На круги своя [Любовь Борисовна Овсянникова] (fb2) читать онлайн

Любовь Овсянникова

НА КРУГИ СВОЯ

Повесть

Пролог

Совсем не беспочвенно возник миф о непорочном зачатии. Когда нет совокупления, с его натужными стараниями, конвульсиями выброса и сбора, соединением сокровенных материй, оголенных, стыдных, а есть лишь тепло родительских начал, находящихся на расстоянии, — это и есть зачатие непорочное.

Именно так происходит в природе, в той, которая стоит выше чьих-то забот. Весной солнце удаляется от земли, подымаясь все выше и выше, и больше ничего не происходит, а земля зачинает в себе новое плодоношение.

Екатерина чувствовала, что понимает теперь не только это, но много больше, чем прежде, ибо с абсолютной точностью могла предсказать, когда облетят цветы с голых веток абрикоса и мир начнет погружаться в сирень, когда придет первое настоящее тепло. Изливаясь вниз лучами солнца, оно безоглядно заколобродит в сиреневых чащах, затем снова устремится прочь, унося с собой не только ее аромат, но и цвет. Это марево повиснет над пространствами и будет колыхаться над ними недели две, уничтожая все серое и отжившее. В очищенный мир, оседлав гривастого гонца прохлад, ворвется цветение черемух, проникая в плоть и кровь, разливая там терпкую мучительную горечь и томя душу. Не приведи Бог разогреть этот взрывоопасный чад еще и солнцем! Но этого никогда не случается по одной причине: чтобы не погибли от растроганности соловьи.

Мудрая природа знает меру тому, что есть «хорошо», — думала она, наблюдая весну из окна своего кабинета. Но знает ли цену тому, что есть «плохо»? Это был риторический вопрос, не вызванный надеждами на милость Бога и упреками в адрес судьбы. Так… возник, ни к чему конкретному не привязанный. Где-то, видно, есть на него ответ, но она его не искала, ибо гнала от себя прежнюю заумь.

Она вспоминала, проводя внутренние диалоги, и не было этим воспоминаниям конца.

1. Крах

Я оказалась в безнадежном положении — буквально и всеобъемлюще.

Во-первых, у меня не было работы.

Иван Ильич — добряк по натуре — неожиданно был изгнан из должности, и его место занял другой. На подобные перемены люди реагируют по-разному, я не реагировала никак. Нашему директору давно надо было уйти, может даже, сразу по выходу на пенсию, передав свое детище преемнику. А заодно, присмотреть для себя тихое и полезное дело, на котором и сидеть до конца рядом с ним. Не скрою, я иногда откровенно советовала это ему:

            — Иван Ильич, не затягивайте узелок. Подумайте о себе и о нас, грешных. Придет ведь кто-то на ваше место, все равно придет — чужой, враждебный. Выгонит вас, разгонит нас, посадит тут своих людей. Вам хорошо, вы себе пропадете в камышах на даче, развевая горе рыбалкой и святым выпивоном. А с нами что станется?

            — Ты, Катерина, если метишь на мое место, так скажи прямо. Ведешь себя по-бабски: ноешь и ноешь. На тебя это не похоже. Надоело.

            — Ною, потому что не молодеете ведь вы. Пора подумать о будущем.

            Но фантазия его не шла дальше прежнего:

— Почувствую старость, тебя посажу на свое место. А сейчас уйди к такой матери. Хватит об этом!

— Вы ничего больше не придумали? — не унималась я. — На кой ляд сдалось мне ваше место? Я и на своем досижу, если все нормально будет. Только вы ведь норовите так повернуть, чтоб было как раз не нормально. Хоть бы других не смешили, а то уже и заказчики передают ваши жалобы, что я вас подсиживаю, змея, мол, такая.

— Ну, может, и вырвалось когда, не отрицаю. Но ты меня с этими разговорами достала уже, ей-богу. Иди работай!

Я уходила. Кандидатуры на его место у меня не было, и предложить конкретный план я не могла. Но спустя время возвращалась к прерванному разговору, напоминала, что проблема существует и ее надо решать. Позволяла я себе это потому, что Иван Ильич безгранично доверял мне.

Со временем я убедилась в бесполезности любых попыток сдвинуть его с насиженного места. Он просто до­сиживал свой век, как придется, и ни о чем думать не хотел. А может, и не мог. Присматривать нового человека, готовить для него общественное мнение, проталкивать наверх — на все это у него уже не было сил. Он это понимал, как понимал и резонность моих просьб, но только и мог что просто отмахи­ваться от меня.

И вот его парализованная воля дала последний всплеск: он заключил опрометчивую сделку, и над предприятием нависла угроза банкротства. А к нам подступил час, о котором я его не раз предупреждала. Только более горький для Ивана Ильича, ибо был пропитан подозрениями в его нечистоплотности.

Поэтому я никак не реагировала на уход директора, я просто давно ждала этого, смирилась с мыслью, что тогда вместо него возникнет неизвестная и, скорее всего, неприятная персона. Чувствовала лишь досаду от этого знания, но досада — вещь не материальная, ее к оплате не предъявишь.

«Новой персоной» оказался наш сотрудник — специалист никакой, но человек своеобразный, сложный, короче — поганый. Основные свои качества он тщательно маскировал, никогда не проявлял их в работе. Впрочем, у людей проницательных оставалось ощущение, что когда-нибудь с ним произойдет внезапное и резкое превраще­ние, как безобидное горное образование из старой геологической цепи превращается в огнедышащий вулкан. Вот это клокотание внутри, эта упрятанная в нем энергия, скрытая враждебная сущность были неизвестным образом очень понятны и мне. В опущенном взоре, в стиснутых губах, в резком тоне я читала совсем не то, что он хотел показать.

Теперь я думаю, он видел это и до поры держался от меня подальше. А когда пришло его время, возникло и следствие — изгнание меня как слишком умной. Естественно, истинная причина изгнания открылась позже, хотя, случись это и вовремя, я вряд ли что-то изменила бы.

В долгих беседах, которые новый директор затевал с сотрудниками после своего желанного воцарения, я не лукавила. Но разговор у нас не клеился, скорее всего, потому, что лукавил он. Я видела, что не победила в нем предубеждение против себя. Оставаться на работе было бессмысленно — меня все равно «дожали» бы его клевреты. Я решила не утруждать их, не доставлять им это удовольствие.

Итак, сколь я ни думала об этом раньше, сколь ни готовилась к худшему повороту событий, но потеряла работу, оставшись без средств к существованию, внезапно, не вовремя, ибо мой возраст не позволял начать жизнь заново. Таким образом, беда моя стала глобальной — без работы, без средств, без будущего. А жить предстояло еще долго…

Во-вторых, было следствием первого — я тяжело заболела.

2. Пропасть

Я тяжело заболела, поэтому даже не пыталась искать новую работу. Сначала надеялась, что скоро поправлюсь и вот тогда… А потом поняла, что не найду себе применения и тогда — новые хозяева положения окружали себя только молодыми, к тому же длинноногими, а мне недавно исполнилось сорок, и внешние данные в понятиях моего и более старшего поколений никогда не имели решающего значения.

Потянулись безрадостные, однообразные, отупляющие дни, наполненные одними и теми же заботами: где добыть кусок хлеба, денег на оплату квартиры, на лечение. Известно, беда не приходит одна: к зиме мою каракулевую шубку побила моль, купленные впрок сапожки полезли по швам, вышла из строя стиральная машина, цветной телевизор стал показывать в черно-белом изображении. Оставалась на ходу только новая «иномарка» — белоснежная «фольксваген–джетта», но ее содержание стало мне не по карману.

Однажды я села и посчитала, сколько необходимо иметь денег, чтобы, ведя растительное существование, дожить до пенсии. Вышло, что следует продать машину и тратить в месяц не более тридцати долларов. Эта сумма составляла много меньше той, которую надо было иметь, чтобы не увязнуть в долгах и не умереть с голоду. Значит, машину я «проем» гораздо быстрее. А что будет потом? Но делать нечего. «Джетту» я продала быстро, да жалко мне стало тратить этот кусочек. Огляделась и решила, что чугунная ванна, купленная для ремонта, уже никогда установлена не будет, как не пригодится больше и кожаный плащ, и сапоги на шпильке, и другие наряды — все мои добротные и милые вещи.

С того злополучного июля, когда я перестала выходить на работу, минуло более полугода, затем прошел год, другой… Дни текли как медленное исполнение приговора. Я изменилась. Нет, не потому что голодала, не потому что стала носить старые, чудом уцелевшие от моей молодости вещи, — драповое пальто, истоптанные сапожки, вязаную шапочку. Потухли мои глаза! До этого их зеленый огонь лет на десять делал меня моложе. Теперь я хоть и не опускалась бессознательно, но и не бодрилась осознанно.

Как-то утром я решила бороться. Начала с того, что накинула платок и отправилась в парикмахерскую, чтобы остричь волосы. Мастер, мужчина средних лет, отговаривал:

— Слушайте, я сегодня целый день сижу без работы. Но не хочу заработать на том, чтобы лишить вас такой красоты.

— Лишайте, лишайте, не сомневайтесь, — сказала я. — Как раз заработаете, а я верну себе девичью прическу. Мои волосы, когда коротко острижены, чудно вьются. Я стану моложе и еще красивее.

— Ах, мадам, разве вы думаете, я не вижу, что вы закрашиваете седину? Теперь краска стоит дорого. Вы ведь хотите остричь волосы и уже больше не красить их. Как же вы будете выглядеть моложе?

— Ваша правда. Но кроме этого, я хочу, чтобы меня перестали узнавать знакомые.

— Почему?

— Устала я очень, это сложно объяснить.

Лилась и журчала наша невеселая беседа, а пряди моих волос падали и падали на пол, и в зеркале напротив возникало осунувшееся лицо, с паутиною морщин под глазами.

Дома я впервые плакала.

А потом привыкла. Стала ловить себя на том, что не стыжусь больше своего крушения, не страшусь безвестности и нищеты, что я стала другой. Только каждый вечер просила Бога не посылать счастья вновь увидеть рассвет, а растворить меня в вечном мраке еще до утренней зари. Я простила всех врагов, недоброжелателей, зави­стников и забыла любовь к тем, ради кого жила раньше, постепенно совсем отрешилась от людей, замкнулась в себе. Надежду на избавление от страданий мне доставляла встреча с каждой новой ночью, а разочарова­ние — встреча с каждым новым днем.

Впрочем, одна мысль беспокоила меня: я стремилась оставить родным сумму, чтобы они могли оплатить последние заботы обо мне.

В таком сонном оцепенении я перестала считать годы.

Вдруг однажды обратила внимание, что на улице стоит осень. Какой удивительно долгой, тихой и теплой она была! Такой же щедрой и дивной встала зима: в меру морозная, обильно снежная. Перемежающие зиму оттепели нарастили на крышах, водостоках, козырьках и стрехах длинные, невиданные сосульки, сверкающие как горный хрусталь в лучах не по-зимнему яркого солнца. Но как затянувшаяся осень томит душу ожиданием зимы, так и зима в ровном, хотя и добром, течении своем утомила людей. Отсутствие настоящего тепла в квартире по утрам гнало меня на улицу, в движение, в толпу. Топкие, рыхлые, глубокие снега до ломоты изматывали мышцы ног, появлявшаяся на солнце влага, просачивалась сквозь обувь и чавкала при каждом шаге. Зима все продолжалась, стоял только февраль, и до весны жить оставалось еще дни и дни.

Синоптики сообщали, что такая снежная зима была в наших краях полвека назад. А снег валил и валил чуть ли не каждый день. Местные власти перестали следить за дорогами, коммунальщики оставили без внимания крыши домов, все было пущено на самотек. Никого не беспокоил даже предстоящий весенний паводок.  

3. Звонки из прошлого

И вот я убедилась, что он меня помнили.

Однажды в моей квартире раздался телефонный звонок:

— Алло! Екатерина Алексеевна? Добрый день. Вам нужна моя помощь? — вопрос прозвучал так, как будто мы недавно расстались, словно между тем и сегодняшним днем не пролегли годы и события.

Этот человек в свое время сделал для меня так много хорошего, так неожиданно и вовремя, так бескорыстно, что даже тогда это воспринималось, как сказка. А сейчас об этом и вспоминать было страшно — до такой степени это казалось выдуманным, похожим на наваждение. Ему это ничего не стоило, спустя время он даже забыл, что я ему чем-то обязана. Забыл ли? Ведь не зря он не представлялся, когда звонил, — я его узнавала по голосу.

— Здравствуйте! Я в порядке. Спасибо, — сказала я.

Вот перед ним мне было особенно стыдно за случившееся со мной: за мою нынешнюю невостребованность, растоптанность, беспомощность, короче — за нулевую значимость. Я знала, что ему по силам осуществить любой поворот в моей судьбе. Но было отличие между тем добром, которое я могла принять тогда, когда сама была сильной, и тем, какое могло выручить меня сейчас, в состоянии крайнего отчаяния. Такое добро не столько бы помогло мне, сколько унизило еще больше. Я этого не хотела.

Не скажу, что я не играла в такие игры. Играла, умела играть и даже никогда ранее не проигрывала. Но… но тогда я кое-что значила. А теперь была растением у обочины.

— Я узнал, что у вас возникли проблемы. Может, подъедете ко мне, и мы потолкуем? — Нет, он меня не принуждал — он чувствовали мое воющее нутро, переживаемый мною срам за проигрыш, мою смертельную тоску от бездеятельности и от ненужности людям. Он пытался вдохнуть в меня жизнь.

— Не стоит. Я развалилась, и боюсь, что непоправимо. Спасибо.

— До свидания. При случае звоните сами, — сказал он.

— Всего доброго, — но гудки отбоя отрезали от него эти мои слова.

                                                      4. Неожиданный визит              

Чавкая по мокрому снегу, я шла и вспоминала его лицо, черт знает, за что его привязанность ко мне, и с ноющим сердцем боялась случайной встречи с ним, помня короткий итог первой.

— Вы умны и красивы, и я сделаю вас первой бизнес-леди в этом городе, — сказал он мне тогда.

Я и была такой четыре быстро пролетевших года.

Мозги напрягались, я трудно ворочала ими, тщательно перебирая воспоминания. Искала и не могла найти ответы на мучившие меня вопросы. Где и почему я остановилась? Когда стала считать, что с меня хватит, когда стала думать, что перемены на работе не коснутся меня таким роковым образом? Что это было — успокоенность, самоуверенность, отсутствие энтузиазма или подступающая болезнь?

Я понимала, что изменившаяся в связи с развалом государства ситуация в противовес общим тенденциям не сформировала во мне новую мораль. Теперь неуместными казались мои качества: интеллигент­ность, мягкость, доброжелательность, альтруизм. Они мешали мне, но именно они же раньше располагали ко мне партнеров и создавали мне са­мобытный, сотканный из несовместимых противоречий, имидж. И вот все растоптано! Что и где я упустила?

Устала анализировать. Нет смысла заниматься этим. Смешно искать опору, если чувствуешь, что сила удара навсегда прилепила тебя к земле, разровняла по ней, вогнала в нее. Мстить? Да, можно. Но кто больше всех виноват? Кому, и в какой мере я должна мстить? Ведь прежде чем вынести и исполнить приговор, надо определить виновных и степень вины каждого из них. Конечно, я знаю, кто был виновником моих несчастий, и почему он это сделал. Но понимал ли этот человек, какую беду принес мне? Возможно, он думал, что я успела сколотить состояние, и не должна пропасть. Какая разница, что он думал. Ведь, когда я говорила, что мне нельзя терять работу, он спокойно отвечал:

— Я не хотел бы, чтобы вы перестали считаться со своей гордостью. Не хочу давать обещания, которые затем не смогу выполнить.

Кто стоял над ним, кто дал ему волю так поступить со мной?

***

Воспоминания… Куда от них деться? Гоню недавние и стараюсь вызвать в памяти минувшие давно события и лица. Но все смешивается и в ночных кошмарах выворачивается наизнанку: обидчики вручают мне школьную Золотую медаль, красный диплом университета, дают положительные отзывы на диссертацию, а любимые люди — загоняют в лабиринт с высокими стенами, бросают камни, и зловонным шепотом повторяют одно и то же: "Он вас не любит и не хочет с вами работать". Или с угрозой шипят: "Не мешайте ему! Вам лучше уволиться".

Звонок звенел настойчиво и гулко: квартира была почти пустая, из мебели осталось самое необходимое. Вынырнув из-под одеяла, я дотянулась до трубки и невольно поежилась от холода, затем ответила «Алло», и мой голос звучал бодро, почти весело. Это всегда хорошо у меня получалось.

— Доброе утро! Как дела? — от услышанного голоса мое сердце учащенно забилось, а на коже появилась неприятная липкость.

— На душе противно, помощь не нужна, — отрапортовала. — Что нового у вас? — перебила его новый вопрос, но тщетно.

— У меня новое то, что вы не звоните. Почему? Постарайтесь быть сегодня дома в десять утра. Зайду. До свидания, — и снова отбой, не дождавшийся моего ответа.

Точно в назначенное время улыбающийся Вилен Борисович стоял перед «глазком» входной двери.

— Здрас-с-сь! — кричал оттуда, почувствовав, что я его рассматриваю, стоя с другой стороны.

— Не заставили долго ждать, — с этими словами я открыла дверь.

Его глаза ненадолго задержались на мне. Но пока он снимал пальто, шапку, шарф, свет, искрящийся в них, заметно убывал и убывал. Он вздохнул, наклонившись за комнатными тапочками, а когда выпрямился, поглаживая блестящую лысину, глаза уже старались не встречаться с моими.

Мне было не жаль себя, я жалела его. Зачем он пришел на это пепелище? Теперь я, разбитая и медленно уходящая из жизни, еще должна и ему помогать.

— Да, это я. Конечно, изменилась.

Что я могла еще сказать?

— Значит, погибаем, но не сдаемся? Героически! — И он завелся, как всегда, с пре­дельной экспрессией: — Я любовался вами! Я любил появляться с вами в обществе, я гор­дился знакомством с вами. А теперь? Моя жена говорит, что у вас крыша поехала. Что вы с собой делаете, черт вас возьми? Что вы делаете со мной? Я! — он задыхался, — я вложил в вас свои силы, влияние, энергию. А вы? — Он не давал мне вставить и слово. — Вы таскаетесь по рынкам, продаете свои старые тряпки! Они вам что, уже не пригодятся?

— Садитесь, — сказала я. — Зачем вы ходите за мной по рынкам? Я продаю не сама. Там работают мои подруги, они и помогают мне продавать.

Он вынул из кейса две палки «салями», баночку красной икры, кофе и коробку конфет. Все еще достаточно качественное — запасы советских времен. Коротко пояснил:

— Гостинец. Да не кривитесь, это не от меня! Это моя Нинка передала, и велела насчет вашей «крыши» убедиться.

— Передайте ей, что гостинец пришелся кстати. Я как раз не завтракала. Не присоединитесь ли за ваш счет? — мои шутки не смешили его, меня же от них просто мутило.

В комнате благоухало кофе, по воздуху расплывался забытый запах.

Вилен Борисович слушать не умел, предпочитал грохотать сам. Я кивала, не особенно вникая. Он был само созвездие эмоций и идей, но эмоции захлестывали источник идей. Кипел мой чайник, кипел гость. Он уже все сказал, но не уходил. Почему?

— Я, естественно, никуда не спешу, — напомнила я. — Но вы же должны быть на работе. Или вас послала ко мне не только жена?

— Не только! Вот, — он швырнул на стол пакет из хрустящего крафта. — Гаврик пере­дал. Там деньги. Поправляйте, ради Бога, скорее свое настроение. Да не шатайтесь по рынкам! Приказ!! Еще не все потеряно. Как избавились от вас, так и назад позовут.

На пакет я отреагировала не сразу, больше задело то, что еще тихим отзвуком жило в душе.

— Передайте Нине Савельевне и Гаврику, что у меня крыша на месте. О себе больше ничего сказать не могу, пока не могу. Но… не надо, чтобы меня звали назад.

— Почему? — возмутился он. — Позовут!

— Не хочу.

— Звонить или будете звонить сами? Как лучше-то?

— Мне уже никак не лучше. Простите…

Я поспешно захлопнула дверь: не люблю долгих прощаний. Внутри щемило, и к горлу подкатывал удушающий комок. Ах, я еще помнила себя прежнюю!

5. Обман

Окна моих комнат смотрели в сквер, где сверкал куполами собор, с которого, собственно, начался наш город. Теперь здесь одни выгуливали собак, а другие — по старинке «соображали» на троих. В дождь и в снег круговорот событий в сквере повторялся с утра до темноты.

Я стояла долго. Смотрела, вспоминала. Вот по этой алее мы, выпускники университета, шли фотографироваться группой после первого госэкзамена. А там, собравшись через пятнадцать лет, стояли и поджидали опаздывающих. Я в белом платье, с высокой прической, которую научилась укладывать недавно и которая мне была очень к лицу. Ага, а вот на той скамейке, что под ивами, меня — доцента авиационного института — как-то нашли студенты и упросили тут же принять зачет по сопромату. Они совали под нос эпюры, а я, глядя на них издалека, по изломам, скачкам и наклонам определяла ошибки. И они проворно их исправляли.

— Со мною ли это было? — произнесла я вслух в пустой квартире и повела глазами по стенам, где недавно стояли стеллажи с книгами, специально изготовленные для этих комнат. Они простояли двадцать семь лет, заполненные учебниками.

Сейчас учебники для вузов — большой дефицит, и я постепенно продала их по хорошей цене. На сколько месяцев мне хватило библиотеки? Не помню. А стеллажи недавно забрали за копейки. Облезлые, потерявшие вид, они мне больше и не могли принести, ведь раньше их украшали книги, которых не стало. Взгляд скользнул по столу. Сверток? Ах да — это подарок от Гаврика.

Из свертка выпала покупюрная опись — какие аккуратные! Я взяла деньги, которых было немногим больше ста пятидесяти долларов рублями. Странная сумма. Я прикинула, что на них можно купить и сколько останется на еду.

Быстро одевшись, чтобы успеть до обеда, пока курс доллара был самым низким, я поспешила в обменный пункт, что располагался в соседнем подъезде. Там работали уже знакомые мне Славик и Дан — по мере своих распродаж я покупала у них мелочь: десять, двадцать, иногда и пятьдесят долларов, ибо инфляция продолжала усиливаться.

Я поздоровалась.

— Сегодня у меня сумма побольше. Поменяете?

— Поменяем, только на крупную сумму давайте хотя бы двухсотки, — попросил Славик.

Дан сидел мрачнее тучи и молчал. Впрочем, улыбка у него всегда была неприятной, и теперешний вид его даже украшал.

— А по миллиончику не хотите? — я протянула все полученные только что деньги.

Славик начал сосредоточенно считать. Пока он мотал головой и снова пересчитывал, я ждала.

— Какого черта вы мне дали такую сумму: ни туда, ни сюда?

— Что значит «ни туда, ни сюда»? — возмутилась я. — Там должно быть на сто пятьдесят долларов и сдача.

— Сда-ача, — недовольным тоном протянул он. — Посчитать дома не могли... Возись тут! — он вернул сдачу, бросив деньги на отлетный столик.

— Дайте, пожалуйста, купюры поновее, — попросила я.

— Какие есть, — он положил сверху на рубли две долларовые бумажки.

Не торопясь, я начала их изучать, пытаясь рассмотреть год выпуска: «сотенная» была девяносто третьего, а пятидесятка — девяностого года, к тому же изрядно потертая. Отодвинув их в сторону, я уложила в кошелек сдачу в рублях. Затем вернулась к долларам: проверила бумагу, рельефность текстов. Потертая купюра явно не нравилась мне.

Славик нервно покинул свое место, потянулся, скользнул по мне взглядом и вышел из металлического «сейфа» обменного пункта, направившись на улицу за глотком свежего воздуха.

— Слушайте, Дан, — обратилась я ко второму кассиру. — Вы ведь меня не первый раз видите, я живу в соседнем подъезде, частенько захожу к вам, и посему по дружбе дайте другую пятидесятку.

Осклабившись, что должно было означать улыбку, он, растормошив воздух и образовав из него настоящие вихри, выхватил из моих рук потертую бумажку и протянул взамен новенькую, хрустящую. От неожиданной перемены в нем и легкой сговорчивости я сначала опешила, а потом, испугавшись, что он может передумать, поспешила спрятать добытую с трудом новенькую купюру и заторопилась домой. На выходе меня чуть не сбил с ног возвращающийся Славик:

— Все в порядке? — спросил он.

— Да, спасибо!

Дома я достала все свои сбережения и разложила на столе. Часть из них была в долларах с преобладанием мелких купюр, а остальное богатство — в рублях. Пересчитав их, я убедилась, что суммы в долларах, вместе с только что купленными, хватит, чтобы оставить родным. На лето мне должно было хватить того, что оставалось в рублях. До осени перебьюсь как-нибудь, а там…

Продавать уже было нечего. Но так далеко мои планы не простирались: я знала счет оставшимся дням. Заблаговременно приготовленное платье, обувь и белье лежали в пакете на видном месте. Там же находился паспорт и медицинская карточка. Расчет был прост: если исход не заставит себя долго ждать, придет естественным порядком — я это почувствую, я уже начинаю чувствовать его приближение, — то моя последняя осень уже позади. Если же жизнь задержит меня и нависнет полным безденежьем и нищетой, то к пакету с одеждой и документами будет приложено письмо. Аналогичное письмо будет вброшено в почтовый ящик. Дверь ванной комнаты останется открытой. Там уже приго­товлена красная простыня, чтобы не создавать контраст, и пистолет. (Да, я его оставила с перестроечных времен, когда следовало заботиться о собственной безопасности).

Ну, это будет потом. А сейчас надо присовокупить к сбережениям купленные только что доллары. Потянувшись за сумочкой — такой привычный жест! — я почувствовала сладкий укол надежды, промелькнула мысль: «А может, утрясется? Может, сладится долгая жизнь?» Но тут же исчезло и это ощущение, и мысль от пронзительного понимания — неоткуда.

В сумочке лежали рубли, данные мне на сдачу, и пятьдесят долларов. Сотенной банкноты не было. Я растерялась, не могла ничего понять. Что случилось? Может, показалось. Порылась еще и еще раз в лежащих там бумагах, проверила кошелек, карманчики. Неужели я купила только пятьдесят долларов? Тогда должны быть еще рубли. Или нет? Я схватила покупюрную опись от Гаврика: сумма была такой, что позволяла купить сто пятьдесят долларов. Еще раз пересчитав деньги, сложив, разделив и отбросив, пришла к выводу, что сотенная купюра должна быть, она была-таки мною куплена. Но куда она исчезла? Память прокру­тила события почти поминутно, я увидела лица Славика и Дана, смущение одного и кривой оскал другого. Спокойно, — внушала я себе. Итак, было две банкноты, которые дал мне Сла­вик. Сотка не вызвала сомнений, а пятидесятку я терла и разглядывала, отложив все в сто­рону. Далее. Славик сначала отказался заменить купюру, а затем, пока я возилась и со­пела, засмущался и вышел. Так. А Дан? Он с радостью выполнил мою просьбу, и при этом неестественно, натянуто улыбался и суетился, размахивая руками. Стоп! Я поспешила спрятать именно эту бу­мажку, которую еле выпросила у него, а ту, другую, сотенную, оставила на отлетном столике. Или она упала от потока воздуха, поднятого резкими движениями Дана?

Сломя голову, не одеваясь, я выскочила из дому.

— Дан! — выдохнула я, вбежав в обменный пункт.

Оба кассира были на месте.

— Что такое? Я вам поменял потертую бумажку, как вы просили, — резко ответил он, предупреждая мои претензии.

— Поменял, поменял. Но я же забыла сотку на вашем столе. Дан, я точно знаю, что забыла ее здесь. Отдайте, — я постучала ногтем по столику.

— Что-о? Ану, вали отсюда, тетя! Видал? — угрожающе спросил мой собеседник у подельщика.

— Она могла от ветра упасть на пол. Посмотрите, пожалуйста, — еще на что-то надеясь, просила я.

— От какого еще ветра?

Я замялась, мне не хотелось напоминать ему о резких, воровских движениях, когда он выхватил  из моих рук потертую банкноту.

— В это время Славик как раз выходил на улицу, — попробовала я объяснить исчезновение купюры возможным сквозняком.

Как по команде оба кассира наклонились, и какое-то время всматривались в темноту под столами.

— Нету там ничего. Иди, говорят тебе, отсюда! Видали мы тут таких, — снова при­крикнул на меня Дан.

Я не уходила.

— Зачем вы так, вы же меня знаете. Разве я похожа на мошенницу? Дан, это для меня очень большая сумма, поверьте. Отдайте, прошу вас.

— Женщина, идите домой и ищите там свою «большую сумму», — он вновь перешел на «вы», затем поднялся и вышел из своей каморки. Он готов был вытолкать меня силой. Не допускать же до этого! Но и отступать я не могла.

— Хорошо, я к концу дня вернусь. Может, при подведении итогов у вас проявится лишняя сотня.

— Конечно, подходите, — смилостивился Дан.

Дома я заново перерыла сумочку, перебрала каждую бумажку, каждую записку. Тщетно.

В уставшем, измученном сознании прокручивалась пленка сегодняшних событий, снова и снова возникали лица кассиров обменного пункта. Я подумала, что пер­вая полсотенная купюра была фальшивой. На ней, видимо, «прокололся» Славик, с кем не бывает. И он же пытался сбыть ее мне. Моя возня с этой купюрой действовала ему на нервы и он, не выдержав, бросил свою затею и вышел на улицу. Понятно, что Дан был не просто мрачен, а зол на Сла­вика, ведь они поровну делили ответственность. Хоть для них это была не бог весть какая сумма, однако повод для мрачности имелся. Видимо, чтобы досадить Славику, лишний раз проучить его, показать, что влипнуть в неприятности легко, а выпутываться — стоит усилий, Дан без возражения заменил мне купюру. А за­бытые мною или свалившиеся на пол сто долларов забрал себе с полным убеждением, что судьба послала ему заслуженную удачу.

Я представила, как подбирается сейчас Славик к Дану, чтобы разделить добычу пополам и покрыть убыток, случившийся из-за покупки фальшивой банкноты, с каким напором доказывает, что если бы он не стал меня отвлекать своими перемещениями, то я бы не забыла деньги на столе. Выходит, он и себя выручил, покрывая убытки, и Дану дал возможность поиметь лишних пятьдесят долларов. Да, теперь они будут дер­жаться дружно.

И все же под вечер я снова пошла к ним. Теперь там сидело еще трое мордастых парней, которых я раньше не видела. У меня хватило мужества поздороваться с ними.

— Я пришла, как мы договаривались, — обратилась к кассирам.

— Не «мы договаривались», а вы нас просто осчастливливаете своими посещениями, — поправили меня.

— Неважно, пусть будет так. И все же, есть для меня новости?

Мне навстречу поднялся один из троих мордоворотов.

— Это та тетя, которая целый день терроризирует вас? — глядя на меня, обратился он к кассирам.

Присутствующие переглянулись: Дан полоснул меня боко­вым зрением, коротко кивнул и сдвинул плечом; Славик, мазнув по подельникам взглядом, распахнуто уставился на меня. Как чует зверь, попавший в западню, где-то существующую спасительную щель, так и я почувствовала в Славике сопере­живание, сопоиск приемлемого выхода из положения. Надвинувшиеся, уничтожающие меня глаза остальных парней стали не так страшны.

— Матушка, сегодня никто никому ничего не возвращает. Запомни! И не обижай лю­дей, — произнес один из троих чужаков, четко расставляя логические ударения.

— Возвращают, — отважно пролепетала я. — Можно за вознаграждение. Если уж вы решили исправлять людские недостатки, то за рассеян­ность меня достаточно наказать половиной потерянной суммы, а вам будет достаточно второй половины. Вознаграждение за бдительность, — уточнила я. — Вот это и было бы в духе времени.

Однако я уже понимала бесполезность дальнейших переговоров. Мордастые на­чали меня окружать, играя под «кожанками» натренированными мышцами. Славик все смотрел на меня, и под его взглядом я неторопливо положила пустой кошелек на стол.

— Да, для вас это не приобретение. Вы просто куражитесь от избытка наглости. Но вам это отольется, попомните мое слово.

Я повернулась и направилась к выходу. Меня настиг звук коротких реплик, кото­рыми перекинулись мои обидчики и которые я разобрать не смогла, а затем голос Сла­вика, обращенный ко мне:

— Женщина, вы забыли кошелек.

Я намеренно ускорила шаг и вышла на улицу, ибо только так могла выманить Сла­вика за собой, который уже был заодно со мной и за меня — бессознательно, инстинктивно, по здоровой природе чудом сохранившегося в нем инстинкта защищать слабого. Принимая из его рук пустой кошелек, спросила:

— Пятидесятка была фальшивая?

— Нет, — удивленно ответил он. — С чего вы взяли?

— Тогда, почему…

— Просто хотелось спихнуть очень потертую банкноту, — и он протянул мне все ту же пятидесятку.

— Возьмите, это моя доля от вашей «сотки». Мы ее поделили. Дан дал мне именно эту потертую банк­ноту. Воспитывает, понимаете? Потому что это я купил ее у одного древнего дедули, пожалел старика.

— Спасибо, — голос мой задрожал. — Все же это лучше, чем ничего. Идите, дружок, не навлекайте на себя новые неприятности.

Надо же, — подумала я, — мы действовали словно заговорщики: я намеренно за­была кошелек, а он воспользовался этим, чтобы незаметно вернуть часть моих денег. Уже в спину уходящему парню я добавила, с удивлением для себя, которое потом долго вспоминала:

— Помните, судьба всегда будет милостива к вам.

Не среагировав на мои слова, лишь коротко скользнув по мне взглядом, он, зябко ссутулившись, прошмыгнул назад в помещение.

6. Знамение

Ночью мне спалось сладко и спокойно, однако снились странные, пророчес­кие сны. Пережитое потрясение переплеталось с верой в возмездие, тупая боль в сердце перемежалась минутами блаженного покоя, и тепло, словно морем обнимающее мою бренную оболочку, сменялось волнами озноба от безотчетной признательности. И сны были точно так же сотканы из образов мести и благодарности, проклятия и благословения. Они, забываясь и тут же — во сне — вспоминаясь, повторяли круговорот понятного и мистического, уже случившегося и лишь грезившегося, оставляя убеждение в глубоком их значении для грядущего. Совсем под утро воз­никло почти реальное видение юноши, взявшегося ниоткуда и стоявшего ни на чем, от которого исходил во все стороны какой-то целебный свет. Он спросил:

— Видишь свет?

— Да, — ответила я.

— Это свет истины, и я им поделюсь с тобой.

— Зачем? — я боялась принимать, хотя бы и в подарок, такую драгоценность.

— Чтобы ты поделилась с другими.

— Но свет не живет сам по себе, он связан с тобой. Без тебя его снова не станет.

Видение исчезло, и только голос еще звучал, удаляясь:

— Воистину есмь и пребуду. Аминь. А ты прокляни каждого, творящего зло; про­сти завистников и недоброжелателей; защити невинных; попроси милости и добра для любящих; покайся в грехах своих-их-х…

Я проснулась, недоуменно озираясь. Куда ушел этот юноша, с которым мне было так спокойно и уверенно? Почему растаял голос, донес­ший до меня странные речи, давший наказ, а как его исполнить не сказал? Вопросы, оживившиеся верой в возможность получить на них ответы, застряли в горле. Из моих уст, казалось, приготовившихся к дальнейшему разговору, вырывалось только учащенное дыхание. А сердце снова сжалось в комочек от сирой ре­альности, прорезавшей приятность сна. До слуха донесся перезвон колоколов. Начинался новый день обременительной жизни, новый мученический круг. Ярко, как и во всю зиму, светило солнце. Под его лучами проснулись сосульки и огла­шали окрестности дружной звонкой капелью. Автомобили шуршали шинами по мокрому асфальту, и, тяжело вздыхая, грузно оседали огромные, толстые, пропитанные водой сугробы.

Благовест звучал настойчивее и чем-то приятным привлекал внимание, возможно, собор обзавелся новым звонарем.

Прибравшись, не спеша и привычно, позавтракав не сухариками, как всегда, а бутер­бродом с салями, выпив настоящего кофе, я потопала в сквер на прогулку.

К собору стекался народ. Преобладали пожилые женщины и молодые мужчины — они выде­лялись истовостью, изображенной на лицах. Была молодежь, дети. Раньше я не присматривалась к жизни собора и теперь удивилась тому, что в нее вовлечено столько людей. Повинуясь непонятному, неосоз­нанному импульсу, я поплелась за другими к входу в храм.

7. Праздник Сретения Господня

В этот день был праздник Сретения Господня: «Радуйся, благодатная Бого­родице Дево, из Тебя воссияет Солнце правды…» — неслось под сводами. Я тенью скользила между прихожанами, рассматривала иконы, рос­пись стен. Мне припомнилось это здание в давние времена — заброшенное, трону­тое тленом. В нем размещался древесный склад. Я помнила мальчишек, которые лазали по карнизам окон, по крышам; помнила груды отвалившихся, почерневших от времени красных кирпичей. Как скоро все переменилось! А может не скоро? Может, годы, прошедшие невидимой чередою, были просто незамечены мною? Прошли и предательски накинули на меня эту сеть, из которой не выбраться, сеть безнадежности и безысходности. И вырвали из моих рук интересное дело, а теперь вырывают и самую жизнь.

Наклонив голову, я стояла перед святым ликом, не очень понимая, чей он. Вдруг тихий голос из еще помнящегося сна заставил очнуться: «Не годы, но люди накинули сеть. Исполни, как сказано велено тебе, и воплотится слово произнесенное и воздастся каждому». Я отступила от людей и оглянулась, ища и не на­ходя того, кто говорил со мною. Растеряно обратясь к образу, я вдруг увидела почти живые глаза. Незримый свет, исхо­дивший от них, переливался в меня тонкой струйкой тепла, пробуждая нечто не сущест­вующее во мне ранее, не существующее во мне никогда, не постигаемое мною, но повеле­вающее мною сейчас.

Я, словно загипнотизированная, отошла в угол, где продавались свечи, иконки, крестики и религиозная литература.

— Дайте пять свечей и… — мой голос сорвался, произнося непривычные слова, — и иконку вон того святого, — показала я глазами.

— Это Георгий Победоносец, — пояснила старушка, протягивая мне покупки. — Храни этот образок, ты купила его в Великий праздник, и он осенен сегодняшней молит­вой. Не расставайся с ним, носи с собою.

Я кивнула и отошла.

Перед образом Георгия Победоносца начала одну за другой зажигать и ставить свечи, неумело произнося после каждой надиктованные во сне слова.

— Проклинаю врагов моих, содеявших зло, — трудно поверить, но перед мысленным взором промелькнули некоторые лица. Были среди них те, которых я числила врагами, но были и неожиданные. Неожиданные тем, что я любила их и считала свое отношение к ним взаимным.

Как в бреду, я ставила новую свечку.

— Прощаю недоброжелателей и тех, кто мне завидовал, — сонм образов калейдоскопом промелькнул передо мной. И снова я различила среди них многих своих знакомых.

Я шептала далее:

— Да пребудет мир с невинными, — у меня начала кружиться голова, и я уже не могла распознать мелькающие лица. Они плыли мимо меня плот­ной чередой, огибали меня, как поток воды огибает препятствия на своем пути, и исчезали за спиной.

Свечи разгорались ярче и ярче, и я слышала их потрескивание. Ничего другого не существовало для меня.

В моих руках запылала новая свеча, и, ставя ее, я снова безотчетно шептала. А может, я произносила эти слова мысленно?

— Благослови, Господи, любящих меня, приходящих с добром в мой дом, — силы иссякли, закружилась голова, перед глазами потемнело, и мне не дано было увидеть лица тех, о ком я теперь молилась.

Я покачнулась и начала оседать на пол, но одновременно с этим почувствовала, что с двух сторон меня подхватили чьи-то руки. Молодые парни, стоящие по бокам, легкими пассами тронули мои щеки, приводя меня в сознание, и я открыла глаза. Они тут же прекратили заботиться обо мне, и снова, сосредоточенно глядя на икону Георгия Победоносца, принялись креститься и шевелить гу­бами. Сжимая в руках оставшуюся свечу, я попыталась выйти из храма. Хотелось еще раз взглянуть на небо, ощутить в легких студеный, очищенный частыми снегопадами воздух, послать миру последнее «спасибо» за короткое счастье встречи с ним и навсегда раство­риться в нем.

И тут я ощутила толчок в спину.

— Не гоже уходить, не покаявшись, с не зажженной свечой. Ты зачем пришла сюда? — сказала старая, ссохшаяся женщина. И ее голос вернул меня к действительности.

Мельком глянув на нее, я снова обратилась к лику святого, но вдруг опять повернулась к старушке. Плотно сжимая губы, она в упор смот­рела на меня и молчала. Я почувствовала сильную головную боль. Ощущение пребывания в материальном мире не исчезло, я понимала, что не сплю, не отошла в мир иной, но теперь реальность состояла только из символов, которые пугали меня, отгораживали от живой, двигающейся, осознающей себя яви. Ни удивления, ни неверия не было, только страх и желание понять происходящее владели мною, когда я всмотрелась в это старческое лицо. Мое лицо. Оно принадлежало мне, но только бу­дущей, какой я еще не была. Все казалось знакомым в нем: удлиненный овал, завершающийся внизу изящным подбородком; зеленые глаза под не­выразительными дугами бровей, аккуратный нос, хорошо очерченные и в меру полные губы. Как и сейчас, оно казалось очень бледным, только на щеках играл неяркий лихорадочный румянец — верныйпризнак постоянного возбу­ждения, которым раньше я горела в любой работе, рождающей проекты успеха. Это же возбуждение проявлялось и при неудачах, когда я проигрывала в мелочах.

Теперь нет на моем лице этого румянца, ничто не волнует меня, я перестала го­реть азартом жизни и стыдом промахов, — пронеслась у меня мысль, не задержавшись надолго.

Величавая старуха гордо держала седую голову, увенчанную высокой прической. В маленьких ушках виднелись серьги со сверкающими каменьями, шею прикрывал шарф. Да, у меня часто болело горло, — кстати или некстати подумала я. Сложенные на животе руки, тонули в обшлагах рукавов, как в муфте. Худая, чуть согбенная фигура меня была облачена в тонкое, драпирующееся книзу манто из неиз­вестного меха, а ноги утопали в струящемся от пола и расстилающемся вдоль него тумане.

Сколько мгновений мы рассматривали друг друга? Страх прошел, я почти перестала ощущать собственную материальность. Мое сознание пронзила мысль: «Мне здесь сто лет! Как же можно прожить столько, так тяжко мучаясь?»

Молчаливая старуха, похожая на меня, была из плоти и крови, живая — я видела, как она дышала, как мигали ресницы, как двигались осматривающие меня зрачки. Невозмутимо, как бы обретя высшее понимание вещей, я отвернулась от нее. Зажгла и поставила перед образом последнюю свечку. Слыша собственный голос, зашептала по­следнее, что помнила:

— Прости мне, Господи, грехи мои, вольные и невольные, осознаю и признаю их, раскаиваюсь в них.  

Пересиливая себя, захлебываясь слезами и всхлипывая, я продолжала:

— Спаси и сохрани меня, Господи, помоги мне… — молиться я не умела, это случилось со мной впервые.            

Отстранив рукою все еще стоящую на моем пути старуху, я торопливо пошла к выходу.

8. Возмездие

На улице ничего не изменилось. Сиявшее вовсю солнце не предвещало тепла, а разгулявшаяся капель была скорее приметой нашей южной зимы, чем наступающей весны.

Домой возвращаться не хотелось. Я покинула сквер, пересекла проезжую часть улицы, подошла к своему дому и побрела вдоль него на угол перекрестка, к кинотеатру. Мимо меня в оба направления сновали студенты медицинского института в распахнутых по-весеннему пальто, под которыми виднелись белые накрахмаленные халаты. Я остановилась возле соседнего подъезда, где размещался киоск обмена валюты, — прямо на моем пути стоял Дан. Он еще не увидел меня, занятый разговором с молодой женщиной в норковой шубе с капюшоном, небрежно накинутым на пышную, увитую локонами, прическу. Рядом стояла коляска, а в ней посапывали крошечные близнецы. Было ясно, что это жена Дана, а близнецы — его дети. Они вышли на прогулку и вот навестили отца и мужа. Мирная, ничем не омраченная сценка.

Что для этого успешного человека значила я и те пятьдесят долларов, которые достались ему от моей беспечности, рассеянности, затравленности и удрученности? Посмотрев на себя его глазами, я увидела смешную и жалкую, нелепую женщину, пытающуюся вырвать крохи, небрежно подброшенные ему судьбой. Он в них не нуждался, но так забавно было наблюдать, как упорно она настаивала на своем, как отчаянно прыгала, пытаясь дотянуться до этих копеек. Просто умора, как безоглядно она растрачивала силы на дело, для нее безнадежное.

И вновь я смотрела на мир своими глазами. Я знала цену себе, этому парню и его благополучию. Все знала, но ничего изменить не могла. А знание не вмещается в че­ловеке, когда его много для него одного, когда досталось оно мучительно, быть может, ценой жизни, а остается невостребованным людьми. Оно выплескивается наружу потоками неконтролируемой энергии, быть может, странно посверкивающей в уставшем взгляде.

Дан почувствовал этот взгляд и обернулся. Придерживая ручку коляски, начал приближаться ко мне: вот он подошел на шаг, на два. И вдруг меня озарило невероятное знание следующего момента, страшная правда о том, что сейчас произойдет! Намереваясь сказать безобидное, что могло бы примирить меня с потерей: «Дан, этот случай — всего лишь иллюзия твоей силы. Все пройдет, и ты будешь жальче меня в тысячу раз, потому что ты — ничто». Намереваясь сказать только это, я, пронзенная открывшейся правдой, пятилась, отступала назад и молчала.

Лишь ловила ртом воздух, с усилием заглатывала его, стараясь не выпустить рвущиеся наружу слова, совсем не те, которые бились в сознании, а другие: слова-пророчество, слова-приговор. Что было бы, если бы я их не произнесла? Или все предопределено?

А он медленно, шаг за шагом наступал на меня.

От усилий, которыми я старалась унять свою стихию — непонятной природы и предна­значения, — появились рези в глазах, перешедшие в жжение. Более того — я почувствовала, что огонь не просто жжет глаза, он полыхает там зеленым светом и, выплескиваясь, устремляется на Дана. На мгновение Дан замер с неподдельным недоумением на лице. Затем свободной рукой начал суетливо рыться по карманам. Эта перемена в нем сбила меня с толку, и мои усилия, затрачиваемые на обуздание внутренних бурь, ослабли, я не смогла совладать с ними. А уста, высвободившись из-под контроля, произнесли фразы, неконтролируемые сознанием:

— Пришло возмездие, Дан… А ведь твоя судьба могла быть совсем иной…

Слова выливались из горла еще и тогда, когда он подал мне скомканную пятиде­сятидолларовую купюру. Знал! Еще вчера знал, что Славик отдал свою половину украденных у меня денег, но не вышел следом за ним, не сделал то же самое.

Уже видя, что происходит, я закричала:

— Нет! Отойди от меня! Поздно, ничего изменить нельзя. Отойди, здесь опасно…

Но он не двигался, стоял, с растерянным видом протягивая ко мне руку. И вдруг огромные сосульки, сорвавшиеся с фриза зда­ния одной глыбой, врезались в детскую коляску. И тотчас от нее остался только изломанный каркас и разлетевшиеся в стороны колеса. Коляска, ударом отброшенная от Дана, дер­нула его за руку, и он, потеряв равновесие, покачнулся назад, балансируя на пятках. Затем по инерции подался вперед и, споткнувшись о груду льда, по­хоронившую его детей, упал на нее ничком. Одну руку он подмял под себя, а вторую, в которой были зажаты доллары, отбросил вперед. Последняя сосулька, зацепив­шаяся за балкон и немного задержавшаяся там, обрушилась на его спину, словно мечом рассекая одежды, мышцы и кости.

Мой крик: «Отойди от меня!» — слился с воем несчастной матери. Она выла без слов, упав на землю и колотя вокруг себя маленькими кулачками, до крови израненными об осколки разлетевшегося льда.

Прохожие быстро окружили место трагедии. Возникали и гасли короткие диалоги:

— Что произошло?

— Сосульки сорвались…

— Когда же в городе появится власть?

— Теперь уже никогда.

— Какой ужас!

Первыми пришли в себя студенты-медики и бросились к женщине. Машина «скорой помощи» появилась почти тотчас же. Дан вырывался от врачей и, находясь в шоке, кричал:

— Не хочу! Не хочу жить!

На меня никто не обращал внимания. Я стояла, оцепенев от чужого горя, за­быв о своем несчастии, и чувствовала легкие уколы совести за непонятную причастность к тому, что разыгралось на моих глазах.

Соседка тронула меня за плечо:

— Что здесь произошло? Говорят, погибло три человека?

— Два, — зачем-то уточнила я, — третьего только ранило, — а потом слушала свои слова и не понимала, зачем и почему их произношу: — У него повре­жден позвоночник, он останется инвалидом, никогда не сможет передвигаться самостоятельно. Никогда… цена алчности…

— А кто эта женщина на асфальте? Ее, как будто, не зацепило.

— Жена, — я говорила чужим голосом, который сама не узнавала, как будто внутри меня сидел робот и вещал металлическим горлом. — Не зацепило, но она не вернется к жизни, понимание вещей навсегда покинуло ее.

— Откуда вы знаете, что будет потом? Вы так уверенно говорите, — полюбо­пытствовала соседка.

— Я знаю, что такое возмездие. Оно намного огромнее греха.

— Как странно… Я не понимаю вас.

— Не несчастье случилось, а произошло возмездие. Что тут не понимать?

Давно и долго находясь на пределе человеческих сил, в таком накале чувств и переживаний, который не каждый способен вынести без вреда для себя, я все еще жила. Все, что способно ощущать, что способно рождать реакцию организма на внешние раздражители, все покрылось у меня странным защитным панцирем. Созна­ние работало в автоматическом режиме, фиксируя происходящее, анализируя и накап­ливая его в ячейках памяти.

9. Предсказание

Прошло время, и передо мной снова встал вопрос: на что жить? Продавая кое-что из одежды, обуви и предметов быта, я добывала копейки и перебивалась со дня на день. Все больше беспокоило здоровье, я теряла силы, быстро уставала, на меня часто накатывала влажная тошнотворная слабость. У меня гасла инициатива, в голову не приходило, на чем можно заработать. Я выглядела ужасно, и нечего было надеяться, что где-то меня согласятся взять на работу. Да и выдержать полный рабочий день я больше не могла. Поначалу казалось, что достаточно взять себя в руки, проявить силу воли, отбросить мнительность, и этой болезни не станет. Но оказалось, что у меня совсем пропало желание что-либо предпринимать, я вдруг убедилась, что сила растрачена, а воля истаяла, что мнительности-то и нет совсем, а есть необратимые процессы угнетенного духа: депрессия раздолбила меня окончательно.

Каждое утро я брала заготовленный конверт с письмом, намереваясь вбросить его в почтовый ящик и, быстро вернувшись, накрыться в ванной красным покрывалом. Но это же слабость, глупая слабость, — шептал внутренний голос.

После долгих колебаний я решила продать квартиру и переселиться в мень­шую, более дешевую. Вырученных от этого денег хватило бы еще на пару лет сносной жизни.

На объявление в газете сразу же откликнулся знакомый голос.

— Я понял, что это вы продаете квартиру, узнал по номеру телефона, — сказал Аркадий Титович, друг и приспешник моего могильщика, его заместитель по коммерческой деятельности. — Куплю по сходной цене. Вы же знаете, в вашем доме живут мои родственники. Перееду поближе к ним.

— Но у вас, насколько я помню, отличная квартира.

— Оставлю ее дочери! — сообщил бодренький голосок.

Аркадий Титович не спросил, где я собираюсь жить, чем перебиваюсь, как чувствую себя. Впрочем, он многое знал от своих родственников, и думаю, что здорово радовался, ибо именно он открыто, без стеснения выталкивал меня с работы. Я помнила его слова: «Он вас не любит. Вот и не мешайте ему, вам лучше уволиться». В другой раз говорил: «Он нервничает, ждет от вас подвоха. В таком состоянии нельзя полноценно руководить коллек­тивом. Вам лучше уйти!» А ведь мы с ним хорошо ладили, не одно доброе дело вместе сделали, цитировали друг друга в беседах с коллективом, на собраниях. Правда, я подозревала, что он — человек с двойным дном, но старалась не проявлять недоверия, не разжигать в себе неприязнь к нему. И только когда забурлила грязь вокруг ста­рого директора, я зашла к коммерческому директору и сказала откровенно:

— За этими событиями стоите вы, я уверенна.

— Как вы можете так думать! — возмутился он. — Иван Ильич взял меня на ра­боту прямо со студенческой скамьи, он сделал из меня человека. Я никогда не пойду про­тив него.

— Вы ему это подстроили. Вы. Вам стоит убить меня за то, что я вижу вас насквозь.

Он вдруг скинул маску и похлопал меня по плечу:

— Ворон ворону глаз не выклюет. Мы — свои люди, и с вами все будет хорошо. Вы ведь не наделали таких глупостей, как директор? А на ваши слова я не обижаюсь, буду я о вас думать нелестно — тоже скажу. Прорвемся, а? — и он заговорщицки подмигнул.

А потом случилось то, что «он вас не любит…», «он из-за вас нервничает…» — на­глое, лживо-доверительное шептание убийственных фраз до невозможности благожелательным тоном.

Уже тогда я знала, что этот старый интриган не менее нового директора был заинтересован в моем уходе. Я долго взвешивала, кто из них на кого больше влиял, кто настаивал на моем увольнении, как на непременном условии их дальнейшей совместной работы. Чаша обвинений склонялась к этому типу, теперь звонив­шему мне, как ни в чем не бывало.

— Алло! Почему вы молчите? — вывел меня из воспоминаний деловой голос Аркадия Титовича.

— Да, это я дала объявление, — гнев или обида, ярость или горечь закипали во мне, не знаю, но что-то темное требовало выхода, давило изнутри.

— Что вы цену набиваете? Я быстро все оформлю, вам и хлопотать не придется. Соглашайтесь.

— А почему вы не спрашиваете, что случилось, где я буду жить? Разве вам все равно, что со мной происходит? Когда-то вы говорили, что мы — свои люди.

— У вас уйма родственников, не пропадете! — все с тем же оптимизмом хохотнул он.

— Как? Вы мне предлагаете идти в прислуги к племянникам? Но мне только сорок лет!

— Почему непременно в прислуги? Я такого не говорил, — он засопел, хрюкнул, изо­бражая смешок. — Вам еще замуж можно.

— Я хочу кое-что спросить у вас. Можно?

— Да боже мой! Спрашивайте — отвечаем! Хотя, — он замялся, подыскивая слова, — вы правы, это мне пристало расспросить вас о житье-бытье, да только я кое о чем наслышан. Печально, да. Болеете…

Я не дала ему закончить запоздалую, лицемерную фразу, перебив вопросом:

— Вы знаете, что такое возмездие?

— Какое возмездие, голубушка? О чем вы? Понимаю, у вас есть основания на меня обижаться. Но посудите сами — все хотят жить, — он раскатисто, не сдерживаясь, рас­смеялся. — Вы еще расскажите что-нибудь о грехах, о том, что бог за них меня накажет. Ха-ха-ха! — дребезжала трубка. — Чудес не бывает!

Он бы еще долго говорил, изысканно изгаляясь. Но я начала гореть, словно в лихорадке. Появились рези в глазах, показалось, что я сейчас ослепну. Закружилась голова, вокруг меня заметались зеленые молнии. Я торопливо перебила его, не совсем понимая, что и зачем говорю:

— Не обо мне речь, о вас. На днях директор скажет, что больше не нуждается в ваших услугах. Вам ничего другого не останется, как только обратиться за бюллетенем. Сидя дома, отвечая на телефонные звонки, вы будете изображать искаженную после инсульта речь. Но все будут знать, что вы просто получили по морде. Предатели ни­кому не нужны… — в трубке пульсировала тишина. — Вы слышите меня? — спросила я.

— Слышу. Это интересно, продолжайте, пожалуйста. Да вы, я вижу, — мечтательница!

— Так вот, — сказала я, не обращая внимания на его выпад. — На ваше место уже приглашен человек, которого вы, как и меня, убрали с работы. Не знаю, кому в вашем воображении была угрозой я, он и другие… Теперь он, — я назвала фамилию, — вернется и займет вашу должность.

В трубке послышался гадкий смешок:

— Вы тоже планируете вернуться, занять ту должность, о которой так сладко мечтали?

— О себе я ничего не знаю, — перевела дыхание я. — А вот о вас могу еще добавить, — зеленый огонь, рождающийся в моих глазах, метался сплошной пеленой, застил взор, обжигал лицо, палил губы. Лучше бы он достал до моего собеседника, чтобы тот не чувствовал себя так прекрасно.

— Извольте! — паясничал мой враг. — Я люблю сказки. Опалу вы уже предрекли. За этим обычно следует забвение, прозябание, жал­кое существование, вот как у вас, например, а затем… Вы хоть и молоды еще, но ведь давно не у дел, а это здорово подрывает силы. Пора вам, голуба моя, собираться в иные пределы. Засиделись вы на белом свете без толку-то! Успейте только, сделайте милость, квартиру мне продать.

Нет, я не хотела произносить слова правды, которая уже пульсировала в зеленом огне и смутно осознавалась мной, как будто в памяти прокручивался фильм, давно виден­ный и оттого плохо запомнившийся. Я вспомнила Дана, который вдруг возник с долларами и выбил меня из сопротивления рвущимся наружу словам. Но Дан не дразнил меня, скорее, наоборот. А этот! Стоит ли ради него насиловать себя, сдержи­ваться? Пусть рвется из меня скрытое знание, пусть струится наружу непонятно откуда бе­рущаяся правда.

— Нет, не мне, а вам жить осталось не более года, так что моя квартира вам не по­надобится. Это и называется возмездием! — я швырнула трубку.

Из моих потрескавшихся губ сочилась кровь, лоб покрывала горячая испарина, щеки пы­лали. Я откинулась в кресле и закрыла глаза. Мне хватило бы и десяти минут, чтобы вос­становить нормальное состояние, но телефон зазвонил снова. Из поднятой трубки летели вопросы:

— Вот так будет со мной, да? А директор? Он не меньше меня виноват в вашей ги­бели. Знайте же, что он… — не дослушав, я закричала в трубку:

— Заткнитесь! Что будет с ним, я расскажу ему! — и резко нажала на рычаг.

Я боялась новых звонков, и поэтому выдернула шнур из розетки.

Долгая прогулка по весеннему скверу успокоила меня. Я плакала, стоя у вечного огня, плакала о том, что огонь этот на самом деле оказался не вечным и вот уже несколько лет не горел, и озлобленные беспри­зорники засыпали его листвой и камнями. Плакала о том, что память — увы! — еще менее долговечна, чем этот огонь, и ею манипулируют в угоду временщикам. Препарируя историю, нам преподносят то, что выгодно им. Плакала, читая гордые стихи у памятника Славы: «Никто не забыт…» Когда-то я чувствовала эти слова каждым своим нервом. А теперь понимала, что память о любом событии умирает вместе с его последним очевидцем. Вот не станет моих родителей, и некому будет рассказывать мне о войне, потерях, похо­ронках, расстрелах, — и моя память станет слабеть с каждым днем, пока не иссякнет. А пере­сказанные мною воспоминания родителей уже будут звучать как легенда, выдумка, приключения абстрактных героев, и перестанут волновать слушателей, потому что им трудно будет представить то время и те события по моим словам. И не станет памяти о том, как жили, боролись и умирали гордые и сильные наши отцы и деды, вершинные люди. Как нет ее о тех, кто не пожалел себя для спасения веры предков в годы Смутного времени, кто не позволил бросить землю нашу и наш народ под пяту рим­ского католичества при сумасшедшем Павле I. Остались символы — Минин, Пожарский, а героев, покончивших с пагубой, незримых и многочисленных, история не сохранила. Я подумала, что устная традиция наиболее полно передала нам эстафету событий только в Библии. Но и там, и там тоже все преломляется через интересы распо­рядителей времен.

Дома я долго сидела у темного окна, рассматривала звездное, еще холодное небо и вспоминала, как мечтала в детстве побывать в космосе, на одной из далеких планет. Я знала види­мые созвездия, умела различать их на небе среди мириадов других скоплений. Я успокаивала себя тем, что жизнь человека скоротечна, следовательно, и болезни, несча­стья, горе — тоже скоротечны. Все минет и забудется. А истинно вечным останется только то, к чему не прикасались ни рука, ни воля человека. Это примирило меня с миром.

Происшествие с Даном, конечно, случайность, совпадение, а сего­дняшний разговор — просто глупость. Сожалея о ней, я успокоила себя тем, что говнюк и циник полу­чил от меня по заслугам, и выбросила все из головы.

10. Убить предателя

Потянулись дни за днями. Не знаю, сколько их прошло. Объявление о продаже квартиры попало в базы данных риэлтерских фирм. Агенты приводили ко мне покупателей и параллельно подбирали для меня более дешевую квартиру. Захотелось не спешить, оглядеться, выбрать что-то приемлемое в том же районе. Телефон почти не умолкал — я обсуждала варианты.

Однажды телефон зазвонил особенно рано. В трубке хрипло прорезался голос Бэбы Павловны, оставшейся работать вместо меня, с которой мы поддерживали добрые отношения.

— Представляете, какой ужас? — затараторила она, едва я взяла трубку.

— Что случилось, Бэба? — с тревогой я ожидала, что она скажет о личных несчастьях.

— Случилось, но не со мной, не бойтесь, — я несколько успокоилась, а она продолжала: — Вы же знаете, что Аркадий Титович давно болеет, у него гипертония. А теперь Ритка принесла его бюллетень, так там и вовсе инсульт записан. Говорят, по квартире еле ходит, в трубку мычит, как Ленин.

— Знаю. Но это произошло ведь не сегодня. Говори толком, что тебя вол­нует сейчас? — заторопила ее я.

— Я и говорю. По квартире он ходит, а больше ничего не может. А тут начался дачный сезон, надо к весне готовиться. Вы же знаете, как он любит возиться на земле. Ко­роче, на его драной «Таврии», которую он жалел и никому не давал ездить, поехали на дачу без него. За рулем — зять, на заднем сидении — жена и дочь. Дочь уже на сносях была.

— Почему «была»? — крикнула я. — Бэба, следи за своей речью!

— Слежу за речью! — в ее голосе послышались истерические нотки. — Так вот, — взяла она себя в руки. — Значит, она была на сносях. Разбились они. Все намертво, — закончила на выдохе.

— Как это произошло?

— Деталей не знаю, но говорят, что дорога на дачу очень разбитая, ухабистая. Ехали они быстро, ну, зять, значит, до машины дорвался, крутого изображал. Да, а на большой колдобине их тряхнуло и кинуло на встречную полосу. Они попали под здоровенный грузовик, что вез на прицепе гору длинных бревен. Бревна, конечно, были скреплены, но когда грузовик вильнул в сторону от «Таврии», прицеп по инерции занесло ей навстречу. Он опрокинулся, кре­пление на бревнах лопнуло, и все они свалились на «Таврию» и раздавили ее в лепешку. Сейчас бегу в «Знамя», несу соболезнование в завтраш­ний номер, — она всхлипнула и замолчала.

— Спасибо, что позвонила, — тихо сказала я.

Бэба отключилась, а я все продолжала держать трубку около уха, с недоумением слушая короткие, резкие гудки отбоя. Виски взяло в раскаленный обру­ч, лицо пылало, появились рези в глазах. И стало понятно, что сегодня мне лучше из дому не выходить, лучше — не для меня, а для других.

Через пару дней Бэба позвонила снова.

— Похоронили. В закрытых гробах, представляете? И наш душка был, Аркадий Титович. Цел-целехонек. Хо­дит и разговаривает нормально. Потрясения творят чудеса. Сразу весь инсульт, как рукой сняло, — сделала она наивный вывод.

Бэба еще долго рассказывала, какие были поминки, и закончила словами:

— Все, отчиталась! Работаю дальше, за нас двоих. Вы там себе страдаете, а я одна разрываюсь. Правда, доплачивают, но ваша должность остается вакантной. Место ваше я не занимаю. Уж который год все стоит, как при вас стояло. Даже ваши фотографии под стеклом лежат. Навроде музея, — хихикнула она сдуру. — Ну, все. Целую.

Мне самой моя новая сущность открывалась не сразу. Новая ли? Или проснулось то, что пребывало во мне всегда? Значит, слова, сказанные Аркадию Титовичу в момент зеленого пожара в глазах, — это предсказание? Или приговор? Знала ли я наперед о событиях объективного порядка? Или это моя субъективная воля, я сама своими словами навлекала трагедии на людей? А если бы я промолчала, подавила рвущиеся из меня слова? Неужели ничего не случилось бы?

Я понимала, что сказать о грядущих событиях или промолчать о них — зависело не от меня. До определенного предела мне удавалось сдерживаться, но когда меня провоцировали, распекали, то управлять собою я уже не могла. Люди сами ускоряли течение событий, сами добывали из меня озвучивание предначертанного. Извергающийся поток прозрений изматывал так, что я не сразу возвращалась в равновесное состояние. Но что первично: открывшиеся мне знания о неизбежном или мои слова, вызывающие его?

Любопытным было и то, что я — всегда совестливая, зачастую прини­мающая вину на себя — этими события не особенно укорялась, хотя была странным образом причастна к ним. Это сложное чувство: понимать значение своего слова, не зная, откуда и каким образом оно берется, осознавать свое влияние на события и судьбы людей, и при этом всего лишь с интересом анализировать происходящее с тобой и с ними.

Почему так? Произойдет ли предсказанное, если промолчать, пусть ценою разрыва собственных артерий? И только ли плохого касаются эти мистические странности? А хорошего? А если дей­ствовать сознательно? Если взять и произнести вслух доброе предсказание? Произойдет ли оно? До сих пор диалоги и следовавшие за ними события не были специально заду­маны мной, а случались спонтанно. А если я сама попробую смоделировать или инициировать аналогичную ситуацию? Я пыталась изобрести какой-нибудь невинный мысленный экспе­римент, но, странно, ничего подходящего придумать не могла. С кем войти в контакт, завязать разговор, увлечься и зажечь зеленый огонь в своих глазах — я не знала.

Во мне не было склонности к схоластическим занятиям, размышлениям. Я не умела сесть и просто так придумать что-нибудь. Не обделённая фантазией, склонная к творчеству, я, тем не менее, никогда не отрывалась от земных, насущных нужд. Мои качества позволяли справляться с реально существующими проблемами, и целью моих усилий служило стремление разгадать, улучшить, удешевить, достичь, научить.

С облегчением я поняла, что без возникшей коллизии, без первопричины, без толчка извне, без надобности — во мне никогда не запылает зеленый огонь, не подкатят к голосовым связкам созвучия бреда, вырывающегося, оформляющегося в слова, предложения, логические формулировки, предрекающего кому-то заслуженную кару.

Непроизнесенная правда относительно жены и дочери Аркадия Титовича, тем не менее, была известна мне. Тогда, в телефонном разговоре с ним, я не все сказала о будущей трагедии, но я знала о ней. Со смешанным чувством вины и страха я ждала сообщений о судьбе его семьи. И вот, все подтвердилось. Значит, случится и то, что я знаю о нем самом.

Знала ли я это еще раньше, до разговора с ним? Я не могла ответить на этот вопрос. То­гда, когда я стояла в соборе у иконы Георгия Победоносца, ставила свечи со словами: «Проклинаю врагов моих…», передо мной мелькали лица, не маски, а лица — в движении, в гуще событий. Наверное, там я видела все это, но видения пронеслись с такой скоростью, что человеческое восприятие не в состоянии было дифференцировать их и зафиксировать в своих тайниках.

Я копалась в себе, искала начало, причину, повод. Прокручивала сотни раз запомнившиеся отрывки из того сна, который видела в ночь под Сретение. Чья воля заложена во мне? Или чья воля открывает передо мной завесу еще только рождающегося буду­щего? Слово «измученная» не подходило для характеристики того запредельного состоя­ния, в котором я находилась.     

Пришел черед, и все случилась с Аркадием Титовичем так, как и должно было слу­читься. От Бэбы, из газет, от случайно встреченных знакомых я узнавала о трагедиях и потерях в семьях тех, кто когда-либо сознательно, по расчету причинил мне зло. Уже давно я решила проблему с квартирой и жила неподалеку от моего прежнего дома, уклонялась от знакомства с новыми соседями. Новый номер теле­фона никому не давала, а когда звонила сама, то говорила, что звоню от соседей. Наивная, но простительная ложь.

11. Золотые молнии

Прошло лето, ни в чем не принесшее мне облегчения. Настала и отошла осень. Наступившая зима, как и прежде, обострила проблему денег. Казалось, обо мне уже никто не помнит. Трагедии, полоснувшие по судьбам моих врагов, недругов — как назвать тех, кого уже нет? — закончились. Никто не тревожил меня, и я забыла, как загоралось и жгло мои глаза зеленое пламя, как выталкивались из гортани истины, удивлявшие меня и становившиеся для других приговором с отложенным исполнением. Отрасли и снова были подстрижены мои вьющиеся волосы. Затем остатки их окрашенных концов я однажды окончательно срезала. Волосы еще раз отрасли и теперь серебристые волны, отпущенные на волю перед сном, густо покрывали спину до самого пояса. Ни один человек не переступил порог моего но­вого жилища, и никто не набрал номер моего телефона.

И все же однажды прозвенел зво­нок, застигший меня в уголке маленькой кухни, у широкого окна, возле теплящейся бата­реи. Я целую минуту старалась понять, где зазвенело: телефон или у входной двери. И только когда в дверь заколотили кулаками, засеменила туда. Перед глазком возникло печальное, осунувшееся лицо Вилена Борисовича.

— Господи! Вот уж кого не ждала. Как вы меня нашли? — удивлялась я, отступая вглубь квартиры и впуская неожиданного гостя.

— Наше-е-ел, — протянул он. — Годами ждать от вас звонка и не дождаться, так най­дешь. Хоть бы спросила иногда, как я сам-то живу, как мои дела, не съел ли еще меня мой диабет, — ворчал он потускневшим, задавленным голосом.

Я не узнавала его. Похудевший и померкший, удрученный и обескрыленный, он теперь производил едва ли лучшее впечатление, чем я. Сердце сжалось от жалости к нему. «Нет, — подумала я, — то не возмездие унесло жизни моих врагов, это уходит мое поколение. Вот теперь пришел черед и моих друзей». Отогнав неуместно пришедшую мысль, я усадила гостя в единственное кресло, присела перед ним на корточки и произнесла, повторяя его укорные вопросы:

— Как вы поживаете, как ваши дела, не съел ли еще вас ваш диабет?

Кивнув головой, он ответил в обычной своей манере:

— Живу хреново. Со всеми нашими делами мы сидим в глубокой ж…, а диабет мною подавится, хотя мне от него достается, — он засмеялся. — Что, доходите? Совсем старухой стала!

— Дохожу и совсем старухой стала, — согласилась я и отошла к окну. — Одно утешение, что пережила всех своих обидчиков.

— Бросьте! Сколько можно? Еще и друзей переживете. Вы — кремень.

Он немного завидовал мне, был у него такой грех. Поэтому я сказала:

— Удивительно. Сколько вы для меня сделали, сколько вложили в меня и при этом завидуете. Почему?

Он вскинул голову.

— Что же такого необыкновенного я для вас сделал?

— Издеваетесь? Неужели не помните, в самом деле? «Вы умная, красивая…» Сколько тогда вы на меня положили денег и усилий?

— Хм, я давным-давно все забыл. Не преувеличивайте мои заслуги. Вы сами себя сделали. А я что? Было приятно подтолкнуть талантливого человека, тем белее, что мне это ничего не стоило. Не сентиментальничайте, мадам. Сегодня вы от меня шиш бы получили, потому что… Вот ви­дите, теперь я к вам даже без гостинца пришел.

— За что же гостинцы мне носить? За то, что погубила дело, в которое вы верили? — нечеловеческая мука съедала меня. — Впрочем, вы сами для меня лучший гостинец. Но ваше настроение мне не нравится.

Он молчал, энергично двигая желваками, а я пристально в него всматривалась. Разделяющее нас пространство как будто пришло в движение, пелена поплывшего вверх марева иска­зила его облик, как искажается изображение в телевизоре от возникших помех. Разго­няя руками невидимые волны эфира, я приблизилась к нему, по-прежнему не отводя взгляда. Очнувшись от минутной задумчивости, он с тревогой воззрился на меня.

— Что с вами, Екатерина Алексеевна? — прошептал он потрясенно и замер.

Я ощущала знакомое тепло в глазах, усиливающееся, доходящее до жжения. И вдруг оттуда выметнулись молнии, но не зеленого, а золотистого цвета. Заметавшись в про­странстве, они завились в спираль, ушли в сторону Вилена Борисовича и потонули в его расширенных зрачках. Я придвинулась еще ближе, обдавая его пышущим от меня жа­ром.

— Знаю… — хрипловато произнесла я. — Можете не рассказывать, что с вами случилось, знаю больше, чем вы можете рассказать. Но скоро все изменится. Передайте шефу, что вам надо покончить со старым бизнесом. Ваша судьба еще рас­цветет… неброским, но радующим взор цветком, — мой шепот был еле слышен, но от прикосновения к его руке я почувствовала облегчение и прилив сил. — Вам лучше… вам лучше заняться… Ах, жаль, плохо понимаю... Сети… система… связь. Сотовая связь… начинайте все заново. Тут у вас все получится.

В его глазах появились слезы.

— Не рисуйте такие радужные картины. Мне скоро шестьдесят. Даже если фирма выйдет из черной полосы, то я уже не буду там нужен.

Я почти не воспринимала то, что он говорил, но, поймав последнее слово, снова заговорила чуть громче, но также монотонно и убедительно:

— Нужен, да! Следите за публикациями в прессе. Назревают значительные перемены в правительстве. Ваши противники уйдут и придут новые лидеры. Вам надо ждать… Хотя нет, не просто ждать, вам надо удержаться, сотовая связь… Сопротивляйтесь в меру, не усугубляйте конфликт. Вам надо только удержаться.

— Помилуйте, что за фантазии? — попытался остановить меня он. — Как вы можете что-либо знать? Даже я, — он ударил себя в грудь, — я, который есть правая рука Гаврика, подчеркиваю, даже я не знаю наших противников, их возможностей, фамилий.

Я вновь перебила его:

— Фамилии, да! Я их тоже не знаю. Значит, лично я не знакома с этими людьми. Первую информацию вы получите из газет. — Я отошла от него, утирая повлажневший лоб, сказала притишено: — Устала… очень устала. Извините, но я хочу отдохнуть.

Прощаясь, он удивился:

— Вы так и не спросите, зачем я приходил?

— Нет. Вы всегда умудрялись найти меня, и всегда неожиданно.

— На сей раз закрутился я, милая. Не до вас было, а Гаврик напомнил, велел разыскать, — развел он руками.

— И больше ничего?

— Больше ничего, — со значением повторил он, вопросительно взглянув на меня.

Я заторопилась успокоить его:

— Нет-нет, мне ничего не нужно. Просто… он тоже чувствует, что эти события уже наби­рают обороты. — Мое бормотание казалось непонятным и странным Вилену Борисо­вичу. Я закончила ободряюще, с энтузиазмом: — А что, мы еще живы? Передавайте привет Гаврику.

За ним захлопнулась дверь, и я побежала на кухню, где в старом ведерке выварива­лись кухонные полотенца.

***

Прошло совсем немного времени. Я еще не успела забыть последний визит поутихшего Вилена Борисовича и все прокручивала в воображении прошлое и будущее, его вид и настроение. Однажды, развернув «Вечерку», я натолкнулась на такие строки: «… он отметил, что предста­вители этого ведомства создали «международный инцидент», забыв при этом, что они не последняя инстанция в стране, а существует политическое руководство государства, и именно ему надлежит принимать соответствующие решения». И далее: «… кроме первого заместителя министра Цыкина Пахома Андреевича, — уволен также начальник управления области…»

Я вспомнила золотые молнии, стремительно летящие из моих глаз. Не зеленые, те­перь — золотые? Озадаченная, подошла с сильной лупой к зеркалу, поднесла ее к глазам. Затем долго и внимательно рассматривала свою радужную оболочку вокруг зрачков. Действительно, основной ее фон был изумрудно-зеленым, но по нему были рассыпаны золотистые крапинки, отчего казалось, что глаза мои имеют цвет молодой зелени.

Есть над чем поразмышлять. Например, над тем, что я самой природой обречена, раз уж во мне открылся дар предвидеть или навлекать будущее, нести больше крушений и траге­дий, чем счастья и удач. Ведь зеленого цвета на радужной оболочке больше, чем золотого. А может, золотистый цвет интенсивнее излучает? Но по опыту первых попыток проанали­зировать свои новые качества, их природу, понять, что я собой представляю — причину, источник событий, их катализатор или всего лишь канал информации о них, — я знала бес­полезность подобных занятий. Кроме того, чем меньше я забивала голову этими вопро­сами, чем меньше копалась в себе, тем яснее и четче нарождались во мне те печальные — или, как теперь, радостные — истины, которым суждено было прийти в мир людей от звука моего голоса. И еще я заметила, что ко­паться в собственных процессах мне было труднее, чем выкинуть все из памяти и забыть. Формировалось какое-то беззаботное, легкомыс­ленное отношение к себе. Меня это беспокоило, даже не устраивало.

Однако облегчение, которое я стала испытывать, отказавшись от самоанализа, включая не только непонятные процессы энергетики и сознания, но и осмысление и переоценку того, что со мной случилось, что так тяжко потрясло меня и от чего я до сих пор оставалась чуть живой, это облегчение нравилось мне. Много позже я по­няла, какие мощные, здоровые инстинкты, переданные мне предками, были вызваны к жизни в моем организме и как беспощадно они защищали меня от гибели.

12. Аудиенция

Невероятными бывают судьбы людей. Со мною теперь жила русская беженка из Чечни. Она потеряла там дом, имущество, сбережения, но не хотела ехать к сыну в Москву, предпочитая оставаться в нашем городе, где у нее никого не было.

Алла была моложе меня, но благодаря Володьке ни в работе, ни в деньгах не нужда­лась. Кроме того, что ему был не чужд сыновний долг — он давал ей денег, наверное, еще и за то, что она не стала создавать проблем для его семьи в Мо­скве. Денег нам хватало на двоих — она платила мне за проживание. Наконец-то, от меня отступили страхи умереть под забором, перестали по ночам мучить кошмары о том, что я потеряла очаг и кров. Стало легче не только материально, но и психологически, я посве­жела, с лица исчезла чернота, вернулась матовая прозрачность кожи.

А вот с одеждой была беда. Раньше я не замечала, что вещи быстро теряют вид, устаревают и ветшают, если время от времени не обновлять свой гардероб. Теперь же это «время от времени» тянулось четвертый год, и я выглядела сущей нищенкой в старых, хотя и опрятных нарядах.

Я стала плохо видеть, и мне пришлось пользоваться очками, доставшимися от соседа напротив. Однажды, водрузив их на нос, то и дело поправляя от сползания вниз, я починяла нижнее белье, ловя мелкие стрелки, разлезшиеся по трикотажу, когда в дверь позвонили. Дверь открыла Алла, и знакомый голос зазвенел в тот же час:

— О, здрасьте! А Екатерина Алексеевна что, опять переехала? Где она!? — совсем как в лучшие времена заорал Вилен Борисович, нахально врываясь в квартиру.

Комбинации и трусики были мгновенно скомканы и спрятаны в целлофановый кулек.

— Здесь, здесь! — я направилась на выручку остолбеневшей Алле. — Узнаю прежнего Вилена Борисовича. Хм! — я засмеялась. — Вы похожи на цыпленка, впервые увидевшего букашку.

— Бука-ашку, — передразнил он. — Собирайтесь, и быстро. Внизу ждет машина.

Он уже намеревался выйти, уверенный в беспрекословности моего подчинения.

— Подождите. Какая машина? — остановила его я.

— Шикарная, как всегда! — ответил он и уточнил, лукаво улыбаясь: — Правда, в меру шикарная. Гаврик хочет вас ви­деть. Только не мешкайте.

— Да мне же причесаться надо, одеться! А надеть-то и нечего…

— Та-ак, — протянул он. — Гаврик действительно давно вас не видел. — Несколько мгно­вений он задумчиво и оценивающе смотрел на меня. — О, я скажу, что буквально схватил вас за руку и привез!  

Я продолжила:

— Высокий «конский хвост» на голове, концы распушить и — веером их вокруг лица. На ноги — туфли на каблуке, в руки — ничего, сумочки приличной нет. А платье? Платье сейчас придумаю, — соображала я. — Сделаем вид, что вот его-то переодеть времени мне как раз и не хватило. Так?

— Соображаете, — игриво подбодрил меня Вилен Борисович.

— А что случилось? — скороговоркой спросила я, доставая туфли, расстаться с которыми не хватило сил, тем бо­лее что их, ношенных, у меня из рук никто и не вырывал.

«В меру шикарная машина» была никакая не иномарка, а новенькая «девятка», правда, с кондиционером. «Хорошее начало, — подумала я. — Прорезались, наконец, вкус и умеренность».

 Гаврик меня ждал, но попасть к нему, по-прежнему, было нелегко. Все же через ка­ких-нибудь полчаса дверь распахнулась, и на пороге возник скромно улыбающийся хозяин кабинета. Сдержанным жестом он пригласил меня войти. Вилена Борисовича попросил остаться в приемной.

Все снова происходило по ранее заведенной традиции — галантное целование руки, «вы, как всегда, прелестны», хорошо тренированная пауза, спокойное разглядывание и, наконец, обычное:

— Ну, рассказывайте? — тоном вопроса.

— Нечего рассказывать, живу.

— Живете? — удивленно вскинул брови Гаврик.

Я промолчала, зная правила игры. Теперь мне можно задать вопрос, один вопрос. Но я терялась, какой из всех теснившихся в мыслях, был главным. Поэтому пауза затягивалась. Мне от вопросов лучше воздержаться, — подумала я, и произнесла неожиданно для себя:

— Если бы вы знали, какая радость видеть вас, Виктор Михайлович, правда. — В горле запершило и, проглотив комок, я добавила: — Уже не думала, что это случится.

Он понимающе, спокойно смотрел на меня. Во взгляде не было ничего ранящего: ни жалости, ни любопытства, ни недоумения. Как и во мне, в нем отсутство­вала неловкость за мой вид, совсем непривычный для него, за человеческую несо­стоятельность, за потери, крах, стыд и унижение, за всю мерзость того, что пришлось пережить мне, поверженной.

Мы были одногодками, но он выглядел моложе меня. Его моложавость усиливала бесцветно-неприметная, какая-то приятно-серая внешность. Он был чуть ниже среднего роста, худощавый, стройный, не могучего, но крепкого телосложения, ладный. Волосы естественного платинового цвета, коротко стриженные, обрамляли хорошо очерченную голову. Та­кими же бесцветными и неброскими были брови, глаза, кожа по-европейски уд­линенного лица с тонким прямым носом, с всегда готовыми к легкой улыбке губами. Из всего, что могло бы запомниться случайному человеку, были усы, такие себе — не длинные, не короткие, а в самый раз. Они не казались лишними, но и не свиде­тельствовали о том, что хозяин желает украситьсебя — просто они должны были присутствовать на лице и именно такие. Можно еще отметить глаза. Их рассмотреть или запомнить не удавалось. «Что-то светлое» — сказал бы каждый. Но особенность состояла в том, что при всем уме, светившемся в них, при всей сметливости, зоркости, при всей их неусыпности, они излучали доброжелательность, и казалось — тебя обнимает теплое море. Причем это была не маска, его глаза не умели лгать. Но любая правда, отражающаяся в них, обволакивалась дивным светом, легко переносимым и друзьями, и врагами.

Мягким движением он нажал кнопку на аппарате связи с приемной:

— Ира, два кофе, пожалуйста.

— Мне с сахаром, если можно, — осмелела я.

— Я тоже пью с сахаром, она знает. Перейдем к делу?

— Перейдем, — согласилась я, не предполагая, что он имеет в виду.

— У нас возник интерес к тому предприятию, на котором оборвалась ваша трудовая деятельность.

Посмотрев на меня и не дождавшись вопроса, он продолжал:

— Что вы думаете о нынешнем его директоре?

— Я стараюсь о нем не думать, — ответила я и, сделав паузу, добавила: — Я не смогу быть объективной.

— Объективным не может быть даже компьютер, потому что программу для него писал человек. Нас интересует именно ваше, — он подчеркнул интонацией последнее слово, — мнение по ряду вопросов. Постарайтесь ответить откровенно. Мы ценим вас, вы это знаете. Соединив ваше, пусть предубежденное, мнение с вашим опытом, характером, идеалами, я уверен, мы получим то, что ожидаем.

— Убедили, — сказала я. — Только спрашивайте конкретно.

— Поговорим и конкретно. Вы попейте кофе, расслабьтесь и настройтесь на беседу.

Как ему удавались эти паузы? Все время, пока дымился кофе, он молчал. Отпив глоточек, отставлял чашку, посматривал на меня. Иногда, слегка наклонив го­лову, смотрел неопределенно куда, будто о чем-то вспоминал. Затем следовал еще гло­точек кофе. Я с удовольствием наблюдала за ним.

13. Воспоминания

Мы виделись редко, это была пятая или шестая встреча с той поры, когда Вилен Борисо­вич за руку втянул меня в его кабинет и сказал:

— Виктор Михайлович, вот кто нам нужен! — и принялся долго и подробно рассказы­вать обо мне.

Я никогда не спрашивала у него, от кого, зачем и как он разузнал про меня, не спрашивала в какой-то мере из скромности, а отчасти потому, что почти точно знала, какие слова услышу в ответ. Ответил бы он мне примерно так: "Узна-ал, это моя работа".

Сложностей в этом никаких, конечно, нет, просто было бы интересно.

Так вот, в ту первую встречу, Виктор Михайлович, выслушал Вилена Борисовича, ни разу не перебив, не задав ни одного вопроса, оставив его как бы без обратной связи, и сказал, обращаясь ко мне:

— Вы умная, привлекательная, деловая. Мы сделаем все, чтобы вы стали первой бизнес-леди в этом городе, — после чего опустил глаза в лежащие на столе бумаги.

Аудиенция была окончена и Вилен Борисович, его первый заместитель, как оказа­лось, незаметно вытеснил меня из кабинета.

А потом были встречи раз в году, начинавшиеся целованием руки, неизменным «вы, как всегда, прелестны» и коротким вопросом: "Ну, рассказывайте?"

Подготовленная Виленом Борисовичем, я знала, что должна рассказать о своей ком­мерческой деятельности за год. Отчет был похож на детальный рассказ, повествова­ние, ибо происходил без посторонних лиц, в непринужденной обстановке. Гаврик ни­когда не перебивал меня вопросом или комментарием, никогда не завершал «слушание» анализом, указанием на ошибки или советом на будущее. Короткое «спасибо» подводило черту под отчетом и завершало встречу.

Два раза за весь период моей деятельности в бизнесе я попадала в сложные обстоятель­ства.

Один раз это было, когда я получила удачное, даже соблазнительное, предложение, но не в состоянии была его принять из-за отсутствия средств. Как я металась! Я искала, перебирала варианты, обдумывала условия и компромиссы, которые могли бы убедить партнера дать согласие на сделку и подождать с оплатой. Именно в эти дни на меня вихрем и налетело знакомство с человеком-вулканом — Виленом Борисовичем. Повода к знакомству не было никакого. Он пришел на наше предприятие по какому-то незначительному делу, и попал в обеденный перерыв. Открытой оказалась только дверь моего кабинета. Он вошел, завязал разговор. Его неуемное любопытство выливало и выливало на меня вопросы, а я, оставаясь в задумчивости о своих делах, видимо, плохо объясняла ему. Еще вернее, что он плохо соображал, туго вникал в сказанное. Нервничая, он воскликнул:

— Что вы талдычите одно и то же? Объясните, к кому обращаться и как правильно спросить о моем деле. Я же ни хрена не понимаю в этом вашем… — он сдержал более крутое словцо и с сарказмом закончил: — производстве.

Его издевательский тон доконал мое терпение. Глядя на него в упор, я постучала пальцами по столу и, медленно произнося каждое слово, прошипела:

— Для особо одаренных повторяю в шестой раз, — и снова слово в слово повторила то, что объясняла до сих пор.

Он замер и внешне, и внутренне. Упиваясь собственным хамством, я наблюдала, как в нем боролись желания врезать мне по загривку, плюнуть в рожу, размазать по стене. Он сознавал свое превосходство надо мной, уверенной, красивой и дерзкой, но… — женщиной. Отрывисто и часто выдыхая горячий воздух, все еще с усилием сдерживая себя, он снова заговорил:

— Ладно. Я плохо слушаю и плохо понимаю, а вы объясняете хорошо. Тогда объясните, что с вами? Может, хоть это я пойму с первого раза, — последние слова он произнес с сарказмом.

Во мне что-то улеглось, отпустило закрученные в пружину нервы.

— Ничего. Приходите сюда с пустяками, даже в них разобраться не можете.

— А вы озабочены, конечно, не пустяками. Вы решаете проблемы глобальной важности?

В его тоне сквозили ехидство и ирония, но уже не задевающие меня.

— Мне вот тоже нужна помощь, а обратиться не к кому.

— В чем? — придвинулся он ближе, и я почувствовала, что он переполнился вниманием — добрым, сердечным.

— От меня может уйти шанс, если я не соображу, как его удержать.

— Шанс упускать нельзя.

Он устроился на стуле напротив, по-американски закинул ногу на ногу и коротко бросил:

— Излагайте.

Не надежда на помощь развязала мне язык. Я просто озвучивала собственные проекты, бро­дившие который день в голове, сама вслушивалась в их звучание, стараясь отсюда, из­вне, уловить самый реальный из них, самый верный. Я словно повторяла трудный урок, разбираясь с тем, что я имею и что мне нужно доказать. Окончив рассказ и забыв о собесед­нике, сидящем напротив, я подперла лицо ладонью и засмотрелась в окно.

Февраль…

Двенадцать лет назад, тоже в феврале он, выслушав этот рассказ, схватил меня за руку, как есть выволок из кабинета с коротким «поехали», и бегом понесся на улицу. Так я попала на первую встречу с Гавриком Виктором Михайловичем. И тот на следующий день сделал разрешил мои затруднения и дал возможность не упустить шанс с легкостью и естественностью волшебного принца.

Второй раз обстоятельства прижали меня не размышлениями, как не упустить шанс, а поиском, как уцелеть.

Случился развал Советского Союза. Начали возникать таможни, пошел раздел банков, разрыв устоявшихся связей. Короче, закрутилась такая карусель, о которой не расскажешь. Надо было это все прочувствовать. Появились сбои в работе, полетели все договора, ни во что превратились права и обязанности сторон, до кого-то не доходил оплаченный товар, кому-то не перечислялись деньги за авансовые поставки, где-то не могли расплатиться из-за возникшей курсовой разницы в стоимости новоявленных валют. На руинах прежней страны еще не возникло новых государств со своими законами, вчерашняя нравственность оказалась выхолощенной, смешной, больше не регулировались юридические и производственные вопросы. Если люди самостоятельно находили выход из положения, то его реализации мешало воцарившееся беззаконие. Страх, круговерть, обморок времен! Три, всего три человека разрезали живую плоть народа, и не было рычагов, чтобы этому воспрепятствовать. Карать и миловать — эти функции прибрали к рукам услужливые, энергичные люди, и пошел гулять по городам и весям самосуд.

За мной повисли долги перед фирмами, находящимися теперь за рубежом, — в Украине. «Кожаные мальчики», специализирующиеся на выбивании долгов, приехали не сразу, а после нескольких предупреждений по телефону. Что я могла сделать, если мои деньги заморозились в банке? Люди с Украины, потерявшие здесь, в Вологде, свои капиталы, увещевали, уговаривали, угрожали, понимая без моих объяснений, что моей вины в сложившейся ситуации нет. Только моя причастность к их интересам давала повод заявлять о претензиях ко мне. За мой счет, ценою моих интересов пытались они вернуть свое.

По осколкам большой страны пробежала волна разборок. Убийства, самоубийства, исчезновение людей стали обычным явлением. Это не позволяло игнорировать угрозы, относиться к ним без должной серьезности. Надо было выручать себя и бывших партнеров, потому что кроме меня им никто бы помочь не смог, как и мне самой. Единственное, что могло привести к успеху, это поиск российских предпринимателей, терпящих аналогичное бедствие на территории Украины, чтобы можно было произвести взаиморасчеты.

Я нашла такую ситуацию и нужную мне организацию. К приезду «третейских судей» и к разговору с ними я была готова и рассчитывала, что мои усилия будут оценены. Да, мои невольные кредиторы согласились забрать деньги у тех, кто должен был такую же сумму в Россию, как я в Украину. Да, они убедились, что скорее не страх, а совесть руководили мной. Но их не устраивали сроки. И они возжелали наверстать упущенную при­быль! В наших договорах, конечно, не был предусмотрен развал Союза, но отмахнуться от обсуждения еще и этой проблемы я не могла, тем более что затягивание окончательных расчетов, как видно из такой постановки вопроса, было им лишь на руку.

Это долгая и невеселая история, которую, я расскажу отдельно. Но тогда я сидела с разламывающейся головой. Я изобретала новую спасительную комбинацию, но моя фантазия ничего не подсказывала, потому что еще никто не научился делать деньги из ничего, а мне именно это и надо было — найти, чем покрыть упущенную моими партнерами из Киева прибыль. Тем не менее я немного успокоилась и расслабилась, ведь вопрос с основным долгом решился благополучно.

Помощь, как бывает лишь в сказках, пришла неожиданно.

Когда зазвонил телефон, я как раз изучала бездонное небо и утверждалась в банальной, но вечно новой мысли, что мир — прекрасен. Звонил Вилен Борисович, о котором я и думать забыла — так долго он не давал о себе знать. Произошел обычный обмен приветствиями: «здрасьте!» — «здравствуйте».

— А я купил новую машину. С люком! Хочу вас покатать.

Я блаженно откинулась на спинку стула и сказала глухим голосом:

— И я хочу.

— Тогда я сейчас буду. Выходите через десять минут.

Эта возможность отдохнуть была послана мне самой судьбой. В отличном настроении я взбила прическу повыше, наярила помадой губы, ухмыльнулась отражению в зеркале и завиляла несуществующим лисьим хвостом к выходу.

Машина стояла у подъезда. «Ауди», с люком! Расплывшаяся рожица владельца светилась еще больше, чем новая покупка. Вилен Борисович не выскочил мне навстречу, предупредительно не распахнул передо мною дверь, как бывало раньше, — он вальяжно потянулся через сидение пассажира и небрежно отщелкнул ее изнутри. Я постояла возле образовавшейся щели, а потом, досад­ливо плюнув в сторону, уселась рядом с водителем. Хлопнув дверью резче, чем нужно, я уставилась вдаль.

— Завидуете? — воззрился на меня счастливый владелец иномарки.

— Ненормальный, да? — возмутилась я.

— Тогда бросайтесь на шею и поздравляйте меня!

— Вы открыли мне дверь, как напросившейся пассажирке.

— Ка-атенька! Сегодня мой день, — протяжно и весело пожурил меня он.

Я прикоснулась к его руке, лежащей на руле:

— Поздравляю! Легких вам дорог и безопасной езды.

— Другое дело! — бросил он, и мы покатили.

Вилен Борисович разоткровенничался:

— Вы знаете, что я подумал тогда, когда вы стучали пальцами по столу и делали из меня придурка?

— Не-а! Вы тогда, спасибо вам, промолчали, и сейчас не надо вспоминать.

— А чё? Интере-есно же.

— Если вам интересно, говорите, — согласилась я.

— Так вот, подумал я тогда: «Ну, подожди, зараза, вот запрягу тебя, и будешь на меня работать, раз такая умная!» Представляете?

— И что, получилось запрячь?

— Ни черта! Вы — кремень.

— Креме-ень, — на его манер протянула я. — Кремень, да не очень. Вот долбанут меня еще раз, и посыплется из меня щебень.

— Это кто вас долбанет? И почему «еще раз»? — с угрозой в голосе поинтересовался он.

— Долба-али уже, — снова в тон ему произнесла я.

— И вообще, что это значит — «долбать»? Ну-ка, быстро! — Он остановился на обочине, оперся локтем о дверцу машины, подпер пальцами подбородок и приготовился слушать.

Не помню, как долго я рассказывала свои приключения, но завершила словами:

— Остается долг на сумму упущенной ими прибыли и мне нечем его покрыть.

На него это не произвело впечатления, он все так же неподвижно сидел и все так же сосредоточенно смотрел на меня. И вдруг расхохотался — раскатисто, заразительно, искренне. Долго смеялся чистым, совсем не­уместным, но не обидным смехом. Он откидывался на спинку сидения, припадал к рулю, обхватывал его руками, и все смеялся.

Я не выдержала:

— Весело, да? Вылезу я и из этого дерьма. Вот увидите, вылезу! Худшее уже позади. Господи, какой вы… — я подыскивала подходящее слово и не находила его, — непредсказуемый, — выдохнула с облегчением.

— Ага. Сейчас ваш "непредсказуемый" расскажет вам еще одну вещь, и тогда уже смеяться будете вы.

— Рассказывайте, чего уж там. Откровенным сделался, — сжалась я в ожидании нового воспоминания.

— Да, так во-от. Раззнакомился я с вами поближе и понял, что ни черта от вас не поимею. Как-то ловко вы это умеете делать: будто и держишь вас в руках, а чуть сожми их — вы и выскочили. На все мои предложения соглашались, энергично принимались за дело, заинтересованно обсуждали со мной все детали. А потом незаметненько так, исподволь подсовывали мне мысль, что я дурак, шиш вы будете на меня работать, и фиг я от вас получу. Причем, я сам — сам! — это открывал. А вы по-прежнему, независимая и самостоятельная кошечка, готовы были откликнуться на любое мое «мяу».

— Очень смешной рассказ. Вспомните, любые ваши затеи я честно обсуждала с вами и, видя их надуманность или несостоятельность, пыталась отговорить вас от них. Мне это нисколько не смешно, а только лишний раз дает повод подчеркнуть, что вы иногда все-таки прислушиваетесь ко мне. Это хорошо.

— Это не ваши слова.

— Не мои? А чьи же?

— Это Гаврик так говорит мне каждый день.

— Ну, знаете… Я с Гавриком не договаривалась на сей счет.

— Конечно. Я к тому это сказал, что, мол, знаю себе цену. Мне не трудно любые горы свернуть, любую стену лбом пробить, в игольное ушко пролезть. Я все могу, но как исполнитель. Вы с Гавриком — люди другой породы. Но оставим это, смешное не в этом.

— Еще что-то? Терплю всякое от вас… Вы бы хоть за город выехали, что ли, раз так приспичило поговорить. Крутимся тут в заторах!

— Вот-вот, за город. Вы в самую точку попали. Так и я рассуждал. Думаю: «Жен­щина красивая, умная, хваткая. Погуляем пару раз за городом, подышим воздухом, а там и стану я с ней спать. И чем раньше, тем лучше», — он замолчал.

— Ну? — вырвалось у меня.

— Что «ну»?

— Спать, говорю, чего со мной не стали?

— А понял, что вам это ни на хрен не впало, — просто ответил он. — В молодости у меня баб было — кучами. Никаких проблем!

— А сейчас? — поддержала я разговор.

— И сейчас не жалуюсь, — хмыкнул он. — Умнее только стал, размениваться неохота.

Как человека я любила его необыкновенно, с ним мне было хорошо и легко, но я не предпринимала попыток сблизиться еще больше, сделать нашу дружбу теснее. Потому что он был мужчиной. И как всякий мужчина, не прощал людям их слабостей, а особенно женщинам. Тем более что я понимала — женщин он вообще не воспринимает всерьез. Нет, он мне нужен был в качестве друга, и ни в каком другом. И я сказала:

— Нашли когда говорить о пустом. Впрочем, вы — приятный и привлекательный мужичина. Клянусь, я завидую вашим женщинам.

— Так за чем же дело стало?

— Не хочу терять вас.

— То есть? — он проявлял удивительное непонимание человеческой души. Или женской? Или моей?

— То есть, я дорожу нашей дружбой и не хочу ее портить.

— Чем дорожите? Я без Гаврика — никто.

— Неправда. Гаврик без вас тоже был бы другим человеком. И я была бы другой. Вы — исполнитель, истинно так. Но не простой исполнитель, а… — я снова подбирала слова: — побуждающий, сообщающий импульс. И потом… ваша экспрессия! Вы, как нейтрино, не существуете в состоянии покоя. Возле вас заряжаешься, напитываешься энергией. Вот!

— Вы же говорите, что я несу всякую чушь, — съехидничал он.

— Да, несете. Но зато как убежденно вы это делаете! Ваша, как вы выразились, чушь слу­жит отличным материалом для принятия правильных решений, которые легче и быстрее приходят к тем, кто слушает вас… — подумав, я добавила: — И к вам в том числе.

— Не все-е воспринимают мои слова как чушь, — протянул он с ноткой обиды на меня. — Ум­ная очень! А я, между прочим, недурно решаю вопросы и многих умею убедить.

— Конечно. Просто мы с вами разные, и еще неизвестно, кто кому нужнее. Мне, как и вашему Гаврику, интересен сам процесс преодоления. Я люблю рваться вперед, за что получаю пинки под зад, мне противен быт, меня тошнит от его неизбежности. С какой миссией я послана в мир? Или Гаврик? У каждого своя миссия и каждому ее надо исполнить. Вот если вы считаете, что такие люди, как я и Гаврик, — катализаторы процессов, катализаторы жизни, то нам больше, чем другим, нельзя расслабляться, заниматься мелочами, блудить, мараться до мерзости. Нельзя!

— Высо-окую планку берете, — будто с завистью произнес он, а потом добавил с невольным предвкушением: — Смотрите, падать будет больно.

Мы подъехали к моему дому. Когда я уже подошла к подъезду, он меня окликнул:

— Минуточку, моя роскошь!

Я возвратилась, подумав, что забыла что-то в машине.

— Относительно… вашей докуки. Завтра я привезу вам письмо, что вы нам ничего не должны, никаких финансовых или иных претензий у нас к вам нет.

— Так их и нет. Зачем мне такое письмо?

— Затем, что Гаврик закроет ваши позиции перед этими… — он сдержал крепкое словцо, — бартером. Бартер вашим киевлянам уйдет завтра, а наше письмо будет датировано двумя неделями позже.

— Я ничего не понимаю, — растерялась я.

— Хи-хи! А вам и не надо ничего понимать, — посерьезнел он. — Делайте то, что говорят.

— Так пока что, вроде бы, мне и делать-то нечего, — снова удивилась я.

— Приготовьте мне на завтра отгрузочные реквизиты тех, кому вы должны проплатить в счет покрытия упущенной прибыли, укажите сумму. Чуть позже дадите этим засранцам телеграмму, что вы рассчитались с ними бартером через нашу фирму. Возьмите копию телеграммы, а копию наших отгрузочных документов я вам привезу, отошлете им.

— Ничего не понимаю.

— Надо спешить! Таможня вот-вот закроет на замок перемещение грузов. Не понима-аю, — протянул он в привычной манере. — Умная очень. «Интересно преодоле­вать…» — передразнил он меня и упрекнул: — Философствуете все, а как работать, так — Виленчик.

Дверь автомобиля хлопнула, и он укатил.

Через неделю все было улажено, и хотя из телефонной трубки звучали заряженные раздражением и паникой вопросы моих разозленных кредиторов:

— Зачем нам ваш груз? Нам деньги, деньги нужны, понимаете?!

Я уже спокойно на них отвечала:

— Не орите, Сергей Федорович. Основной долг я вам вернула деньгами. А то, что вы сейчас получили, считайте подарком судьбы, хотя вы его и не заслужили.

— Вы год крутили нашими деньгами! Как это не заслужили?

— Не я крутила, а банк, а ограбили вы меня. Это первое. Второе: это все, что при нынешних обстоятельствах возможно сделать, иначе вы вообще ничего не получите. Уверяю вас, многие, очень многие украинские партнеры никогда не смогут возвратить не только упущенную прибыль, но даже основные капиталы, потерянные Россией. Пострадавшие люди будут завидовать вам. Вы кипятитесь от непонимания ситуации.

— По вашей милости мы оказались в трудном положении, я жалею, что связался с вами.

— Не я тому виной, как вы понимаете, страна распалась не по моей прихоти. Не ссорь­тесь со мной. Это простительно, когда находишься рядом и можешь легко восстановить мир, а нас разделяют тысячи километров. Как мириться потом? А работать еще придется.

Я подождала, пока на другом конце провода соберутся с мыслями.

— До свидания, — долетел до меня его стишенный голос.

— Успехов! — тепло попрощалась я.

Послесловие

Давно это было.

Она часто вспоминала прошлые злоключения, когда смотрела в окно своего кабинета. Жаль, что предшественник здесь все переиначил, ничего не оставив от Ивана Ильича. Точно также она поступила и с ним, поэтому теперь эта комната имеет вполне современный вид.

Ивана Ильича не стало еще до ее возвращения сюда. Да-да, как она и пророчила, он умер на рыбалке, сидя с удочкой на одиноком берегу. Жаль, она узнала об этом с опозданием.

Алла больше не платит ей за квартиру, наоборот, — Екатерина Алексеевна  доплачивает ей за ведение хозяйства.

Виктор Михайлович Гаврик процветает на бизнесе сотовой связи, вулканический Вилен Борисович — по-прежнему при нем.

Обостренная болезнью интуиция Екатерины Алексеевны, проблемы со зрением, головокружения чуть не сделали ее суеверной. Но… ее глаза, как оказалось, вовсе ни при чем, они были лишь свидетелями ряда страшных совпадений.

Из беды нас выручают люди.

…Вспоминая, Екатерина Алексеевна выверяла себя, вызнавала, вся ли вернулась сюда, в прежний мир. Интересно было посоревноваться с новым знанием, угадать, что будет за следующим поворотом, что случится после того, как произойдет то-то и то-то. Ее охватывал восторг, когда она убеждалась, что после черемуховых холодов розовой кисеей нависали цветущие яблони и приглушенным желто-лимонным цветом, как бы тушуясь перед солнцем, окутывались груши.

Вот тогда и приходило настоящее тепло и уже не покидало людей. Где-то, приближая июнь, зрели к цветению степные маслины и акации. Неуемных соловьев ночью сменяли сошедшие с ума лягушки. А того, кто бежал от них, от их сырых и душных водоемов, настигал хор кузнечиков, сухие и ломкие голоса которых, впрочем, все равно не щадили людские сердца, вливая туда расплавленную, разогретую усладу бытия.