Клуб ангелов [Луис Фернандо Вериссимо] (fb2) читать онлайн

Клуб ангелов

Луис Фернандо ВЕРИССИМО

КЛУБ АНГЕЛОВ

Любое желание есть желание смерти.

Возможно, японское изречение

Глава 1. ВСТРЕЧА

Лусидио — это не одно из 117 имен дьявола, и я не вызывал его из каких-то там глубин нам в наказание. Когда впервые рассказал о нем в нашей компании, кто-то заметил: — Ты выдумываешь!

Но я невиновен, насколько может быть невиновным автор.

Детективные истории — это ведь сплошь и рядом скучные поиски виновного, хотя и так ясно, что он всегда один и тот же. И не нужно в поисках его заглядывать на последнюю страницу, имя супостата — на обложке. Это — автор. Вы можете заподозрить, что я не только не выдумал описанные здесь преступления, но и не ограничился унылым шлепаньем пальцами по клавиатуре, а подсыпал яд в еду. Отчасти вас можно понять. Ваши подозрения основываются на своеобразной логике детективного чтива. Кто в финале остается в живых, тот и злоумышленник. Если не умирают двое; но один из них выдуманный персонаж, значит, другой — преступник.

Я и Лусидио, участники этой истории, живы-здоровы, и если я его не выдумал, а возможность того, что он выдумал меня, невелика, то Лусидио — явный виновник. А как же! Он был поваром, и, так или иначе, все умерли от того, что съели. Коли я его придумал, вина на мне. Я даже не могу оправдаться тем, что если Лусидио — плод моей фантазии, то и вся история — ложь, а потому нет ни преступлений, ни преступников. Вымысел не является смягчающим обстоятельством. Воображение не оправдание. Все мы грешны тем, что мысленно не раз убивали или пытались убить, но только писатель, этот монстр, фиксирует сложившиеся в сознании картины злодеяний на бумаге и публикует их.

Если я не убил моих девятерых друзей, таких же одержимых и зацикленных на еде, то виновен в их вымышленном убийстве. Чтобы доказать свою непричастность к этим ужасным преступлениям, я должен убедить вас, читатель, в том, что Лусидио действительно существует. И если вы поверите, что эта история в самом деле произошла, это послужит доказательством того, что я неповинен в вымысле. Выдуманное преступление хуже преступления реального, ведь настоящее преступление может быть делом случая, результатом мимолетной страсти, но никто еще не слышал о выдуманном преступлении, которое было бы непредумышленным.

Я могу назвать час, день, месяц и место нашей первой встречи. Если нужны свидетели, обратитесь в магазин импортных продуктов. Меня там знают — каждый месяц я трачу небольшое состояние на покупку вина. Спросите про доктора Даниэла, толстяка, который любит вина «Сент-Эстеф» ^[1] . Я не доктор, но богат, поэтому меня и называют доктором. Продавцы наверняка заметили контраст между мной и Лусидио, когда в феврале он подошел ко мне в отделе вин бордо. Ровно девять месяцев назад. Худой, невысокий, с непропорционально большой головой и исключительно элегантный. Всегда в костюме и галстуке. Я — высокий, крупный, ношу рубахи навыпуск и даже был замечен в сандалиях в парижском «Дюкассе» ^[2]. Продавцы должны были обратить на нас внимание. И они подтвердят, что магазин был пуст и что мы начали беседу напротив отдела бордо и прошли рядом весь магазин, а у полок с чилийскими винами уже казались давними друзьями. Может, они вспомнят, что по его рекомендации я купил бутылку кагора, который обычно не покупаю. И что мы вышли из магазина вместе. Нас видели. Лусидио существует. Клянусь. Спросите в магазине.

Служащие магазина не знают, что потом мы пошли пить кофе, там же, в торговом центре, чтобы продолжить разговор, поскольку обнаружилось, что у нас есть общие интересы. Еда и питье — больше мы ничего не обсуждали в ту первую встречу.

Надо сказать, Лусидио двигается сдержанно и не делает лишних жестов, сидит с прямой спиной и почти не вертит головой по сторонам. Я никогда не сажусь на стул или за стол, я к ним пришвартовываюсь. Сложный процесс за отсутствием буксира.

В тот день я опрокинул сахарницу, чуть не сшиб стол и уронил бутылку, пока нашел удобную позу, и подозвал официантку. Моя возлюбленная, несчастная Ливия, говорит, что я никогда не знаю, сколько мне нужно пространства, и что это результат избалованного детства. Ну, мол, я ведь единственный сын, и мне никогда ни в чем не отказывали. Ливия — психолог и диетолог. Она пытается спасти меня уже много лет. Я не любовник ее, а поле для битвы. В отличие от трех бывших жен Ливии мои деньги не нужны. Она мечтает стать женщиной, которая меня спасет, что лично мне кажется гораздо более корыстным и пугающим. Возможно, оттого мысль о женитьбе на ней не приходит мне в голову, хотя раньше, а это случилось, как я уже говорил, три раза в моей жизни, абсолютно не противился связать себя брачными узами, даже зная, что любят меня не за мой живот. Мы не живем вместе, но она следит за моим домом, за моей одеждой и тщетно пытается следить за моим питанием. Я уверен, если бы она могла, ограничила бы мой рацион собственным грудным молоком и клетчаткой, большим количеством клетчатки. Еще один мой недостаток — я громко и много говорю. Ливия убедила меня, что трагедия моей жизни в том, что никто никогда не сказал мне: «Хватит, Даниэл!»

Помню, что в первую встречу с Лусидио говорил в основном я. Рассказал ему о нашем клубе. Назвал имена всех, кто в него входит, и при каждом имени Лусидио говорил «а» или «гм», как бы подчеркивая, что поражен, ведь это были девять самых известных фамилий в штате. Под конец я назвал себя, что тоже произвело на него впечатление. По крайней мере он ахнул и скупо улыбнулся. Любопытно, что, улыбаясь, Лусидио никогда не разжимает губ.

Впрочем, нет. Он сказал: «Я знаю!» Точно-точно! Услышав мое имя — Даниэл — и фамилию, он произнес: «Я знаю!»

Ага, подумаете вы, встреча была неслучайной! Но есть резонное возражение — он мог узнать меня по какой-нибудь фотографии. Много лет назад, когда Рамос руководил нашей жизнью, о нас частенько писали в прессе, в разделе светской хроники, и в журналах, специализирующихся на кулинарии. А все благодаря нашей репутации гурманов-обжор. Мы собирались вдесятером один раз в месяц, чтобы поесть. Десять месяцев в году — с марта по декабрь. Каждый раз в доме у одного из нашей компании, ответственного за ужин.

В том марте мы начинали новый сезон, и мне был поручен первый ужин года. Но существовала вероятность того, что сезон не откроется. Лусидио хотел знать почему. На что я ответил:

— Компании больше нет. Пропало желание.

— Сколько лет вы собираетесь?

— Двадцать один год. В этом году будет двадцать два.

— И все время одни и те же люди?

— Да. Нет. Один умер и был заменен. Всегда десять.

— Вы все примерно одного возраста?

Тогда я не обратил внимания на целенаправленность расспросов. Я рассказал все. Подробную историю «Клуба поджарки». Лусидио лишь скупо улыбался сжатыми губами и произносил «ага» или «гм».

Все мы были примерно одного возраста. Все более или менее богаты, хотя наши финансовые запасы заметно растряслись за двадцать лет. Это были унаследованные состояния, подвергнутые испытаниям из-за непостоянства наших характеров и рынка. Мое пережило три катастрофических женитьбы, прихоть коллекционирования странных историй, неуклюжее безделье. Да и то благодаря моему отцу, который платит за то, чтобы не я не втягивал семейный бизнес в орбиту моих интересов. Итак, все мы были примерно одного возраста и социального происхождения. Кроме Рамоса. И все мы, кроме Самуэла и Рамоса, выросли вместе. Педро, Пауло, Сауло, Маркос, Чиаго, Жуан, Абель и я. От почти ежедневных сборищ в баре «Албери», когда мы были подростками, от мясной поджарки «Албери» с фарофой ^[3], яйцом и жареными бананами, которая многие годы определяла наш кулинарный вкус, мы доросли до еженедельных трапез в приличных ресторанах, а затем и до ежемесячных изысканных ужинов дома у каждого по очереди из нашей компании. Время и лекции Рамоса способствовали превращению нас из просто обжор в гурманов. Хотя Самуэл продолжал настаивать, мол, ничто в мире не может сравниться с жареным бананом.

Это все я и рассказал Лусидио. Он вежливо поинтересовался:

— Тот, кто принимает у себя гостей, всегда готовит сам?

— Не обязательно. Может готовить, может подать еду, приготовленную другим. Но он отвечает за качество ужина. И за вина.

— А что случилось? Я не понял.

— Что случилось?

— Желание. Ты сказал, пропало желание.

— А, да. Именно. Думаю, что со смертью Рамоса… Рамос — это тот, кто умер. Он написал устав, заказал бумагу со штемпелем, визитные карточки, даже нарисовал герб клуба. Рамос относился к этому серьезно. После того как он умер…

— От СПИДа.

— Да. Все изменилось. Прошлогодний ужин стал сплошным расстройством. Никто уже не мог смотреть друг другу в глаза. Мы собрались у Шоколадного Кида ^[4] . У Чиаго. Еда была превосходная, но ужин закончился ужасно. Даже жены переругались. А ведь последний ужин года всегда был особенным. Перед Рождеством. Думаю, за эти два года после смерти Рамоса…

— Вы потеряли стимул.

— Стимул, терпение, желание.

— Все, кроме аппетита.

— Все, кроме аппетита.

В торговом центре началось ночное оживление. Мы заказали еще кофе. Я положил в чашку сахар, как всегда рассыпав немного вокруг блюдца. И вот я уже рассказываю не только о медленном распаде нашей компании, но и вспоминаю все, что произошло с нами и нашим аппетитом за двадцать один год.

По первости нас объединяло не только удовольствие есть, пить и проводить время вместе.

Было в этом и бахвальство, не скрою. После того как мы сменили поджарку «Албери» на более изысканную пищу, наши ужины превратились в ритуал своеобразного превосходства над окружающими. Мы могли себе позволить хорошо есть и пить, поэтому ели и пили все самое лучшее и вели себя так, чтобы нас увидели и услышали во время обжорного процесса.

Но дело не только в этом. Мы сидели за одним столом не потому, что были эгоистичными богатыми оторвами. Мы были очень разными по характеру и, ко всеобщему удовольствию, радовались на этих шумных сборищах нашей дружбе. Мы давали жизни высшую оценку через ее вкусовые ощущения. Нас объединяла уверенность в том, что наш голод и наша способность поглощать неимоверное количество пищи — это здоровый аппетит, который когда-нибудь положит мир к нашим ногам. Мы были так ненасытны поначалу! Желали решать глобальные проблемы и завоевать мир… А закончили как самые обычные неудачники, каждый — в своем говне. Но я забегаю вперед, забегаю вперед…

Остановись, Даниэл.

Итак, мы сидим в кафе в торговом центре, и я рассыпаю мою жизнь на столике перед Лусидио вместе с сахаром.

В тот вечер, когда Рамос заявил об основании фонда «Клуба поджарки», названного в честь нашего прошлого необразованных гурманов, Маркос, Сауло и я решили не отставать и открыли агентство. Я убедил отца, что с ничегонеделанием покончено, а потому финансовая поддержка с его стороны будет вполне справедливой. Как вариант я готов истратить на открытие собственного дела карманные деньги, если отец выдаст их мне авансом на несколько лет вперед. Мы строили грандиозные планы, собирались стать звездами в рекламном бизнесе. Маркос — с его живописью, я — с моими текстами и Сауло — с его коммуникабельностью и талантом втюхивать любое дерьмо.

Пауло стал депутатом. Он придерживался левых идей, хотя они категорически расходились с состоянием его банковского счета. Пауло называл нас говенными реакционерами, но мы прощали, потому что он был гением. Мы знали, что его ждет блестящая политическая карьера. Все зависит лишь от обстановки в стране и возможностей его брата, работавшего в ДОПСе ^[5].

Чиаго начал приобретать известность как архитектор. Педро наконец-то взял на себя ответственность за семейный бизнес, вернувшись из затянувшегося на целый год свадебного путешествия с Марой, в которую все мы были влюблены.

Умница Жуан, наш снабженец по части сигар и анекдотов и советчик по вложениям в финансовый рынок, сколачивал капитал, по выражению Самуэла, «в непристойном количестве».

Абель, добрый и легковозбудимый иезуит, специалист по барбекю, только что оставил адвокатскую контору отца, чтобы открыть собственную. Как и Педро, он недавно женился. В то время Абель пребывал в странной эйфории, замешанной на чувстве вины за избавление от владычества отца, энтузиазме от нового кабинета и сексуальном шоке от союза с Нориньей, которая уже переспала, чего он не знал, с двумя из нас и даже умудрилась схлопотать оплеуху от Самуэла. Именно Абель порой прерывал наши восхваления самих себя, чтобы произнести: «Народ! Почувствуйте волшебство момента! Волшебный момент!» После его дурацких воспоминаний пропадала охота хвастаться и позерствовать.

Самуэл оправдывал его выкрики необходимостью постоянных боговосхвалений, оставшейся у Абеля со времен его религиозного прошлого.

Самуэл. Лучший и худший из нас. Тот, кто ел больше всех и никогда не толстел. Кто сильнее всего любил нас и больно оскорблял. Своим любимым словом «сволочь» он называл всех, начиная с «этой сволочи» официанта и заканчивая «Святой Сволочью» Папой. Самый умный и самый одержимый. Он умер последним, прямо у меня на глазах, в этом месяце. Умер — страшнее не придумаешь.

И наконец, Рамос. Тот, кто убедил нас, что наше обжорство не от голода, а потому что мы — избранные. Мол, это святая прожорливость целого поколения. В общем, выходило, что мы — не совсем сволочи. Рамос произносил на наших сборищах «проповеди главной сволочи», как говорил Самуэл. Все началось с него. Он превратил одну из наших обычных посиделок в торжество и возвестил об открытии «Клуба десяти». Его членами объявил сидящих за столом и подчеркнул, что число десять для нас теперь святое до тех пор, пока смерть или женщины не разлучат нас. Потом смочил хлеб в вине и дал нам, чтобы каждый съел по кусочку. Это означало святую клятву верности, церемония растрогала Абеля.

Поначалу Рамос был единственным настоящим гурманом в компашке. Он убедил нас, что первым решением «Клуба поджарки» должен стать отказ навсегда от поджарки «Албери» как от параметра гастрономической ценности. Он встретил сопротивление. Многие годы если Самуэл хотел разозлить Рамоса, он защищал жареный банан. Но Самуэл ел что попало. И, как мы подозревали, спал с кем попало. Рамос объяснил, что гурмания — своеобразное искусство и не имеющее аналогов культурное удовольствие. Ведь только в ней содержится яркий философский вызов: восхищение объектом требует его разрушения, обожание и поглощение объединяются; никакое другое действо не может сравниться с едой как с примером чувственного восприятия любого искусства, кроме, как утверждал Рамос, хватания за задницу Давида Микеланджело. Он жил некоторое время в Париже, и это была его идея — посещение знаменитых ресторанов и виноградников во время наших путешествий по Европе, которые он сам организовывал со скрупулезностью «типичного лидера», как говорил Самуэл. И Рамос предупреждал, что, как только мы допустим в клуб женщин, все развалится. Пропадет очарование, и мы будем приговорены. К чему приговорены, Рамос не объяснял. А мы не спрашивали. Он был еще и пророком.

Не знаю, почему я рассказывал все это незнакомцу. Возможно, раньше у меня не было такого внимательного слушателя. Лусидио сидел неподвижно. Полуулыбка, не разжимая губ, небольшое движение тела, чтобы сделать очередной глоток кофе. Было поздно. Пора возвращаться домой, да и позвонить Ливии не мешало. Она всегда волновалась из-за моих походов в торговый центр в одиночку. Я жил неподалеку и добирался туда и обратно пешком. Она говорила, что с моими размерами и неповоротливостью меня не обворовывают только потому, что воры подозревают ловушку.

Я пригласил Лусидио зайти ко мне. Хотел показать свою коллекцию вин. Но главное, горел желанием продолжать рассказ о нашей истории. Не знаю почему.

На рождественском ужине Самуэл произнес фразу по-латыни из «Сатирикона». «В конце концов все терпит кораблекрушение». Что-то в этом роде. Лусидио застал мое жизненное кораблекрушение. Я почти затонул — только рот виден над водой. Оттого, наверное, отчаянная болтливость. Болтливость умирающего. Мне не терпелось пооткровенничать о трагедии моей жизни и жизни моих друзей, и я наконец заимел внимательного слушателя, который, хвала Господу, не рекомендовал мне есть одну клетчатку, много клетчатки.

Только гораздо позже я задумался: откуда Лусилдо известно, что Рамос умер от СПИДа?

Или брякнул наугад? А может, он знал Рамоса и причину его смерти? Или это был первый намек, и Лусидио объяснял причину, по которой вошел в нашу жизнь, чтобы отравить нас?

Глава 2. РЫБЬЯ ЧЕШУЯ

Иногда я думаю, что обставил квартиру так, как хотел бы «обставить» собственные мозги. Отказался от всего загромождающего. У меня две огромные гостиные. Настолько пустые, что кажется, они приготовлены для бала, который никак не начнется. Два длинных белых дивана углом возле белых стен, голый паркетный пол и бежевые занавески на огромных окнах — моя единственная дань цвету. И Ливии. И все.

Когда ужины нашей компании проходят — извините, проходили — в моей квартире, я распоряжался ставить огромный стол в центре гостиной, что побольше. В остальное время большой стол в разобранном виде вместе со стульями лежат в кладовке, а сам я питаюсь на кухне.

Лусидио осмотрелся, немного пугая своей полуулыбкой, и промолчал. Единственный комментарий, соответствующий огромным пустым гостиным.

Но в кабинете со стенами, обшитыми деревом сверху донизу, я постарался скопировать запомнившийся мне по иллюстрации к детской книжке беличий домик, который на всю жизнь остался для меня символом домашнего уюта. И как будто я тоже обитал в стволе дерева в северном лесу и кормился орехами, припасенными на зиму. Все мои браки не удались, потому что ни одна из трех жен не поняла, что в моей жизни ей предназначена роль Мамы Белки. Даже абажуры здесь из сучковатого дерева, как у сеньора и сеньоры Белок. Все, что мне нужно, здесь есть, хотя и в беспорядке, несмотря на постоянные набеги цивилизации в виде Ливии с пылесосом.

Газеты и журналы разбросаны по полу. Мои бокалы. Мои коньяки, в том числе арманьяк ^[6] . Мои сигары. Образно говоря, мои орехи. Да, я забыл упомянуть о моем компьютере, на котором я творю всякие писательские глупости, пугающие Ливию, как, например, нескончаемая история сиамских близнецов-лесбиянок или история нашей компании, которую я пишу сейчас в ожидании сеньора Спектра. Но я забегаю вперед, забегаю вперед… В моем уютном дупле-кабинете также находятся мой телевизор, мои видеокассеты, моя музыка — одним словом, все необходимое на случай, если придется переждать снегопад или осаду волков. Немного книг. О кулинарии, винах. И о рекламе, так и не прочитанные с той поры, как наша троица — я, Маркос и Сауло открыли рекламное агентство, приказавшее долго жить уже через восемь месяцев. Из нашей десятки только Рамос много читал. Чиаго скупал полицейские романы и, буквально проглатывая их за день-два, оставлял дома, где скоро уже ступить некуда будет из-за этой макулатуры. Пауло, после того как отказался от марксизма и сменил политику на работу у Педро, не читал вообще. Не знаю, откуда Самуэл набирался эрудиции, которую использовал для оскорблений, например, сравнивая боль Абеля после его развода с Нориньей с болью Филоктетиса, чья открытая гноящаяся рана так докучала его товарищам по Одиссее, что они бросили парня на необитаемом острове.

— Избавь нас от твоей вони, Филоктетис, — говорил Самуэл хнычущему Абелю, в то время как мы пытались его утешать.

Но именно Самуэлу в долгие ночи шастанья по барам и гулянья на свежем воздухе Абель изливал обиду и ярость, пока не изгнал Норинью из своей жизни.

— Ничто не сравнится с исповедальней, даже для нечестивого католика, — изрек Самуэл.

Я никогда не видел Самуэла с книгой. Как Рамос, скрывающий свой гомосексуализм столь тщательно, что никто об этом не догадывался, Самуэл жил интеллектуальной жизнью, скрытой от нас.

В моем кабинете единственное украшение — картины Маркоса, подаренные мне Сауло. Повсюду ужасные полотна. Зато радуют глаз два специальных шкафа для вин, которые я тоже велел покрасить под дерево для имитации подвала белок, каким он мне представлялся. В один из шкафов я убрал купленный в магазине кагор и из того же шкафа вынул «Шато д'Икеле» ^[7], чтобы распить его, несмотря на возражения Лусидио. Когда я открывал вино, зазвонил телефон. Ливия. Я забыл отчитаться о прошедшем дне. В ее голосе явно слышалась тревога:

— Что случилось?

— Ничего.

— Я третий раз звоню! Где ты был?

— В торговом центре. У меня приятель.

— Только не Самуэл!

Самуэл вызывал у Ливии ужас. Он единственный, кто заходил к остальным между ужинами и пытался поддерживать дружбу, хотя его скорбная фигура служила постоянным напоминанием о том, что с нами сделало время, а единственным занятием во время визитов было говорить плохо об остальных. Самуэл сохранил тот же аппетит, что и в юности, но со временем стал совсем тощим. Не прибавляли красоты мешки под глазами, да и вообще он походил на декадента и всячески это подчеркивал. Вечно ходил согнувшись, словно под тяжестью наших неудач, даже морщины у него на лице, казалось, от наших невыполненных обещаний. Двадцать лет назад никто из нас не пользовался таким успехом у женщин, как женоненавистник Самуэл с выразительными глазами и хрипловатым голосом. Даже Пауло, который, «сволочь такая», по утверждению Самуэла, называл собственный член «наемным агитатором» и использовал его для вербовки избирательниц всех возрастов и размеров, в любом месте и при любой возможности. Однажды нам пришлось употребить все наше коллективное влияние, чтобы избавить Самуэла от тюрьмы, потому что женщина, которую он избил, накатала жалобу в полицию, а у нее оказались высокопоставленные родственники. Педро утверждал, что Самуэлу полезно побывать в шкуре арестованного, а потому нам не надо суетиться. Возможно, он знал, что Самуэл единственный из нашей компании, Рамос не в счет, кто ухитрился трахнуть жену Педро, белокожую и гладковолосую Мару, тогда как мы слюной исходили от вожделения, но не решались реализовать его. Мы наложили вето на его предложение. «Клуб поджарки» заботился о своих. И дело не в том, чтобы избавить Самуэла от процесса. А в том, по-прежнему ли с нами считаются в городе. Самуэл признался мне, что он импотент и даже избиение женщины его не возбуждает. Он даже хвастался своей импотенцией, как приговором всему, что мы упустили за двадцать лет.

— Это для вас, сволочи. Мой вялый член — Христос нашей десятки, обмякший в обмороке на кресте. Он не встал за вас!

Ливия была уверена, что Самуэл — злобный червь, пытающийся утащить меня в свой подземный лабиринт, поближе к аду и подальше от нее. «Даже внешне он напоминает червяка», — твердила она.

— Нет, Ливия, это не Самуэл.

— А кто, Зи?

Зи — уменьшительное от Зиньо и, в свою очередь, от Даниэлзиньо. Я нашел свою Мать Белку.

— Ты не знаешь.

Я чуть не сказал, что тот, кто был со мной, на самом деле анти-Самуэл. Новый друг, очень хорошо воспитанный, обаятельный и элегантный, с моей точки зрения, с хорошими зубами и не представляющий никакой опасности.

Если бы я только знал…

* * *

В ту ночь, в конце февраля прошлого года, Лусидио показал мне чешую. Обычную рыбью чешую, в упаковке размером сантиметра в два, под пленкой с нарисованной на ней белой идеограммой, контрастирующей с красным фоном чешуи. Он выловил пакетик из недр своего бумажника с большой осторожностью. Я не знаю, носил ли он чешую в бумажнике всегда или подготовился к встрече со мной.

Лусидио поднес чешую к моим глазам:

— Я — единственный человек в Западном полушарии, у кого это есть.

— Что это?

— Чешуя фугу. Я принадлежу к секретному обществу, которое собирается один раз в год в Кусимото, в Японии, поесть свежевыловленную фугу. Только я и китаец — иностранцы в этом обществе. Так было до недавнего времени. Китаец умер на последнем собрании.

— Как?

— Отравился. Фугу — ядовитая рыба. Если она приготовлена не специалистом, а ее надо резать особым способом, то можно проститься с жизнью в несколько минут. Китаец умер за восемь. Жуткая смерть.

Я улыбнулся. Думаю, что я улыбнулся. Чтобы проверить, не шутка ли это. Но полуулыбка Лусидио исчезла. Он не шутил.

— Тренировка разделывателя фугу занимает три года. Каждый год общество проводит опыт, что-то вроде итогового экзамена, чтобы узнать, кто получит титул мастера фугу. Это всегда группа из десяти учеников. Каждый ученик опробывает на добровольце только что выловленную и приготовленную им фугу. Если рыба разделана неправильно, доброволец умирает на месте, за несколько минут.

— А ученик?

— Остается на второй год.

— Добровольцы объединены в общество…

— Именно. Общество десяти. Поскольку вероятность проваленного экзамена тридцать процентов и в среднем умирает три добровольца за каждый опыт, обновление идет постоянно. Но существует лист ожидания, чтобы попасть в общество. Мне пришлось ждать семь лет.

— Доброволец что-то получает за участие в эксперименте?

Лусидио улыбнулся. На сей раз почти полной улыбкой.

— Я не ожидал от тебя такого вопроса…

— Тогда почему…

— В мире нет ничего подобного вкусу сырой фугу, Даниэл. И удовольствие от поедания увеличивается в несколько раз, если рискуешь умереть. В организме при опасности смерти происходит мгновенная химическая реакция, усиливающая вкус фугу. В Японии можно есть эту рыбу и нормальным способом. Ее готовят специальные мастера, и риск минимален. Но только в Кусимото, один раз в году, можно полакомиться фугу с реальной возможностью не пережить первого куска. Поэтому общество секретное. Самый настоящий эксклюзив. И официального экзамена-то не существует.

— Как ты об этом узнал?

— Я пожаловался своему японскому другу, что испробовал все, что можно, и теперь буду скучать без новых кулинарных изысков до самой смерти. На что он возразил: «Поспорим?» Любопытно, мы с ним познакомились случайно в винном магазине.

— Он был членом общества?

— Да. По иронии судьбы я попал на его место. Он умер счастливым. У него было две чешуи.

— Две чешуи?

— Кто выживает десять собраний, десять лет, получает такую чешую. У него было двадцать лет фугу, приправленной страхом.

— Что написано на пленке?

— Это японский иероглиф с разными вариантами перевода. Может быть: «Всякое желание есть желание смерти», или «Голод — глухой возница», или «У мудреца и сумасшедшего — одинаковые зубы».

— Все это в одном иероглифе?

— Такие уж эти азиаты.

— В скольких… э-э… экспериментах ты участвовал?

— В семнадцати. — Лусидио наклонился, будто хотел сообщить что-то конфиденциальное:

— И каждый раз желание все сильнее.

Мы выпили две бутылки «Орм де Пэ» и несколько рюмок коньяку, но Лусидио не расслабился. Даже не снял галстук. Когда я сказал, что проголодался, он предложил сделать омлет и приготовил такую вкуснотищу… Лусидио научился этому в Париже, где жил одно время.

Мы проболтали больше часа об омлетах и тонкостях приготовления этого божественного блюда. Я спросил, какая у него специализация, кроме омлетов, и Лусидио признался, что предпочитает классическую французскую кухню и, кстати, великолепно готовит баранью ногу. Не помню, сказал ли я, что по совпадению это мое любимое блюдо. Теперь-то ясно — никакого совпадения не было. Я сообщил, что волнуюсь из-за первого в этом сезоне ужина «Клуба поджарки». Он должен состояться в следующем месяце, и я ответственный.

Это было очень важно для меня — клуб или воскреснет после нашей депрессии пост-Рамос, или исчезнет навсегда. Со дня катастрофического рождественского ужина у Чиаго сложно созвать всех десятерых, да еще с женами. За двадцать один год десять членов нашей компании имели ровно двадцать жен, считая моих трех, а также Жизелу, девочку-подростка, которой Абель обзавелся после развода с Нориньей, и двух жен Педро после Мары (одна из них разразилась рыданиями при виде Самуэла, с которым, судя по всему, уже была знакома раньше). Насколько я знал, на тот момент шестеро были женаты. Ливия отказывалась присутствовать на ужинах и много раз просила меня оставить клуб и воспользоваться этим разрывом, как поводом для серьезной диеты и попытки изменить свою жизнь. Даже если я захочу опять взяться за работу или печатать мои странные рассказы.

Лусидио вызвался помочь в подготовке столь важного ужина. Я согласился в основном потому, что хотел представить его остальным. Он возразил, что предпочитает даже не появляться за столом. В конце концов, он не член клуба. Мол, будет только на кухне. Я предложил приготовить баранью ногу, но Лусидио произнес фразу, которая в ту минуту заинтриговала меня:

— Нет, это останется на финал.

И пошел на кухню составлять опись моих кастрюль.

Через пять минут после ухода Лусидио (он отказался вызвать такси, утверждая, что живет близко, и пожал мне руку, официально расшаркиваясь) позвонила Ливия. Это стало вечерним ритуалом — узнавать, что я ел и не подвергся ли нападению волков.

— Кто у тебя был, Зи?

— Я потом расскажу.

— Женщина?

— Нет. Потом, Ливия.

Уже стоя у двери и записывая номер моего телефона, Лусидио попросил разрешения дать мне совет. Насчет нашего ужина.

— Конечно. Говори.

— Не приглашай женщин.

Глава 3. ПЕРВЫЙ УЖИН

Лусидио позвонил на следующий день. Он представился, мол, я тот, что вчера делал омлет, и я его прервал:

— Да, да, как дела?

Он сказал, что уже занялся подготовкой продуктов для ужина, хотя времени в запасе две недели. Он уже знал, что приготовит. Мясо по-бургундски.

— Абель будет доволен. Это его любимое блюдо.

— Я знаю.

Он сказал: «Я знаю»? Не уверен. Он спросил, есть ли у меня на кухне какой-то инструмент, ему необходимый, и я ответил, что да. Потом Лусидио спросил, будет ли у него помощник обслуживать нас за ужином. Я ответил, что мачеха пришлет свою прислугу. Тогда он заявил, что предпочитает работать один.

— Условимся — я готовлю, ты подаешь.

— Ладно. Но я хочу заплатить за продукты, которые ты купил.

— Договоримся позже. Ты сообщил остальным?

— Еще нет.

— Начни с Абеля.

Только этого мне не хватало. Еще одной Ливии, чтобы командовать сорганизовывать мою жизнь. Но должен признать, его вмешательство мне нравилось. Он был интересным типом, несмотря на официальность и чертову будто приклеенную улыбку. Я не мог дождаться минуты, когда смогу представить его друзьям и понаблюдать их реакцию на историю с фугу и секретным обществом. Что еще он может рассказать?

Я обожаю странные истории. Чем они неправдоподобнее, тем больше я в них верю. И мне очень повезло, что не пришлось организовывать ужин в одиночку, я гордился, что сюрприз в лице Лусидио — как раз то, чего нам не хватало. Возможно, с его появлением в нашей жизни унылые будни канут в Лету. Человек, который рисковал жизнью за удовольствие полакомиться рыбой, несущей смерть, поможет нам выбраться из омута горечи и взаимных обвинений, куда нас повергла смерть Рамоса. В конце концов, мы ведь всего лишь гурманы, а не погрязшие в сомнениях члены религиозного ордена и не проклятое поколение. Даже если история с фугу выдумана, она вдохновляла. И еще больше меня вдохновляла надежда, что ужин будет восхитительным, если судить по приготовленному Лусидио омлету.

Я начал с Абеля. Он, как и ожидалось, не проявил энтузиазма в деле возрождения нашего клуба.

— Не знаю, Даниэл. Может, возьмем передышку на этот год?

— Абель…

— Наша последняя встреча была очень болезненной.

— Главное блюдо будет мясо по-бургундски, Абель.

— Да?

Не много же надо, чтобы его уговорить.

— Ты приготовишь твой фирменный десерт? Банановый…

— Приготовлю, Абель.

— В девять?

— Как всегда.

Потом я позвонил Жуану, который тоже засопротивлялся:

— Не знаю, не знаю… Я подумываю оставить клуб. Рождественский ужин показал, что пришло время остановиться. А то кончится тем, что я двину Пауло.

За двадцать один год нашей дружбы Жуан пропускал собрания клуба, только когда скрывался от людей, чьи деньги проиграл. Они, видите ли, горели желанием убить его, чем демонстрировали, по мнению Самуэла, шокирующее непонимание духа капитализма.

Самуэл предлагал кредиторам вместо того, чтобы убивать, сломать Жуану несколько костей, что позволило бы им получить свои деньги назад. И даже предлагал список костей, которые не понадобятся Жуану для зарабатывания денег. Но именно он больше всех помог Жуану, спрятав его от взбешенных кредиторов у себя дома. И периодически приносил нам новости о беженце: «Он в отличном настроении. Не могу уговорить его покончить с собой». И добавлял одну из своих мрачных цитат: «Одно из самых больших заблуждений человечества по отношению к самому себе — это существование угрызений совести».

— Нужно сделать еще одну попытку, Жуан, — настаивал я. — В конце концов, двадцать один год…

— Не знаю…

Отсидевшись у Самуэла, Жуан наконец пришел к соглашению с желающими вернуть свои капиталы. Но не перевоспитался. Он с детства был вруном и использовал свой прирожденный талант, чтобы выуживать у людей деньги, а потом объяснять им, почему деньги исчезли. Неудачный период побегов от неприятностей, о чем я только что рассказал, дискредитировал его доброе имя, но не испортил настроения и не лишил способности сыпать анекдотами. На рождественском собрании, когда Жуан начал рассказывать очередной анекдот, Пауло крикнул: «Нет!» — и обозвал Жуана типичным представителем бразильской элиты, которая проходит через всеобщее разорение, в том числе собственное, поднимая свою непоследовательность как знамя, как охранную грамоту, как предварительное отпущение грехов, и сказал, что еще один анекдот от Жуана был бы дикостью. Раз Жуан не стремится к раскаянию, то пусть хотя бы не рассказывает анекдотов. На что Жуан ответил, что он по крайней мере не был коммунистом, который, поправ независимые идеи, в результате лижет башмаки нашему великому магнату Педро и защищает его предприятие от забастовщиков с тем же жаром, с каким нападал на капитал, когда был депутатом.

Абель пытался успокоить их и тут же услышал излияния Пауло о том, что он больше не выносит тона святоши от самого хитрого и подлого адвоката в штате, да к тому же еще и педофила.

Спор закончился тем, что Жизела стала бегать за Пауло, чтобы сунуть ему в рожу паспорт, доказывающий, что ей уже исполнилось восемнадцать лет.

В конце Самуэл процитировал по-латыни:

— «Si recte calculum ponas, ubiwue nafraugium est». — И, напоровшись на агрессивное ожидание остальных, озверевших от его проклятой эрудиции, перевел: — «Если правильно подвести счета, все потерпело кораблекрушение». Петрониус. «Сатирикон».

После долгого молчания Пауло рыкнул:

— Иди ты тоже к такой-то матери, Самуэл.

На что Самуэл поднял бокал и улыбнулся:

— И тебя с Рождеством, Пауло.

Собрание закончилось потасовкой новой жены Пауло с молодой Жизелой.

— В девять, Жуан.

— Посмотрим.

После проклятого рождественского ужина подводить итоги вечера остались совершенно пьяные Пауло, его жена, я и Чиаго, хозяин дома. Пауло прижимал свои ладони к моим щекам и восклицал:

— Что я сделал с моей жизнью, Грязюка? Что я сделал с моей жизнью?!

Я мучительно боролся со сном. Жена Пауло спала на диване. Чиаго танцевал с прижатой к груди бутылкой коньяка. Чиаго, Шоколадный Кид, — единственный из нас, кто был почти таким же толстым, как я.

— Я — говно! — кричал Пауло, не отпуская меня.

— Это я — говно! — кричал Чиаго. — Знаешь, кто я?

— Нет, это я — говно! — настаивал Пауло.

— Знаешь, кто я? Я — неудачник. Все.

— Это я — говно!

— Я — неудачное говно. Я говеннее, чем ты. Пауло отцепился от меня и ухватил Чиаго за голову.

— Я говеннее, чем все вы!

— Почему?

— Потому что я был лучше вас. Я был лучше всех! Чтобы вы стали говном, понадобилось не много. Мне же нужно было скатиться и упасть. Я говеннее.

Чиаго, отбросив подальше бутылку коньяка, подошел, спотыкаясь, ко мне:

— Даниэл, кто говеннее?

Но я был не в состоянии вынести объективное суждение. Мы все были говном. Много лет назад ходил слух, будто Пауло выдал своих бывших товарищей, скрывавшихся в подполье, ДОПСу. Мы никогда не интересовались, правда ли это. «Клуб поджарки» защищал своих.

К моему удивлению, на первый ужин новой эры явились все. Лусидио попросил у меня адреса и разослал всем членам нашей компании с очень хорошим вкусом сделанное на компьютере меню со старинной виньеткой и припиской внизу: «Ужин только для мужчин». Со дня смерти Рамоса мы не делали ничего столь изысканного. В течение двух недель флегматичный и элегантный Лусидио готовился к важному вечеру, занимаясь каждой деталью с дотошностью маньяка, но маньяка скромного и методичного. Я немного побаивался, вдруг они с Ливией пересекутся. Но к счастью, этого не случилось — его посещения моей квартиры не совпали с проверками Ливии. Если подумать, до сегодняшнего дня Ливия никогда не видела Лусидио.

В день ужина он пришел в семь утра и провел весь день на кухне. Подчиняясь его указаниям, я вошел туда всего один раз, чтобы приготовить мой фирменный банановый десерт. Тогда-то я увидел, что Лусидио готовит, облачившись в большой фартук, доходящий почти до пола, и в профессиональной шапочке. Но в галстуке.

Первым пришел Андре, который занял в клубе место Рамоса. Он был владельцем фармацевтической лаборатории и, возможно, теперь, после последнего финансового кризиса Жуана и почти полного разорения индустрии Педро, самым богатым из всех нас. За два года членства в клубе ему не удалось стать органичной частью нашей компании. Он панически боялся болтливости Пауло, агрессивности Самуэла и нашей растущей тяги к хаосу. Его привел в нашу компанию Сауло, который занимался пиаром на предприятии Андре. Наш «фармацевт» принимал сборище «Клуба поджарки» в своем дворце дважды, подавая оба раза свою любимую паэлью ^[8]. Этот изысканный, скромный человек был старше всех нас. И выглядел соответственно. Супруга же его, как и все чокнутые особы женского пола, изображала юную девицу, хотя это ей плохо удавалось, несмотря на несколько пластических операций. На рождественском ужине у Чиаго она возмущалась тем, как Самуэл обращался к ее мужу, пока Андре не объяснил, что в данном случае «сволочь» — ласковое слово. То есть сволочь в хорошем смысле. Бедняга Андре примкнул к компании, надеясь найти приятное общество цивилизованных людей, «la crиme de la crиme» ^[9] , как сказала его жена после знакомства с нами, употребив неправильный артикль, а оказался посреди бесконечного пира оскорблений, под встревоженными взглядами Сауло, волнующегося за влияние нашей невоздержанности на собственные дела.

Не знаю, почему Андре не оставил наш клуб. Даже изысканная еда не компенсировала ему явную неловкость среди нас, поскольку ужины становились все хуже по мере того, как увеличивалось наше взаимное непонимание. Но по мнению Сауло, какого критического отношения можно было ждать от человека, чьим кулинарным эталоном была паэлья?

— Мне понравилось напечатанное меню, — сказал Андре.

Вскоре пришел Самуэл, размахивая меню.

— Это чья непристойность? Похоже надело рук Рамоса.

Жуан и Пауло по стечению обстоятельств пришли одновременно. Было заметно, что в лифте они не разговаривали. Жуан остался в гостиной, а Пауло двинул в кабинет. Он не хотел ни с кем общаться. Чиаго тоже заявился мрачный и сразу занял диван. Сауло и Маркоc приволоклись, как всегда, вместе. Сауло предупредил, что, возможно, ему придется уйти пораньше.

Первое, о чем спросил Абель, когда вошел, здесь ли Пауло, потому что он хочет держаться от него подальше. Сказал, что пришел только из-за меня, потому что это мой ужин. И вообще он всерьез вознамерился покинуть наше никчемное сборище.

Последним вплыл Педро, предшествуемый запахом лосьона. Он жил с матерью, и имелось серьезное предположение, что дона Нина до сих пор купает его каждый день лично.

К моменту появления Педро часть команды находилась в кабинете, молча уставившись в телевизор, а остальные сидели на двух диванах в гостиной, грустные и молчаливые, будто девицы, смирившиеся с тем, что никто не пригласит их на танец. Если бы мне пришлось отписывать меланхолический конец «Клуба поджарки», картинка была бы что надо. Только Андре и я поддерживали беседу. Он — от нервности, а я — из вежливости и отчасти по принуждению.

После прихода Педро я пригласил всех в гостиную и пошел за шампанским. На кухне Лусидио указал мне на большой поднос, заполненный канапе, и велел вернуться за ним после того, как я подам шампанское.

В гостиной мы принужденно произнесли наши обычные тосты. Первый — «За голод». Потом — «За Рамоса». Самуэл предложил третий тост — «За наше человеческое тепло», но был поддержан только Андре, пока тот не сообразил, что Самуэл иронизировал. Я принес канапе и предложил их каждому по очереди. Пауло спросил, кто готовит, поскольку запахи с кухни доносились многообещающие. Я начал мямлить, что это сюрприз, но замолчал, потому что увидел, как изменился в лице Жуан. Он только что проглотил одно из канапе Лусидио.

Сказать, что его лицо светилось — литературная условность. Но лицо Жуана действительно осветилось, даже поменяло цвет от удовольствия.

Сегодня, когда я размышляю о том ужине и его последствиях, именно этот момент я вспоминаю наиболее четко. Волнение Жуана передалось мне. Даже сейчас дрожь пробирает. Впервые за многие годы я вновь ощутил удовольствие от удовольствия друга и подумал: мы еще в состоянии вернуться в прошлое, наша дружба еще может быть спасена, а я вместе с ней. Не все в конце концов потерпело кораблекрушение.

Не знаю, был ли Жуан из всех нас самым большим сукиным сыном. Это зависит от субъективных критериев, меняющихся с каждым поколением. В ту минуту я вспомнил, каким Жуан был двадцать один год назад, когда еще не сознавал, что анекдоты теряют весь эффект, если он начинает смеяться до того, как дойдет до конца. Мы колотили его по спине и плечам, хотя очень хотелось звездануть ему по роже, чтобы прекратить приступ хохота, а весь ресторан аплодировал, когда он в конце концов ухитрялся извергнуть финальную фразу анекдота «И моя сутана не бронзовая!».

Япосмотрел на Абеля. Бедный Абель. В тот момент он был в таком экстазе, что не мог говорить. Педро воскликнул: «Что за чудо эти канапе!», — вслед за чем последовали одобрительные «умс» и «амс» остальных.

Я попробовал канапе из лука, запеченного с сыром. М-м-м… Это не мог быть просто запеченный лук с сыром. Что бы это ни было, но светящийся от удовольствия Жуан и блаженно застывший Абель преисполнили меня гордостью за то, что я нашел такого чудесного повара. Когда Абель наконец смог заговорить, он произнес: «Волшебный момент! Волшебный момент!»

Ужин был восхитительным. После канапе последовало сердце артишока в соусе. И когда я принес мясо по-бургундски, восклицание «Господи Боже мой» Абеля потонуло в шумных криках воодушевленных обжор. Они хотели знать, кто таинственный повар. Я рассказал о Лусидио. То немногое, что я о нем знал. О нашей встрече в винном магазине. О его идеальном омлете, благодаря чему я принял предложение Лусидио приготовить ужин для нас. И историю про ядовитую рыбу фугу и секретное общество ее поедателей. Кто-то хмыкнул:

— Этого типа не существует, ты выдумываешь!

— Я что-то читал об этом обществе, но в фантастическом романе, — сказал Пауло.

— Выдумки, — пробубнил Педро с набитым ртом. — Мужик над тобой издевается.

— Лусидио может быть шарлатаном, даже моей выдумкой, но он великий повар, — возразил Чиаго.

— Мужик — гений! — подытожил Маркос и настоял на том, чтобы я привел повара в качестве доказательства его реальности и для награждения аплодисментами.

— Спокойно, спокойно, — ответил я, не желая подняться с места, пока не доем лучшее мясо по-бургундски в моей жизни.

Абель жевал с закрытыми глазами. Он не один раз повторил: «Господи Боже мой» — и, когда доел, объявил торжественно:

— Теперь я могу и умереть. Эти он вызвал всеобщий хохот.

Громче всех хохотал Пауло. Компания примирилась. Лусидио вытащил нас со дна.

На кухне Лусидио сообщил, что осталось мясо по-бургундски еще на одну тарелку. Всего одну. Я передал информацию обжорам.

— Кто хочет повторить?

Почти все не ответили, только застонали, демонстрируя, что больше не могут.

Но Абель сказал:

— Не могу отказаться. Хочу еще.

И я принес блюдо с остатками мяса по-бургундски и поставил перед ним под аплодисменты сидящих за столом. Абель опустошил тарелку за считанные секунды.

Я не экономил бордо для такого особенного ужина. Еще бы! Мы опять вместе, мы отличная компания! Как в старые добрые времена. Когда я принес десерт и объявил, что наш повар через некоторое время почтит нас своим присутствием, то сразу заметил атмосферу удовольствия, парящую в гостиной. Мой банановый десерт не разочаровал гостей и был расточительно восхвален.

— Что за ужин! — воскликнул Маркос. Жуан вышел из-за стола, чтобы поцеловать меня в макушку.

— Жаль, что Рамоса нет, — вздохнул Абель со слезами на глазах.

Все согласились.

Я подал кофе, принес коньяк и сигары. Это была минута Рамоса. Минута, когда он неизменно поднимался, чтобы произнести речь, держа в одной руке рюмку с коньяком, а в другой — сигару, используемую им для театральных жестов. После его смерти никто не занял место оратора в этот момент благодати.

Однажды, десять лет назад, Рамос поднялся и, прежде чем заговорить, долго смотрел на нас молча и с любовью. Он посмотрел на каждого по очереди, будто благословляя. Потом произнес речь:

— Запомните это мгновение. Когда-нибудь мы вспомним его и скажем: «Это было наше лучшее мгновение». Сравним другие мгновения нашей жизни с этим и поймем, что никогда больше не будем такими, как сейчас. Мы снова будем насыщаться, наверняка, ведь это — благословение аппетита. Не каждый день хочется видеть тягучего Ван Гога, или слышать хрустящую фугу Баха, или любить сочную женщину, но каждый день хочется есть. Голод — это рецидивное желание, единственное рецидивное желание, поскольку зрение уходит, слух ухудшается, секс надоедает, власть исчезает, но голод остается. И если объедание Равелем — это навсегда, объедание карамелью не длится и одного дня.

* * *

Вместо «Равель» и «карамель» он, возможно, сказал «Пашебель» и «бешамель», я цитирую по памяти.

— Но даже насытившись, — продолжал Рамос, — мы никогда не будем насыщенными, как сейчас, полными добродетелей и удовольствия от дружбы, еды и питья — и от коньяка. — Он поднял свою рюмку, заставив всех поднять свои. — Сеньоры, ликуйте. Мы достигли нашего пика.

Все выпили. Потом Рамос улыбнулся:

— Сеньоры, рыдайте. Начался наш упадок. И все выпили, еще веселее. В ту ночь мы встали из-за стола в пять утра.

Абель поднялся. В первый раз после смерти Рамоса кто-то собирался произнести речь за коньяком.

— Я хочу сказать только одно, Даниэл. О твоем ужине.

Мы ждали. Абель произнес каждое слово раздельно:

— …твою мать!

Все зааплодировали. Андре был взволнован. Мы восстановили наше очарование в его глазах. Да, сейчас это был «Клуб поджарки», о котором он столько слышал. Все тянулись чокнуться с Абелем. Своеобразно, но он повторил речь Рамоса. Возможно, мы не достигли нашего пика снова, десять лет спустя после благословения Рамоса. Но мы опять приблизились к нему, к нашим лучшим мгновеньям жизни и к Рамосу. Именно это вкратце высказал Абель. Бедный Абель. Он умер первым, как в Библии.

Несколько месяцев спустя, после шестой смерти, после похорон в июле, я прокомментировал Самуэлу фразу, слова Лусидио, когда в конце концов он триумфально появился в гостиной в ту ночь под крики «да здравствует». Жуан поднялся с места, встал на колени перед Лусидио и заявил, что хочет поцеловать ему руку. И Лусидио ответил:

— Вытру сначала. У нее трупный запах.

— Это была цитата, — отозвался Самуэл. — Шекспир. «Король Лир».

Проклятый Самуэл.

Глава 4. ТЕОРИЯ ТЕЧКИ

Моя мачеха всегда, когда мне нужно, поставляет прислугу. Я знаю, они с Ливией периодически встречаются, чтобы обсудить мою жизнь. Мачеха немного паникует в моем присутствии — думаю, из-за моих сандалий — и предпочитает выполнять свой родительский долг на расстоянии, выделяя мне в помощь действенные части своей армии по поддержке чистоты в зависимости от потребностей. Мы договорились, что она пришлет народ вымыть посуду, вычистить кухню и привести в порядок квартиру на следующий день после ужина. Я был загарпунен в глубинах сна жужжанием интерфона и медленно, как тяжелая рыба, вытащен на поверхность. Я пребывал еще в ошарашенном состоянии, открывая дверь. Две напуганные моим видом девушки сделали все возможное, чтобы не смотреть на мои незастегнутые трусы. Зазвонил телефон. Ливия хотела знать, как прошел ужин.

— Отлично. Чудесно. Лучшее мясо по-бургундски в моей жизни.

Я отчитался, как все хорошо прошло. Рассказал о царившей на ужине обстановке. О примирении. Об успехе Лусидио у нашей компании. Не забыл упомянуть о разговоре до рассвета, об общем оживлении. К досаде Ливии, которая обреченно повесила трубку. Ее молитвы не достигли цели. «Клуб поджарки» получил новую жизнь.

Я приготовился опять нырнуть в блаженный сон, когда телефон зазвонил снова. Это был Чиаго. Он только что говорил с Жизелой. Абель умер.

На отпевании присутствовали все, кроме Андре. Жизела плакала в окружении незнакомых нам женщин. Ее родственников, возможно. Мы не знали, откуда Абель взял Жизелу. Мы ничего не знали о ней. С самого начала наша компания не произвела на нее впечатления. Она обращалась с нами пренебрежительно и однажды шокировала всю компанию, притащив на ужин мясо по-милански с картофельным пюре. Нахалка заявила, что устала от претенциозной еды.

Я высматривал в толпе родителей Абеля и не нашел. Абель поссорился с отцом, когда ушел из его адвокатской конторы, а мать никогда не простила, что сын оставил церковь.

Норинья, его бывшая жена, была здесь, в обнимку с сыном, по возрасту немного моложе Жизелы. Шестеро братьев Абеля слонялись по часовне, но ни один к нам не подошел.

Самуэл казался угрюмым как никогда. Как обычно, он все организовал. Когда Рамос умирал, даже мы, привычные к противоречивости и жестокости Самуэла, были шокированы его бесчувственностью.

— Я не наношу визитов шлюхам, — так он объяснил, почему не пошел в больницу к Рамосу в последний день его жизни.

Но именно Самуэл организовывал похороны Рамоса, и с этого дня мешки под его глазами и борозды морщин на лице углубились от скорби.

Когда я начал строить теории о смерти членов «Клуба поджарки», я подумывал о том, что Самуэл был оставлен на финал, чтобы администрировать все похороны и фиксировать потерю каждого из нашей компании на своем лице, как на античном папирусе.

— Сердце? — спросил я.

— Думаю, да, — отозвался Самуэл. — У него, наверное, уже были проблемы, он просто не признавался. Лолита говорит, ему стало плохо на рассвете. Страшно тошнило. Абель не захотел вызывать врача. Спорю, он умер, лежа на этой стерве, сволочь.

— Это не еда, — пробормотал Сауло. — Мы все ели одно и то же, и я ничего не почувствовал. Кому-нибудь было плохо?

Никому не было плохо. Правду говоря, никто столько не съел, сколько Абель, и никто после этого не спал с Жизелой. Наверное, сердце. И все равно я пошел искать телефон и позвонил Андре. Нет, с ним все в порядке. Он не знал о смерти Абеля, его не предупредили. Андре разохался, мол, какое несчастье, он постарается успеть к похоронам в конце дня. Я ответил, что в этом нет необходимости, но он повторил, что все равно придет, и спросил:

— Ужин в следующем месяце состоится?

В предыдущий вечер обжорства мы договорились, что амфитрионом следующего собрания будет Андре. Он предложил Лусидио приготовить ужин. Или это сам Лусидио предложил? В любом случае идею восприняли с энтузиазмом, особенно бедный Абель.

— Состоится, состоится, — ответил я.

За двадцать один год наших посиделок мы ни разу не отменили ужин по причине смерти.

Даже моей матери. Даже Рамоса. В первый ужин после смерти Рамоса его столовые приборы были расставлены как обычно, а я повторил «Речь течки», произнесенную Рамосом на ужине с трюфелями, или по крайней мере то, что помнил. И с тех пор наши тосты с шампанским перед каждым ужином были за голод и за Рамоса. Следующий ужин Лусидио состоится, да, и тост за бедного Абеля прибавится к ритуалу воскресшей команды «Клуба поджарки».

Я вернулся в часовню. Рассказал, что с Андре все в порядке, и спросил, нет ли чего нового, просто чтобы не молчать. Я не умею молчать. Жуан ответил, что Абель выскочил из гроба, сделал несколько шагов в ритме танго вокруг часовни и снова лег, а кроме этого — ничего нового. Из окружения своей семейной охраны Жизела указывала на нас. Я услышал, как она произнесла:

— Дома вон у того толстого.

Только я и Самуэл остались на отпевание. Остальные ушли и вернулись к похоронам. Посреди дня появилась Ливия, чтобы узнать, все ли со мной в порядке и не нужно ли мне чего. Она не посмотрела ни на покойного, ни на Самуэла и удалилась. И вдруг под барабанную дробь моего сердца появилась Мара. Она поцеловала меня в обе щеки и проигнорировала Самуэла. Последний раз я видел ее на похоронах Рамоса. Она с каждыми похоронами становилась все красивее. Я проводил Мару до выхода из часовни, и она спросила, кто тот сеньор рядом со мной. Только тогда я понял, что она не узнала Самуэла.

— Ты не знаешь, — ответил я.

— Видел? — хмыкнул Самуэл. — Она сделала вид, будто меня не заметила.

Когда подошел час похорон, отец и мать Абеля заняли место возле гроба. Священник готовился произнести речь. Жизела застыла в неподвижности под прикрытием женщин семейного клана. Норинья пристроилась позади сына, приобняв его за плечи. Я догадался, что священник — старый знакомый семьи. Он сказал, что Абель был потерян для церкви, но в это мгновение дух его возвращается к ней наверняка раскаивающимся. Мать Абеля кивнула. Бедный Абель.

* * *

Проходя в обнимку с сыном мимо нас, Норинья не взглянула в нашу сторону. Жизела посмотрела на нас с яростью. За членами «Клуба поджарки» тянется длинный шлейф злобы и отчаяния оскорбленных женщин. Мы разрушили несколько браков. Но впервые мы убили мужа за столом.

Две недели я не получал известий от Лусидио. Я дал его номер телефона Андре, чтобы они договорились о меню. Это будет паэлья, так мы определили в ночь первого ужина. Но паэлья, каких сроду не едали в Испании или еще где-нибудь. По словам Лусидио, его рецепт — с колонизированного испанцами острова в Индийском океане, где в паэлью внесли столько изменений, что в результате она стала совершенно отличной от оригинала, с разницей, заключающейся в употреблении чеснока и особых приправ, диковинной травы со вкусом лимона, растущей только на том самом острове. По счастью, у Лусидио дома была эта приправа, а также связки гигантского чеснока, который растет только на востоке Африки и необходим для блюда. Когда через две недели он мне позвонил, я спросил шутя, не был ли один из ингредиентов ядовитым, как фугу. Вместо ответа Лусидио произнес:

— Я очень сожалею о смерти Абеля.

— Слушай, я шучу.

— Это сердце, да? Андре сказал, сердце.

— Похоже на то. Знаешь, как это бывает, молодая жена…

— Я хочу попросить тебя об одолжении.

У Лусидио нет чувства юмора. Улыбается постоянно, но губ не разжимает.

— Что за одолжение?

— Я предпочитаю готовить второй ужин у тебя на квартире. Я уже понял, что дома у Андре будет сложно. Его жена станет вмешиваться. Она ясно дала понять мужу, что не отдаст кухню в полное мое распоряжение, и требует присмотра за моими действиями с правом вето.

Лусидио еще долго объяснял, что не в состоянии работать в таких условиях, кроме того, паэлья не его специализация (он предпочитает французскую классическую кухню), кроме того, ее приготовление требует нетрадиционных процессов, для которых моя кухня лучше приспособлена.

Я ответил, что не против. Условились так: ужин считается ужином Андре, он заплатит за все и принесет вино, но будет проходить в моей гостиной.

Пришли все. Андре явился рано и принес вино. Лусидио допустил его в кухню, но всего на пять минут — посмотреть на ингредиенты. Потом мы сидели в кабинете, пока Лусидио готовил, и Андре расспрашивал об Абеле:

— Ты давно был с ним знаком?

— С детства. Почти все в нашей компании гурманов-обжор знакомы с детства. Маркос и Сауло были моими соседями, мы жили на одной улице. Они были неразлучны. Мы их называли сиамскими близнецами.

— А остальные?

— Чиаго, Педро, Абель, Жуан и Пауло жили в одном районе. Когда мы подросли, компания поредела. Абель связался с церковью. Мы не могли на него рассчитывать в наших безобразиях, учитывая, что подозрение, будто он девственник, очень походило на правду. Даже с Миленой, которую трахали все, он не хотел познакомиться, несмотря на уговоры.

Пауло стал студенческим лидером и отдалился от компании — мы презирали политику. Педро тоже редко приходил на наши встречи. Он жил в заточении. Не ходил в школу, занимался с частными учителями — парня готовили управлять семейным предприятием. Кроме того, его мать, дона Нина, панически боялась заразы. Она страдала от мысли, что ее Педриньо вступает в контакт с всемирными нечистотами, в число которых включала и нас. Особенно меня, который вполне заслуженно с детства носил кличку Говорящая Грязюка. Впервые увидев Мару с Педро, я догадался, что она выбрана доной Ниной в жены сыночку. Не было никого белее и чище Мары.

Самуэл втерся в компанию, возникнув неизвестно откуда. Он не жил в нашем районе, мы никогда ничего не знали о его семье. Он проник в нашу жизнь под именем Самуэл Четыре Яйца. Его застукал Сауло в баре «Албери», бывшем чем-то вроде неофициальной резиденции нашей компании, поедающим четыре жареных яйца за раз. С той минуты наше восхищение прожорливым худышкой росло не переставая. Самуэл не учился и все знал. Не работал и всегда был при бабках. Играл в кости на деньги со взрослыми в задней комнате бара «Албери» и проигрывал больше, чем выигрывал. Пил столько же, сколько ел, и употреблял наркотики. После того как он переспал с Миленой, она не захотела больше никому давать и все время бегала за ним, несмотря на взбучки, которые периодически устраивал ей наш идол.

Именно Самуэл познакомил нас с Рамосом. Это случилось, когда Самуэл убедил нас в том, что мы не просто компания, а избранные с великим предназначением в жизни. Воодушевленные столь великой оценкой, мы сменили поджарку бара «Албери» на еженедельные ужины в приличных ресторанах. Тогда Абель, Педро и Пауло, не входившие в ядро «команды ужинов», состоящее из Чиаго Шоколадного Кида, Сиамских Близнецов, Говорящей Грязюки, Жуана и Самуэла, вернулись к нам. Это выглядело, как будто после нашего посвящения Самуэл передал нас Рамосу, чтобы тот закончил воспитание наших органов чувств и сделал нас легендарными.

В то время мы еще думали, что станем легендой, что этот город слишком мал для нашего аппетита. Сукины дети — да, но великие сукины дети, сукины принцы.

О Рамосе мы тоже знали мало. Он был старше нас. Жил на деньги семьи, считался большим знатоком английской литературы и соусов — «Shakespeare and sauces» ^[10] , — как сказал он однажды, и его отношения с Самуэлом были тайной, которую мы никогда не пытались раскрыть.

Наш ритуальный переход из подросткового возраста к зрелости произошел за столом ресторана, когда Рамос объяснил, почему хорошо прожаренное мясо покидает королевство деликатесов и вступает в королевство полезности, как подошва ботинка. Это стало революцией в жизни Абеля, нашей благочестивой жаровни. По мнению Самуэла, именно тогда Абель начал терять веру. Откровение о превосходстве сырого над очень жареным подействовало на Абеля, как катехизис наоборот. Между непрожаренным мясом и метафизикой существовало внутреннее несоответствие, и Абель сделал выбор в пользу кровавого мяса.

Не знаю, был ли Андре заинтересован моими умиленными воспоминаниями или просто хотел показать, что сожалеет о смерти Абеля. После того как выяснилось, что мы не «la creme de la сremе», он не интересовался нашими историями и даже демонстрировал отвращение к фиглярской левизне Пауло, к моральному разложению Самуэла и к величине моего живота — в этом порядке убывания ужасов. Теперь я жалею, что не дал ему говорить больше в тот вечер, когда мы ждали остальных, а на кухне Лусидио готовил последнюю в жизни Андре паэлью.

Памятная паэлья. Паэлья, предваряемая шампанским, тостами за Рамоса и Абеля и раковинами «Сан-Жак» с деликатесным лососевым муссом. Мы пребывали в эйфории, несмотря на смерть Абеля. Первый ужин Лусидио убедил нас, что «Клуб поджарки» может быть спасен через аппетит, даже если мы не любили друг друга как прежде и растратили наши жизни зря.

За ужином не упоминалось об Абеле. Абель вернулся к святым покровителям своего семейства, а нам досталось сохранить то, что еще живо между нами, что спасено от кораблекрушения. Наша животная близость, ненасытность с тех времен, когда мы ворчали как свиньи, пережевывая поджарку «Албери». Только аппетит остался у нас общим.

Я не переставал разглагольствовать даже с полным ртом. Андре преисполнялся сожаления, что его жена не присутствует на ужине. Мол, в ее жилах течет испанская кровь, что бы она сказала об этой ни на что не похожей паэлье? Он повторял и повторял, пока Жуан не заявил, что отменить присутствие женщин на ужинах было великим решением. Мудрым решением. Поскольку именно женщины виноваты в нашем упадке. Они вырвали нас из рая. Без них наши ритуалы вновь приобрели чистоту отрочества, мы снова стали счастливыми свиньями из бара «Албери». Когда Лусидио принес второе блюдо с паэльей, обложенное по краям большими головками чеснока, его встретил благодарный рев. Он был ответствен за наше воскрешение.

Андре еще пытался возражать без особой убедительности. Бичинья заслужила здесь присутствовать, она так любит паэлью! Его протест был похоронен под нашими свирепыми рыками.

Я вспомнил «Речь течки», которую Рамос произнес в час коньяка после памятного ужина с трюфелями.

— Мы обязаны трюфелями и цивилизацией течке самок, — сказал Рамос, поднимая рюмку и предлагая тост за самок и их железы. — Трюфели пахнут свиными гормонами, и самки свиней во время течки вынюхивают и неистово раскапывают их в поисках любви. Вместо мужа они находят нечто вроде узловатого овоща, что случается со многими девушками в наши дни, — продолжал Рамос. — Восхитительные трюфели, которые мы только что съели, были продуктом любовного разочарования безвестных свиных самок.

(Любое гастрономическое удовольствие является формой кооптации течки, по словам Рамоса.)

— Мы прерываем, — все больше воодушевлялся Рамос, — органический процесс растения или животного, чтобы съесть его, и тратим наше собственное сладострастие, нашу сбившуюся с курса течку на удовольствие от еды.

Мы собрались здесь благодаря разрушению лесов в доисторический период, когда наши предки, вынужденные жить в саванне толпой, в качестве защиты стали менять звериную сексуальность на сексуальность человеческую и ее ужасы.

История человечества началась, когда человекообразная самка сменила животную течку на постоянную готовность, одновременно положив начало менструальному циклу, лунному времени и этому долгому побегу от освобожденной вульвы, который называется цивилизацией.

Всякое общество мужчин, как наше, — Рамос описал рукой, в которой держал сигару, круг, словно охватывая стол с продуктами распада ужина и девятерыми удовлетворенными статистами, — является маленьким восстановленным лесом, искусственным убежищем посреди саванны, Раем, возвращенным мужчине, до начала ежемесячной течки и его падения в Истории.

Когда я изложил теорию Рамоса Ливии, она сказала, что, обобщая, Рамос сделал комплимент самке свиньи по сравнению с женщиной. Ее возмущение возросло, когда я сообщил, сколько мы заплатили за трюфели.

Лусидио объявил, что осталось немного паэльи. На одного. Кто хочет? Андре заколебался, потом поднял руку:

— Можно, я отнесу Бичинье?

— Нет! — крикнули все хором. Звук леса. Андре смирился, что придется есть добавку в одиночку. Оставил чеснок на финал. Сжал два последних чесночных зубчика обратной стороной вилки, выдавив их густое содержимое, но съел вместе с оболочкой.

Сидя рядом с ним и делая вид, будто изучает вблизи каждый проглоченный кусок прямо-таки с научным интересом, Самуэл изрек:

— «Но боги правы, нас за прегрешенья…»

И Лусидио, стоя возле стола, закончил, как если бы они готовились:

— «…казня плодами нашего греха» ^[11].

Теперь-то я знаю, что это тоже цитата из Шекспира. «Король Лир». Но Самуэл и Лусидио даже не посмотрели друг на друга после того, как произнесли фразу. Словно они ее отрепетировали.

Глава 5. ЛЕСБИЙСКИЕ СИАМСКИЕ БЛИЗНЕЦЫ

На отпевании стоял запах чеснока. Не знаю, от мертвеца ли. Мы ввосьмером сбились посреди часовни в прямоугольник, как римская фаланга в ожидании атаки с любой стороны. Возможно, пахло от нас. Мы никого там не знали, кроме вдовы, которая сидела рядом с гробом и выглядела ужасно ненакрашенной. Отсутствие макияжа являло на всеобщее обозрение шрамы от пластических операций. Она не подняла глаз, принимая наши соболезнования. Каждый из нас вынужден был пожимать ее правую руку, приподнимая ладонь с колен, и потом осторожно возвращать на место.

Андре умер ночью. Остановка сердца. Чиаго стоял рядом со мной. Он сказал мне на ухо, но остальные услышали:

— Сначала Абель, потом Андре… Если по алфавиту…

Следующим должен быть Даниэл. Все посмотрели на меня.

— Это совпадение, — возразил я.

— Может быть. Но я на твоем месте пропустил бы следующий ужин.

— Или принес бы противоядие, — предложил Самуэл.

За ужин следующего месяца отвечал Самуэл. Мы договорились, что готовить будет опять Лусидио и ужин состоится в моей квартире, где Лусидио уже чувствовал себя на кухне как дома.

— Нет никакой связи. Никто не был отравлен у меня дома.

— Не знаю, не знаю.

— Абель умер, трахаясь с Жизелой. Андре умер от остановки сердца.

— Оба расстались с жизнью после ужина в клубе, — вставил Сауло.

— На котором подавались их любимые блюда, — добавил Жуан в мое другое ухо.

— Совпадение. Если что-то было в еде, почему больше ни с кем ничего не случилось?

— Не знаю, не знаю.

Похороны были пышными. Три речи на краю могилы. Андре, оказывается, был лидером фармацевтического сектора, кто бы мог подумать. Губернатор прислал представителя, к которому Сауло подошел во время одной из речей. Сауло представился. Дал свою визитку. Со смертью Андре он мог потерять место по связям с общественностью, ему нужно было заботиться о своем будущем.

Я заметил, что представитель губернатора взял визитку, но быстро отошел от Сауло, не скрывая неловкости от знакомства.

Все смотрели на нас с укором или просто с любопытством. Мы оставались непонятной частью жизни Андре. Много лет назад, когда собрания «Клуба поджарки» были новостью в светской хронике, многие из них мечтали принадлежать к нашей компании. Теперь мы были всего лишь достопримечательностью и помехой.

Я вдруг обратил внимание, какими мы стали странными. Не только я, с моими длинными рубахами и чудовищными сандалиями, или угрюмый Самуэл с внешностью трупа, или Чиаго, который никак не мог приноровить свое тело шоколадного наркомана к приличной одежде. Хорошо ухоженное и душистое изящество Педро, который, в конце концов, был бизнесменом, как и большинство присутствующих, тоже казалось неуместным, агрессивным, и весь он был как пародия на элегантность. Сауло всегда старался следовать моде, но в какой-то момент потерял чувство меры. Все в нем не соответствовало окружающей его сдержанности.

Мы казались группой захватчиков другой породы, которые еще не сообразили, что их маскировка не работает, что хвост вылезает из-под нее. Думаю, именно это жена Андре говорила ему, когда обнаружила, что мы не являемся той аристократией, какую она себе представляла. «Это люди не нашей породы, Андре, — наверное, твердила она. — Брось этот клуб ненормальных».

За двадцать один год мы превратились в странных существ.

Сауло и Маркос были двоюродными братьями и выросли вместе. Но не существовало в мире более разных людей, чем они. Маркос был артистом, чувствительным, замкнутым в себе, Сауло — полной его противоположностью. Когда мы основали наше агентство — ДСМ, — идея была такая: Маркос отвечает за художественную часть, я — за тексты, а Сауло — за контакты. Но ни у одного из нас не было единственно необходимого для бизнеса таланта — таланта администратора. Несмотря на противоположность характеров, Сауло и Маркос были неразлучны. Мы их прозвали Сиамскими Близнецами, или сокращенно Си Первый и Си Второй.

Они были моими лучшими друзьями. Наша растущая в последние годы горечь разъела давнюю дружбу, и Сауло много раз показывал свой ужасный характер, но я скучаю по ним. Из всех умерших по ним я скучаю больше всего. Черт, я только что опрокинул бокал кагора на клавиатуру компьютера. Я пишу ночью. Пишу все, что приходит в голову. Я оставлен в живых именно для того, чтобы писать. Теперь я знаю, почему меня пропустили. Я — священный летописец этой странной истории.

Вдохновленный Сауло и Маркосом, я начал придумывать истории о сиамских братьях-близнецах. Братьях с совершенно разными амбициями: один хотел состояться в жизни как спортсмен или танцор балета, в то время как другой пытался следовать монашескому призванию. Потом истории расширились в приключения сиамских лесбиянок, которые Маркос, Сауло и я разрабатывали долгими днями безделья в агентстве.

Для успеха ДСМ мы рассчитывали на поддержку родственников и друзей. Чего мы не знали, так это что все считали нас безответственными бонвиванами без опыта в рекламной отрасли и что поддержка не пойдет дальше слов, и то из уважения к нашим родителям.

В ожидании клиентов Маркос расписывал стены в своем кабинете, а Сауло в своем за закрытой дверью принимал кандидаток на должность секретарши агентства, а я в моем офисе сочинял странные рассказы или трепался по телефону. По телефону я говорил больше, чем писал. Не умею молчать.

В конце рабочего дня подтягивались остальные из нашей компании. Мы потратили большую часть начального капитала на запас виски для клиентов, но этот запас иссяк за месяц сборищ после, шести часов вечера в кабинете Сауло, где много раз та или иная кандидатка в секретарши соглашалась остаться, чтобы познакомиться с теми, кого Сауло называл акционерами агентства, «нашими денежными людьми». Самуэл неизменно имел самый большой успех у женщин.

Всякий, кто вздумал бы судить об агентстве по количеству часов горящего ночью света, сказал бы, что работа кипит и успех обеспечен. Но за свои восемь месяцев жизни агентство получило всего один заказ. Нам поручили организовать рекламную кампанию для одного из предприятий отца Педро. Мы трое сочли ее гениальной, но старик, хотя и велел заплатить, никогда не использовал наше творение. По крайней мере мы оплатили наем помещения и мои огромные телефонные счета. Мы закрыли агентство, чувствуя себя непонятыми и несправедливо обиженными, в день, когда мини-бар в кабинете Сауло сломался. Мы решили, что безо льда продолжать деятельность невозможно.

Для Ливии рассказы о сиамских лесбиянках — символ бесполезной траты моей жизни и моего таланта. Сауло, Маркос и время от времени остальные члены компании вносили свой вклад в сиамскую сагу, но большая часть рассказов — мои.

Неудачливые сестры Зенайде и Зулмира, не способные в силу объективных причин реализовать мощное сексуальное влечение друг к другу, пытались компенсировать разочарование связями с другими женщинами, сложными и шумными, сопровождаемыми ревностью. Поскольку они не могли остаться наедине со своими партнершами, одна должна была выслушивать критику, жалобы или сдавленный смех другой, когда произносила вычурное объяснение в любви, или нетерпеливые вопросы вроде «Вы уже кончили или нет?» посреди процесса.

Но приключения сиамских лесбиянок не ограничивались сексом. Время от времени кто-нибудь из «Клуба поджарки» подбрасывал мне идеи — «Зенайде и Зулмира против агента 007» или «Зенайде и Зулмира в сборной по футболу». Я не отмахивался от этих предложений, я их развивал. Однажды поругался с Пауло, который обвинил Зенайде, Зулмиру и меня в отчуждении от действительности, в то время как страна переживает тяжелый период режима диктатуры. Когда пресса подконтрольна, людей арестовывают и пытают, в общем, все эти детали, которыми среди нас был озабочен один Пауло.

В ответ я придумал «Зенайде и Зулмира, разочарованные политическим процессом, уходят в геррилью». История имела грандиозный успех на шестичасовой встрече в агентстве, а трагический финал был подсказан самим Пауло: Зенайде, восхищенная строительством Трансамазоники, отказывается от вооруженной борьбы и сдается правительственным силам, забыв упомянуть, что Зулмира с ней не согласна и прячет под юбкой бомбу, которая взрывается в тот момент, когда обеих сестер принимают власть имущие Бразилии. Взрыв убивает президента и всех военных министров, меняя курс бразильской истории, и, главное, разделяет сиамских близняшек, которые наконец-то могут любить друг друга как хотят на руинах президентского дворца.

Теперь я продолжаю придумывать истории о сиамских лесбиянках, уединяясь дома в своем кабинете, так похожем на дупло дерева, в котором жила беличья супружеская пара из сказки. Но рассказы становятся все мрачнее. Близнецы продолжают быть сиамскими, но со временем и с возрастом это их положение превратилось в аллегорию, которую я сам плохо понимаю. Аллегорию проклятой двойственности,, ужаса от безапелляционного присутствия другого — нашего тела; от излишка мяса, которое не есть мы, но жизнь и биография у нас одна; тело, которое, умирая, уводит нас за собой… Я слышу голос Ливии:

— Даниэл, хватит!

Для нее сиамские лесбиянки даже в их комическом варианте — болезненный бред. Она слышать не желает об их приключениях прошлых лет, когда мы с ней еще не были знакомы. Ливия говорит, что они уже тогда были проявлением нашего патологического женоненавистничества. И это еще одна из бесчисленных канав, из которых она хочет меня вытащить. Я превратился в слишком странную личность.

Жуан был единственным, кто не воспринимал сиамских лесбиянок. Он не осознавал, в чем прелесть. Ему нравились хорошие анекдоты. Не те, что он называл «юмором ха-ха», которые заставляют людей улыбаться и говорить «ха-ха», показывая, что они поняли шутку, вместо того чтобы нормально посмеяться. Жуан, наш ушлый политикан, в течение многих лет выживал в сумрачном мире полулегального финансового офиса, хотя был приговорен к смерти многими разоренными клиентами. И он не потерял хорошего настроения.

Я подумал о его смехе, о его неизменном оптимизме в любой ситуации, когда спросил Лусидио, каким будет меню на ужине Самуэла.

— Не будет ли это, случаем, баранья нога, мое любимое блюдо?

(Другими словами, не я ли выбран, чтобы умереть, если порядок действительно алфавитный.)

— Нет, — ответил Лусидио. — Я приготовлю шампиньоны, жаренные по-провансальски, если вы не пресытились чесноком после паэльи несчастного Андре. Потом — утка в апельсиновом соусе.

Утка в апельсиновом соусе — любимое блюдо Жуана.

Я позвонил Сауло:

— Утка в апельсиновом соусе.

— Что?

— Это блюдо, которое Лусидио готовит на следующий ужин.

— Ну и что?

— Это любимое блюдо Жуана. Молчание. Наконец я услышал:

— Позвони ему.

Я позвонил Жуану:

— Следующий ужин Лусидио. Для Самуэла.

— Да?

— Утка в апельсиновом соусе. Он отозвался после долгой паузы:

— Спасибо.

Жуан пришел первым на ужин Самуэла. Заметив мое удивление, объяснил:

— Утка в апельсиновом соусе, приготовленная Лусидио. Ты думаешь, я могу упустить такое?

Маркос и Сауло пришли сразу вслед за ним и тоже удивились, увидев Жуана. Сауло посмотрел на меня. Я поднял руки вверх, показывая, что снимаю с себя всякую ответственность:

— Я предупредил.

— Ты хочешь умереть, Жуан? — поинтересовался Сауло.

— Вы забываете, — отозвался Жуан, — что есть разные версии. Первая: смерть наступает в алфавитном порядке. В этом случае очередь Даниэла. Вторая: умирает тот, кто…

Жуан вынужден был прерваться, потому что Лусидио вошел в гостиную, чтобы проверить какую-то деталь на уже накрытом столе. Когда Лусидио вернулся на кухню, Жуан продолжил:

— Вторая версия: умирает тот, кто больше всего любит приготовленное блюдо. И третья: мы все — сумасшедшие. Смерти не имеют отношения к ужинам.

— В любом случае, — вздохнул Маркос, — сегодня мы это узнаем.

Самуэл всегда подавал шампанское на своих ужинах. До и во время. Мы начали пить шампанское с чудесными канапе Лусидио. Выпили за Рамоса и Абеля и, после некоторого колебания, за Андре. Потом Жуан качнул бокалом в мою сторону и произнес:

— Пусть умрет худший.

Маркос сделал «Тсс!». Лусидио мог услышать.

У нашего повара возникла проблема с духовкой. Он рассчитал три утки на группу из восьми человек, но в духовку помещалось только две. Он решил готовить третью утку, пока мы расправляемся с двумя. Они были восхитительны. Жуан стонал от вожделения над каждым куском. Никогда он не пробовал такого апельсинового соуса. И я должен признаться, что перспектива смерти увеличивала мое удовольствие от еды. Правду говорил Лусидио о фугу: риск смерти действительно обостряет осязание, вкусовые ощущения приобретают неизведанную новизну, наступает состояние экзальтации, почти эйфории. Я вспомнил теорию Рамоса, высказанную на ужине перед его собственной смертью о том, что в наших странствующих клетках есть нечто завидующее приговоренному, то, что ревнует к несомненной смерти. Жуан должен был чувствовать то же самое. Он тоже был благословлен судьбой, наслаждался этим новым удовольствием — едой в коридоре смерти. Когда я пошел за третьей уткой, то заметил, что Лусидио отложил несколько кусков с соусом на отдельную тарелку. Жуан и я взяли на себя уничтожение добавки в отличие от остальных, пребывавших, похоже, в предсмертном состоянии, хотя бы и от удовольствия.

Сауло вздохнул и произнес:

— Это я должен был умереть…

Его уволили с предприятия Андре. Он не мог найти другую работу. У него не было денег, и, кроме того, что Сауло задолжал бывшей жене, он еще содержал Маркоса. Сауло смотрел на Жуана и на меня с завистью.

Мы продолжали есть, как два приговоренных.

Лусидио вышел из кухни с тем, что осталось от утки. Он торжественно подошел к столу, завернутый в свой смешной белый фартук, почти волочившийся по полу. Мы молчали, восемь немых ожиданий вокруг трех утиных скелетов. Мы знали, что вошли в разреженную зону принятия серьезных решений. С этого момента и впредь «Клуб поджарки» вступает в борьбу с судьбой, остальное — прочь, и наше отрочество — далеко. Лусидио сообщил:

— Осталось немного. Кто хочет?

Мы с Жуаном переглянулись. Я икнул:

— Больше не могу. Было очень вкусно, но… Жуан потянулся к блюду:

— Давай сюда.

Цитата из «Короля Лира» в тот вечер… Я потом нашел ее. Лусидио, рассказав, что секрет его утки в апельсиновом соусе заключается в кальвадосе и что соус был результатом «сердечного согласия» (он говорил совершенно серьезно) между яблоком и апельсином, которое, он надеется, понравилось, изрек:

— Отверженным быть лучше, чем блистать и быть предметом скрытого презренья.

Я не знаю точно, какой была реакция Самуэла на эту фразу. Смутно помню, он улыбнулся и кивнул, будто не мог поверить своим ушам.

В моем последнем рассказе о сиамских лесбиянках уже постаревшая Зулмира, перепробовавшая любовь со всеми видами женщин, заводит роман с вампиршей. Будучи укушенной в шею, она тоже превращается в вампиршу. Становится одержима желанием укусить за шею Зенайде, которая вынуждена постоянно быть настороже против сестриных клыков, и их неосуществленная любовь трансформируется в ненависть. Метафора, если я сам себя правильно понял, об ужасе неясной судьбы вместо судьбы пусть ужасной, но конкретной.

Ливия затыкает уши. Она старается убедить меня писать рассказы для детей.

Глава 6. РЫБЬЯ ЧЕШУЯ 2

Первым из нас стал водить автомобиль Жуан. Он угнал машину отца, посадил в нее нас семерых и повез на прогулку. Она закончилась в незнакомом дворе, после того как автомобиль, непонятно каким образом, перепрыгнул через каменную стену, которая была выше машины. Мы сбежали в бар «Албери», куда вскоре пришел хозяин дома сеньор Омеро в компании полицейского. Мы все запыхались, а у Жуана текла кровь из раны на лбу, нанесенной гипсовым гномиком из сада, который, тоже необъяснимо, влетел в салон авто через ветровое стекло. И тогда Албери произнес фразу, которую мы потом повторяли многие годы каждый раз, когда вспоминали этот эпизод: «Здесь все — ангелы».

Мы были не просто невиновны во вторжении во двор сеньора Омеро. По тону Албери было ясно, что мы невинны навсегда, независимо от того, что могли совершить. Это было не отпущением грехов, это было проклятием. Не временным и лживым определением, а приговором.

И никто из нас не походил на ангела больше, чем Маркос — Си Второй, с его деликатным профилем и плачущими глазами бассета. Он упал лицом в землю, вылезая из машины, был покрыт грязью и дрожал, но именно он подтвердил сеньору Омеро и полицейскому слова Албери о том, что якобы мы находились в баре уже два часа, знать не знаем ни о какой машине. Глаза Маркоса спасли нас в ту ночь. Спаслись все, кроме Жуана, поскольку машину его отца уже опознали. Наказание вывело Жуана из строя больше чем на месяц. И теперь Маркос больше всех плакал на похоронах Жуана. Майских похоронах.

— Это наказание, — причитал Маркос.

Он стал мистиком. Не левитировал только из-за тучности, потому что со временем тоже стал странным. Однажды он попытался затащить Сауло на Тибет и отказался от идеи, только когда Сауло, исчерпав аргументы разубеждения, раскинул руки, чтобы Маркос смог его как следует разглядеть, даже покружился, чтобы Маркос не упустил ничего — ни белого костюма, ни красного с набивным рисунком галстука. Затем спросил: «Ты представляешь меня в Гималаях?!» Маркос отказался от Тибета.

Эти двое никогда не расставались. Маркос был сиротой. Его воспитала тетя — мать Сауло. Когда Маркос, разочаровав всех, влюбленных в его романтический профиль и собачий взор (взгляд раскаявшегося грешника, по выражению Самуэла), женился на Ольгинье, шутка Жуана: «Кто, как вы думаете, будет спать между ними?» — оказалась недалека от истины. Сауло отправился с ними в медовый месяц, хотя клялся, что проводил ночи в отдельной комнате.

Сауло защищал Маркоса, настаивал, что кузен — великий художник, даже после того, как остальная часть компании обжор смирилась с его посредственностью. Он тайно покупал картины Маркоса, чтобы тот думал, будто его выставки имеют успех. У каждого из нас имелось несколько картин Маркоса, подаренных Сауло.

Когда Ольгинья бросила Маркоса ради уругвайца, Сауло поклялся отомстить, и не только Ольгинье и ее любовнику. Он также стал придумывать способы нанести ущерб Уругваю, организуя бойкоты и протесты против этой страны.

Маркос был самым младшим среди нас. Даже Самуэл оскорблял его неубедительно, ограничиваясь выражениями типа: «Эта сволочь еще станет святым или дьяволом». Маркос был единственным из моих друзей, кто нравился Ливии. Однажды ей удалось заманить его на одну их своих диетических программ. Упражнения, регулярные приемы пищи и клетчатка, много клетчатки. Это продлилось недолго. Она не знала, что за ангельской внешностью скрывался дьявольский аппетит. Со временем наш романтический художник стал толстым и уродливым и с каждым разом все более рассеянным. Он возвращался к реальности только на время кратких визитов и трапез. Писал мистические картины с примитивными аллегориями, но их, к счастью, никто больше не выставлял. Мы были избавлены от риска получить их в подарок от Сауло.

— Это наказание, — сказал Маркос на похоронах Жуана, справившись с рыданиями.

Я переспросил:

— Какое наказание?

— Нас наказывают.

— За что?

Он взглянул на меня плачущими глазами теперь уже старого пса:

— За что? За что? Ты еще спрашиваешь, за что?!

Мы шептались в углу. До нас доносились рыдания родственников Жуана. Я искал хотя бы одно злорадствующее лицо. Но ни один из вкладчиков, обманутых Жуаном, не пришел на похороны.

— Никто не был отравлен в моем доме, — повторял я.

Но Маркос продолжал:

— За наши грехи. Заразложение наших душ. Сауло взял Маркоса за руку:

— Спокойно, Маркиньос.

На ужине перед смертью Рамос говорил с нами о тайной зависти, которую мы испытываем к приговоренным к смерти. Он уже знал, что умрет. Все мы знали. Ужин проходил в моей квартире и ответственным за еду и выпивку был Самуэл.

Мы подавали любимые блюда Рамоса: медальоны из омара с майонезом и баранину под мятным соусом, который, по его мнению, если не считать Шекспира и парламентаризм, являлся единственным вкладом Англии в западную цивилизацию. Факт, в котором ему не удалось нас убедить. Из всей компании одному только Рамосу нравился мятный соус.

Рамос начал свою речь так:

— Наша жизнь — это история убийства, рассказанная плохо, необъективно и без вдохновения. Убийца известен с самого начала. Он рождается вместе с нами. Мы появляемся на свет, повязанные с нашим палачом. Да, как сиамские близнецы нашего Даниэла. — Рукой с сигарой он благословил меня издали. — Мы растем вместе с нашим убийцей, его личность не тайна. У нас с ним один и тот же аппетит и одинаковые слабости, и мы совершаем идентичные грехи. Но мы не представляем, когда он убьет нас, каковы правила его игры.

Знать форму и время своей смерти означает получить в подарок завязку, интригу со всеми преимуществами литературного детектива о жизни. Знать свою судьбу — это как заглянуть в конец книги. Мы начинаем по-другому читать свою жизнь. Только теперь — как сообщники автора и убийцы. У нас появляются последовательность, смысл и логика. Или ирония, которая тоже является литературной формой логики.

Единственный умный способ чтения детективных историй — начинать с конца, — продолжал Рамос, встречая с грустной улыбкой возражения Чиаго, Шоколадного Кида, который, кроме шоколадной, страдал также и детективной зависимостью в придачу к другим навязчивым идеям. — Чему мы завидуем, если иметь в виду приговоренного к смерти, так это его привилегии знать свой конец, быть читателем выше нас. Нет случайных читателей в коридорах смерти, — закончил Рамос.

Все писатели, все критики и все гурманы, судя по всему, должны были всегда находиться в предсмертном состоянии. В ту ночь, впервые со дня основания «Клуба поджарки», Рамос не произнес за коньяком тоста. Мы знали, что это наш последний ужин вместе. Только не подозревали, что конец наступит так быстро. На следующий день Рамос оказался в больнице, где и умер до наступления полуночи.

Самуэл встал и произнес тост, кивнув в сторону Рамоса:

— За нашу главную сволочь.

Майские похороны были самыми тревожными из всех. Семья Жуана не находила объяснений его смерти. Он вернулся домой после ужина, полупьяный, и отказался идти в постель. Отказался садиться. Говорил, что хочет стоять, когда она придет. Кто она? Она, она. Он был возбужден. В конце концов согласился прилечь хотя бы на диван, почти на рассвете. И больше не проснулся. Сердце. Он, который никогда ничем не болел, не терял хорошего настроения, прошел через все кризисы, угрозы смерти и перспективы неизбежного разорения.

Ливия вошла в часовню, поздоровалась с матерью и женой Жуана и двинулась ко мне, будто собиралась меня ударить.

— Что это, Зи?

— Спокойно. Не здесь.

— Что это? Что происходит?

— Никто не был отравлен в моем доме. Как это было возможно? Три ужина, три смерти, что это значит? Я попросил Ливию говорить потише, но супруга Жуана, заметив, что приобрела союзницу, присоединилась к ней.

Как я это объяснял? «Клуб поджарки» сомкнул ряды за мной. Самуэл заявил, что никто не должен ничего объяснять. Это такая несчастная судьба. Сауло тоже начал защищать нас, но вынужден был остановиться, когда сообразил, что Маркоса рядом с ним больше нет. Маркос стоял возле гроба и готовился произнести речь, обращаясь к покойнику:

— Грешник…

Сауло ухитрился оттащить его, прежде чем тот продолжил, но мать Жуана уже пребывала в шоке, жадно глотая воздух открытым ртом. Мы решили, что лучше удалиться всей компанией (нас оставалось семеро), пока не выгнали. На выходе мы услышали, как кто-то упомянул о вскрытии. Мол, этого нельзя так оставлять.

Ливия с помощью боевых частей моей мачехи произвела радикальную чистку моей кухни. Она поменяла все кастрюли и продезинфицировала все служебные помещения. И потребовала большей информации про «этого самого Лусидио», который готовит наши ужины. Откуда он взялся? Бактерии-убийцы могли находиться у него на руках.

Я пытался сменить тему, но Ливия настаивала. Она хотела присутствовать, когда Лусидио станет готовить для команды в следующий раз. Если мы настолько сумасшедшие, что готовы продолжать эти ужины после трех смертей.

Через пятнадцать дней после похорон Жуана Лусидио позвонил мне:

— Я очень сожалею о Жуане.

— Ага.

— Сердце?

— Похоже на то. Говорили о вскрытии, но, по-моему, не стали его делать.

— Вскрытие?

— Чтобы узнать, кто его убил. Может быть, не знаю… всякое. Яд.

— Яд в еде?

— Ну да.

Он промолчал. И вдруг я впал в панику. Я не хотел, чтобы Лусидио неправильно меня понял, бросил трубку и навсегда исчез из наших жизней. Не раньше чем приготовит моего gigot d'agneau. Я сказал:

— Алло, ты здесь?

— Да.

— Давай обсудим июньский ужин?

Мы договорились раньше, что июньский ужин будет под ответственностью Пауло. Приготовленный у меня дома Лусидио, как и прежде.

— Давай, — отозвался Лусидио. Я вздохнул с облегчением.

— Что ты собираешься приготовить?

— «Киш» ^[12]. Как главное блюдо.

— Хорошо.

«Киш». Маркос обожал «Киш».

Я назвал Ливии неправильную дату, чтобы избежать ее встречи с Лусидио во время приготовления ужина. Лусидио пожаловался на смену кастрюль. Хорошо еще, что Ливия принесла другие формочки для «Киш» взамен реквизированных, хотя Лусидио предпочитал уже использованные. В ночь ужина, когда все пришли, я собрал нашу компанию в кабинете и запер дверь на ключ. Если Лусидио выйдет из кухни, где находится с утра, готовя ужин, он не застанет нас врасплох. Мы будем беседовать тихо, чтобы он ничего не мог услышать через дверь. Нам нужно поговорить.

— Абель, Андре, Жуан… Если он убивает в алфавитном порядке, он пропустил тебя, Даниэл. Почему бы это?

— Не в алфавитном порядке, — встрял Маркос.

— Тогда в каком?

— По грехам. Абель был первым из десяти, потому что оставил Церковь. Чти Господа твоего — разве не первая заповедь?

Мы переглянулись. Никто не знал порядка десяти заповедей.

— Чем был грешен Андре, кроме занудства? — спросил Самуэл.

— А Жуан? Враньем? Мне кажется, ростовщичество, политиканство и плохие анекдоты не упоминаются в заповедях. Или я не прав?

— Алфавитный порядок, — настаивал Педро.

— Или никакого порядка. Он выбирает того, кто умрет, и готовит его любимое блюдо.

Все посмотрели на Маркоса. По обоим критериям наступила его очередь.

— Если в алфавитном порядке, почему он проскочил Даниэла? — поинтересовался Маркос.

— Потому что Даниэл — хозяин дома и кухни и привел его к нам. По любым критериям Даниэл умрет последним.

— В любом случае, — вздохнул Педро, — умирает тот, кто просит добавки.

— Умирает как? — спросил я.

— Что значит «как»? Отравленным.

— Никто не был отравлен в моем доме.

— Эй, Даниэл. Проснись. Он травит нас одного за другим. Должно быть, ядом рыбы.

— Какой рыбы?

— Той самой японской рыбы. От которой чешуя.

— И вы верите в эту сказку? Это произнес Самуэл.

— Почему бы не верить? Он сказал, что учился готовить в Париже, и его блюда лучшее тому подтверждение. Он сказал, что имеет доступ к сильнейшему яду, и три таинственные смерти после приготовленных им ужинов доказывают, что это правда. И еще есть чешуя.

— Чешуя ничего не доказывает, — быстро отозвался Самуэл.

— Почему?

И тогда Самуэл вытащил из кармана бумажник и из его внутренностей извлек чешую, идентичную той, что показывал нам Лусидио.

— Потому что у меня она тоже есть.

По словам Самуэла, чешуя в пакетиках продается в магазинах японских товаров в любой стране мира, а иероглиф не переводится ни как «всякое желание есть желание смерти», ни как «голод — глухой возница», ни как другие глупости в этом роде, а просто как слово «море». И чешуя — от рыбы, которая может быть ядовитой или нет, но скорее всего самая обыкновенная декоративная рыба. Педро возразил:

— Это тоже ничего не доказывает. Лусидио явно нас травит, а Маркос — избранник дня. Нужно решать, что делать. Ну и что, Маркос?

Но Маркос стоял с гордо поднятой головой, с полуулыбкой на губах. Он ничего не слышал. Мы ждали.

— Чувствуете… — наконец произнес Маркос.

— Что, Маркиньос? — тихо спросил Сауло.

— Запах «Киш».

Потрясающие канапе. Гигантская спаржа, выросшая бог знает где, под голландским соусом. И «Киш Лоран». Бесподобные, блистательные, божественные. По две на каждого, занимающие всю тарелку. Все блюда вернулись на кухню пустыми. Единственной фальшивой нотой за ужином были вина Пауло. Пауло работал на Педро, который был разорен. По мнению Самуэла, в такой ситуации вина служащих ухудшаются по мере того, как вина хозяина улучшаются, поскольку хозяин начинает тратить на излишества для собственного утешения больше, чем на свое разоренное предприятие и на служащих. Вина были отечественные, что вызвало поток оскорблений со стороны Самуэла в адрес Пауло и Педро. Самуэл грозил растворить рукав свитера Пауло, пропитав его вином, когда из кухни появился Лусидио с «Киш» на тарелке и произнес:

— Осталась еще одна. Кто хочет?

Воцарилось глубокое и длительное молчание. Маркос и Сауло смотрели друг на друга. В конце концов Сауло спросил:

— Ты ведь не хочешь, правда, Маркиньос?

Чтобы сменить тему, Чиаго поинтересовался, что будет на десерт. Лусидио не ответил. Самуэл попросил:

— Забудь, Маркос.

— Да, — подтвердил Педро. — Перейдем к десерту.

Маркос продолжал молчать. Посмотрел на «Киш», затем на Сауло, опять на «Киш». Вздохнул и сказал:

— Я хочу.

Сауло поколебался, потом выдал:

— Тогда дай и мне кусок.

Лусидио вернулся на кухню и принес другую тарелку. Разделил «Киш» на равные части и поставил на стол перед Маркосом и Сауло. Все это в полной тишине. Маркос и Сауло молча съели. Мы продолжали молчать, пока они не закончили. Лусидио стоял, вытянувшись как струна возле стола. Потом Самуэл, морщины на лице которого, казалось, углубились этой ночью, процитировал:

— Пока мы стонем: «Вытерпеть нет силы», еще на деле в силах мы терпеть.

«Король Лир». Акт четвертый, сцена первая.

Лусидио улыбнулся, не разжимая губ.

Глава 7. WANTON BOYS

^[13]

Однажды в агентстве мы — Маркос, Сауло и я — провели целый день, обсуждая, какой должна быть идеальная женщина. В то время я уже встречался с моей будущей первой женой, которая, уже при расставании, растрогала меня, захотев взять на память о «хороших временах» купленную когда-то нами маленькую статуэтку, но дошла до двери, развернулась и швырнула статуэткой мне в голову.

У всех нас были возлюбленные, серьезные и не очень. Кроме Самуэла. Он презирал девушек «из хороших семей» и был постоянным посетителем городских борделей. Но ни одна из возлюбленных не внесла своего вклада, хотя бы деталью, в наше представление об идеальной женщине.

В тот день мы рассуждали, какими должны быть ее волосы и кожа, дошли даже до того, что определили, какими должны быть ее зубы, единогласно сойдясь на том, что небольшой выступ резцов, слегка приподнимающий верхнюю губу, только подчеркнул бы ее совершенство. Мы выбрали тембр голоса, грудь, ноги, даже толщину щиколотки. Только когда образ женщины был готов и мы решали, поделить ее или драться за нее насмерть, нас осенило. Это же Мара, жена Педро! Мы поспешили придумать нашему идеалу имя, которое ничем бы не напоминало жену друга: Вероника Роберта. Мы будем мечтать о Веронике Роберте каждый раз, когда нам вздумается мечтать о Маре, которую никогда не получим.

* * *

За двадцать лет Мара не потеряла своей спокойной красоты. У нее появилось немного седых волос, и она их не прятала. Ее тело стало более плотным и тяжелым, но формы остались теми же — формами нашей страсти. Она посмотрела на Сауло в гробу, потом долго вглядывалась в лицо Маркоса, к которому, казалось, со смертью вернулись молодость и ангельские черты. Маркос был и ее любимчиком.

— Маркос — единственный из вас что-то собой представляет, — сказала она мне однажды после романа с Самуэлом и развода с Педро.

Мара направилась в мою сторону. Самуэл стоял рядом со мной. Похороны Си Первого и Си Второго проходили спокойно в отличие от тревожных похорон Жуана, несмотря на шок от одновременной смерти кузенов и на растущее замешательство от трагедий, связанных с «Клубом поджарки», уменьшившимся на пятьдесят процентов за четыре месяца. Мара поздоровалась со мной. Я поколебался, потом спросил:

— Ты помнишь Самуэла?

С ней случился шок.

— Самуэл!

Он улыбался осторожно, чтобы не раскрыть губ и не показать гнилые зубы. Его мешки под глазами казались нарисованными углем, причем нарисованными плохо.

— Как дела, Мара?

Она не могла слова вымолвить. Они смотрели друг на друга, Мара — с открытым ртом, а вымученная улыбка Самуэла углубляла впадины на его ввалившихся щеках. В конце концов он пожал плечами, будто освобождая себя от всякой вины за прошлое и моля о прощении за то, что он здесь третий труп. И Мара разрыдалась.

Мы так и не узнали, подозревал ли Педро, что Мара изменяет ему с Самуэлом. Для нас этот роман стал травмой. В нашей конструкции идеальной женщины не предполагался ее роман с Самуэлом Четыре Яйца, каким бы неотразимым ни был этот бандит.

Мы не испытывали неудобства от мысли о Маре и Педро, спящих вместе. С детства мы дали Педро право на все привилегии рождения, не чувствуя себя ущемленными. Когда он стал заниматься с частными педагогами дома, мы сожалели о потере друга, но не отказались от него и не завидовали. Когда мать запретила ему встречаться с нами, мы с понятием отнеслись к волнениям доны Нины — мы действительно были негигиеничны и опасны. Когда Педро в восемнадцать лет подарили первую машину, мы согласились на его условия — садиться в нее только по двое и в чистых ботинках. И мы почувствовали в некотором роде, будто эту машину подарили нам. И когда Педро представил нам свою девушку Мару с гладкими волосами и очень белой кожей, со слегка неправильными зубцами, но только до степени совершенства, мы решили, что это всего лишь еще один подарок судьбы нашему наследному принцу.

Медовый месяц Педро и Мары длился почти год, и мы сопровождали его в воображении из постели в постель. Когда они вернулись, Педро занял должность на предприятии отца, потом занял место покойного отца в дирекции предприятия, за двадцать лет развалил производство, чего мы и ожидали, и потерял Мару, чего мы ему не простили.

Когда «Клуб поджарки» совершил свое первое путешествие в Европу, Педро и Мара еще не были разведены, но он взял с собой в поездку другую, оставив нас без удовольствия лицезреть Мару. Нам пришлось довольствоваться мечтами о Веронике Роберте, которая нас никогда не разочаровывала. Вероника Роберта, например, никогда бы не завела романа с Самуэлом Четыре яйца.

Во время первой экскурсии, совершенной «Клубом поджарки» в Париж, Рамос первый и единственный раз заговорил со мной о своем гомосексуализме. Мы шли вдоль Сены в конце дня, и он рассказывал мне о своем парижском опыте. О том, как приезжал в Париж в юности, когда-то прожил четыре года в квартире на Монпарнасе. Потом возвращался туда каждый год, иногда чаще. У него был друг в Париже. Большой друг. Рамос поправился, будто принял решение:

— Друг… Любовник.

— Понятно, — отозвался я, только чтобы не молчать.

— Мы познакомились здесь. Он бразилец.

— Ясно.

— Я с ним еще не встречался в этот раз. У нас сложные отношения…

Я как бы невзначай заглянул Рамосу в лицо, словно пытаясь найти объяснение неожиданному приступу откровенности. Мы оказались вместе на прогулке случайно. У нас не было особенной близости, большей, чем близость между членами всей компании. Он был нашим организатором, опекуном и объектом восхищения, но мы очень мало знали о нем. Даже Самуэл, который привел его в команду, похоже, мало знал о его жизни.

Самуэл постоянно называл Рамоса педиком из-за его привычек и утонченных манер. Но годы спустя, когда Рамос умирал от СПИДа в больнице, Самуэлу, казалось, было тяжелее всех примириться с подтверждением его гомосексуализма, и это покончило с нашим предположением о том, что они любовники.

— Ясно.

— У меня есть другой друг в Бразилии.

— Понятно.

— Я тебе не досаждаю?

— Нет, нет.

— Любовные истории всегда надоедливы. Особенно если они сложные.

— Нет, нет.

— Бесконечное разнообразие человеческого поведения не так очаровательно, как его расписывают. И является причиной всех наших проблем.

— Ясно.

Я чувствовал себя неуютно в роли доверенного лица Рамоса. Почему я? Поскольку я не умел молчать, то не заслуживал доверия.

— Если бы они оба были благоразумными… Но они неблагоразумны. Неблагоразумны и жестоки.

— Они знакомы между собой?

— Знакомы, знакомы. И ненавидят друг друга. — Он помолчал. — Мои wanton boys…

Я услышал: «мои wong-tong ^[14]

boys» и подумал, что это имеет какое-то отношение к китайской еде, но Рамос объяснил, что wanton — английское слово, означающее хитрый, безжалостный, плохой, распутный. Wanton boys — это из Шекспира.

В ту ночь мы ужинали за большим столом в одном из старейших ресторанов Парижа, и коньячная речь Рамоса была на французском языке, несмотря на протесты большинства. А Самуэл чуть не спровоцировал скандал, упорно называя всех официантов «сеньор сволочь». После того вечера в Париже Рамос больше не откровенничал со мной о своей частной жизни. А я не спрашивал.

На похоронах Сиамских Близнецов ко мне подошел незнакомый человек и представился. Я услышал «инспектор» и поспешил опередить его, прежде чем он задаст какой-либо вопрос:

— Никто не был отравлен в моем доме, инспектор.

Но я ошибся. Он меня поправил:

— Не «инспектор». Спектор. Вот моя визитная карточка.

Его звали Эуженио Спектор, и на его визитке, кроме номера телефона, было всего лишь одно слово: «Организатор». Он хотел поговорить со мной, когда будет удобно. У него есть предложение, которое, возможно, меня заинтересует. Попросил, чтобы я ему позвонил.

— Когда, — сказал он, — пройдет боль.

Сеньор Спектор приходил ко мне несколько дней назад и… Но я забегаю вперед, забегаю вперед. Остановись, Даниэл.

* * *

После похорон мы пошли ко мне. Собрались в кабинете. «Клуб поджарки» в своем полном текущем составе — пять членов. На похоронах Ливия все время повторяла:

— Что за безумие, Зи? Что это за безумие? Бросьте эти ужины!

Повестка дня нашей встречи была такая: мы бросаем ужины или нет? Следующим ответственным за ужин должен быть Педро. По алфавитной системе — раз уж Сауло явно умер вне системы по собственной инициативе — после Маркоса должен был умереть Пауло.

— И что? Отменяем ужин? — спросил я.

— Нет, — ответил Пауло, не колеблясь.

— Думаю, мы должны проголосовать… — начал Самуэл.

— Я — главное заинтересованное лицо, — возразил Пауло. — Ужин состоится.

Педро настаивал, чтобы он сам, а не Лусидио выбрал меню. Пауло не согласился. Я предложил проследить за приготовлением блюд. Главное, за последней и пророческой порцией. Пауло наложил вето и на эту меру. У Лусидио должна быть полная свобода действий.

— Скажите честно, — произнес Пауло. — Если не думать о смерти… Вы когда-нибудь ели так, как на ужинах Лусидио? Хоть раз в жизни?

— Нет, но…

— И еще одно. Если мы начнем вмешиваться в его работу, он исчезнет. Он уйдет. Он нас бросит.

— Это мы уходим, — воскликнул Чиаго. — Один за другим. По одному в месяц. «Клуб поджарки» исчезнет не из-за отсутствия повара, а из-за отсутствия его членов. Мы умираем!

И тогда Пауло, развалившись в кресле под картиной Маркоса, которая демонстрировала, по мнению автора, борьбу «Первого существа» за избавление от двойственности тела и духа, сказал буквально следующее:

— Не знаю, как вам, а мне все равно.

Ливия позвонила узнать, как я себя чувствую. Я сказал, что все в порядке, пытаюсь уснуть. Она спросила, есть ли со мной кто-нибудь.

— Нет, — соврал я.

Самуэл остался после того, как ушли остальные. Он был в глубокой депрессии из-за смертей Маркоса и Сауло и из-за своей встречи с Марой.

— Прекратите это сумасшествие, Зи!

— Конечно.

— Бросьте ужины. Донесите на этого повара!

— Конечно, конечно.

Когда я положил трубку, Самуэл изучал одну из подаренных мне Сауло картин Маркоса, в изобилии красующихся на стенах кабинета.

— Думаешь, Маркос покончил с собой от самокритичности? — спросил Самуэл, не оборачиваясь.

— Это то, что мы делаем? Мы кончаем жизнь самоубийством?

— Я нет. А ты?

Я вспомнил свой восторг, когда ел утку в апельсиновом соусе, думая, что есть возможность, что я — избранник смерти. Точно как описанные Рамосом ощущения входа на привилегированную территорию, где все ясно и неизбежно и чувства обостряются как никогда. Территория приговоренного к смерти. Или дегустатора фугу, если верить Лусидио.

— Самуэл, скажи мне…

— Что?

— Откуда у тебя такая же рыбья чешуя, как у Лусидио?

— Спроси у Лусидио, откуда у него такая же рыбья чешуя, как у меня. И почему он соврал про нее.

— Откуда у тебя твоя?

— Подарили.

— Как думаешь, почему Лусидио наврал про чешую?

— Хотел вызвать твой интерес. Вся история с фугу — выдумка. Он просто хотел заинтриговать тебя. Он знал, как тебе нравятся странные истории.

— Откуда он знал?

— Кто-нибудь рассказал.

— Ты думаешь, он все устроил, чтобы быть поваром у нас? Чтобы нас отравить?

— И у него получилось.

— Почему он нас травит?

— Ты неправильно ставишь вопрос.

— Какой вопрос правильный?

— Почему мы позволяем нас травить?

Пауло пришел последним на ужин, где он должен был быть отравлен. Лусидио подтвердил:

— Блюдом этого вечера будет телячье рагу под белым соусом.

Любимое блюдо Пауло. Приговоренный пришел с накинутым как плащ большим куском красной ткани на плечах. Он попытался найти в своем прошлом политического активиста что-нибудь, что можно было бы принести в собственное жертвоприношение, и ничего не обнаружил, кроме нескольких заплесневевших книг. Тогда он сымпровизировал красный флаг и не снимал его с плеч до конца вечера, на котором говорил он один.

Пауло рассказал вкратце историю своей вербовки во времена студенчества, о том, как получил мандат в муниципальном совете, а также о периоде подполья, манифестаций, секретных миссий для партии, тюрьмы, выборов в депутаты. И поведал о предательстве. Да, это правда. Он предал, выдал товарищей. Он побывал на баррикадах и в говне, пока мы проживали как среднестатистические личности, даже не узнав возбуждения от большой подлости, от огромного чувства вины. Общими у нас были наш аппетит и наши неудачи. А вот он познал крайности. Он лучше нас, лучше всех нас, в том числе мертвых. Одновременно с откровениями Пауло пожирал канапе, потом луковый пирог, затем несколько порций телятины, запивая белым сухим бордо, вынутым Педро из подвала для последнего приема пищи своего сотрудника.

И когда Лусидио принес супницу с остатками телячьего рагу, не пришлось спрашивать, кто хочет еще. Пауло вырвал горячую супницу у него из рук, шумно высосал белый соус прямо из супницы, потом поставил ее на стол и съел остатки телятины, хрюкая, будто ел поджарку «Албери».

Пока остальные наслаждались десертом, Пауло наконец замолчал, сгорбившись на стуле с поникшей головой и устремленным на скатерть взглядом. Он не поднял головы, даже когда Лусидио, к всеобщему удивлению, предложил произнести последний тост, тост Рамоса.

— Нельзя, — запротестовал Самуэл. — Ты не член клуба.

Но я, Педро и Чиаго уговорили его разрешить Лусидио высказаться. В конце концов, клуба уже практически не существовало.

Лусидио поднял рюмку коньяка. В первый раз он согласился выпить коньяк. В первый раз не стоял возле стола, просто отвечая на вопросы о подаваемых блюдах. Он обманул мои надежды на то, что будет хорошим рассказчиком и что у него есть другие истории вроде той, что он поведал о клубе поедателей фугу. Он вел себя как повар, который благодарен за то, что хозяева обращаются с ним как с равным и приглашают сесть за стол, но знающий свое место и держащий дистанцию.

Теперь же он собирался говорить. Поднял рюмку и, глядя на Самуэла, произнес:

— Чтобы все друзья получили по заслугам своих добродетелей, а враги — соразмерно тому, что заслуживают.

Самуэл качнул рюмкой в сторону Лусидио:

— Я сделал все, в чем ты меня винил, и много больше. Время все откроет. Моя пора пришла. Но кто же ты, кому так посчастливилось со мною?

На что Лусидио ответил:

— Я не так перед другими грешен, как другие — передо мной.

— Ничего не понимаю, — пробормотал Пауло, неожиданно возвратившийся к жизни.

Это были его последние слова.

— Из ничего не выйдет ничего, — словно подвел итог Самуэл.

Они с Лусидио одновременно выпили коньяк залпом.

* * *

Мы договорились, что следующий ужин возьмет на себя Чиаго. Та же система: квартира моя, Лусидио на кухне. Чиаго начал говорить: «А кто будет отра…», — но вовремя остановился.

Лусидио сменил фартук на элегантный пиджак, официально попрощался со всеми, кроме Самуэла, и удалился. Чиаго ушел следом за ним. Педро отвез Пауло домой. Перед выходом Пауло заключил меня в долгие объятия, но когда кинулся к Самуэлу, тот буркнул: «Иди отсюда, сволочь» — и отказался обнимать его. Самуэл вытянулся на диване в гостиной. Спросил, может ли остаться у меня в эту ночь. Я ответил, что да. Он пристально смотрел на голую стену. Я молчал, довольно долго, затем все же рискнул спросить:

— Лусидио знал, что Рамос умер от СПИДа. Откуда?

— Кто-нибудь рассказал.

— Вы с Лусидио уже были знакомы. Самуэл не ответил.

— Почему ты ничего не сказал, когда увидел его здесь в первый раз?

Он ответил не сразу. В конце концов закрыл глаза, вздохнул и произнес:

— Хотел посмотреть, до чего он может дойти.

— И почему…

Но Самуэл махнул рукой. Это означало, что больше он ничего не скажет.

Глава 8. ШОКОЛАДНЫЙ КИД, СЫЩИК

После смерти отца Педро перевез мать к себе — в дом, где жил со своей третьей женой. Дона Нина быстро взяла все в свои руки и в результате избавилась от невестки, не преминув сначала обвинить ее в различных преступлениях против гигиены, домашнего очага и мужа. Мы были уверены, что дона Нина до сих пор каждый день лично купает Педро и советует, что надеть. Но дона Нина промахнулась в день похорон Пауло.

Педро появился на июльских похоронах без галстука и небритым. Я почувствовал, что люди умышленно избегают нас. И если никого из нашей компании не выгнали, то только потому, что не имело смысла ради таких личностей, как мы, поднимать скандал. Педро, Чиаго и я встали в дальнем от гроба углу, и люди бросали на нас осуждающие и непонимающие взгляды. Неухоженный вид Педро тому способствовал, не говоря о шерстяных носках, которые я надел под сандалии, и о том факте, что я тоже не побрился, услышав, что Пауло не стало.

Самуэл не пришел на похороны. Когда я проснулся, чтобы впустить очередную армию моей мачехи, вызванную для чистки квартиры, его уже не было. Ливия появилась вместе с уборщицами со словами:

— Я не могу поверить, Зи. Я не могу поверить! Вы устроили ужин. Кто теперь умрет? Разве ты не поклялся, что ужинов больше не будет?

— Нет, я не поклялся, я…

Зазвонил телефон, и мне сообщили о смерти Пауло. Он лег спать, завернувшись в красное знамя, при этом сделал странную вещь: связал шнурками свои старые футбольные кроссовки, повесил их на шею — он, который с детства не играл в футбол, — и так умер.

Когда Педро узнал о кроссовках на шее, он спросил:

— Интересно, что сделаю я?

— Что?

— Я сделаю что-нибудь подобное. Поговорю с Марой.

— Зачем, Педро?

— Мара сможет посоветовать, что я должен сделать. Как я должен умереть.

У него глаза налились кровью, лицо опухло, волосы растрепались. Впервые с тех пор, как мы познакомились в двенадцатилетнем возрасте, я видел Педро таким потерявшим контроль над собственным имиджем. Педро, обнаружившим, каким был бы мир без доны Нины.

— Я — следующий, как вам известно, — произнес Педро.

Не без гордости.

Мара не пришла на июльские похороны. Но притащился сеньор Спектор. Он помахал мне издали и показал, мимикой и рожами, что наше дело может подождать, что сегодня неподходящий момент, потом, потом он меня найдет. И пришла Жизела, которая соизволила приблизиться к нам для того, чтобы объявить, мол, после всех этих подозрительных смертей она начала расследование гибели Абеля. Велела выкопать тело. И чтобы мы подготовились, потому что будет много шума.

Я вспомнил, как однажды в час коньяка высказался Рамос о женщинах и их соперничестве с мужчинами. Все женщины, по его словам, вышли из двух родов — еврейско-христианского и греческого. Те, что из еврейско-христианского, происходили от Евы, которую Бог создал из Адамова ребра, чтобы служить мужчине, соблазнить его и сопровождать в падении и разорении. Те, что из греческого рода, происходили от Афины, которую Зевс вынул из собственного мозга, и не упускали возможности напомнить, что они появились из головы Бога и не имеют отношения ни к нашим внутренностям, ни к нашей злобе. Жизела была родом из головы.

Ливия тоже не появилась на похоронах. Но она ждала меня в квартире. И завербовала на свою сторону неожиданную личность, чтобы противопоставить ее моему сумасшествию и попытаться воззвать к моему разуму. Личность, которую я встречаю довольно редко. Моего отца. Во время этой сказки по поводу моего спасения говорил в основном он, на фоне Ливии, причитавшей: «Я не могу поверить, я не могу поверить», только меняя ударение с «не» на «поверить».

Мой отец хотел понять, слышал ли я, что говорят в городе. Оказывается, люди считают, будто мы сошли с ума, впутались в некую гастрономическую версию русской рулетки, что похоронные бюро дерутся за место под нашей дверью каждый раз, когда мы собираемся. Его вывод однозначен: это нужно прекратить. Нам повезло, что до сих пор не было полицейского расследования, или суда, или скандала в прессе. Это нужно прекратить!

И тогда я сказал нечто удивившее меня самого:

— Остановиться теперь было бы несправедливо по отношению к тем, кто уже умер.

— Что?!

— Я не могу поверить, — гнула свое Ливия. — Я не могу поверить. Я не могу поверить…

Отец вышел из себя. Когда мы с ним разговариваем, это обычно происходит на десятой минуте. В тот день ему понадобилось немного больше. Он настаивал, чтобы я взял себя в руки. Я еще пишу? Хочу опубликовать книгу? Ливия говорит, у меня талант. Он готов заплатить за книгу. Может быть, путешествие? Все, что угодно, только чтобы я бросил это сумасшествие. Большим усилием воли я заставлял себя молчать. В конце концов он потерял терпение:

— Если хочешь продолжать это безумие, пожалуйста, но не на мои деньги. Если желаешь покончить с собой — хоть сейчас. Я не стану это финансировать. И не рассчитывай больше на мачеху для уборки грязи после ваших похоронных оргий.

Отец ушел. Ливия осталась.

— Я не могу поверить. Я не могу поверить. Я не могу поверить…

— Ты не понимаешь.

— Действительно не понимаю, Зи.

— Это не просто компания. И все это… это… Что это было? Я не мог объяснить того, чего сам не понимал.

Ливия не унималась:

— Компания, не просто компания… Банда неудачников и бездельников, которые ничего не делали в жизни, кроме того, что наедались до отвала и портили жизнь другим. Назови хоть одного, кто сделал что-нибудь стоящее. Бедненький Маркос хотя бы попытался, но вы ему не дали. Педро разорил семейный бизнес, Жуан был роскошным обманщиком, Пауло просто невыносимым… А Самуэл — больной. Сумасшедший. Он должен сидеть в психушке. Я не сомневаюсь, что весь этот ужас — его рук дело. Не сомневаюсь. Этот Лусидио… Я даже не знаю, существует ли. Наверняка твоя выдумка.

— Нет, Ливия. Потому что ты нас не знала до… этого.

— Не начинай про Рамоса. Пожалуйста. Судя по тому, что ты мне рассказывал, он был из вас самым больным.

Ливия не знала нас раньше. Она не могла понять. Она не участвовала в ритуалах. После смерти Рамоса женщины стали приходить на наши ужины, и все, что они слышали, были истории о Рамосе, о его речах в час коньяка, о том, как он повез нас в незабываемый тур по Бургундии, о том, как…

— Вы похожи на апостолов, говорящих о Христе! — возразила в конце концов последняя жена Педро. — Перестаньте про этого Рамоса!

* * *

В тот же самый день, после того как Ливия ушла, взяв с меня клятву бросить ужины, пройти психологическое лечение и начать есть под ее руководством клетчатку, много клетчатки, ко мне пришел Чиаго. Или это случилось в другой день? Нет, в тот же самый. Я пишу не очень точно, поскольку пью вино без остановки вот уже несколько часов. Я не помню деталей, но все случилось именно так, более или менее так, клянусь. Чиаго пришел ко мне и рассказал, что после ужина Педро он проследил за Лусидио до его дома. Тайно, конечно. Мы ведь не хотим совершить ничего такого, что напугает нашего гениального повара: ни предположить, что он имеет отношение к смертям, ни демонстрировать интереса к его жизни за границами дозволенного им формально.

— Знаешь, где живет Лусидио?

— Где?

— У Рамоса.

— Как это у Рамоса?

— Тот же дом, та же квартира. Я видел его имя на двери.

Чиаго — давний читатель полицейских романов — решил расследовать смерть наших друзей. Я не удивился, что он уже так много знает (знал ли я, например, что у Жуана был рак, о чем не ведала даже его семья?), потому что Чиаго отличался одержимостью. Он был самым одержимым из нас. Он был не просто одержим шоколадом. Он знал все о шоколаде: его историю, состав, возможные химические объяснения собственной от него зависимости. Чиаго принадлежал к международному обществу шоколадоголиков, которые обменивались информацией о своей общей страсти. В одной из наших поездок по Европе он бросил нас, чтобы познакомиться с одним из своих корреспондентов в Брюсселе, и вернулся очарованный. Чиаго был приглашен переночевать у этого человека, и что же он увидел? Не только возле кровати стояло нечто вроде сундука, наполненного шоколадом, но и сам сундук был сделан из шоколада, на случай если вдруг обнаружится нехватка в запасах, а гость проснется посреди ночи, чувствуя необходимость поесть этот несравненный сладкий деликатес.

Частью нашего фольклора была история, когда Милена, ответственная за наше сексуальное просвещение, предложила отдаться Чиаго за шоколадку, но Чиаго предпочел остаться при девственности и при шоколадке. Через несколько лет он пожертвовал крупным архитектурным контрактом, чтобы попасть на шоколадный фестиваль в Швейцарии, и после этого никогда уже не смог реабилитироваться как архитектор.

Он был одержим во всем. Например, в его квартире имелась комната только для детективов, заполнявших полки по четырем стенам и уложенных в стопы на полу и на столах. Однажды Рамос сказал: «Человек — единственное животное, которое всегда хочет больше, чем ему нужно. Человек есть человек, потому что хочет большего».

Шоколадный Кид хотел всего и желал все знать. Его любопытство тоже было ненасытным. Он рассказал мне, что расследовал историю ядовитой рыбы. Действительно, в Японии есть город под названием Кусимото и рыба под названием фугу, которая убивает, если ее приготовить неправильно, но секретного общества дегустаторов фугу не существует или оно действительно очень секретное. Чиаго не нашел никакой закатанной в пленку чешуи ни в одном из магазинов японских товаров, но описал ее, и ему сказали, что, возможно, это рыба-гермафродит, популярная среди гомосексуалистов. Что-то вроде семени какао, которое Чиаго носит на брелке, как все шоколадные маньяки.

— Это, — предупредил Чиаго, — если японец из магазина не наврал.

Шоколадный Кид и я отправились к дому, где жил Лусидио. Он находился недалеко от моего, и мы пошли пешком. Темнело. Было холодно. Только подстрекаемое Кидом любопытство могло вытащить меня из моего беличьего убежища, откуда в последнее время я выходил лишь купить вина в торговом центре или на похороны месяца.

Мы обнаружили имя Лусидио под табличкой с номером 617 — номером квартиры, принадлежавшей Рамосу. Швейцар посмотрел на нас с подозрением, в основном из-за моих сандалий и носков, но сдался обаятельному напору Кида и разговорился.

Он подтвердил, что молодой человек из 617-й квартиры поселился здесь недавно. Около года назад. Похоже, получил квартиру в наследство от сеньора Рамоса. До этого он вроде жил в Париже. Я описал Самуэла, что просто сделать — нужно всего лишь описать череп, и спросил у швейцара, не видел ли он его входившим и выходившим из здания.

Он заулыбался:

— Сеньор Самуэл? Знаю. Он часто сюда приходил. Но во времена сеньора Рамоса, а не сейчас. А сеньор Лусидио — очень сдержанный человек, очень воспитанный и очень замкнутый. Мало выходил и никого не принимал. Нет, нет, похоже, у него нет семьи. Он должен быть у себя в этот момент. Вы хотите, чтобы я его предупредил?

— Нет, спасибо.

Мы попросили его не говорить Лусидио о нашем визите. И ушли. Меньше всего хотелось, чтобы Лусидио подумал, будто мы вмешиваемся в его жизнь.

Звонок от Мары через несколько дней был для меня неожиданностью. Тише, сердце. Она волновалась за Педро. Он ей позвонил первый раз за много лет. Хотел организовать свои похороны и думал, что она может ему помочь.

— Организовать похороны?

— Он говорит, что это привилегия. Знать день и форму своей смерти и иметь возможность организовать финал, придать смысл своей жизни. Хочет все подготовить. И чтобы я ему помогла с похоронами. Педро сказал, что только я помню некоторые детали его жизни, о которых даже он забыл. Он сумасшедший. Желает вызвать на похороны скрипачей, игравших у нашего столика в Париже во время медового месяца больше двадцати лет назад. Они и тогда были старички, наверное, уже все умерли. Это безумие. Во что вы влипли, Даниэл?

— Дона Нина знает об этом?

— Дона Нина выпала из эфира много лет назад. Она проводит целые дни в чистке и дезинфекции туалетов у Педро в доме. Теперь она ищет флейту.

— Какую флейту?

— Флейту, на которой Педро играл, когда был маленьким. Он не смог ее найти, и дона Нина переворачивает дом в поисках флейты, даже не зная, зачем она ему. Пользуется моментом, чтобы вычистить и продезинфицировать все на своем пути.

— А зачем ему флейта?

— А я знаю? Хочет с ней умереть. Сказал, что Пауло умер с кроссовками на шее. Не знаю, о чем он думает. Вы должны с этим покончить, Даниэл!

Голос Мары… Думаю, никогда я не слышал ее так близко. Голос женщины нашей мечты, восхитительной даже в гневе, даже повторяющей чужую фразу, фразу, которую мы чаще всего слышали в эти дни, о том, что необходимо покончить с этим безумием. Но это не было безумием. Теперь я знал точно, что это не безумие. Я не мог открыть это Маре, но я понимал Педро. В коридоре смерти все было окончательным, все превращалось в ритуал. Даже скрипачи из Парижа, играющие на похоронах, не казались плохой идеей. В коридоре смерти ты становишься выше нелепости, ты хочешь только смысла.

Шоколадный Кид и Лусидио назначили встречу у меня в квартире, чтобы договориться об ужине в августе. Чиаго пришел раньше, у него были новости. Жизела говорила с адвокатами и собиралась начать процесс конкретно против меня как хозяина смертельной кухни, поскольку у «Клуба поджарки» были придуманные Рамосом устав и герб, но не было юридического статуса. Расследование Кида разъяснило некоторые факты, о которых мы смутно знали или подозревали, но не хотели вникать.

— Самуэл воспитывался Рамосом с детства. Рамос платил за его учебу, и до определенного возраста Самуэл жил у него. Когда мы познакомились с Самуэлом в баре «Албери», он еще жил с Рамосом.

Самуэл Четыре Яйца, наш герой. Негодяй и мудрец. Ненасытный сатир и святой худышка. Он больше всех любил нас и оскорблял больше всех. Он убедил всю компанию, что мир будет нашим, и теперь наказывал нас за провал в его завоевании. Он воспитал нас через аппетит и ласково убивал нас через него. Мы никогда ничего не знали о нем, возможно, потому что нам нравилась его таинственность. Когда кто-нибудь спрашивал у него о родителях, Самуэл отвечал, что они умерли от испанского гриппа. И если кто-то вспоминал, что это невозможно, так как эпидемия испанского гриппа дошла до Бразилии в начале века, он говорил: «Значит, это был азиатский грипп, я не спрашивал у него документов».

— Они с Лусидио уже были знакомы?

— Не знаю, — пожал плечами Кид. — Я не уверен насчет твоей версии.

Моя версия состояла в том, что Самуэл убивал нас с помощью Лусидио. Самуэл методически совершал эвтаназию «Клуба поджарки», выпуская ангелов одного за другим, освобождая их от неудобного присутствия собственного тела и ничтожной биографии, окончательно разделяя Зулмиру и Зенайде.

— Не знаю, — повторил Шоколадный Кид.

— В любом случае твое расследование ни к чему не приведет. Мы все равно умрем.

Чиаго отреагировал:

— Ну-ну. Я не собираюсь умирать так рано. Я удивился реакции Кида. Думал, если он принимал участие в ритуале до сих пор, так это потому, что собирался идти до конца. Я сам уже начал продумывать сценарий своей смерти, после того как съем отравленную баранью ногу. Это было бы что-то, несомненно, включающее мою коллекцию пуговиц или мои вина «Сент-Эстеф». Может быть, фотография Мары. Да. Вероника Роберта не могла не присутствовать в аллегорической композиции, когда меня найдут мертвым. Возможно, рядом с запиской, трактатом, романом самоубийцы.

Лусидио пришел официальный и элегантный как всегда. Сказал, что думал приготовить что-то вроде фестиваля суфле для ужина Чиаго. Три суфле подряд и без закуски, ничего больше. Я подтвердил, что Педро обожает суфле. Лусидио промолчал. Обговорив детали ужина, Шоколадный Кид воспользовался моментом, чтобы вытащить из Лусидио информацию, задавая вопросы предельно осторожные, чтобы не дай бог его не напугать.

— Когда проходили собрания товарищества фугу в Кусимото?

— В конце года — ответил Лусидио.

— Хочешь сказать, в будущем году тебя может с нами не быть?.. — пошутил Чиаго.

Лусидио осталсясерьезен.

— В будущем году мне уже нечего будет здесь делать.

«Он уже нас всех убьет», — подумал я. А после того, как от нас избавятся, что станут делать он и Самуэл? Пойдут, взявшись за руки, навстречу восходящему солнцу, как братья по ордену чешуи рыбы-гермафродита? Или Самуэл просто нанял Лусидио для этой работы? Или работа включает в себя убийство самого Самуэла, который, по алфавитному порядку, должен идти следующим после Педро? Не исключено, что это была композиция, подготовленная Самуэлом для собственного самоубийства. До него — вся компания. Прежде чем убить себя — убить всех, у кого могут остаться воспоминания о нем. Убить себя самого и свою посмертную славу. Абсолютное самоубийство.

Подготовка Педро к будущему идеального бизнесмена подразумевала уроки по истории искусства и музыки. И прежде чем он стал встречаться с нами в баре «Албери», он был неплохим исполнителем средневековой музыки на флейте. Педро принес флейту на ужин Чиаго.

Не ту, на которой играл в детстве и которую дона Нина так и не смогла найти, а новую, точно такую же, купленную два дня назад. Он репетировал оба дня, пытаясь вспомнить, как это делается.

Да, он сыграет концерт на флейте перед ужином, перед суфле. Играть на флейте — единственное, что он хорошо делал в жизни. Он разорил предприятия, переданные ему отцом, разрушил свой брак с Мариньей, но гордился двумя вещами — своими суфле и своей флейтой.

Когда я открыл дверь, Педро произнес все это, ухватив меня за рубашку. Он был в тройке, на пиджаке — фальшивые награды. Значки, знаки футбольных команд, медали отца, даже крышки от бутылок, прикрепленные к лацкану. И от него несло перегаром как никогда.

— Ангельское касание, понимаешь? Ангельское касание. Вот что говорила моя учительница игры на флейте. У тебя — ангельское касание. И это при первом вздохе, который я сделал на флейте. Я помню это до сих пор.

Я попытался освободить рубашку.

— Входи, Педро.

Но он меня не отпускал.

— Мне пришлось обмануть всех дома. Они не хотели меня выпускать. Возможно даже, Мара придет. Чтобы спасти меня. Маринья. Она снова появилась, Грязюка. Моя Маринья вернулась.

— Давай войдем, Педро.

— Слушай, Грязюка. Я хочу, чтобы ты произнес речь на моих похоронах. Ладно? Это должен быть ты. Я уже обо всем договорился. Маринья знает, что делать. Я хочу, чтобы ты был там, Даниэл!

— Ладно, ладно. Давай войдем. Все уже здесь.

Теперь вся компания умещалась в моем кабинете. Самуэл, Чиаго, Педро и я. «Клуб поджарки» — как поджарка. Тех, за кого мы выпивали, было больше, чем тех, кто выпивал. К счастью, Педро забыл про флейту, и мы избежали концерта. Он немного успокоился. Но когда мы, приглашенные Лусидио, перешли к столу, Педро настоял на том, чтобы сказать официально несколько слов перед едой.

Он рассказал, что долгое время давал деньги Пауло на его общественные дела, чего мы не знали. Даже дал денег на вооруженную геррилью. Жаль, Пауло здесь не было, чтобы это подтвердить. Пауло называл его говенным реакционером, но это для маскировки. И именно он дал работу Пауло, когда тот не был переизбран.

— Слушайте, — воскликнул Педро, будто эта мысль только что пришла ему в голову, — думаю, что наши предприятия разорились, потому что я дал денег левым.

Мы все знали, что Педро активно поддерживал репрессии и дал работу Пауло только потому, что его попросил об этом брат Пауло, служивший в политической полиции. Но для Педро это был час истины, так зачем портить его правдой? «Клуб поджарки» защищает своих. Несите суфле.

Лусидио не пришлось предлагать то немногое, что осталось от суфле на кухне. Педро, который ел суфле одно за другим с растущим энтузиазмом, выкрикивая: «Лучше, чем мои! Лучше, чем мои!», не дождался ритуального предложения последней порции. Сказал:

— Еще, я хочу еще. — И добавил: — Человек потому и человек, что хочет еще!

И Лусидио принес из кухни последнюю порцию. Педро проглотил ее одним махом.

В то время как Педро производил вслух инвентаризацию лучших воспоминаний своей жизни и сообщал, что самые большие радости он испытал в компании своих собак (заметьте, в первую очередь собак, потом Мариньи), Самуэл произнес после коньяка, пристально глядя на Лусидио:

— Алхимия нужды преображает навес из веток в золотой шатер.

Третий акт, вторая сцена.

Но если Самуэл и Лусидио сообщники в нашем церемониальном уничтожении, как объяснить ненависть во взгляде Самуэла?

Глава 9. «КЛУБ МУХ»

— Филоктетис, — сказал Самуэл. В часовню, где отпевали Педро, нам не позволил войти брат Пауло, бывший агент ДОПСа, ныне улыбчивый пенсионер. Он попросил нас уважать боль семьи.

— Вы — нет, — произнес он, улыбаясь.

В открытую дверь часовни мы видели около раскрытого гроба дону Нину, которая отгоняла воображаемых мух от сына и время от времени поправляла волос или разглаживала галстук покойного.

Самуэл, Чиаго и я были как Филоктетис, раненый воин, чья рана воняла и никто не хотел терпеть его рядом. Мы пахли смертью. Из странных мы превратились в гротескных. Наше место было на острове Филоктетисова убежища, подальше от нормальных людей. Даже Мара вошла в часовню, не взглянув в нашу сторону.

Ни одно из указаний Педро по его похоронам не было исполнено, и на мою речь на краю могилы наложено вето по единодушному сговору семьи, особенно доны Нины, которая помнила меня как нездорового мальчика, чья близость к гробу, конечно, была бы опасна для покойника. Грязюка — нет!

Педро явился с ужина поздно и не вошел в дом. Он отправился к конуре в глубине двора.

Решил умереть между своими собаками. Был найден мертвым в обнимку с боксером по кличке Чемпион и облизываемый другим — по кличке Джексон.

Самуэл, Чиаго и я пошли гулять по кладбищу. Самуэл выглядел еще более мрачным. Казалось, на каждых похоронах он стареет на несколько лет. В предыдущую ночь мы решили, что перед нами возникла дилемма: было начало августа и не осталось ни одного члена «Клуба поджарки», чтобы отвечать за ужин. Чиаго даже предложил закрыть сезон и упразднить «Клуб поджарки», но мы с Самуэлом не согласились. Педро уже считал себя покойником и промолчал.

Никто не произнес этого вслух, но казалось несправедливым закончить это нечто, не важно, что это было, таким способом. Несправедливо по отношению к умершим. Вот тогда Лусидио и предложил, что он будет отвечать за ужин. Он приготовит блины. Ужин из одних блинов. За его счет, в подарок, как взнос. Так мы и договорились, что сентябрьский ужин в моей квартире будет дан Лусидио в честь «Клуба поджарки», его мертвых и выживших, и будет простым ужином из блинов.

— Если порядок алфавитный, следующий — ты, Самуэл, — произнес Чиаго на кладбище.

— Я не так уж люблю блины, — отозвался Самуэл.

— Я тоже, — буркнул я.

— И я, — напомнил Чиаго.

Никто не попросит больше блинов. Ужин в сентябре состоится, но никто не попросит добавки, и поэтому возможность похорон в сентябре будет невелика.

В конце дня, пока Педро отпевали в часовне, Самуэл, Чиаго и я, отринутые, слонялись по тополевым аллеям кладбища, волоча за собой молчание, становившееся все тяжелее. Даже я, не умеющий молчать, ничего не говорил, и было видно, что Шоколадный Кид сдерживается, чтобы не задать Самуэлу вопросы, которые он хотел задать. Десяток раз он открывал рот, чтобы заговорить, но не посмел. В конце концов заговорил сам Самуэл, после того как постоял перед украшавшей один из мавзолеев статуей ангела с мечом в руке.

— В различных культурах, — начал Самуэл, словно разговаривал сам собой, — существует фигура Священного Палача. Это необходимый убийца, который сопровождает свою работу определенным ритуалом и остается порой не понят. Почти всегда он изгнан, его деяния понимают, только когда он становится мифом. Сам Каин, подлец по Библии, со временем превращается в уважаемую фигуру. Каин — патриарх, основатель городов…

Я подумал, что он оправдывается, и рискнул:

— Священный Палач сам себя назначает на эту должность или его роль определяется кем-то другим?

— Никто его не назначает. История его определяет. Или необходимость.

— Но кто решает, что нужен ритуал? В нашем случае?

— Что значит, в нашем случае? Мы остановились.

— В нашем случае, Самуэл.

Чиаго не удержался. Наш одержимый Шоколадный Кид должен был перейти к практике.

— Вы с Лусидио были знакомы раньше, правда, Самуэл?

Самуэл промолчал. Потом кивнул. И добавил:

— Слегка.

— Он — Священный Палач. А ты кто?

Это спросил я. Самуэл грустно покачал головой. Снова зашагал, и мы следом за ним. Он произнес не обернувшись:

— Вы ничего не понимаете.

Мы вернулись к часовне, когда процессия двинулась. Мы пошли за ней, держа дистанцию изгоев. Я заметил Жизелу, которая от меня отвернулась. И сеньора Спектора, который снова стал подавать мне семафорные сигналы, которые я трактовал как объявление скорого визита. Мы оставались вдалеке, пока Педро клали в семейный склеп, рядом с отцом, безо всяких речей. Мара поддерживала дону Нину, та казалась спокойной. Ее Педриньо в конце концов был освобожден от всех зараз. Только когда небольшая толпа начала расходиться, Самуэл, стоявший со мной рядом, вновь заговорил;

— В нашем случае я — казненный.

Мы приехали на похороны на машине Чиаго. У меня нет автомобиля. Мне никогда не разрешали водить. С детства у меня склонность к катастрофам. Это мой единственный очевидный талант. На обратном пути с кладбища Чиаго предложил:

— Не знаю, как вы, но я считаю, мы должны покончить с этой забавой.

Мы с Самуэлом промолчали. Чиаго продолжил:

— Ладно. Давайте устроим наш последний ужин. Съедим блины и покончим с этой историей? А?

Мы продолжали молчать. Самуэл — на переднем сиденье, рядом с Кидом, я — сзади.

— И я думаю, мы должны донести на Лусидио, прежде чем это сделает кто-то другой. Жизела не сидит сложа руки. Она твердит, что будет расследовать смерть Абеля, подаст в суд. В любой момент Лусидио могут арестовать и, кто его знает, нас заодно, как сообщников. И еще…

— Wanton boys, — произнес я.

Самуэл повернулся ко мне:

— Wanton boys. Откуда это?

— Шекспир. «Король Лир».

— Вы меня не слушаете, черт возьми! — взорвался Кид.

Вот она — цитата. Я купил пакет «Короля Лира» в торговом центре на следующий день. Мой английский язык еще хуже моей памяти, и было непросто найти все цитаты, услышанные мной от Лусидио и Самуэла. Но wanton boys — вот они. Акт четвертый, сцена первая. «As flies to wanton boys are we to the gods; they kill us for their sport» — как мухам, дети в шутку, нам боги любят крылья обрывать. Рамос говорил мне о своих wanton boys, одном — в Бразилии, другом — в Париже. Бразильский — Самуэл, абсолютный wanton boy, в этом никто не сомневается. Парижский, должно быть, Лусидио.

Лусидио, возможно, закончил курс кулинарии, оплаченный Рамосом, который привил обоим вкус к «Шекспиру и соусам» и, возможно, заставил выучить наизусть всего «Короля Лира». Что, если судить по Образчику, который я наблюдал, не являлось несомненным доказательством любви.

В версии, которую я купил в торговом центре, сноски, объясняющие непонятные слова, занимают большую часть страницы. Объяснения больше текста! Все эти месяцы Лусидио и Самуэл вели турнир цитат из «Короля Лира». Что бы ни происходило, оно происходило между Лусидио и Самуэлем. Это не имело отношения к нам, нашему наказанию или нашему искуплению. «Я — казненный», — сказал Самуэл. Мы были всего лишь мухами. Мы умирали как мухи.

Отец привел в исполнение свою угрозу и прекратил выплачивать мне содержание. В банк ничего не поступает. Ливия не даст умереть с голоду, но я должен придумать способ заработать деньги на покупку моих орехов. Я ничего не умею делать. Однажды я придумал писать специализированные книги по кулинарии. Один путеводитель только по возбуждающим сексуальное желание блюдам, другой — только о красных блюдах, или белых, или коричневых. Книга рецептов экзотической кухни разных стран мира, блюда из собак, обезьян, муравьев, саранчи. Рассказы о пище, приготовленной или потребленной в странных ситуациях, например, яйца, поджаренные на асфальте, трехметровая в диаметре пицца или желе, слизанное с пупка. Вряд ли существует рынок сбыта для моих рассказов о сиамских лесбиянках, тем более теперь, когда они вошли в фазу финального ужаса с существующей без сна Зенайде, принужденной к вечному бодрствованию, чтобы не быть укушенной сестрой-вампиром, и Зулмирой, развлекающейся бесконечным бредом о человечестве, аппетите, одержимости и смерти. Ливия считает, что я должен писать для детей, раз уж до сих пор не повзрослел. Я подумываю о том, как переделать рассказы о сиамских лесбиянках для детской аудитории.

Чиаго пришел на блинный ужин в хорошем настроении:

— Давайте договоримся, что сегодня никто никого не травит. А?

Лусидио был на кухне. Самуэл потонул в кожаном кресле у меня в кабинете. Открыв дверь Чиаго, я вернулся в кресло напротив, откуда вот уже минут пятнадцать я наблюдал за мрачным молчащим Самуэлем. Мы не обратили внимания на Чиаго, который спрятал улыбку, бросился в третье кожаное кресло и покорился царящей тишине. Самуэл не сказал ни слова, с тех пор как пришел. После еще пяти минут паузы заговорил я:

— Это тебя казнят.

— Да.

— Лусидио.

— Да.

— Почему?

— Месть.

Мы ждали, что Самуэл продолжит, но он не был склонен облегчить наш допрос.

— За что Лусидио мстит? — спросил Чиаго.

— За смерть Рамоса.

Мы с Чиаго переглянулись. Моя очередь:

— Какое отношение ты имеешь к смерти Рамоса?

— Я был палачом.

Я сразу подумал о СПИДе. Самуэл чувствовал ответственность за болезнь Рамоса, чьим любовником он был. Но Чиаго сделал другой вывод. Шоколадный Кид не признавал метафор. Он предпочитал свои простые и прямые детективные рассказы.

— Рамос умер от СПИДа.

— Нет, он умер от яда. Я его отравил.

Я продолжал думать, что это метафора.

— Ты его отравил вирусом.

— Нет, я отравил его мятным соусом.

Лусидио вошел в кабинет и сообщил, что есть два вида икры для блинов на закуску. Черная или красная. Мы хотим обе или предпочитаем одну из них? Мы единогласно проголосовали за обе. Лусидио вернулся на кухню.

Священным Палачом, как оказалось, был Самуэл. Он казнил Рамоса, чтобы ускорить его смерть. Он не о Лусидио думал, когда вспомнил о Священном Палаче на кладбище. Самуэл сам был необходимым убийцей. Лусидио оказался вознаграждением. Мы же уподобились мухам.

— Погоди-ка, погоди…

Шоколадный Кид ничего не понимал. Он попросил помощи.

— Ты отравил Рамоса, Лусидио об этом узнал… Я прервал его:

— Откуда Лусидио узнал?

— Рамос рассказал. Он ему написал из больницы в последний день.

— Рамос знал, что ты его отравил?

— Рамос попросил об этом.

— Погоди-ка, погоди…

— Ты положил яд в мятный соус на последнем ужине Рамоса, потому что знал — только Рамос станет есть мятный соус с бараниной. Ты его любил и хотел сократить его страдания. Потому что он об этом попросил.

Самуэл сидел с закрытыми глазами, прижав кончики пальцев к вискам. Он открыл глаза и долго пристально смотрел на меня, прежде чем произнести:

— Я любил всех вас, Даниэл.

Шоколадный Кид начал терять терпение:

— Погоди-ка. Давай начнем с начала…

— Чего именно ты ждал от нас, Самуэл? Ты должен был знать с самого начала, что ни из одного из нас не выйдет толка. Со времен наших посиделок в баре «Албери» ты знал, что никто из нас ни на что не годен. Ты хотел нас спасти. Ты был самым порочным за всех нас, ты дрался за нас, ты чуть не умер за нас, ты даже трахнул Мару за нас, а мы так и не поняли, чем ты хотел, чтобы мы стали.

— А теперь слишком поздно. — Самуэл улыбнулся, показав почти черные зубы.

Чиаго не терпелось вернуться к главному. Если Лусидио хотел отомстить Самуэлу за смерть Рамоса, то почему не отравил его первым? Почему убил всю компанию и оставил Самуэла под конец?

Самуэл указал рукой в мою сторону, продолжая улыбаться. Хотел сказать, что уступает мне право ответить за него.

— Потому что они оба — злые мальчики, Кид. Лусидио хотел доказать Самуэлу, что может быть более жестоким, чем он. Потому что главная месть Лусидио — не просто убить Самуэла, а сначала убить всех, кого он любит. Наша роль — роль мух.

— И потому что он… — Самуэл показал на Лусидио, только что вошедшего в кабинет сказать, что все готово, — сволочь. — И добавил, вставая с кресла: — В плохом смысле.

* * *

Мы выпили ледяной водки за голод, за Рамоса, за Абеля, за Жуана, за Маркоса, за Сауло, за Пауло и за Педро. Лусидио стоял возле стола, пока мы ели на закуску блины с красной и черной икрой. Происходящее не имело к нему отношения.

— И ты молчал, — укорил Чиаго. — Ты позволил ему убивать нас одного за другим…

— Я хотел посмотреть до чего он может дойти, — вздохнул Самуэл, выжимая лимон на черную икру. — Можешь назвать это болезненным любопытством.

— Но… но…

Чиаго в своем возмущении был готов забыть про икру. Он не хотел подавиться икрой.

— А что мы здесь делаем, Кид? — спросил я. — Почему позволяем нас травить? Никто не пропустил ужина Лусидио. Кроме мертвых, естественно.

— Я всегда приходил из-за еды, а не из-за яда.

— Но приходил.

Самуэл доел свои блины с икрой. Он всегда ел быстрее других.

— Вы знали с самого начала, что это — вознаграждение. Что Лусидио — палач. Только думали, будто ритуал придуман для вас, и вознаграждение — для вас, и грех был вашим. Все умерли, убежденные, что заслужили это.

— Кроме Андре, — поправил я.

— Кого?

— Андре.

Мы забыли об Андре в наших тостах. Андре — случайная жертва. В результате — единственный невиновный в этой истории.

— В любом случае теперь все закончилось, — произнес Чиаго.

— Не закончилось, — возразил Самуэл.

— Закончилось, закончилось. Жизела действует. Она подаст в суд. Я тоже приму меры. Этому безумию конец. Священный палач, вознаграждение… Что за кретинизм? Это называется убийство, дорогие мои. — Чиаго посмотрел на Лусидио, который собирал пустые тарелки, и счел нужным добавить:

— Ничего не имею против тебя лично.

После блинов-закуски появились блины с разными начинками, которые Лусидио расставил по всему столу. Чиаго настоял, чтобы Лусидио сел с нами за стол в доказательство того, что никто не обиделся. В конце концов, если забыть об остальном, Лусидио великий повар, достойный восхищения и уважения. И Чиаго с удовольствием смотрел, как Лусидио вместе с нами пробует все, что приготовил.

Мы ели блины довольно вяло. Среди нас не было любителей этого блюда. Лусидио предложил приготовить еще, но мы отказались. Для Чиаго главным было не выпускать Лусидио из поля зрения дольше чем на секунду. Особенно на кухню.

— Ты уверен, что больше не хочешь? — спросил Лусидио у Чиаго.

— Нет, спасибо.

— Десерт?

Чиаго засомневался:

— Тоже блины?

— Нет, шоколадный торт. Чиаго сглотнул.

— Шоколадный торт?

— Да. Но есть одна загвоздка…

— Какая?

— Хватит только на одного. У меня не было времени…

Шоколадный Кид посмотрел на нас с выражением боли. Что с ним делали?

— Ешь ты, Кид, — вздохнул я.

— Можешь есть, Чиаго, — подтвердил Самуэл. — Я не хочу.

— Но я тоже не хочу! — закричал Чиаго.

— Тогда я съем… — произнес Лусидио, направляясь к кухне.

— Подожди!

Лусидио вернулся. Кид спросил, как он готовит шоколадный торт. Лусидио начал рассказывать. По мере того как Лусидио говорил, Чиаго, казалось, тихо обрушивался, как взрыв, снятый медленной камерой. Когда Лусидио закончил свое описание, Чиаго скрючился над столом, свесив руки и прижавшись лбом к скатерти. Он не поменял позы, чтобы попросить:

— Неси.

Лусидио стоял возле стола, пока обливающийся слезами Шоколадный Кид пожирал торт:

— Кто знает, какая разница между горьким дураком и сладким дураком?

Я уже нашел. Акт первый, сцена четвертая. Самуэл поднялся со стула и встал напротив Лусидио.

— Мы должны договориться об ужине в октябре.

Лусидио тут же ответил:

— Пятнадцатого числа. Самуэл:

— Здесь. Лусидио кивнул:

— Я готовлю.

— Мое любимое блюдо — мясная поджарка, фарофа с яйцом и жареные бананы.

Лусидио в удивлении уставился на него:

— Твое любимое блюдо — кашоле ^[15]. Самуэл усмехнулся:

— Уже нет.

Глава 10. ВИЗИТ СЕНЬОРА СПЕКТОРА

Ночную тварь и ту бы такая ночь спугнула. Из «Короля Лира» можете меня спросить все, что угодно. «In such a night…» ^[16] В ночь шекспирианской бури, с искусственными молниями и громами на листах жести, Самуэл и Лусидио встретились для последнего ужина их истории в моей квартире, в моей пустой гостиной. На похоронах Шоколадного Кида, которые мы наблюдали издали, потому что нас не пустили на кладбище, Самуэл сказал:

— Конечно, я пойду на ужин. Я должен это нашим ребятам.

— От имени компании «Клуба поджарки» я освобождаю тебя от долга.

— Слишком поздно.

«In such a night…» Лил дождь, дул ветер, стекла в окнах дребезжали, и когда Лусидио внес в большую гостиную поджарку, фарофу с яйцом и жареные бананы, погас свет. Несколько минут только молнии озаряли сцену: мы с Самуэлем, поедающие поджарку, вернее, набивающие рот поджаркой, фарофой с яйцом и жареными бананами и хрюкающие как свиньи; Лусидио, застывший у стола в своем длинном белом фартуке; скатерть и стены, голубеющие от молний; и снова мы, пропихивающие еду внутрь с помощью кока-колы, как делали это в баре «Албери». Когда свет зажегся, мы уже закончили. Лусидио спросил Самуэла, не хочет ли он еще. Самуэл отказался.

— Нет?

— Слушай, не обижайся. Но поджарка «Албери» была гораздо лучше этой. Поджарка — не твой конек.

— Уверен, что больше не хочешь? Самуэл ответил не сразу. Уличные водопады и ураганы вспыхивали на его щеках.

— Ладно, — вздохнул Самуэл. — Принеси еще один жареный банан.

Если Самуэл подготовил последнюю фразу, у него не оказалось времени ее произнести. Через восемь минут после того, как съел банан, он умер, корчась от боли. Самуэл был единственным, чью смерть я видел. Я присутствовал при его агонии. Парализованный от страха и ужаса, ухватившись за край стола, я не мог оторвать взгляд от конвульсирующего на моем паркете тела. Сцена смерти Самуэла излечила меня от мысли позволить себя отравить, исполнить ритуал до конца.

Все закончилось. Не знаю, почему меня пощадили. Возможно, для того, чтобы я рассказал эту историю. Когда спазмы Самуэла прекратились, я начал вставать, но Лусидио жестом остановил меня. Он положил тело на диван. Потом сказал, убирая со стола:

— Вызывай «скорую».

— «Скорую»?

— Они поставят диагноз сердечного приступа.

— Но его семья…

— У него нет семьи. У него никого нет.

— Но будут подозрения…

— Почему?

— Еще одна смерть.

— Ну и что?

Лусидио пошел на кухню. Я снова сел, оглушенный. Потом подскочил. «Скорая». Телефон. Где у меня телефон? Я находился у себя дома и не знал, где телефон. Нашел его только потому, что он зазвонил. Я пошел на звук. Это Ливия. Она хотела узнать, ел ли я.

— Ел, ел.

— Что?

— Что — что?

— Что ты ел, Зи?

— Поджарку. Фарофу. Банан.

Ливия удивилась. Этого не было среди замороженных продуктов, которыми она набивала мой холодильник на неделю. Поджарка? Фарофа? Банан?

— Я еду к тебе, Зи. У тебя странный голос.

— Нет! В такую грозу? Сиди дома.

— Какую грозу?

Я посмотрел в окно. Грозы не было.

— Я в порядке. Уже ложусь спать. Завтра поговорим.

— Ты слышал про Жизелу?

— Нет. Что случилось?

— Она умерла.

— Что?! Как?

— Говорят, сердце.

— Сердце? В восемнадцать лет?

— Вот именно.

Лусидио вызвался рассказать врачу о том, что произошло. Я был не в состоянии говорить.

— Мы ели, и вдруг Самуэл прижал руку к груди. Не успели сообразить, что произошло, как он оказался на полу. Мы пытались его реанимировать, но безуспешно. Нет, мы не знаем его семьи. Он жил один. Кого нужно предупредить о его смерти? Понятия не имеем. Кто возьмет на себя оплату похорон?

Лусидио посмотрел на меня вопросительно. Я кивнул. И стал думать, что можно продать, чтобы достать денег.

На похоронах Самуэла в октябре присутствовали только мы с сеньором Спектором. Ливия не пошла. Она не разговаривает со мной с тех пор, как узнала о смерти Самуэла у меня дома. Не помогли мои клятвы в том, что это действительно сердечный приступ и не имеет отношения к ужинам, к «Клубу поджарки», к безумию.

Сеньор Спектор подошел и спросил тактично:

— Рак?

Я ответил:

— Сердце.

Он покачал головой и сказал такое, чего я сначала не понял:

— Спорю, что он не пожалел.

Я договорился с сеньором Спектором, что через два дня он посетит меня. Он понимал, что сейчас неподходящий момент, совсем неподходящий.

Похоронив Самуэла, я остановил такси и попросил отвезти меня в наш старый район. Я не был там много лет. Где раньше находился бар «Албери», теперь прокат видео. Я стоял на тротуаре, глядя на новое здание и пытаясь вспомнить, каким было старое. И не смог. Я сел в такси и вернулся домой. Если меня пощадили, чтобы помнить, пока я проделывал работу очень плохо. Поэтому я начал писать.

Сеньор Спектор начал с того, что он слышал о нашей «организации» от приятеля, и то, что мы делаем, очень интересно, потому что сходится с его идеей, вернее, не только его, но группы людей, которых он представляет. Понимаете? Группы…

— А что мы делаем?

— Ну… Не знаю, как назвать… Сострадательные казни?

— Сострадательные казни? — эхом отозвался я.

— Милосердные смерти?

— Милосердные смерти? — как попугай повторил я.

— Конечные удовольствия?

— Конечные удовольствия? — Я недоумевал все сильнее.

— Как бы вы это назвали, сеньор Даниэл?

— Как бы я назвал что?

— То, что вы делаете, убивая людей избытком того, что они больше всего любят?

Он истолковал мое молчание как опасение и поспешил заверить, что я могу доверять ему. Все, о чем мы договоримся, будет совершенно конфиденциально.

— Да. Гм-м. Конечно. Этот ваш приятель… Могу я узнать, что он сказал?

— На самом деле он больше чем приятель, он мой кузен. Врач. Он лечил пациента в последней стадии рака, который решил прибегнуть, скажем так, к услугам вашей организации. Которого вы убили. Мой друг, кузен, этого не одобрил, конечно, хотя он и не полный противник концепции.

— Концепции?

— Праздничной… эвтаназии?

— Праздничной эвтаназии?

— Ухода в стиле оргии?

— Ухода в стиле оргии?

— Финального взрыва?

— Финального взрыва?

— Сочувственного апофеоза?

— Сочувственного… Слушайте, что именно этот клиент сказал врачу?

— Что вы убиваете обреченных пациентов способом, который им больше всего нравится. Излишком вкусной еды, излишком секса, излишком того, что доставляет им удовольствие.

Жуан всегда был вралем..

— И что именно вы предлагаете?

— Я представляю группу людей, заинтересованных участием в этой инициативе.

— Вы представляете группу людей, заинтересованных вложить деньги в нашу… гм-м… организацию?

— Нет, нет. Заинтересованных в ваших услугах. Заинтересованных умереть с вашей помощью.

Не знаю, что за физиономию я скорчил, но сеньор Спектор быстро добавил:

— И готовых хорошо за это заплатить. Вперед, естественно.

— Разумеется.

Я попросил время на размышление. Мне нужно было проконсультироваться с другими членами… гм-м… организации. Мы никогда не думали о распространении наших услуг таким способом. Мы оказывали услуги только друзьям. Мы были почти клубом, типа клуба смерти. Мы производили ангелов, но только ангелов по знакомству, хотя никого из тех, кто умер с нашей помощью, нельзя назвать ангелом.

Понимаете, нужно подумать о различных деталях, о моральных последствиях, о возможных осложнениях с законом. Это непросто.

Сеньор Спектор сказал, что он понимает. Мы договорились, что он вернется на следующий день за ответом. Когда он уходил, я спросил, является ли сеньор Спектор также неизлечимым больным, и он ответил скромно, что нет. Всего лишь посредником. Но признался… много раз думал о том, каким счастьем было бы подготовить свой конец. Это было бы как подсмотреть финал детектива, прежде чем прочесть его.

* * *

Я позвонил Лусидио, опасаясь, что тот покинул город. Но он оставался в той же квартире. Лусидио не имел намерения покидать город. Значит, он не боялся, что я все расскажу о его ужасной мести, поскольку он избавился от Жизелы, уж не знаю, каким образом, и нет никакой возможности, что я донесу на него, ведь в таком случае я признаю себя соучастником. Нужно только немного подождать, пока люди забудут о печальном конце «Клуба поджарки», и тогда он откроет ресторан на деньги, оставшиеся от наследства Рамоса.

Я рассказал о сеньоре Спекторе и о его предложении, рассчитывая услышать в ответ смех Лусидио. Но Лусидио никогда не смеется. Он спросил, уверен ли я, что сеньор Спектор тот, за кого себя выдает. А вдруг это инспектор. Возможно, он ведет расследование и выдумал историю о группе, которая хочет умереть от удовольствия, потому что знает — мне нравятся невероятные истории. Лусидио предложил пригласить завтра сеньора Спектора на ужин и обсудить его предложение. И сказал:

— В конце концов, я еще не готовил твоего gigot d'agneau…

Сегодня, когда придет сеньор Спектор, я приглашу его на ужин. Надеюсь, он тоже любит gigot d'agneau. Чем больше я думаю о его предложении, тем больше оно мне нравится. Если Лусидио согласится, мы заработаем много денег. Мне нужны деньги. Вина «Сент-Эстеф» становятся все дороже, а в квартире больше ничего не осталось на продажу, кроме картин Маркоса, которые никто не хочет покупать.

С сеньором Спектором в качестве агента, приводящего клиентов на наши сочувственные апофеозы, мы можем подумать о распространении дела и приближении его ко лжи, придуманной Жуаном для врача, к истории, раздутой нашим рассказчиком анекдотов.

Я вижу нас не только убивающими обреченных больных великолепными ужинами в моей пустой гостиной, но организующими карибские круизы для умирающих, миллионные экскурсии для бедолаг с безнадежными диагнозами по европейским столицам, по гибельным гротам Азии, по окончательным удовольствиям мира, предоставляя смертельные приключения, финальные экстазы, гибельные пределы, зенитные оргазмы, величественные кровоизлияния тем, кто хочет еще, всегда еще, и еще, еще, еще, еще, еще, еще, еще, еще, еще, еще, еще, еще… Хватит, Даниэл!..

Примечания

1

Французское вино класса бордо. Производится в коммунальном апелльясьоне Сент-Эстеф (полуостров Медок). — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

Имеется в виду «Alian Ducasse» — знаменитый парижский ресторан высшего разряда.

(обратно)

3

Поджаренная маниоковая мука.

(обратно)

4

Kid — малыш (англ.).

(обратно)

5

DOPS — Департамент политической и социальной организации. Политическая полиция времен военной диктатуры в Бразилии.

(обратно)

6

Коньяк, производимый в районе Жиронда во Франции (фр.).

(обратно)

7

Французское вино класса бордо.

(обратно)

8

Испанское блюдо на основе риса.

(обратно)

9

La crиme de la crиme — сливки общества (фр.).

(обратно)

10

Шекспир и соусы (англ.).

(обратно)

11

Перевод Б. Пастернака.

(обратно)

12

Имеется в виду «Киш Лоран» — классическое французское блюдо, корзиночка из слоеного или песочного теста, наполненная смесью взбитых яиц и сметаны, а также другими ингредиентами по вкусу.

(обратно)

13

Распутные парни (англ.).

(обратно)

14

Так транслитерируется с китайского языка слово «пельмени». Wong-tong boys —букв.: пельменные парни (англ.).

(обратно)

15

Французское блюдо из мяса и сосисок с фасолью.

(обратно)

16

«В такую ночь…» (англ.).

(обратно)

Оглавление

Глава 1. ВСТРЕЧА

Глава 2. РЫБЬЯ ЧЕШУЯ

Глава 3. ПЕРВЫЙ УЖИН

Глава 4. ТЕОРИЯ ТЕЧКИ

Глава 5. ЛЕСБИЙСКИЕ СИАМСКИЕ БЛИЗНЕЦЫ

Глава 6. РЫБЬЯ ЧЕШУЯ 2

Глава 7. WANTON BOYS

Глава 8. ШОКОЛАДНЫЙ КИД, СЫЩИК

Глава 9. «КЛУБ МУХ»

Глава 10. ВИЗИТ СЕНЬОРА СПЕКТОРА

*** Примечания ***