Искатель. 1961-1991. Антология. Выпуск 5 [Рэй Дуглас Брэдбери] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Джеймс Хэдли Чейз ЕСЛИ ВАМ ДОРОГА ЖИЗНЬ…


Глава 1

Мег проснулась внезапно, словно от толчка, хотя проспали они от силы час. Оторвала голову от рюкзака, что служил ей подушкой, и тревожным взглядом обвела залитую лунным светом пустую комнату. Над собой она увидела густую гирлянду провисшей паутины, по потолку шествовал гигантский паук.

— Жутью какой-то веет, — сказала она Чаку, когда они выломали двери. — Для привидений самое подходящее место.

Но Чак не страдал от избытка воображения. Он загоготал.

— Ну и ладно… Составим им компанию. Все лучше, чем эти чертовы комары. На этот заброшенный дом они наткнулись, когда сошли с шоссе номер четыре в поисках ночлега. Вскоре после того, как они ушли из Гулдса, городка лимонов и картофеля, деньги у них кончились. Чак пытался подработать на одной из упаковочных фабрик, но ему дали от ворот поворот. Волосы до плеч, борода, а запах? Последний раз ему удалось помыться в Джексонвилле — для работодателей все это было никуда не годной рекомендацией.

Пустынный дом стоял в зарослях чахлых пальм и буйно растущего кустарника. Это была двухэтажная усадьба колониальных времен, крышу с фасада подпирали шесть квадратных колонн; видимо, дом когда-то принадлежал богатому южанину и производил на его гостей солидное впечатление.

Мег даже заохала: неужели хозяин не нашел покупателя на такие хоромы? И что это за хозяин такой?

— Нам-то что? — ответил на ее недоуменные вопросы Чак, подошел ко входным дверям и как следует саданул ногой по массивному железному замку. Просевшие двери открылись. Одна сорвалась с петель и грохнулась наземь, взметнув облако удушающей пыли.

Мег отпрянула.

— Не хочу я там спать… там жутко!

— Не утомляй! — Чак был не в настроении, чтобы выслушивать этот суеверный бред. Ему хотелось есть, он устал, на душе было муторно. Схватив Мег за руку, от втащил ее в пропыленную тьму.

Спать они решили на втором этаже: окна первого были заколочены досками. А на втором — стекла, хоть и грязные, пропускали лунный свет, и можно хоть как-то распаковаться. А широкая лестница, что вела наверх, — вот это да! Мег представила себе, как по этим ступеням спускается, скажем Скарлетт О'Хара во всем своем великолепии, а снизу, из большого холла, на нее восторженно взирают поклонники и обожатели. Но этими мыслями делиться с Чаком она не стала. Она знала: он поднимет ее на смех, вот и все. Чак жил сегодняшним днём и только. Даже будущее для него — сплошь белая пелена. И вот неведомо от чего она проснулась; сердце билось как-то неровно. Она стала вслушиваться в ночь.

Дом жил своей жизнью. Долетавший с Бискейнского залива ветер негромко постанывал под свесами крыши. Что-то пришептывали клочья обоев. Поскрипывали половицы, где-то внизу от ветра распахнулась дверь, и проржавевшие петли визгливо просигналили об этом.

Мег еще минутку прислушивалась, потом, хотя тревога и не улеглась, решила: надо спать. Она посмотрела на Чака — он лежал на спине, рот приоткрыт, прядь длинных немытых волос упала на лицо. Даже со своего места она чувствовала его запах, но что поделаешь? От нее и самой небось пахнет не лучше. Ладно, вот доберутся они до моря, искупаются — и проблема отпадет сама собой.

Она подняла глаза к потолку, вытянула длинные ноги, провела рукой по пышной груди, укрытой протертым до дыр грязным свитером.

Она уже привыкла к жизни, полной лишений, привыкла довольствоваться малым. Тут были свои преимущества; по крайней мере, она вольна идти куда хочет и жить как хочет, а для нее это уже немало.

Она вспомнила отца, работавшего за гроши страховым агентом, занудную матушку. До семнадцати лет она мирилась с ними, хотя уже в четырнадцать решила: уйдет из дому, едва почувствует в себе силы уйти. Этот затхлый мирок среднего класса — она в нем просто задыхалась. И когда в ее жизни появился Чак, она сказала себе: пора.

Чак был старше ее на четыре года. Она тогда отправилась в кино, одна — такое случалось редко, подружек всегда хватало. Но именно в тот вечер ей хотелось побыть одной. Родителям она сказала, что идет в кино с Ширли. Родителям надо было всегда знать, с кем она идет и куда, и она всякий раз им врала, потому что знала: им и в голову не придет проверить — простофили. Она врала, даже когда шла куда-то с Ширли, говорила, что идет с Эдной. Пудрить мозги родителям — в этом был особый смак. Да они небось и не слышали, что она им говорила. Сидят себе, уткнувшись в телевизор, и всегда одно и то же напутствие: «Счастливо, милая, гуляй, только не поздно». Ее так и подмывало сказать, что сегодня у нее свидание с Френком Синатрой — ведь и ухом бы не повели!

Фильм оказался страшной скукотищей, она не высидела и половины, ушла. Но на улице стала себя корить. Ведь еще только девять часов. Ну ушла из кино, а что дальше? Вечер душный, знойный, да и не бродить же по улицам. А идти некуда, разве что домой… но провести вечер с родителями за телевизором — такого она не могла пожелать даже врагу.

— Не скучно одной?

Перед ней, шагнув из тени, появился Чак. Она окинула его оценивающим взглядом. Мужчин для своего возраста она повидала немало и позволяла им многое, но последний рубеж — девственность — не сдавала. Ей нравилось тискаться в машине, отчаянно сопротивляться и в конце концов сдавать позицию за позицией — кроме последнего бастиона. Мать столько раз предупреждала ее от незнакомых мужчин держаться подальше, что это предупреждение стало поперек горла.

По-своему Чак был привлекателен. Невысокий, коренастый, крепко сбитый. Длинные рыжеватые волосы и борода пришлись ей по вкусу. Лицо независимое, беззаботное, при всей неправильности черт красивое. В нем чувствовалось мужское начало.

Они пошли на пляж, выкупались нагишом. Чак совершенно не стеснялся своей наготы, чем убил в Мег последние остатки робости — она сняла с себя одежду.

Когда они добрались до моря, он предложил: «Поплаваем?» Тут же разделся донага и, не успела Мег прийти в себя, бросился в воду. Поколебавшись мгновение, она последовала его примеру, а потом уступила его настойчивым ласкам.

Первый в ее жизни акт любви прошел с блеском. Недостатков у Чака хватало, но доставить удовольствие женщине он умел.

— Ты мне нравишься, Мег, — сказал он, когда, исчерпав любовный пыл, они лежа отдыхали друг подле дружки. — Деньги у тебя есть?

Вскоре выяснилось, что Чака по-настоящему интересуют лишь две вещи: деньги и женщины. У Мег и вправду было отложено триста долларов — дарили богатые родственники, вот она и скопила за многие годы — «на черный день», как говаривала ее мамаша. Черный день пока не наступил, но стоит ли ждать его прихода?

Чак сказал ей, что собирается во Флориду. Хочет погреться на солнышке. Нет, ничем особенным он не занимается. Когда деньги кончаются, устраивается на работу — какая подвернется, как немножко отложит, сразу снимается с якоря. Для него такой образ жизни в самый раз. А для нее! А ведь, пожалуй, тоже. Трех сотен, сказал Чак, нам хватит на целую вечность. Давай двинем во Флориду вместе?

Именно этой минуты Мег ждала весь последний год. Вот он — мужчина, который ее волнует, да и на жизнь у них взгляды сходные. Сильный, самостоятельный, да и любовник что надо. Уговаривать ее не пришлось.

Они договорились встретиться назавтра на автовокзале — и вместе рвануть во Флориду.

На следующее утро, когда мать ушла по магазинам, Мег побросала в рюкзак свои нехитрые пожитки, черкнула записку, что назад не вернется, позаимствовала пятьдесят долларов, которые «на черный день» держал в доме отец, и покинула родительский кров навсегда.

Триста долларов плюс пятьдесят отцовых кончились довольно быстро — какая там вечность! Среди прочих слабостей Чака числилась неукротимая страсть к азартным играм. Мег с замиранием сердца следила, как Чак беззаботно просаживал ее деньги, играя в кубик с двумя парнями, которые прилепились к ним по пути в Джексонвилл. Когда в ход пошли последние пятьдесят долларов, Мег дрожащим голосом пролепетала: «Может быть хватит?»

Парни посмотрели на Чака. Старший из них спросил:

— Ты что же своей бабе командовать позволяешь?

Чак прижал к лицу Мег широкую, короткопалую ладонь и как следует толкнул — Мег полетела вверх тормашками, ударилась о кочковатую землю, да так, что едва дух не вышибло. Когда она очухалась, Чак уже проигрался в пух и прах, а два парня с ее деньгами растворились в вечерней тьме.

— Да деньги на то и придуманы! — огрызнулся Чак в ответ на ее жалобный вопль. — Нечего тут ныть! Найдем деньги… их кругом полно, только не зевай.

Они подрядились убирать апельсины и вкалывали на жаре целую неделю, пока не наскребли тридцать долларов. Потом снова двинули в сторону Майами.

Но и этих денег хватило не надолго: надо было что-то есть, платить за дорогу. Сейчас у них не осталось ни гроша, и Мег здорово проголодалась. Вот уже двенадцать часов во рту у нее не было и маковой росинки. Последним из того, что она съела, был поджаренный на прогорклом масле гамбургер… и все же пока она ни о нем не жалела. Да, пусть она грязная, голодная, бездомная, но это куда лучше, чем жить в постылой тюрьме, которой правят ее родители.

Ничего, завтра что-нибудь подвернется. Чак что-нибудь придумает. Она снова примостилась поудобнее, собираясь заснуть, и снова вздрогнула, подняла голову.

На первом этаже кто-то ходил!

Она ясно услышала скрип кожаной подошвы, и сердце ее учащенно забилось. Подвинувшись к Чаку, она взяла его руку и легонько ее встряхнула.

— Чак!

Он застонал, отбросил ее руку и стал переворачиваться на другой бок, но она снова тронула его за запястье.

— Чак!

— Ну какого хрена! — Он проснулся, приподнялся на локте. Даже в такую минуту исходивший от него запах грязи и пота заставил ее наморщить нос. — Чего тебе?

— Внизу кто-то ходит.

Она почувствовала, как напряглись его стальные мышцы, и успокоилась. Перед его физической силой она благоговела.

— Слушай! — прошептала она.

Сбросив ее руку, он поднялся. Бесшумно ступая, подошел к двери и приоткрыл ее. Она смотрела не его широкую спину. Он чуть пригнулся, словно изготовился к прыжку, и страхи ее улеглись. Он долго вслушивался, потом закрыл дверь и вернулся.

— Да… ты права. Там кто-то есть… может, фараон.

Она уставилась на него.

— Фараон?

— Мы же нарушаем право собственности. И если какому-то фараону неймется… — Он прикусил нижнюю губу. — Нас вполне можно упечь за бродяжничество. — Мы же ничего плохого не делаем… бродяжничество?

Но Чак ее не слушал. Из кармана брюк он вытянул какой-то предмет и сунул его в руку Мег.

— Засунь себе в трусы. Если это фараон, лучше пусть у меня этого не будет, а то еще найдет…

— Чего «этого»?

— Ножа, бестолковая!

Он подошел к двери и неслышно открыл ее. Мег видела, как он вышел, остановился у начала ступеней. Потом она перевела взгляд на костяную рукоятку ножа с хромированной кнопкой и непроизвольно нажала на кнопку. И тут же вздрогнула — из рукоятки выщелкнулись три дюйма мерцающей стали. Она понятия не имела, как убрать лезвие обратно в рукоятку, поэтому подскочила на ноги, прошла в другой конец комнаты и спрятала нож под кучу ободранных заплесневелых обоев. Потом вышла вслед за Чаком. Он сделал ей знак: тихо! Так они стояли, не шевелясь, и вслушивались. Но кроме гулкого тиканья собственного сердца, Мег ничего не слышала.

— Пойду вниз, — прошептал Чак.

Мег вцепилась ему в руку.

— Не надо!

Казалось, он только этого и ждал. Похоже, он был испуган не меньше ее, и она в нем слегка разочаровалась. Они еще некоторое время прислушивались, и тут из комнаты слева от холла донесся ясный звук шагов. Человек — виден был лишь темный силуэт — вошел в холл. Заметив красный огонек сигареты, Чак сразу успокоился. В любом случае это не фараон. Фараоны на дежурстве не курят.

— Кто там? — спросил он, и Мег его голос показался строгим и зычным.

На минуту наступила пауза. Тусклый силуэт не двигался, потом на них ударил луч мощного фонаря, заставив отпрянуть. Через секунду-другую луч исчез, и они вообще перестали видеть что-либо.

— Дай нож, — прошептал Чак.

Мег, спотыкаясь, вернулась в комнату, добежала до груды обоев и нашла нож.

— Я увидел, дверь открыта, — объяснял мужской голос снизу, когда Мег встала рядом с Чаком, — вот и вошел.

Жаркие, вспотевшие пальцы Чака сомкнулись на рукоятке ножа.

— Как вошел, так и выходи, — прорычал он. — Мы тут по праву первого. Так что проваливай!

— По-моему, тут всем хватит места. У меня еда есть. А одному ужинать неохота.

При мысли о еде у Мег сразу закололо в желудке, потекли слюнки. Она стиснула руку Чака. Он понял ее — ведь и сам как следует проголодался.

— Я думал, ты фараон, — миролюбиво объяснил он. — Поднимайся сюда.

Человек ушел в комнату возле холла и тут же вернулся, неся рюкзак. Подсвечивая себе фонарем, начал подниматься по ступеням.

Чак ждал его с ножом руке, отпихнув Мег подальше, к комнате, в которой они спали. Она застыла в дверях, с бьющимся сердцем наблюдая, как приближается непрошенный гость.

Не спускал с него глаз и Чак. Он видел лишь высокий силуэт: человек был на голову выше Чака, но худощав и отнюдь не широкоплеч. В случае чего управимся, решил Чак. — Дай фонарь.

Человек протянул ему фонарь. Перехватив его, Чак резко направил луч в лицо пришельца.

Увидев это лицо, Мег оцепенела. Перед ними стоял индеец-семинол. По дороге из Джексонвилла им встретилось несколько индейцев этого племени, и сейчас она узнала эти густые иссиня-черные волосы, темную кожу, выступающие скулы и узкие черные глаза. Индеец был красивый и молодой — года двадцать три или двадцать четыре, только лицо какое-то бесстрастное, застывшее, окаменевшее, и Мег стало не по себе. На нем была желтая рубашка в белый цветочек, темно-синие джинсы, коричневые стопы были вдеты в веревочные сандалии-плетенки.

Он стоял спокойно, позволяя им разглядывать себя. В свете фонаря Мег показалось, что в глазах его тлеет огонь.

— Как тебя зовут? — спросил Чак, направив луч фонаря на пол.

— Пок Тохоло, — ответил индеец. — А тебя?

— Чак Роджерс… А это моя девушка, Мег.

— Давай ужинать.

Освещая путь фонарем, Чак повел незванного гостя в комнату. Мег уже сидела там возле своего рюкзака, а желудок ее посылал сигналы бедствия.

Пок бухнул свой рюкзак на пол, склонился над ним, развязал тесемки, достал из него два свечи и прилепил к полу. Потом забрал у Чака фонарь и убрал его в рюкзак, а на свет извлек пластиковый пакет, в котором лежали аппетитный жареный цыпленок и несколько кусков ветчины.

— Эй! Откуда такая роскошь? — воскликнул Чак, выпучив глаза. Он даже вспомнить не мог, когда в последний раз ел цыпленка.

Пок взглянул на него.

— Какая тебе разница? — Он ловко поделил цыпленка на равное части, орудуя ножом с костяной рукояткой.

Ели они молча, вгрызаясь в цыпленка с яростью и довольством. Мег заметила, что индеец то и дело поглядывал на Чака. В ее сторону он не взглянул ни разу.

Покончив с трапезой, Чак откинулся на спину, уперся локтями в пол.

— Ну, брат! Славно подхарчились! Ты куда путь держишь?

Пок достал пачку сигарет.

— В Парадиз-Сити. А вы?

— В Майами вроде собирались.

Они прикурили от пламени свечи.

— А работа там у тебя есть? — спросил Пок. Он сидел, скрестив ноги, уперев руки в колени.

— Найду.

— Так уверен? — Пок внимательно посмотрел на Чака. — Фараоны всякое отребье не жалуют.

Чак застыл, оцепенев от такой наглости.

— Ты это меня назвал отребьем?

— А кто же ты есть? Весь грязный, и воняет от тебя.

Мег вздрогнула. Ведь сейчас Чак кинется на этого индейца с ножом! Но Чак, как ни странно, остался сидеть на месте.

— По мне лучше быть отребьем, чем краснокожим дикарем, — подал голос он. — Думаешь тебе работу на тарелочке поднесут?

— Мне работа не нужна.

Чак насторожился.

— У тебя что же, деньжата водятся?

Пок кивнул.

— И сколько? Десять долларов? Спорить буду, что не больше!

— Завтра я покупаю машину.

Чак присвистнул сквозь зубы.

— Машину? Какую?

Пок пожал плечами.

— Что-нибудь подешевле… подержанную. Главное, чтоб ездила. Мне нужна машина.

— Мать честная! — Чак долго смотрел на индейца, что-то обдумывая. — Слушай! А что, если нам втроем сколотить компанию? Доберемся вместе до Парадиз-Сити… что скажешь?

Мег, слушая, восхитилась Чаком — молодец, без комплексов. Так и надо. Не попросишь — не получишь.

— А зачем нам объединяться? — после паузы спросил Пок.

— Хуже-то тебе не будет. Одному в дороге — тоска. А с нами — все веселее.

Пок поднялся, отнес рюкзак в дальний конец комнаты, подальше от Чака и Мег, и там уселся на пол.

— Ты что глухой? — крикнул Чак. — Хуже-то тебе не будет!

— Подумаю. А сейчас я хочу спать. Задуйте свечки… они денег стоят. — И Пок вытянулся на полу, повернулся к ним спиной и положил голову на рюкзак. Чак и Мег переглянулись.

Мег задула свечи. Над ними сомкнулась тьма. Прошло несколько минут, прежде чем их глаза привыкли к лунному свету. Пок как будто уже заснул. По крайней мере, дышал он ровно и спокойно.

Улеглись и Чак с Мег.

Утолив голод, намытарившаяся за день Мег заснула мгновенно, а Чак… Чак и не думал спать, мозг его вовсю трудился.

Блефует этот индеец или нет? Неужто и вправду собирается покупать машину? Может он решил пустить им пыль в глаза… а если нет? Тогда деньги либо на нем, либо в рюкзаке.

Чака прошиб пот. Как минимум у него должны быть две сотни долларов! Поганый индеец с двумя сотнями долларов!

Его толстые, короткие пальцы сомкнулись вокруг рукоятки ножа. Задача не из трудных. Прокрасться в другой конец комнаты, один взмах ножом — и дело в шляпе.

Кое-какой опыт на этот счет у Чака имелся. Если бы он шел на мокрое дело впервые… но на его счету уже числились два покойника. Одним больше, одним меньше — велика ли разница?

Потом он вспомнил Мег и поморщился. Незачем было тащить ее с собой. Если он убьет индейца, она жутко развопится — это точно. Пальцы его крепче стиснули нож. Две сотни долларов! Что ж, будет выступать, — и ее отправим по тому же адресу. Когда найдут тела, он будет за много миль отсюда… так их надо еще найти.

Тыльной стороной ладони он вытер вспотевшее лицо.

Так тому и быть! Только надо немного выждать. Сон у индейца пока не глубокий. Пусть забудется в глубоком сне… тогда вперед!

— Чак?

Заслышав голос индейца, Чак оцепенел.

— Я сплю чутко, и у меня есть пистолет. — Помолчав, Пок добавил: — Поговорим завтра.

Пистолет!

Пальцы Чака сами собой разжались. Этот паразит словно прочел его мысли.

— Да заглохни ты, — пробурчал он. — Я уже засыпаю.

— Поговорим завтра.

Вскоре Чак и вправду заснул.


На завтрак Пок выложил еще ветчины, немного черствого хлеба и бутылку кока-колы.

Ели они молча, но Мег снова заметила: Пок все поглядывает на Чака, и в его глазах блестят огоньки, будто он взвешивал, стоит иметь с Чаком дело или нет.

Когда они поели, Чак без лишних церемоний спросил:

— Если купишь машину, нас подвезешь?

Пок подошел к своему рюкзаку, достал из него электробритву с батарейным питанием, карманное зеркальце. Приткнул зеркальце к оконной раме, начал бриться.

Чак сжал кулаки, лицо налилось кровью.

— Ты не слышал, что я сказал?

Пок взглянул на него и продолжал бриться. Когда закончил, обронил: — Я еще думаю. — Продув ножи, он убрал машинку и вытащил полотенце и кусок мыла. — Тут рядом канал. Идем?

Сердце Чака бухнуло под ребрами. Вот он, его шанс! Подальше от Мег. Он убьет этого индейца, а потом вернется и скажет ей, что краснокожий утонул. Поверит она или нет — ее дело, но свидетельницей она уже не будет.

— Пошли.

Вслед за Поком он вышел из комнаты. Но у лестницы вдруг спохватился: — Черт! Полотенце забыл.

Пок с каменным лицом посмотрел на Чака.

— Скажи ей, пусть не дергается. Деньги при мне. — Он пересек холл и вышел на воздух.

Чак вернулся в комнату перекошенный от ярости. Порылся в рюкзаке, извлек оттуда отсыревшее, грязное полотенце. Мег спросила:

— Как ты думаешь, он возьмет нас с собой?

— Откуда мне знать? — рявкнул Чак и вышел.

Он догнал Пока и через подлесок они направились к каналу.

Разденемся, думал Чак, тогда я его и порешу. А кровить свою одежку нечего. Коленом в пах, потом ножом — и порядок.

Вот и канал. На поверхности воды плясали солнечные блики. По ту сторону канала виднелось шоссе 27, ведшее в Майами. В этот ранний час никакого движения на трассе не было.

Чак стянул через голову засаленную рубашку, поиграл мускулами. Пок отошел чуть в сторонку, разделся и стал у края канала.

Чак увидел: его тонкая талия обхвачена пластиковым поясом для денег. И явно не пустым. Глаза Чака сузились. Но когда он окинул взглядом фигуру Пока, ему стало слегка не по себе. Такого торса он еще не видел. Плоские мышцы колыхались при каждом движении, будто рябь на поверхности воды. Не тело, а гибкая сталь… Чак вдруг потерял уверенность в собственных силах. Да, этого индейца голыми руками не возьмешь. Впрочем, зачем голыми? Рука юркнула в карман и пальцы нащупали рукоятку ножа.

Между тем Пок нырнул в воду и, делая мощные гребки, поплыл к дальнему концу канала. Отвернувшись, Чак вытащил из кармана плотную эластичную ленту и обмотал ее вокруг кисти. Сунул под нее нож. Потом скинул брюки, отшвырнул с ног ботинки и тоже нырнул. Пловец он был плохонький и рыбой себя в воде не чувствовал никогда. Пок же, расслабившись, лежал на спине. Тяжелыми гребками вспарывая воду, Чак поплыл к нему. Резкое движение снизу вверх — и индейцу конец, только надо успеть стащить пояс, прежде чем тело пойдет ко дну.

— Хороша водичка, да? — выдавил он из себя хрипло.

Пок кивнул.

Чак подгреб чуть ближе. Они были уже совсем рядом, как вдруг Пок скрылся под водой. Скрылся, будто не было, осталась только легкая рябь.

Выругавшись про себя, Чак ждал, глаза его шарили по поверхности канала. Вдруг чьи-то крепкие пальцы обхватили его лодыжки, и его потянуло вниз, вода ворвалась в рот, ноздри. Он отчаянно задергался, заколотил ногами, наконец, хватка ослабла, пальцы на его лодыжках разжались. Он выскочил на поверхность, отплевываясь и глотая ртом воздух. Вытряхнув воду из глаз, он увидел Пока — тот спокойно уплывал от него. А нож, прихваченный лентой к кисти, исчез!

Ошалев от гнева, позабыв об осторожности, Чак яростно погреб к берегу, но Пок без труда его опередил. Он уже стоял в независимой позе, когда Чак, карабкаясь, только вылезал из воды.

Чак, снедаемый яростью, бешеным быком пошел на Пока — голова втянута в плечи, пальцы словно щупальца-крючья. Пок уклонился от нападения и тут же ловкой подножкой лишил Чака точки опоры — тот рухнул как подкошенный. В ту же секунду Пок навалился на него. Прижал к земле, надавил коленом на грудь, и в руке индейца Чак увидел собственный нож. Острое, словно бритва, поблескивавшее лезвие прикоснулось к горлу Чака.

Чак похолодел. Он посмотрел в блестящие черные глаза и с ужасом понял — вот сейчас жизнь вытечет из него тонкой струйкой.

Пок не сводил с него глаз, острие ножа покалывало кожу.

— Ты хотел убить меня? — негромко спросил он. — Только не ври! Говори правду!

— Я хотел забрать деньги, — выдохнул Чак.

— Тебе так нужны деньги, что ты готов убить человека?

Они посмотрели друг на друга, потом Пок встал и отошел на пару шагов. С трудом поднялся на ноги и Чак. Его трясло, по лицу струился пот.

— Тебе нужны мои деньги? — спросил Пок. — Забирай, если сможешь. — Он похлопал по пластиковому поясу. — Здесь двести двадцать долларов. — Он посмотрел на нож и, держа его за лезвие, протянул рукояткой к Чаку. — Держи.

Ошарашенный, Чак выхватил нож. Пок спокойно смотрел на него.

— Забирай мои деньги, если сможешь.

Чак посмотрел не индейца. Эти блестящие глаза, эта неподвижность… будто кобра изготовилась к прыжку. Чак испугался — и не выдержали нервы. Нож выскользнул из его пальцев и упал на траву.

— Значит, все-таки не дурак, — подытожил Пок. — Иди умойся. От тебя воняет.

Присмиревший Чак взял кусок мыла, который протянул ему Пок, и пошел к воде. Он мылся и вытирался. Пок тем временем успел одеться, присел на бережок и закурил сигарету. Он подождал, пока Чак натянет на себя свое грязное тряпье, потом жестом подозвал его.

Чак, словно загипнотизированный кролик, подошел и сел рядом.

— Я искал такого, как ты, — сказал Пок. — Человека без совести. Ты был готов ухлопать меня за двести двадцать долларов… а скольких ты убьешь за две тысячи?

Чак облизнул губы. Этому индейцу место в психушке. Он вспомнил, как нож едва не вонзился ему в горло, — и содрогнулся.

— Ты живешь, как последняя свинья, — продолжал Пок. — Чумазый, вечно голодный, воняет от тебя хоть нос затыкай. Посмотри на меня! Если мне что-то нужно, я это беру. Я бреюсь, потому и украл бритву. Цыпленка с ветчиной украл в супермаркете. И деньги эти украл. — Он постучал себя по талии. — Двести двадцать долларов! Сказать, как я их украл? Очень просто. Человек меня подвез, а я его припугнул. Пистолетом. А когда человек испуган, он готов заплатить, лишь бы его оставили в покое. Я просто показал ему пистолет, а он выложил денежки. И никаких проблем. Страх заставляет богатеев открывать бумажники и сумочки. — Он повернулся к Чаку и посмотрел на него в упор. — Я изобрел формулу, как внушить людям страх.

Чак понял только одно: связываться с этим индейцем опасно. Ведь явный же псих!

Из кармана рубашки Пок извлек пачку сигарет и протянул Чаку. Поколебавшись, тот вытянул сигарету и закурил.

— Расскажи мне о себе, — велел Пок. — Только без вранья. Ты мог бы мне пригодиться. Давай, рассказывай.

— Пригодиться? Это как же?

У Чака возникло жутковатое ощущение — этот индеец не блефует. Две тысячи долларов!

— И что я должен делать?

— Для начала расскажи о себе.

Что ж, решил Чак, ничем особенным он не рискует. И стал рассказывать.

Грамоте он как следует не выучился. Читать умел, но писал с трудом. Мать была проституткой. Отца в глаза не видел. В восемь лет был главарем шайки пацанов, которые тибрили вещички в магазинах. Позже стал сутенером собственной мамаши. Ему все время не давали житья фараоны, и в конце концов одного из них пришлось убрать. Чаку тогда едва исполнилось восемнадцать. А фараона этого все в их квартале ненавидели лютой ненавистью. Чак подкараулил его и забил до смерти железным прутом. В двадцать он схлестнулся с одним субчиком, который вообразил, что сместит Чака с поста главаря шайки. Была драка на ножах, и верх одержал Чак. Тело узурпатора выкинули в цементо-мешалку, и его кости с плотью легли в фундамент нового трущобного поселения. Мать закончила жизнь трагически. Чак нашел ее с перерезанным горлом. Наследство она оставила небогатое — сто долларов. Что было делать Чаку? Он навсегда расстался с родным кварталом и стал бродяжничать. Пробродяжничал весь прошлый год, жил где придется, житье было не сахар, но он не очень-то огорчался, потому что все ему в этом мире было до лампочки.

Он выбросил окурок в канал.

— Вот и вся моя биография. Так что там насчет двух тысяч долларов?

— Значит, на тебе два убийства. — Пок внимательно посмотрел на него. — Если ты идешь ко мне в дело, придется убивать еще. Ты к этому готов?

— Лучше бы не подставляться, — сказал Чак после долгой паузы. — Так что насчет денег?

— Две тысячи — это будет твоя доля.

У Чака перехватило дыхание.

— И что за такие денежки надо делать?

— План у меня продуман до последней мелочи, он сработает, тут и думать нечего, но одному мне не управиться. Расскажи-ка о своей девчонке. Может пригодиться и она.

— Мег? — Чак пожал плечами… — Сбежала из дому. Телка подходящая. Больше мне про нее и сказать нечего.

— Может пригодиться и она.

Чак, сузив глаза, задумался. Потом неохотно покачал головой.

— С мокрым делом она связываться не будет.

— Мне нужна девушка. Это часть моего плана. Можешь ее уговорить?

— Откуда я знаю? Ты же не говоришь, что надо делать! Что за план-то?

Пок холодно посмотрел на него. От этого взгляда блестящих черных глаз Чаку опять стало не по себе.

— А ты точно хочешь знать?

— Что значит «точно»? Ясное дело, хочу!

— Ты только что сказал, что лучше бы не подставляться.

— За две тысячи долларов можно и высунуться. Ну, что за план?

Пок не спускал с него пристального взгляда.

— Если я тебе скажу, а потом ты вздумаешь отказаться, живым тебе отсюда не уйти. Этот план я вынашиваю давно. И если я тебе его открою, он уже не будет моей тайной, верно? Так что назад пути нет. Либо ты со мной, либо ты покойник.

В руке индейца появился тупоносый пистолет. Только что не было, и вдруг… как у фокусника. Чак отпрянул. Оружия он боялся.

— Так что решай.

Чак посмотрел на пистолет.

— Не хочешь — бывай здоров, найду кого-нибудь другого. Но если сейчас говоришь «да», потом не отказываться.

— Сколько я на этом заработаю? — спросил Чак, чтобы выиграть время.

— Я же сказал… две тысячи долларов.

— А эти убийства… все будет шито-крыто?

— Убить придется троих… все будет шито-крыто. План у меня надежный. Я и сам не собираюсь подставляться, но моя доля будет больше твоей.

Две тысячи долларов! Это же целое состояние!

— Я согласен! Давай, рассказывай, — заявил он.

Пок убрал пистолет в карман.

— А девушка?

— Ее я беру на себя. Уговорю.

— Страх — вот ключ, который открывает бумажники и сумочки, — повторил Пок. — Я изобрел формулу, как внушить людям страх.

Коричневое неподвижное лицо, блестящие глаза, какое-то неестественное спокойствие… Чак едва не выкрикнул: не надо, ничего не говори! Но снова подумал о деньгах и заставил себя промолчать.

По лбу его сбежала капля пота, выкатилась за переносицу и с носа сорвалась на подбородок.

Слушая план индейца, Чак понимал — да, тут и вправду можно здорово поживиться.

— Нам нужна винтовка с оптическим прицелом, — сказал в заключение Пок. — Я знаю в Парадиз-Сити оружейного мастера, тут проблем не будет. Как только достанем винтовку — за дело.

— А ты Парадиз-Сити знаешь? — спросил Чак.

Странная, горьковатая улыбка заиграла на губах Пока.

— Да. Когда-то я там жил. Да, я его знаю.

В Чаке проснулось любопытство. Он выложил индейцу всю свою подноготную. Должен тот хоть что-то сказать о себе взамен?

— Ты там работал?

Пок поднялся.

— Сейчас на очереди — машина. — Он внимательно посмотрел на Чака. — Ты со мной?

Чак кивнул:

— С тобой.

— Поговори с девушкой. Если ты в ней не уверен, оставим ее здесь. Найдем другую.

— Ладно.

Пок направился в сторону шоссе. Чак посмотрел ему вслед, потом подобрал полотенце и с нелегким сердцем побрел к бесхозному дому.


Чак дал Мег выкупаться в канале, а когда она стала сушить волосы, подсел к ней на берегу.

Полчаса назад Мег, вся изведясь от ожидания, накинулась на Чака: ну что, возьмет их Пок с собой в машину или нет.

— Иди умойся, — сказал ей Чак. — Потом поговорим.

Теперь, когда он сел рядом, она повторила вопрос:

— Мы едем с ним?

— Я — да, — ответил Чак, не глядя на нее.

Мег выронила полотенце. Она похолодела от страха.

— Ты — да? А я?

Чак вырвал горсть травы и подкинул ее в воздух.

— Пожалуй, дальше тебе лучше идти своей дорогой.

— Как это? — Мег приподнялась на колени. — Ты что же, меня бросаешь?

В глазах ее он увидел панику, но ухмылку скрыл. Откинулся на спину, сунул руки под голову и уставился в голубое небо.

— Понимаешь, крошка, мне такая жизнь обрыдла. Мне нужны деньги. — Из кармана рубашки он вытащил смятую пачку сигарет. — Курить будешь?

— Чак! Неужели ты хочешь от меня уйти?

Он не спеша закурил сигарету.

— Послушать можешь? Так вот, чтобы заработать по-крупному, надо рискнуть, — изрек он наконец, а Мег на коленях стояла рядом и со страхом смотрела на него. — Я не хочу ни во что такое тебя втягивать, вот и думаю, что нам с тобой лучше расстаться.

Мег закрыла глаза.

— Выходит, я тебе больше не нужна… я тебе надоела?

— Я разве это сказал? — Чак глубоко затянулся, потом выпустил дым через ноздри. — Ты что, не слышишь меня? Я же о тебе забочусь. Ты мне нравишься, и в опасное дело я втравливать тебя не хочу. Терять тебя мне неохота, но у тебя на это просто духа не хватит, так что лучше расстаться.

— На это? На что именно… на это? — почти завизжала Мег.

— Пок собирается провернуть один ловкий номер. Ему для этого нужен я и еще девушка. — Чак был доволен собой — разговор он построил правильно. — Только дело может и не выгореть. И загремишь ты в тюрягу на двадцать лет.

Мег похолодела. Значит они замышляют какое-то преступление! Она была с Чаком уже два месяца, и хотя он часто болтал о воровстве, дальше разговоров дело не шло. Не шло, потому что свою роль сыграла она. Она всякий раз умоляла его не красть, хотя порой им здорово подводило желудки. И сейчас она поняла: Чак попал под влияние этого индейца! Тот своими россказнями толкает Чака к пропасти!

— Чак! — Она схватила его за руку. — Бежим отсюда, пока он не вернулся! Он же сдвинутый. Я вижу. Устроимся где-нибудь на работу. Пока ведь обходились. Я буду для тебя все делать… я…

— Да заткнись ты! — огрызнулся Чак. — Я еду с ним, так что давай мне концерт с рыданьями не закатывай. А на работу устраивайся сама… если нравится. Ты что, до конца жизни хочешь гнуться в три погибели на солнце, собирая эти чертовы апельсины? Тогда на здоровье — дорога открыта!

Мег поняла — Чака не сдвинешь. И тут же вся затряслась от отчаяния. Собирать апельсины? Либо это, либо домой! А дома… родители, завтрак, обед и ужин, опостылевшие занятия, утром подъем, потом на работу к отцу, там до одурения стучать на машинке, вечером баиньки, а с утра снова подъем и так до бесконечности.

— А тебе тоже дадут двадцать лет? — спросила она.

Чак смял сигарету.

— Конечно, если проколемся, только не проколемся мы, да и вообще мне это до лампы! Я хочу быстро взять большие деньги, и тут мы их возьмем! Пок говорит, что тебе он заплатит пять сотенных. Он считает, что ты за эту работу возьмешься, а я — что нет. Я ему сказал, что такие раскрутки не для тебя. — Он поскреб бороду. — У тебя для этого кишка тонка.

Перспектива разбогатеть оставила Мег равнодушной, но вот остаться одной… После двух месяцев с Чаком жизни без него она себе просто не мыслила.

— Что мне придется делать?

Чак отвернул голову, чтобы она не увидела в его глазах искры триумфа.

— Что скажут. Пойми, крошка, чем меньше обо всем будешь знать, тем безопаснее и для тебя, и для меня. Мы тебя берем при одном условии: ты беспрекословно выполняешь все распоряжения Пока, не задаешь никаких вопросов. Твоя доля — пятьсот долларов. Как только снимем пенку, мы с тобой сматываем удочки — и в Лос-Анжелес!

— Но, Чак, это нечестно! Как же так! Я даже не знаю, на что соглашаюсь! — Мег застучала стиснутыми кулачками по коленкам. — Сам говоришь, что я на двадцать лет могу загреметь в тюрьму, а в чем дело не рассказываешь… Так нечестно!

— Ты права, но таковы условия. — Чак поднялся на ноги. — Никто тебя, крошка, не неволит, можешь не соглашаться. У тебя еще есть время подумать. Мы с Поком снимаемся через полчаса. Так что ехать с нами или нет — решай сама.

Он был уверен — никуда не денется.

Он зашагал было прочь, но тут услышал:

— Чак!..

— Ну, что?

— А ты ему доверяешь?

— Я не доверяю никому, в том числе и тебе, — отрезал Чак. — И никогда не доверял, но знаю — тут можно здорово поживиться. И другое знаю: большой куш мы с ним сорвем быстро, а на остальное я чихал. На раздумье тебе полчаса. — Он внимательно посмотрел на нее. — И запомни, крошка, если ты уж с нами, значит с нами… назад хода нет… понимаешь? — С этими словами он ушел.

Мег долго сидела и смотрела на поблескивавшую воду канала. Пок наполнил ее душу страхом. От него исходило нечто зловещее, да и тронутый он. И если она сейчас скажет «нет» — Чак для нее потерян. Ну что ж, сказала она себе наконец, уж если станет совсем невмоготу, она всегда сможет наложить на себя руки. Если что ей по-настоящему и принадлежит, так это собственная жизнь. Единственное ее достояние. Глотаешь горсть таблеток, лезвием по кистям и привет… что угодно, лишь бы не остаться здесь без Чака, без гроша денег, совсем одной.

Она встала и пошла к бесхозному дому. Чак уже упаковал рюкзак и сидел на верхней ступеньке лестницы, во рту торчала сигарета. Он взглянул на нее, в табачном дыму его маленькие глазки будто чуть косили.

— Сейчас соберусь, — сказала она. — Я уеду с вами.

— Будешь делать все, что тебе скажут… без вопросов?

Она кивнула.

Ухмылка Чака вдруг превратилась в теплую и дружелюбную улыбку.

— Ну и отлично. Знаешь что?

— Что?

— Мне ведь терять тебя совсем неохота.

К горлу Мег подкатил ком, она едва не расплакалась. В жизни она не слышала ничего более приятного. Ее бледное, исхудавшее лицо засветилось, и Чак понял — он сказал именно то, что надо. Он встал, и она кинулась ему в объятия. Облапив Мег, Чак крепко притиснул ее к себе.

— Чак… Но ты уверен, что дело выгорит? — Ее бил озноб. — Мне страшно. Этот индеец… он же сдвинутый… Я чувствую.

— Положись на меня, крошка. Я с ним разберусь. Иди, пакуйся.

Через двадцать минут к ним на старом «бьюике» с откидной крышкой подрулил Пок Тохоло. Машина была слегка обшарпанная, но хромированные детали блестели, как новенькие. Неприметная машина: темно-синяя с темно-синим верхом, выцветшими сиденьями из красной кожи; в многотысячном потоке машин, что проносятся по шоссе 4, она, безусловно, не привлечет ничьего внимания.

Увидев, что Чак и Мег сидят на ступенях с рюкзаками, Пок понял: свою партию Чак разыграл как надо. Он вышел из машины и подошел к ним.

— Все в порядке? — спросил он, глядя на Мег.

Она кивнула, внутренне съежившись под взглядом его черных блестящих глаз.

Тогда он повернулся к Чаку.

— Первую остановку делаем в Фулфорде. Сбреешь бороду и пострижешься. В Парадиз-Сити мы должны выглядеть прилично — респектабельные люди приехали отдохнуть. И шмотки тебе придется постирать.

Чак недовольно поморщился. Своей бородой и патлами он гордился.

— Ладно, — согласился он, пожав плечами. — Как скажешь.

Подхватив два рюкзака, они с Поком пошли к машине.

Мег еще долгую минуту сидела, поджариваясь на солнце, но вот Пок завел двигатель, и она, беспомощно поведя плечами, забралась в машину.

Глава 2

Детектив первого класса Том Лепски решительным шагом вошел в комнату детективов полицейского управления Парадиз-Сити, поглядывая на окружающих свысока, будто в нем было десять футов роста. Только день назад он получил долгожданное повышение; для этого ему пришлось изрядно попотеть в чине детектива второго класса целых полтора года. И такое событие он конечно же не мог не отметить. Жене Кэрол он купил орхидею и повел ее в дорогой ресторан, там принял умеренную дозу спиртного, а завершился вечер и вовсе бесподобно: в постели Кэрол одарила его ласками, сравнимыми разве что с временами их медового месяца.

Лепски, высокий и поджарый, с холодными как сталь голубыми глазами, был честолюбивым и сметливым полицейским, хотя его мнение о своих достижениях не отличалось полной объективностью.

Сержант Джо Беглер, старейший среди детективов Парадиз-Сити, разбирался с утренней сводкой по городу. Увидев Лепски, он откинулся на стуле и с тяжелой иронией изрек:

— Ну, теперь город в безопасности. Бери стул, Том. Пойду брошу чего-нибудь на зуб.

Чужую иронию Том всегда пропускал мимо ушей, он поддернул манжеты и подошел к столу Беглера.

— Отдыхайте, сержант. Я тут управлюсь. Как Фред, не звонил?

Сержант Фред Хесс из отдела по расследованию убийств лежал в больнице со сломанной ногой. На нам держался весь отдел, и только поэтому он не стал посмешищем всего управления. У Хесса был шестилетний сын, Фред Хесс младший, на Малбери-авеню, где они жили, его величали маленьким «злодеем». Мальчишка озорства ради зашвырнул на дерево котенка сварливой вдовы-старухи. Хесс, вместо того, чтобы повиниться перед вдовой за сына, на глазах у восхищенных соседей полез вызволить котенка. Сук надломился, Хесс грохнулся и сломал ногу. Котенок, понятное дело, соскочил вниз без посторонней помощи, а Фред Хесс младший стоял над стонущим отцом, злодейски ухмыляясь, — мол, было из-за чего огород городить. Разгневанный отец хотел оттаскать сорванца за ухо, но тот оказался еще и проворным — успел дать стрекача.

— Фред? — Беглер ухмыльнулся. — Он там совсем опозорился. Сестры на него жалуются — мол, кроет всех и вся на чем свет стоит. Но поправляться он поправляется. Через пару недель будет как огурец.

— Я ему позвоню, — сказал Лепски. — Пусть там не переживает. Узнает, что все его дела веду я, сразу успокоится.

Беглер встревожился.

— Лучше не надо. Мы же хотим, чтобы он вернулся побыстрее. А от такого звонка у него давление поднимется.

Когда Беглер вышел, Лепски посмотрел на детектива второго класса Макса Джейкоби, который едва сдерживал улыбку.

— Слышал? — спросил он. — Как считаешь, Джо мне завидует?

— Естественно, Том. Тебе все завидуют, даже я.

— Ну да? — Лепски был польщен. — Впрочем… Он пожал плечами. Жизнь есть жизнь. Придется к этому привыкать. — Что новенького?

— Ничего. Тишь да гладь.

Лепски поудобнее устроился на стуле.

— Мне бы сейчас какое-нибудь смачненькое убийство… на почве секса. Пока Фред там отлеживается, я мог бы сорвать банк. — Он зажег сигарету, затянулся и уставился в пространство. — Фред, конечно, не дурак, но ведь и я не лыком шит. Жена уже подзуживает — давай, говорит, теперь тяни на сержанта. Эти женщины, вечно им мало. Меня же только что повысили. — Он вздохнул, покачал головой. — Тебе легче, ты не женат.

— Это точно! — С чувством подтвердил Джо. — Свобода дороже всего!

Лепски хмуро покосился на него.

— Да я совсем не против семьи. Своих плюсов хватает. Ты парень в расцвете сил, самое время жениться. Ты…

Зазвонил телефон. — Чувствуешь? — Лепски самодовольно улыбнулся. — Стоило мне появиться, работенка тут как тут. — Он цапнул трубку. — Полиция. Детектив первого класса Лепски слушает.

Джейкоби прыснул в кулак.

— Позовите сержанта Беглера, — пролаял мужской голос.

— Смена сержанта Беглера кончилась, — ответил Лепски, нахмурившись. Что это еще за тип? Почему это онпредпочитает ему Беглера? — А в чем дело?

— Говорит Хартли Данвас. Капитан Террелл там?

Лепски выпрямился.

Хартли Данвас был не только экспертом окружного прокурора по баллистике, ему принадлежал шикарный магазин охотничьего оружия, где отоваривались все местные богачи; в городе он был важной шишкой, к тому же личным другом шефа Лепски.

— Нет, мистер Данвас, шефа пока нет, — сообщил Лепски, жалея о том, что вообще поднял трубку. — Я могу вам чем-то помочь?

— Живо пошлите сюда кого-нибудь потолковее! Ко мне вломились воры, — рявкнул Данвас. — Передайте капитану Терреллу, пусть едет сюда, как только появится.

— Хорошо, мистер Данвас, — заверил Лепски. — Уже выезжаю, мистер Данвас, — и он повесил трубку.

— Так это был мистер Данвас, — присвистнул Джейкоби, сразу посерьезнев.

— Да… Неприятности. Звони шефу. Данваса ограбили. — Он поднялся да так стремительно, что стул грохнулся на пол. — Скажи ему, что Данвас рвет и мечет, требует его немедля, а я понесся туда. — И дверь за ним захлопнулась.

Хартли Данвасу было лет пятьдесят пять. Этот высокий, сухой и чуть сутулый мужчина держался самоуверенно и надменно, как и полагается миллионеру.

— А кто вы такой, черт подери! — возмутился он, когда Лепски провели в его роскошный, что дух захватывало, кабинет. — Где Беглер?

Ишь распоясался, подумал Лепски, только со мной этот номер не пройдет. Пусть этот наглец хоть десять раз шишка, но Лепски, между прочим — детектив первого класса.

— Меня зовут Лепски, — ответил он своим самым полицейским голосом. — Что там насчет взлома?

Данвас покосился на него.

— Да, я о вас слышал. Террелл приедет?

— Его предупредили. Если это всего лишь взлом, я управлюсь и сам. Шеф занят.

Данвас неожиданно улыбнулся.

— Да… Разумеется. — Он поднялся на ноги. — Идемте.

Он провел Лепски через большой магазин, спустился вниз и отпер комнату-склад.

— Залезли здесь.

Лепски взглянул на небольшое зарешеченное стальной решеткой окошко. Решетка была выдрана и торчала торчком из цементного основания.

— Стальной трос, крюк и машина, — пояснил Лепски. Через окошко он увидел узкую аллею, ведущую к автостоянке. — Проще пареной репы. Что они взяли?

— Вот как они сюда забрались? — Данвас посмотрел на Лепски с некоторым уважением. — Забрали одну из моих лучших снайперских винтовок: ручная работа, с оптическим прицелом, глушителем, стоит пятьсот шестьдесят долларов.

— Еще что-нибудь пропало?

— Ящик с сотней патронов для винтовки.

— Где хранилась винтовка?

— Сейчас покажу.

Данвас, а следом за ним и Лепски вернулись в магазин.

— Здесь, — сказал он, остановившись около узкой стеклянной витрины, установленной прямо на прилавке. — Достать ее оттуда — дело нехитрое. Поднимаешь стеклянную крышку — и все. Я тут ничего не трогал. Может, остались отпечатки пальцев.

— Угу. Сейчас подошлю сюда наших ребят, мистер Данвас, пусть ищут отпечатки, — сказал Лепски, но, глянув на надраенный до блеска стеклянный ящик, сразу понял — толку от этого не будет. Человек, забравший винтовку, был в перчатках.

Часа два спустя шеф полиции Террелл вызвал к себе в кабинет Беглера и Лепски, они сидели и потягивали кофе.

— Никаких улик, никаких отпечатков… тут работал профессионал, — пробурчал Беглер, прочитав отчет Лепски. — Видно, парень знал, за чем пришел. Там ведь были винтовки и подороже, а он взял именно эту.

Террелл, грузноватый мужчина со стальной сединой в волосах, потер массивный подбородок…

— У Данваса в основном оружие для спортивной стрельбы. А эта винтовка — снайперская. Почему взяли именно ее?

Лепски нетерпеливо повел плечами.

— Игрушка-то непростая: тут тебе и оптический прицел, и глушитель. Может, какой-нибудь щенок увидел ее, вот у него руки и зачесались. Данвас сказал, что месяц назад эта винтовка стояла в оконной витрине.

Террелл кивнул.

— Может и так, только ведь для убийцы такая винтовка — просто находка. — Я все же думаю, это какой-нибудь мальчишка.

— Если так, то замашки у него профессиональные, — вставил Беглер.

— И что? Сейчас любой сосунок знает, что на дело надо надевать перчатки, знает, как выдернуть оконную решетку — по телевизору и не такого насмотришься, — парировал Лепски.

— Дайте сообщение в газеты, — распорядился Террелл. — Толку от этого, скорее всего, не будет, но о краже пусть напишут, и фотографию винтовки напечатают… У Данваса она наверняка есть.

Когда Лепски вернулся к своему столу и начал крутить диск телефона, Беглер сказал Терреллу:

— Может, Том и прав… попалась эта винтовка на глаза какому-то сопляку, и он не удержался.

Террелл задумался. Вспомнил, как мальчишкой по субботам ходил в магазин Данваса — тогда хозяином был отец Хартли, — как глазел на снайперскую винтовку — вот бы мне такую. Он мечтал об этой винтовке недели три, а потом эти мечты из головы как метлой вымело. Не исключено, какой-нибудь мальчишка мечтал вот так же — и не выдержал.

— Будем надеяться, что он прав, только не нравится мне это. Винтовка с оптическим прицелом — оружие для убийцы.


Дин Маккьюэн был президентом корпорации «Флорида кэннинг энд гласс», этот концерн с оборотом в миллион долларов поставлял упаковку флоридским садовникам и зеленщикам. Маккьюэн, высокий и седовласый, с испитым лицом, сам никогда не сидел сложа руки и подчиненных гонял, в итоге кое-чего в этой жизни добился. Он был трижды женат: все жены от него уходили, не в силах вынести его буйный нрав, образ жизни и непомерные требования.

Маккьюэн жил по часам. Поднимался в 7.00: полчаса проводил в спортзале в подвальном этаже своего роскошного дома, который утопал в цветущих садах площадью два акра; в 7.31 принимал душ, в 9.03 садился в «роллс-ройс» и уезжал на работу. Таков был распорядок его дня, который никогда не нарушался.

Проработавшая у него три года секретаршей Марта Делвин прекрасно знала — он не опаздывает ни на секунду, и когда в это ясное летнее утро он по широкой лестнице спустился к завтраку, она, не глядя на часы, определила: сейчас без одной секунды 8.00.

Тридцатишестилетняя высокая брюнетка с обыденной внешностью, Марта Делвин ждала его у стола, держа в руке утреннюю почту.

— Доброе утро, мистер Маккьюэн, — сказала она и положила почту на стол. Маккьюэн кивнул. Он был не из тех, кто тратит слова впустую. Он сел, положил на колени салфетку, а Токо, его японский Пятница, разлил по чашкам кофе и принес омлет и телячьи почки.

— В почте что-нибудь есть? — спросил Маккьюэн, прожевав почку.

— Важного ничего, — ответила Марта. — Обычные приглашения. — Она сделала паузу, поколебалась секунду, потом добавила: — Есть, правда, одна странная вещь…

Маккьюэн проткнул вилкой еще одну почку, потом нахмурился.

— Странная? Вещь? Как это понять?

Она положила перед ним половинку листа дешевой писчей бумаги.

— Это было в почте.

Маккыоэн достал свои двухфокусные очки, надел их и вперился глазами в листок. Крупными буквами было написано следующее:

УПОКОЙ ГОСПОДЬ ДУШУ ТВОЮ
9.03
ПАЛАЧ
— Это еще что за чертовщина? — раздраженно вскричал Маккьюэн.

Токо, стоявший за стулом Маккьюэна, поморщился. По тону хозяйского голоса он понял: утро начинается плохо.

— Не знаю, — ответила Марта. — Решила, что надо вам это показать.

— Зачем? — окрысился на нее Маккьюэн. — Разве не видите, что это писал псих? На кой черт вы это мне подсунули? Специально, чтобы испортить завтрак, не иначе. — И он смахнул листок бумаги на пол.

— Извините, мистер Маккьюэн.

Маккьюэн круто развернулся и накинулся на Токо.

— Гренок холодный! Все утро спишь! Принеси еще!

В 9.03, закончив диктовать и все еще негодуя, Маккьюэн с напыщенным видом вышел на улицу, где его ждал «роллс». Ярко светило солнце.

У дверцы машины, держа фуражку под мышкой, его ждал Брант, пожилой, изрядно натерпевшийся от своего хозяина шофер. У верхнего основания солидных ступеней остановилась Марта Делвин, вышедшая проводить Маккьюэна.

— Вернусь в шесть. Сегодня с визитом приедет Халлидей. Обещал в половине седьмого, но вы его знаете не хуже меня. Пунктуальностью он никогда не отличался…

Эти слова оказались последними в жизни Дина К.Маккьюэна. Жуткое воспоминание о следующей секунде навсегда врезалось Марте в память и не раз терзало ее по ночам. Она стояла рядом с Маккьюэном, и вдруг на ее глазах лоб его превратился в губчатое месиво из крови и мозговой мякоти. Небольшой комочек его мозга шлепнулся ей в лицо и пополз по щеке. Кровь его брызнула на ее белую юбку. С тяжелым стуком он рухнул на мраморные ступени, от удара раскрылся чемоданчик, и оттуда высыпалось все содержимое.

Парализованная от ужаса, она смотрела, как катится по ступеням плотное, крепкое тело Маккьюэна, а по лицу ее ползло что-то омерзительное, скользкое… и она зашлась в безумном крике.


Доктор Лоуис, полицейский врач, спустился по ступеням в холл, где его ждали Террелл, Беглер и Лепски.

Лоуис был невысоким лысеющим толстяком, на лице крапинки веснушек. Террелл уважал в нем профессионала.

Звонок раздался, едва Лепски положил трубку после разговора с представителями прессы насчет похищенной винтовки. Звонил Стив Робертс из патрульной машины, он услышал крики в доме Маккьюэна и выяснил, что там случилось. Услышав его отчет, Террелл, Беглер и Лепски кинулись по ступеням в свою машину, а Джейкоби было велено позвонить в отдел по расследованию убийств. В том, что произошло убийство, Террелл не сомневался, такого в Парадиз-Сити не случалось уже давно, и убили одного из самых влиятельных жителей города.

Они приехали на место происшествия вместе с каретой «скорой помощи», а еще через пять минут появился доктор Лоуис.

Сейчас «скорая» с телом Маккьюэна уже уехала в морг.

— Как секретарша? — спросил Террелл.

— Я дал ей успокоительное, — ответил доктор Лоуис, останавливаясь у основания ступенек. — Допрашивать ее нельзя по меньшей мере сутки. Она в тяжелом шоке.

Террелл не удивился — он уже выслушал полицейского, видел тело Маккьюэна.

— Есть какие-нибудь соображения, док?

— Стреляли из мощной винтовки. Сейчас поеду в морг, вытащить пулю. Могу спорить, что это классная снайперская винтовка с оптическим прицелом.

Террелл и Беглер переглянулись.

— А угол стрельбы?

— Стреляли сверху.

Террелл с Лоуисом вышли на террасу. Внимательно оглядели открывавшийся им вид.

— Вон оттуда, — решил Лоуис, махнув жирной ручкой. — Я снимаюсь. Это уже по вашей части, — и он уехал.

К Терреллу подошел Беглер.

Они старались смотреть вперед. Принадлежавший Маккьюэну участок обрамляли большие каштановые деревья, за ними виднелось шоссе, дальше — свободное пространство, а в отдалении — жилой дом с плоской крышей.

— Ничего себе выстрел, — заметил Беглер. — Если оттуда.

— Но больше вроде и неоткуда… посмотри вокруг, — Террелл повел рукой. — Слышал, что сказал Лоуис: классная снайперская винтовка с оптическим прицелом… вполне возможно, это винтовка Данваса.

— Угу. Как только Лоуис достанет пулю, все станет ясно.

— Том! — Террелл повернулся туда, где ждал распоряжений Лепски. — Возьмите ребят, сколько сочтете нужным, и прочешите этот дом. Проверьте крышу и все пустые квартиры. Если пустых квартир нет, проверьте все квартиры без исключения. В общем, вас учить не надо.

— Есть, шеф.

Взяв четверых сотрудников из отдела по расследованию убийств, Лепски уехал вместе с ними в сторону видневшегося вдали многоэтажного дома.

— Пойдем поговорим с шофером и с японцем, — распорядился Террелл.

— Смотри, уже принесла нелегкая, — сказал Беглер и застонал.

Из подкатившей машины вылезал высокий седовласый мужчина. Кто-то сказал однажды ему, что он похож на киноактера Джеймса Стюарта, и с тех пор он всячески «работал» под эту знаменитость. Звали его Пит Хэмилтон, он вел уголовную хронику в местной газете «Парадиз-Сити сан» и на городском телевидении.

— Возьми его на себя, — едва шевеля губами процедил Террелл. — Про винтовку — ни слова. Прикинься дурачком, — и он вернулся в дом.

Херберту Бранту, шоферу Маккьюэна, сказать было нечего. Он еще не оправился от потрясения, и Террелл быстро понял, что лишь зря потратит время, а вот Токо, слуга-японец, не видевший убийства, полностью держал себя в руках. Он передал Терреллу листок, который Маккьюэн так презрительно смахнул со стола. Обрисовал облик своего хозяина — его нравы и привычки. Эти сведения оказались очень полезными.

Беглеру с Хэмилтоном повезло куда меньше.

— Хорошо, хорошо… Я знаю, это случилось только что, — нетерпеливо говорил Хэмилтон, — но какая-то версия у вас должна быть? Маккьюэн — фигура заметная. И его убили… как Кеннеди! Да в нашем городишке такого события уже несколько лет не было, неужто вы этого не понимаете?

— Согласен, это событие, — отвечал Беглер, отправляя в рот полоску жевательной резинки. — Но причем тут Кеннеди? Маккьюэн вовсе не президент США.

— Так вы мне что-нибудь скажете или нет? — рассердился Хэмилтон.

— Если бы что-нибудь было, Пит, обязательно бы сказал, — ответил Беглер увещевающе. — Но пока у нас ничего нет.

— А снайперская винтовка, которую украли у Данваса… может, она и есть орудие убийства?

Беглер пожал плечами.

— Об этом можно только гадать. Эту версию мы прорабатываем.

— Когда у вас будет что мне сказать?

— Через пару часов. После полудня в управлении проведем пресс-конференцию.

Хэмилтон окинул Беглера пристальным взглядом, но тот и бровью не повел.

— Ладно… Это все?

— Пока все.

Хэмилтон сбежал по ступенькам к своей машине. Беглер посмотрел ему вслед, потом пошел в дом — узнать, как успехи у Террелла. Тот, стоя, выслушивал рассказ Токо. Наконец Токо выговорился, и Террелл его отпустил. Оставшись в Беглером наедине, Террелл показал ему записку, которую передал Токо.

Беглер изучил ее, потом выругался сквозь зубы.

— Псих.

— А может, для отвода глаз.

Оба знали: именно психи с оружием — убийцы наиболее ловкие и изворотливые, загнать их в угол труднее всего.

Беглер сунул листок в пластиковый конверт.

— Отвезу это ребятам в лабораторию. — Он зашагал было к машине, потом остановился. — У Хэмилтона, как всегда, ушки на макушке. Выспрашивал про украденную винтовку. Боюсь, нас ждет солидная реклама.

— Похоже.

Через пять минут после их отъезда к дому Маккьюэна снова подрулил Пит Хэмилтон. Он поговорил с Токо, фотограф сделал несколько снимков, и они уехали, едва не столкнувшись на подъездной дорожке с двумя газетчиками-конкурентами.

В 11.00 Хэмилтон уже выступал в программе теленовостей. На экране — фотографии украденной винтовки. Потом жилище Маккьюэна, в отдалении — многоэтажный дом. Вперившимся в свои телевизоры обывателям Хэмилтон рассказал о записке от Палача.

— Кто этот человек? — задал он вопрос. — Нанесет ли он удар снова?


Мотель «Добро пожаловать» стоял на проселочной дороге, слегка в стороне от шоссе 4, в трех милях от Парадиз-Сити. Пятнадцать обшарпанных коттеджиков, каждый с собственным гаражом, принадлежали миссис Берте Харрис, муж которой погиб еще в корейскую войну.

Берта, полнотелая и немного кургузая женщина, готовилась разменять седьмой десяток. Мотель был источником ее существования. На то, чтобы подхарчиться, хватало, как говаривала сама Берта, а поскольку еда ее интересовала в первую очередь, мотель вполне можно было считать предприятием успешным.

Как правило, ее клиенты останавливались всего на одну ночь, и поэтому она была приятно удивлена, когда прошлым вечером к мотелю подкатил запыленный «бьюик» и приличного вида обходительный индеец сказал ей, что у него с друзьями отпуск, и не могли бы они снять два домика на неделю, а может, и дольше?

К ее вящему удовольствию индеец принял ее цену безо всякой торговли. Он согласился на ее условия с такой готовностью, что она даже обругала себя: надо было просить больше. Приятным было и то, что индеец заплатил за оба домика вперед, правда, друзья его — парень и девушка — почему-то оказались белыми, впрочем, ей что до этого?

В книге регистрации индеец записался как Харри Льюкон, а парочка оказалась мистером и миссис Джек Аллен.

Они пошли в ресторан, где заправлял цветной помощник Берты, мохнатый негр по имени Сэм, в свои восемьдесят пять он умудрялся поддерживать в коттеджиках относительную чистоту и в случае надобности мог приготовить наводящую уныние пищу, что, впрочем, случалось редко. Поужинав хлипкими гамбургерами и клейким яблочным пирогом, запив все это шипучкой, троица отправилась спать, и Берта о ней забыла.

В 22.00 разошлись по домикам и другие три ее гостя — пожилые коммивояжеры. В мотеле воцарилась тишина. Но перед этим Пок Тохоло тихонько постучал в дверь домика Чака, и с минуту они о чем-то шептались, а Мег безуспешно пыталась подслушать их разговор. Потом Чак велел Мег идти спать, а сам вместе с Поком сел в «бьюик», и они отправились в сторону Парадиз-Сити.

По городу Пок вел машину так уверенно, что Чак сразу понял: Парадиз-Сити индеец знает как свои пять пальцев. Они два раза объехали вокруг торгового центра, и лишь тогда Пок объяснил, что им сейчас предстоит.

Он уже все подготовил. Под задним сиденьем у него лежал стальной крюк и длинный стальной трос. Вырвать решетку, защищавшую окно складской комнаты оружейного магазина, оказалось детской забавой.

Пока Чак, нервничая и слегка потея, стоял на стреме в темной аллее, Пок проскользнул в окно. Минуту спустя он передал Чаку снайперскую винтовку, оптический прицел и коробку с глушителем. Все это Чак положил под сиденье машины.

Они вернулись в мотель.

— Иди спать, — сказал Пок, когда машина остановилась около домика Чака. — Ей ни слова… понял?

Чак вылез из машины.

— А ты что будешь делать?

— Узнаешь, — спокойно ответил Пок, нажал на газ, и машина скрылась в темноте.

Мег лежала в постели, но не спала, ждала его — одолевали тревожные мысли. Он стал раздеваться.

— Где ты был? — спросила она.

Он скользнул под одеяло, потянулся к ней.

— Где ты был? — повторила она, отпихиваясь от него. — Нечего меня жать! Ты даже не умылся, поросенок несчастный! Даже зубы не почистил!

— Подумаешь, — отозвался Чак и перевернул ее на спину.

Проспали они до 9.50. Разогревая кофе, Мег через окно увидела, как подъехал Пок и поставил машину в гараж.

— Его всю ночь не было? — спросила она, разливая кофе в чашки.

— Спроси его самого, — буркнул Чак.

Она сразу заткнулась.

Потом Чак побрился, принял душ, а Мег тем временем смотрела по телевизору рекламу.

Намыливая лицо, Чак думал о Поке. Они украли винтовку. Всю ночь Пока не было. А ведь он сказал: будет три убийства. Под ложечкой у Чака засосало — вдруг Пок уже пустил винтовку в дело?

Он причесывался, когда на телеэкране появился Пит Хэмилтон и начал рассказывать об убийстве Маккьюэна. Он показал записку, полученную Маккьюэном, и в эту минуту Чак вышел из душа.

— Слушай! — воскликнула Мег в возбуждении.

— Итак, среди нас завелся убийца… может быть, убийца-сумасшедший, — говорил Хэмилтон. — Этот человек называет себя Палачом. Но каковы его мотивы? И ждать ли нам нового убийства? Вчера вечером из известного оружейного магазина была похищена снайперская винтовка… из магазина Данваса. Не из нее ли убили Маккьюэна? Вот фотография винтовки, оснащенной оптическим прицелом и глушителем. — Появился новый снимок, и Чак вздрогнул.

— Посмотрите внимательно на этот снимок, — продолжал Хэмилтон. — Если вы уже видели эту винтовку, если вы видели ее в чьих-то руках, немедленно сообщите об этом в полицейское управление. Дик К.Маккьюэн был одним из самых известных наших горожан. Он…

Чак выключил телевизор.

— Делать нам больше нечего, — сказал он как можно более беззаботно. — Поехали, посмотрим на город.

Мег не сводила с него глаз. Он побледнел, на лбу выступили бусинки пота, глаза бегали. Она похолодела.

— Что случилось?

Чак натянул рубашку.

— Случилось? Ничего не случилось. Ты, что, не хочешь посмотреть город?

— Это убийство… этого человека… Палач… к нам ведь это не имеет отношения, правда, Чак?

Чак натянул брюки.

— Спятила, что ли? К нам?

Но глаза отвел в сторону.

— Что же тогда на тебе лица нет? Это имеет к нам отношение? — Мег отшатнулась от него. — Где он шлялся всю ночь? Деньги, что он нам обещал, они откуда?

Чак понял — настал критический момент. Что называется, сейчас или никогда.

— Ну, хватит, — взъярился он. — Пакуй свои вещички! Тебя предупреждали! Чтобы никаких вопросов, так? А теперь все, привет! Катись! Пакуй свои дурацкие шмотки! Катись!

Мег съежилась и беспомощно взмахнула руками, протянула их к нему.

— Нет! Идем вместе, Чак! Он злодей! Я точно знаю! Идем вместе!

— Слышала, что я сказал? Пакуй шмотки! И проваливай!

Она села на неприбранную постель, обхватила руками голову.

— Не могу я одна, Чак… хорошо… ни о чем спрашивать не буду. Только не гони.

Прижав ухо к деревянной стене своего коттеджика, хлипкой и тонкой, Пок Тохоло внимательно слушал.

Чак знал, что победа на его стороне, но сейчас самое время поставить ее на место.

— Ты мне надоела, — заявил он. — Баб кругом полно, найду другую. Так что лучше дуй отсюда. Давай… пакуй вещички!

Она почти пресмыкалась перед ним.

— Пожалуйста, Чак… мне все равно. Ни о чем больше не спрошу. Мне самое главное — чтобы с тобой.

Он прошелся по комнате, будто бы охваченный сомнениями.

— Поговорю с Поком. Таить от него я не буду. Так что, может, тебе все-таки лучше смотать удочки.

Мег подскочила и схватила его за руку.

— Нет, ему не говори! Обещаю! Клянусь, больше ни словечка не спрошу, ни вопросика! Буду все делать, как скажешь! Обещаю!

Чак сделал вид, что слегка колеблется, потом кивнул.

— Ладно, будем считать, я обо всем забыл. Поедем глянем на город?

— Идем. — Она благодарно взглянула на него. — С удовольствием.

— Спрошу Пока, можно ли взять машину.

В ту же секунду ее снова охватила паника.

— Ты ему не скажешь… ни о чем не расскажешь?

В его ухмылке появилось злорадство. Для его «я» это просто бальзам — видеть, как она перед ним пресмыкается.

— Не скажу. — Короткими влажными пальцами он взял ее за подбородок и ущипнул, да так, что она сморщилась. — Только помни, крошка, это в последний раз.

Он вышел из коттеджика и постучал в дверь Пока. Тот его впустил и тут же закрыл дверь. Они стояли и смотрели друг на друга.

— Я все слышал, — сказал Пок негромко. — Ты был на высоте. Возьми машину, съездите на пляж. Поразвлеки ее. А я посплю. — Из кармана он вытащил двадцатидолларовый банкнот. — Вот… порадуй девочку. — Он умолк. Его черные блестящие глаза обшарили лицо Чака. — Вечером ты мне понадобишься. Отсюда стартуем в одиннадцать.

Чак замер, во рту вдруг пересохло.

— Номер два?

Пок кивнул.

Глядя в сторону, Чак выдавил из себя.

— С первым ты управился сам. Зачем тебе нужен я?

— На сей раз без тебя не обойтись, — ответил Пок. — Отвези ее на пляж и подразвлеки.

Чак кивнул, помешкал секунду, потом вышел.

Пок закрыл за ним дверь и заперся на задвижку. Подождал, пока Чак и Мег сели в «бьюик» и уехали, потом подошел к своей постели, поднял матрас и вытащил из-под него снайперскую винтовку.

Сев на край кровати, он принялся чистить ствол.


Всю свою утреннюю корреспонденцию Терреллу удалось просмотреть только после 14.00. Отвечать на входящие звонки он посадил Беглера. Телевизионный рассказ Хэмилтона произвел в городе эффект разорвавшейся бомбы, и телефон в полицейском управлении трезвонил без умолку. Местные богатеи были все народ избалованный, нервный, и они не на шутку взволновались. Полиция, по их понятиям, находилась у них в услужении, была только для того и создана, чтобы стоять на страже их интересов. Ну что, вы уже поймали этого психа, вопрошали они — гневно, визгливо, на грани истерики. Вы что там, в полиции, не понимаете, что он может убить еще кого-нибудь? Какие меры вы принимаете?

Беглер отражал эти атаки, не теряя самообладания, излучая спокойствие и уверенность, изо рта все время торчала сигарета, рядышком на столе — картонный стаканчик с кофе.

Звуки голосов на все лады стучали по его барабанным перепонкам… врезать бы этому Хэмилтону по заднице, чтобы не болтал лишнего.

Лоусон Хэдли, мэр города, слыл человеком разумным. С Терреллом он уже переговорил.

— Может, это псих, — сказал ему Террелл. — А может, и алкаш. Пока у меня мало сведений, ничего определенного сказать не могу. Все рапорты и донесения я разберу примерно к 15.00. Если хотите подождать, Лоусон, ради бога, я не против.

— Подожду, Фрэнк. Этот Хэмилтон, черт его дери, нагнал на всех страху, а мы сами не знаем, в чем дело. Я буду где-нибудь поблизости.

В 15.00 Террелл, Хэдли и Беглер сидели за столом в кабинете Террелла.

— Орудие убийства похищено вчера вечером из магазина Данваса, — начал Террелл. — Это подтверждают специалисты по баллистике. Убийца выстрелил из жилого дома, который называется «Коннот», с террасы пентхауза. В этом пентхаузе, как вам известно, живет Том Дэвис, и сейчас он отдыхает где-то в Европе. Его нет уже три месяца, и убийца, скорее всего, это знал. Лифт из подвального гаража ведет прямо к Дэвису в квартиру. Если подобрать инструмент, подняться туда на лифте несложно. В общем, никаких особых усилий не потребовалось. Убийца заехал в гараж, поднялся в квартиру Дэвиса, вышел на террасу и стал ждать, когда появится Маккьюэн. Швейцар «Коннота» на ногах примерно с 6.00. Видимо, убийца пробрался в здание ночью, поднялся наверх и стал ждать. В 9.30 швейцар идет завтракать. С 9.30 до 10.15 дом никем не охраняется. В это время убийца и улизнул.

Хэлли провел рукой по редеющей шевелюре.

— Впечатление такое, что он все тщательно спланировал, причем давно.

— Или хорошо знал заведенный распорядок. Похоже, ему было точно известно, когда именно надо выстрелить, когда выйти из здания и что Дэвис в отъезде.

— Выходит, это кто-то из местных?

— Скорее всего.

Хэдли обеспокоенно задвигался в кресле.

— Еще что-нибудь у вас есть?

— Записка… странная какая-то. Это предупреждение. Ее отправили вчера вечером. Тут я пасую. Убийца предупреждает Маккьюэна, что тот будет убит. Но зачем?

— Реклама, — предположил Беглер. — И он ее получил. Еще какую.

— Может быть. Ты прав, рекламу он получил. Ребята из лаборатории эту записку обработали. Отпечатков нет, написано шариковой ручкой, бумага продается в любом дешевом магазине. То есть у нас нет ничего, кроме самого текста. — Террелл достал записку и передал ее Хэдли. — Буквы, как видишь, печатные и слегка корявые. Важно время, указанное в записке: 9.03. Это значит, убийца прекрасно знал привычки Маккьюэна. Маккьюэн ведь был помешан на времени, всегда все делал секунда в секунду. И убийца знал, что из дому Маккьюэн всегда выходит в 9.03. Кто мог знать это с точностью до минуты? Секретарша Маккьюэна, его шофер, слуга. Но они здесь ни при чем. В этом я не сомневаюсь. Возможно, Маккьюэн хвастался этой своей точностью перед друзьями. Что ж, проверим. Скорее всего, убийца живет или жил здесь и хорошо знаком с укладом и распорядком жизни в наших краях. Ведь знал же он, что Дэвис в отъезде, что швейцар идет завтракать в 9.30, а Маккьюэн всегда выходит из дома в 9.03. Кое-что это нам дает, но немного. Насчет Маккьюэна вы все знаете не хуже меня. Большой любовью к нему никто не пылал, врагов в деловых кругах было предостаточно. Я в жизни не поверю, что кто-то из его деловых партнеров решил поохотиться на него с ружьем, это уж слишком, черт подери, но ведь я могу и ошибаться. Возможно, эта записка — лишь отвлекающий маневр, но что-то мне подсказывает — никакого маневра тут нет. Мне кажется, это какой-то обозленный псих, он живет здесь и еще даст о себе знать.

Хэдли переварил все сказанное, потом спросил:

— Каков наш следующий шаг?

Террелл подался вперед, положил свои большие кулаки на стол.

— Строго между нами, понятия не имею. Никаких конкретных шагов мы сейчас предпринять не можем. Официально заявим, конечно, что расследование ведется, разрабатываются версии и тому подобное, но делать нам особенно нечего. Фотоснимок винтовки еще раз покажем по телевидению, покопаемся в жизни Маккьюэна и поговорим с его друзьями, но, боюсь, это мало что даст. Безмотивное убийство — это самый крепкий орешек. Попробуй разгрызи. Будем молить бога, чтобы это убийство оказалось единственным.

Хэдли пристально посмотрел на него.

— Ты не исключаешь, что он пойдет на убийство снова?

— Откуда мне знать? Надеюсь, что нет. А мы будем действовать по обычной схеме. Проверим всех, кто ссорился с Маккьюэном, а таких немало. Постараемся выяснить, кому он насолил сильно, кто мог иметь на него зуб… может, кто-то из его подчиненных. Если какие-то идеи есть у тебя, Лоусон, выкладывай — сейчас самое время.

Хэдли раздавил сигару о дно пепельницы и поднялся.

— Нет… но положение мне ясно. Ладно, Фрэнк, действуй. Я поеду к себе в кабинет, постараюсь погасить страсти… ничего другого мне пока не остается.

Когда он уехал, Террелл допил кофе, закурил трубку и взглянул на Беглера.

— Ну, Джо, заводим машину на полные обороты. Всех в работу, пусть ищут. Боюсь, правда, ни черта они не найдут, но сидеть сложа руки нам тоже не след.

— Есть, — Беглер поднялся. — Считаешь, шеф, одним дело не кончится?

— Надеюсь, кончится.

— А я думаю, что нет. Это же псих, кто знает, что такому взбредет в голову. — Беглер покачал головой. — Повезло Фреду. Я бы с удовольствием залег сейчас в больницу со сломанной ногой.

— Он допустит ошибку… все они в конце концов ошибаются, — сказал Террелл без особой уверенности в голосе.

— Вопрос когда?

— Да, верно… когда.

Они посмотрели друг на друга, потом Беглер пошел в комнату детективов — как следует загрузить их работой.


Лепски прекрасно знал, что в эту пору все соседи возятся в своих садиках, — поливают химией тлю, стригут лужайки — и решил подкатить к дому с шиком — знай наших!

Он пронесся по их улице со скоростью пятьдесят миль в час и, поравнявшись со своей садовой калиткой, резко утопил педаль тормоза — машина, негодующе взвизгнув, застыла на месте, а сам Лепски едва не вылетел через лобовое стекло. Вот это класс, подумал про себя Лепски, бодро выпрыгивая из машины. Так, правда, и влететь во что-нибудь недолго, да ладно. Хлопнув дверцей машины, зная, что соседи прервали все свои дела и глядят на него округлившимися глазами, он протопал по садовой тропинке к передней двери. Довольный — номер прошел на ура — он воткнул ключ в замок. Все жители улицы уже знают, что он получил повышение — жена позаботилась. Теперь самое время показать этим обывателям, каков он, детектив первого класса в действии.

К сожалению, дверной замок он пытался открыть ключом от машины. Ему бы ворваться в дом, хлопнуть дверью — соседям было бы о чем посудачить, а он замешкался с замком, не сразу понял, что ключ не тот — и впечатление, конечно, было подпорчено.

Пока он, ругаясь, нашаривал нужный ключ, дверь распахнулась.

— Ну зачем так ездить, скажи на милость? — строго встретила его Кэрол Лепски. — Ты же показываешь дурной пример.

Лепски протиснулся мимо нее, ногой захлопнул дверь и кинулся к туалету.

— Умираю, хочу отлить, — объявил он и заскочил внутрь.

Кэрол вздохнула. Высокая, хорошенькая двадцатисемилетняя брюнетка, она была женщиной энергичной и волевой. До замужества она работала в Майами, в «Америкэн экспресс компани» и вела финансовые дела богатых, консультировала их. Эта работа дала ей уверенность в себе, в манерах даже появилось что-то покровительственное.

Своего мужа она считала лучшим детективом в управлении, самым толковом. По ее планам через шесть, самое большее семь лет он должен был стать шефом местной полиции. Ему этого она не говорила, но покоя не давала, подгоняла вперед, от повышения к повышению. Вот он уже и детектив первого класса; теперь на очереди звание сержанта.

Лепски вышел из туалетной комнаты, картинно вытирая со лба несуществующий пот.

— Давай выпьем, — предложил он, бросаясь в кресло. — У меня всего пять минут… как раз хватит, чтоб рубашку переодеть.

— Если ты все еще на дежурстве, Лепски, нечего тебе пить. Обойдешься кокой.

— А мне, черт бы подрал все на свете, хочется выпить! Хорошую порцию виски, и льда побольше!

Она вышла на кухню и вернулась оттуда с хорошей порцией коки, где было много льда.

— А что ты такой взбудораженный? — спросила она, садясь на ручку его кресла.

— Я? Взбудораженный? С чего ты взяла? — Он отпил полстакана коки и поморщился. — Может, плеснем туда на полпальца виски?

— Нет! Вид у тебя какой-то взбудораженный. Да я и сама… Сидела у телевизора, будто пришитая. Этот убийца… Палач… что вообще происходит?

— Псих. А псих — это для нас самая худшая болячка, сама знаешь. Только, Кэрол, никому ни слова! Я знаю, все твои языкастые подружки думают: сейчас получим информацию из первых рук. Так вот, чтобы ни слова!

— А что рассказывать-то? Даже ребенку ясно, что убийца — сдвинутый. Или вы его уже нашли?

Лепски безрадостно усмехнулся.

— Нет еще. Мне, пропади все пропадом, придется весь вечер народ расспрашивать. Обычное дело. Но город напуган, и у нас должен быть деловой вид. Если честно, это пустая трата времени, но не вздумай кому-нибудь это сказать.

— Я могу дать тебе зацепку, Лепски. — Теперь, когда выяснилось, что муж в тупике, Кэрол была готова выложить припасенный козырь, который приведет мужа к очередному повышению. — Как только утром я услышала по телевизору Хэмилтона, сразу пошла к Мехитабел Бесингер. Я точно знала: если это дело кто и раскроет, так только она.

Лепски застыл на мгновение, потом расстегнул ворот рубахи.

— Это старое брехло? Ты просто спятила! Ладно, крошка, дай-ка мне чистую сорочку. Меня не будет весь вечер. Может, сварганишь мне пару бутербродов? Что там у нас в холодильнике? Говядина осталась?

— Послушай, Лепски, — продолжала Кэрол твердо. — Может, Мехитабел и старая, но никакое она не брехло. У нее дар провидения. Я сказала ей, что для тебя это очень важно и…

— Минуточку! — Лепски выпрямился в кресле, заподозрив неладное. — Ты отдала ей мое виски? — Вскочив на ноги, он бросился к бару. Его бутылки «Катти Сарк» на месте не было. Он повернулся и укоризненно посмотрел на жену. — Ты отдала этой старой пропойце мое виски!

— Какая она тебе старая пропойца? Ну, иногда позволяет себе выпить. Да, я отдала ей виски… ничего страшного, Лепски, у тебя в последнее время насчет этого перебор.

Лепски ослабил узел галстука.

— Причем тут мой перебор! Ты хочешь сказать…

— Помолчи! Можешь меня выслушать? — Голос Кэрол зазвенел.

— Могу, могу, — Лепски запустил пальцы в волосы. — Только я и так все наперед знаю. — Он снял галстук и принялся мять его в руках. — Ты пошла к ней, она достала свой дурацкий магический кристалл и за бутылку моего лучшего виски поведала тебе, кто убил Маккьюэна… так?

Кэрол расправила плечи.

— Именно так, представь себе. На нее снизошло откровение. В своем магическом кристалле Мехитабел увидела убийцу.

Лепски издал звук, какой издает пневматическая дрель, швырнул галстук на пол и наступил на него.

— Свой нрав показывать нечего, — холодно заметила Кэрол. — Иногда мне кажется, что в тебе сидит избалованный ребенок.

Лепски прикрыл глаза, но в конце концов взял себя в руки.

— Угу… может, ты и права. Ну, ладно… черт с ней, с Мехитабел. Будь хорошей девочкой, сделай мне пару бутербродов. С говядиной… если она еще осталась.

— Только о еде и думаешь! — укорила его Кэрол. — Выслушай меня, ради бога! Мехитабел видела этого человека! Он индеец. Одет в цветастую рубаху, с ним еще двое, парень и девушка, но их она ясно не разглядела.

— Неужели? — Лепски хмыкнул. — Впрочем, это меня не удивляет. Стоит этой старой проспиртованной керосинке захапать бутылку, ничего другого она разглядеть уже не может. — Он поднялся. — Пойду побреюсь и сменю рубашку. Бутерброды приготовь, ладно?

Кэрол застучала кулачками по коленям. Иногда — сейчас был как раз такой случай — в ней просыпалась актриса похлеще самого Лепски.

— Ты что же, идиот этакий, не видишь, что это зацепка… да еще какая! — взбеленилась она. — Нельзя же быть таким ограниченным! Да, Мехитабел старая, но пророческий дар у нее есть… она же медиум!

— Ты кажется назвала меня идиотом? — спросил Лепски, распрямляясь во весь рост.

— Ты слышал, что я сказала? — вскричала Кэрол, глаза ее метали молнии. — Я слышал, что ты назвала меня идиотом, — ответил Лепски. — И я хочу переменить рубашку. Если в доме осталась говядина, сделай, пожалуйста, бутерброды. — И он гордо прошествовал в спальню.

Когда Лепски побрился, принял душ, надел свежую рубашку и вышел из спальни, Кэрол ждала его с пакетом, в котором лежали бутерброды.

Она ткнула ими ему в грудь, он взглянул на пакет.

— Говядина?

— О, господи! Да!

— С горчицей?

— Да.

Он улыбнулся.

— Как-нибудь увидимся, дорогая. А эту проспиртованную керосинку выбрось из головы. — Чмокнув ее в щеку, он вихрем вылетел из дома и по садовой дорожке побежал к машине.

Ему предстояла трудная ночь: утюжить улицы, что-то у кого-то выпытывать, приставать с расспросами в ночных клубах, где бывал Маккьюэн, и все это впустую. Ему, как и другим детективам, шедшим в ту ночь параллельным курсом, удалось уяснить разве что одно: на город, подобно радиоактивным осадкам, опускается страх.

Глава 3

Детектив второго класса Макс Джейкоби ночью дежурил в управлении. Отвечая на телефонные звонки, он успевал сортировать входящие сообщения по поводу убийства Маккьюэна, отделяя зерна от плевел, чтобы наутро положить на стол Терреллу полезную информацию.

Его одиночество разделяли два молодых полицейских, толковые ребята, но совсем неопытные. Рыжеволосого звали Дасти Люкас; приземистого — Роки Хэмблин. Часть работы Джейкоби переложил на их плечи. Позевывая, они вчитывались в сообщения, которых было несметное множество.

— Ребята все подметки стопчут, как пить дать, — заметил Дасти, протягивая руку за очередным отчетом. — Это же надо: сорок третий отчет читаю, и что полезного вычитал — ничего!

Джейкоби, будучи старшим по службе, знал, что должен быть для них примером. Поэтому он поднял голову и, нахмурившись, изрек:

— Такая у полиции работа. А в сорок четвертом может оказаться то, что мы ищем.

— Неужто? — в один голос воскликнули новобранцы. — Кому ты мозги пудришь, Макс?

Зазвонил телефон.

Потянувшись к трубке, Джейкоби взглянул на засиженные мухами часы. Они показывали 22.47.

— Полицейское управление, Джейкоби, — деловито произнес он.

— Требуется помощь, — сказал мужской голос. Он слегка дрожал, но все-таки звучал властно. — Адрес такой: Сигалл, Бич-Драйв. Быстро кого-нибудь пришлите.

— Кто говорит? — спросил Джейкоби, — записывая адрес в блокнот.

— Малколм Риддл. Тут у меня убитая женщина… быстро кого-нибудь пришлите.

Имена всех, кто в их городе был так или иначе заметной фигурой, Джейкоби знал. Малколм Риддл был президентом яхт-клуба, председателем правления директоров местной оперы, а жена его в списке самых богатых женщин Флориды стояла на седьмом месте. Все это делало Риддла фигурой весьма заметной.

— Хорошо, мистер Риддл, — Джейкоби даже приподнялся в кресле. — Немедленно высылаю дежурный наряд. — Он уже смотрел на электронное табло, показывающее, где находятся патрульные машины. — А можно чуть подробнее?

— Ее убили, — бесстрастно сказал Риддл и повесил трубку.

За несколько секунд Джейкоби связался с патрульным полицейским Стивом Робертсом, дежурившим в районе Бич-Драйв.

— Стив, быстро езжай в Сигалл, Бич-Драйв, — передал он. — Звонил Малколм Риддл, заявил об убийстве. В отдел расследования убийств я позвоню. До их приезда действуй сам.

— Понял, — в голосе Робертса зазвучали тревожные нотки. — Уже еду.

Следующие несколько минут Джейкоби сидел на телефоне, а два новобранца не сводили с него вытаращенных глаз. Сначала он позвонил Беглеру, тот уже укладывался спать. Когда Беглер услышал имя Малколма Риддла, он велел Джейкоби предупредить Террелла.

— Где Лепски? — спросил Беглер, борясь с зевотой.

— Должен быть дома. Дал отбой двадцать минут назад.

— Пусть едет туда, — велел Беглер и повесил трубку.

К небольшому шикарному бунгало Лепски и Беглер приехали почти одновременно.

Любому, кому удавалось заглянуть поверх живой изгороди из цветущего кустарника, наполовину скрывавшего уютное жилище, являлась только одна мысль: это место для любовных свиданий. Выходил домик на море, с тыла его прикрывал лесок из мангровых деревьев, а с боков высоченные цветущие кусты.

Под пальмой стояла патрульная машина Робертса. Из тени появился краснолицый здоровяк полицейский и подошел к Беглеру.

— Я заглянул туда, сержант, — сообщил он. — Теперь вот жду вас. Вы будете в восторге… Это снова Палач.

Выругавшись про себя, Беглер по короткой дорожке поднялся к открытой двери дома. Лепски и Робертсу жестом велел оставаться на местах.

В просторной гостиной в кресле сидел Малколм Риддл. Это был коренастый мужчина лет под шестьдесят, лицо чувственное, красивое, загорелое — человека этого вполне можно было принять за кинозвезду. На лице его застыло выражение такого тяжкого отчаяния, что у Беглера опустились руки. Риддл ему нравился, знал Беглер и о его проблемах. Жена Риддла была настоящей стервой. Она попала в автомобильную катастрофу, и остаток жизни ей предстояло провести в кресле-каталке, но это не помешало ей остаться стервой.

Заслышав шаги, Риддл поднял голову.

— А-а, Джо… хорошо, что это вы. Ну и кашка заварилась… — Он махнул рукой в сторону дальней двери. — Она там.

— Не нервничайте так, мистер Риддл, — как мог, успокоил его Беглер и подошел к двери, ведущей в спальню. Свет был включен. Гигантская кровать занимала почти всю площадь пола.

На кровати лицом вниз лежала женщина, голая. Опытный глаз Беглера сразу засек нейлоновый чулок вокруг ее горла, потом глаза его пробежали вдоль длинной загорелой спины.

От шеи до ягодиц густой черной краской шла надпись:

ПАЛАЧ
Беглер долго стоял и смотрел на тело, на лице его резче обозначились скулы, потом он вернулся в гостиную и, необращая больше внимания на Риддла, вышел в душную ночь.

— Это снова наш баловник, — сказал он Лепски. — За работу. Вызывай сюда народ из отдела. Я увезу Риддла.

Лепски кивнул и по телефону из машины позвонил в управление.

Беглер вернулся в бунгало.

— С минуты на минуту сюда нагрянут газетчики, — сказал он. — Давайте я отвезу вас домой, мистер Риддл.

Риддл тяжело поднялся на ноги.

— Я не хочу домой… пока не хочу. Вам, конечно, надо меня допросить. Я поеду в своей машине… а вы — за мной. Поедем в бухту Мала-Бей… там спокойно.

Десять минут спустя Риддл остановил машину под пальмой. Днем в Мала-Бей негде было яблоку упасть — любители понежиться на пляже отдавали этой бухте предпочтение, но в ночное время здесь всегда царили тишина и покой.

Беглер и Риддл сели рядышком на песок. После долгой пауза Риддл заговорил:

— Хорошая заварилась кашка, а? Боюсь, для меня это конец. И почему этот мерзавец выбрал меня? — Он взял протянутую Беглером сигарету, оба закурили. — Не спусти колесо, этого могло бы не случиться. Наверное, это судьба. Я всегда приезжал в бунгало раньше Лай, но сегодня у меня спустило колесо, и она оказалась там первой.

— Расскажите поподробнее, мистер Риддл, — попросил Беглер. — Все равно без этого не обойтись. Простите, но мне нужно знать все, что знаете вы. Ведь этот псих может убить еще кого-то.

— Да… давайте… спрашивайте, что считаете нужным.

— Кто эта женщина?

— Лайза Мендоза, — Ридл посмотрел на мерцающий огонек своей сигареты. — Про мою жену вы знаете. Конечно, я не должен был заводить любовницу, но моложе мы не становимся… назовите это лебединой песнью. С Лайзой я познакомился случайно. Между нами вспыхнула какая-то искра. Она была очень милым человеком и, как и я, совершенно одинока. — Голос его чуть задрожал, стих. — Ну вот. Я купил это бунгало. Наше любовное гнездышко… Ведь именно так напишут бульварные газетенки, да?

— Бунгало вы купили давно?

— Полтора года назад… год и семь месяцев… примерно так. Мы оба знали, что долго это не протянется… всему приходит конец.

— А встречались вы часто?

— Каждую пятницу, по вечерам. Строго по расписанию… вот и сегодня пятница…

— В бунгало она не жила?

— Господи, нет, конечно. Мы приезжали сюда только по пятницам, потому что в этот день моя жена всегда рано ложится спать. По субботам у нас приемы, и ей надо быть по возможности в форме.

— Кто еще знал о ваших встречах, мистер Риддл? Кроме вас и мисс Мендозы?

Риддл непонимающе посмотрел на него.

— Знал?

— Может, вы кому-то доверились… кому-то из друзей?

— Странный вопрос.

Беглер постарался не выказать нетерпения.

— Не такой он уж странный. У вас сейчас голова занята тем, что произошло с вами. А меня занимает убийца, который уже совершил два убийства и, возможно, на этом не остановится. Образ жизни Маккьюэна не был для него тайной. И ваш, подозреваю, тоже. Поэтому повторяю вопрос: о вашей связи никто не знал? или вы кому-то доверились?

Риддл задумался, затолкнул сигарету в песок.

— Да… я понимаю. Простите меня. Это просто эгоизм. Мне ясно, куда вы клоните. Да, я доверился кое-кому из близких друзей, но они никогда…

— Не сомневаюсь, что они к этой истории не причастны, но, возможно, кто-то из них случайно проговорился или что-то в этом роде. Вы не назовете их?

Риддл потер переносицу.

— Хэрриет Грин, моя секретарша. Бунгало сняла она. Дальше — Дэйвид Бентли, с ним я хожу под парусом, это мой ближайший друг. Терри Томпсон, администратор в местной опере. Он был другом Лайзы. Он все знал и был целиком «за». — Риддл помолчал, подумал. — Льюк Уильямс — это мое алиби. Считалось, что в пятницу по вечерам мы с ним играем в боулинг. Жена это одобряла. Говорила, подвигаться мне полезно.

В изумительном лунном свете Беглер черкнул имена в блокнот.

— Вы сказали, что у вас спустило колесо?

— Да, я собрался ехать и увидел, что правое переднее колесо спущено. Бейтса, моего шофера, я отпустил, и пришлось ставить запаску самому. В таких делах я не силен и провозился долго. Обычно в бунгало я приезжал к девяти. Особенно я не тревожился. Знал, что Лайза будет ждать. Я задержался на тридцать пять минут. Она лежала там убитая. Вот и все. Еще что-нибудь?

Беглер заколебался. А вдруг Риддл поссорился с любовницей и убил ее? И сам написал на спине «Палач», чтобы отвести от себя подозрение? Но на лице Риддла была такая скорбь, что Беглер отогнал эти мысли.

— Нет, мистер Риддл, езжайте домой. — Он поднялся. — С вами захочет встретиться шеф. Я сейчас же пошлю к вам пару человек, чтобы не подпускали к вам журналистов.

— Спасибо, — Риддл тоже встал. Повернулся к Беглеру. — Да, заварилась кашка. — Он поколебался, потом протянул руку. Чуть удивившись, Беглер пожал ее. — Спасибо, что отнеслись с пониманием.

— Все образуется, — попытался утешить его Беглер.

— Да, наверное.

Риддл пошел к машине, сел в нее и уехал.

Беглер поморщился. Покачал головой, потом забрался в свою машину и погнал ее назад к бунгало.


Сидя в своем тесноватом коттеджике, Пок Тохоло смотрел телевизор — с экрана вещал комментатор. Чак и Мег уехали. Он велел Чаку свозить Мег на танцы и с возвращением не спешить.

Возбужденный толстяк, размахивая микрофоном на фоне любовного гнездышка, трещал без умолку. Несколько мгновений назад тело Лайзы Мендозы, крытое простыней, вынесли из бунгало на носилках и положили в стоявшую здесь же карету «скорой помощи».

— Итак, палач нанес новый удар, — с наигранным волнением говорил комментатор. — Сначала Дин Маккьюэн, один из самых известных жителей нашего города, он был застрелен вчера, и вот теперь жертвой стала Лайза Мендоза, наши любители музыки хорошо знали эту замечательную скрипачку, она была задушена, а ее тело мерзкий убийца замарал своей подписью. Все жители нашего города задают себе один вопрос, и он вовсе не в том, нанесет ли этот сумасшедший следующий удар, их волнует другое: когда он нанесет этот удар, кто будет следующей жертвой. Рядом со мной шеф полиции Террелл…

Пок улыбнулся. Что ж, атмосферу он нагнетает — лучше не придумаешь. Он слушал, как Террелл призывал народ сохранять спокойствие, не паниковать, и прекрасно знал: богатых и избалованных пустыми словами не успокоить. Еще одно убийство — и начнется повальная паника, это ему и требуется, он возьмет за горло весь город.

На сей раз Чаку надо доверить роль посерьезнее. Пока вклад его был невелик: он помог украсть винтовку и выпустил воздух из колеса Риддла. Поку требовалось время, чтобы добраться до бунгало раньше Риддла, когда его любовница будет там одна. Но следующее убийство будет обставлено иначе. Пора Чаку и поработать за обещанные денежки: пусть завязнет как следует, тогда уже не захочется рвать когти.

Освещенный экран привлек внимание Пока.

Комментатор перешептывался с подошедшим к нему человеком. Пок услышал взволнованный шепот комментатора:

— Господи! Это точно?

Мужчина кивнул и вышел из поля зрения камеры.

Комментатор оттер вспотевшее лицо платком и снова повернулся к телезрителям.

— Друзья… Мне только что сообщили, что умер Малколм Риддл. Вы, конечно, потрясены, как потрясен и я. Ответив на вопросы полиции, он возвращался домой и, видимо не справился с машиной. Она сорвалась с обрыва в океан в районе Уэст-Пойнта. Мистер Риддл…

Пок поднялся на ноги и потянулся. На такое он и не рассчитывал. Он взглянул на часы — едва перевалило за полночь. Выключил телевизор, снял свою цветастую рубаху, скинул голубые джинсы и прошел в душ. Еще через несколько минут натянул линялую красную пижаму и лег на кровать. Выключил свет.

Мысли его вернулись к тому моменту, когда он проник в бунгало. Открыть замок на задней двери оказалось делом нехитрым. Он стал ждать в темноте. Она приехала в 21.25, как он и предполагал: слышал, как Льюк Уильямс шепотом поведал об этом другому члену клуба, они сидели за стойкой в баре, а Пок разливал им напитки. Он спрятался за шторами в большой спальне. Она разделась. Беззаботно швырнула чулки, и они упали в двух шагах от его укрытия. Он надеялся на свои руки, но она сама подбросила ему орудие убийства…

В соседний гараж заехала машина. Он выскользнул из-под одеяла и выглянул наружу, чуть отодвинув занавеску.

Чак и Мег шли к своему домику. Хлопнула дверь, послышался невнятный рокот голосов.

Он снова растянулся на кровати.

Завтра… последнее убийство… потом — урожай.

Какое-то время он лежал без сна, строя свои планы. Что ж, все идет, как задумано. Через неделю в его карманы потекут деньги.

С думами о деньгах он погрузился в сон.


В пентхаузе мэра Хэдли, на крыше городского муниципалитета, горел свет.

Было 2.33.

Хэдли только что избавился от Хэмилтона и других газетчиков. Они здорово его допекли — он был взбешен и бледен, на лбу выступил пот.

Его жена Моника, сорокатрехлетняя хранительница очага, женщина разумная и очень приятная, сидела в кресле чуть в сторонке. Напротив мэра расположился шеф полиции Террелл.

— Лоусон, дорогой, постарайся успокоиться, — увещевала Моника. — Тебе нельзя так волноваться. Ты ведь знаешь…

— Успокоиться? — взорвался Хэдли. — Успокоишься тут! Ты что, не понимаешь, что из-за этой катавасии я могу работы лишиться? Какой к черту покой? По городу гуляет маньяк-убийца!

Моника и Террелл переглянулись.

— Но, милый, даже если ты вдруг потеряешь работу, стоит ли так убиваться?

Хэдли сжал кулаки и со свистом втянул в себя воздух, стараясь побороть раздражение.

— Ты не понимаешь, Моника… прошу тебя, иди спать. Мне надо поговорить с Фрэнком.

— Я все понимаю, Лоусон.

— А я говорю нет! Ты не можешь понять одну простую вещь: весь город сейчас — как растревоженный улей!

— В самом деле? — Она поднялась и грациозной походкой подошла к окну, из которого открывался прекрасный вид на жилые дома-небоскребы, окружавшие здание муниципалитета. Свет горел лишь в нескольких окнах. — А мне кажется, что почти все спят спокойным сном. Если кто и растревожен, так это горстка журналистов да ты.

— Моника, прошу тебя, иди спать!

— Да, разумеется. — Она улыбнулась Терреллу, потом направилась к двери. — Для Лоусона нет ничего важнее благополучия наших горожан, Фрэнк, — сказала она от двери и скрылась.

Последовала долгая пауза, затем Хэдли заговорил.

— Моника не в состоянии оценить возможные последствия. Ты-то понимаешь, что завтра нас с тобой могут вытряхнуть из наших кресел?

Террелл достал трубку и начал ее набивать.

— Ты так считаешь? — Он посмотрел на Хэдли. — Все никак не мог сказать тебе одну вещь, Лоусон. Моника ушла, теперь скажу. По-моему, ты ведешь себя, как старуха, которой мерещится, что у нее под кроватью мужчина.

Хэдли залился краской.

— Это ты мне говоришь? — гневно вопросил он, но Террелл выдержал его взгляд, и мэру удалось взять себя в руки. — Не смей со мной так разговаривать!

— Что сказано, то сказано, — примирительно произнес Террелл. — Теперь послушай меня для разнообразия. — Он зажег трубку, с удовлетворением затянулся и лишь тогда продолжил: — Я уже пятнадцать лет как шеф полиции. Мне на этой работе пришлось понавидаться всякого. И то, что у нас завелся псих, совершивший два убийства, еще не причина для паники, а ты ударился в панику. В любом городке время от времени появляется псих — ты знаешь это не хуже меня. Ничего уникального в этом нет.

Хэдли вдавил кончики пальцев в лоб.

— Но ведь это происходит в Парадиз-Сити!

— Верно. А чем Парадиз-Сити отличается от других городов? Я скажу тебе чем. Парадиз-Сити — сюда приезжают порезвиться самые богатые, самые высокомерные, самые вульгарные и самые неприятные люди во всей стране. И вот здесь появляется убийца: лиса среди золотых гусей. Случись такое в любом другом городе, ты бы и читать об этом не стал.

Следя за голосом, Хэдли заявил:

— Защищать людей, которым я служу, — мой долг! На другие города мне плевать! Для меня важно то, что происходит здесь!

— И что же здесь происходит? Псих совершил два убийства. Если паниковать — нам его не найти.

— Вот ты сидишь и разглагольствуешь, — сердито буркнул Хэдли. — А какие-нибудь меры ты принял?

— Ему от меня не уйти. Я его найду, это дело времени. А ты вместе с газетчиками ведешь себя так, как будто вы решили создать такую атмосферу, какая и требуется убийце, — такое у меня складывается впечатление.

Хэдли откинулся на спинку кресла.

— Что такое ты несешь? Говори, да не заговаривайся! Пока ты со своими людьми не сделал ни черта, чтобы люди могли сказать: «Да, наша полиция кое-чего стоит». Два убийства! И чем ты можешь похвастаться? Ничем! Я создаю атмосферу, которая требуется этому маньяку? Как тебя прикажешь понимать? Как у тебя язык повернулся, и как тебя, черт возьми, прикажешь понимать?

С невозмутимым видом кряжистый Террелл закинул ногу за ногу.

— Я в этом городе прожил почти всю свою жизнь, — сказал он. — И впервые здесь запахло страхом. Здесь пахло деньгами, сексом, коррупцией, скандалом и пороком, но страхом — никогда… А сейчас я его чую.

Хэдли раздраженно взмахнул рукой.

— Мне начхать на твое обоняние! Ты обвиняешь меня в том, что я создаю атмосферу, выгодную убийце… будь любезен, объясни, о чем речь!

— Ты не задавал себе вопрос: какой у этих убийств мотив? — спросил Террелл. — И почему этот убийца себя рекламирует? Когда ко мне попадет дело об убийстве, я перво-наперво спрашиваю себя: каков мотив? Если убийство без мотива, полиции приходится блуждать в потемках. И я спросил себя: а что за мотив у этих двух убийств?

Хэдли резко подался назад в своем кресле.

— Что ты на меня смотришь? Это твоя работа, а не моя, черт подери!

— Верно. Это моя работа. — Террелл как следует затянулся. — Так вот, так или иначе, а мотив есть всегда. Когда имеешь дело с психом, мотив с ходу не определишь, но он есть, нужно только как следует его поискать. Маккьюэн был типичным продуктом нашего города. Лайза Мендоза была музыканткой. Между ними нет ничего общего, кроме одного: их смерть — это средство сделать известным человека, который окрестил себя Палачом. Умно окрестил, ничего не скажешь… С этим словом он с ходу попал на первые страницы газет. С ним сразу посеял панику в городе. Мне кажется, это и есть его мотив — другого пока не вижу, — посеять в городе панику.

— Что за чушь! — рявкнул Хэдли. — Зачем психу надо сеять в городе панику?

— Тем не менее, он это делает, — спокойно заметил Террелл. — Я не утверждаю, что на сто процентов прав, но где другое объяснение? При том, как развиваются события, похоже, что мотив я определил верно.

Хэдли надолго задумался, потом, сильно оттолкнувшись от ручек кресла, поднялся.

— Я устал. На сегодня — под завязочку. Извини, Фрэнк, что распетушился… Ладно… Над твоими словами я подумаю. О том, что нас ждет завтра, и говорить не хочется. — Террелл промолчал, и Хэдли волей-неволей представил себе завтрашние газеты, бесконечные телефонные звонки, скандальное выступление Пита Хэмилтона в теленовостях. — Ты и вправду считаешь, что этому психу вздумалось запугать весь город?

— А что он, по-твоему, делает?

— Что предпримем?

— Теперь это зависит от тебя, — сказал Террелл. Он наклонился и выбил табак из трубки, постучав ею о пепельницу. — Прежде чем ехать в управление, я хочу знать, на моей ли ты стороне?

— На твоей ли я стороне? — Хэдли пристально взглянул на него. — Естественно, на твоей.

— Естественно? — С каменным лицом Террелл посмотрел на Хэдли. — Ты только что говорил, что я могу потерять работу. Тебе нужен новый шеф полиции?

Хэдли дернулся, как от удара.

— На кой черт мне новый шеф полиции? Если кто и может поймать этого мерзавца, так это ты!

Террелл поднялся.

— Тут ты прав. Если кто и может его поймать, так это я. А посему больше никакой паники.

— Молодец, Фрэнк, — раздался голос Моники от дверей. — Я все ждала, кто же это ему скажет!

Мужчины обернулись и тут же поняли, что она слышала весь разговор.

У Хэдли внезапно полегчало на душе. Вид у него был сконфуженный.

— Ох, эти жены! Может, ты заберешь ее от меня, а, Фрэнк?

Террелл тоже сразу смягчился. Подмигнул Монике.

— Не будь у меня своей благоверной, поймал бы тебя на слове, — пошутил он. — Они друг друга стоят. — И он пошел к выходу.

Хэдли с сомнением в голосе спросил:

— Хочешь, завтра приеду в управление?

— Тебя мы хотим видеть всегда, Лоусон, — еще раз пошутил Террелл. Коснувшись руки Моники, он сел в лифт… а внизу его ждали телекамеры.


Джек Андерс, швейцар в гостинице «Плаза-Бич», стоял на красном ковре перед солидными мраморными порталами, которые вели в лучшую гостиницу Парадиз-Сити, ручищи он сцепил за спиной, а проницательные серые глаза изучали бульвар перед входом.

Андерс был ветераном второй мировой войны, имел несколько впечатляющих медалей за доблесть и участие в боевых действиях и теперь был весьма заметной фигурой на бульваре. В должности швейцара «Плаза-Бич» он работал последние двадцать лет.

Утро — время далеко не пиковое, и Андерс мог позволить себе расслабиться. Через пару часов на предобеденный коктейль начнут съезжаться гости, и работы у него будет по горло: открывать дверцы машин, инструктировать шоферов насчет парковки, приподнимать фуражку перед постоянными клиентами, отвечать на кретинские вопросы, информировать и получать долларовые купюры. Никому из клиентов «Плаза-Бич» и в голову не приходило заговорить с Андерсом, не приготовив для него доллар. Но сейчас, в 9.30, он не ожидал никаких посягательств на его внимание и соответственно отдыхал.

Полицейский Пэдди Макнейл, массивный ирландец средних лет, дежуривший на бульваре на случай транспортного затора, да и просто поглядывавший за престарелыми и богачами, остановился рядом с Андерсом.

Они были друзьями, и немудрено. Вот уже сколько лет в любую погоду Андерс стоял на страже перед входом в гостиницу, а Макнейл прохаживался по бульвару и каждые два часа подходил к гостинице — передохнуть и немного поболтать.

— Ну, как там твой приятель… Палач? — спросил Андерс, когда Макнейл остановился рядом. — Я тут радио слушал. Мои старички все штанишки промочили.

— Твои старички… если бы только они, — мрачно заметил Макнейл. — Не жизнь пошла, а хрен знает что. Мне еще повезло, что меня сюда поставили. Старую гвардию — еще человек десять вроде меня — хоть как-то пощадили, остальные, высунув язык, ищут этого сукина сына. Утром два грузовика с людьми подослали из Майами. Да толк-то от них какой? Трата времени и денег. Что они здесь знают, эти легаши из Майами?

— Как думаешь, Хэмилтон по делу вещает? — невинно спросил Андерс. Подколоть Макнейла он любил.

— Хэмилтон? — Макнейл фыркнул. — Я этого трепача и слушать никогда не слушаю… только и знает, что воду мутить. — Он скосил глаза на Андерса. — И что он провякал на этот раз?

— Этот малый якобы маньяк, зациклился на убийстве и у него зуб на богатых.

Макнейл столкнул фуражку на лоб и почесал затылок.

— Если ненавидишь богатых, еще не значит, что ты убийца или маньяк, — изрек он наконец. — Я, к примеру, и сам не сгораю от любви к богатым.

Андерс скрыл усмешку.

— Их тоже иногда попользовать можно.

— Кто сомневается? Я бы с тобой махнулся не глядя.

— Да, работенка у меня ничего. — Выглядеть самодовольным павлином Андерсу не хотелось. — Правда, надо подход к ним иметь. Как думаешь, поймают этого психа?

— Я? — Макнейл покачал головой. — Я в эти игры уже не играю. Я свое в этой жизни отловил. Как и ты… нам теперь что-нибудь поспокойнее, без напряга… но шеф его поймает, и сомневаться нечего. Террелл — мужик головастый, но какое-то время на это уйдет, понятное дело.

Ко входу подкатил сияющий «ролс» песочного цвета, и, оставив Макнейла, Андерс деловито прошел по красному ковру и открыл дверцу машины.

— Доброе утро, Джек. — Симпатичного толстяка, вылезшего из машины, звали Родни Бразенстайн. Это был удачливый адвокат и каждое утро приезжал встретиться с клиентами, жившими в гостинице. — Миссис Данк Броулер не появлялась?

— Для нее рановато, сэр, — ответил Андерс. — Минут через пятнадцать.

— Если спросит, скажите, что я еще не приезжал. — Бразенстайн сунул долларовую банкноту в раскрывшуюся ладонь Андерса, после чего прошел в гостиницу.

Шофер отвез «ролс» на стоянку, а Макнейл подошел поближе к Андерсу.

— У тебя болячки на пальцах никогда не выскакивали? — с заботой в голосе спросил Макнейл.

— Как-то обхожусь, — быстро ответил Андерс. — Только ты не думай, что все это так просто — раз и в дамках. У меня на это ушли годы.

— Неужто? — Макнейл покачал головой. — Я утюжу этот чертов бульвар уже сколько лет, хоть бы одна собака мне доллар сунула.

— Личное обаяние, — пояснил Андерс. — А тебе просто не везет.

Из гостиницы, слегка ковыляя, вышла крошечная женщина с небесно-голубыми волосами и сморщенным лицом, ее скрюченные подагрой пальцы были унизаны бриллиантовыми кольцами.

Андерс в ту же секунду оказался рядом.

— Миссис Клейтон! — Глядя на него, Макнейл даже вздрогнул: такое неподдельное изумление читалось на красном, жестком, как подошва лице Андерса. — Куда это вы собрались?

Маленькая женщина жеманно улыбнулась и с восхищением воззрилась на Андерса.

— Решила немножко прогуляться.

— Миссис Клейтон! — Обеспокоенность в голосе Андерса заставила забеспокоиться даже Макнейла. — А доктор Ловенстайн разрешил вам немножко прогуляться?

Маленькая женщина виновато покосилась на него.

— Если честно, Андерс, то нет.

— А я уж было удивился! — Андерс нежно взял ее за локоть и начал препровождать обратно в гостиницу. — Посидите спокойненько, миссис Клейтон. Я попрошу мистера Бивена позвонить доктору Ловенстайну. А то вы здесь будете носиться как угорелая, а мне потом отвечать?

— Батюшки светы! — пробормотал Макнейл, пораженный до крайности, и даже перекрестился.

Через несколько минут Андерс вернулся и занял свой пост на красном ковре. Макнейл все еще стоял у входа, не в силах оправиться от увиденного, маленькие ирландские глазки слегка осоловели.

— Это миссис Хенри Уильям Клейтон, — разъяснил ему Андерс. — Ее старик сыграл в ящик пять лет назад. И оставил ей пять миллиончиков.

Макнейл выпучил глаза.

— Ты хочешь сказать, что этот дряхлый мешок с костями стоил пять миллионов?

Андерс нахмурился.

— Пэт! О покойниках плохо не говорят.

— Угу. — Последовала долгая пауза, потом Макнейл сказал: — Ты вроде бы задал старушонке перцу?

— С ними только так и надо. Она это дело обожает. Знает, если кто к ней с открытой душой, так это я.

— И много таких в вашем заведении? — спросил Макнейл.

— Навалом, — Андерс покачал головой. — Старые чудики, одной ногой в могиле, а денег куры не клюют… грустно это.

— Мне бы такие деньги, я бы не грустил, — заметил Макнейл. — Ладно, паси своих божьих одуванчиков, а я пошел. Увидимся. — Он умолк, потом внимательно посмотрел на Андерса. — Сколько она тебе сунула?

Андерс прикрыл правое веко — подмигнул с прищуром.

— Секрет фирмы, Пэдди.

— Ну ты даешь! А я всю жизнь не тем делом занимаюсь! — Вздохнув, Макнейл зашаркал по бульвару, шлепая по разогретому асфальту крупными ступнями.

С плоской крыши ночного клуба «Пелота», лежа, Пок Тохоло смотрел на удаляющуюся спину здоровяка-полицейского. Смотрел сквозь оптический прицел своей винтовки.

Пок обосновался на крыше три часа назад. Четырехэтажное здание клуба находилось от гостиницы «Плаза-Бич» примерно в тысяче ярдов, чуть меньше. Пок подъехал к клубу на «бьюике» в 6.00 — в это время вокруг наверняка никто не увидит, как он выходит из машины с винтовкой в руке.

Клуб Пок знал хорошо — как никак одно из самых старых зданий в городе. Сзади крепилась подвесная металлическая лестница, туристы считали ее какой-то диковинкой и всегда на нее пялились. Подъем на крышу оказался нетрудным и вполне безопасным, однако Пок прекрасно знал: со спуском будет куда сложнее. К тому времени на бульваре будет многолюдно, забьет ключом жизнь и в соседних зданиях, и его, конечно, могут заметить, но он был готов на этот риск.

Лежа за невысоким парапетом, он взглянул на часы: 9.43. Он снова подладился глазом к оптическому прицелу и принялся изучать бульвар.

Машин становилось все больше. Появились люди, сплошным потоком они шли по бульвару в обе стороны. Тут он увидел Чака и одобрительно кивнул. Чак пришел чуть раньше, но это ничего. Свежая красно-белая рубашка, серые джинсы — Чак ничем не отличался от молодых туристов, что в это время года наводняли Парадиз-Сити. Он шел праздной походкой и на ходу читал газету.

Пок чуть повернул колесико оптического прицела, сфокусировал его на лице Чака. На нем блестели капли пота. Что ж, ничего удивительного. Чаку предстояла тонкая работа, и не менее опасная, чем самому Поку.

Пок снова посмотрел на часы. Еще несколько минут… он переместил оптический прицел на вход в гостиницу «Плаза-Бич». Сфокусировал перекрестье на голове Андерса… все в порядке, он не промахнется.

Ничего не подозревавший Андерс, спокойно оглядывал бульвар, отвечал кивком на кивок, притрагивался к фуражке, когда удостаивался приветственного взмаха, и вообще нежился на солнышке.

С тех пор как в моду вошли мини-юбки, туалеты в обтяжку и прозрачные платья, жизнь Андерса стала куда полнокровнее. С одобрением он взирал на фланировавших мимо девиц. Его насущный хлеб как швейцара зависел от стариков, богачей и толстяков, но он вовсе не утратил интерес к длинным ножкам, вихляющим бедрам и подрагивающим в такт походке грудям.

Появилась миссис Данк Браулер.

Андерс ее ждал. Она не могла не появиться, это было ее время. Он приветственно, по-особому, взмахнул рукой и расплылся в сверкающей, полной дружелюбия улыбке — такой улыбки удостаивался далеко не каждый.

Миссис Данк Браулер была тучной коротышкой лет под семьдесят. Пожалуй, «тучная» — весьма слабо сказано. Почти все свои шестьдесят семь лет она питалась весьма обильно пять раз в день, в результате ее скромный скелет оброс таким слоем жира, которому мог позавидовать даже слон. Она принадлежала к многочисленному отряду чудаков, живших в гостинице постоянно. Само собой, денег у нее было несметное множество; сколько именно, не знал никто, но раз жила она в одном из лучших гостиничных «люксов», который стоил 300 долларов в день — без питания! — вывод напрашивался сам собой: ее подкожные запасы были ох как велики.

Лишившись четыре года назад обожаемого мужа, она купила в загоне для бездомных собак здоровенную неповоротливую суку, доллара за три, и Андерс был убежден, что она еще переплатила. Может, псина и была «жуткой прелестью», но на снобистский взгляд Андерса бросалось в глаза отсутствие класса.

— Матери этого недоразумения должно быть стыдно, — так он сказал, обсуждая достоинства суки со своими помощниками.

Но для миссис Данк Браулер Люси — так звали собаку — была и любимым ребенком, и самым дорогим сокровищем, и подругой, и спутницей… Андерсу пришлось смириться — право на маленькие слабости имеет каждый.

И вот миссис Данк Браулер появилась, в развевающихся ослепительно белых одеждах — прекрасная реклама фирме по производству моющих средств «Проктор энд Гэмбл», — в огромной шляпе с искусственными вишенками, абрикосами и лимонами, появилась, дабы Люси смогла совершить утренний моцион. Свою роль Андерс знал прекрасно.

— Доброе утро, мадам, — поприветствовал он ее с легким поклоном. — Как сегодня поживает мисс Люси, мадам?

Миссис Данк Браулер засветилась от удовольствия. Андерс, считала она, такой душка, такой миляга, и для Люси у него всегда доброе слово найдется.

— Чудесно, — ответила она. — Лучше не бывает. — Обратив лучезарную улыбку сверху вниз на пыхтящую суку, она продолжала: — Люси, радость моя, скажи милейшему Андерсу «доброе утро».

Псина посмотрела на него взглядом, в котором читалась пресыщенность и скука, потом присела — и на красном ковре появилась лужица.

— Ой, какой конфуз. — Миссис Данк Браулер беспомощно посмотрела на Андерса. — Это я виновата… не вывела мою любимицу пораньше.

Ковер придется снимать, отдавать в чистку, стелить на его место другой, но это совсем не его, Андерса, забота. Если старушка платит за номер три сотни в день, чего ему беспокоиться?

— В жизни, мадам, всякое бывает, — успокоил он ее. — Зато какое прекрасное утро для прогулки.

— Да… утро просто прелесть. Пока Люси завтракала, я слушала, как заливаются птицы. Они…

Эти слова оказались в ее жизни последними.

Прошив ее смехотворную шляпу, пуля вошла прямо в мозг. Миссис Дану Браулер сползла на красный ковер, как подстреленный слон.

Долю секунды Андерс смотрел на лежавшую у его ног мертвую женщину, потом сказалась армейская выучка. В свое время он нагляделся на простреленные снайперами головы и мгновенно понял, что произошло. Он метнул внимательный взгляд вокруг, обшаривая глазами крыши отдаленных зданий. Вокруг вопили женщины, кричали и проталкивались ближе мужчины, с резким скрежетом тормозили автомобили, Андерс же узрел промельк на крыше ночного клуба «Пелота» — это человек нырнул за низкий защитный парапет.

Андерс не стал тратить время на крики, жестикуляцию. Пробившись сквозь густевшую на глазах толпу, он выбрался на дорогу и торопливо затопал к ночному клубу в конце бульвара.

— Джек!

Не останавливаясь, Андерс обернулся через плечо. За ним тяжелой рысью бежал полицейский Макнейл.

— Этот ублюдок там! — задыхаясь, Андерс указал на крышу ночного клуба. — Вперед, Пэдди! Мы его поймаем!

Однако возраст, далекий от спортивного образ жизни, и чрезмерное пристрастие к виски «Катти Сарк» уже начали сказываться. Ноги Андерса начали заплетаться, и скоро Макнейл его догнал.

— Я его видел! — хватая ртом воздух, просипел Андерс. — Пожарная лестница, Пэдди!

Макнейл хрюкнул и протопал мимо Андерса, здоровенная ручища сама выхватила пистолет из кобуры. Люди ошарашенно глазели на него и поспешно расступались. Никто не побежал следом, чтобы помочь. Пусть полиция делает свое дело — почему это они должны рисковать своей шеей?

Пок Тохоло еще скользил вниз по пожарной лестнице, когда из-за угла здания, пыхтя, выбежал Макнейл. Они увидели друг друга одновременно. В руке индейца был пистолет. Макнейл остановился — бочкообразная его грудь вздымалась после бега — и вскинул руку с оружием. Но не успел нажать на курок, как ощутил сильнейший толчок в грудь, который оторвал его от земли и с грохотом кинул на спину.

Последний десяток ступеней Пок преодолел в мгновение ока и побежал к автостоянке. Макнейл собрался с силами и снова поднял пистолет, но в эту секунду Пок оглянулся. Увидев направленное на него дуло, Пок нырнул в сторону и увернулся от пули, потом тщательно прицелился и выстрелил Макнейлу в голову. Меняя на бегу направление, он несся к автостоянке, черные глаза его неистово зыркали по сторонам — нет ли опасности? Но глазам его предстал лишь десяток машин, оставленных на ночь. За несколько секунд он нашел среди них незапертую. Скользнув на заднее сиденье, он захлопнул дверку и скрючился на полу.

Он скрылся из вида, когда Андерс, запыхавшийся и побагровевший от непривычной нагрузки, появился на автостоянке и увидел тело Макнейла.

С одного взгляда Андерс понял — Макнейлу помощь уже не требуется. Он подхватил пистолет Макнейла и поспешил через автостоянку к дальнему выходу, не сомневаясь, что преступник убежал туда. В это время на стоянку неуверенной походкой вышли три человека с испуганными лицами. Увидев Андерса с пистолетом в руке и признав в нем по форменной одежде швейцара из гостиницы «Плаза-Бич», они, набравшись храбрости, припустили за ним.

Пок, не теряя самообладания, смотрел им вслед, потом вытащил из кармана платок и аккуратно обтер пистолет. Жалко, но придется с ним расстаться. Он поднял сиденье и засунул пистолет под него, как можно глубже.

На стоянку высыпали люди. Сирены полиции и «скорой» наполнили воздух кошмарным шумом. Пок выскользнул из машины и не спеша приблизился к толпе, окружившей убитого полицейского. Толпа приняла его — еще один любопытный. Он так и стоял, глазея вместе со всеми, пока стоянку не заполнили полицейские. Он позволил отодвинуть себя вместе с остальными и, оказавшись на бульваре, спокойно направился к своему «бьюику».

Тем временем Чак, отчаянно потея, влился в толпу, что бурлила вокруг тела миссис Данк Браулер. О ее собаке, Люси, все забыли, эта ожиревшая сука стояла в ступоре на краю тротуара. Чак наклонился к ней, потянулся к ошейнику. Чужих Люси не любила. Она отпрянула. Выругавшись, Чак схватил ее за шею. Никто не обращал на него внимания.

Лишь когда полиция восстановила порядок, когда работники гостиницы кинулись за простыней, чтобы прикрыть тело покойной, когда обывателей упросили разойтись, помощник администратора гостиницы, сам большой собачник, вспомнил о Люси. Именно он нашел багажную бирку, пристегнутую к ошейнику. На табличке печатными буквами было написано:

ПАЛАЧ.

Глава 4

Весть о том, что в городе, более славном своими праздными богачами, чем Монте Карло, орудует убийца, победоносно заняла первые страницы газет во всем мире. На Парадиз-Сити стаей стервятников обрушились иностранные журналисты, съемочные группы с независимого телевидения и прочая пишущая и вещающая братия. Они заполонили все гостиницы и мотели и готовы были селиться даже в палатках, когда с номерами стало туго.

Все они хотели заполучить швейцара Джека Андерса — единственного человека, который хоть одним глазком да видел Палача, но добраться до него этой назойливой публике не удалось — его своевременно препроводили из города. Проведя летучку с директором гостиницы «Плаза-Бич», мэр Хэдли убедил его, что Андерсу лучше на время уехать к брату в Даллас — там ему будет спокойнее. Андерс, будучи человеком толковым, сообразил — надо соглашаться. Богатые и эксцентричные старички и старушки могут к нему перемениться, если он станет звездой телеэкрана. Купаться в лучах юпитеров — это, извините, для них, а не для какого-то гостиничного швейцара.

Андерса тайком вывезли из города, но прежде его в присутствии Террелла и Хэдли допросил Беглер.

Беглер знал, что перед ним сидит старый вояка, тертый калач; у него ясно работает голова, и на его показания вполне можно положиться. Андерс не станет ничего преувеличивать и приукрашивать, лишь бы выпятить себя, хотя такому соблазну поддались бы многие. И фактам, которые сообщит Андерс, можно будет доверять.

— Только не будем гнать лошадей, Джек, — попросил Беглер. — Давайте еще раз сначала. — Он заглянул в свой блокнот. — Миссис Браулер всегда выходила из гостиницы в 9.45?

Андерс кивнул.

— Изо дня в день?

Андерс снова кивнул.

— И давно так было заведено?

— С того дня, как она у нас поселилась… лет пять.

— Миссис Браулер была особой известной. Эдакая чудачка?

— Можно и так сказать.

— И то, что она выйдет из гостиницы именно в это время, могли знать многие?

— Да.

— Хорошо, Джек. С этим ясно. Перейдем к стрельбе. Вы стояли и разговаривали… тут все и произошло. Расскажите еще раз, как это было.

— Я уже говорил: по ране в голове, по тому, как упала миссис Браулер, я сразу понял — стреляли из мощной винтовки, — начал объяснять Андерс. — Я глянул по сторонам. Снайпер мог прятаться только в двух-трех местах, но самое подходящее — крыша клуба «Пелота». Туда я и посмотрел, и увидел убийцу.

— Так, теперь помедленнее, — прервал его Беглер. — Вы нам уже говорили, что увидели убийцу мельком. Постараемся что-то из этого выжать. Я сейчас не требую никаких фактов. Меня интересует впечатление. Понимаете, чего я хочу? Верное это впечатление или нет — не важно. Просто я хочу его знать.

Андерс задумался.

— Я видел движение. Не человека, а именно движение. Но сразу понял: там человек. Он нырнул за парапет, и я понял: это и есть снайпер… и побежал за ним.

— Я спрашиваю не об этом, — терпеливо остановил его Беглер. — Об этом вы уже говорили. Вы увидели движение и поняли, что там человек. Прекрасно, а теперь — каково ваше впечатление об этом человеке?

Андерс озадаченно глянул на Террелла и Хэдли, снова перевел глаза на Беглера.

— Я даю вам факты, — буркнул он.

— Факты я уже записал. — Беглер хлопнул по блокноту. — А теперь давайте-ка так, наощупь. Вот вы мельком увидели, как человек нырнул за парапет крыши. Он был белый или цветной? Только не думайте… что сразу приходит в голову? Мне плевать, ошибетесь вы или нет. Белый или цветной?

— Цветной. — Андерс тут же спохватился и покачал головой. — Сам не знаю, почему я это сказал. Не знаю. Я ведь только и видел, что движение, а не его самого.

— Но впечатление такое, что он цветной?

— Не знаю. Да… наверное. А может, просто загорелый. Поклясться не могу. Но что он темный, это и вправду показалось.

— Во что он был одет?

На лице Андерса появилась легкая тревога.

— Откуда я знаю? Я же сказал…

— Черная рубашка, белая или цветная?

— Пожалуй, цветная. — Андерс потер вспотевший подбородок. — Я стараюсь помочь, но вы на меня сильно не давите, а то скажу то, чего не было.

Беглер взглянул на Террелла, тот кивнул.

— Хорошо, Джек, спасибо, — согласился он. — Вы нам очень помогли.

Когда Андерс вышел, Хэдли сердито заметил:

— Ничего себе, помощь! Вы просто заставили его дать ложные показания!

— У Андерса взгляд тренированный, — мягко заметил Террелл. — И солидный послужной список участия в боевых действиях. И его впечатление для меня важнее, чем так называемые надежные улики обычных свидетелей. Андерс нам очень помог.

Хэдли пожал плечами и встал.

— Три убийства! И что у нас есть? Ничего!

— Это ты так считаешь, — уточнил Террелл. — А по мне нам кое-что известно. Ты, Лоусон, плохо себе представляешь работу полиции. Сейчас у нас есть две ниточки: одна вполне конкретная, другая более абстрактная. Мы знаем, что убийце кто-то помогает. Кто-то выпустил воздух из колеса Ридла, чтобы убийца мог застать Лайзу Мендозу одну. Кто-то прицепил бирку на ошейник собаки миссис Браулер… выходит, у этого человека есть сообщник. И можно предположить, что сам он — цветной. Так что насчет «ничего» я с тобой не согласен.

— Да, но что это нам дает? — спросил Хэдли. — Этот сумасшедший…

— Не горячись, Лоусон. Идем со мной.

Террелл поднялся и, взяв Хэдли за локоть, повел его по коридору в комнату детективов. За всеми столами кипела работа. Каждый детектив говорил со свидетелем, который либо был очевидцем убийства миссис Данк Браулер, либо что-то слышал о выстреле в Маккьюэна, либо что-то знал о Риддле и его любовнице; все это были люди подвижные и живые, им до всего было дело, они жаждали поделиться сведениями, какими располагали, в основном совершенно бесполезными, но все же способными хоть на йоту приблизить полицию к Палачу. Очередь из этих добровольцев тянулась по коридору, спускалась вниз и выходила на улицу.

— Кто-то из этих людей, — пояснил Террелл, — может подбросить нам ключ, Лоусон. Так работают в полиции. Рано или поздно мы его поймаем.

— Пока будете ловить, он еще кого-нибудь укокошит.

— Рано или поздно он допустит ошибку… все они в конце концов ошибаются.

— Что мне сказать прессе?

— Что мы ведем расследование. Больше ничего, — предостерег Террелл. — Это очень важно… если тебе нужно все на кого-то свалить, вали на меня. Скажи: полиция трудится не покладая рук.

Хэдли кивнул, прошел по лестнице мимо длинной очереди терпеливых, вспотевших от долгого ожидания людей и вышел к караулившим его газетчикам.

Террелл вернулся в кабинет, где его ждал Беглер. Их взгляды встретились.

— Так, начальство отчалило, давай посмотрим, на каком мы свете, — сказал Террелл и уселся в кресло. Потянулся за листом бумаги, на котором что-то черкал, делая выжимки из донесений его людей. — Кое-какая картина уже складывается. Не совсем четкая, но все же кое-что. Мотив пока не ясен. Все три жертвы были первоклассными игроками в бридж и входили в клуб «Пятьдесят». — Он поднял голову от записей. — Что нам известно об этом клубе?

Беглер знал Парадиз-Сити куда лучше, чем Террелл, и обоим это было хорошо известно. Какой бы каверзный вопрос о городе Террелл не задавал, у Беглера всегда был готов четкий и ясный ответ.

— Клуб «Пятьдесят»? Снобистское заведение высшего пошиба… прием в члены — строго индивидуально. Вступительный взнос — около 15000 долларов, ежегодный членский — два раза по столько. Если тебя принимают, считай, что вошел в когорту самых отъявленных городских снобов, но в бридж ты должен играть на профессиональном уровне.

— Значит, Маккьюэн, Риддл и миссис Браулер состояли в одном и том же клубе… может, тут что-то есть… а может, и ничего. Надо поговорить с кем-нибудь в клубе. Вдруг мотив там? Еще одна любопытная штука — убийца знал образ жизни своих жертв. Знал, что миссис Браулер выходила из гостиницы в девять сорок пять. Что Маккьюэн всегда выходил из дому в три минуты десятого, что в пятницу вечером Лайза Мендоза будет в бунгало. Возникает простая мысль: этот человек — из местных.

Беглер кивнул.

— Надо искать человека, который мог все это знать. Может, кто-то из клубной обслуги. И еще надо поговорить с людьми, которых упомянул Риддл, прежде чем сигануть с утеса. Я пошлю своих ребят.

Террелл потянулся за трубкой.

— Как думаешь, Джо, он цветной?

— Мы с тобой можем только гадать, а вот Андерс, похоже, думает именно так.

Зазвонил телефон. Террелл схватил трубку, слушая, он что-то бормотал под нос, потом сказал:

— Ладно… спасибо… да, отчет мне на стол, — и повесил трубку. — Это Мелвил. Они проверили винтовку, которую нашли на крыше. Маккьюэна и миссис Браулер убили из нее, но отпечатков на ней, конечно, нет. Данвас ее опознал. Но что это нам дает? Ничего.

— По крайней мере, теперь у этого ублюдка нет винтовки, — заметил Беглер.

— Что ему стоит украсть другую? — возразил Террелл и начал раскуривать трубку.

Лепски много чего ненавидел в этой жизни, но допрашивать очевидцев и писать отчеты — это был для него нож острый. Если человек сам, считал он, по своей доброй воле предлагает подвергнуть себя допросу, место ему в лечебнице для умственно отсталых. Но куда деться — работа в полиции без таких допросов немыслима. Когда мог, Лепски от них увиливал, если же выхода не было, как сейчас, приходилось терпеть исдерживаться, хотя это стоило немалых усилий. С тоской он взирал на все растущую вереницу людей, жаждущих, чтобы их допросили.

За соседним столом в поте лица трудился Макс Джейкоби. Он только что отделался от словоохотливого старичка, который видел, как умерла миссис Данк Браулер. Старичок высказал любопытную версию — всему виной искусственные фрукты на ее шляпе. Именно они, убеждал Джейкоби старичок, вызвали гнев убийцы и заставили нажать на курок. Джейкоби в конце концов избавился от него, а Лепски — от пожилой дамы, которая пыталась ему втолковать, что убийцу наверняка видела милейшая собачка миссис Данк Браулер — неужели полиция никак не может этим воспользоваться?

Лепски и Джейкоби переглянулись.

— Как жизнь? — спросил Джейкоби, устало ухмыльнувшись.

Прекрасно сознавая, что он старший по званию, Лепски одарил коллегу хмурым взглядом.

— Такая уж наша работа, — изрек он.

— Если хочешь найти воду, надо копать глубоко.

На стул перед столом Джейкоби тяжело плюхнулся старик в потрепанной одежде, с одутловатым лицом; подавив стон, Джейкоби потянулся за новым листом бумаги.

— Слушаю вас, сэр? Ваши имя и адрес?

Господи, подумал Лепски, какие остолопы! Три часа — и все коту под хвост! Дурдомовский паноптикум отпустили погулять! Он подколол свой последний протокол, потянулся за сигаретой и вдруг оказался в парфюмерном облаке. Подняв глаза, он увидел девушку, которая уже заняла стул напротив и теперь смотрела на него широко раскрытыми, полными сочувствия глазами.

— Бедненький, тяжко вам приходится, — протянула она.

Лепски ощутил предательскую дрожь в коленках. Куколка была из тех, какие встречаются только на страницах «Плейбоя». Такой пташке под силу и труп оживить — мужского пола: роскошная блондинка с огромными фиолетовыми глазами, а ресницы такие, что и каменный истукан начнет облизываться. А фигура! Молокозавод такой, что у Лепски даже дух захватило. Он тут же заметил, что Джейкоби, его одутловатый старик, четыре детектива, взятые напрокат в полиции Майами, и три патрульных, следящих за порядком в очереди, — все пялились на сидевшую перед ним красотку.

Лепски свирепо оглядел комнату, и все неохотно вернулись к своим обязанностям.

— Слушаю вас, — рявкнул он своим полицейским голосом. Этот голос большинство людей повергал ниц, но на девушку не произвел никакого впечатления. Она поправила одну из своих внушительных грудей — чтобы ей было поудобнее в бюстгальтерной колыбельке, поправила в светлых шелковистых волосах заблудший локон и повторила:

— Тяжко вам приходится.

Лепски произвел легкий шум, будто муха, ненароком залетевшая в конверт. Одутловатый старикан с лицом, похожим на голландский сыр, наклонился вперед и чесночными парами дыхнул Лепски в лицо.

— Извините, мистер, но эта маленькая леди права, — поддакнул он, сияя. — Видно, как тяжко вам приходится… малость перетрудились.

Лепски скомкал лист бумаги.

— Может займетесь своим свидетелем? — рявкнул он на Джейкоби. В голосе его было столько злобы, что одутловатый сразу увял. Тогда Лепски повернулся к девушке:

— Вы хотите что-то сказать?

Девушка смотрела на него глазами, полными восхищения.

— Ого! Я про местную полицию много чего слышала, но вы — просто закачаешься… честно.

Лепски поправил галстук.

— Слушайте, мисс, у нас тут работы по горло, — сказал он, явно смягчаясь. Ее искреннее восхищение сделало свое дело. — Так что у вас?

— Девочки сказали, что надо к вам прийти.

Лепски вздохнул и потянулся за чистым листом бумаги.

— Ваше имя и адрес, пожалуйста.

— Я Менди Люкас. Работаю и живу в клубе.

— В каком клубе?

— Ну, в этом… клуб «Пелота».

— Вы там живете?

Она наморщила свой хорошенький носик.

— У меня там комната… вообще-то жизнью это не назовешь.

— Вы хотите нам что-то сообщить, мисс Люкас?

— Вообще-то девочки сказали, что надо к вам прийти, но я не уверена… ну и запахи тут у вас стоят! Сколько народу… зато вас встретила! Ого! Когда я девочкам про вас расскажу, они из бельишка повыпадают!

Глаза у Лепски округлились. Он глянул на Джейкоби — тот слушал их разговор, тоже выпучив глаза, а одутловатый знай себе подхихикивал.

Вспомнив, что он теперь — детектив первого класса, Лепски подался вперед и скорчил довольно суровую полицейскую гримасу.

— Мисс Люкас, что вы хотели мне сказать?

Пристроив поудобнее другую грудь, девушка сказала:

— Зовите меня Менди… мои хорошие друзья никогда не зовут меня мисс Люкас.

— Хорошо, Менди… — Лепски закинул ногу на ногу, стремительно переложил шариковую ручку с правой части стола в левую, изрыгнув при этом какой-то глубинный шум, подобный камнепаду. — Теперь говорите, что вас к нам привело.

— Вы вправду хотите знать? Я сказала девочкам, чего я туда пойду, только время отнимать… честно, так и сказала. — Она хлопнула длинными ресницами. — Я же знаю, как вы здесь пашете. Но девочки, они меня прямо вытолкали…

— Угу. — Ведь так, подумал Лепски, чего доброго и давление подскочит. — Это моя работа. И мое чертово… мое время — это не ваша забота… так что говорите.

— Ого! Ну тут и жарища! — Она встала, вильнула бедрами, чуть оттянула мини-юбку, давая скрытой части тела подышать, и снова уселась. — Мистер детектив, а вы женаты?

— Женат, — сказал Лепски, совсем отчаявшись.

Она наклонилась вперед и доверительно зашептала:

— Тогда вы поймете. Эти одноразовые трусики — кошмар какой-то, хоть снимай!

У Лепски глаза чуть не выскочили из орбит.

— А ваша жена когда-нибудь жалуется? — спросила девушка.

— Менди! — прохрипел Лепски. — Прошу вас, скажите, зачем вы сюда пришли?

— Ого! Ой, извините. Вы уж на меня не серчайте. Я немножко с приветом. Так вы правда хотите знать… без смеха?

— Валяйте! — распорядился Лепски голосом, который удивил бы говорящего скворца.

— Ну, в общем, я видела этого парня. Такой конфетка! — Она наклонилась вперед, передняя часть платья чуть провисла, и Лепски на мгновение открылись ее груди во всем своем великолепии. — Я вообще-то к темненьким дышу ровно. Да нет, не думайте, я против цветных ничего не имею. Понимаете? Но дышу к ним ровно. Как правило. Но и на старуху бывает… В общем, мужик он и есть мужик, а этот был просто глаз не оторвать.

Лепски издал звук, какой издает потревоженный улей.

— Когда вы видели этого человека, Менди?

— Сразу после этой кошмарной стрельбы. Она меня разбудила… стрельба. Ну, и весь шум и гам, что был потом. — Она подтянула бретельку бюстгальтера. — Когда я просыпаюсь, я вообще не человек. У вас так бывает? Ну вот совсем ты не человек… глаза будто смолой залепили… голова будто чугунная?

Пальцы Лепски превратились в крюки.

— Вы видели этого человека на автостоянке?

— Ну, там люди носились взад-вперед… знаете что?

— Я вас слушаю.

— Я тогда этих людей увидала, думаю, прямо как мексиканские бобы-попрыгунчики… знаете, прыгают, как живые… дети всегда от них в отпаде.

Лепски издал звук, какой издает циркулярная пила, когда натыкается на сучок.

Менди уставилась на него.

— Моя мама учила, если сделаешь такой звук, надо сказать «пардон».

Лепски опустил глаза в свой блокнот, крепко-накрепко взял себя в руки и после небольшой паузы произнес:

— Ну, ладно, люди прыгали, как мексиканские бобы-попрыгунчики. Что было дальше?

— Этот бедняжка фараон… то есть полицейский… он там лежал. Ну, тут уж сон с меня в момент слетел. Еще бы! Глаза чуть наружу не выскочили! И тут этот красавчик вылезает из машины!

Лепски откинулся назад на стуле. Чтобы успокоиться, промурлыкал про себя несколько тактов из национального гимна.

— Вы видели, как из машины, стоявшей на стоянке, вылез человек?

Она широко раскрыла глаза.

— Ну да, я разве что-то другое сказала? Это самое. Вообще-то я иногда брякну сама не знаю что. — Она приподнялась со стула, проделала какие-то манипуляции с юбкой, вызвав живейший интерес всех, кто был в комнате, и снова села. — С вами-то, наверное, такого не бывает? Ну, чтобы ты что-то сказал, а потом это у тебя начисто из головы вылетело. Нет у вас такой проблемы?

Лепски ослабил узел галстука.

— Такой нет.

— А вот меня она достает все время. Прямо мучаюсь из-за этого.

— Так вы сказали, что видели, как из машины на автостоянке вылез человек. Именно с этим вы сюда пришли?

— Ну да, девочки меня прямо вытолкали, надо, говорят, полиции про это рассказать. — Она нервно хихикнула. — Нет, правда извините. Я так и знала, что только время у вас отниму, но девочки…

— Никакого времени вы у меня не отняли, — прервал ее Лепски. — Я тут для того и сижу, чтобы собирать сведения. — Он быстро что-то записал на листе бумаги, потом подтолкнул его к девушке. — Здесь написано, что из машины на автостоянке, где убили полицейского Макнейла, вылез цветной человек, вы это видели своими глазами. Правильно?

Близоруко сощурившись, она вгляделась в написанные им строчки, потом кивнула.

— Вроде бы правильно, но, может, еще надо добавить, что это была моя машина, и у нее разряжен аккумулятор, и она стоит себе без дела уже целый месяц?

Лицо Лепски покрылось испариной. Еще чуть-чуть и он упустил бы что-то по-настоящему важное, а все потому, что совсем отупел от потока бессмысленной информации.

— Повторите, пожалуйста.

Менди повторила последнюю фразу.

— Поэтому-то девочки меня к вам и вытолкали, а я говорю, да вы что, меня там за чокнутую примут.

— Никто не принимает вас за чокнутую, — заверил ее Лепски. — Теперь подробнее расскажите, что именно вы видели.

Глаза ее снова округлились.

— Но я вам уже все сказала.

— Пожалуйста, повторите все снова.

— Господи! Неужто это так важно?

— Вполне возможно, — сказал Лепски, прикладывая влажному лицу платок. — Вполне возможно.


Через два часа шеф полиции Террелл вошел в кабине мэра Хэдли.

Хэдли бледный и изможденный, только что повесил телефонную трубку. Три часа он без передышки выслушивал истерические вопли своих богатых друзей, каждый из них требовал одного: пусть полиция меня защитит! Каждый думал только о себе, и этот нахрапистый эгоизм привел мэра в ярость. Поэтому сейчас, увидев Террелла, он вздохнул с облегчением.

— Проклятье! Ты знаешь, что люди пачками уезжают из города… как беженцы!

— Что ж мы теперь из-за них убиваться будем? — спросил Террелл, усаживаясь в кресло.

— Да это же неслыханно! Как ты можешь… конечно, мы должны из-за них убиваться!

— У нас есть первая зацепка.

Хэдли пристально посмотрел на него, потом, оживившись, подался вперед.

— Зацепка? Какая?

— Есть описание убийцы. Я ведь говорил тебе, будем копать, что-то обязательно подвернется, но даже я не ждал результатов так быстро.

— Ну, не тяни! Говори!

— В клубе «Пелота» работают шесть девушек, они платные партнерши, — начал Террелл, поудобнее усаживаясь в кресле. — Живут они прямо в клубе, на последнем этаже. Окна их комнат выходят на стоянку, где застрелили Макнейла. Одна из этих девушек… Менди Люкас… имеет собственный «форд»; но не ездила на нем уже месяц, и все это время он стоит на стоянке позади клуба. От звука выстрелов она проснулась. Выглянула в окно и увидела толпу вокруг тела Макнейла; дальше из ее машины якобы вылез парень и слился с толпой. Машина уже у нас, во дворе управления. Под задним сиденьем мы нашли пистолет, из которого был убит Макнейл. Видимо, убийца забрался в машину, чтобы укрыться от Андерса, а когда Андерс пробежал мимо, а вокруг убитого начала собираться толпа, он просто сунул пистолет под заднее сиденье, вышел из машины и смешался с толпой. У этого парня крепкие нервы, но одного он не учел: кто-то вроде Менди Люкас может случайно оказаться у окна.

— Ну, ну, дальше! — Хэдли нетерпеливо откинулся назад. — Эта женщина смогла его описать?

— Да. Она довольно бестолковая, но божится, что узнает его из тысячи. В такие заявления я не очень верю. Сколько раз свидетели клялись, что узнают преступника, но при опознании давали маху. Правда, она уверяет, что парень этот — индеец, а ведь так показалось и Андерсу. Она говорит, что ему лет двадцать пять, густые черные волосы, он индеец и хорошо сложен. Да, именно индеец, а не негр, это она подчеркнула… на нем была желто-белая цветастая рубаха и темно-синие джинсы.

Хэдли шлепнул ладонью по столу.

— Ну, это уже кое-что! Наконец-то! А на винтовке его отпечатки есть?

— Нет. Он знает, что делает. Отпечатков не оставляет.

— Ты передал его приметы прессе?

— Нет. — Террелл взглянул на Хэдли. — Сделать это, конечно, придется, но прежде я хотел поговорить с тобой. Ты знаешь не хуже меня, что в Парадиз-Сити работают индейцы-семинолы, их никак не меньше ста человек. В основном это все молодежь; в основном все они носят цветастые рубахи и джинсы… это, если хочешь, их униформа. Для большинства наших горожан все индейцы — на одно лицо. Это описание для нас большое подспорье, но тут недолго и до беды.

— Да, — Хэдли нахмурил лоб, задумался. — Я понимаю, куда ты клонишь, но другого выхода у нас нет, Фрэнк. Наши с тобой ведомства вовсю критикуют — где результаты? Сейчас же собираю пресс-конференцию. Такую новость скрывать нельзя.

Террелл кивнул.

— Мои люди уже на улице, подтягиваются к индейскому кварталу. Этот парень из местных. Тут у меня сомнений нет. — Он встал. — Уж лучше бы девушка сказала, что убийца — белый.

— По крайней мере, что-то стало известно, — заключил Хэдли и протянул руку к телефону.

Закрывая за собой дверь, Террелл услышал, как Хэдли велел зайти своему сотруднику по связи с прессой.


Мег лежала на постели и смотрела, как по потолку бродит трупная муха. Перевела взгляд на часы — около полудня. На самом деле сейчас, наверное, чуть больше. Ее часы отставали минут на десять в час, и если она забывала их подвести, стрелки показывали вообще невесть что, но ей было плевать.

Она совсем истомилась от скуки, от ожидания.

Чак ушел, когда она еще спала, и до сих пор не объявлялся. Сварить что ли чашечку кофе… Но надо вылезать из кровати. А на это нет сил… хотя кофе бы не помешал. Нет, лучше она полежит да поглазеет на муху.

Но вскоре муха улетела… счастливая. Вот бы и ей так же взять и улететь. Красота! Когда захотела, тогда и снялась с места, никаких тебе печалей, а проголодалась — садись на любой кусок мяса… подкрепилась и лети себе дальше… везет мухам!

Она закрыла глаза и погрузилась в полудрему. Что-что, а это ей проще простого. Спать да балдеть — больше она вообще ни на что не способна.

Проснувшись, она увидела, что муха снова сидит на потолке. Мег была сама себе противна — какая-то вся липкая, потная. Сколько можно так томиться? Она взглянула на часы. Если им верить, то уже 14.35. Неужели так поздно? А муха знай ползает себе по потолку. Вот это жизнь! Мне бы так… походить по потолку вверх ногами! Вдруг она опомнилась, испугалась. Где Чак? Она села, скинула с себя простыню. Уже несколько часов, как его нет! Неужели он ее бросил!

Она вихрем соскочила с кровати, подлетела к окну и открыла его. Высунулась и поглядела на хибарку, где помещалась хозяйка мотеля. В окне мелькнула миссис Берта Харрис. Машин на стоянке не было. Где же Чак? Она снова взглянула на часы. Неужели так поздно? Не может быть! Она поднесла часы к уху. Чертова машинка, даже не тикает! Выходит, сейчас может быть еще позже! В панике она напялила на себя брюки, натянула через голову грязный свитер, сунула ноги в сандалии и кинулась к двери. Ухватив и свое отражение в маленьком настенном зеркале, она остановилась и посмотрела на себя внимательнее.

Господи! Ну и вид!

Она метнулась в душевую, плеснула себе в лицо водой. Вытерлась и проволокла гребешок сквозь длинные спутанные волосы. Выйдя из душевой, увидела: в открытых дверях стоит Чак.

— Где ты был? — взвизгнула она. — Я вся извелась… где ты был?

Чак закрыл дверь. Вид у него был сосредоточенный, собранный, и Мег это испугало.

— Пакуй вещички! — коротко бросил он. — Снимаемся отсюда.

Он подошел к шкафу, сгреб свои нехитрые пожитки и швырнул их на кровать.

— А куда мы?

Он схватил ее за руку, как следует крутанул и шлепнул по ягодицам — с такой злобой, что она даже вскрикнула.

— Пакуйся!

Она отступила назад, глядя на него во все глаза.

— Добавить, что ли? — спросил он, угрожающе надвигаясь.

— Нет!

Она торопливо вытащила из-под кровати рюкзак, подскочила к комоду и начала выкидывать свои вещи на кровать, рядом с его манатками.

Наружная дверь приоткрылась, и в домик заглянул Пок Тохоло.

— Чак. — Он сделал знак, приглашая Чака выйти, и шагнул назад.

— И мои вещички запакуй, — велел Чак. — Через пять минут уезжаем. — И он подошел к двери Пока.

У того рюкзак уже был собран.

— Как она, нормально? — спросил он.

Чак кивнул.

— Куда ехать, что делать — знаешь?

— Угу.

— Выясни у старухи, может, мы ей что-то должны. Только ты с ней покультурнее.

— Это мы уже проходили, — нетерпеливо буркнул Чак.

— Если все помнишь, тогда отлично. — Пок поднял с земли рюкзак. — Я сматываюсь. Не забудь: в десять утра, в любой день.

— Буду ждать.

Пок закинул рюкзак на плечи.

— Последний номер прошел не так гладко, — сказал он, будто ни к кому не обращаясь. — Так и задача была непростая. — Он глянул на Чака, глаза его блеснули. — Этот фараон сам напросился.

Чак промолчал.

— А того, кто убил их товарища, фараоны ненавидят лютой ненавистью. — Пок ослабил лямки рюкзака. — Стало быть и тебя тоже — если найдут.

Глаза Чака сузились.

— Ты считаешь, что меня надо пугать? — спросил он.

Пок внимательно посмотрел на него.

— Просто хочу, чтобы ты об этом помнил… да и ей несдобровать.

— Ладно… Все понял, не глухой.

— Я дам о себе знать. — И Пок прошел мимо Чака навстречу солнцу.

Чак смотрел ему вслед. Когда тот скрылся из виду, Чак пошел к домику миссис Харрис.

Миссис Харрис ела гамбургер, завернутый в бумажную салфетку.

— Мы уезжаем, мадам, — объявил Чак.

Миссис Харрис подняла голову, и ее четыре подбородка превратились в два. — Вы же говорили, что пробудете дольше.

У Чака была наготове легенда.

— Мы случайно друзей встретили. Они говорят, переезжайте к нам. Мы ведь за неделю заплатили, правда? Посмотрите, кто кому должен: вы нам или мы вам?

Миссис Харрис откусила кусок от гамбургера и, жуя, раскрыла книгу регистрации.

— Пожалуй, мы в расчете, — подытожила она. — У вас еще два дня, но вы меня не предупредили заранее. Так что в расчете.

— Ну и отлично, мадам. — Чак положил на стойку доллар. — Это для вашего мужа. Спасибо, мадам. Нам у вас было очень удобно. Если снова окажемся в этих краях, обязательно остановимся у вас.

Миссис Харрис просияла.

— Всегда будете желанными гостями. — Она смахнула доллар в ладонь. — А индеец тоже уезжает?

— Да… мы все уезжаем.

Миссис Харрис языком слизнула с губ кусочек лука.

— Он ваш приятель?

К этому вопросу Чак был готов. Он покачал головой.

— Просто приятный парень, мы с женой познакомились с ним в дороге. Он едет в Ки-Уэст… его там работа ждет. — Чак улыбнулся. — Ну, ладно, будем трогаться. До свидания, мадам!

Он вернулся в коттеджик, где его с двумя собранными рюкзаками ждала Мег. — Поехали, — распорядился Чак, поднимая рюкзаки.

— Куда?

Он обернулся и свирепо глянул на нее.

— Когда ты научишься держать свой чертов язык за зубами? — рявкнул он.

— Что же мне и слова нельзя сказать? — вскинулась Мег, проявляя характер. — Нельзя спросить, куда мы едем?

— Ладно, кончай!

Чак отнес рюкзаки к «бьюику», плюхнул их на заднее сиденье и скользнул за руль. Мег уселась рядом.

— А где Пок? — спросила она. — Мы его ждать не будем?

Чак пристально посмотрел на нее, и на сей раз от его взгляда ей стало не по себе.

— Кто такой Пок? Ты о чем? — спросил он и завел двигатель.

Она открыла было рот, но тут же закрыла.

— Вот именно. — Чак включил передачу. — Так оно лучше.

Машина выехала со стоянки и по шоссе помчалась к Парадиз-Сити.

В городе Чак, по возможности избегая центральных бульваров, боковыми улочками добрался до гавани. Возле причала он нашел место для стоянки, выключил зажигание и вылез из машины.

— Давай, — велел он, вытаскивая свой рюкзак из машины. — Бери свой. Дальше идем пешком.

Сгибаясь под тяжестью рюкзаков, они пошли вдоль берега, сейчас здесь бурлила жизнь. В этой части гавани шла бойкая торговля губками и черепахами.

Мег слепо шагала за Чаком, который, наоборот, двигался вполне уверенно. Они протащились мимо заводика по разделке гремучих змей. Над зданием красным неоновым кольцом свернулась змея. А вон еще одна мигающая надпись: «Закусите змейкой». Они протолкались сквозь густую толпу фруктового рынка, потом Чак выбрался на улочку, где воздух был пропитан какими-то запахами, по обеим сторонам тянулись двухэтажные деревянные постройки, дряхлые и обветшалые. У последнего домика Чак остановился и сбросил на землю рюкзак.

— Никуда не уходи, — сказал он и прошел в дверной проем, завешанный разноцветными нейлоновыми полосами, которые защищали жилище от вторжения мух.

В конце короткого и темного коридора за столом сидел толстый семинол и терзал куриную ножку.

— У нас здесь заказана комната, — сказал Чак. — Мистер и миссис Джонс.

Индеец куда-то выкинул обглоданную косточку, чуть поднялся, сунул под себя руки и вытер пальцы о штаны, потом снова уселся. Улыбнулся, обнажив полный рот золотых коронок.

— Комната вас ждет, мистер Джонс. Второй этаж, налево. Номер три.

— Я приведу жену, — сказал Чак.

Индеец продолжал лучиться от счастья.

— Да, мистер Джонс, конечно.

Оказалось, что у них задняя комната, с видом на гавань. Двухспальная кровать, скрипучий и расшатанный комод, стенной шкаф и, как это ни странно, телефон, стоявший возле кровати на ночном столике. На другой стороне лестничной площадки находились так называемая ванная и провонявший туалет.

Мег опустила рюкзак на пол и оглядела комнату.

— Зачем мы перебрались в эту жуткую дыру? Неужели нельзя было остаться в мотеле? — спросила она, безнадежно махнула рукой и рухнула на кровать.

Чак подошел к окну, взглянул на берег. Он простоял так несколько минут, словно зачарованный, наблюдая за шумной толкотней, потом повернулся и подошел к кровати.

Мег взглянула на него.

— Если честно, Чак, иногда я думаю, что ты совсем с приветом, — призналась она. — Зачем было съезжать из мотеля. Там было удобно. А в этой жуткой дыре что мы забыли?

Чак посмотрел на нее остекленевшим взглядом.

— Какого мотеля?

Мег вздрогнула. Закрыла руками лицо.

— Чак! Ну что такое? Ты из меня чокнутую хочешь сделать, да? Я тебя спрашиваю про Пока, а ты говоришь: кто это такой? Теперь я… а ты говоришь: какой мотель! Что это значит? Что с тобой… или не с тобой, а со мной?

— Со мной все в порядке, крошка, — спокойно объяснил Чак. — Просто мы никогда не встречались с Поком. И никогда не останавливались в мотеле.

Мег в отчаянии запустила руки в спутанные волосы.

— В смысле, так я должна сказать полиции?

Чак ухмыльнулся.

— Видишь, крошка, оказывается мозги у тебя все-таки есть. Да, все так. Никакого Пока… никакого мотеля.

Вдруг ее опостылевшие, приставучие родители, опостылевший дом показались раем земным, сулящим спасение.

— Нет, Чак. — Стиснутыми кулачками она застучала по лбу, да так, что сделала себе больно. — Нет! Я уезжаю! Ты оставайся с этим сумасшедшим индейцем, на здоровье! А я ничего не хочу знать… И ничего никому не скажу. Все, я уезжаю!

— Неужели?

Он сказал это таким тоном, что она застыла на месте.

Чак вытащил свой нож с пружиной. Она попятилась, увидев сияющее лезвие.

— Ты с нами, крошка, — сказал он мягко. — Я ведь тебя предупреждал, и ты сказала: я с вами. И если ты сейчас хочешь выйти из игры, мне придется тебя немножечко поцарапать. Неужто тебе охота до конца жизни ходить со шрамами на лице?

Она в ужасе смотрела на нож. Чак удовлетворенно хмыкнул. Убрал нож обратно в карман.

— Ладно, крошка, идем посмотрим на город.

Она сидела неподвижно, обхватив руками живот.

— Тебе туда… через коридор, — подсказал Чак.

Скорчившись, она прошла в дверь напротив. Услышав, как в туалете заработал слив, Чак вышел и запер за собой дверь. И стал ждать Мег на лестничной площадке.

Плечом к плечу они спустились по ступенькам, прошли мимо улыбающегося индейца-толстяка — и оказались в котле, что бурлил возле гавани.

Пок Тохоло крепко держался за дверцу грузовика.

Водитель, веснушчатый, лысеющий крепыш-коротышка, изнывал от скуки… вот бы с кем-нибудь поболтать… хоть с кем. И когда он увидел на обочине голосовавшего Пока, он нажал на тормоз и помог Поку затащить в кабину его рюкзак. Едва Пок устроился поудобнее и грузовик с ревом понесся в сторону Парадиз-Сити, водитель снял со рта замок.

— Слушай, друг! Ты зря в эти края собрался! Радио слышал? Нет? Да ты что? Я только его и слушаю, когда не дома — дома приходится слушать жену. Про Палача слышал? Вот… то-то же! Хоть что-то новенькое, а то плетут все одно и то же… Никсон со всеми своими делами. Уши вянут… а тут совсем другой коленкор! Все кругом только и судачат, что об этом злодее! А ты откуда? Из Джексонвилла? Да, конечно, знаю… чего я только не знаю на этой трассе! Отпуск, а? Да, брат, не туда ты в отпуск собрался, точно говорю! Этот Палач… я так полагаю, у него мозги расплавились. Вот по радио сию минуту передали — полиция ищет какого-то индейца. И уж это без дураков… у нас полиция толковая. Если объявили, что этих толстосумов шваркнул индеец, значит, так оно и есть. Понимаешь, я против индейцев ничего не имею, но для меня все они едины… улавливаешь? Не думай, я не расист какой. Я так думаю, что и для индейцев все белые едины. А что, логично! Нет, но ты только представь! Этих толстосумов шваркнул индеец! Сказать, что я про это думаю? А вот что: на этих трех толстяков всем накласть. Ну вот, а по радио только что про него передавали. Эта шлюха его видела своими глазами: Менди Люкас. Она подтрясывает богатеньких в клубе «Пелота». Заведение еще то, я тебе доложу! В общем, она видела, как этот малый вылезал из ее машины… представляешь? Из ее машины! Я тут в кафешку заехал чего-нибудь перехватить, а она в телеящике красуется… в телеящике! Шлюха! Нет, я бы с такой и сам не прочь побарахтаться. Товар-то у нее в порядке. Одни титьки чего стоят! В общем, полиция ее охраняет. Она заявила, что узнает этого малого из тысячи, так вот, полиция собирается выстроить в линию всех индейцев города, чтоб им пусто было, а уж ей останется только пальцем на него показать. Как тебе это нравится? Говорю тебе, друг, индейцу в Парадиз-Сити сейчас лучше не соваться… смотри, а то хвост прищемят по ошибке, потом разбирайся!

Лицо Пока во время этой тирады оставалось бесстрастным, но в черных глазах пылал огонь.


Полицейский Уоргейт зевнул, потянулся… сейчас бы закурить. Было 2.45. Пост на автостоянке за клубом «Пелота» он занял два часа назад. Инструктировал его сержант Беглер.

— Слушай, Майк, — говорил Беглер, — забраться в комнату этой девушки можно только по пожарной лестнице. Она — единственная наша свидетельница. За ее безопасность ты отвечаешь.

Уоргейта это задание оскорбило. Кому она нужна, эта шлюха, не много ли чести ее охранять? Но за это он получал зарплату и потому выполнял приказ, изнывал от желания закурить и сам себя жалел.

Пок появился из-за угла подобно черному призраку, прижался к стене, на которую падала густая тень. В руке у него был нож. Он стал ждать, наблюдая за неспешно ходящим взад-вперед Уоргейтом.

Из клуба доносилась дробь ударных, всхлипы саксофона.

Уоргейт остановился, оперся спиной о пожарную лестницу. Оглядел залитую лунным светом стоянку, заставленную машинами. До закрытия клуба еще полчаса — раньше здесь никто не появится. Можно и закурить. Когда он чиркнул спичкой, Пок бросил нож.

Крик Уоргейта утонул в громком завывании саксофона. Пок шагнул вперед, вытащил нож из тела и вытер его о рукав Уоргейта, потом полез по пожарной лестнице.

На дверях шести девушек, живших на верхнем этаже клуба, висели таблички с именами.

Это была идея их агента.

— Девушкам приятно думать, что они — звезды, — объяснял он, выколачивая контракт из менеджера «Пелоты». — Вы же хотите, чтобы они были довольны?

Поэтому найти комнату Менди Люкас Поку не составляло труда.

Когда он приоткрыл дверь, в ноздри ему ударил запах дешевой парфюмерии и пота.

Свет луны падал прямо на спящую девушку. Став главной свидетельницей, Менди с работой в клубе сразу распрощалась. Она только и делала, что спала — наверстывала упущенное.

Ей снился ее телевизионный триумф, волнующий момент, когда впервые в жизни на нее была направлена телевизионная камера.

Рука в перчатке мягко сомкнулась вокруг ее носа и рта. Девушка проснулась, забилась в ужасе, тело ее выгнулось дугой, но хватка Пока только крепла. Свободной рукой он вонзил ей в сердце наточенный как лезвие нож.

Глава 5

Уолтон Уолбек оказался первым среди богачей, членов клуба «Пятьдесят», кто обнаружил в своей почте записку.

Этот высокий, бледнолицый и весьма изнеженный мужчина унаследовал от отца весьма солидное состояние и за всю свою жизнь не ударил и пальцем о палец, не освоил никакого полезного занятия, разве что научился недурно играть в бридж. Сейчас, в шестьдесят пять лет, он был обузой для своих знакомых — друзей у него не было, — обузой для себя самого и как черт ладана боялся смерти.

В то утро за завтраком — яйца в мешочек — он нервничал более обычного. Жуткая смерть миссис Данк Браулер его просто потрясла. Старушенцию он ненавидел от всего сердца, но как партнер по бриджу она его вполне устраивала. Какая жуткая смерть! Ужас! А потом еще этот развязный комментатор в утренних новостях подлил масла в огонь. «Похоже, полиция не знает, с какой стороны взяться за дело». Как тут не забеспокоиться! А дальше — эта женщина… Менди, как там ее… закололи ножом! И полицейского, что ее охранял — тоже! Охрана! И это полиция называет охраной?

Струны его нервов забренчали совсем не в лад, когда он услышал, как его слуга Джексон что-то выронил в кухне.

Он потянулся к очередному письму и увидел перед собой конверт, надписанный аляповатыми печатными буквами. Что это еще за мерзость? Чуть поколебавшись, он вспорол клапан, извлек сложенный лист писчей бумаги и резким движением пальцев развернул его.

Записка была написана крупными корявыми буквами; Уолбек вчитался в строки, и сердце его бешено заколотилось, вдоль позвоночника поползли ледяные щупальца страха.

«Если вам дорога жизнь.

Точно следуйте этим инструкциям:

Положите в конверт пять банкнот по сто долларов и прикрепите конверт клейкой лентой к днищу телефона-автомата в будке А в вестибюле аэропорта сегодня в 12.00.

Иначе вас ждет смерть.

Думаете вас защитит полиция? Спросите Менди Люкас.

ПАЛАЧ

Эту записку вложите в конверт с деньгами, и вам гарантирована безопасность.»

Уолбек отбросил письмо, будто оно его укусило. В панике он вскочил на ноги и бросился в другой конец комнаты к телефону. Но на полпути остановился. Сердце тукало по ребрам так неистово, что он того и гляди мог потерять сознание.

— Джексон! — позвал он и бухнулся в кресло. — Джексон!

Слуга, терпевший его прихоти вот уже десять лет, не спеша подошел к двери. Он был примерно на год моложе Уолбека, но сохранился заметно хуже.

— Вы звали, сэр?

Уолбек посмотрел на слугу, и сердце у него упало. От Джексона нечего ждать помощи, какая помощь, он еще будет счастлив, что хозяин попал в такое кошмарное положение. Он знал, как его «любит» Джексон, и не питал на этот счет никаких иллюзий.

— Нет… ничего… уходи! Что ты на меня уставился? Занимайся своим делом!

— Да, сэр.

Когда Джексон вышел, Уолбек заставил себя подняться. Подошел к бару и налил себе хорошую порцию бренди. Выпил, подождал, пока алкоголь начнет действовать. Мозг его тем временем метался под черепной коробкой, будто попавшая в капкан мышь.

Палач!

Маккьюэн, миссис Данк Браулер, любовница Риддла… теперь еще эта Менди!

Этот тип — просто сумасшедший, и полиция ничего с ним не может сделать!

Неверной походкой он вернулся к столику для завтрака и снова глянул на письмо.

Сообщить полиции? Вызвать своего адвоката? Но чем они смогут помочь?

Нет… лучше всего… и надежнее всего — заплатить. Конечно, заплатить, и немедленно! Сейчас же в банк, снять деньги, потом — в аэропорт. Да и сумма не бог весть какая… всего пятьсот долларов… укус комара!


Пок Тохоло с рюкзаком за спиной вошел в вестибюль аэропорта и смешался с толпой авиапассажиров. Нашел свободное место возле ряда телефонных будок и сел, положил между ног рюкзак. Никто не обратил на него внимания, он мгновенно стал частью фона. Здесь было несколько семинолов в цветных рубахах и джинсах, стоя небольшими группками, они ждали своих самолетов. Пок развернул газету и стал читать спортивную страницу.

Чуть после 11.30 он увидел: в вестибюль входит Уолтон Уолбек. Он был завсегдатаем клуба «Пятьдесят», и Пок его мгновенно узнал. Уолбек направился к телефонной будке А. Там разговаривала какая-то девушка, и Уолбек принялся ждать, нервно поглядывая по сторонам, отирая высокий лоб шелковым платком.

Наконец, девушка повесила трубку, вышла из будки и быстро зашагала прочь. Уолбек забрался в будку, захлопнул за собой стеклянную дверь. Его спина скрывала все его манипуляции. Через несколько мгновений он вышел, украдкой глянул направо, налево и поспешил к выходу.

Пок обвел взглядом переполненный вестибюль. Войти в будку и проверить, есть ли деньги? Соблазн был велик, но Пок сдержался. То, что он здесь, уже огромный риск.

Заявил Уолбек в полицию или нет? А они: велели ему следовать инструкциям и теперь ждут, кто придет за деньгами?

Пок еще раз огляделся. Вокруг никого, кто смахивал бы на фараона; но это ничего не значит. Если Уолбек связался с полицией, фараоны не будут маячить возле будки, а установят за ней наблюдение из какого-нибудь укромного уголка, готовые в нужную секунду кинуться наперехват.

Он продолжал читать газету. Время от времени в будку А кто-то заходил. Деньги — если они там — прикреплены к автомату снизу, на них не наткнешься, если не искать специально… ведь так?

Наконец он поднялся и прогулочной походкой направился к выходу — там стояли автобусы, курсировавшие между аэропортом и городом.

У выхода он задержался, будто что-то вспомнил, подошел к телефонной будке напротив той, куда заходил Уолбек, и захлопнул за собой дверь.


Чак посмотрел на часы: 11.45. Он сидел на кровати и курил: под ногами скопилась кучка окурков.

Мег сидела на стуле у окна и смотрела на текший внизу людской поток. Она знала: Чак чего-то ждет, но уже научилась не задавать вопросов.

Звонок телефона заставил их обоих вздрогнуть.

Чак схватил трубку.

— Чак?

Он узнал голос Пока.

— Угу.

— Аэропорт… будка А, — сказал Пок, и раздались гудки.

Чак положил трубку на место. Глаза его загорелись. Пок не стал бы звонить просто так… значит, деньги принесли… номер удался!

— Тебе надо кое-куда съездить, — тоном, не терпящим возражений, произнес Чак, глядя на Мег. — Слушай внимательно. Автобусом доедешь до аэропорта. Где остановка, знаешь?

Она безмолвно кивнула.

— В аэропорту войдешь в главный вестибюль. Справа — ряд телефонных будок. Они все обозначены буквами: А, В, С и так далее. Зайдешь в будку А. Дальше слушай внимательно: наберешь этот номер. — Он протянул ей клочок бумаги. — Это телефон городского центра информации по туризму. Тебя интересует, где можно выкупаться бесплатно.

Мег слушала, и глаза ее округлялись.

— Должна же ты зачем-то зайти в телефонную будку, — продолжал Чак. — Вдруг полицейский тебя об этом спросит? Или почему ты вообще оказалась в аэропорту. Скажешь, что у тебя отпуск, вот ты и решила, что и на аэропорт стоит поглядеть… скажешь, что аэропорты — это вообще твоя слабость. — Он окинул ее изучающим взглядом. — Никакой фараон тебя ни о чем спрашивать не будет, но если что, легенда у тебя должна быть наготове. Ясно?

Она кивнула.

— Так, слушай дальше… пока будешь набирать номер, пошарь под дном аппарата. К нему клейкой лентой прикреплен конверт. Конверт забираешь, кладешь в сумочку. Только чтобы никто не видел. Поняла?

Она облизнула губы.

— А почему ты сам не поедешь? Зачем посылаешь меня? — внезапно охрипшим голосом спросила она.

Чак свирепо глянул на нее.

— Опять старые песни?

Она дернулась, как от удара.

— Нет… я все сделаю.

— Вот и умница. С конвертом вернешься прямо сюда. Пок будет за тобой наблюдать. Имей это в виду.

С каменным лицом она взглянула на него.

— Кто такой Пок?

Он осклабился, потом кивнул.

— Молодец, делаешь успехи… но помни, ты под присмотром. А теперь вперед.

Она подхватила свою обшарпанную сумочку и вышла. Он прислушался к звуку ее удаляющихся шагов, потом, убедившись, что она ушла, сам сбежал по деревянным ступеням, кивнул толстяку-индейцу, сидящему за своим столиком, — и оказался на залитом солнцем берегу.

Он быстро пробирался сквозь толпу. Вот и остановка… Он спрятался за лотком с бананами. Мег и еще несколько человек стояли и ждали автобуса. Вскоре он приехал, и Мег поднялась в салон.

Едва автобус ушел, Чак побежал к причалу, где запарковал «бьюик». Лихо газуя по боковым улочкам, он примчался в аэропорт на десять минут раньше автобуса. В вестибюле аэропорта он огляделся — найти место, откуда просматриваются телефонные будки, а самому при этом оставаться незамеченным.

Устроившись около газетного киоска, он увидел: в вестибюль быстро вошла Мег. Направилась прямиком к будке А, и он удовлетворительно кивнул.

Вроде не паникует. Не трясется от страха.

Она вошла в будку, закрыла за собой дверь. И вдруг… мышцы живота у Чака завязались тугим узлом. Откуда ни возьмись появились два детектива. В штатском, но он готов был поклясться, что это детективы: рослые, гладко выбритые, подтянутые, широкоплечие и целеустремленные. Они взрезали толпу, приближаясь к линии телефонных будок… на лбу у Чака выступила испарина.

Выдаст ли его Мег? Эта мысль пришла первой. Надо рвать когти, уносить из города ноги к чертовой матери! Он оцепенел от страха, просто стоял и смотрел.

Детективы неожиданно поменяли курс и остановились перед молодым индейцем-семинолом, только что вошедшим в вестибюль.

Чак смахнул пот с подбородка и перевел дыхание. Детективы препроводили индейца в угол и устроили ему перекрестный допрос. Он протестовал и размахивал руками, а люди стояли, разинув рты.

Опомнившись, Чак перевел взгляд на будку А — оттуда как раз вышла Мег и направилась к выходу. Она не видела того, что произошло десять секунд назад, но шла слишком быстро… подозрительно быстро.

Чака снова сковал страх.

Вдруг один из полицейских сейчас обернется и увидит ее? Куда это, интересно, эта крошка так спешит? Но Чак тревожился напрасно. Детективы увлеченно допрашивали индейца.

На негнущихся ногах Чак вышел из аэропорта. Вон и Мег, садится в автобус. Он поспешил к своему «бьюику».

В автобусе ехало всего пять пассажиров. Мег заплатила за билет и прошла в дальний конец салона, где не было вообще никого. Водитель, когда она садилась, взглянул на нее с любопытством. Да, вид у нее, наверное, будь здоров. По спине ползли мурашки, едва она села, ее заколотило, как в лихорадке. Лишь бы другие пассажиры ничего не заметили. Несколько минут она пыталась унять дрожь, но вот автобус, погромыхивая, выбрался на шоссе, а на нее все никто не оборачивался. И постепенно она успокоилась.

Автобус влился в густой поток машин, и Мег открыла сумочку, вытащила из нее коричневый конверт, взятый в будке. Посмотрела на него, перевернула, поколебалась минутку, потом — она должна знать! — достала из сумки пилочку для ногтей и вскрыла конверт.

Внутри оказалось пять купюр, по сто долларов каждая. При виде этих денег, она вся скорчилась от страха… а это что? Записка… Палач! Страх сменился ужасом. К горлу подкатил ком, рот наполнился слюной. Ее чуть не вывернуло наизнанку, но ей все же удалось справиться со спазмом. Она снова прочитала записку, чувствуя, что покрывается холодным потом. Вот все и выяснилось! То, чего она смутно опасалась, оказалось правдой!

Палач!

Пок — это Палач!

Сколько людей он убил? Мысли ее заметались — она попыталась вспомнить. Хотя так ли это важно? Разве одного убитого мало?

Трясущимися руками она положила деньги и записку в конверт, убрала обратно в сумочку.

А Чак повязан с этим жутким индейцем… и она повязана тоже!

Она повернула голову и стала смотреть сквозь замызганное окно — пальмы, пляжи, купальщики, — парализованная от ужаса.

Потом заставила себя сосредоточиться, подумать.

Пок запугивает людей и вымагает у них деньги, а она эти деньги собирает! Ведь ее могла караулить полиция! Ее могли арестовать, когда она брала конверт из-под телефона!

И обвинить в убийстве!

Ну, нет! Связываться с убийством она не желает — этого не стоит даже Чак! В голове все помутилось, ну где же, где же выход? Что делать? Рот опять наполнился слюной, усилием воли она снова подавила позыв к рвоте.

Заявить в полицию?

Она поежилась. Легко сказать: в полицию! Ну, допустим, она идет в логово этих фараонов и обо всем им рассказывает. Пусть даже они ей поверят, что дальше? Отправят назад к родителям? Скорее всего запихнут куда-нибудь, где она якобы будет в безопасности! Мозг ее яростно искал выход, но лишь ударялся о стенки черепной коробки, словно теннисный мячик.

Она закинула ногу на ногу, еще раз переменила позу. Стиснула кулачки, застучала ими по коленкам, потом опомнилась и в страхе посмотрела вдоль прохода. Никто в автобусе не обращал на нее внимания. Ей хотелось закричать, чтобы эти пятеро ее услышали: люди, помогите!

Но она заставила себя сдержаться. Нет, выход только один. Сразу же, сейчас же — в Майами. Из Майами — на север, как можно дальше от Парадиз-Сити. И затеряться где-нибудь, забыть про Чака, и все начать сначала.

Стоило ей принять это решение, паника враз схлынула.

Уж этот номер она как-нибудь провернет, невелика хитрость. Через пару миль автовокзал. Она попросит водителя остановиться. И автобусом же — до Майами. А оттуда…

И снова ее сковал лед отчаяния.

Все ее барахлишко — в этой вшивой комнатенке, гдезаправляет толстяк-индеец! А с собой — ничего! И что она за дура такая? Только сама себя заводит! Ну как, как она доберется до Майами? Все ее бегство — два доллара в сумочке, да и тех не наберется!

Минуту она сидела, вперив застывший взгляд в окно.

Два доллара? Что она, совсем спятила? А пятьсот? Только… хватит ли у нее духа их взять? Ведь тогда она — соучастница или как там это называется у фараонов? Зато — свобода! Кончится этот кошмар! Вот уж точно надо быть дурой, чтобы этим подарком не попользоваться!

Она глубоко, сквозь бившую дрожь, втянула в себя воздух.

Пять сотенных ей хватит, чтобы добраться до Нью-Йорка. Там она растворится… устроится на работу!

Дрожь улеглась, вернулась уверенность в себе. Украдкой она открыла сумочку и пересчитала пять сотенных купюр, не вынимая их из конверта.

Так тому и быть!

Она едва не зарыдала от облегчения.

Никакого тебе больше Чака! Никакого Пока! Никакой полиции!

И никаких сомнений! Она решительно захлопнула сумочку, поднялась с места и пошла по проходу к водителю.

— Остановите, пожалуйста, у автовокзала, — попросила она, удивившись, как ровно звучит ее голос. — Уже близко, да?

Водитель автобуса был отцом пяти дочерей. Девчонки все добрые, симпатичные, аккуратные. Старшая — примерно ровесница вот этой, подумал он. Да он просто счастливчик! Слава богу, дочки у него — народ вполне приличный, порядочный. А эта! Вся потом провоняла! А одета во что? Рвань да грязь! Такую дочку иметь — не дай господь!

— Угу… через пару минут, — буркнул он, не глядя в ее сторону. — Остановлю.

— Спасибо, — поблагодарила Мег и вернулась на место.

Через несколько минут автобус подрулил к людному в этот час автовокзалу. Едва автобус начал тормозить, Мег двинулась по проходу. В дверях выдавила из себя улыбку.

— Спасибо.

— Тебе спасибо, — откликнулся водитель со злой иронией. Включил сцепление, и автобус тронулся.

Вцепившись в сумочку, Мег зашагала к кассе.

— Привет!

Ее словно громом поразило. Она медленно повернулась, цепенея от ужаса.

Из окошка «бьюика» на нее смотрел Чак. На лице его поигрывала знакомая ухмылка.

— Тебя подвезти, крошка? — спросил он.


Эллиот Хансен считался блестящим мастером бриджа, мирового уровня, но его вполне устраивал пост секретаря клуба «Пятьдесят» — он был отпетым гомосексуалистом, и спортивная сторона бриджа его абсолютно не интересовала.

В этот жаркий и солнечный день он сидел за своим столом и разглядывал детектива Лепски, как разглядывают большого мохнатого паука, невесть откуда свалившегося к вам в ванну.

Эллиот Хансен был статный, осанистый и видный мужчина. Густые седые волосы спадали на воротник. Ровнейшие ряды вставных зубов, которые он чистил минимум три раза в день, так и лучились, стоило ему улыбнуться. Он уверял, что ему шестьдесят, но даже набросив лет семь, вы бы все равно промахнулись. В сфере его общения находились только богачи, люди богатые до неприличия. Он купался в роскоши, пил только старые выдержанные вина. В маленьком мире клуба его окружала только роскошь, но даже сейчас Хансен не упускал случая легонько облапить где-нибудь в туалете первого попавшегося красавчика.

Шеф полиции Террелл решил: к Хансену нужно послать Тома Лепски, здесь нужен именно он, — человек, который не витает в облаках, далек от снобизма, не робеет перед богатством, а самое главное — обладает недюжинным честолюбием.

— Слушаю вас, — нежно пропел Хансен. Он вытащил из-за манжеты надушенный шелковый платок и помахал перед своим изысканным носом.

Своим полицейским голосом, заставившим Хансена поморщиться, Лепски объяснил цель своего прихода.

По происхождению Эллиот Хансен был англичанином. Много лет назад он служил мажордомом у некоего герцога, но однажды герцог здорово вляпался с каким-то бойскаутом. Вскоре английская полиция пресытилась и собственными деяниями Хансена, ему пришлось уехать из страны, и он с радостью принял пост секретаря самого престижного клуба для игроков в бридж во Флориде, клуба для избранных.

Хансен слушал Лепски, едва веря собственным ушам.

— Но, мой дорогой друг, это в высшей степени немыслимо! Один из нашей обслуги? Нет! Нет! Категорически невозможно!

Лепски ненавидел гомосексуалистов не меньше, чем Хансен ненавидел детективов. Он заерзал в кресле, сдерживая раздражение.

— Мы ищем индейца, — сказал он. — По нашим данным, ему года двадцать три — двадцать пять, густые черные волосы, ходит в темных джинсах и цветастой рубахе. У вас есть индеец, который подходит под это описание?

— Такой молодой? — Хансен поморщился. — Нет… нет… все наши индейцы — народ в возрасте. Работают у нас много лет… да, еще как много… и всю жизнь — в цветастых рубахах. — Он отвел голову назад и засмеялся. Произведенный им звук напомнил Лепски ржание кобылы.

— Угу… но поставьте себя на наше место, — напирал Лепски. — Два члена вашего клуба убиты. Третий решил сыграть в ящик сам: убили его любовницу. У нас, естественно, возникает вопрос: нет ли связи между убийцей и вашим клубом? Нам известно, что убийца — индеец-семинол. Улавливаете? Может, кто-то из вашего персонала взялся за отстрел членов клуба?

Хансен высокомерно улыбнулся, демонстрируя шикарные вставные челюсти.

— Уверяю вас, дорогой друг, вы совершенно не там, абсолютно не там ищете. Наши слуги работают у нас не первый год… Далеко не первый. Они нас обожают. Вы себе этого просто представить не можете. Эти индейцы — народ исключительно преданный, такие душки. Они нас обожают.

— А вдруг кто-то из них заимел на вас зуб? — настойчиво допытывался Лепски. — Может, кто-то считает, что с ним плохо обошлись?

— Плохо обошлись? — Хансен искренне поразился. — К персоналу здесь — наипрекраснейшее отношение. Мы как одна семья — большая и счастливая.

Лепски тяжело задышал через нос.

— Вы никого из персонала не увольняли? Может, кто-то не отвечал вашим требованиям?

Во время всего разговора Хансен поигрывал ручкой с золотым пером. Тут она выскользнула из пальцев и покатилась по столу. Он чуть вздрогнул, будто на секунду дал о себе знать какой-то зубной нерв. От глаз Лепски это не укрылось.

Последовала долгая пауза, потом Хансен поднял ручку и принялся снова катать ее между пальцами.

— Ну… разве что в прошлом… да, такое бывало, — выдавил он медленно и неохотно. Ему вспомнился тот молодой индеец. Когда это было? Четыре месяца назад? Он старался не вспоминать об этом неприятном случае, но сейчас память все высветила с пугающей ясностью. Как его звали? Тохоло? Да… его отец работает в клубе уже двадцать лет. Однажды этот старик пришел к нему и попросил взять на работу сына. Увидев его, Хансен согласился… такой красивый, прекрасно сложенный мальчик! Но какой дикарь! Когда Хансен ему улыбнулся… они были одни в туалете, возле умывальника, и он его легонько погладил. Воспоминание ожгло Хансена. Каков дикарь! Тут любой испугается. Он, конечно, позволил себе лишнее. Но уж слишком обманчивый вид был у парня. Короче, пришлось от него избавиться. Отцу он тогда как можно вежливее объяснил: ваш сынок в клубе пока не на месте… слишком молод. Старик тогда посмотрел на него недобрым взглядом. Хансен обеспокоенно задвигался в кресле. Перед ним возникли черные глаза, пылавшие презрением.

Но не говорить же этому кошмарному детективу насчет Тохоло! Только начни объяснять… нет! Невозможно!

— Вы помните конкретно какого-нибудь индейца, которого пришлось уволить? — повторил вопрос Лепски.

Суровый полицейский голос резанул по нервам Хансена.

— Такого не случалось уже несколько лет, — сказал он. — Люди, конечно, уходят. — Он посмотрел на Лепски и тут же отвел глаза в сторону. — Возраст поджимает. Мы отправляем их на пенсию.

Лепски уже учуял след.

— У вас есть список персонала?

Хансен растерянно моргнул. Вытащил шелковый платок и коснулся им висков.

— Конечно.

— Можно посмотреть?

— Но, уверяю вас, вы просто тратите время.

Лепски откинулся в кресле. Лицо худощавое, подумал Хансен, прямо ястреб.

— Мне платят за то, чтобы я тратил время, — жестко возразил Лепски. — Вы, что, не хотите мне показывать этот список?

На Хансена вдруг накатила слабость. Но он призвал в помощь все свое достоинство.

— Прошу вас держаться в рамках приличий, — сказал он, но голос его предательски подрагивал. — Если хотите видеть список, я вам его покажу.

Полицейские глаза Лепски тускло замерцали.

— Да, я хочу его видеть.

— Пожалуйста.

Хансен открыл ящик стола. Передал Лепски книгу в кожаном переплете.

Лепски изучил список имен, который не сказал ему ровным счетом ничего, но он был убежден: Хансен пытается что-то скрыть.

— Мне нужна копия. Со всеми этими людьми придется поговорить, — отчеканил он и бросил книжку на стол.

— Пожалуйста.

Но Хансен продолжал сидеть неподвижно. Какой-то момент они смотрели друг на друга, потом Лепски сказал:

— Прямо сейчас, я подожду.

— Пожалуйста.

На трясущихся ногах Хансен поднялся и, подхватив книгу, вышел. Через пять минут он вернулся и протянул Лепски лист бумаги.

— Вот, держите… вряд ли это вам что-то даст, но раз вы просили…

Лепски изучил список, потом поднял голову и тусклыми глазами уставился на Хансена.

— Одного не хватает, — сказал он. — В вашем списке было пятнадцать индейцев, а здесь — четырнадцать.

Лицо у Хансена вытянулось.

— Извините… вы не представляете, сколько страданий мне доставляют мои сотрудники. Секретарша — почти полная идиотка.

— Неужели? — Лепски протянул руку к списку в кожаном переплете, который Хансен держал под мышкой. Побледнев, Хансен передал список.

Лепски быстро сверил имена.

— Кто такой Тохоло? — спросил он.

Хансен облизнул пересохшие губы.

— Она не включила в список Тохоло? Что же она, совсем того? Это наш старейший и самый верный работник! Уверяю вас, можете о нем не думать. Тохоло! Да он работает лет двадцать!

Лепски поднялся.

— Хорошо… извините, что пришлось побеспокоить. — Он пошел к выходу, потом остановился и спросил: — Вы не возражаете, если я поговорю с Тохоло прямо сейчас?

Хансен плюхнулся в кресло. Взял ручку с золотым пером, посмотрел на нее. Он как-то сразу сник и обернулся глубоким стариком.

— Если не будете мешать членам клуба, говорите, — хрипло произнес он. — Он в баре.

— Где у вас бар?

Хансен продолжал смотреть на свою ручку.

— В дальнем конце коридора, левая дверь.

Тут он взял себя в руки. Надо что-то предпринять. Не позволять же, чтобы вся его отлаженная жизнь взяла и рухнула? Он поднялся и в отчаянии посмотрел на Лепски.

— Но, уверяю вас… вы просто потратите время.

— Угу… это вы уже говорили, — отозвался Лепски и вышел из кабинета.

Ручка выпала из пальцев Хансена. Страх болезненно расползался по всему телу. Он вспомнил, как двадцать лет назад ему позвонил добрый друг и предупредил: им интересуется полиция, и лучше ему уносить из Англии ноги… он надеялся, что испытать этот ползучий страх ему уже не доведется, и вот опять… — Но это же чувство караулило его на следующее утро, когда он получил письмо, первой строкой в котором стояло: «Если вам дорога жизнь…» Автор письма требовал с него пятьсот долларов, а внизу стояла подпись: «Палач».


Чак вырулил на проселочную дорогу, что вела к одному из многочисленных пляжей на побережье. Этот пляж из-за песчаных дюн был не очень популярным, но и здесь уже стояли машины, а в море купались люди.

Свой «бьюик» Чак запарковал чуть в сторонке. Потом повернулся к Мег: съежившись, она сидела подальше от него. За время короткой поездки к пляжу они не сказали друг другу ни слова.

— Взяла? — спросил он.

Трясущимися руками она открыла сумочку, вытащила из нее конверт и передала ему.

— Ты видела, что там? — спросил он, когда обнаружил, что конверт вскрыт. Потом вытащил пять сотенных купюр. — Блеск, — пробормотал он. — Какие хрустяшки!

Мег всю предернуло.

Из конверта выпорхнуло лежавшее между банкнотами послание от Палача и опустилось на сиденье.

— И это видела?

Мег стиснула кулачки, зажала их между коленями. Слова застряли в горле. Она просто сидела и смотрела на Чака.

— А куда это ты, крошка, ехала? — спросил Чак. — В Майами?

Она кивнула, потом, сделав над собой усилие, сказала:

— Я в это больше не играю! — Свой голос показался ей сиплым карканьем. — С меня хватит! Я никому не скажу! Обещаю! Но с меня хватит!

— Ну, конечно. — Чак сложил банкноты и убрал их в карман рубашки. — Такое многим недоумкам приходит в голову… кому-то из них даже везет… но тебе не повезет, крошка, ручаюсь.

Она смотрела на него горящим, почти безумным взглядом, от бессилия стуча кулачками друг о друга.

— Я же обещаю! Никому ни слова! Только отпусти меня! Ведь у этого индейца мозги совсем стухли. На кой тебе вязаться с чокнутым индейцем? — Она снова воткнула кулачки между коленками и принялась раскачиваться взад-вперед. — Чак! Ты подумай! Давай убежим, а? Ведь он же людей убивает! Чак, послушай меня, а?

С неба вдруг свалился большой красно-белый пляжный мяч, бухнул по крылу машины, перекатился через лобовое стекло.

Чак и Мег от неожиданности отпрянули.

За мячом прибежал худенький загорелый мальчонка в тонюсеньких плавках. Подобрав мяч, он радостно улыбнулся Чаку.

— Извините, мистер, — сказал мальчишка, на секунду замялся, потом предложил: — Стукнуть не хотите?

— Чего бы не стукнуть? — Чак вылез из машины. Взял у мальчика мяч, бросил его перед собой на песок, потом как следует шваркнул его ногой — и мяч взвился высоко в небо. Завизжав от восторга, мальчишка припустил за мячом, летевшим в сторону океана.

Чак вернулся в машину.

— Малый симпатяга, — сказал он. — Знаешь, в его годы у меня не было… вообще ни хрена не было.

— С меня хватит! — вскрикнула Мег фальцетом. — Слышишь ты меня? Не могу больше!

Чак подобрал записку Палача и прочитал ее, потом взглянул на Мег.

— А жизнь твоя, крошка, тебе дорога? — спросил он.

Она вся съежилась, словно усохла в своей одежонке, забилась в угол.

— Ты что, совсем не петришь? — продолжал он. — Ладно, он чокнутый. Значит, такая уж ты везучая. Может, и я такой же. Хочешь сниматься — дело твое, но далеко тебе не уйти. Мы с тобой повязаны с полоумным индейцем, а это — дело особое. Давай, снимайся, только подумай, далеко ли ты от него уйдешь. Ну, допустим, доберешься до Майами. Не знаю, правда, как это тебе удастся без денег, но, допустим, туда ты добралась. Да что толку от этого Майами, когда тебе, того и гляди, в печенку воткнут нож или всадят пулю в башку? — Он постучал пальцем по письму. — Прочитала? Вот и спроси себя: дорога мне жизнь или нет?

Мег рывком приподняла волосы с плеч, не зная, на что решиться.

— Нечего меня запугивать! Пуганая! Все, выхожу из игры!

Чак принялся ковырять в носу.

— Знаешь что? Мне это что-то стало надоедать. Давай… линяй. Вылезай к чертовой матери из машины, только я знаю одно…

Она уставилась на него.

— На твой гроб я ни единого цветка не брошу, чтоб мне провалиться!

— Эй, мистер!

Мальчишка вернулся.

Чак улыбнулся ему широкой улыбкой.

— Хотите еще раз звездануть, мистер!

Чак глянул на Мег.

— Проваливай… У меня видишь какое общество.

Он вылез из машины, взял у мальчишки мяч и как следует поддал его ногой. Потом вместе с мальчишкой побежал за ним к воде; мяч ударился о землю, Чак позволил пареньку подобрать его, потом выхватил и снова запулил мяч в сторону океана.

Мег сидела и смотрела на них.

Одинокая, никакой надежды на будущее… что ее ждет впереди? Да и страшно… Она осталась в «бьюике».

Там и застал ее Чак, вдоволь набегавшись с мальчишкой и вернувшись к машине.


На полмили вдоль берега тянулись лавчонки и лотки — городской рынок. Здесь продавали местные дары природы, от бананов и апельсинов до черепах, креветок и даже океанских губок. Над каждым лотком развевался веселый многоцветный навес. Торговали почти сплошь индейцы.

За лотком, заваленным апельсинами, стоял Пок Тохоло. Хозяином лотка был индеец по имени Джупитер Люси.

Люси напоминал резиновый мячик, тугой, веселый и упругий, он на нюх не переносил богачей и полицию, но был не настолько глуп, чтобы лезть на рожон. Среди торговцев он был известен как «верный», потому что никогда не задавал вопросов и не лез в чужие дела. Когда к нему подошел Пок и попросился поработать у него за бесплатно, Люси долго раздумывать не стал. Он знал отца Пока. Он знал, что Пок человек вспыльчивый, эдакая взведенная пружина. И понял — раз Пок просится к нему работать за бесплатно, значит, ему нужно прикрытие. И Люси без колебаний согласился.

И когда к его лотку в конце концов подошли два вспотевших детектива в штатском, Люси должен был как-то выгородить Пока, объяснить, что он здесь делает.

Детективы прекрасно понимали — их миссия обречена на провал. Они протащились по жаре уже полмили, останавливаясь у каждой лавчонки, у каждого лотка, задавая вопросы и записывая имена, но ни секунды не сомневались, что проверка индейцев — это пустая трата времени.

— Это мой двоюродный, — объяснил Люси насчет Пока, показывая в счастливой улыбке золотые коронки. — Парень что надо… весь в меня. И фамилия у него такая же — Люси. Он — Джо, а я — Джупитер.

Детективы записали имена и двинулись дальше… легче отыскать иголку в стоге сена.

Люси и Пок с улыбкой переглянулись.

А вот Макс Джейкоби, которому поручили проверить все пригородные мотели, кое на что наткнулся.

Миссис Берта Харрис к полицейским относилась с предубеждением. Лет тридцать назад ее поймали за руку в магазине самообслуживания, и она до сих пор помнила, как с ней обращался арестовавший ее легавый. И когда к мотелю «Добро пожаловать» подкатил Джейкоби, она решила: ну, уж тебе-то, голубчик, я окажу достойный прием.

Как обычно, она жевала гамбургер. Она предпочитала рецепт старины Сэма: лука больше, чем мяса. Правда, получалась довольно вязкая кашица, но это ее не смущало.

— Мы ищем индейца, — заговорил Джейкоби без особой надежды в голосе. — Лет примерно двадцать пять, густые черные волосы, высокий, цветастая рубаха и темные джинсы. — Эту фразу он произнес за день уже раз тридцать и не приблизился к цели ни на шаг, но твердо верил: капля камень точит… такая уж, настраивал он себя, у полицейских работа. — У вас такой человек не останавливался?

Берта икнула, прикрыв рот рукой.

— Что такое вы сказали?

Джейкоби повторил описание.

Берта задумалась, дыша в лицо Джейкоби луковыми парами.

— У меня тут жильцов хватает, — сказала она наконец. — Одни приезжают, другие уезжают. Запоминай я каждого, я бы уж целое состояние нажила, как в телевикторине.

— Значит, у вас часто останавливаются индейцы, так? — спросил Джейкоби, понимая, что на этой ожиревшей ведьме где сядешь, там и слезешь.

Берта откусила кусок гамбургера, пожевала, поглядела пустым взглядом куда-то мимо Джейкоби.

— Нет… не сказала бы.

— Дело-то серьезное. — Голос Джейкоби зазвучал тверже. — Мы ищем убийцу. Поэтому спрашиваю еще раз: не останавливался ли у вас молодой индеец?

Мизинцем Берта выковыряла полоску мяса откуда-то из коренного зуба.

— Не слыхала я ничего про ваше убийство. Вы полиция, вот и ищите.

— В третий раз повторяю вопрос: у вас останавливался недавно молодой индеец?

Убийство!

Берту внезапно прошиб пот. И ведь наказала себе: никакой им помощи, этим легавым… Но тут, видно, не до шуток.

— Был такой… останавливался.

Десять минут Джейкоби вытягивал из нее описание, но в конце концов он прямо-таки возликовал: сомнений нет, это он!

— А он зарегистрировался?

— У меня все регистрируются, — с достоинством ответила добродетельная Берта и передала ему захватанную книгу.

— Харри Льюкон? Это он?

— Угу.

— А эти двое: мистер и миссис Джек Аллен?

— Симпатичные воробушки. Они приехали вместе с ним.

— Домики 4 и 5… так?

Берта вздохнула.

— Угу.

— Мне надо позвонить, — заявил Джейкоби.

— Сколько угодно, — с кислой миной разрешила Берта.

Джейкоби позвонил в управление Беглеру. Выслушав его, Беглер обещал немедленно выслать в мотель бригаду из отдела по расследованию убийств.

— А ты, Макс, покрутись там до их приезда… похоже, след верный.

Джейкоби повесил трубку.

— Только этого не хватало, — с отвращением пробурчала Берта. — Теперь тут от вашего брата проходу не будет.

Джейкоби улыбнулся.

— Это еще слабо сказано, миссис Харрис, — утешил ее он.


В это время дня роскошный бар клуба «Пятьдесят» пустовал.

Лепски застал Боку Тохоло одного. Тот спокойно выкладывал на блюда из граненого стекла оливки, соленый миндаль и тому подобное, готовясь к пиковому времени — посетители нахлынут через пару часов.

Бока Тохоло был маленький щуплый человечек с седеющими волосами, глаза — две бусины черного янтаря. Завидев Лепски, вошедшего в тускло освещенный зал, он поставил банку с соленым миндалем на стойку, лицо его ничего особенного не выражало. Полицейский здесь, в этой святая святых — не иначе, как что-то очень серьезное. Но лично у него совесть была чиста, и в глаза Лепски он посмотрел не таясь и без боязни.

— Вы Тохоло? — спросил Лепски.

— Да, сэр… это я, — спокойно ответил старик.

— Я Лепски… из полицейского управления. — Лепски взобрался на табурет. Локти положил на отполированную стойку бара и изучающе, но без враждебности посмотрел на индейца.

— Понятно, сэр.

— Я разговаривал с мистером Хансеном, — сообщил Лепски. — Похоже, его что-то подводит память. Я думал, мне поможете вы.

Старик наполнил миндалем еще одно блюдо.

После паузы Лепски продолжал:

— Я спросил у мистера Хансена, не работал ли здесь молодой индеец, лет двадцати трех, с густыми черными волосами. Мистер Хансен такого не помнит. А вы?

Тохоло поднял голову:

— Может, вы о моем сыне, сэр?

На такой подарок Лепски не рассчитывал.

— Ваш сын? Он здесь работает?

Старик покачал головой.

— Он мог здесь сделать отличную карьеру. Он прирожденный бармен, мне до него далеко. Прямо талант, но мистер Хансен решил, что он слишком молод, и ему пришлось уехать.

Лепски внимательно посмотрел на старика. От него не укрылась ненависть, застарелой раной открывшаяся в глазах индейца.

— Где ваш сын сейчас, Тохоло?

— Не знаю, сэр. Из города он уехал. Уж четыре-пять месяцев от него ни весточки. Надеюсь, устроился в каком-нибудь приличном баре. На это дело у него прямо талант.

— А он долго здесь проработал, прежде чем мистер Хансен посчитал его слишком молодым?

— Долго ли? Месяца два.

— А еще кто-нибудь, кроме мистера Хансена, считал, что он молод для этой работы?

— Нет, сэр. На моего сына никто не жаловался.

Лепски задумался, погрыз ноготь большого пальца.

— Может, мистер Хансен и ваш сын чего-то не поделили? — спросил он наконец.

— Это не мое дело, сэр.

Вот где собака зарыта, подумал Лепски.

— Расскажите о вашем сыне, Тохоло. Почему он не пишет? У вас с ним испортились отношения?

Тохоло посмотрел вниз, на свои темные, тонкие руки.

— Мой сын что-то натворил, сэр?

Лепски заколебался. Потом решил: надо выкладывать карты на стол. Хуже не будет. Конечно, у него перед носом могут захлопнуть дверь… а если повезет?

— Вы про Палача слышали?

Старик поднял голову и посмотрел на Лепски.

— Да, сэр.

— Нам известно, что этот убийца — индеец, — сказал Лепски как можно мягче. — Он убил двух членов вашего клуба и приятельницу третьего. У этого человека повредился рассудок. Мы должны найти его, пока он не убил кого-то еще. Мы знаем, что он — молодой. И стараемся выйти на его след. Поэтому я хочу у вас узнать: что за человек ваш сын?

Лицо старика стало мраморно-серым.

— Вы думаете, сэр, это натворил мой сын?

— Я этого не утверждаю. Мы все должны проверить. Пока мы ищем больного индейца, который хорошо знает личную жизнь членов вашего клуба. Что произошло между Хансеном и вашим сыном?

В растерянности Тохоло поднял стакан и начал его протирать. Лепски увидел: руки его подрагивают.

— Я про это ничего не знаю, сэр. Просто мистер Хансен решил, что для работы здесь мой сын еще молод, вот и все.

— Фотографии сына у вас нет?

Старик замер. Заставил себя поставить стакан на стойку, взять другой.

— Нет, сэр. Мы индейцы, не любители фотографироваться.

— А как ваш сын уживался с другими членами клуба?

Наблюдая за стариком, Лепски инстинктивно чувствовал: эти вопросы вот-вот сломят Тохоло. Еще чуть-чуть его потрясти, и что-то обязательно высыплется.

— Что? — хрипло переспросил Тохоло.

Лепки повторил вопрос.

Тохоло совсем сжался, будто уменьшился в размерах.

— Я надеялся, сэр, он здесь приживется, но иногда ему приходилось трудно.

Лепски обдумал услышанное.

— Вы хотите сказать, что эти старые чудаки с пухлыми кошельками… иногда действовали на нервы?

Тохоло даже отпрянул.

— Нет, сэр… ничего такого не было. Просто мой сын еще молодой. А молодые… — Он смолк, беспомощно взмахнув рукой.

Лепски стало жаль старика. Кому же охота предавать родного сына?

— А с полицией у него неприятности были?

Черные янтарные глаза расширились.

— Чего не было, сэр, того не было, господь уберег.

После паузы Лепски спросил:

— А вообще какие-нибудь неприятности?

Тохоло перестал протирать стакан. Поставил его на стойку и посмотрел на него, и таким грустным был этот взгляд, что Лепски стало не по себе. Помолчав, он все-таки повторил вопрос.

— У моего сына нрав не из легких, — хрипло произнес старик. — И дома с ним бывало трудно. Мне даже к доктору пришлось обратиться. Тот поговорил с Поком, но… молодежь нынче такая трудная.

— А кто ваш доктор?

— Мой доктор? — Тохоло поднял голову, словно удивившись вопросу. — Доктор Уанники.

Лепски вытащил блокнот и записал фамилию доктора, потом подался вперед и глянул Тохоло прямо в глаза.

— Ваш сын болен, мистер Тохоло?

Старик, внезапно обмякнув, сел на табурет и прижал руки к лицу.

— Да, помоги господь его матери и мне… да, наверное.

Глава 6

Парни из отдела расследования убийств обшаривали два домика в мотеле «Добро пожаловать», а Лепски тем временем газовал назад в управление.

Под ревущей сиреной Лепски ракетой несся по оживленному бульвару, представляя себя великим автогонщиком, а впереди — последний круг. Нагнать страху на все эти «роллсы», «кадиллаки», «бентли», разметать их в разные стороны — это Лепски любил, пусть богачи не забываются. Заслышав его громогласную сирену, водители этих гладеньких, поблескивавших крепостей в панике жались к тротуарам. Победоносным всадником он оставлял позади этих толстосумов с их заплывшими похожими на сливы лицами, с их безукоризненными шмотками и ухмылялся ухмылкой серого волка. Еще раз подстегнув своего рысака, он промчался мимо серебристого «роллса», заметив, что владельца этой роскоши едва не парализовало от ужаса. Вот и черт с тобой, удовлетворенно подумал Лепски, нужна же мне какая-то разрядка, хоть какая-то компенсация за неблагодарную, монотонную полицейскую работу!

Ему даже хотелось высунуться в окно и закричать: «Будь здоров, пузатый!» — но он сдержался и пролетел мимо, дальше по бульвару.

Домчавшись до управления, он нырнул в ворота и подлетел к стоянке. Вырубил сирену, отер лицо тыльной стороной ладони и выколупнулся из машины. Побежал через двор и уже начал подниматься по ступенькам, как вдруг понял, до чего же он устал.

Приостановившись, он задумался. Это что же такое получается? Он не был дома пятьдесят восемь часов, не ночевал там две ночи и даже не вспомнил о родной жене? С тех пор, как они виделись последний раз, он, оказывается, вообще спал всего четыре часа и где? На раскладушке в полицейском управлении.

Покачав головой, он пошел вверх по лестнице. Вошел в дежурную, там сержант Чарли Тэннер пропускал через себя бурный поток событий, что каждодневно обрушивались на их форт.

— Чарли! Тебе не пришло в голову позвонить моей жене? — вопросил Лепски, круто тормозя перед столом Тэннера.

— О твоей жене разве забудешь? — отозвался Тэннер с легкой язвительностью. — Мне и звонить ей не пришлось. Она сама меня затерроризировала. Звони ей скорее, Том. А то к нам из-за нее никто пробиться не может.

— Угу. — Лепски провел пальцами по волосам. — Но ты по голосу как понял: она вся кипит?

Тэннер обдумал вопрос, посасывая кончик своей шариковой ручки.

— Не знаю, что ты имеешь в виду под словом «кипит», — сказал он наконец. — А я по голосу представил тигрицу, которой в задницу влетел шмель.

Лепски закрыл глаза, снова открыл.

— Чарли, будь другом, а? Позвони ей, скажи, что я по уши в работе. Сделай такое одолжение.

— Ну уж нет, — решительно отказался Чарли. — Мне мои барабанные перепонки еще дороги!

Лепски фыркнул через нос, да так, что не испугаться могли только люди с очень крепкими нервами.

— Кого волнуют твои барабанные перепонки? Ну-ка звони, нечего тут выпендриваться! Забыл, как я звонил твоей жене да отмазывал тебя? Или еще помнишь?

Тэннер сразу скис. Естественно, он помнил жуткую историю, когда он как следует флиртанул с одной блондинкой — ах, какая была ягодка! — брак его повис на волоске, и Лепски прикрыл Тэннера, спас, внаглую наврав его жене.

— Ну, Том, это шантаж!

— Можешь подавать в суд! — зарычал Лепски. — Звони Кэрол и умасливай ее! — И он зашагал наверх, в комнату детективов.

Через несколько минут он докладывал капитану Терреллу, рядом сидел Беглер.

— Хорошо, Том, поговорите с этим доктором… как там его? Уанники? Если парень болен, как подозревает его отец, видно, это и есть наша пташка. — Террелл повернулся к Беглеру. — Пошли людей к Тохоло домой. Вдруг там есть фотография, а то и на отпечатки пальцев наткнемся. — Он встал. — Я еду в клуб «Пятьдесят», поговорю там кое с кем.

Спустившись, Лепски уже было прошел мимо дежурной комнаты, но тут увидел Тэннера — тот отчаянно махал ему, держа возле уха телефонную трубку.

Лепски подскочил к нему, тормознул каблуками.

— Кто там?

— Твоя женя, — ответил Тэннер с перепуганным лицом.

У Лепски засосало под ложечкой. Поколебавшись секунду, он выхватил трубку из руки Тэннера.

— Кэрол? Все никак не найду минуты позвонить, дорогая. Сейчас занят выше головы! Потом перезвоню, ладно? Мне надо лететь сию секунду!

— Лепски!

Голос жены вонзился в мозг Лепски, будто пуля. Он поморщился, потом покорился судьбе.

— Угу… угу… как ты, крошка? Я тут ношусь как угорелый, будто мне вставили… в общем занят я, понимаешь?

— Лепски! Хватит там стонать, послушай меня!

Лепски облокотился на стол Тэннера, ослабил узел галстука.

— Я же тебе сказал… ты извини, но… я, как из дому уехал, спал всего четыре часа. Я… черт возьми! Я делом занят, понимаешь?

— Если бы я хоть секунду сомневалась, что ты был, есть и будешь занят делом, я бы с тобой немедля развелась, — довела до его сведения Кэрол. — А теперь хватит выступать и дай выступить мне.

Пальцы Лепски едва не продырявили крышку стола Тэннера.

— Я тебя слушаю, — выдохнул он.

— Я только что была у Мехитабер Бесингер.

— Ты ей отдала еще одну бутылку моего виски?

— У тебя только выпивка на уме! Мехитабел знала, что Палач — индеец! Она мне сказала, а я тебе, но ты не изволил прислушаться! Она…

— Погоди… ты и вправду отдала ей вторую бутылку? Ну, мать честная!

— Лепски, сколько раз я просила тебя не выражаться?

Глаза Лепски так испугали Тэннера, что он машинально потянулся к ящичку первой помощи.

— Угу. И что же тебе напророчила эта старая проспиртованная керосинка?

— Не смей ее обзывать. Как не стыдно, все-таки пожилая женщина.

Лепски издал звук, какой издает машина, когда ее пытаются завести при севшем аккумуляторе.

— Что это было? — Даже Кэрол, привыкшая к разнообразным звукам, издаваемым ее мужем, опешила. — Ты там в норме, Лепски?

— Не знаю.

— Иногда я по-настоящему за тебя беспокоюсь. Надо же уметь сосредоточиться, без этого тебе ни за что не стать сержантом.

Лепски вытер с лица пот.

— Угу… Ты права… Давай… Я уже сосредоточился.

— Слава господи! Так вот, Мехитабел сказала… ты точно слушаешь?

Лепски со злостью бухнул ногой по полу, но попал по другой ноге, да сильно. Он заскакал, как при игре в «классы», а Тэннер, все это время не отводивший от него взгляда, выпучил глаза и, пораженный, откинулся на стуле.

— Да. Слушаю, — заверил ее Лепски, стоя на одной ноге.

— Она говорит, что вам надо искать Палача среди апельсинов.

— Среди кого? — заорал Лепски.

— Не ори так, это дурной тон. Повторяю: она сказала, что вы должны искать этого человека среди апельсинов. Она видит это в своем магическом кристалле.

— Ах, вот как? Значит, среди апельсинов? — Лепски втянул воздух с такой силой, что любой пылесос позеленел бы от зависти. — Ну, это уже кое-что. Твоя подружка бьет без промаха, а? Да сейчас весь рынок провонял апельсинами. Тут и захочешь, да не ошибешься! И за это она хапнула еще одну бутылку моего виски?

— Я тебе передаю ее слова. В первый раз она была права, но ты ей не поверил. Вот тебе вторая наводка. Пошевели мозгами, Лепски.

— Хорошо, крошка, пошевелю. А сейчас мне надо бежать.

— Я же стараюсь, чтобы тебя быстрее повысили.

— Ну, ясное дело… угу… спасибо! — Он смолк, потом спросил еще раз: — Так что, эта старая перебродившая бочка выкушала вторую бутылку моего виски?

Последовала долгая пауза, потом ледяным тоном Кэрол произнесла: — Знаешь, Лепски, иногда мне кажется, что у тебя миниатюрные мозги, — и на другом конце линии раздались гудки.

Лепски положил трубку и посмотрел не Тэннера:

— Чарли, тебе жена никогда не говорила, что у тебя миниатюрные мозги?

Тэннер обалдело уставился на него:

— С чего бы это? Да она и слова такого не знает.

— Угу. Везет же некоторым, — подытожил Лепски, сбежал вниз, прыгая через три ступеньки и ввалился в машину.


Лучи жаркого вечернего солнца нещадно лупили по прибрежному кварталу, отскакивали от полосатых навесов фруктовых лотков. Серьезная торговля закончилась. Между лотков еще ходили приблудные покупатели, надеясь купить фрукты подешевле, но торговый день, как таковой, был закончен.

Джупитер Люси отправился в ближайший бар пропустить кружку пива, оставив у лотка Пока. Расторговались они в этот день удачно, осталось всего несколько ящиков апельсинов.

Из тени вышел Чак. Парни посмотрели друг на друга. Блестящие черные глаза индейца и маленькие бегающие глазки Чака оглядели все вокруг, потом Чак шагнул вперед.

— Хрустяшки у меня: пять сотенных!

— А она как? Нормально?

Чак кивнул.

Пок не спеша принялся взвешивать фунт апельсинов.

— Завтра у нее будет много работы, — сказал он, снимая апельсины с весов и подыскивая другой, поменьше. — Пять вызовов.

Чак всосал в себя воздух.

— Пять вызовов… пять?

— Две с половиной тысячи зеленых. На дне пакета лежит записка, там все сказано, где, как и что.

Чак кивнул. Потом бросил быстрый взгляд направо и налево вдоль берега, удостоверился, что никто за ним не наблюдает, и сунул что-то индейцу в руку.

— Правильно я поделил: триста пятьдесят тебе, сто пятьдесят мне?

— Да.

Чак забрал пакет с апельсинами и ушел.

Вскоре из бара вернулся Люси. Вместе с Поком они стали разбирать лоток.

Завтра — новый день, новые заботы.


Капитану Терреллу повезло: едва он въехал в передний двор клуба «Пятьдесят», как увидел Родни Бразенстайна, тот вылезал из своего «роллса».

Бразенстайн был одним из основателей клуба. Он играл в бридж по первому разряду, но впридачу к этому был перворязрядным адвокатом.

Мужчины пожали друг другу руки.

— Что вы здесь делаете, Фрэнк? Только не говорите, что решили стать членом этого паноптикума.

— Я, как всегда, за информацией, — отозвался Террелл.

— О-о, лучше меня вам осведомителя не найти. — Бразенстайн улыбнулся. — Идемте, промочим горло.

— Я бы предпочел поговорить в вашей шикарной машине, — возразил Террелл. — Спорить готов, этот, как вы называете, паноптикум не придет в восторг от визита полицейского.

— Возможно, вы правы. — Бразенстайн прошел к своей машине, распахнул дверцу и скользнул за руль.

— Ничего машинка: телевизор… телефон… кондиционер… выпивон… машинка, что надо, — прокомментировал Террелл, усаживаясь рядом с Бразенстайном.

— Сами понимаете: положение обязывает. Между нами говоря, мне больше по душе «эвис», — признался Бразенстайн. — Но что поделаешь? Правила игры. Ну, с чем пожаловали, Фрэнк?

Террелл выложил все, как есть.

— Пок Тохоло? Как же, помню: красивый малый, а мартини готовил лучше всех в городе. Но, увы, старая мамочка Хансен не захотел держать руки при себе, и парню пришлось уйти.

— Так я и думал, — сказал Террелл. — А как к нему относились другие члены клуба… помимо Хансена?

Бразенстайн пожал плечами.

— Девяносто процентов из них искренне убеждены: если ты не белый, значит — обезьяна. Лично мне индейцы-семинолы нравятся. Но для большинства членов клуба индейцы — обезьяны на побегушках, не более.

— А с миссис Данк Браулер у Тохоло конфликта не было?

— Представьте себе, что был, — припомнил Бразенстайн, и глаза его сузились. — Конечно, это была старая занудная стерва. Ее псина и бридж — больше ничего в этой жизни ее не волновало. Помню, я играл за соседним столом… месяца три назад было дело… может, чуть больше… не важно. Короче, Тохоло подавал напитки, и миссис Браулер велела ему прогулять ее псину. Тохоло сказал, что оставить бар не может. Я все слышал. Может, миссис Браулер ждала от него покорности, не знаю. Короче, она назвала его черномазым.

— Что было дальше?

— Другие трое игравших велели Тохоло выгулять собаку и не забываться… выбора у него не было, пришлось выгулять.

— Кто были другие игроки?

— Риддл, Маккьюэн и Джефферсон Лейси.

Террелл помрачнел, задумался.

— Похоже, что-то вырисовывается, — сказал он наконец. — Маккьюэн, Риддл с любовницей и миссис Браулер — все мертвы. Я бы хотел поговорить с Джефферсоном Лейси.

Бразенстайн кивнул.

— Пожалуйста. Он у нас слегка на особом положении. У него в клубе — своя комната. Если хотите, я вас представлю.

— Да, так будет лучше.

Но когда Бразенстайн спросил швейцара, здесь ли мистер Лейси, оказалось, что тот с полчаса назад куда-то уехал.

Откуда было знать Бразенстайну и Терреллу, что в эту самую минуту Джефферсон Лейси с перекошенным от страха лицом приклеивал конверт с пятьюстами долларов к днищу телефона-автомата, что находился в будке на железнодорожном вокзале Парадиз-Сити?


Когда Мег вошла в оживленный вестибюль отеля «Эксельсиор», где останавливались туристы рангом пониже, ей было море по колено…

Прошлым вечером Чак сказал ей: завтра утром надо забрать в разных телефонных будках пять конвертов.

— Тут-то и потекут денежки, крошка, — подбадривал ее Чак. — Тут ты и сделаешь великое открытие. Знаешь, какое?

Мег сидела на кровати, уставившись в протертый до дыр ковер. Она не ответила.

— У тебя что, крошка, уши заложило?

В голосе его послышалась угроза. Она подняла голову.

— Какое открытие? — безразличным тоном спросила она.

Чак одобрительно кивнул.

— А такое, какое сделал Колумб или как там его… поймешь, что наткнулась на райские кущи… вытянула лотерейный билет.

Она посмотрела мимо Чака через открытое окно — солнце уже садилось, и розовые облака начинали малиново густеть.

— Это ты что ли лотерейный билет? — спросила она.

— Угу. Я самый. — Он ухмыльнулся. — Все бабы в этом мире только и думают, как бы его найти, заветный билетик, а тебе вот подфартило — бухнула в самую десятку! Нашла свой билет… меня!

Мег все смотрела на облака — в лучах умирающего солнца они наливались кровавой краснотой.

— Теперь это так называется? Я рискую, отдаю тебе все деньги, и ты же еще лотерейный билет? — негромко вымолвила она.

Чак закурил новую сигарету.

— Твоя беда в том, что у тебя между ушами ничего нет — так, безвоздушное пространство. Повезло тебе, что меня бог мозгами не обидел. Завтра зайдешь в пять телефонных будок и в каждой заберешь по пятьсот долларов. Это в сумме сколько набежит? Ну-ка… сосчитай!

— Мне-то что, — вяло откликнулась Мег, пожимая плечами. — Я тут причем?

Рука Чака мелькнула в воздухе.

Мег полетела на спину поперек кровати, лицо горело — Чак влепил ей пощечину.

— Ну, я жду, — зловеще прошипел он. — Складывай, вспомни, чему в школе учили!

Она коснулась щеки и, не мигая, посмотрела на него. На побелевшей скуле выступили отпечатки его пальцев.

— Не знаю и знать не хочу, — отрешенно сказала она и прикрыла глаза.

И тут же — вторая оплеуха; голова ее дернулась.

— Так сколько, крошка?

Она лежала, крепко зажмурив глаза, и ее колотила дрожь — что будет дальше?

— Ладно, ладно, если ты такая бестолковая! — презрительно фыркнул Чак. — Ты меня совсем достала своим занудством. Это же надо — никаких честолюбивых помыслов! Ты завтра подснимешь две с половиной тысячи долларов! Понимаешь ты это? Две с половиной тысячи! А потом — делаем отсюда ноги! С такими хрустами нам сам черт не страшен!

Внезапно до нее дошел смысл его слов, замерцал крохотный лучик надежды.

— А он? — спросила Мег, открывая глаза.

— Ага, значит, между ушами у тебя что-то все-таки есть. — Чак помотал головой как бы в восхищении. — Знаешь что? Я слышу от тебя первые умные слова с того самого дня, как я тебя подобрал.

Подобрал?

Мег посмотрела на грязный потолок. Он меня подобрал… будто заблудившуюся кошку или бродячую собаку. А что… кто она, если разобраться… заблудшая…

— Эй, кончай из себя мумию корчить, слушай, что говорю! — сквозь туман донесся голос Чака.

Хорошо лежать вот так, распластавшись на постели, через окно задувает ветерок, ласкает ее горящее лицо. Лежи себе, никаких усилий не требуется. Даже слушать резкий голос Чака — и то не надо усилий.

— Этот индеец — полоумный… в башке винтиков не хватает, — продолжал Чак. — Я тебе не рассказывал, а ведь он меня один раз чуть не порешил. В самый первый раз… помнишь? Когда мы пошли купаться.

На кой он ей это сейчас рассказывает? Тоже мне, новости протухшие. Что он псих, она когда еще об этом говорила.

— Но он хотя иполоумный, — развивал мысль Чак, — а, как быстро захапать денежки, скумекал. А нас это даже очень устраивает. Потому я с ним и связался, но как только хрусты получим… две с половиной тысячи зеленых… тут мы ему и сделаем ручкой.

Неожиданно Мег припомнился дом. Ясно и отчетливо она увидела мать и отца — они сидят в их убогой гостиной и смотрят на освещенный экран телевизора. Бесформенное тело матери мешком утонуло в кресле. Отец как обычно, приподнимает языком вставную челюсть и со щелчком, не услышать который нельзя, загоняет ее на место. Мать скинула домашние тапки, стопы у нее широкие, все в мозолях.

— Крошка!

Голос Чака словно бичом хлестанул ее и загнал назад, в эту постылую комнату с влажными пятнами на стенах, шумом с берега, вплывавшим через раскрытое окно.

— Что?

— Как только все денежки соберем, — говорил Чак, — садимся в его машину — и только нас и видели! А он умоется! Две с половиной тысячи зеленых!

Она вспомнила, как Чак ей сказал однажды:

«Мы с тобой повязаны с полоумным индейцем, а это — дело особое. Ну, допустим, доберешься до Майами. Да что толку от этого Майами, когда тебе того и гляди в печенку воткнут нож или всадят пулю в башку?»

В ту минуту она и перестала бояться смерти, боли, полиции, да хоть чего. Пусть хоть гром грянет — ей все равно.

…В вестибюле гостиницы «Эксельсиор» толклись туристы, с овечьим терпением ожидая, когда за ними приедет автобус и перевезет их в очередной задрипанный отель с очередным громким названием.

Мег прошла к телефонным будкам, никто из туристов даже головы не повернул в ее сторону. В кабинке под номером 3 никого не было. Она приоткрыла дверь, шагнула внутрь и сунула руку под днище телефона. Нащупала пристегнутый клейкой лентой конверт. Резким движением выдернула его и сунула в сумочку. Даже не стала делать вид, что собирается звонить. Меры предосторожности? Ей теперь на все плевать.

Она вышла из отеля. На бульваре припекало, и лицом она ощутила горячее солнышко.

В «бьюике» она щелкнула замком сумочки и выкинула конверт Чаку на колени.

— Порядок?

Она увидела — он смотрит в сторону отеля. Маленькие его глазки метались, будто у пропавшей в капкан крысы. Ему-то не наплевать, ой как не наплевать! Боится… а ей теперь все нипочем. В ней даже всколыхнулось нечто вроде триумфа — один ноль в ее пользу!

Он надорвал конверт, пересчитал деньги, с присвистом перевел дыхание. Порядком струхнувший, алчный, на загорелом лице — какая-то незрелость, недоразвитость… и какое у нее с ним будущее? Безнадежность окутала ее, будто саван, каким быстро задергивают лицо покойника.

— Теперь вокзал, — Чак взял себя уже в руки. — Телефонная будка номер восемь. Припарковаться там нельзя. Я тебя высажу, а потом подберу.

Он погнал машину по боковым улочкам — бульвар был запружен транспортом, — а Мег сидела смирно, зажав руки между коленями, и безучастным невидящим взглядом смотрела сквозь запыленное лобовое стекло.

— Вперед, крошка!

Мысли унесли ее за много миль отсюда, и Чаку пришлось как следует встряхнуть ее за руку, вывести из оцепенения — она погрузилась куда-то в прошлое, где царил покой, и не подстерегала опасность.

Она вошла в здание вокзала, пробралась сквозь толпу… вот они, телефонные будки… будка номер 8. Мег нащупала конверт, отцепила его от дна автомата, пихнула в сумочку, вернулась к выходу и там остановилась у края тротуара.

Примерно через минуту возле нее остановился «бьюик», она забралась в него, и Чак сразу нажал на газ.

— Без проблем?

Она снова увидела его вспотевшее лицо, стреляющие глазки.

— Без.

Он негромко присвистнул.

— Обалдеть можно! Прямо ягоды-грибочки, ходи и собирай!

Отъехав от вокзала, он вскоре нашел место для парковки и остановил машину.

— Давай.

Она передала ему конверт и, пока он вспарывал его, глядела на надраенные до блеска дорогие машины, что проносились мимо. А люди в них все сытые, откормленные: женщины в идиотских шляпах, лица мужчин посечены паутиной надломленных венок. Может, это и есть уверенность в завтрашнем дне? Гигантские машины, заплывшие жиром тела, багровые лица и шляпы с цветами?

— Ну, мы стали с тобой на тысячу долларов дороже, — пошутил Чак, бросая конверт в перчаточный бокс. — Я же тебе говорил… лотерейный билет с золотой каемочкой!

Она кивнула, слыша его лишь краем уха.

Из кармана он вытащил клочок бумаги, который Пок сунул в пакет с апельсинами.

— Дуем дальше… отель «Эдлон». Будка четыре. — Он вывел машину в поток.

— Не знаю, — ответила Мег.

— Ты хоть что-нибудь знаешь? — взъярился Чак. — Мне одному прикажешь шурупить?

Через десять минут Мег вышла из гостиницы «Эдлон», и вскоре к выходу подкатил «бьюик». Она села в машину, и Чак, встревоженно стреляя глазами, рванул с места в карьер.

— Без проблем?

— Без.

— А этот индей здорово скумекал! — воскликнул Чак, когда опять зарулил на стоянку и вскрыл конверт.

— Полторы тысячки, — пробормотал он. — Еще два захода и мы снимаемся. — Он заглянул в свой список. — Теперь аэропорт. Будка С. Потом автовокзал. Будка шесть.

Чак запарковал машину неподалеку от входа в аэропорт.

— Шевелись, крошка, — подбодрил он Мег. — Я жду здесь.

Не мешкая, она вошла в оживленный вестибюль аэропорта. Смотрит на нее кто-нибудь, нет — ей плевать. Она направилась прямо к телефонным будкам. Из будки С как раз выходил человек. Он глянул на нее, и в его глазах она прочла неодобрение. А сам — эдакий аккуратненький дяденька в возрасте, с солидным брюшком. Добропорядочный живоглот, каких она ненавидит больше всего. Зацепив его локтем, она вошла в будку, даже не удосужившись прикрыть за собой дверь, даже не оглянувшись — вдруг толстяку вздумалось за ней понаблюдать?

Она сунула руку под дно автомата и ощутила холодный металл. Ее словно током ударило. Она пошарила еще раз. Конверта не было! Она бросила быстрый косой взгляд через плечо на стеклянную дверь. Все правильно. Будка С.

— Вы будете звонить или просто дождь пережидаете? — раздался ироничный мужской голос.

Еще один расфранченный добропорядочный толстопуз! Она вышла из будки. Господи! Как она ненавидит этих удачливых фатов, этих самовлюбленных всезнаек!

Она быстро вернулась на стоянку и влезла в «бьюик».

— Порядок? — спросил Чак, заводя двигатель.

— Нет.

Рука его зависла над ручкой сцепления.

— Как то есть… нет?

— Ты сказал «будка С»?

— Да… небось не оглохла!

— Там ничего не было.

Глазенки Чака зловеще сузились.

— Ты что, сучка безмозглая, меня напарить решила?

Она кинула сумочку ему на колени.

— На, гляди! Сходи сам и проверь. Нет там ни хрена, в этой будке С!

Он швырнул ей сумочку обратно.

— Иди и проверь все будки! Может конверт по ошибке сунули не туда.

— Сам проверяй.

Он кулаком трахнул ее по коленке. Ее пронзила боль. Она ссутулилась, обхватила коленку руками.

— Ну-ка, живо, иди и проверяй! — зарычал он.

Она вылезла из машины и вернулась в вестибюль аэропорта. Даже прихрамывала, так болела коленка. Почти все телефонные будки были заняты. Осторожность? Плевать она на нее хотела!

Она распахнула дверцу первой будки, оттолкнула в сторону звонившего и сунула руку под аппарат… Пусто. Следующая будка… Следующая. Бледная с горящими глазами — что-то в ней заставляло людей сносить это бесцеремонное вторжение молча.

Меньше чем за пять минут она обошла все будки и убедилась — конверта нигде нет. Теперь уже люди вовсю глазели на нее.

В последней будке звонил крупный мужчина в твидовой шляпе, между зубами зажата сигара. Он притиснулся к стенке, когда Мег быстро принялась шарить под дном аппарата.

— Что-то потеряла, цыпочка? — спросил он, расплываясь в улыбке.

— Да уж не тебя, петушок, — срезала она, круто повернулась и поспешила назад к «бьюику».

— Ничего, — объявила она, усевшись в машину.

— Черт! Что еще за номер? Думаешь какой-нибудь ханурик нашел его раньше тебя?

Мег потерла ушибленную коленку.

— Не знаю.

— Это все, на что у тебя хватает ума? — взъярился Чак. — Пять сотенных!

Выехав со стоянки, он повел машину к автовокзалу. Всю дорогу что-то бормотал про себя и время от времени бухал стиснутым кулаком по баранке.

— Тебе-то на все начхать, да? — буркнул он. — Безмозглое пугало!

Мег ничего не ответила. Она откинулась на сиденье и потирала больную коленку, закатив полуприкрытые глаза.

Подъехали к автовокзалу. Чак увидел — машину поставить негде. Он притормозил и, перегнувшись над Мег, открыл ее дверку.

— Будка шесть… давай. Я через минуту подъеду.

Мег вышла из машины и зашагала к переполненному вестибюлю, а Чак тут же уехал.

В будке под номером шесть звонила девушка, и Мег сразу поняла — придется подождать. Лицо девушки было словно высечено из камня. Длинноволосая блондинка, ногти длинные, будто когти хищника. Разряженная в дорогое, она, разговаривая, взмахивала рукой, на которой виднелись три бриллиантовых кольца.

Блондинка продолжала говорить, а Мег не спускала с нее глаз. Но вот под взглядом Мег девушка заежилась, стала жестикулировать не так бурно.

Мег стояла неподвижно, и в этой неподвижности, грязном свитере, захватанных джинсах и нечесанных длинных волосах было что-то такое, что мешало девушке сосредоточиться. Наконец она повесила трубку, вышла из кабинки и описала круг, чтобы не приближаться к Мег.

В кабинке Мег окунулась в аромат дорогих духов. Конверт оказался на месте, Мег забрала его и вышла.

Ей улыбнулся парень в желтой водолазке и белых легких брюках, длинные волосы плавно ниспадали на ворот рубашки, а бачки аккуратными стрелками тянулись к подбородку.

— Охота за сокровищем? — спросил он.

Обрати на нее внимание такой парень в другое время, она запищала бы от восторга. А сейчас… ну смазливый малый, ничего хорошего от него не жди.

С каменным лицом она прошла мимо, едва удостоив его взглядом. Весь из себя свеженький, при деньгах, романтичный и видный — увы, ей такое общество заказано. А почему? Остаться бы с таким… но куда там, у нее теперь на всю жизнь другая дорога…

Она передала конверт Чаку, он открыл его и обнаружил внутри пять купюр по сто долларов.

— Две тысячи, — пробормотал он, потом надолго задумался. Положил конверт в перчаточный бокс. — Должно хватить. Рвем когти, крошка. Две тысячи — это лучше, чем ничего. Сейчас назад в город, пакуем шмотки — и в Лос-Анжелес!

Всю дорогу в Парадиз-Сити Мег смотрела в окно — встречные машины, беззаботные люди на пляже, фруктовые лотки в прибрежном квартале.

Чак достал из бокса все конверты и сунул их за пазуху.

— Пошли… запакуемся по-быстрому, — велел он. Голос выдавал его — он нервничал. Взглянул на часы: 12.45. Да, утро здорово затянулось. Ничего, через полчаса они уже будут мчаться по шоссе 25: Белль-Глейд, Уидден, Бакинхэм, Нокэтт, дальше поворот на шоссе 17.

Две тысячи — много лучше, чем ничего!

Они прошли вдоль берега, свернули в пахучий переулок, приблизились к своему жилищу.

Толстяк-индеец как обычно восседал за столом. Увидев их, он засиял, но они, не говоря ни слова, стали подниматься к своей комнате.

Две тысячи долларов! И машина впридачу! Так думал Чак, глядя в спину идущей впереди Мег. Не пойдет же этот полоумный индей в полицию — у меня, мол, машину угнали! Потому что понимает: только вякнет — и ему крышка. Как только они окажутся на трассе — все, прости-прощай, друг любезный, а две тысячи у нас!

На лестничной площадке Мег остановилась.

— Что ты застряла? — раздраженно бросил Чак и, обойдя ее, распахнул дверь их комнаты.

На кровати, жуя апельсин, сидел Пок Тохоло. Чак застыл в дверях, Пок выплюнул на пол апельсиновое зернышко.

— Ну, сколько насобирали? — спросил он, поблескивая черными глазами.


Мег ждала, когда девушка с бриллиантовыми кольцами закончит говорить по телефону, а капитан Террелл в эту минуту окончательно убедился: индеец по имени Пок Тохоло и есть Палач.

Положив перед собой последний из прочитанных отчетов, он откинулся на кресле и зажег трубку.

— Это он, — сказал он Беглеру. — Теперь фокус в том, чтобы его найти. Вывод стал окончательным после того, как свой материал прислал отдел по расследованию убийств. Во-первых, сотрудники этого отдела обнаружили в домике мотеля «Добро пожаловать» отпечатки пальцев, совпадавшие с найденными в комнатке, где Пок когда-то жил с родителями. Во-вторых, они обнаружили неопровержимые доказательства того, что под матрасом в домике хранилось оружие. Его след ясно отпечатался в исхудавшем матрасе, виднелись пятна оружейного масла.

Кроме того, описание Пока, какое дала им миссис Берта Харрис, вполне соответствовало описанию, данному Лепски доктором Уанники.

Доктору Уанники перевалило за восемьдесят, зрение порядком ослабло. Лепски показалось, что и голова у доктора уже не такая ясная, но мелкие заболевания он продолжал лечить по сей день, и индейцы-семинолы приходили к нему, как приходили когда-то их дедушки и бабушки.

— Пок — мальчик неплохой, — сказал Уанники в разговоре с Лепски. — Разве что немного вспыльчивый, так ведь в молодости все такие. Душевнобольной? — Старик потер колючий подбородок. Утром он забыл побриться. — Ну, душевнобольной нынче — не такая редкость. Но я бы не сказал, что Пок… — Он умолк и встревоженно посмотрел на Лепски, словно вдруг понял что-то, чего раньше не понимал. — Вспыльчивый он был, это точно.

Лепски обхаживал старика, как мог, но выудить из него больше ничего не удалось, только описание, совпадавшее с описанием человека, который останавливался в мотеле «Добро пожаловать».

— Итак, мы знаем, кто он, — подытожил Террелл. — Только уж мотив больно сомнительный. Неужели он убил всех этих людей лишь потому, что старуха назвала его черномазым?

— Но он же свихнулся, — заметил Беглер. — И теперь жаждет крови. Нагнал страху на богачей, да еще какого. Ведь психи — народ непредсказуемый, поди пойми, что ими движет.

— Теперь надо его найти.

— Угу. — Беглер не терял времени даром. — В городе по официальным данным сто пятьдесят два индейца-семинола, — сообщил он, — и половина из них похожи друг на друга. Другая половина тоже похожа на первую, только постарше. Думаю, надо объявить: мы хотим поговорить с Поком Тохоло. По радио и телевидению, в газетах. Как думаешь, мэр не поскупится на вознаграждение? Если оно будет крупным, этого Тохоло нам принесут на тарелочке.

Террелл задумался.

— У индейцев круговая порука. Пока этот парень не знает, что мы его вычислили. — Он сделал паузу, закурил трубку. — А как только узнает — ляжет на дно. Сейчас ему нет особой нужды прятаться, а вот если он забьется в нору, нам придется изрядно попотеть, чтобы его найти.

— Если мэр пообещает крупное вознаграждение, проблем не будет, — не согласился Беглер, который верил в могущество денег.

— Наши парни рыщут уже несколько дней, проверяют всех индейцев. Что они там надыбали?

— Бумаги извели столько, что ни один эсминец не увезет.

— И куда ты девал все это добро?

— Передал Джеку Хэтчи.

Сквозь идущий из трубки дым Террелл покосился на Беглера.

— Толковая мысль Джо.

— Иногда со мной такое бывает, — не без самодовольства признал Беглер. — Если кто из этого что-то выудит, так только Джек.

Джек Хэтчи был в городской полиции единственным индейцем-семинолом. Он работал в архиве, был далеко не молод и славился хорошей памятью.

— Надо узнать, вдруг он на что-то наткнулся.

Беглер покачал головой.

— Сам скажет, шеф. Ему надо перелопатить тонну бумаги, и он не из тех, кого надо подстегивать. Лучше его не трогать. Я ему сказал — дело срочное.

Террелл пососал трубку. О чем-то крепко задумался, потом сгреб лежавшие на столе отчеты, проглядел их и вытащил из стопки два листа бумаги. Внимательно изучил их, а Беглер тем временем зажег сигарету.

— Подождем, что нам принесет в клюве Джек, — заключил он. — Но я уверен, если мы объявим, что ищем Пока Тохоло, нам его нипочем не найти. — Черенком трубки он постучал по отчету, который держал в руках. — Но у нас есть еще двое: мистер и миссис Джек Аллен. Мы знаем, что Поку кто-то помогает. Хозяйка мотеля утверждает, что вместе с Поком приехали мужчина и женщина. Можно сказать почти наверняка — в подручных у Пока именно они. У нас есть их описание, описание их машины. Так вот, Джо, давай-ка искать их. Отловим их, они выведут нас на Пока. Озадачивай своих ребят. — Он передал Беглеру два листа бумаги. — Где-то ведь они остановились. Пусть проверят все дешевые гостиницы, меблированные комнаты, пусть ищут «бьюик». Как только найдем их, найдем и Пока.

На столе загудело устройство внутренней связи. Террелл дернул рычажок переключателя.

— Шеф?

Это был сержант Тэннер.

— Что такое, Чарли?

— У меня здесь дама… хочет поговорить с вами. Миссис Матильда Доуби. Я сказал ей, что вы заняты, а она — я, мол тоже, а вопрос важный.

— А какой именно, спросили?

— Угу… она говорит, это не моего ума дело, — кислым тоном ответил Тэннер.

Террелл поколебался, потом пожал плечами.

— Хорошо… проводите ее ко мне.

Он взглянул на Беглера.

— Миссис Матильда Доуби — это имя о чем-то говорит, Джо?

— Если бы и говорило, я нипочем бы в этом не признался, — отшутился Беглер и встал. — Иду озадачивать парней.

Он вышел из кабинета и направился в комнату детективов.

Через несколько минут в дверь Террелла постучал, а потом и заглянул сержант Тэннер.

— Шеф, миссис Доуби.

Террелл отпихнул от себя ворох бумаги, отрешенным голосом произнес:

— Пусть войдет, Чарли.

Миссис Матильда Доуби оказалась крошечной женщиной лет под восемьдесят. Одета она была опрятно, но бедно, во все черное. Белоснежные волосы и очень живые, приметливые голубые глаза.

— Вы шеф полиции? — вопросила она, останавливаясь перед столом Террелла.

Террелл поднялся и одарил ее теплой и дружелюбной улыбкой.

— Совершенно верно, миссис Доуби.

Он вышел из-за стола, пододвинул для нее стул.

Миссис Доуби смотрела на него с явным одобрением.

— Спасибо. Я, конечно, уже не девочка, но и беспомощной старухой себя не считаю.

— Чашечку кофе, миссис Доуби? — спросил Террелл, садясь в свое кресло. — Нет, спасибо. Дел по горло. Честно сказать, я большой крюк сделала, чтобы к вам попасть. А мне еще мистера Доуби обедом кормить. Задерживаться нельзя — он будет тревожиться.

— Что вас к нам привело? — спросил Террелл, кладя ручищи на груду отчетов и донесений.

— Я только что из аэропорта. Внука провожала. Хотела позвонить дочке, что, мол, Джерри… мой внук… взлетел нормально и все такое. — Миссис Доуби сделала паузу. — Только не подумайте, что я пришла к вам языком почесать, я знаю — полиции нужны факты… верно?

— Верно, — согласился Террелл. Терпение было не последней из его добродетелей — одна из причин, по которым его считали хорошим шефом полиции.

— Дочь работает на фирме. А за Джерри приглядывает моя сестра, она живет в Майами… впрочем, вам это неинтересно. У дочки в этой ее фирме хлопот полон рот, вот я и согласилась проводить Джерри… бабушки в таких делах — первые помощники, верно?

Террелл пососал трубку и кивнул:

— Думаю, верно, миссис Доуби.

— Мою дочку послушать, иначе оно и быть не может, молодежь нынче такая — все им сделай и подай. Но я не против. Не думайте, что я жалуюсь.

Террелл выколотил из трубки пепел.

— Значит, вы хотели позвонить дочери? — напомнил он и начал набивать трубку.

— Да. Зашла в один из автоматов прямо в аэропорте. Ну и сумочку уронила. — Она взглянула на Террелла, в приметливых глазах заиграла легкая усмешка. — Вы, конечно, можете сказать, что это возрастное, но уронить сумочку может всякий.

— Вы совершенно правы, — еще раз согласился Террелл. — У меня так просто все валится из рук.

Миссис Доуби взглянула на него с подозрением.

— Совсем не обязательно говорить такое из вежливости.

— Значит, вы уронили сумочку?

Она улыбнулась, это была приятная понимающая улыбка.

— Ох, шеф, все-таки я — редкая болтунья. Уж вы извините старуху. — Она поудобнее уселась на стуле и продолжала: — Наклонилась я за сумочкой и вижу: ко дну телефонного аппарата лентой прикреплен конверт. — Она открыла свою большую потрепанную сумочку и вытащила оттуда конверт. — Ну, думаю, странности какие, что здесь делать конверту? — Она посмотрела Терреллу прямо в глаза. — Уж не знаю, хорошо я поступила, плохо ли, только я его взяла и открыла. Иначе как бы я узнала, что там внутри? Может, надо было подойти к любому полицейскому и отдать, не открывая? Так надо было поступить?

— И что же в конверте? — спросил Террелл, уходя от ответа.

— Деньги… много денег. — Она посмотрела на него. — Как только я увидела, что там столько денег, сразу поняла: лучше бы и не открывала. И еще поняла: надо идти не к любому полицейскому, а к вам. Столько денег — не всякий устоит перед соблазном, а полицейские ведь не миллионеры.

Террелл откашлялся.

— Позвольте, конверт миссис Доуби? Я напишу расписку, что забрал его у вас.

— Не нужна мне ваша расписка, — отказалась она, передавая ему конверт. — Мне бы домой поскорее, накормить обедом мистера Доуби.

Глава 7

Пок Тохоло бросил на пол апельсиновую корку и ногой зашвырнул ее под кровать. Вытер пальцы о джинсы и протянул руку.

— Сколько насобирали? — спросил он.

Чак вошел в комнату так, будто знал: пол насквозь прогнил и того гляди рухнет под его весом.

При виде индейца, сидевшего на постели, Чака словно парализовало. Еще десять секунд назад он представлял себе, как они с Мег мчатся в машине, а в кармане у него — две тысячи долларов. Монетка столь внезапно перевернулась с орла на решку, что все его рефлексы застыли, будто кто-то одним ударом отсек все нервные окончания, идущие к мозгу.

— Сколько насобирали? — повторил Пок.

Чак взял себя в руки, и часть его мозга все-таки заработала.

Уж не заподозрил ли чего этот полоумный индей?

Он взглянул на Пока — смуглое ничего не выражающее лицо, блестящие черные глаза… нет, если бы он допер, что они собирались его предать, это было бы видно.

— Один не расплатился, — хрипло ответил Чак.

Спиной он ощутил присутствие Мег и сделал шаг вперед, чтобы она тоже могла войти в комнату.

Не глядя на Пока, она подошла к окну, уселась на единственный нормальный стул, приподняла с плеч волосы и тут же их отпустила… видя такое безразличие, Чак едва не кинулся на нее с кулаками. Она подалась вперед, уперлась локтями в подоконник и принялась смотреть на оживленное побережье.

— Думаешь, я куплюсь на такую брехню? — спросил Пок, не сводя глаз с Чака.

Чак облизнул пересохшие губы.

— Спроси ее… конверты собирала она.

— Я спрашиваю тебя, — сказал Пок.

Медленно, неохотно Чак достал из-за пазухи четыре конверта. От его пота они увлажнились, он швырнул их на кровать.

— Один не заплатил… в аэропорте. Я послал ее проверить во всех будках. Нигде ничего не было.

— В аэропорте! — Пок заметно успокоился. — Хансен… да… вполне возможно. Хансен мог не заплатить, но он заплатит. Сполна.

Чак не знал, о чем речь. Он прислонился к стене, стараясь прийти в себя. Тем временем Пок стал открывать конверты и считать деньги. Потом шесть сотенных бумажек толкнул в сторону Чака.

— Завтра еще пять заходов, — сказал Пок. Из кармана он достал кусочек бумаги и бросил на кровать. — Не город, а дойная корова, а?

— Угу. — Чак смотрел, как остальные деньги индеец запихивает себе в карман. — Точно… Угу.

Пок поднялся и мимо Чака прошел к двери.

— Заплатят если не все, то большинство. — Его черные глаза вперились в Чака. — Потому что наложили в штаны от страха. А когда человек боится, он делает то, что ему говорят, — с этими словами он вышел.

После долгой паузы Мег, не поворачивая головы сказала:

— Так что, мне паковаться?

— Ты разве не слышала, что он сказал, безмозглая сучка? — огрызнулся Чак. — Завтра представление повторяется.

— Неужто?

Что-то в ее голосе заставило его резко вскинуть голову. Она продолжала смотреть в окно. Лица не было видно из-за волос, но от ее голоса ему стало не по себе. Внезапно он понял, что сам он ходить по будкам и собирать деньги не сможет — нервы не выдержат. Не сумеет заставить себя. Ведь это же совать голову прямо в капкан! Он представил, как берет конверт, и тут же из укрытия выскакивают полицейские и набрасываются на него. Чака бросило в пот.

Он поднял клочок бумаги, оставленный Поком, и прочитал:

«Аэропорт. Будка В.

Автовокзал. Будка 4.

Вокзал. Будка 1.

Эксельсиор. Будка 2. Эдлон. Будка 6».

Пусть расколются хотя бы трое: это полторы тысячи, да плюс шестьсот, что ему отдал Пок! Только на сей раз он в этот притон не вернется, дудки! Подснимут последний конвертик — и сразу ходу! И чем он думал, когда решил вернуться сюда за шмотками?

— Слушай, — сказал он, — завтра мы забираем деньги и смываемся. Сразу, никуда не заезжая. Вот где я прокололся. А завтра, только денежки собрали — и по газам, ищи-свищи! Он пока дотумкает, мы будем уже далеко.

Она повернулась и посмотрела на него.

— Да, Чак, мелковато ты плаваешь, — сказала она спокойно. — Я думала, ты хоть что-то из себя являешь, а ты… Дура я, и все. Что у меня теперь есть? Вообще ничего. Ничего с минусом.

— Ты, бестолковая, две тысячи-то мы с тобой поделим! Это как, ничего с минусом? — взвился Чак. — Завтра мы с тобой будем в большом порядке. Пойдешь брать деньги?

Она отвернулась и посмотрела в окно. Из океана на лодках возвращались ловцы губок. Три человека вытаскивали на берег стофунтовую черепаху. Торговцы-семинолы жонглировали апельсинами и кричали на безразличных покупателей.

Чак встал и подошел к ней. Оттащил ее от окна. Вцепился в нее горячими потными руками, как следует встряхнул.

— Пойдешь или нет? — заорал он.

— Пойду, — сказала она, и Чак отпустил ее — уж слишком отсутствующий был у нее взгляд. — Мне теперь все до лампочки, понял, ты, лотерейный билет с золотой каемочкой?

Тем временем Пок остановился перед столом улыбающегося индейца-толстяка, хозяина меблированных комнат.

Звали этого индейца Ошида. С виду добродушный простяга, но под этой оболочкой скрывался один из заправил местного преступного мира, человек весьма могущественный. Меблированные комнаты были прикрытием его многообразной деятельности. Он имел счет в швейцарском банке. Держал в руках сеть, через которую шла торговля наркотиком ЛСД. Двадцать шесть проституток-индианок регулярно приносили ему четвертую часть своего заработка. Он получал два процента от всех продаваемых на местном рынке фруктов, потому что заключил сделку с человеком из мафии. Ему отчислялся один процент прибылей от продажи черепахового супа, потому что на фабриках по разделке черепах работало много индейцев, а почти всех работающих индейцев он контролировал. В его карман шли три процента от платы за парковку на набережной — в противном случае запаркованные машины просто сталкивались в воду.

Ошида был теневой фигурой, к нему сходились нити почти всех операций, что проводились в прибрежном квартале, и у него хватало ума держаться в тени.

Сидеть за столиком в обшарпанных меблированных комнатах, улыбаться, ковырять в зубах и складывать в голове цифры — это доставляло ему удовольствие. На него работали люди. Деньги текли рекой. Так чего ему не быть счастливым? Из Парадиз-Сити деньги перетекали в Берн, в Швейцарию. Деньги — они были для него предметом восхищения, как картина Пикассо для поклонника живописи. Вот они, твоя собственность, ты смотришь на них — и ты счастлив.

Пок Тохоло Ошиде нравился. Толстяк знал — этот парень опасен, но, если хочешь выколотить деньгу из этого так глупо устроенного мира, где нет никакого порядка, ты должен быть опасным.

Он знал, что Пок — это Палач, как знал и обо всех преступлениях в городе. Поквитаться с белыми богачами — это была толковая мысль. А толковыми людьми он всегда восхищался. Да, у Пока не все в порядке с головой, ну и что? У многих, кто вершит в этой жизни важные дела, с головой не в порядке. В общем, раз этот малый выдумал, как нагнать страха на белых богачей и выудить у них денежки, он заслуживает его, Ошиды, одобрения.

И когда Пок остановился перед столом Ошиды, тот одарил его самой широкой своей улыбкой.

— Мне нужен пистолет, — негромко сказал Пок.

Ошида наклонился и из коробки, что стояла в дальнем углу его стола, вытащил зубочистку. Сунул ее между двумя золотыми коронками, не сводя глаз с Пока.

— Какой? — спросил он.

— Хороший… ноль тридцать восьмого калибра, автоматический, пристрелянный.

Ошида вытащил зубочистку, вытер ее об рукав и сунул обратно в коробку.

Ошида восхищался людьми, которые перед ним не трепетали. Пок был одним из них.

— Подожди.

Встав из-за стола, он понес свою тушу в заднюю комнату. Минут через десять вернулся — в руках его был коричневый сверток, перевязанный ленточкой. Он положил сверток на стол.

Пок полез в карман, но Ошида покачал головой.

— Мне он достался даром… почему я должен брать деньги с тебя?

Пок положил перед Ошидой стодолларовую купюру и взял сверток.

— За удовольствие я привык платить, — отрезал он и вышел на залитую солнцем улицу.

Дежурная улыбка на лице Ошиды поблекла. Он поглядел на купюру, потом сунул ее в нагрудный карман.

Он считал, что с деньгами надо расставаться лишь в одном случае: когда это неизбежно. Такова была его жизненная философия.

Он потер оплывшую челюсть.

Видно, с головой у этого парня совсем плохо.


Беглер передал Терреллу записку вымогателя и сказал:

— Что ж, теперь мы знаем мотив.

— Тут дело не только в старухе, назвавшей его черномазым, — задумчиво произнес Террелл. — Интересно, сколько еще членов клуба получили такую записку? Понимаешь? Эти толстосумы в клубе уже и так дрожат от страха и вдруг получают такую записку: платите, иначе вам продырявят шкуру. Так вот, они заплатят как миленькие, а нас даже в известность не поставят.

Беглер закурил новую сигарету.

— И мне, шеф, как-то неохота их винить. Если его маневр в этом и состоит, он ловкач. Убивает троих, чтобы остальные поняли, — шутки с ним плохи. А что мы сделали, чтобы успокоить наших стареньких лапочек? Ничего.

Террелл кивнул.

— Я поеду к Хансену. Его надо защитить, защитить без дураков. Он заплатил, но до Пока деньги не дошли, получается, что Хансен платить не пожелал, а раз так… Пошли в клуб хороших ребят, несколько человек, пусть охраняют здание спереди и сзади. Проверять всех индейцев, входящих и выходящих.

Беглер ушел в комнату детективов, а Террелл по задней лестнице спустился во двор управления, где стояла его машина.

В комнате детективов Беглер не застал никого. Весь наличный состав был занят поисками пары, назвавшейся мистером и миссис Джек Аллен. Понимая, что обеспечить охрану Хансену — дело крайне срочное, Беглер с неохотой позвонил капитану Хеммингсу из полиции Майами и попросил прислать подкрепление.

— На вас уже пашут пятнадцать моих парней, — заметил Хеммингс. — Вы думаете, все наши уголовники ушли в отпуск?

— Сэр, одолжите нам еще двоих, — попросил Беглер, — вы нас очень обяжете. Как только у меня хоть двое своих освободится, я ваших тут же отпущу.

— Знаете что, Джо? У меня этот ваш краснокожий давно сидел бы под замком. Френк все делает через одно место, но это не мой участок, так что мое мнение мало кого интересует.

Беглер с трудом сдержал гаев.

— Капитан Террелл свое дело знает, сэр.

Какая-то нотка в голосе Беглера напомнила Хеммингсу — ведь это он честит начальника Беглера.

— Да, конечно, — поспешно согласился он. — Ладно. Двоих я сейчас вам пошлю. Если у нас вдруг поднимется волна преступности, вы нам тоже подсобите, верно? — Он отрывисто хохотнул. — Впрочем, надеюсь, ваша помощь нам не понадобится.

— И я надеюсь, сэр. — Скользнуть бы сейчас вдоль телефонного провода, пнуть Хеммингса в жирную задницу — и немедля назад, в надежные стены своего кабинета. Увы, чудеса если и бывают, то не такие.

— Через час ваш человек будет под охраной, — пообещал Хеммингс.

Но охрана опоздала. Пока Террелл черепахой полз в густом потоке машин, пока Хеммингс инструктировал двух детективов, отправляя их в Парадиз-Сити, Пок Тохоло нанес удар.

Убить Эллиота Хансена оказалось делом несложным. Не без риска, конечно, но к риску Пок был готов.

В 14.30 с ленчем в клубе уже покончено; индейская обслуга вся внизу, в здоровенной кухне, сидят и обедают; две трети клуба разошлись по своим кабинетам, остальные дремлют в салоне. Все это Пок прекрасно знал. Как и то, что Эллиот Хансен всегда уходит в свой кабинет и минут сорок кемарит на диване. Хансен — человек чувствительный, и он за свой счет отделал себе кабинет звуконепроницаемым материалом. Это Поку тоже было известно.

В ту минуту, когда он оказался у входа в клуб для персонала, два истомленных жарой детектива только подъезжали к Парадиз-Сити, а капитан Террелл затормозил перед красным сигналом светофора в полумиле от клуба.

Пок неслышно прошел по тускло освещенному коридору, вслушиваясь в голоса и позвякивание посуды из кухни. На вешалке висели белые кители, он взял один и надел. Китель оказался слегка велик, но какая разница? Дверь в кухню была открыта, но его никто не заметил. Вот и гостиная. Никого. Следующий коридор вел к бару. У входа в бар он замедлил шаги. Увидел отца: тот мыл стаканы и во всем его облике было терпеливое раболепие, всегда раздражавшее Пока. Он замер и, не показываясь, долго смотрел на старика… сейчас бы войти в эти двери и обнять отца… Нет, это слишком большая роскошь. И Пок прошел мимо.

Навстречу шагали два члена клуба: холеные, откормленные господа, у каждого между пальцами — сигара. Его они даже не заметили. Естественно, кто это обращает внимание на обезьяну в белом кителе? Как муха на стене — ни фамилии, ни имени.

Вот и кабинет Хансена. Пок даже не огляделся по сторонам. Легонько повернул ручку и вошел в комнату. Дверь затворилась с нежным присвистом — это выжала воздух звуковая изоляция вокруг двери.

Эллиот Хансен сидел за столом. Обычно в это время он спал, но сейчас заснуть ему мешал страх. Выстроенный им мир начал осыпаться, скоро он может рухнуть и завалить его своими обломками.

Он поднял голову, увидел индейца в белом кителе и раздраженно махнул рукой.

— Я тебя не звал! Уходи! Как ты смеешь входить сюда… — Тут он узнал Пока, судорожно глотнул воздух и вжался в кресло.

Пок поднял пистолет. На его коричневом лице мелькнуло подобие улыбки, и он нажал на спуск.

После первого выстрела на белом пиджаке Хансена, возле правого плеча расцвело кровавое пятно, и Пок понял, что пистолет отбросило чуть вправо. Вторая пуля попала Хансену в рот, разбив вдребезги его шикарные белые вставные челюсти. Третий выстрел пришелся в голову, пуля вышибла из несчастного мозги, красноватая гуща заляпала лежащий перед ним блокнот.

В таком состоянии и нашел тело Хансена капитан Террелл, приехавший ровно через десять минут.


Когда сержант Беглер вошел в кабинет Террелла, на лбу его блестели капли пота, глаза метали молнии. Террелл взвалил на него неблагодарную работу — встретиться с газетчиками, но никакой информации не выдавать. Реакция газетчиков была бурной — можно сказать, слишком бурной для кровяного давления Беглера.

— Знаешь, как эти сукины дети нас называют? — спросил он, сжимая и разжимая большущие кулаки. — Бумажные тигры! Они сказали…

— Бог с ними, Джо, не до них. — Террелл только что кончил говорить по телефону с мэром Хэдли, который прямо-таки бился в истерике. Но когда Террелл бывал уверен, что свою партию разыгрывает правильно, никакая истерика, никакие окрики на него не действовали. — Садись… выпей кофе.

Беглер уселся и отхлебнул кофе — его только что принесли в бумажных стаканчиках.

— Завтра газеты дадут нам прикурить, шеф, — сказал он, стараясь успокоиться. — А вечерние теленовости… будет что посмотреть!

— Ты сказал им, что никаких зацепок у нас нет?

При воспоминании об этом Беглер поморщился.

— Сказал.

Террелл принялся набивать трубку.

— Хорошо, скольких ты привела?

— Шестерых. Они ждут за дверьми.

В кабинет, ведомые Лепски, вошли лучшие работники Террелла. Макс Джейкоби, Дейв Фаррел, Джек Уоллес, Энди Шилдс и Алек Хорн.

— Берите стулья, — распорядился Террелл, — и садитесь.

После сумбурных перемещений шесть детективов расселись.

— Ситуацию вы знаете, — начал Террелл. — Отчеты читали. Преступника зовут Пол Тохоло. Двое, что назвались мистер и миссис Джек Аллен, работают с ним и могут нас на него вывести. Их описание у нас есть. Их мы, скорее всего, засветим быстро — они же не знают, что мы их ищем. Потому и подставляемся прессе. Газетчикам мы сказали, что никаких зацепок у нас нет, пусть называют нас бумажными тиграми, эта троица только расслабится, а это мне и надо… пусть расслабятся. — Он раскурил трубку, потом продолжал: — Уверен, записку с требованием заплатить получил далеко не один член клуба «Пятьдесят», все они наверняка заплатили, но никто из них в этом не признается. Все это народ мягкотелый, и убийство Хансена испугало их до умопомрачения. Между тем Хансен заплатил, но конверт с деньгами случайно нашли раньше. Пока нашли и забрали, поэтому он убил Хансена. Мысль приклеить конверт с деньгами ко дну телефона-автомата явно недурна. Ведь из автоматов люди звонят постоянно, и засечь, как кто-то забирает конверт, почти невозможно… но у нас есть описание этой троицы, о чем они не знают и знать не должны. Они пользовались телефонной будкой в аэропорте, а раз они не знают, что мы взяли след, могут воспользоваться ею еще раз. Макс, Дейв и Джек — немедленно в аэропорт. Обойдите все телефонные будки, проверьте под днищем аппаратов. Если найдете конверт, оставьте на месте и звоните мне. На это уйдет какое-то время. Вы не полицейские, вы просто люди, которым надо позвонить. Помните, за вами могут наблюдать, один неверный ход — и вся операция будет сорвана. В детали могу не вдаваться, и так все ясно, да?

Три детектива кивнули.

— Если увидите там кого-то из этой троицы, из поля зрения не выпускать. У вас радиосвязь с Лепски. Наш план — взять их всех сразу. Если увидите, что их там трое, окружайте… но очень осторожно… публика опасная. Скорее всего за деньгами придет кто-то один из них… вероятно, девушка. Тогда — преследовать ее или его, постоянно докладывать. Ясно?

Три детектива снова кивнули.

— Тогда по коням.

Конверт, приклеенный к днищу телефона-автомата в будке В в вестибюле аэропорта, обнаружил Джек Уоллес. Прижавшись мощным торсом к телефону и как бы отгородившись от любопытных глаз, правой рукой он стал набирать номер, а левой провел по днищу телефона. Конверт! Уоллес даже вздрогнул, будто легонько током ударило. Он собирался переброситься парой слов с женой, но, нащупав конверт, тут же дал отбой и набрал другой номер — Террелла.

— Нашел, шеф, — доложил он. — Будка В.

Террелл с шумом втянул в себя воздух: он сделал верную ставку!

— Отлично, Джек. Уходи из здания и доложи Лепски.

Повесив трубку, Уоллес вышел из будки, и его место тотчас заняла пожилая женщина.

Лепски сидел в машине, приемник был включен; он весь напрягся, услышав голос Террелла.

— Джек обнаружил конверт в будке В, — сказал Террелл. — Приступай к операции, Том, ты старший… желаю удачи.

Сунув руку под куртку, Лепски коснулся рукоятки своего специального полицейского пистолета ноль тридцать восьмого калибра и отчеканил:

— Ладно, шеф, как будут новости, сразу сообщу, — потом отключил связь. У машины Лепски появился Уоллес.

— Извести остальных, Джек, — распорядился Лепски. — Я зайду внутрь, оценю обстановку.

Прошагав через громадную автостоянку, он вошел в вестибюль аэропорта. Толпа бурлила, он пробирался через нее с праздным видом. Вот и телефонные будки. Мимолетным взглядом он окинул старушку, звонившую из будки В, потом поднялся на антресольный этаж, где располагалась местная администрация и службы управления аэропортом. Будка В с антресоли прекрасно просматривалась.

— Извините, сэр, — услышал он девичий голос, — но сюда нельзя. Этот этаж — только для работников аэропорта.

Лепски обернулся и пристально посмотрел на девушку.

Перед ним стояла невысокая хорошенькая брюнетка в желтой блузке и черной мини-юбке — униформе местной воздушной линии. Чуть дольше положенного его глаза задержались на ее ногах и, когда она смущенно хихикнула, он подобрался и стал до мозга костей полицейским.

— Кто здесь старший? — спросил он и показал свой значок.

Через несколько минут он уже сидел в каком-то кабинете и через стеклянную перегородку смотрел на вестибюль в целом и на будку В в частности, не привлекая ничьего внимания. Его радио было включено.

Ждать — этому Лепски был обучен. Такая уж у полиции работа. Первые четыре часа тянулись неимоверно долго. В конце каждого часа в будку заходил один из его людей и проверял, на месте ли конверт. Из будки за это время успели позвонить пятьдесят три человека. Лепски считал их от нечего делать — все звонившие никак не соответствовали описанию преступной троицы. Через пять часов его сменил Макс Джейкоби, и Лепски прикорнул на раскладушке, которую ему любезно предоставил работник аэропорта.

Ему снилась стюардесса. Причем вытворяла такое, что даже Лепски был поражен, а поразить его воображение было трудно. Проснулся он крайне разочарованный.


После утреннего кофе Чак первым делом проверил «бьюик». Подогнал машину к станции обслуживания, там ему заправили полный бак, проверили колеса и аккумулятор, долили в радиатор охлаждающей жидкости. Механик посоветовал ему поменять две свечи, что и было сделано. Ведь как только они соберут деньги, сразу в путь, ехать придется долго, и всякие сюрпризы им не к чему. Операцию будем считать завершенной. Две тысячи долларов плюс машина — можно начинать новую жизнь. Когда-то еще эти деньги кончатся… Не сейчас же этим себе голову забивать? Он привык жить сегодняшним днем. А деньги всегда найдутся, только поищи — и сразу найдешь желающих с ними расстаться. Так что о завтрашнем дне будет думать завтра.

Довольный, что машина стала как игрушечка — не бог весть что, но все-таки, — он подъехал к берегу и запарковал ее. Посмотрел на часы: 10.43. Через полчаса — за дело. Стоя на солнце, он изучал бумажку, которую дал ему Пок. Аэропорт лучше оставитьнапоследок. Оттуда рукой подать до шоссе 25, а там — вперед, в Лос-Анжелес. А начнут они с «Эдлона».

Когда он уходил, Мег еще не поднялась, и он велел ей встретить его у берега. Он закурил, подошел к швартовой тумбе и сел на нее. Эта часть гавани была пуста. Все ловцы губок ушли в океан. По ту сторону гавани виднелись яхты, катера и парусники богачей. Он стряхнул пепел в маслянистую воду, потер тыльной стороной ладони приплюснутый нос и попытался расслабиться.

Чак никогда не читал газет, не слушал радио. Он жил в своем маленьком ограниченном мирке. И поэтому ничего не знал ни об убийстве Хансена, ни о том, какой шум после этого подняла пресса.

Не город, а дойная корова, сказал тогда Пок.

Чак невесело усмехнулся. Так, да не совсем. Корова возьмет да и начнет бодаться. А если бы доить собрались этого полоумного индейца, как бы он к этому отнесся?

Чуть после 11.00 он вернулся к машине.

В это время дна на берегу было полно индейцев, рыбаков, туристов с фотокамерами, моряков с шикарных яхт. Люди шли в бары — опрокинуть утренний стаканчик. У края набережной толпились туристы — смотрели, как разгружают добычу ловцы омаров.

Выбравшись из толпы, Мег скользнула на сиденье рядом с водителем. На ней был захватанный белый свитер, порядком износившиеся джинсы; она поерзала, устраиваясь поудобнее, и длинные прямые волосы волной колыхнулись на плечах.

Чак нырнул за руль. Повернул ключ зажигания, завел двигатель.

— Ну, крошка, погнали, — сказал он. Вместо желанной бодрости в голосе прозвучали тревожные нотки. Им предстоят не самые приятные два часа… опасные два часа. А где Пок — все у фруктового лотка? Глотнув, он оглядел запруженную народом набережную.

Мег все молчала, и Чак покосился на нее. Внешне вполне спокойна… он перевел взгляд на ее руки — не дрожат… черт бы ее подрал! Хладнокровная сверх меры! Да нет же, ей просто на все наплевать! А это уже опасно. Когда человеку на все плевать, он, бывает, идет на неоправданный риск. А вдруг к ней прицепится какой-нибудь фараон? Даже подумать страшно…

— Собираем все деньги — и сразу сматываемся, — повторил он. — Дуем в Лос-Анжелес. Там не соскучишься. А с двумя тысячами зеленых мы там гульнем как следует.

Она снова не ответила. Просто сидела и смотрела застывшим взглядом в окно… Сейчас бы вмазать ей, руки так и чешутся… Но нет, не время.

Ему вспомнилась прошлая ночь. Он хотел ее, желал. Она лежала под ним как труп. Чего он только не делал, чтобы ее раззадорить, но куда там… и когда страсть выплеснулась из него, он скатился с Мег с отвращением.

Включив заднюю передачу, он стал выводить машину со стоянки. А ведь он сыт этой дурой по горло! Да выкинуть ее за ненадобностью, вместе с индеем! Соберет конвертики, вырулят они на шоссе 25, он остановит машину — и пинка ей под зад! Две тысячи или около того — с такими деньгами уж он найдет себе подружку, которая будет откликаться на его ласки — не то, что эта чертова мумия! Ничего с минусом? Так она о нем сказала? Ладно, только собери конверты, а уж там мы с тобой долго цацкаться не будем!

— Сначала в «Эдлон», — распорядился он. — Будка шесть. Слышишь?

— Да, — отозвалась она.

С оживленной набережной он свернул в боковую улочку, выходившую другим концом на главный бульвар. А на углу этой самой улочки дежурил патрульный полицейский О'Грейди.

У всех полицейских были описания преступников и четкие инструкции: не арестовывать, только сообщить. И при появлении запыленного «бьюика» О'Грейди сразу насторожился. Машина на малой скорости проехала мимо. О'Грейди взглянул на Чака, потом на Мег и в ту же секунду узнал их по описанию, которое гвоздем засело в памяти. Он едва устоял перед соблазном остановить машину и арестовать их. Ведь тогда в газетах замелькает его фотография, может, даже телевидение возьмет у него интервью… но тут перед его глазами возник разгневанный Беглер, кроющий его на чем свет стоит, и соблазн исчез. Он посмотрел, как машина влилась в густой поток главного бульвара, потом включил переговорное устройство.

Беглер, получив эту информацию, тут же предупредил патрульную машину номер 4.

Машина полицейских Херна и Джейсона стояла на бульваре. Оба тотчас вскинулись, услышав из динамика рокочущий голос Беглера.

— Х.50, темно-синий «бьюик», номер 55789, едет к вам. Повторяю — Х.50. Если сможете, преследуйте, но чтобы они вас не засекли. В машине мужчина и женщина. Повторяю — не преследовать, если они могут вас засечь.

Сигнал Х.50 означал, что речь идет об операции «Палач». Херн завел двигатель. Радио оставил включенным и слышал, как Беглер предупреждает другие патрульные машины.

— Вот они, — сообщил Джейсон, и Херн начал осторожно внедряться в поток машин.

«Бьюик» проехал мимо, дав полицейским возможность внимательно оглядеть Чака и Мег. Херн втиснулся между «роллсом» и «кадиллаком». Водитель «роллса» бухнул кулаком по гудку, потом понял — ведь это он гудит полицейским! Он стал делать вид, что нажал на сигнал случайно, но все равно нарвался на свирепый взгляд Джейсона.

«Бьюик» успел проскочить перекресток, а полицейской машине пришлось остановиться на красный свет. Херн выругался.

— Все, мать честная, приехали. Не сирену же включать. Вон они. Сорвались с крючка.

Чак, не подозревая, что их засекли, на следующем перекрестке повернул направо и медленно подрулил к гостинице «Эдлон».

— Вперед, крошка, жду тебя здесь.

Мег вошла в здание гостиницы и в будке 6 взяла конверт. Вернулась к машине и бросила конверт в перчаточный бокс. Они поехали в отель «Эксельсиор», и Мег снова забрала конверт без малейших проблем.

Ликуя в душе, Чак смотрел, как она кладет конверт в перчаточный бокс, потом повел машину к вокзалу.

— Ну мы даем! — пробормотал он себе под нос. — Будто коровку доим, точно! Тысяча зелененьких — это тебе не фигли-мигли! Еще три остановки — и дело в шляпе!

Из патрульной машины 6 передали, что «бьюик» проехал мимо них в противоположном направлении. Развернуться не удалось — слишком густой поток, — и машину они потеряли.

Беглер взглянул на большую карту города, расстеленную на его столе. Он пометил места, где видели «бьюик», и предупредил патрульные машины 1 и 2, что «бьюик» может ехать в их сторону.

Но к вокзалу Чак поехал по боковым улочкам и на глаза полицейским не попался.

У вокзала Чаку пришлось дать круг — парковаться негде. Нехорошо. Мег выйдет, будет стоять. Вдруг к ней подойдет какой-нибудь дотошный полицейский и спросит, чего она ждет? Еще четыре раза он прокатился вокруг вокзала и лишь после этого увидел ждущую Мег.

Обливаясь потом, он тормознул около нее.

— Совсем там закопалась! — рявкнул он, когда она села в машину и они отъехали. — Взяла?

— Да. — Мег открыла перчаточный бокс и положила поверх двух конвертов третий.

— Фу ты! — Чак вытер лицо тыльной стороной ладони. — А я уж было… — Он замолчал и выжал из себя улыбку. — Полторы тысячи зеленых! Дуем на автовокзал!

Проскочив по боковой улочке, он вырулил на Приморский бульвар. Патрульный полицейский оказался на высоте — он засек вползавший в густой поток «бьюик» и немедля сообщил Беглеру. Тот предупредил патрульную машину 2, но она безнадежно застряла в тягучем потоке. Водитель отозвался — без сирены мне не вырваться. Беглер выругался, но что тут поделаешь? Из-за этих чертовых бездельников по бульвару не проехать, им что, выставляют напоказ себя и свои машины, да глядят попутно, как народ на пляже валяет дурака.

Мег вылезла из «бьюика» и вошла в здание автовокзала.

Будка 4 была занята.

Звонила молодая женщина лет тридцати с небольшим, из тех, кого Мег ненавидела и презирала: замужняя, с незамысловатой причесочкой, в более чем средненьком платьице, вместо украшений — какие-то сомнительные побрякушки. Разумеется, произвела на свет ребенка, о котором готова рассказывать без передышки, но тщательно скрывает ото всех, что на самом деле ее ребенок — настоящий монстр и всячески ее третирует. Муж у нее — редкий зануда, говорить способен только о деньгах и гольфе, за свою работу держится обеими руками.

Мег с ненавистью наблюдала за ней… что-то такое лопочет, да ручкой помахивает… у-тю-тю… у-тю-тю… у-тю-тю. Вот пронзительно засмеялась — Мег услышала сквозь запыленную дверь. У-тю-тю… у-тю-тю… у-тю-тю.

Потеряв терпение, Мег открыла дверь будки, оттолкнула женщину в сторону, пошарила под дном автомата, нащупала конверт, отцепила его и сунула в сумочку.

— Эй! Что такое? — вскричала женщина, вытаращившись на нее.

— А пошла ты, — отрубила Мег и неторопливо зашагала туда, где ее ждал Чак.

— Порядок? — спросил Чак, когда Мег положила конверт в перчаточный бокс.

С каменным лицом она посмотрела на него.

— Ясно, порядок, иначе меня бы здесь не было.

Чак всосал в себя воздух.

Две тысячи долларов!

— Что с тобой? — грубо спросил он, когда они выехали на трассу. — Какого хрена тебя не устраивает?

— Сама бы хотела знать, — ответила Мег. — Ох, как хотела бы!

Ладно, скоро он ей даст пинка под зад — и до свидания. У нее мозги набекрень, как у индея! Да и хрен с ними, он их обоих сплавит! Следующая остановка — аэропорт! Даже если там и не дожидается последний конвертик, у него сейчас две тысячи шестьсот долларов! Мать честная! На такие денежки можно здорово покутить!

Когда они приехали в аэропорт, стрелки больших часов в вестибюле показывали 12.15.

Машины на автостоянке стояли ровными рядами. Тут место для парковки Чак нашел без труда. Чувствуя запах собственного пота, он резко дернул ручной тормоз.

— Ну, давай, крошка! Последний заход! Вперед, шевелись!

Мег вышла из машины и по бетонному покрытию направилась к входу в аэропорт.

Зыркнув по сторонам — никто не смотрит? — Чак вытащил из перчаточного бокса конверты и вспорол их ножом. На колени ему посыпались деньги.

Ай да мы! Доим коровку! Собираем ягоды-грибочки! Обалдеть можно!

Пересчитав деньги, он положил все купюры в один конверт, остальные три скомкал и швырнул на заднее сиденье. А сразу потолстевший конверт положил в перчаточный бокс.


Если последний подход будет удачным, он огребет три тысячи сто долларов! Ну, мать честная! Прямо дух захватывает!

Кулаком он саданул по рулю.

Ну, давай же, чертова мумия, где ты там? Чего мешкаешь, сучка заторможенная? Быстрее — и сматываемся!

А потом, где-нибудь на шоссе он остановится на обочине, откроет правую дверку — и пинка ей под зад — будь здорова, не кашляй!

И уедет, а она останется на шоссе и будет смотреть ему вслед.

Только бы дожить до этой минуты, мать честная!


Лепски дежурил с 11.00. Пока сообщать не о чем, сказал ему Джейкоби. Конверт преспокойно лежит на месте. Другие детективы, сменившись ранее, снова заняли свои места.

— Эдак можно и месяц прождать, — кисло пробурчал Лепски, закуривая сигарету и поудобней устраиваясь в кресле.

— Я схожу за кофе… ладно? — Джейкоби направился к двери.

В эту минуту из переговорного устройства раздался голос Беглера. Детективы замерли на месте.

Беглер сообщил: засекли мужчину и женщину (но не индейца), судя по всему, они едут в аэропорт. В данный момент патрульные машины их потеряли.

— Спускайся в вестибюль, Макс, — распорядился Лепски, когда Беглер дал отбой. — Похоже, пришел наш час.

Джейкоби вышел из кабинета, и Лепски тут же предупредил по радио остальных детективов.

Но их долгое ожидание было вознаграждено лишь в 12.15.

Первым ее увидел Джейкоби — деловой походкой она шла к телефонным будкам, — потом и Лепски.

Он внимательно вгляделся в нее: высокая блондинка, волосы прямые, одета неопрятно, лицо угрюмое, бледное, как свечка. Она открыла дверь будки В… да, сомнений нет — они пасут именно ее.

Он щелкнул переключателем своего радио.

— Похоже, птичка прилетела! Блондинка, белый свитер и голубые джинсы. Сейчас в будке. Только на глаза ей, ради бога, не лезьте. Ведите ее издалека. — и он отключил связь.

Вышел из кабинета и быстро спустился по лестнице в вестибюль.

Девушка, размахивая сумочкой, шла прочь. Джейкоби двинулся следом.

Лепски метнулся к телефонной будке и открыл дверцу одновременно с каким-то плечистым толстяком.

— Полиция! — рявкнул Лепски своим полицейским голосом, оттеснил мужчину в сторону и пошарил под днищем телефона. Конверта не было! Обойдя пялившегося на него толстяка, он быстро зашагал за Джейкоби.

Значит, он не ошибся!

Он включил переговорное устройство.

— Это она! Выходит! — В лучах солнца он остановился и увидел, что девушка идет к автостоянке. Увидев, что Джейкоби свернул к своей машине, Лепски одобрительно кивнул. — Дейв, она идет к автостоянке! Жди в машине у северного выезда. «Бьюик» 55789. Садись им на хвост, если проедут мимо. Энди! Прикрываешь южный выезд! — Выключив связь, он побежал к машине Джейкоби и забрался внутрь. Радио в машине работало, и Лепски тотчас наводнил эфир инструкциями для шести патрульных машин, дежуривших в миле от аэропорта.

Водители патрульных машин свой маневр знали. Они прикрывали выезды из города. В этом и заключалась их работа. А три полицейских машины в самом аэропорту были начеку, если «бьюик» вдруг поедет назад в город.

В эфире появился Дейв Фаррелл.

— Северный выезд, Том, катят из города. Сижу на хвосте.

— Поехали, — велел Лепски, и Джейкоби нажал на газ.


Дейвид Джексон младший лег спать в хорошем подпитии, хмель не выветрился и к минуте пробуждения. В это утро ему надо было ехать в аэропорт, встречать летевшую из Нью-Йорка с визитом матушку. Матушку он нежно любил, но неужто она не могла прилететь в другой день? А тут он после банкета, и какого! Но матушкой пренебрегать нельзя, она для него как путеводная звезда в этой жизни, как же ему ее не ценить? В шестеренках зацепления между ним и его отцом она играла роль смазки. Без ее постоянного и настойчивого вмешательства Дейвид Джексон младший давно бы утратил право на наследство, а поскольку его отец стоил миллионов пятнадцать долларов, мысль об утрате этого права досаждала ему более чем, как изящно выразился один покойный актер.

Короче говоря, проснувшись, он выполз из кровати, твердо зная — ему надо быть в аэропорту точь-в-точь, даже если весь его организм решительно против. Встретить старушку надо во что бы то ни стало. Но как трещит голова… будто через мясорубку пропустили. Он забрался в свой «ягуар» и, чтобы унять зверскую головную боль, как следует приложился к бутылке «Тичерз», которую всегда держал в машине.

Глянув на свою золотую «Омегу» он увидел: до прибытия матушкиного самолета осталось всего пятнадцать минут.

Его зубы мудрости совершенно утонули в виски, и он решил: где наша не пропадала! И понесся к аэропорту со скоростью участника гонок в Монте-Карло, ведя при этом машину, как малолетний дебил.

Три раза он избежал столкновений исключительно благодаря мастерству других водителей. Ему удалось-таки вырваться из потока на шоссе, и тут он как следует придавил педаль газа. Машина с ревом помчалась вперед. Он глянул на часы. 12.30. Но когда едешь со скоростью 110 миль в час, неразумно отводить глаза от дороги, а взгляд на часы просто ведет к роковым последствиям.

Длинный капот «ягуара» на всех парах врезался в бок пропыленного голубого «бьюика», который выскочил на шоссе с дороги, что вела в аэропорт.

Удар был страшный. «Бьюик» отшвырнуло на встречную полосу, развернуло, и в него врезалась другая машина, остановить которую водитель уже был не в силах. Второй удар пришелся на радиатор.

«Ягуар» вылетел с дороги, перевернулся в воздухе, упал на крышу и мгновенно загорелся. Дейвид Джексон младший умер еще до того, как языки пламени начали превращать его тело в обуглившийся кусок мяса.

Чак видел, что на него несется «ягуар», но уйти от столкновения не мог. Он ощутил могучий удар, и лобовое стекло шрапнелью брызнуло ему в лицо.

Бог знает по какой прихоти судьбы дверцы машины распахнулись, и их начисто оторвало от корпуса машины. И по какой-то прихоти судьбы из машины выбросило Чака — он приземлился на четвереньки посреди дороги.

С ужасом он увидел, что вокруг него расползается красная лужица… ведь это же его кровь! Ему было больно, жутко, он понимал, что скоро истечет кровью, но думать мог только об одном — о деньгах в перчаточном боксе «бьюика». С трудом он поднялся на ноги. Словно в тумане слышал автомобильные гудки, чьи-то крики. Да катитесь вы все! Согнувшись, он побежал к изуродованному «бьюику» и сунулся за деньгами.

Река горящего бензина из «ягуара» оранжево-красной змеей метнулась под уклон дороги и окатила «бьюик» в тот момент, когда кровоточащие пальцы Чака ухватили конверт.

Пробитый бензобак «бьюика» взорвался.

Чака швырнуло в воздух, одежда на нем загорелась, и его полыхающий труп рухнул на торчавшие кверху колеса «ягуара».

Глава 8

Пламя объяло и третью машину, попавшую в аварию, Лепски и Джейкоби пробивались сквозь невесть откуда взявшуюся толпу зевак, над трупом Чака рассеивался черный дым — а на кисти Мег в эту минуту сомкнулась чья-то коричневая рука и оттащила ее от пламени и дыма.

Мег была в состоянии шока.

Каким-то чудом она увернулась от осколков разбитого вдребезги стекла, но столкновение было страшным — казалось мозг ее сорвался с якоря и болтается в голове сам по себе. Она чувствовала, что ее куда-то тащат, но лишь беспомощно передвигала ноги. Она не видела ничего вокруг, только дрожала, ощущала прикосновение чьих-то тел — это индеец тащил ее сквозь толпу. Люди удивленно оборачивались на нее, но тут же снова впивались взглядом в горящие машины.

Когда взорвался бензобак третьей машины, толпа отхлынула, и Мег поняла, что сейчас упадет. Но чьи-то крепкие решительные руки потянули ее вверх — и она потеряла сознание.

Оттащивший ее в сторону индеец склонился над ней, схватил под коленки, взвалил на плечо. И, наклонив голову, пошел вперед, прокладывая путь сквозь толпу. Черный дым, что клубился над горящими машинами, отвлекал от него внимание людей.

Те, кто его все-таки приметил, решили: какая-то несчастная едва не сгорела, и он ее спас. Запах поджарившихся тел, буйное пламя, густой дым — все это было куда более захватывающее зрелище, чем какой-то индеец, уносивший какую-то грязнулю-хиппи. Толпа пропустила его, потом подалась вперед — смотреть, как горит тело Чака.

Дейв Фарелл, наблюдавший за всем этим из полицейской машины от северного выезда из аэропорта, вызвал Беглера.

— У нас тут жуткая авария, — доложил он. — Шоссе полностью блокировано. Нужна помощь. В аварию попал и «бьюик» 55789. Сюда мчится пожарная команда. Жуткая пробка. Повторяю… нужна помощь.

К этому времени Лепски, а следом за ним и Джейкоби сквозь толпу и дым пробились к горящему «бьюику». Два детектива увидели, как тело Чака, лежавшее поперек задних колес перевернутого «ягуара», лижут языки пламени. Пламя полыхало так яростно, что к горевшему телу нельзя было подойти.

Под вой сирен примчались аэропортовские пожарники и пеной начали гасить объятые пламенем машины.

Только минут через десять у Лепски высвободилась секунда, и он связался с Беглером. Выслушав его, Беглер велел ему ехать в управление, а остальным детективам остаться — помочь восстановить порядок на трассе.

Индеец, вытащивший Мег из покореженного «бьюика», сидел в высокой кабине пятнадцатитонного грузовика, положив руки на руль, он терпеливо ждал, когда полиция растащит сгоревшие машины и освободит дорогу.

Мег безжизненным мешком лежала на полу кабины. Она еще не пришла в себя, и индеец, которого звали Манати, поглядывал на нее с сомнением.

У этого худощавого, узкоглазого индейца двадцати семи лет от роду, с коротко остриженными черными волосами, напоминавшими нейлоновый веник, было четверо детей. Он водил один из грузовиков, принадлежавших Ошиде, перевозил ящики с апельсинами с рынка в аэропорт и неплохо на этом зарабатывал. Манати оттрубил три года на специальной тюремной ферме, где было совсем не сладко. Срок ему дали за ограбление с применением силы. Не приди на помощь Ошида, знавший нужных людей, Манати нипочем не получил бы водительские права и скорее всего вместе с семьей умер бы с голоду. О своем долге Манати помнил всегда и не упускал случая отблагодарить Ошиду. У индейцев, промышлявших в прибрежном квартале, секретов друг от друга не было; почти все они знали, что именно Пок Тохоло изобрел способ вытрясти денежки из белых богачей, именно он нагнал на них жуткого страху. Почти все они с удовольствием оказались бы на его месте или провернули нечто подобное, будь у них больше мозгов, выдумки и смелости. А поскольку Пок жил у Ошиды и был другом Джупитера Люси, у которого Маната брал апельсины, Маната считал, что обязан Поку помочь.

Манати узнал «бьюик» Пока, хотя за рулем его, уезжая из аэропорта, сидел Чак. Манати слышал, что Поку помогают двое белых, и понял: водитель и сидевшая рядом девушка и есть эти двое.

Когда произошло столкновение, грузовик Манати стоял на стоянке. Двести ящиков с апельсинами он уже выгрузил и перед обратной дорогой решил немного передохнуть, выкурить сигарету. Он ужаснулся, когда увидел, что машина Пока загорелась. Заметив, что из машины выпала девушка, он среагировал мгновенно и интуитивно.

И вот она лежит у его ног. Черты и без того исхудалого лица совсем заострились, бледная как смерть, глаза закрыты.

Манати стали мучить сомнения — а правильно ли он поступил? Может, нечего было вмешиваться? Может, она сильно ранена? И ее надо везти в больницу?

Он положил руку ей на плечо и легонько ее встряхнул. Глаза Мег открылись. В изумлении она уставилась на него. Секунду ей казалось, что склонившийся над ней человек — это Пок… нет, это кто-то незнакомый. И, вообще, почему она на полу кабины? Она попыталась сесть. И тут вспомнила — машина сбоку, жуткий удар, и мимолетная, страшная картина: Чак вылетает из машины, а лицо его все в стеклянных брызгах.

— Что с вами, мадам? — спросил Манати. — Вы ранены?

Ранена? Она чуть подвигалась, боли как будто не было.

— Вроде нет. А что… с ним?

— Боюсь, он сгорел.

Мег содрогнулась… потом облегченно откинулась на грязную спинку сиденья. Выходит, она свободна, и можно начинать все сначала? Выходит… но тут ее всю затрясло, она закрыла голову руками — до нее в полной мере дошел смысл сказанного.

Манати увидел, что машины впереди двинулись. Эта задержка может ему дорого обойтись. Он включил двигатель.

— Может, отвезти вас в больницу? — спросил он с тревогой, видя, как ее трясет.

— Нет.

— Я подобрал вашу сумочку, мадам. Вы ее уронили, когда упали без чувств. Вот она, рядом с вами.

Мег постаралась унять дрожь.

— Успокойтесь. Я высажу вас где-нибудь возле гавани. Годится?

— Да… спасибо.

И грузовик двинулся вместе с потоком под энергичную жестикуляцию краснолицего и вспотевшего инспектора.


— Мы их держали в клещах, и тут этот чертов «ягуар» вылетел, как пробка из бутылки, и сорвал нам всю операцию, — объяснял Лепски.

Террелл слушал. Слушал и Беглер, сидевший на подоконнике.

— Так. Парень мертв, но где девушка? — спросил Террелл.

— В машине она была. Я видел, как она садилась, — заверил Лепски. — Дальше — авария. Все заволокло черным дымом, заторище образовался неслыханный. Человек пятьсот там крутилось, не меньше. В общем, ей как-то удалось смыться. — Лепски из кожи вон лез, чтобы как-то оправдаться.

— Итак, мы вернулись в исходную точку, — устало и отрешенно подытожил Беглер.

Террелл задумчиво посмотрел на свою трубку, потом поднял тяжелые плечи. — Да. Я сейчас же буду говорить с Хэдли. Придется прибегнуть к крайним мерам. Я попрошу у Хэдли денег на вознаграждение. Мы вынуждены объявить, что хотим поговорить с Поком Тохоло. Тут же перекрываем все дороги и трясем индейский квартал, пока его не найдем, трясем, как яблоню.

Раздался стук в дверь, и вошел Джек Хэтчи из архивного отдела.

Это был высокий коренастый индеец с седеющими волосами, обвисшими густыми усами и проницательными черными глазами мыслителя. Детективы его уважали. Они давали ему имя, описание, метод действия — он согласно кивал и рано или поздно, Хэтчи никогда не торопился, приносил конструктивный ответ.

Из-за нагромождения событий Террелл о нем совершенно забыл, но сейчас, увидев его, как-то сразу успокоился — так успокаивается больной, когда на пороге появляется доктор.

— Что у вас, Джек?

— Я прочитал все сообщения, шеф, — доложил Хэтчи. — Извините, что на проверку ушло много времени, но уж слишком много было материала. В одном сообщении — липа. У Джупитера Люси двоюродного брата нет.

— Кто такой Джупитер Люси?

— Индеец. У него хороший бизнес, он продает апельсины на вывоз, плюс на берегу у него свой лоток, — объяснил Хэтчи. — В береговом квартале он — фигура заметная… человек хитрый, осторожный. Он проворачивает незаконные делишки, но действует аккуратно, не зарывается. Когда Лоусон и Додж проверяли всех индейцев и подошли к его лотку, там был еще один человек. Люси сказал, что это его двоюродный брат, Джо Люси. Так вот, родные братья и сестры у Люси есть, а двоюродных — нет.

Лепски внезапно вспомнил, что сказала ему жена, вернее, что напророчила старая проспиртованная керосинка Мехитабел Бессингер: «Ищите этого человека среди апельсинов»!

А ведь однажды эта старая гадалка уже оказалась права… человек, которого они ищут — индеец! Неужели?..

Он подался вперед, пожирая глазами Хэтчи.

— Этот тип торгует апельсинами?

Беглер и Террелл взглянули на него — их насторожила какая-то нотка в его голосе.

— Да, и торговля у него обширная.

Чуть фыркнув, Лепски втянул в себя воздух.

— Это он! Я… — Тут он умолк. Не скажешь же Терреллу и Беглеру, что его жена ходила выяснять истину к гадалке. От одной мысли о том, как они это воспримут, его бросило в жаркий пот.

— Тебе что-то пришло в голову, Том? — нетерпеливо спросил Беглер.

— Предчувствие. — Лепски смущенно заерзал на стуле. — Я…

Террелл и Беглер снова повернулись к Хэтчи. Предчувствия их не интересовали — им требовались факты.

— Хорошо, значит, у Люси двоюродного брата нет… это мы проверим. Поезжайте туда, — обратился Террелл к Лепски, — найдите лоток Люси и поговорите с малым, которого Люси выдает за своего двоюродного брата.

Лепски уже не сомневался — человек, к которому его посылают, и есть Пок Тохоло. Может, старая проспиртованная керосинка и полощет рот его виски, но первый раз она попала в точку… наверняка не сплоховала и со вторым пророчеством.

— Шеф… а если этот парень — Тохоло? — спросил он, чуть наклоняясь вперед и глядя прямо в глаза Терреллу. — Хорошо, я иду и проверяю, что это за птица. Только как? Ведь Тохоло я не знаю. В глаза его не видел. И никто из нас не видел. Так недолго и на пулю нарваться. Возможно, какой-нибудь сопляк отсидел свой срок, и Люси дал ему подзаработать, но если это Тохоло, я могу здорово нарваться и провалить всю операцию.

— Он прав, — негромко согласился Хэтчи. — Если это Тохоло, можно здорово нарваться.

Террелл кивнул. По его внезапно нахмурившемуся лицу детективы поняли: он сердится, что не учел этого сам.

— Верно.

Террелл задумался, потом потянулся к телефону:

— Чарли… попробуйте связать меня с Родни Бразенстайном. Да… Бразенстайн. Для начала позвоните в «Пятьдесят».

После недолгого ожидания в трубке раздался голос Бразенстайна.

— Род… я могу попросить тебя об одолжении? Можешь поработать немного на полицию? — спросил Террелл.

— Вот это предложеньице! — Бразенстайн засмеялся. — Поработать на полицию! А конкретно?

Террелл объяснил.

— Ну, разумеется. — Голос Бразенстайна зазвучал серьезно. — Да, Пока Тохоло я узнаю где угодно. Что именно от меня требуется?

— Я сейчас же пришлю своего человека, — сказал Террелл. — Он покажет тебе лоток Люси. Тебе надо пройти мимо и посмотреть, стоит ли там Тохоло. Будь осторожен. Не подавай вида, что узнал его.

— Понимаю. Хорошенькая будет прогулочка! Ладно, Френк, присылай человека. Жду.

— Он согласился, — объявил Террелл, повесив трубку. — Джек, поезжайте в клуб «Пятьдесят», заберите там Бразенстайна и отвезите его к берегу. Там и покажете ему лоток Люси, но издалека, самому на глаза не лезть. Думаю, все ясно. — Он повернулся к Лепски. — Том, поезжайте с ним, прикроете Бразенстайна. Пока вы туда доберетесь, я перекрою все выходы из прибрежной зоны. Вперед!

Когда Лепски и Хэтчи уехали, Террелл взглянул на Беглера.

— Черт его знает, как все может обернуться… ведь там, на рынке, всегда полно народу. Если это Тохоло, возьмет и начнет стрелять. Он ведь вооружен. — Террелл выдвинул ящик стола, порылся в нем и извлек большую карту береговой зоны. Минуту-другую внимательно ее изучал, потом начал делать карандашом какие-то пометки. — Джо, все улицы, которые я пометил, перекрыть. Если это Тохоло, мы его возьмем — живым или мертвым.

Беглер кивнул, забрал карту и ушел к своему столу. Через микрофон стал отдавать распоряжения, располагая своих людей широким полукругом — с побережья не должна прошмыгнуть и мышь.


Родни Бразенстайн вылез из полицейской машины, за ним — Лепски и Джек Хэтчи.

— Так, ребята, — заговорил Бразенстайн, чувствуя себя хозяином положения, — вы только покажите, где может быть этот индеец, остальное предоставьте мне. Что нужно шефу, я знаю. Если это Тохоло, я достану носовой платок и вытру им чело.

Лепски много чего в этой жизни ненавидел, в частности, богатых адвокатов, что раскатывали на «роллс-ройсах» и жили в домах на десять спален.

И Бразенстайн действовал на Лепски, как накидка матадора — на быка.

— Вытрете… что? — переспросил Лепски.

Бразенстайн посмотрел на поджарого детектива и в его жестких голубых глазах прочитал враждебность.

— Чело… лоб… верхнюю часть лица, — не без иронии ответил Бразенстайн, — вот так. — Он извлек из кармана безукоризненно белый платок и провел им надо лбом. — Улавливаете?

Лепски возненавидел его еще больше.

— Да. — Он повернулся к Хэтчи, наблюдавшим за этой сценой с явным интересом, хотя на лице его не дрогнул и мускул. — Джек, сначала пойду я. Девятнадцатый лоток справа?

— Точно.

И Лепски ушел, смешался с толпой. Начал считать лотки. У девятнадцатого стоял белый и разговаривал с толстым индейцем, поблизости был молодой индеец. Проходя мимо, Лепски окинул его внимательным взглядом, и цепкая полицейская память запечатлела и черты, и одежду индейца. Что ж, может, это и есть Пок Тохоло. Посмотрим, опознает ли его Бразенстайн.

Когда Лепски скрылся из вида, Хэтчи повел Бразенстайна вдоль берега. Они неторопливо пробирались сквозь толпу, и ярдов через сто Хэтчи остановился.

— Мы почти пришли, сэр, — сказал он. — Видите тумбу? Нужный лоток как раз напротив.

Бразенстайн посмотрел на тумбу, кивнул. Внезапно он оказался в плену сомнений. Уж не рехнулся ли он? Дал себя притащить сюда, под нещадно палящее солнце, делать за полицию их грязную работу. Черт подери! Он, между прочим, один из самых преуспевающих… почему один из?.. самый преуспевающий адвокат в городе, и вот он подрядился опознавать какого-то полоумного индейца! А если он идет навстречу своей смерти?

Увидев, что Бразенстайн внезапно изменился в лице и заколебался, многоопытный Хэтчи понял: Бразенстайн испугался. Как можно спокойнее он сказал:

— Вон та тумба, сэр, впереди.

На лбу Бразенстайна выступил холодный пот.

— Да… да… я не слепой!

— Хорошо, сэр. Лепски вас прикрывает. Он в нашей полиции лучший стрелок, сэр.

Хэтчи надеялся, что от этих слов у белого полегчает на душе — все-таки спокойнее, когда знаешь, что ты под защитой. Но реакция оказалась как раз противоположной. Страхи Бразенстайна только возросли.

Его защищают? Значит, опасаются, что возможна стрельба? Боже правый! Еще секунда — и Бразенстайн отменил бы всю операцию, но тут столкнулся взглядом с Хэтчи, черные глаза этого немолодого уже индейца смотрели пристально, испытывающе.

Бразенстайн взял себя в руки. Не след показывать этому индейцу, как он струхнул.

— Хорошо, — буркнул он хрипло. — Я пошел. — И он зашагал к тумбе, до которой было пару десятков ярдов.

Пришлось протискиваться сквозь толпу. Шум, крики торговцев, резкие голоса туристов — он еще больше разволновался. Вот и тумба.

Напротив нее был ряд фруктовых лотков. Сердце гулко бухало под ребрами. Бразенстайн застыл на месте. Повернуться к лоткам — это вдруг оказалось выше его сил. Вместо этого он принялся разглядывать маслянистую воду гавани.

Лепски, увидя это, застонал. Неужели этот откормленный слизняк наложил в штаны?

Лепски стоял в тени сводчатого прохода, который вел к рыбным ресторанам поприличнее, здесь же, на побережье. От запаха жареной рыбы у него текли слюнки. Оказывается, последние пятьдесят часов он ничего путного не ел, перебивался чем бог пошлет.

Отогнав эти мысли, он снова вперился взглядом в Бразенстайна. Вот чудик! Какие-то ужимки… кто в первый раз выступает по телевизору, примерно так же выглядит.

Наконец Бразенстайн повернулся и взглянул в сторону фруктовых лотков. Вгляделся, оцепенел… вытащил платок и вытер им лоб.

Более дешевой актерской игры Лепски в жизни своей не видел — настолько дешевой, что на Бразенстайна тут же уставились туристы, как по команде. Обычное дело — стоит одному задрать голову, тут же пялиться в небо начнут еще сто человек.

Лепски выругался сквозь зубы.

Пок Тохоло стоял, облокотившись на ящик с апельсинами. Джупитер Люси заключал сделку с оптовым покупателем из испанского отеля — продавать им по восемь ящиков. Что-то они никак не могли договориться. Но Пока это не касалось. Он поглядывал на свои дешевые наручные часы. Чак, должно быть, уже собрал все конверты.

Но можно ли ему доверять?

Пять конвертов… две с половиной тысячи долларов!

Пок взял апельсин и стал им поигрывать, чуть сдавливая.

Что ж, план он придумал отличный, но из-за цвета его кожи пришлось подрядить в помощники Чака и девушку. Хотя он знал заранее: деньги, если идут через их руки, автоматически подвергаются опасности.

Он вспомнил, как ждал Чака с деньгами, как тот вошел в комнату. Не вошел, а застыл в проходе как вкопанный, явно не ожидая увидеть его, Пока. И испугался тоже. Вполне возможно, что он был готов предать Пока.

А ведь теперь Чаку ничего не стоит уехать с новой порцией денег.

По кисти Пока побежал апельсиновый сок: он совсем забылся от этих мучительных мыслей и начисто раздавил апельсин. Выбросив остатки плода, он вытер руку о джинсы.

Люси и оптовый покупатель наконец завершили сделку. Теперь они улыбались и жали друг другу руки.

Через запруженную народом набережную Пок взглянул на маслянистую воду гавани. Маслянистая поверхность играла всеми цветами радуги. Тут он увидел Бразенстайна.

Пок сразу узнал этого дородного красавца. Работая барменом в клубе «Пятьдесят», Поку приходилось мириться с безмерным самодовольством этого типа, с его снисходительностью — ничего, мол, индейцы тоже люди. Бразенстайн всегда был с ним вежлив, и Поку эта вежливость была еще невыносимее, чем откровенная грубость других членов клуба. Индейцы тоже люди!

Пок вспомнил, как Бразенстайн громогласно увещевал Джефферсона Лейси, который в открытую презирал цветных.

«Ты не можешь не признать — они люди старательные, трудолюбивые. Да наш клуб только на них и держится. Мне они нравятся. Люди милые, симпатичные. Что-что? Ну, Джефф, это уж ты, извини меня, хватил лишку. Сделать их членами клуба? Может, еще и негров пригласить?»

Пок чувствовал, как в нем закипает ненависть. Бразенстайн… что это он там тужится около тумбы?

Семья Тохоло исповедовала католическую веру. Живя дома, Пок всегда ходил с отцом на воскресную мессу.

Стоя на коленях в тускло освещенной церкви — мерцающие свечи внушали ему религиозный трепет, — Пок сквозь переплетенные пальцы, прикидываясь, что молится, наблюдал за отцом, преклонившим колени рядом. Отец смотрел на алтарь с такой безмятежностью, что Пока охватывало отчаяние. Познать такую безмятежность ему было не суждено.

Он вспомнил слова, какие произносил священник в своем поспешном, затасканном обращении к прихожанам.

«А затем воспоследовал поцелуй Иуды, и остался он в памяти людской как знак предательства».

Бразенстайн теперь смотрел прямо на него, и Пок понял: тот его узнал. Бразенстайн вытащил платок и вытер им лицо, и Поку стало ясно: Бразенстайн предает его.

Роковая клетка в мозгу Пока вспыхнула белым сиянием, будто взорвалась электрическая лампочка.

Затравленно, словно животное, почуявшее опасность, он глянул направо, потом налево. Инстинкт подсказал ему: этого сигнала ждали притаившиеся поблизости полицейские.

Джупитер Люси что-то строчил в книге заказов. Покупатель из отеля, довольный заключенной сделкой, уходил прочь.

Лепски увидел, как Бразенстайн картинно машет платком. Значит, этот индеец — Тохоло! Он включил переговорное устройство.

В эту секунду Пок сунул руку под полку, и его коричневые пальцы сомкнулись вокруг рукоятки автоматического пистолета ноль тридцать восьмого калибра. Тонкие губы вытянулись в зверином оскале, обнажив зубы.

Подняв голову, Люси увидел безумное, убийственное выражение в глазах Пока, он тут же кинул свою книжку и незаметно смылся.

Лепски тем временем передавал в микрофон:

— Бразенстайн опознал Тохоло. Перехожу к операции.

Бразенстайн поступил так, как ему велел Террелл. Он начал уходить. Его походка была неверной, страх еще не улетучился. Ладно, остальное — дело полиции. Что до него, в жизни на подобное больше не согласится. Он удалялся, и тут ему в голову пришла мысль: ведь эта история для него — настоящий клад! Друзья наперебой будут приглашать его на обед и, завороженные, слушать, как он помог полиции взять Палача.

Он уже начал расслабляться и предвкушать приятные минуты в обществе друзей — и тут в затылок ему врезалась пуля, вылетевшая из пистолета ноль тридцать восьмого калибра.


Слушая указания Террелла, Лепски на миг выпустил Бразенстайна из поля зрения. Он услышал выстрел, поймал глазами падавшего Бразенстайна и тотчас перевел взгляд на Тохоло… но индейца у лотка уже не было.

Мозг Лепски лихорадочно заметался в поисках решения. Как быть: сообщить о происшедшем или немедля броситься за Тохоло?

За этот короткий миг сомнения все индейцы, работавшие во фруктовых рядах и видевшие, что произошло, устроили страшную неразбериху, и Поку удалось ускользнуть.

В следующую секунду на берегу поднялась настоящая паника, отовсюду неслись крики, а индейцы носились взад и вперед, якобы охваченные ужасом, внося в общую панику достойный вклад.

Лепски понял: преследовать Тохоло бессмысленно, даже и знай он, в какую сторону бежать. Между ним и лотком Люси колыхался теперь уже непроходимый людской барьер. Двое индейцев, изображая панику, перевернули лоток конкурента, и волны апельсинов покатились к ногам Лепски.

Он включил радио и доложил о случившемся.

В управлении его слушали Террелл и Беглер.

Когда связь кончилась, они обменялись долгим взглядом.

Беглер, кажется, никогда не видел шефа обескураженным, а сейчас понял, что и этого большого, крепкого человека можно выбить из седла — так внезапно побелело лицо Террелла, такое потрясение читалось в его глазах.

— Выходы из прибрежной зоны перекрыты, Джо? — спросил Террелл, поднимаясь на ноги.

Встал и Беглер.

— Перекрыты.

— Что же, тогда будем его выкуривать, — заключил Террелл. Он вытянул ящик стола и достал оттуда полицейский пистолет и крепежные ремешки для него.

— Шеф, — с тяжелым сердцем произнес Беглер. — Давайте поеду я. Должен же кто-то остаться здесь. Будут звонки… и вообще…

Терпел окинул его тяжелым взглядом.

— Операцию буду проводить я, — сказал он негромко. — Здесь останешься ты. Я послал своего друга на смерть. Это уже личное. — И он вышел из кабинета.

Чуть поколебавшись, Беглер по радио связался с Лепски.

— Том, к вам едет шеф, — сообщил он. — Взял в голову, что смерть Бразенстайна — на его совести. Он в таком состоянии, что может полезть прямо на пулю. Ты меня понял?

— Понял, — ответил Лепски и выключил связь.


Пока захлестнула волна дикого злорадства, когда он увидел, что Бразенстайн упал. А теперь бежать — и немедля. Нажимая на курок, он знал, что будет делать в следующую секунду.

Бразенстайн только падал, а Пок уже пригнулся и стрелой метнулся в лавчонку, ярдах в четырех от лотка с фруктами.

Лавку эту держал восьмидесятилетний индеец, он продавал всякую всячину: от луков и стрел, бус и ожерелий до крокодильей кожи. Он был одним из осведомителей Ошиды. За товар, попадавший в лавчонку, платил Ошида. Людей, которые докладывали Ошиде о том, что происходит на берегу, было немало.

Старого индейца звали Микко. Когда прогремел выстрел, он сидел в дверях своей крошечной лавчонки и нанизывал на нитку стеклянные бусы.

Пок метнулся мимо него в темноту лавки, а старик как ни в чем не бывало продолжал шерудить длинной иглой в коробке с бусами и подцепил сразу восемь штук.

Он знал, что через несколько минут все побережье будет запружено полицейскими. Он видел, как Пок стрелял. Глупый, плохой поступок, но совершил его индеец. Про Пока и его «подвиги» Микко знал. Когда он услышал о них впервые, его это позабавило, он даже покивал головой в знак одобрения, но теперь Пок вел себя как безумный, и это Микко уже не нравилось. И все же Пок оставался индейцем.

Микко и отец Пока были близкими друзьями. Микко жалел старика — уж слишком он честный. Как он будет страдать, когда обо всем узнает. Ведь рано или поздно Пока поймают. Никуда ему не деться. Но все равно индейцы должны защищать друг друга. Полиция придет к нему в лавку — обязательно придет! — а он скорчит дурацкую рожу и прикинется глухим. Все-таки ему восемьдесят лет. Никто не удивится, что индеец в таком возрасте и безмозглый и глухой.

И когда Пок проскочил к задней стене лавки и открыл дверь, что вела к верхнему ярусу лавчонок, Микко уяснил, что свой маневр он знает твердо.

Прибрежный квартал был настоящим лабиринтом, путей для побега имелось несметное множество. Сплошь крыши, погреба, крошечные пропахшие комнатки, крутые и темные ступени, еще комнатушки, еще крыши, какие-то проулки, пожарные лестницы на другие крыши, а оттуда — на крыши еще более низкие, слуховые оконца, выходившие в переходы, по обе стороны которых двери в комнаты-шкафы — здесь жили индейцы, когда не занимались своим бизнесом напобережье.

Все это Пок знал. Несколько месяцев назад естественный инстинкт выживания велел ему разведать весь береговой квартал. Он поставил перед собой задачу — так человек, отправляющийся в долгое и непростое путешествие, внимательно изучает карты, уточняет расстояние и прикидывает, каким путем пойти.

Индейцы никогда не задают вопросов. Кто-то из них удивился, что это Поку вздумалось обследовать их жилища, лазать по крышам, обегать их пропахшие переулки… впрочем, какое им дело… может, парень свихнулся? Им надо на пропитание зарабатывать… Так что не до него.

И вот тогдашнее его жгучее желание выжить приносило плоды.

Полиция, конечно, уже догадалась, что он — Палач. Как-то пронюхали, что он работает у Джупитера Люси. Но брать решили не сразу, сначала опознать. И эту предательскую миссию доверили Бразенстайну.

Через слуховое окно он вылез на крышу. Что ж, и ладно, он посчитался еще с одной высокомерной тварью.

Сверху нещадно палило солнце. Надо сосредоточиться. Он и вправду как в лабиринте: не знаешь, направо повернуть, налево или дуть прямо.

Надо идти к Ошиде. Чак с деньгами уже должен быть там. А потом — сразу из города. У него будет больше двух тысяч! Тысячи хватит, чтобы подкупить старшего бармена в отеле «Панама» в Майами, и тот возьмет его вторым барменом. А за такую работу он только на чаевых будет грести больше двухсот долларов в неделю! Бармен обещал ему это место за тысячу долларов.

Поку не пришло в голову, что за ним будут охотиться все полицейские во Флориде. Ему казалось, что стоит выбраться из Парадиз-Сити — и все опасности позади.

Он осторожно придвинулся к краю крыши и глянул на кишащее народом побережье. Оно напоминало разворошенный муравейник. Женщины визжали и вопили, мужчины толкались, пихали друг друга. Под стоны сирены приехала «скорая». Взмыленные полицейские, бранясь, пытались оттеснить толпу. Сотни апельсинов, на которых то и дело поскальзывались зеваки, золотым ковром лежали вокруг трупа Бразенстайна.

Среди этого гвалта и неразберихи глаз Пока внезапно узрел Джека Хэтчи… вот она, смертельная опасность! Ведь этот полицейский — индеец! И прибрежную зону знает не хуже Пока.

Секунду Пок колебался, потом та самая клетка в мозге снова взорвалась электрической лампочкой.

Отерев ствол пистолета на руку, он прицелился в голову Хэтчи — и нажал на спуск.


— Ты здесь наведи порядок, Джек, — говорил Лепски. — А я… Докончить фразу ему не удалось.

Он увидел, как Хэтчи пошатнулся, и на его седеющей шевелюре появилась полоска крови. И только когда этот здоровяк упал, Лепски услышал выстрел.

Мгновенно вскинув голову, он увидел, как что-то шевельнулось на крыше лавчонки, одной из множества, окаймлявших берег.

Рука его метнулась к пистолету. Он вытащил его и тут же выстрелил — одно едва уловимое движение.

Из толпы выскочил Энди Шилдс и подбежал к нему.

— Он там, наверху! — бросил Лепски. — За ним!

Расталкивая народ, к ним пробился Дейв Фаррелл, и Лепски махнул рукой в сторону Хэтчи — тот был ранен и шевелился.

— Помоги ему, Дейв, — распорядился он и вместе с Шилдсом побежал к лавчонке старьевщика Микко, расталкивая на ходу встречных и поперечных. Но шагов через десять наступил на апельсин и шмякнулся, да так, что перехватило дыхание. Шилдс хотел подхватить коллегу, но сам поскользнулся на другом апельсине и повалился на Лепски, когда тот, ругаясь на чем свет стоит, уже вставал на ноги.

Выстрел Лепски едва не попал в цель.

Пуля просвистела над самым ухом Пока и отколола цемент от трубы. Он пригнулся, но осколки шрапнелью полетели в него. Сгусток цемента шибанул ему под левый глаз, пошла кровь.

Держась как можно ниже, Пок побежал по крыше, отирая платком кровь с лица. Скатился по железной пожарной лестнице, на миг замер, разобраться, где он — какой-то узкий, зловещего вида пахучий переулок, — и побежал направо. Кошачьим движением перемахнул через кирпичную стену, приземлился в другом переулке, снова сориентировался на местности — и побежал налево. В конце переулка увидел распахнутую дверь. Все еще держа у лица пропитавшийся кровью платок, он прошел через дверь и взбежал по узким крутым ступеням. На площадке играла с куклой девочка-индианка. Пок чуть сбавил шаг, взглянул на нее, потом пошел дальше. Девочка онемела от ужаса, увидев в его руке пистолет и окровавленный платок.

В дальнем конце коридора была дверь. Пок открыл ее и снова вынырнул на солнечный свет. Пригнувшись, пробежал по плоской крыше, остановился у слухового оконца, с треском дернул раму и снова скользнул во тьму, оставив на раме отпечатки пальцев.

Безумно скатившись по крутым и узким ступеням, он выскочил через дверь в другой переулок. Еще стена. Через нее он спрыгнул во двор, там на ящике сидела необъятных размеров индианка и ощипывала курицу. Секунду они смотрели друг на друга, потом женщина опустила глаза, а Пок метнулся мимо нее в хибарку, которую она называла своим домом.

Еще переулок, еще стена — и вот перед ним задняя дверь меблированных комнат Ошиды.

Порез на лице уже перестал кровоточить, и пропитанный кровью платок он запихнул в карман. В коридоре остановился, прислушался, потом тихонько открыл дверь в комнату Ошиды.

Ошида оказался на месте — он сидел в сломанном кресле, сложив руки на оплывших коленях. Он разговаривал с Маната, пришедшим за минуту до Пока. Несмотря на полумрак, Пок узнал Манати сразу. Быстрым и незаметным движением Пок сунул пистолет в задний карман джинсов. Вошел в комнату и прикрыл за собой дверь.

Ошида откинулся на кресле. На сей раз на его лице не было обычной улыбки, глаза бегали.

— Пок, дело обернулось плохо, — сказал он. — Маната тебе расскажет.

Манати в нескольких словах рассказал Поку, что произошло в аэропорте. Пок слушал, глаза его блестели.

— Белый умер?

Манати кивнул.

— Машина?

— Сгорела.

— А девушка?

— Я довез ее до берега. Потом она ушла.

Мозг Пока заработал с лихорадочной быстротой. А деньги? Сгорели вместе с машиной? Или они у девушки? На него нахлынула волна бешеной ярости.

Он вскинул большой палец, показывая на дверь.

— Выйди!

Манати взглянул на Ошиду, тот кивнул. Водитель быстро вышел из комнаты.

После долгой паузы Ошида спокойно сказал:

— Тебе надо уезжать, Пок. Жаль, что все так кончилось. План твой был хорош. Что делать, не повезло — несчастный случай.

Не сводя глаз с толстяка, Пок заявил:

— Мне нужны деньги. Тысяча долларов.

Ошида вздрогнул. Видя, как зловеще поблескивают глаза Пока, он понял: ему, Ошиде, угрожает реальная опасность.

В верхнем ящике стола у него всегда лежал пистолет. От места, где он сидел, до стола было ярда четыре. Автоматический кольт ноль сорок пятого калибра он когда-то купил у армейского сержанта, хотя и представить не мог, что он ему когда-нибудь понадобится. Пистолетом этим он гордился. Время от времени он его чистил и смазывал. А сейчас, глядя на Пока, понял: этот пистолет… если до него добраться… может спасти ему жизнь… да, он знал — жизни его угрожает опасность. Но он сидел в разломанном кресле… Пока будет тянуться за пистолетом, Пок его убьет. Значит, надо немного поблефовать.

— Будь у меня такие деньги, я бы тебе их дал, — начал он. — Мы с твоим отцом добрые приятели. Я был бы рад выручить тебя.

— Моего отца сюда не приплетай… давай деньги, — веско приказал Пок, убрал руку за спину и из кармана джинсов вытащил пистолет.

Ошида кивнул. Медленно поднявшись на ноги, он подошел к столу. Хотел было вытянуть верхний ящик, где лежало оружие, но тут в спину ему уперся пистолет Пока… Что ж, он проиграл. Рука его потянулась ко второму ящику, выдвинула его. Там были наличные.

— Вот… это все, что у меня есть, — вымолвил он. — Бери.

Пок отпихнул его и цапнул из ящика толстую пачку долларовых банкнот. Сунув их под рубаху, он быстро направился к двери.

Ошида понимал: опасность еще не миновала, и поэтому стоял, не двигаясь.

— Помни, Пок, мы с твоим отцом — добрые приятели, — подал он голос, и голос этот подрагивал.

— Открой верхний ящик, — приказал Пок. — Ну, давай, открывай!

Долгую минуту они смотрели друг на друга, Ошида видел, что глаза Пока горят безумным блеском. Медленно, слыша гулкие удары собственного сердца, Ошида открыл ящик.

На листе промасленной оберточной бумаги лежал пистолет.

— Добрые приятели, да? — прошипел Пок и нажал на спусковой крючок.

Выстрел эхом прогремел по всему зданию, услышали его и на берегу.

Когда. Ошида упал, Пок подскочил к столу, схватил «кольт», бросил на пол свой пистолет — патронов в нем все равно уже не было — и выбежал из комнаты.

Эту часть квартала прикрывал детектив Алек Хорн. Услышав выстрел, он подбежал к концу переулка, в который выходила задняя дверь дома Ошиды, и в эту самую секунду из нее выскочил Пок.

Долю секунды Хорн колебался: вдруг этот индеец не Пок Тохоло? В руке Пока блеснул пистолет, и Алек вскинул свой.

Но опоздал — вот она, доля секунды! Пуля Пока врезалась Хорну в плечо и сбила его с ног.

Хорн все-таки успел выстрелить и попал — пуля вспорола борозду на левой руке Пока.

Дико озираясь, Пок раненным зверем помчался по переулку. Боль в руке застила ему свет, тут только он осознал, что за ним охотятся, и его охватила паника. Он добежал до двухэтажного дома-развалюхи в конце переулка, пнул дверь ногой и на ощупь кинулся в темный коридор. Им владела одна мысль — спрятаться. Перед собой он увидел ступеньки. Перепрыгивая через две, он взбежал на площадку, остановился. Направо вела одинокая дверь, слухового окошка не было. Он понял, что загнал себя в тупик.

Тут дверь распахнулась, и он вскинул пистолет.

На площадку вышла индианка, высокая, стройная, лицо в оспинках, на голове кренделем закручена коса.

При виде Пока она оцепенела от ужаса.

Пок направил на нее дуло пистолета.

Они неотрывно смотрели друг на друга. С пальцев Пока капала кровь, на полу появилась красная лужица.

— Забинтуй! — он хлопнул себя по простреленной руке и снова пригрозил ей пистолетом.

Глаза ее чуть не вылезли из орбит, но она согласно кивнула. Шагнула назад в комнату и поманила его за собой.

Когда Пок прогнал Маната, тот спрятался в складской комнате Ошиды — боялся за своего боса. Услышав выстрел, он понял — страхи его оправдались. Пок пробежал по коридору, и Манати бросился в гостиную — там на полу распростерлась громадная туша. Потрясенный, он повернулся и заспешил к задней двери. И тут же услышал два выстрела — это Пок и Хорн наградили друг друга пулей.

Он осторожно высунулся. В конце переулка увидел бегущего Пока, тот остановился и скрылся в дверях последнего дома.

Манати посмотрел в другую сторону — с земли пытался подняться раненный детектив.

Не убей Пок Ошиду, Манати и в голову не пришло предавать его… но теперь Пок разрубил пуповину, что связывала его с индейским братством и порукой.

Манати приблизился к упавшему детективу, и в ту же секунду через стену перемахнули Лепски и Энди Шилдс.

Рука Лепски легла на пистолет Шилдса, толкнула его вниз.

— Это не он! — Отпихнув Манати в сторону, он опустился на колено возле Хорна, тот уже сидел, корчась от боли. — Что, сильно задело?

Хорн отрицательно покачал головой.

— Он побежал туда.

Лепски поднял голову — обшарпанный переулок кончался тупиком.

— Займись им, Энди. Вызови помощь! Наверное, он сиганул через стену.

— Сэр! — Манати стоял, прижавшись спиной к стене. — Он в последнем доме, в конце переулка. Оттуда только один выход — дверь, через которую он вошел. Этот дом я знаю. Там живет Мани, внучка Ошиды.

Лепски внимательно посмотрел на индейца — можно ли ему доверять? Ведь все они, кто живет в прибрежном квартале — одна семья, друг друга не продают. Вдруг это отвлекающий маневр, чтобы у Пока было время убежать?

— Он убил моего хозяина, сэр, — сказал Манати, будто читая мысли Лепски. — Он рехнулся. Его надо поймать. Он там!

— Точно знаешь, что другого выхода оттуда нет?

Манати кивнул.

Через стену перелезли двое полицейских.

— Помогите Алеку, — дал им задание Лепски. — Энди, будем его брать.

Держа перед собой пистолеты, два детектива пробежали в конец переулка, остановились у открытой двери дома, потом Лепски, прикрываемый Шилдсом, шагнул внутрь.

На полу виднелись пятна крови. Лепски посмотрел наверх, куда вели узкие ступени.

Чуть отойдя назад, он включил связь.

Откликнулся Террелл.

Лепски доложил обстановку, сообщил, где находится.

— Он в ловушке, шеф, — заключил Лепски. — Мы с Энди идем его брать.

— А бежать ему некуда? — спросил Террелл.

— Нет… мы его загнали в угол.

— Тогда, Том, никаких действий, пока я не приеду. Брать его я буду сам.

Лепски поморщился. Он вспомнил слова Беглера — приглядывайте за шефом, не пускайте его под пулю.

— Ладно, шеф, — и он выключил радио. Немного поколебался, потом глянул на Шилдса. — Идем брать эту сволочь, — скомандовал он и начал бесшумно подниматься по ступенькам.

Тем временем индианка Мани закончила обрабатывать Поку рану. Он сидел на кровати и оглядывал крохотную душную комнатенку.

Дверь осталась открытой. Над изголовьем постели висело большое распятие. Он посмотрел на него и тут же отвел глаза — вдруг почувствовал угрызения совести. Распятие напомнило ему об отце, как они вместе стояли на коленях в церкви, пахло ладаном, мерцала свеча, а на лице отца было безмятежное блаженство.

— Ты Пок Тохоло, сын большого друга моего дедушки, — сказала Мани, отодвигаясь от него. — Иди теперь к дедушке, он поможет тебе уйти. Он никому не отказывает в помощи.

— Твоего дедушки? — Пок выпрямился на кровати, глаза его округлились. — Ошида — твой дедушка?

Она кивнула.

— Ну да. Иди к нему. Он тебе поможет.

От отчаяния у Пока все поплыло перед глазами. Он давно подозревал, что с головой у него неладно. Подозревал, но не хотел верить — считал, что сумеет исцелиться силой воли. А сейчас понял — он болен, по-настоящему болен. Зачем он убил Ошиду? Ведь стоило только попросить Ошиду спрятать его, и тот бы выполнил эту просьбу без промедления.

Он сидел, не двигаясь, прислушиваясь к пульсирующей боли в руке, пистолет лежал на коленях. Вдруг стало ясно — жизнь его подошла к концу. Никто ему уже не поможет, никто не спасет.

Десятая ступенька сверху была подгнившей. Пок скакал через две ступеньки и на десятую не попал. Мани всегда через нее переступала. Лепски же этого знать не мог и на гнилушку надавил. Под тяжестью его тела ступенька сломалась с оглушительным треском. Рука его лежала на перилах, он вцепился в них — иначе нога оказалась бы в капкане. Ругнувшись себе под нос, он выдернул ногу, но, разумеется, уже себя выдал шумом и потому ракетой взлетел по оставшимся ступеням… голая площадка, справа — открытая дверь. Он махнул Шилдсу — поднимайся! — а сам прижался к стене, в руке его блестел пистолет.

Сквозь дверной проем он видел запыленный пол, проникшие через окно лучи солнца начертили на нем косые узоры.

Шилдс поднялся до третьей ступеньки сверху, пригнулся и застыл, направив пистолет на дверь и прикрывая Лепски.

Пок вздрогнул, когда услышал, как треснула ступенька. Метнул взгляд в сторону площадки за открытой дверью. Поднял пистолет.

На его лице Мани прочла бессильное отчаяние, испугалась, отодвинулась в сторону.

Левой рукой Пок вытащил из-под рубашки деньги, украденные у Ошиды, и бросил их на кровать.

— Прости, — сказал он, глядя на девушку. — Я сильно болен. У меня что-то с головой. — Он показал на деньги. Теперь они твои. — Поколебавшись секунду, он добавил: — Я убил твоего дедушку. Эти деньги — его. Я их забрал. Теперь они твои.

Лепски, кравшийся вдоль стены, застыл и стал прислушиваться.

Мани посмотрела на кучу денег, рассыпавшихся на грязном белом покрывале. В жизни она не видела столько денег. Глаза ее широко раскрылись.

— Мои?

Голова у нее пошла кругом. Если эти деньги и вправду ее, это же дверь в новую жизнь! Эта комнатка, запах и шум берегового квартала, цепкие пальцы, норовившие залезть ей повыше под юбку, когда она работала в ресторане, белые моряки, которых приходилось приводить сюда, когда хотелось подновить гардероб… с такими деньгами она выметет из своей жизни это и многое другое.

— Бери, — сказал Пок, наблюдая за ней.

— Ты правду говоришь? Это мне?

Она таращилась на деньги, не веря своим ушам и глазам.

— Я убил твоего дедушку, — повторил Пок, но тут же понял, что она его не слышит. Деньги — думать о чем-то другом она уже не могла. Он вдруг возненавидел ее. — Забирай и проваливай!

Она схватила деньги и выбежала на площадку.

Лепски мгновенно поймал ее за кисть и толкнул в объятия Шилдса. Тот зажал ей рот рукой.

Пок сидел на кровати и смотрел в открытую дверь. В мозгу его чередой поплыло все, что он в этой жизни ненавидел лютой ненавистью: клуб, раболепие и угодничество отца, богатые, самодовольные, жестокие и милостиво-снисходительные подонки из клуба.

О смерти он думал часто. Лучше всего, считал он, угаснуть, как гаснет лампа, когда потихоньку закручивают фитилек. Огонек сходит на нет и пропадает. Но его фитилек медленно не закрутить. В косые лучи света уже попала тень Лепски. Пок взглянул на висевшее на стене распятие. Каким-то чудом распятие вселило в него надежду, он засунул ствол пистолета в рот и нажал на спуск.


— Не скучно одной?

Мег вздрогнула и подняла голову.

Вот уже два часа она сидела на каменной скамье в гавани, совершенно одна, если не считать кружившего над ней ястреба.

Она полностью пришла в себя после аварии. И начала думать — а что дальше? Денег у нее нет. Все ее захудалые вещички в меблированных комнатах, и если она за ними вернется, толстяк-индеец, как пить дать потребует с нее плату за жилье. Да и Пок, возможно, там ее караулит. Нет, возвращаться нельзя, стало быть, одежонка, что на ней надета, — все ее богатство.

А лотерейный билет с золотой каемочкой уплыл! Она горько усмехнулась. Хорош лотерейный билет, нечего сказать! В отчаянии она подняла с плеч длинные волосы. Что ж, придется искать другого кавалера, который ее приоденет и подкормит. Такой найдется всегда — пока ей не надоест под него укладываться.

Не скучно одной?

Именно эти слова произнес Чак, когда подцепил ее, а потом начался этот немыслимый кошмар.

Она глянула на парня, стоявшего рядом.

Ну и недоносок!

Длинный, болезненная худоба, бородка клинышком, очки. Линзы такие толстые, что глаза — как две коричневые виноградины. Серая рубашка с открытым воротом заправлена в черные штаны, подпоясанные кожаным ремнем с тусклой медной пряжкой, талия такая, что плевком перешибешь.

Но хоть чистый, потом от него не разит — может у него есть деньги? Если грязнуля, вроде нее, на деньги рассчитывать нечего.

Она выдавила из себя улыбку.

— Привет, — откликнулась она. — Ты откуда свалился?

— Просто увидел тебя. Наверное, думаю, скучает девушка. — Он погладил бороденку, словно надеясь привлечь к ней внимание. — Ты и вправду скучаешь?

Голос у него был какой-то хлипкий, в нем не было мужского начала, силы. Она разглядывала его, а сердце стучало: не то, не то. Ей бы человека, на которого можно опереться… а это просто какой-то…

Но в ее нынешнем положении особенно не повыбираешь, и она ответила:

— Есть немного.

— Так я подсяду?

— Валяй.

Он обошел скамью и уселся рядом.

— Я — Марк Лиз. А тебя как зовут?

— Мег.

— Просто… Мег?

Она кивнула.

Наступила длинная пауза. Она подняла голову, посмотрела на парившего в небе ястреба. Взмахнуть бы волшебной палочкой и взлететь к нему в поднебесье! Пари себе над океаном, хватай из воды рыбку, а самое главное — полная свобода! Красота!

— Ты в отпуске?

Она нахмурилась, потом спустилась на грешную землю.

— Что?

— У тебя отпуск?

— А у тебя?

— У меня — нет. Я вчера без работы остался. Теперь вот прикидываю, чем заняться да куда податься.

Она вдруг увидела в нем родственную душу:

— И я вот прикидываю, чем заняться.

Он взглянул на нее и тут же отвел глаза. Взглянул как бы искоса, мимолетно, но она знала: ее пышный бюст и длинные ноги не остались незамеченными. Господи, как все просто. Все мужики — кобели, дурные кобели.

— Этот город меня совсем достал. Никаких денег не хватит. Богатым здесь раздолье, а так… Я с машиной. — Он снова глянул на нее. — Вообще-то я собирался в Джексонвилл. У меня там приятель. Обещал помочь с работой. — Еще один мимолетный взгляд на ее грудь. — Прокатиться не желаешь? Вдвоем веселее.

Колебаться она не стала:

— Можно.

Он заметно раскрепостился и снова стал шарить пальцами в бороде.

— Ну и порядок. Где твои вещички? Давай я подгоню машину и погрузимся.

Теперь настал ее черед приглядеться к нему повнимательней. Лицо худосочное, какое-то вялое, в глазах — ни живинки. Он смотрел на свои худые, костистые руки, лежавшие на коленях. Она вдруг засомневалась. А что если он — сексуальный маньяк? Поразмышляв секунду-другую, она мысленно пожала плечами. Сексуальный маньяк опасен, если сопротивляться… а если нет… Но из Парадиз-Сити надо уезжать. Хотя бы в Джексонвилл — какая разница?

— У меня ничего нет, — призналась она. — Ни денег… ни шмоток… вся тут.

— Ну, кое-что у тебя есть… как у всех девушек. — Он поднялся. — Тогда поехали.

Молча они прошагали вдоль стены гавани и вышли к автостоянке. Он подвел ее к старенькой, местами проржавевшей «ТР-4».

Когда они сели в машину, он сказал, не поворачивая головы:

— Я бы хотел переспать с тобой… ты как… не против?

Она знала, что этот вопрос неизбежен… представила себя в объятиях этого унылого недоноска и внутренне содрогнулась.

— А деньги у тебя есть? — спросила она.

Он искоса глянул на нее, потом отвернулся.

— При чем тут деньги? — спросил он тупо.

— Значит, причем.

Тут она поймала свое отражение в лобовом стекле и поморщилась.

Господи! Ну и видок у нее… а волосы!

Она открыла сумочку, чтобы достать расческу — и вдруг замерла, сердце ее подскочило. В сумочке лежал коричневый конверт из плотной бумаги… конверт, который она взяла в аэропорте. Ведь авария произошла почти сразу, она даже не успела положить его к другим конвертам в перчаточный бокс и начисто о нем забыла.

Она быстро захлопнула сумочку.

Пятьсот долларов!

Недоносок никак не мог завести машину, нажимал на стартер, да все без толку, и что-то бормотал себе под нос.

Она свободна! Как ястреб! И не надо терпеть этого недоноска, не будет он, постанывая и кряхтя, извиваться на ней!

Пятьсот долларов!

Она открыла дверку машины и вышла.

— Эй! — Он уставился на нее, а она уже хлопнула дверцей. — Ты куда?

— Куда угодно, лишь бы не с тобой, — отрезала она и пошла прочь.

Чуть позже она снова уселась на каменную скамью в конце гавани. Над ней снова кружил ястреб. Дрожащими, нетерпеливыми пальцами она открыла конверт.

Денег в конверте не было.

По крайней мере, один из богатеев оказался не робкого десятка.

На дорогой рельефной бумаге клуба «пятьдесят» твердым и решительным почерком было написано:

«Катись к черту».

Валерий Привалихин ТАЁЖНЫЙ ДЕТЕКТИВ

Линь был некрупный, ладонь не закроет. Но в яростном старании вырваться из ячеи на волю он замотался в капроновые нити намертво. Ращупкину пришлось-таки повозиться, пока высвободил остро пахнущую тиной рыбу. Он кинул линя с облысевшим боком на дно лодки, где распласталось десятка три рыбин.

Темно-серая, с зеленым отливом чешуя прилипла к пальцам. Ращупкин опустил их в воду, растопырил и пополоскал. Липкая чешуя отстала. Он собрался уже вынуть руки из воды, как вдруг неприятное ощущение, будто за ним наблюдают, толкнулось в груди.

Первым побуждением было вскинуть голову и оглядеться. Но Ращупкин заставил себя повременить, глубже погрузил руки в воду и потер друг об дружку, словно намыливал. Он ждал, что его вот-вот окликнут. Тишины никто не нарушил. Ращупкин вынул руки из воды, энергично тряхнул кистями.

Странно: или ему кажется и никого на берегу нет, или наблюдающий не хочет себя обнаруживать.

Он решил не торопиться. Если кто есть, пусть сам объявится.

Светило солнце, ветерок гнал по воде чутошнюю рябь. Ничего подозрительного. А ощущение, что за ним следят, причем пристально, неотрывно, росло.

Он заставил себя просмотреть сеть до конца, неторопливо закурил, как полагается после работы, и только после этого погреб к берегу.

Нос лодки впритирочку вошел в выточенное в кромке углубление. Опираясь на весло, Ращупкин выпрыгнул на песок и пошел в избу за мешком.

На обратном пути нарвал травы и засунул в мешок. Оставалось переложить рыбу. По мелкой воде он прошел к корме. Скрытый взгляд ни на секунду не оставлял его, ловил всякий жест и движение, словно бы держал на поводке, сковывая и заставляя нервничать.

Ращупкин не без сожаления подумал о Полкане. Будь пес рядом, он не позволил бы кому-то скрытничать, живо лаем вытурил.

Все дни с начала лета Полкан неотлучно находился при нем. А тут, как нарочно, Мишка с Ленкой поутру поплыли на остров за кислицей. Ращупкин сам предложил им взять Полкана. Ружье тоже не захватил. Летом не до охоты, успевай на реке поворачиваться да по хозяйству. После открытия навигации он редко наведывался на свой стан. Но нынче последний день месяца. Есть договор с Шумиловским сельпо насчет озерной рыбы, а завтра ее сдавать. Зинаида взвешивала, в кадушках до полутора центнеров не хватало Пустяка, трех килограммов. Пришлось отправляться, куда денешься. За выполнение — премия, тридцатка не лишние деньги.

На дне лодки не осталось ни одной рыбины. Мешок полон на треть. Больше задерживаться на озере не было надобности. Он приставил к двери избушки дощечку и пошел прочь от стана.

Ощущение слежки, возникнув, стойко держалось и нарастало, пока Ращупкин находился на озере. Стоило ему, однако, чуть отойти, выйти на луговые клевера, как напряженность исчезла.

Быстрота, с какой это случилось, несколько озадачила. Он вдруг засомневался: неужели кому-то потребовалось выслеживать его?

«Живем тут как звери, звериное чутье вырабатываем. Со стороны заметно, как дичаем», — вспомнились слова Зинаиды, сказанные во время ссоры.

«Ладно, может, и одичали, да сперва проверить надо», — как бы споря с женой, думал Ращупкин. Не было, не было, и на тебе, на пустом месте выросло подозрение.

Луг быстро кончился, тропа нырнула в жиденький осинник, опять скользнула на безлесное место. Замаячили раскидистые кусты смородинника. Через него боком, боком можно было почти скрытно добежать до хвойного леса справа, а там вернуться к озеру. Ращупкин остановился, перекинул с плеча на плечо мешок и решительно зашагал дальше. Нечего мельтешить, успеется. Он и по тропке напрямик попадет в тот же ельник.

— Все, — сказал он вслух, добравшись до ельника. Были в самом деле или чудились на стане наблюдатели, теперь он оказался недосягаемым для постороннего глаза.

Если оставались колебания насчет слежки на озере, то уж следом-то не шли — в этом он был убежден. Кинув мешок на землю, продвинулся к крайней ели, отогнул лапу. И даже вздрогнул от увиденного: ветки ближнего к тропке смородинного куста качнулись, сходясь. На быструю, как щелчок затвора фотоаппарата, долю времени он увидел промелькнувшее между веток лицо.

— Вот тебе и звериный нюх. Вот и дичаем, — прошептал он.

Ращупкин вернулся к своей поклаже. Стоял, скрестив на груди руки, думал.

От озера до смородиновых зарослей было три километра, и весь этот путь его сопровождали. Почему кто-то сначала не хотел давать о себе знать, а потом решил твердо убедиться, что он отправился домой? Чем и кому помешал на озере?

Ращупкин кинул мешок под густую молоденькую пихту и пошел, забирая вправо от тропки по ельнику.

Еловый массив переходил в смешанный лес, чуть дальше смыкавшийся с березовым колком возле озера.

Ращупкин поторапливался и уже через полчаса добрался до берега, нашел себе укрытие и выглянул. На озере не было ни души. Дверь избушки подперта. По плашке видно, никто в избушку не входил. Лодка тоже на месте. Внимательно раз, другой и третий он обвел взглядом берег. Никаких признаков постороннего присутствия. Странно: тот, кто шел за ним следом, по времени должен вернуться на озеро, напрямик короче, чем вкруговую, а его нет.

Чепуха какая-то получается необъяснимая. Ждали его ухода, чтобы после тоже уйти? Больно уж по-детски.

Выждав еще, он подумал, что зря сидит в укрытии. Если и явятся на стан, то не сейчас, не скоро. Ему любопытно было заглянуть в тальниковые заросли. Там, он был убежден, что-то да прояснится.

Не слишком уже осторожничая, Ращупкин пошел вдоль берега. Стоило сделать буквально три шага, и он наткнулся на свежий, оскользнувшийся след чужого сапога.

Ращупкин наклонился, вгляделся. Рядом был второй, более четкий отпечаток подошвы сапога, подальше — третий. И еще, и еще.

Следы уходили прочь от озера, в заросли. Стоило бы пошарить и в тальнике, наверняка и там отыщется любопытное, да недосуг. Его видели, теперь он, в свою очередь, посмотрит, кто тот, интересующийся.

Пройдя, где спешным шагом, где трусцой, около получаса, Ращупкин приметил в траве окурок сигареты. Поднял, понюхал — считанные минуты прошли, как ее выкурили. Незнакомец словно предупреждал о своем близком присутствии. Это было кстати. Густой подлесок поредел, подступала полоса соснового чистого бора, видимость впереди увеличивалась. Теперь следовало быть начеку, чтобы при сближении с неизвестным не обнаружить себя.

Фигура незнакомца вынырнула среди стволов корабельных сосен. Длинный, чуть горбящийся, он ступал так, словно шел по мшанику и боялся провалиться. Одет был в застиранную добела энцефалитку, темные брюки заправлены в сапоги. Даже на расстоянии легко было разглядеть выбивающиеся из-под кепки на затылке черные с сединой волосы.

Ращупкину не терпелось увидеть лицо человека, которому он помешал чем-то на озере. Однако Длинный не оглядывался — Как бы заставить его на секунду повернуться? Решение еще не успело оформиться, но тут шагах в семи — десяти впереди неожиданно возникла фигура второго человека.

Открытие неприятно поразило Ращупкина. Хорош, ругнул он себя, сразу почему-то решил, что на стане «пас» его один, и не допускал мысли о нескольких. Должен был обратить внимание, что у Длинного не шаркающая походка, рвал траву не замеченный сразу напарник. В отличие от идущего налегке спутника он нес за спиной рюкзак, объемистый, но, видно, нетяжелый: ноша не пригибала его.

Незнакомцы ступали размеренно, как заведенные. По частым взмахам рук было ясно, что около них вьется комариный рой.

Прошло некоторое время, пока передний остановился, снял с плеч рюкзак, обернулся и, стянув с головы кепку, вытер лицо. Теперь Ращупкин хорошо разглядел его. Красный, словно после доброй бани, на лоб слипшимися прядями спадают белые волосы, такие же бесцветные черточки над глазами вместо бровей. Альбинос.

Длинный нагнал спутника, подхватил рюкзак. Просовывая под лямками руки, невольно повернулся вполоборота, и Ращупкин увидел лицо: черты тонкие, нос с едва уловимой горбинкой. Подбородок окаймляла небольшая острая борода.

Минутная передышка, и незнакомцы опять размеренно зашагали вперед.

Ни по внешности, ни по одежде Ращупкин не мог понять, кто они. Во всяком случае, не геологи и не браконьеры. У тех и поклажа другая, и оружие всегда при себе в такой глухомани. А у этих вряд ли было хоть одно ружье в рюкзаке. Да и не ходят по тайге с разобранными ружьями.

Еще более загадочным был их маршрут. По уверенной походке видно, что не плутают. Взяв курс от озера строго на северо-запад, они не уклонялись и, похоже, не думали менять направления. Значит, неминуемо должны были вскоре уткнуться в Окунеевское болото в двенадцати километрах от озера.

Какая нужда несла этих непонятных людей на непроходимое Окунеевское болото? Что они там забыли?

Минуло больше часа, как Ращупкин шел по пятам загадочной пары. За все время те не сделали ни одной остановки, лишь несколько раз на ходу молча передали друг другу рюкзак.

Ращупкин утвердился в мысли: если ему и предстоит быть чему-то свидетелем, то не раньше чем доберутся до болота.

Вдруг на полянке, окаймленной красным кустарником, они остановились, заозирались. Альбинос выгнул плечи назад, сбросил рюкзак в траву и тут же устало опустился на него.

Длинный, поискав и не найдя, где бы притулиться, сел у единственной на полянке сосны. Поерзав, вытянул ноги, уперся спиной в ствол.

Оба закурили. Комариный рой продолжал их донимать, и они, торопливо затягиваясь, пускали клубы дыма.

Минута шла за минутой. Прошло четверть часа, полчаса. Альбинос давно сполз с рюкзака, положил на него, как на подушку, голову и вольготно растянулся. Длинный лежал на животе, уткнувшись подбородком в скрещенные руки. Странно; шли спешно, а тут позволили себе отдых изрядный.

Чем дольше загадочная пара пребывала в неподвижности, тем неспокойнее становилось у Ращупкина на душе. Он догадывался, что остановка вызвана ожиданием. Должен появиться кто-то третий, может, и четвертый. А вот откуда, с какой стороны — этого предугадать нельзя, хотя ничего важнее сейчас не было.

Ращупкин отступил с первоначально занятого места шагов на двадцать и совсем было собрался поднырнуть под елку, где в густой кроне его не разглядеть и вблизи, но тут раздался негромкий свист.

Ращупкин облегченно вздохнул: тот, кого ждали, предупреждал о своем приближении.

Разморенные долгим лежанием незнакомцы зашевелились. Альбинос, сунув пальцы в рот, откликнулся свистом.

Третий, прежде чем выйти из кустарника, возвестил о себе шумом. Гулко, как выстрел, треснула под его ногой сухая валежина, послышалось сдержанное ругательство.

«Ну-ка, ну-ка, покажись», — оживился Ращупкин. Ожидание утомило, и он обрадовался появлению нового человека. С приходом третьего что-то должно проясниться.

Однако его появление скорее рождало новые вопросы. Единственное, что можно было о нем сказать: он тщательно оберегается от комариных укусов. Лицо наглухо закрыто, как паранджой, длинной, спадающей на грудь сеткой против гнуса, пришитой к полям шляпы. На руках у вновь прибывшего перчатки. По одежде он отличался от первых двух. Вместо энцефалитки на нем была черная хромовая куртка. У Ращупкина имелась похожая. В конце весны они с Зинаидой поехали на лесобазу. В тот день в тамошнем магазине бойко торговали кожанами. Как ни отнекивался Ращупкин, Зинаида купила ему. «Для выездов на люди», — сказала внушительно. Незнакомец же в накомарнике, видно, не очень-то щадил дорогую вещь, шастая в ней по таежному чащобнику. Был у третьего и небольших размеров рюкзак, а главное — короткоствольный карабин. Наметанным взглядом Ращупкин определил, что это, пожалуй, единственный из троих, кому не понаслышке знакома кочевая таежная жизнь. Назвать его геологом мешало лишь то, что он каким-то образом связан со странной парой.

Третий устроился рядом с Альбиносом. Он принес с собой облако гнуса, и старые знакомые Ращупкина сразу замахали руками, потащили курево из карманов.

Следя за ними, Ращупкин не забывал поглядывать и на кустарник, хотя, похоже, предосторожность была излишней: по поведению троицы не чувствовалось, что те поджидают еще кого-то.

На поляне завязался спор. Ращупкин определил это по частым жестам. Говорили не слишком громко, а расстояние до поляны составляло сто с лишком шагов, и даже обрывки слов не долетали. Можно было приблизиться со стороны кустарника, его не заметят. Но, помня, какой шум наделал там незнакомец в накомарнике, Ращупкин отказался от этого. Оставалось ждать.

А набраться терпения неизвестные заставили.

Прекратив вскоре спор, они и не подумали подниматься. Альбинос перекинул рюкзак в тень, переполз к нему. Владелец карабина и Длинный последовали его примеру, легли головами друг к другу.

«Отсыпаться, что ли, сюда явились», — с неприязнью подумал Ращупкин, поглядев на часы. Положение его, как преследователя, оставалось странным. Он чувствовал, что с троицей не все ладно, но где веские доказательства, что это люди, за которыми стоит последить? С момента, когда он на озере ощутил на себе тайный взгляд, минуло почти четыре часа, а он ничего ровным счетом не мог сказать вразумительного о незнакомцах. И не в его власти поторопить события.

Полуденное июльское солнце припекало. Запах разогретой хвои разлился по лесу. Жажда, совсем недавно терпимая, с каждой минутой все настойчивее давала знать о себе.

«Положеньице, — думал он, озираясь и ни на миг боковым зрением не теряя из виду подопечных, — вдруг им вздумается тут до ночи проторчать?»

Такое было хоть и маловероятно, но не исключалось. Провалявшись на поляне ровно час, троица ожила, зашевелилась. Ращупкин напряг глаза, рассчитывая увидеть лицо неизвестного в кожанке — хотя бы при вставании должен же расстаться с накомарником. Не тут-то было. Он приподнял шляпу за тулью и опустил, будто кого поприветствовал, и принялся надевать через плечо карабин. Длинный и Альбинос потянулись, с ленцой разобрали рюкзаки. Все трое нырнули в кустарник. Ломкие сухостойные ветки затрещали, захрумкали. Выждав время, Ращупкин скользнул следом.

Он не настраивался на долгий путь, был уверен, что теперь-то его подозрительные подопечные близки к цели и загадка их быстро раскроется. Однако ошибся. Минуло два часа, три, солнце неприметно поползло на наклон, а незнакомцы с завидным упорством шли и шли мерным шагом, нигде не позволяя себе остановок.

Прибывавшая жажда постепенно сделалась мучительной. Путь, как нарочно, пролегал по высокому сухому месту — ни ручейка, ни махонького озерка, ни даже наполненной зацветшей водой впадинки: с середины месяца установилась засуха.

Не без внутренней радости Ращупкин подметил, что незнакомцы, нарочно или сбиваясь, начинают забирать влево. Недолго еще прошли по гривке и спустились в низину. Под сапогом чвакнула вода. Если не напиться, то хоть смочить горло можно. Собрав обшлаг рукава куртки в кулак, Ращупкин припал на колено и нетерпеливо вдавил кулак в траву. Когда поднялся и первым делом поискал взглядом незнакомцев, обнаружил, что они остановились. Может, он совершил какую-нибудь оплошность и остановка из-за него? Успокоение пришло тут же: троица натолкнулась на ручей.

Длинный и Альбинос проворно освобождались от рюкзаков, а новый их спутник сидел на корточках у ручья. Что-то говоря, он обернул свое мокрое лицо так, что и Ращупкин мог видеть. В следующую секунду Длинный сделал шаг к ручью, заслоняя собой незнакомца в кожанке, но и ничтожной доли времени Ращупкину хватило, чтобы разглядеть его.

— Вот-та-та, — прошептал Ращупкин, невольно попятившись, забывая даже про сухость в горле.

Лицо третьего было ему известно, причем он хорошо помнил откуда.

В середине июня к нему в гости нагрянул милицейский лейтенант Афанасьев из райцентра. Он очень торопился. Причалив свою «казанку», в дом не зашел, как ни зазывала Зинаида, из вежливости коротко справился о житье-бытье и перешел к делу. На лесобазе за день до этого ограбили инкассатора. Ращупкин уже был наслышан, по всему району об одном этом говорили. Инкассатор, получив деньги в районном банке, вез их в Любинской лесопункт. По обыкновению он заночевал в заезжем доме. Ранним утром группа геодезистов, тщетно пытавшаяся стуком разбудить хозяйку, решила влезть в окно. Хозяйка, ее семилетний сын и инкассатор лежали мертвые. Деньги и наган, что были при инкассаторе, пропали. И все. Больше толком никто ничего не знал.

Афанасьев уточнил похищенную сумму: не полмиллиона, как утверждали слухи, но больше ста тысяч — месячный заработок и премия трехсот двадцати рабочих.

— Как призрак сотворил, — мрачно цедил сквозь зубы лейтенант. Он бурно переживал то, о чем говорил, и молодое, почти юношеское лицо его покрывалось алыми густыми пятнами. — Есть один на примете. Против него только то, что перед убийством взял расчет в поисковой партии. Подался на лесобазу, а там его никто не видел. Вот.

Афанасьев протянул фотографию.

Со снимка на Ращупкина напряженными светлыми глазами глядел мужчина лет сорока. Черты лица крупные, резкие, словно вырезанные ножом; на голове ежик коротких русых волос. С оборотной стороны снимка разборчиво зеленым фломастером было написано:

«Шуляков».

Встреча с Афанасьевым, о которой он успел забыть за две недели, живо промелькнула в памяти.

«Как в воду глядел Афанасьев», — усмехнулся про себя Ращупкин и встрепенулся. Теперь, когда знал, с кем имеет дело, нужно соблюдать предосторожность вдвойне, а он, как ему показалось, слишком надолго оставил троицу без пригляда.

Раздвинув ветки, увидел, что Длинный еще не присел, Альбинос с трудом стягивает прилипшую к потному телу внцефалитку. Эти двое пока не интересовали Ращупкина. По нему, главной фигурой был третий, и все внимание он переключил на него. Шуляков встал в полный рост и, оглаживая ладонями мокрые щеки, расслабленно сделал несколько шагов от ручья. Остановившись, потянулся, запрокидывая голову и выбрасывая вверх руки, смачно зевнул. Потом резко выпрямился.

А ведь он не первый день видит Шулякова и его приятелей, пришло в голову Ращупкину. След их не первый день видит, поправил он себя.

Вчера в полдень, проезжая на моторке ниже Куяновского яра, он заметил на сыром песке у самой кромки воды глубокую метку — зазубрину от носа обласка. С одним гребцом в корме обласок коснется берега больше днищем, слегка, будто погладит, а то был вспарывающий след. Занятый своими мыслями, вчера он отстраненно отметил, что кто-то переехал реку на перегруженном обласке. И все.

Сейчас он вспомнил большее. Приблизительно за четверть часа перед тем, как попался след, он разминулся с шедшим вниз катером из леспромхоза. Раньше переправиться на обласке не могли. Иначе бы не уцелел след. Катер давал сильную волну, она катилась, старательно прилизывая берег. Значит, переплыли реку ниже Куяновского яра после катера за считанные минуты перед тем, как Ращупкин проскочил там на своей моторке. Само по себе это ни о чем не говорило. Подозрительно было другое — рядом со следом не оказалось обласка. На его памяти не случалось, чтобы с безлюдного берега утаскивали и прятали обласок, да еще не поленившись одолеть для этого двухметровую крутизну. Никому, кроме троицы, за которой он сейчас наблюдал из кустов, такое бы не понадобилось.

Теперь онинаходились в шестидесяти километрах от реки за дальней оконечностью Окунеевского болота, и Ращупкин без труда очертил пройденный ими путь. Более того, он, кажется, мог ответить, куда направляется троица.

Конечно, они отсиделись, выждали, пока страсти мало-помалу поутихли. Сейчас стараются скрытно выбраться, нигде не наследить, не напомнить о себе. Лучшего пути, как прямиком через тайгу на Четь, не сыскать. Срубят на Чети плотик и будут сплавляться без всяких хлопот… Четь быстрая, если еще помогут себе, подгребут, за трое суток, пока людные берега обозначатся, чуть не в полтысяче километров в соседнем крае будут. Тут о происшествии не сразу всякий подумает-вспомнит, а там чего опасаться, там едва ли и слышали. Туристами вынырнут — свободно могут сойти за них.

План был прост. Путь троицы не пересекся бы с ращупкинским, знай они места лучше. Прикинуть по времени, Четь уже должна бы катить их вниз. Однако стоило им переправиться на обласке и углубиться в тайгу, они заплутали. Скорее всего на кочкарнике, который, как осьминог щупальца, разбросал свои трясинки перед соседним с Окунеевским — Линевским болотом. Видимо, вчера, покрутившись, как букашки на соломинке, на Линевском кочкарнике, они все же вышли, да не там, где хотели. Поутру желание поскорее найти верный путь заставило их разделиться и отправиться в разные стороны.

Более толкового объяснения появления Длинного и Альбиноса на стане на ум не приходило. В чем, в чем, а в желании натолкнуться на него, Ращупкина, их не заподозришь. А уйти со стана позволили, только убедившись, что он находится в полном неведении.

Пересохший рот внезапно наполнился слюной, стоило Ращупкину подумать, какой опасности он подвергался на озере. Мысленно поблагодарил себя за то, что отдал утром Полкана сопровождать сына и дочку.

Стоп, поймал он себя на новой мысли. Если им нужна Четь, не слишком ли они замысловато туда устремились? Знай себе, прями, очутишься на Чети, мудрено не очутиться. Вчера, согласен, троица плутала. Зато нынешние их броски слепыми не назовешь. Не разогнались, однако, на Четь. Что-то, видно, искали. Длинный с Альбиносом возвратились пустые, а вот Шулякова можно поздравить. Благодаря ему они на верном пути.

«Точно, на верном, — утвердительно кивнул себе Ращупкин, чувствуя, что в таком разе окончательно рушится его версия, будто цель троицы Четь. Ведь по двадцать верст вширь отмотали и ни на шаг к ней не приблизились».

Он потер кулаком подбородок, сбитый с толку, подумал, что, может, они ищут Кулеевский стан. Других примечательных мест в округе не было, кроме заброшенного зимовья охотника-остяка Кулеева. Полтора десятка лет назад старик основательно потрудился, срубил добрую избушку. Однако работа была проделана зряшная. Старик год спустя умер, а желающих на избушку не нашлось: у каждого свои излюбленные места для охоты.

Кулеев строил ее где-то вблизи старого Тяжинского тракта, постарался поточнее определить место расположения избушки Ращупкин. В следующую секунду мысль о старом Тяжинском тракте завладела им целиком. Кажется, он докопался до истины! У него кровь застучала в висках, и жажда с новой силой схватила горло от этой новой догадки. Известно или нет Шулякову и его спутникам о Кулеевском стане, дело десятое. В любом случае стан их не интересует. Тракт, и только тракт им нужен!

Как зачастую случается, когда отыскивается единственно верное решение, теперь все встало на свои места, «белые пятна» в поведении троицы пропали.

Никогда они не помышляли сплавляться по Чети на плоту. Как он всерьез мог и предположить такое? Показаться на людях, обнаружить себя для Шулякова и его приятелей почти равносильно добровольной сдаче. В любой деревеньке они будут как на рентгене. Кому надо, не в своем родном районе, а и в соседнем крае знают о происшествии. Главный расчет на то, чтобы, занырнув после преступления, пропасть, раствориться. Для выхода из тайги лучше тракта места не сыскать.

Тяжинский тракт возник в конце прошлого века. Купцам достаточно было усмотреть выгоду, чтобы в одно лето от уездного городка Аннинска, что стоял на Транссибирской магистрали, напрямую через тайгу с юга на север до Берегаевской волости была пробита дорога длиной в двести с гаком верст. Жизнь на тракте сразу забила ключом, извоз был крупный. Из Аннинска шли обозы с мануфактурой и городским провиантом; груженные мягкой рухлядью и красной рыбой, возвращались они из Берегаева; летели почтовые тройки. Постепенно осмелели и стали ездить не по одной торговой да казенной надобности, отчего тракт приобрел дополнительное оживление. В германскую войну и в гражданскую, правда, поубыло охотников появляться на тракте. А потом опять пошло с размахом. Без тракта не обходились. Казалось, он будет вечным, но при районировании Аннинск и Берегаево размежевались, попали в разные области. Вскоре, в начале тридцатых годов, с запада на север потянули железнодорожную ветку. Рельсы всего ста километров не дошли до Берегаева. Связи с Аннинском пошли на убыль, тракт захирел. Последний раз проехали по нему в Отечественную войну, и все, поставили на нем крест. Легенд и ярких историй не в пример другим торговым путям тракт по себе не оставил: извоз проходил деловито, спокойно, поэтому забывался тракт быстро.

Ращупкин подростком услышал о тракте от деда. Тот одно время болел глазной болезнью, охоту пришлось забросить, и он лет пять занимался извозом. Позднее Ращупкин имел возможность убедиться, что дед — один из немногих, кто располагал о тракте доскональными сведениями, — мог пройти по нему с завязанными глазами. Даже старожилы знали теперь о нем понаслышке, а молодежь и вовсе не подозревала о его существовании. Шуляков с приятелями разнюхали-таки где-то о тракте и сделали на этот путь главную ставку.

Троица была готова вот-вот продолжить путь. Шуляков уже в накомарнике закидывал за плечо карабин, Альбинос прилаживал к поясу фляжку, Длинный, собравшийся первым, ковырял кончиком сапога землю. Наконец Шуляков, а следом и остальные двинулись прочь от ручья.

Помедлив на всякий случай, Ращупкин приблизился к ручью. Упав на колени, долго и жадно пил, чувствуя, как наполняется тяжестью пустой желудок. Потом умылся, вытер о штаны мокрые руки, полез за папиросами.

Ращупкин понимал, что время для сидения самое неподходящее. Но прежде чем подняться, нужно было решиться на что-то. Продолжать преследование чем дальше, тем опаснее. Даже если он будет вести троицу без сучка и задоринки, что он может им сделать? Со складником на карабин броситься? Инкассаторский наган наверняка при них, не выбросили. Подмога нужна позарез. А до ближнего села, его родного Шумилова, сорок километров. Солнце скоро закатится. В темноте по тайге не пойдешь, переждать придется, пока-то доберется. Троица тем временем сидеть на месте не будет. И еще он ведь только догадывается, не знает наверняка об их планах…

Ращупкин так и не сделал окончательное выбора. Он ощутил нарастающее беспокойство оттого, что не видит перед глазами уже примелькавшиеся фигуры. Повинуясь этому чувству, поднялся и пошел, сначала медленно, нерешительно, потом все энергичнее прибавляя шаг.

Ничего не случится, подбадривал он себя, проведет их немного по тракту, убедится, что сворачивать не помышляют, а там видно будет.

Нагнав бандитов как раз возле Кулеевского стана, Ращупкин воочию убедился в своей правоте: избушка их не интересовала. Они прошли мимо нее в двух десятках шагов. Ему это было безразлично. Так или иначе скорая остановка неизбежна. Темнота заставит ее сделать.

Солнце склонялось над деревьями все ниже и ниже. Тракт после того, как миновали Кулеевский стан, находился очень близко. Ращупкин знал, что угадывать и всматриваться бесполезно: ступишь, тогда и поймешь, что вышел на него. Впервые услышав о существовании тракта, он упросил деда сводить его туда. Прихватив тозовки на белку, они встали на лыжи. Мальчишеское воображение рисовало Ращупкину широченную, накатанную санными полозьями дорогу, к которой с обеих сторон подступают островерхие ели. Он хмыкнул разочарованно, когда дед остановился прямо посреди тайги и объявил, что они находятся на тракте. Он давно слился с тайгой, заглох окончательно и бесповоротно. Дед сориентировался благодаря тому, что деревья, выросшие на полотне дороги, были помоложе своих собратьев.

Сейчас, по прошествии полутора десятков лет, эта разница сошла на нет. И все же следы тракта полностью не исчезли. По всему пути сохранились на стволах насечки, кое-где проступал он проплешинами среди тайги, тянувшимися на километр — другой, а то и больше.

Поведение троицы подсказало, что они наконец-то достигли тракта. Длинный и Альбинос, скинув рюкзаки, пошли от дерева к дереву, высматривая, очевидно, засечки, тыча пальцами в них. Шуляков стянул шляпу с накомарником и, как полотенцем, вытирал сеткой лицо. Губы скосило подобие улыбки. Ему и приятелям было чему радоваться. Они находились не просто на тракте, а на полдороге к Аннинску. Главное же — отныне исчезла возможность заблудиться, а глухомань гарантировала от неожиданных встреч.

Перед самым закатом Ращупкин имел случай убедиться, что у подопечных из оружия не только один карабин и что пустить его в ход они готовы без промедления.

Изрядно подрастерявшая собранность троица шагала среди молодых реденьких сосенок. Даже на удалении было видно, как покачивается от усталости скрытый почти по пояс в траве Альбинос, замыкавший шествие. И тут буквально из-под ног у них брызнула пара косачей. Троица моментально рассыпалась, словно разметанная тугой струей сжатого воздуха. Напружинившийся Альбинос выбросил вперед руку, грохнул пистолетный выстрел. Теперь уже целая стая косачей черной тучей выметнулась из травы. Альбинос ринулся за стаей следом и, видимо, не от испуга, а от досады, в отместку за пережитый страх пальнул второй и третий раз. Шуляков в пару прыжков настиг не в меру расшумевшегося ретивого приятеля, рывком развернул к себе и потряс перед его носом кулаком, в котором блеснуло пистолетное дуло.

Длинный один из всей компании отнесся к косачам более или менее хладнокровно, за оружие не схватился. Это, впрочем, не означало, что он не вооружен. «Небось, и у него «пушка» есть», — подумал Ращупкин. То обстоятельство, что у троицы по пистолету на брата и карабин в придачу, как ни странно, его приободрило. По крайней мере, никаких неожиданностей не будет, да и как вести себя с ними, гадать не приходится.

Быстрое приближение ночи неожиданно оказалось особенно досадным для Ращупкина. В сторонке, самую малость сойти с тракта, он засек заросли кислицы. Со слежкой можно было погодить, тем паче что троица определяла себе пристанище, и он свернул к ягодному местечку. Кусты были обсыпаны красными гроздьями, а вот брать их оставалось считанные минуты. Сначала он отправлял кислицу в рот, жевал и проглатывал, чувствуя прибывающий голод. Скулы быстро свело, пришлось сцеживать грозди в кепку. Она наполнилась лишь на треть, когда на ощупь собирать стало невозможно и Ращупкин с сожалением оторвался от своего занятия.

Слабенький огонек костерка мелькнул в удалении. Невидимые во мгле ветки заслоняли обзор. Ращупкин шагнул туда-сюда, вгляделся. Костерок быстро разгорался, пламя подымалось ввысь, пышнело. В его отсветах замелькал часто-часто, как отметина на вертящемся круге, нависший над костром нижний край сосновой кроны.

Темнота сглатывала расстояние, но шагов четыреста наберется. Бережно держа перед собой кепку с кислицей, как если бы у него была в руках налитая до краев тарелка с супом, Ращупкин пошел осторожно на огонь.

«Достаточно», — решил он, когда расстояние сократилось приблизительно на четверть.

Троица устроена, пора и ему позаботиться о ночлеге. Он огляделся: рядышком был смутно различимый ствол. Наклонился, положил кепку с ягодой, сел сам. Пламя благодаря тому, что костерок развели на чуточном возвышении, не пропало. Сидеть тоже оказалось очень удобно: земля вокруг комля дерева была засыпана толстым слоем хвои, пружинила.

Ращупкин привалился спиной к стволу, расслабился. Ноги гудели, как провода под напряжением. Он лениво стянул сапоги, размотал портянки и с наслаждением пошевелил запревшими пальцами.

Он нашарил кепку, черпнул из нее горсть ягод, съел, повторил еще и еще, до тех пор, пока с сожалением не обнаружил, что кислица кончилась. Тогда вытащил из кармана смятую пачку «Севера» и спички. Покидать насиженное место было лень, но желание покурить пересилило, и он поднялся. Укалываясь босыми ногами, обогнул ствол и присел на корточки. Как выяснилось тут же, зажигать спичку нет надобности: из обеих остававшихся в пачке папирос табак выкрошился.

Это огорчило неожиданно сильно.

«Предлагала же Зинаида положить про запас пачку, что бы согласиться», — подосадовал на себя Ращупкин.

Машинально сложил пустые папиросы в пачку, зашвырнул в темноту и вернулся на прежнее место.

Тоска по куреву постепенно попритихла, сменилась тоской по дому. Там теперь переполох. Он обещал вернуться до десяти. Зинаида, конечно, под вечер сгоняла Мишку с Ленкой на озеро, они там покрутились и вернулись ни с чем. Хорошо, если сын с дочерью не наткнулись в ельнике на мешок. А нашли, так Зинаида вовсе с ума сходит. В Шумилово среди ночи сорвется его искать.

В огонь подбросили сухого валежника, и пока с быстротой пороха сгорали тонюсенькие ветки, Ращупкин не сводил глаз с костра. Около маячила всего одна сгорбленная фигура, но это не вызывало беспокойства. Он был уверен, все в кучке, лежат, субчики, умаялись.

Ращупкин поднес часы к глазам и всмотрелся в циферблат. Стрелки показывали половину первого.

«Спать», — приказал он себе, подтянул ноги и уткнул лицо в колени.

Ночь текла — сон не сон, забытье не забытье. Тишайшие шорохи тайги не давали разоспаться. Ращупкин задремывал и тут же вскидывал голову. Глаза попеременно обращались то на часы, то на костер. Пышное пламя не убывало: кто-то из троих бодрствовал и не забывал подкидывать в огонь хворост. А может, все они бодрствовали лежа. Он старался не думать о них, так было легче.

В какой-то момент ему показалось, что спит слишком долго. Он справился, вышло, что всего минуту. Зато погодя, когда вроде только успел сомкнуть и разомкнуть веки, проскользнул час.

Рассвет наметился, и потянуло свежестью. Босые ноги озябли, холод проник под куртку, под рубашку. Ращупкин окончательно стряхнул сон, обулся и, сунув руки под мышки сидел, нахохлившись. Голод давал о себе знать, но кислицы больше не хотелось, при одном воспоминании о ней к горлу подступала тошнота. Стоило, пожалуй, подняться и разогреться, да не к спеху. Он правильно поступил, сняв сапоги, голые йоги отдохнули, отошли, пускай еще отдыхают.

Серое небо светлело и сочнело. До алой краски было далеко, а деревья высветлялись, на ближних проступало четче, чем днем, переплетение веток. Костер пропал из виду, и местечко под раскидистой сосной некоторое время казалось обманчиво пустым; поднимавшийся от углей дымок усиливал впечатление покинутости.

Троица поднялась с первыми лучами. Судя по сборам, задерживаться подопечные не собирались. Завтрак откладывался на более поздний срок.

Пока Длинный и Альбинос возились под сосной, Шуляков отошел от них шагов на тридцать и замер. Лицо было обращено в сторону Ращупкина.

Заметить его невозможно, слишком далеко. Это Ращупкин знал наверняка. Но поскольку Шуляков продолжал стоять неподвижно, уверенность поколебалась.

«Поворачивай», — мысленно понукал он Шулякова, боясь шелохнуться, всякое шевеление, казалось, могло сослужить плохую службу.

Тот словно услышал приказ, двинулся, но не в обратном направлении, а вперед. Карабин был при нем, и Ращупкин напружинился, впился взглядом в руку: если она потянется к ремешку карабина, дело дрянь.

И тут Шулякова позвали. Негромко, но обострившийся до предела слух Ращупкина уловил обрывок фразы «…уда». «Ты куда?» — автоматически восстановил он.

Шуляков обернулся на зов не вдруг, широкой петлей развернулся и зашагал обратно. Попробуй догадайся, чем вызван этот его выпад — приспичило ли вглядеться в пройденный путь или что заподозрил.

Ращупкин перевел дух. Начало дня не сулило удачи.

«Психуют нынче, не выспались. Гладко, как вчера, не выйдет», — думал он, глядя в спину Шулякову.

Лес погустел, сосновые лапы молодой поросли плотно смыкались, приходилось порой, чтобы не потерять из виду троицу, идти на сближение до тридцати-сорока шагов. Риск, а с ним и напряжение возросли. В довершение к этому замыкавший вереницу Альбинос на коротком отрезке дважды обернулся. Его лицо, освещенное солнцем, во второй раз оказалось так близко, что Ращупкин разглядел красноватые по-кроличьи веки.

Троица поглощала внимание без остатка. Он полагал, что они по-прежнему идут трактом, но удостовериться, сориентироваться не имел возможности. Чащоба тянулась нескончаемой полосой. Солнце припекало, духота густо ложилась между кустами и деревьями. Все тело было мокрым, одежду хоть выжимай. Но это еще ничего. Куда серьезнее, что от горячего, настоянного на хвое воздуха запершило в горле. После того как прошлой осенью он чуть не утонул, когда пытался поймать паром, внезапные короткие приступы кашля по утрам изредка случались. Он боялся, что не сумеет совладать с собой и зайдется в кашле. Чтобы ослабить першение, сорвал пук травы, разжевал и проглотил сок.

Напряжение достигало предела. Снять его могла остановка. Она была желанна не для одного Ращупкина. Альбинос все чаще горбился, вскидывал сползавший рюкзак, Длинный выкидывал негнущиеся ноги и ставил их с размаху, будто от досады бил по земле, голова у него была склонена набок и моталась, как тряпичная. И только на Шулякова усталость не действовала. Наглухо застегнутый, в накомарнике и с карабином за спиной, он шагал с размеренностью робота.

Ращупкина особенно раздражал накомарник. Гнус не очень-то докучал, и без накомарника просто обойтись. «Прекрати», — приказал он себе, понимая, что накомарник — повод, а злится на Шулякова главным образом за то, что в его власти сделать привал, а тот и не собирается. До сих пор Ращупкин старался не рассуждать о своих подопечных, более или менее это удавалось, и так было легче возле них. Злость говорила за то, что он сильно устал, вымотался.

Утро было на исходе, когда словно в награду за долготерпение лее потерял густоту. Широкий просвет обозначился впереди. В самом конце голубовато засеребрилась водная гладь.

Глаза давно и настолько свыклись с монотонной краской хвойного леса, что Ращупкин не поверил себе, готов был принять воду за мираж. Голубой кусочек, однако, не пропал, наоборот, разросся, убеждая в своей реальности. Четь! Они подходили к Чети!

Близость реки приободрила бандитов. Все подобрались, ускорили шаг. Альбинос, ломая привычный строй, обогнал своих спутников, вырвался вперед. Длинный тоже не захотел отставать, так что Шуляков оказался замыкающим. Он предоставил приятелям свободу наперегонки достигать берега, а сам развернулся, откинул на тулью шляпы сетку и, как после ночевки, стал пристально вглядываться в зелень чащобы. И опять Ращупкин не мог ответить себе, привычка ли ото подытоживать пройденный путь или подозрение. Скорее всего Шуляков чувствовал что-то неладное, но у него не было доказательств, чтобы насторожиться всерьез. Видимо, их он и искал, не делясь пока опасениями с Длинным и Альбиносом.

«Гляди, гляди, можешь даже прогуляться», — говорил про себя Ращупкин. Сейчас поход Шулякова за доказательствами ему был бы на руку. Шуляков ничего не найдет, зато убедится в своей излишней подозрительности. В то же время этот поиск опасности за спиной, когда она, если и могла прорисовываться, то впереди, удручал.

Шуляков опустил сетку и пошел вдогонку своим спутникам. Ращупкин, кося глазами в его сторону, тозке направился к Чети, но наискосок, чтобы выйти на берег полевее троицы.

Последний раз Ращупкин был на Чети лет семь — восемь назад. Река и тогда не была глубокой, а год от года продолжала хиреть и теперь вовсе обмелела. Широкие песчаные отмели вылезли из-под низких лесистых берегов и сблизили берега до двух сотен метров. Посередке вода проносилась стремительно, бугрясь на мели.

На соседнем берегу, правее местонахождения Ращупкина, чернел столб — единственное, что сохранилось от паромной коноводной переправы. По столбу он заключил, что весь предыдущий путь по тракту они прошли как по линеечке.

Пока Ращупкин осматривался и прибрасывал, где ему лучше расположиться, подопечные времени даром не тратили. Выбрав местечко на перекате правее столба, вброд переправлялись через Четь. Шли в одежде, Длинный и Альбинос держали над головами рюкзаки, а Шуляков нес на плечах, как коромысло, карабин. Предосторожность была явно лишней, вода не доходила до пояса. Почему-то Ращупкин был уверен: Шуляков устроит привал, не минуя реки. Теперь понял, что куда разумнее переправиться сразу: освежатся и одежду просушат, пока отдыхают.

Ближе к середине, на стрежне, движение троицы застопорилось. Переставлять ноги и сохранять равновесие не так просто. Глядя, как шаг за шагом Шуляков и приятели перебираются через реку, Ращупкин остро пожалел, что нет под рукой тозовки. На зеркале Чети они были как рябчики в облетевшем березняке. Будь он вооружен, компания бы дальше не ушла.

Ясно было, что переправа пройдет без осложнений. В горле по-прежнему сухо. Нужно было подыскать укромное местечко, чтобы спуститься к воде, и Ращупкин побрел по кустарнику вдоль реки.

Пока не вел наблюдения, подопечные благополучно ступили на берег. Сколько ни всматривался, не удалось обнаружить следов на песке — Шуляков не поленился сделать крюк вдоль берега и вывести приятелей на сушу там, где трава подходила к самой кромке воды.

Шуляков не счел нужным забираться на отдых в лес, расположил лагерь у столба разрушенной переправы — риск с его стороны невеликий. Засечь лагерь, кроме как с противоположного берега, невозможно. Лениво, вразнобой все трое стягивали одежду, в одних трусах усаживались близко друг к другу.

Ращупкину тоже нужно было дать отдых телу. Он прокрался к кустам тальника, которые росли в шаге от воды, лег в их прикрытии на спину. От воды исходила прохлада и легкий шуршащий шум; ветерок свежил лицо и волосы. Несколько минут он лежал неподвижно, смежив веки, наслаждаясь покоем. Потом перевернулся на живот, поерзал, устраиваясь поудобнее, подпер кулаками подбородок. Глаза сами устремились на соседний берег. Компания завтракала.

Он постарался не думать ни о чем, целиком отдаться отдыху, однако это плохо удавалось. Тревожные мысли настойчиво лезли в голову. Постепенно беспокойство завладело им.

Ращупкин вдруг поймал себя на том, что совершенно не представляет, чем закончится преследование. До сих пор простая и важная эта мысль не посещала его. Но вчера он мог позволить идти по пятам троицы не задумываясь: в любой миг можно было повернуть обратно. С утра тоже был спокоен: в крайнем случае там, в конце, что гадать, должен же подвернуться счастливый случай. Лежа сейчас на берегу Чети, Ращупкин отчетливо осознал, что переоценил свои возможности. До Аннинска еще добрая сотня километров. Возвращаться — значит почти наверняка отпустить троицу восвояси, а на все оставшееся расстояние его может не хватить. Нынче, слов нет, он еще способен двигаться, но завтра растеряет силы. И тогда неизвестно, кто для кого окажется опаснее. Шуляков что-то заподозрил. Он теперь вдвойне настороже, а уж под занавес подавно постарается тщательно перепроверить, какой хвост ему мерещится.

В волнении Ращупкин перевернулся, опять лег на живот. Вода успокоительно шелестела рядом. Как бы ища ответ на вопрос, что же предпринять, он посмотрел налево, направо.

«Хорошо бы кто проплыл сейчас», — подумал он, зная, что рассчитывать на это бесполезно. Четь несудоходна, лес не сплавляют, в двух днях пути по ней нет селений. Раз — другой в полмесяца проплывет рыбацкий обласок, и все. Да и помощь оказалась бы не ахти. В рыбацком обласке в лучшем случае дробовичок может случиться. Это в лучшем…

Нет, нет, он посмотрел на соседний берег, нечего надеяться на кого-то. Нужно самому попытаться остановить их.

Ращупкин так и подумал — «остановить», пока не вкладывая в слово конкретного смысла. Но сердце забилось чаще.

Определенного плана не было, и он не стал составлять его. Действовать все равно придется по случаю. А тот ведь не предусмотришь.

От принятого решения Ращупкину стало легче дышать, словно в воздухе прибыло кислороду. Он свободно раскинул руки, щекой прижался к земле. «Отдыхать», — приказал себе и тут же отменил распоряжение. — Вот уж нет, отныне как раз с отдыхом повременить придется.

На четвереньках, пятясь по-рачьи, выбрался из тальника, дополз до сосен и, поднявшись, побежал вдоль берега по течению Чети.

Река от столба в обе стороны проглядывалась далеко. До точки, где был плавный изгиб русла и береговой выступ заслонял обзор, пришлось отмерить около километра. На этом участке русло не затянуло песком. Под низким обрывистым берегом в толще стремительной воды угадывалась глубина; немелко и на середине. Лишь ближе к соседнему берегу дно постепенно повышалось, проявляясь на мелководье островками. Плыть добрых полторы сотни метров. Правда, ниже виднелась ломкая линия переката, но до нее еще топать, и Ращупкин, присев на вывернутую с корнем сухую лиственницу, принялся стягивать сапоги.

Хотя переправляться вплавь, держа над водой одежду, было неловко, он по достоинству оценил купание: освежило, взбодрило, в теле прибыло легкости. Уже на пути к столбу он пожалел, что не пробыл в воде подольше.

Место возле разрушенной переправы было открытое, подбираться слишком близко рисково. Постояв в черемушнике, Ращупкин перебрался к соснам, которые клином подступали близко к берегу. Облюбовав крайнюю леснику, он, прижимаясь всем телом к стволу, вскарабкался до середины и удобно, как на стуле, устроился на толстом суку.

Усталость опять заполнила каждую клеточку тела, но он мог быть доволен собой: снова находился впритирочку к троице, контролировал всякое их движение.

Впрочем, пока у столба все трое вповалку лежали в траве. Альбинос и Длинный рядышком в тени лицами кверху, Шуляков на солнышке, чуть поодаль, ничком. Со стороны могло показаться, что он безмятежно наслаждается загаром, настолько безмятежной была его поза, если бы не карабин, до которого он едва не дотрагивался пальцами раскинутых рук.

Длинный и Шуляков вяло и медленно поднялись в самый полдень. Постояли и пошли к разбросанной одежде. Альбинос привстал на колени, уперся в землю ладонями и замер, видимо, надеясь, что одежда, может, не просохла и отдых продлится. Но вот он оторвал ладони, и стало ясно: троица уходит.

Пожалуй, Шуляков гнал чересчур: они ныне оставили за спиной тридцатикилометровый, не меньше, кусок; если бы не наслаивалась усталость вчерашнего перехода, то и тогда следовало бы попридержать темп, а тут…

Весь застегнутый, готовый к новому броску, Шуляков помог Длинному взвалить на спину рюкзак. Альбинос управился сам. Со вчерашнего дня его поклажа заметно уменьшилась. Это лишний раз подтверждало, что в рюкзаке поменьше продукты. На ходу выстраиваясь в привычную цепочку, открывал которую Шуляков, а замыкал Альбинос, компания двинулась прочь от реки.

Стоило Альбиносу нырнуть в мохнатый сосновый молодняк, Ращупкин, не мешкая, соскользнул с дерева и бесшумно заскользил по черемушнику, по соснячку, срезая на ходу угол, с тем чтобы приклеиться к троице сбоку.

И вот, когда увидел в качнувшемся лапнике примелькавшиеся фигуры, он вздрогнул всем телом. Занесенная для шага нога на мгновение застыла в воздухе — будто он оказался на краю пропасти и стоит ему ступить, как неизбежно полетит вниз. В цепочке Ращупкин недосчитал переднего — Шулякова.

Чувствуя, как с ног до головы покрывается испариной, словно окунулся в воздух парилки, Ращупкин заглянул вперед, в надежде, что тот опередил приятелей, стрельнул глазами по сторонам. Шулякова не было.

Он судорожно глотнул. Такого оборота он не ожидал. Казалось, Шуляков успокоился после того, как перед выходом к Чети не нашел подтверждения своим подозрениям. И вот на тебе.

Во что бы то ни стало нужно найти его. Без этого каждое движение делалось крайне рискованным. Ращупкин метр за метром обшаривал глазами окрестные деревья. Низкие сосны сливались в сплошной светло-зеленый поток. Шуляков находился поблизости, среди этого потока, но попробуй обнаружь.

До рези в глазах всматривался Ращупкин, лихорадочно соображая, что же предпринять, если Шуляков все же не обнаружится. И тут в просвете между хвойными лапами в двух десятках шагов промелькнуло белое пятнышко — шуляковский накомарник. Сетка, которая весь путь раздражала Ращупкина, сейчас сослужила ему неоценимую службу. Накомарник вместе с пришитой к нему шляпой лежал на сосновых ветках. Сам Шуляков стоял в укрытии сосны, повернувшись лицом к Чети, и вглядывался в сторону реки. Карабин был зажат под мышкой, незажженная сигарета нервно подрагивала в плотно сжатых губах. Просто удивительно, как Ращупкин сразу не заметил Шулякова, — так хорошо он был виден. Поражало, что и Шуляков не замечает его, — чуточный поворот головы, и все, Ращупкину некуда деться, не за что спрятаться.

Ращупкин набрал в легкие побольше воздуху, точно собрался погружаться на глубину, присел и бесшумно метнулся за деревья.

Почувствовав себя в относительной безопасности, он перевел дыхание. Усмехнулся оказавшемуся опять в руках складнику, кинул его в карман. Пальцы мелко-мелко дрожали, неприятная слабость была и в коленках.

Ращупкин предупреждал себя: чем дальше, тем опаснее. И вот она, первая ласточка. Не он, а уже его ловят. Сам виноват. Хватило ума сообразить, что часовой привал после такого броска — мало, а дальше не подумал. Как-то надоумило еще не по следу идти, тогда бы точно на мушку угодил.

Отсутствие двух других спутников не беспокоило. Длинный и Альбинос, он был уверен, ушли дальше по тракту и теперь поджидают приятеля.

Ращупкин сбоку смотрел на Шулякова. Тот стоял, весь как пружина на взводе. Достаточно малейшего шороха, и на него последует выстрел. Однако страха Ращупкин не чувствовал. Страх был, пока не видел противника. Теперь им владело любопытство…

Шуляков достал из бокового кармана кожанки зажигалку, прикурил сигарету. Курил он торопливыми мелкими затяжками и после каждой разгонял ладонью дым. Уголки губ, когда всасывал дым, опускались вниз, кожа на лице натягивалась, отчего лицо приобретало недовольное выражение.

После трех почти подряд выкуренных сигарет Шуляковым овладело беспокойство. Он несколько раз переступил с ноги на ногу, вытягивая шею, вглядывался в сторону реки. В его расчеты, видно, не входило, что никто не объявится, и сейчас нужно было решать, прекратить ожидание или оставаться еще.

Наконец Шуляков забрал свою шляпу с накомарником с веток, напоследок окинул долгим взглядом реку, пошел.

Пожалуй, был момент, когда Ращупкин перестарался в заботе о собственной безопасности. Их разделяло шагов пятнадцать, и, пока Шуляков лениво на ходу закидывал за плечо карабин, он был как никогда уязвим. Ращупкин сообразил это, когда Шуляков выбрался из густоты сосенок и время оказалось упущенным.

В начале правобережного Зачетья тракт как нигде хорошо сохранил свои прежние очертания. Сразу от реки на добрый километр он тянулся полузаросшей просекой, потом молодая поросль пропадала, выныривала длиннющая проплешина. Ей помогли сохраниться. В войну по правому берегу Чети лесозаготовительная артель валила корабельную сосну, и на сплав лесины тащили волоком на конях по тракту. Тут нее проживали артельщики в заброшенном постоялом дворе. От двора этого давным-давно осталось лишь заросшее чертополохом и крапивой пепелище в семи километрах от Чети на самой оконечности проплешины.

Издали около развалин двора Ращупкин рассмотрел фигуру Длинного. Тот помахал над головой кепкой. В ответ Шуляков сделал короткий жест, словно прихлопнул отскочивший от земли мячик. Несомненно, они обменялись условными знаками. Хорошая или плохая новость, можно было лишь гадать. Но то, что Длинный не использовал для отдыха эти минуты, а стоя поджидал приятеля, говорило о сильном его беспокойстве.

Задержка возле постоялого двора была минутной. Шуляков перекинулся несколькими фразами со спутником, и движение продолжилось.

Ращупкин настроился на новый долгий переход. Однако подопечные, прошагав час, устроили привал. Правда, он закончился, как только выкурили по сигарете и напились. Зато еще через час последовал новый. И опять, чтобы перекурить и смочить горло.

Похоже, Шуляков переключился на «тычки». Длинные переходы оправдывали себя, пока было много сил. Они изрядно растрачены, и лучшего способа передвижения, как броски по пять — семь километров не придумать.

Тракт неприметно пополз на подъем. Среди сосен стали попадаться темно-зеленые пихты. Постепенно они замелькали чаще. Ращупкину не приходилось забираться дальше постоялого двора, но от деда он слышал, что тракт за Четью проходит через Рогожинский пихтач. Скорее всего они находились на его кромке. А следом за пихтачом им предстоит пересекать многокилометровое пространство Рогожинской гари. На болотине он будет как на ладони, волей-неволей придется отстать, а выберутся с гари к сумеркам. Нужно на что-то решаться. Завтрашний день он не мог представить таким, как вчерашний, сегодняшний.

Подопечные устраивались на очередной привал. Ращупкин обогнул их, свернул с тракта и направился параллельно ему, резко убыстряя шаг. Когда троица осталась в нескольких километрах позади, он пошел медленнее, придирчиво вглядываясь в деревья по сторонам. Пихты стояли плотно, одна к одной. Сквозь их сомкнутые ветви солнечные лучи не проникали, отчего в лесу было сумрачно. По такому вот лесу сколько угодно можно бы вести троицу. Сейчас же хотелось, чтобы пихтач раздвинулся, и он старательно всматривался в просветы.

Запахло сырью. Предвестником близкого болота под ногами возникли островки мха, когда по правую руку деревья расступились, обозначился узкий, сажени в две коридор. Залитый наклонными солнечными лучами, прямой, как просека, он тянулся под острым углом от тракта всего шагов на триста. Заглушкой на его оконечности темнели вековые пихты.

Ращупкин смерил взглядом, прикинул: пройти мимо и не обратить внимания на коридор мудрено. Не спеша, тщательно изучая всякую подробность, он пошел вдоль коридора к вековым пихтам. Чуть не дойдя, срезал парочку жиденьких, годных разве на удилища осинок и, присев на корточки, взялся ошкуривать их.

Он торопился, складник лихорадило в руке. До слуха донесся тонюсенький свист. По звуку он безошибочно нашел бурундука. Зверек сидел на усыпанной хвоей земле как раз на границе тени. Любопытная мордочка обращена к человеку.

— Греешься, — тихо произнес Ращупкин.

От звука голоса зверек легонько прыгнул, мордочка ушла в тень, зато пушистый хвост, высветленный солнцем, засиял серебром.

— Глупыш. — Ращупкин улыбнулся.

Присутствие этого нечаянного безобидного соглядатая успокоило. Спешить не нужно, времени довольно.

Ошкурив обе осинки, он порезал одну на части, застрогал концы, расщепнул, соединил. Вышла стрела. Второй осинке назначалась роль держателя. Он воткнул ее в землю, прикрепил к верхнему концу стрелу. Подумав, наклонил носик стрелы чуть вниз.

Работой своей он остался доволен. По размеру стрела в самый раз: не лезла назойливо в глаза, но и не незаметна благодаря зеленохвойному фону. Утыкать носик стрелы вниз необязательно, уж коли заметят, мимо не пройдут. По замыслу Ращупкина, место, куда указывает стрела, должно привлечь больше, чем сама стрела.

В густой траве виднелась длинная крючковатая валежина. Наступив на нее, Ращупкин с трудом отломил конец, попробовал на прочность — самое то — и быстро пошел прочь от тракта. Остановился, не доходя полусотни шагов до шеста со стрелой, поднырнул под одну из пихт. Она ничем не отличалась от других, стоящих с краю на пути к стреле, однако Ращупкин не случайно облюбовал именно ее. Нижнюю часть кроны прикрывала одинокая кедрушка. Ее длинная, как лошадиная грива, хвоя создавала дополнительную густоту.

Ращупкин попробовал, как раздвигаются ветки, положил на них по правую руку валежину.

Все. Оставалось ждать.

Он постарался отвлечься, поискал бурундука, Тот сидел на прежнем месте, неестественно застыв, словно был не живым существом, а искусно выполненной на коре инкрустацией.

Ращупкин не увидел — почувствовал, что подоспело время обратить внимание на тракт. И сейчас же троица один за одним выбрела из хвойных лап. По сразу сбившемуся шагу, по повороту голов он догадался: стрела замечена. Длинный махнул рукой в ее сторону. Шуляков снял шляпу с накомарником, приставил ко лбу ладонь козырьком и вглядывался.

Ращупкин затаил дыхание: что-то они решат.

Он не беспокоился: пока не обглядят стрелу, не разберутся, что к чему, вперед не потопают. Другое дело, кто к ней отправится. Если разом все или даже двое, придется убираться восвояси. Только не должны, чего на разведку скопом тащиться. Шуляков сходить должен, он покрепче, приятели вымотались, лишнего пальцем не пошевелят.

Как бы в подтверждение его мыслей Альбинос опустился на колени, сел на траву. Длинный стоял, но не спешил сбрасывать рюкзак с плеч. Тоже вряд ли собирался, не потащится же с ношей.

«Двое или один?» — тревожно всматривался Ращупкин.

Шуляков кинул шляпу с накомарником под ноги и медленно пошел по зеленому коридору,

Ращупкин напрягся, сглотнул: увяжется Длинный или нет?

Тот подался вперед, неуловимым движением скинул с плеч ношу и, уперев руки в бока, глядел вслед приятелю.

Выходило как рассчитывал!

Сердце билось часто-часто. Пальцами он стер пот со лба, переступил с ноги на ногу.

Шуляков приближался, как в замедленном кадре. Отдалившись чуть от спутников, снял карабин, понес его в руке. Шаг не замедлился, не прибавился.

Пока Шуляков был далеко.

Шея затекла. Ращупкин осторожно повернул голову, скосил глаза на стрелу, на пихту, где недавно сидел бурундук. Зверька на стволе не было. Он словно почуял, что рядом затевается опасное, и поторопился уйти.

Шуляков подходил все ближе. Между густых колючих игл, царапавших лоб и щеки, можно было разглядеть мелкие подробности его лица. Водянистые серые глаза устремлены на стрелу. Усматривал ли Шуляков в ней подвох, думал ли, что это охотничья замета?

Ращупкин спешно отвел взгляд. Моментально испарина покрыла лоб. Рассмотреть его через густоту иголок и веток Шуляков не мог, а заподозрить неладное…

Пронесло. Взгляд Шулякова ушел вперед.

Сердце бешено колотилось. Шуляков был близко, вот-вот поравняется с пихтой, ствола которой едва не касался Ращупкин.

Он облизнул сухие губы, метнул последний взгляд на тракт. Держа крепко конец валежины, выступил из укрытия.

«Только не замахиваться сверху, ветки помешают», — в последний раз предупредил он себя. И тут же с силой ударил палкой Шулякова по руке выше локтя.

Сделано было точно и быстро. Шуляков не успел никак среагировать. По отдаче Ращупкин уловил: кость не выдержала удара, хрястнула. Шуляков беззвучно повалился ничком.

Ращупкин живо подхватил карабин, для верности носком сапога крепко двинул Шулякова под ребра, перевернул, провел рукой по карманам. Наткнувшись в боковом кармане куртки на твердое и выпуклое, рванул кожу. Нет, пистолета у Шулякова не было. Вчера, когда Альбинос стрелял по косачам, а Шуляков его утихомиривал, он принял за пистолет нож. Увесистый нож с кнопкой для выбрасывания лезвия.

Сердце по-прежнему билось толчками, но уже мягче, успокаиваясь. Кидая нож к себе в карман, Ращупкин не без удивления увидел бегущего к нему во весь дух по коридору между пихт Альбиноса.

Альбинос или не понимал, что приятель угодил в ловушку и с потерей карабина его, да и всей компании положение сделалось скверным, или он сознавал это не хуже Ращупкина, но отчаянно пытался поправить дело.

Длинный вел себя куда благоразумнее: путаясь в лямках, натягивал на спину рюкзак.

Ращупкин криво усмехнулся. У него было несколько секунд в запасе. Он снял обойму; утопленный в ней, тускло желтел патрон. Попробовал пальцем — обойма полная.

— Стой! — властно и громко приказал Альбиносу, ставя на место обойму.

Окрик не подействовал. Альбинос бежал, приближаясь. Вот-вот он окажется на расстоянии прицельного пистолетного выстрела. Ращупкин нажал на спусковой крючок, стрельнул в воздух.

Выстрел отрезвил Альбиноса. Он притормозил, заметался в растерянности — то ли кинуться в пихтач, то ли продолжать бежать на выручку. Так мечется на берегу не умеющий плавать, поставленный перед необходимостью прыгнуть в воду. Оттолкнувшись, с гримасой отчаянья на лице ринулся вперед.

Ращупкин спокойно прицелился и выстрелил. На бегу роняя пистолет и хватаясь за плечо, Альбинос упал.

Оставался Длинный. Он не верил в бросок Альбиноса, не ждал, чем все закончится, а растворился с рюкзаком среди деревьев. Нужно было по горячим следам отыскать его.

Мешал Шуляков. Он пришел в себя, замычал от боли. Ращупкин расстегнул и сдернул со своих штанов ремень, прочно, не обращая внимания на стоны, стянул ему на спине руки, пошел. Около Альбиноса задержался, поднял из травы пистолет.

Между пихтами крался осторожно, сдерживая себя. Не спороть бы горячку, когда основное сделано.

— Хитрый какой, уйти ему, — беззлобно и беззвучно шептал пересохшими, потрескавшимися губами.

Длинного он засек в километре с лишком от тракта. Он сидел на корточках на полянке и что-то хватал из расстегнутого рюкзака и распихивал по карманам, за пазуху. При виде преследователя вскочил и во все глаза смотрел на Ращупкина, а рука машинально пыталась засунуть что-то в туго набитый карман. Он был вооружен, но рука с наганом не шелохнулась. Со ста шагов стрелять из него бессмысленно, это Длинный понимал и своим бездействием как бы предлагал противнику поступать так же.

Ращупкин вскинул карабин.

Длинный с силой отшвырнул то, что не входило в карман, и побежал. Замелькали подошвы сапог. Кричать бессмысленно, все равно Длинный не послушается.

«В ляжку, в ляжку», — зазвенело в ушах у Ращупкина отстраненно, словно кто посторонний подсказывал.

Пуля настигла Длинного, когда он, пробежав по прямой, попытался вильнуть за стволы. Он вцепился в рану пятерней и скакал, волоча негнущуюся ногу. Энцефалитка мишенью мелькала в лапнике, однако Ращупкин опустил карабин.

Отшвырнутое Длинным оказалосьпачкой десятирублевок. Вот он на чем помешался. Ращупкин кинул опоясанную полосатой лентой пачку в мешок, завязал горловину.

— Ползи обратно, — громко, вполне миролюбиво посоветовал Длинному.

Тот затаился за пихтами, молчал. Пытаться выкуривать его — риск слишком большой. Он повторил свой совет, и снова ответа не последовало.

— Сиди, черт с тобой! — чуть погодя сказал Ращупкин. Взвалил на плечо рюкзак и пошел прочь.

Альбиноса и Шулякова он застал сидящими рядом. Руки у последнего были развязаны.

— Куда нацелился? — с усмешкой сказал Ращупкин. — Брошу тут, просто уйду, и подохнете.

В рюкзаке была одежда. Он вытащил светлую сорочку, порвал на ленты и кинул Шулякову.

— Рану замотай приятелю…

Шуляков повиновался, кое-как одной рукой принялся бинтовать плечо Альбиносу.

— Говорил Иконе, — морщась от боли, плаксивым голосом гнусавил Альбинос. — На озере говорил. А он — разойдемся…

— Суки! Гуманоиды! — захлебнулся от злости Шуляков. Альбинос опрометчиво напомнил ему, кто виноват в их нынешнем положении. — Да он рысь за километр чует. — Шуляков истерично затряс головой, потянул ноздрями воздух, показывая, как Ращупкин чует рысь. — Он…

Слюна попала ему в дыхательное горло, он закашлялся, здоровой рукой схватился за перебитую, гримасы боли прокатывались по лицу.

— Завязывай, — приказал Ращупкин, нетерпеливо поводя дулом карабина. Последняя загадка, кто провожал era от озера к дому, чье лицо мелькнуло в смородиннике, перестала существовать — Длинный.

Бурундук, тот же или другой, возник около пихты на границе светотени. Ращупкин улыбнулся, подмигнул ему, как старому знакомому.

— Пошли, — распорядился.

На тракте Шуляков взял было обратное направление.

— Иди куда шел! — окриком развернул его Ращупкин.

Спустя полчаса вышли к кромке Рогожинской гари.

Приказав пленникам сидеть, Ращупкин принялся стаскивать и укладывать в кучу на толстую сухую колодину валежник. Потом наносил мох тщательно, как ранетку к зиме, обложил мхом кучу. В золотистых лучах заходящего солнца зазеленела аккуратная, средних размеров копешка.

Он расковырял мох снизу, чиркнул спичкой и поднес к сучьям. Подождал, пока пламя привяжется к суку потолще, затем старательно укутал горелое место.

Сначала ни дыма, ни огня не было. Костер, казалось, потух, задохнулся, после заструился жиденький дымок, пробиваясь сразу из всех пор копешки. Постепенно наметилось несколько струй. Они подержались недолго в отдельности и сплелись в одну косичку. Косичка эта устремилась вверх, вверх, выше деревьев. Дым остановился, точно уткнулся в незримый потолок, повисел, поджидая подмогу, и принялся разрастаться вширь, пышнеть.

Все! Больше от него ничего не зависело. Дым расстилался над тайгой. Теперь его не остановить. Будет шаить и шаить. И нынче, и ночь, и завтра.

Все позади. Нужно набраться терпения и ждать. Не нынче, так завтра вертолет пожарной охраны прилетит. Такого дыма долго нельзя не заметить.

Шуляков понимал это не хуже.

Артур Конан Дойл ХИРУРГ С ГАСТЕРОВСКИХ БОЛОТ

ПРИМЕЧАНИЕ ПЕРЕВОДЧИКА

 Артур Конан Дойль не нуждается в представлении, творчество знаменитого мастера детектива хорошо известно советскому читателю. Я много лет занимаюсь переводами этого автора и до сих пор нахожу все новые его произведения, не переведенные на русский язык. Одно из них - «Хирург с Гастеровских болот». Рассказ, по моему мнению, не просто интересен, но и весьма примечателен для раннего Конан Дойля. Перевод сделан из журнала «Чемберс мэгэзин» за 1890 год.

Глава I ПОЯВЛЕНИЕ НЕИЗВЕСТНОЙ ЖЕНЩИНЫ В КИРКБИ-МАЛЬХАУЗЕ

Городок Киркби-Мальхауз угрюм и открыт всем ветрам. Болота, окружающие его, сумрачны и неприветливы. Он состоит из одной-единственной улицы; серые каменные домики, крытые шифером, разбросаны по склонам длинных торфяных холмов, заросших дроком. Вдали видны очертания гористой местности — йоркшира; округленные вершины холмов как бы играют в прятки друг с другом. Вблизи пейзаж имеет желтоватый оттенок, но по мере удаления этот оттенок переходит в оливковый цвет, за исключением разве только тех мест, где скалы нарушают однообразие этой бесплодной равнины. С небольшого холма, расположенного за церковью, можно разглядеть на западе золотые и серебряные полосы: там пески Моркэмба омываются водами Ирландского моря.

И вот летом 1885 года судьба занесла меня, Джемса Эппертона, в это заброшенное, уединенное местечко. Здесь не было ничего, что могло бы заинтересовать меня, но я нашел в этих краях то, о чем давно мечтал: уединение. Мне надоела никчемная житейская суета, бесплодная борьба. С самых юных лет я был во власти бурных событий, удивительных испытаний. К тридцати девяти годам я побывал повсюду. Не было, кажется таких стран, которые бы я не посетил; вряд ли существовали радости или беды, которые я не испытал бы. Я был в числе немногочисленных европейцев, впервые проникших на далекие берега озера Танганьика, дважды побывал в непроходимых безлюдных джунглях, граничащих с великим плоскогорьем Рорайма. Мне приходилось сражаться под разными знаменами, я был в армии Джексона в долине Шенандоа, был в войсках Шанзи на Луаре, и может показаться странным, что после такой бурной жизни я мог удовлетвориться бесцветным прозябанием в Западном Райдинге. Но существуют обстоятельства, при которых мозг человека бывает в таком состоянии экстаза, по сравнению с которым все опасности, все приключения кажутся обыденными и банальными.

Многие годы я посвятил изучению философий Египта, Индии, Древней Греции, средневековья. И сейчас наконец-то и? огромного хаоса этих учений передо мной стали смутно вырисовываться величественные истины. Я, кажется, был близок к тому, чтобы понять значение символов, которые люди высоких знаний применяли в своих трудах, желая скрыть драгоценные истины от злых и грубых людей. Гностики и неоплатоники, халдеи, розенкрейцеры, мистики Индии — все их учения были мне знакомы, я понимал значение и роль каждого из них. Для меня терминология Парацельса, загадки алхимиков, видения Сведенборга имели глубокий смысл и содержание. Мне удалось расшифровать загадочные надписи Эль-Сирма, я понимал значение странных письмен, начертанных неизвестным народом на отвесных скалах Южного Туркестана. Поглощенный этими великим» захватывающими проблемами, я ничего не требовал от жизни, за исключением скромного уголка для меня и моих книг, возможности продолжать исследования без вмешательства кого бы то ни было.

Но даже в этом уединенном местечке, окруженном торфяными болотами, я, как оказалось, не смог укрыться от наблюдений посторонних. Когда я проходил по улице городка, местные жители с любопытством глядели мне вслед, а матери прятали своих детей. По вечерам, кода мне случалось выглядывать из окна, я замечал группу глупых поселян, полных любопытства и страха. Они таращили глаза и вытягивали шеи, стараясь разглядеть меня за работой. Моя болтливая хозяйка засыпала меня тысячами вопросов по самым ничтожным поводам, применяла всякие уловки и хитрости, чтобы заставить меня рассказать о самом себе и своих планах. Все это было достаточно трудно выносить, но когда я узнал, что вскоре уже не буду единственным жильцом в доме и что какая-то дама, к тому же иностранка, сняла соседнюю комнату, я понял, что пора подыскивать себе более спокойное пристанище.

Во время прогулок я хорошо ознакомился с дикой заброшенной местностью у границ Йоркшира, Ланкашира и Уэстморлэнда. Я нередко бродил по этим местам и знал их вдоль и поперек. Мне казалось, что мрачное величие пейзажа и устрашающая тишина и безлюдье этих скалистых мест смогут обеспечить мне надежное убежище от подглядывания и сплетен.

Случилось как-то, что, блуждая там, я набрел на одинокую, заброшенную хижину, расположенную, казалось, в самом центре этих пустынных мест. Без колебаний я решил поселиться в ней. В весеннее половодье ручей Гастер, текущий с Гастеровских болот, подмыл берег и снес часть стены этой хижины. Крыша тоже была в плохом состоянии, и все же главная часть дома была совершенно нетронута, и для меня не составило особых трудов привести все в порядок. Я не был богат, но все же имел возможность осуществить свою фантазию, не скупясь на затраты. Из Киркби-Мальхауза прибыли кровельщики, каменщики, и вскоре одинокая хижина на Гастеровских болотах вновь приобрела вполне сносный вид.

В доме было две комнаты, которые я обставил совершенно по-разному. У меня были спартанские вкусы, и первая комната была обставлена именно в этом духе. Керосиновая плитка Риппенджиля из Бирмингема давала мне возможность готовить себе пищу; два больших мешка — один с мукой, другой с картофелем — делали меня независимым от поставок провизии извне. В выборе пищи я был сторонником пифагорейцев. Поэтому тощим длинноногим овцам, пасшимся на жесткой траве около ручья Гастер, не приходилось опасаться нового соседа. Бочонок из-под нефти в десять галлонов служил мне буфетом, а список мебели включал только квадратный стол, сосновый стул и низенькую кровать на колесиках.

Как видите, обстановка этой комнаты была совсем неприглядной, почти нищенской, но зато ее скромность с избытком возмещалась роскошью помещения, предназначенного для моих научных занятий. Я всегда придерживался той точки зрения, что для плодотворной работы ума необходима обстановка, которая гармонировала бы с его деятельностью, и что наиболее возвышенные и отвлеченные идеи требуют окружения, радующего взор и эстетические чувства. Комната, предназначенная для моих занятий, была обставлена мрачно и торжественно, что должно было гармонировать с моими мыслями. Стены и потолок я оклеил черной блестящей бумагой, на которой золотом были начертаны причудливые и мрачные узоры. Черные бархатные занавески закрывали единственное окно с граненым стеклом; толстый и мягкий бархатный ковер поглощал звуки шагов. Вдоль карниза были протянуты золотые прутья, на которых висели шесть мрачных и фантастических картин, созвучных моему настроению. С центра потолка спускалась одна- единственная золотая нить, такая тонкая, что ее едва можно было различить, но зато очень крепкая. На ней висел золотой голубь с распростертыми крыльями. Птица была полая, и в ней находилась ароматическая жидкость. Фигура, изображающая сильфа, причудливо украшенная розовым хрусталем, парила над лампой и рассеивала мягкий свет. Бронзовый камин, выложенный малахитом, две тигровые шкуры на ковре, стол с инкрустациями из бронзы и два мягких кресла, отделанных плюшем янтарного цвета и слоновой костью, завершали обстановку моего рабочего кабинета, не считая длинных полок с книгами, протянувшихся под окном. Здесь были самые лучшие произведения тех, кто посвятил себя изучению тайны жизни. Беме, Сведенборг, Дамтон, Берто, Лацци, Синнет, Гардиндж, Бриттен, Дэнлоп, Эмберли, Винвуд Рид, де Муссо, Алан Кардек, Лепсиус, Сефер, Тольдо и аббат Любуа — таков далеко не полный перечень авторов, произведения которых были размещены на моих дубовых полках. Когда по ночам горела лампа и ее бледный мерцающий свет падал на мрачную и странную обстановку, создавалось именно то настроение, которое было мне необходимо. Кроме того, это настроение усиливалось завыванием ветра, который проносился над окружавшей меня унылой пустыней. Я думал, что здесь-то наконец я нашел тихую пристань в бурном потоке жизни, здесь я смогу спокойно жить и работать, забыв обо всем и позабытый всеми.

Но прежде чем я достиг этой тихой пристани, мне суждено было почувствовать, что я все же являюсь частицей рода человеческого и что нет возможности совсем порвать узы, связующие нас с себе подобными.

Я уже заканчивал сборы по переезду в мой новый дом, как вдруг однажды вечером я услышал грубый голос моей хозяйки, которая кого-то радостно приветствовала. А вскоре легкие и быстрые шаги прошелестели мимо двери моего кабинета, и я понял, что новая соседка заняла свою комнату. Итак, опасения оправдались, мои научные занятия были поставлены под угрозу из-за вторжения этой женщины. И я мысленно дал себе клятву, что вечер следующего дня я встречу на новой квартире, в тиши своего кабинета, вдали от мирских помех.

На другой день я, как обычно, встал очень рано и был удивлен, увидев из окна мою новую соседку, которая, опустив голову, шла узкой тропинкой со стороны болот. В руках она несла охапку диких цветов. Это была высокая девушка, в облике которой чувствовались изящество, утонченность, резко отличавшие ее от обитателей наших мест Она быстро и легко прошла по тропинке и, войдя через калитку в дальнем конце сада, села на зеленую скамью перед моим окном. Рассыпав на коленях цветы, она принялась приводить их в порядок. Я увидел величавую, красиво посаженную головку девушки и вдруг понял, что она необыкновенно прекрасна. Ее лицо, овальное, оливкового цвета, с черными блестящими глазами и нежными губами, было скорее испанского типа, чем английского. С обеих сторон ее грациозной царственной шейки спадали из-под широкополой соломенной шляпы два тугих локона иссиня-черных волос Правда, меня удивило, что ее ботинки и подол юбки свидетельствовали о долгой ходьбе по болоту, а не о краткой утренней прогулке, как вначале подумал. Легкое платье девушки было в пятнах, мокрое, на подошвах ботинок налип толстый слой желтой болотной почвы. Лицо казалось усталым, сверкающая красота юности была затуманена тенью внутренних переживаний. И вот, пока я разглядывал ее, она вдруг разразилась рыданиями и, отбросив цветы, быстро вбежала в дом.

Как я ни был рассеян, как мне ни был противен окружающий мир, меня вдруг охватил внезапный порыв сочувствия и симпатии при виде этой вспышки отчаяния, потрясшей странную «прелестную незнакомку. Я снова склонился над книгами, но мои мысли все время возвращались к гордо и четко очерченному лицу моей соседки, опущенной головке, испачканному платью, к горю, которое чувствовалось в каждой черточке ее лица.

Я снова и снова заставал себя за тем, что стою у окна и высматриваю, не появится ли она опять.

Миссис Адамс, моя хозяйка, обычно приносила завтрак ко мне в комнату, и я очень редко разрешал ей прерывать течение моих мыслей или отвлекать мой ум праздной болтовней от более серьезных дел. Но в это утро она вдруг обнаружила, что я готов слушать ее россказни, и она охотно стала говорить о нашей прелестной гостье.

— Звать ее Ева Камерон, сэр, — сказала она, — но кто она такая и откуда появилась, я знаю не больше вашего. Может быть, она приехала в Киркби-Мальхауз по той же причине, что и вы, сэр.

— Возможно, — заметил я, не обращая внимания на замаскированный вопрос. — Только думаю, что вряд ли Киркби-Мальхауз мог бы предоставить молодой леди какие-нибудь особенные развлечения.

— Здесь бывает весело, когда начинается ярмарка, — сказала миссис Адамс. — Но может быть молодая леди нуждается в отдыхе и укреплении здоровья?

— Весьма вероятно, — согласился я, размешивая кофе, — и несомненно, кто-либо из ваших друзей посоветовал ей обратиться в поисках того или другого к вам и вашему уютному домику.

— Нет, сэр! — воскликнула она. — Тут-то вся и загвоздка. Леди только что прибыла из Франции, как она узнала обо мне, я просто не приложу ума. Неделю тому назад ко мне заявляется мужчина, красивый мужчина, сэр и джентльмен — это было видно с одного взгляда «Вы миссис Адамс? — говорит он. — Я сниму у вас помещение для мисс Камерон Она приедет через неделю» — так он сказал. И затем исчез, даже не интересуясь моими условиями. А вчера вечером приехала и сама леди — тихонькая и удрученная. У нее французский акцент. Но я заболталась, сэр! Мне нужно пойти заварить чаю, ведь она, бедняжка, наверно, почувствует себя такой одинокой, проснувшись в чужом доме.

Глава II Я НАПРАВЛЯЮСЬ К ГАСТЕРОВСКОМУ БОЛОТУ

Я еще завтракал, когда до меня донеслись грохот посуды и шум шагов моей хозяйки Она направлялась к своей новой жилице. А спустя мгновение миссис Адамс, пробежав по коридору, ворвалась в мою комнату с воздетыми руками и испуганным взглядом.

— Господи боже мои! — кричала она. — Уж простите, что обеспокоила вас, сэр, но я так перепугалась из-за молодой леди: ее нет дома.

— Как так, — сказал я, — вон она где. — Я поднялся со стула и взглянул в окно. — Она перебирает — цветы, которые оставила на скамейке.

— О сэр, поглядите-ка на ее ботинки и платье, — с негодованием воскликнула хозяйка. — Хотелось бы мне, чтобы здесь была ее мать, очень хотелось бы. Где она пропадала, я не знаю, но ее кровать не тронута.

— Очевидно, она гуляла. Хотя время было, конечно, не совсем подходящим, — ответил я.

Миссис Адамс поджала губы и покачала головой. Но пока она стояла у окна, девушка с улыбкой взглянула вверх и веселым жестом попросила открыть окно.

— Вы приготовили мне чаю? — спросила она ясным и мягким голосом с легким французским акцентом.

— Он в вашей комнате, мисс.

Мисс Камерон собрала цветы в подол, и через мгновение мы услышали по ступенькам ее легкую эластичную походку. Итак, эта удивительная незнакомка бродила где-то всю ночь. Что могло заставить ее покинуть свою уютную комнату и отправиться к этим мрачным холмам, открытым всем ветрам? Было ли это только следствие неугомонного нрава, любви к приключениям? А может быть, это ночное путешествие имело более веские причины?

Расхаживая взад и вперед по комнате, я думал о склоненной головке, скорбном лице и о диком взрыве рыданий, подсмотренном мною в саду. Значит, ночная прогулка, какова бы ни была ее цель, не допускала мысли о развлечении. И все же, идя домой, я слышал ее веселый звонкий смех и голосок, громко протестующий против материнской заботы, с которой миссис Адамс настаивала, чтобы она тут же сменила испачканное платье. Мои ученые занятия приучили меня разрешать глубокие и серьезные проблемы, а тут «передо мной оказалась столь же серьезная человеческая проблема, которая в данный момент была недоступна моему пониманию.

В то утро я вышел на прогулку по болотам. На обратном пути, когда я поднялся на холм, возвышающийся над нашей местностью, я вдруг увидел среди скал мисс Камерон. Она поставила перед собою легкий мольберт с прикрепленной бумагой и готовилась писать красками великолепный ландшафт скал и поросшей вереском местности расстилавшейся перед нею. Наблюдая за девушкой, я увидел, что она беспокойно озирается. Рядом со мною была впадина, заполненная водой, и я, зачерпнув крышкой своей фляжки воду, подошел к девушке.

— Мне кажется, вам сейчас необходимо это, — сказал я, снимав фуражку и улыбаясь.

— Спасибо, — ответила она, заполняя водой свою баночку. — Я как раз разыскивала воду.

— Я имею честь говорит с мисс Камерон? — спросил я. — Я ваш сосед. Моя фамилия Эппертон. В этих диких краях приходится знакомиться без помощи посредников: ведь иначе мы никогда не смогли бы познакомиться.

— О, значит, вы тоже живете у миссис Адаме! — воскликнула девушка. — А я думала, что тут нет никого, кроме местных крестьян.

— Я приезжий, как и вы, — ответил я. — Веду научную работу и приехал сюда в поисках покоя и тишины.

— Да, здесь действительно тихо, — сказала она, оглядывая огромные пространства, поросшие вереском. Только одна-единственная тоненькая полоска серых домиков была видна в отдалении.

— И все же здесь недостаточно тихо, — ответил я, — смеясь. — И потому мне приходится переселиться в глубь этой болотистой местности для моей работы требуется полный покой и уединение.

— Неужели вы построили себе жилье на этих болотах? — спросила она, вскидывая брови.

— Да, и думаю в ближайшие дни поселиться там.

— Ах, как это печально, — воскликнула она. — А где же этот дом, что вы построили?

— Вон там, — ответил я. — Видите этот ручей, который издали похож на серебряный пояс. Это ручей Гастер, текущий с Гастеровских болот.

При этих словах она вздрогнула и обратила на меня большие темные вопрошающие глаза, в которых боролись удивление, недоверие и что-то похожее на ужас.

— И выбудете жить на Гастеровских болотах?! — воскликнула она.

— Да. А вы что, знаете что-либо о Гастеровских болотах? — спросил я. — Я думал, что вы совсем чужая в этих краях.

— Это правда. Я никогда не бывала здесь, — ответила она. Но мой брат рассказывал мне об этих Йоркширских болотах, и, если я не ошибаюсь, он называл их невероятно дикими и безлюдными.

— Вполне возможно, — сказал я беззаботно. — Это действительно тоскливое место.

— Но тогда зачем же вам жить там! — воскликнула она с волнением. — Подумайте об одиночестве, скуке, отсутствии удобств и помощи, которая вдруг может понадобиться вам.

— Помощи? Какая помощь может мне понадобиться на Гастеровских болотах?

Она опустила глаза и пожала плечами.

— Заболеть можно всюду, — сказал она. — Если бы я была мужчиной, я не согласилась бы жить в одиночестве на Гастеровских болотах.

— Мне приходилось преодолевать гораздо большие неудобства, чем эти, — ответил я, смеясь. — Но, боюсь, ваша картина будет испорчена: кажется, начинается дождь.

Действительно, пора уже было искать укрытия, потому что не успел я закончить фразу, как пошел сильный дождь. Весело смеясь, моя спутница набросила на голову легкую шаль и, схватив мольберт, бросилась бежать с грациозной гибкостью молодой лани по заросшему дроком склону. Я следовал за нею со складным стулом и коробкой красок.

Это странное заблудшее существо, заброшенное судьбой в нашу деревушку в Западном Райдинге, в сильнейшей степени возбудило мое любопытство. И по мере того как я все больше узнавал ее, мое любопытство не только не уменьшалось, но, напротив, все увеличивалось. Здесь мы были отрезаны от окружающего мира, и поэтому не требовалось много времени, чтобы между нами возникли чувства дружбы и взаимного доверия. Мы бродили по утрам на болотах, а вечерами, стоя на утесе, глядели, как огненное солнце медленно погружается в далекие воды Моркэмба. О себе девушка говорила откровенно, ничего не скрывая. Ее мать умерла совсем молодая, юность мисс Камерон провела в бельгийском монастыре, который она только что окончательно покинула. Ее отец и единственный брат, говорила она, составляли всю ее семью. И все же, когда разговор случайно заходил о том, что побудило ее поселиться в такой уединенной местности, она проявляла странную сдержанность и либо погружалась в безмолвие, либо переводила разговор на другие темы. В остальном она была превосходным товарищем; симпатичная, начитанная, с острым и тонким умом и широким кругозором. И все же какое-то темное облако, которое я заметил еще в первое утро, как только увидел ее, никогда не покидало девушки. Я не раз замечал, как ее смех вдруг застывал на губах, как будто какая-то тайная мысль скрывалась в ней и подавляла ее радость и юное веселье.

Но вот настал вечер перед моим отъездом из Киркби-Мальхауза. Мы сидели на зеленой скамье в саду. Темные мечтательные глаза мисс Камерон грустно глядели на мрачные болота. У меня на коленях лежала книга, но я украдкой разглядывал прелестный профиль девушки, удивляясь, как могли двадцать лет жизни оставить на ней такой грустный отпечаток.

— Вы много читали? — спросил я. — Сейчас женщины имеют эту возможность в большей степени, чем их матери. Задумывались ли вы о будущем, о прохождении курса в колледже или об ученой профессии?

Она устало улыбнулась в ответ.

— У меня нет цели, нет стремлений, — сказала она. — Мое будущее темно, запутанно, хаотично. Моя жизнь похожа на тропинку в этих болотах. Вы видели такие тропинки, мсье Эппертон. Она ровные, прямые и четкие только в самом начале, но потом поворачивают то влево, то вправо по скалам и утесам, пока не исчезнут в трясине. В Брюсселе моя тропа была прямой, а сейчас, боже мой, кто может мне сказать, куда она ведет!

— Не нужно быть пророком, чтобы ответить на этот вопрос, мисс Камерон, — молвил я с отцовской нежностью (ведь я был вдвое старше ее). — Если бы мне было позволено предсказать ваше будущее, я сказал бы, что вам назначена участь всех женщин: дать счастье какому-нибудь мужчине.

— Я никогда не выйду замуж, — сказала она твердо, что удивило и немного рассмешило меня.

— Не выйдете замуж, но почему?

Странное выражение промелькнуло по тонким чертам ее лица, и она стала нервно рвать травинки около себя.

— Я не могу рисковать, — сказала она дрожащим от волнения голосом.

— Не можете рисковать?

— Нет, это не для меня. У меня другие дела. Та тропинка, о которой я вам говорила, должна быть пройдена мною в одиночестве.

— Но ведь это ужасно, — сказал я. — Почему ваша участь, мисс Камерой, должна быть не такой, как у моих сестер или у тысячи других молодых девушек? Возможно, в вас говорит недоверие к мужчинам или страх перед ними. Конечно, замужество связано с некоторой долей риска, но оно приносит счастье.

— Риск пришелся бы на долю того мужчины, который женился бы на мне! — воскликнула она. И вдруг в одно мгновение, как будто поняв, что сказала слишком много, она вскочила на ноги и закуталась в свою накидку. — Воздух становится прохладным, мсье Эппертон, — сказала она и быстро исчезла, оставив меня в размышлении над странными словами, сорвавшимися с ее уст.

Я боялся, что прибытие этой девушки может отвлечь меня от моих занятий, но я никогда не предполагал, что все мои мысли, мои увлечения могут измениться за такой короткий промежуток времени. В этот вечер я допоздна бодрствовал в своей маленькой комнатке, удивляясь собственному поведению. Мисс Камерон молода, красива, влечет к себе и красотой, и странной тайной, окружающей ее. Неужели она могла бы отвлечь меня от занятий, которые заполняли мой ум? Неужели могла бы изменить направление всей моей жизни, какое я сам наметил для себя? Я не был юнцом, которого могли бы поколебать или вывести из состояния равновесия черные глазки и нежные улыбки женщин. Но, как-никак, прошло уже три дня, а мой труд лежал без движения. Ясно, мне пора уходить отсюда. Я сжал зубы и дал себе клятву, что не пройдет и дня, как я порву эти нежданные узы и удалюсь в одинокое пристанище, которое ожидало меня на болотах. На следующее утро, как только я позавтракал, крестьянин подтащил к моей двери ручную тележку, на которой нужно было перевезти в новое жилище мои немногочисленные пожитки. Мисс Камерон не выходила из комнаты, и, хотя я внутренне боролся с ее чарами, я все же был очень огорчен, боясь, что она даст мне уйти, не сказав ни слова на прощание. Ручная тележка с грузом книг уже тронулась в путь, и я, пожав руку миссис Адаме, готовился последовать за ней, когда слышал шелест быстрых шагов по лестнице. И вот мисс Камерон уже была рядом со Мной, задыхаясь от спешки.

— Так вы уходите, на самом деле уходите?! — воскликнула она.

— Меня зовут мои научные занятия.

— И вы направляетесь к Гастеровским болотам? — спросила девушка.

— Да, к тому домику, что я там построил.

— И вы будете жить там совсем один?

— Со мной будет сотня друзей — вон они там лежат в тележке.

— Ах, книги! — воскликнула она, сопровождая эти слова прелестным, грациозным пожатием плеч. — Но вы выполните мою просьбу?

— Какую? — спросил я удивленно.

— О, это такой пустяк. Вы не откажете мне, не правда ли?

— Вам стоит только сказать…

Она склонила ко мне свое прелестное личико, на котором была написана самая напряженная серьезность.

— Вы обещаете запирать на ночь вашу дверь на засов? — сказала она и исчезла, прежде чем я успел сказать хотя бы слово в ответ на ее удивительную просьбу.


Мне даже не верилось, что я наконец-то водворился в свое уединенное жилище, которое окружали многочисленные мрачные гранитные утесы. Более безрадостной и скучной пустыни мне не приходилось видеть, но в самой этой безрадостности таилось какое-то обаяние. Что могло здесь, в этих бесплодных волнообразных холмах или в голуб9 м молчаливом своде неба, отвлечь мои мысли от высоких дум, в которые я был углублен? Я покинул людей, ушел от них — хорошо это или плохо — по своей собственной тропинке. Я надеялся забыть печаль, разочарования, волнения и все прочие мелкие человеческие слабости. Жить для одной только науки — это самое высокое стремление, которое возможно в жизни. Но в первую же ночь, которую я провел на Гастеровских болотах, произошел странный случай, который вновь вернул мои мысли к покинутому мною миру.

Вечер был мрачный и душный, на западе собирались большие гряды синевато-багровых облаков. Ночь тянулась медленно, и воздух в моей маленькой хижине был спертым, и гнетущим. Казалось, какая-то тяжесть лежит у меня на груди. Издалека донесся низкий стонущий раскат грома. Заснуть было невозможно. Я оделся и, стоя у дверей хижины, глядел в окружавший меня мрак, тускло подсвеченный лунным светом. Журчание Гастеровского ручья и монотонное уханье далекой совы были единственными звуками, достигавшими моего слуха. Избрав узкую овечью тропку, проходившую возле реки, я прошел по ней с сотню ярдов и только повернул, чтобы пойти обратно, как вдруг нашедшая туча закрыла луну и стало совершенно темно. Мрак стал настолько полным, что я не мог различить ни тропинки под ногами, ни ручья, текущего правее меня, ни скал с левой стороны. Я медленно шел, пытаясь на ощупь найти путь в густом мраке, как вдруг раздался грохот грома, ярко сверкнула молния, осветив все пространство болот. Каждый кустик, каждая скала вырисовывались ясно и четко в мертвенно-бледном свете. Это продолжалось одно только мгновение, но я вдруг затрепетал от изумления и страха: на моей тропинке в каких-нибудь двадцати метрах от меня стояла женщина. Вспышка молнии озарила каждую черточку ее лица, платья. Я увидел темные глаза, высокую грациозную фигуру. Ошибки быть не могло. Это была она — Ева Камерон, девушка, которую я, по мои предположениям, потерял навсегда. Какое-то мгновение я стоял остолбенев. Неужели это действительно была она или только плод моего воображения? Я быстро побежал вперед в том направлении, где ее увидел. Громко закричал. Однако ответа не было. Я кричал снова и снова, однако все было бесполезно. Вторая вспышка молнии осветила местность, и луна наконец прорвалась из-за туч. Но хотя я поднялся на холм, с которого была видна вся равнина, заросшая вереском, я не увидел ни признака этой странной полуночной путешественницы. А затем я вернулся в свою маленькую хижину, не уверенный, была ли это действительно мисс Камерон.

В течение трех дней, последовавших за этим полуночным происшествием, я яростно работал с раннего утра и до поздней ночи. Запирался в четырех стенах моего рабочего кабинета, и все мои мысли были погружены в книги и рукописи. Мне казалось, что наконец-то я достиг тихой пристани, оазиса в научных работах, о котором я так долго мечтал. Но увы! Моим надеждам и замыслам не было суждено осуществиться. Вскоре со мною произошел ряд странных и неожиданных событий, которые полностью нарушили монотонность моего существования.

Глава III СЕРЫЙ ДОМИК В ЛОЩИНЕ

Это случилось на четвертый или пятый день после моего переселения на новое место. Я вдруг услышал шаги около дверей, и тут же последовал резкий стук в дверь, как будто от удара палкой. Взрыв адской машины вряд ли удивил бы меня в большей степени. Я был уверен, что навсегда отстранил от себя всякое вторжение посторонних, и вдруг такой бесцеремонный стук, как будто у меня здесь трактир. В гневе я отбросил книгу и отодвинул засов как раз в то мгновение, когда пришелец поднял свою палку для того, чтобы повторить свой стук. Это был высокий мускулистый человек с рыжеватой бородкой, но далеко не изящный. Пока он стоял, ярко освещенный солнцем, я разглядел его лицо. Большой мясистый нос, решительные голубые глаза с густыми нависшими бровями, широкий лоб, весь изборожденный глубокими морщинами, столь не соответствующими его возрасту. Несмотря на выцветшую фетровую шляпу и цветастый платок, наброшенный на мускулистую загорелую шею, я с первого взгляда заметил, что это был интеллигентный, культурный человек. Я ожидал увидеть какого-нибудь пастуха или неотесанного бродягу, но появление этого человека, естественно, привело меня в некоторое замешательство.

— Вы удивлены? — спросил он с улыбкой. — Неужели вы полагаете, что вы единственный человек в мире, стремящийся к уединению? Как видите, в этой дикой местности, кроме вас, имеются еще и другие отшельники.

— Вы хотите сказать, что живете здесь? — спросил я довольно недружелюбно.

— Вон там, наверху, — ответил он, указывая направление головой. — И я подумал, раз мы с вами соседи, мистер Эппертон, мне? следует заглянуть и узнать, не нужна ли вам моя помощь.

— Благодарю вас, — холодно сказал я, — держа руку на засове двери. — Я человек со скромными требованиями, и вы ничем не сможете помочь мне: Вы знаете мое имя, — добавил я помолчав, — а я…

Казалось, он был недоволен моим нелюбезным приемом.

— Я узнал ваше имя от каменщиков, которые здесь работали, — сказал он. — Что касается меня, то я Хирург с Гастеровских болот. Здесь меня знают под этим прозвищем. Оно ничуть не хуже любого имени.

— У вас здесь, наверно, не такое уж большое поле деятельности, — заметили.

— Кроме вас, здесь нет ни души на целые мили во все стороны.

— Мне кажется, вы сами когда-то нуждались в помощи, — заметил я, глядя на большое белое пятно на загорелой щеке своего гостя, похожее на след от недавнего воздействия какой-то сильной кислоты.

— Это пустяки, — ответил он кратко, отворачиваясь, однако, чтобы скрыть этот знак. — Ну я пойду: меня ждет мой товарищ. Так если я смогу быть вам чем-нибудь полезен, пожалуйста, сообщите мне. Нужно только пройти вдоль ручья против течения около мили, и вы легко найдете меня. Скажите, у вас есть засов на двери?

— Да, — ответил я, несколько удивленный этим вопросом.

— Тогда держите дверь на запоре, — сказал он. — Это болото странное место. Никогда не знаешь, с кем повстречаешься. Лучше остерегаться. Прощайте.

Он приподнял шляпу, повернулся на каблуках и побрел вдоль берега ручья.

Я все еще стоял, держась за дверь и глядя вслед нежданному посетителю, когда заметил еще одного обитателя этой дикой местности. На некотором расстояний, около тропинки, по которой пошел незнакомец, лежал большой серый валун. Облокотись на него, стоял невысокий сморщенный человек. Он выпрямился при приближении к нему незнакомца и двинулся ему навстречу.

Они поговорили одну-две минуты, высокий человек несколько раз указывал головой в мою сторону, как будто передавал о том, что произошло между нами. Затем они пошли вместе, пока не скрылись, за выступом скалы. Потом я увидел, как они, поднимались по следующему склону. Мой новый знакомый обхватил рукой своего старшего приятеля то ли из дружеского расположения, то ли желая помочь ему преодолеть крутой подъем. Очертания плотной и сильной фигуры моего посетителя и его тощего сгорбленного товарища были видны на фоне неба. Обернувшись, они смотрели в мою сторону. Заметив это, я захлопнул дверь, опасаясь, как бы они не вздумали вернуться. Когда я спустя несколько минут выглянул из окна, их уже не было.

До самого вечера я тщетно старался вернуть себе безразличное отношение ко всему окружающему. Чтобы я ни думал, мои мысли возвращались к Хирургу и его сгорбленному товарищу. Что он имел в виду, говоря о засове моей двери, и как случилось, что его зловещее предупреждение совпало с прощальными словами Евы Камерон?.. Я снова и снова размышлял о том, какие причины побудили моих двух новых соседей, столь различных по возрасту и облику, поселиться вместе на этих диких, суровых болотах. Может быть, подобно мне они были погружены в какие- нибудь захватывающие научные исследования? А возможно, сообщничество в преступлении заставило их избегать людных мест? Ведь должна была быть какая- нибудь причина, и, очевидно, весьма основательная, чтобы заставить образованного человека вести такой образ жизни. Только сейчас я начал понимать, что толпы людей в городе могут в несравненно меньшей степени быть помехой, чем отдельные лица в глухой местности.

Весь день я работал над египетскими папирусами, но ни запутанные рассуждения древнего мемфисского философа, ни мистический смысл, заключенный в страницах старинных книг, не могли отвлечь мой ум от земных дел. К вечеру я с отчаянием отбросил свою работу. Я был очень раздражен на этого человека за его бесцеремонное вторжение. Стоя возле ручья, который журчал за дверью моей хижины, я охлаждал на воздухе разгоряченный лоб и снова обдумывал все с самого начала. Конечно, загадочность появления двух моих соседей я заставляет меня так настойчиво думать о лих.

Если бы эта загадка была выяснена, они перестали бы мешать моим занятиям. Почему бы мне не отправиться к их жилищу и не посмотреть самому (так, чтобы они не подозревали о моем присутствии), что это за люди? Я не сомневался, что их образ жизни допускает самое простое и прозаическое объяснение. Во всяком случае, ветер был прекрасный, а прогулка освежила бы и тело и ум. Я закурил трубку и отправился по болотам в том направлении, в котором скрылись оба моих соседа. Солнце уже стояло низко, запад был огненно-красный, вереск залит темно-розовым светом, вся ширь неба разрисована самыми разнообразными оттенками, от бледнозеленого в зените до яркого темно-красного на горизонте. Палитра, на которой создатель размешивал свои первоначальные краски, должна была быть огромной. С обеих сторон гигантские остроконечные вершины Ингльборо и Пеннингента глядели вниз на сумрачное, унылое пространство, расстилающееся между ними. По мере того как я шел вперед, суровые болотистые места справа и слева образовывали резко очерченную долину, в центре которой извивался ручей. По обоим сторонам серые скалы отмечали границы древнего ледника, морены от которого образовали почву около моего жилища. Измельченные валуны, крутые откосы и фантастически разбросанные скалы — все они несли на себе доказательства огромной силы древнего ледника и показывали места, где его холодные пальцы рвали и ломали крепкие известняки.

Почти на полпути по этой дикой лощине стояла небольшая группа искривленных и чахлых дубов. Позади них поднимался в тихий вечерний воздух тонкий темный столб дыма. Значит, здесь находится дом моих соседей. Вскоре я смог добраться до прикрытия из линии скал и достигнуть места, с которого можно было наблюдать за домам, оставаясь незамеченным. Это была небольшая крытая шифером хижина, по размерам немногим более трех валунов, которые ее окружали. Как и моя хижина, она, видимо, предназначалась для пастухов, но тут не понадобилось больших трудов со стороны новых хозяев для приведения ее в порядок и увеличения размеров жилья. Два небольших окошка, покосившаяся дверь и облезлый бочонок для дождевой воды — это было все, по чему я мог составить себе представление об обитателях этого домика. Но даже эти предметы наводили на размышления, потому что когда я подошел поближе, все еще скрываясь за скалами, то увидел, что окна были заперты толстыми железными засовами, а старая дверь обита закреплена железом. Эти странные меры предосторожности наряду с диким окружением и уединенностью придавали хижине какой-то жуткий вид. Засунув трубку в карман, я прополз на четвереньках через папоротник, пока не оказался в ста ярдах от дверей моих соседей. Дальше я не мог двигаться, опасаясь, что меня заметят.

Только я успел схорониться в своем убежище, как дверь хижины распахнулась и человек, называвший себя Хирургом с Гастеровских болот, вышел из дома. В руках у него была лопата. Перед дверью расстилался небольшой обработанный клочок земли, на котором росли картофель, горох и другие овоща, и он принялся за прополку, напевая что-то. Хирург был целиком погружен в свою работу, повернувшись спиной к домику, как вдруг из приоткрытой двери появилось то самое тощее создание, которое я видел утром. Теперь я заметил, что это мужчина шестидесяти лет, весь в морщинах, сгорбленный и слабый, с редкими седыми волосами и длинным бледным лицом. Робкими шагами он добрался до Хирурга, который не подозревал о его приближении, пока тот не подошел к нему вплотную. Его шаги, а может быть, дыхание наконец обнаружили его близость, потому что работавший резко выпрямился и повернулся к старику. Они шагнули друг другу навстречу, как бы желая поприветствовать один другого, и вдруг — я даже теперь чувствую тот внезапный ужас, который тогда охватил меня — высокий мужчина набросился на своего товарища, сбил его с ног и, схватив на руки, быстро скрылся с ним в хижине.

Хотя за свою богатую приключениями жизнь я видел многое, все же внезапность и жестокость, свидетелем которых я оказался, заставили меня содрогнуться. Возраст маленького человечка, его слабое телосложение, смиренное и униженное поведение — все вызывало чувство негодования на поступок Хирурга. Я был так возмущен, что хотел броситься к хижине, хотя не имел при себе никакого оружия. Но вскоре звук голосов изнутри показал, что жертва пришла в себя. Солнце тем временем опустилось за горизонт, все стало серо, за исключением красного отблеска на вершине Пеннингента.

Пользуясь наступающим мраком, я подошел к самой хижине и напряг слух, чтобы узнать, что происходит. Я слышал высокий жалобный голос пожилого человека и низкий грубый монотонный голос Хирурга, слышал странное металлическое звяканье и лязг. Немного спустя Хирург вышел, запер за собою дверь и зашагал взад и вперед, хватаясь за голову и размахивая руками, как безумный. Затем он почти бегом пошел по долине и вскоре потерялся из виду среди скал. Когда замер звук его шагов, я вплотную подошел к хижине. Затворник все еще бормотал что-то и время от времени стонал. Разобрав слова, я помял, что он молится — пронзительно и многословно. Молитвы он бормотал быстро и страстно, как это делает человек, чувствуя неминуемую опасность. Я был охвачен невыразимым трепетом, слушая этот поток жалобных слов одинокого страдальца, слов, нарушавших ночную тишину и не предназначенных для слуха постороннего. Я размышлял над тем, следует ли мне вмешаться в это дело, как вдруг услышал издалека звук шагов возвращающегося Хирурга. Я быстро приник к оконному стеклу и взглянул внутрь. Комната была освещена мертвенно-бледным светом, исходящим, как я узнал впоследствии, от химического горна. При его ярком блеске я увидел множество реторт и пробирок, которые сверкали на столе и отбрасывали странные, причудливые тени. В дальнем конце комнаты была деревянная решетка, похожая на клетку для кур, и вней, все еще погруженный в молитву, стоял на коленях человек, голос которого я слышал. Его лицо, озаренное светом горна, вырисовывалось из мрака, как лица на картинах Рембрандта. Каждая морщинка была видна на коже, похожей на пергамент. Я успел бросить только беглый взгляд, затем, отпрянув от окна, побежал среди скал и вереска, не замедляя шага, пока снова не оказался у себя дома. Я был расстроен и потрясен в большей степени, чем мог ожидать.

Долгие ночные часы я метался и ворочался на подушке. У меня возникло странное предположение, вызванное сложной аппаратурой, которую я видел. Могло ли быть, что этот Хирург был занят какими-то секретными ужасными опытами, которые он производил на своем товарище? Такое предположение могло объяснить уединенность жизни, которую он вел. Но как примирить это предположение с теплыми дружескими чувствами между ними, свидетелем которых был я не далее, как в это утро? Горе или безумие заставляли этого человека рвать на себе волосы и ломать руки, когда он вышел из хижины? А очаровательная Ева Камерон, неужели и она была участницей этого темного дела? А загадочные ночные хождения, которые она совершала, не имели ли они целью встречаться с моими зловещими соседями? А если так, то какие же страшные узы могли связывать всех троих? Как я ни старался, я никак не мог найти удовлетворительного ответа на все эти вопросы.

Проснулся я на рассвете измученный и слабый.

Мои сомнения, действительно ли я видел свою прежнюю соседку в ту ночь, были наконец разрешены. Идя по тропинке, ведущей к болотам, я увидел в том месте, где почва была мягкой, отпечаток ботинка, маленького, изящного женского ботинка. Этот крошечный каблук и высокий подъем могли принадлежать только моей приятельнице из Киркби-Мальхауза. Некоторое расстояние я шел по ее следу, пока он не затерялся на жесткой, каменистой почве. И все же он указывал направление к уединенной зловещей хижине. Какие силы могли гнать эту хрупкую девушку сквозь ветер, дождь и мрак, через страшные болота на это странное свидание?!

Но я-то, зачем я позволяю своим мыслям заниматься такими вещами? Разве я не гордился тем, что живу только своей собственной жизнью вне сферы интересов других людей? Почему же мои намерения и решения оказались поколебленными только потону, что я посчитал непонятным поведение своих соседей? Это было недостойно, это было просто ребячеством. Я заставил себя не думать об этом и вернулся к прежнему спокойствию. Это было не так просто. Прошло несколько дней, в продолжение которых я не выходил из своей хижины, как вдруг новое событие опять встревожило мои мысли.

Я говорил, что ручей протекал по долине у самой моей двери. Спустя примерно неделю после описанных мною событий я сидел у окна, как вдруг заметил что-то белое, медленно плывущее по течению. Первой моей мыслью было, что это тонет овца. Схватив палку, я побежал на берег и выловил этот предмет. Он оказался большим куском полотна, разорванным в клочья. Но что придавало ему особо зловещее значение, так это то обстоятельство, что по кромкам он был забрызган и испачкан кровью. В тех местах, которые пропитались водой, были заметны только следы крови; в других местах пятна были четкие и совершенно недавнего происхождения. Я содрогнулся, увидя это. Полотно могло быть принесено потоком только со стороны хижины в лощине. Какие ужасные и преступные события оставили этот страшный след? Я тешил себя мыслью, что дела человеческие не имеют для меня никакого значения, и все же все мое существо было отхвачено тревогой и желанием узнать, что случилось. Мог ли я оставаться в стороне, когда такие дела совершаются всего в какой-нибудь миле от меня? Я чувствовал, что во мне еще живет прежний человек и что я обязан разгадать эту тайну. Закрыв за собою дверь хижины, я отправился в лощину по направлению к домику Хирурга. Но мне не понадобилось далеко идти: я заметил его самого. Он быстро шел по склону холма, бил палкой кусты дрока и рычал как сумасшедший. При виде этого мои сомнения в нормальности его рассудка значительно окрепли. Когда он приблизился, я заметил, что его левая рука была на перевязи. Увидев меня, он в нерешительности остановился, как будто не зная, подойти ко мне или нет. Но у меня не было ни малейшего желания говорить с ним, и поэтому я поспешил дальше, а он продолжал свой путь, все еще крича и нанося удары, палкой вокруг себя. Когда он скрылся в вереске, я снова пошел к его хижине, решив найти какое-нибудь объяснение случившемуся. Достигнув жилища Хирурга, я с удивлением заметил, что обитая железом дверь раскрыта настежь. Почва около самой двери носила следы борьбы, химическая аппаратура и горн были разбиты и разбросаны. Но самое подозрительное было то, что мрачная деревянная клетка была испачкана кровью, а ее несчастный обитатель исчез. У меня упало сердце: я был убежден, что никогда не увижу его больше на этом свете. По долине было разбросано несколько пирамид, сложенных из серого камня. И я почему-то невольно подумал, что под какой-то из этих пирамид скрываются следы последнего акта, завершившего эту длинную трагедию.

В хижине не было ничего, что могло бы пролить свет на личность моих соседей. Комната была заполнена химикалиями и различной аппаратурой. В одном углу был небольшой книжный шкаф с ценными научными трудами, в другом — груда геологических образцов, собранных на известняках. Мой взор быстро охватил все эти подробности, но мне было не до тщательного осмотра: я боялся, что хозяин дома может вернуться и застать меня здесь. Покинув хижину, я поспешил домой. Тяжесть лежала у меня на сердце. Над уединенным ущельем нависла жуткая тень нераскрытого преступления, делавшая мрачные болота еще более мрачными, а дикую местность еще более тоскливой и страшной. Я подумал, не сообщить ли о том, что я видел, в полицию Ланкастера, но меня пугала перспектива сделаться свидетелем в «громком деле», страшили докучливые репортеры, которые будут влезать в мою жизнь. Разве для этого я удалился от всего, человеческого и поселился в этих диких краях? Мысль о гласности была мне невыносима. Может быть, лучше подождать, понаблюдать, не предпринимая решительных шагов, пока не приду к более определенному заключению о том, что я слышал и видел.

На обратном пути я не встретил Хирурга, но, когда вошел в свою хижину, был поражен и возмущен, увидя, что кто-то побывал здесь за время моего отсутствия. Из-под кровати были выдвинуты ящики, стулья отодвинуты от стены. Даже мой рабочий кабинет не избежал грубого вторжения, потому что на ковре были ясно видны отпечатки тяжелых ботинок. Я не отличался выдержкой даже в лучшие времена, а это вторжение и копание в моих вещах привели меня в бешенство. Посылая проклятья, я схватил с гвоздя свою старую кавалерийскую саблю и провел пальцем по лезвию. Там посредине была большая зазубрина, где сабля ударила по ключице баварского артиллериста в те дни, когда мы отбивали атаки фон-дер Танна под Орлеаном. Сабля была еще достаточно остра и могла сослужить мне службу. Я положил ее у изголовья постели так, чтобы можно было легко ее достать. Я был готов дать достойный отпор незваному гостю, как только он появится.

Глава IV О ЧЕЛОВЕКЕ, ПРИШЕДШЕМ В НОЧИ

Настала бурная грозная ночь, луна была затемнена клочьями облаков, ветер дул меланхоличными порывами, рыдая и вздыхая над болотами и заставляя стонать кустарник. По временам брызги дождя ударяли по оконному стеклу. Я почти до полуночи просматривал статью Иамбликуса, александрийского ученого, о бессмертии. Император Юлиан сказал как-то об Иамбликуса, что он был последователем Платона по времени, но не по гениальности. Наконец, захлопнув книгу, я открыл дверь и бросил последний взгляд на, мрачные болота и еще более мрачное небо. И в это мгновение между облаками ярко блеснула- луна, и я, увидел человека, называвшего себя Хирургом с Гастеровских болот. Он сидел на корточках на склоне холма среди вереска менее чем в двухстах ярдах от моей двери, неподвижный как изваяние. Пристальный взгляд Хирурга был устремлен на дверь моего жилища.

При виде этого стража меня пронзил трепет ужаса: мрачный, загадочный облик, его создавал вокруг этого человека какие-то странные чары: время, и место его появления, казалось, предвещали что-то страшное. Но возмущение, охватившее меня, вернуло мне самообладание, и я, сбросив с себя чувство растерянности, направился в сторону пришельца. Увидев меня. Хирург поднялся, повернулся ко мне. Луна освещала его серьезное; заросшее бородой лицо и сверкающие глаза.

— Что это значит? — воскликнул я, подходя к нему. — Как высмеете следить за мной?

Я увидел, как вспышка гнева озарила его лицо.

— Жизнь в деревне заставила вас позабыть приличия, — сказал он, — по болоту разрешается ходить всем.

— А в мой дом, по-вашему, тоже можно всем заходить?! — воскликнул я. — Вы имели наглость обыскать его сегодня вечером в мое отсутствие.

Он вздрогнул, и на лице его появилось крайнее волнение.

— Клянусь вам, что я тут ни при чем, — воскликнул он. — Я никогда в жизни не переступал порога вашего дома. О, сэр, поверьте мне, вам грозит опасность, вам следует остерегаться.

— Ну вас к черту, — сказал я, — Я видел, как вы ударили старика, думая, что вас никто не заметит. Я был около вашей хижины и знаю все. Если только в Англии существуют законы, вас повесят за ваше преступление. А что касается меня, то я старый солдат, я вооружен и запирать дверь не буду. Но если вы или какой-нибудь другой негодяй попробует перешагнуть мой порог, вы поплатитесь своей шкурой.

С этими словами я повернулся и направился в свою хижину. Когда я оглянулся, он еще глядел мне вслед — мрачная фигура с низко опущенной головой. Я беспокойно спал всю эту ночь, но больше ничего не слышал о загадочном страже; его не было и утром, когда я выглянул из-за двери.

В течение двух дней ветер свежел и усиливался, налетали шквалы дождя. Наконец на третью ночь разразилась самая яростная буря, какую я когда-либо наблюдал в Англии. Гром ревел и грохотал над головой, непрерывное сверкание молний озаряло небо. Ветер дул порывами, то уносясь с рыданием вдаль, то вдруг хохоча и воя у моего окна и заставляя дребезжать стекла в рамах. Я чувствовал, что уснуть не смогу. Не мог и читать. Я наполовину приглушил свет лампы и, откинувшись на спинку стула, предался мечтам. По всей вероятности, я потерял всякое представление о времени, потому что не помню, как долго сидел так, на — грани между размышлением и дремотой. Наконец около трех или, может быть, четырех часов я, вздрогнув, пришел в себя — не только пришел в себя: все чувства, все нервы мои были напряжены. Оглядевшись в тусклом свете, я не обнаружил ничего, что могло бы оправдать мой внезапный трепет. Знакомая комната, окно, затуманенное дождем, и крепкая деревянная дверь — все было по-прежнему. Я стал убеждать себя, что какие-нибудь бесформенные грезы вызвали эту непонятную дрожь, как вдруг в одно мгновение понял, в чем дело. Это был звук шагов человека около моей хижины. В паузах между ударами грома, в шуме дождя и ветра я мог различить крадущиеся шаги. Я сидел, затаив, дыхание, вслушиваясь в эти жуткие звуки. Шаги остановились у самой моей двери. Теперь я слышал затрудненное дыхание и одышку, как будто этот человек шел издалека и очень торопился. Сейчас одна только дверь отделяла меня от ночного бродяги, который с трудом переводил дыхание. Я не трус, но ночная буря и смутные предостережения, которые мне делали, а также близость этого странного посетителя в такой степени лишили меня присутствия духа, что я не мог вымолвить ни слова. И все же я протянул рук и схватил свою саблю, устремив пристальный взгляд на дверь. Я от всего сердца хотел одного, чтобы все скорее кончилось. Любая явная опасность была лучше этого страшного безмолвия, нарушаемого только тяжелым дыханием.

В мерцающем свете угасающей лампы я увидел, что щеколда моей двери пришла в движение, как будто на нее производилось легкое давление снаружи. Она медленно поднялась, пока не освободилась от скобы, затем последовала пауза примерно на десять секунд, в продолжение которых я сидел с широко раскрытыми глазами и обнаженной саблей. Потом очень медленно дверь стала поворачиваться на петлях, и свежий ночной воздух со свистом проник через щель. Кто-то действовал очень осторожно: ржавые петли не издали ни звука. Когда дверь приоткрылась, я разглядел на пороге темную призрачную фигуру и бледное лицо, обращенное ко мне. Лицо было человеческое, но в глазах не было ничего похожего на человеческий взгляд. Они, казалось, горели в темноте зеленоватым блеском. Вскочив со стула, я поднял было обнаженную саблю, как вдруг какая-то вторая фигура с диким криком бросилась к двери. При виде ее мой призрачный посетитель испустил пронзительный вопль и побежал через болота, визжа, как побитая собака.

Дрожа от недавнего страха, я стоял в дверях, вглядываясь в ночную мглу. В моих ушах все еще звенели резкие крики беглецов. В этот момент яркая вспышка молнии осветила как днем всю местность. При этом свете я разглядел далеко на склоне холма две неясные фигуры, бегущие друг за другом с невероятной быстротой по заросшей вереском местности. Даже на таком расстоянии различие между ними не давало возможности ошибиться: первый — это был маленький человечек, которого я считал мертвым, второй — мой сосед, Хирург. Короткое мгновение я видел их четко и ясно в неземном свете молнии, затем тьма сомкнулась, над ними и они исчезли.

Когда я повернулся, чтобы войти в свое жилище, моя нога наступила на что-то лежащее на пороге. Наклонившись, я поднял этот предмет. Это был прямой нож, сделанный целиком из свинца, и такой мягкий и хрупкий, что казалось странным, что его могли применить в качестве оружия. Чтобы сделать его более безопасным, конец ножа был срезан. Острие, однако, было все же старательно отточено на камне, что было видно по царапинам, и, следовательно, оно все же было опасным оружием в руках решительного человека. Нож, очевидно, выпал из руки старика в момент, когда неожиданное появление Хирурга обратило его в бегство. Не могло быть ни малейшего сомнения о цели появления моего ночного посетителя.

«Но что же произошло?» — спросите вы. В моей бродячей жизни я не раз встречался с такими же странными, удивительными происшествиями, как описанные мною события. Они также нуждались в исчерпывающих объяснениях. Жизнь — великий творец удивительных историй, но она, как правило, заканчивает их, не считаясь ни с какими законами художественного вымысла.

Сейчас, когда я это пишу, передо мною лежит письмо, которое я могу привести без всяких пояснений. Оно сделает понятным все, что могло показаться таинственным.

«Лечебница для душевнобольных в Киркби
4 сентября 1885 года
Сэр! Я понимаю, что обязан принести вам свои извинения и объяснить весьма необычные и, с вашей точки зрения, даже загадочные события, которые недавно имели место и вторглись в вашу уединенную жизнь. Я должен был бы прийти к вам в то утро, когда мне удалось разыскать своего отца. Но, зная ваше нерасположение к посетителям, а также — надеюсь, что вы мне простите это выражение — зная ваш весьма вспыльчивый характер, я решил, что лучше обратиться к вам с этим письмом. Во время нашего последнего разговора мне следовало сказать вам то, что я говорю сейчас. Но ваш намек на какое-то преступление, в котором вы считали виновным меня, а также ваш неожиданный уход не позволили мне сделать это.

Мой бедный отец был трудолюбивым практикующим врачом в Бирмингеме, где до сих пор помнят и уважают его. Десять лет тому назад у него начали проявляться признаки душевного расстройства, которое мы приписывали переутомлению и солнечному удару. Чувствуя себя некомпетентным в этом деле, имеющем столь большое значение, я сразу обратился к весьма авторитетным лицам в Бирмингеме и Лондоне. В числе прочих мы консультировались с выдающимся психиатром мистером Фрейзером Брауном, который дал заключение о заболевании моего отца. Его болезнь по своей природе спорадична, но опасна во время пароксизмов. «Она может привести к одержимости манией убийства или к религиозной мании, — сказал он, — а может быть, одновременно к тому и другому. Месяцами он может быть совершенно здоровым, как мы все, и внезапно его болезнь может проявиться. Вы возьмете на себя большую ответственность, — добавил психиатр, — если оставите его без присмотра».

Последующие события показали справедливость этого диагноза. Болезнь отца быстро приняла характер соединения мании убийства и религиозной мании. Приступы наступали неожиданно вслед за месяцами здоровья. Было бы излишним утомлять вас описанием ужасных переживаний, которые пришлось испытать нашей семьей. Достаточно сказать, что мы благодарим бога, что смогли удержать его руки от убийства. Свою сестру Еву я послал в Брюссель и посвятил себя всецело отцу. Он невероятно боялся домов для умалишенным и в периоды нормального состояния так жалобно умолял не помещать его туда, что у меня не хватило духа не послушать его. Наконец его приступы стали столь острыми и опасными, что я решил ради безопасности окружающих увезти его из города в уединенное место. Таким местом оказались Гастеровские болота, и здесь мы оба и поселились.

Я обладаю средствами для безбедного существования и увлекаюсь химией. Вот почему я мог проводить время с достаточным комфортом и пользой. А он, бедняга, в здравом уме был послушен как дитя; лучшего и более сердечного сотоварища нельзя и пожелать. Мы вместе с ним соорудили деревянную перегородку, куда он мог удаляться, когда на него находил приступ, и я устроил окно и дверь таким образом, чтобы держать его в доме при приближении безумия. Вспоминая прошлое, могу честно сказать, что я не упустил ни одной предосторожности, даже необходимые кухонные принадлежности были сделаны из свинца и затуплены на концах, чтобы помешать ему причинить вред в периоды безумия.

Спустя несколько месяцев после нашего переселения ему казалось, стало лучше. Было ли это результатом целительного воздуха или отсутствия каких-либо внешних побудительных мотивов, но за все время он ни разу не проявлял признаков своего ужасного расстройства. Ваше прибытие впервые нарушило его душевное равновесие. Один только взгляд на вас даже издалека пробудил в нем все болезненные порывы, которые пребывали в скрытом состоянии. В тот же вечер он крадучись подошел ко мне камнем в руке и убил бы меня, если бы я не опрокинул его на землю и не запер в клетку, чтобы он смог прийти в себя. Этот внезапный рецидив, конечно, погрузил меня в глубокое отчаяние. Два дня я делал все возможное, чтобы успокоить его. На третий день он, казалось, стал спокойнее, но, увы, это была только хитрость безумца. Ему удалось вынуть два прутка клетки, и, когда я позабыл об осторожности, а был погружен в химические исследования, он неожиданно набросился на меня с ножом в руке. В борьбе он порезал мне предплечье и скрылся из хижины прежде, чем я опомнился и смог определить, в каком направлении он бежал. Моя рана была пустяковая, и несколько дней я блуждал по болотам, продираясь сквозь кустарники, в бесплодных поисках. Я был уверен, что он сделает покушение на вашу жизнь, и это убеждение усилилось, когда вы сказали, что кто-то в ваше отсутствие заходил к вам в хижину. Поэтому-то я и наблюдал за вами в ту ночь. Мертвая, страшно изрезанная овца, которую я нашел на болотах, доказала мне, что у отца есть запас продовольствия и что его мания убийства еще не прошла. Наконец, как я ожидал, он совершил на вас покушение, которое, если бы я не вмешался, закончилось смертью одного из вас. Он пытался скрыться, боролся как дикий зверь, но я был в таком же возбуждении, что и он. Мне удалось сбить его с ног и отвести в хижину. Последние события убедили меня, что все надежды на его полное выздоровление тщетны, и я на следующее утро доставил его в эту больницу. Сейчас он начинает приходить в себя.

Разрешите мне, сэр, еще раз выразить свое сожаление по поводу того, что вы подверглись такому испытанию, и заверить вас в моем совершенном почтении.

Джон Лайт Камерон.
Моя сестра Ева просит передать вам сердечный привет. Она рассказала мне, как вы познакомились с ней в Киркби-Мальхауэе, а также что вы увидели ее вечером на болоте. Из этого письма вы поймете, что, когда моя любимая сестра вернулась из Брюсселя, я не решился привести ее домой, а поселил в безопасном месте в деревне. Даже тогда я не осмелился показать ей отца, и только однажды ночью, когда он спал, мы организовали нашу встречу».

Вот и вся история об этих удивительных людях, чья жизненная тропа пересекла мой путь. С той ужасной ночи я ни разу не слыхал о них и не видел их, за исключением одного-единственного письма, которое я здесь переписал. Я все еще живу на Гастеровских болотах, и мой ум все еще погружен в загадки прошлого. Но когда я брожу по болоту и когда вижу покинутую маленькую серую хижину среди скал, мой ум все еще обращается к странной драме и двум удивительным людям, нарушившим мое уединение.

Песах Амнуэль И УСЛЫШАЛ ГОЛОС

Художник Геннадий ФИЛАТОВ

Лида плачет. И хотя она с улыбкой протягивает мне то чашечку кофе, то поджаренные тосты, но я все равно вижу, что она плачет. Она не может понять, что со мной, — я знаю, что стал совершенно другим после возвращения. И ничего не могу объяснить. Ничего.

Я молча допиваю кофе и выхожу на балкон. Наша квартира на последнем этаже, а дом — тридцатиэтажка — самый высокий в городе, и я вижу, как на территории Института бегают по грузовому двору роботы-наладчики. В машинном корпусе ритмично вспыхивают лампы отсчета — кто-то сейчас стартует в прошлое. Дальше пустырь, там только начали рыть фундамент под новый корпус для палеонтологов. На окраине города, за пустырем, у подъезда Дома прессы полощутся на ветру разноцветные флаги, и выше всех — флаг ООН. Толпу у входа я не могу разглядеть, но знаю, что она уже собралась, и знаю зачем. Я не пойду туда, я никуда не пойду, буду стоять на балконе и ждать, когда Лида соберет посуду и уйдет к своим биологам. И тогда… Что? Я еще не знаю, но что-то придется делать.


У меня всегда была слабая воля. В детстве я слушался всех и подпадал под любое влияние. «Валя очень послушный мальчик», — говорила мать с гордостью. Не знаю, чем тут можно было гордиться. Отец учил меня не подчиняться обстоятельствам. Я плохо его помню — он был моряком, ходил в кругосветки и наверняка в детстве не слыл таким пай-мальчиком, как я. Учился я отлично, потому что подпал под влияние классного наставника.

Когда после школы я подался в Институт хронографии, никто не понял моего поступка. А я всего лишь находился под сильнейшим влиянием личности Рагозина, о чем никто не догадывался, и потому мой поступок был признан первым проявлением самостоятельности.

С Рагозиным я познакомился только на втором курсе, до этого лишь читал запоем его книги и статьи. Они-то и поразили меня и заставили сделать то, чего я и сам от себя не ожидал. Рагозин, не подозревая того, воспитал во мне мужчину. Вряд ли он предвидел такой педагогический эффект от своих сугубо научных и совершенно лишенных внешней занимательности публикаций.

Рагозин! Маленький, щуплый, морщившийся от болей, он уже тогда был тяжело и безнадежно болен, — создатель хронодинамики — подавлял одним своим взглядом. Ему бы родится в Индии, заклинать змей и гипнотизировать толпу на площадях. Основы хронографии мы знали, как нам казалось, не хуже его самого, потому что сдавали каждый раздел не меньше десятка раз. Только абсолютно полное понимание — и тогда пятерка. В противном случае только двойка. По-моему, Рагозин и жил так, деля весь мир на две категории, два цвета. Хорошее и плохое, белое и черное. Хронодинамика и все остальное. Или вовсе не будет. Он был мечтателем, романтиком. Его выступления перед нами, шалевшими от восторга, невозможно описать. Это надо было видеть и прочувствовать. И надо было видеть и прочувствовать то время, время моей юности.


Первые машины времени были громоздкими, как домны, лишь две страны — СССР и США — владели ими, слишком велики оказались затраты. После каждого заброса на страницах газет появлялись фотографии и подробные отчеты. Библиотека Ивана Грозного. Петр Первый на военном совете. Линкольн и борьба за освобождение. Хронографы стали, по существу, огромными проекционными, где в натуре оживала история.

Путешествия во времени сродни первым полетам в космос, только значительно более понятны для всех и потому более популярны. Но никто никогда не выбирался из машин времени в «физический мир». Никто еще не примял в прошлом ни одной травинки, не обменялся с предками ни единым словом.

Как-то мальчишки спорили на улице. Я проходил мимо и услышал. Один уверял, что изменить прошлое можно, но есть конвенция, запрещающая делать это. Другой был убежден, что влиять на прошлое невозможно в принципе. Я подумал о том, как быстро формирует время новые взгляды. Между тем конвенцию ООН о запрещении навеки какого бы то ни было влияния на Прошлое принимали уже после смерти Рагозина. Незадолго до смерти учитель заложил первый камень в здание Института времени — того, что стоит в центре города, в котором сейчас размещаются только службы управления. А ведь двадцать лет назад там находились инженеры, разработчики, технологи и мы — операторы.

Машины времени и сегодня очень дороги — дороже самого современного космического корабля. Даже размеры удалось уменьшить лишь незначительно. Забираясь в кабину управления, я всегда ощущал себя винтиком, выпавшим из какой-то несущественной детали. Я был обвешан датчиками, окружен экранами, привязан к креслу, о том, чтобы выйти в физическое прошлое, и речи не было. Но видеть, слышать все происходившее сто, тысячу лет назад — это ни с чем не сравнимо. Ни с каким полетом в космос. Ни с чем.

Я думал, что со смертью учителя все кончится. Если не хронография, то моя в ней жизнь. Но Рагозин научил не только меня. Были у него ученики и поталантливее. Работа продолжалась.

А потом появилась Лида. Нет, сначала в городе открыли Институт биологии, очередной придаток Института времени. Еще раньше были созданы Физический институт. Институт химии и даже Институт истории литературы. Город рос. Институт времени забирал все: людей, коллективы, целые науки. Биология не была исключением.

Нельзя сказать, что биологи или химики исследовали только то, что мы, операторы, привозили на лентах и голограммах из прошлого. Своих идей, не связанных впрямую с хронографией, у них было достаточно.


Впрочем, когда мы познакомились, я вообще не знал, чем занимается Лида и зачем вообще в городе Институт биологии. Я опять плыл по течению, и опять меня влекло, и имя этому было — любовь. И имя было — Лида.

Когда мы поженились, городской совет дал нам квартиру на самом верхнем этаже нового дома, и мы часто стояли на балконе, как стою сейчас я, и смотрели на город. В центре возвышалась огромная и совершенно, казалось, неуместная башня — машина времени. Старую разобрали, а две новые машины, хотя и подпирают крышу операторного зала, но все же не столь динозавроподобны и не видны отсюда. И не видно отсюда того дня, когда Лида сообщила, что биологам удалось синтезировать протобионты. Начисто выпал из памяти этот день. Шесть лет — не такой уж большой срок, чтобы забыть. Помню, что мы отослали тогда Игорька к родителям Лиды, в Крым, на летний отдых. Я обрабатывал результаты своего последнего заброса к скифам и был увлечен этим занятием. Может, потому и забыл остальное. Ничего больше не помню. Ничего.


Протобионты. Микроорганизмы — прародители жизни. Мало ли всяких микроорганизмов синтезировали биологи за десятки лет? Так мне казалось вначале. Значение синтеза протобионтов я понял только через три года, когда Манухин совершил самое глубокое в истории хронографии погружение. Я был на старте, дежурил у пультов, встречал Манухина неделю спустя — все как на ладони, каждый шаг. Манухин уходил в прошлое на четыре с половиной миллиарда лет — в то время, когда зародилась жизнь на Земле. Его заброс съел энергетические запасы Института на два года вперед. Однако вместо ожидаемых лент с записями зарождения белковых организмов Манухин привез нечто, ужаснувшее всех, кто хоть что-то понимал в молекулярной генетике и биологии низших форм жизни. Я-то сначала не понял ничего. Я судил только по реакции руководителей эксперимента. На страницы прессы шли для публики радостно-взволнованные рассказы о том, как Манухин попал в объятия друзей, а у нас уже знали: Манухин привез данные о том, что на Земле не было и не могло зародиться жизни.

У природы множество законов. Скорость света постоянно — и из-за этого мы не летаем к звездам. Энергия сохраняется — и мы вынуждены искать новые ее источники, вместо того, чтобы конструировать вечные двигатели. Есть и в биологии фундаментальный закон — закон концентрации. Лишь в сильно концентрированной среде может путем случайных флюктуаций самопроизвольно зародиться жизнь.

На Земле, которую видел Манухин, где, казалось, вулкан переходил в вулкан, где все грохотало, а океаны в вечных бурях разбивались о крутые берега, на этой Земле закон концентрации не выполнялся. И значит, никакие электрические или магнитные поля не могли родить того, что родиться не могло. Жизнь. Микроорганизмы, одноклеточные, простейшие. Даже это. Ничего.


Помню, я иронизировал. До меня еще не доходило, насколько это серьезно. Я еще не догадывался о том, что мне предстоит. Четыре с половиной миллиарда лет назад жизни не было, но ведь миллиард лет спустя она уже была. В океанах и даже в лужах. Плетнев был в Архее полтора года назад, привез отличный материал. Где-то биологи ошиблись. Ну и прекрасно. Работа для ума — пусть разбираются.

Они и разобрались. Манухинский заброс проанализировали, и все биологи мира объявили в голос — эксперимент чист. Жизнь на Земле зародиться не могла.

Казалось бы, самый простой выход из положения и для нас, хронографистов, самый логичный — проехаться по интервалу в миллиард лет и поглядеть, что случилось. Так, собственно, и предлагали несведущие, плохо разбираясь в сути того, о чем идет речь. Репортеры, обозреватели, даже некоторые политики — все, кто формирует общественное мнение.


Миллиард лет! Заброс Манухина был энергетически эквивалентен восьмистам стартам в мезозой. Этот заброс отнял у нас возможность двадцать семь тысяч раз побывать в Древней Руси. В общем, если начинать исследовать таинственный участок, нужно бросить все, переключить мировую хронографию на эту проблему, построить еще сотни машин и для этого отобрать средства у многих отраслей хозяйства. Это было невозможно, подобный взор и обсуждать не стоило. Его и не обсуждали — во всяком случае, в кругу специалистов.

В один из воскресных дней мы с Лидой и Игорьком поехали на озеро. Оно было очень ухоженным, хотя и не искусственным. Рыбу, наверное, можно было ловить руками. Игорек охотился на бабочек без сачка, он, по-моему, уговаривал их сложить крылья и сесть на плечо. Почему я это вспоминаю? Был обычный день на планете Земля: озеро, деревья, трава, бабочки и мы втроем. Был. А мог бы не быть. Если верить биологам — просто не мог быть. Не могло, не должно было быть ни полянки у озера, ни нас с Лидой, ни Игорька. Ничего.

У Дома прессы — я это прекрасно вижу с балкона — начинают приземляться вертолеты с голубыми полосами на бортах. Это машины ООН, они всегда являются последними. Значит, минут через десять начнут звонить сюда, искать героя всех времен Валентина Мелентьева.

Когда началось брожение умов, мне пришлось перечитать труды Рагозина. Виртуальные мировые линии мы проходили под занавес — это был самый абстрактный и явно ненужный для нас, хронографистов-операторов, раздел спецкурса. Все в городе только и говорили о мировых линиях. Нашлось, оказывается, единственное объяснение парадоксу Манухина — то, что вся история планеты Земля, начиная с древнейших времен, была и сейчас остается чисто виртуальной мировой линией, которая может оборваться в любое мгновение. И главное, от нас тут ничего не зависит. Ничего.


Виртуальные линии. События, не имевшие причин, а потому не имеющие и следствий в общем развитии Вселенной. Не мудрствуя, можно сказать так: если случается в истории событие совершенно беспричинное, то история может обойтись и без него, событие не будет иметь никаких последствий, его мировая линия оборвется, и произойти это может или сразу после события, или много времени спустя, но произойдет обязательно, и мир будет продолжать развиваться так, будто странного события не было вовсе.

Человечество возникло и развивалось на виртуальной мировой линии — для меня это был бред. И явным бредом казалось утверждение наших теоретиков о том, что мировая линия, на которой существует человечество, неминуемо оборвется, и тогда Земля мгновенно станет такой, какой была четыре с половиной миллиарда лет назад, и будет развиваться в соответствии с логикой природы, и никакого человечества, которое эту логику нарушило, не будет.

У меня была другая идея, и я делился ею со всеми, кто желал слушать. Почему бы не обратиться за объяснением парадокса к инопланетянам? Прилетели четыре миллиарда лет назад на Землю представители иной цивилизации, увидели, что Земля пуста, заселили ее неконцентрированные океаны протобионтами. А дальше все пошло своим ходом — без парадоксов. И лучше уж затянуть пояса, построить еще сотни машин и найти в прошлом пришельцев, чем жить в постоянном страхе перед полным и неожиданным исчезновением, которого может и не быть никогда.

Я даже на ученом совете выступил с этой идеей. Впервые в жизни. Без толку. Точнее, толк был, но совсем не тот, на который я рассчитывал. Я хотел, чтобы обратили внимание на меня самого. И когда решался вопрос о кандидате для заброса, вспомнили о настырном операторе.

Потом я обо всем этом забыл. Потом — долгие недели — был только Игорек. Его закушенные губы, молящий взгляд. Ужасно. Если верить врачам, страшных болезней нет вообще. Игорек не отличался от других детей. Пока шла операция, я мерил шагами больничный коридор и прокручивал в памяти одну и ту же ленту — берег озера и как мы бегали, играя в пятнашки. Игорек почти не задыхался. И вдруг — декомпенсация. Синие губы, испуганные глаза, шепот «мамочка, я не умру?». Это было уже потом, но все перепуталось, и мне казалось, что этот шепот как-то связан с нашей прогулкой.

Мы повезли Игорька в Ленинград, нужна была срочная операция. Я забыл про Киевскую Русь, которой тогда занимался. Я помнил бы о ней, если бы на Руси жили колдуны, умеющие заговаривать пороки сердца. Тогда я невидимо стоял бы рядом, и слушал, и смотрел, и учился, и сам стал бы колдуном, чтобы не видеть этих больничных стен и коридора, и немолодого хирурга, который вышел из-за белой двери и только устало кивнул нам с Лидой, и ушел, а потом вышла медсестра и сказала, что все в порядке, клапан вшит безупречно и Игорек проживет двести лет. Напряжение вдруг исчезло, и я подумал: проживет и двести, и тысячу и будет жить всегда, потому что дети бессмертны, если только… Если не оборвется эта слепая мировая линия человечества, которая, если верить уравнениям Рагозина, нигде не начиналась и никуда не вела.

Игорек поправлялся, и я вернулся к работе, зная уже о том решении, которое было принято. Я потом расспрашивал, хотел допытаться, кому первому пришла в голову идея? Не узнал. Наверно, она носилась в воздухе и вспыхнула, будто костер, подожженный сразу со многих сторон.


Человечество должно жить. Жить спокойно, не думая о том, что завтра все может кончиться. И значит, для блага людей нужно на один-единственный раз снять запрет. Нужно завезти в Верхний Архей протобионты, встать на берегу океана и зашвырнуть капсулу в воду. Только и всего. Парадокс исчезнет, и жизнь зародится, и не будет никаких виртуальных линий и пришельцев, потому что люди все сделают сами. Вот так.

Всемирная конвенция запрещала вмешательство в прошлое, изменить положение могла лишь другая конвенция, потому что контроль был налажен строго, и без санкции правительства девяноста трех стран нельзя было сделать ничего.

От нас на совещании в Генуе был Мережницкий — наш бессменный директор. Академик и прочее. Потом, незадолго до старта, я спросил его — что он чувствовал, когда голосовал за временное снятие запрета. «Не временное, а однократное», — поправил он. Оказывается, он думал, какое количество протобионтов нужно будет загрузить в бункеры. Деловой человек. Будто ему уже приходилось участвовать в эксперименте по созданию человечества.

Я слышу, как Лида подходит к балконной двери, ждет, что я обернусь, — хочет подбодрить меня перед встречей с журналистами. Я не оборачиваюсь, мне предстоит другая встреча, и не могу я никого видеть. Лида тихо уходит. Обиделась. Пусть. Я должен побыть наедине с собой. Как тогда.

Да, выбрали меня. Единогласно. Мережницкий предложил и доказал. До старта оставался год, и работа была адская — по шестнадцать часов в сутки. Год. Могли бы назначить старт и через пять лет, чтобы без горячки. Но люди изнервничались, ожидая конца света, и больше ждать не могли.


В день старта город опустел. Риск был непредсказуем, ведь никто никогда не выходил в физическое прошлое. Население эвакуировали, остались только контрольные группы на ЦПУ и энергостанции. Лиду с Игорем я еще вчера вечером отвез в пансионат — лес, тишина, чистый воздух.

Я был спокоен. Никаких предчувствий. Я знал, что буду делать на берегу Архейского океана, сотни раз повторял свои действия на тренировках, стал почти автоматом, уникальным специалистом по сбросу шестнадцати тонн протобионтов в безжизненные воды. Это было двойное количество — по расчетам, восьми тонн хватило бы для того, чтобы процесс размножения и развития пошел самопроизвольно. Перестраховка. Если создаешь жизнь на собственной планете, перестраховка необходима.

Нет, я все же нервничал. Я это понял потом, когда экраны показали мне выпукло — мощная скала нависла над узким заливчиком, вся черная, угловатая, мрачная, хотя солнце стоит почти в зените, и мне даже кажется, что пот течет по спине от жары, а океан — он такой же, как сейчас, синий-синий с чернотой у горизонта. Должно быть, прошла минута, прежде чем я перевел взгляд с экранов на приборы — нужно было поступить как раз наоборот. По приборам все было в порядке. По ощущениям тоже.


Океан грохотал. И вдруг — взрыв. Вдалеке грядой, один выше другого, будто великаны в походном строю, стояли вулканы. Все они курились, горизонт был затянут серой пеленой, и полупрозрачный этот занавес надвигался на берег. Один из вулканов — самый близкий — вскрикнул сдавленно и выбросил столб огня: казалось, что одна из голов Змея Горыныча проснулась и обозлилась на весь мир, прервавший ее сон.

Я отлепил датчики, отвязал ремни, поднялся и встал в кабине во весь рост.

Я вышел в физическое прошлое.

Стало душно. И пот действительно заструился по спине. Я вздохнул; хотя на лице у меня была кислородная маска, мне почудилось, что и воздух, которым я дышу, из этой неживой, еще дымной атмосферы. Кислорода в ней не было. Но он появится, потому что здесь я. И появится жизнь, и будут деревья, и пшеничные поля, и дельфины будут резвиться в синей воде, и дети будут играть на площадках, посыпанных тонким пляжным песком, и будет все, что будет, — жизнь на планете Земля.

Я сбежал по пандусу на берег, впервые увидел машину времени со стороны — не облепленную вспомогательными службами, без комплекса ЦПУ, только огромный конус, похожий на вулкан и сверкающий на солнце. Машина была прекрасна. Мир был прекрасен. Я опустился на колени и собрал в пригоршню песок — шершавый, с осколками камней. Я просеял его сквозь пальцы, набрал еще и заполнил один из карманов на поясе.

Потом я заполнил остальные карманы и все контейнеры — около сотни, на каждом из которых сделал соответствующую надпись. Песок в метре от берега. Песок в пяти метрах. Песок с глубины три сантиметра. Пять сантиметров. Грубый песок. Галька. Базальт. И так далее. Я работал. Три часа — столько мне было отпущено программой на сбор материала. Я был сосредоточен, но уже к концу первого часа начала болеть голова. Покалывало в висках. Со временем боль усилилась, голову будто обручем стянуло. Нервы, думал я. Перетащив контейнеры в кабину, я вернулся на берег океана — в последний раз.

Надо мной звонко щелкнуло, и на высоте шести метров из корпуса машины появилась и начала вытягиваться в сторону берега длинная телескопическая «рука». Обратный отсчет уже шел — до начала сбора осталось двадцать семь минут.


Начало смеркаться. С гор шла туча, черная, как глубокий космос. Перед ней вертелись серые облачка, они сливались и разлетались в стороны. Там, на высоте, дул порывами ветер, гнал к океану гарь, и пепел, и дождь — я видел, как между берегом и грядой, километрах в трех от меня, будто занавес упал, соединив тучу с землей, и что-то глухо зашумело. Ливень.

Сбрасывающее устройство было подготовлено, оно нависло над прибоем так, что брызги долетали до ковша на конце трубы. Дохнуло ветром — будто от печи. Порыв возник и исчез. Это было предупреждение. Сейчас, вероятно, пойдет шквал. Пора возвращаться в кабину.

И тогда я услышал голос.

— Кто ты?

Я молчал. Не отвечать же самому себе. Кто я? Человек. Обыкновенный человек, делающий самое необычное в истории дело. Начинающий историю. Бог. Через миллиарды лет люди создадут бога по своему образу и подобию.

— Человек? Ты прилетел со звезд?

Это не я спрашивал! Не было в моих мыслях такого вопроса. И быть не могло.

Я резко повернулся. Камни. Пепел. Тучи все ближе.

— Ты прилетел со звезд?

Я не думал о том, реально ли это. Меня спросили — я ответил.

— Нет. Я — из будущего.

— Из будущего этой планеты? — уточнил голос.

— Этой, — сказал я. Смятение во мне где-то глубоко, я не давал ему выхода. Все же я был профессионалом. Я был тренирован на неожиданности любого рода.

— Белковая жизнь?

— Да, — сказал я, оглядывая камни, скалы на берегу, горы на горизонте. Пусто.

— Кто говорит?

— Разум планеты.

— Какой планеты? — вопрос вырвался непроизвольно.

— Этой. Мысленно ты называешь ее Землей. Постарайся думать четче, с трудом понимаю.

Я споткнулся о камень и едва не упал.

— Осторожно, — сказал голос. И неожиданно я успокоился. Почему-то эта забота о моей персоне напомнила, что нужно задавать вопросы, а не только отвечать.

— С кем я говорю? Где вы? Кто? Какой разум планеты? На Земле нет жизни…

— На Землеесть жизнь. Вот уже около… миллиарда лет. Трудно читать в твоих мыслях. Будь спокоен, иначе невозможен диалог.

— Я спокоен, — сказал я.

— Значит, — голос помедлил, — в будущем здесь появится белковая жизнь. И разум.

— Да, — сказал я. Вернее, подумал, но даже мысленно услышал, как это гордо звучит.

— Я знаю, что такое белковая жизнь, — голос делал свои выводы. — За миллиард лет она появлялась не раз и быстро погибала. Развитие такой жизни невозможно.

— Невозможно, — согласился я. — Потому я здесь.

— Помолчи, — сказал голос. — Думай. О себе, о своем времени, о разуме.

Я не успел подумать. Желание понять, что в конце концов происходит, стало сильнее, чем любая связная мысль.


— Хорошо, — сказал голос, — сначала скажу я. Я вокруг тебя. Я — разум Земли. Газовая оболочка, да еще примеси, все то, что ты мысленно назвал серой пеленой… Все это я, мое тело, мой мозг, мой разум. Если бы атмосфера Земли имела другой состав, я бы не появился. Органических соединений во мне нет. И все же я разумен. Я чувствую твое удивление. Ты многого не знаешь. Я знаю больше. О мире. О себе. О планете. И умею многое. Эти вулканы — я пробудил их, чтобы мое тело получило необходимые для жизни соединения. Океаны — я управляю их очертаниями, чтобы регулировать климат. Конечно, это длительный процесс, но я не тороплюсь. Ветры, дожди, снег — только когда я захочу. Все целесообразно на этой планете, все продуманно — и горную гряду, так поразившую тебя, воздвиг здесь я. Тебе знакомо понятие красоты. Так вот, этот мир красив… Но мне известен и космос. То, что ты называешь иными мирами. Я думал, что ты оттуда. Появление белковой жизни на Земле убьет меня.

— Почему? — спросил я.

— Ты прекрасно понимаешь, почему, — сказал голос, помедлив.

Способно ли было это… существо… испытывать страх? Было ли у него чувство самосохранения? Может, и нет, ведь прожив миллиард лет, оно могло не думать о смерти.

Я смотрел вверх — ковш разбрасывателя уже находился в исходной позиции. Через одиннадцать минут в пучину уйдут контейнеры, и начнутся процессы, которые приведут к зарождению микроорганизмов, потом одноклеточных, рыб, животных и нас — людей. Для него это будет концом. Потому что воздух — его тело — начнет стремительно обогащаться кислородом, который погубит его.

Он погибнет, чтобы жили мы.

— Нет — это я убью его, чтобы мы жили.

А как иначе?

— Да, все так, — сказал он.

— Сделай что-нибудь, — попросил я. Я хотел видеть не его — как увидеть воздух? — но хотя бы следы его работы. Хотел убедиться, что не сошел с ума.

Он понял меня.

— Смотри. Туча, которая движется к океану, повернет к берегу.

Это произошло быстро. Туча вздыбилась, вспучилась, края ее поползли вверх, загнулись вихрями, и молнии зигзагами заколотили по камням. Я видел, как в песке возникают черные воронки — такая была у молний Могучая сила. И туча свернула. Понеслась в направлении берега, а между мной и вулканами во мгле появились просветы, и солнце будто очистилось, умылось не выпавшей на землю влагой и засияло, и опять был день. И до начала сброса осталось восемь минут.

Я еще мог остановить сброс, это было сложно, но я мог успеть. Пусть живет он — голос, разумная атмосфера Земли. Странный и древний разум. Ведь это его планета, его дом. Почему люди должны начинать жизнь с убийства? Может, поэтому были в нашем мире ужасы войн, умирающие от голода дети, чума, косившая целые народы? Может, и Чингисхан, и Гитлер были нам как проклятие за то, что я стою здесь неподвижно и тем убиваю? Почему я должен решать сразу за весь мир? За два разумных мира? Почему я должен выбирать?

Мне показалось, что я схожу с ума. Стать убийцей. Совершить грех. Первый в истории рода людского. Все начнется с меня — страдания и муки человечества.

— И счастье его тоже, — сказал голос. — Нет высшей силы, которая соединила бы нити наших жизней и мстила бы вам за мою гибель отныне и во веки веков. Возьми себя в руки. Есть два разума — я и вы. И одна среда обитания — Земля. И нужно решать.

Почему я медлю — выбор так ясен. Люди со всеми их пороками — это люди, это Игорек, это Лида, это Рагозин с его идеями и это я сам.

Две минуты до сброса.

Сейчас я был — все люди. И мог сколько угодно твердить, что не готов принимать таких решений, что это жестоко… Но я должен был решать.


Я не говорил ничего, но знал, что решил. Я хотел сказать ему, что он создал прекрасный мир и что в этом изумительном мире есть… будет мальчик, которому нельзя не жить. И женщина, без которой этот мальчик жить не сможет. И ради них… И других тоже…

Ковш раскрылся, и контейнеры полетели в пучину океана, сверкая на солнце оранжевыми гранями. Они погружались, и оболочка сразу начала растворяться, и триллионы активных микроорганизмов устремились в темноту воды, и этот миг отделил в истории Земли пустоту от жизни. Одну жизнь — от другой.

Но я все равно слышал голос. Я слышу его все время. И сейчас тоже. Я прислушивался к нему, когда удивленные Мережницкий с Манухиным расспрашивали меня о причине преждевременного возвращения. Я слышал его, когда равнодушно докладывал о выполнении задания. Я слышал его, когда молчал о том, что он был. Приборы ничего не показали, как не показали ничего при забросе Манухина.

Голос приказывал мне молчать. Он и я — мы оба не хотели, чтобы люди знали о том, как они начали жить. Люди не виноваты.

Я слышу голос, стоя на балконе. Он говорил со мной о вечности Вселенной, об иерархии разумов. Он говорил постоянно — даже во сне я слышу его. Я больше не могу молчать. Голос рвется из меня, и я понимаю, что скоро у меня не хватит сил и я начну говорить. Я не должен говорить.

Никогда.

Рей Бредбери ЛЕД И ПЛАМЯ

Рисунки В. КОЛТУНОВА

I

Ночью родился Сим. Он лежал, хныкал, на холодных камнях пещеры. Кровь толчками пробегала по его телу тысячу раз в минуту. Он рос на глазах.

Мать лихорадочно совала ему в рот еду. Кошмар, именуемый жизнью, начался. Как только он родился, глаза его наполнились тревогой, которую сменил безотчетный, но оттого не менее сильный, непреходящий страх. Он подавился едой и расплакался. Озираясь кругом, он ничего не видел.

Все тонуло в густой мгле. Постепенно она растаяла. Проступили очертания пещеры. Возник человек с видом безумным, диким, ужасным. Человек с умирающим лицом. Старый, высушенный ветрами, обожженный зноем, будто кирпич. Съежившись в дальнем углу, сверкая белками скошенных глаз, он слушал, как далекий ветер завывает над скованной стужей ночной планетой.

Не сводя глаз с мужчины, поминутно вздрагивая, мать кормила сына плодами, скальной травой, собранными у провалов сосульками. Он ел и рос все больше и больше.

Мужчина в углу пещеры был его отец! На его лице жили еще только глаза. В иссохших руках он держал грубое каменное рубило, его нижняя челюсть тупо, бессильно отвисла.

Позади отца Сим увидел стариков, которые сидели в уходящем в глубь горы туннеле. У него на глазах они начали умирать.

Пещера наполнилась предсмертными криками. Старики таяли, словно восковые фигуры, провалившиеся щеки обтягивали острые скулы, обнажались зубы. Только что лица их были живыми, подвижными, гладкими, как бывает в зрелом возрасте. И вот теперь плоть высыхает, истлевает.

Сим заметался на руках у матери. Она крепко стиснула его.

— Ну, ну, — успокаивала она его тихо, озабоченно поглядывая на отца — не потревожил ли его шум.

Быстро прошлепали по камню босые ноги, отец Сима бегом пересек пещеру. Мать Сима закричала. Сим почувствовал, как его вырвали у нее из рук. Он упал на камни и покатился с визгом, напрягая свои новенькие, влажные легкие!

Над ним вдруг появилось иссеченное морщинами лицо отца и занесенный для удара нож. Совсем как в одном из тех кошмаров, которые преследовали его еще во чреве матери. В течение нескольких ослепительных, невыносимых секунд в мозгу Сима мелькали вопросы. Нож висел в воздухе, готовый его вот-вот погубить. А в новенькой головенке Сима девятым валом всколыхнулась мысль о жизни в этой пещере, об умирающих людях, об увядании и безумии. Как мог он это осмыслить? Новорожденный младенец! Может ли новорожденный вообще думать, видеть, понимать, осмысливать? Нет. Тут что-то не так! Это невозможно. Но вот же это происходит с ним. Прошел всего какой-нибудь час, как он начал жить. А в следующий миг, возможно, умрет!



Мать бросилась на спину отца и оттолкнула в сторону руку с оружием.

— Дай мне убить его! — крикнул отец, дыша прерывисто, хрипло. — Зачем ему жить?

— Нет, нет! — твердила мать, и тщедушное старое тело ее повисло на широченной спине отца, а руки силились отнять у него нож. — Пусть живет! Может быть, его жизнь сложится по-другому! Может быть, он проживет дольше нашего и останется молодым!

Отец упал на спину подле каменной люльки. Лежа рядом с ним, Сим увидел в люльке чью-то фигурку. Маленькая девочка тихо ела, поднося еду ко рту тонкими ручками. Его сестра.

Мать вырвала нож из крепко стиснутых пальцев мужа и встала, рыдая и приглаживая свои всклокоченные седые волосы. Губы ее подергивались.

— Убью! — сказала она, злобно глядя вниз на мужа. — Не трогай моих детей.

Старик вяло, уныло сплюнул и безучастно посмотрел на девочку в каменной люльке.

— Одна восьмая ее жизни уже прошла, — проговорил он, тяжело дыша. — А она об этом даже не знает. К чему все это?

На глазах у Сима его мать начала преображаться, становясь похожей на смятый ветром клуб дыма. Худое, костлявое лицо растворилось в лабиринте морщин. Подкошенная мукой, она села подле него, трясясь и прижимая нож к своим высохшим грудям. Как и старики в туннеле, она тоже старилась, смерть наступала на нее.

Сим тихо плакал. Куда ни погляди, его со всех сторон окружал ужас. Мысли Сима ощутили встречный ток еще чьего-то сознания. Он инстинктивно посмотрел на каменную люльку и наткнулся на взгляд своей сестры Дак. Два разума соприкоснулись, будто шарящие пальцы. Сим позволил себе расслабиться. Ум его начинал постигать.

Отец вздохнул, закрыл веками свои зеленые глаза.

— Корми ребенка, — в изнеможении сказал он. — Торопись. Скоро рассвет, а сегодня последний день нашей жизни, женщина. Корми его. Пусть растет.

Сим притих, и сквозь завесу страха в его сознание начали просачиваться картины.

Эта планета, на которой он родился, была первой от солнца. Ночи на ней обжигали морозом, дни были словно языки пламени. Буйный, неистовый мир. Люди жили в недрах горы, спасаясь от невообразимой стужи ночей и огнедышащих дней. Только на рассвете и на закате воздух ласкал легкие дыханием цветов, и в эту пору пещерный народ выносил своих детей на волю, в голую каменную долину. На рассвете лед таял, обращаясь в ручьи и речушки, на закате пламя остывало и гасло. И пока держалась умеренная, терпимая температура, люди торопились жить, бегали, играли, любили, вырвавшись из пещерного плена. Вся жизнь на планете вдруг расцветала. Стремительно тянулись вверх растения, в небе брошенными камнями проносились птицы. Мелкие четвероногие лихорадочно сновали между скал; все стремилось приурочить свой жизненный срок к этой быстротечной поре.

Невыносимая планета! Сим понял это в первые же часы после своего рождения, когда в нем заговорила наследственная память. Вся его жизнь пройдет в пещерах, и только два часа в день он будет видеть волю. В этих наполненных воздухом каменных руслах он будет говорить, говорить с людьми своего племени, без перерыва для сна будет думать, думать, будет грезить, лежа на спине, но не спать.

И вся его жизнь продлится ровно восемь дней.

Какая жестокая мысль! Восемь дней. Восемь коротких дней. Невероятно, невозможно, но это так. Еще во чреве матери далекий голос наследственной памяти говорил Симу, что он стремительно формируется, развивается и скоро появится на свет.

Рождение мгновенно, как взмах ножа. Детство пролетает стремительно. Юношество — будто зарница. Возмужание — сон, зрелость — миф, старость — суровая быстротечная реальность, смерть — скорая неотвратимость.

Пройдет восемь дней, и он будет вот такой же полуслепой, дряхлый, умирающий, как его отец, который сейчас так подавленно глядит на свою жену и детей.

Этот день — одна восьмая часть всей его жизни! Надо с толком использовать каждую секунду. Надо усвоить знания, заложенные в мозгу родителей.

Потому что через несколько часов они будут мертвы.

Какая страшная несправедливость! Неужели жизнь так скоротечна? Или не грезилась ему в предродовом бытии долгая жизнь, не представлялись вместо раскаленных камней волны зеленой листвы и мягкий климат? Но раз ему все это виделось, значит, в основе грез должна быть истина? Как же ему искать и обрести долгую жизнь? Где? Как выполнить такую огромную и тяжелую задачу в восемь коротких, быстротекущих дней?

И как его племя очутилось в таких условиях?

Вдруг, словно нажали какую-то кнопку, в мозгу его возникла картина. Металлические семена, принесенные через космос ветром с далекой зеленой планеты, борясь с длинными языками пламени, падают на поверхность этого безотрадного мира… Из разбитых корпусов выбираются мужчины и женщины…

Когда?.. Давно. Десять тысяч дней назад. Оставшиеся в живых укрылись от солнца в недрах гор. Пламя, лед и бурные потоки стерли следы крушения огромных металлических семян. А люди оказались словно на наковальне под могучим молотом, который принялся их преображать. Солнечная радиация пропитала их плоть. Пульс участился — двести, пятьсот, тысяча ударов в минуту! Кожа стала плотнее, изменилась кровь. Старость надвигалась молниеносно. Дети рождались в пещерах. Круговорот жизни непрерывно ускорялся. И люди, застрявшие после аварии на чужой планете, прожили, подобно всем здешним животным, только одну неделю, причем дети их были обречены на такую же участь.

«Так вот в чем заключается жизнь», — подумал Сим. Не сказал про себя, ведь он не знал еще слов, мыслил образами, воспоминаниями из далекого прошлого, так уж было устроено его сознание, наделенное своего рода телепатией, проникающей сквозь плоть, и камень, и металл. На какой-то ступени нового развития у его племени возник дар телепатии и образовалась наследственная память — единственное благо, единственная надежда в этом царстве ужаса. «Итак, — думал Сим, — я — пятитысячный в долгом ряду никчемных сыновей. Что я могу сделать, чтобы меня через восемь дней не настигла смерть? Есть ли какой-нибудь выход?»

Глаза его расширились: в сознании возникла новая картина.

За этой долиной с ее нагромождением скал на небольшой горе лежит целое, невредимое металлическое семя — корабль, не тронутый ни ржавчиной, ни обвалами. Заброшенный корабль, единственный из всей флотилии, который не разбился, не сломался, он до сих пор пригоден для полета. Но до него так далеко… И никого внутри, кто бы мог помочь. Пусть так, корабль на далекой горе будет его предназначением. Ведь только этот корабль может его спасти.

Новая картина…

Глубоко в недрах горы в полном уединении работает горстка ученых. К ним он должен пойти, когда вырастет и наберется ума. Их мысли тоже поглощены мечтой о спасении — мечтой о долгой жизни, о зеленых долинах без зноя и стужи. Они тоже, томясь надеждой, глядят на далекий корабль на горе, на удивительный металл, которому не страшны ни коррозия, ни время.

Скалы глухо застонали.

Отец Сима поднял иссеченное морщинами безжизненное лицо.

— Рассветает, — сказал он.

II

Утро расслабило могучие мускулы гранитной толщи. Наступил час обвалов.

Гулкое эхо туннелей подхватило звук бегущих босых ног. Взрослые, дети с нетерпеливыми, жаждущими глазами торопились наружу, где занимался день. Сим услышал вдали глухой рокот, потом крик, сменившийся тишиной. В долину низвергались обвалы. Камни срывались с места, и если путь вниз по склону начинала одна огромная глыба, то по дну долины рассыпались тысячи осколков и раскаленных трением картечин.

Каждое утро каменный ливень уносил по меньшей мере одну жертву.

Скальное племя бросало вызов обвалам. Поединок со стихиями вносил еще больше остроты в их и без того опасную, бурную и скоротечную жизнь.

Сим почувствовал, как руки отца резко поднимают его и несут к выходу из туннеля — туда, откуда просачивался свет. Глаза отца пылали безумием. Сим не мог пошевельнуться. Он догадывался, что сейчас произойдет. Неся на руках маленькую Дак, за отцом спешила мать.

— Постой! Осторожно! — крикнула она мужу.

Высоко на горе что-то колыхнулось, стронулось.

— Пошли! — прорычал отец и выскочил наружу.

Сверху на них обрушился камнепад!

С нарастающей быстротой сменялись в голове Сима восприятия — рушащиеся громады, пыль, сотрясение… Пронзительно вскрикнула мать. Их качало, трясло.

Еще один шаг — и они под открытым небом. За спиной у них продолжало грохотать. У входа в пещеру, где схоронились мать и Лак, выросла груда обломков.

Рев лавины перешел в шуршание струйки песка. Отец Сима разразился хохотом.

— Проскочили! Клянусь небом! Проскочили живьем!

Он презрительно глянул на скалы и плюнул.

— Тьфу!

Мать выбралась через обломки наружу вместе с Дак и принялась бранить отца.

— Болван! Ты мог убить Сима!

— Еще не поздно, — огрызнулся он.

Сим не слушал их перепалки. Он смотрел будто завороженный на обломки, завалившие вход в соседнюю пещеру. Там из-под груды камня, впитываясь в землю, бежала струйка крови. И все, больше ничего не видно… Кто-то проиграл поединок.

Дак побежала вперед на податливых, хлипких ножках — голенькая и целеустремленная.

Воздух в долине был словно профильтрованное сквозь горы вино. Небо — вызывающе голубого цвета; в полдень оно накалится добела, ночью вспухнет багрово-черным синяком с оспинами болезненно мерцающих звезд.

Мир Сима напоминал залив с приливами и отливами. Температурная волна то нахлынет в буйном всплеске, то схлынет. Сейчас в заливе было тихо, прохладно, и все живое стремилось к поверхности.

Звонкий смех! Звучит где-то вдалеке… Но как же так? Неужели кому-то из его племени может быть до смеха? Надо будет потом попытаться выяснить, в чем дело.

Внезапно в долине забурлили краски. Пробужденные неистовой утренней зарей, в самых неожиданных местах выглядывали растения. Прямо на глазах распускались цветы. Вот по голой скале ползут бледно-зеленые нити. А через несколько секунд между листиками уже ворочаются зрелые плоды. Передав Сима матери, отец принялся собирать недолговечный урожай. Алые, синие, желтые плоды попадали в висящий у него на поясе меховой мешок. Мать жевала молодую сочную зелень, пихала ее в рот Симу.

Его восприятия были отточены до предела. Он жадно впитывал знания. Любовь, брак, нравы, гнев, жалость, ярость, эгоизм, оттенки и тонкости, реальность и рефлексия — он на ходу осмысливал эти понятия. Одно подводило к другому. Вид колышущихся зеленых растений так подействовал на Сима, что разум его пришел в смятение и стал кружиться, подобно гироскопу, ища равновесия в мире, где недостаток времени принуждал, не дожидаясь объяснений, самому исследовать и толковать. Пища, расходясь по организму, помогла ему разобраться в собственном строении и в таких вещах, как энергия и движение. Словно птенец, вылупляющийся из яйца, Сим представлял собой почти законченную систему, полностью развитую и вооруженную необходимым знанием. Он был обязан этим наследственности и готовым образам, телепатически передаваемым каждому разуму, всякому дыханию. Удивительное, окрыляющее свойство!

Вместе — мать, отец и двое детей — они шли, обоняя запахи, глядя, как птицы проносятся над долиной, и вдруг отец сказал:

— Помнишь?

Как это — «помнишь?» Разве вообще можно забыть что-то за те семь дней, что они прожили!

Муж и жена обменялись взглядом.

— Неужели это было всего три дня назад? — Она вздрогнула и закрыла глаза, сосредотачиваясь. — Даже не верится. Ах, как это несправедливо…

Она всхлипнула, потом провела по лицу рукой и прикусила запекшуюся губу. Ветер теребил ее седые волосы.

— Теперь моя очередь плакать. Час назад плакал ты!

— Час… Половина жизни.

— Пошли. — Она потянула мужа за руку. — Пойдем, осмотрим все, ведь больше не придется.

— Через несколько минут взойдет солнце, — ответил старик. — Пора возвращаться.

— Еще только минуточку, — умоляла женщина.

— Солнце застигнет нас.

— Ну и пусть застигнет меня!

— Что ты такое говоришь!

— Ничего я не говорю, ровным счетом ничего, — рыдала женщина.

Вот-вот должно было появиться солнце. Зелень в долине начала жухнуть. Родился обжигающий ветер. Вдалеке, где на скальные бастионы уже обрушились солнечные стрелы, искажая черты могучих каменных личин, срывались лавины — будто спадали мантии.

— Дак! — позвал отец.

Девочка откликнулась и побежала по горячим плитам долины, и волосы ее развевались, как черный флаг. С полными пригоршнями зеленых плодов она присоединилась к своим.

Солнце оторочило пламенем край неба, воздух всколыхнулся и наполнился свистом.

Люди пещерного племени обратились в бегство, на ходу крича и подбирая споткнувшихся ребятишек, унося в свои глубокие норы охапки зелени и плодов. В несколько мгновений долина опустела, если не считать забытого кем-то малыша. Он бежал по гладким плитам, но у него было совсем мало силенок, бежать оставалось еще столько же, а вниз по скалам уже катился могучий жаркий вал.

Цветы сгорали, обращаясь в пепел; травы втягивались в трещины, словно обжегшиеся змеи. Ветер, подобный дыханию домны, подхватывал цветочные семена, и они сыпались в трещины и расселины, чтобы на закате опять прорасти, и дать цветы и семена, и снова пожухнуть.

Отец Сима смотрел, как по дну долины вдалеке бежит одинокий ребенок. Сам он, его жена, Дак и Сим были надежно укрыты в устье пещеры.

— Не добежит, — сказал отец. — Не смотри туда, мать. Такие вещи лучше не видеть.

И они отвернулись. Все, кроме Сима. Он заметил вдали какой-то металлический блеск. Сердце отчаянно забилось в груди, в глазах все расплылось. Далеко-далеко, на самой вершине небольшой горы источало слепящие блики металлическое семя. Словно исполнилась одна из грез той поры, когда Сим еще лежал во чреве матери! Там, на горе, целое, невредимое, металлическое зернышко из космоса! Его будущее! Его надежда на спасение! Вот куда он отправится через два-три дня, когда — трудно себе представить — будет взрослым мужчиной!

Будто поток расплавленной лавы, солнце хлынуло в долину.

Бегущий ребенок вскрикнул, солнце настигло его, и крик оборвался.

С трудом волоча ноги, как-то вдруг постарев, мать Сима пошла по туннелю. Остановилась… Протянула руку вверх и обломила две сосульки, последние из намерзших за ночь. Одну подала мужу, другую оставила себе.

— Выпьем последний раз. За тебя, за детей.

— За тебя. — Он кивком указал на нее. — За детей.

Они подняли сосульки. Тепло растопило лед, и капли освежили их пересохшие рты.

III

Целый день раскаленное солнце извергалось в долину. Сим этого не видел, но о мощи дневного пламени он хорошо мог судить по ярким картинам в сознании родителей. Вязкий свет просачивался в пещеры, выжигая все на своем пути, но глубоко не проникал. От него было светло и расходилось приятное тепло.

Сим пытался отогнать от родителей наступающую старость, но, сколько ни напрягал разум, призывая себе на помощь образы, на глазах у него они превращались в мумии. Старость съедала отца, будто кислота. «Скоро со мной будет то же самое», — в ужасе думал Сим.

Сам он рос стремительно, буквально чувствуя, как в организме происходит обмен веществ. Каждую минуту его кормили, он без конца что-то жевал, что-то глотал. Образы, процессы начали связываться в его уме с определяющими их словами. Одним из таких слов было «любовь». Для Сима в нем крылось не отвлеченное понятие, а некий процесс, легкое дыхание, запах утренней свежести, трепет сердца, мягкий изгиб руки, на которой он лежал, наклоненное над ним лицо матери. Сначала он видел то или иное действие, потом в сознании матери искал и находил нужное слово. Гортань готовилась к речи. Жизнь стремительно, неумолимо увлекала его навстречу вечному забвению.

Сим чувствовал, как растут его ногти, как развиваются клетки, отрастают волосы, увеличиваются в размерах кости и сухожилия, разрастается мягкое, бледное восковое вещество мозга. При рождении чистый и гладкий, будто кружок льда, уже секундой позже мозг его, словно от удара камня, покрылся сеткой миллионов борозд и извилин, обозначающих мысли и открытия.

Сестренка Дак то прибегала, то убегала вместе с другими тепличными детьми и безостановочно что-то уписывала. Мать ничего не ела, у нее не было аппетита, а глаза будто заткало паутиной.

— Закат, — произнес, наконец, отец.

День кончился. Смеркалось, послышалось завывание ветра.

Мать встала.

— Хочу еще раз увидеть внешний мир… Только раз…

Трясясь, она устремила вперед невидящий взгляд.

Глаза отца были закрыты, он лежал подле стены.

— Не могу встать, — еле слышно прошептал он. — Не могу.

— Дак! — прохрипела мать, и дочь подбежала к ней. — Держи.

Она передала дочери Сима.

— Береги Сима, Дак, корми его, заботься о нем.

Последнее ласковое прикосновение материнской руки…

Дак молча прижала Сима к себе, ее большие влажные глаза зелено поблескивали.

— Ступай, — сказала мать. — Вынеси его на волю в час заката. Веселитесь. Собирайте пищу, ешьте. Играйте.

Не оглядываясь назад, Дак пошла к выходу. Сим изогнулся у нее на руках, глядя через плечо сестры потрясенными, неверящими глазами. У него вырвался крик, и губы каким-то образом сложились, дав выход первому в его жизни слову:

— Почему?..

Он увидел, как оторопела мать.

— Ребенок заговорил!

— Ага, — отозвался отец. — Ты расслышала, что он сказал?

— Расслышала, — тихо сказала мать.

Шатаясь, она медленно добрела до отца и легла рядом с ним. Последний раз Сим видел, как его родители передвигаются.

IV

Ночь наступила и минула, и начался второй день.

Всех умерших за ночь отнесли на вершину невысокого холма. Траурное шествие было долгим: много тел.

Дак шла вместе со всеми, ведя за руку ковыляющего кое-как Сима. Он научился ходить за час до рассвета.

С холма Сим снова увидел вдали металлическое зернышко. Но больше никто туда не смотрел и никто о нем не говорил. Почему? Может быть, есть на то причина? Может быть, это мираж? Почему они не бегут туда? Не молятся на это зернышко? Почему не попробуют добраться до него и улететь в космос?

Отзвучали траурные речи. Тела положили в ряд на открытом месте, где солнце через несколько минут их кремирует.

Затем все повернули обратно и ринулись вниз по склону, спеша использовать немногие минутки свободы — побегать, поиграть, посмеяться на воздухе, пахнущем свежестью.

Дак и Сим, щебеча, будто птицы, добывали себе пищу среди скал и делились друг с другом тем, что успели узнать. Ему шел второй день, ей — третий. Обоих подхлестывал бурный темп их скоротечной жизни.

Сейчас она повернулась к ним еще одной гранью.

Из-за скал наверху, держа в сжатых кулаках острые камни и каменные ножи, выскочило полсотни молодых мужчин. С криками они помчались к невысокой черной гряде скальных зубцов вдалеке.

«Война!» — отдалось в мозгу Сима. Новая мысль оглушила его, потрясла. Эти люди побежали сражаться и убивать других людей, что живут там, среди черных скал.

Но почему? Зачем сражаться и убивать — разве жизнь и без того не чересчур коротка?

От далекого гула схватки ему стало не по себе.

— Почему, Дак, почему?

Дак не знала. Может быть, они поймут завтра. Сейчас надо есть — есть для поддержания сил и жизни. Дак напоминала ящеричку, вечно что-то нащупывающую языком, вечно голодную.

Кругом повсюду сновали бледные ребятишки. Один мальчуган юркнул, словно жучок, вверх по склону, сшиб Сима с ног и прямо перед носом у него схватил соблазнительную красную ягоду, которую тот нашел под выступом.

Прежде чем Сим успел встать, мальчуган уже управился с добычей. Сим набросился на него, они вместе упали и покатились вниз причудливым комком, пока Дак, визжа, не разняла их.

У Сима сочилась кровь из ссадин. Какая-то часть его сознания, глядя как бы со стороны, говорила: «Это не годится. Дети не должны так поступать. Это плохо!»

Дак шлепками прогнала маленького разбойника.

— Уходи отсюда! — крикнула она. — Как тебя звать, безобразник?

— Кайон! — смеясь, ответил мальчуган. — Кайон, Кайон, Кайон!

Сим смотрел на него со всей свирепостью, какую могло выразить его маленькое юное лицо. Он задыхался: перед ним был враг. Как будто Сим давно дожидался, чтобы враждебное начало воплотилось не только в окружающей среде, но и в каком-то человеке. Его сознание уже постигло обвалы, зной, холод, скоротечность жизни, но это все было связано со средой, с окружающим миром — неистовые, бессознательные проявления неодушевленной природы, порожденные гравитацией и излучением. А тут в лице этого наглого Кайона он познал врага мыслящего!

Отбежав в сторонку, Кайон остановился и ехидно прокричал:

— Завтра я буду такой большой, что смогу тебя убить!

С этими словами он исчез за камнем.

Мимо Сима, хихикая, пробегали дети. Кто из них станет его другом, кто — врагом? И как вообще за столь чудовищно, короткий жизненный срок могут возникнуть друзья и враги? Разве успеешь приобрести тех или других?

Дак, читая мысли брата, повела его дальше. Продолжая поиски пищи, она лихорадочно шептала ему на ухо:

— Украли у тебя еду — вот и враг. Подарили длинный стебель — вот и друг. Еще враждуют из-за мыслей и мнений. В пять секунд ты нажил себе смертельного врага. Жизнь так коротка, что с этим надо поторапливаться.

И она рассмеялась со странной для столь юного существа иронией, отражающей преждевременную зрелость мысли.

— Тебе надо будет биться, чтобы защитить себя. Тебя будут пытаться убить. Есть поверие, глухое поверие, будто часть жизненной энергии убитого переходит к убийце и за счет этого можно прожить лишний день. Понял? И пока кто-то в это верит, ты в опасности.

Но Сим не слушал ее. От стайки хрупких девчушек, которые завтра станут выше и стройнее, послезавтра оформятся, а еще через день найдут себе мужа, отделилась резвушка с волосами цвета фиолетово-голубого пламени.

Пробегая мимо, она задела Сима, их тела соприкоснулись. Сверкнули глаза, светлые, как серебряные монеты. И он уже знал, что обрел друга, любовь, жену, которая через неделю будет лежать с ним рядом на погребальном костре, когда солнце примется слущивать их плоть с костей.

Всего один взгляд, но он на миг заставил их окаменеть.

— Как тебя звать? — крикнул Сим вдогонку.

— Лайт! — смеясь, ответила она.

— А меня — Сим, — сказал он сконфуженно, растерянно.

— Сим! — повторила она, устремляясь дальше. — Я запомню!

Дак толкнула его в бок.

— Держи, ешь, — сказала она задумавшемуся брату. — Ешь, не то не вырастешь и не сможешь ее догнать.

Откуда ни возьмись, появился бегущий Кайон.

— Лайт! — передразнил он, ехидно приплясывая. — Лайт! Я тоже запомню Лайт!

Высокая, стройная, как хворостинка, Дак печально покачала черным облачком волос.

— Я наперед могу тебе сказать, что тебя ждет, братик. Тебе скоро понадобится оружие, чтобы сражаться за эту Лайт. Но нам пора, солнце вот-вот выйдет!

И они побежали обратно к пещере.

V

Четверть жизни позади! Минуло детство. Он стал юношей! Вечером буйные ливни хлестали долину. Сим видел, как новорожденные потоки бороздили долину, отрезая гору с металлическим зернышком. Он старался все запоминать. Каждую ночь — новая река, свежее русло.

— А что за долиной? — спросил Сим.

— Туда никто не доходил, — объяснила Дак. — Все, кто пытались добраться до равнины, либо замерзали насмерть, либо сгорали. Полчаса бега — вот предел изведанного края. Полчаса туда, полчаса обратно.

— Значит, еще никто не добирался до металлического зернышка?

Дак фыркнула.

— Ученые — они пробовали. Дурачье. Им недостает ума бросить эту затею. Ведь пустое дело. Чересчур далеко.

Ученые. Это слово всколыхнуло душу Сима. Он почти успел забыть видение, которое представлялось ему перед самым рождением и сразу после него.

— А где они, эти Ученые? — нетерпеливо переспросил он.

Дак отвела взгляд.

— Хоть бы я и знала, все равно не скажу. Они убьют тебя своими опытами. Я не хочу, чтобы ты ушел к ним! Живи сколько положено, не обрывай свою жизнь на половине в погоне за этой дурацкой штукой там, на горе.

— Узнаю у кого-нибудь другого!

— Никто тебе не скажет. Все ненавидят Ученых. Самому придется отыскивать. И допустим, что ты их найдешь… Что дальше? Ты нас спасешь? Давай, спасай нас, мальчуган. — Она злилась, половина ее жизни уже прошла.

— Нельзя же только сидеть, да разговаривать, да есть, — возразил он. — И больше ничего!.

Он вскочил на ноги.

— Иди, иди, ищи их! — едко отрезала она. — Они помогут тебе забыть. Да, да. — Она выплевывала слова. — Забыть, что еще несколько дней — и твоей жизни конец!

Занявшись поиском. Сим бегом преодолевал туннель за туннелем. Иногда ему казалось, что он уже на верном пути. Но стоило спросить окружающих, в какой стороне лежит пещера Ученых, как его захлестывала волна чужой ярости, волна смятения и негодования. Ведь это Ученые виноваты что их занесло в такой ужасный мир! Сим ежился под градом бранных слов.

В одной из пещер он тихо подсел к другим детям, чтобы послушать речи взрослых мужей. Наступил Час Учения, Час Собеседования. Как ни томила его задержка, как ни терзало нетерпение при мысли о том, что поток жизни быстро иссякает и смерть надвигается, подобно черному метеору, Сим понимал, что разум его нуждается в знании. Эту ночь он проведет в школе. Но ему не сиделось. Осталось жить всего пять дней.

Кайон сидел напротив Сима, и тонкогубое лицо его выражало вызов.

Между ними появилась Лайт. За прошедшие несколько часов она еще подросла, ее движения стали мягче, поступь тверже, волосы блестели ярче. Улыбаясь, она села рядом с Симом, а Кайона словно и не заметила. Кайон насупился и перестал есть.

Пещеру наполняла громкая речь. Стремительная, как стук сердца, — тысяча, две тысячи слов в минуту. Голова Сима усваивала науку. С открытыми глазами он словно погрузился в полусон, чуткую дремоту, чем-то напоминающую внутриутробное состояние. Слова, что отдавались где-то вдалеке, сплетались в голове в гобелен знаний.

Ему представились луга, зеленые, без единого камня, сплошная трава, — широкие луга, волнами уходящие навстречу рассвету, и ни леденящего холода, ни жаркого духа обожженных солнцем камней. Он шел через эти зеленые луга. Над ним, высоко-высоко в небе, которое дышало ровным мягким теплом, пролетали металлические зернышки. И все кругом протекало так медленно, медленно, медленно…

Птицы мирно сидели на могучих деревьях, которым нужно было для роста сто, двести, пять тысяч дней. Все оставалось на своих местах, и птицы не спешили укрыться, завидев солнечный свет, и деревья не съеживались в испуге, когда их касался солнечный луч.

Люди в этом сне ходили не торопясь, бегали редко, и сердца их бились размеренно, а не в безумном, скачущем ритме. Трава оставалась травой, ее не пожирало пламя. И люди говорили не о завтрашнем дне и смерти, а о завтрашнем дне и жизни. Причем все казалось таким знакомым, что, когда кто-то взял Сима за руку, он и это принял за продолжение сна.

Рука Лайт лежала в его руке.

— Грезишь? — спросила она.

— Да.

— Это для равновесия. Жизнь устроена несправедливо, вот разум и находит утешение в картинах, которые хранит наша память.

Он несколько раз ударил кулаком по каменному полу.

— Это ничего не исправляет! К черту! Не хочу, чтобы мне напоминали о том хорошем, что я утратил! Лучше бы нам ничего не знать! Почему мы не можем жить и умереть так, чтобы никто не знал, что наша жизнь идет не так, как надо?

Из искаженного гримасой полуоткрытого рта вырывалось хриплое дыхание.

— Все на свете имеет свой смысл, — сказала Лайт. — Вот и это придает смысл нашей жизни, заставляет нас что-то делать, что-то задумывать, искать какой-то выход.

Его глаза стали похожи на огненные изумруды.

— Я поднимался по склону зеленого холма, шел медленно-медленно, — сказал он.

— Того самого холма, на который я поднималась час назад? — спросила Лайт.

— Может быть. Что-то очень похожее. Только сон лучше яви. — Он прищурил глаза. — Я смотрел на людей, они не были заняты едой.

— А разговором?

— И разговором тоже. А мы все время едим и все время говорим. Иногда эти люди в моем сне лежали с закрытыми глазами и совсем не шевелились.

Лайт глядела на него, и тут произошла страшная вещь. Ему вдруг представилось, что ее лицо темнеет и покрывается старческими морщинами. Волосы над ушами — будто снег на ветру, глаза — бесцветные монеты в паутине ресниц. Губы обтянули беззубые десны, нежные пальцы обратились в опаленные прутики, подвешенные к омертвелому запястью. На глазах у него увядала, погибала ее прелесть. В ужасе Сим схватил Лайт за руку… и подавил рвущийся наружу крик: ему почудилось, что и его рука жухнет.

— Сим, ты что?

От вкуса этих слов у него стало сухо в рту.

— Еще пять дней…

— Ученые…

Сим вздрогнул. Кто это сказал? В тусклом свете высокий мужчина продолжал говорить:

— Ученые забросили нас на эту планету и погубили с тех пор напрасно тысячи жизней, бездну времени. Все их затеи впустую, никому не нужны. Не трогайте их, пусть живут, но и не жертвуйте им ни одной частицы вашего времени. Помните, вы живете только однажды.

Да где же они находятся, эти ненавидимые Ученые? Теперь, после Уроков, после Часа Собеседования, Сим был полон решимости их отыскать. Теперь он вооружен знанием и может начинать свою битву за свободу, за корабль!

— Сим, ты куда?

Но Сима уже не было. Эхо топота бегущих ног затерялось в переходе, выложенном гладкими плитами.

Казалось, половина ночи потрачена напрасно. Он потерял счет тупикам. Много раз на него нападали молодые безумцы, которые рассчитывали присвоить его жизненную энергию. Вдогонку ему летели их бредовые выкрики. Кожу исчертили глубокие царапины, оставленные алчными ногтями.

И все-таки Сим нашел то, что искал.

Горстка мужчин ютилась в базальтовом мешке в недрах горы. На столе перед ними лежали неведомые предметы, вид которых, однако, родил отзвук в душе Сима.



Ученые работали по группам — старики решали важные задачи, образовали звенья единого процесса. Каждые восемь дней состав группы, работающей над той или иной проблемой, полностью обновлялся. Общая отдача была до нелепости мала. Ученые старились и умирали, едва достигнув творческой зрелости. Созидательная пора каждого составляла от силы двенадцать часов. Три четверти жизни уходило на учение, а за короткой порой творческой отдачи тут же следовали дряхлость, безумие, смерть.

Все обернулись, когда вошел Сим.

— Неужели пополнение? — сказал самый старый.

— Не думаю, — заметил другой, помоложе. — Гоните его прочь. Это, должно быть, один из тех, что подстрекают людей воевать.

— Нет-нет, — возразил старик. Шаркая по камню босыми ступнями, он подошел к Симу. — Входи, мальчик, входи.

Глаза у него были приветливые, уравновешенные, не такие, как у порывистых жителей верхних пещер. Серые спокойные глаза.

— Что тебе нужно?

Сим смешался и опустил голову, не выдержав спокойного ласкового взгляда.

— Жить, — прошептал он.

Старик негромко рассмеялся. Потом тронул Сима за плечо.

— Ты из какой-нибудь новой породы? Или, может быть, ты больной? — допытывался он почти всерьез. — Почему ты не играешь? Почему не готовишь себя к поре любви, к женитьбе, к отцовству? Разве ты не знаешь, что завтра вечером будешь — почти взрослым? Не понимаешь, что жизнь пройдет мимо тебя, если ты не будешь осмотрительным?

Старик смолк.

С каждым вопросом глаза Сима переходили с предмета на предмет. Сейчас он смотрел на приборы на столе.

— Мне не надо было сюда приходить? — спросил он.

— Конечно, надо было, — прогремел старик. — Но это чудо, что ты пришел. Вот уже тысяча дней, как мы не получали пополнения извне! Приходится самим выращивать ученых, в собственной закрытой системе. Сосчитай-ка нас! Шесть! Шестеро мужчин! И трое детей. Могучая сила, верно? — Старик плюнул на каменный пол. — Мы зовем добровольцев, а нам отвечают: «Обратитесь к кому-нибудь другому!» Или: «Нам некогда!» А знаешь, почему они так говорят?

— Нет. — Сим пожал плечами.

— Потому что каждый думает о себе. Конечно, им хочется жить дольше, но они знают, что, как бы ни старались, вряд ли им лично прибавится хоть один день. Возможно, потомки будут жить дольше. Но ради потомков они не согласны жертвовать своей любовью, своей короткой юностью, даже хотя бы одним часом заката или восхода!

Сим прислонился к столу.

— Я понимаю, — серьезно сказал он.

— Понимаешь? — Старик рассеянно посмотрел на Сима. Потом вздохнул и ласково потрепал его по руке. — Ну конечно, понимаешь. Можно ли требовать от кого-нибудь, чтобы понимал больше. Ты молодец.

Остальные окружили кольцом Сима и старика.

— Мое имя Дайнк. Завтра ночью мое место займет Корт. Я к тому времени умру. На следующую ночь кто-то другой сменит Корта, а потом придет твоя очередь, если ты будешь трудиться и верить. Но прежде я хочу дать тебе подумать. Возвращайся к своим товарищам по играм, если хочешь. Ты кого-нибудь полюбил? Возвращайся к ней. Жизнь коротка. С какой стати тебе печалиться о тех, кто еще не родился! У тебя есть право на юность. Ступай, если хочешь. Ведь если ты останешься, все твое время уйдет только на то, чтобы трудиться, стариться и умереть за работой. Правда, ты будешь делать доброе дело. Ну?

Сим оглянулся на туннель. Где-то там завывал ветер, и пахло варевом, и шлепали босые ноги, и звучал, радуя сердце, молодой смех. Он сердито дернул головой, на глазах его блеснула влага.

— Я остаюсь, — сказал он.

VI

Третья ночь и третий день остались позади. Наступила четвертая ночь. Сим втянулся в жизнь ученых. Ему рассказали про металлическое зернышко на вершине далекой горы. Рассказали про многозернышек — так называемые «корабли», и как они потерпели крушение, про то, как уцелевшие, которые укрылись среди скал, начали быстро стариться и в отчаянной борьбе за жизнь забыли все науки. В такой вулканической цивилизации знание механики не могло сохраниться. Всякий жил только настоящей минутой.

О вчерашнем дне никто не думал, завтрашний день зловеще глядел в глаза. Но та самая радиация, которая ускорила старение, породила и своего рода телепатическое общение, помогающее новорожденным воспринимать и осмысливать. А получившая силу инстинкта наследственная память сохранила картины других времен.

— Почему мы не пробуем добраться до корабля на горе? — спросил Сим.

— Слишком далеко. Понадобится защита от солнца, — объяснил Дайнк.

— Вы пробовали придумать защиту?

— Мази и втирания, одеяния из камня и птичьих перьев, а также в последнее время — из жестких металлов. Но ничто не помогает. Еще десять тысяч поколений, и нам, возможно, удастся изготовить охлаждаемый водой панцирь, который защитит нас на пути к кораблю. Но мы работаем очень медленно и все на ощупь. Сегодня утром я, зрелый муж, взял в руки инструмент. Завтра, умирая, отложу его. Что может сделать человек за один день? Будь у нас десять тысяч человек, задачу удалось бы решить…

— Я пойду к кораблям, — сказал Сим.

— И погибнешь, — произнес старик в тишине, воцарившейся после слов Сима. Все смотрели на мальчика. — Ты очень эгоистичный юноша.

— Эгоистичный? — возмутился Сим.

Старик повел рукой в воздухе.

— Но такой эгоизм мне по душе. Ты хочешь жить дольше и готов все для этого сделать. Хочешь добраться до корабля. Но я говорю тебе, что ничего не выйдет. И все же, если ты будешь настаивать, я не смогу тебе помешать. По крайней мере ты не уподобишься тем из нас, которые уходят на войну, чтобы выиграть несколько лишних дней жизни.

— На войну? — переспросил Сим. — О какой войне тут может быть речь?

По его телу пробежала дрожь. Непонятно…

— Об этом завтра, — сказал Дайнк. — А сейчас слушай.

Еще одна ночь прошла.

VII

Настало утро. По одному из ходов, крича и плача, прибежала Лайт и упала прямо в объятия Сима. Она опять изменилась. Стала еще старше и еще прекраснее. Дрожа, она прижималась к нему.

— Сим, они идут за тобой!

В туннеле нарастал, приближаясь, звук шагающих босых ног. Показался Кайон. Он тоже вытянулся в длину, и в каждой его руке было по острому камню.

— А, вот ты где, Сим!

— Уходи! — яростно крикнула Лайт, замахиваясь на него.

— Без Сима не уйдем, — твердо ответил Кайон. И, улыбаясь, повернулся к Симу. — Если, конечно, он готов сражаться вместе с нами.

Дайнк, волоча ноги, вышел вперед, его глаза часто мигали, худые руки трепетали по-птичьи в воздухе.

— Ступайте! — гневно произнес он тонким голосом. — Этот юноша теперь Ученый. Он работает с нами.

Кайон перестал улыбаться.

— Его ждет работа получше этой. Мы идем воевать с обитателями дальних скал. — Глаза Кайона беспокойно блестели. — Ты ведь пойдешь с нами, Сим?

— Нет, нет! — Лайт повисла на руке Сима.

Сим погладил ее плечо, потом обернулся к Кайону.

— Почему вы решили напасть на тех людей?

— Три лишних дня ждут того, кто пойдет с нами.

— Три лишних дня? Три дня жизни?

Кайон уверенно кивнул.

— Если мы победим, будем жить вместо восьми одиннадцать дней. Там, где они живут, в скалах есть особая горная порода, она защищает от радиации! Подумай, Сим, три долгих славных дня жизни. Идешь с нами?

— Идите без него, — вмешался Дайнк. — Сим — мой ученик!

Кайон фыркнул.

— Шел бы ты умирать, старик. Сегодня на закате от тебя останутся одни обугленные кости. Кто ты такой, чтобы командовать нами? Мы молоды, мы хотим жить дольше.

Одиннадцать дней. Невероятно. Одиннадцать дней. Теперь Сим понимал, что порождает войны. Кто не пойдет воевать за то, чтобы почти наполовину продлить свою жизнь? Столько лишних дней жизни! Да. В самом деле, почему нет?

— Три лишних дня, — произнес скрипучий голос Дайнка. — Если вы до этого доживете. Если вас не убьют в бою. Если. Если! Вы еще никогда не побеждали. Всегда проигрывали!

— Но на этот раз, — твердо заявил Кайон, — мы победим!

Сим недоумевал.

— Но мы ведь все одной крови. Почему нельзя вместе жить там, где скалы защищают лучше?

Кайон рассмеялся, сжимая в руке острый камень.

— Те, кто там живет, считают себя лучше нас. Так всегда думает тот, кто сильнее. К тому же и пещеры там меньше, в них помещается только триста человек.

Три лишних дня.

— Я пойду с вами, — сказал Сим Кайону.

— Отлично! — Что-то Кайон уж очень обрадовался.

Дайнк порывисто вздохнул.

Сим повернулся к Дайнку и Лайт.

— Если я сумею победить в бою, то окажусь ближе к кораблю. И у меня в запасе будет три лишних дня, чтобы попытаться дойти до него. Кажется, у меня просто нет выбора.

Дайнк печально кивнул.

— Да, это так. Я верю тебе. Ступай же.

— Прощайте, — сказал Сим.

Лицо старика отразило удивление, потом он рассмеялся, словно в ответ на беззлобную шутку.

— Верно, ведь я тебя больше не увижу… Ну что ж, прощай.

И они пожали друг другу руку.

Все вместе: Кайон, Сим, Лайт и другие — дети, быстро вырастающие в бойцов, — покинули пещеру Ученых. Огонек в глазах Кайона не сулил ничего доброго.

Лайт пошла с Симом. Она собрала для него камни и понесла их. Уходить домой отказалась, сколько он ее ни убеждал. Они шагали через долину: близился восход.

— Прошу тебя, Лайт, ступай домой!

— Чтобы ждать возвращения Кайона? — сказала она. — Он решил, что я стану его женой, когда ты умрешь.

Она сердито тряхнула своими неправдоподобно голубыми кудрями.

— Нет, я пойду с тобой. Если ты погибнешь в бою, я тоже погибну.

Лицо Сима посуровело. Он сильно вырос. За ночь мир словно съежился. Стайки детей, которые с ликующими криками собирали плоды, вызвали у него удивление, даже недоумение: неужели он сам всего три дня назад был таким? Странно. В голове Сима отложился гораздо более долгий срок, как будто он на самом деле прожил тысячу дней. Пласт событий и размышлений в его сознании был таким мощным, таким многоцветным и многообразным, что просто не верилось — да разве могло столько всего произойти за считанные дни?

Бойцы бежали по двое, по трое. Сим посмотрел вперед, на торчащие вдали невысокие черные зубцы. «Сегодня мой четвертый день, — сказал он себе. — А я еще ни на шаг не приблизился к кораблю, ни к чему не приблизился, даже к той, — он слышал рядом легкую поступь Лайт, — которая несет мое оружие и собирает для меня спелые ягоды».

Половина жизни прошла. Или одна треть… Если он выиграет эту битву. Если.

Сим бежал легко, упруго, непринужденно. «Сегодня я как-то особенно остро ощущаю свое бытие. Я бегу и ем, ем и расту, расту и с замиранием сердца обращаю взгляды на Лайт. И она тоже с нежностью глядит на меня… День нашей юности… Неужели мы тратим его впустую? Расходуем на вздор, на химеру?»

Издалека донесся смех. В детстве смех настораживал Сима. Теперь он его понимал. Этот смех родился в душе человека, который взбирался на высокие скалы, собирал там зеленые листья, пил хмельное вино с утренних сосулек, ел горные плоды и впервые вкушал сладость юных губ.

Вот уже близко скалы противника.

А у Сима перед глазами — стройная осанка Лайт. Он словно впервые открыл для себя ее шею, коснувшись которой можно сосчитать биение сердца, и пальцы, которые трепетно льнут к твоим пальцам, и…

Лайт резко повернулась.

— Гляди вперед! — крикнула она. — Следи за тем, что предстоит… Гляди только вперед.

У него было такое чувство, словно они пробегают мимо большого куска своей жизни, вся юность остается позади, и даже некогда оглянуться.

— Глаза устали смотреть на камни, — сказал он на бегу.

— Найди себе новые камни!

— Я вижу камни… — Голос его стал ласковым, как ее ладонь. Ландшафт уплывал назад. Сим будто летал в объятиях нежного дремотного ветерка. — Вижу камни, ущелье, прохладную тень и каменные ягоды густо, как роса. Тронешь камень, и ягоды сыплются вниз беззвучной красной лавиной, и травы такие шелковистые.

— Не вижу! — Она побежала быстрее, глядя в другую сторону.

Он видел пушок на ее шее — будто тонкий серебристый мох на холодной стороне булыжников, что колышется от легчайшего дыхания. Потом представил самого себя, с напряженно сжатыми кулаками, мчащегося вперед, навстречу смерти. На его руках вздулись упругие жилы.

Лайт протянула ему какую-то пищу.

— Я не хочу есть, — сказал он.

— Ешь, ешь как следует, — строго велела она. — Чтобы были силы для битвы.

— Господи! — с болью воскликнул он. — Кому нужны эти битвы!

Навстречу им вниз по склону запрыгали камни. Один из бойцов упал с расколотым черепом. Война началась.

Лайт передала Симу оружие. Дальше они бежали без слов до самого боевого рубежа.

Сверху, из-за бастионов противника, на них обрушился искусственный обвал.

Теперь одна мысль владела Симом. Убивать, лишать жизни других, чтобы жить самому, закрепиться здесь, продлить свою жизнь и попробовать достичь корабля. Он приседал, уклонялся, хватал камни и метал их вверх. В левой руке у него был плоский каменный шит, которым он отбивал летящие сверху обломки. Кругом раздавались хлопки. Лайт бежала рядом, ободряя его. Один за другим впереди упали двое, оба убиты наповал — грудь распорота до кости, кровь бьет фонтаном…

И ведь все понапрасну. Сим мгновенно осознал бессмысленность затеянной ими схватки. Штурмом эту скалу не взять. Глыбы катились сверху сплошной лавиной. Десять бойцов пали с черными осколками в мозгу, еще у пятерых плетью повисли переломанные руки. Кто-то вскрикнул — белый коленный сустав торчал из кожи, распоротой метко брошенными кусками гранита. Атакующие спотыкались о тела убитых.

На скулах Сима заиграли желваки, он уже клял себя за то, что пришел сюда. И все-таки, прыгая то в одну, то в другую сторону, нырками уклоняясь от камней, он упорно смотрел вверх, на черные скалы. Жить там и сделать заветную попытку — это желание было сильнее всего. Он должен добиться своего! Но мужество было готово покинуть его.

Лайт пронзительно вскрикнула. Сим обернулся, обомлев от испуга, и увидел, что рука ее перебита, из рваной раны поперек запястья хлестала кровь. Она зажала руку под мышкой, чтобы умерить боль. Ярость всколыхнулась в его душе, он неистово рванулся вперед, бросая камни с убийственной точностью. Вот от меткого броска вражеский боец упал как подкошенный и покатился вниз по уступам. Наверно, Сим что-то кричал, потому что легкие его толчками извергали воздух и в горле саднило, а земля стремительно убегала назад.

Камень ударил его по голове и опрокинул на землю. На зубах захрустел песок. Мир рассыпался на багровые завитушки. Сим не мог встать. Он лежал и думал, что вот и пришел его последний день, последний час.

Кругом продолжала кипеть схватка, и в полузабытье он ощутил, как над ним наклонилась Лайт. Руки ее охладили его лоб, она хотела оттащить Сима в безопасное место, но он лежал, хватая ртом воздух и твердил, чтобы она бросила его.

— Стой! — крикнул чей-то голос.

Казалось, война на миг приостановилась.

— Назад! — быстро скомандовал тот же голос.

Лежа на боку. Сим увидел, как его товарищи повернули и побежали назад, домой.

— Солнце восходит, наше время кончилось!

Он проводил взглядом мускулистые спины, мелькающие в беге ноги. Мертвых оставили лежать на поле боя. Раненые взывали о помощи. Но разве сейчас до раненых! Только бы стремглав одолеть бесславный путь домой и с опаленными легкими нырнуть в пещеры, прежде чем беспощадное солнце настигнет их и убьет.

Солнце!

Кто-то бежал в сторону Сима. Это был Кайон! Шепча ободряющие слова, Лайт помогла Симу встать.

— Идти сможешь? — спросила она.

— Кажется, смогу, — простонал он.

— Тогда пошли, — продолжала она. — Сперва потише, потом быстрей и быстрей. Мы дойдем, я знаю, что дойдем.

Сим выпрямился, шатаясь. Подбежал Кайон — лицо искажено свирепыми складками, сверкающие глаза еще не остыли после битвы. Оттолкнув Лайт, он схватил острый камень и резким ударом распорол Симу ногу. Ударил молча, без единого звука.

Потом отступил назад, по-прежнему не говоря ни слова, только осклабился, будто ночной хищник. Грудь его тяжело вздымалась, глаза переходили с окровавленной ноги на Лайт и обратно. Наконец он отдышался.

— Он не дойдет. — Кайон кивком указал на Сима. — Придется нам оставить его здесь. Пошли, Лайт.

Лайт кошкой набросилась на Кайона, норовя добраться до его глаз. Тонкий визг вырвался сквозь ее оскаленные зубы, пальцы молниеносно прочертили глубокие кровавые борозды на бицепсах, затем на шее Кайона. С бранью Кайон отпрянул от Лайт. Она бросила в него камнем. Он увернулся и, рыча, отбежал еще на несколько ярдов.

— Дура! — презрительно крикнул он. — Идем со мной. Сим умрет через несколько минут. Пошли!

Лайт повернулась к нему спиной.

— Если ты меня понесешь.

Кайон изменился в лице. Блеск в его глазах пропал.

— Времени мало. Мы оба погибнем, если я тебя понесу.

Лайт смотрела на него как на пустое место.

— Неси же, я так хочу.

Не говоря ни слова, Кайон испуганно глянул на полосу алеющей зари и побежал. Его шаги умчались вдали и затихли.

— Хоть бы упал и шею себе сломал, — прошептала Лайт, яростно глядя на пересекающий ущелье силуэт. Она повернулась к Симу. — Можешь идти?

От раны боль растекалась по всей ноге. Сим иронически кивнул.

— Если идти, часа за два до пещеры доберемся. Но у меня есть идея, Лайт. Понеси меня на руках.

Он улыбнулся собственной мрачной шутке.

Она взяла его за руку.

— И все-таки мы пойдем. Ну-ка…

— Нет, сказал он. — Мы останемся здесь.

— Но почему?

— Мы пришли сюда, чтобы отвоевать себе новую обитель. Если пойдем обратно — умрем. Лучше уж я умру здесь. Сколько времени нам осталось?

Вместе они посмотрели туда, где всходило солнце.

— Несколько минут, — тусклым бесцветным голосом сказала она, прижимаясь к нему.

Солнечный свет хлынул из-за горизонта, и на черных скалах появились багровые и коричневые подпалины.

Глупец он! Надо было остаться и работать вместе с Дайнком, размышлять и мечтать.

Жилы на шее Сима вздулись, он вызывающе закричал, обращаясь к жителям черных пещер:

— Эй, вышлите кого-нибудь сюда на поединок!

Молчание. Голос отразился от скал. Стало жарко.

— Ни к чему это, — сказала Лайт. — Они не отзовутся.

— Слушайте! — снова закричал Сим. Раненая нога ныла от пульсирующей боли, он перенес вес на здоровую и взмахнул кулаком. — Вышлите сюда воина, да не труса! Я не убегу домой! Я пришел сразиться в честном поединке! Вышлите бойца, который готов воевать за право на свою пещеру! Я убью его!

По-прежнему молчание. Над ними прокатилась волна зноя.

— Эй, — с издевкой кричал Сим, широко раскрыв рот, закинув голову назад, оперев руки на голые бедра, — неужели не найдется среди вас человека, который отважится сразиться с калекой?

Молчание.

— Нет?

Молчание.

— Значит, я в вас ошибся. Просчитался. Ладно, останусь здесь, пока солнце не снимет черную стружку с моих костей, и буду вас поносить так, как вы этого заслуживаете.

Ему ответили.

— Я не люблю, когда меня поносят, — крикнул мужской голос.

Сим наклонился вперед, забыв об искалеченной ноге.

В устье пещеры на третьем ярусе показался плечистый силач.

— Спускайся, — твердил Сим. — Спускайся, толстяк, прикончи меня.

Секунду противник разглядывал Сима из-под насупленных бровей, затем медленно побрел вниз по тропе. В руках у него не было никакого оружия. В ту же секунду из всех пещер высунулись головы зрителей предстоящей драмы.

Чужак подошел к Симу.

— Сражаться будем по правилам, если ты их знаешь.

— Узнаю по ходу дела, — ответил Сим.

Его ответ понравился противнику, он посмотрел на Сима внимательно, но без неприязни.

— Вот что, — великодушно предложил он, — если ты погибнешь, я приму твою спутницу под свой кров, и пусть живет без забот, потому что она жена доброго воина.

Сим быстро кивнул.

— Я готов, — сказал он.

— А правила простые. Руками друг друга не касаемся, наше оружие — камни. Камни и солнце убьют кого-то из нас. Теперь приступим…

VIII

Показался краешек солнца.

— Меня зовут Нхой. — Противник Сима небрежно поднял горсть камней и взвесил их на ладони.

Сим сделал так же. Он хотел есть. Уже много минут он ничего не ел. Голод был бичом жителей этой планеты, пустые желудки непрерывно требовали еще и еще пищи. Кровь вяло струилась по жилам, с жарким звоном стучала в висках, грудная клетка вздымалась, и опадала, и снова порывисто вздымалась.

— Давай! — закричали триста зрителей со скал. — Давай! — требовали мужчины, женщины и дети, облепившие уступы. — Ну! Начинайте!

Словно по сигналу взошло солнце. Оно ударило бойцов будто плоским раскаленным камнем. Они даже качнулись, на обнаженных бедрах и спинах тотчас выступили капли пота, лица и ребра заблестели, как стеклянные.

Силач переступил с ноги на ногу и поглядел на солнце, как бы не торопясь начинать поединок. Вдруг беззвучно, без малейшего предупреждения, молниеносным движением указательного и большого пальцев он выстрелил камень. Снаряд поразил Сима в щеку, он невольно попятился, и дикая боль ракетой метнулась вверх по раненой ноге и взорвалась в желудке. Он ощутил вкус просочившейся в рот крови.

Нхой хладнокровно продолжал обстрел. Еще три неуловимых движения его ловких рук, и три маленьких, безобидных по видимости камешка, словно свистящие птицы, рассекли воздух. Каждый их них нашел и поразил свою цель — нервные узлы! Один ударил в живот, и все съеденное Симом за предшествующие часы чуть не выскочило наружу. Второй поразил лоб, третий — шею. Сим рухнул на раскаленный песок. Колени его резко стукнули о твердый грунт. Лицо стало мертвенно бледным, плотно зажмуренные глаза проталкивали слезы между горячими подрагивающими веками. Но в падении Сим успел с отчаянной силой метнуть свою горсть камней!

Они промурлыкали в воздухе. Один из них, только один, попал в Нхоя. Прямо в левый глаз. Нхой застонал и закрыл руками изувеченное глазное яблоко.

У Сима вырвался горький всхлипывающий смешок. Хоть тут ему повезло. Глаза противника — мера его успеха. Это даст ему… время. «Господи, — подумал он, борясь со спазмой в желудке, жадно хватая ртом воздух, — живем в мире времени. Мне бы еще хоть немного, хоть крошечку!»

Окривевший Нхой, шатаясь от боли, обрушил град камней на корчащееся тело Сима, но меткость ему изменила, и камни либо пролетали мимо, либо попадали в противника уже на излете, потеряв грозную силу.

Сим заставил себя привстать. Краешком глаза он видел, как Лайт напряженно глядит на него, тихо выговаривая ободряющие и обнадеживающие слова. Он купался в собственном поту, будто его окатило ливнем.


Солнце целиком вышло из-за горизонта. Его можно было обонять. Камни отливали зеркальным блеском, песок зашевелился, забурлил. Во всех концах долины возникали миражи. Вместо одного бойца перед Симом, готовясь метнуть очередной снаряд, стояли во весь рост десяток Нхоев. Десяток озаренных грозным золотистым сиянием волонтеров вибрировали в лад, как бронзовые гонги!

Сим лихорадочно дышал. Ноздри его расширялись и слипались, рот жадно глотал огонь вместо кислорода. Легкие горели, будто факелы из нежной ткани, пламя пожирало тело. Исторгнутый порами пот тотчас испарялся. Он чувствовал, как тело сжимается, ссыхается, и мысленно увидел себя таким, каким был его отец — старым, чахлым, одряхлевшим! Песок… куда он делся? Есть ли силы двигаться? Да. Земля дыбилась под Симом, но он все-таки поднялся на ноги.

Перестрелки больше не будет.

Он понял это, с трудом разобрав слова, которые доносились сверху, со скал. Опаленные солнцем зрители кричали, осыпая его насмешками и подбадривая своего воина.

— Стой твердо, Нхой, береги свои силы теперь! Стой прямо, потей!

И Нхой стоял, покачиваясь медленно, словно маятник, подталкиваемый раскаленным добела дыханием небес.

— Не двигайся, Нхой, береги сердце, береги силы!

— Испытание, испытание! — повторяли люди вверху. — Испытание солнцем.

Самая тяжелая часть поединка… Напрягаясь, Сим глядел на расплывающиеся очертания скал, и ему чудились его родители: отец с убитым лицом и воспаленными зелеными глазами, мать — седые волосы, будто стелющийся дым.

За его спиной тонко всхлипнула Лайт. Послышался удар мягкого тела о песок… Она упала. И нельзя обернуться. На это потребуется усилие, которое может повергнуть его в пучину боли и тьмы.

У Сима подкосились ноги. «Если я упаду, — подумал он, — останусь здесь лежать и превращусь в пепел. Так, а где Нхой?» Нхой стоял в нескольких шагах от него, понурый, весь в поту, вид такой, будто на хребет его обрушился молот.

«Упади, Нхой! Упади! — твердил Сим про себя. — Упади, упади! Упади, чтобы я мог занять твою обитель!»

Но Нхой не падал. Один за другим из его слабеющей руки на накаленный песок сыпались камни, зубы Нхоя обнажились, слюна выкипела на губах, глаза остекленели. А он все не падал. Велика была в нем воля к жизни. Он держался, словно подвешенный на канате.

Сим упал на одно колено.

Торжествующее «Аааа!» отдалось в скалах наверху. Они там знали: это смерть. Сим вскинул голову с какой-то деревянной, растерянной улыбкой, словно его поймали на нелепом, дурацком поступке.

«Нет, — убеждал он себя, как во сне, — нет…»

И снова встал.

Дикая боль превратила его в сплошной гудящий колокол. Все вокруг звенело, шипело, клокотало. Высоко в горах скатилась лавина — беззвучно, будто спустился занавес, закрывающий сцену. Тишина, полная тишина, если не считать этого назойливого гудения. Перед взором Сима стояло уже полсотни Нхоев в кольчугах из пота: глаза искажены мукой, скулы выпирают, губы растянуты, будто лопнувшая кожура перезрелого плода. Но незримый канат все еще держал его.

— Ну вот. — Сим с трудом ворочал запекшимся языком между жарко поблескивающими зубами. — Сейчас я упаду, и буду лежать, и видеть сны.

Он произнес это медленно, стараясь продлить удовольствие. Заранее представил себе, как это будет. Как именно он все это проведет. Уж он постарается в точности выполнить программу. Сим поднял голову — проверил, наблюдают ли за ним зрители.

Они исчезли!

Солнце прогнало их. Всех, кроме одного-двух, самых упорных. Сим пьяно рассмеялся и стал смотреть, как на его онемевших руках выступают капли пота, срываются, летят вниз и, не долетев до песка, испаряются.

Нхой упал.

Незримый канат лопнул. Нхой рухнул плашмя на живот, изо рта у него выскочил сгусток крови. Закатившиеся глаза безумно сверкали глухими белками.

Упал Нхой. И вместе с ним упали все пятьдесят его призрачных двойников.



Над долиной гудели и пели ветры, и глазам Сима представилось голубое озеро с голубой рекой, и белые домики вдоль реки, и люди — кто входил или выходил из дома, кто гулял среди высоких зеленых деревьев. Деревья на берегу реки-миража были в семь раз больше человеческого роста.

«Вот теперь, — сказал себе, наконец, Сим, — теперь я могу падать. Прямо… в это… озеро».

Он упал ничком.

Но что это такое? Чьи-то руки поспешно подхватили его, подняли и стремительно понесли, держа высоко в ненасытном воздухе, будто пылающий на ветру факел.

«Это и есть смерть?» — удивился Сим и канул в кромешный мрак.

Его привели в себя струи холодной воды, которой ему плескали в лицо.

Он нерешительно открыл глаза. Лайт, положив его голову себе на колени, бережно кормила его. Сим было голоден и измучен, но все мгновенно заслонил страх. Превозмогая слабость, он приподнялся: над ним были своды какой-то незнакомой пещеры.

— Сколько времени прошло? — строго спросил он.

— День еще не кончился. Лежи спокойно, — сказала она.

— День не кончился?

Она радостно кивнула.

— Ты не потерял ни одного дня жизни. Это пещера Нхоя. Нас защищают черные скалы. Мы проживем три лишних дня. Доволен? Ложись.

— Нхой умер? — Он откинулся на спину, напряженно дыша, сердце отчаянно колотилось в ребра. Но вот постепенно Сим отдышался. — Я победил, победил, — прошептал он.

— Нхой умер. И мы чуть не погибли. Нас подобрали в последнюю минуту.

Он принялся жадно есть.

— Нельзя терять ни минуты. Мы должны набраться сил. Моя нога…

Он поглядел на ногу, ощупал ее. Она была обмотана длинными желтыми стеблями, боль совсем исчезла. Вот и теперь, можно сказать на глазах, лихорадочный ток крови вовсю работал, продолжая свое исцеляющее действие под повязкой. «До заката нога должна быть здорова, — сказал он себе. — Должна».

Сим встал и, прихрамывая, начал ходить взад-вперед, будто пойманный зверь. Он ощутил взгляд Лайт, но не мог заставить себя ответить на него. В конце-концов все-таки обернулся.

Однако она заговорила первая.

— Ты хочешь идти дальше к кораблю? — мягко спросила Лайт. — Сегодня вечером? Как только зайдет солнце?

Он набрал в легкие воздух, потом выдохнул.

— Да.

— А до завтра подождать нельзя?

— Нет.

— Тогда я иду с тобой.

— Нет!

— Если начну отставать, не жди меня. Здесь мне все равно не жизнь.

Долго и пристально они смотрели друг на друга. Он безнадежно пожал плечами.

— Ладно. Я знаю, тебя не отговорить. Пойдем вместе.

IX

Они ожидали в устье своей новой обители. Наступил закат. Камни настолько остыли, что по ним можно было ходить. Вот-вот придет пора выскакивать наружу и бежать к далекому, отливающему металлическим блеском зернышку на горе.

Скоро пойдут дожди. Сим представлял себе картины, которые не раз наблюдал: как ливень собирается в ручьи, а ручьи образуют реки, каждую ночь пробивающие новые русла. Сегодня река течет на север, завтра — на северо-восток, на третью ночь — строго на запад. Могучие потоки без конца бороздили долину шрамами. Старые русла заполнялись обвалами. Следующий день рождал новые. Реки, их направление — вот о чем он много часов думал снова и снова. Ведь очень может быть, что… Ладно, время покажет.

Сим заметил, что здесь и пульс реже и все жизненные процессы замедлились. Это особая горная порода защищала их от солнечной радиации. Конечно, ток жизни и тут оставался стремительным, но не настолько.

— Пора, Сим! — крикнула Лайт.

Они побежали. Бежали в промежутке между двумя смертями — испепеляющей и леденящей. Бежали вместе от скал к манящему кораблю.

Никогда в жизни они так не бегали. Настойчиво, упорно их бегущие ноги стучали по широким каменным плитам вниз по склонам, вверх по склонам и дальше — вперед, вперед… Воздух царапал их легкие, как наждаком. Черные скалы безвозвратно ушли назад.

Они не ели на бегу. Оба еще в пещере наелись вдоволь, чтобы сберечь время. Теперь только бежать: выбросить вверх ногу, мах назад согнутой в локте рукой, мышцы предельно напряжены, рот жадно пьет воздух, который из жгучего стал освежающим.

— Они глядят на нас.

Сквозь стук сердца слух его уловил прерывающийся голос Лайт.

Кто глядит?.. А, конечно, скальное племя. Когда в последний раз происходила подобная гонка? Тысячу, десять тысяч дней назад? Сколько времени прошло с тех пор, как кто-то, решив попытать счастья, мчался во весь опор, провожаемый взглядами целого народа, сквозь овраги и через студеную равнину? Может быть, влюбленные на минуту забыли о смехе и пристально смотрят на две крохотные точки, на мужчину и женщину, что бегут навстречу своей судьбе? Может быть, дети, уписывая спелые плоды, оторвались от игр, чтобы посмотреть на эту гонку со временем? Может быть, Дайнк еще жив и, щуря тускнеющие глаза под насупленными бровями, скрипучим, дрожащим голосом кричит что-то ободряющее и машет скрюченной рукой? Может быть, их осыпают насмешками? Называют глупцами, болванами? И звучит ли в язвительном хоре хоть один голос, желающий им удачи, надеющийся, что они достигнут корабля?

Сим глянул на небо, уже тронутое приближающейся ночью. Из ничего возникли облака, и пелена дождя пересекла ущелье в двухстах ярдах перед ними. Молнии били в вершины вдали, в смятенном воздухе распространился резкий запах озона.

— Полпути, — выдохнул Сим и увидел, как Лайт, повернув лицо, с тоской глядит на все, что они оставляли позади. — Теперь решай, если возвращаться, еще есть время. Через минуту…

В горах прорычал гром. Где-то вверху родился маленький обвал, который уже могучей лавиной рухнул в глубокую расщелину. Капли дождя покрыли пупырышками гладкую белую кожу Лайт. В одну минуту волосы ее стали влажными и блестящими.

— Поздно, — перекричала она хлесткий стук собственных босых ног. — Теперь осталось только бежать вперед!

Да, в самом деле поздно. Сим прикинул расстояние и убедился, что возврата нет.

Ноге больно… Он побежал медленнее. Вдруг подул ветер. Холодный, пронизывающий. Но так как он дул сзади, то больше помогал, чем мешал бежать. «Добрый знак?» — спросил себя Сим. Нет.

Потому что с каждой минутой становилось все яснее, как плохо он угадал расстояние. Время тает, а до корабля еще так далеко. Он ничего не сказал, но бессильная злоба на немощность собственных мышц, вылилась жгучими слезами.

Сим знал, что Лайт думает так же, как он. Но она летела вперед белой птицей, словно и не касаясь земли. Он слышал ее дыхание — воздух входил в ее горло, будто острый кинжал в ножны.

Мрак захватил полнеба. Первые звезды проглянули между длинными прядями черных туч. Молния прочертила дорожку на гребне прямо перед ними. Гроза обрушилась на них стеной ливня и электрических разрядов.

Они скользили и спотыкались на мшистых камнях. Лайт упала, у нее вырвался гневный возглас, она поспешила подняться на ноги. Тело ее было в ссадинах и потеках грязи. Ливень хлестал ее.

Рыдание неба обрушилось на Сима. Струи дождя залили глаза, ручейки побежали вниз по спине, и он тоже готов был рыдать.

Лайт упала и осталась лежать. Она с трудом дышала, ее била дрожь.

Он поднял ее, поставил на ноги.

— Беги, Лайт, прошу тебя, беги!

— Оставь меня, Сим. Ступай, живей! — Она чуть не захлебнулась дождем. Всюду была вода. — Не трудись впустую. Беги без меня.

Он стоял, скованный холодом и бессилием, мысли его иссякали, огонек надежды готов был угаснуть. Кругом только мрак, холодные плети падающей воды и отчаяние…

— Тогда пойдем, — сказал он. — Будем идти и отдыхать.

Они пошли медленно, не торопясь, будто дети на прогулке. Овраг перед ними до краев заполнился потоком, и вода с торопливым бурлящим звуком устремилась к горизонту.

Сим что-то крикнул. Увлекая за собой Лайт, он опять побежал.

— Новое русло! — Он показал рукой. — Каждый день дождь прокладывает новое русло. За мной, Лайт!

Он наклонился над водой и нырнул, не выпуская руки Лайт.

Поток нес их, как щепки. Они силились держать головы над водой, чтобы не захлебнуться. Берега быстро убегали назад. С бешеной силой стискивая пальцы Лайт, Сим чувствовал, как стремнина бросает и кружит его, видел, как сверкают молнии в высоте, и в душе его родилась новая исступленная надежда. Бежать дальше нельзя — что ж, тогда вода поработает на них!

Бурная хватка новой недолговечной реки колотила Сима и Лайт о камня, распарывала плечи, сдирала кожу с ног.

— Сюда! — Голос Сима перекрыл раскат грома.

Лихорадочно загребая рукой, он поплыл к противоположной стороне оврага. Гора, на которой лежит корабль, прямо перед ними. Нельзя допустить, чтобы их пронесло мимо. Они упорно сражались с неистовой влагой, и их прибило к нужному берегу. Сим подпрыгнул, поймал руками нависший камень, ногами стиснул Лайт и медленно подтянулся вверх.

Гроза прекратилась так же быстро, как началась. Молнии потухли. Дождь перестал. Тучи растаяли и растворились в небе. Ветер еще пошептал и смолк.

— Корабль! — Лайт лежала на земле. — Корабль, Сим. Это та самая гора.

А к ним уже подкрадывалась стужа. Смертная стужа.

Борясь с изнеможением, они побрели вверх по склону. Холод лизал их тело, ядом проникал в артерии, сковывая конечности.

Впереди в ореоле блеска лежал свежеомытый корабль. Это было как сон. Сим не мог поверить, что до него так близко… Двести ярдов. Сто семьдесят ярдов.

Землю стал обволакивать лед. Они скользили и без конца падали. Река позади них превратилась в твердую бело-голубую холодную змею. Твердыми дробинками откуда-то прилетело несколько замешкавшихся капель дождя.

Сим всем телом привалился к обшивке корабля. Он чувствовал, трогал его! Слух уловил судорожное всхлипывание Лайт. Металл, корабль — вот он, вот он! Сколько еще человек касались его за много долгих дней? Он и Лайт дошли до цели!

Вдруг, словно в них просочился ночной воздух, по его жилам разлился холод.

А где же вход?

Ты бежишь, ты плывешь, ты чуть не тонешь. Клянешь все на свете, обливаешься потом, напрягаешь последние силы, и вот, наконец, добрался до горы, поднялся на нее, стучишь кулаками по металлу, кричишь от радости и… И не можешь найти входа.

Так, надо взять себя в руки. «Медленно, однако не слишком медленно, — сказал он себе, — обойди кругом весь корабль». Его испытующие пальцы скользили по металлу, настолько холодному, что влажная кожа грозила примерзнуть к обшивке. Теперь вдоль противоположной стены… Лайт шла рядом с ним. Студеные длани мороза сжимались все крепче.

Вход.

Металл. Холодный, неподатливый. Узкая щель по краю люка. Отбросив осторожность. Сим принялся колотить по нему. Холод пронизывал до костей. Пальцы онемели, глазные яблоки начали коченеть. Он колотил то здесь, то там и кричал металлической дверце:

— Откройся! Отмойся!

На минуту Сим потерял равновесие. Что-то попалось под его рукой… Щелчок!

Шумно вздохнул воздушный шлюз. Шурша металлом по резиновой прокладке, дверца мягко отворилась и ушла во мрак.

Сим увидел, как Лайт метнулась вперед, рывком поднесла руки к горлу и нырнула в тесную, полную света кабину. Не помня себя, он шагнул следом за ней.

Люк воздушного шлюза закрылся, отрезая путь назад.

Он задыхался. Сердце билось все медленнее, будто хотело остановиться.

Они были заточены внутри корабля. Судорожно ловя ртом воздух, Сим упал на колени.

Тот самый корабль, к которому он пришел за спасением, теперь тормозил биение его сердца, омрачал сознание, чем-то отравлял его. С каким-то смутным, угасающим чувством томительного страха Сим понял, что умирает.

Чернота…

Словно в тумане Сим ощущал, как идет время, как сознание силится принудить сердце биться быстрей, быстрей… И заставить глаза видеть ясно. Но сок жизни медленно протекал по усмиренным сосудам, и он слышал тягучий ритм пульса — тук… пауза, тук… пауза, тук…

Он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, даже пальцем. Требовалось неимоверное усилие, чтобы поднять каменный груз век. И совсем невозможно повернуть голову, взглянуть на лежащую рядом Лайт.

Словно вдалеке слышалось ее неровное дыхание. Так раненая птица шуршит сухими, смятыми перьями. Хотя Лайт была совсем близко и он угадывал ее тепло, казалось, их разделяет непомерная даль.

«Я остываю! — думал он. — Уж не смерть ли это? Вялое течение крови, тихое биение сердца, холод во всем теле, тягучий ход мысли…»

Глядя на потолок корабля, он пытался разгадать это сложное сплетение трубок и приспособлений. Постепенно в мозгу рождалось представление о том, как устроен корабль, как он действует. В каком-то медленном прозрении он постигал смысл предметов, на которые переходил его взгляд. Не сразу. Не сразу.

Вот этот прибор с белой поблескивающей шкалой.

Его назначение?

Сим решал задачу с натугой, словно человек под водой.

Люди пользовались этим прибором. Касались его. Чинили. Устанавливали. Вообразили, а уже потом сделали его, установили, наладили, трогали, пользовались им. В приборе было как бы заложено определенное воспоминание, самый облик его, будто образ из сновидения, говорил Симу, как изготовляли эту шкалу и для чего она служит. Рассматривая любой предмет, он прямо из него извлекал нужное знание. Словно некая частица его ума обволакивала предмет, анатомировала и проникала в его суть.

Этот прибор предназначен измерять время!

Миллионы часов времени!

Но как же так?.. Глаза Сима расширились, озарились жарким блеском. Разве есть люди, которым нужен такой прибор?

Кровь стучала в висках, в глазах помутилось. Он зажмурился.

Ему стало страшно. День был на исходе. «Как же так, — думал он, — жизнь уходит, а я лежу. Лежу и не могу двинуться. Молодость скоро кончится. Сколько времени еще пройдет, прежде чем я смогу двигаться?»

Через окошко иллюминатора он видел, как проходит ночь, наступает новый день и опять воцаряется ночь. В небе зябко мерцали звезды.

«Еще четыре-пять дней, и я стану совсем дряхлым и немощным, — думал Сим. — Корабль не дает мне пошевельнуться. Лучше бы я оставался в родной пещере и там сполна насладился назначенной мне короткой жизнью. Чего я достиг тем, что пробился сюда? Сколько рассветов и закатов проходит понапрасну. Лайт рядом со мной, а я даже не могу ее коснуться».

Бред. Сознание куда-то вознеслось. Мысли метались в металлических отсеках корабля. Он чувствовал острый запах металла. Чувствовал, как ночью обшивка напрягается, днем опять расслабляется.

Рассвет. Уже новый рассвет!

«Сегодня я достиг бы полной возмужалости». Он стиснул зубы. «Я должен встать. Должен двигаться. Извлечь ту радость, какую может дать мне эта пора моей жизни».

Но он лежал неподвижно. Чувствовал, как сердце медленно перекачивает кровь из камеры в камеру и дальше через все его недвижимое тело, как она очищается в мерно вздымающихся и опускающихся легких.

Корабль нагрелся. Щелкнуло незримое устройство, и воздух автоматически охладился. Управляемый сквозняк охладил кабину.

Снова ночь. И еще один день.

Четыре дня жизни прошло, а он все лежит.

Сим не пытался бороться. Ни к чему. Его жизнь истекла.

Его больше не тянуло повернуть голову. Он не хотел увидеть Лайт — такое же изуродованное лицо, какое было у его матери: веки словно серые хлопья пепла, глаза как шершавый зернистый металл, щеки будто потрескавшиеся камни. Не хотел увидеть шею, похожую на жухлые плети желтой травы, руки, подобные дыму над угасающим костром, иссохшие груди, жесткие, растрепанные волосы цвета вчерашней сорной травы.

А сам-то он? Как он выглядит? Отвислая челюсть, ввалившиеся глаза, иссеченный старостью лоб?..

Он почувствовал, что к нему возвращаются силы. Сердце билось невообразимо медленно. Сто ударов в минуту. Не может быть. А это спокойствие, хладнокровие, умиротворенность…

Голова сама наклонилась вбок. Сим вытаращил глаза. Глядя на Лайт, он удивленно вскрикнул.

Она была молода и прекрасна.

Лайт смотрела на него, у нее не было сил говорить. Глаза ее были словно кружочки серебра, лебединая шея — будто рука ребенка. Волосы Лайт были точно нежное голубое пламя, питаемое ее хрупкой плотью.

Прошло четыре дня, а она все еще молода… Нет, моложе, чем была, когда они проникли в корабль. Она совсем юная!

Он не верил глазам.

Наконец она заговорила:

— Сколько еще это продлится?

— Не знаю, — осторожно ответил он.

— Мы еще молоды.

— Корабль. Мы ограждены его обшивкой. Металл не пропускает солнце и лучи, которые нас старят.

Она отвела глаза, размышляя.

— Значит, если мы будем здесь…

— То останемся молодыми.

— Еще шесть дней? Четырнадцать? Двадцать?

— Может быть, даже больше.

Она примолкла. Потом после долгого перерыва сказала:

— Сим?

— Да.

— Давай останемся здесь. Не будем возвращаться. Если мы теперь вернемся, ты ведь знаешь, что с нами случится?

— Я не уверен.

— Мы опять начнем стариться, разве нет?

Он отвернулся. Посмотрел на часы с ползущей стрелкой.

— Да. Мы состаримся.

— А вдруг мы состаримся… сразу. Может быть, когда выйдем из корабля, переход окажется слишком резким?

— Может быть.

Снова молчание. Сим сделал несколько движений, разминая руки и ноги. Ему страшно хотелось есть.

— Остальные ждут, — сказал он.

Ответные слова Лайт заставили его ахнуть.

— Остальные умерли, — сказала она. — Или умрут через несколько часов. Все, кого мы знали, уже старики.

Сим попытался представить себе их стариками. Его сестренка Дак — дряхлая, сгорбленная временем… Он тряхнул головой, прогоняя видение.

— Допустим, они умерли, — сказал он. — Но ведь родились другие.

— Люди, которых мы даже не знаем.

— И все-таки люди нашего племени, — ответил он. — Люди, которые будут жить только восемь дней или одиннадцать дней, если мы им не поможем.

— Но мы молоды, Сим! И можем оставаться молодыми!

Лучше не слушать ее. Слишком заманчиво то, о чем она говорит. Остаться здесь. Жить.

— Мы и так прожили больше других, — сказал он. — Мне нужны работники. Люди, которые могли бы наладить корабль. Сейчас мы с тобой оба встанем, найдем какую-нибудь пищу, поедим и проверим, в каком он состоянии. Один я боюсь его налаживать. Уж очень он большой. Нужна помощь.

— Но тогда надо бежать весь этот путь обратно!

— Знаю. — Он медленно приподнялся на локтях. — Но я это сделаю.

— А как ты приведешь сюда людей?

— Мы воспользуемся рекой.

— Если русло осталось прежним. Оно могло сместиться.

— Дождемся, пока не появится подходящее для нас. Я должен вернуться, Лайт. Сын Дайнка ждет меня, моя сестра, твой брат — они состарились, готовятся умереть и ждут вестей от нас…

После долгой паузы он услышал, как Лайт устало подвигается к нему. Она положила голову ему на грудь и с закрытыми глазами погладила его руку.

— Прости. Извини меня. Ты должен вернуться. Я глупая эгоистка.

Он неловко коснулся ее щеки.

— Ты человек. Я понимаю тебя. Не нужно извиняться.

Они нашли пищу. Потом прошли по кораблю. Он был пуст. Только в пилотской кабине лежали останки человека, который, вероятно, был командиром корабля. Остальные, видимо, выбросились в космос в спасательных капсулах. Командир, сидя один у пульта управления, посадил корабль на горе, неподалеку от других упавших и разбившихся кораблей. То, что корабль оказался на возвышенном месте, сохранило его от бурных потоков. Командир умер вскоре после посадки — наверно, сердце не выдержало. И остался корабль лежать здесь, почти в пределах досягаемости для спасшихся, целый и невредимый, но потерявший способность двигаться — на сколько тысяч дней? Если быкомандир не погиб, жизнь предков Сима и Лайта могла бы сложиться совсем иначе. Размышляя об этом. Сим уловил далекий зловещий отголосок войны. Чем кончилась эта война миров? Какая планета победила? Или обе проиграли и некому было разыскивать уцелевших? На чьей стороне была правда? Кем был их враг? Принадлежал ли народ Сима к правым или неправым? Выть может, это так и останется неизвестным.

Скорей, скорей, изучить корабль. Он совсем не знал его устройства, но все постигал, идя по переходам и поглаживая механизмы. Да, нужен только экипаж. Один человек не справится с этой махиной. Он коснулся какой-то штуковины. И отдернул руку, словно обжегся.

— Лайт!

— Что это!

Он снова коснулся машины, погладил ее дрожащими руками, и на глазах у него выступили слезы, рот сперва открылся, потом опять закрылся… С глубокой нежностью Сим оглядел машину, наконец повернулся к Лайт.

— С этой штукой… — тихо, будто не веря себе, молвил он, — с этой штукой я… я могу…

— Что, Сим?

Он вложил руку в какую-то чашу с рычагом внутри. Через иллюминатор впереди были видны далекие скалы.

— Кажется, мы боялись, что придется очень долго ждать, пока к горе опять подойдет река? — спросил он с торжеством в голосе.

— Да, Сим, но…

— Река будет. И я вернусь, вернусь сегодня же вечером! И приведу с собой людей. Пятьсот человек! Потому что с этой машиной я могу пробить русло до самых скал, и по этому руслу хлынет поток, который надежно и быстро доставит сюда меня и других! — Он потер бочковидное тело машины. — Как только я ее коснулся, меня сразу осенило, что это за штука и как она действует! Гляди!

Он нажал рычаг.

С жутким воем от корабля протянулся вперед луч раскаленного пламени.

Старательно, методично. Сим принялся высекать лучом русло для утреннего ливневом потока. Луч жадно вгрызался в камень.

Сим решил один бежать к скалам. Лайт останется в корабле на случай какой-нибудь неудачи. На первый взгляд путь до скал казался непреодолимым. Не будет стремительной реки, которая быстро понесет его к цели, позволяя выиграть время. Придется всю дорогу бежать, но ведь солнце перехватит его, застигнет прежде, чем он достигнет укрытия.

— Остается одно: отправиться до восхода.

— Но ты сразу замерзнешь, Сим.

— Гляди.

Он изменил наводку машины, которая только что закончила прокладывать борозду в каменном ложе долины. Чуть приподнял гладкое дуло, нажал рычаг и закрепил его. Язык пламени протянулся в сторону скал. Сим подкрутил, верньер дальности и сфокусировал пламя так, что оно обрывалось в трех милях от машины. Готово. Он повернулся к Лайт.

— Я не понимаю, — сказала она.

Сим открыл люк воздушного шлюза.

— Мороз лютый, и до рассвета еще полчаса. Но я побегу вдоль пламени, достаточно близко. Жарко не будет, но для поддержания жизни тепла хватит.

— Мне это не кажется надежным, — возразила Лайт.

— А что надежно в этом мире? — Он подался вперед. — Зато у меня будет лишних полчаса в запасе. И я успею добраться до скал.

— А если машина откажет, пока ты будешь бежать рядом с лучом?

— Об этом лучше не думать, — сказал Сим.

Миг, и он уже снаружи — и попятился назад, как если бы его ударили в живот. Казалось, сердце сейчас взорвется. Среда родной планеты снова взвинтила его жизненный ритм. Сим почувствовал, как учащается пульс и кровь клокочет в сосудах.

Ночь была холодна, как смерть. Гудящий тепловой луч, проверенный, обогревающий, протянулся от корабля через долину. Сим бежал вдоль него совсем близко. Один неверный шаг, и…

— Я вернусь, — крикнул он Лайт.

Бок о бок с лучом света он исчез вдали.

Рано утром пещерный люд увидел длинный перст оранжевого накала и парящее вдоль него таинственное беловатое видение. Толпа бормотала, ужасалась, благоговейно ахала.

Когда же Сим, наконец, достиг скал своего детства, он увидел скопище совершенно чужих людей. Ни одного знакомого лица. Тут же он сообразил, как нелепо было ожидать другого. Один старик подозрительно рассматривал его.



— Кто ты? — крикнул он. — Ты пришел с чужих скал? Как твое имя?

— Я Сим, сын Сима!

— Сим! — пронзительно вскрикнула старая женщина, которая стояла на утесе вверху. Она заковыляла вниз по каменной дорожке. — Сим, Сим, неужели это ты?

Он смотрел на нее в полном замешательстве.

— Но я вас не знаю, — пробормотал он.

— Сим, ты меня не узнаешь? О Сим, это же я, Дак!

— Дак!

У него все сжалось в груди. Женщина упала в его объятия. Эта трясущаяся, полуслепая старуха — его сестра.

Вверху показалось еще одно лицо. Лицо старика, свирепое, угрюмое. Злобно рыча, он глядел на Сима.

— Гоните его отсюда! — закричал старик. — Он из вражеского стана. Он жил в чужих скалах! Он до сих пор молодой! Кто уходил туда, тому не место среди нас! Предатель!

Вниз по склону запрыгал тяжелый камень.

Сим отпрянул в сторону, увлекая сестру с собой.

Толпа взревела. Потрясая кулаками, все кинулись к Симу.

— Смерть ему, смерть! — бесновался незнакомый Симу старик.

— Стойте! — Сим выбросил вперед обе руки. — Я пришел с корабля!

— С корабля?

Толпа замедлила шаг. Прижавшись к Симу, Дак смотрела на его молодое лицо и поражалась, какое оно гладкое.

— Убейте его, убейте, убейте! — прокаркал старик и взялся за новый камень.

— Я продлю вашу жизнь на десять, двадцать, тридцать дней!

Они остановились. Раскрытые рты, неверящие глаза…

— Тридцать дней? — эхом отдавалось в толпе. — Как?

— Идемте со мной к кораблю. Внутри него человек может жить почти вечно!

Старик поднял над головой камень, но, сраженный апоплексическим ударом, хрипя скатился по склону вниз, к самым ногам Сима.

Сим нагнулся, пристально разглядывая морщинистое лицо, холодные мертвые глаза, вяло оскаленный рот, иссохшее недвижимое тело.

— Кайон!

— Да, — произнес за его спиной странный, скрипучий голос Дак. — Твой враг. Кайон.

В ту ночь двести человек вышли в путь к кораблю. Вода устремилась по новому руслу. Сто человек утонули, затерялись в студеной ночи. Остальные вместе с Симом дошли до корабля.

Лайт ждала их и распахнула металлический люк.

Шли недели. Поколение за поколением сменялись в скалах, пока ученые и механики трудились над кораблем, постигая разные механизмы и их действие.

И вот, наконец, двадцать пять человек встали по местам внутри корабля. Теперь — в далекий путь!

Сим взялся за рычаги управления.

Подошла Лайт, сонно протирая глаза, села на пол подле него и положила голову ему на колено.

— Мне снился сон, — заговорила она, глядя куда-то вдаль. — Мне снилось, будто я жила в пещере, в горах, на студеной и жаркой планете, где люди старились и умирали за восемь дней.

— Нелепый сон, — сказал Сим. — Люди не могли бы жить в таком кошмаре. Забудь про это. Сон твой кончился.

Он мягко нажал рычаги. Корабль поднялся и ушел в космос.

Сим был прав.

Кошмар, наконец, кончился.

Перевел с английского Л. ЖДАНОВ

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Мне как-то яснее стал рассказ Рэя Бредбери «Лед и пламя» после статьи профессора Принстонского университета Фримена Дайсона «Назад… в космос!», опубликованной в новогоднем номере «Литературной газеты».

Дайсон не верит, что «у человечества есть шансы просуществовать еще 10 000 лет». Да и какое это было бы существование!

«Никогда уже не будет на нашей планете незанятых земель, плодотворной культурной изолированности, свободы от бюрократии, свободы для человека забываться или чувствовать себя в своей стихии самим собою. Не вернуть этого на Земле. Но как насчет того, чтобы вернуть это где-нибудь еще?»

Через 50-100 лет мы будем так же летать в космосе, как сейчас летаем между континентами. Так не переселиться ли на какую-либо другую планету? Не на Марс, нет, там к тому времени люди установят такие же порядки, что и на Земле. Лучше всего, вероятно, подойдут астероиды. На астероиде можно было бы жить небольшой группой, «оторвавшись от назойливого приставания полицейских и бюрократов», — мечтает Дайсон. И если вспыхнет атомная война, то переселившиеся в космос — хотя бы один процент населения Земли — спасутся и продолжат человеческий род.

Ну, а кто должен войти в этот один процент? У Дайсона готов ответ и на этот вопрос. «Наверное, важнее всего для будущего окажутся группы людей-экспериментаторов, отправляющихся в космос во имя создания радикально нового человека, превосходящего нас по своим интеллектуальным качествам настолько же, насколько мы превзошли обезьян»…

Будущее, каким оно представляется Дайсону, вытекает из общих законов капиталистического мира, с его гонкой вооружений, с истреблением природы планеты. А поэтому идеал человеческих отношений видится американскому профессору… в глубоком прошлом. Как лучший рецепт для культурного прогресса человечества. Дайсон предлагает «возвращение людей к жизни в условиях мелких группировок».

Дайсон считает высшей ценностью права «интеллектуальной элиты», что в корне расходится с марксистской этикой, в основе которой лежит принцип всеобщего равенства.

Впрочем, я не буду пересказывать ответ трех советских ученых, отметивших в своей статье «В космос — ради будущего!» на той же странице «Литературной газеты» полную несостоятельность позиций Дайсона как в плане социальном, так и техническом. Обращусь к рассказу Бредбери.

На одном из астероидов терпит аварию флотилия космических кораблей с людьми, ищущими спасения в просторах космоса от войны на их планете.

Какое совпадение! Ведь и дайсоновские эмигранты вполне могут оказаться в таких же условиях, что и герои Бредбери. Но кого они, оставившие погибать от атомной войны своих собратьев, девяносто девять процентов жителей земного шара, смогут родить и воспитать? Нет, это были бы не те люди, которых любит Бредбери.

Помните, ценой каких усилий и страданий Сим со своей возлюбленной достиг спасительного космического корабля? А каково было его первое желание на космическом корабле? Вернуться назад. Ведь «остальные ждут». И когда дрогнула Лайт, когда эта самоотверженная девушка, не однажды рисковавшая жизнью ради любимого, сказала: «Остальные умерли. Или умрут через несколько часов. Все, кого мы знали, уже старики», — помните, что ей сказал Сим?

«— Допустим, они умерли, — сказал он. — Но ведь родились другие.

— Люди, которых мы даже не знаем.

— И все-таки люди нашего племени, — ответил он. — Люди, которые будут жить только восемь дней или одиннадцать дней, если мы им не поможем».

И Лайт стало стыдно. «Прости меня… Я глупая эгоистка», — сказала она. Как не похожи они, эти двое, на умных эгоистов Дайсона!

Не похожи на них и ученые Бредбери. Каждую неделю умирает очередное их поколение, и еще десять тысяч поколений умрет, прежде чем они создадут охлаждаемый водой панцирь, без которого не добраться до корабля. Но они работают. Работают не ради себя, ради будущих поколений людей, и не как у нас, на Земле — в почете, в достатке, — а ненавидимые, презираемые современниками.

Да, там, на фантастической планете, все не как на Земле. «О, как быстротечна жизнь!» — жалуемся мы. И тогда Бредбери силою своего художественного воображения переносит нас в мир, где жизнь в несколько тысяч раз короче, где человек умирает новорожденным-стариком. «Ах, этот надоедливый дождь!» — говорим мы, раскрывая зонтик. И Бредбери переносит нас туда, где на человека с неба низвергаются водопады. «Уф, до чего же жарко!» — восклицаем мы в полдень, прячась в тени деревьев. У Бредбери на наших глазах восходящее солнце в долю секунды сжигает людей, не успевших убежать в пещеру.

А тому непонятливому, кто, читая рассказ, все еще не почувствовал красоты нашей Земли, не вздохнул от счастья, что живет на своей, а не на чужой планете, Бредбери рисует уже совсем простенькую картинку — сравнение.

«Ему представились луга, зеленые, без единого камня, сплошная трава, — широкие Луга, волнами уходящие навстречу рассвету, и ни леденящего холода, ни жаркого духа обожженных солнцем камней. Он шел через эти зеленые луга. Над ним высоко-высоко в небе, которое дышало ровным мягким теплом, пролетали металлические зернышки. И все кругом протекало так медленно, медленно, медленно…

Птицы мирно сидели на могучих деревьях, которым нужно было для роста сто, двести, пять тысяч дней; Все оставалось на своих местах, и птицы не спешили укрыться, завидя солнечный свет, и деревья не съеживались в испуге, когда их касался солнечный луч.

Люди в этом сне ходили не торопясь, бегали редко, и сердца их бились размеренно, а не в безумном скачущем ритме. Трава оставалась травой, ее не пожирало пламя. И люди говорили, не о завтрашнем дне и смерти, а о завтрашнем дне и жизни».

И — обратите внимание — высоко-высоко в небе… пролетали металлические зернышки». В далеком будущем Бредбери видит нашу Землю цветущей и спокойной, когда человек на ней будет чувствовать себя самим собою. В будущем, а не в прошлом, как это представляет себе Дайсон. И не об одном проценте заботится Бредбери, а обо всем человечестве.

А. СМИРНОВ-ЧЕРКЕЗОВ

Клиффорд Саймак ПРИНЦИП ОБОРОТНЯ

Эндрю Блейк человек без прошлого, случайно найденный в глубинах космоса, человек который не помнит ничего из своего прошлого. Да и человек ли он?

1

Существо остановилось и приникло к земле, глядя на крошечные точечки света впереди, неярко горевшие во мраке.

Существо заскулило в страхе и тревоге.

Этот мир был чересчур жарким и влажным, а тьма — слишком густой. И было тут слишком много буйной растительности. Атмосфера неистовствовала, и растения стонали от боли. В отдалении виднелись размытые сверкающие вспышки, которые совсем не освещали ночь, а где-то далеко-далеко слышались чьи-то протяжные, басовито рокочущие стенания. И здесь была жизнь. Гораздо больше жизни, чем пристало иметь какой бы то ни было планете, — но жизнь низшая и тупая, частично состоявшая просто из биологической каши, маленьких сгустков гноя, способных лишь вяло отзываться на определенные раздражители.

Может быть, сказало себе существо, и не стоило так упорно рваться на волю? Может, лучше было бы остаться в том месте, которому нет имени, там, где не существовало ни бытия, ни ощущения или воспоминания о бытии, — лишь черпаемое откуда-то знание того факта, что есть такое состояние, как бытие, да еще редкие проблески разума, разрозненные обрывки информации, которые подогревали стремление бежать, обрести независимость, разобраться, где оказалось, узнать, почему именно здесь и как сюда попало.

А что теперь?

Существо льнуло к земле и скулило.

Каким образом в одном месте может оказаться столько воды? И так много растительности, и такой неистовый ералаш стихий? Как вообще на планете — на любой планете — может царить такой кавардак, такое безвкусно-цветистое изобилие. В таком количестве воды — лезущей на глаза, ручьем бегущей под уклон, стоящей в мутных лужицах на земле — было нечто святотатственное. Мало того, вода присутствовала и в атмосфере, воздух был полон быстро несущихся капелек.

Что это за ткань, которая обхватывает горло и лежит на спине, волочится по земле, развеваясь на ветру? Какая-то защитная оболочка? Хотя не очень-то похоже: прежде существо никогда не нуждалось ни в каком прикрытии. Ему была необходима только его собственная шубка из серебристого меха.

Прежде? — спросило себя существо. Когда это «прежде»? Прежде, чем что?

Существо напрягло память, и у него возникло смутное видение какой-то хрустальной земли, где был холодный сухой воздух со снежной и песчаной пылью, где небо полыхало множеством звезд, а ночь, озаренная мягким золотистым светом лун, была такой же яркой, как день. А еще возникло навязчивое, туманное, полуосознанное воспоминание о том, что оно, существо, отправилось в глубины космоса вырывать у звезд их тайны.

Но что это было — воспоминание или фантазия, рожденная безликостью того места, откуда бежало существо? Этого никак не узнаешь.

Существо выбросило пару рук, собрало с земли ткань и, скомкав, зажало ее в руках. Вода сочилась из материала, маленькие капельки со всплесками падали в стоявшие на земле лужицы.

Что это за точечки света впереди? Это не звезды; слишком близко к земле, да и вообще тут нет звезд, что само по себе немыслимо, ибо звезды были всегда.

Существо с опаской потянулось мыслью к этому ровному свету. Там было еще что-то, кроме света, — на заднем плане ощущалось присутствие какого-то минерала. Существо осторожно ощупало этот фон и осознало, что там, в темноте, стоит минеральная глыба слишком уж правильной формы, чтобы быть природной скалой.

Вдали не смолкал грохот; тревожные вспышки далеких огней уносились в глубины неба.

Идти дальше? — гадало существо. Обогнуть огоньки по широкой дуге или двинуться прямо на них, чтобы узнать, что они такое? Или, быть может, следует пойти назад и постараться опять отыскать ту пустоту, из которой оно бежало? Хотя теперь уже неизвестно, где это место. Когда существо вырвалось на свободу, его там не было. А с момента своего освобождения оно ушло далеко.

И где те двое других, которые тоже были там, в небытии? Они тоже освободились? Или остались, почувствовав, быть может, сводящую с ума отчужденность, что царит вокруг того места? А если они не бежали, то где могут быть теперь?

И не только где они, но и кто они?

Почему они не отвечали? Или не слышали вопроса? Возможно, в том не имеющем названия месте не было подходящих условий, чтобы задавать вопросы? Странно, подумало существо, делить жилье с двумя другими созданиями, испытывать то же ощущение неосознанного бытия и не иметь возможности вступить с ними в связь.

Ночь была душная, но существо до самых внутренностей пробирала дрожь.

Нельзя оставаться здесь, сказало оно себе. Не скитаться же до бесконечности. Надо найти какое-то убежище.

Хотя существо пока не понимало, где следует искать убежище в таком безумном мире, как этот.

Оно медленно двинулось вперед, не веря в себя, не зная толком, куда идти и что делать.

Огни? — думало оно. Узнать, что это за огни, или?..

Небо взорвалось. Мир треснул, переполнившись сверкающей голубизной. Ослепленное и контуженное, существо в ужасе отпрянуло, и из его оцепеневшего мозга вырвался пронзительный крик. Но вот крик оборвался, свет исчез, и существо снова очутилось в небытии.

2

Дождь хлестал Эндрю Блейка по лицу, сама земля дрожала от оглушительных раскатов грома. Огромные массы разорванного воздуха вновь стремительно сливались, казалось, над самой его головой. Резко пахло озоном, и Блейк чувствовал, как холодная грязь забивается между пальцами ног.

Как же он попал сюда? В грозу, с непокрытой головой, в насквозь мокрой одежде, без сандалий?

После обеда он вышел на улицу, чтобы взглянуть на бурю, которая кипела и перехлестывала через горную цепь на западе. А потом, спустя мгновение, оказался здесь, в самой гуще этой бури. Во всяком случае, он надеялся, что это все та же буря, а не какая-нибудь другая.

Ветер завывал в рощице; от подножия холма, на котором стоял Блейк, доносился плеск бегущей воды, а прямо напротив, за потоком, светились окна. Может быть, это мой дом, как в тумане подумал он.

Хотя там, где стоял его дом, не было ни склона, ни бегущего потока. Он поднял руку и озабоченно поскреб в затылке. Вода, которую он выжал из своей шевелюры, потекла по лицу. На миг ослабший дождь начал с новой силой хлестать его, и Блейк повернулся к дому. Нет, это, конечно, не его жилище. Но это дом, и там наверняка есть кто-то, кто скажет ему, где он и…

Скажет, где он! Но это же безумие! Какую-то секунду тому назад он стоял в своем патио и глядел на грозовые тучи, и никакого дождя не было…

Должно быть, он спит. Или это галлюцинация. Но хлещущий его дождь не похож на дождь из сна, воздух еще пахнет озоном, а где это видано, чтобы запах озона ощущался во сне?

Он подошел к дому, и, когда шагнул вперед правой ногой, она наткнулась на что-то твердое; вспышка боли пронзила стопу и всю ногу, да так, что Блейк оторвал стопу от земли и затряс ею в воздухе, прыгая на одной ноге. Боль стекла в большой палец и запульсировала в нем. Та нога, на которой стоял Блейк, поскользнулась в грязи, и он с маху сел. Слякоть брызнула в разные стороны, когда он ударился задом о землю. Почва была холодная и мокрая. Он так и остался сидеть. Подтянув ногу с разбитым большим пальцем, Блейк вслепую ощупал его — осторожно и бережно.

Он понял, что это не сон. Во сне человек не может оказаться настолько тупым, чтобы расшибить большой палец ноги. Что-то случилось. Какая-то сила в мгновение ока перенесла его, ничего не чувствующего, перенесла, возможно, на много миль от того места в патио, на котором он стоял. Перенесла и швырнула в средоточие дождя и грома, в ночь — такую темную, что не видно было ни зги.

Он снова ощупал большой палец. Боль чуть поутихла. Если напрячь ноги, раскорячиться и задрать большой палец кверху, идти можно. Хромая, ковыляя и скользя по грязи, он двинулся вниз по склону, пересек узкий ручей, вода в котором доставала до лодыжек, и вскарабкался вверх по другому склону к дому.

Горизонт озарился молнией, и на какое-то мгновение Эндрю увидел контур дома на фоне этого сияния. Громоздкое здание с тяжелыми дымоходами и окнами, утопленными в камень, будто глубоко посаженные глаза.

Каменный дом, подумалось ему. Пережиток прошлого. Каменный дом, в котором кто-то живет.

Блейк налетел на ограду, но не ушибся, потому что двигался он медленно. Идя ощупью вдоль забора, он добрался до калитки. За ней виднелись три маленьких светлых прямоугольника. Блейк решил, что это дверь. Под ногами лежали плоские каменные плиты, и он пошел по ним. Возле двери Блейк замедлил шаг и стал осторожно нащупывать ногами дорогу. К двери могли вести ступеньки, а с него хватит и одной разбитой ноги.

Да, ступеньки тут были. Он натолкнулся на них все еще болевшим пальцем и на мгновение остановился, напряженно выпрямившись. Он стоял, стиснув зубы и дрожа, до тех пор, пока боль не поутихла. Потом поднялся по лестнице и отыскал дверь. Он поискал сигнальное устройство, но сигнального устройства не было. Не было даже колокольчика или звонка. Пошарив еще немного, он наткнулся на дверной молоток. Дверной молоток? Ну конечно, сказал себе Эндрю, в таком доме, как этот, наверняка должен быть дверной молоток. В доме из далекого прошлого…

Его пронзил лютый страх. Может быть, дело не в пространстве, а во времени? — подумал он. Неужели его перенесли (если перенесли) не в пространстве, а во времени?

Он поднял молоток и постучал. Подождал. Никаких признаков того, что его услышали. Блейк постучал еще раз.

У него за спиной скрипнула подошва, и Блейк оказался в коническом снопе света. Он резко обернулся. Круглый светящийся глаз остался недвижим. Он ослепил Блейка, и тот почувствовал, что там, позади источника света, на фоне ночной мглы маячит смутный и еще более черный контур человеческой фигуры.

Сзади распахнулась дверь, и на улицу из дома хлынул свет. Теперь Блейк видел человека, державшего фонарь. Тот был одет в юбку-шотландку и овчинную куртку. В другой его руке блеснула сталь. Пистолет, решил Блейк.

— Что здесь происходит? — резко спросил мужчина, открывший дверь.

— Кто-то норовит забраться в дом, сенатор, — ответил человек с фонарем. — Должно быть, он как-то ухитрился проскользнуть мимо меня.

— Он проскользнул мимо вас потому, — сказал сенатор, — что вы куда-то забились и прятались от дождя. Охранять, ребята, значит охранять, а не играть в охранников.

— Было темно, — заспорил страж, — и он прошмыгнул…

— Вот уж не думаю, чтобы он прошмыгнул. Он попросту подошел к дому и загрохотал по двери молотком. Он не стал бы стучать, если б хотел пробраться сюда тайком. Этот человек просто вошел, как любой нормальный гражданин, а вы его проморгали.

Блейк медленно повернулся к стоявшему в дверях мужчине.

— Простите, сэр, — сказал он, — я не знал… Я не хотел поднимать переполох. Просто увидел дом…

— И это еще не все, сенатор, — влез охранник. — Странные дела творятся нынче ночью. Не так давно я заметил тут волка…

— В округе нет волков, — ответил сенатор. — Волков вообще не существует. Их нет уже лет сто, если не больше.

— Но я видел! — жалобно вскричал охранник. — Там, на холме за ручьем. Была яркая вспышка молнии…

— Простите, что заставляю вас стоять тут и слушать эту перебранку, — сказал сенатор Блейку. — В такую ночь лучше сидеть дома.

— Кажется, я заблудился, — ответил Блейк, стараясь не клацать зубами. — Если вы подскажете мне, где я нахожусь, и укажете дорогу…

— Погасите-ка этот ваш фонарь, — велел сенатор охраннику. — И займитесь делом.

Фонарь потух.

— Волки! — сердито воскликнул сенатор. — Ну и ну! — И добавил, обращаясь к Блейку: — Если вы войдете, я смогу прикрыть дверь.

Блейк вошел, и сенатор закрыл за ним дверь.

Блейк огляделся. Он стоял в прихожей. По обе стороны были двери высотой от пола до потолка, а дальше в комнате в громадном каменном очаге горел огонь. Комната была загромождена тяжелой мебелью в ярких ситцевых чехлах.

Сенатор прошагал мимо Блейка и остановился, чтобы рассмотреть его.

— Меня зовут Эндрю Блейк, — представился Блейк. — И я боюсь, что пачкаю вам полы.

Дождевая вода, капавшая с его одежды, образовала на полу лужицы. От двери до того места, где стоял Блейк, тянулась цепочка мокрых следов.

Он увидел, что сенатор — высокий худощавый мужчина с коротко остриженными седыми волосами и серебристыми усами над твердым прямым ртом, похожим на зев капкана. Одет он был в белый халат с ажурными лиловыми кружевами по кромкам.

— У вас вид тонущей крысы, — заметил сенатор. — Если вы не имеете ничего против такого сравнения. И сандалии вы потеряли.

Он повернулся и открыл одну из боковых дверей, за которой оказался платяной шкаф. Сунув туда руку, сенатор извлек толстый коричневый халат.

— Держите, — сказал он, подавая его Блейку, — это как раз то, что нужно. Настоящая шерсть. Вы, верно, озябли.

— Самую малость, — ответил Блейк, до боли сжав челюсти, чтобы не стучать зубами.

— Шерсть вас отогреет, — сказал сенатор. — Редкая вещь. Теперь везде одна синтетика. Но шерсть можно приобрести у одного сумасшедшего, который живет в шотландских горах. Мыслит он почти так же, как я, и считает, что настоящие старые вещи по-прежнему лучше новых подделок.

— Уверен, что вы правы, — ответил Блейк.

— Возьмите, к примеру, этот дом, — продолжал сенатор. — Ему триста лет, а он все так же прочен, как и в тот день, когда его построили. Построили из доброго камня и дерева. Построили искусные рабочие… — Он бросил на Блейка проницательный взгляд. — Но что это я — стою, разглагольствую, а вы тем временем мало-помалу леденеете. Поднимитесь вон по той лестнице справа. Первая дверь налево. Там моя комната. В шкафу найдете сандалии. Да и шорты ваши тоже, наверное, промокли насквозь.

— Должно быть, так, — ответил Блейк.

— В туалетном столике найдутся шорты и все, что нужно. Ванная справа, как войдете. Десять минут в горячей воде вам не повредят. А я пока велю Элин сделать кофе и распечатаю бутылочку доброго коньяка.

— Не утруждайте себя, — сказал Блейк. — Вы и так уже столько сделали…

— Пустяки, — ответил сенатор. — Я рад, что вы заглянули ко мне.

Вцепившись пальцами в шерстяной халат, Блейк взобрался вверх по лестнице и вошел в первую дверь налево. За дверью справа он увидел белую блестящую ванну. А эта мысль о купании в горячей воде совсем недурна, подумал он.

Блейк вошел в ванную, бросил коричневый халат на крышку корзины, снял свое замызганное одеяние и швырнул его на пол. Он опустил глаза и удивленно оглядел себя. Он был гол, как сойка. Он потерял свои шорты неизвестно где, непонятно как…

3

Когда Блейк вернулся в большую комнату с камином, сенатор ждал его. Он сидел в кресле, а на подлокотнике примостилась темноволосая женщина.

— Э… молодой человек, — сказал сенатор, — вы назвали себя, да я не запомнил имени…

— Эндрю Блейк.

— Уж извините, — проговорил сенатор. — Память у меня уже не такая цепкая, как когда-то. Это моя дочь Элин. А я — Чандлер Гортон. Из бормотания того балбеса на улице вы, конечно же, поняли, что я сенатор.

— Познакомиться с вами, сенатор, и с вами, мисс Элин, большая честь и радость для меня.

— Блейк? — переспросила девушка. — Где-то я слышала это имя. Совсем недавно. Скажите-ка, чем вы знамениты?

— Я? Ничем, — ответил Блейк.

— Но это же было во всех газетах. И по трехмернику вас показывали, в новостях. А, теперь знаю! Вы тот человек, который вернулся со звезд…

— Что ты говоришь? — воскликнул сенатор, тяжело поднимаясь с кресла. — Как интересно! Мистер Блейк, вон то кресло очень удобное. Можно сказать, почетное место: возле самого камина, и все такое…

— Папе нравится разыгрывать из себя барона или, может быть, сельского сквайра, когда приходят гости, — сказала Элин Блейку. — Не обращайте внимания.

— Сенатор — очень любезный хозяин, — заметил он.

Сенатор взял графин и потянулся за стаканами.

— Вы помните, что я обещал вам коньяку, — сказал он.

— И не забудьте похвалить его, — добавила Элин. — Даже если он лишит вас дара речи. Сенатор — ценитель коньяков и гордится этим. А чуть погодя, если вам захочется, выпьем кофе. Я врубила автошефповара…

— Шеф снова заработал? — спросил сенатор.

Элин покачала головой:

— Не очень-то. Сварил кофе, как я просила, да еще яичницу с ветчиной поджарил. — Она взглянула на Блейка. — Хотите яичницы с ветчиной? Наверное, она еще не остыла.

Он покачал головой:

— Нет, большое спасибо.

— Это новомодное изобретение годами пекло оладьи, — сказал сенатор. — Что ни наберешь на диске, итог получался один и тот же. Правда, отбивные шеф тоже жарил, хотя и редко.

Он вручил всем по стакану и сел в кресло.

— Немудреный уют — вот за что я люблю этот дом, — сказал он. — Триста лет назад его возвел человек, заботившийся о собственном достоинстве и понимавший кое-что в экологии. Поэтому он и построил дом из чистого известняка и леса, который тут рос. Он сделал так, что дом не довлеет над окружающей его природой, а вливается в нее как составная часть. И здесь нет никакой технической ерундистики, кроме автоповара.

— Мы — люди старомодные, — сказала Элин. — Мне всегда казалось, что жить в таком доме, как этот, все равно что обитать, скажем, в землянке в двадцатом столетии.

— И все-таки дом не лишен своеобразного очарования, — ответил Блейк. — А это ощущение прочности и безопасности…

— Да, вы правы, это тут есть, — сказал сенатор. — Прислушайтесь к ветру, который тщится ворваться сюда. Прислушайтесь к этому дождю.

Он покрутил свой стакан, заставив коньяк плескаться.

— Конечно, он не летает, — продолжал сенатор, — и не будет с вами разговаривать. Но кому нужен летающий дом и…

— Папа! — воскликнула Элин.

— Простите, сэр, — сказал сенатор, — у меня есть свои привязанности, я люблю о них поговорить и подчас позволяю себе увлечься больше, чем следовало бы. Подозреваю, что иногда я бываю неучтив. Дочь вроде бы сказала, что видела вас по трехмернику…

— Сказала, папа, сказала! Ты совсем не обращаешь на меня внимания. Так увяз в своих биоинженерных слушаниях, что ничего не замечаешь.

— Но ведь это очень важные слушания, милочка, — возразил сенатор. — В скором времени человечеству предстоит принять решение: как быть со всеми этими планетами, которые мы открываем. И я заявляю тебе, что только безумец мог предложить создавать на них земные условия. Подумай, сколько времени и денег проглотит эта работа.

— Кстати, совсем забыла, — сказала Элин. — Мама звонила. Сегодня вечером ее не будет дома. Она прослышала о грозе и останется в Нью-Йорке.

— Прекрасно, — проворчал сенатор. — В такую ночь лучше не путешествовать. Как ей понравился Лондон? Она что-нибудь говорила?

— Она в восторге от спектакля.

— Мюзик-холл, — пояснил сенатор Блейку. — Возрождение древнего развлечения. Очень примитивного, по-моему. Жена прямо больна им. Она у нас человек с претензией на тонкий художественный вкус.

— Какие ужасы ты говоришь! — воскликнула Элин.

— Ничуть не бывало, — ответил сенатор. — Это правда. Однако вернемся к биоинженерии. Может быть, у вас есть на сей счет какое-то мнение, мистер Блейк?

— Нет, вряд ли, — ответил Блейк. — По-моему, я несколько утратил связь с ходом вещей.

— Утратили связь? Да, так и должно было случиться. Эта шумиха вокруг звезд. Теперь я вспоминаю. Вы были в капсуле, и вас нашли какие-то шахтеры с астероидов. В какой системе?

— В окрестностях Анареса. Маленькая звезда, безымянная, с одним только номером. Но я ничего этого не помню. Меня не оживляли, пока не привезли в Вашингтон.

— И вы ничего не помните?

— Ничегошеньки, — ответил Блейк. — Моя сознательная жизнь началась меньше месяца назад. Я не знаю ни кто я такой, ни…

— Но у вас есть имя.

— Просто удобства ради, — сказал Блейк. — Я сам его себе выбрал. Джон Смит тоже сгодилось бы. Должен же человек иметь какое-то имя.

— Однако, насколько я помню, какие-то подспудные знания у вас были.

— Да, в том-то и странность. Я знал о Земле, о ее народе, о его обычаях, но во многих отношениях я безнадежно отстал от жизни. Я не перестаю удивляться. Я спотыкаюсь о незнакомые традиции, верования, слова.

— Не надо об этом, — тихо сказала Элин. — Мы не хотим показаться излишне любопытными.

— Ничего, — ответил Блейк. — Я смирился с этим положением вещей. Я попал в странную обстановку, но когда-нибудь, возможно, узнаю все. Может быть, вспомню, кто я такой, где и когда родился, что случилось там, в космосе. А пока, как вы понимаете, я здорово озадачен. Однако здесь все проявили такт, мне подарили жилище. Меня не беспокоят. Дом в маленькой деревушке…

— В этой деревушке? — спросил сенатор. — Я полагаю, он где-то неподалеку?

— Даже и не знаю, — ответил Блейк. — Со мной произошло нечто странное. Я не знаю, где нахожусь. А деревня называется Мидлтон.

— Это рядом, в долине, — сказал сенатор. — Отсюда и пяти миль не будет. Похоже, что мы соседи.

— Я вышел прогуляться после обеда, — рассказал им Блейк. — И смотрел на горы — из внутреннего дворика. Близилась гроза. Огромные черные тучи и молнии, но до них было еще порядочно далеко. А потом я вдруг оказался на холме за ручьем, напротив этого дома. Шел дождь, и я стал насквозь мокрый.

Он умолк и осторожно установил свой бокал с коньяком на каменную плиту под очагом. Он посмотрел сначала на отца, потом на дочь.

— Вот так все и было, — добавил Блейк. — Я знаю, это звучит дико…

— Это звучит как нечто совершенно невероятное, — ответил сенатор.

— По-видимому, да, — согласился Блейк. — Причем дело не только в пространстве, но и во времени тоже. Я не просто очутился в нескольких милях от того места, на котором стоял. Была ночь, а когда я вышел во дворик, только-только начинало смеркаться.

— Мне очень жаль, что этот болван-охранник ослепил вас фонарем. Должно быть, оказаться здесь уже было достаточным потрясением. Я не просил охрану. Я даже не хочу иметь ее. Но Женева требует, чтобы ко всем сенаторам была приставлена стража. Почему — я толком и не знаю. Уверен, что в мире нет кровожадных людей. Наконец-то Земля стала цивилизованной. По крайней мере, отчасти, хотя на это ушли долгие годы.

— Но из-за этого биоинженерного вопроса страсти тут накалились, — сказала Элин.

— Он привел лишь к более решительной политике, — возразил сенатор. — И нет никаких причин…

— Есть, — ответила она, — есть. Все эти фанатики, почитающие Библию, все эти заклятые ретрограды и рутинеры ополчились против биоинженерии. — Она повернулась к Блейку: — Известно ли вам, что сенатор, который живет в доме, построенном триста лет назад, и кичится тем, что в нем нет ни единого технического новшества…

— А повар? — перебил сенатор. — Ты забываешь о поваре.

Она пропустила его слова мимо ушей.

— …и кичится тем, что в доме нет ни единого технического новшества, связался с шайкой сумасбродов, с архипрогрессивистами, сторонниками далеко идущих преобразований?

— Никаких таких далеко идущих преобразований, — залопотал сенатор. — Обыкновенный здравый смысл. Создание земных условий на одной планете обойдется в триллионы долларов. За гораздо более короткое время и умеренную цену мы сможем сконструировать человеческую расу, способную жить на этой планете. Вместо того чтобы подгонять планету под человека, мы подгоним человека под планету.

— В том-то и соль, — сказала Элин. — На это и упирают твои противники. Мысль о переделке человека стала им поперек горла. Измененное существо, которое станет жить на такой планете, уже не будет человеком.

— Возможно, его наружность и будет иной, — возразил сенатор. — Но человеком оно по-прежнему останется.

— Разумеется, вы понимаете, что я — не противница сенатора, — сказала Элин Блейку. — Но иногда бывает ужасно трудно заставить его осознать, с чем он столкнулся.

— Моя дочь выступает как адвокат дьявола, — пояснил сенатор. — И порой это приносит пользу. Но сейчас в этом нет особой нужды. Я и так знаю, насколько ожесточенно действует оппозиция.

Он взял графин. Блейк покачал головой.

— Может быть, я сумею как-то добраться до дому? — сказал он. — Тяжелый выдался вечерок.

— Переночевали бы у нас.

— Спасибо, сенатор, но если есть какая-то возможность…

— Разумеется, — ответил сенатор. — Кто-нибудь из охранников вас отвезет. Лучше воспользоваться наземной машиной: такая ночь не для леталок.

— Буду очень признателен.

— Хотя бы у одного из охранников появится возможность сделать полезное дело, — сказал сенатор. — Если он повезет вас домой, ему, по крайней мере, не будут мерещиться волки. Кстати, вы там, на улице, не видели волка?

— Нет, — ответил Блейк, — волка я не видел.

4

Майк Даниэльс стоял у окна и смотрел, как наземная обслуга на Риверсайде, по ту сторону бульвара, помогает домам заходить на посадку. Черные фундаменты влажно поблескивали в ночи, а в четверти мили дальше лежал Потомак, как чернильно-черный лист, отражавший посадочные огни.

Один за другим дома неуклюже спускались с затянутого тучами неба и становились на отведенные для них постаменты, где принимались покачиваться и медленно, осторожно елозить, подгоняя свои посадочные решетки под рельеф фундаментов.

Пациенты прибывают, подумалось Даниэльсу. А может, сотрудники возвращаются после выходных. Хотя тут могли оказаться люди, не связанные с больницей, не сотрудники и не пациенты. Город был набит битком: через день или два начнутся окружные слушания по вопросам биоинженерии. Спрос на участки был огромный, и передвижные дома втискивали повсюду, где только могли найти стоянку.

Далеко за рекой, где-то над Старой Вирджинией, заходил на посадку корабль. Его огни тускло маячили сквозь туман и изморось. Корабль направлялся к космопорту. Следя за его полетом, Даниэльс гадал, от какой далекой звезды прибыл он сюда. И как долго не был дома? Даниэльс грустно улыбнулся своим мыслям. Эти вопросы он задавал себе всегда, с самого отрочества, когда он пребывал в твердой уверенности, что в один прекрасный день отправится в звездные странствия. Но Даниэльс знал, что в этом он не одинок. Нынче всякий мальчишка мечтает о путешествии к звездам.

Изморось стекала изломанными ручейками по гладким оконным стеклам, а там, за окнами, все приземлялись парящие дома, занимая немногие еще свободные фундаменты. Несколько сухопутных машин плавно проскользнули по бульвару. Воздушные подушки, на которых они двигались, широкими веерами понимали с мокрой земли водяную пыль. Вряд ли в такую ненастную ночь в воздухе много леталок.

Он знал, что ему пора домой. Он уже давно должен был уйти со службы. Малыши, наверное, уже спят, но Черил еще не ложилась, ждет его.

На востоке, на самой границе поля зрения, виднелась светящаяся отраженным светом призрачно-белая колонна. Она высилась возле реки, воздвигнутая в честь первых астронавтов, которые пятьсот с лишним лет назад поднялись в космос, чтобы облететь вокруг Земли, поднялись, увлекаемые грубой, необузданной силой, порожденной химической реакцией.

Вашингтон, подумал Даниэльс, город, где разрушаются дома, где полным-полно памятников; нагромождение мрамора и гранита, густо поросшее мхом древних воспоминаний, покрывавшим его сталь и его камень. Дух некогда великой мощи еще висел над городом. Бывшая столица старой республики, превратившаяся ныне лишь в местопребывание провинциального губернатора, по-прежнему куталась, будто в мантию, в атмосферу своего былого величия.

По мнению Даниэльса, лучше всего город смотрелся именно сейчас, когда на него упала мягкая влажная ночь, создающая иллюзорный фон, по которому движутся древние призраки.

Приглушенные звуки ночной больницы наполняли комнату, будто шепот, — тихая поступь бредущей по коридору сиделки, смягченное громыхание тележки, негромкое жужжание призывного звонка на посту медсестры, находившемся напротив, через коридор…

За спиной Даниэльса кто-то распахнул дверь. Он резко обернулся:

— Добрый вечер, Горди.

Гордон Барнс, врач, живущий при больнице, улыбнулся Даниэльсу.

— Я думал, ты уже ушел, — сказал он.

— Как раз собираюсь. Перечитывал этот доклад, — он указал на стоявший посреди комнаты стол. Барнс взял в руки папку с бумагами и взглянул на нее.

— Эндрю Блейк, — сказал он. — Занятный случай.

Даниэльс озадаченно покачал головой.

— Более чем занятный, — заявил он. — Это просто невероятно. Сколько Блейку лет, по-твоему? На сколько он выглядит?

— Не больше тридцати, Майк. Хотя, как мы знаем, хронологически ему может быть лет двести.

— Будь ему тридцать, можно было бы ожидать некоторого ухудшения функций, не правда ли? Организм начинает изнашиваться в двадцать с небольшим лет, функции затухают, и с приближением старости этот процесс все ускоряется.

— Известное дело, — ответил Барнс. — Но у этого Блейка, как я понимаю, все иначе?

— Вот именно, — сказал Даниэльс. — Это идеальный экземпляр.Он молод. Он более чем молод. Ни единой слабинки, ни единого изъяна.

— И никаких данных относительно его личности?

Даниэльс покачал головой:

— В космическом министерстве прошерстили все бумаги. Он может оказаться любым из многих тысяч людей. За последние два века несколько десятков кораблей попросту исчезли. Взлетели — и ни слуху ни духу. Он может оказаться любым из людей, находившихся на борту этих кораблей.

— Его кто-то заморозил, — сказал Барнс, — и засунул в капсулу. Может быть, это нам что-то подскажет?

— Ты хочешь сказать, что этот человек был такой важной птицей, что кто-то попытался его спасти?

— Нечто в этом роде.

— Вздор, — ответил Даниэльс. — Даже если и так, все равно это не лезет ни в какие ворота. Выкинули человека в космос, а какова вероятность, что его снова найдут? Один к миллиарду? Один к триллиону? Не знаю… Космос огромен и пуст.

— Но Блейка нашли.

— Да, знаю, его капсула залетела в Солнечную систему, которую заселили менее ста лет назад, и Блейка обнаружила бригада шахтеров с астероидов. Капсула пошла по орбите вокруг астероида, они увидели, как она блестит на солнце, и им стало любопытно. Слишком уж ярко она сверкала, вот они и размечтались: нашли, мол, исполинский алмаз или что-то там такое. Еще несколько лет, и он бы грохнулся на астероид. Попробуй-ка вычислить его шансы.

Барнс положил папку обратно на стол, подошел к окну и стал рядом с Даниэльсом.

— Я с тобой согласен, — сказал он. — Смысла во всем этом мало. Но судьба помогла парню. Даже после того, как его нашли, кто-то мог взломать капсулу. Они знали, что внутри человек. Капсула была прозрачная, и они видели его. Кому-нибудь могло взбрести в голову оттаять и оживить его. Быть может, этим стоило заняться. Возможно, ему было известно нечто ценное для них, как знать…

— Пользы от него… — ответил Даниэльс. — Но это уже второй интересный вопрос. Разум Блейка совершенно пуст, если не считать общего фона, причем такого фона, который человек мог бы получить только на Земле. Он знал язык, обладал человеческим мировоззрением и знаниями по основным вопросам, какими запасся бы обычный человек, живший двести лет назад. И все. Что могло с ним произойти, кто он такой и откуда родом — этого он совершенно не помнил.

— Нет никаких сомнений в том, что он — уроженец Земли, а не одной из звездных колоний?

— Похоже, что нет. Когда мы его оживили, он уже знал, что такое Вашингтон и где он находится, но все еще считал его столицей Соединенных Штатов. Знал он и многое другое, такое, что мог знать только землянин. Как ты понимаешь, мы протащили его через целую кучу тестов.

— Как у него дела?

— Судя по всему, хорошо. Я не получал от него вестей. Он живет в маленькой общине к западу отсюда, в горах. Он решил, да и я тоже, что ему нужно немного отдохнуть, нужно время, чтобы прийти в себя. Вероятно, это даст ему возможность поразмыслить, нащупать свое прошлое. Может, теперь он уже начинает вспоминать, кем и чем он был. Это не моя затея — я не хотел ничем его утруждать. Но мне думается, что, если он все вспомнит, это будет вполне естественно. Он и сам немного расстроен положением дел.

— А если вспомнит, то расскажет тебе?

— Не знаю, — ответил Даниэльс. — Буду надеяться, что, может быть, и расскажет. Но я не связывал его никакими обещаниями. Это, по-моему, было бы неразумно. Пусть сделает все по собственной воле, а если у него возникнут затруднения, он, наверное, свяжется со мной.

5

Блейк стоял во внутреннем дворике и смотрел, как удаляются красные стоп-сигналы быстро движущейся по улице машины. Дождь прекратился, и в просветах между стремительно летящими тучами виднелись немногочисленные звезды. Дома на улице стояли черные, горели только лампочки во дворах, в его собственном доме была освещена прихожая — знак того, что дом поджидает хозяина. На западе громоздились горы — черное пятно на фоне неба.

Дул холодный северо-западный ветер; Блейк плотно запахнул на груди коричневый шерстяной халат, закутался в него до самых ушей, съежился и, пройдя через дворик, поднялся по короткой лестнице с тремя ступеньками к двери. Та открылась, и он шагнул внутрь.

— Добрый вечер, сэр, — сказал Дом и добавил укоризненно: — Похоже, вы припозднились.

— Со мной что-то случилось, — ответил Блейк. — Не знаешь, что бы это могло быть?

— Вы покинули внутренний дворик, — сказал Дом, негодуя потому, что от него требовали сведений, которые он не мог дать. — Вам, разумеется, известно, что наша опека не распространяется за его пределы.

— Да, — промямлил Блейк, — это мне известно.

— Вы должны были сообщить нам о том, что уходите, — строго сказал Дом. — Вы могли бы условиться о связи с нами. Мы бы снабдили вас соответствующей одеждой. А так что получается? Я вижу, вы вернулись в одежде, отличной от той, которая была на вас, когда вы уходили.

— Я взял ее взаймы у друга, — ответил Блейк.

— Пока вас не было, на ваше имя поступило сообщение, — сказал Дом. — Оно в почтографе.

Почтограф стоял сбоку от входа. Блейк шагнул к нему и вытащил торчавший из передней стенки листок бумаги. Записка, выведенная аккуратным, четким почерком, была краткой и официозной. В ней говорилось: «Если мистер Эндрю Блейк сочтет удобным для себя связаться с мистером Райаном Уилсоном из городка Уиллоу-Гроув, он сможет узнать нечто чрезвычайно полезное».

Блейк осторожно держал бумажку в пальцах. Невероятно, думал он. Это пахнет мелодрамой.

— Уиллоу-Гроув? — переспросил он.

— Мы посмотрим, где это, — ответил Дом.

— Будьте добры! — проговорил Блейк.

— Ванна сейчас будет готова, — сказал Дом. — Если, конечно, вы хотите.

— И еду недолго сварить! — крикнула Кухня. — Что желает хозяин?

— Да, поесть-то я, наверное, не прочь, — ответил Блейк. — Как насчет яичницы с ветчиной и пары ломтиков поджаренного хлеба?

— Мне одинаково легко сделать все, что угодно, — сказала Кухня. — Гренки с сыром? Омар?

— Яичницу с ветчиной, — заявил Блейк.

— Как быть с обстановкой? — спросил Дом. — Мы неприлично долго не меняли ее.

— Нет, — устало ответил Блейк, — оставь все как есть. Не трогай обстановку. Она не имеет большого значения.

— Еще как имеет, — резко произнес Дом. — Существует такая штука, как…

— Оставь ее в покое, — повторил Блейк.

— Как вам угодно, хозяин, — сказал Дом.

— Сначала поесть, потом — в ванну, — проговорил Блейк. — И спать. У меня был трудный день.

— А что с запиской?

— Пока не думай о ней. Утром все решим.

— Городок Уиллоу-Гроув находится к северо-западу отсюда, — сказал Дом. — Пятьдесят семь миль. Мы посмотрели по карте.

Блейк пересек гостиную, вошел в столовую и уселся за стол.

— Вам надо прийти и забрать еду, — завопила Кухня. — Я не могу ее вам принести!

— Знаю, — ответил Блейк. — Скажешь, как только все будет готово.

— Но вы уже сидите за столом!

— Человек имеет право сидеть там, где пожелает! — вспылил Дом.

— Да, сэр, — откликнулась Кухня.

Дом снова умолк, а усталый до изнеможения Блейк пересел в кресло. Он заметил, что в комнате мультобои. Хотя, если вдуматься, это даже и не обои, на что Дом указал Блейку еще в день его приезда сюда.

Появилось такое множество разных новинок, что Блейк часто чувствовал себя обескураженным.

Обои изображали лес и луга, по которым бежал ручеек. К ручью опасливо подскочил кролик. Остановившись возле пучка клевера, он сел и принялся ощипывать цветы. Уши его покачивались из стороны в сторону. Кролик стал чесаться, склонив голову набок и мягко поглаживая себя длинной задней лапой. Ручеек искрился в солнечном свете, сбегал с маленьких порогов. По поверхности воды неслись крапинки пены и опавшие листья. Пролетела и села на дерево птица. Задрав головку, она запела, но звука не было. Лишь по дрожащему зобу можно было определить, что птичка поет.

— Включить звук? — спросила Столовая.

— Нет, спасибо. Что-то не хочется. Я бы просто посидел и отдохнул. Может быть, как-нибудь в другой раз.

Посидеть, отдохнуть, подумать, разобраться. Попытаться понять, что с ним случилось, как это могло случиться и, конечно же, почему. Определить, кто он или что он такое, кем был раньше и кем мог стать теперь. Все это какой-то кошмарный сон наяву, подумал он.

Однако вполне возможно, что утром ему снова будет хорошо. Или покажется, что все снова хорошо. Будет сиять солнце, и мир зальется ярким светом. Он пойдет гулять, поболтает кое с кем из соседей по улице, и все будет в порядке. Может быть, надо попросту забыть обо всем этом, вымести вон из сознания? Может быть, такое больше никогда не повторится, а если не повторится, то зачем тревожиться?

Он неловко заерзал в кресле.

— Который час? — спросил он. — Долго ли меня не было?

— Почти два, — ответил Дом. — А ушли вы в восемь или в самом начале девятого.

Шесть часов, подумал Блейк.

А он помнит не больше двух из них. Что же случилось в остальные четыре и почему он не может вспомнить то время, которое провел в космосе? То, что предшествовало его полету в космос? Почему жизнь его должна начаться с того мига, когда он открыл глаза на больничной койке в Вашингтоне? Были же другие времена, другие годы. Было у него когда-то и имя, была и биография. Что же случилось, что же стерло все это?

Кролик кончил жевать клевер и ускакал. Птица сидела на ветке, но больше не пела. Вниз по стволу дерева бежала белка; в паре футов от земли она остановилась, молниеносно развернулась и вновь помчалась вверх. Добравшись до сучка, она немного пробежала по нему, замерла и заколебалась, возбужденно подергивая хвостом.

Как будто у окна сидишь, подумал Блейк, глядя на лесной пейзаж. Изображение не плоское, есть у него и глубина, и перспектива, а краски пейзажа не нарисованы, они такие, словно смотришь на настоящую природу.

Дом до сих пор обескураживал и смущал Блейка, иногда стеснял. В его фоновой памяти не было ничего такого, что могло бы подготовить его к подобным вещам. Хотя он вспоминал, что в те туманные времена, которые предшествовали полному забытью, кто-то (имени он не помнил) раскрыл загадку гравитации, а применение солнечной энергии стало обычным делом.

Однако Дом не только питался от собственной солнечной электростанции и летал при помощи антигравитационного приспособления. Он был чем-то большим, нежели просто домом. Это был робот, робот с введенной в него программой вышколенного слуги, а иногда в нем, казалось, просыпался материнский инстинкт. Он заботился о людях, которых приютил. Мысль об их благополучии прочно засела в его машинном мозгу. Дом болтал с людьми, обслуживал их, одергивал, хвалил, ворчал на них и баловал их. Он играл сразу три роли — жилища, слуги и приятеля. Со временем, подумалось Блейку, человек начнет относиться к своему дому, как к верному любящему другу.

Дом делал для вас все. Кормил, обстирывал, укладывал спать, а дай ему волю, он бы вам и нос вытирал. Он смотрел за вами, предугадывал любое желание, а порой создавал вам неудобства своим неуемным усердием. Он выдумывал всякую всячину, которая, по его мнению, могла бы вам понравиться, — вроде этих мультобоев (тьфу, да не обои это вовсе!) с кроликом и поющей птичкой.

Однако к этому надо привыкнуть, сказал себе Блейк. Может быть, человеку, всю жизнь прожившему в таком доме, привыкать и не нужно. А вот если ты вернулся со звезд — бог знает, откуда и из каких времен, — и тебя швырнули сюда, тогда надо привыкать.

— Яичница с ветчиной готова! — громко объявила Кухня. — Идите и забирайте!

6

Он пришел в себя и обнаружил, что сидит съежившись в совершенно незнакомом и странном помещении, заставленном предметами искусственного происхождения, выполненными главным образом из дерева, а также из металла и ткани.

Его реакция была молниеносной. Он перестроился в пирамиду, форму твердого состояния, и окружил себя изолирующей сферой. Проверил, есть ли поблизости энергия, которая нужна ему для обеспечения собственных жизненных и мыслительных процессов, и обнаружил, что энергии много — целая волна из источника, нахождение которого определить не удавалось.

Теперь можно приступить к размышлениям. Мысль работала ясно и четко. Паутинка сонливости больше не мешала думать. Пирамидальное тело обладало идеальной массой, обеспечивающей ему стабильность и театр мыслительных операций.

Свои мысли он направил на случившееся с ним: каким образом после неопределенного промежутка времени, когда он едва существовал, если существовал вообще, он вдруг вновь стал самим собой, обрел форму и способность к действиям?

Стоило попытаться вернуться к самому началу, но начала не было, вернее, какое-то начало проглядывало, но оно было слишком размытым и неясным. И снова он искал, шарил, бродил по темным коридорам своего разума, но так и не находил точки, от которой можно было вести твердый и определенный отсчет.

А быть может, вопрос следовало поставить по-другому: было ли у него прошлое? Его разум буквально захлестывала пенистая волна с обломками, приносимыми из прошлого, — обрывки информации, напоминающей фоновую радиацию вокруг планет. Он попытался упорядочить пену в структуру, но структуры не выходило, обломки информации никак не хотели состыковаться.

Где же память, в панике подумал он, ведь раньше она была. Возможно, и сейчас информация есть, но что-то ее заслоняет, прячет, и лишь отдельные блоки данных выглядывают тут и там, и большей частью их невозможно с чем-либо соотнести…

Он снова окунулся в мешанину плывущих из прошлого обрывков и обломков и обнаружил воспоминание о неприветливой скалистой земле с массивным, как сами скалы, черным цилиндром, уходящим в серое небо на головокружительную высоту. Внутри цилиндра скрывалось что-то настолько невообразимое, грандиозное и поразительное, что разум отказывался воспринимать его.

Он поискал смысл воспоминания, хотя бы намек, но не нашел ничего, кроме образа черных скал и устремленного из них ввысь черного, мрачного цилиндра.

Неохотно расставшись с этой картинкой, он перешел к следующей, и на этот раз воспоминание оказалось поросшей цветами лощиной, переходящей в луг; луг благоухал тысячами ароматов, источаемых цилиндрами полевых цветов. В воздухе вибрировали звуки музыки, в цветах шумно возились живые существа, и опять, он знал, во всем этом имелся какой-то смысл, но без ключа понять его было невозможно, а ключ никак не находился.

Однажды возник еще некто. Другое существо, и он был им, этим существом, которое улавливало картины и образы, овладевало ими и затем передавало, и не только образы, но и сопутствующую информацию. Картины, хоть и перепутанные, все еще хранились в мозгу, зато информация каким-то образом исчезла.

Он сжался еще больше, все глубже уплотняясь в пирамиду; мозг разрывали пустота и хаос, и он судорожно попытался вернуться в свое забытое прошлое, чтобы встретить то, другое существо, которое охотилось за картинами и информацией.

Но искать было бесполезно. Он не знал, как дотянуться до того, другого, как прикоснуться к нему. И зарыдал от одиночества — в глубине себя, без слез и всхлипов, поскольку не умел проливать слезы или всхлипывать.

Потом он еще глубже зарылся во время и вдруг обнаружил период, когда еще не было того, другого существа, а он все равно работал с данными и построенными на данных абстракциями, однако информация и понятия были бесцветными, а экстраполированные картины — жесткими, застывшими, а порой и устрашающими.

Бессмысленно, подумал он. Бессмысленно пытаться.

Он так и не разобрался в своих воспоминаниях, он был собой лишь наполовину и не мог стать целым из-за отсутствия исходного материала. Ощутив накатывающую на него темноту, он не стал сопротивляться, а дождался ее и растворился в ней.

7

Блейк очнулся под вопли Комнаты.

— Куда вы ушли? — кричала она на него. — Куда вы ходили? Что с вами случилось?

Он сидел на полу посреди комнаты, поджав под себя ноги. А между тем ему следовало бы лежать в кровати. Комната снова завела свое.

— Куда вы ушли? — гремела она. — Что с вами спустилось? Что…

— Ой, да замолчи ты, — сказал Блейк.

Комната замолчала. В окно струился свет утреннего солнца, где-то на улице щебетала птица. В комнате все было, как обычно, никаких изменений. Он помнил, что, когда ложился спать, она имела точно такой же вид.

— А теперь скажи мне, что именно тут произошло, — потребовал Блейк.

— Вы ушли! — взвыла Комната. — И построили вокруг себя стену…

— Стену?!

— Какое-то ничто, — отвечала Комната. — Какое-то сферическое ничто. Вы заполнили меня облаком из ничего.

— Ты с ума сошла, — сказал Блейк. — Как я мог это сделать?

Однако, не успев произнести эти слова, он понял, что Комната права. Комната умела только докладывать о тех явлениях, которые улавливала. Такой штукой, как воображение, она не обладала. Комната была всего лишь машиной и не имела опыта по части суеверий, мифов и сказок.

— Вы исчезли, — заявила Комната. — Завернулись в ничто и исчезли. Но прежде чем исчезнуть, вы изменились.

— Как это я мог измениться?

— Не знаю, но вы изменились. Вы растаяли и обрели иную форму или начали обретать иную форму. А потом закутались в ничто.

— И ты меня не чувствовала? И поэтому решила, что я исчез?

— Я вас не чувствовала, — ответила Комната. — Я не умею проникать сквозь ничто.

— Сквозь это ничто?

— Сквозь любое ничто, — сказала Комната. — Я не умею анализировать ничто.

Блейк поднялся с пола и потянулся за шортами, которые бросил на пол накануне вечером. Надев их, он взял коричневый халат, висевший на спинке стула.

Халат оказался шерстяным. И Блейк вдруг вспомнил вчерашний вечер, вспомнил странный каменный дом, сенатора и его дочь.

— Вы изменились, — сказала Комната. — Вы изменились и создали вокруг себя оболочку из ничего.

Но он не помнил этого. Никакого намека на странное превращение не было в его памяти.

Не помнил он и случившегося накануне вечером — с того мига, когда вышел во внутренний дворик, и до момента, когда обнаружил, что стоит в добрых пяти милях от дома и вокруг завывает буря.

Господи, что же происходит? — спросил Блейк себя.

Он плюхнулся на кровать и положил халат на колени.

— Комната, — спросил он, — а ты уверена?

— Я уверена, — ответила Комната.

— Не фантазируешь?

— Вам отлично известно, — твердо ответила Комната, — что я бы не стала фантазировать.

— Да, конечно, не стала бы…

— Фантазия нелогична, — сказала Комната.

— Да, разумеется, ты права, — ответил Блейк. Он поднялся, накинул халат и двинулся к двери.

— Вам больше нечего сказать? — укоризненно спросила Комната.

— А что я могу сказать? — отозвался Блейк. — Ты знаешь об этом больше моего.

Он вышел в дверь и зашагал вдоль балкона. У лестницы Дом встретил его своим обычным утренним приветствием.

— С добрым утром, сэр, — сказал он. — Солнце взошло и светит ярко. Буря кончилась, и туч больше нет. Прогнозы обещают ясную и теплую погоду. Температура сейчас сорок девять градусов, а в течение дня она превысит шестьдесят градусов[1]. Прелестный осенний день, и все вокруг очень красиво. Чего изволите пожелать, сэр? Отделка? Мебель? Музыка?

— Спроси его, что подать на стол! — завопила Кухня.

— И что подать вам на стол? — спросил Дом.

— Может быть, овсянку?

— Овсянку! — вскричала Кухня. — Вечно эта овсянка. Или яичница с ветчиной. Или оладьи. Почему бы хоть разок не съесть что-нибудь эдакое? Почему…

— Овсянку, — твердо сказал Блейк.

— Человек хочет овсянки, — произнес Дом.

— Ладно, — сдалась Кухня. — Одна порция овсянки на подходе!

— Не обращайте на нее внимания, — сказал Дом. — В программу кухни заложены всякие замысловатые рецепты, по которым она большая специалистка, но у нее почти не бывает возможностей воспользоваться хотя бы одним из них. Почему бы вам, сэр, когда-нибудь, просто забавы ради, не разрешить Кухне…

— Овсянки, — сказал Блейк.

— Хорошо, сэр. Утренняя газета на лотке в почтографе, но сегодняшнее утро не богато новостями.

— Если не возражаешь, я посмотрю ее сам, — сказал Блейк.

— Конечно, сэр. Как вам угодно, сэр. Я лишь стараюсь информировать…

— Постарайся не перестараться, — посоветовал Блейк.

— Извините, сэр, — сказал Дом. — Я буду следить за собой.

В прихожей Блейк взял газету и сунул ее под мышку, потом подошел к окну в боковой стене и выглянул наружу. Соседний дом исчез. Платформа опустела.

— Они уехали нынче утром, — объяснил Дом. — Около часа назад. Думаю, ненадолго, в отпуск. Мы все очень рады…

— Мы?

— Да, а что? Все остальные дома, сэр. Мы рады, что они уехали ненадолго и вернутся опять. Они очень хорошие соседи, сэр.

— Ты, похоже, много о них знаешь. А я даже почти не разговаривал с ними.

— О, — произнес Дом, — я не о людях, сэр. Я не о них говорил. Я имел в виду сам дом.

— Значит, и вы, дома, смотрите друг на дружку как на соседей?

— Ну разумеется. Мы наносим визиты, болтаем о том о сем.

— Обмениваетесь информацией?

— Естественно, — ответил Дом. — Но давайте поговорим об интерьере.

— Меня вполне устраивает и нынешний.

— Он не менялся уже много недель.

— Что ж, — задумчиво произнес Блейк, — попробуй поупражняться с обоями в столовой.

— Это не обои, сэр.

— Знаю, что не обои. Я хочу сказать, что мне уже начинает надоедать созерцание кролика, щиплющего клевер.

— Что бы вы хотели вместо кролика?

— Что угодно, на твой вкус. Лишь бы там кроликов не было.

— Но мы можем создавать тысячи комбинаций, сэр.

— Что твоей душе угодно, — сказал Блейк. — Только смотри, чтобы без кроликов.

Он отвернулся от окна и пошел в столовую. Со стен на него уставились глаза — тысячи глаз, глаз без лиц, глаз, сорванных со множества лиц и наклеенных на стены. Глаз, составляющих пары и существующих поодиночке. И все они смотрели прямо на Блейка.

Были здесь синие детские глазки, глядевшие с задумчивой невинностью; глаза, налитые кровью и горевшие устрашающим огнем; был глаз распутника и мутный, слезящийся глаз дряхлого старика. И все они знали Блейка, знали, кто он такой. Если бы к этим глазам прилагались рты, все они сейчас говорили бы с Блейком, кричали на него, строили ему гримасы.

— Дом! — воскликнул он.

— В чем дело, сэр?

— Глаза!

— Сэр, вы же сами сказали: все, что угодно, только не кроликов. Я подумал, что глаза — нечто совершенно новое…

— Убери их отсюда! — взревел Блейк.

Глаза исчезли, и вместо них появился пляж, сбегавший к морю. Белый песок тянулся до вздымающихся волн, бьющих в берег, а на далеком мысу гнулись под ветром хилые, истерзанные стихией деревья. Над водой с криками летали птицы, а в комнате стоял запах соли и песка.

— Лучше? — спросил Дом.

— Да, — ответил Блейк, — гораздо лучше. Большое спасибо.

Он сидел, завороженно глядя на эту картину. Как будто на пляже сидишь, думалось ему.

— Мы включили звук и запах, — сказал Дом. — Можем добавить и ветер.

— Нет, — ответил Блейк, — этого вполне достаточно.

Грохочущие волны набегали на берег, птицы с криками реяли над ними, по небу катились черные тучи. Интересно, существует ли нечто такое, что Дом не способен воспроизвести на этой стене? Тысячи комбинаций, сказал он. Человек может сидеть здесь и смотреть на то, что создал на стене Дом.

Дом, подумал Блейк. Что такое дом? Как он развился в то, чем стал? Сначала, на туманной заре человечества, дом был всего лишь укрытием, защищавшим людей от ветра и дождя, местом, куда можно было забиться, спрятаться. И это определение применимо к нему и сейчас, но теперь люди не только забиваются и прячутся в него; дом стал местом для жизни. Быть может, когда-нибудь в будущем настанет день и человек перестанет покидать свой дом, будет проводить в нем всю свою жизнь, не отваживаясь выглянуть за дверь, избавившись от необходимости или потребности пускаться в странствия.

И день этот, сказал себе Блейк, может быть, ближе, чем думают. Поскольку дом — уже не просто укрытие и не просто место, где живут. Он стал приятелем и слугой, и в его стенах найдется все, что может понадобиться человеку.

Рядом с гостиной располагалась маленькая комнатка, где стоял трехмерник — естественное продолжение и плод развития телевидения, которое Блейк знал еще двести лет назад. Но теперь его не смотрели и слушали, а как бы ощущали на себе. Растянувшийся вдоль стены кусочек морского берега — частица образа, подумал Блейк. Оказавшись в этой комнате и включив прибор, вы приобщаетесь к действию и словно участвуете в спектакле. Вас не просто подхватывают и обволакивают звуки, запахи, вкус, температура и ощущение происходящего; вы как-то незаметно превращаетесь в сознающую и сопереживающую частицу того действия и того чувства, которые разворачивает перед вашими глазами комната.

А напротив трехмерника, в углу жилой золы, располагалась библиотека, храня в своем наивном электронном естестве всю литературу, уцелевшую на протяжении долгой истории человечества. Здесь можно было поворотом диска вызвать к жизни все еще сохранившиеся мысли и надежды любого человеческого существа, когда-либо писавшего слова в надежде запечатлеть на бумажном листе собранные воедино чувства, убеждения и опыт, ключом бьющие из глубин разума.

Этот дом далеко ушел от своих собратьев двухсотлетней давности, превратившись в строение и институт, достойные удивления. Быть может, еще через двести лет он изменится и усовершенствуется настолько, насколько изменился за два прошедших века. Есть ли предел развитию самого понятия «дом»? — спросил себя Блейк.

Он развернул газету и увидел, что Дом был прав: новостей оказалось немного. Еще трех человек выбрали в кандидаты на Кладезь Разума, и теперь они войдут в число избранных, чьи мысли и характеры, знания и ум вот уже 300 лет вводятся в большой банк разума, хранящий в своих сердечниках накопленные умнейшими людьми планеты суждения и идеи.

Североамериканский проект изменения погоды в конце концов отослали на пересмотр в верховный суд, заседавший в Риме.

Перебранка по вопросу о судьбе креветок и побережья Флориды все еще продолжается.

Исследовательский звездолет, отсутствовавший десять лет и считавшийся пропавшим, наконец приземлился в Москве.

И последнее: окружные слушания по предложенным биоинженерами программам начнутся в Вашингтоне завтра. Статья о биоинженерии сопровождалась двумя заметками, по колонке каждая. Одну написал сенатор Чандлер Гортон, вторую — сенатор Соломон Стоун.

Блейк свернул газету и уселся читать.

«Вашингтон, Северная Америка. Завтра здесь откроются окружные слушания. Два сенатора Северной Америки вступят в единоборство из-за плана вызывающей многочисленные споры биоинженерной программы. Ни один проект последних лет не будоражил до такой степени воображение общественности. Нет в сегодняшнем мире вопроса, вызывающего большие разногласия.

Два североамериканских сенатора занимают диаметрально противоположные позиции. Впрочем, они соперничали друг с другом на протяжении почти всей своей политической карьеры. Сенатор Чандлер Гортон твердо стоит за одобрение предложения, которое в начале будущего года будет вынесено на всемирный референдум. Сенатор Соломон Стоун находится в столь же твердой оппозиции к нему.

В том, что эти два человека оказались по разные стороны баррикад, нет ничего нового. Но политическое значение этого вопроса возрастает в связи с так называемым принципом Единогласия, предусматривающим, что по вопросам такого рода, вынесенным на всемирный референдум, наказы избирателей должны быть единогласно утверждены членами Всемирного Сената в Женеве. Таким образом, при голосования «за» от сенатора Стоуна потребуют отдать свой голос в сенате в поддержку мероприятия. Не сделав этого, он вынужден будет отступить, подав в отставку со своего поста. Тогда будут назначены специальные выборы для заполнения вакансии, образовавшейся в результате его отставки. В списки на внеочередные выборы попадут лишь те кандидаты, которые предварительно заявили о своей поддержке мероприятия.

Если референдум отклонит мероприятие, точно в таком же положении окажется сенатор Гортон.

В прошлом в подобных ситуациях некоторые сенаторы сохраняли свои посты, голосуя за предложения, против которых они возражали. Ни Стоун, ни Гортон, по мнению большинства обозревателей, на это не пойдут. Оба поставили на карту свое доброе имя и политическую карьеру. Их политические философии находятся на противоположных полюсах спектра, а многолетняя личная неприязнь друг к другу стала в сенате притчей во языцех. Сейчас никто не верит, что тот или другой…»

— Простите, сэр, — сказал Дом, — но Верхний Этаж информирует меня, что с вами происходит нечто странное. Надеюсь, вы здоровы?

Блейк поднял голову.

— Да, — ответил он, — я здоров.

— Однако мысль повидаться с врачом, вероятно, покажется вам достойной внимания, — настаивал Дом.

Блейк отложил газету. В конце концов, несмотря на всю свою чопорность, Дом действует из лучших побуждений. Ведь это вспомогательный механизм, и единственная его цель и забота — служить человеческому существу, которому он дает кров.

— Может, ты и прав, — сказал Блейк.

Несомненно, что-то было не так.

За сутки с ним дважды происходило нечто странное.

— В Вашингтоне был какой-то врач, — сказал он. — В той больнице, куда меня привезли, чтобы оживить. По-моему, его звали Даниэльс.

— Доктор Майкл Даниэльс, — сказал Дом.

— Ты знаешь его имя?

— У нас есть полное досье на вас, — отвечал Дом. — А иначе мы не смогли бы обслуживать вас должным образом.

— Значит, у тебя есть его номер? Ты можешь позвонить ему?

— Разумеется. Если вы этого пожелаете.

— Будь любезен, — сказал Блейк. Он положил газету на стол, поднялся и пошел в гостиную. Там уселся перед телефоном, и маленький экран, моргая, засветился.

— Минутку, — проговорил Дом. Экран прояснился, и на нем появились голова и плечи доктора Майкла Даниэльса.

— Это Эндрю Блейк. Вы меня помните?

— Конечно, помню, — ответил Даниэльс. — Только вчера вечером думал о вас. Как у вас дела?

— Физически я в полном порядке, — сказал Блейк. — Но у меня были… наверное, вы назвали бы их галлюцинациями — до тех пор, пока не поняли бы, что это нечто совсем иное.

— Но вы не думаете, что это галлюцинации?

— Совершенно уверен, что нет, — ответил Блейк.

— Вы не могли бы приехать? — спросил Даниэльс. — Я хотел бы обследовать вас.

— Приеду с радостью, доктор.

— Вашингтон расползается по швам, — сообщил Даниэльс. — Все забито, люди прибывают на этот биоинженерный спектакль. Напротив нас, через улицу, есть стоянка для домов. Вы подождете, пока я справлюсь о свободных местах?

— Подожду, — ответил Блейк.

Лицо Даниэльса исчезло, и на экране заплясали размытые и неясные очертания кабинета.

Послышался громовой голос Кухни:

— Одна порция овсянки готова. И кусок поджаренного хлеба тоже! И яичница с ветчиной тоже! И кофейник с кофе тоже!

— Хозяин разговаривает по телефону, — укоризненно проговорил Дом. — И заказывал он только овсянку.

— А может, хозяин передумает, — возразила Кухня. — Может, овсянки не хватит. Может, он голоднее, чем ему кажется. Вы же не хотите, чтобы про нас говорили, будто мы морим его голодом.

Даниэльс вновь появился на экране.

— Спасибо, что дождались, — сказал он. — Я проверил, свободного места сейчас нет. Утром освободится один фундамент, я зарезервировал его для вас. Вы можете подождать до утра?

— Наверное, могу, — ответил Блейк. — Я хотел только поговорить с вами.

— Но мы можем поговорить прямо сейчас.

Блейк покачал головой.

— Понимаю, — сказал Даниэльс. — Тогда до завтра. Скажем, в час дня. Каковы ваши планы на сегодня?

— У меня нет никаких планов.

— А почему бы вам не отправиться на рыбалку? Отвлечетесь, займетесь делом. Вы рыболов?

— Не знаю. Не думал об этом. Может, и был рыболовом. Название этого вида спорта мне знакомо.

— Кое-что мало-помалу возвращается, — сказал Даниэльс. — Вспоминается…

— Не вспоминается. Просто формируется фон. Временами какая-то крупица встает на свое место, но все это едва ли что-либо говорит мне. Кто-то что-то скажет, или я о чем-то прочитаю и вдруг понимаю, что это мне знакомо. Вдруг узнаю какое-то высказывание, явление или место. Что-то такое, что я знал в прошлом, с чем сталкивался, но не помню, как, когда и в каких условиях.

— Если б в этом вашем фоне нашлась для нас какая-нибудь зацепка, нам было бы легче, — сказал Даниэльс.

— Я просто живу с этим фоном, — сообщил Блейк. — Кроме него, мне не на что опереться.

— Ладно, — отступился Даниэльс. — Сегодня поудите рыбки всласть, а завтра увидимся. Кажется, неподалеку от вас есть речушки с форелью. Поищите одну из них.

— Спасибо, доктор.

Телефон со щелчком отключился, экран померк. Блейк отвернулся.

— После завтрака во внутреннем дворике вас будет ждать леталка. Рыболовные снасти вы найдете в задней спальне, которая используется под кладовку, а Кухня соберет вам ленч. Ну, а я пока поищу хороший ручей с форелью и подскажу вам, как к нему добраться и…

— Прекратите болтовню! — загремела Кухня. — Завтрак стынет!

8

Вода пенилась в завалах из упавших деревьев и кустов. Речка бурливо обтекала препятствие, но затем успокаивалась, образуя черную заводь.

Блейк осторожно направил похожую на стул леталку к земле и посадил ее рядом с запрудой у березовой рощи. Когда леталка остановилась, он отключил гравитационное поле. Несколько минут Блейк неподвижно сидел в кресле, слушая журчание воды: глубокая тихая заводь очаровала его. Впереди к небу возносился горный кряж.

Наконец Блейк выбрался из леталки и отвязал от спинки корзину с обедом, чтобы достать рыболовные снасти. Он поставил корзину сбоку, на траву рядом с березами, росшими на берегу.

Что-то завозилось в запруде из перекореженных древесных стволов, лежавших поперек ручья. Блейк резко обернулся на звук. Из-под бревна на него смотрела пара маленьких блестящих глаз. «Норка, — подумал Блейк, — а может быть, выдра».

— Эй, ты, — сказал он, — не возражаешь, если я попытаю тут счастья?

— Эй, вы, — ответило существо высоким писклявым голосом, — какое счастье вы хотите попытать?

— Что ты… — голос Блейка замер.

Существо выбралось из-под бревна. Оно оказалось и не норкой, и не выдрой, а двуногим зверьком, словно сошедшим со страниц детской книжки. Волосатую мордочку грызуна венчал высокий куполообразный череп, над которым торчала пара остроконечных ушек с кисточками на концах. Существо имело около двух футов роста, и его туловище покрывала гладкая меховая шубка бурого цвета. Оно было одето в ярко-красные штанишки, состоявшие чуть ли не из одних карманов, а ручки существа оканчивались длинными тонкими пальцами.

— Может быть, в этой корзине найдется еда? — спросило оно своим писклявым голосом.

— Да, разумеется, — ответил Блейк. — Ты, как я понимаю, голоден?

Это, конечно же, какое-то наваждение. Вот сейчас, через минуту, если не меньше, картинка из детской книжки исчезнет, и он сможет заняться рыбной ловлей.

— Я просто умираю от голода, — подтвердила картинка. — Люди, которые подкармливали меня, уехали в отпуск, и с тех пор я попрошайничаю. Может быть, и вам когда-нибудь приходилось добывать себе пропитание подобным образом?

— Не знаю, — ответил Блейк.

Существо не исчезало. Оно по-прежнему находилось здесь и разговаривало, и от него не было избавления. Боже мой, подумал Блейк, опять начинается!

— Если ты голоден, — сказал он, — давай заглянем в корзинку. Что ты больше всего любишь?

— Я ем все, что считают съедобным люди. Мой обмен веществ удивительно схож с обменом веществ у землян.

Они вместе подошли к корзине, и Блейк поднял крышку.

— Кажется, мое появление из-под груды бревен оставило вас равнодушным, — сказало существо.

— Это не мое дело, — ответил Блейк, пытаясь заставить себя соображать быстрее и чувствуя, что ему это не удается. — Тут у нас есть бутерброды, пирог, горшочек с… да, с салатом из помидоров, яичница с пряностями…

— Если вы не возражаете, я возьму парочку бутербродов.

— Давай не стесняйся, — пригласил Блейк.

— А вы не составите мне компанию?

— Я только что позавтракал.

Существо село и с аппетитом набросилось на еду, держа в каждой руке по бутерброду.

— Простите мне такое некрасивое поведение за столом, — сказало оно Блейку, — но я уже почти две недели толком не ел. Наверное, я переоценивал щедрость людей. Те, кто обо мне заботился, приносили хорошую еду. Не в пример большинству людей, которые поставят плошку молока и все.

Существо ело. На его подрагивающие бакенбарды налипли крошки. Покончив с бутербродами, оно протянуло руку, но потом остановилось, и рука замерла над корзиной.

— Вы не возражаете? — спросило оно.

— Ничуть, — ответил Блейк.

Существо взяло еще один бутерброд.

— Простите меня, — сказало оно, — но сколько вас здесь?

— Сколько здесь меня?

— Да, вас. Сколько вас тут?

— Но ведь я один, — удивился Блейк. — Откуда же взяться другим я?

— Конечно, это очень глупо с моей стороны, — сказало существо, — но, когда я впервые увидел вас, я готов был поклясться, что вас больше одного.

Оно принялось за бутерброд, но теперь ело чуть медленнее, чем тогда, когда расправлялось с первыми двумя. Разделавшись и с ним, существо аккуратно смахнуло с бакенбард крошки.

— Большое вам спасибо, — поблагодарило оно.

— Всегда к твоим услугам, — ответил Блейк. — Ты уверен, что не хочешь еще?

— Бутербродов, пожалуй, нет. Но если у вас найдется лишний кусочек пирога…

— Угощайся, — пригласил Блейк. Существо без промедления воспользовалось приглашением. — Ты задал мне вопрос, — добавил он. — Как ты думаешь, справедливо будет, если и я кое о чем тебя спрошу?

— В высшей степени справедливо, — подтвердило существо. — Валяйте, спрашивайте.

— Я никак не пойму, кто ты такой, — признался Блейк.

— Вот те на! — воскликнуло существо. — А я-то думал, вам известно. Мне и в голову не приходило, что вы можете не узнать меня.

Блейк покачал головой:

— Не узнаю. Ты уж извини.

— Я — Брауни[2], — с поклоном представилось существо. — К вашим услугам, сэр.

9

Когда Блейка ввели в кабинет, доктор Майкл Даниэльс уже ждал его за своим столом.

— Ну, как самочувствие нынче утром? — спросил он.

Блейк слабо улыбнулся:

— Неплохо, если вспомнить все вчерашние обследования. Интересно, есть ли такие тесты, которым меня не подвергали?

— В общем мы испробовали почти все, — признал Даниэльс. — Еще один или два теста есть в запасе, и если…

— Нет уж, спасибо.

Даниэльс жестом указал на стул:

— Располагайтесь. Нам есть о чем поговорить.

Блейк сел на предложенный стул, Даниэльс подтянул к себе пухлую папку и раскрыл ее.

— Я так полагаю, — сказал Блейк, — что вы проверяли различные варианты событий, которые могли произойти со мной в космосе. Удачно?

Даниэльс покачал головой:

— Ничего не вышло. Мы просмотрели списки пассажиров и команд всех пропавших кораблей. Точнее, это сделала Космическая Служба. Вы интересуете их точно так же, как и меня, если не больше.

— Списки пассажиров мало что вам скажут, — проговорил Блейк. — Там будет лишь имя, а ведь мы не знаем…

— Верно, — сказал Даниэльс, — есть еще отпечатки пальцев и фонограммы голосов. Но все не ваши.

— Однако я ведь как-то попал в космос.

— Да, попали, это нам известно. Известно и то, что вас кто-то заморозил. Сумей мы выяснить, почему это было сделано, мы узнали бы гораздо больше, чем нам известно сейчас. Но ведь, когда пропадает корабль, пропадают и все записки.

— Я и сам пораскинул мозгами, — сказал Блейк. — Мы все время исходили из предположения, что меня заморозили, чтобы спасти мне жизнь. Значит, до того, как корабль попал в беду. Кто мог знать, что он попадет в аварию? Хотя, видимо, бывают положения, когда это известно заранее. А вам не приходило в голову, что меня заморозили и выбросили из корабля потому, что мое присутствие на борту было нежелательно? Может быть, я что-то натворил, или меня боялись, или еще что-нибудь в этом роде.

— Нет, — ответил Даниэльс, — об этом я не думал. Но допускал, что вы можете оказаться не единственным замороженным, не единственным человеком, заключенным в капсулу. То же самое могли проделать с другими, и эти другие до сих пор там, в космосе. Просто вас случайно нашли. Если у них было время, они могли сохранить таким способом жизнь людей.

— Давайте вернемся к вопросу о том, почему меня вышвырнули из корабля. Если бы я был негодяем, от которого надо избавиться, к чему предпринимать чреватую такими осложнениями попытку сохранить мне жизнь?

Даниэльс покачал головой:

— Ума не приложу. Пока мы можем только гадать. Возможно, вам придется примириться с мыслью, что вы никогда не узнаете правду. Я надеялся, что вы мало-помалу вспомните свое прошлое, но этого пока не случилось. И, вероятно, не случится.

— Вы хотите сказать, что я должен отступиться?

— Нет. Мы не оставим наших попыток до тех пор, пока вы согласны помогать нам. Но я считаю своим долгом сказать вам, что они скорее всего закончатся ничем.

— Что ж, это честно, — ответил Блейк. — Тем более что трудно обжиться в этом мире.

— Как ваша позавчерашняя рыбалка? — спросил Даниэльс.

— Хорошо, — ответил Блейк. — Выудил шесть форелей, прекрасно провел денек на свежем воздухе. Чего, как я подозреваю, вы и добивались.

— Галлюцинаций не было?

— Было одно видение, — сказал Блейк. — Я утаил его от вас, но сегодня утром решил рассказать. Галлюцинацией больше, галлюцинацией меньше — какая разница? На рыбалке я повстречал Брауни.

— О, — вырвалось у Даниэльса.

— Вы слышали? Я встретил Брауни и говорил с ним. Он съел почти весь мой ленч. Вы понимаете, кого я имею в виду? Маленькие народцы из детских сказок. Брауни из их числа. У них большие острые уши и высокая остроконечная кепка. Только у моего кепки не было, а физиономия напоминала мордочку грызуна.

— Вам повезло: не так уж много людей когда-либо видели Брауни. А тех, что с ними разговаривали, еще меньше.

— Вы хотите сказать, что Брауни не галлюцинация?

— Разумеется, нет. Этопереселенцы из созвездия Енотовой Шкуры. Их немного. Родоначальников их привезли на Землю, наверное, лет сто — сто пятьдесят назад на исследовательском корабле. Предполагалось, что Брауни немного погостят у нас — что-то вроде культурного обмена, — а потом вернутся домой. Но им тут понравилось, и они официально испросили разрешения остаться, после чего мало-помалу разбрелись по Земле, облюбовав себе для обитания леса и используя в них для проживания норы, пещеры, дупла деревьев. — Даниэльс озадаченно покачал головой. — Странный народ. Они отказались почти от всех предложенных людьми льгот, не пожелали иметь ничего общего с нашей цивилизацией; культура землян не произвела на них впечатления, но сама планета понравилась. Понравилась как место, где они могли бы жить, но жить, разумеется, на свой лад. Нам не так много известно о них. Цивилизация у Брауни, похоже, высокоразвитая, но совсем не такая, как у нас. Они умны, но исповедуют ценности, отличные от наших. Кое-кто из них, как я понимаю, прибился к семьям или отдельным людям, те их подкармливают и дают одежду. Любопытные взаимоотношения. Брауни для этих людей — вовсе не домашние животные. Вероятно, они служат чем-то вроде талисманов и немного похожи в представлениях землян на настоящих домовых.

— Будь я проклят! — пробормотал Блейк.

— Вы решили, что ваш Брауни — очередная галлюцинация?

— Да. Я все время ждал, что он уйдет. Просто исчезнет. А он не исчезал. Сидел, ел, смахивал с бакенбард крошки и подсказывал мне, куда забрасывать мух. «Вон туда, туда! — говорил Брауни. — Там большая форель! Между тем водоворотом и берегом!» И там действительно оказывалась большая форель. Похоже, он знал, где искать рыбу.

— Так Брауни благодарил вас за угощение. Не удивлюсь, если он и в самом деле знал, — сказал Даниэльс. — Как я уже говорил, мы мало знаем о Брауни. Вероятно, они обладают способностями, которых не хватает нам. Может быть, одна из них и состоит в том, что они знают, где прячется рыба. — Он бросил на Блейка пытливый взгляд. — Вам никогда не приходилось слышать о домовых? О настоящих домовых?

— Нет, никогда.

— Думаю, это обстоятельство многое проясняет. Будь вы тогда на Земле, вы бы о них слышали.

— Может быть, и слышал, но не помню.

— Не думаю. Их появление, судя по письменным источникам тех времен, произвело огромное впечатление на общество. Вы бы вспомнили, если бы слышали о них. Такое событие должно было глубоко отпечататься в памяти.

— У нас есть и другие временные вехи, — сказал Блейк. — Наряды, которые мы сейчас носим, мне в новинку. Туники, шорты, сандалии… Я вспоминаю, что сам носил какие-то брюки и короткую куртку. А корабли? Гравитационные решетки мне незнакомы. Я вспоминаю, что мы использовали ядерную энергию.

— Мы и сейчас ее используем.

— Да, но теперь она служит лишь вспомогательным средством для достижения больших ускорений. Основную энергию получают в результате преобразования гравитационных сил.

— Но ведь существует еще множество незнакомым вам вещей, — сказал Даниэльс. — Дома…

— Поначалу они чуть не свели меня с ума, — сказал Блейк. — Но не это беспокоит меня больше всего. Я осознаю все происходящее до какого-то момента, потом наступает провал, причем он длится строго определенное время. И наконец я снова прихожу в себя. И не помню ничего из того, что происходит во время провалов, хотя убежден, что какие-то события происходят. Может быть, у вас есть какие-то идеи?

— Честно говоря, нет, — ответил Даниэльс. — Два связанных с вами обстоятельства… как бы это лучше выразиться… смущают меня. Первое: ваше физическое состояние. Выглядите вы лет на тридцать — тридцать пять. Но ваше тело — тело юноши. Никаких признаков начала увядания. А если так, почему у вас лицо тридцатилетнего?

— А второе обстоятельство? Вы говорили, что их два.

— Второе? Ваша электроэнцефалограмма имеет странный вид. Главные линии мозга на ней присутствуют, и их можно различить. Но есть и еще что-то. Картина почти такая… Даже и не знаю, как вам сказать… Почти такая, словно на ваши линии наложены другие. Слишком слабые линии. Вероятно, их можно назвать вспомогательными. Они видны, но не очень выражены.

— Что вы хотите сказать, доктор? Что я не в своем уме? Это, во всяком случае, объясняет галлюцинации. Выходит, они действительно существуют?

Даниэльс покачал головой:

— Нет, не то. Но картина странная. Никаких признаков заболевания. Никаких свидетельств умственного расстройства. Очевидно, ваш разум так же здоров и нормален, как ваше тело. Но энцефалограмма такая, как если бы у вас был не один мозг, а больше. Хотя мы знаем, что он один. Рентген показал это.

— Вы уверены, что я человек?

— Ваше тело отвечает на этот вопрос положительно. А почему вы спросили?

— Не знаю, — проговорил Блейк. — Вы нашли меня в космосе. Я прибыл из космоса…

— Понимаю, — сказал Даниэльс. — Забудьте об этом. У нас нет ни малейших оснований считать вас нечеловеком. Подавляющее большинство признаков говорит за то, что вы — человек.

— И что же мне делать теперь? Возвращаться домой и ждать новых…

— Не сейчас, — ответил Даниэльс. — Мы хотели бы, чтобы вы немного погостили у нас. Еще несколько дней. Если вы согласны.

— Опять тесты?

— Возможно. Я хотел бы поговорить кое с кем из коллег, показать вас им. Может быть, они сумеют что-то предложить. Но главная причина, по которой я просил бы вас остаться, — новое обследование.

10

Выдержка из протокола сенатского расследования (округ Вашингтон, Северная Америка) по вопросу о биоинженерной программе как основе политики колонизации других солнечных систем:

ПИТЕР ДОУТИ, адвокат комиссии: Ваше имя Остин Люкас?

ДОКТОР ЛЮКАС: Да, сэр. Я живу в Тенафлае, Нью-Джерси, и работаю в «Байолоджикс инкорпорейтед», в Нью-Йорк-сити, на Манхэттене.

МИСТЕР ДОУТИ: Вы возглавляете научно-исследовательский отдел этой компании, не так ли?

ДОКТОР ЛЮКАС: Я руководитель одной из исследовательских программ.

МИСТЕР ДОУТИ: И эта программа касается биоинженерии?

ДОКТОР ЛЮКАС: Да, сэр. Сейчас нас особенно интересует проблема выведения многоцелевых сельскохозяйственных животных.

МИСТЕР ДОУТИ: Будьте добры объяснить.

ДОКТОР ЛЮКАС: С радостью. Наша задача — вывести животное — поставщика сразу нескольких видов мяса, молока, шерсти, меха или щетины, а возможно, и всего этого вместе. Мы надеемся, что оно сможет заменить всех тех многочисленных животных, которых человек разводил со времен неолита.

СЕНАТОР СТОУН: И вы, доктор Люкас, как я понимаю, имеете некоторые основания считать, что ваши исследования принесут какую-то практическую пользу?

ДОКТОР ЛЮКАС: Да, имею. Я бы сказал, что с главными задачами мы уже справились. Мы получили стадо таких животных и теперь занимаемся доводкой.

СЕНАТОР СТОУН: И здесь вы тоже имеете определенную надежду на успех?

ДОКТОР ЛЮКАС: Мы работаем с большим воодушевлением.

СЕНАТОР СТОУН: Можно спросить, как вы называете то животное, которое получили?

ДОКТОР ЛЮКАС: У него нет названия, сенатор. Мы даже не забивали себе голову такой проблемой.

СЕНАТОР СТОУН: Оно уже не будет коровой, не так ли?

ДОКТОР ЛЮКАС: Нет. Не совсем коровой. Но в нем, естественно, будет что-то и от нее.

СЕНАТОР СТОУН: Не будет свиньей? Не будет овцой?

ДОКТОР ЛЮКАС: Ни свиньей, ни овцой. Не на сто процентов, конечно. Оно будет иметь некоторые черты свиньи и овцы.

СЕНАТОР ГОРТОН: По-моему, в этом длинном вступлении нет никакой нужды. Мой уважаемый коллега хочет спросить, стало ли создание, которое вы выводите, неким совершенно новым живым существом, представителем, так сказать, синтетической жизни. Или же оно может претендовать на родственность современным природным формам?

ДОКТОР ЛЮКАС: Это крайне сложный вопрос, сэр. Можно сказать — и это будет чистой правдой, — что ныне существующие формы жизни не были забыты и использовались как модели, но то, что мы получили, — в основном новая порода животного.

СЕНАТОР СТОУН: Благодарю вас, сэр. Хочу также поблагодарить моего коллегу-сенатора за то, что он так быстро подхватил нить моих расспросов. Итак, мы имеем, как вы выразились, совершенно новое существо, которое, возможно, отдаленно родственно корове, свинье, овце или, быть может, даже другим формам жизни…

ДОКТОР ЛЮКАС: Да, другим формам жизни. Может быть, где-то и есть предел, но сейчас мы его не видим. Мы полагаем, что можем продолжать создавать различные формы жизни, скрещивая их, чтобы получить жизнеспособный гибрид…

СЕНАТОР СТОУН: И чем дальше вы продвигаетесь в этом направлении, тем меньше становится степень родства этой вашей формы с любой ныне существующей?

ДОКТОР ЛЮКАС: Да, думаю, что можно сказать и так. Но я предпочел бы поразмыслить, прежде чем дать ответ.

СЕНАТОР СТОУН: А теперь, доктор, позвольте спросить вас о другом. Биоинженерия на уровне животных вами освоена. А можно ли проделать то же самое с человеческим существом?

ДОКТОР ЛЮКАС: Да, разумеется, можно.

СЕНАТОР СТОУН: Вы уверены, что в лаборатории можно создать новый тип человека? Может быть, даже много разных типов?

ДОКТОР ЛЮКАС: Я в этом не сомневаюсь.

СЕНАТОР СТОУН: А когда это будет сделано, когда вы создадите человека с заданными параметрами, даст ли он приплод того же вида, какой вы создали?

ДОКТОР ЛЮКАС: Такой вопрос даже не ставится. Созданные нами животные дали породистый приплод. И у людей дела должны обстоять так же. Простейшее изменение генетического материала — вот на что надо обратить внимание в первую очередь, понимаете?

СЕНАТОР СТОУН: Давайте внесем ясность. Допустим, вы вывели новую породу людей. Значит, эта порода даст потомство такой же породы?

ДОКТОР ЛЮКАС: Точно такой же. Не считая, разумеется, маленьких мутаций и изменений, происходящих в эволюционном процессе вслепую. Но это присуще и естественным формам. Именно так развилась вся нынешняя жизнь.

СЕНАТОР СТОУН: Допустим, вы создаете новый тип человеческого существа. Скажем, тип, способный жить в условиях гораздо большей силы тяжести, чем на Земле, способный дышать другим воздухом, питаться пищей, которая ядовита для ныне существующих людей. Смогли бы вы… гм… позвольте поставить вопрос иначе. Как, по-вашему, возможно ли создание такой формы жизни?

ДОКТОР ЛЮКАС: Вы, разумеется, просите меня высказать лишь мое личное мнение?

СЕНАТОР СТОУН: Совершенно верно.

ДОКТОР ЛЮКАС: Ну что ж. Я сказал бы, что это возможно. Сначала в расчет принимаются все задействованные факторы, потом набрасывается биологический проект и…

СЕНАТОР СТОУН: Но это выполнимо?

ДОКТОР ЛЮКАС: Без всякого сомнения.

СЕНАТОР СТОУН: Вы можете сконструировать существо, способное жить в условиях практически любой планеты?

ДОКТОР ЛЮКАС: Должен со всей ясностью заявить, что не могу. Биоинженерия человека не моя область. Но вообще это доступно науке нынешнего уровня. Сегодня этой задачей заняты люди, способные ее решить. Не сказал бы, что сейчас предпринимается серьезная попытка создать такого человека, но пути решения проблемы выработаны.

СЕНАТОР СТОУН: И процесс тоже разработан?

ДОКТОР ЛЮКАС: Как я понимаю, да. И процесс.

СЕНАТОР СТОУН: И люди, разработавшие процесс, смогли бы сконструировать и создать человеческое существо, способное жить в условиях любой планеты?

ДОКТОР ЛЮКАС: Это вы уж хватили, сенатор. Не в любых условиях. Со временем — возможно, но не теперь. Разумеется, могут встретиться и такие условия, которые совершенно исключат любую форму жизни.

СЕНАТОР СТОУН: Однако можно создать форму человеческой жизни, которая будет существовать при разнообразных условиях, не допускающих существования людей в том виде, в каком мы их знаем?

ДОКТОР ЛЮКАС: Думаю, это справедливое утверждение.

СЕНАТОР СТОУН: Тогда позвольте спросить вас, доктор… Если такое живое существо будет создано, останется ли оно человеком?

ДОКТОР ЛЮКС: В основе своей, насколько это возможно, оно будет иметь биологические и умственные черты человеческого существа. С чего-то ведь нужно начинать.

СЕНАТОР СТОУН: Будет ли оно выглядеть, как человеческое существо?

ДОКТОР ЛЮКАС: Во многих случаях нет.

СЕНАТОР СТОУН: Вернее сказать, в большинстве случаев. Правильно, доктор?

ДОКТОР ЛЮКАС: Это будет всецело зависеть от того, насколько неблагоприятны параметры окружающей среды, с которой придется столкнуться.

СЕНАТОР СТОУН: И в каких-то случаях это существо будет иметь вид чудовища?

ДОКТОР ЛЮКАС: Сенатор, вы должны соблюдать точность терминологии. Что такое чудовище?

СЕНАТОР СТОУН: Хорошо. Давайте назовем чудовищем живое существо, на которое человек смотрит с отвращением. Живое существо, в котором человек не может видеть своего сородича. Живое существо, встретившись с которым человек может испытать страх, ужас, ненависть или омерзение.

ДОКТОР ЛЮКАС: Почувствует ли человек ненависть и омерзение, в немалой степени зависит от того, что это за человек. При правильном отношении…

СЕНАТОР СТОУН: Давайте оставим в стороне вопрос о правильном отношении. Возьмем обычных мужчину или женщину, любого из сидящих в этой комнате. Могут ли некоторые люди испытать ненависть и омерзение при виде этого гипотетического создания?

ДОКТОР ЛЮКАС: Кое-кто из них, наверное, может. И я хотел бы поправить вас, сенатор. Вот вы говорите «чудовище». Я могу и не считать его чудовищем. В чудовище его превращает ваше воображение…

СЕНАТОР СТОУН: Но определенные человеческие существа могут счесть такое создание чудовищем?

ДОКТОР ЛЮКАС: Кое-кто может.

СЕНАТОР СТОУН: И, вероятно, многие?

ДОКТОР ЛЮКАС: Да, вероятно, многие.

СЕНАТОР СТОУН: Благодарю вас, доктор. У меня больше нет вопросов.

СЕНАТОР ГОРТОН: А теперь, доктор Люкас, давайте несколько подробнее рассмотрим этого синтетического человека. Я понимаю, что такое определение не совсем верно, но надеюсь, что оно понравится моему коллеге.

СЕНАТОР СТОУН: Да, синтетический человек. Не человеческое существо. Эта так называемая биоинженерная программа предполагает заселять другие планеты не людьми, а синтетическими созданиями, ничем не похожими на человеческое существо. Иными словами, выпустить в Галактику орду чудовищ.

СЕНАТОР ГОРТОН: Э… гм… доктор Люкас, давайте согласимся с сенатором Стоуном в том, что вид такого создания может внушать ужас. Однако его наружность, по-моему, не имеет отношения к обсуждаемому вопросу. Главное в том, что представляет собой это создание. Вы согласны?

ДОКТОР ЛЮКАС: Горячо поддерживаю вас, сэр.

СЕНАТОР ГОРТОН: Если оставить в стороне внешность создания, можете ли вы сказать, что оно по-прежнему останется человеческим существом?

ДОКТОР ЛЮКАС: Да, сенатор, могу. Строение тела существа не будет иметь отношения к его сути. Носителем признаков будет мозг. Разум, побуждения, мировоззрение.

СЕНАТОР ГОРТОН: И у этого создания будет человеческий мозг?

ДОКТОР ЛЮКАС: Да, сэр.

СЕНАТОР ГОРТОН: И поэтому эмоции, побуждения и мировоззрение у него тоже будут человеческие?

ДОКТОР ЛЮКАС: Разумеется.

СЕНАТОР ГОРТОН: И поэтому создание будет человеком? Независимо от внешнего облика?

ДОКТОР ЛЮКАС: Да, человеком.

СЕНАТОР ГОРТОН: Доктор, не знаете ли вы случайно, было такое существо когда-либо создано или нет? Под существом я имею в виду синтетическое человеческое существо.

ДОКТОР ЛЮКАС: Да. Около двухсот лет назад были созданы два таких существа. Но есть некоторая разница…

СЕНАТОР СТОУН: Минутку! Вы говорите о том древнем мифе, который мы время от времени слышим…

ДОКТОР ЛЮКАС: Это не миф, сенатор.

СЕНАТОР СТОУН: Вы можете подтвердить свое заявление документально?

ДОКТОР ЛЮКАС: Нет, сэр.

СЕНАТОР СТОУН: Что означает это «нет, сэр»? Как вы могли явиться на слушания и выступить с заявлением, которое не в состоянии подтвердить?

СЕНАТОР ГОРТОН: Я могу подтвердить его. Если потребуется, я представлю в качестве доказательства документы.

СЕНАТОР СТОУН: В таком случае, вероятно, сенатор должен был бы сесть на место свидетеля…

СЕНАТОР ГОРТОН: Отнюдь. Меня вполне устраивает и этот свидетель. Вы говорили, сэр, что есть какая-то разница…

СЕНАТОР СТОУН: Минутку! Я протестую! По-моему, этот свидетель некомпетентен…

СЕНАТОР ГОРТОН: Что ж, давайте это выясним. Доктор Люкас, при каких обстоятельствах вы получили эту информацию?

ДОКТОР ЛЮКАС: Лет десять назад, когда я вел исследования для диссертации, я попросил доступа к некоторым делам в Космической Службе. Видите ли, сенатор, я занимался проверкой того, что вы называете мифом. Об этом мало кто знал. Но меня заинтересовало, миф это или нечто более основательное.

СЕНАТОР ГОРТОН: И вам предоставили возможность ознакомиться с документами?

ДОКТОР ЛЮКАС: Ну, не сразу. Космическая Служба пошла на это с… скажем, с неохотой. Наконец я стал твердить, что дело двухсотлетней давности не требует допуска. Не скрою, что мне нелегко было заставить их увидеть логику в моих доводах.

СЕНАТОР ГОРТОН: Однако в конце концов ваша взяла?

ДОКТОР ЛЮКАС: Да, в конце концов. С немалой поддержкой компетентных лиц. Видите ли, когда-то эти документы были снабжены грифом высшего уровня секретности для таких материалов. Формально они еще не рассекречены. Пришлось немало поспорить, чтобы все увидели нелепость такого положения…

СЕНАТОР СТОУН: Минутку, доктор, один вопрос. Вы говорите, что вас поддерживали.

ДОКТОР ЛЮКАС: Да.

СЕНАТОР СТОУН: Может быть, в значительной степени эта поддержка исходила от сенатора Гортона?

СЕНАТОР ГОРТОН: Поскольку вопрос имеет отношение ко мне, я с согласия доктора Люкаса отвечу на него. Я с радостью признаю, что оказал ему кое-какую помощь.

СЕНАТОР СТОУН: Хорошо, это все, что я хотел узнать. Именно так это и будет запротоколировано.

СЕНАТОР ГОРТОН: Доктор Люкас, продолжайте, пожалуйста.

ДОКТОР ЛЮКАС: Из бумаг явствовало, что 221 год назад, точнее говоря, в 2266 году, были созданы два синтетических существа. Они имели телесную оболочку людей, но конструировались для очень специфической цели: их планировали использовать для первичных контактов с жизнью на других планетах, погрузив на исследовательские и разведывательные звездолеты и отправив собирать данные о господствующих формах жизни в космосе.

СЕНАТОР ГОРТОН: Доктор Люкас, а как — пока без излишних подробностей, — как именно они должны были выполнить ту работу, для которой предназначались? Вы можете нам это сказать?

ДОКТОР ЛЮКАС: Не уверен, что смогу выразиться с полной ясностью, но попробую. Синтетические люди обладали высокой приспособляемостью. За неимением лучшего термина их можно охарактеризовать словом «пластичные». В них была реализована концепция незамкнутых цепей, которая не могла быть разработана раньше, чем за десять лет до этих событий. Случай, мягко говоря, необычный: чтобы столь сложная концепция была воплощена на практике за такое короткое время. Все основные составляющие сконструированных человеческих тел делались по этой концепции. Понимаете, они были завершенными по форме, но в каком-то смысле незавершенными по сути. Аминокислоты…

СЕНАТОР ГОРТОН: Может быть, вы пока расскажете нам, что должны были делать эти тела, и не будете углубляться в принципы, по которым они создавались?

ДОКТОР ЛЮКАС: То есть как они должны были функционировать?

СЕНАТОР ГОРТОН: Да, если можно.

ДОКТОР ЛЮКАС: Идея была простой: после того как исследовательский корабль садился на планету, один из представителей высшей формы жизни этой планеты захватывался и внимательно изучался. Я думаю, вы знакомы с процессом биологического сканирования. Все параметры, делающие существо таким, как оно есть, — строение, химия, обмен веществ, — строго определены. Данные вводятся в память, после чего передаются синтетическому человеческому существу, и оно благодаря уникальному принципу незамкнутых цепей превращается в точную копию существа, параметры которого записаны на пленках. Процесс должен быть быстротечным: любая заминка может все погубить. Должно быть, это жуткое зрелище — почти мгновенное превращение человеческого существа в инопланетное создание.

СЕНАТОР ГОРТОН: Вы говорите, что человек превратится в инопланетное создание. Значит ли это, что превращение будет всеобъемлющим — мыслительным, интеллектуальным, если тут подходит этот термин, так же, как и…

ДОКТОР ЛЮКАС: Человек превращается в это создание. Не вообще в инопланетное создание, а в точную копию именно того создания, которое послужило образцом, понимаете? У него будут разум и память этого существа. Оно сможет немедленно продолжить работу, которую делало инопланетное существо, с того момента, когда оно прервало ее. Оказавшись за пределами корабля, оно сможет отыскать приятелей инопланетного существа, присоединиться к ним и провести исследования…

СЕНАТОР ГОРТОН: Вы хотите сказать, что оно по-прежнему будет обладать и человеческим разумом?

ДОКТОР ЛЮКАС: Трудно сказать. Человеческое мышление, воспоминания, индивидуальность — все это останется, хотя, вероятно, в очень выхолощенной форме, и будет существовать как нечто подсознательное, но способное к быстрому включению в сознание. Существу будет задан мысленный приказ вернуться на корабль через определенное время и сразу по возвращении принять человеческий облик. Приняв его, создание сможет вспомнить свое существование в инопланетном обличье, и данные, получить которые иным путем, вероятно, было бы невозможно, станут доступны исследованию.

СЕНАТОР ГОРТОН: А можно спросить, вышло ли из этого что-нибудь?

ДОКТОР ЛЮКАС: Трудно сказать, сэр. Отчетов о результатах нет. Есть записи, свидетельствующие о том, что они — оба этих существа — были отправлены в космос. Но потом — молчание.

СЕНАТОР ГОРТОН: По вашим предположениям, с ними что-то стряслось?

ДОКТОР ЛЮКАС: Да, возможно. Нам этого никак не узнать.

СЕНАТОР ГОРТОН: Может быть, существа оказались недееспособными?

ДОКТОР ЛЮКАС: О нет, свои функции они бы выполнили. Не было никаких причин, мешавших им действовать так, как запланировано. Они просто не могли не работать.

СЕНАТОР ГОРТОН: Я задаю все эти вопросы, потому что знаю: если их не задам я, это сделает мой уважаемый коллега. А теперь позвольте спросить вас о том, о чем он бы не спросил: может ли такой псевдочеловек быть создан сегодня?

ДОКТОР ЛЮКАС: Да. Располагая проектом, мы можем создать его без малейшего труда.

СЕНАТОР ГОРТОН: Однако другие экземпляры не создавались, насколько вам известно?

ДОКТОР ЛЮКАС: Насколько мне известно, нет.

СЕНАТОР ГОРТОН: Не согласились бы вы предположить…

ДОКТОР ЛЮКАС: Нет, сенатор, не согласился бы.

СЕНАТОР СТОУН: Простите, что перебиваю вас. Доктор Люкас, у вас есть какой-либо описательный термин для процесса, применяемого при изготовлении такого рода людей?

ДОКТОР ЛЮКАС: Да, есть. Он называется «принцип оборотня».

11

На стоянке с противоположной стороны улицы какой-то мужчина вынес из дома кадку и поставил ее во внутреннем дворике у края бассейна. В кадке было дерево, и, когда человек опустил ее на землю и пошел прочь, дерево зазвенело, словно множество веселых серебряных бубенцов.

Блейк, который сидел на стуле, закутавшись в халат в оранжевую полоску, оперся локтями о перила балкона и, напрягая глаза, стал смотреть с высоты пятого этажа на деревце, чтобы убедиться в том, что звон исходит действительно от него.

Вашингтон дремал в голубой дымке раннего октябрьского вечера. Несколько наземных машин проехали по бульвару под окнами, мягко «вздыхая» своими воздушными соплами. Вдалеке над Потомаком покачивалось несколько леталок — летающих стульев с сидящими на них людьми. Дома на стоянке стояли ровными рядами; перед каждым раскинулась сочная зеленая лужайка с клумбами в ярких осенних цветах; поблескивали голубые бассейны. Перегнувшись через перила и вытянув шею, Блейк едва-едва смог разглядеть свой собственный дом на бульваре, стоявший в глубине, в третьем ряду от мостовой.

Ближайшим соседом Блейка на веранде солярия был пожилой мужчина, по самые уши закутанный в толстое красное одеяло. Он невидящими глазами смотрел в пустоту за парапетом и что-то бормотал. Неподалеку двое пациентов играли в какую-то настольную игру. Кажется, в шашки.

Служащий солярия торопливым шагом пересек веранду.

— Мистер Блейк, к вам пришли, — сообщил он.

Блейк встал и обернулся. В дверях веранды стояла высокая темноволосая женщина в бледно-розовой накидке из ткани с шелковым блеском.

— Это мисс Гортон, — сказал Блейк. — Пожалуйста, пригласите ее.

Она пересекла веранду и протянула ему руку.

— А я вчера ездила в вашу деревушку, — сказала она, — и обнаружила, что вас там нет.

— Жаль, что не застали меня, — произнес Блейк. — Присаживайтесь.

Она уселась в кресло, а Блейк пристроился на перилах.

— Вы с отцом в Вашингтоне, — сказал он. — Эти слушания…

Она кивнула:

— Да, они начались сегодня утром.

— Вы, наверное, посетите несколько заседаний.

— Наверное, — подтвердила она. — Хотя это довольно тягостное зрелище. Больно смотреть, как твоему отцу задают хорошую взбучку. Я, конечно, восторгаюсь тем, как он борется за то, во что верит, но мне бы хотелось, чтобы иногда он выступал и за то, что одобряет наша общественность. Увы, сенатор почти никогда не делает этого. Вечно он на стороне тех, кого публика считает неправыми. А на этот раз отец может серьезно пострадать.

— Вы имеете в виду Принцип Единогласия? Не далее как позавчера я что-то читал об этом. По-моему, глупое правило.

— Возможно, — согласилась она. — Но именно так обстоит дело. Из-за него власть большинства натыкается на совершенно ненужные ограничения. Если сенатору придется удалиться от общественной деятельности, это его убьет. Она для него суть и смысл всей жизни.

— Мне очень понравился ваш отец, — сказал Блейк. — В нем есть что-то от самой природы, что-то гармонирующее с тем домом, в котором вы живете.

— Вы хотите сказать, некая старомодность?

— Ну, может быть. Хотя это не совсем точное слово. В нем чувствуется какая-то основательность и вместе с тем одержимость и очевидная самоотверженность…

— О да, — проговорила она, — самоотверженность в нем есть, и это достойно восхищения. Думаю, что большинство людей в восторге от него, но он вечно как-то умудряется их рассердить, указывая им на их ошибки.

Блейк рассмеялся:

— Насколько я знаю, это самый верный способ кого-то рассердить.

— Возможно, — согласилась Элин. — Ну, а как вы?

— У меня все хорошо, — сказал он. — Здесь я нахожусь без какой-либо определенной причины. А перед вашим приходом сидел и слушал, как звенит дерево. Будто много-много колокольчиков. Я ушам своим не поверил. Какой-то человек на той стороне улицы вынес из дома деревце, поставил рядом с бассейном, и оно зазвенело.

Она подалась вперед и посмотрела туда, куда показывал Блейк. Деревце залилось серебристой бубенцовой трелью.

— Это монастырское деревце, — сказала она. — Их не так уж и много. Несколько штук завезли с какой-то далекой планеты. Не могу припомнить, как оно называется.

— Я без конца сталкиваюсь с совершенно незнакомыми мне вещами, — признался Блейк. — С вещами, которых никогда прежде не знал. И начинаю бояться, что у меня опять галлюцинации.

— Как в тот раз, когда вы подошли к нашему дому?

— Совершенно верно. Я до сих пор не знаю, что случилось в ту ночь. Этому нет объяснения.

— Врачи…

— От врачей, похоже, мало проку. Они в такой же растерянности, как и я.

— Вы рассказали об этом своему врачу?

— Да нет, не рассказывал. У бедняги и так хлопот полон рот. Ну, добавился бы еще один фактик..

— Но он может иметь большое значение.

— Не знаю, — ответил Блейк.

— Кажется, будто вам все это почти безразлично, — сказала Элин Гортон. — Будто вам вовсе не хочется выяснить, что же с вами случилось. А может, просто страшитесь это узнать.

Блейк бросил на нее настороженный взгляд.

— У меня несколько иное мнение на этот счет, — сказал он. — Но может статься, что вы правы.

Доносившийся с противоположной стороны улицы звон стал другим: многоголосая трель серебряных бубенцов сменилась звучным и дерзким боем большого набата, тревожно плывшим над крышами древнего города.

12

В тоннеле волнами разливался страх. Все вокруг было пропитано запахами и голосами другой планеты. Лучи света скользили по стенам, а пол под ногами был твердым, как камень.

Существо скрючилось и захныкало, чувствуя, как напряжена каждая мышца, как в каждый нерв вгрызается парализующий ужас. Тоннель тянулся и тянулся вперед, и выхода не было. Все, это конец. Ловушка. Как оно сюда попало? Куда — сюда? Неизвестно куда и, уж конечно, не по своей воле. Его поймали и зашвырнули сюда, и никакого объяснения этому не было.

Да, оно помнило какое-то прошлое, и тогда было сыро и жарко, и темно, и все заполняло неприятное чувство, что по нему ползает множество крошечных живых организмов. А теперь было жарко, и светло, и сухо, а вместо них он ощущал вдалеке присутствие более крупных существ, и мысли их громовыми, барабанными ударами отдавались у него в мозгу.

Разогнувшись наполовину и царапая когтями по твердому полу, существо обернулось. Позади, так же как впереди, тоннель уходил в бесконечность. Замкнутое пространство, в котором не было звезд. Зато был разговор: мысленный разговор, и глухо шуршащий разговор с помощью звуков — сбивчивый, путаный, расплывчатый разговор, который вспухал пеной и сыпал искрами и не имел ни глубины, ни смысла…

Мир — тоннель, в ужасе подумало существо, узкое замкнутое пространство, пропитанное зловонием, насыщенное бессмысленной речью, бурлящее страхом и не имеющее конца.

Существо видело, что в тоннеле имелись отверстия. Они вели, несомненно, в другие такие же тоннели без конца и начала.

Из одного из дальних отверстий появилось огромное, жуткое, нелепое создание. Оно с цокающим звуком шагнуло в тоннель, повернулось к нему и завизжало. Волна невыносимого страха вздыбилась в мозгу этого уродливого создания и заполнила его разум. Создание развернулось и очень быстро побежало прочь.

Существо вскочило, царапая когтями по жесткой поверхности, и метнулось к ближайшему отверстию, уводящему прочь от этого тоннеля. В его теле паника судорогой свела внутренности, разум затянуло парализующей дымкой испуга, и откуда-то сверху тяжелым грузом обрушилась темнота.

В тот же миг оно перестало быть собой, оно находилось теперь не в тоннеле, а у себя в теплой, уютной темноте, служившей ему тюрьмой.

Блейк резко затормозил в нескольких шагах от койки и, останавливаясь, удивился, что бежит и что его больничная рубашка лежит на полу, а он стоит в комнате голым. И тут что-то щелкнуло у него в голове, словно треснула слишком тугая оболочка, и все знание открылось ему — о тоннеле, и об испуге, и двух других существах, которые составляли с ним единое целое.

Внезапно ослабев от нахлынувшей радости, Блейк опустился на кровать. Он вновь обрел цельность, стал тем существом, каким был прежде. И теперь Блейк уже не один — с ним были те двое. И они ответили ему — не словами, а мысленным дружеским похлопыванием по плечу. (Колючие, холодные звезды над пустыней, в которой нет ничего, кроме песчаных дюн и снега. Мысль, протянувшаяся к звездам и черпающая в них знание. Жаркое, окутанное паром болото. Длинная, тяжелая лента информация, свернувшаяся внутри пирамиды биологического компьютера. Три хранилища мысли, мгновенно сливающиеся в одно. Соприкосновение разумов.)

— Оно побежало, увидев меня, — сказал Охотник. — Скоро придут другие.

— Это твоя планета, Оборотень. Ты знаешь, что делать.

— Верно, Мыслитель, планета моя. Но то, что известно мне, знаете и вы. Знание общее.

— Но тебе решать, что делать.

— Возможно, они еще не разобрались, что это был я, — сказал Оборотень. — Пока. Возможно, у нас есть немного времени.

— Совсем немного.

Он прав, подумал Блейк. Времени почти нет. Медсестра, с визгом несущаяся по коридору, — на ее вопли выбегут все: санитары, другие сестры, врачи, нянечки, повара. Через считанные минуты переполох охватит всю больницу.

— Все дело в том, — сказал он, — что Охотник слишком уж похож на волка.

— Твое определение, — отозвался Охотник, — подразумевает существо, которое питается другими существами. Но ты же знаешь, я не способен…

— Конечно, нет, — ответил себе Блейк. — Но они-то думают по-другому. Когда они видят тебя, ты кажешься им волком. Как той ночью перед домом сенатора, когда сторож увидел твой силуэт при вспышке молнии. Он действовал инстинктивно — сработал комплекс старинных преданий о волках.

— А если кто-нибудь увидит Мыслителя, как он станет действовать? Что с нами будет? — спросил Охотник. — Я высвобождался дважды, Оборотень, и в первый раз было сыро и темно, а в другой — светло и тесно.

— А я высвобождался только раз, — сказал Мыслитель, — и не смог функционировать.

— Тихо! — вслух произнес Блейк. — Тихо. Дайте подумать.

Во-первых, здесь находился он сам, человек — искусственный человек, андроид, изготовленный в лаборатории, неограниченная вариабельность, принцип оборотня, гибкость — интеллектуальная и биологическая, — которая сделала его таким, каков он сейчас. Человек. Такой же человек, как все, не считая происхождения. И преимуществ, обыкновенному человеку недоступных. Иммунитет к болезням, аутогенное лечение, самовосстановление. Человек, такой же, как и все люди, с разумом, чувствами, физиологией. Но при этом и инструмент — человек, спроектированный для определенной задачи. Лазутчик во внеземные формы жизни. И наделенный столь уравновешенной психикой, столь незыблемой логикой, столь поразительной способностью приспособляться и проникать в них, что его разум в состоянии вынести без ущерба то, что испепелило и в клочья разнесло бы любой другой разум, — трансформацию в инопланетное существо с его телом, мозгом, эмоциями.

Во-вторых, здесь был Мыслитель (можно ли подобрать ему какое-либо другое имя?) — бесформенная плоть, способная по желанию принимать любую форму, но в силу давней привычки предпочитающая форму пирамиды как оптимальную для жизнедеятельности. Обитатель яростного первобытного мира на покрытой болотами планете, купающейся в потоках тепла и энергии новорожденного солнца. Чудовищные существа ползали, плавали, бродили в этом краю болот, но Мыслители не знали страха, как не знали и необходимости чего-либо бояться. Черпая жизненную квинтэссенцию из энергетических штормов, бушующих на планете, они обладали уникальной системой защиты — покрывалом из взаимозамыкающихся силовых линий, которое отгораживало их от прожорливого внешнего мира. Они размышляли о существовании и никогда — о жизни или смерти, поскольку в их памяти не хранилось воспоминаний ни о рождениях, ни о смертях кого-либо из них. Грубые физические силы при определенных обстоятельствах могли расчленить их, разорвать плоть, но тогда из каждого обрывка плоти, несущего генетическую информацию о всем существе, вырастал новый Мыслитель. Впрочем, этого тоже никогда не случалось, но данные о такой возможности и ее последствиях составляли информационную основу разума каждого Мыслителя.

Оборотень и Мыслитель. И Оборотень стал Мыслителем — ухищрениями и игрой ума другого мыслящего племени, обитающего в сотнях световых лет отсюда. Искусственный человек превратился в другое существо, переняв его способности мышления, его взгляды на жизнь, физиологию и психику. Став им, он сохранил достаточно от человека — частицу человеческой сути, которую он свернул в тугую пружину и спрятал от жуткого и сурового величия того существа, в которое перевоплотился. И укрыл ее мысленной броней встроенной в него на планете, настолько далекой от этой точки пространства, что даже солнца ее невозможно было разглядеть.

Спрятал, но не навсегда. Скорее, временно убрал в потайные уголки разума, который составлял Я этого инопланетного существа. Ему предстояло быть им, и человеческая суть его затаилась в глубине жесткой неземной плоти и загадочного сознания. Но в свое время, когда первый страх осядет и забудется, когда придет умение жить в этом новом теле на другой планете, человеческий разум займет должное место и наполнится, насладится всепоглощающим восторгом нового опыта — состояния, когда два разума сосуществуют рядом, не требуя подчинения, не соревнуясь, не пытаясь выгадать что-то для себя за счет другого, поскольку оба отныне принадлежат к сообществу, которое оказывается не просто сообществом людей или созданий из страны болот, но и тем и другим, слившимся воедино.

Солнечные лучи падали на поверхность планеты, тело Мыслителя впитывало энергию, и болото было замечательным местом, поскольку для пирамидального существа оно стало домом. Можно было ощутить, исследовать, познать новую жизнь, подивиться ей и порадоваться.

Имелось и любимое Место для Размышлений, и любимая Мысль, а иногда случалось и мимолетное общение с другими соплеменниками, встреча разумов, краткая, как прикосновение руки в темноте. В общении не было необходимости: каждый из Мыслителей обладал исчерпывающим набором качеств, делающим контакт с себе подобными ненужным.

Время, равно как и пространство, не имело никакого значения, за исключением тех случаев, когда или время, или пространство, или то и другое вместе становились объектом Мысли. Ибо Мысль была всем — и смыслом существования, и целью, и призванием, направленность ее не подразумевала какого-либо окончания, будь то даже и завершение самой себя, поскольку у нее не могло быть конца. Мысль представляла нечто такое, что продолжается бесконечно, питает само себя и не оставляет ни веры, ни надежды на то, что когда-нибудь окажется исчерпанной. Но теперь время сделалось одним из важных факторов, разум человека был сориентирован на определенное время возвращения, и когда оно наступило, человек из Мыслителя снова стал человеком и вернулся. Собранная им информация легла в центр памяти, а корабль снова рванулся в космос, продолжая полет.

Затем была еще одна планета, и еще одно существо, и Оборотень превратился в это существо, как раньше в Мыслителя, и отправился путешествовать по планете в новом обличье.

Если предыдущая планета была жаркой и влажной, то здесь было холодно и сухо, далекое солнце едва светило, а звезды блестели в безоблачном небе как алмазы. Белая пыль из песка и снега покрывала поверхность планеты, и порывистый ветер сметал ее в аккуратные дюны.

Теперь человеческий разум перешел в тело Охотника, который несся в стае через замершие равнины и скалистые кряжи и испытывал от этого бега под звездными россыпями и лунными фонарями языческое наслаждение, выискивая святилища, откуда с незапамятные времен его предки вели разговор со звездами. Но это была лишь традиция — картины, которые бессознательно транслировали бесчисленные цивилизации, обитающие в других солнечных системах, Охотники могли улавливать в любое время и в любом месте.

Не понимая этих картин и даже не пытаясь понять, они просто ловили их и хранили в воспоминаниях ради эстетического удовольствия. Так же и человек, думал человек в теле Охотника, может бродить по художественной выставке, останавливаясь и вглядываясь в те полотна, чьи краски и композиции беззвучно провозглашали истину — истину, которую не выразишь в словах и которую не надо выражать в словах.

Человеческий разум в теле Охотника — и еще один разум, разум, который вдруг неожиданно выполз оттуда, где его не должно было быть, который должен был исчезнуть после того, как человеческое сознание покинуло использованную оболочку.

Мудрецы на Земле такого не предполагали, им и в голову не приходило, что освобождение от инопланетного тела не означает освобождения от инопланетного разума, что маску чужого интеллекта, единожды надетую, нельзя так просто снять и выбросить. От этой маски нельзя было избавиться, ее нельзя было сорвать. Память и инопланетное Я невозможно истребить, выскоблить из разума начисто. Они оказались неистребимы. Их можно было загнать глубоко в подсознание вернувшегося в свой естественный облик человека, но снова и снова они выбирались на поверхность.

И потому уже не два существа бежали по долинам плавучих песков и снега, а три в теле Охотника. И пока Охотник улавливал картины со звезд, Мыслитель впитывал информацию, оценивал ее и, задавая вопросы, отыскивал ответы. Словно одновременно работали две отдельные части компьютера: блок памяти, накапливающий информацию, и блок, анализирующий поступающие данные, — работали, дополняя друг друга. Воспринимаемые картины были уже чем-то большим, нежели радующий эстетическое чувство образ, теперь они имели куда более глубокое и серьезное значение, будто на поверхность стола ссыпались со всей Вселенной кусочки головоломки, дожидаясь, пока кто-нибудь не сложит из них узор — множество крошечных разрозненных клочков к единому всеобъемлющему, вселенскому шифру.

Три разума задрожали, замерев на цыпочках на краю разверзшейся перед ними, выворачивающей душу пропасти — вечности. Застыли потрясенные, не в состоянии сразу осознать грандиозность открывшейся перед ними возможности: протянуть руку и взять, заполучить ответы сразу на все когда-либо заданные вопросы, узнать у звезд разгадку всех их тайн, подставить эти данные в уравнения познания и сказать наконец: «Это есть Вселенная».

Но загудело, сработало реле времени в одном из разумов, вызывая его обратно на корабль. Людям Земли нельзя было отказать в хитроумии — тело Охотника повернуло назад к кораблю, где оно должно было отделиться от разума искусственного человека, и тогда корабль опять устремится к другим звездам. Чтобы снова, обнаруживая на планетах разумные существа, вселять в их тела человека и из первых рук добывать информацию, которая когда-нибудь позволит человечеству установить с этими существами отношения, наиболее выгодные людям.

Однако когда Охотник вернулся к кораблю, что-то произошло. Сигнал об этом длился какую-то долю секунды, а затем все исчезло. До настоящего момента. Момента полупробуждения — но только одного из всех, пришедшего в себя и очень озадаченного. Но наконец теперь проснулись остальные, и снова все трое были вместе — кровные братья по разуму.

— Оборотень, они нас боятся. Они разгадали нас.

— Да, Охотник. Или подумали, что разгадали. Все они понять не могли, только догадываются.

— Ноони не стали ждать, — сказал Охотник. — Предпочли не рисковать. Заметили, что что-то не так, и заперли нас. Просто взяли и заперли.

Из коридора донесся топот бегущих ног. Чей-то голос громко произнес:

«Оно вошло туда. Кэти видела, как оно туда вошло».

Топот быстро приближался, учащаясь на поворотах. Тяжело дыша, в дверь ворвались санитары в белых халатах.

— Мистер, — закричал один из них, — вы видели волка?

— Нет, — ответил Блейк. — Я не видел волка.

— Черт побери, происходит что-то странное, — сказал другой санитар. — Кэти врать не станет. Она видела что-то. И от страха чуть…

Первый санитар сделал шаг вперед, с угрозой глядя на Блейка.

— Мистер, не надо с нами шутить. Если это розыгрыш…

Паника охватила два других разума, паника, подобная приливной волне, — паника разумов, поставленных обитателями чужой планеты в опасную ситуацию. Неуверенность, непонимание, невозможность оценить положение…

— Нет! — воскликнул Блейк. — Нет! Не надо, подождите…

Но уже было поздно. Перевоплощение началось, запущенное вцепившимся в мысленные рычаги управления Охотником, и остановить уже было нельзя.

— Идиоты! — беззвучно закричал Блейк. — Идиоты! Идиоты!

Санитары отпрянули и через дверь вывалились обратно в коридор.

Перед ними, ощетинившись, блестя серебристым мехом в свете лампы, изготовившись к прыжку и обнажив сверкающие клыки, стоял Охотник. Охотник присел и зарычал. Он в западне. В ловушке, из которой нет выхода. Глухая стена и позади, и сбоку. Единственный открытый путь вел вперед, во внешний тоннель, и тоннель этот битком забила стая улюлюкающих инопланетян, передвигающихся на двух задних ногах и завернутых в искусственные шкуры. От их тел исходил резкий запах, а разумы их несли на него мыслительную волну такой силы, что он едва устоял под ее напором. Но не осознанную, контролируемую интеллектом психическую волну, а хаотичную, сорную волну из первобытных инстинктов и предубеждений.

Охотник сделал вперед один медленный шаг, и стая отшатнулась. Их отступление отдалось пьянящим ощущением победы в крови Охотника. Древняя память предков, захороненная в глубинах его мозга, вдруг высвободилась, развернулась в горделивое знамя воина, урчание, клокотавшее в его горле, загрохотало раскатами дикой ярости — и звук этот, врезавшись во вражескую стаю, рассеял, опрокинул ее.

И тогда Охотник ринулся в тоннель и там быстро повернул направо. Одно из существ, прижавшихся к стене, бросилось на него с каким-то занесенным над головой оружием. Одним броском Охотник опередил нападение. Короткое движение массивной головы, молниеносный и жуткий удар клыками по податливой плоти — и существо с воплем рухнуло на пол.

Охотник развернулся, чтобы встретить преследующих его существ. Оставляя когтями глубокие царапины на полу, он двинулся на стаю.

Теперь уже все существа, за исключением тех, что лежали на полу, бросились прочь от Охотника. Охотник остановился и присел. Затем задрал голову и издал протяжный, трубный звук — клич победы и вызова, древний, до сего момента неизвестный ему клич предков, которым давным-давно оглашались плавучие пески и снега родной далекой планеты.

Тоннель очистился, и в нем уже не было странного зловония, как в том месте, где он очнулся; напротив, запахи сухого чистого воздуха напомнили ароматы дома… Тех мест, где когда-то раса древних воинов, его раса, билась не на жизнь, а на смерть с ныне почти забытыми чешуйчатыми созданиями, которые оспаривали у Охотников власть над планетой.

А затем запахи тоннеля, и его теснота, и резкость ярких огней, отражаемых стенами, развеяли ощущение другого времени и места, и он снова встал и неуверенно огляделся. Где-то вдалеке сбегались двуногие существа, и воздух стал пасмурным и вязким от обрывков мыслей, потоками накатывающих со всех сторон.

— Оборотень?

— К лестнице, Охотник. Пробирайся к лестнице.

— Лестница?

— Дверь. Закрытое отверстие. То, над которым надпись. Маленький квадратик с красными буквами.

— Вижу. Но дверь твердая.

— Толкни ее. Она откроется. Толкай руками, а не телом. Не забудь — руками. Ты так редко ими пользуешься, что забываешь о них вообще.

Охотник прыгнул к двери.

— Руками, болван! Руками!

Охотник ударил дверь телом. Она подалась, и он быстро проскользнул в щель. Теперь Охотник находился в небольшой комнате, и через пол этой комнатки вниз уходила дорожка из узких уступов. Должно быть, это и есть лестница. Он двинулся по ней, наступая на ступеньки сперва осторожно, потом, приноровившись, все быстрее. Они привели его в другую комнату, где тоже были ступеньки.

— Оборотень!

— Вниз, вниз, вниз. Ты должен пройти три такие лестницы. Затем через дверь выйти в комнату, большую комнату. В ней будет много существ. Иди прямо, никуда не сворачивая, пока слева не увидишь большое отверстие. Пройдешь в него и окажешься на улице.

— Улице?

— На поверхности планеты. Надо выбираться из пещеры, где мы сейчас находимся. Пещеры здесь располагаются на поверхности.

Охотник двинулся вниз по лестнице. От каждого предмета, от каждого квадратного сантиметра пола отдавало густым металлическим привкусом страха.

Если мы отсюда выберемся, думал Охотник, если мы только отсюда выберемся…

Он почувствовал, как по коже набухающей тяжестью неуверенности и сомнения ползут мурашки страха.

— Оборотень?

— Вперед, вперед. У тебя отлично получается.

Охотник сбежал по третьей лестнице и остановился перед дверью.

Он встал в боевую стойку, выдвинул руки. Затем сгруппировался и бросился на дверь.

— Оборотень, слева? Отверстие будет слева?

— Да.

Вытянутые руки Охотника ударили в дверь и распахнули ее. Его тело, словно снаряд из катапульты, влетело в помещение, в котором были и испуганные вопли, и широко открытые рты, и быстро передвигающиеся существа, и отверстие слева. Развернувшись, он бросился туда. Снаружи в этот проход входила новая стая существ — странных созданий, населяющих эту планету, одетых в искусственные шкуры. Они тоже закричали на него, подняли зажатые в руках черные предметы, и оттуда брызнули резкие вспышки огня, струи острых запахов.

Что-то, ударившись о металл совсем рядом с ним, отлетело в сторону с низким гудящим звуком, еще что-то с хрустом вгрызлось в дерево. Но Охотник уже не мог остановиться. Он ворвался в толпу существ, и тело его вновь вибрировало от раскатов старинного боевого клича. Охотник находился среди врагов какой-то миг, а затем прорвался через стаю и устремился к выходу из огромной пещеры.

Из-за спины доносился треск разрывов, и какие-то маленькие, но тяжелые и очень быстро летящие предметы выбивали осколки из пола, по которому он бежал.

Наверное, сейчас ночь, подумал Охотник, потому что в небе светило множество далеких звезд, но ни одной крупной звезды не было видно, и он обрадовался им, потому что не мог себе представить планету без звездного купола.

И еще были запахи, но уже другие, не столь горькие и резкие, как в здании, а более приятные и мягкие.

Охотник добежал до угла, завернул и, помня слова Оборотня, побежал дальше. Побежал, наслаждаясь движением, ровным, гладким перекатыванием мускулов, ощущением твердой почвы под подушечками лап.

Только сейчас у него впервые появилась возможность вобрать в себя первые данные об этой планете. Складывалось впечатление, что это весьма оживленное место. И весьма необычное. Например, кто и когда слышал, чтобы планету застилали полом? А здесь пол тянулся от края пещеры вдаль, к горизонту. Пещеры, поднимающиеся от поверхности ввысь, светились желтыми квадратиками огней. Перед другими, на маленьких огороженных площадках, стояли металлические или каменные изображения обитателей планеты. Чем это можно объяснить? — изумлялся Охотник. Может быть, гадал он, когда эти существа умирают, они превращаются в металл и камень, и их оставляют стоять там, где они умерли? При этом многие существа, обращенные в металл и камень, были больше натуральной величины. Может быть, создания эти имеют самые разные размеры и превращению в металл или камень подвергаются лишь самые крупные особи?

Живых обитателей планеты, по крайней мере поблизости, было немного. Но по поверхности покрытия двигались, и очень быстро, металлические формы, впереди у них горели глаза. Формы издавали гудящий звук и выбрасывали позади себя струю воздуха. Из них тоже исходили волны мысли и ощущение жизни, но такой жизни, у которой не один, а несколько разумов, и эти волны были тихими и спокойными, а не исполненными ненависти и страха, как те, что окружали его в пещере.

И это казалось удивительным, но Охотник убедил себя, что было бы странно, если бы на планете существовал только один-единственный вид жизни. А пока он обнаружил вид, который передвигался на двух задних ногах и состоял из протоплазмы, и металлические объекты, перемещавшиеся очень быстро и целенаправленно, испускали из глаз лучи света и содержали не один мозг, а несколько. А еще до этого, припомнил Охотник, той сырой жаркой ночью он почуял и множество других форм жизни, почти или совсем не обладающих интеллектом, крохотные узелки материи.

— Охотник!

— Да, Оборотень.

— Справа от тебя деревья. Высокие растения на фоне неба. Беги туда. Деревья помогут нам спрятаться.

— Эти существа пустятся за нами в погоню?

— Думаю, что да.

— Наш разум должен стать единым. Все, что знаешь ты, должно быть известно и мне, Охотнику.

— Добеги до деревьев, — сказал Оборотень, — тогда у нас появится время.

Охотник обогнул громаду уходящей в небо пещеры и оказался на широкой твердой полосе, ведущей к деревьям. С мягким шелестом, напоминающим порыв ветра, из темноты вынырнуло одно из металлических созданий с горящими глазами. Изменив направление движения, оно устремилось прямо на него, и тогда Охотник действительно помчался, словно подхваченный волной ужаса. Ноги его мелькали с такой скоростью, что сливались в сплошное пятно, тело скользило над блестящей поверхностью покрытия, уши прижались к голове, а хвост вытянулся позади, будто шлейф от реактивного двигателя.

— Ну, вперед, паршивый волк! — погонял Оборотень. — Быстрее, драный шакал! Давай, бешеная лисица!

13

Главврач был человеком спокойным и дружелюбным. Трудно представить, чтобы он мог стучать кулаком по столу. Но сейчас он делал именно это.

— Вы мне вот что скажите! — ревел он. — Какой дурак позвонил в полицию? Мы бы и сами с этим разобрались! На кой черт нам полиция?

— Я полагаю, — сказал Даниэльс, — что тот, кто позвонил в полицию, считал, что без этого не обойтись. В коридоре было полно искусанных людей.

— Мы бы о них позаботились, — сказал главврач. — Это наша работа. Мы бы позаботились о них, а потом разобрались бы во всем.

— Поймите, сэр, — сказал Гордон Барнс, — все были перепуганы. Волк в…

Главврач взмахом руки заставил Барнса замолчать и обратился к сиделке:

— Мисс Грегерсон, вы первая увидели эту тварь?

Девушка все еще была бледна и напугана, но кивнула:

— Я вышла из палаты, а он был в коридоре. Волк. Я уронила поднос, закричала и побежала…

— Вы уверены, что это был волк?

— Да, сэр.

— Но откуда такая уверенность? Это ведь могла быть и собака.

— Доктор Уинстон, — сказал Даниэльс, — вы пытаетесь все запутать. Какая разница, волк это был или собака?

Главврач сердито зыркнул на него и раздраженно взмахнул рукой.

— Ладно, — сказал он. — Ладно. Будьте любезны задержаться, доктор Даниэльс, я хотел бы побеседовать с вами. Остальные могут идти.

Они остались в комнате вдвоем, другие вышли за дверь.

— А теперь, Майк, — предложил главврач, — давайте присядем и попытаемся договориться до чего-то путного. Блейк был вашим пациентом, не так ли?

— Да. Вы знакомы с ним, доктор. Это человек, которого нашли в космосе. Замороженным и запрятанным в капсулу.

— Да, знаю, — сказал Уинстон. — Какое он имел отношение ко всему этому?

— Я не уверен, но подозреваю, что он-то и был волком, — ответил Даниэльс.

Уинстон поморщился.

— Ну-ну, — сказал он. — Вы ведь не думаете, что я в это поверю. Ваши слова означают, что Блейк, скорее всего, был оборотнем.

— Вы читали сегодняшние вечерние газеты?

— Нет, не читал. А какая связь между газетами и тем, что тут случилось?

— Возможно, и никакой. Но я склоняюсь к мысли… — Даниэльс осекся. Господи, подумал он, это чересчур фантастично. Такого просто быть не могло. Хотя только этим и можно объяснить случившееся на третьем этаже час назад.

— Доктор Даниэльс, к какой мысли вы склоняетесь? Если у вас есть какие-то сведения, сделайте милость, выкладывайте. Вы, разумеется, понимаете, что это для вас значит. Слишком много славы, и славы дурной. Сенсационной. А больница не может позволить себе сенсационности. И думать не хочу о том, как сейчас все это подается в газетах и по трехмернику. А еще будет и полицейское расследование. Они уже шастают по зданию, беседуют с людьми, с которыми не имеют права беседовать, и задают вопросы, которые лучше бы не задавать. Скорее всего, нам теперь не отвертеться от слушаний в конгрессе. Космическая Служба вцепится нам в глотку, желая узнать, что стряслось с Блейком, с этой их гордостью и детищем. Не могу же я сказать им, Даниэльс, что он превратился в волка!

— Не в волка, сэр. А в чуждое нам существо, похожее на волка. Вспомните: полиция утверждала, что это был волк, из плеч которого торчали руки.

— Никто этого не подтвердил, — прорычал главврач. — Полиция была в панике. Открыть пальбу прямо в вестибюле! Одна из пуль пролетела в каком-то дюйме от сестры приемного покоя и вонзилась в стену над самой ее головой. Эти люди были испуганы, они и сами не знают, что видели. Что вы там говорили про чуждое существо?

Даниэльс глубоко вздохнул.

— Сегодня на слушаниях по вопросам биоинженерии свидетель по имени Люкас показал, что он раскопал старые отчеты, в которых говорится о том, как два столетия назад была изготовлена пара искусственных людей. По его утверждению, бумаги эти он нашел в делах Космической Службы.

— Почему у них? Почему отчеты такого рода…

— Погодите, — сказал Даниэльс. — Вы еще не слышали и половины. Эти люди были андроидами с незамкнутыми цепями.

— Господи боже! — вскричал Уинстон. Он смотрел на Даниэльса тусклым взглядом. — Давнишний принцип оборотня! Организм, способный превращаться во все, что угодно. Существует древний миф…

— По-видимому, это был не миф, — мрачно произнес Даниэльс. — Два андроида действительно были синтезированы и отправлены в космос на исследовательских разведывательных кораблях.

— И вы думаете, что Блейк — один из них?

— Да, я так думаю. Сегодня Люкас показал, что они улетели, и с тех пор летописи молчат о них. Нет никаких упоминаний об их возвращении.

— Это просто бессмыслица, — возразил Уинстон. — Боже мой, прошло двести лет. Если б тогда сделали исправных андроидов, сейчас мир кишел бы ими. Нельзя же выпустить всего двух, а потом похерить весь проект.

— Можно, — отвечал Даниэльс. — Если с этими двумя ничего не получилось. Давайте допустим, что не вернулись не только андроиды, но и корабли, на которых они полетели. Может быть, они просто исчезли и больше не подавали о себе вестей. Тогда не только не стали бы делать новых андроидов, но и засунули бы отчет о неудаче подальше. Вряд ли Космослужба хотела, чтобы кто-нибудь докопался до него.

— Но там не могли знать, что исчезновение кораблей как-то связано с андроидами. В старину, да и сейчас, корабли, бывает, не возвращаются.

Даниэльс покачал головой:

— Один корабль — возможно. С одним кораблем может случиться все что угодно. Но два корабля, имеющие нечто общее, два корабля с андроидами на борту… Туг любой сразу предположит, что причиной мог быть андроид. Или что андроид создал какие-то условия…

— Все это не внушает мне доверия. Я не хочу связываться с Космической Службой. Им вряд ли понравится, если мы попытаемся свалить все на них. Так или иначе, я не вижу связи между этой историей и превращением Блейка в волка, как вы считаете.

— Я уже говорил вам, что это не волк, — поправил его Даниэльс. — Это инопланетное существо, похожее на волка. Допустим, принцип оборотня сработал не так, как они рассчитывали. Предполагалось, что андроид примет облик инопланетного существа, переработает данные, полученные от плененного инопланетянина, и проживет какое-то время в его шкуре. Потом постороннюю информацию сотрут, и он вновь станет гуманоидом, готовым к превращению во что-нибудь еще. Но допустим, что…

— Понятно, — сказал Уинстон. — Допустим, что это не сработало. Допустим, что постороннюю информацию стереть не удалось. Допустим, что андроид остался одновременно и человеком, и инопланетянином. Два существа в одном, и он по желанию способен становиться любым из них.

— Именно так я и думаю, сэр, — сказал Даниэльс. — Но это не все. Мы сняли электроэнцефалограмму Блейка, и она показала, что у него как бы не один разум, а больше. В линиях мозга видны тени других разумов.

Уинстон поднялся из-за стола и принялся мерить шагами комнату.

— Надеюсь, что вы ошибаетесь, — сказал он. — Я думаю, что ошибаетесь. Это безумие…

— Но это единственное, чем можно объяснить случившееся, — настаивал Даниэльс.

— Но один факт мы так и не можем объяснить. Блейка нашли замороженным, в капсуле. И никаких следов корабля. Никаких обломков. Как быть с этим?

— Никак, — ответил Даниэльс. — Мы не можем знать, что случилось. Говоря об обломках, вы подразумеваете, что корабль был уничтожен, но мы не знаем, так ли это. Даже если и так, за двести лет обломки разлетелись бы далеко друг от друга. Может, некоторые из них находились недалеко от капсулы, но их не заметили. В космосе так бывает. Если предмет не отражает света, вы его не разглядите.

— Вы думаете, команда могла догадаться о том, что произошло с Блейком, заморозить его и, сунув в капсулу, катапультировать в пространство? Что это была единственная возможность избавиться от него, не замарав рук?

— Не знаю, сэр. У нас слишком широкий простор для догадок, и мы не способны с уверенностью определить, какая из них верна. Если команда поступила так, как вы сказали, и избавилась от Блейка, почему тогда не вернулся корабль? Объяснив одно, вы тут же сталкиваетесь с необходимостью объяснить что-то другое, а потом, возможно, и третье, и четвертое… По-моему, это безнадежное дело.

Уинстон прекратил вышагивать по комнате, вернулся к столу и сел в кресло. Он протянул руку к аппарату связи:

— Как звали человека, дававшего показания?

— Люкас. Доктор Люкас. Имени не помню. Оно должно быть в газетах. Оператор на коммутаторе наверняка знает его.

— По-моему, стоит пригласить сюда и сенаторов, если они смогут прийти. Гортон. Чандлер Гортон. А кто второй?

— Соломон Стоун.

— Хорошо, — сказал Уинстон. — Посмотрим, что они об этом думают. Они и Люкас.

— И Космическую Службу, сэр?

— Нет. Не сейчас. Сначала надо узнать побольше, а уж потом связываться с Космослужбой.

14

Щебенка предательски осыпалась под лапами Охотника, словно не желая пускать его к пещере, но все же ему удалось подняться и втиснуться в щель, а затем и повернуться головой к выходу.

Теперь, когда его бока и спина были защищены, он впервые ощутил себя более или менее в безопасности, при этом отдавая себе отчет, что безопасность его — всего лишь иллюзия. Вполне вероятно, даже сейчас обитатели этой планеты продолжают охоту за ним, и тогда очень скоро они начнут прочесывать этот район. Ведь то металлическое создание — оно наверняка заметило его и неспроста бросилось за ним, рассекая воздух и высвечивая его горящими глазами. От воспоминания о том, как он едва успел укрыться за деревьями, Охотника передернуло. Всего несколько футов отделяло его от страшного существа, еще немного — и оно задавило бы его.

Он приказал телу расслабиться.

Его разум отправился на разведку, выискивая, собирая, проверяя информацию. Да, на планете существовала жизнь, и ее было куда больше, чем можно ожидать. Жизнь на уровне крошечных неподвижных организмов, не наделенных разумом, все действия которых сводились к факту существования. Были и маленькие носители разума — подвижные, суетливые, настороженные, — интеллект этот оказался настолько слабым и бесплодным, что сознание их практически не поднималось над осмыслением собственной жизни и угрожающих ей опасностей. Одно из существ, жуткое, злобное и очень голодное, кого-то искало, охотилось, подталкиваемое красной волной убийства, пульсирующей у него в мозгу. Три других существа забились вместе в одно укрытие, и по ощущению довольства, уюта и теплоты, исходящему от них, было ясно, что укрытие вполне надежно и удобно. И еще другие существа, и еще, и еще… Это была жизнь, и некоторые формы ее обладали разумом. Но ничего похожего на то резкое, яркое и пугающее ощущение, которое вызывали существа, обитающие в наземных пещерах.

Запущенная планета, подумал Охотник, переполненная жизнью, водой, растительностью, со слишком плотным и тяжелым воздухом и чересчур жарким климатом. Мир, где нет ни покоя, ни безопасности, одно из тех мест, где постоянно надо держать наготове все чувства и где, несмотря на это, неизвестная опасность может проскользнуть через все заслоны и схватить тебя за горло. Приглушенно стонали деревья, и, вслушиваясь в эти звуки, Охотник не мог понять, от чего исходит стон. И, лежа в пещере и размышляя, он понял, что звук этот — шуршание листьев и скрежет ветвей, а сами деревья не способны издавать звуки, что деревья и прочая растительность на этой планете, называемой Землей, наделены жизнью, но не разумом и чувствами. И что пещеры были постройками, и что люди объединялись не в племена, а в ячейки по признакам пола, именуемые семьями, и что постройка, в которой живет семья, называется домом.

Информация нахлынула на него, словно цунами, сомкнулась над ним, и, на миг поддавшись панике, он вдруг почувствовал, что тонет в ней, но напрягся, рванулся вверх — и волна исчезла. Однако в его разуме осталось все знание о планете, каждый бит информации, которой владел Оборотень.

— Извини, — сказал Оборотень. — Следовало бы передать тебе все постепенно, чтобы ты ознакомился с данными и попробовал их классифицировать, но у меня не было времени. Пришлось дать тебе все сразу. Теперь это все твое.

Охотник окинул приобретенное знание оценивающим взглядом и содрогнулся при виде горы перемешавшихся, перепугавшихся между собой данных.

— Многие из них устарели, — сказал Оборотень. — Многого не знаю и я сам. Сведения о планете, которые ты получил, состоят из того, что я знал двести лет назад, и узнанного после возвращения. Мне хочется, чтобы ты обязательно помнил: информацию эту нельзя считать исчерпывающей, а часть ее сегодня может оказаться просто бесполезной.

Охотник сел на каменный пол пещеры и еще раз прощупал темноту леса, подтянул, подправил сигнальную сеть, которую он развесил во всех направлениях.

Отчаяние охватило его. Тоска по родной планете со снежными и песчаными дюнами, на которую нет возврата. И, возможно, никогда не будет. Он обречен жить здесь, в этом хаосе жизни и опасностей, не зная, куда идти и что делать. Преследуемый доминирующим видом жизни на планете, видом, как выяснилось, куда более опасным, чем можно предположить. Существами коварными, безжалостными, нелогичными, отягощенными ненавистью, страхом и алчностью.

15

— Оборотень, — позвал он, — а что стало с тем моим телом, в котором я жил до того, как пришли вы, люди? Я помню, вы захватили его. Что вы с ним сделали?

— При чем здесь я? Я его не ловил. И ничего с ним не делал.

— Не надо со мной играть в вашу человеческую казуистику. Пусть не ты, не ты лично, и все же…

— Охотник, — сказал Мыслитель. — Мы все втроем в одной ловушке, если это можно считать ловушкой. Я склонен думать, что мы оказались в уникальной ситуации, которая, не исключено, обернется для нас выигрышем. У нас одно тело, а наши разумы так близки, как не были никогда близки другие разумы. И нам нельзя ссориться: между нами не должно быть разногласий, мы просто не можем себе их позволить. Мы должны установить между собой гармонию. И если есть какие-то разногласия, их надо устранить немедленно, чтобы они не дали о себе знать потом.

— Именно это, — сказал Охотник, — я и делаю. Выясняю то, что меня беспокоит. Что стало с тем первым мной?

— То первое тело, — ответил Оборотень, — подверглось биологическому анализу. Его исследовали, разложив на молекулы. Собрать его обратно невозможно.

— Другими словами, вы меня убили.

— Если ты предпочитаешь это слово.

— И Мыслителя?

— И Мыслителя тоже. Его первым.

— Мыслитель, — обратился Охотник, — и ты это принимаешь?

— У меня нет готового ответа. Я должен обдумать. Естественно, совершенное над личностью насилие должно вызывать неприятие. Однако я склонен рассматривать случившееся скорее как преображение, чем насилие. Если б со мной не произошло того, что произошло, я бы никогда не смог оказаться в твоем теле или соприкоснуться с твоим разумом. И твое знание, собранное со звезд, миновало бы меня, и это было бы прискорбно, поскольку ничего из него мне не было известно. А теперь давай возьмем тебя. Если бы люди не сделали с тобой того, что сделали, ты никогда не познал бы значения картин, которые наблюдал там, на звездах. Ты просто продолжал бы собирать их и наслаждаться ими и никогда, может быть, не задумывался бы над ними. Я не могу представить себе ничего более трагичного — быть на пороге великой тайны и даже не задуматься над ней.

— Я не уверен, — сказал Охотник, — что предпочел бы тайну чуду.

— Неужели тебя не увлекает необычность ситуации? — спросил Мыслитель. — Мы трое — вместе. Три существа, столь разные, столь непохожие друг на друга. Ты, Охотник, буян и разбойник, коварный, хитроумный Оборотень и я…

— И ты, — добавил Охотник, — всезнающий, дальновидный…

— Правдоискатель, — закончил Мыслитель, — я только собирался сказать это.

— Если кому-то из вас будет легче, — сказал Оборотень, — я готов принести извинения за человеческую расу. Во многих отношениях люди мне нравятся не больше, чем вам.

— И правильно, — согласился Мыслитель. — Потому что ты не человек. Ты нечто, созданное людьми, ты агент человеческой расы.

— И все-таки, — возразил Оборотень, — надо же быть кем-то. Лучше я буду человеком, чем совсем никем. Одиночество невыносимо.

— Ты не одинок, — сказал Мыслитель. — Теперь нас трое.

— Все равно, — упрямился Оборотень, — я настаиваю на том, что я человек.

— Я не понимаю, — сказал Мыслитель.

— А я, кажется, понимаю, — сказал Охотник. — Там, в больнице, я почувствовал что-то такое, чего не ощущал никогда прежде, чего давным-давно не испытывал ни один Охотник. Гордость расы и, более того, боевой дух расы, который был запрятан так глубоко во мне, что я о нем даже не подозревал. Мне кажется, Оборотень, что некогда моя раса была такой же задиристой, как твоя сегодня. Принадлежностью к такой расе надо гордиться. Она дает силу, осанку и в значительной мере самоуважение. Это нечто такое, чего Мыслителю и его виду никогда не ощутить.

— Моя гордость, если я таковой обладаю, — отозвался Мыслитель, — наверное, другого рода и проистекает из других мотивов. Но я ни в коей степени не исключаю существования множества видов гордости.

Охотник вдруг обратил свое внимание на склон и на лес, встревоженный запахом опасности, которая проскользнула через расставленную им сигнальную сеть.

— Тихо! — приказал он.

Где-то вдалеке он уловил едва слышные сигналы и сосредоточился на них. Шли трое, три человека, затем их стало больше — целая шеренга людей прочесывала лес. И насчет того, что они ищут, сомневаться не приходилось.

Он перехватил размытые закраины их перекатывающихся волнами мыслей: люди были напуганы, но полны ярости и отвращения, усиленного ненавистью. Помимо злости и ненависти, их подгонял азарт погони, странное, дикое возбуждение, которое заставляло их искать существо, ставшее причиной страха, — искать, чтобы найти и убить.

Охотник напряг тело и приподнялся, чтобы броситься прочь от пещеры. Есть только один способ спастись от этих людей, подумал он, — бежать, бежать, бежать.

— Подожди, — сказал Мыслитель.

— Сейчас они будут здесь.

— Не спеши. Они идут медленно. Возможно, есть лучшее решение. Нельзя убегать вечно. Одну ошибку мы уже сделали. Другой быть не должно.

— О какой ошибке ты говоришь?

— Нам не следовало бы превращаться в тебя. Надо было оставаться Оборотнем. Мы превратились, поддавшись слепому страху.

— Но мы тогда не знали. Увидели опасность и среагировали. Нам угрожали…

— Я мог что-нибудь придумать, — сказал Оборотень. — Но, может быть, так лучше. Меня уже подозревали. И наверняка установили бы за мной наблюдение. Или заперли бы. А так мы, по крайней мере, на свободе.

— Если будем и дальше убегать, — возразил Мыслитель, — нас хватит ненадолго. Их слишком много — слишком много на этой планете. От всех не спрятаться. Невозможно уклониться от всех и каждого. Математически шансы так малы, что на них не стоит рассчитывать.

— У тебя есть какая-то идея? — спросил Охотник.

— Предлагаю превратиться в меня. Я могу стать бугром или чем-то незаметным, например камнем в этой пещере. Когда они заглянут сюда, то ничего необычного не увидят.

— Погоди-ка, — сказал Оборотень, — идея неплохая, но могут возникнуть осложнения.

— Проблемы?

— Ты должен был бы уже разобраться. Не проблемы, а проблема. Климат планеты. Для Охотника здесь слишком жарко. Для тебя будет слишком холодно.

— Холод — это недостаток тепла?

— Да.

— Недостаток энергии?

— Правильно.

— Трудно сразу запомнить все термины, — сказал Мыслитель. — Все надо разложить по мысленным полочкам, усвоить разумом. Однако я могу выдержать немного холода. А ради общего дела постараюсь выдержать много холода.

— Дело не в том, выдержишь ты или нет. Конечно, ты можешь выдержать. Но для этого тебе потребуется огромное количество энергии.

— Когда в тот раз я возник в доме…

— Ты мог воспользоваться энергоснабжением дома. Здесь же энергию брать неоткуда, разве что из атмосферного тепла. Но и его становится все меньше и меньше, так как солнце давно село. Тебе придется рассчитывать на энергию тела. Внешних источников нет.

— Теперь понятно, — сказал Мыслитель. — Но ведь я могу принять такую форму, которая позволит сэкономить энергию тела. Я могу удержать ее. При превращении вся энергия, которая сейчас останется в теле, перейдет ко мне?

— Думаю, что да. Какая-то часть энергии уходит на само перевоплощение, но, мне кажется, небольшая.

— Как ты себя чувствуешь, Охотник?

— Мне жарко.

— Я не о том. Ты не устал? Не испытываешь нехватку энергии?

— Нет.

— Будем ждать, — объявил Мыслитель, — пока они не подойдут почти вплотную. Затем превращаемся в меня, а я становлюсь ничем или почти ничем. Бесформенным комом. Лучше всего было бы растечься по стенам пещеры тонкой оболочкой. Но при такой форме я потрачу слишком много энергии.

— Они могут не заметить пещеру, — возразил Оборотень. — Могут пройти мимо.

— Нельзя рисковать, — сказал Мыслитель. — Я буду собой не дольше, чем это нам необходимо. Как только они пройдут, мы совершим обратное превращение. Если ты не ошибся в своих оценках.

— Попробуй, просчитай сам, — предложил Оборотень. — Все данные я тебе передал. А физику и химию ты знаешь не хуже меня.

— Данными я, может быть, владею, Оборотень. Но не навыком использовать их. Ни твоим образом мышления, ни твоей способностью к математике, ни твоим умением так быстро схватывать универсальные принципы.

— Прекращайте болтовню, — нетерпеливо оборвал их Охотник. — Давайте решать, что нам делать. Они проходят, и мы превращаемся обратно в меня.

— Нет, — возразил Оборотень, — в меня.

— Но у тебя же нет одежды.

— Здесь это не играет роли.

— А ноги? Тебе нужна обувь. Кругом острые камни и палки. И потом, твои глаза не приспособлены к темноте.

— Они совсем близко, — предупредил Мыслитель.

— Ты прав, — сказал Охотник. — Они спускаются сюда.

16

До начала ее любимой трехмерной программы оставалось пятнадцать минут. Элин дожидалась ее целый день, потому что Вашингтон наскучил ей. Элин уже не терпелось вернуться поскорее в старый каменный дом среди холмов Вирджинии.

Она села, взяла журнал и принялась бесцельно листать его, когда вошел сенатор.

— Чем занималась сегодня? — спросил он.

— Какое-то время следила за ходом слушаний.

— Неплохой спектакль?

— Очень интересно. Не пойму только, зачем ты извлек на свет это дело двухсотлетней давности.

Он усмехнулся:

— Ну, наверное, отчасти для того, чтобы встряхнуть Стоуна. Я не могу смотреть на его физиономию. Думал, у него глаза лопнут.

— Он почти все время только и делал, что сидел и сверкал ими, — сказала Элин. — Ты, я полагаю, доказывал, что биоинженерия — вовсе не такая новая штука, как считает большинство людей.

Он сел в кресло, взял газету и взглянул на яркие заголовки.

— Да, — ответил он. — И еще я доказывал, что биоинженерия возможна, что она уже применялась, и довольно искусно, два столетия назад. И что, однажды с испугу забросив ее, мы не должны трусить снова. Подумать только, сколько времени мы потеряли — двести лет! У меня есть и другие свидетели, которые достаточно убедительно подчеркнут это обстоятельство.

Он встряхнул газету, расправляя ее, и принялся за чтение.

— Мать улетела благополучно? — спросил он.

— Да, самолет поднялся незадолго до полудня.

— На сей раз Рим, не так ли? Что там, кино, поэзия?

— Кинофестиваль. Кто-то отыскал старые фильмы, конца двадцатого века, кажется.

Сенатор вздохнул.

— Твоя мать — умная женщина, — сказал он. — И способна оценить такие вещи, а я, боюсь, нет. Она говорила, что возьмет тебя с собой. Возможно, тебе было бы интересно посмотреть Рим.

— Ты же знаешь, что мне это не интересно, — ответила она. — Ты просто старый жулик: притворяешься, будто тебе нравится то, что любит мама, но тебе нет до этого никакого дела.

— Наверное, ты права, — согласился сенатор. — Что там по трехмернику? Может, я втиснусь в будку вместе с тобой?

— Тебе отлично известно, что места там вдоволь. Милости прошу. Я жду Горацио Элджера. Минут через десять начнется.

— Горацио Элджер? Что это такое?

— Ты бы, наверное, назвал это сериалом. Он никогда не кончается. Горацио Элджер — тот, кто его сочинил. Он написал много книг, давно, в первой половине двадцатого века, а может быть, еще раньше. Тогдашние критики считали, что это дрянные книжки, и, наверное, так оно и было. Но их читало множество людей, и, по-видимому, книги вызывали у них какой-то отклик. В них говорилось, как бедный парень разбогател, хотя все было против него.

— По-моему, пошлятина, — сказал сенатор.

— Вероятно. Но режиссеры и сценаристы взяли эти дрянные книжки и превратили в документ общественной жизни, вплетя в историю немало сатиры. Они чудесно воссоздали фон; декорации в большинстве своем относятся, я думаю, к концу девятнадцатого или началу двадцатого века. И не только предметный фон, но и социальный, и нравственный… Это были времена варварства, ты знаешь? В фильме человек попадает в такие положения, что кровь стынет…

Послышался гудок телефона, и видеоканал заморгал. Поднявшись с кресла, сенатор пересек комнату, а Элин устроилась поудобнее. Еще пять минут, и начнется передача. Хорошо, что сенатор будет смотреть с нею вместе. Она надеялась, что его не отвлекут какие-нибудь события, вроде этого телефонного звонка к примеру. Она листала журнал. За спиной у нее приглушенно звучали голоса собеседников.

— Я должен ненадолго уйти, — сказал, возвращаясь, сенатор.

— Горацио пропустишь.

Он покачал головой:

— В другой раз посмотрю. Звонил Эд Уинстон из Сент-Барнабаса.

— Из больницы? Что-то стряслось?

— Никто не болен, если ты об этом. Но Уинстон, похоже, в расстройстве. Говорит, надо встретиться. Не пожелал ввести меня в курс по телефону.

— Ты там недолго? Возвращайся пораньше. Тебе надо выспаться: эти слушания…

— Постараюсь, — сказал он.

Элин проводила его до двери, помогла надеть плащ и вернулась в гостиную.

Больница, подумала она. Услышанное пришлось ей не по нраву: какое отношение мог иметь сенатор к больнице? При мысли о больнице она всегда чувствовала себя не в своей тарелке. Не далее как сегодня Элин была в этой самой лечебнице. Она и не хотела туда, но теперь радовалась, что сходила. Бедняге Блейку действительно нелегко, думала она. Не знать, кто ты такой, не знать, что ты такое…

Она вошла в будку трехмерника и села в кресло; впереди и по бокам поблескивал вогнутый экран. Элин нажала кнопки, повернула диск, и экран заморгал, нагреваясь.

Странно, как это мать восторгается старинными фильмами, — плоскими, лишенными объема изображениями? И хуже всего, уныло подумала она, что люди, которые прикидываются, будто видят в старом какие-то великие ценности, в то же время выказывают притворное презрение к новейшим развлечениям, заявляя, что в них-де нет никакого искусства. Быть может, спустя несколько веков, когда разовьются новые формы развлечений, трехмерник тоже переживет свое второе рождение — как древнее искусство, которое недооценивали в пору его расцвета.

Экран перестал мигать, и Элин «очутилась» на улице в центре города. «…Никто пока не может предложить какое-либо объяснение тому, что произошло здесь менее часа назад, — услышала она чей-то голос. — Поступают противоречивые сообщения, но до сих пор нет двух полностью совпадающих версий. Больница начинает успокаиваться, но в течение некоторого времени здесь царил кавардак. Сообщают, что один пациент пропал, но эти сообщения нечем подкрепить. По свидетельству большинства очевидцев, какое-то животное — некоторые утверждают, что волк, — в ярости пронеслось по коридору, бросаясь на всех, кто стоял у него на пути. Один свидетель говорит, что из плеч волка, если это был волк, торчали руки. Прибывшая полиция открыла пальбу, изрешетив пулями приемный покой…»

Элин затаила дыхание. Сент-Барнабас! Это было в Сент-Барнабасе. Она была там, навещала Эндрю Блейка, и ее отец сейчас на пути туда. Что же происходит?

Элин привстала с кресла, но потом снова села. Она ничего не могла сделать. И не должна была делать. Сенатор сумеет позаботиться о себе: он всегда это умел.

Да и животное это, по-видимому, уже убежало из больницы. Если она немного подождет, то увидит, как ее отец вылезает из машины и поднимается по лестнице.

Она стояла, дрожа на ледяном ветру, дувшем вдоль улицы.

17

Скользя по осыпающейся щебенке, выстилавшей склон вокруг пещеры, люди приближались. Луч света пронзил каменную нишу.

Мыслитель уплотнился и ослабил поле. Он понимал, что поле может его выдать, но дальше ослаблять поле было нельзя, поскольку оно составляло часть самого Мыслителя и без него он не мог существовать. Тем более здесь, в таких обстоятельствах, когда охлаждающаяся атмосфера с жадностью высасывает из него энергию.

Мы должны быть самими собой, подумал он. Нам не стать больше или меньше, чем мы есть, кроме как через долгий, медленный процесс эволюции, однако можно ли допустить, чтобы тысячелетия сплавили три различных разума в один? Чтобы этот разум был наделен эмоциями, которых я не имею, но осознаю, и холодной отстраненной логикой, которой не владеют мои компаньоны, но владею я, и обостренной пронзительностью Охотника, недоступной ни мне, ни Оборотню. Только слепая случайность свела наши три разума, поместила их в массу вещества, которое можно превратить в тело, — какова вероятность, что такое случилось бы в будущем само по себе? Результатом чего мы оказались — слепого случая или судьбы? Есть ли судьба? Что такое судьба? Возможно ли, что существует некий огромный, всеобъемлющий вселенский План и что ход событий, объединивший три разума, являет собой часть этого Плана, необходимый шаг в цепи шагов, которыми План приближается к своей невероятно далекой, но всегда существовавшей цели?

Камни осыпались под ногами, и, сопротивляясь стаскивающей его вниз силе тяжести, человек цеплялся за землю пальцами, отчего фонарик в его руке прыгал и вздрагивал, описывая лучом судорожные дуги.

Человек оперся локтем о карниз и заглянул в пещеру.

— О-хо, — выдохнул он и закричал: — Эй, Боб, здесь какой-то чудной запах. В пещере кто-то был. Совсем недавно.

Мыслитель расширил поле, резко двинув его вперед. Оно обрушилось на человека, словно кулак боксера, выбило из-под него локоть, удерживающий его на карнизе, и швырнуло прочь. Перевернувшись и потеряв опору, человек издал крик — один вопль ужаса, выдавленный легкими. Затем его тело рухнуло на склон и покатилось. Мыслитель чувствовал, как оно катится, увлекая за собой камни, — они осыпались, стуча по скале, и сухие сучья трещали и хрустели. Затем стук и треск прекратились, а снизу донесся всплеск.

Люди бросились вниз по склону, размахивая фонариками и высвечивая из темноты кусты и блестящие стволы деревьев.

Раздались голоса:

— Боб, с Гарри что-то случилось!

— Точно, он кричал.

— Он полетел вниз, в ручей. Я слышал, как он плюхнулся.

Стараясь замедлить головокружительный спуск по откосу, люди пронеслись мимо пещеры. Пять фонарей уже бешено шарили внизу под горой, и несколько человек бродили по ручью.

— А что теперь? — спросил Охотник. — Слышал, что он там вопил? Пока они отвлеклись, но кто-нибудь обязательно вспомнит про пещеру. Несколько человек поднимутся обратно. И могут начать стрелять сюда.

— Я тоже так думаю, — согласился Оборотень. — Они попытаются разобраться. Тот тип, который упал…

— Упал! — фыркнул Мыслитель. — Я столкнул его.

— Ну хорошо. Тот тип, которого ты столкнул, успел их предупредить. Возможно, он учуял запах Охотника.

— Я не пахну, — обиделся Охотник.

— Ну, это уж слишком, — сказал Мыслитель. — У каждого из нас, я полагаю, тело обладает отличительным запахом. И твоя биологическая форма находилась здесь достаточно долго, чтобы ее запах пропитал пещеру.

— А может быть, это твой запах, — возразил Охотник. — Не надо забывать…

— Хватит, — оборвал их Оборотень. — Какая разница, кого из нас он учуял.Вопрос в том, что делать дальше. Мыслитель, ты смог бы превратиться во что нибудь тонкое и плоское, выбраться отсюда и вскарабкаться по склону?

— Сомневаюсь. На этой планете слишком холодно. Я быстро теряю энергию. Если я увеличу площадь моего тела, энергия будет тратиться еще быстрее.

— Эту проблему нам как-то надо решать, — сказал Охотник. — Поддерживать в теле необходимый запас энергии. Оборотню придется есть за нас. Усваивая пищу, которая имеется на этой планете, он будет снабжать нас энергией. А для этого ему надо будет оставаться в его обличье по крайней мере столько, сколько требуется для пищеварения. Некоторыми источниками энергии может воспользоваться Мыслитель. Что касается меня, похоже, здесь нет пригодной для меня пищи, и моя жизненная форма, видимо…

— Все это так, — перебил Оборотень. — Но об этом еще будет время поговорить. А пока давайте решим, что делать сейчас. Судя по всему, нам надо превращаться в Охотника. Меня они заметят. Белое тело сразу бросится в глаза. Ты готов, Охотник?

— Конечно, готов, — отозвался Охотник.

— Отлично. Выползай из пещеры и двигайся вверх по склону. Спокойно и тихо. Но как можно быстрей. Их отряд весь собрался внизу, и, если ты себя не выдашь, мы вряд ли натолкнемся на кого-либо из них.

— Вверх? — спросил Охотник. — А куда потом?

— Беги по любой из дорог, — ответил Оборотень, — пока мы не встретим телефон-автомат.

18

— Если ваша мысль верна, — сказал Чандлер Гортон, — мы должны немедленно разыскать Блейка.

— Почему вы думаете, что это Блейк? — спросил главврач. — Не Блейк же убежал из больницы. Если Даниэльс прав, то это инопланетное существо.

— Но там был и Блейк, — возразил Гортон. — Поначалу он мог принять облик инопланетного существа, но потом превратился в Блейка.

Сенатор Стоун, нахохлившись в большом кресле, зашипел на Гортона:

— Если вас интересует мое мнение, то это чушь.

— Разумеется, нас интересует, что вы думаете, — отвечал Гортон. — Но мне очень хочется, Соломон, чтобы ваше мышление хоть раз принесло немного пользы.

— Какая тут может быть польза? — вскричал Стоун. — Это какая-то детская инсценировка. И я еще в ней не разобрался, но знаю, что так оно и есть. Я готов держать пари, что за всем этим стоите вы, Чандлер. Вечно вы выкидываете трюки. Вот и подстроили все, чтобы что-то доказать! Я больше чем уверен в этом. Я сразу понял, что дело нечисто, еще когда вы позвали в свидетели этого шута Люкаса.

— Доктора Люкаса, с вашего разрешения, сенатор, — поправил Гортон.

— Ладно, пусть доктора Люкаса. Что ему об этом известно?

— Давайте выясним, — сказал Гортон. — Доктор Люкас, что вам об этом известно?

Люкас сухо улыбнулся:

— Относительно случившегося в этой больнице — ровным счетом ничего. А что касается высказанного доктором Даниэльсом мнения о происшедшем, я должен с ним согласиться.

— Но это лишь предположение, — подчеркнул Стоун. — Доктор Даниэльс все это придумал. Браво! У него богатое воображение, но это не значит, что все произошло так, как ему кажется.

— Я должен обратить ваше внимание на то, что Блейк был пациентом Даниэльса, — сказал главврач.

— И, следовательно, вы верите предположениям доктора.

— Не обязательно. Я не знаю, что и думать. Но если кто-то имеет право на мнение, так это доктор Даниэльс.

— Давайте-ка немного успокоимся, — предложил Гортон, — и посмотрим, что у нас есть. По-моему, на выдвинутое сенатором обвинение в инсценировке вряд ли стоит отвечать, однако думаю, что мы должны согласиться: сегодня вечером здесь произошло нечто в высшей степени необычное. Кроме того, я не сомневаюсь, что решение созвать нас всех вместе далось доктору Уинстону нелегко. Он говорит, что не может составить обоснованное мнение, однако доктор, должно быть, чувствовал, что причина для беспокойства есть.

— Я по-прежнему так думаю, — сказал главврач.

— Как я понимаю, этот волк или что-то еще…

Соломон Стоун громко фыркнул. Гортон бросил на него ледяной взгляд.

— …или что-то еще, — продолжал он, — перебежал через улицу в парк, и полиция погналась за ним.

— Совершенно верно, — сказал Даниэльс. — Они там до сих пор стараются загнать его. Какой-то дурак водитель ослепил его фарами, когда он перебегал дорогу, и попытался задавить.

— Разве не ясно, что всему этому надо положить конец? — сказал Гортон. — Похоже, вся округа сорвалась с катушек…

— Поймите, — объяснил главврач, — все это выглядело сплошным безумием. Никто не мог сохранить хладнокровие.

— Если Блейк — то, чем считает его Даниэльс, — сказал Гортон, — мы должны вернуть его. Мы потеряли двести лет развития человеческой биоинженерии только потому, что проект Космической Службы, как считали, провалился. И поэтому его замалчивали. И замалчивали, надо подчеркнуть, настолько успешно, что о нем забыли. Миф, легенда — вот и все, что от него осталось. Однако теперь видно, что проект не был неудачным. И где-то в лесах сейчас, должно быть, бродит доказательство его успеха.

— Провалиться-то он провалился, — сказал доктор Люкас. — Он не сработал так, как хотела Космическая Служба. Думается, догадка Даниэльса верна: если характеристики инопланетянина введены в андроида, их не сотрешь. Они стали постоянным свойством самого андроида. И вот он превратился в два существа — человека и инопланетянина. Во всех отношениях — как в телесном, так и с точки зрения устройства своего разума.

— Кстати, о разуме, сэр. Будет ли мышление андроида искусственным? — спросил главврач. — Я имею в виду специально разработанный и введенный в него разум.

Люкас покачал головой:

— Сомневаюсь, доктор. Это довольно еще сырой метод. В отчетах — по крайней мере, в тех, что я видел, — об этом не упоминается, но я предполагаю, что в мозг андроида был введен разум реального человека. Даже в те времена такое оказалось технически осуществимым. Как давно были созданы банки разума?

— Триста с небольшим лет назад, — ответил Гортон.

— Значит, технически они могли осуществить такой перенос. Построение же искусственного разума и сегодня трудное дело, а двести лет назад — и подавно. Думаю, что даже сейчас нам неизвестны все составляющие, необходимые для изготовления уравновешенного разума — такого, который можно назвать человеческим. Слишком много для этого нужно. Мы могли бы синтезировать разум — наверное, могли бы, — но это был бы странный разум, порождающий странные поступки, странные чувства. Он не был бы целиком человеческим, не дотягивал бы до человеческого, а может быть, превосходил бы его.

— Значит, вы думаете, что Блейк носит в своем мозгу дубликат разума какого-то человека, жившего в те времена, когда Блейка создавали? — спросил Гортон.

— Я почти уверен в этом, — ответил Люкас.

— И я тоже, — сказал главврач.

— В таком случае он человек, — проговорил Гортон. — Или, по крайней мере, обладает разумом человека.

— Я не знаю, как иначе они могли снабдить его разумом, — произнес Люкас.

— И тем не менее это чепуха, — сказал сенатор Стоун. — Сроду не слыхал такой чепухи.

Никто не обратил на него внимания. Главврач посмотрел на Гортона:

— По-вашему, вернуть Блейка жизненно необходимо?

— Да. Пока полиция не убила его, или ее, или в каком он там теле… Пока они не загнали его в такую дыру, где мы его и за несколько месяцев не найдем, если вообще найдем.

— Согласен, — сказал Люкас. — Подумайте только, сколько он может нам рассказать. Подумайте, что мы можем узнать, изучив его. Если Земля собирается заняться программой человеческой биоинженерии — ныне или в будущем, — тому, что мы сможем узнать от Блейка, цены не будет.

Главврач озадаченно покачал головой.

— Но Блейк — особый случай. Организм с незамкнутыми цепями. Насколько я понимаю, предложенная биоинженерная программа не предусматривает создания таких существ.

— Доктор, — сказал Люкас, — то, что вы говорите, верно, однако любой организованный синтетический…

— Вы тратите время попусту, господа, — сказал Стоун. — Никакой программы человеческой биоинженерии не будет. Я и кое-кто из моих коллег намерены позаботиться об этом.

— Соломон, — устало сказал Гортон, — давайте отложим заботы о политической стороне дела. Сейчас в лесах бродит перепуганный человек, и мы должны найти способ дать ему знать, что не хотим причинить ему вреда.

— И как вы предполагаете это осуществить?

— Ну, это, я думаю, нетрудно. Отзовите загонщиков, потом опубликуйте эти сведения, подключите газеты, электронные средства информации и…

— Думаете, волк будет читать газеты или смотреть трехмерник?

— Скорее всего, он не останется волком, — сказал Даниэльс. — Я убежден, что он опять превратится в человека. Наша планета может причинить неудобства инопланетному существу…

— Господа, — сказал главврач. — Прошу внимания, господа.

Все повернулись к нему.

— Мы не можем этого сделать. В такого рода истории больница будет выглядеть нелепо. И так все плохо, а тут еще оборотень! Разве не ясно, какие будут заголовки? Разве не ясно, как повеселится за наш счет пресса?

— А если мы правы? — возразил Даниэльс.

— То-то и оно. Мы не можем быть уверенными в своей правоте. У нас может быть сколько угодно причин считать себя правыми, но этого все равно недостаточно. В таком деле нужна стопроцентная уверенность, а у нас ее нет.

— Значит, вы отказываетесь опубликовать такое объявление?

— От имени больницы не могу. Если Космическая Служба даст на то свое разрешение, я соглашусь. Но сам я не могу. Даже если правда на моей стороне, все равно Космослужба обрушится на меня, как тонна кирпича. Они поднимут жуткий скандал…

— Несмотря на то, что прошло двести лет?

— Несмотря на это. Разве не ясно, что, если Блейк и вправду то, чем мы его считаем, он принадлежит Космослужбе? Пусть они и решают. Он — их детище, а не мое. Они заварили эту кашу и…

Комната наполнилась громовым хохотом Стоуна.

— Не смотрите на него, Чандлер. Идите и расскажите все газетчикам сами. Разнесите эту весть. Докажите нам, что вы не робкого десятка. Боритесь за свои убеждения. Надеюсь, это вам под силу.

— Уверен, что так, — ответил Гортон.

— Только попробуйте, — вскричал Стоун. — Одно слово на людях, и я подниму вас на воздух! Так высоко, что вы и за две недели не вернетесь на Землю!

19

Настырные гудки телефона наконец-то пробились в созданный трехмерником мир иллюзий. Элин Гортон встала, вышла из будки. Телефон попискивал, видеоэкран сверкал нетерпеливыми вспышками. Элин добралась до него, включила аппарат на прием и увидела обращенное к ней лицо, слабо освещенное плохонькой лампочкой в потолке телефона-автомата.

— Эндрю Блейк? — в изумлении вскричала она.

— Да, это я. Видите ли…

— Что-то случилось? Сенатора вызвали в…

— Кажется, у меня маленькие неприятности, — сказал Блейк. — Вы, вероятно, слышали о происшедшем.

— Вы о больнице? Я немного посмотрела, но смотреть оказалось не на что. Какой-то волк. И, говорят, исчез один из пациентов, кажется… — Она задохнулась. — Один из пациентов исчез! Это они о вас, Эндрю?

— Боюсь, что да. И мне нужна помощь. И вы — единственная, кого я знаю, кого могу попросить…

— Что я должна сделать, Эндрю? — спросила она.

— Мне нужна какая-нибудь одежда, — сказал он.

— Вы что же, покинули лечебницу без одежды? На улице же холодно…

— Это длинная история, — сказал он. — Если вы не хотите мне помочь, так и скажите. Я пойму. Мне неохота впутывать вас, но я понемногу замерзаю. И я бегу…

— Убегаете из больницы?

— Можно сказать, да.

— Какая нужна одежда?

— Любая. На мне ничего нет.

На миг она заколебалась. Может, попросить у сенатора? Но его нет дома. Он не вернулся из больницы, и неизвестно, когда вернется.

Когда она заговорила снова, голос ее звучал спокойно и четко:

— Дайте-ка сообразить. Вы исчезли из больницы, без одежды, и не собираетесь возвращаться. По вашим словам, вы в бегах. Значит, кто-то за вами охотится?

— Какое-то время за мной гналась полиция, — ответил он.

— Но сейчас не гонится?

— Нет, не гонится. Мы от них ускользнули.

— Мы?

— Я оговорился. Я хочу сказать, что улизнул от них.

Она глубоко вздохнула, набираясь решимости:

— Где вы?

— Точно не знаю. Город изменился с тех пор, когда я знал его. Думаю, я на южном конце старого Тафтского моста.

— Оставайтесь там, — сказала она. — И ждите мою машину. Я замедлю ход и буду высматривать вас.

— Спасибо…

— Минутку. Я тут подумала… Вы из автомата звоните?

— Совершенно верно.

— Чтобы такой телефон действовал, нужна монетка. Где же вы ее взяли, коли на вас нет одежды?

На его лице появилась грустная улыбка.

— Монетки тут падают в маленькие коробочки. Я воспользовался камнем.

— Вы разбили коробочку, чтобы достать монетку и позвонить по телефону?

— Преступник, да и только, — сказал он.

— Ясно. Тогда лучше дайте мне номер телефонной будки и держитесь поблизости, чтобы я могла позвонить, если не сумею отыскать вас.

— Сейчас, — он взглянул на табличку над телефоном и вслух прочел номер. Элин отыскала карандаш и записала цифры на полях газеты.

— Вы понимаете, что искушаете судьбу? — спросила она. — Я держу вас на привязи у телефона, а по номеру можно узнать, где он.

Блейк скорчил кислую мину:

— Понимаю, но приходится рисковать. У меня же нет никого, кроме вас.

20

— Человек, с которым ты говорил, женская особь? — спросил Охотник. — Она женщина, правильно?

— Женщина, — подтвердил Оборотень. — Еще какая. Я имею в виду, что красивая женщина.

— Мне трудно ухватить оттенки смысла, — сказал Мыслитель. — Я не сталкивался раньше с этим понятием. Женщина — это существо, к которому можно выражать свою приязнь? Влечение, насколько я могу судить, должно быть взаимным. Женщине можно доверять?

— Когда как, — ответил Оборотень. — Это зависит от многих вещей.

— Твое отношение к самкам непонятно, — проворчал Охотник. — Что они такое? Не более чем продолжатели рода. В соответствующий момент и время года…

— Твоя система неэффективна и отвратительна, — добавил Мыслитель. — Когда мне надо, я сам продолжаю самого себя. Вопрос, который я задал, связан не с социальной или биологической ролью женщины, а с тем, можем ли мы довериться именно ей?

— Не знаю, — ответил Оборотень. — Думаю, что да. И я уже на это сделал ставку.

Дрожа от холода, он укрылся за кустами. Зубы начинали выбивать дробь. С севера дул ледяной ветер. Впереди, напротив Блейка, стоила телефонная будка с чуть подсвеченной тусклой надписью. За будкой тянулась пустынная улица, по которой изредка с шуршанием проносились наземные автомобили.

Блейк присел на корточки, вжимаясь в кусты. Господи, подумал он, ну и положение! Сидеть здесь голым, наполовину окоченевшим и ждать девушку, которую видел всего два раза в жизни, и почему-то надеяться, что она принесет ему одежду.

Он вспомнил телефонный звонок и поморщился. Ему пришлось собрать всю свою решимость, чтобы заставить себя позвонить, и, если б она не стала с ним разговаривать, он бы не осудил ее. Но она выслушала его. Испуганно, конечно, и, может быть, с некоторым недоверием, как любой бы на ее месте. Когда звонит едва знакомый человек и обращается с дурацкой просьбой. Никаких обязательств перед ним у нее не было. Он это понимал. Но еще более нелепой ситуацию делало то, что Блейк уже второй раз вынужден просить у дочки сенатора одежду, чтобы было в чем идти домой. Только в этот раз к себе он не пойдет. Полиция наверняка уже караулит у дома.

Дрожа и тщетно пытаясь сохранить тепло тела, Блейк обхватил себя руками. С неба донесся рокот, и он быстро посмотрел вверх. Над деревьями, постепенно снижаясь, — по всей видимости, направляясь на одну из посадочных площадок города, — летел дом. В окнах горел свет, смех и музыку слышно было даже на земле. Счастливые, беззаботные люди, подумал Блейк, а он сидит тут, скрючившись и окоченев от холода.

Ну а что потом? Что делать им троим потом? После того, как он получит одежду?

Судя по Элин, средства массовой информации еще не объявили, что он тот самый человек, который сбежал из клиники. Но еще несколько часов — и сообщение появится. И тогда его лицо будет красоваться на каждой газетной странице. На каждом экране. В этом случае рассчитывать на то, что его не узнают, не приходится. Конечно, тело можно передать Мыслителю или Охотнику, и проблема опознания отпадет, но при этом любому из них надо будет избегать человеческого общества еще тщательней, чем ему. И климат против них — для Мыслителя слишком холодный, для Охотника чересчур жаркий, — и еще одна сложность, связанная с тем, что поглощать и накапливать необходимую для тела энергию мог только он. Возможно, существует пища, с которой справится Охотник, но, чтобы выяснить это, ее надо найти и попробовать. Есть места, расположенные вблизи энергоисточников, и Мыслитель мог бы там зарядиться, но добраться до них и при этом остаться незамеченным очень трудно.

А может, самое безопасное сейчас — попытаться связаться с Даниэльсом? Блейк подумал и решил, что такой шаг будет наиболее разумным. Ответ, который он получит, известен заранее — вернуться в больницу. А больница — это западня. Там на него обрушат бесконечные интервью и, вероятно, подвергнут лечению. Его освободят от заботы о самом себе. Его станут вежливо охранять. Его сделают пленником. А он должен остаться собой.

Кем это — «собой»? Это значит, конечно, не только человеком, но и теми двумя существами. Даже если бы он захотел, ему никогда не избавиться от двух других разумов, которые вместе с ним владеют данной массой вещества, служащей им телом. И, хотя ему прежде не приходилось об этом задумываться, Блейк знал: он не желает избавляться от этих разумов. Они так близки ему, ближе, чем что-либо в прошлом и настоящем. Это друзья или не совсем друзья, а, скорее, партнеры, связанные единой плотью. Но даже если б они не были друзьями и партнерами, существовало еще одно соображение, которое он не мог не принимать во внимание. Именно Блейк, и никто иной, втянул их в эту невероятную ситуацию, и потому у него нет другого пути, кроме как быть с ними вместе до конца.

Интересно, придет Элин или сообщит в полицию и клинику? И даже если она выдаст его, он не сможет ее осудить. Откуда ей знать, не свихнулся ли он слегка, а может, и не слегка? Не исключено, что она донесет на него, полагая, что действует ему во благо. В любой момент можно ждать сирены полицейской машины, которая извергнет из себя ораву блюстителей порядка.

— Охотник, — позвал Оборотень, — похоже, у нас неприятности. Она слишком задерживается.

— Что-нибудь придумаем. Подведет нас она — найдем другой выход.

— Если появится полиция, — сказал Оборотень, — превращаемся в тебя. Мне от них ни за что не убежать. В темноте я плохо вижу, ноги сбиты, а…

— В любой момент, — согласился Охотник. — Я готов. Только дай знать.

Внизу, в поросшей лесом долине, захныкал енот. Волна дрожи прокатилась по телу Блейка. Еще десять минут, решил он. Дай ей еще десять минут. Если за это время она не появится, мы отсюда уходим.

Жалкий и растерянный, Блейк сидел в кустах, физически ощущая свое одиночество. Чужак, подумал он. Чужак в мире существ, форму которых имеет. А есть ли вообще для него место, спросил Блейк себя, не только на этой планете, но во Вселенной? «Я человек, — сказал он тогда Мыслителю. — Я настаиваю на том, что я человек». А по какому, собственно, праву настаивает?

Время тянулось медленно. Енот молчал. Где-то в лесу обеспокоенно чирикнула птица — какая опасность, реальная или почудившаяся, разбудила ее?

На мостовой показалась машина. Остановилась у тротуара напротив телефонной будки. Мягко просигналил гудок.

Блейк поднялся из-за кустов и помахал рукой.

— Я здесь, — крикнул он.

Дверца открылась, и из машины вышла Элин. В тусклом свете телефонной будки он узнал ее — этот овал лица, эти прекрасные темные волосы. В руке она несла сверток.

Элин прошла мимо телефонной будки и направилась к кустам. Не доходя трех метров, остановилась.

— Эй, лови, — сказала она и бросила сверток.

Негнущимися от холода пальцами Блейк развернул его. Внутри были сандалии на твердой подошве и черная шерстяная туника с капюшоном.

Одевшись, Блейк вышел из кустов к Элин.

— Спасибо, — сказал он. — Я почти заледенел.

— Извините, что так долго, — произнесла она. — Я так переживала, что вы здесь прячетесь. Но надо было все собрать.

— Все?

— То, что вам понадобится.

— Не понимаю…

— Вы ведь сказали, что убегаете от преследователей. Значит, вам нужна не только одежда. Пойдемте в машину. У меня включен обогреватель. Там тепло.

— Нет, — отпрянул Блейк. — Неужели вам не ясно? Я не могу допустить, чтобы вы впутались в это еще больше. Я вам и так очень обязан…

— Ерунда, — сказала она. — Каждый день положено делать доброе дело. Мое сегодняшнее — это вы.

Блейк плотнее завернулся в тунику.

— Послушайте, — сказала она, — вы же совсем замерзли. Ну-ка, забирайтесь в машину.

Он заколебался. Согреться в теплом салоне было заманчиво.

— Пойдемте, — позвала она.

Блейк подошел с ней к автомобилю, подождал, пока она усядется на водительское сиденье, затем сел сам и закрыл дверцу. Струя теплого воздуха ударила его по лодыжкам.

Она включила передачу, и машина покатилась вперед.

— На одном месте нельзя стоять, — объяснила она. — Кто-нибудь может заинтересоваться или донести. А пока мы на ходу, никаких вопросов. У вас есть место, куда я могла бы вас отвезти?

Блейк покачал головой. Он даже не задумывался, куда деваться дальше.

— Может быть, выехать из Вашингтона?

— Да-да, — согласился он. — Выбраться из Вашингтона — для начала уже неплохо.

— Можете рассказать мне, в чем дело, Эндрю?

— Вряд ли, — сказал он. — Если я вам расскажу, вы скорее всего остановитесь и вышвырнете меня из машины.

— В любом случае не стоит так драматизировать, — рассмеялась она. — Сейчас я развернусь и поеду на запад. Не возражаете?

— Не возражаю. Там есть где спрятаться.

— А как долго, по-вашему, вам придется прятаться?

— Если б я знал, — ответил он.

— Знаете, что я думаю? Я не верю, что вы вообще сможете спрятаться. Ваш единственный шанс — все время двигаться, нигде не задерживаясь подолгу.

— Вы все продумали?

— Просто здравый смысл подсказывает. Туника, которую я вам принесла, — одна из папиных шерстяных, он ими очень гордится, — такую одежду носят студенты-бродяги.

— Студенты-бродяги?

— Ой, я все забываю. Вы же еще не успели освоиться. Они не настоящие студенты. Бродячие артисты. Бродят повсюду, одни из них рисуют, другие пишут книги, третьи сочиняют стихи. Их не много, но и не так уж мало, и их принимают такими, какие они есть. Внимания на них, конечно, никто не обращает. Так что можете опустить капюшон, и ваше лицо никто не разглядит. Да и вряд ли станет разглядывать.

— Вы советуете мне сделаться студентом-бродягой?

— Я приготовила вам старый рюкзак, — продолжала она, не обращая внимания на его слова. — Именно с такими они и ходят. Несколько блокнотов, карандашей, пару книг вам почитать. Лучше взгляните на них, чтобы представлять, о чем они. Нравится вам или нет, но придется стать писателем. При первой возможности нацарапайте страницу-другую. Чтобы, если кто заинтересуется, не к чему было придраться.

Блейк расслабленно шевелился в кресле, впитывая тепло. Элин повернула на другую улицу и теперь ехала на запад. На фоне неба громоздились силуэты многоквартирных башен.

— Откройте вон то отделение справа, — сказала она. — Вы наверняка проголодались. Я приготовила несколько сэндвичей и кофе — там полный термос.

Он сунул руку в отделение, достал пакет, разорвал его и извлек сэндвич.

— Я в самом деле проголодался, — признался он.

— Надо думать, — сказала она.

Автомобиль неторопливо катился вперед. Многоквартирных домов встречалось все меньше. Тут и там вдоль дороги возникали поселки, составленные из летающих коттеджей.

— Я могла бы увести для вас леталку, — сообщила она. — Или даже автомобиль. Но их легко обнаружить по регистрационной лицензии. Зато на человека, который бредет пешком, никто не обращает внимания. Так вам будет безопаснее.

— Элин, — спросил он, — почему вы все это для меня делаете?

— Не знаю, — она пожала плечами. — Наверное, потому, что вам столько досталось. Притащили из космоса, засунули в больницу, где начались все эти проверки и анализы. Ненадолго выпустили попастись в деревушке, затем снова заперли.

— Они старались помочь мне, как могли.

— Я понимаю. Но вряд ли это было вам приятно. Поэтому я не осуждаю вас за то, что вы сбежали, как только подвернулась возможность.

Некоторое время они ехали молча. Блейк съел сэндвичи, запил кофе.

— Кстати, о волке, — вдруг спросила она. — Вы ничего не знаете об этом? Говорят, там был волк.

— Насколько мне известно, никакого волка там не было, — ответил он. А про себя, оправдываясь, подумал, что формально он не солгал: Охотник действительно не волк.

— В клинике все в шоке, — сказала она. — Они позвонили сенатору и попросили приехать.

— Из-за меня или из-за волка? — поинтересовался он.

— Не знаю. Сенатор еще не вернулся, когда я уезжала.

Они подъехали к перекрестку, и Элин сбросила скорость, свернула на обочину и остановилась.

— Все, дальше везти вас я не могу, — сказала она. — Мне надо успеть вернуться домой.

Блейк открыл дверцу, но, прежде чем выйти, повернулся.

— Спасибо, — произнес он. — Вы мне так помогли. Надеюсь, когда-нибудь…

— Еще минутку, — остановила его она. — Вот ваш рюкзак. Там вы найдете немного денег…

— Но подождите…

— Нет, это вы подождите. Деньги вам понадобятся. Сумма небольшая, но на какое-то время вам хватит. Это из моих карманных. Когда-нибудь вернете.

Он нагнулся, взял рюкзак за лямку, перебросил через плечо.

— Элин… — произнес Блейк неожиданно севшим голосом, — я не знаю, что сказать.

Полумрак салона скрывал расстояние, приближая ее к нему. Не сознавая, что делает, он притянул Элин к себе одной рукой. Затем склонился и поцеловал ее. Ее ладонь легла ему на затылок.

Когда они оторвались друг от друга, Элин посмотрела на него уверенным взглядом.

— Я не стала бы тебе помогать, — сказала она, — если бы ты мне не понравился. Я верю тебе. Мне кажется, ты не делаешь ничего такого, чего надо было бы стыдиться.

Блейк промолчал.

— Ну, ладно, — сказала она. — Тебе пора, путник в ночи. Позже, когда сможешь, дай мне знать о себе.

21

Закусочная стояла на острие V-образной развилки, от которой дорога шла в двух разных направлениях. В призрачной предрассветной мгле красная вывеска над крышей казалась розовой. Прихрамывая, Блейк ускорил шаг. Здесь можно было отдохнуть, обогреться и перекусить. Бутерброды, которыми снабдила его Элин, помогли ему прошагать без остановки всю ночь, но теперь он снова проголодался. Когда наступит утро, он должен будет найти какое-нибудь местечко, где можно и укрыться, и отоспаться. Может быть, стог сена. Интересно, думал он, остались ли еще стога сена, или даже такие простые вещи, как стога, уже исчезли с лица Земли с тех пор, когда он ее знал?

Северный ветер яростно хлестал его, и Блейк натянул капюшон накидки на лицо. Бечевка мешка натирала плечо, и он попытался устроить его поудобнее, отыскать еще не натертый клочок кожи.

Наконец он добрался до забегаловки, пересек стоянку перед входом и поднялся по короткой лестнице к двери. В закусочной было пусто. Поблескивала отполированная стойка, в свете рядком протянувшихся по потолку ламп ярко сиял хром кофейника.

— Как поживаете? — спросила Закусочная голосом храброй и бойкой официантки. — Чего бы вы хотели на завтрак?

Блейк огляделся, но никого не увидел и только тогда оценил положение. Еще одно здание-робот, наподобие летающих домов.

Протопав по полу, он уселся на один из табуретов.

— Оладьи, — сказал он, — немного ветчины и кофе.

Он высвободил плечо из лямки мешка и опустил его на пол рядом с табуретом.

— Рано утречком на прогулочку? — спросила Закусочная. — Только не говорите мне, будто шагали всю ночь напролет.

— Нет, не шагал, — ответил Блейк. — Просто рано встал.

— Что-то вас, парни, последнее время совсем не видно, — заявила Закусочная. — Чем вы занимаетесь, приятель?

— Пописываю, — ответил Блейк. — Во всяком случае, пытаюсь.

— Ну что ж, — рассудила Закусочная, — так хоть страну посмотришь. А я-то все тут торчу и никогда ничего не вижу. Только разговоры слушаю. Но не подумайте, что мне это не нравится, — торопливо добавила она. — Хоть мозги чем-то заняты.

Из патрубка на сковородку с ручкой выпал ком теста, потом горловина передвинулась вдоль канавки, выпустила еще два кома и со щелчком вернулась на место. Металлическая рука, прикрепленная рядом с кофейником, разогнулась, вытянулась и передвинула рычаг над сковородой. Три ломтя ветчины скользнули на сковородку, рука ловко опустилась и отделила их один от другого, уложив ровным рядком.

— Кофе сейчас подать? — спросила Закусочная.

— Если можно, — ответил Блейк. Металлическая рука схватила чашку, поднесла к носику кофейника и подняла вверх, включая патрубок. Потек кофе, чашка наполнилась, рука повернулась и установила ее перед Блейком, затем нырнула под прилавок, достала ложку и вежливо пододвинула поближе сахарницу.

— Сливок? — спросила Закусочная.

— Нет, спасибо, — ответил Блейк.

— Позавчера такую историю слыхала — закачаешься, — сказала Закусочная. — Один парень заходил, рассказывал. Похоже, что…

За спиной у Блейка открылась дверь.

— Нет! Нет! — закричала Закусочная. — Убирайся вон. Сколько раз тебе говорить: не входи, когда у меня посетители.

— Я и зашел, чтобы встретиться с твоим посетителем, — ответил скрипучий голосок. Услышав его, Блейк резко обернулся.

В дверях стоял Брауни; его маленькие глаза поблескивали на мышиной мордочке, по бокам куполообразной головы торчали увенчанные кисточками уши. Штанишки на нем были в зеленую и розовую полоску.

— Я его кормлю, — запричитала Закусочная. — Притерпелась уже. Говорят, когда один из них живет поблизости, это к счастью. Но от моего мне одно горе. Он хитрющий, он нахальный, он меня не уважает.

— Это потому, что ты важничаешь и подделываешься под людей, — сказал Брауни. — И забываешь, что ты не человек, а лишь его заменитель, захапавший себе хорошую работу, которую мог бы делать человек. Почему, спрашивается, кто-то должен тебя уважать?

— Больше ты от меня ничего не получишь! — закричала Закусочная. — И не будешь тут ночевать, когда холодно. Довольно, я сыта тобой по горло!

Брауни пропустил эту тираду мимо ушей и проворно засеменил по полу. Остановившись, он церемонно поклонился Блейку:

— Доброе утро, досточтимый сэр. Надеюсь, я застал вас в добром здравии.

— В очень добром, — подтвердил Блейк. Веселость боролась в нем с дурными предчувствиями. — Не позавтракаете ли со мной?

— С радостью, — сказал Брауни, вскакивая на табурет рядом с Блейком и устраиваясь на нем как на насесте: ноги Брауни болтались, не доставая до пола.

— Сэр, — сказал он, — я буду есть то же, что и вы. Пригласить меня — очень любезно и великодушно с вашей стороны, ибо я совсем оголодал.

— Ты слышала, что сказал мой друг, — обратился Блейк к Закусочной. — Он хочет того же, что и я.

— И вы это оплатите? — осведомилась Закусочная.

— Разумеется, оплачу.

Механическая рука поднялась и пододвинула оладьи к краю сковороды, перевернув их. Из патрубка полезли новые комья теста.

— Какое блаженство — питаться по-человечески, — доверительно сообщил Брауни Блейку. — Люди дают мне в основном отходы. И хоть голод — не тетка, внутренности мои иногда требуют большей разборчивости в пище.

— Не позволяйте ему присасываться к вам, — предостерегла Блейка Закусочная. — Завтраком угостите, коль уж обещали, но потом отвадьте его. Не давайте сесть себе на шею, не то всю кровь высосет.

— У машин нет чувств, — сказал Брауни. — Им неведомы прекрасные порывы. Они безучастны к страданиям тех, кому призваны служить. И у них нет души.

— И у вас тоже, варвары инопланетные! — в ярости вскричала Закусочная. — Ты обманщик, бродяга и лодырь. Ты безжалостно паразитируешь за счет человечества, ни удержу не зная, ни благодарности!

Брауни скосил на Блейка свои хомячьи глазки и с безнадежным видом воздел руки горе, держа их ладошками кверху.

— Да, да, — удрученно проговорила Закусочная. — Каждое мое слово — истинная правда.

Рука забрала первые три оладьи, положила их на тарелку рядом с ветчиной, нажала кнопку и с большой ловкостью подхватила три вылетевшие из лотка кусочка масла. Поставив тарелку перед Блейком, рука метнулась под стойку и вытащила оттуда кувшин с сиропом.

Носик Брауни блаженно задрожал.

— Пахнет вкусно, — сказал он.

— Не вздумай умыкнуть! — вскричала Закусочная. — Жди, когда твои будут готовы!

Издалека донеслось тихое жалобное блеяние. Брауни замер, уши его подскочили и задрожали. Блеяние повторилось.

— Еще один! — заорала Закусочная. — Им положено издали оповещать нас, а не сваливаться как снег на голову. И тебе, паршивому прохиндею, полагается быть на улице, слушать и караулить их появление. За это я тебя и кормлю.

— Еще слишком рано, — сказал Брауни. — Следующий должен пройти только поздно вечером. Им положено рассредоточиваться по разным дорогам, чтобы не перегружать какую-то одну.

Снова прозвучала сирена — на этот раз громче и ближе. Одинокий жалобный звук прокатился по холмам.

— Что это? — спросил Блейк.

— Крейсер, — ответил ему Брауни. — Один из этих больших морских сухогрузов. Он вез свой груз от самой Европы, а может, из Африки, а около часа назад вышел на берег и едет по дороге.

— Ты хочешь сказать, что он не останавливается, добравшись до берега?

— А почему он должен останавливаться? — удивился Брауни. — Он передвигается по тому же принципу, что и сухопутные машины — на подушке из воздуха. Он может идти и по воде, и посуху. Подходит к берегу и, не задерживаясь, прет себе по дороге.

Послышался скрежет и грохот металла о металл. Блейк увидел, как с внешней стороны окон скользят большие стальные ставни. От стены отделились скобы на шарнирах и потянулись к двери, чтобы затворить ее поплотнее. Вой сирены уже наполнил помещение, а вдалеке что-то жутко завыло, как будто мощный ураган несся над землей.

— Все задраено! — заорала Закусочная, перекрывая шум. — Ложитесь-ка лучше на пол, ребята. Судя по звуку, махина здоровая!

Здание тряслось, зал едва не лопался от наполнившего его оглушительного шума, похожего на рев водопада. Брауни забился под табурет и держался изо всех сил, обхватив обеими ручонками металлическую стойку сиденья. Он разевал рот и, видимо, что-то кричал Блейку, но голосок его тонул в катившемся по дороге вое.

Блейк соскочил с табурета и распластался на полу. Он попытался вцепиться в половицы пальцами, но они были сделаны из твердого гладкого пластика, и он никак не мог за них ухватиться. Казалось, закусочная ходит ходуном; рев крейсера был почти невыносим. Блейк вдруг увидел, что скользит по полу.

А потом рев стал тоньше и замер вдали, вновь превратившись в слабый и протяжный жалобный вой.

Блейк поднялся с пола.

На прилавке, там, где стояла чашка, теперь была кофейная лужица, а сама чашка бесследно исчезла. Тарелка, на которой лежали оладьи и ветчина, осколками разлетелась по полу. Пухлые оладьи валялись на табурете, а те, что предназначались Брауни, все еще были на сковороде, но дымились и обуглились по краям.

— Я сделаю новые, — сказала Закусочная. Рука взяла лопаточку, сбросила подгоревшие оладьи со сковородки и швырнула в мусорный бак, стоявший под плитой. Блейк заглянул за прилавок и увидел, что весь пол там усеян осколками посуды.

— Вы только посмотрите! — скрипуче закричала Закусочная. — Должен быть специальный закон. Я поставлю в известность хозяина, а он подаст жалобу на эту компанию и добьется возмещения. Он всегда добивался. И вы, ребята, тоже можете вчинить иск. Пришейте им нервное потрясение или что-нибудь в этом роде. Если хотите, у меня есть бланки исковых заявлений.

Блейк покачал головой.

— А как же водители? — спросил он. — Что делать, если встретишь такую штуку на дороге?

— А вы видели бункеры вдоль обочин? Футов десять в высоту, с подъездными дорожками?

— Видел, — ответил Блейк.

— Как только крейсер уходит с воды и начинает путь по суше, он должен включать сирену. И она ревет все время, пока он движется. Услышишь сирену — отправляйся к ближайшему бункеру и прячься за ним.

Патрубок медленно двигался вдоль канавки, выпуская тесто.

— А как это получается, мистер, что вы не знаете о крейсерах и бункерах? — спросила Закусочная. — Может, вы из глухомани какой лесной?

— Не твоего ума дело, — ответил за Блейка Брауни. — Знай себе стряпай наш завтрак.

22

— Я вас немного провожу, — сказал Брауни, когда они вышли из закусочной.

Утреннее солнце вставало над горизонтом у них за спиной, а впереди по дороге плясали их длинные тени. Дорожное покрытие, как заметил Блейк, было выбито и размыто.

— За дорогами не следят так, как следили на моей памяти, — сказал он.

— Нет нужды, — ответил Брауни. — Колес больше нет. Зачем ровная поверхность, если нет сцепления? Все машины ходят на воздушных подушках. Дороги нужны только как путеводные нити, да еще чтобы держать транспорт подальше от людей. Теперь, когда прокладывают новую дорогу, просто ставят два ряда столбиков, чтобы водители видели, где шоссе.

Они неспешно брели вперед. Из болотистой низинки слева, сверкая воронеными крыльями, взмыла стайка черных дроздов.

— Собираются в стаи, — сказал Брауни. — Скоро им улетать. Нахальные птицы — эти черные дрозды. Не то что жаворонки или малиновки.

— Ты их знаешь?

— Мы же вместе живем, — отвечал Брауни. — И со временем начинаем их понимать. Некоторых — так хорошо, что почти можем разговаривать с ними. Правда, не с птицами: птицы и рыбы глупые. А вот еноты, лисы, выхухоли и норки — народ что надо.

— Как я понимаю, вы живете в лесах?

— В лесах и полях. Мы сживаемся с природой. Мы принимаем мир таким, какой он есть, приспосабливаемся к обстоятельствам. Мы — кровные братья всякой жизни. Ни с кем не ссоримся.

Блейк попытался вспомнить, что ему говорил Даниэльс. Странный маленький народец, полюбивший Землю не из-за господствующей на ней формы жизни, а из-за прелестей самой планеты. Возможно, потому, подумал Блейк, что в ее менее развитых обитателях, в немногочисленных диких зверях, населявших поля и леса, нашли они ту немудреную дружбу, которую так любили. Они настояли на том, что будут жить своей жизнью, пойдут независимым путем, и при всем при том стали бродягами и побирушками, пристающими ко всякому, кто согласен удовлетворять их нехитрые надобности.

— Несколько дней назад я повстречал еще одного вашего, — сказал он. — Ты извини, я точно не знаю. Может…

— О нет, — ответил Брауни. — Это был другой. Тот, который вас отыскал.

— Отыскал меня?

— Ну да. Был караульным и отыскал. Он сказал, что вы не один и в беде. И передал всем нам, чтобы любой, кто вас встретит, приглядывал за вами.

— Похоже, ты отлично с этим справился. Нашел ты меня довольно быстро.

— Когда мы ставим перед собой какую-то цель, — гордо сказал Брауни, — мы можем действовать очень четко.

— А я? При чем тут я?

— Точно не знаю, — сказал Брауни. — Мы должны присматривать за вами. Знайте, что мы начеку и вы можете рассчитывать на нас.

— Спасибо, — сказал Блейк. — Большое спасибо.

Только этого и не хватало, подумал он. Только слежки этих маленьких одержимых созданий ему и не хватало.

Какое-то время они шли молча, потом Блейк спросил:

— Тот, который нашел меня, велел тебе наблюдать за мной…

— Не только мне.

— Знаю. Он велел вам всем. Не согласишься ли ты объяснить, как он сообщил об этом остальным? Хотя это, наверное, глупый вопрос: есть же почта и телефон.

Брауни издал какое-то кудахтанье, выражающее безмерное презрение.

— Мы бы и под страхом смерти не стали пользоваться такими приспособлениями, — сказал он. — Это противоречит нашим принципам, да и нужды никакой нет: мы просто посылаем сообщение, и все.

— Ты хочешь сказать, что вы телепаты?

— По правде говоря, не знаю. Мы не умеем передавать слова, если вы это имеете в виду. Но мы обладаем единством. Это трудновато объяснить…

— Могу себе представить, — сказал Блейк. — Нечто вроде туземного телеграфа на психическом уровне.

— Для меня это звучит как бессмыслица, но если назвать эту штуку так, вреда не будет, — сказал Брауни.

— Наверное, вы приглядываете за множеством людей, — предположил Блейк.

Это так на них похоже, подумал он. Горстка маленьких хлопотунчиков, которых более всего заботит, как живут другие люди.

— Нет, — ответил Брауни. — Во всяком случае, не сейчас. Он нам сказал, что вас больше, чем один, и…

— А это тут при чем?

— Что вы, господь с вами. В этом-то все и дело, — сказал Брауни. — Часто ли встречается существо, которое не одно? Не скажете ли вы мне, сколько…

— Меня — трое, — ответил Блейк.

Брауни с торжествующим видом выкинул коленце джиги.

— Так я и знал! — ликуя, вскричал он. — Я побился об заклад с самим собой, что вас трое. Один из вас теплый и лохматый, но с ужасным норовом. Вы согласны?

— Да, — ответил Блейк, — должно быть, так.

— Но второй, — сказал Брауни, — совершенно сбивает меня с толку.

— Приветствую собрата по несчастью, — сказал Блейк. — Меня тоже.

23

Блейк заметил это, когда взошел на высокий крутой холм, — оно лежало в долине и поразительно напоминало чудовищного жука с округлым горбом посредине и тупорылого спереди и сзади — гигантская черная махина, заполнившая чуть ли не половину всей равнины.

Блейк остановился. Ему еще не приходилось видеть большие крейсеры-сухогрузы, которые курсировали между континентами и о которых ходило столько слухов.

Автомобили со свистом проносились мимо, обдавая Блейка струями выхлопных газов из своих рокочущихреактивных сопел.

Перед этим Блейк, устало тащась по дороге, несколько часов высматривал какое-нибудь укромное место, где можно было бы спрятаться и отоспаться. Но вдоль обочин расстилались сплошь выкошенные поля. Не было и поселений у дороги — все они располагались за полмили или дальше от трассы. Интересно, подумал Блейк, почему так — из-за того, что по шоссе ходят эти крейсеры и какие-нибудь еще крупные транспорты, или по другим причинам?

Далеко на юго-западе замаячили контуры нескольких мерцающих башен — скорее всего, еще один комплекс высотных домов, построенных в удобной близости от Вашингтона и при этом сохраняющих для его обитателей прелести сельской жизни.

Держась подальше от проезжей части, Блейк по обочине спустился с холма и наконец дошел до крейсера. Прижавшись к краю дороги, тот стоял на мощных приземистых ножках двухметровой длины и, казалось, дремал, словно петух на насесте.

У переднего конца машины, облокотившись на ступени кабины и вытянув ноги, сидел мужчина. Замасленная инженерская фуражка сползла ему на глаза, а туника задралась до самого пояса.

Блейк остановился, разглядывая его.

— Доброе утро, приятель, — поздоровался он. — Мне кажется, у тебя неприятности.

— Привет и тебе, брат, — сказал человек, посмотрев на черные одежды Блейка и его рюкзак. — Тебе правильно кажется. Полетела форсунка, и вся эта штука пошла вразнос. Хорошо еще, не развалилась. — Он демонстративно сплюнул в пыль. — А теперь нам приходится здесь торчать. Я уже заказал по радио новый блок и вызвал парней из ремонтной бригады, но они, как всегда, не спешат.

— Ты сказал «нам».

— Ну да, нас же здесь трое. Остальные там наверху, дрыхнут. — Он ткнул большим пальцем вверх, в сторону тесного жилого отсека за водительской кабиной. — И ведь укладывались в расписание, — добавил он, — а это самое трудное. Через море прошли отлично, обошлось без штормов и береговых туманов. А теперь придем в Чикаго на несколько часов позже. Сверхурочные, конечно, выплатят, но на кой черт они нужны?

— В Чикаго?

— Да, сейчас туда. Каждый раз — новое место. Чтоб дважды в одно и то же — такого не бывает.

Он приподнял руку и потянул за козырек фуражки.

— Все думаю о Мэри и ребятишках, — сказал он.

— Но ты же можешь связаться с ними, сообщи, что задерживаешься.

— Пытался. Никого нет дома. Пришлось просить диспетчера сходить к ним и сказать, чтоб меня не ждали. Скоро, по крайней мере. Понимаешь, всякий раз, когда я еду этой дорогой, дети выходят к шоссе, стоят, ждут, чтобы помахать мне. Они приходят в восторг, когда видят, как их папочка ведет такое чудище.

— Так ты живешь поблизости? — сказал Блейк.

— Да, тут есть один городок, — ответил инженер. — Этакая уютная, тихая заводь милях в ста отсюда. Старинное местечко, такие сейчас редко встретишь. Все точно так же, как две сотни лет назад. Нет, конечно, на Главной улице время от времени обновляют фасады, бывает, кто-нибудь надумает и целый дом перестроить, но в основном город остается таким, каким он был всегда. Без этих гигантских многоквартирных комплексов, которые сейчас везде строят. Там хорошо жить. Спокойно. Нет Торговой палаты. Никто ни на кого не давит. Не лезет вон из кожи, чтобы разбогатеть. Потому что тем, кто хочет разбогатеть, сделать карьеру или что-нибудь такое, там жить ни к чему. Отличная рыбалка, есть где поохотиться. На енотов, например, в подкову играют.

Блейк кивнул.

— В таком городе хорошо растить детей, — добавил инженер.

Он подобрал сухую соломинку, потыкал ею в землю.

— Это место называется Уиллоу-Гроув, — сообщил он. — Когда-нибудь слышал?

— Нет, — сказал Блейк, — в первый раз…

И тут до него дошло, что это не так. Он слышал об этом городе! Когда в тот день охранник привез его домой от сенатора, в почтографе оказалась записка, в которой упоминался Уиллоу-Гроув.

— Значит, все-таки слышал, — заметил инженер.

— Кажется, да, — сказал Блейк. — Кто-то мне о нем упоминал.

— Хороший городок, — повторил инженер.

А что там говорилось в записке? Связаться с кем-то в городе Уиллоу-Гроув, чтобы узнать нечто, представляющее для Блейка интерес. И там назывался человек, с которым надо было связаться. Как же вспомнить его имя? Блейк напряг память, но нужного имени так и не нашел.

— Мне надо идти дальше, — сказал он. — Надеюсь, ремонтники приедут.

— Куда они денутся, — с отвращением сплюнул инженер, — приедут. Только вот когда?

Блейк побрел дальше, держа направление на большой, возвышающийся над всей долиной холм. На вершине виднелись деревья — неровная, раскрашенная осенними красками полоса на горизонте, наконец-то нарушившая золотисто-коричневую монотонность полей. Может быть, там, среди деревьев, удастся найти место, где можно поспать.

Блейк попытался пройтись мысленным взором по череде событий минувшей ночи, но они все были окутаны пеленой нереальности. Казалось, будто цепь происшествий той ночи к нему не имеет отношения, будто все это случилось с кем-то другим.

Охота за ним, конечно, не прекратилась, но пока ему удалось ускользнуть от внимания властей. Даниэльс уже, по всей видимости, понял, что произошло, и теперь они начнут искать не только волка, но и самого Блейка.

Он доплелся до вершины холма. Внизу стояли деревья. Не какая-нибудь поросль или отдельные деревца, а лес, покрывавший большую часть отлогого склона. Еще ниже, где долина выравнивалась, лежали поля, но на следующем склоне опять росли деревья. Холмы здесь слишком круты для земледелия, понял Блейк, и такая череда возделанных равнин и лесистых холмов может тянуться на многие мили.

Спускаясь к лесу, он вдруг вспомнил, что человек с крейсера говорил об охоте на енотов. Опять, подумал Блейк, случайная фраза поднимает пласт воспоминаний, о которых он не догадывался раньше, и на место становится еще один фрагмент головоломки его человеческого прошлого. Он вдруг вспомнил — вспомнил с ослепительной остротой: ночь, светят фонари, он стоит на холме, сжимая ружье, и ждет, когда собаки возьмут след, и тут, где-то вдалеке, подает голос гончая, почуявшая запах. Минуту спустя вся свора включается в погоню, и от лая собак звенит и холм, и долина. Он вспомнил сладкий, ни с чем не сравнимый аромат замерзших опавших листьев, вновь увидел голые ветви деревьев на фоне взошедшей луны и азарт погони вслед за собаками, мчащимися вверх по склону. А потом головокружительный бросок вниз — и дорогу подсвечивает лишь слабый лучик фонаря, и ты изо всех сил стараешься не отстать от своры.

Но откуда всплыло воспоминание об охоте на енотов? Неужели он сам когда-то участвовал в такой охоте? Невероятно. Потому что ему известно, кто он: синтезированный человек, изготовленный ради одной цели, какой не является охота на енотов.

Блейк шел между деревьев, и ему казалось, что он очутился в сказочной стране, нарисованной сумасшедшим художником. Весь подлесок, молодые деревца, кустарники, прочая лесная поросль — все это было сплошь обвешано, словно драгоценными украшениями, листьями всех оттенков золотого и красного цвета, которые изысканно и неброско дополняли буйство осенних красок в кронах больших деревьев. И снова воспоминание о другом месте, а может быть, о нескольких других местах, похожих на это, проснулось в Блейке. Воспоминания, не привязанные к какому-либо определенному моменту или местности, и тем не менее такие отчетливые, что горло сжималось: непередаваемая красота другого леса, увиденного в такое время, в такой миг, когда осень разводит самые яркие и самые лучшие свои краски, которых вот-вот коснется, но еще не коснулось увядание.

Он остановился у гигантского дуба в несколько обхватов, ствол которого, кривой, перекрученный, в наростах, покрывала тяжелая чешуя колоний лишайника, отчего кора казалась серебристо-коричневой. Внизу дерево окружали плотные заросли папоротника. Блейк раздвинул их, опустился на четвереньки и пополз. Хлестнули по лицу и шее ветки папоротника, и он оказался в мягкой, прохладной темноте, пахнущей древесной трухой. Откуда-то сверху, рассеивая мрак, сочился слабый свет.

Глаза понемногу приспособились к темноте, и Блейк разглядел, что внутренняя поверхность дерева довольно гладкая. Полая сердцевина шахтой уходила вверх, и где-то в верхней части этого вертикального тоннеля светились отверстия дупел.

Блейк подтянул к себе рюкзак, порылся в его содержимом. Тонкое, почти не занимающее места одеяло с металлическим блеском, таких он раньше не встречал, нож в ножнах, складной топорик, небольшой набор кухонных принадлежностей, зажигалка и флакон с жидкостью, сложенная карта, фонарик…

Карта!

Он достал ее, развернул и, подсвечивая фонариком, склонился над ней, чтобы разобрать названия населенных пунктов.

Уиллоу-Гроув, сказал инженер, милях в ста отсюда. Вот оно, место, куда он должен попасть. Наконец-то, подумал Блейк, у него появилась цель в этом мире и в ситуациях, которые казались лишенными какой-либо определенности. Точка на карте и человек, имя которого он не помнит и который владеет информацией, представляющей для него возможный интерес.

Отложив одеяло в сторону, он убрал все остальное обратно в рюкзак. Потом придвинулся к стене, развернул одеяло, накрылся им и, подоткнув под себя, лег. Оно облепилось вокруг него, словно его тело вдруг сделалось магнитным. Одеяло оказалось довольно теплым. Пол был мягким, без бугров. Блейк зачерпнул пригоршню вещества, покрывавшего пол, и позволил ему свободно просыпаться между пальцами. Раскрошенная гнилая древесина, понял он, которая ссыпалась годами из тоннеля пустой сердцевины ствола.

Блейк закрыл глаза, и сон постепенно стал завладевать им. Казалось, сознание проваливается в какой-то колодец, тонет, но в колодце уже что-то есть — два других я, они подхватывают его, придерживают, обступают, и он становится с ними одним целым. Это как возвращение в родной дом, как встреча со старыми друзьями, которых не видел целую вечность. Слова не произносятся, слова не нужны. Только радость встречи, и понимание, и ощущение единства, и он больше не Эндрю Блейк, и даже не человек, а существо, у которого нет названия и которое значит больше, нежели только Эндрю Блейк или человек. Но сквозь единство, и уют, и радость встречи пробилась одна беспокойная мысль. Он сделал усилие, и его отпустили, он опять стал собой, снова личностью — но не Эндрю Блейком, а Оборотнем.

— Охотник, когда мы проснемся, будет еще холодней. Может быть, лучше на ночь стать тобой? Передвигаешься ты быстрее, умеешь ориентироваться в темноте и…

— Я согласен, превратимся в меня. Но как быть с одеждой и рюкзаком? Опять ты останешься голым и…

— Ты понесешь вещи. Или ты не помнишь, что у тебя есть руки и пальцы? Ты постоянно забываешь про свои руки.

— Ладно! — сказал Охотник. — Ладно! Ладно! Ладно!

— Уиллоу-Гроув, — напомнил Оборотень.

— Да, я знаю, — ответил Охотник. — Мы прочли карту вместе с тобой.

И снова стал подступать сон. И Блейк наконец заснул.

24

Оборотень говорил, что похолодает, и действительно стало прохладней, но ненамного. И только когда Охотник достиг гребня холма, с севера ударил кинжальный ветер, и пахнуло долгожданной прохладой. Он остановился, чтобы насладиться ветром, потому что здесь, в силу каких-то геологических особенностей, не росли деревья — в отличие от большинства холмов, покрытых лесами, здесь линия леса обрывалась, немного не доходя до гребня.

Ночь выдалась чистой, и в небе светили звезды, хотя, как показалось Охотнику, звезд было не так много, как на его родной планете. Но и тут, на этой возвышенности, подумал Охотник, можно стоять и улавливать картины со звезд, правда, теперь он знал от Мыслителя, что это не только картины, но и мозаичные информационные отпечатки иных рас и иных цивилизаций и что они несут в себе исходные, основополагающие факты, из которых когда-нибудь можно будет вывести вселенскую истину.

Дрожь прокатилась по его телу, когда он вспомнил, как его разум и чувства перебрасывались через световые годы и собирали урожай, взращенный на других разумах и чувствах. Зато Мыслитель никогда не задрожал бы, даже если бы имел мышцы и нервы и был способен на дрожь. Потому что не существовало ничего, абсолютно ничего такого, что могло бы удивить Мыслителя: и Вселенную, и жизнь Мыслитель принимал не как некое таинство, а скорее как конгломерат фактов и данных, принципов и методов, которые можно ввести в его разум и использовать с помощью его логики.

Но не для меня, думал Охотник, для меня все это таинственно и загадочно. И мной движет не рассудочность, не стремление к логическим построениям, не тяга к самой сути фактов.

Опустив хвост почти до земли, он стоял на каменистом гребне и подставлял оскаленную морду под резкие порывы ветра. Ведь главное, сказал Охотник сам себе, чтобы чудо и красота наполняли Вселенную и чтобы ничто и никогда не разрушило это ощущение чуда и красоты. А может быть, процесс разрушения уже начался? Не поставил ли он себя (или не поставили ли его) в такую ситуацию, когда перед ним открывается невиданный ранее простор для поиска новых чудес и тайн и при этом ощущение чуда и красоты размывается осознанием того, что его находки — сырье для логической работы Мыслителя?

Охотник решил проверить эту мысль и обнаружил, что пока ощущение тайны и чуда все еще с ним. Тут, на продуваемом ветрами холме, под сверкающими в небе звездами, рядом с лесом, перешептывающимся внизу с темнотой, среди чужих странных запахов, трепещущих в воздухе, все еще живет чудо, ознобом прокатываясь по его нервным волокнам.

Пространство между ним и следующим холмом выглядело безопасным. Далеко слева ленточки бегущих огней отмечали путь машин, мчащихся по автостраде. А в долине находились поселения людей, их выдавали лучи света и струящиеся от них вибрации — вибрации, присущие самому человеку и странной силе, которую люди здесь именуют электричеством.

Устроившись на ветвях деревьев, дремали птицы, справа от него в кустах крадучись прошел какой-то крупный зверь, в своих норах суетились мыши, в норе спал лесной сурок — и еще бесчисленное множество всяких мелких животных и насекомых, копошащихся в почве и прелых листьях. Но эти крохотные существа его сейчас не беспокоили, и он заблокировал от них свое сознание.

Запоминая каждое дерево, каждый куст на своем пути, классифицируя и оценивая каждое увиденное животное, готовый встретить любую опасность и боясь лишь, что не сумеет ее распознать, Охотник тихо спустился с холма и пересек лес.

За деревьями пошли поля, дороги и дома, — и здесь он опять задержался, чтобы осмотреться.

Вдоль ручья гулял человек с собакой; по частной дороге, ведущей к дому на другой стороне ручья, медленно ехала машина; в поле лежала корова — больше, не считая мышей, сусликов и прочей мелочи, в долине никого не было.

Долину Охотник пересек рысью, а потом понесся большими легкими прыжками. Достиг следующего холма, взобрался наверх, спустился по противоположному склону. Левой рукой он придерживал объемистый рюкзак с одеждой Оборотня и вещами. Рюкзак мешал, потому что съезжал набок, и ему приходилось компенсировать это дополнительным усилием, кроме того, надо было постоянно следить за тем, чтобы не зацепиться за куст или ветку.

Он остановился на минуту, сбросил рюкзак на землю и убрал левую руку. Освободившись от груза, рука устало вернулась в плечевой карман. Охотник выдвинул правую руку, поднял рюкзак и, перебросив его через плечо, продолжил бег. Наверное, подумал он, надо чаще перевешивать груз с плеча на плечо, менять руки. Так будет легче.

Еще одна перебежка через долину, и снова вверх по склону следующего холма. На гребне он остановился, чтобы перед спуском перевести дух.

Уиллоу-Гроув, сказал себе Оборотень. Около ста миль. Если придерживаться взятого темпа, к рассвету он будет там. Но что может ждать их в Уиллоу-Гроув? На языке Оборотня «Уиллоу» означает вид дерева, а Гроув — группу деревьев. Как странно люди называют некоторые географические пункты. Причем логики в этом мало, поскольку группа деревьев может погибнуть, исчезнуть, и тогда название места потеряет смысл.

Деревья не постоянны, подумал он. Но и сами люди как раса тоже. И это их непостоянство, смена жизней и смертей обеспечивают то, что они называют прогрессом. Ведь надо же было, подумал он, создать такую форму жизни…

Охотник сделал шаг вниз по склону и замер, напряженно вслушиваясь. Откуда-то издалека доносился слабый, протяжный звук.

Собака, определил он. Собака, напавшая на след.

Быстро, но осторожно Охотник спустился с холма. На опушке леса остановился, чтобы оглядеть лежащую перед ним равнину. Не обнаружив ничего тревожного, он пересек ее, добежал до забора, перемахнул через него и побежал дальше.

Появились первые признаки усталости. Несмотря на относительную прохладу ночью, к температуре Земли Охотник еще не приспособился. С самого начала он взял быстрый темп, чтобы быть в Уиллоу-Гроув к утру. Теперь, пока не придет второе дыхание, придется бежать помедленнее. Надо сдерживать себя.

Следующую долину Охотник пересек трусцой, потом медленно поднялся на очередной склон. Наверху, сказал он себе, надо будет присесть и немного отдохнуть.

На половине подъема Охотник снова услышал лай, и теперь он казался ближе и громче. Но дул порывистый ветер, и достаточно точно определить направление или расстояние было невозможно.

На гребне Охотник сделал остановку. На небе всходила луна, и деревья, под которыми он сидел, отбрасывали длинные тени через лужайку на крутом откосе.

Лай приближался. Судя по всему, собак не меньше четырех, а то пять или шесть.

Не исключено, охота на енотов. Люди используют собак для травли енотов и называют это спортом. Ничего спортивного в этом, конечно, нет. Чтобы считать что либо подобное спортом, требуется особая извращенность. Впрочем, если вдуматься, люди извращены во многих отношениях. Они пытаются выдать это за честную схватку, но травля не имеет ничего общего ни со схваткой, ни с честностью.

Лай уже слышался с последнего холма. В нем теперь звучало какое-то особое возбуждение. Собаки шли сюда по следу.

Охотник вскочил и, обернувшись, устремил вниз сенсорный конус. И сразу увидел собак — они поднимались по склону и уже не принюхивались к земле, а просто шли по запаху.

И вдруг его словно оглушило — как он не понял это сразу, когда только заслышал лай. Собаки преследовали не енота. Они гнались за более крупной дичью.

Содрогнувшись от ужаса, Охотник развернулся и бросился вниз по склону. Свора уже взобралась на гребень, и яростная песнь погони, не прерываемая более препятствиями, звенела все громче и явственней.

Охотник достиг еще одной долины, пересек ее, бросился вверх по очередному склону. От собак ему удалось пока уйти, но он чувствовал, как усталость вытесняет из тела последние силы, и отчетливо представил себе, что будет дальше: в коротком отчаянном рывке он может оторваться от своих преследователей, но в конце концов силы иссякнут. Может быть, подумал Охотник, правильней самому выбрать место для схватки и встретить их там. Но их слишком много. Было бы две или три — с двумя-тремя он наверняка справился бы.

Как странно, подумал Охотник, что за ним погнались собаки. Ведь он существо с другой планеты, наверняка собаки не встречали ничего подобного, и след у него должен быть необычный, и запах. И все же отличия (если это отличия), по всей видимости, не отпугивают их и вообще не оказывают на них никакого воздействия, разве еще больше разжигают охотничий азарт. Вполне вероятно, сказал себе Охотник, что он не так заметно отличается от обитателей этой планеты, как можно было подумать.

Дальше он побежал скачками, снизив скорость и стараясь экономить силы. Однако усталость давала о себе знать. Еще не так долго, и наступит изнеможение.

Конечно, можно передать управление Оборотню. Вполне вероятно, если его след превратится в человеческий, собаки отстанут, а если и не сойдут со следа, то на человека не нападут. Но принимать такое решение ему не хотелось. Надо постараться справиться самому, говорил он себе. В нем вдруг появилась какая-то упрямая гордость, которая мешала ему позвать Оборотня.

Охотник взобрался на холм. Внизу перед ним лежала долина, а в долине стоял дом, в одном из окон которого горел свет. И тут у Охотника в голове начал созревать план.

Не Оборотень, а Мыслитель. Теперь дело за ним.

— Мыслитель, ты можешь извлечь энергию из дома?

— Могу, конечно. Однажды я это уже проделал.

— Находясь снаружи?

— Если только не очень далеко.

— Тогда отлично. Когда я…

— Давай, — ответил Мыслитель. — Я знаю, что ты задумал.

Охотник не спеша сбежал с холма, подпустил собак поближе, а затем стремглав понесся через долину к дому. Теперь, когда собаки завидели жертву, они, оглушительно лая, все силы, каждый вдох уставших легких вложили в последний рывок, который должен был завершить погоню.

Охотник обернулся и увидел свору — жуткие, алчущие тени, очерченные лунным светом, — и услышал возбужденный лай, заполнивший пространство между ним и животными, жаждущими его крови.

И клич Охотника снова взмыл в небо и разнесся по холмам.

До дома теперь было совсем близко, как вдруг, словно откликнувшись на лай собачьей своры, зажегся свет и в других окнах, а на шесте во дворе ослепительно загорелся фонарь. По всей видимости, обитатели дома проснулись, разбуженные неистовым лаем.

Низкая изгородь отделяла дом от поля, и Охотник, перескочив через ограду, приземлился на площадку, залитую светом фонаря. Еще бросок — и он уже у дома.

— Давай, — крикнул он Мыслителю, прижимаясь к стене. — Давай.

Холод, леденящий, убийственный холод обрушился на него, словно физический удар, вонзился в тело и разум.

Над неровной, зубчатой линией растительности висел спутник этой планеты, почва была чистой и сухой, а через сооружение, которое люди называют забором, прыгали разъяренные собаки.

Где-то рядом был источник энергии, и Мыслитель ухватился за него, движимый голодом, отчаянием и еще чем-то, очень похожим на панику. Ухватился и припал к нему, поглотив сразу больше энергии, чем ему требовалось. Дом погрузился в темноту, моргнул и погас фонарь на шесте.

Холод отступил, тело приняло форму пирамиды и засияло. И снова вся информация наконец-то оказалась на месте, более того, она стала еще отчетливей и ясней, чем когда-либо, и, распределившись по мысленным каталогам, ждала, когда ее употребят в дело. Логический процесс в разуме тоже шел безукоризненно и четко; и теперь, после перерыва, который слишком затянулся, можно было…

— Мыслитель, — завопил Охотник. — Прекрати! Собаки! Собаки!

Да-да, конечно. Он ведь знал и про собак, и про план Охотника, и про то, что план действовал.

Скуля и визжа, собаки пытались когтями затормозить свой отчаянный бег и обогнуть это жуткое явление, возникшее вместо волка, которого они гнали.

Слишком много энергии, с испугом подумал Мыслитель. Даже для него слишком много.

Надо освободиться от излишка, решил он. И вспыхнул.

С треском сверкнула молния, на мгновение осветив долину. Краска на доме обуглилась и поползла чернеющими завитками. Собаки бросились обратно через ограду, взвыли, когда в их сторону полыхнула молния, и пустились наутек, прикрывая поджатыми хвостами опаленные дымящиеся зады.

25

Уиллоу-Гроув, подумал Блейк, городок, который он знал когда-то. Что, разумеется, было невозможно. Вероятно, городок очень похож на тот, о котором он мог читать или видеть на фото. Но Блейк никогда не бывал здесь.

И все же… Он стоял на перекрестке в свете раннего утра, и воспоминания неотступно преследовали его, а мозг продолжал узнавать то, что видели глаза: ступеньки, ведущие от мостовой к банку, толстые вязы, росшие вокруг маленького парка в дальнем конце улочки. Он знал, что в парке, в центре фонтана, стоит статуя, а сам фонтан чаще бездействует, чем работает; что там же, в парке, есть древняя пушка на тяжелых колесах и ее ствол загажен голубями…

Блейк не только узнавал, но и подмечал изменения. Велосипедный магазин и лавочка ювелира занимали теперь дом, где прежде был магазин садового инвентаря, а парикмахерская осталась на месте, хотя ее фасад и обновили. И над всей улицей и всей округой витал дух старости, которого не было, когда Блейк в последний раз видел городок.

Но мог ли он, спрашивал себя Блейк, вообще видеть его?

Как мог Блейк видеть его и не вспоминать о нем до сегодняшнего дня? Ведь, по крайней мере, технически он должен владеть тем, что когда-то знал. В тот миг, там, в больнице, все это вернулось к нему — все, что было, все, что он сделал. Но если так, то каким образом у него отняли воспоминания об Уиллоу-Гроув?

Старый город, почти древний город, где нет летающих домов, сидящих на своих решетчатых фундаментах, будто на насестах; нет воздушных жилых массивов многоквартирных домов, возвышающихся на окраинах. Прочные, добросовестно сложенные из дерева, камня и кирпича дома, возведенные на века и не предназначенные для скитаний. Некоторые из них, как он видел, были снабжены солнечными электростанциями, пластины которых неловко прилепились к крышам, а на окраине города стояла муниципальная станция более солидных размеров, которая, вероятно, должна была снабжать дома, не оборудованные энергоустановками.

Он поудобней устроил на плече мешок и плотнее затянул капюшон туники. Перейдя улицу, Блейк медленно побрел по мостовой. На каждом шагу ему встречались мелочи, будившие бессвязные воспоминания. Теперь он вспомнил не только дома, но и имена. Банкира звали Джейк Вудс, и Джейка Вудса наверняка уже нет в живых, поскольку, если Блейк когда-то видел сам городок, это скорее всего было более двухсот лет назад. Тогда он, Блейк, вместе с Чарли Брином удирал с уроков и отправлялся на рыбалку. Они вылавливали в ручье голавлей.

Невероятно, сказал он себе. Невозможно. И тем не менее воспоминания продолжали накапливаться, наваливаться на него, и в них присутствовали не смутные тени, а события, лица, картинки прошлого. И все они были трехмерными. Блейк помнил, что Джейк Вудс хромал и ходил с тростью; и он знал, что это была за трость — тяжелая, блестящая, сделанная из отполированного вручную дерева. У Чарли были веснушки и широкая заразительная улыбка. И Блейк помнил, что именно из-за Чарли он всегда попадал в передряги. Тут жила Минни Шорт, полоумная старуха, которая носила рубище, передвигалась странной шаркающей походкой и работала на полставки бухгалтером на лесопильне. Но лесопильня исчезла, а на ее месте стояло построенное из стекла и пластика здание агентства по найму леталок.

Блейк добрался до скамейки, стоявшей перед рестораном напротив банка, и тяжело опустился на нее. На улице было несколько человек; проходя мимо Блейка, они разглядывали его.

Он прекрасно себя чувствовал. Даже после трудной ночи в теле еще ощущались свежесть и сила. Возможно, из-за похищенной Мыслителем энергии.

Сняв с плеча мешок, Блейк положил его рядом с собой на скамью, потом откинул с лица капюшон.

Магазины и лавочки начали открываться. По улице с мягким урчанием проехала машина. Блейк читал вывески. Тут не было ни одной знакомой. Названия магазинов и имена их владельцев и управляющих изменились.

Окна над банком были украшены позолоченными надписями, сообщавшими, кто тут живет: Элвин Бэнк, доктор медицины; Г.-Г.Оливер, стоматолог; Райан Уилсон, поверенный; Дж.-Д.Лич, оптометрист; Вильям Смит…

Стоп! Райан Уилсон — вот оно! Имя, упомянутое в записке.

Там, на другой стороне улицы, находилась контора человека, сказавшего в записке, что он может сообщить нечто любопытное.

Часы над дверью банка показывали почти девять. Уилсон уже мог быть в конторе. Или вот-вот там появится. Если контора еще закрыта, Блейк может подождать его.

Он поднялся со скамьи и пересек улицу. Дверь, ведущая на лестницу, которая шла наверх, на этаж над банком, болталась на петлях, скрипела и стонала, когда Блейк открывал ее. Лесенка была крутая и темная, а коричневая краска перил вытерлась и облупилась. Контора Уилсона располагалась в самом конце коридора, дверь ее была открыта.

Блейк вошел в приемную, которая оказалась пустой. Во внутреннем кабинете сидел человек в рубахе с короткими рукавами и трудился над какими-то бумагами. Другие документы кипой лежали в корзинке на столе.

Человек поднял глаза:

— Входите, входите, — сказал он.

— Вы Райан Уилсон?

Человек кивнул:

— Моя секретарша еще не пришла. Чем могу быть полезен?

— Вы прислали мне записку. Мое имя — Эндрю Блейк.

Уилсон откинулся на стуле и воззрился на Блейка.

— Черт меня побери, — сказал он наконец. — Вот уж не чаял свидеться. Думал, вы исчезли навсегда.

Блейк озадаченно покачал головой.

— Вы видели утреннюю газету? — спросил Уилсон.

— Нет, — ответил Блейк, — не видел.

Человек потянулся к сложенной газете, лежавшей на углу стола, развернул ее и показал Блейку.

Заголовок кричал: «ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ЛИ ЧЕЛОВЕК СО ЗВЕЗД — ОБОРОТЕНЬ?» В подзаголовке сообщалось: «Охота на Блейка продолжается». Под «шапкой» Блейк увидел свою фотографию. Он почувствовал, как застывает лицо, но сумел сохранить бесстрастное выражение.

— Интересно, — сказал Блейк Уилсону. — Спасибо, что показали. Они уже объявили награду?

Уилсон резко взмахнул кистью руки, складывая газету, и положил ее обратно на угол стола.

— Вам надо всего-навсего набрать номер, — сказал Блейк. — Телефон больницы…

Уилсон покачал головой.

— Это не мое дело, — заявил он. — Мне все равно, кто вы.

— Даже если я оборотень?

— Даже если так, — отвечал Уилсон. — Вы можете повернуться и уйти, если желаете, а я продолжу работу. Но если вы хотите остаться, я вынужден задать вам пару вопросов. И если вы сумеете ответить на них…

— Вопросы?

— Да. Всего два.

Блейк заколебался.

— Я действую по поручению клиента, — сообщил ему Уилсон. — Клиента, который умер полтора столетия назад. Это дело переходило по наследству от одного поколения сотрудников этой юридической фирмы к другому. Ответственность за выполнение просьбы клиента принял на себя еще мой прапрадед.

Блейк замотал головой, стараясь разогнать туман в мыслях. Что-то тут было не так. Он понял это в тот миг, когда увидел городок.

— Ладно, — сказал он. — Валяйте, задавайте ваши вопросы.

Уилсон выдвинул ящик стола, вытащил из него два конверта. Один он отложил в сторону, второй вскрыл и извлек листок бумаги, который зашелестел, когда поверенный принялся разворачивать его.

Уилсон поднес листок к лицу и принялся рассматривать его.

— Хорошо, мистер Блейк, — сказал он. — Первый вопрос: как звали вашу учительницу в начальных классах?

— Ну, ее имя было, — проговорил Блейк, — ее имя было…

Ответ пришел почти сразу.

— Ее звали Джонс, — сказал он. — Мисс Джонс. Ада Джонс, кажется. Это было так давно.

Но как-то выходило, что все это было не так уж и давно. Он внезапно вспомнил, как она выглядела. Чопорная, похожая на старую деву, с вечно поджатыми губами и растрепанной прической. Она еще носила лиловую блузку. Как он мог забыть эту ее лиловую блузку?

— Хорошо, — сказал Уилсон. — А что вы и Чарли Брин сделали с арбузами Дикона Уотсона?

— Ну, мы… Эй, а как вы об этом-то узнали?

— Неважно, — сказал Уилсон. — Просто отвечайте на вопрос.

— Что ж, — сказал Блейк, — по-моему, это была жестокая проделка. Нам обоим потом было не по себе. Мы никому об этом не говорили. Чарли стащил у отца шприц: его старик, как вы, верно, знаете, был доктором…

— Я ничего не знаю, — ответил Уилсон.

— Ну, в общем, взяли мы шприц. У нас был кувшин керосина, и мы впрыснули керосин во все арбузы. Понемножку, как вы понимаете. Ровно столько, сколько нужно, чтобы у арбузов появился странный привкус.

Уилсон положил листок и взял второй конверт.

— Вы сдали экзамен, — сказал он. — Надо думать, это принадлежит вам.

Он вручил конверт Блейку.

Блейк взял его и увидел на лицевой стороне надпись, сделанную, судя по всему, трясущейся рукой глубокого старца. Чернила до того выцвели, что стали бледно-коричневыми.

Надпись гласила: «Человеку, которому принадлежит мой разум». Строкой ниже виднелась подпись: Теодор Робертс.

Рука Блейка дрогнула, и он опустил ее, все еще сжимая в пальцах конверт. Блейк попытался унять дрожь.

Теперь он знал. Теперь он снова знал. К нему вернулось все — все то, что было забыто, все лица и личности.

— Это я, — сказал он, с трудом шевеля застывшими губами. — Это был я. Тедди Робертс. Я не Эндрю Блейк.

26

Передние ворота, чугунные и массивные, были заперты, он вошел через здание и обнаружил посыпанную гравием тропинку, конторы змейкой поднималась вверх по склону. Внизу лежал городок Уиллоу-Гроув, а здесь, под покосившимися замшелыми надгробьями, обрамленными соснами и старинной чугунной оградой, покоились старики, которые были молодыми людьми во времена его детства.

— Ступайте по левой дорожке, — сказал Уилсон. — Ваш семейный участок на полпути к вершине холма, с правой стороны. Но, знаете ли, Теодор не совсем мертв. Он помещен в Банк Разумов, и еще он в вас. Здесь только его тело. Хотя я этого не понимаю.

— Я тоже, — сказал Блейк, — но думаю, мне надо сходить.

И он двинулся в путь, карабкаясь по крутой, неровной, почти не хоженой тропинке вверх к воротам кладбища. По дороге ему пришло в голову, что во всем городке самым знакомым местом ему показалось именно кладбище. Сосны вдоль внутренней стороны чугунной решетки выглядели выше, чем он помнил, и даже при ярком дневном свете были более темными и мрачными, чем он мог предположить. В их тяжелой хвое стонал ветер, и эти звуки походили на погребальную песню из воспоминаний детства.

Письмо было подписано именем Теодор. Но нет, тогда он был не Теодор, а Тедди. Маленький Тедди Робертс, и позже тоже Тедди Робертс, молодой физик с дипломами технологических институтов Калифорнии и Массачусетса, которому Вселенная представлялась блестящим совершенным механизмом, требующим объяснения. Теодор появится позже — доктор Теодор Робертс, старый грузный человек с медленной походкой, нудным голосом и седой головой. Того человека, сказал себе Блейк, он не знал и никогда не узнает. Потому что его разум, разум, нанесенный на его синтетический мозг в его синтетическом теле, был разумом Тедди Робертса.

Теперь, чтобы поговорить с Тедди Робертсом, надо было лишь снять трубку, набрать номер Банка Разумов и назвать себя. И немного погодя, возможно, раздастся голос, и голос этот будет говорить от имени разума Теодора Робертса. Не самого человека, чей голос умер вместе с ним; и не разума Тедди Робертса — более пожилого, более мудрого, более уравновешенного разума, в который должен был вырасти разум Тедди Робертса. Но это бессмысленно, подумал он, это будет разговор двух незнакомцев. Или нет? Ведь письмо ему оставил не Тедди, а Теодор, и послание выводила слабая, трясущаяся рука старика.

Может ли разум выступать от имени человека? Или разум есть нечто отдельное, самостоятельное? Какую часть человека составляет разум, а какую — тело? И в какой степени человека представлял он сам, когда в качестве элементарной человеческой субстанции находился в теле Охотника? Или в теле Мыслителя? Видимо, в меньшей, поскольку Мыслитель столь далек от каких-либо известных человеческих понятий — биологический преобразователь энергии с системой восприятия, отличной от человеческих чувств, и логико-инстинктивно-рассудочным блоком, заменяющим разум.

Пройдя через заднюю калитку, он остановился в тени сосен. На вершине холма среди замшелых гранитных плит в тишине солнечного утра работал человек, и яркие блики вспыхивали на его инструменте.

Сразу за калиткой стояла церквушка, сияя в сени зеленых сосен белизной дощатых стен и тщетно пытаясь дотянуться колокольней до уровня деревьев. Дверь часовни была открыта, и Блейк заметил, что внутри горит мягкий свет.

Медленным шагом Блейк миновал церковь и направился вверх по дорожке. Хрустел и перекатывался под ногами гравий. «На полпути справа». Когда он добрался до указанного места, то увидел камень с надписью, которая возвещала миру, что здесь покоится тело Теодора Робертса.

Сомнения охватили Блейка.

Зачем он сюда пришел?

Затем, чтобы посетить место, где похоронено его тело, — нет, не его, а человека, чей разум он носит в себе.

А если тот разум еще жив, если живы сразу оба разума — какое значение имеет тело? Оно не более чем корпус, и его смерть не должна вызывать сожаления, а место захоронения не играет никакой роли.

Он повернулся и медленно пошел обратно к калитке. У часовни задержался, разглядывая лежащий внизу город через решетку ворот.

Блейк знал, что вернуться в город он пока не готов, — и неизвестно, будет ли готов когда-либо. Потому что тогда ему придется решать, что делать дальше. А он не знал этого. Не имел ни малейшего представления.

Блейк повернулся, подошел к порогу церкви и уселся на ступеньку.

И действительно, что теперь делать? — подумал он. Как ему поступить?

Теперь Блейк наконец узнал все про себя, и убегать больше нет надобности. Он обрел почву под ногами, но почва эта оказалась слишком зыбкой.

Блейк сунул руку в карман туники и достал письмо. Развернул и здесь же, на пороге церкви, снова перечитал его:

«Мой дорогой сэр! Сожалею, что приходится обращаться к Вам в этой странной и нелепой форме. Я перебрал другие варианты обращения, но ни один из них не звучит, как хотелось бы. Поэтому остается воспользоваться таким, которое, несмотря на внешнюю официальность, по крайней мере, исполнено достоинства. К настоящему моменту Вы, конечно, уже разобрались, кто есть я, а кто Вы, так что нет необходимости вдаваться в объяснения по поводу наших взаимоотношений, которые, на мой взгляд, не имеют аналогов в истории Земли и несколько необычны для нас обоих. Все эти годы меня не покидала надежда, что однажды Вы возвратитесь, и тогда мы сможем посидеть вдвоем, быть может, и провести несколько приятных часов, сравнивая наши наблюдения. Теперь, однако, я начал сомневаться, что Вы вернетесь. Ваше отсутствие слишком затянулось, и я боюсь, могло случиться нечто такое, что помешало Вашему возвращению. Но даже если оно и произойдет, то я смогу Вас встретить, только если пройдет совсем немного времени, поскольку дни мои на исходе.

Я пишу, что жизнь моя заканчивается, и все же это не совсем верно. Жизнь кончается для меня как физического объекта. Однако разум мой продолжит существование в Хранилище Разумов, один среди многих, способный функционировать независимо или в сотрудничестве с другими находящимися там разумами в качестве своеобразной консультативной коллегии.

Должен признаться, я не сразу решился принять это предложение. Несомненно, мне оказали высокую честь, остановив выбор именно на мне, и тем не менее, даже дав уже согласие, я не уверен в мудрости совершаемого шага как с моей стороны, так и со стороны человечества. Я не убежден, что человек способен достаточно уютно чувствовать себя, сохранившись в виде разума, и, кроме того, опасаюсь, что со временем человечество может оказаться в чрезмерной зависимости от сконцентрированной мудрости и знаний, собранных в так называемом Банке Разумов. Да, Банк может принести пользу, если мы останемся, как сегодня, только консультативным советом, который рассматривает различные вопросы и выдает рекомендации. Но если люди когда-нибудь станут полагаться на одну лишь мудрость прошлого, прославляя или обожествляя ее, поклоняясь ей и не веря в мудрость своего настоящего, то мы превратимся в помеху.

Я не знаю, почему пишу Вам это. Возможно, потому, что, кроме Вас, мне писать некому. Ведь в значительной мере Вы — это и есть я.

Как странно, что одному человеку выпало в жизни принимать дважды настолько схожие решения. Все те сомнения, которые обуревают меня теперь, мне уже пришлось испытать, когда я оказался в числе тех, чей разум предлагалось наложить на Ваш мозг. Мне казалось, что можно было подобрать разум, более пригодный для Вас, чем мой. Мои склонности и предубеждения могли оказать Вам плохую услугу. Это же соображение беспокоит меня до сих пор: пригодился ли Вам или подвел Вас мой разум?

Если человек размышляет над подобными вопросами, это свидетельствует о том, что в своем развитии от простого животного он проделал действительно значительный путь. Я много раз задумывался, не слишком ли далеко мы зашли, не завело ли нас наше интеллектуальное тщеславие в запретную зону. Но такие мысли стали посещать меня сравнительно недавно. И, как на плод сомнений стареющего человека, на них не следует обращать внимания.

Мое письмо, наверное, кажется Вам сбивчивым и не существенным. Однако, если Вы наберетесь еще немного терпения, я попытаюсь подойти к сути, ради которой это письмо написано.

Все эти годы я думал о Вас, не зная, живы ли Вы, и, если живы, где Вы и когда вернетесь. Полагаю, что к настоящему моменту Вы поняли, что некоторые, а может быть, даже многие из тех, кто Вас изготовил, рассматривали Вас как задачу из области биохимии, не более. Думаю также, что за долгие годы Вы свыклись с этим и поэтому не обидитесь на прямоту моих слов.

Что касается меня, то я всегда считал Вас собратом по людскому племени, практически таким же человеком, как я сам. В семье, как Вам известно, я остался единственным ребенком. И мне часто казалось, что в Вас я вижу того брата, которого никогда не имел. Но истину я осознал позднее. Она заключается в том, что Вы не брат мне. Вы мне значительно ближе, чем брат. Вы мое второе Я, но ни в коей мере не вторичное, а равное во всех отношениях. И это письмо я пишу в надежде на то, что, если Вы вернетесь, Вы захотите связаться со мной, даже если физически я буду мертв. Меня очень интересуют Ваши дела и мысли. Мне кажется, что, побывав там, где Вы побывали в своем профессиональном качестве, Вы могли прийти к весьма любопытным и содержательным оценкам и взглядам.

Станете ли Вы связываться со мной или нет, решать Вам. И как бы мне ни хотелось поговорить с Вами, я не совсем убежден, что нам следует это делать. Оставляю это целиком на Ваше усмотрение в полной уверенности, что Вы примете наиболее целесообразное решение. Я же в настоящий момент усиленно размышляю над тем, стоит ли постоянно поддерживать существование одного человеческого разума. Мне видится, что, хотя разум является главным в человеческом существе, человек все же больше, чем толькоразум. Человек — это не только рассудок, но и память, и способность усваивать факты и вырабатывать оценки. Может ли он сориентироваться в той невероятной стране, в которой оказывается, когда выживает один лишь разум? Возможно, он останется человеком, но тогда возникает вопрос о степени его человечности. Превращается ли он в нечто большее или нечто меньшее, нежели человек?

Ну что ж, если Вы сочтете, что нам следует побеседовать, Вы поделитесь со мной своими мыслями по этому поводу. Однако, если Вы полагаете, что нам лучше не встречаться, и я об этом как-то узнаю, то, заверяю Вас, у меня не будет обиды. И в этом случае пусть с Вами останутся всегда мои наилучшие пожелания и любовь.

Искренне Ваш Теодор Робертс».

Блейк сложил письмо, засунул его обратно в карман туники.

Все еще Эндрю Блейк, подумал он, а не Теодор Робертс. Может быть, Тедди Робертс, но Теодор Робертс — никогда.

Допустим, он сядет за телефон и наберет номер Банка Разумов. Что делать, когда ответит Теодор Робертс? Что сказать? Ему нечего предложить. Это будет встреча двух людей, которые в равной степени нуждаются в помощи и ждут помощи друг от друга, не умея ее оказать.

Можно будет сказать: я оборотень — так меня называют в газетах. Только отчасти человек, не более, чем на треть. На остальные две трети я нечто такое, о чем ты никогда не слышал, а если бы услышал, то не поверил бы. Я уже больше не человек, и мне нет места на всей Земле. Я не знаю, кто я. Я чудовище, урод и всякому, к кому я прикоснусь, причиняю одну лишь боль.

Да, это верно. Он причиняет боль всякому, с кем встречается. Элин Гортон — она поцеловала его, девушка, которую он мог бы полюбить и, возможно, уже полюбил. Но ведь любить может лишь человеческая его часть, только треть его. А это причинит боль ее отцу, замечательному старику с негнущейся спиной и несгибаемыми принципами. И причинит неприятности молодому доктору Даниэльсу, который первым стал его другом и какое-то время был его единственной поддержкой.

Он всем им мог причинить боль — и причинит, если только…

Вот оно. Если.

Необходимо что-то сделать, предпринять какое-то действие, но какое?

Медленно встав со ступенек, он направился было к воротам, затем повернулся и зашел в церковь, в боковой придел.

В помещении царили тишина и полумрак. Электрические канделябры, расставленные на аналое, терялись среди теней — слабый огонек костра в пустынной темноте покинутой всеми равнины.

Место для размышлений. Место, где можно придумать план действий, провести с самим собой тайное совещание. Тщательно проанализировать свое положение, взвесить ситуацию и определить следующий шаг.

Из придела Блейк перешел в центральную часть здания, к скамейкам. Но садиться не стал, а остался стоять, поддерживаемый окутавшей его сумеречной тишиной, которую скорее подчеркивал, чем нарушал, доносившийся снаружи мягкий шорох ветра в соснах.

Блейку стало ясно, что наступило время решать. Здесь он наконец оказался в той точке пространства и времени, откуда нет пути к отступлению. До этого он убегал, и в бегстве был смысл, но теперь эта простая реакция на обстоятельства утратила логику. Потому что убегать дальше некуда. Блейк достиг окончательного предела, и теперь, если продолжать бег, надо разобраться, куда бежать.

Здесь, в этом маленьком городке, он узнал о себе все, что можно было узнать, и город стал тупиком. Вся планета оказалась тупиком, и нет для него места на этой Земле, и среди людей тоже нет места.

Даже принадлежа Земле, Блейк не может претендовать на статус человека. Он гибрид, а не человек, нечто такое, что никогда не существовало прежде, но возникло в результате жутких проектов человечества. Команда из трех различных существ, обладающих возможностью и способностью решать, а может быть, и решить главную загадку Вселенной, но эта загадка не имеет прямого отношения ни к планете Земля, ни к жизненным формам, населяющим ее. И он здесь ничего не может сделать для этой планеты, как и она для него.

Возможно, на другой планете, бесцветной и безжизненной, где никто не будет мешать, на планете, где нет цивилизации и где ничто не отвлекает, Блейк сумеет осуществить свою миссию — как команда, а не как человек. Именно он, триединый.

Он вновь задумался над могуществом этих трех разумов, соединенных нечаянным и неожиданным поворотом событий, которые породил человеческий разум, — сила и красота, чудо и ужас. И содрогнулся перед осознанием того, что на Земле, возможно, был создан инструмент, поправший любые понятия цели и смысла, на поиски которых во Вселенной ему предстоит пуститься.

Вероятно, со временем все три разума сольются в один, и, когда это произойдет, вклад человека в нем перестанет иметь значение, поскольку не будет более существовать. А тогда лопнут, разорвутся нити, связывающие его с планетой по имени Земля и с расой обитающих на ней двуногих существ, и он станет свободным. Тогда, сказал себе Блейк, он сможет расслабиться, забыть. И когда забудет, когда из него исчезнет человеческое, тогда Блейк сможет отнестись к силе и возможностям множественного разума как к чему-то вполне обыденному. Ибо интеллект человека, каким бы развитым он ни был, чрезвычайно ограничен. Он поражается чудесам и страшится цельного восприятия Вселенной. И все же, несмотря на ограниченность, человеческий разум дает ощущение безопасности, тепла, уюта.

Блейк перерос человека в себе, и это было болезненно. От этого он чувствовал не только тепло и уют, но и слабость и пустоту.

Он сел на пол, обхватив себя руками. Даже этот крошечный кусочек пространства, подумал Блейк, даже эта комнатка, в которую он, сжавшись, втиснулся, — даже это место не принадлежит ему, а он не принадлежит этому месту. У него нет ничего. И сам Блейк — запутанное нечто, произведенное на свет случайным стечением обстоятельств. Этот мир никогда не предназначался для таких, как он. Он — непрошеный гость. Непрошеный, возможно, только применительно к этой планете, однако все еще упорно сидящий в нем человек никак не может отказаться от нее — и она оказывается единственным во всей Вселенной местом, которое имеет для него значение.

Не исключено, когда-нибудь Блейк стряхнет с себя человечность, но если это случится, то не раньше, чем через несколько тысяч лет. А сейчас это его Земля. Сейчас, а не через вечность — и Земля, и Вселенная.

Блейк ощутил теплую волну чужого сочувствия к себе, он смутно осознавал, откуда оно, и даже, несмотря на горечь и отчаяние, понял, что это западня, и закричал, силясь освободиться.

Блейк сопротивлялся как мог, но те двое все равно влекли его к себе в ловушку, он слышал их слова и мысли, которыми они обменивались между собой, и слова, с которыми они обращались к нему, хотя и не понимал их.

Их сочувствие оплело его, и они взяли его и крепко прижали к себе, и их инопланетная теплота окутала его тугим, защищающим от всех опасностей одеялом.

Он начал погружаться в негу забвения, и сгусток измучившей его агонии растаял, растворился в мире, где не было ничего, кроме троих — его и тех двух других, связанных воедино на вечные времена.

27

Промозглый и колючий декабрьский ветер завывал над землей, срывая последние бурые, сухие листья с дуба, который одиноко рос на середине склона холма. Рваные тучи мчались по небу, и ветер доносил запах скорого снегопада. У кладбищенских ворот стояли двое в синем; бледное зимнее солнце, на миг пробиваясь сквозь тучи, сверкало на начищенных пуговицах и стволах винтовок. Сбоку от ворот собралась горстка туристов, они смотрели через чугунную ограду на белую церквушку.

— Сегодня их немного, — сказал Райан Уилсон. — В хорошую погоду, особенно по выходным, сюда приходят целые толпы. Я это не очень одобряю, — продолжал он. — Там Теодор Робертс. Мне все равно, какое обличье он принимает. В любом случае это Теодор Робертс.

— Как я вижу, доктора Робертса высоко ценили в Уиллоу-Гроув, — сказала Элин.

— Это так, — отвечал Уилсон. — Из нас он был единственным, кому удалось завоевать известность. Городок гордится им.

— И все это вас возмущает?

— Не знаю, подходит ли тут слово «возмущение». Пока соблюдаются приличия, мы не возражаем. Но толпа нет-нет да и разгуляется. А мы этого не любим.

— Может быть, мне не стоило приезжать, — проговорила Элин. — Я долго раздумывала, и чем больше копалась в себе, тем сильнее чувствовала, что должна приехать.

— Вы были его другом, — с грустью сказал Уилсон. — Вы имеете право приходить к нему. Вряд ли у него было очень много друзей.

Люди потянулись от ворот вниз по склону холма.

— В такой день им и смотреть-то особенно не на что, — сказал Уилсон. — Вот они и не задерживаются. Одна только церковь. В хорошую погоду ее двери, разумеется, бывают открыты, и можно заглянуть внутрь, но и тогда мало что увидишь. Просто темная полоса. Но когда двери открыты, кажется, будто там что-то светится. Поначалу ничего не светилось и ничего не было видно. Словно смотришь в дырку прямо над полом. Все как шторами закрыто. Думаю, это какой-то экран. Но потом экран, или защита, или что там еще, постепенно исчез, и теперь можно увидеть, как эта штука светится.

— Они пропустят меня внутрь? — спросила Элин.

— Думаю, что да, — ответил Уилсон. — Я сообщу капитану. Нельзя упрекать Космическую Службу за такие строгие меры предосторожности. Вся ответственность за то, что там находится, лежит на них. Они начали этот проект двести лет назад. Того, что случилось, могло и не быть, если бы не проект «Оборотень».

Элин вздрогнула.

— Простите меня, — сказал Уилсон. — Я не должен был говорить так.

— Почему? — спросила она. — Как бы неприятно это ни было, его все так называют.

— Я рассказывал вам о том дне, когда он пришел в мою контору, — сказал Уилсон. — Это был молодой милый человек.

— Это был испуганный человек, бегущий от мира, — поправила его Элин. — Если б только он сказал мне…

— Возможно, тогда он не знал…

— Он знал, что попал в беду. Мы с сенатором помогли бы ему. И доктор Даниэльс помог бы.

— Он не хотел впутывать вас. В такие вещи друзей обычно не втягивают. А ему хотелось сохранить вашу дружбу. Более чем вероятно, что он боялся потерять ее, рассказав все вам.

— Да, я понимаю, он мог так рассуждать, — ответила Элин. — И я даже не пыталась заставить его поделиться со мной. Но я не хотела делать ему больно. Думала, что надо оставить ему шанс самому все узнать.

Толпа спустилась с холма, прошла мимо них и двинулась по дороге дальше.

Пирамида стояла слева перед рядами стульев. Она тускло поблескивала и излучала широкую, слегка пульсирующую полосу света.

— Не подходите слишком близко, — посоветовал капитан. — Вы можете испугать его.

Элин не ответила. Она смотрела на пирамиду. От ужаса и изумления, внушаемых этим странным предметом, к горлу подкатывал удушливый комок.

— Можно приблизиться еще на два-три ряда, — сказал капитан. — Но подходить вплотную нельзя. Мы же толком ничего не знаем о ней.

— Испугать? — переспросила Элин.

— Не знаю, — ответил капитан. — Уж так эта штука себя держит. Будто боится нас. Или просто не желает иметь с нами никаких дел. До недавнего времени было по-другому. Она была черной. Кусочек пустоты. Создала собственный мир и воздвигла вокруг него всевозможные защитные приспособления.

— А теперь он знает, что мы не причиним ему вреда?

— Ему?

— Эндрю Блейку, — пояснила она.

— Вы знали его, мисс? Так сказал мистер Уилсон.

— Я трижды встречалась с ним, — ответила она.

— Насчет того, знает ли он, что мы не причиним ему вреда, — проговорил капитан. — Возможно, в этом все дело. Кое-кто из ученых так думает. Многие пытались изучать эту штуку… простите мисс Гортон, изучать его. Но далеко продвинуться им не удалось. У них почти нет материала для работы.

— Они уверены? — спросила Элин. — Они уверены, что это Эндрю Блейк?

— Там, под пирамидой, — сказал ей капитан. — У ее основания с правой стороны.

— Туника! — воскликнула она. — Та самая, что я дала ему!

— Да, туника, которая была на нем. Вот она, на полу. Один только краешек торчит. Не отходите от меня слишком далеко, — предупредил капитан. — Не приближайтесь к нему.

Элин сделала еще шаг и остановилась. Глупо, подумала она. Если Эндрю здесь, он знает, знает, что это я, и не испугается. Знает, что я не принесла ему ничего, кроме своей любви.

Пирамида мягко пульсировала.

Но он может и не знать, раздумывала Элин. Может, Блейк укрылся здесь от всего мира. И если он это сделал, значит у него была причина.

Интересно, каково это — вдруг узнать, что твой разум — разум другого человека, разум, взятый взаймы, ибо собственного ты иметь не можешь, поскольку человек еще недостаточно изобретателен, чтобы создать разум? Его изобретательности хватит, чтобы сделать кости, плоть, мозг, но не создать разум. А насколько тяжелее, должно быть, знать, что ты часть двух других разумов — по меньшей мере двух?

— Капитан, — сказала она, — а ученым известно, сколько там разумов? Их может быть больше трех?

— Кажется, они так и не пришли к общему мнению, — ответил он. — На сегодняшний день положение таково, что их может быть сколько угодно.

Сколько угодно, подумала Элин. Это — вместилище бесконечно большого числа разумов. Всей мысли Вселенной.

— Я здесь, — беззвучно сказала она существу, бывшему некогда Эндрю Блейком. — Разве ты не видишь, что я здесь? Если я буду нужна тебе, если ты когда-нибудь снова превратишься в человека…

Но почему Блейк должен опять превращаться в человека? Может быть, он превратился в эту пирамиду как раз потому, что ему не надо быть человеком? Не надо общаться с родом людским, частью которого он не может стать?

Она повернулась и неуверенно шагнула к выходу из церкви, потом снова вернулась назад. Пирамида мягко светилась, она казалась такой спокойной и прочной и вместе с тем такой отрешенной, что у Элин перехватило горло, а глаза наполнились слезами.

Я не заплачу, зло сказала она себе. Кого мне оплакивать? Эндрю Блейка? Себя? Спятившее человечество?

Он не мертв, думала она. Но это, быть может, хуже смерти. Будь он мертвым человеком, она могла бы уйти. Могла бы сказать: «Прощай».

Однажды Блейк обратился к ней за помощью. Теперь она уже не в силах помочь ему. Люди не в силах помочь ему. Вероятно, подумалось ей, он уже недоступен для человечества.

Она снова повернулась.

— Я пойду, — сказала она. — Капитан, прошу вас, идите рядом со мной.

28

Там было все. Громадные черные башни, вросшие в гранитную оболочку планеты, тянулись к небесам. Без движения застыла во времени зеленая, окруженная деревьями поляна, и какие-то животные резвились на ее цветочном ковре. Над пурпурным, испещренным пятнами пены морем возвышались воздушные завитки спирали бледно-розового сооружения. А по огромному, иссушенному жарой плато торчали во все стороны горчичные купола, в которых обитали разумы-отшельники. И не только купола — не только их изображения, перехваченные со звезд, которые ледяными кристаллами раскинулись по небосводу над планетой песчаных и снежных дюн, — но и мысли, идеи и понятия, приставшие к изображениям, как комья земли пристают к выдернутым корням.

Мысли и понятия эти в большинстве своем были всего лишь отдельными, не связанными друг с другом частицами, но каждая из них могла послужить трамплином к решению логической задачи, задачи, которая поражает, а порой и пугает своей сложностью. И все же кусочки информации один за другим вставали на место и, единожды опознанные, стирались из активного восприятия, но каждый в любой момент можно было вызвать из каталога и восстановить.

Работа доставляла ему удовлетворение и радость, и это беспокоило его. Он ничего не имел против удовлетворения, но вот радость — это было плохо. Ощущение, которого раньше Мыслитель никогда не испытывал и которое не должен был испытывать теперь; нечто ему чуждое — эмоции. А эмоциям нет места, если хочешь достичь оптимальных результатов, думал он, с раздражением пытаясь истребить в себе радость.

Это как заразная болезнь, сказал себе Мыслитель. И заразился он ею от Оборотня. И еще, возможно, от Охотника — существа, мягко говоря, весьма нестабильного. Теперь ему следует поостеречься: радость — уже достаточно скверно, но от этих двоих можно заразиться и другими аналогичными эмоциями, которые окажутся еще хуже.

Он освободился от радости, выставил охрану против других опасностей и продолжал работу, дробя мысли и понятия до мельчайших составляющих, до формул, аксиом и символов, при этом следя за тем, чтобы в процессе не потерялась их суть, потому что суть понадобится позже.

Время от времени ему встречались обрывки информации, в которых явно что-то крылось, их следовало пометить и отложить, чтобы затем поразмыслить над ними или подождать, пока не появятся дополнительные данные. В целом выстраивалась достаточно прочная логическая основа, но при слишком дальних экстраполяциях увеличивались значения погрешности, и для корректировки требовались новые данные. Столько скользких мест на пути, на каждом шагу ловушки. Продвижение к решению требовало строжайшей дисциплины и постоянного самоконтроля, чтобы полностью исключить из процесса понятие собственного Я. И именно поэтому, подумал он, столь нежелательно влияние радости.

Взять, например, материал, из которого сделана черная башня. Настолько тонкий, что непонятно, как он выдерживает даже собственный вес, не говоря уже о весе других конструкций. Информация об этом была четкой и убедительной. Но в ней проглядывало и кое-что другое: намек на нейтроны, спрессованные столь плотно, что материал приобрел характеристики металла, и удерживаемые в этом состоянии силой, не имеющей определения. В намеке присутствовало время, но является ли время силой? Временной сдвиг, может быть. Время, силящееся занять свое законное место в прошлом или будущем, вечно стремящееся к цели, недостижимой из за противодействия какого-то фантастического механизма, который разлаживает его ход?

А космические рыбаки, которые забрасывают сети в пространстве, процеживают кубические световые годы пустоты и отлавливают энергию, извергнутую в космос мириадами разъяренных солнц. А заодно — и планктон, состоящий из немыслимых вещей, которые когда-то либо двигались, либо жили в космосе, — мусор с необозримых космических пустырей. Причем никаких сведений о самих рыбаках, ни об их сетях, ни о том, как эти сети ловят энергию. Лишь мысль о рыбаках и их промысле. И не исключено, что это просто фантазия какого-нибудь затуманенного коллективного разума, чья то религия, вера или миф — или в самом деле существуют такие рыбаки?

Обрывки сведений, эти и многие другие, и еще один, настолько слабый, что отпечаток его почти не фиксировался — потому, быть может, что оно было поймано от звезды столь далекой, что даже приходящий от нее свет уставал от непомерного пути. Вселенский разум, говорилось в нем, и больше ничего. Что имелось в виду? Может быть, разум, объединяющий все мыслительные процессы. А может, разум, установивший закон и порядок, в соответствии с которым электрон начал вращаться вокруг ядра и запустил пульс причин и следствий, породивших галактики.

Так много всего в нескольких странных, интригующих обрывках информации. И это только начало. Урожай, снятый за ничтожный промежуток времени с одной лишь планеты. Но как все важно — каждый бит информации, каждый отложившийся на восприятии отпечаток. Всему должно быть найдено свое место в структурах законов и взаимосвязей, причин и следствий, действий и противодействий, из которых и слагается Вселенная.

Нужно лишь время. Составить мозаику помогут дополнительные данные и дополнительные логические ходы. Что касается времени, то о нем, как о факторе, можно не беспокоиться. Времени целая вечность.

Расположившись на полу церкви, Мыслитель ровно и мягко пульсировал: логический механизм, составляющий его разум, продвигался к универсальной истине.

29

Оборотень боролся изо всех сил. Он должен выбраться. Должен спастись. Он не может больше оставаться погребенным в этой черноте и тиши, в уюте и безопасности, которые обволокли и спеленали, поглотили его.

Оборотень не хотел борьбы. Он предпочел бы остаться там, где находился, и тем, чем был. Но что-то заставляло его бороться — что-то не внутри его, а снаружи — некое создание, или существо, или обстоятельство, которое звало и говорило, что оставаться нельзя, как бы он ни хотел остаться. Что-то еще надо было сделать, что-то надо было обязательно сделать, и задание это, каким бы оно ни было, выполнить мог только он.

— Спокойней, спокойней, — сказал Охотник. — Оставайся там, где ты есть, так будет лучше.

Снаружи? — удивился он. И вспомнил. Женское лицо, высокие сосны у ворот — другой мир, на который он смотрел будто бы через стену струящейся воды, далекий, расплывчатый, нереальный. Но Оборотень твердо знал, что тот мир существует.

— Вы заперли меня! — закричал он. — Отпустите сейчас же.

Но Мыслитель не обратил на него внимания. Он продолжал мыслить, всю свою энергию направив на бесчисленные осколки информации и фактов.

Силы его и воля иссякли, и Оборотень погрузился во тьму.

— Охотник, — позвал он.

— Не мешай, — сказал Охотник. — Мыслитель работает.

Он затих в бессильной злости, сердясь безмолвно, мысленно. Но от злости не было толку.

Я с ними так не обращался, сказал он себе. Я всегда их слушал, когда воплощались в меня.

Он лежал расслабившись, наслаждаясь покоем и тишиной, и думал, что так, возможно, лучше. Есть ли еще в чем-либо смысл? Есть ли смысл в Земле? Вот оно — Земля! Земля и человечество. И в том, и в другом есть смысл. Может, не для Охотника или Мыслителя — хотя то, что имеет смысл для одного, имеет смысл и для всех троих.

Он слабо шевельнулся, но высвободиться не было ни сил, ни, судя по всему, воли.

И снова Оборотень лег и затих, набираясь сил и терпения.

Они делают это ради него, сказал он себе. Они вышли, и укрыли его в час тревоги, и теперь держат, прижав к себе, чтобы он поправился и окреп.

Оборотень попытался вызвать ту самую тревогу, надеясь, что обретет в ней силы и волю. Но он не мог вспомнить. Воспоминание оказалось уничтоженным, стертым. От него остались лишь закраины, за которые никак не удавалось ухватиться. И он свернулся клубочком, устраиваясь в темноте, и впустил в себя тишину; но даже теперь Оборотень знал, что все равно будет бороться за то, чтобы вновь освободиться, — пусть надежда слаба, и скорее всего он проиграет, но будет пытаться снова и снова, потому что какая-то не совсем понятная, но неодолимая сила не позволит ему сдаться.

Он тихо лежал и думал, как все это похоже на сон, когда снится, что взбираешься на гору и никак не достичь вершины или будто висишь на краю пропасти, пальцы постепенно соскальзывают, а затем бесконечное падение, исполненное страха и ожидания того, что вот вот рухнешь на дно, но удара о скалы все нет и нет…

Время и бессилие простирались перед ним, и само время было бессильно, он знал это, потому что знал все, что знал Мыслитель: время как фактор не играет никакой роли.

Оборотень попытался посмотреть на собственное положение под правильным углом, но оно никак не хотело принимать форму, соотносимую хоть с каким-либо углом зрения. Время — расплывчатое пятно, туманная дымка реальности, и сквозь туман приближается лицо — лицо, сперва для него ничего особого не значащее, но которое он в конце концов узнал, и, наконец, лицо, которое навеки запечатлелось в его памяти.

Губы шевельнулись в полумраке, и, хотя он не мог услышать слов, они тоже навеки отпечатались в его сознании:

«Когда сможешь, дай мне знать о себе».

Вот оно, подумал он. Надо дать ей знать. Она ждет и хочет услышать, что с ним произошло.

Оборотень рванулся вверх из мрака и тишины, сопровождаемый рокотом — яростным протестующим рокотом тех двух других.

Черные башни закружились в обступающей его темноте — вращающаяся чернота, которую можно почувствовать, но нельзя увидеть. И вдруг он увидел.

Блейк стоял в церкви, в полумраке, подсвеченном слабыми огнями люстры. Затем кто-то закричал, и он увидел, как к выходу через неф бежит солдат. Другой солдат растерянно замер.

— Капитан! Капитан! — орал бегущий. Второй солдат сделал короткий шаг вперед.

— Спокойно, дружок, — сказал Блейк. — Я никуда не ухожу.

Что-то путалось у него в ногах. Блейк взглянул вниз и увидел, что это его туника. Он переступил через нее, поднял и набросил на плечи.

Мужчина с нашивками на плечах пересек неф и остановился перед Блейком.

— Меня зовут капитан Сондерс, сэр, — представился он. — Космическая Служба. Мы охраняем вас.

— Охраняете или караулите? — спросил Блейк.

— Наверное, понемножку и того и другого, — чуть заметно ухмыльнувшись, ответил капитан. — Позвольте поздравить вас, сэр, с тем, что вы снова стали человеком.

— Ошибаетесь, — ответил Блейк, поплотней закутываясь в тунику. — И наверное, теперь вы уже знаете, в чем ваша ошибка. Вам должно быть известно, что я не человек — не совсем человек.

Может быть, подумал он, человеческое в нем лишь одно обличье. Хотя нет, этого мало, ведь его разрабатывали и строили как человека. Конечно, произошли определенные изменения, но Блейк не настолько изменился, чтобы стать нечеловеком. Он сделался нечеловеком ровно настолько, чтобы стать неприемлемым. Нечеловеком ровно настолько, чтобы человечество сочло его чудовищем, монстром.

— Мы ждали, — сказал капитан. — И надеялись…

— Сколько? — спросил Блейк.

— Почти год, — ответил капитан.

Целый год! — подумал Блейк. Ни за что бы не поверил. Казалось, прошло лишь несколько часов, не больше. А интересно, сколько его держали в центральных недрах общего разума, пока Оборотень понял, что должен освободиться? Или он понял это с самого начала, с той минуты, как Мыслитель подавил его? Ответ на это дать трудно. Время применительно к изолированному разуму, возможно, лишено всякого смысла и годится для измерения продолжительности не более, чем школьная линейка.

И все же времени прошло достаточно, по крайней мере для того, чтобы излечиться. Не было больше ни ужаса, ни режущей на куски агонии, теперь Блейк мог мириться с тем, что он в недостаточной степени человек и не может претендовать на место на Земле.

— И что теперь? — спросил он.

— Мне приказано, — ответил капитан, — сопроводить вас в Вашингтон, в штаб Космической Службы. Если к этому не будет препятствий.

— Препятствий не будет, — заверил его Блейк. — Я не собираюсь оказывать сопротивление.

— Я не вас имею в виду, — сказал капитан, — а толпу на улице.

— Что значит «толпу»? Какая такая толпа?

— На этот раз толпа поклоняющихся вам фанатиков. Дело в том, что возникли секты, которые, насколько мне известно, верят, будто вы пророк, посланный избавить человека от его греховности. А иногда собираются другие группы, объявившие вас исчадием… Извините, сэр, я забылся.

— А что, — поинтересовался Блейк, — эти группы, и те и другие, причиняют вам какие-нибудь хлопоты?

— Причиняют, сэр, — подтвердил капитан. — И иногда немалые. Поэтому мы должны выбраться отсюда незаметно.

— Но почему не выйти просто через ворота? И положить всему конец?

— Боюсь, что ситуация не столь проста, как вам кажется, — сказал капитан. — Буду с вами откровенен. Кроме нескольких наших людей, о том, что вы уйдете отсюда, не будет знать никто. По-прежнему будет стоять охрана и…

— Вы будете делать вид, что я все еще здесь?

— Да. Так мы избежим ненужных осложнений.

— Но когда-нибудь…

— Нет, — покачал головой капитан, — по крайней мере, не скоро, очень не скоро. Вас никто не увидит. А корабль уже ждет. Так что вы можете лететь, конечно, если хотите лететь.

— Спешите избавиться от меня?

— Может быть, — ответил капитан. — Но еще хотим дать вам возможность избавиться от нас.

30

Земля хочет избавиться от него. Возможно, она его боится. Возможно, он просто внушает ей отвращение. Мерзкий плод ее собственного честолюбия и фантазии, плод, который надо быстренько замести под половик. Ибо не осталось ему места на Земле и среди людей, и вместе с тем он был порождением человечества, а его существование стало возможным благодаря смекалке и хитроумию земных ученых.

Блейк раздумывал об этом, когда впервые удалился в церковь, и теперь, стоя у окна своей комнаты и глядя на улицы Вашингтона, он знал, что был прав и точно оценил реакцию человечества.

Хотя нельзя было определить, в какой степени эта реакция исходит непосредственно от людей Земли, а в какой — от чинуш Космической Службы. Для Службы он был давней ошибкой, просчетом планирования с далеко идущими последствиями. И чем быстрее от него избавятся, тем им будет лучше.

Блейк помнил, что на склоне холма за оградой кладбища была толпа, которая собралась, чтобы отдать дань уважения тому, чем он был в ее глазах. Зеваки? Разумеется. Верующие? Более чем вероятно. Люди, падкие на любые свежие сенсации, которыми можно заполнить пустоту жизни, но все равно люди, все равно человеческие существа, все равно человечество.

Блейк стоял и смотрел на залитые солнцем улицы Вашингтона, на редкие машины, сновавшие по проспекту, и ленивых пешеходов, слонявшихся под деревьями на тротуарах. Земля, думал он. Земля и люди, живущие на ней. У них есть работа, семьи, ради которых стоит спешить домой; у них есть домашнее хозяйство и увлечения, свои тревоги и маленькие торжества, друзья. Но это — зависимые люди. Интересно, мог бы он задумываться об этом, если бы сам был зависим, если бы в силу каких-то невообразимых обстоятельств человечество приняло его? Одному ему было не по себе. Блейк не воспринимал себя как одинокое существо, поскольку были и двое других, которые держались вместе, соединившись в том сгустке вещества, из которого состояло его тело.

Их не интересовало то, что он угодил в эмоциональный капкан, хотя там, в церкви, они и выказывали к этому интерес. То, что им самим были недоступны такие чувства, к делу не относилось.

Но удел изгоя, исход с Земли и скитания по Вселенной, доля парии — этого ему, наверное, не вынести.

Корабль ждал его, он был уже почти готов. И решать предстояло Блейку: он мог лететь или остаться. Хотя Космическая Служба ясно дала понять, что предпочла бы первое.

Да и что он приобретет, оставшись? Ничего. Разве что слабую надежду в один прекрасный день вновь обрести человечность.

А если он на это способен, хочет ли он этого?

В голове загудело: Блейк не находил ответа. И он стоял, со скучающим видом глядя в окно и почти не видя того, что творится на улице.

Стук в дверь заставил его обернуться.

Дверь открылась, и он увидел стоящего в коридоре охранника. Потом вошел какой-то человек, и Блейк не сразу узнал его. Но затем разглядел, кто это.

— Сенатор, — проговорил он, подходя к человеку, — вы очень любезны. Я не думал, что вы придете.

— А почему, собственно, я не должен был прийти? — спросил Гортон. — В вашей записке было сказано, что вы хотите поговорить со мной.

— Я не знал, захотите ли вы видеть меня, — произнес Блейк. — В конце концов, я, вероятно, внес свой вклад в исход референдума.

— Возможно, — согласился Гортон. — Стоун поступил в высшей степени неэтично, использовав вас в качестве негативного примера. Хотя я обязан отдать должное этому парню: использовал он вас великолепно.

— Мне очень жаль, — проговорил Блейк. — Это я и хотел вам сказать. Я бы приехал повидать вас, но, похоже, сейчас меня держат на коротком поводке.

— Ну-ну, — возразил сенатор. — Думается, у нас куда больше тем для беседы. Референдум и его результаты, как вы можете догадаться, довольно болезненный для меня предмет. Только позавчера я отослал им прошение об отставке. Откровенно говоря, мне понадобится время, чтобы привыкнуть к мысли, что я не сенатор.

— Может быть, присядете? — предложил Блейк. — Вон в то кресло, что ли. Я могу раздобыть немного коньяку.

— От всего сердца одобряю эту мысль, — сказал сенатор. — Уже достаточно поздно, можно начинать дневное возлияние. В тот раз, когда вы пришли к нам в дом, мы пили коньяк. Если память меня не подводит, бутылочка была особая.

Он сел в кресло и обвел глазами комнату.

— Должен заметить, что о вас неплохо заботятся, — заявил он. — По меньшей мере офицерские апартаменты.

— И страж у дверей, — добавил Блейк.

— Вероятно, они немного побаиваются вас.

— Наверное, но в этом нет нужды.

Блейк подошел к винному шкафчику, достал бутылку и два стакана. Потом он пересек комнату и уселся на кушетку лицом к Гортону.

— Как я понимаю, вы вот-вот покинете нас, — сказал сенатор. — Мне говорили, что корабль почти готов.

Блейк кивнул, разливая коньяк.

— Я немного размышлял об этом корабле, — сказал он. — Экипажа не будет. Я один на борту. Полная автоматика. Сделать такое всего за год…

— О, не за год, — возразил сенатор. — Разве никто не позаботился рассказать вам о корабле?

Блейк покачал головой:

— Меня кратко проинструктировали. Да, это точное слово: проинструктировали. Мне сказали, на какие рычаги нажимать, какие циферблаты крутить, чтобы попасть туда, куда я хочу попасть. Как работает система снабжения продуктами. Хозяйство корабля. Но это все. Разумеется, я спрашивал, но ответов у них, похоже, не было. Кажется, главная их цель — поскорее выпихнуть меня с Земли.

— Понимаю, — сказал сенатор. — Старые военные игры. Всякие там каналы и тому подобные штуки, наверное. И чуть-чуть этой их нелепой секретности.

Он поболтал коньяк в стакане и поднял глаза на Блейка.

— Если вы думаете, что это ловушка, не бойтесь. Это не так. Корабль будет делать все, что они обещают.

— Рад это слышать, сенатор.

— Корабль не строили. Его, можно сказать, вырастили. Он не сходил с чертежных досок в течение сорока лет или дольше. Конструкцию меняли множество раз, испытывали снова и снова, строили и разбирали, чтобы внести усовершенствования. Это была попытка создать идеальный корабль, понимаете? На него потрачены миллионы человеко-дней и миллиарды долларов. Корабль способен работать вечно, и человек может жить в нем вечно. Это единственное средство, способное помочь человеку, оснащенному так, как вы, уйти в космос и выполнить ту работу, для которой и строили корабль.

Блейк вздернул брови:

— Один вопрос, сенатор: зачем столько хлопот?

— Хлопот? Не понимаю.

— Послушайте — все, что вы говорите, верно. Это странное создание, о котором мы вели разговор, на треть состоящее из меня, способно летать по Вселенной на таком корабле и делать дело. Но какая будет отдача? Что сулит это человечеству? Может быть, вы верите, что когда-нибудь мы вернемся, преодолев расстояние в миллионы световых лет, и передадим вам все приобретенные знания?

— Не знаю, — сказал сенатор. — Может быть, так они и думают. Может быть, у вас достанет человечности вернуться.

— Сомневаюсь, сенатор.

— Что ж, — сказал тот, — не вижу большого смысла говорить об этом. Вдруг возвращение окажется невозможным, даже если вы захотите. Мы понимаем, сколько времени займет ваша работа, и человечество не настолько глупо, чтобы верить в свое вечное существование. К тому времени, когда вы получите ответ, нас может уже и не быть.

— Мы получим ответ. Если мы полетим, то получим его.

— Еще одно, — сказал сенатор. — Вам не приходило в голову, что человечество, быть может, способно дать вам возможность полететь в космос в поисках ответа, даже зная, что оно ничего на этом не выгадает? Зная, что где-то во Вселенной найдется некий разум, которому будет полезен ваш ответ и ваши знания?

— Об этом я не подумал, — сказал Блейк. — И я не убежден, что это так.

— Мы досадили вам, не правда ли?

— Не знаю, — ответил Блейк. — Не могу сказать, какие чувства я испытываю. Человек, который вернулся домой и которого сразу же пинком выпроваживают вон.

— Вы не обязаны покидать Землю. Я думал, вам самому этого хочется. Но если вам угодно остаться…

— Остаться? Зачем? — воскликнул Блейк. — Чтобы сидеть в красивой клетке и сполна пользоваться казенной добротой? Чтобы на меня пялили глаза и показывали пальцем? Чтобы дураки преклоняли колена возле этой клетки и молились, как там, в Уиллоу-Гроув?

— Наверное, это было бы довольно бессмысленно, — согласился Гортон. — Я имею в виду — остаться тут. В космосе у вас по крайней мере будет занятие, и…

— И еще одно, — прервал его Блейк. — Как получилось, что вы столько обо мне знаете? Как вы это раскопали? Как вычислили, в чем тут дело?

— Насколько я понимаю, при помощи дедукции, — ответил Гортон, — основанной на тщательных исследованиях и дотошных наблюдениях. Это не все. Но этого достаточно, чтобы понять, какими способностями вы обладаете и как можете их применить. Мы поняли, что такие способности не должны пропадать зря; надо было дать вам возможность использовать их. Кроме того, мы подозревали, что здесь, на Земле, вы их реализовать не сумеете. Тогда-то Космическая Служба и решила предоставить вам корабль.

— Вот, значит, к чему все сводится, — сказал Блейк. — Я должен выполнить задание, хочу я того или нет.

— По-моему, решать вам, — с холодком в голосе проговорил Гортон.

— Я на эту работу не напрашивался.

— Да, — согласился Гортон. — По-видимому, не напрашивались. Но вы можете обрести удовлетворение в ее заманчивости.

Они помолчали. Обоим было не по себе от того, что разговор принял такой оборот. Гортон допил коньяк и отставил стакан. Блейк потянулся за бутылкой.

— Нет, благодарю вас. Мне скоро идти. Но прежде я задам вам вопрос. Вот он: что вы рассчитываете там найти? И что вы уже знаете?

— Относительно того, что мы предполагаем найти, я не имею ни малейшего представления, — ответил Блейк. — Что мы уже знаем? Массу вещей, которые не сложишь в цельную картину.

Гортон тяжело поднялся. Движения его были скованными.

— Я должен идти, — сказал он. — Спасибо за коньяк.

— Сенатор, — проговорил Блейк, — я послал Элин письмо, а ответа нет.

— Да, я знаю, — сказал Гортон.

— Мне нужно повидаться с ней перед отлетом, сэр. Я хочу кое-что ей сказать.

— Мистер Блейк, — заявил Гортон, — моя дочь не желает ни видеть вас, ни говорить с вами.

Блейк медленно поднялся. Они стояли лицом к лицу.

— А причина? Вы можете сказать почему?

— Я думаю, что причина должна быть очевидна даже для вас, — ответил Гортон.

31

Тени уже заползли в комнату, а Блейк все сидел на кровати не шевелясь, и мысль его все крутилась вокруг одного-единственного беспощадного факта.

Элин не желала ни видеть его, ни говорить с ним, хотя она, чье лицо он запомнил навсегда, помогла ему вырваться из тьмы и покоя. Если сенатор сказал правду, все его усилия и борьба были напрасны. Лучше бы Блейк тогда остался там, где был, и залечивал бы раны, пока Мыслитель доведет до конца свои размышления и подсчеты. Но правду ли сказал сенатор? Может быть, он затаил на него обиду за роль, которую Блейк сыграл в поражении столь дорогой ему биоинженерной программы? И таким образом решил отплатить, хотя бы частично, за собственное разочарование?

Нет, это маловероятно, сказал себе Блейк. Сенатор — слишком искушенный политик, чтобы не отдавать себе отчета в том, что эта затея с биоинженерией была, мягко говоря, авантюрой и имела немного шансов на победу. И потом, во всем этом есть что-то странное. Поначалу Гортон был очень любезен и отмахнулся от упоминания о референдуме, а потом вдруг тон его сделался резким и холодным. Словно сенатор играл заранее продуманную роль — хотя такое предположение выглядит совершенно бессмысленным.

— Я восхищен тем, как ты держишься, — сказал Мыслитель. — Ни стонов, ни зубовного скрежета, ни вырывания волос.

— Да замолчи ты! — оборвал его Охотник.

— Но я попытался сделать комплимент, — возразил Мыслитель, — и оказать моральную поддержку. Он подходит к проблеме на высоком аналитическом уровне, без эмоциональных вспышек. Единственный способ найти решение в подобной ситуации.

При этом разумный компьютер мысленно вздохнул.

— Хотя я должен признать, — сказал он, — я не в состоянии разобраться в важности данной проблемы.

— Не обращай на него внимания, — посоветовал Охотник Блейку. — Я заранее принимаю любое твое решение. Если хочешь задержаться на этой планете, я согласен. Мы подождем.

— Ну, конечно, — подтвердил Мыслитель. — Какие вопросы? Что такое одна человеческая жизнь? Ты ведь не останешься здесь дольше одной человеческой жизни?

— Сэр, — обратилась к Блейку Комната, — вы позволите включить свет?

— Нет, — сказал Блейк. — Пока не надо.

— Но, сэр, уже темнеет.

— Я люблю темноту.

— Может быть, желаете поужинать?

— Нет, не сейчас, благодарю.

— Кухня готова выполнить любой ваш заказ.

— Чуть позже, — сказал Блейк. — Я еще не голоден.

Они сказали, что не возражают, если он решит остаться на Земле и попытается стать человеком. Но зачем?

— А почему бы не попробовать? — сказал Охотник. — Человек-женщина может передумать.

— Вряд ли, — сказал Блейк.

И в этом, конечно, было самое худшее: он знал, почему она не передумает, почему никогда не захочет иметь ничего общего с подобным ему существом.

Но дело было не только в Элин, хотя, Блейк знал, прежде всего именно в ней. Ему еще предстояло оборвать последние связи с человечеством, которое могло бы стать ему родным, с планетой, которая могла бы стать его первым и единственным домом, и теперь человеческая часть его сути не желала мириться с уготованным ей насилием, не хотела терять право первородства, не успев обрести его. И все это — дом, родина, родство — из-за своей недосягаемости где-то в глубине души становилось ему особенно дорогим.

Мягко звякнул колокольчик.

— Телефон, сэр, — сказала Комната.

Он протянул руку к телефону, щелкнул выключателем. Экран продолжал моргать.

— Вызов без видеопередачи, — объявил коммутатор. — Вы имеете право не отвечать.

— Ничего, — сказал Блейк. — Давайте. Мне все равно.

Голос — четкий, ледяной, лишенный всякой интонации — ровно произнес:

— С вами говорит разум Теодора Робертса. Вы Эндрю Блейк?

— Да, — сказал Блейк. — Как поживаете, доктор Робертс?

— Со мной все в порядке. Разве может быть иначе?

— Извините. Я забыл. Не подумал.

— Поскольку вы не связывались со мной, я решилнайти вас сам. Думаю, нам надо поговорить. Насколько мне известно, вы скоро улетаете.

— Корабль почти готов, — ответил Блейк.

— Путешествие за знаниями?

— Да, — подтвердил Блейк.

— Летите все трое?

— Да, все трое.

— С тех пор как я узнал о вашей ситуации, — сказал разум Теодора Робертса, — я об этом часто думаю. Несомненно, рано или поздно наступит день, когда вас станет не трое, а один.

— Я тоже так думаю, — сказал Блейк. — Но это произойдет очень не скоро.

— Время для вас не играет никакой роли, — сказал разум Теодора Робертса. — И для меня тоже. У вас бессмертное тело, которое можно разрушить только извне. А у меня тела нет вообще, и потому меня нельзя убить. Я могу умереть, только если испортится техника, содержащая мой разум.

Не имеет никакого значения и Земля. Мне кажется, вам необходимо признать этот факт. Земля — не более чем точка в пространстве, крохотная, ничтожная точка.

Если задуматься, в этой Вселенной так мало чего-либо, что действительно важно. Когда ты все просеешь через сито значительности, в ней останется только разум. Разум — общий знаменатель Вселенной.

— А человеческая раса? — спросил Блейк. — Человечество? Оно тоже не имеет значения?

— Человеческая раса, — ответил четкий, ледяной голос, — лишь мельчайшая частица разума. Не говоря уж об отдельном человеческом или каком ином существе.

— Но разве разум… — начал Блейк и остановился.

Бесполезно, сказал он себе, разве может понять другую точку зрения существо, с которым он разговаривает, — не человек, а бестелесный разум, находящийся в плену предрассудков своего мира не в меньшей степени, чем существо из плоти и крови — своего. Утраченный для физического бытия, он, наверное, хранит о нем столь же туманные воспоминания, как взрослый — о собственном младенчестве. Разум Теодора Робертса существует в одном измерении. Маленький мир с гибкими параметрами, в котором не происходит ничего вне рамок движения мысли.

— Вы что-то сказали — или хотели сказать?

— По-видимому, — произнес Блейк, пропуская вопрос, — вы говорите мне это затем…

— Я говорю вам это затем, — сказал Теодор Робертс, — что знаю, насколько вы утомлены и растеряны. А так как вы — часть моего Я…

— Я не часть вашего Я, — сказал Блейк. — Два столетия назад вы дали мне разум. С тех пор этот разум изменился. Он уже не ваш разум.

— Но я полагал… — начал Теодор Робертс.

— Я знаю. Очень любезно с вашей стороны. Но из этого ничего не выйдет. Я стою на собственных ногах. У меня нет выбора. В моем создании участвовало много людей, и я не могу разорвать себя на части, чтобы каждому вернуть долг, — вам, биологам, которые чертили проект, техникам, изготовившим кости, мясо, нервы…

Воцарилось молчание. Затем Блейк быстро произнес:

— Простите. Наверное, мне не следовало этого говорить. Мне не хотелось бы, чтобы вы обиделись.

— Я не обиделся, — сказал разум Теодора Робертса. — Напротив, вполне удовлетворен. Я могу теперь не беспокоиться о том, мешают ли вам мои склонности и предрассудки, которыми я вас наделил. Но я что-то разболтался. А мне надо еще сообщить вам нечто для вас важное. Таких, как вы, было двое. Был еще один искусственный человек, который полетел на другом корабле…

— Да, я слышал об этом, — сказал Блейк. — Я не раз задумывался — вам о нем что-то известно?

— Он вернулся, — сообщил разум Теодора Робертса. — Его доставили домой. Почти как вас…

— В состоянии анабиоза?

— Да. Но в отличие от вас, в своем корабле. Через несколько лет после запуска. Экипаж испугался происходящего и…

— То есть мой случай уже никого особенно не удивил?

— Думаю, что удивил. Никому не пришло в голову увязать вас со столь давними событиями. Да и не так уж много людей в Космослужбе знали об этом. О том, что вы можете оказаться вторым из тех двух, начали догадываться незадолго до вашего побега из клиники, после слушаний по биоинженерному проекту. Но вы исчезли раньше, чем они смогли что-либо предпринять.

— А тот, другой? Он все еще на Земле? Взаперти у Космослужбы?

— Сомневаюсь, — произнес разум Теодора Робертса. — Трудно сказать. Он исчез. Больше мне ничего не известно…

— Исчез! Вы хотите сказать, его убили!

— Я не знаю.

— Вы должны знать, черт побери! — закричал Блейк. — Отвечайте! Я сейчас пойду туда и все разнесу. Я найду его…

— Бесполезно, — сказал Теодор Робертс. — Его там нет. Больше нет.

— Но когда? Как давно?

— Много лет назад. Задолго до того, как вас обнаружили в космосе.

— Но откуда вам известно? Кто сказал вам…

— Нас здесь тысячи, — ответил Теодор Робертс. — Что знает один — доступно всем. Все обычно в курсе всего.

Блейк почувствовал, как его обдало леденящим дыханием бессилия. Тот, второй, исчез, сказал Теодор Робертс, и в его словах сомневаться не приходится. Но куда? Умер? Спрятался где-то? Снова отправлен в космос?

Второй искусственный человек, единственное во всей Вселенной другое существо, с которым его могло бы связать родство, — и теперь он исчез.

— Вы в этом уверены?

— Я в этом уверен, — подтвердил Теодор Робертс.

Немного помолчав, Робертс спросил:

— Так вы летите в космос? Решились?

— Да, — сказал Блейк. — Наверное, это единственное, что мне осталось. На Земле у меня ничего нет.

Да, он знал, на Земле у него ничего нет. Раз тот, второй, исчез, на Земле у него ничего не осталось. Элин Гортон отказалась с ним разговаривать, а ее отец, когда-то такой доброжелательный, вдруг сделался холодным и официальным, прощаясь с ним, и Теодор Робертс оказался колючим голосом, вещающим из одномерной пустоты.

— Когда вы возвратитесь, — сказал Теодор Робертс, — я еще буду здесь. Прошу вас, позвоните. Обещаете?

Если возвращусь, подумал Блейк. Если ты еще будешь здесь. Если кто-нибудь еще будет здесь. Если Земля заслуживает того, чтобы на нее возвращаться.

— Да, — сказал он. — Да, конечно. Я позвоню.

Он протянул руку и разъединил связь. И сидел так, не шевелясь, в безмолвной темноте, чувствуя, как Земля удаляется от него, уходит по все расширяющейся спирали и он остается один, совсем один.

32

Земля осталась позади. Солнце сделалось совсем маленьким, но все еще было Солнцем, а не одной звездой среди многих. Космический корабль падал вниз по длинному тоннелю гравитационных векторов, которые через некоторое время разгонят его до такой скорости, когда покажется, что у звезд смещаются орбиты и цвета.

Блейк сидел в кресле пилота и глядел на раскрывшуюся перед ним изогнутую прозрачность космоса. Здесь так тихо, подумал он, так тихо и покойно полное отсутствие каких-либо событий. Через пару часов он встанет, обойдет корабль и убедится, что все в порядке, хотя заранее знает, что все будет в порядке. В таком корабле ничего не может испортиться.

— Домой, — тихо произнес Охотник в сознании Блейка. — Я лечу домой.

— Но ненадолго, — напомнит ему Блейк. — Ровно настолько, чтобы собрать то, что ты не успел собрать. А затем снова в путь, туда, где ты сможешь получить новые данные с новых звезд.

И так снова и снова, подумал он, вечно в пути, собирая урожай со звезд, обрабатывая данные в биокомпьютере — разуме Мыслителя. Поиск, беспрестанный поиск намеков, свидетельств, косвенных указаний, которые позволят составить знание о Вселенной в схему, доступную пониманию. И что же они тогда поймут? Многое, наверное, о чем сейчас никто и не подозревает.

— Охотник ошибается, — сказал Мыслитель. — У нас нет дома. У нас не может быть дома. Оборотень это уже выяснил. Нам и не нужен дом, мы это поймем со временем.

— Корабль станет нашим домом, — сказал Блейк.

— Нет, не корабль. Если вам так уж надо считать что-то домом, то тогда это Вселенная. Наш дом — весь космос. Вся Вселенная.

Возможно, это как раз то, подумал Блейк, что попытался объяснить ему разум Теодора Робертса. Земля, он сказал, не более чем точка в пространстве. Это относится, конечно, и ко всем другим планетам, ко всем звездам — они лишь разбросанные в пустоте точки концентрации вещества и энергии. Разум, сказал Теодор Робертс, не энергия, но разум. Не будь разума, все это распыленное вещество, вся эта бурлящая энергия, вся эта пустота потеряла бы смысл. Только разум в состоянии обнять материю и энергию и вложить в них значимость.

И все же, подумал Блейк, хорошо бы иметь в такой пустоте свою стоянку, чтобы можно было указать, пусть только мысленно, на какой-то сгусток энергии и сказать: вот мой дом.

Он сидел в кресле, всматриваясь в космос и снова вспоминая тот момент в церкви, когда впервые осознал свою бездомность, — что у него нет и никогда не может быть родины, что, появившись на свет на Земле, он никогда не станет землянином, наделенным человеческим обличьем, никогда не сможет стать человеком. Но тогда же, теперь Блейк это понял, ему стало ясно и другое: какой бы он ни был бездомный, он не одинок и одиноким никогда не будет. У него есть еще те двое других, и еще у него есть Вселенная, и все идеи, все фантазии, все, что когда-либо рождала кипящая в ней разумная жизнь.

Земля могла бы стать его домом, подумал он; Блейк был вправе рассчитывать, что она станет его домом. Точка в пространстве, снова вспомнил он. Все правильно — Земля и есть крохотная точка в пространстве. Но какой бы крохотной она ни была, она нужна человеку как маяк, как основа координат. Вселенной недостаточно, потому что она слишком всеобъемлюща. Человек с Земли — в этом есть содержание, есть личность; но человек из Вселенной — это нечто, затерянное среди звезд.

Заслышав мягкий шелест шагов, Блейк вскочил с кресла и повернулся.

В дверном проеме стояла Элин Гортон.

Он было рванулся к ней, но вдруг застыл, остановился.

— Нет! — воскликнул он. — Нет! Ты не ведаешь, что творишь…

Заяц-безбилетник, подумал он. Смертный на бессмертном корабле. Но ведь она отказалась говорить со мной, она…

— Вовсе нет, — возразила она. — Я знаю, что делаю. Я там, где мое место.

— Андроид, — с горечью произнес он. — Копия. Игрушка, сделанная, чтобы меня осчастливить. В то время как настоящая Элин…

— Эндрю, — сказала она, — я и есть настоящая Элин.

Растерянным жестом он приподнял руки, и вдруг она оказалась в его объятиях, и Блейк прижал ее к себе, всем телом, до боли испытывая радость от того, что она здесь, что с ним рядом человек, причем человек, который ему так дорог.

— Но это невозможно, — качал он головой. — Ты просто не понимаешь. Я ведь не человек. И я не всегда такой, как сейчас. Я превращаюсь в других.

— Я знаю, — повторила она, подняв на него глаза. — Это ты не понимаешь. Я — тот второй, второй из нас.

— Тот второй был мужчина, — произнес он, чувствуя себя довольно глупо. — Он был…

— Не он. Она. Тем вторым была женщина.

Так вот оно в чем дело, ну конечно же, подумал он. Говоря «он», Теодор Робертс имел в виду «человек», а не мужчина или женщина, он просто не знал.

— Но Гортон? Разве ты не его дочь?

— Нет. У сенатора была дочь по имени Элин Гортон, но она умерла. Покончила жизнь самоубийством. При каких-то жутких и грязных обстоятельствах. Если бы это стало известно, карьера сенатора закончилась бы.

— И тогда ты…

— Именно. Но я об этом, естественно, ничего не знала. Сенатор узнал о моем существовании, когда начал раскапывать архивы программы «Оборотень». Увидев меня, он был поражен моим сходством с его дочерью. Конечно, я тогда находилась в анабиозе уже много лет. Выяснилось, что у нас с тобой, Эндрю, скверные характеры. Мы оказались совсем не такими, как они предполагали.

— Да, — согласился он, — я знаю. И теперь этому даже рад. Так ты все это время знала…

— Я узнала только недавно, — сказала она. — Видишь ли, сенатор держал Космослужбу в кулаке, а те делали все, чтобы сохранить в тайне историю с оборотнями. Поэтому, когда он пришел к ним вне себя от горя после смерти дочери, считая себя конченым человеком, ему отдали меня. Я считала себя его дочерью. Любила его, как отца. Конечно, перед этим меня подвергли всяким там гипнозам и обработкам, чтобы внушить мне, что я его дочь.

— Наверняка ему пришлось пустить в ход все свои связи, чтобы замять историю со смертью родной дочери и подменить ее тобой…

— Другому это не удалось бы, — с гордостью произнесла она. — Сенатор замечательный человек и чудесный отец, но в политике у него железная хватка.

— Ты любила его?

— Да, Эндрю, — кивнула она. — Во многих отношениях он для меня все еще отец. Даже представить невозможно, чего ему стоило сказать мне правду.

— А тебе? — спросил он. — Тебе это тоже кое-чего стоило.

— Разве ты не видишь, — сказала она, — что я не могла остаться. Я не могла остаться, зная правду. Как и тебя, меня ждала жизнь уродца, отщепенца, обреченного жить вечно. А что осталось бы у меня, когда умрет сенатор?

Блейк понимающе кивнул, думая о том, как те двое людей, два человека, принимали это решение.

— И потом, — добавила она, — мое место с тобой. Мне кажется, я поняла это сразу, когда ты, весь промокший и продрогший, забрел в тот старинный каменный дом.

— Но сенатор сказал мне…

— Что я не хочу тебя видеть, что я не хочу с тобой разговаривать.

— Но почему? — спросил он недоуменно. — Почему?

— У тебя пытались отбить охоту остаться, — объяснила она. — Было опасение, что ты не захочешь расстаться с Землей и откажешься лететь. Тебе старались внушить, что с Землей тебя ничего не связывает. И сенатор, и разум Теодора Робертса, и все остальные. Потому что мы должны были лететь. Мы с тобой посланцы Земли, дар, который Земля посылает Вселенной. Если населяющему Вселенную разуму, мыслящей жизни суждено когда-либо постичь то, что происходит, уже произошло, произойдет в будущем и какой во всем этом смысл, то мы с тобой можем помочь в этом.

— Так, значит, Земля все же наша родина? Земля не отреклась от нас…

— Конечно, нет, — сказала она. — Теперь тайна раскрыта, все о нас знают, и Земля гордится нами.

Он прижал ее к себе, зная, что теперь у него есть и всегда будет дом — планета Земля. И человечество всегда будет с ним, куда бы они ни полетели. Потому что они — продолжение человечества, его рука и разум, протянувшиеся к таинству вечности.

1

По Фаренгейту.

(обратно)

2

Домовой (англ.).

(обратно)

Оглавление

  • Джеймс Хэдли Чейз ЕСЛИ ВАМ ДОРОГА ЖИЗНЬ…
  •   Глава 1
  •   Глава 2
  •   Глава 3
  •   Глава 4
  •   Глава 5
  •   Глава 6
  •   Глава 7
  •   Глава 8
  • Валерий Привалихин ТАЁЖНЫЙ ДЕТЕКТИВ
  • Артур Конан Дойл ХИРУРГ С ГАСТЕРОВСКИХ БОЛОТ
  •   Глава I ПОЯВЛЕНИЕ НЕИЗВЕСТНОЙ ЖЕНЩИНЫ В КИРКБИ-МАЛЬХАУЗЕ
  •   Глава II Я НАПРАВЛЯЮСЬ К ГАСТЕРОВСКОМУ БОЛОТУ
  •   Глава III СЕРЫЙ ДОМИК В ЛОЩИНЕ
  •   Глава IV О ЧЕЛОВЕКЕ, ПРИШЕДШЕМ В НОЧИ
  • Песах Амнуэль И УСЛЫШАЛ ГОЛОС
  • Рей Бредбери ЛЕД И ПЛАМЯ
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  •   VIII
  •   IX
  •   ПОСЛЕСЛОВИЕ
  • Клиффорд Саймак ПРИНЦИП ОБОРОТНЯ
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  •   5
  •   6
  •   7
  •   8
  •   9
  •   10
  •   11
  •   12
  •   13
  •   14
  •   15
  •   16
  •   17
  •   18
  •   19
  •   20
  •   21
  •   22
  •   23
  •   24
  •   25
  •   26
  •   27
  •   28
  •   29
  •   30
  •   31
  •   32
  • *** Примечания ***