История династии Сфорца [Леси Коллинсон-Морлей] (fb2) читать онлайн
- История династии Сфорца (пер. А. О. Чулков) (и.с. clio dynastica) 1.18 Мб, 329с. скачать: (fb2) - (исправленную) читать: (полностью) - (постранично) - Леси Коллинсон-Морлей
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Леси Коллинсон-Морлей История династии Сфорца
Предисловие к русскому изданию
Книга английского историка Л. Коллинсон-Морлей посвящена истории династии Сфорца, чьи представители в XV в. прошли путь от наемных солдат, кондотьеров, до правителей богатого герцогства Миланского в Северной Италии. Сфорца всегда привлекали внимание историков — они чуть более чем за 50 лет сделали головокружительную карьеру и претерпели не менее головокружительное падение. Во многом история семьи Сфорца отражала и основные этапы политической и культурной истории Италии в XV в. В XV в. Италия была раздроблена на множество мелких государств. Все они, как большие, так и малые, постоянно вели между собой борьбу за власть и влияние, спорные земли и права. С XIV в. власти стали активно нанимать для военных действий «отряды удачи», состоявшие из наемников. Командиры этих отрядов заключали с нанимавшим их лицом договор — «кондотту» — и поэтому их звали кондотьерами. Постепенно кондотьеры стали неотъемлемой частью военной и политической жизни Италии. У опытных военачальников, стоявших во главе отрядов кондотьеров, появились свои амбиции и претензии. Большинство из них мечтало захватить город и стать там независимым правителем. Однако далеко не всем удавалось добиться своей цели. Династия Сфорца смогла стать герцогами Миланскими, превзойдя остальных своих соратников. Сфорца как никто лучше подходили на роль государей Возрождения — прекрасные воины, умевшие увлечь за собой солдат, ловкие интриганы, прекрасно ориентировавшиеся в хитросплетениях итальянской политики. Известный исследователь эпохи Возрождения Яков Бурхард посвятил одному из Сфорца слова, которые с равной степенью можно было бы отнести ко всей династии: «Несмотря на совершенную безнравственность используемых им средств, он применял их с величайшей изобретательностью; вероятно, он более чем кто-либо был бы изумлен, узнав, что человек несет моральную ответственность за выбранные им средства, точно так же, как и за результат своих действий». Автор показал не только политическую, но и культурную деятельность миланских правителей из династии Сфорца. Восхождение династии Сфорца ко власти совпало по времени с культурным расцветом, известным под названием Возрождения. Как показал автор, Сфорца охотно принимали при своем дворе интеллектуальную элиту и показали себя настоящими покровителями искусства. Не случайно именно в правление Сфорца в Милане с наибольшей силой расцветает талант великого итальянского художника Леонардо да Винчи. Покровительствуя деятелям искусства, Сфорца работали на укрепление собственной власти и политического престижа. Именно в этих целях герцог Миланский Людовико Моро и заказал Леонардо да Винчи создать конную статую своего отца, великого кондотьера и первого герцога, Франческо Сфорца. Двор Сфорца был одним из самых ярких в Европе позднего Средневековья. Автор книги рисует нам картину яркой придворной жизни, повседневных занятий и развлечений Сфорца и их приближенных, быт и нравы итальянской аристократии XV — начала XVI в.А. Ю. Карачинский
Предисловие
Большинство людей, услышав имя Сфорца, вспоминают о герцогском дворе Людовико Сфорца по прозвищу Моро, одном из самых выдающихся правящих дворов итальянского Ренессанса в годы, предшествовавшие французскому вторжению. В те годы верховным божеством двора Людовика Моро была Беатриче д'Эсте, и его осенял гений Леонардо да Винчи и Браманте. Но не менее интересна и другая сторона истории династии Сфорца. Аттендоло и Франческо были лучшими воинами своего времени, а Франческо добился наивысшего положения, которое когда-либо занимал кондотьер. С их именами связана история большинства сражений в Италии конца XIV и начала XV века — великой эпохи наемных армий. Долгое противостояние Франческо Сфорца и герцога Филиппо Мария, последнего представителя династии Висконти, последовательное восхождение Сфорца к власти и, наконец, захват им герцогства Милана — главная цель его жизни, к которой он шел так долго, не только интересны сами по себе, но и позволяют по-новому взглянуть на этот период европейской истории. В свет постоянно выходят новые документы, особенно на страницах Исторического архива Ломбардии (Archivio Storico Lombardo), этого неисчерпаемого источника информации. Так, например, статья синьора Дина поведала нам многое об отношении Людовико к собственному племяннику, которое его поклонники прежде полагали безупречным. Теперь их доводы выглядят неубедительными. Я был бы рад воспользоваться возможностью высказать свою признательность за все, чем я обязан монументальному труду графа Малагуцци-Валери о Людовико Моро, с его обилием бесценных иллюстраций: подробное перечисление представляется мне непосильной задачей. Л. К-М. Ностра, 1933Глава I Муцио Аттендоло, великий Сфорца
Родовым гнездом Сфорца была Котиньола, древнее селение, располагавшееся немного севернее Фаенцы в самом сердце лежавшей вдоль Адриатического побережья беспокойной Романьи, где папский престол уже давно достиг более чем формальной власти. Здесь 28 мая 1369 года родился Муцио Аттендоло, которому суждено было оставить своим потомкам прозвище Сфорца. Хотя эта семья не принадлежала к знати, она все же занимала видное положение и была довольно состоятельной для тех диких мест. При этом семья Аттендоло благодаря числу и силе своих сыновей была вполне способна твердо отстаивать свои интересы. Своим успехом и достигнутым ими могуществом, намного превосходящим достижения любого из их соперников в те славные дни кондотьеров, Аттендоло обязаны, по-видимому, не столько их отцу, Джованни, который, надо сказать, тоже был человеком отнюдь не из робкого десятка, сколько матери, Элизе деи Петрасцини. Петрасцини даже в Романье слыли семьей исключительно агрессивной и неуживчивой. В этой области, во многом похожей на разбойничье гнездо, где междоусобные распри практически не прекращались, а память о них сохранялась долго, любой семье, чтобы выжить, требовалось как можно больше крепких сыновей. Элиза являла собой блестящий образец вираго[1], позднее идеализированный Ариосто и Тассо. В случае необходимости она могла сражаться наравне с мужчинами, а одна из ее наследниц, Катарина Сфорца, снискала славу одной из самых знаменитых воительниц эпохи Возрождения. Судя по дошедшим до нас свидетельствам, Элиза, обладавшая мужским характером и крутым нравом, была при этом женщиной весьма добродетельной и плодовитой: она дала жизнь двадцати одному ребенку. Все ее сыновья оказались прирожденными воинами, и Муцио был не единственным из них, кто прославился как кондотьер. Не менее пятнадцати мужчин из этого клана сделали военное ремесло своей профессией, и женщины в случае необходимости вели себя как истинные дочери своей матери. Их воспитание соответствовало тем условиям, в которых им предстояло жить. Их научили презирать изящные одежды, нежную пищу и мягкие постели. В деревне, где большинство строений были деревянными, их каменный дом более напоминал разбойничью пещеру, нежели мирное жилище провинциального дворянина, которое и тогда можно было встретить даже в тех уголках мира, где самые примитивные удобства были практически неизвестны. Как сообщает Паоло Джовио[2], стены их дома были увешаны не гобеленами, а щитами и латными нагрудниками. И если в расцвет Ренессанса это зрелище могло произвести впечатление на утонченного епископа Ноцеры, то мы можем усомниться в том, что дворцы даже тех правителей, которым предстояло стать противниками Сфорца на поле боя (таких, как дом Малатеста, соседей Аттендоло из Римини), в те времена украшались иначе. Упоминается также тот факт, что на их огромных кроватях отсутствовали покрывала. Пища была соответствующей; регулярного питания не было: мужчины съедали то, что готовила для них прислуга, и еда эта была простой и грубой. В Котиньоле главными соперниками Сфорца были гибеллины Пазолини, весьма знатная фамилия, известная и в наши дни, один из представителей которой, граф Пьеро Дезидерио, впоследствии составил замечательное жизнеописание Катарины Сфорца (чем, можно сказать, окончательно примирил наследственную вражду между семействами). Эта давняя междоусобица обострилась в 1388 году, когда Мартино Пазолини похитил девушку, обрученную с Бартоло Аттендоло. Семья Аттендоло промолчала, но Пазолини расценили это как неуважение к невесте и внезапно напали на них. Двое из Аттендоло были убиты, а Муцио, в то время — совсем юный воин, отдыхавший в это время дома, был ранен. Эти семейства не раз сходились в ожесточенных сражениях. Недруги сражались даже на пашнях, в разгар уборки урожая. Чтобы не дать захватить себя врасплох, Пазолини были вынуждены работать на полях, держа под рукой доспехи и копья. Аттендоло могли напасть на них во время жатвы, «выскользнув из колосьев подобно змеям». В конце концов Аттендоло победили. Марино и Пазолини покинули окрестности Котиньолы, а те, что остались, сочли благоразумным изменить фамилию. Многие из знаменитых кондотьеров, то есть командиров наемников, происходили из Папской области, из Романьи или из Анконской Марки, или Умбрии, поэтому вполне естественно, что в этих местах сложились благоприятные условия для вербовки новобранцев. Аттендоло хотя и были довольно состоятельной семьей, но по своему жизненному укладу не многим отличались от крестьян или мелких фермеров. Они сами обрабатывали поля, сами перевозили и сбывали свой урожай. В 1384 году, однажды вечером, когда Муцио был занят по хозяйству, люди из отряда известного кондотьера Больдрино да Пеникале проходили мимо в поисках новобранцев. К тому времени несколько мужчин из семьи Аттендоло уже состояли на службе в различных войсках, и вербовщикам, даже если они раньше не знали Муцио, достаточно было одного взгляда, чтобы заметить, что этот парень именно того сорта, какой им нужен. Они остановились поболтать с ним, подразнивая его, призывая его быть мужчиной, присоединиться к ним и узнать, что такое настоящая удача. Несомненно, его братья и кузены, когда появлялись дома на время отпуска, говорили ему то же самое, хвастая награбленным добром и своим успехом у женщин. В те времена ранней зрелости пятнадцать лет не считались слишком юным возрастом для начала карьеры. Муцио колебался. Наконец, юноша взял свой топор и метнул его в дерево, заявив, что если топор застрянет, то он отправится с людьми Больдрино; если же топор упадет на землю, то он останется дома. Топор вонзился в дерево. Той же ночью Муцио ушел из дома, прихватив с собой коня из отцовской конюшни. Эта история, довольно рано получившая известность, выглядит довольно правдивой. Она стала семейным преданием, и когда Франческо Сфорца, герцог Милана, показывал миланский замок Паоло Джовио, автору лучшей из ранних биографий Сфорца, он заметил, весело поглядывая вокруг, что всем этим они обязаны роковому топору, застрявшему в дереве. Но рассказ Корио, придворного летописца Людовико Сфорца, более реалистичен. Альбериго да Барбьяно, первый из великих итальянских кондотьеров, был родом из соседней деревни. Он показал пример, — что не противоречит истории Джовио, — побудивший пятнадцатилетнего юнца бежать из дома с отцовским конем и присоединиться к Больдрино. Когда спустя четыре года Муцио вернется домой, его отец, видя, что сердце юноши расположено к военной карьере, отпустит сына из дома с четырьмя лошадьми (щедрый подарок для человека в его положении) и отеческим благословением. Таким образом, получив хорошую экипировку, Муцио смог присоединиться к Альбериго да Барбьяно, который способствовал его быстрому продвижению по службе. В XIV в. в Италии практически все военные действия велись великими кондотьерами, предводителями наемников, которые предоставляли свои мечи в распоряжение любой власти, имевшей желание и возможность нанять их. Их появление стало одним из досадных следствий сложившегося в то время положения дел на полуострове. Знать, сражавшаяся почти во всех средневековых войнах, в значительной степени отошла от участия в военных действиях. С одной стороны, быстрый рост благосостояния (особенно на севере Италии) сделал горожан не слишком склонными к несению тягот военной службы; поскольку Флоренция, Милан и Венеция своим благополучием были обязаны своим великим купцам, население этих городов находило оправдание своему освобождению от воинской повинности. С другой стороны, ни свободные города, которых настолько разобщали внутренние распри, что они оказались подчинены правлению внешней Подесты[3], ни появившиеся в других городах мелкие деспоты не были намерены рисковать, отдавая оружие в руки своих горожан. Первые отряды кондотьеров полностью, или почти полностью, состояли из иностранцев и возглавлялись иностранцами, которые начали появляться в Италии после 1360 года. Заключенный в Бретиньи мир дал свободу нескольким таким отрядам, не знавшим никаких иных занятий, кроме сражений, и прошедшим жестокую школу войн во Франции. Наиболее известным из ранних отрядов удачи была Большая Компания, которой командовал герцог Вернер фон Урслингер, «гигант Гварньери», как его называли итальянцы. На его нагруднике был начертан его девиз: «Враг Бога, Сочувствия и Милосердия» — так он заявлял о своем намерении воевать со слабыми. Позднее, когда Большую Компанию возглавил граф Ландау, к ней присоединился грозный кардинал Альборнос, чтобы подчинить Романью папской власти. Во многих отношениях между Романьей и кондотьерами с самого начала установилась весьма тесная взаимосвязь. Один из самых знаменитых кондотьеров, англичанин сэр Джон Хоквуд, получил в награду за свою службу папскому престолу пять романьских городов, включая деревню Котиньола; но когда Хоквуд задумал укрепить эти местечки, то оказалось, что необходимая для этого земля принадлежит Джованни Аттендоло. В семье Малатеста из Римини несколько поколений были кондотьерами (главным образом на службе у папства), так же как и в семье Монтефельтро из Урбино, завоевавшей герцогство благодаря своей воинской доблести. Браччо, Брандолини и другие ныне забытые кондотьеры тоже были выходцами из тех мест. Акуто, как итальянцы называли Хоквуда, был, по свидетельству Маттео Виллани, большим знатоком военного дела, хитрым и ловким от природы, как все англичане, и его Белая Компания снискала себе столь же черную славу, как и все другие. Хоквуд несет ответственность за две массовые расправы, надолго запомнившиеся в ряду самых кровавых злодеяний, когда-либо совершавшихся наемниками. Когда в 1376 году Фаенца, расположенная к югу от Котиньолы, проявила признаки неповиновения Папе, туда был послан Хоквуд. Либо рассчитывая на добычу для себя и своих людей, — что вообще было основной причиной страданий населения, оказавшегося во власти наемников, — либо действуя в соответствии с полученными приказами, он взял под стражу пятьсот зажиточных жителей и позволил своим людям разграбить город. Даже в отношении детей и монахинь не было проявлено никакого милосердия. Рассказывали, что, когда два англичанина сцепились из-за монахини, в страхе забившейся в угол, Хоквуд, оказавшийся свидетелем этой сцены, решил лично разрешить возникший спор и, воскликнув: «Каждому половину», — разрубил несчастную надвое. Покончив с Фаенцей, он продал этот город маркизу Феррарскому. Но жители Романьи были не из тех, кто безропотно терпит такое обращение. Наиболее известный из кондотьерских отрядов состоял из бретонцев, и именно их выбрал кардинал Роберт Женевский, чтобы они помогли ему заставить население Романьи подчиниться. Но когда бретонцы приступили к делу, романьольцы обратились с жалобой к Галеотто Малатеста, правителю Римини и папскому кондотьеру. В недобрый час тот искренне ответил, что им неоткуда ожидать справедливости, кроме как от самих себя. Возмущенные сверх всякой меры, жители Цезены обрушились на бретонцев и успели перебить три сотни, прежде чем Малатеста удалось остановить их, пообещав им прощение за то, что они уже совершили. Тогда кардинал Женевский призвал Хоквуда, чтобы тот навел порядок в Романье. Когда кардинал стал настаивать на поголовной резне, англичанин попытался протестовать, но тщетно. Цезену постигла еще более горькая участь, нежели Фаенцу, и когда спустя год Малатеста вознамерился отстроить город заново, там на одних только улицах все еще оставалось пять тысяч трупов. В такой ситуации оставшиеся без оплаты бретонцы оказались в крайней нужде и спустя некоторое время рады были даже возможности обменивать одежды погибших жителей Романьи на еду того же веса. Тем временем коварный кардинал Роберт — Хромец, если вспомнить его прозвище, ибо он был хром, — праздновал окончательное возвращение папского двора из Авиньона. В начале того года Климент XI через ворота Святого Павла въехал в Рим, хотя и сделал это против своей воли. Даже римляне в те дни были так возмущены произошедшей резней, что их позиция становилась все более угрожающей по отношению к Папе, и когда в следующем году Климент скончался, они уже желали видеть его преемником только итальянца. Последовавшие вслед за этим дни испытаний для Церкви прошли под знаком великой Св. Катарины Сиенской. Нет ничего удивительного в том, что при таких обстоятельствах Альбериго да Барбьяно (Барбьяно — местечко неподалеку от Котиньолы) стал героем для юных романьольцев, подобных Аттендоло. Альбериго был благородного происхождения, и именно от него ведет свой род известное миланское семейство Бельозо. Он уже приобрел некоторую известность на воинском поприще, когда, возмутившись, что Италия полностью отдана на милость полчищам полудиких иностранцев, он решил создать компанию кондотьеров, состоящую из одних только итальянцев. Он сражался под началом Хоквуда, но покинул его после совершенных тем злодеяний. Его успех был ошеломителен, особенно в его родной провинции. В самом деле, костяк его компании составляли жители Романьи, большей частью его близкие друзья, среди которых было несколько Аттендоло. Его люди давали торжественное обещание ненавидеть иностранцев и клялись изгнать их с полуострова. Он поступил на службу к Джан Галеаццо Висконти, великому герцогу Милана, и добился таких успехов, что уже очень скоро под его командованием оказалось восемьсот копий. Первое время он был вынужден сражаться плечом к плечу с отрядами иностранцев, но вскоре тех или перебили, или выдворили из Италии. К концу века все войска, ведущие бесконечные войны на полуострове, состояли из итальянцев, за исключением тех немногих из старых воинов, которые состояли на службе у итальянских кондотьеров. Альбериго называл свое войско Компанией Святого Георгия, под его началом были собраны фактически все лучшие итальянские командиры, сведущие в военном искусстве. Он был не только выдающимся лидером, но мастером своего дела и изобретателем нескольких важных новшеств. Именно он первым стал использовать так называемый армет с диском[4]. Кроме того, лошади у него были защищены специальными кожаными попонами. В те времена, когда доминировала грубая сила, а власть во многом полагалась на кондотьеров, поэтому исторические хроники представляют собой не многим большее, чем запись их деяний. Эффективно контролировать их была способна только венецианская аристократия. Возвышение итальянских военачальников придало их компаниям то постоянство и сплоченность, которых им недоставало ранее. Соответствующим был и авторитет преуспевшего кондотьера среди его воинов. Когда Больдрино да Паникале убили в Мацерате, в наказание за это город был подвергнут жесточайшим унижениям. Помещенное в роскошный гроб тело кондотьера пронесли по всему городу, и солдаты приветствовали его так, словно он по-прежнему был их командиром. Они были уверены в том, что никто не сможет его заменить. При всех их недостатках, в этих войсках были собраны самые мужественные люди того времени, являвшие собой наилучший образец духа авантюризма. Их соотечественники стали с гордостью говорить о предводителях кондотьеров и их доблести; рассказы об их подвигах передавались из уст в уста. И хотя они продавали свои мечи тем, кто больше заплатит, а поступки их были непредсказуемы, их поведение точно соответствовало представлениям того времени о морали, и, по крайней мере, они были итальянцами. В самом деле, по словам Паоло Джовио, Альбериго, «возмущенный тем, что иностранные наемники, проявляя необузданную жестокость, навязывают Италии свою волю, возродил дух своих соотечественников, которые из-за слабости своей и потерянной свободы позабыли славу древних воинов». Будущее молодого человека, ставшего членом одной из таких компаний, зависело только от него самого. Происхождение здесь, как и в других сферах жизни в Италии в эпоху Возрождения, значило очень немного. Если ему удавалось обратить на себя внимание своего командира, то он мог продвинуться по службе и стать во главе небольшого отряда. Его дальнейшая карьера зависела от его храбрости и находчивости, его популярности и, помимо всего прочего, от его способности командовать. Новобранцы обычно присоединялись к отряду перспективного капитана. Постепенно тот приобретал необходимый авторитет и достаточное количество людей, чтобы действовать самостоятельно и заключать договора с нанимателями на своих условиях. Такие кондотьеры, или даже предводители небольших скьер[5], в момент поступления на службу заключали официальные и должным образом оформленные договоры с правителями и государствами, что предполагало строгое соблюдение сторонами всех оговоренных условий. Затруднения кондотьера и проблемы для мирного населения обычно начинались тогда, когда кондотьер оставался без наемной службы и без денег для оплаты своим людям. Преуспевающий кондотьер мог соперничать со знатью и даже с правителями тех государств, которым он служил. Именно им мы обязаны величественными монументами, включая те, которые и сейчас, вероятно, остаются самыми большими в мире конными статуями — Коллеони и Паоло Савелли в Венеции и Гаттамелата в Падуе, хотя от той, что вполне могла бы быть величайшей из них, статуи Франческо Сфорца работы Леонардо да Винчи, сейчас ничего уже не осталось. Но сохранился замечательный бюст кондотьера работы Поллайуло в галерее Уффици во Флоренции и фреска сэра Джона Хоквуда во флорентийском соборе работы Паоло Уччело. (Джованни Акуто умер во Флоренции как раз тогда, когда у него появилась надежда возвратиться на родину, и был похоронен со всеми возможными почестями, которых мог быть удостоен человек, сослуживший такую службу этому городу.) Часовня Св. Георгия в Пизе построена местными кондотьерами, а Бергамо может похвастаться часовней Коллеони. На самом деле мы до сих пор помним этих людей скорее благодаря оставшимся памятникам в их честь, чем из-за их военных подвигов. И все же в своем жизнеописании Великого Сфорца Паоло Джовио дает нам ключ к пониманию этого исчезнувшего мира и позволяет проникнуть в повседневную жизнь кондотьеров, описывая нам их обычаи в мирное время и на поле битвы с той свойственной ему ясностью и живостью изложения, которой не удалось достичь ни одному из позднейших авторов. Ведь епископ Ночеры испытывал к Сфорца некое чувство поклонения герою, свойственное людям того времени, и то же чувство сам Сфорца питал по отношению к Альмериго да Барбьяно. Для нас, для тех, кто знает окончание этой истории и может оценить гибельные последствия этой системы, завершившейся долгим периодом иностранного господства, такое чувство может показаться странным. Все лучшие плоды возрожденческого индивидуализма и поисков себя, которые привели к столь ужасному разобщению как в политической, так и в религиозной и церковной сферах, следует искать в литературе и искусстве того времени, не имеющих себе равных в современном мире. Муцио Аттендоло провел пятнадцать лет с Альбериго да Барбьяно, и здесь он приобрел репутацию человека с сильным и властным характером. Многие кондотьеры известны по своим прозвищам. Так, например, Гаттамелата означает «пестрый кот», Фачино Кане — «собака», Тарталья, всегда враждовавший со Сфорца, — «заика». История гласит, что при дележе какой-то добычи Муцио поссорился с Тарантулом и Скорпионом, двумя братьями из Луго, деревни, располагавшейся к северу от Котиньолы. Когда об этом споре донесли командующему, Муцио и ему ответил весьма грубо, на что Альбериго воскликнул, что тот и его пытается сфорцаре[6], и объявил, что отныне он будет известен как Сфорца. Помимо всего прочего, Сфорца обладал огромной физической силой. Он мог согнуть подкову и вскочить на седло в полном вооружении. Он еще состоял на службе у Альбериго, когда впервые встретил своего будущего соперника, Браччо да Монтоне. Им двоим было суждено стать величайшими итальянскими военачальниками своего времени, лидерами двух противоборствующих школ: в самом деле, весь воинский мир на полуострове был тогда разделен на сторонников Сфорца и сторонников Браччо. Но во время службы в компании Св. Георгия эти молодые люди стали закадычными друзьями. У них все было общим, даже их воины носили одинаковую униформу и одни и те же эмблемы. Впоследствии, несмотря на серьезные разногласия, следы этой ранней дружбы никогда не исчезали полностью. И если Сфорца был настолько же удачлив, насколько судьба не благоволила Браччо, то этим успехом он был обязан своему характеру, здравому смыслу и ясному представлению о соотношении целей и средств — тому, чего недоставало Браччо. Сфорца напоминал древнего римлянина лучших времен Республики, со всеми его достоинствами и недостатками, тогда как в Браччо не было и малейшей доли этих качеств. Андреа, известный под прозвищем Браччо («оружие», возможно, за свою силу), происходил из рода графов Монтоне, знатной фамилии из Перуджи. Он был серьезно ранен и оказался в изгнании после одной из тех кровопролитных междоусобиц, которые привели к сильному опустошению той области и в которых, как правило, был замешан могущественный дом Бальони. Оставшись сиротой, он поступил на службу к Альбериго да Барбьяно. Когда же он наконец возглавил независимый отряд, неудачи преследовали его с самого начала. Он опустился почти до нищенства, и затем, когда ему удалось снова стать на ноги, страшный пожар в Фолиньо уничтожил все, что у него было. Местные жители собрали щедрые пожертвования, чтобы возместить ему утраченное, однако он был вынужден вернуться к Альбериго. Способности обеспечили Браччо благосклонность со стороны его прежнего командира, но это лишь возбудило к нему ожесточенную зависть, ослаблению которой, возможно, его поведение вовсе не способствовало. Альбериго, которого доверенные командиры сумели убедить в неповиновении Браччо, наклеветав на него, распорядился его убить. За него ходатайствовала жена Альбериго, но когда ее просьбы оказались тщетными, она (так велико было ее возмущение совершающимся предательством) предупредила Браччо, и тот немедленно бежал к Папе. Обнаружив свою ошибку, Альбериго сделал все, что было в его силах, чтобы заставить его вернуться, но Браччо ответил, что командующий, который столь бесчестно обращается с преданным офицером, не заслуживает доверия. Это был не единственный случай, когда Браччо приходилось терпеть подобное обращение; предательство в те времена было делом обычным. Вскоре после этого, в 1409 году, Владислав, король Неаполя, не слишком терзавшийся угрызениями совести, предложил Браччо помочь ему овладеть его родной Перуджей — замысел, который всегда мил сердцу изгнанника. Предложение было принято. Однако жители города в отчаянии обещали королю подчиниться его власти, при условии что тот откажется от услуг сражающихся на его стороне изгоев Перуджи и предаст Браччо смерти. И на этот раз кондотьер вовремя был предупрежден: когда король послал за ним, он отказался прибыть под предлогом недомогания. Владислав, чрезвычайно раздосадованный тем, что его коварные замыслы были раскрыты, послал внушительную армию против кондотьера, которого лишь недавно принял на службу. Когда Сфорца служил у Альбериго, он обычно сражался за Джан Галеаццо Висконти, могущественного правителя Милана; но когда у него, наконец, появился свой собственный отряд, Сфорца оказался на противоположной стороне, помогая Перудже в ее отчаянной борьбе против вероломного Висконти. Благодаря неукротимому духу перуджийцев ему это удавалось в течение двух лет. Как и в политике, военный успех был одним из лучших способов обратить внимание начальства на достоинства воина. Джан Галеаццо, в его неутомимом стремлении создать сильное независимое королевство на севере Италии, решил нанять к себе на службу лучших кондотьеров, и вскоре Сфорца стал сражаться на его стороне, получая жалованье вдвое большее, чем прежде. Но, как и в случае с Браччо, успех пробудил зависть, и распространившиеся клеветнические слухи о нем привели к его позорной отставке со службы в Милане. Положение Сфорца оказалось настолько опасным, что ему пришлось бежать, спасая свою жизнь. После этого Сфорца поступил на службу Флоренции, воевавшей против Пизы, которую защищал его бывший командир, Альбериго да Барбьяно. Здесь началась его долгая распря с кондотьером Тартальей, тоже состоявшим на жалованье у Флоренции. Одно время вражда между ними была столь острой, что казалось вполне вероятным, что они обратят свое оружие не против врага, а друг против друга, и возникла необходимость развести их войска вместе с их лидерами в разные стороны. Союзник Флоренции Рупрехт, Римский король, полностью разделял высокое мнение о достоинствах Сфорца, проявив свое расположение тем, что позволил ему использовать свой собственный герб — льва, стоящего на задних лапах. Сообщается также о том, что именно он посоветовал изображать льва, держащего в лапе айвовую ветвь (котинью), эмблему родного города Сфорца, которой он пользовался до тех пор. В окончательном варианте на гербовом щите был также изображен шлем Сфорца с крылатым драконом с человеческой головой. Приблизительно в это же время Сфорца познакомился с Лючией Трегани, или Лючией ди Терцано, девушкой благородного происхождения, которая многие годы оставалась его любовницей. Она родила ему по меньшей мере семь детей, среди которых был и его наследник, Франческо, будущий герцог Милана, родившийся в Сан-Миньято 23 июля 1401 года. Говорили, что он покорил сердце Лючии своей преданной любовью к ней и обещанием жениться, но поскольку брачные законы в то время были весьма неопределенны, ее положение было немногим менее стабильным, чем у законной супруги. В 1405 году, когда Сфорца был все еще в Пизе, к нему явился Мартино Пазолини из Котиньолы. Он пришел без охранного свидетельства, с нагрудником, привязанным к шее, и, преклонив колени, просил простить его и положить конец раздору между их семьями. Сфорца никогда не был мстительным. Он отвел Мартино в свою палатку, накормил его и, упрекнув за то, что, явившись без охранного свидетельства, тот подвергал себя риску, полностью простил его. В 1408 году Сфорца вместе с маркизом Феррарским и правителями других городов участвовал в кампании против Оттобоно Терци из Пармы. Оттобоно был одним из тех мелких деспотов, которые в те дни жесточайших раздоров постоянно захватывали власть, а затем теряли ее. Последовавшие за этим события являются яркой характеристикой того времени, однако они же стали одним из немногих сомнительных пятен в весьма достойном жизнеописании Сфорца. Во время одной из стычек Сфорца удалось сбросить Оттобоно с лошади, и он уже собирался покончить с ним, когда пармские отряды, внезапно перестроившись, не только спасли своего господина, но и потеснили врага, захватив в плен Микеле Аттендоло, который мог бы стать самым выдающимся воином этого клана после самого Сфорца. Оттобоно выместил свою злобу, безжалостно подвергая пленников голоду и пыткам в течение следующих четырех месяцев, после чего им удалось бежать. Сфорца поклялся отомстить. Вскоре после этого Оттобоно предложил своим врагам встретиться на луговине, окруженной лесом. В этих зарослях маркиз Феррарский спрятал своих людей, что было явным нарушением условий перемирия. Оттобоно прибыл, как и договаривались, без оружия, на низкорослой испанской лошади; маркиз же явился на встречу в сопровождении эскорта, в котором находился и полностью вооруженный Сфорца. Когда Оттобоно попытался протестовать, Сфорца ответил, что никогда не ходит безоружным. По своему обычаю, Сфорца был верхом на горячем коне, который внезапно начал скакать по лугу, лягаясь направо и налево. Как раз это и входило в намерения Сфорца, ибо таким образом он мог подобраться поближе к Оттобоно. Оказавшись на достаточной для удара дистанции, Сфорца схватил врага правой рукой, выхватил кинжал и нанес им столь сильный удар, что задел даже лошадь противника. Смертельно раненный Оттобоно рухнул на землю; Микеле Аттендоло спешился и добил противника. Вооруженные люди выскочили из леса и захватили в плен сопровождавший его эскорт. Тело Оттобоно перевезли в Модену, где изгнанники из Пармы и Реджьо выместили на нем свою ненависть, растерзав труп зубами. В те дни жесточайших раздоров такая дикость ни в коем случае не воспринималась как нечто необычное, особенно в неспокойных областях. После этого Сфорца смог передать города Оттобоно во владение маркизу Феррарскому. Сфорца попробовал себя и на службе папам, однако в те годы Великой Схизмы, когда на папскую тиару одновременно предъявляли права обычно два, а то и три претендента, дела папства, как правило, находились в удручающем состоянии. В 1409 году, в то время, когда он был папским наемником, граф Салимбени, правитель Кортоны и глава дворянского дома Сиены, предложил Сфорца жениться на своей сестре, Антонии, которая незадолго до того стала вдовой. Сфорца разделял обычное для своего времени мнение о браке, который рассматривался исключительно как деловое предприятие. Он счел, что теперь он может метить повыше, чем Лючия ди Терцано, которая по-прежнему оставалась очаровательной матерью его многочисленного семейства, и вполне вероятно, что и она, подобно нынешним французским девушкам из petite bourgeoisie[7], была полностью согласна с его решением. Сфорца обошелся с ней вполне достойно, как обычно обходились мужчины с теми женщинами, с которыми они прожили вместе долгие годы и которые подарили им нескольких детей. Он выдал Лючию замуж за одного из своих офицеров. Антония принесла ему приданое, состоявшее из четырех замков, и стала матерью его сына, Бозио, который рос, подавая надежды в будущем стать способным военачальником, но был убит молодым. Он был женат на наследнице графов Санта Фьора в Тоскани, где его потомки правили до середины семнадцатого века, пережив, таким образом, все остальные ветви дома Сфорца. Ясно, что папская казна находилась тогда не в самом наилучшем состоянии, и Иоанн XXIII не имел никакой возможности заплатить 4000 дукатов, которые он задолжал Сфорца. Взамен он был вынужден передать ему во владение Котиньолу. Сфорца говорил, что, когда он ощутил себя владельцем своей родной деревни, это был самый счастливый момент в его жизни. Немного позднее, когда Котиньола была почти полностью уничтожена огнем, он посылал значительные суммы на ее восстановление и перепланировку, особенно заботясь об удобстве для своей матери, которая еще была жива. Каменный дом Аттендоло уцелел во время пожара. Возможно, в силу бедственного состояния папской казны, возможно, из-за нежелания сражаться на одной стороне со своим смертельным врагом, Паоло Орсини, Сфорца, в конце концов, принял весьма щедрые условия, предложенные ему Владиславом Неаполитанским. Иоанн XXIII был взбешен его переходом на сторону врага и приказал изобразить его как предателя, повешенным за одну ногу, в соответствии с обычаями того времени. Надпись на рисунке начиналась словами: «Io sono Sforza, viano di Cotignola»[8]. Таким образом, весь остаток своей жизни Сфорца пришлось принимать участие в беспокойной и всегда переменчивой политике Неаполитанского Королевства. Среди прочих заложников, которых он должен был отдать своему новому господину в качестве гарантии своей преданности, был его старший сын Франческо, достигший тогда возраста одиннадцати лет. По свидетельству Корио, официального биографа Сфорца, Владислав разглядывал его с таким изумлением, как «una cosa divina»[9], наделенное всеми возможными дарами, которыми Фортуна может одарить смертное существо. Франческо был оставлен на попечение материи в Ферраре, поскольку там жил ее муж, Марко Фольяно, и учился вместе с юными принцами, сыновьями Никколо д'Эсте. Владислав подарил мальчику несколько городов и сделал его графом Трикарико. В 1414 году, когда наследницей Владислава стала Джованна II, почва под ногами Сфорца оказалась еще более скользкой. Этой несчастной женщине, чье сластолюбие снискало ей почти такую же, как у ее двоюродной бабки, Джованны I, репутацию новой Семирамиды, исполнилось к тому времени сорок лет. После смерти своего мужа она делала все, что ей заблагорассудится, и, нисколько не сдерживая своего темперамента, меняла любовника за любовником. Слабовольная, тщеславная и неуравновешенная, она всецело зависела от своего очередного фаворита, но поскольку ее любовники отдавали себе отчет в том, что им никогда не следует ей доверять, они обращались с ней почти так же, как сутенер с проституткой, часто прибегая даже к физическому насилию. Не было никакой надежды на рождение наследника, и ситуация еще более осложнялась соперничеством между двумя претендентами на трон, Людовиком Анжуйским и Альфонсом Арагонским. Сфорца был наделен крестьянской смекалкой, но он был солдатом, человеком, полагающимся скорее на собственные руки, чем на свою голову. По природе искренний и открытый, он чувствовал себя неловко среди искусных интриг, лжи и предательства развращенного неаполитанского двора, который переживал в то время свои самые худшие времена. И хотя впоследствии он научился до некоторой степени скрывать свои чувства, тот, кто его хорошо знал, всегда мог определить, когда Сфорца лжет. Королева с вожделением смотрела на этого высокого, могучего, стройного воина со смуглой кожей и степенной осанкой, с маленькими, глубоко посаженными глазами, косматыми бровями и огромными волосатыми руками. Ей нравилось болтать с ним после заседаний совета, и его грубый, но скорый и острый ум военного, несомненно, произвел на нее впечатление. Невоспитанный, изнеженный и переменчивый Пандульфо Алопо, бывший в тот момент ее очередным фаворитом, поднял тревогу. Благодаря намекам, которые тот делал Джованне, Сфорца был арестован и провел четыре месяца в Новом Замке, так как Алопо объявил, что он собирался жениться на королеве. Рассказывали, что в заключении Сфорца проводил время, упражняясь в написании собственной монограммы, которой он впоследствии подписывал все свои документы. Ведь он не имел никакого образования, более того, любил повторять, что одна и та же рука не может одинаково хорошо обращаться с мечом и с пером. Но он усердно изучал труды великих историков древности, переводы которых составлялись по его заказу. Своему переводчику Цезаря и Саллюстия в благодарность за его труд он подарил хороший дом и сад. Сфорца разделял безграничное уважение своих современников к новой науке. Ему также нравилось зимними вечерами или в плохую погоду на лагерной стоянке читать поэмы о жизни Карла Великого и его рыцарей, комментируя их подвиги и выставляя их в пример своим воинам. Свои письма Сфорца диктовал, предпочитая использовать в качестве секретарей монахов, поскольку, как он любил говорить, они склонны совать свои носы во все дела, и нет ничего такого, во что они бы ни вмешивались во имя религии, с их безудержным и всегда безнаказанным лицемерием. Тем не менее люди Сфорца оставались лояльными по отношению к неаполитанским властям, и когда возникла серьезная опасность заговора среди дворян, Алопо, сознавая, что без военной силы ему не обойтись, первым стал искать примирения. Он предположил, что таковое можно скрепить браком между Сфорца и его сестрой Кателлой. Сфорца согласился и очень скоро стал главным военачальником королевства с жалованьем в 8000 дукатов и обладателем нескольких замков, среди которых были Беневенто и Манфредония. Таким образом, он связал себя с партией Алопо, но когда королева, пытаясь укрепить свое положение, вышла замуж за Жака де ла Марка, и Алопо был обезглавлен, его падение отразилось и на карьере Сфорца. Явившись во дворец, чтобы засвидетельствовать свое почтение новому сюзерену, он столкнулся с одним из своих самых непримиримых врагов, церемониймейстером. Сфорца был весьма раздражен, и от слов они очень быстро, обнажив мечи, перешли к схватке. Обоих арестовали, но если противника Сфорца сразу же освободили, то сам Сфорца, вполне вероятно, мог отправиться вслед за Алопо на эшафот. Сфорца заточили в замке делл'Ово и подвергли пытке, тщетно пытаясь заставить его сдать свои замки. Своим освобождением он обязан своей сестре, Маргарите, которая повела себя как истинная дочь своей матери, явив собой лучший образец вираго. В Неаполитанском Королевстве всегда находилось несколько членов семьи Аттендоло; последовавших за Сфорца. Маргарита была оставлена на попечение Трикарико. Когда к ним прибыли посланники королевы с требованием сдаться в плен вместе с Микеле Аттендоло, она вышла к ним в полном вооружении, с мечом в руках, и объявила, что на правах командующего не признает их охранного свидетельства и подвергнет их мучительной смерти, если с ее братом случится что-либо плохое. Родственники заложников в скором времени добились освобождения Сфорца. Здесь на сцену снова вступил Браччо. Сфорца прилагал все усилия, чтобы пресечь грабеж и защитить мирных жителей, строго карая за чрезмерную жестокость. Он, если это было в его власти, никогда не отдавал город на разграбление. Браччо же беспощадно грабил и убивал, уводя с собою множество пленников и, подобно худшим из иностранных кондотьеров прежних времен, безжалостно принося гражданское население в жертву своим людям. Перестав бояться Владислава, он начал полномасштабные военные действия и захватил несколько замков с намерением овладеть своей родной Перуджей, чтоявлялось заветной целью его жизни. Он также брал к себе на службу других кондотьеров, среди которых оказался и Микеле Аттендоло. Ему он пообещал, что будет считать все замки Сфорца в Романье неприкосновенными и воздержится от нападения на них. Но Тарталья, также поступивший на службу к Браччо, отвергал любые условия, если ему не будут отданы замки его врага. Браччо колебался (это происходило в 1416 году, когда Сфорца находился в тюрьме), но в конце концов дал свое согласие. Этого предательства Сфорца так никогда и не смог ему простить, и из-за этого возникла смертельная вражда между двумя старыми товарищами. Микеле Аттендоло оказался в весьма сложном положении. Он спасся только благодаря храбрости и преданности некоего молодого офицера, который добровольно пришел к нему на помощь. Его звали Никколо Пиччинини, и ему было суждено стать соперником молодого Франческо Сфорца. Пиччинини («малыш») — это тоже прозвище. Он был таким маленьким, что однажды, когда его отряд был разбит Франческо неподалеку от Брешии, огромный германский наемник подхватил его, засунул в мешок и, забросив мешок за плечи, прорвался со своим командиром сквозь вражеские ряды. Браччо, поддерживаемый множеством изгнанников, задумал нападение на Перуджу. Карло Малатеста, защищавший город, поспешил спастись бегством, но память о последовавшем сражении сохранилась надолго. Победа оказалась на стороне Браччо, прежде всего благодаря его привычке разделять своих людей на мелкие отряды. Этой тактикой ведения боя он внес свой вклад в военную науку того времени. Кроме того, он благоразумно организовал обеспечение водой для утоления жажды, поскольку сражение происходило в самый разгар лета. Завладев Перуджей, Браччо проявил себя как способный правитель. Он прилагал усилия для прекращения раздиравших город междоусобиц, а его система обучения горожан обращению с оружием оказалась весьма успешной и популярной. Он быстро распространил свою власть на многие отдаленные города в Романье. Но и это еще не все. Он строил планы относительно самого Рима. Однако его попытке захватить этот город помешал Сфорца, при приближении которого Браччо пришлось отвести свои войска; к тому же из-за климата он потерял много людей. В 1416 году Сфорца, воспользовавшись благоприятными обстоятельствами, женил своего сына Франческо. Невестой стала Полиссена Руффо, графиня Монтальто. Церемония происходила в ее доме в Калабрии, куда Франческо прибыл в сопровождении ветеранов из войска его отца. Приданое состояло из двадцати тысяч дукатов и нескольких городов. Этот брак закончился трагически, так как немногим более чем через год молодую жену вместе с первенцем (дочерью) отравила тетка, захватившая ее имущество. Годом раньше, в ходе своей первой военной кампании, Франческо доказал свою храбрость. Сфорца попытался захватить своего врага, Тарталью, заманив его в засаду (способ, который был по душе кондотьеру), но Тарталья с такой отвагой обрушился на своих противников, что смог вырваться из окружения и бежать. И все же, в 1419 г., после того как Сфорца потерпел тяжелое поражение от Браччо и был ранен, ему удалось принудить Тарталью служить под его командованием, и этот договор был скреплен браком между одной из его дочерей и сыном Тартальи. Столь поразительные перемены в отношениях противоборствующих сторон происходили постоянно вследствие калейдоскопических сдвигов в карьерах этих наемников. Напоследок Сфорца дал своему сыну три совета, которые тот повторял очень часто: никогда не посягать на чужую жену; никогда не вызывать на бой подчиненного или товарища, но, если самому случится испытать подобное, сразу же избавляться от предателя; никогда не скакать на своенравном коне. Сам Сфорца не раз оказывался в затруднительном положении, когда пренебрегал этими заповедями. По свидетельству графа Пазолини, слабость Сфорца к противоположному полу поражала даже его собственных людей, и Франческо в этом отношении проявил себя как истинный сын своего отца. В этих советах проявляется та же крестьянская сметка, что и в следующем изречении Сфорца: если у тебя три врага, с одним заключи мир, с другим — перемирие, а затем все свои силы обрати против третьего. На том же основании сформировалось отношение Сфорца к религии, во многом схожее с позицией древних римлян. Недостойно для воина досаждать Богу глупыми церемониями и лицемерными молитвами. Убийства, грабеж и сожжение городов неизбежны на войне, и командующий зачастую вынужден смотреть сквозь пальцы на ужаснейшие преступления. Хороший командир, сказал бы Сфорца, должен стараться воевать за правое дело, по возможности избегая насилия, грабежей и разбоя, и прилагать все усилия, чтобы сберечь своих людей. Он ежедневно слушал мессу, и если ему приходилось один день пропустить, то на следующий день он прослушивал две; каждый год он с глубоким раскаянием исповедовался и принимал причастие с величайшим смирением. Не опасаясь заразы, он ухаживал за своими заболевшими родственниками. Его отношение к врагам и обидчикам могло быть очень разным и в большей степени зависело от его интересов на данный момент. Сфорца всегда был точен в расплатах с кредиторами, поэтому, если он оказывался в затруднительном положении, он никогда не испытывал недостатка в денежных средствах. Какова бы ни была его позиция в других вопросах, в военном лагере Сфорца был сторонником жесткой дисциплины. В отношении шпионов и предателей не могло быть никакой жалости, а за кражу фуража наказывали, привязывая вора к хвосту лошади. В повседневной жизни он был безразличен к одежде, испытывая глубокое презрение к любым проявлениям фатовства, но готов был разразиться самой грубой бранью за малейшее пятно или ржавчину на кольчуге. Однажды он перед лицом неприятеля выбранил солдата, явившегося после отдыха на зимних квартирах в ржавых доспехах, и заставил того сражаться с поднятым забралом, чтобы все смогли узнать его. Если кто-нибудь в лагере щеголял в головном уборе, украшенном перьями, то его освистывали. Но в дни парадов, когда, согласно условиям большинства контрактов, отряд кондотьеров в полном составе осматривался нанимателем или его агентами, Сфорца не имел себе равных. Люди и кони блистали золотом, серебром и шелком. Достаточно вспомнить величественную фигуру кондотьера на фреске работы Симоне Мартини во Дворце Республики в Сиене. В обычные дни Сфорца носил красный колпак пирамидальной формы, один из тех, что представляются нам такими нелепыми на изображениях военачальников того времени. Подобно другим воинам, ему приходилось коротко стричь волосы и брить бороду, чтобы удобней было носить шлем. Его предпочтения в еде, как можно догадаться, были самыми невзыскательными, но он любил посидеть в веселой компании за изобильным столом. Сфорца мог храбро переносить великие несчастья, точно так же, как он переносил холод и другие тяготы. Только лишь жара досаждала ему. Он страдал от изнуряющей жажды, поэтому во время летних кампаний всегда держал неподалеку лошадь, навьюченную изрядным количеством воды и вина. Кроме того, он не мог переносить насмешек. Здесь, видимо, сказалось его крестьянское происхождение, над которым насмехались его враги. При случае, однако, он тоже за словом в карман не лез, о чем свидетельствует его весьма непристойный ответ Серджиани Караччьоло. Он знал, как использовать насмешку в качестве действенного наказания. Когда некий молодой офицер благородного происхождения, пренебрегая его приказами, оставил при себе девицу, переодев ее в мужское платье, Сфорца заставил его самого проехать по лагерю в женской одежде. В 1417 году Великая Схизма закончилась. У Папы Мартина V, чья резиденция располагалась в Колонне, более не было соперников. Тремя годами позднее, в феврале 1420 года, он посетил Флоренцию, куда пригласил для встречи двух ведущих кондотьеров. Браччо в тот момент был на вершине успеха, и именно об этом его визите поется в старой, но до сих пор исполняемой песенке:Глава II Франческо Сфорца и Филиппо Мария Висконти
Победа при Аквиле сделала Франческо знаменитым, уже в молодости поставив его в один ряд с самыми выдающимися кондотьерами того времени; вдобавок он командовал значительной армией. Королева была весьма опечалена смертью Сфорца. Подтвердив права Франческо на все земли и замки Сфорца, она обязала его и всех его братьев называть себя этим именем, чтобы сохранить память об их отце. Франческо, однако, не долго оставался на ее службе. По совету помогавшего королеве миланского адмирала герцог Милана, Филиппо Мария Висконти, предложил ему командовать 1500 всадниками и 300 пехотинцами. Таким образом, в 1424 году Франческо Сфорца впервые заключил соглашение с герцогством, с которым будет связана вся его дальнейшая жизнь. Филиппо Мария был единственным уцелевшим сыном Джан Галеаццо Висконти, первого миланского герцога, который умер как раз в тот момент, когда вступил в решающую схватку с Флоренцией, оказавшейся последней помехой на его пути к созданию королевства, добиваясь которого он продемонстрировал беспрецедентное в истории Италии сочетание блестящих способностей и вероломного коварства. Именно Джан Галеаццо, выкупившему за значительную сумму титул герцога у нуждавшегося в средствах императора Вацлава, удалось наконец обеспечить свою династию законными правами. «Этот превосходнейший правитель, — пишет историк Корио, — был человеком осторожным и хитрым. Он предпочитал уединенную жизнь; по возможности избегая утомительных трудов, он бывал робким, когда фортуна оборачивалась против него, но становился весьма решительным при благоприятных обстоятельствах; он был щедр и расточителен до такой степени, что растратил не только собственное состояние, но и деньги своих подданных, доведя многих до ужасной нужды; в трудные времена он обещал много, но редко держал свое слово; из всех итальянских властителей, он, движимый честолюбивыми помыслами, достиг наибольшего успеха в своих начинаниях». Джан Галеаццо, человек по-своему глубоко религиозный, был великим ценителем и собирателем древностей, и именно ему Милан обязан самыми великолепными своими монументами: Чертозой Павии и кафедральным собором. Следуя семейной традиции, Джан Галеаццо разделил герцогство между двумя своими сыновьями. Старший, Джованни Мария, стал герцогом Милана, а Филиппо Мария должен был управлять Падуей, точно так же, как некогда правил и сам Джан Галеаццо (до тех пор пока ему не удалось, упредив намерения своего дяди Бернабо, пленить и заточить того вместе с сыновьями при помощи весьма тщательно продуманной ловушки, не имевшей себе равных даже в его карьере). Но после смерти герцога его кондотьеры, прежде сдерживаемые и руководимые мудростью своего господина, принялись сражаться за самих себя, а чаще помогать свергнутым Висконти фамилиям вернуть некогда утраченную власть; ибо сколь бы плохим ни было правление этих мелких тиранов, наследственные права придавали им некоторое очарование в глазах их подданных, что всегда делало их весьма опасными для узурпаторов. Джованни Мария был одним из худших правителей в династии Висконти. Его отец был женат на своей кузине, дочери Бернабо, и те психические отклонения, которые давно наблюдались в этом семействе, у его сына превратились почти в безумие. О своре овчарок, которых Джованни кормил человеческим мясом, вскоре рассказывали легенды. В том, что эти собаки ради забавы хозяина разрывали на части преступников, нет никаких сомнений, но вряд ли герцог и его псарь, ужасный Скварчиа, по ночам выходили с ними охотиться на случайных путников. Общее пристрастие к насилию затрудняет наше понимание того времени, когда почти звериная жестокость Средних веков еще не была сглажена стремлением к утонченности нравов зарождающегося Ренессанса. Сохранилось много свидетельств о том, что изгнанник или жертва вонзали зубы в мертвое тело своего врага. Корио рассказывает даже о человеческой плоти, выставлявшейся на продажу в мясных лавках. Фачино Кане, глава кондотьеров Джан Галеаццо, был одним из тех, кто после смерти своего господина предпринял попытку стать независимым правителем. Все, чего ему удалось добиться, — принудить к подчинению Павию, где юный Филиппо Мария оказался в положении его пленника. Однако во время осады Брешии Фачино заболел смертельным недугом. Тем временем Джованни Мария, при поддержке Карло Малатеста, на дочери которого он был женат, крепко держал бразды правления в Милане, и в случае смерти Фачино уже никто не мог бы ему противостоять или ограничивать его власть. Такие перспективы заставили призадуматься многих из его подданных. Вскоре организовали заговор, и 16 мая 1412 года Джованни Мария был убит группой дворян в церкви Сан-Готардо в Милане. В тот же день Фачино Кане, перевезенный в Павию, скончался в тамошнем замке. Убийцы Джованни Мария были преданы мучительной смерти с жестокостью, достаточной для успокоения их жертвы. Некая проститутка, украсившая розами оставленное в соборе тело покойного герцога, была щедро вознаграждена его братом. Его титул унаследовал Филиппо Мария, оказавшийся последним правителем Милана из фамилии Висконти. В некотором отношении он напоминал Джан Галеаццо, поскольку в нем явно проявлялись все болезненные черты этой династии, отпрыском которой он был по обоим линиям своей родословной. Безобразный и с возрастом ужасно растолстевший, он столь чувствительно относился к своей наружности, что отказывался от каких-либо портретных изображений и старался без нужды не появляться на публике. Когда в 1432 году в Милан прибыл император Сигизмунд, ему был оказан блестящий прием, но герцога так и не удалось уговорить встретиться с ним или посетить его столицу. Он очень редко покидал огромный, выстроенный из красного миланского кирпича замок Порта Джовио, с обширными садами и парками за его стенами. Страдая от бессонницы, Филиппо Мария страшился темноты и держал у своей спальни нескольких телохранителей, которых часто менял по нескольку раз за ночь. Он так боялся грома, что специально для него была оборудована комната с двойными стенами, в которой он мог бы укрыться во время грозы. Подобно всем своим родственникам, он был очень суеверен и твердо верил в астрологию. Но при этом он был хорошо образованным и способным правителем, и работы в Дуомо и Чертозе при нем быстро продвигались. Он любил животных и проявлял неподдельный интерес к своим питомцам. Смерть Фачино Кане никому не доставила большего облегчения, чем Филиппо Мария; но ужас из-за гибели брата должен был перевешивать радость от смерти Фачино. Усвоив все хитрости и уловки дипломатии того времени, он слишком боялся своих военачальников, чтобы в полной мере использовать все их способности. Он всегда шпионил за ними, настраивал их друг против друга, даже интриговал против них. В самом деле, его страх перед ними доходил до такой степени, что он редко позволял им добиться в чем-либо окончательной победы. Несмотря на то что Фачино Кане был мертв, его внушительная армия все еще оставалась весьма боеспособной, хотя и несколько дезорганизованной, как это обычно бывает после потери выдающегося и популярного лидера. Последовав совету, подсказанному, говорят, архиепископом Милана, Филиппо Мария решил жениться на вдове кондотьера, Беатриче да Тенда, которая была вдвое старше его. Это был наилучший способ заручиться поддержкой людей ее покойного супруга; кроме того, в приданое он получил города, некогда завоеванные Фачино, и сумму в 400 000 флоринов наличными. Таким образом, Филиппо Мария мог теперь взяться за восстановление своего герцогства, проявив в достижении этой цели талант и упорство, достойные лучших традиций династии Висконти. Своим главнокомандующим он назначил Франческо Буссоне, прозванного Карманьолой по месту его рождения. Говорят, что сам Фачино Кане на смертном одре назначил его своим преемником, хотя Карманьола занимал тогда весьма подчиненное положение. Филиппо Мария был лишен той жестокости, доходившей почти до безумия, которая была свойственна его брату и дяде, что, впрочем, не помешало ему вскоре избавиться от своей супруги. В 1415 году, на основании свидетельства своих служанок, Беатриче да Тенда была обвинена в прелюбодеянии с одним из своих пажей. Она любила слушать музыку, а этот молодой человек был искусен в игре на лютне. Служанки заявили, что застали его сидящим рядом с ней на ее ложе. Беатриче не признала своей вины и была подвергнута жестоким пыткам, но до самого конца твердила о своей невиновности. Своего пажа, сразу же заявившего о своей вине, она горько упрекала за то, что он продолжал упорствовать в своих признаниях. Оба они были казнены вместе со служанками. Беатриче стала чем-то вроде романтической героини, но в эпоху Ренессанса такие случаи были делом обычным, и было бы несправедливо судить Филиппо Мария слишком строго. Вероятно, он был уверен в ее виновности. Банделло, с его рыцарским почитанием прекрасного пола, возмущался столь варварским отношением к женщинам и вопрошал о том, какой бы была их месть, если бы роли поменялись и женщины смогли бы покарать мужчин за их бесконечные измены. Впрочем, добавляет он, вследствие их природной мягкости и отвращения к жестокости и кровопролитию, мужчины могли бы надеяться на то, что им удастся отделаться более легкими наказаниями. Герцог не имел желания жениться снова. Подобно многим правителям того времени он испытывал глубокую привязанность к своей donna di coscieza[11], Аньезе дель Майно, которая стала матерью его единственного ребенка — Бьянки Марии. По политическим соображениям он женился на Марии Савойской, но у него не было с ней ничего общего. Рассказывали, что он был напуган, услышав протяжный вой собаки в момент их первой встречи, расценив это как недоброе предзнаменование. Но за ней пристально следили, доступ к ней имели только женщины, и ему докладывали о всех ее поступках. Подобное отношение к себе испытывали все его приближенные. Благодаря проницательности, энергии и изобретательности Карманьолы, его ловкости в интригах, в которых он был достойным соперником своего господина, и его превосходным воинским талантам за десять лет Филиппо Мария не только удалось восстановить свое герцогство в том виде, каким его оставил Джан Галеаццо, но и установить контроль над Генуей. Теперь герцог начал опасаться своего могущественного военачальника, которому было позволено жениться на Висконти и который уже готовился с роскошью устроиться в Бролетто, своем миланском дворце, подаренном ему Филиппо Мария. Но в действительности герцог отстранил его от военной службы, назначив губернатором Генуи. Карманьола ответил молчаливым согласием, когда его не сделали командующим в кампании против Неаполя, но обеспокоился и даже встревожился, когда Филиппо Мария нанял к себе на службу Франческо Сфорца, единственного кондотьера, чья репутация, несмотря на его молодость, могла соперничать с его собственной. Во всяком случае, нет никаких сомнений в том, что Карманьола затевал интриги с целью приобрести для себя независимый город или государство. Будучи отстранен от правления в Генуе, он отправился в Милан, чтобы высказать свой протест. Доступ к Филиппо Мария никогда не был легким. Когда же визитер наконец добивался аудиенции, он должен был тщательно следить за собой и не приближаться к окну, что могло бы служить сигналом для кого-нибудь снаружи. Филиппо Мария не принял Карманьолу, который, взбешенный этим отказом, поскакал прямиком к венецианцам, самым заклятым врагам герцога. Те приняли его с распростертыми объятиями. На службе Висконти состоял также Пиччинино, и стало ясно, что соперничество между кланами Сфорца и Браччо будет продолжено и младшим поколением. Как и Браччо, этот знаменитый карлик-кондотьер родился в Перудже и был сыном мясника. Его образование ограничивалось чтением, письмом и элементарной арифметикой, что несколько превышало средний уровень учености, которым суждено было овладеть большинству его сверстников. Он стал ткачом, но дух приключений, подкрепленный видением во сне Марса или Св. Георгия, заставил его присоединиться к дяде, который служил оруженосцем у Бартоломео да Сеста в Романье. Вскоре он стал полноправным воином и к тому же получил в жены дочь своего командира, с приданым из трех коней. Заподозрив свою супругу в измене, после рождения ребенка он предал ее смерти, но признал мальчика, который впоследствии также снискал славу как кондотьер. Как бы там ни было, он предпочел сменить командира и вскоре сражался под началом самого Браччо. Его талант и храбрость в достаточной мере компенсировали недостаток в росте и слабое здоровье, и очень скоро Браччо собственными руками надел венок на его голову, когда он победил в состязании двух соперников. Своей победой над Перуджей Браччо во многом был обязан ему, и, в конце концов, Пиччинино женился на дочери этого кондотьера. Соперничество между Сфорца и Пиччинино оказалось фатальным для миланцев. Они были неспособны действовать сообща, и когда во главе их был поставлен Карло Малатеста, дела пошли еще хуже. Симонетта свидетельствует о том, что Малатеста был вовсе не в состоянии управлять своими людьми и годился скорее для мирного времени, чем для войны. Оба они несли ответственность за то сокрушительное поражение, которое миланцы потерпели от Карманьолы и его венецианцев в битве при Маклодио в 1427 году, когда говорили, что даже Милан мог быть захвачен; однако Карманьола не воспользовался своей победой, сразу же отпустив 10 000 пленников, что вызвало вполне естественное возмущение в Венеции. Теперь Сфорца узнал, что значит служить у подозрительного Висконти. Его заточили в замке Мортара, неподалеку от Павии, по обвинению в предательстве. Но Филиппо Мария не мог обойтись без него. Сперва он якобы уволил его со своей службы, но затем сразу же договорился с ним, что тот отправится в Лукку, чтобы предотвратить ее захват Флоренцией. Сфорца оказался столь удачлив, что население Лукки предложило ему стать их правителем, однако он предпочел принять щедрые дары от флорентийцев, под предлогом уплаты их давнего долга его отцу, что побудило его уклониться от дальнейшей борьбы. Сфорца удалился в Котиньолу, которая теперь была его графством. Здесь его помощи искали Милан и Флоренция. Флорентийцы были обеспокоены успехом Пиччинино, который сменил Сфорца на посту командующего в Лукке. Они предложили Сфорца более высокую плату, но Филиппо Мария пообещал сделать его своим наследником и выдать за него свою внебрачную дочь, Бьянку Марию. Несмотря на его прежний опыт общения с герцогом, амбиции Сфорца одержали верх. Поведение Карманьолы в последовавшей затем кампании, в которой он наголову разбил Сфорца, навлекло на него подозрения. Под предлогом обсуждения дальнейших планов его вызвали в Венецию и обвинили в предательстве. Он был признан виновным и казнен между колоннами Пьяццетты, облаченный в величественную алую мантию, но с кляпом во рту. Если его бездействие не было вызвано плохим здоровьем, то венецианцы имели все основания обойтись с ним таким образом. Война завершилась, когда в 1432 году император Сигизмунд прибыл в Италию и направился в Милан, где его увенчали железной короной итальянских королей. Во время этого визита герцог Филиппо Мария с соблюдением всех формальностей обручил свою восьмилетнюю дочь с Франческо Сфорца. Теперь даже рядом с Филиппо Мария Висконти Сфорца вполне мог быть уверен в своем будущем. Отныне его карьера была тесно связана с Миланом. Он уже вступил во владение Кремоной, самым крупным городом, обещанным ему как часть приданого его невесты. Но герцог еще больше опасался его, ведь Франческо обладал теперь достаточной силой, чтобы оказывать на него давление. Но поскольку новый Папа, Евгений IV, был венецианцем, Филиппо Мария полагал, что в борьбе с ним Сфорца может быть полезен. Его поведение крайне интересно. Он приказал своему посланцу, отправленному, чтобы призвать Сфорца в Милан, убить его в случае, если тот будет колебаться, или же явиться вместе с ним, если тот не выскажет никаких подозрений. Сфорца сразу же отправился в путь и даже без эскорта, невзирая на предостережения его друзей. Совершенно успокоившись, герцог оказал ему самый радушный прием. Под мнимым предлогом Сфорца был отправлен в отпуск, якобы улаживать свои дела в Неаполе, но, оказавшись на папской территории в Анконской Марке, он сразу же обнаружил свои намерения, открыто проявив свою враждебность к Папе. С этого времени начинаются его попытки создать государство в этих беспокойных, предательских землях, где способный военачальник мог завоевать город столь же легко, как позже потерять его. В тот момент жители были только рады распахнуть ворота своих городов перед таким прославленным кондотьером, чтобы выскользнуть из лап воинственного папского наместника, кардинала Вителлески, пытавшегося принудить их к повиновению. К концу года Сфорца уже владел значительным числом таких городов, хорошо укрепленных и расположенных на господствующих высотах, откуда открывался прекрасный вид на Адриатическое побережье — Асколи, Осимо и, среди прочих, Реканати, собственная резиденция Вителлески. Побежденный кардинал даже собирался подготовить Лорето к сдаче завоевателю, и он вполне справился с этой задачей, ибо все ценности из располагавшейся там богатой часовни Пречистой Девы были перевезены в Рим. Сфорца превратил Фермо в свою столицу и в заглавии своих писем ставил: «Из нашего замка в Фермо, вопреки Петру и Павлу», — редкий у него сухой юмор. Первые годы правления Сфорца в этой области отмечены несколькими ужасающими преступлениями и кровопролитиями. Чем меньше было владение, тем более ожесточенными становились феодальные распри, и нигде в Италии они не приносили больших несчастий, чем в Романье. Такие бойни часто происходили в церкви, где было проще всего напасть на своих врагов, которые находились там без своих телохранителей и, как правило, были беззащитны. В 1434 году население Камерино восстало против правившей там фамилии Варани, убивая всех мужчин из этой семьи в церкви Св. Доминика. Только один мальчик, Джулио Чезаре, был спасен его теткой, которая, спрятав его в вязанке сена, бежала с ним к Тринчи, правителям Фолиньо. Эти Тринчи, как и любая другая семья, сами могли организовать бойню. Под каким-то предлогом глава дома вырезал целую семью, состоявшую из трехсот человек; нагрузив их изрубленными телами тридцать шесть ослов, он прогнал их вокруг Фолиньо. Вследствие такой сложившейся тяжелой ситуации тетка отправила своего питомца в Фабриано, которым управляли Кьявелли, состоявшие в дружеских отношениях со Сфорца. Но когда они предпочли связать свою судьбу с папским престолом, Сфорца стал вдохновителем заговора против них. В 1435 году в день Вознесения Христова, когда Кьявелли явились к мессе, семнадцать заговорщиков расположились в церкви как можно ближе к ним. Нападение должно было произойти в самом начале мессы, но заговорщики медлили. Наконец, когда прозвучали слова «Et incarnatus est de Spirito Sancto»[12], один из них обнажил свой меч, воскликнув: «Смерть тиранам!» Первым напали на восьмидесятилетнего Томазо, главу дома, но тот, смело вступив в схватку, заставил дорого заплатить за свою жизнь. Двое других были убиты в ризнице. Три мальчика нашли убежище в алтаре, где священники укрыли их, а затем отправили в монастырь. Спустя несколько дней детей обнаружили, выволокли на рыночную площадь и заставили принять яд. Четверо других детей были задушены, а восьмимесячного младенца, мирно спавшего в колыбели, вытащили из нее и размозжили его голову о стену. Толпа, ставшая на сторону заговорщиков, присоединилась к разграблению домов Кьявелли. Затем город отдал себя в руки Сфорца, который приветствовал свершившийся переворот. Под его командованием сражался один из Кьявелли. Юный Джулио Чезаре Варано был отправлен в монастырь. Он жил с надеждой, чтобы когда-нибудь вернуться в Камерино, ибо в глубине души люди все же признавали права своих мелких господ-тиранов, и хотя зачастую охотно восставали против них, всегда находилась партия, готовая выступить в их поддержку. Его убил Цезарь Борджия после того, как захватил город. Все, что Папа мог поделать со Сфорца, это признать его завоевания и, подобно тому как были вынуждены поступать его предшественники, объявить его папским наместником. Таким образом, он стал маркизом Фермо и гонфалоньером Церкви. Но герцогу Милана совсем не понравилось, что Сфорца, вместо того чтобы завоевывать города для него, взялся основать государство для самого себя. Возмущенный до крайности, Филиппо Мария послал Пиччинино для переговоров со Сфорца и с Папой, вынужденным искать убежище в Тоскании. В это время Флоренция и Венеция предложили Сфорца командовать их войсками в войне с Миланом. Он колебался, поскольку не хотел открыто разрывать отношения с Висконти, но в конце концов ответил согласием. В 1435 году он прибыл во Флоренцию для консультаций с Папой Евгением. Этот визит имел важные последствия для Сфорца, ибо здесь он познакомился с Козимо Медичи, который сразу же проявил доброе расположение и уважение к нему. Между ними завязалась крепкая дружба. Козимо поддерживал Сфорца и финансировал все его проекты, а Сфорца не раз обращался к нему за дружеским советом в критические моменты своей карьеры. Следствием этой дружбы стал дворец Козимо Медичи в Милане, подаренный ему Франческо, в соответствии с традициями того времени. Он был превращен в Банк Медичи, ставший одним из самых замечательных строений в Милане, поскольку Козимо не жалел никаких средств на его обустройство. К сожалению, финансовые затруднения его внука, Лоренцо, вынудили его продать этот дом в 1484 году. Успех Сфорца в Анконской Марке обернулся великим унижением для Папы Евгения, испытывавшего глубокую ненависть к своему гонфалоньеру. Поэтому он охотно позволил устроить покушение на его жизнь. Сфорца, предупрежденный неким кардиналом, усилил свою охрану. Узнав об этом, его люди пришли в ярость и, атаковав папские отряды, пленили их командира. И хотя тот во всем сознался под пыткой, Сфорца с великодушием, редко его оставлявшим, ограничился лишь тем, что заточил его в замке Фермо. Там папский военачальник написал письмо, умоляя доверять ему, и предупредил Сфорца о том, что нет никого из живущих ныне людей, кого бы Папа ненавидел больше, чем его самого. Пиччинино был, по-видимому, посвящен в заговор, но Сфорца не принял предложения убить своего соперника, с неистовыми угрозами выставив вон двух претендентов на роль убийц. Пиччинино, надо отдать ему должное, впоследствии всегда сообщал Сфорца о готовящихся на него атаках, даже со стороны герцога Милана. Калейдоскоп итальянской политики теперь вновь начинает вращаться с изумительной быстротой. Венецианцы были так напуганы той мощью, с которой обрушился на них Пиччинино, что умоляли Флоренцию, в интересах общего дела, прислать им на помощь Сфорца. Флорентийцы согласились, но, к досаде Венеции, Сфорца отказался форсировать реку По и атаковать миланцев. Филиппо Мария был весьма доволен. По своему обыкновению он воспользовался случаем, чтобы посеять раздор между своими врагами, заключив сепаратный мир с Флоренцией и Папой. Он снова пообещал Сфорца Бьянку Марию, оказал ему поддержку в его экспедиции в Неаполь. И снова Сфорца доверился лукавому Висконти, и начались грандиозные приготовления к свадьбе в принадлежавших ему городах, где стали собирать деньги на подарки. Церемония должна была состояться в Фермо, и Алессандро Сфорца писал из Мачераты своим чиновникам, повелевая подготовить все необходимое — сено, подстилки для скота, хорошие кровати, мясо, цыплят, простыни, лошадиные попоны, поваров, дичь, рыбу, опрятных мальчиков в качестве прислуги, коней, вьючных животных, окорока, козлят, ягнят, овец, яйца, сыр, солонину, — словом, все, что нужно для такого случая. Но вскоре Сфорца обнаружил, что Висконти вовсе не намерен отдавать столь ценный залог, как собственная дочь, но готов использовать ее, чтобы держать его в игре как можно дольше. Не было у него и желания помогать Сфорца в Неаполе. Одно время он также покровительствовал анжуйцу, но затем произошел инцидент, который произвел глубокое впечатление на людей Ренессанса и в немалой степени обеспечил Альфонсо Арагонскому вполнезаслуженную им репутацию мудрого человека. Висконти отправил генуэзкий флот на помощь Рене Анжуйскому. За Гаетой они столкнулись с кораблями Альфонсо. Арагонцы, имевшие численное превосходство, не сомневались в своей победе, но генуэзцы, прирожденные мореходы, были в своей стихии. И хотя битва была долгой и ожесточенной, победа оказалась столь полной, что лишь одному из арагонских кораблей удалось спастись бегством. Среди пленников оказались сам Альфонсо, король Наварры и множество высшей знати. Висконти, к великому разочарованию генуэзцев, приказал доставить их прямиком в Милан. Он принял их скорее как гостей, чем как пленников. Вполне возможно, что он, со своим врожденным страхом при виде чьей-либо окончательной победы, уже готовился оставить анжуйца. Но принято считать, что на его решение повлияла блестящая речь, произнесенная Альфонсо, который был восторженным почитателем классики и покровителем гуманистов. Он указал герцогу, чем может грозить победа Рене Анжуйского Милану. Рене неизбежно попытается захватить плацдарм в Ломбардии, который соединит его южноитальянское королевство с Францией. Альфонсо отдал должное самому Филиппо Мария, который навеки заслужил его признательность — весьма спорная ценность во все времена, и как никогда сомнительная в Италии пятнадцатого века — благородным отношением к своим пленникам. Был ли Висконти тронут красноречием Альфонсо или нет, но он не только его освободил, но и снабдил средствами для завоевания Неаполя. И снова Висконти обычным для него окружным путем выступил против Папы. Пиччинино появился в Романье, где в нескольких городах стал призывать к восстанию против папской власти, негодуя по поводу обхождения с ним герцога и заявляя о намерении основать независимое государство. Затем, когда эта цель была достигнута, он обнародовал некий манифест, с тем чтобы Папа оклеветал его, сочтя его предателем своего любимого хозяина, после чего отдал города в руки Висконти. Эта уловка, характерная для извилистой дипломатии того времени, показывает, как превосходно подходил Пиччинино для службы у Филиппо Мария. Папа и флорентийцы послали за Сфорца, который недолго колебался, прежде чем поднять оружие против приближенного своего будущего тестя. В 1439–1440 годах в беспокойном регионе на границе Бергамо и Брешии проходила дуэль между двумя великими кондотьерами, которая стала одной из самых интересных страниц в анналах военных столкновений такого рода. Она замечательно и подробно описана Рикотти в его «Истории отрядов удачи в Италии». Сфорца командовал венецианцами, Пиччинино — миланцами. Война началась с решительных усилий Сфорца, направленных на снятие осады Брешии. Его действия оказались столь удачными, что Пиччинино решил, что единственный способ расстроить его планы — перебросить свои войска к Вероне и попытаться захватить ее врасплох. Действуя со свойственным ему проворством и используя полученную от дезертира информацию, он овладел городом раньше, чем стало известно о том, что его войско покинуло лагерь. Но Сфорца нельзя было превзойти. Несмотря на то что уже был конец ноября, он убедил своих людей последовать за ним. Ночью они по глубокому снегу отправились с северного берега озера Гарда через горы. Многие из его воинов отморозили пальцы на руках и ногах, но все же им удалось взобраться на возвышающуюся над Вероной гору Кьюзе, что, учитывая тяжесть их доспехов, было рискованным предприятием. Они достигли Вероны спустя три дня после того, как ее захватил Пиччинино; веронский замок все еще оставался в руках венецианцев. Они атаковали отряды миланцев, застигнув их на улицах города, и нанесли им сокрушительное поражение, оттеснив их на мост, рухнувший под их тяжестью. Сфорца захватил две тысячи пленных. Но Брешия все еще находилась в осаде. Пиччинино снова появился в Умбрии и попытался подражать Сфорца, захватив Перуджу, но население его родного города «предпочло почитать его как соотечественника, нежели ненавидеть как тирана», поэтому они с щедрыми подарками отправили его прочь. Вскоре после этого он потерпел в ожесточенной битве тяжелое поражение от Микеле Аттендоло, но как только были освобождены две тысячи пленников, лишенных в соответствии с традицией оружия и коней, он, вовсе не печалясь о своих потерях, смог отправиться в Ломбардию, чтобы атаковать Сфорца. Оказавшись в тылу у миланцев, он быстро обеспечил своих людей снаряжением и пополнил запасы и денежные резервы за счет массового грабежа. Затем он снова направился в район Брешии. Здесь он действовал весьма успешно (1441 г.), несмотря на численное превосходство отрядов Сфорца, который имел в своем распоряжении всю мощь Венеции. В конце концов ему удалось поставить Сфорца в очень невыгодное положение. Венецианцы осаждали Мартининго, но Пиччинино захватил все подходы к городу и полностью перекрыл их пути снабжения. Фактически Сфорца был в его руках. И все же в этот решающий момент Пиччинино потерпел неудачу, точно так же, как это прежде случалось с Браччо и его сторонниками, поскольку им недоставало того здравого смысла, который никогда не изменял Сфорца. Подобно большинству его братьев-кондотьеров, Пиччинино мечтал обладать собственным городом, который стал бы для него укрытием в преклонные годы. Он слишком мало понимал Висконти и выбрал именно этот момент, когда вся армия Венеции была полностью в его руках, чтобы заявить герцогу о том, что после многих лет службы он все еще не имеет даже клочка земли себе на могилу, и захотел, чтобы Филиппо Мария отдал бы ему такой крупный город, как Пьяченца. Это была бы скромная награда за его долгую службу, добавил он, и победа или поражения зависят от того, будет ли она ему обещана. Трое других кондотьеров, состоявших на службе у герцога, изложив те же условия, отправили ему схожие требования. Висконти сразу же забил тревогу и прибег к своей излюбленной политике лавирования. Он предпочел потерпеть поражение, нежели позволить одному из своих военачальников думать, что он достаточно силен, чтобы диктовать ему свои условия. С большой поспешностью он отправил своего посланника к Сфорца, попросив того назвать приемлемые для него условия, предлагая ему вдобавок к Кремоне все города, завоеванные Пиччинино, и, кроме того, свою дочь, Бьянку Марию. Теперь ей исполнилось шестнадцать, а обещанному ей жениху стукнуло сорок. Затем тот же посланник отправился к Пиччинино с приказом немедленно прекратить военные действия. Горько раскаявшись в своей ошибке, тот попытался протестовать, но был вынужден подчиниться. Венецианцы, разумеется, с восторгом восприняли известие о мире.Глава III Франческо Сфорца и борьба за Милан
И снова Сфорца поддался на уловку герцога, но на этот раз он по меньшей мере на один шаг продвинулся к той цели, которую никогда не упускал из виду. Филиппо Мария более не осмеливался откладывать обещанный брак. Бьянка Мария направилась в Кремону со своей матерью. Венчание состоялось в церкви Св. Сигизмунда неподалеку от города. Эскорт Сфорца состоял из трех отрядов, набранных из числа его приближенных, среди которых были все офицеры его войска. Новобрачные въехали в Кремону в атмосфере всеобщего ликования. В этом небольшом городке, ярко украшенном по случаю праздника, были устроены пиршества и другие торжественные мероприятия, включая турниры, так что, по выражению Симонетты, сами стены города, казалось, излучали восторг. На алтарной иконе работы кремонского живописца Джулио Кампи, созданной им не ранее 1450 года, новобрачные изображены вместе со Св. Сигизмундом, который подводит их к Деве Марии, ожидающей рождения младенца. Сфорца получил еще один город, Понтремоли, в качестве приданого Бьянки Марии. Это был важный приграничный пункт, где правление воина было наилучшим вариантом. Кремона всегда занимала особое место в сердце Бьянки Марии, так же как и она сама в сердцах здешних горожан. У нее были основания любить этот город, ибо их брак оказался счастливым. Сфорца многим был обязан своей жене, с чем охотно соглашался, заявляя, что у него есть множество причин благодарить Господа, но величайшим для него благословением стала его несравненная супруга. Долго оставаясь пешкой в политической игре своего отца, она была обещана сразу двум претендентам, но она, говорят, ни о ком, кроме Сфорца, не хотела и слышать. Ее влияние в Милане было не меньшим, чем у ее мужа. Более того, она во всех отношениях соответствовала роли жены воина. Психическая неуравновешенность Висконти не была ей свойственна; напротив, она была грозной вираго, оставаясь при этом настоящей женщиной. Войска относились к ней с благоговением, и она нигде не бывала так счастлива, как среди них; но, опасаясь сплетен, она посещала военные лагеря только в исключительных случаях. Однажды Бьянка Мария прибыла к осажденному городу, когда ее муж из-за проливного дождя уже подумывал снять осаду. Она сама навела на цель два новых орудия и отдала приказ стрелять из них днем и ночью, в результате чего стены города вскоре обрушились в ров и население предпочло сдаться. Позднее, когда Сфорца уже стал герцогом Милана, замок Монца оказался захвачен повстанцами. Бьянка Мария решила не беспокоить своего мужа, сражавшегося в Брешии, но, приказав всем верным ей гражданам следовать за ней, она отправилась туда во главе пешего отряда. Ее появление было столь действенным, что Монца немедленно капитулировала. Франческо самому приходилось сталкиваться с амазонками в бою. При осаде Виджевано, захваченного лишь после ожесточенной битвы, отряды женщин сражались не менее доблестно, чем мужчины. Говорят, что впоследствии, посещая этот город, старый кондотьер любил наблюдать за их парадами в полном вооружении, которыми командовала их предводительница, Камила Родольфи. Муж постоянно советовался с Бьянкой Марией, особенно после того, как стал герцогом Милана, в котором ее любили как наследственную герцогиню, на что не мог претендовать сам Сфорца. Бьянка Мария прилагала все усилия, чтобы использовать свое влияние на общее благо, и нет числа рассказам о ее благотворительности и добрых делах. Она практиковала все, что тогда считалось добродетелями для благочестивого христианина. Часто, ради умерщвления плоти, она по ночам босая шла в церковь; она не любила, когда люди при виде ее становились на колени или обнажали голову. Когда ее порицали за слишком щедрую благотворительность, она отвечала, «поднимая свои прекрасные белые руки, украшенные драгоценными перстнями», что лучше расточать богатства, чем накапливать их, позабыв о Боге. Бьянка Мария была высока ростом и обладала величественной осанкой; ее лицо, по словам историка, было таким же светлым, как звучание ее имени[13]. Она одевалась роскошно, но с таким изяществом и вкусом, что ей равно восхищались и знатные, и простолюдины. Как можно было бы ожидать, она была вспыльчива, но приступы ее гнева быстро утихали, хотя поначалу они иногда оставляли неприятное впечатление. Ее муж был человеком настроения. Его увлечения казались иногда странными. У него было двадцать два незаконных ребенка, родившихся большей частью еще до его женитьбы, которые оказались затем весьма полезными в политических делах. В те времена такого рода прегрешения почти не нарушали спокойного течения супружеской жизни. Для человека, занимающего высокое положение, это было в порядке вещей. В одном случае, однако, когда Сфорца положил глаз на фрейлину своей жены, скромную и добропорядочную девушку по имени Перпетуя, Бьянка Мария сочла необходимым как можно скорее подыскать ей мужа. В самый день свадьбы ее отправили в отдаленный замок, и больше о ней никогда не слышали. Упорно ходили слухи о том, что она была устранена по приказу ее госпожи. Сын Перпетуи, Полидоро Сфорца, воспитывался вместе с остальной семьей. Существует много свидетельств сердечной привязанности Бьянки Марии к Сфорца и ее безутешного горя по его смерти. Если бы вы знали, поучала она других женщин, как горько я сожалела о том, что мне случалось быть обузой для своего супруга, то вы всегда были бы любезны со своими мужьями. Согласно Симонетте, она имела в виду свои возражения по поводу связей Сфорца с другими женщинами, этой «привычки мужчин, а особенно правителей». Франческо проявлял заботу о ее здоровье, умоляя ее не утомлять себя путешествиями по жаре и пыли, если не ради нее самой, то хотя бы ради него. Тот факт, что Сфорца теперь стал его зятем, по-видимому, усилил опасения Филиппо Мария, вновь пробудив в нем ненависть и зависть. В нарушение всех своих принципов он в силу сложившихся обстоятельств был вынужден возвысить самого видного из итальянских кондотьеров до положения опасного соперника, явно вознамерившегося унаследовать его герцогство. Нелегитимность мало что значила в тогдашней Италии, особенно при отсутствии законного наследника. Матерью Бьянки Марии, единственного ребенка Висконти, была женщина, которую он всегда любил и которая в глазах всего света была его неофициальной женой. Еще одним заклятым врагом Сфорца был Папа Евгений IV, ненавидевший его, что вполне естественно, за захват городов на территории Папской области и, возможно, в еще большей степени за то, что сам он был некогда уличен в подготовке убийства Франческо. В своем стремлении вернуть потерянные города и добиться уничтожения Сфорца Евгений был готов бросить на произвол судьбы Рене Анжуйского и признать Альфонсо Арагонского королем Неаполя. Сфорца вскоре узнал, что Пиччинино, назначенный на его место гонфалоньером Церкви, двинул против него объединенные силы Папы и его собственного тестя, поскольку Альфонсо утверждал, что Сфорца, должно быть, теперь слишком занят и не сможет предпринять поход на юг. Филиппо Мария, как всегда, повел себя как лояльный сторонник Альфонсо, отчасти потому, что тот находился слишком далеко, чтобы быть опасным, и потому также, что, поддерживая его, он способствовал достижению своей главной цели — ослаблению своего зятя. Главным союзником Сфорца был Сиджисмондо Малатеста, правитель Римини, за которого он отдал свою побочную дочь, Полиссену, незадолго до своей собственной свадьбы. Покинув Кремону сразу же после венчания, Франческо отправился к нему. Сиджисмондо Малатеста является одним из самых странных и интересных деятелей эпохи Раннего Возрождения; в самом деле, о нем можно сказать, что в удивительных контрастах его характера и в его разносторонних талантах наиболее ярко проявились все характерные черты итальянского Возрождения. Брутальная, почти звериная дикость его натуры позволяет поставить его в один ряд с худшими из его братьев-тиранов в Романье. Как кондотьер, он прославился не менее, чем все лучшие воины кватроченто[14]. Как гуманист и покровитель искусств, он сравним с Николаем V и Пием II, Козимо Медичи и Альфонсо Арагонским, но в качестве поэта и героя-любовника он стоит особняком. Подобно многим известным людям и даже правителям того времени, он был незаконнорожденным, побочным сыном Пандульфо, господина Римини. Он чрезвычайно быстро повзрослел. В тринадцатилетнем возрасте он спас Римини, лично ведя своих людей к победе, в то время как его миролюбивый дядюшка возносил молитвы в церкви. В пятнадцать он победил на поле сраженья столь опытного кондотьера, как Федериго Монтефельтро из Урбино. Высокий, сильный и выносливый, с маленькими подвижными глазами и плоскими веками, которые придавали странное, змееподобное выражение его красивому, сладострастному, грозному лицу, даже в эпоху кватроченто Сиджисмондо стал олицетворением коварства и свирепости. Его воплощение можно видеть в мрачном изваянии маленького злобного слона Малатеста, сохранившегося в церкви Сан Франческо ди Римини. В нем сочетались скорее лиса и тигр, чем волк и лиса, союз которых Макиавелли считал существенной чертой характера преуспевшего тирана. В ранней молодости он был обручен с дочерью Карманьолы, который подарил ему великолепный комплект доспехов и часть приданого авансом. Когда же тот встретил свою смерть, Сиджисмондо отказался жениться на дочери преступника, но позабыл вернуть приданое. Это был не первый случай в серии подобных обманов, ибо Сиджисмондо никогда не позволял деньгам уплыть из его рук, однако он был щедр и, подобно другим правителям того века, любил прихвастнуть своей расточительностью. В 1437 году он женился на дочери маркиза Феррары. Она умерла тремя годами позже, и Сиджисмондо обвинили в том, что он ее отравил; обвинение не было доказано, поэтому маркиз остался его другом, хотя вполне вероятно, что Сиджисмондо все же был виновен. С этого времени началась связь Сиджисмондо с Изоттой дельи Атти, женщиной, которой было суждено сыграть ведущую роль в его жизни. Их отношения были почти уникальны для того времени. Изотта стала богиней в храме Малатеста в Римини — Дива Изотта, как он ее называл. Эта церковь, хотя и была посвящена Св. Франциску, является самой языческой церковью Ренессанса; ее языческие мотивы фактически были главным обвинением против Сиджисмондо на процессе в Риме, которым руководил Пий II; но наиболее поразительными в ней памятниками являются записи изречений ее основателя и надгробье Изотты, покоящееся на слонах Малатеста. На могилах двух других его жен нет монументов. В церкви Св. Франциска повсюду встречается соединенная монограмма IS, Изотта и Сиджисмондо, которую Малатеста использовал в качестве эмблемы своих войск. Изотта сделала из него неплохого поэта, поскольку именно ее он забавлял своими рифмами; она же была вдохновительницей Изоттеи, сборника стихотворений ведущих гуманистов при дворе в Римини. И все же, несмотря на ее неоднократные просьбы, он женился на ней не раньше 1456 года, шесть лет спустя смерти Полиссены. Все свидетельства о достоинствах Изотты единодушны в мнении о ней. Пий II заявляет о том, что Сиджисмондо отчаянно любил ее и что она заслуживала такого поклонения; ее образованность, хорошее воспитание и даже ее внешний облик тоже заслужили всеобщее признание. Ее изображения на медалях демонстрируют нам вовсе не изумительную красоту, а скорее приятный и привлекательный облик. Несмотря на свое положение, она была хорошей женой и даже матерью; не столько любовницей Сиджисмондо, сколько женщиной, понимавшей его и умевшей руководить им. По выражению Ириарте, она была скорее Эгерией, чем Далилой[15]. Влиянием на Сиджисмондо Изотта обязана своему уму, такту и преданности. Она была способна понять его планы и разделяла его любовь к хорошей литературе и великим искусствам; и она же могла утешить или поддержать его, когда он был чем-то раздражен или оказывался в затруднительном положении. Она обладала неплохими дипломатическими способностями и использовала их с пользой для своего господина; и она же пожертвовала всем своим имуществом, когда удача отвернулась от него. Сиджисмондо, к его чести, мог оценить свою подругу и быть благодарным Изотте за ее преданность. Однако Сиджисмондо, подверженный необузданным страстям, был не более верен Изотте, чем другие правители того времени — своим супругам. В 1448 году он воспылал страстью к молодой жене некоего германского графа. Когда она отвергла его притязания, он ночью атаковал ее эскорт, когда жена графа проезжала через Фано. Произошла ожесточенная схватка, в ходе которой девушка была убита, после чего, по некоторым рассказам, он надругался над ее еще не остывшим телом. Однажды он в ярости обнажил меч на встрече правителей, а в конце жизни отправился в Рим с твердым намерением убить Папу Павла II лишь за то, что тот предложил ему обменять Римини на другие города. Несмотря на то что Сиджисмондо был сторонником строгой дисциплины, солдаты любили его, поскольку он разделял с ними самые тяжелые испытания и мог соперничать с лучшими из них в силе и выносливости. Он также был хорошим инженером. Его любовь к наукам и искусствам была вполне искренней, кроме того, он сам обладал немалыми познаниями, что признавали и Пий II, и ученые, которым он покровительствовал. Образованность давно была отличительной чертой старых аристократических фамилий в Романье. Малатеста принимал Петрарку в Пезаро, точно так же, как Полента некогда предоставил Данте дом в Равенне. Узнав, что Антонио Сампаньо, довольно известный гуманист, направляясь к сыну Браччо, чтобы вручить ему жизнеописание его великого отца, держит путь через Римини, Сиджисмондо послал за ним, оказал ему весьма радушный прием в своем дворце и снабдил его в дорогу эскортом, произведя весьма сильное впечатление на своего гостя как своими познаниями в философии, так и своей щедростью. Точно так же он относился и к своим лучшим художникам в Римини, Леону Баттиста Альберти и Писанелло, которые отливали прекрасные медали с изображениями Изотты и его самого и построили tempietto malatestino[16], самую удивительную и изящную из оставленных им реликвий. В Риме его неразлучным компаньоном был великий гуманист Порджио. Из Греции, где Сиджисмондо командовал войсками Венеции в борьбе с турками — которых он при случае охотно призывал себе на помощь в сражениях с врагами-христианами, — он привез в Римини останки философа Георгия Гемиста Плифона для их захоронения в церкви Св. Франциска, где он обычно хоронил умерших при его дворе художников и литераторов. По-видимому, он наслаждался тем, что председательствовал в дебатах этих избалованных, ревнивых и придирчивых гуманистов. Одним из них Сиджисмондо дарил дома, другим жаловал офицерский чин в своей армии; если бы их мечи были столь же остры, как их перья или их языки, из них вышли бы неплохие солдаты. Наступление врагов Сфорца стало сигналом к общему восстанию в его маленьком государстве. Эти города в Анконской Марке всегда были готовы сменить хозяев, тем более что Сфорца часто бывал слишком взыскательным по части налогов. Особенно возмутило его предательство двух его офицеров, Троило Орсини и Пьетро Бруноро, которые сдали города Джеси и Фабриано. Бруноро стал героем романтической истории. Сфорца заставил его брата отправить подложные письма, составленные таким образом, чтобы Альфонсо Арагонский заподозрил Орсини и Бруноро в двойной измене. Письма, по плану Сфорца, были перехвачены, и два взбунтовавшихся кондотьера оказались в подземной темнице в Арагоне. Здесь они могли бы и закончить свои жизни, если бы не усилия Боны, решительной и настойчивой девушки из Вальтеллине, которая была любовницей Бруноро и даже служила в его отряде, одеваясь мужчиной. Ей не удалось упросить Альфонсо освободить ее возлюбленного. Тогда она стала обращаться к королям Франции и Англии и ко всем правителям в Европе, которых ей только удавалось найти. После десяти лет беспрестанных усилий Альфонсо смягчился. Она обвенчалась с Бруноро, супруги поступили на службу Венеции и храбро сражались, защищая Негропонте от турок. Когда Бруноро погиб, Бона, подобно одной из героинь Ариосто, скончалась от горя. Но Альфонсо и Папа становились слишком могущественными, что не могло не беспокоить Филиппо Мария, который в очередной раз покинул Лигу и решил оказать поддержку своему зятю. Следуя этому плану, он прежде всего попросил Папу отослать Пиччинино в Милан. Кондотьер неохотно расставался со своими солдатами, и слезы выступили у него на глазах, когда он проходил мимо рядов под крики: «Браччо! Браччо! Кьеза! Кьеза!» На должности командующего был оставлен Франческо Пиччинино, получивший от своего отца строгий приказ не ввязываться в сражение. Сфорца быстро воспользовался удачным моментом для нападения, и уже в Милане Пиччинино узнал, что его армия совершенно разгромлена, а сын оказался в плену вместе с папским легатом, войско которого тоже было разбито. Его второму сыну, Якопо, удалось спастись бегством. Пиччинино никогда не был крепок здоровьем. Он часто получал ранения, был хром и наполовину парализован, едва мог держаться в седле, а при ходьбе опирался на других руками. Это потрясение оказалось слишком тяжелым для него, и через несколько дней он скончался. Великие кондотьеры из клана Браччо всегда были героями толпы, ибо в них чувствовалось нечто романтическое, чего недоставало их более удачливым соперникам, поэтому по смерти Пиччинино Милан испытывал неподдельную скорбь, что было видно на его роскошных похоронах. В Фермо в 1444 году Бьянка Мария родила своему мужу сына. Папа Евгений назвал это событие рождением второго Люцифера. Филиппо Мария, с которым консультировались по поводу имени ребенка, предложил назвать его Галеаццо. Теперь Сфорца мог держать лукавого Висконти в своих руках. Однако добрые отношения между ними продолжались недолго. Филиппо Мария искал кондотьера, который мог бы заменить Пиччинино, и начал переговоры с Чарпеллоне, служившим под командованием Сфорца. Сфорца узнал об этих переговорах, которые были вполне законными, хотя Чарпеллоне держал его в неведении, испросив у него лишь отпуск для поездки в Милан. Сфорца колебался, но затем арестовал его и подверг пытке, в ходе которой тот признался во много большем, чем на самом деле совершил, и был казнен. Это злодеяние осудили все, даже друзья Сфорца. Филиппо Мария был в ярости; он писал Сфорца, что никогда не простит его, что он изгонит его из городов в Марке, которыми он незаконно завладел благодаря своей жене, ибо невинная кровь Чарпеллоне взывает к отмщению. После смерти Никколо Пиччинино Сфорца подружился с Федериго Монтефельтро из Урбино, к которому он так же привязался, как и к Козимо Медичи, но который прежде сохранял верность своему старому другу Пиччинино. Эта дружба завершилась романтической историей, записанной гуманистом Филельфо, и история эта сразу же обернулась печальными для Сфорца последствиями. Если в случае с Боной мы говорили о вираго, то теперь перед нами образованная женщина Ренессанса, что с течением времени все чаще становилось обычным явлением. Констанце Варано, как и ее брату Джулио Чезаре (о котором шла речь выше), удалось бежать во время кровавой бойни в Камерино и скрыться в Пезаро, где она воспитывалась в просвещенном окружении при дворе своего деда и в раннем возрасте смогла проявить свои таланты. В 1442 году в возрасте четырнадцати лет она произнесла перед Франческо и Бьянкой Марией в честь своих изгнанных родственников замечательную речь, которая, разумеется, была для нее подготовлена. Услышав Констанцу, брат Франческо, Алессандро, тотчас же отчаянно влюбился в нее, покоренный ее красотой, образованностью и красноречием. В 1444 году она повторила свое выступление перед Альфонсо Арагонским, лагерь которого тогда находился неподалеку от Пезаро. Кроме того, она написала Филиппо Мария письмо, которое произвело на него столь сильное впечатление, что он потрудился написать ей любезный ответ. Федериго Урбинский, видя, как смущается Алессандро при упоминании имени этой девушки, и понимая, что с ним происходит, поговорил с ним о его чувствах: «Что бы ты сказал, если бы она была твоей женой?» — «Я посвятил бы ей свою жизнь», — ответил Алессандро. И это, если верить Филельфо, происходило в Италии в эпоху кватроченто! Но Федериго сказал, что ее мать никогда не согласиться на этот брак, если у Алессандро не будет собственных владений. Тем не менее он пообещал уладить дело. Галеаццо Малатеста должен продать Алессандро Пезаро, а Франческо снабдит его деньгами. В итоге Алессандро и его невеста с триумфом вошли в Пезаро в 1445 году. В последующие годы своей жизни Алессандро предавался просвещенному досугу. Ему нравилось беседовать с учеными и священниками. Его управление в Пезаро было превосходным; он собрал неплохую библиотеку, но его образованная супруга не дожила до того времени, когда она смогла бы этому порадоваться. Сиджисмондо Малатеста уже давно пытался прибрать Пезаро к рукам, поэтому он обратил на Сфорца всю злобу, на которую только был способен. Годом раньше Сфорца отправил его забрать крупную сумму денег, которую ему задолжали в Венеции. Большую часть этих денег Сиджисмондо оставил у себя под тем предлогом, что недоимка предназначалась именно ему, а остаток раздал жителям Фано. В 1449 году он задушил Полиссену, дочь Франческо. Это преступление считалась недоказанным, однако теперь, после публикации письма Сфорца к Папе Пию II, его вина не вызывает сомнений. В 1462 году Сфорца просил Папу во имя интересов всей Италии не доходить до крайних мер в деле Малатеста, отмечая при этом, что у него самого нет никаких причин его защищать. «Названный синьор дон Сиджисмондо повинен в смерти моей дочери, его жены, которую задушил салфеткой граф Антонио [его канцлер], хотя никаких проступков с ее стороны не было». Затем Сиджисмондо послал за монахом, велев ему объявить, что тот исповедовал несчастную, и она призналась в прелюбодеянии. Монах отказался и был брошен в темницу. Сиджисмондо был виновен, о чем Сфорца знал от достойных доверия очевидцев, «ибо она была дочь наша, наша плоть и кровь», и все из-за его innato odio[17] к Сфорца, а также из-за его желания получить свободу, чтобы жениться на Изотте. Так утверждает Сфорца, однако ходили слухи, что после смерти Филиппо Мария Малатеста всерьез подумывал жениться на его вдове, в надежде опередить Сфорца в его претензиях на Милан. Эта история представляет нам ту эпоху в весьма мрачном свете, ведь Сфорца в некоторых случаях приходилось быть союзником убийцы своей дочери. Она действительно являлась его единственной побочной дочерью, хотя и была одной из пяти детей его фаворитки Колумбины, с которой он познакомился в своей юности в Неаполе, но, несмотря на то что девочка была незаконнорожденной, он дал ей имя своей первой жены. Достойно упоминания и то, что у Франческо Сфорца был шут, который обладал столь поразительным сходством с Сиджисмондо Малатеста, что его приходилось прятать, когда поблизости оказывался грозный зять Франческо. Малатеста не скрывал своих намерений, в том числе и по отношению к Федериго Монтефельтро Урбинскому. Он начал с того, что попытался отравить Алессандро Сфорца. После того как эта затея провалилась, он атаковал Урбино, но тоже безуспешно. Благодаря посредничеству Флоренции, за которую сражались и он сам, и Федериго, между ними было заключено перемирие. После этого он решил убедить Алессандро Сфорца в том, что его друг, Федериго, имеет виды на Пезаро. В негодовании Алессандро написал Малатеста письмо, предлагая присоединиться к нему и внезапно напасть на Урбино. Затем Малатеста показал это письмо Федериго, который, крайне возмутившись таким ничем не вызванным предательством, решил отплатить Сфорца той же монетой. Он предложил Малатеста вместе с ним осадить Пезаро, который всегда был виноградником Навуфея[18] для Сиджисмондо, намеревавшегося распорядиться им самостоятельно, невзирая на все соглашения. Однако в дороге Федериго что-то заподозрил и потребовал гарантий. Когда Малатеста отказался связывать себя какими-либо формальными обязательствами, подозрения Федериго усилились, и постепенно вся интрига была раскрыта. Когда они достигли Пезаро, он вошел в нее как друг Сфорца и сражался на его стороне против Малатеста; ибо Федериго, как выражается Рикотти, «был человеком, который своей возвышенной натурой, своей любовью к прилежному учению и своей твердостью в достижении поставленной цели снял многие обвинения со своего века». Он, кстати, прошел школу военного ремесла у великого Сфорца. Тем временем дела Франческо Сфорца шли из рук вон плохо. Его тесть двинул против него все свои силы; некоторые его города в Марке восстали, а Малатеста был только рад, перехватив у него остальные. Венеция отказывалась объявлять войну Милану, поскольку Висконти не совершал против нее явных военных действий, и только к Козимо Медичи Сфорца мог обратиться за советом. Даже Алессандро, не вступая в бой с Малатеста, сдал ему Пезаро. Джеси был последним городом, оставшимся у него в Марке. Единственным светлым пятном была преданная дружба Федериго Урбинского. Именно он, заключив мир с его братом Алессандро, помог тому отвоевать Пезаро. Когда Алессандро формально вступил во владение городом, его в качестве посланника Сфорца отправили поздравить Николая V с восшествием на Святой престол. Филиппо Мария, однако, желая отомстить Сфорца, превзошел самого себя. Его войска атаковали Кремону, город, входивший в приданое Бьянки Марии. Опасаясь, что город может оказаться в руках Висконти, венецианцы использовали это нападение как casus belli[19]. События развивались очень быстро. Микеле Аттендоло, бывший теперь главнокомандующим у венецианцев, нанес сокрушительное поражение армии Висконти, которой командовал молодой Пиччинино, и начал быстрое наступление на владения Милана. Напрасно Висконти просил о мире: вскоре венецианцы опустошили богатую долину вокруг самого Милана. Висконти взывал к Папе, к Альфонсо Арагонскому, к Сиджисмондо Малатеста, предлагал даже отдать Франции Асти, но тщетно. В конце концов он был вынужден обратиться к своему ненавистному зятю, поскольку дело всей его жизни оказалось под угрозой. Он написал Сфорца весьма примечательное письмо, умоляя его прийти на помощь своему тестю, старому и слепому, которому угрожает гибель в столице его собственного герцогства, по праву принадлежащего мужу его единственной дочери, и герцогство это он собирается на деле передать своему зятю, оставив себе только самое необходимое для жизни, которой ему уже осталось так мало. Сфорца станет капитаном миланских войск, с жалованьем по его усмотрению. Сфорца действовал со свойственной ему осмотрительностью. Он понимал, что, если Венеция получит контроль над Ломбардией, у него не останется никаких надежд завладеть Миланом. Филиппо Мария долго не проживет. После поражения Висконти приток денег из Флоренции и Венеции станет намного менее регулярным. Как обычно, он обратился за советом к Козимо Медичи. Козимо порекомендовал ему действовать подобно всем другим правителям и думать только о своих собственных интересах. Говорят, что он дал Франческо такой совет: если тот испытывает недостаток денежных средств, то ему следует позволить своим людям разграбить Пезаро, ибо дружба с любым из свободных городов ничего не стоит; но для Козимо более свойственно давать такие советы, чем для Сфорца следовать им. Франческо все еще колебался, но когда Венеция попыталась захватить Кремону, он сбросил маску. И даже в такой ситуации его тесть вновь прибегнул к своим уловкам. Он приказал Сфорца отвлечь войска Венеции, атаковав веронцев, но при этом позабыл снабдить его средствами, необходимыми для снаряжения его армии. Но когда армия Микеле Аттендоло не только наводнила всю территорию герцогства, но и вновь нанесла поражение Пиччинино, Висконти охватила паника. Он послал своего самого близкого друга и советника, Скарамуччья Бальби, умоляя Сфорца прийти к нему на помощь без всяких предварительных условий. Сфорца выручил деньги, продав новому Папе свой последний город, Джеси, что было воспринято его обитателями с большим разочарованием. Надеясь подготовить почву для примирения, он отправил вперед себя своих детей, и они, с долгими остановками, проехали через все герцогство, но Висконти даже не заметил их присутствия. Тем не менее со всеми войсками, которые он смог собрать, Франческо дошел до Котиньолы, в которой ненадолго остановился. Здесь он узнал из письма маркиза Феррары о том, что его тесть скончался 15 августа 1447 года. Когда его спросили на смертном ложе о том, кто должен стать наследником, Висконти, говорят, ответил, что он надеется, что после его смерти все будет истреблено и разрушено — «apres moi le deluge»[20]. Очевидно, этот ответ отражал настоящие чувства несчастного герцога, но говорили также, что он изъявил свою последнюю волю, согласно которой его наследником должен стать Альфонсо Арагонский: герцог вполне мог сказать и это, чтобы досадить своему зятю. Обстоятельства были таковы, что вопрос о наследстве мог быть решен в очередной схватке кланов Сфорца и Браччо. Партию Браччо возглавляли братья Пиччинино, которых поддерживал Альфонсо Арагонский и которые провели его людей в замок Милана. Но существовала еще одна могущественная партия, мечтавшая о возрождении Амброзианской республики, не понимая того, что времена противоборства коммун и империи ушли навсегда. Эта партия одержала верх, а отряды арагонцев были просто подкуплены за счет тех сокровищ, которые оставил в замке прежний герцог. Первым актом новой власти стало разрушение замка как символа тирании. Но венецианцы угрожали вторжением, поэтому миланцы искали командующего, способного подчинить своей воле остальных кондотьеров. Сфорца оказался единственным возможным кандидатом, и, после вполне естественных колебаний, Скарамуччья поспешил к нему с предложением возглавить войска Милана. Для Сфорца стало бы глубоким разочарованием служить республике на тех же условиях, которые предлагал ему Висконти, но без какой-либо надежды на его наследство, и таким образом упустить добычу, когда она уже была почти в его руках. Он снова обратился к Козимо, который посоветовал ему принять это предложение. Это его единственный шанс, ибо во время таких потрясений остается большая вероятность того, что он все же добьется своей цели. Сфорца согласился. Его решение оказалось правильным, что стало очевидным, как только братья Пиччинино согласились служить в его подчинении. Подобно многим городам герцогства, которое было скреплено воедино только лишь личным авторитетом Висконти, Павия объявила о своей независимости от Милана. Но находившаяся там Агнесса дель Милано начала плести интриги в пользу своего зятя. Она склонила на свою сторону коменданта замка и городской совет и предложила Сфорца Павию и графский титул при условии, что тот гарантирует ее полную независимость от Милана. Сфорца знал, что совершает предательство; однако он заявил миланским эмиссарам, прибывшим к нему с протестом, что если он откажется, то Павия сдастся Венеции. В Милане это понимали, ибо, когда в Венецию послали депутатов с просьбой поддержать братскую республику, обнаружилось, что оттуда не стоит ждать какой-либо поддержки. Сфорца пообещал уважать права Павии, которая долгое время была верна его роду, при этом кастелян Болоньи, в соответствии с достигнутым соглашением, должен был войти в клан Аттендоло. Для Сфорца большой удачей стало приобретение Болоньи, с золотом и драгоценными камнями в ее сокровищнице, с ее мощным арсеналом, с ее обильными запасами зерна, с ее богатой библиотекой, многие книги которой некогда принадлежали Петрарке. Штурм Пьяченцы, во время которого впервые в Италии были в полной мере использованы возможности артиллерии, весьма укрепил репутацию Сфорца, однако последовавшее вслед за ним ужасающее разграбление города, во время которого по его приказанию щадили лишь монастыри и церкви, заставило трепетать перед его именем. После этого Пьяченца долгое время оставалась безлюдной, и в конечном счете ее пришлось заселять насильственными мерами. Бьянка Мария являлась вдохновительницей всех политических действий своего мужа в течение этого периода: она прекрасно знала Милан и самих миланцев, поэтому Сфорца постоянно обращался к ней за советом. В 1448 году ей снова пришлось продемонстрировать свою храбрость в сражении. Она находилась в Кремоне, которой угрожало нападение венецианцев. Двадцатитрехлетняя герцогиня возглавила отряд горожан и верхом на лошади повела их в бой, а когда некий венецианец издал боевой клич «Марко! Марко!»[21], она метнула в него свое копье, попав ему прямо в рот с такой силой, что тот упал замертво. Воодушевленные ее примером жители Кремоны сражались до тех пор, пока не нанесли врагу тяжелое поражение. Сфорца заставил отступить венецианскую флотилию, разбив ее при Лоди, и в том же 1448 году одержал победу в битве при Караваджо, которая, по словам Рекотти, была самой значимой из сражений этого века. Благоразумие, осмотрительность и невозмутимое спокойствие Сфорца были, по свидетельству Сорио, почти сверхчеловеческими, когда его внезапно атаковала огромная венецианская армия. У Сфорца не было времени даже надеть все свои доспехи. Среди 30 000 пленников оказались три венецианских военачальника и два гражданских проведитора[22]. Рядовых пленников разоружили и выпустили на свободу, поскольку их невозможно было прокормить, а их количество было угрожающим; остальных ввели в Милан под охраной на радость всему городу. Добыча была огромной. Тем не менее власти встретили эту победу не столько с радостью, сколько с ужасом. Они сразу же затеяли интриги против победоносного военачальника. Сфорца не питал никаких иллюзий. С тем же холодным расчетом, который помог ему выиграть битву, он намеревался использовать свой успех с выгодой для себя. Он понимал, что стал теперь слишком могущественным для подчиненного и что каким бы властям он ни служил, те приложат все усилия, чтобы уничтожить его, как только он перестанет быть для них полезным. Его единственная надежда состояла в том, чтобы установить свою собственную власть над Миланом. Сфорца продвигался со своим войском к Брешии, которая была обещана ему по условиям контракта, когда пришел приказ остановить наступление. Он узнал, что его наниматели из Милана призывали жителей Брешии не сдавать город, обещая им скорое завершение войны, и попытались возбудить недовольство в рядах армии, распространяя слухи о том, что не заплатят его солдатам. Венецианцы, знавшие толк в людях и испытывавшие глубокое презрение к своей братской республике, пытались привлечь Сфорца на свою сторону на любых условиях; по сведениям Сфорца, Милан также стремился заключить мир с Венецией. Спустя месяц после Караваджо Сфорца пришел к соглашению с Венецианской республикой. Венецианцы своими деньгами и людьми должны были помочь ему завоевать Милан; Франческо же должен был получить во владение лишь те земли, что принадлежали Милану на момент смерти герцога Филиппо; все остальное должно отойти Венеции. Первым следствием такого изменения позиций было то, что несколько крупных городов перешли на сторону Сфорца. Когда депутация из Милана, после долгого перечисления того, что сделала для него республика, упрекнула Франческо в измене, он со своей стороны обратил их внимание на те предательства, которые они совершили по отношению к нему, добавив, что он и так слишком долго медлил завладеть герцогством, принадлежащим ему по праву наследования и по обещанию прежнего владельца. Он не причинит им вреда, заявил Сфорца, но предпримет шаги,чтобы обезопасить себя от них. Сфорца начал неспешное наступление на Милан, угрожая смертью любому из своих воинов, кто будет грабить или досаждать населению. Ему пришлось дорого подкупать своих командиров и довериться даже братьям Пиччинино, потеряв вследствие этого важный город Монцу, и все же спустя три месяца они покинули его и перешли на сторону республики. Сфорца подступал к городу все ближе и ближе, перекрыв пути снабжения, установив свой контроль над Брианцей, Аббиатеграссо и другими регионами, откуда доставлялось продовольствие. Вероятно, Сфорца вскоре добился бы своей цели, но его планы снова оказались под угрозой из-за того страха, который внушало его все возрастающее могущество. Венеция поступила с ним так же, как часто поступал его тесть. Благодаря предательству Гонзаго и его собственной честности, ибо этот город был обещан ему, Венеция завладела Кремоной. Таким образом, благодаря предательству получив все то, что должно было отойти ей по договору, Венеция порвала договор со Сфорца и пришла к соглашению с Миланом, надеясь тем самым помешать своему прежнему союзнику. И только Козимо Медичи продолжал поддерживать и финансировать его. Но фортуна была на стороне Сфорца. Вместо того чтобы остановить его, эти перемены только приблизили его триумф. Миланцы, уверенные в своем скором освобождении, засеяли окрестные поля зерном, оставленным на случай осады. Франческо Пиччинино скончался, но Сиджисмондо Малатеста состоял теперь на службе Венеции. Флорентийцы же, пытаясь убедить Малатеста отказаться от заключенного им годом раньше союза с Альфонсо Арагонским, предупреждали его об опасности, которую таит в себе усиление Неаполя. Они отправили к нему специально отобранных послов, которые попытались прельстить его, показав ему несколько прекрасно иллюстрированных манускриптов. Король Альфонсо, нанимая Малатеста к себе службу, послал ему довольно значительный аванс в счет его жалованья, однако, когда Флоренция предложила более выгодные условия, Сиджисмондо порвал с ним, не вернув денег. Впоследствии он служил Венеции и предпринимал весьма характерные для него энергичные попытки освободить Милан от ненавистного Сфорца, но тщетно. Более удачлив был Коллеони, который в начале 1450 года предпринял наступление в области Бергамо, но было уже поздно. Положение голодающего Милана было отчаянным, люди выживали, питаясь крысами, и были рады маленькому кусочку хлеба. Участились случаи смерти от голода. Бьянка Мария, которая была популярна в городе, использовала все свое влияние. Сфорца удовлетворился бы не меньшим, чем Миланским герцогством, и понимал, что он должен добиться этого теперь или никогда. Его войска начинали испытывать недостаток в продовольствии, он рисковал быть атакованным венецианцами с тыла, но решил все же не выпускать добычу из своих рук. Последовавшие вслед за этим события еще раз подтверждают справедливость мудрого высказывания Аристотеля о том, что мелочи никогда не являются причиной государственных переворотов, хотя перевороты могут начинаться с мелочей[23]. Два человека затеяли спор о бедственном положении Милана, другие останавливались их послушать, и вскоре собралась толпа. Прошел слух, что в районе трущоб Порта Нуова люди взялись за оружие. Зазвонили колокола, и толпа стала продвигаться к Корте д'Аренджо, старому дворцу возле Дуомо, на месте которого теперь стоит королевский дворец. Предводительствовал людьми Гаспарре да Вимеркато, гибеллин, который, подобно другим аристократам, симпатизировал Сфорца. Партия республиканцев состояла из гвельфов. Вначале повстанцев остановили войска, охранявшие дворец, но с наступлением темноты они проникли в него через другие двери и направились к покоям герцогини Марии, позабытой всеми вдовы Филиппо Мария. Венецианский посол, появившийся на вершине лестницы, попытался остановить их, обещая им помощь Венеции и призывая прекратить беспорядки, но они набросились на него и убили. В рядах стражников началась паника, и вскоре весь дворец был захвачен толпой. На ассамблее, состоявшейся на следующий день в Св. Марии делла Скала, никто не смел упоминать имени Сфорца, за голову которого была назначена награда; наконец, Вимеркато, некогда сражавшийся вместе с ним, поднялся и заявил, что все они умрут от голода прежде, чем какой-нибудь другой правитель придет к ним на помощь. Только Сфорца сможет спасти их от Венеции. На Вимеркато взглянули как на «ангела спасителя», и сразу же было решено послать его к человеку, который приложил все усилия, чтобы миланцы голодали, и попросить его прийти к ним на помощь. Вероятно, в толпе было много сторонников Сфорца, им только недоставало лидера. Но Вимеркато и в одиночку мог действовать в интересах Сфорца. Макиавелли справедливо замечает, что Милан или Неаполь ни при каких обстоятельствах не могли бы стать свободными городами. «Это стало очевидным после смерти Филиппо Висконти, когда Милан захотел быть свободным, но или не смог, или не знал, как сохранить свою свободу». Сфорца сразу же согласился на все условия, и 26 февраля 1450 года он торжественно вошел в город. Голодающие жители выстроились вдоль дорог на десять миль от городских ворот, проворно освобождая солдат от мешков с хлебом, которые они по приказу Сфорца несли на себе. Он должен был пройти через Порта Нуова, но здесь ему преградил дорогу Амброджио Тривульцио, который отчаянно сопротивлялся Сфорца и был единственным, кто не согласился с предложенными условиями. Но Вимеркато отстранил его с дороги. Под крики «Герцог! Герцог! Сфорца! Сфорца!» Франческо триумфально прошел по городским улицам, а люди теснились вокруг него, пытаясь хотя бы коснуться его руки. На самом деле даже его хорошо объезженный конь был фактически подхвачен толпой, которая вынесла его прямо к собору, под приветственные возгласы собравшихся. Воодушевленные граждане не существующей более республики подготовили для него белый навес, расшитый золотом, но он отказался укрыться под ним, заявив, что подобные вещи есть королевские предрассудки. Он направился в собор, чтобы поклониться Господу Вседержителю, перед которым равны все люди. Всеобщее воодушевление достигло своего апогея, когда Сфорца вышел на соборную площадь и та же толпа, которая несколькими днями ранее проклинала его имя, теперь приветствовала его как герцога. Не слезая с коня, он съел кусочек пряного хлеба и выпил глоток вина перед домом одного из своих друзей, а затем вернулся в свой лагерь.Глава IV Франческо Сфорца, герцог Милана
Поставив свою подпись под каждым из условий капитуляции, Франческо Сфорца, герцог Милана, официально вошел в свою столицу двадцать второго марта (эта дата представляется более вероятной, хотя Симонетта относит это событие к двадцать пятому числу). Рядом с ним верхом на лошадях ехали его жена, шестилетний Галеаццо Мария и его брат Алессандро. В его эскорте находились все главные официальные лица города и послы. На подмостках перед собором ему, одетому в белый бархат, были вручены символы герцогской власти. Гаспарре да Вимеркато передал ему скипетр, остальные знаки отличия преподнесли представители шести главенствующих аристократических фамилий Милана: Пустерла, Тривульцио, Висконти, Борромео, Лампоньяно и Марльяни. Затем он объявил своего сына графом Павии, а Вимеркато — графом Валенцы. Пять дней продолжались великолепные пиршества, с танцами и рыцарскими турнирами по утрам, о которых историк Каньола, бывший тогда управляющим герцогского двора, сообщает с явным удовольствием. Сфорца желал, чтобы к нему относились как к наследнику Висконти, основывая свои притязания на некоем документе, который якобы был составлен в 1446 году. Однако нет никаких доказательств того, что этот документ вообще когда-либо существовал. Тот факт, что новый герцог согласился на достаточно жесткие условия, в соответствии с которыми он, помимо всего прочего, подтверждал все прежние привилегии и брал на себя обязательство не менее восьми месяцев в году проводить в Милане, свидетельствует о том, что на самом деле он был обязан своим титулом миланским гражданам, которые присвоили себе полномочия императора. Таким образом, в возрасте сорока девяти лет Франческо Сфорца добился своей заветной цели и занял самое высокое положение, которое когда-либо занимал кондотьер. Поэтому его считали идеальным правителем и воином эпохи кватроченто, того времени, когда в других ведущих государствах полуострова также начинали появляться лидеры, стремившиеся придать им некоторое подобие единства: в Неаполе — Альфонсо Арагонский, во Флоренции — Козимо Медичи, в Папской области — Мартин V. За исключением сферы культуры и покровительства искусствам, в чем правители меньших, но основанных намного раньше государств, таких как Римини, Урбино или Феррара, преуспели больше, Франческо Сфорца выдерживает сравнение с самими выдающимися своими современниками. Он был несомненно лучшим полководцем в Италии, однако своим успехом он обязан не только своему здравому смыслу, такту и дипломатическим способностям, но также, в некоторой степени, и своей супруге, которая дала ему право обладать герцогством. Весьма примечательны и то подлинное уважение, и та дружба, которые связывали его с самыми блестящими правителями его поколения, такими как Козимо Медичи и Федериго Урбинский. Еще одним его другом и почитателем был Энеа Сильвио Пикколомини, впоследствии Папа Пий II, один из самых влиятельных людей того времени, который часто встречался со Сфорца во время своего пребывания в Милане. Интересно описание Франческо, в котором он перечисляет те его качества, которые считались необходимыми для удачливого правителя: «Человек искусный в управлении государством, неутомимый, мудрый и умеющий быстро воспользоваться удачным стечением обстоятельств, хитрый и ловкий в обмане, осторожный и предусмотрительный в обхождении ловушек и в предупреждении намерений своего врага. На самом деле, он был столь талантлив и крепок, что даже человеку, не наделенному особым красноречием, не составило бы труда описать его портрет». Далее Пикколомино говорит о том, что в военном искусстве с ним мог соперничать только один полководец его времени, Никколо Пиччинино, но это сравнение более лестно самому Пиччинино, чем Сфорца. В своих воспоминаниях Пий II рассказывает также о том впечатлении, которое произвел на него Сфорца, когда он ехал в Мантую на собрание 1459 года. Хотя Сфорца было уже около шестидесяти, он выглядел достаточно молодо, был высок и крепко сложен, суров на вид, спокоен и снисходителен в обращении, с властной осанкой, «с редким сочетанием физических и умственных способностей, непревзойденный в битве»; а ведь его деду едва доставало земли для пашни. Разумеется, Франческо Сфорца обладал многими лучшими качествами своего отца, которые удачно сочетались с некоторой его изысканностью, позволившей ему чувствовать себя вполне естественно на своем месте в том огромном мире, и его полным контролем над своими чувствами и темпераментом. Он напоминает некоторых лучших римских императоров, Траяна, например, или Адриана, и это сравнение подтверждается его изображениями на медалях и портретах. Разработав какой-либо план, он подчинял ему все остальное и был способен выжидать наилучшего момента для его исполнения. У человека с его амбициями не было другого выбора, кроме как принять моральные стандарты того мира, в котором ему приходилось действовать. Как отмечал Макиавелли, редко бывает, если бывает вообще, и менее всего в Италии эпохи кватроченто, чтобы человек поднялся от низкого к высокому положению, не прибегая при этом к насилию и обману, «ибо большие люди стыдом почитают неудачу, а не обманом полученный выигрыш». С точки зрения нравственных норм того времени, он, несмотря на двадцать два своих незаконнорожденных ребенка, мог быть образцом для подражания, поскольку был не мстителен и не злобен, с уважением относился к Церкви и, за редкими исключениями, справедлив в своих отношениях с другими людьми. Кроме того, он был таким блестящим оратором, что народ, согласно сохранившимся свидетельствам, слушал его так, словно бы он был вторым Нестором. Сильный и энергичный, Франческо Сфорца имел успех во всех мужских состязаниях и мог выносить любые лишения. Спал он недолго, поскольку сон его был очень глубок. Ни личные заботы, ни шумный разгул военного лагеря не могли помешать его ночному отдыху. Подобно своему отцу, он предпочитал простую пищу и веселую компанию за столом. Доступ к Сфорца был прост, даже во время еды, он терпеливо выслушивал рассказы о чужих бедах, которые, в меру своих возможностей, старался облегчить. Он легко относился к своим прегрешениям. Когда Козимо Медичи упрекал его, призывая задуматься о своих детях, Франческо ответил, возможно, достаточно бестактно по отношению к этому великому купцу-правителю, что он никогда не был торговцем и теперь не склонен становиться таковым. Если его дети станут достойными людьми, то они будут жить в достатке; если же нет, то никаких его накоплений им все равно не хватит. Одним из первых действий нового герцога стало восстановление замка в Милане. Некоторые миланцы выступали против, но вскоре эта идея была воспринята с энтузиазмом, и почти сразу же он смог приступить к возведению одного из двух великих памятников своего правления. «Каждый день у названного графа и герцога трудились 4000 работников, поэтому строительство быстро продвигалось», — сообщает хроника; на самом же деле работы часто останавливались ввиду недостатка средств. Макиавелли полагал, что строительство замка было ошибкой. «И если граф Франческо Сфорца, который стал герцогом, считался мудрым, но все же построил замок в Милане, то я говорю, что в данном случае он не был мудр. Дальнейшие события показали, что этот замок принес его потомкам несчастье, а не безопасность». Вместо того чтобы попытаться завоевать любовь своих подданных, Сфорца доверили свою защиту замку. Они потеряли свой город, как только он подвергся нападению, поскольку их замок оказался не только бесполезным, но даже вредным. Артиллерия сделала крепость более опасной для защищающихся, чем для нападающих, заключает Макиавелли. Тем временем два важнейших командира Сфорца начинали тревожить его, предоставляя ему тем самым прекрасную возможность ослабить их влияние. Нанятый Сфорца на службу кондотьером Карло Гонзага, уже не раз переходивший с одной стороны на другую, вступил в переговоры с Венецией из ненависти к своему брату Людовико Гонзага, маркизу Мантуи. Карло бросили в тюрьму, отряд его присоединили к армии Милана, а его город Тортона захватили. Когда его брат в 1451 году прибыл в Милан, Карло освободили, но только после того, как тот отрекся от всего, что Сфорца даровал за его услуги. Гульельмо Монферратский был взят под стражу за измену в 1449 году. Его освободили, когда он отрекся от всего своего имущества. Сфорца также захватил его город Алессандрию. И Карло Гонзага, и Гульельмо отправились в Венецию и вскоре стали сражаться против Сфорца. Для возмещения этих потерь Сфорца на некоторое время заключил союз с грозным Коллеони. Тот был обижен, что командование венецианскими войсками доверили брату покойного Гаттамелаты. Он отказался принимать участие в церемонии вручения жезла и попросил прекратить действие его контракта. Венецианцы не хотели видеть такого воина в стане своих врагов, потому, обдумав создавшееся положение, они решили убить его. Выполнение этой задачи доверили Якопо Пиччинино, но его внезапное нападение закончилось неудачей. В последний момент Коллеони удалось бежать в Милан. И все же спустя короткое время он снова оказался на службе у Венеции. Альфонсо Неаполитанский, чье покровительство гуманистам не знало границ, послал Порчело, «римского гражданина и выдающегося поэта», к Пиччинино, чтобы тот мог составить описание военных действий (оно включено в Muratori, том 20). Порчело получил также разрешение посетить армию Сфорца, которая привела его в восторг, и он обещал представить все им увиденное в литературной форме. По крайней мере, так утверждает Симонетта. Появление Рене Анжуйского в качестве союзника Милана было сомнительным достижением. Сфорца находился на фронте, но Бьянка Мария устроила Порчело великолепный прием в Павии. Сначала придворный ученый произнес торжественную речь, затем последовали балы, охота в парке и всевозможные развлечения. «Клянусь честью, всесветлейшая герцогиня обходилась с королем с почтением и любезностью, которых был бы достоин Папа или император», — сообщает составитель хроники. Сфорца был раздражен тем, что Рене напрасно теряет время в Милане, вместо того чтобы двинуть свое войско для соединения с ним; а Бьянку Марию раздражали вальяжность короля и поведение его людей. Французы показали недостаток воинской дисциплины и ту жестокость по отношению к гражданскому населению, которая уже была слишком хорошо известна итальянцам. Сфорца старался использовать их в деле как можно меньше. Во время осады Понтевико, когда итальянцы проникли в город первыми и не оставили им никакой добычи, французы пришли в такую ярость, что набросились на гражданское население. В дело вмешались отряды Сфорца, ставшие на защиту своих соотечественников. И Сфорца мог использовать в своих интересах лишь тот ужас, который внушал непрофессионализм действий французов. Несколько городов сдались из опасения, что их постигнет та же участь. Война продолжалась до 1454 года. Захват Константинополя Мухаммедом II в 1453 году был великим потрясением для всего христианского мира, особенно для Папы, как главы Церкви, и для Венеции, имевшей на востоке важные торговые интересы. Власти устали от войны, и в Лоди был заключен мир. Всем, что приобрела Венеция, оказался единственный город Крема, ничтожное приобретение после ее попыток завоевать всю Ломбардию вначале у Амброзианской республики, а затем у выскочки герцога. С этого момента мир в Италии почти полностью зависел от союза между Миланом, Флоренцией и Неаполем. Договор с Неаполем был скреплен двумя браками, которые оказали существенное влияние на историю Милана. Старшую дочь Франческо, Ипполиту, одну из самых замечательных принцесс того времени, обручили с Альфонсо, внуком Альфонсо Арагонского и его наследником, а третьего сына герцога, Сфорца Мария, — с Элеонорой Арагонской. Таким образом, семейство Сфорца оказалось среди правящих домов Италии. С другой стороны, продолжалась давняя дружба с Козимо Медичи, много значившая для герцога, хотя и не скрепленная никакими брачными союзами. Вскоре после этого Франческо укрепил свою власть над Миланом, назначив своего сводного брата на вакантную должность в своей столице. Смерть короля Альфонсо поставила под угрозу мир в Италии. Козимо хотел бы, чтобы Сфорца разорвал отношения с каталонцами и помог Анжуйской династии захватить Неаполь. Но Франческо действовал с большей осмотрительностью. Он не забыл политики Висконти и понимал, что претензии французов на Милан могут оказаться опасными и станут еще более угрожающими, если французский король будет править Неаполем. Благодаря этой продуманной позиции он постепенно превратил зловещего Ферранте, внебрачного сына и наследника Альфонсо, в своего друга, почти столь же верного ему, как Козимо. И в самом деле, Ферранте был в значительной степени обязан своим троном герцогу Милана и новому Папе, Пию II. Брат герцога, Алессандро Сфорца, оказал Ферранте неоценимую помощь в войне с Рене Анжуйским и восставшими баронами. В благодарность он даровал юному Сфорца Мария герцогство Бари, которое долго оставалось во владении этой семьи. Якопо Пиччинино сражался на стороне Рене, и в этой военной кампании школы Браччо и Сфорца в последний раз столкнулись друг с другом. Симонетта описывает различие между ними следующим образом: «Никколо более стремился к бою, и, если ему предоставлялась такая возможность, он сразу же вступал в схватку, чтобы смутить противника внезапным нападением и утомить его частыми атаками, предпочитая пехоте легкую кавалерию. Он отбирал для своего войска энергичных и сильных солдат. Франческо же обладал несравненным искусством и знаниями. Он редко вступал в сражение без продуманного плана, изматывая врага тактикой Фабиана и осадами, придавая большое значение своей пехоте; его люди, сиявшие серебром, золотом и шелком, сильные и отважные, как правило, численно превосходили противника; он никогда не презирал своего соперника и не атаковал его опрометчиво». В данном случае скорость продвижения Пиччинино по вражеской территории через южноитальянское королевство вызывала всеобщее изумление. Но дело закончилось тем, что Сфорца и Ферранте все же обыграли его. Вместе с Пиччинино была не кто иная, как Лукреция д'Аланья, знаменитая любовница покойного короля Альфонсо, которая, чтобы ускользнуть от мстительного Ферранте, отдавала Пиччинино все свое обаяние, теперь уже несомненно увядающее, и свое огромное богатство, до тех пор, пока он не примирился с ее врагом. Натянутые отношения с французским королем Карлом VII[24] и Рене Анжуйским, затаившими обиду на герцога Милана за его нежелание оказать им поддержку соответственно в Генуе и Неаполе, в конечном итоге оказались Сфорца выгодны, поскольку позволили ему завязать дружбу с дофином, вскоре ставшим Людовиком XI (с которым и Карл, и Рене находились в ссоре). До своего вступления на трон Людовик признал права Сфорца на Милан в договоре, в котором они оба взяли на себя обязательства оказывать друг другу поддержку в борьбе против их врагов. Как обычно, удача была на стороне Сфорца, и Франческо знал, как превратить этот союз в подлинную дружбу, прежде всего благодаря своей искренности и непоколебимой преданности; но до восшествия Людовика на трон в 1461 году лишь его дипломатические способности позволяли ему сохранить контроль над ситуацией. Естественно, дофин, находившийся в оппозиции к своему отцу, смотрел на вещи несколько иначе; став королем, Людовик начал с того, что, добиваясь признания интересов своей династии в Италии, потребовал от Сфорца разорвать отношения с Ферранте Неаполитанским и оказать помощь французам в Генуе. Это не входило в намерения Сфорца, и в конце концов ему удалось убедить Людовика в том, что дружба его принесет ему большую пользу, нем туманные перспективы завоеваний в Италии. Когда в 1464 году делегация из Генуи прибыла в Милан, чтобы принести клятву верности, он мог гордиться тем, что ему удалось восстановить все герцогство Висконти. Собрание 1459 года в Мантуе, на котором Пий II попытался реализовать свою заветную мечту о том, чтобы возглавить великий крестовый поход всего христианского мира для освобождения Константинополя, с самого начала был обречен на неудачу, но семья Сфорца сыграла на нем одну из ведущих ролей. Галеаццо Мария, наследник Франческо, бывший в то время семнадцатилетним юношей, встретил Папу во Флоренции с отрядом из 350 всадников и приветствовал его неизбежной в таких случаях речью, изобиловавшей классическими аллюзиями и цитатами, составленной для него Джуинфорте Барциццой, выдающимся ученым и гуманистом, который некоторое время был его воспитателем, а до того состоял на службе у Филиппо Мария Висконти. Дети Сфорца получили хорошее образование. Бьянка Мария сама была превосходно образованна. Согласно Филельфо, поскольку ее муж часто бывал в отъезде, она почти полностью взяла на себя ответственность за воспитание своих детей. По одному поводу она заявила Филельфо, что им не следует забывать, что они занимаются воспитанием будущих правителей, а не ученых, и время занятий у мальчиков надо поделить поровну между тренировками тела, такими как верховая езда, фехтование, танцы и игра в мяч (pallone), и упражнениями ума. Эта система воспитания была одобрена Филельфо, составившим соответствующее расписание. Однажды мать задала детям сочинение на тему: «Какими способами, по каким правилам и с какими ухищрениями заключаются договоры между правителями?» Галеаццо явно был весьма способным мальчиком, и, по-видимому, Барцицца был хорошего мнения о нем, о чем свидетельствуют его письма к Бьянке Марии. Письма самого мальчика к матери сообщают нам некоторые любопытные подробности повседневной частной жизни правящих семейств Италии, постепенно приобретавшей черты, характерные для зарождавшегося Ренессанса. Несомненно, Галеаццо Мария производил благоприятное впечатление. Фридрих III говорил, что одна из самых замечательных речей, которые ему довелось слышать в Италии, была произнесена на латыни восьмилетним Галеаццо в Ферраре, куда он был послан своим отцом, чтобы приветствовать императора. Фридрих описывал это выступление как нечто удивительное и чудесное и вспоминал о нем с большим удовольствием. Эта речь была написана Филельфо. Нам трудно представить себе тот восторг, с каким речи такого рода слушали люди Ренессанса, чье воображение будоражили воспоминания о римском сенате и кто боготворил Тита Ливия и Цицерона. Красноречие было для них одним из величайших и наиболее возвышенных удовольствий. Кроме того, оно удовлетворяло их интерес к драматическому искусству, которым следующее, более счастливое поколение могло наслаждаться в театре. Интересно, что ораторами тогда называли послов. Можно вспомнить также историю об Альфонсо Арагонском: его так заворожила речь флорентийского посла, что, заслушавшись ею, Альфонсо оставался совершенно неподвижен до самого конца и даже не поднял руки, чтобы прогнать муху со своего носа. Обычно такие речи произносились на латыни, гораздо реже — по-итальянски. Красноречие часто считалось одним из наиболее важных талантов правителя. То, как Франческо Сфорца обращался к своим подданным, оценивалось очень высоко, но пальма первенства здесь принадлежала Федериго Монтефельтро из Урбино. Галеаццо выступил также с двумя речами перед Большим Советом в Венеции, посетив ее в 1455 году в связи с подписанием мирного договора в Лоди. Во Флоренции Галеаццо совершенно покорил сердце Папы Римского: он сопровождал его повсюду. Хотя ему исполнилось только шестнадцать, «его манеры, его красноречие, его талант и его энергия были таковы, что он демонстрировал нечто большее, нежели просто человеческая мудрость; выражение его лица и жесты свидетельствовали о суровом благородстве мужчины; в своей обычной речи он говорил так, как кто-нибудь иной едва ли смог сказать бы после долгого размышления. Во всех его действиях не было ничего детского, ничего легкомысленного. Удивительно было слушать из уст юноши зрелую мудрость, обычно приобретаемую с возрастом». Бьянка Мария прибыла со всем своим семейством в Мантую, чтобы встретиться там с Пием. Папа Римский говорил, что она «женщина возвышенного духа и выдающейся мудрости, а ее четыре сына казались небесными ангелами». Ипполита, которой в то время было четырнадцать лет, выступила с латинской речью, восхитившей Папу. Ей суждено было стать одной из самых талантливых принцесс Ренессанса. Воспитывал ее Бальдо Марторелли; кроме того, она была ученицей Ласкариса, великого греческого ученого, посвятившего ей немало своих трудов, но впоследствии перебравшегося в Неаполь, который показался ему столь привлекательным, что его уже не смогли заставить вернуться в Милан. Галеаццо Мария, должно быть сочтя себя оскорбленным из-за этого недоразумения, более не хотел даже раскрывать книги, чем весьма огорчил свою мать и Барциццу. «Он никого не боится и делает, все чего пожелает», — писал о Галеаццо его отец. Хотя Франческо прибыл в Мантую не ранее сентября, он стал первым из приехавших туда итальянских правителей и оказался единственным влиятельным политиком на собрании 1459 года. Возможно, вследствие этого факта Папа Пий II именно на него возлагал большие надежды. С сорока шестью кораблями Франческо приплыл по реке Минчо. Он произвел огромное впечатление на всех присутствующих, настолько его вид и манеры соответствовали образу достойного правителя. Его костюм сиял золотом, серебром и шелком, и люди с восхищением думали о том, каким величием должен обладать Папа, если такой государь лобызает ему ноги. Так, по крайней мере, утверждает Пий в своих «Комментариях». Но Франческо не проявил никакого желания отправиться в крестовый поход, высказав мудрое предположение, что сражаться должны те правители и народы, государства которых расположены рядом с турецкими землями, а итальянцы будут снабжать их деньгами и всем необходимым для военных действий. Папа был весьма разочарован, но какой государь ради участия в столь сомнительном предприятии рискнул бы оставить собственный город на милость своих соседей? Во всяком случае, герцог Милана был последним из всех, кто мог бы решиться на такое. Франческо практически ежедневно писал Бьянке Марии, остававшейся дома, пока он находился в Мантуе, и просил извинения за единственный случай, когда ему пришлось пропустить несколько дней: готовясь к отъезду, он был так занят, что едва находил время поесть. Фрагменты этих писем, приведенные Пастором, свидетельствуют о том, что он во всех подробностях информировал свою жену о происходящем на собрании. Его присутствие заставило остальные итальянские государства прислать наконец своих представителей; таким образом, этим был предотвращен полный провал этого неудачного конгресса. Когда же Франческо решил наконец прислушаться к мольбам Папы Римского и пообещал направить против турок несколько военных отрядов, он заявил о намерении отдать командование своему четвертому сыну Людовико, достигшему к тому моменту возраста тринадцати лет. Как свидетельствует Симонетта, которому позднее пришлось на себе испытать тяжесть его руки, это был «юноша с выдающимися способностями», и Франческо возлагал на него величайшие надежды. На торжественной церемонии мальчику вручили знамя крестового похода, после чего он был посвящен в рыцари старшим братом. Это совершенно противоречит свидетельству Арлуно, согласно которому отец Людовико, предвидя дурные наклонности его характера, не удостаивал его даже взглядом и едва ли считал своим сыном. Людовико с самого начала на всех при дворе производил впечатление самого смышленого из братьев. Мы видим, как в шестнадцать лет он, находясь в Кастралеоне, пишет своей матери, у которой он был любимчиком, повинуясь ее просьбе посылать ей каждую неделю письмо на латыни. Он сообщает ей о том, что был на ястребиной охоте и убил семьдесят перепелов, двух куропаток и фазана, «но не подумайте, Ваша светлость, что я оставил свои занятия, которые принесут мне много больше пользы, нежели ястребиная охота» (18-е сентября 1447 г.). Здесь мы имеем дело уже с типом государя эпохи Возрождения. Франческо Филельфо, уроженец города Толентино в Анконской Марке, был гордостью Милана в те времена, когда каждый правитель желал иметь при своем дворе одного или нескольких гуманистов. Принято считать, что он обладал самым склочным характером и был самым отчаянным сквернословом в этом высокомерном, тщеславном и алчном сообществе, чьи недостатки в десять раз превышали его очевидные достоинства. Тем не менее, обладая превосходным для своего времени знанием греческого языка, он был настоящим ученым, без сомнения величайшим ученым в тогдашней Италии. Неутомимый труженик, он был готов из любви к науке обучать бедного, но подающего надежды юношу, но мог осыпать ужасными проклятиями разочаровавшего его покровителя или критикующего его соперника — и возносить до небес правителя, который с уважением его принял и хорошо заплатил. Следует заметить, что он не был удачлив и что неудачи его были связаны не только с нравами той исторической эпохи, в которой ему довелось жить, но и со всеми недостатками его характера. Он родился в 1398 году и благодаря своим выдающимся способностям в восемнадцать лет уже стал профессором в Падуе. Чтобы выучить греческий язык, он добился от правительства Венеции должности в Константинополе. Здесь его энтузиазм и упорные занятия, хотя он не пренебрегал и своими прямыми обязанностями, не только вызвали симпатию со стороны его учителя, Иоанна Хрисолора, но и привлекли внимание византийского императора Мануила Палеолога. Тот принял Филельфо на службу, давал ему разнообразные поручения и даже назначил своим послом в Буде. Кроме того, здесь Филельфо полюбил Феодору, прекрасную четырнадцатилетнюю дочь своего господина, и добился взаимности, хотя есть основания предполагать, что сначала он овладел ею насильно. Феодора была благородного происхождения и с хорошим приданым, и, по словам Филельфо, именно ей в большей степени, чем каким-либо учителям, он обязан своим чистейшим греческим, ибо девушки ее сословия содержались в строжайшей изоляции и им никогда не позволялось говорить с иностранцами. Тем временем репутация Филельфо весьма возросла, и его друзья в Венеции постоянно пытались добиться его возвращения, искушая его самыми щедрыми предложениями. В конце концов он решился оставить все свои начинания и вернуться в Италию. Но по прибытии он обнаружил, что Венеция охвачена чумой; все его друзья разъехались, и хотя они посылали ему прелестные письма — один из них говорил, что тот переносит свои невзгоды со спокойствием истинного философа, — он никак не мог достать денег. Более того, его книги — а у него была замечательная библиотека, — как и все платья его жены оказались ему недоступными, поскольку они хранились в комнате, где кто-то скончался от чумы. Поэтому он решил попытать счастья в Болонье. Здесь он был встречен с величайшим уважением всеми, начиная с кардинала-легата, и получил хорошо оплачиваемую должность в Университете. Он был в совершенном восторге. При его неуравновешенном темпераменте он не находил достаточно слов, чтобы выразить свою признательность этому просвещенному городу. Но затем случился переворот в пользу изгнанного семейства Бентивольо, кардинала выдворили из города, а Филельфо опять оказался не у дел. Тем не менее столь известный гуманист мог выбирать из множества покровителей и принял выгодное предложение из Флоренции. Он снова был на седьмом небе. Все относились к нему с глубочайшим почтением, а его лекции собирали толпы слушателей. Утром он рассуждал о латинских авторах, днем — о греческих, а по воскресеньям комментировал Данте на публичных лекциях в Дуомо. Но и здесь он не добился полного признания. У него были способные соперники, осмеливавшиеся критиковать его, чего Филельфо стерпеть не мог. Главным из них стал Никколи. Благодаря своему языку и перу Филельфо вскоре приобрел больше врагов, чем друзей, и это среди ученых, которые были близки к Медичи. Одним из его заклятых врагов был Козимо Медичи. В 1443 году на его жизнь покушался некий головорез, которого почти наверняка наняла партия Медичи. Когда сторонники Медичи оказались в изгнании, его радость не знала границ. Во время тюремного заключения Медичи Филельфо призывал его врагов покончить с ним. По возвращении Медичи он счел благоразумным уехать и, поселившись в Сиене, в свою очередь подослал Козимо наемного убийцу, но того арестовали почти сразу же по прибытии во Флоренцию. Вскоре после этого он принял настойчивые приглашения Филиппо Мария Висконти и прибыл в Милан, где ему суждено было провести самые счастливые годы своей жизни. Герцог не испытывал недостатка в средствах и предоставил ему полную свободу. В первый день нового 1440 года на приеме городской знати Висконти подарил Филельфо кольцо с крупным бриллиантом и, к его огромному удовольствию, обращался к нему как к величайшему человеку своего герцогства. Его постоянно вызывали для составления официальных речей, за которые он получал щедрые подарки. Он мог позволить себе любую расточительность и роскошь. Фактически герцог завоевывал его расположение единственным возможным для него способом. Однажды Филельфо заявил, что его не заботит золото при отсутствии чести и не заботит честь при отсутствии золота. Ему был предоставлен хороший дом и гражданство Милана. Папа Евгений даже не соблаговолил ответить на письмо, в котором, по смерти своей жены, Филельфо просил позволить ему стать служителем церкви и обеспечить его соответствующими доходами, но Филиппо Мария, запретив ему даже думать об этом, подыскал ему очаровательную невесту из благородной фамилии и с хорошим приданым. На самом деле Филельфо не нравилось в герцоге только то, что он предпочитал тосканский латыни, которой Висконти не владел, в то время как Филельфо никогда не был знатоком итальянского. Однако по требованию герцога он составил комментарий к сочинениям Петрарки, любимого поэта Висконти. Этот труд вышел явно неудачным, поскольку, несмотря на все свои знания, Филельфо поэтом не был и не мог по достоинству оценить Петрарку. Смерть Висконти стала ударом для Филельфо. Он начал поддерживать республику и даже писал речи в ее честь, но ему так и не удалось скрыть свое настоящее, весьма невысокое мнение об этом новом государстве, и вскоре он был заподозрен в симпатиях к гибеллинам. Нет ничего удивительного в том, что именно ему поручили написать речь для посольства, предложившего Сфорца герцогство. Тем временем он потерял свою вторую жену. Любящий и, возможно, даже слишком доверчивый муж и заботливый отец, он тяжело переживал эту утрату. Он снова подумывал принять церковный сан, но Николай V, охотно согласившись дать ему свое благословение, ничего не сказал о его будущих доходах. Когда Сфорца стал герцогом, положение Филельфо настолько улучшилось, что он решил жениться в третий раз. Сфорца всегда был ограничен в средствах, и Филельфо никак не мог получить свое жалованье, а его положение осложнялось его умением приобретать врагов, благодаря которому он навлек на себя ненависть высокопоставленных служащих казначейства. Фактически, с этого времени он становится искусным и весьма плодовитым автором просительных писем, льстящим или угрожающим своим многочисленным влиятельным друзьям во всех областях Италии, убеждая их выслать ему деньги; и нельзя отрицать, что в этом деле Филельфо добился замечательных успехов. Благодаря своим покровителям он не знал нужды, хотя никогда не был достаточно обеспечен. Чтобы приобрести багровый костюм, потребовалось три письма Алессандро Сфорца в Пезаро и множество комплиментов, заставивших его проявить щедрость, достойную его великого тезки. Но его речь в честь свадьбы Алессандро Сфорца и д'Эсте не принесла ему материальной выгоды, поскольку в ней слишком мало говорилось о древности происхождения фамилии невесты. Однажды, когда Чикко Симонетта пригласил Филельфо на обед, тот поблагодарил его, но заявил, что его благодарность была бы еще более искренней, если бы он получил 2000 флоринов положенного ему жалованья. Будучи вынужденным отклонить это приглашение, продолжал Филельфо, ибо к нему на обед приглашены его друзья из Болоньи, он был бы бесконечно признателен за какое-нибудь блюдо с роскошного пира Чикко, которым он мог бы угостить сообщество смиренных ученых, но, разумеется, только если против этого не станет возражать жена Чикко, перед которой тот, как известно, постоянно испытывал страх и трепет. Обычай посылать блюда со стола еще не вполне забыли, по крайней мере на юге Италии. Чикко был известным ученым и щедрым покровителем других людей науки, в числе которых находился и Филельфо. Письма и поэмы Филельфо свидетельствуют о том, что такой мастер шантажа, как Пьетро Аретино, лишь ненамного продвинулся в его методах. Достаточно прочесть их, чтобы убедиться в том, с каким сквернословием и непристойностями он нападал на своих врагов, хотя нападки эти и не более грубы, чем у Поджио и других гуманистов. Наихудшие его качества проявились в отношении к Пию II, которого он считал своим бывшим учеником. Поначалу Пий обеспечил его приличной пенсией, но вскоре обнаружил, что не в состоянии ее выплачивать. Этот Папа, пользовавшийся всеобщим уважением, подвергся столь неистовым нападкам в пасквилях Филельфо, что Сфорца, чтобы унять вызванное ими возмущение, пришлось на некоторое время взять его под стражу вместе с его сыном, который также был замешан в этом деле. Поскольку Филельфо никогда не упоминал об этом факте и, по-видимому, не таил зла на Сфорца, вполне вероятно, что герцогу удалось указать ему на его место. Однажды, когда Филельфо за какую-то услугу подарили прекрасную серебряную чашу, он поспешил передать ее герцогу, который в это время проводил Совет; гуманист заметил, что он заботится о золоте и серебре не более, чем о других вещах, над которыми мы не властны; на самом деле, он ценит лишь Бога и добродетель. К сожалению, сильнейшим плотским искушениям, да и самым обширным потребностям его свободного образа жизни, обычно удавалось несколько отодвинуть на задний план эти высокие устремления. Но страсть Филельфо к книгам была неподдельной, и он не имел того предубеждения, которому был подвержен Федериго из Урбино, заявлявший, что никогда не допустит присутствия печатной книги в своей библиотеке. В 1474 году Филельфо говорит о покупке «нескольких из тех кодексов, которые теперь производят без каких-либо усилий и без помощи пера, но, конечно, не без некоторого изящества, ибо они выглядят как работа умелого и прилежного скриптора». Тем временем Филельфо вознамерился обессмертить славное имя герцога в своей латинской поэме «Сфорциада», в которой прославлялись деяния Сфорца со времени смерти его тестя до завоевания им Милана, — совершенно бездарное произведение, только восемь книг из которого увидели свет. О его художественной ценности можно судить по тому приему, который использует Филельфо, чтобы сделать комплимент Бьянке Марии за ее героическое поведение во время обороны Кремоны: преисполненное восхищением Солнце обращается к Юпитеру с просьбой на один день взять на себя управление его колесницей, чтобы самому тем временем насладиться любовью герцогини, приняв облик Сфорца; но Юпитер отказывается, хотя, возможно, он и сочувствует намерению Солнца. В 1453 году Папа Мартин V с большим уважением и щедростью принял Филельфо в Риме. Еще большее расположение к нему проявил Альфонсо Арагонский. Он произвел Филельфо в рыцари, предоставив ему право иметь собственное войско, и увенчал его лавровым венком как поэта. Но по возвращении в Милан его ожидало, возможно, еще более замечательное свидетельство его почетного положения. Константинополь пал, и, как ему стало известно, его теща с двумя сестрами его первой жены оказались в рабстве у завоевателя. Франческо Сфорца высказал ему свои соболезнования и отправил в Константинополь двух молодых людей с письмом от Филельфо и написанной им одойМухаммеду II, после чего тот отдал приказ об освобождении его родственниц. Филельфо был привязан к Сфорца и очень сожалел о его смерти. Именно он произнес похоронную речь в его честь. Можно вообразить его чувства, когда Галеаццо Мария понизил ему жалованье и даже то выплачивал редко. В одном из писем Филельфо сравнивает трех герцогов. Филиппо Мария Висконти соперничал с самыми прославленными государями своим могуществом, щедростью и всевозможными добродетелями; но все же Дечембрио, его великолепный биограф и секретарь, полагает, что тот был не слишком щедр к людям науки, очевидно, имея в виду свое собственное вознаграждение. Таковы гуманисты Ренессанса. Франческо Сфорца, продолжает Филельфо, оставил его в бедности, ибо никто не заботится о том, в чем сам ничего не смыслит. Этот герцог имел много достоинств, но не испытывал большой любви к ученым занятиям. Но, согласно Банделло («Новелла», 6) — который, по всей видимости, принадлежал к младшему поколению гуманистов, — хотя Сфорца, с юных лет приучавшийся своим отцом к оружию, и не был ученым, он все же всегда любил образованных людей независимо от того, какой наукой они занимались, и предоставлял им солидное жалованье. Галеаццо Мария обращался с Филельфо, по его мнению, столь же скверно, как и с другими учеными, против которых Галеаццо объявил войну. Грегорио Лето справедливо замечает, что похвалы Филельфо, равно как и его обвинения, ничего не стоят, поскольку они соразмерны полученным им подаркам. В итоге Филельфо попытался снова начать свою карьеру у Сикста IV в Риме, где ему была предоставлена хорошо оплачиваемая должность. Но при непомерных расходах папства получить свои деньги было очень непросто, и он издал вполне оправданную сатиру на папского казначея. Он уже давно примирился с Медичи, которого некогда советовал Филиппо Мария уничтожить; в самом деле, он удивительно хорошо отзывался о Лоренцо Великолепном[25], и в 1481 году ему предложили стать профессором греческого языка во Флоренции. Несмотря на свои восемьдесят три года, он охотно согласился, но скончался спустя всего месяц после приезда в город. Дечембрио сейчас вспоминают только за его бесценное жизнеописание Сфорца, однако в свое время он был известным гуманистом, хорошо владевшим греческим языком, знание которого в кватроченто само по себе было достаточным основанием, чтобы считать выдающимся любого человека. Согласно надписи на его могиле в церкви Св. Амвросия, он написал 127 книг. С удовольствием заметим также, что, вернувшись в Милан после падения республики, он с восторгом обнаружил свой дом и библиотеку в полной сохранности.Глава V Последние годы Франческо Сфорца
Сфорца был причастен к убийству Якопо Пиччинино — трагедии, вызвавшей в то время великие волнения. После поражения анжуйцев этот кондотьер поступил на службу к королю Ферранте Неаполитанскому, который щедро платил ему и обеспечил его значительными владениями с административным центром в городе Сульмона. Якопо Пиччинино собственными глазами видел, насколько безжалостно Ферранте убирал со своего пути всякого, кто представлял для него хоть малейшую опасность, не придавая совершенно никакого значения клятвам, обещаниям и прежним заслугам, и он понимал, что есть немного людей, которых король имеет больше причин опасаться, чем сам Пиччинино, имевший славное имя, большое войско, множество друзей и поклонников и обширные владения в королевстве. Кроме того, король едва ли позабыл тот ущерб, который нанес ему Пиччинино, поддерживая Анжуйскую династию. Поэтому Якопо попросил Сфорца принять его к себе на службу и отдать ему в жены свою дочь Друзиану. Сфорца давно обещал это сделать, но, поскольку они обычно воевали на противоположных сторонах, этот брак был прежде невозможен. Друзиана, дочь Коломбины из Акквапенденте, была одним из самых любимых внебрачных детей Сфорца. Ей, как и всем остальным членам ее семьи, Папа Римский даровал законный статус. Воспитывала ее Бьянка Мария, которая тоже была очень к ней привязана. К этому времени она достигла зрелого по тем временам возраста двадцати семи лет. Других побочных дочерей герцога, как правило, отсылали в женские монастыри, где они могли бы молиться за спасение души их отца и остальных членов семьи. Сфорца согласился. В любом случае Якопо Пиччинино был завидным женихом, а его поддержка могла бы оказаться полезной, поскольку он был виднейшим кондотьером в Италии. Таким образом, в 1464 году Якопо, не придав значения различным предостережениям и предсказаниям, отправился на север. В Милане его ждал великолепный прием, хотя приближенные его тестя были не слишком рады услышать восторженные возгласы в его честь и старый клич «Браччо! Браччо!». Романтический ореол и блеск клана Браччо неотразимо воздействовали на толпу. Свадьба прошла тихо из-за смерти Козимо Медичи, к которому Франческо всегда испытывал искреннюю симпатию. Приданое Друзианы составило 90 000 дукатов. В следующем, 1465 году Пиччинино охватило страстное желание вернуться в Неаполь, чтобы еще раз посетить свои земли и своих подданных. Ферранте обещал встретить его с распростертыми объятиями. В конце концов Якопо решился исполнить свое намерение и с тяжелым сердцем отправился в путь. Бьянка Мария организовала для Друзианы в Павии великолепную охоту перед ее отъездом. Затем последовали празднества по случаю свадьбы Ипполиты Сфорца, ее старшей дочери, с Альфонсо, герцогом Калабрии. Тринадцатилетний брат невесты, дон Федериго, должен был сопровождать ее в Неаполь. Танцы, турниры и охоты в Павии растянулись на целую неделю. Франческо лично принимал участие во всех увеселениях. Затем невеста также отправилась в Неаполь. Пиччинино отправил свою жену в Сульмону, а сам поехал в Неаполь. «Король выехал навстречу графу Якопо con tanto trionfo (с полным триумфом) и сопровождал его до Неаполя, где оставил на целых двадцать семь дней, с каждым днем оказывая ему все большие почести, и не спешил поднимать на него руку до тех пор, пока его сын с невестой Ипполитой не окажутся в безопасном месте. Узнав, что они остановились во Флоренции, чтобы отпраздновать день Св. Иоанна, король Ферранте в тот же день арестовал графа Якопо, и сделал он это следующим образом. В день Св. Иоанна, между 20 и 21 часом, он сказал ему: "Граф Якопо, я показал тебе весь Неаполь и все мои владения; теперь я покажу тебе свою сокровищницу". Но граф просил отпустить его и позволить ему уехать, и просил об этом много раз, но тот удерживал его своими разговорами, ожидая, как уже было сказано, своего сына с невестой. Затем он привел названного графа Якопо в замок, где оставил его одного в зале, сказав: "Я скоро вернусь". Когда он вышел, появился отряд вооруженных каталонцев, которые схватили графа Якопо, говоря ему: "Мужайся, граф Якопо, ты пленник короля". И с этими словами они повели его в тюрьму, его и некоторых из его свиты». Пиччинино был убит не сразу. Впоследствии Ферранте объявил, что его смерть произошла из-за несчастного случая. Вместе с ним погибли его сын и несколько слуг, которые могли оказаться нежелательными свидетелями. Этот поступок вполне соответствует тому, что мы знаем об ужасающей жестокости Ферранте. Он открыто хвастался тем, что ему нравится держать у себя мумии умерщвленных им врагов. Известие об аресте Пиччинино чрезвычайно взволновало Сфорца, поскольку он предоставил эскорт из миланцев, возглавляемый столь известной личностью, как Пьетро Пустерла. Сфорца сразу же написал своему послу, приказывая тому приложить все усилия для освобождения его зятя, и отправил своего сына, Тристано, высказать Ферранте протест. Он пришел в ужас, узнав об убийстве, хотя едва ли мог быть удивлен случившимся. В те циничные времена сразу же возникло подозрение в его причастности к этому преступлению. Папа Павел II открыто заявил в Консистории об участии Сфорца в убийстве, спокойно добавив, что это деяние может поспособствовать миру в Италии. Даже Корио был уверен в том, что Сфорца планировал убийство Пиччинино, поскольку Пиччинино, с его популярностью и авторитетом, представлял бы серьезную угрозу для его детей после смерти герцога. Письма Сфорца к своему послу свидетельствуют о том, что он знал об этих подозрениях, полагая, что это преступление «навлечет позор на его королевское Величество, а также на нас самих». Но приведенные Росмини документы являются убедительным доказательством его невиновности. Герцог Миланский тотчас прервал свадебные увеселения. Он собирался даже со всей своей мощью атаковать Ферранте. В конце концов он прислушался к мольбам Папы Римского, Флоренции и самого Ферранте. Задержанной в Сиене невесте разрешили проследовать в Неаполь. Ферранте удалось очистить все свое королевство от французов. Ничто уже не могло вернуть графа Якопо к жизни, и было бы прискорбно ссориться с одним из самых могущественных правителей на полуострове, отказываясь благословить этот брак и, возможно, ставя под угрозу мир в Италии. Смерть последнего из клана Браччо вскоре нашла свое отражение в народной поэзии:Оплакивают великие и малые
из рода Браччо и все остальные солдаты
смерть славного графа
Якопо Пиччинино.
Все соратники в сборе
у вдовушки Италии:
Печальны поникшие головы,
плачут великие и малые…[26]
Глава VI Галеаццо Мария Сфорца
Галеаццо Мария все еще находился во Франции, когда получил известие о смерти своего отца. Сообщая ему об этом, его мать повелела ему седлать коня и без малейшего промедления мчаться домой. Франческо Сфорца скоропостижно скончался 8 марта 1466 года. Нет нужды говорить, что Бьянка Мария, «donna di animo virile» (женщина с мужским характером), была на высоте положения. Ее невыразимое горе — она не отходила от тела своего мужа до самых похорон — вероятно, способствовало сохранению ее власти над Миланом, в котором ее любили не меньше, чем Франческо. Скорбь была всеобщей: миланцы осознавали, что они лишились не только превосходного государя, но и милосерднейшего — rispettabilissimo, как выражается Корио, — отца. Бьянка Мария сразу же собрала Совет и городских старейшин и в приличествующей моменту речи велела им принять все предупредительные меры для обеспечения порядка. Хотя горе ее было столь очевидным, что слушатели не могли сдержать слез, она не потеряла самообладания; на самом деле Галеаццо прежде всего ей обязан сохранением своего государства и отсутствием в нем каких-либо волнений. Помня о недавних событиях, Флоренция и Неаполь, в интересах всей Италии, готовились вмешаться для поддержания спокойствия в Милане, в то время как Людовик XI, высказывая свое дружеское расположение к покойному герцогу и свою признательность за его поддержку, писал своей «милейшей и весьма возлюбленной тетушке» о том, что он будет стоять за ее семью как за свою собственную. Проезжая через Пьемонт, Галеаццо из предосторожности переоделся в платье миланского торговца. Но все же в Новалесе, у подножия Мон-Сени, на него напал крестьянский отряд, и он был вынужден укрыться под защитой церковных стен. В его свите находился Джан Джакомо Тривульцио, один из тех молодых дворян, вместе с которыми воспитывался Галеаццо Мария. Во время войны Тривульцио прославился тем, что победил на дуэли пару французских солдат, которые хвастались своими победами над двумя итальянцами, принявшими их вызов. Его помощь оказалась неоценимой в сложившейся ситуации. Галеаццо Мария был вынужден оставаться здесь в течение трех дней, до тех пор пока ночью его не освободили уполномоченные из Турина, после чего он продолжил свой путь. Вожаком нападавших был некий аббат, который рассчитывал получить крупный выкуп за столь значительную добычу. Галеаццо благополучно добрался до дома, прибыв в Аббиатеграссо спустя двенадцать дней после смерти своего отца. Отсюда он выехал на черном коне в сопровождении главнейших из своих придворных: чтобы приветствовать его, из Милана прибыла группа влиятельных людей, включая послов и его собственных братьев. Достигнув городских ворот, он сменил лошадь, снял траурные одежды, облачился в герцогскую мантию и шапку из белой дамастной ткани и принял жезл и меч — все это прислала ему его мать. Войдя в Милан с триумфальной процессией из двух тысяч всадников, он оказался в центре огромной ликующей толпы, которая понесла его к собору. Затем Галеаццо Мария спешился и поднялся в боковой притвор храма. После окончания службы он со всеми знаками уважения поклонился телу отца у главного алтаря и со слезами обнял своих братьев. Посетив церковь Св. Амвросия, он вошел в Корте д'Аренджо через ту дверь, которой пользовался его отец. Здесь Галеаццо остался на некоторое время и снова надел траурные одежды. Потом он отправился в замок, где в глубоком трауре находилась его мать, охваченная скорбью. Она бросилась к нему навстречу и не менее четверти часа рыдала в его объятиях. После этой трогательной сцены он удалился в покои своего отца. Галеаццо Мария, как только его власть стала достаточно твердой, начал вести серьезные переговоры о браке с Боной Савойской, которую он намеревался посетить при французском дворе. Сохранились весьма любопытные описания его невесты. Посол сообщал Бьянке Марии: «На протяжении более получаса я был у названной королевы, и на протяжении более получаса я не сводил глаз с ее сестры, которая не обращала на меня никакого внимания… Некоторые из приближенных дворян королевы настаивали на том, чтобы я внимательно рассматривал ее, сколько мне вздумается, и обращался с ней без каких-либо церемоний. Я поблагодарил их, искренне рассмеявшись и заявив, что прибыл сюда только для переговоров с королевой». Посол называет Бону прекрасной девушкой, но он видел только ее лицо. Тристино, брат Галеаццо Мария, который был послан в Амбуаз в 1468 году в качестве доверенного лица жениха, приводит самое подробное описание: «Первое и самое главное, что она, по моему мнению, обладает замечательной фигурой, вполне подходящей для деторождения; затем лицо не длинное и не широкое, прекрасные глаза, хотя они могли бы быть несколько более темными, красивый нос и рот, изящная шея, хорошие зубы и руки; кроме того, она обладает самыми благородными и привлекательными манерами». Все, кому доводилось ее видеть, признают, что она была весьма привлекательна. Брак был заключен 10 мая 1468 года в Амбуазе. Тристано обстоятельно описывает совершение обряда, в котором он, согласно обычаю, должен был коснуться ногой бедра лежащей в постели невесты[28]. Бона предпочла не проезжать по территории своего брата, Амедея IX, который был на грани войны с Миланом и с которым даже не посоветовались относительно этого брака. Прибыв в Геную, она выглядела довольно утомленной тяжелым путешествием по морю из Марселя и настояла на том, чтобы отправиться в город пешком. Здесь ее встречал Людовико, поприветствовавший ее поцелуем. Впоследствии он хвалил ее в письме к своему брату. Галеаццо встретил Бону в Нови и отвез в Виджевано. Здесь уже не было никаких важных гостей, поскольку в Милане свирепствовала чума. Бона не принесла приданого, однако Людовик XI предполагал, что Галеаццо сможет отввоевать Верчелли у Савойи. Но начавшиеся военные действия проходили вяло, и вскоре был заключен мир, вскоре переросший в союз. Воспитание молодого герцога — ему было двадцать два года, когда умер его отец, — ни в коей мере не избавило его от природной тяги к роскоши. Прежней простоте был положен конец. Он обладал превосходным вкусом, характерным для приближавшегося к своему расцвету Ренессанса, которому мировое искусство столь многим обязано. О суровом образе жизни Альфонсо Арагонского, Франческо Сфорца и Козимо Медичи остались лишь воспоминания, не нашедшие никакого отклика ни у Лоренцо Великолепного, ни тем более у Галеаццо Мария. Именно Галеаццо Мария превратил в свою резиденцию Кастелло ди Порта Джовио, которая после современной реконструкции является одним из главных памятников Милана. Начиналась же его семейная жизнь в столице с почти идиллической простоты в домике рядом с курятником на острове в парке. Но Рождество следующего, 1469 года Галеаццо решил провести в Кастелло. Огромные голые стены не сулили никакого комфорта, и нет ничего удивительного в том, что одну из них он приказал обшить деревом, чтобы не было сквозняков. Чтобы принять в нем молодую жену, ему пришлось позаимствовать у своих дворян настенные ковры и драпировки. В то время из окон герцогских покоев из-за высокой защитной стены не был виден парк, поэтому их приходилось завешивать полотнами, которые часто рвались. Но тот факт, что только для своей жены он распорядился держать в конюшне восемьдесят две лошади, свидетельствует о том уровне, которому он хотел соответствовать. Со временем стены должны были украсить фресками, и художники днем и ночью трудились над этим. В замке всегда была строгая охрана, но герцог распорядился, чтобы живописцев допускали в него и после наступления темноты, «только чтобы не было у них никакого оружия, кроме их инструментов». Герцог имел характерную для того времени страсть к охоте. Послы при его дворе вскоре обнаружили, что ничто не доставляет Галеаццо большего удовольствия, нежели подаренный редкий сокол или охотничья собака. Он любил также pollone, итальянскую игру в мяч, и никогда не жалел денег на то, чтобы переманить в Милан хорошего игрока. Бьянка Мария была женщиной властной, и ее авторитет был повсюду очень велик — особенно в тот момент, когда она начала инстинктивно отстаивать свои права после смерти мужа. Около года она правила совместно с Галеаццо. И хотя он не обладал той силой характера, которая была свойственна обоим его родителям, избыток тщеславия не позволял ему смириться с такой опекой. Сильные, мужественные и уверенные в себе натуры, такие как его отец и дед, еще не вполне избавившиеся от первобытной простоты их крестьянских предков, смогли бы в такой ситуации продолжать властвовать вместе с Бьянкой Марией, не вступая с ней в ссору. Галеаццо, однако, был упрям и неуравновешен. Подобно своим братьям, он был скорее Висконти, чем Сфорца, что проявлялось как в добрых, так и в скверных сторонах его натуры. Но каковы бы ни были его недостатки, ему нельзя отказать ни в здравомыслии, ни в умении управлять собственным государством. Все более натянутые отношения между ним и матерью совершенно испортились с появлением на сцене Боны. Бьянка Мария была не из тех, кто согласился бы играть вторую роль, поэтому она решила удалиться в свой собственный город Кремону. Это произошло в октябре. Успев проехать чуть дальше Меленьяно, она тяжело заболела и умерла в присутствии Галеаццо. Обстоятельства ее смерти оказались крайне невыгодными для молодого герцога. Герцогиню очень любили в Милане, и тот факт, что Галеаццо рассорился со своей матерью, в любом случае мог бы намного снизить доверие к нему у многих людей. Неудивительно, что сразу же поползли слухи о том, что он отравил ее, хотя не было ни малейших оснований для такого обвинения. Хроники сообщают об огромной комете, появившейся на небе в день ее смерти и упавшей во внутренний двор замка, — «во свидетельство совершенства ее добродетели» (Каньола). В них говорится и о принятии Бьянкой Марией последних церковных обрядов, благодаря случайному визиту нескольких монахов (один из которых давно был знаком с ней, ибо она оставалась женщиной глубокого благочестия), когда даже доктора не решались предположить, насколько серьезным окажется ее заболевание. Она оставила Галеаццо Кремону, но, согласно завещанию, доходы от нее ему следовало разделять поровну со своими братьями. Особым распоряжением она передавала Галеаццо власть над населением Милана и других своих владений, из чего следует, что она считала их своими подданными. Галеаццо показал себя мудрым правителем, следуя по стопам своего отца во внешней политике. Он был тверд в своей приверженности тройственному союзу с Флоренцией и Неаполем, уравновешивавшему опасность вторжений со стороны Венеции, которую обычно поддерживал папский престол. Союзнические отношения стали еще белее тесными в 1469 году, с рождением его сына и наследника, названного при крещении Джан Галеаццо, в честь великого герцога Висконти. Его крестным отцом стал Лоренцо Медичи, прибывший в Милан для участия в этом обряде почти против воли родного отца ребенка. В своих «Воспоминаниях» Лоренцо пишет: «Я был великолепно принят, удостоившись больших почестей, нежели кто-либо другой, прибывший с той же целью, даже если он был более этого достоин, чем я. Мы отдали должное герцогине, подарив ей золотое ожерелье с крупным алмазом, стоившее около 2000 дукатов. В результате герцог пожелал, чтобы я был крестным отцом всех его детей»; и в самом деле, он им стал. В тот же год Галеаццо Мария был торжественно провозглашен герцогом и облечен гражданами Милана знаками отличия. Он откладывал эту церемонию в надежде получить герцогскую корону из рук императора, чтобы владеть этим титулом на том же основании, что и Висконти. В начале 1469 года император Фридрих III посетил Италию, но он наотрез отказался принять миланских послов, посланных к нему в Феррару. Отношение к Милану со стороны других городов герцогства было таково, что Галеаццо самому пришлось ехать в Виджевано, чтобы принять оммаж от их представителей. Галеаццо незамедлительно поддержал своих союзников, когда венецианцы под командованием Коллеони напали на Флоренцию. Он лично прибыл к месту сражений, но, хотя у него не было недостатка в храбрости, он не был опытен в военном деле. Хитрый Федериго Урбинский, который командовал войсками союзников и обладал всем благоразумием, характерным для клана Сфорца, прежде чем приступать к серьезным военным операциям, вынужден был отстранить Галеаццо от участия в кампании. Против Коллеони и венецианцев сражался родной дядя Галеаццо, Алессандро из Пезаро, так же как и его незаконнорожденный брат Сфорца, некогда восставший против их отца. Союзники ожидали, пока герцог Милана будет отозван во Флоренцию под тем предлогом, что там возникла необходимость срочно обсудить некие важные дела. В его отсутствие миланским войском командовал Роберто Сансеверино. Последовало ожесточенное сражение. Когда после наступления темноты битва более двух часов продолжалась при свете факелов, Федериго крикнул своему тестю, Алессандро из Пезаро: «О синьор, отец мой, нами сделано достаточно на сегодня!»; на что Алессандро ответил: «Это тебе решать», и они отвели своих людей. Более трехсот людей и четырехсот лошадей были убиты — чудовищные потери для битвы кондотьеров. Но в конце концов война завершилась на приемлемых условиях, стороны сохранили status quo. Галеаццо Мария пришел в негодование, когда узнал, что они сражались в его отсутствие. По возвращении из Флоренции он изъявил сильное желание увидеть Коллеони. Таким образом, была организована встреча между племянником и дядей, с одной стороны, и знаменитым бергамским капитаном — с другой. Весь свой гнев Галеаццо выплеснул на Федериго Урбинского. Когда тот появился в Милане, он открыто обвинил его в том, что не все выгоды были извлечены из одержанной ими победы, и, согласно Корио, даже угрожал лишить его головы. Однако старый друг Федериго, Чикко Симонетта, вовремя предупредил его, и тот бежал в Урбино. Но Галеаццо едва ли решился бы исполнить свою угрозу. В любви к показной расточительности из всех правителей эпохи Возрождения никто не мог сравниться с Галеаццо Мария. Порро приводит множество его расписок, касающихся обеспечения одеждами и тканями различных членов его семьи. В этом отношении визит герцога и герцогини Миланских во Флоренцию в 1471 году занимает особое место в анналах Ренессанса. Даже не будучи поклонником Галеаццо Мария, Корио с восхищением пишет об этом событии, заявляя, что в памяти человечества не было ничего равного ему по его великолепию. Возможно, Галеаццо надеялся таким образом сгладить то недовольство среди Медичи, которое могло быть вызвано тем, что он передал Имолу во власть Риарио. Предлогом для его визита стало исполнение обета совершить паломничество в церковь Благовещения во Флоренции. Эта поездка происходила в мае. Главным придворным чиновникам были выданы золотые и серебряные одеяния, а их домочадцы надели лучшие из своих платьев. Члены семьи самого герцога сияли бархатом и шелками. Двадцать из них получили золотые цепи стоимостью не менее ста дукатов. Даже кухонная прислуга была наряжена в бархат и шелк. С ним находились пятьдесят лошадей, седла которых были покрыты золотой тканью, стремена обернуты шелком, а металлические части вызолочены. Этими великолепными конями управляли конюхи в двубортных костюмах из золотой парчи и шелка. Была здесь и дюжина колесниц (carretti), которые переправили через горы на мулах. В девятой новелле, рассуждая о великих днях герцога Людовико, Банделло описывает эти довольно примитивные повозки. Платья едущих в них женщин были столь великолепны, уверяет он нас, что, подходя к дверям, вы могли бы вообразить себя на празднествах в честь дня Вознесения в Венеции; многие carretti были запряжены двумя, а некоторые — и четырьмя лошадьми, попоны которых были украшены шелком и золотой бахромой. Возничие скакали верхом на лошадях. Подушки в колеснице герцога были оторочены золотой и серебряной парчой или алым сатином, и даже лошади были покрыты шелковыми попонами. Всего было две тысячи лошадей и двести мулов для перевозки багажа, украшенных попонами из белой и коричневой дамастной ткани с герцогскими гербами, вышитыми серебром и золотом. Кроме того, Галеаццо взял с собой пятьсот собак различных мастей, а также несколько ястребов и соколов. Такая роскошь была обычной для великих государей Ренессанса. Когда Борсо д'Эсте в 1471 году отправился в Рим, он имел при себе восемьдесят пажей, каждый из которых был с двумя парами гончих собак знаменитой племенной породы д'Эсте. Галеаццо взял с собой также сорок флейтистов и трубачей и несколько других музыкантов и шутов. Общая цена этой поездки составила 200 000 дукатов. Сама возможность таких затрат является доказательством богатства Миланского герцогства. В дороге их встретила группа видных жителей Флоренции и компании молодежи. «После чего явились матроны славного города, затем девушки, распевающие куплеты во славу превосходнейшего государя, затем члены магистрата, и наконец, Сенат, вручивший государю ключи от города Флоренции, в который они и вошли с неслыханным триумфом». Они остановились во дворце Пьеро ди Козимо Медичи, в то время как остальная свита была принята различными горожанами. Лоренцо оказал ему честь, и Галеаццо обязан был признать (и охотно сделал это) превосходство коллекции произведений искусств во Флоренции. В отличие от его собственного собрания, ее ценность заключалась в присущей ей художественной гармонии, а не в денежной стоимости материалов, из которых она была сделана. В честь гостей были устроены три представления на религиозную тему. Во время одного из них, демонстрировавшего нисхождение Святого Духа на апостолов, языки пламени подожгли здание церкви Сан Спирито. Макиавелли свидетельствует, что народ счел этот пожар знаком Божьего гнева, поскольку люди герцога, подобно неверующим, в течение всего великого поста употребляли мясо. Город был весьма удовлетворен, когда Галеаццо выделил на возмещение убытков две тысячи дукатов — значительная сумма, позволившая быстро возвести новую церковь, постройкой которой занимался столь известный архитектор, как Брунеллески. Герцог постоянно проявлял щедрость в ходе этого визита, осыпая дукатами тех, кто преподносил ему несколько цветов. Его свита также ревностно следовала его строгому предписанию соблюдать все приличия. Макиавелли утверждает, что этот визит привел к печальным последствиям: увеличениюроскоши и расточительности во Флоренции. «И если герцог нашел Флоренцию полной куртизанок, погрязшей в наслаждениях и нравах, никак не соответствующих сколько-нибудь упорядоченной гражданской жизни, то оставил он ее в состоянии еще более глубокой испорченности»[29]. Затем герцог поехал в Лукку, где был принят со всеми почестями, а потом — в Геную. К несчастью, и там он проявил худшие стороны своего характера. Здесь сказалась свойственная Висконти подозрительность. Он удобно устроился во дворце дожа, и великий город готовился развлекать его наилучшим образом. Но после обеда с дожем, заявив, что желает пройтись, Галеаццо вместе с женой и приближенными прямиком направился в замок, откуда уже более не выходил в течение всех пяти дней своего визита. Город был глубоко оскорблен столь явным проявлением недоверия. Тем не менее Генуя сочла необходимым преподнести ему вазу с 25 000 генуэзских дукатов, а герцогине были подарены ценные шелка и занавеси. Избрание в 1471 году Папы из рода Риарио, Сикста IV, которому всеми силами способствовал герцог, имело важные последствия для Милана благодаря беззастенчивому непотизму Папы в отношении «тех двух, которых он называл своими племянниками», как выражается Корио, но бывших, вероятно, его сыновьями. Галеотто Манфреди из Фаенцы уступил Милану город Имолу в Романье с тем условием, что тот будет выкуплен Флоренцией. Но Имола была папским феодом, поэтому Сикст вступил в предварительные переговоры с герцогом, рассчитывая отдать ее своему племяннику, Джироламо Риарио. Галеаццо был рад этой возможности усилить свое влияние в Папской области, и они договорились о том, что их сделка будет скреплена помолвкой Джироламо с побочной дочерью герцога, Катариной Сфорца, которой суждено будет стать одной их самых известных женщин Ренессанса. Папа еще некоторое время торговался относительно цены в 40 000 дукатов, но затем, понимая, что дочь герцога Милана едва ли будет жить как простая горожанка, дал свое согласие. Катарине, ко времени ее обручения, исполнилось всего одиннадцать лет. Галеаццо представилась великолепная возможность проявить вкус к расточительности, когда в 1473 году в Милан прибыл кардинал Пьетро Риарио, никчемный брат его будущего зятя. В 1468 году, вскоре после получения герцогского титула, Галеаццо приказал составить свод правил этикета, которые следовало соблюдать при приеме послов, в соответствии с их рангом. Незадолго до своего визита кардинал с безумной расточительностью, напоминающей сказки «Тысяча и одной ночи», принимал Элеонору Арагонскую, дочь неаполитанского короля и невесту Эрколе д'Эсте. Галеаццо встретил его с почестями, достойными самого Папы Римского. Рев труб, по словам Корио, словно бы раздирал воздух. Говорили, что кардинал пообещал убедить Папу сделать Галеаццо королем Ломбардии, тогда как Галеаццо высказал намерение поддержать кандидатуру Пьетро на выборах Папы после смерти Сикста. Затем Пьетро Риарио отправился в Венецию. По возвращении в Рим он поплатился за свою любовь к роскошному образу жизни преждевременной смертью, «к великой скорби Папы и к радости кардиналов». Эпиграммы на него столь же язвительны, как и все подобные сочинения эпохи Ренессанса, но именно благодаря своей расточительности он был популярен в народе. Разумеется, пошли слухи, что в Венеции его отравили. Такая любовь к расточительности стоила больших денег. Миланцы всецело наслаждались ею до тех пор, пока не им пришлось платить по счетам. Указ 1469 года, согласно которому за мощение улиц Милана теперь расплачивался не герцог, а городская казна, был встречен громким ропотом населения. Точно такую реакцию вызывало постоянное увеличение налогов, от уплаты которых более не освобождалось духовенство. Описания визита во Флоренцию свидетельствуют о том, что миланский двор уже стал одним из самых блистательных в Италии, и герцог постоянно расширял его. Так, в 1474 году на Рождество — необыкновенно важное торжество для герцогов Милана — наняли сотню новых слуг с жалованьем в 100 дукатов. Из них сорок человек, облаченных в платья коричневого цвета (цвет Сфорца), поступили в распоряжение герцогини; а остальные, в алых одеждах, — предназначались герцогу. Среди них был отец Корио, тогда как сам будущий историк оказался в числе сотни новых пажей. Иностранных государей встречали с блеском. Герцог любил устраивать им почетные приемы, особенно в Павии. Среди его гостей встречается причудливый патриархальный образ правителя Дакии, который направлялся домой после своего паломничества к часовне Св. Иакова Кампостельского. Чтобы встретить его, Галеаццо проехал до самой церкви Св. Якопо за Павией. Почтенному старику с длинной бородой и белыми волосами показали все достопримечательности замка: библиотеку, изумительную коллекцию реликвий, собранную Джан Галеаццо Висконти, и даже сокровищницу; ибо, несмотря на свою любовь к роскоши, герцог на всякий случай всегда держал при себе богатую казну. Золота, говорят, в ней было на миллион дукатов и примерно на ту же сумму жемчугов. Правитель Дакии заявил через переводчика, что не к лицу государю откладывать деньги таким способом; именно поэтому, вероятно, он охотно принял в заем 10 000 дукатов. Он приехал в Милан на колеснице, запряженной четверкой белых коней. Впоследствии Галеаццо посылал к нему своего агента с полным кошельком денег, чтобы купить у него коней. Но как только старый мошенник узнал об убийстве своего прежнего заимодавца, он не только забрал себе деньги, но и согласился отпустить его агента лишь после долгих уговоров. Галеаццо нравилось, что его двор считался самым великолепным в Европе. Его кони и собаки были несравненны. Даже насесты для его ястребов были покрыты бархатом, обшитым золотом и серебром и украшенным эмблемой Сфорца. Он не жалел денег на любимую им Павию, украшая стены блестящими фресками, запечатлевающими сцены фешенебельной придворной жизни того времени. Помимо сцен охоты и изображений официальных церемоний, на которых присутствуют все главные персоны его двора, здесь есть также фрески, изображающие свадьбу с Боной и его торжественный въезд в важнейшие города. Придворный хор был особой его заботой. Он сам любил петь и не жалел ни сил, ни средств на то, чтобы сделать свой хор самым лучшим. У него было двадцать два хориста и восемнадцать cantori di camera (камерных певцов); в 1476 году они обошлись ему в 5000 дукатов, причем их одежда его заботила в той же степени, что и их голоса. Одного из своих певцов, Гаспарре, он посылал в Пикардию и Фландрию для поиска новых хористов, приказав ему привезти десять хороших сопрано, высокого тенора, как Бовис, тенора, как Перото, и двух басов. Лучшие певцы жили тогда в Нидерландах. Но даже страх перед гневом герцога не мог исправить слабостей их артистической натуры. Когда в 1475 году Галеацо специально послал за лютнистом и скрипачом, те оказались пьяны без всякого на то повода. Окажись они трезвы в этот день, в течение всего остального года они могли бы пить сколько им вздумается. Возможно, этих пьяниц нашли на севере, где население было более подвержено этому пороку. Галеаццо также очень гордился униформой своих гвардейцев, носивших на своих шлемах огромные перья, поэтому церемония благословения знамен в день Св. Георгия была, возможно, самой величественной в году. В 1475 году он заказал для нее 1205 плащей из бархата и алого шелка, на которых были вышиты эмблемы Сфорца. Обряд проходил в Дуомо в присутствии всего двора. Особым украшением праздника был большой турнир. Славный герцог, конечно же, затмевал всех своим одеянием, ведь он был в известной мере тщеславен и особенно гордился своими белокожими руками, унаследованными им от матери. И все же Галеаццо Мария был образованным человеком и обладал немалыми способностями, что признавали даже его враги. Речь его, по словам Корио, была более изящной, чем у любого другого государя. Достаточно вспомнить его юношеские речи. «С своими близкими он был любезен, весел и приветлив и охотно давал аудиенции своим подданным», поддерживая тем самым демократические традиции своего отца, в которых Сфорца могут сравниться со своими друзьями Медичи. Как государь эпохи Возрождения, он также ценил и поддерживал науки. Он пополнил огромную библиотеку в Павии и приглашал ученых преподавать в университетах Милана и Павии. Издание «Греческой грамматики» Ласкариса, первой в Италии книги на греческом языке, опубликованной в Милане в 1476 году, было осуществлено в немалой степени благодаря его поддержке. По описанию Каньолы, герцог был «весьма привлекательным, с прекрасной фигурой, быстрым и ясным умом, щедрым и справедливым; он мудро правил своими подданными и сохранил для них мир». Всеми доступными средствами он способствовал развитию торговли и земледелия. Именно в его правление в Ломбардии впервые стали выращивать рис; он много сделал для поддержки производства шелка. Следует напомнить, что в то время в Милане, как и во Флоренции, едва ли нашлась бы хоть одна известная семья, которая не была бы вовлечена в какие-либо торговые предприятия. Миланские оружейники долгое время не имели себе равных в Европе. Во всем этом Галеаццо Мария был Висконти, даже в его пороках, худшие из которых были отмечены характерной для этой династии печатью безумия. Единственным человеком, обладавшим властью над властителем Милана, стала его фаворитка Лючия Марлиани, замужняя женщина из хорошей семьи. Он сделал ее графиней Мельцо и отдал ей значительные владения, среди которых были Мельцо и Горгонцола. В 1475 году он писал Лоренцо Медичи, что тот, несомненно, слышал уже об этой возлюбленной (amorosa), «которую я люблю с каждым днем все более страстно, стараясь сделать все возможное, чтобы доставить ей любое удовольствие»; и он просит передать подателю его письма некий темный рубин и не отказывать ему в этой услуге, обещая заплатить за нее без всякого промедления. О дарах, сделанных графине, постоянно говорится в письмах Галеаццо. Когда же, пользуясь его слабостью, ее родственники сверх всякой меры донимали его своими просьбами, он приказывал своему слуге выпроваживать их всевозможными обещаниями и вежливыми доводами, но не выдавать его. Указ, отдававший ей долю доходов от Мартизанского канала, начинается следующим образом: «Чем больше мы размышляем о врожденных добродетелях, целомудрии и превосходной красоте Лючии Марлиани, тем более мы склонны любить только ее… К этому нам следует присовокупить ее необыкновенную преданность нам и ту огненную страсть, которая с каждым днем делает ее для нас все более желанной». Этот дар должен был оставаться в силе только до тех пор, пока Лючия будет воздерживаться от плотской связи со своим мужем (за исключением особого письменного на то разрешения) или каким-либо другим мужчиной. Документ был скреплен подписями герцога, нескольких важных членов Совета и представителей миланского дворянства. Очевидно, что указы о подарках «для тайных целей» предназначались и другим дамам, ибо Марлиани всегда значилась в документах как графиня, а фавориток у Галеаццо было не меньше, чем у других государей эпохи Возрождения. В одном приказе предписывалось выделить значительное количество тканей и золота, причем «сделать это как можно быстрее, да так, чтобы сиятельнейшая герцогиня ничего не узнала об этом». Тем не менее большой популярностью пользовалась история об одном священнике, отказавшемся отпустить грехи Марлиани. Его вызвали в Виджевано и угрожали смертью, но он стоял на своем. Осыпав проклятиями, клирика отпустили в Милан. После чего Галеаццо, повернувшись к своим приближенным, восторженным тоном заявил, что он даже не предполагал, что в его владениях живет такой человек. Пожалуй, в глазах народа единственный поступок такого рода мог бы перевесить множество злодеяний. Корио, который знал жизнь двора изнутри, рассказывает несколько неприятных историй о жестокости герцога, которые заставляют вспомнить о нравах худших из его предков Висконти. Эта сторона его характера вызывала столь сильное отвращение у его давнего товарища Джана Джакомо Тривульцио, что тот решил отправиться в Святую Землю, подальше от Галеаццо. В одном случае герцог под страхом смерти приказал некоему художнику в течение одной ночи закончить роспись комнаты. Художник превосходно справился с этой задачей и получил хорошее вознаграждение от Галеаццо. Однажды в приступе жестокого бесчувствия герцог, избив своего брадобрея по рукам плетью, сразу же после этого велел тому себя выбрить. Некоего крестьянина, который незаконно поймал зайца в парке Павии, Галеаццо заставил съесть свою добычу вместе с шерстью и всем остальным, в результате чего крестьянин умер. Однажды герцог издал указ о том, что в его собственном доме в Павии никто не должен танцевать позднее, чем через час после заката солнца; нарушителю грозила смерть. Увидев, что какой-то мужчина разговаривает с одной из его любовниц, он из ревности обвинил того в подлоге письма и приказал отрубить ему обе руки. Корио сообщает также об очень неприятной истории о наказании им некоего красивого юноши, который пожелал придерживаться целомудренной жизни. Разумеется, невозможно подтвердить правдивость этих историй, но нет никаких сомнений в том, что в характере Галеаццо Марии отразились порочные склонности Висконти. И все же малодушия Висконти у Галеаццо не было. Он охотно участвовал в сражениях, хотя и не был обучен военному искусству. Он любил паллоне, итальянскую игру в мяч. Морбио приводит любопытное письмо, в котором герцог предупреждает своего брата Асканио, чтобы тот не играл в паллоне и в шахматы с графом Бельджойосо, поскольку граф игрок ловкий и будет всегда выигрывать; кроме того, он советует не давать ему денег взаймы. Чрезвычайно интересна история смерти Галеаццо Мария Сфорца, поскольку она представляет ту эпоху в весьма необычном свете. Корио приводит яркое описание связанных с ней событий, которые сохраняют свежесть его юношеских впечатлений, ведь он был еще очень молод, когда ему довелось стать свидетелем этого убийства. Насильственная смерть герцога была обусловлена как гуманистическими тенденциями той эпохи, с ее ненавистью к тиранам, вдохновляемой поклонением классическим идеалам, так и его собственными грехами и даже преступлениями. Среди миланских гуманистов был некий Кола Монтано из Болоньи, весьма красноречивый по меркам того времени оратор, но человек тщеславный, озлобленный и завистливый, подобно многим людям такого сорта. Некоторые источники сообщают, что Галеаццо некогда был его учеником и терпел от него побои, а затем, придя к власти, приказал публично высечь Колу, и в этом была причина его ненависти к герцогу. Но эта версия представляется сомнительной. Перед посещавшими его занятия слушателями Кола постоянно осуждал тиранию, заявляя, что жизнь может быть счастливой только при республиканском правлении, поскольку только в республике великие люди пользуются почетом и славой. Убийцы тиранов, такие как Брут и даже Каталина, всегда выставлялись им как образец для подражания. Джироламо Ольджато рассказывал о том, как однажды, когда он и Кола наблюдали торжественный выезд герцога из Корте д'Аренджо, Кола в негодовании заявил, что ему не следует увлекаться таким зрелищем, но лучше вспомнить о великих деяниях карфагенян. Очевидно, что позиция этого человека была целиком обусловлена какой-то его личной обидой. В конце концов, Кола был изгнан из Милана и, по-видимому, отправился в Неаполь, но остались сторонники его учения. Тремя заговорщиками были Андреа Лампоньяно, Карло Висконти и Джироламо Ольджато. Лампоньяно потерял все свое состояние. У него уже были неприятности с Франческо Сфорца и его приговорили к смерти. Галеаццо Мария помиловал его, но Лампоньяно затаил обиду за то, что его лишили, по его мнению несправедливо, доходов от монастыря Мирамондо. Государственный переворот был для него единственным шансом вернуть свое состояние. Карло Висконти не мог простить герцогу, что тот соблазнил его сестру. Самым интересным из этих трех персонажей является Джироламо Ольджато. Это был мечтатель и фанатик, совершенно очарованный учением Колы и жаждавший, подобно Бруту, освободить свою страну и завоевать вечную славу, став основателем великой республики, свергнувшим тирана, смерть которого ознаменует собой начало золотого века. Подобно другим заговорщикам, они решили, что у них будут наилучшие шансы, если местом для исполнения их замысла станет церковь. По-видимому, их лидером был Лампоньяно. Заговорщики встречались по ночам в переулке позади церкви Св. Амвросия и упражнялись, нанося друг другу удары кинжалами в ножнах. Галеаццо Мария находился в Виджевано после успешной военной кампании в Пьемонте. Как обычно, он решил отправиться на Рождество в Милан, но чувствовал некоторую обеспокоенность. Некий священник, знаток астрологии, предупреждал его, что править ему суждено менее одиннадцати лет. Этот человек был заключен в темницу с одним караваем хлеба, стаканом вина и крылышком цыпленка и умер на двенадцатый день; тогда разгневанный герцог заявил, что, поскольку тот оказался неспособен предвидеть свою собственную смерть, не следует обращать внимание на его предсказания. Несколько предзнаменований усилили его недобрые предчувствия — появление кометы, пожар в его комнате в замке Милана и, наконец, три ворона, которые принялись каркать в тот самый момент, когда он выехал из Аббиатеграссо, где он совершил последнюю остановку в своем путешествии. Он был так раздосадован появлением этих птиц, что дважды выстрелил по ним, но безрезультатно. Некоторое время он стоял на месте в нерешительности, но затем продолжил путь. Прибыв в город, он приказал своему хору надеть траур и каждый день во время мессы распевать стихи из заупокойной службы. Сожжение святочного полена в канун Рождества — традиция дома Висконти — с не меньшими церемониями отмечалось и у Сфорца. Возможно, что этот обряд восходил еще ко временам правления лангобардов. Герцог под звуки труб торжественно входил в Зеленый зал (Sala Verde) в сопровождении, как правило, своей семьи и всего двора. Людовико и Сфорца Мария были во Франции. По слухам, их изгнал Галеаццо, заподозривший их в заговоре, покушении на его убийство и попытке захвата герцогства, но представляется более вероятным, что они отправились туда по своей воле, просто желая посмотреть мир; кроме того, они должны были исполнить некое поручение герцога. Асканио был в Риме, но и относительно него высказывались те же сомнения. Эти подозрения вполне могли возникнуть вследствие их поведения после смерти брата. Филиппо, старший брат герцога, всегда бывший полным ничтожеством, вместе с самым младшим из братьев, Оттавиано, совсем еще юношей, внесли в зал святочное полено, прихотливо украшенное можжевельником и другой зеленью, и, к огромной радости собравшихся, бросили его в огонь. После этого были танцы и пиршество. В рождественский день герцог, облаченный в алую мантию, прослушал три мессы в часовне замка, а затем прошел в Голубиный зал (Sala delia Colombe), который был украшен любимыми Боной голубками на красном фоне. Здесь он, с несколько зловещей интонацией, начал воспевать славу своего рода, заявив, что он и его братья, даже если бы не были правителями, всегда нашли бы способ прекрасно устроить свою жизнь, а их многочисленные дети станут залогом процветания их рода на многие годы. Затем последовал семейный обед. Остаток дня Галеаццо провел в парке, наблюдая за полетами своих ястребов. На следующее утро, в день Св. Стефана, стоял жгучий мороз. Герцог надел кирасу, но затем снял ее, заявив, что в ней он выглядит слишком толстым. Он выбрал темно-красный плащ, подбитый горностаем. Шелковый пояс на нем был коричневого цвета (цвет Сфорца), таковы же были его шляпа и левый чулок. Правый чулок был белым. Привилегия носить коричневый и белый чулки принадлежала роду Сфорца и лишь иногда даровалась другим в знак особого расположения. Бона видела дурной сон и умоляла мужа послушать мессу в замке, вместо того чтобы, следуя традиции, ехать в церковь Св. Стефана. Но капеллан уже отбыл с потирами в Милан, а епископу Комо нездоровилось. Поэтому, говорит Корио, находившийся в тот момент в замке, «он решил ехать туда, где его ожидали замыслившие его смерть заговорщики, а также несколько его любовниц и некоторые другие женщины, которых я не называю ради приличия, которым герцог приказал там быть». Герцог послал за своими сыновьями, Джан Галеаццо и Эрмесом, и, поставив их по обе стороны окна, у которого стоял, целовал их так, словно не мог от них оторваться. Явно растроганный, он вышел на улицу и сел на коня; как уже говорилось, было слишком холодно, чтобы идти пешком. Корио побежал по короткой дороге и оказался в церкви раньше, чем герцогский кортеж. Здесь он с удивлением, поскольку они должны были остаться в замке, увидел стоявших плечом к плечу Ольджато и Лампоньяно, одетых в короткие плащи из багрового сатина. Заговорщики встретились и еще раз подтвердили свои клятвы в рождественский вечер. Утром они отправились в церковь Св. Стефана и молились святому, чтобы тот благословил их великое и богоугодное дело и простил им осквернение церкви кровопролитием, поскольку эта кровь должна восстановить свободу Милана. Такую необычную молитву придумал для этого случая Карло Висконти, и они произнесли ее вместе с другими традиционными молитвами к этому святому. Затем заговорщики прослушали мессу. Они вернулись в церковь слишком рано и спрятались в комнате настоятеля, их друга, чтобы не мерзнуть и не привлекать к себе внимания. Возгласы собравшейся толпы, которая из-за долгого отсутствия герцога оказалась более многочисленной, чем обычно, предупредили их о его приближении. Лампоньяно и Ольджато, надев кирасы и приготовив длинные кинжалы, вместе с несколькими отъявленными негодяями, нанятыми и вооруженными заговорщиками, расположились по правую сторону. Карло Висконти стоял слева. Герцог спешился и бросил поводья своему мавру-конюху. Большая часть его свиты прошла вперед. За ними шли охранники, затем слуги, пытавшиеся отодвинуть толпу и расчистить для него дорогу, затем шел сам герцог между послами Мантуи и Феррары. Лампоньяно притворился, будто помогает расчистить проход, но затем, припав на одно колено, словно желая подать прошение, тотчас нанес герцогу две смертельные раны, одну в живот, а другую в горло. Ольджато поразил герцога в левую грудь, в горло и в запястье. Висконти также нанес ему три удара сзади. Они хорошо справились со своей задачей. Воскликнув: «О Матерь Божья!», Галеаццо упал замертво. Один из наемных убийц также нанес ему удар и убил слугу, но остальные слуги и охранники набросились на убийц с таким неистовством, что, казалось, они сокрушат всю церковь. Висконти тут же убили. В те времена женщины, которых в тот день собралось необычайно много, в церкви сидели на полу. Лампоньяно, которого у входа ждала лошадь, пробивался сквозь них, в надежде спастись бегством, но его преследовал огромный мавр, личный слуга герцога. Запутавшись в одеждах женщин, Лампоньяно упал и был убит на месте. До конца дня мальчишки таскали по улицам его обезображенный труп. Женщины бросились к двери, но несколько негодяев, воспользовавшись общей суматохой, стали срывать с них драгоценности и украшения. Через несколько часов заговорщики и их пособники были повешены или четвертованы, а головы их выставили в Бролетто Нуово. Только Ольджато удалось бежать. Он отправился к себе домой, не в силах поверить в то, что смерть тирана не вызовет всеобщего ликования, за которым последует возврат к свободе, знаменующий собой начало новой эры. Его семья не знала, что с ним делать. Отец выступил против него и угрожал убить его. Тронутый мольбами его матери, некий священник сжалился над Джилорамо, согласившись спрятать его на пару дней. Затаившись в своем укрытии, он мечтал о том, как поведет за собой толпу на разграбление домов Чикко и других прислужников тирана, обещая людям, что больше никогда не будет тяжелых налогов, если они лишат дворянство власти и учредят республиканское правление. Он не мог даже представить себе, что весь город с ужасом воспринял весть об убийстве, а заговорщики навлекли на себя всеобщие проклятия. Ольджато узнали, когда он пытался скрыться переодетым. Он раскаялся во всем, кроме убийства, заявляя, несмотря на все пытки, что он уверен в том, что благодаря этому поступку ему простятся все его грехи. Ему было двадцать два года. Когда палач начал вскрывать ему грудь тупым ножом, он воскликнул: «Collige te, Jerome: stabit vetus memoria facti. Mors acreba, fama perpetua» — «Мужайся, Джилорамо! Память об этом сохранится надолго: смерть жестока, но слава — вечна!» Весьма любопытным документом является подробное описание заговора, записанное с его слов после чудовищных пыток. Корио приводит его латинский оригинал. Бона отослала в церковь два кольца, перстень с печатью и золотую мантию, в которой Галеаццо изъявлял желание быть похороненным. Похороны прошли в Дуомо без каких-либо торжеств. Убийство вскоре превратилось в легенду, а Ольджато стал героем народной поэзии. Бона очень тревожилась о спасении души своего мужа. Посоветовавшись с некоторыми известными богословами в Милане и убедившись в том, что в таком шаге нет ничего предосудительного, она обратилась к Папе Римскому с просьбой получить для Галеаццо Мария посмертное отпущение грехов. Она заявила, что любила Галеаццо больше всего на свете, кроме самого Бога, но он был вовлечен во многие земные дела: вел справедливые и несправедливые войны, с насилием, грабежами и тому подобным; вымогал деньги у подданных; пренебрегал справедливостью, а иногда намеренно совершал несправедливые действия; вводил новые налоги, обременяя ими даже духовенство; предавался плотским грехам; был замешан в пресловутой и постыдной симонии и других бесчисленных грехах, хотя его молитвы и исповеди были знаками раскаяния, которые позволяют ей надеяться, что он умер в благодати. Поэтому она молит Его Святейшество издать буллу об отпущении грехов покойного Галеаццо, обещая сделать все возможное для их покрытия. Если ее просьба будет услышана, то она станет поститься, носить власяницу и готова нести любое другое наказание. Герцогиня предпочла бы, чтобы те суммы, которые она готова пожертвовать во искупление грехов ее мужа, были использованы для нужд миланских церквей или госпиталя. Но Папа настоял на том, чтобы все они пошли в его собственную казну. Эта история в весьма необычном ракурсе представляет странное сочетание материалистических и языческих взглядов того времени.Глава VII Джан Галеаццо Сфорца и его дядя Людовико
После гибели Галеаццо Мария верный Чикко Симонетта выдвигается на первый план, точно так же, как Бьянка Мария после смерти Франческо. Немедленно был созван Совет, на котором восьмилетнего Джан Галеаццо провозгласили герцогом, а опекунство было поручено его матери. Будучи женщиной слабой, вернее, мягкой и доброжелательной («небольшого ума», по выражению Филиппа де Коммина), она инстинктивно полагалась на Чикко. В качестве предупредительной меры, в наиболее неблагонадежные районы герцогства были посланы войска. Непопулярность прежнего герцога сама по себе способствовала становлению новой власти — непопулярность, обусловленная скорее высокими налогами, чем характером самого Галеаццо Мария, ведь в целом миланцев нисколько не смущало великолепие его придворной жизни. Отмена нескольких налогов (прежде всего — ненавистного налога на помол зерна) и обеспечение обильного снабжения хлебом, в чем имелся некоторый недостаток, устраняли всякую опасность восстания, и без того казавшуюся не слишком серьезной, учитывая тот ужас, с которым было встречено известие об убийстве герцога. Жители Милана, в отличие от его провинций, привыкли к династической системе правления, поэтому после краха республики они уже были готовы к тому, чтобы признать Сфорца законными наследниками Висконти. Ведущие итальянские державы вновь отправили своих послов, чтобы выразить герцогине свои соболезнования и, в случае необходимости, предоставить ей свою помощь. Сикст IV особо пообещал использовать все имеющиеся в его распоряжении средства, как духовные, так и материальные, чтобы предотвратить беспорядки. Как и следовало ожидать, Сфорца Мария и Людовико, получив известие о гибели своего брата, поспешно выехали из Франции, заботясь более о собственном участии в разделе власти, нежели о ее передаче в распоряжение опекунов их племянника. Менее всего им нравилось видеть Чикко, фактически назначенного правителем; да и сам Чикко не всегда был тактичен: впоследствии он даже занял герцогские покои в крепости Роккетта. Бону они смогли бы подчинить себе, но Чикко, с его возрастом и опытом и, помимо всего прочего, с его верностью своим обещаниям, становился для них труднопреодолимым препятствием. Действуя так, как, по его мнению, действовал бы Галеаццо Мария, он не позволил Сфорца Мария и Людовико играть активную роль в управлении герцогством в качестве членов Совета, где они могли бы использовать свое влияние и интриговать против него. Им пришлось довольствоваться руководством Совета Юстиции, не обладавшим никакой реальной властью. Они охотно воспользовались поддержкой миланской знати, возненавидевшей Чикко более, чем когда-либо. Разумеется, на стороне братьев был и Асканио, епископ Павии, вернувшийся теперь из Рима, а также младший из братьев, юный Оттавиано. Они открыто стремились избавиться от Чикко и назначить Сфорца Мария опекуном наследника. К счастью, прибывшему в Милан с визитом Людовико Гонзага, старому другу семьи, который по завещанию Галеаццо Мария должен был стать опекуном его детей, удалось привести противоборствующие партии к согласию. По свидетельству Корио, план Гонзага состоял в том, чтобы прекрасная Бона Савойская на время осталась в замке, а братья поселились в собственных дворцах в Милане, получая каждый свою долю оставленных их матерью доходов Кремоны. Старший, Филиппо, «человек очень деятельный», как выражается Корио, — был миролюбивым и лишенным амбиций, способностей и хитрости других братьев. Он охотно вселился в предоставленный ему дворец, где провел спокойную жизнь, вдали от политических дел, и где ему посчастливилось умереть накануне французского вторжения, которое могло бы стать досадной помехой его безмятежному покою. Но ни Сфорца Мария, ни Людовико вовсе не желали мириться со своим положением. После присоединения Генуи к герцогству они вступили в заговор против Чикко, опираясь на мощную поддержку кондотьера Роберто ди Сансеверино и Донато дель Конте. По-видимому, они намеревались провозгласить Людовико герцогом. Но вскоре Чикко арестовал Донато и, подвергнув его пыткам, добился от него полного признания, после чего заключил в замке Монца. Заговорщики потребовали его освобождения и, получив отказ Боны (или скорее Чикко), попытались поднять восстание. Но общественное мнение было на стороне властей, и мятежникам пришлось сдаться. Сансеверино бежал. Но чтобы спастись, ему пришлось прибегнуть к весьма хитрой уловке. Зная о том, кого именно пошлют в погоню за ним, он приказал коменданту первого же встретившегося ему в пути значительного замка арестовать своего преследователя, словно он сам был послан за ним в погоню. Сансеверино радушно приняли при французском дворе, где несколько его родственников нашли убежище от тирании короля Ферранте. Оттавиано Сфорца также бежал. Подъезжая к реке Адде во время разлива, он заметил позади себя нескольких всадников, один из которых был одет точно как Сфорца. Решив, что это его преследователи, Оттавиано бросился в воду, но не справился с течением и утонул. Остальные братья были высланы из Ломбардии: Сфорца Мария — в его герцогство Бари, Людовико — в Пизу, а Асканио — в Перуджу. Вскоре после этого Донато разбился при попытке бежать из Монцы. Война, спровоцированная заговором Пацци против Медичи, в ходе которой Джулиано погиб, а Лоренцо удалось спастись бегством, имела бедственные последствия для Милана, поддерживавшего Флоренцию в качестве члена тройственного союза. Милан потерял Геную и потерпел тяжелое поражение от щвейцарцев, которые по требованию Ферранте и Папы атаковали Беллинцону, чтобы отвдечь миланские войска от помощи Флоренции. Дяди Сфорца выступили на стороне противника. В 1479 году при поддержке Ферранте они покинули места своего изгнания и вторглись на территорию Флоренции. После заключения мира их собрал Роберто Сансеверино. Они открыто заявили, что при поддержке Римского Папы и короля Неаполя намереваются вырвать герцога и герцогиню из когтей Чикко Симонетты и избавить Милан от причиняемых им несчастий. В июле того же года внезапно скончался Сфорца Мария. «Некоторые говорят — от яда, а некоторые — от чрезмерного ожирения», — замечает Корио. После его смерти Ферранте передал Людовико все права на герцогство Бари. Быстро продвинувшись со своим войском по весьма сложной местности, Людовико внезапно осадил Тортону, которая, подобно остальным соседним городам, быстро сдалась ему и с радостью приветствовала нового герцога Бари. Главные гибеллины Милана, такие как Пьетро Пустерла, Джованни Борромео или Антонио Марльяни, были только рады перейти на сторону мятежников — такова была их ненависть к калабрийскому выскочке. При посредничестве ее сенешаля, Джованни Ландрьяно, и других членов Совета, они попытались склонить Бону на свою сторону. Теперь это было не так сложно, как раньше. Слабая и уступчивая, она всецело доверилась некоему молодому человеку из Феррары по имени Антонио Тассино, которого ее покойный муж назначил ее стольником. О нем известно, что он был благородного происхождения и обладал изысканными манерами, хотя мнения о его внешности расходятся. Его влияние на герцогиню было столь велико, что, к огромному негодованию Чикко, не оставалось ни одной государственной тайны, которая не была бы ему известна. Коммин сообщает, что Бона верхом разъезжала с ним по Милану и тратила все свое время на танцы и другие увеселения. Тассино был заинтересован в том, чтобы его враг Чикко был отстранен от власти, и всячески способствовал примирению с Людовико. Этот шаг означал бы полное завершение гражданской войны. Дело завершилось тем, что Людовико, оставивший свою армию в распоряжении Роберто Сансеверино, был пропущен в замок через парковый вход, тайно проведен в покои герцога и герцогини и достиг совершенного примирения с ними, а Симонетта ничего не знал об этих переговорах. Миланская знать с великим ликованием восприняла известие о перемирии. Узнав о том, что произошло, Чикко сказал своей госпоже: «Ты приняла решение, которое у меня отнимет голову, а тебя лишит государства». Это предсказание полностью сбылось. Тем не менее Чикко попытался добиться расположения Людовико, обращаясь с ним по возможности самым дружеским образом. Людовико, по натуре своей человек довольно мягкий, едва ли мог сопротивляться силе характера Чикко, воздействию которого способствовали его детские воспоминания: ведь когда он был еще ребенком, Чикко, должно быть, носил его на руках. Более того, в душе он всегда был скорее гвельф, чем гибеллин. Чикко настолько преуспел, что гибеллины, стремившиеся к этому перемирию, начинали проявлять беспокойство. Менее всего они желали бы объединения Чикко и Людовико. Они обратились к Роберто Сансеверино, а Людовико ясно дали понять, что они не сложат оружия до тех пор, пока Чикко остается на свободе. Вполне может быть, что Людовико просто пользовался Чикко в качестве прикрытия, хотя не менее возможно и то, что он действительно намеревался использовать его влияние и опыт; весьма сложно разобраться в истинных мотивах его поступков; но в любом случае он дал свое согласие. Чикко и его брат историк Джованни Симонетта были арестованы и отправлены в Павию. Джан Джакомо Тривульцио сделал все возможное для спасения Чикко, но тщетно. Дома верного секретаря Франческо отдали на разграбление толпы. Он имел богатую библиотеку, ведь он был ученым с характерными для того времени гуманистическими взглядами. Людовико, по-видимому, попытался завладеть его значительным состоянием, переданным на хранение флорентийскому банкиру. Он обещал Чикко освобождение при условии его отказа от имущества. Тот отклонил это предложение в весьма достойном послании, обращая внимание на то, каким образом его отблагодарили за верную службу династии Сфорца. Если он виновен в каком-либо преступлении, то готов понести наказание, писал он, но его сбережения достанутся его наследникам. Жизнь для него уже ничего не значит. Год спустя, на семидесятом году жизни, он был обезглавлен в замке Павии после жесточайших пыток. Бона радовалась его свержению, сообщая об этом французскому двору. Людовико писал, что единственной причиной смерти Чикко стала злейшая ненависть к нему Роберто Сансеверино. Его брат Джованни Симонетта, всю свою жизнь трудившийся вместе с ним, был отпущен на свободу. Говорили, что своим освобождением он обязан написанной им превосходной биографии Франческо Сфорца, хотя, скорее всего, его отпустили только потому, что, не обладая никаким влиянием, он не был опасен. Вполне возможно, что Людовико, с его врожденным отвращением к жестокости, послал Чикко на смерть против своей воли, хотя едва ли мы могли бы ожидать от него, что в то время он пошел бы на какой-либо риск ради его спасения. Людовико Сфорца становится теперь самым важным членом своей семьи. Пятый ребенок Бьянки Марии и ее четвертый сын, он родился в Виджевано в 1451 году и был первым ребенком, родившимся после того, как Франческо Сфорца стал герцогом Милана. При крещении его назвали Людовико Маурус, но еще в детстве, когда он тяжело болел, его мать, в соответствии с традицией Висконти, изменила его второе имя на Мария, отдавая тем самым его под защиту Пресвятой Девы, подобно себе самой. Но прежнее имя запомнилось: он стал известен как Моро[30]. Ему понравилось это прозвище, и в Милане его встречали приветственными возгласами: «Моро! Моро!» К этому же имени отсылают некоторые из используемых им эмблем: голова негра и шелковица. Кроме того, придя к власти, Людовико, подобно многим: аристократам того времени, принял к себе на службу личного слугу-мавра. Говорили, что этим прозвищем он обязан темному цвету своего лица, однако видевший его Паоло Джовио уверяет нас, что он вовсе не был смуглым, добавляя, что это имя подразумевает шелковичное дерево — самое мудрое из деревьев, поскольку оно покрывается листвой последним, но плодоносит первым. Несомненно, Моро был доволен таким толкованием своей эмблемы, ибо более всего он гордился своей прозорливостью в государственных делах. Его отец, так же как и его учителя, был высокого мнения о его способностях. Он всегда был самым прилежным из братьев и навсегда сохранил любовь к книгам. Говорят, что, находясь в заключении во Франции, он попросил принести ему сочинения Данте «per studiare» (для изучения). Он пользовался особым расположением своей матери. Об их близости свидетельствуют его письма к ней, написанные им в Кремоне в 1466–1467 годах, в которых Людовико описывает свои посещения окрестных церквей и монастырей, а также визиты к местным дворянам. Он сожалеет о том, что теперь, после смерти отца, она оказалась в столь беззащитном положении, и высказывает свое желание чем-либо развлечь ее. Людовико обещает сделать все, что в его силах, чтобы доставить матери удовольствие, «ибо, в своей удивительной доброте и великом милосердии, вы проявляете обо мне большую, нежели я сам, заботу». Очевидно, что вираго Бьянка Мария была искренне привязана к своему чувствительному, нежному и кроткому сыну, который весьма рано проявил подлинные религиозные чувства. Ее дочь Ипполита, старшая из детей, говорила, что мать сделала все, чтобы развить в нем доброту, чувство справедливости и хорошие манеры — качества, явно более естественные для Людовико, чем для его братьев. На самом деле ее мужественную натуру привлекал довольно женственный склад его характера, а его несомненные таланты лишь усиливали ее привязанность к сыну. Кроме того, он был статен, красив и весьма изыскан в общении. Поначалу он был также самым близким из братьев для Галеаццо Мария, который питал к нему особое доверие; он собирался даже завещать ему герцогство, в том случае если он умрет, не оставив наследников; но вскоре герцог охладел к нему, узнав, возможно, об его ловкости в интригах и умению скрывать свои чувства. Галеаццо Мария использовал его таланты в разнообразных делах и дипломатических миссиях, но всегда следил — что было вполне разумно с его стороны, — чтобы никто из его братьев не обладал сколько-нибудь реальной властью. Теперь Людовико занялся укреплением своей власти, к которой он так долго стремился. Тассино оказался первым и самым сложным препятствием на этом пути. Его влияние было весьма значительным, поскольку при поддержке увлекшейся им герцогини ему удалось назначить своих ставленников на все возможные посты. Наглость его становилась невыносимой. Даже гвардия состояла из его людей. Но Роккетта, внутренняя крепость Миланского замка, оставалась под командованием верного Филиппо дельи Эустакки, который поклялся передать ее только самому Джан Галеаццо, когда тот достигнет совершеннолетия. Пока крепость находилась под контролем Эустакки, Тассино не мог чувствовать себя в безопасности, поэтому он обратился к Боне с просьбой передать командование его отцу, которого он уже сделал членом Совета. Однако Эустакки заявил, что никто не сможет его заставить нарушить его клятву и сдать Роккетту кому-либо, кроме молодого герцога. Почувствовав опасность, Людовико со своими друзьями перевели герцога и его брата в Роккетту и оставили их на попечении Филиппо дельи Эустакки. Теперь герцогиня ничего не могла поделать. Тассино пришлось уехать, и он отправился в свою родную Феррару с доверху набитыми карманами и с пылкими рекомендательными письмами от Боны. Та, узнав об его отъезде, пришла в отчаяние и, совершенно позабыв о своем достоинстве, твердила о своем желании следовать за ним. Гибеллины из местных дворян, помогшие Людовико прийти к власти, едва ли были довольны его отношением к ним. Они обратились к Асканио — весьма популярному в Милане прелату, ставшему к тому времени папским легатом. Людовико счел целесообразным арестовать его и выслать в его епархию в Павии, лишив тем самым городскую знать всякой власти в своем герцогстве. Асканио же вскоре вернулся в Милан. Тем временем Людовико подвергал несчастную Бону дальнейшим унижениям, принуждая ее отказываться от всебольших привилегий и прав. Несмотря на то что Джан Галеаццо исполнилось только двенадцать лет, он был объявлен дееспособным и, разумеется, мог подписать любой документ, какой заблагорассудится его дяде. Таким образом был упразднен даже двор герцогини, поскольку она постоянно жаловалась своим дамам на плохое обхождение с ней. В результате она объявила о своем желании немедленно покинуть Милан. Подписав документ, в котором она отказывалась быть опекуншей своего сына, Бона намеревалась отправиться в Пьемонт. Однако, проехав не далее Аббиатеграссо, Бона дала понять, что останется там и превратит этот замок в свою резиденцию. Представляется весьма вероятным, что вскоре после этого она участвовала в заговоре против Людовико (кто станет обвинять ее в этом?), и затем потребовалось все влияние французского двора, чтобы замять скандал. Людовико стал опекуном, и в конце 1480 года облаченный в бархатную мантию Джан Галеаццо был провозглашен герцогом на торжественной церемонии в Дуомо. Теперь Людовико мог быть спокоен, поскольку положение его стало законным и признанным ведущими партиями. На самом деле гораздо больше его волновали старые друзья, особенно Роберто Сансеверино. Возможно, этот вспыльчивый воин полагал, что сможет управлять Моро. Его приводила в ярость одна только мысль о том, что он окажется на вторых ролях или же вовсе будет оттеснен от власти, но он не мог соперничать с Людовико в придворных интригах. Однажды в сентябре 1481 года он явился на заседание Совета и потребовал увеличить ему жалованье. Встретив возражения со стороны членов Совета, он в гневе обрушился на них с угрозами и проклятиями, затем выбежал из зала заседаний и поскакал из Милана прямиком в свой собственный город Кастельнуово — поступок, вполне соответствующий нравам прежних кондотьеров. Здесь он начал налаживать отношения с другими недовольными, в особенности с Фьески из Генуи. Для его осады был послан Констанцо Сфорца, правитель Пезаро, состоявший тогда на службе в Милане. Сансеверино был вынужден бежать в Венецию, где военного с его репутацией всегда ожидал теплый прием. Вскоре после этого, в 1481 году, началась война за Феррару, которую рассчитывали поделить между собой Венеция и римский престол. Тройственный союз Милана, Флоренции и Неаполя выступил в защиту Эрколе д'Эсте Феррарского. Его отказ пропустить по своей территории отряды венецианцев, продвигавшихся к еще одному миланскому мятежнику, Пьетро Мария Росси, был воспринят республикой как casus belli (повод для войны). Венецианцами командовал Сансеверино, союзниками — Федериго Урбинский. Во время этой кампании Федериго, находившийся в Ферраре, скончался спустя несколько дней после Роберто Малатеста из Римини. По-видимому, причиной смерти обоих стала малярия, хотя, как обычно, появились слухи о том, что Малатеста был отравлен в Риме. Несмотря на то что они сражались за противоборствующие стороны, доверие одного из этих кондотьеров к другому было столь велико, что каждый из них назначил своего противника опекуном своих детей. Венеция, покинутая Римом в весьма сложном положении, показала себя опасным соперником не только в сражениях, в ходе которых венецианцам удалось продвинуться вплоть до парка Феррары, но и в интригах. Папа бросил своих союзников отчасти из страха перед собиравшимся в Базеле собором, отчасти из-за нежелания способствовать усилению Венеции. В действительности он вовсе не хотел, чтобы венецианцы укрепились в Ферраре или в Романье. Они и без того были слишком сильны, чтобы считаться удобными соседями. Венеция не только старалась склонить жителей Гризонса к вторжению в Ломбардию и побудить недовольных к восстанию, но и обратилась также за помощью к Франции. Отношение Людовико к Боне возбудило немалое возмущение при дворе ее сестры[31], однако французский король Людовик XI не пошел дальше требования выплачивать ей пенсию и обходиться с ней в соответствии с ее рангом. После восшествия на престол несовершеннолетнего Карла VIII Венеция принялась убеждать Францию в законности претензий анжуйской династии на Неаполь, и даже в правах герцога Орлеанского на Милан[32]. И если ответственность за обращение к французам лежит на Людовико Сфорца, то справедливости ради следует признать, что вовсе не он был первым, кто попытался это сделать. За покушением на жизнь Людовико в 1483 году, не удавшимся только благодаря случайному стечению обстоятельств, также почти наверняка стояли венецианцы, хотя непосредственными его инициаторами были некоторые из недовольных гибеллинов. Их заветной целью было восстановление власти герцогини Боны. И снова в качестве места покушения выбрали церковь. В день Св. Амвросия герцог Бари всегда посещал мессу в церкви Св. Амвросия, и заговорщики решили убить его почти тем же способом, которым был убит его брат. Даже после смерти Галеаццо Мария члены семьи Сфорца не сочли необходимым усилить меры предосторожности, что свидетельствует о степени их доверия к преданности миланцев. Заговорщики ожидали у главных дверей храма, но там столпилось множество народа, и Людовико прошел через боковой притвор, избежав нападения. Поскольку заговор не раскрыли, было решено предпринять следующую попытку нападения в замке. Но когда Луиджи Вимеркато остановился у огня в одной из зал, под его плащом на свету стал заметен кинжал без ножен. Он был арестован и под пыткой признался во всем, раскрыв имена своих сообщников, большая часть которых бежала из города. Казнили одного только Вимеркато. Другой заговорщик, Пазино, был подвергнут пытке и приговорен к пожизненному заключению, причем каждый год в день Св. Амвросия, в очередную годовщину покушения, его секли плетью, чтобы освежить его память о преступлении. Еще одним источником неприятностей стал Альфонсо, герцог Калабрии и наследник неаполитанского трона. По-видимому, между ним и Людовико с самого начала, со времени войны в Ферраре, возникла взаимная неприязнь. Его дочь Изабелла была обручена с Джан Галеаццо, и он видел, что Людовико претендует на герцогство. Расчетливый Людовико понимал, что Альфонсо не станет слишком активно помогать человеку, который пытается лишить его будущего зятя герцогского титула; поэтому, когда Венеция, всегда обладавшая точными сведениями относительно истинного положения дел в Милане, вступила в секретные переговоры о мире с Людовико в обмен обещая ему свою всестороннюю поддержку в укреплении его власти, он был весьма заинтересован этим предложением. Таким образом, Людовико без каких-либо консультаций с союзниками заключил соглашение с Венецией, получив значительную мзду в качестве компенсации военных издержек. Заключенный в Баньоло мир гарантировал Людовико безопасность, Венеция же достигала всех своих целей. Можно себе представить возмущение союзников. Герцог Калабрии после этого предательства затаил лютую ненависть к Моро. Более того, считается, что огорчение из-за этого несправедливо заключенного мира стало непосредственной причиной смерти Папы Сикста IV. В тот самый год он пожаловал Асканио красную кардинальскую шапочку. Этот шаг был встречен с великим ликованием, поскольку он стал первым кардиналом в династии Сфорца. На торжества по случаю заключения мира Людовико отправил в Венецию блестящую компанию молодых людей, среди которых присутствовали его родной сын Леоне и братья Сансеверино — Галеаццо и Фракасса. Они были сыновьями его непримиримого врага Роберто Сансеверино, которому впоследствии суждено было погибнуть в семидесятилетнем возрасте в Трентино, где он сражался на стороне Венеции. Вместе с их старшим братом, главой клана герцогом Каяццо, они вскоре стали играть ведущие роли при миланском дворе. Их бабка Элиза была сестрой Франческо Сфорца и, как легко догадаться, «donna di virili costumi» (женщина с мужским нравом). Очевидно, что ее собственные внуки унаследовали много больше старого воинственного духа Сфорца, чем внуки ее брата. Гаспарре, более известный как Фракасса (Шумливый), был просто неотесанным солдатом, совершенно незнакомым с придворными манерами своего времени; но Галеаццо представляет собой восхитительный образец ренессансного рыцаря. В турнирных поединках ему не было равных в Италии, а возможно, и в Европе, и, воспользовавшись случаем, братья увезли из Венеции ценные призы, состоявшие, как обычно, из отрезов золотой и серебряной парчи. В «Кортеджьяно», написанном уже после того, как Галеаццо покинул разбитых Сфорца и перешел на сторону Франции, Кастильоне свидетельствует, что, являясь образцом мастерства и изящества, он всегда настойчиво практиковался во всех телесных упражнениях с самыми лучшими наставниками. Он обладал также редким обаянием, которое помогло ему быстро завоевать расположение Людовико. Почести так и сыпались на него. Он был назначен главнокомандующим, получил дворец в Милане и город своего отца Кастельнуово; наконец, он женился на родной дочери Сфорца, Бьянке, и был принят в семью Сфорца. Следующие годы отмечены несколькими нападениями на Ломбардию швейцарцев и войной между королем Ферранте и его восставшими баронами, пользовавшимися поддержкой со стороны римского престола. Однако вмешательство нового Папы Иннокентия VIII было обусловлено вовсе не жестокостью короля или его сына, но его собственным желанием получить право давать инвеституру[33] Неаполя. Папа поддерживал также претензии французского короля на Неаполитанское Королевство и призывал его начать войну против Ферранте, что вызывало чрезвычайную обеспокоенность Людовико. Тому очень не хотелось в соответствии с условиями союзнического договора посылать помощь неаполитанскому королю, но в конце концов, прежде всего благодаря усилиям Лоренцо Медичи, на юг было отправлено войско во главе с Джан Джакомо Тривульцио. Вскоре стало ясно, что главной целью миланцев было заключить мир до начала вторжения французов. И это им удалось. Отряды Альфонсо Калабрийского выдвинулись на расстояние несколько миль от Рима, и Папа был вынужден искать мира. Переговоры в Риме Тривульцио провел в августе 1486 года. С этого времени начинается тесная связь Тривульцио с Неаполитанским Королевством. Ферранте не придал ни малейшего значения своему обещанию помиловать своих баронов. Вероломство и жестокость, проявленные по отношению к ним Ферранте и Альфонсо, даже в тот циничный век казались чрезмерными. Следуя плану подчинения важнейших центров герцогства своей власти, Людовико захватил замок Павии. Этот шаг сразу же произвел сильное впечатление на его подданных, возбудив определенное недовольство и в самом Милане, однако этот ропот в значительной мере утих благодаря всеобщей радости, вызванной известием о подчинении им Генуи. Людовико использовал все свое дипломатическое искусство, сталкивая между собой различные партии в этом раздираемом политическими склоками городе. Его действия во владениях племянника вызывали некоторое раздражение Флоренции, но все три государства слишком хорошо осознавали необходимость действовать сообща, чтобы какие-либо пограничные инциденты или нарушение клятвы королем Ферранте могли стать причиной серьезных конфликтов между ними. В 1489 году Моро захватил крепость Роккетту, добившись тем самым полного контроля над замком Милана. Был пущен слух, что Луиджи да Терцаго, один из секретарей Людовико, составил заговор, в который посвящен Филиппо дельи Эустакки, комендант Роккетты. Предполагалось, что они планировали захватить двух герцогов. Дядя и племянник вернулись в Милан из Павии, и когда Эустакки приблизился, чтобы, согласно обычаю, поцеловать руку Джан Галеаццо, он был арестован. Коммин сообщает, что гарнизон крепости поднял подвесной мост, после чего Людовико зажег свечу, объявив, что если Роккетта не сдастся, то он казнит пленников на месте. Этот эпизод характерен скорее для Франции, чем для Моро. Терцаго был посажен в деревянную клетку на дне башни в Павии. Он умолял дать ему хоть немного чистой соломы, но тщетно. Эустакки провел долгое время в заключении, но в конце концов его отпустили. Папский нунций Герарди, который, по-видимому, не раз легко поддавался на уловки Людовико, был убежден в том, что этот заговор был настоящим. Возможно, так оно и было на самом деле, однако сложно поверить в то, что в нем участвовал Филиппо дельи Эустакки. Герарди сообщал в Рим, что герцог Бари был серьезно обеспокоен случившимся, и выражал восхищение проявленной им при подавлении мятежа энергией.Глава VIII Бракосочетание Джан Галеаццо Сфорца и Изабеллы Арагонской
То были годы, о которых после французского вторжения историки вспоминали точно так же, как мы теперь вспоминаем о правлении Эдуарда VII[34]. Никогда, пишет Гвиччардини, не знала Италия такого процветания и столь желанного благополучия, которыми она в полной безопасности наслаждалась в 1490 году, а также в годы, шедшие непосредственно перед ним и после. Корио, описывая Милан, свидетельствует, что все наболевшие проблемы разрешились мирным путем, и теперь люди были озабочены лишь накоплением богатства и имели все возможности, чтобы заниматься этим. «Вовсю бушевали увеселения и праздные удовольствия, Юпитер торжествовал, и казалось, повсюду царят прежде неизвестные покой и умиротворение. Двор наших государей был роскошен и богат новыми модами, платьями и наслаждениями. Но при этом и добродетели достигли такой высоты, что Минерва и Венера постоянно соперничали друг с другом в стремлении к большим успехам собственных школ. Блестящая молодежь со всех сторон осаждала школу Купидона: отцы приводили туда своих дочерей, мужья — жен, братья — сестер», — вспоминают читатели Банделло. «Женщины Милана, — сообщает нам этот романист, — как правило, общительны, гуманны и от природы склоны любить, быть любимыми и всегда жить в любви»; уместно вспомнить также миланскую пословицу: пускай плащ твой потрепан, зато тарелка полна. «Минерва (возвращаясь к Корио) прилагала также все силы к оснащению своей благонравной академии, для которой Людовико Сфорца, славнейший и сиятельнейший государь, на собственные средства подбирал наиболее одаренных людей из самых отдаленных частей Европы… Казалось также, что разнообразная гармония приятнейшей и нежнейшей музыки изливается с небес на этот восхитительный двор. Здесь собрали такое множество людей с уникальными способностями и обходились с ними так учтиво, что это напоминало о золотом веке. Посреди этого праздного счастья сиятельнейшие государи дома Сфорца посещали города и примечательные места своего герцогства, наслаждаясь разнообразными забавами». У герцога Бари не было никаких проблем в отношениях со своим племянником до его свадьбы. В качестве номинального правителя герцог Милана неизменно встречал соответствующее своему рангу почтение, но в момент принятия любого серьезного решения на первый план незаметно выдвигался его дядя. Об этом свидетельствуют письма нунция Герарди. Гибкость Людовико, его такт и совершенное самообладание удивительно подходили для этой его роли. Разумеется, реальная власть была полностью сосредоточена в его руках. Джан Галеаццо так не смог развить в себе необходимые качества и, по-видимому, вообще не был способен управлять столь большим государством, как герцогство Милана. «Сиятельнейший герцог не склонен думать об общественных делах, — писал Герарди в 1489 году. — Он странствует по окрестным владениям, развлекаясь соколиной и псовой охотой, и ничто не раздражает его более, нежели упоминание о делах государства». Джан Галеаццо был не слишком умен, считает Коммин. Он довольно рано пристрастился к выпивке — довольно редкий порок в тогдашней Италии, — что также не способствовало ни умственному, ни физическому его развитию. Представляется вероятным, что его дядя не прилагал никаких усилий к тому, чтобы Джан Галеаццо получил столь же хорошее образование, как он сам и его братья, и вполне возможно, что Людовико намеренно потворствовал ему в его склонности к пороку, в его низкой страсти к обоим полам, чтобы подорвать его силы и волю. Таким образом, племянник оказался под полным его контролем. Джан Галеаццо был весьма привлекателен и обладал характерной для Ломбардии внешностью — с тонкими чертами лица и светлыми волосами. Хронист говорил, что он «хотя и красив, но очень недалек умом». Простодушный и доверчивый, он, по-видимому, был на самом деле привязан к своему дяде, во всем ему доверяя, как того и желал сам Людовико. В письме 1488 года нунций описывает свой разговор с герцогом Бари, который в то время был серьезно болен. Джан Галеаццо присутствовал при их беседе и при необходимости помогал Людовико передвинуть руку, ибо тот был настолько слаб, что не мог поднять ее к своему лицу. Этот тяжелый недуг едва не погубил Моро. Он уже страдал от него, когда нунций прибыл в Милан в октябре 1487 года. Герарди был вынужден в течение двух часов ждать в маленькой спальне в замке своей первой аудиенции. Герцог принял его в постели, однако полностью одетый. Они говорили наедине в течение двух часов, и герцог был совершенно изможден к концу беседы. Затем он немного подкрепился, и его перенесли в залу делла Балла, где герцог, лежа на кушетке, наблюдал за игрой в паллоне. Герарди получил приглашение присоединиться к нему. Выздоровление герцога Бари вызвало великое ликование в Милане. Людовико был уверен, что жизнь ему спас Амброджио да Варезе, которому по этому случаю Джан Галеаццо пожаловал титул графа Розаты и даровал ему недвижимость и замок. Во время болезни своего брата Асканио постарался выдвинуться на авансцену миланской политики и уже вполне готов был занять его место в случае необходимости. С выздоровлением Людовика у кардинала вновь проснулся интерес к его церковным обязанностям, и он уехал в Рим. Он выглядит весьма талантливым церковным деятелем своего времени, проявившим наследственный административный талант в управлении епархиями, аббатствами и прочими доходными церковными предприятиями, оказавшимися в его распоряжении. Его резиденция, до того как Родриго Борджа подарил ему собственный дворец, располагалась на Пьяцца Навона в Риме, о чем до сих пор напоминает переулок д'Асканио. В Риме надолго запомнили как нечто выдающееся его триумфальные шествия под звуки труб после великолепных охот, с вереницами гостей, егерей и гончих псов, с нагруженными дичью повозками. Этим не ограничивался интерес Асканио к животным. Однажды он заплатил сотню дукатов за попугая, который умел повторять Символ веры. Нунций считал Людовико изменчивым и капризным, но был поражен его показной искренностью, а также изысканностью (arguzia) его речи, его остроумными ответами и уместными цитатами — качество, уже высоко ценившееся в конце эпохи кватроченто. Со своей стороны, Людовико не был склонен воспринимать буквально благие пожелания и комплименты Папы Римского. Вполне вероятно, что герцог Бари совсем не спешил с торжествами по случаю бракосочетания своего племянника с Изабеллой Арагонской, о котором было условлено еще в 1480 году. Сохранились некоторые из ее детских писем к будущему мужу, с одним из которых она прислала тому в дар коня. Но Альфонсо Калабрийскому трудно было скрыть свое мнение о самом Людовико и о его обращении со своим племянником. Ферранте состарился, и Альфонсо, взойдя на неаполитанский трон, вскоре мог бы стать весьма грозным врагом. Герцогу Милана уже исполнилось двадцать лет, и пришло время успокоить общественное мнение в Милане и в Неаполе. Кроме того, приданое в 100 тысяч дукатов стоило некоторых жертв. Таким образом, в 1488 году было решено, что Джан Галеаццо женится наконец на своей невесте. Это бракосочетание открывает собой самый блестящий период в истории Милана эпохи Возрождения. Брат Джан Галеаццо, Эрмес, был послан в Неаполь со свитой из 450 человек. Некоторые дворяне на одном лишь рукаве носили драгоценностей на 7000 дукатов. Юный Кальчо, сын одного из доверенных секретарей Людовико, бывший во главе этой свиты, говорил, что они были подобны множеству королей. Даже слуги были одеты в шелка. И все же им довелось носить эти наряды лишь в течение двух дней, поскольку весь неаполитанский двор, за исключением дней официальных торжеств, был в трауре по матери невесты, замечательной женщине Ипполите Сфорца. Как обычно, свадьба состоялась посреди зимы, и погода стояла ненастная. На обратном пути кортеж невесты остановился в Чивитавеккье, где Асканио устроил ей роскошную встречу. Ее ожидал также блестящий прием у флорентийских союзников в Легхорне. В Генуе в январе 1489 года утомленная переездом невеста задержалась на несколько дней, к великой досаде Людовико. Оказанный ей прием был достоин этого богатого города. В Тортоне невесту встретили оба герцога. Шел проливной дождь. Джан Галеаццо, не позволив Изабелле, по неаполитанскому обычаю, поцеловать ему руку, страстно расцеловал ее в губы. В Тортоне же состоялся известный пир, обставленный в соответствии с мифологическими вкусами Ренессанса: Аполлон явился с тельцом, украденным им у Адмета; Орфей принес птиц, зачарованных его лирой; Диана подала оленя, в которого она превратила Актеона, заявив при этом, что нет для него более достойного места успокоения, чем во чреве такой невесты. Улисс принес Сирену, заявив, что все ее коварные уловки окажутся тщетными пред силой и мудростью Изабеллы. Обед сопровождался сценическим представлением и музыкой. Герцог Бари позаботился о том, чтобы известие о неспособности молодого герцога исполнить свой супружеский долг в Виджевано немедленно стало всеобщим достоянием, и о нем рассуждали по всей Италии. Изабелла была убеждена, что причиной неудачи стало колдовство и магический заговор, наведенный на ее мужа дядей Людовико. Мы можем быть уверены, что тот действительно проконсультировался со своим астрологом относительно даты первой брачной ночи. Несмотря на то что он был братом ее матери, у себя дома в Неаполе Изабелла научилась подозревать своего дядю во всем. Как бы там ни было, оба герцога направились в Милан. Здесь они встретили Изабеллу, прибывшую по каналу с караваном из шести великолепных барж к причалу у Порта Тичинезе. Собралась огромная толпа желающих посмотреть на невесту. Она сошла на берег под залпы артиллерийского салюта, под звуки труб и звон всех городских колоколов. Герцог и его невеста рука об руку проследовали в замок. Они хорошо подходили друг другу: темноволосая и своенравная южная девушка и ее белокурый и слабохарактерный муж, которого она, по-видимому, полюбила, но поначалу скорее сочувствовала ему. По такому случаю двор замка был увешан гирляндами лавра и плюща. Бьянка Мария, сестра герцога, встретила их у ворот и проводила Изабеллу в ее комнату. В своем письме к Лоренцо Медичи один из его корреспондентов описывает свадебную церемонию следующим образом: «Сиятельнейший Лоренцо. Из написанного мною вчерашним вечером Ваша Милость узнали об обстоятельствах прибытия вчерашним утром мадонны герцогини. Сим уведомляю вас о том, что сегодня утром состоялось бракосочетание, и свадебная месса проходила в Дуомо. Это была самая прекрасная и роскошная церемония, в чем Ваша Светлость сможет убедиться из следующего. Прежде всего весь двор и вся знать собрались в замке, затем в пятнадцатом часу господин герцог и синьор мессир Людовико, и все остальные бароны и дворяне сопроводили мадонну герцогиню из ее комнаты, и все они вскочили на коней и попарно выехали из замка. У последних ворот был устроен навес из белой дамастной ткани, который вынесли сорок служителей церкви, в одеяниях из алого сатина и таких же головных уборах. Господин герцог и его невеста вошли под указанный навес и, таким образом, вместе вошли в собор. По их прибытии под пение герцогского хора епископ Пьяченцы прочитал мессу. Когда месса закончилась, епископ Сансеверино произнес великолепную речь в честь новобрачных. Затем господин герцог передал кольцо своей даме: после чего сиятельнейший герцог посвятил в рыцари нашего Пьеро Алламанни [флорентийского посла] и достопочтенного мессира Бартоломео Калько. Он подарил Пьеро одежду из золотой парчи, богатство и великолепие которой трудно вообразить, и было большой честью получить такой подарок. Мессир Галеаццо и граф Каяццо надели шпоры и препоясались мечами. Затем все собравшиеся вновь оседлали коней и с триумфом возвратились в замок среди всеобщего ликования. Согласно подсчетам одного из присутствовавших, в процессии участвовало пятьсот всадников. Было насчитано тридцать шесть священников и монахов, двигавшихся впереди всей процессии до самого собора; шестьдесят рыцарей, все в одеждах из золотой парчи и с золотыми цепочками; пятьдесят женщин, из которых двадцать восемь в одеждах из золотой парчи, с жемчугами, драгоценностями и цепочками; шестьдесят два трубача, двенадцать флейтистов. От собора до замка 1700 шагов, и всю дорогу устлали белой тканью, и стены по обе стороны были увешаны гобеленами и гирляндами из можжевельника и апельсиновых деревьев; никогда не видел ничего лучше. Более того, все окна и двери были богато украшены, а чтобы сдержать толпу, в переулках, прилегающих к главных улицам, по которым двигалась процессия, были установлены барьеры и на каждом углу стояли по десять или двенадцать гвардейцев. На Пьяцца дель Дуомо выстроились две тысячи всадников и конных арбалетчиков. Не было никаких беспорядков, что вызывает немалое удивление, учитывая великое и неисчислимое множество людей, проживающих в этом городе; это правда, что весьма строго следили за исполнением приказа, запрещающего ношение оружие, но это не коснулось наших сограждан, получивших такую привилегию. Сиятельнейший герцог был облачен в богатейшую парчу. Его головной убор был украшен алмазом и огромнейшей цены большой жемчужиной, превосходящей размером круглый орех. На шее у него висела подвеска с прозрачным рубином и бриллиантом дивной красоты. Ее превосходительство мадонна герцогиня также была одета в золотую парчу, а голову ее украшало жемчужное ожерелье с прекрасными драгоценными камнями. Многие из женщин были одеты очень богато. Я не могу сообщить имен, ибо не знаком с ними. Мессир Аннибале был в одежде из золотой парчи с вставками черного бархата, на груди его была эгретка из жемчуга, не очень дорогого по цене, но подобранного с превосходным вкусом, вернее сказать, ему она была к лицу. Синьор Людовико, и синьор Галеаццо, и синьор Ридольфо, и все остальные Сфорца также были одеты в золотую парчу, и все присутствующие соглашались в том, что имевшегося там серебра и золота хватило бы на то, чтобы одеть сотню людей. О бархате и сатине я умалчиваю, так как в них были одеты даже повара. Облачение нашего Пьеро сочли восхитительным, по моему мнению, он всех превзошел. Сегодня его пожелали еще раз увидеть, чтобы рассмотреть получше; в самом деле, им восхищался каждый. Я сознаю, что написал обо всем этом путано и беспорядочно, но, если на то будет Божья воля, мы подробно поговорим при встрече, когда у меня будет больше свободного времени, чем сейчас, ибо мне нужно ехать ко двору вместе с Пьеро. Ваш покорный слуга Стефано. Милан, сего 2-го дня февраля, 1489 года». Тротти, посол Феррары, писал домой, что он не мог разглядеть ничего, кроме блеска золотой и серебряной парчи и сияния драгоценностей. На улице ювелиров Виа дельи Орефичи переодетый Купидоном мальчик, стоя на золотом шаре с эмблемами династии Сфорца, читал стихи в честь жениха и невесты. Вскоре после окончания свадебных торжеств Людовико увез новобрачных в Павию, в любимый замок Джан Галеаццо Висконти, выстроенный из ломбардской терракоты, с четырьмя огромными башнями, с прекрасной аркадой двора, напоминающей Венецию, и с обширным парком, покрывающим тринадцать квадратных миль, за которым неспешно завершалось строительство несравненной Чертозы. В отношениях между Людовико и герцогиней с самого начала возникли трудности, что опровергает абсурдное предположение Гвиччардини о том, что он сам был влюблен в Изабеллу. Он определил ей денежное содержание в тринадцать тысяч дукатов, но Изабелла потребовала восемнадцать тысяч, отослав домой нескольких неаполитанцев из своего эскорта, чтобы они поддержали ее претензии. Между ними и миланскими послами в Неаполе возникли серьезные разногласия, ибо, помимо всего прочего, миланцы жаловались на то, что родственники невесты для уплаты приданого собрали все неполновесные дукаты, какие только им удалось найти. Людовико, глубоко разочарованный таким поведением невесты своего племянника, с негодованием говорил, что его сестра намного меньше получала от Ферранте, но тем была вполне довольна. Когда все ее неаполитанские дамы были отосланы домой, Изабелла в отчаянии заявила, что она самая несчастная замужняя женщина в мире. Тротти, бывший в близких отношениях с Людовико, понимал, как обстоят дела на самом деле. Он писал, что о каждом произнесенном Изабеллой слове доносили герцогу Бари, но она была достаточно умна и слишком хорошо воспитана, чтобы сказать что-либо, чего бы ей говорить не следовало. Тем не менее Людовико повысил ее денежное содержание до пятнадцати тысяч дукатов, но все расчеты производились через ее управляющего, которого, разумеется, назначал Людовико. Она не пила вина, но питала неаполитанскую слабость к сладким напиткам, вследствие чего сенешаль жаловался, что она употребляет больше сахара, чем весь остальной двор, добавляя при этом, что ей следует привыкать к ломбардскому образу жизни. Мелочные придирки такого рода были в порядке вещей для итальянского двора или большой семьи, члены которых могли не раздумывая истратить целое состояние на какое-нибудь платье или украшение. Никто не обладал большим влиянием на Людовико, чем врач и астролог Амброджио да Розате. Герцог Бари твердо верил в астрологию и был убежден в том, что он обязан своей жизнью Амброджио, излечившему его от тяжкого недуга. Изабелла пожаловалась Людовико на да Розате, обидевшего одного из ее неаполитанских пажей, любимца ее матери. В результате паж был уволен. Герцогиня знала, что муж не способен защитить ее; более того, он сам призывал ее довериться дяде, уже так долго и так удачно управлявшему герцогством; тот знает, как распорядиться ее двором; она должна следовать его советам и поступать так, как он сочтет нужным. Людовико был весьма дипломатичен, и на публике всегда обращался к ней со всей возможной почтительностью. В 1493 году мы видим, как она благодарит его за то, что со своей обычной отеческой заботой он пресек досаждавшее ей чье-то «нескромное и наглое поведение». Но Тротти писал (18 февраля 1489 года): «Новая герцогиня проливает больше слез, нежели съедает пищи; это самая несчастная дама из всех, когда-либо живших на этой земле, клянусь Писанием… День или два назад они взяли ее на охоту, во время которой она не произнесла ни слова, прикрывая свои глаза и губы мехами, и казалось, что она плачет». Тогда возникает другой вопрос. Тротти говорит, что Джан Галеаццо любил супругу, но не смел на нее смотреть. Возможно, его неспособность исполнить супружеские обязанности была вызвана неким нервным расстройством; возможно, ему мешало сознание морального превосходства Изабеллы и ее полное отличие от тех женщин, с которыми он привык общаться; возможно, проблема заключалось в том, как обращался с ним его дядя. Людовико не упускал случая поговорить с ним на эту тему, выставляя его в смешном виде в глазах его жены и всего двора. Джан Галеаццо слушал его безмолвно, слезы готовы были выступить на его глазах, и, продолжает Тротти: «Мне на самом деле было очень жаль его; нет человека более милого и послушного; он не без способностей и очень хорош собой». Кстати говоря, Тротти вовсе не преувеличивает красоту герцога Миланского. В своем описании свадебной церемонии, он заявляет, что смуглолицая Изабелла не казалась писаной красавицей, она была лишь «милой и красивой»[35], тогда как герцог был «прекраснейшим и добрейшим»[36]. После одной из таких бесед, когда Людовико намеревался удалиться и оставить молодых супругов наедине, Джан Галеаццо в смущении выбежал из комнаты. Тротти понимал, что поведение дяди приводило к результату, прямо противоположному той цели, к которой он якобы стремился. Лучше всех это понимал сам Людовико, вознамерившийся сделать все возможное, чтобы помешать окончательному свершению этого брака. Тем временем Джан Галеаццо продолжал свои обычные любовные интриги другого рода; в этом отношении он был не более грешен, чем почти все правители в Италии. Павия вскоре стала настоящим домом для герцога и герцогини. Когда Изабелла на несколько дней отправлялась в Милан, ее дядя никому не позволял встречаться с ней. Однажды в Виджевано она призналась одному из тех немногих посетителей, кому удалось засвидетельствовать ей свое почтение, что пребывает в полном отчаянии и молится только о своей смерти. Но и Людовико начинал понимать, что он зашел слишком далеко. Ферранте серьезно подумывал о том, чтобы вернуть Изабеллу обратно в Неаполь. Моро, в присутствии архиепископа Милана и нескольких дворян, сообщил своему несчастному племяннику о письме короля Неаполя, в котором тот заявлял, что при создавшихся обстоятельствах, еще задолго до полной выплаты приданого, он может потребовать возвращения денег, как, впрочем, и самой невесты. Тротти добавляет, что Джан Галеаццо был очень огорчен. Легко представить, какие чувства испытывала при этом гордая и самоуверенная молодая герцогиня. В январе 1490 года в Кастелло ди Порта Джовио герцог Бари дал для своей племянницы великолепное представление — Феста дель Парадизо. Его постановкой занимался некий флорентиец маэстро Леонардо, которым был не кто иной, как Леонардо да Винчи. Слова написал придворный поэт Беллинчони, оказавшийся в той свите, которая прибыла из Неаполя, чтобы вернуть назад Изабеллу. На это представление собрались весьма уважаемые зрители. Главные гости располагались на возвышенной платформе; на другой платформе — музыканты. Испанские мотивы в одеянии герцога Бари и были, возможно, своего рода комплиментом Изабелле. Украшения на платье герцогини были подобраны столь изысканно и умело, что она, в обшитой золотом мантии из белого герцогского бархата, сияла как солнце, говорит очевидец Прато. Громкие звуки фанфар объявили о начале представления. Изабелла вместе с тремя фрейлинами вышла в центр зала и, исполнив два величавых реверанса, вернулась на свое место. Затем актеры в масках и костюмах разных стран поочередно появлялись на сцене и приветствовали герцогиню. Наконец, занавес был опущен, и появились декорации Парадиза. Это была идея Людовико, что вполне соответствует его интересу к астрологии. На позолоченной изнутри полусфере возникли звезды и планеты согласно их положению на небосводе. Это были живые актеры, которые, передвигаясь по орбитам, воспевали хвалы герцогине. По краям сферы были изображены знаки зодиака, и весь Парадиз «играл и пел весьма сладко и мелодично». В конце представления Аполлон по команде Юпитера схватил Три Грации и Семь Добродетелей и отдал их в плен герцогине, после чего те преподнесли ей альбом стихов, прочтенных и пропетых в ее честь. Затем вся компания препроводила Изабеллу в ее покои под дивную музыку и пение. Именно после этого представления Людовико счел возможным признаться флорентийскому послу Пандольфинн в том, что комиссия из двух послов с двумя матронами, прибывшая в Милан, чтобы разобраться в вопросе неисполнения брачных обязательств, заставляет его задуматься о том, чтобы ему самому овладеть герцогством и невестой, однако он никогда не решится на столь постыдный поступок. Вскоре пришли хорошие новости. В мае 1490 года нунций Герарди сообщал Папе, что брак можно, наконец, считать состоявшимся, и что случилось это в Виджевано, и теперь, говорят, герцогу Милана нужна скорее узда, чем шпоры. Вскоре молодые супруги прониклись чувством глубокой привязанности друг к другу, а Изабелла оказалась весьма ревнивой к своему мужу. В январе того же 1490 года состоялось венчание Галеаццо Сансеверино с Бьянкой Сфорца, которой устроили пышный прием в Милане. Невесте исполнилось только восемь лет. Ее отец предпринял все необходимые меры, чтобы узаконить ее, и очень любил ее, как, впрочем, и всех остальных своих детей. Его расположение к ней и к Галеаццо выразилось в том, что для их резиденции он подарил им здание банка Медичи, располагавшееся в непосредственной близости от замка. Сейчас от него ничего не осталось, кроме мраморной двери с великолепной резьбой, находящейся в музее замка. Этот дворец принадлежал Луиджи да Терцаго, который не жалел денег на его благоустройство, и особенно на его сады. Лоренцо Медичи хотел выкупить его, но Людовико, рассчитывая передать его Галеаццо, заявил, что после проделанного ремонта он стоит вдвое больше предложенной суммы. Таким образом, Галеаццо стал членом семьи Людовико и был в самых доверительных отношениях с ним. Как главнокомандующий, он имел в своем распоряжении весь замок, с его конюшней и множеством лучших лошадей. «Мне кажется, что мессир Галеаццо да Сансеверино стал герцогом Милана, — ворчит Тротти, — он делает все, что ему заблагорассудится, и получает все, что пожелает». Оказанные да Сансеверино милости, в сочетании с его высокомерием, пробудили немалую зависть к нему со стороны других придворных, таких как Джан Джакомо Тривульцио, который был некогда лучшим партнером братьев Сфорца. Суровый, настойчивый и сильный воин, опытный полководец, он был из породы прежних кондотьеров и едва ли смог бы найти общий язык с утонченным Людовико. Возмущенный тем, что главнокомандующим стал его подчиненный Галеаццо, он перешел на службу к королю Ферранте в Неаполе и впоследствии стал одним из самых грозных врагов Сфорца.Глава IX Бракосочетание Людовико Сфорца и Беатриче Д'Эсте. Леонардо да Винчи
С большим запозданием герцог Бари решил, наконец, исполнить свои собственные брачные обязательства. Еще в 1480 он просил у своего старого друга и союзника герцога Эрколе Феррарского руки его старшей дочери Изабеллы. Но поскольку она уже была обещана Джан Франческо Гонзага, сыну маркиза Мантуи, Эрколе предложил Людовико свою вторую дочь, Беатриче, которая была на год младше своей сестры. Жениху было двадцать девять, невесте — пять лет. В Италии не было более привлекательного места, нежели герцогский двор в Ферраре в годы правления Эрколе д'Эсте. К тому времени город достиг своего величайшего расцвета, а университет был в зените своей славы. И хотя сам Эрколе был не слишком образованным человеком, он принимал самое деятельное участие во всех реформах, и можно сказать, что именно Ферраре итальянская драма обязана своим вторым рождением, прежде всего благодаря его поддержке и энтузиазму. Герцогиня Феррарская Элеонора и ее дочери, в особенности Изабелла, были во всех отношениях образованнейшими принцессами в Италии. Они получили такое изысканное воспитание, какого мы не нашли бы нигде, кроме Урбино, ставшего впоследствии местом действия «Кортеджьяно». Более того, членов этой семьи объединяло чувство взаимной привязанности, о чем свидетельствуют их письма, многие из которых, к счастью, сохранились. Есть нечто необычайно современное в письмах Изабеллы. Кажется, что они написаны совсем недавно. Как полагает синьор Луцио, приложивший так много усилий, чтобы сделать эти письма доступными современному читателю, документы из архивов Гонзага обладают особой способностью «оживлять наш славный Ренессанс во множестве его взаимосвязей, часто весьма неожиданных, но всегда интригующих и наводящих на размышления». Создается впечатление, что придворный круг в Ферраре оказывал также некое цивилизирующее и облагораживающее воздействие на тех, кто попадал в его орбиту. Письма некоторых служанок столь же свободны, изысканны и интересны, как и сочинения их хозяек. В последующие годы сама Лукреция Борджиа, имевшая довольно слабый и уступчивый характер, оказавшись в таком окружении, охотно поддалась его очарованию. В момент помолвки невеста Людовико жила в Неаполе, и он, вероятно, мог видеть ее во время своей поездки на юг для получения инвеституры на герцогство Бари после смерти своего брата Сфорца Мария. Герцогиня Элеонора приехала туда в 1477 году, чтобы посетить своего отца. Когда разразилась война и Эрколе д'Эсте стал главнокомандующим Флоренции, она была вынуждена вернуться в Феррару, где показала себя как вполне дееспособный регент. При ней находился ее новорожденный сын, и Ферранте настоял на том, чтобы там же оставалась и Беатриче. Она пришлась ему по душе; возможно, ее возвышенные устремления забавляли его. Здесь, в Кастельнуово, под сенью волшебного лавра, прошло ее детство. Среди ее подруг была темноглазая юная Изабелла Арагонская — ее будущая соперница, жившая тогда в мрачном Кастель Капуано со своими родителями: Альфонсо, герцогом Калабрии, и Ипполитой Сфорца. Беатриче получила хорошее образование, в соответствии с педагогическими идеями той эпохи. В те времена обучение детей начиналось рано, и девочки должны были прилежно заниматься наравне с мальчиками. Нам известно, что старший сын Беатриче, не достигнув еще трехлетнего возраста, произвел хорошее впечатление на приеме у архиепископа Милана, но когда его спросили о самом заветном желании, он ответил: «Не ходить в школу». Ипполита Сфорца была сама слишком хорошо образованна, чтобы пренебречь воспитанием оставленного на ее попечение ребенка, ведь Беатриче была племянницей ее мужа. Даже безжалостный Альфонсо был воспитан в уважении к науке, что стало традицией для арагонской династии. Сестры д'Эсте занимались латынью и немного греческим и с ранних лет умели танцевать и петь. Более того, они унаследовали или с детства приобрели вкус к лучшим образцам ренессансной поэзии и искусства, поэтому любой замеченный ими талант мог рассчитывать на их признание и поддержку. Их мать, герцогиня Элеонора, разделяла их увлечения, а возможно, и способствовала их развитию. Людовико оказался нерасторопным женихом. Свадьбы обеих сестер были намечены на 1490 год, однако Людовико медлил, в свое оправдание ссылаясь на юный возраст невесты и на собственную занятость множеством дел. Герцог и герцогиня Феррары начинали проявлять беспокойство, поскольку хорошо знали о главной причине этой отсрочки. Помимо Бьянки, чьей матерью была Бернардина де Коррадис, у Людовико был также сын Леоне, от неизвестной римлянки; кроме того, в течение почти всего времени его помолвки с Беатриче д'Эсте его любовницейбыла прелестная и образованная Цецилия Галлерани, женщина благородного происхождения. Людовико не был вульгарен в своих любовных связях. По-видимому, он чувствовал искреннюю привязанность к Галлерани и предоставил в ее распоряжение несколько комнат в Кастелло. Он отдал ей также Бролетто Нуово — дворец, некогда принадлежавший Карманьоле. Даровав ей в 1481 году в собственность Сарронно, он стремился подчеркнуть свое уважение к ней и воздать должное ее достоинствам. Если не смотреть на ее связь с Моро, Цецилия представляется образцом добродетели. Благодаря браку с графом Бергамини она занимала весьма видное положение в Милане, и ее восторженные поклонники считали ее одной из самых образованных женщин в Италии, наравне даже с Изабеллой д'Эсте и Витторией Колонна. Она не раз упоминается в рассказах Банделло, представляющих ренессансный Милан в столь необычном свете, хотя их автор, разумеется, принадлежал к более молодому поколению. Третья новелла Банделло вводит нас во дворец Ипполиты Сфорца Бентивольо, располагавшийся за Порта Кремонезе, в котором мы видим всех выдающихся людей города. Здесь читают свои сонеты синьора Цецилия Бергамини и синьора Камилла Скарампа, «две наши Музы», как везде называет их автор. В двадцать второй новелле, посвященной Галлерани, он говорит, что, оказавшись неподалеку от Кремонезе, он счел бы святотатством не свернуть с дороги и не посетить там ее в ее собственном замке, а затем вспоминает, какой радушный прием она ему оказала. Оставив свое излюбленное занятие — чтение латинских и итальянских поэтов, — Цецилия провела время за приятной беседой с ним и его другом. Позднее ее очень хвалили за торжественные речи, как правило, на латыни, которые она по особым случаям произносила перед своими восторженными почитателями. Вот еще один ее портрет: «В то время, когда благороднейшая и достойнейшая синьора Цецилия, графиня Бергамини, [подобно другим персонажам новелл] пила минеральные воды в Баньо д'Аквано, чтобы поправить свои недуги, ее навещали многие господа и дамы, отчасти из-за того, что она была приветлива и добра, отчасти из-за того, что в ее компании можно было встретиться с самими лучшими и выдающимися умами Милана, как, впрочем, и с иностранцами, которым случилось здесь оказаться. Военачальники говорили здесь о ратном деле, музыканты пели, живописцы и художники рисовали, философы рассуждали о природе, а поэты декламировали свои и чужие стихи; так что исполнялись желания всякого, кто желал высказаться или же услышать достойные суждения, поскольку в присутствии этой героини всегда обсуждались вещи весьма приятные, добродетельные и благородные». Несомненно, они onestamente (благородно) развлекали себя подобными разговорами, о которых сообщает нам мессир Банделло, доминиканец из церкви Санта Мария делле Грацие, ставший затем епископом. Банделло с задумчивой грустью вспоминал о правлении Моро, поскольку его семья хорошо относилась к Сфорца и тяжело пострадала за это впоследствии. Был известен портрет Цецилии Галлерани работы Леонардо да Винчи. Беллинчони написал сонет об этой картине, в котором с обычными для его стиля гиперболами он восхвалял скорее оригинал, нежели изображение: «Поэт. Кто рассердил тебя? Кому завидуешь ты, Природа? Природа. Винчи, изобразившему звезду вашу, Цецилию. Столь совершенна красота ее, что солнце кажется тусклой тенью, в сравнении со светлыми ее очами». Изабелла д'Эсте была в хороших отношениях с Цецилией и после французского завоевания предоставила ей убежище и радушно, приняла ее в Мантуе. В 1499 году, рассматривая несколько картин Джованни Беллини, она преисполнилась желания сравнить их с некоторыми работами Леонардо. Она написала Галлерани, попросив ту одолжить свой портрет, «поскольку вдобавок к тому наслаждению, которое мы получим от такого сравнения, мы также будем иметь удовольствие увидеть ваше лицо»; она пообещала сразу же вернуть картину. В ответном письме от 29 апреля Цецилия уверяла ее, что послала бы этот портрет даже более охотно, будь его сходство с ней несколько ближе, но «не подумайте, ваша милость, что это вызвано какой-то ошибкой мастера — хотя, с другой стороны, я не уверена в его точности, — но это лишь следствие того, что портрет был написан в то время, когда я еще была так неразвита, и с тех пор я так сильно изменилась. Никто, видя меня и этот портрет вместе, не подумал бы, что это мое изображение. Тем не менее умоляю Вашу Милость быть вполне уверенной в моем благоволении. Я намереваюсь сделать много больше, нежели переслать портрет для вашего удовольствия». Во внешности типичной ломбардской женщины эпохи кватроченто не было ничего возвышенного. Здоровые и полнокровные, они обладали характерными особенностями телосложения. Людовико не стал больше медлить. Джакомо Тротти, наделенный теперь в Милане значительными полномочиями, был послан в Феррару, с тем чтобы изложить условия Людовико и уладить дело. Затем возникло еще одно препятствие, что вызвало немалое беспокойство д'Эсте. В ноябре 1490 года Тротти писал, что если синьор Людовико и не был бы рад приезду «нашей мадонны герцогини», то есть герцогини Элеоноры, «то только вследствие своего уважения к самой герцогине, а также из-за возникших сплетен; или же в самом деле из уважения к той своей возлюбленной госпоже, которую он поселил в замке, которая сопровождала его, куда бы он ни шел; и она с ребенком, и мила как цветок, и он часто брал меня с собой, чтобы видеть ее. Но не следует торопить время, которое исцеляет все. Чем меньше внимания мы будем ей уделять, тем быстрее он откажется от нее. Я знаю, о чем говорю». К тому времени все уже было улажено. В августе Людовико послал Франческо да Касате в Феррару с более определенными обещаниями. Он купил невесте ожерелье из крупного жемчуга с прекрасным изумрудом в оправе из золотых цветков, прозрачный рубин и жемчужину в драгоценном камне грушевидной формы. Свадьбу опять назначили на позднюю зиму. Сопровождать Беатриче должны были ее мать и сестра Изабелла. Молодая маркиза Мантуи решила подготовить соответствующую случаю процессию из ста трубачей и девяноста всадников; она знала, что во всей Италии нет более великолепного двора, чем двор Сфорца. Но когда Людовико, ссылаясь на множество ожидаемых гостей, попросил ее взять с собой как можно меньше людей, она вдвое сократила свиту и оставила только тридцать всадников. Без сомнения, в душе она была только рада сократить расходы, для которых с трудом могла найти средства. Тем временем Людовико дал поручение Кристофоро Романо, которого Асканио прислал ему из Рима как талантливого молодого скульптора, отправиться в Феррару и сделать бюст Беатриче, который теперь хранится в Лувре. Вероятно, он весьма схож с оригиналом. Беатриче исполнилось только пятнадцать лет, она еще не вполне развита, и в ее внешности есть нечто почти детское. Ее округлые щеки и полные губы достались ей от арагонской династии, вернее, от матери. Весьма характерной ее чертой был маленький, заостренный нос. Своим очарованием Беатриче была обязана не своей внешности, а живости своей натуры, своему духу и энергии, той жизненной силе, которая сквозит во всем, что мы знаем о ней, как, например, на портрете работы Леонардо, в подлинности которого нет сомнений. Зима была очень морозной, одной из самых холодных из всех когда-либо здесь известных. К концу года река По замерзла и Феррара была покрыта глубоким снегом. Кортеж отправился в путь 29 декабря. Вместе с Беатриче ехал ее брат Альфонсо, который должен был привезти обратно свою невесту Анну Сфорца, сестру герцога Миланского. Мужчины ехали на санях, женщины — на деревенских повозках, пока не добрались до судоходной части реки. Здесь их ожидали баржи, присланные из Павии. Беатриче деи Контари, одна из известных своей жизнерадостностью служанок Изабеллы, послала маркизу Мантуи любопытное описание этого путешествия. Установились весьма сильные холода, но хуже всего было то, что из-за такой погоды баржа с провизией все никак не появлялась. Если бы Мадонна Камилла не послала им ужин, «то я была бы уже святой в Раю». Слезы выступали у нее на глазах при виде несчастной маркизы, дрожащей от холода, но не имевшей возможности согреться у огня. В конце концов она подошла к кровати и попросила свою госпожу лечь вместе с ней, чтобы согреть ее, «но я так желала ей Вас, Ваша Милость, зная, сколь мало я могу служить заменой, я едва ли могла согреть ее так, как Вы, non avendo io il modo» (я не имею такой возможности). Теперь же, добавляет она, когда ее госпожа находится в безопасности в Павии и наслаждается свадебными увеселениями, она серьезно подумывает о том, чтобы составить завещание, после всего, что им пришлось пережить. Ниже Павии, в важном стратегическом пункте в месте слияния рек По и Тичино, Джан Галеаццо Висконти построил свой величественный замок. Здесь невеста сошла на берег и встретилась с Людовико. Семнадцатого января в часовне замка в весьма скромной обстановке состоялось их венчание. На церемонии отсутствовали даже герцог и герцогиня Милана. Из письма Эрколе Феррарского к своей супруге видно, что и в этом случае тоже «желаемый исход дела не последовал». Но он призывает свою супругу не беспокоиться по этому поводу. Возможно, Людовико пока воздержался от этого шага из искренней любви к своей невесте и нежелания ее огорчать, приняв во внимание ее невинность и робость. Нет никаких сомнений, добавляет Эрколе, в том, что он дожидается подходящего случая, как предполагает Амброджио да Розате. На основании этих писем профессор Гарднер заключает, что герцогиня, дочь Ферранте, поначалу не питала никаких чувств к Людовико, но впоследствии была совершенно очарована его добротой и учтивостью. Людовико незамедлительно вернулся в Милан, чтобы проследить за приготовлениями к свадебным торжествам. Проведение их было поручено Галеаццо Сансеверино, быстро завоевавшему такое же доверие у герцогини Бари, каким прежде пользовался у герцога. Его юная жена Бьянка, которая, несмотря на свой нежный возраст, сама занималась хозяйством и присутствовала на всех важных церемониях, стала неразлучной подругой Беатриче, чувствовавшей к ней искренне расположение. В обустройстве великолепного дома для своей супруги Людовико решил ничего не оставлять незавершенным. Он издал приказ управляющим всех главных городов герцогства, повелевая им прислать всех живущих у них художников в Милан для работы в зале делла Балла и в других помещениях замка. Подчинившимся этому приказанию было обещано щедрое вознаграждение; остальным грозил штраф и немилость герцога. Синьор Малагуцци-Валери полагает, что упомянутым Леонардо был какой-то другой художник, а не да Винчи, поскольку тот стал уже к тому времени прославленным мастером и не мог быть включен в список менее значимых живописцев. Потолок в зале делла Балла был украшен лазурью и золотом — лазурный ляпис в те времена ценился почти так же, как драгоценные металлы, — что придавало ему сходство со звездным небом, тогда как героические деяния Франческо Сфорца были изображены на развешенных по стенам гобеленах. Людовико любил прославлять своего отца. Каньола пишет: «Этот славный и великодушный государь украсил замок Порта Джовио в Милане удивительными и прекрасными строениями, а площадь напротив названного замка была расширена; и он расчистил все улицы города, выкрасил и нарядил их; и то же самое он сделал в городе Павии; поэтому, хотя поначалу их называли уродливыми и грязными, теперь их можно назвать прекраснейшими; это великое достижение, славнейшее и заслуживающее высочайшего признания, особенно со стороны тех, кто видел их ранее и видят, каковы они сейчас». По-видимому, именно к этому периоду относится фреска (ныне хранящаяся в коллекции Уолейса), на которой изображен Джан Галеаццо, читающий Цицерона или, скорее, играющий с томиком его произведений. Двадцать первого января Беатриче прибыла в Милан. Еще при подъезде к городу ее встречала кузина и давняя подруга, герцогиня Милана. У городских ворот ее приветствовали оба герцога. Людовико был одет в костюм из золотой парчи. Их эскорт состоял из знатнейших дворян, соперничавших друг с другом в богатстве своих нарядов, в то время как сорок шесть пар трубачей издавали ликующие звуки, которые приводили в такой восторг крепкие нервы Ренессанса. Толпы людей собирались вокруг феррарских дам и особенно вокруг невесты. Дома, еще не покрашенные снаружи, были завешены дорогой парчой и увиты зелеными ветками. Самое примечательное зрелище являл собой смотр достижений оружейников — особая гордость Милана. Вдоль каждой стороны улиц были выстроены в ряд манекены, полностью облаченные (как и их кони) в самые лучшие доспехи из ковавшихся в этом городе. Они выглядели так реалистично, что казались живыми. Бона Савойская и ее дочь Бьянка Мария приветствовали Беатриче в замке. Наиболее значительным из свадебных торжеств стал рыцарский турнир, начавшийся 26 января. Ведущую роль в турнире сыграл участвовавший в нем инкогнито Джан Франческо Гонзага, маркиз Мантуанский, супруг Изабеллы. Он не решился явиться на свадьбу официально, опасаясь своих союзников венецианцев, которые с подозрением смотрели на все большее сближение между Миланом и Феррарой. Но, узнав о его приезде, герцог Бари настоял на том, чтобы маркиз Мантуи присоединился к его торжествам и появился на свадебном пиру. Как обычно, Галеаццо Сансеверино взял первый приз — отрез золотой парчи. Герцог Милана отправил восторженное описание этого турнира своему дяде Асканио в Рим и просил его рассказать о нем Папе Римскому. Рыцари были одеты в причудливые наряды. Отряд из Болоньи, ведомый Аннибале Бентивольо, мужем Лукреции, незаконнорожденной сестры невесты, въехал на ристалище в триумфальной колеснице, запряженной оленями и единорогом — животными, символизирующими династию д'Эсте. Гаспарре Сансеверино (Фракасса), брат Галеаццо, явился с двенадцатью миланскими рыцарями, переодетыми в мавританские костюмы из черной и золотой ткани. На их щитах была изображена эмблема — голова мавра. Воины из отряда Галеаццо Сансеверино вначале замаскировались под дикарей, но, оказавшись напротив герцогов и их герцогинь, сбросили свои костюмы и явились в блистательных доспехах. Тогда огромный мавр выступил вперед и продекламировал поздравительную речь в стихах в честь Беатриче. Эти наряды дикарей выдумал Леонардо да Винчи, доказательством чему служит запись в «Атлантическом Кодексе». Он был в доме Галеаццо Сансеверино, завершая приготовления к пиру после этого турнира, когда мошенник Джакомо, его юный помощник, всегда приворовывавший у своего господина, украл деньги из кошелька, который один из рыцарей оставил на кровати в снятом им костюме. Паоло Джовио называет Леонардо редким мастером: «Он был творцом всех изысканных представлений и в особенности утонченных сценических зрелищ, опытным также и в музыке; он играл на лютне и прекрасно пел, и стал в высшей степени угоден всем знавшим его государям». Не может быть никаких сомнений в том, что искусство, наука и ремесла получили при Людовико такое развитие, с которым может сравниться только Флоренция. О том же говорит и синьор Малагуцци-Валери, который полагает, что невозможно переоценить то очарование, тот вкус и гармонию во всем, что должно было украсить миланский двор «в течение того благословенного периода, когда общество во всех проявлениях демонстрировало свое стремление к некоему идеалу, теперь уже не вполне ясному. В мебели и столовой посуде, в терракотовых орнаментах на окнах и в самой обычной утвари утверждало себя божественное искусство Ренессанса». Тот же автор считает, что Моро отчасти благодаря своему вкусу, отчасти вследствие своего тщеславия придал этому движению мощный импульс, но он нисколько не заблуждается относительно статуса художников. К ним относились ненамного лучше, чем к другим наемным работникам. Они были связаны по рукам и ногам своими контрактами, в которых прописывались мельчайшие детали заказываемых им картин: размер и количество фигур, их одежда и цвета, которые им следовало использовать. Работа обычно поручалась тому, кто соглашался на меньшую плату. Священники и монахи — лучшие покровители после правящих государей — были особенно придирчивыми и невежественными заказчиками. Деньги доставались творцам нелегко. Художники, которых нанимал Людовико, постоянно выпрашивали свое жалованье, которого приходилось ждать долго, когда расходы его кошелька увеличивались. И хотя Моро сурово требовал налогов от своих подданных, сам он не всегда был способен заплатить. Университетские преподаватели находились не в лучшем положении. По-видимому, Леонардо да Винчи прибыл в Милан из Флоренции около 1482 или 1483 года. Высказывались различные мнения относительно причины этого переезда. Предполагалось, например, что Лоренцо Медичи был рад избавиться от этого ученика Верроккио, который, обладая вечно беспокойным умом, сделал так немного, и поэтому отослал его к Людовико, когда тот искал кого-нибудь, кто мог бы соорудить задуманную им конную статую его отца. Более вероятно, что Леонардо привлекло великолепие миланского двора и слава Моро как мецената, и он прибыл по своей воле, в надежде поправить свое положение. Его примечательное письмо, в котором он рассказывает о своих возможностях, подразумевает, что он не имел какого-либо определенного поручения. Милан находился в состоянии войны, поэтому ясно, что Леонардо мог быть полезен скорее как инженер, чем как художник. Есть даже нечто возвышенное в его всеохватывающей компетентности и, соответственно, обширной области применения его гения, возможности которого в инженерном деле еще совершенно не были испытаны. Винчи полагал, что, помимо всего прочего, сможет построить легкие переносные мосты или сжигать мосты противника, изготовить военные машины, уничтожить любую крепость или сконструировать любое военное снаряжение, включая самую мощную артиллерию. В архитектуре и живописи он мог соперничать с кем угодно. «Я могу также провести по каналам воду с одного места в другое. Более того, я могу исполнить любые скульптурные работы в бронзе, мраморе или терракоте… Также я могу изготовить бронзового коня и монумент, который воздаст непреходящую славу и вечную почесть благословенной памяти вашему отцу, мой господин, и великому дому Сфорца». Вероятно, свой первый заказ в Милане Леонардо получил от приора Скуола делла Конченцьоне. Эту работу он выполнял вместе с энергичным, напористым, практичным и преуспевающим ломбардцем Амброджио да Предисом. Согласно условиям контракта, в котором предусматривались мельчайшие подробности исполнения заказа, работы должны были быть завершены в течение восьми месяцев. Леонардо должен был написать алтарный образ, и, как полагает Малагуцци-Валери, эта картина была копией «Мадонны на скалах» (из Национальной галереи). Оригинал, ныне хранящийся в Лувре, Леонардо привез из Флоренции, но он оказался слишком большим для отведенного ему места. Считается, что это была та картина, которую Леонардо подарил императору Максимилиану. По поводу оплаты заказа возникли серьезные разногласия, и в конце концов в 1492 году художник был вынужден обратиться к герцогу. Монахи оценивали картину лишь в 25 дукатов, тогда как Леонардо предлагали за нее 100 дукатов. Людовико разрешил спор в пользу художников. Таким образом, им пришлось ждать денег около десяти лет. Грандиозным проектом, который задумал Галеаццо Мария и намеревался осуществить Людовико, была конная статуя их отца Франческо Сфорца. В 1489 году Пьетро Аламанни, флорентийский посол, сообщал в письме Лоренцо Медичи о том, что синьор Людовико намеревается установить достойный памятник своему отцу и уже поручил Леонардо да Винчи подготовить модель, которая представляет собой гигантского бронзового коня и восседающего на нем герцога Франческо в полном вооружении; и поскольку Его Светлость желает «una cosa in superlativo grado» (нечто в высшей степени выдающееся), он потребовал написать Лоренцо и попросить его прислать какого-нибудь мастера или двух, которые могли бы исполнить такую работу, ибо, хотя он уже поручил эту работу Леонардо да Винчи, он, кажется, сомневается в его способности ее завершить. Людовико должен быть хорошо осведомлен о неспешных методах работы Леонардо, которые, сколь бы гениальны ни были их плоды, едва ли удовлетворяли кого-либо из его нанимателей, и менее всего решительного и практичного Моро. Солми пишет в своей превосходной работе (лучшей из всех, что мне доводилось читать) о Леонардо да Винчи: «Если он начинает работать над планом купола для миланского собора, то тотчас же погружается в расчеты общих для всех куполов механических и архитектурных законов. Если он берется соорудить конную статую Франческо Сфорца, то его энергия вскоре уходит на изучение анатомии животных или на исследование вопросов, связанных с плавкой металла в нескольких печах. Работы не закончены, но теории разрастаются, обогащаются и расширяются во всех направлениях, отвечая ненасытным устремлениям мастера и снабжая его идеями для новых трактатов». Леонардо провел в Милане лучшие годы своей жизни. Здесь у него было столь необходимое ему свободное время. Здесь, используя свое причудливое зеркальное письмо справа налево, он написал свои лучшие книги, включая замечательный трактат о живописи. Здесь же он закончил свои величайшие художественные работы, оказавшиеся, видимо, во власти той же неясной фатальности, которой отмечены столь многие события в жизни этого человека. Конная статуя Франческо Сфорца так и не была отлита в металле, «Тайная вечеря» сильно пострадала от времени, и уже невозможно идентифицировать ни один из его портретов миланского периода. Однако, даже если Людовико и намеревался поручить работу над монументом кому-нибудь другому, в конце концов он вернулся к Леонардо. Дневниковая запись 1490 года свидетельствует о том, что мастер занялся изготовлением новой модели, и вскоре поэты Милана воздавали ей бесконечные похвалы. Глиняная модель, помещенная в 1490 году в честь свадьбы молодого герцога в центре площади дель Кастелло, была встречена беспредельным восторгом. Леонардо хотя и был учеником Вероккьо, имел весьма слабое представление о скульптуре, полагая, что та уступает живописи во всем, кроме продолжительности работы, и требует меньших способностей. По-видимому, сооружение монумента так и не продвинулось дальше изготовленной из глины модели. В любом случае его отливка оказалась бы весьма сложной проблемой, а поскольку финансовое положение Милана все ухудшалось, становилось ясно, что о продолжении работ не может быть и речи. Предвидя неизбежность такого финала, Леонардо писал герцогу: «О конной статуе я умалчиваю, поскольку понимаю, что сейчас не время. Помните ли вы о вашем поручении расписать camerini (комнаты)? Позволю себе напомнить Вашей Милости о том, что мне не выплачивалось жалованье, положенное мне и двум моим помощникам, в течение двух лет». В 1501 году модель статуи все еще существовала; скорее всего, она была установлена на Корте Веккья, возле мастерской Леонардо, и Эрколе д'Эсте даже пытался выкупить ее. Она сильно пострадала из-за отсутствия должного ухода и, по слухам, была окончательно разрушена гасконскими стрелками, использовавшими ее в качестве мишени. Легенда, изображающая Леонардо эдаким обеспеченным господином, нисколько не стесненным в обстоятельствах художником, имевшим в своем распоряжении коней и слуг, представляется весьма далекой от истинного положения дел. Его записи свидетельствуют о том, что зачастую ему было сложно достать даже несколько дукатов и что ему приходилось быть крайне экономным даже в еде. И хотя впоследствии он получал жалованье, когда его выплачивали, от герцога, методы его работы ставили его в безнадежно проигрышное положение в сравнении с Амброджио да Предисом, Браманте или другими более деловитыми собратьями по ремеслу. Но очарование его личности было неоспоримым. Вазари пишет о редком сочетании красоты, грации и гения, «благодаря которому, к чему бы ни обращался такой человек, каждое его действие оказывается таким божественным, оставляя всех остальных далеко позади, и вполне очевидно, что это должно быть нечто дарованное Богом, а не приобретенное посредством искусства». Таким, продолжает он, был Леонардо, который кроме телесной красоты, которая никогда не сможет быть оценена в достаточной мере, обладал бесконечным изяществом во всех своих действиях: и таков был его талант, что он мог постичь любой предмет, сколь бы сложным он ни был, сконцентрировав на нем свое внимание. Его физическая сила соответствовала его искусству, и было нечто величественное, даже королевское, во всем облике этого человека. В речи его было некое очарование, которое привлекало к нему людей, и никто не оценил это в большей степени, чем Моро. Согласно Солми, рукописи Леонардо являются неоценимым свидетельством изящества и остроумия миланского двора, где молодые герцогини, и в особенности Беатриче, забавлялись всевозможными словесными играми и даже загадками. Их motti (остроты), басни, аллегории, гадания и шутки звонким смехом откликались в мрачных залах замка. «Мы имеем достаточно доказательств того, что государи и государыни, господа и дамы прибегали к помощи безграничного воображения Винчи, чтобы изобрести какие-нибудь новые костюмы или украшения либо придумать какое-нибудь изящное изречение или девиз». Людовико постоянно давал Винчи поручения и советовался с ним. В 1490 году, когда герцог уже имел возможность оценить дарования Леонардо, он послал его с еще одним архитектором в Павию для составления отчета о начинающемся там строительстве нового собора, в котором был особенно заинтересован Асканио, бывший тогда епископом Павии. Как обычно, эта миссия не привела к какому-либо определенному результату. Заметки Леонардо свидетельствуют о том, что строительство собора было лишь одним из многих вопросов, заставивших его задержаться в Павии до конца года. Вместе с ним находились его ученики и друзья, с готовностью следовавшие за ним куда угодно, а также лукавый Джакомо, который, как обычно, ел за двоих, а вреда приносил за четверых. Винчи наслаждался общением с учеными, преподавателями университета Павии и университетской библиотекой, и те встречали его с равным воодушевлением. В самом деле, он был близко знаком с самыми выдающимися математиками и учеными того времени, а также с самыми знаменитыми деятелями мира искусств. Особенно близок ему был Браманте. Женщины, по-видимому, не играли большой роли в жизни Леонардо, но ему нравилось иметь среди своих учеников миловидных юношей. О некоем Салаи, поступившем к нему на службу в 1494 году, мы узнаем, что «он был весьма привлекателен и грациозен, обладал вьющимися волосами и локонами, которые доставляли Леонардо великое удовольствие, и тот обучил его многому в искусстве». Эти месяцы в Павии оказались, должно быть, одними из самых счастливых в жизни Леонардо. У него было свободное время и все возможности для того, чтобы в кругу единомышленников без каких-либо помех посвятить себя исследованию огромного множества интересовавших его предметов. Вот замечательные сроки, которые, как мне представляется, позволяют проникнуть в самую суть гения великого флорентийца: «В Леонардо проявляется характерная особенность итальянского Ренессанса. Предполагалось, что в каждом человеке есть нечто предопределяющее его собственную судьбу и что человек должен развивать в себе эту склонность вне зависимости о каких-либо этических или социальных условий. Рожденный для научной работы, наделенный всеми качествами исследователя, он не вступил вместе с Перуджино и Креди, вместе с Вероккьо и Боттичелли на плодотворное поприще практической деятельности, но в одиночку пошел по пути науки. Лишь дух времени и необходимость зарабатывать себе на жизнь вынудили его на недолгое время обратиться к искусству, но сам склад его ума вновь повлек его к теоретическим и абстрактным исследованиям; это вечное повторение и непрестанная изменчивость портили его работы и истощали его силы. Его стремление к знаниям, приостановленное во Флоренции необходимостью зарабатывать деньги, сдерживаемое в первые годы в Милане службой у амбициозного и энергичного государя, в последние годы пятнадцатого века получило, наконец, полное удовлетворение». Оставив кисть своим ученикам, он размышлял о научных проблемах и обсуждал их с ведущими учеными того времени. «Его теоретические исследования в области живописи, архитектуры и фортификации впервые раскрыли перед ним всю сложность абстрактного мышления. Но уже скоро он парил, не зная никаких препятствий, и смело раскрывал тайны физиологии и анатомии, механики и гидравлики». Преклоняясь перед математиками, он имел мало общего с натурфилософами и профессорами медицины, которые по-прежнему занимались в основном магией и астрологией, тогда как Леонардо последовательно изучал природу. Малагуцци-Валери возразит, что Людовико никогда не нанимал Леонардо да Винчи в качестве инженера-практика. Он сомневается в том, что тот построил, например, павильон и купальню для герцогини Милана в Павии в 1490 году, а считает, что Винчи просто зарисовал эти привлекшие его внимание строения, удовлетворяя свою ненасытную любознательность. И он никогда не принимал активного участия в создании гидравлических машин и других сооружений. Его рисунки опять-таки свидетельствуют только об его интересе к тому, что он увидел в Виджевано и на образцовой ферме Лa Сфорцеска. Лишь намного позднее Леонардо смог приобрести практические познания в гидравлике. Но именно на службе у Моро он создал свой главный художественный шедевр. «Тайная вечеря», которой время причинило великий урон, была названа величайшей картиной в мире — «гениальным синтезом всех искусств и всех наук, в которой душа Ломбардии и Италии чувствует отзвук своего величия и своих бедствий» (Солми). Она написана на стене трапезной в церкви Санта Мария делле Грацие, с которой навсегда связаны имена Моро и Беатриче, и тот факт, что Леонардо написал ее не более чем за один год, в 1496 или 1497 году, показывает, насколько художник был увлечен работой над ней. Оставленное Банделло описание великого мастера за работой заслуживает того, чтобы процитировать его еще раз: «Он имел обыкновение, как я много раз видел и наблюдал, рано утром влезать на помост и от восхода солнца до сумерек не выпускать кисти из рук и, забывая о еде и питье, беспрерывно писать. Однако затем могло пройти два, три и четыре дня, в течение которых он не брался за работу или проводил около картины один, два или три часа, но только созерцал, рассматривая и внутренне обсуждая и оценивая ее фигуры. Я видел также, как в соответствии с тем, что подсказывал ему его произвол, он уходил в полдень, когда солнце находится в созвездии Льва, из Корте Веккио, где он делал из глины своего удивительного коня, и шел к монастырю делла Грацие. Там он влезал на помост, брал кисть, делал один или два мазка по какой-нибудь из фигур и сразу же затем спускался оттуда, и уходил и шел в другое место»[37]. Из письма герцога к Маркезино Станья от 29 июня 1497 года следует, что к этой дате работа над картиной близилась к завершению. Герцог намеревался дать Леонардо другое важное поручение. «Кроме того, попросить флорентийца Леонардо завершить начатую им работу в трапезной церкви Ле Грацие для того, чтобы расписать другую стену в трапезной, и должен быть составлен и подписан им контракт, который обяжет его закончить работу в обговоренное время». Мы знаем также, что Леонардо было поручено несколько комнат в замке, но теперь в нем уже невозможно идентифицировать какую-либо из его работ. В 1498 году Моро подарил Леонардо сад площадью в шестьдесят перчей[38], продемонстрировав тем самым свою признательность великому живописцу, имя которого придает неповторимый блеск его правлению и которому в его искусстве не было равных ни среди древних, ни среди современных мастеров. Сад располагался за Порта Верчеллина. Когда разразилась война с французским королем Людовиком XII, Леонардо получил должность «придворного инженера». После падения Людовико он покинул Милан. Людовик XII с радостью бы перевез во Францию всю стену из трапезной в Санта Мария делле Грацие, если бы это было возможно.Глава Х Придворная жизнь в Милане при Людовико и Беатриче
После свадьбы Людовико и Беатриче стали вполне очевидными два факта: во-первых, герцог Бари был очарован молодостью и жизнерадостностью своей невесты; во-вторых, две герцогини не имели никаких шансов ужиться друг с другом. С самого начала Беатриче затаила ненависть к опередившей ее кузине, и вражда между ними вскоре стала столь ожесточенной, что, как писал Корио, любая мелочь могла привести к окончательному разрыву. Вскоре после этой свадьбы герцогиня Милана родила мальчика. Эта новость не могла вызвать радость у четы Бари. Хотя Изабелла по праву обладала более высоким статусом, Тротти понимал, насколько зависимым было в действительности ее положение. Тот факт, что они были кузинами и с раннего детства близко знали друг друга, еще более осложнял ситуацию. Тротти записал (12 мая 1491 года) слова Изабеллы о том, что она хотела бы, чтобы с ней обращались точно так же, как с герцогиней Бари, и была бы довольна, если бы синьор Людовико вел себя так, словно у него две жены или две дочери, и не делал между ними различия. Она не желает иметь ни на грош больше, чем герцогиня Бари, но далее она сожалеет обо всем, что Людовико подарил своей жене из своей сокровищницы. Людовико владел знаменитыми драгоценностями, среди которых был красный корунд Спино стоимостью 25 тысяч дукатов, большой рубин весом в 22 карата и жемчужина в 29 карат, также оцениваемая в 25 тысяч дукатов. Феррарский двор был, разумеется, весьма обеспокоен таким положением дел в Милане. В письме от 6 февраля Тротти уверял их, что синьор Людовико думает лишь о том, как угодить своей жене и развлечь ее. Каждый день он говорит о том, как любит ее. Но Галлерани по-прежнему оставалась опасной соперницей. Четырнадцатого февраля Тротти явился в замок, и Людовико, который доверялся ему во всем, сообщил ему «на ухо», что идет поразвлечься к Цецилии и что его жена не возражает против этого. Тем не менее сама Беатриче думала иначе. Она прямо отказалась надеть платье из золотой ткани, которое было похоже на то, что герцог подарил своей любовнице. Двадцать первого марта 1492 года, когда Галлерани носила его ребенка, Людовико сообщал Тротти, что после родов он разорвет с ней связь. Двадцать седьмого марта Тротти пишет, что Людовико совершенно предан своей супруге. Он говорит, что герцог в полном восторге от ее очаровательных манер и веселого нрава, добавляя, что, будучи жизнерадостной по своей натуре, она, кроме того, «molto piacevolino е non mancho modesta» (весьма милая девушка и скромна без изъяна). Двадцать седьмого апреля он сообщает, что две герцогини играли друг с другом a la braze — в кулачном бою — «и супруга герцога Бари повергла свою соперницу». В этом состязании, к сожалению, было слишком много символического. Беатриче, бойкий, взбалмошный и избалованный шестнадцатилетний ребенок, вовсе не была склонна проявлять такт по отношению к своей кузине. Вполне можно доверять рассказам о том, что на придворных церемониях она выставляла Изабеллу на посмешище. Когда Галлерани родила мальчика, Людовико сказал своей жене, что прервал отношения со своей любовницей, и он сдержал свое слово. Вскоре после этого, в 1493 году, Цецилия вышла замуж за графа Бергамини. В 1497 году Людовико действительно намеревался провести рожденного ею сына Чезаре на вакантное место архиепископа Милана, что вызвало немалое возмущение в среде духовенства. И только когда приор церкви Санта Мария делле Грацие, его личный друг, которого Моро высоко ценил, настойчиво попросил его не делать этого, поскольку мальчик еще слишком юн, он отказался от этого назначения. Галлерани, достойно жившая в браке, поэтесса, гуманист и гостеприимная хозяйка, вскоре снова появилась при дворе. Известно, что в 1497–1498 годах она принимала участие в обедах вместе с Беатриче и ее малолетним сыном Франческо. Приближенные дамы Беатриче писали в том же тоне, что и Тротти. Полиссена д'Эсте сообщает Изабелле д'Эсте, что у нее есть приятные новости, что Беатриче окружена вниманием и совершенно счастлива. Ее супруг заботится о ней, устраивает празднества в ее честь и угождает ей всеми возможными способами. Ей известно, что он испытывает к ней «сердечную любовь и благожелательность; дай Бог, чтобы это продолжалось долго». Согласно Галеаццо да Сансеверино, «между ними возникла такая любовь, что мне кажется, едва ли два человека могут любить друг друга сильнее». Неожиданным следствием их брака стала искренняя дружба, завязавшаяся между Людовико и Изабеллой д'Эсте, маркизой Мантуанской, которая по своему характеру гораздо лучше соответствовала роли его спутницы и доверенного лица, чем ее сестра. Она была «более утонченна, лучше образованна, более глубокомысленна, нежели Беатриче», пишет Малагуцци-Валери, «и ей было суждено внести больший личный вклад в итальянскую политику». Многие исследователи задавались вопросом о том, насколько бы изменилась судьба Людовико, если бы она была с ним и имела на него влияние. Изабелла д'Эсте, где бы она ни появлялась, производила то же неизгладимое впечатление, которое и сейчас может испытать читатель ее писем. В списке ее друзей значились также Галеаццо Сансеверино и Галеаццо Висконти. Древний эпос «Короли Франции» и сейчас столь же популярен и вызывает столь же серьезные дискуссии, как и во времена Аттендоло-Сфорца. Боярдо и Ариосто[39], два великих придворных поэта Феррары, способствовали превращению или же сами превратили историю их дружбы в бессмертное эпическое повествование, являющееся идеализированным отражением придворной жизни и рыцарства той эпохи. Дамы д'Эсте и Галеаццо Висконти представляли противоположные стороны в споре о достоинствах паладинов. Висконти выступал защитником французского рыцаря Роланда, в то время как Изабелла и Беатриче встали на сторону Ринальдо[40]. То ли Галеаццо проявил такую настойчивость, то ли его противники оказались столь тактичными, но им пришлось объявить о своем поражении. Однако Изабелла быстро вернулась к своей прежней любви и по возвращении в Мантую продолжила дискуссию в письме. Возможно, для нее это был лишь удобный повод попросить у Боярдо рукопись следующих частей его поэмы. Несмотря на свою молодость, Изабелла стала для Людовико другом, у которого тот мог спросить совета и на которого мог положиться. Он мог обращаться к ней так, как бы он обращался к своей матери. Мужчина с его характером инстинктивно ищет в женщине симпатии и поддержки. В письме от 12 марта 1494 года Моро пишет, что так скучает по ее обществу, «что мы признаемся в том, и кажется нам, словно мы теряем часть самих себя, когда она прощается с нами до завтра». Тротти пишет, что за все те тринадцать лет, которые он провел в Милане, он еще никогда не видел, чтобы Сфорца так чествовали своего гостя. Когда Изабелла останавливалась в Милане, Людовико едва мог отойти от нее, заставляя послов и весь двор следовать за ней по пятам и уступая ей дорогу, к всеобщему изумлению, «и часто Его Милость ездил вместе с ней по садам в carretta». Людовико никогда не был неразборчив в своих любовных связях, и об этом красноречиво свидетельствует тот факт, что он был способен испытывать искренние дружеские чувства по отношению к столь привлекательной женщине, не возбуждая, по-видимому, никаких подозрений и ревности своей жены, хотя маркиз Гонзага не был в восторге от их близости, дававшей почву для некоторых сплетен. «Тихая дружба и искренняя симпатия связывала двух этих людей, которые любили роскошь и искусство. — пишет Малагуцци-Валери. — Они обменивались дарами и любезностями и с радостью проводили время вместе в Милане, одни или в компании Беатриче». Между двумя дворами — миланским и мантуанским — установились тесные связи. Людовико учредил еженедельные торговые обмены с Мантуей. Туда он отправлял трюфели, овощи и артишоки, а взамен получал любимую им форель из озера Гарда. Беатриче не обладала тем даром красноречия, благодаря которому письма Изабеллы представляются нам столь неожиданно современными. Изабелла послала ей описание свадьбы ее брата и Анны Сфорца, которая сопровождалась великими торжествами, включавшими в себя постановку двух комедий Плавта, чем славилась Феррара. Беатриче отвечала, что письмо это позволило ей ощутить свое присутствие на этом празднике. Она была настолько уверена в привязанности к ней своей сестры, что могла написать: «Я твердо знаю, что вы очень скучаете по мне и что мое отсутствие лишило вас немалой доли радости от той свадьбы. Не буду отрицать, что теперь, когда я разлучена с Вашей Милостью, я не так сильно переживаю разлуку со своей любимейшей сестрой, как Ваша Милость всегда тоскует без меня; но и я чувствую, что лучшая часть меня самой оказалась вдали от меня». Беатриче дЭсте теперь стала государыней самого блестящего двора в Италии. Он и раньше славился своим великолепием и своими охотами, но она придала ему пикантность и жизнерадостность. Миральто говорит о ней как об очень юной, прекрасной, смуглолицей девушке, «изобретательнице новых костюмов, танцующей и развлекающейся днем и ночью», и, подобно всем в ее семье, она в не меньшей степени интересовалась литературой и искусством. Ее безграничная, бурлящая жизнерадостность совершенно покорила ее умеренного, уже зрелого супруга, который едва мог устоять под напором ее темперамента. Из них двоих она была определенно сильнее, во времена опасности брала на себя лидерство и оказывала, вероятно, немалое влияние на государственные дела. «Если герцог Бари, наделенный, помимо недостатков и пороков, всеми достоинствами итальянского государя эпохи Ренессанса, сумел сыграть гораздо более значимую роль, чем позволяло его положение, то во многом благодаря его супруге, тщеславной совершенно по-женски и, если вам будет угодно, даже жестокой, особенно по отношению к герцогине Изабелле, но с характером решительным и упорным и острым умом, увлекаемым всеми соблазнами роскоши и очарованным искусством». Беатриче часто бывала жестока. Сразу после ее смерти шут по имени Фрителла писал Изабелле д'Эсте, что из-за ее гордыни и кошачьей натуры он считает невозможным горевать о ней. Но она была душой и сердцем миланского двора. В той страсти, с которой она окуналась вовсевозможные развлечения, было нечто, напоминающее лихорадочное возбуждение человека, неосознанно предчувствующего свою раннюю смерть. И в этом она кажется живым воплощением тех веселых лет перед бурей. Беатриче быстро полюбила охоту. При выборе своего спутника в охотничьих походах она в большинстве случаев отдавала предпочтение Галеаццо да Сансеверино. Людовико был слишком занят; кроме того, он, вероятно, не разделял любовь своих приближенных к таким забавам и лишь изредка принимал в них участие. Одиннадцатого февраля 1491 года Галеаццо да Сансеверино сообщал Изабелле д'Эсте, что они посетили Кузаго, один из герцогских замков вблизи Милана. Они отправились туда в carretta (карете), вместе с герцогиней и тенором Диода, ее любимым шутом из Феррары, ибо ей нравилось пение, и, куда бы она ни ехала, она всегда брала с собой кого-нибудь из своего хора. Они спели две дюжины песен и веселись так, что сами казались ббльшими шутами, чем Диода. Достигнув Кузаго, они забросили огромную сеть в воду и выловили множество щук, миног и другой рыбы, из которой устроили себе королевский пир. Затем Беатриче и Галеаццо снова пели и играли в мяч, дабы ускорить пищеварение. На следующий день они обследовали замок, на который Людовико истратил много денег. Этим замком герцог так гордился, словно бы он достался ему от отца. Они сочли его и в самом деле великолепным, а его высеченный из мрамора вход был бы достоин самой Чертозы. Затем они снова попытали счастья с сетями в другом месте. Они вытащили из воды тысячу форелей, выбрасывая обратно тех из них, которых не желали сохранить для подарков и для себя. Затем они вновь оседлали коней, и Галеаццо пустил соколов, вернувшихся с несколькими речными птицами. Наконец, они устроили охоту на оленей, убив двух, и вдобавок пару оленят. В Милан они вернулись на закате. Людовико проявил большой интерес к их приключениям, гораздо больший, замечает (и, по-видимому, справедливо) Сансеверино, чем если бы он сам в них участвовал. Сам Сансеверино разбил свои сапоги и в клочья изорвал одежду, но он полагает, что это был счастливый день для Беатриче и что Людовико подарит Беатриче замок Кузаго. Он оказался настоящим пророком. Великолепно иллюстрированный дарственный акт с портретами Людовико и Беатриче хранится ныне в Британском музее. С восторгом описывая в своем письме окрестности Вилланова, славящегося своими перепелами, Беатриче сообщает Изабелле, что специально для нее целое поле там отведено под выращивание чеснока, чтобы она могла вдоволь им наесться, ведь она его так любит. Великие дамы Ренессанса обладали, как правило, столь же здоровым пищеварением, как и их мужья. Счастливейшие дни своей ломбардской жизни знать часто проводила в своих поместьях, располагавшихся вокруг Милана. Многое об этом можно узнать у Банделло. Маркезино Станья, один из самых доверенных министров Людовико, заведовавший хранилищами зерна и сокровищницей и сумевший снискать уважение к себе на столь благодатных постах, был, вероятно, первым, кто выстроил себе замок вдалеке от Милана, в Белладжьо, на берегу озера Комо. Тирабоски, кстати говоря, называл его «орудием и каналом, посредством которого пользовались благосклонностью властей все деловые предприятия в этом государстве». Людовико, как и все Сфорца, разделял это увлечение и никогда не бывал более счастлив, нежели в семейном кругу в одном из своих прекрасных замков, которые в багровом отблеске их теплой ломбардской терракоты гордо возвышались над дикостью подвластной им территории. Более всего Моро любил Виджевано — место своего рождения, располагавшееся в непосредственной близости от Милана, — там, где до сих пор высится башня Браманте. Он не жалел денег ни на замок, ни на город, который обязан ему прекрасными аркадами своей рыночной площади. Лучшее описание этой местности мы находим в письме маркизы Изабеллы к ее мужу (от 27 августа 1492 года): «Сегодня была охота где-то в двух милях отсюда, в самом прекрасном, как я полагаю, месте, созданном Природой для такого зрелища. Животные находились в лесистой долине вблизи Тичино; часть из них была заперта в клетках, привезенных сюда исходя из количества голов дичи. Когда их погнали камнями, они должны были переплыть приток Тичино и взбираться на холм, на котором мы, дамы, расположились на платформе. Остальные были в укрытиях, сделанных из зеленой ткани и веток. За каждым движением животных можно было наблюдать из долины или из леса, вплоть до откоса, от которого простиралось прекрасное поле. Когда животные достигли его, спустили собак, и мы следили за их погоней, насколько хватало глаз. Внизу мы увидели, как несколько оленей переплывают реку, но только один из них взобрался на холм, и они убежали так далеко, что мы не смогли проследить, как их убили. Их преследовали и ранили дон Альфонсо и мессир Галеаццо. Затем появилась самка со своим олененком. На них не стали спускать собак. Было множество кабанов и оленят, но один кабан и один олень поднялись на холм и были убиты прямо перед нами. Олененка закололи в честь моего знамени. Последней выбежала лисица. Ее удивительные прыжки развлекли нашу компанию, но она оказалась недостаточно хитра, чтобы убежать, и под общий смех последовала за остальными». Этот был тот самый парк, который Людовико обустроил и заселил дичью. Он простирался от его образцовой фермы Ла Сфорцеска до самой Тичино. Довольно неразборчивые методы, при помощи которых он приобрел эти земли, не добавили ему популярности. Сфорцеска была источником всеобщего восхищения любых посетителей, не исключая и французов, но она также и приносила прибыль своему владельцу. Здесь он экспериментировал с выращиванием различных культур и селекцией домашнего скота и даже завез для этого овец из Франции. Работы на ферме проводились в соответствии с самыми строгими научными и экономическими правилами. Плодородие земель Виджевано основывалось главным образом на введенной Людовико ирригационной системе, центральным узлом которой был отведенный от Тичино канал Навильо Сфорцеско. Большая часть этих земель прежде была бесплодна из-за недостатка воды. Представляется более вероятным, что наброски в блокноте Леонардо были лишь зарисовками уже созданных сооружений, нежели планом предстоящих работ. Эту ферму Людовико также передал своей жене, а после ее смерти она отошла доминиканцам церкви Санта Мария делле Грацие. Именно здесь он заложил церковь Санта Мария делла Бестеммие — Св. Марии Проклятий, — названной так, поскольку на ее постройку шли штрафы, налагаемые за хулу на Пречистую Деву и святых. Эта церковь была закончена Джаном Джакомо Тривульцио, который стал хозяином Виджевано после французского нашествия. В Виджевано и Кузаго были богатейшие запасы крупной дичи. Ничто не производило большего впечатления на Людовико, чем бесстрашие его супруги. В Кузаго она погналась за разъяренным медведем, задравшим нескольких собак, нанеся тому рану, после чего его прикончили другие охотники. Несколько примеров смелости Беатриче приводят в своем бесценном исследовании Луцио и Реньер. Описывая в письме к Изабелле поведение Беатриче во время охоты на волков, Людовико заявляет, что при всей ее смелости он сомневается в том, что ей удалось бы отнять пальму первенства у своей сестры, «однако так велико мое желание вас увидеть и сравнить отвагу вас обоих, что мне кажется, пройдет еще тысяча лет, прежде чем вы вернетесь». Далее он сообщает еще об одном случае, когда раненый олень боднул коня, на котором ехала Беатриче, подняв его над землей на высоту доброго копья, «но она удержалась в седле и все время сидела прямо; она лишь рассмеялась, когда герцог, герцогиня и я бросились к ней на помощь». Две юные герцогини проводили вместе много времени. Они гнались наперегонки или же скакали впереди своих дам, надеясь, что кто-нибудь из них, с испугу, упадет с лошади. На самом деле, признавался Людовико Изабелле, он не в силах пересказать ей тысячи их шуток и забав. Теперь, когда они вернулись в Милан, они каждый день выдумывают что-то новое. «Во время дождя они, покрыв головы платками, с дюжиной служанок отправились в город за продуктами». Но в Милане не принято носить платки, и поэтому некоторые женщины, повстречавшиеся им на улице, смеялись над ними. «Моя жена была вне себя от гнева и ответила им так, что казалось, дело закончится потасовкой. Вернувшись, промокшие насквозь и грязные, они являли собой забавное зрелище. Думаю, что если бы вы, Ваша Милость, были здесь, то они бы были еще более расстроены, поскольку вы, при вашей отваге, если бы кто-либо посмел оскорбить их, то сумели бы защитить их всех, и обидчики имели бы дело с вашим кинжалом». В Павии они однажды задумали устроить маскарад в турецких платьях, и Беатриче сшила их за одну ночь. Когда герцогиня Милана высказала свое изумление, увидев ее закутанной в этот наряд с головы до ног подобно старухе, она ответила, что, если она решила что-то сделать, ради шутки или всерьез, она приложит все усилия, чтобы это было сделано как можно лучше. Этот ответ позволяет понять, в чем состояло превосходство феррарских дам над большинством их современниц. Разумеется, все эти шумные забавы происходили с подачи Беатриче. Отношения между двумя герцогинями, каковы бы ни были их внешние проявления, все же не улучшались. Положение герцогини Милана становилось все более и более унизительным. Супруг Изабеллы д'Эсте, который весьма неодобрительно следил за безумствами миланского двора, с возмущением описывал один случай, когда Джан Галеаццо забыли после охоты, и никто не обратил ни малейшего внимания на его отсутствие, словно бы его вовсе не существовало. Тротти пишет о том, как герцоги со своими герцогинями отправились на майскую охоту, в соответствии с ломбардским обычаем, первого мая 1492 года, в сопровождении своих сокольничих и значительной свиты, в составе которой находился и он сам. На герцогинях были шляпки во французском стиле, усыпанные драгоценными камнями, «но жемчужины у герцогини Бари были значительно крупнее и лучше, чем у герцогини Милана». Тротти в мельчайших деталях описывает их наряды. Остальные дамы были одеты в том же стиле, но без драгоценностей. Добродушный Тротти сам играл роль некоего придворного шута. На карнавале 1485 года Людовико заставил его, сменяя сотню масок, подавать им миланский ужин, отправив ему затем весь сыр в порядке компенсации. Но с появлением Беатриче, этой безжалостной юной любительницы охоты, для посла ее отца наступили еще более худшие времена. В недобрый час он признался, что не любит лисьих и волчьих щенков, поскольку «они неприятно пахнут и кусаются». Зная о том, какой ущерб наносят эти животные, Людовико требовал от крестьян Виджевано, чтобы те приносили ему столько, сколько смогут. Теперь же их складывали в мешки и корзины и отправляли Тротти. Его слугам приходилось затем целыми днями их отлавливать. Даже в Милане он не чувствовал себя в безопасности. Людовико присылал их и сюда и приказывал выпускать их у него в саду, где они уничтожили всех его цыплят. Тротти жаловался, что они прыгали словно демоны у него под носом и требовалось три или четыре часа, чтобы убить их. Людовико велел ему описывать эти практичные шутки в его посланиях в Феррару. Хорошо известно мнение Якоба Буркарда о герцоге Моро: «Будучи прекраснейшим образцом деспота этого века, он, в качестве его естественного продукта, почти не поддается нашей моральной оценке. Несмотря на совершенную безнравственность используемых им средств, он применял их с величайшей изобретательностью; вероятно, он более чем кто-либо был бы изумлен, узнав, что человек несет моральную ответственность за выбранные им средства, точно так же, как и за результат своих действий». Людовико проявил административный талант Висконти, умело организовав свое государство, хотя его расточительность и расходы на ведение войн, в которые он был втянут, быстро истощали его финансовые ресурсы. В целом он удачно подбирал своих министров. О Маркезино Станья мы уже упоминали. Главным секретарем герцога был Бартоломео Калько, который играл при Моро почти ту же роль, что и Чикко при его отце. Это был человек с незаурядными способностями и большим жизненным опытом — «высочайшей души, совершенного благородства и добронравия», как выражается Корио. Через его руки проходила вся переписка с послами и иностранными дворами, как, впрочем, и большая часть его договоров с художниками и другими работниками, нанимавшимися к нему на службу. Именно он обязан был вскрывать письма, приходившие из зачумленных областей. Чума в то время была источником великих бедствий. Людовико прилагал немалые усилия для борьбы с ней. Во времена голода и чумы, пишет Джовио, он уделял должное внимание снабжению продовольствием и пресечению болезни. В 1485 году во время страшной вспышки эпидемии Корио, оказавшись в вынужденном заточении, начал писать свою историю Милана. В городе с населением триста тысяч чума произвела ужасное опустошение, унеся жизни около пятидесяти тысяч жителей. Людовико Милан обязан своим огромным чумным лазаретом, строительство которого началось после его выздоровления от тяжелого недуга в 1488 году. Подобно другим государям Италии того времени, Моро стремился наполнить улицы своего города светом и воздухом, расчищая их от складов, стойл и других препятствий и по возможности расширяя их. Он даже высказывал намерение заново перестроить Милан, хотя и довольно смутное, но именно этим его замечаниям обязан своим возникновением план идеального города Леонардо да Винчи. Такой город должен был строиться возле реки, уровень воды в которой был бы постоянен благодаря системе шлюзов. Его жителям не следовало позволять, подобно скопищу коз, селиться в переполненных домах, заполняя все углы грязью и зловонием и сея в них семена заразы и смерти. Повсюду должен быть свет и свежий воздух, поэтому Леонардо формулирует принцип, согласно которому ширину улиц следует рассчитывать, исходя из средней высоты возводимых на ней домов. Улицы следует разделить на два типа: верхний и нижний. Верхние улицы, которые должны быть опрятны и элегантны, предназначаются для пешеходов и легковых колесниц; нижние — для тяжелых торговых повозок. У задних дверей домов, которые должны были выходить на нижние улицы, следовало хранить весь хлам и нечистоты. Эти нижние улицы необходимо было бы регулярно очищать водой из реки. Горячее воображение рисует дальнейшие детали: чистые конюшни, просторные и правильно расположенные комнаты, и даже постоянно зажженный очаг. Другим важным секретарем был Якопо Антикварно, ученый и гуманист, приятель и покровитель гуманистов, близкий друг Альдуса Мануция, великого книгопечатника из Венеции. Он был правой рукой Людовико во всем, что касалось научных и церковных дел. Джованни да Беллинцона отвечал за юриспруденцию. Письмо-наставление, в котором Людовико рассказывает своим сыновьям о государственном управлении, свидетельствует о том, что у него было столь же ясное представление об отлаженной системе гражданского администрирования, как у великого Джан Галеаццо Висконти. Он обращает особое внимание на то, что необходимо тщательно отбирать государственных чиновников и лучше обходиться с ними, стимулируя их амбиции и регулярно продвигая их по службе. Еще одной личностью, имевшей большое влияние при этом дворе, где все решения принимались с учетом астрологических предсказаний, был Амброджио да Розате. В торжественной речи, произнесенной по случаю взятия Новарры в 1500 году, Людовико признался в своем доверии к астрологии, заявив, что прежде он молился Богу, а затем обратился к звездам за руководством, дабы, избегая несчастий, идти к благу. Его офицеры могли приносить клятву верности только в благоприятный с астрологической точки зрения момент, in punto d'astrologia. Верный традициям своего дома, Людовико всячески способствовал развитию наук, в чем ему помогали его секретари и многие дворяне. Нунция Герарди весьма впечатлило число образованных людей в Милане, с которыми он мог беседовать о научных предметах. Он писал Римскому Папе (12 февраля 1490 года), что эти государи покровительствуют искусствам и наукам, заботясь о том, чтобы юноши, прежде всецело отданные торговле и ремеслам, теперь изучали также греческий и латынь. Но при этом и обычные ремесла не остаются в небрежении, напротив, они расцветают с каждым днем. И он добавляет, что здесь поощряют также военные упражнения и верховую езду. Университет Павии находился в плачевном состоянии. Не получая жалованья, многие преподаватели оставили чтение лекций, в то время как студенты вышли, казалось, даже за те рамки дозволенного, которые в эпоху Ренессанса были для них весьма широки. Людовико был так обеспокоен их поведением, что направил им из Виджевано резкое письмо (7 апреля 1488 года), начинавшееся следующими словами: «Каждый день нам сообщают о каком-либо непристойном деянии, совершенном вами, студентами, в этом городе. Даже недавно, в Святую Неделю, ваши поступки в отношении граждан и господ Павии были столь недостойны, что их нельзя признать терпимыми, и мы не намерены их терпеть. Мы полагаем, что университеты существуют для обучения. Обучаясь, человек познает науки, познавая науки, он приходит к пониманию своего предназначения к добропорядочной жизни, а став добродетельным и образованным, человек заслуживает почет и славу. Но мы не видим, чтобы ежедневное изучение вами человеческих и божественных законов приносило какие-либо добрые плоды». Далее Людовико пишет, что не намерен допускать столь явное проявление неблаговоспитанности и неуважения к его подданным, тем более в Святую Неделю. Если студенты и далее будут позволять себе столь наглые выходки, то он примерно их накажет. Впредь все подобные безобразия будут безжалостно караться. Это письмо правящего государя — едва ли не единственный документ такого рода в пятнадцатом столетии. Оно показывает, насколько искренне Моро интересовался делами университета Павии и воспитанием хороших ученых. Его величайшей заслугой перед университетом стало объединение разнообразных школ, прежде разбросанных в различных районах города, в одном здании — в Атенео. Оно было разделено на две части: одна предназначалась для факультета медицины, другая — юриспруденции и теологии. Эту реформу провели в 1489 году. Репутация университета быстро возрастала. В Павию устремились студенты из всей Европы. Самым знаменитым из профессоров был Джиасоне дел Майно, преподававший право в течение сорока восьми лет и получавший роскошное жалованье в 2250 флоринов. Среди слушателей его лекций был и Людовик XII, король Франции. Амброджио Варезе да Розате занимал кафедру астрологии. Он также преподавал на медицинском факультете вместе с Джованни Марлиани, на которого в те времена, когда еще не была разорвана связь медицины с астрологией и магией, смотрели как на чудо научной мысли. В лучшие годы правления Моро в университете Павии насчитывалось не менее девяноста профессоров и преподавателей. Многие из них принадлежали к знатнейшим фамилиям Милана, хотя в науке, как и в других сферах деятельности в эпоху Ренессанса, происхождение значило очень мало. Возможно, самым интересным и смелым назначением было избрание еврея Бенедетто Испано на должность профессора кафедры древнееврейского языка. Но в 1491 году его кафедра была упразднена, поскольку ему не удалось привлечь достаточное количество студентов. Когда финансовое положение герцога ухудшалось, профессорам, подобно художникам и другим служащим, приходилось долго ожидать выплаты своего жалованья. Будучи добрым христианином и верным католиком, Моро проявлял терпимость, особенно в отношении евреев. Нанесенное им оскорбление каралось штрафом в двадцать пять дукатов и четырьмя ударами плетью. Он даже доверил некоему еврею по имени Соломон перевод на латынь некоторых древнееврейских рукописей, позволив ему жить в замке Павии, чтобы тому было удобнее пользоваться его библиотекой. Людовико также основал коллеж в Милане, в котором великий Халкондил, бежавший от турок, преподавал греческий язык, знаменитый профессор Мерула — риторику, а Гафузио — музыку. Миланский двор сохранил свои славные музыкальные традиции. Певцов по-прежнему приглашали из Фландрии, которая оставалась крупнейшим центром музыкальной культуры, и миланский хор был столь же прекрасен, как и повсюду в Италии в те времена, когда правители, следуя моде, щедро расточали деньги на хористов и певцов. Знатнейшие дворяне и придворные следовали по стопам своего государя, особенно Калько, основавший в Милане школу, в которой неимущие студенты бесплатно обучались греческому и латыни. Нет ничего удивительного в том, что Полициан[41] считал Людовико своим другом и высоко отзывался о нем, как о покровителе наук. Тирабоски и в самом деле склонен рассматривать его как наилучшего из когда-либо существовавших правителей, что было, возможно, простительным преувеличением для ученого. Людовико также многое сделал для библиотеки в Павии, которая, судя по описанию Магенте, превратилась в своего рода научный центр. По приказу герцога провели каталогизацию книг и манускриптов. Он не только дозволял студентам или, скорее, ученым брать книги под умеренный залог, но и разрешал делать с них копии. Людовико посылал в Прованс и в другие библиотеки за новыми манускриптами и приказывал делать копии с тех экземпляров, которые не удавалось выкупить. Он охотно поощрял Корио, Тристано, Калько и других историков в их работе, помогая им брать под залог рукописи и стараясь достать для них все необходимые документы. Если художники и архитекторы, и в особенности привлеченные Людовико ко двору Леонардо да Винчи и Браманте, преумножали славу Милана, то того же нельзя сказать о его поэтах и литераторах. Они представляют интерес лишь в качестве свидетелей той эпохи, а не в силу своих собственных достоинств. Лучшим из этих поэтов был Бернардо Беллинчони. Он родом из Флоренции и не сумел добиться признания у Лоренцо Медичи; и надо заметить, что сам Лоренцо был намного лучшим поэтом. Считается, что Людовико познакомился с Бернардо во время своего изгнания в Пизе и пригласил его в Милан в надежде, что «его тосканский акцент, его остроумные, изящные и легкие рифмы» будут способствовать исправлению довольно грубого диалекта города Милана, недостатки которого зачастую столь болезненно воспринимались более образованными его жителями. До появления Бернардо Беллинчони, сообщает нам его издатель, едва ли кто-нибудь здесь знал, что такое сонет, но уже вскоре десятки поэтов умели их сочинять. Беллинчони, который был почти настолько же шут, насколько поэт, обладал острым умом и смекалкой флорентийца, и той абсолютной моральной беспринципностью, которую можно обнаружить в мире Гвиччардини. Большая часть его поэм написана им в честь кого-либо из его современников и изобилуют самой грубой лестью. Разумеется, Людовико представлен в них во всем блеске. В герцоге Бари Бернардо видел великого мастера, искусство которого превосходит и его собственную поэзию. Следует заметить, что здесь Беллинчони просто выражает общее для ренессансной Италии мнение: «Иногда нужно раскрывать глаза и казаться слепым, бросить камень и спрятать руку, казаться спящим и ступать тихо, подобно кошке, и вы так хорошо умеете это делать; ах, скажите, как вам это удается»; и он завершает сонет словами: «Моро сегодня — настоящий мессия Италии». Он действует подобно льву и лисице — качества, которые Макиавелли считал необходимыми для тирана, — но он не расставляет свои сети на мух. Подобно соколу, он выжидает момента для стремительного нападения. Поэту он не сделает ничего дурного. Ни в чем он не проявил большей мудрости, как в открытии Альп, служивших ему оградой, для французов. Беллинчони, с его веселым шутовством, пользовался успехом у молодого герцога и герцогини Милана. Он был в числе той свиты, которая сопровождала ее из Неаполя, и оплакивал бедствия вынужденного возвращения. Герцогской чете нравилось держать его при себе в Павии. Ясно, что, подобно всем остальным, он высоко оценивал Изабеллу Арагонскую: «Красотой подобна ангелу, на вид горда, но справедлива и добра в своих деяниях и возвышенной речи», все в ней, говорит поэт, напоминает нам Ипполиту Сфорца. В одном случае мы видим, как он извиняется перед ней за то, что посмел развлекать ее своей шутливой болтовней, в другом — благодарит Джан Галеаццо за некий подарок. Беллинчони, по-видимому, получал хорошее вознаграждение от своих покровителей, как от придворных, так и от городской знати, за те льстивые сонеты, которыми он их осыпал. Не забывает он и своего настоящего патрона. В стихах к юному герцогу Милана он даже пишет, что прекрасные волосы того напоминают ему Аполлона. Описывая красоту его лица, исполненного благородства, поэт всегда находит возможность упомянуть и его превосходного дядю, избавившего своего племянника от всех государственных хлопот, и завершить сонет такими, например, словами:Non manca, о bella coppia, cosa alcuna,
Se non qui il vostro patre Ludovico, —
Глава XI Внешняя политика Людовико Сфорца
Рождение сына Беатриче стало заметным шагом, еще более приблизившим неизбежный кризис в Милане. Супруга Людовико всецело поддерживала его намерения относительно миланского герцогства. По утверждению Коммина, который знал позиции всех заинтересованных сторон, одна лишь Изабелла Арагонская стояла между Людовико и герцогством Милана. Молодая, смелая и рассудительная, она была бы готова отстаивать права своего мужа, но, продолжает Коммин, «он не был умен и только повторял то, что супруга говорила ему». Если бы в какой-то момент он решился бы проявить недовольство, его дяде не составило бы труда быстро восстановить свою прежнюю власть. Джан Галеаццо, несмотря на свою любовь к жене, не всегда достаточно хорошо с ней обходился, особенно находясь под влиянием алкоголя. В 1492 году маркиза Монферратская сообщала в письме о том, что в Милане не случилось ничего нового, «за исключением того, что герцог побил свою жену». Ей приходилось терпеть и другие унижения. В 1492 году некоторых из ее слуг обвинили в попытке отравить неким порошком, на поверку оказавшимся смертельным ядом, Галеаццо Сансеверино и Боццоне, любимого фаворита ее мужа. Все сведения об этом инциденте Людовико отослал в Неаполь. Ферранте, дед Изабеллы, пришел в негодование, узнав о таком обвинении. Он отвечал, что заговор против Галеаццо Сансеверино выглядит нелепо. Что же касается Боццоне, то он удивлен тем, что герцогиня до сих пор от него не избавилась. В любом случае Людовико должен был принять соответствующие меры. Но когда герцогиня жаловалась ему на Боццоне, он наградил его, вместо того чтобы выслать его прочь. И большинство граждан были склонны согласиться со старым королем Неаполя. Людовико разразился гневной речью против герцогини Милана перед специальным посланником ее деда Ферранте Неаполитанского. Он сказал, что она хотела бы лишить его власти и убить его, и править самой, но ни герцог Милана, ни его подданные не позволят ей этого. Если же она добьется своей цели, она никогда не сможет сделать для Милана того, что сделано им во славу короля Неаполя и герцога. Он обвинил ее в гордыне, жестокости и злобной зависти, заявив, что Изабелла не способна ладить ни с ним, ни со своим мужем, ни со слугами — все они были назначены им самим — и всегда залезает в долги. Последней каплей оказалось рождение сына Беатриче и последовавшие затем тщательно подготовленные официальные церемонии. Донна Изабелла поняла, что намерение Людовико и Беатриче захватить миланское герцогство становится все более и более определенным. Закончилось тем, что она написала письмо (на весьма бедной латыни) своему отцу, которое Корио приводит полностью. Многие исследователи полагают, что оно принадлежит перу самого историка. Как бы то ни было, она, несомненно, писала своему отцу Альфонсо Калабрийскому: «Уже столько лет, отец мой, как вы отдали меня за Джан Галеаццо с тем условием, что когда он возмужает, то будет править самостоятельно, подобно тому, как правил его отец Галеаццо, его дед Франческо и все его предки Висконти. Но хотя теперь он повзрослел и уже стал отцом, он по-прежнему не имеет власти в собственном герцогстве и даже самое необходимое получает лишь после неоднократных просьб от Людовико и его министров. Вся власть в руках Людовико, тогда как мы, лишенные денежных средств, ведем жизнь обычных граждан… Недавно его жена родила сына, и все говорят, что он намерен сделать его графом Павии, чтобы затем его сын смог унаследовать герцогство. Все почести воздаются его матери, в то время как с нами и нашими детьми обращаются с презрением. Мы рискуем своими жизнями, оставаясь в его власти, поскольку он способен втайне избавиться от нас, с тем чтобы положить конец существующей вражде, и я могу остаться одинокой вдовой, лишенной какой-либо поддержки. У меня есть смелость и ум: народ сочувствует мне и жалеет меня, тогда как его ненавидит и проклинает, поскольку он грабит подданных вследствие своей жажды золота; но я вынуждена подчиняться силе и сносить всевозможные оскорбления. Я не могу говорить открыто, поскольку назначенные им слуги доносят ему обо всем. И если отцовские чувства, если любовь ко мне, если мои праведные слезы могут тронуть вас, если в вас есть сколько-нибудь королевского величия, то спасите вашу дочь и вашего зятя от рабства и оскорблений, верните им власть, которой их хитростью лишили. Если же вы вовсе не заботитесь обо мне, то я скорее сама покончу с собой, чем подчинюсь чужому ярму, что является для меня большим злом, нежели позволить другому узурпировать мои права». Письмо исполнено подлинным пафосом гуманистов и напоминает те речи, которыми мать Изабеллы Арагонской славилась в юности. Изабелла была единственной женщиной, которую Джовио упоминает в числе прославляемых им выдающихся личностей, поскольку, претерпевая свои невзгоды с «душою мужественной» (anivo virile), «она зажгла первую искорку того пламени, которому суждено было охватить Италию». Наиболее настойчиво требовал вмешательства Неаполя Джан-Джакомо Тривульцио, считавшийся теперь смертельным врагом Людовико Сфорца. Ненависть Альфонса Калабрийского к Моро вспыхнула с новой силой, но король Ферранте был слишком умен, чтобы нарушить мир в Италии. Он хорошо знал Людовико, который, как пишет Корио, был воздержан в словах и всегда умел скрывать свои чувства, выжидая подходящего момента для отмщения. Он никогда не выходил из себя, стараясь выслушивать других бесстрастно и не позволяя себе проявлять неудовольствие или досаду. Ферранте отправил двух послов, требуя соблюдать права герцога Милана или, вернее, герцогини, ибо Джан Галеаццо был вполне доволен положением дел. Их миссия закончилась безрезультатно. Людовико отделался от них общими рассуждениями, давая понять, что он намерен удерживать власть в своих руках. Возможно, именно перед этими послами он разразился гневной речью против Изабеллы. Но Людовико почувствовал угрозу и встревожился. Он сохранял верность традиционному союзу между Миланом и Францией. Когда в 1491 году в Милан прибыли посланники нового короля Франции Карла VIII, он приготовился встретить их со всеми возможными почестями.Сам он находился в Виджевано, но направил самые подробные инструкции относительно их размещения. Главе миссии Стюарту д'Обиньи были отведены покои герцогини Бари, которые совсем недавно были отремонтированы по случаю свадьбы. Он должен был расположиться в отделанной деревом зале делле Ассе, а будуар и задняя комната могли бы служить ему столовой и комнатой для переодевания. Второму послу предназначались апартаменты самого герцога. Никаких особых перестановок делать не требовалось, но постели следовало снабдить канапе, украшенными fleurs-de-lis[43]. Младших членов делегации приказано было разместить на лучших постоялых дворах, список которых прилагался. Именно тогда герцог Милана получил также герцогство Генуи, должным образом принеся оммаж королю Франции через его посланника. Для церемонии по этому случаю Джан Галеаццо, как и его дядя, облачился в великолепную мантию из белого герцогского бархата, которая навсегда запомнилась легкомысленной сестре герцога, Бьянке Марии. В январе 1492 года Людовико направил за Альпы блестящее посольство. В него входили граф Каяццо, Джироламо Туттавила, Галеаццо Висконти и Карло Барбьяно (граф Бельджойосо), которому надлежало остаться во Франции в качестве постоянного посла. Он надеялся, что отказ французского монарха взять в жены дочь Максимилиана, римского короля[44], ради женитьбы на Анне Бретонской, может привести к конфликту, если не к войне, между этими двумя державами, вследствие чего возрастет важность его собственного союза с Францией. В задачи миссии входило укрепление связей между Людовико и Карлом. С этой целью он передал Бельджойосо письмо от Генриха VII Английского, в котором тот предупреждал Людовико об опасности, заключающейся в притязаниях герцога Орлеанского на Милан, и призывал его присоединиться к союзу против Франции. По-видимому, Моро приказал послам также выяснить, сможет ли он рассчитывать на помощь Карла в случае угрозы со стороны Неаполя. Таким образом, этот союз должен был иметь чисто оборонительный характер. Людовико не испытывал желания увидеть Неаполь во власти Карла. Успех миссии был обеспечен суммой не менее чем в 8000 дукатов, которые Людовико приказал раздать своим друзьям во Франции, хотя он и призывал своих посланников тратить по возможности меньше, и даже отсрочивать выплаты на год. Шотландец Стюарт д'Обиньи вполне искренне признавал, что, не будь этих подарков, он был бы обязан возражать на предложения миланцев. Его жена получила драгоценное ожерелье в дополнение к гонорару мужа. Карл VIII даже включил имя Людовико в договор с герцогом Милана, узаконив таким образом его положение и фактически заверив его в своей поддержке. Смерть Лоренцо Медичи оказалась самым серьезным ударом для мира в Италии. Его сын Пьеро был совершенно не способен эффективно действовать в назревающей сложной ситуации. Людовико попытался еще более усилить свою позицию, вступив в лигу с Венецией и Папством. Для того чтобы скрепить этот союз с давним врагом Милана, Беатриче нанесла официальный визит в город лагун. Людовико предпочел не ехать туда самому, пока его отношения с Францией еще не были окончательно улажены. Ее сестра Изабелла была весьма обеспокоена этой новостью, поскольку она также собиралась посетить Венецию. В письме своему мужу она заявляла, что ничто не сможет заставить ее прибыть туда одновременно с герцогиней Бари, «и быть принятой как сестра или служанка, а не с торжественной церемонией, как подобает иностранке». К счастью, ей удалось тихо приехать в Венецию прежде, чем ее сестра проплыла по лагунам во всем своем герцогском великолепии, и Изабелла, со свойственным ей подлинным интересом к артистизму, смогла полностью насладиться этим зрелищем. В мае 1493 года по дороге в Венецию Беатриче останавливалась в Ферраре. Для перевозки ее багажа потребовалось десять повозок и пятьдесят мулов. Изабелла д'Эсте, как обычно, желала знать все подробности. Ее корреспондент Проспери, которому приходилось исполнять эту обязанность в течение нескольких лет, сообщал ей о мельчайших деталях платьев Беатриче, ее драгоценностях и обо всем, что с ней происходило. В Венецию Беатриче сопровождала мать, и соперничество матери и дочери затрагивало даже прислугу. Теодора, помощница Элеоноры, писала Изабелле, что герцогиня Феррары решила снабдить всех своих служанок золотыми цепочками и жемчужными четками, чуть более ценными, чем у миланского контингента. Людовико сразу же распорядился найти намного более ценные украшения для всех прислужниц Беатриче. Он тоже приехал со своей женой и юным Эрколе в Феррару, которая, как и Мантуя, присоединилась к Лиге. Тем не менее, полагала Теодора, они, несомненно, устроят в Венеции еще лучшее представление, поскольку Элеонора приготовила для всех своих служанок накидки из зеленого сатина с полосками из черного бархата, а также захватила для них некоторое количество драгоценностей. Но вскоре после этого Проспери сообщил Изабелле, что из Милана прибыл ювелир с рубинами и бриллиантами, за которые Людовико заплатил 2000 дукатов. Еще более смелым решением, в принятии которого также могла принимать участие Беатриче, была отправка Эразмо Браско к Максимилиану, римскому королю. Он выехал из Милана в мае того же года, в то же самое время, когда Людовико и его жена отправились в Феррару. Максимилиану предложили жениться на Бьянке Марии, сестре герцога Милана, за которой давали огромное приданое в 400 000 дукатов. Со своей стороны, Максимилиан должен был передать Людовико герцогство Милана, как только он станет императором; а судя по состоянию здоровья императора Фридриха III, было ясно, что это произойдет довольно скоро. Сфорца никогда не получали имперской инвеституры, но были вынуждены обосновывать свои права народным избранием, которое императоры неизменно отказывались признавать. Для нищего императора подкуп в 400 000 дукатов был почти непреодолимым соблазном. Правда, браку Максимилиана с Бьянкой Марией препятствовало весьма скромное происхождение семьи Сфорца, но в конце концов Максимилиан ответил согласием. Три четверти приданого должны были быть выплачены при бракосочетании, оставшаяся четверть — после получения инвеституры. До того времени договор об инвеституре должен был держаться в секрете. Таким образом, Максимилиан согласился жениться на сестре Джан Галеаццо, настоящего герцога Милана, и принять из его рук 400 000 дукатов, при условии что он должен сместить Джана и передать власть его дяде, который был его опекуном. Беатриче отправилась в Венецию с несколькими наиболее доверенными советниками ее мужа, среди которых были Джироламо Туттавилла и Галеаццо Висконти, ездившие с миссией во Францию, Пьетро Ландриано и престарелый епископ Комо. Ее мать, герцогиня Элеонора, взяла с собой своего сына Альфонсо и его жену Анну Сфорца. Вниз по течению По они плыли на буцентаврах[45]. Беатриче взяла с собой своих певцов, в том числе и свою особую гордость — тенора Кордиера из Нидерландов. Госпожа Эди в своем жизнеописании Беатриче д'Эсте приводит подробное описание всех событий этого путешествия и нарядов его участников, основывающееся главным образом на письмах Беатриче к мужу. Почетных гостей встречали в Лидо пара плотов, с которых под звуки труб салютовали пушки, две галеры в полном боевом снаряжении и другие суда, украшенные подобно садам, в то время как по лагуне до Венеции их сопровождало множество гондол, танцующих в лучах весеннего солнца. Изабелла из Мантуи, прочитав, как ее муж восторженно описывает эти события — грохот орудийных залпов произвел огромное впечатление на бывалого воина, — дала выход своим чувствам, заявив, что все подобные церемонии одинаковы, они очень утомительны и неинтересны. Пожилой дож Агостино Барбариго взошел на буцентавр, чтобы приветствовать своих гостей и сопроводить их в город. На одном из роскошно убранных судов, украшенном эмблемами герцогов Милана и Бари, размещались миланские воины во главе с Моро. Вокруг Моро стояли аллегорические фигуры Смелости, Справедливости, Умеренности и Мудрости. Произошло состязание лодок, управляемых четверками женщин (великое новшество!), и победа в нем, ради того, чтобы доставить удовольствие Элеоноре, была отдана экипажу, который состоял из матери, двух ее дочерей и невестки. Дож показал самые красивые дворцы на Гранд Канале, пестро украшенные восточными коврами, и назвал имена многих из увешанных драгоценностями дам, толпившихся у окон и на балконах. Они остановились во дворце герцога Феррары на Гранд Канале. Дворец этот был подарен Никколо д'Эсте в благодарность за то, что тот снабжал Венецию зерном во время жестокой борьбы с Генуей в Кьоджанской войне. В ходе последующих войн его часто отбирали назад, но в конце концов после заключения мира в Баньоло возвратили Эрколе и теперь щедро разукрасили в честь прибытия высоких гостей. Это произошло 27 мая. Людовико тем временем получил известие чрезвычайной важности. От Бельджойосо он узнал, что французский король Карл VIII, по договору в Санлисе заключив мир с Максимилианом, решил направить экспедицию в Неаполь, которая, по его заверениям, станет лишь подготовительным этапом в великом крестовом походе против турок. Людовико должен стать руководителем этого предприятия в Италии. Карл послал Перрона де Баски с особой миссией к различным заинтересованным в этом деле итальянским правителям, и тот должен был обещать Папе Римскому помощь Франции в борьбе с Неаполем в обмен на инвеституру Неаполитанского Королевства. Бельджойосо счел ситуацию настолько серьезной, что лично прибыл четвертого июня в Италию, преодолев путь от французского двора до предместий Пармы за шесть дней и почти не слезая с коня. Ясно, что он хотел увидеть Моро до приезда Перрона де Баски. Вследствие такого перенапряжения он тяжело заболел. Людовико понимал теперь, что у него нет выбора, кроме как поддерживать Карла VIII. Он никогда не имел реального контроля над ситуацией. Алеманни писал Пьеро Медичи (Виджевано, 5 мая 1494 года), что именно Карл владел инициативой. Все, что мог сделать Людовико, так это ускорить или замедлить ход событий в зависимости от своей собственной выгоды. Эти новости значительно изменили задачи миссии Беатриче в Венеции. Людовико полагал, что его жена, несмотря на ее молодость, по сути является главой посольства, хотя ее окружали надежные советники. Как гласили инструктивные грамоты, «чтобы поздравить вас с образованием Лиги, герцог Милана посылает свою тетю, а герцог Бари — свою супругу, самое драгоценное из того, что есть у него на земле. Тем самым наши государи желают показать, что радость их далеко превосходит пределы обычного». Поэтому когда дож на следующий день послал к Беатриче своих представителей, то, к их удивлению и восторгу, она попросила личной аудиенции в Синьории. Венецианцы прибыли утром, когда члены миланского посольства слушали частную мессу, и были восхищены пением тенора Кориера. Беатриче, как и ее сестра, хорошо разбиралась в музыке. Она пела и играла на нескольких инструментах, отдавая предпочтение лютне. Лоренцо Гуснаско из Павии, знаменитый мастер музыкальных инструментов, обосновавшийся в Венеции, сделал для нее великолепный клавикорд. Ее сестра, с ее инстинктивным стремлением к стяжательству, приложила все усилия, чтобы получить его после смерти Беатриче, и добилась этого. На аудиенции 1 июня, сославшись на добрые отношения, установившиеся между Миланом, королем Франции и императором, Беатриче рассказала Синьории о сообщении Бельджойосо и спросила, как, по их мнению, ее муж должен ответить королю. Особое внимание она попросила обратить на то, что ее супруг обладает огромным влиянием в Милане. На все эти доводы венецианцы ответили с характерной уклончивостью, ибо в Синьории хорошо понимали, что, упоминая о непререкаемом авторитете своего мужа, она желает узнать, намерены ли они поддержать его попытку захватить власть в герцогстве. Серьезность новостей из Франции, заявили венецианские власти, вынуждает их провести консультации с Папой Римским. Они заверили герцога Бари в своей искренней дружбе. Герцогине тем не менее был оказан великолепный прием. Самые роскошные торжества прошли тридцатого мая. День начался мессой в соборе Св. Марка, в которой приняли участие Кордиер и хор герцогини. Герцогини и их спутники явились туда пешком, сойдя на берег около Риальто, и так увлеклись торговыми лавками, что даже несколько огорчились, когда достигли церкви. Здесь зазвучали их собственные фанфары, и дож вышел к ним навстречу. Собравшаяся толпа была столь велика, что престарелый дож подал идею сопроводить их в сокровищницу, куда им удалось пройти лишь с величайшими затруднениями. Выйдя оттуда, они посетили праздничную ярмарку на площади Сан Марко и посмотрели чудесную выставку стекол. Все оборачивались, чтобы увидеть драгоценные камни на бархатном чепце Беатриче. На ней был корсаж, украшенный любимой эмблемой Людовико — двумя генуэзскими башнями, на груди ее красовался крупный бриллиант; впоследствии она сказала мужу, что люди постоянно указывали на нее, замечая, какие прекрасные драгоценности носит жена Людовико. Людовико нравилась и другая эмблема Сфорца — метелка. Существует знаменитая фреска, на которой он сметает грязь с фигуры Италии. Но эта фамильная символика использовалась еще до его времени. Ему также нравились эмблема в виде уздечки. Считалось, что излюбленной эмблемой Франческо Сфорца была сидящая борзая, поднявшая к голове передние лапы. Галеаццо Мария предпочитал три горящих факела. Три соединенных кольца перешли от правителей Кремоны к Висконти, а затем к Франческо Сфорца, когда этот город стал частью приданого Бьянки Марии. Герцоги иногда передавали свои эмблемы другим семьям. Так, например, Борромео получили право использовать соединенные кольца. Вечером был бал, но стояла такая жара, что Беатриче пришлось ненадолго удалиться. Состоялось обычное представление по мотивам античной мифологии. Затем последовал банкет, на котором были поданы сахарные фигуры основных участников Лиги. Потом снова показали мифологические инсценировки и аллегории. Неугомонной молодой герцогине доставляло огромное удовольствие подшучивать над изнемогавшим от усталости и скуки епископом Комо. Когда он спрашивал, как долго еще будет продолжаться этот бал, она отвечала, что впереди еще много представлений и все закончится только к утру. Его стоны и причитания, говорила она, доставляют мне большее удовольствие, чем сам праздник. Она была в совершенном восторге от того приема, который в последний день ее визита был дан в ее честь Катариной Корнаро, королевой Кипра, на ее вилле в Мурано. По ее возвращении из Венеции герцогский двор переехал на лето в Павию. В августе туда же прибыл герцог Феррарский Эрколе д'Эсте, привезя с собой некоторых из своих актеров, которые играли «Каптиви» и другие комедии. Как обычно, у маркизы Мантуанской Изабеллы д'Эсте был свой информатор, который сообщал ей обо всем, что здесь происходило. На этот раз им был племянник Никколо да Корреджио. Каждый вечер, писал он, проводится за игрой в карты. Беатриче очень нравилась эта игра, и, как мы узнаем из писем, ей удавалось выигрывать приличные суммы, такие же, как некогда во время ее плавания в Венецию вниз по течению По. Герцогиня Милана не принимала участия в этих забавах, за исключением комедийных представлений. Герцог Бари более чем когда-либо был нежен со своей женой, постоянно целуя и лаская ее. Все ожидали начала охот — герцогиня Милана досаждала Людовико рассказами о том, насколько охота на кабана в Неаполе лучше, чем в Милане, — когда в октябре пришло известие о смерти Элеоноры, герцогини Феррары. Горе Беатриче было неистовым и демонстративным, что считалось тогда более естественным, нежели какое-либо искреннее переживание. Изабелла, ожидавшая тогда своего первого ребенка, проявила большее самообладание и вскоре спрашивала в письме свою миланскую знакомую о траурном наряде своей сестры. Ее корреспондент смогла сообщить только, что, по слухам, Беатриче не выходит из своих покоев. Но в ноябре должна была состояться свадьба сестры герцога Миланского Бьянки Марии Сфорца, и это событие приободрило Беатриче, которая к тому времени переехала в Виджевано. Она написала письмо Изабелле, спрашивая ее, приходилось ли им когда-либо вместе использовать предложенную мессиром Никколо да Корреджио эмблему из колец, «ибо мне хотелось бы сделать ее из золота, чтобы украсить camora (плащ) из коричневого бархата» для свадебной церемонии, когда она снимет траур, хотя из-за смерти матушки она не чувствует особого расположения к таким новшествам. Изабелла уверила ее в том, что на торжественной церемонии в день Св. Андрея (30 ноября) она может надеть эту эмблему, и отправила сестре пространное и подробнейшее ее описание. Госпожа Эди приводит его полностью. Писал ли Леонардо да Винчи портрет Беатриче? Высказывалось предположение, что она не позволила ему сделать это, поскольку он рисовал Цецилию Бергамини, любовницу Людовико. Эксперты высказывают сомнения относительно известного (можно было бы сказать даже, знаменитого) портрета, ныне находящегося в Амброзиане[46], утверждая, что на нем изображена не Беатриче или что это работа не кисти Леонардо. Поначалу считалось, что это портрет императрицы Бьянки Марии, но затем были найдены три ее изображения, не имеющие с ним ни малейшего сходства. Тогда эксперты стали говорить, что это Бьянка Сансеверино, и это утверждение казалось вполне безопасным, поскольку оставалась очень небольшая вероятность того, что когда-либо будет обнаружено другое ее изображение. Но всякий, кто возьмет на себя труд сравнить этот портрет с алтарным образом Дзенале или даже с бюстом работы Кристофоро Романо в Лувре, не сможет не заметить их поразительное сходство. Ни одна фотография не передаст ту жизненную энергию, озаряющую этот образ, который, несомненно, является творением великого художника, и как можно предположить, даже более великого, чем Амброджио де Предис или Дзенале. На этом портрете мы также видим на мантии похожую эмблему из соединенных колец, а мы знаем, насколько ревностно относилась знатная дама того времени к оригинальной символике такого рода и как редко она позволяла их использовать другим, что касалось даже членов ее собственной семьи. Еще одной характерной деталью является длинный локон волос сбоку (одна из вариаций миланской прически того времени), который также запечатлен у Леонардо и на бюсте Романо, но не припомню, чтобы я видел его на каком-либо другом портрете. Кроме того, драгоценности на этой даме уникальны — прозрачный и красный рубины. Только императрица Бьянка Мария (тоже Сфорца) могла бы соперничать в этом с Беатриче. Семья Сфорца (и мужчины, и женщины) славилась своими роскошными драгоценностями. Перед собором был выстроен портик под пурпурным навесом с вышитыми на нем голубями. Под триумфальной аркой напротив главного алтаря стояла конная статуя Франческо Сфорца в герцогской мантии. Арка прямоугольной формы была украшена гербами императора и герцога Бари. Напротив алтаря установили большую трибуну с сиденьями для почетных гостей. Улицы были украшены плющом, лавром и зеленым миртом, а не крашенные снаружи дома завесили декорациями и драпировкой. Бьянка Мария ехала на карете, запряженной четырьмя белыми конями, которую герцогиня Элеонора подарила Беатриче. На ней было алое атласное платье, расшитое золотом, с длинным шлейфом и рукавами, подобными крыльям. Ее драгоценности были великолепны. Рукава ее платья поддерживали два знатных дворянина, и еще один нес шлейф. Впереди нее шествовали все официальные лица двора. Справа от нее села герцогиня Милана, слева — герцогиня Бари. Эмблемы из золотых колец с зеленой и белой эмалью спереди и сзади украшали рукава camora у Беатриче; на нем были золотые полосы и жемчужный пояс с большим рубином. За герцогинями следовали послы (первыми — представители Франции) и двенадцать экипажей с девушками из знатных миланских фамилий, включая фрейлин двух герцогинь. Бойкие стихи мессира Такконе, популярного поэта, дают яркую картину этой церемонии. Собор был драпирован великолепными коврами, лучшие из которых доставлялись из Фландрии и Турции, и сиял огнями и серебром. Повсюду были гербы Сфорца и Висконти, а мрамор был увит зеленью. Старейшины встречали почетных гостей, знаками и тонкими свечками показывая отведенные для них места на трибуне, перед которой архиепископ Гвидо Арчимболди, бывший, как и все члены его семьи, верным сторонником Сфорца, должен был короновать невесту, более непорочную и светлую, чем голубка, — «piu che colomba immaculata e bianca». Кристофоро да Калабрия своим белым жезлом сдерживал толпу народа; всякий, кто прорывался слишком близко, получал от него добрый удар по уху. Когда все гости уселись, на трибуну вошел архиепископ и отслужил мессу, сопровождавшуюся чудеснейшей музыкой и пением. После мессы Римская королева поднялась со своего места и в сопровождении двух герцогов и их герцогинь прошла к алтарю: епископ Бриксена подал ей кольцо и короновал ее (архиепископ помогал ему), под звуки труб, звон колоколов и пушечные салюты. Обратно возвращались верхом. Королева ехала вместе с послами императора и епископом Бриксена под навесом, который держали доктора юриспруденции. Самая скромная одежда у участников процессии была из темно-красного бархата, богатство нарядов дополняли золотые цепочки дворян. По обеим сторонам дороги от Кастелло до собора выстроились представители миланского духовенства в мантиях. Ликующие толпы склоняли головы перед невестой, котораяС величавым благородством ехала в замок,
Где мать ее от счастья проливает слезы,
Глава XII Вторжение в Италию Карла VIII. Людовико становится герцогом Милана
Судьба распорядилась так, что первым из приближенных французского короля, встреченных герцогом Бари в Италии, оказался Людовик, герцог Орлеанский, который, будучи внуком Валентины Висконти, заявлял о своих правах на Милан. Они испытывали взаимную неприязнь и недоверие друг к другу, ибо Людовико был хорошо осведомлен о претензиях герцога Орлеанского на Милан. В июле Людовик прибыл в принадлежавший ему город Асти и был с великим восторгом встречен своими подданными. Людовико встречал его в Алессандрии, но свидетели этой встречи не заметили ни малейших проявлений ими подлинных чувств в отношении друг друга. Герцога Бари раздражали настойчивые просьбы француза одолжить ему 60 000 дукатов, но он все же был вынужден собрать необходимую сумму, хотя для этого ему пришлось приложить немалые усилия. Тем не менее только своевременное прибытие герцога Орлеанского спасло Геную от неаполитанцев и позволило освободить Рапалло. Используемые французами жестокие методы ведения войны посеяли ужас среди населения Италии, привыкшего к обычаям профессиональных кондотьеров, которые, если им предоставлялась возможность, всегда старались избежать кровопролития и берегли своих пленников ради тех денег, которые могли получить за их выкуп. Но именно французы во главе со Стюартом д'Обиньи и Лa Тремойле заставили отступить выдвинувшихся в Романью неаполитанцев. В сентябре в Асти прибыл Карл в сопровождении зловещего кардинала Сан-Пьетро-ин-винколи. Чтобы выручить необходимые средства, ему пришлось заложить драгоценности своих союзников, герцога Савойского и маркизы Монферратской. Короля приветствовали герцог Бари и Эрколе, герцог Феррары. Беатриче находилась неподалеку в замке Аннона вместе со своими певчими и свитой из шестидесяти красивейших женщин Милана, ибо слабость короля к прекрасному полу была хорошо известна. Галантный Карл, сняв шляпу, одарил поцелуем каждую из них, начиная с Беатриче и ее любимицы Бьянки Сансеверино. Карл VIII не был хорош собою. У него были полные, отвислые губы и неуклюжий нос, слабое, сутулое тело и тонкие, рахитические ноги. Говорят, что одной из самых смешных его черт были огромные глаза и исполненный величия взгляд; по словам Гвиччардини, он скорее походил на монстра, нежели на человеческое существо, и был совершенно лишен какого-либо культурного воспитания, едва ли умея читать и писать. Правда, французский историк Коммин утверждает, что он был любезен. Итальянцы эпохи Ренессанса, которые привыкли ценить утонченные манеры и личностные качества, были весьма разочарованы Карлом. Но как бы там ни было, он был король, и дамы отмечали по большей части его достоинства. Беатриче заявила, нет более милосердного государя, чем Карл. Он попросил ее позволить ему увидеть, как она танцует, поэтому сначала ее дамы, а затем и сама Беатриче исполнили для него танцы, что привело его в совершенный восторг. Столь же восторженны строки Гаспарре Висконти, личного друга Беатриче:Я вижу прекрасную и благородную донну,
Под звуки сладостных гармоний,
С возлюбленным своим ступающую плавно,
На стройных ножках[47].
Последние комментарии
5 часов 50 минут назад
11 часов 34 минут назад
12 часов 41 минут назад
13 часов 39 минут назад
13 часов 54 минут назад
23 часов 4 минут назад