама, что ли, не видишь? Товарищ командир — танкист, прямо с фронта, его в бою опалило… — объяснила коллеге пышнотелая молодка в железнодорожном кителе, со светлыми кудрями а-ля народная артистка Серова. — Товарищ командир, Вы ее не слухайте…

— Ой, милый ты мой, да как же тебя всего закоптило-то… давай я тебя пожалею, маслицем смажу… — жалеючи сказала первая «старушка».

— Иди, иди себе, Петровна, я сама ему все смажу! И сама его пожалею! Да иди уже ты отсюда, кошелка старая! Дай мне толком поговорить с хорошим человеком… — пышнотелая блондинка силком поволокла упирающегося Адольфо куда-то вдаль по затемненному перрону. Наверное, смазывать его и жалеть…

Да только, видно, не судьба ей была пожалеть бойца, потому как на фоне чуть алеющего далекими пожарами неба увидал Эспадо в ближнем тупике возвышающуюся на четырехосной платформе черную, ступенчатую, тяжкую даже на вид глыбу. Резко затормозив, старший лейтенант впился взглядом в мощный корпус, широченные гусеницы, массивную башню…

— Это чего такое… — восхищенно протянул он. — Это чье?!

— Та-а-а, ничье… — махнула рукой жалостливая блондинка. — У нас тут и гарматы на гусеничном ходу стояли, пока их какой-то полковник Лопуховский, чи що, себе не забрал… И в пакгаузах богато усего, кулеметы там, бонбы усякие… Пойдем, хлопчик, я тебе кое-что другое покажу…

— Нет, погодите, погодите, женщина… как это ничье? Так не бывает!

— Та у нас, у младшого брата Червоной Армии, все бывает… — пытаясь загородить предмет интереса красавчика-танкиста своей мощной грудью, сказала блондинка. — Пригнали у ранок состав, а коносаментов или товарно-транспортной накладной на цей груз нема. Вот и стоит, кого-то ждет уж третий день. Знать бы только, кого…

— Я знаю, кого ОН ждет! — Эспадо решительно вырвался из цепких женских рук. — МЕНЯ!!!


24 июня 1941 года. 02 часа 18 минут.

Железнодорожная станция Береза-Картусская Белорусской железной дороги, тупик рампы «сухих» грузов

«Да откуда ОН взялся?!» — воскликнет взыскательный читатель, тот самый, который не верит, что в Военно-Инженерной Академии РККА учились чистокровные урянхаи… между прочим, учились исключительно на «отлично», чтобы народные деньги, потраченные ТНР на их обучение, зря не пропали! И который совершенно напрасно не верит, что Быстроходный Гейнц мог вот так просто потерять голову… причем буквально!

А ОН взялся оттуда же, откуда на станции Береза-Картусская взялись шесть, целых шесть, полный дивизион, новеньких 203-мм гаубиц Б-4, доставленных прямо с грузового двора сталинградского завода «Баррикады» в адрес… А вот адрес И НЕ БЫЛ указан!

То есть груз появился иждивением славного НКПС, который завез ценнейшие орудия куда попало. Стояли они себе на платформах без всякой охраны и попечения службы ВОСО.

Полковник Н. И. Лопуховский, командир 120-го корпусного гаубичного полка, аж до слез расчувствовавшись, все обнимал да гладил могучие стволы… и как артиллерист, я полковника прекрасно понимаю!

Потому как на вооружении указанного полка до этого состояли только английские «Виккерсы». Орудия, конечно, хорошие… только вот произведенные еще задолго до Империалистической войны и поставленные за чистое золото в Россию, лопоухим генералам еще царского ГАУ, под видом новых, коварной «Англичанкой», которая, как известно, «завсегда гадит»…

Разумеется, хозяйственный комполка такой подарок судьбы из рук не выпустил, к удовольствию начальника станции, который как суперкарго перевозчика рад был донельзя поскорее от этого добра избавиться (ответственное хранение — вещь сугубо неприятная, да еще в военное время).

Следует признать, что отличный нарком МИРНОГО времени товарищ Лазарь Каганович (отличать от врага народа — вредителя Михаила Кагановича, даром, что тоже наркома и его родного брата) оказался совершенно неприемлем во время военное…

Анекдот тех времен: «Германия, 1941 год, железнодорожный вокзал. „Господин дежурный, поезд не опоздает? Что вы, что вы, конечно, придет точно по расписанию, ВЕДЬ ВОЙНА!!!“ Советский Союз, 1941 год. Глубокий тыл. „Товарищ дежурный, поезд не опоздает? Да хрен его знает, придет ли вообще, ВЕДЬ ВОЙНА!!“» Впрочем, знатоки относят эту байку еще к 1914 году… «Тенденция, однако!» — как говаривал мой знакомый чукча Николай Коллапхен…

Так вот, хаос в железнодорожных делах начался еще в апреле 1941 года, когда начались массовые перевозки воинских грузов, к июню достиг таких вселенских масштабов, что тов. Сталину пришлось «бросать на НКПС» генерала Хрулева, для расчистки авгиевых конюшен.

Поэтому ничего удивительного, что на Октябрьской железной дороге оказался и единственный в СССР восстановительно-снаряжающий поезд, купленный за огромные деньги в Германии (правда, утешает то, что деньги те были из германского же займа, и тов. Сталин их так потом никому и не отдал). Поезд был уникален тем, что представлял собой смонтированную в вагонах конвейерную линию, в которую с одной стороны поступали стреляные гильзы, а с другой стороны отгружались окончательно снаряженные артиллерийские выстрелы. Завод на колесах! И предназначался этот завод целевым назначением Западному фронту, на станцию Барановичи, но как-то вместо этого случайно попал на дачную платформу Удельная Финляндского направления Кировской железной дороги, где и простоял всю блокаду, потому как на него сначала наложил лапу лично товарищ Жданов, а урожденный артиллерист товарищ Говоров его потом в этом деле яростно поддержал…

Отдельный случай, говорите? А вот вам донесение Особого отдела НКО от 6 июля 1941 года: «235-я СД погрузила на станции Дно 26 эшелонов. Из них опять выгружено на станции погрузки — два эшелона, поступило на станцию Псков — одиннадцать, на станцию Бологое — три, а где находятся еще десять эшелонов, ни НКПС, ни УВОСО не знают».

Или вот про танки: «Эшелон с танками был направлен на станцию Орел. Вместо этого эшелон поступил на станцию Конотоп. После указания УВОСО эшелон доставлен на станцию Бахмач. После вторичного указания УВОСО эшелон доставлен на станцию Вязьма». После этого, видимо, отчаявшись доставить груз без недолетов и перелетов, бойцы свои танки выгрузили и пошли они, бедные, на фронт своим ходом. А вы говорите, один ТАНК…

Куда и кому везли изделие Кировского завода с бортовым номером 638? С башней, экранированной 25-мм листами, приклепанными к ней циклопическими заклепками, и лобовой 95-мм броней. С грабинской Ф-32 в солидной, внушительной даже на вид угловатой башне. Какая теперь разница? Важно было только то, что танк стоял на платформе. Стоял «сухой» — без капли топлива, без аккумуляторов, без масла. Ну и разумеется, без боекомплекта…

А рядом с платформой, на рельсах, держали друг друга за грудки два командира. Один черный, другой белый…. и оба красные. Красные не только по пролетарскому происхождению, но и от ярости…

— Это мой танк!!! Я его первый увидал!!!

— Насрать, он мой! Мне нужнее!

— Зачем тебе танк, маслопуп хренов! Есть у тебя паровоз, вот на нем и езди…

— Я старше тебя по званию! Приказываю тебе встать СМИРНО!!!

— А в глаз?!

Неконструктивную беседу безуспешно пыталась, наподобие почившей в Бозе Лиги Наций, урегулировать блондинка-дежурная:

— Ой, хлопци, та ви що, сказылись?… Ежели вы из-за менэ, та я вам обоим с удовольствием дам…

Командиры, как по команде, повернули к ней гневные лица — одно белеющее в темноте, второе — сверкающее не знавшими «Колгейта» зубами, и хором выдохнули:

— Дура!!! Пошла НАХРЕН!!!

После чего посмотрели друг на друга и… засмеялись.


Через пятнадцать минут.

Там же

Командир мотоброневагона «Смерть фашистам!» лейтенант НКВД Бузов уговаривал Эспадо, прямо как маленького:

— Ну вот скажи, зачем он тебе? А я его к своему бронепоезду прицеплю, прямо на платформе — будет у меня еще один броневагон… моя ласточка вполне его таскать сможет… А тебе-то он зачем?

Старший лейтенант Эспадо (с временным удостоверением, писанным на вырванном из блокнота листке, зато самим Ворошиловым собственноручно!) со слезой в голосе отвечал:

— Товарищ капитан,[106] как Вы не понимаете… У нас ведь не танки — одно позорище, а у фашиста и броня, и калибры… Нам бы хоть один! Хоть один такой красавец!

— Все, брат, я понимаю… но ведь сам ты его водить не сможешь? Это ведь не велосипед!

— А чего там мочь-то… небось не Бином Ньютона! — донесся до командиров голос из-под грузовой рампы. — Дизель V-образный, двенадцать цилиндров, В-2К…

— Это кто там? — грозно спросил Бузов.

— Осужденный заключенный Солдатенко Иван Тимофеевич, 1918 года рождения, часть 9 статья 58 УК РСФСР, начало срока 1 июля 1940 года, окончание срока 1 июля 1943 года! — бодро донеслось из-под рампы.

— Ну и что же ты такое натворил, вредитель? — удивленно сказал Бузов. — Срок у тебя для 58-й статьи просто какой-то детский!

— Я… Кошечку уби-и-ил… — сконфуженно раздалось из-под рампы.


Ретроспекция. Солдатенко
Призванный на Большие учебные сборы водитель-испытатель Харьковского (а какого еще — с такой-то фамилией?) паровозостроительного завода Солдатенко вовсе не испытывал танки… Его профиль был иной — тяжелый артиллерийский тягач «Ворошиловец».

Отличная, скажу вам, машина. Легко таскала на буксире любую отечественную бронетехнику, включая пятибашенный Т-35, и любую артсистему — вплоть до 280-мм пушки. Двигатель там стоял отменный, В-2В, машина перетяжелена не была. Что бы ей не таскать!

Шибко любил ее Солдатенко. Крепче, чем свою жинку Оксану… во всяком случае, чаще… А что вы хотите? Доводка, называется. Тут как пое… страдаешь, так потом и поедешь! Вот и приходится с техникой еб… заниматься любовью. Регулярно!

И когда, уже в Минске, какой-то идиот высказал мнение, что два тягача «Коминтерн» мощнее, чем один «Ворошиловец», он не стерпел. Мало ли что в формуляре написано! На заборе вот тоже написано… а там дрова лежат.

Виновато было в горячности Солдатенко разливное пиво, шестнадцать копеек литр, завезенное в солдатский буфет предприимчивым военинтендантом Гинзбургом. Очень, знаете, разливное пиво пробуждает пытливую солдатскую мысль…

То любознательный часовой самолет штыком дырявит и удивляется, что у него на крыльях полотняная обивка, то воспитанник военной кафедры из Ленинградского Политеха пальнет ради интереса из экспериментального 406-мм орудия на артполигоне Ржевка…[107]

Прицепив цугом два средних арттягача, экспериментаторы подогнали кузовом вперед один тяжелый. Прицепили за буксирный крюк, и по команде «Даешь!» — дали! И ведь поволок! Поволок Солдатенко оппонентов! И выиграл бы свою кружку пива, стоимостью восемь копеек… Да увы, поддалась бракованная сталь…

Взвизгнул раздираемый металл, и задний швартовочный узел «Коминтерна» весом в добрую сотню килограмм, на длинном тросе, палицей тяжело ахнул в открытое окошко командирского дома, где умывалась рыженькая кошечка…

Впрочем, если бы окно было закрыто, результат был бы тот же…

От солнечного Магадана Солдатенко спасло только то, что никто, кроме тягача и кошечки, не пострадал… Да и тягач бы починили… говно вопрос! Увы. Кошечка, размазанная в мелкие брызги, принадлежала начальнику АБТ ЗапОВО…


Через двадцать минут.

Там же

— Ну ладно, снарядов я тебе бы немного дал… — сказал с сожалением Бузов. — У нас калибр подходящий, и системы близкие, «дивизионки»… Говоришь, САМ тебе звание присваивал? А чего ты тогда не сержант ГБ? У нас тоже бронечасти есть! Ну ладно… Водитель у тебя уже есть… а ты не врешь, что ты водитель, а, беглый?

— Не беглый я… вагон-зак немцы подожгли, охрана дверь отчинила, приказала прыгать… я и прыгнул. И я не вру!

— Но ведь все равно, старлей, у тебя ничего не получится… Топлива нет, масла нет… аккумуляторов тоже нет…

И тут очень уместно влезла в чужой разговор блондинка-дежурная:

— Та хлопци, у нас же ж в Березе «Сельхозтехника» мае, там усе е…

— Солнышко, милая, родная, я для тебя все на свете сделаю… — схватив молодку за рукав, жарко зашептал ей в ушко Эспадо. И нежно, но решительно спросил: — ГДЕ?!!

— Та-а… ничого нэ треба… — проворковала дежурная, краснея от удовольствия. — Я так… для Червоний Армии…


24 июня 1941 года. 03 часа 18 минут.

Каменец. Здание бывшей гимназии

Тихо… темно… глухо…

Только далеко на юге зарево над пылающим Брестом. В этот час вновь не выпала ночная роса. Два красных огонька… курят сигары, ароматные, еще довоенные, голландские.

— Господин командующий…

— Да, мой друг?

— Можно задать вам… нескромный вопрос?

— Если вы про ЭТО, то я давно уже нет…

— Ха, ха… очень остроумно! Нет, вопрос касается всех нас…

— Задавайте. Если я не захочу отвечать, то и ответа от меня не ждите…

— Господин командующий,есть на свете что-то, чего вы боитесь?

— Ну конечно, мой друг… я боюсь смерти, и даже не самой смерти как таковой… я боюсь смерти смешной и постыдной, как у Быстроходного Гейнца… боюсь за своего сына, он у меня сейчас в Кригсмарине служит, на У-боте…[108] боюсь за нашу Германию…

— А в этой кампании чего вы боитесь?

— А в этой кампании, мой дорогой, я смертельно боюсь, что умный Иван начнет отступать… И тогда наш фронт начнет стремительно расширяться — воронкою на север, юг, восток… У нас же просто не хватит сил, чтобы гоняться за русскими по их Die unermessliche Steppe… Я искренне надеюсь, что большевики решат из каких-либо своих соображений — политических, престижных, ну я не знаю! — защищать этот паршивый городишко Брест-Литовск, и будут подвозить сюда резервы, дивизия за дивизией… а мы их будем здесь перемалывать, дивизия за дивизией… Как под Верденом, помните? Пока не перемелем их все… в тонкую кровавую муку…

— И тогда мы рванем на Восток?

— Друг мой, вы же опытный генштабист Цоссенской школы, неужели вы не понимаете, что и после окончательного разгрома русских скорость нашего продвижения на Восток будет лимитироваться скоростью перешивки железной дороги на нашу колею? А как иначе прикажете наши войска снабжать? Не этим же автозоопарком от парижских «ситроенов», которые развозили по бистро молодое шабли до голландских «устричных цистерн»? Вот возьмите, ради интереса, «физелер-шторьх», и пролетите над дорогой до переправы через Буг… Я лично насчитал там полсотни брошенных грузовиков, и считать бросил… Что вы говорите, снабжаться по воздуху? Воздуха не хватит. Шутка.

— Но герр командующий… Так мы НИКОГДА не выйдем до сезона осенних дождей на линию «А-А»…

— Вопрос: Ну, хорошо, вышли мы на линию «А-А». И что же будет дальше? Сказать вам по секрету? Только вы никому уж не говорите… ладно? А дальше будет линия «В-В», а еще дальше будет линия «С-С»… Россия — это же не страна. Россия — это целый материк… И дело не в том, что я мало похож на Писарро… Сталин — он явно не Монтесума, вот в чем наша беда-то. Нет, нам следует именно здесь хорошенько пустить кровь русским, потом занять к зиме удобные позиции, к примеру, на Березине или на Днепре, и начать с большевиками торг для заключения почетного мира…

— Но наш Фюрер…

— A, Der Gefreiter! Думаю, что ему придется научиться слушать умных людей… Или он… — с сожалением в голосе, — сколько верных сынов Фатерлянда уже пало в смертельной схватке с большевизмом! И сколько еще верных сынов Отечества ОБЯЗАТЕЛЬНО падет… я достаточно ясно выражаюсь? Вы меня хорошо поняли?

— Да, мой генерал. Я вас хорошо понял. Я с вами, прошу вас на меня смело рассчитывать… в любом деле.

— Ну, тогда мы с вами последуем рецепту великого Мольтке: «Отдай приказ и иди спать!».

И окурок сигары летит в ночную тьму…


24 июня 1941 года. Несколько позже.

Станция Береза-Картусская Белорусской железной дороги

Начальник станции, сдвинув на затылок форменную железнодорожную фуражку, торопливо подсовывал Эспадо какие-то бумажки:

— Товарищ командир, вот здесь, здесь и еще здесь, три экземпляра, один вам… претензий к внешнему виду и комплектности изделия нет? А как же? «Социализм — это учет и контроль», «Доверился — погиб», «Без бумажки — ты…», ой, извините, это я совсем не про то… Спасибо за понимание, счастливого вам пути, прошу вас немедленно освободить территорию станции, мне грузы принимать надо, а вы своим монстром всю рампу мне загородили, давайте, давайте, не задерживайте, а мне наплевать, как вы это уберете, теперь это ВАША головная боль!

Пыхтение «овечки», лязг буферов… тонко-жалобный свисток…

Наконец-то прибыл «этап», как образно выразился механик-водитель, вольнонаемный доброволец Солдатенко (военный билет у которого отсутствует). Пополнение прибыло из воинов-запасников, для встречи которых в общем-то и приехал на станцию старший лейтенант Эспадо. С одной стороны, выглядят они довольно смешно — форма сидит на них мешковато, и наличествуют у них изрядные пузики, толстые очки и солидные плеши, но с другой стороны…

— Слышь, старшой? Эта бандура твоя? Ну и ладушки. Считай, что я у тебя в экипаже… Сомов я, Иван Иваныч… артслесарь седьмого разряда опытного производства Завода имени Сталина, город Горький… Почему это я у тебя в экипаже? Так на пушку посмотри. Как это ну и что? Это же моя пушка. Я ведь эту пушку, Ф-32, своими руками собирал, и на полигоне отстреливал… любую неисправность просто голыми руками без всякого ЗиПа на коленке вылечу… Почему я не в артиллерии? Вопрос, конечно, интересный… Я ведь еще и сам на «броне»… меня военком призывать отказался… что-что, залез я в эшелон… Оказался поезд «литеркой», за полдня я уже в Москве… А оттуда рванул на Белорусский, а оттуда в Минск… А оттуда уже к тебе… что я мчусь как нашпаренный? А потому что первая проверка документов — и мне трибунал. Дезертир я потому что! С военного производства в военное время убежал… Почему я на войну убежал? Слушай, парень, ты женатый? Нет? Тогда тебе, счастливцу — ни за что не понять…


24 июня 1941 года. 03 часа 48 минут.

Буховичи. Штаб 4-й армии

Ночь на 24 июня выдалась такая же тихая и теплая, какими были и две предшествовавшие ей. Было очень сухо…

С наступлением темноты стрельба прекратилась. Лишь изредка кое-где даст короткую очередь пулемет, да далеко на горизонте взовьется ввысь над передним краем ракета, не иначе как немецкая, и снова водворяется странная тишина. Как будто и нет войны!

На командном пункте обосновались и командующий, и вновь назначенный член Военного совета, и почти все основные работники штаба армии. На столе две стеариновые свечи и аппарат Бодо. Телеграфная связь со штабом фронта очень неустойчива, и на аппарате работает лично начальник связи армии полковник А. Н. Литвиненко. Попытки связаться с фронтом по радио «из-за дальности расстояния», как пояснил связист, не удаются. Ой, лукавит связист… старенькая 11-АК-М1 свободно до Минска «доставала». Другое дело, что на технике надо было еще УМЕТЬ работать…

Командарма вызывает Павлов и уточняет задачу армии на завтра:

«Упорно обороняясь, утром 24 июня совместным ударом в направлении Каменец — 121-й стрелковой дивизией и 14-м механизированным корпусом — выбить противника и закрыть ему путь на Барановичи. Армейский контрудар будет поддержан фронтовой авиацией. Боеприпасами пополнитесь на окружном артиллерийском складе в Кобрине. Из Барановичей в Слоним перешла 155-я стрелковая дивизия, которая остается в моем резерве».

До конца выслушать командующего фронтом и передать ему горячий привет командарма не удалось: Бодо замолчал опять.

Тупицын, член Военного совета, нервно пожал плечами:

— Снова контрудар, а ведь мы уже убедились, чем это оборачивается при многократном превосходстве врага в авиации. А завтра условия будут еще хуже. Да и какими, собственно, силами сможем мы нанести этот новый контрудар?

— Сейчас вот приедет командир механизированного корпуса, доложит о состоянии своих дивизий, тогда и приму решение, — задумчиво почесывая затылок загипсованной рукой, сказал уставший Сандалов.

— Дело не только в количественном превосходстве врага, — стоял на своем Тупицын. — Помнится, на последних занятиях по военной подготовке для партхозактива вы сами, товарищ командующий, приводили выдержки из Энгельса о громадном значении качества оружия в войнах Прусского государства?

— Так что же, по-вашему, если у нас танки пока не лучше немецких, так нам остается только отступать? Я сам бил немецкие танки! — вспылил командарм.

— Я не хотел бы, чтобы меня ТАК поняли! — возразил Тупицын. — Речь идет о другом: своими контрударами, заведомо обреченными на неудачу, мы только умножаем шансы на успех противника…

— Не надо меня агитировать за Советскую власть! Речь идет не о контрударе. Такого подарка второй раз мы немцам не сделаем. Однако я не собираюсь залегать в глухую оборону, да еще линейную, растягивая войска в непрерывную полосу, подобно фронтам в Империалистической… Этим мы отдаем противнику инициативу, позволяя выбрать место и время удара и сосредоточить на узком участке прорыва превосходящие силы. Нет, попробуем поимпровизировать…

Подоспевший к этому времени генерал Оборин всецело солидаризировался с Тупицыным и также стал убеждать командарма в бесцельности и опасности контрудара от Пружан:

— Тыловой рубеж по реке Лесной в районе Речицы обороняется сейчас почти исключительно переброшенной от Мухавца 205-й моторизованной дивизией. Вышедшие сюда части 28-го корпуса реальной силой не являются. Молодые, слабо обученные бойцы моторизованной дивизии неплохо отрыли окопы, но перед окопами у них ни мин, ни проволоки, никаких других заграждений. Даже мост через Лесную взорвать нечем.

— Нечем взорвать? — удивился Сандалов, — так разберите по бревнышку. Что с танками вашего корпуса?

— 22-я танковая дивизия полковника Кононова понесла такие потери, что говорить о ней сейчас, как о дивизии, просто нельзя. Относительно боеспособной осталась только 30-я танковая дивизия полковника Богданова, но у нее очень мало боеприпасов…

Командарм выслушал Оборина не перебивая. Потом задал несколько вопросов начальнику автобронеотдела армии полковнику Кабанову и принял решение:

— 42-ю стрелковую дивизию в составе стрелкового и гаубичного полков переместить в район Бродов в резерв. Остальные ее части, обороняющиеся на реке Лесной, передать в подчинение командиру моторизованной дивизии. 30-й танковой дивизии полковника Богданова, оставаясь в армейском подвижном резерве на рубеже Пелищи — Хмелево, оборудовать на этом рубеже узлы противотанковой обороны на перекрестках дорог, естественных рубежах, исключающих обход. В состав узла включается до роты танков, батарея дивизионной или зенитной артиллерии, минометная рота, до стрелкового батальона. Обеспечить противовоздушную оборону приданными орудиями СЗА из Минского, Пинского и Кобринского бригадных районов ПВО. Между узлами обеспечивать огневую связь. В случае прорыва или обхода — не паниковать, продолжать стойко удерживать оборонительные позиции.

Сандалов выразительно оглядел присутствующих командиров. Некоторые отчего-то отвели и спрятали глаза. Командарм тяжело вздохнул и продолжил:

— Есть у меня еще один туз в рукаве. Танковую дивизию, перебрасываемую в полосу Армии с ЮЗФ, предполагаю использовать не для обороны стыка с соседями — пока хватает и 75-й дивизии, а укрыть в лесном массиве в районе южнее Кобрина. И временно о ней забыть. Напрочь!

Возвратились один за другим делегаты связи штаба армии, ездившие в Слоним и Слуцк для установления связи с 55-й и 121-й стрелковыми дивизиями.

От майора П. В. Ставцева, вернувшегося из Слуцка, узнали, что к 23 часам два стрелковых полка 55-й стрелковой дивизии наполовину перевезены, но разгрузились не у реки Ясельда, а на рубеже Городище — Синявка.

— Автотранспорт, — доложил Ставцев, — возвращается для перевозки остальных подразделений этих полков. Штаб дивизии и гаубичный полк на марше, выступили из Слуцка с заходом солнца. Артиллерия стрелковых полков, дивизионная артиллерия на конной тяге и тыловые учреждения с восемнадцати часов тоже в пути; двигаются отдельной колонной. Отмобилизоваться дивизия не успела, автотранспорта из народного хозяйства не получила. Боеприпасов имеет один боекомплект. Противотанковых мин нет.

— Почему же части выгружаются так далеко? — спросил командарм-четыре.

— Подразделения, следующие вторым рейсом, будут доставлены прямо к реке, а те, что были подняты первым рейсом в течение ночи, доберутся туда пешком, — ответил Ставцев. — Третьим рейсом намечено перевезти последний стрелковый полк…

Майор Н. Н. Григорьев, ездивший в Слоним, застал там не только 121-ю, но и 155-ю стрелковые дивизии. На рассвете 24 июня она собиралась выступить на запад, а 121-я — на юго-запад.

— Командир 155-й стрелковой дивизии генерал-майор И. Л. Александров привел свое соединение из Барановичей в полном составе, — доложил Григорьев. — 121-я перевозится из Бобруйска по железной дороге и выгружается на станциях Слоним и Лесьна. Командир ее генерал-майор П. М. Зыков приказал поставить вас в известность, что эшелоны с гаубичным полком, специальными подразделениями дивизии и тылами на место еще не прибыли. На тех же станциях выгружается и еще одна дивизия — 143-я стрелковая. Из тридцати семи ее эшелонов, следующих из Гомеля, выгрузились пока пятнадцать.

— А командования 47-го стрелкового корпуса там нет?

— Первый эшелон штаба корпуса прибудет к утру на автомобилях в Барановичи. Второй эшелон и корпусные части находятся еще в Бобруйске. Они только начали грузиться.

— Вот они, «железнодорожные ножницы»! — резюмировал Сандалов. — Пропускная способность железных дорог Западной Белоруссии явно уступает транспортным возможностям восточной части республики. Кто бы мог до войны об этом подумать, а? Особенно в Генеральном штабе…

— А кем и как управляются прибывающие дивизии? — полюбопытствовал новый начальник штаба Армии полковник Долгов.

— В Лесьне развернут фронтовой узел связи, и там до середины вчерашнего дня находилась группа командиров фронтового управления во главе с генерал-лейтенантом В. Н. Курдюмовым, — объяснил Григорьев.

— А куда эта группа делась теперь?

— Выехала в Минск. Но фронтовые связисты в Лесьне остались. И через них представители дивизий все время сносятся со штабом фронта.

— Нет, это не то, — заключил командующий. — Литвиненко! Вам нужно немедленно ехать в Миловиды. От Миловидов до Лесьны десять километров. На такое расстояние, я думаю, начальник связи провод найдет и свяжет нас со штабом фронта?

Не возражая против этого по существу, Литвиненко с видом стороннего наблюдателя заметил, что со связью с первого часа войны все как-то пошло кувырком. Вместо уставной системы связи «сверху вниз», как правило, складывается обратный порядок снизу — вверх.

— Мы ищем связи со штабом фронта, штабы соединений с нами, штабы частей со штабами соединений, командиры подразделений со штабами частей. Бардак, короче…

— Значит, будучи начальником оперативного отдела в округе, а затем начальником штаба армии, я плохо обучал штабных командиров! — горько заметил Сандалов.

Ему никто не возразил…

В 5 часов 24 июня развернули запасной узел связи армии в Миловидах и около 6 часов через Лесьну связались со штабом фронта.

С корпусами связь Штаба Армии по-прежнему поддерживалась только через делегатов.


24 июня 1941 года. Около 5 часов утра.

Районный центр Береза-Картусская, улица Привокзальная, дом 2А

— А хочешь, Солдатенко, я себя за глаз укушу?!

— Иван Иваныч, как же это может быть? Не верю! Не укусите!

— Спорим?!

— На что?

— На щелобан!

— Иван Иваныч, мне будет неудобно вас щелкать… Вы все-таки слесарь седьмого разряда…

— Не дрейф, Солдатенко! Ну как, мажем?

— Товарищ командир, разбейте…

Сомов, приостановившись, нагнулся и двумя пальцами осторожно вынул из глазницы левый глаз. И осторожно его укусил.

— Ну надо же! Как настоящий! — восхищенно ахнул Солдатенко.

— Это мы Ф-22 испытывали на живучесть… трое суток без перерыва стреляли! Ну она и… — устанавливая на место протез, с важностью объяснил Сомов. — Сам товарищ Елян, парторг ЦК ВКП(б), меня в Москву возил, в Институт Гельмгольца… Глаз, положим, мне не спасли, но сделали стеклянный — лучше прежнего!

— Надо же, и не заметно с виду!

— А хочешь, Солдатенко, я себе и другой глаз укушу?! — с наслаждением отвесив товарищу крепкий щелобан, продолжил подначивать Сомов.

— Иван Иваныч, ну это как же может быть? Не верю!!! — с восхищением воскликнул Солдатенко.

— Мажем на американку? — подмигивает Сомов.

— Мажем!!! — вскричал азартный Солдатенко. — Товарищ командир, разбейте!

Сомов осторожно вынимает вставные челюсти и осторожно кусает себя за правый глаз.

— Это мы Ф-22 УШВ ишпытывали… противооткатные уштройштва на динамометре… Ну она и… — важно объясняет Сомов. — Шам товарищ Елян, парторг ШК ВКП(б), меня в Мошкву вошил, в Шентральный наушно-ишшледовательшкий Инштитут штоматологии… шубы, допуштим, мне не вошштановили, но… штелали лутше наштояших…

Эспадо, тихо угорающий от сдавленного хохота:

— Отштавить… тьфу ты… Отставить!!! Ну, ей богу, как дети малые… Иван Иванович, ты же взрослый мужик, ну хватит уже…

— А что такое? — недоуменно вскидывается Сомов. — Я этим трюком в пивной по воскресеньям до шести кружек пива на спор выигрывал!

— Ну все, все… шутники… лучше скажите, вы заряжающего среди пополнения не присмотрели? Народ там прибыл все больше какой-то интеллигентный… а нам бы что попроще да поздоровее…

— Есть такой! — солидно ответил Солдатенко. — Костоглодов, выходи!

И из-за угла дома появился кряжистый, с руками, как лопаты, плечистый мужик с ясно-голубыми детскими глазами на рябом от оспин лице…

— Рекомендую! — хлопнул его по плечу Солдатенко. — Вместе с ним в одном бараке чалились. Человек он надежный, работящий и молчаливый. Часть 10 статьи 58 УК Р.С.Ф.С.Р. Десять лет.


Ретроспекция. Костоглодов

Пропаганда (подлежащее распространению) — распространение каких-либо идей с целью привлечения сторонников. Сходный смысл имеет термин агитация (приведение в движение) — устная, печатная и наглядная политическая деятельность, воздействующая на сознание и настроение людей с целью побудить их к политической или другой активности.

Василий Костоглодов с детства не разговаривал. То есть совершенно не говорил — и все тут! Молчал и молчал себе… И младенцем не вопил, и в робятках малых молчком. И что странно — слышал он превосходно. Но вот говорить — ничего никому не говорил, да и шабаш.

Поэтому и в школу не ходил, а родителям и ладно, на всех семерых ребятишек чуней не напасешься… Да и зачем, скажите, вологодскому плотнику грамота? А плотником Вася был отменным. За это и пострадал…

Послали Васю из родного колхоза в Шенкурск, клуб строить. Выстроили клуб на заглядение, аккурат к Октябрьским, и митинг зачали. А Васю от греха в «задню комнату» прибрали, а то начальство с Архангельскова-то увидит, каковы шенкурски-то пеньки обретаются, позору-те не оберешьси… Да лучше бы его на глазах держали!

Потому как попросила Васю библиотекарша, которая его все почему-то Герасимом звала, гвоздь в стену вбить, всего-то! А видно, приглянулась эта ученая девка простой Васиной душе, да и решил он малость покрасоваться. Взял Вася гвоздь — двухсотку, да одним ударом ладони в стену по шляпку и вбил! «Му-му», говорит, мол, принимай мою работу. И непонятно ему отчего за стеной поднялся вдруг гам да хохот. Портрет в актовом зале со стены от Васиного удара сорвался, да и на шею областному гостю и оденься, как хомут, а на портрете том был нарисован Сам… с усам…

А на следствии Вася тоже только молчал да искренне отвечал «Му?» да «Му?»… Что и было следователем расценено, как полное признание в совершенном преступлении, а именно в антисоветской контрреволюционной агитации и пропаганде…


— …и дали-то ему по первому «ходу» всего шесть месяцев лишения свободы. А до «червонца» уже при мне добавили, прямо в лагпункте выездной суд состоялся, — закончил свой рассказ Солдатенко. — А что? По 58–10 в основном болтуны идут, интеллигенция, руками работать не умеют… А промфинплан выполнять кто будет, Пушкин? Вот и довесили Васе от щедрого сердца, как рецидивисту… червончик! Уж больно Вася плотник замечательный! Отпускать жалко!

— А жалобу Калинину написать? — спросил наивный Эспадо.

— Да он у нас неграмотный… — качнул головой Солдатенко. — А за него жалобу написать опер не велит, он в оперчасти жалобщику карандаш да бумаги лист дает и при себе писать заставляет… Вася уж исхитрился — на бумаге свою историю НАРИСОВАЛ, не знаю, рассмотрят ли…

— М-да… Ну и экипаж у меня подбирается… Загляденье! — хмыкнул Эспадо. — Вредитель, дезертир и контрреволюционный немой неграмотный агитатор… впрочем, каков поп — таков и приход! Ну ладно, башню вроде укомплектовали. Еще бы нам стрелка-радиста… Иван Иваныч, среди пополнения радисты есть?

— Нет, командир… — после некоторого раздумья ответил Сомов. — В основном по мехчасти… Даже главный механик Гомельского мелькомбината есть! Сам я в этом деле тоже не мастак. Вот до сорока лет дожил, а все не понимаю, как это ток по проводам бежит… Но ежели тебе радист так нужен, то, может, вот сюда зайдем?

И Сомов показал на крышу дома, у стены которого беседовали танкисты. Над красной железной крышей возвышалась высокая, с проволочными ромбами, закрепленная растяжками радиоантенна…


Ретроспекция. Додик

28 июля 1924 года Совет Народных комиссаров (СНК) СССР принял «Закон о свободе эфира» (Постановление «О частных приемных радиостанциях» — было опубликовано в газете «Известия» от 9 сентября и в сентябрьском номере журнала «Радиолюбитель»). А позднее, 26 февраля 1926 г., в «Известиях ЦИК СССР и ВЦИК» было опубликовано Постановление СНК СССР «О радиостанциях частного пользования», что легализовало радиолюбителей в части разрешения на индивидуальные передатчики.

Злобный кровавосталинский режим, закрывший страну «непроницаемым железным занавесом», (ТМ) не возбранял иметь радиостанции и рабочим, членам Оборонного клуба Дальзавода (RA03), и студентам ХАИ (au1KAF), и отдельному ленинградскому гражданину Виссу (72RW)…

Подай заявку в НКПиТ, зарегистрируй позывные, получи полосу частот, чтобы не мешать связистам или военным, оплачивай таксу абонентной платы по весьма скромному тарифу, как за дополнительную радиоточку — и гуляй себе по Интерне… то есть, разумеется, по радиоэфиру…

И ведь гуляли! Увлечение радиотехникой среди молодежи было массовым. Недаром первым сигнал гибнущей экспедиции Нобиле уловил именно советский радиолюбитель.

Додик Филькенштейн никогда не жаловался на судьбу. В конце концов, он никогда не мечтал играть в футбол, цур его! Так что детский церебральный паралич, изуродовавший ему левую ногу, особенно жизнь Додику не изломал. Еще в детском санатории в Саках, где он полгода бесплатно и лечился и учился, попалась ему в руки замечательная книга Кренкеля «Моя радиолюбительская жизнь». И, в общем-то, и все… Умер Додик, умненький и старательный мальчик. И родился грозный Король эфира, мудрейший Гуру Могилева, чуткое Эхо Березины… короче, U2XE.

Собственно, жить U2XE начинал, только когда надевал тяжелые эбонитовые наушники с каучуковыми прокладками… Бегло пробегал по эфиру, здоровался с AS2BQ из Дарвина, Северо-Западные территории Австралийского Доминиона, привычно переругивался с W5FFC, из Бангора, штат Мен, Северо-Американских Соединенных Штатов Пиндостана… то есть просто Северо-Американских Соединенных Штатов. А в остальное время, то есть днем, U2XE спал. Дремал в школе, похрапывал на занятиях в торговом училище, клевал носом за своим рабочим столом в бухгалтерии…

От этой, всеми замечаемой особенности, у Додика не сложилась как общественная (а нечего дрыхнуть на комсомольских собраниях), так и личная жизнь. Хотя в его бухгалтерии, если не считать главбуха Израиля Ивановича, мужчин больше не было, и сотрудницы выдавали симпатичному юноше недвусмысленные авансы… Напрасно! Он витал в небесах.

Как-то незаметно для самого себя стал Додик сначала KMC, а потом и Мастером спорта по военно-прикладным дисциплинам — радиотехническому спорту. На Западную Белоруссию U2XE поехал только потому, что в районе Березы удивительно хорошее прохождение радиоволн.

Только один раз эфирное бытие чуть было не пресекло земное… Год назад хозяйка квартиры, где жил U2XE, написала куда надо кому следует, что ее постоялец — однозначно, шпиен. Потому как — живет у железной дороги, по ночам стучит ключом, пищит морзянкой, значит, врагам сигнализирует! И быть бы у него крупным неприятностям, если бы начальника Березовского райотдела НКВД не звали бы U2MF…

О начале войны U2XE узнал намного раньше, чем все советские люди, Потому что в ночь на 22 июня замолчали все любительские радиостанции коротковолновиков Европы, а на средних и длинных волнах зазвучали военные марши… Речь Гитлера U2XE, довольно хорошо знавший идиш, слушал в прямом эфире.

И это было практически последнее, что он слушал, потому как утром пришли кто надо откуда следует и конфисковали всю его любовно собранную и отлаженную аппаратуру, до конца войны. Представляете, вот сейчас вломятся к вам лично и с мясом вырвут модем. Осознали? То-то…

Так что когда в окошко дома постучали и мучающийся непривычной бессонницей Додик услышал:

— А нет ли здесь радиста? — он радостно ответно завопил: — ТАКИ ОН ТУТ ЕСТЬ!!!


24 июня 1941 года. Около пяти часов утра — еще до начала утреннего обстрела.

Крепость. Северный военный городок. Развалины ДОС № 5

Около развалин стоит очень высокий, неуклюжий, похожий на заторможенного богомола молодой мужчина в летнем пыльнике — это такой летний плащ, как правило, шелковый… И в широкополой летней шляпе.

Мужчина задумчиво крутит в руках что-то явно шорно-обозное… Стоящая перед ним, как лист перед травой, лошаденка нетерпеливо потряхивает нечесанной гривой — мол, слушай, новый хозяин, ты там скоро меня запрягать будешь? С этим делом у мужчины что-то явно не ладилось…

Внезапно за его спиной возникла, накрыв его волной, черная как 1937 год тень, и хриплый голос резко спросил:

— Wie Sie rufen?

— Mein Name Antipodist Saprykin! — пролепетал мужчина в шляпе, испуганно вскакивая и роняя шлею.

— Wer Sie? — задал новый вопрос оперуполномоченный Лернер.

— Ich der Dozent der Timirjasewski Akademie, der Kandidat der biologischen Wissenschaften, — смущенно ответил Antipodist Saprykin. — Я ученый-ипполог… а почему вы со мной по-немецки разговариваете?!

…За полчаса до этого старшина Васьков доверительно рассказывал Лернеру:

— И вот взяла меня, товарищ старший лейтенант, такая забота: от чего мой обозный, говоря, что всю жизнь лошадьми занимается, сам лошадь запрячь не может? И одет как-то не по-людски… носки у него НА ПОДТЯЖКАХ, представляете?[109] Может, взглянете опытным взором, что это за фрукт?


Ретроспекция. Ученый

Жизнь не очень-то баловала Антиподиста Элпидифоровича Сапрыкина, начиная с имени, которым наградил его помешанный на греческой медиевистики батюшка, до странного с точки зрения родителей увлечения — лошадьми…

Нет, папа понимал, что у интеллигентного человека МОЖЕТ быть живой интерес к лошадкам, например, тотализатор на Московском Ипподроме работает каждое воскресенье… Но посвятить жизнь изучению ЛОШАДИ ad hoc — нонсенс!

А что делать? Видящий папа и мама в промежутках между посещениями ими Научной Библиотеки, растущий как трава на руках у грандмама Антиподистик (по домашнему — Подя), видимо, реализовывал свои детские комплексы — неосознанно тянулся к чему-то большому, теплому и надежному.

И после окончания арбатской школы № 301 юноша поступил не на филфак МГУ, где уже грел ему место папа, а — о ужас! — в Тимирязевку, на факультет животноводства.

Для начала домашние лишили Антиподиста ежемесячной денежной субвенции. Пришлось Поде зарабатывать на трамвай до Петровского Парка общественно полезным трудом, перепечатывая на пишмашинке чужие дипломы и даже диссертации. Однако же он учебы не бросил и даже по окончании с отличием Академии был оставлен на кафедре патологии непарнокопытных при alma mater. Ну и где ему было, теоретику, научиться запрягать лошадь, ежели вся его научная работа проходила в пределах Окружной Московской железной дороги…

Так уж случилось, что по окончании весенней сессии отправили его в Брест, для чтения общественно доступных лекций. Темы самые популярные: «Профилактика инвазионных нутталиозов», «О санации мыта и подседов»…

Да только не сложилось с лекциями — война началась. Отправив коллег — Александру Саввищну и Музу Васильевну на Восток, Антиподист решил вступить добровольцем в армию… и вступил. В обоз старшины Васькова!


— Ну нет, это не дело! — выслушав Сапрыкина, решительно заявил Лернер, — это все равно что гвозди микроскопом забивать! Так вот, товарищ доцент, вручаю вам записку, и поезжайте в Кобрин, найдете там главного ветврача Армии, поступите в его распоряжение. И БЕЗ ВОЗРАЖЕНИЙ МНЕ! А не то — арестую!

И злобный кровавосталинский опричник устало улыбнулся.[110]


24 июня 1941 года. Около пяти часов утра — еще до начала утреннего обстрела.

Брест. Улица Фортечная, дом 41

Если ехать по железной дороге из Минска на Варшаву, то справа по ходу, немного не доезжая Центрального вокзала, вы увидите ряд беленьких домиков. Это она и есть, Фортечная, плавно перетекающая в Шоссейную. Особенно ничем не прославленная, кроме того, что в доме № 1 располагается Брестское отделение Белорусской железной дороги.

И люди на Фортечной живут тихие, незаметные. Железнодорожники, работницы со швейной фабрики, всякий разный работящий разночинный народ. Обыватели городские. Те, на которых город и держится.

Вдоль по этой улице и бежала взапуски гражданка Никанорова, трепетно ожидая, ЧТО именно ей скажет любимая матуся… Сходила, называется, девочка на танцы!

Ну а она, Клаша, расскажет ей… расскажет… ой, Божечки, да как ей все рассказать-то… каких она ужасов навидалась, как ей было страшно, как лихо… и про… НЕГО… как расскажешь? Но милая мама поймет, мама обязательно все поймет…

Еще помыться и переодеться надо, а то она вся дымом и застарелой чужой кровью пропахла. Господи, как она устала… Скорее, скорее к маме!

Клаша подбежала к беленькому штакетнику заборчика, толкнула от себя калитку:

— Мама? — и осеклась. Вместо их домика посреди сада чернела воронка. Чуть-чуть не долетела полутонная бомба до железной дороги…

Воя от горя, рухнула Клаша на рыхлую землю, когтя, пытаясь ее разрыть… но что-то уже умирало в ее душе и говорило ей, что это навсегда…

Навсегда — эта боль вины, горя и вечной тоски… Хоть бы еще раз увидеть маму, хоть бы одним глазком… поздно. Поздно. Поздно.


24 июня 1941 года. Около семи часов.

Где-то между Березой-Картусской и Теулями

… — Es gibt keine Frauen — es gibt kein Weinen![111] — закончил свое печальное повествование Додик…

Экипаж «Беспощадного Красного Пролетария» сочувственно покачал головами, а Вася, выразив общее настроение, даже красноречиво, выразительно произнес:

— My. Му-му-му…

Мерно постукивали колеса. Мимо бортов платформы неторопливо проплывал неброский пейзаж полосы отчуждения — березки, орешник, молодые сосенки.

Бронепоезд «Смерть фашистам!» (ну разумеется, бронедрезина — но будем уважать маленькие слабости отважного командира) с двумя прицепленными платформами — на одной возвышался танк, на второй теснились новоприбывшие в 30-ю дивизию бойцы — неспешно двигался на запад…

Все равно для Эспадо и его команды это была чистая выгода: и все-таки хоть на чуть-чуть, а побыстрее, и моторесурс не расходовался… не говоря уже о драгоценной солярке, которую ведрами сливали из всех емкостей Березовской «Сельхозтехники».

А как же танк сгружать будут? Вряд ли в Теулях сыщется высокая рампа? Но бывший знатный бригадир плотников-ударников Вася Костоглодов авторитетно заявил («Му! Му-му-му!»), что подмости он быстренько организует, был бы топор. А шпалы — они всегда под руками.

Пользуясь свободной минуткой, экипаж осваивал боевую технику и вел неспешные беседы «за жизнь».

Проще всего было Васе — разницу между бронебойным и осколочным снарядом он понял мгновенно. В конце концов, это не свиль или косослойность…

Тут даже глаза не нужны, тип снаряда на ощупь определишь. Читатель удивлен? Не удивляйтесь. Хоть Вася мог пальцами пятаки гнуть, они у него были чувствительные, как у слепого музыканта. Компенсаторная способность так проявляется.

Товарищ Сомов тоже быстренько пару раз собрал-разобрал свою пушку, попутно вводя своего командира в курс дела, причем со стороны казалось, что это Эспадо Ивана Иваныча учил. Потому что Иван Иваныч поминутно спрашивал:

— Все правильно я делаю, товарищ командир? Нигде не ошибаюсь?

Авторитет командирский поддержать — дело очень важное…

Теперь Иван Иваныч, тяжко вздыхая, в который раз пересчитывает подаренные НКВДэшниками снаряды — двадцать бронебойных да столько же осколочно-фугасных… из 135 снарядов БК, положенных танку по штату. Однако от пересчета количество снарядов не увеличивалось. Для Ивана Иваныча, привыкшего в своем опытном цеху к БЕЗГРАНИЧНОМУ боекомплекту, смотреть на эту жалкую картину было откровенно больно.

А Эспадо тщетно пытался понять цель и смысл танковой панорамы. К чему сей предмет? Неужели предполагалось, что танк с закрытой ОП стрелять будет? Наверное, так… Потому как внутри погона башни была нанесена разметка шкалы «тысячных».

Теоретически, конечно, вполне возможно… Но как измыслить такую тактическую ситуацию?

Додик Филькенштейн умело «облизывал» радиостанцию 10Р — и передатчик, и приемник, и умформеры… и всю бортовую электросеть напряжением 24 В. Разумеется, казенная игрушка была «Бо-зна-що» — такая себе симплексная ламповая гетеродинная коротковолновая, работающая в диапазоне частот от 3,75 до 6 МГц (соответственно длины волн от 50 до 80 м), радиостанция. На стоянке дальность связи в голосовом режиме, согласно техописания, достигала 20–25 км, в движении — кто знает? Однако то, что стабилизация частоты осуществлялась съемным кварцевым резонатором и плавная подстройка частоты отсутствовала, — говорило о многом…

10Р позволяла вести связь только на двух фиксированных частотах; для их смены использовался другой кварцевый резонатор из 15 пар в комплекте радиостанции. Для Додика сей изыск был не то что вчерашний, а уже и позавчерашний день. Про мощность он уже молчал…

ЕГО станция имела мощность более 200 ватт. Увы, где те ватты сейчас…

Небось, проклятый U2MF, дай ему Б-г крепкого здоровья, пользуясь моментом, для «себэ» все пентоды из нее повыдергивал… у него-то станция, между нами, откровенное барахло. Потому что места надо знать, где нужные радиолампы водятся.

Солдатенко, неслышно матерясь, чем-то брякал и звякал… Качество изделия завода имени тов. Кирова его явно не вдохновляло. То ли дело родной ХПЗ! Хотя, если быть честным, и там основной упор делался тоже на количество. Но там хотя бы болты до места вкручивали, а не забивали болт лихим ударом ручника…

Короче, экипаж был занят делом… и разумеется, между делом беседовал…

Ну о чем будут разговаривать пятеро молодых (в отношении Ивана Иваныча — относительно молодых) мужчин?

Солдатенко вздыхал:

— Да-а… вот моя Оксана тоже… Даже не написала мне в ГУЛАГ. Просто бумага пришла, что, мол, заочно со мной разводится. Да и зачем я ей теперь? На оборонный завод меня с судимостью не возьмут. Значит, прощай высокая зарплата… Иван Иваныч, ты сколько до войны получал?

— Тысячу семьсот, да премия квартальная 75 %…

— Ну я чуть поменьше, полторы… всяко, десять шевиотовых костюмов на зарплату купить мог. На мотоцикл себе копил… А теперь, ну, пойду я трактористом в Жилкомхоз… рублей четыреста-пятьсот положат… нет, Оксане такой муж не нужен.

— Глупый же ты человек, Солдатенко! — наставительно сказал Сомов. — Бабы любят не за деньги… Был бы мужик хороший!

— Иван Иваныч, а у тебя жена есть?

— А как же! — солидно ответил Сомов. — У меня целых две жены!


(Фото из довоенного семейного альбома. Две приятных, милых женщины, чем-то очень похожих друг на друга, молча, не говоря дурного слова, вцепились друг другу в волосы, а Иван Иваныч бегает вокруг них и уговаривает: — Ну не надо, девочки, миленькие, ну давайте разберемся по-человечески…)


Додик Филькенштейн только завистливо вздохнул…

Его амур де-ло LU9AS проживала в славном городе Рио-де-Жанейро и приходилась, кстати, троюродной сестрицей Адольфо Эспадо. Только члены экипажа «Беспощадного Красного Пролетария» об этом и не подозревали. Тесен все-таки этот мир.

Состав неторопливо шел на Запад.

Командир бронепоезда выглянул из рубки и задумчиво произнес:

— Это, конечно, хорошо. Но все же, почему ОНИ не бомбят?!

Действительно, с самого утра на железную дорогу не было ни единого налета.


24 июня 1941 года. 06 часов 09 минут.

Северо-Западный фронт. Район Вильно

Закон сохранения механической энергии, открытый французом Лавуазье и переоткрытый Ломоносовым, гласит, что в натуре ничего не берется из ниоткуда, но ежели где-то уменьшается, то в ином месте на столько же и приумножается… Впрочем, это все же Закон сохранения материи в формулировке древнегреческого философа Эмпедокла (V век до н. э.).

Тот факт, что «штукас» не совершали сегодня утренних налетов на Брестскую железную дорогу, вовсе не означал, что эксперты Люфтваффе решили воспользоваться отгулами за ранее отработанное сверхурочное время.

Просто в отличие от советских ВВС немецких самолетов было действительно МАЛО (вот, например, именно в эти минуты на аэродром Барановичи садится свежий, прибывший из МВО 162-й ИАП подполковника Исаака Моисеевича Резника, пятьдесят четыре пушечных И-16) — и немцы, сказать честно, активно штопали Тришкин der Kaftan, успешно перебрасывая целые воздушные флоты не то что между фронтами, а с театра на театр боевых действий… Из Италии в Белоруссию, например. И наоборот!

И сейчас «штукас», перелетевшие из-под Бреста, торили дорогу немецкому «проходческому щиту», 3-й танковой группе Гота, который тяжким боевым топором проломил сопротивление советских войск и сейчас нацеливался на Минск. Впрочем, и проламывать Готу на первых порах было особо нечего…

Территориальный стрелковый корпус, сформированный из соединений бывшей литовской армии, встретив немецкие войска, попросту РАЗБЕЖАЛСЯ. При этом отважные «тормозкаускасы» в обоснование своих действий приводили массу объективных причин, включая даже социологические:

— Поттэря столь мнооогих юнношей нанессет глубооккий врэд дэмограффичческомму сосставву нашшего нарооода…

И ведь, правда, нанесет! Так что общечеловеки любезно предоставляли бороться с фашизмом грязным недочеловекам. Сами же общечеловеки, избавившись от гнета кровавосталинской тирании, принялись заниматься тем, за что при указанной выше власти немедленно получили бы пулю в свои высокие лбы. А именно — жечь, грабить и убивать. Главным образом — советских людей. Евреев, русских, поляков…

Более десяти тысяч человек было просто забито насмерть железными прутами в первые два дня войны — число убранных трупов скрупулезно подсчитали местные органы власти, оплачивавшие общечеловекам уборку улиц от… мусора! Таков уж у общечеловеков национальный обычай. Убить, а потом еще на этом заработать.

Впрочем, доставалось и «своим»… сводились старые счеты, под шумок вырезались целые семьи. Например, один общечеловек по фамилии Импулявичюс, пользуясь замятней, хладнокровно убил тестя, тещу, жену и двух своих малолетних детишек… а потом хладнокровно поступил в полицейский батальон.[112]

Ударив в стык между Западным и Северо-Западным фронтом, 3-я танковая группа двумя колоннами, между которыми наступала 9-я немецкая армия Штрауса, к середине 23 июня прошла Каунас… Именно прошла!

Немецкие зольдатен называли позже этот период Der Blumenkrieg. «Цветочная война!» Именно так.


«Литовцы кричали нам „Свеикс гийос!“ и протягивали нам полевые цветы. Перед домами стояли культурные столики с кувшинами с молоком, в фарфоровых чашечках дымилось кофе, на тарелках с голубой каемочкой красовались яйца, ТОНКО нарезанный белый хлеб, в мисках с водой плавали МАЛЕНЬКИЕ кусочки сливочного масла… И мы, немецкие солдаты, учились говорить на их свинячьем языке: — Свеикс гийос, Марьяна!»

Эккенхард Маурер. «Ледяной ад. Как я выжил в советском плену»

Донесение командующего войсками 3-й армии Западного фронта, поступило в штаб фронта около 7 утра
«22–00 23.06.41

Деремся без транспорта горючего недостаточным вооружением. Только у Николаева не хватает 3500 винтовок необходим срочно подвоз средствами фронта. При оставлении Гродно уцелевшие от авиации противника мосты и склады подорваны»

Кузнецов, Бирюков, Кондратьев, СБД № 35

Вы, дорогие коллеги и читатели, что-нибудь понимаете? Война идет второй день. И только в одной, надо полагать, дивизии не хватает примерно трети винтовок.

Винтовка образца 1891/30 (индекс ГАУ 56-В-222), которая основывалась на драгунской версии, не является эксклюзивным раритетом. Она была выпущена миллионными количествами.

Почему у Николаева не хватает винтовок? На складах лежат? Вспомнилось место из воспоминаний некоего оккупанта, который хвалился тем, что захватили столько большевистских винтовок, что ими топили печку, как дровами, всю зиму…

Или бросили? Винтовка Мосина со штыком и патронами весит 4 кг 190 граммов. Нормальный мужчина, солдат, спокойно унесет на плече штук пять, а ежели винтовки в телегу положить, то одна лошадиная сила увезет стрелковое вооружение целой роты.

И как это БРОСИЛИ? Оружие выдается каждому, лично, под расписку… Где ты, где ты, особый отдел….

Короче, справа от Белостока — было худо. Очень. С большой буквы Худо.


24 июня 1941 года. 07 часов 00 минут.

Минск. Здание ЦК КП (б) Беларуси

— Представляешь, Лаврентий, решил этот… мать его, Пантелеймон Кондратьич… в Гомель махнуть! — Ворошилов просто кипел от гнева. — А? Каков фрукт? Вместе со всем ЦК… для обеспечения безопасной работы! Я ему шас махну! Я ему так махну!!! Зажрались, сволочи! Размордели? Я вам шас устрою безопасность! Бросить фронт, бросить столицу советской Беларуси…

Ворошилов с трудом перевел дыхание. Берия внимательно его слушал, бесстрастно посверкивая стеклышками пенсне. А маршал, отдышавшись, пошел на «второй круг».

— Это что ж такое, а? Да мы в Царицыне с бронепоезда не слезали! Я сам, помню, вместе с Кобой 107-мм полевую пушку на белоказаков наводил! И сейчас наведу, не постесняюсь! Умоетесь кровью, враги народные! Где моя ПочетнаяРеволюционная шашка? Держи дверь, Лаврик, чтоб ни одна контра не сбежала! Поррублю гадов!!!

При этих словах члены ЦК дружно ломанулись из зала заседания. Вернее, попытались ломануться. У дверей их встретил Лаврентий Палыч.

— Тихо, тихо, спокойно, товарищи… сейчас разберемся… — ласково увещевал он рвущихся подальше от разошедшегося маршала людей. — Вот вы, товарищ, куда так торопитесь? Заседание-то еще не закончено! Куда, товарищ? Ах, к прокурору? Так вот он, Прокурор республики, тоже куда-то торопится… А ну, быстро отвали! Что прешь, как на буфет? Климент Ефремович, прекратите уже честь, ум и совесть нашей эпохи запугивать! Спокойно, спокойно… товарищи! Товарищ маршал шутит… да опустите вы наконец свою шашку, товарищ Ворошилов, очень вас прошу!!

Шашка со свистом опустилась и с размаху развалила надвое календарь и пресс-папье на столе у товарища Пономаренко… по залу закружились листы бумаги. Ворошилов, не по-хорошему сверкая на членов ЦК своим огненным орлиным взором, медленно убрал шашку в ножны.

Побледневший Первый секретарь занял свое рабочее место.

— Продолжаем заседание, товарищи! — поправив пенсне, успокаивающим голосом сказал Берия. — Похоже, вопрос о переносе места расположения руководящих органов решился сам собой, я прав? — и возражений от присутствующих не последовало![113]

Притихшие члены ЦК республики только молча переглядывались между собой. Поднять глаза на маршала никто не решался.

— Тогда вопрос номер два: о создании дивизии народного ополчения! — продолжил Берия. — Докладывайте, товарищ Мазуров. Послушаем внимательно, товарищи, опыт комсомольцев Бреста достоин того, чтобы распространить его на всю республику…


24 июня 1941 года. 07 часов 07 минут.

Пружанский район, село Шерешево

«Сын за отца не отвечает!» — ответил как-то товарищ Сталин на письмо комсомольца, которого хотели из-за отца-«вредителя» из Союза Молодежи «вычистить»…

«Нет, отвечает, отвечает!!!» — яростно визжали «дети арбата», приводя в пример того, сего и этого…

— Все могет быть! — философски отмечал мой хороший знакомый, колхозный шаман Алитет Йыктылгин.

Может, и отвечали за грехи отцов непутевые дети…

Только по этой логике Федя Трухин должен был быть тоже… того… Потому что ему было не одиннадцать лет (уголовная ответственность начиналась с 12), а все 22 годика, когда его отец, офицер-кавалергард в отставке, статский советник и предводитель дворянства, и старший брат — тоже офицер, и тоже гвардион, были расстреляны кроваводзержинской ЧК за участие в организации мятежа в Костромской губернии. Так нет. Никто Трухину и дурного слова не сказал. И в правах Федю не ограничивал.

Поступил Федя в Красную Армию, да не рядовым бойцом, а сразу на пехотные курсы краскомов. Хоть и не поучаствовал в Гражданской (а красные курсанты частенько бросались в самые трудные места), но карьерочку себе сделал.

Закончил две Академии — сначала имени Фрунзе, в 1925 году. А потом — и Академию Генерального Штаба. Вместе с товарищем Сандаловым в одной группе учился. Тенденция, однако (с).

В боях никогда не участвовал, однако орденок Красного Знамени и медаль «XX лет РККА» получил, по совокупности деяний. Хотя третий брат Федора был репрессирован в 1938 году.

А к 1941 году товарищ генерал-майор Трухин Федор Иванович был не менее как начальник штаба Северо-Западного фронта. И сейчас летел на «Р5-Лимузин» в штаб соседнего фронта.

…Стремительная тень на секунду затмила левое окошечко. Строчка трассеров прошила борт и плоскость. Самолет качнулся и резким разворотом метнулся к кронам деревьев.

— Немедленно садимся!!! — заорал Трухин, распахнув форточку, загораживающую пилотскую кабину.

— Товарищ генерал, все нормально, уйдем! — не оборачиваясь ответил пилот.

— Садись, Я ТЕБЕ ПРИКАЗЫВАЮ!!! — истерически завизжал Трухин.

Пилот штабной эскадрильи, выполнявший роль извозчика для высшего комсостава, перечить не посмел. Подпрыгнув несколько раз, самолет приземлился на проселочной дороге. Летчик и пассажир выскочили из кабины и прижались к стенке придорожной канавы. Немецкий истребитель, сделав еще один заход, поджег несчастный «лимузин» и довольный, помчался хвастаться победой над русским бомбардировщиком.

— Эх, товарищ генерал… ну зачем вы так? Мы бы ушли! — вздохнул летчик. — А теперь мы бог знает где… Минск в 180 километрах… и зачем Вы меня заставили так сильно на Запад уклониться?

— Посмотри, кто там на мотоцикле едет?

Летчик, приставив ладонь ко лбу на манер козырька:

— Вроде… в сером? Это же немцы! Товарищ генерал, бегите, я Вас прик…

Выстрела в упор летчик уже не услышал. Свою пулю не услышишь никогда…

Трухин отбросил дымящийся ТК и вынул из кармана белейший батистовый носовой платок.

Когда мотоцикл подъехал поближе, Трухин гордо произнес:

— Ich — der sowjetische General. Ich habe die eilige und wichtige Mitteilung fur das Deutsche Kommando! — И продемонстрировал портфель с секретными документами.

— Sie kapitulieren? — С удивлением глядя на советского генерала, произнес сидевший в коляске немец.

— Ja, ja, naturlich! — радостно кивнул Трухин.

— Und wen er? — показывая на убитого летчика, около головы которого уже расплывалась черная лужица, спросил немец.

— Es ist der fanatische Bolschewik! — угодливо отвечал Трухин, заглядывая ему в глаза.

— Ну, мне, в общем, все ясно… — на чистом русском языке сказал немец, обращаясь к своему напарнику, сидящему за рулем. — Вася, а у нас веревочка есть?

— А как же, дядя Фима… Обязательно есть. Крепкая! — утвердительно кивнул Корж, запасливый как все бульбаши.

Трухин запрокинул голову и завыл…

Через полчаса только пилотский шлем на свежем холмике напоминал о трагедии. А июньский ветерок шаловливо раскачивал поскрипывающую под тяжелым грузом ветку старой осины…


Перешедший 27 июня 1941 года со всеми оперативными документами к фашистам, Трухин повешен в Москве по приговору Военной Коллегии Верховного Суда вместе с остальными генералами-власовцами. До сих пор пламенный борец со сталинской тиранией не реабилитирован. Какое упущение!


24 июня 1941 года. 07 часов 10 минут.

Брест. Крепость. Остров Пограничный

Char de cavalerie Somua S35… Это то, чего именно здесь и именно в это время быть не может.

Ну не использовали немецкие войска трофейной техники, это вам любой демократический историк скажет. Принципиально не использовали. Категорически!

Тем более французской… Что говорите? 1-а ПТАБ? Подбитые танки «Рено»? Таблички с французскими надписями? Ерунда.

Это просто немецкие Панцер-ваффе изучали французский язык по методу Илоны Давыдовой. Написали на табличках «La sortie», «l'Entree», «l'Issue de secours», «la Toilette», «le Striptease-bar», «le Bistro» и развесили в боевых машинах, чтобы постоянно перед глазами были. Воюешь и учишься, очень удобно.

Что изволили заметить? «Великий танковый грабеж?» Со всех европ немцы добра набрали? Поклеп! Мощнейшая экономика Германии в это время не нуждалась в поставках чудес враждебной техники. Мощнейшая экономика Германии в это время… Выпускала садовые лестнички, стиральные машины, бытовые рефрижераторы и телевизионные радиоприемники, для дома, для семьи… На танки внимание обращали как-то поменьше.

Но не могли немецкие войска использовать именно французские танки! У них в башне — один человек за все про все! Не могли, не могли, не могли!!! Тем не менее «шары», в количестве шести единиц, неторопливо переползали по уложенным через полупересохший ров фашинный мост.

Ну конечно, это не «Котин-Ворошилову»… Однако, смотря с чем сравнивать… 47-мм пушка? Так на T-III 3,7-см… Лобовая броня 56 мм, борт 40 мм, для конца тридцатых — солидно!

Правда, скорость по ровному месту 30 км в час… так зачем ПЕХОТНОМУ танку скорость? Излишняя роскошь. Зольдатен иначе за ними не поспеют.

За ЭТИМИ — вполне поспевали. В хорошем стиле «D'une Grande Guerre», а-ля апрель 1916 года, «штурмовые артиллерийские трактора», то есть, ме pardonnez, средние кавалерийские «шары» с Das Eiserne Kreuz на башнях, неторопливо вползали на Пограничный.


Там же, тогда же

Грохоча гусеницами, серо-зеленый, с грязными коричневыми камуфляжными разводами, похожими на присохшее дерьмо, фашистский танк вполз на советскую землю.

Лейтенант Кижеватов затаил дыхание, и на счет «и — раз, и — два…» осторожно выбрал холостой ход спускового крючка…

Бронебойная пуля, выпущенная из старой, доброй мосинской трехлинейки, быстрее скорости звука промчалась над поникшей травой. Разбрызгав медно-никелевую оболочку и свинцовую рубашку пули, стальной стерженек вдребезги разбил стекло наблюдательного прибора… Пустячок, а приятно!

К сожалению, это было все, что припас для фашистов на героической Девятой заставе Наркомат боеприпасов. Далее следовало полагаться на домашние средства.


Ретроспекция. Поваренная книга анархиста
В 1937 году младший командир Андрей Кижеватов проходил службу на Куковицкой заставе Тимковичского погранотряда.

Когда в далекой Испании вспыхнула борьба революционного испанского народа с международным фашизмом, Андрей, разумеется, не мог остаться в стороне. Подав по команде соответствующий рапорт, он, чтобы не терять времени, принялся изучать язык Гарсиа Лорки и Долорес Ибарурри…

А как посоветовал ему в личной переписке товарищ Негро, для лучшего понимания живого языка решил читать испанские книги…

И нашлась в букинистическом книга на испанском: «El libro de cocina del Anarquista». С красной звездой, серпом и молотом на черной, как ночь, обложке.

И хоть не попал в Испанию товарищ Кижеватов, но из этой интересной книги узнал он очень много важных и полезных вещей. Например: берем Бензин + Скипидар + Гудрон (мазут) = 5:3:1.

Сначала смешиваем бензин со скипидаром, затем бросаем туда мелкие кусочки гудрона, чем крыши смолят, или мазут, чем котлы топят. Нагреваем смесь почти до кипения и начинаем интенсивно помешивать металлической ложкой до растворения гудрона. Лучше всего это делать в неплотно прикрытой жестяной банке. Остужаем. Разливаем по бутылкам. Количество гудрона в смеси можно увеличить, если вы хотите получить более вязкую смесь.

Вот и получился «El coctel del Molotov». А Вячеслав Михайлович и не знает!(с)

Теперь поговорим о способе применения «Коктейлей». Конечно же, не стоит бегать вокруг машины государственного чиновника, поливая ее бензином из канистры. Умные люди уже давно придумали для этой цели «зажигательную бутылку».

Это обычная 0,5 л водочная бутылка,[114] наполненная под самый верх зажигательной жидкостью. Бутылка герметично заткнута пробкой. Перед использованием пробка вынимается и в горлышко вставляется фитиль — кусок обычной материи, смоченный в той же самой жидкости. Очень важно, чтобы фитиль как можно плотнее входил в горлышко бутылки, иначе пламя может вызвать преждевременный взрыв паров внутри сосуда. Длина свисающей наружу части фитиля около 15 см. Можно просто снаружи обмотать горлышко бутылки паклей.

Теперь остается только поджечь фитиль и бросить бутылку в цель. Бутылка разбивается, горящий фитиль поджигает содержимое. Вот и родилось маленькое огненное озеро! YQue viva la Revoluciyn!

Мы можем также сделать нашу бутылку более эстетичной и удобной в обращении, если прикрутим к ней сбоку пару охотничьих спичек, жгут из селитрованной бумаги или фитиль-соломинку с алюминиевым порохом. Тогда не возникнет необходимости открывать пробку, мочить фитиль в жидкости, засовывать его в горлышко и бояться разрыва бутылки у вас в руке. Вы просто, не откупоривая пробку, поджигаете фитиль (лучше использовать два одинаковых фитиля по двум сторонам бутылки) и кидаете бутылку в цель. Она разбивается, пламя от фитиля попадает на жидкость и… в пожарной части раздается очередной звонок!

Если кинуть несколько бутылок перед наступающим полицейским кордоном, то они вряд ли будут активно двигаться дальше, пока все не прогорит. Я уже не говорю о том, что если кинуть такую бутылку в толпу тех же полицейских, то кто-нибудь непременно сгорит, и боевой дух стражей порядка будет основательно подорван.

Еще хорошо бывает кинуть бутылку с «коктейлем» в окно богатого дома или в роскошную витрину магазина.

В закрытых помещениях сразу же возникает обширный очаг пожара, который потушить своими силами не представляется возможным. Главное, вооружаясь зажигательной бутылкой, не забудьте взять с собой спички, а лучше — зажигалку.

«Le deseo, los compaceros, los exitos creadores!» Именно так, «Творческих успехов!» — пожелал товарищам читателям неизвестный автор…

«…Читаем про речку, читаем про мишку…
Хорошая, умная, добрая книжка!»(с)

Когда Кижеватову стало понятно, что ЭТО — не инцидент, а вторжение… Тогда же ему стало ясно, что на «Непобедимую и Легендарную» особых надежд питать не стоит.

Поэтому старшина Москаленко срочно прервал траур по безвременно почившему Ющеру и напрасно погибшей каптерке («Куртка кожаная, три! Не актированная!») и смотался в город, откуда вернулся глухой ночью, на телеге, побрякивая мешком с пустыми бутылками…

Кроме пустой стеклотары, на телеге уютно угнездились две двадцатилитровые канистры и пара обмотанных рогожей бутылей…

Вначале бойцы усомнились в мощи нового оружия («Это ведь только в пивной драться! По кумполу шарахнуть… а потом ЕГО „розочкой“, „розочкой“!») Но после эффектной демонстрации, закончившейся у самых нерасторопных бойцов парой долго не заживающих ожогов, новинку оценили.

И сейчас два десятка De los anti-tanquistas, как назвали бы их в Университетском городке республиканского Мадрида, готовили иноземцам горячую встречу.

…Фельдшеру Королькову мало когда везло. И тогда не везло, когда после школы комсомол вместо летного училища направил его в медицинский техникум. И тогда, когда призванного в погранвойска вместо учебной заставы направили на практику в госпиталь. И когда вместо того, чтобы вместе со всеми бойцами отражать нападение нарушителей, он вместе с Москаленко таскал в блиндаж раненых.

Повезло в том, что он дальше и точнее всех метал «зажигательную бутылку». Вот такой у Королькова неожиданный талант прорезался. И когда грязно-зеленый танк пролязгал мимо него, Корольков знал, что он добросит, не промахнется!

…Скорее всего, это была просто шальная пуля. В поднятой вверх руке разлетелась бутылка. Огненная волна захлестнула лицо, шею, грудь. Он уже ничего не видел выгоревшими глазами… Но сумел добежать до кормы танка и разбить об нее вторую бутылку. Которую поджег своим телом.

Из шести «шаров» назад не вернулся ни один![115]


24 июня 1941 года. 07 часов 14 минут.

Генерал-Губернаторство. Бяла-Подляска. Аэродром

Командир (Geschwaderkommodore) 77-й эскадры пикирующих бомбардировщиков II FliegerCorps Клеменс фон Шонборн цу Визентад задумчиво покачал изувеченный элерон «штуки» JU-87B2 бортовой номер F1+AM, после чего выразился кратко и совершенно непечатно.

Такого уровня боевых потерь в его эскадре не было с проклятого дня 18 августа прошлого года. Тогда над целью, именуемой Портсмут, «харрикейны» проклятых «лимонников» за пять минут из 28 самолетов первой эскадрильи отправили на дно Пролива десять машин… и еще шесть штук крепко покалечили.

Ну так это же была Главная база Роял Неви, и противниками его пилотов были изысканные джентльмены из Королевских ВВС, все как один выпускники Харроу, Итона, Кембриджа. Впрочем, некоторые считают всех постоянных членов «пожарных» клубов[116] напыщенными педерастами… но это вряд ли — иначе откуда у них на острове прирост населения?

А здесь какие-то грязные Иваны, надо же…

И сбили за один бой целых 17 машин! Элегантные монопланы с узким фюзеляжем и низко расположенным крылом, совершенно НЕ ПОХОЖИЕ на привычных и оттого даже милых «Рата», просто не оставили несчастному шестому отряду никаких шансов. О судьбе сбитых пилотов страшно было подумать…

Для фон Шонборна земля там, за линией границы, представлялась сплошным огромным черным лесом, в котором водились свирепые чудовища…

Даже над Бискаем было безопаснее выпрыгивать! Во всяком случае, тогда у них был шанс — парашют, автоматический надувной жилет, спасательная надувная резиновая лодка. В конце концов, могла всплыть U-boot или прилететь санитарный «Дорнье-Валь». А здесь…

С содроганием вспомнил фон Шонборн рассказ чудом спасенного бортстрелка, которого сумел принять на борт хоть и тупица, но храбрец Рудель из StG-2. Стрелок с ужасом рассказывал, как его пилота схватил и потащил в кусты огромный дикарь с большим ножом, весь покрытый чудовищными синими татуировками.

Самым страшным было то, что, убегая, стрелок успел услышать, как из кустов раздавался жалобный крик пилота, сопровождаемый ритмичным марсианским уханием русского зверя… Видимо, несчастного пилота там заживо поедали…[117]

Отчаянный крик «Der Fliegeralarm!» прервал горестные размышления фон Шонборна. И тут же на стоянки обрушился тяжелый удар. Взрывная волна опрокинула его, поволокла в сторону — и к счастью! Потому что изувеченная «штука» вспыхнула ярким даже на утреннем солнце огнем…

Два звена СБ обрушили на аэродром серию ФАБ-500. Взрывы крушили технику, калечили взлетную полосу. Но на хвосте у советских самолетов уже сидели истребители из JG51.

Первый немецкий истребитель с ходу открывает огонь. Тонкие полосы трасс протянулись к бомбардировщику. Огромная серебристая птица неуклюже заваливается на крыло и с блеском солнечного блика на ее сверкающем борту, вертикально устремляется прямо на стоянку, сопровождая падение безумным, нарастающим воем двигателей. Вверх поднимается огромный столб огня.

Вторая машина будто наталкивается на невидимое препятствие, переворачивается через нос и в таком положении рушится на землю. В воздух взметнулись обломки, и одна из лопастей врубается в грунт прямо перед носом окаменевшего Шонборна.

Потом гибнет следующий бомбардировщик, затем еще один… Последняя горящая машина пикирует точно на здание штаба эскадры, вызывая чудовищный пожар. Бой закончен. Над аэродромом поднимаются шесть траурных столбов дыма.

Фон Шонборн вытер испачканное грязным потом лицо и потрясенно сказал:

— Это героизм. Но это — не война, это какое-то безумие! Они же все безумцы, все до одного! Боже мой, Боже мой, куда мы попали…[118]

Войска Северо-Западного фронта получают десятиминутную передышку…


24 июня 1941 года. 07 часов 18 минут.

Германия. Берлинский пригород, городок Цоссен

Уютный «дачный» поселочек в 30 километрах от столицы Рейха… Сосенки, березки, ухоженные двухэтажные островерхие домики под красными черепичными крышами на зеленых лужайках на берегу озера Waldsee…

Молочник уже развез по крылечкам бутылки с крышечками из разноцветной фольги: белой — с молоком, зеленой — с кефиром, розовой — с ацидофилином…

Уже заработали автоматические разбрызгиватели на лужайках, порождающие крохотные рукотворные радуги…[119]

Уже милые во всех отношениях фрау в шелковых и панбархатных халатах, дружно нажав на кнопочки электрических тостеров, привычно включили телевизионные радиоприемники, чтобы ознакомиться с прогнозом погоды и узнать, когда будет транслирован звуковой фильм «Кабинет доктора Калигари», к сожалению, пока в черно-белом варианте…[120]

Отцы семейств, испив утренний кофий с горячими булочками, надели мундиры и, поцеловав на прощание ухоженных фрау и милых киндеров, отправляются на службу…

«Утренний час дарит золотом нас!» — такие сентенции вышиты на беленьких чехлах подушечек в генеральских гостиных. И господа военные времени зря не теряют, благо что до службы идти недалече. Туг совсем рядышком…

Прямо под миленькими домиками, детскими площадками с каруселями и песочницами, на глубине 50 метров.

Комплексы «Майбах-1» и «Майбах-2» с полуторатысячами комнат и залов на пяти подземных этажах, узел стратегической связи «Цеппелин», подземная электрическая железная дорога до самого Военного Министерства. Все это может быть затоплено водами озера — одним нажатием специальной кнопки. Здесь умеют хранить тайны.

Это ЦОССЕН.

Оплот Der Generalstab, учреждения, пережившего и Фридриха Прусского, и Вильгельма Второго, и позор Веймарской республики. Глядишь, это учреждение и «Ефрейтора» переживет.

Несокрушимая вековая крепость, чей гарнизон носит фамилии непременно с приставками «фон» и «цу», чрезвычайно изысканно вставляет в левый глаз монокли и оперирует исключительно БОЛЬШИМИ цифрами…

Сюда не доносится грохот орудий, здесь не пахнет порохом и кровью. И даже сияющие сортиры благоухают цветущей туберозой…

Автор не против сияющих сортиров! Они вовсе не вызывают у автора чувства пролетарского гнева…

Просто их постоянные посетители — профессионально, беззлобно, не покладая ухоженных рук, сеют на земле ужас, горе, войну… Если бы единственная капля крови каждой из тех жертв, смерть которых была научно распланирована в этих уютных подземных норах, тяжко капнула бы на цоссенскую землю… затопило бы подземные тоннели, не хуже Лесного озера.

Далеко не самый большой кабинет. Скромная, почти спартанская обстановка. На стене огромные карты, задернутые от нескромных глаз тяжелыми портьерами. Шкафы с солидными томами в кожаных переплетах.

Письменный стол. Дневник, похожий на бухгалтерский гроссбух. Недаром его автора за глаза зовут Der General-Buchhalter.

Вчера начальник Генерального штаба вермахта сделал такую запись: «Общая обстановка: лучше всего охарактеризована в донесении штаба 4-й армии. В районе Бреста противник борется не за свою жизнь, а за выигрыш времени».

Запись — утро 24 июня 1941 года: «В общем, ясно, что русские не думают об отступлении, а, напротив, бросают все, что имеют в своем распоряжении, навстречу вклинившимся германским войскам.

Оценка обстановки на утро: русские решили в приграничной полосе вести решающие бои и отходят лишь на отдельных участках фронта, где их вынуждает к этому сильный напор наших наступающих войск.

На фронте группы армий „Центр“ возникли неизбежные затруднения…»[121]


24 июня 1941 года. 07 часов 30 минут.

Брестский район Брестской области. Деревня Остромечево

Астрамечава… так звучит имя деревни по-белорусски… Но мне нравится русское название — слышится в них «Острые мечи»!

Лежит деревня среди густых лесов, на перекрестке трех дорог. У мостика через речку-крохотульку, что летом воробью по колено, — старинный ветряк, помнящий еще, как за всадниками в четырехугольных «конфедератках» гонялись казаки в лохматых шапках, а белорусские мужики охотно казакам в этом помогали…

Сейчас на ветряке сидит храбрый капитан Басечка. Его сводный батальон, в котором, после того как собрались все остатки дивизии, насчитывается 62 машины, придали 28-му стрелковому корпусу. По какому-то непонятному приказу батальон вообще раздергали поротно, а потом танки еще и… закопали! Ну, то есть не в буквальном смысле, а в окопы, по башню…

Басечку сия новация как-то не вдохновила. Танк — это… танк! Это напор, мощь, маневр, натиск, прорыв… Но капитан не стал спорить.

А расположил свои танки полукругом, вершиной которого был мостик через реку и ветряк возле него, а левая и правая дуга охватывала слева и справа две сходящиеся углом у мостика пыльные дороги. И сейчас Басечка наблюдал, как по этим дорогам клубится густая пыль…

По дорогам ШАГАЛА немецкая пехота.

За пехотными цепями, под их прикрытием, неторопливо ПОЛЗЛИ немецкие панцеры, надежно защищенные зольдатами от бессовестно швыряющихся посторонними предметами «фанатичных большевиков». За танками шли конные упряжки артиллерии, тянулись обозы. Неторопливый «блицкриг» по-шлиффеновски… классика жанра. Никаких безумных гудериановских изысков.

Басечка скатился по деревянной скрипучей лестнице, выскочил из пронизанного острыми солнечными лучиками полумрака на двор, где уже фырчал мотором БА-10 из 205-й МСД.

«Лошади чужие, овес не свой, погоняй — не стой!» Чужое добро хозяйственному бульбашу было тоже жалко… но чуть менее, чем родное, батальонное…

А жизнь у Басечки была своя, личная, и поэтому ничего для капитана не стоила. Поэтому он лихо запрыгнул в машину, и броневик отважно выскочил на перекресток.

Дав выстрел из пушки и увидев, что пехота деловито подалась в стороны, пропуская панцеры вперед, Басечка еще помаячил туда-сюда, уклоняясь от вспыхнувших на дороге разрывов, а потом резко сдал назад, разумно полагая, что делу время, а потехе — час.

Увидев, что цель уходит, немецкие танки, как гончие по кровавому следу, устремились к перекрестку. И вот тогда, когда голова колонны, вначале было развернувшаяся в цепь, как вода в горлышко воронки, потекла стальным ручьем к узкости сходящихся дорог…

Начался час потехи…

Через час у перекрестка полыхал десяток немецких панцеров, горели окрестные домишки, крутились пылающие крылья старинного ветряка.

За мостиком задрал вверх ствол застрявший задними мостами в глубокой канаве подбитый броневик. У распахнутой двери — лицом в голубое, испачканное клубами черного дыма небо — лежит отважный капитан Басечка. Комбинезон на его широкой груди тихо тлеет.

Но Басечке — уже не больно…


«Утомленное солнце нежно с морем прощалось…»


Остромечево… острые мечи…


24 июня 1941 года. 08 часов 00 минут.

Брест. Крепость

Две немецкие дивизии — 31-я и 45-я пехотные — штурмуют Крепость, защищаемую двумя БАТАЛЬОНАМИ! «Ауфтрагстактик»…

Так называлось это явление, выявленное еще в период Великой войны. А смысл очень простой. После того, как солдаты пересекают нейтральную полосу, практически невозможно передавать им какие-то приказы, а тем более руководить боем. Следовательно, командир обязан очертить задачи, проинструктировать в отношении деталей, предоставив принятие решений командирам низового уровня на местах.

В принципе, это открыл еще великий Суворов: «Каждый солдат должен понимать свой маневр!» Да, забыли в России заветы великого полководца…

А в Германии — после мясорубок Вердена и великих битв за «домик паромщика» — заново открыли. Die SturmAbteilungen — вот как это называлось.

Десять-двенадцать человек (число, эмпирически определенное как норма управления в кризисной ситуации еще Чингисханом), из них — один пулеметчик с помощником, два сапера, снайпер, санитар… остальные — отважные братишки-лансеры с гранатами и саперными лопатками в руках… не самые трусливые зольдатен шли в «штурмовики»!

И когда окопник Адольф вывел 8 ноября массы на улицы Мюнхена — его соратники украли и присвоили себе имя отважных воинов прошедшей войны…

Правда, не все из «штурмовиков» SA вовремя потом поняли, что Ноябрьская революция уже закончилась… но это уже совершенно другая история…

И вот теперь очень методично, профессионально, грамотно, новые «штурмовики» прогрызали советскую оборону…

Две дивизии, сказал автор?

Уважаемый читатель должен понять, что в атаку шли не все 34 000 человек личного состава…

БОЛЬШИНСТВО личного состава немецкой пехотной дивизии не входило именно в БОЕВОЙ состав… На одного с «сошкой» приходилось в среднем пять целых шесть десятых человек с «ложкой»! Включая обслуживающих походный дивизионный мясокомбинат, с коптильным цехом и специальной машиной, изготовляющей немецкие сосиски…

Так что на Крепость одномоментно шли около 2300 человек. Но этого было БОЛЬШЕ чем просто много…

Германская армия была армией-концентратом, вроде «Инвайт — просто добавь воды!».

Каждый немецкий рекрут, имевший как минимум незаконченное среднее образование, прошедший в школе военную подготовку, владеющий всеми видами стрелкового оружия, умеющий водить автомобиль и мотоцикл ДО призыва, направлялся в боевую часть лишь после полугодового цикла обучения.

Предполагалось, что унтер-офицер мирного времени — в военное время готовый младший офицер, а рядовой — готовый унтер-офицер… После ПРОГУЛКИ в Западную Европу ОНИ еще могли себе позволить такую роскошь.

И сейчас, уверенно применяясь к местности, поддерживаемые «штурмгешютц», штурмовые отряды приближались к валу…

Старый солдат Кныш все понимал… он уже видывал такое — в прошлую войну, когда, после обработки их позиций огромными «чемоданами», оставлявшими воронки величиной с деревенскую избу, и удушливыми газами, на засыпанные русские окопы шла Стальная дивизия фон дер Гольца. И знал очень простой рецепт, как удержать позицию — стиснуть зубы и стоять насмерть!

У изрытого огромными воронками «рондо редюита» — траншея… на площадке — старый верный «максим». За пулеметом Кныш, вторым номером чудом уцелевший ротный.

Посылая точные, скупые очереди, Кныш весело поет:

Ай, Лявонiха, Лявонiха мая,
Несаленую капусту дала,
А Лявона дык i чорт не бярэць:
Несаленую капусту жарэць!

Час раньше. Там же

Майор Гаврилов был краток и точен:

— Товарищи! Друзья мои. В этот тяжкий час я обращаюсь к вам не как командир, а как старший товарищ. Злобный враг пришел на нашу землю, чтобы сделать нас рабами, чтобы уничтожить само имя Русского Человека. Силы не равные. Подмоги нам не будет. И видно, судьба наша такая — лечь здесь, в этой Крепости, костьми за нашу Советскую Родину. Но пусть не радуются фашисты — мы умрем сегодня, а они сдохнут завтра! И помните, товарищи! Каждая минута, каждый час, на который мы здесь задержим немца, очень важен для всей Советской Родины. Друзья мои, товарищи! Надеюсь на вас. Пусть каждый из вас честно исполнит свой долг… Вопросы и просьбы есть?

— А есть ли у товарища майора чернильный карандаш? — робко, как школьник, подняв руку, спрашивает Кныш.


Пять минут спустя. Там же

Кныш, белея нательной рубахой, аккуратно рисует на своей гимнастерке погоны, с маленькой пятиконечной звездочкой на продольной полоске:

— Ну вот и хорошо, вот и ладно… И помирать теперь не стыдно. Хватит уж, отбоялся я…


24 июня 1941 года. 08 часов 05 минут.

Деревня Сипурка Каменецкого района Брестской области

— Белой акации гроздья душистые… — тихо напевая, отец Гарвасий, в прошлой жизни штабс-капитан Семенов, аккуратно смазывал вытащенную из-под стрехи винтовку со снайперским прицелом…

Вошедшая в сарай матушка так и села на присыпанную соломой землю:

— Ох ты ирод… ты что мне говорил, а? Какие клятвы давал, а? Ты что же удумал, чорт старый…

— Молчи, мать! — строго посмотрев на любимую жену, ответил отец Гарвасий. — Видение мне было. Пришла ко мне Богородица Казанская во сне… Плачет, бедная… пока, говорит, ПОКРОВ на землю не опущу — будет супостату воля. Помоги, говорит, мне, Гарвасий… задержи супостата хоть на минуточку… Матушка, или мы с тобой не Русские?

— Да сколь мне страдать-то? — надрывно зарыдала матушка. — И с войны тебя ждала… и с ГУЛАГа тебя ждала… и по дворам с детьми побиралась… И вот теперь снова тебя теряю, как бы не навек… Скажи, отец, сколько нам еще страдать-то?

— Матушка, до самые до смерти… — очень серьезно ответил отец Гарвасий.

— Ну, значит, еще поживем… — внезапно успокоилась матушка. — Батька, ты немца сейчас пойдешь стрелять или позавтракаешь сперва?


24 июня 1941 года. 08 часов 10 минут.

Лес в окрестностях магистрали — Варшавского шоссе

— А чего это такое — народное ополчение, и какие документы нужны, чтобы туда вступить? — осторожно спросил «Росписной».

— Ополчение — это сила и воля всего советского народа! — веско ответил Фрумкин. — Берем всех, кто невоеннообязанный. Всех, кто хочет и может Родину защищать… А документы нам не требуются. Как у казаков: русский? водку пьешь? перекрестись!

— А я дико извиняюсь, но креститься обязательно? — это уже Соломон, еще более осторожно.

— Нет. Это я так, ради шутки… — улыбнулся Фрумкин.

— Но в каждой шутке есть доля смеха… — все еще с некоторой опаской сказал Соломон. — Ежели креститься не обязательно, записывайте первым. Вот его… — и толкнул в спину «Росписного», выталкивая того вперед.

— Как ваша фамилия? — спросил Фрумкин.

— Дзержинский я… Володя… — густо покраснев, ответил «Росписной». — Поселок есть под Москвой, там бывший монастырь, в нем детская колония для беспризорников, имени Дзержинского… Все смотрели звуковой фильм «Путевка в жизнь»? Там про беспризорников, которые железную дорогу строили… «Мустафа дорогу строил, а Жиган его убил»? Вот это про меня… Дали уж мне в колонии фамилие, меня не спросясь… Всю жизнь страдаю!

— Ничего, мы тебе боевой псевдоним придумаем… — утешил Фрумкин. — Хочешь, Володя, быть Менжинским?

— О! — поднял вверх большой палец Соломон. — Я-то Менжинского в свое время знавал… великий он был вор — щипач, на Маршалковской да на Аллеях Ерусалимских в трамваях умел просто ювелирно работать… Соглашайся, Володинька… Знатное это имя!


…Солнце поднимается вверх, к вершинам деревьев. И одинокий, затихающий хриплый голос Кныша подхватывает целый хор.

Как гимн народной войны — над Беларусью грозно гремит отчаянно веселая «Лявониха».


24 июня 1941 года. 08 часов 20 минут.

Минск. Дом Правительства

В кабинете Берия пробегает глазами почту…

Спецсообщение: В военные комиссариаты БССР поступает значительное (более 1800 за двое суток) количество заявлений от невоеннообязанных граждан еврейской национальности. Указанные граждане желают добровольно вступить в ряды РККА, при этом просят по возможности направлять их в национально-однородную воинскую часть, готовы экипировать таковую часть за свой счет…

Резолюция: В Минскую Дивизию Народного Ополчения. Информировать командование ДНО о целесообразности уважения буржуазных национальных пережитков, сформировать нац. — одн. стрелковый полк им. Смидовича. Деньги принять в фонд обороны. В качестве политбойца разрешаю привлечь в полк раввина из минской хоральной синагоги.

Спецсообщение: В ЦК Компартии(б) Беларуси поступило коллективное заявление от невоеннообязанных членов общины Евангелических Христиан-баптистов. Просят направить их в РККА для прохождения воинской службы без применения ими оружия.

Резолюция: Белорусскому СоКК и КП. Сформировать из баптистов летучие санитарные отряды. Установить норму — санитара, вынесшего 15 бойцов с поля боя, награждать медалью, вынесшего 30 бойцов — представлять к награждению орденом.

Спецсообщение: Примас Беларуси ходатайствует о разрешении проведения крестного хода с мироточивой иконой Черной Матери Божьей Ченстоховской и молебна об одолении неприятеля, а также сбора средств на авиаэскадрилью «Архистратиг Михаил».

Резолюция: Есть желание — пусть проводят!

Спецсообщение: Митрополит Смоленский и Белорусский ходатайствует о разрешении проведения крестного хода с чудотворным списком Казанской Божьей Матери, чудотворным списком иконы Божьей Матери Смоленской и чудотворным списком иконы Божьей Матери Тихвинской, молебна об одолении неприятеля, а также сбора средств на танковую колонну «Александр Невский».

Резолюция: А у наших-то «чудотворных» побольше будет! Есть желание — пусть проводят! Может, соединить вместе с католиками? Запросить мнение Митрополита-местоблюстителя Патриаршего престола Сергия.

Спецсообщение: Минская Община «Роза Мира» имени Рериха, установившая прямую астральную связь с махатмами Шамбалы, готова регулярно сообщать командованию РККА сведения о движениях Мирового зла…

Резолюция: К главврачу республиканского психдиспансера, при благоприятном диагнозе — к начальнику артиллерии…

Спецсообщение: Ковен белорусских волхвов просит…

Резолюция: К е…ной матери! Публичного шабаша нам только и не хватало. Впрочем, деньги на создание артдивизиона «Сварог» с благодарностью принять!

Спецсообщение: Члены Союза воинствующих безбожников им. Ярославского просят дать им идеологическое поручение…

Резолюция: На строительство оборонительных сооружений Минского УР. Пусть проявляют патриотизм конкретным делом.

Спецсообщение: О преступлениях немецко-фашистских захватчиков против гражданского населения Белоруссии…

Резолюция: Т-щам А. Толстому, А. Гайдару, И. Эренбургу, К. Симонову, М. Светлову… Общий смысл статей и стихов — убей немца!

Спецсообщение: О начале строительства в инициативном порядке гл. — инж. депо Орша Заслоновым БЕПО…

Резолюция: Т-щу Заслонову больше нечем заняться? Пусть строит в нерабочее время. Вооружить БЕПО зен. орудиями для защиты магистрали.

Спецсообщение: О инициативе начальника минского аэроклуба ОСОАВИАХИМ использовать учебные самолеты У-2 в качестве ночных бомбардировщиков.

Резолюция: Пусть обязательно попробует, однако строго указать т-щу летчику беречь себя. Жизнь пилота — это казенное имущество.

Спецсообщение: Кинологическое общество БССР просит дать разрешение на формирование команд служебных собак-истребителей танков…

Резолюция: Согласен. Собачек, впрочем, ужасно жалко. Проверить целесообразность. Не «Панама» ли? Рассмотреть вопрос об использовании СС в кач-ве санитарн. транспорта, а также для поиска мин, для организ. курьерской связи. А вот еще в Манджурии японцы в окопах маленьких С-к для охраны держали. Проверить — есть ли у нас такие?

Спецсообщение: Общество филателистов БССР жертвует в Фонд обороны коллекцию уникальных марок, представляющих значительную материальную…

Резолюция: Не возражаю.

Спецсообщение: Клуб самодеятельной песни минских велотуристов готов сформировать самокатную добровольческую команду…

Резолюция: Без вопросов, в МДНО!

Спецсообщение: О применении бутылок с зажигательной смесью…

Резолюция: Начхиму Зап. фронта. Немедленно разобраться и доложить! Замылите вопрос — самого отправлю на мыло! Л. Берия…


24 июня 1941 года. 08 часов 30 минут.

Город Минск. Улица Киселева, дом 39/30. Пивзавод «Беларусь»

Краснокирпичное здание в три просторных этажа, островерхая крыша. Запах солода и хлеба…

Уж больше полувека прошло, как на этом самом месте мещанка Рахиль Фрумкина, в девичестве Филькинштейн (двоюродная бабушка как одного, так и другого из наших героев, кстати), учредила пивоваренное производство баварского пива… Так завод и назывался — «Бавария».

И пиво варил отменное! Так что возили его вагонами-ледниками и в Вильно, и в Белосток, и в Брест, и в Гродно, и аж в самый Бобруйск. Ни войны, ни революции не пресекли налаженного производства.

Сами баварские немцы, в 1918 году в Бресте попробовав местного пива, отметили: О, «BRAUEREI MINSK», о я-я, гут, зеер гут!

Впрочем, горячие патриоты из ВНР могли чуть позднее преподносить немцам пиво прямо с конвейера, разделяя со своими хозяевами общечеловеческие культурные ценности…

…Генерал-майор Иван Никитич Руссиянов вытащил из кобуры ТТ и неуловимым движением сковырнул пивную пробку… Зашипевшее пиво и впрямь было отменным.


Ретроспекция. Руссиянов
БВО. Окрестности Слуцка.

Жаркий август 1937 года

Комполка Руссиянов проводит разбор полковых учений своего 10-го имени Германского пролетариата стрелкового полка. Особо комполка отмечает образцовую подготовку вверенной ему части по тактике, дисциплине и порядку.

За спинами командиров и шефов — немецких спартаковцев из ИККИ накрыт стол походного буфета, почетное место на котором занимают холодненькие, в ведерках со льдом пивные бутылки.

Внезапно ход совещания нарушается — появился посредник и командир пусть условно, зато наголову разгромленной Руссияновым 4-й Кавалерийской дивизии комкор Жуков…

Увидев накрытый стол с (о ужас!) пивом на нем, Жуков с матерной бранью переворачивает стол на землю… а потом медленно, медленно отступает от молча надвигающегося на него побледневшего Руссиянова… пока, развернувшись, не дает от разъяренного комполка стремительного стрекача.

Аукнулось тогда Руссиянову это пиво. Хорошо, что хоть нашлось кому за Ивана Никитича похлопотать (так как начинал он свою воинскую службу в погранвойсках ВЧК, на Западной границе), и КТО СЛЕДУЕТ не дали хода жуковскому сообщению КУДА НАДО! Однако по армейской традиции неудобного комполка таки из дивизии выпихнули — на учебу, на Курсы при Академии Генштаба…


И вот теперь командир 100-й стрелковой дивизии 2-го стрелкового корпуса Руссиянов вспоминает, о чем это ему товарищи-слушатели, бывшие «испанцы», рассказывали…

— Значить, рецептура такая… берем одну часть керосина, пять частей солярового масла и одну часть масла растительного… бутылку лучше всего пол-литровую, потому как литровая — тяжела, а «мерзавчик» или «шкалик» — эффект уже не тот…

— Ой вей же ж… токи вот на днях, тольки в 1927 годЕ, автоматическую разливочную линию из Мюнхена нам привезли… усю ведь испоганим… — Старый технолог Дворкин печально кивает головой. — Я понимаю, конечно… но вот что бы ИМ не пить свое пиво у себя в Баварии? Таки нет, приперлись аж у Минск… Сделаем, отчего же. Рецептура ваша, товарищ военный, простая.

Так значит, «BRAUEREI MINSK» — это гут? А будет — еще лучше!


24 июня 1941 года. 08 часов 40 минут.

Варшавское шоссе, на въезде в Минск

Перед въездом в город — КПП. У шлагбаума пограничники в зеленых фуражках, которые вместо того, чтобы заниматься своим делом — вылавливать врагов, творят… о-оо… творят насилие и кровавосталинскую тиранию…

Вот подъезжает грузовик, доверху наполненный очень ценными и важными вещами — делопроизводством треста «Барановичисельпроммонтажзаготовка»…

Злобные опричники сбрасывают бесценные скоросшиватели прямо на землю, потом дают пинка верещащему конторскому работнику, а машину с шофером отправляют к обочине, где уже выстраивается целая колонна. Никому нет уважения и пощады…

Вот уже знакомый нам хозяйственник в украинской вышиванке (точная копия «Дорогого Никиты Сергеевича») кувырком летит с машины вслед за наполовину уже опорожненной пивной бочкой и изрядно помятой белобрысой секретаршей…

А вот — уже замахнулись на святое!

Из сверкающегоЗиСа вытаскивают пальму, в которую вцепилась дама на высоких каблуках и шелковой блузке… это ведь не просто дама, а первая дама Белостока… то есть супруга Первого, из Белостока. Вот оно! Полное забвение ленинских норм партийной жизни (ленинская норма — это когда в голодающем Петрограде товарищ Коллонтай устраивала себе ванны из шампанского).

Да, правы «дети арбата» — происходит надругательство кровавобериевского карательного органа над партийными слугами народа. Кстати, сам народ почему-то выражает по этому поводу бурный восторг… ну, быдло… что с него, народа, взять?

А зачем это глумление, зачем машины отнимают? А потому что Минск — не Париж… и столько такси, чтобы на них 100-ю дивизию Руссиянова доставить в нужное время в нужное место, в Минске просто нет.


24 июня 1941 года. 08 часов 50 минут.

Минск Деревня Уручье

Уручча, по белорусски ручей. Действительно, протекал здесь когда-то «ручей» Слепня — приток Свислочи… на северо-восток от центра столицы Беларуси.

Небольшой лесок, песок на немощеных улочках, невысокие домики. Тихое место. Было когда-то… Пока в конце двадцатых не стали здесь лагерем дивизии 2-го стрелкового корпуса. И пока не стала эта деревня городком, да не простым, а военным…

А что такое военный городок? Это — особый, ни на что не похожий мир. Где все друг друга и все друг о друге знают. Где двери никогда не запираются на замок (закрытая средь бела дня на замок дверь наводит на мысли о том, что сейчас за этой дверью некая пара не состоящих в законном браке граждан совместно роняют моральный облик красного командира…). Где в раздевалке бани даже жены комсостава щеголяют в одинаковом белье — какое Военторг подвез, такое все и носят.

А про их мужей и не говорю — синие трусы до колен или чуть ниже, кипенно-белые, кипяченые в щелоке майки… как у братьев-близнецов.

Военный городок — это место, где хозяйка, выходя во двор, зовет обедать не только своих детей, а накормит всех, кто попадется ей под горячую руку. Где поделятся последней картошиной и последним рублем до мужниной получки. Где шуршат постоянные сплетни (взаимная перекрестная информация), кипят интриги (много-много-много-ходовые византийские психологические комбинации), где верная дружба до гроба (и тщательно лелеемая мечта этот гроб поскорее увидеть) и бескорыстная помощь в трудную минуту (и титанические усилия эту минуту организовать)…

Где все равны (в зависимости от звания и занимаемой должности супруга), где без стука ходят в гости (и это так порой напрягает), где нет зависти и злости, а есть только искренняя, чистая ненависть…

Военный городок! Любил ли кто тебя, как я? И так явно кто-нибудь тебя ненавидел?

И вот в эту самую минуту в военном городке Уручье происходит то, что можно описать как пожар в бардаке нефтеперегонного завода во время катастрофического наводнения (причем население бардака при этом занимается своими прямыми профессиональными обязанностями).

Или говоря проще — 100-я ордена Ленина стрелковая дивизия РККА выступает в поход…

Это только кажется — простое дело. Протрубил трубач — «Та-та, татата, та-та-та-та… татата!». Прогрохотали сапоги и солдатские ботинки, защелкали замки ружейных комнат — и вот на плацу уже ровный строй, готовый к бою и походу…

Ага. Сейчас. Ежели несчастный читатель когда-либо выезжал с двумя малыми ребятами, женой, тещей, собакой и двумя кошками на дачу… почему несчастный? Ежели выезжал, то уж точно, несчастный… то он знает! Так это всего лишь пара узлов, шесть сумок, две корзины и оцинкованная (цинковая, как моя теща говорила) ванна сверху на багажнике…

А тут одновременно снимаются с места:

штадив, включая штабную батарею начарта и особый отдел вкупе с военной прокуратурой (и про политотдел с дивизионной газетой не забудьте!)

— 85-й, 331-й и 355-й стрелковые полки

— 34-й легкий и 46-й гаубичный артполки

— 81-й противотанковый артдивизион

— 183-й отдельный зенитный артдивизион

— 69-й отдельный разведбат

— 29-й отдельный батальон связи

— 90-й отдельный саперный батальон

— 23-й отдельный медсанбат

— тылы дивизии (хлебозавод, артмастерская, рота регулирования)

— по мелочи: взвод дегазации, комендантский взвод, отделение полевой почты, полевое учреждение госбанка — это военная сберкасса такая…

А у полков — свои тылы и службы…

И все это грузится либо на транспорт 2-го отдельного автобата, либо на приписной и реквизированный автотранспорт, либо влачится пузатенькими мохноногими лошадками…

«Смешались в кучу кони, люди…»

Над городком висит непрошибаемое облако скрипящей на зубах пыли.

Пыль садится на потные лица, скатывается грязными шариками, стекает чернеющими ручейками… в пыли носятся оголтелые, вопящие детишки — отцов ищут (а простоволосые мамы разыскивают своих чад).

Что-то постоянно и непрерывно грузится, разбивается, рассыпается, ломается, собирается из праха и приводится в штатное, предусмотренное Уставом и наставлениями состояние.

И думается, приди час Страшного суда, так же, со страшным скрипом и в ужасающем бедламе, поднялась бы дивизия, и пошла бы она стройными или не совсем стройными рядами, но точно пошла бы, на битву с самим Сатаной. Потому что есть такая профессия… Родину защищать.

Сейчас тоже не загородный пикник предстоит. Путь дивизии лежит на север, в Литву, на встречу с предстоятелем Сатаны… 3-й танковой группой Гота!

И дивизия — собирается…

Пройдут годы, и назовут люди улицы в минском районе Уручье — улица 100-й дивизии и улица Руссиянова. Значит, не напрасно собирается!


24 июня 1941 года. 09 часов 00 минут.

Брестская область, Кобринский район, деревня Тевли

Это, собственно говоря, просто пристанционный поселочек у станции Теули (или Тевли, по-русски). Проходит через эту деревню проезжий шлях от Кобрина на Каменец.

И сейчас по этому шляху, мимо старинной белокаменной Успенской церквушки неторопливо грохочет очень большой танк, который волочит за собой тракторный прицеп. На броне, как и в прицепе, в нарушение всех предвоенных инструкций, сплошная, еще не выгоревшая и не обмятая зелень гимнастерок облепившего танк пополнения.

Люди сидят на жалюзи двигателя, стоят, держась за башню, держатся за ствол пушки, лежа на крыльях над гусеницами. От этого не видно, что на броне нет никаких обозначений — ни тактических значков, не уставных звезд… впрочем, на башне видна сделанная широкой, свободной кистью надпись «Беспощадный Красный Пролетарий».

Видимо, танк все же не румынский… и не финский… Да и откуда в Советской Белоруссии взяться финским танкам?

Даже и без надписи видно, что это далеко не иностранное изделие — в самом облике машины есть что-то могучее, исконное, русское…

Из открытого верхнего люка появляется темно-коричневое лицо под шапкой черных курчавых волос и хрипловатый голос спрашивает:

— Додик, ты за картой следишь?

Танк притормаживает. Из открытого люка на лобовой броне ловко выскальзывает худощавая фигурка, выдергивает из люка костыль, и быстро, энергично хромает к паперти церкви. О чем-то переговорив с бабульками у церковных ворот, Додик стремительно дошкандыбает до танка и так же ловко ныряет назад в люк:

— Так точно, товарищ командир, слежу! Точно едем, на Каменец…

— А это что за ворота?

— А это, товарищ командир, каменная брама… Здесь кладбище, солдатское, Империалистической войны… наши здесь похоронены, русские…

— Внимание! Смирно! Равнение налево! — командует Эспадо.

И советские воины отдают честь памяти павших…

Тихо… тихо… все громче и громче… звучит «Прощание славянки»…

«Та-та тата-татаааа, тата-та тата-та та-таааа….»


24 июня 1941 года. 09 часов 30 минут.

Южнее Вильно

К этому времени немецкие войска в Литве заняли Вильнюс, Каунас и Кейданы. 5-й и 6-й армейские корпуса, еще 23 июня выведенные из подчинения 3-й танковой группы Гота, продвигались в Литве по правому берегу р. Неман.

Немецкий 20-й армейский корпус получил приказ двигаться на Лунно, 8-й корпус — на Скидель и Лиду.

И если 20-й корпус вынужден был отбивать яростные атаки советских танков из остатков конно-механизированной группы Болдина (впрочем, с каждым часом становившиеся все слабее — у советских танкистов кончались боеприпасы и топливо, а подвозить их было некому — автоколонны снабжения догорали на разбомбленных дорогах), то 8-й корпус продолжил охват с севера советских войск в Белостокском выступе.

Оборона разрозненных подразделений на реке Котра (остатки 56-й стрелковой дивизии, некоторые подразделения 11-го мехкорпуса и войск НКВД) была прорвана. Тут управление частями и подразделениями было совершенно нарушено. Под постоянной бомбежкой и разрывами снарядов все части перемешались и войска начали отступать на юго-восток в полнейшем беспорядке.

Смешалось все: и пехота, и артиллеристы, и танкисты в пешем строю, связисты, тыловики, отступающие гражданские люди.

Вот русский танкист, с перевязанными тряпкой обгорелыми руками, несет на плече ДТ, рядом — идет артиллерист со снятой с орудия панорамой. А следом — два пехотинца. Просто так, налегке шествуют, с пустыми руками… впрочем, шинелей и котелков не бросили (наверное, думают, в плену пригодится).

На некоторых рубежах стояли заслоны из пограничников, военных останавливали, составляли взводы, роты и бросали в бой против немцев. Но обычно такие наспех собранные подразделения особого сопротивления немцам не оказывали и отходили на восток.

Боеприпасов, горючего, питания не было. Вот когда сказалось наличие в войсках всего 6 % бензозаправщиков от мобилизационного плана.

Раненых было очень много, и им помощи почти никто не оказывал…

Счастлив был тот раненый, который мог самостоятельно ходить. Остальные были обречены на мучительную долгую смерть в литовских лесах…

К исходу часа немецкая 8-я пехотная дивизия 8-го армейского корпуса с боем взяла Скидель.

Дорога на Минск была немцам открыта…


24 июня 1941 года. 10 часов 00 минут.

Минск. Здание ЦК КПБ(б). Кабинет Пономаренко

В уже виденном нами громадном кабинете — пусто. За маленьким приставным столиком, возле длинного, покрытого зеленым сукном стола для заседаний сидят только два человека.

Один из них — грузный, с обритой наголо массивной головой, в великолепном генеральском кителе с Золотой Звездой Героя и сверкающими орденами на груди — три ордена Ленина, два ордена Красного Знамени, медаль «XX лет РККА», да еще и депутатский значок. Глыба, а не человек!

И второй — чуть лысоватый, чуть полноватый, в полувоенной форме, которую любили одевать ответственные работники Страны Советов, в чудаковатом пенсне… похож не то на главбуха, не то на главного инженера небольшого заводика…

Нет, скорее все же на бухгалтера, и не простого, а ревизора из КРУ. Или даже на следователя из ОБХСС. Потому что у его собеседника, великолепного с виду генерала, дрожат губы, как у проворовавшегося товароведа…

Павлов дрожащим голосом ноет:

— Товарищ Берия, поверьте…

— Охотно вам верю, товарищ Павлов… И вам верю, и товарищу Болтину верю… Не забыли еще Болтина? Как вы ему выговаривали в Испании, когда он отобрал у вашей переводчицы книгу Троцкого «Моя жизнь» и сжег… Понятно, сами вы ее читать не могли, чай, она на немецком была издана… но ведь сожалели же, правда? Как это вы Болтину сказали: «Неправильно сделал, пусть бы люди читали…»

— На меня может написать каждая сволочь, а я должен на все это отвечать и давать показания? — обиженно поджав толстые губы, отвечает Павлов.

— Упаси Боже, далеко не каждая! — махнул на него рукой Берия. — Разве Берзин — бывший начальник Разведупра — это «каждая»? Нет, Берзин — это сволочь очень редкая… Как это Берзин о вас говорил, сейчас посмотрим… а, вот: «При приезде Павлова в Испанию меня с ним познакомил Мерецков, представив как нашего боевого командира и „белоруса“, верного товарища, прошедшего школу Иеронима Петровича… Впоследствии через Мерецкова я дал Павлову указание проводить вредительскую работу, как в области подготовки экипажей, выпуская их необученными на фронт, так и в боевом использовании танковых частей, направляя танки на позиции противотанковой артиллерии, что он и выполнял…»

— Ну, вы же сами понимаете, КАК даются такие показания…

— Намекаете, что покойника при жизни долго и тщательно били? Не знаю, не знаю… теперь уж у него не спросишь… у мертвого-то. А вот товарищ полковник Поль Арман, к счастью, жив-живехонек. Знаете такого?

— Конечно, знаю…

— У вас с ним никогда не было конфликтов, ссор?

— У МЕНЯ? С каким-то полкашом? Пфе…

— Ну и ладушки. Вот и хорошо. Что это там товарищ полковник нам пишет? Ага. «Павлов, находясь в БВО с 30-х годов, был в близких отношениях с Уборевичем, имел с последним непосредственную связь, отчитывался в своих действиях перед ним. В Испании Павлов вместе с Берзиным проводил предательскую линию, направленную на поражение войск Испанской Республики. Павлов поощрял трусов, троцкистов, которых незаслуженно представлял к наградам, издевательски относился к бойцам-интернационалистам, разжигая среди них национальную вражду. Был тесно связан со Смушкевичем и Мерецковым». Кстати, оба-два этих товарища сейчас дают признательные показания… А товарищ Арман нами уже освобожден, и его дело производством прекращено…

— Это клевета! Дайте мне этого подлеца! Я ему всю морду…

— Дадим, конечно дадим… Проведем вам очную ставку, отчего же нет. Ну, это все дела старые… а вот объясните мне, товарищ Павлов, как получилось, что директивы Генерального штаба РККА от 18 июня сего года не были вами выполнены?

— Ну, по некоторым вопросам я ничего не могу сделать, и вообще я маленький человек…

— Ой, вот только не надо… Вы Генерал Армии, командующий Особого военного округа, депутат…

— Бросьте мои чины пересчитывать, на самом деле я маленький человек, на меня могут прикрикнуть, мне могут приказать и я должен выполнять…

— Ну, разрешите вас спросить, а вот как же так получилось, что, например, до 4-й армии указанные мною выше директивы так и не дошли?

— Коробков врет, нагло врет! Дошли! Они до него дошли… наверное…

— А вот Коробков утверждает, что никаких приказов о рассредоточении авиации и выводе 14-го мехкорпуса из мест дислокации в леса вы ему не передавали…

— Это гнусная ложь и провокация! Передавал! Я передавал, то есть… хотел передать, и…

— А вот ваш начальник штаба Климовских утверждает, что вы упорно ставите несуществующим уже ударным группам, в частности, группе Болдина, одно боевое распоряжение за другим, совершенно не интересуясь, доходят ли они до исполнителя, не думая о том, реальны ли они в сложившийся на Запфронте обстановке… Скажите… Для кого вообще отдаются эти распоряжения? Для грызущей критики архивных мышей? Или для военного прокурора, чтобы потом легче было отмазаться?

— Климовских нагло лжет…

— Ваша позиция мне полностью понятна… — со вздохом резюмирует Берия и начинает аккуратно складывать в папочки листы протоколов, которые он перед этим цитировал.

— Я не виноват… я делал все, что мог… Мне приказали! Я не виноват! — У побледневшего Павлова задергалась щека.

— Не волнуйтесь так, товарищ… мы разберемся.[122]


24 июня 1941 года. 10 часов 10 минут.

Минск. Здание ЦК КПБ(б). Приемная Пономаренко

Секретарь, осторожно позвякивая, высыпал из совка в корзину для бумаг тщательно заметенные осколки оконного стекла. Генерал Руссиянов, наблюдая эту благостную картину, только неслышно выматерился… И отвернулся к разбитому окну.

Шел третий день войны, а Руссиянов, по своей второй должности — комендант Минского гарнизона, до сих пор не мог связаться с командующим Запфронтом генералом армии Павловым и получить от него соответствующие обстановке указания.

Руссиянов безуспешно искал его в штабе ЗОВО, который располагался в Минске, в Студенческом городке. С трудом добрался до здания штаба и увидел, что оно частично разрушено. Никого из начальствующего состава штаба на месте не оказалось.

Искал и на КП Фронта, в Обуз-Лесной. Безуспешно.

Где же генерал армии Павлов? Как с ним связаться?

Наконец, сжалившись над Руссияновым, знакомый секретарь из ЦК подсказал, что сейчас Павлов проводит закрытое совещание.

Наконец-то неуловимый комфронта все же подтвердит ему — нужно ли дивизии выдвигаться по предвоенному «Варианту № 1» на прикрытие Минска с Севера, как решил вскрывший мобпакет Руссиянов и давший уже на основании приложенной к пакету карты соответствующий приказ, или поступит какое-то новое распоряжение? Военный человек, не получающий четких и внятных приказов, обычно чувствует острую душевную боль…

Оставалось только ждать. И смотреть в разбитое окно на июньское небо…

Небо над Минском было черным. Черным от дыма пожарищ и от фашистских бомбардировщиков, висевших над столицей Белоруссии.

Июньское солнце не могло пробить эту смрадную тучу. К центру города почти невозможно было проехать — дымилась от жара одежда. Нечем было дышать. Воздух местами представлял густую смесь гари, сажи и известковой пыли от рушившихся зданий. Запах не то горевшей резины, не то кинопленки забивал легкие и вызывал тошноту.

Огонь бушевал на Советской улице. Полыхали кинотеатры «Пролетарий», «Родина», «Чырвона зорька», здания Госбанка и минского ГУМа.

С диким воем пикировали фашистские бомбардировщики и сыпали, сыпали бомбы на жилые кварталы мирного города. Мирного, потому что Минск еще не успел стать военным городом.

Дверь в приемную распахнулась, и из нее вышел красный, распаренный, как из бани, комфронта. За ним неприметный полноватый мужчина в пенсне. Поскольку спутник Павлова не носил военную форму то и внимания Руссиянова не привлек..

— Товарищ Генерал Армии, разрешите обратиться? — Руссиянов вскинул ладонь к фуражке.

— А, это ты… ну заходи, — досадливо сказал Павлов. — Что у тебя?

Зашедший в кабинет Руссиянов начал было докладывать по обстановке в городе… Однако, похоже, Павлов его не слушал. Он беспокойно ходил из угла в угол. Трудно было в такой ситуации докладывать — приходилось все время крутиться на месте, чтобы стоять лицом к командующему.

— Минск горит, товарищ командующий, — доложил ему Руссиянов и попросил разрешения от его имени вызвать пожарные команды городов Бобруйск и Борисов.

Генерал Павлов как-то неопределенно махнул рукой. И продолжал расхаживать, как маятник.

— Какие будут оперативные указания для 100-й дивизии в связи с создавшейся обстановкой? — спросил Руссиянов, поворачивая голову вслед за командующим.

Павлов подошел к развернутой на столе для заседаний карте, ткнул пальцем:

— Дивизии занять круговую оборону в радиусе двадцати пяти километров вокруг Минска!

Когда командующий поставил задачу дивизии, Руссиянов даже опешил. Ведь по этому приказу соединение предстояло разбросать по фронту длиной свыше 100 километров, при уставной норме десять километров! Да немцы такую «оборону» походя прорвут и не заметят![123]

В этот момент раздался вежливый, спокойный, интеллигентный голос мужчины в пенсне:

— Я могу ошибаться, но мне кажется, что не следует спешить выполнять необдуманные приказы, товарищ генерал-майор…

Руссиянов недовольно повернул голову — мол, а это еще что за явление голос подало. И опешил.

На него смотрел ПОРТРЕТ. Из тех, которые носили на прошлый Первомай. Член Политбюро. Нарком. Хоть и не НКО… но все же… член Советского правительства!

— А вы, товарищ, кто будете? — Берия внимательно посмотрел Руссиянову в лицо.

— Начальник гарнизона Минска генерал-майор Руссиянов!

— Очень хорошо, товарищ Руссиянов… Я в городе первый день, приехал с фронта, доложите, что в городе делается…

— Так точно. Докладываю. Прибыв 22-го утром в военную комендатуру, собрав командиров частей, пригласив начальников учреждений и ведомств, представителей милиции, органов НКВД, партийных и советских организаций города Минска, я объявил, что с этой минуты всю полноту власти в Минске беру на себя — как начальник гарнизона. Тогда же мной были даны указания: ускорить формирование отрядов народного ополчения и истребительных отрядов из рабочих и служащих, вооружать их. Минск разбили на участки, закрепили за каждым формируемые отряды. С этой минуты они должны охранять улицы, вести борьбу с диверсантами, поддерживать порядок в городе, оказывать помощь военным патрулям. Свою первую задачу я понял так, что нам необходимо в кратчайшие сроки эвакуировать материальные, и прежде всего валютные, ценности банка. Эвакуировать и запасы продовольствия, ведь в Минске их на три месяца, особенно много муки и копченостей. И конечно, основная задача — эвакуация населения. Распределили обязанности, и все немедленно приступили к работе. Эвакуация населения и материальных ценностей проходит в настоящий момент согласно Мобилизационным планам предприятий.

— Спасибо. Вижу, учить вас не требуется. Действуйте, исходя из обстановки!

— Товарищ Нарком, а как же моя дивизия? Что нам-то делать?

— А по этому вопросу обратитесь лучше к заместителю Наркома обороны товарищу Шапошникову… Он сегодня из Москвы прилетел, вместе с товарищем Тимошенко, который вступает в командование Запфронтом… Давайте, товарищ, я вас к нему провожу!

Выходя, Руссиянов бросил взгляд через плечо… Поникнув головой, Павлов молча остался сидеть в пустом кабинете…


24 июня 1941 года. 10 часов 30 минут.

Минск. Конференц-зал Дома правительства

Маршал Советского Союза Борис Михайлович Шапошников, тишайший, спокойнейший человек, ласково спросил, наклонив набок голову с безукоризненным офицерским старомодным пробором:

— Ну, батенька, дорогой вы мой, как вообще в Минске проходит мобилизация?

— Проходит с большим подъемом! — почуяв сильную руку, с чувством некоего подъема, отрапортовал Руссиянов. — Ко дню «М+2» принято из народного хозяйства 27 тысяч человек, более 700 автомашин и тысяча тракторов, около 20 тысяч лошадей. У военкоматов очереди. В партийные и комсомольские организации поступили сотни заявлений с просьбой послать на фронт. У призывных пунктов можно увидеть людей всех возрастов: от седых ветеранов до безусых юношей.

Шапошников благожелательно кивнул Руссиянову безукоризненным пробором. Воодушевленный поддержкой Руссиянов продолжил.

— Из лиц, не подлежащих призыву, нами были сформированы отряды народного ополчения и истребительные отряды, которые борются с пожарами, дежурят на крышах, сбрасывают «зажигалки», поддерживают порядок в городе. Вообще, о порядке… увы, порядка в мобилизации пока мало… — виновато вздохнул генерал. — Являющиеся по мобилизации и возвращающиеся из отпусков и командировок военнослужащие приходят не в комендатуру и не на сборные пункты военкоматов, которые находятся в горящем городе, а на сборный пункт 100-й дивизии. Чтобы представить себе, насколько много военнообязанных скапливается на нашем сборном пункте, стоит сказать, что только за один день 23 июня туда прибыло до 1500 одних командиров. А ведь всех их надо приписать, вооружить и накормить!

— И как вы, голубчик, выходите из положения? — с нарастающим интересом спросил Шапошников.

— Принял командирское решение: организовать прибывших в подразделения и части под литерными наименованиями. Из кадровых командиров назначил командиров частей и подразделений. Из числа коммунистов были назначены политработники. Подобрать младший командный состав было поручено самим назначенным на должности командиров частей и подразделений. За короткое время были сформированы три литерных полка. Принял решение включить их в состав 100-й дивизии.

— А чем вы их вооружаете?

— Разорил минский арсенал и ремонтные мастерские…

— А кормите чем?

— Как Христос, семью хлебами…[124]

В конференц-зал вбежал побледневший порученец:

— Товарищ Маршал, там генерал армии Павлов…

— Ну и не надо так орать… — спокойно сказал вошедший следом за порученцем Берия. — Павлов как Павлов… Молодец, сам догадался… Не арестовывать же мне его? И так бойцы на фронте толкуют о генеральской измене уже не таясь, в открытую… Продолжайте, товарищи, все нормально!


Десять минут спустя.

В туалете Дома Правительства

— Не жалко тебе было Паблито?[125] — деликатно, вполголоса спросил у своего товарища Мамсурова, гения ОСНАЗа, Илья Старинов.

— Нет. Заслужил, собака… — Мамсуров только покачал головой. — Он ведь… Всех нас, «испанцев», опозорил… Нет. Не жалко.

И отважный диверсант тщательно вымыл руки…


24 июня 1941 года. 10 часов 40 минут.

Брест. Крепость. Остров Пограничный

Да, немцы очень быстро учатся. И никогда не наступают дважды на одни и те же грабли…

Теперь атаку вели 192-й и 201-й Stg. Abt., по русски — дивизионы штурмовых орудий. Штурмовые орудия именно для того и предназначались — поддерживать пехоту, уничтожать оставшиеся после артподготовки пулеметы, взламывать «позиционный тупик».

Единственным отличием от обычной тактики, применявшейся, например, во Франции, было то, что немецкие пехотинцы теперь шли ВПЕРЕДИ бронированных машин. «Коктейль Молотова» явно не пришелся немецким танкистам по вкусу. И теперь немецкая пехота тщательно оберегала свои 7,5 cm-Sturmgeschutz III Ausf С. В свою очередь, «штуги» расстреливали практически в упор любую ожившую огневую точку пограничников.

Ревя моторами «Майбах», первый взвод бронированных машин прошел через спортплощадку, на которой еще стояли футбольные ворота со сгоревшей сеткой, к развалинам заставы.

Методично расстреливая оставшиеся строения осколочно-трассирующими снарядами, самоходка, впереди которой медленно продвигалась цепь в «фельдграу», приближалась к замаскированному входу в блиндаж, где лежали раненые.

Несмотря ни на что, пограничники продолжали отстреливать немецких пехотинцев. Но огонь немецких пушек унес уже немало человеческих жизней.

Взрыв! В воздух взлетает деревянная дверь блиндажа. Из-под обрушившегося месива земли и бревен появляется голова Москаленко. Кровь обильно заливает ему лицо, похоже, вытекли оба глаза.

— Что, парень, убили тебя? — Потерявшего ориентацию старшину подхватывает под руку Кижеватов.

— Сам не пойму… вроде бы пока еще нет… — совершенно спокойно отвечает Москаленко. — Товарищ лейтенант, проводите меня к ящику с патронами, я хотя бы обоймы снаряжать буду…

Пограничники укрываются, но как только немцы на несколько минут прекращают артиллерийский огонь, снова начинают стрелять точно и метко.

Из пятерки немецких пехотинцев, сопровождающих первое орудие, в течение буквально нескольких секунд один — убит наповал, второй — смертельно ранен, командовавший штурмовой группой лейтенант — получил ранение в грудь, четвертому пуля буквально отрывает левую руку.

Вот этому — еще повезло. Поедет домой, переживет войну, напишет душераздирающие мемуары «In den blutigen Dschungeln der Westlichen Insel» (В кровавых джунглях Западного острова).[126]

Оставшееся без прикрытия штурмовое орудие отползает назад. Открывается рубочный люк, и немецкий офицер высовывается наружу, пытаясь разглядеть сквозь дым, откуда Die Rote ведут огонь, и хотя бы элементарно разобраться в происходящем. Это он напрасно… Укрывшиеся в развалинах казармы пограничники Федор Журавлев и Владимир Костюкевич стреляют одновременно, как по команде. Немец рухнул вниз, пробитый сразу двумя пулями. Штурмовое орудие мгновенно разворачивается по фронту и делает выстрел по казарме. Пограничники прячутся между окон — и снаряд попадает именно в тот простенок, где укрылся Костюкевич. Взрыв пробивает стену, и масса кирпича погребает под собой Владимира.

Был ли убит немецкий офицер или только ранен — остается загадкой… потому что в этот миг в оставшийся открытым люк влетает ручная граната. Грохнул взрыв — и машина окутывается густым дымом.[127]

Оставшиеся без пехотного прикрытия штурмовые орудия отползают назад. Это можно было бы считать передышкой, если бы не продолжающийся методичный расстрел позиций воинов в запыленных зеленых фуражках.

Внезапно орудийные выстрелы стихают… На Пограничном воцаряется тишина, нарушаемая только треском пожаров и плеском волн Буга за спиной.

Раздается нечеловечески громкий, металлический ГОЛОС:

— Товарищи! Осажденные в Крепости Брест-Литовска! Внимание, внимание! Немецкое командование в последний раз обращается к вам и призывает, чтобы вы безоговорочно сдались! Ваше положение безнадежно. Не проливайте бесполезно вашу кровь, мы осадили вас, и выход из осады невозможен. Ваши войска в спешке отходят, несколько воинских частей убегают. К вам на помощь никто не придет. Товарищи! Сегодня, 24 июня 1941 года, установленное время начала бомбардировки — 11 часов. Все же по причинам человечности немецкое командование отложило бомбардировку до 14 часов, чтобы спасти вашу жизнь и однажды возвратить вас вашим семьям и вашей родине целыми и невредимыми. Товарищи, командиры, комиссары и бойцы! Вы дрались почетно, в соответствии с этим будут обращаться с вами. Вам дается время — четыре часа на размышление. Если в 14 часов вы не сдадитесь, ваша судьба будет решена. Красные воины! Посылайте парламентеров! Кладите оружие, дальнейшее сопротивление и кровопролитие бесцельно! Проявите сочувствие к вам самим и вашим семьям!

Матевосян, сипя простреленными легкими, поминутно выплевывая кровь, прохрипел прямо в ухо оглушенному близким разрывом Кижеватову:

— Может, отступим в Цитадель? Здесь нам не удержаться…

— Ну, куда я отсюда пойду… — устало ответил Кижеватов. — Это МОЯ земля, это МОЯ застава. А вот раненых вынести обязательно надо…[128]


24 июня 1941 года. 11 часов 00 минут.

Город Молодечно. Севернее Минска, на полпути к границе между БССР и Литовской ССР. Земля. Небо

— Мне придется за это расплачиваться головой… — Командир 5-й танковой дивизии Северо-Западного фронта полковник Ф. Ф. Федоров тяжело сглотнул, будто в горле у него застрял крутой комок.

— Ну, ну, полковник, возьмите себя в руки! — ободряюще потрепал его по плечу Командарм-13 Западного фронта, генерал-лейтенант П. М. Филатов. — Доложите по порядку.

Федоров, собравшись в кулак, подтянулся, выпрямился и спокойно, четко, громким командным голосом стал говорить (только глаза продолжали блестеть сухим, лихорадочным блеском безумия):

— Докладываю. Переправившись через Неман по не поврежденному ПО МОЕЙ вине мосту в 10 километрах южнее Вильно, немецкие мотомехчасти утром 23 июня сего года, обойдя город с Юга, смогли захватить восточные пригороды. В 5 часов утра 24 июня мотоциклисты противника ворвались на виленский аэродром, захватив на нем около полусотни готовых к вылету самолетов наших ВВС. Около 6 часов утра немецкие части вступили в Вильно. По сообщениям наших частей, прорывавшихся с боями из города, Вильно был украшен флагами бывшей буржуазной Литвы. В спину нашим уходящим бойцам велась стрельба с чердаков и из подвалов. Как доложили вышедшие из города бойцы и командиры, они видели повешенных на балконных решетках и фонарях мужчин и женщин в штатской одежде.

— И кто же это творил? — удивился командарм.

— Литовцы, — устало вздохнул Федоров. — И это не самое страшное… 5-я стрелковая дивизия имени Чехословацкого пролетариата, отступая от границы, пробивалась через Каунас вообще с артиллерийским огнем. Притом что тогда немцев в Каунасе вообще не было!

Филатов нервно побарабанил пальцами по столу.

— Это литовцы! — продолжил Федоров. — Они подняли открытый мятеж! Причем с советскими войсками или частями НКВД в открытый бой не вступали. Зато убивали безоружных обозников, тыловиков, медиков… А уж что с советскими людьми творили… Я сам видел коммунистов, привязанных к доскам и перепиленных заживо двуручной пилой…[129]

— Дальше! — нервно сказал Филатов.

— Части дивизии вступили в бой в районе станции Рудишкес, на магистрали Гродно — Вильно. В течение одного дня наши потери составили убитыми и ранеными до 70 % личного состава, до 150 танков и бронемашин, 15 орудий и более 50 % автотракторной техники… — На Федорова было страшно смотреть — так согнуло полковника чувство вины. — Потери противника около 300 танков. Но наши снаряды слишком слабы — они выводят немецкие машины из строя лишь временно. Поскольку поле боя осталось за противником, можно ожидать, что большая часть этих танков будет немцами восстановлена. В настоящее время боевой состав дивизии — 15 танков, 20 бронемашин и 9 орудий… обоз переполнен ранеными…

— Как же вас так?

— Пикировщики… вчера насчитали 13 налетов, с участием до 70 машин. Массированно применяют, гады. Под Вильно я поставил на прямую наводку всю артиллерию, в том числе из 5-го ГАП, 615-й корпусной полк, зенитную из 12-й зенитной бригады ПВО. Отлично работали гаубичники! Заставили немцев развернуться в боевой порядок, а там их достали уже зенитчики. Все подступы к Вильно со стороны Алитса были усыпаны немецкими трупами. Огнем руководил лично начальник артиллерии полковник Артамонов… жалко мужика, погиб в бою. Стреляли, пока были снаряды. Потом сняли замки и отступили… Орудия пришлось оставить. Все орудия…

— Нет! Не все оставили… — выглянув в окна, сказал Филатов.

За окном прогрохотал одинокий тягач СТЗ-5, волочащий на буксире гаубицу.

— Ребятки, откуда вы? — прокричал Федоров, выскочив на дорогу.

— Мы — пятый гаубичный! — донеслось с иссеченного пулями и осколками трактора.

Да, это отходил артполк. Слив горючее по каплям, несколько отважных артиллеристов сумели вытащить из окружения пусть хоть одно, но исправное боевое орудие.[130]

Эх, товарищи артиллеристы… не читали вы Марка Солонина — ведь вам надо было поскорее побросать оружие и бежать в тыл… А вы спасаете не себя, а доверенную Родиной гаубицу.

Как тот неизвестный башенный стрелок из вашей же 5-й танковой, который, еле передвигая ноги, упорно шел с танковым пулеметом на плече… И который рассказал, что дивизия геройски дралась, пока было горючее и снаряды. А потом экипаж зажег танк, сняв с него оставшийся без патронов пулемет… И который сначала попросил водички, а потом патронов… Тоже, видимо, Солонина не читал…


С Федоровым, который сейчас терзается не за себя, а за то, что не справился, не отстоял Вильно одной дивизией против всей танковой группы Гота, — все будет хорошо. Никто ему дурного слова не скажет… человек будет честно воевать дальше и погибнет в 1942 году, рядом с отважным командармом Лизюковым…


«Если надо, Коккинаки долетит до Нагасаки!
И покажет он Танаки, где зимуют раки!»
Это про советского летчика-испытателя Владимира Коккинаки, шеф-пилота ильюшинского КБ.

И ведь действительно бы долетел! Во всяком случае, во времена оны он свободно летал на ДБ-3Ф из Мурманска до Ньюфаундленда. Так что была бы проявлена политическая воля и дана соответствующая команда…

Василий Константинович Коккинаки — это его брат. Тоже летчик, но уже истребитель. И сейчас он барражирует над Молодечно…

Примерно в одиннадцать часов утра над дорогой, проходящей через городок, появились фашистские самолеты и на бреющем полете начали поливать свинцом мирных, безоружных людей. На глазах отступающих красноармейцев гибли женщины, старики, дети. А они были бессильны что-либо сделать!


Очевидец свидетельствует: «Не знаю ничего страшнее этих моментов бессильной ярости, когда кулаки стискиваешь до боли, а сам должен вжиматься в землю под воющий свист бомб. Как люто мы ненавидели фашистов!

И вдруг над дорогой появился наш юркий „ястребок“ и сразу же ринулся в бой. Один против нескольких десятков „мессеров“ и „юнкерсов“! „Отомсти им, гадам!“ — наверняка думал каждый из нас. Мы хотели передать ему всю нашу ненависть, мы гонялись вместе с ним за фашистскими стервятниками. И вот запылал один самолет, за ним второй, третий. „Горят, сволочи!“ — кричал кто-то рядом со мной. И если бы не генеральские петлицы, я бы с удовольствием кричал тоже. Фашистам уже было не до дороги. Они повернули назад. Но и „ястребок“ задымил и начал падать. Через несколько минут где-то в лесу грохнул взрыв… Мы понимали, что это за взрыв. Многие не скрывали своих слез».


Так погиб Василий Коккинаки. Но в огненном небе войны продолжали летать его братья — Владимир и Константин. И еще сотни и сотни отважных пилотов… братьев по русской крови, братьев по духу…


24 июня 1941 года. 11 часов 22 минуты.

Беларусь. Город Лида

«Гули, гули, гули…». Серенькая, неприметная голубка присела на голубятню…

Поворковав, птица вошла в знакомую клетку и присела у края кормушки. Сержант ветеринарной службы Колька Свист осторожно присел на корточки, чтобы не испугать ее, а потом быстрым, но нежным движением схватил голубку за крылья. Та затрепетала, несколько раз взмахнула свободным крылом. Но сержант до призыва недаром был лучшим голубятником между Таганкой и Заставой Ильича, которая раньше была Рогожской.

Свистом, за его непреодолимую тягу к голубям, окрестили веселого беспризорника на Калитниковском рынке, именуемом неграмотными фраерами Птичьим. Но Колька испытывал интерес и к чужим голубятням! Потому как покупать дорогих турманов, агаранов, гривунов или дутышей он не стал бы, даже если бы у него завелись каким-то чудом деньги… КУПИТЬ голубя? Это просто пижонство! Другое дело, приманить чужого сизаря своей голубкой или просто подломать голубятню у жирного и толстого фрея… Это да! Это по-пацански!

Свист ловил чужих голубей, пока и сам не был пойман. А дальше просто. Приемник-распределитель на Рогожской слободе в бывшем Андроньевском монастыре, детский дом в Загорске, который Сергиев Посад, побег, колония для дефективных подростков в Икше. И оттуда бы свинтил отчаянный Свист, кабы не голуби… уж очень там голубятня была знатная! Разводили дефективные голубей, да не простых… И собачек тоже разводили… Овчарок. Остался Свист. Закончил после школы ветучилище.

И вот поэтому ждала Свиста после призыва 4-я стационарная военная голубиная станция ОСНАЗ.

Любили, знаете, ОСОБЫЕ войска набирать себе личный состав из бывших беспризорников. Недаром товарищ Макаренко, тот самый, из колонии имени Дзержинского, носил звание капитана НКВД (а вы и не знали?). Вроде как вырастали в этом богоугодном заведении янычары для диктатуры пролетариата.

…Колька осторожно снял с лапки птицы тоненький пенальчик со спецсообщением. Конечно, рация — это хорошо, это современно… Но резидент из Литвы, большой любитель орнитологии, прекрасно обходился без всякой антенны. В конце концов, голубя не запеленгуешь…

Информация о движении немецких танковых колонн поступит в штаб Фронта без промедления…[131]


24 июня 1941 года. 11 часов 30 минут.

Деревня Сипурка Каменецкого района Брестской области

На пыльной деревенской улице, у маленькой бревенчатой церковки, на старых сосновых бревнах возле покосившегося забора сидит седой, как лунь, деревенский батюшка.

Около него останавливается древняя старушонка, согнутая несчитаными годами почитай что в дугу.

— Здравствуй, отец Гарвасий!

— Здравствуй и ты, Олеся… только какой я теперь отец…

— Чегой-то?

— Или ты не знаешь? Брось дурить-то… я человека сейчас убил.

— Эва! Вона оно чо! Батюшка, но ты ведь немца убил?

— Немца или готтентота — все одно, извергнут я из сана.

— Батюшка, да ведь ежели ты бешеную собаку, что на ребенка кинулась, застрелил — в том вины твоей нет?

— Олеся, уйди, очень тебя прошу… не доводи до греха. Проклят я, проклят навеки… Теперь я совсем как ты! Ха. Ха. Ха. Даже вот во храм свой взойти уже не могу…

— Батюшка, а ты хоть пробовал? Взойти-то?

— И пробовать не буду. Я ЗНАЮ!

— Батюшка, это предрассудок., вот хоть на паперть взойди! А я за это тебе «Отче Наш» прочитаю вслух. Два раза!

— Ну разве что на паперть…

Осторожно, будто идет по раскаленным углям, отец Гарвасий поднимается на крыльцо, крестится, за позеленевшее кольцо тянет на себя тяжелую деревянную дверь…

— Упаси меня Лада, уж и за доктора Фрейда приходится трудиться… — Олеся вздыхает и делает странный, ни на что не похожий жест.

Спустя несколько минут из церквушки выходит ошеломленный отец Гарвасий… На неверных ногах возвращается к бревнышку и почти падает. Олеся молчит. Молчит и отец Гарвасий. Потом поворачивает голову к Олесе:

— Никто ведь и не поверит…

— Я ПОВЕРЮ! — убежденно говорит Олеся. — И ты поверил.

— Олеся, ведь ОНА мне улыбнулась… ласково!

— Батюшка! А ведь ты в своего Бога-то не верил! — Олеся радостно всплеснула руками. — То есть верил, но только умом, хоть и пострадал уже в тюрьме за Него… А ведь Он-то у тебя — хороший!

— Олеся, вот тебе Крест! Уверовал теперь истинно! — истово крестясь, сказал отец Гарвасий. — Радость-то какая… Господи! Ну, твари, ну оккупанты, держитесь теперь! Мы со Христом! Кто же на ны?

Олеся только тихо улыбнулась про себя…


24 июня 1941 года. 11 часов 35 минут.

Лесная поляна слева от шоссе Минск — Молодечно

— Товарищи командиры! — скомандовал замполит 100-й стрелковой дивизии батальонный комиссар Кирилл Иванович Фляшкин.

Собравшиеся на поляне красные командиры встают и одергивают уже запылившуюся форму. С обочины шоссе под сень деревьев бодро сбегает комдив Руссиянов. За ним следует помощник начштаба по тылу капитан А. К. Ростовцев, который тащит в руках деревянный ящик со звякающими бутылками. Товарищи командиры оживляются — вкусы генерала Руссиянова и особенно его любовь к пенному хмельному напитку, а равно и его широкая, хлебосольная душа известны всем.

Однако в пивных бутылках оказался вовсе не любимый янтарный напиток. На вынутой Руссияновым из ящика бутылке была аккуратно приклеена литографически исполненная этикетка: несколько весьма красноречивых рисунков, так, чтобы даже самый светловолосый солдат понял… Минимум текста, максимум доходчивой визуальности.

И как чиркать аккуратно прикрученными проволокой огромными спичками по не менее аккуратноприкрепленной терке, и как бросать, и указание, что у танка двигатель сзади, а у бронемашины — спереди…

— Да! Дизайнер уж постарался… — явно любуясь бутылкой, сказал Ростовцев.

— Разумеется! Такая уж у них нация! — авторитетно подтвердил Руссиянов. — Если бы какому-нибудь нашему Иванову поручили — вышло куда корявей! Ну, не красен кабак пирогами, а красен пиздюлями! Надо бы попробовать…

Руссиянов взял в руки бутылку и подошел на десять шагов к огромному серому валуну.

«Только бы не промазать… а то все насмарку… ну, ХОСПОДИБЛААСЛАВИ…»

Чиркнул спичкой, поджег фитиль, размахнулся… Звон стекла, разлетающиеся брызги… И — ничего… Только тоненький дымок., а потом! Скворчащее черно-бордовое пламя охватило валун!

— Горит! От бутылки горит, товарищи! А это ведь камень, не танк…

И никто из бывших на поляне, под вековыми дубами, не знал, что полторы тысячи лет тому назад это был не просто камень… Алтарь. И что предки-славяне разжигали на нем огонь только идя в смертный бой против лютого ворога!


Вот что записано в Журнале боевых действий 100-й дивизии: «В 13 часов 30 минут на командный пункт дивизии капитаном Ростовцевым была доставлена первая партия бутылок, которые были направлены в 85-й и 355-й стрелковые полки».

Всего же за день на пункты боепитания дивизии было доставлено 12 грузовиков стеклянных бутылок.


24 июня 1941 года. 12 часов 05 минут.

Аэродром Барановичи

За последние сутки из всех частей 43-й истребительной дивизии тяжелее всех пришлось 162-му полку подполковника Резника.

На Барановичском аэродроме на площадке 800x900 метров собралась разношерстная компания из самолетов Пе-2, Су-2, МиГ-1, МиГ-3 и Як-1.

Здесь находилась в стадии формирования 60-я истребительная дивизия полковника Татанашвили, чьи основные аэродромы Слоним, Ивацевичи и Лунинец реконструировались.

С 4 часов утра 24 июня на аэродром обрушился шквал атак немецкой авиации. К середине дня не осталось ни одного «живого» самолета. Летчики и техники из последних сил пытались восстановить оставшиеся относительно целыми, не тронутые осколками, неисправные машины. И ждали помощи с Востока. И она пришла…

С величественным гулом моторов над Барановичами неторопливо проплыла великолепным, внушающим уважение парадным строем девятка ТБ-3 из 3-го тяжелого бомбардировочного полка. Отчего они пролетели над Барановичами? Оказывается, штурманы по привычкам мирного времени прокладывали курс НАД НАСЕЛЕННЫМИ ПУНКТАМИ, как ориентирами…

Над целью бомбардировщики появились при свете яркого солнца — погода была идеальной, как никогда! Неторопливо развернувшись, гиганты степенно легли на боевой курс. Самолеты шли над целью так медленно, что, казалось, зависали в воздухе. Воздушные корабли «становились на якорь» и прицельно бросали бомбы, несмотря на обстрел, совершенно равнодушно пропуская сквозь свое гофрированное тело десятки осколков и даже малокалиберные снаряды немецких зениток.

Исключительно живучую машину создал враг трудового народа товарищ Туполев![132]

А сыпать на немецкие головы у русских самолетов было что — казалось, их бомбовые отсеки бездонны, как бочки Данаид. Вниз сплошным потоком летели ФАБы, ЗАБы, РРАБы (последние с полным ассортиментом от бомб АО-2,5,8 до хрупких стеклянных шариков КС). Вся дорога с немецкой автоколонной скоро исчезла в облаке дыма и пыли, сквозь которое изредка взлетали в небо огромные языки алого пламени.

Когда в небе появилась пара немецких истребителей, стрелки бомбардировщиков встретили их дружным, яростным огнем. Нерушимый строй! Взаимная поддержка! Перекрытые многослойным огнем с соседних машин слепые, не простреливаемые сектора!

И скоро первый немецкий истребитель задымил, и в воздухе вспух белый парашютный купол. Однако второй немец все не успокаивался и начал добиваться успехов. Все-таки 2-см пушка — против фактически ручных пулеметов ДА…

ТБ-3 капитана Пляшечника был атакован первым. Были убиты оба воздушных стрелка, тяжело ранен бортмеханик, перебита бензосистема, на борту возник пожар. Но противник радовался преждевременно. Радист повел бой, отражая башенным пулеметом атаки «мессершмитта». Штурман Михайлов предотвратил распространение огня по самолету, зажав голыми руками поврежденную трубку бензосистемы. Из перебитой трубки горящее топливо плескало ему на грудь, лицо и шею, но он крепко держал ее горящими руками…

Сымитировав падение корабля и уйдя от преследования, экипаж через 40 минут после атаки перелетел линию фронта и произвел посадку в поле. Пожар потушили, после чего самолет в сумерках взлетел и вернулся на свой аэродром.[133]

А фашистский летчик выходил в новую атаку…

К счастью, в этот момент на помощь своим товарищам пришел одинокий МиГ-3 с ярким бортовым номером «7». И сбил фашиста! Но на смену ему прилетели уже шесть «мессершмиттов».

Спустя полчаса на аэродром Барановичи рухнул с неработающим мотором искалеченный истребитель с семеркой на борту — и завертелся волчком в конце пробега по полосе. Подбежавшие механики вынули из кабины уткнувшегося головой в приборную доску летчика. В глаза им бросилось молодое, будто выбеленное мелом лицо, повисшая на лоскуте кожи кисть правой руки. И прыгающая секундная стрелка часов… живая, на мертвой руке…

А еще полчаса спустя они увидели, как с Запада тянет на одном крайнем левом моторе гигант ТБ-3. Попутный ветер нес его через летное поле прямо на жилые дома военного городка. Бомбардировщик начал отворачивать в сторону, но его на одном моторе затянуло в крен, положило на спину. При ударе о землю взметнулся столб яркого пламени, затрещали в огне патроны, разлетаясь голубыми брызгами.

Больше из пролетевших над Барановичами воздушных гигантов никто не вернулся…[134]

Фон Меллентин записал в свою книжечку огрызком синего карандаша (серебряный карандашик, прошедший с ним Польшу и Францию, уже потерялся): «Русские перешли к применению старых тихоходных четырехмоторных бомбардировщиков. Около 20 неприятельских бомбардировщиков атакуют нас. Бомба за бомбой падают на нас, мы прячемся за танки. Бомбардировщики противника опять настигли нас. Взрывы раздаются со всех сторон. Наших истребителей не видно. Война с русскими будет тяжелой. Становится очень тяжело…»

Карандаш Меллентина опять сломался…


24 июня 1941 года. 13 часов 30 минут.

Гродненская область, Зельвинский район, село Деречин

Краснокирпичная колокольня готического собора стремительно вонзалась в синее-синее, до черноты в глазах, июньское небо. С этого ракурса колокольня была особенно высока и красива. Особенно когда лежишь на спине и смотришь в небесную безбрежную высь. Лежишь себе, неторопливо размышляешь…

— А ведь сегодня 24 июня. Вторник. Значит, что? Начинается срок моей путевки в Окружном санатории в Ялте…

Когда я звонил домой в последний раз — 21-го числа, около 16 часов — так и сказал Танюшке — мол, я быстренько приму дела и поедем вместе отдыхать. Еще комкор шутил, мол, зачем в Тулу да со своим самоваром едешь? Хороший мужик, мой однофамилец, генерал Егоров…

Где ты сейчас, Евгений Алексеевич? Видимо, там же, где остался весь наш геройский 4-й стрелковый корпус…

Господи, что же такое-то, а? Ни руками, ни ногами не двинуть…

Турманом ведь слетел с колокольни, ты скажи, а? Это меня взрывной волной сбросило. И ведь живой…

Совсем как тот сельский батюшка, который на Пасху вот также сверзился… его спрашивают: батька, как же ты жив остался? А он отвечает — чада мои духовные, у нас Светлая Пасха каждый год… привык уже!

Вот и я — еще повоюю — и привыкну с колоколен летать…

Ан нет, видно, уже не судьба…

Голоса. Чужие…

Подошли. На лампасы мои смотрят, чтоб им…

Подняли, несут. Как больно… больно как!!! — чернота.

… — Ну, ватку-то уже уберите, воняет… я в сознании. Что тебе от меня надо, урод?

Пошел на хуй!

Перед носом твоим собачьим — что? Не мое ли удостоверение личности? Читай, мудило! Там все написано!

Пошел на хуй!

За Финскую. И Звезду Героя тоже дали за Финскую…

Егоров Сергей Андреевич, 1899 года рождения.

Ты что, пушки на петлицах не видишь? И звезды на рукаве?

Пошел тогда на хуй…

Не знаю. А и знал бы — все равно вам, гадам, не сказал.

Пошел на хуй еще раз!

Резе-е-ервы? А как же!

Записывайте! Все военные округа Центральной России, а также Урал, Восточная и Западная Сибирь, Средняя Азия, и про Дальний Восток тоже не забудь…

Будет вам, сволочи, скоро больш-о-о-й пиздец!

Да, комиссар. Большевик, чем и горжусь!

Спасибо, не курю. Не хочу портить здоровье! Да и брезгую я вами, мерзавцами…

Ну надо же, на руках носят… до чего я дожил. Фашисты носят меня на руках!

Как меня сажаете, сволочи? К стене спиной меня сажайте! Не сметь мне глаза завязывать…

Стой! Не стреляй! Может, я еще встану… ну хоть попробую!

Ура! Встал! Стою!

Ну ладно. Все нормально. Дело-то насквозь житейское…

А вы, сволочи, не радуйтесь, мы еще верне…


Случай подлинный, сохранился протокол допроса с датой и временем, а также по-немецки тщательно записанными матюками. Детали расстрела приведены — как курьез, именно так немцами и записано. Потому что человек с такой травмой позвоночника встать не может! Это медицинский факт!

А совсем рядышком от этого места, в это же время, старшина А. А. Ющенко[135] зарыл в землю партбилет, документы и военную форму… Переоделся в гражданскую одежду и подался до хаты. Во время проверки в Особом отделе в 1944 году он заявил, что «командование ушло в неизвестном направлении»…

Как потом выяснилось, погибший командир 29-й мотострелковой дивизии генерал-майор И. П. Бикжанов был со своими бойцами до самого конца… Оклеветал Ющенко убитого командира, сука.


24 июня 1941 года. 13 часов 45 минут.

Молодечно. Аппарат «Бодо». Лента

«Здесь Богданов»

«Здесь Зам. Наркомвнудел С.С.С.Р. по войскам Масленников. Что там у тебя?»

«Доложить трудно ввиду большой неясности. Все, что сейчас имеет место быть очень похоже на начало Халхин-Гола подчеркнуто. Только значительно большем масштабе подчеркнуто. По дорогам едут машинах группы бойцов перепутавшихся родов войск и частей сильно измотанных деморализованных и подавленных. При звуке самолета, невзирая на то что свой или чужой машины прибавляют скорость и ни смотря на то что такое беспорядочное движение приводит панике. Слухи о десантах и диверсантах приводят частому убийству ни в чем неповинных людей особенно часто достается милиционерам. Чудом отбил сегодня летчика хотели расстрелять потому что бородатый. Полковника Бабаджаняна побили вольнонаемные санитарки из госпиталя Молодечно потому что лысый и фуражка не форменная. Твои из 9-й бригады ЖД чуть моего Старинова не рассчитали который осматривал мост на предмет подготовки к взрыву мандат за подписью Тимошенко и моей для них ничто»

«Сообщи кто там такой сверхбдительный»

«Не важно Старинов и сам хорош нечего было с охраной залупаться цаца какая. Сейчас контроль тылом в целом восстановлен но обстановка фронте представляется мне очень смутно. На основании слухов и сообщений командиров отступающих старой границе. Встретил большое количество буквально целых авиационных частей целиком потерявших вернее бросивших матчасть. Деморализация тылов произошла вследствие потери управления Сев-Зап Фронтом и незнания конкретной обстановки отсутствия связи. Большую роль играют в распространении паники бегущие горе-руководители спасающие так называемые архивы. Считаю что семьи руководства панически бежавшие Минск и распространяющие слухи и пораженческие настроения сослать Красноярский край без права возвращения оттуда конца войны.»

«Ну давай там построже. Держитесь. Береги себя.»

«Есть себя сейф запру ключ потеряю»

«Шутник Как там наш Нарком» «Жив Здоров Воюет.»[136]


24 июня 1941 года. 13 часов 50 минут.

Пружанский район Брестской области. Дорога

Одинокий грузовик с ранеными осторожно пробирается по узкой проселочной дороге. Военфельдшер Боженко, периодически выглядывая из окна, тревожно всматривается в ставшее враждебным голубое, безоблачное небо. Измотанный, вторые сутки не спавший водитель, сержант П. С. Коптяев, не отрывает воспаленных красных глаз от колеи — не уснуть бы…

Впереди развилка, на ней военный регулировщик, флажком указывающий ехать вправо. Через несколько минут полуторка выбирается из леса и… останавливается.

Впереди заболоченный берег реки, через мокнущую зелень поймы идет насыпь. И вся насыпь забита стоящими автомашинами. Впереди поврежденный мост, и водители автоколонны под руководством какого-то полковника просто камнями, бревнами, фашинами перекрывают русло реки…

Где-то вдали слышится гул авиационных двигателей, и осторожный Коптяев, сдав назад, оставляет машину под деревьями. Как он потом себя за это хвалил!

Коптяев выходит из кабины и идет к голове колонны — помогать…

Но работа уже практически завершена — кто-то говорит, что всю ночь и весь день трудились. Так что сейчас уже тронутся…

Полковник громко командует:

— К машинам! Заводи моторы! По зеленой ракете начать движение!

И тут стоящий рядом с полковником лейтенант выхватывает пистолет и стреляет ему в спину. А потом дает красную ракету. На этот сигнал из-за кромки леса налетают пикировщики…

Когда Коптяев выводит свой чудом уцелевший грузовик из кровавого ада и возвращается назад, регулировщика на перекрестке уже нет. А когда он поехал по левой дороге, то скоро приехал к совершенно исправному понтонному мосту, на котором стояли пограничники с автоматами, ожидавшие ту самую, только что погибшую на насыпи колонну…[137]


24 июня 1941 года. 14 часов 00 минут.

Деревня Шелунь. Шоссе Вильно — Молодечно

— Das verfluchte Vieh! Halt es, Fritz!

— Бе-е-е!

Колхозный барашек упирался всеми копытами и вовсе не собирался участвовать в барбекю господ европейских туристов… в качестве главного блюда!

На полянке у ручья стоят длинной колонной штабные автобусы, легковые автомобили. Под пестрыми зонтиками тентов расположились в шезлонгах с рюмками аперитива в руках хозяева на этом празднике жизни…

Шипит сельтерская вода из оплетенных стальной проволокой бутылок. Играет музыка электропатефонов, подключенных к гнездам прикуривателей штабных автомобилей, звучат звонкие тирольские йодли вперемешку с французским хрипловатым шансоном. Легкий дымок костра…

От ручья слышны хохот и взвизги купающихся «молниеносных девиц»…

Хорошая, веселая война… Правильная война!

Впрочем, колонна все же тщательно охраняется — три легких танка, две французские бронемашины «Панар», четыре пулеметных расчета. Для порядка, а как же… мало ли что, хотя унтерменши в панике бегут! Орднунг унд бефель! Порядок должен быть во всем!

Печально вскрикнул у костра несчастный барашек… и скоро будет готово изысканное блюдо — Der russische Schaschlik!

Но… Словно призрачная тень скользнула буквально в метре от увлеченно свежующих бедное животное немецких зольдатен…

Заместитель командира 73-го отдельного разведбатальона ОСНАЗ товарищ Я. Е. Гонцов поднял вверх кулак, потом разжал его и безмолвно указал пальцем распределение целей. Бойцы в пятнистом камуфляже с гранатами в руках неслышно подползали к немецким танкам.

Внезапно один из часовых что-то заметил, засунул в карман губную гармонику, на которой выдувал «Лили-Марлен», сбросил с плеча маузеровский карабин… и тихо, осторожно, нежно был уложен на землю.

Атака ОСНАЗ была внезапной и стремительной… как удар грома! Средь ясного неба.

В грохоте взрывов, треске выстрелов, вспышках огня немецкие штабники метались по поляне, сшибая навесы и шезлонги, кидались в ручей, но даже вода в ручье горела! И истошно визжали «молниеносные девицы»…

А разведчики уже уходили, унося восьмерых пленных, в том числе трех старших офицеров…


Два часа спустя

Подполковник С. П. Иванов задумчиво разглядывает пленных:

— Так, так, так… значит, это БЫЛА оперативная группа 39-го моторизованного корпуса? И целый генерал там был? Эх, жалко! Что же вы его-то не взяли? Случайно закололи шампуром? Ну, так же нельзя! Товарищи, вы просто звери… пустить генерала на шашлык! Что о нас Европа подумает? А это что? Оперативная карта? С оперативным построением всех частей группы армий «Центр»? И особенно 3-я танковая группа подробно изложена? Не верю. Так не бывает! Ущипните меня… это какой-то праздник души сегодня!

К вечеру портфель с документами и бесценной картой уже изучал в Минске товарищ Шапошников.


В реальности эти документы были захвачены поздно вечером 25 июня, потому что приказа ОСНАЗу все не поступало, и воины начали свою войну по своей собственной инициативе. А после боя и захвата их ценнейшие трофеи очень долго возили, все искали, кому бы передать, потому что мерзавец Павлов уже покинул Минск и бежал в Могилев.


24 июня 1941 года. 14 часов 30 минут.

Брестская область, город Каменец

— Эй, Чарли, приятель! Пляши давай! Тебе, брудер, письмо из дому…

Водитель «Опель-Блитца» из Transportkorps «Speer» Ганс неторопливо достал из специального целлофанового пакетика специально обработанную ветошь и тщательно вытер руки. А потом взял конверт без почтовой марки, на котором аккуратным стариковским почерком старомодным стальным пером № 86 было выведено: «Действующая Армия, Гансу Чаплину».

Вот от того-то и он Чарли, догадались? Незатейливый солдатский юмор… Хотя Ганс внешне вовсе не походил на презренного юдише комика!

Был Ганс Чаплин в свои семнадцать лет высоким, светловолосым, сероглазым, стройным. Настоящий, истинный нордический тип! Ариец!

Да вот пристала же кличка, ну что ты поделаешь… И в школе его так дразнили, и сейчас дразнят в Reichsausbildungslager, во время трудовой повинности… как бы и в армии не стали так дразнить!

Увы, каждый несет свой собственный крест… как говаривала Гансова бабушка. Намекая прозрачно на Гансова дедулю…

Вот как раз от дедули и письмецо… И у Ганса предательски защипало глаза.


Ретроспекция. Чаплин
Первое, что вспоминается Гансу из далекого детства, — это темнота… это голод и холод…

Приличная, чистоплотная, аккуратная немецкая нищета…

Когда единственная картошина подается тебе на фаянсовой тарелочке с голубыми цветочками, со стальными вилочкой и ножичком, и перед тем, как жадно заглотить, давясь и обжигаясь, ее восхитительно-горячую мякоть, политую ВАЗЕЛИНОВЫМ маслом, надо сложить ручки и прочитать молитву нашему лютеранскому, строгому Богу… За то, что послал сегодня хлеб наш насущный… Однако, на самом деле, посылал хлеб Гансу вовсе не Он!

Единственным кормильцем в семье был дедушка…

Такой же высокий, стройный, сероглазый, как его внук — старый солдат Фриц Чаплин. Бывший ефрейтор Великой войны, пехотинец-«штурмовик», трижды раненый, контуженный, отравленный английскими газами. И взамен навек утраченного легкого увенчанный от Отечества лаврами… «Железный крест», его так просто не давали… Даже в 1918 году…

Только Дубовые листья — увы! — в овощной «зуппе» не положишь, ведь это даже не лавр…

Фриц хватался за любую работу, а вот ее-то как раз, в отличие от дедушкиных шрамов, было тогда очень не много… почти совсем не было! Рур был оккупирован, проклятые «пуалю» чувствовали себя в родном городе Чарли как дома… Оружейные заводы Круппа стояли. Холодный ветер завывал по пустынным фабричным дворам…

Все изменилось, когда Чарли исполнилось пять лет…

Счастливый дедушка тогда высоко подкинул визжащего от счастья Чарли (тогда еще звавшегося Гансиком) к небу, уже покрывающемуся восхитительными клубами дыма из оживающих фабричных труб:

— Мой милый внучек! Теперь у нас есть РАБОТА! Господи, благослови русских и их военные заказы.

В доме появился настоящий белый брот, и даже по праздникам настоящее шафранно-желтое буттер (зато уж маргарин был у них теперь на столе каждый Божий день!)…

Ганс стал ходить с приятелями в синема и вследствие этого приобрел наконец свою дурацкую кличку. Жить стало лучше, жить стало веселее!

А как же родители Гансика? Так дедуля и бабуля и были его, Чарли, родителями…

Мамми появлялась дома очень ненадолго, зацеловывала сына, оглушала его шелестом шелка и окутывала облаком французских духов, от чего дедушка Фриц долго чихал (а уж на что привык на работе ко всякой вредной химии)… дарила сынуле ужасно дорогие игрушки, кормила сына сладостями, так, что у него живот потом болел… А потом она вновь и очень надолго исчезала.

Мамми работала в большом городе, в Эссене, в cabaret «La Chauve-souris». Страп… нет, стип… нет, стрип… ну, короче, танцевала она там, на сцене, у шеста…

И потому дома, в родном Гильзенштадте, она бывала не часто… делать ей там было нечего, да и скучно ей было в отчем доме!

— Богема… — закатывала глаза бабушка, а дедушка только сплевывал, непонятно за что на мамми ругаясь.

А папа? Вот дедушка и был Гансу за папу, а бабушка была за маму…

И старый, сорокапятилетний (на заводах Круппа — долго не живут) Фриц был великолепным отцом…

Бывало, придет из своего патронного цеха, где контрабандой от Антанты для русских камрадов химические снаряды люизитом снаряжает…

Товарищи его в гастштедт зовут, темный бир пить, а он нет, с внуком идет гулять, на реку — сияющую всеми цветами радуги от спущенных с завода отходов…

Идут рядышком старый и малый, и песни поют.

Ich hatte einen Kameraden…
Мы шли под грохот канонады,
Мы смерти смотрели в лицо,
Вперед прорывались отряды,
Товарищей верных, бойцов…
Все, что знал и умел в жизни Чарли, — он был обязан своему деду…

Любил ли Чарли деда? Да как вам сказать… любите ли вы воздух, которым дышите?

И не только любил, но и очень уважал. И на всю жизнь запомнил, как однажды дед сказал ему:

— Внучек! А фюрер-то был прав! С русскими надо дружить. Теперь мы этих лимонников да лягушатников уделаем одной левой. А полячишки? Что полячишки… Это же Дерьмо Европы…

Так оно потом и вышло… По дедову слову…

И вот теперь Чарли держал письмо из далекого, милого дома. Так сказать, привет из Фатерлянда.

Хорошее такое письмецо:

«Мой дорогой мальчик! Я знаю, что это письмо тебя, конечно, расстроит. Но ты у меня уже взрослый и мужественный. Надеюсь, что именно таким я тебя и воспитал…

Ганс, ты помнишь дядю Эриха из Kyffhauuserbund?

Он тебе еще давал поиграть своим стальным шлемом, старый брудер… мы с ним в одном штурмовом отряде под Верденом сражались.

Так вот, он сейчас служит в Geheime StaatsPolizei…

Информированный человек. И вот он мне сообщил по секрету, что в отношении меня пришла разнарядка… пришел ко мне тайно ночью, предлагал мне бежать! Это мне-то?!

Странно, всю жизнь я ощущал себя не просто немцем, а даже и пруссаком…

И никогда я не думал о себе, как о еврее… Другие, к сожалению, вполне официальные лица думают обо мне иначе, как оказалось.

Я принял решение, мой мальчик.

И сейчас, когда ты читаешь это письмо, — знай, что из-за меня у тебя уже никогда не будет никаких неприятностей.

Твоя бабушка Эльза решила сделать это вместе со мной. Ее протестантский Бог ее простит. Она верная и добрая жена и не хочет остаться без меня одна.

Я ее было отговаривал, но ты же знаешь свою упрямую бабушку? Всю жизнь я с ней промучился…

Завещание я оформил надлежащим образом, доктор Функ, наш нотариус, тебе напишет.

Извини, что достанется тебе маловато, но это, увы, все, что мы с твоей бабушкой за всю нашу жизнь скопили… да и то, это больше заслуга моей любимой жены. Пфенниг к пфеннигу откладывала.

Хотя бы крыша у тебя над головой есть, когда ты вернешься с войны. И то хорошо. Это большое дело, поверь мне! Наш домик я на всякий случай застраховал. Мало ли, а вдруг лимонники нас бомбить станут? Домишко-то рядышком с Заводом.

Важно! Похороны наши, мои и бабушки, я полностью оплатил, долгов у меня нет. Если кто будет лезть потом с денежными вопросами, пользуясь твоей наивностью, — смело гони их, мошенников, в шею.

Ну, вот и все.

Прощай, мой дорогой мальчик. Служи нашему милому Отечеству так же честно, как это делал я…

Надеюсь, оно будет к тебе более милостиво, нежели ко мне.

Твой дедушка Фриц и твоя любящая бабушка Эльза.

PS. Своей матери ничего не говори. Ей и так горя в жизни хватило. Пусть она думает, как и все соседи, что это был просто несчастный случай. С доктором Юшке я договорился, он напишет правильное Das Zeugnis vom Tod.

Еще раз прощай, мой дорогой внук. И помни обо мне».

Ошеломленный Чарли опустил письмо на колени…

Этого не может быть, это бред, это какой-то страшный сон…

Эх, дедушка, дедушка…

Ты был таким гордым… не захотел прятаться или бежать… Тем более одевать на грудь желтую шестиконечную Давид-штерн…

У тебя на груди — навечно остался «Железный крест» Первого класса с Дубовыми листьями…

…Ich hatte einen Kameraden…


— Эй, Чарли! К шефу, живо, живо…

Чарли, понурив голову, медленной трусцой побежал к дому господина директора — потому что все команды в военных и полувоенных организациях Рейха выполнялись только бегом….

Начальник, толстый инженер доктор Раухе, встретил Чаплина как-то непривычно вежливо…

Пряча глаза, усадил на лавку, предложил сигару из эрзац-табака…[138]

Чарли сидел, как замороженный, ничего не видя и не слыша, только односложно отвечая: Яволь! Натюрлих! — а что яволь, что натюрлих, сам не понимал…

Наконец Раухе осторожно положил руку на плечо Чаплину и, заглянув ему в глаза, доверительно и тихо произнес:

— Знаешь, парень, тут тобой Reichskommissar fur die Festigung DeutschenVolkstums заинтересовался… Понимаешь, тут такое неприятное дело, но — большой непорядок у тебя с родственниками…

— Уже нет… мой дед умер… — прошептал Чарли побелевшими губами.

— Дед? При чем тут дед? — Раухе, ничего не понимая, заморгал белесыми ресницами. — Он что, у тебя тоже?

— Что — тоже?

— Ну, этот… — пролепетал бедный Раухе, краснея и покрываясь мелкими капельками пота, — из французских колониальных войск… чернокожий… как твой отец?!

— Что, что?!! — подпрыгнул на лавке юноша.

— Ах, ты, бедный малый! — жалостливо протянул добрый инженер доктор Раухе. — От тебя, вероятно, скрывали… Да вот, как бы тебе это… ты понимаешь, твоя матушка… ну, когда была французская оккупация Рура… ну, ты же понимаешь, время тогда было очень тяжелое, голодное, прямо скажем, да… а она была такая молоденькая… вот ты, короче, и родился!

— Да я что, по-вашему, негр, что ли? Вы на меня посмотрите!!! — возмутился Чарли.

— Ну, к тебе лично претензий у них вообще нет, никаких… А вот детки у тебя могут родиться… гм-гм… всякие… Поэтому есть строжайший Имперский Закон, который предписывает таких, как ты…

— Герр Раухе, вы что, меня кастрировать хотите?!! — Чарли просто не верил своим ушам.

Раухе, умоляюще сложив толстые ручки на жирной груди, безуспешно попытался оправдаться:

— Что ты, что ты, Ганс, совсем не хочу… Это не я, это тебя в госпитале. И потом — тебя вовсе не кастрируют, а только стерилизуют, под местным наркозом… говорят, это совсем не больно… Тебе же будет лучше! Можешь потом всю жизнь уже не бояться алиментов… Нет худа без добра! Так что сегодня же и поезжай! В добрый путь!

Как опущенный в воду, вышел Чарли из кабинета доброго начальника и, сжимая в руке дедово письмо — пошел, пошел, пошел… Сначала по улице, потом по проселочной дороге… Зашел в лес…

И нос к носу столкнулся с невысоким, лысым мужчиной — комиссаром Фрумкиным.

— Was du hier machst?

— Ich suche die Russen.

— Meine, dass gefunden hat. Warum dir die Russen?

— Ich will sterben!

— Warum? Besser lebe…[139]

— А зовут-то тебя как?

— Ифан Иффаноффитч…


Есть в Беларуси легенда про Ивана Ивановича… Сначала жил у партизан просто так, картошку чистил… потом стал ремонтировать оружие… потом увидел сожженную украинскими полицаями белорусскую деревню…

Воевал он храбро, но уж больно как-то не по-русски, как-то уж очень аккуратно и тщательно… и лег в белорусскую землю, в безымянную могилу — так же тихо, аккуратно и вежливо, как и жил…


…Ich hatte einen Kameraden…


24 июня 1941 года. 14 часов 40 минут.

Шоссе Вильно — Минск. Район Ошмяны

«…И отправились сыны Израилевы из Раамеса в Сокхов до шести сот тысяч пеших мужчин, кроме детей. И множество разноплеменных людей вышли с ними, и мелкий, и крупный скот…»[140]


Очевидец: «Они ехали на невообразимых телегах, фурах и арбах. Ехали и шли старики, которых я никогда не видывал, с пейсами и бородами, в картузах и шляпах прошлого века.

Шли усталые, рано постаревшие от горя женщины.

И дети, дети… Детишки без конца. На каждой подводе шесть-восемь-десять грязных, чумазых, голодных детей.

И тут же на этой же подводе торчал самым нелепым образом наспех прихваченный скарб: сломанные велосипеды, разбитые цветочные горшки с поломанными фикусами, скалки, гладильные доски и какое-то тряпье.

Все это шествие кричало, стонало, плакало, скрипело и медленно ехало, ехало без конца и края, ломаясь и чинясь по дороге, и снова двигаясь к Минску».


Бытует легенда, что главный виновник «Чуда на Марне» — парижское такси. Именно таксисты на своих «Рено» перевезли к фронту несколько свежих дивизий. В Минске — столько такси не было…

Однако бойцы Богданова из службы охраны тыла не зря вытряхивали на обочину шоссе самоэвакуировавшихся совпартслужащих…

Теперь эти ГаЗ-ики и ЗиС-ки везли на север сотни бойцов 100-й Ордена Ленина стрелковой дивизии… И вот на довольно узком шоссе встретились эти два потока, лоб в лоб…

Движение колонны застопорилось. Как быть? Пробираться лесом? Но это же огромная потеря драгоценного времени.

Потеряй его, и все эти беззащитные люди будут обречены. С тяжелым сердцем пришлось командирам просить их освободить дорогу.

И они все поняли. Не слышно было ни одного слова упрека. Бросали телеги и тачки, взяв из них только самое необходимое, брали на руки детишек и шли дальше уже лесом, вдоль дороги.

Дивизия продолжала движение…


24 июня 1941 года. 15 часов 00 минут.

Деревня Сипурка Каменецкого района Брестской области

— А никак!

— Что — никак?

— Никак вы, гражданин командир, туда не проедете… Потому как все дороги ваши же саперы завалили. И как хорошо завалили-то! Приятно посмотреть! По уму делали… Комли оставляли высокие, по полтора метра, вершины крест-накрест захлестывали да связывали… Нет, проехать по дороге не можно… Я знаю, я туда давеча ходил… на охоту…

— А по лесу?

— И думать не моги! Здесь у нас — Пуща! Деревья, как колонны, даже и вашим танком не сразу повалишь…

— Что же делать-то?

Отец Гарвасий задумчиво покачал головой в ответ:

— Сыне мой, не знаю, что тебе и сказать… вот, правда, тут старушка одна есть… может, она что знает?

Эспадо так и не понял, как рядышком с ним откуда ни возьмись возникла древняя, согнутая годами в дугу бабулька в ситцевом беленьком платочке:

— Знает, конечно, как же не знать! Вам, поди, к Федотовой Фаре нужно? А и правда, по дороге никак не проехать… а вот через Ведьмину топь — оно попробовать можно!

— Окстись, Олеся! — возразил отец Гарвасий с укоризной. — Не бери лишнего греха на душу! Там ведь третьего дня у Грицевича лошадь утонула.

— Отец Гарвасий, вот ты меня зачем все время обидеть норовишь?! Я что, так похожа на лошадь? Я-то ведь, поди, не утону…

— Ну, это-то понятно… ведьмы… то есть — КОЕ-КТО — они в воде не тонут…

— Бабушка, миленькая, проведи, а? — Схватив старушку за рукав, Эспадо нежно чмокает ее в морщинистую щечку…

— Да ладно уж, что уж, проведу уж, проведу… — с удовольствием ответила Олеся. — Надо же, сегодня ведь как раз полвека минуло с того дня, как меня парубки в последний раз челомкали… Юбилей!


Полчаса спустя.

Каменецкий район Брестской области. Ведьмино болото

Болота — избыточно увлажненные участки земли, поросшие растительностью. Образуются в результате заболочивания почвы или зарастания водоемов. В болотах обычно происходит накопление не разложившегося органического вещества и образование торфа.

В Беларуси торфяные болота занимают 2,5 млн. га…

При преобладании грунтового питания болотные массивы становятся почти полностью низинными (в большей части Брестской обл.). В других районах соотношение распределения низинных и верховых болот различно.

Самые большие болота находятся в Брестской области — Великий лес, Выгонощанское болото, Поддубичи, Обровское болото, Хольча…

Природа Белоруссии. Популярная Энциклопедия.

Довольно долго уже сидит во мне эта мысль. Чего у нас в стране много, особенно в Беларуси, Озер. И еще болот. Болота всегда были окутаны дымкой слухов и легенд, у каждого более-менее крупного болота есть не одна тайна.

Болота всегда притягивают к себе. Ведь, кто хоть раз почувствовал под ногами зыбкую трясину, ковер из ярко-зеленой травы под ногами (идешь по нему, а он как живой) — помнит это ощущение долго…

Всегда были в деревнях (ох, какие!) непростые люди, знающие болото, тропы и проходы через них.

Скажете, что с чужим человеком эти сельские ведуны и говорить не станут, не то что дорогу показывать? Очень даже покажут и проводят, если с ними душевно посидеть-побеседовать, это же не москвичи или львовяне, а добросердечные полещуки!

Им, кстати, тоже интересно с новыми людьми общаться. Это же не в городе, где каждый сам по себе. А на болотах, если места знать, ягод столько, что на всех хватит, еще и останется. Берите, нам не жалко!

И есть еще на болотах глухие, наверное — мертвые озера. Со стоялой, коричневой от торфа водой, с белесыми туманами, давящей, звенящей комарами тишиной…

А в детстве мы с друзьями мечтали найти такое загадочное место, где-нибудь посреди болот с озером, и чтоб никто не знал и не ловил никогда там рыбу, и чтобы мы были первые…

Не довелось…

Правда, однажды я все-таки нашел никому не известное затерянное озеро на плавучем Святом острове, на Рыбинском море… но это уже совсем иная история…

Вообще-то болото — это такой же символ древней Белорусской земли, как аист или зубр…

Многие этнографы полагают, что белорусы — строго говоря, и есть — «люди на болоте». Самый Минск был построен в таком низком болотистом месте, что иные люди из одиннадцатого века там бы даже и временный лагерь не разбили бы.

Болота надежно защищали белорусов от врагов, лечили целебными травами. Они спасали людей в войну, кормили дичью и ягодами, и кормят сейчас — многие в наши скорбные времена живут сбором клюквы.

Однако для наших предков болота были не только источником жизни, но и неразгаданной, опасной тайной: ведь там в трясине (багне) жили коварные «багники» — братья мирных лесовиков, жестокие водяные и злобные подводные змеи — «цмоки». Корежили людей болотные лихорадки, бросала то в жар, то в остуду жестокая малярия…

Недаром в старые времена по весне (или на Ивана Купалу) топили в болоте старую конягу, которую не жалко… Жертвовали водяному. Чтобы людей не хватал и под болотную ряску не утаскивал…

И вот теперь по древнему болоту, которое на детальных, тщательно прорисованных немецких картах было отмечено как «Absolut unpassierbar» — то есть непроходимое абсолютно, никем и никогда, ни при каких обстоятельствах — шли не только люди, а шел и тяжелый танк…

Ну вот, опять фэнтезийным душком повеяло — написал мне взыскательный читатель…

Но ведь я обязался писать правду…

Что касается явлений необъяснимых…

Например:

24 июня 1941 года зенитный дивизион ПВО города Дзержинск Горьковской области (центр производства химического оружия в СССР, оборонялся очень крепко) обстрелял неизвестный «дирижабль»…

Указанное летательное средство упало аж в районе Сельцы Рыбновского района Рязанской области — и до начала 80-х годов на месте падения не росла трава…

Приказано было считать, что зенитчики стреляли по кучевым облакам… А на месте падения «облака» — существовал до недавних пор артиллерийский полигон, куда доступ всем гражданским, разумеется, был строжайше воспрещен.

Кстати, по дороге к месту падения пылающее «облако» еще обстреляли и зенитчики города Владимир…

Или вот. 30 июля 1943 года танк Т-26 въехал в белесый туман в густом еловом лесу на Карельском фронте — и через четверть часа по часам командира танк выехал из тумана тоже на фронте, но на другом, на Северном, в тундре под Мурманском, в 580 километрах от того места…

Долго мурыжили несчастных танкистов проклятые особисты — кто и на каком грузовом аэроплане их туда перевез — и главное зачем?… в конце концов, просто списали дело в архив…

Хотите еще? Их — после работы в архиве Особых отделов — есть у меня…

А тут, подумаешь, непроходимое болото…

Во-первых. Лето проклятой памяти черного 41-го отличалось тем, что все стрелки дореволюционных барометров стояли на отметке «Велiкая сущЬ».

Во-вторых, люди же шли? И даже двое — бабушка Олеся (как самая знающая) и Иван Иваныч, как самый грузный, чтобы дорогу проверять, провалится он или нет… Что же, Иван Иваныч был тяжелее экранированного танка? Вовсе нет! Просто вес на единицу площади опоры — у «Беспощадного Красного Пролетария» был меньше… Физика, знаете ли…

А куда же так неторопливо, но безостановочно (принцип перемещения по болоту) двигался тяжелый танк?

А в разведку!

«Автор бредит?» — спросит взыскательный читатель.

Ничуть. Посылали же 24 июня 1941 года тяжелый, тихоходный, практически безоружный ТБ-3 из 3-го ТБАП среди бела дня НА РАЗВЕДКУ МЕХАНИЗИРОВАННЫХ КОЛОНН?

Вот и единственный тяжелый танк дивизии послали в разведку, надеясь, быть может, что никуда Эспадо на этом танке не доедет…


24 июня 1941 года. 16 часов 00 минут.

Шоссе Вильно — Минск. Район Ошмяны…

Да что, в конце концов, в масштабах огромной войны значит один человек? А один взвод? А полк? А дивизия, наконец?

Брошенная под гусеницы всей 3-й танковой группе достойного соперника покойного Гудериана, кадровая 100-я, пусть и знатно отличившаяся на недавней «на той войне не знаменитой» дивизия… горсть песка, брошенная навстречу мчащемуся на всех парах паровозу…

Или по современному — жук об ветровое стекло летящему по автобану BMW. Смахнет «дворник» неэстетическое пятнышко, а сияющий кабриолет даже на четверть секунды скорость не сбавит.

Но если… Та же горсть песка… Да только насыпанная доброй, заботливой рукой этому же паровозу, в буксу его тендера…

Или — по-современному! Жук не станет пробовать ветровое стекло на прочность, а возьмет полет чуть выше, а потом спикирует резко вниз, метясь хозяину мчащейся, открытой сверху машины в выпученный баварский глаз…

Неторопливый, чуть с хрипотцой голос, спокойные крупные руки… Маршал Ворошилов доверительно говорит генералу:

— Ты меня пойми, товарищ Руссиянов… Если на Северо-Западном — сейчас полная жопа, а мне, старому козлу, отчего-то кажется, что так оно и есть… Значит, здесь, на Западном, может повториться позорная, горькая история с Польским походом Двадцатого года! Только виноват в нашем разгроме будет уже не проклятый Тухачевский, а я сам. Потому что… Двадцать лет мы всей страной создавали нашу Красную Армию… Двадцать лет готовились к новой войне, которая рано или поздно была бы разожжена буржуинами… И вот когда она началась… Как всегда. Ничего у нас не готово… А ведь как мы старались… Да. И ты старался, и я… Но на тебе вины никакой нет. А вот я… ну, ничего. Искуплю. Отставить, товарищ генерал-майор! Я еще, слава Труду, Маршал Советского Союза! Так что давай мы с тобой договоримся — ты командуешь, а я тебе, по старой комиссарской традиции, помогаю чем могу. Например, сейчас считаю насущной задачей сформировать группу войск, имея твою дивизию в качестве ядра кристаллизации — вот какие я слова знаю! Не ожидал? А это все Ко… товарищ Сталин, дорогой наш. Сам книжки по ночам читает, и нас заставлял… Даст, бывало, мне в руки толстенный том, а другим вечером требует вернуть, и ох, беда, если моих заметок на каждой странице не увидит. Да ведь не романы давал, а все учебники да справочники, и работы Мэхена, Дуэта, Деголля… Образовывал он нас, обломовых ленивых… Меня вот так французский язык заставил выучить… Да видно, мало нас колотил. Надо бы ему в руки дубину Петра Великого! Ну, ладно…

Маршал устало потер лоб и продолжил:

— Так, с командирскими приоритетами мы разобрались? Я в твои дела не лезу — моя задача, пользуясь звездами в петлицах, сейчас все под тебя грести, и сердца товарищей красных бойцов глаголом большевистским жечь… А танки фашистские жечь — это задача твоя… И вообще. Давай-ка вне строя мы с тобой будем на «ты», как в Гражданскую… Ты меня уважаешь? Ну и славно! Тогда скажи шоферу, чтоб тормознул… вот вроде еще группа бойцов навстречу устало плетется… Щас я их взбутетеню!


24 июня 1941 года. 16 часов 05 минут.

Минск. Дом ЦК КПБ(б)

— Это что такое?!

— Это, товарищ Нарком, газета «Известия Советов депутатов трудящихся СССР», от сего 24-го числа, матрица доставлена из Москвы, как обычно, самолетом ПР-5 ГВФ, отпечатана в Минске…

— Нет, ЭТО, ЭТО что?!

— Стихи…

— Читай! Вслух читай! Громко читай.

— Священная война… Автор: Лебедев-Кумач…

Вставай, страна огромная —
Вставай на смертный бой.
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой!
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна,
Идет война народная,
Священная война!
— Хватит! Идиоты!Слепые идиоты все кругом! Почему мне сразу не доложили? Случайно ведь я увидел! Это же не стихи! Это… это народная идея! Это Гитлеру полный пиздец!!! Записывайте: Исполнить! Немедленно! Стихи перепечатать — где? В окружной «Красноармейской Правде», в армейских газетах — «Боевое Знамя», «Часовой родины», «За Советскую Родину»… Подвижной типографии Главного Управления Политпропаганды — отпечатать сто тысяч листовок с текстом… Немедленно разослать их в войска. Окружному Ансамблю на эти слова написать песню и немедленно мне представить… Что значит, композиция? Я вам дам — вдохновения и гармонии, во все дырки сразу! Сегодня же сочинить, отрепетировать и при мне спеть! Потому что завтра они будут петь ее по Минскому радио! Да что ж такое, а? Это же… это посильнее сотни батарей будет… Еще запишите. Этого поэта, Лебедева, найти и спросить, что ему надо, и дать из моих фондов, что он захочет… Я сказал, ВСЕ дать. Квартиру, «эмку», дачу, Любовь Орлову и барабан в придачу… Нет Орловой? Замужем за режиссером? Тогда Серову пригласим. А кстати, где товарищ Ворошилов? Надо ему немедленно это дело показать…


24 июня 1941 года. 16 часов 10 минут.

Брест. Крепость. Земля и небо. Аппарат «Бодо». Лента

«Здесь Гаврилов. Здравия желаю».

«Здесь Сандалов. Здравствуйте товарищ майор. Как там у Вас?»

«Противник форсировал Буг прорвавшись Северный остров однако остановлен рубеже Восточный форт — казармы 125-го полка. Сейчас надо мной перекрещиваются снаряды со всех сторон света такое ощущение что мы уже окружены. Кругом стоит канонада которой сплошной гул в ушах. В настоящую минуту идет такой концерт что карта на столе подпрыгивает сотрясения. Помощь еще не подошла. Хорошо бы нам продержаться на Северном хотя бы до ночи как видно за нас взялись всерьез.»

«Вам пошли птички. Были ли у Вас?»

«Только сейчас были. Бьют по дальним подступам. Не совсем то что нужно. В настоящую минуту крайне необходимо работать по артпозициям по их минометам по танкам и скоплениям пехоты меньше — по скоплениям машин, так как идет открытый бой. Вообще птички работают прекрасно смело дерзко летают прямо над головами но очень малый боезапас. Как только улетают то начинается старая картина. Однако при них куда спокойнее. Бойцы очень птичкам радуются кидают в воздух фуражки.»

«Держитесь изо всех сил. Противник переправился Буг также в районе Митьки — Аркадия, южнее Бреста но остановлен на рубеже Мухавец. Поэтому у Вас создалась видимость окружения. Послал Вам местную стрелковую команду народного ополчения. Хотя вооружены они слабо нет совсем артиллерии и минометов но они хотят и будут драться. Также послал Вам три подводы с зажигательными бутылками по образцу пограничников.»

«За бутылки спасибо. Ополченцев примем как родных тут каждый человек на счету. В случае чего если действительно окружат буду драться в Цитадели до последнего.»

«Надеюсь на Вас. Сейчас важно как можно дольше задержать немцев нам важен каждый час.»

Сообщение узла связи Брест — в Буховичи: «16 часов 15 минут. Проводная связь с Крепостью прервана.»


Это же время.

Город Брест, улица Московская, перекресток с улицей 17-го Сентября

Как взвыла, застонала Русь от боли,
Как взмыла, взмыла ввысь мольба,
Как оросилось кровью поле,
Слезою — каждая изба,
Как захлебнулось сердце злостью,
Как брызнул гневный свет из глаз,
Так хрустнули под ношей наши кости…
Так оперлась Страна на нас!
Николай Савостин, красноармеец, 3-я ЛДНО.

Впереди — куда уходила прямая как стрела улица (бывшая вообще-то последним отрезком Минского шоссе) все гремело, грохотало, ухало — как будто там работал громадный металлургический завод…

Над Крепостью стояло грибовидное, черное как ночь облако дыма и пыли, прорезаемое огненными вспышками разрывов. Смотреть туда было просто жутко, а тем более — туда идти…

Но добровольческий отряд ополчения шел бодро и энергично, даже старался идти в ногу.

В одном ряду с Володей Менжинским шагала невысокая, коренастая, скорее даже пышненькая блондинка очень решительного вида — из тех, что «слона на ходу остановит и хобот ему оторвет» (С. В. Царь. Поэма о женской красоте). На блондинке была странно знакомая Володе полувоенная форма. Вот только где он эту форму видел?

Откашлявшись, Володя вежливо спросил:

— Я дико извиняюсь, гражданочка, а как вас зовут?

— Никак! Обычно я сама прихожу, без приглашения, но с санкцией! — ответила гражданочка, мило улыбнувшись. — А крестили меня Надеждой!

— А еще осмелюсь спросить, где до войны служить изволили, если не секрет? — продолжа разговор, осторожно спросил Менжинский.

— Ну какой там секрет — в Брестской прокуратуре… Следователем! По особо важным делам… — улыбнувшись еще милее, ответила Надежда.

— Это по каким же? — переспросил Володя, конспиративно понижая голос.

— По убойным! — хихикнула Надежда.

Соломон, в кожаной тужурке и соломенном летнем канотье, до странности похожий на комиссара из незабвенной Народной Армии имени батьки Нестора Махно, строго прикрикнул на молодых людей:

— А-ттставить разговорчики! Подтянись! Шире шаг! Песню-ю… Запе-Вай!

И ополченцы грянули:

Скоро до Берлина мы дойдем!
Геринга мы в жопу отъебем!
Выебав сперва со свистом,
Перебъем мы всех фашистов!
Гитлера заставим хуй сосать![141]
И глядя на их колонну, почему-то хочется верить… Что ведь эти — действительно ЗАСТАВЯТ…


Это же время.

Крепость. Подвал кольцевой казармы 333-го стрелкового полка

Пламя пожара освещает лежащую на бетонированном полу раскрытую «Записную книжку командира» в зеленом коленкоровом переплете. Сквозняк перелистывает страницы. Заметки… про заготовку сена… ремонт сбруи… Обращает на себя внимание «Список красноармейцев, совершивших кражи». Потом — штрихи и загогулинки, которые оставляет человек, высиживающий скучные часы на партсобрании…

Затем как-то резко, без перехода:

1. Станков, пу. Доорганизоваться.

2. меропри (зачеркнуто) разбить участок.

3. Организовать охранение.

4. Наблюдение.

Следующая страница: 24.VI.41

Прибрать свой участок.

Умерших — собрать, оч. большие потери, тяжелая атмосф. от разложения трупов. Валит с ног малосильных и легкораненых.

Боеприпасы, малое наличие (?) где взорван склад поискать.

Исключит. тяжелое положение с ранеными, из-за отсутствия условий, медперсонала и медикаментов.

Запас продовольствия — только конфеты, печенье и сахар. Стало трудно с водой.

Далее в записной книжке идут только белые листы…[142]


Это же время.

Там же

Тот же подвал, только другой отсек, отделенный глухой стеной, крайний западный, ближайший к Тереспольским воротам.

Назвать помещение госпиталем можно только потому, что в нем лежат и сидят, прислонившись спинами к кирпичным стенам, раненые… Много раненых…

Тяжелый смрад гниющей человеческой плоти, застарелый запах засохшей крови… Стоны, бред…

Вот у стены знакомая нам пара…

У Мохнача перевязаны обе руки, побуревшая от крови повязка скрывает левый глаз.

Клаша пытается напоить его с ложечки — очень плохо у нее получается. Драгоценная вода проливается из уголка рта.

Два пограничника заносят и бережно укладывают на свободный от тел «пятачок» пола лейтенанта Кижеватова… Их сопровождает Лерман, сокрушенно покачивающий головой.

Кижеватов на минуту приходит в себя, открывает воспаленные глаза, видит над собой склонившееся заботливое лицо оперуполномоченного. Что-то пытается ему сказать. Лерман наклоняется поближе.

— Ты… правда хотел… в Погранвойска… перевестись? — с трудом размыкая запекшиеся губы, спрашивает Кижеватов.

— Виноват, было такое дикое желание! — скрывая кривящей губы ухмылкой скупые слезы, через силу шутит Лерман.

— Тогда… Когда я… ты фуражку мою… слышишь, возьми себе… заслужил!

Лерман молча, глотая катящиеся безостановочно слезы, старается ободряюще ему улыбаться…


«Утомленное солнце нежно с морем прощалось…»


Это же время.

Небо над Брестом

Изделие М-62, разработки товарища Швецова, созданное заботливыми руками рыбинских пролетариев, жителей бараков «Скомороховой горы» и землянок поселка «Шанхай»… А проще говоря, уникальный двигатель воздушного охлаждения, который — если заглянуть вперед — будет выпускаться еще шестьдесят лет(!) — для самолетов АН-2 — сейчас уверенно тянул машину майора Васильева в дымные облака…

Последняя штурмовка прошла на редкость хорошо… тьфу! Какая «последняя»? Поосторожней со словами! Ни один летчик не скажет так., в лучшем случае — крайняя… И ни в коем случае нельзя говорить о полете — «уже прошел» — пока не записал адъютант этот полет в книжку пилота…

Были, знаете, прецеденты, когда поторопившемуся так сказать летчику срубило голову винтом прямо у взлетной полосы…

Сначала «Чайки» — названные так за профиль крыла — атаковали позиции фашистской артиллерии залпом секретного оружия — реактивных снарядов РС-82,[143] а потом — прошлись частым гребнем пулеметных очередей. Потерь и видимых повреждений на машинах полка майор не заметил. Дыры в перкале плоскостей — дело житейское, техники заклеют. Пора домой…

Устали люди, устали машины — пятый вылет на штурмовку за день! Никогда бы Васильев не мог предположить, что можно воевать с таким напряжением…

Только нечеловеческой усталостью и можно объяснить, что не заметил майор стремительной летучей тени, наискось промелькнувшей перед глазами в дымной гари, висящей над Крепостью…

Пламя стремительно охватило «граненый» фюзеляж «Чайки». Снаряды «Эрликона» изрешетили центроплан, в щепу разнесли руль высоты. Самолет Васильева сорвался в плоский штопор…

С трудом разлепив залитые кровью от осколков разбившихся летных очков глаза, майор увидел: Крепость… Буг… Крепость… Буг… Крепость…

Тренированное годами тело само — знало что делать…

Ручка-педаль-сектор газа… Вышел! Тянем… тянем… горю? Огонь в кабине! Прыгать! Левый вираж… слева подо мной — ЗА Бугом — Крепость….

Нельзя мне прыгать! Иначе сяду у фашистов… ручку от себя — как удачно! Подо мной — огневая позиция немецкой батареи! Повезло. Ручку от себя… от себя…

Подобно огненной комете, самолет с гордой надписью «За ВКП(б)!» рушится вниз…


«Утомленное солнце нежно с морем прощалось…»


24 июня 1941 года. 16 часов 20 минут.

Полоса 10-й армии. Севернее Бреста

Стратегическая конница! Звучит-то как!

Сразу представляешь себе — бескрайняя степь, гремящая под сотнями тысяч копыт, развевающийся в голубом небе тяжелый багровый бархат знамен, полет легендарных тачанок, запряженных четверками огнегривых коней, слепящий блеск поднятых подвысь клинков…

Как в фильме «Если завтра война…»

Однако к началу 41-го года стратегическая конница уже рассматривалась главным образом именно как ездящая пехота…

С великолепной, выше, чем у мотопехоты, проходимостью. И в белорусских лесах, в бескрайней Пуще — конница еще себя покажет…

Две дивизии: 6-я Кубано-Терская казачья Чонгарская Краснознаменная ордена Ленина и ордена Красной Звезды дивизия им. Буденного и 36-я Краснознаменная ордена Ленина и ордена Красной Звезды кавалерийская дивизия им. И. В. Сталина сейчас сосредоточивались в густом лесном массиве в районе Сокулки.

Немецкая авиация безуспешно пыталась бомбить лесной массив, однако, похоже, немцы просто потеряли конников! За всю войну немцы ни единого раза (никогда!) не смогли определить место нахождения наших кавкорпусов ДО нанесения ими стремительных ударов. И часто — «Auf den Kommunikationen die Kosaken!» было последнее, что немецкие тыловики успевали сообщить, прежде чем изящно выгнутый златоустовский клинок рассекал провод… или фуражку цвета «фельдграу»! Плохо было одно….

Перед самой войной вся зенитная и дивизионная артиллерия корпуса по приказу проклятого навек Павлова была отправлена на полигоны к самой границе. Где она, похоже, и осталась…

И с горючим для танковых полков корпуса было не очень хорошо. Одна заправка в баках. А подвезти горючее было не на чем, да и неоткуда! Потому как горючее для бронетехники терцев и кубанцев хранилось… правильно, на Кубани и Тереке. Тыловое же обеспечение в полосе 10-й армии было полностью дезорганизовано. С боеприпасами тоже было негусто.

Поэтому сейчас броневичок БА-10 из разведэскадрона 35-го Кубанского казачьего танкового полка 6-й кавдивизии отправился на разведку к складу 6-го мехкорпуса, проверить возможность пополнения боекомплекта и топлива.


Очевидец вспоминает: «Когда мы к нему подъехали, нам показалось, что накануне он подвергся авиационному налету. Все наземные постройки склада исчезли. Во многих местах как бы горела земля, раздавались мощные взрывы, разбрасывавшие вокруг осколки, неразорвавшиеся снаряды, снарядные гильзы. Из подземных хранилищ выбивались клубы черного нефтяного дыма. Пришлось поскорее убираться от бывшего склада несолоно хлебавши.

Когда бронемашина возвращалась назад, кавалеристы увидели расхристанного солдата, без ремня, который, сидя на пеньке, горестно наблюдал безрадостную картину…

— Что, дядя, давно вас бомбили?

— Кой хрен бомбили… Сами же мы и взорвали…

— Зачем?!

— Поди спроси… запалили вчера склад, сели в легковушку, да и деру… Начальство, в рот его emu…

— Ну а ты что же остался?

— А я совесть еще не пропил! Возьмите меня с собой!»[144]


24 июня 1941 года. 16 часов 30 минут.

Ведьмино болото

— My! Му-му-му… — восхищенно произнес, как всегда, красноречивый Вася Костоглодов.

Действительно, восхититься было чему…

Посреди непроходимой топи, за бочагами, за кривыми осинками, за долгими верстами мхов, осоки, тростника — поросшая лесом, очень живописная горка…

Сияют золотом гордые стволы корабельных вековых сосен, вместо смрада потревоженной трясины — смоляной, боровой дух. Земляникой пахнет…

Над островком — звенят комары, слепни, стрекочут крыльями стрекозы, неумолчно гудят дикие пчелы, порхают яркие бабочки. Островок не только посреди болота — островок мира и покоя посреди жестокой и страшной войны…

— Ну, тут малость и передохнем! — скомандовала, остановившись на берегу, бабушка Олеся. — И колымага ваша остынет, а то вот, гляди, закипит, как тот самовар… Эй, малый, ты куда?

Додик Филькинштейн завороженно смотрел сквозь свои круглые очки в металлической оправе, как у самого люка порхает яркая бабочка…

— Это же Papilio machaon! — и потянув за собой свой костылик, Додик, как завороженный, побрел вслед за летающей красавицей. — Ой! А это Parnassius mnemosyne! Обитает в сильно затемненных, переувлажненных местах, с монофагией на растениях рода хохлатка… Я сплю. Ущипните меня…

— Ущипну, ущипну! — ласково отвечала ему добрая бабуля. — Вот и води энтузиастов по заповедным местам… Всех моих подопечных ревом да гулом напутали и уж за бабочек принялись!

— Эх, рай земной! — сказал Иван Иваныч, бросившись на густую, никем никогда не кошенную мураву. — Вылазь, ребяты! Когда такое место еще увидишь?

— Ладно. Привал десять минут! — сурово сказал недовольный задержкой Эспадо.


24 июня 1941 года. 16 часов 45 минут.

Крепость. Северный остров. Район ДНС

Три огнеметные группы PiBtl181 были прикомандированы к I.R.133 45-й пехотной дивизии еще в первой половине дня.

И сейчас Гельмут Бетхеттер, унтер-офицер пионерного[145] батальона, тяжело волок на своем несчастном костлявом горбу свой «малый» Flammenwerfer — 40 klein. Господи, слава Тебе, что он не «большой»!

В свои 19 лет Гельмут выглядел аж на все пятнадцать — тощий, заморенный, с кривыми и редкими зубами. Типичный продукт периода экономической депрессии. Мировой кризис тогда был, знаете ли… Как-то вечером его дорогие родители сходили в синема на последний сеанс… после чего Гельмут и родился. К тому же с четырнадцати лет Гельмут был фактически выброшен из дома — мол, дорогой сынок, теперь зарабатывай себе на хлеб сам! Зарабатывал, что поделать…

Водил подвыпивших матросов к старшей сестрице, а когда та была занята, и к родной матушке (со значительной скидкой), иной раз обирал этих клиентов, которым его муттер подсыпала в пиво марафета…

Как стал постарше — не брезговал и ножичек приставить оплошному гусю, забредшему в гамбургские доки в недобрый ночной час… От тюрьмы Гельмута спасла только армия. Кстати, оказался хороший бизнес.

А что? Новые возможности… Например, возможность бесплатно посмотреть мир, встретить интересных людей и безнаказанно их убить.

Кроме того, тут хоть кормили, причем регулярно. И даже давали бесплатные талоны в публичный дом, что Гельмут очень ценил — потому что даром спать с ним барышни почему-то не соглашались, а платить за это деньги ему было ужасно жалко. На гражданке хоть иной раз хоть от сестрицы перепадало, изредко, по настроению… Так что в армии Гельмуту очень нравилось.

Работать оператором огнемета, в принципе, ему было по приколу. Только тяжело было таскать резервуар весом 22 килограмма…

Но надо. Потому что в нем была смесь Flammen № 19, специально вязкая, чтобы облепило тело жертвы при распылении. Огнемет давал пламя длиной около 30 метров, температурой свыше 1600 градусов по Цельсию. Когда пламя направлялось в подвал, оно могло огибать углы, полностью заливая помещение безжалостным огнем.

Сам оператор был командиром группы, состоящей из подносчика смеси и стрелков, которые его прикрывали. Но главным был именно он — Гельмут, бывшая портовая крыса! Именно он включал подачу сжатого азота, именно он специальным пьезоэлементом поджигал струю пламени, от которого не было защиты…

Десять односекундных струй высасывали кислород из подземных убежищ, опаляя и разрушая легкие находившихся там людей волнами раскаленного воздуха. Большинство из этих людей сгорали мгновенно, и это были счастливцы. Иные, ослепленные, с запеченными глазными яблоками, беззвучно корчились долгие минуты. Почему беззвучно? Голосовые связки у них тоже сгорали…


Это же время.

Подвал ДНС № 5

Уже третьи сутки лишь грохот снарядов днем, да осветительные ракеты ночью. Да очереди невидимых немецких пулеметчиков, не дающих не только переходить из подвала в подвал, а даже набрать воды…

За последние сутки людей заметно поубавилось. По подвалу изредка пробегает кто-то из бойцов, все у подвальных окон, заваленных разломанной мебелью и матрасами почти доверху.

Матрасы лежат на аккуратно уложенных кирпичах, так, что получились своеобразные бойницы. С внешней стороны они скрывают все, что делается в подвале. Иногда разрывом выбивает заделку из окна, начинается пожар, но это выглядит сущим пустяком…

Грязные, оборванные, с воспаленными глазами, впалыми, заросшими щеками, бойцы молча, сосредоточенно ведут бой…


Это же время.

У стены ДНС № 5

Гельмут осторожно, бочком подобрался к окну и просунул штуцер огнемета вниз…

Он не спешил. О, как он любил эти секунды до того, как струя пламени польется, все сжигая на своем пути…

Себе он тогда казался огнедышащим драконом Фафниром — и оттягивал сладкие мгновения до сладостного мига всевластия…

Слева от Гельмута что-то чавкнуло… Он повернул голову и закричал от ужаса. Поднять огнемет и послать струю огня — ему и в голову не пришло. Потому что он просто окаменел. И было от чего…

Огромный, покрытый синими татуировками недочеловек, схватив одной рукой его напарника за волосы, другой рукой с огромным ножом не торопясь отрезал ему голову. Но долго стоять Гельмуту (с уже мокрыми штанами, кстати говоря) не пришлось…

Белокурая, невысокая, крепко скроенная медхен подскочила к Гельмуту, вонзила ему в живот штык и с хриплым кличем — Iojopp tffojou matt![146] перекинула его через себя, как сноп соломы…


«Я много раз видала рукопашный…
Раз — наяву, и сотни раз во сне…
Кто говорит, что на войне — не страшно,
Тот ничего не знает о войне…»
Старшина морской пехоты Юлия Друнина…

24 июня 1941 года. 17 часов 00 минут.

Гродненская область. Шоссе. Не доезжая Сморгони

Веками дремал на реке Вилия, у впадения в нее узенькой Оксны, древний белАрусскУ городок Смаргонь…

Известен был он издревле как маеток князей Радзивиллов, да еще славился своей народной Медвежьей академией, где цыгане мишек обучали на ярмарках представлять, как дети малые горох воруют, а пьяный мужик домой идет…

Хотя и его не обходили стороной события исторические…

Именно здесь, возвращаясь из Восточного похода, Наполеон передал командование маршалу Мюрату над остатками Великой (когда-то!) Армии, а сам налегке укатил в Париж, видимо, опасаясь попасть в гостеприимные, нежные руки «Русских Амуров» — вооруженных луками башкир и калмыков…

Во время другой Великой войны, на востоке именуемой Империалистической, через Сморгонь проходила линия русско-германского фронта. В результате тяжелейших позиционных боев 16-тысячный в то время город превратился в руины.

Да что там! После 810-дневной обороны он практически перестал существовать.

В боях под Сморгонью принимали участие:

будущий Маршал Советского Союза и министр обороны СССР, а тогда всего лишь унтер, пулеметчик 256-го Елисаветградского полка Родион Малиновский,

поручик 16-го Менгрельского гренадерского полка Михаил Зощенко,

вольноопределяющийся Валентин Катаев,

штабс-капитан Генерального штаба, будущий Маршал Советского Союза Борис Михайлович Шапошников,

командир 14-й роты 6-го Финляндского стрелкового полка поручик Владимир Триандафиллов, будущий красный военный танковый теоретик,

начальник штаба 64-й пехотной дивизии полковник Михаил Дроздовский и капитан этой же дивизии Александр Кутепов (в будущем известные герои Белого движения, те самые: «Шли Дроздовцы твердым шагом, Враг под натиском бежал, под Трехцветным русским Стягом Славу полк себе стяжал!..»),

поручик Александра Толстая (дочь Льва Толстого)…

И многие, многие иные… «Имена же их только Господь веси…»

Сотни тысяч солдат и офицеров отдали здесь свою жизнь, сражаясь за Веру, Царя и Отечество, 847 поименно известных героев Сморгони стали в тех боях полными Георгиевскими кавалерами.

Также Сморгонь вошла в историю тем, что во время этой Первой Мировой войны здесь впервые в истории войн был сформирован добровольческий женский батальон, участвовавший в нескольких чудовищных по количеству потерь боях.

Его не зря назвали «Батальоном смерти». И здесь девушки лучших русских фамилий показали всему миру своим примером, как нужно сражаться и умирать… За Веру, Царя и Отечество!

А еще Сморгонь — узел дорог. И железная дорога здесь проходит, и идут шоссе на Молодечно, Вильно, Ошмяны, Вилейку, Борисов…

Немцы заняли Сморгонь после короткого боя. И дорога на Минск — была открыта… Была бы… Кабы не было деревни Залесье… Ну что-что… деревня как деревня…

Правда, рядышком старинная усадьба Огиньских, где, по недостоверному преданию, и был написан величественно-прекрасный «Полонез», тот самый…

А еще здесь есть шоссейный и железнодорожный мосты через невеликую речку, левый приток Вилии. И сейчас у этого моста конвойные войска НКВД выполняют свои прямые служебные обязанности…

Их было двадцать восемь!.. бойцов 84-го железнодорожного полка 9-й железнодорожной бригады… И счетверенная зенитная установка в заботливо отрытом окопчике.

Именно эти бойцы днем ранее повязали и для верности чуть не определили в «расход» главного диверсанта Страны Советов. Нюхом его почувствовали, как сторожевые овчарки — волка…

А ты без спросу не лазай, гражданин Стариков, под вверенный Родиной мост. Подумаешь, накостыляли ему от души… Служба у них такая, а печать и подпись на удостоверении и подделать можно.

Когда на шоссе показались вражеские танки, сержант И. И. Пияшев сделал все по инструкции. Подпустив танки поближе, из искусно замаскированных окопчиков бойцы дружно швырнули под гусеницы шашки ТНТ с коротенькими отрезками огнепроводного шнура. А потом причесали из зенитных «Максимов» и верных СВТ горохом посыпавшуюся мотопехоту…

Держались долго… почти полчаса… И когда Пияшев был уже готов дать Главный сигнал, со стороны Минска над полотном показалось облачко летучего дыма.

…За два часа до этого красноармеец А. А. Маринович, скрипя зубами, лежал на животе, на жесткой полке бесплацкартного вагона санлетучки на станции Молодечно.

Наркоз уже кончился, и левую ягодицу Мариновича как будто дрелью сверлило. Ну, задел ему осколок седалищный нерв. Бывает. Не все почетные раны в грудь… автор и сам… ну, ладно, дело не в авторе… Просто красноармейцу было очень больно…

И когда в вагон зашел незнакомый старший лейтенант в комбинезоне и танковом шлеме, никаких иных мыслей у Мариновича не возникло, кроме: «Ходют тут всякие»…

А незнакомый командир снял шлем и очень просто сказал:

— Товарищи бойцы и командиры! Вы все здесь уже исполнили свой долг перед Родиной, честно пролили за нее свою кровь. Честь вам и хвала за это, и огромное спасибо от всего Советского народа. Только я вынужден обратиться к вам с просьбой. Фашисты прорвались через Литву и прут на Минск. К ним навстречу идут наши войска, однако до их подхода надо постараться врага задержать. Я, старший лейтенант Клюев, обращаюсь к вам, дорогие мои товарищи… Если среди вас есть танкисты, артиллеристы, пулеметчики, из легкораненых, кто может держать в руках оружие… вступайте в мою часть. Это не приказ. Приказать вам не может даже сам Ворошилов… Но я вас очень, очень прошу… Пожалуйста…

Ответом ему сначала было тягостное молчание. А потом раздалась сплошная, густая, яростная матерная ругань. А потом они начали вставать. Израненные, обожженные, искалеченные…

Санитарки хватали их за руки, не пуская, а они вставали, кто мог… а кто встать не мог — те плакали от горя…[147]

Во главе своего хромающего, перебинтованного, пахнущего йодом и кровью войска Клюев прошествовал за здание вокзала. Там, на грузовых путях, стоял он — БЕПО РККА № 44.

Последние двадцать лет БЕПО мирно простоял на запасном пути на станции Орел, потому как «мы мирные люди…» В резерве 4-го дивизиона 1-го запасного полка бронепоездов.

Согласно довоенным планам, 23 июня его прицепили к «черному» паровозу, который и повлек его по назначению — в ПрибОВО, где на станции Вильно его должен был принять экипаж. Где теперь тот экипаж… там же, где и станция Вильно…

И в результате остался старший лейтенант с десятком бойцов, которые по дороге боевой состав охраняли. Теперь же расчеты всех четырех «трехдюймовок» и восьми «максимов» были полностью укомплектованы… ранеными!

Сам Маринович, как окончивший Минскую школу специалистов АИР, был торжественно определен Клюевым на КП бронепоезда… (Простите, воскликнет дотошный читатель, а почему тогда Маринович — не сержант, по крайней мере? Был, отвечу я. Был он даже старшим сержантом, как окончивший школу с отличием… но, увы… «Честь женщины и слово русского офицера…» Далее ветеран Маринович на эту тему распространяться не стал, так как в сквере Большого театра рядом с ним была его любящая супруга. Обычная история в двадцать лет…).

Ну ничего, главное дело — там сидеть не нужно… у буссоли-то в основном стоят…

У въезда на мост железная дорога делает такой роскошный разворот. Так что выскочивший из леса БЕПО мог врезать по растаскивающим с шоссейного моста подбитые танки немцам всем бортом… Мог врезать и врезал!

400 метров — идеально для полковой пушки. А что броню слабо пробивает — так у Гота тяжелых танков, честно говоря, и не было…

Три раза выскакивал БЕПО из-за леса — и три раза, с пробоинами в бортах, с умолкающими одна за другой башнями, уходил назад… пока на четвертый раз не окутался дымом и паром бронепаровоз, легендарная «овечка»… и героическое железо медленно, медленно, со скоростью мишени в парковом тире, потянулось вперед, на мост. Кулису перебило… дать ход назад уже было просто невозможно…

— Стоп машина, все за борт! — отдал последний приказ Клюев.

Стоя на мосту, бронепоезд умирал. Но он еще жил… стреляли последние пулеметы, в том числе тот, за которым стоял командир БЕПО. Они прикрывали отход уцелевших бойцов — раненных уже по второму и третьему разу…

Сержант Пияшев отдал свой Главный приказ… Теперь они задержали Гота уже почти на полтора часа.


Интерлюдия
Взыскательный читатель жалуется — только познакомишься с новым героем, а его уж нет…


Песня о незнакомом друге
Его убили час назад…
Он пал на землю… и остался.
А я узнал его — вчера,
Навек сегодня распрощался.
Мы не дружили никогда,
Мы в ссоре тоже не бывали.
Мы только раз, еще вчера
В одном окопе ночевали.
Мы не уснули допоздна,
О чем-то близком вспоминая,
А я его почти не знал.
И никогда уж не узнаю.
Его убили час назад.
Он пал на землю и остался…
Он был веселым, говорят…
Но смерти точно не боялся!
Слова народные

24 июня 1941 года. 17 часов 58 минут.

Дзядов остров

— Иван Иваныч, который сейчас час?

— Командир, ты не поверишь… — Сомов достал из кармана стальные «Кировские» часы в вороненом корпусе, на котором просматривалась затейливая золотая вязь наградной гравировки («Это мы УСВ испытывали…»). — Вот ведь… Сидим здесь, пожалуй, уже битый час, Додик вон на всех бабочек здешних уже подивился, Солдатенко трансмиссию почитай всю перебрал, а на моих только пять минут и прошло, как мы на сухое выбрались… Чудно.

— А может, они у тебя стоят? — с досадой возразил Эспадо.

— Му-у-у… му-му-му! — возразил Володя Костоглодов.

И показал руками, что тень от вековой сосны все на том же месте, как прибитая. С места не стронулась! Сразу видно, лесной человек…

— А ты, сынок, на часы-то не смотри… — тихо посмеиваясь, сказала бабушка Олеся. — Здесь время всегда иначе идет… Успеешь ты, сокол ясный, к своему святому делу, не переживай. Пока что повечеряйте, хлопцы, а как с острова уйдете, так и часы ваши опять начнут по-прежнему отмерять… что кому осталось…

— Да, смысл есть… последний раз ели-то мы еще в столовой, в Березе. В бою не до обеда будет… Как, бабушка, костерок-то здесь зажечь можно?

— А как же, миленький! Они любят, чтоб живые горячее ели, а им-то и пару с котелка довольно будет…

— Кто это — они? — осторожно спрашивает Эспадо, ожидая шутливого подвоха — любят деревенские подшутить над городскими.

— Да, просто, дзяды… вы их не бойтесь, это такие же русские люди, только не живые, а уже помершие… Своим от дзядов лихо не будет.

— Ну и шутки у тебя, бабушка…

Между тем Эспадо начал передавать из люка Иван Иванычу консервные банки, а тот читал этикетки:

— О! «Спагетти с мясом. Достаточно вскрыть банку, содержимое ее подогреть, и готово горячее блюдо». Командир, это что такое за еда?

— Это… эх, черт, чего ведь, подлец, подсунул в темноте, а говорил — «мясо, мясо»… спагетти — это как макароны по-флотски, только без дырочек… у нас в Интердоме парень был один, Луиджи, из Неаполя, здорово их готовил… но одной банки на всех будет маловато…

— А что еще есть?

— Да интендант, самка собаки, подсунул, негодяй, вместо тушенки — вот, «Огурцы, фаршированные в томатном соусе. Диетический консерв».[148] Ну и как это можно кушать? О, вот славно, славно — «Свиной шпиг с фасолью»… есть все же остатки совести у человека…

— А крабов там, часом, нет? — с некоторой опаской переспросил Иван Иванович.

— Чего нет, того… нет крабов. А ты что, Иван Иваныч, крабы любишь?

— ТЕРПЕТЬ ИХ НЕНАВИЖУ!!! — просто взрывается Сомов. — Да вот, моя дуреха где-то прослышала, что крабы мужскую силу укрепляют… что гы-гы? что гы-гы? доживите до моих лет, померзните с мое на арт-полигоне студеной зимой, попейте столько же казенного спирту, посмотрю тогда я на вас… жеребцы. Да, прослышала про это она и давай меня крабами душить: крабы, запеченные в молочном соусе, крабы в голландском соусе, крабы с рисом в сливочном соусе, крабы в красном соусе…

Сомов досадливо сплюнул.

— А что, ты думаешь, я к другой бегать стал? За этим, за самым? Очень больно надо, каждый божий день… я же не жеребец! тем более, в законный обеденный перерыв… Пожрать я к ней бегал, вот что! Никакая жена этого не вытерпит, коли муж в чужом доме обедает, да… Так что давай, командир, все банки сюда, в один котел свалим да и вскипятим…

— Ты что говоришь-то, Иван Иваныч? Это как же огурцы и шпиг в один котел?

— Так ведь в животе все одно — перемешаются… Я в нашей заводской столовой, бывало, свалю в одну тарелку и первое, и второе, смешаю, хлеба накрошу — и хлебаю себе… и время экономится…

Костоглодов с уважением отметил сомовскую изобретательность по части быстрой еды:

— My, му! — а потом мечтательно добавил: — Му-му-мууууу…

— Ну, браток, извини… нынче твоих любимых пельменей нема… — разводя руками, с сожалением ответил ему Сомов.

Солдатенко, продолжая где-то в танковых глубинах позвякивать и побрякивать железом, с грустью протянул:

— А вот моя Оксана, бывало, как наварит мне украинского борща… да натрет пампушки чесноком… да шмат сала отрежет… да горилки, настоянной на красном перце с медом, чеплашечку мне нальет…

— Солдатенко, а ты когда-нибудь борщ по-цыгански ел? — прервал его мечты Сомов.

— Иван Иваныч, удивляешь ты меня все больше и больше. Я вообще не знал, что цыгане борщ едят…

— Конечно, едят. А рецепт у них просто замечательный, запоминай. Первое. Украсть где-нибудь кастрюлю наваристого украинского борща…

— Ну ладно, комики, хватит… задолбали вы меня уже своими хохмами! — рассердился Эспадо. — Додик, ты там где? Хватит уже бродить, Паганель ты наш доморощенный… Все к столу. Садитесь с нами покушать, бабушка…

— Благодарю, милый… и то, поем. Только ты уж еще одну ложку положи… как это для кого? Для НИХ…


24 июня 1941 года. 18 часов 20 минут.

Гродненская область. Шоссе Вильно — Минск

— Эх, не успели…

Генерал Руссиянов печально поглядел на карту, расстеленную на капоте М-1…

— Не успели мы к Сморгони… Опередил нас немец!

— Ну что же! Тогда мы будем драться прямо тут! — решительно сказал Ворошилов и топнул по асфальту запыленным, высоким кавалерийским сапогом. Так, что звякнула серебром шпора! — Ну, Иван Никитич, как думаешь гостей встречать?

— Разведчики сообщили, что впереди идет бой… Кто там сражается — непонятно, но вроде артиллерия слышна. Значит, какое-то время у нас есть… — задумчиво сказал Руссиянов. — Вот, Климент Ефремович, мое решение: как видим, на Минск идут две основные дороги, не считая железной, шоссе и грейдер. Считаю возможным оседлать их, расположив вверенные мне войска следующим образом: В первом эшелоне справа занимает оборону 85-й полк под командованием подполковника Якимовича, а слева 355-й стрелковый полк под командованием полковника Шварева. Во втором эшелоне в четырех-пяти километрах от первого займет рубеж обороны 331-й стрелковый полк под командованием полковника Бушуева. Правее 85-го стрелкового полка перейдет к обороне приданный мне 603-й стрелковый полк 161-й стрелковой дивизии, ежели успеет добраться. Слева у меня соседей нет. Фланг висит в воздухе. Одно радует — немец через лес вряд ли попрется. И чтобы его в этом убедить, я посылаю саперов устраивать лесные завалы. Всю дивизионную артиллерию, кроме ГАП, ставлю на прямую наводку. Гитлеровцы наверняка основной удар направят вдоль шоссе. Там легче пройти танкам. Да, видать, нелегко придется третьему батальону 85-го СП, обороняющему шоссе. Но уверен, что батальон не дрогнет. Лучший батальон полка! Командует им коммунист капитан Ф. Ф. Коврижко, участник боев на Карельском перешейке, кавалер ордена Ленина. Такой не подведет. Не должен подвести! Что касается сводных «литерных» полков, то я считаю, что бросать части, вооруженные только стрелковым оружием, против минометов, артиллерии, танков, бесполезно, да и просто преступно. И людей погубишь, и обороняться потом нечем будет. Посему направляю их в резерв группы войск, откуда буду брать пополнение на покрытие предполагаемых потерь…

— Какой полагаете ППП?[149] — осторожно, как спрашивают родственников о состоянии ракового больного, поинтересовался Ворошилов.

— Не менее ПЯТИДЕСЯТИ процентов в первые сутки боя! — четко, твердо, уверенно ответил Руссиянов. — И что же? Наше дело солдатское, стреляй да умирай…

— Мясником тебя назовут… скажут, врага трупами завалил… — с горечью заметил Ворошилов.

— Кто скажет? — Руссиянов с удивлением глянул на Ворошилова. — А… суки штабные… Так мне боевую задачу надо выполнить… Любой ценой. Надо будет — я комендантский взвод в окоп положу и сам рядом с винтовкой лягу.

— Вместе ляжем, Иван Никитич… Вместе… — с грустной улыбкой сказал Ворошилов.


24 июня 1941 года. 18 часов 22 минуты.

Гродненская область. Шоссе Вильно — Минск

Запись в Журнале Боевых действий 25-го танкового полка 7-й танковой дивизии вермахта:

«В течение дня полк уничтожил бронепоезд, 15 колесных машин, 5 полевых и 6 противотанковых орудий большевиков в битве за Zalessie.

Однако вследствие больших потерь в танках из трех батальонов полка сформировано два батальона. В строю находятся 149 танков.

Командир полка оберст фон Ротенбург был тяжело ранен при взрыве большевистского бронепоезда. Так как полк находится в отрыве от главных сил дивизии, то ему предложено было эвакуироваться вначале на самолете „Физелер Шторьх“, а затем на бронемашине. Полковник отказался от обоих вариантов. Отказался он также от танкового эскорта, ибо полк был уже серьезно потрепан, и отправился на лечение на автомобиле.

По сообщениям полевой жандармерии, автомобиль с полковником фон Ротенбургом найден на шоссе, не доезжая Сморгони. Полковник и его спутники зверски убиты холодным оружием. На обочине шоссе многочисленные следы копыт, уходящие в лес. Казаки?»[150]


24 июня 1941 года. 18 часов 24 минуты.

Большак Каменец — Пружаны

Вроде, та же лесная дорога, как две капли воды похожая на ту, что привела их к «непроходимому» болоту. (Спасибо бабушке Олесе… Эспадо с непривычным чувством нежности к совершенно незнакомой ему старой женщине потрогал странный деревянный оберег, одетый на прощанье ему на шею сморщенной, высохшей маленькой рукой со стариковскими коричневыми пятнышками на дряблой бледной коже… Он никогда в своей жизни не знал, что же это такое — «abuela»… но если бы это была его родная бабушка, она, наверно, именно так же нежно обняла его и так же сказала, этими же самыми словами, только по-португальски: «Seja valente, meu neto!»[151]).

Да, такая же дорога, такое же синее июньское небо, такой же лес по-обочь…

Но это уже вражеский тыл. И кажется, что воздух здесь совсем другой, и вокруг тебя все звенит, как провода под высоким напряжением, предупреждая об опасности. Враг совсем рядом. А вот и ОН…

Русские солдаты, издревле, говоря о супостате, кем бы он ни был, турком ли гололобым, немцем ли шведским, немцем ли французским или иным прочим немцем (от немоты — по-русски не понимающий), называют его — ОН. Так уж издревле на Руси повелось…

Они ехали как на параде — стройными рядами… Впереди, на головном мотоцикле, тот самый сердобольный унтер, который выпустил птичку из клетки в горящей синагоге…

Ревут моторы, за колонной поднимается хвост пыли, которой ветерок припудривает придорожные елочки да осинки.

В своих огромных мотоциклетных очках они похожи на злобных, инопланетных жуков… Ну что же, русская служба дезинсекции уже здесь!

Увидев впереди танк, унтер вполне естественно решил, что он свой, и знаком руки приказал колонне мотоциклистов принять вправо… «Беспощадный Красный Пролетарий» аккуратно взял левее…

Первые ряды мотоциклистов врезались в лобовую броню, и танк легко, играючи, смял их. Другие пытались взять правее — и огромная боевая машина охотно довернула им навстречу…

Те мотоциклы, которые шли в середине колонны и в ее хвосте, пытаются развернуться на узкой, зажатой лесом дороге, но тут их настигают очереди из башенного и курсового пулеметов. За считанные минуты немецкая мотоциклетная рота перестала существовать.

Танк продолжает движение и выезжает на широкую поляну, на берег лесной речки (или скорее, мелиоративного канала). У моста стоят грузовики, автоцистерны, дымит полевая кухня… Голопопый, белотелый немецкий народ с гоготом, как гуси, купается и загорает.

Русский танк открывает огонь из всех стволов.

Одна за другой взлетают в воздух немецкие машины, огненная лава пылающего топлива льется с берега в речку. По колонне будто проносится ураган. Весь берег мгновенно покрывается обломками и горящими остовами грузовиков.

А русский танк движется в этом месиве, подминая под себя одну машину за другой, не переставая стрелять.

Вот ствол пушки пробил брезент кузова «Опель-Блитц», и танк поволок впереди себя машину, да и выстрелил прямо над головами вопящих от ужаса немцев, выпрыгивающих из кузова.

Потом русский танк повернул налево, вдоль берега реки. Речка сделала крутой поворот, и за ним открылась другая поляна. На ней — артиллерийская часть.

Немцы с тревогой, поднеся к глазам бинокли, всматриваются в небо — они слышали гром выстрелов и видели поднимающийся из-за деревьев дым. Поняли так, что это налет русских самолетов. Но смерть пришла к ним по земле…

Гремит выстрел танковой пушки — и немецкая 10,5-см гаубица, подпрыгнув, падает на отброшенное взрывом, деревянное колесо с огромными спицами. Другаягаубица в этот момент скрежещет сминаемым железом под гусеницами танка.

Выстрел! Одна из гаубиц открывает по танку прицельный огонь. Но русская экранированная броня выдержала удар, и снаряд с визгом уносится в небеса! Не пробивала легкая немецкая гаубица броню русского KB…

Маневрируя среди разрывов, похожий в своей подвижности на огромного, но ловкого дракона, танк круто, взметнув из-под широких гусениц земляную волну, разворачивается и покидает ставшую негостеприимной поляну. В конце концов, он в разведке…

Промчавшись через пылающий, чадящий, смердящий черным бензиновым жаром берег, усыпанный трупами, танк возвращается на дорогу. Проехав полверсты, останавливается.

Эспадо, стянув с мокрого от пота лба танкистский шлем, только ахает от восторга:

— Ну бойцы, ну черти! Солдатенко, ты просто ас, водишь как бог! Иван Иваныч, стрелял отменно, ни единого промаха. Костоглодов, молодец, заряжал великолепно, ни одного снаряда не перепутал. Додик, давай, дорогой! Включай свою шарманку. Теперь ты у нас — самый важный… Вызывай сюда авиацию!


24 июня 1941 года. 18 часов 36 минут.

Куликово пале. Обочь шоссе Вильно — Минск

— Ты что делаешь, щучий сын?! — Ворошилов налетел на бойца, как ястреб на цыпленка.

— Окоп копаю, товарищ Маршал Советского Союза!

— Могилу ты себе копаешь, сопля зеленая… кто ж тебя так учил? Землицу надо аккуратно в бруствер утрамбовывать, а потом дерном покрывать, а ты ее рассыпал вокруг! Ее же за версту теперь видать, и накроют тебя веером по ширине траншеи…

— Товарищ Маршал, как окоп копать, я ученый. Да только именно ТАК мне и приказано!

— Кем приказано?! Где этот вредитель, рассукин он сын?!

— Здесь я, Климент Ефремович… — неслышно подошел к Маршалу Руссиянов. — Настоящая наша полоса обороны в трехстах метрах позади, замаскированная. А здесь мы макеты пушек поставим, в ложной полосе. Немцы вызовут авиацию, пробомбят, а потом и…

— Ты что же, Иван Никитич, думаешь, что они на пустые окопы купятся? Немец не дурак!

— Почему же на пустые? А если они разведку пустят вначале? Нет. В окопах будут бойцы, один батальон. Кто-то же должен отпор им дать, чтобы ОНИ поверили?!

— Ага, а наши бойцы потом отойдут…

— Не успеют они отойти, Климент Ефремович, просто не успеют. Тут все и останутся.

— Да. Понимаю… — задумчиво проговорил Маршал. — Помню, вот так же под Ростовом в Гражданскую — тоже, раз было… Мост есть в Батайске, через Тихий Дон… прикрывали его «марковцы» — интеллигенция, белая кость… все, почитай, снайперы, как один… Так товарищ Думенко послал на этот чертов мост эскадрон, чтобы, значит, наши товарищи дорогие шашками колючую проволоку перед въездом на мост порубали. А Железная кавдивизия уж потом и рванула аллюром три креста, когда товарищи красные герои свою задачу выполнили, да и полегли, почитай, там все, под белыми пулеметами… Только вот комдив товарищ Думенко этот эскадрон на мост сам вел, лично… А я, значит, с КП на это смотреть буду? Ну-ка, товарищ боец, дай-ка мне лопату… Что значит, не мое это дело? Для себя ведь стараюсь! Жить-то всем хочется!

И старый маршал начинает копать, негромко напевая себе по нос и совершенно перевирая мелодию:

Как на грозный Терек выгнали казаки,
Выгнали казаки сорок тысяч лошадей,
И покрылся берег, и покрылся берег
Сотнями порубанных, пострелянных людей!
Эх, любо, братцы, любо,
Любо, братцы, жить…[152]

24 июня 1941 года. 18 часов 40 минут.

Брест. Крепость. Цитадель

В воздухе нудный, тягучий гул. Вот они! В небе появляется семерка Ju-88. Белые ракеты взмывают в воздух…

— Ahtung! Die Aufmerksamkeit! Von allem in die Deckung, allem, niedergebeugt zu werden, jetzt werden sie beginnen!

Команды унтер-офицеров заставляют залечь немногих любознательных… такие еще остались, ведь война идет всего третий день…

Кое-кто даже фотоаппарат приготовил… эти из тех, кто потом будет повешенных партизан «фоткать»…

Из-за Буга на невиданное редкое зрелище любуются в бинокли господа штабные. Рядышком операторы из «Die Deutsche Wochenschau» стараются, чтобы захватывающее шоу увидали в любимой телепередаче немецкие домохозяйки…

Сначала пикируют «юнкерсы» с SC-500 (длина бомбы — 2022 мм, диаметр 470 мм).

Тяжкие удары обрушиваются на Цитадель… Клубы пыли и дыма скрывают ее и Восточный форт…

Остались ли там вообще живые? Да, это последние минуты Восточного форта. Весь правый фланг разрушило…

Летят в небо кирпичи и балки перекрытий. Крепость заволакивает дымом и пылью. У наших много убитых и раненых.

Среди клубов краснокирпичной пыли шагает майор Гаврилов. К нему отчаянно бросается красноармеец Огородников, хватает за рукав, как испуганный ребенок сильного и доброго отца:

— Товарищ командир, что же нам теперь делать?

И тут же боец осекся, потому что увидел, как по лицу отважного майора, оставляя в пыльной маске влажные дорожки, катятся слезы.

Огородников улыбается, ВЕСЕЛО машет рукой командиру, подбадривая его, лихо отдает честь, поворачивается через левое плечо и навсегда исчезает во тьме каземата…


«Утомленное солнце нежно с морем прощалось…»


Отгрохотали двенадцать чудовищных молотов….

Четко видимые силуэты самолетов уходят прочь… Но это еще не главное.

В небе остался только один бомбардировщик, кружащий над Крепостью… Это носитель сверхоружия SC-1800. Длина бомбы 3,5 метра, диаметр — 660 мм. Сами немцы называли ее Der Teufel.

Делая круги, одинокий бомбардировщик забирается все выше… Взвыли моторы — началось пикирование.

Вот от самолета отрывается отчетливо видимый «Сатана» — светло-голубая сигара. Секунды падения…

Взрывная волна валит всех на Северном острове. Брест потрясен — в городе повылетали последние стекла, жители увидели, как огромный столб дыма взмыл над Цитаделью.

Да. Хорошие кадры увидят немецкие любители Der Krieg im Stadion!

…В подвале Клаша отчаянно заслоняет собой бесчувственное тело Мохнача…[153]


24 июня 1941 года. 18 часов 45 минут.

Дорога Каменец — Пружаны

— Ага… авиацию ему достань… на этой «шарманке»![154] Анрыл!

— Чего рыл?!

— Да уже ничего… это по-нашенски… по-английски!

— Додик, ты и английский знаешь?

— Да так чтобы разговаривать — нет, конечно… Я как тот грузин, которого спрашивают — Гоги, ты помидоры любишь? А он отвечает — кюшать люблю, а ТАК — не очень… Как радиоспортом увлекся — пришлось мне мало-мальски бусурманскую речь изучить… — объяснил Додик и тут же махнул на товарищей рукой: — Так, все затихли! Вроде, я кого-то слышу… ЦЩ, ЦЩ, ЦЩ, ЦЩ, U2XE, U2XE, К!

— ЩРА?

— Я U2XE.

— ЩРБ?

— Командир, срочно карту дайте… 85 километров, квадрат 85–12, отметка 103, 2 — Норд-Ост-200 метров.

— ЩРУ?

— Я на большой дороге, здесь много немецкой техники, я их остановил, буду держать, вызовите авиацию.

— ЩРД?

— Стою на месте.

— ЩРЗ?

— Ты что, глухой? Я U2XE, Додик из Могилева.

— ЩТС?

— ЩТС. Я на большой дороге, здесь много немецкой техники, я их остановил, буду держать, вызовите авиацию. ЩЛК!

— ЩРЛ.

— Додик, ну что? Договорился?

— Не поверите, командир, но нас только что послали… очень, очень вежливо![155]


Это же время.

В 85 километрах юго-восточнее. Штаб 61-го танкового полка

— Слушай, какой-такой Эспадо-Меспадо… Ну никак он не мог туда добраться! Сидит себе небось где-то под кустом, нас, серьезных людей, обманывает!

— Ты, тварь, по себе, видно, судишь? — грозный голос Сандалова раздается за спиной ротного.

— Товарищи командиры!

— Отставить… Что там про Эспадо говорили?

— Товарищ генерал-майор, серж… тьфу, старший лейтенант Эспадо направлен в разведку, но докладывает по радио недостоверные данные, поэтому я полагаю…

— Где он сейчас? Покажите на карте… Ого, так это он единственную немецкую магистраль снабжения перехватил. Лихо. Немедленно связь с ним!


Это же время.

Дорога Каменец — Пружаны. Эфир

— Внимание U2XE. ЩХС Эспадо.

— Эспадо.

— Как ты туда попал?

— Кто на связи?

— Твой бесштанный заряжающий.

— Как попал — спросить отца Гарвасия деревня Сипурка.

— Продержись как можно дольше это очень важно. 555.МНИ ТКС ФР ИНФО ЕС ЩСО = ГЛ ЕС СУ = 73 (КОЛЛ) СК.[156]


— Если там прошел один танк… почему бы не пройти и остальным? — задумчиво глядя на карту, буркнул себе под нос Сандалов.


Чуть позже.

Дорога Каменец — Пружаны

— Товарищи бойцы! — Глядя в лицо своим бойцам, тихо произнес Эспадо. — Поступил приказ — держаться как можно дольше! Сами видите — фашистов мы здесь прихватили за мягкое! Прямо скажем, за глотку взяли — не вздохнуть, не охнуть… Поэтому в покое они нас не оставят… Иван Иваныч, что со снарядами?

— Да плохо… Шрапнелей я на пункте боепитания еще выклянчил, три десятка… А бронебойных ни одного не дали![157] Расход пока — двадцать восемь осколочных и восемнадцать шрапнелей.

— Так тогда… по легкобронированным целям стреляй шрапнелью с установкой на удар. Вася, ты знаешь, как?

— My! — уверенно «сказал» Костоглодов.

— Солдатенко, доложи, как вообще наша машина?

— Беспокоит меня, командир, трансмиссия… уж я туда и масла набухал… а все она скрежещет, зараза… мне бы сейчас сюда вместо Додика специального человека, слесаря-трансмиссионщика… Извини, Додик, уж не хотел тебя обижать, само вырвалось…

— О, ну да конечно, без антисемитизма мы никуда…

— Додик, хватит ерничать, скажи лучше, как у тебя с патронами?

— На наш короткий век патронов хватит, мон шер ами, как я полагаю…

— Оптимист ты, Додик, как я на тебя погляжу… А хорошо бы сейчас языка взять…


24 июня 1941 года. 20 часов 01 минута.

Куликово поле. Обочь шоссе Вильно — Минск

«Хеншель-126» из корпусной эскадрильи завершил вираж и сейчас купался в алых лучах заходящего солнца.

Жалкие окопы русских, бессмысленно нарытые около шоссе, были превосходно видны наблюдателю — их выдавала желтая песчаная окантовка по обеим сторонам. Бестолковые русские даже лопатой толком пользоваться не научились.

Ну что же — тем хуже для них. Наблюдатель дал указания своему пилоту, а сам вошел в радиосеть командира Die Artillerieabteilung — одну из трех радиосетей, доступных ему для пользования в данную минуту…

…Свист, грохот — до звона в оглохших ушах, удар взрывной волны, выбивающий остатки воздуха из легких, на спине тяжесть песка, обрушившегося со стены окопчика, вонь сгоревшей взрывчатки, от которой выворачивает наизнанку и щиплет глаза…

Ворошилов, отплевываясь черной от забившей его рот земли слюной, прорычал:

— А ну, слезь с меня немедля, товарищ боец! Я тебе не девка…

Но красноармеец, делая вид, что не слышит, продолжает прикрывать собой своего Маршала, искренне любимого всем советским народом.

…Еще не успело затихнуть в окрестном лесу эхо последнего взрыва, как наблюдатель хрипло выдохнул:

— Танки справа!

Густой шлейф пыли и дыма окутал дорогу, и невозможно было сосчитать, сколько боевых машин и пехотинцев на бронетранспортерах движется на позиции батальона Коврижко.

Вот колонна вползла в небольшую лощину перед советскими позициями, боевые машины развернулись в линию, пыль поулеглась — свыше сорока танков насчитали бойцы, а за ними шли густые пехотные цепи.

Танки ползли медленно, с опаской. Казалось, что жерла их пушек, как гигантские щупальца, настороженно проверяют пространство перед собой.

Где русские батареи? Почему они молчат? Не засада ли?

А наши бойцы молчали, ничем себя не выдавая…

И тогда, словно решившись наконец, танки рванулись вперед, стреляя из пушек и пулеметов. Но, не дойдя буквально двух десятков метров до линии ложных окопов, танки внезапно остановились.

Русская артиллерия по-прежнему молчала. Она подавлена? Или, к счастью, ее здесь вообще нет?

Несколько бронемашин, выскочив вперед, словно легковооруженные кнехты из-за спин тевтонских рыцарей, проскочили к линии окопов, испещренной свежими, еще дымящимися воронками…

Через борт остановившегося бронетранспортера посыпались фигурки в фельдграу, резво рассыпавшиеся в цепь, — донеслись редкие очереди пулемета, хлопки винтовочных выстрелов…

Все ясно. Это всего-навсего какое-то пехотное подразделение русских. Die Sache auf eine Zigarette![158]

Несколько танков — десятка полтора, получив соответствующий Befehl, неторопливо, ничего не опасаясь, поползли утюжить русские окопы, как они уже привыкли это делать за прошедшие три дня.

За танками, прикрываясь броней от случайной пули, побрели зольдатен, чтобы принять пленных, годных в рабы, и добить тех, кто уже в рабы не годен… Рутина!

Остальные машины, подобно полотну гигантского веера, свернули боевую линию в колонну, и стальная змея, уже не обращая никакого внимания на те сущие мелочи, что будут происходить обочь шоссе, вновь уверенно двинулась по предписанному маршруту…

Первым героем этого дня на Куликовом поле стал старший адъютант батальона капитан Василий Тертычный, находившийся в нескольких метрах от шоссе.

Хорошо замаскировавшись в кустах на обочине, он, стоя на коленях, терпеливо ожидал приближения вражеского танка. Вот, оставляя глубокие следы, танк проходит мимо канавы. Капитан Тертычный, выхватив из коробки несколько спичек, зажигает торчавшие из бутылки лоскутки. Они ярко вспыхивают. Капитан поднимается и сильным взмахом руки бросает бутылку в танк. Сквозь лязг железа не было слышно, как разбилось стекло бутылки. Видно только, как языки пламени побежали по броне танка. Еще несколько минут, и танк весь в огне.[159]

А вы вот говорите — штабные, штабные… ну не говорите, а по крайней мере, думаете… Это смотря чей штаб!

Но остальные танки начали утюжить пехоту, находившуюся в окопах. Фашистский танк, подойдя к КП батальона, в котором сидел капитан Ф. Ф. Коврижко со своими телефонистами, обрушивая стенки окопчика, преодолел его.

Капитан, высунувшись наружу, метнул бутылку на моторную группу танка. Через несколько секунд взметнулось пламя, и танк остановился, охваченный огнем. Выскочившие из танка фашисты были уничтожены… У окопа стали рваться мины, и капитан пригнулся.

Оглядевшись, капитан Коврижко увидел уже несколько пылающих танков. Вот один из них в попытке сбить пламя метался по полю. Но наконец и он сначала застыл на месте, а затем последовал сильный взрыв, в клочки разорвавший сидевший в нем экипаж.

Младший политрук Оськин, младший лейтенант Пущенков, сержант Сазонов уничтожили в этом бою по несколько танков каждый. Теперь уже более десятка танков пылают в районе обороны отважного батальона капитана Коврижко, поднимая столбы черного дыма. Вот он, эффект неожиданности от применения бутылок с зажигательной смесью.

Пока истребители танков жгли фашистские боевые машины, остальные бойцы батальона метким ружейно-пулеметным огнем косили вражескую пехоту, и гитлеровцы, не выдержав, откатились назад, на исходные рубежи.

Тут только Ворошилов и заметил, что, в волнении сжимая кулаки, он все время по-чапаевски повторяет:

— Врешь! Не возьмешь!

— Бегут, сволочи! — спокойно и гордо сказал стоявший рядом, плечом к плечу с Маршалом, красноармеец.

И старый Маршал крепко обнял за плечо достойного наследника героев Каховки и Перекопа…

…Командир немецкого 25-го танкового полка корил себя за поспешное решение… Но кто же знал, что у этих недочеловеков есть, судя по всему, какое-то тяжелое пехотное Das Panzerabwehrgewehr?

Что это не пушки, это понятно… Нет проблеска от выстрелов и характерной пыли. Скорее всего, это нечто вроде французской «Marianne».[160]

Ничего, дело поправимое… Кто там из «штукас» в данный момент в воздухе? Sehr gut!

…Когда затих вой «иерихонских труб» и над разбомбленными позициями батальона капитана Коврижко осело облако пыли и дыма, его уцелевшие воины услышали тяжкий лязг. Спустившись с шоссе, на них шли десятки вражеских танков — чтобы смешать остатки батальона с кровавым песком.

Танки шли несокрушимо, уверенно, спокойно… Шли.

Подставляя борта до сей минуты ничем не выдавшей себя русской артиллерии…

Первым вступил в игру 151-й корпусной артиллерийский полк, так удачно проходивший по шоссе мимо Руссиянова и прихватизированный иждивением Климента Ефремовича, в составе двадцати новейших гаубиц-пушек МЛ-20 калибра 152 мм.[161]

Тех самых, построенных в Перми, на старинном Мотовилихинском заводе № 172, вот уже почти век вооружающим самых лучших артиллеристов в мире (угадайте с трех раз, чьих?) самыми лучшими орудиями.

Эти пушки, по мнению зарубежных экспертов, входящие в число лучших конструкций за весь период существования ствольной артиллерии, созданные в инициативном порядке, практически «на коленке», в свободное от основной работы время, русским техническим гением Ф. Ф. Петровым, еще не получили свое грозное имя «Зверобой». И только лишь от того, что бронированных «зверей» пока еще не били… Но дело свое уже знали крепко!

Начали с самых дальних целей. Морской полубронебойный снаряд весом 51,07 килограмма, при всей своей полубронебойности и некоторой архаичности (образца 1915 года — впрочем, хороший коньяк со временем вовсе не портится, правда?), свободно нанизывал на расстоянии 1500 метров 120-мм броню…

При попадании же в ЭТИ немецкие танки… Слово «вдребезги» здесь вполне уместно. Или, воспроизведя то, что слышали в свои последние секунды «панцер-ваффен» — «Huuu-Jakkk!!!». И немецкий танк распластывало буквально пополам… Оторванная по сварке броня разлеталась, вращаясь в воздухе, как кленовые листики по осени…

Впрочем, для веселья батарейцы добавляли и старые тупоголовые сорокакилограммовые гранаты 53-Ф-542ШУ,[162] образца того же незабвенного 1915-го, модификация дробь 28-го.

Отчего так мало взрывчатки, говорите? Так зато и осколки смотрите, какие крупные — корпус толстостенный, хороший такой…

Осколки, как бумагу, пробивали броню бронетранспортеров, борта легких и средних танков. У тяжелых машин они рвали в клочья элементы ходовой части, разбивали орудие, прицелы. Иной раз простого сотрясения от близкого разрыва снаряда было достаточно для поломки узлов и агрегатов внутри танка с не пробитой броней.

В течение первых восьми секунд на съезде с шоссе уже дымилось восемь металлических куч, имеющих весьма абстрактный сюрреалистический вид…

И столько же бронированных машин — просто замерло, заблокировав дорогу. Назад на шоссе немцы вернуться уже не могли…

Доброе дело продолжили «дивизионки»…

На вооружении легкопушечного артполка дивизии стояли «трехдюймовки» УСВ… те самые, которые с такими адскими муками испытывал наш герой товарищ Сомов.

Да и было для чего мучиться… Создаваемая товарищем Грабиным якобы как модернизация «универсальной» Ф-22 (проклятое наследство проклятого Тухачевского, который требовал создать пушку, которая будет стрелять и как пушка, и как гаубица, и по самолетам немножко… разумеется, получился гибрид ежа и ужа) — на самом деле это было принципиально новое орудие…

А почему тогда называется Ф-22УСВ, то есть усовершенствованная? Так Грабину никто новое орудие и не заказывал. Мудрецов из ГАУ вполне удовлетворяла прежняя Ф-22 — орудие тяжелое, маломощное, дорогое…

Ну отчего на Руси все хорошие вещи приходится создавать чуть ли не в подполье? Русь, дай ответ! Не дает ответа…(с)


Хорошая вышла пушка — лучшее противотанковое орудие… Вермахта. В РЕАЛЬНОЙ истории. Тогда немцы, захватив изрядное количество пушек, БРОШЕННЫХ в Белостокском выступе, оснастили их дульным тормозом, расточили казенную часть под более мощную гильзу (как требовал с пеной у рта Грабин, а генералы из ГАУ ему отвечали а куда старые боеприпасы еще царского времени девать? Так из-за мелочной тупости лампасоносцев вышла пушка куда менее мощная, чем заложено в конструкции).

А немцы потом в желтой жаркой Африке из этих Pak 39(r) с 600 метров пробивали 75-мм лобовой лист «Королевы пустыни» — Матильды Mk-II.


В Сотой стрелковой таких славных пушек было всего восемь штук…

До начала 1941-го было больше, целых двадцать. Но то ли кто-то наверху (знать бы КТО!) решил, что русской пехоте столько пушек больно жирно будет (а вражеский пулемет и трупами завалить можно, правда?), то ли срочно понадобились пушки для новых, вновь формируемых дивизий… короче, раскулачили артполк, ироды.

Но Руссиянов и эти оставшиеся пушки использовал по полной…

Скорострельность — 25 выстрелов в минуту! Две батареи — это 200 снарядов за 60 секунд, шквал огня. Да вот только бронебойных снарядов — ни одного…

Просто ни одного! И в этом тоже Сталин виноват?

Стреляли шрапнелью, с установкой на удар. Бронепробиваемость всего 30 мм, потому и выманивали ценой немалой крови немецкие танки в поле, чтобы они подставили свои борта.

И сейчас славные русские «трехдюймовки» дружно грохотали, как кузнечный цех. Изобретение капитана Шрапнеля, ежели которое броню не пробивало, тоже срабатывало далеко не в пустую — стальные 9-мм шарики, красочно разлетаясь, как косой выкашивали немецкую мотопехоту.

Пушкам дружно вторили 122-мм гаубицы — однополчане «дивизионок»…

Изделие М-30, опять же творение того же прочно забытого ныне Ф. Ф. Петрова (зато спросите у тех, кто идет за «Клинским», кто такие Тима Филан и Верка Задрючка — всякий знает…)

Ну не предусмотрено, чтобы это орудие по танкам стреляло! Его цели — пулемет в ДЗОТе, вражья пехота в траншее (отличная гаубица! До сих пор кое-где с 1938 года на вооружении стоит). Ствол у него относительно короткий, затвор поршневой, заряжание раздельное… Но нужда заставит пироги есть!

Зато их — целых шестнадцать штук в дивизии… Правда, ДО июня 1941 года было чуть-чуть побольше, а именно тридцать две… чья вражья рука поработала над разоружением? Мне не ясно…

Ситуацию с бронебойными снарядами пояснять надо? Ну и ладно. Читатель не глупее меня.

Батарейцы поэтому перед выстрелом ставили специальным деревянным ключом с бронзовой обечайкой установку осколочно-фугасного ОФ-462 на буковку «3». Ничего, по легким и средним танкам — действовало… попадет в башню — заклинит башню. Попадет в борт — пробьет борт. А потом еще и взорвется… Со всеми вылетающими последствиями… Впрочем, и осколки установленных на буковку «Ф» гранат прошивали броню до 20 мм… для полугусеничных «Ганомагов» достаточно!

И если «мотовки-трехдюймовки» (шутка 1914-го года) непрерывно грохотали, как гигантский многоствольный пулемет, то гаубицы бухали солидно, с чувством, с толком, с расстановкой… Жизнь, короче, кипела…

А уж совсем по ближним, подпущенным в упор, били «трехдюймовые» короткоствольные «полковушки» (эти без особого успеха), оглушающе-звонко тявкали батальонные 37-мм ПТО батареи старшего лейтенанта Богомазова. Вот от их меткого попадания загорелся один фашистский танк, застыл с перебитой гусеницей второй…

Но и батарея несла потери. Убит наводчик первого орудия, его место занял политрук батареи. Раненые наводчики Данилов и Буров не покинули своего боевого поста. Батарея вела снайперский огонь. Только орудие сержанта Адышкина уничтожило четыре танка…

И все же часть боевых машин врага прорвалась в глубину нашей обороны. И здесь свое веское слово вновь сказали истребители танков, возглавляемые помощником начальника штаба полка капитаном З. С. Багдасаровым.

Они усовершенствовали тактику борьбы с танками бутылками и действовали теперь уже попарно. Если промахивался один, второй поражал цель. «Бутылочники» Багдасарова сожгли четыре танка, остальные повернули обратно.

Да только уйти немецкой технике было некуда…

Когда последние немецкие солдаты бежали, бросая по дороге амуницию, на Куликовом поле осталось в общей сложности пятьдесят семь танков, десятки бронетранспортеров, мотоциклов и другой боевой техники. Потери гитлеровцев в живой силе были огромны.

Но не успели бойцы утереть пот со лба, как вновь прилетели проклятые «штукас»…


Там же. После налета

— Как это случилось? — тихо спросил свинцово-спокойным голосом Руссиянов.

— Когда фашистские машины подошли к окопам, оттуда полетели в них бутылки с бензином, — красноармеец с мертвенно-бледным лицом с трудом подбирал застревающие комом в горле слова. — Несколько танков загорелись, остальные начали пятиться, но вперед лезла фашистская пехота. Тогда командир батальона товарищ капитан Максимов и товарищ батальонный комиссар Баранчиков подняли роты в контратаку.

Красноармеец стянул с головы пилотку и вытер ею закопченное лицо и подозрительно блестевшие глаза.

— Хорошо мы пошли, с русским «ура», в штыковую, — с печальной гордостью продолжал красноармеец. — Впереди цепи бежали командир батальона и батальонный комиссар. Сначала упал товарищ Максимов, но атака не захлебнулась. Командование принял товарищ Баранчиков. Строча из автомата, повел он нас за собой. А потом и он упал, сраженный пулеметной очередью. Мы залегли. Но тут кто-то крикнул: Отомстим за командиров! Зычно так крикнул… Смотрим, а это товарищ маршал кричит. Ну, мы все поднялись… Товарищ маршал с шашкой наголо идет впереди всех… А потом и он упал…

— Эх, вы-ы-ы… Почему вы его не уберегли?! — горько спросил Руссиянов.

Боец молча заплакал…

Он лежал перед ними… Крепко сжимая в побелевшей широкой, пролетарской ладони золотой эфес Почетного Революционного оружия. Простой луганский слесарь, комиссар, нарком… Народный Герой…


«…Утомленное солнце нежно с морем прощалось…»

24 июня 1941 года. 22 часа 00 минут.

Гродненская область. Местечко Ошмяны

Впрочем, это все же на самом деле очень маленький городок, однако даже в этих краях весьма большая редкость, обладавший во времена оны магдебургским правом и широко известный по тевтонским хроникам как Aschemynne. Потому как согласно этим же хроникам в 1402 году именно здесь православные добрые литвины от всей души вломили звиздюлей этим самым тевтонским крестоносцам.

Недаром на гербе Ошмян — белорусский буй-тур и золотой щит…

Площадь перед костелом Михаила Архангела, предводителя сил небесных в битве с Сатаной. На площади — эти самые сатанаилы во плоти и есть…

— Эй, рюсски швайн, вылезай! А то подожжем!

Красноармеец товарищ Мулдаходжаев в очередной раз проигнорировал это предупреждение. Во-первых, он русским ну никак не был. Во-вторых, сдаваться врагу не позволял Мулдаходжаеву тщательно изученный им «Устав караульной и гарнизонной службы РККА». Не было там такой позорной статьи…

Красноармейца Мулдаходжаева товарищ старшина Зайцев оставил охранять поломавшийся танк.

А чего было бы не поломаться двухбашенному пулеметному Т-26 выпуска аж 1933 года! Чудо, что он вообще из техпарка сам собою выехал и до Ошмян добрался.

И еще старшина сказал, чтобы он, Мулдаходжаев, не беспокоился — он обязательно за ним вернется и отбуксирует аварийную машину в СПАМ. Мулдаходжаев и не беспокоился, потому как своему товарищу старшине он крепко верил.

И когда в шесть часов утра на площадь ворвались фашисты, Мулдаходжаев залез в танк, закрыл изнутри люк и стал стрелять по ним из пулемета. А когда у него кончились патроны — просто сидел, не реагируя ни на какие угрозы или посулы. И пел песни. Про себя, потому что петь вслух он очень стеснялся. Голоса у него не было…

Но теперь — дело пахло керосином… Причем в самом натуральном смысле этого слова…

Побрякивая жестяными ведрами, немцы аккуратно, по-европейски обливали танк продуктом, извлеченным из краснокирпичной будки с надписью «КеросинЪ».

Товарищ Мулдаходжаев только головой качал на такую бесхозяйственность — если они хотят его сжечь, то можно было бы просто соломы натаскать и дровец принести… Ну и глупые же люди эти немцы.

Немецкий унтер с лунной бляхой на широкой груди с удовольствием оглядел огромную керосиновую лужу, в которой стоял русский танк (так и не удалось его вскрыть, а надо уже дальше ехать, нах Минск), вынул из бумажной пачки сигаретку, картинно-ловко забросил ее в рот, сжав белыми, как сахар, зубами, демонстративно полез в карман за зажигалкой…

…Группа полковника И. П. Веркова (два сабельных эскадрона, четыре танка БТ-7М и шесть бронемашин БА-10Б из 8-го имени Краснопресненского райсовета рабоче-крестьянских и красноармейских депутатов полка — про стратегическую конницу не забыли?) внезапно, как снег, упала на тупые, наглые и самодовольные немецкие головы…

Ударив в тыл транспортной колонне, взвод танкистов лейтенанта М. И. Веденеева вихрем ворвался в местечко. А там немецкие танки, в количестве пяти штук на площади стоят. А немецкие танкисты в кружок собрались, намереваются редким зрелищем аутодафе развлечься.

Красные конники внесли приятное разнообразие в это мероприятие…

Вот тут был и барабанный топот лихого галопа, и отчаянно-гневный, алый в последних лучах заходящего солнца высверк златоустовских клинков, и залихватский казачий разбойный свист, и славное конармейское:

— Даешь Ошмяны!!!

Так никто из немцев до своих панцеркампфвагенов и не добрался!

Забавно, что в зубах откатившейся под танк, в керосиновую лужу, головы унтера так и застряла сигаретка…

Красноармеец же Мулдаходжаев свое освобождение воспринял совершенно спокойно — он ведь твердо знал, что за ним придут. Не бросят погибать одного…

Только обманул Мулдаходжаева товарищ старшина Зайцев. Сам он за ним так и не пришел. Потому что товарищ старшина сгорел вместе со своим экипажем уже на другой окраине Ошмян, проскочив местечко насквозь…

Шибко горевал об этом отважный нерусский солдат… или все же русский?![163]


24 июня 1941 года. 22 часа 59 минут.

Дорога Каменец — Пружаны

Солнце окончательно село, и сумерки, выползавшие из болотистой, лесной глуши, быстро сгущались среди нависающими над дорогой лапами елей. Впрочем, их эффектно подсвечивали горящие чуть поодаль «штуги» — самоходные штурмовые орудия, в штатном количестве всей батареи.

Русская народная пословица гласит: «Сделал дело, вымой тело!», то есть нет, «ковыляй потихонечку, а меня ты забудь…», то есть… Ну вы поняли…

После расстрела батареи, угодившей под пушку «Клима Ворошилова — Беспощадного Красного Пролетария» (говно вопрос — сначала грохнули заднюю, чтобы немцы не убежали, потом переднюю — чтобы не наглели, а потом Иван Иваныч продемонстрировал свою исключительную меткость, как на родном артполигоне…), надо было делать ноги. А вот с ногами…

— Ну что там с трансмиссией, товарищ Солдатенко? — с надеждой спросил мехвода Эспадо.

— Порядок, товарищ командир! — уверенно отвечал ему чумазый Солдатенко. — Полный и окончательный. Трансмиссии каюк! Видите — сталь на зубьях выкрошилась…

Да, дело обстояло именно так. Не очень-то сейчас на славном Кировском умели проводить глубокую термообработку ответственных деталей. Сталь правильно отпускать — это тебе не Зимний дворец штурмом брать… Тут напор и натиск мало значат. Тут культура производства куда как важнее…

Да где же ей набраться, культуре? Где те старые, довоенные (то есть до 14-го года) пролетарии? Которые на Путиловский Завод ходили в белых рубашках с галстуками, тонкое дело свое понимали годами, начиная вихрастым подростком, с метлы уборщика стружки. Кто-то из них погиб в Моонзунде за Веру, Царя и Отечество, кто — под Самарой за Третий Интернационал, кого настигла пуля кулацкого обреза, пущенная в спину двадцатипятитысячнику…

А пришедшая на смену отцам комсомольская молодежь производство пока еще только ОСВАИВАЛА! И поэтому у танкистов дело было…

— Хуево! — задумчиво сказал Вася Костоглодов.

И экипаж с немым изумлением воззрился на него….

— Вася… Ты… что же — ГОВОРИШЬ? — потрясенно пролепетал Додик.

— Да! — скромно отвечал Костоглодов.

— А что же ты, мать, мать, мать, молчал все это время?!! Отчего не говорил?! — взвился Солдатенко.

— Не хотел. Нужды не было, — солидно ответствовал Вася…


24 июня 1941 года. 22 часа 40 минут.

Куликово поле

— Ну-ка, ну-ка, боец, расскажи поподробней…

— Да что тут, моя мало-мало говорить, товарищ генерал… — застеснялся узкоглазый, маленького роста боец в выгоревшей, застиранной гимнастерке второго срока, с черными петлицами. — Моя в 15-м полку связи мал-мало служу, в телеграфной роте. Призывался я еще когда, то моя в райцентре Анадыре товарищу военкому шибко-шибко говорил: в погранвойска хочу, однако! Разнарядки в погранвойска нет, говорит… пришлось мне научиться столбы ставить… Фашисты когда на нас напали — мы все столбы ставили, ставили — шибко много ставили… потом их все выкапывали, потом в Минск, в расположение части пошли мало-мало. Пока шли — моя себе винтовка нашел. Лежит на земле, однако! Шибко не порядок… Себе ее взял, потому как народное имущество!

Боец слегка стукнул по земле прикладом своей трехлинейки.

— Глупый люди! Тебе не нужно — зачем тогда винтовка земля бросай? Винтовка три песца стоит. Шибко кто-то дурак, совсем как лоча![164] Не нужно тебе — тогда винтовка в колхоз отдавай. Моя однако так думай! — гордо доложил плоды своих раздумий боец. — Потом нас товарища Ворошилов мало-мало встречай, слова разные говори, ши-и-и-бко ругайся, я почти все понимай… — вздохнул боец. — Зачем его зря так меня ругайся? Чукча, однако, умный люди! Просто твоя, Ворошилов, прямо скажи: чукча, давай в Минск зря не ходи, давай, однако, тут помирай. Етти! Какой мне радость туда-сюда напрасно броди, только зря ноги мучай? Однако, значит тут, так тут. Моя все равно. Рано или поздно моя все одно помирай, отчего же не сегодня? — боец шмыгнул носом. — Потом пушки стреляй, шибко-шибко. Моя даже испугайся, что моя оглох.

И словно в доказательство своих слов боец слегка хлопнул себя по ушам.

— Потом самолетка до-о-олго летай, бомбы бросай… Моя начальника товарища сержанта говори: моя можно самолетка стрели? Товарища сержанта не разрешай, потому что его думай, что моя не попадай… Потом моя начальника товарища сержанта мал-мало помирай. Запрещай моя больше никто нет. Моя стреляй. Все, однако…

— И что?! — потрясенно спросил Руссиянов. — Ты попал в него… из винтовки?!

— Моя стреляй — моя всегда попадай! — гордо сказал маленький красноармеец. — Пачка патронов — шибко-шибко дорогой, однако, целый песцовая шкурка стоит!


В реальности очевидец вспоминал: «Связист-сибиряк при КП дивизии отправился проверять линию. Не успел он выйти из леса, как чуть ли не прямо на него стал пикировать „мессершмитт“. Боец не растерялся, вскинул винтовку и выстрелил бронебойным патроном в самолет. Повиляв из стороны в сторону, стервятник сел в нашем расположении, пилота взяли в плен. Оказалось, что пуля угодила летчику в руку, гитлеровец не смог крепко держать штурвал и едва-едва сумел посадить самолет».


Там же, чуть позже…

— Что говорят пленные?

— Товарищ генерал, фашисты просто ошеломлены! После первого боя пленных у нас было немало, и почти каждый из них говорит о «новом страшном оружии русских», от которого «танки горят, как факел». Один пленный ефрейтор-танкист даже так сказал: «Когда мы наступали, мы думали, что вот-вот русские батареи откроют огонь, и мы их подавим. Но русские молчали. Это нас сильно встревожило. Потом командир танка дал приказ „Вперед!“, и мы пошли. Если бы я знал, что у русских такое мощное зажигательное оружие, я бы повернул обратно…» Когда мы ему показали это «мощное зажигательное оружие», он очень удивился.[165]

— Честно говоря, я бы тоже… удивился… — хмыкнул генерал. — Ну ладно, товарищи командиры. Самое главное, что поле боя осталось за нами. А это значит, что немецкие танки, оставшиеся на нем, завтра снова перед нами не появятся… НачИнж?

— Так точно, товарищ генерал… все, что можно было бы починить — мы подожгли бутылками… теперь уж точно не починят!

— Добро… — кивнул генерал Руссиянов. — Теперь — дело печальное. Комиссар, это я тебе поручаю — тело Климента Ефремовича надо доставить в Минск. Что хочешь делай, но оно не должно попасть в руки врага. Пусть не тщатся фашисты, что убили русского полководца!


24 июня 1941 года. 22 часа 50 минут.

Москва, Кремль, кабинет товарища Сталина

— Пройдите, товарищи… — пригласил Поскребышев.

И в кабинет вошли друг за другом двое военных: один прославленный в песнях народный герой, второй Кавалер Почетного Революционного оружия, Маршал Советского Союза и второй — победитель японцев при ХалхЫн-Голе, впрочем, «органически ненавидящий штабную работу», генерал армии…

— Ну что, товарищ Жюков… как Ваше мнение о положении на Западном фронте?

— Товарищ Сталин, наши войска громят фашистов, и скоро мы их совсем разобьем сначала в приграничном сражении, а потом будем добивать фашистского зверя в его логове! — бодро ответил Жуков.

Сталин, печально отмахнувшись от него рукой, как от юродивого на паперти Успенского Собора, только и сказал:

— Ну, это не серьезно![166] — и продолжил, обращаясь уже к Буденному: — А твои соображения, Семен Михайлович? Ты знаешь, что сейчас делается в Белоруссии?

— Нет, товарищ Сталин, ни хера я не знаю! — лихо и бодро доложил Буденный, большими пальцами поправив свои знаменитые усы.

— Семен Михайлович, почему?! — оторопел Сталин. — Ты ведь не драгунский вахмистр, ты — заместитель Наркома!

— Так я же заместитель по тылу… — обиженно ответил Буденный. — А оперативными вопросами ведает Генштаб, и его начальник (свирепый проблеск орлиных кавалерийских глаз из-под мохнатых бровей)… Его начальник меня к ним — не допускает…

— Это же глупость! Почему ты не сказал мне об этом раньше?

— Как же, скажешь тебе… — ворчливо буркнул Буденный и уже гневно, в сердцах, добавил: — Размордел ты, Коба! Забронзовел… На кривой козе к тебе не подъедешь… Чайку уж попить к тебе не зайдешь, как бывало подо Львовом… Цербер твой не пустит! А? Вот дела! МЕНЯ не пустит, а? Чапая Василь Иваныча ты бы тоже, наверное, не пустил бы без доклада, а, Коба? Что? Молчишь? Ну, молчи, молчи…

Сталин, склонив голову, с горечью молча слушал тяжелые, обжигающие, как расплавленный свинец, слова… потом… С громким, как выстрел, хрустом сломалась трубка в сталинской руке…

— Все, СемЭн Михайлович… Все, я сказал! Хватит!!! — Сталин секунду помолчал, преодолевая собственный гнев, потом сказал, с превеликим трудом, насилуя себя: — Прав ты, наверное. Во всем прав. Но некогда нам обиды вспоминать. Беда у нас… Владимир Ильич нам государство оставил, чтобы мы его рОстили и лелеяли, а мы его чуть не просрали… Дэди шэни. Потому… Слушай сюда!

Сталин подошел к своему письменному столу, взял лист бумаги с машинописным текстом:

— Есть решение Политбюро — образовать особый фронт. Резервный. Назначить командующим армиями второй линии стратегической обороны товарища Буденного. Членом Военного Совета назначить секретаря ЦК ВКП(б) товарища Маленкова. Поручить товарищу Буденному организовать штаб, с местопребыванием в Смоленске. Задача Фронта: немедленно выстроить оборонительный рубеж — Западная Двина, Полоцк, Витебск, Орша, Могилев, Мозырь. Для обороны используешь силы 13-й, 19-й, 20-й, 21-й и 22-й Армий. Кроме того, начинай формировать тыловой оборонительный рубеж — по линии Селижарово, Смоленск, Рославль, Гомель силами 24-й и 28-й Армий Резерва Ставки. Возможно, еще подбросим две армии Московского Народного Ополчения… Времени у тебя нет совсем. Так что давай пиздуй, прямо сейчас!

— Это дело! Это задачка по мне! — оживленно, с неожиданной, даже неуместной при данных обстоятельствах радостью сказал Буденный. — А начштаба ты дай мне товарища Соколовского — я с ним в Штабе Московского военного округа три года работал. И с Северного Кавказа ты мне дай генерала Доватора начальником кавалерии, а генерала Говорова — дай мне начальником артиллерии…

— Все дай тебе да дай! — с ласковой угрозой в голосе сказал Сталин. — Давай двигай отсюда булками, ты, старый мерин, пока мы здесь не передумали, и я товарища Мехлиса, не к ночи будь он помянут, к тебе политкомиссаром бы не забубенил!

— Мерин, мерин… Х-хе! Старый конь борозды не испортит! — выходя из кабинета и лихо ухмыляясь в свои знаменитые «буденновские» усы, весело ворчал Семен Михайлович. — А Соколовского-то я вроде у Кобы выцыганил… это уметь надо! — и цыкнул на невольно загородившего ему дорогу Жукова: — А ну, пшел на хер… брысь с глаз моих, щ-щ-щенок…


24 июня 1941 года. 22 часа 53 минуты.

Дорога Каменец — Пружаны

Танк «Беспощадный Красный Пролетарий Клим Ворошилов» умирал…

Не то, что немецкие национал-социалисты (не путать с приличными итальянскими fasisto!) так сильно ненавидели пролетариев — все-таки их «партай» была хоть и чисто немецкой, так ведь и рабочей тоже…

И лично Клим Ворошилов герру Клюге ничего лично дурного не сделал — ни собаку его не задавил, ни его жену… ну, ладно…

Но!

Может ли угрожать жизни человека простая косточка от маслины? Никоим образом!

А если она человеку попадет в верхние дыхательные пути? Вот то-то и оно…

Проклятый русский танк весомо, зримо и грубо встал немцам просто поперек горла.

Сначала он сжег колонну грузовиков с боеприпасами и продовольствием. Потом обидел немецких артиллеристов. Потом разгромил батарею самоходок. Потом просто встал — как гусеничный ДОТ, посреди дороги… Единственной дороги в этих топких, гиблых краях.

Подобраться к этому монстру с флангов было невозможно — дорога проходила среди белорусского болота. А с фронта и тыла немцев встречала русская броня.

Передовые немецкие части лишились снабжения. Тяжелораненых не могли эвакуировать в тыл, и они умирали.

Только экипаж танка в этом не виноват! Немцев никто не приглашал совершить увлекательную экскурсию в ад белорусских болот…

Озадаченные немцы подвезли отдельную роту самоновейших 5-см противотанковых пушек Pak.38 из корпусного батальона истребителей танков. Хорошее оружие, очень мощное, в германские войска начало поступать только годназад.

Долго долбали немецкие пушки русский танк — все три типа бронебойно-трассирующих снарядов использовали: с бронебойным наконечником, с приварной головкой и с бронебойным сердечником из вольфрама…

Любознательный Додик потом подсчитал — осталось на ижорской броне четырнадцать (!) синих пятен от прямых попаданий. Для русской экранированной брони это оказалось сущим пустяком.

А вот ответные гостинцы от Ивана Иваныча и от всего остального сплоченного коллектива Завода имени Сталина, в том числе от товарища Грабина лично, немецкие пушки отнюдь не перенесли. Почили в Бозе.

Потом немцами была подтянута 88-мм зенитка… Иван Иваныч позволил ей встать на позицию в 700 м, а затем аккуратно расстрелял, прежде чем расчет смог произвести хотя бы один выстрел.

Теперь в наступающей темноте к танку ползли немецкие саперы со взрывчаткой. А боезапас у танкистов был уже на исходе…

Додик, лежащий под танком, выцеливая врага, прокричал:

— Костоглодов, Вася! Прижимай гадов к земле, не давай приближаться!

— My! — уверенно ответил Костоглодов с другой стороны танка, стреляя из трофейного автомата короткими очередями.

— Вася, ты опять за свое?! — удивленно и гневно вскричал Додик.

А чего удивляться-то? О чем тут Васе говорить? Тут стрелять надо…


24 июня 1941 года. 22 часа 54 минуты.

Минск. Штаб Западного фронта

На столе, под слепящим хирургическим светом бестеневой лампы, лежат трофейные немецкие документы. Как хирурги во время ответственной операции, вокруг стола склонились специалисты: разведчики, операторы, переводчики.

От разложенных на столе ЧУЖИХ синевато-серых листов исходит ощущение злобной, нечеловеческой, враждебной всему живому силы…

Маршал Советского Союза Тимошенко, огромный, мощный, бритый наголо, задумчиво спросил:

— Вы думаете, что это не фальшивка?

Маршал Советского Союза, «Мозг Красной Армии», Борис Михайлович (как называл его товарищ Сталин — единственного из всей Ставки по имени-отчеству) Шапошников, покачивая своей высоколобой головой с прямым пробором в густых, с проседью волосах, ответил:

— Не думаю. Все логично. На месте Федора фон Бока я бы так и действовал… Совершенно не похоже на действия… м-нна… так называемого генерала Жукова в оперативно-стратегической игре, в январе сего года… — Шапошников продолжил, как будто был на родной кафедре в своей любимой Академии: — Тогда «Западные», если Вы помните, осуществили нападение 15 июля 1941 года, а к 25 июля достигли всего лишь рубежа Шауляй, Каунас, Лида, Скидель, Осовец, продвинувшись вглубь нашей территории в среднем на 70 километров… А здесь смотрите, ведь речь идет не менее как об окружении главных сил всего фронта, причем немецкие клещи должны сомкнуться ВОСТОЧНЕЕ Минска!

— Да. Красивая задумка! Но сильно попахивает авантюрой! — скептически сказал Тимошенко, почесывая налитой, как у боксера-«супертяжа», затылок, и совершенно справедливо заметил: — Наступать одними танками, так далеко отрываясь от пехоты?

— Ну так на это и расчет — прорваться на узком участке, создав «эффект сапожного шила» — многократного численного и технического превосходства… А потом уйти далеко вглубь, перехватить пути снабжения, разорвать связь, уничтожить штабы и базы снабжения, окружить и уничтожить наши войска. Следующая во втором эшелоне пехота занимает территорию и подсчитывает трофеи. Честно говоря, я не вижу в этом плане ничего принципиально нового… Не доводилось ли Вам, коллега, читывать интереснейшую работу комбрига Иссерсона «Новые формы борьбы» (опыт исследования современных войн), главу о Глубокой операции? Очень на ЭТО похоже…

— Ваши предложения, Борис Михайлович?

— Я вижу два основных варианта, — резюмировал Шапошников. — Первый: Организовать совместную круговую оборону войск 10-й и 3-й армий в районах Белосток, Беловежье, Волковыск под единым командованием находящегося в войсках заместителя командующего Фронтом И. В. Болдина. Плюсы: войска обороняются на своих, ранее занятых позициях, опираясь на существующие склады Округа, сковывают силы и средства противника. Минусы. Мы сознательно позволяем противнику окружить наши войска, чего он и добивается изначально, только теперь ЗАПАДНЕЕ Минска, оставляя за противником инициативу. Не факт, что противник оставит для блокирования окруженной группировки значительные силы. Скорее всего, речь будет идти о пехотных дивизиях вторых и третьих волн формирования. Ведь им не придется наступать на нашу оборону — фактически они только будут удерживать внутренний фронт окружения. А весь труд по расчленению и подавлению окруженных соединений возьмет на себя вражеская авиация. Учитывая, что наша авиация в Белостокском выступе фактически, будем говорить прямо, разгромлена…

— То противостоять немцам она не сможет! — на лету подхватывает мысль Тимошенко. — Господствующая немецкая авиация своими активными действиями полностью парализует тыл, нарушив обеспечение группировки боеприпасами и горючим. Окруженные части будут скоро деморализованы, дезорганизованны и в лучшем случае — пленены… В худшем — они просто понапрасну погибнут!

Шапошников согласно кивнул.

— Второй вариант: Организованный и быстрый отвод войск 3-й, 10-й армий и конно-механизированной группы Болдина в Минский укрепрайон, далее — упорная оборона Минска до последней капли крови…

— Понял Вас, Борис Михайлович, — кивнул своей высоколобой головой Тимошенко. — Принимаю решение: В ночь с 25 на 26 июня не позднее 21 часа, пользуясь темнотой, начинаю отход от рубежа Западный Буг на рубеж рек Щара, Стырь. Танковые части отходят в авангарде, конница и сильные средства ПТО — в арьергарде. Предстоящий марш буду совершать стремительно, ночью и днем, под прикрытием стойких арьергардов. Отрыв от противника совершим на самом широком фронте. Первый скачок — в шестьдесят километров. В дальнейшем вполне возможен отход на линию Лида — Слоним — Пинск. В районе Пинска сосредоточить кавалерию, для действий по тылам и коммуникациям противника. По Минскому УРу — принять все меры к обеспечению правого фланга, с Севера, а также по вооружению как Минского, так и Слуцкого укрепрайонов и промежутка между ними. А что касается немецких клещей… На каждую хитрую немецкую жопу найдется русский болт с особой резьбой…

И Тимошенко опасно ухмыльнулся…


В это же время.

Каменец. Штаб 2-й танковой группы

— …Таким образом, установлено, что в бой вступили соединения второго эшелона русских: 121-я, 143-я и элитная, имени русского маршала Ворошилова — 155-я дивизия. Наши танковые дивизии 47-го корпуса при поддержке авиации атаковали неприятеля, однако существенного успеха не добились. Нами были задействованы части резерва — 29-я моторизованная дивизия. После первоначального успеха в районе аэродрома Именин она была неожиданно контратакована во фланг танками противника и перешла к обороне. Успех сопутствовал 18-й танковой дивизии — она достигла Пружан, город после того, как шесть раз переходил из рук в руки, — остался за нами. Однако возникли некоторые осложнения, а именно появление на коммуникационной линии вражеских танков…

— Достаточно, майне херр. Операция в целом развивается по МОЕМУ плану. Русские продолжают стягивать к Бресту и Кобрину свои резервы, а мы их поочередно перемалываем. Что касается попытки противника перехватить наши коммуникации — это же просто смешно. Русские тупо следуют шаблону…

И фон Клюге показывает тщательно и, главное, правильно заточенным фаберовским карандашом по карте:

— Смотрите, они вначале дают нам углубиться на их территорию, а потом пытаются устроить нам Канны… Вот здесь, под Ошмянами, и здесь, под Пружанами… Причем силы для перехвата коммуникаций они выделяют совершенно неадекватные поставленной задаче. Какие-то бродячие Die Kosaken, какой-то единичный сверхтяжелый танк… Причем я полагаю, что этот танк был оставлен русскими в засаде заблаговременно, еще при их отходе… Почему? Да это же элементарно! — и командующий удивленно пожимает туго обтянутыми щегольской формой плечами: — Там же, если верить карте, — кругом сплошные болота. Не на парашюте же его русские сбросили, майне херрен? Ха-Ха… И мне совершенно понятно, почему танк один. Потому что два танка спрятать в кустах значительно труднее! Нет, это все полная ерунда. Жалкая русская импровизация! — фон Клюге на секунду замолкает. — Но все-таки, по-моему, следует установить сплошной фронт перед русскими передовыми линиями…

— Господин фельдмаршал, а что, если русские начнут эвакуацию от Гродно?

— Не эвакуацию, друг мой, а повальное бегство… Пусть они побегут, бросая оружие, технику, даже сапоги! В добрый путь! Пусть сверкают пятками до самого Урала… Кому они опасны — это стадо, безоружная толпа… Друг мой, такое количество оружия, которое они бросают, русским надо будет копить потом десятилетиями, а не годами… Так что их бегству я только рад буду… Другое дело — их планомерный отход. Этого мы русским ни в коем случае не имеем права позволить…


В это же время.

Брест. Крепость. Северный остров. Развалины ДНС № 5

Немецкая армия по ночам не воюет… впрочем, мы об этом уже говорили.

Война — войной, а ужин по распорядку дня. Ну и предписанный немецкими врачами-гигиенистами восьмичасовой сон. Пока что в ЭТУ войну предписания герров докторов Плетца и Шильмайера неукоснительно выполняются…

А как же! «Утренний час дарит золотом нас», «Рано в кровать — рано вставать, бедности, Гансик, не будешь ты знать», «Два раза в неделю не помешает ни мне, ни тебе» (ой, а вот это сейчас для зольдатен не очень актуально… военно-походный «Буфф» с хотя и трудолюбивыми, но слишком жадными до рейхсмарок галичанками[167] так и застрял пока в районе Тересполя).

Однако дивизион 21-см мортир в эту минуту проводит короткий, но яростный налет. Дело в том, что начальник Der fuhrende Posten der Artilleriebeobachter решил сделать себе на память цветной панорамный снимок зарева над пылающим Брестом. Запечатлеть, так сказать, для благодарных потомков результаты своих неустанных трудов…

Установил он на берегу ярко-алого, как артериальная кровь, Буга треногу, прикрутил к фотокамере широкоугольный объектив… Не поленился ведь захватить из дома на фронт студийную камеру, со всеми аксессуарами!

И за этим вполне мирным занятием талантливый фотохудожник незамедлительно получил в лоб пулю от злобного русского пограничника. Мосинская винтовка — она на 2000 метров свободно достает…[168] Вот камрады покойного и вымещают сейчас свой… ужас и свой страх!

…Тяжкий удар срывает с петель чудом уцелевшую дверь…

В подвал хлынула волна раскаленных газов, оглушающей болью хлестнувшая по прижавшимся к бетонному полу телам, зазвенели рикошетом по стенам и потолку осколки. Лежащая бок о бок с Володей «прокурорша» негромко вскрикнула…

— Надя, что с тобой? — встревоженно спросил Менжинский. — Ты ранена? Куда, скажи? Надя, тебе плохо?

Перевернул ее на спину, а она, стесняясь, все пыталась из последних сил прикрыть белеющую сквозь разорванную осколком синюю гимнастерку левую грудь, под которой быстро набухало черное, горячее пятно…

— Суки! Пидарасы! — закрыв Надежде глаза, очень тихо, глотая злые слезы, сказал Менжинский. — Вы издали, безнаказанно убиваете нас, наших детей, наших женщин… Думаете, это вам так просто сойдет? Я побожился, что порву сотню гадов! Но вот за нее я положу две сотни, три сотни… Вот назло вам, пидоры, не сдохну!


Это же время.

Западный Буг. Переправа южнее Бреста

— Hey, Hans, was es dort schwimmt?

— Ich weis nicht, irgendwelche Russische Scheise…

Ганс глубоко ошибался…

Можно сказать, фатально ошибался! Это действительно, плыло нечто исключительно русское… Вот только не дерьмо, а главстаршина товарищ Таращук.

Поскучневший Ганс отвернулся от красноватых в свете зарева тихо плещущих о борт понтона вод… А когда вновь посмотрел на реку, перед ним стояла скромненькая такая мокренькая фигурка…

Ганс, как-то раз будучи на экскурсии в Берлинском Zoo, с интересом и тщательно скрываемым ужасом рассматривал доставленную Гагенбеком из таинственных глубин Центральной Африки гигантскую гориллу…

Позой и телосложением голый и мокрый товарищ Таращук весьма и весьма походил на нее. Только вот этот огромный, черный зверь — Gorilla Gorilla (не дважды горилла, а так по-латыни) уютно бы разместился при необходимости под мышкой у товарища главстаршины…

Достаточно сказать, что Гансу почудилось — монстр держит в руках две лопаты… Только это были не лопаты, а так, старшинские ладошки…

Одна из ладошек сжалась в крошечный кулачок с синим якорьком на запястье (который был, почитай, размером в натуральную величину)… И кулачок этот врезался Гансу в личико, сминая и кроша ему носик и вбивая ему в глотку передние зубки…

Продолжая разворот, товарищ Таращук аккуратно задел по кумполу второго немчика… вода Буга только тихо всплеснула…

— Боцман, ты как?! — донеслось из черной воды.

— Усе у поряде, тАварыщ кАмиссар… — ответил Таращук (и вправду боцман Днепро-Бугского речного пароходства, по мирной довоенной жизни). — Я в Пинске на пристани на спор кнехт чухунный сварачывал… а тут — шо за дерьмо! Немчики, тьфу!

И начал принимать из воды обтекаемое тело «Рыбки», славной игрушки образца 1917 года…[169] Геройская Пинская флотилия жива! И геройски борется с врагом.


Это же время.

Брестская область. Каменецкий район. Какое-то топкое место

Точнее определить местоположение было очень сложно. Белесый туман неслышно стелился над кочками с тонкими прутиками ольхи и осины. Справа медленно умирал ряд мелких чахлых сосенок, слева сухими пальцами мертвецов тянулись ввысь черные стволы уже умерших сосен, которые как-то умудрились здесь подрасти. А посреди лежала бездонная, вечная — черная, черная грязь…

Никого и ничего вокруг живого… И только болотные огоньки неслышно бродили над мрачной трясиной…

Вот в тумане проступают два желтоватых пятнышка… становятся ярче, светлеют…

Это фары боевого света на башне Т-26, над маской пушки… перед танком движется сгорбленная фигура древней старушки, за ней хромает человек в танкистском комбинезоне, с загипсованными кистями обеих рук.

Люди проходят мимо небольшого бочажка и вдруг что-то (корень? толстый стебель водного растения?) неслышно оплетает ногу мужчины. Тот спотыкается…

— Брысь! — не поворачиваясь, говорит бабушка Олеся.

И «корень» послушно отпускает ногу Сандалова, с тихим чавканьем уползая к себе в грязь…

— Бабушка, а мы точно не опоздаем? — спрашивает не заметивший небольшого инцидента Сандалов. — Там ведь наши товарищи смертный бой ведут!

— Не спеши, внучек, а то как раз успеешь! Не опоздаем. Здесь… время ПО-ДРУГОМУ идет…

И Сандалову на миг вдруг показалось, что сгорбленная старческая фигурка стала расплываться, и сквозь нее проступает… проступает…

Тьфу, что только не померещится на болоте…


Это же время.

Бывшая La Republique Francaise. Оккупационная зона. Открытый город Париж, страдающий под пятой оккупации

Эк куда автора занесло…

Какое отношение имеет Париж, страдающий от ожирения и плохо залеченного люэса, — к пылающей Беларуси?

Да ровно никакого, говорю я вам…

Как и трое мужчин среднего возраста, хорошо за сорок, сидящих в дешевом «Бистро» за бутылкой дрянного вина…

Ночной портье Клюге фон Клюгенау (мужчина со следами полустертого гвардейского лоска) раскрыл шуршащую «Пти паризьен»:

— Вот послушайте, господа: Принимая на себя ответственность, я имею право и буду требовать от эмигрантов во Франции исполнять мои распоряжения и помогать проводить те мероприятия, что найду нужным для блага самой же эмиграции. Каково? И далее: Я могу Вам заявить, что Россию будут строить не эмиграция и ее вожди, а те, кто своей кровью смывает яд и отраву большевизма, — немцы. Что будет с Россией, какие формы правления ей понадобятся, знает один человек — Фюрер!

— Это кто же такой разумный, а? — с интересом спросил грузчик Вершинин (какой-то потертый, серый, совершенно замученный жизнью мужчина).

— А это стенограмма официального сообщения представителям русской эмиграции во Франции, сделанного Ю. С. Жеребковым! — язвительно ответил ночной портье Клюге фон Клюгенау.

— А он в каком полку служил? — машинально спросил таксист Мышлаевский (мужчина очень интеллигентного вида, но какой-то уж очень несерьезный, похожий на вечного российского студента).

— А он вообще, господа, нигде не служил-с… — со смешком сказал ночной портье Клюге фон Клюгенау.

— Слава Богу! А то вот позора бы однополчанам было… — устало заметил грузчик Вершинин.

— Да это все мышиная возня… — махнул рукой таксист Мышлаевский и добавил: — А вот кстати, господа! Краснов, из ума выживший, настоятельно предлагает в «Добровольные помощники» немецкой армии записываться…

— И что, находятся желающие? — брезгливо скривил губы ночной портье Клюге фон Клюгенау.

— Да, представьте себе, ротмистр, находятся… — с горьким недоумением подтвердил таксист Мышлаевский. — Ублюдки! А кстати, Вы-то сами… не изволите ли записаться? К своим-то? К немцам?

— Господин поручик! — гордо вскинул голову ротмистр Клюге фон Клюгенау. — Я ПОПРОСИЛ БЫ! Намекать на чужие… недостатки… это бесчестно!

— К Вашим услугам, ротмистр! — не менее гордо ответил поручик Мышлаевский.

— А-ат-тставить! — негромко, но очень грозно скомандовал подполковник Вершинин. — Ну-ка, братцы, сели и успокоились… Поручик, как старший по званию, я ПРИКАЗЫВАЮ… и Вы, ротмистр, тоже хороши!

— Господин подполковник, а чего он всегда первый начинает? — с многолетней обидой в голосе сказал ротмистр Клюге фон Клюгенау. — Дражница и дражница… ну да, я немец, и что? Вон, Тотлебен немец, Клаузевиц немец, Коцебу — да мало ли наших Родине честно служили… мне же обидно…

— Да хватит вам, ребятки… — примирительно сказал подполковник Вершинин. — Вы вот чего послушайте, — читает газету, — так: Немецкая армия ведет упорные бои под Сморгонью (так!)… упорная оборона крепости Брест-Литовска (я там в гарнизоне стоял, да!)… упорные контратаки русских, сопровождаемые артиллерийским (ага!) шквалом… да где там у краснопузых артиллеристы… эх, эх, а наш-то Мрачковский в Парагвай уехал… коров там доит, гаучо недоделанный… Впрочем, у красных был, помню, тоже… отличный военспец, бывший штабс-капитан Лукьянчиков. Из наших, из михайловцев! Как он нас тогда под Каховкой-то, а? Где же теперь он обретается? Небось, его красные в 37-м году репрессировали…

— А еще у красных есть Шапошников… — задумчиво сказал ротмистр Клюге фон Клюгенау. — Он Академию Генерального штаба когда заканчивал?

— В 1910-м… — с ностальгией ответил подполковник Вершинин. — А потом полком командовал, гренадерским… в нашей же дивизии…

— А ведь очутись мы сейчас… там? — мечтательно протянул поручик Мышлаевский. — Ведь сразу же нас к стенке прислонят? А? Как Вы полагаете?

— Разумеется, прислонят! Без сомнения, господа! — уверенно ответил ротмистр Клюге фон Клюгенау. — Только вот мне лично лучше стоять у русской стенки, чем сидеть в парижском кабаке…

Мышлаевский и Вершинин посмотрели на него с большим недоумением…

Дверь с грохотом распахивается. В кабак вваливается санитар парижского госпиталя Сан-Сюльпис Турбин.

— Пьете? — покачиваясь с каблука на носок, заплетающимся голосом, спросил Турбин. — Все пьете, и пьете… а там русские люди умирают!

— Положим, штабс-капитан, русские люди всегда помирают, и чаще всего просто от водки… — рассудительно сказал Вершинин. А потом, почесав курносый русский нос, согласился со штабс-капитаном: — Но Вы правы. Хватит пить, потому что завтра мы уезжаем!

— Куда? — хором спросили все присутствующие.

— Сначала в Марсель, потом в Алжир, потом доберемся до Касабланки, оттуда в Туманный, чтоб ему потонуть, Альбион, а потом и домой… в Россию! В Москву. Бог даст, потом и на германский фронт… хоть бы и рядовыми! — решительно сказал подполковник Вершинин. — Пора. Погостили мы двадцать один год по чужим дворам — пора и честь знать! Пошли, господа! Уходим по-английски, не платя по счету! Штабс-капитан, прикрывайте!


Примерно в это же время.

Город Малорита. МСБ 75-й СД

На пропахшем карболкой операционном столе профессор Белорусского медицинского института, с кафедры нейрохирургии, доктор Костенко проводит операцию начальнику штаба дивизии подполковнику Григоренко.

При этом, предварительно чулком завернув скальп подполковника ему на затылок, и сейчас обрабатывая мощную кость подполковничьего черепа, он с размаху бьет молотком по зубилу, как в свое время делал сам Григоренко, юным слесарем сбивая заусеницы с паровозной реборды.

Пользуясь тем, что операция на открытом мозге проводится под местной анестезией, для контроля за состоянием пациента, профессор вдобавок занимается медицинской пропагандой:

— Обратите внимание, пациент! Почти восемьдесят процентов убитых и умерших от ран имеют поражения в голову. И это все люди, не носящие каску. Те, кто имел поражения головы через каску, отделываются царапинами и контузиями… иногда тяжелыми… не беспокоит?

— Терпимо… — отвечает Григоренко, скрипя зубами.

— Но смерть при поражении головы через каску — это исключение! — продолжает вещать профессор академическим тоном. — Очень, очень редкое исключение. Выходит, мы гибнем из-за отсутствия дисциплины. В сущности, мы самоубийцы, по расхлябанности!

— А вот мне один немецкий офицер в Бресте в 39-м году рассказывал, что если у них, даже на учениях, кто каску не носит — того наказывают как членовредителя! — поддерживает интересный разговор пациент.

— Вот видите! — с радостью констатирует профессор. — Сами же убеждаетесь, какая это полезная штука, каска… Сестра, несите коловорот!

Через пять минут, моя руки перед следующей операцией, доктор Костенко уверенно говорит ассистенту:

— Вы-ы-ыживет… крепкий череп! Да у него и мозгов-то там… Эх, как бы мне еще защиту для груди и живота придумать…[170]


Там же, в это же время, только чуть дальше по бывшему школьному коридору…

Скрипит перышко… Из донесения уполномоченного 3-го отдела дивизии лейтенанта Леонова от 24 июня: «Беспорядков контрреволюционного характера и других проявлений со стороны военнослужащих и членов их семей не имеется.

Пятнадцатилетние девушки: дочь заместителя начальника 3-го отдела 4-й армии Хваленского и дочь военврача 2 ранга Орловцева убежали от своих семей в наш госпиталь для оказания помощи раненым бойцам. Работают очень хорошо.

В госпитале отсутствуют медикаменты, особенно бинт, но самоотверженно работают местные врачи без надзора военных.»[171]


В это же время.

Минск. Уручье. Узел связи Западного фронта

Стучит, стучит шифровальная машина, уникальное, не имеющее аналогов в мире, изделие ленинградского завода имени А. А. Кулакова, конструкции расстрелянного врага народа товарища А. Ф. Шорина…

А что вы удивляетесь? Ведь это только в технически продвинутой фашистской Германии военными для шифровки применяется аналог коммерческой «Энигмы», придуманной швейцарским (банки, номерные счета…) конструктором Артуром Крихом.

Причем шифры этой самой «Загадки» ломались специалистами Блетчли-парка. В этом благом деле англичанам здорово помогла простая покупка прототипа данного устройства у фирмы-изготовителя… А уж сколь романтического тумана напущено, сколько фильмов снято… Бонд, Джеймс Бонд — нервно курит в сторонке.

А вот про конструкцию советской электрошифровальной машины с внешним носителем шифра немцам и всяким прочим… так ничего и не стало известно! Да что там! О самом СУЩЕСТВОВАНИИ подобного устройства, выпускаемого СЕРИЙНО, они даже и не догадывались… Больше того! Они о существовании Девятого отдела Разведупра РККА — не знали! До самого конца войны.

А уж чтобы сломать шифры, разработанные профессором МГУ товарищем А. Н. Колмогоровым… тем самым, который первый в мире дал общее определение алгоритма… Сломалка у фашистов не выросла!

А ведь товарищ Шорин успел изобрести, изготовить и испытать еще и бильд-аппарат (передающий изображение по телеграфу или по радио). Факс, короче… Но увы, наступил 1938 год… И наступил непосредственно на товарища Шорина.

Удивительное дело! Начинающий писатель-фантаст военинженер товарищ Казанцев посылает на укрепления врага телеуправляемую танкетку с зарядом взрывчатки, одну из многочисленных разработок ОСТЕХБЮРО. Истребитель товарища Поликарпова взлетает прямо с кузова грузовика ЯМЗ-6 с использованием ракетного ускорителя товарища Королева. Небо Москвы стережет ночной тяжелый двухмоторный истребитель Пе-3 с бортовой РЛС отечественного производства (а наземные радиолокаторы стоят на потоке)…

Под городом Горьким, где ясные зорьки, в рабочем поселке Приволжском товарищ Грабин сейчас буквально на коленке, опять без заказа ГАУ, а значит, опять без денег, в инициативном порядке создает великолепную ЗиС-3 («Пушка, которая спасла Россию» — И. В. Сталин).

Полыхает снопами искр сварка — это сваривает корпус «тридцатьчетверки» прообраз промышленного робота — сварочный автомат гениального киевлянина Патона.

А отечественные дэмократические журналисты все продолжают с проклятых хрущевских времен стенать — «одна винтовка на троих, трупами завалили…»

Было!

Да, была одна винтовка на троих — после того как предатели в штабе ЗапОВО разместили склады с МИЛЛИОНАМИ винтовок, десятками ТЫСЯЧ тонн горючего (примерно до трети потребности вермахта в июне-декабре 1941 года покрывалось из трофейных запасов, захваченных у русских) прямо у границы…

Было…

Но ведь было и другое…

МЫ ИХ НЕ ТОЛЬКО ВСЕХ ПЕРЕБИЛИ!

МЫ ИХ ВНАЧАЛЕ — ПЕРЕДУМАЛИ!

В незримой бесшумной схватке конструкторских бюро и лабораторий пытливый, ясный русский ум уверенно брал верх над сумрачным германским гением…

Стучит, стучит настоящая, действующая, не разгаданная врагами советская ЗАГАДКА, завернутая в тайну и укрытая секретом….


Начальник штаба З. Ф. Шапошников — товарищу Иванову.

«Комфронта принято решение построить два оборонительных рубежа и один промежуточный.

Места расположения рубежей:

№ 1. По реке Березина, с опорными пунктами Борисов, Березино, Бобруйск.

№ 2. По реке Днепр, с опорными пунктами Орша, Шклов, Могилев, Старый Быхов, Рогачев.

Промежуточный рубеж создается по реке Друть, с опорными пунктами Толочки, Круглое, Пильняки.

В настоящее время работы начались. В первую очередь минируются мосты, отрываются эскарпы, углубляются броды.

Решено особенно сильно укрепить первый рубеж.

Для форсирования работ договорился с т-щем Пономаренко о выделении 100 тысяч работников в распоряжение комфронта.

Ввиду того, что инженерные войска были предыдущим командующим розданы по частям и там остались, прошу командировать Запфронту 50 инженеров-фортификаторов и 150 слушателей с последних двух курсов ВИАК.

По охране тыла — т-щ Богданов организует работу в направлении:

а. Создания заградотрядов по линии Слуцк — Барановичи — Молодечно для задержания беспорядочно отходящих военнослужащих и их организации в сводные полки.

б. Всех военнослужащих, проникших на вторую линию заградотрядов Орша — Могилев — Одоевск, будет сосредоточивать на сборных пунктах и направлять на линию Березины.

По линии НКГБ СССР создано и уже действует десять групп по 100 человек каждая для диверсионной работы и организации партизанских отрядов в тылу противника. Минский радиоузел Разведотдела Штаба Фронта и 474-й отдельный радиодивизион ОСНАЗ со вчерашнего дня принимают важную развединформацию. Сегодня будет выброшено с парашютом еще 500 человек из состава 9-й Воздушно-десантной бригады с аэродрома Пуховичи, и так будет продолжаться каждую следующую ночь.

Большую помощь в организации связи с партизанами оказывает Управление сельскохозяйственной и санитарной авиации ГВФ. Прошу помочь им выделением дополнительных легкомоторных самолетов завода № 402 и с аэродрома Быково Московского аэроузла.

Считаю целесообразным формирование единого Штаба партизанских отрядов Белоруссии и особой школы партизанских командиров при нем.

Прошу выслать из состава ОМСБОН НКВД СССР инструкторов, специальную технику, особенно нужны радиомины, коротковолновые радиостанции типа „Север“.

Авиация противника не может состязаться с МиГами, поэтому необходимо дать Запфронту в ближайшие дни хотя бы один полк. С не меньшим успехом проявил себя Ил-2. Наши бойцы от него в восторге. Убедительная просьба дать этих машин побольше.

3-я, 10-я, 4-я Армии испытывают недостаток в средствах радиосвязи. Прошу выслать еще 10 РСБ, кроме выделенных.

В целом: Положение фронта тяжелое, но далеко не катастрофическое.»


24 июня 1941 года. Второй час ночи.

Цоссен

Настольная лампа на фарфоровой ножке под уютным, полезным для глаз зеленым плафоном…

Раскрытый Das Grose — Buch.

Аккуратные строчки мелким, бухгалтерским почерком…

«24 июня 1941 года.

…в. Хойзингер о текущих делах.

Следует сейчас же начать подготовку к зиме. Запаса зимнего обмундирования хватит до октября месяца сего года. Проблема подвоза обмундирования. Будет подвезено: два комплекта суконного обмундирования на каждого человека, шапки, наушники, перчатки, шарфы и теплые жилеты.[172]

…противник в белостокском мешке борется не за свою жизнь, а за выигрыш времени.

…Следует отметить упорство отдельных русских соединений. Имели место случаи, когда гарнизоны ДОТов взрывали себя, не желая сдаваться в плен.

…на Центральном участке фронта характерно небольшое число пленных наряду с очень большим количеством трофейного имущества, в том числе горючего.

…Сведения с фронта подтверждают, что русские всюду сражаются до последнего человека. Бросается в глаза, что при захвате артиллерийских батарей в плен сдаются лишь немногие. Лишь местные уроженцы, особенно жители Западной Украины, охотно сдаются в плен…

…Во время боев с дикими ордами монголов (очевидно, это личная охрана Сталина)[173] пехотная дивизия Шлипера проявила полную несостоятельность.

…Экипажи противника в большинстве случаев запираются в своих подбитых танках и предпочитают сжечь себя вместе с машинами.

Командование противника внезапно начало действовать энергично и умело! Противник сопротивляется ожесточенно и фанатически…

Танковые соединения понесли значительный урон в личном составе и материальной части… Войска устали!

Ожесточенность боев, которые ведут наши подвижные соединения, все это вызвало известный упадок духа у наших руководящих инстанций. Особенно ярко это выразилось в совершенно подавленном состоянии Главкома.

…Отдельные группы противника, внезапно возникающие в нашем тылу, являются для нас настоящим бедствием! На территории, пройденной 2-й и 3-й танковыми группами, остаются многочисленные группы противника, которые продолжают оказывать ожесточенное сопротивление.

…В районе действия 24-го танкового корпуса у Каменца развернулись ожесточенные бои местного значения, в которые втянулась 4-я танковая дивизия, однако из-за болотистой местности она не могла получить достаточной поддержки. В бой неожиданно введено большое количество русских сверхтяжелых танков, причинивших значительные потери тыловым учреждениям.[174] Превосходство материальной части наших танковых сил, имевшее место до сих пор, теперь, возможно, переходит к противнику…

Судьба штаба 2-й танковой группы и фельдмаршала фон Клюге, до сих пор не известна. Остается только молиться о его спасении…

…Севернее Минска 3-я танковая группа ведет тяжелые бои с численно превосходящим противником, который, действуя, по-видимому, под умелым руководством маршала Тимошенко, упорно обороняется…

…фельдмаршал фон Бок полагает, как и все мы, что противник напрягает свои последние силы и что верх возьмет тот, кто проявит большее упорство!»

На страницу брызнуло чернильное пятнышко… впрочем, его тут же присыпали песочком и потом аккуратно отскоблили специальным золингеновским ножичком… Alles ist es in Ordnung sein!

Пока что да…

Пока что…


Это же время.

Минск Здание Радиокомитета

…Идет война народная,
Священная война!
Затухающие звуки песни были подобны раскатам далекого грома…

— Эх, здорово! Аж до сердца пробрало! — восхитился Лаврентий Павлович. — Эх, жалко, Климент Ефремович это не слышит! Не вернулся еще маршал? Что-то на сердце у меня тревожно…

«Эх! Да разве же Руссиянов за ним уследит? Куда ему! Нет, как только Клима в Минск привезут — сразу запру его в бронированном салон-вагоне, пусть он оттуда Фронтом руководит… — решительно подумал кровавосталинский палач. — Обязательно запру! И глаз больше с него не спущу…»


Это же время.

Брест. Крепость

Багровая тьма. Тишина, подчеркиваемая треском пожаров…

Хотя, казалось бы, гореть уже нечему…

Все равно что-то горит. Над Крепостью висит тяжелый черный дым…

И смрад разлагающихся трупов, перехватывающий горло…

У входа в полуразрушенный каземат, среди куч битого кирпича стоит на коленях Клаша, измученная, с измаранным копотью и сажей личиком, бережно прижимающая к груди помятый котелок с драгоценной водой…

Клаша тихо молится, про себя, почерневшими, потрескавшимися, запекшимися губами: «Господи, Господи… Что же с нами теперь будет?»


«От Советского Информбюро»
В течение 24 июня противник продолжал развивать наступление на ГРОДНЕНСКО-ВОЛКОВЫССКОМ, КОБРИНСКОМ, ВЛАДИМИР-ВОЛЫНСКОМ и БРОДСКОМ направлениях, везде встречая упорное сопротивление войск Красной Армии.

Все атаки противника на БРЕСТСКОМ направлении были отбиты с большими для него потерями. Контрударами наших механизированных соединений на этом направлении разгромлен штаб танковых частей противника и полностью уничтожен мотополк.

На ГРОДНЕНСКО-ВОЛКОВЫССКОМ и БРЕСТСКО-ПИНСКОМ направлениях идут ожесточенные бои за ГРОДНО, КОБРИН, БРЕСТ. В ходе боя отдельным немецким танковым группам удалось прорваться в район ВИЛЬНО — ОШМЯНЫ.

На БРОДСКОМ направлении продолжаются упорные бои крупных танковых соединений, в ходе которых противнику нанесено тяжелое поражение. Стремительным контрударом наши войска вновь овладели ПЕРЕМЫШЛЕМ.

Наша авиация, успешно содействуя наземным войскам на поле боя, нанесла ряд сокрушительных ударов по аэродромам и важным военным объектам противника. В боях в воздухе нашей авиацией сбито тридцать четыре самолета.

Наши летчики Н-ской авиационной части в воздушных боях сбили десять самолетов противника.

Командир полка, Герой Советского Союза майор Коробков сбил два бомбардировщика противника; радист-стрелок Шишкович во время исполнения боевой задачи сбил два самолета противника системы «Мессершмитт».

Командир Сорокин при выполнении боевой задачи девяткой самолетов был атакован пятнадцатью самолетами противника, в бою сбил шесть вражеских самолетов и при этом потерял четыре свои.

Майор Ячменев, будучи ранен в обе ноги, отказался ехать в госпиталь и продолжал выполнять боевые задачи.

Землекоп Н-ского строительного батальона[175] в одиночку задержал и в рукопашном бою киркомотыгой уничтожил четырех немецких летчиков, которые выбросились с подбитого самолета и пытались скрыться.

Командир одной из пулеметных рот лейтенант Трофимов, находясь в окружении более восьми часов и непрерывно ведя бой с противником, отбивал блокировочные группы и несколько раз восстанавливал связь с дотами. Несмотря на превосходство противника, командир пулеметной роты удержал позицию до прихода подкрепления.

В Финском заливе кораблями Военно-Морского Флота потоплена одна подводная лодка противника.

В ответ на двукратный налет на Севастополь немецких бомбардировщиков с территории Румынии советские бомбардировщики трижды бомбардировали Констанцу и Сулин. Констанца горит.

В ответ на двукратный налет немецких бомбардировщиков на Киев, Минск, Либаву и Ригу советские бомбардировщики трижды бомбардировали Данциг, Кенигсберг, Люблин, Варшаву и произвели большие разрушения военных объектов. Нефтебазы в Варшаве горят.

За 22-е, 23-е и 24-е июня советская авиация потеряла 374 самолета, подбитых, главным образом, на аэродромах. За тот же период советская авиация в боях в воздухе сбила 161 немецкий самолет.

Немцы спускают по пять-десять парашютистов-диверсантов в форме советских милиционеров для порчи связи. В тылу наших армий созданы истребительные батальоны по уничтожению диверсантов-парашютистов. Руководство истребительными батальонами возложено на НКВД.

Финляндия предоставила свою территорию в распоряжение германских войск и германской авиации. Вот уже десять дней происходит сосредоточение германских войск и германской авиации в районах, прилегающих к границам СССР.

23 июня шесть германских самолетов, вылетевших с финской территории, пытались бомбардировать район Кронштадта. Самолеты были отогнаны. Один самолет сбит и четыре немецких офицера взяты в плен.

24 июня четыре немецких самолета пытались бомбардировать район Кандалакши, а в районе Куолаярви пытались перейти границу некоторые части германских войск. Самолеты отогнаны. Части германских войск отбиты. Есть пленные немецкие солдаты.

Румыния предоставила свою территорию полностью в распоряжение германских войск. С румынской территории совершаются не только налеты немецкой авиации на советские города и войска, но и выступления немецких и румынских войск, действующих совместно против советских войск. Неоднократные попытки румыно-немецких войск овладеть Черновицами и восточным берегом Прута кончились неудачей. Захвачены немецкие и румынские пленные.[176]


Конец третьего дня войны…

Всего лишь третьего дня…

Примечания

1

Согласно приказу Берии, по мнению демократической интеллигенции, слепо верившего в нерушимость союза с Гитлером, на границу в последний мирный день был отправлен не только начальник войск Белорусского пограничного округа генерал-лейтенант Богданов И. А., но и начальник Главного управления Пограничных и конвойных войск НКВД СССР генерал-лейтенант Григорий Григорьевич Соколов, встретившие войну в Беларуси, на направлении главного удара… Однако в реальности выехавший на поезде в Минск Соколов прибыл в 87-ю погранкомендатуру только вечером 21 июня и мало что успел сделать… Кроме того, что поднял по тревоге героических пограничников, которые и так не проспали бы!

(обратно)

2

Я никогда бы не поверил, что у красноармейцев на завтрак на столах в мисках стояла нарезанная колбаса — но таковы воспоминания очевидцев. Вот до чего кровавый Сталин довел Красную Армию!

(обратно)

3

И он глубоко ошибается — антрацит был именно немецкий, из самого Рура.

(обратно)

4

Именно так и дрались в НКВД.

(обратно)

5

Подлинный диалог. Взят из опубликованного допроса арестованного 7 июля 1941 года Павлова и показаний свидетеля Болдина.

(обратно)

6

Подлинная история.

(обратно)

7

Автор знает, что эта форма тогда была уже отменена. Но по воспоминаниям очевидцев, отдельные несознательные командиры продолжали вне строя ее донашивать — уж больно стильно она выглядела.

(обратно)

8

Все цифры — подлинные.

(обратно)

9

Все так и было, с личным составом и оснащением! До чего довел погранвойска Союза проклятый Берия! Не иначе вынашивал коварные планы захвата Европы…

(обратно)

10

Это уходят из города глупые евреи, которые не верят, что немцы — культурная, цивилизованная нация… Умные евреи, которые, напротив, не верят «пантойфельной почте» о зверствах фашистов, остаются дома.

(обратно)

11

Согласно директиве HKO СССР и Генштаба Красной Армии, Штаб Западного фронта был обязан к 23 июня 1941 года вывести 28-й и 44-й стрелковые корпуса, а также 17-ю, 50-ю, 121-ю, 161-ю стрелковые дивизии в районы, предусмотренные планом прикрытия границы. В полосу 4-й армии к Барановичам и Бресту должен был быть переброшен 47-й стрелковый корпус из Бобруйска и Гомеля. Однако ничего из этого сделано не было. Непосредственно вблизи границы находились тринадцать из двадцати четырех дивизий ЗапОВО, и ни одна из них не была развернута в районе прикрытия.

(обратно)

12

Ой, лукавит генерал Сандалов! В 42-й дивизии находилось, по сохранившимся документам, 468 автомашин — 84 % по штату ВОЕННОГО времени, а тягачей и тракторов — 101 штука — 102 %! А в среднем по ЗапОВО их было значительно меньше — 51 % и 84 % соответственно. Но это ведь по штату ВОЕННОГО времени! А дивизия жила по штатам времени МИРНОГО! Так где были эти автомашины и трактора? Версия первая — их не было вообще, то есть они вроде бы были, но только на бумаге. О второй версии… лучше не говорить. Думайте сами.

(обратно)

13

Еще до 19 июня командование западных приграничных округов получило директиву Генерального штаба к 22 июня вывести армейские и корпусные управления на полевые командные пункты. Командование 4-й армии эту директиву не выполнило, по одной простой причине — оно об этой директиве так и не узнало!

(обратно)

14

Так в Боевом приказе.

(обратно) name=t30>

15

В самом начале июля 1941-го на грузовых путях Белорусского вокзала Москвы обнаружился обгорелый, иссеченный пулями и осколками товарный вагон, к которому никого не подпускал почерневший, обросший рыжей щетиной, две недели ничего не евший, худющий солдат-энкавэдэшник… Прибывшие с Лубянки товарищи из Управления Пограничных и Конвойных войск приняли от него несчитанные миллионы рублей и иные ценности из Госбанка Бреста… Коллизия, по нынешним паскудным временам, малопонятная…

(обратно)

16

А ведь не случись войны — и эта трагедия не случилась бы… гуманный советский суд, щедро отмерявший матерым бандеровцам «дЭсять рокив дальних таборив» (а от чего, вы думаете, столько «ветеранов» УПА-УНСО на парады с жовто-блакытными флагами хаживают? Благополучно пересидели в лагерях тяжелую годину!), в данном случае, с учетом сотрудничества со следствием, ограничился бы, вероятно, только годиками пятью… И господин Поносенко, полностью реабилитированный бы в шестидесятых, в наши времена гордо бы обличал кровавую гэбню по дэмократическим СМИ одной нэзалэжной державы…

(обратно)

17

Подлинный случай.

(обратно)

18

Звание «красноармеец» заменяется на звание «рядовой» только в январе 1943 года.

(обратно)

19

Первый в Беларуси партизанский отряд ДЕЙСТВИТЕЛЬНО был создан будущим партизанским генералом Василием Коржом в 8 часов утра 22 июня 1941 года. И откуда-то сразу кадры нашлись, и оружие, и схроны в густом партизанском лесу сами собой, видимо, от сырости — образовались… Совсем не готовился кровавосталинский режим к партизанской народной войне!

(обратно)

20

Как отличник, Тонина получила при выпуске звание на ступень выше, чем ее сокурсники.

(обратно)

21

Гидрографическое исследовательское судно. Плавсредство вспомогательного флота. Экипаж формируется главным образом из вольнонаемных служащих ВМФ, однако служба на ГИСУ является для комсостава настоящей синекурой, на которую назначаются или лица предпенсионного состава, или так называемые «позвоночники», то есть лица, выплавывающие себе ценз для поступления в Академию.

(обратно)

22

Начиная с полуночи и до трех часов ночи, заблаговременно приведенные в боевую готовность пограничники Августовского и Брестского погранотрядов отразили восемнадцать попыток пересечь Государственную границу разведывательными и передовыми отрядами вермахта, численностью от отделения до роты, уничтожив до 200 немецко-фашистских агрессоров, в том числе переодетых в красноармейскую форму.

(обратно)

23

В реальности корабли Пинской флотилии, получившие приказ о «Готовности № 1» только в 3 часа 30 минут, последними по флоту, уже в 4 часа успешно отразили первый авианалет на затон и Пинский СРЗ. Не получив никаких боевых задач от командования 4-й армии, Пинская флотилия вышла на помощь 75-й дивизии только в 7 утра (после проведения собственной авиаразведки), но не дойдя до Кобрина всего 16 километров, беспомощно остановилась у взорванных буквально на глазах наших моряков шлюзов…

(обратно)

24

Именно так говорили старые халхингольцы.

(обратно)

25

Разумеется. Ведь никакой войны и не было! А был просто «Инцидент у горы Номон-Обо», по японской версии. А раз войны не было — что же ее объявлять?

(обратно)

26

Двадцатисемилетнего.

(обратно)

27

Так тогда многие говорили.

(обратно)

28

То есть дореволюционного.

(обратно)

29

Реальный случай. Герой обороны Брестской крепости майор Гаврилов был живым человеком, со всеми присущими живому человеку недостатками.

(обратно)

30

Примечание автора: критики, не визжите — это субъективное восприятие летчика.

(обратно)

31

Молодой пилот начал стрелять слишком рано. Фатальные попадания появились только после сближения на сорок метров. Впрочем, сверхпулеметы русских, даже винтовочного калибра, при удачном попадании перерезали вражеские самолеты, как циркулярная пила. Но для этого надо было подойти к врагу поближе! Как можно ближе!

(обратно)

32

Реальный случай. Взлетев под бомбами на предательски ОБЕЗОРУЖЕННОМ самолете, Иван Иванович Иванов, младший лейтенант, девятнадцати лет, ценой собственной жизни уничтожил врага, совершив в четыре часа утра один из первых таранов Великой Отечественной. Вечная тебе память, Герой Советского НАРОДА!

(обратно)

33

Именно так в РЕАЛЬНОСТИ говорили фашисты, испытавшие шок после первой встречи с советскими пограничниками.

(обратно)

34

Rata — крыса. Так в Испании летчики немецкого легиона «Кондор» называли советские самолеты.

(обратно)

35

Артиллерийский жаргон, означает беглый огонь батареи по сосредоточенной наблюдаемой цели.

(обратно)

36

Непереводимая игра слов на швабском диалекте.

(обратно)

37

Случай подлинный.

(обратно)

38

О! научное слово. Автор знает много умных слов.

(обратно)

39

По сообщениям одного выдающегося демократического историка, только один лейтенант Эрнст-Вильгельм Ириг, из эскадры KG-3, уничтожил на этом аэродроме аж шестьдесят самолетов Красной Армии (из всех сорока девяти, бывших в наличии)!

(обратно)

40

Реальный случай.

(обратно)

41

Автор сам артиллерист, но так, наверное, не смог бы.

(обратно)

42

Ну, вот так аттестовали его за эту дружбу — переименовав из комбригов не в генерал-майоры, не в полковники даже, на худой конец, а сразу аж в капитаны… Только перед тем полгодика всего комбрига Лукьянчикова в тюрьме и подержали — и все дела! Правда, подержали его в камере смертников… Только дрожи теперь каждую ночь, капитан Лукьянчиков — придут сегодня за тобой снова или нет?

(обратно)

43

Артиллерийский термин. Означает беглый артогонь целого полка по сосредоточенной цели.

(обратно)

44

Случай подлинный, правда, он произошел в это страшное утро в другом авиаполку.

(обратно)

45

Ну, это он погорячился… Пятнадцать километров от Буга до шоссе на Кобрин механизированный до зубов Модель в реальности преодолел за пятнадцать часов. Тут ему не Франция, по-любому…

(обратно)

46

Нехорошее слово.

(обратно)

47

Автор знает, кто написал стихи и музыку этой песни, но тем не менее — слова НАРОДНЫЕ!

(обратно)

48

В РЕАЛЬНОСТИ войска группы «Центр» к 10 часам утра, даже захватив неповрежденными мосты и образовав за рекой устойчивые плацдармы, смогли продвинуться вглубь советской земли только на 2–3 километра. Северная часть Бреста еще оставалась в наших руках.

(обратно)

49

Кстати, а под блузкой-то, Боже мой, ослепнуть можно, Памелла Андерсон отдыхает! Причем все это богатство не силиконовое, а свое, родное, пешехонское…

(обратно)

50

Это не поэтическая вольность безумных авторов! Прибывший в РЕАЛЬНОСТИ на фронт вечером 22 июня маршал Советского Союза Кулик потребовал у встреченного им комвзвода карту — и таки получил. Именно такую…

(обратно)

51

О! Чудовищное слово! Ужас демократической интеллигенции.

(обратно)

52

Случай подлинный.

(обратно)

53

Случай подлинный, кстати, профильтрованный полковник, изрядно похудевший и сбавивший вальяжности, зла на заградотряд отнюдь не держал, впоследствии воевал достойно и окончил войну генералом. Две недели в пехотном строю — отличное средство от ожирения и барства!

(обратно)

54

Случай подлинный.

(обратно)

55

Генералу Шлиперу — всего 47 лет.

(обратно)

56

Слова Генриха Гейне.

(обратно)

57

В РЕАЛЬНОСТИ, находясь в несравненно лучших условиях, чем в нашей истории, Шлипер решил отказаться от штурма Крепости уже около 14 часов первого же дня войны, предоставив работу авиации и тяжелой артиллерии.

(обратно)

58

…Сообщениям о том, что Севастополь обстреливается орудиями калибра 600 мм, в Москве просто не поверили, сообщив на место, что таких орудий нет и быть не может.

(обратно)

59

Да и когда ему было стать хорошим военачальником, если он прыгнул за три года из «старлеев» прямо в генералы?

(обратно)

60

А нечего было с тов. Яковлевым конкурировать.

(обратно)

61

Где же еще строить в СССР боевые самолеты, как не на заводе сельхозмашиностроения? Строили же легендарный Т-34 на Харьковском паровозостроительном…

(обратно)

62

От автора: да, я знаю, что связь — проводная! Но так писал сам Сандалов!

(обратно)

63

Случай подлинный. И у авторов возникает справедливый вопрос: что же товарищи краскомы на службе вообще делали? Чем они в служебное время занимались?

(обратно)

64

Случай подлинный.

(обратно)

65

Фото из альбома: Селянка, которой Адольфо оказал необходимую помощь, в окружении восхищенных, но не до конца верящих ей подружек, делает жест, обычно используемый рыбаками для демонстрации величины пойманной добычи.

(обратно)

66

Петлицы у капитана госбезопасности — подполковничьи на «армейские деньги», а в темноте цвет канта не разберешь.

(обратно)

67

Это не авторский бред — такого просто не придумаешь… Ровно в 23 часа самого тяжкого дня войны штаб 28-го корпуса отошел ко сну — согласно распорядку дня…

(обратно)

68

Случай подлинный.

(обратно)

69

В РККА писали — согласно приказа.

(обратно)

70

Подлинные слова.

(обратно)

71

Случай подлинный.

(обратно)

72

Как и было в РЕАЛЬНОСТИ — но там он совершил свой бессмертный подвиг днем раньше.

(обратно)

73

Истинная правда! Аномально сухая погода была тем страшным летом. А то бы…

(обратно)

74

Для въедливого читателя: см. «Воспоминания солдата». Хотя чуть позднее сам же автор пишет, что «…я открыл из своего командирского танка пулеметный огонь». Называется это так: «Врет, как очевидец». Или: «Это был другой слон!»(с), то есть другой танк?

(обратно)

75

Лет тридцати.

(обратно)

76

В реальности, посланный только 2 июля и не на Западный, а на Северо-Западный фронт, легендарный Первый Маршал в ходе первого успешного в этой войне контрудара 14–18 июля от всей своей пролетарской души навешал пиздюлей доселе непобедимому Эриху фон Манштейну под Сольцами, от бревенчатых стен которых автор «Утерянных побед» бежал на Запад аж 40 километров… В окружение попал целый немецкий 10-й пехотный корпус! Возобновить наступление на Ленинград немцы смогли только через месяц.

(обратно)

77

Случай подлинный.

(обратно)

78

Корова — молодой зека, которого старые зека берут в побег исключительно в качестве будущей пищи.

(обратно)

79

Случай подлинный. Рассказ Николая Барсукова приведен дословно.

(обратно)

80

Как описал немецкий очевидец атаку русского МиГ-3.

(обратно)

81

Случай с комиксом — подлинный.

(обратно)

82

Случай подлинный.

(обратно)

83

Случай с броневиком подлинный.

(обратно)

84

Ну правда, где же еще делать эти мотоциклы? Не на пулеметном же заводе в городе Коврове? Там делают мотоциклы М-72.

(обратно)

85

Словечко, удачный каламбур.

(обратно)

86

Рекомендую взыскательному читателю оценивать силы и средства сторон не по штату, а по факту.

(обратно)

87

Действительно, пояснил! В реальности!

(обратно)

88

Как в РЕАЛЬНОЙ истории.

(обратно)

89

Как в РЕАЛЬНОЙ истории.

(обратно)

90

Слова подлинные.

(обратно)

91

ТК — Тульский Коровина. 6,35-мм пистолет.

(обратно)

92

Подлинная информация.

(обратно)

93

А в реальности генерал Модель не пострадал только чудом. Бронебойный снаряд советского танка прошил «Ганомаг» сквозь оба борта, пройдя от тела генерала буквально в паре сантиметров.

(обратно)

94

Подлинные слова Ворошилова.

(обратно)

95

Подлинный случай, с Ворошиловым.

(обратно)

96

Из подлинной директивы Наркома Обороны.

(обратно)

97

Подлинные слова Коробкова.

(обратно)

98

Подлинные слова Жукова.

(обратно)

99

Случай подлинный.

(обратно)

100

Именно так — «Первая путь, Вторая путь» — говорят истые железнодорожники.

(обратно)

101

Это Россия? Это БЕЛАЯ Россия.

(обратно)

102

Случай подлинный. Как и приведенные выше. Именно так оно и было!

(обратно)

103

Непритязательный армейский юмор. Формула на самом деле звучит так: одна саперная рота — один километр проволочного заграждения — в один кол — устанавливает за один час.

(обратно)

104

Подлинные слова умного немецкого генерала.

(обратно)

105

«Приказ» генерала Павлова подлинный.

(обратно)

106

Лейтенант НКВД на армейские деньги.

(обратно)

107

Случаи подлинные.

(обратно)

108

Из трех тысяч немецких подводников войну пережили двадцать восемь человек.

(обратно)

109

Право, не знаю, чем этот факт так удивил Васькова? Один из читателей наверняка помнит своего деда точно вот в таких же подтяжках на носки.

(обратно)

110

Случай подлинный.

(обратно)

111

Обычные мужские дерзости о извечной женской мерзости. Мнение литературного героя не совпадает с мнением автора.

(обратно)

112

Случай подлинный.

(обратно)

113

В РЕАЛЬНОСТИ утром 24 июня ЦК и Правительство республики Белоруссия покинули Минск, хотя город еще не подвергался никаким угрозам, кроме воздушных налетов.

(обратно)

114

Меньше емкостью — не тот эффект. Больше емкостью — тяжело бросать.

(обратно)

115

Случай подлинный.

(обратно)

116

Клуб, основанный до средневекового Лондонского пожара.

(обратно)

117

Ошибочное мнение. Употребляли, да, весьма возможно. Но не в пищу же?

(обратно)

118

Случай и слова фашистского летчика подлинные.

(обратно)

119

По каталогу Ле Руа Мерлен — триста рейхсмарок за комплект.

(обратно)

120

Про телевизоры — как ни странно, не выдумка! В Берлинском радиоузле была даже передвижная телекамера — так что фрау в прямом эфире наблюдали церемонию открытия «Фестиваля цветов». Лето 1941 года…

(обратно)

121

Подлинные цитаты.

(обратно)

122

Вопросы и ответы Павлова подлинные. Взято из постановления 3-го Управления HKO СССР на арест Павлова Д. Г.

(обратно)

123

Случай подлинный.

(обратно)

124

Из воспоминаний Руссиянова.

(обратно)

125

Испанский псевдоним Павлова.

(обратно)

126

Случай подлинный.

(обратно)

127

Случай подлинный.

(обратно)

128

Слова Кижеватова подлинные.

(обратно)

129

Подлинные слова полковника.

(обратно)

130

Случай подлинный.

(обратно)

131

Случай подлинный.

(обратно)

132

Почему враг? Ну как же, судимость-то с него до сих пор не снята… и свой новый самолет он сейчас строит под рабочим индексом «ВТ», что переводится шутниками из ЦКБ-29 НКВД либо как «Внутренняя тюрьма», или как «Вредители — Трудящимся».

(обратно)

133

Случай подлинный.

(обратно)

134

Подлинный случай.

(обратно)

135

Отец экс-президента Украины Виктора Ющенко.

(обратно)

136

Кроме последних двух фраз — приведено дословно с соблюдением орфографии и пунктуации.

(обратно)

137

Случай подлинный.

(обратно)

138

Резаная бумага, пропитанная никотиновой кислотой.

(обратно)

139

— Что ты тут делаешь? — Вот, ищу русских… — Считай, что нашел. Зачем тебе русские? — Я хочу умереть! — Зачем? Лучше живи…

(обратно)

140

Исход, кн. 12, стих 37–38.

(обратно)

141

Подлинная солдатская непарадная песня военной поры.

(обратно)

142

Из фондов Музея-заповедника Брестская крепость.

(обратно)

143

«Посадка на вражеской территории с „Эр-эсами“ на борту — является изменой Родине!» — Кстати, почему секретного? — Пишет взыскательный читатель, PC ведь уже и на Халхин-Голе применялись? — все вопросы к особистам, зачем они писали ТАКИЕ подлинные инструкции.

(обратно)

144

Случай подлинный.

(обратно)

145

Штурмового саперного.

(обратно)

146

Вперед, к победе! — Прим. переводчика.

(обратно)

147

Случай подлинный.

(обратно)

148

Подлинные этикетки консервов той довоенной поры.

(обратно)

149

Процент предполагаемых потерь. Планируется для каждого вида боевых действий. В обороне ППП — не превышает 15 % в сутки для ОЧЕНЬ тяжелого боя.

(обратно)

150

Как командир немецкого танкового полка мог пострадать при подрыве советского бронепоезда — мне как автору — совершенно не понятно, однако — случай подлинный.

(обратно)

151

Очень ласковые и очень гордые слова.

(обратно)

152

В РЕАЛЬНОСТИ ложную линию обороны впервые применил «гроза панцерваффе» — комбриг товарищ Катуков под Мценском, в октябре 41-го. И умненький Гот реально на это купился…

(обратно)

153

В РЕАЛЬНОСТИ. 28 июня шестерка «юнкерсов» из эскадры KG 3 сбросила 1800-кг бомбы на непокоренную Брестскую крепость. До этого Ju-87 безуспешно бросали там фугаски по 500 кг, но мощные крепостные стены держались. «Сатану» старые стены уже не выдержали…

(обратно)

154

Жаргонное название радиостанции среди радиохулиганов.

(обратно)

155

Читатель, если тебе нужно пояснение — купи бутылку водки и обратись к любому радиолюбителю с вопросом, что есть Щ-коды? Уверен, он тебе не откажет!

(обратно)

156

Сие не бессмысленный набор цифр, а вполне читаемое радиосообщение.

(обратно)

157

И здесь нет вины Сомова — в войсках просто НЕ БЫЛО бронебойных снарядов для новых орудий современных танков. А почему они у бронесил НКВД были? Так ведь у них и Нарком был другой…

(обратно)

158

Дело на одну сигарету!

(обратно)

159

Здесь и далее — подлинные имена героев из 100-й дивизии Руссиянова.

(обратно)

160

Примечание — 25-мм противотанковое, по-моему, все-таки ружье, потому что оно без противооткатных устройств — но французы упорно называли его Le canon antichar. Ну тогда уж и немецкий Puppchen (безоткатный гранатомет на колесиках и со щитком, «игрушечка») — тоже пушка…

(обратно)

161

Именно так, взыскательный читатель, не пушка-гаубица, а гаубица-пушка. В чем, говорите, разница? Приходите в гости и приносите пиво — расскажу… Открою сакральные глубины сокровенной мудрости ГАУ! И еще — я знаю, что в корпусной артполк входило по штату 36 орудий. Но я ничего не выдумываю из головы, поверьте…

(обратно)

162

Ш — это шесть килограммов тротила загнали добрые люди на Обуховском заводе в корпус сталистого чугуна методом шнекования.

(обратно)

163

Все имена героев и их подвиг — подлинные.

(обратно)

164

Нехорошее слово.

(обратно)

165

Подлинный случай.

(обратно)

166

Подлинный диалог.

(обратно)

167

За пфенниг — ершом!

(обратно)

168

Случай подлинный, немецкий ветеран говорил автору об этом с огромной обидой на диких, некультурных русских своим старческим, дребезжащим голоском… так ведь он и не понял ничего, сволочь дряхлая! За столько лет… Они ничего не забыли и ничему не научились!

(обратно)

169

Малая речная мина.

(обратно)

170

И ведь придумал. Саперно-штурмовые батальоны были оснащены бронежилетами его конструкции.

(обратно)

171

Документ подлинный.

(обратно)

172

Так и представляю себе немецких солдат в душегрейках и тонких перчатках при минус 40 градусах. Печально вызванивающих Die stille Nacht, die heilige Nacht! своими отмороженными яйцами…

(обратно)

173

Именно так и написано в оригинальном тексте.

(обратно)

174

Это он о героическом экипаже Эспадо. У страха глаза велики!

(обратно)

175

Примечание автора — читателю теперь понятно, о каком строительном батальоне идет речь и почему нет фамилии героя? Узники ГУЛАГа радостно приветствуют германских освободителей, ага.

(обратно)

176

Сводки Совинформбюро подлинные.

(обратно)

Оглавление

  • ПРОЛОГ
  • ЧАСТЬ 1 Накануне
  •   ГЛАВА 1 Накануне. Утро
  •   ГЛАВА 2 Накануне. День
  •   ГЛАВА 3 Накануне. Ночь
  •   ГЛАВА 4 Самое длинное утро
  • ЧАСТЬ 2 Самый длинный день
  •   ГЛАВА 1 Четыре часа ровно
  •   ГЛАВА 2 Идет война народная…
  •   ГЛАВА 3 Азиатское коварство
  •   ГЛАВА 4 Горячий полдень
  •   ГЛАВА 5 Вечер трудного дня
  •   ГЛАВА 6 Понедельник — день тяжелый
  •   ГЛАВА 7 …Малой кровью, могучим ударом…
  • *** Примечания ***