Восковое яблоко [Дональд Эдвин Уэстлейк] (fb2) читать онлайн

Дональд Уэстлейк Восковое яблоко

Моей матери.

Глава 1

По вагону шел проводник, выкрикивая на ходу: «Кендрик! Кендрик!» Я посмотрел на него, потом в окна — на белые, обшитые досками дома, стоящие на тихих улочках за густыми кронами деревьев. На задних дворах виднелись такие же белые, обшитые досками гаражи, двери которых открывались наружу, а не поднимались автоматически. В одном из ближайших дворов несколько мальчишек привязали к дереву малыша, делая вид, будто разводят у его ног костер. Ребенок орал от ужаса, мальчишки хохотали, и весь этот шум перекрывал отчаянный лай собаки, которая вставала на задние лапы и прыгала вокруг дерева — кажется, это была помесь немецкой овчарки с кем-то еще.

Пейзаж за окном постепенно менялся: дома становились все более убогими и ветхими, за ними последовали выстроившиеся в ряд магазинчики, а потом на передний план выплыл вокзал и закрыл обзор. Я поднялся, взял чемодан и пошел к выходу по полупустому вагону, пока поезд медленно подходил к перрону. Я находился в двух часах езды от Нью-Йорка, но мне казалось, будто я очутился в сотнях миллионов миль от дома. Сойдя на деревянную платформу — кроме меня из вагона здесь вышел только один пассажир, — я прошел через старую тяжелую дверь в здание вокзала.

Слева была билетная касса. Повинуясь внезапному порыву, я подошел к ней и спросил у сидящего за окошком мужчины, когда ближайший поезд на Нью-Йорк. Он сказал, никуда не заглядывая:

— В шестнадцать десять.

Еще не было и половины двенадцатого.

Вернулся бы я, если бы был подходящий поезд? Возможно, не знаю. Дома меня никто не ждал: Кейт и Билл, наверное, уже уехали на Лонг-Айленд. Целый месяц я был бы предоставлен самому себе. Кейт незачем было знать об этом, пока она не вернется. А тогда уже не имело бы смысла снова отправлять меня в «Мидуэй».

Может, так оно было бы и лучше, если учесть, как все обернулось? Вот уж действительно бессмысленный вопрос. В этой жизни ничто не имеет значения и ничто не бывает лучше или хуже.

По другую сторону вокзала, у края тротуара, стояли четыре одинаковых оранжево-серых такси. Какая-то девушка, нагруженная чемоданами, теннисной ракеткой, шляпной коробкой, пакетом с покупками и плащом, — наверное, она ехала домой на каникулы, — с трудом усаживалась в первую машину. Я подошел ко второй. В ней не было ни счетчика, ни информации о плате за проезд.

Водитель, коренастый мужчина с пушистыми рыжими усами, спросил:

— Куда?

— А тариф? — поинтересовался я.

— Зависит от того, куда вам надо.

Адрес был записан на клочке бумаги, который лежал у меня в кармане рубашки, но доставать его было незачем:

— Норт-Лорел-авеню, 27.

Он скривил губы, изучая меня в зеркало заднего вида и, вероятно, стараясь угадать, на сколько потянет клиент.

— Два доллара, — наконец произнес он.

— По-моему, это слишком много, — возразил я. Водитель с важным видом пожал плечами:

— Это норма.

— Нет уж, это чересчур.

— Можете попытать счастья в другом такси.

Никто из пассажиров, приехавших тем же поездом, не воспользовался такси, и две другие машины еще стояли у края тротуара позади нас.

— Хорошо, — ответил я и приготовился вылезти из машины и вытащить на тротуар свой чемодан.

Я едва успел открыть дверь, как он с раздражением проворчал:

— Ну а по-вашему, сколько?

Я понятия не имел, сколько, так как никогда не бывал в Кендрике, но не мог бы сильно ошибиться, уменьшив цену наполовину.

— Один доллар.

Он повернулся на сиденье, чтобы посмотреть на меня, не прибегая к помощи зеркала.

— Вот что я сделаю, — произнес он. — Я поделю разницу с вами.

— Полтора доллара, — сказал я.

— Верно.

— Включая чаевые, — добавил я.

— Чаевые? — Он поднял бровь и усмехнулся. — Это вам не Нью-Йорк. Закройте дверь. Я ваш за полтора доллара.

Наш путь пролегал по узкой густонаселенной центральной улице: по обе стороны — стоянки для автомобилей, в каждом направлении — только одна полоса, по которой медленно ползли машины. Вдоль улицы рядами тянулись магазины: магазины женской одежды, располагавшиеся в кирпичных зданиях девятнадцатого века, но явно желающие выглядеть более современно, магазины бытовой техники с грязными витринами, забитыми стиральными машинами, дешевые лавчонки, торгующие всякой всячиной, которые можно поменять местами с любыми такими же из любого другого города, и никто ничего не заметит.

Миновав центр, мы попали в негритянский квартал: старые двухэтажные домишки с покосившимися балконами и смутным воспоминанием о том, что их когда-то красили, тощие, кожа да кости, грязные дети, бегающие стайками, — даже деревья с наполовину ободранной корой казались здесь тощими. Среди допотопных автомобилей, ржавеющих во дворах перед домами, я вдруг с удивлением увидел темно-голубой «фрейзер».

Далее последовала полоса обшитых досками белых домов, принадлежавших белым владельцам, — я видел такие же из окна вагона — и затем мы подъехали к старому и некогда богатому району: на очень больших земельных участках стояли большие дома с башенками и остроконечными крышами, с высокими узкими окнами, обращенными на все стороны света. Правда, теперь лишь немногие из них принадлежали частным владельцам. В одном находилось похоронное бюро, в другом — приемные семи врачей, в третьем — монастырь.

Дом 27 по Норт-Лорел был одним из этих мастодонтов — огромная, не правильной формы пруда серых камней в три этажа с полным набором окон и архитектурных каденций. Ограда из кованого железа отделяла растрескавшуюся мостовую от аккуратной лужайки.

На доме не было вывески, указывающей на его нынешний статус, но водитель, очевидно, знал это здание. Он удивленно хрюкнул и произнес:

— О, я и не подозревал, что вы имели в виду это место.

— Цена возросла?

— Возможно, — сказал он, снова разглядывая меня в зеркало. Я расплатился, и он спросил: — Вы что, собираетесь здесь работать?

— Почему вы так думаете?

— Чокнутый не стал бы торговаться.

— Они не чокнутые, — сказал я. Потом поправился: — Мы не чокнутые.

— Может, вы и нет, — сказал водитель и отвернулся, заканчивая разговор.

Я вышел из такси, и оно отъехало. В кованой ограде был проход. Я пошел по битумной дорожке, которая выглядела как новенькая, и увидел, что она огибает дом, проходит под навесом в стиле девятнадцатого века и идет дальше. Мой взгляд упал на гараж из темного дерева, рассчитанный не на одну машину и явно более поздней постройки, чем дом. Рядом с навесом двое мускулистых молодых мужчин в теннисках и рабочей одежде защитного цвета мыли зеленый фургон. Они взглянули на меня — и снова занялись работой. Это, вероятно, были Роберт О'Хара и Уильям Мерривейл, хотя я не смог бы сказать, кто из них кто. В их досье не было фотографий.

Вход в здание располагался под навесом. Я поднялся по трем ступенькам к замысловатой деревянной двери, позвонил и с минуту постоял в ожидании ответа. Потом один из мужчин крикнул из-за фургона:

— Входите. Канцелярия справа.

— Спасибо, — сказал я и, толкнув дверь, вошел.

Дом был наполнен эхом. Таким было мое первое впечатление, и оно не исчезло и впоследствии. Здесь вас не оставляло ощущение, будто эхо отдается вот за этим поворотом, спускается вот по этому ближайшему к вам коридору или поднимается вот по этой стене к потолку. Какими бы тихими ни были ваши шаги — приглушаемые ковром или намеренно осторожные, — эхо не исчезало. Оно существовало само по себе и не зависело ни от каких причин.

Канцелярия находилась справа, как и сказал тот мужчина. Я вошел и увидел девушку, делающую пометки шариковой ручкой в карточках размером три на пять дюймов. Это была шатенка с длинными прямыми волосами, похожая на исполнительницу народных песен. На ней было прямое белое платье и белые сандалии. Ее имя я тоже знал, а кроме того, я знал подробности той сокрушительной драмы, которая сначала заставила ее предпринять попытку самоубийства, потом погрузила в глубокую депрессию и в конце концов привела в это здание, стоящее на полпути к дому, которого для нее на самом деле уже не существовало. Я чувствовал какую-то неловкость из-за того, что знал о ней так много, а она об этом не догадывалась — словно ее одежда бесстыдно распахнулась, а девушка этого не замечала. Мне было трудно смотреть ей в глаза.

Девушка же не испытывала никакой неловкости. Она посмотрела на меня — в ее взгляде все еще отражалось то, что она заносила на карточки, — и сказала:

— Да? Чем могу помочь?

— Митчелл Тобин, — сказал я. Было решено, что проще, а значит, безопаснее использовать мое настоящее имя. — Я новый постоялец.

— А, да, — произнесла она. — У меня где-то здесь ваши анкеты.

На столе у нее был страшный беспорядок, но девушка принялась рыться в бумагах с уверенностью человека, привыкшего к этому, и вскоре извлекла большую папку-скоросшиватель. Открыла ее, достала пачку бумаг, скрепленных канцелярской скрепкой, и подала мне три листа:

— Заполните, пожалуйста. Можете сесть за тот стол. Ручка — в ящике стола.

Я заполнил бланки, написав кое-где ложь, а кое-где полуправду, — так, как мы договорились с доктором Камероном, — и вернул девушке. Та бегло их просмотрела, попросила меня подписать еще две бумаги, а потом поднялась:

— Давайте поищем кого-нибудь, кто проводит вас в вашу комнату.

— А самому мне ее не найти?

— Сомневаюсь, — сказала она. — Вам потребуется несколько дней, чтобы здесь сориентироваться. Мы подумывали о том, чтобы составить карту и дать каждому постояльцу по экземпляру, но никто не знает дом достаточно хорошо для такого дела.

Она вывела меня из канцелярии, и мы пошли по коридорам, которые заворачивали и разветвлялись без какой-либо видимой логики. Впереди слышался звук, издаваемый шариком для пинг-понга. Девушка подошла к двери и открыла ее — звук прыгающего шарика усилился. Она просунула голову внутрь и позвала:

— Джерри, ты не занят?

Послышался невнятный ответ.

— Пожалуйста, покажи новичку его комнату.

Последовал еще один невнятный ответ. Девушка с улыбкой повернулась ко мне, оставив дверь приоткрытой. Спустя несколько секунд оттуда вышел человек, который сперва показался мне довольно молодым, однако, разглядев его получше, я понял, что первое впечатление было ошибочным. На нем были брюки защитного цвета и тенниска, как и на парнях, работавших на улице, а на ногах — потертые кроссовки. Его седые волосы были так коротко острижены, что он мог сойти за блондина. Он был невысокий и жилистый, с узким лицом, острым носом и большим ртом, который в данную минуту был растянут в широкой улыбке, позволяющей увидеть его зубы, настолько белые и ровные, что они наверняка были вставными. Девушка сказала:

— Джерри, это Митчелл Тобин. Мистер Тобин, Джерри Кантер.

Я попросил Джерри Кантера называть меня по имени, отметив про себя, что он совсем не похож на тот портрет, который я мысленно составил на основе его досье. Мне почему-то думалось, что убийцы семерых человек должны быть здоровенными мрачными типами, а вовсе не низкорослыми и худощавыми людьми с доброжелательной улыбкой. Девушка обратилась ко мне:

— А я Дебби Латтимор.

Мои мысли занимал Джерри Кантер, и чуть было не произнес «я знаю», что означало бы полную катастрофу, но вовремя спохватился и сказал:

— Очень приятно.

Джерри спросил:

— Куда поселили Митча?

— В комнату Марти, — сказала она, пояснив для меня: — Марти уехал несколько недель назад.

— Отличное место, — похвалил Джерри комнату. — Вы готовы к прогулке?

— Полагаю, да, — ответил я.

— Если вам что-нибудь понадобится, — сказала Дебби, — вы найдете меня в канцелярии. Или там будет доктор Камерон.

— Думаю, мне следует его повидать, — сказал я. Общество человека, в присутствии которого мне не нужно лгать, было бы для меня передышкой.

— Он будет там, — заверила меня Дебби. — Увидимся позже. — Она кивнула с улыбкой и пошла по коридору.

Джерри сказал:

— Сюда.

Я переложил чемодан в другую руку и последовал за ним.

— Вы будете жить на втором этаже, — пояснил он. — Мы поднимемся по черной лестнице.

Черная лестница была довольно узкой, но места там все же хватало для того, чтобы мы могли идти бок о бок. Джерри спросил:

— Вы откуда?

Это была первая настоящая проверка.

— Из «Риво-Хилл», — сказал я.

Он нахмурился:

— Не думаю, что мне знакомо это заведение.

— В Коннектикуте.

— По-моему, у нас оттуда никого нет.

Я это знал. Именно потому доктор Камерон и выбрал это место.

Коридор на втором этаже, в который мы попали, был длинным и широким, по обеим его сторонам тянулись двери. Между ними на стенах висели потемневшие портреты адмиралов былых времен. Потом Джерри долго вел меня по лабиринту коридоров, а я шел даже медленнее, чем было необходимо, чтобы запомнить дорогу. Наконец он открыл дверь справа от нас.

— Если вам будет трудно найти свою комнату, — сказал он, — просто спросите у кого-нибудь. Не оставляйте на столе хлебные крошки — тут у нас мыши.

— Я запомню.

— Ну что ж, увидимся, — сказал он.

— Спасибо, что проводили меня.

— К вашим услугам. Вы играете в футбол?

— Немного. Давно уже не играл.

— Ну, это понятно, — сказал он.

Я не сразу сообразил, что был на грани провала. Если меня только что выпустили из «Риво-Хилл», то я, разумеется, давно не играл в футбол. Этого не надо было говорить.

Я начинал понимать, что жить двойной жизнью совсем не так просто, как это изображают в фильмах и книгах. На прямо поставленные вопросы следовало отвечать не задумываясь, но как при этом контролировать свои бессознательные импульсы?

Впрочем, Джерри не заметил ничего странного и заверил меня в том, что для меня найдется место на футбольном поле, когда бы я ни захотел поиграть. После чего он удалился, а я прошел в свою комнату.

Она была и в самом деле большой и казалась еще больше из-за почти полного отсутствия в ней мебели. Кровать стояла справа и была слишком мала для такого помещения. То же самое можно было сказать и о металлическом комоде коричневого цвета у противоположной стены. Ковер, немного похожий на персидский, имел приличные размеры, но двух стульев, письменного стола и торшера явно не хватало для того, чтобы заполнить все пространство комнаты.

Поставив чемодан на пол, я закрыл дверь, подошел к одному из трех окон и выглянул наружу. Я увидел лужайку и деревья, а сквозь листья и ветви просматривалась оранжевая кирпичная стена соседнего дома. Окно выходило на сторону, противоположную той, где был навес и где работали Роберт О'Хара и Уильям Мерривейл.

Я распаковал чемодан и разложил свои вещи в шкафу и комоде, не обнаружив при этом никаких следов прежнего постояльца. Комната была безликой, когда я вошел сюда, и осталась такой же, когда я закончил разбирать чемодан: огромное помещение, в котором недоставало мебели и которое ожидало кого-то, но только не меня.

Мне не хотелось оставаться здесь, да и вообще пора было заняться делом. Я еще не видел никого из пострадавших. Я вышел, чувствуя себя довольно неуютно из-за того, что не мог запереть дверь, и один раз свернул не в ту сторону, потом все же отыскал лестницу, по которой мы поднимались. Открыл дверь, вышел на лестничную площадку, начал спускаться, и вдруг кто-то схватил меня за лодыжку.

Чувствуя, что падаю, я попытался удержать равновесие, но перил не было, а ухватиться за стену мне не удалось. Я видел перед собой длинную лестницу с острыми краями ступеней, торчащими как зазубрины ножа для разделки мяса, а ее конец маячил далеко-далеко внизу.

Конечно, мне следовало расслабить мышцы, чтобы тело стало ватным, и падать, как тряпичная кукла, чтобы избежать травмы, но, поддавшись панике, я уже ни о чем не мог думать. Я покатился вниз, раскинув в стороны руки с открытыми ладонями. Последним, что я услышал, был сухой хруст в правом предплечье.

Глава 2

Мне снилось, будто я строю стену, и моя рука вдруг оказывается замурованной в ней. Я смотрю на руку, испытывая ужас и замешательство: она увязает в стене по локоть, ее сковывает цемент и со всех сторон сжимают кирпичи. Я не могу понять, как вышло, что рука попала в ловушку, а я этого не заметил. Я пытаюсь пошевелить ею, но тяжесть, навалившаяся со всех сторон, слишком велика, и мое усилие вызывает противную вяжущую боль, которая поднимается к горлу, а потом опускается в желудок. Мне кажется, я вот-вот потеряю сознание. Вместо этого я очнулся.

Мне не сразу удается осознать, где я и что находится у меня перед глазами. Единственным, за что я мог уцепиться в охватившем меня смятении, была мысль о стене.

Это замечательная стена. Я строю ее сам, медленно и аккуратно продвигаясь шаг за шагом. Я не спешу, смысл стены в ее сооружении, и она потихоньку растет — ровная, прочная и незыблемая. По окончании работы она будет в два фута толщиной и в десять — высотой и огородит задний двор моего дома сплошной линией с трех сторон, следовательно, туда можно будет попасть только через дом. Я работаю над стеной уже год, с перерывом на самое холодное зимнее время, и сейчас она уже достигает двух футов в высоту по всему периметру. Может показаться, что дело продвигается слишком медленно, а вот мне иногда кажется — слишком быстро, потому что я понимаю — придет день, стена будет закончена, и чем тогда я стану заниматься?

Я повернул голову — на уме у меня все еще была стена, — постепенно различая кое-какие детали комнаты, в которой я находился. Но тут ко мне вернулась память, и я вспомнил, где я, почему и все, что со мной случилось, — падение, летящие мне навстречу ступени, сухой хруст в предплечье.

Моя рука. Я попытался ею пошевелить, но не смог, казалось, будто к ней привязаны тяжеленные гири. Тогда я приподнял голову и увидел гипс, наложенный почти от самого локтя до середины пальцев. А моя голова — она ныла от противной, одурманивающей мозги боли — была забинтована.

Итак, он меня подловил. Не успел я приехать, как получил от него приветствие. А ведь я уже был предупрежден о нем.

А он? Может, и его обо мне предупредили? Может, он знал, кто я и зачем приехал в «Мидуэй»? Или несчастный случай не был подстроен именно для меня? Такое казалось более вероятным, во всяком случае, я предпочел в это поверить.

Сильно ли мне досталось? Свободной рукой я ощупал голову под бинтами. В двух местах с правой стороны чувствовалась резкая боль, но не было ничего действительно серьезного. Вероятно, просто порезы и кровоподтеки.

Рука? Сломана, это ясно. А другие повреждения?

Сесть оказалось на удивление легко, но в ту же секунду меня словно окатило волной ослепляющей боли. Я посидел, чуть наклонив голову, полминуты или около того, пока боль не утихла, а затем произвел инвентаризацию собственного тела.

На правом колене обозначилась сильная ссадина. С правой стороны болели ребра. А еще голова и рука — вот, кажется, и все мои повреждения.

«Удивительно, что я не чувствую себя куда хуже, — подумал я, но потом увидел отметину от укола на левом локте. Ну конечно, меня осматривал врач — об этом говорил наложенный на правую руку гипс, — и он, вероятно, вколол мне снотворное. Во время сна я пошел на поправку».

Сколько же сейчас времени? В комнате горел торшер, а за окном было темно — значит, уже больше девяти вечера, а когда я свалился с лестницы, было около полудня. Часы у меня забрали, всю одежду тоже, и я мог только строить догадки.

Хотелось есть. Вопрос о времени напомнил мне о том, что я проголодался. Пустой желудок, а вовсе не чувство долга, заставил меня выбраться из кровати.

Все движения отдавались в голове, но, двигаясь медленно и осторожно, я умудрился удержать боль на уровне глубоко упрятанного раздражения. Свесив ноги с кровати — на мне были только пижамные брюки, — я осторожно встал.

Ох! А я не так силен, как думал, лежа в кровати. Держаться на ногах — нелегкое дело. Я постоял минуту, прислонившись к стене, пока не прошло легкое головокружение, а потом медленными шажками пересек комнату и подошел к комоду, стоявшему у противоположной стены, — там лежали мои часы.

Двадцать минут пятого. Утра? Я поднес часы к уху — они тикали. Я проспал почти семнадцать часов. Не удивительно, что проголодался.

Одевался я с большим трудом. И дело не только в том, что при каждом неосторожном движении я вздрагивал от боли, у меня были проблемы с пальцами правой руки, от которых я никак не мог добиться толку. Они выступали из гипсовой повязки, но не хотели меня слушаться. Застегнуть брюки было довольно сложно, справиться со шнурками еще сложнее, так что, когда я ослабил чертовы узлы на ботинках, голова уже разболелась на всю катушку. Я сел на стул у письменного стола и подождал несколько минут, пока не почувствовал себя немного лучше, а затем встал и продолжил одеваться.

Надеть рубашку было невозможно, поэтому я влез в пижамную куртку, оставив болтаться пустым правый рукав и неловко застегнув пуговицы левой рукой.

Я привез с собой маленький фонарик-карандаш и, прежде чем выйти из комнаты, запихнул его в карман брюк. Когда я наконец открыл дверь, было четверть шестого. Я одевался больше получаса.

В коридоре горел свет. Я закрыл за собой дверь и постоял с минуту, прислушиваясь. Поздно ночью эхо стало приглушенным, затаилось, будто маленькая птичка, залетевшая на чердак.

На этот раз я легко нашел лестницу. Там было пусто и тихо. Наверху и внизу горели лампы под круглыми стеклянными абажурами. Я вытащил карманный фонарик, включил его, неуклюже уселся на верхнюю ступеньку и тщательно осмотрел плинтус с обеих сторон. Слева я не увидел совсем ничего, а справа с трудом различил маленькое отверстие, где недавно был гвоздь или болт.

Итак, мое предположение было верным. Он привязал что-то вроде проволоки или бечевки наверху лестницы, как раз на уровне лодыжек. Я отчетливо помнил, как мою лодыжку что-то держало.

Он сильно рисковал. Он поставил ловушку среди бела дня — ее там не было, когда мы с Джерри Кантером поднимались наверх — и ждал, стоя неподалеку, пока кто-нибудь в нее не попадется, чтобы потом убрать улики — проволоку и гвозди.

Это была уже пятая ловушка, и он пока ни разу не повторился. Первой был стол, который рухнул в столовой, задев ноги двух сидящих за ним женщин и ошпарив обеих горячим кофе. Вторая сработала, когда один из обитателей дома открыл редко используемую кладовую, и металлическая ось от кровати, длиной шесть футов, которая была прислонена изнутри к двери, ударила его по лицу, рассекла рот и выбила два зуба. Третьей ловушкой был балкон, на который выходила комната одной из женщин, — он обрушился, когда она стояла на нем и наблюдала за игрой в футбол внизу на лужайке. В результате женщину отвезли в местную больницу со сломанной шеей и тремя сломанными ребрами, не считая других ушибов. А четвертая — это ступенька стремянки, которая подломилась, когда на ней стоял один из обитателей дома и чинил водосточную трубу. Мужчина упал и сломал ногу.

Именно эпизод со стремянкой и подвел злоумышленника: убирая стремянку, другой постоялец заметил, что ступенька подпилена, и сообщил об этом доктору Камерону. Они осмотрели балкон и обнаружили, что к его падению тоже кто-то приложил руку. Доказать, что ось от кровати была умышленно прислонена к двери в опасном положении возможности не было, а рухнувший стол давно выбросили, но улик третьего и четвертого «несчастных случаев» было достаточно, чтобы заставить доктора Камерона что-то предпринять.

Он решил обратиться ко мне. С большой неохотой я дал согласие приехать сюда под видом нового постояльца, чтобы выяснить, кто это делает, но тут же сам стал жертвой номер пять.

Единственным моим утешением было то, что пока еще никто не становился жертвой дважды. Правда, это было слабым утешением, поскольку большая часть ловушек срабатывала по чистой случайности. Кто угодно мог открыть дверь той кладовой или спускаться по этой лестнице. Полдюжины жильцов вполне могли воспользоваться стремянкой. Тому, кто подстраивал ловушки, видимо, было все равно, кто в них угодит.

Легкий шум заставил меня поднять голову Я все еще сидел, сгорбившись на верхней ступеньке, держа фонарик, луч которого был направлен на отверстие в плинтусе, — моя бесполезная правая рука находилась под пижамной курткой, — и от этого шума у меня волосы встали дыбом. Меня снова столкнут? Переживу ли я два таких падения за один день?

Я увидел черные теннисные туфли, черные хлопчатобумажные рабочие брюки. Мне захотелось вытащить правую руку и ухватиться ею за стену, за ступеньку — за что-нибудь, что могло бы меня поддержать. Чтобы рассмотреть этого человека получше, пришлось бы повернуться и откинуть голову назад, зависнув над зияющей пропастью лестницы, а мне очень не хотелось этого делать.

Мягкий голос произнес:

— Вы что-то потеряли?

Мои ноги опирались о вторую и третью ступени. Я стал поднимать глаза — выше, выше, по вытянутым в коленях черным рабочим брюкам, выцветшей фланелевой рубашке, открытому черному шерстяному кардигану — и, сощурившись, увидел круглое, любопытное лицо с кроличьим выражением. Он носил очки в тонкой металлической оправе, за очками были глаза — белесые и водянистые. Маленькие и мягкие руки безвольно свисали по бокам.

— Да, потерял, — ответил я, судорожно соображая, что я мог бы потерять. — Кольцо, — произнес я наконец и поднял левую руку, в которой по-прежнему держал фонарик, — на ней не было кольца. — Я уронил его, когда падал.

— Тогда надо искать внизу. — В его голосе не было подозрения, просто любопытство. Идеальный зритель, дружелюбный, в меру заинтересованный, в меру безучастный.

— Наверное, да. — Я с трудом встал на ноги — он не предложил мне свою помощь — и поднялся на две ступени вверх, на лестничную площадку, где почувствовал себя в большей безопасности. У меня не было представления о том, кто это может быть. Обнаружив, что подозреваемый убийца семерых человек Джерри Кантер смахивает на шустрого, невысокого подростка, я решил больше не строить догадки на основе досье. Но кем бы он ни был и какой бы располагающей ни была его внешность, он мог оказаться изобретателем ловушек, и в его присутствии я чувствовал себя не в своей тарелке.

Кроме того, я понимал, что должен все ему объяснить. Мне не хотелось, чтобы у постояльцев возникли какие-то подозрения. Пока только доктор Камерон, я да еще постоялец, обнаруживший подпиленную ступеньку, знали о том, что несчастные случаи не были случайными.

— Я проснулся и почувствовал, что очень проголодался. Вот я и подумал, пойду и поищу свое кольцо.

— Его наверняка кто-нибудь уже нашел, — воскликнул он. — Кольцо отдадут доктору Камерону.

— Не припрячут?

— Украдут? — Его шокировала сама эта мысль. — Здесь — никогда. Не в «Мидуэе», нет! Знаете, здесь все совсем не так, как во внешнем мире.

— Верю, — сказал я. — Но неужели здесь не бывает мелких краж?

— Как можно! Вам следует рассказать об этом на групповой терапии. — Он произнес это как нечто само собой разумеющееся, словно я просто забыл о такой возможности. — К тому же, — продолжал он, — воровство — это признак того, что вы не чувствуете себя в безопасности. А кто не чувствует себя в безопасности, живя в «Мидуэе»?

Кто? Я, например. Но этого я не сказал.

Однако теперь, прочитав в глазах этого маленького человечка безусловное доверие ко всему, что касалось «Мидуэя», я наконец понял, почему доктор Камерон так настаивал на соблюдении секретности. «Мидуэй» был раем для людей, которые недавно вышли из лечебниц для душевнобольных и по той или иной причине не чувствовали себя в состоянии сразу же окунуться в водоворот жизни. Слабые и легко ранимые, они нуждались в ощущении собственной безопасности. И «Мидуэй» давал им такое ощущение. Если бы они узнали, что за каждой дверью, под каждым столом, в каждой комнате, быть может, кроется смертельная ловушка, что стало бы с их недавно обретенной психологической стабильностью? Особенно если бы им сказали, что преступник — это один из них и все они в равной мере находятся под подозрением.

Поэтому я не стал возражать своему собеседнику, а просто сказал:

— Вы и сами рановато поднялись.

— О, я сплю очень мало, — отвечал он. — Я как раз спускался в кухню, чтобы перекусить. Можно, я пойду с вами?

— Было бы замечательно. Я понятия не имею, где кухня.

— А я знаю этот дом вдоль и поперек. Пойдемте, я вас провожу.

Я пропустил его вперед, и он стал беспечно спускаться по лестнице, свято веря в безопасность «Мидуэя». Я приготовился разыграть внизу небольшую сценку, поискав несуществующее кольцо, но он, не задерживаясь, открыл дверь и прошел дальше.

Когда мы шли по коридору первого этажа, с его нескончаемыми поворотами, я сказал:

— Кстати, меня зовут Митчелл Тобин. Я прибыл только сегодня.

— Знаю, вы приехали на такси. Я видел, как вы подъезжали. Тобин, вы сказали?

— Да. Пожалуйста, зовите меня Митч.

— А меня называют Дьюи. Что-то вроде прозвища.

— Очень приятно, Дьюи.

Он рассеянно улыбнулся и продолжил путь.

Кухня оказалась большой и старомодной, хотя все оборудование было новеньким. Описывая «Мидуэй», доктор Камерон кое-что рассказал мне о его финансовом устройстве. Люди, живущие здесь, не платили ничего — финансирование осуществлялось за счет инвестиционного фонда плюс небольшая субсидия, предоставляемая в рамках Федеральной программы здравоохранения, образования и социального обеспечения. Фонд был владельцем здания и сдавал его за доллар в год доктору Камерону, которому и принадлежала идея создания этого заведения. Современные бытовые приборы, без сомнения, были установлены фондом семь лет назад, при покупке этого здания.

Дьюи выразил желание приготовить что-нибудь для нас обоих и поинтересовался, чего бы мне хотелось. Время было слишком ранним для завтрака, а для обеда и ужина — и вовсе не подходящим. Я спросил у Дьюи, что он собирается есть, и он ответил — яичницу. Что ж, мне это тоже подойдет, хорошо и то, что наша еда будет приготовлена вместе. У меня не было причин подозревать именно Дьюи — если не принимать во внимание то, что он шатается по дому в пять утра, — да и «несчастные случаи» пока не были связаны с отравлением пищи. Однако само пребывание в этом доме среди бывших душевнобольных заставляло меня соблюдать осторожность, почти граничащую с паранойей.

Пока Дьюи суетился на кухне, явно наслаждаясь этим, я наблюдал за ним и пытался вычислить, кем он мог быть. Ни одного из постояльцев не звали так, ни один из них не носил имени, которое легко переделывалось в Дьюи. Были три подходящие кандидатуры — остальных я исключил по признаку пола или возраста, — но, видимо, сузить этот круг еще больше мне не удастся. И конечно же показалось бы странным, если бы я стал настаивать на выяснении его полного имени. В свое время я и так все узнаю.

Яичница оказалась вкусной, и кофе тоже. Я ел левой рукой, и мне пришлось позволить Дьюи намазать масло на мои тосты, когда он застенчиво предложил это сделать. Он был рад возможности с кем-то поболтать, но вместе с тем почему-то опасался, что его знаки внимания могут быть неприятны мне. Говоря о «Мидуэе», он становился разговорчивым и оживленным, но, касаясь других тем, смущался и запинался.

Я поддерживал разговор, задавая те вопросы о «Мидуэе», ответы на которые уже знал от доктора Камерона. Было понятно, что Дьюи любит «Мидуэй», но когда я спросил, сколько времени он тут живет, последовал неопределенный ответ. Я знал, что правила этого заведения не разрешали никому задерживаться здесь дольше шести месяцев — из-за ограниченного количества мест, а главным образом, для того, чтобы никто из обитателей «Мидуэя» не привязался к нему слишком сильно, так сильно, что потом не смог бы отсюда уехать, — и мне было интересно, когда Дьюи предстоит расставание с «Мидуэем». Я сомневался, что он легко перенесет отъезд.

У меня сложилось впечатление, что ему не долго этого ждать, поскольку он объяснил мне: «Я действительно рад случаю поболтать с новичками, когда они сюда приезжают. Можно сказать, что я здесь старожил, и поэтому я могу ответить на их вопросы, на что у доктора Камерона порой не хватает времени».

Стал бы такой человек, как Дьюи, к концу своего пребывания в «Мидуэе» ревновать к тем, кто будет здесь жить и после того, как он уедет? А что, если он решил наказать их за то, что они могут остаться, а он нет? Я не знал, сколь убедительным показался бы подобный мотив самому Дьюи: он здорово меня озадачивал. Впрочем, мотив преступления наверняка противоречит здравому смыслу — в голове у меня крутилась мысль о каком-то возмездии, — а такие мотивы гораздо труднее устанавливать.

Когда с завтраком было покончено, Дьюи заверил меня, что позаботится о посуде. У меня не было иного выбора, как согласиться. Если бы я мог действовать двумя руками, то настоял бы на том, чтобы помочь ему, но при сложившихся обстоятельствах я едва ли мог быть полезен на кухне. Он предложил проводить меня до лестницы, но я ответил, что попытаюсь найти ее самостоятельно. Кроме того, мне было интересно немного побродить по дому. Когда я уходил, он начал мыть посуду.

— До встречи, — сказал я.

— Я буду здесь, — отозвался он через плечо. Я покинул кухню и прошелся по коридорам, иногда попадая в тупик, но чаще обнаруживая в конце концов, что один коридор переходит в другой. Спустя некоторое время я понял, что планировка дома была не так сложна, как показалось вначале, — коридоров было совсем не так много, просто они то и дело пересекались, отчего возникал двойной эффект: значительная часть площади внутри здания пропадала впустую и создавалась никому не нужная путаница.

Я не сразу нашел главную лестницу, широкую и просторную, с изогнутыми перилами. Она показалась мне слишком грандиозной. Лестница широким полотном спускалась в довольно узкий коридор и упиралась в голую стену. Некоторое время я размышлял над столь странным явлением, а потом заметил, что плинтус на этой стене был не таким высоким и не таким замысловатым, как на других. Складывалось впечатление, что раньше здесь был холл, куда и вела лестница, и он был уничтожен в результате перепланировки здания. Возможно, первоначально тут был главный вход, который впоследствии заменили нынешним боковым. Если так, то снаружи должны остаться какие-нибудь следы, и позднее, при дневном свете, я осмотрю это место.

Я продолжал прогулку по дому. Все коридоры были ярко освещены — возможно, для того, чтобы жильцы чувствовали себя более уверенно. В третий раз подойдя к главной лестнице, я решил, что уже неплохо изучил первый этаж, и стал подниматься наверх.

Я намеревался побродить и по второму этажу, но, добравшись до верхних ступеней лестницы, передумал. Подкрепившись яичницей, я чувствовал себя вполне сносно, прогулка по коридорам далась мне легко, но подъем по лестнице на один пролет сразу напомнил мне о том, что я не в лучшей форме. До второго этажа я добрался едва дыша, голова кружилась и болела. Все тело охватила необоримая усталость. Самое разумное, что я мог сейчас предпринять, — это отправиться к себе в свою комнату и отдохнуть часок-другой.

К сожалению, сделать это было не просто. Я впервые поднялся наверх по главной лестнице и теперь не знал, в какой стороне находится моя комната. Я решил пойти вперед в надежде рано или поздно набрести на знакомое место.

Так и случилось после непродолжительного странствия по второму этажу. Одна из дверей показалась мне знакомой, и когда я ее открыл, за ней, как я и предполагал, оказалась черная лестница. Отсюда я уже знал дорогу. Спустя две минуты, благополучно добравшись до своей комнаты, я лежал на кровати, радуясь физическому ощущению покоя во всем теле.

Не могу сказать, что я очень устал. Как я мог устать так быстро после шестнадцатичасового сна? Еще не было и половины седьмого, я бодрствовал менее двух часов. Но я чувствовал слабость, к тому же, лежа в постели, можно было подумать о людях, с которыми я уже познакомился, и постараться угадать, какого рода мотив заставлял одного из здешних обитателей действовать так жестоко и причинять увечья своим товарищам…

Через пять минут я уже спал.

Глава 3

В первый раз я встретился с доктором Фредериком Камероном в среду 18 июня, за пять дней до приезда в «Мидуэй». Стоял приятный солнечный денек, не такой жаркий и душный, какие обычно бывают в середине лета. Утром я провел три часа, неторопливо укладывая один кирпич за другим. Кейт впервые упомянула о Камероне за обедом:

— Митч, сегодня во второй половине дня с тобой приедет повидаться один человек.

Я подозрительно посмотрел на жену. Она никак не может избавиться от желания вернуть меня к активной жизни, и мне постоянно приходится быть начеку.

— Какой человек?

— Он хочет, чтобы ты поработал на него, Митч, — быстро заговорила она, не давая мне вставить никакого замечания. — Его послал к тебе Марти Кенгелберг. Тебе это по силам, а деньги нам не помешают.

Марти Кенгельберг — мой друг, с давних, счастливых времен. За два года, прошедшие с тех пор, как меня вышибли из полиции, я дважды неохотно соглашался взяться за работу, подходящую для бывшего полицейского — полицейского, которого вышвырнули не за взятку, а за нарушение долга, — и брался я за нее главным образом потому, что семья нуждалась в деньгах. Марти уже дважды или трижды приезжал ко мне с советом подать заявление на получение лицензии частного детектива. Он не понимает, что я оставил позади нечто большее, чем просто нью-йоркское управление полиции. А Кейт понимает, но хочет вернуть меня обратно.

Итак, Марти и Кейт объединились, пытаясь навязать мне какую-то новую работу: Марти по старой дружбе и к тому же ошибочно полагая, что на самом-то деле я хочу работать, а Кейт — в надежде на то, что работа отвлечет меня от моих мыслей, произойдет волшебное исцеление и болезненные, парализующие мою волю воспоминания исчезнут раз и навсегда. Конечно, этого не случится. Отчасти потому, что мозг устроен не так, а отчасти потому, что я не считаю, что имею право не чувствовать себя виновным.

Тем не менее с этим человеком мне придется побеседовать.

— Он будет здесь в два, — сказала Кейт. — Я обещала, что ты его выслушаешь, но предупредила, что можешь и отказать.

— Сегодня чудесный день. После обеда я собирался снова заняться стеной.

— Он тебя не задержит, — пообещала она. — И знаешь, Митч, он кое-что рассказал мне о своей проблеме, это действительно интересно. — Она сказала это с такой надеждой и посмотрела на меня с такой неприкрытой жаждой хоть какой-нибудь реакции с моей стороны, что отказать ей было невозможно.

Вот так я и познакомился с доктором Фредериком Камероном. Он приехал к нам в два часа дня. Узнав, что он психиатр, я разозлился и почувствовал себя преданным, так как думал, что на самом деле никакой работы нет и Кейт просто решила прибегнуть к врачебной помощи, усыпив мою бдительность.

Но это оказалось не так. У доктора Камерона были свои проблемы, и ни одна из моих проблем его не интересовала.

Он совершенно не соответствовал моим представлениям о том, как должен выглядеть психиатр. Серый костюм, галстук спокойной расцветки, строгое упитанное лицо, редеющие и седеющие волосы — от всего этого создавалось впечатление, что перед вами член престижного клуба для бизнесменов, а не основатель такого заведения, как «Мидуэй».

— «Мидуэй», — рассказывал доктор Камерон, — это реабилитационный центр для бывших пациентов психиатрических лечебниц. Вы что-нибудь знаете о концепции реабилитационных домов?

Я не знал, поэтому он пояснил:

— Реабилитационные дома предназначены для людей, которые возвращаются в общество, но не могут или не хотят сразу сделать решающий шаг. Существуют реабилитационные дома для бывших наркоманов, бывших заключенных, я даже слышал, что где-то во Флориде есть такой дом для бывших священников. Идея состоит в том, что постояльцы реабилитационного дома могут приезжать и уезжать, когда захотят, но они находятся под наблюдением специалистов и живут среди людей, которые испытывают похожие проблемы и могут их понять. — Он вынул трубку из бокового кармана пиджака, но не закурил — просто сидел, держа ее в руке. — Идея действительно работает.

Потом он подробно познакомил меня с тем, как устроен «Мидуэй» в финансовом, социальном и лечебном плане. Оказалось, что доктор — основатель и душа этого дома. Он явно гордился своим детищем — на что, вероятно, имел право. Было ясно, что он готов рассказывать о «Мидуэе» весь день, поэтому я в конце концов прервал его вопросом:

— И что же у вас случилось?

Он поморщился, словно не желая, чтобы ему напоминали о змее, забравшемся в его райский сад.

— Кто-то, — с усилием произнес он, — причиняет увечья нашим постояльцам.

— Что же делает этот кто-то?

— Подстраивает несчастные случаи, — ответил он и рассказал о четырех происшествиях и о том, как обнаружилась подпиленная ступенька стремянки и подтвердилось, что балкон был поврежден умышленно.

Когда он закончил свой рассказ, я поинтересовался, не обращался ли он в местную полицию, но он отрицательно покачал головой:

— Нет, мы не обращались в полицию. Нам не хотелось бы придавать этим случаям огласку, вот почему я приехал к вам.

— Было бы разумнее передать это дело полиции, — сказал я. Я еще надеялся, что найду причину отказаться. Однако такого способа не было.

— «Мидуэй», — заметил доктор Камерон, — находится не в Нью-Йорке, а в маленьком городке в северной части штата. Городок называется Кендрик. Местные жители и без того нас не жалуют, а полиция городка — не самая компетентная и не самая оснащенная в мире. Мистер Тобин, люди в «Мидуэе» — это выздоравливающие, они носят в душе незаживающие раны. Многие из них находятся только на пути к выздоровлению. Если они испытают на себе грубое обращение и открытую враждебность — что обязательно произойдет, если они попадут в руки местной полиции, — то это пагубно отразится на всех них, а для некоторых, вероятно, будет иметь фатальные последствия.

— Такие, как сломанная нога?

— Гораздо хуже, — последовал мрачный ответ. — Кости срастаются несравнимо легче, чем заживает душа.

Возразить было нечего.

— Они знают, что происходит?

— Наши постояльцы? Нет, только Боб Гейл и я. Боб Гейл был тем самым постояльцем «Мидуэя», который обнаружил подпиленную ступеньку стремянки и обратил на нее внимание доктора Камерона.

— Атмосфера подозрительности и страха, которую я бы создал, рассказав им об этом, — продолжал доктор, — опять же сказалась бы на них гораздо хуже, чемопасность переломать кости.

— Вы сильно рискуете, доктор Камерон.

— Знаю. Именно поэтому я и хочу как можно быстрее прояснить ситуацию. Боб Гейл принес мне ступеньку стремянки позавчера. Я пытаюсь решить, как лучше всего исправить эту ситуацию, и думаю, что мне нужен профессионал. Кто-нибудь, кто приехал бы в «Мидуэй», поселился там под видом нового постояльца и попытался выяснить, кто все это делает.

— Поселился? — повторил я. — Вы хотите, чтобы я туда приехал и там жил?

— Да, некоторое время. — Видимо, у доктора Камерона не было никаких тайных мотивов. — Если мы хотим скрыть ситуацию от постояльцев, то другого способа для ее разрешения я не вижу.

Я задал ему еще несколько вопросов — ничего особенного — и пообещал, что все обдумаю и сообщу свое решение. Он что-то сказал насчет того, что вопрос не терпит отлагательств и надо бы поторопиться, я обещал долго не раздумывать, и он уехал.

Конечно, Кейт хотела, чтобы я взялся за это дело, и оба мы знали почему. Но она знала и то, что нужно привести еще какую-нибудь вескую причину, чтобы убедить меня, — и не замедлила это сделать:

— Мы с Биллом могли бы поехать в «Хэлз» на Лонг-Айленд. Ты же знаешь, что Билл мечтает выбраться к океану во время летних каникул, да и я тоже не прочь поехать. Мы, конечно, можем и здесь побыть. Мы понимаем, что ты не хочешь бросать стену, но если бы ты взялся за эту работу и ненадолго съездил туда, у нас с Биллом получились бы настоящие летние каникулы.

Иногда я сожалею о том, что у меня нет достаточного мужества уйти насовсем. Без меня Кейт было бы в тысячу раз лучше и, кто знает, Биллу, вероятно, тоже. Зачем пятнадцатилетнему парню отец, который все время мрачно слоняется по дому? Им обоим стало бы значительно легче, если бы я просто убрался куда-нибудь, и порой мне самому этого хочется, но я не могу так поступить. Правда в том, что я боюсь. Если бы у меня не было Кейт, Билла, дома и моей стены, если бы не было этих нитей, образующих кокон, в котором я спрятался от мира, сомневаюсь, что я позволил бы себе жить дальше.

Кейт выбрала идеальный аргумент. Я не буду путаться у них под ногами, по крайней мере, в течение месяца.

Доктор Камерон остановился в отеле в центре Манхэттена. Вечером я позвонил ему и согласился взяться за это дело. На следующий день мы встретились в его номере, чтобы начать подготовку к моему перевоплощению. Мы решили остановиться на истории, которая как бы повторяла мою жизнь, но при этом не открывать, что я — бывший полицейский. Доктор Камерон продиктовал мне письмо с просьбой о приеме в «Мидуэй», которое я и отправил. Поскольку в канцелярии «Мидуэя» работали только постояльцы — единственными служащими были повар, доктор Камерон и еще один психиатр, — мне пришлось подать настоящее заявление. Обратным адресом был «Риво-Хилл» не только потому, что никто из нынешних обитателей «Мидуэя» никогда там не был, но и потому, что там работал старый друг доктора Камерона, который должен был перехватить ответ.

Кроме того, доктор Камерон предоставил мне двадцать одно досье — именно столько постояльцев было сейчас в «Мидуэе» — плюс дал устные описания поварихи, миссис Гарсон, и другого психиатра Лоримера Фредерикса.

В субботу доктор Камерон вернулся в Кендрик, а в понедельник счастливые Кейт и Билл отправились на Лонг-Айленд, а я, взяв свой чемодан, сел в поезд и прибыл в «Мидуэй», где почти сразу же стал пятой жертвой человека, которого должен был поймать.

После ночной трапезы с Дьюи и последующей прогулки по первому этажу я проспал еще пять часов и проснулся около полудня. Проснулся — и обнаружил, что, пока я спал, кто-то убрал мои туфли и носки и накрыл меня одеялом. И когда я вылез из кровати, чувствуя себя значительно более окрепшим, я нашел на комоде миниатюрную бутылочку шотландского виски «Бэллантайн» и записку, в которой большими печатными буквами на листе бумаги для заметок было написано шариковой ручкой:

«СОЖАЛЕЮ, ЧТО ЭТО БЫЛИ ВЫ».

Глава 4

Столовая была большой и просторной: ряд французских окон на одной из стен выходил на зеленый кустарник и деревья, растущие вдоль фасада здания. Расставленные на большом расстоянии друг от друга столы — всего их было шесть — были накрыты в расчете на четыре персоны. Когда в четверть первого я вошел в столовую, два стола были полностью заняты, а остальные пустовали. Мне не оставалось ничего другого, как обедать в одиночестве.

За одним из столов сидела Дебби Латтимор, девушка из канцелярии, а рядом с нею вместе — Роберт О'Хара и Уильям Мерривейл, парни, которые вчера мыли фургон. Четвертое место занимала Кей Прендергаст. Я догадался, что это была она, поскольку среди постояльцев были всего две молодые женщины. Взглянув на Кей, болезненно худенькую, похожую на мышку, с прической, которая уже давно вышла из моды, я с трудом соотнес ее внешность с фактами из ее досье — три внебрачных ребенка еще до семнадцати лет, два побега, после чего ее долго искали, длинный перечень магазинных краж. Юность Кей была сплошным поиском приключений, и его кульминацией стал приговор суда, согласно которому ее поместили в психиатрическую лечебницу штата за три месяца до того, как она должна была окончить школу. Теперь ей было двадцать два года. Казалось, что пять лет, проведенные в лечебнице, полностью задавили в ней того человека, каким она была раньше.

Еще двух других постояльцев, которых я знал, Джерри Кантера и Дьюи, в комнате не было. Второй стол занимали четыре женщины, их лица были мне совершенно незнакомы. Искушение попытаться отгадать, кто из них кто, исходя из имеющихся в досье фактов, было почти непреодолимым, но я все же сумел сдержаться и постарался не глазеть на них. Они же, как, впрочем, и все остальные, не проявили особого интереса к тому, что в столовой объявился некий субъект в пижамной куртке.

Распорядок питания в «Мидуэе» был довольно простым. Завтрак подавали с семи до восьми тридцати, обед — с двенадцати до часу тридцати, а ужин — с половины шестого вечера до семи. Миссис Гарсон готовила для всех одно и то же, выбора блюд не было, а обязанности официанта и помощника повара выполнял кто-нибудь из постояльцев «Мидуэя», по очереди. Сегодня официантом был худощавый мужчина лет пятидесяти с печальным лицом и большими ушами, словно сошедший с одной из картин Нормана Рокуэлла. На полотнах Нормана Рокуэлла толстяки выглядят так, словно они всегда были толстяками, и весьма рады этому, а вот у худых кожа висит так, будто они совсем недавно изрядно потеряли в весе и совершенно тому не рады. Этот официант, облаченный в деловой серый костюм со строгим галстуком — его наряд дополнял белый фартук, — с морщинистым печальным лицом, казался мне весьма комичным, пока он не подошел поближе и я не увидел его глаза. Запавшие, с глубокими тенями, они были не просто печальны — в них сквозило отчаяние. Я встретился с ним взглядом и сразу понял, что он, как и я, навсегда прикован к одному-единственному мгновению в прошлом, которого уже нельзя изменить.

Он принес мне тарелку куриного супа с лапшой, поставил ее на стол и сказал:

— Вы новичок, да? Тобин. — Его голос был низким и звучным, как у диктора на радио.

— Все правильно, — подтвердил я, — Митч Тобин.

— Уолтер Стоддард, — в свою очередь представился он и, кивнув на мою руку, спрятанную под пижамной курткой с пустым правым рукавом, добавил:

— Сочувствую.

— Думаю, я выживу. Если научусь есть одной рукой.

— Сегодня у нас на второе меч-рыба, одно из коронных блюд миссис Гарсон. Ее не надо резать.

— Чудесно, — бодро отозвался я. Он выдавил из себя печальную улыбку и отошел. Я наблюдал за тем, как он идет по комнате, и размышлял о том, каким аршином — если смешать две метафоры — можно было бы измерить для сравнения скелеты в его и моем шкафах. Уолтер Стоддард убил свою семилетнюю умственно отсталую дочь, а потом пытался лишить жизни и себя. После этого он совершенно сломался. Недавно Стоддард уже в третий раз вышел из психиатрической больницы. Его жена, как и моя Кейт, не отвернулась от него. Она ждала, когда закончится его добровольное заточение в «Мидуэе» и он приедет домой. Трудно было сказать с полной уверенностью, почему ему так не хотелось возвращаться к жене, но можно было догадаться. Вероятно, всепрощающие жены бывают разными, и мне гораздо больше повезло с Кейт, чем Уолтеру Стоддарду — с женщиной, которая ждала его.

Я почти покончил с супом — он был довольно вкусным, но я никак не мог отделаться от странного ощущения из-за того, что ел левой рукой, — когда стул справа от меня занял какой-то молодой мужчина:

— Здравствуйте, мистер Тобин. Я Боб Гейл.

— Здравствуйте, как поживаете?

Это был тот самый постоялец, который обнаружил подпиленную ступеньку стремянки. Взглянув на него, я увидел перед собой человека лет тридцати с открытым лицом. Ничто во внешности или поведении Гейла не говорило о том, что пережитое им во Вьетнаме привело его в психиатрическое отделение госпиталя для ветеранов войны, где он провел три года. Он казался приветливым и неунывающим парнем и выглядел моложе своих лет.

— Вопрос в том, как вы поживаете, — негромко произнес он, наклонившись ко мне.

— Нам не следует напускать на себя таинственность, ведь предполагается, что мы с вами только что познакомились, — сказал я.

— О! — Он выпрямился со смущенным и виноватым видом, что было не многим лучше.

— А вот и ваш суп. Я надеялся поговорить с вами и доктором Камероном после обеда.

— Отлично. — Он отодвинулся, чтобы Уолтер Стоддард мог поставить суп. — Куриный с лапшой? Замечательно.

— И меч-рыба, — сообщил ему Стоддард и посмотрел на меня: — Вы готовы есть второе?

— Я подожду мистера Гейла.

— Боба, — поправил меня Гейл. — Зовите меня Бобом.

Когда Стоддард отошел, я сказал Гейлу:

— Боюсь, что вы относитесь ко всему этому, как к какой-то игре в шпионов.

Он отшатнулся так, словно я ударил его по лицу. Примерно на такую реакцию я и рассчитывал.

— Я не хотел, мистер Тобин, — пробормотал он, — извините, я не…

— Конечно, вы не хотели. — Теперь, когда он получил небольшой урок, можно было снять его с крючка. — Просто вам придется быть более осмотрительным. Возможно, вас здесь знают как человека импульсивного. Если это не так, то вы совершили первую ошибку, сев за этот стол. Заговорив со мной в таком людном месте о том, чем я тут занимаюсь, вы совершили вторую ошибку. А третья заключалась в том, что у вас был такой таинственный вид. Мы просто разговариваем, вы и я, — болтаем, как болтают двое людей, которые только что познакомились. Таинственного в нашей беседе ничего быть не может.

— Вы правы, — согласился Боб. Но конечно, выглядел он при этом, как и стоило ожидать, удрученным — подобное выражение лица тоже было совершенно не к месту. К счастью, на нас, похоже, никто не обращал внимания.

— Извините, — добавил он.

— И если уж я буду называть вас Бобом, — продолжал я, пытаясь его отвлечь, — то вам придется звать меня Митчем. Идет?

На его лице заиграла счастливая улыбка. Наконец-то выражение, не вызывающее подозрений!

— Конечно да. Митч. — И он настоял на том, чтобы мы пожали друг другу руки. С этим я нехотя согласился, протянув ему левую руку.

Минутой позже Стоддард принес нам меч-рыбу, которая тоже оказалась очень вкусной. Орудовать вилкой левой рукой было для меня так же непривычно, как и ложкой, но я справился.

Пока мы ели, я попросил Гейла просветить меня насчет того квартета за столом напротив: четырех женщин, которых я не знал. Мне пришлось напомнить ему, чтобы он не бросал украдкой взгляды в их сторону. Наконец он угомонился и назвал их имена. Выяснилось, что я вижу воочию двух жертв «несчастных случаев». Лицом ко мне сидела Роуз Акерсон, а слева — Молли Швейцлер, те самые женщины, которые получили ушибы и обожглись, когда в этой комнате во время трапезы рухнул стол. Это был первый из подстроенных несчастных случаев.

Хотя я уже знал историю обеих женщин и их едва ли можно было подозревать, я позволил Бобу Гейлу рассказать мне то, что ему было известно — некую смесь из фактов и выдумки. Роуз Акерсон было около шестидесяти — она овдовела за три года до того, — когда она неожиданно похитила младенца из коляски, стоявшей у аптеки. Она хорошо о нем заботилась, не делала попыток получить выкуп и, когда ее поймали, пыталась объявить этого ребенка своим. Последние четыре года Роуз Акерсон провела в психиатрической клинике штата.

Молли Швейцлер, полная сорокатрехлетняя женщина, казавшаяся излишне внушительным олицетворением плодородия, никогда не была замужем. Сейчас она весила меньше, чем в свои четырнадцать лет. Когда ей исполнилось девятнадцать, семья обратилась к помощи психиатров, и к настоящему моменту Молли уже девять раз побывала в психиатрических лечебницах, что составляло почти пятнадцать лет из последних двадцати трех лет ее жизни. Вес Молли временами превышал четыре сотни фунтов, порой она буквально доводила себя обжорством до могилы, а ее мать говорила врачам, что не раз видела, как Молли продолжала есть, когда ее уже рвало от пищи. Теперь, проведя шестнадцать месяцев в лечебнице, Молли весила около двухсот шестидесяти фунтов. Прогноз врачей был неутешительным.

Никто из них всерьез не надеялся, что тело Молли, измученное столь беспощадным обращением, протянет больше десяти лет — вероятно, первым не выдержит сердце. И еще более вероятным было то, что по крайней мере часть из этих десяти лет она проведет в лечебнице.

Двум другим сидящим за тем же столом женщинам пока не приходилось сталкиваться с преступником. Этель Холл, высокая и стройная тридцатисемилетняя женщина, тоже никогда не была замужем. После окончания колледжа она работала библиотекарем. Этель было тридцать пять лет, когда она подвергла сексуальным домогательствам одиннадцатилетнюю девочку, которая обо всем рассказала родителям. Оказалось, что и другие дети подвергались домогательствам со стороны мисс Холл, но родителям стало об этом известно впервые. Отец девочки, кипя от негодования, заявился к мисс Холл с угрозами, а после его ухода она вскрыла себе вены. Лишь потому, что возмущенный отец ребенка решил пойти в полицию, мисс Холл нашли раньше, чем она умерла.

И почему в трагических судьбах нам часто мерещатся проблески комедии и даже фарса? Не знаю… Знаю только, что лица, глаза, даже руки людей — это более чем достаточное противоядие от вспышек гомерического хохота. Наблюдая за осторожными, какими-то птичьими движениями Этель Холл, клюющей по крошкам свой обед, я не мог отыскать что-то смешное в мысли о библиотекаре-лесбиянке.

Четвертой из женщин, сидящих за столом, была Мэрилин Назарро двадцати семи лет. Она вышла замуж, еще не закончив школу, и сделала это не по традиционной необходимости: прежде, чем родился ее первый ребенок, прошло почти два года. Еще через год у нее появились близнецы, и вскоре после их рождения на Мэрилин начала накатывать легкая депрессия, которая вскоре усугубилась, и трое ее детей оказались под присмотром бабушек и дедушек, так как она больше не могла ухаживать за ними. Мэрилин плохо спала, плохо ела, редко вставала с постели и никогда не одевалась. Она часто плакала и в конце концов отказалась подниматься даже в туалет и стала ходить под себя. Тогда семейный врач решил, что пора вызывать психиатра, и две недели спустя Мэрилин поместили в клинику, где она оставалась два года. Потом год свободы, потом еще три года в больнице. Они истекли два месяца назад. Врачи не верили, что им удалось найти и устранить причину депрессии и полагали, что скоро снова увидят Мэрилин Назарро у себя.

Глядя на эту веселую, оживленную брюнетку, с ярким макияжем, выглядевшую моложе своих двадцати семи лет, блестящую рассказчицу, которая была душой общества, собравшегося за тем столом, было трудно поверить, что ее не вылечили окончательно. Однако я знал, что большинство пациентов психиатрических клиник нередко попадают туда снова и снова и в конце концов остаются там навсегда. Мэрилин Назарро с ее периодическими депрессиями и Молли Швейцлер с возобновляющимися приступами обжорства были типичными пациентами психиатрических заведений: таких душевнобольных можно сравнить с заводной куклой. В клинике их заводили, а затем выпускали в общество, где завод постепенно кончался, и их приходилось возвращать назад для нового завода — и так снова и снова, пока пружина не ослабеет настолько, что ее нельзя будет больше завести и они уже никогда не смогут выйти за стены лечебницы.

Эта мысль заставила меня вспомнить о стене и о том, что я не смогу приняться за строительство, пока не заживет рука. И неожиданно у меня возникло тошнотворное ощущение — словно я находился на корабле, на море штормило, а корабль только что потерял свой якорь.

Глава 5

Доктор Камерон прочел записку вслух: «Сожалею, что это были вы». Перевернув листок и взглянув на оборотную сторону, на которой ничего не было, он вопросительно посмотрел на меня:

— С бутылкой виски?

— Да, с маленькой бутылочкой.

— Пломба не тронута.

Мы с Бобом Гейлом, только что закончив обедать, сидели напротив письменного стола в кабинете доктора Камерона. Мне хотелось подольше побыть в столовой, чтобы увидеть всех постояльцев «Мидуэя», но нужно было еще многое сделать, в том числе сообщить об этой записке. Я передал ее доктору, как только зашел в кабинет, так как считал это самым важным делом.

— Очень странно, — задумчиво протянул он, потом положил записку на стол, поднял глаза и нахмурился. — Очень, очень странно.

— Как я понимаю, никто из пострадавших не получал таких записок.

— Абсолютно никто, это в первый раз. — Он посмотрел на меня: — Вы полагаете, она от того, кто все это устраивает?

— Думаю, это вполне вероятно. Не обязательно, но вероятно. В записке не сказано, что она от того, кто подстроил мое падение с лестницы. Вообще-то в ней даже не говорится, что несчастный случай был подстроен. Ее можно понять просто как выражение сочувствия от кого-то, кто сожалеет о том, что со мной случилось, о том, что кто-то пострадал.

Доктор Камерон покачал головой:

— Анонимное выражение соболезнования? Нет, не похоже.

— Записка наверняка от того, кто это сделал, — сказал Боб Гейл. Он сидел на диване, который стоял справа у стены. — Ни от кого другого она быть не может.

Я обернулся и посмотрел на него:

— Ну, не на все сто процентов. Процентов девяносто, но этого достаточно, чтобы строить предположения. Особенно если после других несчастных случаев не было таких выражений соболезнования.

— Не было, — заверил меня доктор Камерон.

— Я имею в виду не обязательно записку, — уточнил я. — Может быть, подарок, оставленный в комнате жертвы, как эта бутылка виски.

— Об этом стало бы известно, — ответил доктор. — Нет, ничего подобного до сих пор не было.

— Хорошо. Тогда возникает вопрос: почему на этот раз? Если записка от злоумышленника, то почему он не хотел, чтобы в его ловушку попал я?

— Потому, что вы только что приехали, — предположил Боб Гейл. — Вы пока еще не один из нас — ну, что-нибудь в этом роде.

— Полагаю, такое возможно. Но вероятнее всего, он или она знает, кто я такой и почему я здесь.

— Не понимаю, каким образом, — сказал доктор Камерон.

— Должно быть, либо вы, либо Боб могли упомянуть об этом в разговоре с кем-то, кому вы доверяете, не обязательно с преступником, в разговоре с каким-то третьим лицом, вполне безобидным на вид, которое потом поделилось этой информацией с кем-нибудь еще, а тот рассказал другому, и сейчас, возможно, половина постояльцев «Мидуэя» уже знает об этом.

— Мистер Тобин, — начал Боб Гейл, — клянусь вам, я не говорил никому ни слова, никому! Конечно, я глупо себя вел в столовой, но это только потому, что я был взволнован из-за вашего приезда. Уверяю вас — это был единственный раз, когда я допустил промах. И я никому ничего не рассказывал. Ни одному человеку. Я обещал доктору Камерону никому ничего не говорить, а он вам скажет, что если я даю слово, то всегда его держу.

Он говорил так серьезно и искренне, — что не поверить ему было невозможно.

— Нет, мистер Тобин, — поддержал его доктор Камерон, — это не ответ на ваш вопрос. Я уверен, что Боб ничего не говорил, и наверняка знаю, что сам я этого тоже не делал. Я ничего не рассказал даже доктору Фредериксу, а я уж, конечно, не подозреваю своего собственного помощника. Но не могу не согласиться — то, о чем вы говорите, вполне могло произойти. Я сказал бы одному, тот — другому и так далее. У доктора Фредерикса мог быть какой-нибудь пациент, которого он захотел бы предостеречь от опасности, рассказав о сложной ситуации в «Мидуэе», и тогда эта цепочка заработала бы полным ходом. Вот почему я не стал даже давать для нее повод. И то же самое внушил Бобу. Нет, ваш секрет по-прежнему остается секретом.

Объяснения доктора Камерона по поводу того, почему он держит в неведении своего помощника, показались мне не слишком убедительными, но нечего было пытаться угадать его истинные мотивы, пока я не познакомлюсь с доктором Лоримером Фредериксом. Поэтому я ничего не сказал и вернулся к сути вопроса:

— Но почему я? Почему надо извиняться за западню, устроенную для меня, а не за те, что были устроены для остальных? Посмотрите еще раз на записку: там все сказано совершенно ясно. Там не говорится, что ее автор просто сожалеет, — он сожалеет о том, что это был я. Если причина не в том, что он знает обо мне правду, то в чем же?

Доктор Камерон развел руками:

— Мистер Тобин, прежде всего давайте спросим, почему он подстраивает несчастные случаи. Совершенно очевидно, что его мотивы противоречат здравому смыслу. Так как же я могу догадаться, почему он сожалеет о том, что пострадали вы? Возможно, Боб прав и этот человек считает, что вы для нас еще новичок и не являетесь членом нашей семьи или клана, как уж там он это себе представляет. И он сожалеет о том, что посторонний человек пострадал в результате семейных распрей.

— Не знаю, — засомневался я. — Может быть, и так, но я не уверен. Звучит не слишком правдоподобно.

— Я не собираюсь учить вас, как вести расследование, мистер Тобин, — продолжал он, — но сомневаюсь, что в этом деле вы сможете сначала установить мотив, а затем найти преступника. Мне кажется, нам сначала придется найти преступника, а поймав его, мы узнаем и мотив.

— А отпечатки, мистер Тобин? — напомнил Боб Гейл. — Как вы думаете, на записке могут быть отпечатки пальцев?

— Сомневаюсь. На бумаге четких отпечатков не получается. В любом случае на записке будут в основном мои отпечатки. Даже непрофессионалы уже лет двадцать как знают о том, что надо надевать перчатки. А если мы и найдем четкий отпечаток, который не принадлежит ни доктору Камерону, ни мне, едва ли разумно выстраивать в ряд всех постояльцев «Мидуэя» и снимать у них отпечатки пальцев.

— Для некоторых из них, — согласился со мной доктор, — это и в самом деле было бы тяжелой травмой.

— А в итоге может оказаться, что отпечаток принадлежит клерку из магазина канцелярских принадлежностей.

Боб поморгал глазами и усмехнулся:

— Извините, что спросил.

— Есть вопрос, который я хотел бы задать вам, — обратился я к нему. — Вы случайно не играли в пинг-понг, когда пришла Дебби Латтимор и попросила Джерри Кантера проводить меня в мою комнату?

— Конечно. — Он улыбнулся. — Я бы и сам вас проводил, но я как раз играл, и партия была в самом разгаре. Было бы странно бросать игру.

— Рад, что вы это понимаете, — заметил я.

— О, я не всегда бываю таким тупым, как за обедом.

— Не сомневаюсь в этом. Кто вчера был вашим соперником?

— Вчера мы играли втроем. Понимаете, тот, кто не играл в этой партии, в следующей должен был играть с победителем. Там были я, Эдгар Дженнингз и Фил Роше. — Он назвал двоих постояльцев, которых я пока не видел.

— Вы продолжали играть, корда со мной произошел несчастный случай?

— Да, конечно. Мы собирались играть до ужина.

— Хорошо. А кто-нибудь, кроме Джерри Кантера, выходил из комнаты до несчастного случая?

Он сморщил лоб, припоминая:

— Я совершенно уверен, что никто не выходил.

— Отлично, — сказал я и повернулся к доктору Камерону:

— Исключаем двух подозреваемых. Ни Дженнингз, ни Роше не ставили ловушку, в которую я угодил.

— Откуда такая уверенность? — не понял он. Я рассказал ему о маленьком отверстии от гвоздя, которое обнаружил в плинтусе, и об ощущении, будто мою лодыжку что-то держит, возникшем у меня, когда я начал падать.

— Тот, кто устроил эту западню, должен был находиться поблизости, чтобы убрать улики сразу после того, как ловушка сработает. Кроме того, ловушки не было, когда мы с Джерри Кантером поднимались по лестнице, значит, ее должны были поставить в то время, когда Боб играл в теннис с Дженнингзом и Роше.

— Исключите еще двоих, — сказал Боб. — Мэрилин Назарро и Бет Трейси находились в комнате и наблюдали за игрой. Никто из них не выходил.

Мэрилин Назарро — та молодая леди, которая выглядела такой оживленной за обедом, но в прошлом была подвержена депрессии, парализовавшей ее волю. Бет Трейси я пока не видел.

— Тем лучше, — сказал я. — Можно исключить пятерых и всех пострадавших. Это миссис Акерсон и Молли Швейцлер (упавший стол), Дональд Уолберн (стремянка), мисс Вустер (балкон) и Джордж Бартоломью (кладовая). Всего десять человек из двадцати одного.

— Двадцати двух, — поправил меня доктор Камерон. — Если считать мисс Вустер. Она сейчас в больнице, без нее здесь двадцать один человек.

— Очень хорошо. Десять из двадцати двух. Остаются двенадцать постояльцев плюс миссис Гарсон, повар, и доктор Фредерикс, ваш помощник.

— Я надеюсь, вы не считаете их подозреваемыми, — забеспокоился доктор Камерон.

«Пока я их не увижу, — подумал я, — особенно пока не увижу доктора Фредерикса, они останутся в числе подозреваемых».

— Вероятно, нет. Кстати, кого из здешних постояльцев зовут Дьюи?

Вопрос озадачил их обоих.

— Никого, насколько я знаю. А в чем дело? — спросил доктор Камерон.

— Я встретил его вчера ночью. Он мне сказал, что его зовут Дьюи.

Доктор Камерон слегка пожал плечами:

— Время от времени у наших постояльцев случаются небольшие ухудшения. Особенно по ночам. Вероятно, кого-то из них в другой период жизни называли Дьюи и это имя всплыло в его памяти вчера ночью. Но я не знаю, кто это был.

— Мне бы хотелось совместить в своем представлении реальных людей и их досье. Поэтому, если в вашем присутствии я назову кого-нибудь Дьюи, пожалуйста, обратите внимание на этого человека и скажите его настоящее имя.

Оба пообещали, что так и сделают, потом доктор Камерон спросил:

— Теперь, когда мы свели список подозреваемых к двенадцати, что вы собираетесь предпринять?

— Похожу по дому, познакомлюсь со всеми остальными. Групповая терапия у вас каждый день?

— Дважды в день, утром и после обеда. Занятия добровольные, и посещаемость очень низкая, но некоторых постояльцев поддерживает мысль, что, если понадобится, они могут прийти на занятие. Обычно я веду утренние группы, а доктор Фредерикс — дневные.

— Вы пойдете сегодня днем? — спросил Боб Гейл.

— Конечно, — ответил я и поднял правую руку, закованную в гипс. — После вчерашнего случая никому не покажется странным, что мне понадобилась некоторая поддержка.

Глава 6

Было три часа дня. Занятия групповой терапией проходили в большой квадратной комнате, уставленной по периметру книжными шкафами. Большую часть комнаты занимал овальный стол, окруженный деревянными стульями без подлокотников, с набивными кожаными сиденьями и такими же спинками. Без двух минут три за столом сидели семеро, включая меня. Все расположились на приличном расстоянии друг от друга. Доктор Фредерикс еще не пришел, и оба конца овального стола пустовали, поэтому я пока не знал, какой из них считался главным.

В числе сидящих за столом были уже знакомая мне Молли Швейцлер, исключенная мною из списка подозреваемых как одна из первых двух жертв, Джерри Кантер, который показал мне мою комнату в день приезда, а еще то ли Роберт О'Хара, то ли Уильям Мерривейл, один тех парней, которых я впервые увидел, когда они мыли фургон. Новыми для меня лицами были две женщины и мужчина — все трое средних лет.

Джерри Кантер негромко, но оживленно беседовал с О'Харой или Мерривейлом — я с нетерпением ждал, когда выяснится, кто из них кто, — а остальные сидели молча, поглядывая на часы и ожидая начала. Почему-то эта сцена заставила меня вспомнить о том давнем субботнем дне, когда я пришел в костел. У людей, сидевших тогда на церковных скамьях возле исповедален и ожидавших своей очереди поведать священнику о собственных грехах, было то же самое смутно обеспокоенное выражение лица.

Я вспомнил и о Линде Кемпбелл, потому что именно с ней пришел тогда в костел. Я в одиночестве сидел в заднем ряду, а она была в исповедальне. Мне хотелось знать, что она скажет священнику. «Отец, я замужняя женщина и у меня роман с женатым мужчиной». Или еще хуже: «Отец, у меня любовная связь с полицейским, который арестовал моего мужа. Из-за него мой муж сейчас в тюрьме».

Не то чтобы я принимал Динка Кемпбелла за какого-то заштатного Соломона, вовсе нет. Дэниел Динк Кемпбелл, профессиональный взломщик, несомненно был виноват в том преступлении, за которое я его арестовал, а судья приговорил к тюремному заключению. Но я был виновен в том, что, после того как его арестовали и посадили, я стал спать с его женой.

Все эти дни я старался не думать о Линде Кемпбелл и о Джоке Стигане тоже, но атмосфера, царившая в этой комнате, побудила меня разворошить старые раны, посыпать их солью и попытаться оживить тени прошлого, вызвав их из чистилища памяти. Я был погружен в воспоминания о цепи событий, которые привели к моему увольнению из полиции и заставили меня вести жизнь изгоя, когда дверь отворилась и в комнату вошел доктор Лоример Фредерикс.

Это наверняка был он. Довольно молодой человек лет тридцати, он держался строго официально и очень уверенно — так не мог бы себя вести ни один бывший пациент клиники для душевнобольных. На нем был твидовый пиджак с кожаными налокотниками, темные брюки, коричневые туфли и зеленая рубашка с открытым воротом. Маленькая голова благородной формы, черные, зализанные назад волосы, тоненькая щеголеватая полоска усов. Доктор Фредерикс был преисполнен такого самодовольства, что я сразу же почувствовал к нему антипатию и стал подыскивать какой-нибудь мотив, который мог бы побудить его подстроить несчастные случаи. Может, он пытался выжить доктора Камерона и занять его место? Или проводил какой-нибудь научный эксперимент? Приходившие мне в голову идеи были лишены всякого смысла, я это и сам понимал, но такое уж впечатление произвел на меня этот человек.

Он занял место за столом, обозначив таким образом главный его конец. Все наблюдали за тем, как он осторожно вынимает из кармана пиджака очки в роговой оправе, протирает их, держа платок большим и указательным пальцами, а затем двумя руками аккуратно водружает на нос. После этой процедуры он одарил нас беглой и совершенно бессмысленной улыбкой и сказал:

— Сегодня много народа. А вы новичок, не так ли? Тобин?

— Все правильно, — отозвался я.

— Я слышал, что с вами произошел несчастный случай.

Я сидел за столом в пижамной куртке, моя рука в гипсе была хорошо видна всем, так что факт несчастного случая был достаточно очевиден, но я понял, что он сказал это из вежливости. Впрочем, что бы ни говорил этот тип, у меня немедленно вставала шерсть дыбом. Я подавил желание сказать в ответ что-нибудь саркастическое и произнес только:

— Да. Я упал и сломал руку.

— Перелом у вас впервые? Это первый ваш перелом?

Первый. Семь или восемь лет назад, когда я еще служил в полиции, мне прострелили ногу и я провел пять недель в больнице, но переломов у меня не было.

— Да.

Он рассматривал меня через очки в роговой оправе с бесстрастным интересом, в котором не было ничего личного.

— Вы помните, о чем думали, когда падали с лестницы?

Я несколько опешил. Доктор Фредерикс не был посвящен в мой секрет, и своим вопросом он несознательно приблизился к той области, в которой у меня могли возникнуть затруднения с поиском правильного ответа. В надежде на то, что он вскоре переключится на кого-нибудь другого — в конце концов, предполагалось, что это групповая терапия, — я сказал:

— Думаю, я просто испугался.

— И все? — Его глаза вспыхнули за очками. — И никакого чувства вины? Вы не винили себя в том, что были так неосторожны?

— Я не был неосторожен, — возразил я. Но его вопросы сбивали меня с толку. Я постарался сообразить, какова была бы моя реакция, если бы это действительно был несчастный случай. Разозлился бы я на себя, если бы просто оступился? Наверное, да, это было бы естественно. Но я бы не чувствовал себя виноватым. Но что же еще сказать, кроме того, что я не был неосторожен? Запинаясь, я промямлил: — Это был несчастный случай.

Он улыбнулся широкой улыбкой, которая заставила меня подумать о дрессировщике, который только что сумел заставить довольно бестолкового пса перевернуться по его команде.

— Очень хорошо, Тобин. Вы, конечно, понимаете, почему я задал этот вопрос.

Я не понимал и, очевидно, выглядел довольно озадаченным.

— Из-за вашей истории, — напомнил он, немного нахмурившись. — Разве не всепоглощающее чувство вины привело вас в «Риво-Хилл»?

И я вспомнил ту легенду, которую мы приготовили с доктором Камероном. Согласно этой легенде, я считал, что на мне лежит ответственность за смерть коллеги, — на самом деле так оно и было, — и не мог больше вести нормальный образ жизни из-за ощущения собственной вины. (Во многих отношениях легенда была слишком близка к правде, и это вызывало у меня беспокойство, но доктор Камерон уверил меня в том, что гораздо легче вести себя в соответствии со своими истинными чувствами, чем, например, притворяться склонным к самоубийству трансвеститом или неуправляемым шизофреником.) Поэтому я сказал:

— Я это уже преодолел. Поэтому меня и выпустили из «Риво-Хилл».

— Рад видеть, что они не ошиблись. Поскольку вы новичок, не хотите ли поведать остальным вашу историю — как вы оказались в «Риво-Хилл» и все прочее?

Этот вопрос требовал подробного ответа, с ним я бы не справился. Сначала подделку разглядел бы доктор Фредерикс, а потом и некоторые другие почуяли бы что-то неладное. Душевнобольные наверняка способны распознать, кто среди них настоящий, а кто нет, а потому мне следует держать язык за зубами.

— Лучше не сегодня, доктор. Я только что приехал, потом этот несчастный случай, я еще неважно себя чувствую.

Он нахмурился и посмотрел на меня более внимательно. Я понял, что взял фальшивую ноту. Концепция групповой терапии строится на том, что душевнобольные с удовольствием описывают свои симптомы, подобно тому, как это делают люди, страдающие физическими недугами. Прийти на занятие, не испытывая желания рассказать о себе, было не совсем в характере больного человека, но это все-таки было меньшим злом по сравнению с тем, каких дров я бы наломал, если бы стал рассказывать выдуманную историю болезни.

— Тогда почему вы решили сегодня присоединиться к нам? — спросил Фредерикс.

Конечно, после того, что я сказал, у него обязательно должен был возникнуть этот вопрос.

— Думаю, мне хотелось, чтобы вокруг были люди. Мне было неприятно оставаться одному.

До сих пор остальные пациенты просто наблюдали за доктором и мною, переводя взгляд с одного на другого в зависимости от того, кто говорил, и не вступая в разговор. Напротив меня сидела толстушка Молли Швейцлер. Она посмотрела на меня почти свирепо и, словно бросая мне вызов, спросила:

— Над вами кто-нибудь смеялся?

Я взглянул на нее, не поняв сути вопроса, но в душе радуясь, что разговор получил какое-то другое направление.

— Смеялся?

— Когда вы упали, — пояснила она.

— Когда я упал, там никого не было. А все, кого я видел после этого, были очень добры ко мне. Никто не смеялся.

Доктор Фредерикс, слава Богу, почуял новый след и устремился по нему:

— Почему кто-то должен смеяться над человеком, сломавшим руку?

— Но ведь они же смеялись надо мной и Роуз, когда на нас упал стол. — Молли снова повернулась ко мне. — Это случилось около месяца назад, у меня на ногах до сих пор синяки.

— Молли, — возразил ей доктор Фредерикс, — когда выяснилось, насколько серьезно обстоит дело, никто больше не смеялся.

— Нет, сначала они вволю повеселились, а потом уж подошли посмотреть, в порядке ли мы с Роуз.

Доктор Фредерикс стал преследовать новую жертву, а я с облегчением откинулся на спинку стула и вышел из игры.

Обиду Молли Швейцлер, над которой смеялись, когда ей было больно, конечно, было легко понять. Такая толстуха, как Молли, наверняка частенько подвергалась грубым и жестоким насмешкам, переедая, Молли причиняла себе вред куда больший, чем тот, что причинил ей упавший стол. Обида ее на людей, которые расхохотались, когда затрещал тот злополучный стол, имела в действительности гораздо более глубокие корни. Молли была обижена на всех, кто потешался над ней в течение всей ее жизни, и злилась на себя за то, что никогда ничего не предпринимала, чтобы пресечь эти насмешки и оскорбления. Она никогда не огрызалась, никогда не выступала в защиту своего достоинства и потому испытывала теперь разочарование, которое бывает у спортсмена, который хочет доказать, что он еще на что-то способен, когда последний раунд уже проигран.

И все-таки, хотя Молли не правильно объясняла причину своего гнева, тема оказалась интересной для всей группы и вызвала дискуссию, которая вскоре перекинулась на другую женщину, Дорис Брейди, которую я видел впервые. Эта молодая особа страдала от психического недуга, имевшего совсем недавнее происхождение, — эта болезнь называется культурным шоком. В возрасте двадцати семи лет, после того как распался ее брак, длившийся пять лет и оказавшийся бездетным, Дорис вступила в «Корпус мира», и ее направили в одну из наиболее отсталых и бедных стран Африки, которая не так давно появилась на карте. Там она должна была стать учителем в обществе, которое настолько отличалось от всего того, что она знала раньше, что ее разум не смог этого вместить. Такое случается нечасто, и люди из «Корпуса мира» стараются заранее отсеивать тех, с кем это может произойти, чтобы уберечь их от горьких и ужасных переживаний. Дорис Брейди внезапно поняла, что находится меж двух культур, ни одну из которых она не может считать жизнеспособной. Ценности и представления о жизни, с которыми она выросла, были сметены реальностью африканской деревни, в которую ее послали, но ценности и представления этой деревни тоже оказались слишком чуждыми ее разуму. Существование без каких-то основополагающих жизненных принципов, дающих чувство безопасности, для большинства людей невыносимо. Среди этого большинства оказалась и Дорис Брейди. Из того, что она сейчас говорила, было ясно, что врачи больницы, в которой она провела последние три года, сделали все возможное для того, чтобы возродить ее веру в устои, с которыми мы живем в Соединенных Штатах.

Занятие продолжалось два часа, и за это время каждый из присутствующих получил возможность поговорить о себе. Мне нравилось сидеть и слушать их, наблюдая за тем, как они раскрываются — в тысячу раз свободней, чем тогда, когда они бы знали, что являются подозреваемыми, за которыми наблюдает нанятый для расследования бывший полицейский.

Наконец я разобрался с проблемой «О'Хара — Мерривейл»: один из присутствующих оказался Уильямом Мерривейлом, молодым человеком, который однажды едва не избил своего отца до смерти. Ему нигде не было так плохо, как дома, из-за тяжелой ситуации в семье. Частная клиника, в которой он провел последний год, помогла ему, главным образом, тем, что дала на время приют. Теперь то же самое делал для него «Мидуэй», и в ходе разговора выяснилось, что он все еще колеблется, куда ему поехать и чем заняться, когда подойдет к концу срок его пребывания здесь.

Если этот молодой человек оказался Мерривейлом, то другой должен быть Робертом О'Харой, который начал свою карьеру совратителя малолетних, когда сам был еще ребенком. С тех пор он не мог подолгу воздерживаться от приставаний к маленьким девочкам. И О'Харе, и Мерривейлу было по двадцать одному году. Они были самые молодые мужчины в «Мидуэе», оба — мускулистые блондины, похожие на морских пехотинцев или членов футбольной команды какого-нибудь колледжа.

Тот день двенадцать лет назад, когда Джерри Кантер взял винтовку, поехал в центр города и убил семерых людей, которых до тех пор никогда не видел, был теперь для него таким далеким прошлым, что он о нем даже и не вспоминал. Сейчас он говорил только о своем шурине, который владел мойкой для машин. Не пытается ли шурин его надуть, и не лучше ли работать на незнакомых людей, ничего не знающих о его прошлом, и так далее, и так далее. Он оставался таким же жизнерадостным и оживленным, как и при нашей первой встрече. Но даже несмотря на то, что я знал, что в тот день двенадцать лет назад он был не в себе и не контролировал свои поступки, я продолжал думать о семерых убитых и о том, что их размышления о перспективах работы и обо всем остальном уже никто и никогда не услышит. А человек, который заставил их навсегда умолкнуть, вылечился, был счастлив и бодр и строил планы на будущее. Тех семерых, к сожалению, уже никто не вылечит. Знаю, думать так было несправедливо, но все время, пока говорил Джерри Кантер, я смотрел на него с сильной неприязнью.

Николасу Файку, с которым я познакомился на занятии, было сорок три года, а выглядел он на все семьдесят: алкоголизм довел его до сумасшествия. Он уже дважды попадал в клинику: и ни его тело, ни разум не могли справиться с болезнью. Когда бы доктор Фредерикс ни обращался к нему, Файк отвечал, сильно заикаясь, моргая и, очевидно, болезненно страдая от застенчивости. Я не мог понять, зачем он сюда пришел, если для него это было такой пыткой. Или он верил, что если заставит себя принимать все до единого горькие лекарства, то рано или поздно исцелится?

Последней была Хелен Дорси, сорокапятилетняя приземистая матрона, с грубым голосом, имевшая явную склонность изображать из себя строевого старшину. Хелен пыталась сдерживать себя, но ей это плохо удавалось. Четыре года назад, когда последний из троих ее сыновей уехал учиться в колледж, они с мужем продали свой дом и переехали жить в другой, поменьше, — он находился в районе новостроек и напоминал домишки на ранчо. Хелен всегдабыла аккуратной хозяйкой, но в новом доме у нее на этой почве развилась настоящая мания. Муж заставал ее посреди ночи на кухне, где она скребла пол. В конце следующего лета, когда двое еще неженатых сыновей приехали к ним на каникулы и дом наполнился людьми, Хелен Дорси пришла в бешенство, выставила мужа и сыновей вон из дома и забаррикадировалась там. Пришлось вмешаться полиции. Теперь, три года спустя, врачи решили, что она в достаточной степени контролирует себя, чтобы ее можно было выпустить из клиники.

Продолжая молча сидеть за столом, я с интересом наблюдал за тем, кто на кого нападает в ходе беседы. Хелен Дорси, натура начальственная и критическая, нападала на всех, кроме толстухи Молли Швейцлер, которая в свою очередь вступала в разговор только для того, чтобы перейти в атаку. Джерри Кантер нападал на всех, кроме Молли и Хелен, но и его самого время от времени атаковал Уильям Мерривейл. Дорис Брейди и Николас Файк подвергались нападкам со стороны всех остальных, но сами не задевали никого, даже друг друга.

Доктор Лоример Фредерикс каким-то образом умудрялся быть и сторонним наблюдателем, и участником дискуссии. Он отвечал на выпады любого из пациентов с высоты своего положения, при этом так перегибая палку, что сразу же подвергался ответному выпаду, чаще всего со стороны Молли Швейцлер и Хелен Дорси. Уильям Мерривейл несколько раз подавлял в себе желание расправиться с Фредериксом так же, как со своим отцом: то, как он сжимал и разжимал кулаки — руки его лежали на столе, — показывало, что враждебные чувства к родителю в нем все еще не утихли. Джерри Кантер выражал раздражение более открыто и потому быстро от него избавлялся, обычно обращая все в шутку. Дорис Брейди и Николас Файк просто сникали от слов Фредерикса и не знали, что сказать, пока кто-нибудь не приходил на помощь, — обычно это была Хелен Дорси.

Я никак не мог понять, как доктор Фредерикс, производящий столь отталкивающее впечатление, мог надеяться на то, чтобы чего-то добиться в психиатрии. И хотя мне доставляло удовольствие видеть, что остальные реагировали на него так же, как и я, мне казалось, что манера поведения доктора причиняет больше вреда, чем пользы. Например, поведение Фредерикса будило худшие черты в характере Хелен Дорси и в то же время утверждало Дорис Брейди в мысли о собственной неполноценности.

Когда истекли два отведенных на занятие часа, я был почти убежден в том, что кто бы ни подстраивал все эти ловушки, делалось это в надежде на то, что рано или поздно в них угодит доктор Фредерикс. Я решил сразу после занятия пойти к доктору Камерону и выяснить, имеет ли он представление о том, как его помощник обращается с постояльцами «Мидуэя».

Но когда занятие закончилось и все собрались уходить, доктор Фредерикс сказал:

— Мистер Тобин, вы не задержитесь на минуту? Это не займет много времени.

Что не займет много времени? Я задержался, и мы остались вдвоем.

Доктор Фредерикс снял очки, откинулся на спинку стула и сунул в рот дужку очков — этот жест всегда казался мне претенциозным и глупым.

— Почему бы вам не присесть, — предложил он.

— Если это не займет много времени…

— Совсем немного, если наши головы работают одинаково. Присядьте.

Я сел. Почему он так раздражал меня? Чего мне действительно хотелось — так это дать ему по физиономии.

С минуту он рассматривал меня, а потом заявил:

— Не знаю, что с вами такое, Тобин. Конечно, я прочел ваши документы, но что-то не складывается. Вы что-то скрываете или же чего-то боитесь. Чего? Вы боитесь, что мы решим, что вас пока не следовало отпускать из клиники, засунем вас в смирительную рубашку и отправим обратно в «Риво-Хилл»? В этом все дело?

— Просто все здесь для меня непривычно, и больше ничего.

Фредерикс отвратительный тип, но отнюдь не дурак. Он что-то почуял своим длинным носом.

— Вы ведете себя не как человек, подавленный новой обстановкой, — Фредерикс покачал головой, — вы больше похожи на посетителя зоопарка. Вы чувствуете превосходство над другими постояльцами «Мидуэя», верно?

Естественно, мне надо было это отрицать, так я и поступил, но конечно же я ощущал это превосходство. Ведь я никогда не страдал помутнением рассудка, меня не приходилось отправлять в сумасшедший дом, хотя, Бог тому свидетель, состояние мое временами бывало довольно тяжелым. Но мои проблемы меня не сразили, нет. Я приспособился и нашел способ выжить. Поэтому я действительно ощущал превосходство над другими постояльцами, но я не мог рассказать об этом Фредериксу и не мог ему объяснить, почему я так чувствую, не выдав себя с потрохами.

На самом деле просветить доктора Фредерикса на мой счет следовало бы уже давно, и, если бы он не был таким омерзительным типом, я бы рассказал ему правду. В общем-то это объясняло то, почему доктор Камерон не ввел его в курс дела. Этот вопрос долго не давал мне покоя, но теперь я понимал, почему он решил самостоятельно искать выход из создавшегося положения и не делиться своими мыслями с помощником: чтобы не подвергаться насмешкам и оскорблениям с его стороны, а вовсе не из соображений безопасности.

Но тогда зачем позволять Фредериксу крутиться под ногами? Впрочем, подумал я, найти человека на должность помощника в «Мидуэе», должно быть, нелегко. Сам доктор Камерон занимал свое место с удовольствием — ведь «Мидуэй» был творением его рук, — а вот помощник находился здесь временно, это для него была лишь ступенька карьеры. Хорошие специалисты охотнее пойдут в больницы и санатории, где нужно заниматься настоящей работой, а не в реабилитационное заведение для бывших пациентов. Выбор у доктора Камерона был, вероятно, невелик, вот почему здесь и появился доктор Фредерикс.

А он тем временем отмахнулся от моих возражений насчет чувства превосходства:

— Я наблюдал за вами во время занятия, Тобин. Вы считали себя просто наблюдателем, а совсем не участником. Вы смотрели на остальных, будто они разыгрывают перед вами представление для вашего удовольствия.

— Вовсе нет, — запротестовал я и чуть было не добавил: «Совсем не для удовольствия, а для прояснения ситуации».

— Не лгите мне, Тобин.

— А вы не разговаривайте со мной в таком тоне, я не один из ваших…

Он склонил голову набок:

— Что-что?

— Я здесь новичок, — сказал я, чувствуя себя смущенным, одураченным и напуганным, — и буду принимать участие, когда привыкну.

— Вы не один из моих кого, Тобин?

Я пожал плечами и отвернулся:

— Мне просто не нравится, как вы разговариваете.

— Я для вас слишком сообразителен?

Именно так, черт его побери. Я снова пожал плечами, глядя в сторону.

— Вы предпочли бы, чтобы я более небрежно относился к своим обязанностям?

Если бы я действительно был тем, о ком говорилось в моем досье, его слова были бы ударом ниже пояса, поскольку там содержались сведения о том, что мой коллега погиб из-за моей небрежности. Я посмотрел на него, взбешенный, пытаясь придумать правдоподобный ответ того Тобина, которым он меня считал, но смог сказать лишь:

— Фредерикс, вы ублюдок.

Он подался вперед, вперив в меня тяжелый взгляд и постукивая о стол очками, зажатыми в левой руке. Еще одна неприятная привычка.

— Вы снова были наблюдателем. Что с вами, Тобин?

— Со мной ничего.

Он решил стрелять наугад:

— Вы стали причиной смерти вашего коллеги?

— Да.

— Каким образом?

Непонятно почему, я выпалил правду:

— Я был в постели с женщиной.

Он нахмурился, пристально вглядываясь в мое лицо. В документах, которые он читал, ничего подобного не было.

— В постели с женщиной? Ну и что?

— Я должен был страховать его. Он был моим напарником, и мне следовало быть рядом с ним, а я был с женщиной. Я женат, и мне приходилось встречаться с ней в рабочее время: я сбегал с работы, чтобы увидеть ее, а Джок меня покрывал. Мой напарник.

Внимательно глядя на меня, он спросил:

— И что произошло?

— Джок отправился на задержание. Предполагалось, что это будет простым делом, но вышло не так. Джока убили, и тогда они обнаружили, что меня с ним не было.

— Кто обнаружил?

— Полиция. — Я наконец услышал, что говорю, и отвел глаза. — У меня болит голова, — соврал я. — Сам не знаю, что несу.

Но я знал.

— Тобин!

Я посмотрел на него с большой неохотой.

— Тобин, — сказал он, подавшись вперед и заглядывая мне в глаза, — Тобин, кто вы такой, черт возьми?!

Я встретился с ним взглядом, пытаясь найти ответ, но ответа не было. В комнате царила тишина, и я знал, что рядом нет никого, кто мог бы ее нарушить. Это должен был сделать я.

Покачав головой, я произнес:

— Думаю, нам лучше поговорить с доктором Камероном.

Глава 7

Говорил доктор Камерон, а Фредерикс сидел и слушал. Когда мы вошли, я рассказал доктору Камерону достаточно, чтобы он понял, что пора открыть карты перед доктором Фредериксом, а потом сел и предоставил ему взять бразды правления в свои руки.

Фредерикс походил на губку, в которой спрятано лезвие, если такое сравнение вообще уместно. Он буквально впитывал в себя каждое слово.

Когда Камерон закончил, Фредерикс спросил с едва сдерживаемой яростью:

— Почему мне об этом не сказали раньше?

— Я полагал, что следует по возможности сузить круг посвященных, — объяснил ему доктор Камерон. Интересно, до какой степени сам Камерон испытывал антипатию к Фредериксу. — Я полагал, что вам будет легче вести себя как обычно, если вы будете думать, что все идет своим чередом.

— Но разве вы не понимаете, к чему это привело? — Фредерикс был разъярен, но ему удавалось сдерживать свой гнев. — Рушится абсолютно все, что я пытаюсь сделать. Вам следовало бы прийти сегодня на занятие, доктор, тогда вы наверняка почувствовали бы, что что-то не в порядке. Я знал, что в этом виноват Тобин, в нем было что-то фальшивое, но я и на минуту не мог предположить, что его внедрили намеренно! Если на групповой терапии присутствует посторонний, все, что я пытаюсь сделать, сводится к нулю. Да и само его пребывание в этом доме…

Доктор Камерон попытался успокоить Фредерикса, убеждая его в том, что если в корзине яблок оказался восковой муляж, то это не портит всю корзину. Я откинулся назад и в изумлении взирал на происходящее. Из всех причин, которые Фредерикс мог бы найти для оправдания своей теперешней злости — а я мог бы придумать несколько, — он выбрал ту, которая была за гранью моего разумения. Его не обидело то, что ему не рассказали о происходящем. Он не был озабочен тем, что постояльцам «Мидуэя» грозила опасность, а их о ней не предупредили. Его беспокоило только то, что мое присутствие изменило условия протекания какого-то непонятного эксперимента. «Мидуэй» был для него не чем иным, как лабораторией, и, если его обитателям нравилось коротать время, нанося друг другу увечья, для него это было просто интересно; если начальник заведения скрывал что-то от своего помощника, это было в его представлении просто неразумно; но когда сюда внедрили человека, который не вполне вписывался в эту среду, он пришел в бешенство.

Я сидел, наблюдая за тем, как Фредерикс кипит от злости, а Камерон его успокаивает, пока Фредерикс не вскинул руки и не возопил:

— Как я могу судить об их реакции на мои слова, если они подсознательно реагируют на него?! — И он указал на меня.

— Извините, доктор Фредерикс, — произнес я. Он посмотрел на меня одновременно со злостью и нетерпением. — Вы хотя бы задумывались о том, что намеренно оскорбляете постояльцев «Мидуэя»?

Он раздраженно отмахнулся от моего вопроса:

— У меня нет ни времени, ни желания объяснять свои методы непрофессионалу.

— Это не метод, доктор Фредерикс, — возразил я. — Вы столь же оскорбительно ведете себя и по отношению ко мне, а вы ведь уже выяснили, что я не обычный постоялец. Вы чертовски хорошо знаете, что доктор Камерон — не постоялец, но постоянно обижаете и его.

Доктор Камерон замахал руками:

— Ничего, Тобин. Мы с доктором Фредериксом понимаем друг друга. Мы с этим разберемся.

— Я рад, — сказал я и поднялся со стула. — Пойду наверх, отдохну. Я еще не вполне пришел в себя после вчерашней истории. Сообщите, укладывать мне чемодан или нет.

Доктор Камерон выразительно посмотрел на меня, призывая к терпению:

— Уверен, все уладится.

Я кивнул, увидев по его лицу, что лишь мешаю ему. Я вообще не стал бы вмешиваться в их беседу, если бы Фредерикс приложил хоть малейшие усилия, чтобы не доводить меня до белого каления, и я с трудом сдерживался, стараясь не наговорить еще больше.

Но он не захотел даже попробовать. А жаль. Когда я уже шел к двери, он сказал:

— Тобин!

Я остановился и посмотрел на него.

— Вы считаете, что моя манера поведения — не метод. А скольким людям вы при первой встрече рассказали то, что рассказали мне?

— Я не говорил, что такое поведение не дает результата. Я просто сказал, что это не метод. Метод — это то, что можно применить в случае необходимости и от чего потом можно отказаться. Акульи зубы тоже дают ощутимый результат, но они едва ли являются методом. Это просто то, что есть у акулы, потому что она акула.

Фредерикс одарил меня натянутой улыбкой:

— При других обстоятельствах, скажем, во время долгого путешествия в поезде, мне, вероятно, было бы приятно побеседовать с вами. Но не здесь. Не думаю, что вы это поймете — вы не профессионал, но доктору Камерону, несомненно, следует…

— Имейте в виду, — рявкнул я, — доктор Камерон находится здесь, и если вы хотите с ним поговорить, повернитесь и скажите это ему самому.

Я посмотрел на доктора Камерона. Он стоял за своим столом, и у него было страдальческое выражение лица.

— Я буду у себя, — сказал я и вышел из кабинета.

Дебби Латтимор сидела, склонившись над бумагами в канцелярии, куда выходила дверь кабинета доктора Камерона. Слышала ли она наш спор? Несколько секунд я помедлил у закрытой двери, но через нее не доносилось ни звука. Итак, Дебби, вероятно, пока не знала о том, что случилось и кто я такой. Тем лучше. Я все еще не исключал ее из числа подозреваемых, хотя мне казалось маловероятным, что она могла быть злоумышленницей.

Когда я проходил мимо, Дебби подняла голову и рассеянно мне улыбнулась, я тоже ответил ей улыбкой и вышел в холл.

Путешествие по «Мидуэю» каждый раз действовало мне на нервы, и не только из-за того, что дом был похож на лабиринт. Главной причиной все-таки были ловушки. Кто мог поручиться, что где-то не притаилась еще не сработавшая западня, ожидающая своей жертвы? Я старался идти непринужденной походкой, чтобы не привлекать внимания людей, мимо которых я проходил, однако то и дело ловил себя на том, что, как слепой, шаркаю ногами и пытаюсь держаться поближе к стенам.

Мне снова понадобилось время, чтобы найти дорогу в свою комнату. Трудности этого поиска удивительным образом помогли мне избавиться от охватившего меня раздражения. Когда наконец я целым и невредимым добрался туда, у меня больше не было желания немедленно расквасить физиономию доктору Фредериксу. Я по-прежнему считал его отвратительным типом — отталкивающим по самой своей сути, — который, избрав профессию психиатра, нашел способ извлекать выгоду из собственных недостатков.

Странное дело, но я не испытывал негодования из-за того, что он заставил меня рассказать о себе. В этом отношении я ему доверял. У меня не было сомнений в том, что он никогда не использует то, что услышал, мне во вред. Конечно, если я не окажусь в роли его пациента — тогда уж он, конечно, станет бить меня этим по башке, просто для того, чтобы узнать, какой будет моя реакция. Он действовал на меня подобно одному из тех лекарств, которые порой кажутся нам хуже самой болезни.

Я был изрядно измотан физически, но голова у меня оставалась ясной, и вскоре мне стало скучно. Я помнил, что обещал находиться у себя, пока доктора договариваются между собой, к тому же мне вовсе не хотелось слоняться по дому, выискивая, с кем бы поговорить. Однако в комнате не было ни радиоприемника, ни телевизора, ни книг.

В конце концов, больше для того, чтобы найти хоть какое-нибудь занятие для ума, нежели из желания что-то для себя уяснить, я решил составить список постояльцев, разделив их на тех, кто пока находился под подозрением, и тех, с кого подозрение уже было снято. Я уселся за письменный стол со своей записной книжкой, и, когда работа была закончена, передо мной лежали три списка. Напротив имен тех, с кем я уже успел познакомиться, я записал некоторые факты, которые могли мне напомнить, кто из них кто. Можно было бы сделать то же и в остальных случаях, но я боялся исказить характеристики, поскольку с этими постояльцами я еще не встречался.

В первом списке значились пять человек — это были те, кто к настоящему моменту получил травмы, разумеется, исключая меня самого:

Эдит Вустер (терраса)

Роуз Акерсон, вдова-похитительница ребенка (стол)

Молли Швейцлер, обжора (стол)

Дональд Уолберн (стремянка)

Джордж Бартоломью (кладовая).

Во втором списке тоже было пять имен. Сюда я включил тех постояльцев, которые находились в комнате для пинг-понга, когда кто-то подстраивал ловушку на черной лестнице:

Боб Гейл (контузия)

Эдгар Дженнингз

Фил Роше

Мэрилин Назарро (депрессия)

Бет Трейси.

Зато третий список, куда я включил постояльцев, которые еще находились под подозрением, насчитывал, ни много ни мало, двенадцать имен:

Джерри Кантер (убийца семерых человек)

Дебби Латтимор (суицид/кататония)

Роберт О'Хара (совратитель малолетних)

Уильям Мерривейл (избивал отца)

Кей Прендергаст (нимфоманка)

Уолтер Стоддард (убийца неполноценной дочери)

Этель Холл (библиотекарь-лесбиянка)

Дорис Брейди (культурный шок)

Николас Файк (алкоголик)

Хелен Дорси (мания наведения чистоты)

Рут Эйренгарт

Айви Поллетт.

Из этих двадцати двух человек я познакомился только с четырнадцатью, но большинство из тех восьмерых, кого я еще не видел, по той или иной причине исключались из числа подозреваемых. Эдит Вустер, например, находилась в больнице после несчастного случая с обрушившейся террасой. Дональд Уолберн и Джордж Бартоломью — ни с одним из них я пока не сталкивался — тоже были пострадавшими. Я не видел ни Эдгара Дженнингза, ни Фила Роше, ни Бет Трейси, но они значились среди тех, кто был в комнате для пинг-понга, когда сработала ловушка на лестнице. Таким образом, мне было настоятельно необходимо увидеть воочию только Рут Эйренгарт и Айви Поллетт.

Конечно, я уже кое-что знал об этих женщинах из их досье, которые мне давал доктор Камерон. Сейчас досье у меня уже не было: едва ли я сумел бы объяснить их наличие у себя в комнате, если бы кто-нибудь на них случайно наткнулся. Однако за восемнадцать лет службы в полиции я недурно натренировал свою память и мне не составило труда запомнить основные факты из прошлого Рут Эйренгарт и Айви Поллетт.

Рут теперь было тридцать семь. Начиная с девятнадцатилетнего возраста она родила за двенадцать лет десятерых детей, и все они были живы. Она начала лечиться от чрезмерной нервозности с двадцати семи лет — здесь поневоле возникало желание усмехнуться, хотя я уверен, выражение лица Рут Эйренгарт мгновенно отбило бы такую охоту у кого угодно, — нервозность росла, отягощаемая нескончаемыми простудами. В тридцать лет у нее стал развиваться маниакально-депрессивный психоз. Поначалу он проявлялся не слишком отчетливо и его трудно было диагностировать. Потом симптомы стали более явными, спокойные периоды сменялись истерией, сопровождавшейся бессонницей и постоянными всплесками энергии, а спады становились более серьезными, нервозность уступала место раздражительности или тяжелой депрессии. Когда Рут исполнилось тридцать два года, она, выйдя из церкви после воскресной мессы, взяла семейный автомобиль, выехала на автостраду и помчалась с бешеной скоростью. Ее засек местный полицейский. Она не остановилась на его сигналы, а поехала еще быстрее. Погоня временами проходила со скоростью, превышающей сотню миль в час, и закончилась только тогда, когда на дороге была организована засада. То, как она повела себя с полицейскими и потом в суде, привело к решению подвергнуть ее психиатрической экспертизе, а результаты экспертизы побудили Рут в конечном итоге решиться на лечение в психиатрической клинике. Спустя пять лет врачи сочли ее состояние достаточно стабильным для того, чтобы она могла вернуться в общество — заключение, с которым сама Рут, вероятно, не согласилась, иначе ее бы не было теперь в «Мидуэе».

Проблемы Айви Поллетт, старой девы сорока двух лет, были совершенно иными. Айви прожила всю свою жизнь с хронически больной матерью. Четыре года назад она явилась в полицейский участок и заявила, что ее пытался изнасиловать посыльный из продовольственного магазина. Когда парня задержали, он все отрицал, но ему не верили до тех пор, пока спустя несколько дней мисс Поллетт снова не пришла в полицию, чтобы на этот раз сообщить, что ее почтальон — шпион-коммунист. В ходе дальнейших расспросов выяснилось, что все, с кем общалась мисс Поллетт, были либо шпионами, либо насильниками, либо сбежавшими из-под ареста заключенными, либо расистами. Она знала о заговоре, вынашиваемом этими людьми для того, чтобы разделаться с ней, потому что она их раскусила. А когда Айви поняла, что расспрашивавший ее детектив тоже был участником заговора, с ней случилась истерика. Ей пришлось провести четыре года в лечебнице штата — за это время умерла ее мать, — прежде чем Айви Поллетт убедилась в том, что она не была потенциальной жертвой хитроумного заговора.

Думая об этих двух женщинах и глядя на свои списки, я вдруг пришел к мысли, что уже познакомился со всеми подозреваемыми-мужчинами, а это означало, что Дьюи, которого я встретил прошлой ночью, был одним из тех, кого я исключил из их числа. Что ж, тем лучше: он показался мне довольно безобидным, и я был рад, что могу не считать его возможным злоумышленником.

Итак, кто же он такой? В соответствующих двух списках значилось только четверо мужчин, которых я еще не видел:

Дональд Уолберн, Джордж Бартоломью, Эдгар Дженнингз, Фил Роше. Я перебрал в памяти имена и досье, стараясь угадать, кто из них окажется Дьюи.

Дональдом Уолберном он быть не может: Уолберн сломал ногу из-за подпиленной ступеньки стремянки и все еще передвигался на костылях. А у Джорджа Бартоломью, получившего удар металлической осью от кровати, на лице должны были остаться шрамы, так что это тоже не он.

Далее, Эдгар Дженнингз, один из игроков в пинг-понг, партнер Боба Гейла. До того, как его поместили в лечебницу, он был эксгибиционистом, облюбовавшим для своих забав нью-йоркское метро. Обычно он носил плащ и под ним — штанины, отрезанные от брюк и подвязанные резинками чуть выше колен. Когда плащ был застегнут, казалось, будто он полностью одет. Дженнингз имел обыкновение распахивать плащ и выставлять себя напоказ перед тем, как двери вагона начинали закрываться. Потом он выскакивал на платформу, а поезд уносил свидетелей на следующую станцию.

Но Дженнингзу было тридцать два года. Дьюи значительно старше.

Оставался Фил Роше. Его болезнь коренилась в комплексе неполноценности, не столько врожденном, сколько приобретенном, который усугублялся дефектом, возникшим в результате болезни, перенесенной в детстве. Усохшая левая рука Фила с крошечной бесполезной кистью не достигала даже талии.

У Дьюи не было искалеченной руки.

Что-то не сходилось. Я озадаченно рассматривал свои списки, снова и снова отмечая в них всех мужчин, но каждый раз результат выходил тот же самый. Я никого не упустил, все двадцать два имени были написаны черным по белому, из этих двадцати двух человек я не встречался только с четырьмя мужчинами, но было абсолютно невозможно — просто физически невозможно, — чтобы Дьюи оказался одним из них.

Кто же, черт возьми, этот Дьюи?

Глава 8

Когда я вошел не постучавшись, Камерон и Фредерикс все еще продолжали препираться. Оба посмотрели на меня с раздражением, но мне было наплевать. Поскольку все это длилось уже не менее получаса и на физиономиях у них сохранялось то же самое выражение, не было смысла проявлять вежливость и дожидаться, пока они закончат.

— Тобин, — сказал Камерон запальчивым и совсем не свойственным ему тоном, — мы в самом разгаре обсуждения…

— Вы сможете уладить это позднее, — ответил я. — По-моему, у меня есть нечто важное.

Фредерикс холодно произнес:

— Тобин, когда вы уходили, то предложили подождать в своей комнате, пока мы не решим, что будет лучше…

— Я устал от вас, Фредерикс, — огрызнулся я. — Вы не сможете заткнуть мне рот, а если вы не станете вести себя осмотрительнее, то я заткну ваш. Поэтому сядьте и помолчите хотя бы одну минуту.

Фредерикс был так ошеломлен моей наглостью, что замолчал, а я повернулся к Камерону и спросил:

— Помните, я говорил о постояльце по имени Дьюи, которого я встретил прошлой ночью? Точнее, сегодня утром.

Фредерикс в замешательстве смотрел на меня, все еще стараясь придумать, что бы такое сказать, поэтому у Камерона была возможность ответить на мой вопрос, что он и сделал, правда, довольно нелюбезно:

— Я помню этот разговор. Я также помню, как ответил вам, что понятия не имею, о ком из постояльцев идет речь. Я и сейчас этого не знаю. Если вам хочется выяснить, кто он…

— Он никто, — перебил его я.

Я понимал, что Камерон пребывает в мрачном настроении из-за Фредерикса, и не обижался на него.

Камерон закрыл рот и с удивлением посмотрел на меня. У Фредерикса был такой вид, будто он собирался сыграть роль человека, которому все надоело, и сойти со сцены.

— У вас здесь сейчас живут десять мужчин, — продолжал я, — но Дьюи не может быть ни одним из них. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Нет, — признался Камерон.

А Фредерикс, небрежно улыбнувшись, произнес:

— Тобин, вы ведь не станете выдумывать еще одну таинственную историю, чтобы укрепить ваше положение здесь?

Я смотрел только на Камерона:

— Он идиот, но вы-то нет! Во-первых, вы знаете, что я не хотел браться за эту работу. Кроме того, я говорил вам о Дьюи еще до того, как возник вопрос о моем пребывании здесь. Уберусь я отсюда или нет, факт остается фактом: сегодня в пять утра я встретил в коридоре второго этажа человека, который не является одним из вас двоих или кем-то из десяти живущих здесь мужчин, но который хорошо знает этот дом. Он отвел меня на кухню и приготовил мне завтрак, он рассказал, что любит встречать приезжающих сюда новичков и болтать с ними. Он поведал мне историю «Мидуэя» и сказал, что его зовут Дьюи. Если он не один из вас и не постоялец, то кто же он тогда?

Все это время Камерон стоял чуть подавшись вперед и опираясь кулаками о крышку стола. Теперь он медленно опустился в кресло, а Фредерикс продолжал таращиться на нас обоих, пытаясь решить, верить нам или нет.

— Я не знаю, кто он, — задумчиво проговорил Камерон. — И понятия не имею, кем он может быть.

— Вы пытаетесь внушить нам, — вмешался Фредерикс, — что вчера ночью кто-то зашел в это здание и бродил по коридорам, притворясь постояльцем?

— Вовсе нет. Он не зашел сюда вчера ночью, он тут живет.

Раздраженно махнув рукой, Фредерикс повернулся к Камерону:

— Он несет чушь!

— Вы только что сказали, что он не постоялец. Теперь вы говорите, что он тут живет, — недоуменно обратился ко мне Камерон.

— И то и другое верно, — отозвался я. — Где-то в этом доме у вас поселился «заяц». Я не знаю, кто он, и не могу сказать, несет ли он ответственность за эти несчастные случаи, но уверен, что он живет здесь нелегально.

— Это невозможно, — заявил Фредерикс.

— Это фантастика, Тобин. — Камерон по-прежнему мне не верил. — Вы уверены, что этот человек не забрел сюда с улицы?

— На нем был кардиган, рабочие брюки и стоптанные тапочки — такую одежду обычно носят дома. Но гораздо важнее то, что он хорошо ориентируется в этом здании. Дьюи знает его досконально: он проводил меня на кухню и отыскал ее без труда. И шел он туда кратчайшим путем. Он не раз готовил на этой кухне: было видно, что он чувствует себя там совершенно уверенно. Он открывал нужные дверцы, доставая тарелки, кофе и все прочее. Он говорил о «Мидуэе», его прошлом и людях, которые здесь живут. Он знает «Мидуэй» так же хорошо, как и каждый из вас. Он объяснил мне, что любит знакомиться с новичками и рассказывать им об этом заведении.

— Тогда почему его никто не замечал раньше? — ехидно спросил Фредерикс.

— Уверен, что и другие его видели. Но постояльцы здесь меняются. И если бы я был обычным постояльцем «Мидуэя», то я тоже не заметил бы ничего странного в том, что мне встретился Дьюи. Если бы после этого я его больше не видел, у меня не было бы никаких причин думать, что в этом есть что-то необычное.

Я очень активно знакомился со здешними обитателями, и все-таки до сих пор еще не видел восьми постояльцев. При обычных обстоятельствах к тому времени, когда я познакомился бы со всеми, один-два уже должны были бы уехать, и один-два — приехать. Встреча с Дьюи быстро бы забылась, и если бы я когда-нибудь о нем вспомнил, то просто принял бы как само собой разумеющееся, что срок его пребывания здесь истек и он уехал.

— Я просто не могу в это поверить, — нахмурившись, сказал Фредерикс. — Где бы он прятался? Разве возможно, чтобы он тут жил незамеченным?

— Это большое здание. Когда я сюда приехал, Дебби Латтимор сказала, что была мысль сделать для новых постояльцев карту-путеводитель по дому, но не нашлось никого, кто знал бы «Мидуэй» достаточно хорошо. Здесь наверняка наберется с десяток неприметных уголков, где человек мог бы оборудовать себе жилье.

— Но в этом нет никакого смысла, — возразил Камерон. — С чего бы кому-то захотелось это делать? «Заяц» — это человек, который хочет куда-то поехать, но у него нет денег, чтобы заплатить за проезд. Наш дом — не автобус, он не перемещается в пространстве.

— Зато перемещается во времени, — сказал я. — Кто-нибудь, возможно, просто хочет здесь жить.

— Но зачем? Зачем жить в таких условиях?

— Не знаю. Когда мы его найдем, мы у него спросим.

— Полагаю, нам придется поверить вам, Тобин, — неохотно признал Фредерикс. — Это слишком бессмысленная история, чтобы ее можно было выдумать.

— К тому же ее легко проверить, — заметил я. — Если Дьюи существует и я его видел, думаю, его будет не трудно отыскать. Собственно говоря, есть и еще один способ проверить мои слова. Когда я пришел, Дебби сидела в канцелярии. Вы не пригласите ее сюда?

— Конечно, — согласился Камерон. — Но зачем?

— Спросите, не видела ли она Дьюи. Может, она вспомнит, что встречалась с ним сразу же после того, как приехала сюда. Мужчина, немного за пятьдесят, невысокого роста, с мягкими манерами, носит очки в металлической оправе, любит рассказывать о «Мидуэе».

Камерон кивнул и снял трубку. Набрав одну цифру, он попросил Дебби зайти. Когда он клал трубку на место, она вошла в кабинет.

— Дебби, вы не помните, не встречали ли вы здесь человека по имени Дьюи?

Она сморщила лоб. На меня Дебби взглянула с любопытством — мое присутствие в кабинете, должно быть, ее озадачило, — однако внимание она сосредоточила на заданном ей вопросе.

— Дьюи? Постоялец «Мидуэя»?

— Да, мужчина лет пятидесяти с мягкими манерами. Охотно рассказывает о «Мидуэе».

— О! — воскликнула она, просияв. — Ну конечно! Я его помню. На нем были такие смешные очки в тонкой металлической оправе. Знаете, такие теперь в моде.

Камерон и Фредерикс обменялись взглядами.

— Когда вы познакомились с ним, Дебби? — спросил Камерон.

— Думаю, я видела его всего один раз. Да, один или два. Наверное, он сразу после этого уехал.

— Когда это было?

— Дня через два после моего приезда. Кажется, в марте. Я взяла внизу пылесос, чтобы убраться в своей комнате, а он вдруг возник откуда ни возьмись и помог мне дотащить пылесос до комнаты. Потом он просидел у меня больше часа, рассказывая о «Мидуэе», пока я делала уборку. Ну да, я делала уборку на следующий день после приезда. Он рассказал мне практически все, что я сейчас знаю о «Мидуэе».

— И после этого вы с ним не встречались? — уточнил Камерон.

Она сосредоточилась, пытаясь припомнить:

— Не думаю. Может быть, мельком, в коридоре. Не знаю. По-моему, он сразу после этого уехал. Он говорил так, словно провел здесь уже много времени.

— И вам это не показалось странным? — довольно язвительно спросил Фредерикс.

Дебби посмотрела на него в недоумении:

— Что не показалось странным?

— То, что вы видели его всего один раз.

— Не показалось, — ответила она и пожала плечами. — А что, должно было показаться?

Камерон, у которого здравого смысла было больше, чем у Фредерикса, поспешил сказать:

— Нет, Дебби, конечно нет. Большое вам спасибо.

Она окинула нас взглядом, еще более озадаченная, чем вначале:

— Это все?

Камерон попытался разрядить ситуацию, которая грозила осложнениями, дав необходимое объяснение:

— Да, все, спасибо. Если бы вы узнали его поближе, то, возможно, смогли бы рассказать нам о впечатлении, которое он на вас произвел. Но поскольку вы видели его один только раз, в этом нет смысла.

Это ее не вполне убедило — главным образом потому, что вопрос Фредерикса был грубой ошибкой и подразумевал под собой какую-то проблему, которую слова Камерона не объясняли. А также, конечно, из-за моего присутствия: новый постоялец, сидящий как ни в чем не бывало в кабинете доктора Камерона, в то время как оба доктора задают странные вопросы. Но происходящее все же не было странным настолько, чтобы Дебби тоже начала задавать вопросы, и она вышла с удивленным выражением на лице. Я знал, что какое-то время она будет сидеть и раздумывать о случившемся, что было нежелательно, но, увы, неизбежно.

Когда мы опять остались втроем, Камерон произнес:

— Вы были правы, мистер Тобин.

Было приятно слышать, что перед моим именем снова появилось слово «мистер», которое исчезло во время спора Камерона с Фредериксом.

Но Фредериксу по-прежнему хотелось драки.

— Что означает, что у нас тут двое посторонних, а не один. Как мы можем делать что-то полезное с терапевтической точки зрения, если не контролируем ситуацию?

Вопрос был обращен к Камерону, но я вмешался:

— Все ситуации неконтролируемы в той или иной степени, за исключением смерти.

Он бросил на меня сердитый взгляд: теперь, когда я доказал, что был прав, он злился еще больше. Он напоминал мне тех властителей древности, которые убивали посланца, принесшего дурную весть.

— Я по-прежнему не надеюсь, что непрофессионал поймет технические проблемы. Тобин, я был бы вам очень признателен, если бы вы не встревали, когда мы с доктором Камероном разговариваем.

— Извините, — произнес я и поднялся на ноги.

— Куда вы? — спросил Камерон.

— К себе в комнату. Подожду еще немного.

— А как же этот человек, Дьюи? Что нам с ним делать?

— Доктор Камерон, — начал я, — вы говорите как непрофессионал. Сначала следует уладить технические проблемы. Когда вы и доктор Фредерикс решите, что вы думаете об обстановке в «Мидуэе» и контроле над ситуацией, а также обо всем прочем, дайте мне знать, если вы еще…

— Прекратите, Тобин, — взорвался Фредерикс. — Перестаньте вести себя как испорченный ребенок. Знаете, есть проблемы и помимо вас, и…

— Зато вы — не одна из моих проблем, доктор Фредерикс, — парировал я. — И никогда ею не будете. Я отказываюсь соревноваться с вами за доброе отношение доктора Камерона. Меня наняли для выполнения весьма специфической работы, а это…

— Это ослиное упрямство…

— …Все, что я собираюсь сделать, и если…

— Соревнование? Вы что, действительно полагаете, что…

— Если вы не хотите, чтобы я занимался этим делом, то я буду счастлив…

— Джентльмены! — Доктор Камерон вскочил и замахал руками, стараясь перекричать нас. — Джентльмены! Прошу вас!

— У вас чертовски раздутое представление о собственной персоне, Тобин, и это все, что я могу…

— Говорю, я буду счастлив, — повторил я громче, — уложить свой чемодан и убраться к черту из этого бедлама.

— Джентльмены, пожалуйста, джентльмены!

— Вы, — орал Фредерикс, — с вашими типично полицейскими мозгами можете думать лишь только о том, чтобы выслеживать людей, чье поведение отклоняется от нормы, как выслеживают аллигаторов в болоте. Почему мне не рассказали о том, что происходит? — неожиданно накинулся он на Камерона. — Почему ко мне не обратились за помощью? Доктор Камерон, я знаю этих людей, я знаю, о чем они думают. Вам не пришло в голову, что я могу найти человека, который все это устраивает?

У Камерона был очень несчастный вид.

— Я считал, — растерянно проговорил он, разводя руками, — что нам нужна помощь профессионала.

— Профессионала? Профессионала?! Мне не хотелось бы обижать Тобина, но неужели вы полагаете, что его бессмысленные блуждания по дому можно назвать профессиональной помощью? Первое, что он сделал, попав сюда, — это сломал руку!

— Вы несправедливы, Лоример, — возразил доктор Камерон, — и сами это знаете. Кроме того, кое-что он уже сделал. Он обнаружил Дьюи, который жил среди нас, и никто об этом не догадывался.

— Обнаружил? — И Фредерикс демонстративно огляделся по сторонам. — Я его не вижу.

— Он обнаружил, что Дьюи существует. — У доктора Камерона терпения было больше, чем у меня. — Лоример, я понимаю, что вы расстроены, но это не оправдывает вас. Мы оба знаем, что мистер Тобин был сердит, когда разговаривал с вами в таком тоне. Все его обвинения — чепуха, и я уверен, что он уже сожалеет о них.

Собственно говоря, так оно и было, но я бы все же не согласился с тем, что мои обвинения — чепуха. Однако я ничего не имел против всего остального, поскольку мне пришло в голову, что глупо стоять на своем, состязаясь в меткости ударов с Лоримером Фредериксом. Поэтому я сказал:

— Я действительно сожалею, это было сказано сгоряча. Извините.

Фредерикс, видимо, тоже решил, что снайперской стрельбы по мишеням было более чем достаточно. И хотя я обращался к Камерону, Фредерикс воспринял мои слова как извинение и ответил:

— Конечно, Тобин. Я понимаю, в споре трудно удержаться от упреков. Я и сам пару раз пал жертвой излишней запальчивости.

Предполагалось, что это шутка, но даже шутки Фредерикса действовали на меня как красная тряпка на быка. Однако я сдержался и выдавил из себя натянутую и совершенно фальшивую улыбку.

— Теперь, — поспешил вставить Камерон, пока мы снова не завелись, — самое важное — выяснить, кто этот Дьюи. И как мне кажется, перед нами встают два вопроса: как нам его найти и кто несет ответственность за несчастные случаи?

— Очень может быть, что и он, — заметил Фредерикс. — Каковы бы ни были причины его тайного пребывания здесь, они, вероятно, имеют отношение к тому, почему он устраивает эти ловушки.

Я считал, что это маловероятно: Дьюи не показался мне человеком, способным на такое. Однако не было смысла снова начинать перепалку, поэтому я не стал возражать Фредериксу, а просто сказал:

— Мы все узнаем, когда найдем его.

— А как вы предлагаете это сделать? — поинтересовался Камерон.

— Придется привлечь Боба Гейла. Мы вчетвером обследуем дом, начиная с цокольного этажа и постепенно продвигаясь наверх. Нам надо сохранять достаточно большую дистанцию, чтобы Дьюи не мог проскользнуть мимо нас в ту часть дома, которую мы уже осмотрим к тому времени, и все же стараться держаться поближе друг к другу, чтобы не терять связь. Сделать это непросто, но мы справимся.

— А что подумают остальные постояльцы, увидев, как мы крадемся по коридорам с таинственным видом? — спросил Фредерикс. — Или мы расскажем им, в чем дело?

— Думаю, этого делать не стоит. На тот случай, если Дьюи невиновен. Обследовать дом надо поздно ночью. Именно в это время Дьюи решается выходить из своего убежища, поэтому у нас будет больше шансов на него наткнуться. Да и остальные постояльцы будут спать и не узнают, чем мы занимаемся.

— Когда вы думаете начинать? — уточнил Камерон.

— Ну, я встретил его в…

И тут дверь внезапно распахнулась. Мы резко обернулись — за дверью стояла Дебби Латтимор, а за ней взволнованный Джерри Кантер.

— Доктор Камерон, — выпалила Дебби, — произошел несчастный случай!

Глава 9

Итак, список подозреваемых уменьшился на одного человека. Кей Прендергаст, двадцатидвухлетняя женщина, ставшая матерью троих внебрачных детей, еще не достигнув своего двадцатилетия, жертва сексуального влечения, не принесшего ей, судя по всему, никакой радости и полностью изгладившегося из ее памяти за пять лет, проведенных в клинике, лежала без сознания на полу своей комнаты, а из-под ее головы на половицы медленно сочилась темная кровь.

Было легко догадаться, что случилось. Маленький черно-белый телевизор, стоявший на столике, невразумительно болтал что-то сам себе — с той нервозностью, которая ощущается, когда телевизор работает, а его никто не смотрит. Он был собственностью Кей: в «Мидуэе» не было денег, чтобы оборудовать комнаты постояльцев радиоприемниками или телевизорами. Напротив столика у окна стояло кресло темного дерева, его спинка изгибалась и закруглялась по краям, образуя подлокотники. Кей поднялась к себе, включила телевизор, пересекла комнату и села в кресло. Левая задняя ножка кресла подломилась, и Кей упала назад, ударившись головой о батарею парового отопления, которая находилась под подоконником.

Доктор Камерон действовал быстро и толково:

— Дебби, позвоните в больницу. Нужна «скорая помощь». Скажите, что срочно.

— Хорошо, доктор.

В комнату уже набился народ, и Дебби пришлось проталкиваться к выходу. Я отступил к телевизору, уйдя с линии, зрительно соединявшей жертву и остальных постояльцев, и стал наблюдать за их лицами. Здесь были несколько человек из списка подозреваемых, например, Уолтер Стоддард, тот официант, что обслуживал меня за обедом, скорбная личность с картин Нормана Рокуэлла. И Хелен Дорси, бой-баба, помешавшаяся на чистоте в доме. И Дорис Брейди, жертва культурного шока. И Роберт О'Хара, блондин-здоровяк, по виду настоящий американец, — он не раз был уличен в совращении детей. И Джерри Кантер, убивший семерых человек, а в последнее время озабоченный лишь предстоящей работой на мойке для машин, принадлежавшей его шурину.

Я смотрел на все эти лица, пытаясь подметить на одном из них неподобающее случаю выражение — удовлетворение, удивление или даже злость. Но ничего такого не увидел. Уолтер Стоддард казался еще более мрачным, чем обычно, и в его взглядесквозила отчаянная жалость к раненой женщине. На лице Хелен Дорси тоже была жалость с примесью беспокойства — ей хотелось начать действовать и привести комнату в порядок. Дорис Брейди выглядела напуганной, кроме того, на лице ее читалось отвращение, словно распростертое на полу тело бросало вызов ее убеждениям, которые она с таким трудом обретала заново. У Роберта О'Хары был испуганный вид, как будто он думал о том, что то, что случилось с Кей, могло произойти и с ним самим. А Джерри Кантер старался быть полезным и проявлял сочувствие, как хороший сосед, который всегда окажет помощь в случае необходимости, не выказывая лишних эмоций.

Кроме них в комнате находились жертвы других несчастных случаев. Роуз Акерсон и Молли Швейцлер, они стояли рядом и смотрели то на распростертое тело, то на зрителей, как бы сравнивая реакцию на это происшествие с тем смехом, который раздался, когда упал стол. На этот раз никто не смеялся.

Одного из присутствующих я не знал. Судя по устрашающего вида шрамам вокруг рта и на правой щеке, это был Джордж Бартоломью, которого ударило металлической осью от кровати, когда он открыл дверь кладовки. Невысокого роста, чуть старше сорока, Джордж Бартоломью всю свою жизнь копил разный хлам, собирая бечевочки, тесемочки и старые газеты. Кроме того, он был клептоманом, совершавшим мелкие кражи из магазинов: тащил всякую мелочь, которая была ему не нужна, и именно клептомания привлекла к нему внимание властей. Когда его дом обыскали, все эти вещи были найдены в комнатах, битком набитых всякой ерундой: они валялись вперемешку со старыми газетами, отдельными предметами из мебельных гарнитуров, мешками с гниющим мусором, сваленной в кучи старой одеждой и всякой мыслимой и немыслимой дрянью. Старьевщик, который в конце концов вычистил его квартиру для другого владельца, говорил потом, что среди прочего вывез оттуда на четыре сотни долларов пустых бутылок.

Почему Джорджа Бартоломью отпустили после того, как он девять лет провел в сумасшедшем доме, я не знаю. Возможно, дело в том, что из-за переизбытка пациентов было решено освободить наименее буйных и опасных. Вряд ли Бартоломью вылечили. Его клептомания ограничивалась только магазинами: он никогда не крал у людей, которых знал. Но что еще могло заставить его открыть ту кладовку, которой так редко пользовались, если не бес, который сидел у него глубоко внутри. Я смотрел на его обезображенное лицо и не видел на нем ничего, кроме беспомощного сочувствия доброго человека.

Между Хелен Дорси и доктором Камероном завязался оживленный спор. Она настаивала, чтобы Кей подняли с пола и переложили на кровать, говоря, что там ей будет удобнее, а доктор Камерон не хотел трогать пострадавшую до приезда «скорой», которая определит, насколько серьезны повреждения. Пока они спорили, я продолжал разглядывать постояльцев, но потом заметил, что за мной наблюдает доктор Фредерикс.

Я посмотрел на него в упор, ожидая, что он отведет глаза, но он по-прежнему глядел на меня, и скептицизм на его лице сменялся чем-то вроде злости и иронического вызова. Он явно хотел сказать: «Вот и еще один из ваших провалов. И что вы собираетесь теперь делать?»

А что, если злоумышленник — именно он? Возможно ли это? В тот момент я был похож на неумелого игрока в покер, придерживающего карты вместо того, чтобы сбросить, и все рассматривающего и рассматривающего их в тщетной надежде найти какую-нибудь комбинацию, которая оправдает его нерешительность. Мне хотелось, чтобы виновным оказался доктор Фредерикс: у него для этого были весьма подходящие данные, однако я понимал, что задерживаться на Фредериксе глупо и бесполезно и надо искать другого человека.

Но где? В этой комнате? Насколько вероятно, что злоумышленник придет посмотреть на дело своих рук? Если он находит удовлетворение, нанося увечья и причиняя боль своим собратьям, живущим рядом с ним, то не усиливается ли оно при виде реальных результатов его действий? Я снова оглядел окружающих. Уолтер Стоддард, Хелен Дорси, Дорис Брейди, Роберт О'Хара, Джерри Кантер — все они из списка подозреваемых. Для каждого из них можно придумать какой-то лишенный логики мотив, но что толку? На их лицах не отражалось ничего, что позволило бы строить догадки или предположения. Единственными людьми, проявлявшими помимо сочувствия еще какие-то эмоции, были Роуз Акерсон и Молли Швейцлер, чьих имен даже не было в списке подозреваемых и чье любопытство по поводу окружающих было вполне понятным.

Хелен Дорси, которой не позволили перенести Кей на кровать, компенсировала свою неудачу, выставив всех из комнаты.

— Мы видели уже достаточно, — громко заявила она. — Давайте теперь займемся своими делами. — И первой вышла в коридор.

Как правило, люди подчиняются приказам, отданным громким уверенным голосом. Так случилось и на этот раз. Мы все потянулись к выходу, некоторые с неохотой, но я был только рад избавиться от необходимости смотреть на лежащую без сознания женщину и выдерживать скептический взгляд доктора Фредерикса. Пока остальные, разделившись на группы по двое или по трое, остановились в коридоре, обсуждая случившееся, я направился к себе в комнату, двигаясь с настороженностью человека, прокладывающего себе дорогу по минному полю, что в общем-то соответствовало реальному положению дел.

Я не пытался логически размышлять о случившемся, пока не оказался в своей комнате. Спустя некоторое время я понял, что снова думаю о Дьюи. Я автоматически исключал его из числа подозреваемых, но это было не правильно. Ведь он был «зайцем», и кто знает, кем еще он мог оказаться. И почему я с таким упорством не хотел считать его убийцей?

Я лежал на кровати, хмуро уставившись в потолок, и думал о Дьюи, стараясь не принимать в расчет свое представление о нем как о мягком и безобидном человеке и пытаясь понять, как оно сложилось. И наконец я, кажется, нашел ответ. Во-первых, доктор Фредерикс сразу же принял в штыки предположение, что Дьюи — один из постояльцев, поэтому я конечно же должен был принять противоположную точку зрения, как и в любом другом споре с этим человеком. Правда, впоследствии Фредерикс, демонстрируя свою непредвзятость, отступил от своего первоначального мнения и даже пожелал отыскать и расспросить самого Дьюи, но первое впечатление осталось. Во-вторых, Дьюи был для меня кем-то вроде товарища по несчастью, одним из моей команды или кем-то в этом роде. И дело не только в том, что мы оба были здесь чужаками, скрывающими ото всех правду о себе. Я чувствовал в нем родственный душевному настрой, словно между моим желанием строить стену и его стремлением спрятаться в этом доме существовала некая связь.

Однако ни одна из этих причин не была достаточно основательной. Кто-то подстраивал несчастные случаи, и если для любого подозреваемого из моего списка можно придумать какой-нибудь мотив, то это можно сделать и в отношении Дьюи. Даже еще скорее, чем в отношении кого бы то ни было, ведь я знаю о нем значительно меньше, чем обо всех остальных. То есть, подумал я, ему можно приписать любой мотив, объясняющий, почему он скрывается в этом здании, и не составит особого труда связать этот мотив с нанесением умышленных увечий постояльцам «Мидуэя», живущим здесь на законных основаниях.

Начиная, разумеется, с того, что они имеют право находиться тут, а он нет. Или, может быть, он хочет, чтобы здание было в его полном распоряжении, и ревнует ко всем остальным постояльцам.

С Дьюи было связано слишком много вопросов, и эти вопросы не позволяли исключить его из списка подозреваемых. Я поддался эмоциям, а это глупо и непростительно. Мне следовало оставаться профессионалом.

Видимо, причина проявленного мной непрофессионализма крылась в самой атмосфере «Мидуэя». Возникало чувство, будто сидишь на бочке с порохом и не знаешь, в какой момент она взорвется и кто еще пострадает. К тому же все постояльцы по-прежнему несли на себе печать своей болезни. Да еще доктор Фредерикс, по причинам, известным только ему одному, превративший свое враждебное отношение к людям в высокое искусство.

Я встал с кровати и подошел к письменному столу. Сегодня я уже это делал. При взгляде на свои списки я даже забеспокоился — так странно они выглядели. Я и забыл, как сильно отличаются буквы, написанные левой рукой, от моего обычного почерка. Они были похожи на каракули ребенка или сумасшедшего.

Нужно было внести исправления. Удерживая бумагу гипсовой повязкой, я вычеркнул из списка подозреваемых имя Кей Прендергаст и приписал его в конце списка пострадавших. Помедлив еще немного, я неохотно вернулся к списку подозреваемых и написал внизу листа:

«Дьюи».

Глава 10

Кто-то сидел на моей руке. Я лежал, распростертый, на садовой скамейке, а на моей руке кто-то сидел. Было не больно, но я не мог двинуть ею, и это раздражало. Потом подошел полицейский и стал трясти меня за плечо. Он хотел, чтобы я встал и убрался прочь, — он решил, что имеет дело с бродягой, — а я, чувствуя смущение и стыд, думал о том, что когда-то служил в полиции, а теперь вот этот мальчишка презирает меня из-за того, что я сплю на садовой скамейке.

Я открыл глаза, и Боб Гейл прошептал:

— Четыре утра.

— Когда-то я и сам служил в полиции, — сказал я извиняющимся тоном, — но кто-то сидит на моей руке.

— Мистер Тобин, — прошептал Гейл и снова принялся трясти меня за плечо, — проснитесь, уже четыре.

— О! Да. Простите, это я во сне. — Я сел на кровати. — Сейчас приду.

— Хорошо, — шепнул он. — Увидимся.

Боб на цыпочках вышел из комнаты, осторожно закрыв за собой дверь.

Я чувствовал себя таким старым! Здоровой рукой я откинул одеяло, свесил с кровати ноги и встал — каждое движение сопровождалось скрипом и болью в суставах. Боб перед уходом включил свет, и я стоял под лампой, щурясь и испытывая желание, чтобы меня оставили в покое.

Но выбора не было. Выбора у человека нет никогда — лишь временами возникает его иллюзия, чтобы не иссяк интерес к жизни. Жизнь — только на десять процентов пряник, а на остальные девяносто — кнут.

Я оделся, медленно и неуклюже орудуя левой рукой, и пошел в конец коридора, где находилась ванная, чтобы умыться, однако из этого не вышло ничего хорошего. Впрочем, разочарование разбудило меня даже лучше, чем вода, и, когда я, еле волоча ноги, вернулся в комнату, чтобы сменить мягкие тапочки на туфли, я уже окончательно проснулся и был способен проявить некоторый интерес к тому, что происходит вокруг.

Кей Прендергаст увезли в больницу с проломленным черепом. Днем я немного подремал, потом поужинал за одним столом с Джерри Кантером, Уильямом Мерривейлом и Бобом Гейлом. В столовой было полно народу — постояльцы обычно ужинали в одно и то же время, — но мне показалось, что для такого количества людей там было слишком тихо. Последнее происшествие, которое довело число несчастных случаев до шести за один месяц, заставило задуматься каждого. Я заметил, что многие то и дело посматривали на мою сломанную руку. Пока ни у кого из них не было определенных подозрений, но в воздухе чувствовалось напряжение. Они были похожи на стадо оленей, что-то почуявших с порывом ветра.

Джерри Кантер оказался практически единственным, кто не замечал общего настроения, и я мучился, гадая, было ли его блаженное неведение следствием рефлекса, выработанного в процессе лечения, или же это свойство его личности — нечто такое, что позволило ему в тот далекий день прихватить с собой в город винтовку. К убийству человека, которого вы знаете, приводит бурный эмоциональный всплеск, а для убийства незнакомых людей, наоборот, требуется редкостная эмоциональная глухота.

Во всяком случае, на протяжении всего ужина Джерри беззаботно болтал, тогда как остальные, ощущая общую подавленность, большей частью молчали. Уильям Мерривейл, молодой человек, избивший своего отца, сидел с угрюмым и упрямым видом, опустив голову и бросая время от времени злобные взгляды на Джерри, словно был готов немедленно заткнуть ему рот. Боб Гейл хранил молчание не только из-за обстановки в столовой, но и из боязни раскрыть нашу конспирацию. Его страх передался и мне, и я почувствовал облегчение, когда смог оттуда уйти.

Вечер я провел в тех местах, где обычно собирались постояльцы, — наблюдал за игрой в пинг-понг, читал журналы и завязывал разговоры, стараясь не переусердствовать и не вызвать подозрений. Я хотел лишь поближе узнать подозреваемых — больше ничего, и вечер закончился, не принеся ничего нового.

Около десяти часов оба врача. Боб Гейл и я встретились в кабинете доктора Камерона. Он сообщил нам, что ножка кресла Кей Прендергаст была подпилена, а Боб Гейл добавил, что это было сделано недавно, так как там, где стояло кресло, на ковре остались опилки. Доктор Фредерикс предложил немедленно позвонить в полицию, поскольку, по его мнению, никто из присутствующих не мог предложить ничего конструктивного. Вероятно, он сказал это лишь для того, чтобы еще раз подколоть меня, и, когда мы проигнорировали его слова, больше к этому вопросу не возвращался.

Мы поговорили о Дьюи и сошлись на том, что его приходится считать подозреваемым номер один. Поэтому Дьюи следует найти и допросить, а затем либо поскорее выселить его из «Мидуэя», если окажется, что он опасен, либо, если он невиновен, исключить его из списка подозреваемых. Я полагал, что лучше всего отправиться на поиски Дьюи ранним утром, до того, как постояльцы начнут просыпаться: именно в это время я его и встретил, и Боб Гейл предложил разбудить нас к четырем утра. Мы соберемся в кабинете доктора Камерона, а затем обыщем дом, разбившись на пары.

Было уже четыре утра, но после пяти часов беспокойного, не принесшего отдыха сна мне совсем не хотелось идти вниз и беседовать с доверчивым доктором Камероном, язвительным доктором Фредериксом и по-мальчишески нетерпеливым Бобом Гейлом. Я вспомнил о доме, вспомнил о своей стене, и пожалел, что, приехав в Кендрик, не дождался обратного поезда на Нью-Йорк. Сейчас у меня не была бы сломана рука, не было бы сложных отношений с малосимпатичными мне людьми, а также причин беспокоиться о ком-то, кроме себя самого. Дома я целый месяц жил бы как мне вздумается — разве это не было бы для меня передышкой? Каким бы искренним ни было всепрощение Кейт, как бы она меня ни любила и ни хотела помочь, она служила мне живым напоминанием о том, что со мной случилось.

Может, я поспешил составить мнение о жене Стоддарда? Впрочем, любые мнения о людях бывают слишком поспешными, и невозможно прийти к окончательному выводу, ибо всегда есть что-то, чего ты не знаешь, — какие-то краски, способные изменить весь портрет.

Каким же будет портрет Дьюи, когда я его найду? Размышляя над этим, я вышел из комнаты, пошел по коридору, и за первым же поворотом увидел Дьюи, поджидавшего меня с терпеливой улыбкой на лице.

— Здравствуйте, мистер Тобин, — вежливо поздоровался он.

— Здравствуйте, — ответил я, стараясь ничем себя не выдать. Мы намеревались проводить поиск парами, чтобы избежать именно такой ситуации. Одной рукой я вряд ли смог бы задержать Дьюи. К тому же я боялся спугнуть его. — Вот, снова вышел ночью перекусить.

— Можно мне с вами?

— Буду рад.

Он посторонился, и мы пошли к черной лестнице. Он выглядел немного не таким, каким я его помнил — как вторая подпись одного и того же человека, почти такая же, но не совсем. Он казался менее безобидным и более таинственным и незнакомым, его улыбка — менее открытой, тело — более крепким. Конечно, когда я встретил его впервые, я не знал, что он «заяц». Теперь же я знал, что в нем было нечто странное, и это делало его в моих глазах еще более странным. В этом ли было дело или же сегодня у него действительно был более угрожающий вид, я бы не смог сказать с уверенностью.

Мы молча дошли до лестницы, начали спускаться по ней, и тут он спросил:

— Вы нашли кольцо?

У меня вытянулось лицо.

— Что, простите?

— Кольцо, которое вы потеряли, когда сломали руку, — пояснил он. — Вы искали его при нашей первой встрече.

Я вспомнил объяснение, которое наспех придумал для Дьюи прошлой ночью, и сказал:

— А! Нет, я его не нашел. Не знаю, что с ним случилось.

Мы дошли до конца лестницы, и он открыл дверь.

— Ну конечно, ведь кольца не существует. Поэтому вы его и не нашли.

Я вошел и оглянулся на него. Он прошел следом, закрыл дверь и приветливо мне улыбнулся.

— Что вы имеете в виду? — спросил я.

— Я знал, что вы сказали мне не правду, мистер Тобин. Когда кольцо носят постоянно, на пальце остается отметина, но у вас ее нет. К тому же если бы вы потеряли кольцо, то искали бы его внизу лестницы, а не наверху. Я знаю, вы идете в кабинет доктора Камерона, но почему бы вам сначала не пройти со мной на кухню? Мне хотелось бы поговорить с вами, если вы не возражаете.

Я был ошеломлен, и не смог придумать никакой отговорки.

— Конечно, я пойду с вами.

— Благодарю вас.

Мы направились к кухне.

— Вы хороший детектив, Дьюи.

— Я думаю, детектив — это вы, — ответил он, снова одарив меня мягкой улыбкой. — Мне кажется, вы ведете здесь негласное расследование.

— Не очень-то оно негласное.

— Да нет же, совсем нет, — запротестовал Дьюи. — Уверен, больше никто не догадывается. Просто у меня особая причина, чтобы соблюдать осторожность, вот и все.

— У человека, которого я ищу, тоже есть такая причина.

— Именно об этом я и хочу с вами поговорить, — сообщил он и придержал для меня дверь кухни. Мы зашли и он спросил:

— Не хотите ли чашечку кофе?

— Нет, спасибо.

— Я все равно собирался сварить кофе.

— Тогда не откажусь.

Я сел за стол, а он начал доставать из шкафов все необходимое — так же, как и прошлой ночью, за тем лишь исключением, что мы теперь знали друг о друге гораздо больше. Сходство ситуаций каким-то образом рассеивало мои сомнения в невиновности Дьюи, но в то же время вызывало у меня чувство подавленности.

Готовя кофе, Дьюи продолжал говорить:

— Сначала мне казалось, что я ошибаюсь на ваш счет. Зачем детективу вести в «Мидуэе» негласное расследование? Потом я подумал, что, возможно, какой-нибудь окружной прокурор испугался, что психиатрическое заведение подразумевает наркотики и свободную любовь. Но вы не похожи на человека, способного выискивать недозволенные удовольствия в таком месте, как это. — Он улыбнулся, давая понять, что пошутил, и продолжал: — Потом я подумал, что вы здесь из-за меня, но, конечно, это было чем-то вроде паранойи. Во-первых, я был абсолютно уверен в том, что никто не знает, что я здесь. А во-вторых, вы вели себя не как человек, который ищет того, кто живет тут нелегально и появляется только по ночам. Вы ни в чем меня не подозревали, а если бы вы искали такого, как я, то должны были бы подозревать.

И он снова повернулся ко мне со смущенной улыбкой на губах.

— Я не детектив и только по чистой случайности обратил внимание на эпизод с вашим кольцом. Я сужу о людях по тому, как они ко мне относятся.

— Наилучший метод для детектива.

— Да? — Он казался одновременно польщенным и удивленным. — А может, это и ваш метод. Извините, но я обыскал вашу комнату. Я ничего не украл, и сделал это не по злому умыслу, а просто потому, что мне было любопытно. У вас не оказалось ничего из того, что обычно бывает у детективов. Ни приспособлений для снятия отпечатков пальцев, ни наручников, ни фотокамеры, совсем ничего.

— Я не такой детектив, — сказал я.

— Я так и понял. — Он поставил кофе, подошел к столу и сел напротив меня. — Через минуту все будет готово. Дальше. Я не верил, что вы ищете тех, кто ведет себя аморально, не верил, что вы ищете меня, у вас не было никакого специального оборудования, и я решил, что ошибся. Что вы искали?

Я подумал — может, стоит что-то ему рассказать и посмотреть, какой будет его реакция, но потом решил подождать и предоставить ему самому вести разговор. Было ясно, что он клонит к чему-то определенному, и мне было интересно, к чему именно.

— Я так ничего и не понимал до вчерашнего дня. Но когда бедная мисс Прендергаст упала и ударилась о радиатор, я подумал, какое совпадение: сначала падаете вы и ломаете руку, потом падает мисс Прендергаст и разбивает голову! Потом я вспомнил: ведь были и другие несчастные случаи. И я вдруг понял, что они, собственно говоря, не были несчастными случаями! Их кто-то подстроил!

Казалось, он был искренне потрясен и оскорблен до глубины души. Его обычно мягкие глаза вглядывались в мое лицо через очки в металлической оправе, словно требуя, чтобы и я возмутился этой новостью. Я сказал:

— Думаю, я это понимаю.

Он либо не услышал меня, либо мне не поверил.

— Это место — рай, — сказал Дьюи. — Оно дарует людям безопасность, спокойствие и защиту, которых нет во внешнем мире. Чтобы здесь проявили жестокость — нет, такого не должно быть, мы не должны позволить, чтобы такое случилось!

Он волновался все больше и больше, его глаза блестели, бледные пальцы сжимались в кулаки и подрагивали над столом.

— Кажется, кофе закипел.

Он оглянулся:

— Да, кофе.

Дьюи поднялся и пошел к плите.

— Еще минуты две, — сказал он и достал чашки.

Когда стол был накрыт, я заговорил:

— Согласен с вами, Дьюи. В таком заведении не место бессмысленной жестокости. Вы правы — я здесь, чтобы выяснить, кто это делает, и остановить его.

Он взял из холодильника молоко, поставил его на стол и продолжил:

— Я знал, что вы будете меня подозревать. Это вполне естественно, ведь я не совсем такой, как другие. Я понимал, что вы захотите побольше узнать обо всех, кто живет тут, и вскоре обнаружите, что человек, которого вы встретили прошлой ночью, не обычный постоялец. Вот почему я решил поговорить с вами прямо сейчас, прежде чем вы что-то предпримете.

Он отошел к плите, взял кофе и принес его на стол. Налив две чашки, он поставил кофейник на подставку и снова сел.

— Я хочу, чтобы вы знали — это не я. Мне не хочется, чтобы вы зря тратили время, подозревая меня.

Он поднял голову и встретился со мной взглядом.

— Это не я, — снова сказал он.

Я поверил ему, но вслух этого не признал.

— Но вы — «заяц».

— Заяц? — Он улыбнулся, словно радуясь этому словечку. — Заяц, — повторил он. — Это мило.

— Естественно, это обстоятельство заставляет меня подозревать вас.

— О, я понимаю. — Он снова смотрел мне прямо в глаза, и его взгляд был честен. — Я не могу уехать отсюда. Пожалуйста, не выдавайте меня. Они заставят меня покинуть «Мидуэй», а мне больше некуда идти. И я не тот, кто вам нужен. Клянусь, это не я. Если хотите, я помогу вам его искать. Я знаю этот дом, и теперь, когда понял, что тут происходит, буду держать ухо востро. Только, пожалуйста, не выдавайте меня. Это не приведет ни к чему хорошему, и я не тот, кто подстраивает эти ловушки. Пожалуйста…

Я не мог смотреть в его глаза, исполненные мольбы и беспомощности. Пользуясь тем, что пью кофе, я сказал, глядя в сторону:

— Вы ведь все равно не сможете жить так, как раньше. Доктор Камерон знает, что вы здесь. Я ему рассказал.

— Если вы ищете не меня, обо мне забудут. Когда вы найдете преступника и уедете, они все забудут. Я не стану попадаться им на глаза.

— Мне очень жаль, Дьюи, но я ничего не могу поделать.

— Вы меня выследите?

— Зачем нам это делать? Пойдемте в кабинет доктора Камерона. Вы ведь знаете доктора Камерона?

— Конечно.

— Вы знаете, что он справедливый человек и что он сделает для вас все, что сможет.

— Единственное, что можно для меня сделать, — это оставить меня в покое, — сказал он с горячностью. — Я никому не причиняю вреда, ни у кого не стою на пути. Я просто хочу, чтобы меня оставили в покое. Вы можете поверить, что я не тот, кто вам нужен?

— Я вам верю, — признался я. — Но я верю потому, что разговаривал с вами. Вам нужно поговорить с доктором Камероном, и он тоже вам поверит. Но если у него не будет возможности с вами побеседовать, ему придется вас подозревать.

— Вы сможете его убедить.

— Сожалею.

Он изучал мое лицо, пытаясь отыскать в нем что-то такое, что дало бы ему хоть какой-то шанс меня уговорить. Но такого шанса у него не было, и, наверное, это было написано у меня на лице, потому что в конце концов он отвел глаза и сидел с поникшим и скорбным видом, состарившись сразу лет на десять.

— Не знаю, — мягко произнес он, больше для себя, чем для меня, — не знаю, куда мне теперь идти.

— Пойдемте со мной к доктору Камерону, — предложил я, зная, что это не то, что он имел в виду, но все-таки не терял надежды его убедить.

Он печально покачал головой. На меня он больше не смотрел.

— Мне придется кое о чем подумать, — задумчиво проговорил он. — Я должен решить, что мне делать.

— Мне жаль, что я не могу вам помочь.

Он поднял на меня взгляд:

— Я хочу побыть один. Извините, не хочу показаться грубым, но я должен побыть один, чтобы кое-что обдумать.

Я колебался. Было невозможно заставить его пойти со мной, и я понимал, что не смогу уговорить его сдаться добровольно. Так, может, лучше оставить его в покое? Выхода у него нет, и рано или поздно он должен это понять. Его натуре не свойственно насилие, и осознав безнадежность своей ситуации, он тихо и спокойно придет сам.

В голове у меня промелькнула мысль, что он может покончить с собой, если обстоятельства покажутся ему совершенно непоправимыми, но я откинул эту мысль, решив, что это маловероятно. Дьюи был изобретательным человеком, и, даже отступая, он не отчаивался или, по крайней мере, не выглядел отчаявшимся. В любом случае у меня не было выбора. Поэтому я сказал:

— Хорошо, Дьюи. Ближайшие пять-десять минут я буду в кабинете доктора Камерона. Потом, видимо, мы пойдем вас искать.

Он кивнул с печальным выражением лица.

Я поднялся на ноги.

— Извините, но я ничего не могу поделать.

— Понимаю.

— Спасибо за кофе.

Он кивнул, погруженный в свои мысли.

Еще мгновение поколебавшись, я вышел.

Глава 11

— И вы оставили его там? — спросил Фредерикс.

— А что еще мне было делать? Схватить одной рукой за шиворот и тащить сюда?

— Лоример не имел в виду ничего такого, мистер Тобин, — вмешался доктор Камерон. — Вы ничего не могли сделать.

— Беда в том, — начал опять Фредерикс, — что вы вбили себе в голову, что этот человек невиновен, и не хотите проверять гипотезы как следует. Если бы здесь сейчас сидел этот Дьюи, то вскоре выяснилось бы, что он виноват на все сто процентов. Вы просто не хотите подвергать риску вашу профессиональную гордость.

— Я на стороне Дьюи, — признал я. — Жизнь, которую он для себя создал, не укладывается в обычные рамки, и в этом я с вами согласен. Но очевидно, такая жизнь для него подходит, к тому же она никому не причиняет вреда, и мне претит стать одним из тех, кто ему ее сломает. К тому же я абсолютно уверен в том, что он не преступник. Однако я знаю, что шансов у него нет: вы не можете позволить ему жить здесь «зайцем», раз вы уже знаете о его существовании. Вам придется выследить его, чтобы взглянуть на него и задать ему свои вопросы, независимо от того, верите вы в его невиновность или нет. Если бы у меня была хоть какая-то возможность привести сюда Дьюи, я бы это сделал, хотя бы для того, чтобы сэкономить время и усилия, которые мы собираемся потратить.

— Почему бы нам не вернуться на кухню прямо сейчас? — предложил Боб Гейл. — Может, он все еще там.

— На это не рассчитывайте. Дьюи — далеко не дурак. Даю голову на отсечение, он ушел из кухни секунд через тридцать после меня. А сейчас он в таком месте, которое считает наиболее безопасным, и молится, чтобы мы его не нашли.

— Конечно же, мы его найдем, — не сомневался доктор Камерон. — «Мидуэй» — это личная собственность, поэтому мы просто обязаны это сделать.

— Нам следует начинать поиски, — сказал доктор Фредерикс. — Чем дольше мы будем тут сидеть, тем больше у него шансов спрятаться получше.

— Он знает, где спрятаться, — заметил я, — и думаю, он уже там. Тем не менее я согласен, что пора начинать, хотя бы для того, чтобы наконец прояснить эту неопределенность. И как можно скорее.

— Единственная проблема заключается в том, — повернулся ко мне доктор Камерон, — как обыскать комнаты постояльцев.

— Там его быть не может. Ненадолго он мог спрятаться в чьей-нибудь комнате, но теперь, когда мы его вспугнули, он наверняка прячется в каком-нибудь убежище, которое ему знакомо.

— Согласен, — сказал Фредерикс, и я посмотрел на него с удивлением.

Когда Фредерикс соглашался с кем-то, это неизменно вызывало у меня удивление. Он продолжал:

— Судя по тому, что Тобин рассказал о Дьюи, он сейчас должен затаиться в каком-то месте, которое считает своим домом. Прячется в своей норе.

— Давайте искать, — предложил я. — Я тоже хочу поскорее покончить с этим делом.

— Конечно, — согласился доктор Камерон. — Один вопрос: кто с кем идет? Боб и Лоример — самые физически сильные, поэтому они должны быть в разных парах.

— В каждой паре должен быть врач, — заявил Фредерикс, — поэтому вы, доктор, идите с Бобом, а Тобин пойдет со мной.

— Очень хорошо, — ответил ему Камерон.

Но его мнение я не мог разделить. Мы поднялись на ноги.

Глава 12

Центральный коридор растянулся на всю длину чердака. По обе стороны располагались кладовые, что весьма облегчало поиск. Мы с Фредериксом поднялись по черной лестнице, а доктор Камерон и Боб Гейл — по главной и помахали друг другу. Наши очертания смутно вырисовывались в серо-голубой предрассветной мгле.

Был уже шестой час утра. Мы начали с цокольного этажа, медленно и тщательно обыскивая помещения, держась на виду друг у друга и ни на минуту не выпуская из виду обе лестницы. Мы перепачкались с головы до ног, и никто не был расположен шутить. Фредерикса все больше и больше распирало от желания меня уязвить, а я все более мрачнел, хотя по-прежнему надеялся, что нам все-таки удастся избежать ссоры.

Так же как Дьюи удалось избежать встречи с нами. Мы осмотрели этаж за этажом, комнату за комнатой, за исключением тех, в которых спали постояльцы, и не нашли ни следа Дьюи. Не нашли даже тайника с одеждой, хотя сегодня он был не в тех рубашке и свитере, что вчера ночью. В любом случае он жил здесь постоянно, и у него должен был быть тайник. Но мы ничего не обнаружили.

Наш метод поиска на чердаке был таким же, как и на других этажах, хотя и более простым. Я стоял в коридоре, наблюдая за дверьми, а Фредерикс по очереди заходил в кладовые и обыскивал их. С другой стороны чердака дежурил доктор Камерон, а осмотром занимался Боб Гейл.

Наконец мы сошлись посередине коридора. Боб был сбит с толку и, казалось, готов был взорваться, как человек, которого разыграли, да и доктор Камерон почти не скрывал раздражения. С грязью, размазанной по усталому лицу, он больше не походил на садовника и напоминал мне кого-то. Кого же?

Джея Роджера Эрберманна! Вот кого — Джея Роджера Эрберманна. Это было почти семь лет назад. Одна проститутка предложила нам взамен на собственную свободу выдать местонахождение парня, который находился в розыске, и когда мы согласились, назвала нам его имя — Джей Роджер Эрберманн. Мы такого никогда и не слыхали. Джок, мой напарник, — как легко вылетают эти слова! — Джок считал, что она все выдумала, поскольку ей нечего было терять. Но мы все-таки проверили его, и, черт побери, он оказался реальным лицом — скрывающимся от следствия банкиром из Янгстауна, штат Огайо, пятидесятилетним президентом банковской компании, который в течение многих лет выкачивал из банка деньги и в довершение всего сбежал от правосудия, когда правда выплыла наружу. Он жил на Бродвее в пансионе и выполнял канцелярскую работу, сидя на виду у всех в одном из тех заведений, которые подсчитывают ваш подоходный налог. Он совершил лишь одну ошибку, подружившись с соседкой по пансиону, которой и оказалась наша проститутка. Расслабившись после приятно проведенного времени, он поведал ей правду о том, кто он такой на самом деле. Мы взяли его на работе, он пытался от нас сбежать, но Джок его остановил и немного вывалял в грязи. А когда он поднялся на ноги, то превратился в неряшливого, сломленного человека, толстого и маленького, лишь отдаленно напоминавшего того самоуверенного банкира, которым когда-то был.

Доктор Камерон, перепачканный и измотанный, был сейчас как две капли воды похож на Джея Роджера Эрберманна. Он показался мне слабым и неуверенным в себе. Столкнувшись с непредвиденным случаем в доме реабилитации душевнобольных, который сам же и основал, он тут же помчался в Нью-Йорк разыскивать кого-то более компетентного. Но почему он не взялся за дело сам? Разве сейчас не требовалось разобраться в путанице, которая творилась в голове кого-то из его постояльцев? Разве это не его работа?

Знаю, это были недостойные мысли, и я понимал это уже тогда, но они были результатом моих собственных усталости, раздражения и разочарования из-за того, что мы не нашли Дьюи — к тому же я провел последний час в компании доктора Фредерикса. Но я понимал и то, что в таких мыслях была какая-то доля правды и что доктор Камерон не был тем проницательным и уверенным в себе человеком, каким казался. Он был более сложной и менее сильной натурой, и в нем существовало нечто такое, благодаря чему они с Фредериксом дополняли друг друга.

Когда мы встретились, первым заговорил доктор Фредерикс:

— Кажется, вы его не поймали.

— Мы искали, черт его подери! — стал защищаться Боб Гейл. — Он не мог проскочить мимо нас, мы были очень внимательны.

— Да, мы были внимательны, — сказал я. — Уверен, мимо он не проходил. У него просто есть убежище, на которое мы не наткнулись.

— Мы обыскали все здание, — возмутился доктор Камерон, — ручаюсь за это.

Боб возразил:

— Но не спальни. Спорим, его кто-то прячет. Может, кто-то из женщин. Нам надо поднять всех с постелей и обыскать спальни.

— Дьюи — одиночка, — пояснил я, — у него наверняка есть собственный укромный уголок.

— Вы так много знаете о Дьюи! — рассвирепел Фредерикс. — Все, кроме того, где он находится.

— Он где-то в здании. Уверен в этом.

— Или в вашем воображении.

Доктор Камерон нерешительно поднял руку:

— Пожалуйста, Лоример.

Фредерикс обернулся к нему:

— Вам не приходило в голову, доктор, что Тобин, возможно, нас дурачит? Например, он мог выдумать этого Дьюи, Бог знает зачем. Вам известно не хуже моего, что он, может быть, наименее уравновешенный человек из всех, живущих под этой крышей.

— Вы не устали повторять одно и то же? — поинтересовался я. — Дебби тоже вспомнила Дьюи — вы об этом забыли?

— Вовсе нет. Дебби помнит, что встречала его в марте, более трех месяцев назад. Вы единственный, кто заявляет, что видел его в последние два дня. Больше никто его не видел.

— Лоример, — вмешался доктор Камерон, — вы расстроены из-за того, что мы его не нашли, но вы не можете всерьез думать, что Дьюи не существует. Если он существовал в марте, то, конечно, существует и теперь.

— Тогда почему мы его не нашли?

Доктор Камерон покачал головой:

— Не знаю.

Я повторил:

— У него есть убежище, которое мы не смогли отыскать.

— Где, черт возьми? — накинулся на меня Фредерикс. — Вы все время это говорите, но где же это убежище? В четвертом измерении? Он что, призрак? Привидение в фамильном замке? Вы везде видите Дьюи, Тобин, или только в «Мидуэе»?

— Доктор Фредерикс, — не вытерпел Боб Гейл, — мистер Тобин не стал бы лгать насчет Дьюи. Готов спорить, вы найдете его в одной из спален.

— Я так не думаю, — заметил я.

— То, что вы так не думаете, — самое убедительное доказательство моей теории, — не унимался Фредерикс. — Полагаю, нам все же придется осмотреть спальни, — обратился он к Камерону.

Камерон забеспокоился.

— Но мы не скажем постояльцам, что происходит? — сказал он. — Именно этого я и пытаюсь избежать.

— Скажите им, что видели грабителя, — посоветовал Боб, — и не уверены, покинул он дом или нет.

Фредерикс кивнул в знак согласия:

— Очень хорошо.

— Мы с Бобом с вами не пойдем. Это выглядело бы странно, — решил я.

— Без вас мы лучше справимся, — съязвил Фредерикс.

— Доктор Камерон, — сказал я, — когда вы закончите с обыском, я бы хотел с вами поговорить в вашем кабинете.

— Конечно, — ответил он.

— Наедине.

Доктор Камерон нахмурился и взглянул на Фредерикса, но потом кивнул и произнес:

— Хорошо.

— А пока я буду у себя в комнате.

Я чувствовал, что они смотрят мне вслед, как я тяжелой походкой иду по коридору и спускаюсь по лестнице.

Глава 13

Я снова заснул, и меня опять разбудил Боб Гейл. Он вновь тряс меня за плечо и звал по имени. На этот раз мне ничего не снилось и я просто сказал:

— Спасибо, Боб.

— Доктор Камерон говорит, что готов принять вас.

Боб казался более подавленным, чем обычно, и каким-то более сдержанным.

— Спасибо. Осмотр спален закончен?

— Да.

— Его там не оказалось?

— Да.

Я встал с кровати. Одеваться было не нужно — я был уже одет, — оставалось только обуться, и я нащупал ногой туфли.

— Я и не думал, что он там будет.

Боб секунд тридцать наблюдал за мной, а потом выпалил:

— Доктор Фредерикс считает, что вы специально говорите не правду.

Я посмотрел на него:

— Да? А он сказал, что мною движет?

— Он говорит, вы пытаетесь скрыть свой провал. Он думает, что вам необходимо терпеть неудачи с тех пор, как убили вашего напарника из-за того, что вас с ним не было, и теперь вы выдумываете всякие сложности, чтобы запутывать людей и отвлекать их от ваших неудач.

— Он рассказал тебе о моем напарнике?

У Боба был смущенный вид. Он кивнул.

— А как он объясняет то, что Дебби тоже видела Дьюи?

— Он говорит, что вы выбрали кого-то, кто жил здесь, но уехал несколько месяцев назад, поэтому некоторые его помнят, как Дебби, например, и создается впечатление, что они подтверждают вашу историю.

— Ты ему веришь. Боб?

— Не-е-ет, — протянул он, словно стараясь, чтобы это слово стало подлиннее.

— Тогда что?

— Ничего, — сказал он и отвел глаза.

— Да в чем дело, Боб?

Он резко повернулся ко мне:

— Черт возьми, мистер Тобин, мы же искали! Мы все осмотрели, вы сами знаете. Так где же он?

— Понятия не имею, — ответил я. — А жаль, хотелось бы на некоторое время избавиться от доктора Фредерикса.

— Поэтому вы и хотите увидеться с доктором Камероном?

— Да. Пошли.

Мы вышли из комнаты и направились по коридору к главной лестнице. Боб спросил:

— Что вы собираетесь ему сказать? Извините, я не должен был спрашивать.

— Ничего. Я собираюсь сказать, что ему следует сделать выбор: либо доктор Фредерикс будет держаться от меня подальше и мне позволят делать мою работу без постороннего вмешательства, либо я уезжаю!

— Они так и думают, что вы это скажете.

— Это вполне очевидно.

— Доктор Фредерикс хочет, чтобы доктор Камерон отпустил вас.

— Это тоже вполне очевидно.

— Доктор Камерон не уверен, должен ли он просить вас остаться.

Я взглянул на Боба, увидел серьезное выражение его лица и кивнул. Джей Роджер Эрберманн.

— Это не очевидно, но вполне возможно.

— Жаль, что все сложилось для вас не лучшим образом.

Он уже махал мне рукой на прощанье.

А ведь это было вопросом второстепенного значения, вот что самое печальное. Дьюи не тот, кто нам нужен, в этом я был убежден. Но именно существование Дьюи, мнимое существование, как сказал бы доктор Фредерикс, запутывало все дело и не позволяло мне продолжать расследование, ради которого я сюда приехал.

Где он? Где он может быть? Где-то в доме — в этом я не сомневался, — но где? Мы действительно все обыскали, это уж точно. Факты были на стороне Фредерикса.

Мы спустились по широкой главной лестнице в вестибюль на первом этаже — он имел меньшую длину, чем коридор на чердаке, — и свернули к кабинету доктора Камерона. Передо мной был боковой вход, который стал главным после перепланировки здания. Перепланировка, сделанная давным-давно, уничтожила прежний главный вход, находившийся напротив лестницы. Меньше сорока восьми часов назад я вошел сюда через боковую дверь. В то время я не сделал еще ничего такого…

— Стоп!

Я остановился как вкопанный, а Боб прошел еще несколько шагов, прежде чем заметил, что я стою на месте.

— Мистер Тобин?

Но мне не хотелось ничего объяснять. Я развернулся и поспешил назад.

Слева была лестница, по которой мы спускались. В стене напротив лестницы двери не было, ближайшая дверь находилась футах в семи-восьми. Я подошел к ней, открыл ее и оказался в крошечной гостиной, в которой стояло несколько старых диванов и висело несколько ламп. Это была одна из двух комнат, предназначенных для приема гостей. Гости в «Мидуэе» бывали редко.

Боб потащился вслед за мной и теперь стоял на пороге, наблюдая за тем, как я медленно обхожу комнату.

— Что случилось, мистер Тобин?

— Ничего, — пробормотал я себе под нос, обдумывая мысль, которая пришла мне в голову. Я прошел мимо Боба, вышел в вестибюль и зашагал к следующей двери у правой стены. Она привела меня в маленькую комнату, набитую металлическими стеллажами. Здесь хранились бумага, конверты и другие канцелярские принадлежности, а под окном напротив двери стоял старый, заляпанный чернилами мимеограф.

Справа в стене была дверь — именно та, что меня интересовала. Я открыл ее и обнаружил кладовку: на полке лежали хозяйственные принадлежности, у задней стены стояли две старые швабры, а на крюке, прибитом к двери, висела куртка в черно-красную клетку. Я зашел в кладовку и принялся осматривать стены. Боб стоял позади меня, задавая глупые вопросы.

Это были большие прямоугольные куски сухой штукатурки, прибитые к каркасу два на четыре фута. Никто не потрудился даже заделать стыки, в конце концов, это была всего лишь кладовка в заброшенной комнате для хранения всякого хлама.

Центральная панель правой стены! Я надавил на нее, и она качнулась. Я услышал какое-то шуршание, будто удирала мышь.

— Дьюи! — позвал я, но ответа не было.

Я отдернул незакрепленный конец сухой штукатурки — с другой стороны к ней была приделана грубовато сработанная ручка — и бросил через плечо:

— Боб, сходите за доктором Камероном. Скажите, я нашел Дьюи.

— Есть! — воскликнул он и умчался.

Глава 14

— Дьюи!

Никакого ответа. Шуршание прекратилось.

Жаль, что у меня не было с собой фонарика. Внутри была непроницаемая темнота. Я заглянул туда, жалея об отсутствии не только фонарика, но и прежней уверенности в том, что Дьюи — человек безобидный.

Любое живое существо, загнанное в угол, может напасть.

— Дьюи!

Ни звука.

— Дьюи, зачем вы заставляете нас ловить вас? Произойдет потасовка, и все будут чувствовать себя неловко. Давайте-ка выходите. Доктор Камерон уже идет сюда, он хочет с вами поговорить. Он поможет вам придумать какой-нибудь способ устроить свою жизнь получше. Такой, с каким вы сами согласитесь. Обещаю, вы будете довольны. Дьюи?

По-прежнему ничего. Не думает ли он в самом деле, что я могу поверить, будто его там нет?

В конце концов любопытство одержало верх над осмотрительностью. Я опустился на колени и осторожно наклонился вперед, просунув голову в отверстие.

Все выглядело примерно так, как я и ожидал: пустые углы, оставшиеся после перепланировки здания. Похоже, здесь работали доморощенные мастера — все казалось недоделанным, — когда такие люди берутся за дело, они не пользуются планом, и в результате остаются эти лишние углы, скрытые за наспех возведенными стенами. Этот имел в ширину приблизительно полтора фута и уходил от меня примерно на десять футов.

И он был пуст. Я просунул голову дальше и огляделся: никого.

Однако я заметил пролом в стене, там, где заканчивалась перегородка кладовки. Я вытянул шею, но ничего не сумел разглядеть. Тогда я пролез в отверстие, перебирая здоровой рукой и ногами — я полз на коленях, и мне здорово мешала загипсованная рука.

Я подполз к пролому в перегородке и заглянул внутрь-вот он, дом Дьюи.

Это было помещение шириной четыре фута и, вероятно, футов двенадцать в длину, с шершавой каменной стеной в дальнем конце, скорее всего, новой внешней стеной на месте прежнего входа. Отовсюду струился тусклый свет. В потолке и стенах зияли щели и трещины, и я смог рассмотреть тайное убежище Дьюи. На полу лежал матрас с простынями, аккуратно подоткнутыми со всех сторон, и две подушки в белых наволочках, прислоненные к стене. Ближе ко входу стоял деревянный кухонный стол, а рядом с ним на каркасе была укреплена книжная полка. Одежда была развешана на гвоздиках и крючках, а слева от меня на проволочной петле, прибитой к каркасу, висело маленькое зеркало. Некоторые горизонтальные части конструкции стены использовались как полки для хранения личных вещей. Здесь было и несколько свечей, разными способами укрепленных по всей комнате, но ни одна из них не была зажжена.

Чувствовалось, что это жилое помещение, что в этой комнате кто-то живет, но сейчас ее хозяина тут не было.

Так что же за звук я услышал, отдернув панель из сухой штукатурки? Может, все-таки мыши?

Нет. Дьюи слишком аккуратен, здесь не должно быть мышей. Эта комната — жилище человека, пусть и скрытое от чужих глаз. Убегали не мыши.

А что наверху? Я поднял Голову. Там проходили продольные балки, размером два на двенадцать футов, на которых держался верхний этаж. Я прошел внутрь, взял одну из свечей, зажег ее и принялся осматривать потолок.

И я нашел то, что искал. В дальнем углу, за пределами помещения, где жил Дьюи, с противоположной стороны от входа в кладовку пространство между двумя балками зияло пустотой: никакого перекрытия, ничего, кроме квадрата темноты. Мерцающее пламя свечи выхватывало очертания каркасов размером два на четыре — незавершенной внутренней стороны другой стены. А пониже я увидел выемки и отметины на горизонтальных частях каркаса, которые Дьюи использовал, как стремянку.

— Мистер Тобин? — раздался голос Боба Гейла. Я повернулся и позвал:

— Входи! Ты захватил фонарик?

Его голова появилась в проломе. Он посмотрел на меня, открыв рот, потом сказал:

— Нет. А вы просили, чтобы я принес?

— Ничего, можешь взять свечу. Давай же, заходи.

Я пробрался к пролому в стене и с нетерпением ждал, пока Боб пролезет, встанет на ноги и боком подойдет ко мне. Он осмотрел из-за моего плеча комнату Дьюи и произнес:

— Чертов сукин сын!

— Ну, каково, а? Ты привел доктора Камерона?

— Конечно.

— Тобин? — позвал меня доктор Фредерикс. Я оглянулся и увидел его в проломе стены на уровне моих коленей. В такой позе он выглядел глупо и понимал это. Я чувствовал жестокую радость из-за того, что доказал свою правоту, но с этим можно было подождать — отыграюсь потом. Я сказал:

— Фредерикс, идите наверх. Вы и доктор Камерон. Дьюи сейчас появится где-то там.

— Почему вы так решили? — Ему опять захотелось поспорить.

— Идиот, делайте, что вам говорят, — огрызнулся я. — Спорить со мной будете после, а сейчас двигайте наверх. — Я отвернулся от него и произнес более спокойным тоном:

— Боб, в дальнем конце в потолке — дыра. Мне с загипсованной рукой туда не добраться. Дьюи поднялся здесь. Ты не слазаешь за ним?

— Конечно! — Он был счастлив как мальчишка, которому разрешили поиграть со старшими.

— Он тебя не ударит, — пообещал я, — по крайней мере, я так думаю. Но он попытается удрать.

— Я сумею его удержать, — уверенно сказал Боб.

— Хорошо. Когда пролезешь, я подам тебе свечу.

Я обернулся — Фредерикс уже исчез. Я мог только надеяться, что он делает то, что я ему сказал. Боб протиснулся к дальнему краю узкого прохода, я — за ним. Он быстро вскарабкался по каркасу и нырнул в дыру, приостановившись наверху, чтобы взять свечу из моей протянутой руки, а потом полез дальше. Я окликнул его:

— Что-нибудь видно?

— Здесь очень узко. То же самое, что и внизу. Тут поворот. Пойду взгляну.

— Я обойду по коридору и поднимусь по лестнице, — прокричал я. — Будь с ним помягче.

— Хорошо.

Двигаясь боком, я постарался поскорее добраться до пролома в стене, пролез в него и с трудом встал на ноги. Выйдя из кладовки, я пересек комнату и очутился в вестибюле. Проходившие мимо постояльцы смотрели на меня с удивлением. Я знал, что опять перепачкался и вспотел, лазая между стенами. Мы предприняли эту вылазку только для того, чтобы поймать человека, который был нам не нужен, а в результате я могу потерять свое прикрытие. Как же мне после этого ловить преступника?

Я стал быстро подниматься по главной лестнице, но прежде, чем успел добраться до середины, услышал наверху крики.

Кричали несколько человек, и голос Боба Гейда перекрывал все остальные:

— Стой! Стой!

Я ринулся вверх по лестнице, пыхтя и задыхаясь, но крики внезапно прекратились. Его поймали? Я бежал по коридору, поворачивая налево. Я завернул за угол — у открытого окна толпились люди. Они высовывались наружу, наклонялись и заглядывали друг другу через плечо.

Я подошел к ним и увидел в первом ряду Боба Гейла и доктора Фредерикса, которые, перегнувшись через подоконник, смотрели вниз. За ними стояли доктор Камерон, Джерри Кантер и Роберт О'Хара. В третьем ряду были Уильям Мерривейл, Мэрилин Назарро и Уолтер Стоддард.

Я остановился, перевел дыхание и спросил:

— Что случилось?

Мне никто не ответил. Все застыли на месте, точно изваяния. Только коротышка Мэрилин Назарро снова и снова вставала на цыпочки и вытягивала шею, пытаясь что-то увидеть из-за их спин.

— Боб, в чем дело?

Он обернулся, и это движение словно разрушило оцепенение, сковавшее всех. Увидев меня. Боб выпрямился.

— Он там, мистер Тобин, — произнес он. Его голос был тише, а движения — медленнее, чем обычно. Теперь и все остальные повернулись, посмотрели на меня, а потом расступились, чтобы освободить мне проход.

— Мы видели, как он бежал, — сказал доктор Камерон. — Он вылез на пожарную лестницу. А наши пожарные лестницы… Понимаете, они из дерева.

Я подошел к окну. Стоявший рядом со мной Боб Гейл сказал:

— Она сломалась.

Я выглянул наружу.

Под окном находилась деревянная площадка, сколоченная из широких досок. Один ряд ступеней вел наверх, другой — вниз. Ближе к задней стене дома две доски свисали вниз, образуя дыру шириной почти в три фута.

За моей спиной голос доктора Камерона произнес:

— Он, конечно, был в панике, иначе он ухватился бы за какую-нибудь перекладину или что-нибудь еще. Но он был слишком напуган и слишком торопился, чтобы успеть об этом подумать.

Я посмотрел вниз — на битумную дорожку, ведущую от дома к гаражу. На ней лежал Дьюи. Его руки и ноги были раскинуты, образуя нечто вроде свастики, а голова повернута под таким углом к телу, что не оставалось сомнений в том, что Дьюи мертв.

— Я все время кричал ему, чтобы он остановился. Но он не послушал, — торопливо сказал Боб Гейл.

Я втянул голову обратно и повернулся. Все смотрели на меня.

— Итак, — заметил доктор Фредерикс, — кажется, вы все же оказались правы.

И тут я его ударил.

Глава 15

Я застал врасплох всех, включая себя самого. Удар получился неловким — в моем распоряжении была только одна рука, — но я вложил в него всю свою злость и весь вес моего довольно крепкого тела. Он пришелся Фредериксу прямо по зубам. Тот отшатнулся, выпучив от удивления глаза и махая руками, как ветряная мельница. Я по инерции наклонился в его сторону: не потому, что хотел ударить его еще раз, а просто пытаясь восстановить равновесие.

Стоящие рядом люди удержали нас от падения. Почувствовав, что контролирую себя и эмоционально, и физически, я повернулся к доктору Камерону:

— Нам надо поговорить. Наедине.

Он был в таком же шоке, как и Фредерикс:

— После того, что вы сделали…

У меня не было времени на объяснения.

— Нам надо поговорить, — повторил я, — прежде чем сюда приедет полиция.

Слово «полиция» потрясло его.

— Боже мой, вы правы. В моем кабинете.

— Хорошо.

Я повернулся к Бобу Гейлу:

— Спустись вниз и стой возле тела. Никто не должен его двигать, никто не должен к нему подходить.

— Ладно, — ответил Боб. Он выглядел потрясенным то ли из-за смерти Дьюи, то ли из-за того, что я ударил Фредерикса.

Я повернулся к Фредериксу. Его верхняя губа была рассечена и кровоточила. Он промокал ее носовым платком и смотрел на меня так, словно никак не мог поверить в случившееся.

— Прошу прощения за то, что я вас ударил, — сказал я. — Я на минуту потерял над собой контроль.

Он кивнул, продолжая за мной наблюдать.

— Пожалуйста, — продолжал я, — проследите за тем, чтобы отсюда никто не ушел и не звонил по телефону, пока не приедет полиция.

Он снова кивнул:

— Понимаю. — Его голос звучал чуть приглушенно из-за платка.

Уильям Мерривейл, парень, избивший своего отца, спросил:

— А кто назначил вас тут командовать? — Он смотрел на меня разъяренными глазами. Вероятно, его отец хорошо запомнил этот взгляд.

— Вы скоро узнаете, что здесь происходит. Доктор Камерон, давайте…

Мерривейл поднял руку и толкнул меня в плечо:

— Эй, я вам говорю.

— Уильям, все в порядке, — вмешался доктор Камерон. — Мы все вам объясним чуть позже.

— Откуда взялся этот тип и почему он бьет людей?

— У нас нет времени, — предупредил я Камерона.

— Знаю, — ответил он. — Уильям, потерпите совсем немного. Мистер Тобин, мы идем?

Боб уже бежал к выходу, чтобы занять свой пост у тела, а все остальные последовали за мной и доктором Камероном вниз по лестнице. Я слышал, как отставший Мерривейл настойчиво задавал вопросы доктору Фредериксу, который бросал в ответ односложные фразы, не содержавшие никакой информации.

Мы с доктором Камероном молчали, пока не остались наедине в его кабинете. Там он сказал:

— Ситуация ужасна.

— Да, это так, — согласился я и опустился на стул, стоявший напротив его письменного стола.

Доктор Камерон принялся бесцельно вышагивать по кабинету.

— Полагаю, у нас нет выбора, — мрачно произнес он. — Теперь нам придется вызвать полицию.

— Все гораздо проще. В случае внезапной смерти при невыясненных обстоятельствах — а именно это мы сейчас и имеем — полиция приедет, хотим мы того или не хотим.

— Это настоящее убийство, да?

— Не совсем. В суде это будет квалифицироваться как непредумышленное убийство. Конечно, если будет доказано намерение, то это уже будет предумышленное убийство. Помимо всего прочего.

Он остановился и посмотрел на меня:

— Чего прочего?

— Мы с вами виновны в ряде других преступлений. Не знаю, понимаете ли вы это.

— Нет, не понимаю.

Он не знал, следует ему обижаться или защищаться, а потому сделал и то и другое.

— Здесь произошел ряд несчастных случаев. Мы оба знали, что они были подстроены, но не сообщили об этом властям. Причинение тяжких телесных повреждений, преднамеренно и по злому умыслу, — это уголовное преступление. Скрывая информацию об уголовном преступлении, мы становимся его соучастниками и разделяем вину преступника.

— Но у нас были причины…

— Я знаю эти причины. Сомневаюсь, что они заинтересуют местное правосудие. Особенно если тут пахнет преступлением, как вы сами только что указали. Если последний случай — убийство, то какой-нибудь честолюбивый окружной прокурор может попытаться превратить другие происшествия в покушения на убийство, и тогда мы с вами, доктор Камерон, становимся не только соучастниками в покушениях на убийство, но и соучастниками в деле об убийстве Дьюи.

Он оперся рукой о спинку дивана и тяжело опустился на него:

— Боже мой! Вы берете события из реальной жизни, укладываете их в формулы из нескольких слов, и это совершенно меняет их характер.

— В этом и заключается суть закона, — сказал я ему. — Приведение неопределенного числа разнообразных поступков, на которые только способны человеческие существа, к определенному числу общих знаменателей. За всю историю человечества ни один обвиняемый не узнавал сам себя в суде.

Потрясенный доктор Камерон признал:

— Все гораздо, гораздо хуже, чем я предполагал.

— А против меня можно выдвинуть еще одно обвинение. У меня нет лицензии на работу частного детектива в этом штате. Или в любом другом. А я тут действовал именно в этом качестве. Вы становитесь соучастником и этого преступления, хотя я сомневаюсь, что кого-нибудь заинтересует ваш проступок: у них будет против вас кое-что поважнее. Но меня, с моим прошлым, они просто сожрут.

Доктор Камерон помотал головой как бык, который устал от матадора.

— Что нам делать?

— А что вы собираетесь делать?

— Не знаю, — признался он и развел руками, а потом посмотрел на них так, как будто в них должно было оказаться что-то полезное. — Наверное, попытаюсь все им объяснить.

— Другими словами, отдадите нас на растерзание местным властям.

— Не понимаю, что еще нам остается.

— После того, что вы рассказали мне о местной полиции, я предвижу только один результат, в случае, если поступим так, как вы говорите.

Он посмотрел на меня:

— Какой?

— Тюремное заключение для нас обоих, — объяснил я. — И для доктора Фредерикса тоже. Возможно, нам удастся выгородить Боба Гейла, если только он не будет слишком настаивать на том, чтобы влезть в это дело — а такое вполне может произойти.

— Тюрьма? — Он оглядел комнату так, как будто она вот-вот должна была исчезнуть. — Но что будет с «Мидуэем»?

— Не знаю. Во всяком случае, не в этом дело. Вопрос в том, что будет с нами.

Он смотрел на меня, нахмурив лоб в глубочайшей сосредоточенности.

— Но что еще мы можем сделать? Полиция все равно приедет, позвоним мы или нет. Нельзя ли сделать так, чтобы они не заподозрили, что это убийство?

— Нет. Преступник и раньше был неосторожен, он оставлял следы от пилы. Уверен, что и на этот раз будет так же. Полиция поймет, что это убийство.

— А мы не можем притвориться, будто не знали, что и другие случаи были подстроены?

— Теперь уже нет, — сказал я. — Мое прикрытие больше не сработает, что бы мы ни предприняли. Мерривейлу и тем, кто был наверху, теперь известно, что я не обычный постоялец. Они могут точно не знать, кто я такой, но они знают, что я здесь не на законных основаниях. По крайней мере, один из них расскажет об этом полиции.

— Понимаю. И полиция захочет узнать, что вы здесь расследуете.

— Что еще больше ухудшит ситуацию. Проще сразу же рассказать правду.

— Да уж. — Он покачал головой. — Не знаю, у меня нет опыта в делах подобного рода. Я не специалист в сокрытии улик…

— Никто из нас не специалист. Ни вы, ни я. Мы должны что-то вместе придумать.

— А у вас есть идеи?

— Не уверен. Я обдумал тут кое-что, но не знаю, сработает ли это.

— Что, например?

— А если нам вообще пока не сообщать о том, что произошло? Что, если мы до завтра оставим тело в гараже? Тогда мы сможем провести собрание с участием всех постояльцев и объяснить им ситуацию. Попросим их помочь нам и держать язык за зубами. Мы выиграем еще один день и, быть может, сумеем найти преступника. Если мы передадим его полиции вместе с телом, никто не станет копать здесь слишком глубоко.

Он принялся отрицательно качать головой еще задолго до того, как я закончил:

— Сожалею, но это не выйдет. Здесь у нас двадцать человек, каждый со своими проблемами. Было бы несправедливо нагружать их еще и этой…

— У нас просто нет возможности думать о том, что справедливо, а что нет.

— Это не самое важное возражение, — сказал он. — Я могу назвать вам человек пять-шесть, которые, я вам гарантирую, не станут молчать, даже если мы их об этом попросим. Мерривейл, например. Хелен Дорси, Молли Швейцлер, Фил Роше.

— Ладно, вы правы.

— Что мы можем сделать, так это…

Дверь открылась, и вошел Фредерикс. Мы оба повернулись и посмотрели на него.

Его губа больше не кровоточила, но выглядела распухшей, лоб прорезали вертикальные морщины, а глаза утратили выражение абсолютной уверенности, которое раздражало меня в нем больше всего. На лице у него было написано смущение, что придавало Фредериксу более человеческий вид.

Он даже попросил разрешения войти, сказав при этом:

— Не помешаю?

Доктор Камерон посмотрел на меня, как бы ища ответа. Я торопливо проговорил:

— Ну конечно нет. Нам пригодится ваша помощь.

Он вошел, закрыл за собой дверь и сообщил:

— Гейл стоит возле тела. Кантер и Дебби Латтимор наблюдают за входной дверью и телефоном. Похоже, на них можно положиться.

— Выяснилось, что у нас больше проблем, чем я думал, Лоример, — обратился к нему Камерон. — Проходите, садитесь.

Фредерикс сел на диван рядом с доктором Камероном, тот обрисовал ситуацию, в которой мы оказались, и объяснил, почему мы не хотим говорить правду местной полиции, хотя и не можем придумать взамен ничего убедительного. Он рассказал Фредериксу и о моей идее заставить солгать всех постояльцев и привел свои возражения, закончив:

— Когда вы вошли, я как раз говорил, что мы добьемся этим лишь одного — впутаем тех, кто солжет, а остальным дадим повод чувствовать себя виноватыми.

— Вижу, что был не прав, — согласился я. — Но я не могу больше ничего придумать.

— Нам придется признать, что вы не обычный постоялец, — заговорил Фредерикс, — тут у нас нет другого выбора. Мерривейл и кое-кто еще уже и сами обо всем догадались.

— Ничего не остается, как признать правду и надеяться на лучшее.

— Если мы расскажем правду, лучше не станет. Поверьте мне, кроме неприятностей для нас троих мы ничего не получим. Местной полиции будет легче заниматься нами, чем убийцей, потому что мы будем у них в руках, а убийцу еще нужно найти, и я сомневаюсь, что им это удастся.

— А если мы заявим, что пригласили вас по иной причине? — предложил Фредерикс. — Мы не знали, что несчастные случаи подстраивались, а вы занимались чем-то совсем другим.

Камерон, который уже совершенно покорился судьбе и сдался, сказал:

— А что еще могло быть? Все, что у нас есть, — это несчастные случаи.

— У нас есть Дьюи, — возразил Фредерикс. — Мы можем сказать, что узнали, что кто-то прячется у нас в доме, но не могли его найти. Вот почему мы наняли вас.

— Блестяще, Лоример! — просиял Камерон. — Это дает ответ на все вопросы. Мистер Тобин, разве это не сработает?

— Ну, — протянул я, — это снимает с крючка вас обоих, но не спасает меня, так как я по-прежнему остаюсь детективом, проводившим частное расследование без лицензии.

— Насколько это серьезно? — поинтересовался Фредерикс.

— Они могут упрятать меня за это в тюрьму. Смогут, если захотят. А, познакомившись с моим прошлым, они вполне могут этого захотеть.

— Ваше прошлое обязательно должно всплыть?

— Думаю, да. Они будут проверять досье всех, и особенно мое, поскольку им станет известно, что я — сыщик.

У Камерона достало чувства такта сказать:

— Мне это кажется не правильным. Вы не должны держать ответ один за всех.

— Психиатрическое исследование? — вдруг произнес Фредерикс. — Как насчет этого? Призраки и привидения, что-нибудь в этом роде. Вы приехали сюда, чтобы изучить явления полтергейста, а привидением оказался Дьюи. Ведь для того, чтобы заниматься психиатрическим исследованием, не нужно иметь лицензию частного детектива?

— Не нужно, но не думаю, что мы сможем заставить их поверить в эту историю. В этом доме только мы трое будем говорить о полтергейсте. Никто из постояльцев не станет рассказывать о каких-то странных явлениях, и смышленому полицейскому не потребуется много времени, чтобы понять почему.

— О, какую запутанную паутину мы тут плетем, — состроил гримасу Фредерикс. — А что, если бы вам не платили за работу?

Я посмотрел на него:

— Не понимаю.

— Ну, у вас должна быть лицензия, чтобы практиковать как частный детектив, но не означает ли это, что в таких случаях вас нанимают?

— Полагаю, да. — Я никак не мог понять, куда он клонит.

— Но, — продолжал Камерон, — если мы не собирались вам платить, значит, вы не нарушали закон, верно?

— Вероятно, так. Но зачем я стал бы заниматься этим бесплатно?

Он развел руками, досадуя на мою недогадливость.

— Вы просто решили помочь нам.

— Не думаю, что мне поверят.

— А если бартер? — предложил Фредерикс.

— Обмен? Что на что?

— Ваше мастерство в обмен на наше, — пояснил он. — Вы говорите, что ваше прошлое всплывет в любом случае. Почему бы этим не воспользоваться? После увольнения из нью-йоркской полиции вы чувствовали уныние, не могли работать и все такое прочее. А у нас была проблема с Дьюи. Вы не хотели обращаться в психиатрическую клинику и не могли себе позволить консультироваться у частного психоаналитика, а потому, услышав о нашей проблеме с «зайцем», вы предложили приехать сюда на месяц и помочь нам найти Дьюи в обмен на терапевтическую помощь, которую мы могли вам предоставить.

— Как мы узнали друг о друге?

— Так, как это произошло на самом деле, через детектива Кенгельберга.

— Мой школьный товарищ — двоюродный брат Кенгельберга, — объяснил доктор Камерон, — он и послал меня к нему. А Кенгельберг, в свою очередь, направил меня к вам. Все так на самом деле и случилось.

— Что-то не так? — спросил Фредерикс.

— Думаю, все в порядке, — признал я. — Это должно выглядеть правдоподобно.

— Будем надеяться, — сказал он.

— Это больше, чем то, на что я рассчитывал. Доктор Фредерикс, вы достойны восхищения. У вас мертвая хватка.

Он выдавил скупую улыбку.

— От меня тоже иногда бывает толк, — сказал он.

— Еще раз приношу свои извинения за то, что ударил вас. Я сделал это, не подумав.

— Естественно. Если бы вы подумали, то не сделали бы этого.

— Я сожалею.

Он снова улыбнулся, на этот раз более открыто, и дотронулся кончиком пальца до припухшей губы.

— Мне было интересно испытать это на себе, — произнес он.

Готов спорить, что именно так оно и было.

Глава 16

Когда случается насильственная смерть, в голову начинают лезть разные мысли. Эхо в «Мидуэе» стало вибрирующим, напряженным и превратилось в глухой ропот. Лица постояльцев побледнели и осунулись, глаза запали. Движения замедлились, а голоса звучали еще тише.

Я сидел за столом с Бобом Гейлом, Уолтером Стоддардом и Джерри Кантером. Мы вчетвером пришли в числе первых, и я смотрел, как столовая постепенно заполняется людьми — пришли все, кроме Дорис Брейди, жертвы культурного шока, и Николаса Файка, запойного алкоголика.

За столом, стоявшим справа от нашего, сидели Роберт О'Хара и Уильям Мерривейл, два блондина, похожие на футболистов. За столом слева — Джордж Бартоломью и Дональд Уолберн, двое пострадавших. Им составляли компанию Фил Роше и Эдгар Дженнингз, игроки в пинг-понг, исключенные из списка подозреваемых.

Можно сказать, что в столовой произошла половая сегрегация: три стола с одной стороны комнаты занимали мужчины, и три стола с другой стороны — женщины. Напротив Бартоломью, Роше, Уолберна и Дженнингза размещались Дебби Латтимор, Мэрилин Назарро и Бет Трейси. Последняя тоже была тогда в комнате для пинг-понга. Напротив нашего стола сидела Хелен Дорси, помешавшаяся на чистоте, а с ней — Рут Эйренгарт и Айви Поллетт, две подозреваемые из моего списка, которых я прежде не видел. Что я могу о них сказать? Они полностью соответствовали своим досье: Рут — худая, изможденная женщина, которая перенесла нервный срыв после рождения десятого ребенка, и Айви — тоже худая, но посуше и еще более бледная, как и должна выглядеть старая дева, которой за сорок и которая посвятила всю свою жизнь больной матери, а после ее смерти стала страдать манией преследования, включая попытки изнасилования, шпионаж и всевозможные тайные заговоры. Был ли кто-то из них виновен в убийстве? Может быть, Айви Поллетт снова решила, что ее преследуют, и принялась расставлять своим врагам ловушки?

Но подобное теоретизирование не давало ничего хорошего. Мне уже давно стало ясно, что вполне приемлемый, хотя и лишенный всякой логики мотив можно выудить из досье любого из тех, кто присутствовал сейчас в этой комнате. Так я убийцу не найду. Если я его вообще когда-нибудь найду.

Джерри Кантер тихонько постучал костяшками пальцев по столу, чтобы привлечь мое внимание, и многозначительно кивнул:

— Посмотрите туда.

Он имел в виду последний стол, стоявший справа наискосок. За ним сидели в одиночестве Молли Швейцлер и Роуз Акерсон, первые пострадавшие. Я посмотрел в их сторону: Роуз кормила Молли с ложечки. На лице Роуз было выражение нежной заботы, а Молли напоминала опечаленного ребенка. Поскольку проблемы Роуз вышли наружу, когда она похитила младенца, пытаясь найти замену собственным повзрослевшим и уехавшим от нее детям, и поскольку Молли поставила рекорд по безобразному и ненормальному перееданию во время своей болезни, эта сцена отнюдь не являлась признаком здоровой атмосферы. Это был явный отзвук того, что происходило в доме. За исключением меня все присутствующие здесь последние четыре или пять месяцев назад нуждались в психиатрическом лечении. Тревожное настроение, охватившее «Мидуэй», а вовсе не какая-то особая угроза или опасность, разрушили хрупкую стабильность этих людей. С трудом одержанные победы вновь подвергались испытаниям в голове каждого из них.

Джерри Кантер был еще одним тому примером. Он наблюдал за тем, как Роуз Акерсон кормит Молли Швейцлер обедом, полагая, что это смешно. Он испытывал какое-то мрачное удовольствие и никак не мог отвести от них взгляд.

— Вам случалось видеть что-нибудь более забавное? Только взгляните на этих двух!

— Я их вижу, — ответил я и отвернулся. Мне было куда интереснее наблюдать за теми, кто был в списке подозреваемых.

Например, за Этель Холл. Сейчас она выполняла обязанности официантки. Она так нервничала, что просто чудом не уронила пока ни одной тарелки. Она ни с кем не разговаривала и отводила глаза. Библиотекарь-лесбиянка — это звучало неплохо. В ее прошлом коренилась нервозность высокого напряжения. Сегодняшняя ли атмосфера сделала ее такой пугливой, или она нервничала из-за того, что она сегодня стала убийцей?

Или двое молодых парней справа от меня — Мерривейл и О'Хара. Оба они держались вызывающе и не разговаривали друг с другом. Было очевидно, что если один из них скажет хоть слово, то второй вцепится ему в горло. Нет, они не злились друг на друга — они походили на рассерженных львов в клетке, которые срывают свое раздражение, бросаясь друг на друга. Оба время от времени на секунду задерживали на мне взгляд, особенно Мерривейл, и я засомневался в том, что мне удастся избежать стычки с ними до отъезда из «Мидуэя».

За столом напротив, где, ссутулив плечи и опустив головы, сидели Рут Эйренгарт и Айви Поллетт, обстановка была еще более нервная. Рядом с ними сидела Хелен Дорси — у нее был хмурый и натянутый вид, скулы от напряжения обозначились более резко, а движения были скованными и скупыми.

Наконец, последняя из присутствующих подозреваемых, — поскольку Дорис Брейди и Николаса в столовой не было, — Дебби Латтимор, сидела за столом с Мэрилин Назарро и Бет Трейси. У всех троих был напуганный вид. Так выглядят люди, готовые поверить, что за спиной у них творится нечто ужасное. Дебби то и дело оглядывала столовую, бросая быстрые взгляды на другие столы и поспешно отворачиваясь, когда встречалась с кем-нибудь глазами.

Уильям Стоддард, сидевший за нашим столом напротив меня, спросил:

— Кто вы на самом деле, Тобин?

Я оторвался от Дебби и увидел, что он изучающе на меня смотрит. Сегодня у него было более задумчивое и сосредоточенное и менее безнадежное выражение лица, чем то, что я видел раньше.

— Что вы имеете в виду?

— Все знают, что вы не наш. Но никто не знает, кто вы такой.

— Я друг друга доктора Камерона.

— Вы были в «Риво-Хилл»?

Я отрицательно покачал головой.

Джерри Кантер с явной неохотой оторвался от созерцания Роуз Акерсон и Молли Швейцлер.

— Итак, вы и в самом деле подставное лицо, — сказал он, — шпион вражеской стороны. Вы кто, коп?

— Нет, раньше я служил в полиции Нью-Йорка, но уже три года я не полицейский.

— Теперь вы частный детектив? — предположил Уолтер Стоддард.

— Нет. Я, не совсем подставное лицо. Вообще-то я что-то вроде пациента. Не хочу вдаваться в подробности.

— Никто и не просит вас вдаваться в подробности, — заявил Стоддард. — Я просто спрашиваю: что вы здесь делаете?

Я был рад возможности испытать свою историю на аудитории, которая будет менее подозрительной и, вероятно, более компетентной, чем местная полиция. Боба Гейла, сидевшего справа от меня, доктор Камерон просветил еще до обеда, и он знал, что, согласно официальной версии, он не принимал участия в расследовании. Я надеялся, что он не забудет об этом и не попытается добавить художественные детали к моему рассказу, когда я буду отвечать Стоддарду.

Боб оказался на высоте. Может быть, он немного переигрывал, изображая на лице выражение «ну разве это не интересно?», но ни Кантер, ни Стоддард этого не заметили. Все свое внимание они сосредоточили на мне.

— Это что-то вроде сделки, — начал я. — У доктора Камерона возникли подозрения, что здесь кто-то живет на незаконных основаниях, ну, кто-то вроде «зайца», и он не знал, что с этим можно поделать. Он не хотел вызывать полицию для проведения обыска, полагая, что это окажет негативное воздействие на некоторых постояльцев. Его собственные поиски ничем не увенчались. Он рассказал об этой проблеме своему приятелю, однокашнику по колледжу, а этот приятель направил его к своему двоюродному брату, которого зовут Марти Кенгельберг. Он детектив нью-йоркской полиции. Марти меня знает, и знает о моих личных проблемах. Он считал, что мне требуется некоторая психиатрическая помощь, а я ни за что не соглашался лечь в клинику. Тогда Марти свел меня с доктором Камероном, и мы договорились выручить друг друга. Я должен был приехать сюда как обычный постоялец и постараться найти «зайца», а он был готов предоставить мне индивидуальные консультации, чтобы понять, как мне помочь. — Я развел руками. — Вот чем я здесь занимаюсь. Поисками психиатрической помощи и Дьюи.

Пока я говорил, Стоддард пристально наблюдал за мной, и я не был уверен, что он проглотит наживку, однако первым вопрос задал Джерри Кантер:

— Как получилось, что вы дали в глаз доктору Фредериксу?

— Я дал ему в зубы. И сделал это потому, что был на него зол.

— Это я и так понял. Вопрос в том, почему вы на него злились?

— Из-за него Дьюи пришлось убегать. Я знал, что Дьюи будет напуган, и хотел, чтобы мы подбирались к нему осторожно. Фредерикс был против этого. Он хотел вспугнуть Дьюи и заставить его уйти из дома.

Кантер криво усмехнулся и сказал:

— Это похоже на Фредерикса. Он любит доставлять людям неприятности.

— Я винил Фредерикса в том, что Дьюи поддался панике и упал. Теперь я думаю, что обвинять его было несправедливо, но в тот момент я не мог сдержаться.

Стоддард спросил:

— Они опознали этого Дьюи?

— Доктор Камерон осмотрел тело и сразу узнал этого человека. Его звали Дьюитт, Фрэнк Дьюитт. Он был одним из первых постояльцев «Мидуэя» и жил здесь сразу после его открытия, шесть или семь лет назад. Доктор Камерон говорит, что помнит Дьюи — я хочу сказать, Дьюитта, — он помнит, что Дьюитт наделал много шума с отъездом. Он заявил, что не готов жить во внешнем мире, но никто не обратил внимания на его протест. Многие постояльцы ощущают нечто подобное, вот почему и существует правило, согласно которому здесь можно находиться не более шести месяцев — чтобы люди не успели слишком привязаться к этому месту. Но Дьюи так и не отвык от него.

— Вы хотите сказать, что он жил здесь шесть лет? — не поверил Стоддард. — И никто об этом не знал?

— Совершенно верно. В «Мидуэе» множество маленьких неприметных уголков, там он и жил. Доктор Камерон рассказывал мне, что этому дому более восьмидесяти лет, и он перестраивался внутри раза три — это только те случаи, о которых ему известно. Никто специально не делал тайных помещений или ходов — они образовались естественным путем. Дьюи нашел их и устроил там для себя жилье.

Боб, не присутствовавший при моем разговоре с доктором Камероном, спросил:

— Почему он называл себя Дьюи? Что, никто не знал, кто он на самом деле?

— Вероятно, отчасти так. Доктор Камерон просмотрел старые документы, оказалось, что Дьюитт вырос в сиротском приюте в Новой Англии, и там у него было прозвище Дьюи. Наверное, по сходству с его собственным именем.

Кантер наклонился ко мне поближе:

— Я слышал, это не похоже на несчастный случай.

— Где вы слышали такое?

— Везде. Все об этом знают.

— Вы хотите сказать, мистер Тобин, — уточнил Стоддард, — что в смерти Дьюи нет ничего странного?

Я посмотрел на него и понял — от того, что я сейчас скажу, зависит, поверит он в мою историю или нет. Если я стану настаивать на версии о несчастном случае, он не поверит ничему, что я буду говорить. Если я скажу что-нибудь правдоподобное, он, возможно, поверит и всему остальному.

Но Боб Гейл чуть не испортил дело своим вопросом:

— А что тут странного? Он вылез на пожарную лестницу и упал, вот и все.

— Доски треснули, Боб, — возразил ему Джерри Кантер. — Скорее всего, они были подпилены. Не спорь.

— Может быть, — произнес я, — там кто-то поработал. Полиция все проверит, это не мое дело.

Стоддард сказал скучающим тоном:

— Выходит, там поработал кто-то из тех, кто живет в «Мидуэе»?

— Вероятно.

— А другие несчастные случаи? Ваша рука, Кей Прендергаст, разбившая голову, да и все остальное?

— Если доски подпилили, — ответил я, — то, вероятно, и все остальные случаи тоже были результатом злого умысла.

— Полиция захочет допросить всех, верно? — проговорил Стоддард. — Они станут подозревать всех нас.

— Им придется это сделать.

Он посмотрел вокруг, нахмуренный и обеспокоенный:

— Для этих людей это плохо. Для любого из них.

— Теперь мы ничего не можем сделать, — сказал я. — Когда речь идет об убийстве, полиция должна делать то, что считает необходимым.

— Убийство? — засомневался Стоддард. — Ведь это все-таки был несчастный случай. Кто бы это ни сделал, он не хотел никого убивать, ведь так? Просто хотел навредить.

— Думаю, преступнику нет до этого никакого дела. Если мой несчастный случай был подстроен, то я подвергался серьезной опасности. Бывает, что люди умирают, скатившись с лестницы. И Кей Прендергаст могла умереть, ударившись головой о радиатор. Да, действительно, если бы Дьюи не был в панике, он, вероятно, не разбился бы насмерть, когда площадка развалилась под его ногами, но дело в том, что пожарная лестница — это такая штука, которую обычно и используют в ситуации, вызывающей панику. В любом случае разве можно провести точную грань между причинением серьезных телесных повреждений и убийством? Просто преступнику пока везло, вот и все.

— Здесь около двадцати человек, — сказал Стоддард. — И только один из них убийца.

— Если бы один из них встал и признался, это облегчило бы положение остальных. Но это маловероятно, а если такого не случится, полиции придется вести обычное расследование убийства.

Стоддард наклонился ко мне:

— Вы можете как-то повлиять на местную полицию?

— Нет. По правде говоря, мне очень повезет, если удастся избежать неприятностей. То, чем я занимался, очень напоминает работу частного детектива без лицензии.

— Нет, если вы не брали за работу денег, — вмешался Боб Гейл. Сказано это было чересчур поспешно и слишком уж бесхитростно, но, кажется, ни Стоддард, ни Кантер не заметили ничего странного.

— Надеюсь, ты прав. Боб, — ответил ему я. — Нам просто надо подождать, и мы узнаем, что скажет полиция.

— Что же они все-таки делают? — спросил Кантер. — Я видел, как молодой коп стоял у тела, вот и все.

— Как раз перед тем, как я пошел обедать, — сообщил Боб, — приехал грузовик. На нем написано «Передвижная лаборатория полиции штата».

— Полиция штата? — удивился Стоддард. — Разве это дело будет расследовать не местная полиция?

— Небольшие населенные пункты обычно пользуются техническим оборудованием штата, — объяснил я ему. — Они не покупают его сами, так как это очень дорого, а используется оборудование не чаще, чем раз в год.

— Но настоящее расследование будут вести люди из местной полиции? Кто нас будет допрашивать? — не унимался Стоддард.

— Местные, — сказал я.

— Может, было бы лучше, если бы дело передали полиции штата. Они, возможно, проявили бы больше понимания.

— Здешним мужланам, — заявил Кантер, и в, его голосе послышались грустные нотки, — претит сама мысль о нас.

— Ужасно, — сказал Стоддард. — Ужасно думать, что всех этих людей будет допрашивать полицейский, который не понимает и даже ненавидит их. После этого многие снова замкнутся в себе.

— Только не я, — заявил Кантер. — Я уже кое-чему научился и не позволю, чтобы что-то меня доставало. Тебе, Уолтер, еще нужно над этим поработать.

Стоддард закрыл глаза и медленно покачал головой. Боб, пытаясь скорее отвлечь нас от опасного момента, поспешил высказать предположение:

— Может быть, тот, кто это сделал, сознается. Ведь не хотел же он на самом деле кого-то убивать. Может, случившееся встряхнет его и он признается.

— Когда рак на горе свистнет, — сказал Кантер и тут раздался какой-то грохот справа от нас.

Это были О'Хара и Мерривейл. Вероятно, кто-то из них сказал или сделал что-то лишнее — напряжение между ними прорвалось, и они мгновенно оказались на ногах, яростно борясь друг с другом с мрачными красными лицами и кровожадными взглядами. Но оба были равны силой и не могли причинить друг другу особого вреда.

Бросившись друг на друга, они опрокинули стул и привлекли к себе внимание всех, кто находился в столовой. Несколько женщин завизжали, давая выход собственному напряжению. О'Хара и Мерривейл повалились на стол, который, не выдержав их веса, рухнул вместе с ними на пол, крики усилились.

О'Хара и Мерривейл катались по полу. Боб Гейл и Джерри Кантер рванулись было к ним, но я схватил их за руки.

— Оставьте их. — Мне пришлось кричать, чтобы меня услышали: шум становился все сильнее.

Но тут дверь в столовую резко распахнулась, ударившись о стену, и в столовую вбежали трое мужчин. Первые двое были одеты в полицейскую форму и скроены по той же мерке, что и О'Хара и Мерривейл: молодые мускулистые блондины с замкнутым выражением лица. За ними следовал мужчина лет сорока пяти, среднего роста, коренастый, с тяжелым подбородком. На нем был измятый коричневый костюм, легкая белая рубашка и узкий желтовато-коричневый галстук. Его лицо было перекошено от ярости.

Первым заговорил именно он. Его голос перекрыл и визг, и шум, и все остальное.

— Вы двое, прекратите!

Дерущихся остановили полицейские в форме. Они подбежали к катающимся по полу парням и наклонились над ними, орудуя дубинками: полицейские действовали быстро и методично, их руки с черными деревянными дубинками поднимались и опускались в унисон, а на лицах не отражалось ничего, кроме угрюмой сосредоточенности на этом процессе.

— О Господи! — закричал Стоддард и прежде, чем я успел его удержать, вскочил с места и кинулся туда, пытаясь схватить дубинки.

Его отшвырнули прочь, скорее равнодушно, нежели злобно, и он упал на стол, за которым съежившись сидели Роуз Акерсон и Молли Швейцлер. Крики уже затихли, все смотрели на происходящее в полном оцепенении. Когда Стоддард свалился на их стол, Роуз и Молли испуганно пискнули, этот писк прозвучал удивительно громко в наступившей тишине.

Избиение внезапно прекратилось, полицейские разогнулись — каждый держал за предплечье одного из парней, поднимая его на ноги.

Вид у них был ужасающий. У обоих была рассечена голова, тонкие струйки крови, размазываясь по лицу, стекали со лба и за ушами. Рот О'Хары был разбит и кровоточил, нос Мерривейла тоже. Оба были потрясены и находились в полубессознательном состоянии. Когда их волокли из столовой, они даже не пытались сопротивляться.

Мы смотрели им вслед. Стоддард стоял, прислонившись к столу Роуз и Молли, глядя на уходящих, на его лице отражалась смесь недоверия и самого мрачного фатализма.

После того как полицейские вышли из комнаты, уводя с собой О'Хару и Мерривейла, мужчина в коричневом костюме оглядел всех нас так, словно считал, что все мы состоим в тайном сговоре, но собирался вывести нас на чистую воду.

— Кто из вас Тобин? — спросил он.

Я встал, внезапно занервничав и испугавшись. В желудке начались колики, а прямо под ребрами образовался жесткий комок нервов.

— Я, — почему-то фальцетом ответил я. — Прочистив горло, я повторил: — Я Тобин.

Он посмотрел на меня:

— Здесь все постояльцы, Тобин?

— Все, за исключением двоих.

— Приведите их, — приказал он мне. — Я хочу, чтобы все оставались здесь, пока их не вызовут. Приведите тех двоих и предупредите их тоже. А потом спускайтесь в кабинет Камерона. Я хочу поговорить с вами.

— Я не знаю, где их комнаты.

— Тогда возьмите с собой кого-нибудь, кто знает.

Боб Гейл сразу же вскочил:

— Я пойду с вами.

Я взглянул на него, сожалея о том, что у него не хватает здравого смысла, чтобы не привлекать к себе внимание. Ноделать было нечего — оставалось только кивнуть и сказать:

— Хорошо.

— Поторопитесь, — распорядился человек в коричневом костюме и вышел из столовой, хлопнув дверью.

Глава 17

Уолтер Стоддард на негнущихся ногах подошел к нашему столу и оперся руками о спинку стула:

— Так вот они какие.

— Мы не должны делать поспешных выводов, — предостерег я, но в моем голосе не хватало уверенности.

То, что мы сейчас видели, было из разряда низкопробных полицейских штучек, о которых мне доводилось слышать и раньше. О'Хара и Мерривейл не нанесли друг другу никаких увечий. Это сделала полиция, одним этим настроив против себя всех потенциальных свидетелей и затруднив расследование убийства.

Это предубеждение распространилось и на меня тоже. Я не хотел быть эмиссаром человека в коричневом костюме и приводить сюда Дорис Брейди и Николаса Файка, но стал им в их глазах, теперь все знали, что я и сам был почти что полицейским, и я сразу превратился для них в человека из вражеского лагеря.

Но на самом деле я не принадлежал ни к одному лагерю. Для человека в коричневом костюме уже никогда не буду полицейским, а для этих людей я перестал быть постояльцем «Мидуэя». Я был восковым яблоком и в той и в другой корзине.

Боб Гейл оторвал меня от моих мыслей:

— Мы должны идти, Митч. — У него по-прежнему не хватало ума соблюдать между нами четко определенную дистанцию, а это могло ему дорого обойтись.

Я кивнул ему и сказал Стоддарду:

— Будем надеяться на лучшее.

Он холодно посмотрел на меня и ничего не ответил. Я неохотно отвернулся, и мы с Бобом пошли к выходу. Я чувствовал, что на нас смотрят. Страх, царивший в столовой, ощущался почти что кожей. Прежде чем закончится день, случится не одна истерика.

За дверью стоял полицейский. Это был здоровенный парень с рыжими волосами, выбивающимися из-под форменной фуражки, с добродушным деревенским лицом, дружелюбный и, судя по всему, доверчивый. Именно он охранял тело Дьюи, пока не подъехали его начальники и «скорая помощь». Он посмотрел на нас. У него были странные глаза: вокруг зрачка — белый ободок. Мне понадобилась секунда, чтобы понять, что он тоже напуган, и глаза выдают его страх, как это бывает у лошадей.

Ну, конечно. Это «Мидуэй», а мы — его постояльцы, а для местных все постояльцы «Мидуэя» — чокнутые. Целый дом, полный сумасшедших, — вот что они о нем думают. И этот парень, которому не больше двадцати пяти, охраняет дверь, за которой находятся двадцать сумасшедших.

Я обратился к нему, чтобы как-то подбодрить его:

— Я Тобин, меня попросили привести сюда остальных постояльцев.

— Да, сэр, — сказал он с явным облегчением, — капитан Йонкер мне говорил.

Он не смотрел на Боба Гейла, предпочитая сосредоточить все свое внимание на мне, по его предположению достаточно здравомыслящем человеке.

Мы пошли дальше, и я пропустил Боба вперед, чтобы он показывал дорогу. Мы направились к черной лестнице, и когда мы миновали первый поворот. Боб взволнованно прошептал:

— Что нам делать, Митч?

— Привести Дорис Брейди и Николаса Файка.

— Я не это имею в виду. Нам надо что-то предпринять! Копам не найти убийцу, и вы это знаете. Они только доставят всем кучу неприятностей.

— Нам не следует вмешиваться в действия полиции. Представляю, какие неприятности мы себе наживем, если попробуем что-то предпринять. Я поговорю с доктором Камероном о том, что случилось с О'Харой и Мерривейлом, но остальное пусть решает он сам. Поверь мне. Боб, мы с тобой можем только все испортить.

— А если мы сами найдем убийцу? — Он был взвинчен до предела и сам не понимал, что говорил, хотя и думал, что ведет себя совершенно разумно. — Передадим убийцу этому капитану, как там его…

— Йонкер, — напомнил я, — капитан Йонкер.

— Если мы передадим убийцу капитану Йонкеру, — решительно продолжал Боб, — ему незачем будет здесь болтаться.

— Мы не знаем, кто убийца, — возразил я. — К тому же, Боб, мы не можем заниматься поиском, когда в доме полно людей Йонкера.

Мой ответ ему не понравился.

— Мы могли бы попытаться!

— Нет.

— Вы хотите сказать, что даже не попытаетесь? Не понимаю, как вы можете? Разве вы не видели, что они сделали с…

— Я видел. У меня больше опыта, чем у тебя. Боб, поэтому позволь мне кое-что тебе сказать. Единственная разумная вещь, которую можно сделать, когда поблизости крутятся такие люди, — это стать тише воды и ниже травы. И надеяться, что тебя не заметят. А если все же заметят, то следует вести себя еще тише, не раздражать их, потому что у них власть и сила. Ты с ними не можешь ничего сделать, а они с тобой могут сделать очень многое, и тебе лучше поскорее понять это.

Мы дошли до черной лестницы и начали подниматься. У Боба был обиженный и разочарованный вид.

— Я думал, вы другой, — сказал он.

— Сожалею.

Мы поднялись по ступенькам, и он жестом показал, что надо свернуть направо, в сторону, противоположную от моей комнаты. Эту часть дома я знал хуже всего. Мы молчали, понимая, что нам больше нечего друг другу сказать. Потом Боб остановился и показал на дверь справа:

— Это комната Файка.

Я тихонько постучал и позвал Файка по имени — ничего. Я снова постучал — по-прежнему ничего. Тогда я повернул ручку, толкнул дверь и вошел.

Комната была пуста. Она была меньше моей, но очень похоже обставлена и выглядела точно так же. Два ящика металлического комода были выдвинуты, и, подойдя поближе, я увидел в них личные вещи Файка. Их было немного. Оба ящика были наполовину пусты.

— Может, он в ванной? — сказал Боб.

— Сходи посмотри.

Он вышел, а я подошел к шкафу и открыл дверцу. По краям перекладины кое-какая одежда: пальто, костюм, пара рубашек, две пары брюк, но проволочные и деревянные вешалки в центре были пусты. На полке не было ничего, кроме серой шляпы, задвинутой в угол.

Я подошел к окну, оно выходило на ту же сторону, что и мое. Перед ним высилась зеленая стена из густых деревьев. Окно было открыто. Я высунулся и посмотрел вниз. Примерно десятью — двенадцатью футами ниже была площадка — мягкий темный суглинок, затененный деревьями.

Я услышал за спиной какие-то звуки и обернулся. В дверном проеме стоял Боб. Он сказал:

— Его там нет.

— Он сбежал, — отозвался я. — Собрал вещи и вылез из окна.

Боб с удивлением огляделся по сторонам:

— Вы уверены?

— Абсолютно.

— Вы думаете, это он?

— Сомневаюсь. Его заставило сбежать душевное напряжение, а не вина. У нашего злоумышленника было много времени, чтобы привыкнуть к такому напряжению: он шесть раз увечил людей, прежде чем убить Дьюи.

Боб подошел к окну и выглянул наружу, но там ничего интересного не было — только ветки и листья.

— Куда он пойдет? Ему ведь идти некуда.

— Думаю, его задержат в каком-нибудь баре, в Кендрике.

Он посмотрел на меня:

— Дело дрянь. Он приехал сюда, потому что нуждался в покое. Все мы в этом нуждались. Это отвратительно, мистер Тобин, отвратительно, отвратительно, отвратительно!

Он был на грани срыва, и я поневоле вспомнил некоторые факты из его досье. Вьетнам тоже был отвратительным, и он вынес оттуда столько боли, что ему потребовалось провести три года в госпитале для ветеранов, чтобы стереть из памяти один год Вьетнама. Я не хотел, чтобы он сломался — ведь этот надлом снова бросит его в пучину страданий. У меня не было ни малейшего сомнения в том, что капитан Йонкер и его люди были готовы живьем сожрать всех этих страдальцев, которые были у них в руках.

— С Файком все будет в порядке, — заверил я Боба. — Настолько, насколько это вообще возможно. Пойдем, давай проведаем Дорис Брейди.

Ему не хотелось уходить из этой комнаты, хотя там больше нечего было делать. Мне пришлось подождать его у двери.

Комната Дорис Брейди находилась за поворотом. Я постучал и снова не получил никакого ответа. Боб вопросительно посмотрел на меня и спросил:

— Она тоже?

— Не думаю. Она совсем другая.

Я снова постучал, окликнул Дорис по имени и, наконец, толкнул дверь.

Пусто. Я вошел в комнату, которая казалась такой же безликой, как моя или Файка. На то, что тут живет женщина, указывали только туфли под кроватью. Ящики комода были задвинуты, а окно, выходившее на дорогу перед домом, закрыто.

— Она пользовалась той же ванной, что и Файк?

— Конечно. Ванная в конце коридора. Там было пусто, когда я заглядывал.

Я подошел к шкафу и открыл его. На полке лежал чемодан. Одежды было немного, но висела она равномерно по всей длине перекладины.

Я уже хотел закрыть шкаф, но вдруг почувствовал на себе взгляд. Посмотрев вниз, я вздрогнул от неожиданности.

Дорис сидела на полу, уперев подбородок в колени, обхватив их руками и прислонившись к боковой стенке шкафа. Она смотрела на меня серьезно и не мигая. А я смотрел на нее, но почему-то у меня было такое чувство, что на самом деле она меня не видит, хотя, когда я повернул голову, ее глаза переместились следом за моими.

Но это были совсем неживые глаза, как на портрете, который смотрит на вас, где бы вы ни стояли.

Я позвал:

— Дорис!

Выражение ее лица не изменилось, совсем никакой реакции. Я услышал, как Боб шагнул к шкафу, и сделал ему знак рукой, чтобы он не подходил ближе.

— Дорис, — снова позвал я ее, но в ее глазах не мелькнуло ни малейшего отклика. Я понял, что бесполезно пытаться достучаться до нее, но все же произнес:

— Вы не выйдете, Дорис?

Ответа не было.

Я отошел от шкафа, оставив дверь открытой, и когда оказался вне поля ее зрения, повернулся и сказал Бобу:

— Приведите сюда доктора Камерона.

— Что, она?.. Она?..

— Приведите доктора Камерона.

Он вышел.

Глава 18

Первым пришел Йонкер, и я почувствовал в груди тугой ком, потому что каким бы рассудительным я ни был в разговоре с Бобом, я едва ли удержусь сейчас от попытки защитить Дорис Брейди от этого человека. Я стоял, готовый к самому худшему, но вслед за Йонкером в комнату вошел доктор Камерон, и я неожиданно понял, что все это время задерживал дыхание. Я выдохнул. Доктор Камерон вошел, а за ним — двое полицейских, избивавших О'Хару и Мерривейла. Йонкер бесцеремонно спросил, обращаясь ко мне:

— Где она?

Я постарался отнестись к этому вопросу так, словно он исходил от доктора Камерона, и отвечал, глядя на доктора:

— Она в шкафу, доктор. Сидит на полу справа.

Йонкер направился к шкафу, но доктор Камерон его опередил, и я услышал, как он заговорил мягким ободряющим голосом. Йонкер стоял позади него, пытаясь увидеть происходящее из-за спины доктора. Потом он предложил:

— Давайте вытащим ее оттуда, доктор. И вы сможете с ней поговорить.

— В этом нет необходимости, — вмешался Фредерикс. Его тон был холоднее обычного, и я посмотрел на него с некоторым удивлением, заметив, что он относится к капитану Йонкеру с неприкрытой антипатией. — Доктор Камерон лучше знает, что делать в данной ситуации, — добавил он и повернулся ко мне: — Вы с ней говорили?

— Я позвал ее по имени три или четыре раза, и спросил, не хочет ли она выйти. Ответа я не получил.

Йонкер, чьи планы были нарушены из-за сидящей в шкафу девушки, протиснулся между мной и Фредериксом:

— А что насчет другого?

— Исчез, — ответил я и рассказал о том, что обнаружил в комнате Файка.

Йонкер был доволен: с этой ситуацией он был знаком.

— Птичка упорхнула, а? Равносильно признанию своей вины, как вы считаете?

Ответил ему Фредерикс:

— Совсем нет. Файк — алкоголик с большим стажем. После эмоционального потрясения он обычно снова тянется к бутылке. Вы найдете его в ближайшем баре.

— И все же он может оказаться преступником.

— У Николаса Файка, — презрительно сказал Фредерикс, — недостаточно крепкие нервы даже для того, чтобы поставить мышеловку. Он не тот, кто вам нужен, если вы действительно ищете того, кто совершил преступление.

— Конечно, мы ищем преступника. — Йонкер действительно ничего не понял. — Для чего еще мне тут быть?

Он на самом деле не понял скрытого обвинения Фредерикса, что он хочет засадить первого же подвернувшегося под руку подозреваемого, и мне стало интересно, повторит ли Фредерикс эту мысль в более ясных выражениях.

Не повторил — просто пожал плечами и отвернулся, а потом подошел к доктору Камерону. Они пошептались, стоя у дверцы шкафа, затем Фредерикс снова повернулся к Йонкеру и сказал:

— Доктору Камерону нужно поговорить с молодой леди наедине.

— Я могу оставить здесь кого-нибудь из охраны, — предложил Йонкер, — если вы считаете, что так будет лучше.

— Так будет хуже, — возразил Фредерикс. — В этом шкафу всего лишь испуганная девушка, а не сбежавший из зоопарка тигр.

Йонкеру не хотелось уходить, но тут его взгляд упал на меня, и он загорелся новой идеей:

— Хорошо. Ну а мы, Тобин, тем временем постараемся узнать друг друга получше. Пойдемте-ка.

Мы все вышли из комнаты, за исключением доктора Камерона, который остался стоять у дверцы шкафа, мягко беседуя с сидящей на полу девушкой. Йонкер, Фредерикс, двое полицейских и я пошли к главной лестнице и спустились на первый этаж, где Фредерикс сказал:

— Я вам нужен?

— В ближайшее время не нужны. — Было очевидно, что Йонкеру Фредерикс нравился не больше, чем он сам нравился Фредериксу, но Йонкер пока не решил, слабый Фредерикс противник или нет. — Где вас искать на тот случай, если понадобитесь?

— В столовой.

Йонкера это не очень-то устраивало. Ему не хотелось, чтобы Фредерикс общался с подозреваемыми, я это видел по его глазам и по тому, как он дернул головой. Но он не мог придумать никакого законного возражения, поэтому только неуклюже пожал плечами и сказал мне:

— Идемте, Тобин.

Он привел меня в кабинет доктора Камерона, за дверью которого ждали двое полицейских в форме. Мы с Йонкером вошли в кабинет, и он указал мне на стул напротив письменного стола:

— Сядьте здесь.

Я так и сделал, а он занял место за столом. Опершись локтями о журнал регистрации, он наклонился вперед и произнес:

— Расскажите мне обо всем.

Я поведал ему уже известную историю, и он выслушал ее, не перебивая. Он был не слишком умен, но и дураком он тоже не был, и я знал, что он проверяет в уме каждую деталь моего рассказа, выискивая слабые места, несоответствия и намеки на ложь.

Мне не хотелось лгать. Моя выучка, прошлое и склонности характера — все восставало против этого. К тому же я слишком долго служил в полиции, чтобы чувствовать себя уютно, выступая против полицейского. Поэтому мне все время приходилось напоминать себе, что это за человек и каков будет результат, если я расскажу ему правду.

Когда я закончил, он посидел несколько секунд, молча меня изучая, а потом произнес:

— Все это я проверю, как вы понимаете.

— Разумеется.

— Расскажете мне сами, за что вас выгнали, или предпочитаете, чтобы я получил информацию из Нью-Йорка?

— Предпочитаю последнее.

Он скупо улыбнулся, словно оба мы были падшими ангелами, и сказал:

— Тяжелый случай, да? Перевернул всю вашу жизнь?

— Да.

— Думали, это вам поможет? — Он кивнул головой на стену, подразумевая не просто комнату, в которой мы находились, а все здание. — Запретесь здесь с кучей чокнутых и это снова поставит вас на ноги?

— Они не чокнутые.

— Слушайте больше вашего доктора Камерона. Они с приветом, это уж точно. — Он кивнул, словно соглашаясь сам с собой. — А что у вас с рукой?

— Я упал с лестницы в первый же день, как приехал в «Мидуэй».

— Упали или вас столкнули?

— Упал. Насколько мне известно, я был один.

— Знаете, мы тут имеем дело с убийством, — заявил он. — Доски на площадке пожарной лестницы были подпилены.

— Я предполагал, что может обнаружиться что-нибудь в этом роде.

— Здесь произошло много несчастных случаев. Двое ненормальных сейчас лежат в больнице.

— Знаю. Одна из них разбилась только вчера.

— Разбила голову. — Он захихикал. — Думаете, это причинит ей какие-то неудобства? Удар по голове. — Он откинулся в кресле и спросил: — Тобин, вы ведь были полицейским в большом городе. Как это может быть, что вы ничего не соображаете?

Я не понял, что он имеет в виду, и это парализовало меня. Я был уязвим сразу с нескольких сторон, и просто не знал, какой ответ безопасен, поэтому все, что я мог сделать, — это посмотреть на него удивленными глазами и сказать:

— Не соображаю? Я? Не понимаю, что вы имеете в виду.

— Я имею в виду то, что здесь произошло. Все эти несчастные случаи. Один из них произошел с вами. Вы, бывший полицейский, работавший в Нью-Йорке, — вы должны быть сообразительным, гораздо сообразительнее нас, деревенских полицейских, но вам, Тобин, даже не пришло в голову, что эти несчастные случаи, возможно, вовсе и не случайны. Так ведь, Тобин?

— С тех пор как я сюда приехал, было всего два таких случая. Я и эта девушка, Прендергаст. Если бы я присутствовал при всех этих случаях, то, может быть, я бы и призадумался. Вероятно, да. Но меня тут не было. К тому же, как можно было подстроить то, что произошло со мной? Я упал с лестницы, когда рядом никого не было. Все ступеньки целы, ничего подобного сегодняшнему случаю не было. С чего я могу предполагать, что это было кем-то подстроено?

Он нахмурился:

— В вас есть что-то подозрительное, Тобин. Я все о вас выясню, можете быть уверены.

— Не сомневаюсь.

До этого он сидел, откинувшись на спинку стула, а теперь наклонился вперед, поставил локти на стол и уставился на меня с хмурым видом, видимо думая о чем-то своем. Это продолжалось минуты две, его лицо сморщилось, как от боли, словно то, о чем он размышлял, было трудным и запутанным. Я не сразу смог понять, в чем дело.

Потом до меня дошло. Он больше не хотел давить на меня своим авторитетом, теперь ему нужна была моя помощь. Он собирался перейти от ситуации «разговор копа со свидетелем» к «дружескому разговору двух копов», но он не мог взять в толк, как это сделать.

Может, я и не стал бы помогать ему, но я предпочитаю мирную жизнь бессмысленным победам, поэтому, поняв, в чем его затруднение, сказал:

— Капитан Йонкер, у меня здесь нет никакого официального статуса, и мне бы не хотелось, чтобы вы думали, будто я сую свой нос в ваши дела, но если вы пожелаете, чтобы я что-нибудь для вас сделал, если я могу быть вам полезен, то буду рад помочь, чем смогу.

На мгновение в его взгляде промелькнуло облегчение, но он поспешил замаскировать его рассудительным замечанием:

— Вообще-то говоря, вы могли бы помочь. Сколько времени вы здесь?

— Два дня, с понедельника.

— Тогда у вас была возможность познакомиться с некоторыми из этих людей. Я здесь в невыгодном положении, так как я не психиатр, не знаю даже азов обращения с чокнутыми и, говоря по правде, не доверяю ни одному из этих так называемых врачей. По-моему, они оба попытались бы покрыть виновного, если бы смогли. Все эти психиатрические штучки. Это то, что мы постоянно получаем от социальных работников. Им плевать на закон: все, что их волнует, — это то, что какой-нибудь бродяга «поставлен в невыгодное положение». Если какой-то бродяга схватил вас за горло в темной аллее, то кто из вас двоих поставлен в невыгодное положение? Вы понимаете, о чем я говорю, Тобин, у вас в Нью-Йорке творится то же самое, только в сто раз хуже.

— Я понимаю, о чем вы говорите, — подтвердил я. Но я понимал и то, что проблемы, о которых он говорит, в тысячу раз сложнее того, в чем способен разобраться он или его воображаемый оппонент из числа работников социальной сферы. Я понимал, что они похожи на слепых, которые пытаются описать слона: каждый описывает ту часть, которую он потрогал, пребывая в абсолютной уверенности, что описание другого — полная чушь. Я знал также и то, что я сам — еще один слепой со своим собственным представлением о слоне, и не более того. Но я сообразил, что капитан Йонкер предпочитает монолог дискуссии, поэтому просто подтвердил, что понимаю, о чем он говорит, и этим ограничился.

— По-моему, — продолжал он, — преступником является кто-то из этих пирожков с начинкой. Вроде тех двоих, которые пытались убить друг друга в столовой. Здесь все время происходят такие вещи?

— Это первый случай. Думаю, убийство всем подействовало на нервы.

— Если они начали убивать друг друга, кто знает, чего от них ждать дальше?

— Вообще-то те парни совсем не пытались причинить друг другу вред. Они просто мерились силой. Все повреждения им нанесли ваши люди.

Он немного ощетинился, и наша беседа утратила оттенок «дружеского разговора двух копов» и качнулась в сторону «разговора копа со свидетелем».

— Вы заявляете это чертовски уверенно.

— А я и на самом деле уверен в этом. Я сидел за соседним столом.

— Даже если бы я сидел верхом на одном из этих парней, я не мог бы поклясться, кто и что кому сделал. Мне бы не хотелось идти в суд и приносить присягу по этому делу — в этом я совершенно уверен.

— Едва ли этот случай когда-либо будет рассматриваться в суде. А вы как считаете?

Йонкер посмотрел на меня. Он и в самом деле не был во мне уверен, а то, в чем он не был уверен, ему не нравилось изначально, но пока он не выяснил наверняка, был ли я союзником или врагом, свою неприязнь он держал при себе.

— Нет, не думаю, — сказал он наконец. — Мы заберем этих двоих в участок, чтобы немного охладить их пыл. Полагаю, к завтрашнему дню у них будет только одно желание: выбраться оттуда.

— Вероятно, вы правы, — ответил я. Дверь за моей спиной открылась.

Я обернулся — там стоял рыжий полицейский, который так нервничал, охраняя дверь столовой. Он позвал хриплым шепотом:

— Капитан? Можно вас на минутку?

Йонкер хмуро посмотрел на него:

— Это так важно?

— Да, сэр.

Полицейский был встревожен.

Йонкер раздраженно вздохнул и с усилием поднялся на ноги.

— Подождите минуту, Тобин, — сказал он мне, промаршировал через комнату и вышел, плотно закрыв за собой дверь.

Пользуясь паузой, я поспешно перебирал в уме все аргументы, которые мог привести в свою защиту. Похоже, он принял мою историю за чистую монету, но полностью за это я бы не поручился. Если я смогу сдержаться и вести себя достаточно тихо, у меня есть хороший шанс заставить Йонкера думать, что я в его команде, а это при данных обстоятельствах наиболее безопасно. Заговорив об О'Харе и Мерривейле, я сделал не правильный ход, но я надеялся, что смог его компенсировать, и возвращаться к этому я больше не буду.

О чем Йонкер будет со мной говорить дальше? Судя по тому, в каком направлении он вел разговор, он хочет услышать мои предположения относительно того, кто может быть убийцей. Я решил, что не буду упоминать свой список подозреваемых, в основном потому, что тогда обнаружилось бы, что я знал о подстроенных несчастных случаях, которые произошли до убийства, но еще и потому, что Йонкер мне очень не нравился, и у меня не было никакого желания делать за него его работу.

И все-таки что я скажу ему, когда он попросит меня коротко изложить мои наблюдения над некоторыми постояльцами «Мидуэя», — а он наверняка попросит об этом, когда вернется? Наверное, отредактированную версию правды, оставляя в стороне то, что могло бы ему напомнить о социальных работниках, и то, что настроило бы его против кого-либо из постояльцев, которых я считал невиновными.

Об этом я и думал, составляя ответы на вопросы, которые, как я полагал, он должен был задать по возвращении, когда дверь открылась и вошел Йонкер с сияющей улыбкой на губах.

— Ну, — объявил он, — вот так-то оно лучше.

Я обернулся и посмотрел на него:

— Что случилось?

— Что случилось? У нас есть признание — вот что случилось! — Йонкер потер от удовольствия руки. — Они даются мне не слишком легко. Но так-то оно и лучше.

Глава 19

Я стоял у двери в коридор. За мной была Дебби Латтимор, а дальше — дверь в кабинет доктора Камерона. Я смотрел направо: там Йонкер и его помощники с большой осторожностью и огромной гордостью вели сознавшегося убийцу к выходу.

Это был Уолтер Стоддард. Он был в наручниках, с каждой стороны — по полицейскому в форме, которые вцепились в него и держали за руки повыше локтей. Стоддард шел с опущенной головой и потупленными глазами, как будто направлялся на электрический стул, а не в местную тюрьму.

Стоддард? Почему же я не верил, что все так просто? Из-за своей инстинктивной неприязни к Йонкеру или же были какие-то реальные причины считать, что Стоддард возводит на себя поклеп? У людей, которые вели его, был довольный вид. Очевидно, они поздравляли себя с удачей. Они окружили его таким тесным кольцом, что было трудно разглядеть его лицо и понять, что у него на уме.

Процессия приближалась ко мне, будто на параде. Йонкер поглядел на меня и улыбнулся широкой улыбкой. А его люди смотрели либо прямо перед собой, либо — с предусмотрительностью собственников — на своего узника. Я снова попытался увидеть выражение лица Стоддарда, но не смог. Когда они были в четырех-пяти шагах от меня, Стоддард неожиданно поднял голову, и я понял, что ошибся. Он шел не на электрический стул, а на Голгофу. У него было совершенно выражение лица Христа на Крестном ходе, как это обычно изображают недалекие художники, — выражение благородного и самодовольного мученичества. «Я делаю нечто гораздо, гораздо лучшее», — сказали мне его глаза. Я прекрасно понимал, что он делает и почему. Даже, должно быть, лучше, чем он сам.

И уж несомненно лучше, чем Йонкер. Капитан прошел мимо меня, и я едва не окликнул его, чтобы попросить уединиться со мной на минуту в кабинете доктора Камерона, который находился за моей спиной. Но потом я представил себе, как пытаюсь объяснить этому человеку склад ума Стоддарда, то есть пытаюсь отобрать у Йонкера его легкую победу, и понял, что так я ничего не добьюсь. Чтобы я сейчас ни сказал, ничто не помешает Йонкеру арестовать Стоддарда и обвинить в убийстве.

Процессия удалялась, и теперь я наблюдал за их спинами. Стоддард опять шел с опущенной головой, но его квадратные плечи были расправлены. Он не казался подавленным, совсем нет.

Наконец они вышли из здания, и я услышал шаги, приближающиеся с другой стороны коридора. Я оглянулся: ко мне торопливо шел Фредерикс. Подойдя, он заговорил:

— Удачный поворот событий, не так ли? Сбережет всем массу нервов.

Я посторонился, и он зашел в канцелярию, сел за стол Дебби Латтимор и потянулся к телефону.

— Эта девчонка, Брейди, безнадежна. К счастью, она приехала к нам из лечебницы, которая находится приблизительно в двенадцати милях отсюда. Они смогут прислать «скорую помощь» и забрать ее.

— Еще один удачный поворот событий, — сказал я. Он удивленно воззрился на меня. В одной руке он держал трубку телефона, другой готовился набирать номер.

— Что с вами такое?

— Позвоните сначала.

Несколько секунд он изучал меня, затем пожал плечами и принялся звонить. Это заняло у него примерно минут пять, и, судя по тому, что говорил Фредерикс, «скорую» надо было ждать через час. Закончив разговор, Фредерикс повернулся, посмотрел на меня и спросил:

— Итак, в чем дело?

— Стоддард, — произнес я. Он нахмурился и отвел взгляд:

— Жаль, что это он. Я действительно удивлен, что это оказался он.

— Это не он.

— Вы уверены? — удивился Фредерикс.

— Я видел его лицо, когда его уводили.

— Но он признался.

— Проблема Стоддарда, — отозвался я, — из-за которой его поместили в психиатрическую лечебницу, по-моему, заключается в безнадежном чувстве вины из-за убийства дочери. Он никак не может расплатиться за это.

Фредерикс вскинул голову, будто услышав какой-то неожиданный звук.

— Возможно, — задумчиво протянул он. — Для Стоддарда — да, очень возможно.

— Это более возможно, чем если бы он стал искать новый повод чувствовать себя виноватым, подстраивал несчастные случаи.

— Я уже сказал, что он, судя по всему, не подходит для такой роли. Вы говорили об этом с полицией? С капитаном Йонкером?

— Нет.

— Почему?

Я пожал плечами:

— А вы бы стали?

Он хотел было ответить, но потом передумал, нахмурился и покачал головой:

— Нет, не стал бы. Но мы не можем позволить, чтобы Стоддарда так просто посадили, за решетку, разве нет?

— Можем, если только не придумаем что-нибудь.

— Надо найти настоящего преступника. Это самое главное.

— И самое сложное, — заметил я. — Но может быть, преступник на этом не остановится, тогда у нас будет доказательство невиновности Стоддарда и мы сможем поговорить с Йонкером.

— А что, если он остановится? Что, если последние события его напугали?

— Вам и доктору Камерону разрешат поговорить со Стоддардом, если вы будете достаточно настойчивы. Попытайтесь заставить его отказаться от признания.

— Может, показать Йонкеру записку, которую вы получили? Стоддард ничего не знает ни о ней, ни о ее содержании. Мы могли бы это доказать.

Я покачал головой:

— Этого нельзя делать по двум причинам. Во-первых, как только мы отдадим записку Йонкеру, он поймет, что мы знали о том, что несчастные случаи подстраиваются. Это не снимает подозрения со Стоддарда и подставляет нас с вами.

— Почему это не снимает подозрения со Стоддарда?

— Мы лишь предполагаем, что записка написана преступником, но не можем этого доказать. Мы не сможем доказать это ни Йонкеру, ни суду присяжных, ни кому бы то ни было. Йонкер не отдаст Стоддарда без борьбы. А записку он просто отфутболит.

— Нам надо найти настоящего преступника, — сказал Фредерикс. — Проще простого.

— Хотел бы я, чтобы это было так.

Глава 20

День незаметно угасал. Заняться было нечем. Мы бесцельно бродили по коридорам «Мидуэя». Мы должны были бы ощущать потребность в действии, но вели себя так, словно нас накачали наркотиками. Вялые и безвольные, мы были даже не способны расстраиваться из-за собственной апатии.

За Дорис Брейди приехала «скорая помощь», и ее вынесли на носилках. Постояльцы, которые еще днем стремились держаться вместе, теперь так же сильно желали одиночества. Многие из них уединились в своих комнатах.

Ближе к вечеру в кабинете доктора Камерона снова встретились Фредерикс, Боб Гейл, доктор Камерон и я. Мы обменялись информацией, которая нам была известна. Никто не мог предложить ничего стоящего и сказать, что делать дальше. Доктор Камерон позвонил в главное полицейское управление, чтобы выяснить, когда будет можно навестить Стоддарда. Оказалось, через день-два, не раньше. Стоддард звонил жене, которая должна была приехать в Кендрик с адвокатом семьи, и после их приезда к Стоддарду начнут пускать посетителей. Капитан Йонкер по собственному желанию рассказал о том, что обыск местных баров не дал результатов. Николас Файк не был обнаружен, но похожего на него мужчину видели на автовокзале «Грейхаунд». Никто не знал, в какой автобус он сел и сел ли вообще.

Получив это известие, мы стали без всякой пользы обсуждать, возможно ли, чтобы Николас Файк оказался преступником. Никто из нас не верил в это. В его прошлом не прослеживалось никакого намека на антиобщественное поведение, и, как заметил Фредерикс, еще маловероятнее было то, чтобы Файк принялся расставлять ловушку, не успокоив предварительно нервы алкоголем.

А как насчет Дорис Брейди? Некоторое время мы со всех сторон рассматривали эту возможность, пытаясь в нее поверить. Мы предположили, что злоумышленником была Дорис и что она впала в шоковое состояние из-за того, что человек, угодивший в ее ловушку, погиб, а не просто пострадал. Мы попробовали доказать виновность Дорис, исходя из ее желания причинить другим на физическом уровне такой же вред, какой ей причинили на психическом: неожиданно выдернуть опору из-под ног, подобно тому, как ее лишили всех моральных ценностей и установок. Мы выдумали аргументацию, не слишком убедительную и не слишком нелепую, и в конце концов пришли к выводу, что такое возможно, но мало похоже на правду. И как сказал Боб Гейл, доказать это было бы весьма трудно, поскольку Дорис было невозможно расспросить.

Кто еще? О'Хару и Мерривейла, остужавших свои горячие головы в местной тюрьме, по-прежнему приходилось считать подозреваемыми. Любой из них, поддавшись панике из-за чувства вины, мог затеять драку в столовой. Правда, драка могла подразумевать только панику, а вовсе не обязательно и вину.

Таким образом, в списке подозреваемых оставались шесть человек, которые сейчас находились в «Мидуэе». Единственным мужчиной был Джерри Кантер, а пятеро женщин — это Дебби Латтимор, Этель Холл, Хелен Дорси, Рут Эйренгарт и Айви Поллетт. Лично я не мог поверить в то, что это Дебби, и почти не мог — что это Рут Эйренгарт. Этель Холл, библиотекаря-лесбиянку, я тоже считал невиновной почти со стопроцентной гарантией. Хелен Дорси, спятившая домохозяйка, и Айви Поллетт, жертва заговоров, казались мне более вероятными кандидатами. Оставался Джерри Кантер, который мне не нравился по причинам, не делавшим мне чести, и был слишком уж здоров и весел, чтобы оказаться преступником.

Что опять возвращало нас к тем подозреваемым, которых сейчас не было в доме: О'Харе и Мерривейлу, Дорис Брейди и Николасу Файку.

Все это никуда не приводило, а лишь заставляло нас снова и снова перебирать все те же десять имен. Мы могли высказывать мнения и предубеждения, изобретать теории и потенциальные мотивы, но не могли со стопроцентной уверенностью вычеркнуть из списка ни одно из них. И никто из нас не мог придумать ничего конструктивного. Наша встреча закончилась безрезультатно: мы ничего не сделали и не составили никаких планов относительно того, что делать дальше.

Мы с Бобом поужинали почти молча и почти в пустой столовой. Только несколько самых стойких постояльцев, такие, как Эдгар Дженнингз, Хелен Дорси и Джордж Бартоломью, сидели за разными столами на большом расстоянии друг от друга. Они быстро поели и вернулись к себе в комнаты.

Некоторые постояльцы спускались в столовую, шли прямо на кухню и возвращались с подносами или бумажными пакетами, решив поесть в уединении и безопасности в своих комнатах. Они проходили мимо нас, стараясь не встречаться ни с кем глазами. Среди них были Айви Поллетт, Дональд Уолберн и Роуз Акерсон. За то время, что мы ели, Роуз проходила трижды, каждый раз принося и унося тот же самый поднос. После ее третьего появления Боб сказал:

— Как вы считаете, она носит еду всем тем, кто остался наверху?

— Только Молли Швейцлер, — ответил ему я. — По-моему, надо об этом сказать доктору Камерону. Эти дамы скатываются к своему прежнему состоянию.

Как, в общем, и все остальные. Айви Поллетт прошла мимо с затравленным лицом параноика, не способного никому доверять и снова подозревающего вокруг себя заговоры и интриги. За столом наискосок от нас сидела Хелен Дорси, расставляя тарелки, раскладывая ложки и вилки и тщательно вытирая все предметы салфеткой. Она смотрела на еду как на какие-то отходы, от которых надо поскорее избавиться для того, чтобы эти приборы были достойны украшать собою витрину любого универмага. Чувствовалось, что все обитатели «Мидуэя» возвращаются к прежнему поведению, дающему им чувство безопасности. Убийство положило начало этому процессу, присутствие и действия полиции его усугубили, а теперь, видимо, все двигалось уже по инерции. Поимка истинного убийцы могла бы спасти Стоддарда, который тоже скатился назад, по-своему, но что это изменит для остальных, каждый из которых терпит свое личное крушение? Поимка убийцы, вероятно, принесет не больше пользы, чем антибиотик, который дают после того, как эпидемия закончилась.

Однако этот вопрос носил чисто теоретический характер, поскольку у нас не было антибиотика, и мы не имели никакого представления о том, как его раздобыть, в то время как эпидемия принимала все более угрожающий характер.

После ужина я снова встретился с доктором Камероном, чтобы рассказать ему о тех проблемах в поведении постояльцев, которые я наблюдал, и особенно о Роуз Акерсон и Молли Швейцлер, но он уже знал об этом и чувствовал себя почти таким же бессильным, как и я.

— Нам придется позволить им какое-то время вытряхивать это из себя, — констатировал он, — и надеяться, что, когда все закончится, мы сможем исправить нанесенный ущерб.

В небольшом кабинете доктора Камерона имелось довольно обширное собрание трудов по психиатрии, и я взял несколько книг, которые, судя по названиям, могли оказаться полезными. Я принес их в свою комнату и весь вечер занимался тем, что перелистывал книгу за книгой, пробегая глазами названия глав, примечания и строя самые невероятные предположения. Я нашел кое-что такое, что вывело из равновесия меня самого, и торопливо пропустил это место — так, как мы торопимся отбежать в сторону, когда нас тошнит. Но ничего такого, что помогло бы мне в моей работе, в отсеивании девяти имен из десяти, там не было, и в конце концов я лег спать. Мне снились запутанные и печальные сны, а в половине восьмого утра я проснулся со смутной, но, по сути, простой идеей в голове.

Глава 21

Мы вчетвером расположились в кабинете доктора Камерона. Общая атмосфера не слишком отличалась от вчерашней. Было уже девять тридцать утра, и солнце, проникая в окно, находившееся позади стола доктора Камерона, заливало весь кабинет, делая его более светлым, чем вчера днем. Однако лица вокруг меня оставались такими же сумрачными и летаргическими, их апатия действовала на меня угнетающе, поэтому вместо того, чтобы сразу предложить свою идею, я не стал с ней торопиться. Я слушал, как другие пережевывают одни и те же фразы, и разбирал свою идею по винтикам, выясняя, что в ней не правильно. В каждой идее можно найти что-то не правильное, если вам действительно этого хочется.

Но это было глупо, и, воспользовавшись одной из пауз в разговоре, — а разговор наполовину состоял из пауз, — я наконец заставил себя сказать:

— У меня есть идея. — Я не мог ограничиться этим предложением и вынужден был добавить: — Правда, не знаю, будет ли от нее какой-нибудь толк.

Любая идея была признаком жизни, и все посмотрели на меня с интересом. Фредерикс сказал:

— От нее будет больше толка, чем от нашего бездарного сидения и жалоб.

— Я подумал, — начал я, — что у нас есть некоторые физические приметы злоумышленника. Я имею в виду не то, как он выглядит, а то, что он использует. Например, пилу. И бумагу, на которой он написал мне записку. И у него была одна маленькая бутылочка шотландского виски. Мне кажется, если бы я смог осмотреть комнаты подозреваемых, то, возможно, нашел бы что-нибудь полезное. Не обязательно настоящее доказательство, просто указание на то, на ком нам следует сосредоточить внимание.

— Но если подозреваемый узнает, что вы обыскиваете комнаты, он избавится от всех предметов, которые могли бы его изобличить, — возразил доктор Камерон.

— Вот поэтому я подумал, — продолжал я, — что было бы неплохо сделать утренние занятия групповой терапией обязательными. Учитывая то, как ухудшается состояние ваших пациентов, это было бы в любом случае полезно, к тому же мы могли бы организовать посещение так, чтобы все подозреваемые оказались в утренней группе. Только шестеро из них находятся сейчас в доме.

Все сочли, что идея прекрасная. По крайней мере, полагали они, это была хоть какая-то идея, и она даст нам возможность делать хоть что-нибудь, думать хотя бы о чем-нибудь, что само по себе было прекрасно.

Мы немедленно составили два списка для двух групп, посещение которых было обязательным. Всех шестерых подозреваемых — Джерри Кантера, Дебби Латтимор, Этель Холл, Хелен Дорси, Рут Эйренгарт и Айви Поллетт — мы записали в утреннюю группу, добавив к ним Эдгара Дженнингза и Фила Роше, игроков в пинг-понг. Теперь в доме осталось только пятнадцать человек из двадцати двух, поэтому на дневные занятия придут семеро.

Занятия должны были начаться в десять тридцать, поэтому Боб сразу же ушел, чтобы сообщить об этом всем постояльцам, а Камерон, Фредерикс и я остались в кабинете еще на некоторое время. Мы гадали, что произойдет, если мы не сможем представить полиции замену Стоддарду. Капитан Йонкер взял имена и домашние адреса всех постояльцев, и по крайней мере некоторые из них будут вызваны свидетелями, хотя бы на судебный осмотр трупа коронером и присяжными заседателями, если не на судебное разбирательство дела об убийстве. А мы могли не сомневаться в том, что нас пригласят и на то, и на другое. Средства массовой информации пока еще не проявляли активности, главным образом потому, что Кендрик обслуживала только еженедельная газета, которая считала свою работу выполненной, когда ее сообщения обсуждались на церковных собраниях. Но хотя бы один местный корреспондент центральных газет тут должен был быть, и можно ожидать, что рано или поздно репортеры попытаются узнать, что происходит в «Мидуэе».

В четверть одиннадцатого доктор Камерон отправился проводить занятия по групповой терапии, а я поднялся наверх. Примерно пятнадцать минут спустя пришел Боб Гейл и сказал:

— Утреннее занятие уже идет.

Поджидая Боба, я лежал на кровати, отдыхая и сосредоточившись на руке, которая сегодня начала безумно чесаться под гипсом. Я сел и попытался унять зуд, вертя запястьем, но едва я сделал неловкое движение, как руку до самого плеча пронзила сильная боль.

— Может, мне надо проконсультироваться с врачом? — спросил я.

— Ваша рука? — догадался Боб. — Я слышал, как врач сказал доктору Камерону после того, как наложил гипс, что вам следует прийти к нему в больницу в следующий понедельник.

— Следующий понедельник, — повторил я. Буду ли я здесь в следующий понедельник? Сегодня четверг, четвертый день моего пребывания в «Мидуэе». Следующий понедельник стал бы началом второй недели моего пребывания здесь. Пробуду ли я тут так долго? А если да, то что полезного я сделаю к тому времени? Пока я только разрушил жизнь безобидного маленького «зайца» и затравил его до смерти. Это было достижением, которым можно было гордиться.

— Нам пора идти, мистер Тобин, — напомнил Боб. — Они там пробудут всего час.

— Ты прав, — ответил я и поднялся. — Пойдем.

— С кого вы хотите начать?

— С Джерри Кантера.

Боб провел меня в комнату Джерри и стоял на страже, пока я находился внутри. В «Мидуэе» на дверях не было замков: их отсутствие объяснялось какой-то психологической теорией, которую я так и не понял потому, что меня это особенно не интересовало.

Все комнаты в «Мидуэе» были разными и все же похожими одна на другую. Их форма отличалась отчасти из-за первоначального плана дома, а отчасти из-за перепланировок, которые это здание пережило на своем веку. Но обставлены они были одинаково, а когда мы смотрим на комнату, то прежде всегозамечаем ее мебель, и только потом видим ее форму, дизайн и осознаем то впечатление, которое она производит в целом.

Поэтому комната Джерри Кантера поначалу напомнила мне и мою собственную, и комнату Дорис Брейди, и комнату Николаса Файка, но на этот раз меня интересовали отличия, а не сходство. Она была меньше моей и имела только одно окно, в стиле девятнадцатого века, выходившее на крышу навеса для машин, который находился за боковым входом здания. На кровати лежал раскрытый на середине «Плейбой», который казался здесь странным и неуместным. Кровать была аккуратно застелена, из-за чего на ум приходили армейские казармы. В шкафу тоже царил порядок: рубашки, пиджак и пальто висели застежками влево, что говорило о том, что Кантер, скорее всего, был правшой.

На металлическом комоде стояла небольшая фотография в рамке, которая при ближайшем рассмотрении оказалась снимком мойки для машин Каппа. На ней были запечатлены три машины, выстроившиеся в одну линию напротив въезда. Людей на фотографии не было.

Содержимое нижнего ящика комода составляли несколько книг в бумажных обложках. «Руководство покупателя. Потребительские отчеты. Выпуск 1969 года». «Практическая математика для бизнесменов». «Золотой палец». «Шаровая молния». «Шесть недель до власти». «Человек-голод». «Кукла страсти». «Сила позитивного мышления».

Ни за ящиками, ни под ними ничего спрятано не было. В шкафу, за мебелью или в кровати — тоже ничего. Я не нашел ни вынимающихся половиц или стенных панелей, ни щелей в потолке. В комнате не было ничего примечательного.

Я вышел. Боб вопросительно посмотрел на меня. Я отрицательно помотал головой. Он пожал плечами и спросил:

— Кто следующий?

— Не имеет значения. Кто-нибудь из тех, кто сейчас на занятии. О'Хару и Мерривейла, которых сейчас здесь нет, мы оставим на потом.

— Комната Этель Холл как раз напротив по коридору.

Поэтому следующей я обыскал эту комнату, и она тоже напомнила мне мою собственную, какой она была, когда я зашел в нее впервые. Присутствие Этель Холл здесь практически никак не ощущалось. Мне пришлось открыть дверь шкафа и выдвинуть ящики комода, чтобы найти что-то принадлежавшее ей. У нее не было фотографий, не было книг — ничего, кроме одежды. Правда, в нижнем ящике комода лежали семь пар очков, аккуратно сложенные под серым свитером. Она носила очки в прямоугольной металлической оправе, и эти семь пар были такими же. Я посмотрел через них — все они, по-видимому, были изготовлены по одному рецепту, хотя абсолютной уверенности у меня не было: кажется, не все они были одинаково сильными. Меня поразила эта боязнь остаться без очков, заставлявшая ее обзавестись семью дополнительными парами!

Потом Боб отвел меня в комнату Дебби Латтимор. Зато здесь все говорило о Дебби. У нее имелись дополнительные шторы для двух окон, кровать она застилала бело-розовым покрывалом, а комод был уставлен многочисленными маленькими и большими фотографиями в рамках. Примерно на половине из них были парни ее возраста, некоторые — в форме, а на остальных, очевидно, члены семьи и родственники. Все они улыбались. На некоторых фотографиях в нижнем правом углу были сделаны небольшие надписи или стояли росписи. Вся комната была пропитана слабым запахом, который я сразу же узнал как запах Дебби, хотя до этого никогда не отдавал себе отчета в том, что Дебби пользовалась духами.

В ящике комода оказались две пачки писем, свободно перехваченные красными резинками. В первой были письма от матери, которые, по-видимому, писались почти ежедневно с тех пор, как Дебби приехала в «Мидуэй». Их общий тон — ужасная нервозность, которую пытались скрыть за пустой болтовней. В письмах часто упоминался вложенный чек, и чересчур часто Дебби уверяли в том, что папа с радостью и нетерпением ожидает ее приезда домой. «Теперь все будет хорошо». Это предложение звенело снова и снова, пока не стало означать совершенно противоположное тому, что выражали эти слова. Полагаю, Дебби была достаточно умной девушкой, чтобы это понимать.

Другая пачка писем была от парня, который любил ее, но боялся связываться с женщиной, которая попала в психиатрическую лечебницу. Он не мог заставить себя бросить ее совсем, и в то же время не мог решиться окончательно связать с ней свою жизнь. Его письма были гораздо более редкими, чем письма «от мамы», как она их подписывала, но намного длиннее. Он не пытался спрятать двойственность своих чувств, а мучил и себя и, уверен, ее тоже длинными монологами на эту тему, словно пытался уговорить себя принять какое-то решение. Его ссылки на ее письма привели меня к убеждению, что она, со своей стороны, тоже участвовала в этом самоистязании, не уверенная в том, стоит ли ей отказаться от него или воспользоваться случаем и связать с ним свое будущее. Самые последние письма в обеих пачках почти ничем не отличались от первых: ничто не изменилось.

Следующей была комната Рут Эйренгарт. Здесь одна стена была полностью увешана моментальными снимками, прикрепленными кнопками и тянувшимися бесконечными монотонными рядами. Десять детей, снова и снова, по одному и во всевозможных сочетаниях. Улыбающиеся, плачущие, насупленные, играющие, дерущиеся. Жмурящиеся на солнышке летом, смеющиеся под рождественской елкой зимой. Пыталась ли Рут Эйренгарт поближе познакомиться с дьяволом, сидящим у нее внутри, в надежде победить его? Тогда почему так мало было фотографий мужчины, который, вероятно, был ее мужем? Большой и сильный, всегда улыбающийся, частенько сидящий в нижней рубашке. Он выглядел как честный добродушный рабочий, который почти не замечает хоровод ребятишек вокруг себя.

У Дебби было гораздо больше одежды, чем у других: она переполняла и шкаф, и комод. Рут Эйренгарт восстановила равновесие: у нее было гораздо меньше одежды, и та, что была, большей частью казалась однообразной. В основном она была новая, но того качества, которое придает одежде дешевый и застиранный вид. Этот вид у нее, вероятно, был уже тогда, когда Рут принесла ее из магазина. Я перерыл эту скудную коллекцию и не нашел ничего.

Комната Хелен Дорси идеально соответствовала характеру своей хозяйки. В ней не было ни пятнышка, но эта безукоризненная чистота вызывала в душе настоящий дискомфорт. Два окна были не просто чистыми, — на них как будто была наклеена сверкающая пленка, они отражали свет так, что мои глаза болели все время, пока я ходил по комнате. В воздухе стоял отвратительный запах аммиака, а когда я дотронулся до металлического комода, он издал скрипучий звук, отозвавшийся у меня в позвоночнике. — Ее кровать и шкаф содержались в еще большем порядке, чем у Джерри Кантера, и в задней части шкафа стояли швабра, метла, ведро, корзина с ветошью, разные коробки и бутылки с мылом и чистящими средствами — все было расставлено так, чтобы это можно было обозреть. В шкафу сильно пахло химикалиями.

Я обыскал комнату Хелен Дорси так же тщательно, как и остальные, но в ней тоже не нашлось никаких улик. Выражаясь языком полицейских, она была чиста.

У Айви Поллетт в ящике комода был спрятан радиоприемник. Ни набора инструментов радиолюбителя, ни радиопередатчика — ничего подобного. Обычный радиоприемник с амплитудной модуляцией, маленькая компактная модель — он был спрятан в сложенной юбке. Я вынул его и включил в розетку, не изменяя настройку, и в эфире зазвучала музыка Пола Уэстона на волнах местной радиостанции. Прошло уже довольно много времени с тех пор, как я слышал музыку Пола Уэстона. Я оставил радио включенным, пока обыскивал комнату, но я ничего не обнаружил, кроме того, что Айви Поллетт — тайная неряха: грязная одежда была свалена в кучу за дверцей шкафа. Когда музыка Пола Уэстона закончилась, в эфире возник голос диктора, напомнившего нам, что эта станция передает новости каждые полчаса двадцать четыре часа в сутки. Потом стали передавать музыку Хьюго Уинтерхолтера, и я выключил радио и положил туда, где его нашел. Больше ничего интересного в комнате не было.

Я вышел в коридор и еще раз покачал головой. Боб сказал:

— Все, больше никого.

— Из тех шестерых, которые сейчас на занятии групповой терапией.

— Правильно.

— У нас есть еще четверо, — заметил я. — Файк. Он уехал с чемоданом, поэтому сомневаюсь, что стоит обыскивать его комнату. Дорис Брейди. Доктор Камерон сможет это сделать сам, никто не будет спрашивать и удивляться.

В коридоре появились Мэрилин Назарро и Бет Трейси, и мы с Бобом говорили о пинг-понге до тех пор, пока они не прошли мимо и не скрылись за следующим поворотом. Примерно пять-шесть постояльцев прогуливались по коридорам — вот почему Боб стоял на страже под каждой дверью, пока я работал.

Когда мы снова остались одни. Боб сказал:

— Остаются О'Хара и Мерривейл.

Я взглянул на часы — было двадцать пять минут двенадцатого. Занятие продлится еще пять минут.

— Пойдем к ним, — решил я.

Я постоянно мысленно связывал О'Хару и Мерривейла: отчасти потому, что они были очень похожи, и отчасти из-за того, что они почти всегда были вместе, но в их комнатах различия проступали весьма отчетливо. Комната Мерривейла, избившего своего отца, была настолько переполнена символами «мужчины, качающего мускулы», что в ней буквально чувствовался запах пота. На двух фотографиях, стоящих на комоде, был запечатлен Мерривейл, на первом — в черной кожаной куртке, сидящий на мотоцикле «харлей-девидсон», а на другом — в охотничьем костюме, с винтовкой в руках, наступив на горло мертвого оленя на фоне леса. На полу шкафа лежали две стопки журналов: в одной были выпуски «Плейбоя» и подражающих ему журналов, в другой — экземпляры пикантных подделок под «Тру». С полдесятка эротических романов в бумажных обложках, вроде тех, которые я нашел в комоде у Джерри Кантера, были сложены на полке, рядом с фуражкой с козырьком, наподобие таких, которые носят военные и водители автобусов. Вся одежда тяготела к стилю «крутого парня», а под матрасом его незастеленной кровати я нашел две длинные доски размером один на двенадцать футов, положенные туда, очевидно, для того, чтобы не дать Уильяму Мерривейлу поддаться распутной роскоши слишком уж мягкого матраса. Увидев все это, я удивился, потому что он лишь в устной форме выразил свое недовольство мной после того, как я ударил Фредерикса, вместо того чтобы немедленно наброситься на меня с оглушительными криками.

Комната Роберта О'Хары, судя по всему, указывала на начальный этап того же пути. В ящике комода лежали бейсбольные карточки, на полке в шкафу — комиксы. Он построил простой книжный шкаф из сосновых досок, в котором не было ничего, кроме книг, которые читают мальчишки: «Том Свифт-младший», «Кристофер Кул — агент-подросток», «Дейв Доусон», «Мальчишки-союзники».

Но о каком детстве он мечтал? «Мальчишки-союзники на Ютландии» — это книга о Первой мировой войне, которая была задолго до его рождения и моего тоже. Да и знал ли он хотя бы, где эта Ютландия? Сам я смутно помнил, что там в годы Первой мировой войны произошло какое-то морское сражение.

Дейв Доусон — это мое детство, а не его. Вторая мировая война, Дейв Доусон и его английский друг Фредди Фармер. Когда-то у меня самого были эти книги, но то время давно прошло. У него еще были «Дейв Доусон в Ливии» и «Дейв Доусон на русском фронте». Я помнил эти названия, помнил эмблемы на запачканных, пропыленных куртках. Держа в руках «Дейва Доусона на русском фронте», я вдруг осознал, что вспоминаю комнату, в которой жил мальчишкой. Коврик на полу, маленький книжный шкаф, в котором я хранил «Дейва Доусона», «Одинокого рейнджера», «Тома Свифта» (уже тогда устаревшего, но еще не уступившего дорогу «Тому Свифту-младшему») и еще с полдюжины других книг. Книги об индейцах, чаще — об ирокезах, а также о Робин Гуде и разных рыцарях, которые сражались с темными силами. Я стоял так довольно долго, предаваясь воспоминаниям о том времени, когда почти все мои ошибки были еще впереди, и чувствуя, что злюсь на Роберта О'Хару, потому что он каким-то таинственным образом украл у меня детство.

Но где его собственное детство? «Том Свифт-младший» и «Кристофер Кул» — агент-подросток, появились, кажется, совсем недавно. Взгляд, брошенный на год издания книг, это подтвердил.

Роберт О'Хара, совратитель малолетних, старался создать иллюзию детства, хотя и не своего собственного. Почему?

Из всех комнат на эту я потратил больше всего времени. Этот парень привел меня в замешательство, охватившая меня грусть перекинула между нами какой-то мостик. Я никак не мог понять, в чем тут дело.

В конце концов меня оторвал от этих мыслей стук в дверь. Я подошел и открыл ее, и Боб взволнованно и быстро сказал:

— Вам лучше поторопиться, мистер Тобин. Я слышу — они поднимаются по лестнице.

— Я закончил, — ответил я, выходя из комнаты О'Хары, хотя мне совсем не хотелось уходить.

— Тут тоже ничего?

Я отрицательно покачал головой. Мы обыскали все комнаты, моя идея исчерпала себя, из нее ничего не вышло. Я чувствовал себя обескураженным и очень уставшим.

— Я иду к себе, — предупредил я Боба. — Пожалуйста, скажи доктору Камерону, что я ничего не нашел и что попозже я спущусь поговорить с ним.

— Конечно. — Он с беспокойством посмотрел на меня, и я понимал, что он старается придумать какие-то ободряющие слова, но сказать ему нечего. Потом на втором этаже показались люди. Он пошел в одну сторону, я — в другую.

Постояльцы расходились по своим комнатам. Я зашел к себе: на кровати лежала небольшая ручная пила.

Ручная пила? Я закрыл дверь и подошел к кровати. На пиле оказался небольшой листок, та же самая бумага для заметок, что и в первый раз. И на ней точно так же, заглавными буквами и шариковой ручкой, было написано несколько строчек:

«УОЛТЕР СТОДДАРД НЕ ДЕЛАЛ ЭТОГО. ЭТО Я. ВОТ ЭТИМ».

Глава 22

Доктор Камерон прочитал записку, потом передал ее через стол доктору Фредериксу, который бегло ее просмотрел, нахмурился, а потом обратился ко мне:

— Где пила?

— В моем шкафу. Сомневаюсь, что на ней есть отпечатки, теперь все на свете знают об отпечатках пальцев, но на всякий случай я обращался с ней осторожно, завернул в нижнюю рубашку и положил на полку в шкаф.

Сейчас в кабинете доктора Камерона находились только мы трое: когда я вошел, Боба Гейла там не было, хоть он и заходил до того и передал мое обескураживающее сообщение. Теперь, конечно, все изменилось.

— Не понимаю, — произнес доктор Камерон, — зачем нужна эта записка. Почему пила? И вообще, почему все это происходит?

— Наш злоумышленник наконец почувствовал свою вину, — пояснил я. — Он не хочет, чтобы за преступление понес наказание кто-то другой. Он написал мне записку, предположив — вероятно, из-за инцидента в столовой, — что я как-то связан с местной полицией.

— Но зачем отдавать вам пилу?

— Думаю, как некое доказательство. Должно быть, он думает, что можно сравнить распилы, которые она дает. Или для того, чтобы мы могли продемонстрировать, что Уолтер Стоддард не может описать пилу, которой подпилили доски.

— Полагаю, это главным образом знак, — предположил Фредерикс, — знак не только того, что записка от настоящего преступника, но и того, что он больше не будет подстраивать ловушки. Он сожалеет и бросает это занятие.

— Мы покажем записку капитану Йонкеру? — спросил доктор Камерон.

— Конечно, — отозвался Фредерикс.

— Нет, — твердо сказал я.

Они посмотрели на меня, готовые спорить.

— Записка — не большее доказательство, чем первая. И пила могла быть использована любая, не обязательно эта. Капитан Йонкер не отдаст сознавшегося убийцу без борьбы. Если мы принесем ему записку и пилу, то будем нести юридическую ответственность и можем оказаться на скамье подсудимых за подделку улик.

— Черт возьми, почему вас ничто не устраивает? — воскликнул Фредерикс со злостью. — Почему никогда нет достаточного основания, чтобы что-то предпринять?

— У нас есть основание что-то предпринять, — возразил я. — Но что-то правильное, а не наоборот.

— Что именно?

— Вы кое-чего не заметили, — сказал я, и когда Фредерикс снова посмотрел на записку, которую он все еще держал в руках, добавил: — Не в формулировке. Во времени, когда ее подкинули.

Он мрачно взглянул на меня, считая, что это не имеет отношения к делу.

— Что вы имеете в виду? Во времени! Естественно, она пришла после убийства.

— Она появилась, когда доктор Камерон проводил групповую терапию с теми, кто составляет наш список подозреваемых. — Я повернулся к Камерону: — Кто-нибудь выходил за этот час, что продолжалось занятие?

— Нет.

— Что вы предполагаете? — опять не понял Фредерикс. — Что вокруг дома бродит Файк, что он проник сюда и оставил эту записку?

— Нет. И я также не думаю, что О'Хара или Мерривейл сбежали из тюрьмы или что Дорис Брейди прикидывается кататоничкой.

Фредерикс развел руками:

— Но это весь наш список подозреваемых.

— Разумеется. Но это означает, что мы допустили ошибку в самом начале. Это означает, что в списке подозреваемых преступника нет. Потому что оставить записку и пилу мог только кто-то из семи постояльцев, которых не было на утреннем занятии. Занятие уже началось, когда я вышел из комнаты, и только что закончилось, когда я вернулся, следовательно, ни у кого из присутствовавших там не было возможности это сделать.

— Но ведь мы уже вычеркнули из списка всех остальных, — возразил доктор Камерон.

— Мы ошиблись, — сказал я. — Мы перестали подозревать кого-то такого, кого подозревать следовало.

Фредерикс недовольно фыркнул:

— Прекрасно. Три дня спустя мы обнаруживаем, что работаем с неверным списком.

— Такое случается, — заметил я, не видя смысла в том, чтобы выгораживать себя.

— Ну, кто же теперь? Семеро, вы сказали?

— На самом деле шестеро, поскольку Боб Гейл все время был со мной. Мы ни разу не приближались к моей комнате настолько, чтобы он смог сбегать в тайник, взять записку и пилу, занести их в мою комнату и вернуться до того, как я выйду из комнаты, которую обыскивал.

Доктор Камерон пододвинул к себе бумагу и карандаш:

— Кто эти шестеро?

— Мэрилин Назарро, Бет Трейси, Роуз Акерсон, Молли Швейцлер, Дональд Уолберн и Джордж Бартоломью.

Он записал имена, которые я назвал, а затем изучил их, морща лоб.

— Четверых из них можно сразу же вычеркнуть. Они пострадавшие. Остаются Мэрилин Назарро и Бет Трейси. — Он посмотрел на меня. — Почему мы считали, что с ними все чисто?

— Они были среди тех, кто наблюдал за игрой в пинг-понг, когда был подстроен несчастный случай на лестнице и я сломал руку.

— В комнате было человек шесть, — заметил Фредерикс. — Боб сказал, что никто не выходил, но почему он так уверен в этом? Он был занят игрой и не считал присутствующих по головам.

— Итак, это одна из двух девушек, — заключил доктор Камерон, — Мэрилин Назарро или Бет Трейси.

— Не обязательно, — возразил я. — Это может быть и кто-то из тех остальных четверых.

— Но они жертвы. — Он рассматривал список, лежавший на его столе. — Разве нет? Да. Роуз и Молли — стол в столовой, Джордж Бартоломью — ось от кровати в кладовой, Дональд Уолберн — стремянка. — Он взглянул на меня. — Вы же не думаете, что один из них нанес увечье сам себе? Специально?

— Возможно, — сказал я.

— Чтобы отвлечь от себя внимание, вы это хотите сказать? — предположил Фредерикс.

— Это одна из возможных причин. Но не единственная. Послушайте, мы все время допускали, что мотив преступника лишен логики, но можем ли мы упускать возможность того, что злоумышленник решил, что ему самому следует стать одной из жертв?

— Это возможно, — сказал Фредерикс. — Но маловероятно.

— Все, здесь происходящее, маловероятно, но тем не менее оно происходит, — парировал я. — Я бы не стал ожидать чего-то вероятного в таком заведении. Это возможно, как и то, что один из несчастных случаев вовсе не был подстроен. Просто «попался, который кусался».

— Мы знаем, что стремянка была подпилена, — сказал доктор Камерон. — Я сам видел распил.

— Это исключает Уолберна, — признал я. — А что остальные? Джордж Бартоломью может быть преступником, а то, что его ударило осью — чистая случайность. Он мог полезть в кладовку за чем-нибудь, что ему было нужно для его ловушек. Или, например, тот стол в столовой просто развалился, хотя его никто не трогал.

— Вы говорите все менее и менее вероятные вещи, — рассердился Фредерикс.

— Я не хочу дважды допускать одну и ту же ошибку. Физические законы возможного сократили список подозреваемых до шести человек. Больше никто не мог подложить записку и пилу в мою комнату. Я не хочу исключать из списка никого из них на основе догадок и предположений, поскольку все, что у меня есть, — это те же догадки и предположения, из-за которых я с самого начала совершил ошибку. На этот раз, я уверен, у меня в списке есть преступник, и я не хочу, чтобы он снова ускользнул.

— Хорошо, — сказал Фредерикс, — я понимаю. Так что вы собираетесь делать? Снова обыскивать комнаты?

— Собственно говоря, да. Но на этот раз все будет проще: мне нужно лишь найти бумагу, такую же, как та, на которой были написаны записки. Мне придется за четверть часа осмотреть шесть комнат. Найду я бумагу или нет, я спущусь на занятие по групповой терапии, когда закончу обыск. Мы будем знать, что за одним столом с нами сидит преступник. С бумагой или без нее мы сделаем все, что сможем.

— Сделаем, что сможем? Например?

— Например, нам будет проще разговаривать с Йонкером, если мы сможем представить ему еще одно признание.

Глава 23

В столовой, когда я пришел пообедать, было почти пусто. Был занят только один стол. За ним сидели Джордж Бартоломью и Дональд Уолберн. Я подошел к ним и спросил:

— Не возражаете, если я присоединюсь к вам?

Бартоломью поднял голову, снова продемонстрировав заживающие, но все еще жутковатые шрамы на щеке и вокруг рта. Нанесенные самому себе по доброй воле? В это трудно было поверить.

— Ну конечно, — ответил он, — присаживайтесь.

Дональд Уолберн не сказал ни слова и даже отвел глаза от тарелки. Он ел суп с лапшой — медленно, размеренно и почти механически, но от него исходило ощущение чересчур полной осведомленности. Он напрягся из-за моего присутствия, и я физически почувствовал это напряжение, словно между нами выросла стена.

Я впервые находился так близко от Уолберна, хотя видел прежде несколько раз, как он медленно передвигается на костылях, которые сейчас стояли за его спиной у стены. Это был худощавый человек лет пятидесяти, с орлиным носом. Дональд Уолберн провел часть своей юности и молодости в разных тюрьмах по обвинению в кражах со взломом и мелких кражах, но после того, как шестнадцать лет назад закончился его последний тюремный срок, держал он себя вполне благопристойно. Уолберн никогда не был женат и время от времени жил в семье своего женатого брата. Большей частью он работал на заводах, иногда водил такси, а проблемы, очевидно, у него начались более шести лет назад, когда он поспорил на работе с мастером и тот использовал длинный перечень тюремных заключений Дональда для его увольнения. После этого Дональд Уолберн перестал доверять всем, ему казалось, что тот мастер преследует его при переходе с одной работы на другую, чиня всевозможные препятствия. В конце концов он пришел к заключению, что мастер был просто агентом бандитской группировки, заправлявшей всем в одной из тюрем, где он сидел пятнадцать лет назад, и эта группа решила смеха ради измываться над ним весь остаток его жизни. Он винил их в том, что так никогда и не женился, в том, что между семьей его брата и им росла горечь отчуждения, что ему все трудней становилось удержаться на работе, что в его жизни все совершалось и совершается не правильно. Наконец, он набросился в баре на незнакомого человека и здорово поранил его разбитой бутылкой, потому что думал, что этот человек из той банды. Его поведение после ареста привело к психиатрической экспертизе и в итоге к принудительному четырехлетнему лечению в психиатрической лечебнице штата. В его досье не говорилось, что он вылечился. Там было сказано, что он научился справляться со своими проблемами и контролировать свои поступки, а это означало, что он по-прежнему таит в себе подозрения по поводу тюремной банды, но, вероятно, больше не будет предпринимать против них никаких действий. Возможно, он обвинял тех бандитов и в том, что под ним треснула ступенька стремянки и он сломал ногу. Глядя на него, я не мог поверить, что он сам себе это устроил.

Хотя ничего невозможного в этом не было. По-видимому, в «Мидуэе» все было возможно. И досье Дональда Уолберна могло содержать ошибочные прогнозы. Уолберн, должно быть, научился действовать более ловко, чем во время того случая с разбитой бутылкой.

Сегодня официанткой была Дебби Латтимор. Она принесла мне суп, натянуто улыбнулась, потом взяла опустевшие тарелки Уолберна и Бартоломью и снова ушла на кухню. Я начал есть, а Джордж Бартоломью сказал:

— Не думал, что вы еще здесь.

Я посмотрел на него:

— Почему?

— Все разъяснилось, не так ли? — Это был нервный сорокалетний клептоман и собиратель бечевок, которого отпустили из лечебницы не потому, что он излечился, а потому, что его считали безобидным. Так ли это было? Он продолжал: — Вы нашли парня, который тут прятался, а Уолтер признался, что это он подстроил все те случаи. — Он обвел рукой вокруг своего лица. — Поэтому я думал, что вы уедете.

Дональд Уолберн окинул меня тяжелым взглядом и снова уткнулся в тарелку. Дебби вернулась, держа в руках две тарелки, на которых лежали гамбургеры, большего размера, чем обычно, их называют сейлесберийскими бифштексами и подают в тех местах, где кормят большое число людей без выбора блюд.

— Думаю, я уеду через день-два, — сказал я. — У меня есть личные проблемы, которые я хотел бы обсудить с доктором Камероном и доктором Фредериксом. У меня пока не было на это времени.

Он кивнул, вполне удовлетворенный моим ответом. Дебби поставила тарелки, и это на время прервало наш разговор. Я продолжал есть суп.

В столовую вошла Роуз Акерсон, в руках у нее был пустой поднос. Ни на кого не глядя, она прошла на кухню. Минутой позже появились Хелен Дорси и Рут Эйренгарт. Они заняли стол с другой стороны от нас. Дебби принесла им суп. Я уже закончил есть свой суп, и она подошла забрать тарелку. Когда она возвращалась на кухню, оттуда вышла Роуз Акерсон — на ее подносе горой возвышалась еда, богатая сахаром и крахмалом. Она опять проигнорировала всех присутствующих.

Сейлесберийский бифштекс — еще одно блюдо, которое надо резать. С трудом преодолев смущение, я попросил Бартоломью порезать его для меня. Я уже почти привык работать левой рукой и управился с бифштексом довольно быстро.

Вошли Мэрилин Назарро и Бет Трейси и заняли еще один стол. Я поглядывал на них, но не засматривался подолгу. Обе они теперь оказались в новом списке подозреваемых, и в силу необходимости я собирался уделить им больше внимания, чем прежде.

Мэрилин Назарро, двадцатисемилетняя женщина, вышла замуж еще старшеклассницей. В первые три года замужества у нее родились близнецы, потом еще один ребенок. Вскоре после этого у нее появились симптомы маниакально-депрессивного психоза. Она дважды побывала в клинике для душевнобольных, сначала в течение двух лет, потом — трех, и хотя сейчас она выглядела жизнерадостной и вполне нормальной, прогноз медиков был неутешительным, в основном потому, что после выхода из клиники ей придется снова вернуться к прежней жизни.

Бет Трейси, хорошенькая, хотя и неуверенная в себе блондинка двадцати трех лет, страдала истерией на почве секса. Ее брак был расторгнут по инициативе мужа из-за неисполнения ею супружеских обязанностей. Она трижды пыталась покончить с собой и совершенно откровенно заявляла о том, что ничего более отвратительного и ужасного, чем сама мысль о половом акте, она не может себе представить. Врачи считали, что проблема коренится в каком-то инциденте из ее прошлого, но не смогли найти его. Бет Трейси тоже выпустили из лечебницы не потому, что она поправилась, а потому, что она научилась до некоторой степени мириться со своими недостатками. Теперь Бет едва ли решится вновь завязать с кем-нибудь романтические отношения.

Был ли кто-нибудь из них преступником? Люди, страдающие маниакально-депрессивным психозом и сексуальной истерией обычно не причиняют вреда никому, кроме самих себя, по крайней мере, физического.

А как насчет этих двоих, сидящих за моим столом? Клептоман и человек с манией преследования. Джордж Бартоломью всегда был безобидным, как кролик, и было трудно взглянуть на него как-то по-другому. Дональд Уолберн в прошлом бывал буйным, но это проявлялось открыто, на виду у всех, и имело специфическую направленность. Ловушки преступника давали эффект осколочной гранаты (никогда не знаешь, кто пострадает), затруднявший определение мотива, в том числе и возможность того, что введенный в заблуждение Дональд Уолберн решил поквитаться с несуществующими заговорщиками.

Двух других потенциальных преступниц в комнате не было и не будет. Роуз Акерсон, очевидно, снабжала едой и себя и Молли Швейцлер, спускаясь то и дело с подносом в кухню. Одна из них — одинокая женщина, которая похитила ребенка, потому что хотела снова иметь детей, другая — тоже одинокая, отреагировала на действительные или воображаемые обиды ненормальным перееданием. Они нашли друг друга, стали друг для друга недостающим звеном, но судя по количеству пищи, которое отправлялось наверх, сделали это во вред своему здоровью. Роуз и Молли не просто вошли в роли матери и ребенка. Роуз в роли матери потакала во всем своему испорченному ребенку, Молли, и это не приносило пользы ни той, ни другой.

Где и когда в этом замкнутом мирке затаилась потребность причинять боль и наносить увечья другим людям? Зачем кому-то из них подстраивать несчастные случаи другим людям?

Мне не нравился мой список из шести подозреваемых, очень не нравился. Но другого у меня не было.

На десерт подали мороженое. Дональд Уолберн быстро управился с едой и ушел, но Джордж Бартоломью не спешил, поэтому мы приступили к десерту одновременно. Я заметил, что он поглядывает на меня уголком глаза, и понял, что он хочет задать еще какие-то вопросы. Тут ничего нельзя было поделать — только набраться терпения и подождать, пока он не заговорит.

Он решился не раньше, чем съел все мороженое и начал пить кофе. Тогда он произнес:

— Я тут думал…

Я посмотрел на него:

— Да?

Выражение его лица было серьезным:

— Насчет Уолтера Стоддарда. Как вы считаете, есть какой-нибудь шанс, что он этого не делал?

Я взвесил свой ответ и сказал:

— Не знаю. Решать будет полиция.

Он угрюмо кивнул:

— Полагаю, что так. Просто это совсем не похоже на Уолтера, если вы понимаете, что я хочу сказать.

— Понимаю, — ответил я и не стал продолжать. Я поднялся к себе, чтобы отдохнуть и приготовиться к тому, что могло произойти во второй половине дня.

Глава 24

Когда я вошел, занятие продолжалось уже двадцать минут, и там были все подозреваемые. Говорил Дональд Уолберн, но, увидев меня, сразу закрыл рот, повернулся и враждебно на меня посмотрел.

— Извините, что опоздал, — сказал я, обращаясь к доктору Фредериксу.

— Ничего, Тобин, — ответил он. — Садитесь.

— Спасибо.

Усаживаясь за стол, я встретился глазами с Фредериксом и слегка покачал головой. Я не нашел похожей бумаги для заметок. Мой обыск, торопливый и поверхностный, не дал никаких результатов.

Фредерикс недовольно поджал губы, но затем сменил выражение лица и повернулся к Уолберну:

— Никто не ставит под сомнение то, что стремянка была подпилена, Дональд. Точно так же, как никто не сомневается, что Фрэнк Дьюитт мертв. Но тот, кто подстроил все эти несчастные случаи, не пытался причинить вред именно вам, так же как не собирался убивать Фрэнка Дьюитта. Разве вы не понимаете?

— Все, что я понимаю, — произнес Уолберн низким и резким голосом, словно не привыкшим к человеческой речи, — это то, что я сломал ногу и кто-то сделал это преднамеренно. Откуда мне знать, может, все ловушки имели цель навредить мне?

Мэрилин Назарро, сидящая по другую сторону стола, сказала:

— Да ведь это, мистер Уолберн, как раз то, во что вы, по вашим словам, больше не хотели верить!

— Начнем с того, что, может быть, я вовсе не заблуждался, — ответил ей Уолберн.

— Мы уже проходили через все это раньше, Дональд, — сказал Фредерикс.

Тем не менее он решил тоже пройти через это все еще раз. Пока он этим занимался, я оглядел всех, кто сидел за длинным овальным столом в комнате для групповой терапии. Я выбрал место посередине, по правую руку от меня была Бет Трейси, за ней, во главе стола, — доктор Фредерикс. Слева сидел Джордж Бартоломью, дальше стоял пустой стул, еще дальше отдельно от остальных сидел Дональд Уолберн. Напротив Фредерикса, на другом конце стола, расположился Боб Гейл. Он не был подозреваемым, но чтобы не вызывать ни у кого подозрений, его попросили прийти, поскольку обычно он посещал дневные занятия.

Справа от Боба сидела Мэрилин Назарро, смотревшая на Дональда Уолберна с дружеским участием. За ней было пустое место, недостаточно широкое, чтобы поставить там стул, еще дальше сидела Роуз Акерсон, которая наблюдала за каждым говорившим с настороженным выражением лица. Рядом с Роуз, в каком-то смысле спрятавшись за ее спиной, сидела Молли Швейцлер. Взглянув на нее, я заморгал глазами от удивления. Возможно ли, чтобы человек за одну ночь так заметно растолстел? Или такое впечатление создавалось из-за расхлябанности, с которой Молли держала голову и все тело? Она выглядела толще, и пока я за ней наблюдал, она подняла руку, лежавшую на коленях, и что-то засунула в рот. Молли ни на кого не смотрела, она казалась погруженной в собственные мысли и будто грезила наяву. Медленно пережевав и проглотив то, что она положила в рот, Молли снова поднесла ко рту руку.

Что лежало у нее на коленях? Может, коробка конфет или кусок кекса, от которого она отщипывала кусочки. Вкусовые ощущения отвлекали ее от внешнего напряжения и от любых мыслей. Иногда отвратительное завораживает, так было со мной, когда я наблюдал за Молли. Почувствовав, что на меня свирепо смотрит Роуз Акерсон, я неохотно отвел глаза, попытавшись сосредоточить свое внимание на том, — ради чего я пришел на занятие.

Уолберн все еще спорил с теми, кто ему возражал. Его мнение оставалось неизменным: несчастный случай, в результате которого он сломал ногу, был подстроен именно для него. Он говорил с каким-то мрачным удовлетворением, словно считал, что, лишь примирившись с худшим, он может продолжать жить. Он действительно верил в то, что вокруг него плелась паутина заговора, в котором участвовало Бог знает какое число заговорщиков. И если это так, то разве он мог быть тем, кто подстраивал ловушки?

В любом случае мне хотелось послушать, что скажут другие, поэтому, как только в разговоре возникла пауза, я сказал:

— Я ничего об этом не знаю. Как вам известно, я тоже попался. Посмотрите на мою руку. Но я не верю в то, что это было устроено специально для меня, как не верю в то, что площадка пожарной лестницы была испорчена, чтобы разбился Дьюи. Я не думаю, что все это было подстроено для кого-то конкретно. У вас ведь не было привычки вылезать на ту площадку? — Мне не нужен был ответ на этот вопрос, поэтому я продолжил, перебив Уолберна: — Или возьмем случай с Бартоломью. Во-первых, не вы открыли дверь в кладовую, а он. А во-вторых, я уверен, он не считает, что это было нацелено именно на него. — И я посмотрел на Бартоломью. — Так ведь?

— Я думаю, это было сделано для того, чтобы просто навредить кому угодно, — откликнулся Бартоломью. — И не для того, чтобы убить того парня, Дьюи, или Дьюитта, как там его зовут, или кого-то еще. Просто, чтобы навредить. И кто бы это ни сделал, я считаю, ему наплевать, кому он вредит, главное — кому-нибудь навредить.

Фредерикс радостно поддержал разговор:

— Вы говорите, «кто бы это ни сделал», Джордж. Но разве это сделал не Уолтер Стоддард?

Бартоломью не ожидал, что станет центром внимания, и его сердце клептомана екнуло при виде устремленных на него взглядов. Он стал еще больше похож на кролика и больше обычного колебался, прежде чем сказать:

— Лично я в душе совсем не удовлетворен тем, что считается, будто это сделал он.

— Но он сознался, — настаивал Фредерикс.

— Я не знаю, зачем он это сделал, но я не верю, что он шнырял по дому, подстраивая несчастные случаи. Это совсем не похоже на Уолтера.

Мне бы хотелось, чтобы Фредерикс спросил, кто, по мнению Бартоломью, подходит на эту роль, но Фредерикс решил избрать иной путь, и я, поразмыслив, пришел к выводу, что разумнее будет откинуться на спинку стула и слушать, а не задавать лишних вопросов.

Фредерикс решил поставить вопрос на общее обсуждение:

— Кто-нибудь еще согласен с Джорджем? Кто-нибудь считает, что Уолтер Стоддард не виноват?

— Конечно он виноват, — раздраженно сказала Роуз Акерсон. — Он сам сказал, что виноват, разве нет?

Молли Швейцлер издала горлом какой-то испуганный звук, вероятно, из-за резкого голоса Роуз. Та обернулась и похлопала ее по руке, прошептав что-то ободряющее, Молли успокоилась и снова принялась жевать с отсутствующим выражением лица. Я помнил, как уверенно она держалась на прошлом занятии два дня назад. Трудно было поверить, что это та же самая женщина.

Мэрилин Назарро опять оторвала меня от созерцания Молли:

— Но он ведь должен быть виноват? Зачем ему было говорить, что он виноват, если на самом деле он ничего не делал?

Бет Трейси предположила:

— Может, он хотел, чтобы его наказали за что-то другое, за то, что он действительно сделал. Есть за что, вы знаете. — Она словно о гриппе говорила.

Фредерикс подскочил на месте:

— Это интересно. Бет. Вы полагаете, случилось именно это? Вы тоже думаете, что Уолтер не виноват?

— Не знаю, — задумчиво сказала она. — Я совсем не думала об этом. Но мне кажется, что это, наверное, сделал он. А что, нет?

В разговор ворвался Боб Гейл:

— Как? Вы только что сказали, что он сознался, желая, чтобы его наказали за что-то другое, а теперь вы говорите, что это он виноват!

— Ну, не знаю, — раздраженно отозвалась она. — Полиция-то ему поверила, ведь так?

Она повернулась в мою сторону, закрывая, к моему сожалению, обсуждение этой темы:

— А вы что думаете, мистер Тобин?

Я колебался. Если я совру, то ничего не выиграю, а если скажу правду, то, может быть, и добьюсь чего-то путного.

— Я считаю, что он невиновен.

Это был не тот ответ, которого она ждала. Поскольку я сидел справа от нее, ей пришлось повернуться, чтобы лучше меня видеть.

— Почему вы так говорите?

Я мог держать в поле зрения только одного человека, и сейчас мое внимание было сосредоточено на Бет Трейси. Я надеялся, что Фредерикс и Боб Гейл следят за остальными.

— Потому что виновный оставил мне записку, в которой утверждает это.

Она посмотрела на меня в изумлении. Все остальные тоже. Джордж Бартоломью, сидевший рядом со мной, спросил:

— Вы показали ее полиции?

— Еще нет.

Мэрилин Назарро, которая сидела наискосок от меня, спросила:

— А почему? Если у вас есть доказательство, что Уолтер Стоддард не виноват, разве его не следует предъявить полиции?

Я повернулся к ней:

— Я знаю, что Стоддард этого не делал, и могу это доказать. Я также знаю, кто это сделал на самом деле, но доказать этого я не могу. Надеюсь, этот человек…

— Вы знаете, кто это? — воскликнула Бет Трейси. Я не знал, но решил блефонуть.

— Это один из сидящих в этой комнате. Но я не могу доказать, кто именно. Поэтому, если я пойду в полицию, они вернутся сюда, чтобы допросить каждого и обыскать все комнаты. И может быть, снова не обойдутся без жестокости. В этой комнате только один виновный, но если я не смогу доказать этого в полиции, им придется обращаться со всеми семерыми как с преступниками.

— Все вы выдумываете, — огрызнулась Роуз Акерсон. — Полная ерунда, и вы это знаете.

— Что вы хотите сказать?

— Если вы так много знаете, то почему не идете в полицию? Скажите им: «Я знаю, это тот-то или тот-то, но я не могу этого доказать». Впрочем, если вы знаете, то почему не можете доказать?

— Знать и доказать — не всегда одно и то же. Я надеюсь, что смогу убедить виновного… — На секунду я запнулся, не зная, следует ли сказать «виновного» или «виновную», затем продолжал: — Во всем признаться, добровольно и без принуждения.

Роуз посмотрела на меня со злобным презрением:

— А зачем, скажите, ему это делать?

— Потому что его или ее, — ответил я, пытаясь выбраться из затруднительного положения, — просто отправят туда, откуда он или она только что вышли. Виновного не посадят в тюрьму или на электрический стул, ничего подобного не произойдет.

— Просто отправят обратно в сумасшедший дом, — зло сказала Роуз. — О, это совсем неплохо, не так ли?

— Это лучше, чем быть мертвым, как Дьюи, — возразил я, с удовлетворением отметив, как она на секунду отвела глаза. Но она быстро взяла себя в руки.

— Все это одни слова. Если вы знаете все, что нужно, просто скажите полиции: «Виноват вот этот человек, прижмите прежде всего ее. Или его. И оставьте в покое всех остальных». Почему вы не можете так сделать?

— Могу. Но я предпочел бы не делать этого.

— Думаю, все это пустая болтовня, — настаивала она, продолжая наступать на меня. — Я не верю, что вы получили какую-то записку, и не верю, будто вы что-то знаете. Вы просто забрасываете удочку и надеетесь, что кто-нибудь свалится от страха со стула и закричит: «Ох, это сделал я! Ох, вы меня поймали!» Нет, этого не произойдет, потому что Уолтер Стоддард виноват, и говорить больше не о чем.

Она кричала все громче и громче, не замечая, что лицо Молли Швейцлер становится все более и более встревоженным. Неожиданно для всех нас Молли издала негромкий, но ужасающий звук, не похожий на человеческий. Роуз сразу же забыла обо мне и повернулась к Молли, чтобы утешить и успокоить ее, шепча ласковые слова. Лицо Молли постепенно расслабилось.

Я продолжал смотреть на них, озадаченный поведением Роуз. Она была такой агрессивной и рассерженной, упрямо утверждая, что вина Уолтера Стоддарда не должна подвергаться сомнению, и в то же время бросала мне вызов насчет полиции. Была ли она виновной, решившей держать себя вызывающе? Или она боялась, что виновата Молли? В любом случае она будет стоять на своем, пока не выяснит, что мне на самом деле известно. Если она виновна, то ей следовало бы знать, что именно онапослала мне записку. Но как она может быть уверена в том, что я лгу в отношении чего-то другого? Но если она не уверена, то зачем бросает мне вызов.

— Мистер Тобин!

Вздрогнув, я оглянулся и увидел, что все смотрят на меня. Голос принадлежал Джорджу Бартоломью, и я понял, что он задал мне какой-то вопрос. Я повернулся к нему и сказал:

— Извините, я отвлекся. Пожалуйста, повторите вопрос.

— Мне кажется, что если виновный хотел бы сознаться, то он сделал бы это, когда уводили Уолтера. Раз уж он допустил, чтобы за его преступления расплачивался кто-то другой, его не могли тронуть ваши слова. Вы так не думаете?

Я боялся, что он прав. Так я и сказал, добавив при этом:

— Я просто надеялся на лучшее. Думал, что виновный осознает, что, в конце концов, правда — самое лучшее.

— Мистер Тобин, — обратилась ко мне Мэрилин Назарро, — а вы говорите правду?

Она сидела рядом с Роуз Акерсон, которая все свое внимание сосредоточила сейчас на Молли. В каком-то смысле Мэрилин подняла знамя, выпавшее из рук Роуз, хотя и несла его более спокойно и цивилизованно.

— Я действительно получил записку от виновного, которым действительно является один из присутствующих. Я готов в этом присягнуть, и доктор Фредерикс подтвердит, что я говорю правду. Больше я пока ничего не хочу.

Все повернулись к Фредериксу, и он сказал:

— Это правда. Мистер Тобин изложил вам реальные факты. Я не думал, что он сделает это. Не уверен, что это самый мудрый поступок, но это правда.

Дональд Уолберн тихо и невнятно забормотал:

— Они будут держаться заодно, Мэрилин. Не верь никому из них. Если люди держатся заодно, значит, они что-то замышляют. Уж я-то знаю.

Мне не хотелось опять возвращаться к обсуждению мании преследования, которой страдал Уолберн. По счастью, доктору Фредериксу тоже.

— Мэрилин, что заставило вас принять признание Уолтера за чистую монету?

Его вопрос ее удивил, все ждали ответа, поэтому секунд тридцать спустя она сказала:

— Не знаю. Полагаю, я приняла его как само собой разумеющееся.

— Потому что ему поверила полиция.

— Да, конечно.

— Но полиция не знает Уолтера, а мы знаем. Не должно ли наше мнение возобладать над мнением полиции?

— Но они ведь специалисты, — возразила Бет Трейси. — И мы доверяем им точно так же, как доверяем вам, когда вы говорите о психиатрии и тому подобном, потому что вы специалист в своей области.

Разговор стал раскручиваться, медленно двигаясь по спирали. Фредерикс, Бет и Мэрилин снова и снова рассматривали вопрос о доверии и профессионализме, а я откинулся назад, чтобы все обдумать. Я смотрел на окружавших меня людей, сравнивал выражение их лиц с тем отношением, которое высказал каждый из них, и сопоставлял это отношение с реальной ситуацией и с тем преступлением, которым мы занимались. Поняв, что тону в трясине всевозможных мотивов и самых невероятных методов изобличения преступника, я уже готов был сдаться, как вдруг передо мной забрезжил свет. Я нашел ответ на некий второстепенный вопрос, он привел меня еще к одному ответу, потом еще к одному, и тут, неожиданно для меня, все это дело представилось мне абсолютно четким и ясным.

Теперь оставалось только найти доказательства.

Глава 25

Занятие подходило к концу, больше ничего существенного не произошло. Я выжидал подходящий момент, и он наконец наступил после слов Боба Гейла.

Вообще-то он произнес целую речь, краткую, но страстную. Боб говорил о защите собственного достоинства и о неуважении местной полиции, допустившей безобразную грубость. Эта речь привела к расколу группы на два лагеря: тех, кто соглашался с оценкой полиции, которую дал Боб, и тех, кто считал, что в полиции служат превосходные специалисты, на которых можно положиться и которые хорошо выполняют свою работу, несмотря на случайный инцидент с избиением О'Хары и Мерривейла. Да и разве не сами О'Хара и Мерривейл спровоцировали этот инцидент? Боб, Бет Трейси и Джордж Бартоломью полагали, что местная полиция показала себя некомпетентной и жестокой. Дональд Уолберн, Роуз Акерсон и Мэрилин Назарро придерживались мнения, что полиция, в основном, действовала правильно и компетентно, но выражали его по-разному. Спор все больше накалялся, но ни Фредерикс, ни я не прерывали его, поскольку в запальчивости люди часто говорят больше, чем хотят сказать. Но когда самый острый момент спора уже миновал, я воспользовался первой же паузой, чтобы сказать:

— Мы еще не выслушали Молли. Что вы думаете о полиции, Молли?

Она отреагировала на свое имя, посмотрев на меня, но никак не отреагировала на сам вопрос. Выражение ее лица было отсутствующим, хотя и с легким облачком беспокойства.

— Что вы думаете, Молли?

— Оставьте ее в покое, — потребовала Роуз Акерсон. — Ей сегодня не хочется разговаривать.

— Но вы так хорошо говорили позавчера, Молли, — заметил я. — Вы решили, что больше не будете ни от кого терпеть жестокость, помните? Вы наконец решили отвечать ударом на удар. Никакого переедания, никакой жалости к себе, вы собирались сопротивляться! Помните, что вы говорили?

Выражение беспокойства на ее лице становилось все более отчетливым.

— Сегодня я не хочу говорить, — произнесла Молли. Ее голос был слабым и почти детским.

— Понимаю, Молли. Но, может быть, вы попросите Роуз написать от вашего имени записку, если вам не хочется говорить самой?

— Что вы пытаетесь сделать? — встрепенулась Роуз. — Здесь присутствуют свидетели. Существует такое понятие, как клевета. Повнимательней следите за тем, что вы говорите.

Я посмотрел на Роуз:

— Вы все время подстрекали меня доказать всем, что я знаю, кто виноват, и это меня запутывало. Если бы вы не были уверены в том, что я блефовал, вы не стали бы меня подстрекать. А как вы могли быть уверены в том, что я блефую?

— Мне достаточно было просто поглядеть на вас, — ответила она зло и ехидно. — На что, кроме блефа, может надеяться человек, который всю свою жизнь был неудачником и обманщиком?

— Хорошая причина, — прокомментировал я, — но недостаточно хорошая, чтобы вы могли быть полностью уверены в себе. Однако я неожиданно вспомнил кое-что из того, что говорил: что виновник — это один из семерых, присутствующих в этой комнате, и тогда я понял, какова же правда.

Она указала на меня трясущимся пальцем, но дрожал он не от страха, а от едва сдерживаемой ярости.

— Я предупреждала вас насчет клеветы! Я не собираюсь предупреждать еще раз!

— А правда в том, что виновные — это два человека, а не один. И пока я этого не знал, я не знал вообще ничего. Тот стол, что упал на вас, не был орудием злого умысла. Это был первый из несчастных случаев, и он стал причиной всех остальных, но он не был…

— Я упрячу вас в тюрьму! — завопила Роуз.

Она вскочила с места, и, если бы рядом не сидела беспомощная Молли, она бы уже скрылась. Но Роуз не могла оставить Молли одну.

— Вы не можете говорить эти ужасные вещи!

— Когда на вас упал стол и все засмеялись, вы обе возненавидели их. Молли ненавидела всех, кто живет в этом доме. В ее глазах они превратились в олицетворение всех тех, кто смеялся над ней в течение всей ее жизни и оставался безнаказанным. А вы, Роуз, ненавидели их за боль, которую они причинили Молли. Не за то, что они смеялись над вами, вы слишком сильны и уверены в себе, чтобы вас что-то такое могло задеть, — а за то, что они смеялись над Молли.

— Полагаю, у вас с Уолтером Стоддардом гомосексуальная связь, — заявила Роуз, переходя в наступление. — Полиции не составит труда докопаться до сути.

— Да, не составит. Именно Молли настояла на той записке, которую вы написали, когда я сломал руку. Меня ведь не было здесь, когда над вами посмеялись, я не был одним из тех, кто смеялся, и меня не за что было наказывать. И я знаю, что эту записку написали вы. Точно так же я знаю, что Молли настояла на том, чтобы написать записку о невиновности Уолтера Стоддарда, — и вы ее написали. Но, помимо этого, я не знаю ничего: не знаю, кто из вас несет ответственность за то, что случилось, не знаю, кто первой предложил подстроить несчастные случаи другим постояльцам «Мидуэя» и посмотреть, будут ли смеяться над ними, но это ведь и не так важно, верно? Вы все делали вместе, одна подстраивала ловушки, другая ее караулила. Как сказал Дональд Уолберн, когда люди держатся заодно, они что-то замышляют. А вы замыслили отплатить всему свету за те оскорбления, которые Молли пришлось вынести за всю ее жизнь.

— Кто поверит в эту чушь? — гневно воскликнула Молли. Но когда она оглянулась вокруг, я заметил, что выражение ее лица изменилось. Я не смотрел на других, но догадывался, какое выражение было на их лицах: не сочувственное, нет, потому что это была правда. Все сказанное мною давало ощущение правды, а люди всегда это чувствуют.

— Молли! — позвал я.

— Оставьте ее! — взвилась Роуз.

Фредерикс произнес мягким голосом, который был похуже любого приказа:

— Сядьте, Роуз, и помолчите.

— Молли, — повторил я.

Она посмотрела на меня неохотно и недоверчиво, как ребенок.

— Молли, Фрэнк Дьюитт никогда не смеялся над вами.

Роуз уже ничего не говорила, но она стояла, крепко держа Молли за плечо. Это придало Молли сил, и она медленно покачала головой:

— Мы ничего такого не делали. Мы бы не стали такое делать.

Я не знал, что еще сказать, чтобы до нее достучаться, и пока я старался что-то придумать, Джордж Бартоломью произнес:

— Молли, я над вами не смеялся. Я сидел тогда за соседним столом и сразу же вскочил и стал вытирать кофе с ваших коленей салфеткой. Вы не помните? Я не смеялся над вами — и посмотрите, что теперь со мной… — Он поднял руку и нерешительно дотронулся ею до щеки. — Посмотрите, что вы сделали с моим лицом.

— О! — со стоном выдохнула Молли. Ее лицо сморщилось, и она уронила голову на руки. Огромные плечи Молли содрогались от рыданий, сквозь которые мы все услышали слова, заглушаемые прижатыми к губам руками:

— Простите! Простите меня! Простите…

Глава 26

Среда, второе июля. Ни духоты, ни дождя, ни тяжелых облаков, только высокое голубое небо, теплое солнце и легкий ветерок. Я в доме один. Возвратившись из Кендрика в прошлую пятницу, я позвонил Кейт и сказал, что они с Биллом могут оставаться на Лонг-Айленде самое меньшее месяц. Конечно, со мной все будет в порядке, заверил я Кейт, и она в конце концов согласилась.

Вчера врач наложил мне новый гипс, оставив открытыми локоть и запястье. Теперь я мог подвязывать руку и носить нормальную одежду, а не только пижамную куртку. Рука по-прежнему зверски чесалась, но считается, что это хороший признак. Так, по крайней мере, мне сказали.

Объяснение с капитаном Йонкером состоялось в прошлый четверг. Оно затянулось на весь день и закончилось только вечером, поэтому я смог уехать лишь дневным поездом в пятницу. У меня взяли письменные показания, подтвержденные присягой, что освобождало меня от дальнейшего присутствия на следствии. Поэтому, покидая Кендрик, я уезжал оттуда навсегда.

После того как Молли призналась, Роуз продолжала отпираться еще примерно час, но потом тоже сдалась. Каждая из них пыталась взять на себя львиную долю вины, однако все говорило в пользу равного распределения ответственности. Их снова отправят в сумасшедший дом, теперь, вероятно, уже навсегда.

Было приятно вернуться к покою и тишине собственного дома после боли и страданий «Мидуэя». Однако из-за своей руки я почти ничего не мог делать, а потому становился все более беспокойным и раздражительным. Я хотел уже было позвонить Кейт и попросить ее приехать на день или два, но зная, что в ответ на эту просьбу она наверняка вообще отменит каникулы, решил держаться подальше от телефона. Я смотрел телевизор, читал, а потом засыпал и видел тревожные сны. Мне снились обитатели «Мидуэя», о которых днем почти удавалось не думать. Весь уик-энд погода то и дело менялась, во вторник мне наложили новую гипсовую повязку, а в среду наконец выдался прекрасный денек. Я стоял на веранде в западной части дома и смотрел на свою стену.

Я уже довольно давно не строил ее. Эта работа помогла бы мне занять свободное время, как и всегда, но как быть с проклятой правой рукой? Я даже не пытался что-то делать ею, поскольку это только отсрочило бы момент выздоровления.

А если попробовать одной рукой? Я посмотрел на стену, огораживающую задний двор — десять дюймов в ширину, сплошная линия с трех сторон, с четвертой стороны — дом. Конечно, одной рукой я не смогу копать, а как насчет того, чтобы класть кирпичи? Дело пойдет медленно, но мне наплевать на скорость — спешить некуда. Нужно лишь делать одно движение за другим — и только левой рукой. Во всяком случае, стоило попытаться.

И получилось! Я влез в старую одежду и вышел во двор. Было довольно трудно приготовить строительный раствор, но остальное пошло почти как по маслу. Поднять мастерок, опустить мастерок. Поднять кирпич, опустить кирпич. Поднять мастерок, опустить мастерок. Поднять кирпич, опустить кирпич. Синее небо, свежий воздух, теплый цвет кирпичей, освещенных солнцем.

Сегодня мне ничего не приснится.

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26