«Красин» во льдах [Эмилий Львович Миндлин] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

«Красин» во льдах


Аннотация издательства: В 1928 году итальянский дирижабль «Италия» под командованием Нобиле летел к Северному полюсу и потерпел аварию. Весь мир взволновала судьба исчезнувших во льдах Арктики аэронавтов. На розыски отправились экспедиции нескольких стран, в том числе и три советские экспедиции. Но только одной из них — спасательной экспедиции на ледоколе «Красин» удалось пройти в глубь Арктики, достигнуть места аварии дирижабля и спасти погибавших. В документальной повести «Красин» во льдах» описаны необыкновенные приключения красинцев во время поисков аэронавтов «Италии» и знаменитого норвежского путешественника Руала Амундсена, заплатившего своей жизнью за попытку разыскать Нобиле и его спутников. Читатель узнает о людях, найденных красинцами на плавающих в океане льдинах, о тайне смерти шведского ученого Мальмгрена, покинутого своими спутниками в ледяной пустыне, о подвиге советского летчика Чухновского и его товарищей, о встрече с полярным Робинзоном, о людях, обнаруженных красинцами на необитаемом арктическом острове Фойн, и о спасении «Красиным» немецкого океанского корабля «Монте-Сервантес». Книгу «Красин» во льдах» написал Эм. Миндлин — участник исторического похода ледокола «Красин». Книга иллюстрирована кадрами из фильма «Подвиг во льдах» и фотографиями участников экспедиции.

Шестнадцать человек исчезли в стране вечных льдов — весь экипаж дирижабля «Италия», летевшего на Северный полюс (слева направо): Нобиле, Чечиони, Трояни, Мариано, Вильери, Бьяджи, Бегоунек, Дзаппи, Лаго, Ардуино, Понтремоли, Мальмгрен, Алессандрини, Помелла, Карати, Чокка

За два года до полета «Италии» Нобиле был капитаном дирижабля «Норге», впервые пролетевшего над Северным полюсом. На снимке — итальянские моряки выводят «Норге» из эллинга, построенного в Ню-Олесунне на Шпицбергене.

Начальником исторической экспедиции на «Норге» в 1926 году был великий норвежец Руал Амундсен. Вот он на палубе норвежского судна во время одного из своих морских путешествий.

«Италия» сконструирована Умберто Нобиле так же, как и его дирижабль «Норге». В 1928 году конструктор и капитан дирижабля стал и начальником экспедиции. По пути на Шпицберген дирижабль пролетает над живописными шхерами Швеции.

Эти плавучие ледяные горы встретились нам в конце июня у Шпицбергена. Может быть, над ними в мае пролетал дирижабль «Италия»?

Путь «Италии» к полюсу пролегал над великой ледяной пустыней.

Из потерпевшего аварию дирижабля на арктический лед Умберто Нобиле выпал вместе со своей верной спутницей собачкой Титинкой. Нобиле делится пайком со своей любимицей.

Ледокол «Красин» отправляется во льды Арктики на розыски исчезнувших аэронавтов «Италии».

«Спасите нашего Амундсена!» Этот горестный крик неумолкаемо звучал с лодок, подплывавших к бортам «Красина» в фиордах Норвегии.

Этот снимок команды «Красина» был сделан, когда мы еще плыли по Балтийскому морю.

Спасательную арктическую экспедицию на ледоколе «Красин» возглавляли (слева направо): Б. Г. Чухновский, проф. Р. Л. Самойлович, П. Ю. Орас.

Капитан «Красина» К. П. Эгги на верхнем мостике ледокола

Павел Акимович Пономарев, старший помощник капитана «Красина». Могли ли мы предполагать, что три десятилетия спустя этот неутомимый хозяин нашего ледокола станет капитаном первого в мире атомохода!

Непроходимые льды окружили корабль к северу от Семи Островов. За последние сутки тяжелой борьбы со льдом мы прошли расстояние… равное длине корпуса ледокола!

Борис Григорьевич Чухновский улыбается перед полетом. Но, признаться, у всех провожавших его в полет на душе не очень спокойно.

7 июля 1928 г. 80°47′ сев, широты и 23° вост. долготы. По сооруженному из бревен помосту красинцы спускают самолет Чухновского на ледяной аэродром.

Где самолет Чухновского? Что с ним? Мы разожгли на льду костер, но туман не дает подняться дымовому столбу.

7 часов утра 12 июля 1928 г. «Красин» остановился на 80°39′ сев. широты и 26°7′ вост. долготы. Дзаппи и Мариано спасены! Мариано внизу — на носилках. Дзаппи с помощью красинцев спускается по лесенке, приставленной к крошечной льдине.

Этот редкий снимок лагеря группы Вильери был сделан со шведского самолета.

Так выглядела радиостанция и «обсерватория» на льдине лагеря группы Вильери. Слева с очками на лбу стоит Бегоунек.

Человек из лагеря приблизился к борту «Красина» и громко назвал свое имя: «Вильери!»

21 час 45 мин. 12 июля. 80°38′5'' сев. широты и 29°13′ вост. долготы. Красинцы спустились на лед и разбрелись по лагерю группы Вильери.

Суханов ведет раненого Чечиони на «Красин».

Перевернутый лыжами кверху самолет Лундборга много дней пролежал на льдине лагеря. Красинцы собираются перенести его на борт ледокола.

Спасенные аэронавты «Италии» постепенно приходят в себя. Однако сержанта Бьяджи заботит его ближайшее будущее.

Более других пострадал Чечиони. И все же он с улыбкой говорит о своей любви к Арктике.

Облаченный в костюм «Москвошвея», Вильери охотно рассказывал нам обо всем, кроме того, о чем мы его расспрашивали.

Что касается Филиппо Дзаппи, то он говорил без умолку, но больше всего о том, как его любят в семье и какое это счастье для его многочисленных родственников, что их Филиппо спасен!

Над темно-зеленой водой Кингсбея круто поднимаются сверкающие стены исполинского глетчера.

Блок на носу «Читта ди Милано» использован для спуска самолета Чухновского на воду. Маленькая «Браганца», только что вырвавшаяся из льдов Кап-Норда, пришвартовалась к борту «Читта ди Милано».

Мы пережили вместе все необыкновенные дни красинской экспедиции. В Ню-Олесунне наша совместная жизнь на борту ледокола заканчивалась. На прощание мы сфотографировались на верхнем мостике корабля. В первом ряду (слева направо) — Шпанов, Гуль, Джудичи, во втором ряду — Миндлин и Суханов, в третьем — Кабанов и Южин.

Ню-Олесунн на берегу Кингсбея, самый северный «город» в мире — в нем всего двадцать деревянных домов!

В Ню-Олесунне мы оставляли славных летчиков красинской экспедиции. Дружная пятерка снята на палубе ледокола. В первом ряду (слева направо) — Страубе, Чухновский, Алексеев. Во втором ряду — Федотов, Шелагин.

На берегу маленького заливчика вблизи Ню-Олесунна чухновцы разбили свой лагерь, соорудили две палатки, поставили радиомачту и остались ждать возвращения «Красина».

Эллинг в Ню-Олесунне, воздвигнутый во время полярной ночи и стужи шпицбергенской зимы. Его высота 30 метров и длина почти 120 метров. На сооружение ушло 20 километров балок. Отсюда на «Норге» стартовал Амундсен в 1926 году и Нобиле на «Италии» в мае 1928 года.

В Ню-Олесунне на борту «Браганцы» — капитан Сора (слева) и Ван-Донген (справа).

«Монте-Сервантес». Представители двадцати национальностей отправились на этом туристском корабле в северные широты только затем, чтобы по пути встретиться с «Красиным». Встреча состоялась у берегов Шпицбергена, где «Красину» пришлось спасать «Монте-Сервантеса» с 1500 пассажирами и корабельной командой в 300 человек.

По пути домой, в Стокгольме трое красинцев посетили мать Финна Мальмгрена и передали ей послание участников экспедиции. На крыльце — г-жа Мальмгрен и Миндлин. Внизу (слева направо) — Южин, переводчик и Суханов.

В Баренцевом море норвежские рыбаки встретили плывущий по волнам подкрыльный поплавок самолета. Норвежцы переслали его в Париж, и там в нем опознали поплавок французского самолета «Латам», на котором летел Амундсен. Так была окончательно установлена гибель великого путешественника. На снимке — поплавок «Латама» рядом с ящиком, в котором его прислали во Францию.

Тридцать два года спустя… Бывший старпом на «Красине», ныне капитан первого в мире атомного корабля П. А. Пономарев, на капитанском мостике атомохода «Ленин».

Настоящая инструкция сбрасывается в двух экземплярах, каждый в отдельности. Анилиновые краски, сброшенные нами, должны служить для сигналов. На самолете с «Красина» обозначены красные советские звезды.

План ледяного лагеря, сделанный Бьяджи.

Путь «Красина» во льдах: 1. Место выгрузки самолета Чухновского на лед. 2. Место спасения Дзаппи и Мариано. 3. Место спасения группы Вильери. 4. Место посадки самолета Чухновского у мыса Вреде. 5. Кингсбей — место встречи с «Читта ди Милано». 6. Место аварии «Монте-Сервантеса».

Затерянные во льдах

Шестнадцать человек исчезли в стране вечного льда. Там, где погиб их огромный воздушный корабль, холодное солнце в это время года не заходит круглые сутки. Сверкающая ледяная пустыня вовсе не полна таинственного безмолвия. И тем более в необыкновенное лето, когда полтора десятка судов под флагами разных стран двинулись к северу на розыски исчезнувших во льдах шестнадцати человек. Правда, лишь немногие из этих судов сумели войти в разреженный лед. Девятнадцать самолетов — итальянских, французских, американских, шведских, норвежских и советских — поднялись над ледяными просторами Арктики в поисках без вести пропавших людей.

Корабль «Красин», на котором мы собираемся плыть на розыски, отличен от всех других кораблей: это крупнейший ледокол в мире и один из полутора десятков кораблей, выходящих в Арктику. Пока что у него столько же вероятности найти затерянных во льдах аэронавтов, сколько и у каждого из других судов. Наши недруги пророчат нам полный провал: возможно ли, чтобы советская экспедиция добилась успеха там, где не смогли добиться успеха европейские экспедиции! Идет только 1928 год, и об СССР на Западе всё еще пишут как о безнадежно отсталой и разоренной стране.

Да возможно ли вообще помочь людям, плененным вечно дрейфующими льдами далеко за восьмидесятой параллелью северной широты? Немало полярных путешественников терпели бедствие в арктических льдах, но до сих пор еще ни одной спасательной экспедиции не удавалось оказать помощь терпящим бедствие в Арктике.

Удастся ли это нам?

Я не верю счастью, выпавшему на мою долю: мне, двадцативосьмилетнему журналисту, корреспонденту одной из московских газет, предоставлено право участвовать в спасательной арктической экспедиции на ледоколе «Красин»!

Но пока наш «Красин» грузится в Ленинградском порту и готовится к спасательному походу, расскажу, что предшествовало решению советского правительства отправить «Красина» в Арктику на розыски исчезнувших аэронавтов. Кто были эти аэронавты? И что представлял собой воздушный корабль, на котором они отправились к Северному полюсу?

Двадцать третьего мая 1928 года в четыре часа сорок минут утра над бухтой Кингсбей на Шпицбергене, над самым северным в то время поселением в мире, Ню-Олесунном, поднялся и проплыл итальянский дирижабль.

Сначала он плыл над заснеженными горами, окружавшими бухту. Потом горы отодвинулись к горизонту, и люди на дирижабле увидели черную воду Ледовитого океана. По черной воде плыли сверкающие ледяные поля. Вскоре поля сомкнулись — и всюду, куда ни смотрели аэронавты, расстилалась сплошная ледяная пустыня. Дирижабль «Италия» уносил шестнадцать аэронавтов к заветной точке земного шара — Северному полюсу. Только дважды до этого побывали люди на Северном полюсе: американец Пири в 1909 году и великий норвежец Руал Амундсен в 1926 году. Но Пири не произвел никаких исследований на полюсе. А Руал Амундсен пролетел над Северным полюсом на дирижабле «Норге» («Норвегия») и на полюс не опустился. И «Норге» и «Италию» конструировал один и тот же инженер — итальянец Умберто Нобиле. Не странно ли, что этого уроженца солнечной Италии с юности влекла к себе суровая Арктика! Все его планы создания нового типа воздушного корабля всегда были связаны с мечтами о путешествии на Северный полюс.

Нобиле не сомневался в своем дирижабле, этом воздушном корабле легче воздуха — управляемом аэростате.

Известно, что даже его название происходит от французского слова dirigeable, то есть буквально «управляемый». И до Нобиле создавались дирижабли с оболочкой, наполненной газом, приводимые в движение авиационным двигателем.

Но Умберто Нобиле посвятил свою жизнь созданию типа дирижабля, который, по его мнению, наиболее подходил для путешествия в Арктику.

Это был тип полужесткого дирижабля, с твердым остовом, на который натянута мягкая оболочка. Не прорвут ли арктические ветры эту мягкую оболочку? Не обледенеет ли она, и не упадет ли дирижабль на ледяные поля?

Эти вопросы не сходили со страниц газет еще в 1926 году, когда дирижабль «Норге» впервые летел на Северный полюс. На «Норге» Нобиле был командиром корабля, но возглавлял эту историческую экспедицию Руал Амундсен.

Экспедиция «Норге» завершилась успехом. «Норге» пролетела над Северным полюсом и опустилась на Аляске. И вот тогда-то у итальянцев родилась идея самостоятельной экспедиции. Новый дирижабль Нобиле назывался «Италия». На этот раз конструктор дирижабля был уже не только его командиром, но и начальником экспедиции. Название дирижабля подчеркивало, что это итальянская экспедиция. Правда, среди шестнадцати человек ее экипажа — чех Франц Бегоунек и швед Финн Мальмгрен, соратник Амундсена, один из крупнейших океанографов того времени. Все остальные четырнадцать, во главе с Нобиле, — итальянцы: ученый Понтремоли, инженер Трояни, журналист Лаго, такелажник Алессандрини, радист Бьяджи, механик Чечиони, офицеры Мариано, Дзаппи, Вильери, Помелла, Ардуино, Чокка, Карати.

Начиная с 25 мая 1928 года этим шестнадцати аэронавтам газеты всего мира ежедневно посвящали тысячи статей, заметок, сообщений. Их портреты печатались во всех журналах.

В этот день во всем мире, вероятно, не было ни единой газеты, которая не сообщила бы поразившую всех сенсацию:

«Нобиле над Северным полюсом!»

Да, радио дирижабля «Италия» торжественно оповестило, что итальянский дирижабль достиг полюса, сбросил над ним флаги Италии, опустил крест, выданный папой римским, и дирижабль, мол, отправляется в обратный путь.

Несомненно, это было торжество и техники, и науки, и мужества человека. На дирижабле находились три крупных ученых — швед, чех и итальянец. Разумеется, они успели произвести важные исследования в районе полюса. Нобиле мог гордиться своим детищем. Шестнадцать человек, летевших на его дирижабле, не могли не казаться всему миру людьми мужества и отваги.

Но итальянские флаги, спущенные с дирижабля на полюс, были флагами фашистской Италии. Уже несколько лет, как фашистская партия Муссолини в Италии захватила власть в свои руки. В Италии происходили политические убийства. Даже буржуазные газеты, подробно описывающие полет Нобиле к полюсу, не скрывали своих антипатий к фашистскому строю. Муссолини, снарядивший экспедицию Нобиле, думал, конечно, не о научном значении экспедиции. Итальянские фашисты пытались этой экспедицией продемонстрировать свое «моральное» превосходство. По их замыслу, это должно было быть торжеством итальянского фашистского флага, а заодно и католического креста папы римского.

Невозможно себе представить ликование в фашистской Италии, когда радио сообщило об успехе Нобиле. Уже готовились к триумфальной встрече арктических аэронавтов. Уже Муссолини послал восторженную поздравительную радиограмму Нобиле, как вдруг…

Как вдруг радио дирижабля «Италия» замолчало. Дирижабль «Италия» исчез. Радиосвязь с экспедицией Нобиле прекратилась. В Кингсбее напрасно дожидались возвращения дирижабля.

Шли дни. Судьба исчезнувшего в Арктике воздушного корабля с шестнадцатью членами экипажа продолжала оставаться тайной. На каком бы языке, в какой бы стране ни выходили газеты, во всех появлялся и не сходил со страниц один и тот же тревожный вопрос:

«Где Нобиле? Где дирижабль «Италия»?»

Первые западноевропейские экспедиции, морские и воздушные, уже предпринимали безуспешные попытки разыскать затерянных во льдах шестнадцать человек с дирижабля «Италия». Однако ни судам, ни самолетам не удавалось проникнуть достаточно далеко в глубь страны вечных льдов.

Когда в Москве был создан Комитет помощи Нобиле, многие и у нас, а тем более на Западе недоумевали:

«Почему советские люди собираются помогать экспедиции итальянцев-фашистов? Какое дело советским людям до судьбы дирижабля, летевшего в Арктику под флагом фашистского государства?»

Даже тридцать лет спустя после красинского похода мне приходилось слышать этот вопрос.

Но, когда гибнет и нуждается в помощи человек, мы спасаем его независимо от его убеждений. Комитет помощи Нобиле образовался в Москве для оказания помощи людям, терпящим бедствие в Арктике. Наконец, какова бы ни была мишура фашистской демонстрации в экспедиции Нобиле, экспедиция эта имела также и некоторое научное значение. Участие в ней таких людей, как выдающийся ученый Финн Мальмгрен или чешский ученый Бегоунек, заставляло верить, что полет «Италии» не пройдет для науки бесследно.

Да, советские люди посчитали своим долгом принять участие в розысках аэронавтов «Италии».

О «Красине» еще не было речи. Маленькое судно «Персей» первым из советских судов вышло в море Баренца, держа курс на север. В газетах печатались донесения «Персея» о его отчаянной борьбе с тяжелыми штормами.

В Архангельске готовилось к спасательному походу второе советское судно — «Малыгин». Начальником экспедиции на «Малыгине» назначен был известный исследователь Арктики Владимир Юльевич Визе. В молодости он участвовал в исторической экспедиции Георгия Седова.

Ровно через сутки после того, как в редакции было принято решение командировать меня на «Малыгин», я уже выезжал из Москвы в Архангельск. Никогда не забыть изумления продавца в Мосторге, когда в жаркий июньский день я с лихорадочной поспешностью отбирал для себя теплые шерстяные вещи.

Мандат Комитета помощи Нобиле лежал у меня в кармане.

В Вологде, по пути в Архангельск, я прочитал в местной газете телеграмму, облетевшую весь земной шар:

«В Москве получены сведения, что в селе Вознесении-Вохмы, Северного края, радиолюбитель Шмидт, работающий на одноламповом сверхгенераторном ОБО, в 19 часов 50 минут по местному времени 3 июня на волне 33 или 35 метров принял итальянское радио с дирижабля «Италия»: «Италия… Нобиле… Фран… Иософ… SOS… SOS… SOS… Тири… Тено… Эн…»

Это была первая весть, принятая от затерянных во льдах итальянцев.

(обратно)

Судьба корабля

На следующий день в Архангельске я стал одним из многочисленных членов семьи журналистов «Малыгина».

В светлые молочные ночи Архангельска мы ходили по бревенчатым тротуарам на телеграф. Да нет, не ходили — бегали! В те дни телеграфный обмен Москвы и Архангельска достигал двадцати тысяч слов каждые двадцать четыре часа. Это было по крайней мере в десять раз больше обычного.

Гостиница «Троицкая», в которой мы жили, стала штабом экспедиции на «Малыгине». Телеграммы из Москвы тотчас же передавались с телеграфа в гостиницу по телефону. На вантах «Малыгина» уже висели брезентовые мешки с мясом; антенны радиоустановки уже были натянуты на мачты; серебряный самолет поблескивал на корме.

Прошло трое суток. В ночь накануне выхода в море пришла телеграмма. Комитет помощи Нобиле отправлял на розыски еще один ледокол — «Красин», в то время самый мощный на свете. «Малыгин» шел восточным рейсом: через Белое море, к острову Надежды. «Красина» предполагали пустить западным рейсом: через Балтийское море, через Северное, или Немецкое, морем Баренца, мимо Медвежьего острова, в обход архипелага Шпицберген.

Троим из нас Комитет помощи Нобиле предлагал немедленно выехать из Архангельска в Ленинград и принять участие в экспедиции на ледоколе «Красин».

Поздно ночью в мой номер гостиницы вошел начальник малыгинской экспедиции профессор Визе с ворохом поручений.

— До встречи… может быть, на Шпицбергене.

— Вы, Владимир Юльевич, считаете такую встречу возможной? «Малыгин» может встретиться с «Красиным»?

— Все возможно. «Малыгин» идет с востока на запад, «Красин» — с запада на восток. Как знать, не произойдет ли встреча где-нибудь в районе Шпицбергена!

— Есть новые сведения с «Персея»?

— Новых нет. «Персей» находится сейчас в очень тяжелых условиях, борется с непроходимыми льдами… Но, видимо, не «Персею» суждено разыскать итальянцев.

Мы попрощались. Профессор Визе вышел, и через несколько минут секретарь экспедиции отдавал в телефон приказ:

— Не звонить от двух до пяти утра!

Итак, я более не «малыгинец». Я перестал быть им еще до того, как «Малыгин» отошел от причала в Архангельске.

С двумя спутниками я спешу из Архангельска в Ленинград, чтобы успеть поскорее ступить на борт корабля, на котором предстоит плавание в Арктику. Какому из трех кораблей суждено найти во льдах Арктики исчезнувший экипаж дирижабля «Италия»? «Персею»? «Малыгину»? Или «Красину», которого отныне я уже называю «наш «Красин»? А может быть, ни один из них никого не найдет и поиски наши будут тщетны?

У кораблей, как у людей и у книг, своя судьба.

Судьбы «Красина» и «Малыгина» сплетены в истории.

У входа в кают-компанию «Красина» под стеклом висел чертеж корабля в разрезе. Корабль на этом чертеже назывался «Святогор».

Он был выстроен в Англии, в самый канун революции, в 1917 году, по заказу правительства царской России. Водоизмещение его — десять с половиной тысяч тонн. Мощность каждой машины — три с половиной тысячи лошадиных сил.

Короткие записи в вахтенных журналах, отмечавшие все события жизни этого корабля, начинались с момента, когда судно отправилось в Россию из Англии. «Святогора» приписали к Архангельскому порту — его оставили в Белом море для проводки сквозь льды английских судов с военными грузами. В то время Англия и Россия были союзниками в войне против Германии.

В Белом море его и застала Октябрьская революция. Вскоре началась англо-французская интервенция.

«Святогору» исполнился только год от рождения, когда его затопили в фарватере Северной Двины, близ устья реки Чижовки в Архангельске. Это было начало его службы народу: затонув поперек реки, он должен был преградить путь интервентам. Корабль опустился на дно. Фарватер реки не был глубок. Внутри «Святогора» вода покрыла только настил кают. Большая часть его возвышалась над поверхностью широкой реки. Через десять дней захватившие Архангельск французы и англичане принялись поднимать корабль. Для этого потребовалось лишь закрыть кингстоны{1}, выкачать воду помпами с подошедших буксирных судов — и «Святогор» сам всплыл на поверхность Двины, чуть вздрагивая и покачиваясь, словно разучился за две недели стоять на воде. В конце февраля 1920 года Красная Армия освободила Архангельск. Белогвардейцы и интервенты бежали. Убегая, они увели в Англию русский корабль.

За несколько месяцев до того, в ноябре 1919 года, ледокольный пароход «Соловей Будимирович», позднее переименованный в «Малыгина», вышел из Архангельска в Мурманск с заходом на Канин Нос. Голодавшие в Архангельске моряки «Соловья Будимировича» попытались пробиться к берегам Большеземельской тундры — закупить в тундре у ненцев оленье мясо. По пути на борт взяли еще пассажиров. Но «Соловей Будимирович» до Мурманска не дошел. Дрейфующие ледяные поля отнесли его далеко на север, протащили через пролив между Новой Землей и островом Вайгач в Карское море. Почти четыре месяца потерявший управление корабль дрейфовал во льдах Карского моря. Давно кончились уголь и продовольствие. Сто человек на борту «Соловья Будимировича» голодали и мерзли. Каждый из них получал в день ничтожную порцию уже заплесневелого сыра и кусочек тюленьего мяса. Деревянные части судна шли на топливо — надо было хоть кое-как согревать жилые каюты. Появились больные. Один из них умер. На затертом дрейфующими льдами, голодающем корабле родился ребенок. Впервые крик новорожденного нарушил ледяное безмолвие.

Советское правительство, узнав о трагедии «Соловья Будимировича», снарядило добровольную спасательную экспедицию на ледорезе «Федор Литке». Но «Литке» был слишком слаб, чтобы добраться в тяжелых льдах Карского моря до «Соловья Будимировича». Помочь мог только сильнейший ледокол «Святогор». Но, увы, его держали в английском плену.

Правительство СССР через Норвегию обратилось к Англии с просьбой послать на помощь гибнущим в Арктике ледокол «Святогор». Англия потребовала двести тысяч рублей золотом за аренду ледокола, принадлежавшего русским! Мало того, одно из условий гласило, что вся команда будет набрана из норвежцев. Им следовало платить отдельно и тоже, разумеется, золотом.

Условия были чудовищно тяжкие для ограбленной, истекающей кровью, продолжавшей бороться республики. Но речь шла о спасении человеческих жизней, и Советский Союз согласился на все условия.

Вот когда впервые столкнулись судьбы «Святогора» и «Соловья Будимировича» — будущих прославленных кораблей «Красин» и «Малыгин»!

«Святогор» прокладывал путь во льдах ледорезу «Федору Литке».

Во второй половине июля 1920 года погибавшие на «Соловье Будимировиче» сто человек были наконец спасены.

Когда «Соловей Будимирович», снабженный углем, продовольствием и водой, вышел следом за «Федором Литке» и «Святогором» на чистую воду, корабли расстались. «Святогор» снова был уведен на чужбину, а «Соловья Будимировича» ледорез «Литке» привел в Архангельск.

Так впервые встретились и разошлись пути кораблей, которым суждено было в будущем встречаться при самых неожиданных обстоятельствах. Еще два года «Святогор» оставался пленником в Англии.

В 1922 году советское правительство выкупило за золото свой же корабль, и «Святогор» был введен в Финский залив, в советские воды.

За шесть лет ничего примечательного не случилось в жизни корабля. Ежегодно он проводил караваны судов через обледенелый Финский залив, вел будничную жизнь ледокола Ленинградского порта. Важнейшим событием, происшедшим в его жизни за эти годы, было разве лишь то, что ему дали новое имя — «Красин».

И вот снова имена этих двух арктических кораблей стоят рядом. Снова на одних и тех же страницах газет появляются фотографии и «Красина» и «Малыгина». И опять судьбы двух флагманов советского ледокольного флота сталкиваются, хотя уже при иных обстоятельствах. В равной мере к тому и другому приковано внимание миллионов людей: кому из двух кораблей посчастливится спасти во льдах Арктики погибающих итальянцев?

Как бы там ни было, я спешу из Архангельска в Ленинград, чтобы стать одним из ста тридцати шести красинцев.

«Красинец» — так отныне называют в газетах каждого, кому предстоит выйти в спасательный поход в Арктику на этом судне.

В то время как от устья Северной Двины в поезде Архангельск — Ленинград я спешу к устью Невы, «Малыгин» уже отваливает от причалов Архангельска. Поход «Малыгина» начался. «Красин» еще грузится в Ленинграде.

По расчетам, мы, трое недавних малыгинцев, прибудем в Ленинград меньше чем за сутки до отплытия «Красина».

Что же ждет меня на борту нашего «Красина»? Теперь мы уже говорим: «нашего «Красина».

В поездах, на станциях железной дороги только и разговору, что о поисках экспедиции Нобиле. Житель села Вознесения-Вохмы Шмидт, первый поймавший сигналы радио Нобиле, утверждал, что в последней радиограмме со льдины упоминалась какая-то Земля Петермана. Но именем Петермана назван один из пунктов Новой Земли, и один из пунктов Земли Франца-Иосифа, и пункт на Шпицбергене, и пункт в Гренландии.

Где же искать исчезнувшую экспедицию Нобиле? На каком Петермане?

Газеты писали, что в Кингсбее на Шпицбергене стоит итальянский корабль «Читта ди Милано», плавучая база экспедиции дирижабля «Италия». Командир «Читта ди Милано» оповещал весь мир, что люди экспедиции Нобиле находятся где-то близ острова Фойн, к северо-востоку от Норд-Остланда, между Землей Франца-Иосифа и Шпицбергеном.

В газетах печаталось, что норвежское судно «Браганца», вышедшее на поиски Нобиле, застряло во льдах где-то у Мозельбея. И никто из читавших газеты не знал, где Мозельбей.

Газеты спорили о достоверности радиограммы, принятой сельским любителем из Вознесения-Вохмы Шмидтом: «Нобиле… Тири… Тено… Эн…» Люди в поезде обсуждали исчезновение дирижабля, говорили о льдах, о неведомой Арктике, о «Малыгине», уже вышедшем на розыски Нобиле, и о «Красине», который выходит на днях…

(обратно)

Удивительное знакомство

В Ленинградском порту, пахло смолой и рыбой. «Красин» стоял далеко — в Угольной гавани. Надо было ехать через Морской канал на катере, который поддерживал сообщение с «Красиным». Катер качало.

Молодой парень в синем комбинезоне сидел на носу.

Другой, кочегар катера, спрашивал парня:

— Значит, идешь с «Красиным»?

— Иду.

— А если льдами затрет? Зимовать?

— Если затрет — зимовать, — равнодушно ответил парень.

Молодой кочегар пожал плечами:

— Не приходилось мне зимовать во льдах. Вот дело какое.

Парень в комбинезоне усмехнулся:

— Слыхал пословицу? «Зимовки бояться — во льды не ходить».

Кочегар посмотрел на него с беспокойством:

— Может, и мне с вами?

— С «Красиным»? Поздно, братишка! Ночью снимаемся. Знай шуруй теперь на своей лоханке, жди нас, когда вернемся!

Кочегара все еще одолевали сомнения:

— Еще вопрос, с чем вернетесь. Может, вам и идти даже не стоит. Еще до льдов не дойдете, а этих итальянцев во льдах и без вас найдут! Читал? Уже четырнадцать экспедиций разных стран вышли на поиски!

— Мало ли, сколько их вышло! Да пока что ни одна во льды войти не сумела! — возразил парень. — Нет, братишка, искать пусть они себе ищут, а спасать людей нам придется.

— И я! — вдруг завопил кочегар. — Не я буду, если с «Красиным» не пойду!

Не знаю, что делал молодой кочегар во вторую половину дня 14 июня, но через неделю, в день, когда мы шли в Немецком, или Северном, море, когда на горизонте излучались ослепительной белизной вершины норвежских гор, я неожиданно встретил его на корме ледокола. Одетый в матросскую робу, он возился с какой-то доской, вымерял ее, обстругивал и опять вымерял.

А парень в синем комбинезоне был пекарь. На «Красине» в ледяной пустыне он вьпекал нам хлебы, белые и большие, которые поедались с черной печенкой тюленя, с медвежатиной — трофеями охоты во льдах, и жесткой, копченой колбасой, которой снабдили нас в Ленинграде.

В глубине Угольной гавани двухтрубный великан «Красин» грузился углем. Его окружали баржи и катера. Над ним взвивался столб угольной пыли, пели лебедки, с железным шумом передвигались пароходные краны. На кранах поднимались огромные двухстворчатые стальные раковины. Опускаясь над баржей с углем, они раскрывались, черпали черное топливо, захлопывались, взлетали кверху, кран опускал их, створки распахивались опять и низвергали в глубины красинских трюмов тысячи тонн угля.

Еще мальчиком я впервые прочитал «Путешествие на корабле «Фрам» Фритьофа Нансена. Потом читал эту книгу еще и еще. И всегда удивлялся первым страницам книги. Как долго Нансен готовился к экспедиции «Фрама», как бережно он выбирал людей! Восемь лет подготовки!

Другие экспедиции готовились год или два. Это были экспедиции, которые надеялись дойти до Северного полюса.

«Красин» не собирался на полюс. Но «Красин» — первый корабль, который решался войти в вечные льды в самом начале полярной весны.

Люди, отправлявшиеся на «Красине», знали, что они должны быть готовы к возможности встретить зимовку во льдах, отдаться во власть вечной ночи, быть затертыми вечными льдами. Вот что делало экспедицию «Красина» равноценной тем, что собирались пересекать девяностый градус, место, где сходятся все меридианы земного шара, — Северный полюс.

Восемь лет ушло на подготовку экспедиции «Фрама».

И только три дня было в распоряжении советского ледокола.

Три дня — большим сроком «Красин» не располагал.

«Так могут собираться большевики или сумасшедшие», — писали буржуазные газеты о молниеносных сборах «Красина».

Маленький катер в Ленинградском порту пришвартовался к высокому борту корабля, у которого было всего три дня на сборы в далекую и суровую Арктику.

По веревочной лестнице, спускаемой с борта судна — штормтрапу, — я втащил свой багаж на борт ледокола и остановился в растерянности. Куда идти, с чего начинать свое участие в экспедиции? Первый человек, с кем пришлось заговорить на «Красине», оказался старшим помощником капитана — Павлом Акимовичем Пономаревым. Тогда ему только недавно перевалило за тридцать. Небольшого роста, коренастый, в фуражке, низко надвинутой на светлые живые глаза, он оглядел меня так критически и с таким сомнением, что мне сразу стало неловко. Взгляд Павла Акимовича спрашивал: «Что вам здесь надо и кто вы такой?»

Я вытащил свой мандат Комитета помощи Нобиле и предъявил старпому.

— Ах, вот оно что. Ладно. Вещи пока в кают-компанию. Живей. Предупреждаю: работать придется всем. На палубе не курить. Всё!

Право, он показался мне удивительно нелюбезным, этот человек, ныне прославленный как лучший арктический советский моряк. Должно быть, в час нашего первого с ним свидания я бы ни за что не поверил, что в будущем нас свяжет более чем тридцатилетняя славная дружба!

Когда я увидел его впервые, в облаках угольной пыли, в грохоте, лязге и шуме кранов, он командовал погрузкой угля и одновременно следил за изготовлением помоста на палубе для самолета. Пономарев проверял костыли и гвозди, которыми сбивали леса, щупал бревна, поднимался на капитанский мостик, чтобы на минуту охватить хозяйственным взором все происходящее на палубе, затем торопился в машинное отделение. Через некоторое время он оказывался в матросском кубрике, заглядывал в камбуз, в кают-компанию, снова устремлялся наверх и снова отдавал команду в облаках угольной пыли, в шуме и грохоте кранов, из которых одни поднимали уголь, а другие — ящики с консервами.

За месяцы спасательного похода во льдах с нами не раз случалось такое, от чего многие теряли всякое чувство реальности. Кому из нас не приходилось спрашивать самого себя: не во сне ли привиделись нам необыкновенные события лета 1928 года? Даже капитан корабля Карл Павлович Эгги — на что видавший виды и не восторженный человек! — однажды не выдержал и воскликнул, что чувствует себя действующим лицом какого-то приключенческого кинофильма. У Пономарева не было даже такого «однажды». Подвижной, быстрый и энергичный, он вместе с тем всегда поражал спокойствием своей речи, выдержанностью. За все дни похода на «Красине» и за тридцать с лишним лет, протекших после похода, я ни разу не видел его вспылившим, повысившим голос, раздраженным. Улыбается он очень часто, но я никогда не слышал, чтобы он громко смеялся. Этот человек способен забраться на край света, во льды, в туманы, находить в ледяной пустыне затерянных в ней людей, спасать идущие ко дну пароходы, рисковать собственной жизнью и удивляться только тому, что «некоторые» могут считать все это чем-то необыкновенным!

Я не сразу выполнил его приказание спустить свой багаж в кают-компанию — он смутил меня не слишком гостеприимной встречей. Сначала я стоял и смотрел, как он с видом озабоченного хозяина шагал по палубе. Но Пономарев скоро ушел в машинное отделение, а я перенес свои чемоданы в большую кают-компанию и бросил их там в угол, на полукруглый узкий диван, обитый зеленым бархатом.

Мог ли я подозревать тогда, что именно на этом неудобном зеленом диване я проживу два месяца жизни — два месяца, которые стоят сотни необыкновенных лет!

Ночью в обитой светлым дубом кают-компании «Красина» собрались участники экспедиции и провожающие. Людей набралось так много, что невозможно было различить, кто будущий спутник, кто прибыл проститься, пожелать доброго пути.

Высокий лысый человек лет сорока пяти в пенсне, со свисающими на рот усами — начальник красинской экспедиции, известный полярник профессор Рудольф Лазаревич Самойлович. Капитан «Красина» — Эгги, уроженец Эстонии, еще молодой человек. Ему тридцать пять лет. Свою морскую карьеру он начал с чистки картофеля на маленьком паруснике, плававшем по Балтийскому морю. Потом поступил в судоходную школу, плавал матросом, дослужился до штурмана малых плаваний. Октябрьская революция застала его на миноносце в открытом море. Весной 1918 года в Архангельске он уже сдал экзамен на штурмана дальнего плавания и незадолго до похода на «Красине» служил командиром одного из крупных ледоколов Ленинградского порта.

В кают-компании в этот час находилось все руководство красинской экспедиции, за исключением члена руководящей тройки и начальника летной группы Бориса Григорьевича Чухновского. Со своими помощниками летчик хлопотал на палубе у самолета, укрепленного на специальном помосте. Самолет выглядел инородным телом на ледоколе. Плоскости с него были сняты. Он походил на огромную птицу, для которой не нашлось подходящей клетки и ее привязали к помосту цепями.

Летчики во главе с Чухновским не спустились в кают-компанию. Им было некогда.

Большое зеркало в желтой дубовой раме отражало людей в кают-компании «Красина». Люди в пальто, в шляпах, в кожаных куртках, плащах, кто в чем. Кресла вокруг длинного стола ввинчены в палубу кают-компании. Кресел всего шестнадцать. Людей во много раз больше. Не хватает и зеленых диванчиков по углам.

Нас провожали президент Академии наук Карпинский, итальянский консул Спано и другие. Произносились речи, напутственные слова, пожелания. Пожимали руки, прощались.

Кто-то притащил корзину огромных белых и палевых хризантем. Корзину водрузили на стол.

— Довезите хризантемы до льдов!

Мы довезли их. Далеко за Шпицбергеном «Красин» боролся со льдами, а корзина с белыми и палевыми хризантемами еще жила. Хризантемы сморщились и пожелтели на обратном пути. Их не трогали. Они оставались в корзине в течение всех дней экспедиции. Они украшали жилище ста тридцати шести человек красинцев, в го время самых северных людей в мире.

Под утро мы остались одни. Спали не раздеваясь. Выбившийся из сил Чухновский показался в своем кожаном пальто, которое он так и не снял. Опустив голову, летчик задремал, сидя напротив меня за общим столом.

Наступило утро 15-го числа. «Красин» стоял на месте.

Павел Акимович Пономарев кончил погрузку «своего» корабля. Назвать «Красина» своим Пономарев мог с правом наибольшим, чем кто бы то ни было другой.

Нас будили в кают-компании, где мы уснули кто сидя, кто скорчившись, полулежа, кто чуть ли не стоя.

Нам принесли робу — рабочую одежду, вместе с приказом:

— Живей на палубу! Живей, если хотите, чтобы к полудню выбрали якоря!

К правому борту «Красина» прилепилась баржа, на которой высились горы бочек и ящиков. С борта на баржу спускались необычной длины две доски. По доскам подымали на борт бочки и ящики.

На борту ледокола толпились люди. Они тащили веревку, к концу которой была привязана тяжелая бочка. Бочка егозила на скользких досках и ежеминутно грозилась свалиться в воду.

Люди, тащившие бочку кверху, гремели бранью по адресу бочки, по адресу скользких досок, по адресу веревки, которая непослушно выскакивала из рук тащивших. И вовсе не в том было дело, что люди не умели работать, а в том, что работали они без отдыха день и ночь, работали — и изнемогли. Горы бочек и ящиков, громоздившиеся на барже, казалось, не уменьшались.

— В полдень якоря нам не выбрать, Павел Акимович!

Капитан хмуро смотрел на бочки и ящики.

Тогда Павел Акимович сложил желтые рукавицы рупором и закричал что было сил:

— Кудзделько!

Боцман Кудзделько появился, как черт из люка, покрытый непроницаемым слоем жуткой смеси из сажи, угля и масла.

Когда появился Кудзделько, старпом полетел на спардек, где еще прикрепляли самолет к бревенчатому помосту.

Появление боцмана на ненадежном месте успокаивало Пономарева. Он уже хлопотал о другом.

Кудзделько повел глазами, как будто желал сказать:

«А что тут у вас такое?»

Потом подошел к людям, которые неумело тянули веревку, каким-то особенным голосом выкрикнул «эх» и ухватился обеими руками за свободный конец веревки. Остановившаяся было бочка мигом взлетела на борт ледокола. Люди, стоявшие рядом, подхватили ее, стащили с нее веревку и покатили бочку в сторону, где были свалены ящики и тюки. Кудзделько поймал веревку, ловко свернул ее, словно ковбой, орудующий лассо, и веревка стремительно полетела вниз на баржу. Там изловили, обвязали ею новую бочку, крикнули «вира», Кудзделько опять сказал «эх» и потянул за конец веревки. Другие также держали руками этот конец и волей-неволей должны были поспевать за боцманом…

Необыкновенная у боцмана была манера подгонять товарищей, когда следовало ускорить работу. Он не торопил их, не уговаривал.

Кудзделько действовал собственным примером. Когда он замечал, что где-нибудь работают медленно, он молча приближался к работающим и, ни звука не проронив, принимался работать с такой энергией и быстротой, что у остальных не хватало духу отставать.

Меня и моих товарищей журналистов боцман Кудзделько заставил ухватиться руками за конец веревки.

— Работать! — приказал он.

Работа заключалась в том, чтобы на веревке поднимать по доскам, соединявшим борт ледокола с баржей, бочки и ящики. И ящики и бочки были очень тяжелы. Доски поминутно отъезжали одна от другой. Втащив груз наверх, надо было освободить веревку, ловко свернуть ее и так же ловко швырнуть вниз, на баржу.

Пять или шесть человек тянули одновременно конец веревки, втаскивая груз на борт ледокола. Они работали необыкновенно ритмично. И, когда мне удавалось полностью войти в ритм их работы, тогда мною овладевало чувство почти физической радости. Мои руки испытывали удовольствие, которого они не знали до той поры. Удовольствие возникало только тогда, когда мои трудовые усилия полностью совпадали с усилиями других. Для этого надо было не только не отставать от других, но и ни в коем случае не опережать их. Нельзя было выскакивать, нельзя было быть в хвосте. Следовало быть как другие.

Первое ощущение ритма трудового процесса — одно из сильнейших, пережитых за месяцы красинской экспедиции.

Низкий поклон боцману и старпому! Спасибо за утро 15 июня!

Я научился не только работать так, как другие, то есть тянуть веревку с подвешенным к концу ее грузом в полном согласии с усилиями других. Я выучился поднятую наверх веревку освобождать от груза, свертывать кольцом и швырять ее рабочим, стоявшим внизу, на барже. Швырять нужно было так,чтобы кольца не разлетались в воздухе, по дороге, а другой конец оставался в руках. И каждый раз, как шлепалось веревочное кольцо с мертвым стуком о деревянный хребет баржи, я испытывал незнаемую прежде радость.

Многому научили меня дни красинской экспедиции. Большее, чему они научили меня, — это умение пользоваться чувством, до тех пор мне неизвестным. Это чувство шестое в общеизвестном ряду человеческих чувств — чувство ритма коллективной работы. Боцман Кудзделько, старпом Павел Акимович да еще, может быть, матрос палубной команды Исаичев лучше других владели этим чувством работы. Я обязан им прекрасной учебой, уроками, которые не забываются, как не может забыться самое главное из всего, что случается в человеческой жизни.

Спасибо учителям!

(обратно)

Море

Мы вышли после полудня. «Красин» стал особым, обособленным миром, управляемым своими законами, писаными и неписаными.

Четыре дня пенилась и кипела за кормой «Красина» широкая белая колея. Четыре дня зеленую Балтику резал огромный «Красин». Острова возникали из моря. Продолговатой тучкой, голубой, приплюснутой к горизонту, остров проходил, таял вдали либо дымным горбом лез на нас, набухал, равнялся с «Красиным» и медленно, так же, как полз навстречу, отодвигался в море.

Балтика развертывалась как свиток.

Капитанский мостик имел форму буквы Т. Нос корабля — впереди верхней перекладины буквы. Посредине мостика высился столбик с компасом.

Штурман Юрий Константинович Петров появлялся на капитанском мостике, держа в руках пеленгатор — прибор для определения угла между направлением корабля и линией, проведенной к предмету, к точке, относительно которой желают пеленговать.

Кроме Петрова, пеленговали во время вахты штурманы — помощники капитана Лекздынь, Брейнкопф, Бачманов. Брейнкопф был большой, толстый и черный. Лекздынь — неразговорчивый и сухой. Бачманов — небритый, добрый и симпатичный, а Юрий Константинович — собеседник и острослов. Когда Юрий Константинович брал пеленг, он становился неприступнее полюса. К нему лучше было не подходить. За круглым столиком, ввинченным в палубу кают-компании, Юрий Константинович после вахты создавал свою математическую поэму о курсе нашего ледокола.

Всегда интересно было слушать рассуждения Юрия Константиновича о красоте математических формул. Недаром он ставил математику в ряд, в котором по соседству занимали места музыка и поэзия. Штурман красинской экспедиции был прав. В основе музыки и поэзии, конечно, лежит своеобразное стремление к математической точности.

Тем приятнее было дежурить на вахте с Юрием Константиновичем. Пять журналистов, ехавших с красинской экспедицией, были приставлены в помощь к вахтенным штурманам.

Четыре часа длилась вахта. Четыре часа следовало не отходить от штурмана, быть у него под рукой ежеминутно.

— Спуститесь в машинное, выясните, что там случилось, почему застопорили.

И я летел вниз, в машинное отделение, где полуголые люди трудились среди строя поршней, рычагов и цилиндров.

— На лаг! — командовал штурман.

И я тотчас бросался с верхнего мостика по лестнице вниз и бежал к кормовой части на лаг. Лаг — снаряд для определения пройденного пути за данный отрезок времени. Прибор, напоминающий часы, висел на корме. От прибора в море уходил длинный лаглинь — веревка, к концу которой прикреплен небольшой пропеллер. С помощью лага определялась скорость хода нашего корабля. Я должен был смотреть минуту на циферблат снаряда, выяснять соотношения маленькой и большой стрелок на циферблате и как можно скорее бежать с донесением к вахтначальнику на капитанский мостик — столько-то!

Иногда из радиорубки звонил телефон. Радист принимал срочную радиограмму. Вахтенный штурман откомандировывал приставленного к нему помощника в радиорубку. В тесной радиорубке перекликался радист с землей, с внешним миром, с встречными кораблями. Радист принимал шведскую прессу. Руал Амундсен на самолете «Латам» вылетел из Бергена на поиски Нобиле. С Амундсеном — летчик Гильбо и помощник его Дитрихсен. Пресса сообщала: аппарат Гильбо снабжен двумя моторами в пятьсот лошадиных сил. Аппарат этот, годный еще недавно лишь для перелетов в теплых краях, снабжен всем необходимым для защиты моторов от стужи. Винты заменены металлическими.

«Итальянский аэроплан, пилотируемый знаменитым летчиком Маддаленой, вылетел из Вадзе на Шпицберген на поиски Нобиле. Китобойное судно «Хобби» застряло во льдах. «Браганца» прибыла в Брендибей».

На другой день радио донесло: об Амундсене нет известий! Великий норвежец, открывший Южный полюс и дважды побывавший на Северном, исчез.

Где Амундсен?

Из тесной радиорубки радист перекликался с встречными кораблями, у него спрашивали:

«Куда идете?»

Радист выстукивал ответ:

«Экспедиция в помощь Нобиле, идем в Северный Ледовитый океан, мыс Лей-Смит. Будем искать Амундсена».

«Желаем успеха! Счастливого пути!»

В полдень в желтой, обитой дубом кают-компании за обедом радист передавал нам приветы и пожелания кораблей.

«Красин» шел в обход Скандинавского полуострова. На корме матросы играли в железное домино, кормили чаек, летевших за ледоколом.

Восемнадцатого числа в сине-зеленом море возник плавучий маяк, весь красный, похожий на пароход с высокой башней на палубе. По красному белым надпись: «Olandsrev».

На другой день родились в балтийской лазури берега Дании.

В бинокле цвела страна. Красные островерхие крыши были тесно прижаты одна к другой. Среди крыш — белая башня и шпиль на ее вершине. Черепичные крыши купались в зелени ив. В центре острова ивы широко раздвинулись. Между ними желтело поле, квадратное, расчерченное, как шахматная доска. За доской — фабричные трубы.

В тот день, 19 июня, в проливе Большой Бельт синий катер подвез к борту «Красина» датского лоцмана. Худой рыжий датчанин в черном пальто и в белой фуражке с блестящим лакированным козырьком вскарабкался по штормтрапу на борт корабля. Важный, полный достоинства, он оглядывался вокруг, трогал лакированный козырек и повторял свое неизменное «Таг, таг». Оставшись с капитаном, он сообщил, что очень рад провести через «свои» проливы знаменитого «Красина».

Лоцман Куцен оказался разговорчивым настолько, что успел сказать командиру пять-шесть любезностей, заметил, что датские газеты много пишут о нашем походе и что он лично от себя желает нам большого успеха.

С Куценом мы попрощались у Корсера, древнего города Дании. «Красин» шел проливом Большой Бельт между островами Фюн и Зеландией. Пролив суживался. Оба берега близко подходили один к другому.

Ближе к морю коричневели древние укрепления, остатки многовекового замка. От замка тянулись, переходя в городские улицы, густые аллеи. По сторонам их застыли четверорукие мельницы. Фермы окружали город, и каждая из них была точным повторением соседней, — словно с циркулем и линеечкой изготовляли эту страну.

Огромный паром, двухтрубный, тяжелый, как броненосец, шел от Корсера к берегу Фионии. Поезд под парами в составе пяти или шести вагонов стоял на пароме.

Паром, или феррибот, перевозил через проливы курьерский поезд «Берлин — Копенгаген — Стокгольм». Феррибот подходил к полотну железной дороги, соединялся с ним, машинист давал свисток, и курьерский «Берлин — Стокгольм» продолжал свой путь.

У датского города Корсера ледокол менял лоцмана. Бело-голубой катер забрал господина Куцена и высадил к нам другого — молодого, в синем костюме, с трубкой в зубах. Новый лоцман привез газеты. Среди них — «Слово», белогвардейский листок. Мы узнали много необычных вещей о себе. «Слово» вздумало нас направить из Ленинграда не на Шпицберген, а в Архангельск. Другие газеты сообщали, что люди красинской экспедиции обречены и наверняка все погибнут.

Жители Корсера на шлюпках и катерах подъезжали к нашему ледоколу.

Мужчины размахивали шляпами, женщины — зонтиками и платками, все кричали «виват», желали счастливого пути. Со шлюпок неслись хоровые песни. Датский город пел в честь ледокола «Красин». Один из наших матросов бросился в кубрик, схватил гитару и вернулся на палубу. Он пел и играл «Дубинушку», «Плясовую» и «Соловья». Датчане весело улыбались, хлопали в ладоши, без устали махали шляпами и платками.

(обратно)

Берген-фиорд

На «Красине» экономили пресную воду. Мы мылись соленой. Пресную берегли для котлов машинного отделения, для пищи и для питья. Но уборщица Ксения, добрый дух ледокола, знала заветные тайники, из которых по секрету черпала для нас пресную воду. Не знаю, что было бы с нами в этом походе без Ксении. Возраст ее так же немыслимо определить, как и время, когда она отдыхала. Очень возможно, что ей было не больше пятидесяти, хотя некоторые утверждали, что Ксении максимум тридцать пять. У Ксении часто происходили ссоры с Пономаревым. Причина ссор Павла Акимовича с Ксенией всегда одна и та же. Пономарева выводила из себя непоседливость уборщицы корабля. Он начинал с того, что сначала смиренно умолял Ксению передохнуть, перестать работать. Он пытался уверить ее, что она, в конце концов, портит казенное имущество.

— Вы скоро протрете вашей тряпкой все столы и диваны, Ксения! — говорил Павел Акимович. — Перестаньте вытирать пыль, перестаньте мыть и переставлять предметы! Дайте людям покой!

Удивительная женщина, закрывая передником свое сухое, морщинистое лицо, бормотала жалкие извинения и обещала, что «больше не будет».

Но тут с печальным стоном вваливался в кают-компанию гидрограф Березкин, призывавший всех святых в свидетели, что Ксения сведет его с ума. Она уже подобралась к его картам. Какая-то пылинка на них заставила ее позабыть о данном Пономареву слове. Тогда Павел Акимович требовал, чтобы Ксения немедленно отправлялась спать:

— Довольно работать! Кончится тем, что вы свалитесь, заболеете или умрете. Идите в каюту! Извольте сию же минуту прекратить вашу возню!

Ксения сжималась улиткой и ныряла в свою каюту. Вовсе не нужно было заглядывать к ней, чтобы узнать, что сейчас она вместо отдыха стирает белье, может быть, тому же Пономареву, который об этом даже не подозревает.

На шестой день пресная вода стала доступной и без помощи Ксении.

«Мыться пресной водой разрешается».

На ледоколе были опреснители морской воды. Конечно, всегда можно заставить опреснители поработать на нас. Но опреснители пожирали слишком много угля. Уголь следовало беречь для машин. А между тем попробуйте смыть соленой водой мельчайшие частицы угля, въевшиеся под ногти, в поры, в изгибы пальцев!

Когда судно качнуло в первый раз за все дни морского пути, когда Скагеррак был оставлен позади и на карте, на которой мы отмечали наш путь, флажок воткнулся в Немецкое море, тогда в ванной из крана полилась теплая пресная вода. Перед ванной образовалась очередь. Пережидая очередь, мы не заметили, как возникла на горизонте Норвегия. Когда я вышел из ванной на палубу, справа из моря поднималась нескончаемая волнистая цепь голубых и серо-зеленых гор. Вершины их казались бесформенными зеркальными глыбами.

Мы приближались к Бергену. Накануне ночь была бурная. «Красина» то подбрасывало под самое небо, которое стремительно летело на палубу ледокола, то его низвергало в пропасть, в яму, и тогда небо взлетало наверх. Буфет напоминал тарахтушку, в которой вместо горошин бились банки с консервами. Тарелки ездили по обеденному столу, и борщ из тарелки журналиста Шпанова выплеснулся на колени штурмана Лекздыня.

Палубу мыло водой Немецкого моря. Чухновский ежеминутно проверял прочность креплений, удерживавших самолет на спардеке.

На другой день погода переменилась, но по водной пустыне ходили большие холодные волны.

Шлюпка, подвезшая лоцмана, долго не могла подойти к борту судна. Волны подбрасывали ее. Она ложилась на борт, падала в водяные ямы. Каменный лоцман держался за мачту, не замечая волн… Он стоял, держа зубами черную трубку. С корабля спустили штормтрап, конец его удалось лоцману ухватить. Он взобрался по штормтрапу на борт. В шлюпке остались мальчик лет восьми и его сестра — дети старого лоцмана. Короткие волосы норвежки бились по ветру, голова ничем не была покрыта. Девушка складывала рупором руки и кричала:

— Левеле рюшен!

Указывая на себя, она весело повторяла:

— Норье, Норье!

Мы решили, что «Норье» — имя прекрасной норвежки, и кричали ей хором:

— Морген, фрекен Норье!

Но Норье не было имя девушки. Норье — Норвегия. Так девушка произносила «Норге». Дочь лоцмана осталась в памяти как фрекен Норье.

На вспененных синих волнах плясала белая шлюпка с девушкой, у которой было имя ее страны. Когда, управляя шлюпкой, она отдалялась от нас, команда «Красина» кричала ей вслед:

— Адье, фрекен Норье!

Мы долго следили за белой шлюпкой, прыгавшей по волнам и уходившей в сторону зеркальных голубых гор, в тихий фиорд.

У норвежского лоцмана каменный подбородок порос жесткой сединой. За обедом лоцман пил русскую водку и восхищался тем, что именно на его долю выпало сопровождать наш корабль.

В обеденный час ледокол входил в Берген-фиорд. Стекленела голубая вода. В фиордах она стылая, недвижная, глубокая настолько, что здесь могут проходить самые большие суда. Фиорд — узкий, многоразветвленный залив, глубоко вдающийся в каменистый берег. Высокие берега покрыты можжевельником, елью, сосной. Резкие краски исчезли. Серый камень проглядывал пятнами сквозь зелень хвои.

На высоких скалах одиночками стояли человеческие жилища. Все — из дерева, раскрашенные в желтый, красный и синий цвета. Домики соединены отличными дорожками, вьющимися по горам, спиралеобразными. Из домиков по берегам Берген-фиорда выбегали дети, махали носовыми платками.

Навстречу нам по голубому стеклу фиорда плыли желтые и красные парусники с огромными коричневыми парусами.

Шлюпки, яхты и катера окружили нас в Пудде-фиорде. Мы подошли к Бергену. Одна из шлюпок называлась «Григ».

Контора «Энгельсен Сарс» помещалась тут же, в порту, в двух шагах от стоянки «Красина», в угольном хаосе. Уголь вошел составной частью в воздух, которым дышали люди. Он покрывал ровным блестящим слоем крышу конторы, деревянный забор, землю и, наконец, лицо человека, который усиленно размахивал руками у открытых дверей.

Угольный человек выкрикнул три скучных и обязательных фразы:

«Ду ю спик инглиш?», «Шпрехен зи дейч?», «Парле ву франсе?»

Он затащил меня в крошечное помещение конторы, сунул в карман моего пальто визитную карточку и кончил предложением покупать уголь только у «Энгельсен Сарса»…

Я обещал ему. У меня не было других средств избавиться от этого человека!

Предложение угля — заключительный аккорд серии предложений. Они начались в море — по радио. Они продолжались в Пудде-фиорде, когда «Красин» лишь подходил к Бергену и продавцы выкрикивали свои предложения со шлюпок и катеров.

От «Энгельсен Сарса» узкая уличка круто поднималась кверху горбом. С одной стороны уличка обсажена цветными, совсем игрушечными домиками. Отвесной стеной высилась с другой ее стороны скала, на вершине которой опять те же деревянные синие и красные двухэтажные островерхие жилища.

Горбатая улица спускалась к площади, пересекала ее, тянулась некоторое время, пестря витринами, и тонула в площади. Здесь, перед фасадом театра, — памятник Бьёрнстьерне-Бьёрнсону. Великий норвежский писатель в наглухо застегнутом сюртуке изображен в движении: он шагает.

Желтые вагоны трамвая и желтые, канареечного цвета автобусы очень спокойно, почти бесшумно проплывали мимо Бьёрнсона.

Берген тихий, полный памятников старины, но очень живой город.

Я искал подлинную Норвегию в Бергене не только на многолюдных и красочных улицах этого города, но и в старинных кварталах гавани, в уличках, узких настолько, что двум рядом идущим тесно на них.

Город окружают зеленые горы. На вершине в одной из них в фешенебельном ресторане играла музыка.

Внизу в городе горели огни Всенорвежской выставки. В центре ее высилась исполинская бутылка, ростом примерно с пятиэтажный дом. Вокруг башни-бутылки вращался пояс, электрические буквы на котором, постоянно меняясь, создавали род световой газеты.

Все дни пребывания в Бергене башня-газета с часа открытия выставки утром до момента ее закрытия ночью печатала сообщения о красинской экспедиции. Едва хоть один из участников экспедиции показывался в общественном месте, сейчас же возникали разговоры о «Красине», об экспедиции и о Руале Амундсене.

Жив ли Амундсен?

Берген несколько дней назад видел Амундсена. Все знали об отношении Амундсена к Нобиле. Амундсен, летевший вместе с Нобиле на дирижабле «Норге» в 1926 году, два года спустя, в момент, когда весь мир искал второй дирижабль Нобиле «Италию», выступил с воспоминаниями о совместном полете на «Норге». Он писал:

«Нобиле требовал от норвежских и американских участников экспедиции так же, как от итальянцев, клятвы верности себе как главному руководителю. Норвежцы это требование отклонили, так как Нобиле был не руководителем экспедиции, а только капитаном воздушного корабля. Когда Нобиле однажды взял на себя управление дирижаблем, он едва не навлек гибель на воздушное судно. Этого не случилось лишь благодаря Рисер-Ларсену.

Нобиле требовал, чтобы участники экспедиции взяли с собой только самое необходимое. Поэтому Амундсен и Эльсворт сбросили на Северном полюсе только маленький норвежский и американский флажки. Нобиле сам сбросил множество маленьких и больших итальянских флагов.

По приказу Нобиле все участники экспедиции взяли с собой только по одному платью. Приказ был выполнен всеми, кроме самого Нобиле и других итальянцев…»

Так вспоминал Амундсен. В этих воспоминаниях нескрываемо бурлило раздражение.

На берегу Осло-фиорда — дом Руала Амундсена. В июне Амундсен однажды вечером пил чай на террасе в кругу друзей, среди которых был знаменитый полярник Свердруп. Тогда же прибыл представитель норвежского министерства обороны с просьбой оказать помощь исчезнувшему Умберто Нобиле и всему экипажу дирижабля «Италия».

Несколько позже Свердруп рассказывал:

«У каждого из присутствующих навсегда останется в памяти тишина, воцарившаяся после обращенного к Амундсену вопроса, готов ли он помочь Нобиле. Немедленно последовал громкий, отчетливый и быстрый ответ: «Я готов».

Шестнадцатого июня город Берген встречал Амундсена. В Норвегии его называли «Старый Руал». «Старый Руал» прибывал в Берген, чтобы сесть на французский гидроплан «Латам» вместе с Гильбо и Дитрихсеном. Он летел в Арктику, во льды, оказывать помощь тому, в ком он разочаровался.

Народ встречал Амундсена перед вокзалом, носил его на руках и пел песни, прославляющие героя Норвегии.

Семнадцатого июня, к семи часам вечера, берега Пудде-фиорда были густо покрыты толпой народа.

— Да здравствует наш Амундсен!

В половине восьмого вечера гидроплан «Латам», в котором сидели Амундсен, Гильбо и Дитрихсен, взрыв зеленую воду фиорда, поднялся, рванулся на север… и Норвегия замерла.

Ее Амундсен исчез.

Через четыре дня после того, как на берегу Пудде-фиорда народ Норвегии кричал: «Да здравствует наш Амундсен!» — «Красин» входил в Пудде-фиорд.

Мы слышали крики с яхт, шлюпок и лодок. Люди размахивали руками и, глядя на ледокол, кричали:

— Спасите Амундсена!

На улицах Бергена за красинскими матросами бегали норвежские школьники, снимали шапки и хором твердили:

— Спасите Амундсена!

Два дня «Красин» грузился углем в Пудде-фиорде. Мы покидали Берген в белую, молочную ночь. На склонах гор расцветали костры. Отъезд совпадал с праздником Ивана Купалы. Яхтами и катерами был покрыт Пудде-фиорд. Сотни лодок окружали нашего «Красина».

В лодках сидели люди и горестно кричали вслед уходившему кораблю:

— Спасите нашего Руала! Спасите нашего Амундсена!

Фиорд одевался туманом, когда большой катер, переполненный пассажирами, прошел у самого борта ледокола. Красное знамя было развернуто на его корме. Люди на катере пели «Интернационал».

Утром зеленые волны Атлантического океана мерно покачивали наш корабль.

(обратно)

Товарищи красинцы

Сигара в зубах. Над сигарой — на верхней губе — крошечные черные усики. Лицо у человека смуглое, бритое, волосы напомажены и зачесаны аккуратно, на висках седина, а под пиджаком три жилета. Человек в чулках и коротеньких брючках потирал руки и, вынув наконец изо рта сигару, принялся развивать свою точку зрения. Говоря, он сжимал двумя пальцами толстую, наполовину выкуренную сигару, подносил ее к выпуклым стеклам своих больших круглых очков, внимательно рассматривал серый пепел и излагал свою мысль на немецком языке, хотя его родным был итальянский. Мысль собеседника заключалась в том, что он вовсе не против социализма.

Джудичи, корреспондент миланской газеты «Коррьера делла Сера», только называл те условия, без которых он не считал возможным согласиться на социализм. Во-первых, он, Джудичи, должен получить «одну маленькую жену», во-вторых — «одну маленькую виллу», в-третьих — «один маленький автомобиль», в-четвертых — «одну маленькую тысячу долларов в неделю». При соблюдении этих условий Джудичи готов дать согласие на социализм!

Изложив свои условия, Джудичи вставлял сигару в зубы, смотрел поверх очков и в совершенном восторге от собственных слов в течение получаса шумно потирал руки. Он умудрялся производить при этом такие звуки, что штурман Яков Петрович Лекздынь выскакивал из своей каюты выяснить, не оборвалась ли якорная цепь или не обрушился ли на спардеке деревянный помост, на котором стоял самолет Чухновского.

Давид Джудичи стал пассажиром «Красина» в Бергене вместе со знаменитым норвежским исследователем Шпицбергена доцентом Адольфом Гулем.

Джудичи отправился в Арктику в коверкотовом летнем пальто. Но уже в Бергене он напялил на себя несколько жилетов, которые один за другим снимал в течение первого дня. К вечеру на Джудичи остался только один жилет. С неудовольствием оглядев нашу «робу», из которой мы после Бергена вовсе не вылезали, Джудичи заметил, что даже в полярном походе намерен соблюдать элегантность. Когда через некоторое время, уже во льдах, мы влезли в огромные теплые полушубки, вид их привел Джудичи в ужас. Он смотрел на нас с мистическим страхом и боязливо дотрагивался пальцем до черной кожи моего полушубка.

Бедный Джудичи! Через два дня после того, как «Красин» вошел во льды, в разговоре с Пономаревым он спросил, нельзя ли и ему, Джудичи, получить полушубок. Итальянцу выдали его в тот же день. Джудичи влезал в него, испуская крики восторга. Он был очень забавен в своем черном кожаном полушубке, в коротеньких штанишках и в шерстяных чулках.

С первого дня итальянец стал одним из пяти «угловых» жильцов кают-компании «Красина». Ледокол вовсе не приспособлен для такого количества людей, какое было на нем в течение всего времени исторического похода на север. О комфорте и думать никто не смел. Кают-компания одновременно служила и столовой, где мы ели и пили пять раз в день, и комнатой отдыха, где отдыхали после вахты сменявшиеся штурманы. Наконец, кают-компания служила и спальней для «угловых жильцов», как в шутку называл наш капитан Давида Джудичи, Адольфа Гуля, журналистов Южина, Суханова и меня.

Джудичи водрузил на столик возле себя пишущую машинку и часами выстукивал радиотелеграммы объемом в тысячи слов. Иногда он ложился с книжкой в руках, ставил книжку перед глазами, и через минуту тонкий свист разливался по кают-компании. Джудичи необыкновенно музыкально храпел. Ксения очень любила звук храпа Джудичи. Она слушала его, сложив на груди руки, и умиленно разглядывала лицо спящего итальянца.

Доцент Гуль был самым пожилым человеком не только в нашей кают-компании, но и на всем корабле.

Штурман Петров назвал его «человеком, который есть полуостров». Именем Гуля назван маленький полуостров на западном берегу Шпицбергена, на так называемой Земле Хокона VII. Шпицбергену Гуль посвятил свою жизнь. Он являлся начальником почти всех норвежских правительственных экспедиций на Шпицберген. В то время лучшими картами Шпицбергена считались те, что составлены Адольфом Гулем.

Очень крепкий человек пятидесяти лет, с коротенькой рыжеватой бородкой, он много раз на день причесывал свои светлые, седые с рыжинкой, волосы. Гуль был скромен и мягок в обращении всегда и со всеми. Подходя к столу, он обычно потирал руки и произносил русское «доброе утро». Дотрагиваясь до суповой миски, смотрел внимательно на соседа и задавал вопрос: «Суп?» — «Суп», — говорил сосед, и Гуль удовлетворенно качал головой. Так он поочередно знакомился с названиями всех блюд, а также со всеми предметами, находившимися в кают-компании. Затем он продолжал расширять круг своих знаний, запоминал русские названия частей корабля, названия одежды, заучивал глаголы и радовался, когда ему удавалось произнести за столом русскую фразу.

Во время одной из своих экспедиций на Шпицберген Гуль остался в горах. Безмолвие гор Шпицбергена полно звуков. С горных вершин ползут сияющие синие глетчеры. На горных вершинах рушатся ледяные глыбы и синими метеорами слетают в долину. Гул рождения этих ледяных «метеоров» разносился по горным вершинам, где бродил тогда еще молодой ученый Гуль. В тот день Гуль унес с горных вершин в долину горсть промерзлой земли — память о почве горных вершин. В одном из красных деревянных домов людского поселка Гуль рассматривал, изучал горсть земли, взятой им на высоте двухсот сорока метров над уровнем моря. Горсть земли была кладбищем миллиардов живых существ, живших миллионы и миллионы веков назад. В горсти земли, принесенной им с высоты двухсот сорока метров, Гуль увидел остатки морских моллюсков. Тот день положил начало работе Гуля по изучению состава горных высот Шпицбергена. Гуль понял и доказал, что суша архипелага Шпицберген поднимается, растет из воды. Море отступает от этой земли. Эта земля — бывшее дно моря. Гуль написал об этом книгу. В Осло, столице Норвегии, Гуль был директором Института Шпицбергена и Медвежьего острова.

На «Красине» Гуль ревностно принялся изучать русский язык.

Он выговаривал не «суп», а «су-уп». Он произносил не «спасибо», а «спаси-ибо». Гуль бывал в России и переписывался с русскими учеными.

Гуль и Джудичи так не походили один на другого, что не могло быть зрелища более странного, чем Гуль и Джудичи, живущие в общем углу. Оба они были у нас на положении иностранных гостей советской арктической экспедиции и обитали с нами в кают-компании.

Ленинградец Южин подсаживался иногда к пианино и напевал. Весь его репертуар состоял из единственной песни, которая в короткий срок стала знакома всем на «Красине», так же как и единственная острота его, с которой Южин не расставался в течение двух месяцев плавания на ледоколе. Острил он следующим образом. Если его собеседник выражал по поводу чего-нибудь неудовольствие, Южин скалил зубы и изрекал:

— Но ведь экспедиция «Красина» из-за этого не расстроится!

— Отчего бы вам не побриться? — спрашивал собеседник. — Вы уже пятый день не бриты!

— Экспедиция «Красина» не расстроится, если я и не побреюсь, — неизменно отвечал Южин.

Позднее, когда острота его приелась, к нему обращались примерно так:

— Южин, хотя экспедиция «Красина» не расстроится, если вы не побреетесь, но почему бы вам не побриться?

Тогда Южин фыркал и на долгое время оставался с оскаленными зубами и глазами, которые не переставали смеяться. Он обладал способностью, которой все искренне завидовали: мог читать в любой обстановке. За два месяца красинской экспедиции при ежедневных попытках засесть за книгу мне удалось прочитать семьдесят две страницы книги, которая называлась «Благонравный роман». Другим удавалось не больше. И только невозмутимый Южин читал целые дни.

Кроме него, оживлял наше печально расстроенное пианино в кают-компании Чухновский. Но его редко удавалось уговорить. Чаще садился Южин, и, хотя у него не было никакого голоса, его единственная песенка под его же нетвердый аккомпанемент доставляла тихую радость людям, отрезанным от обыкновенной человеческой жизни.

Я на ло-одочке ката-алась, Золоти-истоой, зоолотой, Не гребла, все целова-алась, Не-е каач-ай, брат, гоолово-ой…

Суханов, даже если он уже спал, что бывало чаще всего, в этот момент приподнимал голову, отрывая ее от подушки, и, раскачиваясь из стороны в сторону, как шаман, произносящий заклинания, подтягивал:

В лесу, говорят, В саду, говорят, Росла, говорят, сосенка! Понравилася молодцу Хорошая девчонка!

Подпевая, Суханов выбивал ногами дробь по зеленому дивану.

Таковы были мои соседи. Разумеется, мы не часто оставались в кают-компании без гостей. Владимир Александрович Березкин, гидрограф и метеоролог, по нескольку раз в день сиживал на наших диванах. Березкин, как и мы, не имел отдельной каюты и ютился в проходном помещении, смежном с каютой капитана.

Этому человеку принадлежит честь организации научных работ красинской экспедиции.

В круг его повседневных обязанностей входило составление метеорологических сводок. Никто не мог запомнить случая, когда бы Березкин ошибался в своих предсказаниях метеорологических условий. И если он обещал назавтра густой туман, то каждый знал, что завтра «Красин» будет стоять на месте в ожидании, когда туман разойдется: ведь в Арктике туманы гораздо большее бедствие, нежели шторм в южных морях.

Помимо регулярного обслуживания нашего корабля метеорологическими сводками, Березкин много и неутомимо работал над измерениями глубин тех мест Ледовитого океана, относительно которых ни одна в мире морская карта не могла сказать больше, чем простой лист белой бумаги. Владимир Александрович Березкин умел так объяснять свои сводки, что даже в глазах полного невежды в этих делах сводки начинали сиять, как замечательное произведение искусства. Вероятно, такая влюбленность в дело, которому посвящена человеческая жизнь, — непременное условие для того, чтобы дело это велось так хорошо, как у Березкина.

Конечной целью изысканий гидрографа красинской экспедиции было изучение всех тех условий, которыми определены морские течения в этих широтах. Чтобы это изучение стало возможным, Березкин посвятил все дни своего пребывания в Арктике собиранию данных.

Он должен был на различных морских глубинах измерять температуру воды и ее соленость.

Батометр Березкина — прибор для измерения глубины, а также для определения температуры воды на глубине — приносил своему хозяину вести со дна Ледовитого океана.

Березкин записывал данные измерений температуры в связи с глубиной. Затем при помощи своих точных приборов он извлекал пробу воды с той глубины, которая была для него интересна в данный момент. Эти пробы воды в небольших белых склянках размещались Березкиным в деревянных ящиках, внутренность которых разделена на клетки. В каждую клетку он опускал склянку с пробой воды, для того чтобы по возвращении в Ленинград в лаборатории анализировать химический состав добытых проб Ледовитого океана. Зная соленость и температуру воды, определив ее плотность, имея данные о глубине, на которой вода была добыта, гидрограф Березкин мог приступить к конечной цели своих интересных научных работ, подсчитать те динамические условия, которыми определены морские течения в районах Северного океана, о которых так мало могли рассказать людям даже самые подробные карты морских путей.

У Леонардо да Винчи записная книжка была разделена на особые графы. Каждая графа соответствовала какому-нибудь характерному штриху человеческого лица или фигуры. Были предусмотрены все возможности красоты и уродства. Когда художнику следовало запомнить человеческое лицо, он только ставил точки в различных графах своей записной книжки. По точкам впоследствии он создавал человеческое лицо.

Нечто подобное напоминала записная книжка Владимира Александровича, в которой он собирал материалы о льдах на краю мира. Каждая графа предусматривала какую-нибудь деталь: цвет льда, форму, движение, плотность, толщину, характер. Березкин умел читать по льдинам жизнь океана, определять, откуда они пришли, в каких условиях рождались.

Березкин фотографировал льды, писал биографию их, анатомировал, исследовал их покров.

Современная глациология — наука о льдах — немалым обязана наблюдениям Березкина во время красинской экспедиции.

Молодой журналист Кабанов устроился в радиорубке. Вместе с коротковолновиком Добровольским он тщетно пытался наладить работу коротковолновой радиостанции ледокола, причинившей нам множество бед своей непригодностью. Радисты «Красина» работали только на длинной волне. Кабанов не любил бывать у нас в кают-компании. Он либо делил с радистом его увлечение книгой о Робинзоне Крузо, либо хлопотал у радиоаппарата. Журналист Шпанов и кинооператор Блувштейн устроились удачнее нас — разместились в санитарной каюте. В кают-компанию они входили лишь в часы, когда буфетчик Миша на весь ледокол орал:

— Обед прозеваете! Обедать!

Шпанов появлялся с пачкой телеграфных бланков в руках. Он был беспокойным корреспондентом-репортером — вечно настороженный, выискивающий новые темы, в любую минуту готовый отправить радиотелеграмму в свою редакцию.

Начальником санитарной каюты был Анатолий Иванович Щукин — фельдшер нашего ледокола, который позволял себе громогласно оспаривать одно из убеждений Фритьофа Нансена. Нансен считал, что употребление спирта в полярных походах вовсе не обязательно и даже с наибольшим успехом может быть заменено употреблением сладостей. Щукин подобного «ляпсуса» знаменитому норвежцу не мог простить. Во всем остальном Щукин оставался безукоризненным работягой. Не было такой ночи, в течение которой фельдшера Щукина не будили бы шесть или семь раз: тому надо спешную перевязку, у того болит голова, у третьего с желудком неладно, четвертый отморозил ухо, а пятый ошпарился кипятком. Щукин, бормоча непонятные никому слова, из которых каждое непременно оканчивалось на «ус», поднимался со своей узкой койки, зажигал свет, впускал страждущего в каюту и добросовестнейше возился с болячками пациента.

— Раниус чепуховикус, — безошибочно определял фельдшер состояние раны, если больной пришел к нему с небольшой раной.

Если же у больного был ожог, Щукин ставил диагноз:

— Ожогус ерундовикус.

Щукин снабжал страдавшего «ожогусом» баночкой «мазикуса».

Как правило, действие щукинского «мазикуса» оказывалось достаточно благотворным.

У самого Анатолия Ивановича в течение всего времени плавания, не знаю из-за чего, болела нога. Он прихрамывал и лечился той жидкостью, необходимость которой в полярных походах отрицал Фритьоф Нансен.

— Фритьофус Нансениус, — разводил руками Анатолий Иванович, — головикус грандиозус, а заскокус несомнениус!.. Заскок, — пояснял он, переводя свою речь на русский, когда собеседник отказывался его понимать. — Заскок! Понятия нету. Бывает.

Начальником Анатолия Ивановича был доктор Средневский, в обязанности которого входило не только наблюдение за состоянием здоровья красинцев, но и заботы о продовольствии. Выполнял обязанности свои — члена продовольственной тройки — доктор Средневский очень добросовестно. Он не только возился с ящиками консервов, горами соленой трески и мороженого мяса, но и своими средствами добывал нам в Арктике свежую дичь. Так, в Кингсбее в один только вечер он ухитрился подстрелить почти два десятка отличных уток, которыми на следующий день мы с удовольствием пообедали.

Доктор Средневский был прекрасный охотник. Редко можно было зайти в его каюту и не застать на столике мертвую птицу, запрокинутая головка которой свешивалась со стола.

Доктор Средневский, подобно Южину, мог много и долго читать. Много читала также вторая из двух женщин на судне — Любовь Андреевна Воронцова, попавшая в экспедицию в качестве стажерки-радистки. Коротковолновая «Красина» забастовала, и у Воронцовой таким образом оказалось достаточно времени, чтобы предлагать свои услуги всюду, где они могли быть полезными. Она помогала фельдшеру Щукину ухаживать за больными итальянцами, когда они были спасены и приняты на борт корабля. Она же могла помочь любому из нас, пришив отвалившуюся пуговицу, хотя чаще всего пуговицы пришивали мы сами, а у Любови Андреевны только брали иголку и нитки.

Джудичи, описывая людей красинской кают-компании на страницах своей газеты, писал о Воронцовой как о «синьорине, которая целыми днями глотает папиросы и книги».

«Синьорина в возрасте от пятнадцати до тридцати лет», — определял Джудичи ее возраст.

Воронцова ко всему еще обучала доцента Гуля русскому языку.

Обыкновенно они сидели вдвоем в одном из углов кают-компании, за желтым круглым столиком.

Воронцова не говорила по-немецки, а Гуль только начинал делать первые шаги в изучении русского языка.

Нередко их прерывал Джонни Страубе, молодой помощник Чухновского, второй летчик на самолете. В присутствии Джонни Страубе становилось удивительно весело. Увидеть Страубе не улыбающимся было бы так же странно, как обнаружить улыбку на суровом лице второго бортмеханика Федотова. Страубе — самый молодой из счастливой семьи чухновцев, Федотов — по возрасту самый старший. Страубе — весь в шутке, в юношеском задоре. Но юноша-весельчак Страубе умел быть не по-юношески серьезным, хотя даже в наиболее серьезные минуты жизни не переставал улыбаться. Тридцатилетний Чухновский не мог не чувствовать в двадцатичетырехлетнем Джонни ученика, на которого может положиться учитель.

Но так же он мог положиться и на обоих бортмехаников самолета, первого — Шелагина и второго — Федотова. Они как бы составляли неотделимую часть самолета. Оба реже других показывались в кают-компании. Но их редко можно было застать и в каюте чухновцев. Похоже было, что Федотов и Шелагин ревновали трехмоторный «Юнкерс», стоявший на спардеке, друг к другу. Они ползали внутри и на поверхности самолета, обтирали, осматривали и подготовляли его едва ли не большую часть суток. Работали они всегда молча, хотя широколицый, улыбающийся Шелагин был вовсе не прочь послушать и порассказать. В присутствии друг друга Федотов и Шелагин не произносили ни слова, искоса один на другого поглядывая, не работает ли другой лучше или быстрее, чем он.

Пятым в семье чухновцев был Алексеев — летнаб, очень высокий, с молодыми насмешливыми глазами, на редкость спокойный и находчивый человек.

Он был мастер на все руки. Изобретательность его не однажды спасала положение дел. Уже в середине похода, незадолго перед отлетом нашего «ЮГ-1», Шелагин обнаружил отсутствие креномера — прибора, определяющего степень наклона самолета. Алексеев создал прибор буквально из ничего. Он раздобыл на судне кусок водомерной трубки, над огнем согнул его край, запаял и получил таким образом необходимую трубочку с закрытым дном. Однако гораздо сложнее оказалось подыскать и приготовить жидкость, годную для креномера. Нужна была жидкость, которая не смачивала бы стекло и в которой воздушный пузырек был бы ясно и хорошо виден. Алексеев перепробовал десятки различных жидкостей, под конец остановился на хинной настойке. Настойка, однако, показалась чрезмерно темной. Алексеев разбавил ее спиртом и получил требуемый состав. Креномер, кустарным способом сделанный в последнюю минуту летнабом, выручил летчиков. Алексеев был фотографом, химиком и радистом. Каждая из этих специальностей ему пригодилась.

Алексеева в экспедиции любили как милого шутника.

Однажды, когда «Красин» стоял во льдах, Алексеев показался на палубе ледокола в фуражке с белым летним чехлом.

— Анатолий Дмитриевич, Арктика! Лед и мороз минус восемь, а вы в летней фуражке!

Алексеев поднес к козырьку руку:

— Согласно приказу Реввоенсовета, обязан, как военный летнаб, в июне месяце носить летнюю форму.

Таковы были люди, которыми руководил обаятельный Чухновский. Его лицо, так часто покрывавшееся густым румянцем, и юношеские глаза на первый взгляд меньше всего свидетельствовали о замечательной воле и мужестве этого человека. Не знаю человека, который был бы скромнее его. Еще прежде, чем он со своими товарищами прославил экспедицию нашего ледокола, Чухновский сделался всеобщим любимцем красинцев.

Мы все относились к нему как к первому человеку в экспедиции, но сам он этого словно не замечал. Он производил иногда впечатление человека застенчивого и часто краснел. А между тем к началу похода «Красина», несмотря на свою молодость, Борис Григорьевич был уже известен как арктический летчик — один из пионеров советской авиации в Арктике. Он родился в 1898 году. Ленинградец, а по тем временам еще петербуржец, он окончил реальное училище в Гатчине и был принят в Морской корпус. В 1917 году вместе с третьей ротой этого корпуса он выступил против правительства Керенского, и это было началом его верной службы делу Советской республики. Окончил морскую авиационную школу, был начальником Ораниенбаумской морской летной дивизии. В 1919 году отправился на фронт гражданской войны, воевал в Каспийской военно-морской дивизии. После фронта Чухновский поступил в Морскую академию и в 1924 году по поручению академии участвовал в научной экспедиции на Новую Землю. На Новой Земле за четыре года до красинской экспедиции произошла случайная встреча профессора Самойловича и Чухновского. Год спустя Чухновский вместе с летчиком Кальвицем совершил по тем временам очень трудный перелет из Ленинграда на Новую Землю. По пути летчикам пришлось сделать посадку на Канином Носу, полуострове, по которому кочевали тогда еще полудикие ненцы. Кочевники приняли самолет за чудо, а летчиков чуть ли не за богов. Вскоре они убедились, что «свалившиеся к ним с неба» два человека — просто добрые и смелые русские люди.

Чухновский служил в Черноморском военном флоте. Уже по окончании красинской экспедиции Борис Григорьевич повез меня в район вблизи Севастополя, где в 1928 году была расположена его часть. И мне пришлось быть свидетелем трогательной встречи всемирно прославленного летчика с его бывшими однополчанами.

В то время, когда весь мир с волнением следил за попытками экспедиций различных стран разыскать исчезнувший экипаж дирижабля «Италия», Чухновский лежал в госпитале. Через несколько дней должна была состояться операция аппендицита. Когда летчикпрочитал в газетах о предстоящем походе «Красина», операция по его требованию была отложена. Чухновский решил вместе с другими принять участие в розысках Нобиле.

Но гораздо раньше, чем имя Чухновского стало известно всему миру, имя это приобрело необыкновенную популярность среди экипажа нашего корабля.

На «Красине» бывали дни, когда приходилось работать, забыв об отдыхе и еде. Работали дни и ночи, выбивались из сил. А было и так. Человек доползал до койки, снимал полушубок и сапоги, готовясь ко сну. Но приходил другой человек, останавливал его, передавал приказ снова надеть полушубок и снова идти работать. Бывало, что люди, выбившиеся из сил, говорили, что больше они не могут, что хотят спать и имеют право на отдых. Но, когда в переданном приказе прибавлялось слово «Чухновский» — мол, «нужно для Бориса Григорьевича», «нужно для самолета Чухновского» или «нужно для авиагруппы», — тогда человек, у которого подгибались колени от усталости, опять покорно надевал полушубок, натягивал сапоги и, подавляя в себе чувство усталости, поднимался наверх, на палубу, или спускался на лед и работал, трудился, из каких-то неиссякаемых источников добывая новые и новые запасы сил.

(обратно)

Нобиле спасен!

В Бергене Воронцова купила пучок желтых цветов и поставила их на столе нашей кают-компании. На корабле были вовсе не сентиментальные люди — моряки, прожившие на море большую половину своей жизни, техники, ученые, радисты, кочегары. Многие из них беспокоились о судьбе желтых, пахнущих землей и жизнью цветов в кают-компании «Красина». Я видел однажды, как грузный Михаил Иванович Ершов, старший механик, проплававший двадцать лет, серьезный, неразговорчивый человек, стоял, наклонившись над пучком цветов, и пальцами раздвигал их, как бы надеясь найти под ними кусок земли. Затем он принялся бережно расправлять пальцами желтые лепестки. Когда старший механик заметил меня, он покраснел, отскочил от стола и, не сказав ничего, на цыпочках вышел из кают-компании.

Такими же желтыми простыми цветами, какие стояли у нас на столе в кают-компании, были расцвечены долины на берегах.

Весь день 24 июня «Красин» шел то в шхерах, то в океане. Океан ежечасно менял цвета. Он бывал прозрачно-стеклянным, таким, что снизу глядело обманчиво близкое дно. Когда солнце светило, океан голубел, весь подергивался сияющей голубизной, а когда облака покрывали небо, становился белесым. Он мог быть синим и фиолетовым, зеленым и совершенно белым с чуть розоватой искрой.

Под вечер 24 июня началась мертвая зыбь. Серо-зеленая поверхность океана в этот час казалась недвижной. Но под верхним недвижным слоем воды что-то вздрагивало и бурлило. «Красин», шурша серо-зеленой чешуей океана, то наклонялся набок и высокая мачта его описывала почти полукруг, то на секунду замирал и снова ложился на борт.

Под вечер мы опять вошли в шхеры. Чем далее к северу, тем меньше цветов в долинах, тем ослепительнее синева гор.

В одном месте у самой воды, между водой и отвесной синей стеной горы, белел городок. Напротив него на воде фиорда лежал крошечный островок с рваными, неровными берегами. На островке строили керосиновый склад. У людей было так мало земли, что для склада в городе не хватило места. На склад ездили в лодках. Люди из города покидали свои маленькие белые домики, когда «Красин» шел мимо, бежали к берегу, садились в лодки, гребли к ледоколу и кричали:

— Спасите нашего Амундсена!

«Красин» шел к северу.

Двадцать пятого ледокол пересек заветную черту Полярного круга. После 25 июня люди на «Красине» видели над своей головой солнце, которое не заходило все дни, в течение которых длился поход. Начался день, который для красинцев длился больше полутора месяцев.

На «Красине» объявили аврал. В трюме возились с ящиками, на спардеке сбивали скрепы помоста, на корме разбирали лыжи, матросы мыли палубы ледокола. К вечеру все устали. Я уснул на зеленом диване в своем углу в большой кают-компании «Красина», не успев раздеться, как был в черной робе.

В соседнем углу, на таком же диване и также не раздеваясь, лежал изнемогший после многочасовой работы Суханов. На другом конце кают-компании Гуль повторял за Воронцовой русские фразы. Джудичи спал сидя. Ксения, проходя мимо, останавливалась и с умилением слушала тонкий, свистящий храп итальянца.

Я проснулся от шумных возгласов в кают-компании. Джудичи уже стоял возле стола с сигарой в руке. Поверх очков он смотрел на заместителя Самойловича — краснолицего Ораса, размахивавшего исписанным листом белой бумаги. Здесь же был Самойлович, радист Экштейн, штурманы Лекздынь и Бачманов и еще кто-то. Меня подняла с дивана и разбудила фраза, единственная, которую можно было расслышать в общей массе возгласов и голосов:

— … спасение Нобиле!

Маленький взволнованный Орас, окруженный людьми, переводил шведское радио, только что принятое нашим радистом.

Поздней ночью 25 июня в кают-компании «Красина» родилась идея издавать бюллетени. В бюллетенях помещали радионовости с Большой земли, от которой красинцы с каждым днем становились отрезанными все более и более.

Составление и выпуск бюллетеней поручили мне.

За все время нашего путешествия вышло двадцать таких бюллетеней, которые я печатал на машинке в крошечной походной канцелярии. В ту ночь в канцелярии «Красина» был напечатан бюллетень номер первый в трех экземплярах. Один из них я повесил в кают-компании, другой — на доске в коридоре у матросского кубрика, где вывешивались объявления и приказы, третий был сдан в архив экспедиции. Бюллетени, которые устаревали, снимались мною с доски и заменялись новыми, а старые, со следами клея, с чуть изорванными краями, я укладывал в папку.

Ночью был выпущен бюллетень номер первый.

Вот он:

«По полученным только что сообщениям, шведский летчик Лундборг на самолете «Фокер» спас Нобиле и одного итальянца. При третьей попытке снизиться в месте лагеря группы самолет скапотировал. Снесено шасси. Поручик Лундборг при аварии остался невредим. Результаты аварии, по данным предыдущей практики, не должны быть серьезны. Запасные части имеются на «Квесте» и «Тании». Считается возможным сбросить на парашютах винт и лыжные шасси. Лундборг подготовит площадку для взлета. Шведские самолеты вылетели со Шпицбергена, чтобы попытаться спасти Лундборга.

Финский пароход «Марита», прибывший 24 июня с финским самолетом в Ню-Олесунн, перехватил сигналы SOS и другие, которые не были поняты. Во время приема этих сигналов, в пятницу, судно находилось на траверсе Форланда.

По сообщениям из Шпицбергена, в понедельник 25 июня шведские летчики должны полететь к месту аварии Лундборга, чтобы спасти его. Они постараются спуститься на лед, так как предполагают, что самолет Лундборга совершенно разбился.

(Шведское телеграфное агентство) Принято на борту «Красина» 24 июня 1928 года».

Иностранцам — Гулю и Джудичи — новости были переведены на немецкий язык. Джудичи стряхнул пепел с сигары, стащил с носа очки с огромными выпуклыми стеклами, снова надел их на нос, поднял большие мохнатые брови и сказал по-немецки:

— Нет!

— Нет?

— Не верю! Чепуха!

— Но это сообщает шведская пресса! Генерал Нобиле находится на борту «Читта ди Милано». Позвольте поздравить вас как итальянца!

Джудичи поднял кверху обе руки, держа в одной из них больше чем на половину выкуренную сигару.

— Если бы шведская пресса сообщила о женитьбе римского папы, я поверил бы в это с большей охотой, чем в то, о чем говорится здесь!

Джудичи отказывается верить, что генерал Нобиле, капитан потерпевшего аварию воздушного корабля, согласился быть спасенным первым из всего экипажа! Кто же не знает, что капитан любого корабля — воздушного или морского — последним покидает гибнущий корабль или место аварии.

Позднее радисты «Красина» принимали еще радиограммы. В них говорилось, что Лундборгу было приказано первым спасти генерала Нобиле.

Несколько позднее радисты «Красина» перехватили сообщение из Рима с объяснениями, почему Нобиле спасся первым. Нобиле должен был взять на себя организацию и руководство всем делом спасения своих спутников, оставшихся на льдине. Считалось, что ему лучше других итальянцев известны условия Арктики. Наконец, только он знал, куда именно и в каком направлении был унесен горящий дирижабль с остальными шестью членами экипажа «Италии», так называемая группа Алессандрини.

В первое сообщение шведской прессы, с которой мы начали издание красинских бюллетеней, вкралась ошибка. Летчик Лундборг спас только одного Нобиле, а не Нобиле и еще одного итальянца. Самолет Лундборга скапотировал, то есть перевернулся, не при третьей, а при второй попытке опуститься на лед.

В ту ночь на «Красине» не спали. Мы уже входили в полосу необыкновенных событий, которые неизменно сопутствовали всему красинскому походу.

Итак, спасен Нобиле. Значит, нет больше группы Нобиле, а есть другая, которая на короткое время стала называться именем Лундборга.

В поздний час в кают-компании «Красина» сидели за огромным столом, забыв о сне.

— Ну хорошо, — развивал мысль Самойлович, трогая поминутно пальцами свои большие свисающие усы. — Самое большее, на что можно надеяться, — это спасение в ближайшее время шести человек в районе Лей-Смита. Ведь там по-прежнему шестеро. Вместо Нобиле — Лундборг. Но не забывайте, что все еще нет никаких сведений о группе, насчитывающей также шесть человек, которые были в момент аварии дирижабля вместе с его оболочкой отнесены куда-то к востоку. Где эти люди? Мы будем искать их до тех пор, пока у нас будет хоть какая-нибудь возможность это делать.

— А группа Мальмгрена? — спросил гидрограф Березкин.

Самойлович жевал усы. Отвечал за Самойловича Орас:

— О группе Мальмгрена нет также никаких сведений. Известно только, что тридцатого мая Мальмгрен, Дзаппи и Мариано покинули место аварии дирижабля и вышли по льду. Они надеялись добраться по льду до Шпицбергена. Где группа Мальмгрена? «Красин» должен искать этих троих. На нашу долю остается еще слишком много работы. Вся работа! Забудьте о том, что нам, может быть, придется возвращаться только потому, что в нас не будет нужды. К сожалению, это не так. Об Амундсене по-прежнему ничего не слышно!

— Я не могу представить себе, что Амундсен погиб! — воскликнул Березкин. — Гибель Амундсена — это горе всего человечества!

С подносом в руках вошла никогда не спавшая Ксения. Увидев, что в кают-компании поздно ночью собрались участники экспедиции, непоседливая хлопотунья позаботилась о чае.

В иллюминаторы ледокола смотрел светлеющий, охватываемый солнцем край неба. На фоне неба синели горы. У подножия гор пестрели жилища рыбаков. Сквозь закрытые иллюминаторы доносились крики людей, которые, видимо, находились где-то по соседству с бортом ледокола.

Все вскочили со своих мест. Что это значит? Взволнованные, мы бросились из кают-компании, на палубу, к верхнему мостику, над которым уже занималось утро нашего первого полярного дня.

«Красина» снова окружили пять или шесть рыбачьих лодок с коричневыми парусами. Рыбаки выпрямлялись на своих лодках, руками держались за мачты и кричали.

— Спасите Руала Амундсена! Спасите нашего Амундсена! — просили рыболовы, жители Лофотенских островов, размахивая на лодках платками и шапками.

Сизые горы выпирали из моря, одетые снегом. «Красин» шел между двумя рядами гор, причудливых, как голубые соборы. В долинах желтели скромные северные цветы, такие же, какие стояли в стакане на столе в кают-компании нашего корабля. Нижние склоны гор обомшели. В бирюзовой воде фиордов опрокинутыми повторялись горы, от выветренных и покрытых снегом вершин до подножий, у которых теснились рыбачьи дома.

Мы вернулись в каюту, преследуемые криками рыболовов.

К полудню уже почти не встречались в долинах ковры желтых цветов. Долины, как и нижние склоны гор, были покрыты бледно-зеленым мхом. Чем дальше мы шли на север, тем беднее зеленели долины, тем суровее становились горы. К концу дня вовсе исчезла зелень. Кручи нависали над стылой водой — каменистые, голые, коричневые. За изорванными краями круч в глубине горизонта серебрилась панорама вечных снегов, вонзались в небо острые, клыкообразные вершины. На них застревали белые, синие и розовые мохнатые облака. В просветах вершин изредка пламенела синева. Синие глетчеры неприметно для глаза сползали к подножиям гор.

Ночью мы подошли к выходу в океан. Фиорды остались позади. Мы прощались с материком Европы.

— Уткин Нос, или Андеснесс, — буркнул штурман Петров.

В золотую ночь выходил «Красин» в серо-зеленый океан.

С левого борта были вода, пустыня, небо и желтое солнце. С правого борта — коричневые громады Уткина Носа, последние камни материка и между ними уже едва заметные точки рыбацких жилищ.

Штурман Петров подвел меня к компасу. В полночь солнце висело на норде. В полночь — нижняя кульминация солнца. В полдень оно на зюйде. Возникла чудесная, феерическая перемена привычных понятий и представлений.

Земля и деление суток на день и ночь были оставлены позади. «Красина» окружал холодный, блистающий мир. Мы надели дымчатые очки, укрощавшие неистовый блеск. Мир вокруг корабля сквозь очки был зелено-желтым, и зелено-желтым мы видели его в течение многих дней красинской экспедиции.

(обратно)

Океан

«Красин» шел от материка Европы, от Скандинавии к Медвежьему острову. Остров этот вздымается на полпути между Скандинавией и Шпицбергеном.

Спасение Нобиле по-прежнему обсуждалось участниками экспедиции на все лады. Одни соглашались, что Нобиле ничего не оставалось, как спастись первым, — только он может помочь найти остальных. Другие, и таких было большинство, осуждали его. Спасение капитана первым противоречило всем нормам общепринятой среди моряков и летчиков морали.

Как бы там ни было, следовало поздравить Нобиле со спасением. Самойлович послал ему на плавучую базу итальянцев «Читта ди Милано» поздравительную телеграмму.

Ответ был получен с некоторой задержкой. Помимо благодарности за поздравление, Нобиле сообщил очень важную для экспедиции «Красина» новость: отныне «Красин» будет ежедневно получать сведения о местонахождении людей на дрейфующей льдине в районе Лей-Смита — на льдине работала коротковолновая радиостанция. О том, как она там очутилась, я расскажу дальше. Напомню, что коротковолновая станция на «Красине» не работала. Поэтому мы не могли сообщаться по радио с людьми на льдине. Зато они поддерживали связь с «Читта ди Милано», а «Читта ди Милано», как обещал Нобиле, будет ежедневно сообщать нам координаты группы на льдине.

Это значительно облегчало поиски.

Однако как же именовать эту группу на льдине в районе мыса Лей-Смит?

Вся мировая печать до сих пор называла ее по имени старшего на льдине — генерала Умберто Нобиле. Но Нобиле уже нет на льдине.

Известно, что Лундборг вновь прилетел на льдину — на этот раз он собирался снять с нее раненого члена экипажа «Италии», механика Чечиони. Но при взлете со льдины летчик потерпел аварию. Лундборг и уже сидевший с ним в самолете Чечиони остались живы. Но теперь Лундборг сам оказался на льдине ее шестым пленником. Он как бы занял место спасенного им Нобиле. Мировая пресса уже успела переименовать бывшую группу Нобиле в группу Лундборга.

Следовательно, нам предстоит спасать не группу Нобиле, а группу Лундборга.

В ночь на 27 июня в коридоре близ матросского кубрика, в кают-компании и на дверях библиотеки я вывесил три экземпляра только что составленного «Бюллетеня красинской экспедиции № 2».

Бюллетень я составил из нескольких новостей, перехваченных в эфире радистом Юдихиным.

Бюллетень был такой:

«Новая экспедиция

(Начало пропущено)… Телеграфисту предложено отправиться в Нарвик. Экспедиция состоит из поручика Экмана и трех авиамехаников, все добровольцы. Самолет ожидается в Нарвике в четверг…

Группа Лундборга — на льду

Капитан Торнберг сообщает со Шпицбергена, что вследствие тумана сегодня полеты не состоялись. Как только погода позволит, лундборгской группе будет сброшено продовольствие и снаряжение. После этого произведут разведку в поисках группы Мальмгрена. Лундборг сообщает, что все обстоит благополучно.

Сообщение летчика Маддалены

Итальянский летчик Маддалена, который вылетел на Шпицберген из Вадсэ в день вылета «Латама» (самолет Амундсена), но несколько раньше его, сообщил, что около Медвежьего острова была большая волна и что летчики, с трудом справляясь с самолетом, были принуждены спуститься в море.

(Шведская пресса)

Принято на борту «Красина» 27 июня».

Днем 27-го «Красин» продолжал свой путь к северу.

Океан был серый и шелковый, скучный и однообразный. Весь день он был одного и того же цвета.

Под утро «Красин» вошел в туман. Туман повис на реях, на тросах, лег на палубу ледокола, вползал в открытые иллюминаторы, закрывал людей друг от друга. Казалось, что «Красин» висит в дымчатой бездне. Под утро проходили в районе Медвежьего. Медвежий был где-то рядом в тумане, в дыму, но острова не видел никто.

В ту ночь в радиорубке радист принимал приказ из Москвы, а после приказа весть от «Читта ди Милано» — корабля, служившего базой экспедиции дирижабля «Италия». «Читта ди Милано» в те дни стоял в заливе Виргобее, у северо-западных берегов архипелага Шпицберген.

Наутро и московский приказ и разговор «Красина» с «Читта ди Милано» я вписывал в бюллетень номер три.

«БЮЛЛЕТЕНЬ № 3

Радио, принятое в ночь с 27 на 28 июня 1928 года. Приказ «Красину» из Москвы

(Адресовано Самойловичу)

Подтверждаю вторично следование без замедления на север Шпицбергена, где приступить немедленно к работе для достижения района Фойна и розысков и спасения экипажа «Италии», а также Амундсена, имея первоочередной задачей спасение группы Нобиле, где есть раненые. Следуйте на Шпицберген, производя розыски Амундсена доступными в пути средствами. Наиболее вероятно — катастрофа Амундсена произошла во льдах восточнее или северо-восточнее Шпицбергена. Задание начать розыски Амундсена дано. Установите связь с «Читта ди Милано». В случае желания возьмите на ледокол Нобиле. Ответственность за руководство ваша.

Комитет помощи Нобиле.

* * *

«Читта ди Милано» — «Красину»

Просим вас сообщить, думаете ли вы достичь залива Вирго. Считал бы необходимым взять на борт по меньшей мере одну упряжку из 10 собак. Если ваше мнение таково же, не считали ли бы вы возможным зайти в Грингарбур взять собак, которых я прикажу для вас приготовить. Необходимо достичь возможно скорее точки, находящейся в двадцати милях восточнее острова Фойна, где шесть человек находятся в опасности. Два норвежских деревянных судна по 300 тонн смогли достичь Кап-Норда. Считаете ли вы возможным достичь указанного пункта? Какова мощность льда, которую может форсировать ваш корабль? Просим ускорить ответ.

«Читта ди Милано»

* * *

«Красин» отвечает «Читта ди Милано»

Идем в тумане. В случае его продолжения заход в Грингарбур затруднителен. Желательно, чтобы собаки были подвезены к борту «Красина» примерно в 24 часа 28 июня к месту — широта 78°5′ и долгота 12°40′. «Красин» свободно режет лед мощностью до 1 метра, имея скорость при этом до 5 миль. Достижение Кап-Норда считаем возможным.

«Красин»

Под Кап-Нордом подразумевалась северная оконечность Шпицбергена.

Наутро туман продолжал висеть все той же молочной завесой. «Красин» шел ощупью, медленным ходом. На расстоянии нескольких шагов на палубе ничего не было видно. Иногда в клубах тумана вырисовывались расплывчатые силуэты, и тогда люди, стоявшие один от другого в пяти или десяти шагах, перекликались, как в темноте:

— Эй, кто это? Филиппов?

— Рышко, ты?

На метр от борта не было видно воды. Только у самого борта она выступала черным блестящим пятном, которое поминутно тонуло в тумане. Глаза видели только белое, дымчатое, непрозрачное.

Не меняя курса, ледокол двигался к северу.

Было утро 28 июня. В кают-компании ледокола буфетчик Миша готовил чай. Он вошел с громадным подносом, уставленным белыми чашками. Потом притащил два медных блестящих чайника, консервы и бутерброды.

Но завтрак был внезапно нарушен. Старший радист Экштейн обжегся горячим чаем и поневоле выплюнул его на палубу кают-компании. Люди, сидевшие вокруг стола, сначала удивленно переглянулись, затем вскочили и бросились к стеклам иллюминатора.

Все мы почувствовали, как судно подпрыгнуло, как будто бы наскочило на что-то. Ледокол сначала поднялся кверху, затем возникло ощущение стремительного падения вниз. В ушах стоял неистовый грохот. Звуки напоминали пушечную пальбу. Тяжелые ядра летели и ударялись в стальные бока бортов. Что-то тяжелое билось о сталь красинской обшивки.

— Лед! — крикнул кто-то.

И мы бросились на верхнюю палубу.

Корабль был окружен бесчисленными ледяными плитами. Туман наполнялся грохотом льдин, налетавших на тело нашего корабля.

Ледяные плиты разной формы выплывали из густоты тумана и уходили в туман. Дышалось зимой, стужей, пахло морозом.

Лед был зеленым и голубым, синим и фиолетовым. Сверху его покрывал тонкий слой снега, блестевшего, как серебро елочных украшений. Льдины выставляли наружу свои прозрачные и цветные ребра. Между ними блестела черная вода океана.

Ледокол шел на льдины. Они разламывались под ним, у бортов ледокола в черной воде вскипало бледно-зеленое и голубое крошево битого льда.

Толщина льдин достигала метра и даже двух. Разламываясь, льдины переворачивались в воде ребрами кверху, как живые израненные существа. На многих из них желтели большие пятна — следы тюленей.

Удивление, которое мы видели у первых повстречавшихся нам тюленей, позднее мы наблюдали и у белых медведей. Они вовсе не пугались приближения необыкновенного чудовища, каким должен был казаться им ледокол. Они удивлялись ему и нескрываемо испытывали интерес, за который иной раз расплачивались своими тюленьими и медвежьими жизнями.

В тот день нам выдавали теплые полушубки, меховые шапки и сапоги. 28 июня, в полдень, для людей красинской экспедиции наступила зима.

Когда туман расходился, распахивался весь океан. Ночью светило желтое солнце. Океан был покрыт ледяными плитами. На плитах блестел снег. И оттого, что блеск льдов слепил глаза, мы смотрели на океан, на льдины и на лимонное желтое солнце сквозь дымчатые стекла очков. Все вокруг было так хорошо и так интересно, как будто все это придумано человеком!

В кают-компании на зеленом диване, в углу, маленькая женщина с большой челкой, закрывавшей до бровей ее лоб, кутаясь в темно-зеленый шарф, сшивала огромные полотнища для парашюта. Чухновский должен был сбросить этот парашют с прикрепленным к нему грузом продовольствия и разных вещей над льдиной, на которой находилось шесть человек, во главе с Лундборгом и Вильери. Чухновский подходил к Воронцовой, смотрел, хорошо ли сшиваются полосы, затем, успокоенный, отходил к пианино, садился и играл.

Потом снова вставал, смотрел на маленький пучок желтых цветов, которые еще с Бергена стояли в стакане на столе нашей кают-компании, наклонялся над ними, нюхал и говорил:

— Они уже увядают. Как жалко!

(обратно)

У берегов Шпицбергена

Всегда удивляла меня способность старого, тучного штурмана Брейнкопфа различать невидимые предметы, видеть невооруженным глазом какие-то необыкновенные точки там, где даже в самый сильный бинокль я не мог разглядеть ничего, кроме ровной линии горизонта. Однажды, стоя возле компаса на верхнем мостике, Август Дитрихович указал мне на горизонт и при этом заметил:

— Вот и Шпицберген.

Я совершенно напрасно вглядывался в синь горизонта, тщетно надеясь рассмотреть что-нибудь, кроме водной пустыни.

Но через несколько часов там, где еще недавно клубился легкий туман, возник остров Форланд, или, как его еще называют, Земля Принца Карла. Остров выступал из океана крутыми остроконечными горами. На склонах гор в расщелинах сверкало голубое серебро снега. «Красин» шел то во льдах, то чистой водой, по которой на большом расстоянии друг от друга плыли зеленые и голубые ледяные горы. Тюлени высовывали из воды черные блестящие морды. На поверхности воды стаями носилась водоплавающая птица. Крошечные утки-нырки в панике разбегались перед носом нашего корабля. Ими кишела вода. На льдинах, которые плыли нам навстречу, желтели медвежьи следы. Днем опять все задернулось молочным туманом. Затем туман рассеялся и открыл сверкающее серебро Земли Принца Карла и черный океан — по нему медленно передвигались оторванные от берегового припая куски ледяных полей.

Наконец-то перед нами Шпицберген!

Шпицберген — «Острые горы» — архипелаг Форланд — только один из многих его островов, узкий и длинный.

Русские в древности называли Шпицберген Грумантом, скандинавы — поэтическим именем «Свальбард».

1596 год считается датой официального открытия архипелага Шпицберген. Но задолго до этого года архангельские поморы уже знали суровую землю Грумант, которой сейчас мы любовались с борта нашего «Красина».

В истреблении китов в этих водах когда-то соревновались голландцы, норвежцы и англичане.

Нам удалось встретить только одного кита. Кит уже стал редкостью в водах Шпицбергена. И не киты в двадцатых и тридцатых годах XX века привлекали к Шпицбергену взоры промышленников, дипломатов, ученых.

На Шпицбергене, на западных его берегах, люди открыли уголь.

Более других мог рассказать о Шпицбергене наш спутник — доктор Гуль. Он с увлечением говорил, что здесь, почти под восьмидесятой параллелью северной широты, в заливе Вудбей, обнаружены горячие ключи с температурой плюс двадцать восемь по Цельсию!

— Горячие ключи на Шпицбергене!!!

— Совершенно серьезно. На северо-западе Шпицбергена мы нашли отчетливые следы вулканической деятельности. В Вудбее, где обнаружены горячие ключи, открыты древние вулканы.

О западном Шпицбергене Гуль мог рассказывать как о стране, в которой знает каждую пядь. Зато Норд-Остланд — огромный остров архипелага Северо-Восточная Земля, — по его словам, все еще оставался полным тайн. У западных берегов еще сказывается теплое дыхание Гольфстрима. Но Норд-Остланд — это земля в ледяном футляре.

«Красин» шел в обход западного Шпицбергена, на северо-восток, вдоль неисследованных берегов Норд-Остланда.

По-прежнему не было известий о группе Мальмгрена.

Днем 29 июня «Читта ди Милано» предложил прислать нам лоцмана.

Ответная радиограмма «Красина» гласила:

«Благодарим вас за любезное предложение. Имея на борту «Красина» лучших офицеров ледокольной службы, не испытываем необходимости в лоцмане. Все время идем во льдах и в тумане.

«Красин»

29/VI, 14 часов 35 минут».

В Виргобей, где стоял «Читта ди Милано», было решено не заходить: дорог каждый час!

«Красин» шел на расстоянии одиннадцати миль от острова Форланда. Очень хорошо была видна высшая точка западного Шпицбергена на высоте 1050 метров. Облака делили горы горизонтально. В полночь солнце сияло на севере. Сияние было неподвижное и мертвое. Океан серо-синий, небо едва голубое, с неподвижными белыми облаками.

Каждую ночь приходили радиовести. Каждую ночь радист принимал шведскую прессу:

«…Банкир Розенберг скончался в Вене, имея от роду семьдесят девять лет… Под Парижем сгорел автомобильный гараж… За доллар на бирже в Осло дают три кроны семьдесят эре…»

В ворохе точек-тире, между сообщением о курсе доллара в Осло и смерти престарелого Розенберга, радист уловил имя Мальмгрена. Шведская пресса сообщала:

«О группе Мальмгрена нет до сих пор никаких известий».

И снова точки-тире, летевшие из эфира, вещали о курсе доллара в Берлине, Лондоне, Париже и Риме…

Затем шведская пресса писала о судах «Квесте» и «Браганце». Оба судна, шведское и норвежское, уже достигли северной оконечности Шпицбергена — мыса Кап-Норд — и медленно пробирались во льдах.

Джудичи пророчил:

«Браганца» спасет группу, прежде чем «Красин» доберется до мыса Лей-Смита!»

Гуль не разделял мнения Джудичи. Когда его спрашивали, он наклонял голову, пальцами дотрагивался до своей рыжей, аккуратно подстриженной бороды и тихим голосом, почти шепотом произносил:

— Не думаю, чтобы «Браганце» удалось пройти дальше Кап-Норда. Только ледокол в состоянии будет форсировать лед севернее Шпицбергена.

В десять часов утра 30 июня «Красин» находился на 80°11′ северной широты и 13° восточной долготы. Пересечение восьмидесятой параллели было ознаменовано множеством поздравительных радиограмм. В тот день мы получили радиограмму с «Малыгина», который в страшных условиях боролся с ледяной стихией к востоку от архипелага Шпицберген. В ночь на 30 июня и утром 31-го между «Красиным» и «Читта ди Милано» происходила оживленная радиопереписка. Переписка эта полностью вошла в бюллетени четвертый и пятый, которые в тот же день были вывешены на обычных местах:

«БЮЛЛЕТЕНЬ № 4

Разговор «Красина» с «Читта ди Милано» ночью 29/VI и утром 30/VI

Нобиле — Самойловичу. 29/VI, 22 часа.

Прошу сообщить мне, приблизительно во сколько дней вы рассчитываете достигнуть льдов между островом Фойном и мысом Лей-Смитом.

Благодарный Нобиле.

* * *

Самойлович — генералу Нобиле. 30/VI, 3 часа.

Невозможно сказать, не зная состояния льда. Прошу указать, как тяжел лед. Прошли Форланд. Скорость — двенадцать узлов.

Самойлович.

* * *

«Читта ди Милано» — «Красину». 30/VI, 4 часа 3 мин.

Прошу указать ваше местонахождение.

«Читта ди Милано»

* * *

«Красин» — «Читта ди Милано». 30/VI 6 часов 30 мин.

Широта 79°52′. Долгота 10°5′.

«Красин»

* * *

«Читта ди Милано» — «Красину». 30/VI, 8 часов 42 мин.

Но вы не заходите сюда. Я вас ждал здесь, в Виргобее.

«Читта ди Милано».

* * *

«Красин» — «Читта ди Милано». 30/VI, 10 часов 10 мин.

Мы вас не поняли. Имея приказ идти возможно скорее на Лей-Смит, мы направляемся туда. Наше положение в 10 часов утра — широта 80°11′, долгота 13°.

«Красин»

* * *

«Читта ди Милано» — «Красину». 30/VI, 10 часов 15 мин.

Положение палатки 9 миль к северу от острова Грэта и к востоку от мыса Лей-Смита.

«Читта ди Милано».

Отпечатано на ледоколе «Красин» 30/VI, 11 часов 30 минут».

В то же утро была получена радиограмма от генерала Нобиле, в которой он выражал желание прибыть на борт «Красина».

«БЮЛЛЕТЕНЬ № 5

«Читта ди Милано» — «Красину». 30/VI, 10 часов 12 минут.

Генерал Нобиле хотел бы прибыть на борт, чтобы дать указания.

«Читта ди Милано».

* * *

«Красин» — «Читта ди Милано». 30/VI, 11 часов 25 мин.

Приветствуем намерение генерала Нобиле. Для «Красина» затруднителен вход в Вирго. Причины: большая осадка, в двадцать восемь футов, постоянные туманы и потеря времени. Не находите ли вы возможным подход «Читта ди Милано» к нам?

«Красин»

Нобиле так и не прибыл на «Красин». Он сослался на невозможность выхода «Читта ди Милано» из Виргобея.

Наступил момент, когда «Красин» наконец повернул к востоку, направляясь вдоль северных берегов Шпицбергена.

Нас в это время уже окружали сплошные ледяные поля, на которых голубели полыньи, поднимались вышки торосов и грязно желтели бесчисленные медвежьи следы.

«Красин» надвигался на лед. Сначала он отходил назад, отступал для разбега, затем с полного хода наступал на голубую твердь. Вот он носом наполз на льдину, слегка пошатнул ее и под собственной тяжестью медленно и тяжело покатился обратно. И всюду, куда только достигал человеческий взор, — такой же лед, такая же голубая, зеленая, бирюзовая твердь, покрытая сверху снежным настилом.

«Красин» взял льдину. Под конец он подмял ее под себя, налез на нее и тяжестью в десять тысяч тонн проломил ей хребет. Льдина раскололась, как сахар. Из одной стало две. Обе перевернулись в черной воде, выставляя наружу голубые прозрачные ребра. Мелкое крошево кипело у самых бортов ледокола. «Красин», весь вздрагивая и тяжело дыша, раздвинул ледяное поле. Мы видели, как перевернувшаяся и смятенная глыба толкнула соседнее поле. Оно зашаталось, медленно стало отходить в сторону, раздвигая и подталкивая другие поля. «Красин» в это время наползал на очередного противника, подминал его под себя.

Трещины расходились лучами звезд. Между льдинами образовывались каналы. Нарушался белый по кой ледяных полей. Одно поле подталкивалось другим, одно налезало на другое.

В черном квадрате неожиданно открывшейся чистой воды показался блестящий, словно вычищенный ваксой, тюлень. Он вполз на поле и, любопытный, уставился на ледокол. Льдина, отодвинутая ребром «Красина», придавила тюленя. Он был защемлен меж льдами. Мы видели на поверхности чистой воды смятый черный мешок.

Навстречу росли Севен-Айланд — Семь Островов.

Они поднимались черными базальтовыми пирамидами с вершинами, разрушенными временем и ветрами. В складках их склонов сверкали застывшие снежные и ледяные ручьи. Было похоже, что склоны покрыты белыми ветками. Мы шли к черным пирамидам, подминая под себя лед, то отступая, то налетая на ледяные поля.

Так наступил июль. Двое суток «Красин» бился в напрасных попытках обогнуть северную оконечность земли Норд-Остланда — мыс Кап-Норд. Утром 1-го числа я вышел на верхний мостик, на котором нес вахту штурман Борис Михайлович Бачманов. С верхнего мостика было видно необозримое ледяное поле высоких торосов, которые издали можно принять за людей или за могильные плиты, покрытые снегом. Снег изнутри сиял какой-то особенной, светящейся голубизной. Небо висело бледно-зеленое, покрытое белыми перистыми облаками.

К юго-востоку от нас над белой пустыней приподымались черные отроги мыса Кап-Норда. В стороне от черной горбинки Кап-Норда штурман Бачманов увидел тонкую, как иголка, мачту и крошечную трубу корабля.

Пока мы с Борисом Михайловичем рассматривали «Браганцу», в радиорубке радист уже принимал радиограмму с корабля, затертого льдами у мыса Кап-Норда.

Радиограмма была с «Браганцы». Ларсен, капитан корабля, сообщал:

«Находимся на юго-восток от вас и к западу от Кап-Норда. Между нами и Кап-Нордом чистая вода. От Кап-Норда до Кап-Платена тонкий лед, по которому вы легко пройдете. Желаю счастья, капитан».

По странной случайности, фельдшер Анатолий Иванович первый прослышал о радиограмме с «Браганцы» и первый разнес ее по кораблю.

— Водиус чистус!.. — радостно объявлял Анатолий Иванович, бегая по кораблю и прихрамывая на одну ногу. — Человеческого языка понять не можете! — обижался Анатолий Иванович, когда кочегары, которым он сообщил эту весть, не уразумели его золотой латыни. — Водиус чистус — вода без льдов. Значит, дальше идем! С «Браганцы» радио приняли. Радиус «Браганцус»!

И, так же приседая на левую ногу, он бежал в своей черной робе, поверх которой был надет большой полушубок, вниз, в машинное отделение, сообщать о «радиусе «Браганцус».

В самом деле, то, что сообщила «Браганца», для красинцев было радостной вестью. Люди, которых окружает ледяная пустыня, чувствуют, слыша о чистой воде, то же, что путешественники Сахары — об оазисе, возникающем среди сыпучих песков.

Подбодренный вестью, корабль двигался в сторону Кап-Платена, надеясь вступить в полосу чистой воды, о которой сообщала «Браганца».

И мы действительно вошли вскоре в чистую воду, которая осчастливила наши глаза своей чернотой. Однако радость была недолгой. Карл Павлович Эгги хмурился, всматриваясь в пространство далеко впереди нашего ледокола. Что он там видел, тогда трудно было сказать. Моряк умеет видеть признаки бед даже там, где всякий другой ничего не увидит и ничего не прочтет в книге, которая называется «океан».

Карл Павлович Эгги прочел и недовольно сказал:

— Долго так не продолжится. Скоро станем.

День развертывался как обычно. Те, кто слышал замечание Карла Павловича, решили, что капитан начудил. Океан был черный и чистый. По океану только редко проплывали ледяные громады. Кто-то подступил к Карлу Павловичу, укоризненно покачал головой и сказал, обращаясь к нему, но глядя в сторону:

— Вот видите, ничего не случается. Мы идем дальше. И ничто не мешает нам!

Но прав оказался не этот человек, а капитан, хотя сам он сейчас предпочел бы ошибиться.

Сплошное ледяное поле, покрытое голубым сияющим снегом, истоптанное следами медведей, шло на «Красина», надвигалось на него и лезло под его нос.

Завязалась борьба. «Красин» не сразу одолел ледяное поле. Ему пришлось отступать, под собственной тяжестью откатываться назад и снова набрасываться на льдину до тех пор, пока поле не подалось, не раскололось на две части, между которыми возникло разводье. «Красин» это разводье ширил, втискивался меж льдинами и углублялся в ледяную пустыню. Ледяной пустыне не было видно конца. Мы поняли, что капитан Эгги прав. Либо «Браганца» ошиблась, либо положение с тех пор, как его наблюдала «Браганца», успело уже измениться.

С жалостью мы смотрели на черную полосу чистой воды, остававшейся позади ледокола. На воде еще не исчез взрыхленный след ледокола. След корабля живет на воде долго. С кормы постоянно была видна — если только «Красин» шел по воде — двойная белая колея, которой обозначен путь корабля.

Черная вода становилась узкой полоской и скрывалась за краем льдов, за чуть видневшейся линией кромки. Из ледяной пустыни мы так и не выбрались до тех пор, пока не повернули обратно, заканчивая поход.

Надо было много раз самому себе повторять, что белая пустыня — только обледенелый океан, что в самом деле под многометровым настилом из зеленой и синей тверди — вода, глубины, не проверенные еще никем.

Надо было смотреть на карту, себя самого убеждать и на слово верить спокойному Эгги, что движемся мы не по суше, покрытой снегом, и то, что нам кажется сушей, на самом деле — обледенелое полярное море. «Красин» шел, раздавливая, раздвигая ледяной покров. За кормой вскипало в черной воде битое крошево льда, на минутку только показывалась вода и затем снова сейчас же забивалась льдом. Раздвинутый лед, разбитый и раскрошившийся, стремился занять свое прежнее место. Пустыня была покрыта неровными вышками торосов. С правого борта виднелись черные выступы холодной земли Норд-Остланда. Вдавался в обледенелый океан длинный мыс Кап-Платен. Слева высовывался такой же, как и Кап-Платен, черный каменистый и дикий остров Парри, из группы Семи Островов. «Красин» шел между маленьким Парри и берегом Северо-Восточной Земли — Норд-Остланда.

— В этих местах могут быть люди, — сказал капитан. — Может быть, сам Амундсен. Возможно, где-нибудь за торосами лежат трое из группы Мальмгрена. Кто знает, не здесь ли где-нибудь очутились те шестеро из экипажа «Италия», о которых никому ничего не известно.

И командир корабля потянул за ручку сирены.

Вахтенный, не смея глядеть капитану Эгги в глаза, прошептал:

— Капитан!

— Я капитан.

— Я вижу людей.

Капитан зорко всматривался туда, куда тянулся указательный палец правой руки вахтенного начальника.

Он боялся поверить себе и все же признался:

— Я вижу одного человека!

— Там не один, там две или три точки, которые идут навстречу. Капитан, это люди!

И Эгги, холодный, спокойный Эгги, который всегда уверял, что природа совершила ошибку, наделив человека нервами, видел людей.

— По-моему, один сидит на снегу, — говорил он. — Вот он встал. Он поднимает руки. Другой стоит рядом. Он машет шапкой.

Сирена кричала истошным голосом. Она надрывалась, звала и населяла неживую пустыню призрачными людьми.

Капитан Эгги ущипнул себя за кончик уха и спросил у вахтенного:

— Вы сколько не спали, Август Дитрихович?

— Три ночи.

— Кончайте вахту и заваливайтесь на койку. Спите до тех пор, пока не почувствуете, что у вас нет никаких нервов. Я сделаю то же самое. И больше чтоб это не повторялось!

Вахтенный и капитан посмотрели один на другого. Обоим было смешно и стыдно. Капитан недоумевал, как это он мог до такой степени распустить свои нервы. Медлительный, невозмутимый Брейнкопф, не смотря на капитана, стоявшего рядом на мостике, ворчал, что ничего подобного раньше не мог себе представить.

Кап-Платен горбился и поднимался над сверкавшей пустыней. На Кап-Платене могли оказаться люди, которых искал весь мир. Впрочем, они могли оказаться также на Парри или просто на льду, за торосами.

Следующий вахтначальник также тянул деревянную ручку сирены, наполняя волнующим криком безмолвие, которое отвечало эхом. Сирена звучала торжественно и волнующе, она звала людей в этом безлюдном бело-голубом прекрасном и страшном мире.

Большой белый медведь медленно шел на огромном расстоянии от корабля. Собственно, он был не белый, а желтый. В зоологических садах цвет белых медведей белый. На льдинах Ледовитого океана я видел только желтых белых медведей. Вдруг желтый белый медведь остановился. Он уставился на ледокол удивленным взором, И все белые медведи, которых после мы встречали в пути, смотрели на нас не со страхом, не с ужасом, во всяком случае не со злобой, а с удивлением.

В этот момент вахтначальник опять потянул деревянную ручку сирены. Опять бело-голубой мир наполнился диким плачем. Мы видели, как рванулся напуганный зверь, как сначала побежал он, смешно переваливаясь, между торосами, оставляя в стороне полыньи. Затем снова остановился, опять долго смотрел и, опять повернувшись, уже не спеша стал уходить, становясь все меньше и меньше, совсем маленьким желтым пятнышком. Пятнышко двигалось к черным отрогам Кап-Платена.

И опять не было ничего, кроме льда, неба, и рыжих медвежьих следов на льду, и солнца, которое заливало окружающий мир исступленной, болезненной желтизной.

Льды движутся в океане, подчиняясь законам, над которыми бился неутомимый Березкин, гидрограф и метеоролог красинской экспедиции. Бывало, что за сутки громаду «Красина», весом почти в десять тысяч тонн, неподвижно застрявшую среди льдов, вместе со льдами уносило куда-нибудь к северу миль на пять, а то и на восемь, на десять.

Были дни, когда в тяжелой борьбе с голубой и зеленой твердью нам удавалось продвинуться в течение часа на две мили вперед, но приходил в кают-компанию Березкин и всех огорчал известием, что за этот же час льды отнесли нас на милю назад.

В два часа утра 2 июля капитан Эгги, стоя у телеграфа накапитанском мостике, перевел рычаг телеграфа на «стоп».

Лед впереди «Красина», под самым носом стального черного корабля, был изрезан. На нем глубокой раной лежал след красинского наскока. Все же израненный и исцарапанный лед выдержал тяжесть десяти тысяч тонн корабля, а корабль, бессильный его одолеть, беспомощно откатился обратно, увлекаемый собственной тяжестью.

Пономарев стоял рядом с Эгги. Еще прежде чем Эгги отдал приказ застопорить машины, Пономарев, глянув на то, что происходило под носом ледокола, огорченно покачал головой и, не отрывая взора от форштевня корабля, произнес:

— Карл Павлович, плохо!

Вместо ответа Эгги остановил корабль, и безжизненное судно вмерзло в бело-голубую поверхность твердого океана.

Был третий час утра 2 июля. Капитан Эгги, начальник экспедиции Самойлович, Чухновский и Орас заперлись в каюте у Самойловича на носу корабля. Решался вопрос: как быть дальше?

— До сих пор нам удавалось делать два узла, — говорил капитан Эгги. — И это при полном напряжении всех машин. Но, в то время как мы делали два узла, то есть проходили две мили в час, льдами нас относило на одну милю назад. Наша скорость равнялась одному узлу. За час, предшествовавший остановке, мы прошли расстояние, равное половине длины корпуса корабля. Мы дальше идти не можем.

Потом Чухновский говорил о том, что наступил момент, подходящий для выгрузки самолета на лед и начала воздушной разведки.

Летчик предложил «Красину» подойти к ледяным полям берегового припая и выгрузить на лед самолет и всю летную партию.

— Здесь на льду будет создана база, с которой мы сможем вылететь на помощь группе Вильери.

О том, что происходило за «закрытыми» дверями совещания, становилось известно и нам, журналистам. Решение еще не было принято, как мы уже знали о предложении Чухновского и, признаться, всячески приветствовали его. Кое-кто из нас стал было даже готовить текст очередных радиопосланий в Москву о создании авиационной базы на льду берегового припая. Однако эти товарищи слишком поторопились. Когда совещание руководства кончилось, нас известили, что предложение Чухновского признано преждевременным. Самойлович и Орас настояли, чтобы от выгрузки самолета пока воздержаться и кораблю попытаться с севера обойти Семь Островов.

Чухновский согласился со своими товарищами, и решение, таким образом, было единогласным.

Надежд на обход Семи Островов оставалось, правда, немного. Наши радисты связались с «Читта ди Милано» и запросили итальянцев, не известно ли им состояние льдов к северу от Семи Островов? Увы, ответ был неутешительным.

Я привожу этот печальный ответ:

«Наши самолеты летели к северу и востоку от Кап-Платена до Лей-Смита. Они могли видеть Семь Островов, но туман не позволил наблюдать состояние льда к северу от этих островов. Однако они могли видеть, что состояние льда ухудшалось по направлению к северу».

Обойдем ли мы эти зловещие Семь Островов?

Радио не приносило нам утешения. Единственной приятной новостью в этот день было сообщение норвежцев о том, что они ведут энергичные поиски Руала Амундсена и двух его спутников в районе Медвежьего острова. Никто не сомневался, что авария самолета Амундсена могла произойти только в этом районе. Норвежский крейсер «Тореншёльд» искал Амундсена к северо-западу от Медвежьего острова. Красинские матросы знали, что все радионовости поступают ко мне, так как на моей обязанности было составлять бюллетени. Поэтому стоило мне показаться на палубе или в матросском кубрике, как меня тотчас же обступали и начинали расспрашивать, что сообщают с «Тореншёльда» и нет ли надежд на спасение великого норвежца.

Само собой разумеется, имя Руала Амундсена было среди нашего экипажа более популярно, чем имена аэронавтов дирижабля «Италия».

В ушах каждого из нас продолжал звучать незабываемый крик простых норвежских людей, когда мы шли вдоль берегов Норвегии:

«Спасите нашего Амундсена!»

Этот крик невозможно было забыть.

Но, увы, об Амундсене ничего не было слышно, так же как и о его молодом соратнике Финне Мальмгрене.

Не удастся ли нам найти группу Мальмгрена к северу от Семи Островов? Решение обходить эти острова уже было принято. Но наступила пауза для подготовки к очередной схватке со льдами. И, пока «Красин» стоял на месте, Воронцова, Суханов, радист Добровольский и я решили по штормтрапу спуститься на лед. Впервые на арктический лед!

Что касается Воронцовой, то можно не сомневаться, что она оказалась первой в истории женщиной на льду в районе Семи Островов!

Снег был твердый. Когда его сжимали в руке, он вовсе не разжижался, а оставался сухим, упругим комком. Воронцова подошла к большому торосу, разгребла снежный покров руками, одетыми в рукавицы, и из места, которое она разгребла, полилась нежнейшая светящаяся голубизна. Все время, что «Красин» стоял возле этого куска ледяной пустыни, торос продолжал светиться, как громадная синяя лампа, излучающая голубизну.

Невдалеке бледно зеленела просторная полынья, у края которой лежал черный тюлень, спокойно рассматривавший нас. Мы шли к тюленю, проваливаясь в снегу, стараясь не разговаривать, чтобы не испугать зверя.

Тюлень смотрел на четверых, которые шли к нему, и не двигался. Приятно было ходить по большому пространству, хотя пространство было обманчиво, почва под ногами проваливалась и то, что служило почвой, в действительности — только вода океана, обращенная в лед.

С мостика корабля раздался тихий свист. Мы оглянулись. На мостике стоял штурман Бачманов, направлявший винтовку в сторону тюленя.

После выстрела тюлень заметался на брюхе, ударял блестящим хвостом по льду и бешено крутил головой. Бачманов выстрелил снова. Тюлень рванулся и бухнул в полынью. Он остался лежать в зеленой воде, перевернутый на спину, окрашивая кровью зелень воды. Убийство животного было бессмысленным. Мы чувствовали себя виноватыми в том, что не помешали Бачманову.

Не сговариваясь, молча пошли обратно. По штормтрапу взобрались на борт и в последний раз взглянули на необыкновенный торос, который светился, как большая синяя лампа.

В кают-компании Джудичи произносил очередную громкую речь о «современной гуманной цивилизации».

Джудичи, итальянец по национальности, не был поклонником Муссолини. Время от времени он позволял себе кое-какую критику и шуточки по его адресу. Но это не мешало ему сотрудничать в одной из самых больших газет фашистской Италии. Он был ее берлинским корреспондентом, и весть о гибели дирижабля «Италия» застала его в Германии. На нас он производил впечатление человека без каких-либо твердых политических убеждений. Возможно, он предпочел, чтобы его газета была какого-либо другого направления, но, если газет другого направления в Италии нет, что ж, приходится сотрудничать в тех, что есть!

Спор в кают-компании разгорался. Мы все, советские журналисты — Шпанов, Южин, Суханов, корреспондент «Комсомольской правды» Кабанов и я, — стали ему возражать. О какой гуманной цивилизации может быть речь, когда Европа ощетинивается частоколом вооружений! Пораженная в первой мировой войне, Германия изнемогает под тяжестью репараций, которые наложили на нее победители. В самой Германии уже нарождается темное движение нацизма, зловещее имя Гитлера уже начинает мелькать в газетах. Страны отгораживаются одна от другой. Весь мир представляет собой картину раздоров и несправедливости. Китай разодран на части изменниками генералами, истекает кровью в многолетней гражданской войне. Политические убийства становятся обычными в странах «гуманистической» Европы…

Но Джудичи потирал руки, весело улыбался и говорил, что так это все и нужно. Если бы всего этого не существовало на свете, что бы тогда делали журналисты? О чем тогда писать?

О чем? Ну, у нас, советских журналистов, всегда есть о чем писать и помимо войн, убийств, репараций. И, не будь на свете всех этих зловещих явлений, мы еще больше смогли бы писать о том, что нас увлекает. Я напомнил о Днепрострое, который только-только начинал тогда строиться. Ровно год назад — в июле 1927 года — я побывал в Кичкасе, у города Запорожья, и описал места, где должна быть воздвигнута самая большая в Европе плотина и залиты знаменитые днепровские пороги.

Джудичи рассмеялся так, что чуть не подавился дымом сигары. Днепрострой? Да, он уже читал об этом в европейских газетах. Великолепный блеф! Но ведь тут собрались журналисты. Зачем же нам обманывать друг друга? Мы-то между собой можем признать, что никакой Днепрогэс никогда не будет построен! Все это только пропагандистская выдумка! Россия слишком, слишком бедна, чтобы всерьез думать о создании самых больших в Европе гидроэлектростанций!

Убеждать его? Продолжать спорить? Не стоило. Погодите несколько лет, синьор Джудичи, и тогда посмотрим, в состоянии ли отсталые русские построить Днепрогэс, который вам кажется только пропагандистским блефом! Сейчас нас всех интересует другое: удастся ли нашему «Красину» обойти обледенелые Семь Островов? Не придется ли нам с вами зазимовать во льдах Арктики, синьор Джудичи?

В десять часов тридцать минут утра 2 июля «Красин» двинулся в обход Семи Островов.

Казалось, что нам начинает везти. Ветер с востока неожиданно расширил пространство чистой воды между ледяными полями — путь во льдах был открыт. Наиболее легковерных или, вернее, наименее опытных из нас уже окрыляла надежда, что еще недолго — и ледокол пойдет чуть ли не по чистой воде и мы достигнем группы Вильери на льдине. В самом деле, за первые пять часов мы прошли более пятнадцати миль! Не так уж плохо для плавания далеко за восьмидесятой параллелью северной широты, среди дрейфующих льдин да еще до начала настоящего полярного лета!

В двух милях от крошечного, покрытого снегом и льдом острова Росс пришлось остановиться на два часа для небольшого ремонта: ставили новые соединительные болты на валу правой машины. Пожалуй, даже не всему экипажу была известна причина кратковременной остановки. Мы уже привыкли к временным остановкам во льдах. Однако за эти два часа ледовая обстановка несколько изменилась. Лед, как заметил вахтенный штурман, достиг сплоченности 9 баллов, то есть стал уже весьма серьезным противником даже для нашего ледокола. Но все же он еще не был непроходим, и с двух-трех наскоков «Красин» без особенного напряжения раскалывал и раздвигал ледяные поля площадью в 300–400 метров и проходил между ними.

Наконец-то Семь Островов, эти черные, покрытые льдом глыбы базальта, остались к югу от нас! Мы находились на север от них, но было преждевременно торжествовать. С каждой минутой ледяные поля становились все более мощными. Толщина льда достигала уже полутора и даже двух метров. Далеко не всегда удавалось ледоколу продавить лед такой толщины. Бывало, он налезал на него по три, по четыре раза, по пять раз и в конце концов вынужден был отступать, искать нового пути, в обход. А тут еще ослабли соединительные винты гребного вала — и снова вынужденная остановка во льдах.

Радио не приносило сколько-нибудь значительных новостей. Но к концу дня 3 июля я вывесил очередной бюллетень, по счету уже восьмой.

Хотелось поднять дух экипажа, с отчаянием смотревшего на упорную борьбу «Красина» с тяжелыми льдами. И, помимо малозначительных радиоперехватов, я поместил в бюллетене заметку под крупным заголовком: «Мы приближаемся к цели».

«К 16 часам 3 июля расстояние между «Красиным» и лагерем бывших спутников Нобиле выражалось в 70 милях. К 18 часам сегодня получены сведения, что лагерь благодаря ветрам и течению приблизился к ледоколу на 6 миль. Таким образом, до нашей ближайшей цели остается 67 миль, так как течением ледокол был немного отнесен назад».

Увы! Это сообщение ненадолго могло обнадежить красинцев. На их глазах продвижение во льдах замедлялось с каждым метром. Лед быстро сжимало. Толщина его была уже не меньше двух метров. На беду, повалил густой снег, и видимость уменьшилась до ста метров. К вечеру 3 июля мороз достиг 29 градусов по Цельсию! Мы кутались в полушубки и зябли. Невозможно было представить себе, что москвичи в эти дни загорают на москворецких пляжах!

Профессор Самойлович с часами в руках стоял на носу корабля, проверяя темп хода в тяжелых льдах. Невеселые были результаты этой проверки. За час было сделано шестнадцать ходов назад и пятнадцать ходов вперед. Каждое движение «Красина» назад для «разбега» продолжалось около двух минут. Ход вперед занимал около 1 минуты 20 секунд. Короче говоря, в течение одного часа только двадцать минут ушло на движение вперед. И за этот час напряженной борьбы со льдами «Красин» продвинулся всего на четыреста метров!

Да обойдем ли мы когда-нибудь эти черно-белые, мертвые, обледенелые острова!

(обратно)

Семь Островов

Михаил Иванович Ершов, старший механик ледокола, вслушиваясь в грохот винтов, различал в нем непривычные звуки, морщил лоб, хмурился, подзывал Эгги и Пономарева, водил их на левый борт корабля и просил прислушаться.

Ершов поднимал голову и, переводя взор с капитана на Пономарева и с Пономарева на капитана, говорил:

— А ведь стучит!

— Верно ли, что стучит?

— Стучит, Карл Павлович, я звук узнаю! Именно с левого.

С левого борта Ершов различил звуки, еще не понятные ни для кого. Стучал левый вал. Он стучал так, как никогда не стучит, если исправен. Подозрительный звук дал понять старшему механику Ершову, что с левым валом неблагополучно.

Каждый из трех винтов «Красина» — четырехлопастный. Каждая лопасть вылита из самой прочной стали, какая только тогда существовала.

Водитель «Ермака» Макаров говорил, что арктический лед не терпит насилия. С этим льдом приходилось бороться «Красину», и лед Арктики оказался сильнее стали, сделанной человеком.

Лопасть, ударившись об арктический лед, не сломала его, не разрушила, а сама слетела с винта и лежала уже где-то на дне океана.

В тот же день на «Красине» обнаружили повреждение и в рулевом аппарате. Лед, оправдывая утверждение Макарова, мстил ледоколу. По мнению механика Ершова, в момент, когда «Красин» отодвигался назад, чтобы с разбегу снова наброситься на ледяную твердь, руль уперся в льдину, льдина не подалась, и ограничитель в рулевом аппарате сломался, не выдержав напряжения…

Лишенный лопасти одного из винтов, с поврежденным рулевым аппаратом, «Красин» пытался обойти Семь Островов. Он едва двигался по сплошной, похожей на сушу, покрытую снегом, ледяной пустыне.

Придуманный мною заголовок в бюллетене «Мы приближаемся к цели» звучал уже иронически. В восемь часов 3 июля «Красин» остановился во льдах.

Продвижение дальше стало немыслимым.

Ночью в Москву, в Комитет помощи Нобиле, была отправлена тревожная радиограмма:

«Тяжелый торосистый лед не дает возможности идти вперед. Северным ветром лед сильно сжало. Туман рассеялся, определились по пеленгам на остров Росс и мыс Платен. Временно остановили машины в ожидании разрежения льда. Обнаружилось, что одна из четырех лопастей левого бортового винта обломана, по-видимому, этой ночью. Придется осторожней работать левой машиной во льду, ибо сейчас невозможно переменить лопасть. За последнюю вахту продвинулись на полкорпуса корабля».

Все те же шестьдесят семь миль отделяли нас от льдины группы Вильери!

— Шестьдесят семь миль! — горестно восклицал штурман Лекздынь. — Расстояние, которое в короткий срок можно пройти пешком! Но я не верю, что мы доберемся до лагеря. Лед переходит в наступление. Он уже повредил наш винт и руль.

«Шестьдесят семь миль» — эти слова были на устах каждого красинца. Штурман Петров на круглом столике у дивана, который служил мне жилищем, распластал карту и циркулем показывал, как это мало — «всего шестьдесят семь миль». Чухновский ходил взад и вперед, сутулился, не слышал обращенных к нему вопросов и выпытывал у Березкина тайны метеорологических условий ближайшего дня.

Самойлович предложил ждать.

— Передвижка льда может начаться вдруг, — говорил он. — Пусть будет благоприятный ветер, льды начнут продвигаться к северу, и путь на восток станет доступен. Так может случиться каждый час.

Но так не случалось. В Арктике не рождались благоприятные ветры. Лед стоял сплошной ледяной пустыней, которая тяжко упиралась в черные берега Норд-Остланда.

День 4 июля не принес ни утешения, ни новых надежд. На «Красине» напряженно шла жизнь, медленная и тревожная. Тревога была скрыта в словах даже самых случайных, которыми обменивались люди на корабле. Тревога была на лицах, в движениях, в тяжелом молчании людей.

Неизвестно, кто первый решил устроить в этот тягостный вечер концерт в нашей кают-компании.

В матросском кубрике и на палубе нередко можно было слышать игру на балалайках и мандолинах. Но мы и не знали, что в палубной и машинной команде за время похода организовался неплохой оркестр. И вот неожиданно этот оркестр — человек пятнадцать с балалайками и мандолинами в руках — появился в кают-компании.

Кают-компания тотчас наполнилась всеми свободными в этот час от вахты. Впервые под восемьдесят первой параллелью северной широты, в суровых арктических льдах зазвучали русские песни о «Степане Разине», «Вниз по матушке по Волге», «Светит месяц» и неизменные саратовские частушки. Могли ли мы в то время мечтать, что пройдет время и в сороковых годах нашего столетия русские песни и русские голоса уже не будут дивом даже у самого Северного полюса!

Концерт поднял несколько упавшее настроение красинцев. Наибольшее удовольствие наши матросы, кажется, получили, слушая итальянца Давида Джудичи. Необычен был вид этого итальянца, поющего русские песни во льдах Арктики в своих модных, до колен штанишках с чулочками и в овчинном дубленом полушубке!

Пение русских песен как бы напомнило нам, что как ни далеко мы от родины, но родина — с нами. «Красин» во льдах — частица нашей русской, советской Родины. Здесь мы живем по нашим законам, нашей моралью и по велениям наших чувств. Пусть наши чувства и мысли обращены сейчас к людям на льдине, отчаянно взывающим на весь мир: «Спасите наши души!» — но это именно потому, что наши чувства подчинены законам нашей морали.

Новости из внешнего мира почти не доходили до нас. Возможности нашего радио были очень ограниченны. Радиостанция «Красина» принимала почти исключительно вести, связанные с поисками экипажа дирижабля «Италия». Да и то сведения о положении иностранных спасательных экспедиций доходили до нас очень отрывочно. Корреспонденты на корабле имели право на передачу крайне незначительного количества слов ежедневно. Поэтому приходилось тщательно составлять каждую радиопередачу. Это была отличная школа лаконизма и выразительности для каждого журналиста. Джудичи, составляя свои короткие радиограммы с борта «Красина» в миланскую газету «Коррьера делла Сера», неизменно заканчивал их припиской: «Развейте сами». По-видимому, его редакция обогащала его сообщения фантастическими подробностями по своему усмотрению.

Но, как ни мало мы знали обо всем происходившем в мире, мы верили, что за каждым метром продвижения нашего «Красина» следит весь мир и вся наша Родина. Ведь спасение аэронавтов «Италии» было не только актом естественной человечности, но и выполнением долга перед своим народом. Впервые в истории Советская страна снарядила экспедицию в Арктику. И сколько злобных, враждебных и насмешливых предсказаний за рубежом сопутствовало походу «Красина»!

Пусть льды остановили нашего «Красина», пусть дальнейшее продвижение корабля во льдах невозможно — наступил час действия летной группы. В то время как в кают-компании корабля шел концерт, радист передавал в Москву, в Комитет помощи Нобиле:

«Чухновский предлагает начать полеты».

Наутро мы все толпились у радиорубки, спеша отправить радиограммы в редакции о новом этапе похода.

Решение принято: Чухновский вылетит при первой возможности!

(обратно)

Можно ли считать удачным спасение Лундборга?

Матрос, сидя у дверей кубрика на корточках, уныло тянул невеселое «Яблочко»:

Эх, яблочко, да куда котишься? На Кап-Платен попадешь — Не воротишься!

Как легко и быстро изменилась эта нехитрая песенка, сложенная где-то на Украине в годы гражданской войны и занесенная матросами «Красина» на Крайний Север, во льды, чуть не на самый Северный полюс! А Кап-Платен поистине «въелся в печенки», как справедливо заметил о нем штурман Бачманов. Вот уже сколько дней с правого борта виднелись его черные отроги, на восток от которых, как ни бился во льдах сильнейший в мире ледокол, он не в состоянии был продвинуться.

Но если нет надежды пройти к востоку во льдах, то можно продвинуться над льдами. Взоры людей смотрели на самолет, высившийся над палубой ледокола. Самолет стоял на огромном, сбитом из бревен помосте.

Самолет мог спасти положение.

Для полета следовало найти площадку под аэродром. Спустили штормтрап, и Чухновский с четырьмя спаянными в семью чухновцами — Страубе, Федотовым, Алексеевым и Шелагиным — вышли на лед подыскивать подходящее место. На расстоянии полутора миль от «Красина» они отыскали превосходное ледяное поле. Площадь его Чухновский определил на глаз в один километр на полтора. Чухновцы отсутствовали несколько часов. С верхнего мостика ледокола и с носа мы следили за пятью крошечными фигурками, которые на расстоянии полутора миль от нас внимательно изучали большую льдину. Они обошли ее всю, останавливались перед каждым бугром, искали трещины и, когда решили, что льдине можно довериться, вернулись обратно.

— Годится! — закричал Чухновский, подняв голову кверху и обращаясь к тем, кто стоял на мостике корабля.

Чухновцы влезли на борт. Боцман Кудзделько подскочил к штормтрапу, вытащил его наверх и сказал:

— Ну вот!

Эгги отдал приказ готовить машины. Красинцы, для которых давно уже день смешался с ночью, ходили подбодренные, с надеждой оглядывая самолет на помосте.

В восемь часов тридцать минут утра 6 июля ледокол вздрогнул, заворочал в ледяной массе винтами, из которых один был лишен лопасти, и тяжело стал надвигаться на лед. Мы покидали место нашей невольной почти трехдневной стоянки. За дни, которыми датируется эта стоянка, вместе со льдами «Красин» сдрейфовал к востоку на четыре мили.

Ледяная площадка, найденная Чухновским, находилась в полутора милях к востоку от места стоянки «Красина». Смехотворно малое расстояние — полторы мили! — мы проходили от восьми с половиной часов утра до пяти часов вечера. Лед из состояния обороны переходил в наступление и надвигался на борта ледокола. Лед и «Красин» набрасывались друг на друга, как два существа, ненавидящих одно другое. В пушечном грохоте невозможно было понять, что рушится — лед или «Красин». В ушах воздух раскалывался на части, и лопался ледяной покров под тяжестью десяти тысяч тонн красинской массы. Лед грыз стальную обшивку нашего ледокола. Он раздирал ее, бился в иллюминаторы. Зеленые и голубые глыбы выползали из-под бортов, как живые существа, подмятые другим, более сильным. Выползая, они набрасывались на красинские борта и стучали по ним. Глыбы сбивались под самым носом корабля в высокие горы, загромождая «Красину» путь, и тогда ледокол медленно отступал назад, чтобы пройти в стороне от только что родившейся ледяной горы.

Так длилось почти девять часов. Эти долгие часы потребовались ледоколу, чтобы пройти полторы мили во льдах!

К вечеру 6 июля мы стояли уже у ледяной площадки, которую Чухновский избрал для аэродрома. Место аэродрома штурман Петров определил: 80°47,2' северной широты и 23°8′ восточной долготы.

— Куда уйти от Кап-Платена! — горестно воскликнул доктор Средневский, глядя с правого борта на каменистые выступы ненавистного мыса.

Кап-Платен стал еще ближе и четче был виден. Мы находились милях в двенадцати к северо-востоку от него. Впереди траурной пирамидой с откушенной вершиной поднимался остров Карла Двенадцатого. Глыбы Семи Островов оставались на юге, отодвинулись к темной полоске берега Северо-Восточной Земли.

А впереди, еще дальше острова Карла Двенадцатого, в самой глубине горизонта дымной крошечной тучкой всплывал в ледяной пустыне маленький остров Брок.

Мы знали, что по ту сторону острова Брока и дальше него на восток в океане плавает льдина с шестью людьми — группа Лундборга. И мы и они видели одновременно один и тот же маленький каменистый остров, но мы не видели друг друга.

Дымная тучка на горизонте дразнила и волновала всех. Цель была слишком близка и вместе с тем недосягаемо далека.

Джудичи впивался в маленький Брок взором, который он пропускал одновременно через две пары очков и бинокль.

— Там! — говорил он по-немецки и по-итальянски, обращаясь к стоявшим рядом.

Там были земляки Джудичи, которых искал весь мир.

Боцман Кудзделько, кликнув помощников, принялся «обручать» льдину с «Красиным».

Пять-шесть человек с заступами в руках возились на льдине. Заступами они пробивали во льду большие лунки. Кудзделько разматывал длиннейшие цепи. Цепь спускали сначала с носа, затем с кормы. На концах каждой цепи был крючкообразный якорь. Одну сторону якоря опускали в лунку, как бы поддевая на крючок льдину, а другая сторона высовывалась наружу. Затем цепь подтягивали, и «Красин» накрепко соединялся с ледяной площадкой.

— А мы тебя свя-ажем, свя-ажем! А мы тебя свя-ажем, свя-ажем! — приговаривал боцман Кудзделько, опуская крюк якоря в лунку, выдолбленную во льду.

Был он, боцман Кудзделько, небольшим и всерьез сделанным человеком. И совсем не казалось удивительным, что маленький такой человек смеет говорить страшные слова ледяному полю арктического океана, смеет шутя «обручать» с ледяным полем такой огромный корабль!

Кудзделько накрепко привязал «Красина» к льдине. И вместе с льдиной нас незаметно несло сначала куда-то к северу, затем обратно на юг, к юго-западу и опять к северу. Березкин, производя измерения глубин, удивлялся тому, как быстро менялись глубины. Сначала глубина достигала двухсот семидесяти метров, а через час батометр показал двести сорок два метра. Березкин всерьез уверял, что нас бросает взад и вперед. И никому не верилось, что это действительно так. Все вокруг было недвижно, мертво и утомительно однообразно. Но батометр не лгал. «Красин», «обручившись» с ледяным полем, отказался от волевых движений.

Спуск самолета был назначен на утро 7-го числа. Но, прежде чем наступило утро, прежде чем самолет «ЮГ-1» покинул насиженное гнездо на спардеке нашего ледокола, красинцы узнали, что шведский летчик Шиберг достиг льдины и удачно снял с нее Лундборга.

Удачно ли? Для чести шведского летчика это было едва ли удачно. Ведь на льдине были раненые. Они нуждались в помощи в первую очередь. Между тем офицер Лундборг был невредим. Пристало ли здоровому офицеру спасаться прежде, чем спасут раненых?

Все это казалось странным. Еще более странно прозвучало заявление самого Лундборга представителям печати, когда он, спасенный, был доставлен на родину. Лундборг не постеснялся публично признаться, что целью его полета на льдину Нобиле было прежде всего «вырвать добычу из-под носа у большевиков»! Не гуманную цель спасения людей преследовал этот летчик — он лишь стремился не допустить, чтобы советские люди помогли другим!

По мере развертывания событий все яснее становилось, что нездоровое соперничество, погоня за сенсацией, даже авантюризм отравляют дух некоторых зарубежных экспедиций.

Разлад между зарубежными экспедициями заставил финскую экспедицию вообще уйти со Шпицбергена и прекратить поиски итальянцев. Частная американская экспедиция, пригласившая норвежских летчиков, должна была лететь по телеграфным указаниям какого-то модного «предсказателя» из Нью-Йорка. Оказалось, что американские организаторы этой экспедиции не нашли ничего более остроумного, как в целях сенсации нанять шарлатана «предсказателя» специально для обслуживания экспедиции! К чести норвежцев надо сказать, что они отвергли услуги нью-йоркского шарлатана и отказались лететь по его указаниям.

Не благородное соревнование, а ничем не прикрытое откровенное соперничество существовало между многими иностранными летчиками, принимавшими участие в розысках. Лундборг, пожалуй, был откровеннее всех, когда называл спасение человека не более не менее как «добычей».

Мы недоумевали, когда до нас доходили вести об авантюризме в таком гуманном деле, как поиски и спасение погибающих.

Но, конечно, этот авантюризм был свойствен не всем зарубежным летчикам. Среди летчиков восемнадцати иностранных самолетов, принимавших участие в поисках итальянцев, заслужили всеобщее уважение своим подлинным мужеством итальянские летчики Маддалена и Крозио и шведские летчики, которые не рассматривали поиски погибающих как «охоту за добычей».

Итак, Лундборг спасен. В бывшей группе Нобиле и бывшей группе Лундборга уже не шесть человек, а пять. Отныне, как сообщило итальянское радио, она называлась группой Вильери — по имени старшего в этой группе лейтенанта Альфредо Вильери.

Ни шведские летчики, ни летчики других стран более не пытались совершить посадку на льдину группы Вильери.

Все надежды только на «Красина».

Красинцы выходили на палубу, собирались на носу ледокола, глядели в бинокль на дымную тучку у самого горизонта. Тучка эта была островом Броком. По ту сторону Брока жили люди, на льдине, до которой — кто знает! — добраться ли нашему «Красину». С какой досадой мы смотрели на лед, окруживший сплошной бело-голубой массой корабль!

— Ледус проклятус! — латинизировал выражение своих чувств фельдшер Анатолий Иванович.

— Проклятый! — ворчал, пренебрегая латынью, водолаз Желудев.

А туман, словно намеренно зля людей, разжижался все больше и больше, и все четче выступала на линии горизонта дымная тучка острова Брока.

На борту ледокола уже приступили к сооружению бревенчатого помоста для спуска трехмоторного «Юнкерса».

Да, «Юнкерса», самолета немецкого производства! Сейчас, когда пишутся эти воспоминания, невозможно представить себе советскую экспедицию, которая пользовалась бы иностранными самолетами. Но в год красинского похода еще не существовало советского самолетостроения.

А «Юнкерс» красинской экспедиции вообще не был ни разу облетан. Он был погружен на ледокол непосредственно из заводских ящиков. Мало того — ни Чухновскому, ни одному из его товарищей по летной группе не приходилось летать на самолетах типа «Юнкерс». Нашим летчикам предстояло впервые подняться с дрейфующей льдины на еще не испытанном в воздухе самолете!

Идея и конструкция помоста принадлежали Чухновскому. Этот находчивый человек оказался остроумным конструктором, в чем особенно пришлось убедиться как нам, так и итальянцам с «Читта ди Милано», когда мы были в Кингсбее.

Помост покато спускался с возвышения, на котором стоял самолет над палубой. Помост соединял борт ледокола с поверхностью льдины. Его воздвигли с такой скоростью, что первый бортмеханик Шелагин отказывался верить в прочность помоста. Он долго лазил по только что сбитым бревнам, старательно пробовал разбить скрепления, испытывая прочность, и оказался под конец в совершенно разодранной куртке и брюках. Но Шелагин сиял. Теперь он уже не сомневался: помост выдержит тяжесть самолета.

На самолет возлагались все надежды. Он полетит к лагерю Вильери, оправдает поход корабля, осмыслит дни нашей жизни в Арктике.

На спуск самолета по деревянному помосту потребовалось десять минут. Его окружили сто человек красинской экспедиции. Боцман Кудзделько главенствовал над всеми, выкрикивал, подталкивал самолет плечом, то одним, то другим. Остальные следовали за боцманом и раскачивали огромную птицу, силясь сдвинуть с насиженного на спардеке места. Покатый помост был покрыт толстым слоем машинного масла, а самолет заранее поставлен на лыжи. Едва только его раскачали и сдвинули с места, он медленно и плавно съехал по скользкому помосту на приготовленный для него ледяной аэродром. Затем сообща мы перенесли с палубы ледокола его громадные плоскости, и на льду началась сборка машины.

Льдина была большая, в диаметре минимум километр. Окружали ее торосы, которые казались издали вышками елок, покрытыми снегом. Снег у края помоста, спускавшегося покато с палубы ледокола, покрылся следами топтавших его людей, пожелтел, кое-где разжижался. Бывало и так, что ноги неожиданно проваливались в голубую мерзлую лужу, которую человек замечал не сразу. Тут же на снегу грудами валялись бревна, оставшиеся от постройки. По помосту скатывали бочки с бензином и маслом.

Молодой парень Исаичев появился на льдине с ведром керосина и большими кусками ветоши в руках. Он окликнул Южина, Суханова и меня, передал просьбу Чухновского подойти к нему.

Чухновского мы разыскали у самолета.

Он просил вычистить керосином края плоскостей. Исаичев передал нам ведро с керосином и пачки ветоши. Бортмеханик показал, где и как нужно чистить, и мы принялись за работу. Вокруг нас на льду трудился чуть ли не весь экипаж корабля.

Одни тащили плоскости самолета, другие катили бочки, третьи несли огромные бревна, четвертые — их было больше всего — приводили аэродром в порядок. Они выравнивали бугры. Если можно было, сносили их. Если нельзя — поливали бугры раствором анилиновой краски, чтобы сверху они оставались заметны для глаза летчика, не сливались с общей белизной пустыни.

У края поля высился черный «Красин», сдавленный льдами.

Работая, каждый из нас посматривал на две желтые с красными звездами трубы ледокола.

Плоскость, которую мы обтирали керосином, лежала в стороне от остальных групп работающих людей. Мы старательно мыли ее, не разговаривая между собой и спеша выполнить задание Чухновского.

Издали мы видели, как летчики пробуют винты самолета, к которому еще не были прикреплены плоскости. Он стоял, как птица, у которой срезали крылья. Винты слушались плохо.

— Контакт! — кричал Федотов, наседая на непослушный винт и силясь привести его в движение.

— Есть контакт! — доносился из самолета голос Шелагина.

И винт начинал резать воздух. Он распугивал тишину льдов, обращал в панику зеленоклювых глупышей. Птицы в ужасе неслись прочь, а в ветре, вызванном пропеллером, летели вместе с зеленоклювыми глупышами бумажки, лежавшие на снегу: их было притащил кто-то вместо ветоши, о которой просил Чухновский.

Но вот и опробование винта окончено. В последний момент вспомнили об опознавательных красных звездах на самолете.

Южину и мне поручили нарисовать на плоскостях «ЮГ-1» красные звезды. Дурно ли, хорошо ли мы нарисовали их, но все-таки это были первые красные звезды над льдами Арктики за восьмидесятой параллелью северной широты.

(обратно)

Чухновский

На приготовления к пробному полету ушел весь день — памятная суббота 7 июля. К вечеру самолет был готов, собран, на каждой из его плоскостей уже алела только что изображенная нами пятиконечная звезда. Ледяное поле было «приведено в божеский вид», как говорил боцман Кудзделько, и люди заслужили отдых.

На утро был назначен пробный полет. До утра летчикам предлагалось получше выспаться — кто знает, что ждет их. Пробный полет на еще не испытанном самолете может сыграть решающую роль в экспедиции.

Чухновцы ушли к себе.

В бане и в туалетной комнате образовалась очередь к умывальникам. Впрочем, вода в них была так же солона, как и в океане. И так же не мылилась.

Еще бережнее, чем прежде, экономили пресную воду, и, кажется, уже никто не помнил времени, когда ему удавалось помыться по-человечески.

Наступил час передышки перед началом полетов. Этот час надо использовать для выпуска нового бюллетеня. Шведская пресса продолжала обсуждать сенсационное спасение Лундборга. Но нам было не до сенсаций. На дрейфующей льдине за островом Броком оставалось пять человек во главе с Вильери. Все их надежды — только на нашего «Красина». Три человека группы Мальмгрена исчезли где-то в ледяной пустыне. О них по-прежнему никаких известий. «Красин» должен искать их. Легко сказать — искать трех человек в бескрайней арктической пустыне! А ведь все еще не выяснена судьба шестерых, унесенных дирижаблем. Нобиле в своем рапорте сообщил, что дирижабль сгорел и что ни один человек этой группы не спасся. Вместе с тем он просил нас по радио попытаться установить судьбу этой группы Алессандрини. Важным было также сообщение, что шведскому летчику Торнбергу удалось сбросить с гидросамолета группе Вильери продовольствие и другие предметы. Если не считать поступка Лундборга, шведские летчики действовали отлично.

Людям на льдине уже не угрожала голодная смерть, но их подстерегали другие опасности. В Арктике наступало лето, льды приходили в движение. Ледяное поле, на котором они находились, подтаивало, раскалывалось.

Передвижка льдов в океане в любой час могла в буквальном смысле «выбить почву» из-под ног группы Вильери.

Часть сообщений касалась безуспешных поисков Руала Амундсена. Французский крейсер «Страссбург» обследовал кромку льда между Шпицбергеном и Гренландией в надежде отыскать если не самого Амундсена, то хотя бы части его самолета. В то же время передавалось очень сомнительное сообщение, что рыболовные суда видели возле Медвежьего острова самолет «Латам». Сообщение это не подтвердилось. Да и вообще в связи с поисками Амундсена стали появляться не только вымышленные сообщения, но и разыгрываться чьи-то гнусные шутки. У берегов Голландии рыбаки нашли запечатанную бутылку с запиской следующего содержания:

«Латам» — 1-7-28 — 84°23′ — Руал Амундсен».

Первые три цифры легко расшифровывались как даты: первого числа седьмого месяца тысяча девятьсот двадцать восьмого года.

Записка тотчас была переслана жене Амундсена, но госпожа Амундсен категорически отрицала, что записка написана почерком ее мужа.

Какой-то негодяй, по-видимому, решил подшутить над чувствами миллионов людей, которых волновала судьба великого норвежца!

Обсуждением всех этих радионовостей мы заполняли наступившую недолгую паузу в работе красинской экспедиции.

Чухновский с вечера полюбопытствовал у Березкина о метеорологических перспективах. Он последним из авиагруппы отправился спать. Березкин не обнадеживал. Сводка не предвещала доброго для самолета. К сожалению, и на этот раз метеоролог был прав.

Наутро, едва отдохнув, люди поднимались со своих коек и неизменно задавали вопрос:

— Есть ли туман?

Туман был. Правда, он то расплывался, временно открывая черные выступы Семи Островов, то покрывал их молочной массой. Туман казался не сплошным, в нем образовывались просветы. Чухновский решил совершить пробный полет.

Страубе, Шелагин, Алексеев и, наконец, сам Чухновский попрощались с провожавшими и вошли в самолет.

Маленький смуглолицый Федотов оставался с нами на льдине.

Три пропеллера «ЮГ-1» перестали быть видимыми. Три блестящих сверкающих круга разбрасывали вокруг себя леденящие воздушные струи. Ветром срывало шапки с людей. В стремительном потоке воздуха захлебнулась белая птица кайра, беспомощно завертелась и, смятая, упала на лед.

«Юнкерс» рванулся, покатился по ледяному аэродрому, пробежал не более полутораста метров и гораздо раньше, чем мы ожидали, поднялся в воздух.

Никто не предполагал, что Чухновскому хватит такого короткого разбега для его тяжелого самолета. Сто пятьдесят метров! Это подавало надежду, что самолет сумеет опуститься на небольшую льдину Вильери и подняться с нее со всеми ее обитателями!

Нас было человек тридцать, провожавших Чухновского в его пробный полет. И, кажется, ни один не удержался от того, чтобы в восторге не подбросить в воздух шапку с криком «ура».

Но вот прошло три-четыре минуты, и восторженное «ура» резко оборвалось. Кто-то испуганно закричал: «Лыжа! Лыжа!» Самолет Чухновского кружил над ледяным полем со сломанной лыжей. При взлете он подскочил на бугре и зацепил о ледяную корку бугра своей правой лыжей. Трос оборвался, и лыжа повисла вертикально. Это грозило неминуемой аварией при посадке.

Что делать? Как дать знать Чухновскому, что лыжа его самолета висит?

«ЮГ-1» то всплывал, то, теряясь в тумане, описывал над ледоколом круги все шире и шире, набирал высоту, затем, не поднимаясь, летел над торосами в сторону черных выступов берега Северо-Восточной Земли, к Семи Островам, возвращался назад и снова кружил над «Красиным» и ледяным аэродромом.

На льдине оставался только один человек, хорошо знавший летное дело, — второй бортмеханик Федотов. Только он мог дать сейчас самый верный совет.

Хватились Федотова.

— Надо спросить у Федотова, что предпринять! Где Федотов?

— Федотов! Федотов!

Единственный человек, который был срочно необходим в эту минуту, словно сквозь лед провалился. И, хотя каждый уверял, будто только что видел Федотова, найти его было так же трудно, как трудно Чухновскому в самолете услышать крики людей с ледяного поля.

Орас с красным лицом бегал по льдине, не зная, на что решиться. Самойлович был бледен и в растерянности смотрел вверх.

И вдруг показался Федотов. Он бежал по снегу и волочил огромную запасную лыжу, лежавшую до этого на спардеке. Находчивый бортмеханик спас положение. Он приволок запасную лыжу на середину аэродрома и, стоя возле нее и запрокинув голову кверху, принялся усиленно размахивать руками. Потом отбежал в сторону, оставив лыжу лежать на снегу, чтобы яснее ее могли видеть сверху.

Самолет шел на снижение. Поняли ли летчики, что означает лыжа, которую приволок Федотов? Заметили ли они ее вообще?

С «Красина» уже бежал доктор, а за ним прихрамывал фельдшер Анатолий Иванович, вооруженный ворохом перевязочных средств. Кто мог сомневаться в неизбежности катастрофы?

Мы не дышали, не двигались. Только в больших черных руках матроса шевелилась смятая воздушной струей птица кайра.

Чухновский вел самолет на льдину. И тут… Это произошло, может быть, за две минуты до того, как самолет спустился до пяти метров над льдиной. Некоторые уже закрыли глаза, не сомневаясь, что, когда они их откроют, самолет будет уже лежать перевернутым. Но что это? Мы смотрели и не верили своим глазам. Прежде чем дотронуться до поверхности льдины, лыжа вдруг вздрогнула, точно кто-то ее невидимо дернул… и приняла горизонтальное положение.

Самолет сел в трехстах метрах от «Красина», сильно накренившись на левую лыжу. Люди красинскойэкспедиции бежали по льду, бросая в воздух шапки, и кричали «ура». Счастливые летчики вылезали из самолета.

Первый вопрос — о лыжах:

— Вы заметили, вы знали?

— Заметил Страубе. Он сказал мне. — И Чухновский положил руку на плечо молодого и неизменно улыбающегося Джонни Страубе.

— Но Федотов притащил запасную лыжу в виде сигнала.

— Мы заметили и ее. Это помогло нам оценить положение.

Чухновский смущался, когда его поздравляли, и всячески открещивался от заслуг, которые справедливо приписывали ему. Его заботило состояние самолета.

Ясно было одно: пока лыжи не будут заменены, о новом полете нечего и думать.

Значит, опять задержка? Опять потеря времени и томительное ожидание «настоящего дня» экспедиции? Но если первый пробный полет вызвал необходимость задержки, то он принес с собой нечто, что не могло не радовать всех. Об этом никто не смел еще говорить. Об этом никто не решался спрашивать у Бориса Григорьевича. Об этом люди читали в глазах один у другого.

Чухновский поднялся даже не после стопятидесятиметрового разбега, как мы считали первоначально, а всего лишь после стометрового. Шансы на то, что Чухновский сумеет опуститься на льдину лагеря Вильери, стали еще значительней. Все жили лишь мыслью о том, когда полетит Чухновский.

Утренний полет, видимо, окрылил и Бориса Григорьевича. На льдине, в трехстах метрах от ледокола, чинили лыжи «ЮГ-1», готовили самолет. Полет предполагался наутро.

За чаем Чухновский обратился к Самойловичу с просьбой:

— Рудольф Лазаревич, необходимо запросить по радио группу Вильери о точных размерах льдины их лагеря.

Коротковолновая «Красина» не работала, непосредственной связи с группой Вильери поэтому не было.

Приходилось связываться через базу Нобиле «Читта ди Милано».

После чая Самойлович пригласил нас к себе для небольшой беседы. Пять журналистов расселись кто где в тесной каюте начальника экспедиции. В углу стояла корзина с увядшими хризантемами. На столе — кипа депеш и тяжелый том «Ермака» во льдах». Перед открытыми окнами каюты — кабестан на носу ледокола, обернутый якорной цепью, и контур носа, застывшего над ледяным покровом. В легком тумане едва виднелся силуэт острова Карла. Брок не был виден совсем. Он утонул в тумане. Туман дымчатыми клубами плыл в воздухе, то закрывая, то открывая дали.

Самойлович изложил нам свою точку зрения на ближайшие задачи экспедиции.

Трогая указательным пальцем усы, Самойлович говорил:

— Так вот, товарищи, с сегодняшнего дня центр действия экспедиции перемещается к летной части. Перед нашими летчиками две задачи. Во-первых, они должны разведать ледяные условия, возможно точнее выяснить, можем ли мы двигаться дальше. Во-вторых, они попытаются оказать помощь группе Вильери. Разведка на самолете будет производиться в двух направлениях: к северу и к югу. В зависимости от того, что найдут летчики, «Красин» будет продолжать путь либо к северу от нынешнего курса, либо в обход острова Норд-Остланда, через пролив Хинлопен, пытаясь пройти к мысу Лей-Смита. Протяжение этого пути — двести пятьдесят — триста миль. Я рассчитываю в проливе Хинлопен и к югу от Норд-Остланда встретить всего лишь годовой лед, который для нас может считаться проходимым. Если в том и в другом случае проходимость льда окажется тяжелее, чем это можно предположить, «Красин» должен будет пойти к западному Шпицбергену, в Айс-фиорд, в Адвентбей, за углем и пресной водой. Затем он снова продолжит путь к Лей-Смиту и будет продвигаться к нему через пролив Хинлопен либо опять мимо Семи Островов.

Мы вышли из каюты Самойловича смущенные и растерянные. Признаться, мы ждали других планоь.

Как! Разве не сможет Чухновский опуститься на льдину Вильери и спасти хотя бы часть находящихся там людей?

«Хинлопенский» план пугал неизбежностью затяжки и вселял в нас тревогу. Наконец, из слов Самойловича становилось ясно, что, может быть, «Красину» еще придется вернуться в Айс-фиорд на Шпицбергене за углем и пресной водой…

А между тем, если в ясный день выйти на нос корабля и глянуть вперед, в глубь горизонта, увидишь дымную тучку, и эта дымная тучка — остров Брок, который в этот же самый момент, когда мы смотрим на него с носа нашего корабля, видят и те, кого мы вышли во льды спасать. Быть может, нам придется возвращаться назад, в Айс-фиорд, для того чтобы снова пытаться проникнуть по ту сторону острова Брока. Как бесконечно далек этот остров! И как близок он!

В тот вечер долго не расходились и продолжали сидеть в кают-компании. Ушел только Чухновский, нуждавшийся в отдыхе перед полетом, который был назначен на утро. Карл Иванович Эгги раскладывал на желтом столике в углу свой необыкновенный морской многоэтажный пасьянс. И, когда спрашивали его, о чем он гадает, командир ледокола «Красина» отвечал:

— Да ни о чем.

Чаще всех зевал Джудичи. Тогда решили, что всем следует отдохнуть, и сидевшие в кают-компании разошлись по своим каютам. Мы погасили свет и, почти не раздеваясь, прилегли на зеленые диваны…

Сквозь сон я слышал, как кто-то, должно быть матрос, проходил через кают-компанию, вероятно, будить радиста или штурмана Лекздыня, которых ждала их вахта. Каюты Лекздыня и радистов находились по соседству с кают-компанией. Матрос шел и напевал песню, тягучую и длинную. Он уныло растягивал слова:

Во субботу день ненастный…

Я открыл глаза. В кают-компании горела одна только лампочка. Вероятно, было два или три часа ночи. В каюте за столом снова сидели Чухновский, Джудичи и журналист Южин. Я слышал усталый голос Чухновского:

— Может быть, лучше заменить слово «плохо» каким-нибудь другим знаком? Ведь мы можем задеть религиозное чувство этих людей.

И в полумраке кают-компании возник странный, непонятный спор «о черном кружке и о черном кресте».

Я поднялся со своей неудобной койки, подошел к столу, за которым спорили Чухновский, Джудичи и полусонный Южин.

На столе — лист бумаги, недоеденная банка консервов, пустой стакан и, конечно, фуражка Самойловича. Утром начальник экспедиции будет спрашивать всех и каждого, не видели ли его фуражку.

Письмо было к людям на льдине. Чухновский должен был сбросить его с самолета вместе с запасами провианта. Сначала писали его по-русски, набрасывали черновик.

Чухновский спрашивал:

— Ну так как? Лучше переменить? Правда ведь лучше? Мы «плохо» обозначим кружком. Правда?

В первом черновике понятие «плохо» обозначили было крестом. Чухновский сообразил, что это может оскорбить религиозные чувства тех, кого он собирался спасать. Чухновский решил обозначить знаком креста «хорошо», а кружком — «плохо».

Вот что было написано в этом письме Чухновского к группе Вильери.

«На борту «Красина». 9 июля 1928 года.

От имени русского Комитета помощи экспедиции Нобиле и от имени экипажа ледокола «Красин» авиатор Чухновский счастлив принести воздухоплавателям «Италии» самый сердечный привет.

Намерения авиатора Чухновского, который управляет трехмоторным «Юнкерсом» на лыжах, попытаться, как только позволят метеорологические условия, спуститься в непосредственной близости к группе и вслед за тем взять членов группы Вильери, которые благоволят приготовить сигналы и выставить их, чтобы показать наиболее благоприятное место спуска, длину площадки и толщину льда. Наиболее удобное место для спуска должно быть обозначено знаком Т.

Сигналы должны быть четырех родов: первый — направление ветра, второй — условия посадки, третий — толщина льда, четвертый — размер площадки.

Сигналы должны иметь длину и ширину не меньше метра.

Борис Чухновский

Настоящая инструкция сбрасывается в двух экземплярах, каждый в отдельности.

Анилиновые краски, сброшенные нами, должны служить для сигналов.

На самолете с «Красина» обозначены красные советские звезды.

P. S. Нам известно, что за последние два дня вы не имели связи с «Читта ди Милано». Не тревожьтесь — это результат общего явления.

2—3 часа, 9/VII 1928 г.»

— Письмо и вещи мы сбросим в первом полете, — пояснил Чухновский. — К следующему нашему полету они приготовят сигналы, и мы попытаемся сделать посадку на льдину.

Джудичи тотчас же засадили за его машинку с латинским шрифтом: он перевел письмо на итальянский язык и тут же его напечатал.

Наступило утро, которое мало чем отличалось от ночи. Мы легли спать.

Черные отроги Кап-Платена исчезли в тумане. Туман висел на мачтах и тросах судна. Казалось, мир погребен в этой белой, молочной жиже. Чухновский лететь не мог. 9 июля мы все так же стояли во льдах к северу от Кап-Платена, одинаково бессильные как одолеть ледяную твердь, так и выпустить самолет. Всех донимало вынужденное безделье.

Джудичи ходил по кают-компании, потирал руки и поминутно восклицал, что он счастлив быть самым северным итальянцем в мире.

Березкин пришел с сообщением, что за последние сутки льды сдвинули ледокол на восемь с половиной миль к северо-западу.

Днем обнаружилась новая порча руля. Водолаз Желудев и старший помощник командира Пономарев спускались в воду и в зеленой воде видели сломанную петлю, соединявшую руль с его рамой. Пономарев, поднявшись на борт, тихо сказал капитану:

— Если мы лишимся руля, то не следует удивляться. Мы должны ждать, что лишимся руля!

И сто тридцать шесть человек красинской экспедиции знали, что рискуют оказаться в ледяной пустыне с почти бездействующим рулем, с ежедневно тающими запасами угля, при ухудшавшейся с каждым днем радиосвязи с внешним миром.

Солнце, исчезнувшее было в тумане ночью, вновь наполнило кают-компанию желтым светом. Туман то открывал, то застил черные отроги Кап-Платена.

Березкину приходилось выслушивать сотни вопросов, обращенных к нему:

— Есть ли надежда? Ну хоть какая-нибудь надежда?

Березкин разводил руками:

— Да какая надежда!.. Честно говоря — никакой. Разве вот только, что пришел в движение туман. Конечно, то, что он движется, — к лучшему, Может быть, и разойдется, но только…

И Владимир Александрович поджимал губы, как бы желая сказать:

«Нет, знаете, лучше нам не надеяться!»

И все же надежда была. В тумане появились просветы. Хотелось верить.

Под утро стало известно, что Чухновский вылетает через несколько часов. С этим кончалась неизвестность, терзавшая нас в течение многих дней.

В половине восьмого утра буфетчик Миша появился в кают-компании с пирамидкой консервных банок в руках:

— Вставать! Вставать! Вылетает Чухновский!

В круглой раме иллюминатора был виден длинноногий кинооператор Блувштейн. Он хлопотливо бегал вокруг треножника своего аппарата.

Завтракали наспех. Впрочем, как ни торопились, летчики оставались спокойны.

В кают-компанию они всегда входили все вместе. Каждый появлялся с баночкой молока и порцией сахара в белой бумажке. У Страубе, второго летчика, про запас — бутылка с клюквенным морсом. Каждое утро Страубе уговаривал поочередно каждого из соседей попробовать «ну хоть капельку этого морса».

После завтрака, дожевывая на ходу жесткую колбасу, Шелагин спустился на ледяную площадку и, пренебрегая лыжами и оставляя в снегу глубокие следы, побежал к самолету на противоположном конце площадки. Когда Чухновский, Страубе, Алексеев и Федотов на лыжах приблизились к самолету, средний пропеллер «Юнкерса» уже рвал воздух.

Чухновский смотрел вокруг с неудовольствием. Туман опять застил и черные выступы Кап-Платена и крошечный треугольник Карла.

До шестнадцати часов длилась тягучая неизвестность: вылетит ли Чухновский?

Чухновский вылетел так неожиданно, что даже те, кто с первой минуты приготовления не отходил от «ЮГ-1», спрашивали друг у друга: верно ли, что Чухновский полетел? То есть совсем, а не в пробный полет? «Юнкерс» взлетел после кратчайшего разбега. Двадцать или тридцать человек на лыжах с поднятой кверху головой посреди ледяного поля смотрели ему вслед. Самолет рванулся сначала к югу, в сторону, где за туманом были спрятаны Кап-Платен и обледенелые берега голой земли Норд-Остланда. Затем, описывая неправильный круг, он взял курс к востоку, далее снова свернул на север и спиралью поднимался над растаявшими в тумане мачтами «Красина». Никто не сомневался, что Чухновский пойдет на снижение. Казались тщетными попытки найти свободный проход в тумане. Никто не видел такого прохода.

— Сядет!.. Не сядет!.. Дальше идет!.. Чухновский летит, летит!

И Чухновский летел, в последний раз описав круг над белой площадкой. Впереди на востоке он видел узенькую полоску света и летел к этой полоске.

Самолет, четко выделяясь на фоне светлой полоски неба, шел в сторону острова Карла. Дальше был Брок. Мы следили, как черная точка приближается к острову Карла Двенадцатого. Но это длилось недолго. Волнами ходил в пространстве туман. Волна поднялась и закрыла светлый проход на востоке, погребла черную точку «ЮГ-1». Самолет исчез, и в белой пустыне остался корабль, прикрепленный к большой ледяной площадке.

Чухновский взлетел с шестичасовым запасом бензина. Не более шести часов оставалось нам провести в неизвестности. Не спеша, на лыжах пересекая ледяную площадку, мы направились к «Красину».

(обратно)

Шесть часов тревоги

Площадку окружали торосы, мелкие льдины. Да и площадка не была сама по себе надежна. Голубели на ней проталины. Лыжи поминутно попадали в воду и хлюпали по морозной жиже. Во все стороны тянулся белый, молочный мир, и, только вглядевшись, человек мог поверить, что в самом деле окружает его океан. а не степь, не твердь, покрытая белым.

Я подошел к «Красину», снял лыжи и поднялся по штормтрапу наверх. В кают-компании было пусто. На стене белел бюллетень, который я вывесил утром.

«БЮЛЛЕТЕНЬ № 14

Шведские летчики возвращаются

В понедельник 9 июля капитаном Торнбергом отправлена телеграмма в министерство обороны, в которой он сообщает об общем состоянии группы Вильери. В группе имеются больные. Продовольствия хватит на 3 месяца. Спуск самолетов может происходить только при морозе (сейчас же на месте нахождения группы температура выше нуля).

Тяжелое положение группы Мальмгрена

О группе Мальмгрена до сих пор нет никаких известий. Она, очевидно, погибла или же находится на дрейфующем льду. Группа имеет продовольствия еще только на одну неделю. Вооружения нет. Обувь весьма скверная. Группа с дирижаблем, очевидно, погибла при взрыве.

Шведский самолет «Упланд» может быть отправлен на родину. Другие шведские самолеты требуют ремонта в течение нескольких суток.

Предполагают, что экспедиция на собаках капитана Сора погибла.

Ледокол «Красин» находится на близком расстоянии от группы. Когда ледяные условия будут более благоприятными, ледокол, очевидно, подойдет к группе Вильери.

(Все вышенапечатанное заимствовано из шведского радио).

Положение «Красина»

К 15 часам 10 июля мы находились на 80° 53,8' северной широты и 23°27′ восточной долготы (по Гринвичу), примерно в 57 милях от местонахождения группы Вильери. С 4 часов до 15 часов 10 июля «Красин» сдрейфовал по направлению к юго-востоку на 3 мили. Подготовка к первому разведывательному полету к местонахождению группы полностью закончена. Как только окончательно рассеется туман, Чухновский вылетит.

Ледокол «Красин». 10 июля 1928 года».

«Чухновский вылетит»… Как устарел бюллетень, всего несколько часов назад волновавший своими вестями! Чухновский вылетел. Чухновский летит. Он летит в тумане туда, где на льдине — люди группы Вильери.

Я всматривался в строки устаревшего бюллетеня. Итак, группа Мальмгрена погибла. Едва ли можно надеяться, что еще живы три человека, из которых два итальянца и один швед, вышедшие по льду в поисках земли.

О группе капитана Сора у нас было смутное представление. Итальянский капитан Сора с двумя товарищами вышел на лыжах по льду искать Нобиле. И группа капитана Сора исчезла. Предположена гибель.

Амундсен, Мальмгрен, Сора, Вильери, Алессандрини… Льды белой пустыни дышали смертью.

Чухновский летел над льдами. Кроме него, в самолете: Страубе, Шелагин, Алексеев и кинооператор Блувштейн. Туман наползал все тяжелее и больше, шел с юга и с запада. Он закрывал черные выступы островов, окутывал корабельные мачты и между рядом стоявшими людьми воздвигал белую, непроницаемую стену.

В радиорубке сидели Самойлович и Орас.

Где самолет? Через семнадцать минут после старта «ЮГ-1», в шестнадцать часов сорок две минуты, радист судорожно схватил карандаш и, переводя язык точек-тире на обыкновенный человеческий, записывал на бумаге:

«Подходим к острову Карла… Подходим к острову Карла…»

Потом он взялся за рычажок передатчика, и на антенне, протянутой над спардеком, запрыгала голубая искра.

Ти-ти ти ти-ти тии ти тии ти-ти ти…

— Слышу… Хорошо слышу. Счастливого пути!

Семнадцать часов пятнадцать минут. «ЮГ-1» пролетел у острова Эсмарка… «ЮГ-1» повернул к югу… Под ним сверкающая синева ледников.

Семнадцать часов пятьдесят минут.

«Лагеря не нашли… Лагеря не нашли…»

И опять безмолвен эфир.

Орас смотрел на Самойловича, и оба переводили свои взоры на слушавшего безмолвие Арктики радиста Юдихина.

Где-то в тумане, над синими глетчерами, над каменными островами, среди вековечных льдов, летел черный «ЮГ-1». Тех, кого летел спасать самолет, было, как и летевших, пять.

Но пять летевших на самолете не видели пятерых на льдине внизу.

Ти-ти тии ти-ти тии…

Самойлович, в кожаной куртке, в барашковой серой шапке, в очках, смотрел через плечо радиста. Карандаш побежал по тонкой бумаге бланка. Радист вывел:

«Мальмгрена… Группу Мальмгрена видели…»

И ничего. Все молчало. Орас и Самойлович смотрели друг на друга, на радиста, на слова, написанные на бумаге.

Мальмгрена!

Было восемнадцать часов сорок пять минут.

Люди вслушивались: не гудит ли в тумане мотор? Все уже знали: Чухновский не видит «Красина».

Где Чухновский? Доктор, глубоко засунув руки в карманы полушубка, кусая губы, шагал на носу ледокола, по сто раз повторяя:

— Погано, погано!

В звенящей тишине, боясь разговаривать между собой, заполнили верхний мостик люди команды, вглядываясь в туман. Хмурый Федотов, единственный из авиагруппы оставшийся с нами, осиротелый, недоуменно озираясь вокруг, спрашивал всех:

— Нет, что ж это? Что ж это?

Никто не смел войти в радиорубку. Никто не мог узнать, что там происходит. Но к желтому карандашу, стиснутому пальцами радиста Юдихина, мысленно были обращены взоры каждого из людей. Что пишет сейчас карандаш?

В кают-компанию сообщалось:

— Радио работает! Всё в порядке!

Или:

— Радио безмолвствует. Дело скверно.

Почти в двадцать часов Юдихин принял сообщение:

«Не можем подойти к «Красину» из-за тумана. Видели группу Мальмгрена. Ищем посадку в районе Семи Островов…»

На льду разожгли костер, подливая в огонь смолу. Но черный дымовой столб, вместо того чтобы подняться кверху, в тумане как бы повалился набок, стлался почти параллельно льдине. Так же бесполезен был дым труб. Не помогали ракеты.

Прожектор в белом тумане вечного дня казался лишь слабенькой свечкой, неспособной указать путь самолету Чухновского.

Почти полностью истекли шесть часов. Чухновский не видел нас. Туман мешал ему определить местона хождение «Красина». Он сообщал о намерении снизиться в районе Семи Островов.

Радиостанция «Красина» искала самолет.

В двенадцать часов шестнадцать минут, за несколько минут до того, как на самолете должна была кончиться последняя капля бензина, Чухновский спрашивал откуда-то из пространства:

— Какая видимость у вас? Видимость?

Самойлович диктовал радисту ответ:

— «Видимость плохая… На льду развели костер…»

Десять минут радист ждал ответа. Самолет безмолвствовал. Радист спрашивал самолет:

— Поняли?

Самолет молчал.

У Самойловича дрогнул голос. Он нетвердо продиктовал:

— «Отвечайте, где вы?»

И снова никакого ответа. Орас расстегнул кожаную куртку, подошел к иллюминатору и раскрыл его.

Через круглую дыру иллюминатора молочной жижей вливался туман, сырость, дыхание ледяной пустыни.

Самойлович говорил радисту:

— Спросите, спросите их, почему не отвечают!

Радист отбрасывал карандаш и накладывал руку на рычаг передатчика.

Ти тиии ти-ти тиии…

Прошло еще полчаса.

Орас поднял с клеенчатого узенького дивана книгу о Робинзоне Крузо, раскрыл ее вверх ногами и положил обратно. Книга осталась лежать раскрытой.

Чухновский уже не мог быть в воздухе. Он либо разбился, либо опустился на лед. Последние запасы бензина должны были кончиться. Но почему бездействует радио «ЮГ-1»? Только гибель людей могла быть причиной молчания радиостанции самолета.

В рубке радиста в тишине сидели Самойлович и Орас. Радист слушал молчание Арктики.

Осиротелый Федотов бродил по палубе, вглядываясь в крутой туман. Страшнейшая тишина охватила корабль. В кают-компании она прерывалась только всхлипами старой Ксении, плакавшей о погибшем Чухновском…

Близилось утро. В тот час в ледяном заливе Рипсбее, к юго-западу от мыса Кап-Вреде, покрытого потоками голубых ледников, заблудившись в тумане и поломав шасси, опустился «Юнкерс» с Чухновским. Юноша Страубе первым выскочил из самолета и огляделся вокруг. Он вытащил из кармана двадцать червонцев и, протянув их к Кап-Вреде, воскликнул:

— Мы обеспечены!

И, пока Джонни Страубе острил, собираясь тратить двадцать червонцев на голой земле Норд-Остланда, летнаб Алексеев выстукивал точки-тире, зовя в ледяном пространстве станцию «Красина». Но на «Красине» не слышали зова летнаба.

* * *

Под утро радист метнул глазами в сторону Самойловича:

— Вылез!

Карандаш его записывал. Через пять или шесть минут Орас и Самойлович читали:

«Почему не отвечаете? Почему не отвечаете? Зову второй раз! Отвечайте!»

Самойлович рванулся к Юдихину:

— Спрашивайте, где они, что с ними случилось! Скорее!

А еще через полчаса в кают-компании Орас читал нам донесение с самолета:

— «Начальнику экспедиции. Карта номер триста три. Мальмгрен обнаружен на широте 80°42′ долгота 25°45′ на небольшом остроконечном торосе между весьма разреженным льдом. Двое стояли с флагами, третий лежал навзничь. Сделали над ними пять кругов. Совершенно чистая вода ограничена 80°40′, тридцатым меридианом, берегом Норд-Остланда и линией острова Репса на ост-норд-ост по указанной широте… Поэтому группу Вильери обнаружить не могли…»

Орас на минуту прервал чтение донесения.

— Здесь путаница какая-то, — сказал он, — возможно, что пропуск.

И он продолжал:

— «…с «Красина»… Виден был только Вреде… Выбора посадки не было. Сели на торосистое поле, в миле от берега, на который ходили. Сели на зюйд-зюйд-вест в миле от Кап-Вреде или Кап-Платена: туман мешает точно определиться. В конце пробега снесло шасси. Сломано два винта. Все здоровы. Запасы продовольствия на две недели. Считаю необходимым «Красину» срочно идти спасать Мальмгрена. Чухновский».

Наступило утро 11-го числа. Березкин, вывешивая очередную метеорологическую сводку, сказал:

— Туман разойдется. Будет солнце.

Капитан Эгги отдал приказ:

— Готовить машины!

Орас, встретив меня в каюте Пономарева, протянул разлинованный лист бумаги. На нем — написанное карандашом какое-то заявление за пятью подписями.

— Возьмите, — сказал он. — И сохраните в вашем архиве. Когда-нибудь это пригодится для вашей книги.

Вот какого рода было это необычное заявление:

«Начальнику экспедиции

Заявление

Узнав неофициально, что с нашим самолетом случилась небольшая авария и что он нуждается в помощи, мы предлагаем отправиться пешком на помощь без замедления.

11 июля 1928 г.

Кочегары: Феоктистов, Байбаков, Тойкин, Кнокин, Горский».

Мужественные кочегары, однако, не получили разрешения начальника экспедиции.

Разве это не грозило бы тем, что «Красину» пришлось бы разыскивать еще одну группу людей, без вести пропавших в арктических льдах!

К этому времени уже был получен отказ Чухновского от немедленной помощи. Чухновский настаивал на том, чтобы сначала спасли потерпевших аварию воздухоплавателей дирижабля «Италия» и только потом оказали помощь ему и его товарищам.

Отказ Чухновского принять помощь «Красина» до спасения итальянцев вызвал в те дни восхищение всего мира.

И вот дан приказ готовить машины… «Красин», уже лишившийся лопасти одного винта, с поврежденным винтом, вздрогнул и надвинулся на ледяное поле. Вокруг был бело-голубой твердый ледяной океан. У бортов с глухим шумом переворачивались глыбы зеленоватой тверди…

(обратно)

«Помогите нам пищей»

Туман разжижался. Карминное солнце над горизонтом уходило от юга. В полночь оно будет на севере.

Его холодные желтые лучи полезут в каюту через круглые глазницы иллюминаторов, и тогда выползет на корму и солнечной ночью затоскует радист Юдихин: «Ночка темная, да ноченька темная…»

Когда мы всматривались в синюю даль, когда отсчитывали метр за метром отмеренный кусочек пространства, отделявший нас от группы Мальмгрена, «Красин» боком шевельнул большую шаткую льдину. Она медленно повернулась, как вертящаяся сцена театра, и мы увидели на ней семейство медведей. Высокий торос посреди льдины до этого скрывал их от нас.

Медведица сидела спиной к ледоколу и, не меняя позы, лишь обратила в нашу сторону длинную морду. Двое маленьких медвежат били друг друга лапами. Глава семейства — огромный старый медведь зевал. Широким языком он обтирал вымазанную морду. Медведь ел тюленя.

Едва раздался первый выстрел с палубы корабля, белый медведь бросил семью. Перепрыгивая через бирюзовые полыньи, он исчез за торосами.

Медведицу ранили. Она вскочила на лапы и, вместо того чтобы бежать, уставилась красными глазами на ледокол. Медвежата продолжали избивать друг друга. Им было все нипочем, они не понимали, что происходит.

По соседству с торосом зеленела вода полыньи. Медведица повалилась в воду, уходя от бесславной смерти.

— Ушла! — в отчаянии кричал кочегар Филиппов, срывая с головы меховую шапку.

— Обратно ползет!

Соленая вода океана разъедала рану медведицы. Истекая кровью, зверь выполз из полыньи.

Медвежата отбежали от раненой матери. Она проползла на передних лапах, потом перевернулась на спину и замерла. Человек десять спустились на лед. Медвежата удрали. Убитого зверя на огромном брезенте подняли на борт корабля.

Ледокол шел дальше по пути, указанному Чухновским.

Продираясь во льдах, наползая на них, откатываясь бессильно назад и опять наступая, «Красин» шел, движимый надеждой на чистую воду.

Льды становились легче. Их проще брал «Красин». Моментами он без труда и с первого раза подминал их под себя и расталкивал, образуя перед собой разводья и позади, за кормой, — крошево мелкого битого льда, кипевшего в черной воде океана.

Так кончился день и вечер, и наступила полночь, солнечная, как день.

Кочегар Филиппов вышел на палубу и, всмотревшись с левого борта в даль, увидел на льду человека. Человек, размахивая руками, то опускался, то вытягивался, как мачта.

— Люди! Живые люди!

С марса, с бочки, подвешенной птичьим гнездом на мачте, кричал наблюдатель:

— Люди!

Он видел их с правого борта. Их видели с разных сторон в одну и ту же минуту десятки людей.

Они возникали, словно призраки в ледяной пустыне, то здесь, то там. То они размахивали руками, то навзничь лежали на высоких торосах, то бежали, ныряя в снегу, нам навстречу, то, словно не видя нас, медленно шли стороной по льдинам в белой пугающей тишине.

Тени бродили по океану…

Тросы и мачты были облеплены галлюцинирующими людьми. У всех лихорадочно горели глаза, и губы казались сухими. Схватывая друг друга за руки, поминутно кричали:

— Смотрите! Движется точка! Там человек на льдине! Мальмгрен!

Все ошибались… Не было никого.

Снова начался день, не отличимый от ночи, — 12 июля.

Вахтенный штурман Брейнкопф, самый крупный человек на судне, самый широкий и самый добрый, отнимая от глаз бинокль, стоя на верхнем мостике, громко сказал:

— На этот раз люди!

Ему поверили, ибо он был спокоен. На «Красине» стало тихо.

В пять утра в ледяном океане на остроконечном торосе, среди шатких плавучих льдов, голубых, синих, зеленых, были наконец найдены люди, которых вычеркнули из списка живых.

Вышки торосов, похожие иногда на занесенные снегом елки, иногда на белые могильные плиты, лепились на небольших разрыхленных льдинах. Между льдинами рождались каналы чистой воды, разводья, голубели чуть подернутые морозной коркой проталины. Лед был нетвердый. Становилось похоже, что «Красин» врезался в необыкновенную кучу слегка мокроватого сахарного песку. Сахар облеплял красинские борта и отваливался от них лепешками.

Две руки поднимались из-за тороса, исчезали и опять поднимались. Потом стала видна голова, маленькая голова человека, еще без глаз, без носа, кружок, который темнел у того места, от которого начинались руки. В блеске желтого солнца рождалась человеческая фигура. Что-то неясное, но живое шевелилось возле нее.

В семь утра корабль остановился на 80°39′ северной широты и 26°7′ восточной долготы.

«Красин», нарушив спокойствие дрейфующих льдов, заставил их лезть друг на друга, двигаться и качаться.

И потому в отчаянии кричал человек на вершине льдины, размахивая руками:

— Стоп! Стоп!

И в то же время:

— «Красин»! О! «Красин»! Виват!

На лице его были ужас и счастье. Возникший в ледяной пустыне «Красин» казался человеку чудесным видением. Он не верил своим глазам. Руки его неестественно вертелись над головой…

В этот момент льдина, подталкиваемая другими льдинами, закачалась, и человек, жаждавший возвращения в жизнь, закричал. Его испугало, что ледокол может перевернуть льдину.

Он стоял с поднятыми руками и в каждой держал по флажку. Флажки были сделаны из драных кусков брезента, на металлических изогнутых и измятых трубочках вместо палок.

Фигура человека казалась пухлой от множества одеял, охватывавших его. Темное, грязное лицо скрывалось в бороде. Глаза горели счастьем, ужасом и восторгом.

У ног капитана Дзаппи из глубокой траншеи, как из ванны, выдолбленной в снегу, поднималась и медленно поворачивалась страшная, как в сказке, голова Мариано…

С мертвенной синевой на верхней губе и черными щеками он лежал полуодетый в ледяной могиле, поднимая и опуская бессильную руку. Сквозь продранную одежду белела отмороженная кожа колен, а ноги в промокших дырявых, когда-то толстых носках были приподняты кверху.

Опускаясь, рука Мариано касалась жестяной банки.

Жестянки были последним, что оставалось здесь от человеческой цивилизации. Тот, кто стоял с поднятыми руками, был Дзаппи. Тот, кто лежал, звался Мариано.

Дзаппи мудрил над системой банок с веревками, изготовляя силки для чаек. Ни тот, ни другой не могли припомнить, когда в последний раз удалось заманить в нехитрые сети чайку. Чайки и большие полярные птицы глупыши старательно облетали льдину.

Два человека жили на льдине. Льдину носило по океану среди тысяч других, таких же маленьких и больших, которые в расселинах излучали светившуюся голубизну. Люди на льдине видели над собой большое небо и желтое солнце, которое скрывалось только тогда, когда над пустыней поднимался туман. Тогда Мариано видел лишь темный силуэт своего спутника Дзаппи, а Дзаппи с трудом различал возле себя дымчатый силуэт Мариано.

Дзаппи лежал на мокром куске одеяла, закрыв глаза и стараясь уснуть. Он мысленно говорил себе: «Если я не могу поддерживать свое существование едой, я должен поддерживать его сном. Сон укрепит меня. Я должен жить! Я хочу жить!»

Он словно прислушивался к самому себе, изучая себя. С тревогой следил за собой: не угрожает ли ему стать таким, каким стал Мариано?

Над головой крикнула чайка — и пролетела.

Дзаппи вскочил:

— Проклятая! Даже не опустилась!

Он насторожился. Что это: облако или… Но нет, облака не бывают такими. Самолет шел в тумане, который надвигался синей стеной с юга и с запада. Самолет вынырнул из тумана — туман словно гнался за ним, настигая его, окутывая, и опять отставал.

Дзаппи вскочил на вершину тороса.

— Самолет! Мариано, вставай! Самолет летит к нам! Двигайся, Мариано! Двигайся, чтоб с самолета заметили нас!

Дзаппи приплясывал, бегал на месте, быстро садился, вставал и не переставая кричал Мариано:

— Двигайся, чтоб они заметили нас! Размахивай руками, двигайся, Мариано! Вот тебе флажок, маши им, маши, Мариано!

Он бросил флажок лежавшему у его ног товарищу. Мариано напряг последние силы, попытался приподняться и шевельнуть рукой.

— Я, Дзаппи, не верю. Это не самолет. Я скоро умру. Ты доберешься до земли и останешься жив. Но это не самолет. Я не верю!

Он не верил и тогда, когда увидел над собой летевший самолет Чухновского.

Три винта резали воздух над льдиной. На нижних плоскостях огромной черной машины краснели две странные, непонятные звезды.

Мариано видел звезды. Он знал, что на белом небе вечного дня не бывает звезд. Мариано решил, что красные звезды — мираж, звезды родились в небе, как знамение смерти.

Он стал молиться.

Дзаппи тоже видел красные звезды. Звезды летели над ним. И он вспомнил прошлое: людей, войны и страны. Он узнал красные звезды.

— Это русский самолет, Мариано! Самолет русских!

Дзаппи кричал и прыгал. Потом он застыл. Руки его опустились.

— Самолет уходит от нас…

— Дзаппи, не было самолета!

— Был! Вот я вижу его еще. Он повернул обратно. Он долетел до нас и возвращается к западу. Он прилетит еще и сбросит нам пищу. Он спасет нас. Я видел красные звезды русских!

Он отступил от Мариано, поднял кусок брезента, который они берегли, и острым куском жестянки принялся резать брезент на узенькие полоски.

— Что ты делаешь, Дзаппи?

— Из кусочков брезента я составлю буквы. Я напишу ими несколько слов на льдине.

— Ты, кажется, сходишь с ума.

— Самолет вернется и прочтет то, что я напишу. Вот увидишь, они сбросят нам пищу.

Он резал брезент на полоски шириною в два пальца. Когда их стало достаточно, из полосок стал делать буквы и выкладывать их на льдине. Чтобы буквы не разметало ветром, чтобы они не разъехались, он прикрепил их комками снега.

Дзаппи написал по-английски:

«Помогите нам пищей!..»

Всё это я передаю здесь со слов самого капитана Дзаппи. Позднее, на борту «Красина», он рассказывал нам о себе, Мальмгрене и Мариано.

Однако почему же чухновцы не сбросили на льдину Дзаппи продукты? Ведь у них на самолете был запас продовольствия!

Пусть на этот вопрос ответят сами чухновцы, когда мы еще встретимся с ними и выслушаем их рассказ о полете.

А в момент, когда самолет, сделав несколько кругов над льдиной, улетел прочь, Дзаппи был убежден в его возвращении. Но, когда самолет не вернулся, он решил, что все кончено. Никто не прочтет слов, написанных узенькими полосками брезента на льдине.

Им не помогут пищей!

Солнце опять поднималось к югу. Был полдень. Потом солнце шло надо льдами и спускалось на север Наступила ночь. Прошло двадцать четыре часа с тех пор, как красные звезды русских проплыли над пустыней. Дзаппи больше не верил в возвращение само лета.

И опять Дзаппи и Мариано слышали, как рождались странные звуки в мертвой пустыне Ледовитого океана. С шумом ломались льдины, шуршали торосы, как будто кто-то рушил их и они валились один на другой.

И вдруг в белом страшном молчании возник пугающий вой.

Кричала сирена.

Дзаппи поднялся и увидел две желтые трубы ледокола. Корабль двигался по ледяной пустыне, руша льдины, подминая их под себя и раздвигая ледяные поля.

… «Красин» застопорил. Льдина с людьми вздрагивала на расстоянии ста или ста пятидесяти метров от носовой части нашего ледокола. В поперечнике льдины было самое большее десять метров. На вершине ее стоял человек с поднятыми руками, пухлый от множества одежд. Другой — в коротких брюках и рваных носках — лежал, задрав ноги на выступ тороса. Опираясь на руки, он тщетно пытался подняться. На льдине валялись два куска голубого мокрого одеяла, два флажка, сделанных из тряпок и металлических трубок. Третий флажок — шелковый, синий. По синему фону белым вышита латинская фраза: «Куда не долетал орел».

Люди «Красина» сгрудились на носу.

— А третий где? Товарищи, третьего нет!

По штормтрапу спускались на лед люди команды. Через каналы, разделявшие льдины, они перебрасывали большие доски и по доскам добрались до Дзаппи и Мариано.

Вахтначальник Брейнкопф был первым, кто задал вопрос:

— Мальмгрен?

Дзаппи покачал головой и назвал свое имя. Затем он рукой указал на лежавшего Мариано и представил его:

— Командор Мариано!

Мертвенное лицо Мариано в первый и единственный раз осветилось улыбкой. Потом он долго лежал в забытьи.

Мальмгрена не было в группе Мальмгрена. Отвечая на вопрос вахтначальника корабля, Дзаппи рукой указал вниз:

— Умер!

Для Мариано притащили носилки. Его положили на них и осторожно понесли по доскам, проложенным над трещинами во льдах.

Красинцы с изумлением рассматривали полуодетого Мариано.

По приказу доктора его унесли в лазарет. В лазарете хлопотал фельдшер Анатолий Иванович Щукин. Выслушивая приказание врача, он повторял:

— Одинус минутус. Момент, моментус!

Дзаппи положил руку на плечо рядом стоявшего человека и зашагал по льду, осторожно перебираясь по доскам над трещинами.

Он ловко взобрался по узкой веревочной лестнице и ступил на борт корабля. Ему жали руки, поздравляли. Он вдруг сделал один шаг вперед, приблизился к кочегару Филиппову и упал перед ним на колени.

— Ну, ну, зачем же? — бормотал смущенно Филиппов.

Он поднял Дзаппи и поддерживал его рукой, как бы боясь, что Дзаппи может упасть.

Дзаппи оглядывал красинцев сверкающими глазами. Он поворачивал то в одну, то в другую сторону лицо, обветренное, почти черное, с грязной всклокоченной бородой. Вдруг он открыл рот и крикнул по-итальянски:

— Кушать!

— Кушать, кушать он хочет! — пояснил Филиппов, без труда поняв смысл итальянского слова.

Дзаппи протянули бисквит, и он с волчьей жадностью проглотил его. Ему дали еще, он проглотил второй и умолял о третьем. Но доктор сказал, что больше нельзя.

Дзаппи стонал.

Он подносил пальцы ко рту, открывал огромный жадный рот, стонал.

Его взяли под руки, уводя вниз. Он на минуту остановился, повернулся лицом к льдине, которую только что оставил, помахал ей рукой и громко сказал:

— Аддио!

И еще раз:

— Аддио!

Потом он повернулся к льдине спиной и глазами дал понять людям, что готов идти с ними.

Со льдины унесли все, что на ней было: флажки, две жестяные банки, полоски брезента, которыми Дзаппи писал просьбу о помощи, голубые куски одеяла и безыменные брюки.

Дзаппи ввели в кают-компанию. Ему пододвинули большое зеленое кресло. Он опустился в кресло и простонал:

— Кушать!

Для него уже готовили кофе.

Он не смотрел на людей, казалось ими не интересовался и повторял все одно и то же:

— Кушать!

Когда Дзаппи раскрывал рот, очень широкий, большой, открывались здоровые зубы, белые и ровные. Он был очень тепло одет — три костюма, белье, фуфайка, на ногах мокасины.

Самойлович подошел к Дзаппи. Он сел рядом и попытался задать вопрос:

— Где Мальмгрен?

— Он умер месяц назад.

Потом, задумавшись на минуту, Дзаппи добавил:

— Это был настоящий человек!

Ему принесли немного кофе с бисквитом. Он проглотил всё, смотрел умоляющими глазами и жаждал еще.

— Вам нельзя, — говорил доктор. — Воздержитесь немного. Скоро вы будете есть нормально.

Дзаппи качал головой и пробовал улыбаться.

— Сколько времени вы не ели? — спрашивал доктор.

— Тринадцать дней… Мы не ели тринадцать дней… тринадцать дней…

Вдруг Дзаппи вскочил и потребовал бумагу, чернила и ручку.

Ему принесли. Он сел за стол и в течение двух минут набросал рапорт для передачи по радио генералу Умберто Нобиле. Он уже знал, что Нобиле находится на «Читта ди Милано».

Самойлович просил его рассказать о судьбе Мальмгрена. Всех нас волновала трагическая гибель этого выдающегося молодого ученого. Кому же не известно, что тридцатилетний швед Финн Мальмгрен был одним из любимых и самых ценимых соратников великого Руала Амундсена! По имени Мальмгрена до сих пор называлась исчезнувшая во льдах группа из трех человек, в которую, кроме шведского ученого, входили и два итальянца — Дзаппи и Мариано.

Дзаппи, кажется, был недоволен, что его расспрашивают о Мальмгрене. Он поджал губы, помолчал, подумал и нехотя начал свой рассказ. Позднее он кое-что рассказал и доктору. Джудичи, которому легче всего было сговориться со своим соотечественником, почти принудил его передать нам подробности гибели Финна Мальмгрена. Вообще Дзаппи оказался очень болтлив, непоседлив, словоохотлив, готов был говорить о чем угодно и с кем угодно, но только не о подробностях своего путешествия по льдам с Мальмгреном и Мариано!

Казалось, он даже немного обижен тем, что весь мир проявляет такой настороженный интерес к обстоятельствам смерти Мальмгрена. Так или иначе, ему пришлось то в одной короткой беседе, то в другой кое-что рассказать. Все эти отрывочные беседы были собраны воедино. И вот что заключали в себе все рассказы Дзаппи.

(обратно)

Тайна смерти Финна Мальмгрена

Прошло несколько дней с момента катастрофы дирижабля «Италия». Девять человек жили на большой льдине вблизи ледяной могилы, которую они соорудили для десятого, выпавшего на лед. Радист Бьяджи наладил работу уцелевшей радиоаппаратуры и ежечасно подавал сигналы «SOS», но никто не отвечал на них. Однажды его радиостанция перехватила сообщение, что экспедицию Нобиле будут искать у северо-западных берегов Норд-Остланда. Мальмгрену пришло в голову, что два-три человека из их группы должны попытаться пешком по льдам достигнуть земли, добраться до населенной части Шпицбергена и указать местопребывание остальных.

— Мы сможем проходить по льду по десять километров в день. За три недели мы достигнем Норд-Остланда.

Тридцатого мая на горизонте в юго-западном направлении Дзаппи заметил землю: льдину отнесло чуть к югу и чуть приблизило к острову Броку.

В этот же день Мальмгрен, Дзаппй и Мариано вышли в поход. Им выдали их долю продовольствия, выпавшего на лед в моменткатастрофы «Италии», — по триста граммов в день на человека.

Они шли днем и ночью при свете незаходящего солнца, огибая полыньи, перескакивая с льдины на льдину, отдыхая у подножия высоких торосов. Перед их глазами было далекое облачко — остров Брок. Но путь их лежал дальше острова — к северо-восточной части Шпицбергена. Льды в океане не стоят неподвижно, и Мальмгрен, Дзаппй и Мариано через две недели пути оказались еще дальше от острова Брока, чем в день прощания с группой Нобиле. Силы Мальмгрена таяли с каждым днем: он серьезно пострадал при падении из дирижабля и с трудом волочил левую ногу. Сломанная ключица причиняла ему нестерпимую боль. Триста граммов холодной пищи не могли поддержать его сил.

На четырнадцатый день они подошли к торосам, преградившим путь. Дзаппй и Мариано вскарабкались на торосы и счастливо перепрыгнули через маленькую полынью. Мальмгрен сделал попытку вскарабкаться на торос, сорвался и полетел вниз. Дзаппй и Мариано были слишком слабы, чтобы помочь ему. Мальмгрен снова пополз по снегу, перебрался через торос и свалился на лед.

— Я не могу.

Решили сделать привал и отдохнуть, чтобы дать Мальмгрену возможность набраться сил. Пять-шесть часов они отдыхали на льдине. Дзаппи показалось, что Мальмгрен спит. Крик чайки разбудил Финна Мальмгрена. Он тотчас вскочил на ноги:

— Вперед! Вперед!

Мальмгрен шел спотыкаясь, часто падал, полз на четвереньках. Руки его были в крови, а пальцы на ногах ныли от боли: он отморозил их. На следующем привале Мальмгрен сказал:

— Существует неписаный закон Арктики. Этот закон хранится в сердцах сильных людей и передается от одного другому. Закон этот гласит: слабые должны избавлять от себя сильных, чтобы не быть им помехой.

— Что вы хотите этим сказать? — закричал испуганный Мариано.

— То, что я не могу больше идти с вами, — слабо улыбнулся Мальмгрен. — Вы не можете тащить меня на себе. Что делать! Арктика не дешево дается человеку. Друзья! Человек должен уметь умирать! — Мальмгрен полулежал, опираясь на локоть. Помолчав, он продолжал: — Я требую, чтобы вы оставили меня здесь. От вашего спасения зависит спасение остальных!

Мальмгрен потребовал, чтобы они забрали с собой все продовольствие — и его долю также. Он передал компас, подаренный ему матерью, и просил Дзаппи вернуть этот компас госпоже Мальмгрен.

Мариано плакал и протестовал. Он отказывался покидать больного Мальмгрена. Дзаппи согласился, что иного выхода нет: Финн Мальмгрен прав!

Молодой швед стащил через голову брезентовую рубаху и протянул ее Дзаппи. Потом подумал, снял с ног мокасины и отдал их итальянцам. Он снял с себя все теплое платье, остался почти в одном белье.

По словам Дзаппи, Мальмгрен был очень спокоен. Напоследок он сказал итальянцам:

— Теперь моя последняя просьба к вам. Я не хочу быть заживо съеденным белым медведем. Я опасаюсь, как бы медведь не принял меня за морского зверя. Вы должны вырубить во льду углубление для меня… Да не плачьте же, Мариано! Дзаппи, вы крепче. Рубите во льду углубление, чтобы я смог улечься в нем. У вас есть топорик. Сделайте это. Меня сверху засыплет снегом… О, да не плачьте, Мариано, прошу вас! Меня утешает мысль, что с вашей помощью спасут остальных и я не буду помехой. Не мешкайте, Дзаппи.

Он приказывал. Дзаппи и Мариано со слезами на глазах подчинялись ему. Несколько часов кряду по очереди они рубили топориком ледяную могилу. Мальмгрен следил за ними. Он подавлял их своим спокойствием.

— Дзаппи, я прошу вас справа немного расширить… чтобы ногам не было тесно. Кто его знает, сколько я еще проживу… Вот так, спасибо.

Ползком он добрался до края могилы и, уже опустившись в нее, пожал Дзаппи руку.

— Все хорошо. Прощайте.

Мариано стал на колени и обнял Мальмгрена.

Дзаппи торопил Мариано: чем скорее они уйдут, тем будет легче Мальмгрену.

Мальмгрен помахал им рукой и вытянулся на спине, как бы разминая кости. Дзаппи и Мариано, не оборачиваясь, быстро пошли прочь от могилы. Мариано не выдержал — обернулся. Он увидел, как из могилы высунулась рука Мальмгрена.

— Дзаппи, если он позовет нас, мы вернемся к нему.

Но Мальмгрен не позвал.

Они шли и шли бело-голубой бесконечной пустыней, теряя счет дням и силы.

— Мы шли как во сне, как в страшном сне, — пояснил Дзаппи. — Что я тогда чувствовал, не помню сейчас.

Как-то льдина, на которой они отдыхали, оторвалась от поля и со всех сторон оказалась окруженной водой. В ней было не больше двадцати метров в длину и почти столько же в ширину. Они прожили на этой плавающей льдине дней шесть, все надеясь, что их льдину прибьет к ледяному полю и они сумеют на него перебраться. Но случилось иное: трещина разделила их льдину надвое, пополам. Мариано едва успел прыгнуть на половину Дзаппи. Вдвоем они очутились на крошечной льдине, в десять метров в поперечнике. Они остались на ней, отрезанные широкими каналами…

С этой льдины их подобрал «Красин».

…Дзаппи охотно прервал свой рассказ, как только Ксения вбежала в кают-компанию, докладывая, что ванна готова. Его отвели в лазарет. Доктор был занят Мариано, уже лежавшим на койке.

Фельдшер Анатолий Иванович ввел Дзаппи в ванную комнату и стал его раздевать. Он стащил с его ног тюленьи мокасины, обвязанные веревкой. Веревка намокла. Фельдшер долго не мог ее развязать. Когда веревка была развязана и промокшие мокасины сняты, фельдшер с удивлением обнаружил под ними еще пару сухих мокасин. Под вторыми мокасинами были надеты две пары шерстяных чулок. Потом стал снимать с Дзаппи брезентовую рубашку. Под рубашкой оказалась меховая куртка и вязаная шерстяная рубаха. Дзаппи остался в меховых брюках и теплой рубахе. В ванную вошел Орас. Дзаппи вынул из кармана компас Мальмгрена и, положив его на стул, объяснил, что должен передать этот компас госпоже Мальмгрен в Стокгольме. Потом он извлек из карманов бумажник, двое часов, какие-то мелочи, снял с себя широкие брезентовые брюки, затем брюки из плотного материала на белом меху.

— Брюк, брюк сколько! — ахнул фельдшер, увидев на Дзаппи третьи брюки, из коричневого сукна. Наконец итальянец полез в теплую ванну. Лицо его выражало необычайное блаженство.

— Карашо, — повторял он. — Карашо.

Орас удивился:

— Вы знаете русский язык, сеньор Дзаппи?

Дзаппи сказал, что бывал когда-то в России — в Одессе, в Омске, во Владивостоке — и знает несколько русских слов.

Фельдшер Щукин, глядя на груду снятых с Дзаппи вещей, качал головой и вопросительно смотрел на Ораса. На соседнем стуле лежало почти втрое меньше вещей, бывших на Мариано. Фельдшер сделал опись и передал их Орасу.

Вот эта опись.

«Список вещей капитана Дзаппи:

Шапка меховая. Рубашка брезентовая с капюшоном. Рубашка меховая. Рубашка вязаная шерстяная.

Теплое белье. Брюки брезентовые. Брюки меховые. Брюки суконные. Тюленьи мокасины — верхняя пара. Тюленьи мокасины — нижняя пара. Шерстяные носки — нижняя пара. Теплая комбинация.

Список вещей Мариано:

Рубашка меховая. Рубашка вязаная. Брюки суконные. Носки шерстяные — одна пара. Теплая комбинация».

Разумеется, фельдшер Щукин не утерпел, и сделанная им опись одежд стала известна всем участникам экспедиции. Дзаппи не мог пожаловаться на отношение экипажа нашего корабля к обоим спасенным.

Но, что и говорить, между собой красинцы не скрывали своих антипатий к Дзаппи.

Еще меньше симпатии к Дзаппи вызвал его рассказ о смерти Мальмгрена. Как они с Мариано могли оставить Финна Мальмгрена умирать в ледяной пустыне! Как могли согласиться взять его долю провизии! Как мог Дзаппи принять от Мальмгрена его одежду! И, наконец, почему, приняв эту одежду, взял ее только себе, не поделился ею даже со своим спутником Мариано!

В это время нам еще не было известно о том, что, прощаясь с Мальмгреном, доктор Бегоунек дал ему письма для своей сестры и своей невесты. Эти письма должны были находиться в одежде Финна Мальмгрена.

Однако в одежде, которую Дзаппи снял с себя, писем Бегоунека не было. Где же они?

После ванны Дзаппи почувствовал слабость. Его перевели в лазарет. Доктор предписал ему сон и направился к нам в кают-компанию. Здесь уже шли горячие споры.

Штурман Брейнкопф утверждал, что весь рассказ Дзаппи — выдумка. По его мнению, Чухновский действительно видел на льдине троих. И третьим был мертвый или убитый Мальмгрен. Брейнкопф был убежден, что Дзаппи поспешил спустить труп Мальмгрена под воду. С ним спорили, но штурман настаивал на своем.

Доктор и Самойлович не соглашались с Брейнкопфом. Брезентовые брюки, распластанные на льдине, с самолета нетрудно принять за лежащего человека.

— Пусть так, — пожимал плечами доктор Средневский. — Но могу поручиться, что Дзаппи и Мариано питались неодинаково. Слишком много неясного в поведении Дзаппи. Вначале Мариано порывался что-то сообщить мне. Но я заметил, как Дзаппи по-итальянски приказал ему замолчать. Тайна окружает отношения этих людей. И никогда, никогда человечество не узнает правды о смерти Финна Мальмгрена!

— Разве только в одном случае, — сказал профессор.

— Например?

— Если Мальмгрен лежит в ледяной могиле, то течения океана могут принести эту могилу к берегам Гренландии. Ее могут также повстречать какие-нибудь будущие экспедиции… Но на это мало надежды.

— Я верю, что тайна откроется, — настаивал штурман. — Все тайное становится явным.

— Не всегда, — возразил Самойлович. — Арктика умеет хранить свои тайны.

* * *

В лазарете был полумрак. Фельдшер Щукин сидел возле спасенных на клеенчатом темном диване.

Дзаппи позвал его. Он произнес слово, которого фельдшер не понял. Тогда итальянец, опираясь на руку, приподнялся с койки и другой рукой указал на зеркало, лежавшее на столе. Щукин подал зеркало Дзаппи…

Человек долго вглядывался в обросшее бородой лицо и не верил своим глазам.

— Это командор Дзаппи? — спрашивал он на ломаном русском языке.

Хлопотливый и добрый Щукин кивал головой и говорил, улыбаясь:

— Да, товарищ Дзаппи, это вы и есть!

— Товарищ?

Дзаппи шевельнул бровями. Он приподнял голову над подушкой, посмотрел на Щукина и сказал:

— Я офицер! Не сметь… Не товарищ!

Ошеломленный Щукин широко раскрытыми глазами смотрел на итальянца. Он замолчал и отошел в сторону. В дальнейшем фельдшер самоотверженно исполнял свой долг, ухаживал дни и ночи за Дзаппи, выбивался из сил, но на спасенного смотрел холодными и чужими глазами.

Мариано медленно возвращался к жизни. Жизнь вливалась в его организм столь малыми дозами, что доктор, обводя глазами кают-компанию, мрачно произносил:

— Выживет ли, не знаю!

Днем Дзаппи дали чашку бульона, кофе и капельку коньяку.

После обеда он вновь попросил зеркало. Он не сразу решился глянуть в него, долго водил пальцем по поверхности зеркала, глядя на потолок. Наконец, решившись, взглянул и простонал.

— Дзаппи? — спросил он, указывая на темное, в бороде лицо человека, глянувшего из зеркала. — Не Дзаппи! Не Дзаппи!

И он попросил, чтобы зеркало убрали подальше.

Тогда вдруг обуяла его жажда стать как можно скорее, как сам говорил он, «человеком». Он требовал, чтобы его скорее обрили.

Просьба была исполнена, и Дзаппи с удовольствием смотрел на себя в зеркало. Он среднего роста, плечистый, крепкий, большеголовый. У него необыкновенно широкий, выдающийся подбородок, толстые губы. Разговаривая, он выпячивал нижнюю губу, открывая при этом огромный рот.

Узнав, что «Красин» идет спасать группу Вильери, он вызвал к себе в лазарет Джудичи:

— Я Дзаппи, комендант дирижабля «Италия». Я прошу при подходе к лагерю Вильери передать мой приказ коменданта. Все, что годно для пищи на льдине, взять с собой! Не оставлять ни одного сухаря, ни съедобной крошки!

Сознание Дзаппи не воспринимало, что на «Красине» — достаточный запас провианта. Он знал одно: каждую крошку надо беречь в стране льдов и желтого солнца. Он ненавидел эту страну. Он говорил, что проклинает ее, проклинает все эти льды, полярное солнце, туманы, Норд-Остланд. Он знает, что Арктику можно победить только будучи сытым. А он, Дзаппи, если бы только дали волю ему, ел бы сейчас вот так…

Он шумно двигал крупными челюстями и, поднося воображаемую пищу ко рту, жадно шевелил пальцами.

(обратно)

Ван-Донген из группы капитана Сора

Двенадцатое июля — день, когда в пустынном ледяном океане одна за другой на протяжении четырнадцати часов были открыты и спасены три группы людей.

Дзаппи и Мариано составляли первую. На помощь ей мы и спешили по зову Чухновского. Мы были подготовлены и к встрече с группой, которую «Красин» спас вечером 12 июля.

Но никто ничего не знал о людях, которых в тот день старпом Павел Акимович Пономарев открыл на диком каменном острове Фойн.

На острой вершине голого острова, мрачно выраставшего над большим белым простором, Пономарев увидел тоненькую иголочку. Она мерно раскачивалась из стороны в сторону. Пономарев изучал ее час, в течение которого сирена ледокола, надрываясь, звала людей в океане.

Изучив иголочку на вершине необитаемого острова, Пономарев уверенно донес капитану о неизвестных людях на острове Фойн, размахивающих какой-то мачтой.

Кто бы ни были эти люди, почва под ними не угрожала растрескаться, расколоться или протаять, как лед под лагерем группы Вильери.

И «Красин» шел дальше, минуя остров, а в радиорубке дежурный радист, словно читая вслух Жюля Верна, сообщал на Шпицберген о неизвестных людях на острове в ледяном океане.

— Мы заберем их на обратном пути, — сказал капитан и добавил: — Если их не подберут еще раньше. Это возможно, так как на Шпицбергене самолеты шведов.

Он угадал. Люди, открытые «Красиным» на острове Фойн, были подобраны самолетами, прилетевшими из Кингсбея, в то время как туман задерживал ледокол у льдины третьей спасенной группы.

Люди на острове оказались группой, известной под именем группы капитана Сора.

Их было двое: голландец ван-Донген и итальянец Сора.

Недели через полторы «Красин» стоял в бухте Кингсбей у берегов Шпицбергена. Черноволосый, с какаовым цветом лица человек, похожий на африканца, курчавый и толстогубый, откусывая на ходу большие куски толстого шоколада, вошел в кают-компанию «Красина». Ему было лет тридцать. Он назвался ван-Донгеном, поблагодарил за спасение и рассказал историю, которую я передаю здесь так, как мы слышали ее от молодого голландца.

Ван-Донген сидел в зеленом бархатном кресле, покрыв ладонями оба колена, и говорил:

— Я живу в Грингарбуре. Впрочем, чаще всего мне приходится бывать в Адвентбее, этой столице населенного Шпицбергена. Мы называем его городом, хотя число жителей Адвентбея едва достигает пятисот человек, а число домов не превышает полусотни. На берегу Айс-фиорда я прожил пять лет, не выезжая на материк Европы.

Ван-Донгена прервали возгласы изумления:

— Пять лет!.. Пять лет на Шпицбергене!

Ван-Донген пожал плечами:

— Я люблю север, — сказал он, продолжая рассказ. — Позвольте считать это ответом на ваш вопрос о том, что заставляет меня тратить лучшие годы жизни в стране, которая только тем, кто к ней не пригляделся, кажется утомительной. В течение пяти лет я научился отлично ходить на лыжах и еще лучше владеть искусством езды на собаках. Я считаю большой ошибкой, что на Шпицбергене так мало собачьих упряжек. В июне, когда уже начинались розыски пропавшей экспедиции Нобиле, староста Адвентбея, господин Бассее, предложил мне отправиться с собаками на поиски Нобиле и его товарищей. Я с радостью согласился. Нам удалось организовать две экспедиции на собаках. Одну — «Большой Норвежской угольной компании» под руководством Танберга и Нойса. К этой экспедиции присоединились два итальянца, называвшие себя отличными альпинистами. Однако они оказались мало пригодными для розысков на собаках. Я принял участие в экспедиции «Нидерландской Шпицбергенской угольной компании». Кроме меня, в экспедицию вошли итальянец Сора и датчанин инженер Варминг. Все трое мы направились вместе с «Браганцей», на которой добрались до пролива Беверлизунд и северной оконечности Шпицбергена. К востоку от Беверлизунда лед был непроходим для «Браганцы». В этом году полярная весна запоздала. Вокруг нас были необозримые пространства нетронутого, сплошного льда. Сора, Варминг и я оставили Беверлизунд. Мы взяли с собой продовольствие на двадцать четыре дня. Нас снабдили спальными мешками, лыжами и сухим спиртом. Девять собак в упряжке везли наш груз. Уже через сутки экспедиция почти достигла Кап-Платена. Мы видели перед собой черно-красные отроги мыса, поднимавшегося над ледяным ровным пространством. Собаки, которых мы кормили время от времени сушеной треской, бодро везли по льду вещи трех человек. На камнях Кап-Платена, на промерзлой голой земле, мы сделали остановку, решив исследовать местность.

Варминг сидел на санках. Он то и дело подносил руки к глазам, прикрывал, тер их и беспокойно вертелся на месте. Сора первым понял, что случилась беда. Он указал мне на нашего спутника и тихо шепнул:

«Солнце».

Я знал, что это значит. Увы, мы не ошиблись. Действие полярного солнца слишком быстро сказалось на глазах Варминга. Варминг идти не мог. Он понимал, что ему угрожает на время лишиться зрения, если он сейчас не вернется. И мы были принуждены оставить нашего товарища на камнях Кап-Платена.

Сора подошел к нему, положил на плечо его руки и твердо сказал:

«Варминг! Ван-Донген и я должны вас покинуть. Нам грустно, что мы не можем помочь вам добраться до Беверлизунда. Вы сильный человек, Варминг, и мы убеждены, что вы дойдете по льду до места стоянки «Браганцы». На всякий случай мы оставляем вам продовольствие и спальный мешок».

Мы оставили ему часть общих запасов — консервы, банку сухого спирта и сухари, — пожали друг другу руки и, взволнованные, ушли. Датчанин остался один среди голых выступов Кап-Платена, красноватые отроги которого высоко поднимались над белой пустыней. Нас не покидала надежда на то, что Варминг сумеет вернуться к «Браганце», от которой он находился не больше чем в тридцати часах хорошего хода на лыжах. Действительно, двенадцать часов Варминг отдыхал на Кап-Платене. Затем он почувствовал себя лучше и по льду добрался до Кап-Норда, за которым в проливе Беверлизунд стояла «Браганца».

Мы с капитаном Сора продолжали свой путь во льдах.

Каждому из нас по нескольку раз пришлось вытаскивать друг друга из ледяных колодцев. Нередко проваливались собаки или санки, и нелегко было капитану Сора и мне спасать наших животных и груз.

Мы шли к северу от Кап-Платена торосистым полем, нестерпимо блестевшим под лучами яркого солнца вечного дня. Перед глазами сверкала страшная белизна торосов. Когда мы пробовали снимать дымчатые очки, нам вспоминался бедняга Варминг.

К северу от Кап-Платена, в торосистом поле, Сора и я влетели в просторную полынью, лишь сверху покрытую тонкой ледяной коркой. На этот раз нас спасли наши собаки. Мы оба успели схватиться за санки, в которые впряжены были девять собак, и собаки нас вытащили из воды.

Через пятнадцать минут мы оба были покрыты тысячами мелких ледяных сосулек, в которые обращалась стекавшая с нас вода.

Сора пожертвовал банкой сухого спирта. Мы развели огонь и растопили наши сосульки.

После небольшой остановки на льду мы шли дальше, исследуя местность вдоль берегов Северо-Восточной Земли, этого безжизненного остатка древнего материка, ныне покрытого тысячелетними ледниками и недоступными горами. Нам удалось исследовать также обледенелый Кап-Вреде, возле которого уже после нас застрял ваш Чухновский. К четвертому июля мы наконец достигли острова Фойн. Острова Шиблер и Брок к этому времени нами были изучены достаточно хорошо, самым тщательным образом. Мы искали на них Мальмгрена и не нашли никого. От Брока по льду, пересекая ледяную пустыню в тумане, мы шли на Фойн.

Сора сказал:

«Лед не внушает доверия, ван-Донген. Вы слышите?»

Вблизи нас раздавался зловещий треск льдин. Льдины трескались, отходя одна от другой. Слишком часто наши лыжи попадали в таявший снег, а собакам приходилось идти в воде, в которой они едва не тонули.

Начиналась весна. Весна за восьмидесятой параллелью северной широты!

Я предложил капитану Сора обсудить положение.

«Капитан, понимаете ли вы, что нам следует спешить с возвращением на «Браганцу» или хотя бы добраться до твердой земли, до берегов Норд-Остланда?»

«Вы хотите возвращаться, ван-Донген?» — Сора посмотрел на меня с упреком.

Нет, возвращаться, когда еще ничего не сделано, нельзя! Между тем три недели странствий во льдах уже отразились на нас. Мы решили рискнуть и продолжать путь в ледяной пустыне. Девять собак устало тащили по льду сани. Сора и я на лыжах Следовали за ними. Сора с беспокойством смотрел на собак, которые явно ослабевали, тем более что нам пришлось ограничивать их в еде. Запасы таяли и не пополнялись. Пять собак не выдержали тяжести перехода. Они издохли в течение двух дней одна за другой.

Мы впервые ели собачье мясо. У нас образовался запас, который мы взвалили на санки, предоставив его везти уцелевшим четырем собакам. Собаки набросились на мясо своих собратьев и с жадностью смотрели на еще нетронутых четыре холодных собачьих трупа, оставленных про запас.

«Здесь начинается работа», — сказал капитан Сора, когда наши сани с поклажей остановились перед черными скалами у берега острова Фойн.

Мы задержались недолго. Сора считал возможным, что Мальмгрен и его товарищи оставили на Фойне знаки, по которым можно будет узнать, куда они направились дальше. Сейчас я не могу себе представить, что на острове может оказаться хоть один камень, который не был бы осмотрен нами со всех сторон.

Сора неплохо использовал шкуры дохлых собак: посыпал их спиртом и устроил отличный костер.

Он поджаривал на огне синеватые куски собачьего мяса, а четыре живые собаки сидели неподалеку с высунутыми языками и жадно смотрели злыми глазами на наши продовольственные запасы. Дым ел глаза, но мы не отходили от него, потому что вместе с дымом поднимался огонь и согревал нас. Поворачивая мясо над языком огня, держа его на палке, изображавшей вертел, Сора, косо взглядывая на собак, говорил:

«Когда людей много и они вместе, тогда человеческая мораль сильнее безусловных законов природы. Но когда один, два, три, когда горсточка остается с глазу на глаз с силами, действие которых мы называем природой, тогда условная человеческая мораль может стоить немногого».

Я был поражен удивительной философией своего спутника:

«Не может быть, чтобы вы так думали, Сора! Значит, вы хотите сказать, что человек, оторванный от обычной человеческой жизни, от общества, становится зверем?»

Сора кивнул головой:

«Я хочу сказать, что так может быть. Нигде это не естественно так, как в Арктике. Перед действием ее сил не раз слабела сила человеческой морали».

Сора уже поджарил большой кусок мяса и, отнимая его от огня, протянул мне: «Я надеюсь, что нам с вами, ван-Донген, не угрожает опасность уступить действию сил Арктики. Уступают слишком слабые люди. Вы и я довольно сильны. Поэтому оставим наш разговор и займемся жарким, которое сегодня поджарилось лучше, чем когда-либо. Как вы находите?»

Покончив с жарким, мы улеглись спать в теплых спальных мешках, которыми снабдили нас на «Браганце». Наутро, признав, что Фойн нами обследован достаточно хорошо, мы решили его покинуть. На берегу, на огромных валунах, мы положили наши мешки. Возле них оставили сани. Собаки ослабели настолько, что брать их с собой не имело смысла.

Вдвоем с капитаном Сора на лыжах мы пошли к северу от острова Фойна. Сора и я настолько приучены к подобного рода переходам, что, несмотря на лишения, легко и бодро шли в ледяной пустыне. Остров все время оставался к югу от нас, и мы видели его темный, высокий горб.

Мы шли не разговаривая. Всякий разговор замедляет шаг, а нам нужно было спешить. Уже значительно позднее мы признались друг другу, что тогда, на льду к северу от острова Фойна, каждый из нас с беспокойством посматривал на другого: выдержит ли он? Мы выдержали оба и остались довольны друг другом.

Проведя весь день в движении, мы очень устали. Сора оглянулся, ощупал свои, а затем и мои карманы, в которых лежали куски полусырого собачьего мяса, плитка шоколада, немного сухого спирта, и покачал головой.

«Мы идем дальше», — сказал он.

Я запротестовал:

«Но это совсем невозможно! Сора, я хочу спать, спать, спать! — Я почти рассердился на моего спутника. — И вы должны спать, спать, спать! Иначе мы никогда не дойдем. Иначе мы потеряем последние силы в этой пустыне!»

Мой спутник был рассудительней меня. Он отвечал спокойно:

«Мы не ляжем спать, ван-Донген. Не кричите, иначе вы ослабеете. Вы знаете, какова судьба слабых в полярных льдах. Мы оставили наши мешки на острове. Если мы ляжем на льду, кто-нибудь из нас проснется с отмороженной конечностью. А что тогда будет делать другой? Он либо покинет больного, либо останется погибать вместе с ним. Можете ли вы быть уверены в том, что где-нибудь совсем близко от нас, за одним из этих торосов, не лежит умирающий Финн Мальмгрен? Мы должны идти и искать до тех пор, пока это будет возможно».

Тогда я протянул прекрасному человеку, мужественному капитану Сора руку и, признавая свою вину, сказал:

«Вы больше никогда не услышите от меня жалобы, капитан».

И снова мы двинулись в путь по льду. Вокруг нас царила все та же страшная тишина льдов, поднимались торосы, которые мы то и дело принимали за фигуры людей. Я чувствовал, как силы меня покидают, хотя ни за что никогда не сказал бы об этом капитану Сора. Мы боялись смотреть один на другого и двигались как во сне. И вот наступил момент, когда я увидел, как мой спутник, капитан Сора, вдруг начал отдаляться от меня, как-то неуверенно поднимал лыжи, привязанные к ногам. Прежде чем я успел что-нибудь сделать, Сора крикнул:

«Стоп!»

Между ним и мною по льду прошла зловещая трещина.

Началась передвижка льдов. Полярная весна в середине июля вступила в свои права. Нам угрожало остаться на какой-нибудь плавучей льдине среди пустынного океана.

И мы повернули! Почти двадцать часов продолжался наш путь на Фойн. Под ногами у нас расходились льдины, образовывались полыньи, громоздились торосы. Мы не смели остановиться ни на минуту, хотя бы для того, чтобы захватить с поверхности льдины горсточку мерзлой пресной воды.

Через двадцать часов я почувствовал под своими ногами твердую почву. Перед глазами поднимались прибрежные скалы Фойна. Мы доползли до берега и упали на обледенелые камни и лежали там, я не знаю и не помню сколько часов. Я пришел в себя и открыл глаза лишь тогда, когда почувствовал прикосновение чего-то теплого к моей щеке. Открыв глаза, я увидел над собой грязную шерсть зверя. Большое живое существо теплым языком облизывало мое лицо.

Я вскочил с криком:

«Сора, медведь!»

Сора смеялся. Меня лизала одна из собак, оставленных нами на острове. Все четыре собаки остались живы. Две из них без сил недвижно лежали возле саней, с высунутыми языками, тяжело дыша. Две другие еле передвигались. Сора сидел рядом со мной. Он весь зарос густой бородой и уже успел загореть под лучами полярного солнца.

Он дотронулся до моего плеча рукой и тихо сказал:

«Ван-Донген, вы должны быть готовы к тому, что мы больше не увидим земли. Я не хотел бы, чтобы последние часы, дни нашего существования были омрачены отчаянием или страхом. Боитесь вы умереть?»

Я понял своего спутника. Вокруг острова медленно передвигались льдины, наползая одна на другую, одна другой кроша ребра, сияя при этом всеми красками, которыми так богата прекрасная Арктика. Но это сияние красок, эта величественная картина передвижки льдов в океане для нас означали потерю надежды.

«Человек не должен бояться смерти, — ответил я спутнику. — Уметь встретить ее спокойно — это такое же искусство, как уметь достойно прожить целую жизнь».

Недостойно бояться смерти, но и недостойно ускорять ее наступление.

«Мы будем жить, пока это будет возможно», — решил Сора, тем самым предрешая судьбу оставшихся четырех собак.

Я молча пожал руку своему товарищу.

Мы перетащили на вершину острова спальные мешки, сани и туда же перевели собак.

Наступило двенадцатое июля. Сора и я спали в наших спальных мешках. В живых остались две собаки. Третью мы уже доедали. Тушка четвертой лежала про запас. Мы спали долго. Солнце было на юге, приближался полярный полдень. Сора разбудил меня. Он кричал не своим голосом:

«Сирена! Сирена!»

В тумане мы не видели ничего. Но из густой молочной пелены к нам доносился явственный звук сирены. Прошел час. К нашему счастью, начал медленно рассеиваться туман. Когда он рассеялся, мы увидели на траверсе острова во льдах корабль с двумя желтыми трубами. Сора вскочил, схватил лыжу и принялся размахивать ею.

Увы, корабль шел мимо, как будто не замечая нас. Только много позднее мы узнали, что нам подавали сигналы, которых мы тогда не сумели заметить.

Корабль двигался, побеждая льды. Он наступал на них, являя собой зрелище, от которого захватывало дух. Это было самое величественное из всего, что можно себе представить. Сора без устали размахивал лыжей. Я поднял кусок одеяла и принялся поднимать и опускать его, силясь привлечь внимание корабля.

Часа через два корабль скрылся из нашего поля зрения. Он исчез, а мы с капитаном Сора остались на вершине острова Фойна. Мы были убеждены, что никогда, никогда не увидим земли. Мы не знали, что корабль сообщил на Шпицберген о людях на Фойне. Мы узнали об этом через несколько часов в тот же день, когда неожиданно для нас над островом стали кружить два самолета на поплавках. Они опустились на просторную полынью у подножия острова с большим риском для жизни летчиков. Сора и я сбежали с вершины вниз, по плавучим льдам добрались до самолетов, летчики помогли нам взобраться — и через несколько минут мы уже видели под собой сияние синих глетчеров Северо-Восточной Земли, острые пики вершин, пустыню и несколько позже очутились в Кингсбее, на борту «Читта ди Милано».

Ван-Донген помолчал минуту, потом улыбнулся и весело сказал:

— Спасибо вашему «Красину». Это ваш корабль мы видели с капитаном Сора с вершины острова Фойна в день, который мы считали одним из последних дней нашей жизни.

Голландец закончил свою историю, вытащил из кармана еще кусок шоколада и принялся его грызть.

— А собаки, ван-Донген?

— Собаки? — спросил ван-Донген. — Они остались на острове. Они смотрели удивленными глазами на самолеты, ожидавшие нас. Я думаю, что и сейчас они живы. В Кингсбее я задал вопрос капитану Сора. Я напомнил ему наш разговор о собаках, о людях, об условной человеческой морали и о действии сил природы. Сора был грустен, когда я спрашивал об этих вещах. Он уже знал о судьбе Мальмгрена. «Мне жаль, что я высказал мысли, в справедливости которых сейчас более чем когда-либо хотел бы разубедиться».

В кают-компанию вошел буфетчик Миша с подносом, уставленным чашками и тарелками с бутербродами. Мы пригласили ван-Донгена к столу…

(обратно)

День продолжается

Но вернемся к дню 12 июля.

День этот был так наполнен удивительными событиями, что казался нам нескончаемым.

Он не мог кончиться раньше, чем спасение пришло к людям на льдине Вильери.

«Красин» шел дальше. Льды то наступали на его стальные бока, то расступались, редели, становились слабыми, уступали место большим пространствам чистой воды. У бортов чернела вода. По ней плыли синие и зеленые плиты. Океан был неотличим от неба. Льдины были похожи на большие твердые облака, а облака большими льдинами плыли в вышине, образуя между собой разводья, каналы и полыньи. И, когда у бортов открывалось большое пространство черной воды, тогда в вышине на небе возникала голубизна, рождалась огромная полынья, окруженная торосами облаков.

Льды и облака становились реже. Они плыли отдельными айсбергами вверху и внизу. И между ними двигался «Красин». Легкий туман закрывал желтое солнце. Солнце блестело сквозь туман бледно, расплывчато.

Обещания Чухновского сбывались: чем ближе к Лей-Смиту, тем слабее становился лед.

Был вечер. Солнце в легком тумане шло от середины неба к северу, спускалось к горизонту. К юго-востоку от корабля уже виднелся Лей-Смит, темно-коричневый, длинный, весь в сизом тумане. Мы приближались к месту, где должен был быть лагерь группы Вильери. Но мы не видели никого.

К вечеру 12 июля на корабле спокойно ждали людей, которые должны были показаться на льдине среди открытого океана. Сказывалась усталость. Волнение, которое утром охватывало весь корабль, исчезло. Люди ходили по палубе, спускались в каюты, на лестницах и в коридорах встречались друг с другом и спрашивали, как будто речь шла о самом обыкновенном, о таком, что случается каждый день повсюду, везде:

— Ну что, не видно еще?

В девятнадцать часов пятнадцать минут в радиорубке вспыхнула голубая искра. Радист с надетым на уши радиоприемником сжал пальцами заранее приготовленный желтый карандаш.

«Читта ди Милано» сообщил, что люди группы Вильери увидели «Красина» в ледяной пустыне на юго-восток от себя.

Нас видели к юго-востоку. Значит, «Красин» уклонялся в сторону от места лагеря группы. Теперь «Красин» должен поворачивать на северо-запад, идти в сторону от Лей-Смита. И Эгги вел «Красина» в сторону от Лей-Смита, на северо-запад, в легком тумане вечера 12 июля.

Эгги был бледен. Любой лист белой бумаги сказал бы столько же, сколько могла сказать о глубинах, над которыми двигался «Красин», лучшая карта.

Командир говорил:

— Здесь может быть риф, может быть бездонная глубина, может быть мель, может быть все что угодно. Я не знаю мест, в которых веду корабль. Никто в мире не знает мест, в которых движется «Красин». Осадка — двадцать восемь футов!

Эгги вел ледокол на северо-запад, туда, где ждали люди на льдине.

(обратно)

«Спасите наши души!»

Во вторую половину необыкновенного дня 12 июля 1928 года мысли всех ста тридцати шести человек красинской экспедиции были обращены к еще невидимой, но уже недалекой льдине группы Вильери.

Вот уже на протяжении многих недель вся мировая печать изо дня в день печатала самые фантастические догадки о том, что происходит на этой льдине. Рассказы Лундборга, побывавшего на ней очень недолго, были слишком неполны, отрывочны и только подогревали всеобщий интерес к жизни и состоянию арктических робинзонов.

С каждой минутой мы приближались к льдине.

Что мы застанем на ней? Что откроется нашим глазам? Что бы ни застали, что бы ни увидели своими глазами, — обо всех сорока девяти днях жизни людей на льдине мы можем узнать только со слов спасенных. Разумеется, каждый из них впоследствии рассказал нам то или другое из истории этих сорока девяти дней в океане, однако рассказ чешского ученого доктора Франца Бегоунека наиболее объективен из этих рассказов.

И вот как представилась нам жизнь лагеря Нобиле, рассказанная доктором Бегоунеком вскоре после спасения.

Льдина лагеря аэронавтов «Италии» плавает в океане почти под восемьдесят первой параллелью северной широты. Километрах в ста от этой льдины к югу или юго-востоку вдается в обледенелый океан северовосточный угол Норд-Остланда, самого большого из островов Шпицбергена. Угол этот носит название Лей-Смита. В 1928 году на картах он еще отмечался пунктиром, так же как и рядом чернеющий островок Грэт. Пунктир означал, что точные очертания Лей-Смита и острова Грэта неизвестны. Пространство вокруг них было мало исследовано.

Льдина лагеря дрейфует, окруженная со всех сторон другими большими и малыми льдинами. В ширящихся разводьях холодно зеленеет вода Северного Ледовитого океана. Тут и там темнеют круглые полыньи. У краев их иногда греются под холодными лучами желтого полярного солнца блестящие медлительные тюлени. Это они, плавая подо льдом, прогревают своим дыханием дырки — лунки во льду, чтобы дышать через них, оставаясь под ледяным покровом.

Льдина, на которой уже около тридцати дней живут шесть затерянных в Арктике человек, продолговата, неправильной формы. Длина ее — метров около трехсот, а ширина — едва ли больше двухсот. Края льдины окружены высокой стеной торосов. Посреди этого маленького ледяного поля — брезентовая походная палатка. Вокруг палатки на снегу — банки консервов, жестянки, флажки. С северной стороны палатки в десятке метров — вбитая в лед мачта с натянутой на нее антенной. Темнолицый маленький человек, обросший бородой, стоит на коленях и держит ручку радиопередатчика.

Другой человек — за спиной радиста. Он толст и огромен, с розовым лицом, поросшим светлой бородкой. На нем коротенькие, из очень плотной, непромокаемой ткани штаны, толстые, вымазанные в машинном масле обмотки, грязная куртка с меховым воротником, мохнатая шапка на голове. Он ждет, пока опустившийся на колени радист передаст в эфир очередной призыв спасти души обитателей льдины — «SOS»!

В который раз за сегодняшний день радист сообщает всему миру о новых координатах проклятой льдины! Толстяк всматривается в напряженное лицо радиста.

— Говорите же, Бьяджи! Летят к нам? Летят?

— Нет, господин Бегоунек. Ничего не слышно. Без перемен.

— Слушайте еще, Бьяджи. — Бегоунек говорит, мешая французские слова с итальянскими.

Пока Бьяджи вслушивается в эфир, а Бегоунек с нетерпением ждет новостей, высокий человек, одетый, как Бегоунек и Бьяджи, также обросший каштановой бородой, в очках дымчатого стекла, возится неподалеку от радиомачты, возле квадратного лоскута брезента. На брезенте лежат компас, прибор для астронавигационных наблюдений — секстан и хронометр.

Два человека стоят у брезентовой палатки. Один, седобородый, большой, опирается на сломанное весло. Правая нога у него перевязана какими-то тряпками и кажется укороченной. Другой — худой, с тонким лицом и очень высоким открытым лбом.

Раненый не отрывает глаз от радиомачты. Если бы сломанная нога позволяла ему, он был бы возле радиста, как толстяк Франц Бегоунек. Но стоящий рядом большелобый уговаривает его войти в палатку.

— Вы только вредите себе, Чечиони. Пойдите в палатку и посидите там с начальником.

— Нет.

— От того, что вы будете стоять на больной ноге, вместо того чтобы дать ей покой, новостей не прибудет.

— Э, Трояни, оставьте, пожалуйста! Не все могут быть так равнодушны, как вы!

Трояни пожимает плечами.

— Я вовсе не равнодушен, но я просто спокоен, так как знаю, что скоро всему конец. Либо нас с вами спасут, либо мы с вами погибнем. По крайней мере, всего только две возможности. Хуже, когда их много и начинаешь теряться в догадках.

— Перестаньте шутить. О мадонна, да когда же он кончит! Бьяджи!

— Не мешайте ему. Можете утешаться тем, что если нас с вами спасут, то никогда больше ваша нога не переступит за черту Полярного круга.

— Напрасно так думаете. Только бы мне спастись и выздороветь! Я буду счастлив побывать в Арктике еще и еще! Я не сдаюсь, Трояни!

Инженер внимательно смотрит на седобородого больного товарища. Чечиони страдает больше всех. Он переживает катастрофу глубже и болезненнее, чем его начальник Умберто Нобиле, лежащий в этот момент в палатке со сломанной ногой и рукой и с тяжелой раной на голове. А между тем вот уже во второй раз, беседуя с инженером Трояни, механик погибшего дирижабля Чечиони вслух мечтает о новом путешествии в Арктику.

Проходит еще минут пять, прежде чем Бьяджи наконец снимает наушники, поднимается и шагает к палатке. Почти тогда же оставляет свою примитивную обсерваторию на льдине и высокий итальянец с каштановой бородкой. У него белый свитер длиннее верхней курточки и высовывается из-под нее наподобие широкого светлого пояса.

— Вильери, каково положение? — Данные наблюдения Вильери, по-видимому, занимают Трояни не меньше, чем новости радиста Джузеппе Бьяджи.

Но Вильери не считает возможным объявлять что-нибудь прежде, чем новости не будут доложены начальнику лагеря. Ничто внешне не напоминает в троих из этих людей о принадлежности их к военной среде. Ничто, кроме их манеры обращения друг с другом: больного генерала Умберто Нобиле, офицера Вильери и нижнего чина Джузеппе Бьяджи. Впрочем, им всем вместе с остальными тремя — чешским ученым Бегоунеком, инженером Трояни и механиком Чечиони — приходится есть из одной общей миски. Это обстоятельство не может не внести значительную простоту в обращение трех военных и значительно ослабить чинопочитание.

Забинтованная голова Умберто Нобиле выглядывает из палатки.

— Генерал, лучше мы подойдем к вам!

— Нет, нет. Я побуду на воздухе. Помогите, пожалуйста.

Ему помогают выползти из палатки. Голова в бинтах. Сломанную руку поддерживает повязка. Грязные бинты покрывают поврежденную ногу. Он оброс бородой так же, как и его товарищи. Поверх легкой брезентовой курточки на нем вязаный свитер, толстые башмаки. Из-под повязки на голове тускло поблескивает тонкое серебро седины, которого не было еще месяц назад. Дымчатые очки-консервы сдвинуты на смуглый, в морщинах лоб.

Его усаживают на обломке ящика. Раненый Чечиони садится рядом. Трояни, Вильери и черномазый Джузеппе Бьяджи опускаются на корточки. Бегоунек продолжает стоять, оглядывая итальянцев.

Бьяджи заговаривает первым. Со вчерашнего дня, судя по сообщениям, ничего значительного не произошло. Пароход «Читта ди Милано», плавучая база итальянской экспедиции, стоит сейчас в Виргобее, на Шпицбергене. «Читта ди Милано» доносит о готовящихся полетах шведских летчиков в район мыса Лей-Смита. То же сообщалось вчера. По-прежнему ничего о Руале Амундсене. Где-то у берегов острова Надежда, к востоку от архипелага Шпицберген, дрейфует во льдах советское судно «Малыгин». Экспедиция на «Малыгине» вышла в прошлом месяце из Архангельска, пытаясь с востока пробиться к льдине Нобиле…

Вильери вздыхает:

— Наименьшее количество шансов добраться до нас именно у «Малыгина».

— Я верю только в спасение самолетами, — замечает Бегоунек. — Но сможет ли тут опуститься какой-нибудь самолет?

Бьяджи напоминает о другом советском ледоколе, который также вышел на розыски аэронавтов «Италии». Ледокол называется «Красин». Он уже миновал Берген и держит курс норд.

— Я не могу представить себе, чтобы какое-нибудь судно в состоянии было пробиться сквозь подобные льды, — высказывает свое мнение инженер Трояни. — Советские люди слишком самоуверенны. У меня больше надежды на маленькиенорвежские суда «Хобби» или «Браганца». По крайней мере, ими управляют норвежцы. А норвежцы знают толк в плавании среди льдов.

— Я продолжаю настаивать на своем, — повторяет Бегоунек. — Если нам еще суждено спастись, то только с помощью самолетов. Мы или погибнем на этой льдине, или нас спасут летчики. Но я спрашиваю, сможет ли тут опуститься самолет? Да или нет?

Вильери разводит руками:

— За ночь нас опять отнесло к востоку. Положение льдины беспрерывно меняется. На второй день после аварии наши координаты были: восемьдесят один градус четырнадцать минут северной широты и двадцать градусов двадцать пять минут восточной долготы по Гринвичу. Сегодня наши координаты — восемьдесят градусов тридцать три минуты северной широты и двадцать семь градусов двадцать четыре минуты восточной долготы. О течениях в здешних местах ничего не известно. Где гарантия, что нас снова не отнесет далеко на север? Наконец, площадь льдины сокращается изо дня в день. Вы измеряли сегодня, Трояни?

— Длина триста семнадцать метров, ширина двести один.

— Другими словами, льдина стала короче еще на три метра и уже еще на два!

Нобиле поднимает голову:

— Нет оснований предаваться тревоге. Пространство льдины еще вполне позволяет совершить здесь посадку самолета.

Но Бегоунек не доверяет льдине:

— Вы забываете, генерал, что вода подтачивает нашу льдину снизу. А солнце, как оно ни холодно здесь, мало-помалу подогревает наше ледяное жилище сверху. И льдина тает! Я утверждаю, что льдина тает!

Нобиле прерывает его:

— Нас спасут! Италия! Финляндия! Швеция! Норвегия! Даже Советское государство, как это ни странно, бросило свои технические силы, чтобы найти и спасти нас. Как смеем мы с вами роптать, когда самое страшное позади! Мы уже в состоянии поддерживать радиосвязь с «Читта ди Милано», а через него со всем миром! Наши родные уже знают, что мы с вами живы. Разве судьба не была к нам милостивее, чем к другим нашим спутникам, — к тем, кто остался в объятом пламенем дирижабле! Живы ли они? И где? Что было бы с нами, если бы в час несчастья из горящего дирижабля на лед не выпал вместе с нами мешок с запасной радиоаппаратурой? Что, если бы вдогонку мешку не полетели продукты, палатка, все, без чего мы не прожили бы здесь так долго! Подумайте о тех, кто унесен дирижаблем! Ведь у них нет запасной радиоаппаратуры, а установка на дирижабле безусловно погибла! Насколько мы счастливее их! И кто скажет, есть ли у нас с вами право на это счастье! Дорогой Бегоунек, придите в себя и оставьте ваши мрачные мысли. Когда это будет необходимо, мы перейдем с этой льдины на следующую. Нас спасут. Я бы хотел быть так же уверен в том, что спасут тех, кто исчез… Титинка! Титинка! Поди сюда, собачка моя… Ах ты бедная моя путешественница!

Седьмое живое существо, обитающее на ледяной площадке, с веселым лаем бросается к ногам Нобиле. Титинка — первая и пока единственная собака, побывавшая если не на самом полюсе, то, по крайней мере, над ним. Любимица Нобиле, с которой он не расставался даже во время полета на дирижабле. Небольшая, белая, с черными пятнами на смышленой морде, она выпала на лед в момент катастрофы вместе со своим хозяином. Иногда Нобиле со страхом смотрит на беспечного фокстерьера. Что, если настанет момент, когда иссякнут последние крохи провизии? Что, если голодные глаза его спутников остановятся на Титинке как на единственной возможности утолить голод? Правда, пока запасов хватает. Норма — триста граммов на человека в день.

Желтое слепящее солнце медленно катится над горизонтом, не закатываясь, не поднимаясь.

— Скоро полночь, — говорит Чечиони.

— Не все ли равно, день или ночь! — вздыхает Трояни. — И ночью и днем все то же солнце! Хотел бы я сейчас полюбоваться на золотую луну в моем Ривароло… Увы, Арктика — не Ривароло!

— Дзаппи любил говорить, что Арктику надо сжечь, — подхватывает Вильери. — Я, кажется, понимаю Дзаппи.

— Где теперь Дзаппи! — задумчиво произносит Бегоунек. — Где Финн Мальмгрен!

— И Дзаппи, и Мариано, и Мальмгрен, наверное, уже достигли земли, — говорит Бьяджи. — Я убежден в этом.

Бегоунек, защищая глаза от ночного солнца, вглядывается туда, куда много дней назад ушли Дзаппи, Мариано и Финн Мальмгрен.

— Если они достигли земли, их должны были уже обнаружить. Я боюсь…

— Это необязательно. Они могли затеряться среди горных хребтов Норд-Остланда, — высказывает предположение Трояни. — Вот только чем они смогут питаться?

Бегоунек вспоминает, что Мальмгрен считал возможным встретить оленей. Наконец, можно убить медведя и питаться медвежьим мясом, которое, кстати, поддерживает и шестерых на льдине.

Бьяджи с тоской смотрит в сторону невидимых берегов. Разве не хотел он идти вместе с Мальмгреном! Не надо было оставаться на льдине! Идти лучше, чем ждать.

Крик Вильери прерывает размышления Бьяджи:

— Медведь! Медведь!

Вильери бросается в палатку за револьвером.

Большое животное, покрытое длинной мохнатой шерстью, белой от рождения и желтой от грязи, подбирается к лагерю. Медведь удивленно разглядывает невиданных никогда двуногих. Вильери стреляет — и неудачно. Медведь скрывается за торосами.

— Обидно! — досадует Вильери. — И все-таки он не уйдет от нас. Вернется! Его привлекает могила бедняги Помеллы.

Бегоунек предлагает поправить крышу над телом товарища. Трояни вызывается идти с ним. Бьяджи тоже готов идти, но Нобиле просит его не отдаляться от радио.

Толстый Бегоунек и хрупкий Трояни идут к краю ледяного поля. Полынья преграждает дорогу. Итальянец и чех переползают через торосы. Дальше им приходится перепрыгивать через небольшое разводье, отделяющее соседнюю льдину. На льду бесформенной массой выделяются изуродованные части деревянной гондолы. В торос зарылся полуразбитый штурвал. Тут и там множество смятых кусков алюминия, жестянки, грязные полотнища прорезиненного бело-розового шелка, разрушенные приборы и груды бумаг. Голубой лед вымазан пятнами черного машинного масла. Несколько мокрых флагов валяются у самого края льдины.

— Кладбище дирижабля, — качает головой Трояни.

Метрах в пятидесяти от них — ледяной холм почти правильной конусообразной формы.

— Крыша могилы немного подтаяла, — говорит Бегоунек. — Я думал, она в худшем состоянии.

Они разрывают один из ближайших торосов, выбирают из него большие куски крепко-слежалого снега и укрепляют ими могилу.

Трояни смотрит на Бегоунека.

— Помелла — первая жертва. Но никто из нас не знает имени второй. И есть ли вторая?

— Меня беспокоит судьба Мальмгрена и его спутников, — признается Бегоунек.

— Они в меньшей опасности, чем те, которых унесло на дирижабле, друг Бегоунек.

Бегоунек закрывает глаза. И вновь в памяти оживают трагические часы 25 мая…

(обратно)

Гибель дирижабля «Италия»

Это был третий полет дирижабля «Италия», третий и самый дальний. Первый полет предприняли 11 мая. Он продолжался всего семь часов. Туман и ветер препятствовали ему. Второй — 15 мая. Шестьдесят девять часов над льдами Арктики — хорошая подготовка к полету на полюс! Со Шпицбергена дирижабль направился к Земле Франца-Иосифа, затем к Земле Северной, оттуда — курс к мысу Желания, северной оконечности Новой Земли.

Дирижабль, построенный по проекту Умберто Нобиле, пролетел четыре тысячи километров. Несколько десятков тысяч квадратных километров арктического пространства впервые были обследованы с воздуха. Молодой шведский ученый Финн Мальмгрен успел собрать множество метеорологических данных и наблюдений над льдами. Только двое из шестнадцати аэронавтов итальянского дирижабля не были итальянцами — чех Франц Бегоунек и швед Финн Мальмгрен. Каждому только недавно исполнилось тридцать лет, и каждый, несмотря на свою молодость, уже известный ученый в своей стране.

В двадцать лет Финн Мальмгрен уже был одним из соратников великого норвежца Руала Амундсена — вместе с Амундсеном провел три полярные зимы на судне «Моод», прошедшем северо-морским путем от Берингова пролива до берегов Европы. В 1926 году Мальмгрен в качестве метеоролога летел на сконструированном Нобиле дирижабле «Норге». Дирижаблем управлял Нобиле, но экспедицию возглавлял Амундсен. Всего год назад, в 1927 году, Мальмгрен защитил докторскую диссертацию. Его имя уже стало известным в кругах исследователей Арктики. Его называли «надеждой Швеции». Но, вероятно, ничье высокое мнение о его способностях не было так дорого Мальмгрену, как мнение любившего его и пророчившего ему великое будущее Руала Амундсена…

Коллегой Бегоунека и Мальмгрена на дирижабле «Италия» был итальянский ученый профессор Понтремоли. Во время второго полета он наблюдал земной магнетизм и атмосферное электричество.

И вот третий полег. 23 мая 1928 года.

— Мы полетим только к полюсу и обратно. Через два дня снова будем в Кингсбее… Если вообще вернемся! — сказал Нобиле Бегоунеку за день до отлета. — Приготовьтесь к путешествию.

Приготовиться? Да Бегоунек готов уже много месяцев. Его волновало лишь, не случится ли то же, что в 1926 году, когда Бегоунек так же готовился полететь к полюсу на дирижабле «Норге» вместе с Нобиле и Амундсеном. В последний момент для него не оказалось места, и Бегоунек остался. И вот два года спустя — снова на берегу Кингсбея… и опять Нобиле. Но уже без Амундсена.

Специальность Бегоунека — атмосферное электричество. Он мечтал изучить явления атмосферного электричества в широтах Арктики. Но не произойдет ли завтра что-нибудь непредвиденное, из-за чего Бегоунек снова останется?

Волнения его оказались напрасны. 23 мая 1928 года он был одним из шестнадцати вылетевших к Северному полюсу на дирижабле «Италия».

… Почти сейчас же после старта пришлось сбросить несколько баков с бензином, чтобы подняться над горами Кингсбея. Еще четверть часа — и дирижабль уже летел над морем, почти свободным от льдов. «Италия» держала курс на северо-запад по направлению к северо-восточному побережью Гренландии, никем не обследованному до той поры. В передней части командной гондолы находились Нобиле, инженер Трояни и два человека команды. Они обслуживали руль высоты и направления. Нобиле следил за управлением дирижабля. Три итальянских офицера — Мариано, Дзаппи и Вильери — сменяли друг друга у главных рулей. Тут же был первый механик Чечиони. Мальмгрен время от времени отвлекался от своих метеорологических сводок и принимал участие в обслуживании руля. Между будкой радиста и стенкой гондолы повесили сводку, к которой прикрепили метеорологический блокнот. В него заносили сводки, получаемые по радио.

Множество предметов заполняло заднюю часть гондолы. Здесь поместили дериваметр — прибор для измерения отклонений дирижабля от прямого направления под влиянием воздушных течений. У окна стоял навигационный столик с блокнотами, хронометрами, секстанами, хорошо выверенной буссолью, аппаратом для научных наблюдений Понтремоли. Каждый кусочек пространства был использован, а между тем нашлось место и для людей и даже был отведен «спальный» угол, где спали по очереди. В этой части гондолы обосновались со своими приборами доктор Бегоунек и профессор Понтремоли. К ним же присоединился журналист Гуго Лаго. Один из итальянских офицеров занимался нанесением пути дирижабля на карту и фотографией. Другой производил измерения с дериваметром. Позади них, за плетеной дверью, узкая лестница вела в верхнюю часть дирижабля, к проходу в киле. Киль был основной жесткой частью этого «полужесткого» дирижабля.

После семи утра молочный туман сгустился. Нобиле поднял «Италию» над туманом. Из окна было видно, как внизу белела дымчатая пелена тумана, наверху — голубое небо с незаходящим солнцем. После полудня туман стал в разных местах разрываться, и тогда аэронавты видели под собой ледяные поля, изредка прорезанные извилистыми каналами.

В пять часов пополудни Понтремоли первый заметил прибрежные горы Гренландии. Туман стал редеть. Все чаще были разрывы. Наконец он разошелся, словно кто-то разорвал его надвое. В течение получаса дирижабль плыл над гористым побережьем Гренландии.

В шесть часов пополудни по среднеевропейскому времени «Италия» взяла курс на Северный полюс. Часам к девяти вечера снова наплыл туман. Дирижабль поднялся кверху. До полуночи он летел над туманом.

В половине первого ночи 24 мая 1928 года при свете полярного солнца аэронавты «Италии» увидели под собой Северный полюс. Несколько человек из них, в том числе Нобиле и Мальмгрен, уже видели полюс два года назад.

Бегоунек прильнул к окну. Так вот он, «край света», точка, в которой сходятся все меридианы!

Лед, лед и лед…

Дирижабль стал описывать круги, снижаясь под слой тумана. Между ним и льдинами — не более ста метров.

Однообразная сверкающе-белая равнина расстилалась под дирижаблем. Ее рассекали в нескольких направлениях длинные извилистые каналы — черные ленты на белой поверхности льдов. Черное и белое — траурные цвета полюса.

— Подумать! — прошептал Трояни. — Сколько превосходных людей, самых смелых из всего человечества, погибли только потому, что стремились к этой точке земного шара! И вот он под нами — Северный полюс Земли!

Итак, Северный полюс — океан с неизведанными глубинами, покрытый ледяными полями. Эти поля подчинены течениям, о которых еще ничего не известно… И вот, собственно, все, что может представиться невооруженному глазу… Но Понтремоли уже спешил измерять магнитное поле Земли. А Бегоунек, трепеща над каждым мгновением, исследовал своими приборами явления атмосферного электричества. Нобиле сбросил на полюс государственный флаг Италии. Трояни открыл бутылку коньяку и предложил всем по рюмке.

Кто знает, не покажется ли будущему человеку смешным, что еще в XX веке люди не знали всей земли, даже не знали еще, есть ли земля на полюсе!

Два часа дирижабль пробыл над Северным полюсом, и коротенькая радиограмма Джузеппе Бьяджи о достижении полюса итальянцами облетела весь мир.

В половине третьего утра 24 мая «Италия» сделала последний круг над полюсом и взяла курс на Шпицберген. Туман почти сейчас же окружил воздушный корабль.

Ветер дул дирижаблю навстречу. Тридцать часов «Италия» летела как бы на ощупь — не было видно ни воды, ни льдов, ни неба. Туман мешал определить местонахождение воздушного корабля. Ледяная корка все плотнее облепляла его поверхность. Дирижабль тяжелел.

Уже давно наступило утро 25 мая. Мариано предложил Нобиле подняться над туманом до встречи с солнцем, чтобы определить положение с помощью астрономических вычислений. Дирижабль взлетел над туманом. Впервые после тридцати часов полета аэронавты увидели солнце. Несколько минут они продолжали лететь над туманом. Но, сколько ни вглядывались в горизонт, высматривая очертания Шпицбергена, все было напрасно. Нобиле снова снизил дирижабль — надо продолжать путь под туманом! Теперь воздушный корабль двигался на высоте трехсот метров над ледяной поверхностью океана.

Было четверть одиннадцатого утра. Умберто Нобиле стоял в передней части гондолы перед открытым окном. Стеклянный шар, наполненный темно-фиолетовой жидкостью, лежал возле него на столике. Нобиле готовился сбросить шар через окно. Измеряя время падения шара, он определит высоту дирижабля над льдами и исправит показания альтиметра — прибора для определения высоты корабля.

Чечиони вдруг закричал, что дирижабль тяжелеет. Альтиметр отметил стремительное снижение. Нобиле скомандовал: «Моторы на полный ход!» Он пытался динамической силой уравновесить страшное отяжеление корабля. Но сила моторов не помогла. «Италия» рванулась кверху, но невидимая сила потянула ее вниз, к океану. Прошло не более одной-двух минут. Нобиле успел дать новый приказ — остановить моторы, чтобы при неизбежном падении дирижабль не загорелся. Чечиони выбросил тяжелую цепь из свинцовых шаров, служившую на дирижабле балластом. Это не отразилось на силе падения. Ледяная пустыня неслась снизу вверх навстречу уже безвольному воздушному кораблю.

В течение одной секунды перед глазами Бегоунека промелькнули синие обветренные вершины торосов. Гром ударил внутри гондолы и прокатился над всей пустыней. Бегоунек почувствовал, что его валит навзничь. Было десять часов двадцать пять минут утра. С момента, когда Чечиони обратил внимание Нобиле на отяжеление дирижабля, протекло пять минут!

На развороченной льдине среди бесчисленных вышек торосов лежал с израненной головой, с переломленными ногой и рукой конструктор и командир дирижабля «Италия» Умберто Нобиле. Громко лая, фокстерьер бегал вокруг своего хозяина. Финн Мальмгрен распростерся в двух-трех шагах от него с подвернутой под спину рукой. Дзаппи и Чечиони лежали в снегу, не двигаясь… Пять человек, попавшие в мягкий снег и легко ушибленные, успели вскочить на ноги. Это были Мариано, Вильери, Бегоунек, Трояни и Бьяджи…

Огромный дирижабль с полуразбитой гондолой кормою вниз медленно поднимался, уносимый к востоку потоком ветра. Нобиле, не поднимаясь, закричал: «Да здравствует Италия!» Два итальянца поддержали его. Остальные оцепенело смотрели на исчезающий в молочном тумане воздушный корабль. Через несколько минут на горизонте поднялся почти прямой столб дыма. Он достигал высоты сто метров. Люди, выпавшие на лед, видели его в течение четверти часа. Все кончилось.

Мальмгрен первый пришел в себя. Они сосчитали — сколько их? Девять человек. Значит, семеро унесены дирижаблем. Потом увидели труп Помеллы. Он лежал, уткнувшись раздробленной головой в торос. Итак, в объятом пламенем дирижабле осталось шесть человек!

На льдину, помимо всего прочего, из дирижабля выпал мешок с радиоаппаратурой, аккумуляторы!

— Нам повезло! — воскликнул Мальмгрен.

Им действительно повезло: на лед выпало из дирижабля не больше не меньше, как 170 килограммов провизии! Они подсчитали, что при рационе 300 граммов на человека им хватит съестных продуктов на 80 дней. Три дня спустя их продовольственные запасы пополнились свежей тушей белого медведя. Правда, этот сорт медвежатины очень неприятен на вкус — мясо отталкивающе пахнет тюленьим жиром, которым питается белый медведь, — но аэронавтам «Италии» не приходилось быть слишком разборчивыми.

Девять человек поселились в маленькой брезентовой палатке, рассчитанной на двоих. Похоронив Помеллу, они сидели, тесно прижавшись друг к другу, вокруг жестяного бака, в котором Мальмгрен варил консервы. Это был их первый обед на льдине. Они ели из общей миски, без ложек, поочередно поднося миску ко рту.

Бьяджи бился над установкой радиоаппаратуры. Через несколько часов он послал в эфир первый призыв «SOS». Из эфира не отвечали. Бьяджи тщетно звал радиостанцию «Читта ди Милано». Никто не отзывался. Мариано успел с помощью хронометров и секстана определить местонахождение: 81°14′ северной широты и 25°5′ восточной долготы от Гринвича.

Через три дня Мальмгрен отвел своего друга Бегоунека в сторону и изложил свой взгляд на положение группы. Оно было, по его убеждению, безнадежно.

Радиостанция Вьяджи не имела связи с миром. Нет никакой надежды, что призывы «SOS» будут когда-нибудь услышаны. Припасов хватит максимум на два месяца при очень голодном пайке. Кто знает, сколько времени продержится лед под ногами. Надо идти к земле! Нобиле и Чечиони не в состоянии двигаться. Мальмгрен предлагал: два-три человека должны попытаться дойти до Норд-Остланда. Может быть, они встретят там «Читта ди Милано». Должен же этот корабль отправиться на розыски! Это поможет спасти остальных. С раненым решили остаться инженер Трояни, Вильери и Бегоунек, вес которого в сто восемь килограммов не позволит ему передвигаться пешком по льдам.

Бьяджи колебался. Ему хотелось идти к земле. Он верил в нее. Но, кроме него и Мальмгрена, никто из членов экспедиции не умел обращаться с радиоаппаратурой.

— Но как же радио? — спрашивал Бегоунек. — Если уйдут Бьяджи и Мальмгрен, как сможем мы подавать о себе вести? Быть может, нас в конце концов кто-нибудь и услышит!

— Если уйдет Бьяджи, то останусь я, — сказал Финн Мальмгрен.

Тогда Бьяджи решил остаться. Лагерь Нобиле не может обойтись без радиста.

Прощаясь с Бегоунеком, Мальмгрен шепнул:

— Весьма возможно, что вас спасут, а мы погибнем.

Контузия, которая сначала причиняла ему мучительнейшие боли, уже перестала напоминать о себе. Но левая рука не работала. Ключица была сломана при падении на лед. Он перевязал руку найденным на льду полотенцем и ходил, как горбатый — с искривленным плечом. Дзаппи, обладавший кое-какими познаниями в медицине, осмотрел Мальмгрена и уверил, что переломов нет ни в руке, ни в ноге. Это ободрило Мальмгрена.

— Мы дойдем до земли — я, Дзаппи и Мариано — и поможем спасти всех вас!

Доктор Бегоунек никогда не забудет своего друга, каким он уходил в мутном свете белой полярной ночи 30 мая, искалеченный, нагруженный вещевым мешком и поддерживаемый великой волей…

… Трояни положил руку на плечо предавшегося воспоминаниям Бегоунека. Они продолжали стоять у ледяной могилы Помеллы.

— Меня беспокоит судьба Мальмгрена, — сказал чех. — Вы знаете, Трояни, однажды Мальмгрен признался мне, что в Арктике существует неписаный закон: слабые не должны мешать сильным. Если ты чувствуешь, что твоя слабость стала помехой для сильных, и уже не можешь преодолеть свою слабость, то сумей перестать быть помехой для сильных. В этом и заключается сила ослабевшего в Арктике человека… Но…

— Что — но?

— Мальмгрен добавил, что есть и другой закон, по которому сильный не оставляет слабого. Он вспомнил знаменитого Роберта Скотта и его спутника Эванса. Когда Скотт, обессиленный, возвращался с Южного полюса, Эванс стал отставать, падал, еле передвигал ногами. И Скотт задерживал свое возвращение, чтобы ухаживать за больным товарищем. А ведь Скотт сам уже изнемог. Кончилось тем, что Эванс умер… А за ним и Скотт. Мальмгрен, рассказывая эту историю, заметил, что он на месте Эванса отказался бы быть помехой для Скотта. Он считал, что физическая слабость не должна быть причиной слабости человеческого духа. Я верю в силу духа Мальмгрена. Но я очень тревожусь о его физическом состоянии. И к тому же этот мешок на плечах…

— Не так уж много. Всего по восемнадцати килограммов провизии на каждого человека. Консервы и шоколад — вот то, что мы дали им с собой.

— Да, единственный револьвер остался у нас. Но они взяли с собой топорик, два охотничьих ножа, еще бинокль и секстан. Мариано, помнится, захватил с собой компас и запасное полярное платье. Они порядком нагружены. Для больного Мальмгрена это чересчур тяжело, особенно в дороге по льдам.

— Во всяком случае, Мальмгрен — человек в самом высоком смысле этого слова. Дорогой Бегоунек, вы представляете себе человечество, состоящее сплошь из людей, подобных Мальмгрену?

— Вы поэт, Трояни. Поэт, несмотря на профессию инженера. Но вы правы — Мальмгрен подлинный человек. Он победит свою физическую слабость и дойдет до земли. Если настанет день, когда мы с ним снова пожмем друг другу руки, то это будет один из самых красивых дней на земле.

Им вновь пришлось ползти по краю полыньи. Трояни схватил за руку Бегоунека:

— Слушайте!

Бегоунек ничего не слышал.

Трояни настаивал:

— Мотор в воздухе. К нам летят!

Когда они вернулись к палатке, Бьяджи встретил их восторженным сообщением: он слышал шум мотора… где-то за облаками!

— Мне тоже так показалось, — подтвердил Вильери. — Но я ничего не вижу.

Взволнованные, они всматривались в невысокое небо. Похожие на тяжелые льдины, медленно плыли облака. Ледяная пустыня повторялась в небе, как в зеркале.

— Опять! — прошептал Бьяджи. — Это самолеты!

— Сейчас же перестаньте! — крикнул Нобиле из палатки. — Вы все просто галлюцинируете! Больше выдержки.

Бьяджи опустился на снег.

— Эта ледяная пустыня сведет нас с ума! Мы уже слышим то, чего нет.

— Я ничего не слышал, — виновато произнес Трояни. — Простите меня, я ошибся.

Нет, он не ошибся. Ни он, ни Бьяджи.

В половине восьмого вечера 22 июня два шведских самолета показались над льдиной. Описав несколько кругов, они сбросили группе Нобиле кое-какие припасы. В одном из пакетов оказался лист желтой бумаги. На нем было написано:

«От шведской экспедиции. Если можете найти место для спуска аэропланов, снабженных лыжами (минимум 250 метров), разложите красные парашюты с подветренной стороны».

А менее чем через сутки самолет шведского летчика Лундборга опустился на льдину. Нобиле был единственным, кого Лундборг поднял на своем самолете и перенес на Шпицберген.

Слишком много правды и неправды писалось о том, почему Нобиле, командир экспедиции, спасся первым. Нет страны, где бы не считалось законом, что командир корабля при всех обстоятельствах должен либо спастись последним, либо погибнуть вместе со своим кораблем. Людям, читающим эту книгу более чем через тридцать лет после описанных в ней событий, даже не удастся представить себе, как велико было негодование буквально во всех странах мира необъяснимым тогда поступком Умберто Нобиле.

Самому Нобиле пришлось пережить трагедию еще более тяжелую, нежели ту, что он пережил в день катастрофы своего воздушного корабля. Уже после того, как все мы вернулись домой и «Красин» залечивал раны, полученные им в грозных боях со льдами, Нобиле дал свои объяснения. Он прислал их начальнику экспедиции нашего ледокола профессору Самойловичу. В свое время Самойлович опубликовал их. Все, что описал в этом документе Умберто Нобиле, было подтверждено его спутниками. Но еще и до того, как Нобиле прислал свои объяснения, Бегоунек в беседе с нами говорил, что Нобиле не хотел покидать льдину. Он отказывался лететь с Лундборгом, требовал, чтобы первым покинул льдину раненый Чечиони. Но Лундборг заявил, что имеет распоряжение взять первым Нобиле, так как только Нобиле сможет инструктировать поиски не только обитателей льдины, но и исчезнувшей группы Алессандрини. Вильери, Бегоунек, Бьяджи настаивали, чтобы первым летел Нобиле, — так будет лучше для поисков остальных!

Чечиони сказал:

— Лучше лететь вам первому. По крайней мере, вы лучше других сможете позаботиться о наших семьях.

Спутники уговорили Нобиле: его место, как главы экспедиции, сейчас на борту «Читта ди Милано»! Только там он сможет управлять действиями по оказанию помощи!

Нобиле улетел, и начальником лагеря стал офицер Вильери.

Вот несколько строк из заключительной части объяснений Умберто Нобиле. Их невозможно читать без волнения.

«… Я не подозревал тех обвинений, которые посыплются на меня. В эти печальные дни я ясно видел только часть правды. Позже, когда я мог прочитать первые заграничные газеты, меня охватила большая горечь.

Для чего, в самом деле, я принял участие в полете на Северный полюс? К чему надо было порывать со светом, с собственной семьей, к чему нужно было уезжать для какого-то полета с настроением, которое допускало большую вероятность не возвратиться обратно?.. Зачем нужно было стоять лицом к лицу с опасностями, зачем, наконец, нужно в течение 431 часа нести ответственность и тяжелый труд командования при исследовании тайн этих страшных ледяных пустынь? Зачем нужно было видеть падение дирижабля — собственного детища, а с ним пережить гибель всех своих надежд, поставить крест на всем прошлом и будущем, скрывая при этом от окружающих свои страдания? Для чего нужно было находить силу улыбаться, ободрять товарищей в моменты, когда, казалось, грозила смерть, в те трудные моменты, в коих невозможно обманываться, когда человек обнажен и когда все, что есть в глубине души, поднимается и маски спадают? Какая была цель тридцать нескончаемых дней держать в напряженном состоянии товарищей и улыбаться, когда они были в отчаянии, уговаривать их уйти, оставив меня среди пустыни во власти льдов, одного с моим раненым товарищем? Какая цель была посвятить всю энергию своего ума товарищам? К чему было все это, когда теперь, придравшись к случаю с Лундборгом, каждый бравший меня на прицел в удобный момент для удара, осмеливался бросать мне позорное обвинение!..»

Умберто Нобиле провел на льдине тридцать суток. Остальные пять человек — сорок девять.

Их было пятеро, уверовавших в спасение только за два дня до того, как оно совершилось. Приближение «Красина» вселило в них уверенность.

Уверовав, они разыскали в своем хозяйстве на льду кусок белой бумаги, расчертили его на клетки, создали некоторое подобие шахмат и… стали играть.

Лучше других играл инженер и философ Трояни. Вовсе отказывался играть Чечиони. Он только спрашивал у других, не пора ли складывать вещи. Он боялся задержаться на льдине из-за каких-то мокрых тряпок, полуразбитых приборов, спальных мешков, изорванных карт…

Чечиони первый, самый старый из пятерых, заметил на горизонте корабль. Тогда он нетерпеливо застучал веслами, заменявшими ему костыли, по льду.

— Вещи! Вещи!

Никто не допускал мысли о том, чтобы оставить на льду палатку, мешки, консервы и флаги.

Они заботились о вещах, как пассажиры, обремененные багажом.

Вильери, Трояни, Чечиони, Бегоунек и Бьяджи увидели «Красина» прежде, чем мы заметили их.

(обратно)

Окончание дня 12 июля

… Восемь часов вечера. На капитанском мостике штурман Лекздынь, поднеся бинокль к глазам, сказал:

— Ну вот, видно уже и этих.

На горизонте стала расти какая-то запятая. В стороне от нее чернела точка. Между ними курился дым. Туман мешал ему подниматься столбом. Чуть поднявшись, дым стлался над горизонтом. Это Бьяджи на льдине зажег дымовые шашки…

Раненый Чечиони волновался, что не успеют «собрать багаж». Можно было подумать, что он не уверен, будет ли «Красин» дожидаться тех, за кем шел сквозь льды и туманы на самый край белого света…

В двадцать один час сорок пять минут ледокол «Красин» подошел к лагерю группы Вильери, бывшему лагерю Нобиле…

Огромная запятая чернела, косо наклонясь над горизонтом. Она оказалась перевернутым самолетом Лундборга. Поодаль темнел треугольник палатки. И вокруг палатки шевелились фигурки.

Фигурки сразу стали большими. Их было всего четыре. Четыре человека в странных пухлых одеждах. Они поднимали и опускали руки. По соседству с палаткой вился черный дымок. Льдина напоминала театральный помост, и еще больше становилось похожим все на театр оттого, что туман, обступая льдину, декорировал ее, как занавес, висящий над сценой.

— Вот ведь нашли… — сказал кочегар Филиппов, закуривая папиросу и обращаясь к рядом стоявшему начальнику экспедиции.

«Красин» подходил к льдине, как к пристани. Вокруг из тумана выступало море торосов, разрыхленных, разбитых ледяных плит. Меж ними лежало поле размером в триста двадцать пять метров на сто двадцать. Посреди поля торчал треугольник грязной брезентовой походной палатки. Вблизи нее на снегу — три каучуковые пневматические лодки. В лодках — банки консервов, жестянки, флажки, приборы и карабины. С северной стороны палатки, в нескольких шагах от нее, тянулась мачта антенны. На северо-восточном краю торчал полураздробленный самолет Лундборга. Он опирался на верхние плоскости — после аварии они оказались внизу. Хвост поднимался кверху. В небо смотрели лыжи, словно лапки опрокинутой на спину мертвой птицы. Нижние плоскости самолета отсутствовали — в палатке они служили настилом. Палатка доживала свои последние минуты на льдине.

Четыре человека возле палатки стояли с поднятыми кверху руками. Самый высокий из них отделился и, крупно шагая по снегу, пошел к борту корабля. Каштановая борода облепила его щеки. Он был одет в теплую вязаную одежду. У пояса белела широкая полоса нижнего свитера, поверх был надет другой, более короткий. На голове — белая вязаная шапка. Сдвинуты на шапку дымчатые очки-консервы.

С поднятыми руками он остановился у борта и в возникшем безмолвии протяжно назвал свое имя:

— Вильери.

Следом за ним уже шагал другой — толстый, огромный, с розовым детским лицом. На нем были коротенькие штаны и какие-то толстые белые, вымазанные в грязи обмотки. Вокруг шеи лежал черный меховой воротник курточки. Из такого же меха была сделана шапка толстого человека.

Двое оставались у входа в палатку. Один седобородый, большой, — Чечиони. Он опирался на весла, служившие ему костылями. Правая нога его была перевязана и казалась короче левой. Рядом стоял худой, маленький, с тонким птичьим лицом и очень высоким лбом — Трояни.

И нигде не было видно пятого.

Вильери и Бегоунек ждали у борта.

За Самойловичем спустились на лед десятка два красинцев.

Бегоунек надвинулся на меня, обнял и стал целовать. Я видел счастливое розовое лицо и маленькие ушки, выглядывавшие из-под меховой черной шапки. Самойлович, обнимая Вильери, уже шел к треугольной палатке. Навстречу двигался инженер Трояни. Бегоунек взял меня под руку и жестом хозяина пригласил к палатке. Он смеялся от счастья, сняв черную шапку с большой головы, радостно мял ее в огрубевших, исцарапанных до крови руках. Чечиони, издали наблюдавший всю сцену встречи, не выдержал. Морщась от боли, опираясь на весла, он попробовал двинуться нам навстречу. Его удержали. Тогда Чечиони стащил с головы грязную шапку и, локтем придерживая левый костыль, стал шапкой размахивать в воздухе.

Мы подошли к палатке. Из нее, как зверек из норки, вылез маленький черный Бьяджи, без шапки, с куском белой исписанной бумаги в руках.

Приветственно помахав бумагой, он подбежал к радиостанции.

Бьяджи опустился на лед, схватил ручку радиопередатчика, и на антенне запрыгала голубая искра.

Это была последняя радиопередача со льдины, первой в истории льдины, на которой человек воздвиг самодельную радиомачту.

Бьяджи поведал миру о спасении группы лагеря. Он сообщал всем, всем, всем, что корабль с красными звездами на двух желтых трубах подошел к льдине лагеря группы Вильери. Ему, Бьяджи, больше нечего делать на льдине. Потом итальянец поднялся с натруженных колен, захлопнул крышку походной радиостанции и театрально воскликнул:

— Финита ла комедиа!

Вильери чувствовал себя хозяином. Он показывал достопримечательности льдины:

— Обсерватория!

На квадратном куске брезента, неподалеку от радиостанции, лежали компас, секстан и хронометр. Маленькая черная статуэтка мадонны зябла в снегу. Мадонна держала младенца, и на голове у нее была крошечная золотая коронка, украшенная бриллиантами.

Возле палатки лежали свернутые тюки.

Льдина покрылась во многих местах голубыми глазницами проталин. При взгляде на них становилось ясно, какую ловушку могла представлять льдина для самолета. Края ее были окружены высокой стеной торосов.

Но где же место аварии дирижабля?

Люди лагеря группы Вильери неохотно отвечали на этот вопрос. Вильери сначала сказал, что это место даже трудно сейчас установить, там ничего нет. Трояни показал направление, определив расстояние до места аварии приблизительно в триста метров. Место находилось к юго-западу от палатки. Несколько человек пошли по твердому насту, покрывавшему голубую поверхность льдины.

Мы очутились на краю поля, за которым громоздились торосы и огромным каналом залегла бездонная полынья. Пришлось ползти по краю тороса над зеленой водой полыньи. Потом перебирались на соседнюю льдину. На ней среди торосов бесформенной массой лежали какие-то куски дерева, смятого алюминия, металлические трубочки, жестянки, грязные куски бледно-розового шелка, разрушенные приборы и груды бумаги.

Голубой лед был измазан пятнами машинного масла. Несколько мокрых разноцветных флагов валялись у самого края льдины.

Молча мы постояли у места аварии дирижабля «Италия». Возможно ли было отмахнуться от назойливой мысли, что еще немного — льдина, хранящая следы происшедшей трагедии, распадется на части и Ледовитый океан навек погребет последние клочки погибшего дирижабля.

Мы повернули назад. Льдина лагеря Вильери постепенно пустела. Самолет Лундборга подволокли к «Красину» и погрузили на борт.

Побежденная Арктика покрывала опустевшее ледяное поле туманом.

Спасенные сидели в кают-компании за столом, покрытым красно-черным сукном. Бегоунек уже успел принять ванну. Он был в светлом костюме, в бело-розовом свитере под пиджаком, выбритый и молодой. Седой Чечиони сидел в зеленом бархатном кресле. Возле него стояли, прислоненные к креслу, уже настоящие костыли. Он еще не успел переодеться. Его, как Трояни и Бьяджи, ждала ванна. Сейчас в ней мылся Вильери.

— Мы начинаем новую жизнь, — сказал Франц Бегоунек, поднимая рюмку предложенной ему русской водки.

Затем он локтем толкнул сидевшего рядом Бьяджи и весело повторил:

— Бьяджи! А, Бьяджи?

Он даже попробовал ногой прочность настила кают-компании: крепкий, не растрескается, не протает!

Маленький Бьяджи лег спать в кают-компании на моем зеленом полукруглом диване. Суханов перешел на свободную половину двойного дивана Южина, я — на диван Суханова. Гуль и Джудичи спали на своих обычных местах.

Удивительный день 12 июля окончился.

(обратно)

Где его письма?

Туман задерживал ледокол у льдины. В радиорубке каждые четыре часа сменялись радисты. У всех у них было много работы. Наиболее интересная часть красинской переписки отбиралась для бюллетеня, и шестнадцатый бюллетень оказался одним из самых важных.

«БЮЛЛЕТЕНЬ № 16

1

Комитет помощи Нобиле и вся советская общественность горячо приветствуют экипаж «Красина» и всех участников экспедиции с первым успехом самоотверженной работы.

2

Эгги — Матвееву. 12/VII, 21 час 45 мин.

На широте 80°38′5'' и долготе 29°12′ подошли к группе итальянцев, состоящей из пяти человек. Производится погрузка остатков дирижабля и самолета.

Эгги.

3

Нобиле — «Красину». 12/VII, 23 часа 40 мин.

Я не знаю, что выразить вам в этот день, когда душа моя наполнена радостью от вашего замечательного, великодушного и удивительного поступка. Могу ли я вас просить сообщить мне, насколько возможно в ваших условиях направиться к востоку на десять — пятнадцать миль, чтобы исследовать местонахождение дирижабля, имевшего направление на восток от палатки десять — пятнадцать миль. Я чувствую, что я прошу слишком много, за что, я надеюсь, вы меня простите. Если бы вы действительно смогли это сделать, то исследование сейчас возможно в наилучших условиях, так как в дальнейшем будет трудно найти место палатки, когда там никого не будет. Я бы просил просмотреть сектор от восьмидесятого до ста сорокового градуса компаса, центром которого является палатка, и от нее, как уже сказано, десять — пятнадцать миль. Во всяком случае, еще раз глубочайшим образом благодарю вас от всего моего сердца.

Нобиле

4

«Читта ди Милано» — «Красину». 12/VII, 9 час. 40 мин.

Прошу принять поздравления и восхищение перед чудодейственными усилиями, которые были вами предприняты в связи со спасательными действиями.

«Читта ди Милано»

5

«Браганца» — «Красину». 13/VII, 12 часов 20 мин. Наше место — 80°32′ широты и 20°54′ долготы. Мы медленно подвигаемся к Кап-Вреде.

«Браганца»

(По-видимому, «Браганца» хочет подойти к группе Чухновского.)

Телеграмма Нобиле заставляла задуматься. Нобиле просил нас продвинуться на некоторое расстояние к востоку, чтобы произвести розыски группы Алессандрини. Но «Красин» уже получил серьезные повреждения: был неисправен руль, потеряна лопасть. Наши запасы угля таяли с каждым днем. Давно назрела необходимость пополнить запасы пресной воды. В этих условиях всякая попытка дальнейшего продвижения к востоку в районы все более тяжелых льдов грозила слишком большой опасностью для поврежденного ледокола. А надежда на успех розысков группы Алессандрини была слишком ничтожной.

Гораздо разумнее было бы предпринять воздушную разведку. Только самолет мог бы еще обнаружить местонахождение группы Алессандрини, если только эта группа продолжала существовать. И только в случае обнаружения ее было бы целесообразно двинуть нашего «Красина» на спасение этой группы. Но Чухновского с нами не было: он продолжал сидеть со своими товарищами и со своим самолетом в ледяном плену у мыса Кап-Вреде.

Вот почему руководство красинской экспедиции сообщило Нобиле, что «Красин» готов идти дальше к востоку при условии, что итальянские летчики предпримут необходимую разведку с воздуха.

Можно себе представить всеобщее удивление, когда «Читта ди Милано» известил об отказе итальянского правительства производить воздушную разведку, а значит, и продолжать дальнейшие поиски.

«Читта ди Милано» просил доставить семерых спасенных «Красиным» в Кингсбей.

Мы ждали, пока разойдется туман у льдины бывшего лагеря группы Вильери, чтобы повернуть на запад.

В обсуждении радионовостей прошла почти вся вторая половина дня 13 июля. Особенное впечатление произвело сообщение, что маленькая героическая «Браганца» пытается прийти на помощь нашим чухновцам.

После чая в четыре часа в кают-компании собралось много народу. Джудичи с сигарой в зубах, как всегда, выстукивал на машинке свою очередную тысячу слов. Гуль продолжал пить чай, сидя в конце длинного стола. Массивный розовый Бегоунек медленно ходил из угла в угол. Маленький черноволосый Бьяджи и радист Экштейн беспрерывно чокались рюмками. Грустный Трояни смотрел в иллюминатор, за толстым стеклом которого виднелась белая масса арктического тумана. Чечиони полудремал в глубоком зеленом кресле. И, только когда Трояни вдруг начал философствовать о бессмысленности полярных пространств, о неразумности природы, создавшей эти пространства, Чечиони внезапно стряхнул с себя дрему и, морщась от боли, приподнялся с кресла и вышел, опираясь на свои новые костыли. Он не желал слышать, как оскорбляют его любимую Арктику.

На «Красине» было очень тесно: он вовсе не приспособлен для размещения стольких людей. Но Дзаппи настойчиво требовал, чтобы ему и Мариано отвели отдельную каюту.

Доктор Средневский лишь пожимал плечами и жаловался:

— Не знаю, что делать! Дзаппи хочет о чем-то говорить с глазу на глаз с Мариано. Но нет никакой возможности удовлетворить его просьбу. Ни одной свободной каюты! Ни одного безлюдного уголка! Их негде оставить наедине.

Сам Дзаппи не решался просить остальных спасенных удалиться из санитарной каюты. Так ни разу за все время Дзаппи и Мариано не оставалисьодни.

Мариано, по-видимому, отнюдь не горел желанием беседовать с Дзаппи. Но Дзаппи явно нервничал из-за невозможности остаться наедине со своим несчастным спутником.

Доктор Средневский и его незаменимый помощник, никогда не унывающий фельдшер Щукин, — два человека красинской экспедиции, которым были поручены заботы о спасенных. Семеро иностранцев, снятых с двух льдин, плававших в Арктике на большом расстоянии одна от другой, первое время находились целиком на попечении нашей немногочисленной медицинской части.

Через несколько дней Мариано и Бегоунек попросили у нашего врача разрешения воспользоваться его блокнотом. И вот что каждый из них написал.

«Италия». Командору Адалъберто Мариано.

Турин. Вот мой адрес, который я с радостью передаю прекрасному врачу Средневскому, которому я обязан за его уход, который вернул мне жизнь, и страстно желаю через будущее личное знакомство закрепить мою благодарность. Адальберто Мариано».

* * *

«Г-ну доктору Антону Средневскому, врачу на борту ледокола «Красин».

Нижеподписавшийся участник полярной экспедиции Нобиле, переживший катастрофу с дирижаблем «Италия» на северной широте 80°50′ и долготе 27°5′ к востоку от Гринвича, в 11 часов 30 минут 25 мая 1928 года, спасен русским ледоколом «Красин» 12 июля 1928 года, в 20 часов 24 минуты по гринвичскому времени, настоящим благодарит г-на доктора Антона Средневского, врача ледокола «Красин», за всю неутомимую и любезную помощь, оказанную мне, а также за его изумительную сердечность.

Моменты, пережитые нижеподписавшимся на борту «Красина», принадлежат к красивейшим в его жизни и являются незабываемыми.

Без помощи, которую оказали русские, семь человек были бы мертвы. Что сделала русская спасательная экспедиция, останется навсегда в истории гуманности. Д-р Франц Бегоунек. Государственный Радиологический институт, Прага, Подоли, Санатория».

В санитарной каюте жили, кроме Дзаппи и Мариано, Бегоунек, Вильери и Трояни. Для Чечиони нашлось место в отдельной каюте. Отдельную было решено предоставить ему как раненому. В санитарной каюте предполагалось еще поместить и Бьяджи. Но Дзаппи запротестовал:

— Бьяджи — сержант, а сержант не может быть в одном помещении с офицером!

Вначале Вильери, Бегоунек, Трояни с большей или меньшей охотой рассказывали о катастрофе «Италии» и жизни на льду.

Неожиданный приказ, полученный ими от итальянского правительства и предлагавший им воздерживаться от каких бы то ни было объяснений, заставил их стать еще более скрытными, чем прежде.

Вечером 13 июля Вильери, еще до приказа итальянского правительства, рассказывал о катастрофе:

— За много времени до аварии дирижабль начал тяжелеть. Он плохо реагировал на действие руля. Я все-таки думаю, что главная причина катастрофы — это потеря газа, который стал выходить из-за повреждения баллонов хвостовой части. Пропеллеры обледенели, с них срывались куски льда и, отлетая, разрушали оболочку дирижабля. Корма сильно накренилась книзу, дирижабль опускался. Мы пробовали сбрасывать балласт, но ничего не помогало. Дирижабль ударился о лед и кормой и носом. Должен сказать, что все надежды на наше спасение уже после того, как мы очутились на льду и похоронили Помеллу, я возлагал на Мальмгрена, который собирался достичь Кап-Норда и найти там промысловые суда.

— Простите, пожалуйста, господин лейтенант, — обратился к нему Шпанов, — что взяли с собой Мальмгрен, Дзаппи и Мариано, когда уходили от вас?

Вильери пожал плечами.

— Я удивлен тем обстоятельством, что командор Дзаппи и командор Мариано голодали тринадцать дней. Они получили от нас провианта на сорок пять дней, считая по триста граммов в день на человека.

— Но ведь Мальмгрен был с ними только две недели. Значит, после него еще оставалась довольно значительная доля провианта, которая увеличила порции Дзаппи и Мариано?

— О да! — подтвердил Вильери. — Я тоже ничего не могу понять. Ведь после смерти Мальмгрена Дзаппи и Мариано получили его часть провианта. Но, вероятно, они либо потеряли что-нибудь из своих запасов, либо просто с непривычки к условиям, в которых находились, превысили норму суточного расхода и съели свои пайки раньше срока.

Вильери было неприятно продолжать разговор на эту тему.

Он под каким-то предлогом отошел к Трояни. Беседа продолжалась с профессором Бегоунеком.

Чех сидел на краю бархатного дивана, нервно кусал край папиросы и поминутно краснел. Было похоже, что он не может решиться сказать то, что ему хотелось бы.

Он отнял изжеванный конец папиросы ото рта и, решившись, сказал:

— Хорошо, а где мои письма?

Большой розовый человек растерянно смотрел на меня, на Шпанова, на доцента Адольфа Гуля, на маленького Бьяджи, который всегда улыбался, на красинского радиста Экштейна, неразлучного с Бьяджи. Каждый из нас немногое мог сказать недоумевавшему Бегоунеку.

Бегоунек смотрел глазами, в которых удивление было смешано со страхом.

— Где мои письма? — со вздохом спросил Бегоунек. — Мальмгрен согласился взять с собой только два письма. Оба были мои. Если он передал Дзаппи свою одежду, то в одежде должны быть письма, которые я писал. Где они? Почему Дзаппи о них ничего не знает?..

* * *

Истекали последние часы нашей стоянки у льдины бывшего лагеря. Под утро в тумане появились просветы. Туман расползся, раздвинулся, открылась необозримая ледяная пустыня — океан, покрытый большими ледяными полями.

«Красин» тронулся в обратный путь. Четыре человека были на верхнем мостике: Вильери, Южин, Орас и я. Сизое небо висело над ледяной пустыней. По небу вдоль горизонта двигалось красновато-желтое солнце, холодное, безжизненное.

С верхнего мостика мы смотрели вниз, на белое поле, окруженное торосами.

«Красин» бережно обходил льдину. Вот единственная льдина, которую намеренно пощадил наш ледокол.

Вильери не отрывал глаз от голубого пятна на месте, где недавно стояла палатка. Можно было подумать, что ему грустно расставаться с местом, где он провел самые интересные и удивительные дни своей жизни.

«Красин» отваливал от льдины Вильери, как пароход от пристани.

— Вам, наверное, грустно сейчас покидать эти места? — Я вопросительно смотрел на Вильери.

Он улыбнулся:

— О, я покидаю эту льдину без всякого сожаления, поверьте…

Потом он с живейшим интересом принялся следить за первой небольшой схваткой ледокола с ледяной глыбой.

Глыба и «Красин» на секунду застыли. Потом ледокол вздрогнул и медленно стал наползать на глыбу. Глыба сопротивлялась, как живая. Она отказывалась уступать дорогу, упорствовала, выскальзывала из-под носа корабля, изворачивалась, сияя при этом прозрачной голубизной своих ребер. «Красин» решительно надвинулся на нее. Глыба оказалась подмятой. Ледокол проломил ей хребет. Затонув на минуту, она всплыла уже в виде двух небольших кусков.

— Я никогда не видел, как работает ледокол. Это замечательно! — сказал Вильери. — Вот когда я мщу льдинам, которые были моими врагами! Я аплодирую ледоколу, который их рушит!

Он внимательно вглядывался в поле, отделенное от нас небольшим каналом, по краям которого громоздились бесформенные торосы. В центре его виднелись бурые следы, подмятый снег.

Вильери указал рукой на новую льдину и тихо сказал:

— Это место нашей предыдущей стоянки. Четыре раза нам приходилось перебираться с льдины на льдину. Каждый раз поле, которое мы выбирали, через некоторое время начинало разваливаться, и нам приходилось искать новое убежище.

Мы разошлись под утро. Вильери простился и пошел спать в санитарную каюту. Хозяином ее считал себя фельдшер Анатолий Иванович. Щукин холодно называл Дзаппи «Филипп Петрович», а офицер-итальянец переделал имя и отчество Анатолия Ивановича в «Анну Ивановну».

«Анна Ивановна» не жаловался, что Филипп Петрович доводит его до слез. Дзаппи пальцами показывал на окно, давая понять, что ему душно. Тогда Щукин открывал иллюминатор. Через десять минут Филипп Петрович кричал на фельдшера, и бедный фельдшер бросался к иллюминатору и закрывал его. Через полчаса Дзаппи вызывал доктора и жаловался, что «Анна Ивановна» намеренно держит его в духоте. Ему не нравилась посуда, в которой Щукин приносил завтрак, обед и ужин. Он ворчал, бранил фельдшера и требовал — есть, как можно больше есть.

Рыжебородый Мариано не поднимал головы. Он питался тем, что позволял ему врач, был тих и безропотен, лежал с полузакрытыми глазами. Его часто мучила отмороженная нога. Он стонал.

Трояни устроился на верхней койке над Мариано. Всю ночь, лежа над больным, Трояни слышал, как стонет Мариано, и натягивал одеяло на голову, может быть для того, чтобы Мариано не слышал, как стонет Трояни. Бегоунек говорил во сне. Он произносил длинные монологи на незнакомом фельдшеру языке. Бегоунек шумно переворачивался с боку на бок, не переставая говорить, как будто читая длинную лекцию или доклад.

В санитарной каюте было темно, иллюминатор закрывали на ночь щитами, чтобы желтое ночное солнце не заливало каюту мучительным светом. На диване, не раздеваясь, спал Щукин. Но вдруг пробуждался испуганный Бегоунек, умолкал Мариано и вскакивал на койке Трояни, откидывая от головы одеяло; в страхе срывался с дивана Щукин и вздрагивал красивый офицер Вильери. Это происходило тогда, когда вдруг среди ночи в санитарной каюте раздавался человеческий крик, иногда напоминавший вой или рычание.

Кричал во сне неспокойный Дзаппа. К нему подходил Щукин и, трогая его рукой за плечо, будил:

— Минутус, одинус минутус, Филипп Петрович, проснитесь, проснитесь!

Но маленький Бьяджи спал отлично. Это я видел сам. Он калачиком свертывался на зеленом диване и спал так сладко, что, если бы его не будили, он всегда просыпал бы завтрак.

И только о Чечиони никто не мог бы сказать, спит или страдает бессонницей этот седоволосый человек. У Чечиони было только два желания: излечить сломанную ногу и еще раз отправиться на Северный полюс.

Каждое утро он входил в кают-компанию, опираясь на бамбуковые костыли, и тяжело опускался в зеленое бархатное кресло, в котором застывал на много часов.

Даже Ксения боялась нарушить покой Чечиони. Проходя мимо кресла, в котором он сидел, она переставала дышать и становилась на носки.

(обратно)

Кап-Вреде

«Красин» продвигался во льдах к мысу Кап-Вреде. Только что был вывешен новый бюллетень.

«БЮЛЛЕТЕНЬ № 17

Орас — Торнбергу. 13/VII.

Когда будете производить полеты над Чухновским, просьба сбросить ему соль, сковородку. Самолет Лундборга погружен на борт «Красина».

Орас.

Группа капитана Сора спасена

Торнберг — Орасу. 13 июля.

Вчера сняли с острова Фойн капитана Сора и ван-Донгена. Две собаки, снаряжение оставлены на северной оконечности острова. Поздравляем вас с громадным успехом. Просим взять на борт самолет Лундборга.

Торнберг.

Положение Чухновского

Чухновский — Самойловичу. 14/VII, 19 часов 35 мин.

Предполагаю, что по состоянию льда ближе всего к нам можно подойти от Норд-Остланда, с севера. Просьба — когда продвижение там будет затруднено, выслать по льду двадцать человек на лыжах, шасси, запасные полуоси, лыжи, хвостовую лыжу, тонкий трос, домкраты, десять брусков, стальной трос, проволоку, два деревянных винта, доски, гвозди и плотника. Остальная мелочь — по указанию Федотова.

Чухновский.

* * *

Чухновский — Самойловичу. 14/VII, 20 часов 9 мин.

Прошу передать привет присутствующим, нашу искреннюю благодарность и заверения в том, что мы счастливы быть полезными Советскому Союзу и делу науки. Все здоровы.

Чухновский, Алексеев, Страубе, Шелагин, Блувштейн.

* * *

Торнберг — Орасу. 14 июля, 21 час 45 мин.

С острова Фойн взяты капитан Сора и ван-Донген. Третий из группы остался на Кап-Платене. Вероятно, взят экспедицией на собаках, высланной с «Браганцы». Острова Брок, Фойн и Шиблер осмотрены с самолетов, которые взяли группу капитана Сора. Зайдет ли «Красин» в какой-нибудь порт Шпицбергена?

Торнберг.

* * *

Орас — Торнбергу. 14 июля, 22 часа 45 мин.

Проходим Кап-Платен. Ведем наблюдения в поисках третьего человека из группы капитана Сора. Надеемся скоро взять наших летчиков. После этого предполагаем зайти в Адвентбей.

Орас.

Ледокол «Красин». Суббота, 14 июля 1928 года».

«Красин» снова наползал на льдины, безжалостно подминал их под себя, раскалывал и продвигался к мысу Кап-Вреде. Чем ближе к берегу, тем тяжелее становился лед. Это уже был лед берегового припая. Такой лед словно припаян к берегу, упирается в него, находит опору в неподвижной точке и потому оказывает гораздо большее сопротивление ледоколу, чем лед в открытом океане, сравнительно легко приходящий в движение.

Люди команды перекрестили Кап-Вреде в мыс Вредный. На корме распевали:

Эх, яблочко, да куды котишься? На мыс Вредный попадешь — Не воротишься!

С утра 15 июля опять круто заваривался туман. В тумане выступали черные силуэты скал. Мы были у Кап-Вреде. Нелегко побеждая лед, «Красин» обогнул мыс и повернул к югу. В белом тумане смутно можно было отгадать очертания какого-то большого залива. У входа в залив лед был почти сплошной, с мелкими торосами, до одного метра толщиной.

В глубине этого залива Рипсбей — на льду «ЮГ-1» и около самолета пять чухновцев. Чухновский знал о приближении «Красина». В ночь на 15 июля между Орасом и Чухновским произошел радиоразговор.

«Каков ваш пеленг на нас?» — спрашивал Орас и, в свою очередь, сообщил Чухновскому, что под «Красиным» сейчас глубина сто девяносто два метра. Пробивая лед, «Красин» идет вперед, и по счислимому месту до Чухновского остается шесть миль.

Ночью «Красин» остановился. Весь день до того мы продирались сквозь крепкий и сплошной лед. Тюлени лежали на льду спокойными черными мешками.

Никто не ложился спать. Итальянцы и вместе с ними Бегоунек дежурили почти до утра на носу ледокола, ожидая Чухновского. Они проявляли нетерпеливое желание пожать руку тому, кому прежде всего были обязаны возвращением к жизни. С вечера валил крупными хлопьями мокрый снег. Он покрывал палубу ледокола, садился на шапки и на плечи людям. Сгущался туман. С вечера продвижение ледокола свелось почти на нет. Он только вздрагивал, тщетно пытаясь разодрать лед, и лишь раздирал собственные бока.

Эгги скомандовал «стоп».

— Не можем же мы лезть на берег!

Решено было послать двух человек на разведку. В глубине залива сквозь молочную пелену тумана иногда всплывала черная точка. На «Красине» знали, что эта черная точка — наш «ЮГ-1». К нему отправились Юдихин и Кабанов. Их спустили по штормтрапу на лед. Юдихин взвалил на спину мешок с фляжками, наполненными спиртом, папиросами, медикаментами. Кабанов сунул в карман блокнот. На лыжах два красинца направились в глубь покрытого льдом залива.

Вскоре туман скрыл их от нас.

(обратно)

Лагерь Чухновского

Ледовый лагерь Чухновского существовал пять дней.

Взлетев над «Красиным» 10 июля в шестнадцать часов двадцать пять минут, самолет направился к острову Карла. Льды были разведаны. Обнаружить группу Вильери не удалось, и он возвращался к «Красину». Кинооператор Блувштейн, привалившись к окну самолета, тщетно пытался высмотреть что-либо заслуживающее съемки. Сияющие ледяные поля, скалистые черные базальтовые острова среди них — все уже заснято.

Где люди на льдине, которых он должен заснять, ради которых он так экономил пленку?

И вдруг борт-механик Шелагин ввалился в кабину пилотов с криком:

— Люди! Люди!

Далеко внизу они увидели на крошечной льдине людей. Тени торосов ввели в заблуждение. Летчики никак не могли решить, сколько человек они видят.

В момент, когда самолет описывал над льдиной круги, они пришли к заключению, что на ней три человека. Один, с флажками в руках, стоял, двое других лежали. Брезентовые брюки, разостланные Дзаппи на льду, летчики приняли за третьего человека.

Чухновский снизил самолет до пятидесяти метров над льдами. Кинооператор схватился за ручку съемочного аппарата. Увы, снять сверху крошечную льдину с ее обитателями не удалось.

Разумеется, первая мысль была — сбросить продукты. Если это группа Мальмгрена, то можно ли сомневаться, что люди на льдине терзаемы голодом? Кто знает, сколько дней они голодают?

К счастью для Дзаппи и Мариано, чухновцы в последний момент поняли, что сбрасывать продукты на лед нельзя. После многодневной голодовки люди на льдине едва ли сдержат себя — жадно набросятся на еду и наверняка погибнут, прежде чем их успеют спасти.

«Красин» должен спешить снять группу Мальмгрена со льдины!

Между тем туман накрыл «Красина». Чухновцы, полетев к кораблю, не нашли его.

Целый час ушел на поиски подходящего ледяного поля. Горючее подошло к концу. Необходимо было идти на посадку. Еще несколько мгновений — и лыжи самолета коснулись снежной поверхности обширного ледяного поля.

Раздался зловещий треск. Самолет накренился набок и резко остановился.

Первым выскочил из кабины Шелагин. Шасси самолета были снесены. Два винта крайних моторов превратились в жалкие щепки. «ЮГ-1» врезался в ледяной торос в глубине покрытого льдом залива. В миле от поврежденного самолета чернел скалистый обледенелый берег.

Последним из самолета вылезал кинооператор.

Он был убежден, что сели вблизи корабля.

— Позвольте, а где же «Красин»?

Он недоумевал. Тогда ему объяснили, что произошло. Оператор пришел в отчаяние.

— Успокойтесь, Вилли. Мы сообщим «Красину», что он может, не тревожась о нас, идти к группе Мальмгрена и группе Вильери. Прежде всего надо спасать тех, кого мы разыскивали. Их положение опаснее нашего.

Но Вилли не успокаивался.

— Товарищи! Да ведь я только затем и отправился в Арктику, чтоб заснять спасение экипажа дирижабля «Италия»! Все пропало! Мое участие в экспедиции теперь ни к чему!

Вилли бегал, хватался за голову. Все было напрасно. Помочь бедному кинооператору никто не мог.

Алексеев налаживал работу радиостанции, искал позывные нашего корабля. Чухновский диктовал ему рапорт. Потом подсчитали продовольственные запасы. Докладывал Джонни Страубе.

— У нас имеется семь килограммов сахара, семь килограммов шоколада, пятнадцать килограммов галет, двенадцать банок мясных консервов, пятнадцать банок сгущенного молока, полкилограмма кофе, четыре килограмма сливочного масла и килограмм сушеных грибов. Всё!

— Мы забыли взять соль! — ужаснулся Шелагин.

— М-да, соль забыли. Папирос тоже у нас маловато. Впрочем… — Весельчак Страубе сунул руку в карман и вытащил пачку денег: — Товарищи! Двести рублей наличными! Мы обеспечены!

Шутка Страубе развеселила приунывших было чухновцев.

Кроме запасов, которых, по расчету Чухновского, могло хватить на две недели, в самолете оказалась винтовка с пятьюдесятью патронами и… примус. Сообщив «Красину» о своей судьбе и определив место посадки, экипаж самолета принялся за изготовление первого ужина. На примусе разогрели мясные консервы, смешав их с талой водой. Однако мясная похлебка не утолила голод, и чухновцы накинулись на сгущенное молоко.

— Э, нет, это не дело, товарищи! — вмешался Чухновский. — Если мы не будем сдерживать свой аппетит, нам не хватит наших запасов.

— Запасы надо пополнить, — предложил Страубе. — Если деньги не могут помочь, то винтовка, вероятно, что-нибудь сможет!

Он вызвался пойти попытать счастья.

— Вилли, вы пойдете со мной. Захватите финский нож и обойму патронов.

Около мили им пришлось шагать по крепкому льду берегового припая, обходя редкие и невысокие торосы. Еще не добравшись до скал, они увидали оленя. Он был большой, серый, стоял, широко расставив тонкие ноги и высоко подняв продолговатую голову, украшенную ветвями рогов. Джонни дернул кинооператора за рукав, и оба упали в глубокий снег. Олень, не замечая их, направился к берегу. Он меланхолически побрел в обледенелое ущелье, время от времени останавливаясь и разгребая ногами снег. Страубе и Блувштейн ползли за ним с подветренной стороны. Когда животное повернулось боком к охотникам, Страубе выстрелил. Олень удивленно остановился. Пуля, не долетев до него, шлепнулась в снег. Страубе выстрелил снова и опять не попал. Олень дернулся, высоко подбросил задние ноги и, закинув на спину пышные ветви рогов, бросился в глубь ущелья. Охотники вскочили на ноги. Страубе, досадуя, стрелял по убегавшей мишени. Только после восьмого выстрела олень свалился на камни.

Проваливаясь по грудь в снег, Страубе и Блувштейн побежали по краю ущелья, взбираясь на склоны. Тогда серый олень мотнул головой и, припадая на раненую ногу, начал взбираться вверх по склону ущелья.

Блувштейн выхватил винтовку из рук своего спутника и выстрелил, зажмурив глаза.

Выстрел кинооператора, сделанный на авось, вслепую, оказался самым удачным из всех. Олень тяжело повалился на правый бок, завертел головой, стал бить рогами о камни, но подняться не смог. Когда охотники подошли к нему, зверь не дышал.

Страубе попробовал приподнять тушу.

— Э, нет, вдвоем не дотащим. Придется одному остаться стеречь, а другому сходить за подмогой.

— А не лучше ли нам вместе сходить за подмогой?

Вилли не прельщало тащиться одному несколько миль в местах, где легко можно встретить белого медведя. Но так же неприятно одному дежурить возле оленя на обледенелой скале.

— Мы не можем идти вдвоем. Если оставить оленя здесь, то его за час расклюют птицы. Итак, выбирайте — остаетесь или отправляетесь за подмогой?

Вилли предпочел остаться. Как только Страубе скрылся за поворотом ущелья, кинематографисту пришлось перейти в оборону от птиц. Сотни их с пронзительными криками носились над его головой и бесстрашно опускались на рога и спину мертвого красавца.

Вилли устал отгонять птиц прикладом винтовки.

Часа через два, когда ему уже начинало казаться, что товарищи его не нашли и придется ему погибать, в ущелье показался другой олень. Блувштейн поднял винтовку: выстрелил последним зарядом. Олень покачнулся и упал на передние ноги, уткнувшись рогами в снег. Задние ноги его начали медленно и тяжело сгибаться.

Вилли, не веря своим глазам, почти скатился по склону вниз. Минуту спустя он стоял над убитым оленем.

Часа через два в ущелье появились Страубе и Шелагин.

Летчики остановились в изумлении.

— Второй олень? Вилли, да вы великий охотник!

— Молодец! — похвалил Шелагин.

Великий охотник вздохнул:

— Я измучен, товарищи.

Он старался не смотреть на снег, окрашенный кровью.

Однако нечего делать! Пришлось всем троим взяться за свежевание двух убитых оленей. Вилли отчаянно отгонял птиц прикладом винтовки, но это их мало отпугивало. Из всего путешествия на камни Кап-Вреде самым мучительным оказалась борьба с голодным и прожорливым крылатым населением обледенелого мыса.

Наконец-то оба оленя были ободраны. Шелагин вырезал из обеих туш лучшие куски, и все трое понесли к своему самолету запасы мяса, срезанные рога одного из оленей и обе шкуры.

Оленье мясо — вкуснейшая пища, когда его готовят с солью. Увы, соль забыли на «Красине». Страубе предложил проварить мясо в соленой морской воде. Из ближайшей трещины во льду зачерпнули жестянкой воду и сварили мясной суп на воде Северного Ледовитого океана. Это не было вкусно, слегка горчило. Но запасы вполне обеспечивали чухновцев пищей. Мяса оказалось так много, что чухновцы за пять дней не успели использовать и половины.

По радио, налаженному Алексеевым, доходили вести о спасении Дзаппи и Мариано, о спасении группы Вильери, о людях на острове Фойн…

— Все пропало! — горевал кинооператор. — Фильм о спасении во льдах погиб безвозвратно! Я ничего не снял!

Ему пришлось ограничиться съемками лагеря чухновцев на льду Кап-Вреде.

Чухновцам приходилось спать по очереди внутри самолета.

Труднее всего устроиться на ночлег в самолете было, разумеется, Вилли и Алексееву, как самым длинноногим из участников экспедиции.

Большой, с улыбчивыми глазами, Алексеев добродушно подшучивал над самим собой. Как всегда, он облегчал товарищам жизнь на льду своей поистине неистощимой находчивостью, был, что называется, мастером на все руки.

Он проявлял эту находчивость не только когда надо было заменить самоделкой недостающий прибор. И не только когда надо было обеспечить работу радиостанции на льду — ведь от работы радиостанции самолета зависело спасение всех пятерых! Но вот обнаружилось, что летчики не захватили с собой ложек и кастрюлек, Алексеев немедленно взялся за изготовление кухонной утвари из жестяных консервных банок. И уже на второй день жизни на льду кухня в лагере Чухновского была, правда весьма своеобразно, но все же достаточно оборудована необходимой утварью.

В это время внимание всего мира было приковано к жизни чухновцев на льду Кап-Вреде. Имя Чухновского уже стало легендарным. Его уже повторяли во всех уголках земного шара.

Сам Чухновский и его славные товарищи, сидя у Кап-Вреде, еще не подозревали об этом. Да и после они никак не могли понять, за что их так прославляют и на родине и во всем мире.

Чухновский много раз повторял:

«Но ведь мы не могли поступить иначе. Не могли же мы просить помощи прежде, чем не спасут остальных!»

Но именно за то, что они не поступили иначе, их и прославили во всем мире. Их положение на льду у Кап-Вреде было вовсе не так безопасно, как они сами старались представить его в своих рассказах. В Арктике начиналось лето. Лед берегового припая, на котором расположился их лагерь, мог в любой час оторваться от берега, и тогда их положение нисколько не отличалось бы от положения группы Вильери.

Если бы не радио Алексеева, чухновцы также оказались бы затерянными во льдах. Близость скал Кап-Вреде не улучшала их положения. Кап-Вреде дик, необитаем и покрыт никогда не тающим льдом.

Ни одно судно, кроме «Красина», не могло бы дойти до Кап-Вреде. А у «Красина» уже отлетела лопасть одного из винтов и было повреждено рулевое управление.

Продуктами чухновцы были обеспечены на меньший срок, чем группа Вильери, которой сбросили продовольственные запасы.

И при всех этих условиях они отказались от помощи, пока все другие на дрейфующих льдинах не будут подобраны «Красиным»!

В лагере чухновцев настроение было праздничным: долг выполнен, люди во льдах спасены! Пусть ледовая разведка самолета «ЮГ-1» закончилась печально для самого самолета, но благодаря ей спасены семь человек во льдах! И даже не семь, а девять, так как к аэронавтам «Италии» надо еще прибавить Сора и ван-Донгена, обнаруженных на острове Фойн!

Чухновцы, не замечая опасности своего положения, поздравляли себя со счастливыми результатами разведки во льдах.

Им и в голову не приходило тогда, что весь мир уже называет их разведку во льдах великим гуманным подвигом советского человека!

Они дожидались возвращения на ледокол. Теперь их заботило: как будет доставлен на «Красин» их самолет с поврежденным шасси?

Оленьи шкуры пригодились в день, когда «Красин» приближался к мысу Кап-Вреде у залива Рипсбей. Шелагин, распластав их на льду, полил бензином и маслом. Оленьи шкуры, потрескивая, горели. От них поднимался кверху столб дыма. С «Красина» дым этот был едва виден. Но все же он мог служить кое-каким ориентиром для встречи с чухновцами.

* * *

Юдихин и Кабанов медленно пробирались по льду на лыжах, видя перед собой столб дыма. Иногда снег начинал идти особенно густо, и дым растворялся в тумане. Тогда Юдихин и Кабанов останавливались, оглядываясь назад на «Красина», черневшего призрачным силуэтом у входа в залив.

Они уже подходили к «ЮГ-1», им уже издали кричали и шли навстречу Страубе и Алексеев, они видели у самолета Чухновского, Шелагина, Блувштейна, как вдруг…

Юдихин остановился пораженный.

— Группа Алессандрини! — закричал Кабанов.

Страубе и Алексеев остановились, резко повернув головы в сторону, в которую в величайшем изумлении смотрели Кабанов и Юдихин.

Они видели: в белом тумане четыре человеческие фигуры шли к самолету. На троих из них были необычайные шляпы с перьями. Они шли на лыжах. И впереди них четвертый, в маленькой шапочке без перьев.

Еще через две или три минуты красинцы у Кап-Вреде пожимали руки четырем неизвестным, вышедшим из тумана.

… Проходили часы. На «Красине» ждали возвращения Чухновского, Алексеева, Шелагина, Страубе, Блувштейна, Кабанова и Юдихина. Дежурили на носу. Вглядывались в туман. В тумане изредка всплывали очертания остроконечных, окутанных вечным снегом гор.

Поздно ночью на льду четко вырисовались одиннадцать человеческих фигур.

Капитан сидел в кают-компании и рассказывал, как пятнадцать лет назад он чистил картошку на кухне пассажирского парохода.

Его перебил влетевший в кают-компанию вахтенный:

— Карл Павлович! Товарищ командир!..

Вахтенный не решался сказать то, в чем он сам не был совершенно уверен.

— Товарищ командир, там наверху… то есть на льду… в тумане… одиннадцать…

Командир с удивлением посмотрел на вахтенного.

Вахтенный выпалил:

— Одиннадцать человек, Карл Павлович. Семь наших, а четверо неизвестных!

Карл Павлович Эгги бросился наверх.

В туманной синеве по льду к борту корабля шли одиннадцать человек.

Амундсен? Алессандрини? Откуда люди в этих местах, на которые никогда не ступала человеческая нога?

Кто они, четверо незнакомцев?

Джудичи вытирал запотевшие очки, подставляя к ним бинокль, но в тумане видел не больше других.

Все одиннадцать шли вразбивку, некоторые отставали. Впереди шествовал мужчина в коротких, до колен, брючках, в брезентовой курточке и шапке с опущенными наушниками. Он курил трубку и легко двигался по льду на лыжах.

Человек подошел к штормтрапу, снял лыжи и ловко взобрался с ними на борт.

Гуль радостно окликнул его и бросился навстречу.

В полумраке можно было разглядеть лицо человека лет сорока, безбородого, худощавого. Потом по штормтрапу взобрались другие — три необыкновенные фигуры в шляпах с петушиными перьями. За этими тремя показались Чухновский, Страубе, Шелагин, Алексеев, Блувштейн, Кабанов, Юдихин.

Вильери горячо жал руку Чухновскому и говорил приветственные слова — по-итальянски и по-французски. У Чухновского лицо было покрыто копотью от костра, обросло бородой. Такой же вид был у всех его спутников.

(обратно)

Полярный Робинзон возвращается к людям

Человека в шапке с наушниками и в коротких брючках с обмотками звали Гиальмар Нойс. Доцент Адольф Гуль увлек его вниз, в кают-компанию.

Нойс снял свою брезентовую курточку и остался в жилетке поверх желтой сорочки без галстука. У него были соломенного цвета взлохмаченные волосы и красное, как у индейца, лицо в мелких морщинках.

Юношей Нойс покинул камни Андеснесса. В мореходном училище города Тромсё он обучился искусству мореплавания. В Тромсё он и женился. Там и сейчас оставались его жена и двое детей. Он не жил с ними. Шпицберген стал второй родиной Гиальмара Нойса, подобно тому как он стал второй родиной ван-Донгена, человека, как и Нойс, на всю жизнь захваченного неодолимой любовью ко льдам и холодному солнцу Арктики. Но если ван-Донген прожил пять лет в населенной части Шпицбергена, то Нойс предпочел безлюдный оледенелый берег Норд-Остланда.

Морские течения несут плавник — лес от сибирского берега к берегам Шпицбергена. Из плавника Гиальмар Нойс смастерил себе хижину на безлюдной земле и поселился в ней — самый северный человек в мире, обитатель хижины на краю белого света! Тринадцать лет Нойс прожил в необитаемой части Шпицбергена. В полном одиночестве он охотился здесь на оленей, голубых песцов и белых медведей. Раз в году, когда Шпицберген открывался для судов, Нойс на собаках привозил свое добро в Кингсбей и получал у приезжавших промышленников по триста пятьдесят крон за песца, пятьдесят крон за оленя и двести крон за шкуру медведя.

Нойс говорил:

— Мне эта земля, покрытая льдом, эти дикие мертвые острова и глетчеры, сползающие с их вершин, и одинокая жизнь доставляют счастье, которое не дается среди городов и обыкновенной жизни… Я пообещал самому себе двадцать пять лет такой жизни и, надеюсь, сдержу это слово.

Он постучал трубкой о край стола, вытряхнул пепел, снова набил трубку и, закуривая, сказал:

— У меня и у Танберга было десять собак, когда мы отправились с ним тринадцатого июня на поиски экипажа дирижабля «Италия». Мы покинули судно «Хобби», стоявшее в Валенбергбее, и пошли к заливу Рипсбей. Шестнадцатого июня нам удалось быть на Кап-Платене. Там мы устроили небольшой склад провизии. Семнадцатого были на острове Скорсбее, от которого двинулись на Кап-Норд. Еще издали, на большом расстоянии от залива Беверли-зунд, Танберг и я заметили судно «Браганца», зажатое в тяжелых льдах. Мы разожгли на льду дымовые шашки. С «Браганцы» нас увидели, и в течение пяти дней мы жили на судне. Двадцать третьего числа Танберг и я решили выйти на поиски группы Мальмгрена. К нам присоединились два альпиниста с «Браганцы», Альбертини и Маттеода. В тот же день мы добрались до Скорсбея и оттуда шли на знакомый нам мыс Кап-Вреде. В конце июня мы наткнулись на небольшой островок, который ни на одной карте не был отмечен. На островке оказалось оставленное капитаном Сора письмо, из которого мы узнали, что Сора с ван-Донгеном отправились на остров Фойн по льду, а третий их спутник, датчанин Варминг, почувствовал себя плохо и повернул обратно.

Мы шли по земле Норд-Остланда, так как лед уже становился ненадежным. Нам удалось дойти почти до мыса Лей-Смита. Дальнейший путь был прегражден спускавшимся с гор ледником. От Лей-Смита мы повернули обратно, дошли до Кап-Платена, надеясь догнать капитана Сора. Его мы не встретили, но обнаружили у Кап-Вреде следы его лыж. От Кап-Вреде наш путь лежал опять к Беверли-зунду, где по-прежнему стояла «Браганца», на которой мы встретились с Вармингом.

Когда на «Браганце» было получено известие о невольной посадке Чухновского на лед залива Рипсбея, мы стали обсуждать вопрос об оказании помощи отважному летчику и его спутникам. Я решил отправиться снова, захватив с собой группу из трех альпинистов: Альбертини, Маттеода и Гвальди. Мы взяли провизии на восемь дней и вышли из Беверли-зунда четырнадцатого числа, в два часа утра. Сегодня к десяти часам вечера были уже в глубине залива Рипсбея, неподалеку от самолета Чухновского. Одновременно с нами с другой стороны шли два человека, которые оказались вашими людьми, посланными с «Красина» для связи с Чухновским. Вот и всё.

Нойс подсел к столу, за которым уже собрались все остальные.

Ночь у Кап-Вреде навсегда останется в памяти. Дзаппи впервые вышел из санитарной каюты. Он производил впечатление крепкого, на редкость здорового человека, постоянно интересовался меню обеда и сожалел, что на «Красине» нет итальянского вина.

Дзаппи провел в кают-компании три четверти ночи.

Он уселся на мой зеленый диван и почти до утра громко спорил о чем-то с Альбертини, Маттеода и Гвальди.

Наутро, в понедельник 16-го числа, разошелся туман. В трех или четырех милях от ледокола показался берег залива, сверкали снежные складки гор, неистово лучилась синева ледников, вдалеке виднелись седые плато. При необычайной прозрачности воздуха четко обрисовывался суровый залив. Он был покрыт сплошным, ровным бело-голубым льдом, упиравшимся в берег.

Самолет Чухновского подтащили из глубины ледяного залива к борту ледокола. Нелегкой задачей было поднять его на корабль. И, когда подняли, расстались с Кап-Вреде.

И снова мы шли во льдах, в грохоте голубых и зеленых глыб, раскалывая ледяные поля, раздвигая их под холодными, слепившими глаза лучами желтого полярного солнца.

Семнадцатого числа у северной оконечности Шпицбергена — мыса Кап-Норда — встретилось крошечное судно «Браганца». Судно застряло во льдах. Льды так наступали на его борта, что «Браганца» напоминала орешек, сдавленный зубцами щипцов. «Красин» подошел к ней вплотную.

Суденышко в триста тонн прилепилось к гигантскому ледоколу водоизмещением в десять тысяч тонн. Оно казалось еще меньше, чем было в действительности. Однако серая деревянная обшивка «Браганцы» приспособлена для льдов. Героическое суденышко осмелилось забраться так далеко, куда доходить было под силу только нашему ледоколу.

Мы прощались с Нойсом и живописными людьми в шляпах с петушиными перьями — альпинистами Гвальди, Альбертини и Маттеода. Альпинисты и Нойс перебрались на борт «Браганцы». Спасенные итальянцы провожали их на палубе ледокола. Отсутствовал только больной Мариано. Он не поднимался с койки санитарной каюты. С «Браганцы» перетащили для спасенных шоколад, бисквиты и десятка полтора пузатых бутылок знаменитого итальянского вина кьянти. Дзаппи обнимал черные, в соломе бутылки, прижимал их к груди и восторженно повторял:

— Карашо, карашо!

«Браганце» так и не удалось выбраться вместе с нами из плена льдов. Сначала она пыталась воспользоваться каналами, которые возникали за кормой ледокола. Но битый лед так быстро заполнял эти каналы, что «Браганца» не поспевала. Мы видели, как она остановилась во льдах, и встретились с ней лишь через некоторое время на Шпицбергене, в Кингсбее. «Браганца» пришла туда, когда мы уже собирались выходить в океан.

Кьянти, переданное с «Браганцы», получило заслуженную оценку на «Красине».

Дзаппи успокоился только тогда, когда опустошили последнюю бутылку. В то самое время, когда ее допивали, вахтенный матрос принес в кают-компанию две радиограммы.

— Радиограмма для господина Дзаппи, — сказал вахтенный, — а другая — для господина Бьяджи.

Обоим спасенным вручили желтые бланки корабельной радиостанции.

На широком молодом лице сержанта Джузеппе Бьяджи родилось изумление. Каждая черточка его лица смеялась. Он дергался, трясся в приступе трогательного веселья…

Бьяджи получил весточку с родины. Но какую!

«Ввиду того, что ваше местонахождение теперь обнаружено и вы находитесь на борту ледокола «Красин», отдел римского муниципалитета напоминает, что вами вовремя не уплачен соответствующий налог на принадлежащую вам собаку…»

— Вспомнили! — восторгался Джузеппе Бьяджи. — Вспомнили обо мне!

Бьяджи ходил по кораблю и показывал всем необыкновенную радиограмму от римского муниципалитета.

Вахтенный несколько ошибся, подавая вторую депешу Дзаппи. Вероятно, его смутила подпись под радиограммой. Дзаппи, пробежав глазами две строчки, передал желтый бланк Чухновскому. Радиограмма была адресована летчику.

«Красин». Чухновскому. Великодушнейшему чемпиону Арктики, братски спасшему, наша душевная, вечная благодарность. Семья Дзаппи».

Филиппо Дзаппи, подсев к Чухновскому, принялся рассказывать ему о своей семье.

Он говорил, как много у него дядей и тетей, как любят у них в семье друг друга, как, наверное, все дяди и тети, все двоюродные братья и сестры, и бабушка Дзаппи, и уж, конечно, мать и отец будут молиться за летчика Чухновского, который спас их дорогого Филиппо!

Дзаппи сиял.

— О, если бы вы только видели, как они все любят меня! Я самый любимый из всей нашей фамилии. А фамилия Дзаппи — это такая большая фамилия, такая уважаемая у нас!..

И Дзаппи закатывал кверху глаза, представляя себе мысленно радость своих бесчисленных дядей и тетей, двоюродных братьев и сестер.

Семнадцатого июля я вывесил еще один бюллетень. Это был один из последних бюллетеней экспедиции. Интерес представляла только короткая переписка между Орасом и капитаном Торнбергом, начальником шведских экспедиций на Шпицбергене.

Привожу переписку:

«Торнберг — Орасу. 16/VII, 8 часов 42 минуты.

Получил ли «Красин» какие-нибудь сведения о группе с дирижаблем и о ее положении? Какие имеются планы для ее спасения?

Торнберг.

* * *

Орас — Торнбергу. 16/VII, 12 часов 1 минута.

Когда мы были около места группы Вильери, мы предложили Нобиле организовать воздушную разведку группы с дирижаблем. Во время разведки мы предполагали оставаться на месте.

Через двенадцать часов мы получили ответ, что итальянское правительство решило отказаться от воздушной разведки. Больше никаких новостей о группе с дирижаблем нет, но мы, наверное, при встрече с Нобиле этот вопрос обсудим. Мы приняли на борт свой самолет.

Орас.

* * *

Торнберг — Орасу. 16/VII, 16 часов 35 минут.

Сердечно благодарю за весьма ценные сведения. Нобиле не уведомил шведскую экспедицию о вашем предложении относительно организации воздушной разведки группы с дирижаблем.

Торнберг»

(обратно)

Дни в Ню-Олесунне

В день, когда «Красин» вошел в Кингсбей и стал на рейде поселка Ню-Олесунн, на Шпицбергене было лето. По зеленой воде фиорда плыли ледяные горы. В воде плескались кайры, глупыши, дикие утки, нырки, гуси. Чайки то повисали над кораблем, то грудью падали на поверхность воды, клювами добывая пищу, и снова поднимались над мачтами корабля. Вероятно, никогда еще подобное оживление не кипело под семьдесят девятым градусом северной широты. В бухте стоял черный «Читта ди Милано» — судно с гигантским блоком на носу, предназначенным для прокладки кабеля на морской глубине.

Здесь же на рейде находились суда шведских экспедиций «Тания» и «Квест», безуспешно пытавшиеся разыскать во льдах Арктики экипаж дирижабля «Италия». У деревянной пристани грузился норвежский угольщик, кажется единственное судно в Кингсбее, не имевшее никакого отношения к розыскам Нобиле. Несколько позднее в Кингсбей вошла вырвавшаяся из объятий льдов маленькая «Браганца». И в довершение всего, к полному изумлению немногочисленных обитателей Ню-Олесунна, как-то утром неподалеку от «Красина» вырос гигантский корпус океанского туристского корабля «Стелла Полярис». Этот корабль-люкс прибыл в Кингсбей только ради того, чтобы путешествующие на нем миллионеры могли взглянуть на «Красина»! Любопытство их было удовлетворено. Постояв в водах Кингсбея пять или шесть часов, «Стелла Полярис» поспешила убраться из негостеприимных широт Шпицбергена.

После пустыни Ледовитого океана, после льдов и безжизненных берегов Норд-Остланда крошечный поселок Ню-Олесунн в два десятка домов и бухта, в которой мы встретили пять или шесть кораблей, показались нам шумным, кипучим портом.

В утро 19 июля мы прощались со спасенными. Катер с «Читта ди Милано» подошел к борту «Красина».Хромой Чечиони возился в кают-компании, собирая вещи-реликвии. Он складывал в кучу чулки, тряпки, теплые шапки, флажки. Потом все вышли на палубу. Дзаппи шел впереди, широко улыбался и скалил крупные белоснежные зубы.

— Мы еще придем к вам в гости, — сказал, прощаясь, Вильери.

Вместе с Бегоунеком они спустились по трапу на катер.

Уходили Трояни, Бьяджи и раненый, опирающийся на костыль Чечиони. Не было Мариано. Шесть спасенных уехали без него. С катера они махали нам шапками, поднимали руки и кричали «аддио».

С борта нашего корабля мы видели, как катер по дошел к борту «Читта ди Милано». На палубе итальянского судна выстроились матросы. Они встретили появление спасенных возгласами «вива».

За Мариано пришел другой катер. Его спускали с «Читта ди Милано» на воду на специально сооруженном помосте при помощи пароходного крана.

Мариано вынесли на носилках из лазарета. Он лежал в шапке, рыжебородый, с бледным лицом. Глаза его улыбались, но это была улыбка безразличного к окружающей обстановке человека. Лежа, он помахал на прощанье рукой в теплой лайковой перчатке. Носилки положили на помост. Помост подцепили к крану. Держась за цепь, обхватив ногами носилки, над Мариано стоял итальянский фельдшер. Краном подняли помост и опустили его вместе с Мариано и фельдшером по другую сторону борта — на катер.

Катер с Мариано отошел к борту «Читта ди Милано». На «Красине» больше не оставалось спасенных.

После обеда на ледокол прибыли гости с «Читта ди Милано», со шведского корабля «Квест» и из Ню-Олесунна. Мы видели у себя знаменитого летчика Маддалену, генерала Романью, командира «Читта ди Милано», и капитана Торнберга, начальника шведской экспедиции на корабле «Квест».

Затем «Красина» покинули наши спутники, гости красинской экспедиции Гуль и Джудичи. В Ню-Олесунне работали геологические партии Гуля. Он покидал ледокол, не зная еще наверное, вернется ли с нами в Норвегию. Джудичи решил возвращаться в Берлин и в ожидании парохода устроился на квартире у ню-олесуннского инженера.

Красинцев по-прежнему тревожило положение несчастного Мариано. Доктор Средневский не считал нужным скрывать, что гангрена, уже захватившая отмороженную ногу спутника Дзаппи, разрастается с угрожающей быстротой. Средневский был убежден, что только срочная ампутация зараженной ноги может спасти жизнь Мариано.

По его настоянию через день или два по прибытии в Кингсбей на борту «Читта ди Милано» итальянский хирург Гарбино ампутировал Мариано ногу.

Состояние больного не позволяло дать ему хлороформ. Врач красинской экспедиции Средневский присутствовал при операции в качестве ассистента. По его словам, Мариано во время мучительной операции без наркоза вел себя чрезвычайно мужественно.

С остальными спасенными мы снова встретились на борту нашего «Красина». Вильери прибыл к нам, уже переодевшись в военно-морскую форму итальянского офицера, и на «Красине» его даже не сразу узнали.

Он явился к профессору Самойловичу с поручением от Умберто Нобиле. Генерал Нобиле передавал свои извинения: из-за болезни он не в состоянии посетить «Красин».

Через Вильери он просил профессора Самойловича прибыть на «Читта ди Милано».

Самойлович и его помощник по экспедиции Орас на катере отправились к борту «Читта ди Милано». Нас всех интриговали подробности этой встречи. Как будет вести себя Нобиле? Что он сообщит профессору Самойловичу? Расскажет ли что-нибудь о своих планах?

Надо ли говорить, с каким нетерпением мы дожидались возвращения Самойловича! Не помню, сколько времени пробыл Самойлович на борту итальянской плавучей базы. Помню только, что мы, журналисты, все время дежурили на борту нашего корабля, с которого хорошо был виден «Читта ди Милано». Ведь оба корабля стояли на рейде Ню-Олесунна на очень небольшом расстоянии один от другого.

Наконец-то мы увидали, что Самойлович по трапу «Читта ди Милано» спускается на маленький катер.

Профессор едва успел ступить на палубу «Красина», как пятеро журналистов окружили его с настойчивой просьбой немедленно поделиться своими впечатлениями. Что он застал на «Читта ди Милано»?

Передаю здесь рассказ Самойловича.

На палубе итальянского корабля руководитель красинской экспедиции был торжественно встречен итальянскими офицерами. Его тотчас повели в каюту Умберто Нобиле. Войдя в каюту, Самойлович и Орас застали у Нобиле уже хорошо им знакомого Бегоунека. По впечатлениям Самойловича, Бегоунек оставался с Нобиле в дружеских отношениях:

При появлении красинцев Нобиле чуть приподнялся с кресла — сломанная нога мешала ему. Он обнял и поцеловал Самойловича и пожал руку Орасу. С Самойловичем они были знакомы давно и встречались в лучшие для Нобиле времена. Самойлович нашел, что Нобиле очень изменился, похудел; еще недавно брюнет, за время, протекшее со дня катастрофы, он превратился в седоволосого старика.

Когда гости расселись, Нобиле сказал, что намерен участвовать в дальнейших поисках группы Алессандрини, то есть тех шестерых, что остались на унесшемся дирижабле.

Он спросил, сможет ли он участвовать в этих поисках на «Красине». Самойлович ответил, что с охотой предоставит ему место на ледоколе.

Нобиле, однако, не переселился на борт нашего «Красина». Итальянское правительство приказало ему вернуться в Италию.

По словам Самойловича, положение Нобиле на «Читта ди Милано» было вообще двусмысленным. Фактически он уже был, как выразился Самойлович, «на положении пленника». Он не имел права выходить из каюты, когда ему вздумается, ел отдельно от всех в своей каюте, не должен был беседовать с другими итальянскими офицерами. Письма его подвергались особой цензуре. Все до последнего матроса на «Читта ди Милано» знали, что генерал Умберто Нобиле в опале, что Муссолини на него разгневан и в Италии Нобиле, по всей вероятности, ожидает суд.

Командир «Читта ди Милано» Романья ди Манойло, маленький вертлявый офицер, как-то посетивший наш «Красин» и насмешивший всех своим видом, теперь был начальником Нобиле. Ему было поручено «присматривать» за генералом, которому Романья ди Манойло еще недавно сам подчинялся.

Этот Романья даже не разрешил Нобиле присутствовать на официальном завтраке на борту «Читта ди Милано» в честь руководителей красинской экспедиции!

Положение «Красина» между тем оставалось неопределенным. Первоначальный проект захода в Адвентбей пришлось отклонить. «Красин» с его глубокой осадкой не мог приблизиться к пристани ни в Адвентбее, ни в Ню-Олесунне. Мы продолжали стоять на рейде. Сообщение с Ню-Олесунном поддерживалось на лодках.

Олесунн — город в Норвегии. Когда-то очень давно рыболовы из Олесунна на парусных шхунах переплыли море Баренца, с севера обогнули Форланд, преддверие Шпицбергена, и высадились на берегу Кингсбея.

Из бревен, приносимых течениями полярного океана от берегов Сибири, олесуннцы выстроили здесь первое жилище и в память родного города назвали место Ню-Олесунн — Новый Олесунн.

Мы гуляли по единственной улице Ню-Олесунна, образованной двумя рядами стоящих вразбивку деревянных домов. Я насчитал их два десятка. Здесь проживало в то время 258 мужчин и 20 женщин. Я пишу «проживало», потому что теперь Ню-Олесунн опустел и заброшен. Добыча угля на берегу Кингсбея в наши дни уже прекратилась. Но в дни красинского похода «Ню-Олесунн-Куль-Компани» разрабатывала уголь в Ню-Олесунне, и норвежское правительство не вмешивалось во внутренние дела компании. Ей же принадлежали и все двадцать домов поселка. В снег, в темень, в стужу ню-олесуннцы не прекращали рыть уголь.

Мы спускались длиннейшим подземным коридором, идущим в штольни под углом в 25°. Тучный инженер Кисс, попавший в Арктику из южноафриканских алмазных копей, кричал:

— Расстегните ворот! Здесь слишком жарко. Простудитесь!

Температура внутри рудника даже зимой не опускалась ниже двух с половиной градусов холода по Цельсию. Во время работы рабочие свободно обходились без полушубков.

Кисс — громадина человек с невысоким лбом, с крошечными усиками, криво прорезанным ртом и маленькими мигающими серыми глазками — вызвался быть нашим проводником. С ним можно было говорить по-немецки и даже немного по-русски. Готовясь к переселению на Новую Землю, он принялся изучать русский язык.

Дом Кисса стоял в стороне от других жилищ.

Дом был, как все остальные, деревянный, приземистый. Невысокие строения легче противостояли арктическим ураганам, сносившим иной раз крыши домов. Чтобы крыша держалась крепче, ее перехватывали толстыми проволочными канатами. Концы канатов притягивали к якорям, которые зарывали в землю. Крышу, укрепленную таким образом, не мог снести никакой ураган.

* * *

Еще не сходя на берег, с борта ледокола мы видели за домиками Ню-Олесунна странное большое сооружение. Издали оно напоминало какую-то исполинскую клетку размером с пятиэтажный дом — помещение для хранения дирижабля. Это и был прославленный эллинг Нобиле, в 1926 году — эллинг «Норге», в 1928 году — эллинг «Италии». Отсюда летел к Северному полюсу Амундсен два года назад. Отсюда в мае этого, 1928 года стартовала в свой трагический рейс «Италия».

Уже на второй день прихода в Кингсбей мы на шлюпке переправились в Ню-Олесунн и поспешили к эллингу.

В его высоких переплетах хлопотали маленькие серые птички. Они вили гнезда в громадном деревянном гнезде погибшего воздушного корабля.

Под высоким настилом, в канавках, во мхах валялись пустые бидоны, коробки, ящики, бочки и банки из-под консервов — остатки двух исторических экспедиций: Руала Амундсена и Умберто Нобиле.

Изумительное сооружение воздвигнуто было во время полярной ночи и стужи шпицбергенской зимы. Эллинг строили при свете прожекторов. На постройку ушло двадцать километров балок, доставленных из Норвегии. Высота эллинга — тридцать метров, длина — около ста двадцати.

Читая многочисленные надписи, сделанные красками на балках эллинга, я ни разу не встретил имени Руала Амундсена. Но зато сколько раз встречалось имя Умберто Нобиле, неизменное «дуче», под которым подразумевался Муссолини, и, наконец, просто и открыто: «Да здравствует Муссолини!»

Разумеется, сам Нобиле в этом не виноват. Не он исписывал именами и лозунгами ребра своего знаменитого эллинга. Упражнялись в надписях итальянские строители, привезенные на «Читта ди Милано», и люди команды этого корабля!

(обратно)

Прощание

Сначала предполагалось, что «Красину» придется стоять в Кингсбее не более суток. Но прошло уже полторы недели, а корабль все еще оставался на рейде. Его задерживал туман, мешавший производить погрузку угля.

Вся авиагруппа должна была дожидаться возвращения «Красина» из Норвегии после ремонта. Ее оставляли в Ню-Олесунне.

Солнечной ночью объявили аврал, и снова черный «ЮГ-1» покинул борт ледокола.

Чухновскому пришла мысль использовать для сложной операции спуска кабельный блок на носу «Читта ди Милано». Итальянцы охотно пошли навстречу. «Красин» приблизился к итальянскому кораблю и стал у его носа на якоре перпендикулярно к нему. Соорудили помост, который спускался с борта к воде и поддерживался тросами, прикрепленными к блоку на носу «Читта ди Милано». Был момент, когда самолет без плоскостей повис в воздухе, поддерживаемый тросами с «Читта ди Милано». Снизу под него подвели поплавки и спустили на воду.

На буксире его оттащили в маленький залив, в котором уже стояли гидропланы других экспедиций. Тут же, на берегу залива, чухновцы разбили лагерь.

На земле, покрытой многогранными трещинами, восемь красинцев — пять членов авиагруппы, двое матросов палубной команды и корреспондент «Комсомольской правды» Кабанов — разбили две палатки. В них они прожили много дней до возвращения «Красина» в бухту Кингсбей.

Один за другим покидали рейд Ню-Олесунна корабли экспедиций разных стран. Суда шведских экспедиций «Тания» и «Квест» ушли. Проходя мимо «Красина», они салютовали ему флагами.

Затем ушел итальянский корабль. Он должен был доставить Нобиле и его спутников в Норвегию. Оттуда спасенные собирались выехать на родину поездом. Ушли угольщики, стоявшие у пристани Ню-Олесунна. «Красин» остался один на рейде. Белый молочный туман опустился на горы Кингсбея, покрыл зеленую воду бухты. В тумане утонул Ню-Олесунн, утонули полосатые горы и гордый, прекрасный эллинг.

Двадцать четвертого числа туман разошелся. Полосатые горы вновь показались на берегу. Стал виден прозрачный эллинг.

Через несколько часов ожидался приказ выбирать якоря.

День был воскресный. По мшистому, обрызганному угольными крошками берегу гуляли ню-олесуннцы. Мужчины — в фетровых шляпах, с тросточками в руках. Женщины — в лаковых туфельках, заменявших по случаю воскресенья будничные резиновые сапожки.

В ню-олесуннской столовой шли спешные приготовления.

Обед в этот день закончился раньше обычного. Обедающие торопились. Едва доев, они вскакивали из-за стола и принимались помогать двум старым служанкам.

Служанки мокрыми тряпками вытирали белую клеенку, покрывавшую длинные столы, и снова их накрывали.

На столах появлялись темные круги козьего сыра, тарелки с кровяной колбасой, хлеб, масло, сардины, бутылки с малиновым сиропом, миски с вареньем и фарфоровые кружки для кофе.

От борта советского корабля на рейде одна за другой направились к свайной пристани три шлюпки с красинцами.

Гребцы отталкивали веслами встречные ледяные горы, медленно плывшие по мутно-зеленой поверхности бухты. Люди на шлюпках распевали песни под аккомпанемент балалаечников и гитаристов «Красина». Чайки, отдыхавшие на гребнях айсбергов, испуганно срывались с ледяных вышек и разлетались по сторонам.

Шлюпки подошли к пристани. Человек тридцать красинцев вышли на берег.

Балалаечники и гитаристы выступили вперед. Остальные следовали за музыкантами. Оркестр остановился у входа в столовую. Двери распахнулись, и красинцы вошли в помещение.

Длинные столы были уже накрыты. Сотни полторы служащих и рабочих «Ню-Олесунн-Куль-Компани» встретили красинцев. Десятка полтора женщин стояли у стен.

Когда гости и хозяева закусили, балалаечники впервые тронули струны.

Еще никогда в Ню-Олесунне не было такого веселья. Неожиданно музыка прекратилась. Громадный Кисе взгромоздился на стул.

Минуту внимания! Он, инженер Кисс, желает доставить маленькое удовольствие дорогим гостям и всем собравшимся. В отступление от обычных правил, он с удовольствием продемонстрирует сейчас американский ковбойский фильм и притом совершенно бесплатно!

Кинобудка была устроена в глубине зала. Кисс спустил подвешенный к потолку экран, служанки закрыли ставни, инженер забрался в будку и принялся вертеть ручку киноаппарата.

Едва первые кадры фильма промелькнули на экране, в зале пронесся гул и послышались замечания. Однако вскоре все стихло: присутствие гостей сдерживало публику.

Стала понятна странная щедрость Кисса!

Каждый ню-олесуннец уже видел эту картину по нескольку раз. Она больше не может принести Киссу никакого дохода.

Впрочем, один человек смотрел фильм с нескрываемым удовольствием. Это был Гиальмар Нойс. Он уже много-много лет не видел ни одного кинофильма! Теперь, после многолетней разлуки с семьей, он решил съездить ненадолго в Тромсё.

Ненадолго, ибо надо спешить обратно, пока льды не преградили путь кораблям на Шпицберген!

Ведь еще ни мало ни много — двенадцать лет он собирался прожить арктическим Робинзоном на Норд-Остланде!

После фильма начались танцы. Прошло не более часа, и гудок корабля прекратил веселье. Музыканты поднялись. Гости стали прощаться с хозяевами. На шлюпках мы поплыли к нашему кораблю. Гребцы веслами отталкивались от айсбергов. Туман разжижался.

В три часа утра 25 июля ледокол покидал Шпицберген.

В Ню-Олесунне на берегу Кингсбея оставались Чухновский и его товарищи.

Они стояли с поднятыми руками, глядя вслед уходившему большому черному кораблю с двумя желтыми трубами, на которых алели советские звезды…

(обратно)

Спасение корабля «Монте-Сервантес»

Океан был голубой, акварельный. Блестело небо, лишь кое-где тронутое ватой перистых облаков. Сверкали глетчеры и снежные вершины гор.

По левому борту тянулся остров Форелянд с его острыми, окутанными снегами вершинами.

Мы только недавно встали из-за стола в кают-компании.

В тринадцать часов пятьдесят пять минут в радиорубке дежурный радист принимал весть с большого океанского парохода «Монте-Сервантес».

Пароход вез туристов. Их было тысяча пятьсот человек. Они выехали из Гамбурга, чтобы посмотреть южные берега Шпицбергена и встретиться с «Красиным».

Обычно туристские пароходы доходили до кромки льда и поворачивали обратно. Кроме полутора тысяч пассажиров, на пароходе было триста человек команды. «Монте-Сервантес» шел в тумане и наскочил на льдину, пробившую борт парохода. С пробоиной, через которую вода полилась в трюмы, он укрылся в глубоком заливе Решершбее. Нижние трюмы судна уже были залиты водой. Пароход медленно погружался в воду.

Капитан «Монте-Сервантеса» сообщал, что судно в состоянии продержаться на воде не более шестнадцати часов…

Снова знакомый отчаянный призыв в океане: «Спасите наши души! SOS! SOS! SOS!»

Все, что с нами происходило, было похоже на кинофильм.

Если бы нам показали его на экране, мы сказали бы, что он перегружен неправдоподобными приключениями.

Преждевременно красинцы прощались с берегами Шпицбергена.

Капитану принесли из радиорубки желтый бланк, исписанный карандашом радиста. Он прочитал радиограмму и молча передал ее Пономареву.

— Им нужны водолазы, Карл Павлович, — сказал старпом, прочитав радиограмму с борта «Монте-Сервантеса».

— В каком состоянии водолазный аппарат?

— Сейчас отдам распоряжение готовить.

Пономарев был невозмутим, как всегда.

Капитан пожал плечами:

— Поразительно все-таки… Отправляться к берегам Шпицбергена, имея на борту тысячу восемьсот человек, и не предусмотреть водолаза!

— Видимо, придется класть пластырь.

— Капитан «Монте-Сервантеса» доносит, что форпик и трюм номер один заполнены водой… Неизвестно, какой еще пластырь поможет…

Эгги, ворча, поднялся на командирский мостик.

Восемь часов «Красин» шел полным ходом к месту аварии «Монте-Сервантеса».

В солнечную полночь мы входили в Решершбей.

На ослепительно синем фоне исполинского глетчера цвел красными полосками на белых огромных трубах печальный «Монте-Сервантес». Он накренился на правый борт. Нос его был зарыт в воду. Деки, верхние палубы, мостики и спасательные шлюпки «Монте-Сервантеса» переполнены людьми. При появлении «Красина» на «Монте-Сервантесе» раздалось тысячеголосое «ура». Тысяча восемьсот человек, толпясь на тонущем корабле, рукоплескали.

Берега Шпицбергена еще никогда не слыхали подобных аплодисментов.

* * *

Восемь дней в глубине бухты, на юго-западном берегу Вест-Шпицбергена, у подножия синих глетчеров, стояли борт о борт спасаемый «Монте-Сервантес» и спасающий «Красин». Капитан «Монте-Сервантеса» крутил пухлыми пальцами золотую пуговицу своей двубортной форменной куртки и говорил командиру «Красина»:

— Пробоина под ватерлинией. Трюм номер один залит. Так же залиты два носовых отсека. Цемента на корабле нет. Железных листов нет. Можете ли вы нам помочь?

Эгги задумался:

— Листы железа? Черт возьми, есть ли у нас листы железа, Павел Акимович?

Тогда Павел Акимович, переведя взор с немецкого капитана на Эгги, пожал плечами и равнодушно сказал:

— Если надо, значит найдется.

Он вышел из каюты, где командир принимал немецкого капитана.

На палубе Пономарев сложил рупором руки и привычно крикнул:

— Кудзделько!..

* * *

По соседству с «Красиным» высилась накренившаяся громада «Монте-Сервантеса», плавучий отель туристов, многоэтажное сооружение, с его мягкими каютами, кафе, ресторанами, барами, дансингами и белыми променаддеками, по которым ходили люди. Три недели назад они собрались в порту города Гамбурга, чтобы на туристском пароходе совершить эксцентрический рейс до кромки полярного льда. На «Монте-Сервантесе» говорили на двадцати языках.

Здесь были учителя из Швейцарии, немецкие мелкие буржуа, французские журналисты, итальянские коммерсанты, испанские молодые люди, о которых невозможно было сказать, чем они занимаются. На пароходе находились еще одна румынка, три англичанина, один японец, два негра и индиец.

В девять утра на корабле пили кофе. В одиннадцать завтракали под музыку. В большом ресторанном зале пели псалмы, и зал был полон. Четырнадцать священников на корабле посредничали между людьми и богом.

Катастрофа было нарушила распорядок жизни на пароходе. Но, когда вблизи оказался «Красин» и появилась надежда на спасение, жизнь на «Монте-Сервантесе» пошла по-прежнему.

Снова пили вино, молились богу и танцевали фокстрот.

От «Красина» отошла шлюпка с людьми. Шлюпка пристала к носовой части борта «Монте-Сервантеса». Красинский водолаз влезал в темно-зеленый скафандр.

На глубине тринадцати с половиной футов под водой водолаз обнаружил пробоину. Пробоина оказалась с правого борта от форштевня. Она имела почти четыре метра в длину, и ширина ее была больше метра.

На палубе «Красина» готовили деревянный пластырь в виде подушки на пробоину «Монте-Сервантеса».

Пономарев кликнул Кудзделько.

Боцман появился, как всегда вымазанный в угле и машинном масле, в блестевшей робе и в огромных кожаных рукавицах.

— Кудзделько, — сказал Павел Акимович, — ты того… ты объясни ребятам, что с вахтой теперь считаться нельзя. Понял?

— Понял, Павел Акимович. Какая там вахта, когда пароход, можно сказать, ко дну идет.

Кудзделько посмотрел в сторону громады «Монте-Сервантеса». Он прислушался:

— Черти, и в ус не дуют! А ведь в спасательных шлюпках сидели, пока мы не пришли.

И он качал головой, слушая звуки фокстрота, вылетавшие из открытых зеркальных дверей немецкого парохода.

Кудзделько, Исаичев и другие мастерили гигантский пластырь на пробоину «Монте-Сервантеса». Пароход продолжал держаться в том же положении, накренившись на правый борт и зарывшись в воду носом. Два отсека корабля были заполнены водой. Но отсеки держались крепко, вода не просачивалась в соседний трюм, и медленное погружение парохода для глаз оставалось почти незаметным.

— Знать бы, какие у них переборки между трюмами, — бормотал Павел Акимович, наблюдая за сооружением пластыря, которое происходило на палубе ледокола.

В то время как молодой Исаичев, забыв о еде и о сне, с товарищами своими сбивал доски для пластыря, Кудзделько хлопотал над водоотливными приспособлениями.

Люди на «Монте-Сервантесе» отправляли домой радиограммы.

Они объясняли, что задерживаются не по своей вине. На корабле были служащие, которые по радио просили извинения у своих шефов за невольное продление отпуска. Буржуа беспокоились о делах, которые были оставлены ими на срок больший, чем это казалось нормальным.

Но вот пассажиры «Монте-Сервантеса» сделали радостное открытие: нос их судна поднялся из воды на одиннадцать футов. Тогда разноязычная толпа пассажиров немецкого парохода сгрудилась на борту корабля, хлопала в ладоши, смотрела на стоявшего рядом «Красина», кричала «вив», «виват», «гох», «ура». Потом мужчины подали руки дамам, и все пошли в ресторанный зал завтракать.

На деревянном помосте играл оркестр. Помощник капитана «Монте-Сервантеса» вышел в зал, движением руки остановил оркестр и поздравил господ пассажиров. От имени капитана и от имени пароходной компании он объявил, что все обстоит совершенно благополучно, угроза исчезла, кораблю не угрожает ничто. В самое ближайшее время будут сделаны необходимые исправления и многострадальный пароход выйдет из бухты.

Господа пассажиры могут не беспокоиться.

Помощник капитана «Монте-Сервантеса» пожелал пассажирам доброго аппетита, здоровья и, раскланявшись, вышел.

Пробоина в правом борту немецкого корабля была заделана пластырем, изготовленным молодыми руками Исаичева.

Только теперь появилась надежда на откачку воды из затопленных трюмов.

Помпы «Красина» выбрасывали до тысячи тонн воды в час.

Люди работали круглые сутки, отказываясь от еды и забывая о сне. Исаичев ходил с осунувшимся лицом, он еле двигал ногами.

А Кудзделько, а матерый водолаз Желудев, а человек палубной команды Филиппов и другие люди советского ледокола с беспокойством следили за откачкой воды из трюмов «Монте-Сервантеса».

— Отсеки не освобождаются от воды, — разводил руками боцман Кудзделько, докладывая старпому Павлу Акимовичу.

Пономарев проверил работу помп, велел проследить, не пропускает ли воду только что поставленный пластырь, и, когда все оказалось в порядке, отправился к капитану немецкого корабля.

— На вашем корабле должна быть вторая пробоина.

Немец был удивлен заявлением красинского старпома. Он пожал плечами и позволил себе намекнуть, что если вода не откачивается из отсеков, то не потому ли, что в пластыре есть дефект?

Пономарев настаивал на своем. Он был уверен в пластыре и не сомневался в качестве помп.

— Ваше судно имеет где-нибудь еще пробоину, о которой никто не знает, — твердил Павел Акимович.

Немец морщился, пробовал рассмеяться и наконец объявил красинскому старпому, что «ничего не имеет против нового осмотра бортов парохода».

Водолаз Желудев спустился в мутно-зеленую воду и ощупывал, осматривал левый борт немецкого корабля. Пономарев дожидался Желудева на шлюпке.

— Есть! — закричал Желудев, вылезая из скафандра.

— Что есть?

Желудев жадно глотал свежий воздух. На его огромных растрепанных усах висели капельки пота.

— Пробило его и с левого, — заметил усач.

Левая пробоина «Монте-Сервантеса» расстроила пассажиров туристского корабля. В дансинге было совсем немного народу.

Люди нервничали, ходили по променаддеку и громогласно обсуждали событие.

На «Красине» шло обсуждение печального открытия водолаза.

Старпом «Красина» вопросительно смотрел на своего капитана.

— Так как же быть, Карл Павлович? Нужно железо!

— Да ведь где взять, если нет его?..

— Железо нужно, — упорствовал Пономарев, — без железа не обойтись… Сами знаете… Я думаю, если поискать на корабле, то что-нибудь выкроить можно.

Пономарев хитро улыбнулся.

Эгги, как будто речь шла о пустяке, пожал плечами и будто невзначай заметил:

— Пробуйте, товарищ старпом. Пробуйте… Себя жалеть нам теперь не приходится…

Старпом, поднимая глаза на капитана, нерешительно говорил:

— Если, скажем, лист, другой или третий… оторвать от палубы в машинном…

Капитан махнул рукой.

— Действуйте, Павел Акимович!

И тогда Павел Акимович сделал то, что при других обстоятельствах он не сделал бы никогда. Он отдал другому человеку красинской экспедиции, боцману Игнату Кудзделько, необыкновенный приказ: вырвать из палубы машинного отделения корабля железные листы настила — разрушить какой-то участок «Красина», чтобы помочь чужому кораблю — «Монте-Сервантесу»!

И боцман Игнат Кудзделько, который тоже при других обстоятельствах ни по чьему приказу не позволил бы себе участвовать в разрушении своего корабля, собственными руками отдирал железные листы от палубного настила в машинном отделении «Красина»!

Знали ли пассажиры «Монте-Сервантеса», какой ценой дается «Красину» спасение их корабля? Разумеется, нет. Им было известно лишь то, что спасает их тот самый «Красин», который уже прославлен как спаситель людей во льдах. Собственно, все они только затем и пустились в туристский арктический рейс на «Монте-Сервантесе», чтобы встретить знаменитого «Красина». Так обещала им гамбургская пароходная компания, решившая подзаработать на мировой славе советского ледокола. Обещание было выполнено.

Пассажиры «Монте-Сервантеса» не только увидели «Красина», но и попали в положение спасаемых «Красиным».

Люди команды «Красина» производили спасательные работы, откачивали воду из залитых трюмов громадного туристского парохода, отдирали от своего корабля листы железа и накладывали пластырь на пробоины «Монте-Сервантеса». А пассажиры «Монте-Сервантеса» в это время не давали нам покоя ни днем, ни ночью.

Оба судна стояли борт о борт. Переход с одного на другое по перекинутым мосткам был беспрепятствен и для обитателей «Монте-Сервантеса» и для нас.

Туристы двадцати национальностей так досаждали нам на нашем собственном корабле, что у нас оставалась одна возможность спасаться от них — удирать по мосткам на их корабль. Конечно, и там нас не оставляли в покое, выпрашивая автографы, словно каждый из нас превратился в какую-то модную кинозвезду.

Наверняка каждый из пассажиров «Монте-Сервантеса» увез с собой минимум по десятку автографов любого из красинцев. И все же это было легче, чем осада, которой мы подвергались на борту нашего корабля.

Иностранцы — мужчины и весьма элегантные женщины — совершенно бесцеремонно вваливались в наши каюты, осматривали всё, вплоть до простыней, на которых мы спали, и… умоляли позволить им отрезать на память по кусочку простыни любого из нас. Им было интересно смотреть, как и что мы едим, как выглядят помещения, где мы провели исторические дни похода, и каюты, где недавно еще размещались спасенные итальянцы. Они рассаживались на койках матросского кубрика и без конца выпрашивали сувениры на память.

Теперь уже никто из пассажиров туристского парохода не сомневался, что спасательные работы будут доведены до конца. Медленное погружение «Монте-Сервантеса» в воду прекратилось уже через несколько часов после прихода «Красина» и начала спасательных работ.

Гибель туристского корабля предотвращена.

Когда красинцы наложили первый пластырь на пробоину «Монте-Сервантеса», а вода в отсеках, сколько ее ни откачивали, продолжала их заполнять, среди разноязычной толпы туристов возникли было сомнения. Мол, русские довели дело только до половины! Им не под силу освободить залитые отсеки «Монте-Сервантеса»! Но вот обнаружилась вторая пробоина — и тут всякое доверие к капитану немецкого корабля было подорвано.

Нам приходилось выслушивать бесконечные жалобы пассажиров туристского корабля на их капитана.

После наложения второго исполинского пластыря откачка воды из отсеков пошла на лад. Осадка носа «Монте-Сервантеса» уменьшилась почти до нормы. Пономарев был уверен в прочности наложенных пластырей. Руководство «Красина» предложило капитану Мейеру самостоятельно отправиться в Гамбург. Но стоило только Мейеру объявить о том, что «Монте-Сервантес» пойдет в обратный путь в открытом океане без «Красина», как среди туристов началась паника.

Незадачливый капитан пришел к Самойловичу с просьбой дать на «Монте-Сервантес» одного из наших штурманов. Он умолял, чтобы «Красин» сопровождал его поврежденный корабль до Гаммерфеста.

Уже были выкачаны последние остатки воды из трюмов, вынут песок, еще раз проверены прочно зацементированные заплаты. На девятый день мы прощались с пассажирами «Монте-Сервантеса».

Люди на спасенном пароходе рукоплескали красинцам, кричали на всех языках «вив», «гох», «виват», «ура»…

Оркестр на борту «Монте-Сервантеса» в честь Красина сыграл гимн нашей родины.

Расстояние между нашими судами росло. С капитанского моста немецкого парохода нам улыбался наш штурман Брейнкопф. Он перешел на «Монте-Сервантес», с тем чтобы в Гаммерфесте вернуться к нам.

А туристский пароход под германским флагом до самого Гаммерфеста плыл, стараясь не слишком отдаляться от нас.

Трое суток мы шли до этого самого северного города Европы. Но для нас это было путешествие к югу. Поход кончался. На третий день в океане заголубели каменистые острова.

Далеко-далеко на востоке дымилась синяя полоса Нордкапа.

В этот час впервые за шесть недель мы увидели, как заходит солнце.

Семнадцать жизней

История похода на «Красине» могла бы здесь и закончиться. Но автор позволяет себе чуть-чуть затянуть рассказ, для того чтобы досказать о людях, встречавшихся на пути.

Шестого августа мы прибыли в Тромсё. И неожиданно снова повстречали ван-Донгена.

Еще прежде чем поздороваться, он сообщил, что едет на две недели в Голландию и потом вернется к себе.

— То есть как — к себе? Разве ваш дом не в Голландии?

— Мой дом — это Шпицберген! Это ничего не значит, что я прожил на нем только пять лет. Я проживу на нем еще столько же, если не больше. Да, дорогие мои господа, я очень люблю Шпицберген.

Он взволнованно расхаживал по комнате «Гранд-Отеля» в городе Тромсё, куда мы к нему зашли. Перед диваном на столе стояла ваза с бананами. Рядом в металлическом ведерке в виде благородного корабля викингов — опустошенная наполовину бутылка.

Ван-Донген был возбужден.

— Я еще побываю на острове Фойн! Я еще непременно побываю на острове Фойн, на котором вы обнаружили меня вместе с Сора! На этом острове однажды я был счастлив более чем когда-либо в жизни!

В последний раз мы пожали руку голландцу и поспешили на «Красин», который отплывал к югу Норвегии.

В Ставангере, в этом норвежском городе роз и сардинок, «Красин» вошел в сухой док залечивать раны, полученные во льдах. Я был в числе трех человек, которые тогда, простившись с людьми красинской экспедиции, выехали через Осло, Швецию и Финляндию в Советский Союз.

Стокгольм в те дни можно было назвать городом Финна Мальмгрена. В шведской столице его имя звучало буквально на каждом шагу.

Суханов, Южин и я отправились к матери Финна Мальмгрена, в стокгольмский пригород Эппельвик. Нас сопровождали представитель одной из стокгольмских газет, взявший на себя роль переводчика, и журналист Кнут Стуббендорф. Тот самый Кнут Стуббендорф, что два года спустя прославился открытием на острове Белом останков экспедиции Андрэ, летевшей в 1897 году к Северному полюсу на воздушном шаре «Орел» и с той поры исчезнувшей без вести.

В Эппельвике нас уже ждало скопище репортеров стокгольмских газет.

Переводчик привел нас к низкой калитке, за которой мы очутились в крошечном мирке роз и душистого горошка. Шоколадного цвета домик с островерхой кровлей был обвит вьющейся зеленью. На медной дощечке в дверях выгравировано единственное слово: «Мальмгрен».

В ту пору не было в Швеции дома более прославленного, чем этот.

Дверь открыла седая женщина с коротко остриженными волосами, лет шестидесяти пяти, вся в черном.

Это была мать Финна Мальмгрена.

Дзаппи, который успел ее посетить незадолго до нас, рассказал ей о гибели сына, о том, как Финн уговорил своих спутников покинуть его. Закончив рассказ, Филиппо Дзаппи воскликнул:

— Ведь вы знаете силу воли вашего сына!

Восклицание Дзаппи правильно раскрывает главное в характере Финна Мальмгрена. Но как представить себе, что испытывала мать, видя перед собой человека, покинувшего ее сына во льдах? Быть может, еще менее возможно представить себе, что чувствовал Дзаппи и как мог он смотреть в глаза матери, сына которой он живым уложил в ледяную могилу!

Мы ждали от этой старой и перенесшей страшное горе женщины прежде всего слов о ее трагически погибшем сыне. Финн был ее единственным сыном — и каким! Она имела право гордиться им как одним из самых выдающихся людей нашего времени!

Ни слова она не произнесла о сыне! Вскользь упомянула, что недавно Дзаппи был у нее. И только.

Зато с живейшим интересом расспрашивала нас о «Красине», интересовалась сроком, необходимым для исправления повреждений нашего корабля. Расспросила подробно о сломанном руле и оторванной лопасти винта, о дальнейших намерениях красинцев и уже на прощание, пожимая нам руки, сказала тихим, чуть слышным голосом:

— Я бы хотела, чтоб ваш «Красин», который уже так много сделал, спас также и остальных. Всеми силами своей души желаю, чтобы удалось спасти всех, о судьбе которых еще ничего не известно.

Финн Мальмгрен и его мать были достойны друг друга.

* * *

«Красин» отремонтировался в Ставангере и снова вышел на дальний север.

В Кингсбее он взял на борт Чухновского и его товарищей. Потом двинулся от Шпицбергена к берегам Земли Франца-Иосифа, но не обнаружил ни Руала Амундсена, ни следов группы Алессандрини.

Рыбаки с золотых скал Андеснесса осиротели: их старый Руал погиб.

Имя великого норвежца стоит первым в ряду имен семнадцати человек, погибших в Арктике в это трагическое лето.

В результате неудачного полета итальянского дирижабля к Северному полюсу семнадцать человек не вернулись из Арктики. Норвегия потеряла Амундсена. Швеция — Финна Мальмгрена. Франция — летчиков, пытавшихся помочь погибающим: Гильбо, Дидриксена, де-Кювервиля, Валета и Брази. Италия — летчиков Пенцо, Крозио и Катто и летевших на дирижабле физика Понтремоли, Помеллу, Алессандрини, Лаго, Ардуино, Чакко и Каратти.

Семнадцать человеческих жизней поглотила Арктика в эти летние дни 1928 года.

Тридцать два года спустя

Тридцать два года назад в последний раз я снял с доски у матросского кубрика «Красина» уже устаревший бюллетень экспедиции. Вот они все в раскрытой папке передо мной — эти двадцать с лишним пожелтевших листков с чуть изорванными краями. Одни отпечатаны на пишущей машинке, другие написаны от руки наспех чернильным карандашом… Бережно перелистывая их, я вспоминаю необыкновенные дни красинского похода.

У кораблей, как у книг, у людей и песен, своя судьба.

Печальна судьба корабля «Монте-Сервантес», спасенного «Красиным» в Решершбее. Кто мог бы подумать, что «Монте-Сервантеса» снова ждет катастрофа! 23 января 1930 года у берегов Южной Америки, в Магеллановом проливе, «Монте-Сервантес» наскочил на камень и пошел ко дну. Команде и четыремстам пассажирам удалось спастись и на этот раз. Но вместе с кораблем погиб его капитан, тот самый Мейер, который вел злополучный корабль навстречу нашему «Красину» в 1928 году.

Громадный плавучий отель, корабль-город в четырнадцать тысяч тонн водоизмещения, с залами, барами, дансингами, магазинами, многоэтажными палубами, нарядными променаддеками, широкими, как бульвары, похоронен вместе со своим капитаном в глубоких водах Магелланова пролива.

А «Красин» давно уже перестал быть самым могучим ледоколом на свете. Он уступил первенство новым советским ледокольным судам, сооруженным ему на смену.

Много событий с той поры произошло в Арктике. Десятки белых пятен исчезли с географической карты. Вместо них появились точные контуры прежде неисследованных островов, берегов, заливов, отметки морских глубин и течений в районах, окружающих Северный полюс.

Каким несовершенным и слабым кажется теперь техническое снаряжение арктических экспедиций еще недавнего прошлого по сравнению с техникой нашего времени!

Походом «Красина» началась эпопея советских походов в Арктику. Как известно, вся длинная цепь этих походов завершилась освоением и изучением недавно еще недоступных ледовых пространств. Красинская экспедиция доказала громадное значение согласованных действий авиации с ледоколом. Стали появляться у нас новые, более мощные, чем «Красин», ледоколы. Но и старый «Красин» по-прежнему совершал один за другим новые подвиги в царстве вечного льда.

В декабре 1931 года ледокол «Ленин» был затерт льдами в бухте Варнека. На помощь ему выслали из Ленинграда «Красина».

Командиром ледокола на этот раз был Павел Акимович Пономарев.

И снова «Красин» вызволил из беды застрявший во льдах корабль.

Зимой 1933 года «Красин» совершил поход в Арктику полярной ночью. Он доставил продовольствие зимовавшим на мысе Желания, на Новой Земле, охотникам и фактически спас их от гибели. А в историю арктических плаваний был занесен подвиг, до той поры казавшийся недоступным человеческим силам.

Год спустя Павел Акимович Пономарев командовал «Красиным», ведя его на помощь челюскинцам. После спасения челюскинцев Пономарев расстался с «Красиным».

Прошло немного времени, и старый, заслуженный ледокол объявили комсомольским судном. Команда его отныне состояла из комсомольцев. Комсомольский «Красин» на долгое время стал флагманом ледокольного флота в восточном секторе Арктики.

В дни, когда я пишу эти строки, «Красина» уже не узнать. Нынешний «Красин» внешне почти ничем не напоминает прежнего двухтрубного «Красина». Заново обшит весь его корпус, испытавший на себе сотни героических битв со льдами. Модернизированы машины «Красина», и новые котлы его будут теперь работать на жидком топливе.

Ледокол сможет плавать по два месяца без захода в порт.

Но, признаться, одолевает легкая грусть при мысли, что никто из нас никогда больше не увидит «Красина» в том виде, в каком мы знали его в месяцы спасательной экспедиции.

Никогда больше не спуститься по хорошо знакомому трапу вниз, в кают-компанию с полукруглыми зелеными диванами по углам. Теперь кают-компания «Красина» вынесена наверх, ярусами наращены надстройки на палубе.

Новую жизнь и с новыми силами начал наш старый «Красин».

«А люди? — вероятно, спросит читатель. — Что стало с с людьми, с теми, кто уцелел после аварии дирижабля «Италия», и с теми, кто был на «Красине»?»

Какова судьба Нобиле, Дзаппи и Мариано?

Какова судьба наших товарищей красинцев?

Умберто Нобиле недолго пробыл на родине.

Вскоре после возвращения с севера его разжаловали из генералов в полковники.

Нобиле поселился в СССР и работал здесь как инженер-конструктор. В те годы — перед Великой Отечественной войной — его часто можно было встретить на симфонических концертах в Большом зале Московской консерватории.

Маленького роста, седой, обычно в сером костюме, он чаще всего бывал один или с дочерью и, помнится, энергично вышагивал в антрактах по коридорам, заложив руки за спину, сосредоточенный, глубоко ушедший в себя.

После войны он вернулся в Италию.

Я слыхал, что Дзаппи не стало житья на родине. Его именем матери пугали своих детей, и Муссолини отправил его куда-то в Китай.

Мариано вышел в отставку как инвалид и поселился с родными.

Увы, только очень немногие из красинцев живы.

Давно нет в живых ни начальника экспедиции Самойловича, ни его заместителя Ораса, ни капитана Эгги, ни многих, многих других…

Еще до войны разбился никогда не унывавший Джонни Страубе.

Вошел в семью Героев Советского СоюзаАнатолий Дмитриевич Алексеев.

Борис Григорьевич Чухновский, мой недальний сосед в Москве, — ныне консультант по оборудованию самолетов для Антарктики. В часы досуга он пишет воспоминания и, несмотря на свои шесть десятков лет, увлекается теннисом.

Давно не плавает и живет где-то в Эстонии старый штурман Брейнкопф.

Жив и как-то даже выступил со статьей в газете «Водный транспорт» бывший красинский боцман Кудзделько, пенсионер.

За эти три бурных десятилетия куда только не водил корабли Павел Акимович Пономарев! Не одно кругосветное путешествие совершил он за время, протекшее со дней красинской экспедиции. И не одну новую книгу можно было бы написать об удивительных плаваниях этого чудесного моряка! А они еще далеко не окончены!

Уже вошел во льды Арктики первый в истории советский атомный ледокол «Ленин». И капитан его — первый капитан атомного ледокола — наш друг Павел Акимович!

Всякий раз, приезжая из Ленинграда в Москву, он заходит ко мне, давно поседевший, но по-прежнему с сияющими, молодыми глазами, как и в дни похода на «Красине».

— Ты помнишь, — спрашивал он в один из таких приездов, когда атомный ледокол еще только строился в Ленинграде, — ты помнишь картину «Красин» во льдах» в желтой ореховой раме, что висела в кают-компании «Красина» над пианино?

Еще бы я не помнил ее!

— Теперь она висит, разумеется временно, в моем кабинете на судостроительном заводе, где монтируется уже спущенный на воду атомный ледокол! — Павел Акимович усмехнулся. — На сохранении у меня, пока «Красин» переоборудуется. Потом снова повесят ее, уже в новой кают-компании «Красина». Должно быть, тоже над пианино.

Разве это не символ преемственности?

Памятную картину, украшавшую кают-компанию «Красина», передали именно Павлу Акимовичу! Был ведь он сначала старпомом, а после и капитаном когда-то самого могучего ледокола «Красин». А вот теперь, на шестьдесят третьем году жизни, стал капитаном первого в мире атомного ледокола!

Удивителен этот корабль без кочегаров! Да, да, ни одного кочегара на атомном ледоколе. Да ведь и кочегарки на нем нет никакой. Вместо кочегаров — инженеры-физики!

Павел Акимович предается воспоминаниям:

— Ты помнишь, как мы бункеровались в Бергене, Ставангере? Помнишь, как еще в Ленинграде я заставил вас, журналистов, грузить уголь со всей командой? Помнишь?

И мы оба смеемся, вспоминая, как он с первого дня — мы еще из Ленинграда даже не вышли! — взял всех нас, как говорится, «в работу».

Тридцать два года минуло, а я и поныне благодарен ему за это!

Атомному ледоколу не придется бункероваться: целый год может плавать, не заходя в порты, не заряжаясь горючим.

Опасности, что льды могут его затереть, не существует для этого корабля. Даже с полного хода, то есть без специальных усилий, без напряжения, он способен брать двухметровый лед. А какие льды, какой мощности, в состоянии он расколоть, если начнет наступать на них в боевом порядке, применяя ледокольный стратегический план!

Да, «Ленина» ни в Арктике, ни в Антарктике не затрет!

Мы беседуем с Павлом Акимовичем, сидя за круглым столом, на котором сложен весь мой красинский домашний музей.

Вот папка с листками бюллетеней. На некоторых еще сохранились надписи карандашом: «Товарищи! Не срывайте бюллетеней!»

Их срывали, чтобы сберечь на память.

Вот написанное карандашом заявление группы матросов и кочегаров «Красина» с просьбой разрешить им пойти по ледовым полям на розыски исчезнувшего Чухновского… Груды фотографий, запечатлевших быт на «Красине», все события экспедиции… Вот подаренный Вильери кусок оболочки дирижабля «Италия»… Значок, которым были награждены все участники экспедиции… Матросская ленточка с корабля «Монте-Сервантес»… Книги о красинском походе на двенадцати языках… Карта Шпицбергена и Семи Островов — подарок Гуля… И наши красинские удостоверения, подписанные Эгги и Самойловичем…

Павел Акимович вытаскивает из бумажника и кладет поверх красинских реликвий квадратный кусок ватманской бумаги с нарисованной тушью большой буквой «Л» над тремя взаимно пересеченными дисками. Вензель атомного ледокола «Ленин»! Этим вензелем ныне украшены спинки стульев в кают-компании, в курительной комнате, в каютах, клубе, обширной столовой «Ленина». Этот вензель и на тарелках, чашках и на одеялах, которые в свое время заказывал капитан атомного ледокола для своего корабля!

Я взглянул в веселые молодые глаза седовласого шестидесятитрехлетнего капитана и не смог удержаться:

— А ведь ты еще совсем молод, Павел Акимович! Единственный из красинцев, кто еще плавает в Арктике!

Павел Акимович развел руками и сказал очень серьезно:

— Так ведь это естественно. Пока действуешь, будешь молод.

Ты прав, капитан: жить — значит действовать!

1928–1960

Примечания

{1}Кингстóн — клапан в подводной части судна, служащий для доступа забортной воды.

(обратно)

Оглавление

  • Затерянные во льдах
  • Судьба корабля
  • Удивительное знакомство
  • Море
  • Берген-фиорд
  • Товарищи красинцы
  • Нобиле спасен!
  • Океан
  • У берегов Шпицбергена
  • Семь Островов
  • Можно ли считать удачным спасение Лундборга?
  • Чухновский
  • Шесть часов тревоги
  • «Помогите нам пищей»
  • Тайна смерти Финна Мальмгрена
  • Ван-Донген из группы капитана Сора
  • День продолжается
  • «Спасите наши души!»
  • Гибель дирижабля «Италия»
  • Окончание дня 12 июля
  • Где его письма?
  • Кап-Вреде
  • Лагерь Чухновского
  • Полярный Робинзон возвращается к людям
  • Дни в Ню-Олесунне
  • Прощание
  • Спасение корабля «Монте-Сервантес»