Неверующий фараон [Симон Вестдейк] (fb2) читать онлайн

Симон Вестдейк НЕВЕРУЮЩИЙ ФАРАОН

Описанный Геродотом фараон Амазис, такой забияка, грубиян и пьяница, как будто он происходил из семейства воров и бродяг, получил, кроме того, еще и прозвище Свободомыслящий. Однако это прозвище связано с нежеланием Амазиса подчиняться законам стеснительного придворного этикета, а не с его сомнениями в тех вещах, в которые верили все фараоны, даже знаменитый и мудрый Эхнатон, заменивший всех богов одним-единственным. Ибо нигде не засвидетельствовано, что этого единственного бога Эхнатон почитал меньше, чем его предшественники всех остальных, вместе взятых. Судьба скептика была в стране пирамид, вероятно, еще менее завидной, чем судьба вора или пьяницы. И если среди сорока двух самых страшных грехов случайно отсутствует упоминание о неверии, то лишь потому, что египтянину даже не могла прийти в голову мысль о существовании таких чудовищ, как атеисты.

Однако они, должно быть, все же существовали, эти атеисты, ибо во все времена рождаются люди, склонные к вере, и люди, склонные к сомнению. Разве не интересно было бы написать о неверующем фараоне? И ведь такой фараон в самом деле жил когда-то в Египте, хотя у Геродота ничего о нем не сказано. Из уважения к «отцу истории» и мы сохраним имя царственного безбожника в тайне.

Этот фараон не отличался ни солдатской грубостью Амазиса, ни стремлением к метафизическим упрощениям, обессмертившим имя Эхнатона. Ему был совершенно чужд также и революционный дух, присущий Эхнатону. Поэтому, открыв великую тайну, что в мире нет ни богов, ни чертей, ни духов, ни сказочных чудовищ, он приложил все усилия к тому, чтобы она так и осталась тайной. Ведь если бы он рассказал об этом, с его династией было бы тут же покончено; после смерти, если не раньше, его бы осудили как вероотступника, а его сын, даже будучи глубоко верующим, никогда не смог бы сесть на трон. Поэтому он продолжал, как и прежде, беседовать со своими жрецами о загробной жизни и каждое утро исправно приносил богам причитающуюся им жертву; и ни разу в момент, когда превозносились его царские добродетели и прославлялось его божественное происхождение, верховный жрец, стоявший рядом с троном, не мог заметить на его губах следов усмешки. А между тем именно версия о божественном происхождении фараона привела его на опасную тропу атеизма, хотя ему понадобилось много лет для того, чтобы в своем происхождении от бога Ра увидеть самый бессовестный обман изо всех, когда-либо рождавшихся в человеческих головах.

Сын солнца — как бы не так! Его отец, предшествующий фараон, грузный мужчина, всегда обливавшийся потом, любил купание и красивые одежды. И хотя физиономия у него была достаточно красная, солнце она совсем не напоминала. Правда, для того чтобы мудрый, хорошо знакомый со священными догмами фараон усомнился в своем сверхъестественном происхождении, этих прозаических и даже в какой-то мере забавных наблюдений было недостаточно. Доказательства двойного происхождения, особенно когда они излагались на больших свитках папируса, выглядели очень убедительно, и нередко фараон позволял себе удовольствие до конца поверить в фантастическую версию, что лишь его тело обязано своим существованием отцу, душу же вложил в это тело сам бог Ра. В дальнейшем тело превратится в мумию, как и тело отца и других предков, а душа вновь возвратится к своему могучему создателю и будет вкушать неземное блаженство, а также сохранит за собой свободу опять поселиться в покинутой ею мумии, если очень уж соскучится. Против такой возможности трудно было что-либо возразить. То, что никто не видел бога Ра иначе как в виде огненного шара, простого по форме и совершающего весьма однообразные действия, еще не означало, что у Ра не могло быть человеческой души, заключенной в солнце, как у человека душа заключена в теле. В любом теле может скрываться любая душа, обычная или необычная: кошки, например, дают приют богине Баст, а скарабеи — богу Пта. Все это не только признавалось возможным, но и не подвергалось в течение тысячелетий ни малейшему сомнению. Кто не верил в это, считался варваром.

Однако фараон был просто не в состоянии поверить во все это, хотя эта вера и была на руку ему и всей его династии. Он знал, что он не бог; очевидно, его не без основания называли мудрейшим и справедливейшим — он не мог обнаружить в себе ни одного божественного качества. К богу Ра он имел такое же отношение, как самый последний раб. А так как фараон был все-таки гораздо образованнее своих рабов, ему не оставалось ничего другого, как усомниться в существовании бога Ра. Затем та же участь постигла и всех других богов. Ну а разве мог человек, переставший верить в богов, по-прежнему верить в чертей и в бессмертие душ? Через несколько лет фараон не верил уже даже в собственное бессмертие. Дальше идти было некуда: во всем, в чем можно было усомниться, фараон уже усомнился.

Одиночество монарха давно вошло в поговорку. Одиночество нашего фараона увеличивалось еще и тем, что его отделяли от всех остальных людей не только происхождение и сан, но и мировоззрение. Ему очень хотелось узнать, нет ли других, думающих так же, как он. Он пытался беседовать с посланцами чужих земель, переписывался с монархами других государств, но они либо хвалили своих богов, не говоря ни слова о египетских, либо в угоду фараону превозносили египетских богов в ущерб своим собственным, что, однако, не следовало принимать всерьез. Они были либо высокомерны, либо неискренни, по существу же, вопросами веры не интересовались. Фараон с удовольствием побродил бы по улицам переодетый, прислушиваясь к разговорам простых людей, как это делал в свое время его отец, постоянно боявшийся мятежей. Однако жрецы и тогда возражали против таких прогулок, недостойных властителя. После смерти отца вопросам этикета стало придаваться еще большее значение. Ему наверняка не дали бы возможности запросто побеседовать со своими подданными.

Тогда фараон придумал другой способ. Каждый месяц он требовал составлять списки лиц, совершивших проступки против веры. Тех, кто совершил наиболее серьезные проступки, за которые, однако, не полагалась смертная казнь, он требовал к себе. Разумеется, это вызывало удивление: зачем фараону лично беседовать с человеком, нарушившим пост на шестой день после смерти священного быка Аписа, или с женщиной, съевшей бобы или пришедшей в храм в шерстяном плаще. Обычно фараон тут же отсылал этих людей обратно; здесь и речи не могло быть о сознательном отрицании веры, дело было лишь в незнании обычаев или в небрежном к ним отношении. Чтобы усыпить подозрения жрецов, фараон делал вид, что заботится об укреплении веры среди своих подданных. Поэтому вскоре он получил прозвище «благочестивейший среди благочестивых».

На первый взгляд мужчина, приведенный к фараону однажды в полдень, не призводил впечатления настоящего атеиста. Фараон глянул в список: перед ним стоял ювелир, приговоренный к 30 ударам палкой по пяткам за оскорбление собственного кота. Соседи слышали это и донесли на него. Проступок ювелира выделялся среди аналогичных проступков тем, что ювелир, разозлившись на вороватого кота, не только побил его, но и заявил при этом: «Ты можешь быть священным, как сами боги, но я и богов не боюсь». Долго и внимательно разглядывал фараон согнутую спину и голый яйцевидный череп коленопреклоненной фигуры. Наконец он приказал преступнику встать.

— Как получилось, что ты поднял руку на кота? — спросил фараон дружелюбно.

Испуганный ювелир хотел снова упасть на колени, но монарх удержал его.

— Ты же знаешь, что кот — священное животное, так же как ибис, корова и многие другие животные. Какой поступок твоего кота показался тебе предосудительным?

— Великий господин, благородный сын бога Ра, царь царей, отец правды, благочестивейший среди благочестивых, — пролепетал ювелир, закрыв лицо руками, — кот стащил мясо, которое я приготовил к празднику света. Он стащил почти все мясо, хотя я перед этим хорошо накормил его. Но поверьте мне, я почти не тронул бедное благородное животное и, кроме того, попросил у него прощения, прежде чем посланцы суда вступили в мой дом.

— Хорошо, — сказал фараон мягко, — но зачем же ты сказал «можешь быть священным, как сами боги, но я и богов не боюсь»?

Ювелир побледнел.

— Разве я сказал это, о могущественный повелитель?

— Так здесь написано, — ответил фараон и добавил: — Не бойся нового наказания, с твоим делом покончено. Можешь говорить откровенно. Ты в самом деле не испытываешь уважения к богам?

— Ах, господин мой и повелитель, царь и того и этого света, — заговорил ювелир, опустившись на одно колено и воздев кверху руки, — что значит мнение бедного и необразованного ювелира? Всю жизнь я свято соблюдал свой долг по отношению к богам. Каждый может подтвердить, что каждый день…

— Я не спрашиваю, что ты делаешь каждый день, меня интересуют твои убеждения. Посмотри мне в глаза и скажи откровенно: ты в самом деле не боишься богов?

— Мое благочестие вне подозрений, — продолжал ювелир дрожащим голосом. — Каждый день я приношу жертвы всем богам. И богине Баст, покровительнице моего священного кота, тоже…

— Оставь это, — перебил фараон, — в этом я не сомневаюсь. Я хочу знать твои истинные убеждения.

Наконец, видя, что человек у его ног не в состоянии больше вымолвить ни слова, фараон поднялся со своего трона.

— Я знаю, что ты вообще не веришь в богов.

— Кто это сказал? — пролепетал ювелир.

Чтобы расслышать его слова, фараону пришлось склониться над ним. Ему казалось, что в голом черепе ювелира хранится еще больше тайн, чем в его собственном. Он вообразил, что встретил брата по духу, старшего и более мудрого собрата, человека, который, как и он, сумел понять, что богов не существует, и которому для этого не понадобилось ни божественного сана, ни избытка свободного времени, как ему самому. И он не нашел ничего лучшего, чем опуститься на колени, обнять коленопреклоненного единомышленника за плечи и прошептать ему прямо в ухо:

— Я тоже не верю в богов, дорогой друг. Я не считаю себя богом. Никаких богов нет. Я хотел бы поговорить с тобой об этом. Следуй за мной.

Усадив своего нового единомышленника на нижнюю ступеньку трона, фараон вновь занял свое место и погрузился в раздумье. Ювелир то робко поглядывал на повелителя, то ощупывал распухшие пятки. Он больше не боялся ловушки. Но то, что он услышал, было чудовищно и свидетельствовало об умственном расстройстве или о последней степени цинизма. Поэтому ювелир решил соблюдать величайшую осторожность. Если владыка продолжит свои излияния и поинтересуется мнением ювелира на этот счет, ему не останется ничего другого, как сделать вид, что и он тоже с давних пор сомневается в существовании богов. На самом деле он о них просто никогда не думал. Но он не настолько глуп, чтобы признаться в этом. К тому же слова фараона произвели на него большое впечатление. Наконец он уже совсем было решился отпустить какую-нибудь остроту по адресу богов, но в это время фараон нахмурил брови и произнес:

— Никаких богов нет, все это лишь фантазия непросвещенного ума. Однако понимаешь ли ты, что теперь я в твоих руках? Открыв жрецам или даже кому-нибудь из соседей мою тайну, ты лишишь трона всю мою династию.

— Никогда в жизни, о божественный повелитель! — поспешил заверить его ювелир. — Клянусь…

— Твои уста могут проболтаться помимо твоей воли, например во сне, — улыбнулся фараон. — Собственно говоря, тебя теперь следовало бы убить.

Ювелир поспешно пал ниц перед троном.

— Вырви мне язык, о благородный повелитель! Прикажи связать меня и посадить в клетку! Но только сохрани мне жизнь!

— Лишившись языка, ты сможешь написать все это на папирусе. А если отрубить тебе руки, то как же ты будешь заниматься своим ремеслом? Кроме того, я знаю рабов, которые могут писать ногой. Разве ты не смог бы у них научиться? Нет, я придумал средство понадежней. Я не спущу теперь с тебя глаз ни днем ни ночью. Ты станешь моим фаворитом.

Как изумились жрецы и придворные, когда ничтожный ювелир, презренный осквернитель кота, был представлен им как фаворит фараона, который отныне постоянно будет находиться при монархе не только днем, но и ночью. Фараон проявил незаурядную силу духа, отстаивая свое решение; казалось, он хотел отомстить жрецам за годы зависимости, заставив их подчиняться человеку, в котором воплотилось его неверие, хотя об этом никто не догадывался. Более того, фараон делал все возможное, чтобы создать у окружающих впечатление, будто он был покорен именно благочестием ювелира в сочетании с мудростью и умением истолковывать сны. Последнее служило предлогом для частых бесед с глазу на глаз, которые вел монарх со своим любимцем — на первых порах это было совершенно необходимо, чтобы вдолбить ювелиру его роль, из которой он легко мог выйти вследствие незнания тонкостей придворного этикета; фараон опасался также, что ювелир выдаст какой-нибудь неосторожной фразой их общую тайну. Хотя придворным ни разу не представилась возможность убедиться в наличии необыкновенных способностей у нового обитателя дворца, они постепенно примирились с ним, ибо он был человек скромный и не проявлял себя ничем, кроме того, что повсюду как тень следовал за фараоном. Фараон приписывал своему любимцу большую часть разумных и мудрых государственных установлений, проведенных им в последующие годы, и ювелиру оставалось только молчать. Так получилось, что фаворит, сам того не желая, стал еще и благословением для страны. Благодаря ему фараон обрел мужество стать самим собой и начал править государством как человек, который, не надеясь на богов, стремится сам возможно лучше выполнять свои обязанности перед народом.

Личное общение с новым другом принесло фараону некоторое разочарование. Обнаружилось, что бывший ювелир суеверен. С другой стороны, он оказался прилежным учеником и за полгода весьма преуспел в своем неверии, не переставая в то же время строго соблюдать все внешние религиозные обряды. Поняв, что с фараоном можно спорить, ювелир иногда старался подыскать доводы в пользу существования того или иного бога, но затем легко позволял убедить себя в обратном, к обоюдному удовольствию. После нескольких подобных споров обнаружился еще один недостаток в их общении. От религиозных бесед со жрецами, иностранными государями или даже с членами своей семьи фараон, несмотря на свой атеизм, получал большое удовольствие — это была своего рода интеллектуальная игра, да и собеседники были людьми образованными, а часто и умными. Беседы об атеизме, напротив, вызывали скуку, ибо слушавший был во всем согласен с говорившим или же возражал ему только для вида. Кроме того, когда ювелир порой пытался блеснуть остроумием, шутки, которые он с разрешения фараона отпускал в адрес богов, были довольно плоскими. Мир без богов оказался однообразным, серым и прозаичным. Беседы быстро подходили к концу, а шутки оставляли неприятный осадок. Из-за этих шуток фараон все чаще уклонялся от разговоров о собственном божественном происхождении. В конце концов, ему каждый день приходилось играть роль бога, а насмешки бывшего ювелира, все атеистические заслуги которого заключались лишь в оскорблении кота, лишали актера уверенности.

Все это, правда, еще не являлось поводом для того, чтобы пересмотреть свое мировоззрение. Однако фараон отлично понимал, что человеку, до 30 лет верившему в богов и избалованному острыми ощущениями, связанными с верой, трудно находить особое удовольствие в мире без богов. В юности он был весьма благочестив и полон детской привязанности к Ра и Пта, а также к божествам женского рода. Это был опьяняющий период, когда сознание власти вызывало в нем сладостную дрожь, когда он не подозревал еще об открытиях, которые ему предстояло сделать, а толпа умудренных опытом жрецов наставляла его на путь истинный. Но он не поддался соблазну. Он стал неверующим фараоном. Об этом не знает никто, за исключением одного человека. Когда придет пора лечь в гробницу и превратиться в высохшую мумию, он спрячет великую тайну за своим увенчанным золотой короной лбом. Он умрет, и ни один свиток папируса, ни один рисунок не расскажет, что только он один посмел взглянуть правде в глаза.

К старости он достиг такого почета, какого не удалось достигнуть ни одному фараону ни до, ни после него. Этот почет распространялся и на фаворита. Они уже давно не вели друг с другом бесед, а их шутки стали такими же привычно-равнодушными, как ежедневное «здравствуйте». Когда интеллект монарха начал понемногу угасать, он стал развлекаться тем, что дразнил своего фаворита не до конца преодоленными тем суевериями. Не то чтобы фараон сомневался в атеизме ювелира. Но ведь, кроме богов, есть еще черти, призраки, души умерших и прочие загадочные и страшные существа. Он каждое утро рассказывал ювелиру свой очередной сон, как будто тот и впрямь умел толковать сны. Или вдруг вскакивал среди ночи, делая вид, что напуган призраками. Вряд ли он мог осуждать своего друга, которого охватывал панический страх. Он ведь и сам чуточку побаивался темноты и действительно видел сны, зачастую достаточно страшные. Днем единомышленники снова шутили, стараясь отыграться то на быке Аписе, то на священных ибисах, то на живших при храме котах, дважды в день получавших молоко и рыбу. Причем заботу о котах народ ценил куда больше всех полезных мероприятий фараона.

Теплым летним днем старый правитель взял своего фаворита с собой в фамильный склеп династии. Кроме слуг, державших веер и зонтик, телохранителей с луками и дворецкого, носилки фараона сопровождали несколько жрецов, с трудом скрывавших свое любопытство. Приблизившись к склепу, фараон приказал сопровождавшим его лицам остаться и вместе с бывшим ювелиром вступил в подземную галерею. Мимо них потянулись рисунки, снабженные соответствующими иероглифами и изображавшие военные или мирные дела, праздники, судебные разбирательства, веселые и печальные сценки. Рисунки освещались подвесными лампами. Опираясь на руку фаворита, фараон все дальше углублялся в лабиринт подземных коридоров, залов и галерей, пока не достиг склепа, где находился саркофаг с мумией. Бывшего ювелира удивило то, что саркофаг открыт и к нему ведет деревянная лесенка. Правитель зажег факел и, наклонившись над мумией, сказал:

— Здесь лежит один из сыновей бога Ра, пути к богу Ра не нашедший. И все же он до последнего вздоха верил в бога Ра и в свое божественное происхождение. Здесь лежит его мумия. Кто знает, мой друг, где находится его душа?

— В мертвых кошках, проглотивших птичку его души, — прошептал бывший ювелир, оглянувшись на всякий случай, не слышит ли их кто-нибудь. Это была одна из старых шуток, но в этой обстановке она прозвучала весьма зловеще, и фараон не улыбнулся.

— Это мой отец, — произнес он, коснувшись пальцем золотой короны.

Они стояли молча; фараон облокотился на край саркофага, а его фаворит испуганно глядел на мраморный барельеф, изображавший жизнь царской души в небесах. В углу покоились мумии кошек и собак, на каменном жертвеннике лежали недавно заколотые жертвы. Фаворит вспомнил, что несколько дней тому назад гробницу открывали для новых жертвоприношений. Это было вызвано дурными предзнаменованиями, обнаруженными звездочетом в той части неба, где находилась звезда покойного властелина. Пришлось расколоть камень, закрывавший узкий подземный ход, и тем самым в какой-то мере осквернить гробницу. Чтобы не вызвать волнений в народе, эта работа была проделана тайно. Может быть, подумал фаворит, фараону просто захотелось увидеть мумию своего отца и он сам внушил звездочету мысль о дурных предзнаменованиях. Бывший ювелир не решался взглянуть на мумию, однако, входя, он успел заметить, что в саркофаге лежал широкоплечий и грузный мужчина, точно такой, каким, судя по описаниям, был предыдущий фараон.

В этот момент издалека донесся негромкий стук, который постепенно приближался, словно кто-то хотел войти. Пламя факела заколебалось, бальзам и благовония как будто запахли сильней. К стуку присоединилась песня, как будто идущая из-под земли, непонятно только, доносилась ли она издалека или звучала рядом. Дрожащий фаворит взглянул на своего повелителя. Может быть, это духи, может быть, это боги, решившие наконец покарать долголетнее неверие и насмешки фараона и его бессовестного бездельника фаворита? Ведь по сравнению с таким кощунством официальное осквернение могилы — сущий пустяк. Фараон, сгорбленный, старый, сморщенный и седой, также прислушался. Наконец он обратился к своему фавориту. На его исхудалом лице появилась слабая улыбка.

— Это рабы, строящие недалеко отсюда мою гробницу.

— Должно быть, так оно и есть, — пролепетал фаворит, ощупывая руками воздух, словно в поисках опоры.

Взгляд улыбающегося фараона все еще был направлен на бывшего ювелира, и вдруг старое, морщинистое лицо изменилось так, что напугало фаворита куда больше, чем стук и подземное пение. Фараон зашатался и под нарастающий шум ударов за стеной упал рядом с саркофагом.

Сначала бывший ювелир решил, что на фараона плохо подействовал насыщенный бальзамом воздух, но вскоре понял, что недуг, сваливший фараона, гораздо серьезнее.

И вот он лежит на широком ложе, беспомощный, как ребенок, скрестив руки на груди. Его семья стоит на коленях у ложа. Впереди — наследник престола, толстый, угрюмый пятидесятилетний мужчина, похожий на деда. Чуть подальше — жрецы, бормочущие заклинания. У изголовья — главный держатель веера и три врача, все еще не смеющие произнести смертный приговор. Умирающий послушно повторяет молитвы за главным жрецом. Его глаза большей частью закрыты, иногда он пытается отыскать своего любимца, стоящего где-то сзади, уже почти отверженного. Мирская оболочка божественного фараона вот-вот должна стать добычей демона смерти.

В полночь фараон попросил присутствующих оставить его наедине с другом, что было сделано весьма неохотно. Когда зал опустел, фараон взял фаворита за руку и заговорил громче, чем тот мог предполагать:

— Ты не должен оставаться при дворе, дружище. Тень, которую набросит на дворец моя смерть, наверняка обернется для тебя немилостью и преследованиями. Ты не будешь жить в нужде. Согласно тайному завещанию, ты получишь больше золота, чем потребуется тебе до конца твоих дней. Вспоминай обо мне все те годы, которые ты еще проживешь. Твое присутствие придавало мне силы жить и умереть, не изменив великой правде. Как хорошо иметь друга, разделяющего твои мысли!

— Не говори так много, мой великий властелин и друг, — сказал бывший ювелир, по лицу которого текли слезы. — Надеюсь, что и я вскоре последую за тобой. Много золота мне не нужно, да и ремесло свое я давно забыл…

— А еще, — продолжал фараон, — не забудь того, что мы говорили о богах, и научи всему этому своих детей или внуков, чтобы не погибла великая тайна фараона…

— Я так и сделаю, — пообещал фаворит, — если они будут достаточно умны, храбры и не болтливы…

Фараон откинулся на подушку, и голос его стал слабее:

— Именно об этом я и подумал… Поклянись никому не рассказывать, что фараон, который завтра умрет, был закоренелым вероотступником.

— Клянусь!

— Что он не верил в богов и в свое божественное происхождение, в то, во что верят все и во что так трудно было не верить, — прошептал фараон едва слышно. — Так нужно для блага моей династии… Никому не говори, что я не считал себя богом…

Он замолчал. Он лежал совершенно неподвижно, и фаворит подумал, что он уже умер. Но нет, фараон еще дышал. Прижавшись ртом к самому уху старика, бывший ювелир прошептал:

— Мне тем легче будет молчать, о повелитель, что я всегда считал тебя богом и буду считать тебя богом до конца своих дней. Ра и Пта я не знаю, нам, людям, совершенно безразлично, существуют они или нет, но тебя я знаю, тебя я видел. Не бойся смерти, ты — бог, ты… — Подавленные рыдания мешали ему говорить.

Помутившийся взгляд фараона, не видя, остановился на лице друга. И когда фаворит встал, чтобы возвестить придворным смерть фараона, он так и не знал, выражал ли этот взгляд благодарность или глубокое разочарование.