По следам сна [Герман Гессе] (fb2) читать онлайн

ГЕРМАН ГЕССЕ ПО СЛЕДАМ СНА

По следам сна Зарисовка

Жил-был человек, который занимался малопочтенным ремеслом сочинителя развлекательных книг, однако принадлежал к тому небольшому кругу литераторов, которые относились к своей работе с большой серьезностью и пользовались таким же уважением немногих почитателей, какое в былые времена, когда еще существовали поэзия и поэты, обыкновенно оказывалось только подлинным художникам. Этот литератор сочинял разного рода милые вещички, писал романы, рассказы и стихи и при этом изо всех сил старался делать свое дело как можно лучше. Однако ему редко случалось удовлетворить свое честолюбие, так как хотя он и считал себя человеком скромным, но совершал ошибку и самонадеянно сравнивал себя не со своими коллегами и современниками, а с поэтами прошедших эпох, то есть с теми, кто давно уже выдержал испытание временем; снова и снова он с болью замечал, что даже самая лучшая, самая удачная из когда-либо написанных им страниц далеко уступает самой неудачной фразе или самому неудачному стиху истинного художника. Досада его все нарастала, он не получал от своей работы никакого удовлетворения и если и сочинял время от времени какую-нибудь мелочишку, то делал это исключительно ради того, чтобы дать недовольству и душевному оскудению выход и выражение в форме горьких сетований по поводу своего времени и себя самого. Естественно, от этого ничего не менялось к лучшему. Иногда он пытался укрыться в волшебных садах чистой поэзии и воспевал в прекрасных образах красоту, прилежно воздавая должное природе, женщинам, дружбе, и в этих его сочинениях действительно была известная внутренняя музыка, имелось сходство с подлинными произведениями настоящих поэтов, они напоминали об этом, как иногда легкая влюбленность или растроганность напоминают деловому или светскому человеку о его блудной душе.

Однажды на исходе зимы или в преддверии весны этот писатель, который очень хотел быть истинным художником и которого иные даже почитали за такового, снова сидел за своим письменным столом. Он встал по обыкновению поздно, около полудня, проведя половину ночи за чтением, и теперь сидел, уставясь на лист бумаги, где накануне вечером он оборвал последнюю фразу. Там были умные вещи, изложенные гибким, изящным языком, попадались удачные находки, искусные описания, вспыхивали иногда яркие фейерверки мысли, звучало нежное чувство — и все же писателя разочаровали эти строки и страницы, отрешенно сидел он перед тем, что сочинял накануне, полный радости и воодушевления, что еще вчера походило на истинную поэзию, но за ночь снова превратилось в беллетристику, в убогую исписанную бумагу, потраченную без всякой пользы.

И снова в этот немного грустный полуденный час он задумался и вспомнил о том, о чем размышлял уже не раз, — а именно о странном трагикомизме своего положения, о нелепости тайных притязаний на истинную поэзию (ибо истинной поэзии в современной действительности не было и быть не могло), о неразумной ребячливости и тщете своего желания создать благодаря любви к старинной литературе, благодаря добротному образованию и тонкому пониманию подлинной поэзии нечто такое, что могло бы сравняться с этой поэзией или по крайней мере хотя бы сильно походить на нее (ибо он хорошо знал, что с помощью образования и подражания вообще ничего не может быть создано).

Он также почти наверняка знал и понимал, что безнадежное честолюбие и детские иллюзии — ни в коем случае не его личная, только ему присущая черта: каждый человек, даже внешне нормальный, даже кажущийся счастливым и удачливым, лелеет в себе это глупое и безнадежное самообольщение, каждый непрестанно стремится к чему-то недостижимому, и даже самый невзрачный видит себя в мечтах Адонисом, самый безголовый — мудрецом, самый бедный — Крезом. Более того, он почти наверняка знал, что и с высоко почитаемым идеалом «истинной поэзии» не все обстоит благополучно, что Гёте совершенно так же взирал на Гомера или Шекспира, как на нечто недосягаемое, как иной нынешний литератор взирает на Гёте, и что понятие «поэт» — всего лишь благородная абстракция, что Гомер и Шекспир тоже были только литераторами, талантливыми мастерами, которым удалось придать своим произведениям видимость надличного и вечного. Он почти наверняка знал все это — умные, мыслящие люди обязаны знать о таких само собой разумеющихся малоприятных вещах. Он знал или догадывался, что и какая-то часть его собственных писаний, быть может, произведет на читателей будущих времен впечатление «истинной поэзии», что будущие литераторы, быть может, станут с завистью смотреть на него и на его время как на золотой век, когда еще существовали истинные поэты, истинные чувства, настоящие люди, подлинная природа и подлинный дух. Ему было известно, что и осанистый бюргер эпохи бидермейер, и тучный обыватель средневекового города столь же сентиментально противопоставляли свое развращенное, испорченное время простодушному, наивному, счастливому прошлому и взирали на своих дедов и на то, как они жили, с той же смесью зависти и сожаления, с какой нынешние люди склонны рассматривать блаженные времена до изобретения паровой машины.

Все эти мысли были знакомы литератору, все эти истины были ему известны. Он знал: та же игра, то же жадное, благородное и безнадежное стремление к чему-то значительному, вечному, самоценному, побуждавшие его исписывать бумажные листы, побуждали к этому и других — генерала, министра, депутата, элегантную даму, ученика торговца. Все люди тем или иным способом, разумным или неразумным, стремились превзойти себя и добиться невозможного, воодушевляемые тайной мечтой, ослепленные блеском предшественников, тянущиеся к идеалам. Нет лейтенанта, который не мечтал бы выйти в Наполеоны, и нет Наполеона, который время от времени не чувствовал бы себя мартышкой, не воспринимал бы свои успехи как фишки в игре, а свои цели — как иллюзию. Нет человека, который бы не участвовал в этой пляске и в то же время так или иначе не догадывался о тщете своих усилий. Да, были совершенные, были бого-человеки, были Будда и Иисус, был Сократ. Но и они были совершенными и наделенными великой мудростью только одно-единственное мгновение — в момент смерти. Да и смерть их была не чем иным, как постижением конечного смысла, последним, наконец-то удавшимся актом самоотречения. И вполне вероятно, что это свойственно всякой смерти, вполне вероятно, что каждый умирающий — совершенен, ибо он не совершает больше ошибок и ни к чему не стремится, отрекается от себя, хочет стать ничем.

Такого рода мысли, какими бы бесхитростными они ни были, мешают человеку в его делах и стремлениях, мешают вести свою игру. Поэтому работа усердного писателя нисколько не продвинулась за этот час вперед. Не было ни одного слова, достойного быть запечатленным на бумаге, не было мысли, которой действительно стоило бы поделиться с другими. Нет, лучше не переводить бумагу, лучше сохранить листы чистыми.

С этим чувством литератор отложил перо и спрятал бумагу в ящик письменного стола; будь рядом камин, он бросил бы их в огонь. Ситуация была для него не нова, это было уже не раз пережитое им, не раз усмиренное и потому ставшее покладистым отчаяние. Он вымыл руки, надел пальто и шляпу и вышел из дома. Перемена места давно уже стала его испытанным лекарством, он знал, как вредно в таком настроении оставаться долго наедине с исписанными и чистыми листами в одном помещении. Лучше было выйти, подышать воздухом, поупражнять глаза разглядыванием уличных картинок. Навстречу могла попасться красивая женщина, он мог столкнуться с другом, стайка школьников или какая-нибудь необычная выставка в витрине могли натолкнуть его на другие мысли, могло случиться, что на перекрестке его переехал бы автомобиль кого-нибудь из сильных мира сего — газетного магната или богатого булочника; возможностей изменить положение, оказаться в новой ситуации было сколько угодно.

Медленно брел он, вдыхая влажный мартовский воздух, смотрел, как покачиваются кустики подснежников, растущие на унылых газонах перед доходными домами. Его потянуло в парк. Там он сел на освещенную солнцем скамейку под голыми деревьями и в этот теплый час ранней весны отдался игре чувств. Как мягко касался его щек воздух, как ярилось и кипело скрытым жаром солнце, как сурово и робко пахла земля, с какой игривой нежностью топали время от времени по усыпанным гравием дорожкам детские башмачки, как прелестно и сладкогласно пел в голых кустах дрозд. Да, все было прекрасно, весна, солнце, дети и дрозд радовали человека, как и многие тысячи лет до этого, а коли так, то почему бы и сегодня не попытаться сочинить славное стихотворение о весне, какие писались и пятьдесят, и сто лет назад? Но из этого ничего не вышло. Достаточно было вспомнить весеннюю песню Уланда (правда, вместе с музыкой Шуберта, вступительные такты которой были полны сказочным, пронизывающим и возбуждающим запахом весны), чтобы убедиться: подобные восхитительные вещи уже сочинены и современному поэту нет смысла подражать этим бесконечно совершенным, источающим блаженство творениям.

В тот момент, когда мысли поэта снова вознамерились повернуть на старую бесплодную дорогу, он зажмурился и сквозь узкую щелку полуприкрытых век заметил, причем не одними только глазами, легкое колыхание и мерцание, островки света, игру солнечных бликов и пятнистых теней, омытую светом голубизну неба, сверкающий хоровод стремительных отблесков, — так бывает, когда смотришь, зажмурившись, на солнце, но все было как-то по-особенному четко, драгоценно и неповторимо, все благодаря какому-то тайному смыслу превращалось из простого ощущения в душевное переживание. То, что сверкало обильными переливами лучей, двигалось, расплывалось, волновалось и било крыльями, рождалось не только из напора света извне, воспринималось не только глазами, нет, это была сама жизнь, порыв, идущий изнутри, зародившийся в душе, это была сама судьба. Таким видится мир поэтам, «ясновидцам», таким восхитительно-потрясающим представляется он тому, кого коснулся своим крылом Эрос. Исчезла мысль об Уланде, Шуберте и весенней песне, не было больше Уланда, не было поэзии, не было прошлого, все было только вечным мгновением, переживанием, внутренней, глубинной действительностью.

Отдавшись чуду, которое он переживал не раз, но к которому, как ему казалось, давно уже утратил способность, он несколько бесконечных мгновений парил в вечности, ощущая гармонию души и мира, чувствуя, что своим дыханием может управлять облаками, чувствуя, как обжигающим комом ворочается в его груди солнце.

Пока он смотрел перед собой, прикрыв глаза, погрузившись в удивительное переживание и наполовину отключившись от внешнего мира, так как знал, что блаженный поток льется изнутри, недалеко появилось нечто, привлекшее его внимание. Не сразу, постепенно он понял, что это ножки девочки, почти еще ребенка, ножки в башмачках из коричневой кожи; они уверенно и весело, нажимая на каблучки, топали по гравию дорожки. Башмачок из коричневой кожи, по-детски радостное мельканье подошвы, полоска шелкового чулка над нежной лодыжкой о чем-то напомнили писателю, внезапно наполнили его сердце и память каким-то важным переживанием, но он никак не мог припомнить — каким именно. Детский башмачок, детская ножка, детский чулок — какое ему дело до всего этого? Где ключ к загадке? Какой источник в его душе отозвался именно на этот образ среди миллионов других, возлюбил его, вобрал в себя, ощутил его привлекательность, его важность? Он широко открыл глаза, на мгновение увидел всего ребенка, восхитительное дитя, но тут же почувствовал, что это уже не тот образ, который имеет отношение к нему, важен для него; он снова сощурил глаза, оставив только узкую щелочку, сквозь которую были видны убегавшие ножки. Затем он плотно закрыл глаза и задумался над увиденным, чувствуя, что тут что-то есть, но не зная, что именно, терзаемый тщетными усилиями, осчастливленный тем, как глубоко всколыхнул его душу этот образ. Где-то, когда-то он уже видел эту ножку в коричневом башмачке, и она произвела на него сильное впечатление. Когда это было? О, должно быть, очень давно, в незапамятные времена — из таких далей, из такой немыслимой глубины смотрел на него этот образ, погруженный в бездонный колодец его памяти. Быть может, он носил его в себе, пока не обнаружил сегодня, с самого раннего детства, с той баснословной поры, воспоминания о которой расплылись и потеряли выразительность, их было трудно вызвать, и все же они были красочнее, нежнее, полнее всех позднейших наслоений памяти. Долго сидел он с закрытыми глазами и покачивал головой, в памяти мелькала то одна цепочка воспоминаний, то другая, но ни в одной не было ребенка, не было коричневого детского башмачка. Нет, ничего не вспоминалось, не имело смысла продолжать поиски. Как и всякий, кто роется в памяти, он никак не мог обнаружить то, что было совсем рядом, так как полагал, что предмет его поисков лежит где-то очень далеко, и потому видел все в искаженном свете. Но в тот самый момент, когда он отказался от своих попыток и уже готов был отбросить и забыть маленькое смешное переживание, родившееся из солнечных бликов, все повернулось по-иному и детский башмачок занял подобающее ему место. С глубоким вздохом писатель вдруг понял, что в его переполненном образами внутреннем мире детский башмачок находился не глубоко внизу, относился не к давним сокровищам, а был совершенно свежим и новым впечатлением. Ему показалось, что с этим ребенком он имел дело совсем недавно, что совсем недавно видел этот убегавший башмачок.

И вдруг он вспомнил. Ну да, конечно же, ребенок, которому принадлежал башмачок, был частью сна, приснившегося писателю прошлой ночью. Бог ты мой, как он мог это забыть? Он проснулся среди ночи, осчастливленный и потрясенный таинственной силой приснившегося ему сна, проснулся и почувствовал, что пережил нечто значительное и замечательное, — но вскоре снова погрузился в сон, и одного часа утреннего сна оказалось достаточно, чтобы вытравить из памяти это чудесное событие. И только сейчас, в эту секунду, разбуженный видом мелькнувшей перед ним детской ножки, он снова вспомнил об этом. Такими мимолетными, такими непрочными и целиком зависящими от случая оказались глубочайшие, удивительнейшие впечатления нашей души! Вот и сейчас ему никак не удавалось восстановить в памяти сон той ночи. Всплывали, чаще всего без всякой связи, только отдельные образы, то яркие и полные жизни, то серые и запыленные, уже начинающие расплываться. А какой это был прекрасный, глубокий, восхитительный сон! Как билось его сердце, когда он проснулся в первый раз среди ночи, — восторженно и робко, словно в праздники времен детства! Его переполняло жгучее чувство, что благодаря этому сну он пережил нечто возвышенное, важное, незабываемое, неотъемлемое от его жизни! И вот теперь, спустя всего несколько часов, осталась только эта частичка сна, осталось несколько уже поблекших образов и этот слабый отзвук в сердце — все остальное пропало, ушло, умерло!

В любом случае надо было спасать то немногое, что сохранилось в памяти. Писатель решил немедленно восстановить и как можно точнее записать все, что осталось от сна. Он тут же вынул из кармана записную книжку и набросал первые ключевые слова, чтобы потом восстановить ход и очертания всего сна, его главные линии. Но и это ему не удалось. Начало и конец сна были неразличимы, он не знал, куда поместить большинство из еще сохранившихся в памяти обрывков сновидения. Нет, надо все сделать по-другому. Сперва следовало спасти то, что уже имелось в наличии, запечатлеть еще не угасшие образы, в первую очередь детский башмачок, пока эти пугливые волшебные птички не разлетелись в разные стороны. Как могильщик пытается прочитать найденную на древнем камне надпись, опираясь на немногие еще различимые буквы и значки, так и писатель старался расшифровать свое сновидение, собирая его из сохранившихся обрывков.

Во сне ему привиделась девочка, странная, не сказать, чтобы красивая, но по-своему удивительная. Ей было лет тринадцать-четырнадцать, но она выглядела старше своего возраста. У нее было загорелое лицо. А глаза? Нет, глаз он не видел. Как ее звали? Неизвестно. Какое отношение имела она к нему, сновидцу? Стоп! Там был коричневый башмачок! Он видел, как этот башмачок движется вместе со своей парой, видел, как он танцует, выделывает па, па вальса-бостона. О, теперь он вспомнил очень многое. Надо начать сначала.

Итак: во сне он танцевал с удивительной, незнакомой, маленькой девочкой, почти ребенком с загорелым лицом, в башмачках из коричневой кожи — а не было ли и все остальное того же цвета? Каштановые волосы? Карие глаза? Коричневое платье? Нет, этого он уже не помнил, возможно, так все и было, но утверждать он не мог. Надо сохранить то, в чем не сомневаешься, что и впрямь удержалось в памяти, иначе все расплывется. Он уже начал догадываться, что эти потуги вспомнить сон заведут его далеко, что он вступил на долгий, бесконечный путь. И тут ему вспомнилась еще одна деталь.

Да, он танцевал с малышкой, или хотел танцевать, или должен был танцевать, и она — пока без него — сделала несколько быстрых, эластичных и восхитительно упругих танцевальных шагов. Или и он танцевал с ней? Нет. Нет, он не танцевал, он только хотел танцевать, во всяком случае, так было договорено, между ним и кем-то еще, что он будет танцевать с этой маленькой шатенкой. Но танцевать все же она начала без него, одна, он немного боялся или стеснялся этого танца, это был бостон, он танцевал его не очень хорошо. Тогда она начала танцевать одна, играючи, удивительно ритмично, старательно выписывая на ковре танцевальные фигуры своими маленькими ножками, обутыми в коричневые башмаки. Но почему не танцевал он? Или почему он первоначально хотел танцевать? Что это был за уговор? Этого он не мог вспомнить.

Но тут возник другой вопрос: на кого была похожа девочка, кого она напоминала? Долго и тщетно искал он ответ на этот вопрос, все снова показалось ему безнадежной затеей, на какое-то время его охватило нетерпение и раздражение, он уже хотел махнуть на все рукой. Но тут его снова осенило, мелькнул еще один силуэт. Малышка была похожа на его возлюбленную — о нет, сходства не было, он даже удивился, как мало она походила на нее, хотя и была ее сестрой. Стоп! Ее сестрой? Вся цепочка снова ярко вспыхнула и обозначилась, все обрело смысл, оказалось на своем месте. Он начал записывать сначала, влекомый внезапно выступающими на бумаге словами, восхищенный возвращением образов, которые считал потерянными.

Вот как это было: во сне он видел свою возлюбленную, Магду, и была она не в сварливом, недобром настроении, как в последнее время, а весьма приветливой, немного притихшей, спокойной и ласковой. Магда поздоровалась с ним с особенной нежностью, но без поцелуя, она протянула ему руку и сказала, что хочет наконец познакомить его со своей матерью и там, у матери, он увидит ее младшую сестру, которой предназначено стать позже его возлюбленной и женой. Сестра много моложе ее и очень любит танцевать, он быстро понравится ей, если сходит с ней на танцы.

Как прекрасна была Магда в этом сне! Как сияло в ее ясных глазах, на ее чистом лице, как благоухало в ее густых волосах все то особенное, милое, душевное и нежное, что так нравилось ему в ней в пору расцвета их любви.

Потом, во сне же, она повела его в дом, в свой дом, в дом своей матери и своего детства, в хоромы своей души, чтобы показать ему там свою красавицу сестру, он должен был познакомиться с ней и полюбить ее, ибо она была предназначена ему в возлюбленные. Он уже не помнил, как выглядел дом, помнил только прихожую, где ему пришлось ждать, мать тоже не попалась ему на глаза, в глубине он заметил только старуху, одетую в серое или черное платье, то ли бонну, то ли сиделку. Потом вошла малышка, сестра, восхитительное дитя, девочка лет десяти-одиннадцати, но на вид ей уже можно было дать все четырнадцать. Особенно по-детски выглядела ее ножка в коричневом башмачке, совершенно невинная, улыбчивая и неискушенная, совершенно не дамская и в то же время такая женственная! Девочка приветливо с ним поздоровалась, и с этого момента Магда исчезла, осталась только ее сестра. Вспомнив о совете Магды, он предложил ей потанцевать. Вся засияв, она тут же кивнула и, не колеблясь, стала танцевать, одна, он не решился обнять ее за талию и последовать за ней, во-первых, потому, что она была так прекрасна и совершенна в своем детском танце, и, во-вторых, потому, что танцевала она бостон, а он в этом танце чувствовал себя неуверенно.

В самый разгар своих усилий оживить силуэт сна литератор на мгновение самому себе показался смешным. Ему пришло в голову, что он только что думал о бесполезности попыток написать стихотворение о весне, ибо все на эту тему уже давно было высказано самым непревзойденным образом, но, когда он думал о ножках танцующей девочки, о легких, грациозных движениях коричневых башмачков, о чисто выполненной на ковре танцевальной фигуре, ему было ясно, что стоило воспеть эти ножки — и можно было превзойти все то, что поэты прежних времен когда-либо сказали о весне, юности и предвкушении любви. Но едва его мысли свернули в эту область, едва он начал легкую игру с мыслью о стихотворении, посвященном ножке в коричневом башмачке, как с ужасом почувствовал, что сон снова ускользает от него, что все волшебные образы расплываются и тают. Он испуганно повернул мысли в прежнее русло, но все же почувствовал, что сон, хотя его содержание и было зафиксировано им на бумаге, в этот момент уже не принадлежал ему полностью, становился каким-то чужим и давним. Так бывает всегда, подумал писатель: эти восхитительные образы до тех пор принадлежат ему и наполняют его душу своим ароматом, пока он остается с ними всем сердцем, без посторонних мыслей, без намерений и забот.

Задумчиво возвращался писатель домой, неся в себе сон, как бесконечно тонкую, бесконечно хрупкую игрушку из тончайшего стекла. Ах, если бы только ему удалось полностью восстановить в себе образ возлюбленной, явившейся во сне! Из немногих драгоценных обрывков, из коричневого башмачка, танцевальной фигуры, коричневых бликов на лице девочки восстановить целое — это казалось ему важнее всего на свете. И разве это и впрямь не чрезвычайно важно для него? Разве не было ему обещано, что это грациозное весеннее создание станет его возлюбленной, разве не родилось оно из глубочайших, лучших источников его души, не явилось ему как символ будущего, как предвкушение грядущей судьбы, как его сокровеннейшая мечта о счастье?… Эти вопросы пугали его, но в глубине души он чувствовал бесконечную радость. Разве не удивительно, что во сне можно было увидеть такие вещи, что он носил в себе этот мир из сказочного воздушного материала, где мы так часто отчаянно ищем, словно в груде развалин, остатки веры, радости, жизни, что в этой душе могут вырастать такие цветы?

Придя домой, литератор запер за собой дверь и прилег отдохнуть. Взяв записную книжку, он внимательно прочитал ключевые слова и нашел, что они ничего не дают, а только мешают, искажают общую картину. Он вырвал листки из книжки и старательно уничтожил их, решив больше ничего не записывать. Писатель беспокойно вертелся, пытаясь сосредоточиться, и вдруг перед ним предстал еще один обрывок сна, вдруг он снова увидел себя в чужом доме, ожидающим в пустой прихожей, увидел, как в глубине ходит туда-сюда озабоченная старая дама в темной одежде, еще раз ощутил судьбоносность момента: Магда ушла, чтобы привести ему новую, более юную и красивую, его истинную и вечную возлюбленную. Приветливо и озабоченно смотрела на него старуха — и за чертами ее лица, за ее серой одеждой проступали другие черты и другая одежда, лица сиделок и нянек его собственного детства, лицо и серое домашнее платье матери. Из этого слоя воспоминаний, из этого материнского, сестринского круга образов навстречу ему тянулось будущее, тянулась любовь. За этой пустой прихожей, под присмотром заботливых, милых и верных матерей и служанок подрастало дитя, чья любовь принесет ему счастье, чье будущее станет его собственным будущим.

Магду он тоже увидел, увидел, как она странно поздоровалась с ним, с нежной серьезностью, без поцелуя, как ее лицо, золотясь в вечернем свете, еще раз вобрало в себя все волшебство, которое писатель когда-либо находил в нем, как она в момент отречения и прощения еще раз засветилась лаской прежних блаженных времен, как в ее потемневшем лице мелькнуло предвестие появления младшей, более красивой, истинной и единственной, — она и пришла, чтобы помочь ему сблизиться с ней, добиться ее внимания. Магда казалась воплощением любви, ее смирения, ее способности к переменам, ее наполовину материнской, наполовину детской волшебной силы. Все, что он когда-либо мечтал увидеть в этой женщине, что вложил в свои стихи о ней, все просветление и благоговение, которыми он наделял ее во времена своей возвышенной любви, вся ее душа вкупе с его любовью воплотилась в лице, сияла в серьезных и нежных чертах, улыбалась печально-приветливыми глазами. Разве можно было расстаться с такой возлюбленной? Но взгляд ее говорил: надо прощаться, надо открывать дорогу новому.

И вот на стройных детских ножках впорхнуло это новое, вошла сестра, но лица ее не было видно, а судя по фигурке, можно было отчетливо заметить лишь то, что она была маленького роста и хрупкого сложения, что на ней коричневые башмачки и коричневое платье, что на лице ее лежал загар и что она умела восхитительно танцевать. Причем танцевать бостон — тот самый танец, который ее будущий возлюбленный танцевал очень плохо, в котором он был слаб и безнадежно уступал ей!

Весь день литератор был занят своим сном, и чем глубже он проникал в него, тем прекраснее казался ему этот сон, тем больше, как ему представлялось, превосходил он творения лучших поэтов. Долго, несколько дней подряд носился он с мыслью и планом так запечатлеть его, чтобы не только ему, сновидцу, но и другим стала видна неописуемая красота, глубина и проникновенность этого сна. Лишь позднее он отказался от своего замысла, от своих попыток, и понял, что с него довольно быть в душе истинным поэтом, мечтателем и ясновидцем, но что его ремесло должно оставаться ремеслом простого литератора.

«Трагично…»

Когда главному редактору доложили, что в приемной уже примерно час дожидается наборщик Иоганнес и что его никак не удается отговорить от намерения встретиться для беседы или прийти к шефу в следующий раз, он лишь кивнул с улыбкой, слабой и меланхоличной, и повернулся на своем вертящемся стуле навстречу входящему. Он заранее знал, какие заботы привели к нему верного седобородого ручного наборщика, знал, что заботы эти дело столь же безнадежное, сколь сентиментальное и скучное, что выполнить желания этого человека он не сможет, как не сможет оказать ему и никакой другой любезности, кроме одной: выслушать его с приличествующим случаю видом; и так как проситель, много лет проработавший в газете ручной наборщик, был не только симпатичным и достойным человеком, но и человеком образованным (не в столь уж давние времена он считался весьма заметным, едва ли не знаменитым писателем), во время его визитов, которые, как показывал опыт, случались не реже двух раз в год, и преследовали одну и ту же цель и имели один и тот же успех — вернее, неуспех, редактор испытывал к нему сочувствие, смешанное со смущением, иногда оборачивавшимся сильным неудовольствием. Тем временем наборщик тихо вошел и с подчеркнутой вежливостью совершенно бесшумно закрыл за собой дверь кабинета.

— Садитесь, Иоганнес, — начал главный редактор в ободряющем тоне (почти так же он в былые времена обращался к молодым литераторам, а сегодня — к молодым политикам). — Как поживаете? На что жалуетесь?

Глаза Иоганнеса — глаза ребенка на лице старца — были окружены бесчисленными мелкими морщинками и глядели на редактора испуганно и грустно.

— Все то же самое, — произнес он голосом мягким и скорбным. — И становится все хуже, очень скоро последует полный крах. Мне открылись недавно ужасающие симптомы. То, от чего десять лет назад встали бы дыбом волосы даже у среднего читателя, сегодня им не только преспокойно воспринимается в отделе новостей, информации или спортивного очерка, не говоря уже об анонсах, нет, даже в фельетоне, оно просочилось и в передовые статьи; даже для хороших, уважаемых литераторов эти ошибки, эти ужасные обороты и безграмотные выражения стали чем-то само собой разумеющимся, сделались правилом, нормой. В том числе и у вас, господин главный редактор, извините, у вас тоже! Я не хочу повторяться, говоря, что наш письменный язык становится чем-то вроде бедняцкого жаргона, жалчайшего и обовшивевшего, что исчезли все красивые, богатые, редкие и сложные языковые обороты, что уже несколько лет я не могу обнаружить в передовых статьях точного употребления взаимозаменяемых временных форм, как тем более не встречаю ни прекрасных, полнозвучных, благородно построенных и пружиняще шагающих предложений, ни периодов, отличающихся особой чистотой и выверенной, внутренне обоснованной структурой, когда тональность постепенно повышается, а потом элегантно понижается. Я знаю, все это ушло. Подобно тому как на Борнео и всех прочих островах вы истребили райских птичек и королевских тигров, точно так же вы уничтожили и извели все прелестные обороты, все инверсии, все нежные игры и оттенки нашего дорогого языка. Я понимаю, спасти все это уже невозможно. Но прямые ошибки, очевидные, неисправленные несуразности, полнейшее безразличие к основным правилам и логике грамматики! Ах, господин доктор, случается, что по старой привычке предложение начинают со слов «с одной стороны» или «вопреки тому» и какими-то двумя строчками ниже забывают об отнюдь не сложных обязательствах, взятых на себя таким началом предложения, забывают о придаточном предложении, уходят в другую конструкцию, и только самые лучшие перья пытаются хоть как-то избежать скандала, скрывшись за тире или смягчающими кулисами скромного многоточия. Вы, господин главный редактор, знаете, что это тире есть и среди ваших воинских доспехов. Некогда, много лет назад, я его презирал, считал злым роком, но дело зашло столь далеко, что ныне я растроганно приветствую тире, стоит ему появиться; я глубоко благодарен вам за каждое тире, ведь оно как-никак — остаток былого, оно как бы служит знаком культуры, нечистой совести, пишущие прибегают к нему как к сокращенному, зашифрованному признанию в том, что осознают свои обязанности по отношению к законам языка, что в известной мере испытывают стыд и сожаления, будучи вынуждены достойными сожаления обстоятельствами чрезмерно часто грешить против святого духа языка.

Редактор, в течение всей этой речи продолжавший с полуприкрытыми глазами делать разметку, которую он начал до прихода наборщика, медленно поднял веки, остановил свой ласковый взгляд на Иоганнесе и с благожелательной улыбкой, медленно и умиротворенно проговорил, явно стараясь ради старика подбирать формулировки помягче:

— Знаете, Иоганнес, вы совершенно правы, и я всегда в беседах с вами охотно это признавал. Вы правы: язык былого времени, язык изысканный и превосходно отточенный, который два-три десятилетия назад был еще хотя бы приблизительно известен многим авторам и употреблялся ими, этот язык погиб. Он погиб, как погибли строения египтян и погибли системы гностиков, как вынуждены были погибнуть Афины и Византия. Это грустно, дорогой друг, это трагично, — при этом слове наборщик вздрогнул и открыл было рот, желая что-то воскликнуть, но овладел собой и покорно принял прежнюю позу, — но в этом наше предопределение, и мы, согласитесь, должны принять историческую неизбежность, даже самую горькую. Мне уже приходилось говорить вам ранее: прекрасно хранить некую верность прошлому, а что до вас, то я эту верность не только понимаю, но и восхищаюсь ею. Но цепляться за вещи и понятия, осужденные, если угодно, на гибель, неразумно, всему есть свои границы; сама жизнь проводит эти границы, и, если мы хотим перешагнуть их, если мы слишком крепко привязаны к умершему, мы тем самым вступаем в противоречие с жизнью, которая сильнее нас. Я отлично понимаю вас, поверьте мне. Я знаю, вы превосходно владели тем языком, вы известны как наследник этих прекрасных традиций, вы, бывший писатель, должны, разумеется, больше других страдать от состояния заката, от состояния неуверенности, в котором находится наш язык, вся наша былая культура. А то, что вы, наборщик, ежедневно становитесь свидетелем этого заката и, более того, в некотором смысле своим трудом содействуете ему, для вас, конечно, горестно, ноша эта тягостна, — при этих словах Иоганнес снова вздрогнул, и редактор невольно поторопился подыскать иное выражение, — в этом есть нечто от иронии судьбы. Но ни вы, ни я, никто другой изменить ничего не в силах. Мы вынуждены признать ход вещей и подчиниться ему.

Редактор смотрел на столь же детское, сколь и озабоченное лицо старого наборщика с симпатией. Нельзя не признать, в этих постепенно вымирающих представителях старого мира, времени ушедшего, так называемой «сентиментальной» эпохи, была какая-то изюминка, людьми они были приятными, несмотря на свою ранимость. Он мягко продолжал:

— Вы помните, дорогой друг, как примерно двадцать лет назад в нашей стране печатались стихи, частично еще в форме книг, что тем не менее сделалось уже большой редкостью, частично на газетных полосах. А затем, совершенно неожиданно, в сущности, все мы осознали, что с поэзией происходит неладное, что без нее можно обойтись, что она, по сути дела, сумасбродство. Тогда мы заметили и осознали нечто, бывшее до определенного времени тайным и вдруг ставшее явным: что время искусства кануло в Лету, что искусство и поэзия в нашем мире отмерли и что лучше навеки расстаться с ними, нежели тащить за собой всю эту мертвечину. Для всех нас, в том числе и для меня, это явилось горьким прозрением. Но мы оказались правы, не отринув его. Кто желает читать Гёте или нечто подобное, волен читать их по-прежнему, никто ничего не потеряет, если день за днем не станут более появляться горы новых слабых стихов. Все мы смирились с этим. И вы, Иоганнес, поступили так же, отказавшись тогда от вашего поэтического призвания и выбрав обыкновенную профессию, чтобы заработать на хлеб. И если теперь, в вашем возрасте, вы излишне страдаете, работая наборщиком и столь часто вступая в конфликт с традицией и культурой языка, оставшимися для вас святыней, то я, дорогой друг, сделаю вам такое предложение: оставьте этот тяжелый и малоблагодарный труд! Погодите, дайте мне договорить! Вы опасаетесь потерять ваш кусок хлеба? Да нет же, разве мы варвары? Нет, о нужде не может быть и речи. Ваша старость застрахована, и, кроме того, наша фирма — даю вам слово! — назначит вам пожизненную пенсию, так что достаток ваш по сравнению с сегодняшним не изменится.

Он был доволен собой. Это решение насчет пенсии пришло ему прямо во время его речи.

— Итак, что вы скажете? — спросил он с улыбкой.

Иоганнес не сразу нашел силы ответить. При последних словах добродушного хозяина на его лице старого ребенка появилось выражение неописуемого страха, вялые губы совсем побелели, взгляд сделался беспомощным и оцепеневшим. Душевное равновесие он обрел с трудом. Шеф смотрел на него с чувством разочарования. И тут старик заговорил снова, он говорил тихо, испуганно-проникновенно, всей душой стараясь придать своим мыслям выражение верное, неотразимое. На лбу и на щеках появлялись и пропадали маленькие красные пятна, умоляющий взгляд и склоненная набок голова взывали к пониманию и милости, морщинистая худая шея вытягивалась из широкого ворота рубашки, тоже в страстной мольбе. Иоганнес говорил:

— Господин главный редактор, ради Бога, простите меня за беспокойство! Я больше никогда, никогда вас не потревожу. Я ведь всегда приходил с добрыми побуждениями, но я осознаю, что тем самым досаждал вам. Понимаю я и то, что вы не в состоянии мне помочь, что это колесо проехало по всем по нам. Но ради всего святого, не отнимайте у меня моей работы! Вы успокаиваете меня на тот счет, что голодать мне не придется, но я этого никогда не боялся! Я с радостью соглашусь работать за меньшую плату, сил у меня не очень много осталось. Но оставьте мне мою работу, мою службу, не то вы убьете меня!

И совсем тихо, с горящими глазами, хрипло и напряженно продолжил:

— Кроме этой службы, у меня ничего нет, она единственное, ради чего я живу с радостью. Ах, господин доктор, и как вы только могли сделать мне это ужасное предложение, вы единственный, кому известно, кто я такой, единственный, кто помнит, каким я был когда-то!

Редактор пытался успокоить возбужденного, испуганного Иоганнеса, несколько раз похлопав его по плечу и бормоча что-то ободряющее. Не успокоившись, но будучи уверенным в благожелательном участии хозяина, Иоганнес после короткой передышки начал снова:

— Господин главный редактор, я знаю, что в молодые годы вы тоже увлекались книгами поэтов. Как и я. В семнадцать лет я наткнулся в книге на одну «Ночную песнь». Никогда — а ведь с тех пор прошло более пятидесяти лет — я не забуду того часа, когда впервые прочел эту строчку: «Спустилась ночь, и все журчащие ручьи заговорили громче!», ибо именно в тот час моя жизнь обрела смысл, я начал служить тому, чему служу и по сей день; в тот час словно молния осветила для меня чудо языка, невыразимое волшебство слова. Я не отводил взгляда от его бессмертного призрака, ощущая его божественное присутствие, и предался ему, как моей судьбе, моей любви, моему счастью и предназначению. Потом я прочел других поэтов, нашел еще более высокие слова, более святые слова, чем в той «Ночной песне», припал, словно притянутый магнитом, к нашим великим поэтам, никому нынче не известным. Нашел сладкого и глубокого, как мечта, Новалиса, все магические слова которого пахнут то вином, то кровью; пламенного молодого Гёте, и его же в старости, с таинственной улыбкой, я нашел всегда спешащего и всегда задыхающегося Клейста, опьяненного Брентано, быстрого, порывистого Гофмана, гордого Мёрике, медлительного и основательного Штифтера и всех их, всех их, великолепных: Жан Поля! Арнима! Бюхнера! Эйхендорфа! Гейне! Их я и держался; быть их младшим братом стало моим всепоглощающим желанием, впитывать их язык — моим таинством, а высокий святой лес этой поэзии сделался моим храмом. Я жил в их мире, какое-то время считая себя чуть ли не ровней им, я глубоко постиг то чудное сладострастие, когда ворошишь податливый материал слов, как ветер нежнейший летний лист, когда заставляешь слова звучать, плясать, потрескивать, ужасаться, взрываться, петь, кричать, мерзнуть, зябнуть, дрожать, вздрагивать и застывать. Я встретил людей, признавших во мне поэта, и в их сердцах моя мелодия звучала, как арфа. Но довольно, довольно об этом. Настало то время, о котором вы недавно изволили упомянуть, время, в которое все наше поколение отвернулось от поэзии, а все мы очутились в осеннем ненастье: вот и закрыты двери храмов, в святые леса поэзии спустилась темень, никто из сверстников не пройдет больше заколдованными тропинками к святилищу поэзии. И тихо стало вокруг, тихо рассеялись мы, поэты, по отрезвевшей стране, где умер великий Пан.

Редактор расправил плечи с чувством глубокого неудовольствия, его раздирало двойственное, мучительное чувство. В какие дебри подался этот старик?! Он бросил на него быстрый взгляд, словно желая сказать: «Ну, ладно, довольно, мы-то с тобой знаем!», но Иоганнес еще не закончил.

— Тогда, — негромко, с усилием продолжал он, — тогда я тоже простился с поэзией, чье сердце перестало биться. Одно время я жил словно парализованный, ни о чем не помышляя, пока снижение моих доходов и, наконец, невозможность делать привычные, необходимые покупки не оторвали меня от моих рукописей и не заставили искать другой источник пропитания. Я стал наборщиком, потому что изучил эту профессию, работая по Найму у одного издателя. И я никогда не жалел о своем выборе, пусть в первые годы мое ремесло казалось мне достаточно горьким. Но я нашел в нем то, что мне было нужно, что нужно каждому человеку, чтобы жить: цель, смысл моего существования. Многоуважаемый господин редактор, наборщик — тоже служитель храма языка, его мастерство тоже служит слову. И сегодня я, старик, позволю себе признаться вам: все эти годы я молча исправлял в передовых статьях, фельетонах, парламентских и судебных отчетах, в местной хронике и объявлениях тысячи языковых огрехов, перестроил и поставил на ноги много тысяч дурно построенных предложений. О, какую радость мне это доставляло! Сколько отдано сил, чтобы из маловразумительного материала, продиктованного переутомившимся редактором, из обглоданной цитаты полуобразованного парламентария или нелепого синтаксиса какого-то репортера сотворить с помощью нескольких магических знаков и вкраплений плоть живого языка, с его неповторимыми, здоровыми чертами! Но с течением времени делать это становилось все труднее, разница между моим и вошедшим в моду письменным языком делалась все разительнее и трещины в строе языка все заметнее. Передовая статья, которую я двадцать лет назад мог излечить от ее болезней, с помощью десяти-двенадцати любезных услуг, потребует сегодня сотен и тысяч поправок, чтобы стать удобочитаемой в моем понимании этого слова. Ничего не получалось, и мне все чаще приходилось отказываться от своих намерений. Вот видите, выходит, я тоже не такой уж закосневший реакционер, и я, к сожалению, научился идти на уступки, не будучи в силах дольше сопротивляться грядущей беде.

Но в запасе у меня оставалось еще кое-что, раньше я называл это моими «мелкими услугами», но они давно уже стали единственными. Сравните, господин доктор, сверстанную мной полосу и полосу из любой другой газеты, и вам сразу бросится в глаза, чем они отличаются. Нынешние наборщики, все без исключения, давно приспособились ко всеобщему издевательству над языком, более того, они даже усугубили его. Почти никто из них не знает, что существует тонкий, но нерушимый закон, по которому здесь ставится запятая, там двоеточие, а тут точка с запятой. А сколь омерзительно, если не сказать — убийственно, обращаются сперва на машинописных страницах, а затем и в наборе с теми словами, которые, ни в чем не провинившись, имеют несчастье стоять в конце строчки и, поскольку они слишком длинны, должны быть разделены! Этот ужас трудноописуем. В нашей собственной газете я встречал сотни тысяч таких бедных слов, задушенных, неверно перенесенных,разодранных и казненных, и с годами их становилось все больше: «брезгл — ивость», «набл — юдения», однажды мне встретилось даже «обстоят — ельства»! Вот оно, мое поле деятельности, здесь я могу вести каждодневную борьбу, с помощью малых дел творить добро. Вы не знаете, вы даже не догадываетесь, шеф, как хорошо, как правильно чувствует себя каждое освобожденное от камеры пыток слово, как каждое выпрямившее спину предложение глядит на наборщика, расставившего в нем знаки препинания! Нет, пожалуйста, не предлагайте мне впредь, чтобы я все это бросил на произвол судьбы.

Редактор был знаком с Иоганнесом десятки лет, но никогда прежде не видел его столь возбужденным, говорящим о себе лично; и хотя он внутренне сопротивлялся наивным преувеличениям в словах наборщика, ему открылся все же тайный смысл этого маленького признания. И снова, напустив на свое умное лицо мину доброжелательности, сказал:

— Да, да, Иоганнес, вы меня совершенно убедили. Учитывая эти обстоятельства, я, разумеется, беру свое предложение, сделанное исключительно из доброго к вам отношения, назад. Продолжайте набирать и верстать, не оставляйте службы! И если я чем-то смогу хоть немного услужить вам, обращайтесь ко мне.

Он поднялся и протянул наборщику руку, убежденный, что тот наконец уйдет. Но Иоганнес, с чувством пожавший ее, набрался храбрости и начал снова:

— Сердечно благодарю вас, господин главный редактор, вы так добры! Но простите, у меня есть просьба, совсем маленькая просьба к вам. Если бы вы только захотели мне немного помочь!

Не садясь на место, редактор дал ему нетерпеливым взглядом знак продолжать.

— Речь пойдет, — заговорил Иоганнес, — опять речь пойдет об этом словечке «трагично», вы помните, господин доктор, мы уже неоднократно его упоминали. Вам ведь знакома прескверная привычка газетчиков называть каждый несчастный случай трагедией, хотя трагичным… но нет, постараюсь говорить покороче. И вот получается, что каждый упавший велосипедист, каждый ребенок, который обжегся об огонь в очаге, каждый упавший с дерева сборщик вишен связывается со словом «трагично», потерявшим тем самым свой ореол. Нашего прежнего редактора я почти отучил употреблять это слово, я не оставлял его в покое, приходил к нему не реже раза в неделю, он был человек добрый, он смеялся и часто уступал мне, возможно, он даже понимал, по крайней мере отчасти, что меня беспокоило. А наш новый редактор отдела местных новостей — я вообще-то не вправе давать ему оценку, но едва ли я преувеличу, если скажу: каждая задавленная курица для него подходящий повод злоупотребить этим святым словом. Если бы вы дали мне возможность поговорить с ним серьезно, попросили его выслушать один-единственный раз мои доводы…

Редактор подошел к столу, нажал на клавишу и проговорил несколько слов в микрофон.

— Господин Штеттинер будет на месте в два часа и найдет для вас несколько минут. Я еще успею его предупредить. Но постарайтесь быть кратким с ним!

Старый наборщик с благодарностью откланялся. Редактор глядел ему вслед, заметил редкие седые волосы, покрывавшие воротник мешковатого пиджака и сутулую спину верного слуги предприятия, и уже не жалел, что ему не удалось заманить старика на пенсию. Да пусть остается! Пусть по-прежнему испрашивает у него приема два раза в год! Он на Иоганнеса не в обиде. Он хорошо представлял, каково тому в его шкуре. Зато господин Штеттинер, к которому Иоганнесу назначили прийти в два часа, о чем, между прочим, в хлопотах дня шеф предупредить забыл, представить себе этого не мог.

Господин Штеттинер, в высшей степени полезный молодой сотрудник газеты, быстро сделавший карьеру от начинающего репортера местных новостей до члена редколлегии, не был бесчеловечным и как редактор научился умению находить подход к самым разным людям. Но феномен по имени Иоганнес был этому знатоку людей совершенно чужд, появление наборщика его обескуражило, он действительно представления не имел, что такие люди есть или когда-то были. Занимая должность редактора отдела, он по вполне понятным причинам ни в малейшей степени не считал себя обязанным выслушивать советы и поучения от какого-то наборщика, будь тот хоть ста лет от роду, а в стародавние времена, в «сентиментальный век», даже знаменитостью, хоть и самим Аристотелем! Поэтому и случилось неизбежное: после нескольких минут беседы побагровевший и обозлившийся господин проводил Иоганнеса к двери и предложил покинуть кабинет. А дальше произошло вот что: спустя полчаса старый Иоганнес, набрав четверть полосы, полной невероятнейших ошибок, издав жалобный вскрик, упал на гранку, а час спустя умер.

Рабочие наборного цеха, потерявшие так неожиданно своего старейшину, недолго пошептавшись, пришли к решению сложиться на большой надгробный венок. А господину Штеттинеру поручили написать маленькую заметку об этой смерти, как-никак Иоганнес некогда, лет тридцать или сорок назад, был в своем роде знаменитостью.

Он написал: «Трагическая кончина поэта», но сразу вспомнил, что у Иоганнеса была идиосинкразия к слову «трагично»; кроме того, странный образ старика и его внезапная смерть почти сразу же после их разговора произвели на него достаточное впечатление, так что он счел себя обязанным оказать умершему некоторое уважение. Итак, во власти этих чувств, он перечеркнул заголовок своей заметки, заменил его на «Прискорбная кончина» и потом и это нашел недостаточным и пресным, рассердился, взял себя в руки и написал поверх заметки окончательное название: «Один из старой гвардии».

Детство волшебника

Не только одни родители вместе с учителями воспитывали меня, в этом участвовали также иные, более высокие, более сокровенные, более таинственные силы, в числе которых был, между прочим, бог Пан, стоявший за стеклом в шкафу моего дедушки, приняв обличие маленького танцующего индийского божка. К этому божеству присоединились другие, и они приняли на себя попечение о моих детских годах; еще задолго до того, как я выучился читать и писать, они до такой степени переполнили мое существо первозданными образами и мыслями страны Востока, что позднее я переживал каждую встречу с индийскими и китайскими мудрецами как свидание со знакомцами, возврат в родной дом. И все же я — европеец, да еще рожденный под деятельным знаком Стрельца, я всю жизнь исправно практиковал западные добродетели — нетерпеливость, вожделение, неуемное любопытство.

По счастью, как это бывает с большинством детей, я выучился самым ценным, необходимым для жизни знаниям еще до начала школьных лет, беря уроки у яблоневых деревьев, у дождя и солнца, реки и лесов, у пчел и жуков, у бога Пана, у танцующего божка в сокровищнице моего дедушки. Я кое-что смыслил в том, как устроен мир, я без робости водил дружбу с животными и со звездами, не был дураком ни в плодовом саду, ни на рыбалке и к тому же умел распевать немалое количество песен. Кроме того, я умел ворожить — чему позднее, к несчастью, разучился и должен был осваивать это искусство заново уже в немолодые годы, — да и вообще владел всей сказочной мудростью детства.

Позднее, как сказано, к этому присовокупились школьные предметы, которые давались мне легко и были скорее забавой. Школа очень умно занималась не теми серьезными навыками, которые необходимы для жизни, но преимущественно симпатичными играми ума, доставлявшими мне немало удовольствия, и знаниями, немногие из которых верно остались со мною на всю жизнь: так, я и сегодня помню множество красивых и остроумных латинских словечек, стихов и афоризмов, а также численность населения многих городов во всех частях света — разумеется, не на сегодняшний день, а по данным восьмидесятых годов прошлого столетия.

До тринадцати лет я ни разу не задумался всерьез над вопросом, что, собственно, из меня выйдет и какой профессии я желал бы учиться. Как любой мальчишка, я любил и находил завидными многие профессии: хорошо быть охотником, извозчиком, плотогоном, канатоходцем, арктическим путешественником. И милее всего другого представлялось мне занятие волшебника. Глубочайшее, сокровеннейшее устремление моих инстинктов побуждало меня не довольствоваться тем, что называют «действительностью» и что временами казалось мне глупой выдумкой взрослых; я рано привык то с испугом, то с насмешкой отклонять эту действительность, и во мне горело желание околдовать ее, преобразить, вывести за ее собственные пределы. В детские годы это стремление к магии направлялось на внешние, детские цели: мне хотелось заставить яблони плодоносить зимою, наполнить мой кошелек золотом и серебром, я грезил о том, чтобы обессилить моих врагов колдовским заклятием, после устыдить их своим великодушием и получить общее признание как победитель и владыка; я мечтал находить клады, воскрешать мертвых, делать себя невидимым. Это последнее, то есть искусство быть невидимкой, было для меня особенно важно и особенно желанно. И к нему, как ко всем волшебным силам, изначальный порыв вел меня на протяжении всей моей жизни, через метаморфозы, которые я сам не всегда мог сразу опознать. Став взрослым человеком и занявшись профессией литератора, я неоднократно повторял попытку спрятаться за моими произведениями, нырнуть, утаиться за многозначительным измышленным именем; попытки эти, как ни странно, то и дело навлекали на меня раздражение моих коллег и давали повод для всякого рода кривотолков. Когда я оглядываюсь на прожитую жизнь, я вижу, что вся она прошла под знаком этой тоски по волшебству; то, как менялись для меня со временем волшебные цели, как я постепенно уходил от внешнего мира и входил в себя самого, как мне расхотелось преображать предметы и захотелось преобразить себя, как я научился заменять, глупую невидимость обладателя шапки-невидимки незримостью мудреца, познающего все и остающегося непознанным, — все это и составляет, по правде говоря, суть моей биографии.

Я был живым и счастливым мальчиком, я играл с прекрасным многоцветным миром и повсюду чувствовал себя дома — среди животных и растений ничуть не меньше, чем в девственном лесу моих собственных фантазий и снов, я радовался моим силам и способностям, мои жгучие желания покуда скорее осчастливливали меня, чем мучили. Кое-какие приемы волшебства я практиковал тогда, сам того не ведая, куда совершеннее, чем мне это удавалось позднее. Легко было мне снискать любовь, легко добиться влияния на других, легко найти себя в роли предводителя, или ублажаемого, или носителя тайны. Младшие товарищи и родственники годами свято верили в мою магическую силу, в мою власть над демонами, в мои права на сокровенные клады и короны. Долго жил я в Земном Раю, хотя мои родители рано ознакомили меня со Змием. Долго длилось мое детское сновидение, мир принадлежал мне, все было реально, все было расположено вокруг меня в порядке для прекрасной игры. А когда во мне пробуждалось недовольство, пробуждалось томление, когда на мой радостный мир падала мгновенная тень, мне по большей части ничего не стоило уйти в иной, более свободный, беспрепятственный мир моих фантазий, чтобы по возвращении найти внешний мир снова приветливым и достойным любви. Долго жил я в Земном Раю.

В садике моего отца была решетчатая переборка, там я поселил кролика и ручного ворона. Там я провел неисчислимые часы, долгие, как мировые эры, в тепле и блаженстве обладания; кролики пахли жизнью, пахли травой и молоком, кровью и зачатием, а в черном, жестком глазу ворона горел светильник вечности. Там же, при свете свечных огарков, возле теплых и сонных животных, один или с товарищами я проводил и другие бесконечные вечера, строя всевозможные планы: как я найду несчетные клады, как я добуду корень мандрагоры, как совершу победоносные рыцарские странствия по жаждущему избавления миру, буду судить разбойников, спасать несчастных, освобождать плененных, сжигать до основания разбойничьи замки, распинать предателей, прощать мятежных вассалов, добиваться руки королевской дочери, понимать язык зверей.

В большой библиотеке моего деда была огромная, тяжелая книга, которую я часто перелистывал и читал. В этой неисчерпаемой книге имелись старые, диковинные картинки — иногда страницы сразу раскрывались так, что картинки эти светло и гостеприимно как бы встречали меня сами, иногда я подолгу искал их и не мог найти, они куда-то пропадали, словно поддавшись чарам, словно никогда не существовали. Еще в этой книге была одна история, несказанно прекрасная и невразумительная, которую я читал снова и снова. Но и ее не всегда удавалось отыскать, для этого требовался благоприятный час, порой она вовсе пропадала и пряталась, порой словно меняла место жительства, порой представала при чтении удивительно доброй и почти что понятной, порой темнела и закрывалась, словно дверь на нашем чердаке, за которой в сумерках порой можно было слышать духов, как они хихикают или стонут. Во всем была действительность, во всем было волшебство, одно благополучно уживалось с другим, то и другое принадлежало мне.

И танцующий божок из Индии, стоявший за стеклом в обильном сокровищами дедовском шкафу, не был всегда один и тот же. Он являл собой то один, то другой образ, танцевал то так, то совсем по-иному. Порой это был именно божок, странная и немного забавная фигурка, какие выделывают и каким поклоняются в чуждых, непонятных странах, у чуждых и непонятных народов. Порой это была волшебная вещь, полная значения и несказанно жуткая, требующая жертв, коварная, строгая, опасная, насмешливая, и мне казалось, что он нарочно подстрекает меня посмеяться над ним, чтобы потом совершить надо мной свою месть. Он мог изменять свой взгляд, хотя и был из желтого металла; иногда он норовил скосить глаза. Порой, наконец, он становился всецело символом, не был ни безобразен, ни красив, ни зол, ни добр, ни смешон, ни страшен, но прост, древен и невообразим, как руна, как пятно мха на скале, как рисунок на речном камушке, и за его формой, за его образом и обличьем обитал Бог, таилось Бесконечное, а его в те годы, в бытность мальчиком, я знал и почитал без всяких имен ничуть не меньше, нежели впоследствии, когда я стал именовать его Шивой или Вишну, Богом, Жизнью, Брахманом, Атманом, Дао или Вечной Матерью. Оно было отец и мать, женственно и мужественно, солнце и луна.

Как поблизости от божка, за стеклом того же шкафа, так и в других дедушкиных шкафах стояли, висели, лежа сумрачно поросшие лесом горы, а в середине текла прекрасная река, дававшая извивы, словно колебавшаяся, куда ей течь, и все это я любил и называл родиной; и в лесу, и в реке я досконально знал почву и растения, камни и ямы, птиц, белок, лисиц и рыб. Все это принадлежало мне, было моим, было родиной — но, помимо этого, существовали застекленный шкаф и библиотека, добрая насмешка на всезнающем лице дедушки, теплый и темный взгляд матери, черепахи и божки, индийские речения и песни, все это напоминало о более широком мире, о более просторной родине, о более древнем происхождении, о более всеобъемлющей связи вещей. И наверху, на своем высоком домике из проволоки, восседал наш красно-серый попугай, старый и умный, с ученой миной и острым клювом, пел и говорил, и он тоже явился из неведомого далека, голосом флейты он заклинал языки джунглей, а его запах был запахом экватора. Многие миры, многие части земли протягивали лучи, простирали руки, а местом их встречи, их пересечения служил наш дом. И дом этот был большим и старым, со многими, отчасти пустовавшими комнатами, с погребами, с большими, гулкими коридорами, пахнувшими камнем и прохладой, и с бесконечными чердаками, полными дерева, овощей, сквозняков и темной пустоты. Лучи многих миров перекрещивались в этом доме. Здесь молились и читали Библию, здесь занимались индийской филологией, здесь играли много хорошей музыки, знали о Будде и Лао-цзы, из многих стран приходили гости, неся на своей одежде дуновение чужбины, у них были диковинные чемоданы из кожи или из лыка, звучали иноземные языки, здесь кормили бедных, здесь праздновали праздники — ученость и сказка уживались здесь совсем близко друг от друга. Еще была бабушка, ее мы немного боялись и почти не знали, потому что она не говорила по-немецки и читала французскую Библию. Многообразной и не всегда понятной была жизнь этого дома, многими красками играл здесь свет, богатым, многоголосным было звучание жизни. Все было хорошо и нравилось мне, но прекраснее был мир моих мечтаний, и мои сны наяву играли еще богаче. Действительности никогда не было достаточно, требовалось еще волшебство. Для магии в нашем доме было много места. Помимо шкафов моего дедушки были еще мамины шкафы, наполненные азиатскими тканями, платьями, покрывалами, магическим было то, как божок принимался косить взглядом, тайной пахли многие старые комнатки и уголки на лестнице. И внутри меня многое отвечало магии, обступавшей меня снаружи. Были такие вещи, такие связи вещей, которые существовали только во мне и для меня одного. Ничто не могло быть столь таинственным, столь малосообщимым, настолько стоящим вне повседневной обыденщины, и все же ничто не могло быть более реальным. Уже капризное возникновение или исчезновение картинок и рассказов в упомянутой выше большой книге относилось сюда, равно как перемены в облике вещей, которые можно было наблюдать ежечасно. Насколько иначе выглядела дверь дома, беседка в саду и улица в воскресенье вечером, нежели в понедельник утром! Какое изменившееся обличье показывали стенные часы и образ Христа в жилой комнате по тем дням, когда там царствовал дух дедушки, по сравнению с днями, когда это был дух отца, и как все еще раз менялось по-новому в те часы, когда вообще никакой иной дух не давал вещам их сигнатуры, никакой, кроме моего собственного, когда душа моя играла с вещами, наделяя их новыми именами и значениями! Тогда какой-нибудь давно знакомый стул или табурет, какая-нибудь тень возле печки, какой-нибудь газетный заголовок могли стать красивыми или безобразными и злобными, значительными или заурядными, завлекательными или отпугивающими, забавными или грустными. Как мало, однако, твердого, стабильного, неизменного! До чего все жило, претерпевало перемены, желало преобразиться, жадно подстерегало случая разрешиться в ничто и родиться заново!

Но самым важным и самым великолепным из магических явлений был «человечек». Не могу сказать, когда я увидел его в первый раз, мне кажется, что он присутствовал всегда и явился на свет вместе со мной. Человек был крохотным, серым, тенеподобным существом, каким-то гомункулусом, духом или кобольдом, ангелом или демоном, который то появлялся, то уходил от меня и которого мне приходилось слушаться больше, чем отца, больше, чем мать, больше, чем разума, порой даже больше, чем страха. Когда маленький человечек становился для меня зримым, на свете был только он, и, куда бы он ни пошел или что бы он ни начал делать, я должен был следовать за ним, делать, как он. Показывал он себя во время опасности. Если за мной гнался злой пес или разъяренный мальчик постарше и положение мое делалось отчаянным, тогда-то, в самое трудное мгновение, человечек появлялся, бежал передо мной, показывал путь, приносил избавление. Он показывал мне дыру в заборе, через которую я благополучно выбирался в последний опасный миг, он выделывал передо мной то, что как раз надо было делать — упасть, повернуть, улепетывать, кричать, молчать. Он отнимал у меня то, что я собирался съесть, он отводил меня на место, где я находил потерянное. Бывали времена, когда я видел его каждый день. Бывали времена, когда он не давал о себе знать. Эти времена были для меня нехорошими, все было тогда безразлично и смутно, ничего не происходило, дело не двигалось вперед.

Однажды на рыночной площади человечек бежал передо мною, а я за ним, и он подбежал к огромному рыночному фонтану, в чаши которого, глубиною больше чем в рост человека, лились четыре струи, он вскарабкался по каменной стене до самого верха, я последовал за ним, и, когда он оттуда соскочил проворным прыжком в глубокую воду, я соскочил тоже, выбора у меня не было, и я едва-едва не утонул. Однако я не утонул, меня вытащили, собственно, вытащила меня молодая милая жена соседа, с которой я до этого почти не был знаком, а теперь вступил в чудесный союз насмешливой дружбы, на долгое время осчастлививший меня.

Однажды отец вызвал меня для обсуждения одного моего проступка. В разговоре я с грехом пополам выкрутился, еще раз пожалев, что так трудно объяснить что-нибудь взрослым. Были слезы, было мягкое наказание, а под конец на память об этом часе мне был подарен красивый и маленький настольный календарь. Несколько пристыженный, чувствуя неудовлетворенность всем происшедшим, я вышел из дома и пошел по мосту через речку, и вдруг передо мной побежал человечек, он вскочил на перила моста и жестом приказал мне выбросить подарок моего отца, кинуть его в речку. Я сейчас же выполнил это, не было ни сомнений, ни колебаний, если только человечек был тут, сомнения и колебания появлялись лишь тогда, когда его не было, когда он пропадал и бросал меня одного. И еще я помню, как я однажды пошел гулять с моими родителями и появился человечек, он шел по левой стороне улицы, я следовал за ним, и, сколько бы ни приказывал мне отец перейти к нему на другую сторону, человечек не переходил, он упорно продолжал идти слева, и мне приходилось каждый раз бежать обратно к нему. Отцу в конце концов это наскучило, и он разрешил мне идти где вздумается. Он был оскорблен и лишь позднее, дома, задал мне вопрос, почему же все-таки я был до такой степени непослушным и что заставило меня идти по другой стороне улицы. В таких случаях я оказывался в затруднении, хуже того, в безвыходном положении потому, что сказать кому бы то ни было хоть слово о человечке было самой невозможной вещью на свете. Не было ничего более запретного, более страшного, более греховного, чем выдать человечка, назвать его, рассказать о нем. Я не смел даже думать о нем, даже звать его или желать, чтобы он пришел. Если он являлся, это было хорошо, и надо было идти за ним. Если он не являлся, все было так, словно он никогда не существовал. Имени у него не было. Но совершенно немыслимо было бы не пойти за ним, раз уж он появился. Куда бы он ни пошел, я шел за ним, в воду — так в воду, в огонь — так в огонь. Это было не так, чтобы он нечто приказывал или советовал сделать. Нет, он просто делал, и я повторял за ним. Не делать того, что делал он, было столь же невозможно, как невозможно было бы для моей тени не повторять моих движений. Возможно, я был только тенью или зеркалом человечка, или он — моим; возможно, то, что, как мне представлялось, я делал за ним, я на самом деле делал раньше его или одновременно с ним. Беда в том, что он не всегда присутствовал, и, когда его не было, моим действиям недоставало определенности; тогда все могло бы повернуться как-то иначе, тогда для каждого шага возникала возможность сделать и не сделать, помешкать, задуматься. Но все правильные, радостные и счастливые шаги моей тогдашней жизни были сделаны разом, не задумываясь. Царство свободы — это, возможно, также и царство заблуждения.

Какой очаровательной была моя дружба с веселой соседской женой, которая вытащила меня тогда из фонтана! Она была живой, молодой, прелестной — и глупой, это была очень приятная, почти гениальная глупость. Она слушала мои рассказы про разбойников и про волшебство, верила мне то чересчур, то недостаточно и почитала меня по меньшей мере за одного из Трех Волхвов, против чего я не возражал. Она восхищалась мной до крайности. Когда я рассказывал ей что-нибудь потешное, она принималась громко и горячо смеяться, задолго до того, как ей удавалось понять соль рассказа. Я выговаривал ей за это, спрашивая: «Послушай, госпожа Анна, ну как ты можешь смеяться над шуткой, когда еще не поняла ее? Это очень глупо, и это для меня обидно. Либо ты понимаешь мои остроты и смеешься, либо ты их не схватываешь, тогда нечего смеяться и делать вид, будто ты поняла». Она продолжала смеяться. «Нет, — кричала она, — ты просто самый смышленый парень, которого я когда-нибудь видела, ты прелесть. Быть тебе профессором, или министром, или доктором. А смеяться — уж тут, знаешь ли, нет ничего худого. Смеюсь я просто потому, что мне с тобой весело и что ты самый забавный человек на свете. А теперь растолкуй мне, что там было смешного!» Я обстоятельно растолковывал, ей всегда нужно было еще кое-что переспросить, в конце концов она на самом деле понимала и хотя уже раньше, казалось бы, посмеялась как следует, от всего сердца, теперь начинала смеяться по-настоящему, хохотала как сумасшедшая, так заразительно, что это передавалось и мне. Как часто мы вместе смеялись, как она меня избаловала, до чего она мной восхищалась! Есть трудные скороговорки, которые я иногда должен был ей произносить, совсем быстро и по три раза подряд, например: «У быка губа тупа», или про колпак, который сшит не по-колпаковски. Она тоже должна была попробовать, я на этом настаивал, но она начинала смеяться уже заранее, не могла выговорить правильно даже трех слов, да и не хотела этого, и каждая начатая фраза прерывалась новым взрывом хохота. Госпожа Анна была самым довольным человеком, которого мне случилось видеть. Я в моем мальчишеском умничанье считал ее несказанно глупой, в сущности, она такой и была, но она была счастливым человеком, а я нередко склоняюсь к тому, чтобы считать счастливых людей за тайных мудрецов, даже если они представляются дураками. Ах, что глупее ума и что делает более несчастным!

Прошли годы, моя дружба с госпожой Анной уже прошла, я рос и поддавался искушениям, страданиям и опасностям ума, и вдруг она мне понадобилась снова. И снова отвел меня к ней человечек. Я был с некоторого времени мучительно занят вопросом различия полов и происхождения на свет детей, вопрос становился все более жгучим, и в один прекрасный день он принялся до того терзать меня, что я предпочел бы не жить больше, чем оставить тоскливую загадку неразрешенной. Дико и угрюмо шел я, возвращаясь из школы, по рыночной площади, несчастный и омраченный, и вдруг мой человечек был тут как тут! Он стал к этому времени редким гостем, он уже давно изменил мне — или я ему; но тут я увидал его снова, он бежал передо мной по земле, маленький и шустрый, одно мгновение было его видно, и тут же он вбежал в дом госпожи Анны. Он исчез, но я уже последовал за ним в этот дом, уже догадывался почему, и госпожа Анна вскрикнула, когда я неожиданно вбежал в ее комнату, потому что она как раз переодевалась, однако меня она не выставила, и скоро я знал почти все, что мне так отчаянно требовалось узнать. Из этого могла бы получиться любовная связь, если бы возраст мой еще не был чересчур нежен для этого.

Чем веселая глупая соседка отличалась от большинства взрослых, так это тем, что хоть и была глупа, однако же, была естественна, проста, вся тут, не ломалась, не лгала. Обычно взрослые были другими. Встречались исключения, например моя мать, воплощение таинственного действия жизненных сил, мой отец, воплощение справедливости и разума, мой дедушка, почти уже и не человек, провидец, все вмещавший, всему улыбавшийся, неисчерпаемый. Но в большинстве своем взрослые, хотя их требовалось почитать и бояться, были очень даже глиняными богами. До чего комичны были они со своим неловким актерством, когда говорили с детьми! Каким фальшивым был их тон, какой фальшивой была их улыбка! До чего они принимали всерьез самих себя, свои установления, свои делишки, с какой преувеличенной важностью держали они, выходя на улицу, свои портфели, книги, зажатые под мышкой, и другие атрибуты своей деятельности, как напряженно дожидались они, что их узнают, поприветствуют, воздадут им знаки почитания! По воскресеньям к моим родителям иногда приходили люди лишь за тем, чтобы «нанести визит»: мужчины, державшие цилиндры неловкими руками в лакированных перчатках, важные, едва не поперхнувшиеся от избытка достоинства, адвокаты и окружные судьи, пасторы и учителя, директора и инспекторы и с ними слегка испуганные, слегка подавленные их значительностью дамы. Они рассаживались на стульях в негнущихся позах, ко всему их надо было принуждать, во всем им надо было оказывать помощь — когда они снимали пальто, когда они входили в комнаты, когда присаживались, когда обменивались вопросами и ответами, когда уходили. Не принимать этого мещанского мира до такой степени всерьез, как он этого требовал, было для меня нетрудно, потому что мои родители к нему не принадлежали и сами находили его забавным. Но и тогда, когда взрослые не ломали комедию, не носили перчаток и не наносили визитов, они представлялись мне чаще всего странными и смешными. До чего они важничали со своей работой, со своими ремеслами или должностями, какими священными и неприкосновенными казались они сами себе! Когда извозчик, или полицейский, или мостовщик перекрывал проход, это было дело святое, само собой разумелось, что каждый уйдет, освободит место, даже поможет. Но вот дети со своими работами и своими играми — те не были важны, их можно было прогнать окриком. Так что же, было ли то, что они делали, менее правильно, менее существенно, менее свято, чем дела взрослых? О нет, напротив, просто у взрослых была власть, они правили, они повелевали. При этом у них, точь-в-точь как у нас, детей, были свои игры, они играли в пожарные учения, в солдатские учения, они шли в клубы и в трактиры, но все с такой важной, с такой значительной миной, словно выполняли некую непререкаемую заповедь, прекраснее и священнее которой вообще ничего быть не могло.

Надо признать, умные люди попадались порой и между взрослыми, даже между учителями. Но разве не было примечательно и подозрительно уже то, что среди «больших», которые как-никак сами были некоторое время тому назад детьми, так трудно было найти хоть одного, который не ухитрился бы полностью забыть, что такое ребенок, как он живет, работает, играет, думает, что его радует, что огорчает? Немногие, очень немногие сохранили об этом представление! На свете были не только деспоты и грубияны, которые вели себя по отношению к детям злобно и некрасиво, гоняли их отовсюду, смотрели на них искоса и с ненавистью, а порой чувствовали перед ними явный страх. Нет, и другие, благорасположенные, охотно снисходившие время от времени до разговора с детьми, и они по большей части не знали, о чем же с ними говорить, и они принуждены были с мучительной неуверенностью корчить из себя детей, чтобы добиться понимания, но только не настоящих детей, а выдуманных, дурацких детей из какого-то шаржа.

Все, или почти все взрослые, жили в другом мире, дышали другим воздухом, не таким, как мы, дети. То и дело они бывали не умнее нас, очень часто у них не было перед нами никакого преимущества, кроме их таинственной власти. Ну конечно, они были сильнее нас, они могли, не получая от нас добровольного повиновения, принуждать нас и надавать нам колотушек. Но разве это было настоящее превосходство? Разве любой бык, любой слон не был сильнее, чем этот взрослый? Но они держали власть в своих руках, они повелевали, их мир, их мода считались правильными. Однако самым странным и почти что жутким было для меня то, что при этом многие взрослые, как кажется, завидовали детям. Иногда они могли высказать это с наивной откровенностью, например сказать, вздохнув: «Да, вам-то, детки, пока хорошо живется!» Если это не было притворством — а притворством это все-таки не было, временами я ощущал в подобных заявлениях искренность, — значит, взрослые, эти властители, эти полные важности повелители, ничуть не счастливее, чем мы, обязанные им повиновением и почтением. В одном нотном альбоме, по которому меня учили, была записана песня с таким поразительным припевом: «Какое блаженство — дитятею быть!» Тут была какая-то тайна. Существовало нечто, что имели мы, дети, и чего недоставало взрослым, они были не просто больше и сильнее, в определенном отношении они были беднее, чем мы! И они, которым мы так часто завидовали за их длинный рост, за их важность, за их кажущуюся свободу и уверенность, за их бороды и брюки, — они временами завидовали, даже в песнях, которые пели, нам, маленьким!

Что ж, до поры до времени я был счастлив наперекор всему. На свете было немало такого, что я охотно изменил бы, будь на то моя воля, особенно в школе; и все-таки я был счастлив. Меня, правда, с разных сторон увещевали и наставляли, что человек совершает свой путь земной не просто для своего удовольствия, что истинное счастье доступно только в ином мире и лишь тому, кто выдержал испытания, — это вытекало из многих стихов и афоризмов, которые я учил и порой находил прекрасными и трогательными. Однако такие вещи, сильно занимавшие моего отца, мной переживались не особенно остро, и, когда мне было плохо, когда я болел или терзался неосуществленными желаниями или ссорился с родителями, я редко искал прибежища у Бога, но шел окольными путями и выходил снова на свет. Когда обычные игры теряли прелесть, когда железная дорога, игрушечный магазин и книжка со сказками становились затрепанными и скучными, как раз тогда мне приходили на ум самые чудесные новые игры. А когда не оставалось ничего другого, как вечером в постели закрыть глаза и забыться в созерцании сказочного зрелища являвшихся передо мной цветных кругов, — о, как разгоралось во мне сызнова блаженное упоение тайной, каким предчувственным и многообещающим становился мир.

Первые школьные годы миновали, не особенно меня переделав. Я выяснил из опыта, что доверчивость и прямодушие могут нам повредить, я выучился, приняв уроки нескольких равнодушных учителей, азам лжи и притворства; дальше все пошло само. Но постепенно и для меня увяло первое цветение, постепенно и я неприметно для себя самого разучил как по нотам эту фальшивую песню жизни, это низкопоклонство перед «действительностью», перед законами взрослых, это приспособление к миру, «каков он есть». Я давно понимаю, почему это в песенниках у взрослых стоят такие строки, как приведенная выше: «Какое блаженство — дитятею быть», — и ко мне приходили такие часы, когда я завидовал тем, кто был еще ребенком.

Когда мне шел двенадцатый год и возник вопрос, буду ли я учиться греческому языку, я без размышлений ответил согласием; стать со временем таким же ученым, как отец, а по возможности — как дедушка, представлялось мне необходимым. Но с этого момента для моей дальнейшей жизни уже существовал план: я должен был учиться и затем становиться либо пастором, либо филологом, потому что на это давалась стипендия. Дедушка тоже в свое время шел этим путем.

По видимости, в этом не было ничего худого. Просто у меня теперь было будущее, просто на моем пути стоял указатель, просто каждый день и каждый месяц приближал меня к предназначенной цели, все указывало в сторону этой цели, все уводило меня от игры, от вечного настоящего моих прежних дней, имевших смысл, но не имевших цели, дней без будущности. Жизнь взрослых поймала меня покамест за волосы или за палец, но скоро она изловит меня как следует и будет крепко держать — жизнь, ориентированная на цели и выгоды, на порядок и профессию, на должность и экзамены; скоро час пробьет и для меня, скоро и я стану студентом, кандидатом, духовным лицом, профессором, буду наносить визиты с цилиндром в руках, одетых в кожаные перчатки, не смогу понимать больше детей, может быть, примусь им завидовать. А ведь я сердечно не хотел всего этого, я не хотел уходить из моего мира, где было так хорошо, так чудесно. Правда, была еще одна совсем тайная цель, которая маячила передо мной, когда я думал о будущем. Одного я желал для себя пламенно — стать волшебником.

Это желание или мечтание долго владело мной. Но оно начало терять свою власть, у него были враги, против него было то, что серьезно и реально, чего нельзя отрицать. Медленно, медленно отцветало для меня его цветение, медленно надвигалось на меня из безграничности нечто ограниченное — реальный мир, мир взрослых. Желание мое стать волшебником, хотя мне и хотелось удержать его, обесценивалось в моих же глазах, медленно превращалось для меня же самого в ребяческую глупость. Уже существовала некая сфера, в которой я больше не был ребенком. Уже бесконечный и многообразный мир возможностей был для меня обнесен оградой, разделен на клеточки, поделен заборами. Медленно изменялся девственный лес моих дней, Земной Рай вокруг меня умирал. Я не оставался тем, чем был раньше — принцем и королем в краю возможного, я не делался волшебником, я учился греческому, а через два года — еще и древнееврейскому, через шесть лет мне предстояло стать студентом.

Неприметно сужался мир, неприметно исчезало вокруг меня волшебство. Удивительная история в дедушкиной книге была по-прежнему прекрасна, но она находилась на странице, номер которой я знал, ее можно было там отыскать и сегодня, и завтра, и в любое время — чудес больше не было. Равнодушно улыбался бронзовый танцующий бог из Индии. Я редко смотрел на него теперь и уже никогда не заставал его скосившим глаза. А хуже всего было то, что переставал показываться серый человечек. Повсюду меня подстерегало разочарование: что было широким, становилось узким, что было бесценным, становилось убогим.

Но это я чувствовал только внутри, только под кожей; по-прежнему был я веселым и жаждал власти, учился плавать и бегать на коньках, был первым учеником на уроках греческого, все шло по видимости отлично. Только краски делались бледнее, звуки — более пустыми, мне прискучило навещать госпожу Анну, из моей жизни тихо ушло нечто незамеченное, невостребованное, чего, однако, недоставало. И когда я теперь хотел ощутить полноту жизни, я нуждался в более острых ощущениях, должен был встряхнуть себя, взять разбег. У меня появился вкус к пряным блюдам, я норовил лакомиться тайком, мне случалось воровать карманные деньги, чтобы доставить себе какое-нибудь особенное развлечение, потому что без него жизнь никак не хотела делаться достаточно хороша. Я начал испытывать интерес к девушкам; это было довольно скоро после того дня, когда человечек еще раз явился мне и еще раз отвел меня к госпоже Анне.

Краткое жизнеописание

Я родился под конец Нового времени, незадолго до первых примет возвращения средневековья, под знаком Стрельца, в благотворных лучах Юпитера. Рождение мое совершилось ранним вечером в теплый июльский день, и температура этого часа есть та самая, которую я любил и бессознательно искал всю мою жизнь и отсутствие которой воспринимал, как лишение. Никогда не мог я жить в холодных странах, и все добровольно предпринятые странствия моей жизни направлялись на юг. Я был ребенком благочестивых родителей, которых любил нежно и любил бы еще нежнее, если бы меня уже весьма рано не позаботились ознакомить с четвертой заповедью. Горе в том, что заповеди, сколь бы правильны, сколь бы благостны по своему смыслу они ни были, неизменно оказывали на меня худое действие; будучи по натуре агнцем и уступчивым, словно мыльный пузырь, я перед лицом заповедей любого рода всегда выказывал себя строптивым, особенно в юности. Стоило мне услышать «ты должен», как во мне все переворачивалось и я снова становился неисправим. Нетрудно представить себе, что свойство это нанесло немалый урон моему преуспеянию в школе. Правда, учителя наши сообщали нам на уроках по забавному предмету, именовавшемуся всемирной историей, что мир всегда был ведом, правим и обновляем такими людьми, которые сами творили себе собственный закон и восставали против готовых законов, и мы слышали, будто люди эти достойны почтения; но ведь это было такой же ложью, как и все остальное преподавание, ибо, стоило одному из нас по добрым или дурным побудительным причинам в один прекрасный день набраться храбрости и восстать против какой-либо заповеди или хотя бы против глупой привычки или моды — и его отнюдь не почитали, не ставили нам в пример, но наказывали, поднимали на смех и обрушивали на него трусливую мощь преподавательского насилия.

По счастью, еще до начала школьных годов мне удалось выучиться самому важному и незаменимому для жизни: мои пять чувств были бодрственны, остры и тонки, я мог на них положиться и ждать себе от них много радости, и, если позднее я безнадежно поддался приманкам метафизики и временами даже налагал на свои чувства пост и держал их в черном теле, все же атмосфера развитой чувственной впечатлительности, особенно по части зрения и слуха, никогда не покидала меня и явственно играет свою роль и в мире моего мышления, каким бы абстрактным этот мир подчас ни казался.

Итак, некоторой оснасткой для жизни я обзавелся, согласно выше сказанному, еще задолго до школьных годов. Я не был неучем в нашем родном городе, смыслил кое-что в птичниках и лесах, в виноградниках и мастерских ремесленников, я распознавал деревья, птиц и бабочек, умел распевать песни и свистать сквозь зубы, знал и другие вещи, не вовсе бесполезные для жизни. К этому добавились школьные предметы, которые давались мне легко и славно меня развлекали, я получал особенно удовольствие от латыни и начал сочинять латинские стихи почти так же рано, как немецкие. Что до искусства лжи и дипломатии, то ему я обязан второму школьному году, когда господин учитель и помощник учителя обогатили меня соответствующими навыками, между тем как до того я, по моей ребяческой открытости и доверительности, навлекал на себя одну неприятность за другой. Оба вышеназванных наставника сумели исчерпывающе разъяснить мне, что честность и правдолюбие суть свойства, отнюдь не желательные в школьнике. Они приписали мне один случившийся в классе пустячный проступок, в котором я был решительно неповинен; поскольку же им не удалось побудить меня сознаться в несодеянном, из сущей безделицы проистекло форменное судебное расследование, и оба совместными усилиями после долгого мучительства извлекли из меня если не желаемое признание, то последние остатки веры в порядочность учительской касты. Позднее мне встречались, благодарение богу, и настоящие учителя, достойные самого глубокого почтения, но непоправимое уже свершилось, и мое отношение не только к школьным педагогам, но и ко всякому авторитету было извращено и отравлено. В общем же, я, был на протяжении первых семи или восьми школьных годов хорошим учеником, по крайней мере место мое было всегда среди первых в классе. Лишь при начале тех испытаний, которых не минует ни один человек, обреченный статьличностью, я вступил в конфликт со школой, становившийся все тяжелее и тяжелее. Понять смысл этих испытаний мне удалось лишь два десятилетия спустя, тогда же они были голой данностью и отовсюду обступали меня против моей воли, как тяжкое несчастье.

Дело обстояло так: с тринадцати лет мне было ясно одно — я стану либо поэтом, либо вообще никем. Но к этой определенности постепенно прибавилось другое открытие, и оно было мучительно. Можно было стать учителем, постором, врачом, ремесленником, торговцем, почтовым служащим, даже музыкантом, даже архитектором или живописцем — ко всем на свете профессиям вела какая-то дорога, проходившая через подготовку, через школу, через обучение начинающих. Только для поэта не существовало ничего подобного! Что разрешалось и даже считалось за честь, так это быть поэтом, то есть получить в качестве поэта успех и признание-по большей части, увы, лишь после смерти. Но вот стать поэтом было немыслимо, а желать им стать было смешно и постыдно, как я очень скоро имел случай убедиться. В один миг вывел я тот урок, который только и можно было вывести из ситуации: поэт есть нечто, чем дозволено быть, но не дозволено становиться. И еще: наклонность к поэзии и личный к ней талант делают тебя в глазах учителей подозрительным и навлекают то неудовольствие, то насмешки, а то и смертельное оскорбление. С поэтом дело обстояло в точности так, как с героем и со всеми могучими или прекрасными, великодушными или небудничными людьми и порывами: в прошедшем они были чудны, любой учебник в изобилии воздавал им хвалу, но в настоящем, в действительной жизни их ненавидели, и позволительно было заподозрить, что учителя затем и были поставлены, чтобы не дать вырасти ни одному яркому; свободному человеку, не дать состояться ни одному великому, разительному деянию.

И вот я увидел между мною самим и моей далекой целью одни пропасти, все стало сомнительным, все потеряло цену, оставалось только одно: что я намерен стать поэтом, легко это или трудно, смешно или почетно. Внешние результаты этого решения — или этого несчастья — были следующими.

Когда мне исполнилось тринадцать лет и вышеозначенный конфликт только начался, поведение в родительском доме и в стенах школы оставляло желать столь многого, что меня отправили в изгнание в иногороднюю школу. Годом позднее я стал питомцем одной теологической семинарии, учился выписывать буквы древнееврейского алфавита и уже готовился узнать что есть «дагеш форте имплицитум», как вдруг внутри меня разразились бури, которые привели к моему бегству из монастырской школы, к наказанию строгим карцером, к прощанию с семинарией.

Некоторое время я силился продвинуть вперед мои знания в одной гимназии, однако и здесь скоро все окончилось карцером и расставанием. Затем я три дня пробыл учеником в торговом доме, снова сбежал и пропал на несколько дней и ночей, к немалой тревоге моих родителей. В течение полугода я был помощником моего отца, в течение полутора лет я работал ктикантом в механической мастерской и на фабрике башенных часов.

Короче говоря, более четырех лет все попытки сделать из меня что-нибудь путное кончались неукоснительным провалом, ни одна школа не хотела удержать меня в своих стенах, ни в какой выучке я не мог протянуть сколько-нибудь долго. Любая попытка сделать из меня общественно полезного человека оканчивалась неудачей, иногда позором и скандалом, иногда бегством и изгнанием — а между тем за мной признавали хорошие способности и даже известную меру доброй воли! Притом я всегда был довольно трудолюбив; к высокой добродетели ничегонеделания я неизменно относился с почтительным восхищением, но никогда не усвоил ее сам. В пятнадцать лет, потерпев неудачу в школе, я принялся сознательно и энергично работать над самообразованием, и для меня было радостью и блаженством, что в доме моего отца обреталась огромная дедовская библиотека, целый зал, наполненный старыми книгами и содержавший, в частности, всю немецкую литературу и философию восемнадцатого столетия. Между шестнадцатым и двадцатым годами я не только исписал кучу бумаги своими первыми литературными опытами, но и прочел за эти годы половину всей мировой литературы и занимался историей искусства, языками и философией с таким усердием, которого за глаза хватило бы для занятий по обычному школьному курсу.

Затем я сделался книготорговцем, чтобы наконец-то самому зарабатывать свой хлеб. С книгами у меня были отношения, во всяком случае, лучше, нежели с коленчатым валом и литыми зубчатыми колесами, с которыми я всласть намаялся на поприще механика. Плавать и утопать в море книжных новинок было поначалу удовольствием, почти опьянением. Однако прошло время, и я приметил, что жить духом только в настоящем, в новом и новейшем — непереносимо и бессмысленно, что духовная жизнь вообще делается возможной только через постоянную связь с былым, с историей, со стариной и с древностью. А посему, как только первое удовольствие было исчерпано, для меня стало потребностью вернуться от потока новинок к старине, и я осуществил это, перейдя из книжной лавки в лавку букиниста. Однако я сохранял верность и этой профессии лишь до тех пор, покуда она была мне нужна, чтобы прокормиться. В возрасте двадцати шести лет, после первого литературного успеха, я отказался от этого занятия.

Теперь, после стольких усилий и жертв, цель моя была, стало быть, достигнута; сколь бы это ни казалось невозможным, я стал-таки поэтом и, по видимости, выиграл свою долгую и упрямую борьбу против всего мира. Горечь годов школы, годов становления, когда я часто оказывался недалеко от гибели, была теперь забыта и стоила разве что улыбки — и родственники, и друзья, которые только что ставили на мне крест, теперь добродушно улыбались вместе со мной. Я победил, и стоило мне совершить самый глупый, самый бесполезный поступок, как его находили восхитительным, да и сам я был немало восхищен собою. Только теперь до меня дошло, в каком устрашающем одиночестве, в какой аскезе, в какой опасности жил я год за годом; тепловатый воздух признания отогревал меня, и я начал уже превращаться в довольного человека.

Еще изрядный срок моя внешняя жизнь протекала спокойно и приятно. У меня были жена и дети, дом и сад. Я писал свои книги, я слыл за поэта, достойного всяческих симпатий, и жил в согласии со всем миром. В 1905 году я помогал основывать некий журнал, направленный прежде всего против личной власти Вильгельма II, однако нельзя сказать, чтобы я принимал эти политические цели по-настоящему всерьез. Я отправлялся в славные поездки по Швейцарии, по Германии, по Австрии, по Италии, по Индии. Казалось, что все в порядке.

Потом пришло достопамятное лето 1914 года, и в мгновение ока все переменилось внутри меня и вокруг меня. Стало ясно, что прежнее наше благополучие стояло на непрочной основе, а теперь, стало быть, наступало неблагополучие — великая школа. Так называемая великая эпоха разразилась, и я не могу сказать, будто я встретил ее удары достойнее, более подготовленным и в лучшем состоянии духа, нежели остальные. От остальных меня отличало тогда лишь то, что я был лишен немалого утешения, дарованного столь многим, а именно — энтузиазма. Через это я опять возвратился к себе самому и вступил в разлад с окружающим, жизнь снова школила меня, снова отучивала от довольства миром и довольства собой, и лишь ценой этого я переступил через порог посвящения в таинства жизни.

Не могу забыть один маленький случай из первого года войны. Я зашел в большой госпиталь, силясь на правах добровольца отыскать для себя какое-то осмысленное место в изменившемся мире, что тогда еще казалось мне возможным. В этой больнице для раненых я познакомился с почтенной старой девой, которая прежде вела состоятельное приватное существование, а теперь исполняла обязанности сиделки в госпитале. Она с трогательным энтузиазмом поведала мне о радости и гордости, которые она испытывает при мысли о том, что ей дано было дожить до этой великой эпохи. Я нашел такие чувства понятными, ибо для подобной дамы нужна была война, чтобы превратить ее праздное и сосредоточенное на себе стародевическое существование в жизнь деятельную и сколько-нибудь ценную. Но когда она делилась со мной своим счастьем в коридоре, наполненном перевязанными и увечными солдатами, по пути из одной палаты с ампутированными и умирающими в другую такую же палату, сердце перевернулось во мне. Я, безусловно, понимал энтузиазм этой тетушки, но я не мог его разделить, не мог его одобрить. Если на каждые десять раненых приходилось по одной такой восторженной сиделке, остается признать, что счастье этих дам было оплачено чересчур дорого.

Нет, я не мог разделять радости по случаю «великой эпохи», и так случилось, что я с самого начала горько страдал от войны и год за годом из последних сил защищался от несчастья, нагрянувшего, по видимости, извне, как гром с ясного неба, между тем как вокруг все на свете вели себя так, как если бы именно это несчастье наполняло их бодрым энтузиазмом. И когда я вдобавок читал газетные статьи поэтов, где говорилось о благах войны, и призывы профессоров, и все боевые стихотворения, рожденные в уютных кабинетах прославленных авторов, мне становилось еще тошнее. В 1915 году у меня вырвалось однажды печатное признание в этих чувствах, а в придачу слово сожаления о том, что так называемые люди духа тоже не способны ни на что другое, кроме как на проповедь ненависти, распространение лжи, восхваление великой беды. Последствием этой жалобы, высказанной довольно робко, было то, что я был провозглашен в прессе моего отечества изменником и предателем — переживание, имевшее для меня новизну, ибо, несмотря на многочисленные столкновения с прессой, я дотоле ни разу не испытал, что же чувствует тот, кого оплевывает сплоченное большинство. Статья с вышеупомянутым обвинением была перепечатана двадцатью газетами и журналами моей отчизны, между тем как из всех моих друзей, которых у меня было в журнальном мире, по видимости, немало, лишь двое отважились за меня вступиться. Старые друзья оповещали меня, что они вскормили у своего сердца змею и что сердце это впредь бьется только для кайзера и для нашей державы, но не для такого выродка, как я. Ругательные письма от неизвестных лиц поступали во множестве, и книготорговцы ставили меня в известность, что автор, имеющий столь предосудительные взгляды, для них не существует. На многих письмах из этой корреспонденции я увидел украшение, о котором дотоле ничего не знал: это был оттиск маленькой круглой печатки со словами: «Боже, покарай Англию!»

Кто-нибудь мог бы подумать, что я изрядно посмеялся над этим недоразумением. Однако посмеяться я не сумел. Опыт, сам по себе незначительный, принес плод, и плодом этим было второе великое перерождение моей жизни.

Следует вспомнить: первое перерождение наступило в тот миг, когда я осознал свою решимость стать поэтом. Прежний образцовый ученик Гессе сделался отныне плохим учеником, он навлекал на себя наказания, изгонялся вон, нигде не уживался, готовил себе и своим родителям одно беспокойство за другим — и все потому, что он не усматривал никакой возможности примирить мир, как он есть или каким он представляется, и голос собственного сердца. Теперь, в годы войны, это повторилось сызнова. Снова я видел себя в распре с тем самым миром, с которым только что жил в добром согласии. Снова все несло мне неудачу, снова я был одинок и несчастлив, снова каждое мое слово и каждая моя мысль наталкивались на враждебное непонимание. Снова между действительностью и тем, что казалось мне желательным, разумным и добрым, открывалась безнадежная пропасть.

Однако на сей раз я не избежал суда над собой. Прошло немного времени, и мне пришлось отыскать вину, причину моих мук, уже не вокруг себя, но в себе самом. Ибо одно я понимал ясно: корить весь мир за его безумие и бездушие — да на это не имеет права никто из людей и никто из богов, и я меньше всех. Значит, во мне самом должен был обретаться какой-то непорядок, раз я вступил в конфликт со всеобщим ходом мироздания, И вот великий непорядок и впрямь был налицо. Было вовсе не сладко заняться этим непорядком и попытаться навести порядок. Тут для начала обнаружилось вот что: доброе согласие, в котором я пребывал со всем миром, не только было оплачено с моей стороны слишком дорогой ценой, но и само по себе оно было таким же недоброкачественным, как и внешнее согласие в мире перед войной. Я воображал, что долгими и трудными испытаниями моей юности выстрадал себе место в мире и что теперь я — поэт. Однако тем временем успех и благополучие не преминули сделать свое обычное дело, я стал довольным любителем спокойной жизни, и, если присмотреться как следует, поэта уже не отличишь от развлекательного беллетриста. Я был чересчур преуспевающим. Что же, неблагополучие, являющее собой всегда хорошую и строгую школу, было мне отныне обеспечено в изобилии, и потому я все больше учился предоставлять делам мирским идти своим чередом и обретал умение заниматься собственной долей во всеобщем неразумии и всеобщей вине. Отыскать следы этого занятия в моих книгах я предоставляю читателю. Между тем у меня все еще оставалась тайная надежда, что со временем и мой народ — пусть не как целое, но в лице очень многих мыслящих и ответственных своих представителей — подвергнет себя такому же испытанию и на место жалоб и проклятий по адресу злой войны, злого неприятеля и злой революции в тысячах сердец станет вопрос: в чем делю вину я сам и как мне снова стать невинным? Ибо невинным всегда можно стать снова, если познать свою боль и свою вину и перестрадать их до конца, вместо того чтобы винить во всем других.

Когда новое перерождение начало проступать в моих книгах и в моей жизни, многие из моих друзей покачали головой. Другие просто бросили меня. Это входило в изменившийся облик моей жизни наряду с утратой моего дома, моей семьи и прочих приятных вещей. Пришло время, когда мне каждый день приходилось с чем-то расставаться, когда я каждый день дивился тому, что смог вытерпеть еще и это, и продолжаю жить, и все еще за что-то люблю эту диковинную жизнь, по всей видимости не приносящую мне ничего, кроме мучений, разочарований и потерь.

Однако здесь я должен внести поправку: и в военные годы у меня было нечто вроде благоприятной звезды или ангела-хранителя. Между тем как я ошущал себя одиноким перед лицом моих мук и вплоть до начала перерождения ежечасно находил мою судьбу зловещей и проклинал ее, именно моя боль, моя опьяненность болью послужили мне защитой и ограждением против внешнего мира. Дело в том, что я провел военные годы в мерзком переплетении политики, шпионажа, игр, подкупа и ухищрений спекуляции, замешанном так густо, что подобную концентрацию нелегко было отыскать на земле даже в те годы — то есть в Берне, в средоточии немецкой, нейтральной и неприятельской дипломатии, в городе, который в мгновение ока оказался перенаселен, и притом сплошь дипломатами, тайными агентами, шпионами, журналистами, скупщиками краденого и жуликами. Я жил среди послов и военщины, общался с людьми разных национальностей, в том числе и неприятельских, воздух вокруг меня являл собой одну огромную сеть шпионажа и антишпионажа, слежки, интриг, политического и приватного делячества — и все эти годы я ухитрялся ничего не замечать! Меня подслушивали, меня выслеживали, за мной шпионили, я попадал в число подозрительных лиц то для неприятеля, то для нейтральных стран, то для своих же соотечественников, и мне это было невдомек; лишь много позднее я узнал обо всем и не мог понять, как мне удалось прожить в такой атмосфере без вреда для себя. Но это миновало благополучно.

С окончанием войны совпал также завершающий момент моего перерождения, и мучительный искус достиг предела. Искус этот уже не имел ничего общего с войной и мировыми судьбами, так что и поражение Германии, которое для нас, заграничных жителей, было очевидным, наступив, оказалось не таким уж страшным. Я всецело погрузился в себя самого и в самого и в судьбу, хотя порой не без ощущения, что дело идет о человеческой участи вообще. Всю войну, всю похоть человекоубийства, все легкомыслие, всю грубую тягу к удовольствиям, всю трусость мира я находил сполна и в себе самом, я потерял начала уважение к себе, потом испытал даже презрение, я не мог делать ничего иного, как только доводить до конца свое заглядывание в хаос — с надеждой, то разгоравшейся, то гаснувшей, что снова обрету по ту сторону хаоса природу, обрету Невинность. Что говорить, каждый проснувшийся к истинному самосознанию человек проходит тот же узкий путь через пустыню, а рассказывать об этом прочим было бы напрасной потерей труда.

Когда друзья становились мне неверны, я порой испытывал печаль, но никогда не обиду, напротив, я скорее воспринимал это как подтверждение правильности моего пути. Эти прежние друзья были в конце концов совершенно правы, когда говорите, что раньше я был таким симпатичным человеком и писателем, между тем как теперешняя моя проблематика попросту неаппетитна. Вопросы тонкого вкуса или нравственной респектабельности были уже давно не для меня, не было никого, кто понимал бы мой язык. Друзья эти, наверное, с полным основанием корили меня, что мои книги потеряли красоту и гармонию. Сами эти слова вызывали у меня разве что смех — что красота, что гармония тому, кто приговорен к смерти, кто надрывается, силясь пробежать между обваливающимися стенами? Кто знает, может быть, вопреки вере всей моей жизни я все-таки вовсе не поэт и все мои усилия по эстетической части были ошибкой? Почему бы и нет — даже это больше не имело значения. Преобладающая часть того, что я увидел, спускаясь по кругам ада в себе самом, была фальшью и подделкой без всякой ценности — так и с бредом моего призвания, моего таланта дело, наверное, обстояло не лучше. Ах, до чего все это было несущественно! И то, что я некогда с тщеславием и ребяческой радостью рассматривал как свою задачу, тоже улетучилось. Свою задачу, или, лучше сказать, свой путь к спасению, я видел теперь не в сфере лирики, или философии, или еще какой-нибудь подобной специальной области, но единственно в том, чтобы дать немногому действительно живому и сильному во мне пережить свою жизнь до конца, единственно в безоговорочной верности тому, что я еще ощущал в себе живущим. Это была жизнь — это был бог. Теперь, когда эти времена высокого, смертельного напряжения прошли, все выглядит до странности изменившимся, потому что имена, которыми все тогда для меня называлось, да и суть, скрывавшаяся за этими именами, нынче лишены смысла, и то, что позавчера было святым, может прозвучать сегодня почти комически.

Когда война наконец-то окончилась и для меня, а именно — весной 1919-го, я уединился в отдаленном уголке Швейцарии, чтобы стать отшельником. Из-за того что я всю жизнь (как то было унаследовано мною от родителей и деда) много занимался индийской и китайской мудростью, причем и новые мои переживания были выражаемы отчасти также при посредстве восточного языка символов, меня часто именовали «буддистом», над чем я мог только смеяться, ибо знал, что в глубине души я дальше от этого исповедания, нежели от какого бы то ни было иного. И все же в этом скрывалось нечто верное, зерно истины, как я понял немного спустя. Будь так или иначе мыслимо, чтобы человек чисто лично избирал себе религию, я по сокровеннейшей душевной потребности присоединился бы к одной из консервативных религий — к Конфуцию, или к брахманизму, или к римской церкви. Однако сделал бы я это из потребности в противоположном полюсе, отнюдь не из прирожденного сродства, ибо я не только случайно родился как сын благочестивых протестантов, но и есмь протестант по душевному складу и сути (чему нимало не противоречит моя глубокая антипатия к наличным на сегодняшний день протестантским вероисповеданиям). Ибо истинный протестант обороняется и против собственной церкви, как против всех других, ибо его суть принуждает его стоять больше за становление, нежели за бытие. И в этом смысле, пожалуй, Будда тоже был протестантом.

Вера в мое писательство и в смысл моей литературной работы со времен вышеописанного душевного перелома потеряла во мне, стало быть, всякую опору. Писанина не доставляла мне больше настоящей радости. Однако без радости человек жить не может, и я в самые черные дни не переставал ее домогаться. Я способен был отказаться от справедливости, от разума, от смысла жизни и мироздания, я видел, что мироздание отлично обходится без всех этих абстракций, но от малой радости я не мог отказаться, и стремление к этим крохам радости было одним из тех живых огоньков внутри меня, в которые я еще верил и из которых замышлял заново построить мир. Нередко искал я свою радость, свою грезу, свое забвение в бутылке вина, и весьма часто она мне помогала, я воздаю ей хвалу за это. Но ее было недостаточно. И пришел день, и я открыл для себя совсем новую радость. Внезапно, дойдя уже до сорока лет, я начал заниматься живописью. Не то чтобы я почитал себя за живописца или желал стать таковым, но живопись — чудесное времяпрепровождение, она делает тебя веселее и терпеливее. После нее у тебя пальцы не черные, как после писания, но красные и синие. И это мое занятие злит многих моих друзей. Что делать — всякий раз, стоит мне начать что-нибудь необходимое, блаженное и прелестное, люди хмурят врови. Им хотелось бы, чтобы ты оставался таким, каким ты был, чтобы ты не изменял своего лица. Но мое лицо сопротивляется, оно хочет вновь и вновь меняться — это его потребность.

Другой упрек, который мне делают, представляется мне самому очень верным. Мне отказывают в чувстве действительности. Этой действительности-де не отвечают ни книги, которые я сочиняю, ни картинки, которые я пишу. Когда я сочиняю, я по большей части выкидываю из головы все требования, которые образованный читатель привык предъявлять уважающей себя книге, и прежде всего у меня впрямь отсутствует почтение к действительности. Я нахожу, что действительность есть то, о чем надо меньше всего хлопотать, ибо она и так не преминет присутствовать с присущей ей настырностью, между тем как вещи более прекрасные и более нужные требуют нашего внимания и попечения. Действительность есть то, чем ни при каких обстоятельствах не следует удовлетворяться, чего ни при каких обстоятельствах не следует обожествлять и почитать, ибо она являет собой случайное, то есть отброс жизни. Ее, эту скудную, неизменно разочаровывающую и безрадостную действительность, нельзя изменить никаким иным способом, кроме как отрицая ее и показывая ей, что мы сильнее, чем она.

В моих книгах зачастую не обнаруживается общепринятого респекта перед действительностью, а когда я занимаюсь живописью, у деревьев есть лица, домики смеются, или пляшут, или плачут, но вот какое дерево — груша, а какое — каштан, не часто удается распознать. Этот упрек я принимаю. Должен сознаться, что и собственная моя жизнь весьма часто предстает предо мною точь-в-точь как сказка, по временам я вижу и ощущаю внешний мир в таком согласии, в таком созвучии с моей душой, которое могу назвать только магическим.

Иногда мне все еще случалось не удержаться от дурачеств, например я сделал некое безобидное замечание об известном поэте Шиллере, за которое все южногерманские клубы игроков в кегли незамедлительно объявили меня осквернителем отечественных святынь. Однако теперь мне удается уже в течение многолетнего срока не делать никаких высказываний, от которых святыни оказываются осквернены и люди краснеют от бешенства. Я усматриваю в этом прогресс.

Поскольку, согласно вышесказанному, так называемая действительность не имеет для меня особенно большого значения, поскольку прошедшее часто предстает передо мной живым, словно настоящее, а настоящее отходит в бесконечную даль, постольку я равным образом не могу отделить будущего от прошедшего так отчетливо, как это обычно делается. Очень важной частью существа моего я живу в будущем, а потому не имею надобности кончать мое жизнеописание сегодняшним днем, но волен преспокойно позволить ему продолжаться далее.

Я хочу вкратце рассказать, как жизнь моя завершает свое круговращение. Вплоть до 1930 года я еще написал несколько книг, чтобы затем навсегда отвернуться от этого ремесла. Вопрос, должен ли я быть причислен к поэтам в истинном значении этого слова, составил для двух молодых трудолюбцев тему их диссертаций, однако остался нерешенным. А именно: тщательный анализ новейшей литературы заставил констатировать, что субстанция, делающая поэта поэтом, появляется ныне только в чрезвычайно разбавленном виде, так что различие между поэтом и литератором уже не может быть уловлено. Из этой объективной констатации оба соискателя ученой степени сделали противоположные выводы. Один из них, более симпатичный молодой человек, держался мнения, что столь комически разбавленная поэзия вовсе перестает быть поэзией и, коль скоро просто литература не имеет права на жизнь, остается предоставить то, что сегодня называется творчеством, его тихой кончине. Однако другой был безоговорочным почитателем поэзии, даже в ее разбавленном состоянии, а потому полагал, что лучше из осторожности признать сотню поддельных поэтов, чем нанести обиду хоть одному, в ком, может статься, все еще есть хоть капля подлинно парнасской крови.

Занят я был предположительно живописью и китайскими магическими упражнениями, однако год от года все более и более обращался к области музыки. Честолюбие моих поздних лет сосредоточилось на том, чтобы написать оперу особого рода, где человеческая жизнь в качестве так называемой действительности не слишком принималась бы всерьез и даже служила предметом осмеяния, но в то же время сияла бы, как подобие, как текучее одеяние божества. Магическое восприятие жизни всегда было для меня близким, я никогда не был «современным человеком» и неизменно почитал «Золотой горшок» Гофмана или даже «Генриха фон Офтердингена» за учебники более полезные, нежели все на свете изложения мировой и естественной истории (вернее же сказать, я и в последних, поскольку читал их, всегда усматривал восхитительные баснословия). Теперь же для меня начался тот жизненный период, когда больше не имеет смысла и далее строить и дифференцировать свою готовую и сверх нужды дифференцированную личность, когда вместо этого является новая задача — дать пресловутому «я» снова раствориться в мировом целом и пред лицом бренности включить себя в вечный и вневременной распорядок.

Выразить эти мысли или настроения казалось мне возможным при посредстве сказки, причем высшую форму сказки я усматривал в опере — потому, надо полагать, что магии слова в пределах нашего оскверненного и умирающего языка я уже не доверял, между тем как музыка все еще представлялась мне живым древом, на ветвях которого и сегодня могут произрастать райские плоды. Мне хотелось осуществить в моей опере то, чего никак не удавалось сделать в моих литературных сочинениях: дать человеческой жизни смысл, высокий и упоительный. Мне хотелось восхвалить невинность и неисчерпаемость природы и представить ее путь до того места, где она оказывается принуждена неизбежным страданием обратиться к духу, этой своей далекой противоположности, и это кружение жизни между обоими полюсами — природой и духом — должно было предстать веселым, играющим и совершенным, как раскияутая радуга.

— К сожалению, однако, завершить эту оперу мне так и не выло дано. С ней дело шло точно так, как прежде с писательством. Я принужден был отказаться от писательства, когда усмотрел, что все, что мне хотелось сказать, уже было сказано в «Золотом горшке» и в «Генрихе фон Офтердингене» в тысячу раз чище, чем смог бы я. То же самое случилось и с моей оперой. Стоило мне окончить многолетние приготовления и набросать текст в нескольких вариантах, после чего еще раз Вопытаться возможно отчетливее уяснить себе суть и смысл этой работы, как я внезапно понял, что стремился с моей оперой не к чему иному, как к тому, что давно уже наилучшим образом осуществлено в «Волшебной флейте».

С тех пор я бросил означенные труды и теперь уже всецело посвятил себя практической магии. Пусть моя мечта о творчестве оказалась бредом, пусть я не могу создать ни «Золотого горшка», ни «Волшебной флейты», что ж, я все-таки родился волшебником. Я достаточно продвинулся по восточному пути Лао-цзы и «И цзина», чтобы ясно распознать случайный, а потому податливый характер так называемой действительности. Теперь, стало быть, я приспосабливал эту действительность средствами магии к моему норову, и я должен сознаться, что получил от этого немало удовольствия. Мне приходится, однако, сделать еще одно признание: я не всегда ограничивал себя пределами того сладостного сада, который зовется белой магией, нет, живой огонек время от времени манил меня и на черную ее сторону.

В возрасте старше семидесяти лет, когда два университета только что удостоили меня почетной докторской степени, я был привлечен к суду за совращение некоей молодой девицы при помощи колдовства. В тюрьме я испросил разрешения заниматься живописью. Оно было мне предоставлено. Друзья принесли мне краски и мольберт, и я написал на стене моей камеры маленький пейзаж. Еще раз, стало быть, вернулся я к искусству, и все разочарования, которые я уже испытал на пути художника, нимало не могли помешать мне еще раз испить этот прекраснейший из кубков, еще раз, словно играющее дитя, выстроить перед собой малый и милый мир игры, насыщая этим свое сердце, еще раз отбросить прочь всяческую мудрость и отвлеченность, чтобы отыскивать первозданное веселье зачатий. Итак, я снова писал, снова смешивал краски и окунал кисти, еще раз с восторгом искушал это неисчерпаемое волшебство — звонкое и бодрое звучание киновари, полновесное и чистое звучание желтой краски, глубокое и умиляющее пение синей и всю музыку их смешений, вплоть до самого далекого и бледного пепельного цвета. Блаженно и ребячливо играл я в сотворение мира и таким образом написал, как сказано, пейзаж на стене камеры. Пейзаж этот содержал почти все, что нравилось мне в жизни, — реки и горы, море и облака, крестьян, занятых сбором урожая, и еще множество чудесных вещей, которыми я услаждался. Но в самой середине пейзажа двигался совсем маленький поезд. Он ехал к горе и уже входил головой в гору, как червяк в яблоко, паровоз уже въехал в маленький тоннель, из темного и круглого входа в который клубами вырывался дым.

Никогда еще игра не восхищала меня так, как на этот раз. Я позабыл за этим возвратом к искусству не только то обстоятельство, что я был под арестом, под судом и едва ли мог надеяться окончить свою жизнь вне исправительного заведения, — мало того, я часто забывал упражняться в магии, находя самого себя достаточно сильным волшебником, когда под моей тонкой кистью возникало какое-нибудь крохотное деревце, какое-нибудь маленькое светлое облачко.

Между тем так называемая действительность, с которой я на деле окончательно порвал, прилагала все усилия, чтобы глумиться над моей мечтой и разрушать ее снова и снова. Почти каждый день меня забирали, препровождали под стражей в чрезвычайно несимпатичные апартаменты, где посреди множества бумаг восседали несимпатичные люди, которые допрашивали меня, не желали мне верить, старались меня ошарашить, обращались со мной то как с трехлетним ребенком, то как с отпетым преступником. Нет нужды побывать под судом, чтобы свести знакомство с этим поразительным и поистине инфернальным миром канцелярий, справок и протоколов. Из всех преисподних, которые человек странным образом обречен для себя создавать, эта всегда представлялась мне наиболее зловещей. Пожелай только сменить местожительство или вступить в брак, розымей нужду в визе или паспорте — и ты уже ввержен в эту преисподнюю, ты принужден проводить безрадостные часы в безвоздушном пространстве этого бумажного мира, тебя допрашивают и обдают презрением скучающие и все-таки торопливые унылые люди, твои простейшие и правдивейшие заверения не встречают ничего, кроме недоверия, с тобой обращаются то как со школьником, то как с преступником. Что тут говорить, это всякий знает по собственному опыту. Давно уже я задохнулся бы и окоченел в этом бумажном аду, если бы мои краски не дарили мне снова и снова утешения и удовольствия, если бы моя картина, мой чудесный маленький пейзаж не возвращал мне воздух и жизнь.

Перед этим пейзажем стоял я однажды в моем узилище, как вдруг снова прибежали тюремщики со своими докучными понуканиями и вознамерились оторвать меня от моей блаженной работы. Тогда я ощутил усталость и нечто вроде омерзения от всей этой маеты и вообще от этой грубой и бессмысленной действительности. Мне показалось, что теперь самое время положить мукам конец. Если мне не дано без помехи играть в мои невинные художнические игры — что же, мне оставалось припомнить занятия более существенные, которым я посвятил не один год моей жизни. Без магии не было сил выносить этот мир.

Я вспомнил китайский рецепт, постоял минуту, задержав дыхание, и отрешился от безумия действительности. Затем я обратил к тюремщикам учтивую просьбу, не будут ли они так дюбезны подождать еще мгновение, потому что мне надо войти в поезд на моей картине и привести там кое-что в порядок. Они засмеялись, как обычно, ибо считали меня душевнобольным. Тогда я уменьшил мои размеры и вошел внутрь моей картины, поднялся в маленький вагон и въехал вместе с маленьким вагоном в черный маленький тоннель. Некоторое время еще можно было видеть, как из круглого отверстия клубами выходил дым, затем дым отлетел и улетучился, вместе с ним — вся картина, а вместе с ней — и я.

Тюремщики застыли в чрезвычайном замешательстве.

Город

«Вперед!» — воскликнул инженер, когда по только что проложенным рельсам прибыли два железнодорожных состава, полные людей, угля, инструментов и продовольствия. Тихо пылала прерия в золотых лучах солнца, в голубой дымке стояли на горизонте высокие, поросшие лесом горы. Дикие псы и степные буйволы изумленно глядели, как в пустыне началось движение и закипела работа, как зеленая прежде земля стала покрываться пятнами угля и золы, захламляться бумагой и железом. Первый рубанок завизжал, нарушая тишину испуганной долины, первый выстрел ружья прогремел и укатился далеко в горы, первая наковальня зазвенела под горячим ударом молота. Появился один дом из жести, а на другой день еще один из дерева, а затем стали вырастать все новые и новые, уже и каменные дома. Дикие псы и буйволы остались в стороне, край был укрощен и стал плодородным, уже в первую весну равнина покрылась зелеными злаками, тут и там возвышались сараи, конюшни и амбары, улицы пролегли сквозь дикие заросли.

Был достроен и открыт вокзал, правительственные здания и банк, а спустя лишь несколько месяцев младшие города-братья выросли рядом. Приехали рабочие со всего света, крестьяне и горожане, прибыли торговцы и адвокаты, проповедники и учителя, была открыта школа, основаны три религиозные общины, учреждены две газеты.

На востоке был открыт нефтяной источник, и в юном городе наступило благополучие. Прошел еще год, и появились уже карманные воры, сутенеры, взломщики, универсальный магазин, общество борьбы с алкоголем, парижский портной, баварская пивная. Конкуренция соседних городов все нарастала.

Ни в чем теперь не было недостатка: ни в предвыборных речах и забастовках, ни в кинотеатрах и спиритических обществах. В городе можно было приобрести французские вина, норвежскую сельдь, итальянские колбасы, русскую икру. Уже второразрядные певцы, танцоры и музыканты приезжали сюда на гастроли.

Постепенно развивалась городская культура. Город, который поначалу был лишь временным поселением, постепенно становился родиной. Здесь появился обычай приветствовать друг друга, кивая при встрече особым образом, что несколько отличалось от приветствий в других городах; мужчины, которые закладывали город, пользовались уважением и любовью, они как будто излучали некоторое благородство.

Вырастало молодое поколение, которому город казался уже старой, чуть ли не испокон веков существующей родиной. Отошло в прошлое то время, когда здесь раздался первый удар молота, случилось первое убийство, прошло первое богослужение, была напечатана первая газета, все это стало уже историей.

Город подчинил себе соседние города и возвысился как столица большого района. На широких и светлых улицах, где когда-то рядом с грудами пепла и лужами появились первые дома из досок и гофрированной стали, поднялись солидные и внушающие уважение административные здания и банки, театры и церкви; студенты не спеша шли в университет и в библиотеку, санитарные машины бесшумно ехали в клиники, автомобили депутатов всеми узнавались и приветствовались, в двадцати громадных школьных зданиях из камня и железа каждый год с песнями и выступлениями праздновался день основания прославленного города. Бывшая прерия покрылась полями, фабриками, деревнями, ее пересекли двадцать железнодорожных линий, горы придвинулись ближе, и сразу за горной дорогой открывалось самое сердце ущелий. Там или на берегу далекого моря богачи построили свои летние дома.

Прошло сто лет, и сильное землетрясение разрушило город почти до основания.

Он поднялся снова, и все деревянное стало теперь каменным, все маленькое — большим… Вокзал был самым огромным в стране, а биржи больше, чем во всех частях света; архитекторы и художники украшали город общественными сооружениями, скверами, фонтанами, памятниками. В течение этого нового столетия город приобрел славу прекраснейшего и богатейшего в стране, стал достопримечательностью.

Политики и архитекторы, техники и бургомистры чужих городов приезжали для того, чтобы изучить архитектуру, систему водоснабжения, управление и другие устроения знаменитого города. В эти годы началось строительство новой ратуши, одного из монументальнейших и великолепнейших сооружений мира, и это время наступившего изобилия и гордости горожан, счастливо совпавшее с развитием их представления о красоте, прежде всего в области архитектуры и скульптуры, сделало быстро растущий город дерзким и волнующим воображение чудом. Центральный район, все сооружения которого были выстроены из благородного светло-серого камня, окружала широкая зеленая полоса чудесных скверов, а по ту сторону этого кольца терялись вдалеке здания и убегавшие за город, на свободу проспекты.

Всегда полный посетителей, вызывающий восхищение огромный музей состоял из ста залов, холлов и павильонов, в которых была освещена история города от его возникновения до последнего этапа развития. Первый поражающий воображение аванзал этого сооружения представлял бывшую прерию с первозданными растениями и животными, а также точный макет убогих жилищ, улочек и всей обстановки. Здесь прогуливалась городская молодежь, созерцая ход своей истории — от палаток и дощатых навесов, от первых неровных дорог до блеска улиц большого города.

Молодежь, руководимая и наставляемая своими учителями, которые понимали прекрасные законы развития и прогресса, училась тому, как возникает из грубого — тонкое, из зверя — человек, из дикости — образованность, из бедности — изобилие, из природы — культура.

В следующем столетии город достиг вершины своего блеска и славы. Конец великолепному и непрестанно растущему изобилию положила кровавая революция низшего сословия. Чернь начала с того, что подожгла многие из больших угольных заводов, расположенных недалеко от города, так что значительная территория с фабриками, поместьями и деревнями частично сгорела, а частично была разорена.

Сам город, переживший резню и ужасы разного рода, все же выдержал и в ближайшее десятилетие постепенно пришел в себя, однако уже не смог вернуться к прежней беззаботной жизни и строительству. Тем временем далекая страна по ту сторону моря вдруг неожиданно расцвела, торгуя зерном, железом, серебром и другими богатствами еще не истощенной и щедрой земли. Новая страна обратила к себе все свободные силы, помыслы и стремления старого мира: города там расцветали за одну ночь, леса исчезали, водопады иссякали.

Прекрасный когда-то город стал беднеть. Он уже перестал быть сердцем и мозгом мира, ярмаркой и биржей многих стран. Он должен был довольствоваться тем, что жизнь его все же продолжалась и не совсем еще померкла в бурлящем потоке нового времени. Свободным рабочим, которые не уехали в далекий Новый Свет, нечего было больше строить и покорять, нечего было создавать и нечем обогащаться. Но на месте старой ушедшей культурной традиции пустила ростки новая духовная жизнь, из тихого города стали выходить ученые и люди искусства, художники и поэты. Потомки тех, кто когда-то возвел первые дома на юной земле, проводили свои дни в беспечном спокойствии и позднем цветении духовных наслаждений и порывов, они рисовали печальное великолепие старых, заросших мхом садов с полуразрушенными статуями и зелеными водоемами, воспевали в нежных стихах далекую суматоху былых героических времен или тихие мечты усталых людей в старинных замках. И еще раз по всему миру прокатилось имя и слава этого города.

Какие бы войны ни потрясали народы, какие бы грандиозные идеи ни занимали человечество, здесь в немом уединении царил мир, и постепенно меркло сияние ушедших времен: тихие улицы, увитые цветущими растениями, заплесневевшие фасады величественных сооружений, мечтательно нависшие над притихшими площадями, заросшие мхом фонтаны, дремлющие в прозрачной музыке звенящих струй.

Несколько столетий старинный, мечтательный город был для молодого мира излюбленным местом паломничества, его воспевали поэты и посещали влюбленные. Однако жизнь человечества перемещалась в другие части света. А в самом городе постепенно разорялись и вымирали потомки старых родовых фамилий.

Но и последнее духовное цветение подходило к концу, оставалась лишь истлевшая ткань. Маленькие соседние городишки в течение какого-то времени совсем исчезли, превратившись в руины, где иногда укрывались цыгане и сбежавшие преступники.

После землетрясения, пощадившего сам город, изменилось течение реки, и часть страны превратилась в болото, а часть в пустыню. И тогда с гор, где сохранялись еще обломки древних каменоломен и загородных поместий, стал спускаться вниз старый лес. Перед ним открывалась необозримая, пустынная земля, и он, увлекая ее кусок за кусочком в свой зеленый круг, постепенно покрывал болото своей шелестящей зеленью или груды камней молодым, нежным мхом.

В городе не осталось большежителей, один только сброд, только злой и дикий народец, который нашел себе убежище в полуразвалившихся старинных дворцах и пас тощих коз в прежних садах и на улицах. Да и это последнее население постепенно вымерло от болезней и сумасшествия; лихорадка, поселившаяся в заболоченном краю, довела его до полного опустошения.

Останки древней ратуши, которая когда-то была гордостью своего времени, возвышались и теперь еще во всем величии и воспевались в песнях на всех языках, став источником бесчисленных сказаний соседних народов, чьи города тоже давно погибли, а культура выродилась.

В детских историях о привидениях и унылых пастушеских песнях еще всплывали в искаженном виде различные имена города и его былое легендарное великолепие, а ученые далеких, ныне процветающих народов предпринимали иногда рискованные исследовательские экспедиции на место развалин, тайны которых возбуждали воображение школьников, мечтающих о дальних странах. Полагали, что там некогда существовали ворота из чистого золота и гробницы, полные драгоценных камней, а остатки диких кочевых племен из старых, навсегда ушедших времен до сих пор хранили секреты магии и колдовства.

Лес спускался все дальше с гор на равнину, озера и реки возникали и исчезали, а он продвигался вперед, захватывая и окутывая постепенно всю страну, развалины старых городских стен, дворцов, храмов, музеев, и вот уже лисы, куницы, волки и медведи заселили пустынную глушь:

На месте одного из разрушенных дворцов, от которого не осталось ни камня, поднялась молодая сосна, которая еще год назад была первым вестником и посланцем надвигающегося леса. Теперь же и она смотрела вдаль, на обогнавшую ее юную поросль.

«Вперед!» — воскликнул стучащий по стволу дятел, видя подрастающий лес и радуясь чудесному зеленому прогрессу на земле.

Сказка о плетеном стуле

Молодой человек сидел один-одинешенек в своей мансарде. Он хотел стать художником; но для этого надо было преодолеть немало трудностей, и первое время он спокойно жил в своей мансарде, помаленьку взрослел и часами просиживал перед маленьким зеркалом, пытаясь нарисовать свой портрет. Он уже заполнил такими рисунками целую тетрадь и некоторыми из них был очень доволен.

— Принимая во внимание, что я нигде не учился, — говорил он себе, — этот рисунок можно считать вполне удавшимся. Какая интересная складка вот тут, у самого носа. Сразу видно, что во мне есть нечто от мыслителя или что-то в этом роде. Стоит мне немножко опустить уголки губ, и появляется выражение глубокой скорби.

Однако когда он рассматривал рисунки некоторое время спустя, они ему чаще всего уже не нравились. Это было неприятно, но он утешал себя тем, что делает успехи и предъявляет себе все более высокие требования.

К своей мансарде и к вещам, которые он в ней разложил и расставил, молодой человек относился вовсе не так внимательно и душевно, как хотелось бы, но, во всяком случае, отнюдь не плохо. Он был к ним несправедлив не больше и не меньше, чем другие люди по отношению к своим вещам; он их едва замечал и почти не знал.

Когда ему в очередной раз не совсем удавался автопортрет, он читал книги, из которых узнавал, как жили люди, начинавшие, подобно ему, в бедности и неизвестности и ставшие потом знаменитыми. Такие книги он читал с удовольствием, находя в них свое собственное будущее.

Вот так сидел он однажды немного расстроенный и подавленный у себя дома и читал об одном весьма знаменитом голландском художнике. Он прочитал, что этот художник был одержим великой страстью, доходившей до безрассудства, — он горел желанием стать хорошим художником. Молодой человек нашел, что у него с этим голландским живописцем есть некоторое сходство. Продолжив чтение, он обнаружил и кое-что иное, применимое к нему в гораздо меньшей степени. В частности, он узнал, что в плохую погоду, когда нельзя было писать на природе, этот голландец неустанно и усердно срисовывал все предметы, даже самые незначительные, которые попадались ему на глаза. Так, однажды он написал пару деревянных башмаков, а в другой раз старый, покосившийся стул, грубый, корявый крестьянский кухонный стул из обыкновенного дерева, со сплетенным из соломы и основательно потертым сиденьем. Этот стул, который в иных обстоятельствах не удостоил бы взглядом ни один человек, он выписал так любовно и точно, с такой страстью и самоотверженностью, что получилась одна из самых замечательных его картин. Автор книги нашел много прекрасных, прямо-таки трогательных слов, чтобы воздать должное соломенному стулу.

В этом месте молодой человек перестал читать и задумался. Тут было нечто новое, это надо было испробовать самому. Ему захотелось немедленно — ибо молодой человек отличался весьма решительным нравом — последовать примеру великого художника и попытаться на этом пути добиться признания.

Оглядев свою чердачную каморку, он понял, что еще плохо знает вещи, среди которых живет. Покосившегося стула с соломенным сиденьем, как и деревянных башмаков, нигде не было, и он на некоторое время почувствовал себя подавленным и обескураженным; на душе у него было почти так же, как случалось всякий раз, когда он терял мужество, читая о великих мастерах: молодой человек заметил, что у него отсутствуют и никак не хотят появляться именно те мелкие признаки и удивительные стечения обстоятельств, которые играли столь важную роль в жизни тех, других. Но скоро он взял себя в руки и осознал, что теперь-то он как раз и должен упорно идти своим путем к славе. Он внимательно огляделся в своей комнатке и обнаружил плетеный стул, который вполне мог послужить ему моделью.

Ногой он пододвинул стул ближе, заточил рисовальный карандаш, положил на колено альбом и принялся за работу. Первыми легкими линиями он, как ему показалось, довольно точно наметил форму и быстро приступил к решительным действиям, обводя контуры жирной чертой. Внимание его привлекла глубокая треугольная тень в углу, он энергично набросал ее и продолжал в том же духе, пока что-то не стало ему мешать.

Некоторое время он продолжал рисовать, затем отодвинул от себя альбом и внимательно вгляделся в рисунок. Ему стало ясно, что плетеный стул нарисован не так, как надо.

Сердито проведя еще одну линию, он недовольно уставился на лист бумаги. Нет, не годится. Художник разозлился.

— Да ты дьявол, а не стул! — в ярости крикнул он. — Такой капризной твари мне еще не доводилось видеть!

Стул слегка заскрипел и невозмутимо ответил:

— Ты только вглядись в меня хорошенько! Я такой, каким меня сделали, и не собираюсь меняться.

Художник толкнул его носком ноги. Стул отодвинулся и стал выглядеть не так, как прежде.

— Глупый стул! — воскликнул юноша. — Ты весь пошел вкривь и вкось.

Плетеный стул едва заметно улыбнулся и мягко проговорил:

— Это называется перспектива, молодой человек.

Юноша вскочил на ноги.

— Перспектива! — в бешенстве закричал он. — Приходит какой-то болван в образе стула и разыгрывает из себя учителя! Перспектива — мое дело, а не твое, заруби себе это на носу!

Стул не сказал больше ни слова. Художник нетерпеливо прошелся несколько раз по комнате, пока снизу не раздался стук палкой в потолок. Под ним жил старый ученый, не выносивший шума.

Художник сел и достал свой последний автопортрет. Но он ему не понравился. Молодой человек считал, что в жизни он красивее и интереснее, и это было правдой. Он снова раскрыл свою книгу. Но в ней и дальше шла речь о раздражавшем его голландском соломенном стуле. По его мнению, стул этот наделал слишком уж много шума, да и вообще…

Молодой человек отыскал свою шляпу, какую обыкновенно носят художники, и собрался немного погулять. Как-то раз, вспомнил он, ему уже приходила в голову мысль, что живопись не приносит удовлетворения. С ней связаны только муки и разочарования, в конце концов, даже лучший в мире художник может изобразить только поверхность вещей. Для человека, любящего глубину, это, конечно, не профессия. И снова, как уже не раз до этого, он всерьез задумался над тем, чтобы последовать зову еще одной своей детской склонности и стать писателем. Плетеный стул остался в мансарде один. Ему было жаль, что его молодой хозяин ушел. Он надеялся, что между ними установятся наконец добрые отношения. Иногда его тянуло поговорить, и он знал, что мог бы научить молодого человека кое-чему полезному. Но из этого, к сожалению, ничего не вышло.

Европеец

В конце концов Господь Бог проявил снисхождение и сам положил конец земному бытию, подошедшему к своему пределу из-за кровавой мировой войны; он наслал на Землю великий потоп. Милосердные водные потоки смывали все, что поганило стареющую планету, — политые кровью заснеженные поля и ощетинившиеся орудиями горы, разлагающиеся трупы вместе с теми, кто эти трупы оплакивал, возмущенных и кровожадных вместе с впавшими в нищету, голодающих вместе с помешавшимися рассудком.

Приветливо смотрели голубые небеса на чистую поверхность планеты.

К слову сказать, европейская техника вплоть до самого последнего мгновения с блеском демонстрировала свои возможности. Несколько недель подряд Европа упорно и умело сдерживала медленно поднимающиеся воды. Сперва с помощью колоссальных дамб, которые днем и ночью возводили миллионы пленных; затем с помощью искусственных возвышений, которые вырастали с поразительной быстротой и поначалу имели форму громадных террас, но потом все чаще заканчивались высоченными башнями. Благодаря этим башням люди с поразительным упорством героически сражались до последнего дня. Европа и мир уже скрылись под водой и захлебнулись в пучине, а с последних металлических башен лучи прожекторов все так же ярко и уверенно освещали влажные сумерки погибающей Земли, и со свистом, описывая красивые траектории, проносились в ту и другую сторону выпущенные из орудий мины. За два дня до конца руководители центральных государств решили с помощью световых сигналов предложить неприятелю мир. Однако неприятель потребовал немедленного уничтожения всех оставшихся укрепленных башен, а на это не могли согласиться даже самые решительные сторонники мира. Героическая стрельба продолжалась до последнего часа.

Но вот весь мир скрылся под водой. Единственный оставшийся в живых европеец плыл на спасательном поясе по волнам и остаток сил тратил на то, чтобы записать события последних дней: будущие поколения должны знать, что именно его родина на несколько часов пережила гибель своих врагов и тем самым навечно обеспечила себе пальму первенства.

Вдруг на сером горизонте показалось огромное темное пятно. Это было неуклюжее судно, которое медленно приближалось к выбившемуся из сил европейцу. Он с удовлетворением разглядел громадный ковчег и, теряя сознание, узнал высокую фигуру ветхозаветного патриарха с развевающейся седой бородой, стоявшего на борту плавучего дома. Громадного роста негр вытащил потерпевшего из воды, тот был жив и вскоре пришел в себя. Патриарх дружелюбно улыбнулся. Миссия его удалась, он спас по одному экземпляру изо всех живших на Земле тварей.

Пока гонимый ветром ковчег мирно плыл по волнам в ожидании, когда начнет убывать вода, на его борту кипела жизнь. Плотными косяками следовала за ковчегом рыба, над открытой крышей пестрыми причудливыми стаями роились птицы и насекомые, все животные и все люди искренне радовались своему спасению, тому, что перед ними открывалась новая жизнь. Громким, пронзительным голосом приветствовал утро над водами павлин в ярком оперении, слон, весело смеясь, высоко поднимал хобот и брызгал на себя и на свою спутницу водой, на залитой солнцем балке переливалась всеми цветами радуги ящерица; индеец быстрыми ударами остроги вылавливал из бездонных пучин рыб, негр, потерев сухие палочки, добыл огонь для очага и от радости ритмично похлопывал свою толстушку жену по бедру, тощий индус стоял, выпрямившись и скрестив на груди руки, и бормотал про себя древние стихи из песни о сотворении мира. Эскимос, которого обнюхивал добродушный тапир, парился, исходя потом и жиром, на солнышке и улыбался крохотными глазками, маленький японец вырезал себе тонкую палочку и ловко балансировал ею, поддерживая то носом, то подбородком. Европеец вытащил свои письменные принадлежности и составлял опись находившихся в ковчеге живых существ.

Возникали группы, завязывались дружеские отношения, а если где-нибудь разгорался спор, патриарх гасил его кивком головы. Все радовались и веселились; и только европеец был занят своей писаниной.

Тут в пестрой толчее людей и животных родилась новая игра: каждый хотел, соревнуясь с другими, показать свои способности и свое искусство. Каждый хотел быть первым, и патриарху пришлось установить правила игры. Он разделил животных на больших и маленьких, отдельно выделил людей, велел каждому представиться и назвать упражнение, в котором тот хотел блеснуть. Затем настала очередь выступлений.

Эта замечательная игра продолжалась много дней, группы одна за другой заканчивали свои игры и убегали, чтобы посмотреть на выступления других. Каждая удача вызывала громкое одобрение. Каких только чудес там не показывали! Какие способности таились в каждом Божьем создании! Как богата была жизнь! Сколько там было смеха, как только не выражалось одобрение — криками, кукареканьем, хлопаньем в ладоши, топаньем, ржаньем!

Поражала своим проворством ласка, чарующе пел жаворонок, во всем своем великолепии вышагивал важный индюк, с невероятной быстротой взбиралась на дерево белка. Мандрил передразнивал малайца, а павиан мандрила! Не зная усталости, обитатели ковчега соревновались в беге и лазанье, плавании и полетах, и каждый был по-своему бесподобен, каждый находил признание. Были животные, которые брали колдовством, и были такие, что превращались в невидимок. Одни выделялись силой, другие хитростью, одни предпочитали нападать, другие защищаться. Насекомые оберегали свою жизнь, сливаясь с травой, деревом, мхом, скальным камнем. Некоторые животные, не отличавшиеся силой, вызывали одобрение и обращали смеющихся зрителей в бегство, выделяя ужасные запахи. Никто не остался в стороне, у всех были те или иные таланты. Птицы свивали, склеивали, сплетали, складывали свои гнезда. Крылатые хищники могли с головокружительной высоты распознать самый крохотный предмет.

Да и люди делали свое дело отменно. Стоило посмотреть, как легко и свободно рослый негр взбирался вверх по балке, как малаец тремя движениями рук делал из пальмового листа весло и с его помощью плыл и совершал повороты на маленькой доске. Индеец легкой стрелой попал в едва заметную цель, а его жена из двух видов лыка сплела циновку, вызвавшую всеобщее восхищение. Все были поражены и долго молчали, когда вышел индус и продемонстрировал некоторые из своих фокусов. А китаец показал, как благодаря прилежанию можно утроить урожай пшеницы: он вытаскивал проросшие зерна и рассаживал их на одинаковом расстоянии друг от друга.

Европеец, который на удивление мало пользовался любовью, не раз вызывал недовольство своих собратьев суровыми и презрительными замечаниями, порочащими успехи других. Когда индеец поразил стрелой птицу, летевшую высоко в синем небе, белый человек пожал плечами и заявил, что с помощью двадцати граммов динамита можно стрельнуть втрое выше! А когда его попросили показать, как это делается, он не смог и стал говорить, что будь у него то и это и еще десяток разных вещей, вот тогда бы у него все получилось. Он и китайца высмеял, сказав, что пересадка ростков пшеницы требует, разумеется, бесконечного усердия, но что такой рабский труд не может сделать народ счастливым. Счастлив тот народ, ответил под одобрительные возгласы китаец, который имеет вдоволь пищи и почитает Бога; но и на это европеец ответил язвительным смехом.

Веселое состязание продолжалось, и в конце концов все, животные и люди, показали свои таланты и свое искусство. Впечатление было огромным и радостным, патриарх тоже усмехнулся в седую бороду и сказал с похвалой, что как только сойдет вода, на Земле можно будет начинать новую жизнь; ибо в одеяниях Всевышнего налицо нити всех расцветок, и есть все необходимое, чтобы основать на Земле царство безграничного счастья.

Один только европеец ни в чем не проявлял себя, и все бурно требовали, чтобы он выступил и показал, на что способен, пусть все увидят, имеет ли он право дышать прекрасным Божьим воздухом и плыть в ковчеге патриарха.

Европеец долго отнекивался, подыскивая отговорки. Но тут сам Ной ткнул ему пальцем в грудь и призвал к порядку.

— Я тоже, — начал белый человек, — развил в себе и довел до высокой степени совершенства одну способность. Лучше, чем у других существ, у меня не зрение и не слух, не обоняние, не сноровка или что-нибудь подобное. Мой талант высшего порядка. Мой талант — это интеллект.

— Покажи! — крикнул негр, и все придвинулись ближе.

— Это нельзя показать, — мягко сказал белый. — Вы неверно меня поняли. Я выделяюсь своим разумом.

Негр весело засмеялся, обнажив белые как снег зубы, индус насмешливо скривил тонкие губы, китаец хитро и добродушно улыбнулся про себя.

— Разумом? — медленно проговорил он. — Тогда покажи нам, пожалуйста, свой разум. Пока что мы ничего такого не замечали.

— А тут и замечать нечего, — ворчливо защищался европеец. — Мой талант и моя особенность заключаются в следующем: я накапливаю в своей голове образы внешнего мира и могу из этих образов создавать для себя одного новые образы и правила жизни. В своем мозгу я могу воспроизвести, то есть сотворить заново, весь мир.

Ной провел ладонью по глазам.

— Но позволь, — неторопливо заговорил он, — к чему все это? Еще раз сотворить мир, уже сотворенный Богом, и к тому же для тебя одного, в твоей маленькой головке, — какая от этого польза?

Все одобрительно закричали и засыпали европейца вопросами.

— Погодите, — крикнул он. — Вы неверно меня поняли. Работу разума не так-то просто продемонстрировать, это вам не какая-нибудь сноровка.

Индус улыбнулся.

— Да что ты, белый собрат, вполне можно. Покажи нам работу своего разума, например, в счете. Давай соревноваться! Итак: у супружеской пары трое детей, из которых каждый тоже заводит семью. Каждая молодая пара ежегодно рождает по ребенку. Сколько пройдет лет, прежде чем их число достигнет сотни?

Все внимательно выслушали, начали считать на пальцах и напряженно оглядываться. Европеец принялся считать. Но уже через мгновение китаец объявил, что решил задачу.

— Очень мило, — похвалил белый, — но это всего лишь сноровка. Мой разум существует не для таких маленьких фокусов, а для решения больших задач, от которых зависит счастье человечества.

— О, это мне по душе, — ободряюще сказал Ной. — Обрести счастье значит куда больше, чем все прочие сноровки. Тут ты прав. Расскажи-ка нам быстрее, что ты знаешь о счастье человечества, мы будем тебе очень благодарны.

Затаив дыхание, все, как зачарованные, не сводили глаз с губ белого человека. Наконец-то свершилось. Честь и слава тому, кто покажет нам, где искать счастье человечества! Простим этому волшебнику все его злые слова! Зачем ему искусство и ловкость глаза, уха, руки, зачем ему усердие и умение считать, если он знает такие вещи!

Европеец, который до этого гордо взирал вокруг себя, при виде такого благоговейного любопытства начал постепенно впадать в растерянность.

— Я не виноват, — неуверенно заговорил он, — но вы все еще неверно меня понимаете! Я не сказал, что знаю тайну счастья. Я только сказал, что мой разум работает над задачей, решение которой будет способствовать счастью человечества. Путь к этому долог, и ни мне, ни вам не увидеть конца этого пути. Многие поколения будут еще ломать себе голову над этими вопросами!

Люди были растеряны и смотрели недоверчиво. Что говорит этот человек? Ной тоже отвел глаза в сторону и наморщил лоб.

Индус улыбнулся китайцу. И пока все смущенно молчали, китаец приветливо сказал:

— Дорогие братья, этот белый собрат — большой чудак. Он хочет убедить нас, что в его голове идет работа, плоды которой, может быть, увидят правнуки наших правнуков. А может, и не увидят. Пусть он будет нашим шутом. Он говорит вещи, нам не совсем понятные; но мы догадываемся, что когда доберемся до их смысла, то уж посмеемся вволю. Вы согласны со мной? Согласны! Тогда слава нашему шуту!

Большинство согласилось с китайцем и обрадовалось, что эту непонятную историю удалось довести до конца. Но кое-кто был недоволен, раздражен, и европеец остался один, не получив одобрения.

Вечером негр в сопровождении эскимоса, индейца и малайца подошел к патриарху и сказал:

— Высокочтимый отец, мы хотим обратиться к тебе с вопросом. Нам не по душе белый парень, который сегодня потешался над нами. Прошу тебя, подумай: все люди и животные, каждый медведь и каждая блоха, каждый фазан и каждый навозный жук, в том числе и мы, люди, все сумели показать нечто такое, чем мы воздаем хвалу Богу и защищаем нашу жизнь, возвышаем и украшаем ее. Мы видели удивительные дарования, иные вызывали смех; но даже самое маленькое животное могло показать что-нибудь отрадное и приятное — один только бледнолицый, которого мы недавно вытащили из воды, не мог предложить ничего, кроме странных и высокомерных слов, намеков и шуток, которых никто не понял и которые никому не доставили радости… Поэтому мы спрашиваем тебя, отче, хорошо ли, что такое существо станет вместе с нами создавать на Земле новую жизнь? Не вызовет ли это какой-нибудь беды? Ты только взгляни на него! У него тусклые глаза, лоб весь в морщинах, руки бледные и слабые, лицо злое и печальное, от него не услышишь ни одного приветливого слова! Наверняка тут что-то неладно. Бог весть, кто послал к нам в ковчег этого человека!

Седой как лунь праотец ласково поднял на вопрошающих свои светлые глаза.

— Дети мои, — сказал он таким тихим, исполненным доброты голосом, что лица их сразу просветлели, — милые мои дети! Вы правы, но вы и не правы, когда говорите такое! Но Бог уже дал ответы на ваши вопросы, до того как вы их высказали. Я согласен с вами, человек из воюющей страны — не очень приятный гость, и трудно понять, зачем нам такие чудаки. Но Бог, сотворивший этот тип людей, наверняка знал, зачем он это делал. Вам всем надо многое простить белым людям, это они снова испоганили нашу бедную Землю и довели ее до Страшного суда. Но вы же видите, Бог дал понять, что он намерен делать с этим человеком. Все вы, ты, негр, и ты, эскимос, взяли с собой для новой жизни, которую мы вскоре надеемся начать на Земле, своих милых жен, ты свою негритянку, ты свою индианку, а ты свою эскимоску. И только европеец не имеет пары. Меня это долго печалило, но теперь, кажется, я догадываюсь, почему так случилось. Этот человек останется у нас как предостережение, как стимул и, может быть, как призрак. Но размножаться он не сможет, разве что снова окунется в поток цветного человечества. Вашу жизнь на новой Земле он не сможет отравить. Утешьтесь!

Наступила ночь, и на следующее утро на востоке показалась из воды острая и маленькая вершина Священной горы.

Эдмунд

Эдмунд, одаренный юноша из приличной семьи, проучившись многие годы, стал любимцем широко известного в ту пору профессора Церкеля.

Было это в эпоху, когда так называемое послевоенное время клонилось к закату, когда великая перенаселенность и полное исчезновение нравственности и религии наложили на лицо Европы ту печать отчаяния, которая бросается в глаза на всех почти картинах мастеров того времени. Еще не началась эпоха, которая известна под названием «Возрождение Средневековья», однако все то, что на протяжении столетия вызывало всеобщее восхищение и уважение, уже пережило глубокое потрясение, и в широких кругах общественности чувствовались быстро нарастающая усталость и недовольство теми отраслями науки и техники, которым отдавали предпочтение с середины девятнадцатого века. Все были сыты по горло аналитическими методами, техникой ради техники, искусством рационалистического толкования, худосочной рассудочностью того мировоззрения, которое за несколько десятилетий до этого почиталось вершиной европейской образованности и среди основоположников которого когда-то выделялись имена Дарвина, Маркса и Геккеля. В прогрессивных кругах, подобных тем, к которым принадлежал Эдмунд, даже господствовала известная усталость духа, скептическая и, надо признать, не совсем свободная от тщеславия тяга к трезвой самокритичности, к утонченному третированию интеллекта и его ведущих методов. В то же время в этих кругах появился фанатический интерес к тогда еще слабо развитым исследованиям в области религии. Свидетельства древних вероучений уже не рассматривались в первую очередь с исторической, социологической или философской точек зрения, как прежде; теперь предпринимались попытки познать их непосредственные жизненные силы, психологическое и магическое воздействие их форм, образов и ритуалов. И все же у пожилых людей и учителей преобладали несколько самонадеянная любознательность чисто научного свойства, известная страсть к коллекционированию, сопоставлению, объяснению, классификации и всезнайству; напротив, люди младшего поколения и учащиеся подходили к науке по-новому, они были преисполнены уважения, даже зависти к смыслу тех культов и формул, которые дошли до нас из далекого прошлого, преисполнены наполовину тайного, наполовину уставшего от жизни и готового уверовать желания постичь ядро всех явлений, обрести в вере душевное самообладание, которое позволило бы им, подобно их далеким предкам, жить теми же высокими устремлениями и с той же давно утраченной свежестью и интенсивностью, какие можно увидеть в религиозных обрядах и старинных произведениях искусства.

Широкую известность, к примеру, получил случай с марбургским приват-доцентом, замыслившим описать жизнь и смерть благочестивого поэта Новалиса. Как известно, Новалис решил после смерти своей невесты умереть вслед за ней и, будучи человеком истинного благочестия и поэтом, использовал для своей цели не механические средства, вроде яда или пистолета, а довел себя до смерти постепенно, душевными усилиями и магическими приемами. Так вот, приват-доцент попал под влияние этой удивительной жизни и смерти, и его охватило желание повторить сделанное поэтом и умереть точно таким же способом. К этому его подтолкнула не пресыщенность жизнью, а скорее ожидание чуда, то есть желание убедиться, что душевные силы способны влиять на телесную жизнь и управлять ею. И действительно он, как и Новалис, умер, не дожив до тридцати лет. Этот случай привлек тогда всеобщее внимание и подвергся резкому осуждению как в консервативных кругах, так и в той части юношества, которая довольствовалась спортом и сугубо материальными наслаждениями. Но хватит об этом; мы не собираемся давать здесь анализ той эпохи, а хотим лишь напомнить о душевном складе и настроениях тех кругов, к которым принадлежал студент Эдмунд.

Итак, под руководством профессора Церкеля он изучал религию, но интересовался почти исключительно теми частью религиозными, частью магическими духовными упражнениями, с помощью которых народы иных эпох стремились к духовному постижению жизни и укреплению человеческой души в ее борьбе с природой и судьбой. В отличие от профессора его занимала не поверхностная сторона религий, философская и литературная, не так называемые мировоззрения; он пытался исследовать и познать подлинные, связанные с непосредственной жизнью приемы, упражнения и формулы: тайну воздействия символов и святынь, технику душевной концентрации, способы создания творческих состояний. Поверхностный подход, с помощью которого на протяжении целого столетия объясняли такие явления, как аскеза, экзорцизм, монашество и отшельничество, давно уступил место серьезному изучению. В то время Эдмунд как раз посещал церкелевский семинар для избранных, в котором, кроме него, принимал участие еще всего один студент-отличник, и был занят разгадкой смысла магических формул и тантр, найденных недавно в Северной Индии. Профессор проявлял к этим занятиям чисто исследовательский интерес, он собирал и классифицировал эти явления, как другие собирают и классифицируют насекомых. В то же время он чувствовал, что его ученика влечет к этим колдовским заклинаниям и молитвенным формулам любопытство совсем иного свойства, и он давно заметил, что ученик, благодаря более благочестивому характеру своих исследований, проник в некоторые тайны, которые оставались недоступны учителю; он надеялся еще долго сохранить у себя этого способного ученика и пользоваться плодами его сотрудничества.

Они были заняты тем, что расшифровывали, переводили и толковали тексты тех самых индийских тантр, и Эдмунд так перевел с праязыка одно из заклинаний:

«Если случится, что душа твоя занедужит и забудет о том, что ей надобно для жизни, а ты захочешь узнать, что ей нужно и чего она ждет от тебя, тогда очисти свое сердце от всего лишнего, задержи дыхание, вообрази, что внутри твоей головы находится пустая полость, погрузи в эту полость свой внутренний взор и приготовься к медитации, тогда полость вдруг перестанет быть пустой, и ты увидишь то, что нужно твоей душе, чтобы выжить».

— Хорошо, — сказал профессор и кивнул головой. — Там, где вы говорите «забудет», точнее было бы сказать «утратит». Вы заметили, что слово «полость» имеет тот же смысл, какой эти пройдохи-священники вкладывали в понятие «материнское лоно»? Эти парни и впрямь наловчились делать из довольно скучных инструкций по излечению меланхоликов замысловатые колдовские заклинания. Это «мара пегиль трафу гноки», напоминающее формулу великого заклинателя змей, должно быть, звучало таинственно и жутко для слуха несчастного бенгальца, которого они пытались оболванить! Сама по себе рекомендация очистить сердце, задержать дыхание и направить взгляд внутрь себя не представляет ничего нового, в заклинании № 83 она сформулирована куда точнее. Но вы, Эдмунд, конечно, и на сей раз придерживаетесь иного мнения? Что скажете?

— Господин профессор, — тихо заговорил Эдмунд, — я полагаю, что и в этом случае вы недооцениваете значение формулы; дело не в общедоступных толкованиях слов, дело в самих словах, к простому значению заклинания добавлялось еще кое-что — его звучание, выбор редких старинных слов, рождающее ассоциации сходство с заклинанием змей. Все вместе это придавало изречению его магическую силу.

— Если она у него была! — засмеялся профессор. — А жаль, что вы не жили в то время, когда эти заклинания были еще в ходу. Вы бы стали в высшей степени благодарным объектом для трюков сочинителей заклинаний. Но, к сожалению, вы появились на свет с опозданием в несколько тысяч лет. Спорим: как бы вы ни старались выполнить предписания этого заклинания, у вас ничего не получится.

Он повернулся к другому ученику и, пребывая в хорошем настроении, высказал немало интересных замечаний.

Тем временем Эдмунд еще раз перечитал заклинание, оно произвело на него особенное впечатление начальными словами, которые, казалось, имели отношение к нему самому и к тому положению, в котором он очутился. Он слово в слово произнес про себя формулу и одновременно попытался как можно точнее выполнить ее предписания.

«Если случится, что душа твоя занедужит и забудет о том, что ей надобно для жизни, а ты захочешь узнать, что ей нужно и чего она ждет от тебя, тогда очисти свое сердце от всего лишнего, задержи дыхание» и так далее.

Ему удалось сосредоточиться лучше, чем во время прежних попыток. Он точно следовал указаниям, и чувство подсказало ему, что как раз наступил такой момент, когда душа его оказалась в опасности и забыла о самом важном.

После хорошо знакомых ему простейших дыхательных упражнений по системе йогов он почувствовал, как внутри него что-то происходит, как в самом центре его головы образуется небольшое углубление, маленькая темная полость. С нарастающим пылом он сосредоточил внимание на этой полости величиной с орех, называемой также «материнским лоном». Полость начала медленно освещаться изнутри, свет становился все ярче, и взгляду Эдмунда четко и ясно открылся образ того, что ему нужно для жизни. Увиденное не испугало его, он ни на миг не усомнился в истинности изображения; в глубине души он ощущал, что изображение говорит правду, что оно не показывает ему ничего, кроме «забытой» внутренней потребности его души.

От изображения исходила неведомая Эдмунду сила, он радостно и без колебаний последовал указанию и совершил поступок, прообраз которого увидел в полости. Открыв смеженные во время медитации глаза, он поднялся со скамейки, сделал шаг вперед, протянул руки, сомкнул их на горле профессора и сжимал до тех пор, пока не почувствовал, что все кончено. Опустив задушенного на пол, он обернулся и только теперь вспомнил, что он не один. На лбу его смертельно бледного товарища, сидевшего на скамейке, выступили капельки пота, он в ужасе смотрел на Эдмунда.

— Все исполнилось слово в слово! — радостно воскликнул Эдмунд. — Я очистил свое сердце, задержал дыхание, сосредоточился мысленно на полости в голове, сверлил ее взглядом до тех пор, пока не проник внутрь, и тут передо мной возникла картина: я увидел учителя и себя самого, увидел, как мои руки смыкаются на его горле и все остальное. Как-то само собой вышло, что я повиновался изображению, мне не надо было прилагать никаких усилий и принимать решений. И теперь на душе у меня так хорошо, как никогда в жизни!

— Послушай, — закричал его товарищ, — приди же наконец в себя, опомнись! Ты убил человека! Ты убийца! За это они тебя казнят!

Эдмунд не слушал его. Слова товарища не доходили до его сознания. Он тихо произнес слова заклинания: «мара пегиль трафу гноки» — и увидел не мертвых или живых учителей, а открывшуюся перед ним бесконечную ширь мира и жизни.

О степном волке

Предприимчивому хозяину небольшого зверинца удалось на недолгое время заполучить знаменитого степного волка Гарри. Он обклеил афишами все тумбы в городе, надеясь на наплыв посетителей в свой балаган, — и в этих расчетах не обманулся. Повсюду только и разговоров было что о степном волке, слухи об этом звере живо обсуждались людьми сведущими и образованными, каждому из которых было известно о нем либо то, либо это, и мнения о степном волке разделились. Некоторые полагали, что такое существо, как степной волк, — явление в высшей степени опасное и неприятное, с какой стороны ни посмотри, он-де издевается над почтенными гражданами, срывает изображения рыцарей со стен очагов культуры и даже посмеивается над Иоганном Вольфгангом фон Гёте; а поскольку для этого степного зверя нет ничего святого и его поведение заразительно действует и возбуждает часть молодежи, пора наконец сплотиться и покончить со степным волком: пока он не будет убит и закопан в землю, покоя не жди. Эта простая, доходчивая и, скорее всего, правильная мысль разделялась тем не менее отнюдь не всеми. Образовалась и другая партия, которая считала, что хотя степной волк существо и небезопасное, однако он обладает не только правом на жизнь, нет, у него есть сверх того своя моральная и социальная миссия. В груди каждого из нас, утверждали высокообразованные сторонники этой партии, таинственным и необъяснимым образом живет степной волк. Груди, на которые указал при этих словах оратор, были почтеннейшими грудями светских дам, жен адвокатов и промышленников, и груди эти были покрыты шелковыми блузками и модными жилетами. Каждому из нас, говорили эти либерально мыслящие люди, в глубине души присущи чувства, побуждения и страсти степного волка, они нам хорошо знакомы, каждому из нас приходится бороться с ними, каждый из нас, если угодно, всего лишь бедный, воющий, голодный степной волк. Вот так и рассуждали о степном волке люди в шелковых рубашках и блузках, того же мнения придерживались многие официальные критики, прежде чем надеть свои фетровые и велюровые шляпы, тяжелые пальто и роскошные меховые шубы, сесть в свои автомобили и вернуться к делам в конторах и редакциях, врачебных кабинетах и кабинетах директоров заводов. Как-то вечером один из них после стаканчика виски предложил даже основать клуб степных волков.

В тот день, на который было назначено открытие новой программы в зверинце, там собралось много народа, которому не терпелось воочию увидеть злополучное животное; за допуск к его клетке брали дополнительную плату. Это была маленькая клетка, раньше в ней обитала преждевременно умершая пантера. Антрепренер ее несколько переоборудовал. Ему, человеку, как уже говорилось, предприимчивому, пришлось столкнуться с немалыми трудностями: как-никак этот степной волк — животное все же не совсем обычное. Подобно тому как в груди господ адвокатов и фабрикантов под рубашками и фраками якобы жил степной волк, так и в широкой, покрытой густой шерстью груди волка скрывался человек — с его сложными чувствами, моцартовскими мелодиями и тому подобным. Отдавая дань необычным обстоятельствам и ожиданиям публики, умный антрепренер (а для него уже много лет не составляло тайны, что самые дикие звери не столь прихотливы, опасны и коварны, как публика) придал клетке несколько странный вид жилища человека-волка. С одной стороны, клетка как клетка, с железными прутьями и соломой на полу; но на одной из стен висело ампирное зеркало, а посреди клетки стояло маленькое пианино с открытой клавиатурой. В углу же, на слегка скособочившейся этажерке, возвышался гипсовый бюст короля поэтов Гёте.

В самом же звере, возбуждавшем всеобщее любопытство, вообще-то не было ничего примечательного. Он выглядел точь-в-точь как и подобает выглядеть степному волку, lupus campetris. Большую часть времени он неподвижно лежал в углу, как можно дальше от зрителей, облизывая передние лапы, и глядел прямо перед собой, словно видел не железные прутья клетки, а всю необозримую степь. Время от времени поднимался и ходил по клетке туда-сюда, и тогда пианино покачивалось — пол-то был неровным, да и король поэтов с сомнением покачивал головой. На посетителей волк внимания почти не обращал, и большинство из них были его поведением обескуражены. Хотя и в этом отношении полного единодушия не было. Многие говорили: ничего особенного, зверь как зверь, и что такого примечательного можно найти в обыкновенном тупом хищнике? Волк — и точка. И вообще зоологии такое понятие, как «степной волк», неизвестно. Другие же возражали: у зверя-де красивые глаза и вся его стать исполнена удивительной одухотворенности, от сочувствия к нему просто сердце сжимается. Эти несколько умников прекрасно понимали, что такие слова о степном волке с полным правом можно было бы отнести и ко всем остальным обитателям зверинца.

После обеда к тому огороженному месту зверинца, где стояла клетка с волком, подошло трое — двое детей и их воспитательница. Они задержались дольше других. Красивой и молчаливой девочке было лет восемь, а рослому мальчику двенадцать. Дети понравились степному волку, кожа их пахла юностью и здоровьем. Он то и дело поглядывал на стройные ножки девочки. Ну а гувернантка? Нет, та была совсем другой. На нее он почти не обращал внимания.

Чтобы оказаться поближе к красивой девчушке и вдыхать ее запахи, волк Гарри лег вплотную к прутьям широкой стороны клетки. Радуясь присутствию обоих детей, он лениво прислушивался к тому, что эти трое о нем говорили. Гарри их заинтересовал, и переговаривались они очень живо. Мальчик, паренек крепкий и боевой, был совершенно согласен с теми суждениями, которые слышал дома от отца. Этому волчище, говорил он, в клетке зверинца самое место. А вот выпустить его на волю было бы непростительной глупостью. Можно, конечно, попытаться его приручить, заставить, к примеру, бегать в упряжке, как полярные лайки, только вряд ли это удастся. Нет, сам он, Густав, пристрелил бы этого волка, где бы его ни встретил.

Слушая это, волк с удовольствием облизывался. Мальчик ему нравился.

«Будем надеяться, — подумал он, — что, если нам суждено встретиться, у тебя под рукой окажется охотничье ружье. И хорошо будет, если мы встретимся где-нибудь в степи, а не то чтобы я набросился на тебя из твоего собственного зеркала». Да, мальчик был ему симпатичен. Вырастет и станет мужчиной хоть куда: толковым и энергичным инженером, заводчиком или офицером, и Гарри ничего не имел против того, чтобы в будущем помериться с ним силами или — если потребуется — чтобы тот его подстрелил. Определить отношение к себе девочки было для степного волка делом более трудным. Сначала она присмотрелась к нему, причем с куда большим любопытством и вниманием, чем остальные, которые полагали, будто им о нем все доподлинно известно. Маленькая девочка заметила, что ей понравился язык Гарри и его челюсть. И глаза его тоже. Зато нерасчесанная шерсть вызвала в ней неприязнь, а резкий запах, исходивший от дикого зверя, встревожил ее и удивил: в этом было что-то отвратительное, отталкивающее и вместе с тем нечто сладострастное, тревожащее. Нет, в общем и целом он ей понравился, и от нее вовсе не ускользнуло, что сама она Гарри очень заинтересовала, что он смотрит на нее с восхищением и страстным желанием; от его поклонения она явно испытывала удовольствие. Время от времени она обращалась к своей гувернантке с вопросами:

— Извините, фрейлейн, зачем волку в клетке пианино? Наверное, ему хотелось бы, чтобы принесли побольше еды.

— Это не обычный волк, — ответила фрейлейн. — Это волк музыкальный. Но пока что тебе не понять этого, дитя мое.

Скривив свои красивые губки, девочка проговорила:

— Наверное, так и есть: я еще многого не понимаю. Но если это музыкальный волк, пусть у него стоит в клетке пианино, я не против. Даже целых два! Но к чему вон та смешная фигура на этажерке? Она-то ему зачем, а?

— Это символ… — начала было объяснять гувернантка.

Но волк пришел малышке на помощь. Он прищурил влюбленные глаза и настолько внезапно вскочил на ноги, что всех троих на какое-то мгновение охватил страх. А волк, несколько раз потянувшись, направился к покачивавшемуся на неровном полу пианино и принялся тереться о него с такой силой, что пол заходил ходуном, пока этажерка не накренилась и с нее не упал бюст. От сильного удара о пол бюст Гёте разлетелся на три части, как само творчество поэта под пером некоторых критиков. Волк принюхивался по нескольку секунд к каждой из частей, потом с равнодушным видом отвернулся и подошел поближе к девочке.

Но сейчас в центре событий оказалась гувернантка. Она принадлежала к числу техженщин, в груди которых, несмотря на спортивный костюм и короткую стрижку, тоже живет волк, она принадлежала к числу почитательниц и поклонниц Гарри и считала себя его духовной сестрой, ибо и ее душу разрывали разноречивые чувства и невзгоды. Правда, робкое предчувствие подсказывало ей, что ее добропорядочная и размеренная жизнь — это вовсе не степь, а светская жизнь — не одиночество, что у нее никогда не хватит мужества вырваться из этой размеренной буржуазной жизни — даже из отчаяния! — и совершить, подобно Гарри, смертельный прыжок в хаос. Нет, нет, так она, конечно, никогда не поступит. Однако степной волк всегда будет вызывать у нее симпатию и понимание, и она была бы рада показать ему это. Она так и млела от желания пригласить этого Гарри — когда он примет человеческий облик и облачится в смокинг — На чашечку чая и предложить ему поиграть Моцарта в четыре руки. И она тотчас же решила предпринять что-нибудь в этом направлении.

А восьмилетняя малышка тем временем успела привязаться к волку. Ее восхитило, как ловко умное животное сбросило с этажерки бюст, она сообразила, что это он сделал ей в удовольствие, что он понял ее слова и решительно встал на ее сторону. Но сломает ли он вдобавок еще и это дурацкое пианино? О-о, волк просто великолепен, какой он молодчина!

Гарри потерял всякий интерес к пианино, он плотно прижался к прутьям клетки, поближе к девочке, стараясь просунуть морду между прутьями, и призывно глядел на нее горящими от восхищения глазами. Этому призыву девочка была не в силах противиться. Нагнувшись, она вытянула руку и начала доверчиво поглаживать черный нос волка. А Гарри то и дело вскидывал на нее глаза, словно ободряя, и осторожно лизал маленькую руку своим теплым языком.

Заметив это, гувернантка набралась храбрости. Она решила тоже показать Гарри свои сестринские чувства, да, ей хотелось доказать ему, что они — родственные души. Торопливо достала из сумочки элегантную упаковку в шелковой с золотыми нитями обертке, сняла станиоль с дорогого лакомства, шоколадки в форме сердечка, и со взглядом, исполненным особого значения, протянула волку.

Гарри помаргивал глазами и продолжал молча лизать руку девочки; в то же время он ни на миг не упускал из виду гувернантку. И когда рука с шоколадкой оказалась на достаточно близком расстоянии, он схватил ее острыми зубами вместе со сладким сердечком. Все трое испуганно вскрикнули и отпрянули. Кроме гувернантки, правда; прошло еще несколько тягостных мгновений, пока она вырвала окровавленную руку из пасти своего братца-волка. Ладонь была прокушена в нескольких местах. Бедная гувернантка плакала от нестерпимой боли. Но именно эта боль раз и навсегда освободила ее от душевных терзаний. Нет, она не волчица, у нее нет ничего общего с этим диким зверем, который сейчас с удовольствием лакомился дорогой шоколадкой. Гувернантка решила немедленно перейти к активным действиям.

Вокруг них успели уже сгрудиться любопытствующие зеваки, привлеченные криками, в том числе и побледневший антрепренер. Отставив далеко в сторону — чтобы не перепачкать воскресное платье — кровоточащую руку, гувернантка с жаром прирожденного оратора уверяла всех, что не успокоится до тех пор, пока не отомстит этому злобному чудовищу. О-о, многие удивятся, когда узнают, какую сумму она потребует в виде возмещения за укус этой руки, способной усладить слух игрой на пианино. А волка чтобы непременно убили — на меньшее она ни за что не согласится!

Антрепренер, успевший собраться с духом, указал ей на огрызок шоколадки, лежащий перед Гарри. Разве на афишах не указано, что кормить зверей зрителям запрещается? Кто этот запрет нарушил, сам виноват. Пусть жалуется куда угодно, ни один суд в мире ее правоты не признает. Вдобавок он от всех подобных и даже непредвиденных несчастных случаев общения со зверями застрахован. Так что не лучше ли даме поскорее обратиться к врачу?

Она так и сделала; но после перевязки первым делом поспешила к адвокату…

У клетки Гарри в последующие дни толпились сотни людей.

А возможность судебного процесса между дамой и степным волком много дней подряд занимала все общество. Партия обвинения считала, что в первую голову следует наказать волка Гарри, а потом уже антрепренера. Ибо, как говорится в обвинительном заключении, этого Гарри ни в какой мере нельзя считать безответственным животным; у него есть вполне реальные, земные ценности, функции хищника он выполняет лишь от случая к случаю, он даже выпустил книгу собственных воспоминаний. Каким бы ни было решение суда первой инстанции, в случае если истец не будет удовлетворен, дело будет направляться дальше — вплоть до императорского суда.

Итак, во вполне обозримом времени мы сможем узнать из официальных источников окончательное решение вопроса о том, кто же в конце концов степной волк: зверь или человек?

Король Ю

В истории Древнего Китая весьма редко встречаются примеры правителей и государственных мужей, которые находили свою гибель, попав под влияние женщины, оказавшись во власти любви. Одним из таких редких и необычных примеров был король Ю со своей женой Бау Си.

Государство Чжоу, которым правил король Ю, граничило на западе с землями монгольских варваров, и его столица Фуонг располагалась в центре небезопасной области, время от времени подвергавшейся разбойничьим набегам варварских племен. Поэтому нужно было постоянно думать об укреплении границ, в первую очередь об охране столицы.

В сборниках исторических текстов рассказывается о короле Ю, который был неплохим правителем и умел прислушиваться к мудрым советам своих приближенных; благодаря остроумным сооружениям он смог компенсировать недостатки своих границ, но все эти хитроумные, достойные восхищения устройства были уничтожены из-за капризов его красавицы жены.

С помощью князей-ленников король создал на западной границе оборонительную линию, которая, как и все политические механизмы, выполняла двойную задачу — моральную и материальную. Моральной основой соглашения было клятвенное обещание князей и их чиновников верой и правдой служить королю, по первому же его зову не мешкая выступить со своим воинством на защиту столицы королевства. Материальная же часть состояла в хорошо продуманной системе башен, которые король повелел возвести на западной границе. На каждой из башен днем и ночью находился сторожевой пост, каждая была снабжена гулким барабаном. Если неприятель в каком-нибудь месте нарушал границу, на ближайшей башне начинали бить в барабан, и в кратчайший срок барабанная дробь облетала всю страну.

Долго занимался король этим мудрым и совершенным сооружением, вел переговоры со своими вассалами, выслушивал советы зодчих, следил за подготовкой сторожевой службы. Но была у него любимая жена, красавица Бау Си, которая сумела так подчинить себе сердце и ум короля, что это обернулось бедой для правителя и его государства. Как и сам король, Бау Си с любопытством и участием наблюдала за работами на границе — так иногда резвая и умная девочка наблюдает за играми мальчиков. Один из зодчих, желая показать сооружение в действии, изготовил для королевы из обожженной и раскрашенной глины изящную модель оборонительной линии; она представляла собой границу и систему башен, и в каждой из маленьких изящных башенок стоял крохотный глиняный страж, а вместо барабана висел миниатюрный колокольчик. Эта замечательная игрушка доставляла королеве огромное удовольствие, и, если ей иногда случалось быть в дурном настроении, придворные дамы чаще всего предлагали сыграть в «нападение варваров». Они открывали все башенки, звонили в малютки колокольчики, и это их очень веселило и развлекало.

Но вот в жизни короля наступил великий день, когда работы были наконец завершены, барабаны установлены, а барабанщики обучены, и тогда по предварительному уговору на один из благоприятных дней года были назначены испытания оборонительной системы. Гордый своим сооружением, король сгорал от нетерпения; придворные готовили поздравительные речи, но больше всех волновалась и переживала красавица Бау Си, она едва дождалась, когда закончится церемониал и прозвучат выступления.

Наконец настал момент, когда впервые можно было по-настоящему сыграть в игру башен и барабанов, которая столь часто забавляла королеву. Она с трудом удержалась, чтобы не вмешаться и самой не отдать приказ, столь велико было ее радостное возбуждение. Но король был очень серьезен, он подал ей знак, и она взяла себя в руки. Чтобы убедиться, как все действует, теперь можно было сыграть в «нападение варваров», используя большие башни, настоящие барабаны и живых людей. Король махнул рукой, первый вельможа передал приказ капитану всадников, тот подъехал к башне и велел бить в барабан. Раздалась гулкая барабанная дробь, торжественно-тревожные звуки коснулись ушей всех присутствующих. От возбуждения Бау Си побледнела, ее бросило в дрожь. Мощно пел большой боевой барабан свою суровую, внушавшую трепет песнь, полную предостережения и угрозы, полную предчувствия надвигающейся войны и беды, страха и гибели. Все внимали ей с благоговением. Но вот она начала затихать, и тут со следующей башни долетел ответный звук, далекий, слабый, быстро замерший вдали, затем все стихло, и через некоторое время торжественное молчание кончилось, все снова задвигались и заговорили.

Тем временем низкие грозные звуки барабанов неслись от второй башни к третьей, десятой и тридцатой, и повсюду, где они раздавались, каждый воин, следуя строгому приказу, во всеоружии и с полным вещевым мешком немедленно являлся к месту сбора, каждый капитан и полковник, не теряя ни минуты, срочно готовился к выступлению, а также отправлял заранее подготовленные распоряжения во внутренние районы страны. Повсюду, где слышался барабанный бой, люди прерывали работу и трапезу, игры и сон, быстро собирались и пешком или верхом на лошадях отправлялись в путь. В кратчайшие сроки к столице уже спешили отряды воинов из соседних областей.

В Фуонге, при дворе, улеглось волнение и напряжение, охватившее каждого при звуках ужасного барабана.

Оживленно беседуя, люди прогуливались в парках столицы, в городе был объявлен праздник. Не прошло и двух часов, как с двух сторон к Фуонгу стали подходить большие и малые группы воинов, с каждым часом их прибывало все больше и больше, это продолжалось весь день и последующие дни, и короля, придворных и офицеров охватило растущее чувство воодушевления. Правителя осыпали почестями и поздравлениями, зодчим устроили пир, а барабанщик, первым ударивший в барабан, был увенчан как победитель, его водили по улицам и щедро одаривали.

Супруга же короля, Бау Си, пребывала в совершенном восторге и упоении. Ее игра в башенки и колокольчики в реальности оказалась великолепнее, чем она ожидала. Приказ, облеченный в раскатистые волны барабанной дроби, словно по волшебству растворился в пустынной стране; отозвался же он могучим эхом — живыми, в натуральную величину, воинами; тревожная барабанная дробь обернулась войском, сотнями и тысячами хорошо вооруженных солдат, которые непрерывным потоком, тянувшимся от самого горизонта, пешим и конным строем торопливо стекались к столице. Лучники и копьеносцы, тяжелая и легкая кавалерия постепенно наполняли нараставшей сутолокой пространство вокруг города. Их встречали и приветствовали, угощали и отправляли к месту стоянки. Там они разбивали шатры и разводили костры. Это продолжалось днем и ночью, словно сказочные призраки возникали они из серых недр земли, издали, окутанные клубами пыли, казались маленькими, но вблизи, на глазах у придворных и восхищенной Бау Си, их ряды становились грандиозной явью.

Король Ю был очень доволен, особенно тем, с каким восторгом принимала все его любимая жена; она расцвела от счастья, как цветок, и никогда еще не казалась ему такой прекрасной. Но праздники быстро проходят. Кончился и этот великий праздник, уступив место будням: не было больше чудес, волшебные сны не становились явью. Для людей праздных и капризных это было невыносимо. Через несколько дней Бау Си снова приуныла. Глиняная игрушка с башенками и подвешенными на нитках колокольчиками опротивела ей с тех пор, как она увидела настоящую игру. О, как пленительно это было! Все было готово, чтобы повторить упоительную игру: на башнях висели барабаны, воины несли караульную службу, на своих местах стояли барабанщики в мундирах, все замерло в нетерпении, все ждало королевского приказа — и все казалось таким безжизненным и бесполезным, пока приказа не было!

Бау Си перестала смеяться и радоваться жизни; король с досадой заметил, что лишился общества своей любимицы, утехи своих вечеров. Он дарил ей самые дорогие подарки, но в ответ получал только улыбку. И вот для него наступил момент, когда надо было осознать собственное положение и во имя долга пожертвовать своими маленькими удовольствиями. Но король Ю был слаб. Бау Си снова должна смеяться — это казалось ему важнее всего остального.

И он поддался искушению, не сразу, сопротивляясь, но поддался. Бау Си довела его до того, что он забыл о своем долге. Уступив бесконечным мольбам, он исполнил единственное великое желание ее сердца: согласился, чтобы пограничная стража дала сигнал о нападении врага. Тут же раздалась частая, тревожная дробь боевого барабана. Ужасным показался королю на сей раз этот звук, Бау Си тоже испугалась. Но потом восхитительная игра повторилась: вдали на горизонте показались маленькие клубы пыли, пешком и верхом на лошадях стали прибывать воины, это длилось три дня, низко кланялись королю полководцы, воины разбивали свои шатры. Бау Си блаженствовала и радостно смеялась. Но король Ю пережил трудные часы. Ему пришлось сознаться, что вражеского нападения не было и что все вокруг спокойно. Он, правда, попытался оправдать ложную тревогу, назвав ее священными боевыми учениями. Ему никто не перечил, все склоняли головы и соглашались с ним. Но среди офицеров пошли разговоры, что они стали жертвой нелепой выходки короля, ради своей распутной жены взбудоражившего границу и поднявшего по тревоге тысячи и тысячи людей. Большинство офицеров сошлось на том, чтобы в будущем не подчиняться больше такому приказу. Король тем временем пытался богатым угощением ублажить недовольное войско. Так Бау Си настояла на своем.

Но не успела она снова впасть в уныние и возобновить свою бесстыдную игру, как короля и ее постигло наказание. Случайно ли или потому, что и до них дошла весть о случившемся, но варвары однажды внезапно перешли западную границу. С башен безотлагательно был подан сигнал, тревожный, глухой треск барабанов быстро долетел до самых дальних рубежей. Но великолепная игрушка, механизм которой вызывал такое восхищение, казалось, вышла из строя: трещали барабаны, но их звуки никак не отзывались в сердцах солдат и офицеров. Они не подчинились барабану, и напрасно король Ю и Бау Си вглядывались во все стороны; нигде не поднимались клубы пыли, ниоткуда не тянулись маленькие серые отряды, никто не пришел им на помощь.

С небольшим войском, которое было в столице, король Ю поспешил навстречу варварам. Но их превосходящие силы разбили королевскую рать, заняли столицу Фуонг, разрушили дворец и башни. Король Ю лишился королевства и жизни, то же случилось и с его любимой женой Бау Си, о губительном смехе которой еще и сегодня можно прочитать в сборниках исторических текстов.

Фуонг подвергся разрушению, игра стала явью. Не было больше ни боя барабанов, ни короля Ю, ни его маленькой веселой жены Бау Си. Преемник Ю, король Пинг, не придумал ничего лучшего, как отказаться от Фуонга и перенести столицу далеко на восток; за будущую безопасность своего королевства ему пришлось заплатить союзами с соседними властителями и уступкой больших территорий.

Оглавление

По следам сна Зарисовка

«Трагично…»

Детство волшебника

Краткое жизнеописание

Город

Сказка о плетеном стуле

Европеец

Эдмунд

О степном волке

Король Ю