Золотой человек [Мор Йокаи] (fb2) читать онлайн

Мор Йокаи Золотой человек

Предисловие

Творческая деятельность Йокаи охватывает свыше шестидесяти лет. За это время им было написано множество романов, повестей и драм, его наследие насчитывает более ста объемистых томов. Первые стихотворения Йокаи появились в печати, когда их автору было всего лишь девять лет, последние романы написаны глубоким стариком, до конца дней не утратившим взволнованного интереса к судьбам людей и событиям истории.

Мор Йокаи родился 18 февраля 1825 года в городе Кечкемете. Его отец — адвокат и опекун сиротского приюта, происходил из знатного, но обедневшего дворянского рода. Человек либеральных взглядов и безукоризненной честности, располагавший довольно скромными средствами и не стремившийся к обогащению, он пользовался всеобщим уважением среди горожан самых различных общественных слоев, называвших его «отцом сирот», защитником слабых и обездоленных. Еще мальчиком Йокаи имел возможность наблюдать не только быт дворянства, но и ремесленников, крупных и мелких торговцев, спекулянтов всех мастей — внезапно разбогатевших или же разорившихся, — волею судьбы ставших клиентами отца. В доме Йокаи любили народные сказки и легенды, от моряков и контрабандистов мальчик слышал самые диковинные истории об их путешествиях в дальние края, аферах и порой мошеннических сделках. Таинственная, непонятная жизнь этих людей будоражила богатую фантазию впечатлительного, нервного, на редкость развитого ребенка. Особенно взволновала Мора загадочная судьба одного из них — чудом разбогатевшего, удачливого и энергичного Домонкоша, внезапная смерть и пышные похороны которого вызвали самые невероятные сплетни и пересуды. Есть предположение, что Домонкош впоследствии послужил прообразом Михая Тимара — главного героя романа «Золотой человек», а его история легла в основу сюжета этой книги.

Очень рано к увлечению Йокаи литературой прибавилась страсть к живописи; уже первые его пейзажи и портреты свидетельствовали о незаурядном даровании. Однако профессией своей Йокаи выбирает не живопись и не литературу, ему кажется, что и то и другое — лишь «благородные страсти», которые сулят, быть может, славу, но отнюдь не надежный кусок хлеба. Гордый и свободолюбивый юноша не хочет слышать ни о каких «покровителях», всесильных меценатах, в зависимость к которым в те годы часто попадали начинающие писатели. Как и большинство юношей его круга, Йокаи изучил право и получил диплом юриста, однако вскоре призвание одержало верх над «здравым смыслом».

Уже в 1842 году рассказы Йокаи были отмечены поощрительной премией, а год спустя его первая драма — историческая трагедия «Еврейский юноша», привлекает внимание крупнейших поэтов того времени — Й. Байзы и М. Верешмарти. Покровительству М. Верешмарти Йокаи во многом обязан той известности, которую уже в восемнадцать лет он завоевывает в литературных салонах Будапешта.

В «Еврейском юноше», так же как в романе «Будни» (1846) и некоторых других произведениях раннего Йокаи, чувствовалось большое влияние В. Гюго, Э. Сю и широко распространенного в начале века «готического» романа ужасов. Его герои — злодеи, демонические красавицы и рыцари без страха и упрека, как, впрочем, и полагалось тогда романтическим персонажам, не знали меры ни в любви, ни в ревности, ни в подлости и коварстве. Они были воплощением абстрактного добра или устрашающего зла.

В 1846 году Йокаи вместе с поэтом-революционером Шандором Петефи основывает журнал «Картины жизни», вокруг которого группируется большинство прогрессивных литераторов того времени. Дружба их, начавшаяся еще в школьные годы, крепнет с каждым днем.

говорил Петефи в стихотворении «Мору Йокаи».^[1]

Дружба двух талантов — столь различных и столь близких — сыграла большую роль в судьбе Йокаи. Склонный к внутренним компромиссам, Йокаи особенно нуждался в дружеской поддержке такого последовательного демократа и революционера, как Шандор Петефи.

Еще в ранней юности Петефи и Йокаи мечтали вместе издать сборник стихов (разумеется, с иллюстрациями Йокаи), однако из-за вольнолюбивых стихотворений Петефи цензура запретила издание этой книги.

Во многом под влиянием Петефи, провозгласившего народность своей программой, Йокаи обращается к народной жизни, создает яркие, хотя и романтически приукрашенные фигуры простых людей, стремится писать на их языке.

Наряду с Петефи Йокаи становится впоследствии идейным вождем «Молодой Венгрии», сыгравшей огромную роль в подготовке буржуазно-демократической революции 1848–1849 годов. Йокаи принимает участие в разработке знаменитых «Двенадцати пунктов» («Чего хочет венгерская нация?»), ставших программой борьбы за национальную независимость Венгрии. В этом важнейшем революционном документе было провозглашено уничтожение крепостного права, всеобщее равенство, свобода печати. 15 марта 1848 года, в день начала революции, Йокаи зачитывает «Двенадцать пунктов» перед восставшей толпой.

Смело идущий вслед за Петефи в момент подъема революции, Йокаи в дни ее поражения, однако, не устоял на последовательно революционных позициях. Неблагоприятная международная обстановка, поражение революции во Франции, Австрии и Пруссии, размежевание классовых сил в самой Венгрии — все это сильно повлияло на взгляды Йокаи. Он все больше сближается с консервативной «партией мира» и в статье «К народам Венгрии» выступает сторонником мирного соглашения с Австрией, надеясь путем реформ добиться того, что требовали революционеры.

Революция и дружба с Петефи — это было самое прекрасное в жизни Йокаи. Воспоминания об этих днях помогли писателю сохранить бодрость духа и веру в гуманизм, придали эмоциональную напряженность и героико-романтическую настроенность его лучшим книгам. События революции были положены в основу сюжета ряда произведений Йокаи (сборник новелл «Картины битв», 1855; роман «Сыновья человека с каменным сердцем», 1869), но подчас, покрываясь дымкой легенды, события эти теряли реальные черты и превращались лишь в материал для занимательной интриги («Дважды умереть», 1880; «Дама с голубыми глазами», 1888).

Противоречия в сознании писателя, естественно, отразились и в его творчестве. Даже в романе «Сыновья человека с каменным сердцем», по праву считающемся лучшим произведением о героических событиях 1848–1849 годов, романтика революционной борьбы, романтика высокого долга — человеческого и гражданского — переплетается с иллюзорной идеей «национального единства» и мирных преобразований.

Воскрешая героические страницы борьбы венгерского народа за свою независимость («Турецкое владычество в Венгрии», 1853; «Дёрдь Дожа», 1857), писатель в то же время возлагал все свои надежды на реформы, проводимые сверху («Венгерский набоб», 1853; «Золтан Карпати», 1854).

Ложная политическая тенденция Йокаи особенно заметна в романе «Новый землевладелец» (1862), где изображен «идеальный помещик» — австриец Анкершмидт. Брак его дочери с участником революции Аладаром, по мысли автора, должен символизировать «равноправный союз» Венгрии и Австрии.

Австро-венгерское соглашение 1867 года, предоставившее Венгрии некоторую самостоятельность и относительный простор для капиталистического развития хозяйства, укрепило наивную веру писателя в торжество разума и прогресса. Во что выльется процесс капитализации, Йокаи, разумеется, было неясно, однако он пытался создать утешительные миражи всеобщего равенства, счастья и благополучия.

Но зачастую объективное содержание произведений Йокаи перерастает рамки утопической либеральной программы автора. Герой романа «Черные алмазы» (1870) ученый-демократ Иван Беренд создает на своей шахте трудовую коммуну, подлинными хозяевами которой являются рабочие, которые по-братски делят доходы с владельцем. Решая все проблемы в духе идей утопического социализма и венчая роман счастливым концом, Йокаи, однако, дает правдивую картину жизни буржуазных дельцов, «истинно венгерских» аристократов с изящными манерами и полным отсутствием каких бы то ни было моральных устоев. Их образы несравнимо ярче и правдивее, чем безжизненная фигура Ивана Беренда, распространяющего вокруг себя атмосферу идиллического счастья.

Не ощущая всей пропасти между «высшими» и «низшими» сословиями, Йокаи стремится раскрыть в характере простого венгерца то значительное и своеобразное, что дорого любому культурному и образованному человеку. Герои «Богатых бедняков» (1890) и «Желтой розы» (1893) несравнимо выше эгоистического барства, именно они в изображении Йокаи становятся островком гуманистической веры автора…

* * *

Крупнейший венгерский писатель Кальман Миксат — критик строгий и скупой на похвалы — назвал роман «Золотой человек» (1873) «самым поэтическим» из всех творений Йокаи и «прекрасным, как утренний сон». Этот отзыв не случаен. Успех романа превзошел все, что знал раньше Йокаи. Еще при жизни автора он выдержал огромное число изданий, был переведен на несколько языков, его драматический вариант на протяжении двадцати лет не сходил со сцены театров, а впоследствии был трижды экранизирован. Роман был написан Йокаи меньше чем за два месяца; однако замысел его зародился еще в детстве; писатель давно познакомился, сжился и сроднился со своими героями. «Золотой человек» во многом воспроизводит душевное состояние самого писателя, многие мысли и чувства героев принадлежат ему, их устами он выражает свое святое недовольство окружающим, свою мечту о лучшем жизненном устройстве. Не потому ли именно этой книге суждено было стать любимым произведением автора?

Достигнув апогея славы и, быть может, даже чуточку устав от слишком восторженных почитателей, Йокаи, однако, переживает как личную драму провал своей кандидатуры на выборах в парламент, ловко подстроенный оппозиционной партией. Эта, столь явная, победа лидеров реакции над умеренно либеральной, реформистской платформой Йокаи заставляет его над многим призадуматься. В этот период — пусть кратковременный — громче начинает звучать его обличительный голос.

В романе «Золотой человек» Йокаи с большой художественной силой осуждает буржуазное общество как царство бессердечного чистогана, рисует нравственную ущербность людей, слепо поклоняющихся золотому тельцу.

Правда, и в других романах Йокаи объяснял злодейства своих героев прямым или косвенным, явным или скрытым денежным интересом. Однако то, что раньше выглядело как уродливое извращение демонического сверхчеловека, в этом романе выступает как явление глубоко типическое и вполне закономерное для мира собственников. Через весь роман проходит мотив денег, которые становятся первопричиной всех горестей и несчастий, враждебной человеку силой, коверкающей и ломающей жизнь едва ли не всех героев. «Коль богат — значит, вор», — цинично заявляет прожженный авантюрист Тодор Кристиан, и герой романа не находит слов для возражений. Ведь и его блестящая карьера, по сути дела, начинается с воровства — быть может, не совсем обычного, с позволения сказать, романтически приукрашенного, — но все же воровства. Однако Йокаи верит в доброе начало, заложенное в человеке, верит, что ум, честь и совесть восторжествуют над пороками, привитыми собственническим укладом. Но если некогда эта — в основе своей глубоко гуманистическая — тенденция заставляла его сглаживать противоречия жестокой действительности и создавать безжизненные фигуры «прогрессивных» дворян и капиталистов, то теперь он начинает чувствовать всю эфемерность, нереальность подобных героев в мире порока и зла. Приобретя колоссальное богатство и блестящую известность — все то, о чем только может мечтать самый распримерный капиталист, Михай Тимар, однако, остается Человеком в высоком смысле этого слова и навсегда порывает с подлым и алчным «цивилизованным миром».

Образ Михая Тимара — большая удача писателя. Обычно нравственный облик героев раскрывается у Йокаи в событиях остро драматических, подчас исключительных. При этом фабула отодвигает на задний план внутреннюю жизнь героя, подчиняя ее себе. В романе «Золотой человек» писатель сделал шаг вперед в художественном воплощении душевного мира своего героя, шаг большой и новый не только для самого Йокаи, но и для современной ему венгерской литературы. Проникая в святая святых своего героя, Йокаи превращает читателей в непосредственных соучастников его самых затаенных душевных движений. Характер Михая изображен многогранно: это едва ли не единственный у Йокаи реалистический образ героя, не лишенный, впрочем, и некоторых романтических черт.

В начале романа перед нами простой шкипер — энергичный, ловкий и умелый. Волею случая в его руках оказываются сокровища внезапно скончавшегося казначея Стамбула Али Чорбаджи, который завещал их своей юной дочери — красавице Тимее. Тимар по натуре — человек хороший, порядочный, однако уродливая мораль буржуазного общества оказала и на него свое влияние; «таинственные тени ночи» нашептывают ему, что бедняк всегда жалок и ничтожен, а богач — всеми почитаем.

Тимар избирает, так сказать, путь умеренной подлости: ему удается применить заветы бессердечного чистогана, не свершая убийства, прямого грабежа или слишком явной подлости. Напротив, цепь романтических приключений, придуманных автором, казалось бы, дает Тимару моральное право завладеть сокровищами Али Чорбаджи, и лишь внутренний голос — голос совести — твердит ему, что он — вор. Страшная, призрачная, колдовская ночь, озаренная зловещим светом кровавого полумесяца, — ночь, когда Тимар решает присвоить себе драгоценности, становится тем рубежом, который навсегда отделяет весь его прежний мир — честную и, в общем, счастливую жизнь человека труда — от непривычного для него мира буржуазного стяжательства.

С чувством гордости за простолюдина показывает писатель нравственное превосходство Тимара над «их благородиями» — лакействующими дворянами и хищными буржуа, обжуливающими друг друга в мошеннических сделках. Ум, предприимчивость и широта натуры, резко выделяя героя среди «отцов города», обеспечивают неизменный успех всех его торговых операций. При этом страсть к обогащению отнюдь не является главной движущей силой многочисленных начинаний Тимара, золото не убивает в нем человека: он заботится о горожанах, строит больницы, помогает бедным.

Казалось бы, перед нами «идеальный капиталист», в существование которого верил Йокаи. Но образ Тимара значительно сложнее и богаче. Это не процветающий делец, постепенно утрачивающий душу, а человек большого и чистого сердца, переживающий глубокую духовную драму и горькой ценой расплачивающийся за похищенные сокровища.

Герой убеждается, что за деньги нельзя купить живого человеческого чувства. Жена Тимара — Тимея уважает и боготворит мужа, на всю жизнь благодарна ему, но его любовь — искренняя и преданная — не вызывает в ней взаимности. Так брак с Тимеей, желанной, но недоступной, превращается в источник мучений и стыда. Но и в этой, казалось бы, глубоко личной драме Тимара просвечивает нечто большее: в царстве бессердечного эгоизма, где все человеческие отношения подчинены власти чистогана и даже любовь регламентирована самым явным денежным интересом, редко можно встретить сильное и счастливое чувство; ложь и противоестественность социального устройства не может не наложить своей печати и на частную жизнь людей.

Но Михай не может и не хочет смириться с тем, к чему другие давно притерпелись. Его гнетет чувство вины перед женой, которая страдает, любя другого, сознание того, что богатство его приобретено нечестно. К этому примешивается отвращение к «нормам буржуазной морали», к новоиспеченным друзьям — рыцарям наживы и эгоистического расчета. Потому так невыносимо тяжко, сиротливо и неуютно жить Тимару.

Но, словно пожалев своего несчастного героя, достойного любви и счастья, Йокаи бросает ему луч света, как раз в тот момент, когда он особенно остро ощущает безрадостность и никчемность своего существования: автор отправляет своего героя на маленький, забытый островок, где живут вольные люди — Тереза с дочерью Ноэми, — не знающие, что такое деньги.

Напоминание о красоте и поэтичности честной трудовой жизни на фоне царственно прекрасной природы дает возможность автору вырвать героя из чуждой ему обстановки. Устав от бесконечных афер и махинаций, Михай особенно остро сознает радость свободного, осмысленного труда. Но хотя эта утопическая идиллия к тому же приносит ему и счастье большой взаимной любви юной красавицы Ноэми, герой не в силах порвать с Тимеей и опостылевшим ему буржуазным окружением: его внутренняя связь с этими людьми оказывается гораздо более глубокой, чем он полагал. Так начинается двойственная жизнь Тимара, приносящая ему больше мук, чем радостей. Сложное душевное состояние «золотого человека» полнее всего раскрывается в монологах — раздумьях героя о своем месте в жизни, о трагической раздвоенности собственных чувств и стремлений. Это исполненное глубокого драматизма самораскрытие становится особенно ярким и эмоциональным в описании бреда и галлюцинаций больного Тимара, когда ему мерещатся «адским пламенем горящие сокровища».

Рождение сына, смерть Терезы, тоска Ноэми, с ребенком на руках оставшейся одной на пустынном острове, любовь Тимеи к другу Тимара исподволь подготовляют тот душевный переворот, который должен неминуемо произойти — рано или поздно. И лишь в самый последний момент, не удержавшись на последовательно реалистических позициях, Йокаи прибегает к своему излюбленному приему — счастливой случайности, чтобы заставить героя остаться наконец навсегда на «Ничейном» острове и начать новую жизнь, «прекрасную, как утренний сон».

Романтически идеализированная, идиллическая жизнь на фоне доброй, разумной и справедливой природы могла, разумеется, существовать лишь в поэтических мечтах. Выказывая тем самым удивительную наивность, Йокаи, однако, в этом отношении мало отличался от многих западных писателей, испытавших в той или иной степени влияние идей утопического социализма. Словно в подтверждение знаменитого лозунга Руссо «лучше земледелие, чем философия», он заставляет своих любимых героев превратить пустынный остров в чудесный, плодоносящий сад и создать трудовую коммуну по принципу свободного равенства и братства. Михай становится, если так можно выразиться, венгерским вариантом руссоистского героя, воплощением идеала Йокаи, его мечты о человеке — хозяине и преобразователе мира.

Удалась ли Йокаи попытка реализовать в художественных образах свой утопический идеал? Разумеется, не во всем, и если удалась, то лишь потому, что «прекрасный сон» все время переплетается с реальными фактами венгерской действительности, иллюзорная мечта в чем-то подчиняется художественной правде. Тереза и Ноэми никогда бы не попали на землю обетованную, если бы не иезуитство буржуазного законодательства и жестокость городских воротил, в минуту жизни трудную умывших руки и бросивших несчастную вдову с ребенком на произвол судьбы. Даже на острове они неизбежно соприкасаются с типичными представителями «темного царства» наживы и чистогана. Тихая, радостная жизнь матери и дочери давно была бы исковеркана подлым аферистом, если бы не покровительство «золотого человека», арендовавшего для них этот остров.

Образы Терезы и Ноэми противопоставлены другим героям романа и в то же время органически связаны с ними. Глубокая порядочность, доброта и чистота нравственного чувства роднит Ноэми с Тимеей. Однако за этими, казалось бы, столь похожими красавицами стоят два разных мира: Тимея скована сетью условностей, писаных и неписаных законов, которые она считает себя не вправе преступить, даже когда они противоречат ее истинным стремлениям, порывам души и сердца; Ноэми — экзотический цветок, дитя природы, живое олицетворение естественности и непосредственности. Условности и предрассудки «цивилизованного общества» чужды и непонятны ей, она любит Тимара со всей страстью юности, даже не подозревая, что их союз должен быть кем-то «узаконен».

Фигуры второстепенных персонажей менее правдивы и выразительны, чем характер Михая Тимара. В образах Аталии и Тодора чувствуются не изжитые Йокаи романтические «крайности». Однако подлость и жестокость этих героев психологически мотивированы: писатель говорит о тех жизненных условиях, которые исковеркали их и заставили стать «злодеями». Хотя в образах отрицательных персонажей в основном доминирует одна черта — алчность, однако у каждого персонажа она проявляется по-своему: в «Золотом человеке» нет такого резкого разделения на носителей добра и зла, как в других произведениях Йокаи. Многое пережив, становится более человечной жестокосердая и недалекая г-жа Бразович. Капитан Качука, в день свадьбы бросивший Аталию потому, что она стала бесприданницей, под влиянием любви к Тимее облагораживается, нравственно очищается.

Важное место в художественной ткани романа занимают описания природы. В пейзажах Йокаи чувствуется талант живописца: его палитра отличается многообразием красок, яркостью цветов, резким противопоставлением света и тени. Подчас пейзаж играет роль декоративную, но чаще становится фоном, важной и активной частью повествования. В наиболее драматических местах романа сама природа подготовляет читателя к восприятию серьезных событий в жизни героя, предопределяя их дальнейший ход и последствия.

Неоднократно повторяющаяся картина лунной ночи непосредственно включается в движение мыслей и чувств Тимара. Это пейзаж изменчивый, пронизанный ощущением героя, которому кажется, будто луна говорит с ним на непонятном, загадочном языке: сначала она толкает его на преступление, а в последующих сценах вызывает чувство раскаяния и решимость кончить жизнь самоубийством. Зловещий свет «кровавого полумесяца» становится уже не только фоном, но и символом, предвещающим то таинственное, уму непостижимое, что должно произойти в судьбе Тимара.

И опять-таки природа — на этот раз добрая и милостивая — помогает герою понять не только красоту, но и смысл жизни.

В пейзажах Йокаи, пожалуй, наиболее ярко проявилась свойственная ему музыкальность речи, поэтическая выразительность и колоритность языка.

Язык Йокаи удивительно богат и разнообразен. Он сохраняет гибкость и выразительность речи простонародья, меткость эпитетов и сравнений. Широко используя сокровищницу народной речи, Йокаи вместе с тем значительно обогатил ее. Недаром крупнейший венгерский поэт Янош Арань утверждал, что «Йокаи — первый из прозаиков, у кого можно учиться чудесному родному языку».

Творчество Йокаи знаменует новую ступень в развитии венгерской прозы, «Йокаи — это целый мир, сотканный из миллионов образов и красок, мир счастья — чарующий и наивный», — говорил о нем писатель-демократ Жигмонд Мориц.

Прошло уже столетие с тех пор, как были созданы лучшие произведения Йокаи, и все же они не потускнели и до наших дней. Книги Йокаи переведены на многие языки, они занимают видное место не только в венгерской, но и в мировой литературе.

Е. Умнякова

Часть первая «Святая Борбала»

Железные ворота

Могучая горная цепь, разорванная от вершины до основания ущельем протяженностью в четыре мили; голые, отвесные утесы от шестисот до трех тысяч футов по обоим берегам; здесь течет древний Истрос, река-титан Дунай.

Что это — водная стихия пробила себе путь или вулканические силы, вырвавшись из недр земли, разорвали надвое горную цепь? Нептун содеял это иль Вулкан? А может, оба властелина разом? Как бы там ни было, божественно творенье это! Подобное не в силах сотворить сегодняшние люди — железнорукие творцы вершащей чудеса эпохи!

Следы Нептуна, бога морей, хранят окаменелости на вершинах горы Фрушка и причудливые ракушки в отложениях пещеры Ветеран; о боге огня рассказывают базальтовые склоны Пьетро-Детонате; третий творец, человек с железною рукой, прославляет себя пробитым в скалах трактом под каменистым сводом, устоями огромного моста из каменных глыб, а также барельефом, высеченным на скале в память о пробитом в каменистом русле судоходном канале шириною в сто футов, по которому ныне ходят тяжелые суда.

«Железные ворота», как зовется это ущелье на языках четырех народов, имеют двухтысячелетнюю историю.

Кажется, будто навстречу движется гигантский храм, возведенный великанами, это храм с пилонами-утесами, с колоннадой высотою с церковные башни, с причудливыми фигурами на карнизах, которые рисуются в воображении каменными изваяниями святых. Чертоги этого храма тянутся в глубь ущелья на четыре мили, и за каждым поворотом, за каждой излучиной реки чудятся все новые и новые чертоги, иной архитектуры, с иными диковинными изваяниями. Вот стена — гладкая, словно отшлифованный гранит, с красно-белыми прожилками — таинственными знаками провиденья; вот пурпурно-ржавый цоколь, словно отлитый из одного куска железа с косыми прослойками гранита — свидетельство смелых строительных приемов титанов-зодчих. А за новой излучиной реки уже виден портик готического собора с островерхими башнями, с теснящимися друг к другу базальтовыми колоннами. На закопченной стене то здесь, то там вдруг мелькнет золотисто-желтая полоска, будто золотой обрез киота: это сера — цветок руды. Здешние стены украшает и живая растительность; будто чьи-то заботливые руки развесили по карнизам и расселинам скал огромные зеленые гирлянды, — это кроны лиственных и хвойных гигантов, окаймленные пестрой лентой багряно-желтых кустарников, уже прихваченных осенними заморозками.

В проеме головокружительно высоких стен нет-нет да и откроется вид на долину — райский уголок земли, от него не оторвешь взора. Здесь, в мрачном бескрайнем скалистом ущелье, вечно царит хмурая мгла, а там, в долине, — некий сказочный мир, весь залитый солнцем, сияющий волшебный край, где деревья густо обвиты пестрой виноградной листвой и украшены алыми гроздьями.

В долине не видно людского жилья; узкий ручей, извиваясь, бежит по лужайке, и лани безбоязненно пьют из него. Ручей струится дальше, серебристой нитью спадая с горного склона. Тысячи и тысячи людей проплывают по Дунаю мимо этой сказочной долины, и нет человека, который, глядя на нее, невольно не задался бы вопросом: кто обитает в этом раю?

Но вот и долина остается позади, и снова глазам предстают очертания колоссального храма, открываются картины одна величественнее другой. Две скалы, близко подступив друг к другу, круто вздымаются к небу. Вон та нависшая вершина зовется Могилой апостола Петра, а гигантские каменные уступы по обеим ее сторонам — Собратья святого апостола. Между высоких стен мчит в своем каменном ложе могучий Дунай.

Величественный древний Дунай! По привольному руслу венгерской равнины он привык течь в торжественной тиши, шутливо шептаться с ивняком и ветлами, склонившимися к его водной глади, ласкать цветущие заливные луга в половодье, беседовать со старинными мельницами, тихо плещущими лопастями по воде; здесь же река, стиснутая скалистым ущельем, с яростью рвется вперед. Не узнать теперь Дуная! Старый седой великан вдруг превратился в пылкого юношу, в горячего и дерзкого бойца. Волны, пенясь, вздымаются над скалистым ложем реки. То там, то здесь посреди русла вырастает чудовищный утес, словно жертвенный алтарь. И нипочем разбушевавшемуся Дунаю скалистый гигант Бабагай, с грозным величием бьет он по венценосному утесу Казану, штурмует их, с высочайшим гневом обрушивая на каменные громады лавину вод, и, обойдя утесы, образует бурлящий водоворот на стремнине, чтобы потом опять с ревом броситься вниз по каменистым порогам, протянувшимся от одного берега к другому.

Кое-где река преодолела стоящие на ее пути преграды и, неистово пенясь, несется мимо скалистых глыб; в другом месте водный поток вдруг натыкается на могучий утес и заворачивает в сторону, беспрерывно долбя и подтачивая упрямо нависшие скалы. Обходя некоторые из них, Дунай образовал мели, не обозначенные даже на лоцманских картах. Эти песчаные наносы буйно поросли лесом и диким кустарником, они не принадлежат ни одному государству — ни туркам, ни венграм, ни сербам; это ничья земля, никому не приносит она дани, никого не признает господином над собой, край безымянный, лежащий вне цивилизованного мира.

В иных местах Дунай, наоборот, стер с лица земли полоски суши, похоронив в своей пучине кустарники, леса и хижины.

Скалы и острова разделяют русло реки на множество рукавов, скорость течения в них достигает в районе между Оградиной и Плависовицей десяти миль в час. Лоцман должен хорошо знать эти узкие протоки, ибо человек прорыл здесь единственный канал, по которому могут плыть большие суда; вблизи берега же могут проходить лишь мелкие суденышки.

В узких протоках, вдоль зеленых островков, омываемых дунайскими водами, человеческой рукой возведено своеобразное сооружение, необычное для здешнего ландшафта. Двойной ряд свай из крепких бревен, вбитых в дно реки, образовал клин, обращенный своим острием против течения. Это тони, где ловят белугу. Морские гости заходят в Дунай, устремляются вверх по течению и попадают в расставленную ловушку. Поворачивать назад — не в их обычае; рассекая волну, они стремятся только вперед, а проход все уже, уже, и вот, наконец, они оказываются в западне, откуда для них нет спасения.

Божественной музыкой напоен здешний воздух! Вечный монотонный гул реки порою кажется абсолютной тишиной, порою — божьим гласом, прозрачным и понятным. Слушаешь, как Дунай перекатывает волны через каменистые пороги, как бьет с размаху, словно гигантским хвостом, по откосам отвесных скал, как, захлебываясь, бурлит в водоворотах, как звенит на разные голоса в стремнине, и невольно немеешь, и страшишься услышать собственный голос в этом оркестре стихий, — особенно когда неумолчную игру волн подхватывает эхо, рожденное двумя рядами каменистых скал, и, усиливая во сто крат, поднимает до высот неземной музыки, словно звучат раскаты грома в сочетании с колокольным звоном и церковным органом. Корабельщики переговариваются только знаками, — в этих гибельных местах страшно проронить даже слово, и сознание грозной опасности так велико, что губы беззвучно шепчут молитвы.

Когда плывешь Железными воротами, между высоких мрачных стен, воистину чувствуешь себя заживо погребенным в склепе. А уж если поднимется бора — гроза дунайских речников!.. Бора — это ураганный ветер, и длится он иной раз неделю. Когда дует бора, Дунай в районе Железных ворот становится совершенно непроходимым.

Будь у Дуная лишь один берег скалистый, он мог бы служить защитой от боры. Но беснующийся между двумя скалистыми берегами ураганный ветер капризен, как смерч на улицах большого города: он обрушивается то сзади, то спереди, меняет направление на каждом повороте; кажется, вот уже он совсем утих, но нет, — вырываясь из засады, бора с удесятеренной силой набрасывается на судно, подхватывает его, вырывает кормило из рук рулевого, всем задает работу, в мгновение ока сбрасывает в пучину лошадей, тянущих по берегу судно, затем вновь меняет направление и, словно щепку, мчит потерявшее управление судно. По гребням волн клубятся водяные брызги и стелются, как поземка по степной дороге.

Река гудит колокольным перезвоном, набатом в Судный день — все сильнее, громче, — и даже самый отчаянный вопль утопающего тонет в этом сплошном гуле.

«Святая Борбала» и ее пассажиры

В ту пору, когда происходит действие нашего рассказа, по Дунаю еще не ходили пароходы. От Галаца вверх по течению, до самого канала Майначатарна, девять тысяч лошадей поочередно тянули берегом суда. На нижнем, турецком, Дунае ставили и паруса, на венгерском — обходились без них. Кроме того, множество суденышек контрабандистов, гонимых мускулистыми руками опытных гребцов, бороздили воды реки, разделяющей два государства. Самым ходким контрабандным товаром была соль. Государство сбывало на турецком берегу за полтора форинта то количество соли, которое в Венгрии стоило пять с половиной форинтов. Контрабандисты везли эту соль с турецкого берега обратно и продавали ее здешним жителям по три с половиной форинта. Таким образом, на этом выигрывали все — и государство, и контрабандисты, и перекупщики. Более дружественных отношений нельзя себе и представить. Впрочем, государство не довольствовалось выручкой и в собственных интересах установило вдоль всей пограничной полосы сторожевые посты. Службу на этих постах обязаны были нести вооруженные жители близлежащих деревень. Каждое село поставляло пограничных стражей, и в каждом селе были свои профессиональные контрабандисты. Следовательно, жителям оставалось только следить за тем, чтобы в контрабандный рейс направить стариков той деревни, молодежь которой несла пограничную службу. Это опять-таки было весьма славной местной традицией.

Строго охраняя границу, государство преследовало и иные высокие цели: преградить путь чуме.

Грозный бич — восточная чума!

Мы теперь даже не представляем себе, что это за бедствие. Минуло ровно полтораста лет с той поры, как в нашем отечестве в последний раз разразился чумной мор, из-за некой тщеславной вдовы, которая надела зараженную чумою шаль и по дороге в церковь упала, скончавшись в страшных муках и заразив весь край. Но ведь и в наше время мы ежегодно читаем в газетах, что в Сирии, или в Бруссах, или на окраине Константинополя вспыхнула чумная эпидемия. Значит, чума-то существует! Как тут не испытывать чувства признательности к правительству за то, что оно наглухо запирает все двери и окна перед иноземной заразой.

Так уж у нас повелось, — всякое соприкосновение с иноземцами награждало наш народ какой-либо новой, неизвестной дотоле хворобой. Из Китая к нам занесло скарлатину, от сарацин мы получили оспу, от русских — инфлюэнцу, от южноамериканцев — желтую лихорадку, от индусов — холеру. А от турок нам досталась чума.

Вот почему по всей пограничной полосе люди, жившие vis-á-vis по обоим берегам Дуная, могли общаться друг с другом, лишь соблюдая строгие меры предосторожности, что, впрочем, вносило в их жизнь хоть какое-то разнообразие и развлечение.

Между тем эти предохранительные меры были весьма суровыми. Если в Бруссах вспыхивает чума, немедленно все живое и неживое на турецко-сербском берегу официально объявляется «чумным», и каждый, кто соприкасается с тем берегом, становится «нечистым». Его отправляют в карантинный лагерь на десять, двадцать, а то и на сорок суток. Стоит какому-нибудь судну с левого берега задеть на излучине реки буксирным канатом такой же канат встречного судна, как вся судовая команда попадает под карантин и судно держат на якоре посреди Дуная целых десять суток: ведь чума могла перекинуться с каната на канат и заразить весь экипаж.

Под строжайший надзор попадает буквально все. На каждом судне имеется специальный представитель властей, так называемый «чиновник-смотритель». Это грозная персона. В его обязанность входит надзирать, кто с кем общается, и если пассажир, спускаясь на турецко-сербский берег, задевал краем плаща кого-либо из чужестранцев или просто прикасался к шерсти, к пеньке, к простой ткани (они-то как раз и есть главные рассадники чумы), чиновник-смотритель тут же объявлял его «нечистым» и по прибытии в Оршову безжалостно вырывал из объятий домочадцев и предавал карантину. Вот почему и звали такого чиновника «чистителем».

И горе «чистителю», если скроет он хоть одного «нечистого». За самое малое упущение грозит ему пятнадцать лет заточения в крепости.

Контрабандистов же, видимо, не берет никакая чума, ибо они не возят с собой «чистителя». И как бы ни свирепствовала в Бруссах зараза, они днем и ночью снуют на своих утлых суденышках от берега к берегу. Кстати сказать, покровителем контрабандистов считается святой Прокопий.

Только ураганный бора способен нарушить бесперебойный контрабандный промысел. И когда дует бора, стремительное течение Дуная часто выбрасывает на южный берег у Железных ворот весельные скорлупки с гребцами.

Конечно, контрабандой можно заниматься и на крупных судах, которые тянут по берегу лошади. Но это уже большая коммерция. Чем крупнее дело, тем больше издержки. Здесь уже одним кумовством не обойдешься. Бедному люду такая коммерция не по силам. Для крупной контрабанды уже не соль требуется, а табак и кофе.

Бора сметает с Дуная суденышки, и дня на три, на четыре у Железных ворот воцаряются такие добрые нравы и такое уважение к закону, что в отпущении грехов никто не нуждается. Суда спешат встать в тихую гавань или бросить якорь посреди Дуная — и пограничные стражи могут мирно почивать, пока бора сотрясает камышовую кровлю деревянных домишек. Судоходство на какое-то время замирает.

Но что это?

Сквозь дикое завывание ветра и грохот штормовой волны на расстоянии не менее двух кабельтовых нет-нет да и прорывается протяжный звук судового рожка — «ту-у-ту-у».

Или это только почудилось сегодня утром капралу судового поста в Оградине? Нет, дразнящий, тревожный и печальный звук судового рожка не спутаешь ни с каким другим звуком.

Неужели там плывет судно? Неужели в такую непогоду оно еще способно держать связь с погонщиками лошадей на берегу? А может, несчастное судно наткнулось на скалы и отчаянно взывает о помощи?

Да, это судно, сомнений нет.

Там, в разбушевавшейся стихии, движется барка грузоподъемностью в десять-двенадцать тысяч бушелей пшеницы. Видно, и сейчас трюмы ее набиты до краев — через борта, низко сидящие в воде, перекатываются высокие волны.

Пузатая посудина сплошь черная, только улиткообразный нос обит блестящей жестью серебристого цвета. К палубной надстройке с покатой кровлей ведут узенькие лесенки, а наверху проложен специальный трап — от одного штурвала к другому. Носовая часть надстройки заканчивается сдвоенными каютами, каждая из них состоит из двух маленьких комнатушек с дверьми, расположенными друг против друга. В каюте по два окошка с зелеными жалюзи, через эти окошки видна целомудренная фигура великомученицы святой Борбалы, изображенная на стакселе судна в натуральную величину на золотистом фоне. Святая Борбала облачена в розовый кунтуш и голубой плащ, подбитый золотой парчой, на голове у нее — пурпурная шаль, в руках она держит огненно-красную лилию.

На небольшой площадке, между каютами и кливером, возле которого лежат у борта витки толстых канатов, находится сбитая из досок зеленая цветочница, наполненная землей, — в два фута шириною и в пять футов длиной. Здесь густо цветут прекрасные махровые гвоздики и фиалки. Этот миниатюрный садик огорожен железной решеткой высотою в три фута, сплошь увитой полевыми цветами, а посредине садика — в красной пузатой склянке горит лампада, бросая желтые блики на цветущий куст розмарина и распустившиеся сережки священной ракиты.

На носу барки высится мачта, к которой туго привязаны три толстых морских каната; концы их заброшены на берег, где семьдесят две лошади, запряженные в специальную упряжь, тянут тяжелое судно против течения. В хорошую погоду для буксировки достаточно было бы и вдвое меньше лошадей, а на верхнем Дунае с этой работой вполне справляется дюжина битюгов, но в здешних краях, да к тому же против ветра, даже такой упряжке приходится туго.

Звук судового рожка был обращен к погонщикам.

Человеческий голос здесь бессилен. Если даже и достигнет он берега, то разноголосое эхо исказит его до неузнаваемости.

А звук рожка понятен всем, даже коням: в зависимости от того, протяжный или прерывистый подается сигнал, тревожный или подбадривающий, и люди и кони знают, когда надо двигаться быстрее, а когда замедлить шаг, а то и вовсе остановиться.

Трудно судну, особенно если оно перегружено, в этом скалистом ущелье: приходится преодолевать бортовой ветер, стремительное течение реки, лавировать между скал и водоворотов.

Судьба судна в этот момент находится в руках двух людей. Один из них — рулевой, стоящий у штурвала, другой — шкипер, при помощи рожка подающий команду бурлакам сквозь гул разбушевавшейся стихии. Стоит одному из них хоть немного ошибиться, как судно либо разобьется о прибрежные скалы, либо будет выброшено на берег, либо сядет на мель; а то, чего доброго, течение затянет его в пучину, и тогда — верная гибель…

Судя по лицам этих двух людей, страх им неведом.

Рулевой был крепко сбитый, саженного роста человек. Его сильно обветренные, медного цвета щеки покрывала сеть красноватых прожилок, отчего даже белки глаз казались сетчатыми. Голос у рулевого был хриплый, надтреснутый, — казалось, он не способен издавать никаких других звуков, кроме зычного рыка и сиплого ворчания. Возможно, поэтому рулевой так заботился о своем горле: предусмотрительно заматывал его красным шерстяным шарфом, а затем промачивал водкой из фляги, постоянно обретавшейся в кармане его штормовки.

Шкиперу было лет под тридцать; русый, с задумчивыми голубыми глазами, с гладко выбритым лицом, на котором выделялись длинные усы, он был среднего роста и на первый взгляд казался даже тщедушным; это впечатление усиливалось от его голоса, мягкого и, когда он говорил тихо, почти женского.

Рулевого звали Яношем Фабулой; имя шкипера было Михай Тимар.

Чиновный «чиститель» восседал на приступке штурвала, надвинув брезентовый капюшон на лоб, так что виднелись только его нос и усы — и то и другое красно-бурого оттенка. Имя его не вошло в историю. В настоящий момент он жевал табак.

К судну привязан плот, на нем — шесть матросов; они изо всех сил налегают на огромное весло. Взмах — и все шестеро откидываются назад. Усилия гребцов помогают движению судна вперед, особенно когда оно идет против течения. К плоту привязана небольшая лодка.

В дверях каюты стоял человек лет пятидесяти и курил из длинного чубука турецкий табак. У него были восточные черты лица, и он скорее походил на турка, чем на грека, хотя, если судить по одежде — меховой кафтан и твердая красная скуфья, — человек этот явно выдавал себя за греческого серба. Однако внимательному наблюдателю непременно бросилось бы в глаза, что его бритыещеки были значительно бледнее нижней части лица, — видимо, человек этот лишь недавно расстался с густой бородой.

Вышеописанный пассажир был занесен в судовой журнал под именем Эфтима Трикалиса и являлся владельцем груза на зафрахтованной им барке — собственности купца Атанаса Бразовича из Комарома.

Но вот в одном из окон каюты показалось девичье лицо необычайной красоты, вполне достойное соседства святой Борбалы.

Лицо это отличалось матовой бледностью, вернее, кристально чистой белизной белого мрамора или алебастра. Белый цвет был так же органически присущ этому лицу, как черный — абиссинским женщинам или желтый — малайкам. Ни встречный ветер, ни пристальный взгляд мужчины, казалось, не способны вызвать румянец на бледные щеки девушки.

Это было еще совсем юное создание, не более тринадцати лет, но ее высокий и стройный стан, спокойное лицо с классическими чертами античной богини были столь совершенны, словно мать, нося ее под сердцем, не отрывала взгляда от Венеры Милосской.

Густые черные волосы девушки отливали синевой, как перья черного лебедя. Но глаза ее — о, чудо! — были темно-синими. Две тонко очерченные брови почти сходились на переносице, придавая лицу какое-то колдовское очарование. Дуги бровей словно создавали некий своеобразный нимб. Звали девушку Тимеей.

Таковы были пассажиры «Святой Борбалы».

Когда шкипер откладывал судовой рожок и, измерив оловянным лотом глубину реки, возвращался на свое место, он не упускал случая поговорить с девушкой, лицо которой в иллюминаторе казалось ликом мадонны в киоте.

Тимея понимала только по-новогречески, и шкипер обнаружил способность бегло изъясняться на этом языке.

Вот и сейчас он рассказывал ей о суровых красотах здешнего края, о красотах, наводящих ужас и страх.

Белолицая девушка с темно-синими глазами не отрываясь смотрела на рассказчика и внимала каждому его слову, но шкиперу казалось, что глаза ее устремлены мимо него на распустившиеся фиалки у ног святой Борбалы. Тогда он сорвал один цветок и протянул его девушке: пусть вдохнет она аромат цветка, может быть, он о чем-нибудь ей расскажет?

А рулевой между тем явно неодобрительно наблюдал за этой сценой со своего помоста.

— Вместо того чтобы рвать цветы из-под ног святой и дарить их этой девчонке, — хрипло ворчал он, — лучше бы поставил ракиту перед образом: помощь всевышнего была бы сейчас как раз кстати. Столкнись мы вон с тем каменным идолом, уж никакой Христос не поможет. Господи, спаси нас, грешных!

Эта тирада так бы и осталась безответной, если бы рядом не оказался «чиститель». Услышав слова Фабулы, он не преминул завязать с ним разговор.

— А что вас гонит в такую непогоду через Железные ворота?

— Что? — отозвался Янош, отдавая дань своей доброй привычке: отхлебнуть из плетеной фляжки, а потом уж отвечать. — А то, милостивый государь, что мы спешим. Шутка ли, ведь на судне десять тысяч мер золотой пшеницы. В Банате нынче недород, а в Валахии — богатейший урожай. Вот и везем мы пшеницу до самого что ни есть Комарома. Сегодня день святого Михая; коли не поспешишь — застигнет в пути ноябрь, а там, того и гляди, замерзнет Дунай и, не дай господи, застрянем в дороге.

— Вы что, всерьез полагаете, что Дунай в ноябре может замерзнуть?

— Не полагаю, а точно знаю. Зря, что ли, пишет про то комаромский календарь? Вон зайдите ко мне в каюту, он над моей койкой висит.

Но «чиститель» лишь глубже натянул капюшон и сплюнул в Дунай табачной жвачкой.

— Вот плевать в Дунай нынче не следует. Не любит этого наш кормилец. Что же касается комаромского календаря, то все, что в нем написано, — святая правда. Ровно десять лет тому назад предсказал он, что быть в ноябре морозам. Я тогда спешил домой на этой самой «Святой Борбале». Ну, известное дело, подняли меня на смех. А потом, двадцать третьего ноября, такая стужа началась, что посудины льдом сковало — кого у Апатина, кого под Фёльдваром. Вот тогда и пришла моя очередь посмеяться. Господи, спаси и помилуй! Эй, жми на весла, ребята, э-э-э-эй, взя-я-я-ли-и!

Ураган с новой силой обрушился на барку. Рулевому стоило неимоверных усилий удержать руль в руках. Струйки пота стекали по его лицу. И все-таки он справился. Как тут не наградить себя добрым глотком палинки? Глаза Фабулы еще больше налились кровью.

— Эх, помог бы нам Иисус миновать вон ту скалу! — вздохнул он, вновь напрягая все силы. — Держи весла, ребята! Нам бы только проскочить этот камешек!

— Да ведь их здесь без счета!

— Ну и что же? И другой проскочим, и третий, и тринадцатый, а деньги на помин души все-таки держи наготове, того и гляди, понадобятся.

— Слушай, — заговорил чиновник опять, заложив в рот щепотку табака, — я полагаю, ваше судно везет не один только хлеб?

Янош Фабула лишь покосил глазом на «чистителя» и пожал плечами.

— Мне-то что! Если на «Борбале» есть запретный товар, тем лучше. По крайней мере, не застрянем в карантине, поскорей доберемся до дома.

— Как так?

Рулевой изобразил на пальцах — подмажут, мол, и дело с концом. Чиновник, смекнув, видимо, что означает эта пантомима, рассмеялся.

— Вот чертовщина, — пробурчал Янош, — с тех пор как я был здесь в последний раз, снова переменилось течение. Не разверни я сейчас судно по ветровой волне, нас в два счета затянуло бы в пучину под Скалой Влюбленных. Видите, вон там, справа по борту, за нами плывет проклятущая рыбина. Это старая белуга, килограммов этак на пятьсот весом. Если эта подлая тварь состязается с судном, — жди беды. Господи, пронеси! Хоть бы поближе подошла, чтобы можно было загарпунить ее острогой. Господи Иисусе! А шкипер-то, шкипер все точит лясы с гречанкой, будь она неладна! Дал бы лучше сигнал форейторам. Нет, не к добру эта девка! Как взошла на судно, так сразу норд-вест подул. Разве такая может принести удачу? Бела, как привидение, и брови срослись, будто у ведьмы. Эй, господин Тимар, дай-ка сигнал форейторам, хо-хо-хо-о-о!

Но Тимар и не подумал взяться за рог; он продолжал рассказывать белолицей гречанке легенды о здешних водопадах и скалах.

Начиная от Железных ворот и далеко вверх по течению каждый островок, скала, пещера, утес имели свою историю, свою легенду, свое предание или полный приключений рассказ о похождениях разбойников. Об этом повествовалось в исторических книгах, в надписях, выбитых на прибрежных скалах, или в народных песнях, в изустных рассказах местных корабельщиков и рыбаков. Поистине это была необычная библиотека говорящих камней, на корешках ее книг стояли названия скал, и тот, кто умел листать эти страницы, прочитывал не один увлекательнейший роман.

Михай Тимар свободно листал страницы этих своеобразных фолиантов. Не раз и не два он уже проделывал путь на своем судне через Железные ворота. Каждый утес, каждый остров в здешних краях были для него поистине раскрытой книгой.

Возможно, кроме желания просветить чужеземку, у Михая имелись и другие причины так увлечься старинными легендами. Вполне вероятно, что им руководило благородное стремление пощадить сердце слабого создания и завлечь ее неискушенную фантазию в мир сказок в тот момент, когда судну предстояло выдержать серьезное испытание, от которого способны дрогнуть даже закаленные сердца мужественных, подружившихся со смертельной опасностью мореходов.

Тимея слушала старую легенду о том, как королевич Мирко со своей возлюбленной, красавицей Мелиевой, спасался от верной смерти на вершине Скалы Влюбленных посреди бушующего Дуная, как один защищал он вход в убежище от гнавшихся за ними кровожадных наемников царя Ассана, как долгое время влюбленных кормил черный орел, — он приносил своим орлятам в гнездовье на вершине утеса мясо диких коз, и остатки этого мяса молодые люди делили между собой, — словом, прекрасная гречанка затаив дыхание слушала эти рассказы, и ушей ее не достиг оглушительный рев штормовой волны, которая билась о подножье стремительно надвигающейся скалы. Она даже не замечала белопенного буруна, с головокружительной быстротой вздымающегося над бездонной пучиной, чтобы спустя мгновение обрушиться в нее.

— Глядел бы лучше вперед, — заворчал рулевой на шкипера и крикнул, так напрягая голос, что жилы вздулись у него на шее: — Ха-хооо! Шкипер! Что там движется на нас прямо по носу?

Шкипер оглянулся и только теперь заметил угрожающую им опасность.

Барка находилась в ущелье Тахталия, где Дунай сужается до двухсот саженей и круто устремляется вниз. Река в этом месте напоминает гремящий горный поток, вобравший в себя все воды могучего Дуная. К тому же узкое русло разделено здесь пополам высоким утесом, поросшим мхом и кустарником. Этот утес посреди Дуная разрезает стремнину реки, направляя часть дунайских вод на юг, к обрывистому сербскому берегу, а другую — на север. В каменистом русле северного рукава пробит на пятьдесят саженей глубины фарватер, по которому идут вверх и вниз большие суда. Худо приходится встречным судам в этом узком проходе, здесь ничего не стоит столкнуться и затонуть. К тому же под водной гладью скрывается множество опаснейших рифов. А в южном рукаве Дуная от столкновения двух потоков образуется пучина. Попади туда судно — никакая сила его не спасет.

Рулевой имел все основания бить тревогу. Встречное судно в ущелье Тахталия, да еще в шторм, при ураганном ветре — дело нешуточное.

Михай Тимар взял у Тимеи подзорную трубу, через которую она рассматривала скалистую вершину, где Мирко оборонял от врагов прекрасную Мелиеву.

У западной излучины Дуная посреди реки чернела какая-то громадина.

Не успев поднести к глазам подзорную трубу, Тимар тут же крикнул рулевому:

— Это мельница!

— Все пропало! Покарал нас бог!

Навстречу барке в бешеном потоке реки неслась водяная мельница, где-то сорванная ураганом с цепей. Необычное судно без руля и ветрил, без рулевого и матросов мчалось как шальное, сокрушая все на своем пути, вынуждая сворачивать с курса и садиться на мель встречные тяжелогрузные суда, не успевшие достаточно быстро сманеврировать и уступить дорогу взбесившемуся чудовищу.

«Святой Борбале» сворачивать было некуда. Барка оказалась между Сциллой и Харибдой.

Тимар, не проронив ни слова, отдал Тимее подзорную трубу, да еще показал, как лучше разглядеть гнездовье орла, предки которого кормили влюбленных изгнанников. Затем, решительно сбросив с себя плащ, он прыгнул в шлюпку с пятью гребцами и отдал им приказ захватить с собой малый якорь, тонкий трос и отвязать лодку от плота.

Трикалис и Тимея, разумеется, не могли понять его слов, ведь Тимар отдавал приказания по-венгерски. Не разобрали они и напутствия шкипера рулевому:

— Держать только прямо, не отклоняться от курса!

Но уже спустя несколько минут Трикалис простым глазом разглядел, какая опасность им всем угрожает. Шальная мельница стремительно приближалась, мчась в гремящем потоке, треща и хлопая бешено вращающимися лопастями и загораживая почти весь узкий фарватер. Стоило ей столкнуться с груженым кораблем, как они оба мгновенно очутились бы на дне.

Шлюпка с шестью мужчинами на борту упорно продвигалась вперед против быстрого течения. Четверо гребли, пятый сидел на корме у руля, а шкипер стоял на носу лодки, скрестив руки на груди.

Что они хотят предпринять? Как может утлая скорлупка противостоять громадной мельнице? Что могут сделать шесть пар мужских рук против разбушевавшихся стихий?

Да будь каждый из шестерки самим Самсоном, и тогда их соединенные усилия оказались бы ничтожными в борьбе с силами природы. Попытаться оттолкнуть мельницу к берегу — бессмысленно. Скорее уж мельница столкнет шлюпку в пучину. На буксир мельницу тоже не возьмешь, чего доброго, сам окажешься у нее на буксире. Это все равно как если бы паук захотел поймать огромного жука-рогача.

Но шлюпка с гребцами вовсе не стремилась держаться середины Дуная, она пыталась достичь западного мыса острова Периграда.

В этом месте река накатывала такие высоченные волны, что лодка временами совсем исчезала из поля зрения, будто проваливалась в пучину, чтобы уже в следующее мгновение оказаться на гребне пенящегося вала. Разбушевавшаяся река швыряла лодчонку из стороны в сторону, крутым кипятком кипела вода под днищем.

Белая кошка

А тем временем матросы брошенной на волю волн шлюпки советовались, что им предпринять.

Кто-то предложил пробить в стене мельницы брешь, чтобы она пошла ко дну.

Это бы не помогло. Стремительное течение все равно понесло бы затопленную мельницу на тяжелогрузное судно.

Другой матрос предложил взять мельницу на абордаж и завлечь ее в пучину.

Этот совет тоже не годился — ведь вместе с мельницей водоворот неизбежно затянул бы и шлюпку.

Но вот Тимар отдал приказ рулевому лодки держать курс прямо на скалистый остров Периграда, вершина которого, похожая на царский венец, и называлась Скалой Влюбленных.

Когда шлюпка приблизилась к берегу, Тимар поднял тяжелый якорь и так легко бросил его в воду, что лодка даже не колыхнулась. Вот тогда-то и обнаружилось, что худощавый шкипер обладал недюжинной силой.

Якорь увлек за собой длинный моток троса: глубина даже у берега была весьма значительной.

Затем Тимар приказал рулевому поспешить навстречу мельнице.

Только теперь все поняли его замысел: Тимар хотел посадить мельницу на якорь.

— Никудышная затея! — говорили матросы. — Мельница развернется поперек фарватера и загородит дорогу судну. Да и трос слишком тонкий, не выдержит…

Эфтим Трикалис, разгадав замысел Тимара, отшвырнул свой чубук, бросился по трапу палубной надстройки к рулевому и, громко крича, потребовал немедленно перерубить буксирный канат и предоставить барке плыть назад по течению.

Хотя Фабула не понимал по-гречески, он по жестам догадался, чего от него хотят.

Налегая на руль, он с величайшим хладнокровием пробурчал:

— Спокойно! Тимар знает, что делает.

Тогда Трикалис в отчаянии выхватил из-за пояса кинжал и бросился к тросу, перекинутому с судна на берег. Но Фабула сделал ему знак оглянуться назад, и то, что Эфтим Трикалис увидел за кормой, сразу заставило его изменить свое намерение.

За ними следовало какое-то судно. Привычный глаз мог бы распознать его и на расстоянии мили: высокая парусная мачта со свернутыми на реях снастями, высокая корма и две дюжины весел.

То была турецкая военная галера.

Трикалис немедленно засунул кинжал обратно за пояс. Несколькими минутами раньше, заметив, что барке грозит опасность, он весь побагровел от напряженного ожидания катастрофы, теперь же, при виде галеры за кормой их судна, Трикалис пожелтел, как лимон.

Он поспешил к Тимее. Та все еще разглядывала в подзорную трубу вершину острова Периграда.

— Дай-ка мне трубу! — дрожащим от волнения голосом сказал Эфтим.

— Ах, какая прелесть! — проговорила, обращаясь к отцу, Тимея.

— Что там?

— На той скале живут маленькие козочки, и они резвятся, словно белки.

Эфтим направил подзорную трубу на турецкое судно. Брови его сдвинулись, он побледнел как мертвец.

Тимея взяла трубу из рук отца и снова разыскала играющих на скале коз. Эфтим правой рукой обнял дочь за талию.

— Как они пляшут, как прыгают! Бегают друг за другом. Ах, какая прелесть!

Прекрасная гречанка и не подозревала, что рука, лежавшая на ее стане, уже готова была подхватить красавицу и бросить за борт корабля в пасть взбаламученной водной стихии.

Однако то, что увидел Эфтим в следующую минуту, снова вернуло его к жизни.

Тимар, вплотную подведя шлюпку к мельнице, схватил правой рукой виток троса, на конце которого был закреплен железный крюк. Шальная мельница, словно допотопное чудище, быстро мчалась навстречу. Огромные лопасти бешено вращались в стремительном потоке, и под пустым зерноприемником, треща и содрогаясь, впустую крутились жернова, будто и впрямь перемалывая тяжелые пшеничные зерна.

Ни души не было на обреченной мельнице. Только белая кошка сидела на грибовидном красном навесе, крытом дранкой, и отчаянно мяукала.

Улучив момент, Тимар стремительно взмахнул над головой витком троса с крюком на конце и набросил его на лопасть мельницы.

Как только железный крюк зацепился за одну из лопастей, вращающееся под напором воды колесо стало натягивать якорный трос, и плавучая мельница поплыла в другую сторону, прямо на скалы. Так медленно, но верно катилось к своей гибели чертово колесо.

— Я говорил, Тимар знает, что делает! — прогремел Фабула, а Эфтим, не в силах сдержать радостный крик: «Молодец, сынок!» — так крепко сжал руку Тимее, что та вздрогнула и перестала наблюдать за веселыми козлятами.

— Ты только посмотри!

Тимея перевела взгляд на мельницу. Подзорная труба уже была не нужна — мельница и барка приблизились друг к другу на каких-нибудь десять саженей — как раз достаточно для того, чтобы судно могло беспрепятственно пройти по узкому руслу, не задев адской машины.

Но Тимея не видела ни опасности, грозившей барке, ни того, как была предотвращена смертельная угроза. Широко раскрыв глаза, гречанка уставилась на белую кошку, брошенную на произвол судьбы.

Перепуганная кошка, увидев приближающееся судно и людей на нем, громко мяукая, заметалась по карнизу мельничной крыши, словно собираясь прыгнуть на палубу.

— Ой, бедная кошечка! — причитала Тимея. — Хоть бы мы подошли к ней поближе, чтобы она могла перебраться к нам.

От исполнения этого желания «Святую Борбалу», слава богу, избавил ее ангел-хранитель да железный трос Тимара. Трос этот, закручиваясь на лопастях мельницы, становился все короче и короче, а крылатое сооружение все ближе и ближе подходило к островным скалам, освобождая проход для судна.

— Бедная маленькая кошечка!

— Не беспокойся о ней, Тимея! — успокаивал ее отец. — Как только мельница подойдет к скалам, кошка спрыгнет на берег, а там наверняка найдет себе пищу и заживет по-райски.

Однако белая кошка словно не замечала острова, — она металась по той части карниза, которая была обращена к барке. Когда судно, благополучно миновав неожиданное препятствие, поплыло дальше, девушка стала махать ей платком и что-то кричать, сначала по-гречески, а потом на языке, понятном всем кошкам: «Брысь! Кис, кис, брысь!» — но обезумевшее от страха животное ничего не поняло.

В ту минуту, когда корма судна поравнялась с мельницей, она закружилась в водовороте, лопасти ее начали вращаться в обратную сторону, освобождаясь от толстого троса. Наконец, окончательно высвободившись, мельница содрогнулась под ударами волн и устремилась на прибрежные рифы.

Белая кошка, чихая и фыркая, одним прыжком очутилась на коньке мельничной кровли.

— Ой!

Мельница шла навстречу гибели.

За рифами была пучина, один из тех водоворотов, которые обозначаются на всех речных картах двумя стрелками, остриями направленными друг к другу. Горе судну, попавшему меж наконечниками этих стрел! Течение Дуная несло мельницу прямо на скалы, под которыми в нише, пробитой бурными волнами на глубину ста двадцати футов, таилась ее могила.

По пути, наткнувшись на подводный камень, мельница разворотила себе днище и резко накренилась, подняв крылья к небу. Белая кошка балансировала на верхней лопасти, выгнув спину, пока водоворот окончательно не сокрушил это жалкое деревянное сооружение. Со скрипом, треском и скрежетом мельница завертелась вокруг своей оси, и бездонная пропасть поглотила ее…

Вместе с мельницей скрылась под водой и белая кошка.

Вздрогнув, Тимея закрыла лицо тонкой шалью.

Зато «Святая Борбала» была спасена.

Гребцы вернулись на судно. Эфтим пожал всем руки, а Тимара крепко прижал к сердцу. Тимар ждал, что и Тимея скажет ему несколько слов. Но она лишь спросила его, с ужасом глядя на пучину:

— Что станет с мельницей?

— Разобьется в щепки.

— А как же несчастная кошечка? — На глазах девушки выступили слезы, губы ее дрожали.

— Погибнет.

— Но ведь мельница, наверное, принадлежала какому-нибудь бедняку?

— Да, но мы должны были спасти судно и подумать о собственной жизни. Не погибни мельница, погибли бы мы.

Глазами, полными слез, Тимея молча смотрела на говорившего. Казалось, она пыталась проникнуть своим затуманенным взором в иной, непонятный для нее мир: «Разве имеем мы право топить мельницу бедняка, чтобы спастись самим? И разве можно топить несчастное животное ради своего спасения?»

Постичь этого она никак не могла.

С той минуты девушка стала избегать Тимара и не желала больше слушать его увлекательных рассказов.

Сальто-мортале

Впрочем, и у самого Тимара не было теперь ни настроения, ни времени для таких бесед. Не успел он отдышаться после напряженной схватки со смертью, как Эфтим, передав ему подзорную трубу, указал за корму.

Тимар увидел вдали корабль, преследующий их, и тихо, будто самому себе, сказал:

— Военная галера… Двадцать четыре весла… «Салоники»…

Не отрывая глаз от подзорной трубы, он смотрел на турецкое судно, пока оно не скрылось за островом.

Только тогда он решительно отложил трубу и, приставив к губам корабельный рог, извлек из него сначала три коротких тревожных сигнала, а затем, после небольшой паузы, еще шесть таких же… Погонщики на берегу подстегнули лошадей.

Скалистый остров Периграда делит Дунай на два рукава. Вдоль правого, «сербского», берега идут вверх большие суда. Это более удобная, безопасная и дешевая дорога, ибо здесь требуется в два раза меньше тягла. Вдоль румынского берега в скалистой теснине тоже пробит узкий, но глубокий канал для судов с большой осадкой, однако корабль здесь приходится тянуть по береговой дороге на волах, — их бывает свыше сотни. За Периградой встречается еще одно препятствие: посреди узкого рукава реки расположился другой остров — небольшой, но опасный. И без того быстрое течение Дуная становится в этом месте просто стремительным. Остров этот зовется Рескивал. Сейчас он почти исчез под водой, но в то время, к которому относится наше повествование, он еще был. В теснине, образованной двумя островами, Дунай мчит со скоростью спущенной с тетивы стрелы, а за Рескивалом река разливается широко, словно безбрежное озеро. Только вряд ли назовешь озерной гладью зеркало здешних вод; ни на мгновенье не утихает здесь крупная волна, никакой, даже самый лютый, мороз не сковывает льдом бушующие воды. Дно этого озера утыкано подводными скалами: одни из них совсем скрыты под водой, другие угрожающе выставили на поверхность свои острые, причудливо искривленные зубцы. Эта зловещая картина невольно внушает страх.

Здесь грозно возвышаются друг против друга утесы, где гнездятся витютни, там, чуть поодаль, угрожающе нависает скала Разбойник, рядом с ней выступает из-под воды громадная глыба, через которую перекатываются волны, а еще в стороне протянулась целая гряда рифов, заставляющих повернуть вспять бурные воды. О других подводных рифах можно лишь догадаться по ряби на поверхности воды.

Это, пожалуй, самый опасный для судоходства участок Дуная. Даже старые «морские волки» — англичане и турки, итальянцы и шведы, побывавшие в разных переделках на море, испытывают страх, приближаясь к этим местам.

Тут погибло множество судов. Именно здесь вдребезги разбился корабль «Силистрия» — гордость турецкого военного флота, корабль этот плыл в Белград с особой миссией — направить решение пресловутого «восточного вопроса» по выгодному Оттоманской империи руслу. Но мудрый и миролюбивый политик — скалистый остров Рескивал порешил иначе и продырявил железные бока корабля, пустил его ко дну, положив конец притязаниям турок.

И все-таки через коварное озеро, усеянное подводными рифами, есть путь, известный немногим, а уж пройти этим путем отваживаются и вовсе лишь отчаянные смельчаки.

Для прохода груженых судов от сербского берега к румынскому в русле капризного Дуная пробит узкий канал. Скалистые пороги ровными шпалерами отделяли этот канал на всей его протяженности от большого Дуная. Войдя в канал под Свиницей, судно вновь попадало в Дунай только у Скелы-Гладоки.

Лишь тот, кто хорошо знал места за Пиатрой-Калугерой, где Дунай относительно спокоен, мог, поведя судно наискось, войти в этот канал.

Маневр этот подобен salto-mortale, выполненному на плавучей махине.

Корабельный рог протрубил три раза, затем еще шесть, и погонщики поняли, что это означает. Форейтор на переднем коне-вожаке слез с седла — на то была своя причина, — и сразу же послышалось щелканье кнутов, крики, ругань. Барка заметно ускорила ход против течения.

Рог издал девять коротких сигналов.

Погонщики ударили по лошадям с еще бо́льшим остервенением. Бедные животные, оглушенные криками и ударами, которые посыпались на них со всех сторон, рванулись вперед что есть мочи. Пять минут такого напряжения стоили им больше, чем день тяжелой работы.

Рог протрубил двенадцать раз. Кони и люди напрягли последние силы. Толстый железный трос натянулся, как тетива, а железный брус на носу барки, к которому он был привязан мертвым морским узлом, раскалился от трения. Шкипер стоял на носу, держа острый абордажный топорик наготове.

В момент, когда судно развило наибольшую скорость, он одним резким и сильным ударом обрубил канат на носу барки.

Натянутый до предела трос взвился в воздух со свистом лопнувшей гигантской струны. Лошади от толчка припали на передние ноги, а коренной, с размаху ударившись о землю, сломал себе шею — вот почему еще загодя слез с коня форейтор.

Освобожденное от каната судно круто изменило курс и, повернувшись носом на север, пошло по инерции, пересекая реку.

Моряки называют этот смелый маневр «кантованием».

Тяжелое судно идет при «кантовании» без всяких усилий. Его гонит не пар, не ветер в парусах, не весла в руках гребцов и даже не течение, — напротив, оно ведь встречное, — лишь сила инерции заставляет судно идти вперед к противоположному берегу.

Этот сложный маневр, при котором надо было принимать в расчет силу инерции, расстояние до берега и встречное течение, сбавляющее ход судна, сделал бы честь даже самому опытному штурману, прошедшему курс судовождения. Но самоучка рулевой полагался лишь на собственный опыт.

С той минуты, как Тимар обрубил буксирный канат, все живое на судне было отдано в руки одного человека — рулевого. Тогда-то Янош Фабула и показал, на что он способен.

— Помоги нам, боже! — вымолвил он и налег всем туловищем на штурвал. Судно понеслось по заливу, у штурвала теперь должны были встать двое, но и они едва справлялись со встречной волной.

Тимар по-прежнему стоял на носу, измеряя лотом глубину русла. Одной рукой он держал шпагат с оловянным грузилом, другой молча показывал рулевому, сколько футов до дна.

— Помоги нам, боже!

Янош так хорошо знал здешние скалы, что мог на глаз определить поднявшийся уровень воды. Судно находилось в надежных руках. Если бы Фабула допустил хоть малейшую оплошность, если бы барка хотя бы на мгновенье замедлила ход и отклонилась от курса, она бы, подобно злополучной мельнице, оказалась вовлеченной в бездонную периградскую пучину, а прекрасная гречанка разделила бы судьбу белой кошки.

Барка благополучно миновала первые рескивальские пороги. Скверное это место, коварное: бег судна здесь замедляется — сила инерции на исходе, а пролив весь усеян острыми зубьями рифов.

Перегнувшись через борт, Тимея смотрела на прозрачную водную гладь. В набегавшей волне отчетливо виднелись рифы самых различных оттенков: зеленые, желтые, красноватые каменные глыбы как бы составляли огромную мозаику. Между рифами сновали серебристые стайки рыб с розовыми плавниками. Зрелище это восхищало Тимею.

На барке воцарилась глубокая тишина: все, кроме не ведавшей страха белолицей гречанки, понимали, что место, где они плывут, в любую минуту может стать для них кладбищем. Только промысел всевышнего мог спасти их от столкновения с подводной скалой.

Вскоре судно очутилось в заливе, образованном выстроившимися полукругом скалами. Старожилы называли этот залив «Стреляющим», может быть потому, что звуки разбивающихся о здешние скалы волн действительно напоминали непрерывную ружейную пальбу.

Главный рукав Дуная образовал здесь довольно глубокий бассейн, поэтому подводные рифы были не столь уж опасны. Сквозь зеленый полумрак проступали лишь смутные очертания огромных ленивых рыбин, почти недвижимо стоявших в воде. То были морские гости — белуги. Можно было увидеть и речного разбойника — огромную щуку, вспугивавшую своим появлением пестрый табор отдыхающих мелких рыбешек.

Тимея с удовольствием наблюдала за игрой обитателей подводного царства, глядя на них как бы с птичьего полета.

Очнулась она от того, что Тимар вдруг резко схватил ее за плечи, оторвал от борта, почти на руках перенес в каюту и с шумом захлопнул за нею дверь.

— Ох-хо-хо!! Берегись, — закричали в один голос все, кто был на судне.

Не в силах понять, что происходит и почему с ней так грубо обращаются, Тимея прильнула к окну каюты.

Барка, благополучно пройдя скалистым заливом, уже готовилась войти в румынский канал, но тут, у самого входа в него, ураганный ветер поднял высоченную волну. Преодоление этой последней трудности было самым грозным моментом в операции «salto-mortale».

Через оконце каюты Тимея видела Тимара, стоящего на носу судна с огромным багром в руках. Но уже в следующее мгновенье раздался оглушительный рев, и гигантская, словно гора, вся в пене, волна захлестнула барку. Зеленые брызги обдали окно каюты — Тимея закрыла глаза. Спустя минуту, когда она вновь открыла их, шкипера на носу корабля уже не было.

Снаружи донесся громкий крик. Тимея бросилась к выходу и на пороге столкнулась с отцом.

— Мы тонем? — спросила она.

— Нет. Судно спасено, но шкипера смыло волной.

Сообщение это не ошеломило Тимею, и хотя все произошло у нее на глазах, сердце ее даже не дрогнуло. Удивительное дело! При виде гибнущей в волнах белой кошки она пришла в отчаяние и не смогла сдержать слез, а теперь, когда река поглотила шкипера, она не выдавила из себя ни слова сочувствия.

Впрочем, что же тут странного? Ведь кошка так жалобно мяукала, взывая о помощи, а человек молчал, упрямо бросая вызов стихии. К тому же белая кошка — маленькое милое существо, а шкипер — дерзкий грубиян. И, наконец, бедная кошка была беззащитной, а шкипер — сильный и ловкий человек, наверняка сумеет постоять за себя в любой обстановке — на то он и мужчина!

Успешно совершив рискованный маневр, барка спокойно поплыла по каналу. Захватив багры, матросы бросились к шлюпке, чтобы поспешить на поиски Тимара. Эфтим, высоко подняв над головой мешочек со звонкими монетами, потрясал им, обещая большую награду за спасение шкипера. «Сто золотых тому, кто вытащит его живым из реки!» — кричал он.

— Придержите-ка свое золото, сударь! — послышался вдруг мужской голос с другого конца судна. — Я уже здесь.

По якорному канату на корму взбирался Тимар. Вот это человек! Такой нигде не пропадет!

Шкипер как ни в чем не бывало тут же отдал распоряжение трем матросам:

— Спустить шлюпку! Едем на берег!

— Переоденьтесь! — посоветовал ему Эфтим.

— Излишняя роскошь! — отвечал Тимар. — Сегодня придется еще не раз принять ванну. По крайней мере, больше не промокну. Надо спешить.

Последнюю фразу он сказал шепотом. У торговца беспокойно блеснули глаза.

Шкипер спрыгнул в лодку и направил ее к ближайшему причалу, где он надеялся достать тягло. Там он быстро подрядил восемьдесят волов, на барке тем временем приготовили новый буксирный канат, а затем впрягли волов. Не прошло и полутора часов, как «Святая Борбала» уже продолжала свой путь через Железные ворота, идя теперь вдоль левого берега.

Когда Тимар вернулся на судно, одежда на нем уже высохла. Барка, а с нею вместе груз, команда судна, Эфтим и Тимея были, можно сказать, дважды спасены от верной гибели. Своим спасением они были обязаны Тимару.

Собственно говоря, что ему до них? Ради чего он так старается, рискует жизнью? Ведь он всего-навсего рядовой шкипер, получает довольно скудное годовое жалованье; ему, по сути дела, абсолютно безразлично, чем гружен корабль: пшеницей ли, контрабандным ли табаком или настоящим жемчугом, — ведь ему все равно платят одинаково.

Именно так рассуждал про себя «чиститель» — здесь, в спокойных водах румынского канала, он вновь затеял с рулевым разговор, прерванный испытаниями, выпавшими на долю судна.

— Признайтесь, дружище, никогда еще мы не были так близко к преисподней, как нынче?

— Что верно, то верно, — отозвался Фабула.

— Какая же вам нужда испытывать судьбу и рисковать жизнью в день святого Михая?

— Гм… — буркнул Янош Фабула, на миг приложившись к своей фляге. — А какой куш вам положен за день работы?

— Двадцать крейцеров, — ответил чиновник.

— Какой же дьявол заставляет вас рисковать жизнью вместе с нами из-за двадцати несчастных крейцеров? Я вас вроде сюда не звал. А мне на сутки положен целый форинт, не считая харчей. Выходит, мне на сорок крейцеров больше смысла рисковать головой.

Чиновник покачал головой и откинул со лба капюшон, чтобы лучше слышать.

— Сдается мне, — сказал он, — что ваше судно бежит от турецкого корабля, который следует за нами по пятам. За «Святой Борбалой» — погоня.

— Кхы!.. — Рулевой закашлял так усердно, что совсем охрип и не в силах был издать ни звука.

Мое дело — сторона… — пожав плечами, сказал «чиститель», — я австрийский таможенник, и до турок мне нет никакого дела, но что я знаю, то знаю.

— Ну так узнайте же и то, чего не знаете! — пробасил Янош Фабула. — Да, нас преследует турецкая галера, из-за нее мы и следы запутываем, и этот чертов крюк проделываем. Суть в том, что белолицую красотку, которую вы видите там, у каюты, султан хочет забрать к себе в гарем. Но отец предпочел бежать с ней из Турции. Наше дело — помочь им ступить на венгерскую землю, где султан не вправе их преследовать. Теперь вы знаете все и больше ни о чем не спрашивайте. Лучше ступайте-ка к великомученице Борбале да взгляните, не загасило ли волной лампаду. Коль не горит лампада, зажгите ее снова да не забудьте, если вы истинный католик, спалить перед тем три вербных сережки.

«Чиститель» неохотно поднялся и, достав огниво, брюзгливо пробурчал:

— Я-то истинный католик, а вот про вас говорят, что вы католик лишь на корабле, а как ступите на землю, становитесь кальвинистом. На воде-то вы богу молитесь, а на суше только и слышишь от вас сквернословие. И еще говорят, что имя ваше — «Фабула» — по-латыни означает «сказка». Ну что ж, так и быть, на этот раз я поверю сказкам, которые услышал от вас…

— Вот это мудрые слова! А теперь ступай, ступай да не показывайся, пока не позову.

* * *

Двадцати четырем гребцам турецкого судна потребовалось битых три часа, чтобы подняться вверх по Дунаю от того места, где они впервые увидели перед собой «Святую Борбалу», до Периградского острова, разделявшего реку на два рукава. Скалистые вершины острова скрыли от турок весь дунайский бассейн. Преследователи не могли видеть, что происходило за скалами.

На подступах к острову турки увидели плавающие доски и бревна, выброшенные из пучины на поверхность реки. То были останки погибшей мельницы, но со стороны их трудно было отличить от корабельных снастей.

Миновав остров Периграда, турецкая галера вышла в открытые воды. Дунай просматривался теперь на расстоянии полутора миль. Ни единого судна не видно было ни на реке, ни у причалов. Лишь у самого берега полоскались на мелкой речной ряби крошечные рыбачьи лодки и плоскодонные суденышки.

Галера поднялась немного вверх по реке, держась середины, а затем пристала к берегу. Турки спросили у пограничной охраны, не проходило ли тут судно с грузом. Охрана уверяла, что за последнее время ни один корабль до этих мест не доходил.

Проплыв дальше, турки нагнали погонщиков лошадей, буксировавших «Святую Борбалу» до Периграды. Турецкий капитан допросил и их.

Погонщики оказались добрыми сербскими парнями. Уж они-то знали, как сбить турок со следа «Святой Борбалы». «Затянуло ее в периградскую пучину вместе с грузом и людьми, вон даже канат оборвало», — сказали они. Не дослушав сетований погонщиков, — кто, мол, теперь оплатит их труд, — турки отпустили их восвояси. (Впоследствии, под Оршовой, погонщики снова встретили «Святую Борбалу» и тянули ее дальше вверх по течению.) Турецкая галера развернулась и стала спускаться вниз по Дунаю.

Когда турки вновь проходили мимо Периграды, они заметили с борта судна пляшущую на волне доску. Доску эту вытащили на палубу и увидели запутавшийся на ней канат с небольшим железным якорем: доска была от мельничной лопасти.

Канат распутали и высвободили якорь, и тут-то стало видно выбитую на якоре большими буквами надпись: «Святая Борбала».

Теперь у турок не оставалось никаких сомнений относительно судьбы барки. Наверняка на судне оборвался буксирный канат, экипаж выбросил якорь, но тот не выдержал груза, судно занесло в стремнину, и вот останки судна плавают на поверхности, а останки людей покоятся на дне речном в глубокой могиле.

— О великий аллах, не идти же нам за ними следом!

Придирчивый досмотр

Две смертельные опасности «Святая Борбала» оставила позади: коварные скалы заточенного в темницу Дуная и турецкую галеру, преследовавшую беглецов по пятам. Впереди барку ждали два новых суровых испытания: штормовой бора и карантин в оршовском порту.

Отвесные скалы в верхней части Железных ворот образуют узкую, в сто саженей, горловину, в которой бурлит могучая река. Грозный поток воды несется здесь между двух сплошных стен под уклон, падая местами с высоты в тридцать футов. Прибрежные скалы, желтые, багряные, зеленые, громоздятся друг на друга, а на вершинах торчат серо-зеленые вихры смешанного леса.

Над скалой в три тысячи футов на фоне узкой полоски неба такой чистой синевы, будто бездонная вселенная накрыта голубым стеклянным сводом, плавно парят и кружат горные орлы. Впереди, без конца и края, высятся скалистые горы.

Поистине поразительная картина предстает взору: в узком скалистом ущелье, всем чертям назло, упрямо движется навстречу хлещущим через борт волнам утлая скорлупка без мотора, без паруса, без весел. Низко сидящая на воде барка все ползет и ползет вверх по реке, против течения, против ветра, а на ней горстка людей, каждый из которых надеется либо на свой разум, либо на свое богатство, либо на свою силу, либо на свою красоту.

Даже грозный бора не страшен здесь судну. Двойные шпалеры скал перехватывают порывы ураганного ветра. И рулевой на судне, и погонщики волов на берегу могут наконец перевести дух.

Но бора не дремлет.

День клонился к вечеру. Фабула передал руль второму рулевому, а сам, пристроившись у жаровни на корме судна, занялся приготовлением шашлыка «по-разбойничьи». Подбросив поленья в огонь, он нанизал на деревянные шампуры куски говядины вперемежку с салом и свининой, туго-натуго перетянул их бечевой и поворачивал над огнем до тех пор, пока мясо не стало вполне съедобным.

Вдруг клочок чистого неба между двух накренившихся грозных скал потемнел. С борой шутки плохи.

Огромная свинцовая туча в мгновение ока заволокла синий небосвод, и в ущелье воцарилась тьма. Над головой — бегущие тучи, по сторонам — темные скалы. Зеленоглазая молния сверкнула в вышине, и раздался оглушительный гром. Острие молнии вонзилось в Дунай перед самым носом судна, на мгновение озарив адским пламенем крутые берега. От страшного треска, усиленного тысячеустым эхом и водной гладью, как будто разверзлась земля. Хлынул ливень.

Наперекор стихиям, барка продолжала путь, спеша засветло пришвартоваться у Оршовы и не застрять там на ночь.

Вокруг не было видно ни зги. Только при вспышке молнии на миг все озарялось зловещим светом. Подавать здесь сигналы рожком бессмысленно: он слышен лишь на румынском берегу. Но умный, смекалистый человек всегда найдет выход из положения.

Шкипер встал на носу судна, взял в руки кремень и огниво и принялся высекать искру.

Ливню не погасить искры. И через густую сетку дождя погонщики волов увидят эти искры, сосчитают количество ударов и по этим сигналам поймут, что от них требуется. Тем же способом они подадут с берега ответ. Это тайный телеграф контрабандистов и здешних речников. Язык знаков в совершенстве разработан жителями обоих берегов, разделенных государственной границей.

Тимее гроза пришлась по душе.

Накинув бурнус, она глядела в иллюминатор и, улучив момент, окликнула Тимара:

— Мы как в склепе!

— Нет, мы рядом с ним, — отвечал шкипер. — Вон тот высокий утес, который словно зажигается от молнии, зовется Могилой апостола Петра. А два каменных истукана рядом — это две старухи.

— Какие старухи?

— Предание гласит, что две старухи — румынка и венгерка — поспорили между собой, кому принадлежит могила святого Петра: Румынии или Венгрии. Святой апостол никак не мог заснуть от их криков и в гневе своем превратил старух в безмолвные каменные изваяния.

Тимея не поняла шутку, и легенда ей не понравилась.

— А откуда известно, что здесь могила святого? — спросила девушка.

— На той скале растет много целебных трав, излечивающих разные болезни. Эти травы вывозят отсюда за тридевять земель.

— Значит, святые апостолы даже после смерти творят добро, — заключила она.

— Тимея! — послышался из каюты повелительный голос Эфтима.

Девушка отошла от окна и спустила жалюзи. Когда Тимар, стоявший на носу барки, вновь обернулся, Тимеи уже не было видно.

Наперекор грозе барка двигалась вперед.

Наконец она вышла из мрачного склепа.

И как только раздвинулись суровые скалы, тучи над головой тоже исчезли, словно их и не бывало. Своенравный бора унес их прочь так же внезапно, как и нагнал. Перед путниками открылась прекрасная долина Черна. Холмистые склоны по обоим берегам были сплошь покрыты виноградниками и фруктовыми садами; заходящее солнце пригревало белые домики, утопающие в зелени стройные башни с красными черепичными крышами; на небе сквозь кристальную сетку дождя сверкала радуга.

Дунай уже не казался грозным, он степенно катил свои воды широким руслом, и на западе на сапфирно-синей глади показался остров — город и порт Оршова.

Здесь их ждало четвертое, самое опасное испытание… Солнце уже зашло, когда «Святая Борбала» встала на якорь у Оршовы.

— Быть завтра урагану! — пробурчал Фабула, поглядывая на пурпурный закат.

Вечернее небо напоминало разлившуюся вулканическую лаву, оно отсвечивало всеми оттенками багряного заката. Просвет в облаках открывал взору изумрудно-зеленое небо. А на земле горы и долины, леса и деревни были залиты золотисто-алым светом. Казалось, пылающий Дунай протекал между небом и землей, как древний Флегетон. Посреди реки лежал остров с башнями и тесно сгрудившимися домами, которые сверкали в лучах закатного солнца таким ослепительным сиянием, будто оно вырывалось из огромного горна, через который должна пройти, как через чистилище, каждая живая душа, пересекающая границу зараженного чумой Востока, чтобы вступить на чистую землю Запада.

Но, пожалуй, гораздо сильнее алого зарева, предвещавшего завтра ураган, волновал пассажиров и экипаж «Святой Борбалы» маленький желто-черный шлюп, приближавшийся к барке со стороны Скелы.

Что такое Скела? Это высокая стена — решетка, через которую могут переговариваться, торговаться, заключать разные сделки жители двух соседних стран по обоим берегам Дуная.

Бросив якорь невдалеке от острова, «Святая Борбала» ждала полосатую лодку. В ней сидело трое вооруженных людей, у двоих из них были ружья с примкнутыми штыками, у третьего — пистолет. Кроме того, в лодке находились двое гребцов и рулевой.

Эфтим беспокойно ходил по маленькой площадке перед каютой. Тимар подошел к нему и тихо сказал:

— Таможенная охрана.

Купец достал из кожаной сумки шелковый кошель, вынул из него два мешочка и передал их Тимару.

В каждом мешочке было по сто золотых.

Лодка пристала к судну, и из нее на палубу вышли трое вооруженных людей.

Первым шел таможенный чиновник, который должен был осмотреть судно: нет ли на нем контрабандного товара или оружия? Двое других с ружьями за плечами были сборщиками пошлин. Одновременно в их обязанности входило контролировать, правильно ли таможенник ведет досмотр. Находившийся на судне «чиститель» как лицо полуофициальное обязан был наблюдать за действиями сборщиков пошлин и следить за тем, верно ли они контролируют чиновника. В свою очередь, трое таможенников допрашивали «чистителя», не соприкасался ли кто из пассажиров с чумными.

Все продумано как нельзя лучше: один чиновник проверяет другого, и все вместе друг друга.

За подобный официальный досмотр полагается вознаграждение, установленное для таможенника в сто крейцеров, для сборщиков пошлин — по двадцать пять и для «чистителя» — пятьдесят. Тариф довольно скромный!

Когда таможенник поднялся на палубу, «чиститель» был уже тут как тут и шел ему навстречу. Таможенник почесал ухо, «чиститель» потер нос. На этом закончился их разговор.

После этого таможенник обернулся к шкиперу, а два сборщика пошлин взяли винтовки наперевес. Тот, кто допрашивает, должен стоять не ближе, чем в трех шагах от того, кого допрашивают. Как знать, не является ли вновь прибывший переносчиком чумы.

Допрос начался.

— Откуда?

— Из Галаца.

— Владелец судна?

— Атанас Бразович.

— Владелец груза и фрахтователь?

— Эфтим Трикалис.

— Документы?

Процедура предъявления документов сопровождалась величайшими мерами предосторожности.

Раскрошив над жаровней с углем сосновые шишки и полынь, подержали некоторое время над дымом документы, поворачивая их то одной, то другой стороной, и только тогда железными щипцами поднесли не ближе, чем на метр-полтора к глазам таможенника, который, не дотрагиваясь до бумаг, удостоверялся в их подлинности. Затем таким же способом документы возвращались владельцам.

За время всей этой процедуры таможенник не произнес ни слова.

Жаровню унесли, и на ее место поставили кувшин с водой.

Это была большая глиняная посудина с широкой горловиной, в которую свободно мог просунуть кулак всякий, кому это надлежало сделать.

Кувшин с водой являлся важнейшим атрибутом взимания дани с путешественников.

Поскольку восточная чума, как известно, особенно липнет к благородному металлу, капитанам прибывающих с востока судов полагалось причитающуюся пошлину опустить в кувшин, а западный страж таможенных границ, запустив вслед за тем свою руку в тот же очистительный сосуд, выуживал монеты уже совершенно безбоязненно.

Итак, Тимар опустил в кувшин руку с двумя мешочками и тут же вытащил ее обратно, разжав пальцы.

Вслед за ним ту же манипуляцию проделал таможенный чиновник, с той лишь разницей, что, когда он вынул руку из кувшина, она была сжата в кулак. Рука быстро исчезла в широком кармане чиновничьего мундира.

О! Ему незачем было рассматривать на свету пойманный куш. Он чувствовал его на ощупь, по весу: ведь золото чует даже слепой. Ни единый мускул не дрогнул на лице таможенника.

Следующими были сборщики пошлин. С таким же невозмутимо официальным видом они выудили со дна кувшина то, что причиталось им.

Потом к кувшину бесшумно проскользнул «чиститель». Лицо его было строгим и угрожающим. От одного его слова зависело, сколько дней — десять или двадцать — проведет в карантине прибывшее судно вместе со всеми его пассажирами. Но и на его лице не дрогнул ни один мускул во время процедуры с кувшином.

Ну и хладнокровны же эти люди! Выполнение служебного долга для них превыше всего!

Наконец таможенник с напускной строгостью потребовал, чтобы его пропустили в трюм корабля. Это желание было немедленно выполнено. В трюм разрешается входить только таможенникам, без посторонних. И вот, когда эта троица осталась одна, на их лицах впервые промелькнуло подобие самодовольной и хитрой усмешки. «Чиститель» остался на палубе, но и он, скрыв лицо под капюшоном, не мог удержаться от улыбки.

Таможенники развязали наугад один из мешков, и из него посыпалось зерно.

— Пшеничка-то с куколем! — заметил один из них.

Разумеется, в других мешках тоже оказалась пшеница, и такого же качества.

О результатах досмотра тут же, в трюме, составили протокол: один из вооруженных чиновников держал чернильницу и перо, другой — протокольный журнал. Записали все по форме. Кроме того, таможенник черкнул на отдельном листке записку, сложил лист вдвое, скрепил сургучом и официальной печаткой, но имени адресата не написал.

Затем, тщательно обследовав все углы и закоулки судна, где, разумеется, ничего подозрительного не было обнаружено, трое таможенников вновь вышли на свет божий.

Солнце давно закатилось, и сквозь рваные облака светил ущербный месяц. Казалось, он играет с ленивыми облаками, то прячась в них, то снова выглядывая.

Таможенник подозвал к себе шкипера и официальным тоном сообщил, что на вверенном ему судне никаких запретных товаров не обнаружено. Тем же бесстрастным голосом он призвал «чистителя» и велел доложить о санитарном состоянии судна.

«Чиститель», произнеся слова присяги, подтвердил, что судно, равно как и экипаж и пассажиры, «чисто».

После этого было выдано свидетельство, что документы корабля в полном порядке. Тут же была составлена и расписка на законно полученное ими вознаграждение за таможенный досмотр: сто крейцеров — таможеннику, дважды по двадцать пять крейцеров — сборщикам пошлин и пятьдесят крейцеров — «чиновнику-смотрителю». Все учтено до последнего гроша. Расписка сия была отправлена владельцу корабельного груза, который все это время трапезничал в своей каюте. От него потребовали подтверждение об уплате причитающихся сборов.

На основании этих документов судовладелец и другие официальные лица смогут убедиться, что шкипер судна действительно передал таможенной охране столько крейцеров, сколько получил от владельца груза, и что все до последнего гроша учтено.

Гроши-то учтены, а вот золото!..

По правде говоря, в уме Тимара мелькнула мысль — а что, если из пятидесяти золотых, которые должны выловить из кувшина эти трое вооруженных гранычар, десять оставить себе (хватит с них и сорока!) — ведь все равно об этом никто не узнает. С таким же успехом можно было спокойно присвоить себе и половину — кто его проверит? Те, кому предназначались эти золотые, вполне удовольствовались бы и половинным кушем…

Но затем другая мысль вытеснила первую:

«Ты сейчас даешь взятку, правда, не из своего кармана — это деньги Трикалиса. Значит, того требуют его интересы. Ты передашь все деньги и будешь чист, как этот кувшин с прозрачной водой. Почему подкупает таможенников Трикалис — ты не знаешь. Везет ли он контрабандный товар, бунтовщиков, преследуемого авантюриста, который сорит деньгами ради того, чтобы вырваться на свободу, — не твоя забота. Но стоит хоть одной монете пристать к твоим рукам, и ты уже соучастник чужого греха, лежащего на чьей-то совести. Нет, уж лучше подальше от соблазна!»

Таможенник выдал экипажу разрешение продолжать путь, в знак чего на корабельную рею был поднят бело-красный флаг с черным орлом.

Удостоверившись официально, что идущее с востока судно «чисто» и не подлежит карантину, таможенник пренебрег обязательным мытьем рук и, обменявшись крепким рукопожатием с Тимаром, сказал ему:

— Вы едете в Комаром. Там вы встретитесь с интендантом господином Качукой. Передайте ему это письмо. Здесь нет адреса, да это и не требуется. Вы и так запомните его имя: Качука, почти название испанского танца. Как прибудете в Комаром, сразу же и разыщите его. Не пожалеете.

И он милостиво потрепал шкипера по плечу, словно тот был по гроб жизни всем ему обязан. Затем таможенники спустились по трапу с корабля и отчалили на своей полосатой лодке.

Теперь «Святая Борбала» могла беспрепятственно продолжать свой путь, и если бы даже с трюма до палубы она была гружена мешками соли, кофейных зерен, турецкого табака, если бы каждый человек на ее борту был заражен черной чумой или проказой, отныне никто не имел права задерживать ее.

Между тем подлинная тайна судна не имела ничего общего ни с контрабандой, ни с чумным мором…

Пряча в бумажник письмо без адресата, Тимар подумал про себя: «Любопытно, что в нем написано?»

Письмо было лаконичным:

«Свояк! Предлагаю твоему особому вниманию подателя сего письма. Это — золотой человек!»

«Ничейный» остров

Оставшиеся на сербском берегу погонщики лошадей той же ночью паромом переправились на венгерскую территорию. По дороге они распускали слух, что барка вместе с людьми затонула в периградской пучине, и в доказательство показывали оборванный буксирный канат — единственное якобы, что осталось от «Святой Борбалы».

К утру в оршовском порту барки и след простыл. Если бы даже капитану турецкой галеры случайно и пришла в голову мысль дойти на веслах до Оршовы, то и там он бы не нашел того, кого искал. От Оршовы же и до Белграда турки контролировали Дунай лишь с правого берега: от левого берега до фарватера реки власть турок не распространялась. Новооршовская крепость была последней цитаделью Оттоманской империи на Дунае.

В два часа пополуночи «Святая Борбала» отчалила от Оршовы. Ночью ветер в этом районе обычно стихал, и было бы грешно не использовать благоприятную погоду. Матросы получили двойную порцию водки для поднятия духа, и вскоре за Оршовой в предутренней тишине снова раздался меланхоличный звук сигнального рожка.

Барка отчалила в полной тишине: на стенах Новооршовской крепости протяжно перекликались турецкие часовые. Первый сигнал «Святой Борбалы» прозвучал лишь тогда, когда гора Аллион, возвышавшаяся над Оршовой, скрылась из виду за новой грядой.

Услышав рог, Тимея вышла из своей каюты, где, укрывшись белым бурнусом, сладко спала несколько часов кряду. На палубе она надеялась отыскать отца, который бодрствовал всю ночь, ни разу не зашел в каюту и, что самое странное, не выкурил за это время ни одной трубки. Ночью на судне огня не зажигали, чтобы, не дай бог, не привлечь внимания турецких часовых.

Тимея чувствовала, что ей нужно как-то загладить свою вину перед Тимаром, и первая окликнула его, попросив рассказать, чем замечательны места, мимо которых проплывала сейчас барка. Сердце подсказывало ей, что она многим была обязана Тимару.

Синий рассвет застал барку вблизи Оградины. Стоя у борта, Тимар показывал Тимее исторические памятники восемнадцативековой давности, мимо которых они проплывали. На крутой скале была высечена скрижаль, которую поддерживали два крылатых ангела в окружении дельфинов. На ней воздавалась хвала деяниям священного императора Трояна.

Тимар протянул Тимее подзорную трубу, чтобы она смогла прочесть высеченные строки.

— Я не знаю этого языка! — сказала Тимея.

Надпись была сделана по-латыни.

Когда на сербском берегу скрылась из вида гора Штербец, барка вошла в скалистое ущелье, вновь суживающее русло Дуная до пятисот футов: извилистое русло реки, теряющееся в опаловом тумане, было зажато отвесными, высокими скалами. Из расщелины скалы с высоты не менее тысячи футов бил серебряный родник, похожий на тонкий солнечный луч. Рассекая дымку тумана над водой, он прямой струей падал в Дунай. Скалы шли сплошной стеной. Вдруг они раздались, и в этот просвет на минуту открылся вид на совсем иной, цветущий край со стройной белой колокольней вдали. Там, за этой колокольней, была Венгрия.

Тимея не отрывала глаз от чудесного ландшафта, пока скалы снова не сомкнулись, закрыв от взора прекрасный край.

— Мне кажется, — заговорила Тимея, обращаясь к Тимару, — что мы идем по длинному тюремному коридору в страну, из которой нет возврата.

Чем выше поднимались скалы, тем темнее становился Дунай, и, как бы в завершение суровой панорамы, на берегу разверзла огромную пасть глубокая пещера, по обеим сторонам которой протянулись редуты.

— Вот и пещера Ветеран! — сказал шкипер. — Здесь сто сорок лет назад триста человек с пятью пушками сражались сорок дней против целой армии турок.

Тимея только молча покачала головой.

— А сорок лет назад, — продолжал Тимар, — на этом самом месте наши отряды снова сразились с турками. Под здешними скалами армия Осман-паши потеряла более двух тысяч убитыми.

Тимея нахмурила тонкие брови и таким ледяным взглядом смерила шкипера, что у того отпала охота похваляться военными подвигами своих соотечественников. Прикрыв рот шалью, Тимея отвернулась от него и скрылась в каюте. До самого вечера не показывалась она на палубе.

Из окна своей каюты девушка видела, как мимо проплывали руины древних крепостей, одинокие, потемневшие от времени пограничные сторожки, покрытые лесом скалы Клиссуры, как надвигались на судно громадные утесы, разрезавшие воды Дуная, как мелькали изрезанные трещинами склоны Бабагая, прислушивалась к шуму водопада у знаменитого Тресковацкого порога. Тимею не заинтересовала история восьмигранной крепостной башни, обнесенной боевой стеной с тремя бастионами. Это была знаменитая крепость Галамбоц, с которой связано предание о красавице Цицелле Розгони, о гибели Жигмонда — короля венгров — и поражении мадьярского войска. Всего этого Тимея так и не узнала.

Собственно говоря, оба скалистых берега на всем своем протяжении принадлежали истории двух народов, которым нелепая судьба предначертала долгую вражду. И все бои между ними начинались с поединка на этих скалах. Железные ворота — не что иное, как длинная катакомба, хранящая кости тысяч и тысяч воинов.

Тимея не покидала своего убежища ни в этот, ни на следующий день. Склонившись у окна над альбомом, она рисовала пейзажи, сменявшиеся за бортом медленно плывущего судна.

Прошло трое суток, прежде чем барка достигла устья Моравы, впадающей в Дунай.

В дельте Моравы расположился Сендрё. На тридцати шести башнях этого города-крепости в последнее столетие развевались поочередно то флаги с изображением девы Марии, то знамена с турецким полумесяцем. Крепостные стены этого города побурели от пролитой крови сражавшихся здесь армий.

Чуть поодаль виднелись полуразрушенные стены древней крепости Кулич, на вершине горы высились руины замка Рама. Вокруг него — сплошные надгробные памятники.

Но любоваться древностями и вспоминать былую славу народов, некогда населявших эти места, было сейчас недосуг: путешественников ждали новые испытания.

Северный ветер с венгерской равнины достиг ураганной мощи и с такой яростью обрушился на судно, что погонщики лошадей окончательно выбились из сил. Злой норд относил барку к другому берегу.

Двигаться вперед стало невозможно. Пришлось остановиться.

Трикалис о чем-то пошептался с Тимаром, и шкипер направился к рулевому.

Фабула закрепил руль канатом и отошел к борту. Он приказал гребцам поднять весла и передал на берег погонщикам лошадей команду сделать привал. И лошади и гребцы были бессильны против ветра.

Барка находилась перед островом. Вытянутый узкий мыс вонзился в русло Дуная. Северная его сторона была крутой и обрывистой и поросла могучим старым ивняком.

Предстояло поставить барку за мысом с южной его стороны, где «Святая Борбала», защищенная от северного ветра и скрытая от посторонних глаз, могла бы спокойно дождаться затишья. Беда, однако, заключалась в том, что путь к южной оконечности мыса был не судоходен, изобиловал мелями и острыми рифами.

Как же попасть в эту тихую гавань?

Лошади здесь не помогут: на острове не было прибрежной дороги; весла тоже выручить не могли — при сильном встречном ветре против течения не пойдешь. Оставалось последнее средство — «лебедка».

Барка встала на якорь посреди Дуная и выбрала с берега буксирный канат. К нему прикрепили второй якорь и погрузили на шлюпку. Гребцы налегли на весла и направились к мысу с подветренной стороны. Когда канат натянулся, малый якорь выбросили на дно и вернулись на судно.

Теперь подняли первый якорь, закрепили другой конец буксирного каната на деревянной лебедке и вчетвером принялись вертеть ее.

Канат медленно наматывался на лебедку, и судно постепенно подтягивалось к месту, где был выброшен второй якорь.

Это был тяжелый, изнурительный труд.

Когда судно достигло дальнего якоря, матросы снова выбросили первый, еще ближе к южной стороне мыса, и снова заскрипела лебедка. И так до тех пор, пока пядь за пядью барка не преодолела расстояние до мыса наперекор течениям и ветрам. Вот что такое «речная лебедка».

Полдня прошло, прежде чем барка ценою неимоверных человеческих усилий прошла путь от середины Дуная до гавани за мысом. Этот день был тяжелым для тех, кто работал, и скучным для тех, кто праздно стоял у борта. Что и говорить — неутешительное занятие! Куда приятней на судоходном Дунае! Там, по крайней мере, можно было любоваться разрушенными древними замками и крепостями на берегах, навстречу нет-нет да и проплывали суда, шумели, перебирая лопастями, водяные мельницы. Теперь все это осталось позади. Корабль вошел в пустынный залив. Справа тянулся остров, весь в зарослях тополей и ракит, без всяких следов людского жилья. Слева воды Дуная скрывались за густым непроходимым камышом, в котором издали смутно вырисовывалось маленькое пятнышко суши, обозначенное высокими серебрянолистыми тополями.

В нелюдимый край первозданной тишины зашла на отдых «Святая Борбала».

А тут новая беда. Неожиданно выяснилось, что на судне кончилось продовольствие. Отправляясь в долгий путь из Галаца, экипаж рассчитывал сделать, как обычно, остановку в Оршове и запастись там свежей провизией. Но поскольку из Оршовы пришлось уходить в спешке и к тому же ночью, то на корабле не осталось ничего, кроме небольших запасов кофе и сахара да коробки турецкой халвы, которую Тимея ни в коем случае не желала открывать, так как везла ее кому-то в подарок.

Но Тимар не унывал.

— Быть не может, — говорил он, — чтобы поблизости не оказалось жилья. А овец и коз здесь разводят повсюду. За деньги все можно достать.

Вскоре случилась еще одна неприятность. Стоя на якоре, барка испытала такую сильную качку, что Тимея заболела морской болезнью, ей стало плохо.

«Надо найти хоть какое-нибудь прибежище, чтобы Тимея с отцом могли спокойно провести ночь», — думал Тимар.

Благодаря своему острому зрению шкипер заметил струйку дыма, поднимавшегося над тополями в камышах. «Значит, там есть люди, — подумал он, — отправлюсь-ка я взглянуть, кто там обитает».

На корабле была плоскодонная лодка-душегубка, которую матросы обычно использовали для охоты на диких уток в часы вынужденного безделья.

Тимар спустил плоскодонку на воду, захватил с собой ружье, ягдташ и сеть, — кто знает, может, попадется дичь или рыба, — и один, налегке, направил лодку в камыши, одновременно гребя и управляя коротким, широким веслом.

Опытный охотник, Тимар быстро нашел проход в камышовых зарослях. Водоросли служили ему ориентиром. Где на поверхности воды колыхались листья кувшинок с зелено-белыми тюльпановидными цветами, там было глубоко и лодка проходила беспрепятственно. Там же, где по воде расстилался вязкий зеленый ковер, который при малейшем ударе веслом вспыхивал голубым пламенем и брызгал плесенью, — была топь, грозившая страшной гибелью каждому, кто попадал в ее зловонные владения.

Тому, кто не знает тайных знаков болотного мира, ничего не стоит заблудиться и потеряться в камышах.

Пробившись сквозь заросли, Тимар внезапно увидел перед собой маленький кусочек суши. Это был еще совсем молодой наносный остров, не обозначенный даже на самых подробных судоходных картах.

В фарватере правого рукава Дуная громоздились высокие валуны, вокруг которых за многие годы образовались наносные отмели. В одно из половодий под напором реки льдины снесли береговые скалы соседнего острова Острава и увлекли массу земли и камня вместе с вывороченными деревьями на эту отмель за валунами. Так все это там и осталось. Затем, на протяжении полустолетия, каждой весной река все прибавляла земли, ила и камней. На плодородной илистой почве буйно разрастались молодые побеги, давая жизнь новому острову с пышной первобытной растительностью. Остров был ничей: не знал он ни власти помещика, ни королевских, ни божьих законов, не принадлежал ни к одной стране, ни к какому комитату, ни к одному из приходов. Много таких райских уголков рассеяно по турецко-сербской границе, где не пашут, не сеют, не косят, не пасут. Это привольный край диких цветов и непуганой дичи. И — кто знает? — чей это еще край, кто там еще обитает?

Северный берег выдавал происхождение острова: он был загроможден гладкими и пузатыми, как бочки, высокими валунами, достигавшими человеческого роста. Там и сям валялись кучи высохшего тростника и полуистлевшие бревна. Берег был покрыт коричневатой дунайской ракушкой; в тенистых местах виднелись многочисленные круглые норы, в которые при звуке приближавшихся человеческих шагов спешили укрыться сотни речных черепах.

Вдоль береговой полосы росли низкие кустарники с красноватой листвой. В паводок они задерживали лед. Тимар вытащил плоскодонку на берег и привязал ее к стволу ракиты.

Чтобы проникнуть в глубь острова, ему пришлось продираться сквозь чащу ив и тополей. От постоянных ветров они переплелись между собой ветвями и образовали естественный навес над зарослями вьюна, повилики, тутовника, высоких трав валерианы, примешавших свой пряный запах к целительному тополиному аромату.

В глубокой и широкой низине, где не росли ни деревья, ни кустарники, посреди болота, заросшего буйными травами, виднелись пышные шапки земляного ореха и пахнущего корицей растения, которое по-латыни называется «Sison amomum»; дальше, словно элита флоры, горделиво выделялась куртина чернолистого veratrum, цветущего огромными, ярко-алыми цветами; в ковер буйных трав были вкраплены веселые незабудки. В напоенной ароматом трав и цветов низине, жужжа, роились тысячи ос. Среди цветов тут и там виднелись причудливые зеленые, коричневые и бурые шишки малоизвестного растения из семейства луковичных, отцветавшего весной.

За заливным лугом снова начиналось мелколесье, где ивы и тополя росли вперемежку с дикими яблонями и кустами боярышника. Место здесь было более возвышенное.

Тимар остановился, прислушиваясь. Кругом — ни звука.

Судя по всему, дичи на острове не было: весенний паводок ежегодно заливал луга. Зато птахам, насекомым и растениям здесь раздолье. Впрочем, ни жаворонок, ни витютень, вероятно, сюда не залетают — им здесь не прожить, им нужен обжитой край, где есть посевы.

И тем не менее на этом затерянном острове, несомненно, жили люди.

Ульи диких пчел на деревьях и призывный свист иволги в леваде указывали дорогу к фруктовым садам. Тимар двинулся на птичий посвист.

Продравшись через колючие заросли боярышника, который зло впивался иглами в одежду и руки, Тимар вышел на открытую площадку и замер от изумления. Его взору открылись райские кущи.

Перед ним был плодовый сад, аккуратно разбитый на площади в пять-шесть хольдов,^[2] с фруктовыми деревьями, посаженными симметричными группами. Ветви деревьев сгибались под тяжестью плодов. Золотистые, алые яблоки, груши, разнообразные сорта слив как бы составляли гигантский натюрморт. В траве валялись паданцы.

Кусты малины, смородины и крыжовника, рассаженные ровными рядами, образовали естественную изгородь, видневшуюся в просветах между деревьями, усеянными райскими яблоками и айвой.

В этом лабиринте фруктовых деревьев не видно было дорожки: сплошной зеленый ковер луговых трав стлался по земле.

За садом были разбиты цветочные клумбы, манившие к себе свежестью и необычностью щедрых красок. Там росли полевые цветы, которых обычно не встретишь в городских палисадниках и на газонах парков: темно-синие колокольчики, крапчатые лилии, похожие по форме на тюрбаны, и другие причудливые цветы, судя по всему, с любовью выращенные заботливыми человеческими руками. Все это свидетельствовало о близости жилья. Выдавал его и дымок, поднимавшийся над деревьями.

Это был своеобразный, скрытый от мира, дикий уголок. Уютный, с двумя окошками, одно повыше другого, глинобитный домик притулился к огромной скале, нависшей над входом в пещеру, где был расположен очаг и, вероятно, кладовая. В скале пробили дымоход. Крыша дома была покрыта камышом. Длинная веранда из разноцветного штакетника как бы образовывала открытую галерею. С южной стороны домик зарос от земли до кровли диким виноградом, красные и фиолетовые гроздья которого лукаво выглядывали из-за узорчатых листьев. С севера же стены дома оплетал вьющийся хмель — с блестящими, спелыми, зелено-золотистыми шишками. Райская обитель утопала в зелени. Даже вершина утеса и камышовая кровля были покрыты какой-то розоватой травой, словно для того посаженной людьми, чтобы домик совсем слился с природой.

Все это, несомненно, было делом женских рук.

Альмира и Нарцисса

Тимар решительно направился к сказочному жилью. В цветнике была проложена стежка, ведущая к дому, но и она так заросла травой, что, ступая по ней, человек не слышал ни малейшего шороха. Тимар бесшумно дошел до веранды.

Вокруг — ни души.

Перед верандой у самого порога растянулся огромный черный пес. Это был чистокровный ньюфаундленд, к которому сразу проникаешься уважением и невольно хочешь обратиться на «вы».

Четырехлапый хозяин представлял собой замечательный экземпляр этой редкой породы. Огромный, мускулистый, пес растянулся между столбами. Черный страж делал вид, что дремлет, и, казалось, не обращал ни малейшего внимания ни на приближающегося к дому чужака, ни на другое существо, которое явно злоупотребляло его терпением. Это была белая кошка, самым бессовестным образом прыгавшая и кувыркавшаяся по широкой спине ньюфаундленда. В конце концов кошка принялась играть передними мохнатыми лапами пса, словно забавной игрушкой. Когда псу становилось уж очень щекотно, он отдергивал одну лапу и подставлял кошке другую.

Тимар подумал о том, как обрадуется кошке Тимея, не сознавая, что ему может не поздоровиться, если пес вцепится в него.

Пес преграждал вход в дом, не двигаясь с места. Тимар тихим покашливанием попытался обратить на себя его внимание. Но черный ньюфаундленд только приподнял голову, посмотрел на пришельца большими и умными, совсем человечьими, карими глазами, которые, казалось, умели и плакать и смеяться, сердиться и быть ласковыми, и снова с безразличным видом уронил свою огромную голову на землю, словно давая понять, что он не намерен вставать из-за какого-то там пришельца.

Тимар решил, что раз из трубы идет дым, значит, возле очага кто-то хлопочет, и громко приветствовал невидимого хозяина на трех языках: на венгерском, сербском и румынском.

В ответ из кухни послышался женский голос, произнесший на чистом венгерском языке:

— День добрый! Входите. Кто там?

— Я бы вошел, да собака у входа.

— А вы переступите через нее.

— Она не тронет?

— Добрых людей она не трогает.

Набравшись храбрости, Тимар перешагнул через лежащего стража, который даже не шевельнулся, только вильнул хвостом, как бы в знак приветствия.

Вступив на веранду, Тимар увидел перед собой две двери, одна была открыта и вела на кухню, выдолбленную в скале. Там стояла женщина с ситом в руках и трясла им над очагом. Не трудно было догадаться, что женщина не ворожит над очагом, а всего-навсего жарит кукурузные зерна. Прервать это занятие даже ради гостя нельзя, — иначе все испортишь!

Жареная кукуруза — излюбленное лакомство на венгерской земле, и вряд ли кому-нибудь нужно объяснять, что это такое. Между прочим, несколько лет назад на Нью-Йоркской промышленной выставке жюри присудило золотую медаль одному янки, который «изобрел» в Америке способ приготовления жареной кукурузы. Известное дело, разве американцы уступят кому-нибудь приоритет?..

Жареная кукуруза — благословенное блюдо. Ешь ее, ешь — и никак не наешься: вроде бы, кажется, сыт уже, ан нет, опять есть хочется…

Женщина, искусно орудовавшая у очага, оказалась высокой, стройной и статной шатенкой, со строгим выражением плотно сжатых губ, но добрым и дружелюбным взглядом. По лицу, обветренному и загорелому, ей можно было дать лет тридцать. Одевалась она не так, как крестьянки здешних селений: на ней не было ничего пестрого, кричащего, и вместе с тем одета она была очень просто.

— Входите же, сударь, входите, присядьте! — приглашала она.

Голос у нее был глубокий, грудной и удивительно спокойный. Ссыпав белые пузыристые зерна поджаренной кукурузы в плетеную корзинку, хозяйка предложила отведать кушанье. Затем, подняв кувшин с пола, подала его гостю со словами:

— Это свежий вишневый сок, отведайте, пожалуйста.

Тимар сел на плетеный стул, который придвинула ему хозяйка; ему никогда не приходилось видеть таких стульев — он был искусно сделан из прутьев. В это время черный пес встал, потянулся и уселся напротив пришельца.

Хозяйка бросила горсть жареных зерен псу, который, не дожидаясь особого приглашения, захрустел ими. Его примеру последовала и кошка, но клейкие зерна пристали к ее острым зубам. Вполне удовольствовавшись первой пробой, она нетерпеливо подняла переднюю лапу, словно хотела взобраться куда-то. Наконец кошка вспрыгнула на печь и с любопытством уставилась оттуда на некрашеный глиняный горшок, стоявший на очаге: в нем кипело, вероятно, более аппетитное для нее кушанье.

— Удивительный пес! — сказал Тимар, указывая на черного ньюфаундленда. — Такой спокойный, даже ни разу не зарычал на меня.

— Добрых людей он не трогает, сударь. И не лает, когда чувствует, что чужой пришел с добрыми намерениями. Но не дай бог явиться вору! Пес учует его с другого конца острова, и тогда уж вору несдобровать! Он очень сильный. В прошлую зиму к нам по льду пришел волк и позарился на наших коз. Минута — и волк был задушен. Вон на полу его шкура. А друг может на псе хоть верхом кататься: тот даже не огрызнется.

Тимару было приятно, что его приняли за друга. Задержись в его кармане несколько золотых монет после сделки в Оршове, он, возможно, не чувствовал бы себя так уверенно в присутствии громадного ньюфаундленда.

— Откуда вы, сударь, и с чем пожаловали?

— Прежде всего прошу прощения, что нагрянул к вам так внезапно. Мое судно отнесло ветром от противоположного берега, и я вынужден был искать защиты у южного мыса.

— Да, ветер сильный, слышно даже отсюда.

И действительно, сквозь густые заросли с Дуная доносилось завывание ветра.

— Нам придется переждать непогоду на якоре в бухте. Но у нас кончилась провизия, и я высадился на берег, чтобы найти жилье и купить за хорошую цену чего-нибудь съестного.

— Я могу дать вам кое-что, сударь. И плату приму, так как живу этим. В доме найдется козье мясо, кукурузная мука, сыр, фрукты. Берите что угодно. У меня часто берут фрукты торговцы из окрестных сел, ведь мы — садоводы.

(Тимар пока не видел здесь других людей, но, судя по тому, что хозяйка говорила «мы», она жила здесь не одна.)

— Благодарю вас, сударыня, это как раз то, что мне нужно, я пришлю сюда рулевого с матросами, и они перенесут провизию на судно. Скажите, сударыня, сколько будет стоить провизия для семи человек на трое суток?

— Не доставайте кошелек, сударь, деньги мне не нужны. Что с ними делать на этом острове? Еще, чего доброго, нагрянут разбойники — и за деньги поплатишься жизнью. А так все вокруг знают, что у нас ни гроша не найдешь, хоть переверни все вверх дном — поэтому мы и спим спокойно. Торговлю мы ведем только на обмен. Я снабжу вас фруктами, воском, медом и целебными травами, а вы дайте мне взамен пшеницы, соли, холста на платье и что-нибудь из посуды или из железных изделий.

— Как в Австралии?

— Совершенно верно.

— Согласен, сударыня. На нашем судне есть и пшеница и соль… Если вы доверяете мне, я подсчитаю, сколько будет стоить то, чем вы нас снабдите, и на такую же стоимость пришлю вам товаров. Я вас не обману.

— Не сомневаюсь, сударь.

— Но у меня есть к вам еще одна просьба. На моем судне едет господин с дочерью — молодой девушкой. Она не привыкла к корабельной качке и заболела. Не предоставите ли вы моим пассажирам приют для ночлега, пока не утихнет буря?

Хозяйка очень спокойно отнеслась к его просьбе.

— Милости прошу, сударь! Вы видите, у нас две комнаты: в одной из них поместимся мы, а другую предоставим тому, кто нуждается в крыше над головой. Особых удобств у нас, правда, нет, но зато спокойно. Если и вы захотите здесь переночевать, могу предложить вам сеновал, — ведь моряки народ не привередливый.

Все время Тимар мучился догадкой, пытаясь понять, куда он попал и кто эта рассудительная женщина. Очаг в скалистой пещере, уединенный, утопающий в зелени дом, неведомый пустынный остров — все было так таинственно и необычно, что Тимар в конце концов отказался от всякой попытки разобраться в этом.

— Спасибо вам, сударыня, на добром слове. Ну, я поспешу на судно и вернусь со своими пассажирами.

— Очень хорошо. Только идите другим путем, не тем, каким шли сюда — а то там топь и колючки, барышне будет трудно пробираться. Тут есть другая тропа — к берегу и вдоль него. Правда, тропка заросла травой — по ней мало ходят, но все-таки она удобней. Сейчас вас проводят к тому месту, где вы оставили свою лодку, а когда вернетесь со своими людьми, то причалите ближе к дому. Альмира!

Тимар оглянулся, чтобы увидеть, откуда, из какого уголка дома или сада выйдет та, которую зовут Альмирой, — его проводница. Но тут черный ньюфаундленд встал и начал с такой силой ударять хвостом в открытую дверь, словно бил в барабан.

— Ну, Альмира, проводи господина к берегу! — сказала ему женщина, а ньюфаундленд что-то проворчал и, схватив зубами край плаща Тимара, потянул гостя за собой.

— Ах, вот она, моя проводница! Я весьма признателен вам, мадемуазель Альмира! — смеясь, проговорил Тимар, беря шапку и ружье. Еще раз горячо поблагодарив хозяйку дома, он вышел вслед за собакой.

Не выпуская из зубов край плаща, Альмира бежала рядом, дружелюбно поглядывая на гостя и указывая ему дорогу между фруктовыми деревьями, где надо было ступать осторожно, чтобы не раздавить опавшие сливы.

Белая кошка тоже не отставала от них; ей, казалось, было любопытно, куда поведет Альмира незнакомца. То забегая вперед, то отставая, кошка то и дело исчезала в пышной, густой траве.

В конце сада откуда-то сверху послышался вдруг звонкий оклик:

— Нарцисса!

Голос был девичий, в нем слышались легкий укор, ревность и больше всего застенчивость.

Тимар огляделся: ему хотелось выяснить, кому принадлежит этот обаятельный голос и к кому он обращен?

Впрочем, о последнем он сразу догадался: белая кошка метнулась в сторону и, подняв хвост трубой, помчалась напрямик к ветвистой груше, за стволом которой мелькнуло белое платье. Но рассмотреть, кто скрывается за деревьями, Тимару не удалось: послышалось грозное ворчание пса, означавшее, по-видимому, на языке четвероногих «нечего подсматривать». Чтобы плащ не остался в зубах ньюфаундленда, он вынужден был следовать дальше за своим поводырем.

Альмира провела его живописной тропой к берегу, где Тимар нашел свою плоскодонку.

В эту минуту из камышей с протяжным посвистом потянули к острову два болотных бекаса.

В уме Тимара промелькнула мысль: какой превосходный ужин сможет он устроить Тимее! Сорвав ружье о плеча, он двумя выстрелами уложил бекасов.

Но в следующую же минуту оказался положенным на обе лопатки.

Услышав выстрелы, Альмира повалила охотника на землю. Тимар попытался встать, но вскоре почувствовал, что имеет дело с сильным противником, который вовсе не намерен шутить. Собака не кусала его, но крепко прижала к земле, наступив обеими лапами на грудь и не позволяя даже пошевелиться.

Тимар урезонивал собаку, называя ее «мадемуазелью», «добрым дружком», объяснял ей, что охота есть охота и где это видано, чтобы собака вместо дичи хватала охотника. Лучше пусть разыщет в кустах бекасов. Но Альмира не поддавалась ни на какие уговоры.

Кончилось это опасное происшествие благополучно: из глубины острова на звук выстрелов прибежала хозяйка и еще издалека окликнула Альмиру. Только тогда пес отпустил свою жертву.

— Простите, сударь! — оправдывалась женщина, прибежавшая к месту происшествия кратчайшим путем — через кусты и канавы. — Я забыла вас предупредить, чтобы вы не стреляли: Альмира не переносит выстрелов. Как я могла об этом забыть!

— Пустяки, сударыня! — смеясь, ответил Тимар. — Из Альмиры вышел бы превосходный егерь. Но, как видите, я все же подстрелил пару бекасов и думаю, они пригодятся на ужин нашим гостям.

— Я сама их найду, а вы ступайте к своей лодке. Только, пожалуйста, оставьте ружье на судне. Если Альмира опять увидит его в ваших руках, то, поверьте мне, вы быстро его лишитесь. Она не любит таких шуток.

— Я уже испытал это на себе. Превосходный пес! И какая силища! Не успел я и глазом моргнуть, как уже был положен на обе лопатки. Хорошо еще, что пес не перегрыз мне горло, как тому волку.

— Нет, Альмира людей не кусает. Если человек сопротивляется, Альмира хватает его за руку и зажимает, как тисками, пока мы не подоспеем. Итак, жду вас, сударь, до свидания!

Не прошло и часа, как корабельная шлюпка с новыми гостями на борту причалила к острову.

По дороге от барки до берега Тимар не умолкая рассказывал Тимее об Альмире и Нарциссе, пытаясь отвлечь девушку от страха перед качкой. Стоило ей ступить на берег, как всем ее страданиям сразу пришел конец.

Тимар шел первым, показывая дорогу. Тимея следовала за ним, опираясь на руку отца. Двое матросов и Фабула замыкали шествие, неся на носилках мешки с товаром для обмена.

Еще издали они услыхали лай Альмиры. Лай был приветственный: так собаки встречают добрых знакомых, дружелюбно помахивая при этом хвостом.

Альмира настигла их на полдороге, обнюхала каждого, сначала Фабулу, потом двух матросов и затем Тимара. Приблизившись к Тимее, пес зарекомендовал себя с лучшей стороны, ласково лизнув ей руку. Но когда дело дошло до Эфтима, собака притихла и долго обнюхивала его. С этой минуты пес не отставал от него ни на шаг, то и дело вытягивал свою длинную морду и недовольно фыркал, тряся головой и хлопая ушами. Альмира явно испытывала неудовольствие от встречи с этим человеком.

Хозяйка домика поджидала их на веранде и, как только процессия показалась в саду, громко позвала:

— Ноэми!

Из глубины сада вышла молодая девушка. Она шла между рядами высокой малины, как по зеленому туннелю. Лицо у нее было почти детское, тонкий девичий стан облегала белая открытая блуза. Подобрав подол цветастой юбки, она несла в нем только что сорванные плоды.

Девушка, появившаяся из зеленой левады, походила на фею из сказки. Когда лицо ее было спокойно, оно уподоблялось белой розе, когда же девушка смущалась, лицо было цвета алой розы. Выпуклый чистый лоб говорил о большой душевной доброте, а густые шелковые брови и выразительные синие глаза в сочетании с маленькими губками воплощали саму скромность. Густые золотистые волосы были уложены вокруг головы и позволяли разглядеть прелестные маленькие уши. Девушка, казалось, олицетворяла собой необыкновенную чистоту и свежесть. Возможно, черты ее лица не могли бы служить моделью для скульптора, — запечатленные в мраморе, они не показались бы даже красивыми. Но в жизни девушка была необыкновенно привлекательна. Чем больше человек вглядывался в нее, тем больше подпадал под ее обаяние.

Блузка ее соскользнула с одного плеча, но, как бы для того, чтобы прикрыть наготу, на ее плечо уселась белая кошка, прижавшись мордочкой к лицу своей хозяйки. Девушка была босая, ее маленькие белые ноги ступали по ковру, по царственному ковру из бархатистых трав. Осенний сад уже был расцвечен голубой вероникой и алыми капельками герани.

Эфтим, Тимея и Тимар остановились на краю малинника, поджидая идущую к ним навстречу молоденькую островитянку.

Девушка приветствовала гостей и пригласила их отведать свежесорванные груши. Это был настоящий «бергамот». Повернувшись к Тимару, она предложила ему выбрать первому.

Шкипер взял самую крупную, желтую грушу и протянул ее Тимее.

В ответ на это обе девушки, не сговариваясь, недовольно дернули плечом. Тимея — из зависти к тому, что белая кошка не покидала своей хозяйки, а Ноэми было немного обидно, что Тимар не принял от нее первого плода.

— Ах ты недогадливая! — укорила ее мать, стоя в дверях кухни. — Не могла положить фрукты в корзинку? Кто же угощает прямо из подола, глупая ты девчонка!

При этих словах девушка вспыхнула как маков цвет и побежала к матери, которая что-то тихо, чтобыдругие не слышали, стала ей выговаривать, а потом, поцеловав в лоб, громко сказала:

— Ну ладно, ступай, вели матросам сложить их поклажу в кладовую, а в мешки насыпь кукурузной муки, банки наполни медом, корзины — фруктами да отбери для гостей двух козлят.

— Не хочу я козлят трогать, — прошептала в ответ Ноэми, — пусть сами ловят.

— Глупая! — ласково произнесла мать. — Разводить скотину любит, а вот резать — не заставишь. Хорошо, пусть сами отберут. Никому не будет обидно. Ну, я пошла стряпать.

Ноэми позвала за собой матросов и ввела их в кладовую и погреб, помещавшиеся в скалистом углублении с плотно пригнанной дверью. Скала была самой высокой точкой острова, состояла она из известняка и доломита. В ней было много больших и малых впадин и углублений, которые изобретательно использовались людьми: самая большая пустотелая полость с отверстием над головой предназначалась для кухни и очага, глубокая впадина была превращена в погреб, маленькое углубление на вершине — в голубятню, остальные каменные дупла служили зимними и летними кладовками. Люди обжили посланную богом скалу, как перелетные птицы обживают свои гнезда.

Ноэми умело и справедливо провела с матросами обмен. В знак успешного завершения торговли она налила каждому мужчине по ковшу вишневого сока и на прощанье попросила матросов не забывать их остров и при попутном ветре снова наведаться к ним. Потом Ноэми вернулась на кухню и принялась накрывать стол перед верандой. Покрыла его тонкой соломенной рогожкой, положила к четырем тарелкам ножи, вилки и ложки.

А где же пятый прибор?

Сама Ноэми уселась за так называемый «кошкин стол». Маленькая деревянная скамейка стояла перед ступеньками веранды. Ноэми поставила на нее глиняную миску, положила ложку, вилку и нож, а по бокам расставила деревянные плошки для Альмиры и Нарциссы. Ножей и вилок к плошкам не полагалось. После того как большое блюдо с едой обошло стол с гостями, во главе которого сидела хозяйка дома, оно попало на «кошкин стол». Ноэми справедливо разделила еду между своими друзьями: кусок помягче достался Нарциссе, кость — Альмире, последнюю порцию Ноэми взяла себе. Животные до тех пор не имели права притронуться к еде, пока молодая хозяйка «кошкина стола» как следует не остудит ее. Как ни глотала слюну Альмира и сколько ни ластилась, мурлыча, к девичьему плечу Нарцисса, Ноэми была неумолима.

Хозяйка острова, исходя из доброй, а может (как знать?), из дурной венгерской традиции, изо всех сил старалась отличиться перед гостями. Уж очень ей хотелось доказать Тимару, что ее кухня не зависит от охотничьих трофеев. Бекасов она приготовила в щавелевом соусе, но предупредила Тимара, что это еда для женщин, а для мужчин специально приготовлено рагу из поросятины. Тимар с удовольствием отведал это блюдо. Эфтим же даже не прикоснулся к нему, отговорившись тем, что сыт. Тимея тоже быстро встала из-за стола. Это никому не показалось странным. Во время еды Тимея то и дело оборачивалась назад, с нескрываемым интересом наблюдая за трапезой второй компании. Поэтому, когда девушка, внезапно встав из-за стола, присела на корточках к лестничной ступеньке рядом с Ноэми, никто особенно не удивился. Известное дело, девушки легко находят общий язык.

Правда, Тимея не понимала по-венгерски, а Ноэми, в свою очередь, не знала греческого. Но посредницей между ними оказалась Нарцисса: кошка в равной степени понимала сколько по-венгерски, столько и по-гречески.

Хитрое животное прекрасно чувствовало, что хочет, сказать ей незнакомка, когда, ласково произнося два слова: «horaion gation»,^[3] — она нежно гладила спинку Нарциссы. Из рук Ноэми кошка перебралась к Тимее и, вытянув шею, стала тереться белой мордочкой о белоснежную кожу незнакомки. Открыв свой красный ротик с острыми, как иголки, зубками, жмурясь от удовольствия, кошка разглядывала незнакомую девушку своими блестящими, светящимися зрачками. Потом кошка взобралась на плечи Тимеи, осторожно прошлась вокруг ее шеи и опять перескочила к Ноэми, а оттуда снова обратно.

Сначала Ноэми искренне радовалась тому, что чужой барышне так понравилась ее любимица. Но вскоре доброе настроение Ноэми стало заметно портиться, так как она почувствовала, что незнакомка, пожалуй, уж слишком пришлась по душе ее питомице. Тимея совсем завладела кошкой и без конца целовала ее в мордочку. И уж совсем горько стало маленькой островитянке, когда она убедилась, как легко Нарцисса изменила ей, как быстро приняла она чужие ласки, как назойливо ластится к гостье и даже, когда Ноэми зовет ее по имени, не откликается, делая вид, что не слышит. Неужели кошка лучше понимает греческие слова «horaion gation», чем венгерские «szép cica»?^[4]

Разозлившись на Нарциссу, Ноэми схватила ее за хвост и потянула к себе. В ответ кошка выпустила когти и поцарапала руку маленькой хозяйке.

На запястье у Тимеи красовался змеевидный золотой браслет, покрытый голубой эмалью. Когда Нарцисса оцарапала Ноэми, Тимея сняла с руки упругий браслет и хотела надеть его на руку Ноэми, чтобы хоть как-то смягчить причиненную девушке боль.

Но Ноэми не поняла ее. Она подумала, что незнакомка предлагает ей браслет в обмен на Нарциссу. Нет, ни за что не продаст она Нарциссу!

— Не нужен мне ваш браслет! И Нарциссу я за него не отдам! Оставьте его себе. Все равно Нарцисса будет моей. Иди сюда, Нарцисса!

И так как кошка не послушалась ее, Ноэми внезапно шлепнула ее по голове, отчего перепуганное животное перескочило через стол и одним прыжком взлетело на ореховое дерево, обиженно урча и фыркая.

Тимея и Ноэми взглянули друг на друга в упор, и каждая увидела в глазах соперницы какое-то странное выражение, нечто похожее на роковое предчувствие. Бывает так: закроет человек глаза — и на мгновение предстанет перед ним вся его будущая жизнь, а потом вновь откроет их — и уж ничего не помнит, разве что сон его был очень долгим.

Так и сейчас во взгляде девушек мелькнуло нечто общее, словно на какое-то мгновение их одновременно озарило предчувствие, что судьбы их скрестятся и что-то общее свяжет их — радость ли, горе ли — еще неизвестно; возможно, они даже не будут знать, что вершат и изменяют судьбы друг друга.

Тимея, взбежав на веранду, протянула свой браслет хозяйке дома. Потом она села возле отца, склонив голову на его плечо.

Тимар объяснил хозяйке, что барышня хочет подарить золотой браслет ее дочери.

Едва он произнес слова «золотой браслет», как хозяйка испуганно разжала пальцы, державшие змеевидное украшение, словно то была живая змея, и в замешательстве взглянула на Ноэми, не в состоянии даже подсказать ей, что надо поблагодарить за подарок.

В этот момент внимание присутствующих привлекла Альмира.

Черный пес внезапно вскочил со своего ложа и, издав протяжный, заунывный вой, начал оглушительно лаять, высоко задрав морду. Было в этом грозном лае нечто от львиного рыка: злобный вызов и готовность к борьбе выражал этот лай. При этом черный ньюфаундленд не бросился вперед, он загородил собой вход в дом, передние лапы его напряглись, задними он отбрасывал придорожный песок.

Хозяйка побледнела. На тропинке между деревьями показалась чья-то фигура.

— Альмира так лает только на одного человека! — тревожно, как бы про себя сказала хозяйка. — Это он. Да-да, это он.

Ночные голоса

Человек, приближавшийся к дому со стороны берега, был молод, одет в широкую куртку и узкие, облегающие ноги панталоны, с красным платком на шее и в малиновой турецкой феске на голове.

Человек этот был красив. Если бы он позировал художнику, то невольно бы подумалось: вылитый герой. Но в жизни он производил впечатление доносчика, шпиона по призванию. Правильные черты лица, большие черные глаза, густые, вьющиеся волосы, красивый рот… И в то же время — морщины вокруг глаз, опущенные углы губ, капельки пота на лбу и беспокойно бегающий взгляд выдавали в нем раба собственных страстей, завзятого корыстолюбца.

Альмира яростно лаяла на приближающегося к дому человека. Он шел развязной походкой, с подчеркнутой молодцеватостью выбрасывая вперед правую ногу и размахивая руками, без сомнения уверенный в том, что хозяева сдержат собаку. Ноэми пыталась утихомирить пса, но тот не желал ее слушаться. Тогда она схватила ньюфаундленда за уши и оттянула назад; пес заскулил, жалуясь на незаслуженно причиненную боль, но продолжал лаять. В конце концов Ноэми пришлось поставить ногу на голову пса и прижать ее к земле. Альмира сдалась, ворча, легла на землю и позволила Ноэми спокойно держать ногу на своей большой черной голове, будто девичья ножка была таким тяжеленным грузом, что она, Альмира, не в силах была ее сбросить.

Пришелец, насвистывая, шел к дому.

— Эта проклятая псина жива? — еще издали спросил он. — До сих пор ее не прикончили? Я вижу, мне самому придется это сделать. Глупый волкодав!

Подойдя к Ноэми, молодой человек фамильярно улыбнулся и протянул руку к ее лицу, видимо, намереваясь ущипнуть девушку за подбородок. Ноэми быстро отвернулась.

— Ну, как дела, моя маленькая невесточка? По-прежнему такая же дикарка? Здорово же ты подросла с тех пор, как мы не виделись!

Ноэми смотрела на него, откинув голову и состроив преуродливую рожицу. Потом, сдвинув брови, сморщив лоб и отвратительно искривив губы, она холодно взглянула поверх его головы, и даже цвет ее лица изменился до неузнаваемости. Мягкий румянец на ее щеках пропал, лицо стало какого-то землисто-сероватого оттенка. Ноэми обладала способностью, если это было нужно, делаться на редкость некрасивой.

— Как ты похорошела за это время! — как ни в чем не бывало продолжал пришелец.

Вместо ответа девушка приказала собаке:

— Лежи, Альмира!

Пришелец уверенно, как у себя в доме, шагнул к террасе, поцеловал сначала руку хозяйке, дружески поприветствовал Тимара и галантно поклонился Эфтиму и Тимее, ни на минуту не умолкая при этом.

— Добрый вечер, милая хозяюшка! Ваш покорный слуга, господин шкипер! Приветствую вас, дамы и господа! Я — Тодор Кристиан, рыцарь и капитан, будущий зять этой почтенной госпожи. Наши отцы были неразлучными друзьями и еще при своей земной жизни благословили нас, то бишь Ноэми и меня. Я имею обыкновение ежегодно посещать свою милую избранницу в ее чудесной летней резиденции, дабы убедиться самолично в том, как выросла моя суженая. Весьма и весьма рад вас видеть здесь. С вами, господин Тимар, — так, кажется, вас величают? — я уже имел честь однажды встретиться. Чудится мне, что и другого господина…

— Он понимает только по-гречески! — перебил его Тимар и решительно засунул руки в карманы брюк, чтобы отбить у пришельца охоту обменяться с ним рукопожатием в знак радостной встречи. То, что незнакомец знал его, не удивило Тимара: со шкипером торгового судна не так уж трудно встретиться на Дунае.

Но Тодор Кристиан сделал вид, что не заметил жеста Тимара, и быстро перешел к практической стороне дела:

— О! Меня здесь как будто ждали! Превосходный ужин и четвертый прибор пуст. Поросячье жаркое! Каюсь, это моя слабость. Благодарю, благодарю, моя милая мамочка, достопочтенные дамы и господа. Я счастлив разделить с вами ужин! Весьма тронут, спасибо, спасибо!

И хотя никто из сотрапезников и не думал приглашать нового гостя к столу, он еще раз поблагодарил всех вместе и каждого в отдельности и спокойно приступил к жареному поросенку. Эфтиму он настойчиво предложил последовать его примеру и, узнав, что на земле есть христианин, который не любит свинину, несказанно удивился.

Тут Тимар поднялся из-за стола.

— Мои пассажиры очень устали с дороги, — сказал он хозяйке дома. — Они нуждаются скорее в отдыхе, чем в еде. Не будете ли вы любезны поскорей приготовить для них постель?

— Сию же минуту! — ответила хозяйка. — Ноэми, помоги барышне раздеться.

Ноэми встала и последовала за матерью и двумя гостями в заднюю маленькую комнату. Тимар тоже отошел от стола. Теперь новый гость с волчьей жадностью поедал в одиночестве все, что было на столе. Быстро двигая челюстями, он продолжал разговаривать с Тимаром, не заботясь о том, слушает ли тот его или нет. Изредка гость бросал через плечо обсосанные кости Альмире.

— Да, тяжелый, дьявольски тяжелый путь пришлось вам проделать, сударь. Погодка — не дай бог! И как только вам удалось пробиться через Демирские ворота? А Тахталинский перевал? Лови, Альмира, и заткни свою глотку! Вы помните, сударь, как мы с вами однажды познакомились в Галаце? На, это тоже тебе, черная зверюга!

Тут он обернулся и только теперь заметил, что ни Тимара, ни Альмиры поблизости нет. Все бежали от него! Тимар залез на чердак и устраивал себе царское ложе из свежепахнущего сена, Альмира спряталась в расщелину между валунами.

Незваному гостю ничего не оставалось делать, как снова приняться за трапезу. Он выпил все, что было в, кувшине, затем слил до последней капли остатки вина из стаканов и, оторвав тонкую полоску от плетеного стула, на котором сидел, принялся ковырять в зубах с таким видом, будто он один в полной мере заслужил сегодняшний ужин.

На остров уже спустился вечер. Утомленных всем пережитым путешественников быстро сморил сон.

Тимар тоже блаженно растянулся на своем ароматном ложе и с удовольствием подумал о том, что вот наконец и он сможет как следует выспаться.

Но не тут-то было! Тяжелый, полный напряжения день давал о себе знать. В утомленном мозгу, как причудливые видения, сменялись картины пережитого: фигуры преследователей, грозные скалы, водопады и пороги, разрушенные крепости, незнакомые женщины, черные псы, белые кошки — все переплелось и смешалось в одну кучу. В его ушах все еще свистел ветер, протяжно сигналил корабельный рог, щелкали кнуты погонщиков, раздавался собачий лай, звенели золотые монеты, кто-то хохотал, шептался, кричал…

Тимар тщетно смежал веки. Чем больше он силился уснуть, тем больше преследовали его видения и звуки.

Вдруг он явственно различил голоса в комнате под чердаком.

Он узнал их. Разговаривали хозяйка дома и нежданный пришелец.

Чердачное перекрытие было тонким, и каждое слово снизу доносилось до слуха Тимара так отчетливо, будто ему шептали на ухо. Разговаривали в комнате тихими, сдавленными голосами. Гость, правда, иногда переходил на высокие ноты.

— Ну-ка говори, матушка Тереза, начистоту — есть в доме деньги? — спрашивал он.

— Ты же знаешь, что нет. Тебе прекрасно известно, что я торгую только в обмен и денег не беру.

— Ну и глупо делаешь. Меня это не устраивает. Впрочем, я просто не верю.

— Чистую правду тебе говорю! Я вымениваю то, что мне нужно по хозяйству. А деньги, зачем они?

— Мне бы их отдавала. Уж я-то нашел бы им применение. Так нет же, обо мне ты не думаешь. Может быть, ты намерена дать за Ноэми приданое из сушеных слив? Плохая ты мать. Не заботишься о счастье дочери. И мне не желаешь помочь сделать карьеру, хотя, между прочим, от моей карьеры зависит и твое будущее. Вот сейчас, к примеру — я получил назначение на службу в посольство, а добраться до места не могу — нет денег на путевые расходы. Меня, видишь ли, обчистили, кошелек украли. И вот из-за такого пустяка я рискую потерять хорошую службу.

— Я не верю, чтобы тебе предложили службу, которую можно потерять, — спокойно ответила женщина. — А вот то, что ты находишься на службе, которую нельзя потерять, — в этом я уверена. Что у тебя нет денег — верю, но что у тебя их кто-то украл — не верю.

— Ну и черт с тобой, не верь! Я тоже не больно-то верю, что у тебя нет денег. Контрабандисты здесь бывают часто, платят, они щедро, так что у тебя наверняка водятся деньжата.

— Перестань кричать! Контрабандисты на остров и вправду наведываются, да только они боятся близко подойти к жилью. А уж если когда и заглянут, так чтобы соль на фрукты выменять. Может, тебе соль нужна?

— Брось издеваться! Ну, а эти богачи, которые сегодня здесь ночуют?

— Я у них денег в кармане не считала.

— А ты попроси у них денег. Потребуй! Полно святой притворяться! Одним словом, достань мне деньги хоть из-под земли. Пора кончать этот глупейший товарообмен, здесь тебе не австралийские берега. Хочешь, чтобы я от тебя отстал, добудь мне золота. А то ведь мне стоит пикнуть там, где надо, и тебе каюк…

— Тише ты, несчастный!

— Ну, вот наконец ты заговорила: «Тише, тише!» Я могу и совсем замолчать. Будь человеком, Тереза: дай деньжат.

— Ну что пристал? Говорят тебе, нет у меня ни гроша. И не нужны они мне. Будь проклято все, что с ними связано. Можешь перерыть все в этом доме, если что найдешь — твое.

Мужчина, как видно, не преминул воспользоваться этим приглашением, ибо вскоре послышался его возглас:

— Ага! А это что? Золотой браслет!

— Да. Ноэми получила его сегодня в подарок от этой барышни, что у нас в гостях. Бери, коли хочешь.

— И возьму, с худой овцы хоть шерсти клок, авось дадут за него десять золотых. Не горюй, Ноэми, когда ты станешь моей женой, я подарю тебе целых два браслета по тридцать золотых каждый. С сапфиром. Нет, с изумрудом. Что тебе больше нравится: сапфир или изумруд?

И он засмеялся собственной остроте при полном молчании женщин.

— Ну а теперь, драгоценная матушка Тереза, постели-ка постель своему будущему любимому зятюшке, своему дорогому миленькому Тодору, да пожелай, чтобы он увидел во сне свою возлюбленную Ноэми.

— Здесь мне тебя негде сегодня положить. Во второй комнате и на чердаке спят гости. А с нами в одной спальне нельзя. Ноэми уже не ребенок. Ступай на веранду, там стоит топчан, на нем и ляжешь.

— Ах, боже мой, жестокая, черствая Тереза! Как? Своего единственного, дорогого зятюшку ты гонишь спать на жестком топчане? Ай-яй-яй!

— Ноэми, отдай ему подушку. Вот, возьми и мое одеяло. Спокойной ночи.

— Но ведь там эта проклятая собака, этот чертов волкодав!..

— Не бойся, я посажу его на цепь. Бедное животное! Его привязывают только тогда, когда ты сюда являешься.

Тереза с большим трудом выманила Альмиру из ее убежища. Пес заранее знал, что его ожидает, и отчаянно сопротивлялся тяжелой цепи. Но привычка к повиновению взяла верх, и он в конце концов дал себя привязать, однако с этой минуты еще больше возненавидел виновника своей неволи.

Когда Тереза ушла в комнату и Тодор остался на веранде один на один с черным ньюфаундлендом, тот принялся яростно лаять и рваться на цепи. Пес метался по маленькой площадке в какой-то бешеной пляске, напрягая все силы, чтобы разорвать тугой ошейник или тяжелую цепь, а когда это ему не удалось, он принялся расшатывать старую бузину, к стволу которой был привязан.

Тодор дразнил его и, казалось, получал истинное удовольствие, издеваясь над грозным псом, который теперь не мог до него дотянуться и дать волю своему гневу.

Подойдя к собаке совсем близко, но так, что цепь не позволяла ей дотянуться до него, Тодор встал на четвереньки и принялся строить Альмире гримасы: показывал ей нос, высовывал язык, плевался и передразнивал ее.

— Гав-гав! Вау-у… Ты, конечно, хотел бы укусить меня, не так ли? Гав, гав!.. Вот мой нос, ну-ка — откуси! Что? Не можешь? Ах ты отвратительная дохлятина! Гав, гав… Ну, оборви цепь, оборви! Иди сюда, померяемся силами. Хватай меня за палец, на, вот он, перед твоим носом, на, возьми!

В приступе безудержной ярости Альмира вдруг оцепенела. Она перестала лаять и, казалось, образумилась. Задрав голову, она уставилась на стоявшего перед ней на четвереньках диковинного зверя, как бы с целью разглядеть его и обнюхать, а затем повернулась к нему задом и, следуя исконной собачьей привычке, с такой силой стала отбрасывать задними лапами песок, что залепила глаза, рот и уши этому животному в человечьем облике. Тодор с руганью отпрянул от собаки, проклиная ее за этот «достойный человека маневр». А пес спокойно направился в свою конуру и больше не выходил оттуда и не лаял, лишь тихонько скулил и лязгал зубами.

Тимар все слышал. Сон не шел к нему. Дверцу чердака он оставил открытой, чтобы в нее проникал свет. Стояла лунная ночь, и когда собака утихомирилась, кругом воцарилась мертвая тишина. Это была удивительная, необыкновенная, меланхолично-мечтательная тишина, только одинокие ночные голоса нет-нет да нарушали ее.

Сюда не доносился ни скрип арбы, ни шум мельничных крыльев. Это была тишина болот, островов и мелей. Лишь изредка к небу несся протяжный крик выпи — обитателя болот. Замирающим аккордом звучал в воздухе шум крыльев летучих мышей. И утихающий ветер играл на арфе, пробегая по ветвям и стволам тополей. Бекас вскрикивал в камышах, подражая плачу ребенка, жук-рогач с жужжанием шлепался о белую стену дома. Деревья тонули во мраке; в лесной чаще словно кружились в танце с факелами волшебные феи — то светлячки блуждали по гнилым пням. А сад был залит до краев серебряным лунным светом, и вокруг пышных бутонов розоватой мальвы роились серебристокрылые ночные бабочки.

Дивный уголок! Человек, проведший здесь хотя бы одну бессонную ночь, способен навсегда полюбить его и оставить здесь свою душу. Божественное уединение! Только бы не нарушил звук человеческой речи этой гармонии ночных голосов.

Увы, так оно и случилось…

Там, внизу, в двух маленьких комнатушках, люди тоже не спят, словно какой-то злой дух гонит от всех сон и покой. То и дело слышатся в ночной тиши тяжелые вздохи…

«Ах, боже мой, боже!» — вздыхает кто-то в одной комнате. «О аллах», — вторят ему из другой.

Нет, решительно нельзя заснуть!

В чем же дело? Почему людям не спится?

Размышляя об этом, Тимар вдруг поймал себя на мысли, которая заставила его вскочить с мягкого ложа. Схватив разостланный на сене плащ, он накинул его на плечи и спустился по приставленной к чердаку лестнице на землю.

Вероятно, не одному ему пришла в голову ужасная догадка.

Когда Тимар, стоя на углу дома, шепотом позвал: «Альмира!» — из дверей комнаты словно эхо отозвался другой голос, тоже окликнувший собаку.

То была Тереза.

— Что, не спится вам? — спросила она.

— А вы зачем зовете Альмиру? — вопросом на вопрос ответил Тимар.

— Не могу заснуть.

— Признаюсь, я вдруг подумал, не отравил ли пса этот… этот человек… Как-то уж слишком неожиданно собака замолчала.

— Я тоже об этом подумала. Альмира!

Пес вышел из убежища, помахивая хвостом.

— Слава богу — все в порядке, — проговорила Тереза. — Этот человек уже ушел: вон, топчан даже не разобран. Иди, Альмира, я отвяжу тебя.

Ньюфаундленд лег в ногах хозяйки и спокойно позволил снять с себя кожаный ошейник. Потом он мягко положил передние лапы на плечи хозяйки и благодарно лизнул ее в лицо. Повернувшись к Тимару, он поднял свою мохнатую лапу и с достоинством протянул ее шкиперу, понимая, что тот ему друг. Затем пес встряхнул головой, лег на спину, дважды перекувырнулся и спокойно разлегся на мягком песке.

То, что пес больше не лаял, было верным признаком того, что ненавистного ему человека уже нет на острове.

Тереза подошла к Тимару.

— Вы знаете Тодора?

— Да, я однажды встретился с ним в Галаце. Он явился на мое судно и вел себя так, что я никак не мог понять, кто передо мной: контрабандист или наемный шпион? В конце концов я прогнал его с судна. Вот и все наше знакомство.

— Почему же вам пришло в голову, что этот человек может отравить Альмиру?

— Скажу вам откровенно. Я невольно был свидетелем вашего с ним разговора там, внизу, — на чердаке слышно каждое слово, произнесенное в доме.

— Значит, вы слышали и его угрозу? Если, мол, я не дам ему денег, он донесет на нас, и тогда мы пропали.

— Да, слышал.

— Боже мой, что вы теперь о нас подумаете? В ваших глазах мы, наверное, преступники, бежавшие от страшной кары на этот пустынный остров? Или темные люди, занятые каким-нибудь тайным промыслом? А может, вы полагаете, что мы — семья разбойников, скрывающаяся от преследований грозных властей? Скажите честно, что вы думаете о нас?

— Ни о чем таком я не думаю, сударыня! Просто не хочу ломать над этим голову. Вы гостеприимно предоставили мне ночлег, и я за это очень вам благодарен. Ветер утих, завтра я отправлюсь дальше и навсегда позабуду то, что видел и слышал на этом острове.

— Нет, я не хочу, чтобы вы уезжали отсюда с таким чувством. Вы должны узнать всю правду. Не знаю почему, но я с первого взгляда почувствовала к вам доверие. Меня мучило бы сознание того, что вы уехали, подозревая нас в чем-то или даже презирая. Вот почему мне не спалось, да и вам тоже. Ночь такая тихая… я не могу удержаться, чтобы не поведать вам тайны моей горестной жизни. А вы уж рассудите сами. Я расскажу вам всю правду, только правду. И когда вы узнаете историю этого острова и нашей хижины, тогда вы не скажете то, что сейчас сказали: «Завтра я уеду и навсегда позабуду эту ночь», Нет, вы будете наведываться сюда из года в год, каждый раз, когда долг службы приведет вас в наши края. Вы не сможете проплыть мимо острова, не захотев отдохнуть с дороги под нашей тихой кровлей. Присядем же, и выслушайте историю этой хижины.

История жителей острова

Двенадцать лет тому назад мы жили в Панчове, где мой муж служил чиновником в городской управе. Его звали Белловари, Он был молод, красив, умен, добр, и мы очень любили друг друга. Мне было двадцать два, ему тридцать. У нас родилась дочь, которую окрестили Ноэми. Мы жили не богато, но зажиточно. Муж имел спокойную службу, хороший дом, чудесный фруктовый сад, землю. Я была уже без родителей, когда он взял меня в жены, и принесла в его дом все свое состояние. Жили мы тихо, в достатке.

Был у мужа закадычный друг — Максим Кристиан, отец того самого человека, который только что был здесь. Тодору тогда исполнилось тринадцать лет; это был подвижный, веселый, красивый мальчик, с острым, живым умом, Когда Ноэми еще носили на руках, мой муж и Кристиан дали друг другу слово поженить детей. И я так радовалась, когда мальчик брал руку моей малютки и спрашивал ее: «Ты пойдешь за меня замуж?» — а девочка весело смеялась.

Кристиан был купцом. Но не настоящим коммерсантом, знающим все тонкости своей профессии, а так, мелким маклером, который ведет дело вслепую: повезет — хорошо, не повезет — вылетит в трубу.

Ему всегда везло, и он полагал, что нет легче и проще ремесла, чем торговать. Весной он ездил по деревням смотреть, как поднимаются посевы, и в зависимости от этого заключал сделки с оптовыми торговцами на будущий урожай пшеницы.

Был у него постоянный заказчик, богатый купец Атанас Бразович из Комарома. Обычно весной Бразович давал в кредит большую сумму денег под поставляемое осенью зерно, и Кристиан был обязан по условленной цене загрузить пшеницей его судно. Этот промысел приносил Кристиану немалый доход. Но я уже тогда часто думала, что это не честная торговля, а сплошной риск. Как можно заранее брать деньги за то, чего вообще еще нет в природе? Бразович ссужал Кристиана большими суммами, и так как у того не было никакой недвижимости, кроме своего дома, то кредитор требовал поручительства. Мой муж с готовностью шел на это: он был состоятельным человеком да к тому же закадычным другом Кристиана. Легко жилось этому Кристиану! В то время как мой муж, бедняга, целыми днями корпел над письменным столом, тот посиживал себе в кофейне с трубкой во рту и точил лясы с такими, как он, дельцами. Но вот наступил страшный тысяча восемьсот шестнадцатый год, гнев божий обрушился на нашу землю. Весной по всей стране прекрасно поднялись посевы. Урожай обещал быть отличным, цены на пшеницу — низкими. В Банате купец считал себя счастливым, если ему удавалось заключить контракт на поставку пшеницы по четыре форинта за меру. Потом пришло дождливое лето, лило ливнем шестнадцать недель кряду, изо дня в день. Вся пшеница погнила на корню. В крае, который считался новым Ханааном, наступил голод. Осенью мера пшеницы стоила двадцать форинтов, да и за эту цену ее было не достать: земледельцы все начисто скупали на семенное зерно.

— Я помню тот год, — вставил Тимар. — Я тогда только начинал плавать по Дунаю.

— В том году и случилось, что Максим Кристиан не сумел выполнить контракта с Бразовичем. Он был обязан вернуть кредитору баснословную сумму. И вот, взяв сколько мог взаймы у своих доверчивых друзей, Кристиан, никому ни слова не сказавши, ночью убежал из Панчовы, бросив единственного сына на произвол судьбы.

Ему это ничем не грозило — ведь все его имущество было обращено в деньги.

Ну скажите, зачем существуют на свете деньги, если их обращают во зло? Зачем давать деньги человеку, который ничем не дорожит на свете, кроме них?

Все долги и обязательства Кристиана свалились на плечи его друзей и поручителей. Среди них оказался и мой муж.

И тогда в дело вступил Атанас Бразович. Он потребовал от поручителей Кристиана выполнения договора. А как же иначе? Они ведь за него в ответе: он ссужал Кристиана деньгами, а мы за него поручились.

Мы могли бы погасить задолженность, продав половину имущества. Но Бразович был беспощаден. Он потребовал выполнения всех договорных обязательств. А в договоре не было сказано, сколько денег ссудил он Кристиану, в нем говорилось лишь о той сумме, которую Бразович должен был с него получить в переводе на зерно. Ростовщик предъявил иск в пятикратном размере. И закон оказался на его стороне. Мы просили, мы молили его удовольствоваться меньшей прибылью, — ведь речь шла только об этом, о меньшем барыше. Но он был непреклонен. Бразович жаждал выжать все соки из попавших в ловушку легковерных поручителей.

Что стоит, в таком случае, религия, вера, кому нужны заповеди христиан и иудеев, если они не удерживают людей от злых поступков?!

Дело дошло до суда. Нашу землю, наш дом и все, что в нем было, опечатали, забрали, пустили с молотка.

Что это за законы, что это за общество, если оно допускает, чтобы людей пустили по миру за долги, которых они никогда не делали?

Как можно разорять человека за грехи мошенников, которые вовремя улизнули, посмеиваясь в душе?

Мы сделали все, чтобы спастись от окончательного разорения. Муж ездил в Буду и в Вену добиваться аудиенции. Коварный обманщик, бежавший с деньгами, укрылся, как мы узнали, совсем рядом, через границу, на турецкой земле. Мы просили задержать его и доставить в суд: пусть он сам расплачивается с тем, кто предъявил ему иск. И везде нам отвечали, что это, мол, не в нашей власти.

Так что же это за власть, кому нужны императоры, министры, великие мира сего, если они не способны защитить от несправедливостей своих обездоленных подданных?

Не выдержав страшного удара судьбы, в один миг сделавшего нас нищими, мой муж однажды ночью застрелился.

Он не захотел быть свидетелем нищеты семьи, не захотел видеть слезы жены, слушать голодный плач ребенка, он предпочел смерть такой жизни.

И он скрылся от нас. Скрылся от нас… в могилу!..

Что это за мужчина, который в трудную годину, в беде, не нашел ничего лучшего, как бросить жену и ребенка на произвол судьбы и пустить себе пулю в лоб!

Но на этом наши бедствия еще не кончились. Я была нищей, бездомной, а меня хотели сделать еще и безбожницей. Тщетно умоляла священника я, вдова самоубийцы, чтобы мне разрешили похоронить несчастного супруга по всем обрядам. Священник был строг, он свято соблюдал предписания церкви и потому не разрешил предать прах мужа земле по христианскому обычаю. Мне суждено было увидеть собственными глазами, как городские живодеры бросили на телегу тело человека, на которого я молилась, отвезли его за кладбище и закопали там в яме, не оставив сверху ни холмика.

Зачем нужны служители церкви, если они допускают такое кощунство вместо утешения?

Кому нужен этот мир?

Ничего другого мне не оставалось, как покончить разом с собой и с ребенком. Привязала я младенца платком к груди и вышла на берег Дуная.

Одна я была, совсем одна на белом свете.

Иду вдоль берега, высматриваю, где поглубже.

И вдруг кто-то потянул меня сзади за платье и дернул, раз, другой.

Оглянулась я: кто это? И вижу — собака, Вот эта самая собака.

Последний мой друг на земле, единственное живое существо, оставшееся мне верным.

Случилось это неподалеку от нашего летнего домика с садом. Дом этот тоже был запечатан, и мне разрешалось пользоваться лишь садовой кухней.

Села я тогда на дунайском берегу и задумалась. Кто я? Если я человек, женщина, мать, так неужели же я хуже зверя? Да разве кто-нибудь видел, чтобы собака топила своих щенят, а сама бросалась следом за ними в омут? Нет, не убью я себя, не умерщвлю своего ребенка, а останусь жить и во что бы то ни стало воспитаю свою девочку! Как жить буду? Как волки и кочующие цыгане, у которых нет ни кола ни двора. Буду просить милостыню у матери-земли, у холодного родника, у леса… Но у людей — ни за что на свете!

Мой бедный муж в свое время часто рассказывал мне о маленьком островке, который полвека назад создал Дунай в прибрежных камышах, невдалеке от нашего обжитого острова. Осенью он отправлялся туда охотиться и много раз упоминал о скалистой пещере, где он прятался от ненастья. Он говорил, что этот остров ничей, что Дунай создал его для себя, что ни одна власть, ни одно правительство не знает о нем и ни одно государство пока что не имеет на него права. Никто не пашет, никто не сеет на той земле. Поля, деревья, луга — все ничье.

«А если ничье, почему бы мне не поселиться там? — подумала я. — Выпрошу у бога право там жить. Выпрошу у Дуная. Разве они откажут мне в этом? Посею там хлеб. Где взять семян? Там видно будет. Чем обработать землю? Ничего, нужда научит».

У меня оставалась лодка. Судебные власти не нашли ее, иначе бы забрали. Уселись мы в лодку втроем: я, Ноэми и Альмира. Опустила я весла на воду и стала грести к острову. Раньше никогда не гребла, но чему не научит нужда?

Как вступила я на эту землю, необыкновенное чувство охватило меня. Словно с плеч моих свалилось все пережитое в том, покинутом мире. Какая-то особая, умиротворяющая тишина встретила меня здесь. Обойдя рощу, леваду, луг, я уже знала, что буду здесь делать. В роще жужжали пчелы, в перелеске цвели земляные орехи, на водной глади раскинулся водяной каштан, на берегу грелись под солнцем черепахи, стволы деревьев облепили улитки, в кустах на болоте зрела ягода. Господи, вот твой щедро накрытый стол! Деревья были осыпаны дикими плодами. Это иволги занесли сюда семена из культурных садов, и из них выросли дички, родившие жесткие и кислые яблоки. В зарослях малины дозревали алые поздние ягоды. Да, теперь я уже знала, что буду делать на этом острове! Я превращу его в райский уголок. Да, да, сама. Я докажу, на что способны женские руки. И буду жить здесь, как в раю.

Разыскала я и скалу, в которой самой природой были сотворены гроты, пригодные для жилья. В самом большом из них лежала примятая охапка сена. Когда-то еено служило ложем для моего покойного супруга. Оно перешло ко мне по праву, по вдовьему праву. Устроившись на нем, я накормила дочку грудью; она заснула. Тогда я уложила ее на сене и, прикрыв шалью, сказала Альмире: «Останься здесь и сторожи Ноэми, пока я вернусь». И снова переправилась на лодке на большой остров, чтобы заглянуть в свой старый сад. Веранда нашего летнего домика была покрыта большим холщовым навесом. Я сняла навес — он будет служить нам крышей, а зимой, быть может, пойдет на одежду — и увязала в него то, что оказалось под рукой — посуду, кухонную утварь, садовый инвентарь. Узел получился такой большой, что я с трудом взвалила его себе на спину. Когда-то я подъезжала к дому мужа в коляске на четверке лошадей, теперь же покидала его с тюком на плечах. А ведь расточительной я никогда не была и хозяйство вела очень экономно. Хотя все в узле принадлежало мне, я чувствовала себя почти воровкой. В самом деле, что стоит людям и это расценить как воровство? Все смешалось тогда в моей голове — правда и ложь, понятия о том, что можно и чего нельзя. Я бежала из собственного дома без оглядки. Пробираясь через сад, я срезала с каждого фруктового дерева по ветке, и с фигового дерева, и с ягодников тоже, собрала все ветки в платок и поцеловала на прощание развесистую плакучую иву, под которой столько раз мне снились счастливые сны. Все кончено. Никогда больше я не вернусь сюда.

Больше всего в тот момент беспокоило меня, что на острове в расщелинах водились ядовитые змеи. Я испытывала перед ними безотчетный страх и очень боялась за Ноэми. Кроме того, я понятия не имела, чем буду кормить Альмиру. Сама-то я как-нибудь пропитаюсь — зиму диким медом, каштанами, черепашьими яйцами и ягодами, а Ноэми смогу прокормить грудью, но как быть с Альмирой? Ведь верный пес просто подохнет с голоду. А без собаки мне не прожить. Я просто умру от страха.

Добралась я с узлом до своего нового жилища и первое, что увидела перед входом, — судорожно извивающийся змеиный хвост и чуть поодаль — откушенную голову. Змеиное туловище съела Альмира. Умный пес лежал в ногах у спящего ребенка, махал хвостом и облизывался, словно говоря: «А я уже пообедал». С тех пор Альмира постоянно охотилась на змей. Они стали ее повседневной пищей. Зимой она раскапывала их норы. Мой друг — так звала я собаку — сам нашел для себя пищу на этом заброшенном острове и освободил меня от постоянного страха перед змеями.

О сударь, трудно передать чувство, которое я испытала в первую ночь на этом острове. У меня не было ничего и никого на свете, кроме бога, ребенка и пса. Я не смею назвать это чувство болью, скорее оно было похоже на блаженство. Мы все трое забрались под тяжелую холстину и проснулись с первым щебетанием птиц.

А потом начался труд. Труд первобытных людей. Да, нужда научила меня всему.

Перед рассветом я шла собирать луговую манну, ее колосками я питалась. Жены бедняков хорошо знают растущие на болотах метелки манника, которые они собирают в подол. Ах, эта манна! Поистине манна небесная, божий дар беднякам!

Сударь, два года питалась я этой пищей и каждый день, преклонив колена, благодарила всевышнего, позаботившегося о пропитании своих пичуг.

Плоды диких яблонь и груш, мед лесных пчел, земляные орехи, яйца черепах и диких уток, улитки, сушенные на зиму грибы — вот что было нашей обычной пищей. Слава тебе, господи, за щедрость, с какой накрываешь ты свой стол беднякам!

Жизнь давалась мне не просто. Дни и ночи не покладала я рук. К дикой яблоневой поросли привила ветки, срезанные в нашем прекрасном саду, на перекопанной целине посадила ягодники, виноград, сделала ульи и собрала в них пчелиные семьи. На южном, скалистом, склоне я развела хлопок и сама сучила из него нить, чтобы сшить хотя бы грубую одежду. Уже на следующий год был у нас свой мед и воск, который я тут же пустила в обмен. На остров стали наезжать мельники из окрестных сел, контрабандисты, промышлявшие на Дунае. Они помогали в трудных работах и никогда не обижали нас. Все знали, что у меня нет денег, и платили за провиант трудом, инструментом, — знали, что денег я не беру. И вот когда мой сад заплодоносил, — о! — тогда я действительно стала счастливой. На благодатной девственной земле деревья росли вдвое быстрее. У меня есть грушевые сорта, которые дают два урожая в год. Молодые деревца гонят новые ветки вплоть до Иванова дня. Деревья на острове плодоносят ежегодно и очень щедро. Я изучила тайны природы и убедилась, что от уменья садовода во многом зависит, какой будет урожай.

Животные понимают язык людей, если с ними обращаться, как со своими друзьями. И мне думается, что у деревьев тоже есть глаза и уши для тех, кто за ними любовно ухаживает, кто понимает их тайные помыслы. Деревья горды, если они доставляют радость и счастье людям, разумеется тем, которые лелеют их. О, деревья — умные существа! В них тоже живет душа. Тот, кто рубит плодоносящее дерево, — настоящий убийца. Деревья — мои друзья! Я люблю их. Я живу ими и благодаря им. Все, что они приносят мне из года в год, я отдаю жителям соседних сел, которые в обмен снабжают меня всем необходимым. Я не признаю денег, они противны мне! Деньги изгнали меня из общества людей, они свели в могилу моего мужа. Мне ненавистен один их вид, я не желаю их больше видеть!

У меня хватило сообразительности сделать запасы на черный день. Ведь заморозки, град или засуха могут свести на нет все усилия и весь труд человека. В пещере под скалой и в расщелинах у меня хранится вино, мед, шерсть и многое другое, что не портится. В случае неурожая запасов этих мне хватит года на два. Видите, хоть и нет у меня денег, я могу смело сказать, что богата. Богатства мои припасены на черный день. А ведь ни единый грош не проходил через мои руки за эти двенадцать лет.

Да, вот уже целых двенадцать лет живу я на этом острове. Мы живем здесь втроем: Альмира — полноправный член нашей семьи. Ноэми иногда уверяет, будто нас четверо — она и Нарциссу причисляет к нашему семейству. Глупый ребенок!

Многие, очень многие знают о нашем существовании, но в этом крае не водится предателей. Никто не вмешивается здесь в дела ближнего, здешние люди крепко хранят доверенную им тайну. А границы тут наглухо закрыты, так что никакой секрет не дойдет ни до Вены, ни до Буды, ни до Стамбула.

Да и к чему людям доносить на меня? Я никому не причиняю зла, никому не становлюсь поперек дороги! Я собираю плоды на этом забытом клочке земли. Ведь она — ничья. Бог и Дунай предоставили мне этот остров, и я каждый день не устаю благодарить их за это. Слава тебе, боже! Слава и тебе, властитель мой — Дунай!

Я и сама не знаю, верю я в бога или нет. Вот уже двенадцать лет, как я не видела ни попа, ни церкви. А Ноэми не имеет обо всем этом ни малейшего понятия. Я сама научила ее читать и писать; я рассказала ей о боге, об Иисусе, о Моисее так, как сама представляю их: бог — добрый, справедливый, всепрощающий, всемогущий, вездесущий; Иисус — великий в своих страданиях, божественный в своей человечности; Моисей — глашатай братской любви и благородства, спаситель народа своего, который предпочел бродить в пустыне, страдать от голода и жажды, чем быть рабом. Но моя дочь ничего не знает о кровожадном, злобном, мстительном боге, боге избранных, требующем жертвоприношений и «выкупа за душу свою господу», пребывающем в роскошных храмах; не знает она и об Иисусе, который преследует своих братьев и требует слепой веры в него одного, не знает о Моисее — корыстолюбце и человеконенавистнике, о себялюбце, как о нем пишут в книгах, вещают в проповедях и поют в псалмах.

Вот вы и узнали, кто мы такие и что здесь делаем. А теперь послушайте, чем угрожает нам этот человек.

Я уже говорила, что он — сын того негодяя, из-за которого погиб мой муж, а мы покинули людей и живем отшельниками.

Мальчику было всего тринадцать лет, когда мы разорились. Судьба тоже наказала его, оставив без отца.Не удивительно, что из мальчика вырос негодяй.

Одинокий, заброшенный, покинутый всеми, он был вынужден пробавляться милостью чужих людей. Обманутый с малолетства, обкраденный тем, кого по сыновьему долгу он, казалось, должен был бы боготворить, мальчик с раннего детства был заклеймен каиновой печатью. Разве удивительно, что он стал тем, кем он стал?

Собственно говоря, я точно даже не знаю, кто он, что он делает, чем живет. А между тем ведь я знаю его с детства. Люди, которые наведываются к нам на остров, разное рассказывают о его мошенничествах.

Вскоре после побега отца мальчик отправился в Турцию. Он сказал, что идет разыскивать родителя. Одни говорили, что он его нашел, другие — что так и не напал на отцовский след. Третьи утверждали, что он обокрал отца, сбежав с его деньгами, и промотал все до последнего гроша. Кто знает? От него самого правды не добьешься. Где он был, что делал — можно лишь смутно догадываться. О себе он рассказывает всевозможные небылицы, да так ловко, что невольно веришь, хотя и знаешь, что это заведомая ложь. Сегодня он здесь, завтра — там. Его видели в Турции, встречали в Италии, ловили в Польше, в Венгрии, он везде чувствует себя как дома, и нет такого человека в нашей стране, которого он знал бы и не провел бы за нос. А уж если ему с кем-нибудь удалось проделать злую шутку, то можно быть уверенным, что через какое-то время он снова ее повторит. Он бегло изъясняется на десяти языках, за кого он себя выдает, за того его и принимают. То он коммивояжер, то солдат, то моряк, сегодня он — турок, завтра — грек. Одно время он выдавал себя за польского графа, потом за жениха русской княжны, за немецкого чудо-доктора, якобы владеющего искусством излечивать все болезни, при этом он продавал целительные снадобья. А кто он на самом деле — узнать невозможно. Одно несомненно: он — платный шпион. Чей? Турецкого султана или австрийского императора? А может, русского царя или всех троих, вместе взятых, да в придачу и еще кое-кого? Он служит всем и продает всех оптом и в розницу. Сюда он наведывается по нескольку раз в год. Приплывает с турецкого берега на утлой лодчонке и, переночевав у нас, на той же лодке переправляется на венгерскую сторону. Какие у него дела там и здесь — одному богу известно. Но то, что каждый его визит — страдание для меня, это так. Ненавидит его и Ноэми, даже не подозревая при этом, как достоин он ненависти. Зачем он навещает нас? Ну, во-первых, он сластолюбец и любит вкусно поесть. А в моем доме к его услугам лакомые блюда и есть молодая девушка, которую он дразнит, называя своей невестой. Впрочем, это, вероятно, не единственная причина визитов Тодора. Остров, возможно, скрывает какие-то неведомые мне тайны. И я уверена: Тодор негодяй из негодяев, платный доносчик, человек, развращенный до мозга костей. От него можно ждать любой подлости. Он знает, что мы с дочерью поселились на острове незаконно: формально у нас нет на него никаких прав. Владея этой тайной, он мучает и шантажирует нас, занимается открытым вымогательством. Он угрожает, если мы перестанем исполнять все его прихоти, выдать тайну острова австрийцам или туркам. Узнав, что на Дунае есть новая, не учтенная никаким мирным договором часть суши, обе стороны начнут дипломатический конфликт и прежде всего неминуемо решат выселить с острова всех жителей, как уже однажды было с территорией, лежащей меж горой Альбион и рекой Черна, которая была объявлена «ничьей Землей». Подумать только, одно слово этого человека может погубить все, что было создано моими руками на этом пустынном острове за двенадцать лет тяжелого труда! Этот рай, в котором мы так счастливы, снова превратится в пустошь, а нам придется скитаться по белу свету. Но и это еще не все. Мы должны трепетать не только от страха перед императорскими чиновниками, но и перед церковью. Как только все эти архиепископы, патриархи, архимандриты и благочинные проведают о том, что на острове живет существо, которое с момента крещения ни разу не посещало божьего храма, они тотчас же отнимут у меня мою девочку и насильно заточат ее в монастырь. Теперь вам понятно, сударь, почему я так горько вздыхала?

Тимар глядел на диск луны, медленно спускавшийся по кроне тополей.

«Если бы я был всесилен!» — думал он про себя.

— Этот человек в любую минуту может сделать нас несчастными, — продолжала Тереза. — Для этого ему стоит лишь обмолвиться в Стамбуле или в Вене о нашем острове. Лишь он один способен выдать нас. Но я ко всему готова. Остров обязан своим существованием вон той скале. Она-то и разбивает Дунай на два рукава. Однажды, когда турки сражались с армией серба Милоша, сербские контрабандисты завезли на остров и спрятали в зарослях три ящика пороха. Так и остался здесь этот порох. Кто знает, может, тех контрабандистов поймали, а может, даже убили их? Мне удалось разыскать ящики с порохом. Я спрятала их в самую глубокую расщелину под скалой. Сударь! Даю вам слово: если меня заставят силой покинуть этот остров, я подожгу фитиль под пороховым складом, и скала взлетит на воздух вместе с нами. И на следующий год, в паводок, от этого куска суши не останется и следа. Теперь вы понимаете, почему я вздыхала, мешая вам спать?

Тимар продолжал безмолвно сидеть, подперев голову и уставившись в одну точку.

— И еще я вам скажу, — проговорила Тереза, наклонившись к Тимару и понизив голос до шепота. — Мне кажется, у этого человека были и другие причины внезапно нагрянуть на наш остров именно сегодня, а затем так же неожиданно исчезнуть. Его привел сюда не только карточный проигрыш в захудалой корчме и желание выудить у меня деньги. Он явился сегодня из-за вас, — вернее, из-за ваших пассажиров. Тот, кто владеет тайной, должен быть теперь начеку!

Луна скрылась за тополями, на востоке заалела заря. В роще раздался свист иволги. Рассветало.

Со стороны большого острова донесся протяжный гудок рожка, эхом прокатившийся по реке. Это был сигнал подъема.

Послышались шаги. С берега пришел матрос и доложил, что ветер стих и барка готова к отплытию.

Из домика вышли Эфтим Трикалис с дочерью.

Ноэми тоже встала и готовила на кухне завтрак, состоявший из козьего молока, ячменного кофе и медовых лепешек вместо сахара. Тимея не стала пить кофе и отдала свою порцию Нарциссе, которая без раздумья приняла угощенье чужестранки, Ноэми заметно огорчилась.

— А куда исчез господин, ужинавший вместе с нами? — спросил Тимара Эфтим Трикалис.

— Покинул остров еще ночью, — ответил Тимар.

Эфтим угрюмо опустил голову.

Стали прощаться с хозяйкой. Тимея несколько бестактно пожаловалась на дурное самочувствие. Тимар уходил последним, он оставил на память хозяйке дома пеструю турецкую шаль для Ноэми. Тереза поблагодарила, пообещав, что Ноэми непременно будет ее носить.

— Я еще вернусь сюда! — сказал Тимар, пожимая руку Терезе.

По дерном обложенной тропе они спустились к берегу. Тереза и Альмира провожали гостей до самой лодки.

Ноэми, взобравшись на вершину скалы, уселась на мягком ковре из мха и лишайника и мечтательным взором своих голубовато-синих глаз провожала удаляющуюся по Дунаю лодку.

Нарцисса взобралась на колени к девушке и стала ластиться к ней, как бы прося взять на руки.

— Уйди, неверная! Так-то ты любишь меня? Зачем бегала к чужой? Только потому, что она красавица, а я нет? А теперь, когда та ушла, ты снова ко мне? Теперь и я хороша для тебя? Уходи! Я больше тебя не люблю!

Она взяла мурлыкающую кошку на руки, прижала к груди и, уткнув подбородок в ее пушистую шею, долго смотрела вслед уходящей шлюпке. В глазах девушки блестели слезы.

Али Чорбаджи

Весь день «Святая Борбала» при попутном ветре быстро двигалась вверх по венгерскому Дунаю. До самого вечера на судне все было спокойно.

Спать отправились рано. Выяснилось, что прошлой ночью никто как следует не выспался.

Однако Тимару и в эту ночь не суждено было отдохнуть. На барке царила мертвая тишина. Казалось, она стоит на якоре, и только волна, плещущая о борт, нарушала молчание ночи. Сквозь эту тишину Тимар вдруг услышал какую-то возню за стеной. Через тонкую перегородку до него донеслись странные звуки. Сперва они напоминали звон монет, потом — хлопанье вытаскиваемой пробки, всплеск ладоней, постукивание ложки о стакан и, наконец, бульканье воды в тазу. В довершение всего послышался глубокий вздох и восточное восклицание: «О аллах!»

В перегородку тихо постучали.

— Зайдите, пожалуйста, ко мне, сударь, — послышался голос Эфтима.

Быстро одевшись, Тимар поспешил на зов.

В соседней каюте стояли две койки, разделенные столиком. Одна была отгорожена занавесом, на другой лежал Эфтим. На столике стояла какая-то шкатулка и два флакона.

— Что прикажете, сударь? — спросил Тимар.

— Я не приказываю, я прошу.

— Какая-нибудь беда?

— Сейчас все кончится. Я умираю, друг мой. Я сам это сделал. Принял яд. Не вздумай поднять шум. Садись рядом и выслушай меня до конца. Тимея проснется не скоро: я напоил ее маковым отваром, чтобы она крепче спала. Ей сейчас ни к чему бодрствовать. Не перебивай меня. Мне уже не помогут твои уговоры. Пойми, я должен сказать тебе очень многое. У меня мало времени — яд очень сильный. Нет, нет, не пытайся помочь мне. Видишь, в моей руке противоядие. Стоит мне захотеть, и я снова буду жить. Но я не хочу и думаю, что прав. Садись и слушай внимательно.

Меня зовут не Эфтим Трикалис, я — Али Чорбаджи, бывший правитель Кандии, а в последнее время — казначей Стамбула. Ты знаешь, что сейчас происходит в Турции? Султан вводит новшества, и против него восстают мусульманские священники, местные шейхи и предводители племен. В такое смутное время жизнь человеческая ценится дешево. Султан со своими приверженцами убивает тех, кто не согласен с ним, шейхи поджигают дома сторонников султанской власти, и нет в стране покоя. Стамбульский наместник приказал удавить более шестисот знатных людей в столице, а потом его собственный раб совершил на него покушение в мечети. Дервиш Шейх напал на самого султана и грозил его убить. За каждое новшество султана люди платят кровью. Появление в Босфоре первого английского парохода обошлось турецким рыбакам в двести отрубленных голов. Когда султан посетил Адрианополь, двадцать шесть знатнейших мужей города были арестованы, из них двадцать казнены, а шестеро подверглись пыткам, дав ужасные показания на своих единоверцев. Убили доносчиков и стали преследовать тех, на кого они донесли. Министры, паши, высшие офицеры, священники — все подверглись страшной каре. Взятые под подозрение люди исчезали без вести. Личного секретаря султана эфенди Вадифата направили в Сирию, но по дороге его нагнали и растерзали убийцы. Адрианопольский правитель Эмин-паша пригласил к себе на обед Петрев-пашу и, когда на десерт подали черный кофе, объявил ему, что по приказанию султана тот должен принять яд. Петрев-паша попросил лишь об одном одолжении: размешать в кофе яд, который он принес с собой, — он действует мгновенно. Воздав хвалу султану, совершив омовение, он умер, вознеся молитву аллаху. С тех пор все знатные турки носят с собой в перстне яд, готовые в любую минуту прибегнуть к нему.

Я вовремя узнал, что черед скоро дойдет до меня.

Я не участвовал в заговоре, но у меня были две причины опасаться наихудшего: мое богатство и моя дочь. Деньги нужны были султанской казне, а моя дочь — султанскому сералю.

Умереть — дело нехитрое, я был готов принять смерть, но я не мог допустить, чтобы дочь моя была заточена в сераль или сделалась нищей.

И тогда я решил обмануть своих врагов и бежать из страны со своей дочерью и своим богатством.

Морем бежать было опасно, меня бы в момент догнали на быстроходном корабле. Тогда я раздобыл себе венгерский паспорт на имя греческого купца, сбрил бороду и, запутав следы, добрался до Галаца. Оттуда путь по суше был закрыт. Я зафрахтовал это судно и, закупив пшеницу, увез с собою то, что смог. Когда я узнал имя владельца барки, то очень обрадовался. Атанас Бразович — мой дальний родственник. Мать Тимеи была гречанка из семьи Бразовичей. Атанас многим обязан мне, и теперь я попрошу его отплатить добром за добро. Аллах велик и всемогущ! Никому не избежать своей судьбы. От твоих глаз, видимо, не укрылось, что я беглец, но ты не мог догадаться, злодей я или политический преступник. Честно выполняя свой долг, ты невольно помог моему бегству. Чудом проскочили мы через Железные ворота, спаслись от турецкой галеры, ловко миновали оршовский карантин, и когда, казалось бы, все главные опасности остались позади, я споткнулся на маленьком бугорке.

Человек, выследивший вчера нас на острове, — турецкий шпион. Мы узнали друг друга. Никто, кроме него, не мог бы напасть на мой след. Он ускользнул от меня, и в Панчове теперь мне наверняка уже готовят встречу. Не перебивай, я знаю, что ты хочешь возразить, — мы, мол, на венгерской земле, а здешнее правительство не выдает политических беженцев. Да, это так. Но дело в том, что меня потребуют выдать просто как вора. Это, конечно, ложь. Я везу с собой лишь то, что принадлежало мне. Если султан захотел бы взыскать с меня контрибуцию — пусть бы взял мои двадцать семь домов в Галате! Но им этого мало. Они заявят, будто я похитил все сокровища казны, что я вор. Австрия обычно выдает таких беглых преступников Турции, особенно если на их след наткнется турецкий лазутчик. Этот человек узнал меня — и моя судьба предрешена.

Пожелтевший лоб Али покрылся крупными бисеринками холодного пота. Лицо его становилось восковым.

— Мне еще многое надо сказать тебе, а говорить уже трудно. Дай мне глоток воды!

Так вот, мне уже не спастись, но, умерев, я хочу спасти дочь и ее достояние. Так повелел мне аллах, да никто не избежит воли его!

Поклянись же верой своей исполнить все, что я тебе завещаю.

Во-первых, ты похоронишь меня не на берегу, — мусульманину не подобает быть захороненным по христианскому обряду. Ты зашьешь меня в брезент, по морскому обычаю, привяжешь камни к ногам и голове и спустишь на дно, где Дунай поглубже. Заклинаю тебя, сын мой, сделай так.

Судно ты поведешь в Комаром. И позаботишься о Тимее.

В этой шкатулке — все мои наличные деньги — тысяча золотых. Остальное мое богатство — в мешках с пшеницей. Я оставил письмо-завещание, на, возьми его, спрячь. В нем я подтверждаю, что, во-первых, умер естественной смертью от дизентерии. Во-вторых, что все мое состояние выражается в одной тысяче золотых. Это, чтобы тебя никто не мог обвинить в преднамеренном убийстве с целью грабежа.

Тебе я ничего не обещаю, никакой награды. Ты поступаешь по велению своего сердца, а за это награждает всемогущий. Лучшего должника на земле ты не сыщешь. Ты доставишь Тимею к Атанасу Бразовичу и попросишь от моего имени, чтобы он приютил ее как приемную дочь. У него тоже есть дочка, пусть Тимея станет ей сестрою. Передай ему деньги, пусть положит их на имя моей дочери. Ему же передай и весь груз на корабле и скажи, чтобы он обязательно лично наблюдал за разгрузкой: я везу чистую пшеницу и не хочу, чтобы мешки подменили, — понимаешь? — чтобы не подменили мешки…

Умирающий взглянул на Тимара горящими глазами: видно было, что он, превозмогая агонию, хочет что-то досказать.

— Потому что…

Он снова замолчал.

— Я что-то сказал? Я что-то хотел сказать, но разум помутился. Почему ночь такая багровая?.. Красный полумесяц на небе… Да-да… Запомни… Красный полумесяц…

Протяжный стон раздался за занавесью, где спала Тимея, и этот стон заставил Эфтима снова собраться с мыслями. Он тревожно приподнялся с койки, трясущимися руками стал что-то искать под подушкой, глаза его вылезли из орбит и остекленели.

— Ах, чуть не забыл! Тимея! Ведь я дал ей сильное снотворное: если не разбудить ее вовремя, она может заснуть навеки. В этом флаконе — противоядие. Когда я умру, возьми его и сильно натри им лоб Тимее, виски и под сердцем, — пока она не проснется. О аллах! Я чуть не взял с собой дочь! Нет, я не хочу этого. Она должна жить. Дай слово и поклянись, что ты вернешь Тимею к жизни, не допустишь, чтобы она заснула навеки.

Умирающий судорожно прижал руку Тимара к своей груди. Он боролся со смертью, которая уже исказила черты его лица.

— О чем я говорил?.. Что еще должен сказать? Ах да… Красный полумесяц!..

В открытое окно был виден ущербный серп луны. Она медленно, в багровом отблеске выплывала из-за облаков.

Не к этому ли серпу взывал умирающий в горячечном бреду?

А может быть, тот лунный серп напомнил турку о чем-то другом?

— Красный полумесяц… — прошептал он в последний раз, притянув к себе Тимара.

Михай увидел, как смертельная гримаса исказила его лицо и наложила печать на уста. Умирающий вздрогнул в последний раз и испустил дух.

Ожившая статуя

Тимар остался один на один с поведанной ему тайной, с покойником и его дочерью, спавшей беспробудным сном.

Тихая беззвездная ночь окутала каюту.

Тени этой ночи как бы нашептывали Тимару: «Послушай! А что, если ты не исполнишь завещанного, если не сбросишь турка в Дунай, не разбудишь спящую и дашь ей тихо отойти в мир иной? Правда, в Панчове уже наверняка известно из уст шпиона о скрывающемся на судне Чорбаджи. Но ведь ты можешь обмануть засаду и, вместо того чтобы идти на Панчову, пристать к Белграду и там выдать властям доверенную тебе тайну. По закону тебе отойдет треть имущества беглеца. Оно и так уже ничье, хозяин всего этого богатства умер, дочь его, если ее не разбудить, заснет навеки. Ты сразу сможешь сказочно разбогатеть! А богатый всегда прав, только бедняк всегда виновен».

«Нет, уж пусть я останусь бедняком!» — ответствовал Тимар ночным теням.

Чтобы избавиться от видений, он даже закрыл иллюминатор. Безотчетный страх охватил его, когда он увидел в оконном проеме багряный полумесяц. Ему показалось, что это серп луны нашептывает ему дурные мысли, словно намекая на последние, тревожные слова умершего.

Тимар решительно раздвинул занавес над ложем Тимеи.

Девушка лежала перед ним как живая мраморная статуя. Грудь ее тихо вздымалась, губы были полуоткрыты, веки сомкнуты, на лице застыло выражение отрешенности.

Пышные ее волосы разметались по подушке, одна рука была закинута назад, другой она сжимала ночную сорочку на груди.

Весь дрожа, Тимар дотронулся до нее, словно она была завороженной феей, от одного прикосновения к которой обыкновенный смертный начинает испытывать сердечные муки. Потом он принялся растирать ей виски эликсиром из флакона, не отрывая при этом взгляда от ее лица и думая про себя: «Разве я могу дать тебе умереть, о прекрасная из прекрасных? Да если бы весь корабль был гружен одним жемчугом, который мог бы стать моим в случае твоей смерти, я бы все равно не согласился, чтобы ты заснула навеки. Нет на свете таких алмазов, видеть которые было бы большей радостью и большим счастьем, чем твои глаза, когда они взирают на белый свет».

Тимар растер спящей виски и лоб, но лицо Тимеи даже не дрогнуло, ее сросшиеся на переносице тонкие брови даже не шевельнулись, хотя их касался чужой мужчина.

Теперь оставалось растереть эликсиром грудь красавицы.

Тимар вынужден был отнять руку девушки от груди. Рука казалась оцепенелой и безжизненно холодной.

Таким же холодным было тело, холодным и прекрасным, как мрамор.

А ночные тени продолжали нашептывать: «Смотри, как восхитительна эта девушка! Нет тела более прекрасного, чем это! Кто узнает, если ты сейчас поцелуешь ее?»

Но Тимар в душе ответил ночным духам: «Нет, никогда в жизни я не крал. А такой поцелуй все равно что воровство!» Он поднял сброшенное Тимеей персидское покрывало и, укрыв им красавицу до плеч, стал растирать грудь девушки, не сводя — дабы избежать искушения — глаз с ее лица. Казалось, он смотрел на икону, излучавшую холодный свет.

И вот вздрогнули черные ресницы, открылись подернутые мутной пеленой глаза, Тимея перестала тяжело вздыхать во сне, и Тимар почувствовал, как под его пальцами забилось ее сердце.

Тогда он убрал свою руку из-под покрывала.

Поднеся открытый флакон с резким запахом к ноздрям девушки, он добился того, что она глубоко втянула в себя воздух.

Тимея очнулась. Отвернувшись от флакона, она слегка сдвинула брови.

Тимар тихо позвал ее.

Услышав свое имя, Тимея стремительно приподнялась на ложе, воскликнула: «Отец!» — и в изумлении застыла, уставившись прямо перед собой.

Покрывало соскользнуло ей на колени, ночная рубашка сползла с плеч. В это мгновенье она походила на скульптуру античной богини.

— Тимея! — уже громче окликнул Тимар, поправляя сорочку на ее плечах. Девушка, казалось, ничего не чувствовала.

— Тимея, ваш отец умер! — сказал он ей, но и при этих словах не дрогнуло ее лицо. Она даже не замечала, что грудь ее обнажена. На девушку нашло полное оцепенение.

Тимар рванулся в дверь и через минуту снова вернулся, неся в руках кофейник. Он лихорадочно разжег огонь и, обжигая пальцы, налил в чашку кипящий черный кофе. Подойдя к Тимее, он прижал к себе ее голову, насильно открыл рот и заставил выпить бодрящего напитка.

Все это время Тимар пытался вывести Тимею из бесчувственного состояния. Но как только девушка отведала горького кофе, она с такой силой оттолкнула от себя Тимара, что чашка выпала из его рук, разбившись на мелкие осколки. Тимея откинулась на подушки и, натянув до подбородка покрывало, впала в такой озноб, что было слышно, как стучат ее зубы.

— Слава богу, — вздохнул Тимар, — ее трясет лихорадка, значит, она будет жить! Теперь займемся погребением Эфтима.

По морскому обычаю

В открытом море это происходит просто. Мертвеца зашивают в холщовый или парусиновый мешок, привешивают к его ногам груз и выбрасывают за борт. На дне морском могила зарастает кораллами и водорослями.

Однако выбросить за борт мертвеца на Дунае — дело отнюдь не простое. Ведь до берега здесь близко, а на берегу — села, города, где есть и церковь с колокольным звоном, и священник, который для того, собственно говоря, и существует, чтобы проводить христианина в последний путь. Оттого-то и возбраняется так просто, по собственному капризу хоронить крещеного человека без причащения.

И все-таки Тимар решил во что бы то ни стало выполнить последнюю волю Эфтима.

Шкипер и здесь не потерял самообладания.

Еще до того, как барка выбрала якорь, Тимар сообщил рулевому, что у них на борту покойник: умер Трикалис.

— Так я и знал, что не миновать беды, — перекрестясь, проговорил Янош Фабула. — Когда белуга плывет с судном наперегонки: жди смерти.

— Надо сойти на берег и попросить священника похоронить усопшего по всем правилам. Не держать же нам покойника на судне, и так мы под подозрением у чумной инспекции.

Фабула откашлялся и сказал, что попробовать можно.

Ближайшее селение на берегу называлось Плесковац. Это было богатое село с православной церковью под двумя куполами и со своим приходом. Здешний благочинный был представительный, рослый мужчина с пышной, окладистой черной бородой, густыми бровями и с сильным, звучным голосом.

Он хорошо знал Тимара, тот нередко наезжал к нему, чтобы закупить пшеницу, обильно родившуюся на церковных землях.

— В неподходящее время прибыл ты, сын мой! — встретил его священник во дворе усадьбы. — Неурожай нынче, да и то, что было, давно уже продано, — сказал он, не смущаясь тем, что из-за амбара явственно доносился шум молотилки.

— На этот раз урожай привез я! — отвечал шкипер. — На нашем судне скончался человек. Будьте милостивы, ваше преподобие, похороните его как положено.

— Э-э, сын мой, это не так-то просто! — возразил поп. — Исповедался ли перед смертью покойный? Принял ли соборование? Есть ли доказательства, что он не принадлежал к униатам?^[5] Ведь в противном случае я божьей милостью не имею права хоронить.

— На все ваши вопросы, отец мой, я могу ответить лишь отрицательно. Священника на нашем судне нет, и потому бедняга скончался без причастия. Но если вы, отец мой, отказываетесь справить панихиду по усопшему, то, по крайней мере, соблаговолите подтвердить это письменно. Чтобы родственники его знали, почему я не смог похоронить его по-христиански. А мы уж где-нибудь сами на здешнем берегу его захороним.

Поп выдал Тимару свидетельство о том, что шкиперу было отказано в погребении покойного по религиозному обряду. Но тут Тимара окружили крестьяне, до того занятые на молотьбе.

Как так? Хоронить неотпетого покойника в их округе? Да ведь это навлечет на весь край гнев божий, град и ливень побьет все посевы! Пусть шкипер лучше убирается подобру-поздорову, никто не позволит ему тут безобразничать. Ведь такой покойник на будущий год непременно упырем обернется, и не видать тогда здешней земле ни дождя, ни росы. И крестьяне стали угрожать Тимару побоями, если он доставит мертвеца на берег. А для того, чтобы Тимар тайком все-таки не захоронил покойника где-нибудь вблизи от селения, они отрядили на судно четырех крепких парней, наказав им сопровождать Тимара в течение суток, пока судно не покинет их округи. А там, мол, пусть делают с покойником что хотят.

Тимар прикинулся возмущенным, но все же пустил крестьян на палубу.

Прибыв на судно, он первым делом распорядился сколотить дощатый гроб и уложить в него мертвеца. Крышку пока что забивать не стали.

Затем Тимар отправился навестить Тимею. Она лежала в жару: лоб ее пылал, но лицо, как обычно, было белым. Она не приходила в сознание, так что наверняка ничего не знала о готовящемся погребении.

«Так оно, пожалуй, и лучше!» — сказал про себя Тимар. Взяв ведро с краской, он вышел на палубу и стал на крышке гроба выводить кистью имя Эфтима Трикалиса и дату его смерти. Писал он кириллицей. Четверо парней-сербов стояли за его спиной и по слогам вслух читали то, что он пишет.

— Ну-ка, попробуй-ка ты, пока я отлучусь по делу! — обратился Тимар к одному из любопытствующих.

Тот обрадовался случаю показать свою грамотность и, схватив кисть, вывел вместо «с» огромную букву «х».

— Здорово у тебя получается, — подбодрил его Тимар и обратился к другому парню: — Ты тоже, видать, грамотей. Как звать-то?

— Иозо Беркич.

— А тебя как зовут?

— Мирко Якшич.

— Ваше здоровье, ребята. Выпьем-ка сливовицы.

За этим дело не стало.

— А мое имя Михай, фамилия — Тимар. Имя отличное: могу быть и венгром и турком, а захочу — так и греком. Зовите меня просто Михаем.

— С богом, Михай!

То и дело Тимар забегал проведать Тимею. Девушка все еще не приходила в себя и бредила. Но Тимар не испытывал особой тревоги: он знал прекрасное целебное средство — студеную воду Дуная, излечивающую от всех недугов. Метод лечения очень прост: смоченный в холодной воде платок прикладывается ко лбу и к коленям. Когда платок становится теплым, его сменяют. Метод этот издавна известен всем местным речникам.

«Святая Борбала» тихо и медленно поднималась вверх по Дунаю. Шли весь день. Сербы очень скоро подружились с судовой командой, помогали им на веслах, а матросы, в свою очередь, жарили на вертеле шашлык по-разбойничьи и угощали сербов.

Покойник лежал на палубе под чистой простыней, заменявшей саван.

К вечеру Михай, сославшись на усталость из-за двух бессонных ночей, отправился отдохнуть, приказав рулевому двигаться вперед и выбросить якорь лишь с наступлением полной темноты.

На самом же деле Михай не спал и в эту ночь. Вместо того чтобы пойти к себе, он пробрался в каюту к Тимее и, поставив ночник в пустой ящик, чтобы свет не бил в глаза больной, провел всю ночь у ее изголовья. Он беспрестанно менял холодные примочки на ее пылающем лбу, не сомкнув глаз ни на минуту.

Примерно в полночь Тимар услышал какой-то глухой стук, словно где-то заколачивали гвозди.

Потом он услышал, как бросили якорь. Судно встало. Волны плескались о борт, на палубе еще долго стучали башмаки матросов, потом все стихло. И вот тогда-то раздался громкий всплеск за бортом — в воду явно кинули что-то тяжелое.

И снова воцарилась тишина.

Бодрствуя, Михай дождался рассвета. Только спустя час после того, как барка снова тронулась в путь, он покинул каюту. Тимея спокойно спала, жар у нее прекратился.

— Где гроб с покойником? — сразу же спросил Михай, выйдя на палубу.

Сербские парни решительно выступили вперед.

— Мы сбросили его в воду. Загрузили гроб камнями и сбросили. Чтобы не повадно было хоронить его где-нибудь на берегу. А теперь покойник лежит себе на дунайском дне и ни на кого не навлечет беды.

— Что вы натворили, разбойники? Ведь местные власти мне голову снимут! Они же потребуют отчета об исчезнувшем пассажире и еще, чего доброго, обвинят меня в ограблении. Дайте хоть расписку в том, что это вы сбросили труп за борт. Кто из вас грамотный?

Разумеется, никто не отозвался.

— Ведь ты, Беркич, и ты, Якшич, помогали мне вчера писать буквы на крышке гроба?

Но парни заявили, что знают лишь по одной букве алфавита, да и то с грехом пополам.

— Ну, что же, видно, придется везти вас с собой до Панчовы, а там дадите устные показания коменданту: уж он-то научит вас грамоте, будьте уверены.

Угроза подействовала, и оба парня согласились дать расписку. Остальные двое тоже присоединились к ним. Уж лучше отделаться бумажкой, чем следовать до Панчовы.

Михай принес чернила, перо, бумагу, и один из грамотеев, расположившись на палубе, принялся писать расписку, из которой следовало, что ночью, когда экипаж судна спал, ими был сброшен в Дунай гроб с трупом Эфтима Трикалиса, дабы избежать кары божьей и ледяного града.

— Теперь подпишитесь и оставьте свои адреса, чтобы знать, где вас найти, если дело дойдет до следствия.

Один из свидетелей приписал в конце, что зовут его «Красалович Икса, проживающий в Гунероваце», другой прикинулся «Стириопицей Него, жителем Медвелинце».

После этой процедуры обе стороны расстались, явно довольные друг другом. И Михай, и четверо парней едва сдерживались, чтобы не прыснуть со смеха.

Михай высадил крестьян на берег.

…Что касается Али Чорбаджи, то он, как сам того пожелал, покоился на дне Дуная.

Ловкая проделка

Утром Тимея проснулась совершенно здоровая. Болезни как не бывало. Молодость взяла свое.

Она оделась и вышла из каюты. Найдя Тимара на носу судна, девушка спросила его:

— Где мой отец?

— Он скончался прошлой ночью.

Тимея, ничего не понимая, уставилась на шкипера своими большими, изумленными глазами. Лицо ее побледнело еще больше.

— И где вы его похоронили?

— На дне Дуная.

Тимея облокотилась о поручни палубы и молча устремила взор на реку. Она не проронила ни слова, из глаз ее не выкатилось ни единой слезы. Неподвижно смотрела она прямо перед собой.

— Когда вы лежали без сознания, вашего отца неожиданно призвал к себе господь. В предсмертный час отец ваш позвал меня. Он говорил о вас и велел передать вам свое отцовское благословение. Выполняя его волю, я отвезу вас к его старому другу, который, кстати, приходится родственником вашей матушке. Он примет вас как родную дочь и заменит вам родителя. У него тоже есть дочь-красавица, чуть постарше вас. Она станет вашей сестрой. Там вас приютят. Все, что есть на этом корабле, принадлежит вам. Вы богаты. Отец проявил о Вас великую заботу, вспоминайте же о нем всегда с благодарностью.

Горький ком встал в горле Тимара, когда он произносил эти слова. «Твой отец принял смерть, чтобы сделать тебя свободной, — подумал он. — Он умер, чтобы ты осталась в живых».

Он с удивлением взглянул на девушку. Лицо ее, казалось, окаменело. «Может быть, она стесняется в присутствии чужого дать волю своим чувствам?» — подумал Михай и отошел в сторону. Но, и оставшись одна, красавица ничем не выдала своих чувств.

Странное создание! При виде тонущей кошки она заливалась слезами, а известие о смерти отца, останки которого ныне покоятся на дне Дуная, не вызвало ни единой слезинки из ее глаз!

А может быть, так уж устроена эта девушка? Когда случается маленькое горе, ей ничего не стоит разрыдаться, а когда приходит настоящая большая беда, она от непомерной боли теряет способность плакать и только все молчит и смотрит, смотрит в одну точку…

Что ж, всякое бывает. Но тут размышления Тимара прервали другие, более земные дела. На северо-западе показались башни Панчовы, и в тот же момент шкипер увидел, что по реке навстречу судну несется шлюпка под королевско-императорским флагом. В шлюпке той было восемь вооруженных солдат с капитаном.

Подойдя к барке, солдаты, не дожидаясь команды, приставили к борту лестницу и взобрались на палубу.

Капитан поспешно направился к Тимару, стоявшему в дверях своей каюты.

— Вы — шкипер?

— К вашим услугам, сударь.

— На вашем судне находится скрывающийся под именем Эфтима Трикалиса турецкий подданный, беглый казначей из Стамбула. Он бежал с награбленными ценностями.

— На моем судне действительно находился греческий купец по имени Эфтим Трикалис, провозивший, кстати, не награбленное имущество, а мешки с пшеницей, о чем у меня имеется документ, составленный по всей форме таможенным досмотром в Оршове. Вот он, извольте прочесть. А о турецком беглеце я ничего не знаю.

— Где этот человек?

— Если он был греком, то сейчас он у Авраама, если турок — то у Мохамеда.

— Не хотите ли вы этим сказать, что он умер?

— Именно это я и хочу сказать. Прошу вас познакомиться со вторым документом — завещанием покойного, в котором он сам подтверждает, что умер естественной смертью от болезни.

Капитан углубился в чтение бумаги, изредка бросая косой взгляд на Тимею, которая продолжала сидеть на том же месте, где впервые услышала весть о смерти отца. Она явно не понимала, о чем говорят эти люди.

— Матросы и рулевой могут дать свидетельские показания о смерти Эфтима Трикалиса.

— Что ж, умер так умер — пусть ему будет хуже. Ему, а не нам. Но в таком случае вы должны были где-то похоронить его. Где же? Мы раскопаем могилу и сами установим факт смерти. Здесь есть человек, который знал его лично и сможет доказать, что Трикалис и Али Чорбаджи — одно и то же лицо. В этом случае мы, по крайней мере, конфискуем награбленное добро. Так где же вы его захоронили?

— На дне Дуная.

— Нечего сказать — подходящее место! А почему именно там, черт побери?

— Спокойно, капитан! Вот третий документ, написанный священником Плесковацкого прихода, вблизи которого Трикалис отдал богу душу. Сим документом подтверждается, что поп отказал в соборовании и из-за протеста крестьян даже запретил выносить труп на берег.

Капитан с яростью схватился за рукоять сабли.

— Тысяча чертей! Проклятые попы! Вечно с ними одни неприятности. Но вы-то, по крайней мере, знаете, где было сброшено тело?

— Давайте по порядку, господин капитан. Не будем торопиться. В Плесковацах местные жители решили снарядить на мое судно четырех сопровождающих, чтобы те не допустили похорон в их округе. Ночью, когда все спали, они, никому ничего не сказав, сбросили гроб с телом покойника в реку. На то имеется их письменное свидетельство. Вот оно, прошу вас. Если разыщете злоумышленников, накажите их по всей строгости закона.

Пробежав глазами четвертый документ, капитан разразился демоническим хохотом. Затем, внезапно прервав смех, он с гневом отшвырнул записку.

— Хороша история — нечего сказать! Сбежавший преступник отдал концы, с него взятки гладки. Поп не разрешил погребение на суше, крестьяне сбросили труп в воду и в доказательство выдали документ, подписанный вымышленными именами. Да и сел, где они якобы проживают, тоже не существует в природе! Вообще этот проклятый турецкий паша спит себе сейчас преспокойно где-нибудь на дне речном, а мне предстоит либо чистить кошкой весь Дунай от Панчовы до Сендрё, либо искать двух мошенников, один из которых, чтобы поиздеваться надо мной, назвался каким-то там Красаловичем, а второй — Стириопицей. А в результате, не установив того факта, что беглец и покойник одно лицо, я не имею права опечатать судовой груз. Нечего сказать, ловко сработано! Славную штуку вы выкинули, господин шкипер! И главное — все подтверждается документально. Один, второй, третий — четыре документа! Небось потребуй я сейчас свидетельство о крещении этой барышни, вы и его мне тут же представите!

— Если вы прикажете, сударь.

Именно этой бумаги Тимар никак не смог бы представить, но лицо его в этот момент выражало такую идиотски-наивную готовность услужить капитану, что тот только покачал головой, снова расхохотался и похлопал Тимара по плечу.

— Золотой вы человек, господин шкипер! Вы спасли все имущество этой барышни. Без ее отца я не имею права взять под арест ни ее самое, ни ее имущество. Можете следовать своим курсом. Да, вы поистине золотой человек!

С этими словами капитан резко повернулся и направился к трапу, мимоходом закатив здоровенную оплеуху замешкавшемуся солдату, который от этого удара чуть не свалился за борт. Был отдан приказ всем оставить судно.

Сев в шлюпку, капитан еще раз пристально посмотрел на Тимара. Тот по-прежнему стоял на палубе и с тупым выражением на лице глядел вслед уплывающей шлюпке.

«Святая Борбала» с ее грузом были спасены.

Конец «Святой Борбалы»

Барка беспрепятственно плыла вверх по течению. Тимару оставалось лишь наблюдать за погонщиками лошадей на берегу.

Плавание по Дунаю через венгерскую равнину быстро наскучивает. Ни скал, ни бурных водопадов, ни развалин древних крепостей на берегах. Куда ни кинешь взор — ничего, кроме ив и тополей по обеим сторонам.

Что можно рассказать об этих берегах Тимее?

Девушка иногда целыми днями не выходила из своей каюты и не произносила ни слова. Она сидела в одиночестве и частенько даже еду уносили от нее нетронутой.

Вечера стали длиннее. Подошел конец октября, и ясные погожие дни сменились дождями. Тимея все сидела взаперти в своей каюте, и оттуда не доносилось никаких звуков, кроме тяжелых вздохов. Вздохов, но не плача.

Смерть отца, вероятно, совсем заморозила ее сердце.

Сколько же тепла нужно, чтобы растопить это сердце, заставить его оттаять?!

Впрочем, к чему эти думы?

Зачем он, Тимар, во сне и наяву мечтает о бледнолицей красавице? Да не будь даже она так красива, все равно она богата, а ты как есть бедняк, так и будешь им вечно. Кому ты нужен, голодранец? Зачем забиваешь себе голову несбыточными мечтами о богатой красавице?

Вот если бы все было наоборот, если бы ты был богат, а она бедна — тогда еще другое дело…

«А так ли уж богата Тимея?» — задумался вдруг шкипер, словно желая окончательно убедиться в беспочвенности своих мечтаний.

Отец оставил ей тысячу золотых наличными и груз зерна, которое по нынешним ценам потянет еще тысяч на десять золотом. Возможно, у нее есть еще и драгоценности, — словом, она имеет чистым золотом тысяч одиннадцать. Да, такие богатые невесты, как Тимея, не так уж часто встречаются в небольших венгерских городишках.

Но тут перед Тимаром вдруг возникла загадка, которую он никак не мог разрешить.

Если Али Чорбаджи нужно было спасти и вывезти от турок одиннадцать тысяч золотых, десять из которых он вложил в пшеницу, то общий вес этих золотых монет не должен был бы превышать шестидесяти шести фунтов: шестьдесят шесть фунтов можно легко вынести даже на плечах в дорожной котомке. Для чего же в таком случае Али Чорбаджи надо было обращать это золото в сотни мешков пшеницы, для которых пришлось фрахтовать целое судно и полтора месяца пробиваться на нем по Дунаю, вступая в единоборство с бурями, скалами, рискуя сесть на мель, разбиться о пороги, подвергать себя опасности, мытариться в карантине? Ведь с тем же самым золотом, уложенным в заплечный мешок, можно было преспокойно перебраться на лодке через Дунай и через две недели быть уже в другом конце Венгрии?

Ответа на этот вопрос Тимар никак не мог найти.

С этим была связана и другая загадка.

Если все состояние Али Чорбаджи, увезенное им (независимо от того, честным ли путем оно приобретено), исчислялось всего-навсего в одиннадцать-двенадцать тысяч золотых, какой резон турецкому правительству устраивать за ним бешеную погоню? Что за смысл отправлять для его поимки двадцатичетырехвесельную военную галеру, расставлять лазутчиков и гонцов? Ведь то, что для скромного шкипера составляет огромные деньги, для турецкого султана — жалкие гроши. Допустим, туркам удалось бы конфисковать пшеницу Чорбаджи стоимостью в десять тысяч золотых. Но после оплаты расходов на погоню, на чиновников и других официальных казнокрадов из всей этой суммы султану едва досталось бы на понюшку табака.

Разве не ясно, что игра не стоит свеч?

А если главной целью погони была Тимея? Душа у Тимара была достаточно романтична, чтобы допустить это, хотя его трезвый разум подсказывал ему нечто иное.

К вечеру ветер разогнал облака, и Тимар, выглянув в окно каюты, увидел на западе молодой месяц.

«Красный полумесяц»…

Раскаленный лунный серп почти касался водной глади Дуная.

Тимару почудилось, будто у луны действительно человеческий лик, — такой ее обычно рисуют в календарях. Искривленный рот, казалось, что-то ему нашептывал. Но Тимар не понимал этой чужой, недоступной человеческому слуху лунной речи. Только лунатикам понятен этот язык, когда, блуждая по крыше, они идут на лунный зов. Впрочем, и они, пробуждаясь, не помнят, о чем беседовали с луной…

В уме Тимара вдруг блеснул ответ и на тот романтический вопрос, от которого сильнее колотилось сердце, и на тот, который подсказан был ему разумом.

Однако ответ этот пока что был неясен.

Багряный месяц медленно погружался в Дунай, и лунная дорожка на поверхности реки протянулась к самому носу барки, словно маня судно плыть по ней вдогонку за исчезающим лунным серпом.

И, уже скрываясь в реке, месяц в последний раз как бы подмигнул Тимару: «Жди меня завтра, и я открою тебе свою тайну!»

Рулевой решил использовать обычное на закате затишье и плыть дальше до наступления темноты. Ведь Комаром был уже недалеко. Они проплывали мимо Алмаша. Дунай в этом месте так хорошо был знаком Фабуле, что он мог бы с закрытыми глазами управлять судном. До самого Дьера, где река снова разветвлялась на рукава, путь казался свободным от неожиданностей.

Ан нет!

Неожиданно судно килем наткнулось под водой на какую-то преграду, издало глухой треск, и тотчас рулевой страшным голосом закричал погонщикам лошадей на берегу: «Сто-о-ой!»

Тимар, побледнев, застыл на месте. Впервые за все время пути на лице егоотразился ужас.

— Конец! Пробоина! — закричал он рулевому.

Рулевой, большой и сильный человек, бросил руль и, как-то по-мальчишески обхватив голову руками, ринулся к каюте шкипера.

— Пробоина!

Да, случилось непредвиденное. Дунай, разливаясь в паводок, валит с корнем вековые деревья и уносит их вместе с огромными комьями земли вниз по течению. Зацепившись за дно, эти деревья застревают в самом фарватере реки, и их могучие вывороченные и вздыбленные под водой корни дырявят и коверкают днища мирно плывущих барж и судов.

Рулевой может провести свое судно между скал, отмелей и рифов, но если ему суждено столкнуться с корневищем столетнего дуба, который стережет свою жертву под водой, то тут уж не поможет ни лоция, ни опыт, ни ловкость, ни мужество. Большинство кораблекрушений на Дунае происходит именно по этой причине.

— Тонем! Тонем! — кричали рулевой и матросы. Бросив свои места на палубе, они ринулись в трюм спасать свои пожитки, выбежали оттуда с узлами и рундуками и поспешно покидали их в аварийную шлюпку.

Барка повернулась поперек течения и начала быстро погружаться носом в воду.

О спасении судна не могло быть и речи. Пока перенесешь мешки с пшеницей из трюма и доберешься до пробоины, чтобы ее заделать, судно уже очутится на дне.

Тимар рванулся к дверям каюты Тимеи.

— Быстро одевайтесь, берите шкатулку и бегите к шлюпке! Судно тонет!

Не дожидаясь, пока обомлевшая девушка придет в себя, Тимар накинул на нее теплый бурнус, отвел ее к шлюпке, вверил ее заботам рулевого, а сам побежал обратно в свою каюту спасать ящик с судовой кассой и документами.

Однако Янош Фабула вовсе не жаждал опекать Тимею. Скорее наоборот, увидев красавицу, он разозлился.

— Говорил я, что эта бледнолицая ведьма со сросшимися бровями навлечет на нас беду. Лучше бросили бы ее в воду!

Тимея не поняла слов рулевого, но его налитые кровью глаза испугали ее, и она предпочла тихо вернуться в свою каюту, где, притулившись в углу, смотрела, как вода постепенно затопляет помещение, поднимаясь все выше и выше к койке. Она вдруг подумала, что, если остаться здесь, течение отнесет ее по Дунаю вниз, к тому месту, где на речном дне покоится ее отец, и тогда они снова окажутся вместе и уже никогда больше не разлучатся.

Тимар, стоя по колено в воде в своей каюте, сложил все необходимое в походный ящик, потом вскинул его на плечо и побежал к шлюпке.

— А где Тимея? — закричал он, заметив, что девушки нет.

— Черт ее знает! — пробурчал рулевой. — Глаза бы не глядели на эту ведьму!

Тимар снова бросился к каюте, двигаясь по пояс в воде; подхватив девушку на руки, он спросил ее:

— Шкатулка с вами?

— Да, — пролепетала она.

Он успокоился, молча пробрался по палубе до спущенной на воду шлюпки, опустил свою ношу на среднюю скамью и только тогда оглянулся.

«Святая Борбала» погружалась с ужасающей быстротой.

Нос барки уже совсем скрылся под водой, а через несколько минут на поверхности реки виднелась лишь голая палуба да мачта, на которой болтался обрубленный буксирный канат.

— Поплыли! — приказал Тимар гребцам, и лодка направилась к берегу.

— Где ваша шкатулка? — спросил он через некоторое время у Тимеи.

— Здесь, — сказала она, показывая шкиперу коробку с турецкой халвой.

— Несчастная! Это же не то!

Действительно, озабоченная прежде всего тем, чтобы спасти подарок для своей новой сестры, Тимея оставила в затопленной каюте шкатулку, в которой заключалось все ее теперешнее состояние.

— Поворачивай назад! — крикнул Тимар рулевому.

— Найдешь дурака лезть сейчас в воду! — пробурчал Фабула.

— Поворачивай, тебе говорят! Живо! Здесь командую я!

Шлюпка вернулась к погрузившемуся в реку судну.

Ни слова не говоря, Тимар спрыгнул на корму и пошел по ней к затопленной надстройке.

Тимея неотрывно следила за тем, как Михай скрылся под водой, и ее большие темные глаза как бы говорили: «Теперь и ты покинешь меня?»

Тимар нащупал бортовые поручни, но судно накренилось, и пришлось карабкаться по доскам, чтобы не соскользнуть вниз.

Он нашел дверь каюты Тимеи. К счастью, она была распахнута, иначе пришлось бы повозиться, чтобы ее открыть.

Внутри было темно. Вода доходила до потолка. Вытянув руки вперед, он пошел к столу. Шкатулки на нем не оказалось. Может быть, она на койке? Койку подняло водой к потолку, и Тимару пришлось притянуть ее к себе. Но шкатулки и там не было. Она могла упасть на пол, когда судно дало крен. Тимар стал шарить руками по полу — безуспешно. Наконец он наступил на шкатулку ногой: она действительно упала на пол. Тимар схватил ее под мышку и устремился к противоположному борту судна, чтобы не карабкаться больше по обшивке корабля.

Мгновенья, которые Тимар провел под водой, показались Тимее вечностью. Все это время девушка невольно сдерживала дыхание, словно проверяя на себе, сколько может выдержать человек, не дыша.

Только увидев голову Тимара над водой, она перевела дух. А когда Тимар протянул ей спасенные сокровища, турчанка даже просветлела лицом и впервые за все это время улыбнулась. Спасенная шкатулка была тут ни при чем…

— Ну, господин шкипер, — воскликнул Фабула, когда Тимар влез в лодку, — вам уже трижды пришлось искупаться ради этих ведьминых бровей. Трижды!

— Что значит «трижды»? — тихо спросила Тимея, Михай перевел ей.

И тогда, не сводя с него глаз, Тимея шепотом повторила:

— Трижды…

Шлюпка шла к берегу, держа курс на Алмаш. На серовато-синем фоне вечерней реки вырисовывался черный силуэт мачты «Святой Борбалы». Силуэт этот казался то взывающим о помощи восклицательным знаком, то таинственным знаком вопроса.

Часть вторая Тимея

Отец-опекун

Потерпевшие кораблекрушение покинули борт затонувшей «Святой Борбалы» в шесть часов вечера, а полтора часа спустя Тимар вместе с Тимеей был уже в Комароме. Возница хорошо знал дом купца Бразовича и, немилосердно щелкая кнутом, гнал четверку прытких алмашских коней по улице Рац до самого рынка, стараясь честно заслужить обещанные ему чаевые.

— Вот и приехали, — сказал Михай Тимее и снял ее с крестьянского возка. Затем, накрыв шкатулку с деньгами плащом, он повел девушку по лестнице.

Атанас Бразович жил в двухэтажном особняке, что по тем временам было большой редкостью в Комароме, где после сильного землетрясения в прошлом веке население предпочитало строить одноэтажные жилища.

В первом этаже дома помещалась большая кофейня, которая всегда была переполнена местными купцами, второй этаж целиком занимала семья Бразовича. В дом вели две парадные двери и черный ход через кухню.

Тимар знал, что в этот час хозяина обычно не бывает. Он смело вошел с Тимеей через парадный подъезд, который вел прямо на женскую половину.

В комнатах царила роскошь. В прихожей сидел мальчик-слуга. Тимар попросил его вызвать из кофейни барина. В те времена богатых купцов и других знатных, но нетитулованных лиц в Комароме чаще всего называли именно так.

Тем временем он повел Тимею к дамам.

Надо сказать, что костюм Тимара оставлял желать много лучшего — через какие только испытания не прошел он за последние дни! Но Михай шел сюда по службе, а не на бал, и хозяева дома принимали его в любое время и в любом виде. Его считали здесь своим слугой, ему платили жалованье, и поэтому на него не распространялись правила этикета.

У хозяйки дома была добрая привычка при каждом скрипе парадной двери выглядывать из спальни в гостиную, чтобы узнать, кто пришел, не дожидаясь доклада слуги.

Госпожа Зофия приобрела эту привычку, еще служа в горничных. Да простит меня читатель за болтливость, но г-н Атанас, конечно же, приблизил ее к себе из низов: это был брак по увлечению, так что порицать его не следует. Мы оговорили это не из желания посплетничать, а лишь затем, чтобы подчеркнуть, что г-жа Зофия, став великосветской дамой, тем не менее не отвыкла от своих прежних манер, приобретенных в пору девичества. Платье на ней всегда сидело так, будто было с чужого плеча; растрепанные пряди волос свисали на лоб и затылок, и, даже облачаясь в вечерний наряд, она обязательно оставляла на себе какой-нибудь старый, не подходящий для данного случая предмет туалета. Ей, например, ничего не стоило выйти к гостям в домашних шлепанцах.

Снедаемая чисто женским любопытством, она питала страсть к сплетням, а во время светской беседы имела обыкновение пересыпать свою речь иностранными словечками, так что, когда в обществе она пускала в оборот весь свой лексикон, гости едва удерживались, чтобы, позабыв о приличиях, не упасть со стульев в приступе безудержного хохота. Ко всему прочему у г-жи Зофии была еще одна милая привычка — она просто не умела спокойно и тихо говорить, а сразу же переходила на крик, вернее, на визг, словно ее резали.

— Ах, боже мой, это вы, Михай? — взвизгнула г-жа Зофия, высунув голову в дверную щель. — А что это за красавица с вами? Откуда у вас эта шкатулка? Заходите, да заходите же сюда. Аталия, смотри, Аталия, Тимар приехал! И не один!

Михай, пропустив Тимею вперед, вошел следом за ней в комнату, учтиво и сдержанно пожелав всем доброго вечера.

Тимея, явно волнуясь, смущенно оглядывалась в новой для нее обстановке.

Кроме хозяйки дома, в будуаре находились еще молодая девушка и офицер.

Девушка была стройна и красива, у нее был высокий бюст, подчеркнутый тугим корсажем. Пышная прическа и туфли на высоких каблуках делали ее очень рослой. На ней были длинные, по локоть, митенки, из-под которых выглядывали холеные пальцы с длинными и острыми ногтями. Очарование ее лица составляли алые, чуть приподнятые влажные губы, розовые щеки, два ряда ослепительно белых зубов, соблазнительная ямочка на подбородке, тонкий нос с горбинкой, черные брови и сверкающий каким-то вызовом взгляд. Красавица держала голову гордо, чуть запрокинув ее назад, отчего ее высокая дерзкая грудь еще больше выделялась.

Такова была Аталия.

Офицеру можно было дать лет тридцать с небольшим. У него было веселое, открытое лицо и черные, с огоньком глаза. По тогдашнему уставу он был гладко выбрит, длинные бачки в форме полумесяца украшали его щеки. На нем был лиловый мундир с розовым бархатным воротником и такими же отворотами: униформа офицера инженерных войск.

Тимар был знаком с г-ном Качукой, старшим лейтенантом фортификационной и одновременно интендантской службы. Довольно необычное сочетание, но что поделаешь, в тогдашней армии так оно и было.

Офицер проводил время за приятным занятием — рисовал пастелью сидевшую перед ним гордую красавицу. Один портрет при дневном свете был уже готов, теперь же г-н Качука пытался запечатлеть молодую хозяйку дома при вечернем освещении.

Приход Тимеи явно нарушил сеанс.

Девушка с алебастрово-бледным лицом произвела глубокое впечатление на присутствующих. Казалось, само воплощение чистоты и добра вошло вместе с ней в эту залу.

Взглянув из-за плеча на Тимею, молодой офицер от изумления положил густой темно-алый штрих на портрет (потом ему пришлось долго мучиться, дабы удалить пятно с холста хлебным мякишем) и машинально поднялся со своего места.

Все, кто находился в комнате, включая и Аталию, так же машинально поднялись при появлении незнакомки.

Кто она, эта белолицая девушка?

Тимар что-то шепнул Тимее по-гречески, она подошла к хозяйке дома и поцеловала ей руку. В ответ на это г-жа Зофия облобызала незнакомку в обе щеки.

Потом Тимар сказал ей что-то еще, и Тимея, беспрекословно повинуясь, приблизилась к Аталии и внимательно взглянула на нее, не зная, на что решиться: поцеловать свою новую сестру, броситься ей на шею или воздержаться? Аталия еще выше вскинула голову. Тимея наклонилась к ее руке и прикоснулась к ней губами, ощутив неприятный привкус замшевых полуперчаток. Аталия, надменно выпятив губу, не отнимала руку, и ее лихорадочно блестевший взгляд то и дело перебегал с Тимеи на офицера. Качука явно любовался Тимеей, позабыв обо всем на свете.

Но Тимея спокойно выдержала эти перекрестные взгляды, лицо ее осталось таким же невозмутимым и бледным.

Тимар оказался в затруднении, он не знал, как представить Тимею и что сказать о ее судьбе в присутствии чужого человека.

Выручил его сам г-н Бразович, который вдруг с шумом ворвался в залу.

Минуту назад, сидя в кофейне, он громовым голосом читал изумленным завсегдатаям своего заведения свежий номер «Allgemeine Zeitung», где сообщалось о том, что бежавший из Турции паша и казначей Али Чорбаджи вместе со своей дочерью сел на барку «Святая Борбала» с грузом пшеницы и, обманув турецких преследователей, скрылся в Венгрии.

«Святая Борбала» — это его судно! Али Чорбаджи — его старый друг, более того, даже дальний родственник, со стороны покойной жены Чорбаджи! Ну и дела!

Можно себе представить, с какой силой г-н Атанас отшвырнул стул, когда слуга пришел к нему доложить, что прибыл г-н Тимар с какой-то красивой незнакомой барышней и с большою шкатулкою.

— Ага, значит, это правда! — закричал г-н Атанас и помчался в дом, сбив по дороге двух зазевавшихся картежников.

Господин Бразович был очень тучен, и живот его обычно несколько опережал своего обладателя. В нормальном состоянии лицо Бразовича отливало медью, в гневе оно синело. Бритый подбородок его к вечеру зарастал жесткой щетиной, растрепанные усы пропитались курительным и нюхательным табаком, к аромату которого примешивалось спиртное амбре. Брови г-на Атанаса образовывали мохнатую заросль над всегда красными, навыкате глазами. (Страшно было даже подумать, что у прекрасной Аталии к старости тоже будут такие глаза.)

Манера г-на Бразовича говорить во многом объясняла, почему у г-жи Зофии такой визгливый голос! Собственно, Бразович не говорил, а ревел, как бегемот, низким, густым басом. Естественно, что г-жа Зофия была вынуждена переходить на более высокие ноты, чтобы благоверный услышал ее. Эти два человека относились друг к другу так, словно заключили пари, кто первый доведет другого до горловой чахотки или апоплексического удара. Исход этой борьбы был пока что неясен, но следует заметить, что г-н Бразович постоянно затыкал себе уши ватой, а мадам Зофия завязывала горло платком.

Запыхавшись от бега, г-н Бразович ворвался в комнату, еще издали сотрясая стены своим громовым басом:

— Где Михай с барышней? Где барышня? Где Михай?

Михай поспешил ему навстречу, чтобы задержать хозяина в дверях. Самого г-на Бразовича он бы еще мог остановить, но преградить путь его животу, который шествовал на полшага впереди своего обладателя, было совершенно немыслимо.

Тимар взглядом дал понять хозяину, что они не одни — в доме есть посторонние.

— А-а, пустяки! — прогремел г-н Бразович. — При нем можешь говорить. Это свой человек. Господин офицер, можно сказать, почти член нашей семьи. Ха-ха-ха! Ну, не сердись, Аталия, не сердись! Ведь об этом все уже знают. Можешь говорить, Михай! В газете уже пропечатано об этом.

— О чем? — испуганно вскрикнула Аталия.

— Не о тебе, дурочка, а о том, что мой друг, паша Али Чорбаджи, казначей Стамбула и мой дорогой родственник, бежал на моем судне, на «Святой Борбале», в Венгрию вместе с дочерью и всеми своими сокровищами! Ведь это его дочь. Не правда ли? Прелестная девушка!

И с этими словами г-н Бразович в порыве чувств внезапно обхватил Тимею своими ручищами, запечатлев на ее белых щеках два смачных поцелуя, два громких, жирных, пахнущих табаком и вином поцелуя, которые повергли Тимею в полное недоумение.

— Ты славный парень, Михай, ты — молодец, что сумел в целости и сохранности доставить их сюда! Дайте же ему стакан вина! Зофи, беги за стаканом вина!

Госпожа Зофия сделала вид, что не расслышала этого наказа, а г-н Бразович, откинувшись в кресле и широко расставив ноги, усадил на одно колено Тимею и принялся ласково гладить ее по волосам лоснящимися от жира ладонями.

— Так где же мой дорогой друг, где славный паша? — спросил он.

— Он скончался в дороге, — тихо ответил Тимар.

— Что? Это плохо! — произнес г-н Бразович и попытался придать своему шарообразному лицу вытянутую форму.

Потом он неожиданно отнял руки от головы Тимеи.

— Уж не случилось ли часом еще какой беды?

Тимар сразу понял этот странный вопрос.

— Деньги, а также дочь свою он поручил мне доставить вашей милости, дабы вы заменили ей родного отца и стали попечителем всего ее достояния.

Тут г-н Бразович вновь расчувствовался, обхватил обеими руками голову Тимеи и прижал ее к своей груди.

— Она будет мне как родная дочь! А за наследством милой моей девочки я послежу, уж будьте покойны.

И снова — чмок, чмок! — принялся целовать растерявшуюся Тимею.

— А что в той шкатулке?

— Деньги Али Чорбаджи, которые я должен вам передать.

— Ага! Хорошо, Михай, молодец! Сколько там?

— Тысяча золотых!

— Что-о? — воскликнул господин Бразович, резко оттолкнув Тимею. — Всего одна тысяча? Ты присвоил остальные, негодяй!

По лицу Тимара пробежала едва заметная тень.

— Вот завещание, написанное рукою покойного. Он сам пишет, что оставляет наличными тысячу золотых, а остальное состояние везет на судне в виде десяти тысяч мер чистой пшеницы.

— А-а! Это другое дело! Десять тысяч мер по двенадцати форинтов тридцать крейцеров за меру, итого сто двадцать пять тысяч форинтов. Иди сюда, моя девочка, садись на колени, ты устала, наверное? Какой еще наказ передал мне мой старый незабвенный друг?

— Еще он просил передать вам, чтобы на разгрузке пшеницы вы присутствовали лично, дабы не заменили случаем мешки…

— Ага, буду там, самолично! Как же иначе! Ну, а где сейчас барка с грузом?

— Под Алмашем на дне Дуная.

Что?! Что ты мелешь, Михай?

— Барка напоролась на корень и затонула.

Снова бесцеремонно оттолкнув Тимею, Бразович в ярости вскочил с кресла.

— Это мое-то прекрасное судно затонуло вместе с десятью тысячами мер первосортной пшеницы? О, висельник! Негодяй! Каналья! Напились, черти! Пьяные скоты! Всех в тюрьме сгною! Рулевого — в кандалы, на каторгу! Ни гроша не выдам из жалованья, никому! А с тебя, разбойник, сдеру десять тысяч залоговых, И никакой суд тебе не поможет!

— Ваше судно оценено всего в шесть тысяч форинтов и застраховано на эту сумму в страховом обществе Триеста, — по-прежнему спокойно ответил Тимар. — Свои деньги вы получите сполна.

— Не твое это собачье дело! Все равно потребую с тебя компенсацию за lucrum cessans.^[6] Знаешь, что такое lucrum cessans? Не знаешь? Так учти, что твои десять тысяч залоговых все до последнего гроша уйдут на покрытие этой суммы.

— Ну, это мы еще посмотрим! — совершенно спокойно отвечал Тимар. — Об этом разговор впереди. А сейчас надо срочно решить, как быть с затонувшим грузом. Чем дольше остается он под водой, тем больше теряет ценности.

— И черт с ним, не нужен мне такой груз!

— Значит, вы отказываетесь от него? Не хотите лично присутствовать при ссыпке зерна?

— А, чтоб тебе пусто было! Какая мне польза от прелого зерна? Может, скажешь, чтобы я еще крахмал из него делал или удобрения? Да пошла она к черту, эта пшеница!

— Черту она тоже не нужна. Но можно попытаться продать ее с торгов за любую цену окрестным мельникам, закупщикам да крестьянам на откорм скота и на семенное зерно. Все равно барку надо разгружать. По крайней мере, можно вернуть хоть часть денег.

— Денег? — Это слово все же проникло сквозь заложенные ватой уши купца. — Ладно, завтра утром дам тебе доверенность на распродажу зерна с торгов.

— Это надо делать немедля. Завтра зерно совсем размокнет.

— Немедля? Да знаешь ли ты, что я даже самому богу не стану вечером писать писем.

— У меня все заготовлено: я подумал об этом заранее. Нужна только ваша подпись. Чернильница и перо при мне.

Здесь в разговор вмешалась г-жа Зофия:

— Не вздумайте писать чернилами в моей комнате! Здесь ковер на полу, и я не дам его пачкать! Хочешь марать, ступай в свой кабинет. И нечего здесь ругаться с прислугой. Я не терплю, когда ругаются с прислугой! Это моя комната!

— Но дом-то ведь мой! — взревел Бразович.

— А комната моя!

— Я здесь хозяин!

— А я здесь хозяйка!

Ссора хозяев оказалась Тимару на руку. Г-н Бразович, пришедший в неописуемую ярость, решил доказать, что не кто иной, как он — главный хозяин в доме, и, схватив приготовленное Михаем гусиное перо, назло своей дражайшей половине лихо подмахнул подпись под доверенностью на распродажу.

Но когда Тимар взял эту бумагу, на него обрушились уже с двух сторон и хозяин и хозяйка. Они принялись поливать его такой грязью, что хоть иди и снова окунайся в Дунай.

Правда, г-жа Зофия ругала Тимара как бы косвенно, выливая поток брани на голову своего супруга: как можно давать доверенность этому грязному оборванцу, визжала она. Ведь он пьяница, кутила, развратник, нищий бродяга! Почему не послать любого другого шкипера? Ведь этот шалопай, того и гляди, сбежит с деньгами, пропьет их, продует в карты! Только круглый идиот вроде Бразовича может довериться такому аферисту!

Тимар стоял посреди этой бури с тем же спокойным, словно окаменевшим выражением лица, какое было у него, когда он боролся со свистящим ураганом и бушующими волнами у Железных ворот.

Наконец и он вставил слово:

— Желаете ли вы в качестве опекуна принять по завещанию Али Чорбаджи наличные деньги этой сироты на ее воспитание или мне передать их в городской опекунский совет?

Такой поворот дела испугал г-на Бразовича.

— Если вы принимаете деньги, — продолжал Тимар, — тогда пройдем в ваш рабочий кабинет и покончим с этим. Я тоже не больно люблю выслушивать ругань хозяев, — с абсолютным спокойствием добавил он.

Проглотив пилюлю, чета Бразовичей сразу онемела. На крикливых людей всегда действует безотказно, как холодный душ, спокойный и трезвый тон собеседника. В комнате воцарилась тишина. Отдышавшись, Бразович взял канделябр и сказал Тимару:

— Ладно, бери эти деньги да пошли ко мне.

Что касается хозяйки дома, то она прикинулась, будто находится в чудесном расположении духа, и даже предложила Тимару стаканчик вина.

Тимея, не понимая языка, ошеломленно наблюдала за разыгравшейся перед ее глазами сценой. Жесты, мимика и поступки хозяев дома казались ей странными и непонятными. Ведь отец-опекун в первую минуту их встречи обнимал, целовал ее. Почему же в следующее мгновенье он оттолкнул ее? И зачем потом снова посадил на колени, а через минуту опять оттолкнул? Почему и хозяин и хозяйка так кричат на того, кого она видела невозмутимым в бурю и шторм, кто и здесь держится абсолютно спокойно? Лишь в конце спора тихо произнес он несколько слов, от которых все сразу замолкли и наконец утихомирились. Бранчливые крики не испугали его, как не испугали его ни скалы, ни штормовые волны, ни вооруженные солдаты…

Ни слова не поняла Тимея из того, что здесь говорили. Но одно ей стало ясно: Тимар — ее верный покровитель, не оставлявший ее в беде за все время их долгого путешествия, «трижды» рисковавший ради нее жизнью, единственный человек в этом мире, с которым можно было объясниться на знакомом ей языке, теперь окончательно покидает ее и она, наверное, уже никогда больше не услышит его голоса.

Но нет, в последний раз он обратился к ней перед уходом.

— Вот ваша коробка, Тимея, — сказал он по-гречески. И достал из-под плаща жестянку с восточными сладостями.

Тимея подбежала к нему и взяла коробку. Затем она поспешила к Аталии и, мило улыбаясь, протянула ей подарок, с великим трудом доставленный из далеких краев.

Аталия открыла крышку.

— Фи! — презрительно произнесла она. — Запах розовой воды! Так воняет прислуга, когда по воскресеньям, надушившись, идет в церковь.

Слов этих Тимея не поняла. Но по брезгливой мине, состроенной Аталией, она догадалась, что восточные сладости пришлись ей не по вкусу, и опечалилась. Потом девушка попробовала угостить турецкой халвой г-жу Зофию. Но и та отказалась, сославшись на свои плохие зубы, которые не переносят сладкого. Совсем загрустив, Тимея растерянно подала коробку молодому офицеру. Тот нашел угощенье чудесным и с явным удовольствием положил в рот три кусочка халвы, за что в награду получил благодарную улыбку Тимеи.

Тимар стоял в дверях и все видел.

Но когда Тимея вспомнила о нем и обернулась к дверям, чтобы и его угостить восточными сладостями, Тимара уже и след простыл.

Вскоре откланялся и офицер.

Будучи настоящим кавалером, он, прощаясь с Тимеей, галантно склонил голову, и это очень тронуло девушку.

Вскоре вернулся г-н Бразович, и они с г-жой Зофией заговорили на каком-то смешанном языке. Некоторые слова казались Тимее понятными, но это еще больше запутывало девушку.

Между тем хозяева дома советовались, что им делать с неожиданной нахлебницей. Все ее состояние составит в лучшем случае двенадцать тысяч золотых, включая сюда и стоимость затонувшей пшеницы, если за нее хоть что-нибудь удастся выручить. Сумма явно недостаточная, чтобы обращаться с Тимеей как с барышней, наравне с Аталией. Добрая г-жа Зофия высказала мнение, что нежданную гостью следует сразу же определить в прислуги: пусть приучится к кухне, к уборке, к стирке белья, к глажению, это пойдет ей только на пользу. Ведь с таким приданым, как у нее, нельзя рассчитывать на богатого жениха. Заурядный шкипер — вот ее пара. А такому мужу нужно, чтобы жена его была прислугой, а не барыней. Однако г-н Бразович не разделял точку зрения своей супруги. В самом деле, что скажут люди? В конце концов они пришли к половинчатому решению: Тимея будет считаться приемной дочерью, воспитанницей, то есть займет несколько более высокое положение, чем обычная прислуга. Обедать она будет вместе с хозяевами, а работать — наравне с прислугой. Заниматься большой стиркой ей, пожалуй, ни к чему, а вот стирать тонкое белье и кружева Аталии ей не помешает. Шить тоже надо ее обучить, пусть обшивает домашних, находясь при этом не на половине прислуги, а в господских покоях. В обязанность Тимее следует вменить также и присмотр за туалетом Аталии: ведь их дочери так или иначе нужна личная горничная, а сироте это, несомненно, доставит удовольствие. К тому же Тимея будет получать в награду старые, вышедшие из моды платья, которые надоели Аталии.

Тимея с ее приданым в двенадцать тысяч форинтов должна еще благодарить судьбу за то, что Бразовичи облагодетельствовали ее.

И Тимея действительно была благодарна судьбе.

Без отца, без матери, одинокая, покинутая всеми, заброшенная волею судьбы на чужбину, она удивительно быстро привязалась к новому дому. Всем здесь она готова была услужить — искренне и бескорыстно. Тимея разделила судьбу многих турчанок.

Девушка довольствовалась тем, что за ужином сидела рядом с Аталией. Не дожидаясь, пока ей скажут, она первая вставала из-за стола, чтобы подать тарелки, сменить ножи и вилки, причем делала это весело, непринужденно, с трогательной старательностью. Она боялась хоть чем-нибудь раздосадовать семью своего опекуна и потому старалась не выглядеть грустной или обиженной, хотя причин для этого было предостаточно. Особенно стремилась она завоевать расположение Аталии. С немым восхищением смотрела Тимея — совсем еще девочка — на Аталию, очарованная красотой и прелестью расцветающей женщины. Она не могла оторвать свой восторженный взгляд от румяных щек и сверкающих глаз Аталии.

Как и многие девочки-подростки, Тимея полагала, что тот, кто очень красив, должен быть и очень добр.

Хотя Тимея не понимала Аталию, ни слова не знавшую по-гречески, она стремилась по жестам, мимике, по выражению глаз своего кумира предвосхитить каждое ее желание.

Как-то после ужина, во время которого Тимея не дотронулась до непривычной жирной пищи, ограничившись ломтиком хлеба и фруктами, семья Бразовичей перешла в соседнюю гостиную и Аталия села за рояль. Тимея пристроилась у нее в ногах на мягком пуфе, не сводя восхищенных глаз с ее стремительно бегающих по клавишам холеных тонких пальцев.

Затем Аталия показала ей свой портрет, нарисованный Качукой. Тимея, всплеснув руками, уставилась на него.

— Ты еще никогда не видела портретов? — удивилась Аталия.

Господин Бразович ответил за Тимею.

— Где ей было видеть? Турецкая вера запрещает рисовать лица. Поэтому у них сейчас и происходят смуты: султан сделал свой портрет и повесил в зале заседания дивана. Бедный Али Чорбаджи каким-то боком был замешан в этом мятеже. Потому и пришлось ему бежать. Эх, ну и дурень же был покойный Чорбаджи!

Услышав имя отца, Тимея подошла к г-ну Бразовичу и в знак благодарности и признания поцеловала ему руку. Она думала, что отец-опекун добрым словом помянул усопшего.

Вскоре Аталия отправилась спать, и Тимея пошла со свечой проводить ее.

Сев за низенький туалетный столик в своей спальне, Аталия взглянула на себя в зеркало, широко зевнула, и лицо ее сразу помрачнело. Она устало вытянулась в кресле. «Отчего это красивое лицо вдруг так опечалилось?» — подумала Тимея. Она вынула гребень из волос Аталии, ловко разобрала пальцами локоны и связала густые каштановые волосы барышни в узел. Потом вынула из ее ушей серьги, причем так близко нагнулась к лицу Аталии, что та невольно увидела в зеркале два столь непохожих друг на друга отражения. Одно лицо с румянцем на щеках показалось ей обворожительным, другое было бледным и грустным. И тем не менее Аталия, раздосадованная, вскочила со стула и оттолкнула от себя зеркало.

— Пойдем спать!

Ей показалось, что белое лицо Тимеи бросило тень на ее изображение в зеркале. Тимея собрала и аккуратно сложила раскиданную одежду Аталии. Затем она встала на колени и стянула с барышни чулки.

Аталия приняла это как должное.

Тимея вывернула наизнанку тонкие шелковые чулки Аталии, обняла белоснежные, словно скульптурное изваяние, ноги барышни и, прижавшись к ним лицом, поцеловала их.

…Аталия и это приняла как должное.

Добрый совет

Старший лейтенант Качука, направляясь домой, прошел через кофейню и увидел там Тимара, сидящего за чашкой черного кофе.

— Ну и промок же я и продрог до костей, а у меня сегодня впереди еще куча дел! — сказал Тимар, пожимая руку офицеру, который подошел к его столу.

— Зашел бы ко мне на стакан пунша.

— Благодарю, недосуг. Надо бежать в страховое общество, чтобы помогли поскорее выгрузить судно. Они сами понимают, что чем дольше судно пробудет под водой, тем больший убыток они понесут. Оттуда бегу к главному судье, чтобы завтра спозаранку послал в Алмаш судебного исполнителя для проведения торгов. Потом хочу зайти к свиноторговцам и владельцам извозного промысла сообщить им о завтрашних торгах — пусть приедут! И ночью же отправлюсь на перекладных в Тату, к хозяину крахмальной фабрики — он, пожалуй, лучше всех сможет использовать размокшую пшеницу. Дай бог выручить для этой сироты хотя бы часть ее наследства. Да, между прочим, я должен отдать тебе письмо, которое мне вручили в Оршове.

Господин Качука пробежал глазами записку.

— Ну что ж, хорошо! Сделаешь свои дела в городе, обязательно зайди ко мне хоть на полчаса. Я живу рядом с английским парком, там увидишь — на моих воротах изображен большой двуглавый орел. Пока тебе запрягут бричку, мы успеем выпить по стакану пунша и поговорить об умных вещах. Обязательно зайди!

Тимар пообещал забежать и поспешил по своим делам.

Было уже около одиннадцати вечера, когда Михай, пройдя мимо городского парка, который все в Комароме называли просто «Англией», открыл дверь с двуглавым орлом на табличке.

Качука уже ждал его, и денщик провел гостя прямо в кабинет хозяина.

— А я-то уж полагал, что, пока я странствовал, ты давно женился на Аталии! — начал разговор Тимар.

— Понимаешь, друг, что-то не вытанцовывается дело. То одно мешает, то другое. Мне уж кажется, что кто-то из нас двоих — не то я, не то Аталия — не очень-то желает этого брака.

— О, она-то хочет, в этом можешь быть уверен!

— Ни в чем нельзя быть уверенным на этом свете, особенно в постоянстве женского сердца. Мое мнение такое: чем дольше ходишь в женихах, тем больше отдаляешься от невесты. Волей-неволей узнаешь какие-то мелкие недостатки друг друга… Когда что-то открывается после свадьбы, — тут дело другое, можно и примириться, все равно поздно! А так… Советую тебе от души: ежели влюбишься да захочешь жениться, не тяни кота за хвост, а то как начнешь прикидывать да высчитывать — наверняка в дураках останешься.

— Ну, положим, когда речь идет о богатой невесте, то и высчитать не грех.

— Богатство, друг мой, понятие относительное. Поверь, любая жена способна с лихвой истратить то приданое, которое она приносит в дом к мужу. К тому же богатство Бразовичей не столь уж гарантированное. Старик все время идет на такие коммерческие сделки, в которых сам не больно-то разбирается. Где уж тут ему контролировать их! Через его руки проходят баснословные деньги, но вот подвести в конце года обычный торговый баланс: выиграл он или проиграл на своих комбинациях — на это он не способен.

— А мне кажется, что дела у него идут превосходно. Да и вообще Аталия — красавица, к тому же очень образованная девушка.

— Ну ладно, ладно, что это ты взялся так расхваливать Аталию? Словно лошадь продаешь. Лучше поговорим о твоих делах.

Сумей г-н Качука заглянуть в сердце Тимара, он понял бы, что разговор об Аталии — это тоже его, Тимара, дело. И заговорил он о ней потому, что позавидовал молодому офицеру, когда Тимея одарила его улыбкой. «Не хочу, чтобы Тимея тебе улыбалась! Бери Аталию и успокойся!»

— Так вот, теперь поговорим о вещах более важных, — сказал Качука, — мой коллега из Оршовы рекомендует мне взять тебя под свое покровительство. Что ж, попробуем. Итак, ты сейчас в затруднительном положении. Судно, которое тебе было доверено, затонуло. Разумеется, это не твоя вина, но твоя беда, — ведь купцы теперь побоятся доверить тебе новое судно. Твой патрон взыщет с тебя залоговые, и, кто знает, сумеешь ли ты отсудить их обратно… К тому же ты бы хотел помочь этой сироте. Вижу по твоим глазам, что судьба бедной девушки беспокоит тебя сейчас больше всего. Как же можно помочь всем твоим бедам сразу?

— Этого я и сам не знаю.

— Зато я знаю. Вот слушай. На будущей неделе начинаются ежегодные армейские учения под Комаромом. Сюда соберут на три недели двадцать тысяч человек. Объявлено, что заготовка хлеба для армии будет отдана на откуп, и умные люди смогут нагреть на этом руки. Все письменные предложения проходят через меня, и я заранее могу сказать, кому будет отдано предпочтение, ибо зависит сие не от того, что написано, а от того, что нигде не записано. До сих пор предпочтение отдавалось Бразовичу. Он берется выполнить поставки за сто сорок тысяч форинтов, обещая при этом кому следует двадцать тысяч форинтов.

— Черт возьми! Кому следует, говоришь?

— Но ведь это естественно! Получил выгодный подряд, — обязан дать куш тому, кто помог получить его. Так было испокон веков, с тех пор как стоит мир. А иначе с чего нам жить? Ты сам отлично знаешь это.

— Знаю. Но никогда этим не пользовался.

— Вот и глупо. Ты пачкаешь себе руки ради блага других, а мог бы и для самого себя таскать каштаны из огня. Тем более что уже знаешь, как это делается. Берись поставить хлеб за сто тридцать тысяч форинтов и «кому следует» пообещай тридцать тысяч.

— Я не могу это сделать по разным причинам. У меня нет ни отступных, чтобы приложить их к заявке, ни оборотного капитала, чтобы закупить столько зерна и превратить его в муку. Взятки давать я тоже не умею, да и не хочу. К тому же я не такой уж простофиля, чтобы поверить, будто из ста тридцати тысяч форинтов можно и хлеб поставить, и тридцатитысячный магарыч наскрести.

Качука рассмеялся.

— Ох, Михай, плохой из тебя купец! Так у нас дело не пойдет. Это же убожество торговать ради грошовой прибыли! Так торгуют только захудалые лавочники. В большом деле главное иметь протекцию, а она у тебя будет. Это моя забота. Мы были добрыми друзьями еще со школьной скамьи. Доверься мне. И как это у тебя нет отступных? Приложишь расписку Бразовича на те десять тысяч, что отдал ему под залог. Этого будет достаточно. А потом — сказать тебе, что нужно делать потом? Скачи обратно в Алмаш и сам купи с торгов пшеницу со «Святой Борбалы». Она обойдется тебе в десять тысяч форинтов, хотя стоит все сто. Итак, у тебя будет десять тысяч мер пшеницы. С Бразовичем рассчитаешься теми десятью тысячами, что у него в залоге, и вы будете квиты без тяжбы. Посулишь двойную плату мельникам Алмаша, Несмейя, Фюзите, Ижа за срочный помол пшеницы, соорудишь печи — и, пожалуйста, вот он, солдатский хлеб! Через три недели пшеницы твоей как не бывало. А если в одной-двух партиях обнаружат брачок, твои друзья позаботятся замять это дело. И через три недели ты получишь чистой прибыли семьдесят тысяч форинтов, не меньше. Поверь, если бы я предложил эту сделку твоему хозяину, он ухватился бы за нее руками и ногами. Удивляюсь, как это он сам не догадался.

Тимар призадумался.

Предложение действительно было заманчивым.

За три недели без особого труда и риска заработать шестьдесят — семьдесят тысяч форинтов — дело нешуточное. В первую неделю солдатский хлеб покажется как-то необычно сладковатым, потом немного горьким, а под конец сборов — чуть-чуть затхлым. Но кому какое дело, что ест солдат, да и самому солдату не все ли равно, что есть? На то он и солдат, чтобы ко всему привыкнуть и все снести.

И тем не менее Тимар содрогнулся, представив себе эту махинацию.

— Ох, Имре, Имре… Ты-то где научился этой науке? — воскликнул Михай, положив руку на плечо своего школьного товарища.

— Гм… — промычал тот, сразу став серьезным. — Там, где этому учат. Ты удивляешься? А я уже все считаю естественным. Когда я выбрал себе военную карьеру, то был полон самых радужных иллюзий. От них не осталось теперь и следа. Я думал, что армия — это поприще славы, героизма и рыцарства. Но вскоре убедился, что наш мир держится на одной спекуляции и государственные дела решаются в корыстных интересах власть предержащих. Я закончил инженерный корпус с отличными успехами. Когда меня перевели в Комаром, грудь мою распирало от восторга и гордости, что передо мною открывается широкое поле деятельности, где я смогу применить свои знания по фортификации. Да не тут-то было: поле для спекуляций — это да! Первый проект по совершенствованию фортификаций города, который я представил экспертам, нашли превосходным. Но его не приняли. Мне поручили составить проект сноса ряда домов в городе якобы с целью благоустройства. Это влекло за собой покупку старых домов у их владельцев. Я выполнил заказ. Ты знаешь ту часть города, которая сейчас превращена в пустырь? Так вот, пустырь этот обошелся в полмиллиона. Кстати, у твоего хозяина там тоже были старые, полуразрушенные дома, которые он продал муниципалитету за бешеные деньги, словно то были не жалкие хибары, а роскошные дворцы. И это называлось фортификацией! Для этого я занимался военно-инженерной наукой? Человеку свойственно избавляться от иллюзий и примиряться с действительностью. Ты слышал распространенный в нашем городе анекдот? Когда в прошлом году в Комаром прибыл наследник его императорского величества принц Фердинанд, он сказал коменданту крепости: «А я полагал, что эта крепость черная». — «Почему, ваше высочество?» — «Потому, что в ежегодной смете по фортификации предусмотрено десять тысяч форинтов на одни лишь чернила. Я думал, что вы красите чернилами крепостные стены». Все, конечно, рассмеялись. Но на этом и кончилось. Если махинации проходят гладко — все молчат, если они вскрываются — все смеются. Почему же тогда и мне не посмеяться? И ты смейся! Или тебя больше устраивает сидеть в жалкой лавчонке, проклиная этот мир, и продавать трут с барышом в два крейцера в день? Я рассчитался со своими мечтами. Хватит жить в мире иллюзий! Спеши, друг, в Алмаш и займись своей затопленной пшеницей! Заявление на поставку солдатского хлеба можешь сдать завтра до десяти вечера. Ну, вот и твой возница подкатил. Смотри не медли! Завтра я тебя жду.

— Я подумаю, — нерешительно ответил Тимар.

— Ну что ж, подумай. Но учти, что так ты сможешь сделать добро и для бедной сироты. Как-никак она получит десять тысяч форинтов за спасенное добро. В противном же случае ей вряд ли достанется и сто форинтов, если учесть, что надо будет заплатить за выгрузку пшеницы с затонувшего корабля.

Последний довод глубоко запал Тимару в душу.

Словно чья-то невидимая рука заставила его поспешить к выходу. Fata nolentem trahunt.^[7]

И вот Тимар снова сидит, укутавшись в плащ, в крестьянском возке, который мчит, звонко цокая подковами по каменистой дороге, четверка славных коней из Нергешуйфалу. Город погружен в сон. Только слышится крик ночного сторожа у ратуши: «Не написано на лбу, чему быть поутру!» А на городских башнях перекликаются часовые, мокнущие под осенним дождем: «Кто там?» — «Патруль!» — «Проходи!»

Интересно, какой хлеб выдал им сегодня каптенармус?

Красный полумесяц

На другой день Тимар действительно участвовал в торгах наряду с окрестными купцами и мельниками.

Те предлагали бросовую цену: по нескольку грошей за меру. Тимару надоело торговаться по грошам, и при очередном стуке молотка аукциониста он крикнул, что дает десять тысяч форинтов за весь груз затонувшего судна. Услышав эту цену, конкуренты его схватились за шапки, и через минуту их и след простыл. Аукционист стукнул три раза молотком и объявил, что весь груз корабля переходит в полную собственность г-на Михая Тимара.

Все сочли Тимара чудаком: что он станет делать с такой уймой сырого зерна?!

Тем временем он связал друг с другом два баркаса и, пришвартовав их к накренившемуся борту затопленного судна, приступил к разгрузке.

Со вчерашнего дня положение судна изменилось: корма барки опустилась еще ниже, а нос поднялся выше — таким образом, одна из кают оказалась над водой.

Тимар со всеми своими пожитками переселился в нее и стал командовать работами.

Палубу судна разобрали и с помощью лебедки поднимали из трюма по одному тяжелые мешки. Сначала мешки эти складывали на носу у каюты, чтобы с них стекла вода, а затем перетаскивали на третий баркас, который отвозил их на берег. Там на земле были расстелены рогожи, на которые и ссыпали из мешков зерно, разравнивая его граблями. Тимар тем временем вел переговоры с владельцами мельниц насчет скорейшего помола.

Погодаблагоприятствовала работе: дул свежий ветерок, и зерно быстро сушилось. Только бы поскорее разгрузиться!

Тимар занялся подсчетами. Наличными деньгами он решил расплатиться с грузчиками. В случае если бы задуманное предприятие прогорело, Михай действительно рисковал стать нищим.

Янош Фабула пророчествовал, что в результате всей этой глупой затеи Тимару не останется ничего иного, как натянуть последний пустой мешок на голову и утопиться.

Тревожные мысли проносились и путались в мозгу Тимара, и мыслям этим не было ни конца, ни края.

Весь день до заката простоял он на палубе, следя за тем, как из трюма поднимают один мешок за другим и укладывают их рядком к стене каюты. На всех мешках стояло одинаковое клеймо: колесо с пятью спицами черной краской по трафарету.

Насколько разумнее поступили бы беглецы, запрятав свое золото в дорожный мешок! Неужели за ними устроили погоню ради этих мешков с зерном? Стоило из-за этого бежать на чужбину и принимать смертельную отраву?

Работа продолжалась полным ходом до сумерек, но вытащить удалось не более трех тысяч мешков.

Тимар пообещал грузчикам двойную плату, если они продлят свой рабочий день и поднимут из трюма весь груз. Оставлять зерно в воде еще на одну ночь было попросту опасно — из такого зерна никакого хлеба, пожалуй, не выпечешь. Парни принялись за разгрузку с еще бо́льшим рвением.

Ветер разогнал облака, и серп луны снова показался на закатном небе. И серп и небо были багряными.

«Что ты преследуешь меня?» — подумал Тимар и повернулся так, чтобы не видеть луну.

И в тот момент, когда он показал луне спину и принялся пересчитывать мешки, вытащенные из трюма, глазам его снова предстал красный серп.

На этот раз кривой полумесяц был нарисован на одном из кулей.

Там, где на других мешках красовалось торговое клеймо — черное колесо с пятью спицами, на этом киноварью был выведен полумесяц.

Мурашки пробежали по спине Михая. Душа, сердце — все в нем замерло.

Оно!

Так вот что означали последние слова умирающего, У Эфтима просто не хватило времени, а может быть, и доверия к Тимару, чтобы сказать ему все до конца.

Что же скрывается под этим багряным серпом?

Когда поблизости никого не было, Тимар подхватил мешок и внес его в свою каюту.

Никто этого не заметил.

Он плотно прикрыл за собой дверь.

Грузчики поработали еще два часа: промокшие до нитки и продрогшие на ветру, они окончательно выбились из сил и решили отложить разгрузку до завтра.

Вконец измотанные парни сошли на берег и поспешили в ближайшую корчму, где для них готовилась горячая еда и питье, Тимар остался на барке один. Он сказал, что ему нужно пересчитать вытащенные мешки и что он сам доберется до берега на лодке.

Серп лунного полумесяца задел острием речную гладь и засветил в окно.

Руки Тимара дрожали от волнения.

Когда он открывал лезвие ножа, то ненароком глубоко порезал себе руку: кровь брызнула на мешок, и вокруг рисованного багряного полумесяца появились алые звездочки.

Он разрезал веревку, освободив горловину мешка, просунул руки внутрь и вытащил горсть чистой золотистой пшеницы.

Тимар полоснул ножом по мешковине с другого конца. Струя зерна вылилась на пол. Тогда он разрезал куль от вершины до основания, и вместе с пшеницей к его ногам упал продолговатый кожаный мешок.

Мешок был с запором. Тимар сломал его.

Потом он высыпал содержимое на кровать. На ту самую кровать, на которой несколько дней тому назад возлежала живая беломраморная статуя.

И при свете луны взору Тимара предстало дивное зрелище.

Связки колец и перстней, сверкающих крупными бриллиантами, сапфирами и изумрудами, множество отделанных опалами и бирюзою браслетов, нитки жемчуга, каждый из которых был величиною с орех, ожерелье из крупных солитеров, затем агатовая шкатулка, которая, когда он ее открыл, оказалась доверху набитой алмазами и рубинами. На дне мешка находилось множество аграфов и поясов, украшенных редкостными камнями всех оттенков — от опаловых топазов до темно-синих аквамаринов и ярко-желтого янтаря. То были поистине сказочные сокровища! В хрустальной шкатулке хранились старинные платиновые талеры, посланные русским царем в Стамбул после заключения мирного договора, Наконец, из мешка выпали четыре свертка. Тимар открыл лишь один: в нем лежало пятьсот золотых луидоров.

Это был настоящий клад, миллионное состояние!

Да, ради этого сокровища стоило турецкому султану посылать в погоню галеру, выставлять лазутчиков, выслеживать беглецов! Ради этого стоило принять смерть и найти пристанище на дне Дуная, чтобы сокровища не попали в руки преследователей!

Ради этого стоило, рискуя жизнью, пробиваться через Железные ворота!

Целый миллион везла на своем борту «Святая Борбала»!

И это не галлюцинация, не сон, не мечты — это явь! Сокровища Али Чорбаджи лежали на ковре, который служил в свое время ложем для Тимеи. Кто знает толк в драгоценных камнях и в жемчуге, тот поймет, что не понапрасну занимал Али Чорбаджи пост правителя Кандии и визиря-казначея!

Как зачарованный сидел Тимар на краю постели, держа в трепещущих руках агатовый ларец, доверху набитый алмазами, которые сверкали и переливались при лунном свете.

Не отрываясь смотрел Михай на глядевший в окно полумесяц — усмехающийся лик кривого старца, каким его обычно изображают в календарях. Казалось, полумесяц ведет диалог с ним, смертным.

Кому принадлежат сейчас эти несметные сокровища? — как бы вопрошал Тимар.

Кому же еще, как не тебе? — отвечал кривой лик. — Ты купил на свои деньги весь груз затонувшего судна с мешками вместе. Ты рисковал потерять все и получить лишь кучу гнили. А обрел ты золото и драгоценные каменья.

То, что ты купил, — твое. Ты честно купил это с торгов. Ты не мог знать, что скрыто в трюме корабля.

Правда, умирающий говорил тебе что-то о багряном полумесяце, и ты в конце концов немного догадывался… Ведь ты же недоумевал, зачем турки устроили погоню, если все богатство Али Чорбаджи того не стоит? Теперь-то ты понимаешь, откуда взялись твои сомнения и раздумья? Но ты не знал всего этого, идя на торг. Ты купил эту гиблую пшеницу совсем для другой цели. Ты хотел выгодно сбыть ее бедным солдатам, накормив их прелым и горьким хлебом. Но судьба решила иначе. Теперь видишь, что это знак судьбы? Она не пожелала, чтобы ты поживился за счет двадцати тысяч солдатских желудков. Вместо этого судьба преподнесла тебе другое. Воспрепятствовав дурному, она, несомненно, сделала для тебя добро. Кому же еще могут принадлежать эти сокровища, как не тебе?

Султан награбил их во время своих разбойничьих походов.

Визирь-казначей обворовал султана.

Дунай отнял их у обоих.

Теперь они ничьи.

Они — твои.

Ты имеешь на них такое же право, как султан, как визирь, как Дунай.

И как Тимея? — молча спросил Тимар.

В этот момент темное приплюснутое облачко пробежало по лунному лику, как бы разделив его на две половинки.

Тимар глубоко задумался.

Полумесяц снова вынырнул из-за облака.

Брось, не думай, эти сокровища — твои.

Выходит, бедняк всегда виноват? Так, что ли? Его всячески поносят, когда он выполняет свой долг, называют негодяем, когда он попадает в беду, предоставляют ему право лезть в петлю, если ему не на что существовать, если у бедняка ноет сердце, его не утешают девы. Бедняк всегда виноват!

Зато богатому везде почет и слава. Его расхваливают на все лады! Его дружбы ищут! Его совета добиваются, в его разум верят! А как обожают его женщины! Как легко вверяют ему судьбы страны!

Ведь с уст Тимеи ни разу не сорвалось для тебя даже простое «спасибо»…

Представь себе, что ты сложил бы сейчас все это несметное богатство к ее стопам и сказал бы: «Это все твое, я достал для тебя сокровища с дунайского дна!»

Ну и что было бы?

Во-первых, она не сумела бы даже оценить такие сокровища. Она и понятия не имеет, что дороже: ларец с алмазами или коробка с халвой? Ведь она же сущий ребенок.

Во-вторых, драгоценности даже не попали бы к ней, их тут же прибрал бы к своим рукам ее опекун и растранжирил бы их, присвоив девять десятых этого клада. Кто его проверит? Ведь эти драгоценности можно оценить и сбыть лишь тайно.

Но даже если предположить, что Тимея получила бы все свое наследство, что дальше? Она стала бы богата и с высокого пьедестала своего богатства не захотела бы даже взглянуть на тебя. А ты остался бы таким же бедняком, как есть, захудалым шкипером, для которого даже мечтать о ней безумие!

Теперь же все складывается наоборот. Ты будешь богатым, а бедной — она.

Разве не об этом ты просил свою звезду?

Так оно и получилось.

Разве ты умышленно потопил корабль?

Нет.

Разве ты хочешь плохого Тимее?

Нет.

Ведь ты же вовсе не думаешь единолично пользоваться найденным кладом! Ведь ты хочешь пустить в оборот все эти драгоценности, приумножить богатство, и когда с его помощью ты приобретешь второй миллион и третий, вот тогда ты придешь к сироте и скажешь: «Пусть все это будет твое — и меня возьми в придачу!»

Разве это значит поступить с ней дурно?

Ты хочешь стать богатым лишь для того, чтобы осчастливить ее.

Твоя совесть может быть совершенно спокойна, — у тебя же самые благие намерения!

Серп луны наполовину нырнул в Дунай, только верхнее острие торчало из реки, словно вышка маяка. Маяк этот отбрасывал луч белого света, который, отражаясь от водной глади, тянулся к самому кливеру барки, как бы нашептывая Тимару: «Удача в твоих руках, хватай ее! Никто ничего никогда не узнает. Единственный человек, владеющий этой тайной, покоится на дне Дуная!»

Тимар внимал лунному свету, и шепоту волн, и внутреннему голосу, отзывавшемуся в его сердце, — и по лбу его текли струйки холодного пота.

Луна спрятала в реку сверкающее острие серпа и на прощанье еще раз шепнула Тимару:

«Отныне ты богат! Отныне ты сам себе хозяин!»

Но когда стало совсем темно, какой-то голос посреди ночного мрака, голос, идущий откуда-то изнутри, зловеще прошипел ему прямо в ухо:

«Ты — вор!»

Спустя час он снова мчался на четверке взмыленных лошадей по сёньскому большаку, и когда куранты на башне святого Андраша пробили одиннадцать, возок остановился у «Англии», напротив ворот с двуглавым орлом. Стремительно соскочив на землю, Тимар взбежал на крыльцо.

Его ждали.

Золотые россыпи

Однажды мне довелось побывать в Четате-Маре.

Сердце сжимается от одного сознания, что мне предстоит описать все виденное там. Любые, самые фантастические слова бессильны воспроизвести сущую правду, неприкрашенную действительность, открывающуюся там человеческому взору.

Лишь одно-единственное сравнение приходит мне на ум.

Представьте себе огромный кратер вулканического происхождения, из тех, что можно увидеть, глядя в сильный телескоп на луну. Голые горы, напоминающие необитаемые развалины древних замков. Представьте себе, что вы — на дне лунного кратера давно потухшего вулкана.

Четате-Маре — это огромный пустующий кратер. Колоссальных размеров холм со срезанным куполом-вершиной, а вокруг — широким амфитеатром — скалы-атласы. И ни единого кустика, ни единой травинки вокруг. Камень. Глыбы, груды, плиты, кучи камня! То там, то сям угрожающе нависает осколок скалы. В другом месте скалу прорезает зияющая трещина, уходящая на дно кратера в бесконечность. А посреди этого грозного нагромождения скал и утесов можно увидеть нечто подобное воротам: величественный вход в парадный зал титанов. Заглянув в эти ворота, увидишь другую остроконечную гору, возвышающуюся над широкой долиной. Эта гора тоже голая, ни травинки не увидишь там — камни и камни. Только камень здесь особый — мелкий; самое крупное зернышко — не больше сверкающего аметиста.

Это — Четате-Маре.

Нет, не природа создала здесь потухший вулкан, стены, похожие на кратер лунных гор. Все это — дело рук человеческих. Творение римлян. Когда-то здешняя горная местность славилась золотыми приисками. Римские завоеватели пригоняли сюда рабов из Дакии, они-то и вырыли здесь эти кратеры в поисках золотоносных жил. И сейчас еще кое-где на стенах можно увидеть следы огня. В те времена пороха еще не знали, и для того чтобы раздробить скалу, ее сначала раскаляли кострами, потом обливали специальным уксусным раствором, и скала трескалась, дробясь на части.

Конусообразный террикон в долине возник после отвала отработанной породы; это горы просеянного каменного песка, из которого извлечены золотые крупицы.

Однажды вершина Четате-Маре обрушилась и похоронила под своими обломками копи. Говорят, что кратер до обвала был раза в два глубже, чем сейчас.

В завалах и сегодня еще находят памятники римской культуры: так, например, нашли керамическую дощечку с надписью о предоставлении свободы рабу-золотоискателю (между двумя пластинками этого древнего медальона была заложена прядь волос возлюбленной раба).

Живущий в окрестностях Четате-Маре бедный люд и теперь еще пытается добыть золото из камня.

Адский труд!

Золото — царственный металл, превращающий людей в своих рабов. Сама по себе скала — «мертвый камень», и только где-то в глубине пролегает слой, называемый «жилой». Золото вкраплено в нее бисеринками. Чтобы заставить блеснуть желтоватую жилу, порой нужно целые годы долбить, растирать и промывать камень. А бывают случаи, что, раз блеснув желтизной, жила снова исчезает, и тогда всю работу приходится начинать заново. Золото будто играет в прятки: золотоискатель должен прорваться к нему сквозь скалу.

Найденную золотоносную жилу бережно разделывают, сортируют: более богатую ее часть помещают в сухую камнедробилку, бедную — во влажную. Затем породу превращают в муку, пропускают через сито: по всей длине маленькой речки Верешпатак гудят и вздрагивают специальные установки, приводимые в движение течением, с помощью которых золото отделяют от камня. На днище длинных корыт остаются крупинки драгоценной руды, а камень, измельченный в песок, ссыпают в специальные мешки. Ему предстоит еще пройти через ряд ловушек и западней, прежде чем ему поверят, что в нем не содержится ни капли золотого порошка. Только тогда этим песком туго-натуго набивают большие мешки из лосевой кожи и кладут их под пресс Песок проходит через поры кожаного мешка, а на самом его дне остается золотистая пыль. Ее аккуратно соскабливают и везут в субботу в Дьюлафехервар, где обменивают на деньги. Так поступают труженики золотых копей.

Вот что называется золотыми россыпями.

Но не верьте этим громким словам! Никакая это не золотая россыпь, — здесь царство нужды, нищеты. Те, кто дробит здесь камень в поисках золота, ходят в лохмотьях, едят мамалыгу, живут в лачугах, умирают рано — это беднейшие люди на земле.

Настоящие золотые россыпи надо искать совсем в другом месте!

После операции с поставкой хлеба армии Тимар сразу же стал состоятельным человеком: купил дом на улице Рац, в самом центре города, — на «сити» комаромских купцов, где жила самая знать.

Это никого не удивило.

Золотые слова почившего в бозе его императорского величества Франца I, сказанные им в ответ на прошение одного интенданта о вспомоществовании! «Вол был привязан к полным яслям, почему же он не насытился?» — достойны, как мне кажется, того, чтобы стать карманной заповедью каждого интенданта.

Сколько заработал Тимар на военных поставках — никто толком не знал, но то, что он вдруг стал богатым коммерсантом, бросилось в глаза каждому. Он развил бурную деятельность, и денег у него на все хватало с лихвой.

В коммерции так бывает часто. Здесь самое трудное — заложить первый камень. Первые сто тысяч форинтов добыть действительно трудно, но если они уже в кармане, остальное приходит само собой. Удачливому открывается свободный кредит.

Лишь одного г-н Бразович никак не мог понять.

Он догадывался, что Тимар отвалил более щедрый процент с барыша «заинтересованному лицу», чем тот, который обычно давал он сам: потому, собственно, Тимар и получил привилегию на военные поставки, предоставлявшуюся прежде всегда ему, Бразовичу. Но как Тимар сумел отхватить такой большой куш, он понять не мог.

С того момента, как Тимар пошел в гору и открыл свое дело, г-н Бразович начал усиленно искать дружбы со своим бывшим шкипером. Он приглашал его к себе на приемы, и Тимар охотно являлся на званые вечера в дом Бразовичей. Ведь там он мог видеть Тимею, которая к тому времени уже научилась вести светскую беседу по-венгерски.

Госпожа Зофия теперь тоже благоволила к Тимару и даже однажды сказала Аталии, переходя с визга на шипение, что не мешает, мол, уделить больше внимания Тимару и улыбаться ему поприветливей, — ведь он теперь богат и считается завидной партией. И уж, во всяком случае, сто́ит больше трех офицеров, у которых нет за душой ничего, кроме франтоватых мундиров и уймы долгов. На что мадемуазель Аталия не преминула ответить: «…вовсе не следует, что я должна выходить замуж за слугу своего отца». Г-жа Зофия без труда догадалась, что началом фразы должно было быть: «Из того, что мой отец женился на своей служанке…» Это прозвучало заслуженным укором для г-жи Зофии: как она посмела оказаться мамашей такой благородной барышни?

В конце вечера г-н Бразович, оставшись за столом наедине с Тимаром, начал усиленно чокаться с ним. Считалось, что Бразович умеет пить, не хмелея. Конечно же, Тимар не выдерживал никакого сравнения с ним, да и где было ему познать эту науку?

Когда оба они уже сильно подвыпили, Бразович, как бы шутя, спросил Тимара:

— Скажи, Михай, только положа руку на сердце, как ты сумел так здорово разжиться на солдатском хлебе? Ведь я сам этим промышлял и знаю, какой здесь можно сорвать куш. И я примешивал в муку отруби и мельничную пыль и знаю, как эта штука делается, когда вместо чистого зерна молотят разное охвостье. Известна мне и разница между ржаной мукой и пшеничной. Но так много, как ты, я никогда не зарабатывал. Что за дьявол тебе помогал? Признайся! Ведь дело-то прошлое.

Тимар, с трудом поднимая отяжелевшие веки и едва ворочая заплетающимся языком, отвечал в шутливой форме:

— Да будет вам известно…

— Обращайся ко мне на «ты», запросто… Зови меня просто по имени…

— Да будет тебе известно, Атанас, что никакого колдовства здесь не было. Помнишь, как я скупил затопленную пшеницу со «Святой Борбалы» по бросовой цене: один форинт за меру? Так вот: я не стал ее распродавать по дешевке мельникам да крестьянам для откорма свиней, как все думали, а сделал иначе: быстро перемолол все зерно, испек хлеб и оптом сплавил военному ведомству по сходной цене.

— Ай да молодец! Вот у кого надо учиться на старости лет! Ай да Михай! Ну, а что, хлеб этот не застревал у солдат в горле?

Михай прыснул со смеха, чуть не захлебнувшись добрым глотком вина.

— Факт, застревал. Что было, то было.

— И никто не пожаловался в интендантство?

— А хотя бы и пожаловались — что толку? Все интендантство вот где у меня было — в кармане!

— А комендант крепости?

— Тоже, — воскликнул Михай, хвастливо ударяя себя по карману, в котором, по его словам, вмещалось столько важных чинов.

Глаза г-на Бразовича заблестели каким-то странным блеском. И, казалось, еще больше налились кровью.

— Выходит, ты скормил солдатам прелое зерно?

— Еще как! Ничего, у солдат желудки луженые. Ха-ха!

— Молодец, Михай, молодец. Только советую тебе держать язык за зубами. Мне ты мог спокойно рассказывать про это дельце, — ведь я твой доброжелатель, но если кто-нибудь из твоих недругов об этом узнает — не миновать тебе беды. Погоришь ты на этом деле в два счета вместе со своим домом на улице Рац. Так что знай себе помалкивай, — ясно?

Тимар изобразил на своем лице испуг и, будто бы сразу протрезвев, стал целовать Бразовичу руку, умоляя его не выдавать его тайны, не губить его. Бразович успокоил Тимара: нет, он никому ничего не скажет, на него спокойно можно положиться, только вот другим — ни слова.

Потом Бразович вызвал слугу, велел ему проводить г-на Тимара с фонарем до самого дома и наказал слуге взять г-на Тимара под руку, если ему станет плохо.

Вернувшись через некоторое время, слуга сообщил, что г-н Тимар едва доплелся до своего дома, по дороге пытался стучать в каждую дверь, а свою собственную так и не узнал, что по улице он еще как-то шел, а когда его насильно уложили в постель, то тут же заснул, как сурок.

Между тем Тимар совсем не был пьян. Дождавшись, когда уйдет слуга Бразовича, он поднялся с постели и до самого утра писал письма. Как в том, что завтра взойдет солнце, Тимар был уверен, что на следующий же день Бразович расскажет кому следует всю историю со злополучной пшеницей. И Тимар отлично знал, кому именно он это расскажет.

Не знаю, как теперь, а в те времена главным принципом государственной администрации был девиз:

«Stehlen und stehlen lassen» — «Воруй сам и давай воровать другим».

Не правда ли, удобный и вполне миролюбивый принцип?!

Но и у этой доброй системы был свой антагонист, а именно — другой жизненный принцип, родившийся во Франции. Не зря говорят, что француз во всем противник немцу. Звучал этот второй принцип так: «Ôte toi, que je m'y mette». В вольном переводе это означает: «Сам поживился, дай и мне!»

Отдельные правительственные чиновники состязались друг с другом в том, чтобы поудобнее пристроиться к дойной корове, и пока одни сидели у вымени, другие, схватив корову за рога, пытались повернуть ее задом таким образом, чтобы «bona vacca»^[8] давала молоко только им.

Кроме трех имперских канцелярий, были тогда еще государственная палата финансов и коммерции, высший совет юстиции, придворный военный совет, имперское цензурное и жандармское управление, тайная государственная и придворная канцелярия и, наконец, статистический директориум.

Вся мудрость заключалась, таким образом, лишь в том, чтобы узнать, какое колесико этой сложной конструкции следует привести в движение для того, чтобы ларчик открылся и в него можно было бы запустить пятерню честному верноподданному. Что можно урвать для себя? И где? И у кого? С чьей помощью и под каким предлогом? Каким способом и когда? Кто твой друг и кто недоброжелатель твоего друга? У кого какие слабости и от кого в конечном счете зависит успешный исход задуманной махинации?

Такова наука всех наук.

Вот почему Тимар нисколько не удивился, когда несколько дней спустя после памятного вечера, проведенного у Бразовича, его вызвали в крепость, и там некий господин, отрекомендовавшийся главным советником по делам финансов и коммерции, сухим официальным тоном объявил ему, что он останется здесь под строгим надзором до конца следствия, и приказал передать ему ключи от дома и конторы, так как на его деловые бумаги и книги наложен арест.

Завязывалось серьезное дело.

Тайна Тимара стала известна государственной палате финансов и коммерции, которая находилась в постоянной вражде с военным министерством. Палате представился замечательный случай разоблачить скрытые злоупотребления в интендантском корпусе своего противника и прибрать к рукам все военные поставки. Эту атаку поддерживали все три имперские канцелярии, в то время как военное министерство могло рассчитывать лишь на поддержку жандармского управления. Дело дошло до государственного канцлера, который немедленно снарядил специальную комиссию, получившую строжайшее указание никого не щадить и чрезвычайные полномочия, в случае надобности, распустить весь интендантский корпус военного совета, доставить в столицу коменданта и командующего военной округой, арестовать главного интенданта, инкриминировать ему уголовное дело, — одним словом, все довести до конца. Ведь в полученном анонимном доносе были исчерпывающе изложены все факты злоупотребления. Стоило найти подтверждение — хотя бы одну буханку прелого хлеба, выданную в паек солдатам, как Тимар мог считать свою песенку спетой.

Но улик не нашли.

Восемь суток, днем и ночью, работала в поте лица следственная комиссия. Выслушивали свидетелей, приводили к присяге очевидцев, с пристрастием допрашивали причастных к этому делу лиц, призвали на помощь даже местные комитатские власти — против Тимара не показал никто.

В ходе следствия выяснилось, что весь груз затонувшего корабля Тимар роздал окрестным мельникам, землеробам и мясоторговцам, ни одной горсти муки из прелой пшеницы не было подмешано в солдатский хлеб. Вызвали на допрос и солдат, которые в один голос показали, что никогда еще не получали такого отменного пайка, как в те две недели, когда его поставлял г-н Тимар. Словом, не нашлось ни одного человека, который поднял бы голос против Тимара. Тем самым отпадало и подозрение военных властей в злоупотреблениях. Ведь они поручили поставки довольствия человеку, который по наиболее дешевой цене дал провиант наивысшего качества. Дальше — больше. Военное ведомство дало понять, что оскорблено необоснованной ревизией, офицеры в благородном гневе гремели палашами, — и, наконец, следственная комиссия в испуге и замешательстве поспешила капитулировать, заявив о полной реабилитации обвиняемых, и поспешно удрала из Комарома. Тимару принесли тысячу извинений, и комиссия освободила его, во всеуслышание восхищаясь «золотым человеком».

Первым, кого он встретил, выйдя из-под ареста, оказался г-н Качука. Тот поспешил поздравить Тимара с успешным исходом дела и крепко пожал ему руку.

— Друг мой! Это дело так оставить нельзя! — говорил Качука. — Теперь слово за тобой. Ты должен добиться полной сатисфакции. Представь, они посмели подозревать даже меня в том, что я был тобой якобы подкуплен! Немедленно отправляйся в Вену и требуй удовлетворения. Доносчика и клеветника должны примерно наказать, — сказал он громко, а потом шепотом добавил: — Теперь ты можешь быть вполне уверен, что тебя никому не выбить из седла, понимаешь? Куй железо, пока горячо!

Тимар заверил его, что так и поступит.

Встретившись с Бразовичем, Тимар и ему поверил свои планы.

Господин Бразович тяжело вздыхал, сочувствовал Тимару, выражая возмущение той несправедливостью, которая была допущена по отношению к его молодому другу. Кто он, этот злодей, так бессовестно оклеветавший Тимара?

— Кто бы он ни был, — с угрозой в голосе ответил Тимар, — но, клянусь, он свое получит! Даю слово, если этот подлец живет в Комароме и имеет свой дом, то он поплатится всем своим достоянием за сыгранную со мной шутку. Послезавтра я самолично еду в Вену и потребую удовлетворения от имперской канцелярии.

— Поезжай, конечно, поезжай! — живо откликнулся Бразович, а про себя подумал: «Я тоже там буду».

И отправился в Вену на день раньше Тимара.

В Вене, используя свои старые связи, Бразович заранее подготовил Тимару такую встречу (правда, это обошлось ему в копеечку, но что поделаешь?!), что стоило тому только вступить в бюрократический лабиринт, как он никогда бы оттуда не выбрался. Имперская канцелярия отошлет его в государственную палату финансов и коммерции, оттуда его дело перешлют в высший совет юстиции, который завяжет нескончаемую переписку с имперским цензурным и жандармским управлением, последнее, в свою очередь, направит Тимара в тайную канцелярию… Неосторожный и наивный истец постепенно придет в такую ярость, что необдуманно даст волю своему возмущению, а этого чиновникам и бюрократам только и надо — на него заведут новое дело в тайной канцелярии, и тогда пиши пропало. В конце концов искатель истины взвоет и будет умолять отпустить его восвояси, да еще даст себе зарок никогда в жизни не пытаться найти ключ к заветной правде. Пусть дурак ее ищет, эту правду!

Но Тимар уже вышел из этого возраста наивных правдолюбцев. Он давно уже понял задние мысли обоих своих «доброжелателей». Первый же шаг, который он сделал по приезде в Вену, избавил его от расставленных на его пути ловушек.

С тех пор как Тимар заставил себя совершить первый в своей жизни подлог и обман, он стал хитрым и прежде всего крепко усвоил одну истину: никогда не открывай свои карты врагу, никогда не говори врагу правды.

Это как девичий стыд. До первого падения девушка чиста и наивна, но стоит ей переступить порог невинности, как в ней просыпается опытная женщина, и она уже без всякого учителя знает, как должна поступать, — более того, она способна даже придумать нечто новое в этой области.

Талант авантюриста проявился у Тимара еще тогда, когда он мастерски обвел вокруг пальца следственные власти в Панчове. Но тогда он действовал в чужих интересах и не получал никакой личной выгоды: он лишь выполнил свой долг перед теми, за кого был в ответе.

Теперь же он боролся за себя, он действовал во имя собственного блага.

Скрывать свое богатство Тимару не хотелось, значит, он должен был найти какое-то официальное оправдание присвоенным им несметным богатствам, должен был как-то объяснить людям, почему он так быстро разбогател. Надо было создать впечатление, что он просто на редкость удачливый предприниматель: при первой же сделке ему посчастливилось заработать баснословный барыш.

Если будут думать, что он нажился, занимаясь контрабандой, — не беда. Доказать это все равно нельзя. От военных поставок продовольствия он не получил ни гроша прибыли — с трудом вернул вложенную сумму. Но так как после этой сделки он купил дома, баржи, причем за все платил золотом, все, естественно, полагали, что он разбогател на военных поставках.

Ему требовался лишь предлог, нужно было прослыть удачливым коммерсантом для того, чтобы пустить в оборот сокровища Али Чорбаджи.

С чего же он начал, прибыв в Вену?

Тимару предстояло потребовать удовлетворения от государственной палаты торговли и коммерции. И тут он имел полное основание рассчитывать на поддержку военного ведомства. Его комаромские покровители снабдили Тимара рекомендательными письмами к самым влиятельным лицам в австрийской столице.

Но, приехав в Вену, Тимар оставил эти письма на дне своего саквояжа и с пустыми руками прямым путем направился прямо в канцелярию государственной палаты, добиваясь аудиенции у министра.

Министру импонировало, что этот человек даже не попытался влезть через окно, а сразу постучался в дверь. Он дал Тимару аудиенцию.

Министр был высоким мужчиной с гладко выбритым лицом, с внушающим уважение двойным подбородком, строгим взглядом проницательных глаз и пробивающейся лысиной на макушке. На груди у него сверкали многочисленные регалии. Взглянув на вошедшего посетителя — обычного смертного, к тому же с усами, — министр заложил руки под полы своего длинного фрака. Тимар был одет в простую черную венгерку.

Первым вопросом его высокопревосходительства было:

— Почему, сударь, являясь на аудиенцию, вы не надели сабли?

— Я не дворянин, ваша экселенция.

— Гм… Как я догадываюсь, вы явились просить удовлетворения за то, что вас несправедливо обвинили и держали под следствием?

— Я далек от этой мысли, ваша экселенция, — ответствовал Тимар. — Правительство лишь выполняло свой долг, подвергнув строгой проверке обоснованное подозрение, которое компрометировало не только меня, но и более высокопоставленных лиц. Поскольку я не дворянин, у меня нет оснований даже для того, чтобы обращаться с жалобой на нарушение прав «primae nonus»,^[9] Более того, я, напротив, чувствую себя глубоко благодарным как заявителю, так и следственной комиссии за то, что в результате строгой проверки выяснилась моя абсолютная честность при выполнении порученного мне государственного заказа.

— О! Значит, вы не собираетесь возбуждать дело против подателя обвинительного рапорта?

— Нет, я считаю это неразумным и даже вредным, ибо в противном случае я мог бы отбить желание у честных людей сигнализировать вам о действительных злоупотреблениях. Моя честь полностью восстановлена. Что касается возмездия, то это не в моей натуре. Кроме того, у меня нет на это ни времени, ни настроения. Что прошло, то былью поросло.

При этих словах его высокопревосходительство вынул одну руку из-под крыльев фрака и дружелюбно потрепал Тимара по плечу.

— Ну что ж, это очень разумно с вашей стороны. Вы совершенно правы — вся эта процессуальная волокита не стоит потерянного на нее времени. Весьма, весьма разумно и… похвально. Что ж, в таком случае, привело вас ко мне?

— Одно деловое предложение.

— Предложение?

— Для которого мне крайне необходимо ваше покровительство, господин министр.

Его высокопревосходительство снова запрятал руки под фрак.

— Австрийской короне принадлежат земли на илирийской границе, в Леветинце.

— Гм!.. — промычал министр и нахмурил лоб. — Что же вы желаете?

— Мне часто приходилось ездить в те края в качестве закупщика пшеницы, и я прекрасно знаю тамошние условия. Эти имперские земли насчитывают тридцать тысяч хольдов, которые арендует у королевского правительства венский банкир Зильберманн по сорок крейцеров за хольд. Заключение договора на аренду находится в компетенции государственной палаты, в то время как арендная плата за землю поступает в распоряжение военного ведомства. Общая сумма составляет двадцать тысяч форинтов в год. Зильберманн разделил арендованную землю на три части и, в свою очередь, сдал эти участки в аренду трем предпринимателям, которые платят ему по одному форинту за хольд.

— Ну и что из этого? Ведь он тоже должен получать какую-то выгоду!

— Совершенно справедливо. Подарендаторы разделили свои участки среди местных жителей на еще более мелкие парцеллы и, разумеется, взимают с них высокую плату натурой. Сейчас, однако, после двух неурожайных лет и особенно из-за нынешней засухи с банатских земель не собрали даже того, что посеяли. Земледельцы не смогли уплатить подарендаторам, и тогда главный арендатор объявил себя банкротом, задолжав казне прошлогоднюю арендную плату.

Руки его высокопревосходительства выскочили из-под крыльев фрака. Он возбужденно заговорил:

— Еще бы, не нужно было людям пыль в глаза пускать. Ведь живет, бездельник, как князь! Помилуйте, да он восьмитысячных лошадей держит, на других и не ездит. Сейчас их с торгов продают. Я — министр, милостивый государь, но я и то не могу позволить себе держать такой выезд!

Тимар сделал вид, что не обратил внимания на эту тираду.

— Государственная палата, — продолжал он спокойно, — арендной платы сейчас не получит: все имущество главного арендатора и подарендаторов записано на их жен, как приданое, между тем в кассе военного ведомства недостает двадцати тысяч форинтов. И военное ведомство, я слышал, намеревается взыскать эту сумму из бюджета государственной палаты.

Его высокопревосходительство открыл табакерку и, захватив кончиками пальцев щепотку табака, покосился на говорящего, как бы желая просверлить его взглядом.

— Моя покорнейшая просьба состоит в следующем, — сказал Тимар, вынимая из кармана аккуратно сложенный лист бумаги. — Я хотел бы взять леветинцское имение в аренду у государства сроком на десять лет за ту цену, которую подарендаторы платили главному арендатору, то есть по одному форинту за каждый хольд.

— Гм! Недурно.

— Поскольку сейчас на дворе уже конец ноября, один год, можно сказать, уже потерян: земли остались под парами. Однако я изъявляю готовность взять земли в аренду немедленно, не считаясь с пропащим для озимого сева сезоном. Более того, я беру на себя обязательство возместить казне арендную плату за прошедший год.

Его высокопревосходительство дважды стукнул пальцами по крышке золотой табакерки и плотно сжал губы.

«Гм! — размышлял он про себя. — Да это действительно золотой человек! Он знает куда больше, чем выражает его простецкая физиономия. Этот простак прекрасно понимает, что государственная палата мечтает отобрать у военного ведомства поставки провианта для армии и что комаромское следствие было затеяно именно ради этого. Следствие с треском провалилось, и военное ведомство вкупе с высокопоставленными покровителями оказалось на коне. Теперь они нацелились вырвать у государственной палаты право распоряжаться землями приграничных районов. Тоже „bona vacca“! А тут как раз удобный предлог — ущерб, причиненный казне банкротством леветинцского арендатора. И вот этот человек, потерпевший незаслуженное оскорбление со стороны палаты, не ищет союзника среди ее врагов, а, напротив, ей же и предлагает помощь, чтобы палата могла выйти из затруднительного положения и укрепить свои позиции. Золотой человек! Такого надо ценить!»

— Прекрасно! — наконец громко произнес его сиятельство. — Я вижу, вы достойный человек; потерпев несправедливость, вы не затаили на нас обиду. Что ж, теперь вы убедитесь, что избрали верный путь, по которому должен идти каждый разумный гражданин нашего отечества. Только ради того, чтобы наглядно показать вам, как высоко ценит государство таких здравомыслящих подданных и как щедро награждает, я заверяю, что ваше предложение будет принято. Можете еще сегодня вечером прийти в мою канцелярию. И не сомневайтесь в успехе…

Тимар передал министру заготовленное в письменном виде предложение и, низко поклонившись, удалился из зала.

Его сиятельству этот человек явно пришелся по душе.

Во-первых, ему понравилось его благородство. Ведь он отказался от жалоб, которые могли бы доставить неприятности палате. Во-вторых, этот человек предложил государству выгодный контракт, приносящий казне в два раза больший доход, чем прежде. Наконец, в-третьих, благодаря его поступку государственная палата с честью выйдет из поединка с военным ведомством. Нет, поистине это трижды золотой человек!

Не трижды, а четырежды! Последнего обстоятельства господин министр еще не мог знать после окончания аудиенции. Оно открылось ему лишь тогда, когда, приехав на обед домой, он узнал от конюшенного, что приходил какой-то венгр, которому, по его словам, господин министр поручил купить с аукциона восьмитысячный выезд банкира Зильберманна, и привел лошадей. О цене он якобы лично сообщит его высокопревосходительству. Поистине четырежды золотой человек!

Когда к вечеру Тимар явился в канцелярию министра, на лицах всех встретившихся на его пути чиновников он увидел заискивающую, подобострастную улыбку. Это был отблеск золота.

Его высокопревосходительство встретил посетителя в дверях и любезно провел к письменному столу. Там уже лежал подготовленный контракт, скрепленный подписями и снабженный всеми печатями и гербовыми марками.

— Прочтите, пожалуйста, устраивает ли вас это соглашение?

Первое, чему удивился Тимар, читая договор, был срок аренды, определенный не на десять, как он просил, а на двадцать лет.

— Вам подходит такой срок?

Еще бы!

Второе, что поразило Тимара в этом документе, было его собственное имя, которое теперь звучало так: «Дворянин Михай Тимар-Леветинци».

— Вас устраивает этот титул?

«Дворянин Михай Тимар-Леветинци — что ж, вполне благозвучно», — подумал Тимар.

— Грамоту о возведении вас в дворянское звание мы вышлем следом за вами! — улыбаясь, проговорил его высокопревосходительство.

Тимар поставил под контрактом свою подпись с указанием своего нового титула.

— Не спешите, — задержал Тимара министр, когда тот собрался было откланяться. — Я хотел еще кое о чем с вами побеседовать. Святым долгом правительства является достойно отмечать заслуги своих верноподданных, честно выполняющих свой патриотический долг. Мы воздаем должное в первую очередь тем, кто снискал уважение на почве развития национального хозяйства и торговли. Не могли бы вы подсказать мне имя человека, который в наибольшей мере достоин награждения орденом Короны?

Его высокопревосходительство, разумеется, ожидал лишь единственный ответ на свой вопрос: «Вот моя петлица, ваше сиятельство, вам не найти лучшего места для этого ордена! Вы ищете человека, достойного награды? Вот он, перед вами!»

Ничего удивительного в этом бы не было. Ведь сама постановка вопроса предполагала подобный ответ.

Тем большее изумление испытал министр, когда Михай Тимар-Леветинци после короткого раздумья сказал:

— Да, ваше высокопревосходительство, я осмеливаюсь назвать вам имя такого человека. Он давно окружен всеобщим уважением и является настоящим благодетелем для людей, среди которых живет. Это православный священник — благочинный Плесковацкого прихода Кирилл Шандорович, достойнейший претендент на высочайшую награду.

Министр опешил. В жизни ему еще не встречался человек, который на вопрос: «Кому пожаловать этот орден?» — не ответил бы, повернувшись лицом к зеркалу и показывая на самого себя: «Вот этому достойному кандидату!» Вместо того чтобы поступить таким естественным образом, Тимар зачем-то вспомнил какого-то никому не известного попа, даже не католика, живущего где-то у черта на рогах, в захудалой деревушке, причем поп этот не кум ему, не сват, вспомнил, чтобы сказать про него: «Вот этого человека я считаю более достойным высокой награды, чем самого себя!»

Да, это золото, пожалуй, уж слишком высокой пробы! Чтобы обработать его, ювелирных дел мастеру потребуется, верно, примешать к нему три карата серебра.

Хочешь не хочешь, а предложение было сделано, и его следовало принимать всерьез.

— Ну что ж, так тому и быть, — согласился его высокопревосходительство. — Однако вручение самой награды сопряжено с известными процедурными формальностями. Орден Короны предусматривает своим статутом предварительное письменное заявление соискателя с его подписью — доказательство того, что орден не будет отвергнут.

— Отец благочинный чрезвычайно скромный человек, ваше высокопревосходительство, и он только тогда возьмет на себя смелость написать нужное прошение, если получит на то указание вашей милости.

— Ах так? Понимаю, понимаю. Ну что ж, я могу собственноручно написать ему несколько строк. Вашей рекомендации для меня вполне достаточно. Государство должно поощрять скрытые добродетели и заслуги.

И его высокопревосходительство собственноручно написал несколько вдохновляющих слов господину приходскому священнику Кириллу Шандоровичу, заверив его в том, что все прежние выдающиеся заслуги означенного Шандоровича не укрылись от внимательного ока государства и, если не встретится с его стороны возражений, они будут достойно отмечены и вознаграждены орденом Короны.

Тимар сердечно поблагодарил господина министра за оказанную милость, а тот, в свою очередь, заверил Тимара в своемжелании оказывать ему и в дальнейшем высокое покровительство.

Пройдя через анфиладу залов и служебных комнат министерства, в которых смиренно сидели, ожидая решения своих дел, десятки посетителей из разряда простых смертных, Тимар убедился, что все чиновники, через руки которых должны были пройти его документы, выказывали ему полную готовность услужить. Вместо долгих недель хождения по бюрократическим лабиринтам он смог проскочить все круги этого ада ровным счетом за один час.

Дух «очищающего кувшина» из Оршовы невидимо витал над ним и действовал безотказно.

Наступил вечер, когда Тимар запаковал все свои оформленные и скрепленные печатью контракты в кожаный портфель.

Только теперь он начал по-настоящему торопиться.

И спешил он не на ужин и не в постель, нет, у него имелись более веские причины спешить. Тимар немедленно отправился на постоялый двор «Золотой барашек», где обычно останавливались возницы из Ньергешуйфалу. В корчме он купил булок, вареной колбасы и рассовал все это по карманам своей бекеши, чтобы перекусить в дороге.

Наняв подводу, он сказал вознице:

— Запрягай немедленно. Не жалей ни кнута, ни лошадей. За каждую милю — форинт на водку. За скорость плачу вдвойне.

Других объяснений хозяину подводы не понадобилось.

Спустя две минуты возок с грохотом понесся по мостовым Вены. И напрасно полицейский кричал вслед, что в городе не разрешается щелкать кнутом, возница не обращал на него никакого внимания — пусть его орет, венский фараон!

В те времена почтовое сообщение поддерживалось системой перекладных, которая связывала Вену с Зимонью. На почтовых станциях днем и ночью дежурили извозчики. Едва заслышав грохот приближающегося к деревне возка, хозяин очередной упряжки уже выводил коней из конюшни, где они набирались сил, и стоило путешественнику подъехать на перекладных к станции, как его уже ждали свежие кони, которые подхватывали возок и мчали его дальше, не считаясь ни с дождем, ни с грязью, ни с крутым спуском, ни с подъемом, ни на минуту не замедляя свой бег. Если две упряжки встречались на середине пути между станциями, то возчики меняли лошадей и, таким образом, каждый из них проделывал лишь половину дороги. Однако в конечном счете быстрота передвижения зависела от размеров вознаграждения.

Два дня и две ночи трясся Тимар по дорогам, ни разу не выходя из возка на станцию — поесть или поспать: привыкший к непритязательной жизни, он спокойно дремал, прислонившись головой к высоким бортам подводы или к ее спинке.

Вечером следующего дня Тимар прибыл в Зимонь. В ту же ночь он выехал в ближайшую деревню Леветинцского имения.

Стояла чудесная мягкая погода. Был первый день декабря.

В деревне Тимар подкатил к дому старосты и вызвал хозяина. Он представился ему как новый арендатор здешних земель и тут же поручил объявить всем крестьянам, что они получают на половинных началах долю в урожае будущего года. Два года на этих землях ничего не уродилось, земля славно отдохнула под паром, значит, в будущем году можно ожидать щедрого урожая. Погода благоприятствует, осень затянулась, еще можно вспахать поле и успеть посеять озимые, если, конечно, проявить расторопность.

— Все это, конечно, хорошо, барин, — ответил ему староста. — Положим, с пахотой мы управимся, а откуда взять семена? Их и за большие деньги теперь не сыщешь. Кто побогаче, тот втихомолку посеял озимые. А простой народ на кукурузе пробавляется.

— Семена будут, — заверил Тимар землеробов, — я сам позабочусь об этом.

Так из села в село, из деревни в деревню переезжал Тимар, всюду подбадривая своих будущих издольщиков, которые, поверив ему, тут же запрягали тягло в плуги и, выехав на поля, приступали к осенней вспашке под озимые на огромной территории, еще вчера обреченной на запустение и на репейное раздолье.

Но где же достать посевной материал? Гнать корабли из Валахии уже поздно, а поблизости в округе семян не раздобудешь.

Но Тимар знал, где и как можно закупить драгоценные зерна.

Вечером второго декабря он прибыл в Плесковац, где несколько месяцев тому назад ранней осенью его чуть не побили батогами. Там он разыскал его преподобие господина Кирилла Шандоровича, который когда-то, в тот самый памятный день, выставил его из своего дома.

— Что, сын мой, ты опять сюда пожаловал? — встретил его старый священник, этот уважаемый в приходе человек, сделавший для окрестных крестьян так много добра, что, если бы не его прирожденная скромность, он давно заслужил бы почести и награды от государства. — Что тебе опять надобно? Хочешь купить пшеницу? Я же тебе говорил еще два месяца назад, что нет у меня ничего… Не дам… Ну что еще придумал? Не трудись врать, все равно ни одному твоему слову не поверю. Имя у тебя греческое, усы длиннющие — нет у меня к тебе доверия.

Тимар улыбнулся.

— А я приехал к вам на этот раз с чистым сердцем.

— Не может того быть! Вы, купцы, только и знаете обманывать честной народ. Распустите слух, что урожай повсюду высок, и сбиваете цену на пшеницу. А чтоб заполучить овес, выдумываете, будто казна лошадей распродает. Не верю я вам, городским, душа у вас лживая.

— А я, ваше преподобие, чистую правду вам сказать хочу. Я приехал сюда по поручению правительства и от его имени призываю ваше преподобие открыть свои закрома. Узнав, что у здешнего крестьянства нет семян для посева, правительство хочет снабдить его семенами в кредит. Это святая цель, и нельзя совершить сегодня для народа большего благодеяния, а для правительства сослужить большей службы, как сделать это доброе дело — прийти на помощь крестьянам. Пшеницу из амбаров буду брать не я, а сами крестьяне, которые получат ее для посевов.

— Эх, сын мой, все это правда, я и сам жалею бедных мужиков, а только нет у меня ничего, понимаешь? Откуда я возьму, коли нет? У меня тоже земля не родила. Правда, амбар у меня большой, словно трехэтажный магазин в Вене, а толку чуть — все этажи пусты, хоть шаром покати.

— Не пусты, ваше преподобие, знаю я, что не пусты. Там у вас лежит зерно еще с позапрошлогоднего урожая. Держу пари, что найду там, по крайней мере, десять тысяч мер пшеницы!

— Черта лысого ты там найдешь! Кто тебя туда пустит? Я даже по пять форинтов за меру не отдам. К весне цены подскочат, дадут по семь форинтов за меру, вот тогда, пожалуй, и отдам. И вообще, лжешь ты все от начала до конца — никакое там правительство ничего тебе не поручало. Просто хочешь меня надуть. Не выйдет, ни единого зернышка не получишь. Да разве правительство знает, что ты есть на свете или, к примеру, вот я. Кто мы для него: и ты и я? Так, черви земные.

Да, старая крепость не поддавалась. Тимар полез в карман и достал послание министра: в ход была пущена тяжелая артиллерия.

Прочтя письмо, его преподобие в первую минуту не поверил своим глазам.

Однако внушительная печать с двуглавым орлом и министерский бланк государственной палаты торговли и коммерции все же убедили его в том, что это не подлог, а сущая правда.

Почтенный священник увидел воочию осуществление своей самой заветной мечты: неужели ему доведется когда-нибудь носить на груди сверкающий крест в виде ордена Короны? Тимар отлично знал эту его слабость: много раз слышал он от священника, когда после очередной сделки пили они вдвоем магарыч, горькие жалобы на несправедливость властей, осыпающих наградами сербского патриарха в Карлоце и не желающих замечать никого другого.

Почему это одному — все, а другим — ничего?

Да, это было сокровенным желанием его преподобия: приколоть орден к груди — пусть видит каждый прихожанин, каждый землероб, пусть позавидует ему сам исправник, у которого нет такой регалии, пусть и сам патриарх проникнется к нему большей благосклонностью.

Его отношение к Тимару переменилось мгновенно!

— Садись-ка, сын мой! — До этого старый священник даже не предложил Тимару стула. — Скажи, дорогой, как сумел ты познакомиться с самим его высокопревосходительством господином министром? Как доверили тебе эту грамоту?

Тимар складно, словно по-писаному, поведал священнику всю историю последних двух месяцев: и то, как он бросил службу у Бразовича, и как заполучил подряд от правительства на военные поставки провианта, и как попал на прием к господину министру, особым расположением которого он теперь пользуется. Рассказал он и о том, как и по чьему совету был представлен к высокой награде его давнишний и добрый знакомый, его преподобие отец Кирилл.

— Я всегда знал, что ты не такой простофиля, как кажешься с первого взгляда! — засмеялся Шандорович. — Поэтому и благоволил к тебе всегда. Словом, сын мой, поскольку ты носишь имя, похожее на греческое, и физиономия твоя мне тоже симпатична, и поскольку, видать, ты честный малый, — так и быть, продам я тебе пшеничку, продам. Сколько тебе надо-то? Десять, двенадцать тысяч мер? Все, что есть, отдам. Не ради министерского письма, а ради твоей благообразной рожи. И, конечно, ради того, чтобы сделать добро бедному люду. Какую цену я назвал? Пять форинтов? Эх, была не была, отдам тебе по четыре форинта девятнадцать грошей за меру. Сейчас будешь платить? Или придется съездить в Вену? Как хочешь — могу сам к тебе приехать. Все равно мне надо в Вену наведаться, хочу лично поблагодарить за милость его высокопревосходительство. А ты ведь тоже со мной поедешь, не так ли? Ты сам должен меня отвезти. Побудешь там, пока я управлюсь. Скажи, какой из себя министр? Высокий? Низенький? Любезный? Сердитый? И что, он так сразу и вручит мне крест? А как ты думаешь, доброе карлоцкое вино он любит? Подожди, я и тебе дам его сейчас отведать.

Напрасно отбивался Тимар от угощения, ссылаясь на то, что еще этой ночью хотел отбыть обратно в Леветинце, чтобы немедленно распорядиться направить подводы за семенами, гостеприимный хозяин не отпускал его и предпочел послать своих гонцов с приказом Тимара по деревням, лишь бы его друг Михай заночевал в его доме.

В хозяйстве у его преподобия имелись особые пузатые стаканы. Такой стакан можно было поставить на стол, лишь выпив до последней капли его содержимое, — иначе он опрокидывался. Сунув в руки Тимара один стакан, радушный хозяин другой схватил сам, и остаток ночи они провели в задушевной беседе. Утром по Тимару не было даже заметно, что он бражничал: толк он в этом знал, не в первый раз путешествовал по гостеприимному краю Бауки.

На другой день к дому священника стали подъезжать телеги окрестных крестьян.

Когда землеробы увидели, что двери поповского амбара действительно распахнуты настежь, они полушутя объявили Тимару, что с этого дня его имя следует занести в святцы: родился, мол, новый чудотворец. Весь амбар доверху был засыпан пшеницей урожая третьего года, и ее с избытком должно было хватить для озимых посевов.

Тимар до тех пор не покидал арендованных им земель, пока не нагрянули первые заморозки, которые положили конец осенне-полевым работам. Сделано было немало. Оставшаяся незасеянной земля весной будет использована под яровую пшеницу или под покосы. Из тридцати тысяч хольдов земли немногим более ста хольдов оставалось под пастбища, а вся остальная площадь была как бы самой природой предназначена для обильного урожая пшеницы. Если к тому же выдастся хороший год, то урожай обещал быть щедрым. Да и посев был произведен в самое удачное время. Нынешняя осень, вплоть до конца октября, была сухой и ветреной. Те, кто сеял озимые в октябре, явно просчитались, ибо несметные полчища грызунов истребили не успевшие прорасти зерна. Те же, кто сеял в ноябрьскую грязь, потерпели урон от рано выпавшего снега, потому что неокрепшие всходы сопрели. За первыми снегопадами наступила оттепель, продержавшаяся почти до самого рождества. Те, кто сеял озимые в эту пору, явно выгадали: грызуны исчезли, легкие заморозки скрепили мягкую землю еще до снега, а когда выпал снег, то он надежно прикрыл ровным белым покровом зароненные в землю богатства, защитив их до весны от многочисленных врагов земледельца.

Земледелие — все равно что азартная игра в кости. Шестерка либо пустышка, пан или пропал.

Тимар сыграл шестерку.

Год выдался благословенным: тот, кто успел счастливо посеять, пожал славные плоды — банатская земля воздала сторицей.

Леветинцские землеробы боготворили своего нового арендатора, с чьей помощью удалось засеять в тот год землю. Жалкие приусадебные клочки крестьянской земли дали в то лето плохой урожай, зато на издольных землях, которые крестьяне обрабатывали на половинных началах, обильно родилась чистая пшеница.

Тридцать судов, тяжело груженных новым урожаем, вывез Тимар со своих земель в Комаром, Дьер и другие города на верхнем Дунае. Но за эти тридцать судов чистого, отборного полновесного зерна он получил не больше прибыли, чем другие купцы за три.

От него самого зависело, заработать ли ему полмиллиона на этой пшенице, выгадать сверх того еще сто тысяч, или, наоборот, удовольствоваться самым минимальным барышом, чтобы дать беднякам более дешевый хлеб и вместе с тем наступить на горло своим неудачливым конкурентам. Ведь он теперь имел возможность играть с ними, как кошка с пойманной мышью. Он один мог сбить цену на хлеб, и никто больше.

В кофейне Бразовича каждый вечер разгорались бурные страсти вокруг цен на пшеницу. Тимар, оперившийся за один лишь год, обставил всех старых хлеботорговцев. Тягаться с ним на рынке было бессмысленно. Денег у него, казалось, куры не клюют, а цены он назначал такие низкие, будто деньги у него были ворованные. Ох, попадись он только им в руки, они перегрызли бы ему горло!

Но Тимар не показывался среди купцов.

Никто не видел, чтобы он заводил с кем-либо знакомство или просто вступил бы с кем-нибудь в разговор. Никому не поверял он своих планов. Но за что бы он ни взялся, золото, казалось, само текло к нему. Он пускался во все новые и новые рискованные предприятия, которые вроде бы доступны были каждому — только руку протянуть. Но, как ни странно, другие лишь тогда замечали выгодные возможности, когда Тимар уже завладевал инициативой. Он не успокаивался ни на минуту: его никогда нельзя было застать на месте, всю жизнь свою проводил он в разъездах, то его видели — здесь, то — там. Удивление вызывало лишь то, что основным его местожительством по-прежнему оставался старый Комаром. В самом деле, почему бы ему не переселиться в Вену? Для чего такому богатому человеку держать главную контору в несоответствующем его размаху торговом городе? (Хотя в ту пору Комаром был уже важным центром.)

Но сам-то Тимар прекрасно знал, что его удерживает здесь. Он знал, почему живет в городе, где каждый купец — его смертельный враг, где, проезжая мимо раскрытых дверей кофейни Бразовича, он то и дело слышит вдогонку: «Чтоб тебе шею свернуть!» Он поклялся, что этот ненавистный ему дом рано или поздно станет его собственностью и попадет к нему в руки вместе со всеми его обитателями. Вот что удерживало Тимара в Комароме даже тогда, когда он стал ворочать миллионами, А в городе этом его звали не иначе как просто «Тимар», с трудом привыкая к новому дворянскому титулу «Леветинци».

И тем не менее Тимар сумел прибавить к своему благородному титулу еще и благородные дела. Он основал больницу для бедных, учредил стипендии в протестантском училище, подарил церкви вместо серебряной чаши золотую, двери своего дома всегда держал открытыми для бедняков — по пятницам у его дома выстраивалась длинная очередь нищих, пришедших получить свой медный талер — самую большую по размеру монету на свете. В довершение всего Тимар прославился тем, что назначил ежегодную пенсию всем вдовам погибших на Дунае речников и взял на себя опеку над сиротами. Истинно золотой человек!

И лишь один голос неустанно твердил ему: «Все это обман, все это нечестно!» То был голос его совести.

Милая шутка

После обеда г-н Бразович, как обычно немилосердно дымя чубуком, отправился пить кофе в будуар своей супруги.

Качука, сидя за столиком, мило беседовал с Аталией, а г-жа Зофия пристроилась сбоку, делая вид, что занята шитьем. (Уже целый год здесь стояли пяльцы и были разложены вышивки, дабы все гости видели, что в доме готовят приданое.)

Офицер инженерной службы, казалось, совсем перебрался в этот дом: он являлся сюда еще до полудня, оставался обедать и лишь поздно вечером уходил к себе ночевать.

По-видимому, фортификационные сооружения в Комароме находились в таком образцовом состоянии, что господин военный инженер мог дни напролет проводить со своей невестой.

Но зато собственные свои позиции г-н Качука явно сдавал одну за другой. Уже недалек был тот день, когда он должен был капитулировать перед натиском противника и жениться. Защищался он храбро, подобно Зрини. Выбитый из редутов, он укрылся за крепостными стенами и там продолжал оборону. То и дело он находил все новый и новый предлог, чтобы еще немного отложить день свадьбы. Но вот отгремела и последняя канонада — снаряды осаждающих были израсходованы: уже отдан под брачный залог дом Бразовичей, найдена и квартира для молодой четы, молодой офицер произведен в капитаны — последнее условие, последний патрон осажденного, — теперь ему не оставалось ничего другого, как сдаться на милость победителей и встать под венец с красивой и богатой невестой.

Но с каждым днем сам хозяин дома г-н Бразович становился все более раздражительным, особенно в те минуты, когда, сидя в обществе дам за послеобеденным кофе, он жадно сосал свой чубук. Казалось, вместе с клубами дыма он вдыхал в себя яд, отравлявший его существование. Этим ядом был Тимар.

Вот кто был Карфагеном для Бразовича!

— Подумать только, что за дьявольскую штуку снова выкинул этот человек! Каждый честный хлеботорговец заслужил себе отдых зимой и радуется этому. А что делает он? Затевает новое дело, о котором раньше в наших краях и не ведали. Арендовал на зиму Балатон и ведет там подледный лов! Еще недавно его люди за один заход у мыса Кенеше вытащили триста центнеров рыбы. Ведь это же настоящий разбой! К весне они так очистят Балатон, что там не выловишь ни одного пескаря, не то что судака. И все отправляет в Вену. Для того ли родится рыба в Балатоне, чтобы ее немцы жрали? Проклятье! Нет, его надо схватить всем миром и прикончить! Ей-богу, рано или поздно я задушу этого человека собственными руками! Вот подкараулят его на мосту два матроса и столкнут в Дунай. Дам сто форинтов стражнику, чтобы тот ночью, будто ненароком, пристрелил его. Или вот что: заброшу-ка я к нему в сад бешеного пса, утром он выйдет во двор — тут ему и капут. На виселицу подлеца! Он заслужил ее больше, чем Банди Андьял или Марци Зёльд.^[10] Марци забирает только то, что при мне, — мой кошелек с деньгами, а этот вор так и норовит оставить меня без крыши над головой. Вот увидите, велю поджечь его дом, пусть сгорит дотла! И таких людей еще в дворянство возводят! Назначают асессором на дворянских выборах! И этого новоявленного нувориша я должен еще терпеть. Подумать только — сидеть в одном ряду с таким подлецом! И кому? Мне, у которого еще дед был столбовым венгерским дворянином. Да попробуй он хоть раз сунуться ко мне в ресторацию, попробуй он показать там свое рыло, я подговорю своих людей и в два счета выброшу его со всеми потрохами на улицу, да не через дверь, а в окно, в окно его, в окно! Чтобы шею себе своротил! Окажись только он рядом со мной на каком-нибудь званом обеде, уж я ему поперчу суп отравой, так что он у меня зараз окочурится. А еще слухи ходят, будто он имеет наглость наведываться к благородным барышням, этот выскочка, прощелыга! Ишь каков! Шкипер с разбитого корабля! Ему только в болоте лягушек ловить! Эх, дал бы бог, чтобы он столкнулся в каком-нибудь благородном доме с этаким бравым офицером и тот вызвал бы его на дуэль, да и проткнул бы шпагой насквозь, как жабу! Вот так!

Говоря это, г-н Бразович довольно прозрачно намекал на г-на Качуку, но тот делал вид, будто не слышит своего будущего тестя.

А между тем он не только прекрасно все слышал, но и сделал вполне определенный вывод из страстного монолога хозяина дома: новоиспеченный миллионер, видимо, нанес немалый ущерб состоянию Бразовича, если тот в ярости сотрясает своды двухэтажного дома. Нужно сказать, что эта мысль не доставила большой радости жениху накануне свадьбы.

— А впрочем, зачем мне ждать, пока кто-то другой разделается с этим негодяем! — произнес после многозначительной паузы Бразович, поднимаясь из-за кофейного стола. Поставив чубук, он взял в углу тяжелую бамбуковую трость. — Ведь у меня тоже есть оружие — стилет. Я купил его в то самое время, когда в моем доме появился этот человек. Специально из-за него приобрел. — И чтобы не быть голословным, господин Бразович вытянул из трости острый кинжал. — Вот, смотрите! Стоит мне встретиться с ним наедине, я пришпилю его к стене, словно летучую мышь! Клянусь!

И как бы в подкрепление своей клятвы, г-н Бразович стал вращать налитыми кровью глазами.

Затем он хлебнул последний глоток кофе из чашки, набросил на себя шубу и вышел, объявив, что идет по делам, что означало — в игорный дом, и вернется домой рано, что означало — к утру.

Никто его не удерживал.

И вот, осторожно спускаясь по узкой винтовой лестнице, вовсе не предназначенной для такого грузного человека, как он, г-н Бразович вдруг увидел, что кто-то поднимается ему навстречу. То был Тимар…

Наконец-то враг в его руках! Вот он, совсем рядом! Два человека встретились на узкой дорожке, в темноте, где их никто не видит. Так совершается большинство убийств. К тому же у Тимара нет никакого оружия, даже палки, а у Бразовича в руках стилет, спрятанный в длинной трости.

Но что это? Увидев Тимара, г-н Атанас мгновенно сует трость под мышку и, сняв шляпу, громко приветствует гостя:

— Честь имею, господин Леветинци, ваш покорный слуга!

— Здравствуй, Атанас! — отвечает Тимар. — Ты что, за гешефтом идешь?

— Хе-хе! — заискивающе смеется г-н Бразович, словно напроказивший школьник. — А ты, Михай, не желаешь хоть разочек посидеть с нами?

— Нет. Если хотите выиграть у меня сотню-другую форинтов, так я могу их вам просто подарить. Но коптеть всю ночь за игральным столом, полагаясь на милость дьявола, — это забава не по мне.

— Хе-хе! Ну тогда ступай к дамам, они у себя наверху. Желаю хорошо поразвлечься. Сегодня я тебя уже не застану.

И они обменялись «сердечным» рукопожатием.

Угрозы г-на Бразовича никто всерьез не принимал. Грозными у него были лишь голос да внешность. Никто его не боялся, даже собственная супруга, Уж она-то и подавно!

Бразович превосходно знал, что Тимар часто бывает в его доме, и устраивался так, чтобы не встречать там своего гостя. Зофия как-то поделилась с мужем догадкой, что, по-видимому, Тимара прельщают в их доме прекрасные глаза Аталии. Но это уже касается г-на Качуки. Если он не проткнет шпагой Тимара, словно лягушку, пусть пеняет на себя. Намек был ему сделан, но, как видно, Качука не внял доброму совету. Тимар довольно часто встречается с Аталией, и тем не менее капитан не вызвал его на дуэль. Какое там! Они по-прежнему закадычные друзья!

Свет не видел более мирной и дружелюбной компании, чем обитатели и завсегдатаи этого дома!

Господин Бразович не только догадывался с самого начала, но благодаря своим связям с абсолютной точностью разнюхал, что самую первую дверь к нынешнему колоссальному состоянию Тимара ему открыл не кто иной, как капитан Качука. Более того, он даже смекнул, почему тот сделал это. Офицер собирался порвать с Аталией, поэтому он, видимо, только и мечтал, чтобы г-н Бразович поссорился с ним и выгнал его из своего дома. Да не тут-то было. Будущий тесть решил любить капитана наперекор всему и прижать его к своей груди, как родного сына, хотя бы ради того, чтобы проучить мерзавца: ведь податься Качуке все равно некуда, хочешь не хочешь — женись.

Во время своего затянувшегося жениховства Качука, конечно, не мог не заметить, что за Аталией ухаживает опасный соперник. Соперник этот богат, к тому же Качука обязан возненавидеть его хотя бы за то, что во время конфликта между военным ведомством и государственной палатой он принял сторону последней и, выходит, показал спину своим прежним покровителям. И тем не менее капитан так горячо любит своего старого друга, что готов простить ему все прегрешения, даже если бы он отбил у него, Качуки, невесту.

Аталия презирала Тимара, считала его и теперь слугой своего отца, но внешне обходилась с ним ласково. И хотя она была страстно влюблена в капитана, в присутствии Тимара вела себя так, чтобы во что бы то ни стало вызвать ревность в своем женихе.

Госпожа Зофия ненавидела Тимара и, видимо, поэтому всегда встречала его елейной улыбкой, словно желая когда-нибудь увидеть в нем своего любезного зятя, живущего под одной кровлей с родителями жены.

А сам Тимар дал себе слово погубить их всех: и хозяина дома, и хозяйку, и их красавицу дочку, и жениха, — всех до единого поклялся он выкурить из этого дома! И тем не менее он часто наведывался сюда, целовал руки дамам, обменивался рукопожатиями с мужчинами, старался быть учтивым.

И все здесь, в свою очередь, принимали его весьма приветливо: Аталия ради него садилась к фортепьяно, г-жа Зофия хлопотала у стола, угощала гостя кофе и вареньем. И Тимар с милой улыбкой пил кофе, подозревая, что в него, быть может, подсыпана крысиная отрава.

Когда накрывали на стол, в гостиной обычно появлялась Тимея, помогавшая хозяйке. И тогда Тимар уже не слышал ни того, о чем рассказывала Аталия, ни звуков фортепьяно. Тогда Тимар видел в этом доме лишь одно существо — Тимею.

Да, от Тимеи невозможно было отвести глаз!

Ей было уже пятнадцать лет, и она казалась настоящей девушкой. Только взгляд ее выдавал наивность и неопытность ребенка.

Тимея научилась говорить по-венгерски, хотя, разумеется, с иностранным акцентом, иногда коверкая слова и употребляя их не к месту, над чем у нас имеют обыкновение подсмеиваться (это случается даже в сейме, во время самых серьезных дебатов).

Аталии повезло с Тимеей. Она служила для нее забавой. Бедная девушка была предметом насмешек. Аталия отдавала ей свои старые, поношенные платья, давно вышедшие из моды. Ведь моды у нас, как известно, меняются с головокружительной быстротой: представляете, какой хохот поднялся бы сегодня на улице, если бы кто-нибудь появился среди бела дня в пышном кринолине, а между тем ведь совсем недавно кринолин был в моде.

Одно время, помнится, кринолин подвязывали не к талии, а к плечам, рукава носили широкие, со складками, длина же платьев доходила до щиколоток, и по низу шли оборки. В дополнение к этой моде носили особую прическу: волосы взбивали и зачесывали очень высоко, скрепляя на макушке гребнем, а затем повязывали широкой лентой, свисавшей по спине почти до пят. Такая одежда была очень красива в разгар модного сезона, но четыре года спустя, когда уже никто эти наряды не носил, появиться в них можно было разве что на маскараде. Но Аталии нравилось играть в этот маскарад с безответной Тимеей.

А бедная девушка, никогда не видевшая европейского платья, носилась с дареными тряпками, как дикарка, и чем пестрее они были, тем больше нравились ей. Как радовалось это дитя, когда Аталия наряжала ее в свои яркие, вышедшие из моды шелковые платья, когда она высоко закалывала ей волосы гребенкой и повязывала пучок безвкусным пестрым бантом. Ей казалось, что в таком уборе она выглядит очень красивой. И когда люди при виде ее улыбались, она принимала их улыбки за чистую монету, как знак восхищения ею. Она стремглав проносилась по улицам, стесняясь этих взглядов и улыбок. Ей вслед пожимали плечами, видимо, думая при этом: «Ну и странное же существо!»

Смеяться над ней можно было сколько угодно — она не сердилась на это. Она была еще слишком неискушенной, чтобы понять, за что следует сердиться, а за что нет. Даже самую откровенную насмешку она не принимала на свой счет.

Очень нравилось Аталии ставить Тимею в смешное положение, особенно перед мужчинами. Когда в гости приходили молодые люди, она просила их для виду поухаживать за Тимеей и потешалась над тем, как серьезно та принимала эти ухаживания. Тимея была в восторге, что с нею обращаются как с настоящей барышней, что ее приглашают танцевать, извлекая из дальнего угла, где она обычно стояла, что веселые кавалеры преподносят ей огромные букеты, которые не полагалось дарить барышням. Если же ее удавалось вызвать на разговор, то все общество хохотало над тем, что говорил ей, дурачась, очередной кавалер. О, она прекрасно различала в общем смехе звонкий, захлебывающийся от радости голос Аталии.

Госпожа Зофия вела себя с Тимеей иначе. Она постоянно поносила ее. Что бы ни делала девушка, на ее голову беспрерывно сыпалась брань. Вполне понятно, что чем больше Тимею ругали, тем больше ошибок она делала: когда на нее начинали кричать, все валилось у нее из рук.

— Разве так учила я тебя подавать чашки? Ты, разиня, до сих пор не можешь запомнить ложки Аталии! Кто брал печенье из этого блюда? Не ты ли? Только попробуй мне дотронуться! А чем ты опять испачкала свое платье? Думаешь, тебе каждый день будут новое преподносить? Это так-то вытирают ножи, а? Кто разбил чашку? Что? Опять ты все берешь на себя, чтобы я не удержала жалованье у прислуги? Ну конечно, что с тебя возьмешь, ведь у тебя нет ни шиша!

Аталия и та изредка вступалась за Тимею.

— Помилуй, мама, да перестань ты вечно ее бранить! Ты обращаешься с ней, как с прислугой, хотя прекрасно знаешь, что Тимея — не прислуга и я не люблю, когда на нее кричат.

Тимея в таких случаях целовала руку г-же Зофии, чтобы та не сердилась на нее, потом в благодарность за защиту она целовала руку Аталии, а затем снова целовала руки им обеим, чтобы помирить мать с дочерью.

Это было воплощение кротости и благодарности.

Но г-жа Зофия только и ждала, чтобы Тимея вышла из комнаты, и не успевала за девушкой закрыться дверь, как она тут же давала волю своему языку и высказывала дочери все, что она думает о Тимее, да так, чтобы ее услышали гости — капитан Качука и Тимар:

— Ей-богу, правильней было бы сделать ее простой служанкой. Ты ведь знаешь, какое несчастье ее постигло. Те деньги, которые Тимар… то бишь господин Леветинци, спас для нее, мы отдали в рост под проценты одному помещику, а тот возьми и разорись, объявил себя банкротом, вот денежки-то и уплыли… Теперь Тимея ничегошеньки не имеет за душой, разве то платье, что на ней…

«Ах вот как! Значит, они вконец обобрали бедняжку!» — подумал про себя Тимар и почувствовал большое облегчение, словно студент, сдавший экстерном экзамены сразу за два курса.

— Меня бесит в ней то, что она абсолютно ни к чему не чувствительна, — сказала Аталия. — Ругают ли ее, высмеивают ли — она даже не покраснеет.

— Это присуще грекам! — заметил Тимар.

— О нет! — презрительно скривила губы Аталия. — В этом есть что-то ненормальное. А что касается белизны ее щек, то белизна эта искусственная. Любая воспитанница нашего пансиона при желании могла бы иметь такой цвет кожи, стоит только поесть немного мелу и сырых кофейных зерен.

Аталия отвечала Тимару, но взгляд ее был устремлен на Качуку.

Капитан же, словно забыв обо всем на свете, уставился в настенное зеркало, пытаясь не пропустить в нем отражение Тимеи, когда она снова войдет в зал. Аталия заметила это.

Не укрылся этот взгляд и от Тимара.

Тимея вошла, неся на подносе кофейные чашечки, все ее внимание было направлено на то, чтобы не уронить их. Но когда г-жа Зофия неожиданно резко крикнула ей: «Смотри не урони!» — поднос дрогнул в ее руках и посуда посыпалась на пол. К счастью, чашки упали на мягкий ковер и ни одна из них не разбилась, хотя они и разлетелись в разные стороны.

Госпожа Зофия готова была зашипеть, как злобный дракон, но Аталия приложила палец к губам: «Сейчас ты, мама, сама во всем виновата! Зачем тебе нужно было кричать на нее? Тимея останется здесь, а ужин пусть принесет прислуга!»

Разобидевшись, хозяйка дома демонстративно поднялась, вышла на кухню и вскоре сама принесла ужин.

В ту минуту, когда Тимея уронила поднос, господин капитан с ловкостью офицера подбежал к ней и, быстро собрав всю посуду, снова поставил ее на поднос, который растерявшаяся девушка продолжала держать дрожащими руками.

Тимея бросила на него благодарный взгляд из-под черных бровей, и этот взгляд тоже не ускользнул от внимания Аталии и Тимара.

— А почему бы вам, господин капитан, в самом деле не сыграть невинную шутку? — шепнула Аталия на ухо своему суженому. — Вскружите голову этому ребенку. Поухаживайте за ней. Это немножко развеселит нас. Тимея, ты сегодня останешься ужинать с нами. Садись сюда, рядом с господином капитаном.

Что это было: злая шутка, ехидство, ревность или коварство? Скоро мы это узнаем.

С робостью и плохо скрываемой радостью села Тимея за стол, напротив неотразимо прекрасной Аталии, которая, подговорив своего жениха поухаживать за Тимеей, приняла позу принцессы, подающей милостыню сироте. Пусть сирота хоть один день порадуется, принцессе от этого не убудет.

Капитан предложил Тимее сахарницу. Но серебряные щипцы не слушались ее рук.

— Да не стесняйтесь вы, возьмите сахар своими прелестными пальчиками, — подбодрил ее офицер.

Тимея еще больше смутилась и по ошибке бросила сахар вместо чашки с кофе в стоящий рядом стакан с водою.

Ведь никто в жизни ей еще не говорил, что у нее прелестные руки! Между тем вполне возможно, что капитан сказал это не просто из чистой галантности, а ради искреннего желания помочь ей выйти из щекотливого положения, — ведь нет ничего предосудительного в том, чтобы к сахару прикоснулись такие пальчики.

Но слова эти глубоко запечатлелись в сердце девушки, и она нет-нет да и поглядывала теперь украдкой на свои белоснежные руки: действительно ли они так белы, в самом ли деле они так прелестны?

Аталия едва сдерживала смех. Она получала огромное удовольствие, подтрунивая над этим ребенком.

— Тимея, угости господина капитана печеньем!

Девушка подняла хрустальную сухарницу и протянула ее Качуке.

— Ну, ну, выбери что-нибудь сама для него.

По случайному совпадению Тимея выбрала для капитана печенье в форме сердца; она, без сомнения, даже не знала, что эта штука называется сердцем, и тем более не имела представления о смысле, который обычно вкладывается в это понятие.

— О, это для меня, пожалуй, многовато! — пошутил капитан. — Я могу взять это только при условии, что поделюсь с вами.

С этими словами он разломил печенье на две половинки и передал Тимее половину «сердца».

Девушка положила печенье на свою тарелку, но есть его не стала. Нет, нет, она не съест его ни за что на свете! Уголком глаза Тимея то и дело поглядывала на этот кусочек и, не ожидая, пока г-жа Зофия или кто-либо из служанок сменит тарелки, сама принялась убирать со стола и вышла из комнаты, унося посуду. Половинку песочного сердца она наверняка возьмет с собой! Вот будет весело, если она положит его к себе под подушку!

Нет в мире ничего проще, как вскружить голову пятнадцатилетней девушке. Она верит всем и всему и больше всего верит первому галантному кавалеру, который уверяет, что у нее прелестные белые руки!

Господин Качука принадлежал к числу тех мужчин, которые не позволяют себе роскошь пройти мимо хорошенькой девушки, не сказав ей комплимента. В то же время он не прочь был поволочиться и за дамами. Да что там «дамы»? Он не пропустит и горничную, которая провожает его со свечой по лестнице. Честолюбие его требовало, чтобы каждое девичье сердце билось сильнее при виде его синего мундира. И тем не менее Аталия могла быть уверена, что она для капитана сияет ярче других звезд, что она — избранница его сердца. Это, однако, вовсе не мешало ему позабавиться с Тимеей. Правда, она пока еще слишком наивна, совсем дитя, но по всему видно, что вскоре станет настоящей красавицей. К тому же Тимея — сирота, турчанка, да еще и некрещеная, — одним словом, дикарка, так что ей ничего не стоит без зазрения совести наговорить каких угодно сладких комплиментов.

Итак, г-н Качука не упускал случая, чтобы вскружить голову Тимее, доставляя тем самым явное удовольствие своей невесте.

Однажды, перед тем как лечь спать, Аталия сказала Тимее:

— Знаешь, Тимея, господин капитан просил твоей руки. Ты пошла бы за него замуж?

Девушка испуганно взглянула на Аталию, бросилась в постель и с головой закрылась одеялом, чтобы никто не мог увидеть ее лица.

Аталии было приятно, что слова ее произвели на Тимею такое сильное впечатление. Тимея не могла сомкнуть глаз и долго еще беспокойно ворочалась в постели; Аталия слышала ее тяжелые вздохи.

Шутка как будто бы удалась.

На следующее утро Тимея была необычно задумчива, серьезна и молчалива, она словно забыла о своих девических проказах, меланхолическое настроение овладело ею.

Ворожба, как видно, начала оказывать свое действие.

Аталия посвятила всех домочадцев в свою затею: пусть все отныне обращаются с Тимеей как с невестой, которой предстоит вскоре обручиться с г-ном Качукой. Не только хозяйка дома, но и прислуга приняли участие в этой игре.

Казалось бы, что в том дурного? Вполне благопристойная шутка, и продиктована она благими, истинно христианскими намерениями.

Как бы мимоходом Аталия однажды сказала Тимее!

— Вот видишь, капитан прислал тебе обручальное кольцо. Ах, как жаль, что ты не можешь надеть его на свой палец — ведь для этого нужно быть христианкой, а ты иноверка. Тебе придется сначала переменить веру. Ты согласна креститься?

Тимея приложила руки к груди и опустила голову.

— Значит, сперва меня должны окрестить?

— Да, но все это не так просто. Сначала тебе надо выучить Библию, катехизис, вызубрить псалмы и молитвы. Ты должна будешь ходить к нашему священнику, который тебя посвятит во все таинства. Согласна?

Тимея снова кивнула.

С тех пор она ежедневно стала ходить в церковь с молитвенником и псалтырем в руках, словно школьница. А поздно вечером, когда весь дом уже спал, она уходила в пустую прихожую и там полночи напролет учила вслух историю о десяти египетских казнях, назидательные легенды о Самсоне и Давиде, об Иосифе и жене Пентефрия. Учение давалось ей с трудом, ведь она впервые бралась за книгу. Самое сложное было запомнить непонятные, схоластические рассуждения катехизиса. Но она готова была на все ради возможности стать крещеной.

— Смотрите, — частенько говаривала Аталия Тимару, — если бы не я, Тимея ни за что бы не обратилась в нашу веру и не сумела бы подготовиться к крещению. А теперь смотрите, как она старается выучить все необходимое.

Итак, девушке вскружили голову, ее обманули, убедив, что она якобы уже невеста, да еще и сочли этот поступок весьма благородным и достойным всяческих похвал. Тимар видел, как играли бедной девушкой, но принужден был молчать. Что мог он сказать ей? Разве она поняла бы его?

Дело усугублялось еще и тем обстоятельством, что Тимар часто бывал в этом доме и, сам того не желая, как бы содействовал этой игре. Ведь Тимея слышала от всех вокруг, в том числе и от самого г-на Атанаса, что богач Леветинци посещает дом Бразовичей ради Аталии, и находила это вполне естественным: богатый барин всегда женится на богачке. К тому же они отлично подходили друг другу. А в таком случае почему бы бедному венгерскому офицеру не жениться на бедной дочери беглеца из Турции? Это тоже казалось ей вполне естественным.

Одним словом, Тимея занималась днем и ночью. Она уже прошла катехизис, кончала читать Библию, и тогда для нее была придумана новая шутка. Ей объявили, что день свадьбы уже назначен и к этому дню должно быть приготовлено множество свадебных нарядов. А так как пошивка белья, кружев и всяких украшений дело хлопотное, то и свадьба откладывается до той поры, когда все будет готово. Кроме того, невеста должна собственноручно вышить подвенечное платье, а это дело нешуточное. У турков тоже существует такой обычай, и он не показался Тимее странным. Она прекрасно умела вышивать шелком, золотом и серебром — девочек-турчанок усердно учат этому искусству.

Итак, ей дали подвенечное платье Аталии, с тем чтобы она украсила его великолепным шитьем, которому обучалась на родине. Само собой разумеется, Тимее сказали, что платье будет принадлежать ей.

Тимея разрисовала шлейф и подол платья прелестным арабским узором и усердно взялась за вышивание. Под ее маленькими пальцами возникала чудесная вышивка. Она вставала спозаранку и трудилась до позднего вечера. Тимея продолжала сидеть над узором и когда появлялись гости; даже беседуя, не отрывала она глаз от шитья; во всем мире ее теперь интересовал лишь один-единственный человек. Бедняжка, в этом было ее счастье, ибо она не замечала, как смеются над нею за ее спиной. Бессердечные люди кивали на нее и переглядывались, давясь от смеха, шепотом и жестами объясняя не посвященным в эту игру гостям, что турчанка усердно трудится, мечтая о собственной свадьбе. Ну и несмышленыш, совсем дурочка!

Тимар невольно был свидетелем всего этого.

О, сколько раз покидал он дом Бразовичей с таким тяжелым, переполненным горечью сердцем, что, сойдя с лестницы, готов был броситься с кулаками на эти мраморные колонны и, подобно Самсону, сокрушившему филистимлян, разметать это осиное гнездо.

Когда, когда уже он сможет отомстить им!

День, которого Тимея ждала с таким трепетным нетерпением, действительно был днем помолвки господина Качуки, только не с ней, а с Аталией.

Однако день этот все оттягивался из-за каких-то странных обстоятельств. Обстоятельства эти зависели не от небесного знамения и не от самих влюбленных (обе стороны любили друг друга ровно столько, сколько необходимо для свадьбы), нет, помолвке мешало состояние денежных дел г-на Бразовича.

Когда Качука просил у Бразовича руки его дочери, он чистосердечно объяснил ему свое положение. Он, мол, бедный офицер с жалованьем, которого едва хватает на него самого, чтобы вести образ жизни, достойный его чина и звания. Содержать на эти деньги жену, да к тому же привыкшую к комфорту и роскоши, он просто не в состоянии. А потому офицер без обиняков заявил будущему тестю, что он может жениться лишь в том случае, если г-н Бразович даст такое приданое, которое вполне покроет расходы на содержание дома. Никаких возражений против этого у купца, разумеется, не было, да и не могло быть. Он обещал жениху выдать в день свадьбы сто тысяч форинтов наличными в качестве приданого, которыми новобрачные могут распоряжаться по собственному усмотрению.

Давая это обещание, г-н Бразович имел полную возможностьвыполнить его. Но с тех пор утекло много воды, поперек дороги Бразовича встал Тимар. Неисповедимыми путями и средствами он так расшатал дело Бразовича, посеял такую смуту во всех спекулятивных махинациях, в которых тот был замешан, так перепутал все его карты, сбил рыночную цену на зерно, обскакал своего конкурента, захлопнув перед самым носом купца двери влиятельных домов, прежде оказывавших ему протекцию, что г-н Бразович ныне никак не мог сдержать перед женихом своего слова.

Прав был Качука, сказавши как-то Тимару, что, судя по всему, Бразович сам не знает теперь, на каком свете он живет, велико ли его состояние или нет, разорено ли его предприятие и идет ко дну или еще держится на поверхности. Так все смешалось в делах купца Бразовича, старые спекуляции с новыми, выгодные с убыточными, ожидаемые барыши с непогашенными долгами, сомнительные тяжбы с кабальными договорами, что никто, и меньше всего он сам, не знал теперь, кто он сейчас: Крез или Ирос?

Во всяком случае, тот, кто имел право взыскать с него сто тысяч форинтов, поступил бы предусмотрительно, предъявив свою претензию сегодня и не откладывая этого на завтра.

Господин Качука принадлежал к разряду подобных благоразумных людей.

Господин Бразович, в свою очередь, попытался было предпринять ряд атак на офицера, выдвинув якобы заманчивое предложение: зачем, собственно, иметь сто тысяч форинтов на руках, жена, мол, их все равно растранжирит. Кроме того, проценты со ста тысяч составят в год лишь шесть тысяч, а если весь капитал останется в руках тестя, то ежегодно он будет выплачивать своему зятю восемь тысяч прожиточных. Не лучше ли, если капитал останется у Атанаса Бразовича? Или, может быть, вместо денег дать молодой чете одно из своих имений, которое ежегодно приносит семь тысяч форинтов дохода? Но военный инженер не сдавался. Он сразу изготовился к бою и пригрозил, что расстроит все дело, если не получит перед свадьбой обещанного приданого в сто тысяч форинтов чистоганом.

Вот почему Бразович все это время находился в большом затруднении, и если кто-то еще, помимо Тимара, грустно взирал на подвенечное платье, которое Тимея расшивала арабским узором, так это наверняка был сам Бразович.

Вот тут-то он снова вспомнил Тимара! Спасительная идея родилась в уме Бразовича. Конечно, он ненавидел Тимара и готов был утопить его в ложке воды. Но все-таки — что, если попытаться выдать дочь за него? Не привязана же она, в конце концов, к этому Качуке? Раз капитан не хочет жениться, пусть отправляется рыть окопы. Главное, чтобы Аталия вышла замуж, а за кого — не суть важно.

К тому же переменить сейчас жениха очень выгодно. Хотя Тимар и негодяй, заслуживающий всяческого презрения, разбойник, достойный виселицы, все выглядело бы иначе, согласись он только жениться на Аталии, Он сразу стал бы благороднейшим человеком. Прекратились бы враждебные происки, соперничество, он стал бы неплохим компаньоном в его, Бразовича, деле, Вот было бы здорово!

А что в этом невероятного? Тимар зачастил в его дом, и эти посещения вряд ли объясняются его симпатией к прислуге. Вот только слишком уж он стыдлив и застенчив. Не смеет признаться, что по уши влюблен в дочь своего бывшего хозяина. Кроме того, он побаивается, наверное, офицера, который, того и гляди, изрубит его на куски. Надо как-то помочь этому робкому человеку.

Однажды вечером г-н Атанас влил в свой черный кофе двойную порцию анисового ликера для придания себе храбрости, приказал отнести свою чашку в кабинет и отправился туда сам, наказав дамам немедленно прислать к нему Тимара, как только тот явится.

Уединившись в своем кабинете, он закурил турецкий чубук, яростно пуская вокруг себя клубы дыма, которые вскоре окутали всю комнату и грузную фигуру самого хозяина, возбужденно шагавшего из угла в угол. Его налитые кровью глаза выпучились, как у каракатицы, поджидающей на морском дне свою очередную добычу, чтобы выпить из нее кровь.

Добыча не замедлила явиться.

Узнав от г-жи Зофии, что г-н Атанас желает с ним говорить, Тимар направился к нему в кабинет.

Каракатица выплыла к нему навстречу из облаков табачного дыма и, уставившись на вошедшего выпученными глазами, с остервенением набросилась на свою жертву, не дав ей опомниться и оглушив ее такими словами:

— Послушайте, сударь, что значат ваши частые посещения моего дома? Какие виды вы имеете на мою дочь?

Да, это был наилучший способ вынудить к признанию и объяснению робкого и трусливого человека. От прямого вопроса трус всегда приходит в замешательство: вот тут-то его и надо ловить. Не успеет он очухаться, как на нем уже узы, да еще какие — святые узы жениховства!

Вот и попробуй ответить на этот вопрос.

Как только г-н Бразович открыл свою глотку, Тимар понял, что тот хватил лишку и поэтому так осмелел.

— Милостивый государь, — спокойно ответил он, — смею вас заверить, что у меня нет никаких видов на вашу дочь. Хотя бы потому, что дочь ваша уже невеста и жених ее приходится мне большим другом. Вы хотите знать, зачем я бываю в вашем доме? Извольте, сейчас объясню. Не спроси вы меня об этом, я бы промолчал, но поскольку вас это заинтересовало, я отвечу. Я прихожу к вам лишь потому, что обещал вашему покойному другу и родственнику на его смертном одре заботиться о его несчастной дочери, оставшейся круглой сиротой. И я наблюдаю, как обращаются в вашем доме с сиротою. Обращаются с ней постыдно, господин Бразович, подло и гнусно! Это я заявляю вам в глаза в вашем же доме! Вы присвоили и пустили на ветер все состояние сироты! Да, да, именно присвоили! Иначе это назвать нельзя. Все ваше семейство неслыханнейшим образом издевается над бедным и наивным ребенком, пытаясь отравить ей душу на всю жизнь. Да покарает вас бог за все это зло! Сегодня мы видимся в этом доме в последний раз. Но не дай вам бог, милостивый государь, дожить до того часа, когда я снова сюда вернусь!

Тимар круто повернулся на каблуках и вышел, сильно хлопнув дверью. А хищный спрут снова погрузился в сизую табачную волну и, опрокинув в свое ненасытное чрево третий стакан анисовой, подумал, что ему, собственно говоря, следовало бы что-то ответить. Но что?

Между тем Тимар вернулся в гостиную.

В гостиной, кроме Тимеи, никого не было. Аталия с женихом находились в это время в смежной комнате.

Взглянув на возбужденного Тимара, Тимея заметила в нем большую перемену. Обычно спокойное и кроткое лицо его дышало гордостью и вдохновением и казалось очень красивым. Ведь известно, что благородные чувства облагораживают черты.

Тимар решительно подошел к Тимее, которая, склонясь над подвенечным платьем, продолжала вышивать на нем узоры золотых роз с серебряными лепестками.

— Тимея, — взволнованно сказал он, — я прощаюсь с вами. Будьте счастливы, как можно дольше оставайтесь ребенком. Но если однажды настанет час, когда вы почувствуете себя несчастной, то вспомните о том, что на свете есть человек, который ради вас…

Он не в силах был продолжать. Голос его осекся, сердце подкатило к горлу.

Тимея докончила прерванную им фразу:

— …трижды…

Тимар сжал руку Тимеи и дрожащим голосом прошептал:

— Готов на все… всегда!

Он поклонился и выбежал из зала, даже не простившись с сидевшими в смежной комнате. Да и как он мог сказать им: «Оставайтесь с богом», — когда в эту минуту желал только одного, чтобы дом этот был проклят всевышним.

Тимея выронила шитье из рук и, устремив глаза в одну точку, со вздохом прошептала:

— Трижды…

Золотая нить выскользнула из иглы.

Тимар стремительно спустился по лестнице и, проходя мимо мраморных колонн, поддерживавших своды вестибюля, с яростью ударил по одной из них кулаком.

Почувствовали ли здешние обитатели там, наверху, этот яростный удар? Дошло ли до них, что кровля дома вот-вот обрушится на их головы и что пора подумать о молитве? Вряд ли! Хозяева дома продолжали подтрунивать над наивной девушкой-сиротой, которая печально склонилась над подвенечным платьем.

…И еще одна шутка

Громкая слава новоиспеченного дворянина Тимара Леветинци разнеслась не только по всей Венгрии, молва о нем дошла и до Вены.

Его называли не иначе как «золотым человеком»: к чему бы он ни прикоснулся, все превращалось в золото. За что бы он ни брался, все оказывалось золотым дном. Вот они, настоящие золотые прииски, не то что в Четате-Маре, под Шелмецом или в Верешпатаке.

«Золотоискатель» обладал редким даром, — он умел разузнать раньше своих конкурентов, что намерено предпринять в ближайшее время правительство, разнюхать, какое солидное дело оно имеет в виду. Этим искусством Тимар владел в совершенстве.

Стоило Тимару взяться за какое-нибудь новое предприятие, как за ним устремлялось целое полчище дельцов и скупщиков; они-то уж знали, что тут можно погреть руки.

Но Тимара прозвали «золотым человеком» не только за смекалку и необыкновенную удачливость, а прежде всего за то, что он никогда никого не обманывал, никогда не занимался контрабандой.

В крупных коммерческих делах так называемая законная прибыль и так достаточно велика. Тот же, кто пытается, обманывая и обкрадывая других, увеличить свой барыш, поступает неразумно, ибо тем самым он истощает золотую жилу и в конечном итоге теряет источники дохода. Но тот, кто довольствуется узаконенной прибылью в один грош на форинт, — несомненно, дельный, порядочный человек, ведь на каждый затраченный миллион приходится пятьдесят тысяч форинтов чистой прибыли, а там, глядишь, в скором времени нарастет и второй миллион. Хищность наказуема. Фортуна и так приходит к нам в легком одеянии, и не дай бог стащить с нее последнюю коротенькую тунику, она разобидится — и тогда не видать тебе удачи как своих ушей.

Тимар обладал тонким чутьем и тактом в подобных делах. Он загребал большие деньги, потому что брался за большие дела. Он никогда не жульничал, не пускался на обманы, не шел он и на риск и действовал только наверняка. Из своих баснословных доходов Тимар щедро оделял тех, от кого зависело передать ему предприятие на самых выгодных условиях, поэтому предприимчивый делец всегда имел доступ к золотым россыпям.

Более того, Тимар подчас приносил государству немалую пользу: он разоблачал нечестных конкурентов, вступивших в тайный сговор в ущерб интересам казны, и, перехитрив их, срывал все их происки. Крах, разорение соперников были тоже своего рода выигрышем для Тимара. Разумеется, конкуренты не склонны были называть Тимара «золотым человеком»: им он слыл в правительственных кругах, да и среди бедняков.

Однажды Тимар начал скупать виноградники на Моношторе.

Моноштор — это высокий холм, возвышавшийся над Уй-Сень, пришлые немецкие рыбаки называли его «Sandhügel» (Песчаная гора). Само название говорило, что хороший виноград там родиться не мог, Из низкосортного винограда и вино изготовлялось заурядное, от него знатоки отворачивались; вдобавок расходы по обработке земли не окупались доходом со скудного урожая. И все же Тимар скупил здесь около десяти хольдов виноградников.

Это вызвало смятение в кругах комаромских негоциантов. Что сие значит? Что затевает там Тимар? Не иначе как опять набрел на золотоносную жилу!

Когда г-ну Бразовичу показалось, что он напал на верный след, он стремглав помчался к г-ну Качуке и забросал его вопросами:

— Ну-ка, сын мой, докажите мне свою преданность, ведь вы уверяли, что почитаете меня как отца родного. Правда ли, что правительство решило начать фортификационные работы на Моношторе и построить там крепость? Будет вам отпираться! Я знаю, вы рискуете потерять место, разглашая служебные тайны. Знаю, знаю, что это дело чести. Но клянусь всеми святыми, что никому не выдам эту тайну. Только мне одному скажите, и баста! И пусть меня пытают раскаленным железом — ни единого слова не вырвут! Посудите сами, этот проныра Тимар уже скупает на Моношторе участки земли, стало быть, кто-то уже выдал ему тайну. Неужто же нам так и сидеть сложа руки и уступить ему этот лакомый кусок? Ну так как, это правда, что на Моношторе хотят воздвигнуть крепость?

Качука не выдержал столь бурного натиска и кое-что открыл ему: в самом деле, придворный военный совет решил расширить фортификационные сооружения Комарома, теперь они будут доходить до Моноштора.

Такие авантюры г-ну Атанасу были страсть как по душе, он из опыта знал, что за барыши сулит подобное предприятие. В свое время он заграбастал не одну сотню тысяч форинтов, скупая за бесценок жалкие лачуги, подлежавшие сносу, и затем перепродавая их казне по баснословной цене, словно роскошные дворцы.

Теперь ему хотелось хоть одним глазком взглянуть на план фортификационных сооружений. Он долго клянчил, увещевая будущего зятя, наконец тот сдался, махнул рукой и показал ему план фортификаций.

Господин Атанас разузнал все досконально: и какова общая площадь отчуждаемого государством угодья, и какие участки земли окажутся в зоне фортификационных работ. Подумать только, этот плут Тимар уже прихватил участок, где намечается возвести цитадель.

«Из какого же расчета будут платить за отчуждаемую землю?» — вот что особенно волновало Бразовича.

И хотя за разглашение этого секрета Качука подлежал суду, он все же поведал будущему тестю и эту государственную тайну. Правительство будет приобретать отчуждаемые участки по цене, вдвое превышающей последнюю покупную цену.

— С меня вполне довольно! — воскликнул г-н Атанас, облобызав будущего зятя. — Все остальное уже мое дело! В день свадьбы я выложу тебе на стол сто тысяч форинтов! Чистоганом! И баста!

И, не теряя ни минуты, Бразович устремился восвояси, чтобы взяться за дело.

А между тем у военного инженера Качуки он узнал далеко не «все». Разгласив столько важных секретов, тот наверняка сообщил бы ему еще кое-какие сведения, но поскольку незадачливый Бразович больше ни о чем не расспрашивал, то многое так и осталось ему неизвестным, и он уподобился мухе, которая, стремясь вылететь наружу, отчаянно бьется о стекло. Что до Качуки, то его уже не соблазняли сто тысяч форинтов, не слишком мечтал он и о той, которую должен был получить в придачу. «Будь что будет, — решил он, — выгорит свадьба — ладно, не выгорит — тоже невелика беда!»

А Бразович в тот же день во весь опор помчался на лошадях в Уй-Сень и побывал у всех владельцев тамошних виноградников, У одних он сразу же, не торгуясь, скупал земли по сходной цене, а тем, кто отказывался продать, давал тройную цену: чем дороже, тем выгоднее, думал Бразович, затраты окупятся с лихвой, и барыш ему обеспечен.

Однако кипучая деятельность Бразовича привлекла внимание других комаромских дельцов. К моношторским виноградарям нагрянула целая армия спекулянтов, желавших участвовать в торгах: убогая моношторская «белая шасла» и «овечий хвост» могли гордиться, похоже было на то, что их скупали на корню задолго до сбора урожая. Ажиотаж продолжался, цены на виноградники все вздувались, и дело кончилось тем, что участки, за которые правительство до разглашения тайны заплатило бы всем владельцам не больше ста тысяч форинтов, теперь оценивались перекупщиками в добрых пятьсот тысяч. Сам Бразович закупил виноградников на сто тысяч форинтов, причем такую сумму ему удалось сколотить с немалым трудом: он продал за бесценок весь запас зерна, сбыл с рук свои корабли, взял ссуду у ростовщиков под крупные проценты, наконец, прикарманил вверенные ему чужие деньги. Зато он был твердо уверен, что на этот раз играет наверняка: в деле участвует Тимар, значит, успех гарантирован. Правда, Тимар прогадал, он куда меньше наживется, ведь он купил участок по дешевке, но все-таки одно то, что он участвует в этой афере позволяет верить, что предприимчивые дельцы получат баснословные барыши еще до конца года. Ведь расплачиваться придется государству, а деньги дают казне опять-таки они, купцы; стало быть, здесь нет никакого мошенничества, попросту они вернут свои капиталы.

А между тем Тимар и на этот раз прибег к хитрой уловке. Затея с покупкой виноградников была задумана им как западня для Атанаса Бразовича, которому он хотел нанести сокрушительный удар.

Тимару было хорошо известно то, о чем незадачливый Атанас не догадался спросить у будущего зятя.

Капитан Качука сказал сущую правду, правительство действительно собиралось уже в этом году в широком масштабе развернуть фортификационные работы, чтобы укрепить комаромскую крепость; но вот с какого участка они должны были начаться, Бразович не узнал, а это имело огромное значение, так как фортификационные работы были рассчитаны на целых тридцать лет.

Что и говорить, злую шутку сыграл Тимар со своими конкурентами, и можно было ожидать, что они предадут его анафеме.

Но, навлекая на себя проклятия одних людей, ловкий коммерсант старался в то же время добрыми делами снискать благодарность и благословение других людей, которых было большинство. Так что при подведении баланса проклятий и благословений получалось небольшое сальдо под рубрикой «благословение». Тимар умел так сбалансировать «добро» и «зло», что чаша добродетели всегда перетягивала.

Первым делом Тимар вызвал к себе Яноша Фабулу.

— Янош, — обратился он к нему, — вы, дорогой мой, уже в годах, немало и славно потрудились вы на своем веку, но силы у вас уже не те! Не пора ли подумать о заслуженном отдыхе?

У Фабулы был хриплый, надтреснутый голос, как у старого суфлера, подсказывающего актерам из будки под сценой слова роли.

— Что верно, то верно, барин. Я и сам подумываю, не пора ли мне бросить скитанья по зыбким волнам, пришвартоваться к берегу навсегда и заняться каким-нибудь делом на твердой земле. Вот и глаза ослабли, зоркость уж не та. Самое лучшее, если бы вы, барин, пристроили меня к себе в имение. Управляющим, ключником либо еще кем-нибудь.

— У меня, Янош, есть для вас дело поинтереснее. Какой вам интерес жить в глуши, на чужбине? К тому же вы привыкли к белым комаромским булкам. Куда лучше стать самостоятельным хозяином. А для начала займитесь-ка, к примеру, извозом.

— Я бы не прочь, да только где возьмешь возы? Ни лошадей у меня, ни хозяйства…

— Это дело наживное, авось и то и другое будет. Послушайте, вот что мне на ум пришло: городские власти продают с торгов старые пастбища между Дунаем и Вагом. Ступайте-ка на аукцион и скупите все угодья.

— Ого, барин! — сипло расхохотался Янош Фабула. — Ежели я куплю эти угодья, то буду сущим ослом, не умнее двурогой скотины, какая издавна паслась на этих выгонах. Да там же не луга, а пустыри, и ничегошеньки там не растет, разве что полынь, чертополох да разные целебные травы. Что я, в аптеке ими торговать буду, что ли? К тому же участок громадный, он же много тысяч форинтов стоит.

— Нечего мудрствовать, Янош, делайте то, что вам говорят. Немедленно же отправляйтесь на торги. Вот вам для начала две тысячи форинтов. А потом набавляйте до тех пор, пока участок не останется за вами. Но смотрите, никому его не уступайте, хотя бы вам предлагали крупную сумму. И в компаньоны никого не берите, кто бы ни навязывался. Наверное, придется кое-что дополнить, я одолжу вам сколько нужно, а долг вы вернете, когда будет чем расплатиться. Никаких процентов с ссуды, никакой расписки я с вас не беру. Даю на веру. Ну, по рукам?

Янош Фабула недоуменно покачал головой:

— Как же так? Никаких процентов, никакой расписки! Уйму денег ухлопать за никудышные земли! Нет, так дело не пойдет. Еще, чего доброго, засадят за решетку и последних сапог лишишься.

— Да вы не робейте, Янош! Какой-нибудь годик вы будете владельцем этой земли, а весь доход наверняка достанется вам.

— Но чем же мне вспахать ее и засеять?

— Ни того, ни другого делать не придется. И все-таки вы получите богатый урожай. Только — молчок, никому ни слова! А сейчас идите и делайте что я вам сказал.

Затея Тимара показалась Яношу величайшим сумасбродством. Но он привык беспрекословно выполнять все приказания Тимара и, к великому своему изумлению, убеждался, что результаты со временем получаются замечательные. «Не иначе как Тимар чародей, — думал Янош. — Колдовство, да и только!»

И на этот раз он поступил по указанию Тимара, хотя считал, что глупость есть глупость, даже если ее совершает человек, обладающий даром прозрения.

Теперь пора приподнять завесу и рассказать, чем были вызваны столь необычные действия Тимара.

Военный совет при императорском дворе действительно принял решение окружить Комаромскую крепость кольцом укреплений, сделав ее стратегической базой. Был детально разработан план сооружения цитадели на моношторской возвышенности, а также линии укреплений, соединяющих приток Дуная — Ваг с дьерским рукавом Дуная (ныне называемой «линией Надора»). Линия укреплений и батареи Моношторской ротонды должны были образовать замкнутое кольцо, охватывающее все крепостные сооружения и город Комаром.

Работы эти были рассчитаны на тридцать-сорок лет, и на них предполагалось затратить десятки миллионов форинтов.

Этот грандиозный план должны были утвердить в целом ряде высоких инстанций. И утвердили, но… с небольшой, хотя и весьма существенной оговоркой. Некий коварный субъект подсказал высокому двору веские соображения: поскольку укрепления не станут строить сразу по всему фронту, то незачем с самого начала приобретать все участки земли, намеченные в генеральном плане. На первых порах можно ограничиться отчуждением участков, расположенных между двумя рукавами Дуная, с которых начнется сооружение укрепленной линии Надора, отложив лет на двадцать приобретение моношторских земель.

Комаромские спекулянты, разнюхавшие о секретном плане фортификационных работ, с алчностью набросились на угодья моношторского песчаного холма, лихорадочно закупая участки за баснословные суммы, а о пустошках в пойме между рукавами Дуная никто и не подумал. В результате Янош Фабула без особого труда приобрел на городских торгах обширнейшие угодья за каких-нибудь двадцать тысяч форинтов.

Между тем отчуждение моношторских земель откладывалось на добрых двадцать лет; все это время суммы, вложенные спекулянтами в виноградники, не могли приносить никакого дохода. Более того, им предстояло уплачивать проценты со взятой ими ссуды, то есть потерпеть колоссальные убытки. Вот какую коварную шутку сыграл Тимар со своими конкурентами, в особенности со своим злейшим врагом Атанасом Бразовичем. Как только тот скупил моношторские участки, Тимар употребил все свое влияние, чтобы правительство в Вене не одобрило намерение придворного военного совета развернуть фортификационные работы сразу по всему фронту.

Так обстояло дело за три дня до уже объявленной свадьбы Аталии.

* * *

За два дня до свадьбы Янош Фабула влетел на веранду дома г-на Тимара так стремительно, словно его занесло туда ураганом.

Плащ развевался за его плечами, как распластанные крылья, из уст его сыпались обрывки фраз:

— Десять!.. Двадцать!.. Сорок тысяч!.. Высокая комиссия!.. Сразу вся выкупная сумма!.. Сам император!.. Богатый урожай!..

Наконец Тимар понял, в чем дело.

— Я знаю, Янош, что вы хотите сказать. Сегодня приезжала правительственная комиссия для определения стоимости участков, отведенных под строительство новой укрепленной линии. Владение, купленное вами за двадцать тысяч форинтов, комиссия решила выкупить за сорок тысяч. Вы получите двадцать тысяч прибыли. Не так ли? Это и есть ваш богатый урожай. Ну что, разве я неверно вам предсказывал?

— Истинно так и говорили, барин. Вы ни дать ни взять Иоанн Златоуст! Теперь-то я вижу, что вы сказали сущую правду. Шуточное ли дело, мне ни за что ни про что отвалят двадцать тысяч форинтов! Да я вот этими натруженными руками за всю свою жизнь не заработал такую уйму денег! Двадцать тысяч форинтов! Подумать только. Аж голова кругом идет. Позвольте, барин, разок кувырнуться на радостях.

Тимар разрешил.

Фабула прошелся на руках по галерее, да не один, а три раза и встал на ноги перед Тимаром, Его так и распирало от счастья.

— Вот оно как! Теперь-то уж до меня дошло, смекнул я, в чем дело. Стало быть, у меня такая уйма денег, что я, пожалуй, и синагогу откупить смогу! (Не подумайте, что Янош Фабула плоско острил. В ту пору жители Комарома, исповедовавшие иудейскую веру, вынуждены были построить новую молельню на земле графа Зичи, поскольку старая синагога предназначалась к продаже на торгах; она почему-то и приглянулась Яношу Фабуле.)

Но прежде чем осуществлять свое намерение, он в тот день еще шесть раз наведался к г-ну Тимару. В первый раз привел к нему жену, во второй — дочку на выданье, в третий заявился со старшей дочкой, молодухой, в четвертый привел старшего сына, только что окончившего учение, а в пятый явился с младшим сынком-школяром. Жена Яноша преподнесла Тимару в знак благодарности пышную поджаристую буханку пшеничного комаромского хлеба, специально выпеченную в его честь. Замужняя дочка принесла блюдо сладкой мамалыги из молочной кукурузы, поджаренной на меду, а дочка на выданье — искусно украшенную разноцветными бумажками миску с медовыми пряниками, красными яичками, позолоченными грецкими орехами. Старший парень, завзятый птицелов, принес в дар Тимару клетку с щеглами и красноперками, а школяр сочинил в честь г-на Михая Тимара мадригал. Весь день семья Фабулы рассыпалась в благодарностях, наконец поздно вечером все шестеро спели под его окном серенаду: «О, будь счастлив весь век, золотой человек».

Интересно, что преподнесут Тимару в подарок и какую серенаду споют ему комаромские купцы-конкуренты, прежде всего г-н Бразович, когда узнают, в какую скверную историю они влипли с покупкой моношторских земель!

Подвенечное платье

Итак, до свадьбы оставалось еще три дня.

В воскресенье после обеда Аталия отправилась в город, чтобы по очереди навестить всех своих подруг. Перед выходом замуж барышни в ту пору пользовались особой привилегией — им позволялось ходить с визитом одним, без матери. Ведь девушкам так хочется напоследок перед свадьбой поделиться друг с другом своими тайнами, поведать затаенные мечты и желания.

Итак, г-жа Зофия осталась в доме одна. Она радовалась, что наконец-то выдался денек, когда не надо было ходить с визитами, принимать гостей, сторожить девушку на выданье, слушать светскую болтовню на немецком языке, которого она не понимала. Наконец-то г-жа Зофия была совсем одна и могла наслаждаться покоем и предаваться воспоминаниям о счастливой поре юности, когда, будучи горничной в этом доме, она сидела по воскресным дням в послеобеденные свободные часы на скамейке в палисаднике с полным фартуком вареных початков и до вечера неторопливо лущила и смаковала молочную кукурузу, весело судача и сплетничая с товарками-служанками.

Вот и сегодня выпал свободный денек, да и вареная кукуруза нашлась бы в доме, недоставало только, подружки, чтобы беззаботно поболтать, сидя на скамейке в кухне. Г-жа Зофия отпустила всю челядь, даже горничную и кухарку, желая насладиться полным одиночеством и всласть поесть кукурузы на кухне, бросая обглоданные початки тут же на пол, чего нельзя было делать ни в гостиной, ни в спальне.

Вскоре нашлась и подходящая собеседница. В кухню тихо, почти беззвучно вошла Тимея и подсела на край скамьи. В послеобеденное время ей тоже нечего было делать: подвенечное платье она уже вышила, и его отнесли к портнихе для окончательной отделки. Свадебный наряд должен был быть готов перед самой свадьбой.

У Тимеи было много общего с г-жой Зофией. Ее тоже терпели в доме лишь из милости. Разница заключалась лишь в том, что Тимея считала себя благородной барышней, хотя, по существу, была всего лишь служанкой, а почтенная Зофия в душе всегда считала себя обыкновенной прислугой, хотя кругом все принимали ее за барыню.

И вот Тимея притулилась на скамье рядом с г-жой Зофией; они напоминали няньку и кухарку, которые всю неделю только и делают, что бранятся, придираются друг к другу, а в воскресенье как ни в чем не бывало дружно усаживаются рядом посудачить.

Итак, всего три дня оставалось до свадьбы.

Опасливо озираясь, как бы желая удостовериться, что их никто не подслушивает, Тимея спросила шепотком:

— Матушка Зофия, объясните мне, пожалуйста, что такое свадьба?

Госпожа Зофия втянула голову в плечи и так и затряслась от беззвучного смеха, покосившись на юную девушку своими хитрыми глазками. Она смотрела на нее с таким плутоватым выражением, какое бывает у многоопытной горничной, когда та собирается просветить молоденькую, наивную служанку.

— Ах, Тимея, ты и представить себе не можешь, что это за чудесное, изумительнейшее зрелище — свадьба, — произнесла она напыщенным тоном. — Вот скоро сама убедишься.

— Однажды я хотела хоть одним глазком посмотреть на свадьбу, — искренне призналась девушка. — Я тихонько подкралась к церкви, когда там шло венчание, но увидела только, как жених с невестой подошли к красивому позолоченному комоду.

— Это называется алтарем!

— Тут какой-то злой мальчишка заметил меня да как крикнет: «Пошла вон, басурманка!» — я и убежала.

— Так вот слушай, — затараторила г-жа Зофия, шелуша кукурузу и по зернышку отправляя ее в рот. — Венчание совершается так: из ризницы выходит священник, на голове у него позолоченная скуфья, на плечах — расшитая риза из золотой парчи с пряжкой, в руках — большущая книга с золотыми застежками. Из этой книги он читает красивым голосом нараспев молитвы; жених и невеста опускаются у алтаря на колени, а затем священник спрашивает у них по очереди, любят ли они друг друга.

— И что же они должны отвечать?

— Ну и дурочка! Надо сказать вслух: люблю, дескать, а потом жених, а за ним невеста повторяют вслед за священником клятву, что они до гробовой доски будут любить, никогда не покинут друг друга и разлучить их сможет только смерть. Они клянутся в супружеской верности перед богом отцом, сыном и святым духом, божьей матерью и всеми святыми и кончают словами: «Во веки веков, аминь». И весь хор с клироса повторяет: «Аминь».

Тимея зябко поежилась, мурашки пробежали у нее по спине.

— Затем священник берет с серебряного блюда обручальные кольца и надевает одно на палец жениха, другое — на палец невесты, соединяет их руки и свивает золотой епитрахилью. А в это время хор с клироса поет под звуки органа: «Господи по-ми-и-луй, го-о-с-поди по-ми-и-луй!»

Ах, как чарующе звучали для Тимеи и как глубоко запали ей в душу волшебные мелодичные звуки: «Го-ос-по-ди по-ми-луй!» «Должно быть, эти магические слова благословенья приносят благодать и счастье новобрачным», — думала она.

— После этого жениха и невесту покрывают с головы до пят тяжелым шелковым цветистым покрывалом, — продолжала г-жа Зофия, — два шафера сзади держат над их головами серебряные венцы, а священник благословляет новобрачных.

— Ах!

Госпожа Зофия, видя, как жадно внимает ей Тимея, всячески старалась разжечь воображение девушки рассказом о пышном свадебном обряде, она сообщила все подробности, вплоть до количества свечей, зажигающихся в церкви во время венчанья.

— А тем временем хор продолжает петь «Господи помилуй!». Тут священник берет один из серебряных венцов, протягивает его жениху, чтобы тот поцеловал, и потом только надевает венец ему на голову со словами: «Венчается раб божий такой-то с рабой божьей такой-то…» Затем берет второй серебряный венец и дает поцеловать невесте.

— Ей он тоже надевает венец на голову?

— А как же!

— А ей что он говорит?

— А ей священник говорит нараспев: «Венчается раба божья такая-то с рабом божьим таким-то!..»

— Ох, как красиво! До чего прекрасно!

— Потом дьякон читает молитву за новобрачных, а тем временем священник берет их за руки и три раза обводит вокруг алтаря. Когда с этим обрядом покончено, шаферы снимают с жениха и невесты шелковое покрывало. В церкви во время венчания полным-полно народа. Все любуются молодой четой и перешептываются: «Ах, до чего прелестна невеста! Ну и славная парочка!»

Вся во власти девичьих грез, Тимея, как зачарованная, согласно кивала головой.

А г-жа Зофия, переведя дух, продолжала:

— Затем священник берет золотую чашу с вином и дает выпить жениху и невесте.

— А в чаше настоящее вино? — испуганно спросила Тимея, невольно вспомнив, что Кораном запрещается употреблять вино правоверным мусульманам.

— Конечно, настоящее, а какое же еще? Они должны непременно выпить до дна. А в это время шафера и подруги невесты осыпают молодых пшеничными зернами, сваренными в меду, в знак благословения, чтобы жизнь их была благодатной и счастливой. Ах, венчанье — это чудеснейший обряд и такое красивое зрелище!

Глаза Тимеи сияли, горели каким-то восторженным огнем. Словно обладая даром провидения, она сама пережила этот полный таинственного очарования обряд, в котором есть что-то от религиозной мистерии, — и невольно ощутила трепет.

А г-жа Зофия, кидая себе в рот кукурузные зерна, ехидно посмеивалась в душе над наивной девушкой, и это доставляло ей истинное удовольствие.

Но тут, увы, развлечение было внезапно прервано. В коридоре послышались твердые, чеканные мужские шаги, дверь распахнулась, и вошел г-н Качука.

Ну и переполох вызвало его появление на кухне! Г-жа Зофия не знала, куда деться от стыда. Ведь она была в домашних туфлях, подол у нее был полон початков кукурузы. Какой пассаж! Что скорей прикрыть? Ноги в шлепанцах или кукурузу в подоле? Но еще пуще хозяйки смутилась Тимея, хотя ей нечего было прикрывать.

— Виноват, — непринужденно, словно он был свой человек в доме, сказал г-н Качука. — Парадные двери были заперты, вот и пришлось пройти через кухню.

— Ах, какая незадача! — визгливым голосом ответила хозяйка. — Дочь моя отправилась с визитами к подружкам, прислугу я отпустила в церковь, а дома остались только я да Тимея. Вот мы и решили посидеть на кухне, пока вернутся служанки. Простите, пожалуйста, господин капитан, что вы застали нас в этаком неглиже.

— Ничего, не стесняйтесь, матушка Зофия, — галантно ответил капитан. — Позвольте и мне посидеть с вами на кухне.

— Ох, помилуйте! Этого я не могу допустить! Чтобы вы — на кухне? Да здесь вас даже не на что посадить, господин капитан…

Госпожа Зофия испытывала полное замешательство: вести капитана в гостиную ей не хотелось, так как она была не одета, а отправить с гостем Тимею, чтобы самой переодеться, попросту не решалась, — это казалось ей неприличным. Выход из положения нашел капитан; человек ловкий, находчивый, как все военные, он умел быстро ориентироваться в любой обстановке.

— Прошу вас, матушка Зофия, не церемоньтесь со мной. Я сяду вон на тот жбан. Тут отлично можно усесться.

С этими словами он примостился на жбане против Тимеи.

Оставалось еще затруднение с кукурузой. Но и тут хозяйку также выручил капитан.

— Я вижу, матушка Зофия, вы лакомитесь кукурузой. Да не стесняйтесь, пожалуйста! Это же очень приятно — кукуруза после обеда в воскресный день. Прошу вас, угостите и меня, бросьте вот сюда, в фуражку, несколько початков. Я с удовольствием погрызу ее.

Госпожа Зофия пришла в восторг, увидя, что бравый капитан не брезгует простонародным лакомством и, положив початки прямо в фуражку, с наслаждением грызет их. Этим г-н Качука снискал ее особое расположение.

— Я как раз рассказывала Тимее, — непринужденно заговорила г-жа Зофия, — как совершается в нашей церкви обряд крещения. Уж больно ее заинтересовало это.

При первых же ее словах Тимея чуть было не убежала, испугавшись, что та расскажет всю правду. Но г-жа Зофия недаром была мамашей девушки на выданье. Догадавшись, в каком смятении пребывает Тимея, она сразу же переменила тему разговора.

— Я объясняла ей, что такое крещение и как оно происходит. Вот она и всполошилась. Глядите, дрожит вся! Я сказала, что ее запеленают перед крещением, как грудного младенца, и что ей тоже придется громко плакать. Ну, полно, не бойся, дурочка, все будет совсем не так, я просто пошутила. И вы знаете, пуще всего она испугалась, что ее окунут в купель — прическу, дескать, испортят!

Но тут необходимо сказать несколько слов о прическе Тимеи.

У нее были чудесные волосы, длинные и густые. Аталия ради забавы заставляла свою парикмахершу делать Тимее самые причудливые прически. То она приказывала взбить ей волосы в виде высокой несуразной башни, гладко прилизав их на висках, то соорудить нечто вроде крыльев летучей мыши, то скрутить из кос какое-то подобие бараньих рогов, оставив затылок взлохмаченным. Аталия принуждала бедную девушку носить такие диковинные прически, каких до нее не носил никто на свете. При сооружении их не жалели ни шпилек, ни сеток, ни щипцов для завивки, ни папильоток, ни щеток, ни помады. Все это она проделывала якобы из родственных чувств, заботясь о ее красоте, и бедная девушка даже не подозревала, что замысловатые прически ей очень не идут.

Господин Качука решил открыть ей глаза.

— Да что вы, мадемуазель Тимея, — воскликнул он, — вам нечего беспокоиться за эту прическу! Вам больше всего пошла бы скромная, гладкая прическа. У вас такие дивные косы, что просто грешно жечь их щипцами и мазать помадой. Прошу вас, не позволяйте больше делать этого. Ведь жалко каждый загубленный волосок! От такого варварского обращения волосы только портятся. Они теряют естественный блеск, расщепляются, становятся ломкими и выпадают раньше времени. Вам нет никакой надобности в этих искусственных локонах и завитушках. Ведь у вас такие чудесные густые волосы, что, если вы заплетете их в одну тугую косу и обернете ее вокруг головы, получится прекрасная прическа. Лучшего вам и желать нечего.

Возможно, г-н Качука сказал это только из человеколюбивых побуждений, просто пожалев роскошные волосы, с которыми так варварски обращались, сооружая вычурные прически. Но его слова произвели на девушку куда более глубокое впечатление, чем он предполагал.

С этой минуты Тимее стало казаться, что зубцы гребенки глубоко вонзились ей в голову и причиняют нестерпимую боль; она не могла дождаться, когда уйдет г-н Качука.

Впрочем, капитан не стал засиживаться на кухне, сжалившись над хозяйкой, которая была явно не в своей тарелке и то и дело поджимала ноги, обутые в рваные шлепанцы, — пыталась скрыть их от гостя, Пообещав зайти еще раз вечером, Качука приложился к руке хозяйки, отвесил низкий поклон Тимее и удалился.

Едва капитан переступил порог кухни, как Тимея вытащила высокую гребенку из волос, мгновенно распустила громоздившиеся на макушке косы и, подбежав к кадке с теплой водой, принялась ожесточенно мыть голову.

— Что ты делаешь, дуреха? — взвизгнула г-жа Зофия. — Перестань сейчас же! Что ты натворила с прической? Вот погоди, вернется Аталия, уж она тебе покажет!

— Ну и пусть! — огрызнулась девушка, выжимая волосы. Затем, усевшись позади хозяйки, она принялась заплетать волосы в косу.

Внезапно в Тимее проснулось упрямство. Слова капитана приободрили ее, пробудили в душе какие-то дремлющие силы. Она перестала бояться хозяев и впредь решила считаться только с его вкусом и во всем ему угождать. Закрутив косу, она закрепила ее на затылке так, как подсказал ей капитан.

Госпожа Зофия в душе смеялась: «Ну и заморочили же голову наивной девчонке». Пока Тимея заплетала волосы, она придвинулась к ней вплотную и, чтобы расположить ее к себе, снова стала рассказывать:

— Хочешь, я доскажу тебе про обряд венчания? На чем же прервал нас этот шутник? Если бы он знал, о чем мы с тобой беседовали! Да, помнится, я остановилась на том месте, когда жених и невеста пьют из одной чаши. В это время хор поет «Гос-по-ди по-ми-луй!». Священник читает Евангелие, а шафера тем временем держат венцы над головами новобрачных. Потом священник снова берет в руки венцы, кладет их на серебряный поднос и торжественно говорит, обращаясь к жениху: «Будь прославлен, как Авраам, благословен, как Исаак, и приумножься, как Иаков». Затем, обращаясь к невесте, произносит: «Будь прославлена, как Сарра, возвеселись, как Ревекка, и приумножься, как Рахиль!» После этого благословения жених и невеста целуются три раза перед алтарем, на глазах у всех свадебных гостей.

Тимея опустила глаза, чтобы не видеть этой сцены.

* * *

Вернувшись с визитов, Аталия с изумлением увидела, что волосы Тимеи заплетены в косу.

— Кто тебе позволил испортить прическу? Где же твой высокий гребень? Где бант? А ну-ка сделай все, как было! Сейчас же, слышишь!

Но Тимея лишь сжала губы и упрямо тряхнула головой.

— Ты сделаешь, как я сказала, или нет?

— Нет!

Аталию поразило столь необычное упрямство девушки. Слыханное ли дело, чтобы кто-нибудь ей перечил? А тем более эта живущая в их доме из милости приживалка. Что с ней случилось? Всегда такая покорная и смиренная. Даже ноги ей, Аталии, целовала…

— Нет? — спросила она, подойдя вплотную к Тимее и приблизив свое пылавшее гневом лицо к бледному, как всегда, лицу девушки; казалось, она хочет испепелить ее взглядом.

Госпожа Зофия не без злорадства наблюдала за этой сценой:

— Говорила я тебе, что Аталия задаст тебе трепку?

Но Тимея, не отводя взгляда от сверкающих яростью глаз Аталии, решительно повторила:

— Нет!

— А это почему же? — взвизгнула Аталия, точь-в-точь как мать, и в ярости выпучила глаза, как это делал ее отец.

— Потому что я так красивее! — смело ответила Тимея.

— Кто это тебе сказал?

— Он…

Пальцы Аталии сжались, словно когти орла, готового броситься на свою жертву. Стиснутые зубы блеснули меж злобно искривившихся губ. Казалось, вот-вот она вцепится в девушку и растерзает ее.

Но тут неожиданно Аталия разразилась саркастическим хохотом и, резко повернувшись спиной к Тимее, удалилась в свой будуар.

В тот же день вечером г-н Качука пришел к своей невесте. Его пригласили на ужин. За столом Аталия необычайно ласково обращалась с Тимеей, выказывая ей самое нежное внимание.

— Не находите ли вы, капитан, что гладкая прическа очень к лицу Тимее, что она делает ее гораздо интересней?

— Несомненно, — подтвердил гость.

Аталия ехидно улыбнулась. Теперь она твердо решила не в шутку, а всерьез отомстить дерзкой девчонке.

До свадьбы оставалось всего два дня.

Все это время Аталия относилась к Тимее с подчеркнутой нежностью. Она не отпускала ее от себя, а прислуге приказала обращаться с Тимеей как с барышней и целовать ей руку.

Госпожа Зофия даже называла ее маленькой невестой.

Вскоре портниха принесла подвенечный наряд.

Как восхищалась Тимея роскошным платьем! Она хлопала в ладоши и, какребенок, приплясывала вокруг него.

— А ну-ка, примерь свое подвенечное платье, — с коварной улыбкой предложила ей Аталия.

Девушка позволила надеть на себя подвенечное платье, узоры на котором она вышила своими руками. Тимее не нужны были ни корсет, ни корсаж, платье чудесно сидело на ее стройной фигурке. С каким целомудренным самодовольством вертелась она перед огромным трюмо, разглядывая себя в зеркале. Ах, как она будет прекрасна в этом подвенечном наряде! Кто знает, может быть, в эту минуту в девушке впервые вспыхнуло пламя страсти, с ее блаженством и муками? О, такого, конечно же, не могла предвидеть особа, решившая сыграть с Тимеей злую шутку!

Горничная, одевавшая ее, кусала губы, чтобы не прыснуть со смеху. А жестокая Аталия со злорадством наблюдала за ничего не подозревавшей девушкой, охваченной не изведанными ранее чувствами, которые читались на ее беломраморном лице.

Затем Аталия велела принести фату с флердоранжем, примерила ее сама и водрузила на голову Тимеи. Мирты и белые жасмины красиво обрамляли головку девушки и удивительно шли к ее тонкому лицу.

— Какой прелестной невестой будешь ты послезавтра!.. А теперь я сама его примерю! — воскликнула Аталия, заставив Тимею снять подвенечное платье. — Уж очень хочется мне посмотреть, как я в нем выгляжу!

Прежде чем надеть платье, Аталия затянулась в корсет, который подчеркивал ее красивую фигуру. На голову ей надели фату с флердоранжем, и Аталия тоже стала вертеться перед зеркалом, любуясь собой.

Тимея смотрела на нее с искренним восхищением.

— Ах, какая ты красавица! В этом наряде ты прямо восхитительна! — прошептала она.

«Пожалуй, хватит валять дурака», — подумала Аталия. Впрочем, нет. За свою дерзость и глупость девчонка должна испить чашу мести до дна.

Все, кому не лень было, весь день глумились над несчастной Тимеей, с беспримерным коварством разыгрывая ее. Бедняжка потеряла голову от бесконечных намеков. Притаившись возле парадной двери, она поджидала г-на Качуку и, когда он появлялся, стремглав убегала прочь. Она вздрагивала при звуках его имени и отвечала невпопад, когда ее о чем-нибудь спрашивали.

Догадывался ли Качука об этой недостойной комедии?

Возможно.

Вызывало ли это его негодование? Вполне вероятно, что в душе он не имел ничего против этой затеи.

А возможно, капитан предвидел развязку, о которой не подозревали насмешники, глумившиеся над Тимеей, и потому с редким хладнокровием ждал рокового дня.

Накануне венчания Аталия сказала Тимее:

— Нынче ты весь день должна поститься. Ведь завтра великое торжество. Тебя поведут к алтарю — сперва окрестят, затем обвенчают, и чтобы предстать перед алтарем кристально чистой, ты должна соблюдать строгий пост.

Тимея послушалась и весь день не брала в рот ни крошки.

А между тем молодые девушки в пору созревания обладают отменным аппетитом: растущий организм требует своего. До сих пор голод был единственным чувством, которое Тимея могла удовлетворять. Теперь же она поборола его. Она молча смотрела в тарелку, сидела за обедом и ужином, ни к чему не прикасаясь, хотя, как нарочно, подавались самые любимые ее кушанья. В прихожей служанки и кухарка подговаривали ее тайком отведать вкусных яств, специально для нее припасенных: дескать, пост все нарушают и никто ничего не узнает. Но Тимея выдержала искушение и, глотая слюнки, стойко терпела голод. На кухне ей пришлось участвовать в приготовлениях к свадебному пиршеству — печь всевозможные торты, пироги, делать желе из фруктовых соков. Груды соблазнительных лакомств; множество деликатесов, сладостей и пикантных кушаний громоздились перед ней на кухонном столе. Но Тимея не смотрела на них. А между тем на ее глазах Аталия, тоже помогавшая на кухне, лакомилась вовсю. Но Тимея решила честно и стойко соблюдать пост! Вечером она рано улеглась спать, сославшись на озноб. Это была правда: девушка дрожала, как в лихорадке, даже под теплым одеялом и долго не могла сомкнуть глаз. Аталия, ложась в постель, слышала, как Тимея стучит зубами, но у нее хватило жестокости шепнуть девушке: «Погоди, завтра ночью тебя еще не так в дрожь бросит!»

Бедная девочка! Разве могла она заснуть, когда все ее чувства, до тех пор мирно дремавшие в юном сердце, были преждевременно и столь коварно пробуждены?

Она испытывала страх, трепетную радость, жгучие, еще не изведанные чувства. Затаенные желания всю ночь искушали ее. Радужные грезы, призрачные видения проносились перед ее сомкнутыми глазами. Она попыталась молиться, но в душевном смятении никак не смогла припомнить подобающую случаю молитву. Она заучила немало молитв, но никто не научил ее пользоваться молитвенником и по-настоящему молиться. Ведь все это делалось шутки ради. Наконец она стала вслух повторять всплывший в памяти отрывок библейского повествования о казнях египетских, который начинался словами: «И вся вода в реке превратилась в кровь», а кончался строкой: «И не могли пить из реки».

Бессердечная Аталия злорадствовала и в душе смеялась над смятением девушки. Она даже не подумала поправить Тимею: «Помилуй, это же отрывок из Библии, а в этом случае нужно читать молитву, ту, что начинается словами: „Отче наш“. Давай помолимся вместе». Да, в канун свадьбы, даже такой красивой и богатой невесте, как Аталия, не мешало бы прочитать молитву вместе с Тимеей, от начала до конца, заключив ее словами: «Но избави нас от лукавого!»

До рассвета Тимею лихорадило, нервы ее были предельно напряжены. Ей не спалось. Вконец истомившись, она под утро, словно в бездну, погрузилась наконец в глубокий сон. Не проснулась она даже от шума и невообразимой суматохи, поднявшейся с самого раннего утра.

А ведь наступил день свадьбы!

Аталия велела прислуге опустить шторы на окнах спальни, чтобы там царил полумрак, и ни в коем случае не будить Тимею, пока она, Аталия, не облачится в подвенечный наряд.

Наряжать невесту — дело хлопотливое, оно требует немало времени. Тщеславная Аталия решила предстать перед женихом и гостями во всем блеске своей неотразимой красоты. Из самых отдаленных уголков страны уже съехалось немало родни, друзей, представителей делового мира. Свадьбу единственной дочери богатого купца Бразовича готовились отпраздновать торжественно. Пленительней и краше ее трудно было отыскать во всем мире!

Мать невесты, г-жа Зофия, тоже была одета с иголочки; с превеликим трудом натянула она на себя нарядное платье и новые, на беду, очень тесные ей туфли, «Скорей бы прошел этот проклятый день!» — уныло думала она.

Вот уже и жених пожаловал, как всегда учтивый, с маской любезности на лице.

Капитан привез для невесты традиционный букет. В те времена камелия еще не вошла в моду, и букет был составлен из разноцветных роз. Преподнося его невесте, г-н Качука галантно заявил, что он счастлив вручить эти нежные розы прекраснейшей из роз, за что был вознагражден гордой улыбкой, озарившей лицо Аталии.

Собрались все, не было лишь Тимеи и хозяина дома. О Тимее все словно позабыли, но появления г-на Бразовича ждали со все возрастающим нетерпением.

Рано утром он укатил в экипаже в крепость на прием к самому коменданту и с минуты на минуту должен был вернуться. Домашние и гости никак не могли дождаться его возвращения. Встревоженная невеста несколько раз подбегала к окну, взглянуть, не подъехал ли экипаж отца.

Лишь один жених не обнаруживал ни малейшего беспокойства.

Но куда же все-таки запропастился г-н Бразович?

Накануне вечером он находился в отличном расположении духа. Кутил с друзьями и всех встречавшихся ему знакомых приглашал на свадебный пир. Поздно ночью, проходя мимо дома, где жил Качука, он постучал к нему в окно и пьяным голосом крикнул с улицы: «Завтра выложу тебе сто тысяч форинтов чистоганом!»

Да, настроение у него было превосходное.

Комендант крепости сообщил Бразовичу, что план фортификационных работ в целом одобрен советом министров и уже отдано распоряжение о закупке земель, подлежащих отчуждению. Более того, выплачены суммы за участки на острове Чаллокёз, выписаны другие ассигнования: бумаги за подписью министра ожидаются нынче ночью. Так что можно считать, что деньги уже в кармане!

Рано утром, едва дождавшись часа приема посетителей, г-н Бразович первым явился в приемную.

Комендант не заставил себя долго ждать и встретил Атанаса словами:

— Тут, видите ли, возникла маленькая загвоздка.

— Ежели маленькая, то не беда.

— Слышали вы когда-нибудь о государственном совете?

— Ни разу в жизни.

— Да я сам уже добрых пятнадцать лет о нем не слыхал. Однако он существует и сейчас дал о себе знать. Как я уже вам говорил, совет министров утвердил проект фортификационных сооружений, а также план приобретения участков, подлежащих отчуждению. Но внезапно поступило заявление от неизвестного лица, убедительно доказывающего, что намеченный план выкупа земель принесет убыток государству. Разумеется, нельзя было компрометировать совет министров. Поэтому решили созвать экстренное заседание государственного совета, о котором целых пятнадцать лет не было ни слуху ни духу. Деятельность этого высокого учреждения выражалась лишь в том, что его члены исправно получали из года в год солидный оклад и немалую сумму на канцелярские и прочие расходы. Итак, спорный вопрос был поставлен на рассмотрение государственного совета. После всестороннего обсуждения было принято весьма мудрое решение: постановление правительства в принципе одобрить, но осуществить его в два этапа. Земельные участки, намеченные под строительство укреплений на острове Чаллокёз, подлежат выкупу немедленно. Что же касается моношторских земель, то они будут скуплены правительством только после завершения фортификационных работ первой очереди, а эти работы затянутся лет этак на восемнадцать-двадцать. Стало быть, выходит, что владельцам моношторских угодий придется обождать с получением выкупных сумм. Вот и все. Всего вам доброго, господин Бразович.

Ошеломленный Бразович не в состоянии был произнести ни звука. В самом деле, никто из спекулянтов не вспомнил о существовании государственного совета. Они заручились поддержкой всех министров и мечтали поскорее сорвать солидный куш, уверенные в том, что не найдется ни одного сумасброда, который бы стал действовать в ущерб своим интересам.

А теперь — пожалуйста!

Решения государственного совета окончательны и их не оспоришь!

Сто тысяч форинтов внезапно ускользнули из рук Бразовича! Пропали и те сто тысяч, которые пошли на покупку заброшенных виноградников, теперь не стоивших и ломаного гроша. Рушились и другие радужные мечты Бразовича: постройка роскошного барского особняка, новые груженные товарами галеры, плывущие по Дунаю, ярко освещенная церковь, переполненная блестящей толпой гостей… Все это лишь мираж, который вместе с туманными очертаниями моношторской крепости развеется при первом же порыве ветерка, как меркнет свет, когда набежит туча и закроет солнце.

Бразович вышел из кабинета коменданта, и ему почудилось, будто у часовых, стоявших на посту, по два кивера на голове, по два ружья на плече. Окна здания комендатуры как-то странно заплясали, река словно катила волны вверх по пологому склону горы, а крепостные стены грозили обрушиться на него…

* * *

Но вот наконец и Тимея!

Она с трудом пробудилась в полумраке спальни и долго не могла очнуться. Спросонья, кое-как одевшись и никого не найдя в смежных комнатах, она неуверенной походкой, пошатываясь, добрела до зала, где наряжали Аталию.

Войдя в залитый ярким солнечным светом зал, где было множество корзин с цветами и свадебных подарков, она сразу же пришла в себя: ведь сегодня день ее свадьбы! Тут она заметила г-на Качуку с букетом роз в руках, и сердце ее дрогнуло: да ведь это жених! Потом она взглянула на Аталию и подумала: «А вот мое подвенечное платье!»

Стоя с широко раскрытыми глазами и с разинутым от изумления ртом, девушка вызывала и смех и жалость.

Прислуга, гости, хозяйка дома г-жа Зофия едва удерживались, чтобы не расхохотаться. Аталия подошла к девушке с горделивым видом, словно сказочная королева, и, взяв ее рукой, затянутой в белую лайковую перчатку, за тонко очерченный подбородок, процедила со снисходительной улыбкой:

— Нынче, милая деточка, под венец пойду я! А тебе еще придется походить в школу и подождать годков пять, тогда уж и выскакивай замуж, если, конечно, найдется охотник жениться на тебе.

При этих словах Аталии женщины так и покатились со смеху. Все потешались над одураченной наивной девушкой.

Потрясенная Тимея стояла в оцепенении, опустив голову и беспомощно уронив руки. Ее лицо оставалось мраморно-бледным, оно даже не покрылось румянцем. Никакими словами не выразишь то, что испытывала девушка в эту минуту.

Видимо, Аталия почувствовала, что переборщила и что пора прекратить издеваться над Тимеей, иначе это произведет неблагоприятное впечатление на гостей, восхищавшихся ее, Аталии, блистательной красотой. И она тут же попыталась загладить злую шутку.

— Иди сюда, Тимея! — наигранно ласковым тоном обратилась она к девушке. — Я тебя дожидалась. Прикрепи мне фату к прическе.

Подвенечная фата!

Онемевшими, непослушными пальцами Тимея взяла фату и словно во сне подошла к Аталии. Надо было приколоть фату булавкой в виде стрелы к пучку на затылке Аталии. Руки Тимеи дрожали, золотая заколка не слушалась ее и никак не входила в крепко затянутый узел волос невесты. Тут Аталия сделала нетерпеливое движение, и Тимея слегка уколола ее булавкой.

— Ах, какая ты неловкая! — раздраженно вскрикнула Аталия и ударила Тимею по руке.

Брови Тимеи дрогнули и насупились: бранить и бить ее в столь торжественный день, да еще перед женихом! Две тяжелые слезы навернулись ей на глаза и покатились по бледным щекам. И, должно быть, именно эти слезинки явились той каплей, которая переполнила чашу весов в деснице богини справедливости.

Свою горячность Аталия попыталась оправдать нервным состоянием. Как же тут не нервничать! Все уже в сборе — и шафера и подруги, — а отец невесты запаздывает.

Ее беспокойство невольно передалось всем присутствующим, за исключением жениха, как всегда, невозмутимого.

Уже прибегали из церкви сообщить, что священник в полном облачении ждет жениха и невесту, что уже и колокола отзвонили в честь новобрачных. Аталия тяжело дышала от ярости, негодуя, что отца все нет и нет. Одного гонца за другим посылали в крепость за г-ном Бразовичем.

И вот наконец все увидели в окно подъезжавший к дому застекленный экипаж Бразовича. «Ну вот, наконец-то прикатил!» Невеста еще раз взглянула в зеркало на себя, погладила рукой жемчужное ожерелье, обвивавшее ее прекрасную, как у Юноны, шею. Тем временем с парадной лестницы донесся странный шум, как будто множество людей, тяжело ступая, поднималось вверх. За дверью зала раздались испуганные голоса, сдавленные крики ужаса, и всполошившиеся гости бросились к выходу.

Подруги невесты тоже выбежали посмотреть, что случилось. И странное дело, ни одна из них не вернулась назад, чтобы сообщить невесте о происшедшем!

Вдруг Аталия услышала за стеной пронзительные крики г-жи Зофии. Впрочем, зная крикливость матери, она не слишком встревожилась.

— Посмотрите-ка, что там стряслось? — обратилась она к жениху.

Капитан вышел из комнаты, и Аталия осталась наедине с Тимеей.

Глухой испуганный шепот за дверью становился все громче, и теперь уже Аталия встревожилась не на шутку.

Но вот в комнату вернулся жених. Остановившись на пороге, он сухо бросил невесте:

— Господин Бразович скончался!..

Аталия в ужасе всплеснула руками, словно хватаясь за воздух, и упала без чувств. Не подхвати ее Тимея за талию, она разбила бы себе голову о мраморный, выложенный мозаикой столик.

Гордое лицо красавицы невесты стало теперь бледнее белого мраморного лица Тимеи.

А Тимея, держа голову Аталии на коленях, подумала: «Мое подвенечное платье валяется в пыли».

Жених все еще стоял в дверях, пристально всматриваясь в черты Тимеи. Потом он круто повернулся и, никем не замеченный в поднявшемся переполохе, покинул дом. Даже не помог поднять невесту!

Тимея

«Мое подвенечное платье валяется в пыли…»

Вместо свадебного пиршества в доме Бразовичей пришлось справлять поминки.

Вместо роскошного, расшитого шелками подвенечного платья Аталии пришлось облачиться в скромную траурную одежду.

Траур сглаживает различие между бедными и богатыми. Аталия и Тимея, обе в черном, казались теперь равными.

Если бы горе выражалось только в траурной одежде!

Вслед за скоропостижной смертью Атанаса Бразовича на его семью, словно по воле рока, одна за другой нагрянули страшные беды. Так, предвещая зимние бури, на крышу дома слетается воронье.

Вот закаркал первый ворон: жених неожиданно возвратил Аталии обручальное кольцо; он даже не нашел нужным присутствовать на похоронах и в скорбный час не протянул руку помощи убитой горем невесте, когда та провожала гроб на кладбище; а ведь по обычаю, установившемуся в этом провинциальном городе, все близкие, друзья и знакомые усопшего, богатые или бедные, должны были смиренно, с непокрытой головой идти пешком за гробом до самого кладбища.

Многие сурово осуждали г-на Качуку за его якобы непростительный поступок, упуская при этом из виду веские соображения житейского характера: поскольку г-н Бразович нарушил слово и не вручил ему, жениху, в качестве приданого обещанных ста тысяч форинтов, то и он, жених, вправе был считать себя свободным от всяких обязательств…

А воронье все слеталось на кровлю Бразовичей. Кредиторы настойчиво требовали немедленного возврата ссуд с процентами.

И вот благосостоянию Бразовичей пришел конец, оно рассыпалось, как карточный домик.

Первый же кредитор, подавший в суд иск на Бразовичей, лишил их домашнего очага. А потом на Бразовичей посыпались иск за иском, и дело кончилось катастрофой: так ледяная глыба, сорвавшись с горной кручи, стремительно катится вниз, по пути обрастая снегом, и грозной лавиной низвергается в долину. Скоро выяснилось, что жених поступил благоразумно, убежав от надвигающейся беды. Торговое предприятие Бразовича, казалось бы, такое солидное и процветающее, на деле оказалось в крайне запущенном состоянии; велось оно неряшливо и неумело. Бразович занимался закулисными сделками, приносившими одни убытки. В результате наросли огромные долги, на покрытие которых не хватило целого состояния умершего. Вдобавок оказалось, что этот с виду благочестивый и респектабельный купец бесчестно распорядился крупными суммами, которые доверили ему сограждане. Он растратил достояние сирот, пожертвования на благотворительные цели и на богоугодные заведения, деньги, принадлежавшие больницам и полученные им в залог от своих агентов, а также коммунальные фонды, ассигнованные на общественные нужды. Бесчисленные притязания, обрушившиеся на дом Бразовичей, словно мутный поток, захлестнули его по самую крышу, забрызгав грязью хозяев.

Тимея тоже потеряла состояние, доставшееся ей от отца, так как Бразович не потрудился вложить его в недвижимость.

Вслед за кредиторами в доме Бразовичей стали появляться стряпчие, гласные муниципального совета и судебные исполнители. Немедленно были опечатаны шкафы, комоды и вся мебель. Бездушные чиновники то и дело без предупреждения нагло врывались в дом, шныряли по всем закоулкам, громко переговаривались, понося и проклиная покойника в присутствии убитых горем жены и дочери. Они тщательно описывали все имущество, оценивая на глаз ту или иную вещь, картины в рамах или без рам и даже подвенечный наряд.

Затем они назначили срок и вывесили на парадной двери дома объявление о предстоящих торгах, на которых распродавалось все имущество, начиная с чудесного подвенечного платья и кончая домом.

Итак, дом пойдет с молотка, его обитатели будут выброшены на улицу, и красавице Аталии негде будет приклонить голову.

Что оставалось делать осиротевшей дочери банкрота, у которой отнято все, даже доброе имя, от которой отступились друзья и знакомые?

Из всех драгоценностей ей удалось припрятать лишь две ценные вещицы: халцедоновую шкатулку и возвращенное женихом обручальное кольцо.

Шкатулку Аталия спрятала в карман костюма. Ночью, оставшись одна, она достала ее и принялась разглядывать хранившиеся там сокровища.

Сокровища эти были не что иное, как самые разнообразные яды. Взбалмошная Аталия собрала эту зловещую коллекцию во время путешествия по Италии. Обладая набором ядов, она давала волю своему строптивому нраву. Убедив себя и всех в том, что ей даже от малейшего огорчения ничего не стоит покончить с собой, она всячески терроризировала родителей и жениха. Если ее прихоть не исполнялась, она грозилась, что достанет заветную шкатулку, примет быстродействующий яд, и в комнате найдут лишь ее хладный труп.

И вот настал момент великого искушения! Перед ее мысленным взором предстала картина ожидающей ее в будущем безотрадной жизни. Отец обрек свою дочь на нищету, а жених бросил свою невесту в самый день свадьбы. Все погибло.

Встав с постели, Аталия открыла шкатулку и стала перебирать пузырьки, выбирая для себя самый сильный яд.

И тут только ей стало ясно, как безумно боится она смерти! Нет, она оказалась неспособной оборвать свою жизнь.

Аталия задумчиво разглядывала себя в зеркало. Да разве хватит духа уничтожить такую красоту!

Захлопнув шкатулку, она снова спрятала ее и достала вторую свою драгоценность — обручальное кольцо. Оно тоже таило яд. Еще более страшный, смертельный, убивающий душу. И она упивалась этим ядом, испила горькую чашу до дна. Она любила человека, вернувшего ей кольцо. Не только питала к нему чувство нежной привязанности, но была страстно в него влюблена.

Шкатулка с ядами давала ей дурные советы, а кольцо — еще более страшные.

Аталия стала машинально одеваться. Теперь уже некому помочь ей одеться, вся прислуга покинула дом. Зофия и Тимея спят в людской. Двери барских покоев опечатаны судебными исполнителями.

Сколько сейчас времени — она понятия не имела. Великолепные часы уже несколько дней никто не заводил, с тех пор как стало известно, что их тоже продадут с торгов. Одни часы показывали раннее утро, другие — послеполуденный час. А в сущности, не все ли равно, который теперь час? Отыскав ключ от парадного, Аталия крадучись выбралась из дому, оставив все двери открытыми. Что могут здесь украсть?

Выскользнув из дома, она пошла по темным безлюдным улицам. В те времена улицы по ночам были погружены в кромешную тьму. Во всем городе было лишь три подслеповатых, тусклых фонаря: один перед «святой троицей», второй у подъезда ратуши и третий у караульного помещения.

Аталия направилась к гостиному двору «Англия». Это место пользовалось дурной славой. Там находился городской сад, отделявший жилые кварталы от крепости. По его темным аллеям обычно бродили по ночам падшие, бездомные женщины, когда их выгоняли из притонов, находившихся близ рынка. Аталии на пути к гостиному двору предстояло встретиться с этими намалеванными, встрепанными распутницами. Но на этот раз она не испытывала ни отвращения, ни боязни. Яд, излучаемый обручальным кольцом, пропитал все ее существо и сделал ее неустрашимой. Человек боится грязи лишь до тех пор, пока сам не ступит в нее.

На углу стоял стражник. Аталия старалась идти бесшумно, чтобы ее не остановил грозный окрик: «Стой, кто идет?»

Здание гостиного двора, выходившее фасадом на рыночную площадь, было обнесено галереей, где днем торговали свежеиспеченным хлебом. Под сенью этой галереи и пробиралась Аталия. В спешке она обо что-то споткнулась. Это какая-то напившаяся до потери сознания оборванка растянулась поперек галереи. Потревоженная женщина разразилась потоком непристойной брани, но Аталия, переступив через нее и не обращая внимания на ругань, продолжала свой путь. Она почувствовала облегчение, лишь завернув за угол гостиного двора, когда от ее взора скрылся фонарь над будкой стражника. Наконец Аталия вошла в парк и очутилась в густой тени деревьев и кустарников. Ей посчастливилось — вскоре она увидела сквозь заросли сирени свет в окнах одного из домов. В этом доме жил ее жених.

Подойдя к входной двери, на которой красовалось изображение двуглавого орла, она схватила колотушку в виде львиной головы и тихонько постучала. Рука ее дрожала от волнения.

На стук вышел денщик.

— Дома капитан? — спросила Аталия.

Бравый малый, плутовато ухмыльнувшись, кивнул головой: дескать, хозяин у себя. Ему не раз случалось видеть Аталию. Немало звонких монет получал он из ее холеных ручек, когда по поручению капитана приносил барышне-красавице букеты цветов или ранние фрукты.

Капитан еще бодрствовал и сейчас работал в своем кабинете. Кабинет был обставлен весьма скромно. По стенам были развешаны карты, на столах грудами лежали книги, инженерные инструменты. Входившего сюда поражала суровая солдатская простота в обстановке комнаты. Казалось, вся мебель, фолианты справочников и даже пол пропитаны дымом и горьковатым запахом табака.

Сюда, в квартиру капитана, Аталия до сих пор лишь изредка украдкой заглядывала, когда в воскресные дни после обеда они с матерью ходили послушать военный оркестр на плацу. Что и говорить, апартаменты, в которые они собирались перебраться сразу же после свадьбы, выглядели куда роскошней. Но в тот злополучный день они были опечатаны по требованию кредиторов.

Господин Качука крайне поразился. Визит дамы в столь поздний час? Его лиловый мундир, в нарушение воинского устава, был расстегнут на три верхние пуговицы, более того, он даже снял галстук, сплетенный из конских волос. Аталия понуро застыла на пороге с опущенными руками.

Капитан бросился к ней навстречу.

— Ради бога! Что с вами? Как вы очутились здесь?

Аталия не в силах была вымолвить ни слова. Припав к его груди, она горько зарыдала.

Но капитан даже не обнял ее.

— Прошу вас, садитесь, — предложил он Аталии и, взяв ее за локоть, подвел к простому кожаному дивану. Затем он спешно привел себя в порядок, надел галстук, застегнул до ворота мундир и, придвинув к дивану стул, уселся против Аталии.

— Так что же все-таки с вами?

Аталия вытерла слезы и долго, красноречиво смотрела в глаза капитану, словно пытаясь обворожить его взглядом, без слов объяснить цель своего прихода. Неужели он так и не поймет ее?

Но нет, ее многозначительный взгляд явно не произвел на него никакого впечатления.

И когда ей пришлось все-таки заговорить, голос ее дрожал, она будто исторгала из себя стоны.

— Сударь, пока я жила в полном благополучии, вы были весьма добры ко мне. Сохранилась ли сейчас в вашем сердце хоть капля доброты?

— Да, безусловно, — ответил Качука с холодной вежливостью, — я остаюсь вашим почитателем и другом. Несчастье, постигшее вас, затронуло и меня — мы оба лишились всего. Я тоже в отчаянии, все мои надежды рухнули, и я не вижу никакого выхода. Я мечтал о карьере, но мечты мои пошли прахом. Ведь у нас бедный офицер не имеет права жениться.

— Я это знаю, — заметила Аталия, — и пришла сюда не для того, чтобы напомнить вам об этом. Да, теперь мы очень бедны, но наша судьба еще может измениться к лучшему. У отца есть богатый дядя. Мы его прямые наследники, не сегодня-завтра он умрет, и мы снова разбогатеем. До этого времени я буду ждать вас, ждите же и вы меня. Я возвращаю вам обручальное кольцо, вот оно. Отвезите меня к своей матушке, и, видит бог, я буду ей послушной дочерью.

Господин Качука так глубоко вздохнул, что чуть было не погасил свечу на столе, и в смущенье взял в руки циркуль.

— Увы, это невозможно. Вы не знаете моей матери. Это тщеславная и весьма неуживчивая особа, у нее на редкость тяжелый характер и холодное сердце. Живет она на скромную пенсию. Вы и представить себе не можете, какие неприятности я имел от нее из-за своих сердечных дел. Родом она баронесса и поэтому решительно восстала против нашего с вами брака. Даже отказалась приехать на нашу свадьбу. Как же я могу отвезти вас к ней? Из-за вас я пошел против матери, можно сказать бросил ей вызов.

Аталия тяжело дышала, грудь ее волновалась, щеки пылали. Схватив обеими руками левую руку своего вероломного жениха, на которой уже не было обручального кольца, она еле слышно прошептала:

— Если вы из-за меня бросили вызов матери, то я брошу вызов всему миру!

Качука даже не заглянул в устремленные на него сверкающие глаза красавицы. Отведя взгляд, он стал чертить циркулем на столе какие-то геометрические фигуры, словно в сочетаниях синусов и косинусов пытался постигнуть разницу между безумием и любовью. Тем временем девушка продолжала горячим шепотом:

— Я уже испытала такое унижение, что никакой позор больше не страшен. Мне нечего терять. Кроме вас, у меня никого и ничего не осталось на свете. Если бы не вы, я покончила бы с собой. Я больше не принадлежу себе, я ваша. Располагайте мною. Делайте со мной что хотите, я подчиняюсь вашей воле. Я совсем потеряла рассудок, и мне все равно. Хотите, убейте меня, я и смерть приму безропотно.

Слушая Аталию, г-н Качука рассеянно чертил на бумаге циркулем и продумывал ответ на столь страстное признание.

— Аталия, я хочу быть с вами совершенно откровенным. Вы знаете, я честный человек.

Об этом Аталия его не спрашивала.

— Порядочный человек, который дорожит своей честью, никогда не воспользуется душевным смятением молодой дамы для удовлетворения своих низменных страстей. Как верный друг, глубоко уважающий вас, я хочу дать вам добрый совет. Вы изволили сказать, что в Белграде живет ваш престарелый дядюшка. Послушайте меня, поезжайте к нему. Он ваш близкий родственник и наверняка охотно вас примет. Клянусь своей рыцарской честью, ни на ком другом я не женюсь. И если мне снова суждено будет встретиться с вами, уверяю вас, я буду питать к вам прежние чувства.

Господин Качука давал такой обет от чистого сердца, но по выражению его лица Аталия поняла, что он никогда по-настоящему не любил ее; ясно ей стало и то, что он любит другую, но так как эта другая, по-видимому, тоже бедна, то ему ничего не стоило дать обет не жениться.

Вот что прочитала Аталия в холодном взгляде своего бывшего суженого.

Тут у нее мелькнула новая мысль, глаза ее вспыхнули.

— А вы придете завтра, чтобы проводить меня к дяде до Белграда? — спросила она.

— Приду, — торопливо ответил Качука. — Но сейчас я прошу вас вернуться домой. Вас кто-нибудь провожал сюда?

— Нет, я пришла одна.

— Ну и смелы же вы, однако! Кто же вас домой проводит?

— Вам это, пожалуй, неудобно! — с горечью заметила Аталия. — Еще не дай бог кто-нибудь увидит нас вместе в такой поздний час. Это навлечет на вас позор. Ну, а я уже ничего не боюсь. Я и так опозорена.

— Вас проводит мой денщик.

— Не нужно. Чего доброго, беднягу задержит патруль. Ведь после отбоя рядовые солдаты не смеют появляться на улице. Уж я как-нибудь сама доберусь до дому. Итак, до завтра!

— Завтра в восемь утра я буду у вас.

Закутавшись в черный плащ, Аталия поспешно вышла, хозяин дома даже не успел распахнуть перед ней дверь.

Ей показалось, что, как только она вышла за дверь, капитан бросился надевать саблю. Неужели он все-таки отважится проводить ее, хотя бы держась на почтительном расстоянии?

На углу гостиного двора она остановилась и осмотрелась. Нет, никто не следовал за ней.

В глубокой темноте поспешила Аталия домой. Торопливо шагая по безлюдной дороге, она замышляла недоброе. Ее осенила коварная мысль. Только бы капитан сел с ней в карету, только бы решился сопровождать ее до Белграда! А уж тогда он убедится, что ему никакими силами не вырваться из ее цепких рук!

Пробегая по длинной галерее гостиного двора, она снова споткнулась о лежащую на каменном полу пьяную женщину. На этот раз несчастная даже не очнулась, она спала мертвым сном.

Когда Аталия подошла к дверям своего дома, в ее душу внезапно закралось сомнение. А что, если капитан обещал проводить ее до Белграда только для того, чтобы отделаться от нее и поскорей выпроводить из своего дома? Что, если он не придет к ней завтра?

Эти тревожные мысли кружились, как летучие мыши, преследовали ее, когда она, спотыкаясь, поднималась по темной лестнице, а потом пробиралась по окутанной мраком веранде: «Что, если он завтра не придет?»

Аталией овладела мучительная тревога.

Войдя в прихожую, она принялась ощупью искать оставленную на столе свечу. Вместо этого ей под руку попался нож.

То был острый кухонный нож с костяной ручкой.

Ну что ж, и лезвие ножа может служить светочем в кромешной тьме.

Судорожно сжав в руке нож, стиснув зубы, Аталия побрела по темному коридору.

В голове мелькнула мысль: взять бы сейчас, да и вонзить острый нож в сердце ненавистной белолицей девушки, что спит рядом с ней… Тогда они обе обретут наконец покой. Ее, Аталию, предадут казни, и она уйдет из этого постылого мира.

Но, уже войдя в спальню и подкравшись к постели Тимеи, Аталия вдруг вспомнила, что та спит теперь в людской вместе с ее матерью.

Нож выпал из ее руки. Аталию охватила дрожь.

Только теперь она в полной мере ощутила свое одиночество. В душе ее царил такой же непроглядный мрак, как и вокруг.

Не раздеваясь, Аталия бросилась на постель; ей захотелось помолиться.

Но вместо молитвы ей вдруг вспомнился библейский отрывок о египетских казнях, который со страху читала Тимея ночью накануне свадьбы — как она смеялась тогда над девушкой! Эти строки теперь звенели в ушах Аталии, вызывая жуткие видения; кровавые болота, омерзительные холодные жабы, тучи саранчи, страшный град, мор и ужасающие язвы…

Стоило ей сомкнуть веки, как перед глазами вставали все те же страшные картины. Кошмары преследовали Аталию и когда ее одолевал сон: снова кровавые болота, холодные жабы, тучи саранчи, град, мор, язвы, вязкий, тяжелый, как свинец, мрак, убиение всех перворожденных!..

Утром Аталию разбудил барабанный бой.

Ей снилось, будто какую-то молодую особу, убившую свою соперницу, вели на казнь. Она уже взошла на помост, опустилась на колени, положила голову на плаху, над ней занесен сверкающий топор, судья читает последние строки приговора.

Гремит барабанная дробь…

В этот миг она проснулась.

Барабанный бой возвещал о торгах.

Началась публичная распродажа имущества Бразовичей.

Увы, этот барабан был еще более зловещим, чем тот, что подавал сигнал палачу отсечь голову осужденной.

Невыносимо было слышать, как выкрикивают одно за другим названия знакомых, привычных с детства, любимых вещей, которые еще вчера ты считала своими: «Раз!.. два!.. Кто больше?» И наконец: «Три!» Бьет барабан, и молоток аукциониста, словно топор, занесенный над жертвой, ударяет по столу.

И снова — громкий выкрик: «Раз!.. два!.. Кто больше?»

Надев траурное платье, единственное, оставленное ей судебными исполнителями, Аталия отправилась разыскивать мать и Тимею.

Они уже давно встали и были одеты.

Госпожа Зофия, казалось, непомерно растолстела за ночь. При описывании имущества обычно не отбирают то, что надето на человеке, поэтому г-жа Зофия нацепила на себя целую дюжину платьев, набила карманы салфетками и серебряными ложками и теперь лишь с трудом могла двигаться. Тимея же была в своем обычном платье, простом и скромном. Она кипятила молоко и готовила кофе.

При виде Аталии г-жа Зофия бросилась к ней на шею и начал громко причитать.

— Ах, доченька родимая, красавица ты моя! Горе нам! Пропали мы с тобой, что же теперь с нами будет? Уж лучше бы нам не дожить до этого злополучного дня! Тебя, бедняжку, небось разбудил этот проклятый барабанный бой?

— Восьми еще нет? — спросила Аталия.

На кухне часы еще ходили.

— Как же нет! Ведь торги начинаются в девять. Разве ты не слышишь?

— Нас никто не спрашивал?

— Где там! Кто же станет интересоваться нами, горемычными, да еще в такую рань?

Убедившись, что г-н Качука не приходил, Аталия опустилась на ту самую кухонную скамью, восседая на которой г-жа Зофия еще недавно, захлебываясь, рассказывала Тимее о таинстве венчания.

Тимея приготовила завтрак, подрумянила на жаровне ломтики белого хлеба и накрыла для барынь кухонный стол. У Аталии не было ни малейшего аппетита, хотя г-жа Зофия всячески потчевала ее.

— Пей же, доченька, красавица моя! Как знать, подаст ли нам завтра кто-нибудь кофе! Все стали нам врагами! Знакомые поносят, проклинают нас. Господи, что будет с нами, куда нам, горемычным, деваться?

Несмотря на сетования, г-жа Зофия не без удовольствия выпила чашку ароматного кофе. В то время как Аталия обдумывала предстоящую поездку в Белград и с нетерпением ждала своего спутника, г-жа Зофия мечтала о том, как бы поскорей уйти из жизни.

«Хоть бы на дне чашки оказалась булавка! Она непременно застряла бы у меня в горле, и я бы тут же задохнулась!» — размышляла она.

Потом у нее появилось желание, чтобы с полки упал утюг и пробил ей голову. А еще было бы очень кстати, если бы вдруг произошло землетрясение и их дом рухнул, похоронив под развалинами всех домочадцев.

Но желанная гибель все не приходила, Аталия, упорно отмалчиваясь, ни за что не хотела есть, и г-жа Зофия выместила накипевшую в сердце злобу на Тимее.

— Ей-то что, живет себе на чужих хлебах! Вот неблагодарная тварь, даже слезу не уронит! Ей и горя мало. Наймется куда-нибудь в прислуги и как-нибудь проживет! А то, может, и в модистки пойдет. И еще будет рада, что вырвалась отсюда, заживет себе припеваючи! Ну погоди! Ты еще вспомнишь нас! Ты еще о нас пожалеешь!

И хотя Тимея не совершила ничего предосудительного, г-жа Зофия искренне сокрушалась, уверенная, что их беды — пагубные последствия прегрешений неблагодарной девушки. На время это отвлекало ее от печальных мыслей о судьбе дочери. Но потом она с новой силой начинала причитать:

— И что будет с тобой, бедная моя доченька, красавица ты моя? Кто заступится за тебя? Во что превратятся твои холеные белые рученьки?

— Да оставь ты меня в покое! — огрызнулась Аталия. — Погляди-ка лучше в окно, не пришел ли кто-нибудь к нам.

— Кто к нам придет? Кому мы нужны?!

А время шло, и барабанная дробь то и дело сменялась выкриками аукциониста. Бой кухонных часов каждый раз заставлял Аталию вздрагивать, но тут же она снова опускала голову и, подпершись рукой, тупо смотрела в пространство. Лицо ее стало каким-то серым, а губы приобрели лиловатый оттенок. Красота ее словно померкла, глаза были обведены темными кругами, губы слегка припухли, брови изогнулись, как змеи, на бледном лбу залегли глубокие складки, лицо выражало какую-то отталкивающую озлобленность. Она сидела на скамье, похожая на падшего ангела, изгнанного из рая.

Время уже близилось к полудню, а тот, кого она ждала, все не приходил.

Между тем наводящие тоску выкрики становились все громче, шум нарастал. Распродажа была в полном разгаре; покупатели начали с парадных комнат, выходивших на улицу, а затем, переходя из комнаты в комнату, проникли во внутренние покои, которые замыкала кухня.

Несмотря на все свое отчаяние, г-жа Зофия заметила, что торги идут необычно быстро. Не успеют объявить к продаже какую-нибудь вещь, как раздается стук молотка: «Кто больше?.. Вещь продана!» Собравшиеся на торги люди, сбившись в кучки, громко возмущались: «Разве это торги? Здесь же ничего не купишь! Сумасброд какой-то!»

О ком они говорили? Кто был этот сумасброд?

На кухню никто даже не заглянул. Когда осталось пустить с молотка только кухонную мебель и утварь, в прихожей загрохотал барабан. «Кто больше?.. Никто… Продано!» Предметы кухонного обихода кто-то приобрел оптом, даже не глядя, — верно, какой-нибудь сумасшедший.

Госпоже Зофии бросилось в глаза и то, что проданные вещи не торопятся выносить из комнат. Бывало, купит кто-нибудь с молотка кровать, и тут же ее разбирают и поспешно увозят. А тут все оставалось на своих местах.

Но вот наступил самый ответственный момент. Все участники торгов спустились во двор. Продавали дом. Желающие приобрести дом Бразовичей столпились вокруг стола аукциониста. Объявляется первая оценочная сумма. В ответ кто-то негромко предлагает свою цену. И тотчас же толпа начинает шуметь: слышатся негодующие возгласы, хохот, брань, — словом, настоящее столпотворение. Покупатели, отпрянув от стола и громко возмущаясь, разбегаются, снова слышны выкрики: «Не иначе, он спятил с ума!» — «Раз!.. Два!.. Кто больше… Никто?.. Три! Продано!» В последний раз грянул барабан — дом Бразовичей тоже нашел своего покупателя.

— Ну, доченька, красавица ты моя, вот и пришло нам время отправляться куда глаза глядят. Взглянем-ка в последний разок из нашего окошка — ведь нам уж больше никогда не придется любоваться отсюда видом. О, господи! Хоть бы обрушилась сейчас колокольня церкви святого Яноша да придавила бы всех нас, пока мы еще здесь!

Аталия по-прежнему неподвижно сидела на скамье, то и дело поглядывая на стенные часы. Стрелки уже показывали двенадцать.

Слабый луч надежды еще брезжил ей. Возможно, капитану не хотелось проталкиваться сквозь толпу, собравшуюся на аукцион, и он решил дождаться конца печальной церемонии погребения благополучия Бразовичей. Должно быть, он придет, как только опустеет двор.

— Слышишь, шаги? Кажется, кто-то идет!

— Ничего я не слышу, доченька, ничегошеньки.

— Да, это шаги, там, в коридоре. Кто-то ступает тихо, на цыпочках, я слышу.

И в самом деле, приближались чьи-то тихие шаги. Кто-то негромко постучал в дверь кухни, — деликатно, как обычно стучатся гости, ожидая любезного приглашения войти. Но вот дверь распахнулась, и вошел мужчина. То был Михай Тимар Леветинци.

Михай Тимар почтительно поклонился дамам и остановился на пороге.

Аталия вскочила и воззрилась на него, в ее взгляде отражались разочарование и ненависть. Г-жа Зофия, в отчаянии ломая руки, уставилась на вошедшего со страхом и робкой надеждой. И только Тимея посмотрела ему в глаза кротким, спокойным взглядом.

— Я, — начал Тимар, торжественно произнося это «я», словно папа римский в своей булле, — я купил на нынешних публичных торгах этот дом со всем его имуществом. Купил я его не для себя, а чтобы передать вот этой девушке — чистому и неподкупному существу. Девушка эта для меня величайшее сокровище на свете. Уважаемая барышня, — обратился он к Тимее, — отныне вы являетесь полновластной хозяйкой этого дома. Все находящееся здесь имущество принадлежит вам: вся одежда, драгоценности в шкафах, лошади вконюшне, ценные бумаги в несгораемом шкафу, — все, что было описано судебными исполнителями в момент наложения ареста на имущество покойного Бразовича. Все это имущество записано на ваше имя, а кредиторы Бразовича все до одного полностью удовлетворены. Итак, с нынешнего дня вы собственница этого дома. Примите все это в дар от меня. И если найдется в этом доме укромный уголок, где мог бы найти пристанище такой тихий человек, как я, который преклоняется перед вами и благоговейно вас чтит, если вы соблаговолите предоставить мне этот уголок и если в вашем сердце найдется для меня приют и вы не отвергнете моей руки, то я буду безмерно счастлив, всю жизнь готов служить вам и надеюсь сделать вас счастливой.

Лицо Тимеи просияло, от всего ее существа веяло какой-то целомудренной чистотой. Ее лучистые глаза светились радостью; вместе с тем была в них и тайная печаль, и искренняя признательность, и глубокая преданность.

— Трижды… трижды… — срывающимся голосом, еле слышно промолвила она, и смысл ее слов был понятен только Тимару.

Этот человек столько раз спасал ее от верной гибели. Всегда был так добр к ней. Никогда не поднимал ее на смех. И никогда не заискивал перед ней. И теперь она даст ему все, о чем он просит.

«Все? О нет! Все, за исключением самого заветного — сердца. Ведь оно принадлежит другому».

— Не торопитесь с ответом, высокочтимая Тимея! — продолжал Тимар. — Я готов ждать. Я приду за ответом завтра или, если угодно, через неделю. Я не связываю вас никакими условиями. Вы — свободны, вы больше ни от кого не зависите. Если вы не пожелаете видеть меня в этом доме, вам лишь стоит сказать слово… Обдумайте мое предложение, взвесьте все, подумайте неделю, месяц, если угодно хоть целый год, прежде чем дать мне ответ.

Тимея с решительным видом вышла из уголка у очага, куда ее оттеснили Зофия и Аталия, и почти вплотную подошла к Михаю. Во взгляде ее сквозила зрелая мысль. Лицо дышало достоинством и благородством. После рокового свадебного дня она стала серьезной, молчаливой и сразу как-то повзрослела. Спокойно посмотрев в глаза Михаю, она сказала:

— Я уже все обдумала.

Госпожа Зофия с нескрываемой враждебностью и завистью ловила каждое слово Тимеи. Ах, если бы она ответила Тимару: «Ты мне не нужен, уходи прочь!» Ведь от такой дурехи всего можно ожидать, недаром же ей забивали голову россказнями о красавце мужчине! И что, если бы Тимар сказал ей в сердцах: «Так оставайся же ни с чем, не будет тебе ни дома, ни моей руки, и то и другое я отдаю Аталии!» И взял бы в жены Аталию. Ведь сколько раз случалось, что надменная барышня отказывала достойному жениху, и тот в отместку тут же просил руки у ее гувернантки или у горничной.

Однако надежда г-жи Зофии не сбылась.

Тимея протянула Михаю руку и проговорила тихим, но твердым голосом:

— Я согласна выйти за вас замуж.

Михай взял протянутую ему руку не с пылом влюбленного, а с благоговейным почтением и пытливо заглянул в прекрасные глаза Тимеи. Девушка спокойно выдержала его проникновенный взгляд. Потом она повторила:

— Я согласна выйти за вас замуж. И я буду вам верной, послушной женой. Но только прошу вас, не откажите мне в одной-единственной просьбе.

Михай был на вершине счастья и в этот момент позабыл, что купец никогда не должен подписывать незаполненный вексель.

— Говорите! Можете считать, что ваше желание уже исполнено.

— Я прошу вас, — продолжала Тимея, — если вы возьмете меня в жены и этот дом будет ваш, а я буду в нем хозяйкой, — позвольте остаться здесь с нами моей приемной матери, которая выходила меня, сироту, и моей названой сестре, которая росла вместе со мной. Прошу вас считать ее моей матерью, а Аталию моей сестрой и обходиться с ними ласково и приветливо…

У Тимара слезы выступили на глазах.

Тимея заметила эту предательскую слезу и, схватив руку Тимара, стала молить его:

— Не правда ли, ведь вы исполните мою просьбу? И вернете Аталии все, что принадлежало ей, ее нарядные платья и драгоценности? И она будет жить вместе с нами, и вы будете к ней добры, как к моей родной сестре, и госпожу Зофию вы будете, как и я, называть матушкой?

Госпожа Зофия громко всхлипнула при этих словах и, бросившись на колени перед Тимеей, стала целовать ее платье и ноги; с губ ее срывались какие-то невнятные слова.

Смахнув слезу, Тимар вновь обрел трезвость ума. Взор его снова стал проницательным. Это его свойство всегда выручало его, когда дела принимали критический оборот, и давало ему перевес над конкурентами. Находчивость, изворотливость неизменно приходили ему на помощь.

Он схватил руки Тимеи:

— У вас благородное сердце, Тимея! Позвольте отныне называть вас просто по имени? И я не хочу быть недостойным вас. Встаньте, матушка Зофия, не плачьте. Скажите Аталии, чтобы она подошла ко мне поближе. Я намерен сделать для вас больше того, о чем просила Тимея. Я хочу предоставить Аталии не просто приют, а счастливый домашний очаг. Я внесу за жениха брачный залог и дам за ней приданое, обещанное ему покойным отцом Аталии, И да будут они счастливы!

Тимар заглядывал далеко вперед и был готов на любую жертву лишь бы избавить свой дом и Тимею от этих мегер, выдав красавицу Аталию за бравого капитана.

Тут г-жа Зофия бросилась к Тимару и в порыве благодарности стала осыпать его поцелуями:

— О милейший господин Леветинци! О мой дорогой, мой великодушный покровитель! Разрешите припасть к вашим рукам, ногам, поцеловать вашу мудрую голову! — И она покрывала поцелуями даже плечи, шею и спину Тимара. Потом, подведя Тимею к Михаю, она обняла их и горячо благословила: — Будьте счастливы!

Ее ликование невольно вызывало улыбку. Но Аталия и на этот раз постаралась всем испортить настроение.

Горделиво, словно падший ангел, вынуждаемый к покаянию и готовый скорее обречь себя на вечные муки, чем сломить свою гордыню, она отвернулась от Тимара и сдавленным голосом, надменно изрекла:

— Благодарю вас, сударь. Но господин Качука мне больше не нужен ни на этом, ни на том свете. Я не пойду за него замуж, а останусь здесь, в прислугах у Тимеи!

Часть третья «Ничейный» остров

Свадьба мраморной статуи

Тимар, помолвленный с Тимеей, был безмерно счастлив.

Сказочная красота девушки пленила его с первой же встречи. Он любовался ею и восхищался ее кротким нравом, которому впоследствии сам стал невольно подражать. Недостойная игра, которую затеяли в доме Бразовичей, издевательства над девушкой глубоко возмущали его и заставляли страдать. А легкомысленное ухаживание красавца капитана за Тимеей подогревало ревность Тимара, и любовь его крепла.

И вот наконец заветное желание Тимара осуществилось. Чудесная девушка принадлежит ему. Она станет его женой.

К тому же с души Тимара спало тягостное бремя, — совесть его успокоилась. Ибо с того памятного дня, когда он обнаружил на затонувшем судне сокровища Али Чорбаджи, отца Тимеи, он не ведал покоя. Успех неизменно сопутствовал всем его предприятиям и коммерческим сделкам, но всякий раз он слышал голос совести: «Все это не твое! Ты присвоил достояние осиротевшей девушки! Ты считаешь себя удачливым дельцом? Но ведь это же не так. Ты мнишь себя благодетелем бедных? Напрасно! Тебя называют „золотым человеком“, а ты попросту вор!»

Отныне с угрызениями совести покончено. Голос совести, как справедливый судья, вынес оправдательный приговор. Обокраденной сироте с избытком возвращается ее достояние. Оно даже приумножено, ведь все, что принадлежит супругу, тоже станет ее собственностью. Она никогда не узнает, что источником его несметного богатства были сокровища, некогда принадлежавшие ей. Она знает лишь одно: все эти богатства отныне ее достояние. Искупив тяжкий проступок, совершенный по воле рока, Тимар примирится со своей совестью.

Но так ли это? Действительно ли он полностью искупил свою вину и совесть его может быть спокойна?

Нет, Тимар обманывал себя, прибегая к софизмам: на самом же деле, возвращая Тимее сокровища, он взамен просил ее девичье сердце, навязывал ей себя. Значит, сам того не сознавая, он, по существу, совершал обман, даже своего рода насилие.

Но над этими сложностями Тимар пока что не задумывался и торопился заключить брак. Чтобы ускорить свадьбу, он закупил все необходимое в Вене, а подвенечный наряд Тимее шила одна из самых искусных мастериц парижского ателье. На этот раз невесте не пришлось шесть недель трудиться, вышивая подвенечное платье. Злополучное подвенечное платье Аталии было запрятано на дно старого сундука, который никогда не открывали. Там ему суждено было истлеть.

Но, увы, на пути к свадьбе возникли помехи.

Тимея все еще была некрещеная.

Раз уж ей суждено было принять христианскую веру, то Тимар, будучи протестантом, пожелал обратить ее в протестантство, чтобы ходить с ней в одну кирку.

Но пастор потребовал, чтобы при переходе в протестантство Тимея ознакомилась с его догматами и обрядами. Эта религия всецело основана на разуме, и девице, говорил пастор, необходимо усвоить ее учение, чтобы лично убедиться, насколько протестантские догматы глубже и рациональнее тех, коим она доселе слепо следовала в своем заблуждении.

И вот это как раз оказалось очень сложным делом. Магометанская религия не установила никаких догм для магометанок. Мусульманки существа бесправные. Они не могут присутствовать на богослужении наравне с мужчинами. Им закрыт путь в Мекку, им не предписаны ритуальные омовения «Абдестан», «Гюзюль» и «Тюарет», они не соблюдают великого поста рамазана, не отмечают великого праздника байрама. Они не совершают паломничества в Мекку, в мечеть Кааба, не прикладываются к священному камню, замаливая грехи, не пьют из колодца Зенземет, их не наставляет мулла, они не исполняют никаких обрядов, им даже не дано каяться в грехах, ибо аллах не наделил женщин душой, для них не существует загробного мира, за ними не явится в смертный час архангел Азраил, отделяющий душу от тела, их не допрашивает после смерти ни Монкар, ни Накир о том, сколько добра и зла они творили при жизни, их не купают в источнике Измаила, не толкают в яму Морхута, их не воскрешает из мертвых призывный звук трубы ангела Израфила в Судный день. На лбу у них не написано слово «мумен» (верующий), они не перебегают через Алширатский мост и не падают с него в адскую бездну, объемлющую семь кругов, из которых самый сносный «Геенне», где еще терпимая температура, а в следующих за ним: «Ладхане», «Хотаме», «Сайре», «Сакаре», «Яхиме» и «Аль-Хавияте» — невыносимый жар. Мусульманкам всего этого нечего опасаться, зато они не попадут в рай, им не суждено блаженствовать под сенью великого древа Туба, где мужчины в них вовсе не нуждаются, ибо там мужчин встречают семьдесят семь вечно юных гурий. Магометанка — это ничто, всего лишь цветок, — увядая, он теряет лепестки и превращается в прах, а душа ее — аромат цветка: повеяло ветром — и нет его.

Вот почему пастору выпала весьма сложная задача — наставить Тимею на путь истины, внушить ей разумную веру. Он не раз обращал в свою веру иудеев, папистов-католиков, но турчанку, правоверную мусульманку, ему еще не доводилось крестить.

В первый же день, когда пастор, живописуя прелести загробной жизни, поведал Тимее, что люди, принадлежавшие друг другу на этом свете и любившие друг друга, когда-нибудь снова встретятся на небесах и снова будут вместе, девушка вдруг поинтересовалась:

— А скажите, пожалуйста, на том свете каждый встретится с любимым человеком или же с тем, с кем обручил его священник?

Вопрос был весьма каверзный, но пастор, встав на пуританскую позицию, с честью вышел из затруднительного положения.

— Любить можно лишь того, с кем вас обвенчают в церкви. И никого другого, — объяснил он Тимее. Итак, учение святой церкви вполне соответствовало истине…

Впрочем, до сведения Тимара этот щекотливый разговор его преподобие предпочел не доводить.

На следующий день во время очередного наставления Тимея спросила пастора, попадет ли ее отец, Али Чорбаджи, туда же, где суждено пребывать ее душе. Разумеется, на столь деликатный вопрос пастор не смог ответить утвердительно.

— Значит, я снова стану там супругой господина Леветинци? — с жадным любопытством допытывалась Тимея.

На этот раз почтенный священник с нескрываемой радостью ответил, что да, так оно и будет.

— Если мы окажемся в раю, — продолжала она, — я попрошу господина Леветинци предоставить хоть маленький уголок для моего бедного отца, чтобы нам быть всем вместе на том свете. Он не откажет мне в этом, не правда ли?

Его преподобие в замешательстве почесал затылок и пробурчал, что столь сложный вопрос подлежит рассмотрению собора епископов.

На третий день пастор обратился к Тимару: пора, мол, окрестить барышню и совершить венчание, а в остальные догматы пусть посвятит ее супруг.

В ближайшее воскресенье состоялся обряд крещения, и Тимея впервые очутилась в протестантском храме.

Кирка — скромное здание, с чисто выбеленными стенами, с простой деревянной кафедрой, без всякой позолоты — произвела на Тимею совсем иное впечатление, чем храм, откуда ее с улюлюканьем прогнали уличные мальчишки, когда она однажды заглянула туда. Там блистал золотом алтарь, горели большущие свечи в серебряных подсвечниках, все стены были расписаны и увешаны образами, в воздухе был разлит аромат ладана, откуда-то сверху доносились таинственные звуки хорала, молящиеся по звону колокольчика падали на колени — все это распаляло воображение. А здесь все смиренно сидят на скамьях, женщины отдельно от мужчин, каждый держит перед собой псалтырь, и когда певчие запевают, все прихожане подхватывают и хором поют псалом.

Как только смолкнет пение псалма, пастор поднимается на высокий помост и начинает проповедь. Он не совершает никаких священнодействий. Не поет, не пьет из золотой чаши, ничего не выносит из алтаря верующим, только говорит и говорит. Тимея не понимала его слов. Одно ее удивляло: в кирке множество женщин, а между тем за два часа они не раскрыли рта и не проронили ни словечка. Какой ужасный обряд! Разве это не пытка? Заставить всех этих женщин столько времени молчать! Хоть бы им позволили сказать «аминь» в конце проповеди.

Тимея сидела в первом ряду у самой кафедры, рядом с женой главного попечителя прихода, которая должна была стать ее восприемницей; это она подведет новообращенную к купели, где совершится обряд крещения. В роли крестного отца выступал главный попечитель.

И снова ничуть не волнующий воображение ритуал: пастор торжественно читает молитвы, стоя перед купелью. Потом Тимея склоняет голову над купелью, и пастор крестит ее во имя святой троицы, нарекая Сузанной, — такое имя выбрали ей крестные. Затем он дает наставления крестным, подробно перечисляя их обязанности, после чего восприемница отводит новообращенную девицу на ее место, а все присутствующие на обряде встают и молятся. Один пастор произносит молитву вслух, все остальные молятся про себя. А Тимея между тем недоумевает: почему ее нарекли Сузанной, когда она была вполне довольна прежним своим именем?

После молитвы все снова усаживаются и запевают псалом, начинающийся словами: «О боже Израиля!» — и у Тимеи вдруг возникает подозрение: уж не в иудейскую ли веру ее обратили?

Но ее опасения быстро рассеиваются. Другой пастор, помоложе, поднимается на кафедру, произносит искусно составленную проповедь, а в заключение достает из молитвенника листок и зачитывает следующий текст: «Его высокородие Михай Тимар Леветинци, христианин кальвинистского вероисповедания, помолвлен и берет себе в супруги девицу, дочь его высокородия покойного господина Али Чорбаджи Сузанну, христианку кальвинистского вероисповедания».

Собравшиеся в храме женщины и эту весть встречают гробовым молчанием.

Тимея покорно принимала все происходившее.

От помолвки до дня свадьбы должно было пройти не менее двух недель. Все это время Михай ежедневно навещал Тимею. Девушка принимала его очень приветливо, и Михай предвкушал грядущее блаженство.

Всякий раз он заставал ее в обществе Аталии. Но та под каким-нибудь предлогом быстро удалялась. Зато появлялась ее мамаша. Тетушка Зофия занимала Михая своей болтовней, пела ему дифирамбы, превозносила добродетели его невесты; уж такая она славная девушка, и Михаем своим не нахвалится, — он так оберегал ее, когда они плыли на «Святой Борбале»! Ведь Михай вынес ее из каюты тонущего судна и спас ей жизнь, благодаря ему она не попала в лапы туркам; он отважно нырял на дно, достал забытые в трюме сокровища; он развлекал ее волшебными сказками и легендами, когда судно проходило мимо опасных рифов, а потом нашел для нее приют на пустынном острове. Говорила она и о том, как Михай на судне выхаживал больную Тимею. Без его заботливого ухода она наверняка бы померла…

Оказывается, тетушка Зофия знала такие подробности, о которых никому, кроме Тимеи, не было известно, и Михая трогало, что Тимея так хорошо помнит их злоключения. Он тешил себя надеждой, что, если девушка хранит в памяти все пережитое вместе с ним, значит, она все-таки его любит.

— Ах, если бы вы знали, милейший Леветинци, как привязана к вам эта девушка! — изливалась тетушка Зофия.

Тимею не смущала ее болтовня. Ей было чуждо жеманство, и она не напускала на себя застенчивость. Она держалась с Михаем скромно, была серьезной и послушной. Позволяла брать себя за руку и подолгу глядеть ей в глаза, встречаясь или прощаясь с ним, дружелюбно пожимала ему руку и приветливо улыбалась.

Тетушка Зофия каждый раз припоминала еще что-нибудь из рассказов Тимеи и, захлебываясь, передавала Михаю.

Тимар же окончательно уверовал, что эта чудесная девушка полюбила его всем сердцем.

И вот наступил долгожданный день свадьбы.

Со всей округи, из самых отдаленных уголков страны съехались званые гости, длинная вереница карет выстроилась вдоль улицы, совсем как в злополучный день свадьбы Аталии, однако на сей раз никаких бедствий не произошло.

Жених явился за невестой в бывший дом Бразовичей, принадлежавший теперь Тимее, и повез ее в кирку. Роскошный свадебный пир был устроен в доме жениха. Тетушка Зофия взяла на себя все хлопоты по его устройству. Аталия же осталась дома в полном одиночестве, стоя у того же окна, где в тот роковой день поджидала своего жениха; притаившись за гардиной, она с жадностью наблюдала за свадебной процессией. Вот одна за другой тронулись кареты с посажеными отцом и матерью, с шаферами, с дружками, с невестой, с женихом и зваными гостями, потом кареты снова промчались мимо бывшего дома Бразовичей, возвращаясь из кирки в дом жениха. Новобрачные сидели уже в одном экипаже, и Аталия долго смотрела им вслед. И если весь приход молился в это время за благополучие и счастье новобрачных, то она, несомненно, тоже молилась, но только на свой лад.

Обряд венчания показался Тимее далеко не таким великолепным, каким изображала его в свое время тетушка Зофия. На пасторе не было ни золотой ризы, ни золотой митры; и он не поднес новобрачным серебряные венцы, дабы увенчать их и назвать мужем и женой; никто в кирке не пел в честь новобрачных. Жених был в дворянском бархатном костюме с аграфами и с отделкой из лебяжьего пуха и выглядел статным молодцем. Но почему-то он все время стоял с поникшей головой, и не было у него горделивой осанки, подобающей дворянину.

Не был совершен и полный очарования обряд, когда жениха и невесту накрывают шелковым покрывалом, впервые оставляя их наедине под этой священной сенью, и священник, взяв их за руки, трижды обводит вокруг аналоя. Не было вкушения вина из одной чаши и первого заветного поцелуя перед алтарем, да и самого алтаря не было. Только пастор в черном одеянии изрекал мудрые слова. У протестантов даже не принято жениху и невесте опускаться рядом на колени в момент принесения клятвы в супружеской верности. В общем, лишенный всякой пышности протестантский обряд венчания ничуть не взволновал Тимею, не воспламенил ее восточное воображение. Ведь она едва ли что поняла в этом обряде.

Кто знает, может, со временем она поймет все это.

Блестящий свадебный пир закончился, гости разъехались по домам, и новобрачная осталась в доме мужа.

Когда Михай очутился наконец наедине с Тимеей, он подсел к ней, ласково взял ее руку. Сердце его учащенно билось, и весь он трепетал. Бесценное сокровище, которым он так страстно мечтал обладать, наконец принадлежало ему. Но почему-то он не смел прижать любимую к груди. Он был словно заворожен.

А она, его супруга, словно не замечала его близости. Она не испытывала трепетного ожидания и оставалась холодной, безучастной.

Если б она встрепенулась и смущенно потупила взор, когда он нежно коснулся ее плеча, если б зарделись ее беломраморные щеки, то Михай, испытывавший к ней неодолимое влечение, сразу бы осмелел. Но лицо Тимеи выражало полное равнодушие.

Это было то самое существо, которое он вернул к жизни в ту роковую ночь на «Святой Борбале». Тогда перед ним на койке лежало живое изваяние, от которого веяло холодом. Она не покраснела, когда с ее плеча соскользнула ночная сорочка, не изменилась в лице, услыхав, что скоропостижно скончался ее отец.

И в эту минуту, когда охваченный страстью Михай шепнул ей «любимая моя», лицо Тимеи не дрогнуло — черты его оставались неподвижными и бесстрастными.

Она была подобна мраморной статуе. Готовая во всем покориться ему, она оставалась совершенно безучастной. Глядя мужу в глаза, она не манила его взором, но и не сопротивлялась. Делай с ней что хочешь, она все стерпит. Он может распустить ее роскошные, отливающие блеском волосы и рассыпать их по плечам; он может приблизить губы к ее белому лицу и обдать ее своим жарким дыханием, — она не загорится.

Может быть, если прижать к груди это холодное изваяние, оно согреется, оживет в его объятиях? Но при этой мысли Тимара охватывает дрожь и он замирает на месте. Ему кажется, что такой поступок равносилен преступлению, и вся его натура восстает против этого.

— Тимея! — ласково прошептал он. — Понимаешь ли ты, что теперь ты моя жена!

Взглянув ему в глаза, Тимея спокойно ответила:

— Да, понимаю.

— Любишь ли ты меня?

Она изумленно уставилась на Михая огромными, широко раскрытыми темно-синими глазами. И этот взор был загадочен, как бездонное звездное небо. Затем она закрыла глаза, и длинные пушистые ресницы бросили тень на ее щеки.

— Разве ты не чувствуешь любви ко мне? — с мольбой в голосе спросил Михай.

И опять тот же холодный недоуменный взгляд.

— А что это такое?

«Что это такое?» — «Что значит любовь?» Все мудрецы мира не в силах объяснить это тому, кто не испытал такого чувства.

— Какой ты еще ребенок! — горестно вздохнул Тимар. Поднявшись, он отошел от Тимеи.

Тимея тоже встала.

— Нет, мой супруг, я уже не ребенок. Я знаю, что я — ваша жена. Я дала вам обет верности и поклялась в этом перед богом. Я буду вам верной, покорной женой. Такова моя судьба. Вы сделали для меня столько добра, что я до гробовой доски буду благодарна вам. Вы — мой господин. И я сделаю все, что вы прикажете.

Михай отвернулся и закрыл лицо руками.

Ее взгляд, в котором таилась глубокая душевная боль, тоска по счастью, расхолаживал охваченного желанием Тимара. Кто отважится обнять мученицу? Кто способен прижать к груди изваяние святой в терновом венце, с пальмовой ветвью в руках?

«Я сделаю все, что вы прикажете!»

И только теперь Михаю стало ясно, какую сомнительную победу он одержал.

Его жена — прекрасная мраморная статуя.

Дьявол-хранитель

Бывает, мужу не удается покорить сердце жены, завладеть ее чувствами, и она не отвечает ему взаимностью.

Иные мужья полагаются в таких случаях на лучшего целителя подобных недугов — на время. Как избавиться от зимы? Ожидать прихода весны.

Девушке в мусульманской семье с юных лет внушают, что до самого дня свадьбы она не должна видеть того, кто возьмет ее в жены, — своего будущего повелителя. Ее даже не спрашивают, любит она его или нет. Таким пустяком не интересуются ни родители, ни мулла, ни муж. Ее долг покорно и беспрекословно повиноваться мужу, который оценит ее женские прелести и прочие добродетели, а если уличит в измене, то вправе будет убить тут же, на месте. У девушки должно быть красивое лицо, живые глаза, тугие косы, а до сердца ее никому нет дела.

В доме приемного отца Тимею воспитывали иначе. Ей внушалось, что христианке позволительно мечтать лишь в меру, если же она слишком уж замечтается и увлечется, то ее сочтут преступницей и строго накажут. Вот Тимее и пришлось жестоко поплатиться за непростительную склонность к мечтательности.

Выходя замуж за Тимара, Тимея старалась подавить в себе всякие чувства и желания, чтобы быть готовой исполнять свои супружеские обязанности. Если бы она позволила себе предаваться мечтам, то путь ее, видимо, лежал бы туда же, куда темной ночью шла Аталия, дважды споткнувшись о тело распутной женщины, спящей на мостовой… Но Тимея не способна была на такой поступок. И она заморозила, заживо похоронила свое чувство и вышла замуж из благодарности за человека, которого глубоко уважала и которому многим была обязана.

Такого рода случаи нередки. И тот, кто вышел замуж без любви, тоже утешает себя мыслью, что вот придет весна и согреет сердце…

На другой же день после женитьбы Михай отправился с молодой супругой в свадебное путешествие. Они объездили всю Швейцарию, побывали в Италии. Но домой они вернулись такими же, какими уехали, — в их отношениях ничего не изменилось. Ни чарующие долины Швейцарии, ни благоуханные рощи солнечной Италии не принесли Тимее исцеления.

Михай осыпал молодую жену ценными подарками, покупал ей роскошные платья и драгоценности. Он знакомил ее с достопримечательностями и развлечениями больших городов. Но ничто не могло пробудить в ней чувства. Лунные лучи, даже собранные в пучок зажигательным стеклом, не способны дать тепла.

Жена Михая была кроткой, чуткой, благодарной, покорной, и только сердцем ее муж не мог овладеть. Ни дома, ни в путешествии она не дарила ему душевного тепла. Сердце ее оставалось холодным.

Вернувшись из-за границы, Тимар окончательно понял, что женился на женщине, которая не любит и никогда не полюбит его.

Одно время он даже подумывал о том, не покинуть ли ему Комаром и не переселиться ли в Вену. Быть может, там удастся начать новую жизнь…

Но потом он все-таки решил остаться в Комароме и обосноваться в бывшем доме Бразовичей. Он обставит его по-новому и поселится там с Тимеей. А свой собственный дом оборудует под контору; тогда в дом, где он живет с женой, к нему не будут приходить по торговым делам, и, таким образом, никто не заметит их взаимной отчужденности.

В светском обществе на званых вечерах и балах Тимея всегда появлялась в сопровождении мужа. В определенное время она всякий раз напоминала Тимару, что уже поздно, пора ехать домой, и, взяв его под руку, чинно удалялась. Все восхищались этой супружеской четой, завидовали Тимару, считая его счастливейшим из мужей. Какая, мол, красавица его жена и как она ему преданна!

О, если бы она не была столь верной и добродетельной! Тогда Михай мог бы, по крайней мере, возненавидеть ее.

Но безупречную репутацию Тимеи не могли запятнать никакие наветы недоброжелателей.

С приходом весны ее холодное сердце ничуть не оттаяло. Напротив, ледяной панцирь стал еще толще и непроницаемей.

Михай проклинал свою участь.

Все его несметные сокровища не помогли ему завоевать сердце супруги. Ему казалось, что роскошь, в которой они жили, только усиливала их взаимную отчужденность. В тесном жилище муж и жена скорее сближаются. Батрак, поденщик или матрос, у которого ничего нет, кроме его каморки, койки да стола, куда счастливее его, богача Тимара. Дровосек, который трудится в лесу вместе с женой, тоже счастливый человек. Закончив тяжкий труд, они усаживаются на траве, хлебают фасолевый суп из одного горшка и после этой неприхотливой трапезы горячо целуются.

Да, лучше быть бедняком.

Тимар возненавидел свое богатство и решил избавиться от него. Если он потерпит неудачу и разорится, думал он, ему будет легче сблизиться с женой.

Но обеднеть Тимару так и не удалось. Удача всегда сопутствует тому, кто за ней не гонится. За какое бы рискованное дело он ни брался, оно всякий раз увенчивалось блистательным успехом. Когда он бросал кости, ему неизменно выпадала шестерка, а если в азартной игре он шел на крупный риск, желая проиграться, то непременно срывал весь банк. Казалось, деньги сами текли к нему, и когда он бежал от них, прятался от золотого дождя, они все равно находили его и наполняли его карманы.

А он с величайшей радостью отдал бы Все сокровища за один сладкий поцелуй жены.

Казалось бы, деньги всевластны! Чего только не купишь на золото! Лживую любовь, притворные улыбки, наигранные чувства, ласки порочных женщин. Но нет, не купить Тимару любовь той единственной женщины, которая ему дороже всего в мире, которую он беззаветно любит! Временами ему хотелось теперь возненавидеть жену. Он пытался внушить себе, что она любит другого, что она изменяет ему.

Но, увы, Тимея не подавала ему ни малейшего повода к ненависти. Она никуда не ходила без мужа и всегда прогуливалась с ним под руку. В обществе же держалась с таким достоинством и с таким безупречным тактом, что никто даже не осмеливался сказать ей комплимент. На балах она не танцевала, уверяя, что в юные годы ее не учили танцевать, а теперь ей, замужней женщине, «на старости лет» поздно учиться. Она общалась только с почтенными пожилыми женщинами. И если муж по делам на неделю отлучался из города, она безвыходно сидела дома.

Когда женщина бывает в обществе, люди все подмечают, а за глухими стенами ничего не увидишь.

Михай терзался сомнениями, упорно доискиваясь правды.

В одном доме с Тимеей жила Аталия.

Аталия отнюдь не была ангелом-хранителем, оберегавшим честь Михая, напротив, она с дьявольской злобой, как цербер, стерегла его жену. Она неусыпно следила за каждым шагом Тимеи, за каждым ее движением, ловила каждое ее слово, угадывала ее затаенные мысли, прислушивалась к невольному вздоху; от ее пристального взгляда не ускользала ни одна слезинка. Казалось, она разгадывала даже сновидения Тимеи. Аталия люто ненавидела супружескую пару и выжидала случая погубить Тимею в глазах Тимара. Как жаждала она подметить хоть малейший признак ее неверности!

Повинуясь велению сердца, Тимея попросила Михая оставить Аталию и ее мать Зофию у них в доме; но если б она руководствовалась рассудком, она не могла бы придумать себе более надежного стража, чем эта особа, бывшая невеста человека, встречаться с которым ей теперь было невозможно.

Горящий ненавистью взгляд Аталии неотступно преследовал Тимею.

Покамест дьявол, стоящий на страже, молчал, Тимею не мог бы осудить даже сам господь бог. А дьявол молчал.

Аталия и в самом деле была домашним цербером.

Ни одна мелочь в доме не ускользала от ее бдительного ока. Она жила с одним-единственным желанием — подстроить Тимее какую-нибудь каверзу.

Аталия разгадала тщеславное желание Тимеи: той хотелось блеснуть великодушием, и она обходилась с бывшей хозяйкой дома как с родной сестрой. Тогда Аталия назло Тимее стала везде и всюду подчеркивать, что она всего лишь прислуга.

Чуть ли не каждый день девушка являлась убирать комнату, но Тимея неизменно вырывала у нее щетку из рук; стоило Тимее на минутку отвернуться, как Аталия принималась чистить платье «своей госпожи». Когда к обеду приходили гости, Аталию приходилось буквально силой вытаскивать из кухни и усаживать за стол.

Тимея вернула Аталии все ее туалеты, дорогие наряды и украшения. Шкафы были битком набиты платьями из тюля, тонкой шерстяной ткани, парчи и шелка, но она намеренно выряжалась в какой-нибудь затасканный халат и расхаживала в нем. И при этом испытывала особенную радость, когда, стоя у плиты, прожигала в халате дыру или, заправляя лампы, сажала на нем пятно. Она знала, как досадовала на это Тимея. Аталии вернули и все ее драгоценности, но она не надевала их, а купила за десять крейцеров стеклянную брошь и нацепила ее на себя.

Однажды Тимея отняла у нее брошь, и ювелир по ее просьбе заменил стекляшку благородным опалом; грязную, затасканную одежду Аталии она собрала и бросила в огонь, а потом заказала для названой сестры такое же платье, в каком ходила сама.

Тимею можно было огорчить, но не рассердить. Аталия раболепствовала перед ней. Если та просила ее о чем-нибудь, она со всех ног, точно рабыня-негритянка, подгоняемая плеткой, бросалась выполнять просьбу. Аталия говорила с «госпожой» каким-то неестественно тонким голосом, даже слегка шепелявя при этом: «Шердечко мое, Тимея!», «Шинеглазая моя крашавица!», «Шештричка моя ненаглядная!». От ее приторного и униженного тона Тимее становилось не по себе.

И уж совершенно невозможно было ее уговорить обращаться к Тимее на «ты».

Желая досадить Тимее и Тимару, вызвать их раздражение, она на все лады расхваливала их друг перед другом.

Оставаясь наедине с Тимеей, Аталия то и дело вздыхала: «Ах, какая вы счастливая, Тимея! Какой у вас замечательный муж! Он так вас обожает!» Когда же возвращался домой Тимар, она, прикидываясь наивной, попрекала его: «Разве можно так задерживаться! Тимея прямо извелась, она в полном отчаянии. Ждет не дождется вас! Войдите к ней незаметно да закройте ей потихоньку глаза, пусть догадывается, кто это. Вот будет сюрприз!»

Супруги волей-неволей терпели Аталию. Но ее ехидные выходки задевали их до глубины души. Ведь они не были счастливы. И Аталия знала это лучше всех на свете.

По странной иронии судьбы они лишились покоя в собственном доме. Аталия назойливо заискивала перед ними, раздражая их своей рабской угодливостью.

Когда же Аталия оставалась одна, она сбрасывала мучительную для себя и для других маску и давала выход долго сдерживаемой ярости.

С остервенением швыряла она на пол щетку, которую только что отобрала у нее Тимея, и принималась бить палкой по креслам и кушеткам, делая вид, что выколачивает из них пыль, а на самом деле вымещая на них свою злобу. Входя в комнату, она норовила прищемить подол платья, разорвать рукав или, на худой конец, сломать ручку двери; все это доставляло ей явное удовольствие. Груды битой посуды, сломанные стулья, искалеченная мебель свидетельствовали о припадках ее бешеной ярости.

Но всю накипевшую за день злобу Аталия обычно обрушивала на свою немую жертву. Это существо не было лишено дара речи, но молчало оттого, что боялось раскрыть рот. То была ее мать. Злополучная Зофия пряталась от дочери и до смерти боялась остаться с ней наедине. Во всем доме только она слышала подлинный голос Аталии, только перед ней Аталия ежедневно, не таясь, изливала свою злобу и ненависть. Она страшилась ночевать в одной спальне с дочерью и не раз в минуты откровенности показывала преданной старой кухарке синяки и ссадины на руках и на теле — следы ногтей красавицы Аталии. Заходя вечером к матери, Аталия больно щипала ее и шипела на ухо:

— Зачем ты родила меня на свет?!

Эта садистка испытывала истинное наслаждение, если ей удавалось дать пинок любимой собачонке Тимеи.

А с каким злорадным удовольствием наговаривала она хозяйке на прислугу: мол, и такие они, и сякие, и один убыток от них, — только и делают, что целыми днями судачат про хозяев на кухне. Это нашептывалось Тимее изо дня в день.

Поздно вечером Аталия с заискивающим видом и затаенной злобой в сердце прощалась с Тимеей и уходила наконец спать. Она не позволяла помочь себе раздеться и нетерпеливо сбрасывала одежду, отрывая пуговицы и петли, ожесточенно рвала гребнем волосы, словно паклю. Затем, отшвырнув платье в угол, задувала свечу, оставляя фитиль тлеть: пусть-де наполнит спальню чадом, и бросалась на постель. Впившись зубами в подушку, она рвала наволочку и измышляла людям адские муки. Сон приходил к ней только тогда, когда в ночной тишине она улавливала стук захлопывающейся двери. То хозяин дома, муж ненавистной Тимеи, уходил в свою одинокую комнату. С чувством злобной радости она засыпала.

Аталия отлично знала, что молодожены не были счастливы.

С затаенным злорадством ожидала она развязки.

Но ни один из супругов не выдавал своих переживаний. Между ними ни разу не возникало споров, размолвок и шумных ссор. Они не обронили ни одного неосторожного вздоха.

Тимея оставалась прежней. Но Михай день ото дня мрачнел все больше. Правда, и теперь он часами просиживал рядом с женой, иногда брал ее руку, но в глаза уже не заглядывал; вставал и уходил, не проронив ни слова. Мужчины не умеют владеть собой так, как женщины, и не в силах скрывать свои душевные тайны.

С некоторых пор Тимар все чаще стал отлучаться из дома и, говоря, что приедет в такой-то день, всякий раз под благовидным предлогом неожиданно возвращался раньше намеченного срока. Он скрывал подлинную причину своих внезапных приездов. А между тем его терзали подозрения, он явно ревновал жену.

Однажды Михай сказал домашним, что ему надо съездить в Леветинце по делам и что он вернется оттуда не раньше, чем через месяц. В путь он собирался так тщательно, будто и в самом деле надолго уезжал.

На прощание супруги обменялись холодным поцелуем. Аталия видела это. На лице ее мелькнула усмешка.

Другой бы и не заметил этой кривой усмешки, не уловил бы таившегося в ней ехидства, но Михаю она бросилась в глаза.

Казалось, Аталия издевается над одураченным мужем, ее улыбочка словно говорила: «Поскорей бы ты выкатился!»

И Михай уехал, унося в душе яд этой усмешки.

Под гнетом этих сомнений он ехал по направлению к Леветинце до полудня, а затем, круто повернув лошадей, помчался обратно и поздно вечером прибыл в Комаром.

В доме имелся отдельный вход в его комнату, ключ от которой он всегда носил в кармане. Михай решил тихонько пробраться в свою спальню, а оттуда через прихожую незаметно пройти в спальню Тимеи.

Двери в комнату жены никогда не запирались. Обычно Тимея до поздней ночи читала, лежа в постели, когда же она засыпала, горничной приходилось гасить свечу.

Рядом со спальней Тимеи находилась комната Аталии и тетушки Зофии.

Михай бесшумно подошел к двери спальни Тимеи и осторожно приоткрыл ее.

В доме все спали. Царила тишина.

Под молочно-белым абажуром мерцал ночник, тускло освещая комнату.

Михай раздвинул полог, и взору его предстала спящая красавица с беломраморным лицом, выражавшим святую невинность, та самая красавица, которую он однажды с тревожно бьющимся сердцем возвращал к жизни в каюте «Святой Борбалы». Казалось, она и теперь спала таким же глубоким сном. Веки ее не дрогнули, когда Тимар встал рядом, ведь говорят, только любящая женщина даже во сне чувствует присутствие любимого человека…

Склонившись к жене, Михай прислушивался к биению ее сердца. Сердце Тимеи билось спокойно и размеренно.

Ни малейшего намека на измену. Никакой пищи голодному, жаждущему крови чудовищу.

Михай долго стоял у кровати, пристально глядя на спящую.

Но вдруг он вздрогнул и, обернувшись, увидел перед собой Аталию. Она была одета и держала в руке витую восковую свечу.

На лице ее застыла язвительная усмешка.

— Вы что-нибудь забыли дома? — шепотом спросила она.

Михай почувствовал себя вором, пойманным на месте преступления.

— Тсс! — Он показал рукой на спящую Тимею и поспешно отошел от ее кровати. — Я забыл дома свои бумаги.

— А не разбудить ли Тимею, чтобы она их достала?

Деловые бумаги Тимара хранились в его рабочем кабинете. И то, что его впервые в жизни уличили во лжи, было очень неприятно.

— Не надо ее будить, бумаги у меня. Я искал здесь ключи.

— Ну и как, нашли? — ехидно спросила Аталия, зажигая свечу.

Она услужливо проводила Тимара до кабинета, поставила подсвечник на письменный стол, но уходить, видимо, не собиралась.

Михай с растерянным видом стал рыться в бумагах, никак не находя нужного документа. И не удивительно — ведь он и сам толком не знал, чего ищет. Наконец он запер письменный стол, так ничего и не вынув оттуда.

И снова увидел насмешливую улыбку Аталии.

— Вам что-нибудь угодно? — вкрадчиво спросила Аталия, перехватив устремленный на нее вопросительный взгляд Михая.

Михай промолчал.

— Может быть, вы хотите, чтобы я вам кое-что рассказала?

От этих слов все поплыло у Михая перед глазами. Он не в силах был проронить ни слова.

— Хотите, чтобы я рассказала вам о Тимее? — глухо проговорила Аталия, подойдя к нему вплотную и, как жалом, пронзая его злобным взглядом, словно пытаясь заворожить.

— А что вы знаете о ней? — запальчиво бросил Михай.

— Все. Хотите, все расскажу?

Михай колебался.

— Предупреждаю заранее; вы будете очень несчастным, когда узнаете все, что знаю я.

— Говорите.

— Ладно! Так слушайте же. Мне прекрасно известно, так же, впрочем, как и вам, что Тимея вас вовсе не любит. И вы знаете не хуже меня, кого она любит. Одного лишь вы не знаете — что Тимея верна вам и чиста, как младенец.

Тимар вздрогнул.

— Вы ждали от меня совсем другого, не правда ли? Вам хотелось бы, чтобы я опорочила вашу супругу, тогда вы могли бы возненавидеть ее, оттолкнуть от себя! Нет, сударь, вы выбрали себе в жены мраморную статую, которая не любит вас, но никогда вам не изменит. Я одна знаю это, твердо в этом уверена. О, ваша супружеская честь ревностно оберегается. Приставь вы к Тимее многоглазого Аргуса, он не был бы более надежным стражем, чем я. Все, что делает, говорит и думает эта женщина, сразу же становится мне известно, я отгадываю любое ее желание. Вы дорожите своей честью и мудро поступили, приняв меня в свой дом. И вы не прогоните меня отсюда, хотя и ненавидите, потому что хорошо знаете: пока я здесь, человек, которого вы больше всего опасаетесь, не приблизится к вашему очагу. Я самый надежный замок на дверях вашего дома. Так знайте же: когда вы уезжаете из города, ваш дом превращается в монастырь. В этой обители не принимают ни мужчин, ни женщин. Письма, приходящие на имя вашей жены, вы найдете нераспечатанными на своем письменном столе. Вы можете прочесть их или бросить в огонь, как вам угодно. Ваша супруга во время вашего отсутствия не показывается на улице одна, только со мной и не иначе, как в карете. Излюбленное место ее прогулок — остров, и там я неотступно при ней. Я вижу, как она страдает, но не слышала от нее ни единой жалобы. Да и разве станет она жаловаться мне? Мне, испытавшей подобные же муки! Ктому же страдала-то я из-за нее. Ведь раньше я была счастлива, я была любима. А с тех пор как она появилась в этом доме, я стала несчастной. Не беспокойтесь, не заплачу. Все переболело, я разлюбила, и теперь уж ничего, кроме ненависти, не осталось в моей душе. Так вот, вы можете смело доверить мне свой дом. Можете спокойно разъезжать по белу свету, — я верный ваш страж. Если, возвратившись из странствий, вы найдете свою супругу живой, то будьте уверены, — она верна вам. Клянусь вам, сударь: стоит ей обменяться приветливой улыбкой с тем человеком или прочесть его письмо, как я удушу ее вот этими руками, не дожидаясь вас, и вы приедете уже на похороны. Теперь вам понятно, что вы оставляете дома вместо себя? Отточенный кинжал, острие которого направлено в сердце вашей супруги! Где бы вы ни находились, вы не будете знать покоя, — вам всюду будет мерещиться этот кинжал! И хотя вы испытываете отвращение ко мне, презираете меня, вы вынуждены прибегать к моим услугам.

Тимар молча, в каком-то страшном оцепенении, внимал этому зловещему признанию.

— Я рассказала вам все, что знаю о Тимее, о вас, и все, что чувствую сама. Еще раз повторяю, вы женились на девушке, которая любит другого, а тот, другой, принадлежал прежде мне. Вы отняли у меня родной дом, все мое состояние. Но этого было вам мало, вы сделали хозяйкой Тимею. Ну и что же, видите — судьба мстит вам. Ваша супруга — настоящая мученица. Сами вы жестоко страдаете, так как для вас невыносима мысль, что вы сделали несчастной женщину, которой так добивались. Ведь Тимея не увидит счастья, пока вы живы. Теперь вы все знаете, милостивый государь, и можете с отравленной душой покинуть свой дом. Вы обречены страдать всю жизнь, вам нигде не найти утешения, и я от всей души радуюсь этому!

С пылающим лицом, сверкающими глазами, скрежеща зубами, склонилась фурия над Михаем, бессильно опустившимся в кресло; рука ее была сжата в кулак, и казалось, она вонзила в его сердце невидимый кинжал.

— А теперь… прогоните меня из вашего дома, если у вас хватит духа.

На красивом лице ее не было сейчас ничего от женского обаяния. Она сбросила с себя маску покорности, неуемная злоба и ненависть перекосили ее черты.

— Прогоните меня отсюда, если можете!

И Аталия гордо, словно торжествующий демон, удалилась из комнаты Михая, унеся с собой горящую свечу. Потрясенный Михай остался в темноте. Сказала же ему Аталия, что она вовсе не его покорная слуга, а неусыпный страж этого злополучного дома.

Когда Аталия со свечой в руке направлялась к спальне Тимеи, какой-то тайный голос советовал ему догнать ее и бросить ей в лицо: «Ну, так оставайтесь одна в этом проклятом доме!» А потом ринуться в спальню Тимеи, схватить ее на руки, как в тот роковой вечер, когда «Святая Борбала» потерпела крушение, и с криком: «Тонем! Спасайся кто может!» — убежать из этого дома и унести ее туда, где никто не осмелился бы ее стеречь.

Мысль эта сверлила мозг. Видимо, так и следовало бы поступить.

Дверь спальни приоткрылась, стоя на пороге, Аталия еще раз обернулась и вызывающе взглянула на Тимара. Потом она исчезла в спальне, плотно притворив за собой дверь. Дважды повернулся ключ в замке. Тимар остался в непроглядной темноте.

Итак, судьба его решена. Михай поднялся с кресла. В полной темноте, — чтобы никто не узнал, что он ночью нагрянул домой, — Тимар уложил вещи в саквояж. Потом тихонько вышел из комнаты, осторожно запер дверь и крадучись, как вор, покинул дом. Сатана в образе спесивой красавицы изгнал Тимара из его дома.

Была холодная апрельская ночь. Ветер завывал, мокрый снег бил в глаза. Что и говорить, подходящая погода для того, кто хочет поскорей скрыться с глаз!

Невзирая на метель, Тимар двинулся в путь в открытой пролетке. А ведь в такую ненастную погоду добрый хозяин и собаку не выгонит из дому!

Весеннее цветение

Ненастье, какое обычно бывает в конце зимы, сопровождало Михая до самого города Байи. Кое-где поля были покрыты свежевыпавшим снегом, кругом чернел голый лес.

Мрачные думы, одолевавшие Тимара, вполне гармонировали с ненастьем.

Безжалостная Аталия была права.

Несчастен не только муж, но и жена.

Но муж несчастен вдвойне, ибо это он обрек на страдания и жену и себя.

Ему приходится расплачиваться за ложный шаг.

Обнаружив сокровища Тимеи, Тимар присвоил их, надеясь с их помощью когда-нибудь покорить сердце Тимеи, добиться ее руки.

Теперь он достиг цели, но ему приходится жестоко расплачиваться. Даже самый обездоленный бедняк может быть счастливым. А вот он, преуспевающий богач, не знает, что такое настоящее счастье.

Неужели ему суждено вечно быть несчастным?

Разве он недостоин любви, разве лишен благородных черт, благодаря которым мужчина может снискать любовь женщины? У него правильные черты лица, выразительные глаза, крепкая, статная фигура, отменное здоровье, горячее сердце! Разве его не может всем сердцем полюбить женщина, полюбить таким, каков он есть, даже если он обеднеет?

И тем не менее он не любим.

Эта мысль неотвязно преследовала Тимара.

Тяжелее всего для мужчины сознавать, что он не может внушить женщине любовь к себе.

Для чего же жить в таком случае? Какой смысл в безотрадном существовании? Зачем заниматься земледелием, торговать, загребать кучу денег, подсчитывать барыши?

Может быть, посвятить себя служению людям?

Да, пожалуй, это будет для него последней отрадой.

Кого не любят в семье, тот ищет радостей вне дома.

Лишенный семейного счастья человек принимается сажать деревья и разводить цветы. Это первое его увлеченье. Потом он начинает увлекаться разведением породистых кур и другой домашней птицы. И, наконец, ударяется в филантропию. Но какой от этого толк? Разве люди стоят того, чтобы им делать добро?

До самой Байи эти горестные мысли преследовали Тимара.

В Байе он остановился. Здесь у него была своя контора и торговая база. Сюда ему направляли корреспонденцию во время его разъездов по делам. И на этот раз там накопилась целая кипа писем. Тимар равнодушно распечатывал их и бегло просматривал. Сейчас ему было безразлично, вымерзла или нет сурепка, повысилась ли пошлина на вывозимые в Англию товары и поднялись ли цены на благородные металлы.

И все же два письма очень обрадовали Тимара. Они были от его маклеров, одно из Вены, другое из Стамбула. Прочитав письма и положив их в карман, он почувствовал, что безразличие сменилось приливом бодрости. И снова с присущей ему энергией Михай стал отдавать распоряжения агентам и приказчикам и внимательно выслушивать доклады управляющих. Покончив с делами, он отправился дальше.

Теперь его поездка приобрела какой-то смысл.

Цель у Тимара была весьма скромная — доставить радость бедным людям, которые так в ней нуждались. Зато, когда это ему удавалось, он испытывал глубокое удовлетворение.

Ненастье внезапно сменилось ясной погодой. Засияло яркое, горячее солнце, и, как нередко бывает в Венгрии, зима быстро уступила место лету. К югу от Байи ландшафт заметно изменился.

Михай быстро продвигался на перекладных к югу. Природа пробуждалась не по дням, а по часам. Уже под Мохачем лес опушился нежной зеленью. Вокруг Сомбора поля были покрыты бархатным, темно-зеленым ковром. Луга возле Нови-Сада пестрели весенними цветами. А в окрестностях Панчовы взор радовали ровные всходы золотистой сурепки, густо цвели абрикосы и миндаль, и холмы, казалось, были покрыты нежно-розовой снежной пеленой. Два дня Михай ехал словно в сказочном царстве. Еще третьего дня в Комароме белели снежные поля, а сегодня на нижнем Дунае уже зеленеют леса и цветут луга.

Переночевав в своей леветинцской усадьбе, Тимар дал управляющему нужные распоряжения и на другой день, чуть свет, сел в бричку и отправился в дунайский порт — проведать свои суда, стоявшие у причала. В порту он нашел дела в полном порядке. Да иначе и быть не могло — ведь за разгрузкой кораблей наблюдал опытный и ревностный Янош Фабула.

— Вы можете быть спокойны, сударь, поезжайте себе стрелять диких уток!

И г-н Тимар Леветинци отправился на охоту, благо была пора весенней тяги. Михай велел пригнать небольшую лодку, погрузить в нее недельный запас провизии, взял с собой двустволку и вдоволь патронов. Никто не удивится, если он недельку пробудет в камышах, думал Михай, ведь в весеннюю пору они так и кишат дичью. Стаями плавают здесь кряквы, то и дело взлетают бекасы, кулики, вальдшнепы, бродят цапли, на которых охотятся из-за их красивых перьев; попадается в зарослях и пеликан, даже египетский ибис нет-нет да подвернется на мушку, а кому повезет, тот подстрелит и фламинго. Раз уж страстный охотник забрался в это царство болот, его, пожалуй, не скоро дождутся! Михай Тимар был страстный охотник. Но на этот раз, отправляясь на охоту, он даже не зарядил ружья.

Он тихонько направил лодку по течению и незаметно доплыл до Остравы. Там он налег на весла и пересек Дунай. Обогнув мыс, он осмотрелся кругом и быстро сориентировался.

Над зарослями камыша, простиравшимися к югу от острова, отчетливо виднелись вдали верхушки знакомых тополей. Туда-то и поплыл Тимар.

Нелегко пробиться на лодке сквозь густые заросли. Приходится плыть зигзагами. Но для бывалого человека это не препятствие. Михай же, побывав хоть раз в каком-нибудь месте, мог уже найти туда дорогу даже в темноте.

…А что поделывают сейчас Альмира и Нарцисса?

Чем же им еще заниматься в такое чудесное весеннее утро, как не охотой…

Но у охоты есть свои законы. Нарцисса лучше всего охотится на мышей ночью, Альмире же ночной охотой заниматься нельзя. Охотиться же на птиц Нарциссе строго-настрого возбраняется. Альмире запрещено ловить сурков — в позапрошлом году они появились здесь, перебравшись по льду Дуная, да и прижились на острове.

Значит, Альмире и Нарциссе остается охотиться на обитателей прибрежных вод. И это самая увлекательная охота!

Вот Альмира входит в прозрачную воду, пробирается среди камней, мягко ступая по гальке, и осторожно запускает лапу в ямку, где что-то темнеет. Но тут же мгновенно она отдергивает лапу и, ковыляя на трех лапах, скуля и повизгивая, выскакивает из воды; за лапу уцепился клешнями большой черный рак. Альмира отчаянно визжит, пока ей не удается наконец стряхнуть чудовище. Затем они с Нарциссой с двух сторон наступают на рака. Эх, не дурно бы полакомиться, не затрачивая при этом слишком больших усилий. Но несговорчивое чудовище, разумеется, не разделяет их намерений и, пятясь, отступает к реке. Охотники то спереди, то сзади подбрасывают его лапами, пока рак не переворачивается на спину. Тут все трое замирают в нерешительности, не зная, как быть дальше.

Но вдруг Альмира вся превратилась в слух, внимание ее привлек какой-то шум в камышах. Кто-то подплывал к острову. Почуяв знакомого, собака не залаяла, а приглушенно заворчала, — она явно радовалась пришельцу.

Михай спрыгнул с лодки на берег и привязал ее к стволу ивы. Погладив подбежавшую к нему Альмиру, он спросил:

— Ну, как вы тут поживаете? Все ли благополучно на острове?

Собака, ласково ворча, что-то ответила ему, разумеется, на своем ньюфаундлендском языке. Судя по ее интонации, она сообщала добрые вести.

Вдруг ужасный визг нарушил эту идиллическую сцену. Случилась беда, которую, впрочем, не трудно было предвидеть. Нарцисса так близко подошла к лежавшему на спине и судорожно извивавшемуся чудовищу, что оно вцепилось клешней ей в ухо, а лапками в морду.

Тимар тут же подскочил и так ловко ухватил злодея за бока, что тот не смог пустить в ход свои грозные клешни. Крепко сжав раку шею, Михай заставил его выпустить жертву, а затем с такой силой швырнул его на прибрежные камни, что тот разбился в лепешку, отдав свою черную душу дьяволу. Тут Нарцисса в порыве благодарности вскочила на плечо своему спасителю и оттуда, с высоты своего положения, злобно, но с опаской зашипела на поверженного противника.

Совершив геройский поступок из тех, что описываются в романах, Тимар стал выгружать привезенные в лодке вещи.

Уложив их в большую котомку, он легко вскинул ее на плечи. Но как быть с двустволкой? Альмира злобно рычала при виде человека с ружьем. Оставлять же ружье на берегу было опасно: ведь кто-нибудь мог высадиться на острове и похитить его.

И Тимар нашел выход. Он позволил Альмире ухватить ружье зубами, и могучий пес легко понес двустволку, словно пудель тросточку хозяина.

Нарцисса осталась на плече Михая и мурлыкала ему на ухо.

Михай пошел вслед за Альмирой.

Вступив на тропку, проложенную в траве, Михай почувствовал себя совсем другим человеком. На благодатном острове царил безмятежный покой, было дремотно и тихо. Блаженная тишина навевала мечтательное настроение.

Сейчас, весной, здесь был настоящий земной рай!

Пышно цвели плодовые деревья, похожие на белые и розовые шатры. Ветви цветущего шиповника гнулись до самой земли и, сплетаясь, образовывали причудливые цветочные гроты. Ковер ярко-зеленой травы был заткан голубым узором фиалок и усыпан червонным золотом; озаренные солнцем цветы пробуждались к любви и источали сладчайшее благоухание. Воздух был напоен пряным ароматом весны. Вдыхая его, человек как бы упивался любовным напитком. Над лужайками не смолкало жужжание, и в этом таинственном жужжании чудился отзвук божественного гласа, а в чащах цветов — всевидящее око.

Прекрасен и величав был храм природы…

Но в каждом храме должны быть певчие, и вот, откуда-то сверху, донеслось щебетанье птиц. Соловьиные трели звучали как священная Песня песней, а пение жаворонка — как славословие, и эти песни были куда прекрасней и торжественней, чем песнопения пророка Давида.

Наконец густые кусты сирени, усыпанные пышными гроздьями цветов, расступились, Михай увидел хижину обитателей острова и замер на месте, словно зачарованный.

Маленький домик, казалось, был охвачен пламенем. Но там полыхали не языки огня, а яркие алые розы; вьющиеся розы оплели стены домика до самой крыши, а вокруг росло множество розовых кустов — целый розарий. Развесистые деревья, пирамидальные тополя, живая изгородь, беседка — все было увито розами. То была сказочная тенистая роща, райский сад, где купы разноцветных роз источали живительный аромат.

Едва Михай ступил на дорожку, вьющуюся среди розария, как услыхал громкое радостное восклицание:

— Ах, это вы, господин Тимар!

Навстречу ему бежала девушка. Тимар по голосу сразу узнал Ноэми. Да, то была маленькая Ноэми, которую он не видел целых два с половиной года.

Как она выросла с тех пор! Стала женственной, расцвела, похорошела. На щеках ее цвел здоровый румянец, глубокие глаза горели каким-то чистым огнем. В одежде ее уже не замечалось небрежности подростка. На ней было простое, но опрятное, изящное платье. В пышных золотистых волосах алела распускающаяся роза.

— Ах, господин Тимар! — воскликнула девушка и, радушно приветствуя гостя, протянула ему руку.

Михай ответил на нежное девичье рукопожатие, и его взгляд на минуту задержался на лице Ноэми.

Девушка смотрела на него, и лицо ее так и сияло от радости.

— Как давно мы не видели вас! — проговорила Ноэми.

— А как вы похорошели с тех пор! — ответил Тимар, и в его словах звучала неподдельная нежность.

Странные вещи творит природа. У иной прехорошенькой девчушки черты лица с возрастом грубеют, тяжелеют, а иная, напротив, расцветает, лицо ее становится утонченным, неотразимо прелестным. Вероятно, все это вполне объяснимо. Ведь на девичий облик накладывают отпечаток и зарождающиеся чувства, и благородные порывы, и дурные страсти. Горе, радость, треволнения влияют на душевный мир девушки и преображают черты ее лица.

Глаза Ноэми светились радостью…

— Значит, вы еще помните меня? — спросил Тимар, удерживая ее маленькую ручку в своей руке.

— Мы очень часто вас вспоминали.

— Как здоровье матушки Терезы?

— А вот она сама идет к нам.

Когда Альмира подбежала к своей хозяйке с ружьем в зубах, Тереза догадалась, что на остров прибыл какой-то добрый гость, и вышла ему навстречу.

В человеке, который уверенно шагал к их дому в своей неизменной серой куртке, с котомкой за плечами, она сразу же узнала шкипера и поспешила к нему навстречу.

— Добро пожаловать! А мы уж давно вас ждем! Как хорошо, что вы все-таки вспомнили о нас! — воскликнула Тереза, сердечно обняла Михая и тут же заметила, что сумка у него довольно увесистая.

— Альмира! — бросила она собаке, которая не отступала от нее ни на шаг. — А ну-ка возьми сумку и неси ее домой.

— Там разная еда, жареное мясо, — заметил Михай.

— Вот как! Тогда гляди в оба, Альмира, чтобы Нарцисса не напроказила.

— Вот еще! Уж не такая невежа наша Нарцисса! — воскликнула Ноэми, надув губки.

Тереза ласково обняла и поцеловала дочку. Ноэми улыбнулась.

— Ну, а теперь идемте в дом! — сказала Тереза и дружески взяла Тимара под руку. — И ты с нами, Ноэми.

— Сейчас, только вот корзину отнесу, а то она уже полная.

На дорожке стояла огромная белая корзина, накрытая простыней. Ноэми, ухватившись за ручки, хотела было поднять ее, но Михай быстро подскочил к ней.

— Я помогу вам, а то ведь одной тяжело.

Ноэми расхохоталась. Она смеялась, как ребенок, — звонко, переливчато. Потом весело сдернула простыню, — корзина была доверху полна лепестками роз.

Все же Михай взялся за ручку корзины, и они понесли ее вдвоем по дорожке, обсаженной душистой лавандой.

— Вы варите розовую воду? — полюбопытствовал Михай.

Тереза переглянулась с Ноэми.

— Ишь, сразу смекнул, в чем дело!

— У нас в Комароме многие варят розовую воду. Этим промыслом занимаются обычно бедные женщины.

— Правда? Ну вот видите, роза — это просто дар природы! Глядите, какие красавицы — взора не оторвешь, к тому же они могут обеспечить человеку хлеб насущный. Прошлый год, знаете, был неурожайный — поздние заморозки погубили плоды, виноград и все посевы. Да и лето выдалось холодное, дождливое, и пчелы пропали, а тут еще домашняя птица и скот начали падать. Не будь у нас роз, худо бы нам пришлось. Остались бы мы без всяких запасов на зиму. К счастью, розы цветут каждый год, так что всегда могут выручить. А уж в прошлом году розарий просто прокормил нас, — мы сварили сто пятьдесят кварт розовой воды. Все это от нас забрали в Сербию, а мы в обмен получили пшеницу. Благословенье божье, а не цветы! Кормилицы наши!

Маленькая усадьба заметно расширилась с тех пор, как Тимар был здесь. К домику пристроили сушильню и небольшую летнюю кухню для варки розовой воды. Посредине находился очаг с медным котлом, из его крана медленно капала розовая вода. В большом чане возле очага отстаивались выжимки розовых лепестков, а на широкой лавке лежали груды свежесорванных лепестков, они должны были завянуть перед варкой.

Михай помог Ноэми высыпать лепестки из корзины. Каким упоительным ароматом наполнилась кухня!

Ноэми положила голову на груду розовых лепестков и шутливо воскликнула:

— Как чудесно было бы поспать на розовой подушке!

— Глупышка ты, разве это можно! — наставительно заметила Тереза. — Ты бы больше не проснулась. Запах роз усыпил бы тебя навсегда.

— Ну и что ж? Зато какая прекрасная смерть!

— Ах ты скверная девчонка! — с укором сказала мать. — Значит, ты хотела бы умереть и оставить меня здесь одну?

Ноэми бросилась обнимать мать и, осыпая ее поцелуями, просила прощения.

— Что ты, моя любимая, единственная, дорогая мамочка! Нет, я никогда не оставлю тебя одну!

— Зачем же ты так шутишь? Вот и господин Тимар скажет, подобает ли дочери, да еще такому ребенку, как ты, — давно ли в куклы играла… — шутить над родной матерью и так огорчать ее?

Михай согласился с Терезой.

— Ну, а теперь, — распорядилась Тереза, — ты, Ноэми, оставайся здесь и присматривай хорошенько, чтобы не пригорело, а я пойду на кухню, приготовлю нашему гостю угощенье. Ведь вы погостите у нас денек? Не так ли?

— Я пробуду у вас и сегодня и завтра, если для меня найдется какая-нибудь работа, чтобы я смог помочь вам.

— О, за этим дело не станет! — воскликнула Ноэми. — Я найду вам такую работу, что и на неделю хватит!..

— Ишь ты какая! Что же это за работа? Экая выдумщица! — с улыбкой сказала Тереза.

— Да хотя бы растирать розовые лепестки.

— Он поди и не знает, как это делается.

— Как так не знаю? — возразил Тимар. — Дома у матери мне частенько приходилось этим заниматься.

— Верно, ваша матушка была хорошей хозяйкой?

— Превосходной…

— Должно быть, вы крепко ее любили?

— Еще бы!

— Она еще жива?

— Нет, давно умерла.

— Значит, у вас сейчас никого нет?

Тимар в раздумье опустил голову:

— Нет у меня никого…

Он сказал сущую правду.

Ноэми сочувственно заглянула в глаза Тимару…

А тот, заметив, что Тереза в нерешительности остановилась на пороге, вдруг хлопнул себя по лбу.

— Знаете что, тетушка Тереза? Бросьте, не ходите из-за меня на кухню готовить ужин. Я привез в котомке столько всякой снеди, что на всех хватит. Вот только на стол накроем…

— Кто же это так позаботился о вас? — спросила Ноэми. — Кто собирал вас в дорогу?

— Да наш добряк Янош Фабула, кому же еще.

— А, тот славный рулевой? Он с вами приехал?

— Нет, он грузит баржи на том берегу.

Тетушка Тереза прочла затаенные мысли Тимара и поступила так, как подсказывало ей сердце. Ей хотелось показать, что она вполне доверяет ему и ничуть не боится за Ноэми.

— Сделаем по-другому, — сказала она, — я присмотрю и за кухней и за котлом, а ты, Ноэми, пройдись с гостем по острову, пусть посмотрит, как много здесь изменилось, пока его не было у нас.

Ноэми привыкла беспрекословно исполнять приказания матери. Она быстро повязала голову пестрым турецким платком из чистого шелка, который был на диво к лицу ей. Тимар узнал свой подарок.

— До скорого свидания! — сказали друг другу мать и дочь с нежным поцелуем. Видимо, расставаясь даже на самый короткий срок, они прощались так, словно уезжали в дальние края, а встречались с объятьями и поцелуями, как после долгой разлуки… Это и понятно, ведь у бедняжек на всем свете больше никого не было…

Ноэми вопросительно взглянула на мать, а та в ответ кивнула ей головой.

И Ноэми с Тимаром отправились побродить по острову.

Тропинка была так узка, что им приходилось идти совсем рядышком. Альмира не отставала от них, то и дело просовывала свою огромную голову между ними, как бы разделяя их.

За три года островок заметно преобразился. Деревья и кусты буйно разрослись. Всюду виднелись следы заботливых рук. Тропа шла теперь через весь остров. Густой кустарник в роще был выкорчеван. Особенно разрослись тополя, — их стволы стали чуть ли не в два обхвата. Диким саженцам были привиты благородные сорта, а сохранившиеся низкорослые дички искусная рука превратила в живую изгородь. За плодовым садом, обнесенным живой изгородью, начинался луг, где мирно паслись козы и овцы. Маленький белый ягненок с красной лентой на шее наверняка был любимцем Ноэми.

Когда козы и овцы заметили девушку, они со всех ног бросились ей навстречу, радостно блея при этом (Ноэми, видимо, отлично понимала животных), и сопровождали их с Тимаром, пока они не пересекли пастбище и не дошли до живой изгороди на другом конце луга.

За лугом раскинулась чудесная роща; толстые стволы развесистых ореховых деревьев были гладкие, как шелк.

— Эти ореховые деревья — величайшая гордость мамы, — сказала Ноэми. — Им всего пятнадцать лет. Они только на годик моложе меня.

С какой милой непосредственностью было сказано это!

Справа от ореховой рощи простиралась топь. Тимар хорошо помнил эти места. Когда он впервые приехал на остров, ему пришлось пробираться через болото. Теперь низина заросла желтыми лилиями и какими-то огромными белыми цветами, по форме напоминавшими ландыши, а посреди болота неподвижно, как изваяния, стояли два аиста, — казалось, они безмолвно созерцали красоты природы.

Тимар открыл калитку в изгороди, и они очутились в лесной чаще. Ему нравился этот глухой, нетронутый лес. Но он заметил, что его спутница как будто испытывает смутный страх в этом заброшенном уголке.

— Вы по-прежнему одни на этом острове? — спросил Михай.

— Одни, совсем одни, — ответила Ноэми. — Время от времени в дни ярмарок к нам наведываются люди с того берега для закупок и обмена, а зимой сюда приезжают лесорубы, — они помогают нам рубить деревья и выкорчевывают кустарник. Плату за труд они берут деревьями. Ну, а с остальной работой мы управляемся сами.

— Но ведь выращивать плоды не так-то просто, это очень хлопотливое дело, с одними гусеницами пока управишься…

— О, с ними у нас не так уж много хлопот. Вон видите, сколько в кустах птичьих гнезд? Там живут наши «поденщики» — пернатые друзья наши. Здесь их никто не трогает, и они отплачивают нам за это сторицей — помогают уничтожать вредных насекомых. Слышите, как весело они щебечут?

Роща вся звенела птичьими голосами. Близился вечер, и пернатые спешили к своим гнездам, щебеча каждый на свой лад. Кукушки мерно отсчитывали время, а певчий дрозд насвистывал свой мотив, словно декламируя греческие стихи.

Вдруг Ноэми громко вскрикнула, побледнела, в испуге схватилась за грудь и резко отшатнулась. Тимару пришлось поддержать ее, чтобы она не упала.

— Что с вами?

Ноэми закрыла лицо руками и, как ребенок, не то плача, не то смеясь, жалобно промолвила:

— Взгляните, вон там…

— Что, где?

— Да вон там!

По траве медленно и неуклюже передвигалась огромная бородавчатая жаба. Она опасливо поглядывала выпученными глазами на людей, готовая в любой миг прыгнуть в ближайшую яму.

Ноэми от страха застыла на месте.

— Вы так боитесь лягушек? — спросил Тимар.

— Ужасно. Я умру со страха, если она бросится на меня.

— Вот-вот, все девушки так. Кошечек они любят, потому что те мурлычут и ластятся к ним, а лягушек боятся, потому что они, видите ли, безобразны. А вы знаете, что лягушки полезны людям не меньше, чем птицы? Это отвратительное на вид существо — незаменимый помощник садовода. Есть такие жуки, гусеницы и бабочки, которые вредят только ночью, когда певчие птицы спят и никто не оберегает сады. Вот тут-то и вылезает откуда-нибудь из щели омерзительная жаба и в темноте начинает охоту на вредителей. Если б вы видели, как усердно она расправляется с гусеницами, ночными бабочками, мотыльками, дождевыми червями, куколками майского жука, различными личинками, слизняками и улитками, которые уничтожают нежные побеги и завязи плодовых деревьев. Стойте спокойно и наблюдайте. Не бойтесь, эта уродливая жаба совершенно безобидна, она вовсе не хочет ни пугать вас, ни вредить вам. Ведь вы же ей не враг. Смотрите, как она уставилась вон на того синего жука с трепещущими крылышками, — это самый опасный вредитель плодовых деревьев и лесных насаждений. Одна его личинка способна погубить молодое дерево. Вот наш бородавчатый друг и наметил себе жертву. Не станем мешать жабе. Смотрите, смотрите, подобралась… так… готовится… Раз! Прыжок! Видели, какой у нее длинный язык? Был древоед, миг — и нет его, проглочен. Вон, изо рта у жабы торчат его крылышки. Ну как, убедились, что не такое уж противное существо этот наш друг?

Ноэми в восторге всплеснула руками и теперь уже смотрела на жабу без всякого ужаса. Она позволила Михаю взять ее за руку и подвести к самому краю болота; а он продолжал рассказ о жабах и лягушках, об их веселом нраве и необычайных повадках.

— Вы никогда не слышали о голубой лягушке? Была такая, — ее однажды купил прусский король за четыре тысячи пятьсот талеров. А о лягушке, которая ночью светится фосфорическим светом? Эта лягушка норовит забраться в дом и, спрятавшись между балками, отчаянно квакает по ночам. В Бразилии нередко случается, что светящиеся лягушки заглушают своим гвалтом певцов в оперном театре и даже целый оркестр.

Теперь Ноэми от души смеялась, слушая рассказ о лягушках, наводивших на нее раньше такой ужас. А ведь когда люди смеются, это значит, что между ними зарождается симпатия…

— Все-таки признайтесь, что квакают они отвратительно!

— Как сказать… Видите ли, кваканье лягушек не что иное, как ласковые слова, с которыми кавалер обращается к своей даме. Квакают лишь самцы, самки же безмолвствуют, они просто немы. Лягушка-самец всю ночь напролет напевает своей возлюбленной: «О, как ты прекрасна, как очаровательна!» Трудно себе представить более нежных и любезных поклонников, чем лягушки.

Слова его даже растрогали Ноэми.

— Кроме того, лягушки — ученые существа. Правда, правда, древесная лягушка-квакша предсказывает погоду. Квакши предчувствуют ненастье. Перед дождем они вылезают из воды и громко подают голос. А когда чуют засуху, погружаются в воду.

— Вон оно что! — Рассказ Михая явно возбудил любопытство Ноэми.

— Стойте, я сейчас поймаю вам квакшу! — сказал Тимар. — Вон она квакает, слышите? Там, в орешнике.

Вскоре Тимар вернулся, держа в руке свою добычу.

Ноэми невольно вздрогнула, лицо ее то заливалось румянцем, то бледнело.

— Взгляните-ка! — обратился к ней Тимар, осторожно раздвигая ладони. — Ну что за милое существо! Смотрите, она ярко-зеленая, словно свежая травка, а лапки ее похожи на миниатюрные человеческие руки. А как трепещет ее сердечко! Как смотрит она на нас своими умными, черными глазенками в золотистой оправе! Да она вовсе не боится нас!

Сгорая от любопытства, Ноэми опасливо протянула руку к лягушке, но тут же отдернула ее.

— Ну, не бойтесь же, возьмите ее или хоть дотроньтесь до нее рукой. Это самое безобидное существо на свете! Протяните-ка ладошку!

Ноэми рассмеялась и не без страха протянула руку, неотрывно глядя не на лягушку, а в глаза Михаю: ощутив на ладони что-то холодное и скользкое, она вздрогнула, но тут же весело рассмеялась, точь-в-точь как ребенок, который долго не решался войти в реку и был очень обрадован, очутившись наконец в воде.

— Вот видите, лягушка даже не шелохнется, ей, видимо, уютно в вашей ладони. Давайте-ка отнесем ее домой. Банка из-под варенья найдется? Нальем туда воды, смастерим лесенку и опустим лягушонка в банку. А потом будем наблюдать: если он взберется по лесенке и высунется из воды — значит, к дождю. Дайте я его сам понесу.

— Нет, нет! — живо возразила Ноэми. — Пусть лягушонок остается у меня, я сама отнесу его домой.

— Тогда покрепче сожмите ладонь, чтобы он не выскочил. Но только осторожно, нежно держите его. Пожалуй, нам пора домой, вон роса уже на траве.

Ноэми побежала вперед и еще издали крикнула Терезе:

— Мама, мама! Смотри, что мы поймали! Чудесную пташку!

Тереза неодобрительно покачала головой:

— Ты же знаешь, что птичек нельзя ловить!

— Но это такая прелестная птичка, ее поймал господин Тимар и отдал мне. Посмотри-ка!

Тереза даже руками всплеснула, увидав в руке Ноэми зеленую древесную лягушку.

— Видишь, как она моргает глазками, — в восторге воскликнула Ноэми. — Мы посадим ее в банку, будем ловить ей мух, а она станет нам предсказывать погоду. Миленький ты мой лягушонок!

— Да вы настоящий чародей, сударь! Еще вчера эта стрекоза так боялась лягушек и жаб, что готова была бежать от них на край света…

Пока Ноэми накрывала на веранде стол к ужину, она прочла матери целую лекцию по батрахологии,^[11] пересказав ей все услышанное от Тимара. Она рассказала о том, как полезны, разумны и забавны лягушки.

— Знаешь, мама, оказывается, напрасно говорят, будто они выпускают яд, залезают в рот к спящим людям, высасывают у коров молоко, а если их подразнить — подержать над ними паука, они якобы лопаются от злости. Все это досужие выдумки невежественных людей; Лягушки — наши верные друзья, они бодрствуют ночью, оберегая наш покой. Ты видела крохотные следы на чисто подметенных дорожках вокруг дома? Это следы лягушек, они ночью стерегут наши сады — чего же их бояться?

Тем временем Тимар смастерил из ивовых прутьев лесенку для зеленого метеоролога и опустил его в банку с широким горлышком, до половины наполненную водой; сверху он обвязал банку бумагой, в которой сделал небольшое отверстие, чтобы в эту отдушину бросать мух пленному предсказателю. Квакша, разумеется, сразу же опустилась на дно банки, примирившись со своей участью. Видимо, ей было не до мух и не до кваканья. Ноэми обрадовалась, узнав, что в ближайшие дни будет хорошая, теплая погода.

— Ну, сударь, — заметила Тереза, подавая на стол ужин, — вы не только сотворили с Ноэми чудо, но и сделали доброе дело. У нас на острове был бы настоящий рай, если бы Ноэми не боялась лягушек. Раньше, стоило ей увидеть даже махонького лягушонка, она бледнела и ее бросало в дрожь. Калачом, бывало, не заманишь выйти за изгородь, где в болоте квакает несметное множество лягушек. А теперь ее не узнать… Вы приобщили Ноэми к природе, так сказать, вернули в родную стихию.

— Да, она очень любит природу, — заметил Тимар.

Тереза глубоко вздохнула.

— Почему ты так тяжело вздыхаешь, мама? — спросила Ноэми.

— Ты же знаешь…

Тимар догадывался, чем вызван этот вздох.

Ноэми решила переменить тему.

— Рассказать вам, когда я стала бояться лягушек? Как-то давно на моих глазах один злой мальчишка избивал огромную жабу, темно-коричневую, как хлебная корка. Он называл ее воловьей лягушкой и уверял, что если хлестать ее крапивой, то она от ожога взревет, как вол. Потом он в самом деле отхлестал ее крапивой, и она принялась так жалобно реветь, что мне этого вовек не забыть. Казалось, бедняжка ревом призывала к мести весь свой род. Все ее тело покрылось белой пеной. С тех пор мне все время чудилось, что лягушачье племя подкарауливает меня и хочет обрызгать ядом. А злой мальчишка хохотал во все горло, когда несчастная жаба ревела.

— Кто же был этот изверг? — спросил Тимар.

Ноэми молча презрительно махнула рукой. Тимар догадался, о ком идет речь. Он взглянул на Терезу, и та утвердительно кивнула. Они уже научились без слов понимать друг друга.

— С тех пор он не был здесь? — поинтересовался Михай.

— Увы, он является сюда каждый год и все тянет, тянет мою душу. Решил, видно, по миру нас пустить. Приплывет на шаланде и, если я не могу дать ему денег, забирает все наши припасы — мед, воск, шерсть, — а потом продает. Я отдаю ему все, что есть, лишь бы хоть на время отделаться от него.

— В этом году он еще не приезжал, — заметила Ноэми.

— О, этот малый никуда не денется! Того и гляди, нагрянет.

— Уж лучше бы он сейчас приехал, — выпалила Ноэми.

— Зачем? Глупышка ты моя!

Ноэми вспыхнула.

— Так мне хочется…

«Одно-единственное мое слово может осчастливить этих женщин», — подумал Тимар, осознав, что он принимает близко к сердцу все горести и радости обитательниц уединенного острова. Но он все-таки придержал это слово, совсем как ребенок, который дорвался до любимого лакомства и сперва подбирает со стола крошки, оставляя самое вкусное напоследок.

Ужин кончился, солнце закатилось, спустился тихий и теплый весенний вечер. Небосвод казался огромным прозрачным золотым куполом. Деревья стояли недвижно, не шелохнувшись.

Мать и дочь поднялись со своим гостем по деревянной лестнице на высокую скалу, с вершины которой открывался чудесный вид на окрестные просторы, а сквозь кроны деревьев за зарослями камыша поблескивал Дунай.

Остров раскинулся под скалой, словно сказочное море, где каждая волна играла различным цветом: нежно розовели яблони, алели абрикосы, верхушки тополей были окрашены в золотисто-желтые тона, груши усеяны белыми цветами, сливы — бледно-зелеными. Среди всего этого моря цветов поднималась отвесная скала, увитая огненно-красными розами и похожая на огнедышащий вулкан, вершину ее покрывали многолетние заросли лаванды.

— Какая красота! — воскликнул Тимар.

Кругом было дремотно и тихо.

— О, если б вы видели здешние места летом! — с жаром заговорила Ноэми. — Скала от самого основания и до вершины одевается желтыми цветами дельфиниума, а лаванда покрывает ее макушку голубым венцом.

— Я непременно приеду полюбоваться этим зрелищем! — обещал ей Тимар.

— Правда? — Ноэми радостно и порывисто протянула Михаю руку, и он впервые в жизни почувствовал горячее прикосновение женской руки.

Потом в избытке чувств она прижалась к плечу матери и обняла ее за шею.

Глубокая тишина и покой царили на острове. Вся природа, казалось, замерла. Только монотонное кваканье лягушек нарушало вечернее безмолвие. На востоке забрезжило бледное сияние. Одна половина неба была темно-синяя, а другая — опаловая.

— Слышишь, как квакают лягушки? — шепнула матери Ноэми. — Знаешь, что они напевают в этот вечерний час: «О моя милая! О моя хорошая! О моя чудесная!» Так говорят они своим любимым всю ночь напролет.

И девушка три раза поцеловала мать.

Михай позабыл обо всем на свете, он стоял на вершине скалы, скрестив руки на груди. Молодой месяц выглядывал из-за трепещущих вершин тополей. Он сиял чистым серебристым светом.

Странное, еще не изведанное чувство овладело Михаем. Что это было — любовная тоска или опасение? Тревожное воспоминание или манящая надежда? Нарождающаяся радость или утихающая печаль? Возвышенное чувство или животный инстинкт?.. Смутное ощущение или предчувствие? Дремотное состояние или весеннее пробуждение жизни? Некогда он так же вот глядел на заходящий месяц, который бросал на воду за кормой затонувшего судна последние серебряные блики. Мысли его уносились в небесные дали, залитые лунным сиянием, и он словно ожидал от молодого месяца ответа на свои мучительные вопросы. «Все-таки ты меня не понимаешь, — думал он. — Вот скоро я вернусь сюда, и тогда ты все поймешь!»

Паук среди роз

Люди, которые живут своим трудом, не могут позволить себе долго стоять на вершине скалы, любуясь луной и живописным пейзажем, — у них по горло дел; тетушке Терезе надо было спешить к козам и овцам, которые с нетерпением ждали, чтобы их подоили, а Ноэми — заготавливать траву для коз.

Тимар стоял, прислонившись к косяку двери, попыхивал трубкой и мирно беседовал с хозяйками; он чувствовал себя молодцеватым крестьянским парнем, который ухаживает за приглянувшейся ему девушкой.

Котел, в котором уже выкипела розовая вода, хозяйки долили на ночь водой, и все наконец отправились спать.

Тимар попросил устроить ему постель на пасеке. Тереза приготовила ему мягкое ложе из свежего душистого сена, а Ноэми ловко взбила подушку. Не успел он лечь, как его одолел сон. Всю ночь ему снилось, будто он нанялся садовником в какой-то чудесный сад и в огромных чанах в неимоверном количестве варил розовую воду — целое море.

Когда он проснулся, солнце стояло уже довольно высоко. Он выспался, хорошо отдохнул. Пчелы неумолчно жужжали над его головой, неутомимо собирая нектар. Тимар догадался, что кто-то уже подходил к нему, когда он спал, — возле него стоял бритвенный прибор, который он привез с собой в дорожной сумке. Мужчина, привыкший ежедневно брить подбородок, чувствует себя не в своей тарелке, если не может побриться. И как радуется человек, остановившийся в чужом доме, как благодарен он хозяевам, если утром, проснувшись, он находит возле себя мыло, теплую воду и зеркальце, откуда смотрит на него его заросшая за ночь, унылая физиономия, — проклятая щетина так портила ему настроение. А после сложной процедуры бритья какое блаженство испытывает он, поглаживая рукой гладко выбритый подбородок!

Тимар быстро закончил свой утренний туалет; гостеприимные хозяйки уже ждали его с завтраком, — было подано парное молоко и свежее масло, а затем начался трудовой день, сбор розовых лепестков.

Михай вызвался растирать розовые лепестки, Ноэми обрывала лепестки со срезанных роз, а Тереза хлопотала возле перегонного куба.

Тимар рассказывал Ноэми о розах. Он и не думал говорить ей о том, что ее румяные щечки подобны распустившимся розовым бутонам, — Ноэми наверняка подняла бы его на смех. Нет, он с увлечением рассказывал ей о розах, которые ему приходилось во множестве видеть во время долгих странствий по разным странам. Ноэми с огромным интересом слушала Тимара, он вырос еще больше в ее глазах. На молоденьких, неискушенных девушек производят сильное впечатление умные, знающие и бывалые люди.

— В Турции, — говорил Тимар, — розовую воду примешивают к еде и к напиткам. Розы там выращивают повсюду, их видимо-невидимо. Даже четки делают там из розовых лепестков: перемолотые лепестки прессуют в особых формах, и получаются шарики. Вот почему четки называют «гирляндой из роз». Есть на востоке роза редкой красоты с изумительным запахом, из нее добывают розовое масло. Это бальзамическая роза. Дерево ее достигает двухсаженной высоты, и его ветви гнутся к земле под тяжестью гроздьев белых роз. Их тончайший аромат ни с чем не сравним. Когда лепестки этой розы бросают в воду и выставляют ее на солнце, то вода вскоре делается радужной от масла, выделяемого лепестками. Такими же чудесными свойствами обладает и роза, которая даже зимой не роняет листьев. Лепестками цейлонской розы и «розы дель Рио» окрашивают в светло-рыжий цвет волосы и бороду, причем краска эта чрезвычайно прочная, она держится целые годы, не выгорает и не линяет. Вот почему торговля вялеными лепестками розы весьма процветает на востоке. Запах моггорийской розы опьяняет, надышавшись ее ароматом, человек может захмелеть, словно от крепкого вина. А на вильморенской розе водится насекомое. Стоит ему проколоть стебель розы своим хоботком, как там появляются мохнатые наросты величиной с кулак. Говорят, если такой мохнатый шарик положить под голову плачущего ребенка, то он быстро успокоится и сладко заснет.

— А вы бывали в местах, где растут такие удивительные розы? — спросила Ноэми.

— О да! Мне довелось объехать немало стран. Бывал я и в Вене, и в Париже, и в Константинополе.

— А далеко отсюда эти города?

— Если отправиться пешком, то дней, пожалуй, за тридцать можно дойти до Вены, а за сорок — и до Константинополя.

— Но ведь вы ездили туда на судне.

— А это еще дольше — ведь по пути, пока грузят судно, приходится простаивать в портах.

— А груз-то кому принадлежит?

— Судовладельцу, моему хозяину.

— А Бразович и теперь ваш хозяин?

— Кто вам это сказал?

— Да ваш рулевой, когда вы приезжали в тот раз.

— Нет, Бразович уже умер.

— Умер! Вот оно что! — воскликнула Тереза. — А как его жена? Как дочь?

— После его смерти они лишились всего имущества.

— Божеправедный! Свершилась твоя воля! Ты покарал их за нас!

— Мама! Мама! Не надо! Ты же добрая, хорошая… — с мольбой в голосе успокаивала ее Ноэми.

— Сударь, — продолжала Тереза, — я уже рассказывала вам, что произошло с нами, но теперь я хочу кое-что добавить. Когда над нами нависла угроза полного разорения, я долго молила Бразовича не пускать мою семью по миру, но все было напрасно. Тогда я подумала, что у него, наверное, есть жена и дети. Дай, мол, обращусь к ним, упаду на колени перед его супругой, она-де поймет и пожалеет меня. Взяла я дочурку на руки и в палящий зной отправилась в Комаром. Разыскала я их роскошный дом, несколько часов прождала на крыльце, но меня в тот дом так и не пустили. Наконец ко мне вышла хозяйка с пятилетней дочкой. Я бросилась ей в ноги и стала слезно ее умолять: сжальтесь, мол, ради бога, заступитесь за меня перед вашим мужем! Но в ответ на мою мольбу эта женщина столкнула меня с лестницы. Я только успела обхватить обеими руками голову дочурки, чтобы она не разбилась при падении. А сама ударилась головой о крыльцо и сильно ушиблась, — вон до сих пор у меня на лбу шрам. А пятилетняя девочка, дочь той недоброй женщины, залилась веселым смехом, когда увидела с крыльца, как я поплелась, прихрамывая, прочь с плачущим ребенком на руках. Вот почему я говорю теперь: слава тебе, господи, и да будет благословенна десница, столкнувшая этих извергов с той самой лестницы, с которой они сбросили меня!

— Мамочка, не говори так!

— Выходит, они тоже разорились? Сами стали нищими? Спесивые выскочки! Небось в отрепьях ходят? И просят милостыню у своих старых знакомых, а те отворачиваются от них… правда ведь?

— Нет, сударыня, — ответил Михай, — нашелся человек, который позаботился о них и взял их к себе.

— Безумец! — с негодованием воскликнула Тереза. — Зачем он пошел наперекор судьбе? Как посмел он принять в свой дом это проклятое семейство? Они же и его загубят!

Ноэми подбежала к Терезе и обеими руками прикрыла ей рот. Затем, припав к материнской груди, она поцелуями заставила мать замолчать.

— Нет, нет, милая мамочка! Не говори так! Не проклинай! Я не могу слышать твоих проклятий. Возьми свои слова назад! Дай я сотру поцелуем эти скверные слова с твоих губ!

Тереза опомнилась.

— Не бойся, не бойся, глупышка ты моя! — говорила она, ласково гладя дочку по голове. — Все это пустые слова. Старая дурная привычка суеверных старух. У господа хватает и других забот, ему не до того. Не бойся, проклятия мои никогда не свершатся.

А Тимар подумал про себя: «Проклятие твое пало на мою голову, ведь я и есть тот безумец, который пустил извергов к себе в дом!»

Ноэми вновь попыталась переменить тему.

— А вы не знаете, где бы можно было достать моггорийскую розу, у которой такой опьяняющий аромат?

— Если захотите, я вам ее достану.

— А где она растет?

— В Бразилии.

— А это далеко отсюда?

— На другой стороне земного шара.

— А туда можно добраться морем?

— Да, надо плыть целых шесть месяцев.

— Зачем же вам ехать туда?

— По делам, а потом я хочу привезти вам моггорийскую розу.

— Нет, уж лучше мне ее не надо.

Ноэми вышла из кухни, и Михай заметил, что на глазах у девушки выступили слезы.

Теперь Ноэми приходила в кухню, только когда корзина ее доверху наполнялась лепестками. Каждый раз она торопливо высыпала их на рогожу, где была уже целая груда, и вновь исчезала.

К полудню розовые лепестки, заложенные накануне в чан, сварились, и после обеда Тереза объявила гостю, что они с делами управились и теперь можно пройтись по острову.

— Вы везде побывали, многое видели, — сказала она ему, — и наверняка сможете дать нам полезные советы, подсказать, какие еще растения стоит разводить в нашем маленьком раю…

Альмире Тереза приказала стеречь усадьбу и ни на шаг не отходить от дома.

Понятливая собака послушно улеглась у ступенек веранды.

Все трое отправились в лес.

Едва они скрылись из вида, как Альмира стала проявлять признаки беспокойства. Навострив уши, она глухо урчала, нервничала, сердито трясла головой, то и дело вскакивала и снова ложилась на место. Собака явно почуяла что-то недоброе.

И тут издали, со стороны реки, донесся мужской голос, громко напевавший немецкую песенку с рефреном: «Она гуляет в черной кофте».

Должно быть, пришелец хотел таким образом дать о себе знать хозяйкам. Он явно боялся собаки.

Но Альмира даже не залаяла.

Наконец незнакомец показался из-за розовых кустов, образовавших тенистый навес над дорожкой.

Да, то был Тодор Кристиан.

На этот раз одет он был щегольски, на нем был синий фрак с желтыми пуговицами, пальто он перекинул через руку.

Альмира, не шелохнувшись, подпустила его к дому, философски размышляя при этом: «Всякий раз, когда я нападаю на этого чужака, дело кончается тем, что на цепь сажают меня, а не его. Лучше, пожалуй, не выражать своих чувств и, сохраняя видимость нейтралитета, наблюдать за действиями этого нахала».

Тодор с наигранной развязностью, насвистывая, подошел к огромному черному псу, настроенному явно враждебно.

— Сервус! Альмира, дружок мой милый! Иди ко мне, моя собачка! А где твои хозяйки? Ну, сделай одолжение, тявкни хоть разок! Так куда же девалась мамаша Тереза?

Не поддаваясь на уговоры, Альмира упорно молчала.

— Альмира, красавица ты моя, погляди-ка, что я тебе принес. Добрый кусок жареного мяса! На, бери! Что, не хочешь? Боишься, что отравленное? Эх ты глупая! Бери же, кушай на здоровье.

Альмира даже не понюхала жареного мяса, брошенного к ее ногам, зато к нему стала подбираться Нарцисса. Известно, что кошки не обладают таким стойким характером. Тут Альмира рассердилась, вырыла когтями ямку в земле и закопала туда приманку, засыпав ее сверху песком, как это обычно делают запасливые псы.

— Вот подозрительная тварь! — пробурчал Тодор. — Пустишь ты меня в дом или нет?

Все пути в дом были ему явно заказаны.

Альмира молча, но недвусмысленно дала ему это понять, слегка оскалив пасть и показав ряд острых белых клыков.

— Дуреха! Посмей только укусить! Но где же хозяйки? Должно быть, на кухне хлопочут?

Тодор подошел к деревянной пристройке, заглянул в дверь, но никого там не увидел. Тогда он сполоснул руки и лицо в дымящейся розовой воде, злорадствуя, что ему удалось загрязнить ароматное варево, с таким трудом приготовленное хозяйками.

Но когда Тодор захотел выйти из пристройки, он увидел, что путь ему прегражден. Альмира лежала у порога кухни, скаля зубы на незваного гостя.

— Ах, вот как, теперь ты меня не выпускаешь? Вот грубиянка. Ну, так и быть, подожду здесь, пока придут хозяйки. И отдохнуть не грех.

И он разлегся на куче собранных Ноэми свежих розовых лепестков.

— Славная постелька у меня нынче! Ни дать ни взять, лукуллово ложе! Ха-ха-ха!

Через некоторое время хозяйки и Михай вернулись с прогулки.

Тереза с изумлением увидела, что Альмира отошла от веранды и что-то сторожит у порога кухни.

— Что там такое, Альмира?

Услыхав голос Терезы, Тодор вздумал подшутить над хозяйками. Он живо спрятался в кучу розовых лепестков, зарывшись в них с головой. И когда Ноэми заглянула в дверь, вдруг высунул оттуда голову:

— Здесь я, красотка моя, твой возлюбленный, твой ненаглядный женишок, — ухмыляясь, сказал он.

Вскрикнув от неожиданности, Ноэми в испуге отшатнулась.

— Что там еще? — с тревогой в голосе спросила, подбегая, мать.

— Там… среди роз… — запинаясь, пролепетала девушка.

— Ну, что… паук?

— Да… огромный такой паук…

Тодор, радуясь своей шутке, с громким хохотом выскочил из кучи лепестков и кинулся на шею Терезе. Не смущаясь ее сердитым взглядом, он принялся целовать ее.

— Ха-ха-ха! Здорово я вас напугал! Милая, славная мамаша Тереза, к тебе пожаловал твой зятюшка. Выплыл из розового моря, словно русалка. Ха-ха-ха!

Затем он повернулся к Ноэми, но та ловко выскользнула из его объятий, и только тогда Тодор Кристиан заметил наконец безмолвно стоявшего рядом Михая Тимара.

Встреча со шкипером несколько охладила его пыл, напускное веселье как рукой сняло. С Тимаром у него были связаны неприятные воспоминания.

— А, мое почтение, господин шкипер! — приветствовал он Тимара. — Какими судьбами? Неужто вы опять везете на своем судне турецкого пашу?

Тимар только пожал плечами.

Тогда Тодор обернулся к Ноэми и бесцеремонно обнял ее за талию. Девушка с отвращением оттолкнула его.

— Оставь Ноэми в покое! — одернула его Тереза. — Зачем ты опять к нам пожаловал?

— Помилуй! Не успел я появиться, как ты меня выпроваживаешь. Будто уж мне нельзя обнять Ноэми, мою нареченную невесту? Разве это запрещается? Или она переломится, как тростинка, если я погляжу на нее? Что это вы так боитесь меня?

— Значит, есть причины, — буркнула Тереза.

— Ну, не сердись, матушка Тереза! На сей раз я ничего не буду у тебя выпрашивать. Напротив, я привез вам уйму денег. Ого! Целую кучу! Ты сможешь выкупить свой старый уютный дом в Острове, усадьбу, сад, живность, — одним словом, все добро, которого ты некогда лишилась. Ведь ты знаешь, я считаю своим долгом загладить папочкину вину.

Тодор так расчувствовался, что даже слезу пустил, но это ничуть не тронуло присутствующих — никто не верил ни его наигранному смеху, ни притворным слезам.

— Ну, идем же в горницу! — настаивал Тодор. — Мне надо сообщить вам нечто важное, не могу же я трубить об этом при всем честном народе.

— Где же тут народ, на этом пустынном острове? Дурачина ты, — сокрушенно покачала головой Тереза. — Господин Тимар наш старый знакомый, при нем ты можешь говорить без всякого стеснения. Ну, что ж, пойдем в дом. Небось покормить тебя надо? Ты, должно быть, здорово проголодался?

— Ха-ха-ха! Ты у меня умница, мамочка! Знаешь слабость твоего Тодора. Что греха таить, аппетит у меня отменный. А твои пышные слоеные пироги с начинкой — пальчики оближешь! Глядя на них, я начинаю сожалеть, что не рожден акулой. Ну разве сыщешь хозяйку, равную тебе? Мне довелось как-то обедать у турецкого султана, так даже у него нет такой искусной стряпухи, как ты.

У Терезы была одна слабость — она не могла устоять перед льстецами, превозносившими ее гостеприимство. Она щедро угощала каждого пришельца и никогда не отпустила бы голодным даже злейшего врага.

На голове Тодора Кристиана красовалась надетая набекрень модная шляпа «фигаро». Переступив порог хижины, он ловко, «с шиком» сдернул ее, намеренно задев ею за притолоку, и по этому поводу тут же высказался:

— Черт побери, проклятая модная шляпа! Я, видите ли, привык теперь к высоким дверям. В моей новой квартире высоченные двухстворчатые двери, а с балкона открывается чудесный вид на море!

— Неужели у тебя и в самом деле есть наконец свое жилье? — спросила Тереза, накрывая стол в маленькой горнице.

— Да еще какое! Ей-богу! Я живу в Триесте, в роскошном дворце. Честь имею представиться, доверенный первого кораблестроителя города Триеста.

— В Триесте? — переспросил его Тимар. — А как зовут вашего патрона?

— Он строит только морские корабли, — с презрительной ухмылкой процедил Тодор, — а не какие-то жалкие там речные баржи и плоскодонные суденышки… И зовут его синьор Скарамелли.

Тимар промолчал. Он не нашел нужным сообщить, что именно у синьора Скарамелли по его заказу строится большое морское судно.

— Денег у меня куры не клюют! — бахвалился Тодор. — Через мои руки проходят миллионы. Не будь я честнейшим малым, я мог бы нахапать за мое почтение. А моей миленькой Ноэми я кое-что привез. Помнишь, я тебе обещал обручальное колечко? Ну, с каким камнем хотела бы ты иметь колечко? С рубином, с изумрудом? Нет, не угадаешь, оно с бриллиантом в три с половиной карата! Не веришь, гляди!

Тодор полез в карман брюк и долго рылся в нем. Внезапно лицо его выразило испуг. Широко раскрыв глаза, он прохрипел с наигранным ужасом: «Потерял!» Затем вывернул карман и показал предательскую дырку.

Ноэми разразилась звонким смехом. Это случалось с ней довольно редко.

— Дудки, колечко вовсе не пропало! — воскликнул Тодор. — Напрасно изволите смеяться, красавица моя! — Он стянул с ноги сапог, встряхнул его, и оттуда на стол выпало кольцо. — Вот оно! Разве мог я потерять обручальное колечко моей Ноэми! Взгляни-ка, матушка Тереза, какую прелесть достал твой будущий зять для своей невесты. Что ты на это скажешь? А вы, господин шкипер, если, конечно, знаете толк в драгоценных камнях, скажите, сколько, по-вашему, стоит этот бриллиант?

Внимательно разглядев «драгоценность», Тимар заметил:

— Эта подделка стоит от силы пять грошей.

— Придержите язык! Что вы, шкипер, можете смыслить в этом деле? Вам бы, дай бог, в кукурузе разобраться да в овсе! Вы небось и в глаза не видели настоящего алмаза!

Убедившись, что Ноэми ни за что не хочет надеть кольцо, Тодор напялил его на свой мизинец. Во время трапезы он то и дело высоко поднимал оттопыренный палец, чтобы все любовались «драгоценностью».

Аппетит у юнца был действительно отменный.

Во время еды он разглагольствовал о трудностях кораблестроительного дела. Говорил, что на верфи ежегодно расходуются миллионы кубометров леса. Сетовал на то, что в окрестностях Триеста уже почти истреблены сосновые леса, что только в Славонии еще можно достать корабельную сосну и что лес вскоре придется ввозить из Америки. Насытившись, Тодор заговорил наконец о главном.

— Ну, а теперь, милая матушка Тереза, я расскажу, зачем, собственно, я сюда явился.

Тереза опасливо покосилась на Тодора.

— Видишь ли, я решил одним махом осчастливить и тебя и Ноэми, а заодно и самого себя. Ведь я выслужился у синьора Скарамелли. Так слушайте! На этих днях синьор Скарамелли сказал мне: «Знаете что, друг мой Кристиан! Придется вам отправиться в Бразилию».

— Хоть бы ты и впрямь туда поехал! — вздохнула тетушка Тереза.

Тодор понимающе ухмыльнулся.

— Дело в том, что из Бразилии привозят необходимый для судостроения лес; макайа и мурумуру идут на отделку днища судов, парипоу, патавоуа используются для обшивки бортов, магрофе, ройок и гратгалф не гниют на воде. Есть дерево, запах которого не выносят крысы. Из «железного дерева» делают штурвал, из других пород — фернамбука, маншинеля, «крови дракона», кашуара, «чертова кофе», тэака — изготовляют весла; из сандалового и красного дерева делают шикарную мебель для морских кораблей; есть сорта — каскарилла, такамахака, воладор, которым не страшны древоед и короед, а дереву маоу не способен повредить жук-точильщик…

— Брось ты эту чушь! — перебила его матушка Тереза. — Ты думаешь задурить мне голову, перечисляя эти диковинные названия? Авось я за деревьями не увижу леса? Лучше скажи мне, почему ты забрел сюда, а не отправился в Бразилию, коли там растут такие чудесные деревья!

— Вот тут-то и зарыта собака! Мне пришла в голову блестящая мысль! «Помилуйте, — говорю я синьору Скарамелли, — зачем ехать в далекую Бразилию, ежели можно поблизости найти корабельный лес, да еще куда более ценный. Я знаю один остров на Дунае, поросший дремучим лесом. Это отличный корабельный лес. Его древесина вполне может конкурировать с лучшими южноамериканскими породами».

— Так я и думала, — проговорила Тереза.

— Тополь вполне заменит патавоуа, а ореховое дерево не уступит красному дереву. На нашем острове тысячи таких деревьев.

— Это мои-то ореховые деревья!

— А яблони куда лучше бразильской каскариллы.

— Значит, ты и о яблонях вспомнил?

— Да. А сливы ничем не хуже дерева тэак.

— И ты задумал вырубить все эти деревья для господина Скарамелли? — невозмутимо спросила Тереза.

— Мы же получим за них кучу денег! Не меньше десяти форинтов за дерево. Синьор Скарамелли уполномочил меня заключить с тобой договор, вот он у меня в кармане, тебе остается только подписать его, и мы сразу разбогатеем. А когда все эти бесполезные деревья будут срублены и вывезены отсюда, то не оставаться же нам здесь. Мы тоже уедем, переселимся в Триест. А на острове разведем плантацию турецкой вишни, из которой делают знаменитые турецкие чубуки, которые чудесно пахнут. За этими вишнями не нужно никакого ухода. Придется только держать здесь приказчика, который ежегодно будет продавать купцам из Варны вишневые стволы для изготовления чубуков. Каждый хольд питомника принесет нам пятьсот золотых.

Тимар не удержался от улыбки: ему еще не приходилось слышать о столь дерзкой авантюре.

— Что это вы ухмыляетесь, сударь? — набросился на него Тодор. — Я знаю, что делаю.

— Я тоже знаю, — ответила Тереза. — Всякий раз, как судьба забрасывает тебя к нам, ты, словно зловещий сыч, приносишь нам несчастье. От тебя можно ждать только пакостей. Тебе известно, что у меня нет и не будет денег. Из года в год ты приезжал к нам на своей шаланде и забирал все наши годовые запасы, а потом все это продавал. До сих пор я молчала, отдавала тебе все беспрекословно, — господь тебе судья! Но теперь тебе уже мало плодов, ты хочешь отнять у меня последнее, ты безжалостней турецкого сатрапа, завзятого грабителя! Ты задумал продать на корню все мои деревья. Милых моему сердцу друзей, кормильцев моих, посаженных вот этими руками; я выходила их и отдыхаю под их сенью. Стыдись, Тодор! Будет тебе морочить мне голову всякими небылицами! Так я и поверю, что тебе уже заплатили баснословную сумму за деревья, а вырубленный лес пойдет на постройку морских судов! Ты хочешь их вырубить и сбыть за бесценок первому попавшемуся угольщику! Я вижу тебя насквозь! Так нет же, меня не одурачишь. Проваливай отсюда со своими злыми шутками, пока я не проучила тебя, и как следует, сломав на твоей спине прутья турецкой вишни.

— Полно, мамочка Тереза, я вовсе не шучу. Неужели я приехал бы сюда без дела? Вспомни, какой нынче торжественный день! Ведь сегодня мои именины. И в этот же день родилась моя ненаглядная Ноэми! Ты ведь знаешь, наши покойные отцы еще младенцами обручили нас и завещали, чтобы мы поженились, когда Ноэми исполнится шестнадцать лет. В такой знаменательный день я постарался бы пожаловать к вам даже из другого полушария. И вот я прилетел на крыльях любви! Но любовь любовью, а человеку требуется кое-что и посущественнее. Я, правда, получаю у синьора Скарамелли хорошее жалованье, но малость поистратился — приобрел роскошную обстановку. Ты тоже должна раскошелиться и дать что-нибудь в приданое Ноэми. В нашем кругу девушки не выходят замуж без приличного приданого. Ноэми вправе потребовать его у тебя! Как-никак она твоя единственная дочь!

Ноэми с мрачным видом сидела в уголке, спиной ко всем, прижавшись головой к стене.

— Да, да! Ты обязана что-то дать за Ноэми. Нечего жадничать. Ну, так и быть, отдай мне только половину деревьев! А уж я знаю, кому их продать. Ну, что тебе стоит? Отдай в приданое за Ноэми ореховую рощу. Смею тебя уверить, у меня уже есть надежный покупатель.

Тереза потеряла терпение.

— Послушай, Тодор, — воскликнула она, — я не знаю, действительно ли нынче твои именины. Но мне точно известно, что Ноэми родилась не в этот проклятый день. К тому же я твердо уверена, что, будь ты единственным мужчиной на свете, Ноэми и тогда не пошла бы за тебя.

— Ха-ха-ха! Уж об этом, матушка, предоставь судить мне!

— Ладно. Вот что я тебе скажу. Не видать тебе моих чудесных ореховых деревьев, как своих ушей, даже если бы ты решил построить из них Ноев ковчег. Единственно, что я могу тебе предложить, — это сук на ореховом дереве, — можешь им воспользоваться, ведь рано или поздно ты все равно угодишь на виселицу! А нынче день твоих именин — самый подходящий для этой цели.

При этих словах Тодор Кристиан вскочил со стула. Но вовсе не для того, чтобы уйти. Повернув стул, он уселся на нем верхом, облокотился о спинку и нагло уставился в глаза Терезе.

— Ты весьма любезна, матушка Тереза. Но знаешь ли ты, что достаточно мне сказать одно слово…

— Что ж, говори! Можешь не стесняться при этом господине, — ему и без того уже все известно.

— …что этот остров вовсе не твой!

— Что правда, то правда.

— Стоит мне только донести на тебя в Вену или в Стамбул…

— И ты сделаешь нас нищими, пустишь по миру.

— Вот именно, и это в моей власти! — воскликнул Тодор Кристиан, окончательно сбросив наконец с себя маску.

Не сводя с Терезы алчного, горящего взгляда, он вынул из кармана бумагу с текстом купчей крепости и показал на обратной стороне дату.

— Если ты сию же минуту не поставишь свою подпись вот здесь, я донесу на тебя, и притом немедленно!

Тереза задрожала. Видя ее волнение, Михай Тимар положил руку на плечо Тодору и слегка сжал его.

— Вы не посмеете сделать этого, сударь!

— Чего? — воскликнул тот, резким движением вскинув голову.

— Донести о существовании этого острова и о том, что кто-то самочинно занял его.

— А почему бы мне не посметь?

— Потому что это уже сделал другой человек!

— Кто же?

— Я сам.

— Вы? — вскричал Тодор, занося кулак над головой Михая.

— Вы? — в ужасе и отчаянии воскликнула Тереза, обхватив голову руками.

— Да, я сообщил и в Вену и в Стамбул, — спокойно продолжал Тимар, — о том, что возле Большого острова есть безымянный, пустынный островок, образовавшийся на Дунае лет пятьдесят назад! И заодно обратился к тому и другому правительству с просьбой сдать этот остров мне в аренду сроком на девяносто лет. В знак признания ленной зависимости я обязался ежегодно поставлять мешок орехов венскому двору и ящик сушеных фруктов — Высокой Порте.^[12] Я только что получил из Вены и Стамбула патент и фирман.^[13]

Тимар вынул из кармана две грамоты, полученные им еще на его фактории в Байе и очень его обрадовавшие. Став знатным и богатым, Михай решил обеспечить покой этой обездоленной и преследуемой судьбою семье. Аренды острова он добился за большие деньги, хотя официально должен был поставлять ежегодно только мешок орехов и ящик сушеных фруктов.

— Я уже переписал мои арендные права на первых поселенцев — нынешних обитателей острова. Вот документ с официальным разрешением властей.

Потрясенная Тереза упала к ногам Михая. Беззвучно рыдая, она целовала руку человеку, навсегда избавившему их от угрозы. Взволнованная Ноэми прижала руки к груди, словно опасаясь, как бы сердце не выдало то, о чем молчали ее уста.

— Итак, Тодор Кристиан, — продолжал Михай, — вы теперь убедились, что в течение целых девяноста лет вам нечего делать на этом острове?

Побледнев от ярости, Тодор с пеной у рта завопил:

— Да кто вы такой? По какому праву вы впутываетесь в дела этой семьи?

— По тому праву, что я его люблю! — горячо воскликнула Ноэми и, припав к груди Михая, обвила его шею руками.

Тодор оцепенел от неожиданности. Исступленно погрозив Тимару кулаком, он стремглав выбежал из комнаты. Глаза его пылали такой ненавистью, словно он готов был убить своего врага или подсыпать ему яду. А девушка, прильнув к Михаю, так и застыла, словно приросла к его груди.

За пределами мира сего

Ноэми хотела защитить Тимара от взбешенного Кристиана, но и после ухода изверга она долго не в состоянии была оторваться от Михая…

Почему она бросилась ему на шею? Что заставило ее громко воскликнуть: «Я люблю его»?

Может быть, она жаждала таким образом навсегда избавиться от человека, внушавшего ей смертельный страх? Или ей хотелось отнять у Тодора всякую надежду на взаимность? Имела ли эта девушка, выросшая на уединенном острове, хоть какое-нибудь понятие о благопристойности, о добрых нравах, о правилах приличия? Знакома ли ей девичья стыдливость, побуждающая хранить в тайне влечение сердца? Известны ли ей нравственные нормы, которые определяют отношения между мужчиной и женщиной, строго регламентированные государством и церковью?

Не спутала ли она любовь с чувством благодарности к человеку, который избавил ее с матерью от вечных тревог за будущее, великодушно подарив им этот маленький рай?

Быть может, она испугалась, увидав, что негодяй полез за оружием, и в жертвенном порыве грудью своей прикрыла благодетеля?

Или подумала: «У бедняги шкипера была такая же несчастная мать, как и у меня, он говорит, что совсем одинок, так почему бы мне не стать для него „кем-нибудь“? Разве он вернулся бы на наш пустынный остров, если бы его не влекло сюда? А если он любит меня, то почему бы и мне не полюбить его?»

Впрочем, незачем доискиваться мотивов ее поступка, незачем мудрствовать лукаво, — чистая девичья любовь вырвалась наружу!

Ноэми не могла бы объяснить, что с ней происходит. Она попросту любила.

Она не знала, дозволено ли это чувство богом и людьми. Она не ведала, радость ли ее ждет или печаль. Она любила всей душой.

Она не собиралась оправдываться ни перед светом, ни перед строгими судьями. Она и не думала опускать голову и смиренно каяться. Она не просила любимого о помощи, не молила людей о пощаде, не вымаливала милости божьей, — она беззаветно любила.

Такова была Ноэми.

Бедняжка Ноэми! Сколько страданий принесет ей эта любовь!

Михай впервые в жизни услышал из женских уст слова любви.

Ноэми любит его от чистого сердца, любит как простого шкипера, работающего на хозяина, любит бескорыстно, — он ничем не заслужил ее любовь, — любит его таким, каков он есть!

Его существо излучало какое-то живительное тепло, согревавшее ее сердце. Это живительное тепло, казалось ей, способно пробудить даже мертвого от вечного сна.

Михай робко обнял девушку, с нежностью привлек ее к себе и еле слышно спросил:

— Правда ли это?

Не отрывая головы от его груди, Ноэми кивнула, — да, правда.

Михай поднял глаза на Терезу.

Тереза подошла к ним и положила руку на голову дочери, словно благословляя ее.

Вся сцена происходила в полном безмолвии, все трое, казалось, прислушивались к биению своего сердца.

Молчание прервала Тереза:

— О, если б вы знали, сколько слез пролила она из-за вас! Если б видели, как она по вечерам взбиралась на вершину скалы и часами смотрела вдаль, в ту сторону, куда вы удалились. Если б вы слышали, как она во сне шептала ваше имя!

Ноэми молча протянула руки к матери, словно умоляя не выдавать тайну ее сердца.

А потом Михай почувствовал, что девушка еще крепче прижалась к нему.

Наконец-то он обрел существо, способное беззаветно любить его. Девушку, которой нужен был он сам, а не его золото.

В эту минуту ему казалось, что в своих скитаниях он дошел наконец до края земли, перед ним открылись неведомые дали, земля обетованная, ясное небо, новая счастливая жизнь мерещилась ему. Склонившись над девушкой, он осторожно поцеловал ее в лоб и ощутил биение ее сердца.

Вокруг не было ни души, только распустившиеся цветы, благоуханный кустарник, жужжание пчел да щебетание птиц. И все это как будто настойчиво призывало его: «Люби, люби ее!»

Неизъяснимое блаженство овладело Михаем и Ноэми, им захотелось на волю, под открытое небо. Они вышли в сад, обнявшись и неотрывно глядя в глаза друг другу. И каждый думал про себя: «Глубокая синь твоих глаз отражается в моих…»

Казалось, усеянное звездами небо и благоухающая земля сговорились очаровать их в этот благословенный вечер. Юная девушка, еще никого не любившая, и зрелый мужчина, еще никем не любимый, — что ждет их, если они сблизятся?

Солнце уже село, а они все еще упивались блаженством, и огромная радость переполняла их сердца.

На землю спустились сумерки, взошла луна. Ноэми повела Тимара на вершину скалы, с которой она когда-то глазами, полными слез, смотрела ему вслед.

Тимар присел на мшистую скалу среди кустов душистой лаванды. Ноэми опустилась рядом с ним, положив златокудрую голову ему на плечо и мечтательно глядя на звездное небо. Тереза стояла поодаль и, радостно улыбаясь, смотрела на влюбленную пару.

Луна сияла на подернутом золотистой дымкой небосводе, заливая всю окрестность голубоватым светом. Небесное светило, словно коварный обольститель, казалось, нашептывало Тимару: «Смотри, это сокровище безраздельно принадлежит тебе. Ты его нашел, оно стало твоим. Тебе недоставало только любви, но теперь ты обрел и ее. Испей же до дна чашу наслаждения! Тебе уготован сладчайший нектар! Ты почувствуешь себя другим человеком, возродишься к новой жизни! Ведь тот, кто обрел любовь женщины, становится полубогом! Ты безмерно счастлив, ибо ты любим!»

Но внутренний голос настойчиво твердил ему: «Ты вор!»

* * *

Первый поцелуй открыл Михаю неведомый мир.

Поцелуй этот пробудил в его сердце юношеские мечты; в нем проснулась склонность к романтике, которую он пронес через долгие годы одиноких странствий. Погоня за наживой, сухие расчеты, коммерческие сделки и повседневные заботы приглушили в нем мечтательность, но теперь мечты с новой силой нахлынули на него, и в его душе пробудилась жажда счастья.

В свое время он как будто бы достиг обетованного райского сада, но оказалось, что ветви деревьев там покрыты не ароматными цветами, а холодным инеем. С застывшим сердцем, охваченный разочарованием, ничего не понимая и утратив всякую цель, брел он по безотрадной пустыне и неожиданно набрел на цветущий оазис. И в этом оазисе он нашел то, чего напрасно искал по всему свету, — сердце, способное его любить.

Разные чувства смешались в его душе. Сперва он ощутил какой-то странный трепет, смутный страх перед нахлынувшим на него счастьем. Отдаться ли этому счастью или бежать от него без оглядки? Хорошо это или плохо? Что сулит ему — радостную жизнь или неминуемую гибель? Кто может ответить на эти жгучие вопросы? Провидение отвечает цветам, развертывающим свои лепестки, насекомым, жужжащим в теплом воздухе, птицам, вьющим гнезда, только человеку не дает оно ответа, когда тот вопрошает: «Что ждет меня здесь — счастье или вечные страдания?»

Михай чутко прислушивался к биению своего сердца.

А сердце подсказывало ему: «Загляни ей в глаза!»

Заглянуть в лучистые глаза девушки — не грешно. Но если мужчина и девушка неотрывно глядят в глаза друг другу, ими невольно овладевает любовное опьянение и души их как бы сливаются воедино.

Заглянув в глаза Ноэми, Михай забыл обо всем на свете, он увидел в них иной, неведомый мир, полный упоения и блаженства.

С юношеских лет никто не любил его. Лишь один раз он дерзнул надеяться на счастье. Ради этого призрачного счастья он немало выстрадал, самоотверженно боролся за него, и когда наконец достиг цели, его постигло горькое разочарование, мечты развеялись и он утратил радость жизни.

И вот сейчас ему открыто говорят, что он любим. Об этом говорит все: цветы на деревьях, осыпающие его лепестками, животные, которые лижут ему руку, нежные губы девушки, выдающие тайну ее сердца, румянец и загоревшиеся страстью глаза ее.

Об этом говорит даже та, которая, казалось бы, должна тщательно скрывать эту тайну, — мать девушки:

— Она любит тебя, любит беззаветно, всей душой, она умрет от любви.

«Нет! Она не должна умереть от любви!..»

Дни, проведенные Тимаром на острове, стоили целой вечности. Сердце его было переполнено.

Это были дни самозабвенного блаженства, чудесный сон наяву, сон, в котором сбываются радужные мечты.

Три сказочных дня провел Тимар на острове, под лунным светом, предаваясь романтическим мечтам с любимой. На третью ночь он лег спать в тени деревьев.

И вот тут-то в нем заговорил голос совести, проснулась жажда самобичевания.

«Что ты натворил? Ведь, по сути дела, ты вор, поджигатель и убийца! Злые люди изгнали несчастную женщину из общества, отняли у нее все, и она укрылась с маленьким ребенком на пустынном острове; ее молодого мужа закопали в яму как самоубийцу, она стала ненавидеть людей и сделалась богоотступницей. А ты, тайком проникнув на этот остров, хочешь похитить у нее последнее, единственное сокровище. Ты хочешь навлечь проклятие на их мирное жилище. Да ты же в сто раз хуже извергов, причинивших ей неимоверные страдания, которых впоследствии жестоко покарала судьба. Ты лишаешь душевного покоя живущих здесь бедных людей. Ты похищаешь невинное сердце и не оставляешь взамен своего. Ты сущий безумец! Уходи отсюда, беги, пока не поздно!»

Он был не в силах заглушить угрызения совести. Всю ночь напролет беспокойно метался он на своем ложе. Рассвет застал его под деревьями сада.

И Тимар принял решение. Он уедет отсюда сегодня же и не вернется до тех пор, пока его не забудут здесь, пока у него из памяти не изгладится воспоминание об этих трех днях, когда ему верилось, что он имеет право на земное счастье.

Пока взошло солнце, он успел обойти весь остров; подойдя к дому, он увидел перед верандой Терезу и ее дочь. Они накрывали стол к завтраку.

— Мне надо сегодня же уезжать! — обратился Михай к Терезе.

— Так скоро! — прошептала Ноэми.

— У него дел по горло, — сказала ей мать.

— Я должен вернуться в порт! — пояснил Михай.

Это было так естественно! Ведь шкипер всего-навсего наемный работник. У него полно хлопот, и бездельничать ему не пристало.

Тимара не стали уговаривать остаться, зная, что он вернется. Им-то ведь некуда спешить, они могут ждать его год, два, целую вечность…

Ноэми так расстроилась, что даже не прикоснулась к парному молоку.

Тереза принесла Тимару ружье и сумку, которые она спрятала в день его приезда.

— Ружье заряжено? — заботливо спросила она.

— Увы, нет, — ответил Михай.

— А не мешало бы зарядить, причем крупной дробью, — посоветовала Тереза, — в прибрежных зарослях, по ту сторону реки, неспокойно, там бродят волки, встречаются и двуногие хищники.

Она настояла на своем. Михай зарядил ружье дробью. Тереза насыпала порох на кремневую полку, — капсюля в те времена еще не знали, — и сказала Ноэми:

— Неси ружье сама, а то, чего доброго, Альмира еще бросится на него. Проводи его до лодки.

Она не пошла с влюбленными, предоставив их самим себе.

Тимар молча шел рядом с Ноэми по тропе среди роз, и рука ее покоилась в его руке. Вдруг Ноэми остановилась. Михай тоже остановился и вопросительно посмотрел ей в глаза.

— Ты хочешь что-то мне сказать? — спросил он.

После долгого раздумья Ноэми ответила:

— Да нет, ничего.

Тимар уже научился читать мысли девушки по ее глазам. Ноэми спрашивала его: «Скажи, дорогой, любимый, радость моя, что стало с белолицей девушкой, которая однажды приезжала сюда с тобой? Ее звали Тимеей». Но она ничего не сказала и безмолвно шла рядом с Михаем, не выпуская его руку.

Какая тяжесть легла на сердце Михая, когда настал миг расставания!

Передав ему ружье, девушка прошептала:

— Берегите себя, не случилась бы с вами какая-нибудь беда.

Она пожала ему руку, проникновенно заглянула в глаза и спросила с мольбой в голосе:

— А вы вернетесь к нам?

Михая пленил умоляющий голос девушки.

Он еще раз привлек ее к себе и прошептал:

— Почему ты не спросишь меня: «Ты приедешь?» Почему ты не говоришь мне «ты»?

Потупив взор, Ноэми смущенно покачала головой.

— Скажи мне «ты», — настаивал Михай.

Девушка стыдливо спрятала лицо на груди Михая, она была не в силах вымолвить это слово.

— Значит, ты не можешь, не хочешь сказать мне «ты»? Боишься произнести это словечко?

Девушка молча закрыла лицо руками.

— Ноэми, прошу тебя, скажи мне это короткое словечко, и я буду безмерно счастлив. Не бойся, шепни мне его на ухо, скажи по секрету. Я не могу так уехать!

Девушка покачала головой, но так и не смогла вымолвить это заветное «ты».

— Что ж, прощайте, милая Ноэми! — сказал Михай и прыгнул в лодку. Густые заросли прибрежного камыша вскоре заслонили островок. Но пока Михай различал на берегу кусты, он видел девушку, прислонившуюся к развесистой акации. Ноэми стояла с опущенной головой, печально глядя ему вслед; она так и не смогла крикнуть ему вдогонку: «Прощай, Михай!»

Tropicus Capricorni^[14]

Переправившись на противоположный берег, Михай оставил лодку на попечение одного из рыбаков и попросил присмотреть за ней до его возвращения.

Впрочем, кто знает, вернется ли он когда-нибудь в эти края?

До пристани, где его поверенный Янош Фабула ревностно надзирал за погрузкой судов, Тимар решил добираться пешком. Ведь грести бы пришлось против течения, а это не забава, а тяжкий труд. К тому же у него не было настроения заниматься подобной гимнастикой. Ему требовалось сейчас напрячь все свои душевные силы, чтобы справиться с волнением куда более сильным, чем течение Дуная.

Михаю предстоял длинный путь через необозримые пространства в районе нижнего течения Дуная. Рельеф этой местности постоянно меняется под действием речных разливов. Прорвав где-нибудь дамбу, своенравная река поворачивает в другом направлении. И так из года в год. Один берег река размывает, отодвигая его все дальше и дальше, а на другой наносит обильные отложения, постепенно зарастающие густым ивняком. По этим поросшим ивами уступам легко проследить созидательную работу воды.

В дремучих чащах никогда не корчеванного кустарника петляют глухие пешеходные тропы, известные лишь рыбакам да беднякам, занятым сбором валежника. Порой здесь можно встретить покинутую хижину с сорванной ураганом крышей, стены которой густо оплетены разросшейся ежевикой и стеблями переступени. Такая уединенная хижина часто служит приютом для охотника на бекасов, убежищем для скрывающегося от правосудия разбойника или логовом для ощенившейся волчицы.

Закинув ружье за спину, Тимар в раздумье пробирался сквозь прибрежные заросли.

«Нет, ты не должен… Тебе нельзя сюда возвращаться, — внушал он себе. — И одну-то тайну трудно хранить всю жизнь, а уж когда их две… Две лживые истории, противоречащие одна другой… Образумься! Ты уже давно не мальчишка, разве тебе пристало поддаваться страсти? К тому же то, что ты испытываешь, может, вовсе и не страсть, а лишь мимолетное желание или, еще того хуже, обыкновенное мужское тщеславие? Признаться, твоему самолюбию попросту льстит, что хорошенькая девушка отвергла сватавшегося за нее молодого, красивого, статного парня и с криком: „Я люблю тебя!“ — кинулась тебе на грудь? Так обуздай свое тщеславие. Девушка не любит красавца юношу только потому, что он гадкий человек, а в тебе она видит полубога и поэтому боготворит. Разве стала бы она тебя любить, если бы узнала, — а ведь тебе-то это хорошо известно, — что ты такой же заурядный обманщик, как тот, другой, только более удачливый?

Но допустим, что она действительно без памяти в тебя влюблена… Какая участь ждет вас обоих, если ты воспользуешься ее любовью? Если ты крепко привяжешь ее к себе, то уже никогда не сможешь с ней развязаться. Тебе придется вести двойную, насыщенную ложью жизнь. Да и какая же это жизнь, если человек рвется от одного очага к другому? А покинув тот или другой дом, ты неизбежно будешь испытывать муки ревности: сидя у одного очага, будешь бояться за свою любовь, сидя у другого — опасаться за свою честь.

Жена не любит тебя. Но она беззаветно тебе верна. Когда страдаешь ты, страдает и она. И в этих ваших страданиях повинен ты, а не она. Сначала ты похитил у нее ее сокровища, потом лишил ее свободы. Неужели же теперь ты еще посмеешь нарушить супружескую верность?

Правда, она никогда не узнает о твоей измене, и это не причинит ей горя… Ведь ты всегда не меньше полугода проводишь вдали от дома. Занятый торговыми делами купец обречен скитаться по белу свету, по чужим краям. И ты вполне можешь с весны до осени оставаться здесь, на острове. Это никому не бросится в глаза. На вопрос: „Где ты пропадал? — всегда готов ответ: „Разъезжал по торговым делам!“

Все это так, но в какое положение ты поставишь девушку?

Нет, она не из тех легкомысленных вертушек, которых сегодня можно сделать жертвой своих вожделений, а завтра, если тебе это наскучит, великодушно одарить и отпустить, в полной уверенности, что она найдет себе утешение на стороне. У девушки погиб, покончил с собой отец. Разве можно беспечно играть ее сердцем!

А что, если бог неожиданно ниспошлет тебе дитя? Что станет с молодой матерью, с твоей новой семьей, которая, по людским законам, не имеет на тебя никаких прав, так же как и ты на нее?.. Девушка эта — существо незаурядное, и было бы преступно делать ее жертвой своей прихоти. Она жаждет безраздельно владеть тобою, но взамен отдает себя всю, без остатка. Ты за это в ответе и никто другой! Как избежать девушке печальной судьбы, которую ты ей готовишь? Да ведь тебя по ночам будет преследовать призрак детоубийцы или самоубийцы! Или тебе не страшны ночные кошмары?

К тому же… как тебе удастся устранить со своего пути еще одно препятствие… презренного жениха? Ведь он прирожденный авантюрист и способен на любую подлость. Он будет тебя преследовать, отыщет тебя и на краю света, встанет тебе поперек дороги, нащупает и выведает все твои тайны и будет вечно угрожать тебе, травить и терзать даже в самую счастливую пору твоей жизни. И тебе от него не избавиться никакой ценой, никакими жертвами! Он привяжется к тебе крепче, чем любящая, преданная невеста. Выход один: или он тебя уморит, или ты сживешь его со света. Нечего сказать, хорошенькое „семейное счастье“ предстоит тебе в таком случае! Оно может привести тебя на эшафот, и ты, „золотой человек“, добившийся всеобщего уважения и всевозможных почестей, почитаемый за свои добродетели и благодеяния, угодишь на скамью подсудимых и предстанешь перед судом как уголовный преступник“.»

Тимар в волнении снял шляпу и вытер покрытый испариной лоб. Ласковый, теплый весенний ветерок приятно овевал его влажные виски.

«Неужели мне так и не суждено испытать радость бытия? — пытался оправдать себя Тимар перед судом своей совести. — Без малого сорок лет я только и делаю, что встаю спозаранку, поздно ложусь, день-деньской провожу в трудах… А для чего? Чтобы другие могли отдыхать в покое, который недоступен только мне одному?

Почему нет мне счастья в собственном доме? Неужели я не достоин любви женщины? Разве не подарил я горячую любовь той, которую сделал своей женой? Я ли не боготворил ее? И не ее ли холодность довела меня до полного отчаяния? Она не любит меня…

Но я присвоил ее сокровища?..

Неправда! Только спас их для нее. Да отдай я их сразу опекуну Тимеи, — все пошло бы прахом. Она была бы обречена на нищету. А сейчас она владеет всем, что ей принадлежало. Ведь я ничего себе не оставил, кроме того платья, что на мне. С какой же стати я должен носить клеймо вора?

А Ноэми любит меня. И этого уже не изменишь. Она полюбила меня с первого взгляда. И развеможет она быть счастлива, если я не вернусь к ней? Если я исчезну, уйду от нее навсегда, это, возможно, убьет ее, доведет до самоубийства…

На этом уединенном, обособленном от внешнего мира острове над человеком не властны ни общественные законы, ни заповеди религии. Здесь подлинное царство природы и первозданных чувств. И, может быть, именно тут можно обрести то истинное счастье, которое отверг глупый, тщеславный свет?

А так ли уж страшен этот дурень, ставший между нами? Ведь ему ничего не нужно, кроме денег, а они у меня есть. Откуплюсь, и он сгинет с наших глаз».

Весенний ветерок шелестел в ветвях стройных тополей. Путник заметил, что извилистая тропка вела к шалашу, сложенному из хвороста. Вход в него прикрывали плети ежевичника.

Тимар снова отер пот со лба и надел шляпу.

«Конечно, ты не знаешь земных радостей, — продолжал нашептывать ему внутренний голос. — Твоя жизнь одинока, сурова, безотрадна. Но она, по крайней мере, спокойна. Вечером, опустив голову на подушку, ты думаешь: „Вот прошел еще один безрадостный день. Зато можно спать без тревог, я никому не причинил зла…“ Готов ли ты пожертвовать своим душевным спокойствием ради восторгов, которые лишают тебя безмятежного сна?»

Но дух противоречия тут же возражал:

«Откуда известно, что любовь — грех, а страдание — добродетель? Кому удалось лицезреть того ангела, который, сидя одесную господа, записывает всех зачахших от страданий, и другого, что, сидя ошую, вносит в черную книгу имена любивших и не дерзнувших отказаться от счастья?..»

Размышляя таким образом, Тимар вдруг услышал два близких выстрела. Пули со свистом, похожим на слабое жужжанье шмеля или на отдаленный звон похоронного колокола, пронеслись над его головой, пронзив шляпу, которая свалилась с него и полетела в кусты.

Выстрелы раздались из ветхой хижины.

Потрясенный Михай невольно вздрогнул и на мгновенье замер на месте, — выстрелы как бы явились ответом на его тайные мысли. Но тут же неудержимый гнев овладел им. Он рывком сдернул с плеча ружье, взвел оба курка и в ярости бросился к хижине.

Перед ним стоял перепуганный, дрожащий Тодор Кристиан. Двухствольный пистолет еще дымился в его руке, — парень прикрывал им голову.

— Так это ты! — гаркнул на него Михай.

— Пощадите!.. — пролепетал Тодор, роняя оружие и протягивая к нему сложенные в мольбе руки. Он едва держался на ногах, побледнел как полотно, глаза его потускнели. Он был ни жив ни мертв.

Тимар уже пришел в себя. Испуг и гнев как рукой сняло, нервы успокоились. Он опустил ружье.

— Подойди ближе, — спокойно сказал он злодею.

— Боюсь, — с трудом выдавил из себя Тодор, прижимаясь к стене шалаша. — Вы убьете меня…

— Не бойся, не убью. — Михай разрядил ружье в воздух. — Видишь, я теперь безоружен. Можешь не опасаться за свою шкуру.

Напуганный Тодор переступил порог хижины.

— Эх ты, меня хотел убить! — бросил ему Михай. — Несчастный, мне тебя жаль!

Преступник не смел поднять глаза.

— Слушай, Тодор Кристиан! Ты еще молод, а уже решился стать убийцей! Пока это тебе не удалось. Так вернись на правильный путь. Не родился же ты преступником. Ты просто озлобился на все и на всех. Мне известна история твоей жизни, и я не виню тебя. У тебя такие замечательные способности, а ты обращаешь их во зло. Неужели тебе нравится быть бродягой, обманщиком, жить ложью и надувательством? Так ли уж приятен подобный образ жизни? Не может этого быть. Послушай меня, начни жить по-иному. Хочешь, я помогу тебе найти какое-нибудь пристанище, где ты сможешь использовать свои природные способности и стать честным человеком? У меня много связей, и я вполне могу это устроить. Ну так что же? По рукам?

Убийца упал на колени перед человеком, на которого только что покушался, схватил обеими руками протянутую ему руку и, рыдая, стал покрывать ее горячими поцелуями.

— О сударь! Вы первый из всех, кого я знаю, заговорили со мной по-человечески. Я буду стоять перед вами на коленях. С малых лет, как бездомную собаку, люди гнали меня от порога к порогу. Каждый кусок хлеба мне приходилось либо красть, либо вымаливать, либо раздобывать хитростью. Никто никогда не протягивал мне руки, кроме того отщепенца, который, будучи еще большим подонком, чем я, толкнул меня на дурной путь. Я вел позорную, гнусную жизнь, полную лжи и коварства, вечно дрожал от страха перед каждым, кто мог узнать меня в лицо. И вдруг мне протягивают руку! И кто же! Вы, которого я вот уж несколько дней подстерегаю из-за угла, чтобы предательски убить! Вы хотите меня спасти от меня самого… Я готов стоять перед вами на коленях и выслушать любое ваше приказание.

— Да встаньте же наконец! Я вообще не выношу сентиментальности, а мужские слезы внушают мне подозрение.

— Вы правы! — воскликнул Тодор Кристиан. — Мои слезы никак не могут внушать доверия, — ведь я же слыву комедиантом! Да, я научился рыдать по заказу — за это мне, бывало, перепадал грош, другой… И вот теперь, когда слезы мои непритворны, мне не верят! Хорошо, я не буду…

— Вот-вот. Тем более, что я не собираюсь читать вам нравоучений. Давайте-ка поговорим по-деловому. Вы упоминали о своих связях с банкирским домом Скарамелли и о поездке в Бразилию…

— Увы, сударь, тут не было ни слова правды.

— Я так и думал. Значит, вы не поддерживаете деловых отношений со Скарамелли?

— Когда-то я был с ним связан, но все это давно пошло прахом.

— Вас прогнали? Или вы сами сбежали?

— Сам сбежал.

— С доверенными вам деньгами?

— Да. Их было три или четыре сотни форинтов.

— Скажем, пять. А у вас нет желания вернуть их? Я связан с этой конторой.

— Нет, мне бы не хотелось оставаться у них на службе.

— А что такое ваша поездка в Бразилию?

— Тоже сплошная выдумка. Оттуда к нам вообще не привозят корабельного леса.

— Тем более тех пород, о которых вы говорили. Они годятся разве что на изготовление медицинских инструментов и красителей.

Тодор ухмыльнулся.

— Что правда, то правда. Просто мне захотелось разжиться деньжатами, и я надумал продать одному дельцу лес с «Ничейного» острова. Но Тереза разгадала мою уловку.

— Стало быть, вы прибыли на остров не ради Ноэми?

— Что вы! Да у меня в каждой стране по жене!

— Гм… Так вот, я мог бы предложить вам недурную должность в Бразилии. Как вы смотрите на то, чтобы стать маклером одной из вновь создаваемых факторий? Там необходимо знание языков: мадьярского, немецкого, итальянского, английского и испанского.

— Я и говорю и пишу на всех этих языках.

— Это мне известно. Кроме того, вы владеете греческим, турецким, польским и русским. Гениальный вы человек! Итак, я устрою вас на эту должность. Там оценят ваши способности. Такому маклеру обычно платят три тысячи долларов в год. Сверх того, вы будете получать проценты с прибыли. И от вас будет зависеть увеличить эту прибыль.

Тодор Кристиан ушам своим не верил, слушая подобные речи. Но, даже испытывая благодарность, он не решался выразить ее вслух: вдруг его снова сочтут комедиантом?

— Уж не смеетесь ли вы надо мной, сударь?

— И не думаю. Вы покушались на мою жизнь, и мне необходимо оградить ее. Я мог бы попросту прикончить вас, но этого не позволяет мне совесть. Итак, в интересах собственной безопасности мне остается лишь одно: сделать вас человеком. Только когда вы добьетесь счастья, я смогу спокойно ходить по земле. Надеюсь, теперь вам ясно, почему я так поступаю? В доказательство моих слов возьмите этот бумажник. Там вы найдете сумму, которой с избытком хватит вам на дорогу до Триеста, да еще останется, чтобы погасить вашу задолженность Скарамелли. Пока вы будете добираться до Триеста, туда подоспеет мое письмо. В нем будет указано, что вам делать дальше. А теперь давайте разойдемся. Один вправо, другой влево.

Рука Тодора заметно дрожала, когда он брал бумажник.

Михай поднял с земли свою простреленную шляпу.

— А что касается вашего двойного выстрела, то судите сами. Если это было покушение на убийство из-за угла — у вас имеются серьезные основания впредь не встречаться со мной там, где властвуют законы. Если же в меня целился оскорбленный в своих чувствах рыцарь — тогда да будет вам известно, что при первой же нашей встрече очередь стрелять дважды останется за мной…

Тодор Кристиан обеими руками рванул рубашку на своей груди и с горячностью воскликнул:

— Если я еще раз попадусь вам на глаза, метьте прямо сюда! Пристрелите меня, как бешеную собаку! — Он схватил с земли разряженный пистолет и стал совать его в руку Михая. — Пустите мне пулю в лоб из моего собственного пистолета, если я когда-нибудь встречусь на вашем пути. Можете ни о чем не спрашивать, ничего мне не говорить, просто прикончите меня на месте!

Он не успокоился до тех пор, пока Михай не взял пистолет и не положил его в карман своей охотничьей сумки.

— Прощайте, — сказал Тимар. И, круто повернувшись, направился своей дорогой.

Тодор несколько мгновений стоял неподвижно, глядя ему вслед. Потом вдруг кинулся вдогонку и остановил его.

— Одно только слово, сударь! Вы вернули меня к жизни, сделали из меня нового человека… Разрешите же, если мне придется когда-нибудь писать вам, называть вас «отцом». До сегодняшнего дня это слово возбуждало во мне лишь ужас и отвращение. Пусть же отныне оно станет источником счастья и доверия. Отец! Отец мой!

Порывисто поцеловав руку Михая, Тодор скрылся в зарослях, где тот уже не мог его видеть, упал на землю и, уткнувшись лицом в траву, зарыдал. На этот раз рыдания его были непритворными.

* * *

Много часов простояла бедняжка Ноэми под акацией, где расстались они с Михаем. Тереза, встревоженная ее долгим отсутствием, отправилась на розыски и, найдя дочь, опустилась возле нее на траву. Чтобы не сидеть без дела, она захватила с собой вязанье.

— Мама, ты слышала? — вдруг встрепенулась Ноэми. — Два выстрела на том берегу!

Обе затаили дыхание. Но в знойном воздухе стояла мертвая тишина.

— Что бы это могло значить?

— Наверно, охотники стреляют, доченька, — попыталась успокоить ее Тереза.

Ноэми побледнела, став белее цветущей акации.

— Нет, нет, он больше никогда сюда не вернется! — взволнованно воскликнула она, прижимая руки к груди.

Как тяжко стало ей при мысли, что она так и не сказала Михаю на прощанье коротенького «ты», которого он так настойчиво добивался!

* * *

— Так вот, сударь, — обратился Тимар к своему верному управляющему Фабуле. — Мы не станем нынче перевозить пшеницу ни в Дьёр, ни в Комаром.

— А что же с ней делать в таком случае?

— Мы пустим ее в размол здесь, на месте. У меня в усадьбе имеются две водяные мельницы, вдобавок к ним можно арендовать еще десятка три. Таким образом, мы быстро управимся с помолом.

— Чтобы продать такую уйму муки, понадобится огромный мучной лабаз.

— Будет и лабаз. Мешки с мукой мы отправим на небольших баржах в Карловец, а там погрузим их на возы и на волах доставим в Триест. В Триесте уже стоит наготове мой корабль, на нем мы переправим муку в Бразилию.

— В Бразилию? — ужаснулся Фабула. — Ну, уж туда я не ездок!

— А я вас и не собираюсь туда посылать. У меня для этого есть другой человек. Ваше дело заняться помолом и перевезти муку в Триест. Сегодня же управляющие именьями и мельники получат необходимые распоряжения, а вам, на время моего отсутствия, я поручаю распоряжаться всеми делами.

— Покорно благодарю, — уныло пробормотал Фабула и, понурив голову, покинул контору г-на Леветинци. — Ведь надо же придумать такую несусветную чушь! — проговорил он как бы про себя, но так, что могли услышать и другие. — Втемяшится же в голову такое — посылать муку из Венгрии в Бразилию! Уж я-то хорошо знаю, что за штука эта Бразилия, недаром учил географию у его преподобия господина Оноди. Столица Бразилии Рио-де-Жанейро… Оттуда вывозят хлопок, табак, сахар и кофе. Там — самые знаменитые месторождения алмазов. Страну населяют индейцы, португальцы, голландцы, англичане и немцы. А вот теперь, извольте видеть, еще и некий мадьяр захотел примешаться к этому скопищу проныр… Да еще муку туда везти!.. В страну, где без числа растут диковинные деревья, стволы которых наполнены готовенькой мукой и крупой, — руби да бери. Да ведь там есть целые леса, где на ветвях висят караваи хлеба. Сорвешь зрелый плод-колобок и сажай прямо в печь. Виданное ли дело, чтобы туда, через океан, отправлять муку!.. Просто еще одно сумасбродство нашего барина. Впрочем, я не удивлюсь, если на диво всем и это его дурачество увенчается небывалым успехом. Вполне возможно, что, доставив муку в Бразилию, его корабль вернется оттуда нагруженный золотым песком! И все-таки вздорная это затея… Сумасбродство, да и только!..

Почтенный Фабула был, в сущности, прав. На этот раз и сам Тимар был почти одного мнения с ним. Отправляя эту партию муки, он рисковал, по крайней мере, сотней тысяч форинтов. И все-таки он уже давно жаждал расширить круг своих торговых операций. Почему бы венгерскому купцу не взяться за более солидное дело? Ему надоело крохоборствовать, тянуть на буксире баржи, торговаться о ценах на пшеницу, подстерегать удобный случай, чтобы получить подряды от министерств, покрывая при этом все издержки за свой счет, брать в аренду за бесценок казенное имущество, а между делом, из самых благородных побуждений, предоставлять ссуды под пятьдесят процентов попавшим в затруднение вельможам и знатным магнатам! И все это для того, чтобы наскрести каких-нибудь несчастных два миллиона!

А почему бы венгерскому коммерсанту не поискать более достойное, широкое и свободное поприще, чем мелкотравчатая торговля? А вдруг он найдет на мировом рынке сбыт какому-нибудь замечательному продукту венгерской промышленности, который выдержит конкуренцию?

Тимар давно собирался развернуть экспортную торговлю хлебом. Он даже заранее переоборудовал свои паровые мельницы, и по его заказу в Триесте начали строить для него торговый корабль. Однако главной причиной его лихорадочной деятельности была Ноэми. А встреча с Тодором Кристианом только побудила его немедленно приступить к осуществлению своих замыслов.

Сейчас даже экспортная торговля мукой отошла для Михая на второй план. Самое главное отдалить от себя на целое полушарие этого человека!

Глядя, как неутомимо разъезжает Тимар от одной мельницы к другой, как потом снова возвращается к своим кораблям и, когда заканчивается погрузка, спешит отправить их в путь, лично присмотрев за каждой партией груза, — люди с восхищением говорили:

— Вот это купец! Образцовый хозяин! Всюду у него директоры, маклеры, комиссионеры, управляющие, а он, словно заурядный торговец, везде поспевает сам! Да, этот умеет вести дела!

Если бы они знали истинную причину его рвения!..

Прошло три недели, и до отказа набитый венгерской мукой корабль был готов поднять якорь и отплыть из триестской гавани. Корабль назывался «Паннония».

Это был прекрасный трехмачтовый галиот.^[15] Даже Фабула, присутствовавший при погрузке парусника, расхваливал его на все лады.

Но сам Тимар не видел судна, даже не приехал в Триест взглянуть на него при спуске на воду. Все последние недели он находился то в Панчове, то в Леветинце. Предприятие велось под маркой торгового дома Скарамелли — у Тимара были веские причины не связывать с ним своего имени. Он лишь письменно сносился с уполномоченной им фирмой.

Однажды он получил письмо от Тодора Кристиана. И чрезвычайно удивился, когда, распечатав конверт, обнаружил там кредитный билет в сто форинтов. Письмо гласило:

«Отец! Когда вы получите это письмо, я уже буду в открытом море, на палубе чудесной „Паннонии“, в качестве бразильского агента торгового дома Скарамелли. Примите мою искреннюю признательность за вашу рекомендацию. Банкирский дом выдал мне жалованье за два месяца вперед. Из этой суммы посылаю вам сто форинтов с покорнейшей просьбой: не соблаговолите ли вы передать их хозяину трактира „Белый корабль“ в Панчове? Я задолжал их этому честному бедняку и теперь с благодарностью возвращаю. Да благословит вас небо за доброту ко мне».

Тимар с облегчением вздохнул.

«Итак, этот человек начал исправляться. Вспоминает старые долги и погашает их из собственных сбережений. Ведь это высшая радость — возвратить заблудшего на путь истины! Спасти покушавшегося на тебя врага! Вернуть его к жизни, к свету, восстановить его честь! Сделать из авантюриста честного человека! Очистить втоптанную в грязь жемчужину! Поистине это добродетель, достойная древних христиан. Ты — благородная душа…»

Но где-то в глубине души звучал голос, говоривший совсем иное:

«Нет, ты не благодетель, а душегуб! Тебя радует не то, что человек спасен, а то, что ты сумел отделаться от него. Вероятно, ты возликовал бы еще больше, узнав, что твой корабль, бороздящий в эту позднюю осеннюю пору океан, настигнут свирепым ураганом, разбит в щепки и, вместе с мукой и всем экипажем, пошел ко дну. Тебя занимает сейчас не мукомольное дело, не прибыли и убытки, а мысль о том, что из прибрежных болот Амазонки и Ла-Платы каждое лето выползает страшное, губительное чудовище желтой лихорадки, которое, как тигр, подстерегает приезжих чужеземцев. Тебе известно, что из сотни их не меньше шестидесяти становятся ее добычей, и ты хотел бы, чтобы среди жертв этой лихорадки оказался и он. Вот какие надежды заставляют тебя заранее ликовать! Ты — убийца!»

Тимар и вправду испытывал злорадное чувство человека, которому удалось разделаться со своим врагом. Но его ликование отравляли укоры совести и смутное предчувствие надвигающейся беды.

* * *

Тимара словно подменили. Он стал прямо неузнаваем. Привычное спокойствие и хладнокровие уступили место какому-то странному волнению, оно сказывалось в каждом его поступке. То он отдавал противоречивые приказания и тотчас же о них забывал. То отправлялся куда-нибудь и вдруг с полпути поворачивал назад. Постепенно он даже стал терять интерес к делам и вел себя так, будто у него не было никаких забот. Или вдруг раздражался и выходил из себя из-за ничтожного пустяка.

Многие видели, как он целыми часами бродил взад и вперед по берегу Дуная. Он шагал, понурив голову, как человек, близкий к помешательству, охваченный желанием бежать подальше от дома. А в иные дни, наоборот, надолго запирался у себя в кабинете и никого к себе не пускал.

Между тем со всех концов страны к нему приходило множество писем. Они валялись нераспечатанной грудой на письменном столе.

Незаурядный ум этого человека бездействовал. Тимар потерял способность думать о чем-либо ином, кроме златокудрой девушки, которой любовался в последний раз на берегу острова, когда она стояла там, прислонившись к дереву, грустно поникнув головой.

Бывали дни, когда он принимал твердое решение вернуться к ней, но назавтра он столь же твердо решал забыть ее навсегда.

Он сделался суеверным и все ждал какого-нибудь знамения с неба или пророческого сновидения, — может быть, они подскажут ему, как поступить. Но сон неизменно приносил только образ девушки — счастливой и страдающей, близкой и утраченной им. Это окончательно сводило его с ума. Небо тоже не посылало никаких знамений.

Наконец в один прекрасный день Тимар решил образумиться и заняться делами. Может быть, хлопоты успокоят его душевные муки. Начал он с груды писем.

Он распечатывал их одно за другим, но от этого занятия было мало толку: дочитав письмо до конца, Тимар забывал, что было в начале. Не в письма ему сейчас хотелось проникнуть взглядом, а в глубину далеких синих глаз и допытаться, что в них кроется.

Но вот в его руке очутилось письмо, от которого сердце забилось сильнее. Письмо было тяжелое, а по почерку на конверте он сразу узнал, — Тимея…

Отрезвляющий холодок пробежал по его жилам, — вот и ожидаемое знамение! Сейчас наступит конец его душевной борьбе.

Ему пишет Тимея! Существо ангельской доброты, непорочная, преданная жена! Одно ее ласковое слово способно подействовать на него, как оклик на человека, погруженного в хмельное забытье, а представшие перед его внутренним взором знакомые, родные черты, весь ее облик, окруженный ореолом мученицы, должны образумить его, наставить на путь истины.

В конверте лежал какой-то тяжелый предмет. Что это? Маленький сюрприз, приятный памятный подарок?.. Ну конечно, ведь завтра день его рождения! Ах, это милое сердцу письмо, дорогой знак внимания с ее стороны…

Тимар осторожно распечатал конверт. Из него выпал ключ от его письменного стола…

Письмо было кратким:

«Дорогой мой супруг!

Вы забыли ключ в ящике вашего письменного стола. Чтобы вам зря не тревожиться, посылаю его вслед за вами. Да благословит вас господь!

Тимея».

И больше ничего.

Тимар действительно забыл об этом ключе в ту ночь, когда тайком вернулся домой и слова Аталии так растревожили его.

Значит, только ключ и несколько холодных слов? Больше ничего для него не нашлось?

Удрученный, он положил письмо на стол. И вдруг ужасная мысль пронизала его.

«Тимея нашла ключ в замке письменного стола. Но ведь вполне возможно, что она стала шарить в ящиках! Женщины любопытны, как же упустить такой случай… А пошарив, она, по всей вероятности, натолкнулась на нечто хорошо ей знакомое…»

Тимар был достаточно осмотрителен. Редкие вещи из сокровищ Али Чорбаджи он не стал превращать в деньги, так как, попав на рынок, они могли навести на след. Алмазы он продавал, предварительно вынув их из оправы. В числе прочих сохраненных им драгоценностей был украшенный алмазами медальон с миниатюрным портретом молодой женщины, поразительно похожей на Тимею. Несомненно, это был портрет ее матери-гречанки.

Если Тимея обнаружила в письменном ящике этот медальон, то ей теперь все стало ясно. Узнав портрет матери, она сообразила, что все сокровища ее отца попали в руки Тимара. А там уж легко размотать весь клубок, разгадать, каким образом Тимар вдруг сделался богатым и смог купить ее, Тимею, ценой ее собственных сокровищ.

…Если Тимея проявила любопытство и все узнала, как она должна презирать его, своего мужа!.. А разве не доказывает это и содержание письма, и то, что она послала ему ключ? Да, без всякого сомнения, Тимея дает ему этим понять: «Вижу тебя насквозь!»

Возникшее страшное подозрение подтолкнуло Михая сделать окончательный выбор. До сих пор он не знал, карабкаться ли ему вверх или катиться под откос. Теперь же он твердо решил выбрать второе. Все равно, разоблаченный перед женой, он уже не сможет дольше носить маску, разыгрывать из себя великодушного, щедрого, добродетельного «золотого человека». Теперь он изобличен до конца! Тимея поняла, что он собой представляет! Так что можно смело катиться по наклонной плоскости…

Но, решив вернуться на остров, Михай не захотел сразу признать свое поражение.

Он написал Тимее письмо. Попросил ее в его отсутствие принимать и вскрывать все письма, адресованные в Комаром на его имя, и по своему усмотрению сообщать их содержание его адвокату или поверенному, а в экстренных случаях самой распоряжаться от имени мужа, как она найдет нужным. Он также уполномочил жену самостоятельно выдавать ассигнования, расходовать и получать денежные суммы и отправил ей обратно ключ от письменного стола, чтобы она всегда имела под рукой необходимые документы и договоры.

Понимая, что если тайна его еще не открыта, то она вот-вот откроется, Михай поспешил вплотную подвести к ней жену, еще надеясь, что, может быть, именно благодаря этому секрет все-таки будет сохранен. Ведь известно — недреманное око что глаза филина, ему нужны сумрак и потемки. При свете же ночной хищник видит плохо. На этом расчете основывался замысел Михая.

Отослав Тимее письмо и ключ, Тимар заявил своим приказчикам, что должен уехать на продолжительное время, не сообщив, впрочем, на какой срок и куда именно, — и приказал всю деловую переписку отсылать жене в Комаром.

В путь он отправился под вечер. И чтобы окончательно запутать следы, выехал из Леветинце не на собственных лошадях, а нанял крестьянскую подводу.

Еще несколько дней назад он был настолько суеверен, что ежечасно ждал небесного знамения или вмешательства неведомых сил, которые направили бы его на путь истины. Теперь он и думать об этом перестал, — решение перебраться на остров овладело им безраздельно.

А между тем стихийные силы природы явно стремились удержать его, устрашить своими зловещими предзнаменованиями. Больше того, они всячески противодействовали ему.

К вечеру, когда на горизонте уже показалась тянувшаяся вдоль побережья Дуная полоса тополевого мелколесья, в небе внезапно появилась странная тускло-багровая тучка и, клубясь, стала стремительно надвигаться на них.

Возчик-буневац^[16] сначала лишь усердно бормотал молитвы да тяжко вздыхал. Но когда туча, словно клубы дыма, нависла над их головами, он разразился бранью.

— Проклятье! Да это гнус, черт бы его побрал!

Гнус — хищные насекомые, исчадие ада. Они в несметном количестве обитают в расщелинах скал Голубаца, время от времени тучей взлетают ввысь и налетают на равнины. Горе несчастным животным, застигнутым кровожадными москитами в поле под открытым небом!

Именно такая туча москитов и нависла над равниной, которую предстояло пересечь Тимару. Крохотные чудовища в одно мгновенье облепили спины лошадей, забивались им в уши, в глаза, в ноздри. Взбесившиеся животные вышли из повиновения и, круто повернув оглобли, помчались на северо-запад. С риском сломать себе руки и ноги, Тимар спрыгнул с телеги. К счастью, он проделал это достаточно ловко, ничего себе не повредив. А лошади, волоча телегу, неудержимо неслись все дальше по равнине, куда глаза глядят.

Если бы Тимар верил предзнаменованиям, он, конечно, повернул бы обратно.

Но его обуяло упрямство. Он вступил на путь, где уже не приходилось рассчитывать на помощь всевышнего. Он пойдет туда, куда его неодолимо влечет Ноэми, куда толкнула его своим письмом Тимея! Порыв страсти и упрямая воля властно влекли его вперед.

Соскочив с телеги, Тимар направился прямо к прибрежной тополевой роще. Ружье осталось на возу, он не успел прихватить его с собой. Срезав себе ивовую палку, он начал прокладывать дорогу через кустарник. Но уже спустилась ночь, и Тимар постепенно потерял направление. Долго блуждал он в густых зарослях, но чем больше старался из них выбраться, тем плотнее они его обступали. Наконец ему удалось набрести на какой-то шалаш, где он и решил заночевать. Кругом был разбросан хворост, и он без труда развел костер. Вынув из охотничьей сумки хлеб и сало, он поджарил все это на огне и поужинал.

В одном из отделений сумки оказался тот самый двухствольный пистолет, из которого стрелял в него Тодор. Возможно, именно в этом шалаше Кристиан тогда подстерег его.

Но, увы, пороховница тоже осталась в телеге, так что пистолет был совершенно бесполезен. Тем не менее эта находка немного приободрила Тимара, укрепила его веру в свою судьбу. В самом деле, если в человека столько раз стреляли, а он остался жив, суждено же ему в конце концов что-то совершить в этом мире!

Надо сказать, что Тимар действительно нуждался хоть в таком, весьма сомнительном, утешении. Едва наступила ночь, он понял, что попал в жуткое логово. Совсем близко раздавался зловещий волчий вой. То и дело в чаще мелькали зеленоватые огоньки, — это рыскали хищники. Иной матерый волк ухитрялся подобраться к задней стенке шалаша и выл там долго, не смолкая. Пришлось всю ночь поддерживать костер, — только его яркое пламя отпугивало этих злобных зверюг, удерживая их на почтительном расстоянии.

Когда же Тимар проникал в шалаш поглубже, он невольно содрогался, услыхав грозное шипенье змеи. Один раз он даже почувствовал, как что-то закопошилось у него под ногами. Очевидно, он наступил на черепаху.

До самого рассвета Тимар не смыкал глаз, раздувая костер и чертя в воздухе горящей хворостиной причудливые знаки и фигуры. Знаки эти походили на огненные иероглифы его собственных мыслей.

Что за горестная ночь! У человека есть множество своих собственных, прекрасно обставленных домов, и уютная постель, и молодая, прелестная спутница жизни, которую он имеет право называть женой, — а ему приходится коротать время в одиночестве, в затхлой, замшелой, полуразвалившейся хибаре. Вокруг рыскают обезумевшие от голода волки, по крыше, прямо над головой, ползает змея. А ведь нынче день его рождения! Веселый семейный праздник! А тут…

Впрочем, ему сейчас вовсе не хотелось ничего другого.

Михай был благочестив и набожен с самого детства. Каждый вечер читал он про себя молитву и никогда не изменял этой привычке. В любой опасности или нужде, — а с тем и другим ему немало приходилось встречаться в жизни, — молитва неизменно приносила ему утешение. Вера в бога поддерживала его, и удача сопутствовала ему во всем.

Но в эту страшную ночь он утратил способность общения с богом. Отрекся от него. В этот памятный для него день рождения Тимар бросил вызов судьбе. Он перестал молиться.

Наконец забрезжил рассвет, и ночные хищники скрылись в лесной чаще. Тимар покинул неприветливый ночной кров и быстро отыскал ведущую к берегу тропинку. Но тут его поджидало новое бедствие: Дунай вышел из берегов.

Была пора весеннего паводка, бурного таяния снегов. Мутно-желтые от ила речные потоки мчали на вспененных волнах вырванные с корнем вербы и камыш. Рыбачья хижина, к которой пробирался Тимар, стояла на вершине высокого холма. Но сейчас вода сильно поднялась и почти подступала к ее порогу. Лодка Михая, которую он оставил знакомому рыбаку, оказалась привязанной к дереву возле самой хижины. В хибарке не было ни души. Ловить рыбу в такое сильное половодье совершенно немыслимо, и рыбаки спасаются от наводнения, захватив с собой всю снасть. Вот оно, знамение свыше, — величавый поток разлившегося Дуная преграждал Тимару путь. Вряд ли кто-нибудь отважился бы плыть по Дунаю в такое время. Стихийные силы природы явно предостерегали Тимара: «Возвращайся назад!»

«Нет такой силы, которая заставила бы меня вернуться! — упрямо твердил Тимар. — Я решился на этот путь и должен добраться до цели во что бы то ни стало. И я доберусь, любой ценой доберусь!»

Хижина была заперта, но сквозь щели он заметил багор и весла от лодки. Выломав дверь, он забрал их и сел в лодку. Привязав ноги носовым платком к кормовой скамье, он отцепил веревку и резко оттолкнулся от берега. Течение сразу подхватило его и понесло.

В дни паводка Дунай становится грозным властелином. Он вырывает с корнями не только отдельные деревья, но и корежит целые леса. Смертный, дерзнувший отдаться на волю речных волн, для него не более чем червяк, плывущий на хрупкой соломинке.

Но червяк этот бросил вызов стихии, вступил с нею в поединок!

Тимар греб изо всех сил и попеременно рулил то одним, то другим веслом. Лодка, как ореховая скорлупка, плясала на гребнях волн. Встречный ветер норовил прибить ее обратно к берегу, но Тимар упорно продвигался вперед, наперекор бешеным порывам бури.

Шляпу он снял и бросил на дно лодки. Ветер развевал его взмокшие от пота волосы, студеные брызги обдавали лицо. Но даже этот холодный душ не мог остудить его пыла. Его подстегивала мысль, что теперь, когда так разыгралась стихия, Ноэми на своем маленьком и беззащитном островке подвергается смертельной опасности. Страх за нее так терзал Тимара, что он забыл об усталости.

Дунай и ветер — две грозные силы. Но страсть и упорство человека могущественнее их. Только теперь Тимар до конца осознал, какая несгибаемая у него воля, как выносливы его мускулы. С невероятным напряжением греб он против течения и ветра и наконец достиг оконечности мыса на Большом острове.

Здесь он мог перевести дух.

Большой остров был целиком залит водой, буйно пенившейся между деревьями. Отталкиваясь веслом от стволов, он погнал лодку вперед. Чтобы добраться до «Ничейного» острова, пришлось сначала пробиваться вверх по течению, через весь Большой остров, а затем спускаться вниз.

Как только Тимар вывел лодку из перелеска, глазам его представилось удивительное зрелище. В обычное время «Ничейный» остров заслоняла широкая полоса разросшегося тростника, из-за которого выглядывали лишь кроны высоких деревьев. Теперь камыш совсем исчез. Остров возвышался посреди одного из рукавов Дуная в своем первозданном виде. Всюду пенилась вода. Она поглотила камыш, до половины затопила деревья. Казалось, кругом нет ни клочка сухой земли. Среди этой водной пустыни возвышалась одинокая скала, увитая зеленью.

В лихорадочном нетерпении Тимар повел лодку прямо к этому утесу; на вершине его голубела пышно цветущая лаванда, а оплетенные побегами жимолости склоны казались совсем золотыми.

Каждый удар весла приближал его к заветной цели. Но чем отчетливей виднелась скала, тем несносней становилось ожидание.

Фруктовый сад тоже оказался под водой. Подплыв совсем близко, Тимар убедился, что только розарий не залит. Там, сбившись в кучу, укрылись овцы и козы со всего острова.

Издали донесся радостный лай Альмиры. Черная собака выскочила на берег, потом побежала назад, снова вернулась, прыгнула в воду, но, проплыв немного по направлению к лодке, опять повернула обратно. А видит ли Михай вон там, под сенью цветущего жасмина, девушку в розовом платье? Видит ли он, как стремится она ему навстречу, подойдя к самому краю бурного потока? Еще мгновенье, еще один взмах весел — вот и берег! Михай выскочил из лодки, и волны тотчас увлекли ее вдаль. Да и зачем она нужна?

Михай и Ноэми не замечают ничего вокруг. Они видят лишь друг друга. А кругом — земной рай. И в этом раю Адама и Евы, как бы огражденные стеной пенистых волн, зеленеют фруктовые деревья и травы, распускаются цветы.

Бледная, трепещущая, стояла девушка, ожидая торопившегося к ней Михая. Когда же он бросился к ней, она, вне себя от восторга, в страстном порыве упала ему на грудь.

— Ты вернулся! — воскликнула Ноэми. — Это ты! Ты! Ты!..

Да, вокруг — первобытный рай. На головы влюбленных, словно венчая их, осыпает серебристые лепестки жасмин, хор иволг и жаворонков распевает свадебный гимн.

Блаженный домашний очаг

Лодку Тимара унесли волны, та, на которой впервые приехали на остров его обитатели, давно истлела и развалилась, а новой они так и не приобрели, и Тимар так или иначе не смог бы покинуть эти места до прибытия первых скупщиков фруктов. А до тех пор пройдут недели, а может, даже месяцы…

Счастливые недели! Благословенные месяцы! Дни безмятежного блаженства!

«Ничейный» остров стал для Тимара родным домом. Здесь он нашел и труд и отдых.

Как только паводок пошел на убыль, пришлось усиленно работать, устраивая сток для застоявшейся в низинах воды. Тимар целыми днями копал водоотводные канавы. Руки у него огрубели, как у поденщика-землекопа. Зато вечером, возвращаясь с лопатой и мотыгой на плече в маленькую усадьбу, он знал, что навстречу ему спешит любящее существо.

Сначала мать и дочь порывались помочь ему в этой тяжелой, утомительной работе, но Михай деликатно отклонял все их попытки. Хлопочите лучше по хозяйству, а уж рыть землю — дело мужчины!

Выкопав канавы и спустив в них воду со всего острова, Тимар с гордостью оглядел результаты своей работы, словно это был единственный в своем роде подвиг, доброе дело, на которое можно сослаться, если придется вести разговор со своей совестью. В день открытия водоотводного канала на маленьком острове было настоящее торжество. Островитяне не знали престольных праздников, не отмечали воскресений. Праздничными считались у них лишь такие дни, когда всевышний посылал им радость. Не отличались они и чрезмерной словоохотливостью. То, что псалмопевец Давид с трудом уложил в сто пятьдесят своих псалмов, они умели выразить одним-единственным вздохом, а о любовных переживаниях, воспетых поэтами в бесчисленных лирических строфах, красноречивее всяких слов говорили их молчаливые взгляды. Они научились угадывать мысли друг друга по выражению лица, и зародившиеся в их душе чувства звучали чудесной гармонией.

Ноэми с каждым днем все больше восхищала Михая. У девушки была преданная, отзывчивая душа, покладистый нрав, чуждый капризов и причуд. Она ни на что не сетовала и не тревожилась за будущее, попросту была счастлива и поэтому способна осчастливить другого. А главное, никогда не приставала с докучными вопросами: «Что будет со мной, когда ты уедешь?.. Ты меня бросишь или возьмешь с собой?.. Даст ли тебе радость моя любовь?.. Какого ты вероисповедания? Будешь ли ты принадлежать только мне?.. Не имеет ли на тебя прав другая? Какое положение занимаешь ты в обществе? И что представляет собой общество, в котором ты живешь?..» Лишь один извечный вопрос читал он на ее лице и в ее глазах: «Любишь ли ты меня?» В глазах этих не отражалось даже тени беспокойства и сомнений.

Случалось, хозяйка дома Тереза говорила Тимару:

— Вы, наверное, запустили свои дела, засиделись тут у нас…

Но он всякий раз успокаивал ее, говоря, что о делах его радеет Янош Фабула.

После этих его слов Тереза украдкой взглядывала на Ноэми и при виде ее нежно-голубых глаз, которые, как подсолнечник к солнцу, всегда были обращены в сторону Тимара, со вздохом заключала:

— Ох, и любит же она его!

Для Тимара стало насущной потребностью день-деньской рыть канавы, забивать сваи, плести хворост для настила гатей. Тяжелая физическая работа помогала подавлять еще более тяжелую внутреннюю борьбу.

Что же происходило в это время в мире, за пределами острова?

Тридцать кораблей Тимара плавали по Дунаю, одна галера находилась в море, а все его многомиллионное состояние сосредоточилось в руках женщины.

А вдруг эта женщина, легкомысленно поддавшись прихоти, вздумает рассеять по ветру, растранжирить его капиталы и ради своего удовольствия разорит мужа? И пенять-то будет не на кого…

Михай был очень счастлив, живя на острове. Но все-таки ему очень хотелось знать, что происходит у него дома. Он все время испытывал какое-то странное раздвоение, как бы находясь одновременно в двух местах. К одному его приковывали состояние, честь, положение в обществе, в другом удерживала любовь.

Ничто не мешало ему покинуть остров. Дунай не море, и, будучи хорошим пловцом, он при желании в любой час мог легко переплыть через него. Никто бы не вздумал удерживать его, и Ноэми и Тереза знали, что там, по ту сторону, его ждут дела. Но, оставшись наедине с Ноэми, он мгновенно забывал обо всем, что занимало его в той, другой жизни, и был способен лишь предаваться любви, самозабвенно наслаждаться своим счастьем.

— О, ты не должен так сильно любить меня! — шептала ему девушка.

Так проходили дни.

Наконец наступила пора сбора урожая. Ветви деревьев гнулись под тяжестью обильных плодов. Какой радостью было наблюдать, как они зреют и наливаются соками. Из зеленых плоды становились бледно-коричневыми, с желтыми и красными прожилками. Коричневые плоды под лучами солнца покрывались ярким румянцем. На золотистых — запестрели карминные крапинки, а на багровых — зеленоватые пятнышки. Каждый зрелый плод казался улыбающимся детским личиком.

Тимар помогал женщинам во время сбора. Громадные корзины наполнялись благодатными дарами природы. Высыпая фрукты, Тимар то и дело пересчитывал их и в восторге восклицал:

— Сколько их! Сотни, тысячи! Настоящее золото!..

Однажды после полудня, неся домой вместе с Ноэми полную корзину фруктов, Михай заметил перед хижиной группу незнакомых людей. Это были скупщики, — первые за несколько месяцев посетители острова. Они принесли вести из внешнего мира. Происходила обычная меновая торговля, — Тереза, как всегда, требовала за свои фрукты пшеницу, но на этот раз торговцы давали ее меньше, чем в прежние годы. Они утверждали, что пшеница сильно подорожала, — комаромские купцы вздувают на нее цену. Скупают все зерно и, перемолов его на муку, отправляют за море.

Тереза, разумеется, ничему не хотела верить, — знаем, мол, ваши плутни и россказни! Зато Тимар с вниманием отнесся к словам скупщиков. Как-никак это же была его затея — возить муку за море! Неужели же его замысел удался? Ведь с тех пор столько воды утекло.

И Тимар совершенно утратил недавний покой. Мысли о торговле, о состоянии дел в его владениях совершенно завладели им. Услышанная им весть прозвучала для него как зов боевой трубы, который неудержимо влечет отставного вояку на поле брани, даже если застает его в объятиях возлюбленной.

Михай готовился покинуть остров.

Женщины нашли это вполне естественным, — очевидно, дела требуют его присутствия. А на будущую весну он вернется снова. Ноэми просила лишь об одном: чтобы он, уехав отсюда, не выбрасывал собственноручно сшитую ею одежду, которую он носил на острове.

— Сохраню, как святыню!

— И вспоминай хоть изредка свою бедную Ноэми…

Михай не находил слов, чтобы утешить ее, и уговорил скупщиков, с которыми собирался уехать, задержаться еще на денек. Весь этот день они с Ноэми рука об руку бродили по своим любимым уголкам, ставшим свидетелями их пленительного счастья. В одном месте Михай срывал на память какой-нибудь листок, в другом — лепесток цветка, — ведь они исписаны волшебными письменами, понятными лишь им двоим: «Не разлюбишь ли ты меня за долгие дни разлуки?..»

Время до сумерек пролетело незаметно, а с наступлением вечерней прохлады решили отплывать. Пришлось прощаться.

Ноэми держала себя в руках, не плакала. Она твердо верила, что Михай вернется. Заботливо приготовив ему съестные припасы, девушка стала укладывать их в охотничью сумку.

— Пожалуй, стемнеет, пока ты доберешься до другого берега, — с нежной тревогой заметила она. — Оружие-то у тебя есть?

— Нет. Да и кто меня тронет!

— Как же так!.. А это что такое?

Достав из сумки лежавший там пистолет, Ноэми стала с любопытством его разглядывать. И вдруг побледнела.

Она узнала пистолет Тодора. Он не раз хвалился им, когда бывал на острове, и все грозился пристрелить из него Альмиру.

— Это же его оружие!

Тимара испугало выражение лица девушки.

— Когда ты в прошлый раз уехал отсюда, — заговорила Ноэми, — он подстерег тебя на том берегу и стрелял в тебя из этого пистолета.

— Что за чушь взбрела тебе в голову?

— Я слышала два выстрела подряд, а потом еще два. Не иначе, как ты отобрал у него пистолет.

Тимар был изумлен. Оказывается, любящее сердце догадывается о том, чегоне видят глаза! У него не хватало сил дольше отпираться.

— Ты уложил его на месте? — спросила девушка.

— Нет.

— Что же с ним случилось?

— Можешь его больше не опасаться. Он уехал в Бразилию. Между ним и нами легло целое полушарие.

— Я предпочла бы знать, что он находится всего в трех футах от нас, но под землей! — запальчиво воскликнула Ноэми, схватив Михая за руки.

Тимар с удивлением заглянул ей в лицо.

— Как могла прийти тебе в голову такая мысль? Ведь ты не способна не только зарезать курицу или раздавить паука, но даже наколоть бабочку на булавку.

— Зато я способна задушить любого, кто вздумает отнять тебя у меня, будь то человек, дьявол или какая-нибудь чародейка!

С этими словами она крепко обняла его и страстно прижала к себе.

Михая бросило в жар. К сердцу его прилила горячая волна…

Фамильные драгоценности

Очутившись на противоположном берегу, Михай снова наведался в рыбачью хижину. Ему то представлялась волшебная картина зеленого острова, возвышавшегося посредине Дуная, и на вершине скалы — фигура девушки, которая махала ему вслед косынкой, пока остров не скрылся из глаз и не растаял в предвечерней мгле; то воображение уносило его в собственный дом: что-то там теперь делается? Впрочем, об этом еще было время подумать, — от нижнего течения Дуная до дома — немалое расстояние.

Завидев Тимара, старый рыбак разразился горькими сетованиями, — рыбаки никогда не сквернословят:

— Подумать только, сударь! В самый разгар паводка какой-то ворюга угнал вашу лодку! Да еще и дверь в хижине выломал, и весла утащил. Бывают же на свете подлые души!

Тимара даже обрадовало, что нашелся наконец хоть один человек, в глаза назвавший его вором. Ведь он и вправду вор. И хорошо, если бы он украл только лодку…

— Не будем так уж проклинать этого человека, — ответил он на сетования рыбака. — Кто знает, может, бедняге грозила смертельная опасность и лодка помогла ему спастись. Бог с ней, потеря невелика. А сейчас я вас вот о чем попрошу, старина: нельзя ли на вашем ялике за ночь добраться до пристани?

Обещание хорошей платы заставило рыбака немедленно сесть за весла. К рассвету ялик был уже возле пристани, где обычно грузились суда.

Тимару не хотелось, чтобы кто-нибудь узнал, откуда и на чем он прибыл. Поэтому он отправился в излюбленный возчиками портовый трактир и, наняв одного из них, приказал отвезти его в Леветинце. Он решил сперва проведать в именье обо всех событиях, происшедших за последние пять месяцев, пока он был на острове, — и только потом вернуться домой, в Комаром. Тогда уж, думал Тимар, он будет готов ко всему.

Двухэтажная барская усадьба в Леветинце состояла из двух флигелей. В одном жил старый управляющий с женой, другой предназначался для самого Тимара. В этот флигель можно было проникнуть не с главного входа, а через парк-заповедник, и лестница вела прямо в комнату, служившую одновременно и конторой и кабинетом. Чтобы скрыть от всех причины своего длительного отсутствия, Михаю следовало быть крайне осмотрительным, — не проговориться, не запутаться, продумать все до мелочи. Как, к примеру, объяснить, что, проведя вне дома целых пять месяцев и, видимо, проделав очень длинный путь, он не привез с собой ничего, кроме охотничьей сумки, в которой лежала лишь полотняная одежда, сшитая Ноэми. А как объяснить свой далеко не презентабельный вид?! Ведь одет он был явно не по сезону, к тому же одежда изрядно износилась, обтрепалась, была вся в заплатах.

Надо пробраться через парк, решил Михай, и незаметно проскользнуть по лестнице в контору. (Ключ у него всегда был с собой.) Там он быстро переоденется, достанет свой дорожный чемодан, чтобы было похоже, что он вернулся из длительного путешествия, а тогда уж можно звать и управляющего.

Первая половина замысла увенчалась успехом. Никем не замеченный, Тимар добрался до дверей своей конторы. Но, сунув ключ в замочную скважину, он с удивлением и досадой убедился, что изнутри торчит другой ключ. В конторе кто-то был.

Как же так? Ведь тут хранятся его бумаги, деловые книги. Сюда никому не разрешается входить без ведома хозяина. Кто же этот дерзкий человек?..

Тимар резко рванул дверь, ворвался в комнату и остолбенел. За письменным столом сидела та, которую он меньше всего рассчитывал здесь встретить.

Появление призрака вряд ли могло так ошеломить его, как эта кроткая белолицая женщина со спокойным взглядом. При виде Тимара она положила на стол перо и встала. Перед ней лежала пухлая бухгалтерская книга торгового баланса, в которую она вносила какие-то цифры.

Самые разнородные чувства бушевали в груди Тимара: он испугался, так неожиданно встретив жену возвратившись из тайной поездки, обрадовался, увидев ее здесь, и изумился, что она сидит в конторе и занимается делами.

При его появлении Тимея широко раскрыла глаза, но тут же быстро подошла нему и протянула руку.

Бледное лицо жены по-прежнему оставалось загадкой для мужа, на нем ничего невозможно было прочесть. Знает ли она обо всем? Или только подозревает что-то? А может, и вовсе ни о чем не догадывается? Что таится за этим холодным равнодушием, — скрытое презрение или глубоко запрятанная самоотверженная любовь? А может, она принадлежит к тем бесстрастным созданиям, в жилах которых нет ни одной капли горячей крови?.. Растерявшись, Тимар не находил что сказать.

А Тимея словно бы и внимания не обратила на то, как странно он выглядит. Женщины умеют все примечать, не подавая виду.

— Очень рада, что вы вернулись, — тихо промолвила она наконец. — Я ждала вас каждый день. В соседней комнате вы найдете свою одежду. А когда переоденетесь, прошу вас, зайдите снова сюда. Я за это время как раз закончу дела.

С этими словами молодая женщина снова взяла перо, неожиданно для Тимара поднесла его ко рту и зажала в зубах. Это не позволяло поцеловать ее. Тимар ограничился тем, что коснулся губами ее протянутой руки, и отправился в свою гардеробную. Там он нашел и свежую воду в умывальнике, и чистую рубашку, и старательно отутюженный костюм, и до блеска начищенные сапоги. Все, как принято было у них дома, в Комароме. Как Тимея могла узнать о дне его приезда? Нет, такую мысль даже допустить нельзя. Значит, она действительно ждала его ежедневно… И кто знает, как давно?..

Но как попала сюда эта женщина? И что она тут делает?

Наскоро переодевшись, Тимар тщательно спрятал сброшенное платье в самый укромный уголок шкафа, — чего доброго, кто-нибудь вздумает допытываться, где он так ободрал локти на своей куртке… А тут еще полотняный костюм, расшитый разноцветным гарусом! Да любой женщине достаточно лишь взглянуть на этот пестрый рисунок, как она сразу смекнет, в чем тут дело, и начнет такое плести… Уж кто-кто, а женщины умеют разгадывать письмена вышитых узоров! Костюм тоже надо спрятать подальше.

Долго и тщательно отмывал Тимар руки. Не полюбопытствовал бы кто, отчего руки у него так натружены… Загорели, огрубели…

Покончив с туалетом, он вернулся в кабинет. Тимея уже ждала его, стоя у дверей.

— Пойдемте завтракать, — сказала она, беря его под руку.

В столовой Тимара ждал новый сюрприз. Круглый стол был накрыт на три персоны. Для кого бы это?

Тимея позвонила. В одну дверь вошла горничная, в другую… Аталия. Так вот для кого, оказывается, предназначался третий прибор! При виде Тимара в глазах Аталии вспыхнула злоба.

— А, господин Леветинци! Изволили наконец вернуться! Нечего сказать, очень мило с вашей стороны заявить супруге: «Вот мои ключи, мои книги, изволь, милая, вести дела вместо меня!» — а самому пропасть без вести на целых пять месяцев и не подавать никаких признаков жизни…

— Перестань, Аталия, — попыталась прервать ее Тимея.

— А что тут такого? Ведь я браню господина Леветинци вовсе не за то, что он так долго отсутствовал. Экое дело для мужа — длительная отлучка. Такой сюрприз — в порядке вещей. Подобные милые штучки выкидывают многие. Случается, муж возьмет да укатит в Карлсбад, а жена махнет на лето в Эмс, вот они и не мешают друг другу развлекаться. Но почему мы должны прозябать с весны до поздней осени здесь, в Леветинце? Благодарю покорно! В этой лесной глуши только и видишь мужичье да комаров. Просто душу не с кем отвести. Супруге вашей с утра до вечера приходилось торговаться и пререкаться со всякими мельниками да корабельщиками. Она безвылазно сидела в конторе, исписывала цифрами гроссбухи, рассылала во все концы света письма. А вечером до глубокой ночи еще зубрила английскую и испанскую грамматику; ведь без этого нельзя вести переписку с иностранными маклерами. Смею вас уверить, все эти нуднейшие занятия вовсе не для молодой дамы!

— Аталия! — одернула ее Тимея.

Тимар молча сел за стол. Увидав свой личный столовый прибор и любимый бокал, он еще раз убедился, что его действительно ждали тут каждый день.

Он едва дождался конца завтрака. Аталия не проронила больше ни слова, но, украдкой поглядывая на нее, он видел, что она оскорблена и что ему это даром не пройдет.

После завтрака Тимея снова попросила мужа пройти с ней в контору. А он тем временем прикидывал, что бы такое сочинить, если она вдруг спросит, где он странствовал. Может быть, прибегнуть к тем небылицам, которыми так щедро сыпал Тодор Кристиан?

Однако Тимея не задала ни одного вопроса.

Придвинув к письменному столу два стула, она села рядом с мужем и, положив руку на раскрытый гроссбух, сказала:

— В этой книге, сударь, вы увидите, как обстояли и обстоят ваши дела с того момента, как вы мне поручили вести их.

— И вы вели их совершенно самостоятельно?

— Да. Я полагала, что такова была ваша воля. Из вашего письма я поняла, что вы пустили в ход превосходно задуманное крупное предприятие, — вывоз венгерской муки в заморские страны. И что при этом поставлены на карту не только ваше состояние и кредитоспособность, но и деловая репутация. Больше того, мне стало ясно, что от успеха задуманного вами предприятия зависит также подъем очень важной отрасли торговли. Я не очень разбираюсь в тонкостях коммерции, но мне думается, что здесь мало быть в курсе дела, а нужно лично присматривать за всем. Разве можно в этом случае доверять чужому человеку? Сразу после вашего письма я приехала в Леветинце и, выполняя ваше поручение, взяла бразды правления в свои руки. Я хорошо изучила и освоила счетоводство и отчетность, надеюсь, вы найдете все в полном порядке. Записи в гроссбухе и наличные деньги в кассе сходятся до гроша.

Тимар не мог прийти в себя от удивления, глядя на эту женщину, которая так хладнокровно ворочала миллионами и, умело вкладывая их в дело, уверенной рукой загребала деньги, которые легко могли уплыть при неумелом хозяйствовании. Да она, пожалуй, была способна и на более крупные операции!

— Счастливая фортуна возмещала мне недостаток опыта, — продолжала Тимея. — За пять месяцев получено пятьсот тысяч форинтов чистой прибыли. Но эта сумма не лежит мертвым капиталом в кубышке. На основании данных вами полномочий я пустила ее в оборот.

Тимар даже представить себе не мог, куда она могла еще вложить капитал.

— Ваш первый опыт вывоза муки в Бразилию полностью увенчался успехом. Венгерская мука сразу приобрела известность и пользуется большим спросом на южноамериканских рынках. Вот что пишут из Рио-де-Жанейро ваши комиссионеры… Да, между прочим, они единодушно хвалят вашего главного агента, Тодора Кристиана, за его честность и уменье вести дела.

Тимар слушал жену, и ему не давала покоя навязчивая мысль: «Неужели любому моему дурному начинанию суждено оборачиваться добром? И почему всякая самая вздорная моя мысль приносит блестящие плоды? До каких пор мне будет так везти?»

— Так вот, получив столь утешительные известия, я задумалась, а что стали бы в этом случае делать вы. Видимо, используя благоприятный случай, постарались бы завоевать новые рынки… И я тут же взяла в аренду целый ряд мельниц, зафрахтовала новые суда и велела их нагрузить мукой. В настоящее время партия муки на полмиллиона форинтов уже на пути в Южную Америку. При такой огромной партии товара никакая конкуренция невозможна.

Тимар слушал, и его изумление все возрастало. Эта женщина оказалась куда смелей любого мужчины. Другая на ее месте спрятала бы от греха подальше вырученные деньги, чтобы не лишиться их. А Тимея не только дерзнула продолжить начатое мужем дело, но еще и значительно расширила его.

— Мне казалось, что вы бы поступили именно так… — заключила Тимея.

— Да, да… конечно… — пробормотал Тимар.

— Впрочем, я быстро убедилась, что мои распоряжения были правильны. Едва мы начали энергично расширять дело, как за нами увязалась целая свора конкурентов. Сейчас они скупают огулом все зерно на обмолот, забивают этой мукой корабельные трюмы и отправляются вслед за нами в Бразилию. Но они нам не страшны. Мы их одолеем. Прежде всего потому, что никто из наших конкурентов не знает, в чем преимущество венгерской муки.

— Какое преимущество?

— Очень простое. Догадайся хоть один спросить об этом свою хозяйку, она тут же открыла бы ему эту тайну. А я женщина и сама легко разгадала, в чем тут дело. Я обнаружила, что в прейскурантах мировых рынков нет ни одного сорта пшеницы с таким высоким удельным весом, как венгерская. Следовательно, чтобы одержать верх над американской, мы должны молоть самые тяжелые сорта. Я и распорядилась брать для помола именно такие сорта. А наши здешние конкуренты берут самую легковесную пшеницу. Ну вот они и обманутся в своих расчетах. А мы одержим верх.

С каждым словом жены изумление Тимара все росло. Пока он долгие месяцы любовался, как созревают и наливаются соком запретные райские плоды, эта хрупкая женщина отреклась от всех житейских радостей и, пожертвовав собой, денно и нощно несла непомерное бремя управления огромным предприятием, не покладая рук занималась утомительной, иссушающей душу работой, окружила известностью, блеском и почетом имя своего супруга, приумножила его состояние. Прелестная и стройная, как девушка, Тимея позабыла о своей молодости и красоте, добровольно похоронила себя в глухих степях, вела безрадостную жизнь, без устали хлопотала, изучала незнакомое ей дело и иностранные языки, занималась деловой перепиской, торговалась со скупщиками, приглядывала за огромным хозяйством. Она сделала еще больше, превзошла самое себя: отдалась этим сложным, запутанным делам не только умом, но и всей своей женской душой, которой так свойственно стремление к счастью, к радостям жизни.

Тимар с чувством благоговения поцеловал руку жены, словно касался дорогого покойника, который принадлежит уже земле, а не людям и не чувствует, как прощаются с ним близкие.

Проводя дни в самозабвенном упоении на уединенном острове, Тимар, если ему и случалось вспоминать о Тимее, воображал, что она предается всевозможным утехам или разъезжает по морским курортам, — ведь денег у нее достаточно, можно позволить себе все, что вздумается. Теперь он воочию убедился, в чем состояли ее развлечения. Она сидела в конторе, вела счета и переписку, изучила без помощи преподавателей два языка, — словом, сочла своим долгом всецело отдаться делу, и все это лишь потому, что муж поручил ей это.

Точно и по порядку изложила Тимея мужу все, что касалось его обширного и разветвленного предприятия. Тут были и биржевые сделки, и земледелие, и перевозка товаров, и фабрично-заводское производство, и учет векселей. Тимея так прекрасно разбиралась в умопомрачительном множестве коммерческих терминов, так свободно с ними обращалась, будто всю жизнь имела дело с мудреными понятиями, вроде: консоли, рента, падение биржевого курса, аренда, субаренда, испольщина, регалии, оброк и барщина, грузоемкий товар, тароемкий товар, кондиционное зерно, экспедиторские издержки, манко, тара, регистровый тоннаж, весовой тоннаж; ей были знакомы иностранные меры и валюта.

Нередко молодой женщине приходилось вести тяжбы, предъявлять иски, заключать обременительные, требующие тщательного изучения контракты. И всем этим она занималась самым обстоятельным образом. Мысленно следя за проделанной ею работой, Тимар пришел к выводу, что, если бы ему самому пришлось в течение пяти месяцев вести такое множество дел, он трудился бы в поте лица с рассвета до заката и хлопоты поглощали бы все его время. Насколько же труднее было заниматься всем этим молодой женщине, ведь ей пришлось сперва войти в курс совершенно неведомых ей дотоле дел и как-то разобраться в них. Бедняжка, вероятно, ночей недосыпала.

— Вы проделали за меня чудовищную работу, Тимея!

— Да, это верно. Признаться, вначале мне приходилось туго. Но постепенно я втянулась, и работа перестала тяготить меня. Трудиться приятно…

Какой горький упрек, — молодая женщина находит себе утешение в работе!

Тимар снова приник губами к руке Тимеи. Лицо его омрачилось глубокой печалью, на сердце было невыразимо тяжело. Хотя бы узнать, о чем думает сейчас эта женщина.

Присланный ею ключ от письменного стола не выходил у него из головы. Если Тимея уже открыла мужнину тайну, то теперь она выступает в роли судьи, выносящего суровый приговор обвиняемому.

— Неужели вы с тех самых пор так ни разу и не были в Комароме? — спросил Тимар.

— Была, но всего один раз. Когда понадобилось достать из вашего письменного стола контракт со Скарамелли.

Тимар почувствовал, что кровь стынет у него в жилах.

Но лицо Тимеи не выражало никаких чувств.

— Теперь мы оба вернемся в Комаром, — сказал Тимар. — Торговля мукой налажена крепко, остается ждать вестей о товаре, отправленном морем. А вести эти, видимо, придут не раньше зимы.

— Ну что ж, хорошо.

— Но, может быть, вы предпочли бы поехать в Швейцарию или в Италию? Ведь сейчас самое подходящее время…

— Нет, Михай. Мы достаточно долго жили вдали друг от друга, побудем теперь вместе.

Почему жене хочется «побыть вместе», Тимар так и не понял, несмотря на то что после этих слов она дружески протянула ему руку.

А у Тимара не хватило мужества произнести в ответ хоть одно ласковое слово. Да и надо ли заставлять себя лгать?

Впрочем, в этот день ему все-таки пришлось лгать, и не один раз. Даже то, что он хранил молчание, стоя лицом к лицу с Тимеей, уже было ложью с его стороны.

Разбор деловых бумаг затянулся до самого обеда, к которому было приглашено двое гостей: управляющий именьем и его преподобие господин благочинный.

Его преподобие давно добивался, чтобы ему сразу же сообщили о приезде господина Леветинци. Благочинный считал своим долгом нанести хозяину именья визит вежливости и, услыхав о прибытии Тимара, тотчас же отправился в барскую усадьбу, не забыв при этом нацепить орден на грудь.

Едва переступив порог, благочинный разразился патетической тирадой, высокопарно восхваляя Тимара, как благодетеля края. Он сравнивал его то со строителем ковчега Ноем, то с избавившим свой народ от голодной смерти Иосифом Прекрасным, то с вымолившим у неба манну пророком Моисеем, а развернутую Тимаром обширную мучную торговлю за океаном именовал грандиозным предприятием, равного которому не было в Европе ни в прошлом, ни в настоящем.

— Слава гению заморской торговли пеклеванной мукой! — закончил он свою речь.

Необходимо было как-то поблагодарить попа за приветствие. И Тимар попытался это сделать. То и дело запинаясь, он стал молоть всякий вздор, при этом его так и подмывало громко расхохотаться и бросить в лицо почтеннейшему проповеднику:

«Пожалуйста, не воображайте, будто я затеял это дело, чтобы осчастливить всех вас! Нет, я ухватился за эту мысль лишь ради того, чтобы разлучить одного болвана с прелестной девушкой! И если из моего дурачества вышло кое-что дельное, то в этом исключительно заслуга сидящей рядом со мной женщины. Посмеемся же, господа! Ха-ха-ха!..»

За обедом царило оживление. И его преподобие и управляющий были большими любителями доброго вина. К тому же благочинный, будучи не черноризцем, а священником-вдовцом, проявил себя рьяным поклонником прекрасного пола. Он не скупился на комплименты Тимее и Аталии и стал мишенью для язвительных стрел управляющего, который беспрерывно над ним подтрунивал.

Остроты и забавные анекдоты старых балагуров заставляли смеяться даже Тимара. Но едва он бросал взгляд на ледяное лицо жены, улыбка чахла у него на губах. Он словно разучился веселиться.

Обед закончился, когда на дворе уже почти совсем стемнело. Почтенные старцы поторапливали друг друга, многозначительно намекая, что пора, мол, уходить. Ведь муж только что вернулся из такой долгой поездки… Жена у него молодая… Оба, после разлуки, горят желанием о многом потолковать наедине…

— И умно сделают, если отправятся наконец восвояси! — шепнула Тимару Аталия. — У Тимеи по вечерам постоянно бывают приступы сильной головной боли и она долго не может уснуть. Видите, как она бледна?

— Вам нездоровится, Тимея? — заботливо спросил Тимар.

— Нет, я здорова.

— Не верьте ей. С тех пор как мы поселились в Леветинце, ее мучают ужасные мигрени. Вероятно, от чрезмерного умственного напряжения, да и здешний климат скверно на нее влияет. На днях я заметила у нее в косе седые волосы… Но она очень терпелива и скрывает свой недуг, пока не свалится с ног. Да и тогда, пожалуй, не станет жаловаться.

Тимар испытывал все муки терзаемого пытками преступника. И все же у него не хватало мужества сказать жене: «Ведь ты больна, позволь же мне провести ночь в твоей спальне, побыть возле тебя, ухаживать за тобой».

Нет, нет!.. А вдруг он во сне произнесет имя Ноэми? И, обреченная тайным страданием на бессонницу, жена услышит среди ночи из его уст чужое женское имя? Волей-неволей приходится избегать брачного ложа…

На другой день семья отправилась в Комаром. Ехали на почтовых. Это был скучный переезд. Жатва во всем Банате уже закончилась, на равнинах зеленели лишь кукуруза да бесконечные заросли тростника. За всю дорогу путники не обменялись ни единым словом, все трое с трудом подавляли зевки, дремота смыкала их отяжелевшие веки.

После полудня Тимару стало уже невмоготу выдерживать безмолвный взгляд жены, видеть перед собой ее замкнутое, бесстрастное лицо. Сославшись на то, что ему хочется покурить, он забрался на козлы, да так и просидел рядом с кучером до конца путешествия.

На каждой остановке всем приходилось выслушивать бесконечные сетования Аталии. Ее раздражало все: и скверные дороги, и надоедливые тучи пыли, и мухи, и прочие дорожные неудобства. Трактиры, по ее словам, были грязны, кушанья отвратительны, постели жестки, вино кислое, вода мутная, физиономии встречных — омерзительны. Всю дорогу капризница твердила, что чувствует себя смертельно больной, что ее мутит, лихорадит и что у нее буквально раскалывается голова от боли.

Какие же страдания приходилось в таком случае терпеть такому нервному существу, как Тимея?

Назойливое хныканье Аталии не давало Тимару покоя. Но он не услышал ни единого вздоха Тимеи.

И вот они прибыли в Комаром. Встретившая их г-жа Зофия громко возвестила, что она успела поседеть, томясь в одиночестве. В сущности же — она жила без хозяев весьма вольготно, что называется, в свое удовольствие. Единственным ее занятием были пересуды с кумушками да праздная беготня от одних знакомых к другим.

Вступая в свой дом, Тимар испытывал какую-то неясную тревогу, — дом этот мог стать для него и адом и раем. Здесь должно было выясниться, что таится за холодным спокойствием его жены.

Тимар проводил Тимею в ее будуар, а она передала ему ключ от его бюро.

Итак, она сама подтвердила, что открывала бюро, когда ей понадобилось отыскать среди бумаг нужный контракт.

Бюро Тимара было старинной работы. Под выпуклой, на шарнирах, крышкой располагались ящики различного размера и назначения. В больших — хранились контракты и документы, в маленьких — ценные бумаги и драгоценности. Бюро было железное, но искусно окрашенное под красное дерево. Запор там был с секретом. Ключ одинаково легко поворачивался в замочной скважине и вправо и влево, но, чтобы открыть бюро, нужно было точно знать, как повернуть ключ. Тимея была посвящена в эту тайну и потому имела доступ к любому ящику, — чтобы отомкнуть каждый в отдельности, уже не требовалось особой сноровки.

С беспокойно бьющимся сердцем выдвинул Тимар тайник с драгоценностями. Тут хранились сокровища, которые не рекомендовалось пускать в продажу, так как они были слишком хорошо известны. Знатоки драгоценных камней создали целую науку, тонкое искусство с одного взгляда узнавать уникальные камни или камеи, определять их происхождение и ценность. А в каждом таком случае неизбежен вопрос: «Где и как удалось вам раздобыть эту редкость?» Извлечь из тайного хранилища и спокойно, без риска обнародовать такую редкость может лишь дальний, не ближе третьего поколения, потомок того, кто когда-то завладел ею. А каким путем приобрел ее прадед — это уже безразлично.

Если в порыве любопытства Тимея решила осмотреть содержимое всех ящиков, эти драгоценности вряд ли ускользнули от ее взгляда. А увидев их, она, несомненно, узнала осыпанный алмазами медальон и лицо столь похожей на нее женщины. «Это же портрет моей матери», — тут же сообразила она и, конечно, сразу обо всем догадалась!..

Да, вероятней всего жена его поняла, что он, Тимар, захватил сокровища ее отца, что сделал он это отнюдь не законным путем и что этот темный, возможно, даже преступный путь привел его к баснословному богатству, позволил, разыгрывая великодушие, добиться руки той, которую он сам же лишил состояния.

Тимея могла предположить самое дурное, даже более того, что было на самом деле. Необъяснимая смерть отца и его тайное погребение вполне могли бы внушить ей мысль, что это тоже дело рук Тимара.

Но если в душу ее действительно закралось такое страшное подозрение, — чем тогда объяснить ее неизменную самоотверженность, усердие, ревностную заботу о добром имени и чести мужа? Неужели только презрение возвышенной души к погрязшему в грехах человеку, имя которого она носит, могло побудить ее хранить обет верности и дорожить его честью? Одна мысль об этом была для Тимара невыносимой.

И он решил во что бы то ни стало узнать правду.

Для этого пришлось снова прибегнуть ко лжи.

Вынув из секретера отделанный алмазами медальон, Тимар отправился в покои Тимеи.

— Дорогая, — сказал он, присаживаясь к жене, — в эту свою поездку я побывал в Турции. Что я там делал, вы узнаете позднее. В Скутари один ювелир-армянин предложил мне купить украшенный алмазами медальон, с портретом женщины, очень похожей на вас. Я приобрел эту драгоценность и привез ее вам. Вот она.

Теперь все было поставлено на карту. Если при виде медальона Тимея останется хладнокровной, если она лишь слегка скользнет по нему угрюмо-укоризненным взглядом и медленно переведет глаза на мужа, это будет означать беспощадный, хотя и безмолвный приговор: «Нет, ты и не думал покупать медальона в Скутари. Я знаю, он уже давно валяется здесь, в твоем тайничке! Где ты раздобыл его, где скитался все это время? Все твои поступки покрыты мраком неизвестности».

Если бы Тимея повела себя именно так, Тимар оказался бы на краю гибели. Но ничего подобного не случилось.

Взглянув на портрет, молодая женщина мгновенно преобразилась. Непритворное волнение, какое невозможно ни напустить на себя, ни скрыть, — отразилось на ее лице. Схватив обеими руками портрет, она с жаром прижала его к губам. На глазах у нее выступили слезы. Все, что таилось в ее душе, разом вырвалось наружу. Черты ее ожили. И Тимар был спасен!

Дав волю долго сдерживаемым чувствам, Тимея теперь плакала навзрыд. Услыхав ее рыдания, из соседней комнаты появилась недоумевающая Аталия. Она еще ни разу в жизни не видела, чтобы Тимея так самозабвенно рыдала.

А та, увидев Аталию, как малый ребенок, кинулась к ней.

— Смотри, смотри! — воскликнула она, и в голосе ее звучали слезы и смех. — Это же моя мать! Портрет моей матери!.. Он купил его для меня… — Потом кинулась обратно к Тимару, обхватила руками его шею и взволнованно прошептала: — Благодарю… О, как я благодарю вас!

Казалось, сейчас бы самое время прильнуть губами к этим трепетным губам и целовать, целовать их. Но, увы, дрогнувшее сердце подсказало Тимару: «Нельзя. Ты не имеешь права на это! После того, что произошло на „Ничейном“ острове, позволить себе такое было бы вероломством».

И неожиданно новое благородное побуждение родилось в нем. Он вернулся в свою комнату и достал все спрятанные в секретере драгоценности.

«Что за удивительная женщина, — думал Тимар. — Имея доступ к потайным ящикам, она не стала их обшаривать. Отыскала нужный ей документ, и все!»

Сложив драгоценности в охотничью сумку, которую Тимея видела у него на плече, когда он прибыл в Леветинце, Тимар снова пошел к жене.

— Я еще не все вам рассказал, — обратился он к ней. — Там же, где предложили мне этот портрет, я увидел еще вот эти драгоценности. И тоже купил их для вас. Примите их от меня в подарок.

И он начал выкладывать свои сокровища, одно за другим, на колени Тимее. На ее вышитом передничке выросла сверкающая горка из драгоценностей. Это походило на волшебный дар из «Тысячи и одной ночи».

Аталия буквально окаменела, бледнея от зависти. Жажда мести кипела у нее в груди, кулаки ее крепко сжались. Подумать только, ведь все это могло достаться ей!

А лицо Тимеи снова стало бесстрастным, как обычно. Молодая женщина равнодушно смотрела на камни, лежавшие на ее коленях, — блеск рубинов и алмазов не согревал ее.

Часть четвертая Ноэми

Новый гость

Долгие зимние дни снова заполнились бесконечными хлопотами и суетой. «Дела», — так называют это богатые купцы.

Господин Леветинци понемногу осваивался со своим новым положением, — богатому человеку доступны все радости жизни. Он часто наезжал теперь в Вену, принимал участие в развлечениях финансовых тузов. Образ жизни богатых бездельников для многих служит соблазнительным примером. Ведь, ворочая миллионами, можно позволить себе решительно все. Например, раскошелиться на новогодний подарок — купить в ювелирном магазине сразу две дорогие вещицы. В самом деле, почему бы не порадовать одновременно сразу двух женщин? И ту, что обитает в твоем доме и занимается приемом гостей, когда ты по-барски закатываешь пир на весь мир, и ту, что тоже притязает и на шикарный отель, и на щегольской экипаж, и на кружева и драгоценности, хотя она всего-навсего танцовщица или певица.

Тимар охотно посещал званые вечера в домах своих деловых партнеров и денежных магнатов, где чинные дамы, степенно разливая чай, любезно расспрашивали его об оставленной им дома семье. Но ему доводилось также посещать и пирушки совсем иного рода. Там шло безудержное веселье, не слишком чопорное дамское общество упивалось шампанским. И слывшему «неисправимым праведником» Тимару то и дело задавался лукавый вопрос, когда же решится он избрать для себя достойный «предмет обожания», когда наконец снизойдет до какой-нибудь смазливой оперной дивы?

При этих недвусмысленных намеках щеки Тимара вспыхивали, но его смущение вызывало только новые взрывы смеха.

— Что вы, помилуйте! Господин Леветинци человек степенный, он примерный, добродетельный супруг! — с напускной серьезностью изрекал кто-нибудь из присутствующих миллионеров.

— Еще бы! — тут же подхватывал другой. — Ему досталась такая красавица и умница жена, какой во всей Вене не сыщешь! Не так уж трудно соблюдать в этом случае верность!

— Чепуха, ваш Леветинци просто-напросто скряга, — заявлял за спиной Тимара третий. — Его, вероятно, в жар бросает при одной мысли о том, в какую изрядную сумму может влететь на сей грешной земле этакая разодетая в шелка и кружева красотка!

А кое-кто таинственным шепотом сообщал соседям всю подноготную Тимара:

— Леветинци из тех, чье сердце всегда остается холодным. Он не поддается никаким искушениям. Разумеется, это его свойство раззадоривает обворожительных, разбитных дамочек, посвятивших себя мудреному искусству пленять мужчин, и они изо всех сил стараются его обольстить. Но он остается неуязвимым. Такого бесчувственного истукана немыслимо опутать никакими чарами.

— Образец примерного мужа! — восхваляли Тимара его почитатели.

— Чурбан и недотепа! — бурчали хулители.

А сам Тимар только помалкивал. Он думал о Ноэми.

Не видеть ее полгода! Да ведь это целая вечность! Ежедневно думать о ней неотступно и даже не иметь возможности кому-нибудь довериться, с кем-нибудь поделиться, поговорить!

Нередко он ловил себя на том, что почти выдает свои мысли. Однажды, сидя с женой за столом, он едва не проговорил: «Взгляни на эти яблоки! Почти такие же растут на острове, где живет Ноэми».

В другой раз он заметил по тоскливому взгляду Тимеи, что ее мучает головная боль, и у него чуть не сорвалось с губ: «А вот у Ноэми головная боль проходила мгновенно, стоило мне положить ей руку на лоб…»

При виде белой кошечки, любимицы Тимеи, ему так и хотелось воскликнуть: «Ах, Нарцисса, Нарцисса, что же ты оставила свою хозяйку?»

Между тем у него были все основания держаться настороже. Ведь в его доме обитало существо, которое бдительно следило не только за Тимеей, но и за ним самим.

Аталия заметила, что после своего возвращения Тимар не так мрачен, как обычно, и что выглядит он лучше. Тут явно скрывалась какая-то тайна… А разве могла Аталия допустить, чтобы кто-нибудь здесь был счастлив! Как допытаться, где обрел Тимар свое счастье? Почему он не страдает так, как ей бы того хотелось?..

Дела с заморской торговлей шли отлично. В первый же месяц нового года пришли вести из-за океана: отправленный морем транспорт благополучно прибыл к месту назначения, успех был уже обеспечен. В Южной Америке венгерская мука приобрела такую добрую славу, что даже местные сорта стали выдавать там за фирменные венгерские.

Австрийский консул в Бразилии поспешил донести своему правительству приятную новость. Важнейший экспортный товар, — высококачественная венгерская мука — значительно расширил рамки внешней торговли.

В результате за заслуги перед родиной на поприще торговли и развития национальной экономики Тимару был присвоен титул королевского тайного советника, одновременно он был награжден малым крестом ордена святого Иштвана.

Когда этот орден за мнимые заслуги перед родиной прикрепили к груди Тимара и его стали торжественно величать «милостивым государем», как издевался насмешливый демон, таившийся в его душе! «Ты же обязан всем этим вовсе не себе, а исключительно двум женщинам, Ноэми и Тимее!» — нашептывал этот демон.

«Ах, да не все ли равно, — возражал ему Тимар. — Ведь и о существовании в природе пурпурной краски узнали случайно. Собачонка подружки некоего пастуха раскусила пурпурную улитку и вымазала себе всю морду. Так стало известно, что такое пурпур. А потом он, как предмет торговли, распространился во всем мире…»

Теперь даже общественное мнение Комарома высоко оценило г-на Леветинци. Быть просто богачом — заслуга невеликая. Но если человеку дают звание королевского советника!.. Как тут не воздать ему должное, не утвердить его право на всеобщий почет и уважение!

Чиновники, цеховые старосты, представители гильдий и магистрата, старейшины пресвитерианской церковной общины, духовные особы — все спешили к Тимару с поздравлениями. Он принимал их с благосклонным смирением.

Явился к Тимару и почтенный Янош Фабула, глава цеха корабельщиков. На нем была подобающая его званию одежда, — парадный доломан из дорогого темно-синего сукна с тремя рядами сверкающих серебряных, похожих на улитку пуговиц величиной с грецкий орех. С плечей его на грудь ниспадала широкая, в ладонь, цепь, тоже из чистого серебра. Концы ее были скреплены на груди большим медальоном с изображением Юлия Цезаря, работы комаромского чеканных дел мастера.

Остальные комаромские корабельщики, члены депутации, были тоже облачены в разукрашенные серебром одеяния.

В ту эпоху существовал обычай приглашать поздравителей отобедать вместе с хозяевами. Эта высокая честь была оказана и почтенному Фабуле.

Добряк-корабельщик слыл чистосердечным и прямодушным малым. Вино развязало ему язык, и он не мог удержаться, чтобы не сказать хозяйке дома: дескать, что греха таить, мог ли он думать, увидав ее впервые еще барышней, что из нее получится такая славная светская дамочка, которая к тому же станет супругой г-на Леветинци! Он, Фабула, даже побаивался ее в те давние времена. И что же? Пути провидения неисповедимы, а разум человеческий ограничен. Все обернулось как нельзя лучше, и теперь безоблачное счастье царствует в этом доме. Пусть же провидение, вняв мольбе всех, кого беспредельно облагодетельствовал щедрый г-н Леветинци, ниспошлет ему величайшую благодать в лице нового земного гостя, малютки-ангела.

Не на шутку перепуганный этой тирадой, Тимар прикрыл рукой свой бокал. Если вино до такой степени развязывает язык гостей, ему лучше от него воздержаться. А то еще, не дай бог, разболтаешь все, что у тебя на уме…

И вдруг неожиданная мысль пронзила его сознание: «А что, если эта непрошеная мольба будет услышана?..»

Впрочем, добродушный Фабула не ограничился одними добрыми пожеланиями. Он решил подкрепить их практическими советами.

— Что и говорить, его милость прямо надрывается на работе, совсем не щадит своих сил. Куда это годится? Ведь человек живет только раз. Будь я на его месте, уж я бы никогда не оставил на долгое время в одиночестве эдакую распрекрасную, распригожую жену! А у его милости, видите ли, пятки горят, больно уж он неугомонный. Вечно ломает себе голову, как бы еще чего-нибудь придумать. Да к тому ж предпочитает везде действовать сам. Ну что с ним поделаешь? Зато к чему бы он ни приложил руку — все всегда удается. Кому, кроме него, могло взбрести на ум посылать муку из Венгрии в Бразилию? Когда я услыхал о таком сумасбродстве, — прошу извинить мою дерзость, но не могу об этом умолчать, — я даже подумал сгоряча: «Уж не рехнулся ли наш барин, коли шлет муку на другой конец света? Как пить дать, пока ее доставят, из нее разве что клейстер получится. Ведь в заморских-то странах караваи хлеба родятся прямо на большущих деревьях, ну а булочки, понятное дело, на низкорослых…» Так поди ж ты! Все получилось на славу! Ежели за дело взялся сам хозяин…

В последних словах Фабулы Тимар явно уловил иронию и поспешил возразить:

— В таком случае, любезный Янош, все твои похвалы придется отнести не ко мне, а к хозяйке дома. Ведь именно она лично вела все дело.

— Я, разумеется, полностью отдаю дань добродетелям сударыни нашей хозяйки! — воскликнул Янош. — Однако прошу прощения, сударь… Что я знаю, то знаю. Мне доподлинно известно, где вы провели лето и вообще все время, пока мы вас не видели!

Тимар с ужасом ощутил, как волосы поднимаются у него на голове. Неужели Фабула в самом деле дознался, где он пропадал? Только этого не хватало…

А Янош взглянул на него поверх бокала и игриво подмигнул.

— Ну как? Сообщить хозяюшке, где вы, сударь, скрывались все лето? Выдать вас?

Тимар оцепенел, не решаясь шевельнуться от страха. Аталия не отрывала от него глаз, следя за выражением его лица. Нет, ни в коем случае нельзя показать, что болтовня подвыпившего гостя смутила его!

— Что же, Янош, рассказывайте, где я пропадал, — с напускным спокойствием промолвил Тимар.

— Так и быть, скажу. Выдам вас сударыне с головой, — торжественно произнес Фабула, ставя бокал на стол. — Так вот. Наш милостивый государь сбежал от нас, не сказав никому ни слова. Сел тайком на корабль и отплыл… в Бразилию. Да, да! Вы побывали в Америке и самолично привели там все в порядок. Потому-то дела и пошли на лад.

— Ну и чудак же вы, дружище Янош! — воскликнул Тимар со вздохом облегчения. — Прошу вас, Аталия, налейте господину Фабуле черного кофе. Да покрепче.

— Но ведь так оно и было, как я говорю, — настаивал Янош. — Разгадал-таки я эту загадку, хоть вы и держали ее под десятью замками. Уж я-то прекрасно знаю, что вы, сударь, побывали в Бразилии. Отмахали по морю тысячи три миль, выдержали немало бурь и штормов. А уж сколько раз отбивались от свирепых дикарей-людоедов, про то один господь бог ведает. Впрочем, мне-то что! Я вывел барина на чистую воду, а теперь ваш черед, сударыня. Приструните его хорошенько, чтобы ему не повадно было в другой раз делать такой несусветный крюк по Атлантической Океании!

Тимар внимательно поглядел на женщин. Лицо Тимеи выражало искреннюю тревогу и изумление, физиономия Аталии — явную досаду. И та и другая так же свято поверили в выдуманную простодушным Фабулой басню, как верил в нее он сам, готовый головой ручаться, что все рассказанное им — истинная правда.

Да и сам Тимар не мог удержаться от загадочной улыбки, словно подтверждавшей правдивость бесхитростных домыслов Фабулы. Таким образом, ложь Яноша Фабулы становилась его собственной ложью. «Золотой человек» снова вынужден был лгать. Вечно лгать.

Но так или иначе, а басня корабельщика сейчас крепко выручила Тимара. У простого народа в Венгрии издавна вошло в обычай складывать всевозможные легенды о разных выдающихся людях, — как будто для того, чтобы вызвать восхищение ими, мало их подлинных заслуг. Но эти народные выдумки звучат настолько правдоподобно и сами выдумщики так верят в них, что и общественное мнение в конце концов начинает считать эти легенды исторически достоверными фактами.

Отныне Тимар мог скрываться под благовидным предлогом. Даже если бы он перестарался и, объясняя свое очередное исчезновение, стал бы нести явную нелепицу, люди истолковали бы его ложь как проявление скрытности, продиктованной нежными чувствами к Тимее. В самом деле, зачем зря огорчать и тревожить жену, когда предпринимаешь путешествие через океан в Америку? В те времена плавание было чревато многими опасностями.

Тимару удалось без особого труда придать видимость правдоподобия истории своего мнимого путешествия в заморские края. Даже Аталия и та безоговорочно поверила ему. Она была знатоком женского сердца, и для нее не составляли тайны ни переживания Тимеи, ни чувства, с которыми та боролась. Аталия неусыпно следила за развитием этой внутренней борьбы. Она отлично понимала, что Тимея стремилась уйти подальше от человека, которого любила всей душой, и потому укрылась в глухие венгерские степи, где ничто не вызывает радость, не будит ни желаний, ни страстей. Молодая женщинахотела утопить свою хандру в скучных бухгалтерских книгах, уйти с головой в деловые хлопоты, в работу, подавляющую все человеческие порывы, кроме жадности к деньгам, и таким образом умертвить свои чувства. Но если несчастная женщина заглушает в себе неизбывную тоску, ведя такой образ жизни, то почему бы и мужчине не поступать так же? Не стремится ли и Тимар, подобно отшельнику, в пустыню, не рвется ли он в безбрежные морские просторы, чтобы найти там успокоение своему мятежному сердцу?

Как могла зародиться в уме Аталии столь дерзкая догадка? Откуда пришла к ней мысль, что мужчина оказался более удачливым, нашел целительное средство от своего смертельного сердечного недуга и теперь обретает счастье, исчезая из дома? Чего бы ни дала Аталия, чтобы разгадать тайну Тимара. Но, увы, камышовые заросли вокруг «Ничейного» острова не умели говорить, подобно камышам брадобрея царя Мидаса.^[17]

Аталия вся извелась в тщетных попытках разрешить свои недоумения.

И дома, и в глазах общества Тимар и Тимея являли образец счастливой супружеской пары. Муж осыпал жену бесценными подарками, а она с явной охотой украшала себя ими и блистала, выезжая с мужем в свет. Разве бриллианты, преподносимые в дар жене, не самое яркое свидетельство супружеской привязанности?..

Аталия нередко задумывалась над этим. Неужели Тимар и Тимея действительно принадлежат к тем людям, для которых любовь заключается в том, чтобы одному преподносить драгоценности, а другому благосклонно их принимать? Или на белом свете все-таки существуют люди, способные быть счастливыми вовсе без любви?

Однако все эти рассуждения Аталии относились только к Тимее, на г-на Леветинци они не распространялись.

А Тимар между тем не мог дождаться конца зимы. Впрочем… ему просто хотелось, чтобы поскорей заработали водяные мельницы… О чем еще может мечтать деловой человек?

После первоначального успеха в минувшем году требовалось еще более энергично развернуть заморскую мучную торговлю. Однако Тимар принялся уговаривать жену поберечь свое здоровье и отдохнуть летом на каком-нибудь морском курорте. Морские купанья окажут на нее благотворное действие, укрепят ее расшатанные нервы. А ведение дел он может поручить своим маклерам и управляющим. О том, куда отправится он сам, его никто не расспрашивал. Может быть, он снова поедет в Южную Америку? Или посетит Россию?

Между тем Тимар рвался на юг, к нижнему течению Дуная. Едва зацвели тополя, ему уже не сиделось дома. Пленительный образ любимой завладел всеми его помыслами и снами.

И Тимар покинул Комаром. В Леветинце он не стал останавливаться ни на секунду, лишь отдал своим приказчикам и управителю самые необходимые распоряжения, предоставив им право действовать как заблагорассудится. Ночь он решил провести в Головаце, в доме его преподобия, грудь которого теперь украшал орден. К жилищу священника он подъехал уже поздно вечером и вошел в дом через кухню, где весело потрескивал огонь в очаге и где хлопотала молодая пригожая стряпуха. Пройдя в комнату, Тимар застал вдовствующего священника в одиночестве, но стол почему-то был накрыт на двоих. Его преподобие принял знатного гостя весьма обходительно. Поздравил его с высокой наградой и сразу же попросил разрешения отлучиться на минутку в кухню, чтобы распорядиться насчет угощения для высокочтимого посетителя.

— Обычно мы не очень роскошествуем, живем экономно, — пояснил он.

— Мы? — шутливо переспросил Тимар.

— Сударь! — воскликнул священник, легонько грозя гостю пальцем. — Не ехидничайте, пожалуйста!

Хозяин вернулся в комнату, держа в руках бутыль доброго серемского вина, и предложил распить чарку-другую, пока готовится ужин.

С каждой новой чаркой его преподобие принимался грозить Тимару пальцем, как бы упрекая гостя за его многозначительную усмешку.

— До чего же люди коварны! И что за манера сразу видеть во всем одно дурное… Человек-то ведь не чурбан. И не каменная глыба или бесчувственная статуя…

Тимар всячески оправдывался, уверял, что он совершенно согласен с хозяином. Однако его преподобие продолжал укоризненно качать головой, и чем больше пил, — а за обильным ужином он и вовсе хватил лишнего, — тем становился словоохотливей.

Обильный вкусный ужин подавала хлопотавшая на кухне молоденькая миловидная женщина. Стоило Тимару бросить на нее украдкой взгляд, как перед его носом мелькал грозящий перст хозяина, который тут же начинал сетовать на людскую зависть.

— Коли на то пошло, пусть кто-нибудь докажет мне на примерах из Библии, что я, мол, не прав, а правы всякие там ханжи и злопыхатели!

Что до Тимара, то он ни за какие блага в мире не взялся бы это доказывать.

— Ну, скажите, разве Авраам не был благочестивейшим, почтеннейшим патриархом? Верным супругом жены своей Сарры? Между тем всем известна его история с Агарью. И тем не менее он слыл истинно святым человеком.

Тимар только согласно поддакивал.

— Или возьмем патриарха Иакова. Сперва он женился на Лии, потом влюбился в Рахиль и тоже взял ее в жены. Но разве приходило в ту эпоху кому-нибудь в голову предавать его суду за двоеженство? А царь Давид? Сколько у него было жен? Шесть! Притом одновременно. Но ему и этого показалось мало. Царь взял еще и седьмую, разлучив для этого мужа с женой, а потом присоединил к ним и супругу Урии, предварительно приказав его убить. И женщины смиренно ему покорялись. Все подобные проделки сходили ему с рук, мало того, это ничуть не помешало ему воспеть себя в ста пятидесяти псалмах; вот, мол, какой я праведник! Есть у нас в запасе еще премудрый Соломон. Этот обзавелся уже четырьмя сотнями наложниц!.. Кто же вправе после таких исторических примеров требовать от простого смертного, чтобы он был более святым и праведным, чем царь Давид, а мудростью превосходил царя Соломона?

Добросердечный священник и не подозревал, что своей проповедью он невольно напутствует гостя, как бы визируя ему пропуск на свободную переправу через Дунай.

Всего полдня пути отделяло Тимара от Ноэми. Уже полгода были они в разлуке, и теперь все его помыслы были заняты предстоящим свиданием. Во сне и наяву горел он одним желанием — поскорее увидеть ее.

Кое-как скоротав ночь, Тимар ни свет ни заря поднялся с постели, повесил на шею охотничью сумку, закинул за плечо ружье и, не дожидаясь пробуждения гостеприимного хозяина, чтобы проститься с ним, покинул поповскую обитель. Он спешил по направлению к лесистой пойме Дуная.

Из года в год Дунай делает доброе дело, оставляя старые берега и расширяя пойму, которая густо зарастает кустарником.

Так как речное русло постоянно изменяется, сторожки пограничной охраны, сооруженные еще четверть века назад на самом берегу, теперь значительно отодвинулись от реки. И тому, кто желает без заграничного паспорта переправиться на другой берег Дуная, достаточно достичь молодой чащи, чтобы попасть на территорию дружелюбного нейтрального государства.

Тимар заранее отправил свой новый ялик к хижине знакомого рыбака, так как привык добираться до нее не спеша, пешком. Он нашел свое суденышко на берегу. Столкнув его на воду, он, как всегда в одиночестве, пустился в путь, пробиваясь сквозь заросли тростника.

Узкая лодка скользила в воде, словно огромная рыба. Надо полагать, стремительное движение суденышка объяснялось не одними судоходными его качествами.

Стоял апрель. Деревья на Большом острове цвели и зеленели. Тем контрастней выглядел пейзаж по другую его сторону. Будто опаленный пожаром, «Ничейный» остров с этой стороны начисто лишился своего зеленого покрова. Чем ближе подплывал к нему Тимар, тем явственней это бросалось ему в глаза. Листва деревьев на северной стороне острова была какого-то красно-бурого оттенка.

Ялик торопливо пробивался сквозь камыш. Добравшись до берега, Тимар убедился, что погибла вся ореховая роща, — самая любимая роща Терезы. Деревья засохли все до одного. Зрелище это подействовало на него угнетающе. Обычно в эту пору его встречала здесь изумрудная зелень рощ, алели кусты цветущего шиповника. Сейчас перед ним стоял мертвый, засохший лес. Какое зловещее предзнаменование!

Тимар направился в глубь острова. Он ждал, что его встретит веселый собачий лай, но вокруг не слышалось ни шороха. Встревоженный, он побрел дальше. Опавшая листва сплошь покрывала запущенные дорожки. Казалось, даже птичий щебет замолк на всем острове.

Тимар подошел к хижине. Сердце его замерло от смутной тревоги. Уж не случилось ли чего с ее обитателями? Ведь с ними могло произойти все, что угодно, а он даже не узнал бы об этом. Они могли умереть, да так и остаться непогребенными. Целых полгода он был занят в другом месте, — ворочал делами, касавшимися интересов всей страны, загребал деньги, блистал в обществе, вывозил в свет красавицу жену. А обитателей острова хранило только небо, и еще неизвестно, соблаговолило ли оно сберечь их.

Едва он ступил на крыльцо, дверь отворилась, и из дома вышла Тереза. Вид у нее был хмурый. Ему даже показалось, что она чем-то напугана. При виде его на ее лице мелькнуло что-то вроде горестной улыбки.

— А, вы уже приехали? — сказала она, спеша ему навстречу и торопливо пожимая руку. Потом, как ни в чем ни бывало, спросила: — Почему вы такой мрачный?

— А у вас не стряслось никакой беды? — ответил он вопросом на вопрос.

— Нет, все благополучно, — с кроткой улыбкой ответила Тереза.

— Очень уж мне стало не по себе, когда я увидел засохшие ореховые деревья, — объяснил Тимар свой угрюмый вид.

— Они погибли от сильного прошлогоднего паводка. Этот сорт деревьев не переносит влажной почвы.

— А как поживаете вы с Ноэми? — с тревогой спросил Тимар.

— Спасибо. Все трое живы-здоровы.

— Кто же третий?

Тереза улыбнулась, повздыхала, снова улыбнулась и наконец, положив руку ему на плечо, сказала:

— Видите ли, у нас тут разрешилась от бремени жена одного бедного контрабандиста. Роженица захворала и умерла, а ребенок остался с нами. Он-то и есть третий.

Тимар вбежал в дом.

В глубине комнатки стояла сплетенная из прутьев колыбель. По одну ее сторону сидела Альмира, по другую Ноэми. Ноэми качала колыбель, ожидая, пока Тимар подойдет к ней.

Как зачарованный, остановился он перед колыбелью. Потом перевел взгляд на Ноэми, стараясь по выражению ее лица отгадать правду. Лицо девушки сияло восторгом, глаза светились нежной, умиротворенной любовью. Ноэми улыбнулась и опустила ресницы. Михай почувствовал, что просто сходит с ума. Тереза коснулась его руки.

В колыбели, полузакрыв глазки, лежал спящий розовощекий малыш, выпятив пунцовые губки, прижав к лицу крохотные кулачки.

— Ну как? Не сердитесь, что мы приютили сиротку бедной контрабандистки? Сам бог послал нам это дитя.

Сердился ли он?!

Опустившись на колени, Михай обеими руками обхватил колыбель, прижал ее к груди вместе со спавшим в ней маленьким человечком и разрыдался. Обильные слезы заливали ему лицо, — так плачут мужчины, когда в груди у них прорывается плотина, сдерживавшая целое море душевной боли. Он покрывал поцелуями это посланное небом существо, его платьице, его крошечные ручки и ножки, его румяные щечки. Ребенок уморительно гримасничал под градом поцелуев, но никак не хотел проснуться. Наконец большие голубые глаза раскрылись и с удивлением уставились на незнакомого человека: чего, мол, хочет от меня этот чужой дядя? Затем мальчик засмеялся: «Впрочем, что там спрашивать, и так все понятно!» После этого ребенок снова сомкнул веки и заснул с улыбкой на устах, не сопротивляясь сыпавшимся на его нежное личико поцелуям.

— Что, не ожидал, бедный сирота? — промолвила Тереза и, отвернувшись, смахнула слезу.

— А со мной, видно, и поздороваться не хотят? — с притворной обидой шепнула Ноэми.

Не поднимаясь с пола, Михай на коленях приблизился к ней, молча прижал ее руку к губам и положил голову ей на колени. За все время, пока ребенок спал, он не проронил ни слова.

Наконец маленькое существо проснулось и заговорило на своем языке, верней, попросту заплакало. Ребенок проголодался. К счастью, здесь понимали его язык.

Михаю пришлось покинуть комнату, так как, по словам Ноэми, ему не к чему знать, чем питается сирота несчастной контрабандистки. Он вышел на крыльцо, испытывая невыразимое упоение. На душе было так радостно, словно он вознесся на незнакомое светило, в иной мир, и оттуда созерцает землю, как чужую планету. Все, что принадлежало ему на земле, он оставил там, внизу, и головокружительная бездна больше не манит его. Он вырвался из прежней жизненной орбиты, и теперь у него другой центр притяжения, перед ним вырастает новая цель, встает новое бытие. Но сумеет ли он в действительности исчезнуть из старого мира и навсегда переселиться в новый, так счастливо открывшийся перед ним, прежде чем придет день расставанья с жизнью? Больше всего хотелось бы Михаю обитать сразу в двух мирах, то возносясь с земли в небеса, то спускаясь с неба на землю. Там, в вышине, — миловаться с ангелами, а на грешной земле — подсчитывать свои миллионы. Непосильная, нечеловеческая задача, от которой можно сойти с ума!

Маленьких детей недаром зовут ангелочками. «Ангелос» в переводе с греческого значит «посланец», дети — посланцы другого мира. Неведомую, магическую силу излучают их младенческие личики и глаза на тех, кому они посланы. Порой сияющие детские глаза обладают волшебным свойством, — они умеют говорить. Но едва губы научаются произносить слова, как это чудесное излучение исчезает! Голубое, лучистое сияние свойственно только глазам младенцев.

Уложив ребенка на козий мех, разостланный на траве, и сам расположившись рядом, Михай часами любовался этой голубой радугой в глазах младенца, его первыми играми. Вот детские ручонки тянутся к стеблю цветка.

— На, бери!

Дитя крепко хватается за стебель, тащит цветок в рот, как все малыши, когда им что-нибудь приглянется, и ни за что не хочет отдать его обратно. Михай наблюдал, как развивается ребенок, ловил его первые членораздельные звуки, пытался разгадать, что они означают. Он позволял мальчику таскать себя за усы, а укладывая его спать, напевал ему колыбельные песни.

Чувство его к Ноэми стало теперь совсем иным. Любовная тоска, жгучая страсть уступили место безоблачному счастью и душевному покою, ощущению, похожему на блаженное состояние человека, который оправился после жестокого приступа лихорадки.

Да и сама Ноэми заметно изменилась. Ее лицо выражало теперь нежность и сердечную привязанность. Весь ее облик дышал благородной сдержанностью, достоинством и целомудренной мягкостью. Всем своим видом, манерой держаться молодая женщина внушала окружающим невольное почтение и восхищение.

Михай никак не мог вдоволь насладиться своим счастьем. Прошло немало дней, пока он убедил себя, что это не сон, что глинобитная хижина, где ласково улыбающаяся женщина баюкает на коленях ребенка, не мираж, а живая действительность.

Потом пришли размышления.

«Но что же будет дальше? — рассуждал сам с собой Михай. — Что ты можешь дать этому ребенку? Деньги? Уйму денег? Но ведь здесь им не знают цену. Быть может, крупные земельные владенья, поместья? Но к „Ничейному“ острову никакие земельные участки не присоединишь. А может, ты заберешь его с собой и воспитаешь из него барина, знатного человека? Нет, эти женщины ни за что тебе его не отдадут. Значит, их надо тоже брать с собой? Но пусть бы даже они согласились, — ты все равно не в состоянии этого сделать. Ведь, узнав, кто ты такой, они начнут презирать тебя! Только здесь, на уединенном острове, все трое могут быть счастливы, ребенок может ходить с высоко поднятой головой, ведь здесь никто не спросит о его имени. Женщины назвали его „Деодат“ — дарованный богом. Но фамилии у него нет. И ты ничего не можешь тут изменить».

Погруженный в свои мысли, Михай бесцельно бродил по острову. Пробираясь сквозь кустарники и по усеянным полевыми цветами лужайкам, он незаметно забрел в самое унылое место — в засохшую ореховую рощу. Под ногами хрустел валежник. Михай огляделся. Высокоценный строевой лес погиб весь, до последнего дерева. Осыпавшиеся ломкие ветки и листья густо покрыли землю, на оголенных кронах не было ни одного свежего побега.

В этой скорбной усыпальнице мертвых деревьев Михая неожиданно осенила мысль. Он поспешил обратно к хижине.

— Скажите, Тереза, у вас еще целы плотницкие инструменты, которыми вы пользовались при постройке вашей хижины?

— Да, они лежат в чулане.

— Достаньте их, пожалуйста. Я тут кое-что придумал. Нужно срубить засохшие ореховые деревья и построить хорошенький теремок для Доди.

Тереза даже руками всплеснула от удивления, а Ноэми крепко расцеловала малютку, словно хотела сказать: «Ну что, слышишь?»

Михай принял молчаливое изумление Терезы за недоверие.

— Да, да, — еще раз подтвердил он свою просьбу. — Я хочу сам, без всякой посторонней помощи, построить уютный домик. Вроде тех, что возводят себе из крепкого дуба секеи^[18] и валахи. Только на нашу постройку пойдет не дуб, а орех. Это будет настоящий княжеский теремок! Я сделаю в нем все собственноручно, вплоть до последнего гвоздя. А когда Доди вырастет, домик станет его особняком.

Тереза только улыбалась в ответ.

— Ну что ж, Михай, — сказала она наконец, — в добрый час. Ведь я когда-то сама построила нашу хижину, как ласточка строит свое гнездо. Возвела глинобитные стены, постелила кровлю из тростника. Только имейте в виду, плотницкая работа будет, пожалуй, не по силам одному человеку. Ведь большой-то пилой можно работать только вдвоем.

— А нас двое! — с задором воскликнула Ноэми. — Что, разве я не могу ему помогать? Или, по-вашему, у меня руки слабые?

И она высоко засучила рукава рубашки, чтобы показать, какие крепкие у нее мускулы. Рука была сильная, туго налитая, округлая и прекрасная. Как у богини-охотницы Дианы. Михай покрыл ее поцелуями от плеча до кончиков пальцев.

— Вот и превосходно! — сказал он.

— Значит, мы будем работать вместе, — восторгалась Ноэми, сразу подхватив идею Михая. Живое воображение уже рисовало ей их мечту воплощенной. — Мы станем ежедневно уходить вместе в лес. Там, на какой-нибудь ветке подвесим и люльку маленького Доди. Строить будем от зари до зари. А мама в полдень принесет нам горшок похлебки. Сядем рядышком на бревна, подкрепимся и опять за работу. Это же чудесно!

Сказано — сделано.

Михай сразу взялся за топор и отправился в ореховую рощу. Но пока ему удалось повалить первое дерево и обрубить сучья, руки его покрылись волдырями. Ноэми утешала его, уверяя, что у мужчин всегда так. А вот женщины, работая, никогда не набивают мозолей. После третьего дерева пришлось складывать бревна, и тут понадобилась помощь Ноэми. Она вполне серьезно отнеслась к своему обещанию участвовать в постройке и со всем усердием взялась за дело. Стройная девушка казалась воплощением неистощимой энергии и выносливости. Она так искусно орудовала пилой, словно усвоила эту сноровку с малых лет.

Михай и Ноэми испытали тяжкую участь лесоруба и его труженицы-жены. Вставать им приходилось чуть свет, на заре Они рубили лес и распиливали толстые бревна. А когда солнце достигало зенита, Тереза приносила им горшок с едой. Сидя рядком на пеньке, они до последней капли выхлебывали наваристый бобовый суп, запивали его прямо из кувшина вкусной свежей водой, после чего разрешали себе часок полуденного отдыха. Жена располагалась на мягкой куче щепы и опилок, лесоруб растягивался рядом на траве, и Ноэми прикрывала ему лицо своим фартуком, чтобы назойливые мухи не тревожили его сон. Сама же она усаживала сынишку на колени и забавляла его, придумывая всякие забавы, лишь бы он не плакал и не мешал дремать отцу.

Когда день склонялся к вечеру, вся семья возвращалась домой. Лесоруб тащил на плече свой инструмент, жена несла малыша. Дома уже ярко пылал огонь в очаге, еще издали доносился вкусный запах еды, как бы маня проголодавшихся тружеников… Уложив ребенка, хозяйка спешила позаботиться о трубке для хозяина, даже притаскивала ему из кухни тлеющую головешку. Потом все усаживались за стол вокруг дымящегося горшка и с аппетитом уплетали ужин. В горшке не должно оставаться ни крошки, иначе завтра день не будет погожий. Покончив с ужином, усталые работники делились дневными впечатлениями, наперебой пересказывая друг другу, что делал и как вел себя малыш. А на вопросы: «Любишь ли ты меня?» — ни у того, ни у другого и времени не оставалось.

Мало-помалу Михай наловчился обстругивать и очищать от веток срубленные ореховые стволы. Топором он работал искусно, как настоящий умелец. Ноэми только диву давалась, до чего спорится у него дело.

— Скажи, Михай, — однажды спросила она, — ты никогда не был плотником?

— Как же, плотничал, — ответил он. — Между прочим, даже суда строил.

— В таком случае растолкуй мне, пожалуйста, как это тебе удалось сделаться таким важным барином? Неужели ты можешь целое лето отлынивать от работы и проводить время, как тебе заблагорассудится? Выходит, ты теперь сам себе господин, не так ли? И никто тебе не указка?

— Когда-нибудь я расскажу тебе обо всем, — обещал Михай.

Однако ей так и не довелось узнать, почему и как превратился он в знатное лицо и позволяет себе роскошь целыми неделями заниматься распилкой деревьев.

Михай много рассказывал Ноэми о своих богатых впечатлениями путешествиях в разные страны. Однако в этих увлекательных повестях он тщательно обходил все, что касалось его самого. Он умел пресечь любопытство Ноэми, сразу же с головой погружаясь в работу. А выпытать что-либо, когда он укладывался на ночь в постель, было и вовсе невозможно. Женщины обычно любят донимать мужей бесконечными расспросами. Но, к счастью, провидение предусмотрело надежное средство мужской самозащиты: муж тут же засыпает крепчайшим сном, и тогда все женские ухищрения бессильны.

За долгое время, проведенное Михаем на «Ничейном» острове, он обнаружил, что это место далеко не так надежно укрыто от людских глаз, как могло бы казаться. О существовании острова было известно особой, довольно многочисленной категории людей, которые, впрочем, вовсе не склонны были сообщать властям об этом укромном уголке.

Это были преимущественно изгои тогдашней цивилизации. «Status extra statum».^[19]

У берегов острова обрывались нити общественных законов и церковных предписаний.

Проживали эти отщепенцы на пограничной полосе между двумя соседними странами, Венгрией и Сербией, на окраинах той и другой. Природа создала здесь для них вполне благоприятные условия. В этой местности с древних времен протекает извилистая река, усеянная поросшими кустарником островками. Берега ее на всем протяжении окаймлены могучими, непроходимыми лесами. Кроны прибрежных деревьев нависают над водой, стволы вот-вот готовы рухнуть с подмытого течением обрыва. Пограничные заставы и проезжие дороги в этой глухой местности находятся далеко друг от друга, деревни чрезвычайно разбросаны; поблизости нет ни одного крупного поселка. Считается, что здесь существует военный режим, но на деле — это царство первобытной, никем не подавляемой свободы. Трудно себе представить, в чем состоят обязанности пограничников. Охранять границу здесь нет никакой нужды уже в течение ряда веков; исконные враги, турки, давно сгинули и убрались восвояси. Оружию теперь отведена единственная роль — охранять пограничные таможенные барьеры. Таким образом, контрабанда представляет собой одно из типичных для капиталистического уклада жизни явлений. В мире контрабандистов имеются свои порядки, свое тайное правительство. Это государство вне государства.

Михай не раз обнаруживал привязанную под сенью прибрежного ивняка никем не охраняемую шлюпку или ялик. Но всего удивительнее, что, когда через несколько часов он возвращался к тому же месту, лодка бесследно исчезала. В другой раз он натыкался на сваленные в гуще дрока какие-то тюки и прочую поклажу. Все это точно так же исчезало. Таинственные люди, высадившиеся на остров в поисках временного пристанища, видимо, намеренно держались вдали от хижины. Они приходили и уходили, стараясь даже травы не примять.

Лишь в исключительных случаях они все же наведывались в хижину. Им нужна была Тереза.

Обычно, едва лай Альмиры возвещал о приближении кого-то чужого, Михай бросал работу и прятался в самом укромном уголке домика. Его не должен был видеть никто из посторонних. Правда, за это время он успел отрастить себе бороду, которая сильно его изменила, но тем не менее всегда мог появиться человек, видевший его где-нибудь раньше. А это ему вовсе не улыбалось.

Люди, о которых говорилось выше, приходили к Терезе, когда их постигала какая-нибудь беда или нужда заставляла. Эти люди частенько подвергались риску — их легко могли подстеречь, нанести тяжелые, кровоточащие огнестрельные или колотые раны. Никто из них не осмелился бы обращаться за помощью к полковому лекарю, — это неминуемо грозило дознанием и следствием. Вот они и шли к хозяйке острова. Тереза знала множество целительных средств и снадобий, от которых раны быстро зарубцовывались. Кроме того, в этой местности, особенно на турецкой стороне, были широко распространены всевозможные злокачественные язвы, в частности, сибирская. Нужда научила Терезу при помощи известных в народе целебных трав врачевать и эти недуги. Вот почему к ней постоянно наведывались люди, кровно заинтересованные в том, чтобы их хвороба осталась в тайне. Они же, в свою очередь, ревностно оберегали лечебные секреты своей благодетельницы. Ведь врачи и аптекари преследовали доморощенных лекарей, считая их знахарями и шарлатанами.

Порой в среде этих изгоев возникали распри и тяжбы. Обращаться за их разрешением к государственным судьям было одинаково опасно как для истца, так и для ответчика. Обоим сразу набили бы на ноги колодки. Поэтому и тяжбы свои они несли все к той же мудрой хозяйке острова. Изложив суть дела, обе стороны выслушивали ее суждение, — оно считалось окончательным приговором, — и на том примирялись. Чаще всего поводом для вражды была кровная месть. Тереза умела утихомирить недавних противников, добивалась от них обещания соблюдать мир.

Случалось, в хижину забредали и другие мрачные фигуры, — какой-нибудь угрюмый, свирепый на вид субъект, злодей, преследуемый угрызениями совести, но опасающийся искать утешения у духовного пастыря, ибо тюрьма ему страшна не менее ада. И для таких душевных ран хозяйка «Ничейного» острова находила целебный бальзам. Взывая к милосердию всевышнего, она примиряла грешника с его страждущей совестью.

Если у ее порога внезапно появлялся гонимый, до смерти усталый, изнуренный голодом и жаждой человек, Тереза никогда не задавала лишних вопросов, не интересовалась, откуда он пришел и куда держит путь. Напоит, накормит беднягу досыта, даст ему отдохнуть, прийти в себя, а потом наполнит припасами его котомку и отпустит с миром.

Множество людей знали Терезу и глубоко уважали ее за уменье, как никто другой, хранить в тайне их дела. Пожалуй, не найдется на свете такого тайного союза, члены которого были бы так преданны своему вожаку, как эти обездоленные горемыки — своей наставнице и благодетельнице. К тому же все они хорошо знали, что денег у Терезы нет и не бывает, поэтому даже из корыстных целей никто не стал бы причинять ей зла.

Скоро Михай пришел к убеждению, что его занесло в такую глушь, куда еще века не проникнет великий хаос, обычно именуемый цивилизацией. Он мог без всяких опасений плотничать здесь и дальше, уверенный в том, что в далекий мир цивилизации никогда не проникнет молва о Михае Тимаре Леветинци, королевском тайном советнике, помещике и скупщике-миллионере, который вздумал промышлять плотничьим ремеслом на каком-то неведомом острове, трудиться там в поте лица, а в минуты отдыха мастерить при помощи перочинного ножа навес из ивовых веток, чтобы защитить от солнца или непогоды безвестного маленького человечка, круглого сироту, даже не имеющего своей фамилии.

А сколько радости испытал Михай в своей неведомой глуши! С каким восторгом следил он, как крошечный мальчик учится выговаривать первые слова, как умилялся его забавным усилиям складывать как нужно непослушные ребячьи губки, чтобы членораздельно произнести короткое словечко «папа». Разумеется, это слово ребенок узнал раньше всех остальных. Кем же, как не отцом, был человек, так ласково ему улыбавшийся! Разве мог бедняжка знать, что он всего лишь сын жалкого контрабандиста, сирота без отца, без матери!

Но вот пришла для мальчика пора узнать и печальные стороны жизни, в виде неизбежных детских болезней. У ребенка режутся зубы… Сколько треволнений и бессонных ночей для окружающих! В такие дни Ноэми оставалась со своим Доди дома, а работавший в лесу Михай каждый час, всадив в ближайший пень топор, бежал взглянуть, не стало ли малютке хуже. Иногда он брал его у Ноэми и подолгу качал на руках, напевая колыбельную песенку:

А как торжествовал он, если ему удавалось смягчить страдания Доди, навеять ему спокойный сон!

Работа Михая подвигалась успешно. Наконец наступил день, когда заготовка ореховых бревен была закончена. Но тут дело застопорилось. Увы, плотничье ремесло, как и всякое другое, — это искусство, требующее большого навыка и сноровки. Уверяя Ноэми, что знает в нем толк, Михай бессовестно лгал и теперь просто не представлял себе, что предпринять дальше.

Близилась осень. Тереза и Ноэми уже свыклись с мыслью, что Михай всегда покидает их в эту пору, его отъезд они находили вполне естественным, — должен же он зарабатывать себе на хлеб. Очевидно, он занят сезонным промыслом, а в летнюю пору наступает передышка. Зато уж зимой приходится работать вовсю. Такой образ жизни, по наблюдению островитянок, вели и другие торговцы. Дома, в Комароме, существовало почти такое же мнение об образе жизни Михая. Только Тимея была уверена, что именно летом у Тимара самый разгар дел, что он отлучается на лето, чтобы вкладывать в дела все свое уменье: всецело поглощенный ими, он в это время управляет промышленными предприятиями, хозяйничает в поместьях, барышничает, развертывает коммерцию. Таким образом, с осени до весны Тимар вводил в заблуждение Ноэми, а с весны до осени — Тимею. Во всяком случае, он не мог упрекнуть себя в непоследовательности…

В нынешнем году он особенно спешил в Комаром и покинул остров раньше обычного.

За время его отсутствия ему снова повезло сверх всяких ожиданий. Даже в большой государственной лотерее на его долю выпал самый крупный выигрыш. Этот лотерейный билет валялся где-то в ящике письменного стола, и Тимар совершенно о нем забыл. Только спустя три месяца после тиража он случайно вспомнил об этом билете и с таким барским пренебрежением предъявил его к оплате и сгреб выигранные сто тысяч форинтов, словно это была мелочь, которую и в расчет-то не берут. Общество было буквально потрясено таким жестом, кругом заговорили, что у Леветинци денег куры не клюют, он попросту не знает, куда их девать.

И в самом деле, на что употребить эти деньги?

И Тимар распорядился ими: он пригласил из Секейского края и Зарандского округа нескольких знаменитых плотников, несравненных мастеров, строивших чудесные жилища из твердых древесных пород, — не какие-нибудь хибарки, а настоящие терема, которые стоят веками и в которых живут секейские и румынские помещики. Внутри этих теремов все украшено великолепной резьбой. И дом и обстановка — столы, стулья, шкафы, — как правило, изготовляются одним и тем же мастером, без единого гвоздя или железной скобы. На стройку идут лучшие древесные сорта: дуб, орех, граб…

Резчик по дереву

Вернувшись домой, Тимар нашел Тимею не совсем здоровой. Тогда он пригласил из Вены нескольких прославленных врачей, чтобы посоветоваться с ними относительно состояния здоровья жены.

Консилиум знаменитостей пришел к единодушному выводу: больной необходима перемена климата. Порекомендовали отправить ее на зиму в Италию, в Мерано.

Тимар сам отвез Тимею и сопровождавшую ее Аталию на курорт, отыскал для них в теплой, защищенной от ветров долине подходящее жилье — изящную виллу в швейцарском стиле, приютившуюся под сенью деревьев. Он был уверен, что жене будет очень приятно жить в таком уютном особнячке.

В продолжение зимы он не раз навещал Тимею, почти всегда с каким-то неизвестным ей пожилым человеком, и окончательно убедился, что дача в саду стала ее любимым местопребыванием.

Вернувшись в Комаром, Тимар задумал построить для жены за зиму точь-в-точь такой же павильон и разбить такой же сад, как в Мерано. Пожилой секей, вместе с ним посещавший Тимею, — искусный резчик по дереву, — срисовал в мельчайших подробностях внешний вид и внутреннее убранство меранской дачи, а затем в одноэтажном доме Тимара на Сербской улице была оборудована большая мастерская. Работа закипела. Строительство было задумано как сюрприз для Тимеи и хранилось в тайне. Чтобы ускорить работу, резчик потребовал себе подмастерья. Но разве сыщешь парня, который умеет держать язык за зубами? И Тимар не нашел другого выхода, как самому пойти в помощники к мастеру. С утра до вечера, без устали, обтесывал он бревна, стругал доски, обтачивал на токарном станке, сверлил и вырезал различные детали, не уступая в усердии самому мастеру.

Однако резчику-секею оказалось невмоготу хранить тайну хозяина. Будь у него на устах печать самого царя Соломона, он все равно нарушил бы обет молчания. За воскресной выпивкой он разболтал своим многочисленным дружкам весть о том, что г-н Леветинци готовит своей драгоценной супруге приятный сюрприз. Сейчас, мол, идет заготовка бревен, аккуратно подгоняется каждая планочка, а как только со всем этим управимся, поставим целый терем на Монастырском холме в большом саду. Сам барин, хоть человек он денежный, день-деньской трудится в поте лица, как заурядный подмастерье. Да еще как управляется с инструментом! Любого опытного плотника за пояс заткнет. Даже дело свое забросил, пусть, мол, с этим приказчики возятся! И все хлопочет, хлопочет в нашей мастерской: тешет, пилит, строгает. Из сил выбивается, чтобы доставить удовольствие своей красавице женушке. Только смотрите, никому об этом ни слова, хозяин готовит сюрприз к возвращению хозяйки и строго-настрого приказал молчать.

Но строжайший запрет оказался бессилен. Словоохотливый резчик быстро оповестил о тайне Тимара весь город. Узнала об этом, разумеется, и г-жа Зофия, которая тут же написала своей дочери Аталии, а та не замедлила поделиться новостью с Тимеей. Таким образом, супруга Михая уже заранее знала, что, когда она приедет в Комаром, муж в первый же погожий день отправится с ней в экипаже на Монастырский холм, откуда открывается чудесный вид на Дунай и где раскинут их прекрасный фруктовый сад. Там, на склоне холма, она увидит уютную дачу, точную копию с ее жилища в Мерано. Тимея найдет там и изящный столик возле окна с корзинкой для вышиванья, и полочку из граба с любимыми книгами, и свое плетеное берестяное кресло на веранде. Но она должна помнить, что все это сюрприз для нее. Ей предстоит бесконечно улыбаться, выражать притворную радость, изумляться мастерству, с которым сделан домик, и услышать в ответ от мастера:

— Помилуйте, сударыня, я тут ни при чем. Самая искусная резьба выполнена моим подмастерьем. К примеру: кто сделал этот карниз на фронтоне? Нарядные перильца? Капители? Он, подмастерье. А кто мой помощник? — спросите вы. Да сам барин! Его милость господин Леветинци. Он выполнял самую трудную работу.

И снова надо будет улыбаться, подыскивать достойные слова для выражения своей благодарности.

Да, только слова! На большее она была не способна.

Если бы даже он осыпал жену драгоценностями или в поте лица добывал ей хлеб насущный — ему не удалось бы снискать ее любви…

Все произошло, как и было задумано. Весной Тимея вернулась в Комаром, и ей преподнесли сюрприз в Монастырском саду. Муж устроил по этому поводу роскошный пир, пригласив на него множество гостей. Тимея печально улыбалась. Лицо Тимара выражало скромное довольство собственной щедростью. А гости рассыпались в похвалах, добрых пожеланиях и не могли скрыть зависти.

Дамы захлебывались от восторга, утверждая, что нет в мире женщины, достойной такого идеального мужа. Мужчины, наоборот, изощрялись в остротах, намекая, что старания супруга добиться расположения жены всевозможными подарками и заискиваньем — дурная примета. Уж очень подозрительно, когда муж вдруг начинает увлекаться токарным делом!

Только Аталия хранила упорное молчание, тщетно пытаясь отыскать ариаднину нить, которая привела бы ее к раскрытию тайны Тимара.

Что происходило с Тимеей, для нее было ясно: молодая женщина бесконечно страдала и медленно умирала, — ее убивал смертельный, иссушающий душу яд. Яд этот действует не сразу, зато наверняка, вконец подтачивая здоровье. Но вот что случилось с Михаем?.. Выглядит он не плохо… Где же обрел он свое счастье?.. Бросается в глаза, как он заискивает перед Тимеей, старается во всем ей угодить! Что бы это могло значить? В обществе он ведет себя, как самый нежный, самый счастливый супруг, постоянно пребывает в отличном расположении духа. Даже с ней, Аталией, он держится непринужденно, почти добродушно, как будто успел забыть все, что слышал от нее и что так сильно задело его за живое. Ее саркастическая улыбка словно уже не причиняет ему сердечной боли, как-то раз он был настолько благодушен, что даже пригласил ее на котильон на балу.

Неужели он действительно счастлив сейчас? Или это притворство? Неужели он все еще добивается невозможного — любой ценой завоевать сердце Тимеи? В таком случае, усилия его напрасны, надежды тщетны! Аталии это хорошо известно по собственному опыту. Сейчас у нее немало поклонников среди степенных, зажиточных провинциалов, которые вполне способны прилично содержать жену. Но все претенденты на ее руку получают решительный отказ. Мужчины безразличны ей. Все, кроме одного. Только его могла бы любить Аталия, того, которого она так ненавидит теперь. Да, Аталия прекрасно понимала Тимею. И никак не могла понять Тимара. Все в нем оставалось для нее загадкой — и его улыбающееся лицо, и льстивые слова, и благодушное настроение. «Золотой человек», на котором невозможно обнаружить ни пятнышка ржавчины!

То и дело ловя на себе испытующий взгляд Аталии, которая жаждала выведать его тайну, Тимар в глубине души язвительно насмехался над ней: «Зря любопытствуешь! Ни тебе, ни прочим досужим кумушкам никогда не придет на ум, ради чего я плотничал всю зиму! А ведь я старался приобрести сноровку, чтобы там, в укромном уголке, сколотить точно такой же теремок для одного безымянного существа. В том благословенном краю живет милая девушка, ради которой я намозолил себе руки. А ну, попытайся разгадать ее имя. Что ж ты молчишь? Ведь тебе же это ничего не стоит, ты у меня настоящий домовой!»

С наступлением весны Тимар снова созвал консилиум из медицинских светил. На этот раз они порекомендовали Тимее морской курорт в Биаррице. Муж снова заботливо проводил ее туда, окружил всевозможным комфортом, позаботился о ее туалетах, об экипажах, чтобы она могла соперничать с английскими леди и русскими княгинями, а также оставил ей туго набитый кошелек, попросив опустошить его, прежде чем она вернется домой. Тимар был щедр и к Аталии. Она поехала на курорт как кузина Тимеи, и положение обязывало ее не меньше трех раз в день менять наряды.

Можно ли лучше выполнять обязанности главы семейства?

Покончив со всеми этими заботами, Тимар покинул Биарриц, но поехал не в Комаром, а в Вену. Там он накупил инструментов, необходимых для резьбы, а также для столярной и плотницкой работы, приказал упаковать их в ящики и отправить в Панчов. Теперь оставалось придумать последнюю уловку: как тайком доставить эти ящики на «Ничейный» остров?

У Тимара были все основания действовать как можно осторожнее. Рыбаки с левого берега не раз видали, как он перебирался в лодке на острова, а возвращался оттуда лишь спустя несколько месяцев. И, безусловно, они уже давно ломали себе голову: кто этот чужак и почему он так часто здесь бывает?

Когда поклажа прибыла в Панчов, Тимар приказал отвезти ее на повозке к Дунаю и выгрузить в тополевой роще. Затем он собрал туда рыбаков и сказал им, что в ящиках находится оружие и что он просит помочь ему переправить это оружие на пустынный остров.

Таким образом, тайна его оказалась как бы погребенной на дне морском. Отныне он мог приезжать и уезжать и среди бела дня, и лунной ночью, — никто не стал бы судачить на его счет. Люди, с которыми Тимару доводилось встречаться, полагали, что он посланец сербских и черногорских борцов за свободу, а потому не выдали бы его даже под самыми изощренными пытками. Его окружал ореол героя, тайна его свято оберегалась. Стремясь уйти в тень, он в то же время вынужден был пускать пыль в глаза всем и каждому, с кем ему случалось перекинуться хотя бы словечком.

Ночью рыбаки переправили Тимара и его поклажу на «Ничейный» остров. Здесь они отыскали густо заросший кустарником прибрежный овраг и сложили там ящики. В уплату за свой труд они не взяли ни гроша, лишь пожали Тимару руку и от души пожелали: «В добрый час!»

Тимар остался на острове. Рыбаки отчалили и направились к противоположному берегу. Выдалась дивная лунная ночь. Звонкими трелями заливался над своим гнездом соловей.

Михай побрел вдоль берега, отыскивая ведущую к дому тропинку. Выйдя на лужайку, где он плотничал до самой осени, Тимар заметил, что заготовленные им бревна заботливо укрыты от зимней сырости и порчи камышовыми снопами. Дальше тропинка вела к розарию. Розы давно отцвели, — в пору их цветенья он прохлаждался в обществе Тимеи на даче в Монастырском саду, потом — на морском курорте. В нынешнем году он сильно запоздал с приездом, а здесь его, несомненно, с трепетом ждали. Но что поделаешь, прежде чем бесследно исчезнуть, нужно пускаться на всякие хитрости!

Михай почти на цыпочках приближался к знакомому жилищу. Оттуда не слышалось никаких звуков, но он счел это добрым знаком. Раз Альмира молчит, значит, ее, вероятно, держат ночью на кухне. Хозяйка позаботилась, чтобы собачий лай не будил дитя. Значит, все живы и здоровы.

Как часто, во сне и наяву, представлялось ему это близкое сердцу жилище! Сколько раз чудилось, что вотсейчас подойдет он к хижине… Но порой сновидения рисовали ему и страшные картины. Дом сгорел дотла. У самого порога валяются обугленные бревна. Обвалившиеся стены поросли бурьяном и чертополохом. И никто не скажет, куда делись его обитатели… А еще мерещилось ему, что едва он переступит порог, как на него набросятся свирепые, вооруженные до зубов молодчики, схватят за горло и закричат: «Тебя-то мы и поджидали!» Они свяжут его по рукам и ногам, заткнут рот кляпом и кинут в погреб… Как-то ночью его мучил кошмар. Вот он входит в хижину, и жуткое зрелище предстает перед ним: окровавленные трупы близких, распростертое тело Ноэми. Ее длинные золотистые волосы разметались по полу, к груди припал ребенок с размозженной головой. Михай жестоко мучился после этого видения. Он тревожился за судьбу своих любимых, которых был вынужден покинуть на такой долгий срок. Нередко ему представлялось во сне или просто в растревоженном воображении, что, когда он наконец появится перед Ноэми, его встретит не ласковая улыбка, а безжизненно-холодное, каменное лицо и язвительный вопрос:

— Куда же это вы запропастились, господин Леветинци?

Но вот оно наконец перед ним, родное сердцу жилище! И сразу же все кошмары рассеялись. Все вокруг выглядит привычно. Здесь по-прежнему живут его близкие люди, которые любят его. Как дать им знать о своем прибытии? Как лучше преподнести этот приятный сюрприз?

Михай остановился перед низким окном, полузакрытым стеблями вьющихся роз, и запел знакомую колыбельную песенку:

Предчувствие не обмануло его. Не прошло и минуты, как окошко распахнулось, и из него выглянуло сияющее от счастья лицо Ноэми.

— Михай, любимый мой!.. — промолвила она, протягивая к нему руки.

— Да, твой, твой, — прошептал Тимар, обняв выглянувшую из окна милую головку. — А как Доди?

— Он спит.

И чтобы не разбудить мальчика, они заговорили шепотом.

— Входи же.

— Боюсь, еще, чего доброго, напугаю его и он заплачет…

— Ну, теперь он вовсе не такой плакса. Ведь ему как-никак недавно минул годик.

— Да что ты? Уже годовалый мальчишка? Выходит, он совсем большой человечек!

— Доди даже научился произносить твое имя.

— Неужели он говорит по-настоящему?

— И ходить тоже учится.

— Может, и бегает?

— А ест он уже все.

— Да ну? Послушай, а не слишком ли рано?..

— Много ты понимаешь! Если бы ты только видел…

— Подними полог, пусть его немножко осветит луна. Мне хочется взглянуть на малыша.

— Нет, нет, что ты! Лунный свет вреден для спящего ребенка, он непременно захворает.

— Ты сама еще наивный ребенок!

— Знаешь, с детьми связано так много суеверий, что невольно и сама становишься суеверной. За ребятишками потому и ухаживают женщины, что они всему верят. Ты лучше войди в дом и поближе взгляни на Доди.

— Нет, нет. Не хочу его будить. Пока он спит, я останусь тут. Выйди ты сюда.

— Нельзя. Он сразу проснется, как только почувствует, что меня нет. А мама спит как сурок.

— Ну так оставайся с ним, а я побуду возле дома.

— Разве тебе не хочется лечь?

— Ничего. Ведь уже скоро утро. Иди, иди. Только окно не закрывай.

Михай остался стоять у открытого окна, всматриваясь в глубину комнатки. На полу лежали серебристые лунные блики. Михай жадно ловил еле слышные звуки. Вот раздался легкий шорох, ребенок заплакал, — видимо, проснулся. Ноэми стала нежно баюкать его, вполголоса, как бы сквозь сон, напевая любимую колыбельную песенку: «Хибарка милушки моей…» Потом Тимар услышал тихий звук поцелуя — мать целовала засыпающее дитя.

Опираясь локтями на подоконник, Михай прислушивался к дыханию спящих, пока спаленку не осветила утренняя заря. Ребенок проснулся первым, едва лучи восходящего солнца проникли в комнату. Заявив о своем пробуждении веселым, звонким смехом, он как бы давал понять всем остальным, что им тоже нечего лентяйничать, Малыш расшумелся вовсю, без умолку лепеча что-то. Но значение этого лепета понимали только двое, — он сам и Ноэми.

Наконец и Михай смог взять малыша на руки.

— Теперь я пробуду здесь до тех пор, пока не построю тебе теремок. Что ты на это скажешь, Доди?

В ответ мальчуган залепетал еще веселее.

— Доди говорит: «Вот это здорово!» — пояснила Ноэми.

Ноэми

Для Михая настали самые счастливые дни. Ничто не нарушало полноты его счастья. Разве что навязчивая мысль о другой жизни, к которой рано или поздно он должен был вернуться. Если бы найти какой-нибудь способ избавиться от этой второй жизни! Как бы блаженствовал он, оставшись здесь навсегда, думал Тимар.

А между тем, найти такой способ было проще простого. Не уезжать с острова, навсегда поселиться здесь — вот и все. Год его бы разыскивали, потом года два оплакивали, еще три года изредка вспоминали, а потом общество предало бы его забвению, и сам он выкинул бы из памяти тот, другой мир. И осталась бы у него одна Ноэми…

Неоценимое сокровище была эта девушка! В ней сочетались все самые лучшие, привлекательные черты женской натуры. В красоте ее не было ничего броского, вызывающего, — она совсем не походила на ту вечно выставляемую напоказ красоту, которая быстро утомляет своим однообразием. При малейшей перемене настроения обаяние Ноэми приобретало новые пленительные оттенки. В ней сочетались кротость, нежность и пылкость, — она являла собой гармонический образ юной девственницы и пленительной женщины. В любви ее не было ни тени эгоизма. Всем существом растворялась она в любимом человеке, принадлежала ему целиком. Его страдания, его радости были ее страданиями и радостями, других она не знала. Все в доме, до мелочей, должно было создавать для него уют, доставлять ему удовольствие. И в работе Ноэми неутомимо помогала любимому, при этом всегда была в хорошем расположении духа, бодра, полна энергии. Если ей нездоровилось, достаточно было поцеловать ее в лоб, чтобы она мгновенно почувствовала себя вполне здоровой. Ноэми была безгранично преданна и покорна человеку, который, — в этом она была твердо уверена, — сам обожал ее. Когда молодая мать брала на колени своего ребенка и ласкала его, эта трогательная картина сводила Тимара с ума. Но, безраздельно обладая Ноэми, сам он все-таки не решался полностью отдаться ей, Михай продолжал раздумывать, торговаться с судьбой. Цена, которую пришлось бы заплатить за такое сокровище, как эта молодая женщина с улыбающимся ребенком на коленях, казалась слишком высокой. Ведь взамен надо было пожертвовать целым миром. Надо было отказаться от многомиллионного состояния, от видного положения в обществе, от высоких чинов, от знатных друзей — магнатов, забросить грандиозные, снискавшие всемирную славу предприятия, от успеха которых зависела будущность целых отраслей отечественной промышленности. И вдобавок — навсегда отказаться от Тимеи!

Тимар мог бы еще, пожалуй, решиться бросить алчному свету свои богатства. Пусть бы эти сокровища, добытые со дна реки, бесследно сгинули там, вернулись туда, откуда пришли! Но для его мужского тщеславия было невыносимо сознание, что бледнолицая женщина, воспламенить которую была бессильна его супружеская пылкость, найдет свое счастье с другим мужчиной.

Возможно, Тимар и сам до конца не понимал, какие демоны гнездятся в его сердце. Ведь красота не способной полюбить его женщины увядала, в то время как сам он проводил блаженные дни там, где его умели любить…

Между тем строительство домика быстро продвигалось. Умудренный опытом Тимар теперь уже привычной рукой прилаживал шпунты, скрепляя пазы брусьев и досок. Уже выросли стены, сложенные из гладких, превосходно обтесанных ореховых стволов, причем бревна так плотно прилегали друг к другу, что не оставалось ни малейшей щелочки для проникновения ветра. Перекрытие тоже было сделано на секейский манер, из дранки, выструганной в форме рыбьей чешуи. Плотницкая работа подошла к концу. Предстояло заняться столярной. Михай все выполнял самостоятельно, без посторонней помощи. Весело распевая, до самого захода солнца водил он пилой и рубанком в новом, временно приспособленном под мастерскую домике.

Как самый прилежный и добросовестный ремесленник, Михай покидал свою мастерскую только с наступлением темноты. Дома его ждали вкусный ужин и глиняная трубка, которую он раскуривал, сидя на скамейке перед хижиной. Ноэми пристраивалась рядом и, посадив ему на колени маленького Доди, уговаривала ребенка повторить какое-нибудь выученное им за день новое слово. А разве одно такое слово не значительней всей премудрости мира!

— Смог бы ты променять Доди на какие-нибудь земные блага? — как-то, развеселившись, шутливо спросила Михая Ноэми. — Ну, хоть бы за поле, сплошь усеянное алмазами?

— Ни за что на свете!

А тем временем расшалившийся малыш ухватил черенок трубки, торчавшей у Михая изо рта, и дергал его до тех пор, пока отец не разжал зубы и не выпустил трубку. Добившись своего, мальчуган швырнул трубку на землю. Она была глиняная и, конечно, разлетелась на мелкие куски. Рассерженный Михай слегка шлепнул шалуна по ручонке. Ребенок испуганно уставился на него, потом спрятал голову на груди матери и громко заплакал.

— Вот видишь, — печально заметила Ноэми, — ты готов променять его даже на трубку. А ведь она всего-навсего глиняная…

Но Михай уже сам горько раскаивался, что обидел Доди. Он стал уговаривать ребенка, осыпая его ласковыми словами, целовал ручку, которой только что сделал больно. Но малыш продолжал хныкать, зарывшись личиком в косынку на груди Ноэми. Он капризничал всю ночь, никак не хотел засыпать, плакал. Михай снова рассердился и резко сказал, что надо искоренять в мальчике упрямство, иначе он вырастет непозволительно своевольным. Ноэми ничего не ответила, только бросила на него полный укоризны взгляд.

На следующий день Михай раньше обычного покинул хижину и ушел в свою мастерскую, но на этот раз там не слышно было его песен. Вскоре после полудня ему стало не по себе, он прекратил работу и вернулся домой. В глазах Ноэми мелькнуло беспокойство. Вид Тимара сильно встревожил ее. В самом деле, на нем, что называется, лица не было.

— Кажется, я заболел, — сказал он Ноэми. — Голова будто налита свинцом, на ногах еле стою. И тело ломит. Придется прилечь.

Торопливо приготовив постель, Ноэми отвела его в спальню и помогла раздеться. Она с тревогой заметила, что руки у него как лед, а дыхание горячее.

Прибежала Тереза. Пощупала лоб и руки больного и заставила его укутаться потеплее, сказав, что у него, видимо, начинается лихорадка.

Но Михай чувствовал, что ему грозит нечто похуже. В ту пору в здешних краях свирепствовал тиф. Особенно ширилась эпидемия во время летнего разлива Дуная.

Когда Михай опустил голову на подушку, сознание еще не совсем его покинуло. А что, если у него действительно тифозная горячка, — подумал он. Поблизости нет ни одного врача, некому оказать срочную медицинскую помощь. А вдруг он умрет? Кто и как узнает об этом? Что станется тогда с Тимеей? И прежде всего с Ноэми? Кто заступится за нее, одинокую несчастную женщину, оказавшуюся вдовой прежде, чем она стала женой? Кто воспитает малютку Доди? Какая судьба ждет мальчика, когда он вырастет, если Михай будет лежать в могиле?..

А кто надоумит Тимею одеть вдовью вуаль, знак скорби по нем, и потом, когда придет время, — снять ее? Неужели ей суждено до смертного часа ждать его возвращения?..

Две женщины стали бы несчастными на всю жизнь. И все из-за него!

С беспокойством думал Михай и о том, как бы не наговорить чего лишнего в бреду, когда Ноэми и Тереза будут день и ночь бодрствовать у его постели. Еще, того и гляди, выболтает при них, что у него несметные сокровища, приказчики, роскошные палаты, бледнолицая жена… Или внезапно примерещится ему Тимея, он окликнет ее по имени, назовет женой, и это имя станет известно Ноэми.

С ужасом ждал он наступления момента, когда непослушный язык откроет, кто он такой на самом деле. Вот сейчас рассудок откажет ему, он впадет в беспамятство и в бреду выдаст самые сокровенные свои тайны!

Кроме физических страданий, Михая терзали и угрызения совести. Он не мог забыть, как со злостью шлепнул Доди по ручонке. Этот пустяк угнетал его, как тяжкое преступление. Ему хотелось, чтобы к нему привели ребенка, позволили его поцеловать.

— Ноэми… — пробормотал он, тяжело дыша.

— Что ты хочешь? — шепотом спросила молодая женщина.

Но он уже впал в забытье, так и не успев высказать свое желание. Теперь его сильно лихорадило. Крепких, богатырского сложения мужчин горячка валит сразу и мучительно, как безжалостный палач, терзает их. Начался бред. Каждое слово Михая долетало до слуха Ноэми. Больной не знал, что произносят его губы, в нем поселился какой-то другой, совсем иной человек, — правдивый, неподдельно искренний. У этого человека за душой не было никаких тайн, и он открыто говорил все, что приходило ему на ум.

Бред тифозного больного несколько напоминает причудливые фантазии сумасшедшего. Мысли у того и у другого роятся вокруг одной навязчивой идеи. При всей калейдоскопичности бредовых видений центральной фигурой их неизменно остается определенный образ, он снова и снова возникает в воображении больного.

В бреду Михая такой главной фигурой был образ женщины. Но не Тимеи, а Ноэми. Он говорил только с ней, имя жены ни разу не слетело с его губ. Этому имени не было места в его душе.

Лихорадочный бред больного и приводил Ноэми в ужас, и услаждал ее слух. Михай говорил о таких чуждых ей вещах, открывал такой неведомый для нее мир, что ей внушала страх горячка, способная порождать подобные наваждения. Но то, что ее имя не сходило с уст больного, доставляло ей огромную радость.

Однажды Михаю привиделось, будто он наносит визит каким-то вельможам.

— Ваше высокопревосходительство, — обратился он в бреду к знатному сановнику, — кому вы намерены пожаловать этот орден? Мне известна на «Ничейном» острове одна девушка. Вам не найти никого, более достойного этой награды. Отдайте ей орден! Имя ее — Ноэми.

— А как ее фамилия?

— Фамилия? Разве у королевы бывает фамилия? Она же первая! Ноэми Первая, милостью божией, владычица независимого острова и рощи с розарием. Когда я сам стану владыкой этого независимого острова, — продолжал Михай развивать свои причудливые идеи, — я сформирую там кабинет министров. Надсмотрщиком над мясом назначу Альмиру, а над молоком Нарциссу. Буду называть их своими верноподданными и никогда не потребую у них отчета.

Потом ему почудилось, что он находится в своих роскошных хоромах:

— Ноэми, как тебе нравятся эти апартаменты? А позолота плафонов? А танцующие дети на золотом фоне? Правда, они похожи на нашего маленького Доди? Очень, очень похожи! Жаль только, что они так высоко. Но я вижу, тебе холодно в этом огромном зале? Мне тоже. Сидеть возле очага в нашей маленькой хибарке куда приятней, правда? Пойдем же туда, я не поклонник этих высоких дворцов. Здесь в городе часто бывают землетрясения, боюсь, как бы каменный свод не обрушился на нас. Но что это? Там, из-за калитки, кто-то, кажется, подсматривает за нами? Ах, это та завистливая фурия! Не смотри на нее, Ноэми! У нее дурной глаз, как бы она тебя не сглазила. Когда-то этот дом принадлежал ей, и теперь она вечно бродит тут, как зловещий призрак. Ага, я вижу у нее в руке кинжал, должно быть, она хочет зарезать тебя! Скорей уйдем отсюда, Ноэми!

Но бежать оказалось невозможно. Словно огромная масса денег обрушилась на Тимара.

— Я не в силах подняться! Золотые монеты давят на меня. Их великое множество, и я погребен под ними! Уберите их прочь! Ах, я тону в золоте. Крыша не выдержала, и золотая громада обрушилась на меня. Я задыхаюсь… Ноэми! Дай же мне руку! Вытащи меня из этой чудовищной груды золота, Ноэми!

Ноэми и без того давно держала его руку, с трепетом думая, как жестока «злая сила», беспощадно терзающая бедного моряка несбыточными золотыми мечтами.

А спустя некоторое время Михай уже снова бредил о ней.

— Ты не любишь бриллиантов, Ноэми? Глупышка, не бойся, их огни не обжигают, их блеск не страшен… Но увы, ты все-таки права… Они жгут. До сих пор никто этого не подозревал, а ведь они — настоящая геенна огненная! И названия их так похожи: «диамант», «диаболус»! Давай бросим их в воду? Снимай их, кидай в реку, я знаю, откуда они взялись. Я отнесу их обратно, на то же место. Не бойся, я не долго пробуду под водой. А ты затаи дыхание и молись. Ничего, я смогу пробыть под водой, пока ты снова не вздохнешь. Мне нужно лишь нырнуть в затонувший корабль, в его каюту. Ах, кто тут лежит, на моей постели?

Объятый безумным страхом, Михай вскочил, намереваясь куда-то бежать. Ноэми с трудом удалось уложить его обратно.

— Да, да… Кто-то лежит там, в постели. Но имя его называть нельзя… Взгляни, как светит в окно рыжая луна! Выгони ее отсюда. Я не хочу, чтобы лунный свет слепил мне глаза. Вот он, ближе, ближе… Задерни занавеску!

Занавеска и без того была давно спущена, снаружи царил глубокий ночной мрак.

Когда жар немного спал и больному стало чуть легче, он произнес, глядя на Ноэми:

— Как ты хороша без бриллиантов, Ноэми!

Однако вскоре Михая снова окружили бредовые видения.

— Теперь этот злодей — в другом полушарии. Будь земной шар из стекла, он мог бы смотреть оттуда прямо на нас. Но все равно… Вот он, я вижу его, значит, и он меня видит. А ну, поглядим, чем он там промышляет? Ага, ловит гремучих змей. Зачем ему понадобилось собирать этих ползучих гадов? Знаю, чтобы по возвращении выпустить их на нашем острове. Не пускайте его сюда! Не позволяйте ему возвращаться! Альмира, Альмира, очнись! Ату его! Загрызи его, уничтожь! Эге-гей!.. Кажется, он напоролся на удава. Да! Чудовище разинуло пасть, вот оно схватило его, заглатывает со всеми потрохами. Ух, он страшен! Как корчится… Не пяль на меня свои глазища! Ноэми, Ноэми, прикрой мне лицо, я не хочу его видеть!

Один кошмар сменялся другим.

— Большой караван судов… Что за груз они везут? Ах, это же транспорты с мукой! Ураган, ураган Торнадо… Вихрь подхватил корабли, подбросил их к облакам… Корабли — в щепки. Мука, мука… Весь мир засыпан мукой, он стал совсем белесым. Море, небо, воздух — все в муке. Изумленная луна смотрит из-за облаков, а ветер усердно размалевывает ее красную рожу мукой. Посмотри, как эта луна похожа сейчас на старую каргу-франтиху, ишь как напудрила свою медную харю! Прямо умора! И смех и грех! Что ж ты не смеешься, Ноэми!

Но бедняжке было не до смеха. В отчаянии ломала она руки, вся дрожа. Сутками не отходила Ноэми от постели Михая. Днем она как приклеенная сидела на стуле у его изголовья, на ночь расстилала плетенную из луба циновку и ложилась на полу, подле его кровати. Ей и в голову не приходило, что она сама может от него заразиться. Приникнув к подушке любимого, Ноэми то и дело прижималась щекой к его горячему лбу, целовала дрожащие, пересохшие от жара губы.

Тереза безобидными домашними средствами пыталась сбить горячку. Первым делом она выставила оконные рамы, чтобы свежий воздух свободно проходил в комнату, — по ее мнению, это было лучшее лекарство против тифа. Кризис наступит на тринадцатый день болезни — объяснила она Ноэми. С этого момента либо начнется выздоровление, либо придет смерть.

Сколько долгих, тревожных дней и ночей провела Ноэми, стоя на коленях возле постели Михая! Она молила бога, пославшего ей столь тяжкое испытание, сжалиться над бедным женским сердцем, спасти жизнь любимого. Как охотно пожертвовала бы она своей собственной жизнью, лишь бы он уцелел!

Увы, нередко судьба жестоко насмехается над человеком!..

Ноэми и смерть молила любой ценой сохранить жизнь Михая, предлагала ей взамен свою жизнь. В простоте сердечной она совершенно не задумывалась над тем, что смерть далеко не милосердна и ее не так-то легко умолить. Тем не менее грозная владычица с косой вняла ее мольбе. На тринадцатый день жар у больного пошел на убыль, бред прекратился. Нервное возбуждение сменилось полным упадком сил и дремотной истомой, — неоспоримое доказательство того, что в течении болезни произошел поворот к лучшему. Теперь появилась надежда, что при тщательном уходе жизнь вернется к Михаю. Надо только оберегать его от ненужных огорчений, не волновать, — горячка и без того сделала его достаточно раздражительным, — настраивать на веселый лад, и дело быстро пойдет на поправку. Выздоровление во многом зависит от душевного спокойствия. Любое расстройство, тревога, испуг могут вызвать смертельный исход.

После кризиса Ноэми всю ночь бодрствовала у постели Михая. Даже ни разу не вышла взглянуть на маленького Доди, спавшего все это время в другой комнате, вместе с Терезой.

На следующее утро, когда Михай заснул крепким сном, Тереза шепнула ей на ухо:

— Малютка Доди сильно захворал.

Бедная Ноэми! Ее ребенок заболел опаснейшей из детских болезней — дифтеритом, перед которым и медицина зачастую бывает бессильна.

Напуганная до смерти, Ноэми побежала к мальчику. Личико его изменилось до неузнаваемости. Ребенок не плакал, он не издал ни одного жалобного стона, но тем сильнее были его страдания. Самое ужасное, когда ребенок не может пожаловаться, а взрослые не знают, чем ему помочь!

Остановившиеся от ужаса глаза Ноэми как бы спрашивали: «Неужели даже ты не знаешь никакого средства, мать? Ведь ты помогла стольким убогим, страдальцам, умирающим, и лишь для моего крошки у тебя нет ни одного спасительного лекарства!»

— Увы, такого лекарства нет, — горестно подтвердила Тереза, не в силах выдержать укоряющего взгляда дочери.

Упав на колени у кроватки и склонившись к его изголовью, Ноэми шептала:

— Что у тебя болит, голубчик мой, малюточка моя? Взгляни на меня своими чудесными глазками…

Но ребенок, не поддаваясь нежным материнским уговорам, продолжал лежать с плотно сомкнутыми веками. Наконец, после бесчисленных поцелуев и молений, глаза его открылись. Страх смерти чувствовался в детском взгляде.

— Нет, нет, не гляди на меня так! Не гляди так!

Ребенок не заплакал. Только сипло раскашлялся.

Господи, ведь надо еще, чтобы другой больной, в соседней комнате, ни в коем случае не услышал этого кашля!

Дрожащая Ноэми держала на руках Доди и одновременно прислушивалась, не проснулся ли там, за стеной, Михай. Когда раздался его голос, она торопливо положила мальчика в кроватку и поспешила к нему.

После приступов лихорадки наступила реакция. Михай чувствовал себя беспомощным, слабым, был раздражителен и сердит.

— Куда ты пропала? — накинулся он на Ноэми. — Совсем забросила меня. Когда что-то нужно, тебя не допросишься!

— О, не сердись, — упрашивала его Ноэми. — Я ходила за свежей водой для тебя.

— А Тереза что, не могла принести? Вечно бездельничает… Вот и окно открыто настежь. Хотите, чтобы крыса какая-нибудь забралась, когда я сплю! Погляди, нет ли здесь крысы?

В лихорадке больным часто чудятся крысы.

— Сюда не то что крысе, комару не проникнуть. Ведь окно затянуто москитной сеткой.

— Ах, вот что… Ну, а где же твоя свежая вода?

Ноэми подала ему кружку, но Михай снова вспылил:

— И это называется свежая? Она же совсем теплая! Ты что, хочешь, чтобы я умер от жажды?

Ноэми терпеливо переносила все его капризы. А не успел Михай заснуть, как она снова бросилась к Доди. Женщины сменяли друг друга: пока Михай спал, возле его постели сидела Тереза. Стоило ему шевельнуться, как она давала знак Ноэми, и когда он открывал глаза, молодая женщина, оставив больного ребенка, уже снова сидела у его постели.

Так проходили бесконечно длинные ночи. Ноэми то и дело кидалась от одного ложа к другому, преподносила Михаю всевозможные выдумки — о том, где она была, что делала, зачем отлучалась.

Как известно, больные необыкновенно мнительны. Они убеждены, что окружающие только и думают, как бы устроить им какую-нибудь вопиющую, неслыханную пакость, составляют против них всевозможные коварные заговоры. Чем сильней истощена нервная система, тем мнительней становится человек, тем легче он раздражается. А ведь в таких случаях достаточно короткой вспышки гнева, мгновенного испуга, сильного расстройства — и сразу может наступить смерть. Тот, кому выпало на долю выхаживать больного, должен быть готов к настоящему мученическому подвигу.

И Ноэми стала такой мученицей.

Между тем ребенку становилось все хуже и хуже, Тереза уж совсем отчаялась спасти его. А Ноэми даже не смела дать волю слезам, чтобы Михай не заметил ее заплаканных глаз и не спросил, в чем дело.

На второй день после кризиса Михаю стало значительно лучше. Он впервые выразил желание чем-нибудь подкрепиться. Ноэми спешно принесла ему чашку заранее приготовленного бульона, он выпил ее до капли, после чего заявил, что чувствует себя много бодрее. Ноэми так и засияла от радости.

— А что поделывает маленький Доди? — неожиданно поинтересовался Михай.

Вопрос застал Ноэми врасплох, она испугалась, что Михай заметит ее смятение.

— Мальчик спит, — ответила она.

— Спит? В такое время? Уж не захворал ли он?

— Нет, нет, Доди здоров.

— А почему бы тебе не принести его ко мне, когда он бодрствует?

— Но ведь ты сам как раз спишь в эти часы.

— Да, да, ты права. Но когда мы оба будем бодрствовать, принеси его обязательно. Мне так хочется взглянуть на него.

— Хорошо, Михай.

А ребенку становилось все хуже. И Ноэми по-прежнему приходилось скрывать его болезнь, придумывая всевозможные басни. Михай справлялся о нем ежечасно.

— Забавляется ли Доди со своим игрушечным деревянным человечком?

— О, малыш с ним не расстается. («Только не с игрушкой, а с чудовищным призраком смерти…»)

— Обо мне-то он вспоминает?

— Он часто тебя вспоминает. («Увы, скоро будет вспоминать лишь на том свете…»)

— Поди же, поцелуй его за меня.

И Ноэми передала умирающему ребенку прощальный поцелуй отца.

Прошли еще сутки. Наутро, открыв глаза, Михай снова обнаружил, что он в комнате один. Всю ночь Ноэми неотлучно просидела возле маленького Доди и, глотая слезы, следила за его агонией. Сердце ее готово было разорваться!.. Но, входя к Михаю, она по-прежнему улыбалась.

— Ты была у Доди?

— Да.

— Он опять спит?

— Спит.

— Но это же неправда!

— Нет, я говорю правду, мальчик спит.

Ноэми не лгала. Она только что закрыла сыну глазки. Он заснул вечным сном. Но выдать свое горе она не имела права, ее долг — улыбаться больному.

После полудня у Михая снова обострилась болезненная раздражительность. И по мере того, как день клонился к вечеру, она все возрастала. Под вечер он сердито окликнул Ноэми, находившуюся в соседней комнате.

Молодая женщина быстрыми шагами подошла к нему и посмотрела ему в лицо ласковым, полным любви взглядом. Но больной был в скверном настроении и взглянул на нее явно недоверчиво. Заметив воткнутую в лиф иголку с шелковой ниткой, он сказал:

— Вот как! Тебе, я вижу, приспичило заняться шитьем? Неужели не нашлось для этого другого времени? Ты что, новый наряд себе мастеришь?

«Я шью погребальную рубашонку малютке Доди», — мысленно ответила Ноэми, но вслух сказала:

— Я пришивала себе оборки на сорочку.

Михай скорчил кислую гримасу и плоско сострил:

— Тщеславие — имя тебе, женщина!

Улыбка пробежала по ее лицу.

— Ты прав.

Прошло еще одно утро. Всю ночь до рассвета Михай буквально не сомкнул глаз. Его донимала бессонница. К тому же он тревожился о том, что делает маленький Доди. И поминутно посылал Ноэми посмотреть, не стряслось ли с ребенком какой-нибудь беды.

А Ноэми каждый раз, входя в соседнюю комнату, целовала лежавшее на столе мертвое тельце сына и громко, чтобы слышал Михай, осыпала его ласковыми словечками: «Маленький мой Доди, милый мой Доди! Ты все еще спишь? А скажи, ты любишь меня?»

Потом возвращалась обратно, горячо уверяя Михая, что все хорошо и с их крошкой ничего не приключилось.

— Что-то слишком уж долго он спит, — сказал Михай. — Почему ты его не разбудишь?

— Сейчас пойду разбужу, — кротко ответила Ноэми.

Вскоре Михай слегка задремал. Сон длился всего несколько минут, — очнувшись, он даже не понял, что спал.

— Послушай, Ноэми! — воскликнул он. — Что там с Доди? Мне послышалось, будто он пел. Да так хорошо!

Ноэми прижала обе руки к сердцу, нечеловеческим усилием воли сдерживая рыдания.

«Он уже на небе. В хоре маленьких серафимов. Вот откуда донеслось его пение», — подумала она.

— Поди, уложи его в кроватку. И поцелуй за меня.

Она покорно вышла.

— Что сказал Доди? — спросил Михай, когда она вернулась.

Не в силах вымолвить ни слова, Ноэми молча склонилась к нему и прильнула губами к его щеке.

— Ах, вот что он сказал! — радостно воскликнул Михай. — Маленький мой сыночек!..

И, обласканный этим поцелуем, крепко закрыл глаза. Дитя как бы поделилось с ним своим сном.

На следующее утро Михай опять заговорил о мальчике.

— Вынесите Доди на свежий воздух. Вредно постоянно держать его взаперти. Пойдите с ним в сад.

А они и готовились к этому. Тереза еще ночью вырыла в саду могилку под плакучей ивой.

— Ступай и ты, побудь с ним в саду, — уговаривал Михай Ноэми. — А я пока немного подремлю. Я уже совсем хорошо себя чувствую.

Ноэми вышла из комнаты и, плотно прикрыв за собой дверь, заперла ее на ключ. Потом они вынесли маленького покойника и предали его извечной матери — земле. Ноэми не хотела, чтобы над ребенком возвышался могильный холм. Он стал бы для Михая постоянным печальным напоминанием и мог повредить его выздоровлению. Вместо холма у подножия дерева была устроена плоская грядка и на ней посажен куст белых роз. Из тех, что вырастил Михай. Затем Ноэми снова вернулась к больному.

— Где ты оставила Доди? — были его первые слова.

— В саду.

— А как он одет?

— В свою любимую белую курточку с голубыми лентами.

— Она очень ему к лицу. Хорошо ли он укутан?

— О да, очень хорошо. («Над ним целых три фута земли».)

— Принеси его сюда, когда снова пойдешь в сад.

Услыхав это, Ноэми уже не в силах была оставаться с Михаем. Выйдя во двор, она кинулась на шею Терезе и крепко прижалась к ней. Но все-таки не заплакала. Нельзя.

Потом она долго бесцельно бродила по саду. Дойдя до плакучей ивы, под которой покоился теперь Доди, она сорвала с розового куста полураспустившийся белый бутон и вернулась к Михаю. Тереза шла за ней следом.

— Где же Доди? — с нетерпением спросил Михай.

Опустившись на колени у его постели, Ноэми с нежной улыбкой протянула ему бутон. Михай взял его и стал нюхать.

— Как странно, — заметил он, — у розы нет запаха, будто она выросла на чьей-то могиле.

Ноэми быстро встала и вышла.

— Что с ней? — изумился Михай.

— Не сердитесь на нее, — спокойно и примирительно заговорила Тереза. — Ваша жизнь была в опасности. Вы, слава богу, счастливо отделались, но болезнь еще полностью не прошла, а в пору выздоровления она особенно заразительна. Поэтому я наказала Ноэми не носить к вам ребенка, пока вы окончательно не поправитесь. Может быть, я допустила оплошность, но мне казалось, что так будет лучше.

— Вы очень хорошо сделали, — ответил Михай и крепко пожал ей руку. — А я-то, дурень, даже ни разу об этом не подумал! Ну конечно, вы поступили разумно. Может, его и в соседней комнате теперь нет?

— Вы угадали, мы устроили ему удобный приют в саду.

Тереза и тут не солгала.

— Вы очень добры, дорогая. Идите же к мальчику, а ко мне пошлите Ноэми. Я не буду больше требовать от бедняжки, чтобы она принесла мне Доди. Но как только я начну вставать и выходить, вы отведете меня к нему, не правда ли?

— Да, Михай.

При помощи этого милосердного обмана женщинам удалось успокоить его, сдержать его желание видеть ребенка до той поры, пока он не встанет с постели.

Болезнь уже кончилась, но Михай был еще очень слаб, с трудом передвигался. Ноэми помогла ему одеться, и, опираясь на ее плечо, он вышел из комнаты. Молодая женщина усадила его на скамейку перед домом, сама опустилась с ним рядом и, крепко обхватив его рукой, положила его голову себе на плечо.

Был чудесный, теплый летний день. Михаю казалось, что шелестящая листва деревьев и жужжанье пчел, травинки под ногами — все это еле слышно звенит, что-то нашептывая ему на ухо, и шепот этот отзывается в его голове легким шумом. Но особенно занимала его одна мысль. Он заглянул в лицо Ноэми, и какое-то смутное предчувствие сжало ему сердце. В выражении этого лица было нечто непостижимое. Скорей, скорей узнать эту тайну!

— Ноэми!

— Что ты хочешь, Михай?

— Милая Ноэми, посмотри на меня!

Ноэми подняла на него глаза.

— Где малютка Доди?

Дольше сдерживать свое горе ей стало не под силу. Бедняжка подняла к небу измученное лицо и дрожащие руки.

— Он там! Там…

— Доди умер? — тихо спросил Михай?

При этих словах Ноэми упала к нему на грудь и, уже не сдерживаясь, отчаянно зарыдала. Слезы лились, лились, казалось, им не будет конца.

Михай привлек ее к себе и дал выплакаться. Было бы кощунством не дать ей выплакать свое горе.

Сам он не плакал. Нет, он изумлялся. Его потрясло величие ее души. Как недосягаемо высоко, по сравнению с ним самим, стояло это бедное, горемычное существо! Женщина, сумевшая из сострадания к нему, нежно заботясь о любимом, так долго скрывать собственные муки! Как же безгранична ее любовь!..

Наконец Ноэми выплакалась. И улыбнулась Михаю. Словно брызнуло на него показавшееся из-за туч лучезарное солнце.

— И ты смогла все это скрыть от меня?

— Я опасалась за твою жизнь.

— Ты не решалась даже поплакать, боясь, как бы я не заметил твоих слез?

— Я все ждала, когда можно будет дать себе волю…

— Ты уходила от меня, чтобы ухаживать за ним, а я, неблагодарный, еще упрекал тебя за это!

— Я же не слышала от тебя ни одного худого слова, Михай.

— Целуя его за меня, ты знала, что это был прощальный поцелуй! Я укорял тебя за шитье нарядов, а ты в это время готовила ему погребальную рубашку! И ты ласково улыбалась мне, когда твое сердце пронзали кинжалы, когда оно обливалось кровью! О Ноэми, как я боготворю тебя!

А ей, бедной, нужна была только его любовь.

Михай привлек ее к себе на колени.

Шелест листьев и трав, гуденье шмеля, жужжанье пчел уже больше не казались ему невразумительным лепетом. Мысли его прояснились, он начал постигать истинный смысл шумов, возникавших в его голове. После долгого задумчивого молчанья он снова заговорил:

— Где вы его похоронили? Сведи меня на его могилу.

— Только не сегодня, — упрашивала Ноэми. — Идти туда далеко и для тебя слишком утомительно. Сходим завтра, ладно?

Но ни завтра, ни послезавтра, ни даже спустя еще много дней Ноэми так и не повела Михая туда, где покоился маленький Доди.

— Ты станешь дневать и ночевать возле могилы и снова захвораешь. Я решила не насыпать там могильного холма, не ставить надгробного памятника, чтобы ты не ходил туда и не расстраивался.

Но печаль не оставляла Михая.

Когда наконец он настолько окреп, что смог прогуливаться по острову один, он упорно стал разыскивать место, которое ему не хотели показать.

Однажды он вернулся к хижине с просветлевшим лицом, держа в руке полураскрытый бутон одной из тех белых роз, что не имели запаха.

— Это те самые розы? — спросил он.

Ноэми, пораженная, утвердительно кивнула головой. Значит, им так и не удалось скрыть от него могилку… Он заметил не так давно посаженный куст, которого тут прежде не было. И на время даже успокоился, как человек, решивший какую-то важную для себя задачу.

Целыми днями просиживал Михай на скамье перед домом и, вороша палкой речную гальку под ногами, думал:

«Ты говорил, что не отдал бы его ни за какие блага в мире, даже за целое поле, усеянное алмазами, а за какую-то дрянную глиняную трубку ударил его по ручонке!»

Чудесный ореховый теремок стоял незаконченный, совершенно заброшенный, вся поляна вокруг него густо заросла лавандой и нарциссами. Михай теперь даже близко не подходил к своему творению. Он изнемогал под тяжестью горя, и жизненные силы его восстанавливались необычайно медленно, Только Ноэми поддерживала их.

Меланхолия

Куст белой розы стоял в полном цвету. Михай изо дня в день следил, как развертываются его бутоны. Распустившиеся розы он срезал, складывал в бумажник и высушивал у себя на груди. Невеселое занятие! Чуткость Ноэми, ласки, которыми она его осыпала, не могли рассеять его мрачной тоски. Даже эти нежные женские ласки были ему в тягость.

Между тем Ноэми легко могла бы исцелить его хандру, утолить печаль, стоило ей сказать одно только слово. Но женская стыдливость не позволяла ей произнести его вслух. А сам Михай ни о чем не догадывался. Человек, у которого болит душа, неотступно предается грустным воспоминаниям. Тимар был весь поглощен раздумьем о прошлом.

Однажды Ноэми сказала Михаю:

— Не лучше ли тебе сейчас уехать отсюда?

— Куда?

— Туда, в широкий мир. Здесь все наводит на тебя грусть, а чтобы окончательно поправиться, непременно надо рассеять эту тоску. Я сегодня же соберу тебя в дорогу. А завтра фруктовщики смогут перевезти тебя на тот берег.

Михай ничего не ответил, лишь кивнул головой в знак согласия. Он и сам сознавал, что тяжелая болезнь сильно расшатала его нервы. Теперь его угнетало ложное положение, в которое он попал, к тому же он сильно горевал по малютке. Он чувствовал, что если останется еще прозябать на острове, то может дойти до сумасшествия или самоубийства.

Самоубийство? Для малодушного человека это, пожалуй, самый легкий способ вырваться из беды. Душевные невзгоды и неудачи, отчаяние, угрызения совести и травля со стороны недоброжелателей, несправедливости, разочарования, крушение надежд, телесные страдания, кошмарные видения, воспоминания о понесенных утратах, немеркнущий образ умерших близких — все окажется лишь дурным сном, от которого можно мгновенно пробудиться, едва нажмешь курок пистолета. Ну а те, у кого хватает сил оставаться жить на этом свете, пусть себе живут на здоровье.

В последний вечер перед отъездом Михай вместе с женщинами вышел после ужина в палисадник. Все трое присели на скамейку возле хижины. Михай с грустью подумал, что еще недавно их было четверо.

Шар луны то и дело прятался за серебристыми облаками. Ноэми положила руку Михая себе на колени и долго не выпускала ее из своих ладоней.

— Что это за небесное тело, луна? — спросила она.

Покоившаяся у нее на коленях рука Михая судорожно сжалась в кулак.

«Это моя несчастливая звезда, — подумал он. — Не видеть бы мне никогда того зловещего красного полумесяца!»

На вопрос дочери ответила Тереза:

— Луна — остывшая, мертвая планета. На ней нет ни деревьев, ни цветов, ни животных. Нет воздуха и воды, нет звуков и красок.

— Совсем ничего? — недоумевала Ноэми. — Неужели такое огромное светило существует просто так, само по себе? Значит, луна необитаема, там нет ни одной живой души?

— Никто этого не знает, — ответила Тереза. — Когда я еще училась в пансионе, мы часто разглядывали луну в подзорную трубу. Поверхность ее кругом изрыта. Говорят, что это кратеры давно потухших огнедышащих гор. Люди пока еще не создали таких мощных подзорных труб, чтобы можно было разглядеть там живые существа. Однако ученым доподлинно известно, что на луне нет воздуха и воды, а без них не может обходиться ничто живое, стало быть, не могут обитать и разумные существа.

— Но если они все-таки там обитают? — настаивала Ноэми.

— Ну, это уж чистая фантазия!

— А хотите, я расскажу вам, как мне все это представляется? Раньше, когда я оставалась одна, меня одолевали мрачные мысли. Особенно бывало не по себе, когда, сидя на берегу реки, я начинала всматриваться в волны. Казалось, пучина так и влечет, так и манит к себе: «В подводном царстве чудесно! Там в полной тишине ты обретешь покой и блаженство!» Не тревожься, Михай, ведь это было в давно минувшие дни. Так вот я и задумалась: «Ну, хорошо, тело твое будет покоиться на дне Дуная, а куда денется душа? Должна же она где-то приютиться?» И пришло мне в голову, что душе, насильственно разлученной со своей земной оболочкой, некуда переселиться, кроме как на луну. А теперь я верю в это еще крепче. Если на луне нет ни деревьев, ни цветов, ни воздуха, ни воды, ни звука, ни цвета, значит, это место как раз предназначено для тех, кто не пожелал сохранить свое бренное тело. Там они обретут мир пустоты, их ничто уже не будет огорчать и ничто не доставит радости.

Тереза и Михай одновременно вскочили и в испуге отпрянули от Ноэми. А она никак не могла понять, почему ее невинные рассуждения так растревожили их. Ведь она не знала, что ее отец покончил жизнь самоубийством, а человек, чью руку она держала в своей, был недалек от этого.

Сославшись на то, что ночь, слишком прохладная, Михай предложил всем вернуться в дом. Теперь к прежней навязчивой мысли о луне у него прибавилась новая. Первая была связана с Тимеей, вторая — с Ноэми.

Какое ужасное испытание для человека — вечно видеть в небе светило, которое напоминает ему о первом грехопадении, о первом роковом шаге в его исковерканной жизни.

На следующий день Михай покинул остров.

Он прошел мимо недостроенного орехового домика, даже не взглянув на него.

— Весной возвращайся снова, — нежно шепнула ему на ухо Ноэми.

Бедняжка, для нее уже стало вполне естественным, что какую-то часть года Михай не принадлежит ей. Кому же принадлежал он в это время? Такого вопроса она никогда не задавала ни себе, ни ему.

Долгий путь до Комарома еще больше утомил Михая. Когда он наконец прибыл туда, вид у него был крайне изнуренный. Тимея прямо ужаснулась, взглянув на него. Она еле его узнала. Всполошилась даже Аталия. Впрочем, у нее на это имелась особая причина.

— Вы были больны? — спросила Тимея, припав к груди мужа.

— Да, очень болен.

— Захворали где-нибудь в пути?

— Да, — коротко ответил Тимар, сразу насторожившись. Это напоминало допрос.

— И долго вы пролежали?

— Несколько недель.

— Боже мой, хворать среди чужих людей! Верно, за вами и присмотреть было некому?

«О нет, за мной ухаживал сущий ангел», — чуть было не проговорился Тимар, но вовремя спохватился и уклончиво ответил:

— За деньги можно получить все на свете.

Тимея умела скрывать свои огорчения, поэтому Тимар не заметил какой-либо значительной перемены в ее лице. Оно оставалось равнодушным, как всегда. Холодный поцелуй, отметивший ихсвидание, нисколько не сблизил супругов.

— Ради бога, берегите свое драгоценное здоровье, сударь! — шепнула Михаю на ухо Аталия.

Тимар сразу почувствовал, каким ядом пропитаны эти «заботливые» слова: он должен здравствовать, чтобы страданиям Тимеи не было конца. Ведь останься она вдовой, ничто уже не встанет поперек ее дороги к счастью. А счастье Тимеи причинило бы адские муки Аталии.

Осознав это, Тимар еще более страстно захотел покончить с опостылевшей ему жизнью. Аталия, этот коварный демон, полный ненависти к нему и к Тимее, молит судьбу о его выздоровлении лишь для того, чтобы продлить страдания Тимеи и его муки!

Перемена, происшедшая в нем за лето, всем бросалась в глаза. Весной он выглядел крепким, полным сил, жизнерадостным богатырем, а теперь, надломленный, молчаливый, походил на собственную тень.

Сразу после приезда в Комаром Тимар удалился к себе в кабинет и провел там целый день. Войдя туда после полудня, его секретарь нашел лежавший на письменном столе гроссбух раскрытым на том же листе, что и утром: Тимар даже не заглянул в него.

Приказчики, узнав о возвращении хозяина, поспешили к нему с докладами. Однако на все их сообщения Тимар отвечал: «Ладно», — и подписывал все бумаги, которые ему подавали. Порой даже не там, где следовало, или дважды одну и ту же.

Наконец он выпроводил всех и плотно запер дверь, заявив, что хочет уснуть. Но всем было хорошо слышно, как он в течение долгих часов все шагал и шагал взад и вперед по кабинету.

Когда настал час обеда, вид у него был настолько мрачный, что никто не решался с ним заговорить. Женщины ели молча, а сам он почти не прикасался к еде и даже не пригубил вина. Но не прошло и часа, как Тимар вызвал слугу и поторопил его с обедом, удивляясь, что его так долго не подают. Он совершенно забыл, что обеденное время прошло, посуда и столовые приборы давно вымыты. К вечеру он сделался таким вялым и утомленным, что с трудом держался на ногах и, едва присев в кресло, тут же засыпал. Но когда он удалился наконец в свою спальню и вытянулся на кровати, чтобы отдохнуть, всю его сонливость как рукой сняло.

«Ох, до чего же холодна эта постель! И все в доме такое холодное…»

Мебель, картины на стенах, даже старинные фрески плафона, казалось, кричали: «Зачем ты пришел сюда? Ты здесь не дома. Ты чужой!»

«Ох, как холодна эта постель!»

Явившийся звать Тимара к ужину слуга нашел его уже в кровати. Узнав об этом, Тимея сама поспешила к нему, тревожась, не заболел ли он снова.

— Нет, нет, ничего. Не беспокойтесь, — ответил Тимар. — Я просто устал с дороги.

— Может быть, послать за доктором?

— Прошу вас, не надо. Я не болен.

Пожелав ему спокойной ночи, Тимея удалилась, так и не приложив ему руку ко лбу.

Томимый бессонницей, Тимар прислушивался к звукам дома. Все говорили шепотом и ходили мимо его комнаты на цыпочках, чтобы не разбудить его.

А он все раздумывал, куда бы убежать от самого себя. В мир сновидений?.. Неплохо, если туда можно было бы так же легко погрузиться, как в царство смерти. Но, увы, в мир грез насильно не проникнешь.

Еще можно принять опий. Средство очень хорошее, уж оно-то усыпит наверняка…

Тимар долго следил, как комната погружается в сумрак. По мере того как наползала ночная тень, очертания предметов расплывались. Мрак все сгущался, и наконец Тимара окружила такая непроглядная тьма, какую можно сравнить лишь с плотным, густым туманом, с чернотой подземных недр, с беспросветностью полной слепоты. Такую кромешную тьму человек может «увидеть» лишь во сне. И Михай знал, что он теперь спит, а застилающий его глаза мрак — слепота сна.

Да, он отлично сознавал, что находится в мире сновидений. Лежит на постели, в своем комаромском особняке. Рядом стоит ночной столик со старинным бронзовым ночником под расписным абажуром из китайского фарфора. Над постелью висят стенные часы с музыкой. Шелковый полог опущен до пола. В его кровати — огромном ложе старинной работы, истинном шедевре искусства, — имеется выдвижной ящик. Это как бы дополнительная кровать. Еще и поныне в некоторых старинных домах встречается подобная громоздкая кровать, в которой может переночевать целое семейство.

Тимар также отчетливо помнил, что он не запер дверь комнаты и всякий, кому заблагорассудится, может сюда войти. А вдруг кто-нибудь вздумает его убить? Тогда он не заметит, как сон его перейдет в смерть. Да и есть ли разница между сном и смертью?..

Внезапно Тимару почудилось, что дверь тихо открывается. Кто-то входит в комнату. Шаги явно женские. Полог постели чуть слышно шуршит. Над Тимаром склоняется какая-то женщина.

«Это ты, Ноэми? — мысленно позвал он, встрепенувшись. — Как ты сюда попала? А вдруг тебя кто-нибудь увидит?»

Он ничего не видит во мраке, но слышит, как кто-то садится на край постели, прислушивается к его дыханию.

Так вот, когда он был болен, ночи напролет просиживала у его изголовья Ноэми, ловя его прерывистое дыхание.

«Ах, Ноэми, неужели ты опять собираешься бодрствовать до утра? Когда же ты наконец сама сможешь выспаться?»

Как бы в ответ на этот неслышный вопрос женщина опустилась на колени и осторожно выдвинула нижний ящик с запасной кроватью. Тимар испытал и радость и страх.

«Неужели ты последовала сюда за мной, чтобы выходить меня? Это очень благородно с твоей стороны, Ноэми. Но к рассвету тебе придется уйти, утро не должно застать тебя в моей спальне».

Гулко пробили стенные часы. Их глухие, как звон отдаленного колокола, удары возвестили позднее ночное время. Женская фигура поднялась и остановила маятник, чтобы громкий бой с музыкой не разбудил спящего. Для этого ей пришлось перегнуться через постель Тимара. Ее грудь слегка коснулась его головы, и он невольно услышал биенье ее сердца.

«Как тихо бьется сейчас твое сердце!» — прошептал он во сне.

Потом ему почудилось, будто чья-то рука шарит по ночному столику, видимо, ищет серные спички.

«Не вздумай этого делать! Это было бы слишком неосторожно. Кто-нибудь может пройти по коридору, увидит в моей спальне огонек и непременно тебя заметит».

Но еле различимая в темноте женщина уже чиркнула спичкой и зажгла ночник.

Михаю не удалось разглядеть лица женщины, но он был твердо уверен, что это Ноэми. Кто же другой будет бодрствовать у его изголовья!

Женская фигура протянула руку к абажуру и осторожно повернула его так, чтобы свет ночника не падал в глаза спящему.

«Ты собираешься лечь возле моей постели? О, как я люблю тебя! И как мне жутко!»

Потом видение постелило себе ложе в выдвижном ящике и улеглось там. А в груди спящего Тимара боролись страх и радость. Ему хотелось склониться к ней, обнять, поцеловать и в то же время крикнуть:

«Уходи! Уходи отсюда поскорей! Тебя же могут увидеть!..»

Но он не в силах был ни пошевелить языком, ни встать на ноги, тело его, казалось, было налито свинцом.

Вскоре женщина тоже заснула. А Тимар погружался во все более глубокое забытье. И тогда перед ним, как в калейдоскопе, начали мелькать картины прошлого и будущего. Сновидения переносили его в причудливый мир фантазий и снова возвращали к спящему призраку женщины. Ему не раз представлялось, что он уже проснулся, а призрак все еще рядом.

Наконец занялась заря. Тимару казалось, что солнце ярко светит в окно, что оно лучезарно, как никогда.

«Проснись же… проснись… — шептал он в полузабытьи. — Отправляйся скорей домой, Утро не должно застать тебя здесь. Оставь меня!»

Но постепенно рассудок вступал в единоборство с ночными видениями.

«Ведь тебя тут вовсе нет! Мне это только пригрезилось!»

Сделав последнее усилие, Тимар разорвал наконец пелену оцепенения и проснулся.

Утро в самом деле уже наступило. Солнечные лучи пронизывали спущенные шторы. Под расписным абажуром продолжал мигать огонек ночника, А в выдвижном постельном ящике, склонив голову на руку, спала женщина.

— Ноэми! — воскликнул Тимар.

Спящая проснулась, вскинула голову на оклик. То была Тимея.

— Вам что-нибудь нужно? — торопливо поднимаясь, спросила она.

Ее пробудил его возглас, имени она не разобрала.

Еще не стряхнув с себя сновидения, Михай с удивлением смотрел на чудесную метаморфозу: Ноэми превратилась в Тимею.

— Ти-ме-я… — заикаясь, лепетал он, стараясь побороть сонную одурь.

— Да, это я, — отозвалась молодая женщина, кладя руку на край его постели.

— Возможно ли! — воскликнул Тимар и, как бы страшась возникшего перед ним лица, натянул одеяло до самого подбородка.

— Я тревожилась за вас. Вот и решила побыть здесь ночь, чтобы с вами ничего не случилось.

В ее взгляде чувствовалась непритворная доверчивость, голос звучал искренней нежностью. Женщине по природе свойственна преданность.

Михай пришел в себя. Сперва он испугался. Потом началось самобичевание. Бедная женщина, вдова при живом муже, провела ночь возле его постели! Ни разу не испытала она с ним радости, а теперь, когда он страдает, пришла разделить его страдания! А он обречен вечно лгать ей. Нет, он не имеет ни малейшего права принимать ее заботы. Его долг — отстранить ее от себя. И Михай произнес с нарочитым спокойствием:

— Прошу вас, Тимея, не делайте больше этого. Не входите в мою спальню, не приближайтесь к моей постели. Я перенес заразную болезнь, схватил в дороге бубонную чуму. Я боюсь за вашу жизнь, когда вы ко мне подходите. Прошу вас, держитесь от меня подальше. Я хочу быть один, днем и ночью. Болезнь, по-видимому, уже прошла, но, мне кажется, близким людям все-таки не следует ко мне подходить. Поэтому еще раз умоляю вас, больше никогда не делайте этого.

Тимея глубоко вздохнула и, опустив глаза, вышла из комнаты. Она даже не сняла платья на ночь, так и спала у ног мужа одетая.

После ее ухода Тимар тоже встал и торопливо оделся. Его мятежная душа была взбудоражена. Чем дольше затягивалась эта двойственная жизнь, тем острее ощущал он, что запутался в непримиримых противоречиях. Принятые им на себя двойные обязательства становились невыносимыми. Он одновременно взял на себя ответственность за судьбу двух благородных, самоотверженных существ. И сделал их несчастными, а себя — еще несчастнее. Где искать ему спасения?..

Если бы одна из женщин оказалась бездушной пустышкой, ее можно было бы ненавидеть, презирать, откупиться от нее деньгами! Но та и другая обладали одинаково возвышенной душой, судьба их ложилась тяжким бременем на его совесть. И оправдания ему не было.

Как мог он открыть Тимее, кто такая Ноэми? И как объяснить Ноэми, кто такая Тимея? Может быть, следует разделить свои сокровища между обеими? Или одной отдать сокровища, а другой свое сердце? Но ведь это неосуществимо!

Почему ни одна из них не нарушила верности, не дала ему право оттолкнуть ее от себя? Почему обе так благородны, так душевно прекрасны?

Пребывание в Комароме еще более расстроило здоровье Михая. По целым дням не покидал он своей комнаты, ни с кем не разговаривал, неподвижно сидел с утра до вечера на одном месте, ничего не делал, ничем не интересовался. Было невозможно допытаться, что с ним творится. Если кто-нибудь решался спросить, отчего он такой грустный, Тимар неизменно отвечал, что в этом виновата недавно перенесенная им бубонная чума.

Наконец Тимея обратилась за помощью к врачам. Был созван консилиум, и по его совету Михаю предстояло отправиться на морской курорт. Благотворные морские купанья наверняка вернут ему здоровье.

Тимар ответил врачам, что ему неприятно общество людей. Тогда ему посоветовали выбрать курорт с умеренным, прохладным климатом, где сезон уже окончился, а курортники разъехались. Например, Татрафюред, Элёпатак или Балатонфюред. Там он найдет уединение и полный покой. Главное для него — закалить организм купанием в холодной воде.

Тимар вспомнил, что у него есть летняя дача в лесистой долине на берегу озера Балатон. Он приобрел ее несколько лет назад, когда брал в аренду рыбные промыслы, но бывал там всего раза два или три. Эту дачу он и выбрал, чтобы провести там позднюю осень. Доктора одобрили его выбор.

Местность, куда он задумал удалиться — гористое побережье озера Балатон, — была очень живописна. Северный берег озера напоминает Темпейскую долину. Миль на четырнадцать там тянется непрерывная цепь садов и виноградников. Вдоль всего озера, почти сливаясь друг с другом, расположены уютные селения. Там и сям разбросаны виллы и барские усадьбы. Лазурное приволье Балатона напоминает спокойную гладь морского залива. Время от времени его вспенивают небольшие штормы, но чаще всего в этих водах царствует благодатный, безмятежный покой. Мягкий климат соперничает с климатом знаменитой Итальянской Ривьеры, Народ здесь сердечный, гостеприимный; местные минеральные источники целебны. Для человека, страдающего меланхолией, нет ничего лучше осенних месяцев в Фюреде. Осенью в этом благословенном краю нет иных курортников, кроме нескольких покашливающих старичков профессоров да страдающих несварением желудка приходских священников. Ипохондрику, жаждущему уединиться от докучливых людей, обеспечен полный покой. На побережье Балатона в эту пору года — настоящая вторая весна.

Итак, эскулапы послали Тимара поправляться на озеро Балатон. Не учли они лишь одного; дело в том, что в конце того лета окрестности озера постигло стихийное бедствие: всю округу побило градом. По правде говоря, зрелище было очень удручающее. Виноградники, где в разгар сбора урожая не смолкают веселые песни и гомон, были теперь пусты и заброшены. Молодые побеги лоз оплела колючая повилика. Она заглушила благородные растения, образуя вокруг запертых давилен зловонные заросли. Побеги плодовых деревьев, снова набравшие почки, стали медно-красными или зеленовато-рыжими и медленно чахли, так и не успев разрастись. А тучные нивы с побитыми градом колосьями густо поросли бурьяном. Колючки, лопухи, репейник, ломонос разрослись на месте золотых хлебных стеблей. И никто не косит их. Все вокруг притихло, приобрело унылый вид. Колеи дорог устлал портулак вперемежку с чертополохом, — по дорогам этим не ходили и не ездили.

Тимар приехал в свою усадьбу как раз после этого бедствия. Дом, где он поселился, — старинный замок, построенный по прихоти некоего знатного барина, — стоял на пригорке, откуда открывался живописный вид. Сановный вельможа обладал достаточными средствами, чтобы позволить себе подобную роскошь. Это было двухэтажное здание на высоком фундаменте с массивными стенами и большой верандой, обращенной к озеру Балатон. Украшенная статуями, терраса эта тонула в тени развесистых фиговых деревьев и черной шелковицы.

Наследники вельможи впоследствии сбыли за бесценок свой уединенный замок, представляющий интерес разве что для человека, страдающего сплином.

Поблизости от усадьбы не было ни души. Если и попадались одинокие дома, они по большей части пустовали. Давильни и винные погреба в этом году даже не открывались, так как сбора винограда не предвиделось. В больших балатонфюредских пансионах и курзале жалюзи были спущены, ставни закрыты. Это означало, что все гости разъехались. Навигация в такую пору уже прекращалась, суда по Балатону не курсировали. Пустовала и галерея с углекислым источником, а платановые аллеи и пешеходные тропы были усеяны опавшими листьями. Они шуршали под ногами случайного прохожего, и никто не думал их подметать.

Словом, край совсем опустел, кругом не то что людей, даже аистов не было видно. Только таинственно рокотал прибой, когда величавый Балатон, неизвестно чем взбаламученный, внезапно хмурился.

В озеро вдается полуостров Тихань. Там, на лысой горе, стоит старинный двуглавый монастырь. В его кельях ютятся семь монахов. На вершине горы возвышаются гробницы с прахом усопших церковных владык. У подножия монастыря притаились склепы с мощами.

В эту-то уединенную местность и приехал Тимар в поисках покоя и исцеления.

Он взял с собой только одного слугу, да и того через несколько дней отослал обратно, заявив, что ему для услуг вполне достаточно сторожа при вилле, старика виноградаря, хотя тот был изрядно дряхл и к тому же глух.

И все же в первое время кое-какой шум, неизбежный в населенных местах, нет-нет да и доносился сюда с курорта. В Фюреде проживал со своими чадами и домочадцами владелец единственного большого доходного дома. Кроме того, курорт еще не покинули некоторые приказчики из окрестных поместий, а в местной церквушке ежедневно раздавался звон к заутрене. Но вот как-то вечером, справляя именины дочери, девушки на выданье, владелец доходного дома закатил большой пир. На кухне у него так усердно жарили и парили, что загорелось растопленное сало и пламя вырвалось в дымоходную трубу. Кровля обширного дома занялась сразу. Потом огонь перекинулся на соседние строения. Сгорели дотла и купальня и корпус, где жили служащие, и церквушка. Все их обитатели выехали, а закопченные руины так и остались стоять до самой весны.

После пожара вокруг замка в долине уже не раздавалось ни людского говора, ни церковного звона. Только вдалеке загадочно рокотало огромное озеро.

Тимар целые дни проводил на широком приволье, у самого озера, прислушиваясь к приглушенному говору волн. Иной раз в самую тихую, безветренную погоду гладь Балатона неожиданно морщилась, покрывалась волнами, вода на необозримом пространстве становилась почти изумрудной. На ленивых, задумчивых волнах не видно было ни одного паруса. Корабли, паромы, баржи уже не бороздили волнистых просторов озера, — словно это было Мертвое море.

Балатон обладает волшебным свойством, двойственной силой: закалять тело и омрачать душу. Человеку легко дышится, аппетит становится, что называется, волчьим, в то же время созерцание дремотного, тихого озера навевает безотчетную грусть, невольно погружает в мечтательную задумчивость.

Гряда живописных горных хребтов, окаймляющих побережье Балатона, и поныне увенчана романтическими развалинами крепостей, следами недавней героической эпохи. В парках, разросшихся вокруг крепостей Сиглигет и Чобанц, до наших дней буйно зеленеют шалфей и лаванда, посаженные руками женщин из знатных, но уже давно вымерших фамилий. Однако крепостные стены из года в год все ветшают и постепенно разрушаются. Отвесная стена иной башни едва держится, лишь чудом устояв под напором грозных бурь. Но и жилые дома вот-вот развалятся. Восточный откос Тиханьского нагорья то и дело обваливается. Старожилы еще помнят времена, когда монастырь на полуострове можно было свободно объехать кругом на подводах. Позднее под его стенами пролегала лишь пешеходная тропинка. А ныне эти здания стоят на самом краю обрыва и из-под их массивного фундамента, возведенного еще при короле Эндре, сыплются валуны и обломки горных пород. На самой макушке горы когда-то находились два горных озера, теперь они почти высохли. Возле проселочной дороги грозит обрушиться обветшалая, давно опустевшая часовня. На месте прежнего селения — пустырь, превращенный в выгон для скота. А своенравный Балатон, взамен сыплющихся с кручи на его дно горных пород, выбрасывает на берег окаменелые улитки допотопной эры, ракушки, похожие на козьи копытца. Все, что обитает в водах этого своеобразного озера, так необычно, так не похоже на обитателей других водоемов, словно Балатон является последним остатком некогда бушевавшего в этих краях моря и все еще хранит память о своем далеко ушедшем отсюда прародителе — океане. В окраске рыб и моллюсков, водяных змей и раков, которыми изобилует привольное озеро, преобладают белесые оттенки, — такая фауна не встречается в других пресных водах. Илистое озерное дно усеяно колючими кристалликами; прикасаясь к ним, человек словно испытывает легкий ожог, полезный для организма. Тут же на дне притаились губки — от них тело неосторожного купальщика может покрыться волдырями. Вода в огромном водоеме пресная и пригодна для питья. Множество людей просто влюблены в Балатон и ежегодно приезжают на его живописные берега.

Тимар принадлежал к числу страстных поклонников изумрудно-голубого красавца. Целыми часами плавал он в его мерно колыхавшихся волнах; по полдня бродил взад и вперед по берегу и поздним вечером с трудом расставался с озером.

Тимар не искал развлечений ни на охоте, ни на рыбной ловле. Однажды, правда, он захватил с собой ружье, но по рассеянности оставил его висеть где-то на ветке дерева. В другой раз, когда ему вздумалось половить рыбу, попавшийся на крючок увесистый судак вырвал у него из рук удочку и ускользнул в глубину вместе с крючком, леской и удилищем.

Тимару не удавалось ни на чем сосредоточить внимание, он не замечал окружающего, мысли его где-то витали, взгляд неизменно устремлялся вдаль.

Поздняя осень была на исходе. За долгие ночи вода в озере успевала сильно охладиться, и вскоре пришлось значительно ограничить себя в купанье. Но и у длинных ночей есть своя особая, неповторимая прелесть: темный, усеянный яркими серебряными точками небосвод, звездопады, таинственный лунный свет.

Тимар выписал себе довольно мощный телескоп и далеко за полночь наблюдал небесные светила, следил за планетами и их спутниками. На одной из них зимой появлялись ясно различимые белые пятна, а летом планета приобретала красноватый оттенок. Но с особенным интересом рассматривал он загадочное светило, луну. Со своими сияющими горными хребтами, глубокими скалистыми кратерами, светлыми низменностями и затемненными пространствами, она казалась в подзорную трубу огромным блестящим куском лавы. Вот он, этот загадочный мир, где обитают только души людей, совершивших насилие над собой, сбросивших земную оболочку! Теперь они пребывают там, в этом мертвом мире. Их ничто не трогает, они не способны действовать, ничего не ощущают, не испытывают ни боли, ни радости, ни горя. Они не наживаются, не терпят убытков. Вокруг них нет ни звуков, ни воды, ни воздуха, ни ветров, ни бурь, ни цветов, ни животных. Они не знают борьбы и треволнений, поцелуев и биений сердца, рождений и смертей. Там есть лишь одно небытие. А может быть, у них сохраняется память? Если это так, то подобное бестелесное существование среди лунной пустыни для Тимара ужаснее кромешного ада. Прозябать на луне, предаваясь воспоминаниям о земле, где растет сочная трава, а в жилах людей течет алая кровь, где раздаются удары грома, звуки поцелуев влюбленных, где есть жизнь и смерть? Ведь именно об этом говорила тогда Ноэми?

И все же наперекор внутреннему протесту что-то неустанно нашептывало Тимару, что его долг удалиться в это царство небытия. Казалось, не было иного выхода в выпавшей на его долю безрадостной судьбе. За свою двойственную, полную противоречий жизнь пенять приходилось только на самого себя.

Завладев двумя женщинами, он был не в силах отказаться ни от одной из них, не мог оставить ни ту, ни другую. Наедине с самим собой, вдали от обеих, он ясно сознавал всю безвыходность своего положения. Он боготворит Тимею и в то же время души не чает в Ноэми! С одной делит страдания, с другой радости. Одна — воплощение праведницы, другая — женщина во плоти.

Восстанавливая в памяти все события прожитых лет, Тимар тщетно бился над вопросом, когда и где допустил он роковую ошибку. Когда присвоил себе сокровища отца Тимеи? Или когда взял ее себе в жены? А может, в тот час, когда, уверившись в безразличии к нему жены, в порыве отчаяния и горького разочарования покинул ее и, встретив Ноэми, обрел с ней неожиданное счастье?

Первый поступок отнюдь не отягощал его совести. Сейчас Тимея уже безраздельно владела всем достоянием, которое он добыл со дна Дуная. Он только спас его и целиком вернул законной владелице.

Есть какое-то оправдание и второму его поступку. Ведь он женился на Тимее по любви, Тимея приняла его предложение добровольно и, казалось бы, с радостью. Он предстал перед ней как человек вполне достойный руки благородной женщины. Откуда было ему знать, что Тимея любит другого, и притом так беззаветно, что не может даже мысли допустить о физической близости с мужем?

Но едва дело доходило до третьего обвинения, Тимар уже не находил себе никаких оправданий.

«Узнав, что жена тебя не любит, что между вами стоит кто-то третий, ты не должен был обращаться в трусливое бегство. Тебе следовало пойти к этому человеку и без обиняков заявить: „Послушай, приятель, друг моей юности! Одному из нас надо уйти. Я тебя люблю и уважаю, но давай-ка отправимся на какой-нибудь уединенный островок и будем стреляться, пока один из нас не покинет этот свет“. Вот это был бы поступок, достойный порядочного человека, и жена не могла бы не оценить твоего мужества. Ведь тот, другой, стал в ее глазах идеалом мужчины именно благодаря своей храбрости и отваге. Почему же ты сам не сумел проявить таких же качеств? Обнаженная сабля в твоей руке расположила бы ее к тебе куда больше, чем все твое золото и бриллианты. Любовь не вымаливают, женщину надо покорить. Уж если на то пошло, надо было всеми средствами попытаться завоевать любовь Тимеи, а в случае крайнего упорства с ее стороны прибегнуть даже к силе. Разве у тебя не хватило бы решимости стать деспотом, повелевать этой женщиной, как султан повелевает одалиской, купленной им на невольничьем рынке для своего гарема? Ты мог бы хлестать нагайкой свою рабыню, укротить свою наложницу, а став ее безраздельным властелином, стал бы и единственным ее обладателем. Но вместо этого ты сделал Тимею своей жертвой, и она, как некое привидение, предстает перед тобой лишь для того, чтобы безмолвно укорять, казнить тебя своим холодным презрением. И наперекор всему ты еще не в силах расстаться с ней! Наберись же храбрости, подойди к ней и скажи: „Тимея, я ваш злой гений. Давайте расторгнем наш брачный союз“. Но ты явно чего-то боишься. Чего же?.. А того, что Тимея может дать тебе достойную отповедь: „У меня нет ни малейшего желания разводиться с вами. И никакая я не страдалица. Я поклялась до гроба хранить супружескую верность и от своей клятвы не отступлюсь“.»

Осенние ночи становились все длинней, дни короче, вода в озере заметно похолодала. Но ежедневные купанья доставляли Тимару неизъяснимое наслаждение, — пловцы в воде не мерзнут. Тело его постепенно приобретало прежнюю гибкость, мускулы наливались силой, все следы перенесенной болезни исчезли, нервы окрепли и закалились. Зато душевные терзания еще усилились.

Человек, охваченный ипохондрией, обычно поддается лечению, и когда исчезают мнимые телесные недуги, утихает и его душевная боль. Но когда здоровым, крепким мужчиной овладевает черная меланхолия, это почти безнадежная, смертельно опасная болезнь.

Ипохондрик кутается с головы до пят, сидя в комнате, не снимает шубы, в жаркую летнюю пору плотно закупоривает все окна из боязни сквозняков, разборчиво, без всякого аппетита ест, следуя предписаниям врача, изводит докторов своими капризами, прибегает втихомолку к знахарским зельям и в то же время без конца копается в медицинских справочниках, следит, чтоб в его конурке была определенная температура, то и дело, не сводя глаз с секундной стрелки, щупает свой вялый пульс и до потери сознания боится смерти.

Совершенно по-другому ведет себя меланхолик. С грудью нараспашку, с непокрытой головой идет он навстречу грозе и буре, спит у раскрытого настежь окна и не думает выискивать патентованные средства для продления жизни.

Наступили ясные осенние ночи. Яркие звезды сплошь усеяли небо. Долгие ночные часы просиживал Тимар у открытого окна, разглядывая в подзорную трубу небесные светила, мерцавшие в необъятном просторе вселенной. Он пристраивался к своей трубе, едва заходила луна, которая ему опостылела, как знакомый вдоль и поперек край с недружелюбными обитателями; стала ненавистной, как нестерпим для кандидата в депутаты избирательный округ, где его почему-либо забаллотировали.

Во время этих ночных бдений Тимару выпала исключительная удача. Он оказался свидетелем небесного явления, зарегистрированного в летописях астрономов как единственный в своем роде феномен. То была комета, появляющаяся на небе через известные промежутки времени.

«Вот моя звезда! — сказал себе Тимар. — Она светит таким же рассеянным светом, как и моя душа. Ее блуждание и исчезновение в космосе так же бесцельно, как мои собственные скитания по белому свету. Ее существование, как и мое, лишь простая видимость — тщеславный блеск, в котором нет ничего реального».

И он неотрывно стал наблюдать это движущееся по небосводу чудесное светило. Одновременно с кометой, в том же направлении, двигалась планета Юпитер со своими четырьмя спутниками. Их пути должны были пересечься. Едва комета приблизилась к огромной массе Юпитера, как ее сверкающий хвост под действием силы его притяжения начал раздваиваться. Казалось, гигантская планета дерзнула похитить комету у своего властелина — солнца. Все это происходило на глазах изумленных обитателей земного шара.

На следующую ночь хвост кометы окончательно раздвоился и световые пучки начали расходиться в разные стороны. Тем временем самый крупный и дальний спутник Юпитера стремительно приближался.

«Что-то будет с моей звездой?» — мелькнуло в голове Тимара.

На третью ночь, когда спутник Юпитера стоял к комете совсем близко, образующее ее голову светящееся ядро заметно потускнело и стало понемногу расплываться по небу.

На четвертую ночь комета расщепилась, и образовались два самостоятельных светила со светящейся головой и хвостом. Эти небесные тела совершали свой бесцельный бег во вселенной, двигаясь по разным параболам, под острым углом друг к другу. Оказывается, и на небе бывают подобные раздвоения?..

Тимар следил за необычайным феноменом до тех пор, пока кометы не исчезли в беспредельной глубине вселенной.

Редкостное зрелище произвело на него неизгладимое впечатление. Теперь он уже бесповоротно был готов покончить с «этим светом».

Существуют сотни мотивов к самоубийству. Но самый неодолимый нередко порождается чрезмерно затянувшимся созерцанием вселенной. Человек, который занимается исследованием небесного свода отнюдь не в научных целях, а лишь мучимый желанием проникнуть в тайны природы, требует тщательного надзора. Его следует держать под неусыпным наблюдением и опекой, особенно ночью. Прячьте от такого одержимого острые ножи и пистолеты, обшарьте все складки его одежды, не хранит ли он там яд.

Да, Тимар решил покончить с собой. К людям сильного характера такая мысль приходит не сразу. С ней осваиваются порой в течение нескольких лет, старательно обдумывая все способы ее осуществления.

Итак, мысль о самоубийстве вполне созрела в душе Тимара, и он приступил к ее осуществлению.

С наступлением ненастных дней он покинул берег озера Балатон и вернулся домой, в Комаром. Все, кого он встречал после возвращения, приветствовали его одним и тем же возгласом:

— Как хорошо вы выглядите! Какой у вас цветущий вид!

И Тимар старался подтвердить это впечатление, притворялся веселым и беззаботным. Только зоркие глаза Тимеи приметили в чертах мужа какую-то затаенную обреченность, и она озабоченно спросила:

— Что с вами?

С самого начала его болезни жена относилась к нему с исключительной чуткостью. Но ее заботливое внимание только сильней укрепляло его намерение совершить роковой шаг.

Всякое самоубийство — не что иное, как проявление безумия, и это безумие рано или поздно становится заметным. Большинство помешанных, а особенно те, кто покушается на собственную жизнь, сознают свое состояние и всячески стараются не выдать себя, сохранить в тайне свое намерение. Но эта нарочитость поведения как раз и выдает их с головой. Напрасно они пытаются говорить рассудительно, вести себя благоразумно, — их нелепые разглагольствования неизменно вызывают подозрения. Человек, одержимый навязчивой идеей, прикидывается бесшабашным весельчаком и кутилой, безудержно хохочет, сыплет шутками, но его неуемное веселье невольно пугает. Оно так необычно, что любому случайному наблюдателю приходит в голову тревожная мысль: «Что-то уж чересчур разошелся, бедняга… Верно, дела его плохи».

Поразмыслив над этим, Тимар решил, что ему не следует осуществлять свой замысел у себя дома.

Первым делом он составил письменное завещание, в котором все свое состояние завещал Тимее и бедным. При этом он весьма предусмотрительно создал для жены особый фонд. В случае, если бы она после его смерти вышла замуж и разорилась, то и ей и ее детям ежегодно должно было бы выплачиваться содержание в тысячу форинтов.

Покончив с завещанием, Тимар принялся обдумывать дальнейшие свои планы. Они сводились к следующему: как только позволит погода, он, под предлогом поездки в Египет, удалится на «Ничейный» остров. Именно там хотел он умереть. Если бы только удалось уговорить Ноэми уйти из жизни вместе с ним! Тогда они наконец соединились бы навсегда. О, Ноэми наверняка согласится! Что ей делать в этом мире без Михая? Ведь вся ее жизнь — страдание! Разве не лучше для них обоих обрести вечный покой рядом с маленьким Доди?..

Зиму Тимар провел частично в Комароме, частично в Дьёре и Вене. И всюду люди были ему в тягость.

Страдающему меланхолией человеку, к сожалению, кажется, будто каждый встречный догадывается о его состоянии. По кое-каким признакам и намекам своих знакомых Тимар понял, что от них не ускользнула происшедшая с ним перемена. Он слышал подозрительный шепот у себя за спиной, украдкой примечал, как люди перемигиваются при его появлении. Ему мерещилось, что женщины при виде его содрогаются от страха, а мужчины напускают на себя нарочитое спокойствие. Или вдруг представлялось, что он по рассеянности делает невероятные глупости, несет несусветную чушь, выдавая свое помешательство, и его поведение должно вызвать всеобщий смех. Но люди не смеялись. И это порождало в нем злобную досаду, — очевидно, его попросту боятся.

А между тем ни у кого из окружающих пока что не было оснований опасаться Михая Тимара. Он еще не дошел до такого состояния, когда душевнобольной, внезапно вскочив, сыплет перцем в глаза собеседнику. Правда, иной раз им овладевала странная прихоть. Однажды, когда его посетил Янош Фабула, вице-куратор церковной общины, и, приосанившись, пустился в высокопарные рассуждения о высоких материях, Тимару вдруг отчаянно захотелось выкинуть какой-нибудь трюк. Его так и подмывало упереться руками о плечи Яноша и перепрыгнуть через его голову. Лишь усилием воли ему удалось справиться с собой и не сдвинуться с места.

Во взгляде Тимара теперь постоянно проглядывало что-то зловещее, так что у собеседника мурашки бегали по спине. Подобный взгляд нередко ловила на себе и Аталия.

Часто, сидя дома за столом, Тимар пристально разглядывал лицо и фигуру Аталии, — с бессознательной похотливостью душевнобольного, взирающего на женские прелести. Когда он видел перед собой Аталию и любовался ее дивным телом вакханки, вожделение обуревало его.

Аталия в самом деле была необычайно хороша. Грудь и шея — как у сказочной красавицы Ариадны. И Тимар не мог оторваться от созерцания этой прекрасной, белоснежной шеи. Он пожирал ее глазами с такой жадностью, что Аталии становилось не по себе от его молчаливого восхищения.

А Тимар в такие минуты думал со злобным упоением:

«Ух, овладеть бы тобой хоть раз, мегера! Добраться бы до твоей божественной белоснежной шеи! Сжать в железных объятиях твою роскошную грудь! И задушить тебя насмерть в приступе страсти!»

Тимея же не испытывала страха перед Тимаром. Страх вообще был ей чужд, — ей нечего было опасаться…

Итак, Тимар решил покончить с собой еще до наступления весны. Зачем дожидаться расцвета природы тому, кто жаждет уснуть в земле вечным сном?..

Накануне отъезда он закатил роскошный пир. Были приглашены все встречные и поперечные, даже те, кого хозяева знали лишь понаслышке. В доме гудели голоса множества гостей.

— Брат мой во Христе, — обратился Тимар к Яношу Фабуле перед началом пира, — я прошу вас, сядьте рядом со мной. И если я к утру напьюсь до бесчувствия и совершенно размякну, позаботьтесь, пожалуйста, о том, чтобы меня вынесли отсюда, усадили в дорожную карету, запрягли лошадей и увезли.

Тимар задумал удалиться из своего дома и родного города в бессознательном состоянии. Но к утру, когда гости все, как один, прикорнули где попало и даже Янош Фабула сладко всхрапнул, раскинувшись в кресле, один лишь Тимар оставался совершенно трезвым. На душевнобольного человека вино оказывает столь же ничтожное действие, как некогда яд на царя Митридата.

Михаю пришлось самому разыскать свой экипаж, чтобы отправиться в путь. В голове у него все перемешалось: реальная жизнь, сны, фантазии, пьяные видения, воспоминания, галлюцинации. Вдруг ему почудилось, что он стоит у постели спящей праведницы с бледным лицом, целует в губы эту белую статую, но поцелуй не пробуждает ее. Может быть, это была игра больного воображения?

Потом ему показалось, что кто-то притаился за дверью, в глубине темного коридора. Что за ним исподтишка подсматривает женщина неотразимой красоты — вакханка с лицом, обрамленным роскошными локонами. У нее блестящие глаза; между алыми губами сверкают жемчужные зубы. Тимар брел, пошатываясь, по коридору, а женщина приподняла над головой восковую свечу и спросила:

— Куда это вы собрались, сударь?

— Я хочу сделать Тимею счастливой, — шепнул он на ушко очаровательной колдунье.

Тут обворожительное лицо внезапно исказилось. Прямо на глазах оно превратилось в голову Медузы, и вместо пышных локонов на голове зашевелились — боже, какой кошмар! — шипящие змеи… Вероятно, и это было галлюцинацией.

Тимар проснулся только около полудня в своей дорожной карете и увидел, что она подъехала к станции и ямщик впрягает в нее свежих лошадей. Они находились уже далеко от Комарома. Теперь ничто не могло изменить его намерений.

Поздно ночью Тимар достиг нижнего Дуная. Там его поджидали знакомые рыбаки и на заранее нанятом у контрабандистов баркасе немедленно переправили на остров.

В душе Михая теплилась последняя надежда: может быть, Ноэми за это время умерла? Ведь это же вполне вероятно! Какое тягостное бремя свалилось бы с его плеч! Не пришлось бы уговаривать ее совершить роковой шаг!

Человек, одержимый навязчивой идеей, и от судьбы требует, чтобы все происходило именно так, как он задумал. Тимар уже представлял себе рядом с кустом белой розы другой куст на могиле Ноэми, на котором весной распустятся ярко-алые цветы. А вскоре там, на могиле «золотого человека», появится и третий куст, с желтыми розами. Во власти этих иллюзий он вступил на берег острова.

Была еще ночь, ярко светила луна. Недостроенный ореховый домик возвышался одиноко, как гробница, на поросшей травой лужайке. Окна и проемы дверей были тщательно завешены циновками от снега и дождя. Михай торопливо зашагал к жилищу Терезы.

Навстречу выскочила Альмира, лизнула ему руку, но не залаяла, а схватила зубами за полу плаща и потащила к залитому лунным светом окну. Михай заглянул в комнату. Там было так светло, что он сразу же ясно различил единственную кровать, на которой спала Тереза.

Итак, свершилось. Ноэми уже покоится под розовым кустом. Тем лучше!

Михай постучал в окно.

— Это я, Тереза.

Тереза сразу вышла на его оклик.

— Вы спите одна? — спросил Михай.

— Одна.

— Ноэми вознеслась к Доди?

— Наоборот, Доди спустился к Ноэми.

Михай с удивлением заглянул ей в лицо. Тогда Тереза с лукавой улыбкой взяла его за руку и повела в обход домика, к тому месту, куда выходило окно другой комнатки. В окне светился ночник. Михай увидел Ноэми. Она лежала на белой постели и одной рукой обнимала златокудрого младенца, головка которого покоилась у нее на груди.

— Кто это? — сдавленным голосом, весь затрепетав, спросил Михай.

— Разве вы не видите? Это же маленький Доди. Он соскучился и вернулся к нам обратно. По его мнению, здесь, на земле, куда лучше, чем на небе, и он сказал создателю: «У тебя и так достаточно ангелочков, отпусти меня снова к тем, у кого я был единственным ребенком». Господь сжалился над ним и отпустил.

— Да как же так получилось?

— Гм… Просто повторилась старая история. Снова умерла бедная рыбачка, а мы взяли ее осиротевшего ребенка к себе. Надеюсь, вы за это не будете на нас в обиде?

Михай дрожал всем телом. Его била лихорадка.

— Пусть уж они спят спокойно до утра, — сказала Тереза. — Нельзя прерывать сон ребенка, это вредно для него. Жизнь дитяти надо беречь как зеницу ока, иначе долго ли до беды! Не правда ли? Так что уж потерпите немного.

Михай словно лишился дара речи. Сорвав с головы шапку, сбросив плащ и куртку, он засучил рукава рубашки, Тереза даже испугалась: «Уж не сошел ли он с ума?..» Но опасения были напрасны. Михай бегом направился к ореховому домику, сорвал с дверей и окон циновки и, вынув свои инструменты, приступил к работе. Сначала он закрепил болтами планку от незаконченной двери, потом схватил рубанок и принялся ее строгать. Так встретил он рассвет.

Ноэми снилось, что кто-то столярничает в недостроенном доме. Она слышала отдаленный визг рубанка, шаркающего по твердой доске, и по временам до нее долетала веселая песенка:

Но когда она проснулась и открыла глаза, визг рубанка, сопровождаемый пением, звучал по-прежнему…

Тереза

Тимару удалось ограбить чуть ли не всех на свете. У Тимеи он сперва похитил миллионы ее отца, потом отнял любимого человека и, наконец, лишил ее своей супружеской верности. Он присвоил себе сердце Ноэми, ее женскую нежность, завладел ею целиком. У разочарованной Терезы рисковал отнять доверие к человеку. Отобрал у нее «Ничейный» остров, чтобы возвратить его ей и снискать ее благодарность. У Тодора Кристиана он оттягал весь Старый Свет, хитростью изгнав его в другое полушарие. Аталию он лишил отца и матери, дома и жениха, земных радостей и небесного блаженства. У своего друга Качуки отнял всякую надежду на счастье. Он нечестным путем добивался уважения окружающих, вымогая у бедняков слезы благодарности, у сирот благодарность, за свои мнимые заслуги добился ордена. Все блага были им похищены. Он даже стяжал преданность контрабандистов, чтобы сохранить свою тайну. Ловкий вор, сумевший обвести вокруг пальца даже заядлых мошенников! Он обворовал и самого господа бога, похитив у него с неба маленького ангела.

Казалось, уж собственная душа не принадлежала ему, ведь он завещал ее луне. Но и луна оказалась обманутой. Она так и не получила обещанного.Тимар обокрал и ее! Уже приготовлен был яд, который должен был отправить его прямиком на это светило, в царство вечной смерти, уже зубоскалили черти, готовые схватить цепкими лапами свою жертву! Но Тимар объегорил и чертей, и самого сатану! Обманул их ожидания, — так и не покончил с собой.

Он завладел раем в самом центре земного шара. Похитил в этом земном раю плоды запретного дерева, воспользовавшись минутой, когда стороживший их архангел отвернулся. А живя в этом укромном эдеме, он ловко обходил человеческие законы, обманывал попа и короля, перехитрил судей и сборщиков налогов, водил за нос полицию. Он всех околпачил, все оказались обворованными. И всюду ему сопутствовала удача, все сходило ему с рук. До каких же пор ему будет так везти?..

Обмануть можно кого угодно, только не самого себя. В душе Тимар всегда оставался печальным, даже когда на лице его сияла улыбка. Он давно понял свою истинную сущность и страстно желал быть таким, каким казался окружающим. Но, увы, это было совершенно невозможно.

Баснословное богатство… Всеобщий почет… Счастливая любовь. Разве хотя бы одно из этих благ он приобрел благодаря своим личным достоинствам? А ведь порядочность, человеколюбие, требовательность к себе, самоотверженность были глубоко заложены в его натуре. Но необычайные искушения, какие-то сатанинские соблазны увлекли его в другую сторону. Как это ни странно, все его любили, уважали, почитали, — только сам он ненавидел себя и занимался самобичеванием.

Вдобавок судьба, словно в награду за перенесенную болезнь, одарила его отменным здоровьем, которое ничто не могло пошатнуть. Он явно помолодел и все лето занимался ручным трудом.

Сколоченный в прошлом году домик теперь был достроен и украшен превосходной резьбой. Тимар сумел обокрасть даже муз, похитив у них талант к изобразительным искусствам. Любо было смотреть, как скромное сооружение из орехового дерева превращалось под его резцом в произведение искусства. Тимар оказался настоящим художником!

Колонны, поддерживающие веранду, были самой разнообразной формы. Одна изображала сплетенных змей, головы которых, упираясь в карниз, образовывали капитель. Другая — пальму, перевитую лианами. Третья представляла собой вьющиеся виноградные лозы, из листвы которых выглядывали ящерицы и белки. Четвертая изображала связку тростника. Внутри дома панели стен были украшены причудливой резьбой и разноцветной мозаикой. Столы, стулья были сработаны с удивительным искусством. Шифоньер и часовой футляр были покрыты инкрустацией из светлого граба, красиво выделявшейся на коричневом фоне ореховых досок. Богато инкрустированная кровать под балдахином свидетельствовала о высоком художественном вкусе. А что сказать о дверях и ставнях, открывавшихся оригинальным способом, который был придуман самим Тимаром! Они попросту вдвигались в стену, а запирались замысловатыми деревянными щеколдами. Тимар решил, что он построит жилище только собственными силами и только из материалов, добытых на «Ничейном» острове. Поэтому при сооружении дома он обошелся без единого гвоздя, без единого кусочка железа.

Но когда очередь дошла до окон, дело застопорилось. Чем заменить стекла? Сперва Тимар натянул на рамы москитную сетку. Но в таком виде домик мог служить лишь летней дачей. К тому же в ненастье, если ставни закрыты неплотно, дождь проникнет внутрь. Тогда Тимар решил заменить стекла пузырем, как это делают эскимосы. Но такое приспособление не вязалось с великолепием дома. Надо было придумать что-то другое. Наконец на уступе уединенной скалы Тимар случайно обнаружил пласт слюды, — которую называют мусковитом или листовым гипсом. Осторожно отделив этот пласт от камня, он расщепил хрупкий прозрачный минерал на тонкие пластинки и вставил их в гнезда решетки, сделанной из мелких планок. Это был почти сизифов труд — слюду приходилось вставлять крохотными кусочками. И все же богатый, избалованный барин, превратившийся в простого мастерового, успешно довел до конца эту сложную работу.

Михай не помнил себя от радости, когда постройка и оформление домика были наконец закончены и он мог ввести туда дорогих своему сердцу людей. «Посмотрите-ка, полюбуйтесь делом моих рук! И сам король не мог бы сделать своей королеве лучшего подарка!..»

Второму Доди исполнилось четыре года, когда был закончен «Теремок Доди». Теперь Михаю предстояло заняться воспитанием и образованием малыша.

Это был здоровый, смышленый и веселый ребенок. Тимар решил сам учить его всему: читать, писать, плавать, делать гимнастику, а позднее — посвятить в искусство садоводства, научить обращаться с рубанком, долотом и резцом. Ведь тот, кто владеет мастерством столяра и плотника, никогда не пропадет, всюду сумеет заработать себе на кусок хлеба.

Занимаясь с мальчиком, Тимар думал, что все идет, как должно, и он до конца дней сможет вести такой образ жизни.

Но судьба неожиданно сказала: «Стой!» Впрочем, то был голос бедной Терезы, а не веление судьбы.

Восемь лет прошло со дня, когда Тимар впервые вступил на маленький остров. В ту пору и Ноэми и Тимея были почти детьми. Теперь Ноэми исполнилось двадцать два года, Тимее — двадцать один, Аталии шел двадцать пятый, Терезе уже стукнуло сорок пять, а самому Тимару — сорок два. Маленькому Доди шел пятый год.

И вот одному из этих людей предстояло отправиться в дальний путь. Отведенное ему судьбою время истекло. Кого судьба обрекла на вечные мытарства? Кто маялся всю жизнь, пока не переполнилась мера страданий? Конечно, то была Тереза.

Однажды летом, в послеполуденный час, когда Ноэми ушла с ребенком погулять, хозяйка острова обратилась к Тимару:

— Михай, я должна тебе кое-что сказать. Нынешней осенью меня не станет. Смерть моя близка, я это знаю. Уже двадцать лет подтачивает меня недуг, который сведет меня в могилу. У меня больное сердце. Нет, я не преувеличиваю. Моя хворь в самом деле смертельна. До сих пор я скрывала ее, никогда не жаловалась, — лечила себя терпением. А вы помогали мне своей любовью и радостями, какие вы мне доставляли. Без вас я давно лежала бы в земле. Но теперь я уже долго не протяну. Последний год меня мучает бессонница, я почти совсем не сплю. Как лягу, так и встану на рассвете, не сомкнув глаз. Знаю, эта бессонница скоро сменится мирным и вечным сном. Да и пора — я заслужила покой. Все время прислушиваюсь я к биению своего сердца… Стукнет разок-другой, встрепенется, забьется часто-часто, словно с перепугу. А потом вдруг совсем остановится, как бы замрет в ожидании. Пройдет с минуту, оно чуть екнет и опять начнет колотиться, и снова надолго замрет. Все это грозные предвестники конца. Частенько меня качает от головокружения, только усилием воли я удерживаюсь на ногах. Должно быть, этого лета мне не пережить, приходит конец моим страданиям. Ну да будь что будет! Я покорна судьбе, и меня больше ничто не тревожит. У Ноэми есть кого любить вместо меня. Я не собираюсь докучать тебе, Михай, расспросами, требовать каких-то обетов. Слова — пустой звук. Значение имеет лишь то, что в глубине души у человека. Ты сам знаешь, как дорог ты Ноэми, а она тебе! Чего же мне зря тревожиться? Можно умереть спокойно, не докучая всемогущему мольбами. Ведь все, о чем я могла бы попросить, мне уже дано. Не правда ли, Михай?

Михай понурил голову. То, о чем говорила Тереза, неотступно тревожило его даже во сне. Он давно заметил, что здоровье Терезы все ухудшается. По выражению ее лица догадался, как борется бедная женщина со своим тщательно скрываемым недугом, как подтачивает он ее жизнь, поражая самый чувствительный человеческий орган — сердце. Михай с трепетом думал о возможности ее близкой кончины, — что ожидает тогда Ноэми? Как сможет он уезжать с острова, оставлять беззащитную женщину на целую зиму одну, с маленьким ребенком на руках? Кто будет их поддерживать, обнадеживать, оберегать?

Раньше Михай старался отмахнуться от этой мысли, но теперь уклоняться стало невозможно. Надо было что-то решать.

Тереза сказала правду. В тот же день, когда она вместе с торговкой фруктами, которая пожаловала на остров, пересчитывала корзины абрикосов, ей вдруг сделалось дурно. Она потеряла сознание и упала. Ее с трудом привели в чувство.

Через два дня опять приехала та же торговка. Тереза попыталась пересилить себя и помочь ей, но обморок повторился. Скупщица долго охала и скорбела по этому поводу.

Прошло еще несколько дней. Когда скупщица явилась снова, Михай и Ноэми уже не выпустили Терезу в сад, а сами занялись с покупательницей. Уезжая, сердобольная фруктовщица как бы мимоходом заметила: «Раз уж бедной Терезе так плохо, надо бы ей на всякий случай исповедаться».

И вот тут Михай особенно серьезно задумался над тем, что он услышал от Терезы. Со всей остротой он осознал, что эта женщина не только мать Ноэми и единственная опора дочери во время его отсутствия, но и замечательный, великой души человек. Судьба избрала ее, подобно библейскому «праведнику» Иову, своей жертвой, испытывала на ней весь арсенал своих орудий пытки. Но тяжелые страдания не сломили духа Терезы. Она не впала в отчаяние, не унижала себя жалобами, но молча, терпеливо делала свое дело. Все существование Терезы и близкая смерть — правдивое свидетельство ее жизненного подвига.

И еще одно пришло Михаю в голову: вероятно, всесильная судьба столкнула его с этой женщиной, чтобы с его помощью вознаградить ее за перенесенные страдания и чтобы его собственные прегрешения и пороки, скрытые от света пирамидой блистательной лжи, перестали отягощать ему совесть и были наконец искуплены здесь, на безвестном островке. Ведь все доброе, справедливое и прочное, что было им сделано за всю его жизнь, связано с этим клочком земли.

Когда Тереза, изнемогая от боли, безмолвно переносила страдания на его глазах, слова предостережения с особой силой звучали в душе Михая. Ему становилось ясно, что эта женщина, умирая, оставляет ему огромное и важное наследие. Ему придется взять на себя бремя тех забот, какие несла она, выковать в себе те душевные силы, какие помогали ей не надломиться под тяжестью непосильного бремени.

Ноэми еще не знала о смертельной болезни матери. Не желая тревожить ее прежде времени, ей объяснили обмороки Терезы влиянием жаркой погоды. Мать уверяла, что в определенном возрасте у женщин наступает период увядания, который почти неизбежно сопровождается такими недомоганиями и дурнотами.

Теперь Михай стал еще более внимательным к Терезе, проявлял к ней еще большую чуткость. Он не позволял ей заниматься домашним хозяйством, всячески оберегал ее покой, старался утихомирить маленького Доди, чтобы тот своим лепетаньем не мешал ей уснуть. Впрочем, все это мало помогало, Терезу по-прежнему терзала бессонница.

Так промелькнуло лето. Теплые, погожие дни как будто принесли Терезе некоторое облегчение. Но это была лишь иллюзия. В начале осени сердечные приступы и обмороки участились. Приезжавшая время от времени фруктовщица охала, вздыхала, глядя на больную, и все твердила, что пора ей позаботиться об исповеди и соборовании.

Однажды вся семья сидела за обеденным столом. Громкий лай Альмиры возвестил о приближении кого-то чужого. Тереза выглянула в окно и всполошилась.

— Спрячься скорей в соседней комнате, чтобы гость невзначай не застал тебя здесь, — сказала она Михаю.

Тот взглянул в окно и, узнав неожиданного пришельца, согласился, что встретиться с ним было бы более чем некстати. На остров собственной персоной пожаловал сам достопочтенный благочинный, его высокопреподобие г-н Шандорович. Он сразу узнал бы в островитянине барина Леветинци, а попутно мог бы обнаружить и другие любопытные вещи.

— Уберите отсюда стол, сами уходите, — распорядилась Тереза.

Это относилось также к Ноэми и Доди. Тереза, словно к ней вернулись прежние силы, помогла им вынести стол, успела еще переставить свою кушетку поперек двери в соседнюю комнату и прочно уселась на нее, загородив доступ в глубину домика. Когда его преподобие постучался и вошел, он застал ее одну.

С тех пор как Михай в последний раз видел священнослужителя, борода этого почтенного человека стала еще более окладистой, и хотя в ней заметно прибавилось седых волос, красные щеки по-прежнему свидетельствовали о могучем здоровье, а тучная фигура напоминала раздобревшего Самсона. Сопровождавшие его дьячок и ризничий остались в саду, возле веранды, и старались расположить к себе огромную черную собаку, завязать с ней дружеские отношения. Его высокопреподобие вступил в дом один, заранее вытянув вперед правую руку, как бы предоставляя кому-то честь приложиться к ней.

Однако Тереза и не подумала воспользоваться такой любезностью.

— Ты что же это, грешница? Или не узнаешь меня? — далеко не милосердным тоном заговорил поп.

— О, я отлично вас узнала, сударь. Известно мне и то, что я бедная грешница. Но вот какое дело привело вас сюда, это мне непонятно.

— Какое дело, старая карга? И ты еще спрашиваешь? Бессовестная болтунья и богоотступница! Или тебе не ведомо, кто я?

— Я же сказала, что знаю вас. Вы тот самый священник, который отказался хоронить моего мужа.

— Да, отказался. Потому что он умер как нечестивец, без исповеди и покаяния. Вот и постигла его позорная участь паршивой собаки. Если ты не хочешь чтобы и с тобой поступили так же, одумайся, пока еще не поздно, покайся и исповедуйся в своих грехах. Не нынче-завтра пробьет твой час, богомольные женщины сообщили мне о твоей смертельной болезни и умоляли меня приехать сюда и дать тебе отпущение грехов. Им ты и обязана тем, что я к тебе пожаловал.

— Говорите тише, сударь. В соседней комнате моя дочь, она может услышать ваши слова. Не надо ее понапрасну печалить.

— Твоя дочь? А в придачу какой-то мужчина? Да еще и ребенок? Ведь так?

— Именно так.

— И этот мужчина является супругом твоей дочери?

— Да.

— А кто соединил их брачными узами?

— Тот, кто соединил Адама и Еву. Сам господь.

— Ну и дура! Такое на белом свете могло произойти лишь однажды, ведь в ту пору не было ни священников, ни алтарей. А в наши времена вступить в брак не так-то просто.

— Уж я-то знаю, что значит безграничная власть вашего закона! Не он ли заставил меня искать убежища на этом необитаемом острове? Но здесь ваш закон не властен надо мной!

— Значит, ты и в самом деле язычница и басурманка!

— Я живу в ладу со своей совестью. В мире с ней и помру.

— Чему же, кроме распутства, могла ты в таком случае научить свою единственную дочь? Стыд и срам!

— Чем же мы, по-вашему, так уж осрамились?

— Чем, чем… Да вас, как смертного греха, чуждается любой порядочный мирянин.

— А мне от этого ни тепло, ни холодно.

— Бесчувственная тварь! Значит, тебя заботит только телесная боль, а о спасении своей души ты и не печешься? Я из сил выбиваюсь, чтобы указать тебе праведный путь в царствие небесное, а ты так и норовишь угодить в преисподнюю! Веришь ли ты, безбожница, в воскресение мертвых и в Страшный суд? Веришь, что души, попавшие в рай, спасутся?

— Не верю. Да и не желаю верить. У меня нет никакого желания воскресать. Я мечтаю мирно почивать под сенью плакучей ивы. Прах мой истлеет, но корни дерева будут питаться живительной влагой, и частица моего существа возродится в молодой поросли. Иной жизни мне не надо. Я хочу продолжать существовать лишь в прожилках зеленой листвы дерева, посаженного моими собственными руками. У меня нет веры в провидение, которое безжалостно заставляет страдать свои убогие создания даже после земного бытия. Мое божество милостиво. Природа дарует всему живому — человеку, дереву или травинке — вечный покой после смерти.

— Только не такой окаянной злодейке, как ты. Уж тебе-то, как пить дать, не миновать геенны огненной! Попадешь ты в когти дьявола на растерзание!

— А ты мне докажи, согласно Священному писанию, когда это творец создал ад и черта? Вот докажешь, тогда я, может, и поверю.

— Типун тебе на язык, богохульница! Ишь что выдумала! Отрицать существование самого сатаны!

— Да, отрицаю. Никогда не создавал его творец. Сами вы его изобрели, чтобы запугивать малодушных и невежд. Да и то — придумали черта! Рогатый, с копытами… Ведь такая скотинка разве что травку пощипывает, а вовсе не человечиной питается.

— Господи помилуй, не вводи меня в искушение!.. Того и гляди, разверзнется земля и поглотит, как Дафана и Авирона, эту богохульницу. Ты, верно, и мальчонку учишь своей ереси?

— Его обучает тот, кто его усыновил.

— Кто же именно?

— Мальчик называет его своим отцом.

— А как зовут этого человека?

— Михай.

— Фамилия?

— Я никогда о ней не спрашивала.

— Фамилии не спрашивала? Так что же ты о нем знаешь?

— Что он честный человек и любит Ноэми.

— Но кто он такой? Барин, мужик, мастеровой, матрос? Или, может, контрабандист?

— Такой же бедняк, как и мы.

— А дальше? Ведь я обязан знать, какого он происхождения и вероисповедания: католик, лютеранин, унитарий, кальвинист, иудей?

— Мне до этого нет дела.

— Посты ты соблюдаешь?

— Пришлось однажды целых два года пропоститься! У меня не было ни кусочка мяса.

— А кто крестил ребенка?

— Господь бог. Хлынул ливень, и мальчик посидел под радугой.

— Окаянные язычники!

— Почему это мы язычники? — с горечью спросила Тереза. — Разве мы идолопоклонники или отъявленные безбожники? Ты не найдешь на этом острове не только идола, но даже оттиснутого на деньгах изображения, которому в вашем свете всюду поклоняются. Да ты и сам, думается мне, боготворишь двуглавого орла, если он оттиснут на серебре. А уж коли на золоте — тем паче. Любой ваш мирянин жаждет золотого орла не меньше, чем сошествия Христа-спасителя. Ну, а если золотые или даже серебряные орлы от кого-то улетают, то и ваш Христос от него отворачивается!

— Ах ты ведьма! Да как ты смеешь насмехаться над святыней?

— Я и не думаю насмехаться, а говорю вполне серьезно. Бог покарал меня великими бедами. Когда-то у меня был дом — полная чаша, а потом я очутилась в крайней нужде. Овдовела и в один день стала нищей. Но я не отвергла бога, не лишила себя посланной им в дар жизни. Я пришла искать бога сюда, в эту глушь, и нашла его. Мой бог не требует ни торжественных молитв и песнопений, ни жертвоприношений, ни храмов с их колокольным звоном. Ему нужны только праведная жизнь и смирение перед его волей. Мое покаяние — не в лицемерном перебирании четок, а в честном труде. Недоброжелатели лишили меня всего, оставили вконец обездоленной на этой земле. А я не предалась малодушию, не наложила на себя рук и не загнала себя прежде срока в могилу. Наоборот, я все выдержала и превратила пустынный остров в цветущий сад. Люди на все лады обманывали меня, грабили и высмеивали. Местные власти безбожно меня обирали, добрые друзья бессовестно обворовывали, благочестивые пастыри глумились надо мной. Но я не возненавидела людей. Вот и живу здесь, на отшибе, где проходят пути разных чужеземцев и беглецов, выхаживаю, лечу, кормлю всех, кто ко мне обращается. Летом и зимой сплю с открытой дверью, не страшась никаких злодеев. Нет, сударь, я вовсе не язычница.

— Что ты несешь, пустобрех ты этакий! Разве я тебя об этом спрашивал? Мне нужно знать, какого человека ты приютила в своей лачуге. Правоверный он или еретик? И почему до сих пор не крещено дитя? Не можешь ты не знать фамилии этого мужчины!

— Так и быть, не стану лгать. Мне известна его фамилия. Но я никому не назову ее. В его жизни тоже могут быть тайны, как и в моей. В свои тайны я его посвятила, а его секреты не пыталась выведать. Вероятно, у него есть причины хранить их. Но он мне известен как добрый, честный человек, и я вполне ему доверяю. Закадычные друзья, знатные и сановные господа отняли у меня все, оставив мне лишь маленького плачущего ребенка. Я вырастила дочку, единственное мое сокровище, свет моих очей. И позволила отнять ее, мое драгоценное состояние, человеку, о котором знаю лишь то, что он любит Ноэми и любим ею. Разве это не доказывает мою праведность и твердую веру?

— Брось болтать всякий вздор о своей вере! Таких ведьм, как ты, в доброе старое время во всем христианском мире сажали на кол и жгли на кострах.

— Какое счастье, что я владею этим островом по фирману турецкого султана.

— По фирману турецкого султана? — удивленно воскликнул благочинный. — Кто же вручил тебе этот фирман?

— Мужчина, чью фамилию тебе так и не удастся у меня выведать.

— Как бы не так! Сию же минуту узнаю, и притом самым простым путем! Сейчас я прикажу дьячку и ризничему отодвинуть тебя вместе с твоей кушеткой от двери и преспокойно войду туда. Ведь тут даже и запора никакого нет.

Находившийся в соседней комнате Михай слышал весь разговор. Кровь бросилась ему в голову при одной мысли, что сейчас благочинный ворвется в его убежище, подойдет к нему и скажет: «А, это вы, милостивый государь королевский тайный советник! Господин Михай Леветинци!»

Благочинный открыл дверь на веранду и позвал из сада двух дюжих церковнослужителей.

Положение казалось безвыходным. Но тут Тереза быстрым движением накинула на себя пестрый хлопчатобумажный турецкий ковер, обычно покрывавший кушетку, и жалобным тоном проговорила:

— Выслушай еще кое-что, сударь, и ты убедишься, что никакая я не язычница. Взгляни на этот ковер. Ведь он из Бруссы! Его только что привез и подарил мне один приезжий, бравый воин-серб. Видишь, как велика моя вера в бога: всем известно, что в Бруссе вот уже четыре недели свирепствует восточная моровая язва, а я укрываюсь этим покрывалом каждую ночь. Давай-ка проверим, кто из вас троих так непоколебимо верит в бога, что отважится прикоснуться к этой постели?

Но ответа так и не последовало. Когда Тереза приподнялась и оглянулась вокруг, комната была пуста. Услыхав, что ковер из Бруссы, где в разгаре чума, вся тройка благочестивых мужей кинулась сломя голову вон из хижины, посылая ко всем чертям и остров, и его обреченных на гибель обитателей.

Таким образом «проклятый остров» приобрел страшную славу, которая надолго заставила тех, кто дорожит жизнью и мечтает о долголетии, держаться от него подальше.

Тереза выпустила из соседней комнаты невольных пленников.

— Матушка, родная… — только и мог вымолвить Михай, целуя ей руку.

— Сын мой, — прошептала она в ответ, проникновенно глядя ему в глаза. Этот взгляд, казалось, говорил: «Помни о том, что ты услышал здесь в этот час».

Между тем для бедной женщины уже пришло время отправиться в последний путь. Сама Тереза говорила о приближающейся смерти, как о дальней дороге.

— Я уйду на тот свет в ясный октябрьский день, в прекрасное время года, которое зовут «бабьим летом». Букашки в эту пору тоже забираются в свои убежища на зимнюю спячку, а деревья роняют листья.

Тереза сама выбрала себе платье, в котором желала быть погребенной, и собственноручно сшила себе саван. От гроба она отказалась. Ей хотелось быть поближе к матери-земле.

Поддерживаемая Михаем и Ноэми, вышла она на красивую ровную лужайку и указала там место своего погребения.

— Я хочу покоиться здесь, посреди этого луга, — сказала она Михаю. И, взяв у него из рук заступ, сама наметила прямоугольник будущей могилы. — Ты построил домик для Доди, теперь устрой приют для меня. Не насыпайте надо мной холма, не ставьте креста, не сажайте кустов и деревьев. Покройте это место свежим дерном, пусть оно ничем не отличается от остального поля. Таков мой последний завет. Я не хочу, чтобы веселый человек вдруг опечалился, наткнувшись на мою могилу.

И Михай приготовил последнее пристанище для умирающей женщины.

А Тереза так ни разу и не спросила его: «Кто же ты все-таки, Михай? Ведь мне скоро предстоит расстаться с этим миром, а я до сих пор не знаю, на чье попечение оставляю Ноэми».

Настал наконец вечер, когда Тереза заснула вечным сном. Ее похоронили так, как ей хотелось. Завернули в белое полотно, устроили в земле ложе из душистых ореховых листьев, потом заровняли могилу и покрыли это место свежим дерном. Лужайка приняла тот же вид, что и до похорон.

Когда Михай и Ноэми, ведя за руку маленького Доди, вышли на следующий день в поле, ничто не говорило о том, что происходило там накануне. Осенняя паутина затянула все вокруг серебристым саваном, сверкая в солнечных лучах алмазной россыпью изморози.

И все же им удалось набрести на заветное место среди блестевшего серебром луга. Альмира, которая бежала впереди, вдруг остановилась и опустила голову к земле. Она нашла могилу своей хозяйки.

Михай задумался. После смерти Терезы он не мог уже жить по-прежнему. Надо было решить наконец, как быть.

Часть пятая Аталия

Сломанная сабля

Какое-то время Михай еще оставался на «Ничейном» острове. Он выжидал, пока зеленые луга покроются инеем, деревья обнажатся, соловьи и дрозды, покинув свои гнезда, улетят в теплые края. Только тогда он решил наконец вернуться в свет.

Он оставлял Ноэми одну на пустынном острове. Совсем одну, с маленьким ребенком на руках.

— Но я вернусь. Вернусь этой же зимой, — сказал он ей на прощанье.

Ноэми и понятия не имела, какова зима в стране, где проживал Михай. В районе «Ничейного» острова Дунай почти никогда не замерзает. Зима в этом южном крае обычно мягкая, в самые холодные дни мороз не превышает двух градусов. Плющ и благородный лавр всю зиму зеленеют здесь под открытым небом.

А Михаю пришлось проделать свой путь в ненастную погоду. В верховьях Дуная уже валил густой снег, дороги сильно замело. Чтобы добраться до Комарома, нужно было пересечь покрытые сугробами поля. У переправы, возле рыбацкого поселка, Михай задержался на целый день. Ледоход был в разгаре, и переправиться через Дунай стало невозможно.

Когда-то в половодье он в одиночку пустился на утлой лодчонке по бурной реке, направляясь на «Ничейный» остров. Но ведь там ждала его Ноэми! А теперь он направлялся к Тимее.

Впрочем, и к ней он тоже спешил. Едва лед сковал могучую реку, Михай одним из первых перешел по нему пешком. Да, да, он торопился к Тимее. Но лишь затем, чтобы расстаться с ней. Тимар твердо решил — расставанье с Тимеей неизбежно, он не мог, не имел больше права покидать Ноэми одну на необитаемом острове. Должна же она наконец получить то, что заслужила своей верностью и самоотверженной любовью! Проклятья достоин человек, который, завладев ее телом и душой, бросает ее на произвол судьбы на безлюдной земле. Да и Тимее пора наконец обрести свое счастье.

Но мысль о будущем Тимеи все же угнетала его. Если бы нашлись у него силы, если б были у него причины возненавидеть эту женщину, возвести на нее хоть какое-нибудь обвинение, чтобы получить право оттолкнуть ее, как вероломную, заслуживающую презрения жену, которую следует забыть навсегда!

В поселке Уй-Сёнь, у переправы, Тимар был вынужден оставить свой экипаж. Повозки еще не допускались на лед, и ему пришлось пересекать Дунай пешком.

Войдя наконец в свой дом, он заметил, что Тимея при его появлении как будто растерялась. Чуть дрогнули протянутая ему рука и голос, когда она отвечала на его приветствие. На этот раз она даже не подставила ему для поцелуя своей бледной щеки.

Сказав, что ему нужно переодеться с дороги, Тимар поспешил к себе в комнату. «Неужели у Тимеи есть основания страшиться?» — думал он.

Не ускользнуло от его пытливого взгляда и выражение лица Аталии, В глазах ее светилась демоническая радость, поблескивал огонек неприкрытого злорадства. «Может быть, Аталии стало что-то известно?»

За обеденным столом Тимар вновь встретился с женщинами. Все трое сидели молча, испытующе глядя друг на друга.

— Уж очень долго вы отсутствовали на этот раз, — только и заметила Тимея, когда кончился обед.

Тимара так и подмывало ответить:

«Это еще что. А вот скоро я навсегда прощусь с тобой».

Но он благоразумно воздержался от подобных преждевременных заявлений.

Сначала следовало посоветоваться с адвокатом, как и с чего начинать дело о разводе. Сколько ни размышлял Тимар, он не находил никаких веских причин для возбуждения процесса. Оставался единственный мотив: глубокая взаимная неприязнь. Однако это должны подтвердить обе стороны. А что скажет Тимея? Теперь все зависело от нее.

В долгие послеобеденные часы Тимар без конца ломал голову над этой загадкой.

Прислуге был отдан приказ держать пока что его приезд в тайне, так как сегодня он не желает ни с кем видеться. Но вечером дверь его комнаты вдруг скрипнула. Михай с досадой схватился за дверную ручку, чтобы немедленно выдворить незваного гостя, но дверь решительно распахнулась, и ошеломленный Тимар попятился назад. На пороге стояла Аталия.

Все то же злорадство сверкало у нее в глазах, на губах играла та же торжествующая, саркастическая усмешка. Словно завороженный ее взглядом, Тимар продолжал отступать в глубину комнаты.

— Что вам здесь нужно, Аталия? — в замешательстве спросил он.

— А как вы сами думаете, господин Леветинци?.. Чего мне от вас надо?

— Откуда же мне знать.

— А вот я знаю, чего вы от меня хотите!

— Я?

— Да, да, именно вы. Вероятно, вам угодно, чтобы я вам кое-что открыла?

— Что такое? — прошептал Тимар, прикрывая дверь и уставившись на девушку широко раскрытыми глазами.

— Я отлично понимаю, сударь, что бы вы желали у меня выпытать, — процедила сквозь зубы красавица, продолжая улыбаться. — Право, отгадать это не так уж трудно. Сколько лет я живу в вашем доме?

— В моем доме?

— Конечно. С того времени, как дом стал вашим… С тех пор прошло целых шесть лет! Каждый год наблюдала я ваше возвращение домой. И всякий раз лицо ваше приобретало новое выражение. В первый год это было томительное чувство ревности. Потом его сменило благодушие, беспечное веселье. В следующий приезд — напускное спокойствие. Потом на вас вдруг напала деловая горячка… Я пристально следила за сменой ваших настроений, и год назад уже готова была подумать, что трагедия подходит к концу. Признаться, это не на шутку меня встревожило. Бывало, сидите вы, уставившись прямо перед собой, и вид у вас такой, будто перед вами зияет ваша собственная могила. А вам должно быть известно, что никто на свете так искренне не тревожится за вашу жизнь, как я.

При этих словах Тимар нахмурился. Кто знает, быть может, Аталия по этим складкам на лбу научилась читать его мысли?

— Да, сударь! — страстно воскликнула она. — Даже самое преданное вам, горячо любящее вас существо не сможет сильнее меня желать вам долголетия. А сейчас я наблюдаю на вашем лице то же выражение, что и в первый год. Оно, я думаю, и есть самое подлинное. Вам хотелось бы узнать у меня кое-что о Тимее, не так ли?

— А вам что-нибудь известно? — порывисто спросил Тимар. Он прислонился спиной к двери, словно намеревался силой задержать девушку в комнате.

Аталия иронически усмехнулась. Ведь не она, а он оказался ее пленником!

— Я знаю многое… все! — ответила она.

— Все?

— Да. Во всяком случае, достаточно, чтобы погубить нас всех троих, — и меня, и ее, и вас.

Тимар почувствовал, как кровь закипает у него в жилах.

— И вы можете откровенно мне это рассказать?

— Для того я и пришла сюда. Но выслушайте меня спокойно и до конца. Так же спокойно, как буду говорить я сама. Речь будет идти о вещах, от которых можно не только сойти с ума, но и умереть с горя.

— Прежде всего, прошу вас, скажите только одно: Тимея мне изменила?

— Да.

— Ах!..

— Еще раз повторяю: да, изменила. И вы сами в этом убедитесь.

Тимаром овладел порыв благородного негодования.

— Прошу вас, сударыня, хорошенько обдумайте то, о чем вы собираетесь говорить.

— Я приведу вам только факты. А вы, если угодно, можете воочию убедиться в измене вашей супруги. Волей-неволей вам придется поверить мне. И вы поймете, что никто не оклеветал вашу святошу.

— Я вас слушаю. Хотя и не склонен верить вам на слово.

— И все-таки я буду говорить. Ваша святоша спустилась на грешную землю со своего пьедестала и соблаговолила выслушать досужие пересуды. Кумушки раструбили по городу, что небезызвестный вам бравый майор дрался из-за Тимеи с неким чужеземным офицером на дуэли и нанес удар такой силы, что его сабля переломилась о голову противника. Ваша святая выслушала эту басню, — госпожа Зофия сообщила ей все подробности, — и, представьте себе, — прослезилась. Ах, зачем я вам это говорю! Ведь вы еретик и, должно быть, не верите, что святые могут плакать! Но в данном случае это — сущая правда. А почтенная Зофия поспешила рассказать об этих слезах бравому майору. Ведь она до страсти любит разносить слухи и плести коварные интриги. Добродетельной госпоже Зофии доставляет огромное удовольствие тайком сводить влюбленных, ссорить близких, живущих в ладу людей, обрадовать одного и в то же время смертельно огорчить другого. Она так и норовит залезть в чужую душу, докопаться до чужих тайн, а потом втирается в доверие и изводит свою жертву навязчивой фамильярностью. И эта почтенная особа — моя мать!

При словах «моя мать» Аталия провела ладонью по губам, будто стирая с них какой-то горький осадок.

— Слезы, о которых тайком поведала майору старая сплетница, возымели свое действие. Госпожа Зофия принесла нашей святой шкатулку от него и письмо.

— А что было в шкатулке?

— Ну, это не так уж интересно для вас. Гораздо любопытнее содержание письма. В шкатулке лежала рукоятка со сломанным клинком той самой сабли, которой майор дрался на дуэли. Дар, так сказать.

— Что ж, пока я не вижу в этом ничего дурного, — с наигранным спокойствием заметил Тимар.

— Разумеется. Ну, а письмо?

— Вы его читали?

— Нет. Но мне известно его содержание.

— Откуда?

— Да ведь святоша ответила майору, а госпожа Зофия сама отнесла ему письмо.

— Но она могла ответить отказом.

— Конечно. Однако она этого не сделала. Ее поверенная, госпожа Зофия, охотно посвящает меня во все ее тайны. Старая ведьма прекрасно знает, что причиняет мне этим адские муки. К тому же она ведь не горничная моя, а как-никак мать. Почтенная Зофия обязана прислуживать своей безгрешной хозяйке, и в то же время она считает своим долгом рассказывать мне — такой же, как она, служанке — обо всех проделках нашей госпожи. Увы, в людской не существует ни матерей, ни дочерей, там есть лишь слуги, которые с завистью взирают на чужое счастье и готовы при случае предать свою повелительницу. Впрочем, вы сами барин, и, быть может, вам уже неловко, что вы шепчетесь здесь с какой-то служанкой? — насмешливо спросила Аталия.

— Продолжайте, — осадил ее Тимар.

— Да, пожалуй, придется продолжать, эта прискорбная история еще не кончена. Так вот, Тимея писала ему не на раздушенной розовой бумаге, а по-деловому, — вот тут, на вашем письменном столе, — и запечатала письмо вашей собственной печатью. Можно было ожидать, что она раз навсегда отвергнет домогательства майора. Но, увы, она и не подумала ему отказывать.

— Кто это может знать?

— Двое: госпожа Зофия и я. Вскоре вы будете третьим. Вы так неожиданно нагрянули сегодня!.. И угораздило же вас явиться в такое неподходящее время! Ведь когда по всему Дунаю и его рукавам идет лед и льдины громоздятся одна на другую, никто не отваживался переправиться на другой берег. В такие дни наш город прямо-таки неприступен, отрезан от внешнего мира. Проникнуть в него не рискнет даже самый ревнивый муж, если ему случилось застрять где-нибудь за чертой города. И как это вам удалось переправиться сегодня?

— Не терзайте меня, Аталия.

— Разве вы не заметили смущения на лице святоши, когда так неожиданно явились к нам? Не почувствовали, как дрогнула в вашей руке ее рука? Да, совсем некстати изволили вы пожаловать к себе домой. Пришлось госпоже Зофии еще раз отправиться к красавцу майору с кратким посланием: «Нынче свидание невозможно».

При этих словах Тимара передернуло. Лицо его исказил гнев и ужас. Но он быстро овладел собой, только опустился в кресло и с трудом проговорил:

— Я вам не верю.

— Знаю. И ничуть не претендую на ваше доверие, — пожимая плечами, процедила Аталия. — Но осмеливаюсь дать вам один недобрый совет — тогда вы собственными глазами убедитесь в справедливости моих слов. Сегодня, из-за вашего возвращения, это невозможно. Но зато вполне осуществимо завтра, — нужно только сделать вид, что вы снова покидаете нас. Ведь каждую зиму, едва замерзает озеро и начинается подледный лов, вы уезжаете на Балатон. Спорт занятный, и вам ничего не стоит сказать: «Пока держатся морозы, хочу съездить в Фюред. Надо посмотреть, как резвятся в озере мои судачки». После этого вы спокойно удаляетесь в свой дом на улице Рац и тихонько ждете, пока вам не постучат в окошко и не шепнут: «Пора!» После этого немедленно возвращайтесь к нам.

— Неужели я должен это сделать? — в ужасе воскликнул Тимар.

Аталия смерила его презрительным взглядом.

— Я думала, что имею дело с настоящим мужчиной! И была уверена, что стоит кому-нибудь сказать вам: «Слушай, приятель, сегодня сюда явится твой соперник. Он обесчестил тебя. Твоя жена обожает его, и из-за него так холодна к тебе», — как вы, не долго думая, схватите первый попавшийся нож и заколете соперника, не доискиваясь, кто он, хотя бы это оказался ваш родной брат. Но я в вас разочаровалась. Мои слова явно смутили вас… Прошу прощения, я, видимо, ошиблась и обратилась не по адресу. Не смею вам больше докучать. Но умоляю вас, не выдавайте меня моей госпоже! Больше никогда не стану ее оговаривать, буду все время восхвалять ее добродетели! Ну конечно, это я сдуру возвела на нее напраслину, все это — сплошная ложь, она и не думала вам изменять!

При этом у Аталии был до того смиренный вид, а в голосе звучала такая мольба, что Тимар уже начал сомневаться в ее словах, готов был поверить, что она наговорила ему вздор. Но, подняв на нее глаза, он с удивлением встретил наглую усмешку.

— Вы просто трус! — дерзко бросила ему в лицо Аталия и круто повернулась, собираясь уйти.

Тимар кинулся ей вслед и крепко схватил ее за руку.

— Останьтесь… прошу вас!.. Я принимаю ваш совет и сделаю, как вы мне подскажете.

— В таком случае слушайте, — сказала Аталия, вплотную подходя к нему.

Пышной своей грудью девушка почти касалась Тимара, а губы ее были так близко, что он ощущал ее горячее дыхание. Взглянув издали на эту пару, можно было подумать, что воркуют влюбленные. Аталия шепотом поведала ему следующее:

— Когда мой отец, покойный Бразович, построил этот дом, комната, которая служит сейчас спальней Тимее, была гостиной. Там отец принимал всевозможных дельцов, компаньонов, купцов и предпринимателей, приходивших торговаться с ним. В стене спальни имеется ниша; к ней примыкает тайник, по другую сторону которого находится шкаф со старой посудой. Шкаф открывают редко. Да будь он даже распахнут настежь, никому и в голову не придет крутить болты под его полками. А именно в них весь секрет. Средний болт под третьей полкой несколько выступает. Если его вытащить, это не вызовет никаких подозрений. Кто хочет узнать тайну, должен иметь отмычку, которая вставляется в отверстие этого болта. Стоит нажать на шляпку отмычки, как на ее конце выскочит бородка и получится ключ. Поверните ключ, и задняя стенка шкафа бесшумно отодвинется в сторону, открывая тайник. Воздух и свет проникают туда только с крыши, через вытяжную трубу. Тайник примыкает к комнате, где раньше помещались гости господина Бразовича, а теперь спальня Тимеи. Замаскирован он со стороны комнаты мозаичной картиной, на которой изображен святой Георгий, поражающий дракона. По-видимому, эта картина была исполнена на заказ и плотно вделана в стену. Ее не раз собирались оттуда вынуть, но Тимея не пожелала, она так и осталась на месте. Один кусочек мозаики легко сдвигается. В образовавшуюся щель видно все происходящее в спальне и слышны все разговоры.

— А для чего служил этот тайник вашему отцу?

— Думается, отец пользовался им, когда вел переговоры с различными клиентами, конкурентами и должностными лицами ведомств. Отец мой слыл хлебосолом, дом его славился изысканной кухней и добрыми винами. Подпоив и развеселив своих гостей, он обычно предоставлял их самим себе. А сам бесшумно прокрадывался в тайник, припадал ухом к щели, и из этой засады подслушивал их интимные разговоры. Таким образом он узнавал о крайней уступке, на какую согласились поставщики, и самую высокую цену, какую готовы дать его конкуренты. Благодаря тайнику отец всегда был заблаговременно осведомлен, что намерены закупать казенные скупщики продовольствия и какие выгодные подряды можно получить от начальства, ведавшего сооружениями крепостей. Как известно, вино развязывает язык. К тому же собеседникам и в голову не приходило, что их деловые секреты может подслушать заинтересованный в этом человек, притаившийся где-то совсем рядом. Таким путем почтенному Бразовичу удавалось обстряпывать немало выгодных дел, раздобывать сведения, из которых он извлекал изрядную выгоду. Однажды отец и сам хватил за столом лишнего, а потому послал меня подслушивать в свой тайник. С тех пор я знаю о его существовании. Ключ от него до сих пор хранится у меня. Когда был наложен арест на имущество покойного Бразовича, я легко могла бы, пользуясь этим тайным ходом, спасти многие ценности. Но я слишком горда, чтобы заниматься воровством.

— Значит, из тайника можно проникнуть в спальню Тимеи?

— Да. Картина, изображающая святого Георгия, поворачивается на шарнирах, как створка двери.

— И вы можете через этот тайный ход в любое время проникнуть в комнату моей жены? — с невольной дрожью спросил Тимар.

Аталия горделиво улыбнулась.

— До сих пор мне не было нужды проникать к ней через тайный ход. Тимея спит при открытых дверях, и вы отлично знаете, что в свою комнату я прохожу через ее спальню. К тому же у нее очень крепкий сон.

— Дайте мне этот ключ.

Аталия вынула из кармана секретную отмычку и еще раз объяснила, как с ней обращаться.

Внутренний голос, а может быть, неведомый ангел-хранитель внушал Тимару, чтобы он немедленно бросил этот ключ в глубокий колодец, находившийся на дворе. Но он не прислушался к голосу своей совести, внимая лишь тому, что нашептывала ему на ухо Аталия.

— Если вы завтра уйдете из дому и, получив сигнал, вернетесь и проникнете в тайник, то все станет вам известно. Ну как, согласны?

— Да. Согласен.

— Есть ли у вас при себе какое-нибудь оружие? Скажем, пистолет или кинжал? Мало ли что может случиться… Створка с изображением святого Георгия открывается с правой стороны, нужно лишь нажать кнопку. Когда створкаоткрыта, она заслоняет постель Тимеи. Вы меня поняли?..

Аталия впилась в Тимара зловещим, сверкающим взглядом, как бы желая его заворожить, и крепко сжала ему руку. Губы ее беззвучно шевелились, зубы стучали, глаза расширились. Что она хотела внушить ему?..

А Тимар стоял, глядя куда-то в пространство, в странном оцепенении, как лунатик. Наконец он вскинул голову, собираясь еще о чем-то спросить Аталию, но ее уже не было в комнате. Только таинственный ключ, зажатый в его руке, доказывал, что все произошло наяву.

Никогда еще не испытывал Тимар таких мук, как в эту ночь, которая казалась ему бесконечной.

Он поступил, как подсказывала ему Аталия. До полудня пробыл дома, а после обеда заявил, что едет на рыбные промыслы, чтобы лично наблюдать за подледным ловом на Балатоне. Раз уж ему удалось пройти пешком по льду через замерзший Дунай, то теперь, без всякого багажа, он тем более сможет переправиться на другой берег. А там его ждет собственный экипаж, на котором нельзя было проехать сюда по нерасчищенному льду.

Не обменявшись ни одним словом со своими маклерами, даже не заглянув в деловые книги, Тимар вынул из сейфа пачку банкнот, положил в бумажник и вышел из дому.

Спускаясь по лестнице, он встретил почтальона, который вручил ему заказное письмо. Тимару не хотелось возвращаться к себе в кабинет, и он расписался тут же самопишущим пером, которое всегда носил с собой.

Взглянув на конверт, он увидел, что письмо пришло из-за океана, от его агента в Рио-де-Жанейро, но не стал его распечатывать, а попросту сунул в карман. Сейчас ему было не до торговли мукой.

В доме на улице Рац у Тимара была своя отдельная комната, которая отапливалась с наступлением холодов. В комнату вел особый ход из глухого переулка, и она была отделена целым рядом комнат от конторы и прочих помещений.

Тимар незаметно пробрался туда, сел у окна и стал выжидать.

На улице бушевал ледяной ветер, и на стекле намерзли причудливые узоры, сквозь которые ничего нельзя было разглядеть.

Наконец-то, думал Тимар, он получит неопровержимое доказательство супружеской неверности Тимеи, которого он так долго добивался. Он давно жаждал умиротворить свою беспокойную совесть, получить право сказать в свое оправдание: «Мы оба согрешили, оба одинаково виноваты друг перед другом, и теперь мы квиты». Он страстно мечтал, что жена даст ему повод презирать и ненавидеть ее, вызовет его отвращение. Ведь до сих пор он чтил ее как святыню, раболепно преклонялся перед своей властительницей. Но теперь он свергнет ее с престола. А когда он развяжется с ней на законном основании, то сможет возвысить Ноэми, обеспечить ей подобающее положение в обществе. Уж ее-то он сумеет сделать счастливой, назвав своей женой. Она вполне этого достойна.

И все же думать об этом было мучительно. Стоило ему представить себе свидание жены с ее возлюбленным, как в нем закипал бешеный гнев, кровь бросалась в голову и разум его помрачался. Сознание позора, жгучая ревность, неукротимая жажда мщения терзали Тимара. Человеку тяжело переносить позор, даже когда из него можно извлечь пользу.

Только теперь осознал Тимар, каким сокровищем он обладал в лице Тимеи. Пожалуй, он был бы не прочь добровольно отказаться от этого сокровища. Но разве можно примириться с мыслью, что у тебя похищают такую драгоценность? Он испытывал глубокое возмущение и совершенно растерялся, не зная, что предпринять.

Если бы Аталии удалось отравить его до глубины души, то он не удержался бы от мести. Зажав в руке кинжал, он вышел бы из тайника и в разгар страстных поцелуев вонзил бы смертоносное лезвие в грудь изменницы, замирающей в объятиях возлюбленного.

Именно такой расправы с Тимеей жаждала Аталия.

Но для оскорбленного в своем мужском достоинстве Тимара такой путь был неприемлем. Не пристала ему роль откровенного убийцы. Он не может вероломно прикончить своего соперника, он должен пролить его кровь в честном поединке. Соперники обнажат сабли и станут биться не на жизнь, а на смерть.

Постепенно волнение Тимара улеглось, и он прислушался к голосу рассудка: «Зачем понапрасну лить кровь! Скандал тебе куда больше на руку, чем личная месть. Надо выскочить из тайника, созвать слуг и публично выгнать из дома блудницу, нарушительницу супружеской верности, вместе с ее соблазнителем. Любой благоразумный человек поступил бы именно так. Ты ведь не солдафон, чтобы с саблей наголо требовать удовлетворения за обиду. Для этого существуют судьи, законы».

Однако полностью одолеть соблазн Тимару не удалось. Он все-таки вынул из ящика письменного стола кинжал и пистолет, как посоветовала ему Аталия. В самом деле, кто знает, как обернется дело? В какой роли ему придется предстать? В роли мстительного убийцы или великодушного мужа, а может быть, расчетливого дельца, бесстрастно заносящего в приходо-расходную ведомость получивший огласку семейный скандал? Оказавшись в барыше, такой делец, уж конечно, не забудет проставить соответствующие цифры в рубрике прихода.

Тем временем наступили сумерки. На темной улице один за другим зажигались фонари. В кварталах, где стояли его дома, г-н Леветинци оплачивал уличное освещение. В заиндевелом окне то и дело мелькали тени прохожих.

Но вот какая-то тень остановилась под окном. Раздался тихий стук.

Тимару казалось, что от этого стука встрепенулись ледяные узоры на стекле, что они, как ветви волшебных деревьев, шепчут:

— Не ходи!

Он застыл в ожидании. Стук повторился.

— Иду, — прошептал в окно Тимар и, захватив кинжал и пистолет, выскользнул из дома.

До здания, где среди блеска и роскоши проживала бледнолицая красавица, было рукой подать. По дороге Тимару не встретилось ни одной живой души, улицы давно опустели. Но впереди, поминутно исчезая в сумраке, маячила убегающая тень. Наконец она скользнула за угол и совсем исчезла, Тимар последовал за ней.

Двери в доме оказались незапертыми. Чья-то услужливая рука распахнула перед ним наружную дверь, открыла решетку лестницы и даже раздвинула ковровую драпировку, которой был задернут шкаф. Он смог бесшумно войти.

Под указанной Аталией полкой Тимар нашел выдвижной болт и вставил в его отверстие ключ. Потайная дверь открылась и сразу же затворилась за ним. Он очутился в нише, — лазутчик в собственном доме! Итак, вдобавок ко всему он стал шпионом!

Боже, до какой низости он докатился! А между тем он в почете, потому что богат. Вот она, истинная цена его достоинств! Как хорошо, что в тайнике кромешная тьма и никто не может его видеть!

Спотыкаясь, Тимар ощупью продвигался вдоль стены и наконец добрел до угла, который, неизвестно откуда, был тускло освещен. Вот и изображение святого Георгия. Оказывается, свет исходил от горевшей в комнате лампы, проникая сквозь прозрачную мозаику.

Тимар нащупал указанную Аталией перламутровую пластинку и отодвинул ее, — под ней оказалась слюда. Он заглянул в комнату.

На столе горела лампа под матовым кремовым абажуром. Тимея ходила взад и вперед по комнате. Белое вышитое платье подчеркивало ее стройную фигуру, руки были беспомощно опущены.

Внезапно дверь из коридора отворилась. Вошла почтенная Зофия и что-то шепнула Тимее.

Но Тимар расслышал даже этот тихий шепот. Как видно, в нише имелось превосходное акустическое приспособление, которое не уступало пресловутым «каменным ушам Диониса»^[20] и позволяло улавливать малейшие звуки.

— Можно ему войти? — спросила Зофия.

— Я жду его, — ответила Тимея.

Зофия сразу вышла. А Тимея достала из ящика комода шкатулку и подошла к лампе.

Она стояла как раз против Тимара. Свет падал прямо на ее лицо, и сидящий в засаде мог наблюдать малейшие изменения в нем.

Тимея открыла шкатулку. Что это в ней? Ага, рукоять сабли со сломанным клинком.

Кинув на нее взгляд, Тимея вздрогнула, лоб ее нахмурился, осененные черными дугами бровей глаза выразили отвращение. Но вскоре лицо ее вновь просветлело, молодая женщина опять стала похожа на образ святой с темным ореолом вокруг головы. Потом тень кроткой нежности легла на ее задумчивые черты. Подняв шкатулку, Тимея склонилась над ней и так близко поднесла ее к губам, что Тимара охватил страх: неужели она сейчас поцелует лежащую там саблю? Теперь уже сабля стала его соперником.

Чем дольше глядела Тимея в шкатулку, тем ярче сияли ее глаза. Наконец она даже решилась взять в руки сломанную саблю. Достав ее из шкатулки, она стала размахивать клинком, как заправский фехтовальщик. Если бы только она знала, как близко от нее притаился человек, которому причиняет адские муки каждый взмах этого клинка!

Неожиданно в дверь постучали. Тимея в испуге положила рукоять сабли в шкатулку, торопливо спустила до самого запястья и тщательно расправила закатившиеся было рукава и только тогда нерешительно промолвила.

— Войдите.

В комнату вошел майор — статный мужчина с красивым мужественным лицом. Тимея все так же неподвижно стояла на месте, не сделав ни шага ему навстречу. Тимар пристально наблюдал за ней.

Но что это? Проклятье! При появлении майора щеки молодой женщины вспыхнули. Черты мадонны ожили, их мраморная белизна приобрела оттенок розы. Увидав этого человека, бледнолицая красавица расцвела радостью. К чему тут какие-то слова? Нужны ли еще доказательства?

Тимар уже был готов толкнуть ногой картину и, подобно святому Георгию, поразившему дракона, кинуться к влюбленным, прежде чем уста Тимеи выскажут то, что выражало ее лицо. Но нет. Может быть, все что он видит, только сон? Надо взглянуть еще раз.

Действительно, к Тимее снова вернулась ее обычная бледность. Она с холодным достоинством предложила майору стул, а сама села поодаль, на оттоманку. Взгляд ее был строг и внушал уважение.

Держа в одной руке обшитый золотым позументом кивер, в другой — эфес сабли с золотым темляком, майор сидел в такой напряженной позе, словно находился перед генералом.

Они долго молча смотрели друг на друга. Оба, видимо, боролись с охватившим их душевным волнением. Тимея первая прервала томительное молчание.

— Сударь, — заговорила она, — вы прислали мне загадочное письмо и еще более удивительный подарок. Сломанную саблю.

С этими словами она подняла крышку шкатулки и вынула лежавшее там письмо.

— В письме вашем сказано: «Сударыня, сегодня я дрался на дуэли с одним человеком. Мой противник остался жив только благодаря тому, что сабля моя сломалась. Дуэль была вызвана в высшей степени таинственными обстоятельствами. Все это непосредственно касается вас и, еще в большей мере, вашего супруга. Позвольте мне поговорить с вами несколько минут, мне надо сообщить вам нечто весьма важное». Слова «вашего супруга» дважды подчеркнуты в письме. Именно поэтому, сударь, я и решила дать вам возможность переговорить со мной. Объясните, какая может быть связь между вашей дуэлью и господином Леветинци? Я выслушаю до конца все, что касается моего мужа, но если вы заговорите о чем-нибудь другом, я немедленно уйду.

Майор с озабоченным видом, серьезно и молча поклонился.

— Итак, сударыня, я расскажу вам все по порядку. Не так давно у нас в городе появился неизвестный человек в мундире морского офицера, что дало ему доступ всюду, где бывают военные. Незнакомец производит впечатление светского повесы и прожигателя жизни. Он довольно забавный собеседник, но я не знаю, что это за человек. Не в моем характере шпионить за людьми. Возможно, вы тоже замечали этого странного пришельца. Ну, хотя бы в театре. На нем обычно зеленый мундир с красными петлицами, обшитыми золотым галуном.

— Да, я видела его.

— А не припомните ли вы, сударыня, не встречался ли он вам когда-нибудь прежде?

— Я не присматривалась к нему.

— Да, это верно. Вы никогда не обращаете внимания на чужих мужчин.

— Продолжайте, сударь, ваш рассказ. Обо мне говорить не будем.

— Человек этот постоянно бражничает и вот уже несколько недель крутится среди военных. Судя по всему, он не испытывает недостатка в деньгах. Так вот, этот незнакомец уверяет, что ему необходимо дождаться приезда господина Леветинци, чтобы выполнить чье-то поручение и уладить с ним кое-какие важные личные дела. Все это стало мне понемногу надоедать. Мало того, пришелец ежедневно наводил у нас справки о господине Леветинци, причем с таким загадочным видом, что мы невольно стали подозревать — не авантюрист ли затесался в нашу компанию? Однажды вечером мы решили выяснить, что это за субъект и почему он очутился в наших краях. Припертый к стенке, молодчик отчаянно выкручивался, отделываясь туманными намеками, уверяя, что ему надо переговорить и уладить с вашим супругом какое-то важное дело. На вопрос, почему он не обратился к поверенному господина Леветинци, незнакомец ответил, что дело у него крайне щекотливого свойства и необходимо личное свидание. Услыхав такой ответ, я решил действовать напрямик и жестоко проучить пройдоху. «Послушайте, — сказал я ему, — я ни на грош не верю вашим россказням. Все мы, здесь присутствующие, сильно сомневаемся, что господин Леветинци мог иметь с вами какие бы то ни было личные отношения, тем более деликатного свойства. Кто вы такой, нам неизвестно. Зато господина Леветинци мы знаем как весьма достойного, добропорядочного человека. Его состояние, доброе имя, ум и положение в обществе общепризнанны. Как почтенный глава семьи и горячий патриот он пользуется безупречной репутацией. Зачем же ему понадобилось бы поддерживать таинственные связи с таким человеком, как вы?»

При этих словах Тимея медленно поднялась, подошла к майору и сказала:

— Благодарю вас.

И Тимар снова увидел, как на ее бледных щеках вспыхнул яркий румянец. Но теперь он долго не угасал. Молодую женщину, как видно, глубоко тронуло, что дорогой ей человек способен мужественно защищать ее законного супруга, который отнял у него надежду на счастье.

Между тем майор продолжал свой рассказ. Вероятно, не желая смущать Тимею своим присутствием, он обвел глазами комнату, как бы в поисках предмета, на котором можно было бы сосредоточиться, — естественное желание человека, рассказывающего о чем-нибудь серьезном, — и наконец взор его остановился на голове дракона, изображенного на картине. Как раз в глазнице этого чудовища была щель, через которую Тимар наблюдал происходящее в спальне жены. Казалось, слова майора обращены прямо к Тимару, хотя тот стоял в глубокой тени.

— Не успел я это сказать, как физиономия проходимца перекосилась, словно морда собаки, которой наступили на хвост. «Что такое? — крикнул он на весь клуб. — Значит, все вы считаете Леветинци почтенным человеком? Он прослыл у вас знатным и умным барином, счастливым главой семейства, верноподданным его величества? Ну, так я покажу вам, каков этот фрукт на самом деле! Стоит мне с ним встретиться, и ваш Леветинци на другой же день даст тягу! Мало того что бросит свои хоромы, но и удерет на край света, и впредь о нем не будет ни слуху ни духу».

Рука Тимеи невольно потянулась к рукоятке сломанной сабли и сжала ее.

— Вместо ответа я залепил этому проходимцу пощечину.

Тимар невольно отшатнулся от дверцы. У него было такое ощущение, словно затрещина досталась ему самому.

— Я тут же убедился, что негодяй — препорядочный трус. Он явно раскаивался, что распустил язык, и охотно удрал бы куда глаза глядят. Но я не дал ему сделать этого. «Вы военный, — сказал я, — вдобавок при оружии, вы должны знать, к чему приводят такие столкновения между порядочными людьми. В клубе наверху есть просторный танцевальный зал. Мы попросим зажечь свечи, можете выбрать себе из нашей братии двух секундантов. Я тоже выберу двоих, и мы тут же, на месте, решим оружием наш спор». Ему не было дано ни секунды передышки. Начался поединок. Этот плут дрался, как матерый пират, то и дело пытаясь схватить левой рукой мою саблю. Я разозлился и нанес ему по голове удар такой силы, что он упал замертво, как подкошенный. К его счастью, сабля опустилась плашмя, и клинок переломился. Как сообщил полковой лекарь, пройдоха на следующий же день покинул город. Рана его, очевидно, оказалась не опасной.

Тимея снова взяла саблю и осмотрела клинок. Затем она положила оружие на стол и молча протянула майору руку. Тот осторожно взял ее в свои руки и почтительно поцеловал, едва коснувшись губами. Тимея не отняла у него руки.

— Благодарю вас, — благоговейно прошептал майор.

Он сказал это так тихо, что даже Тимар в своем укрытии ничего не расслышал. Но глаза майора были красноречивее всяких слов.

Наступило продолжительное молчание. Тимея снова опустилась на оттоманку и, поникнув головой, закрыла лицо руками.

Наконец майор заговорил снова:

— Сударыня, я просил об этом свидании отнюдь не для того, чтобы похвалиться перед вами своим геройским поступком. Я ведь только выполнил долг дружбы. Поверьте, я вовсе не надеялся на награду, которой вы меня удостоили, пожав мне руку… хоть это для меня и великое, незаслуженное счастье! И свою сломанную саблю я прислал вам в дар, — рискуя, что это покажется нелепым хвастовством, — вовсе не для того, чтобы добиться свидания. Нет, я просил свидания, чтобы задать вам один серьезный вопрос. Я должен его задать. Скажите, сударыня, может ли быть в словах этого человека хоть крупица правды?

При этом вопросе Тимея вздрогнула, будто пораженная электрическим током. Такое же действие произвел вопрос и на Тимара.

— Что вы имеете в виду? — немного запальчиво спросила Тимея.

— Я все сказал вам, сударыня. И прошу вас ответить на мой вопрос так же откровенно, как я вам его задал, — поднимаясь с кресла, ответил майор. — Если вы найдете в речах этого человека хотя бы одно лживое слово, значит, и все остальное ложь. Но если там есть хоть крупица истины, то и остальные его утверждения могут оказаться правдивыми. Именно это привело меня к вам. Я искренне и честно, глядя вам в глаза, спрашиваю: неужели есть в этой гнусной клевете хоть одно правдивое слово? Я передал вам далеко не все, что нагородил этот субъект про господина Леветинци. Он в самых оскорбительных выражениях поносил вашего супруга. Можно ли предположить, что Тимар вступил на пагубный путь после кончины владельца этого злополучного дома? Если это действительно так, то я заклинаю вас, сударыня, ни минуты не медля, спасайтесь из этого обреченного дома! Я не могу допустить, чтобы вы подвергались опасности! Я не в силах хладнокровно смотреть, как вас увлекают в пропасть!

Горячие, искренние слова майора взволновали Тимею.

Томясь ожиданием, Тимар жадно следил за борьбой, происходившей в ее душе. И Тимея овладела собой. Собрав все свои душевные силы, она спокойно ответила:

— Не тревожьтесь понапрасну, сударь. Могу вас уверить, кто бы ни был этот человек, откуда бы он ни явился, он нагло оболгал моего супруга. Его наветы лишены всяких оснований. Я в курсе дел господина Леветинци, так как сама вела их в его отсутствие. Его денежные дела в совершенном порядке. Но если бы даже из-за какого-нибудь стихийного бедствия погиб весь вложенный в его предприятие капитал, и такое несчастье не пошатнуло бы устоев нашего дома. Муж мой неслыханно богат. Могу также со спокойной совестью утверждать, что каждый принадлежащий ему филлер приобретен честным путем. Он никогда не присваивал чужого добра, он безупречно порядочный человек, и ему решительно нечего скрывать. Повторяю, господин Леветинци обладает сказочным богатством, но ему не приходится краснеть за свое состояние.

Увы, если бы она видела, как пылали в темноте щеки Тимара!

— Вы окончательно меня убедили, сударыня, — с глубоким вздохом произнес майор. — Я сам был уверен, что все это лишь злостные наговоры и клевета с целью подорвать деловую репутацию Тимара. Но попутно негодяй обронил еще одно замечание по его адресу. Оно бросает тень на него как на главу семьи. Позвольте мне задать еще один вопрос: счастливы ли вы?..

Тимея устремила на собеседника взгляд, полный невыразимой боли. Глаза ее, казалось, говорили: «Ты же сам видишь… Зачем спрашивать?»

— Вас окружают комфорт, роскошь и блеск, — продолжал осмелевший майор. — Я никогда не спрашивал вас об этом и покарал проходимца за его наглые наветы… Но что, если дело обстоит именно так… Если вы страдаете и глубоко несчастны?.. Я презирал бы себя как мужчину, если бы у меня не хватило мужества сказать вам: «Есть на свете человек, такой же несчастный, как вы… Откажитесь же от своего рокового богатства, положите конец страданиям двух людей, расстаньтесь с третьим — виновником этих мук, за которые ему придется держать на том свете ответ перед богом!»

Прижав руки к груди, как мученица, поднимающаяся на эшафот, Тимея устремила ввысь скорбный взор. Все ее страдания пробудились с новой силой.

При виде этих мук Тимар в отчаянии стукнул себя кулаком по лбу и отвернулся от щели, в которую он исподтишка подсматривал за женой. Несколько минут он ничего не видел и не слышал. Наконец острое любопытство заставило его снова заглянуть в комнату. Но перед ним уже не было недавней мученицы. Лицо Тимеи выражало обычное спокойствие.

— Сударь, — кротким, мягким голосом обратилась она к майору, — я выслушала вас до конца и тем доказала свое уважение к вам. Дайте же мне право сохранить это уважение. Никогда больше не обращайтесь ко мне с такой просьбой! Призываю весь свет в свидетели, что никто никогда не слыхал от меня ни слова жалобы, не видел ни одной слезы. Да и на кого мне жаловаться? На моего мужа? Но ведь он добрейший, благороднейший человек. Когда я была еще ребенком, он спас меня от неминуемой гибели, вытащив из воды. А позднее он защищал меня, наивную девушку, от насмешек и издевательств. Только ради меня ежедневно посещал он дом своего смертельного врага, беспокоился и заботился обо мне, оберегал как зеницу ока. Наконец, когда я стала совсем нищей, он принес в дар свои богатства, превратил меня, служанку, в хозяйку своего дома.

Тимея поспешно подошла к стенному шкафу и распахнула дверцу.

— Взгляните, сударь, — сказала она майору, развертывая перед ним вышитый золотом шлейф висевшего в шкафу платья. — Узнаете? Я вышивала это платье собственными руками. Вы сами были свидетелем, как я трудилась над ним целые недели. Тут каждый стежок — похороненная, несбывшаяся мечта, грустное воспоминание. Меня обманули. Уверили, будто этот наряд станет моим подвенечным платьем. Но когда я его закончила, мне просто сказали: «Ну-ка, снимай его! Ведь наряд-то этот вовсе не для тебя, другая пойдет в нем венчаться!» О сударь, будто кинжалом ударили мне в сердце! Эта старая рана не заживает и мучает меня вот уже много лет. А вы предлагаете мне расстаться с благородным, великодушным человеком, который всегда был со мной ласков и предупредителен. Он никогда не пытался меня обольщать, курить мне фимиам, соблазнять, кружить голову. Нет, он почтительно держался в стороне. Но когда меня повергли в прах, раздавили и бросили, он пришел, поднял меня и пригрел на своей груди. С этих пор он делал лишь одно: разделяя мои страдания, с ангельским терпением старался залечить мою сердечную рану. Как же мне расстаться с ним? Ведь, кроме меня, у него нет ни одного близкого человека. Я составляю для него целый мир, и лишь при виде меня проясняется его нахмуренное чело. Разве я имею право обречь на одиночество человека, у которого нет никого на свете, кроме меня? Разве я могу его ненавидеть? Ведь я обязана ему решительно всем, а сама ничего не дала ему взамен, лишь принесла как свадебный дар больное, не способное любить сердце!

Закрыв лицо руками, слушал майор слова Тимеи, которые дышали благородным негодованием.

А что переживал тот, другой, притаившийся за изображением святого Георгия? Может быть, он чувствовал себя драконом, которому Георгий пронзил шею копьем и пригвоздил к земле? Более того, Тимар испытывал такую жгучую боль, словно и наконечник копья был вырван из глубокой раны…

— Знайте же, сударь, — продолжала Тимея с просветленным лицом. — Даже если бы все обстояло иначе и Тимар не был тем заслуживающим уважения человеком, каким его считает свет, если бы он разорился, стал банкротом, я и тогда не оставила бы его. Не отреклась бы от него, если бы даже в довершение всего он опозорил свое доброе имя! Я разделила бы с ним этот позор, как он делил со мной блеск и славу. Пусть весь свет его презирает, я навсегда сохраню к нему глубокое уважение. Если он окажется бездомным бродягой, я всюду добровольно последую за ним, в изгнание, на край света! Если он станет разбойником, я буду жить с ним отшельницей в дремучем лесу. Если он вздумает лишить себя жизни, я, не долго думая, убью себя вместе с ним!..

Что это?.. Неужели изображенный на картине дракон умеет плакать настоящими слезами?

— И еще одно, сударь… Есть вещи, которые способны уязвить самолюбие любой женщины, причинить ей душевную боль. Но если бы я даже узнала, что мой муж изменил мне, любит другую, я только сказала бы ему: «Да благословит небо ту, что дала тебе счастье, которого я тебя лишила!» И все-таки не рассталась бы с ним. Не сделала бы этого, даже если бы он потребовал развода. Я связана с ним навеки и никогда не нарушу своего обета! Я знаю свой долг и не запятнаю своей совести…

Видно было, что слова Тимеи глубоко растрогали майора.

Стараясь преодолеть волнение, Тимея на минуту замолчала. Потом снова заговорила тихо и задушевно:

— А теперь покиньте меня. Навсегда. Боль, которую вы причинили мне несколько лет назад, смягчена ударом этой сабли. Поэтому я сохраню ее на память. Глядя на нее, я стану думать, что у вас благородное сердце, и сознание этого облегчит мои муки. Долгие годы вы не пытались заговорить со мной, не искали случая сблизиться, и этим многое искупили — и то, что когда-то вели со мной беседы, и то, что добивались моего расположения…

За картиной, изображающей Георгия Победоносца, раздался глухой шум удаляющихся шагов. Тимар выскочил из своего убежища через потайную дверь в шкафу.

Темная фигура преградила ему дорогу. Что это? Тень? Призрак? Или злой дух?

— Ну что? Услышали? Подсмотрели?

То была Аталия.

Отстранив девушку от себя, Тимар схватил ее за плечо, прижал к стене и прохрипел ей в ухо:

— Будьте вы прокляты! Проклятье этому дому и праху того, кто его построил!..

Затем кинулся прочь и как безумный сбежал по лестнице.

В это время дверь комнаты Тимеи отворилась. В ее глубине забрезжил слабый свет, и показалась статная фигура майора. Раздался звонок, — должно быть, Тимея позвонила. Послышались визгливые возгласы г-жи Зофии. Она негодовала, что кто-то вздумал погасить фонарь на лестнице. Потом, держа в руках свечу, посветила майору, спускавшемуся по лестнице.

А Аталия притаилась в углу, в нише. И долго еще неистовствовала там, в темноте, когда все удалились и дом погрузился во мрак. Ее злые губы беззвучно шевелились, скрипели стиснутые, зубы. Блуждали налитые кровью глаза. Кому-то грозили судорожно сжатые кулаки…

Кто знает, что хотела она этим выразить?..

Первая потеря

Бежать!.. Но куда?.. Вот вопрос!..

Часы на городской башне пробили десять. Значит, скоро уже закроют шлагбаум у переправы через узкий рукав Дуная. С Большого острова можно бы перебраться по льду через главное русло Дуная. Но разве туда доберешься, не подняв на ноги речную стражу, не наткнувшись на гайдуков, снующих по берегу? Городской голова отдал строгий приказ расставленной повсюду страже с восьми часов вечера до семи утра никого не пускать через скованную льдом реку, будь то сам святейший папа римский. Положим, несколько красных кредиток из бумажника г-на Леветинци возымели бы куда большее действие, чем булла католического владыки. Но назавтра весь город облетел бы слух, что «золотой человек» сломя голову поздней ночью удирал из города, рискуя провалиться под лед. Недурная иллюстрация к нашумевшей дуэли и досужим толкам, которые она породила! В обществе не уставали бы твердить: «Ага, Тимар дал тягу. Надумал все-таки сбежать в Америку!» И все это, чего доброго, дойдет до ушей Тимеи…

Тимея!.. О, как ужасно, что он вынужден скрыться от нее, навсегда забыть ее имя! Оно непрестанно звенело в душе Тимара, неотступно преследовало его.

А пока что ему не оставалось ничего другого, как вернуться в дом на улице Рац и дожидаться там рассвета. Томительная ночь предстояла ему!

Осторожно, как вор, отворил Тимар дверь в свою комнату. Время было позднее, все обитатели дома уже спали.

Войдя к себе, он прилег на диван, не зажигая свечей. Но в темноте призраки одолевали его еще сильней.

Как зарделось ее мраморное лицо!.. Значит, подо льдом все-таки теплится жизнь и ей просто недостает живительного солнца? Да, брак с ним был для Тимеи бесконечной зимой, непрерывной полярной ночью. И из этого царства вечного холода нет выхода! До конца дней жена будет хранить обет супружеской верности.

А соперник… Даже он оказался верным его другом. Сломал саблю о голову мерзавца, который осмелился оклеветать мужа обожаемой им женщины! Хочешь не хочешь, а перед ним надо преклоняться! Какое унижение! В человеке, которого он прежде ненавидел, как счастливого соперника, и презирал, как неудачника, прозябавшего в интендантстве, обнаружился сильный характер, как тут не признать его превосходство? Подумать только: выскочка, так и не сумевший достигнуть высоких чинов, оказывается, куда благороднее его, Тимара! И он любит Тимею! И не менее несчастен, чем он, Тимар. А всему виной богатство «золотого человека»! Все перед ним преклоняются, но никто его не любит. Кому придет в голову обмануть его, обокрасть, опозорить, задеть его честь? Общество охраняет эту честь, как драгоценность, как реликвию. А что, если бы кто-нибудь открыл глаза его почитателям, рассказал бы всю правду о нем?

Как превозносила его Тимея! «Из служанки он сделал меня барыней, хозяйкой своего дома…»

Ложь! У него есть возлюбленная. Он нашел свое счастье в укромном уголке, в захолустье, и без зазрения совести изменяет Тимее, нарушает клятву. Да еще издевается над ее супружеской верностью!

«Мне ли презирать человека, которого все уважают?..»

Уважают… А почему все до сих пор уважали его? Да потому, что никто, в сущности, его не знал. И разве Тимея, распознав его подлинное нутро, стала бы утверждать: «Я готова разделить с ним позор, как он делил со мной свою славу…»?

Впрочем, она, к сожалению, и тогда не отказалась бы от своих слов. Нет, она не расстанется с ним. Никогда. «Ты сделал меня несчастной, так страдай же теперь вместе со мной!» Такова жестокая логика праведниц.

А если кто-нибудь откроет ей тайну «Ничейного» острова, расскажет о Ноэми?

«Да благословит небо женщину, что даст ему счастье, которого я его лишила!» В этом вся Тимея.

Но как быть с Ноэми? Что делает она сейчас на пустынном, безлюдном острове, который ей никогда не суждено покинуть из-за великодушия Тимеи? Одна среди зимнего безмолвия, с маленьким, пугливым мальчиком на руках? О чем она думает? Ведь рядом нет теперь никого, кто сказал бы ей слово утешения. Как жутко ей, должно быть, в одиночестве! Как страшится она, наверно, злых людей и диких зверей! А при мысли о далеком возлюбленном сердце больно сжимается. Где-то он теперь?..

Если бы только она знала!.. Если бы обе эти женщины знали, как виновен человек, причинивший им обеим такое страдание! Если бы нашлось хоть одно живое существо, сумевшее открыть им глаза!

Кстати… Кто этот чужестранец — морской офицер, который так оскорбительно отзывался о нем, что майор вынужден был дать ему пощечину и вызвать на дуэль? Откуда он, этот новоявленный враг? Теперь уж о нем ничего не узнаешь. Получив ранение, незнакомец сразу же исчез из города. Благоразумие подсказывало Тимару, что следует держаться подальше от этого незнакомца, бежать прочь без оглядки.

Бежать… Но ведь он и без того не в силах усидеть на одном месте. Самое страшное для него надолго где-нибудь застрять. Покинув «Ничейный» остров, он сразу же начинал метаться, не находил себе покоя. У него даже не хватало терпения дождаться, пока на постоялом дворе покормят или перепрягут лошадей, он обычно уходил по большаку пешком. Его словно постоянно и неодолимо влекла куда-то непонятная, неведомая сила.

Внезапно Тимару пришло в голову, что хорошо бы забрать Ноэми и Доди с острова, сесть с ними на морской корабль и отправиться в кругосветное путешествие. Увидеть мир, неведомые края…

Да, но как быть с Тимеей? Одно воспоминание об этом имени было бы для него равносильно кораблекрушению.

Теплое течение в океане устремляется из тропиков к полярным широтам. Айсберги же из Арктики и Антарктиды течением заносит порой чуть ли не к экватору. Разве не безумец тот, кто пытается вместить в своей груди целый океан!

Тимару не спалось. Его карманные часы показывали полночь. До рассвета оставалось еще немало времени, а тяжелые думы не давали Тимару покоя.

Наконец он решился зажечь свечу. Существует одно средство против душевного волнения, куда более действенное, чем опий или настой наперстянки. Человеку просто нужно заняться прозаическими делами. Тому, кто очень занят, некогда предаваться личным переживаниям. Коммерсанты редко кончают самоубийством из-за любовной тоски. Деловые заботы подобны целебной ванне.

Тимар вынул из-под бронзового пресса в форме дракона лежавшие там письма. Обычно старший управляющий складывал туда все деловые бумаги, с которыми Тимару необходимо было ознакомиться и отдать какие-то распоряжения. Иные из этих писем в поисках адресата успели побывать и в Байе, и в Леветинце, и в Вене, и в Триесте, во всех имениях, факториях и на предприятиях Тимара и вернулись обратно в Комаром, в главную резиденцию хозяина, свидетельствуя тем самым, что за последние полгода он не наведывался ни в одно из своих многочисленных владений. К счастью, Тимара окружали одни порядочные люди, — а то бы его не раз уже обворовали. На некоторых деловых письмах имелись пометки Тимеи; это означало, что ею приняты какие-то меры.

И снова перед Тимаром встал образ Тимеи!..

Он распечатал и прочел несколько деловых посланий. Все они содержали благоприятные известия. Тимару невольно вспомнился Поликрат, которому так везло во всем, что он в конце концов начал страшиться своей необычайной удачливости.

Богатства Тимара неуклонно росли. Баснословные суммы лежали теперь мертвым капиталом в сейфах. Щедрые пожертвования на благотворительные цели не могли истощить его огромные, сверх всяких ожиданий, доходы.

Все, за что бы он ни брался, удавалось. Любое связанное с его именем начинание оборачивалось чистым золотом, клочок простой бумаги с его фирменным знаком — банкнотой.

Чему он обязан своими неслыханными успехами? Лишь ему одному известна эта тайна. Рассыпанные в темной каюте сокровища Али Чорбаджи видел только он, Тимар. Да еще луна. А это надежная сообщница, — что только не пришлось повидать ей на своем веку.

Много преступлений совершается в этом мире, но не все удается раскрыть. А бывает, что неразоблаченный преступник, снискав всеобщее уважение, добивается известности и слывет добродетельным.

Ирония судьбы!

Природа наделила Тимара чуткой душой, ясным, глубоким умом. Он понимал, что счастье не вечно и крах рано или поздно неизбежен. Такова уж логика вещей в этом мире! Поэтому он бы даже обрадовался, узнав, что потерял добрую половину своего состояния, а за уверенность в том, что счеты его с судьбой покончены, не задумываясь пожертвовал бы всеми своими сокровищами. Но внутренний голос подсказывал Тимару, что и несметное богатство, и могущество, и слава, и видимость семейного счастья — все это лишь жестокая ирония судьбы, ниспославшей ему наказание. Да, он заживо погребен под этим тяжким грузом и не в силах выбраться из-под него, чтобы посвятить свою жизнь Ноэми и малютке Доди. Когда умер его первенец, Тимар понял, как дорог был ему этот ребенок. Теперь Ноэми дала жизнь второму Доди, к которому он еще больше привязался. А между тем он лишен права быть вместе с этими близкими ему существами. Его придавила тяжесть золота, и ее не сбросишь. Кошмар тифозного бреда стал явью. Он заживо погребен в склепе, где до потолка громоздятся груды золота, на мраморном надгробии увековечены его великие деяния, а на постаменте неподвижно стоит мраморная статуя — Тимея. Но вот к могиле подходит нищая с ребенком на руках И тянется сорвать веточку душистого чабреца. Заживо погребенный, напрягая голосовые связки, пытается крикнуть:

«Протяни мне руку, Ноэми! Вытащи меня из этой золотой ямы!» — но тщетно…

Просматривая корреспонденцию, Тимар наткнулся на письмо своего бразильского агента. Тот писал, что замыслы Тимара увенчались блестящим успехом. Венгерская мука завоевала заморские рынки, имя Тимара окружено всеобщим почетом, состояние его значительно возросло.

Читая эти приятные известия, Тимар вспомнил, что, направляясь сюда, встретил на лестнице почтальона и тот вручил ему заказной пакет с заатлантическим штемпелем. Он сунул его тогда в боковой карман нераспечатанным — не до того было. Теперь Тимар вынул письмо. Писал все тот же бразильский агент.

«Милостивый государь!

После моих последних сообщений на наше предприятие обрушился непредвиденный удар. Рекомендованный вами Тодор Кристиан нагло обманул нас и нанес нам огромный ущерб. Но мы не чувствуем за собой вины. Этот человек много лет подряд проявлял себя таким преданным, усердным и дельным служащим, что мы прониклись к нему полным доверием. Оклад его и тантьема^[21] были весьма значительны, так что он мог еще и откладывать кое-какие сбережения, помещая их в наше дело под проценты. Но на поверку этот Кристиан оказался величайшим обманщиком, опаснейшим негодяем. Вкладывая в наше дело свои скромные сбережения, Кристиан одновременно самым коварным образом обкрадывал фирму, присваивал денежные переводы, совершал подлоги, подделывал чеки, выписывал фальшивые счета, выдавал от лица фирмы многочисленные векселя. Долгое время он орудовал так, и притом безнаказанно, — ведь вы сами назначили его нашим доверенным. Понесенный нами убыток достигает примерно десяти миллионов рейсов!»^[22]

Десять миллионов рейсов!.. Это же около ста тысяч форинтов. Вот он, брошенный в море Поликратов перстень!

Тимар продолжал читать письмо:

«Вдобавок Тодор Кристиан причинил нам огромный ущерб, пустившись во всевозможные аферы, — читал Тимар, — последние годы он, для увеличения торгового оборота, систематически примешивал к поставляемой вами муке муку луизианскую, — более легкую и значительно худшего качества. Этот позорный прием, из тех, что практикуют разве что привыкшие к наглым махинациям янки, на многие годы подорвал доверие к импортной венгерской муке, и теперь трудно даже себе представить, каким способом удастся нам восстановить добрую репутацию нашей фирмы».

«Вот он, первый удар!» — подумал Леветинци.

Для дельца с широким размахом это было жестокое поражение. Тимар почувствовал себя уязвленным. Ведь нанесен удар делу, которым он так гордился, за которое ему пожаловали титул королевского советника. Рухнуло величественное здание, воздвигнутое Тимеей.

И снова Тимея!..

«Особенно пагубны были для вступившего на преступный путь молодого человека его связи с беспутными, продажными женщинами, — читал дальше Тимар, — в условиях нашего тропического климата этот порок для чужестранцев имеет весьма опасные последствия. Как только преступление раскрылось, мы обратились к властям с просьбой задержать Кристиана. Но, увы из присвоенных денег у него не осталось ни рейса. Часть он успел проиграть в картежных притонах, остальное промотал и прокутил с креолками. Возможно, однако, что злоумышленник все же успел припрятать кое-какие деньги в надежном месте, рассчитывая воспользоваться ими, как только он вырвется на свободу. Правда, ждать такого случая ему придется довольно долго, уголовный суд приговорил его к пятнадцати годам на галерах».

Не в силах продолжать чтение, Тимар бросил письмо на стол и беспокойно зашагал взад и вперед по комнате.

«Шутка сказать, пятнадцать лет каторги! — размышлял он. — Полтора десятка лет быть невольником, прикованным к галерной скамье! Не видеть вокруг ничего, кроме бескрайнего неба и безбрежного моря! Страдать без всякой надежды на спасение, изнывать от нестерпимого зноя под палящим солнцем, посреди вечно волнующегося моря! Как должен он проклинать и эти постылые волны, и неистребимую человеческую жестокость! Ведь прежде чем его отпустят на волю, он, возможно, превратится в дряхлого старика!» С какой же целью он, Тимар, отправил Кристиана за океан? Да только для того, чтобы никто не мешал ему, Михаю Тимару, предаваться, когда ему вздумается, запретным наслаждениям и любовным утехам на «Ничейном» острове. Чтобы навсегда избавиться от человека, который может обличить его, выдать Тимее тайну о Ноэми, а Ноэми тайну о Тимее. «Признавайся, Леветинци, разве не это было у тебя на уме, когда ты сплавлял Тодора в Бразилию? И разве не надеялся ты при этом, что обстановка, в какую он там попадет, поможет ему сделаться преступником? Ты погнушался уложить своего соперника на месте, как подобает настоящему мужчине. Нет, ты предпочел разыграть перед ним роль заботливого отца и удалить его на три тысячи миль от своего рая. Злорадствуй! Жертве твоей суждено в течение пятнадцати лет медленно умирать на страшной каторге! Это зрелище вечно будет теперь преследовать тебя. Ты будешь неотступно видеть его сквозь толщу земного шара, через необозримые просторы морей и океана».

Печь была нетоплена, в комнате сильно похолодало, на оконном стекле проступили ледяные иглы морозных узоров. Но Тимар весь в поту метался по тесной комнате, вытирая ладонью мокрый лоб.

«Что же это? Стоит мне протянуть кому-нибудь руку, и человек уже обречен на несчастье! Или на моей руке лежит печать проклятия?»

Было время, когда он обольщался, воображал в своей гордыне, что может осчастливить всякого, кто соприкоснется с ним, и что даже закоренелого злодея он способен вернуть на путь добродетели. И вот жизнь неумолимо лишила его иллюзий. Проклятье и страдание становятся уделом каждого, к кому протянулась его рука. Из-за него до конца дней своих будет несчастна женщина, которую он боготворит. Из-за него страдает бывший его друг, у которого он отнял Тимею. Из-за него же мучается и другая женщина, сердцем которой он завладел, так и не сумев обеспечить ей достойное положение в обществе. А как ужасна участь каторжника, осужденного на пятнадцать лет галеры!..

Кошмарная ночь! Неужели никогда не рассветет!.. Комната казалась Тимару тюрьмой, кудаего заточили, склепом, где он заживо похоронен.

Но в зловещем письме из-за океана была еще приписка. Надо было прочитать его до конца. И Тимар снова подошел к письменному столу. В приписке, датированной следующим днем, говорилось:

«Я только что получил сообщение из Порт-о-Пренса, что в прошлую ночь с галеры, на которой отбывал наказание наш заключенный, сбежали трое каторжников, прихватив с собой шлюпку. Можно опасаться, что среди них находился и этот мошенник».

Последние строки насмерть перепугали Тимара. Лоб его покрылся холодной испариной, дрожь пронизала тело. Может быть, это опять тифозная горячка?

Тимар настороженно озирался вокруг. Какая опасность могла ему здесь угрожать? В комнате, кроме него, не было ни души. А между тем он испытывал ужас, как ребенок, наслушавшийся страшных рассказов о разбойниках.

Нет, он не в силах дольше оставаться в этих стенах! Тимар вынул из кармана бекеши пистолеты и проверил, не высыпался ли из них порох. Потом попробовал, свободно ли выдвигается клинок стилета. Прочь отсюда!

Время было позднее. Ночной сторож во дворе криком возвестил час ночи. Дожидаться здесь утра было немыслимо.

Тимар решил отправиться в путь тут же, ночью. Выше острова Дунай сплошь скован льдом. Значит, у поселка Уй-Сёнь вполне можно перебраться на противоположный берег прямо по льду. Тимар был человек мужественный, ночная переправа его не страшила. Лишь мигающий огонек огарка и зловещее послание на столе внушали ему ужас. Он торопливо поднес письмо к пламени, потом задул свечку и ощупью выбрался из комнаты.

Но не успел он прикрыть за собой дверь, как внезапная тревога погнала его обратно. А вдруг брошенное письмо еще продолжает тлеть? Вспыхнет огонь, начнется пожар… Действительно, по кромке обгоревшего листка еще вилась огненная змейка, и в темноте на испепеленной бумаге призрачно вспыхивали искорки. Когда погасла последняя искра, Тимар вышел. Пока он пробирался через переднюю и по длинному коридору до самого выхода, перед его глазами все время маячили какие-то призраки. Прикрыв левой рукой голову, он судорожно сжимал правой обнаженное лезвие стилета. Но никто не шел ему навстречу, никто не крался за ним по пятам. И только очутившись на улице, Тимар вздохнул полной грудью, страх уже не давил его. К нему вернулось былое мужество. Он торопливо зашагал по улице Рац, направляясь к берегу Дуная. Свежий, недавно выпавший снежок поскрипывал под ногами.

Среди льдов

Мороз сковал все верхнее течение Дуная, до самого города Пожонь, и по льду идти было безопасно. Но чтобы пробраться из Комарома в расположенный на другом берегу поселок Уй-Сёнь, пришлось сделать большой крюк, огибая остров. Здесь на песчаных мелях летом промывали золото, а в зимнюю пору громоздились льдины.

Приметив на горизонте Монастырский холм, на вершине которого стояла его дача, Тимар решил идти в этом направлении.

Но тут возникла неожиданная помеха. Тимар надеялся на ясную, звездную ночь, но, когда он добрался до Дуная, оба берега уже застилал туман. Сперва мгла была легкая и прозрачная, но едва Тимар ступил на лед и стал искать перехода, туман так сгустился, что в трех шагах ничего нельзя было разглядеть.

Осторожность требовала немедленно повернуть назад. Но Тимар не склонен был сейчас прислушиваться к голосу рассудка. Упрямец во что бы то ни стало решил пересечь реку и дойти до цели.

Ночь выдалась темная, а переход выше острова, где Дунай особенно широк, был чрезвычайно труден. Громоздившиеся друг на друга ледяные глыбы образовали огромные завалы, их причудливые очертания были похожи на горные хребты.

Пытаясь обойти эти неприступные заторы, Тимар вдруг понял, что заблудился. Ручные часы с репетицией прозвонили три четверти третьего. По времени ему уже давно пора было выбраться на другой берег, а он все еще толчется посредине реки. Туман явно сбил его с пути!

Сколько ни прислушивался Тимар, из ночной тьмы не доносилось ни единого звука, не слышно было даже собачьего лая. Очевидно, он не только не приблизился к Уй-Сёнь, а наоборот, все более удалялся от него, шел вдоль реки, вместо того чтобы идти поперек.

«В этих краях ширина Дуная нигде не превышает двух тысяч шагов, — прикидывал в уме Тимар. — Значит, нужно только неуклонно держаться одного направления, и непременно выйдешь к берегу».

Но попробуй, определи верное направление в темноте и густом тумане! Каждый ледяной затор заставляет сворачивать с прямого пути, петлять, двигаться зигзагами. А в результате толчешься на одном месте. Несколько раз Тимару как будто удавалось выбраться на верную дорогу, еще сотня-другая шагов — и он достиг бы берега. Но тут его снова начинали обуревать сомнения, он свертывал куда-то вбок и опять попадал в ледяной лабиринт. Чем дальше, тем все больше сбивался Тимар с пути.

Часы показывали пять утра. Уже целых четыре часа Тимар бесплодно кружил по Дунаю. Накануне он целый день не ел, ночь провел без сна и поэтому теперь чувствовал неимоверную усталость. Вместо того чтобы подкрепиться, сберечь силы, он еще предавался мрачным мыслям, терзал и без того взвинченные нервы.

Убедившись, что он безнадежно заплутал, Тимар остановился и снова стал прислушиваться. В эту пору звонили к заутрене. Колокольный звон мог доноситься либо со стороны города, либо из прибрежного селения.

Странные причуды у судьбы! Безбожник, еретик как манны небесной ждал благовеста. Отступивший от бога беглец жаждал услышать отдаленный зов церковного колокола.

И он услыхал долгожданный перезвон комаромских церквей. Звуки колоколов слышались далеко за его спиной. Значит, чтобы достичь уй-сёньского берега, надо взять немного правее и двигаться вперед.

Но церковные колокола зло подшутили над Тимаром. Они еще больше отдалили его от берега и глубже заманили в непроходимые ледяные дебри вверх по Дунаю. Теперь он набрел на целое поле огромных, хаотически нагроможденных глыб. Везде торчали их острые пики. Спотыкаясь на каждом шагу, Тимар то и дело проваливался в сугробы. Он с трудом взбирался на ледяные кручи, цепляясь за выступы, скатывался с отвесных стен и полз вперед. Но берега все не было, а звать на помощь он не решался.

Кругом ни души, никаких звуков, кроме карканья стаи ворон, пролетевшей над его головой.

Теперь Тимар надеялся лишь на рассвет. По восходящему солнцу он, как опытный корабельщик, без труда определит, в какую сторону течет Дунай. Это можно было бы установить и в полынье, но ледяная кора всюду была такой твердой и прочной, что пробить ее удалось бы разве что с помощью кирки.

Наконец занялась заря. Однако густая пелена тумана не позволяла разглядеть солнце. Между тем необходимо было продолжать путь. На льду опасно делать передышку…

Уже был десятый час, а Тимар все еще блуждал в поисках берега. Наконец туман на мгновенье рассеялся, и на горизонте смутно проглянуло солнце — бледный и тусклый блик на фоне неба. Воздух как бы наполнился множеством сверкающих льдистых игл. Искрометная мгла клубилась, заволакивая небосвод, нестерпимо слепила глаза. Разве тут сориентируешься?

А потом солнце поднялось уже так высоко, что невозможно было определить по нему, где восток. Зато Тимар приметил нечто другое. Когда он вглядывался в искрящуюся, полупрозрачную мглу, ему почудились смутные очертания крыши, А где дом, там и земля. И он направился в ту сторону.

Увы, прояснилось лишь на несколько минут. На замерзшую реку снова спустились плотные клубы тумана, и опять пришлось блуждать вслепую.

Впрочем, наученный горьким опытом, Тимар старался теперь идти только прямо, не сбиваясь с пути. На этот раз он взял правильное направление. Вскоре из молочной мглы выступили очертания крыши. Она находилась в каких-нибудь тридцати шагах от него. Наконец-то жилище!

Однако, приблизившись к строению почти вплотную, Тимар увидел, что это всего лишь водяная мельница. Видимо, ее оторвало от берега, где она стояла в зимнем затоне. А может быть, это была плавучая мельница; напор льдов сорвал ее с якорных цепей, а течением принесло сюда.

Льдина острым концом так ровно срезала борта мельницы, словно их перепилил пополам искусный плотник. Колеса были разбиты в щепки, и остов очутился как бы во рву, зажатый огромными глыбами, вставшими вокруг него гигантским частоколом.

Ошеломленный Тимар остановился. В глазах у него помутилось. Перед ним словно встал призрак былого — он сразу вспомнил мельницу, затонувшую в водовороте Периградского порога. Может, она и в самом деле вынырнула из ледяной пучины и теперь приютит его?

Да где уж тут! Эта развалина, того и гляди, рухнет! Обломок, зажатый в грозных льдах!

И все же какой-то смутный, но властный инстинкт заставил Тимара войти в строение. Замок был сорван, — вероятно, от сотрясения, — и двери распахнуты настежь. Тимар медленно переступил порог и вошел внутрь. Жернова уцелели, и ему казалось, что вот-вот появится белый призрак мельника и начнет засыпать зерно в воронку.

На кровле, на балках, на всех карнизах и выступах сидело множество ворон. Несколько птиц взлетело, когда Тимар приблизился к ним, но на их место тотчас сели другие. Остальные даже не шевельнулись и не обращали на него ни малейшего внимания.

Тимар смертельно устал. Он много часов бродил среди льдов, с трудом Пробираясь сквозь ледяные завалы, желудок его был совершенно пуст, нервы расстроены. К тому же он продрог до костей на пронизывающем ветру.

В полном изнеможении опустился он на балку, веки его тотчас же сомкнулись.

Едва закрыв глаза, Тимар увидел себя с багром в руках на палубе «Святой Борбалы». Рядом стоит девушка с бледным лицом. «Прочь отсюда!» — кричит он ей. Корабль несется прямо на рифы, пенистые буруны мчатся ему навстречу. «Ступайте в каюту!» — еще громче кричит он, но девушка не двигается с места, стоит как вкопанная. Еще миг, и судно низвергнется в бездну, в бурлящий водоворот, увлекая за собой пассажиров…

Тут Тимар свалился с балки и проснулся. Только теперь он осознал, какой подвергался опасности. Ведь стоило ему заснуть покрепче, и он наверняка бы замерз. Конечно, это весьма удобный способ уйти из жизни, но у него есть незавершенное дело на этом свете и его час еще не пробил.

Да и что сказали бы люди, обнаружив на затертой льдами мельнице окоченелый труп Михая Тимара Леветинци? Стали бы доискиваться, как он здесь очутился, пошли бы толки… Загадочная кончина! Нет, такая нелепая смерть претит ему!

И Тимар покинул мельницу.

Туман по-прежнему застилал все вокруг. Тяжелый вздох вырвался у Тимара…

Одинокий, затерянный в ледяных просторах, стоял он, и ему казалось, что он заживо погребен в этой свинцовой мгле. Неужели поблизости нет ни одного живого существа?

Но спасение было близко.

На снесенной ледоходом мельнице водились мыши. Когда она застряла среди льдов, они бежали оттуда и выбрались на берег. На тонком снежном покрове отчетливо виднелись отпечатки их лапок.

Вот эти-то следы и заметил Тимар, Так крохотное животное послужило проводником для человека. Через полчаса Тимар достиг желанного берега значительно выше селения Уй-Сёнь. Вскоре он напал на тропу, ведущую к большаку, оттуда добрался до постоялого двора, где недавно оставил свою карету. Итак, побег удался. Из Комарома он исчез бесследно, а здесь никто не видел, откуда он пришел.

На постоялом дворе ему подали говяжий студень — дежурное блюдо для проезжих ямщиков, и кружку вина. Подкрепившись, Тимар приказал запрячь лошадей, улегся в карете и проспал в ней до самого вечера. Во сне ему все время мерещилось, что он бродит по льду. Когда карету встряхивало на ухабах и сон на мгновенье прерывался, ему казалось, что лед проламывается под каретой и он стремглав летит в бездонную пропасть…

Выехал он из Уй-Сёня довольно поздно и только на другой день, уже в потемках, добрался до своего фюредского замка. Ехать пришлось все время в густом тумане, сквозь который даже озера Балатон нельзя было различить.

В ту же ночь Тимар послал за рыбаками. От них он узнал, что на следующее утро решено приступить к подледному лову. И поэтому дал приказ своему виноградарю доставить в замок сколько нужно вина и виноградной водки из его подвалов.

Старый рыбачий староста Галамбош ожидал богатого улова. На вопрос Тимара, почему он так думает, Галамбош ответил, что есть одна хорошая примета — раннее замерзание Балатона. В такую пору целые косяки рыбы заходят перед нерестом в тихую заводь. Но самое доброе предзнаменование — приезд на рыбную ловлю барина Леветинци. Ведь всем известно, что ему всегда везет.

«Да, мне на редкость везет!» — с горькой усмешкой подумал Тимар.

— Готов биться об заклад, — продолжал Галамбош, — что завтра мы поймаем самого царя судаков.

— А что это за «царь»?

— Да старый, матерый судак. О нем каждый рыбак на Балатоне знает. Сколько уж раз он попадался в сеть, да только еще никому не удавалось вытащить его на лед. Угодив в невод, эта хитрюга начинает бить хвостом — вырывает яму в илистом дне и ускользает туда из сети. Уж очень увертлив он, шельма, не поймаешь! Мы даже награду назначили за его голову. Прожорлив, разбойник! Одних мальков истребляет не меньше, чем трое браконьеров. Этакий судак как всплывет на поверхность, кажется, будто белуга в волнах ныряет! Завтра-то уж мы его непременно поймаем!

Тимар не стал разубеждать старика и, отослав рыбаков, улегся спать.

Только теперь он почувствовал, до чего устал. Очутившись в постели, он мгновенно заснул мертвым сном.

Сон освежил его и вернул ему силы. Гнетущие заботы отступили на задний план. Казалось, целая вечность отделяла его от событий, разыгравшихся два дня назад.

Утро еще не наступило, но, к удивлению Тимара, в комнате было светло, — сквозь затканное ледяными узорами окно сочился лунный свет. Значит, небо прояснилось. Вскочив с постели, он, по обыкновению, умылся с головы до ног студеной водой, торопливо оделся и поспешно вышел из дома полюбоваться привольем Балатона.

Ледяная гладь озера представляет собой пленительное зрелище, особенно в первые дни после наступления морозов. Когда застывают реки, на их поверхности громоздятся ледяные глыбы. Громадное озерное пространство замерзает совсем не так. В минуты затишья Балатон покрывается хрустальной коркой без единой морщинки и к утру становится похож на гигантское зеркало. А в лунную ночь озеро сияет, словно отлитое из серебра. Его гладкую поверхность бороздят колеи дорог, ведущих к окрестным селениям, пересекаясь, как линии, начертанные на стеклянной доске. В этом ледяном зеркале отражается Тиханьское нагорье с двуглавым собором на вершине.

Тимар долго стоял на берегу, не в силах оторваться от этого волшебного зрелища. Он очнулся, когда стали подходить рыбаки. Они тащили сети, багры, ледорубы и прочую снасть для пробивания льда. Лов, по их словам, следовало начинать с восходом солнца.

Наконец все оказались в сборе и, встав в кружок, запели вслед за старостой. Тимар отошел в сторону, у него не было желания обращаться к всевышнему. Зачем взывать к тому, кто и сам все знает, кого нельзя обмануть благочестивыми песнопениями? Слова молитвы, повторяемые береговым эхом, разносились мили на две вокруг.

Тимар спустился к берегу и пошел по льду в глубь озера.

Занималась заря. Месяц побледнел, а край неба на востоке начал розоветь. Бледно-алые отблески заиграли на необозримой ледяной поверхности. Одна половина озера окрасилась в лиловые и медно-красные тона, другая оставалась лазурно-голубой.

Постепенно светлело. Золото и багрянец заливали небосвод, отражаясь в ясном ледяном стекле. Из мглистого багряно-фиолетового зарева появился солнечный шар, окруженный огненно-алым сиянием. Это было величественное зрелище. Такой сказочной картины не увидишь ни на каких морях! Казалось, всходили два солнца, одно на небесах, другое в ледяной бездне.

Но вот солнце поднялось на румяный, подернутый дымкой небосклон и яркие лучи залили все вокруг.

— Эй, сударь! Эге-гей! Смотрите не пугайтесь! Сейчас вы кое-что услышите! — крикнул издали Тимару старый рыбак Галамбош.

«Разве меня может теперь что-нибудь на свете испугать?» — подумал Тимар, недоверчиво пожимая плечами.

Но вскоре ему пришлось все-таки испытать страх.

Солнечные лучи, заливая недавно скованный морозом Балатон, извлекают изо льда какие-то причудливые звуки, похожие на звучание металлических струн тысячи эоловых арф, на звон, издаваемый статуей Мемнона.^[23] Таинственное звучание все нарастает, и кажется, будто подводные нимфы перебирают пальцами струны лютен. Затем раздается резкий, прерывистый треск, похожий на грохот канонады. И с каждым взрывом в прозрачной оболочке озера образуются все новые трещины. Они разбегаются вкривь и вкось по всему ледяному полю, пока оно не примет вид исполинской мозаики, сложенной из мириадов кубиков, пятиугольников и призм всевозможных форм и размеров. У того, кто слышит это впервые в жизни, сердце невольно начинает биться сильнее. Вся поверхность ледяного поля поет, звенит и трещит. Оглушительные удары грома как будто сливаются с нежными напевами цитры. Порой кажется, что это стреляет какое-то мощное орудие и отзвуки залпов разносятся на несколько миль вокруг.

Однако рыбаки как ни в чем не бывало приступили к делу и преспокойно разворачивали свои неводы на грохочущем льду. Вдали, пересекая озеро, четверки волов лениво тянули возы с сеном. И люди и животные в этих краях давно привыкли к грозному реву льдов, который продолжается до тех пор, пока не сядет солнце.

Но на Тимара этот феномен произвел огромное впечатление. Величественные явления природы всегда восхищали его. Пытаясь разрешить загадки вселенной, он допускал, что все в мире обладает сознанием, — и ветер, и буря, и молния, и земля, и луна, и звезды. Какой мудрец может разгадать, о чем говорит это ледяное поле под ногами Тимара!..

Его размышления прервал такой оглушительный грохот, будто выпалила сотня пушек или под землей взорвалась мощная мина. Все вокруг затряслось. Взрыв был ужасной разрушительной силы. Ледяную поверхность озера наискось прорезали трещины от фюредского берега до полуострова Тихань, — не меньше чем на три тысячи шагов. Льды разошлись, и разверзлась расщелина шириной около сажени.

— Пролом! Пролом во льду! — во все горло закричали рыбаки и, бросив сети, кинулись к расщелине.

Тимар находился всего в каких-нибудь двух саженях от расщелины и своими глазами видел, как она образовалась. У него дрожали колени от чудовищного сотрясения, расколовшего толщу ледяного покрова Балатона. Как зачарованный стоял он, задумчиво и безмолвно наблюдая эту величавую картину. Шумная ватага сбежавшихся рыбаков вывела его из оцепенения.

Рыбаки сказали Тимару, что в их краях это называют «ледяным громом». Внезапно образовавшаяся трещина весьма опасна для пешеходов. Она никогда не замерзает, потому что вода в ней непрестанно плещется и колышется. Издали ее заметить трудно, поэтому добрые люди в этих местах первым делом ставят вехи там, где расщелину пересекают дорожные колеи. Шесты с прикрепленными к ним крест-накрест пучками соломы заблаговременно предупреждают прохожих о грозящей им беде.

— Но случается еще и не такая напасть, — рассказывал Тимару старый Галамбош. — Иной раз налетит шквал, края расщелины столкнутся друг с другом, и такой грохот стоит, что хоть уши затыкай. А то бывает — отколется от края глыба и встанет поперек трещины, как мост. И если кто наедет на это гиблое место, тут ему и конец. Лед мигом подломится, и бедняга канет в пучину…

Время близилось к полудню. Можно было наконец приступить к лову.

Подледный лов на Балатоне — очень интересное занятие. В эту пору в заводях собираются стаи рыб. Там, где их скапливается особенно много, ловцы прорубают во льду, на расстоянии пятидесяти саженей, две большие проруби около двух саженей шириной. Затем они проделывают еще несколько небольших отверстий шириной в два фута, так, чтобы все проруби были расположены на трапеции, маленькие — на ее углах, большие — на противоположных ее сторонах. Вырубленные ледяные плиты ставятся ребром у самых прорубей, остерегая проходящих по озеру людей. Эти расставленные по всему озеру ледяные глыбы сверкают гранями, как огромные алмазы.

Рыбаки подтащили длинный невод к большой проруби, которая находилась ближе к середине озера. Развернув его, они привязали концы к двум длинным шестам, затем один из молодых рыбаков опустил шест с прикрепленным к нему неводом в прорубь и начал проталкивать его подо льдом, до небольшого отверстия, возле которого стоял другой рыбак. Как только в маленькой проруби показался конец шеста, парень подхватил его и протолкнул к следующей дыре, у которой дежурил третий рыбак. Такой же путь по другую сторону четырехугольника проделала и вторая жердь с привязанной к ней другой половиной невода. Наконец оба шеста сошлись у большой проруби — той, что была ближе к берегу.

При таком способе, когда привешенные снизу к сети свинцовые грузила почти касаются дна, а приподнятый верхний ее край с поплавками скользит вдоль ледяного покрова, получается ловушка, из которой нет спасенья загнанным в нее рыбам. Обычно их попадается великое множество.

Судаки и сомы, покинув илистое дно, всплывают к проруби подышать свежим воздухом. У этих существ с холодной кровью в это время семейный праздник — волшебная пора любви! Им кажется, что они надежно укрыты подо льдами. Но вот приходят рыбаки и с ними вместе гибель. Когда рыб сбивают в кучу, спасаться им уже поздно, да и некуда. Перемахнуть через стенку сети невозможно, мешает ледяной навес. Зарыться в ил или ускользнуть под сеть не позволяет бедняге-судаку кишмя кишащая там рыба, увлекающая его вслед за собой.

Вероятно, так происходило дело подо льдом и на этот раз. А наверху человек двадцать рыбаков, дружно ухватившись за конец каната, медленно вытягивали невод из воды.

Судя по их напряженным усилиям, груз они тащили немалый. Поймано было несколько сот центнеров рыбы.

Вода в большой проруби пришла в движение. Перепуганная, теснимая со всех сторон рыба устремлялась к единственной свободной щели и там находила свой конец.

На взбаламученной водной поверхности то и дело появлялись рыбьи головы всевозможных форм и размеров, всплывали прозрачные плавники и хвосты, мелькали сине-зеленые или серебряные спины. Из этого живого месива по временам высовывались разинутая пасть и тонкие, длинные, как крысиный хвост, усы «акулы Балатона» — огромного сома. Но он тут же нырял в глубину сети, словно в спасительный омут.

Трое молодых парней во главе со старостой большими черпаками выгребали эту подвижную массу из проруби прямо на лед. Крупные и мелкие рыбы вертелись, вились вьюном, неистово вскидываясь на льду. Но спастись было некуда — рыбаки закупорили плитами отверстия всех малых прорубей. Невообразимый шабаш поднялся на льду.

Разинув зев, полусаженными прыжками кидались в разные стороны карпы. Щука, извиваясь змеей, ползала среди карасей и окуней. Порой рыбаки выволакивали из невода большущего сома, ухватив его за жабры, и он плюхался неуклюжим телом на лед, мощными ударами хвоста разметывая своих товарищей. Лед был усеян выловленной рыбой далеко за пределами трапеции. Сазаны метались как угорелые, словно за ними кто-нибудь гнался. Более неповоротливые рыбины целыми кучами валялись по обе стороны проруби.

— Я же говорил, что улов будет на славу! — торжествующе пробасил старик Галамбош. — Куда ни ступит нога нашего хозяина, всюду удача. Вот бы еще изловить нам сегодня царя-судака!

— На этот раз шельмецу навряд удалось ускользнуть, — заметил молодой парень, тащивший невод возле самой кромки льда. — Вон какая-то тяжеленная рыбина барахтается в сети.

— Так это же он и есть! Ишь бестия! — воскликнул другой парень.

Он наполнил черпак рыбой, и тут из воды вынырнула огромная голова, похожая на голову крокодила. Она была серебристо-белесого цвета. В разинутой пасти виднелось два ряда острых, как у каймана, зубов и четыре изогнутых клыка, совсем как у тигра.

Гигантский судак вполне заслуживал прозвище «царя-рыбы».

— Ну конечно! Он самый! — в один голос закричали рыбаки.

Но тут царь-судак нырнул в воду, и рыбакам пришлось напрячь все силы, чтобы удержать невод. В сети поднялась невообразимая возня. Казалось, попавший в западню властелин, собрав своих телохранителей, приказал им во что бы то ни стало пробиться врукопашную сквозь кольцо врагов. Отряд вольтижеров, состоявший из щук, сазанов и сомов, лез напролом, пытаясь головами пробить тугую сетку невода. Чтобы утихомирить этих всплывших на поверхность голиафов, пришлось глушить их и добивать дубинками. Разъяренных рыб обуял вдруг воинственный пыл, они возмутились против своего извечного врага. Началась жаркая битва. Правда, исход этой битвы был предрешен. Оглушенных дубиной сомов рыбаки всех до единого извлекли на лед. Из приподнятого невода потоком хлынули тучные белые судаки. Только царь-судак никак не желал показываться.

— Опять этому ловкачу удалось от нас улизнуть, — ворчал старый Галамбош.

— Как бы не так! Он все еще барахтается в сети, — процедил сквозь зубы рыбак, изо всей силы тянувший канат невода. — Нет, ему не вырваться. Только бы сеть не порвалась.

Добыча лежала вокруг огромными грудами. Нельзя было сделать шага, чтобы не наступить на какую-нибудь рыбу.

— Ой, кажется, сеть рвется! — воскликнул молодой рыбак. Невод был еще до половины погружен в воду. — Слышите, как трещит!

— Тащи дружней! — гаркнул Галамбош.

Рыбаки усердно налегли на канат. Наконец сеть удалось выбрать целиком, а вместе с ней прямо на лед вывалился и остаток улова. Среди добычи оказался и царь-судак — прекрасный экземпляр этой породы. Весил он больше сорока фунтов. Такую рыбину удавалось выловить, может быть, раз в двадцать лет. Царь-судак и впрямь прорвал сеть своей мощной головой, но, на беду, зацепился иглистыми плавниками за ее узлы и не смог вырваться. Когда его вытащили, он с такой силой хлестнул хвостом по лицу одного из рыбаков, что тот кубарем откатился в сторону. Но эта воинственная выходка была последним подвигом гиганта. В следующий же миг он был уже мертв. Никому никогда не удавалось взять в руки живым такого судака. Уверяли, что, стоит вытащить царя рыб из воды, как у него лопается воздушный пузырь и он погибает.

Эта редкостная добыча обрадовала рыбаков куда больше всего остального улова. За царем-судаком охотились уже давно. Каждому ловцу были известны повадки этого прожорливого хищника. Он имел скверную привычку пожирать особей своей же породы, на то он и был царь. Когда судаку вспороли брюхо, в его ненасытной утробе обнаружили двух крупных судаков, как видно, только что проглоченных. Царь-судак оказался жирным, как откормленный поросенок. Жир у него был чудесного золотистого цвета, а мясо белее полотна.

— Вот что, ваша милость! Эту рыбину мы отошлем нашей барыне, — сказал старый рыбак. — Уложим ее в ящик со льдом, ну и целую телегу придется отрядить — иначе не перевезешь. А вы, ваша милость, отпишите барыне, что это царь балатонских рыб. Кто его отведает, полакомится подлинно королевским мясом.

Тимар поблагодарил Галамбоша и обещал ему щедрую награду.

Пока укладывали и запаковывали судака в ящик, короткий зимний день пришел к концу. Но здесь, на льду, еще кипела жизнь.

Из соседних селений — Шиофока, Сантода, Замарди, Арача, Чопака — стали стекаться крестьяне. Люди ехали по замерзшему озеру на санях, многие шли пешком, нагруженные корзинами и флягами. Фляги были наполнены виноградным вином, сумки набиты жареной поросятиной, корзины предназначались для рыбы. Вскоре вокруг рыбаков собралась целая толпа.

Как только закатилось солнце, рыбаки смастерили факелы и разожгли из хвороста костры прямо на льду. Открылся рыбный базар. Сазан, щука, сом, карась были по карману бедняку, судак и другие ценные сорта обычно отвозились в Пешт и Вену, а мелкая рыбешка сбывалась за бесценок тут же, на месте. Нераспроданная рыба обычно отвозилась в корзинах на склад, а оттуда поступала на ярмарку в Веспрем. На этот раз рыбаки неплохо подзаработали. Они поймали около трехсот центнеров разной рыбы! Тимар в самом деле принес им небывалую удачу!

Решив устроить веселое гулянье для собравшихся жителей прибрежных сел, Тимар приказал выкатить на лед для угощенья бочку вина в пять гектолитров. Затем он попросил старого Галамбоша собственноручно сварить знаменитую венгерскую уху, ведь такое ответственное дело можно поручить лишь знатоку!

Уха эта готовится так: в огромный котел крошат отборную, не жирную и не костистую, рыбу, сливают туда всю рыбью кровь, а потом сыплют пригоршню паприки и очень много лука. Занятие, казалось бы, нехитрое. Но чтобы хорошо перемешать все это добро, требуются сноровка и ловкие руки настоящего умельца. Не каждый с этим справится!

Когда кушанье было готово, даже сам барин Тимар, к немалому изумлению присутствующих, изрядно полакомился им.

Там, где стряпают такую замечательную уху, рекой льется доброе вино. А где вино, там и цыгане. Какое же веселье без них!

И вот на празднике рыбаков откуда ни возьмись появилась орава смуглых музыкантов. Поставив свои цимбалы на опрокинутые корзины, они принялись наяривать любимую песню хозяина:

Раз собрались цыгане, да вертлявые бабенки, да пылкие парни — лихой пляски не миновать. И на озерном льду закипел пир на весь мир. Окрестные селенья огласились веселым шумом. Удалые молодцы с гиканьем откалывали танец святого Давида. Нарядная молодица подхватила под руку Тимара и, увлекая за собой, стремительно закружила в танце.

Огни праздничных костров, полыхавшие на фоне чудесной зимней ночи среди ледяного простора, ярко озаряли все кругом. Общее веселье длилось почти до полуночи. Рыбаки за это время успели отвезти свой богатый улов на береговой склад.

Наконец возбужденная толпа начала расходиться по домам. Всюду слышались здравицы и приветственные клики в честь гостеприимного хозяина, щедрого господина Леветинци, устроившего такой веселый праздник с обильным угощением.

Тимар оставался с Галамбошем до тех пор, пока тот не уложил царя-судака в ящик со льдом и, прикрыв соломой, прибил гвоздями крышку. Затем ящик погрузили в карету, в которой Тимар приехал на Балатон, и кучер получил приказание поспешить в Комаром, чтобы рыба прибыла туда свежая.

Тимар тем временем написал письмо Тимее в нежном, даже благодушном и шутливом тоне. Он называл ее своей милой женушкой, живописно изобразил великолепное зрелище солнечного восхода над замерзшим озером, рассказал, как с грохотом растрескивался лед, разумеется, умолчав при этом, что щель разверзлась почти у его ног. Затем он подробно описал подледный лов, похвастался богатой добычей и закончил письмо картиной вечернего гулянья. Не умолчал он даже о том, что привлек внимание красивой молодицы, которая лихо закружила его в танце.

Да, забавные письма порой пишут люди, одержимые манией покончить счеты с жизнью!

Послание тоже было передано кучеру.

Рыбацкий староста все еще хлопотал на месте промысла.

— Шли бы вы домой, дядюшка Галамбош, — уговаривал его Тимар, — небось порядком намаялись за день.

— Ничего не поделаешь. Надо еще разок развести огонь возле проруби да подбросить сухого камыша в другие костры, — раскуривая трубку, отозвался старик. — А то не миновать беды. На запах рыбы, того и гляди, сбегутся все лисы из соседних лесов, да и голодные волки притащатся сюда из своих логовищ. Эти ворюги залягут вокруг большой проруби и давай лакомиться рыбой. Подкараулят, когда рыба всплывет, и хвать ее лапой! Немалый урон нам наносят эти окаянные хищники.

— Не к чему огонь-то разводить, — успокаивал его Тимар. — Мне все равно не спится по ночам, то и дело просыпаюсь и выхожу на балкон, — вот я и покараулю тут вместо вас. Чуть что, выпалю из ружья, и четвероногие рыболовы мигом уберутся восвояси.

Успокоенный Галамбош простился с хозяином и побрел домой.

Старик виноградарь, единственное, кроме Тимара, живое существо в доме, давно уже спал как убитый. Он так усердно прикладывался к фляге с крепким вином, что хватил лишку. К тому же старик был туг на ухо, хоть из пушек пали — не разбудишь.

Тимар поднялся к себе в комнату и подложил дров в камин.

Спать ему не хотелось. Мятущееся сердце нуждалось в отдыхе, но оно не искало безмятежного покоя. Тимар вышел на балкон и, стоя у раскрытой настежь двери, принялся созерцать звездные миры.

Стояла морозная зимняя ночь. Луна еще не взошла. В небе сияли только звезды, отражаясь в ледяной глади. И озеро напоминало католическое кладбище в день поминовения усопших, когда на всех могилах мигают свечи. Среди звезд виднелись Сатурн, Вега, Арктур, созвездия Лебедя, Девы и Волосы Вероники, получившее свое название в честь верной жены египетского царя Птоломея III.

Человек бездушно смотрит в глубину звездного небосвода и, кажется, уже больше ничего не ощущает — ни холода, ни биения своего сердца, ни окружающего мира. Так он обретает покой, Это и есть отдых.

Чудовище

Звезды мирно сияли в вышине. Ни малейшее дуновение не нарушало ночной тиши.

Стоя на балконе в глубоком раздумье, Тимар вдруг услыхал у себя за спиной оклик:

— Добрый вечер, сударь!

Мгновенно очнувшись, он вошел обратно в комнату, ярко освещенную лампой и огнем из камина.

И оцепенел. Озаренный этим двойным светом, на пороге двери, выходившей на лестницу, стоял человек.

Тимар не узнавал его и в то же время почти догадывался, кто это. Глубокой ночью, сквозь зимнюю стужу и густой туман он убегал по льду от этого призрака…

Судя по костюму, пришелец был морским офицером. Правда, мундир его сильно обтрепался — золотая тесьма на воротнике была оборвана, темно-зеленое сукно выгорело на плечах, нескольких пуговиц недоставало. На правом рукаве виднелась большая прореха, кое-как стянутая белыми нитками. Флотские башмаки гостя совсем износились. Из дыр выглядывали голые пальцы, один был замотан тряпкой.

Вид у пришельца был самый плачевный. Загорелое, медного оттенка, лицо, запущенная борода, жесткая щетка усов, один глаз повязан черным шелковым платком.

— Кто вы? — громко спросил Тимар.

— Ай-ай-ай, милейший папаша, неужели вы меня не узнаете? — ехидно спросил незнакомец.

— Кристиан… — пробормотал опешивший Тимар.

— То-то и оно. Он самый. Любезный ваш Тодор, ненаглядный приемный сыночек Кристиан. Очень мило с вашей стороны, что вы изволили меня узнать.

— Что вам нужно?

— Первым делом мне хотелось бы завладеть вашей двустволкой. Боюсь, как бы вам не вспомнились слова, сказанные мной когда-то на прощанье: «Пристрелите меня, если я вновь попадусь вам на глаза». Мне, видите ли, вздумалось пересмотреть свои взгляды на этот счет.

Гость схватил стоявшее в углу ружье Тимара, взвел оба курка и плюхнулся в кресло возле камина, держа оружие наготове.

— Вот так. А теперь можно спокойно потолковать. Я притащился издалека и чертовски устал. Экипаж мой сломался в дороге, и часть пути мне пришлось пройти пешком.

— Что вам здесь нужно? — сухо повторил свой вопрос Тимар.

— Прежде всего — приличный костюм. Тот, что на мне, носит слишком явные следы непогоды и постигших меня бедствий.

Тимар молча подошел к гардеробу, вынул оттуда свою бекешу с каракулевым воротником, костюм и прочие принадлежности туалета. Сложив все эти вещи на пол, он жестом указал на них Кристиану.

Бродяга, не выпуская ружья и не снимая пальца с курка, поднял вещи левой рукой и с видом знатока стал рассматривать их.

— Допустим, в некотором роде все это подойдет. Но ведь к сюртуку полагается еще кое-что. Чего, по вашему мнению, недостает такому наряду? Ясное дело, туго набитого кошелька! Разве я не прав?

Тимар по-прежнему молча достал из ящика письменного стола бумажник и небрежно швырнул его вымогателю.

Поймав бумажник на лету левой рукой, бродяга зубами открыл его и тщательно пересчитал лежавшие там крупные банкноты.

— Ну, такая сумма меня, пожалуй, устроит, — изрек он, засовывая бумажник в карман бекеши. — А нельзя ли попросить и кое-какого бельишка? Признаться, я уже две недели не менял белья. Боюсь, что я выгляжу не слишком респектабельным визитером.

Тимар вынул из шкафа белье и белые сорочки.

— Ну, я как будто полностью экипирован, теперь можно и приодеться, — цинично заметил Кристиан. — Но сперва я должен кое-что разъяснить вам, чтобы вас не удивили рубцы на моем теле. Кстати, отбросим церемонии! На кой черт нам величать друг друга на «вы»? Как-никак мы закадычные друзья, почему же нам не быть на «ты»!

Тимар, не проронив ни слова, сел к своему столу.

— Итак, дружище, — развязно начал беглец, поправляя закрывавшую глаз повязку, — ты, конечно, не забыл, как несколько лет назад отправил меня в Бразилию? Признаться, я был тронут твоей заботой, прямо-таки растаял. Даже в отцы тебя избрал и дал зарок стать честным малым. Но позднее выяснилось, что ты сплавил меня в другое полушарие вовсе не с целью сделать из меня порядочного человека. Нет, попросту я встал тебе поперек дороги. И ты мудро рассудил. Если такой негодяй, подумал ты, очутится в краях, где свирепствуют болезни, пагубные для белых, то гибель его неизбежна. Он либо подохнет, либо станет разбойником. А может, утонет в море или кто-нибудь попросту его прикончит. Так или иначе, он навсегда исчезнет с твоего пути.

Тимар сидел, опустив голову на руки. У него не было сил ни взглянуть в глаза этого чудовища, ни возразить ему.

А негодяй, почувствовав свое превосходство, язвительно продолжал:

— Ты даже доверил мне целую груду денег, не так ли? Но что они для тебя значили? Решительно ничего. Да и сделано это было с прямым расчетом, что я тебя обворую и тогда уж мне не миновать решетки. Все действительно получилось, как ты задумал. Правда, я мог не раз подохнуть от одной из тех дурных болезней, которые ничего не стоит там подцепить. Но бог миловал, я кое-как выкарабкался — чему ты был, разумеется, чрезвычайно рад! — и усердно принялся за дело! И вот, пожалуйста, в твоей кассе не хватает десяти миллионов рейсов. Ха-ха-ха! Целых десяти миллионов! Правда, жуликоватые испанцы ведут счет на гроши, — видимо, нарочно, чтобы сумма казалась посолидней. По-нашему, это всего лишь сто тысяч форинтов. И знаешь, если бы ты видел, какие дивные глаза у тамошних женщин, эта сумма — я уверен — не показалась бы тебе слишком большой. Ну что поделаешь, если бразильские красотки желают носить только настоящий жемчуг. Черт возьми, им к лицу жемчужные ожерелья! Эх, конец пришел привольному житью. Теперь мы у себя дома. Что ж, придется довольствоваться тем, что есть. Нет ананасов, обойдемся картошкой…

Мошенник явно расчувствовался.

— Так вот, твой заморский агент, этот безмозглый испанец, почему-то расценил мой поступок как преступление, распорядился поймать меня и отдал под суд. А негодяи судьи — подумай только, за юношескую шалость! — приговорили меня к пятнадцати годам каторжных работ. Ну посуди сам, разве это не варварство?

Дрожь пронизала Тимара.

— Да, круто они со мной обошлись. Сняли с меня щегольской костюм и, чтобы я не вырвался из их рук, выжгли раскаленным железом у меня на лопатке изображение виселицы.

При этих словах беглый каторжник стащил с себя сюртук морского офицера, сорвал с левого плеча грязную рубашку и с горестной ухмылкой показал Тимару багровое клеймо.

— Вот видишь! Заклеймили меня, словно я скотина какая-нибудь, один из твоих жеребят или бычков! Тебе-то что опасаться? Я и без того не собираюсь от тебя бежать!

С томительным любопытством, не отрывая глаз, смотрел Тимар на зловещую каторжную метку.

— Словом, все свершилось как положено. Потом меня схватили за шиворот, сволокли на галеру и десятифунтовой цепью приковали ноги к скамье. Можешь полюбоваться, следы от кандалов еще свежи.

И он сбросил с ног рваные башмаки, обнажив едва зарубцевавшиеся раны на лодыжках.

— Эти рубцы я тоже ношу как драгоценную памятку от тебя, — издевался беглый каторжник.

Взгляд Тимара был прикован к израненным ногам негодяя.

— Но представь себе, любезный друг, до чего благосклонна бывает судьба! Поистине пути провидения неисповедимы! Иной раз и несчастному страдальцу посылается радость! К той скамье, на которую меня столь предупредительно посадили на привязь, был прикован некий почтенный старец со всклокоченной бородой. Ему предстояло быть моим сожителем на галерной скамье целых пятнадцать лет. Вполне понятно, что человек должен хорошенько приглядеться к невесте, с которой его обручают на такой длительный срок. Пристально всмотревшись в старика, я сказал по-испански: «Сеньор, сдается, я где-то уже видел вашу милость». — «Вполне возможно, чтоб тебе ослепнуть!» — огрызнулся он. Тогда я заговорил по-турецки: «Эфенди, а не колобродил ли ты часом в Турции?» — «Ну, бывал. Да тебе-то какое дело?» Наконец, я обратился к нему по-мадьярски: «Не величали ли тебя поначалу Кристианом?»

Старик был явно ошарашен. Вытаращив на меня глаза, он ответил: «Было дело». — «В таком случае, разрешите представиться, я твой сын, Тодор! Драгоценный сыночек Тодор, твой единственный отпрыск!»

Ха-ха-ха! Можешь себе представить, дружище! Наткнуться на собственного папашу, найти давно утерянного родителя на другом конце земного шара, на галерной скамье! Провидение свершило чудо, соединив сына с отцом после столь долгой разлуки. Ха-ха-ха!.. Однако дал бы ты мне, ей-богу, кувшинчик вина да перекусить чего-нибудь Я голоден как волк, и глотку промочить не мешает, — ведь у меня в запасе еще немало занятных историй, которые должны тебя позабавить.

Тимар удовлетворил и это его желание. Получив ветчину, хлеб и вино, гость уселся за стол, поставил ружье между колен и принялся уничтожать еду с жадностью голодной собаки. С не меньшим усердием прикладывался он и к кувшину с вином, щелкая языком после каждого глотка, как человек, знающий толк в хороших напитках. Так, с набитым ртом, он снова стал рассказывать:

— Придя в себя от радости после неожиданной встречи, папаша нежно стукнул меня кулаком по башке и спросил: «А теперь говори, висельник, как ты сюда попал?» Сыновняя почтительность, разумеется, не позволила мне расспрашивать о том же моего незадачливого родителя. Я чистосердечно поведал ему, что растранжирил десять миллионов рейсов из капитала некоегогосподина по имени Тимар.

«А где он стащил этакую уйму денег?» — полюбопытствовал старик. Тут я растолковал ему, что названный господин ни у кого ничего не крал, поскольку он почтенный барин, крупный помещик, богатый купец и судовладелец. Но старик упрямо стоял на своем. «Все равно, — твердил он, — денежки сами не приходят, их воруют. И чем больше денег, тем крупнее была кража. Если человек сам не крал, значит, воровал его отец или дед. Существует сто тридцать три способа воровства, но только двадцать три по-настоящему опасны и могут привести на галеры». Убедившись, что старик упрям и позиций своих не сдает, я прекратил спор.

«Но какой черт свел тебя с этим Тимаром?» — допытывался мой родитель. И я рассказал ему, как было дело. Что познакомился я с Тимаром, когда еще он был бедняком, шкипером речной посудины, где сам чистил возле камбуза картошку для гуляша; что однажды, по поручению турецкой охранки, мне пришлось выслеживать некоего беглого пашу, удравшего в Венгрию как раз на суденышке Тимара. При этих словах старикашка удивленно вскинул брови. Ох, умора! Кожа у него на черепе смешно так двигалась, и когда он морщил лоб и поднимал брови, щетина на его наголо остриженной голове вставала торчком, как шерсть у рассерженной обезьяны.

«А как звали этого пашу?» — спросил он. — «Али Чорбаджи». — «Что такое? Али Чорбаджи?» — взревел он и свирепо стукнул меня кулаком по коленке. Это имя так потрясло его, что, не будь цепей, он бы наверняка выпал из галеры в море. «Может, он тебе тоже знаком, этот паша?» — спросил я.

Старик нахмурился и, сердито покачав головой, заставил меня рассказать, что сталось с Али Чорбаджи.

«Я обнаружил судно Тимара возле Оградинского острова, — продолжал я. — Сделав большой крюк, я опередил беглеца, и по моему доносу в Панчове на него была устроена засада, однако схватить его так и не удалось. Судно туда прибыло, но паши, увы, на нем не оказалось. Он внезапно помер в дороге. А так как похоронить его на берегу не разрешили, пришлось бросить труп в воду. Все это Тимар подтвердил документами» — «И он, этот Тимар, был в то время бедняком?» — «Вроде меня». — «А теперь у него миллионы?» — «Вот именно. А мне выпало счастье растратить из его капитала десять миллионов рейсов». — «Выходит, я сказал тебе сущую правду, дуралей! Богатство у него краденое. Хочешь знать, кого он обворовал? Али Чорбаджи. Укокошил его по дороге, а сокровище прибрал к рукам».

— Я так удивился, что даже рот разинул. Прямо, дух захватило. Побелел я весь от волнения, совсем как ты сейчас, и в восторге воскликнул: «Ну и догадлив же ты, папаша! Мне бы такое и в голову не пришло!» — «А теперь выслушай меня», — ворчливо сказал старик. Так и вижу его перед собой, как он сидит, пригнув голову к коленям, и искоса поглядывает на меня своими рысьими глазами. «Пришел и мой черед кое-что рассказать тебе. Да, я знал Али Чорбаджи. Даже очень хорошо знал. Разумеется, он тоже был мошенник, как любой толстосум. Но он принадлежал к числу воров сто двадцать второго и сто двадцать третьего разряда, к ним относятся лихоимцы-наместники и хранители казны. Али Чорбаджи были доверены сокровища, награбленные другим вором, но уже самого высокого, сто тридцать третьего разряда — то есть самим султаном. Подвизаясь в турецкой полиции, я однажды пронюхал, что жулик сто тридцать второго разряда, — другими словами, великий визирь, — решил свернуть шею главному казначею и присвоить награбленные им ценности. Служа в полиции, я был мошенником самого низкого, десятого разряда — из обанкротившихся купцов. И тут меня осенило! Попытаюсь-ка я выслужиться, подумал я, авось удастся одним махом подпрыгнуть до шестидесятого разряда! Сначала дело пошло недурно. Я отправился к паше-казначею и открыл ему выведанную мной тайну: что он внесен в черный список богачей, которых великий визирь решил обвинить в заговоре и вздернуть на виселицу, чтобы прикарманить их состояние.» «Что ты мне дашь, — спросил я пашу, — если я спасу тебя и твои сокровища?» Али Чорбаджи посулил мне солидную мзду, обещал отдать четвертую часть своих сокровищ, если я помогу ему скрыться. «Гм… — возразил я. — Как-никак я почтенный отец семейства. У меня есть сын, и я обязан позаботиться о его судьбе. А потому мне не очень-то с руки покупать кота в мешке. Хотелось бы знать, что вы подразумеваете под словом „сокровища“?»

— Ха-ха-ха! — снова захохотал Тодор Кристиан. — Меня до сих пор разбирает смех, едва вспомню, как торжественно была произнесена сия тирада.

«Так у тебя есть сын? — переспросил паша. — Ну, если мне удастся спастись, я готов отдать ему в жены свою единственную дочь. По крайней мере, мое состояние останется у нас в семье. Сегодня же пришли мне своего наследника, должен же я с ним познакомиться».

— Слышишь, дружище Тимар? Ах, черт возьми, если бы я знал тогда, что писаная красавица с бледным лицом и сросшимися бровями предназначалась как раз мне! Нет, я должен залить свое горе! Позволь мне осушить эту чарку в честь ее высокоблагородия, очаровательнейшей из дам!

Мародер вскочил с места и стоя с самым галантным видом опрокинул чарку. Причмокнув от удовольствия, он снова плюхнулся в кресло и продолжал:

— Папаша, не долго думая, согласился на такую сделку.

«Мы сошлись на том, — продолжал свой рассказ старик, — что Али Чорбаджи уложит самые драгоценные вещи в кожаный мешок и передаст его мне, я же как человек вне подозрений, сяду на английский корабль, без труда доберусь с поклажей до Мальты и там стану дожидаться Али Чорбаджи. А паша, вдвоем с дочерью, без всякого багажа покинет Стамбул, якобы отправляясь в увеселительную поездку, и окольными путями, тайком проберется к Пирейской гавани, а там сядет на шхуну мореходов с острова Идра и удерет на Мальту. Надо сказать, паша оказал мне величайшее доверие: чтобы не вызвать подозрений, он не сам пошел в свою сокровищницу, а послал туда меня. Мне было поручено отобрать по моему усмотрению и уложить в кожаный мешок наиболее ценные вещи. Я и сейчас могу перечислить все отобранные мною драгоценности. Там были и редкостные камни, и жемчужные ожерелья, и перстни, и броши, и аграфы, и агатовая шкатулка, полная драгоценных камней, — почти сплошь солитеры». «Что же ты не мог припрятать хоть один солитер?» — укорил я старика. «Дурень, — огрызнулся он, — такая проделка к лицу разве что заурядному воришке восемнадцатого разряда! Зачем красть один алмаз, когда я мог стащить все целиком!» — «Эге, да ты, я вижу, молодец», — похвалил я его. «Черта с два! Впрочем, ты прав. Надо было сунуть в карман одну драгоценную вещь, которая мне больше всего понравилась, — медальон с портретом жены паши, обрамленный двумя рядами бриллиантов».

При этих словах лицо Тимара перекосилось, как от смертельной агонии. Итак, его сокровенная тайна стала достоянием этого негодяя! А от него пощады не жди.

«Набив кожаный мешок драгоценностями, — продолжал отец свой рассказ, — я отнес его к паше. Он сунул туда еще несколько свертков с золотыми луидорами, закрыл мешок на секретный запор, а углы скрепил четырьмя свинцовыми пломбами. Затем он послал меня за паланкином, в котором я мог бы, никем не замеченный, удалиться со своей ценной поклажей. Через четверть часа я уже снова предстал перед пашой, получил от него запломбированный мешок и, прикрыв его плащом, проскользнул через садовую калитку в глухой переулок, где меня ожидали носилки. По дороге я все ощупывал сквозь кожу содержимое мешка, аграфы, нитки жемчуга, агатовую шкатулку с алмазами и свертками с луидорами. Час спустя я уже разгуливал по палубе английского корабля. Вскоре судно подняло якорь и мы покинули гавань „Золотой Рог“.»

«А меня ты так и не взял с собой на Мальту! — укорял я отца, который в те времена держал меня в черном теле. — Как же я мог бы жениться на дочери Али Чорбаджи?» — «Дурак! — огрызнулся старик. — Очень ты был мне нужен! А еще того меньше твой паша и его раскрасавица дочь. Да я и не собирался дожидаться вас на Мальте. На деньги, полученные от паши, я махнул прямехонько в Америку, не забыв, конечно, прихватить с собой и кожаный мешок. Но все это треклятое дело обернулось против меня! Прибыв со своим трофеем в безопасное место, где и сам черт не напал бы на мой след, я вспорол ножом боковину мешка. И можешь себе представить? Оттуда посыпались медные пуговицы да ржавые подковы. Вместо агатовой шкатулки с алмазами там оказалась глиняная чернильница, а свертки с луидорами превратились в столбики медяков, какими выплачивают капралам их недельное солдатское жалованье. Словом, этот закоренелый ворюга ухитрился обокрасть даже меня! Так меня объегорить еще не удавалось ни одному жулику всех ста тридцати трех разрядов. Этакому даже и разряда не подберешь!» Старик вошел в раж и чуть не плакал с досады. «Дать какому-то незадачливому турку так себя обмануть, так одурачить! Покуда я бегал за паланкином, мошенник подменил мешок, набил его всяким хламом и отправил меня с ним в море. А сам, посвященный в тайну, которую я ему совершенно бесплатно сболтнул, удрал со своим сокровищем совсем в другом направлении. Но, как видно, есть справедливость не только на суше, но и на воде! Крупный вор нарвался на грабителя еще более крупного калибра. Тот укокошил его по дороге и обобрал дочиста».

Вскочив с места, беглый каторжник с саркастической усмешкой отвесил поклон Тимару.

— И этот недюжинный авантюрист, который сумел перехитрить и обворовать жуликов всех разрядов, этот непревзойденный плут — не кто иной, как ты, милый мой дружок, Михай Тимар Леветинци, «золотой человек»!

Тимар угрюмо молчал.

— А теперь давай с тобой потолкуем иначе, — продолжал Тодор Кристиан. — Только на всякий случай на расстоянии трех шагов. И советую не забывать, что ружье нацелено прямо на тебя.

Тимар хладнокровно взглянул на зияющее дуло. Он сам зарядил это ружье.

— Признание папаши задело меня за живое и отбило охоту оставаться невольником на галере, — продолжал авантюрист. — Разве мог я примириться с мыслью, что ты, крупный вор, обрек на каторгу меня, мелкого воришку? Если бы сокровища Али Чорбаджи прикарманил не Михай Тимар, а мой папаша, размышлял я, то был бы я теперь богатым джентльменом, майореско,^[24] и ни одна собака не посмела бы брехать о том, каким путем мои предки раздобыли огромное состояние. Ведь точно так же наживали богатства и предки нынешних баронов и графов, рыцари-разбойники. А я, вместо того чтобы жить припеваючи, должен надрываться и заживо гнить на вонючей галере. Спрашивается, почему? Да по той простой причине, что Михай Тимар не только утащил у меня из-под носа сокровище, но и отнял девушку, на которой я должен был жениться, белобрысую дикарку, выросшую на пустынном острове. Даже это существо ему понадобилось похитить. Пришло, видите ли, игривое желание обзавестись милашкой. Иметь не только жену, но и любовницу. В самом деле, трудно быть счастливым супругом женщины, отца которой самолично отправил на тот свет! А чтобы не повредить своей безупречной репутации «золотого человека», — ведь все кругом считают его воплощением добродетели, — шельма не стал подыскивать себе подружку среди красоток-танцовщиц, как это сделал бы на его месте любой мужчина с хорошим вкусом, вроде меня. Нет, он приглядел себе бедную девушку, не знающую света, живущую вдали от общества, от людей. Уж ее-то не коснется злословие, никто не узнает пикантных новостей о любовных утехах господина Тимара. Какая подлость, господин Леветинци! Чтобы спокойно предаваться запретным радостям, ты на целых пятнадцать лет отправил меня на галеры!

Удар за ударом обрушивал злодей на Тимара. Правда, ни одно из этих обвинений не соответствовало действительности. Тимар и не думал убивать отца Тимеи, не крал его сокровищ, не совращал Ноэми, не посылал на каторгу Тодора. Но все же ему было трудно защититься от этой яростной клеветы. Да, он действительно запутался: вел двойную игру и попал в грязную историю. Теперь его можно безнаказанно обвинить в чем угодно.

А беглый каторжник продолжал:

— Когда мы стояли на якоре в заливе Бара-до-Рио-до-Гранде-до-Сул, на нашей галере вспыхнула эпидемия желтой лихорадки. Подцепил ее и мой папаша. Его не стали забирать в лазарет, и он умирал возле меня, на одной со мной скамье. Галерник должен подыхать там, где прикован. Соседство, как ты понимаешь, далеко не из приятных. Старика целыми днями тряс озноб, он лязгал зубами. Но главное — он изрыгал бесконечные проклятия, на все лады честил пресвятую деву Марию. Святых мужского пола хоть отбавляй, вот и ругал бы их сколько влезет. Но поносить мадонну, оскорблять даму… нет, это не подобает благовоспитанному джентльмену. К тому же что ему стоило браниться по-испански? Язык благозвучный, понятен другим галерникам. Так нет же, ругался он только по-мадьярски. Такое богохульство, такое кощунство было для меня невыносимо. Бестактность старика вывела меня из себя, мы поругались, и получился семейный разлад. Я решил бежать от своего родителя. Вовсе не потому, что он помирал рядышком со мной и зрелище было не из веселых. И не потому, что я мог от него заразиться желтой лихорадкой. Между прочим, от нее не очень-то приятно подыхать. Нет, главная причина заключалась в его мерзкой ругани. Как ни сильны узы, связывающие отца с сыном, я решился их разорвать. Мне удалось подбить на побег еще двух товарищей. Теперь надо было выжидать, когда у старика начнется агония и он впадет в беспамятство. Ведь он грозился поднять на ноги стражу, если я вздумаю улизнуть от него. Наконец долгожданный час наступил, и нам удалось ночью распилить наши цепи. Один из надсмотрщиков заметил нашу попытку к бегству, но мы пристукнули его прежде, чем он успел поднять шум, и выбросили труп в море. Потом отвязали и спустили на воду шлюпку и поплыли по бурным волнам. Море разбушевалось. Когда мы уже подплывали к берегу, прибой опрокинул наше суденышко. Один из моих молодчиков не умел плавать. Он захлебнулся и тут же пошел ко дну. Второй был хорошим пловцом, но его быстро настигла погнавшаяся за ним акула. «Морской ангел» на моих глазах вцепился в него зубами, я услышал отчаянный крик, и бедняга исчез под водой. Мне одному посчастливилось благополучно добраться до берега. Ведь мы оба с тобой, — ты как благочестивый кальвинист, а я как правоверный мусульманин, — верим в предопределение. Вот я и решил во что бы то ни стало вернуться в Европу. Я страстно мечтал увидеться с тобой! Отныне — ты единственный мой папаша, другого наверняка уже проглотила акула. Впрочем, это ему выгодно, — по крайней мере, не угодит в преисподнюю. Из акульей утробы его и самому черту не достать. Ну вот и все. А о том, как я раздобыл этот флотский мундир, различные паспорта и деньги на дорогу, словом, все необходимое для переезда через океан, я расскажу тебе как-нибудь потом, за доброй чаркой вина. Сейчас не до того, пора покончить с нашими делами. Ты, конечно, понимаешь, что нам следует наконец рассчитаться сполна?

Авантюрист пощупал шелковый платок, прикрывавший его левый глаз. Рана на лбу разболелась, пока он добирался по морозу до замка.

— Вот это-то и заставило меня направить свои стопы прямехонько в Комаром, который ты избрал своей резиденцией. Я рассчитывал навестить тебя именно там, но твои маклеры уверили меня, что ты еще не вернулся из своего «заграничного» вояжа. «Ладно, — подумал я, — подожду его возвращения». Надо было как-то скоротать время, и я начал посещать кофейни, где свел знакомство и завязал дружбу с господами офицерами. Мой мундир являлся для них лучшей рекомендацией. Нередко бывал я и в театре, где видел некую прелестную даму с белым, как алебастр, лицом и печальными, задумчивыми глазами. Ты, конечно, догадываешься, о ком я говорю? Ее неизменно сопровождала одна молодая особа, тоже красавица. Ух, и глаза у нее! Так и разят наповал! Не женщина, а корсар в юбке! Будь она атаманом разбойников, я охотно вступил бы в ее шайку. Да, пожалуй, и на галеры бы согласился, если бы меня годиков на пять приковали с ней вместе к скамье! Однако хватит сантиментов! Так вот о самом главном. Одним словом, я принялся нащупывать почву. Однажды мне посчастливилось достать место в партере рядом с этой демонической особой, и я завязал с ней знакомство. Неотразимая красотка весьма благосклонно принимала мои ухаживания, но когда я попросил разрешения посетить ее, она отказала мне, сославшись на свою госпожу, от которой она якобы всецело зависит. Тогда я в галантных выражениях заговорил о ее хозяйке — этой внушающей благоговение мадонне. Вскользь упомянул, что мне выпала великая честь знать в Турции ее семейство и что она поразительно похожа на свою матушку.

«Как, — спросила красотка, — вы знавали мать моей госпожи? Но ведь она умерла совсем молодой». — «Я видел ее портрет у отца вашей хозяйки, он весьма благоволил ко мне, — ответил я. — У матери было почти такое же бледное, задумчивое лицо. Портрет находился в медальоне, обрамленном двумя рядами бриллиантов, который стоит не менее сотни тысяч». — «Ах, вот что! Значит, вы тоже видели это дивное украшение? — воскликнула красавица. — Этот медальон моя госпожа показывала мне в день, когда получила его в подарок от своего супруга, господина Леветинци».

Тимар в бессильной ярости сжал кулаки.

— Ага, задело молодца за живое! — со злорадной усмешкой воскликнул авантюрист. — Выходит, ты подарил дочери Али Чорбаджи драгоценность, украденную у ее родного отца! Выходит, ты прикарманил и прочие драгоценности, ведь все они хранились в одном месте. А раз так, тебе уж не отвертеться. Теперь мы с тобой, так сказать, одного поля ягода. И можем, по обоюдному согласию, либо «тыкать» друг другу, либо величать «милостивым государем». Во всяком случае, разговаривать как равный с равным.

Неподвижно, словно скованный параличом, сидел Тимар перед извергом, в руки которого отдала его судьба. Тодор мог бы уже не держать его под прицелом, — у бедняги не хватало сил даже подняться со стула.

— Однако же долго ты заставил себя ждать, дружище. Я уже начинал беспокоиться о тебе. К тому же пришлось порядком поиздержаться, деньжонки мои вышли, а переводы от богатой тетки, от адмиралтейства, от управляющего именьем и от моих банкиров, как назло, все не приходили. И вдобавок я должен был выслушивать, как со всех сторон воздавали тебе хвалу: ты-де и гениальный коммерсант, и талантливый предприниматель, и, уж конечно, благодетель всех бедных и обездоленных! А каким примерным семьянином ты прослыл. Все завидуют твоему супружескому счастью! «Образцовый муж»! Ха-ха-ха!

Тимар отвернулся от света лампы.

— Впрочем, я, кажется, наскучил тебе? Что ж, так и быть, перейду к делу. Ты все не возвращался, и настроение у меня было прескверное. Однажды в офицерской кофейне кто-то упомянул твое имя, и я позволил себе несколько усомниться в приписываемых тебе достоинствах. Заметил, что, по моему скромному разумению, едва ли в одном человеке может сочетаться столько добродетелей. В ответ какой-то грубиян хватил меня по физиономии. Признаться, я не ожидал такого оборота дела и уже раскаивался, что позволил себе непочтительно отозваться о твоей персоне. Что ж! Получил по заслугам, нечего было зря распускать язык. Но инцидент этим не исчерпался. Если бы дело ограничилось оплеухой, еще куда ни шло, мне не привыкать к подобным обидам. Однако наглец еще заставил меня драться с ним на дуэли за оскорбление, нанесенное твоему доброму имени. Как я узнал, этот сумасбродный хлыщ волочится за твоей женушкой, — был обожателем белолицей мадонны, когда она еще ходила в девках, — и теперь, в порыве рыцарских чувств, вздумал сразиться за попранную честь ее супруга. Ну и везет же тебе, «золотой человек»! Но расплачиваться за твою удачливость пришлось мне. Здорово же мне досталось! Он хватил меня саблей по башке и рассек лоб до брови. Вот, полюбуйся!

Беглый каторжник приподнял шелковую повязку и показал продолговатую рану, залепленную грязным пластырем. По краям пластыря виднелась краснота — рана еще не зажила. Тимар смотрел на нее с содроганием.

Тодор Кристиан снова натянул повязку на глаз и с циничным юмором процедил:

— Памятка номер три, которую я ношу на своей шкуре в знак нашей старинной дружбы. Ну да ладно, — тем больше с тебя причитается!.. Такое происшествие, разумеется, не позволило мне оставаться в Комароме. Скандал вызвал немало кривотолков, зачем было подвергаться отнюдь не желательным расспросам? Впрочем, я не слишком боялся попасть в лапы правосудия: здешние неподкупные судьи сквозь пальцы смотрят на то, что мошенники безнаказанно проживают в этой стране. За примерами ходить недалеко, взять хотя бы нас обоих!..

Беглец явно гордился столь удачным сравнением.

— Впрочем, я и без того собирался отчалить из Комарома. Надоело попусту тебя там дожидаться. «Постой-ка, — сказал я себе, — ведь мне хорошо известно, где его надо искать! Совершенно ясно, в какой это „заморской стране“ он подвизается во славу отечества. Местечко это не найдешь ни на одной карте, потому что это… „Ничейный“ остров. Вот туда-то я за ним и помчусь».

— Как? Ты был на острове? — запальчиво крикнул Тимар. Он весь дрожал от гнева и ужаса.

— Полегче на поворотах, дружище! — осадил его авантюрист. — Ружье-то заряжено. Если тронешься с места, оно может нечаянно выпалить. И, право же, не по моей вине. Впрочем, можешь успокоиться, я попал туда не на твою, а на свою беду. Увы, видно, мне суждено вечно расплачиваться за все твои проделки. Ты кутишь, а я плачу за разбитую посуду. Ты как ни в чем не бывало ложишься на приготовленное мне брачное ложе, а меня выставляют за дверь. С какой целью, спрашивается, нагрянул я на «Ничейный» остров? Конечно, чтобы накрыть там тебя. Но ты вовремя удрал восвояси, и я застал на острове только Ноэми да маленького ублюдка. Ну и ну! Кто бы мог, старый плут, подозревать за тобой подобную шалость! Но тсс!.. Об этом — ни гугу. Мальчонку, кажется, зовут Доди? Славный, смышленый мальчуган. Ну и напугала его повязка на моем глазу! Да и Ноэми, по правде сказать, не на шутку струхнула, увидев меня. Ведь мы оказались с ней вдвоем на острове. Ты не можешь себе представить, до чего меня огорчило известие, что наша мамаша Тереза уже вознеслась на небо. Такая чудесная была женщина! Будь она жива, разве так бы меня приняли? Ведь твоя Ноэми даже присесть мне не позволила. Все уверяла, что боится меня и что я перепугал Доди, — кроме них, мол, на острове нет ни души. «Но я же затем и прикатил, говорю, чтобы было кому вас оберегать. Без мужчины-то в доме не обойдешься…» Кстати, чем ты поил нашу девицу, что она так похорошела? Расцвела, да и только! Такой красавицей стала, что покоряет сердце с первого взгляда. Конечно, я сказал ей об этом, а она принялась корчить рожи, прикидываясь дурнушкой. Когда же я в шутку заметил, что не подобает бросать на жениха столь убийственные взгляды, она обозвала меня босяком и решительно указала на дверь: убирайся, мол, вон! «Ладно, — сказал я, — так и быть, я согласен уйти. Только вот и тебя прихвачу с собой». И обнял ее за талию…

Глаза Тимара метали молнии.

— Сиди смирно, дружок, не ерепенься! Ведь пострадал-то не ты, а я! Потому что твоя Ноэми залепила мне звонкую пощечину, почище той, какую закатил мне майор. Достоверности ради должен сказать, что она ударила меня по другой щеке, стало быть, была соблюдена полная симметрия.

На лице Тимара мелькнула тень злорадства.

— Ago gratias,^[25] на орехи опять же досталось мне! Но тут я не на шутку разозлился. Не в моих правилах вступать в драку с женщиной, всем известно, какой я ревностный поклонник прекрасного пола. Но надо же было проучить дерзкую девчонку! «Вот как! — крикнул я. — Значит, ты не желаешь, чтобы я оставался на острове?! Ну что ж, тогда мы уйдем отсюда вместе. Уж за ним-то ты волей-неволей последуешь!» Я схватил за руку малыша Доди и потащил его за собой.

— Будь ты проклят! — в ужасе вскричал Михай.

— Но-но-но, потише, приятель! Нельзя же говорить сразу двоим. Когда придет твой черед, разглагольствуй сколько влезет, а теперь выслушай все до конца. Я сказал, что в доме их было всего двое, но это не совсем точно. Там находилась еще проклятая Альмира! Собака лежала под кроватью и притворялась, будто не обращает на меня внимания. Но когда мальчишка завизжал, она выскочила из-под кровати, хотя никто ее не звал, и кинулась на меня. К счастью, я не спускал глаз с мерзавки, а потому успел выхватить пистолет и всадил в нее пулю.

— Убийца! — прохрипел Тимар.

— Вздор, дружок! Велика ли беда — пролить собачью кровь!.. Увы, пуля не уложила негодяйку на месте. Как ни в чем не бывало Альмира прыгнула на меня, прокусила левую руку, свалила на землю и так меня придавила, что я не мог шевельнуться. Напрасно пытался я достать второй пистолет, собака впилась в меня клыками не хуже тигра. Не выдержав, я стал умолять Ноэми, чтобы она спасла меня от свирепого цербера. Сжалившись, девушка стала оттаскивать собаку, но та все глубже вонзала клыки мне в руку. Тогда Ноэми сказала: «Попроси ребенка, собака его послушается». И я обратился с мольбой к Доди. Мальчишка оказался добрым. Он подошел к Альмире и обнял ее своими ручонками. Собака разжала пасть и выпустила меня, а Доди поцеловал ее в награду.

Глаза Тимара увлажнились.

— Словом, и тут я осрамился. И вдобавок был изуродован, — заключил Кристиан и засучил на левой руке грязный, запятнанный кровью рукав. — Видишь следы собачьего укуса? Клыки вонзились до самой кости. Это четвертая памятка о тебе. Моя шкура просто живой альбом, она сплошь испещрена ранами, полученными по твоей милости. Вот выжженное клеймо, вот кровавые следы цепей, вот шрам от сабельного удара, вот следы собачьих зубов. Все это знаки твоей дружбы! Как же я смогу, по-твоему, сполна с тобой расквитаться?

Тут беглый каторжник сорвал с себя остатки одежды и теперь стоял перед Тимаром почти голый, предоставляя тому обозревать все полученные по его милости раны. Но Михай видел не только тело Кристиана, но и его изуродованную душу. Увы, он сознавал, что немало содействовал растлению этой души.

Да, Кристиан угадал, что, «великодушно» предлагая ему отправиться в Бразилию, Михай вел с ним вероломную игру, что он сделал его распорядителем финансов заморской фактории в расчете на его дурные наклонности, — он хотел устранить соперника с дороги. Затем наглец проведал, каким путем Тимар разбогател, и это разожгло в нем зависть. Когда же он узнал, что Тимар отнял у него Тимею и Ноэми, изменяя первой и обманывая вторую, это уязвило его мужское самолюбие, вызвало ревность и бессильную злобу. И вот Тимар очутился в руках негодяя, который мог расправиться с ним, как ему заблагорассудится. А сам он не в силах дать отпор своему врагу, постоять за себя. Он весь размяк, обессилел, даже пальцем шевельнуть не может. Просто окаменел при виде покрытого ранами каторжника.

Авантюрист быстро сообразил, что происходит с Тимаром. Он прислонил ружье к камину и, обернувшись, бросил через плечо:

— Займусь-ка, пожалуй, своим туалетом. Пока я буду переодеваться, ты успеешь поразмыслить и потом сам мне скажешь, что с тобой делать.

И Кристиан стал швырять в камин свою изодранную одежду. Лохмотья вспыхивали, и шипящее пламя пожирало их. Затем он начал натягивать на себя только что полученное платье. На карнизе камина лежали часы Тимара, — он сунул их в жилетный карман. Не спеша вставил в манишку запонки Тимара. Затем подошел к зеркалу и тщательно расчесал гребнем бороду, расправил усы. Потом, гордо вскинув голову, долго любовался собой, явно довольный своим респектабельным видом. Наконец, скрестив руки на груди и широко расставив ноги, он встал спиной к камину.

— Ну, что ты мне ответишь?

— Чего вы хотите? — заговорил наконец Тимар.

— А, развязал-таки язык! Ради курьеза стоило бы, пожалуй, потребовать: «Око за око, зуб за зуб!» Отправляйся-ка, в свою очередь, за море, пускай выжгут у тебя на спине клеймо с изображением виселицы, закуют в цепи и посадят на долгие годы на галерную скамью. Пусть тебя травят на суше и на море. Пусть преследуют тебя по лесам, горам, долам и городам. Спасай свою шкуру от акул, ягуаров, гремучих змей, от кровожадных индейцев, от шпиков! Потом затей дурацкую дуэль с поклонником твоей драгоценной супруги, который огреет тебя саблей по башке. И, в заключение, позволь бешеному псу возлюбленной прокусить тебе руку. Когда ты вдоволь хлебнешь горя, мы поделимся с тобой и всем остальным. Но я не стану тебе докучать, не стану бередить свои старые раны. Я поступлю с тобой куда мягче. Давай договоримся полюбовно.

— Нужны деньги? — спросил Тимар.

— Понадобятся и они. Но о деньгах потом. А пока что потолкуем о самом важном. Мне необходимо до поры до времени исчезнуть. Ведь отныне меня станут преследовать не только за растрату твоих капиталов, но и за побег с галеры, а главное, за убийство надсмотрщика. От твоих денег не будет проку, пока я не избавлюсь от клейма, от следов цепей. Клеймо можно свести соком молочая, а рубцы рассосутся от минеральных ванн. Тебя я, по правде сказать, ничуть не боюсь. Нет, ты слишком благоразумен, чтобы доносить на меня. Более того, если кто-нибудь нападет на мой след, ты охотно укроешь меня и выдашь за своего близкого родича. Ведь я хорошо тебя знаю, ты же «золотой человек!» Однако, как говорит пословица: «Куму доверяй, а сам не плошай»! Ведь может же случиться, что меня прямо на улице кто-нибудь вдруг огреет по башке или в кабачке по-приятельски угостят вином, вроде того, от которого отправился на тот свет Али Чорбаджи. Нет, любезный, больше я бы не рискнул просить у тебя вина, — нет, нет, не выпил бы ни глотка, даже если бы ты попробовал его первый.

— Но что же вам в таком случае угодно?

— Стало быть, «вам»? Решительно не желаешь переходить на «ты»? Мое общество претит тебе? Ну, ладно, ты спрашиваешь, что мне угодно? А не лучше ли поначалу уточнить, что нужно вашей милости? Первым делом вам, видимо, угодно, чтобы я помалкивал и не разглашал тайн вашей милости, не так ли? Найдете ли вы возможным назначить мне за молчание ренту в сто тысяч франков в год государственными облигациями французского казначейства?

— Согласен, — не раздумывая, ответил Тимар.

Шантажист расхохотался.

— Да нет, успокойтесь, не нуждаюсь я в таком щедром даре! Вы уже знаете, что одними деньгами меня не спасти. Клейменого преступника повсюду могут схватить. А на что ему тогда эти сто тысяч франков? Мне нужен покой и укромное местечко, где я мог бы прожить долгое время привольно, весело и без всяких забот. Надеюсь, вы не сочтете такое требование чрезмерным?

— Кончайте! Чего вы еще хотите?

— Что ж, кончать так кончать. Вы, как я вижу, барин нетерпеливый. Да, пожалуй, и спать нам пора.

Вымогатель снова взял в руки ружье и, опустившись на стул, нацелил его на Тимара.

— Итак, я сейчас потребую от вашей милости не сто тысяч франков ежегодной ренты… А всего-навсего «Ничейный» остров.

Тимара будто пронзило электрическим током. Куда девалась его апатия?

— Зачем вам понадобился остров?

— Прежде всего он станет для меня надежным убежищем. Никаким ищейкам не выследить меня там. Ну и, конечно, мне хочется, чтобы ваша милость на все время моего пребывания на острове обеспечила меня всем необходимым для тела и души.

Тимара начали раздражать эти наглые домогательства.

— Бросьте свои плоские шутки! Просите у меня какие угодно деньги и уезжайте куда глаза глядят. «Ничейный» остров вам не видать, это нелепое требование!

— Не такое уж нелепое, как кажется вашему высокоблагородию, — возразил Тодор. — Воздух там чудесный, а я хочу восстановить свое здоровье, расшатанное в Южной Америке. По словам покойной мамаши Терезы, на острове растут травы, которые заживляют любые раны. А в книге по ботанике Диосеги я вычитал, что эти растения обладают чудодейственной силой и сращивают даже куски вареного мяса. Вдобавок, после всех перенесенных треволнений меня тянет к тихой, праведной, наполненной размышлениями жизни. Пресытившись наслаждениями, я мечтаю о радостях золотого века в деревенской глуши. Отдайте мне ваш «Ничейный» остров, Serenissime.^[26]

Авантюрист нагло клянчил, держа палец на взведенном курке.

— Да вы с ума спятили! — воскликнул разгневанный Тимар. Издевательства Тодора вывели его из себя, и он резко повернулся спиной к противнику.

— О, не поворачивайтесь ко мне спиной, ваше превосходительство! Сеньор, экселенца, милорд! Вельможный пан, мингер, монсеньер, господин, герр, эфенди! На каком языке угодно вам выслушать нижайшую просьбу злосчастного горемыки?

Однако пошлое глумленье Кристиана оказало ему плохую услугу. Тяжелое, удручающее впечатление, которое произвели на Тимара раны каторжника, быстро изгладилось. Михай стал постепенно приходить в себя. Он вдруг понял, что перед ним — просто затравленный человек, который дрожит за свою шкуру, и, уже не скрывая досады, заявил:

— Довольно ломать комедию! Больше я не намерен препираться с вами. Назовите нужную вам сумму, и вы получите ее. Если вам так уж понадобился остров, то купите себе какой-нибудь островок в греческом архипелаге или в Китае. Если вы боитесь преследований, отправляйтесь в Рим, в Неаполь или в Сицилию, выдайте себя за маркиза, завяжите связи с каморрой,^[27] и вас никто не тронет. Деньги я вам дам, а «Ничейного» острова вы не получите.

— Вот как! Ваше превосходительство вздумали говорить со мной свысока? — продолжал глумиться Тодор. — Я посадил вас в лужу, но вы опомнились и норовите из нее вылезть. Нет уж, шалишь! Я еще разок посажу тебя в грязь. Верно, ты сейчас про себя думаешь: «Проваливай отсюда, жалкий оборвыш! Я не боюсь тебя! Да попробуй кому-нибудь рассказать, что ты узнал про меня, — тебя схватят, посадят в кутузку и вскоре позабудут. И ты так и зачахнешь в своей собачьей конуре. Тебя заставят молчать, на всю жизнь отобьют охоту выбалтывать тайны. А может быть и другой конец: кто будет в ответе, если тебе где-нибудь на дороге всадят пулю в спину? Если Дунай прибьет к берегу твой труп, кто станет доискиваться, сам ли ты плюхнулся в воду или тебя туда столкнули? Да и кто поверит болтовне такого голодранца, как ты, если я, „золотой человек“, с высоко поднятой головой заявлю: „Все это ложь!“ Денег у меня куры не клюют. Найдись даже неподкупный свидетель, уж господа судьи наверняка окажутся сговорчивыми. Люди жадны, они готовы таскать золото даже из грязи». Так ты рассуждаешь сейчас, Леветинци. Но вдумайся получше в мои слова! Пойми, такого хитреца, как я, на мякине не проведешь! Я положил тебя на обе лопатки. Ты связан по рукам и ногам и похож на разбойника, которому забивают под ногти гвозди, вырывают по волоску бороду, капают на темя кипящим салом, пока он не отдаст спрятанных сокровищ. Именно так я намерен с тобой поступать. А когда тебе станет невтерпеж, ори благим матом!

Тимар с тоской слушал разглагольствования каторжника.

— До сих пор я еще никому не обмолвился о том, что узнал про тебя. Клянусь честью! Если, конечно, не считать пустых слов, случайно сорвавшихся у меня в Комароме. Но то была лишь безвредная болтовня. Однако для верности я записал все, что мне удалось про тебя разнюхать. Вот здесь, в кармане, у меня четыре письма. Одно адресовано турецкому правительству, которому я доношу о сокровищах, тайно вывезенных из Стамбула пашой Али Чорбаджи и попавших в твои руки. Паша был заговорщиком, и эти сокровища подлежали конфискации в пользу султанской казны, откуда, возможно, и были в свое время похищены. Я перечислил все описанные моим отцом драгоценности, указал, у кого их можно получить и каким образом они достались этому лицу. Вторая бумага — донос венскому правительству. Ты предстаешь там как убийца Али Чорбаджи и похититель его драгоценностей. Имей в виду, что у внезапно разбогатевшего выскочки всегда найдется достаточно врагов!.. Третье письмо адресовано в Комаром, госпоже Леветинци. Ей я пишу о том, как ты разделался с ее отцом, раздобыл портрет ее матери в бриллиантовой оправе и другие драгоценности, которые ей потом подарил. Попутно там сообщается и еще кое о чем, а именно, куда ты скрываешься, отлучаясь из дому, о твоих похождениях на «Ничейном» острове, о любовной связи с другой женщиной и о нарушении супружеской верности. Она все узнает про Ноэми и про Доди. Ну как? Прибавить еще парочку шипов?

Тимар задыхался от волнения.

— Тебе, я вижу, нечего возразить! Итак, будем продолжать, — глумился Кристиан. — Четвертое послание получит Ноэми. Она узнает из него, что ты, знатный барин, женатый на весьма достойной особе, что ты попросту говоря обесчестил несчастную девушку, принес невинное существо в жертву своей разнузданной похоти. Как! Ты все еще не просишь пощады? В таком случае капнем еще немножко кипящего сальца. Ты сам, конечно, понимаешь, что я не стану таскать с собой эти бумаги. Чего доброго, твой наемник оглушит меня ударом кулака в глухом закоулке, отберет документы и вручит тебе. А ты потом заявишь, что не намерен со мной разговаривать, и мне останется лишь раскланяться: «Мое почтение!» — и удалиться восвояси. Не надейся на это, мой милый! Отсюда я направлюсь вон туда. Видишь, две колокольни? Это Тиханьский монастырь, приют благочестивых монахов. В этой обители я и оставлю свои письма. Передам их в надежные руки опытных людей. Если я не вернусь за ними через неделю, настоятель позаботится доставить их адресатам. Письма попадут по назначению, и ты вынужден будешь бежать из этой страны. В свой комаромский дом ты никак не сможешь вернуться. Допустим, жена простит тебе даже убийство отца. Но уж вряд ли она стерпит твою измену. Общество в конце концов потребует, чтобы ты объяснил, откуда у тебя появилось такое богатство. Неизбежно возникнет уголовное дело. А тут, в свою очередь, турецкое и австрийское правительства предъявят свой иск и возбудят против тебя судебный процесс. Тогда уж весь мир узнает о твоих проделках. Люди, восхищавшиеся тобой как «золотым человеком», забросают тебя грязью, ты будешь вызывать у них отвращение. Ты не сможешь сбежать даже на «Ничейный» остров, — у тебя перед носом Ноэми захлопнет дверь. Она горда и самолюбива, ее любовь быстро перейдет в ненависть. Да, Тимар, тебе не останется другого выхода, как скрыться, подобно мне, от света. Ты отречешься от своего имени, будешь убегать от людей, скитаться из города в город, пугаться звука шагов. Одним словом, во всем уподобишься мне. Что ж, идти мне сейчас в монастырь? Или остаться здесь?

— Оставайся, — простонал вконец измученный Тимар.

— Ага! Вот как ты теперь заговорил! — злорадствовал каторжник. — Ну, что ж, присядем и еще потолкуем. Начнем сначала. Итак, первым делом ты уступаешь мне «Ничейный» остров.

Тимару пришел в голову довод, которым он поспешил воспользоваться:

— Но ведь «Ничейный» остров принадлежит не мне, а Ноэми…

— Весьма справедливое замечание. И тем более основательно мое требование: остров — достояние Ноэми, а Ноэми — твое достояние.

— Что ты хочешь этим сказать? — гневно взглянул на него Тимар.

— Но-но… Перестань таращить на меня глаза! Или ты забыл, что связан по рукам и ногам? Лучше разберемся по порядку, Ты напишешь письмо Ноэми, — я сам отвезу его. Надо полагать, мерзкая черная сука подохла, и я без опаски могу наведаться на остров. В письме ты чин чином простишься с Ноэми. Объяснишь ей, что не можешь на ней жениться, ведь тебя связывают нерасторжимые узы брака, в который ты вступил прежде, чем познакомился с ней. Скажешь, что у тебя есть красавица жена по имени Тимея, — Ноэми наверняка вспомнит это имя. В утешение ты уведомишь девушку, что позаботился о ее судьбе: выписал для нее из далеких краев жениха, с которым она уже была однажды помолвлена, — статного красавца и славного малого, готового закрыть глаза на ее прошлое и жениться на ней. Пообещаешь также позаботиться о молодоженах. Ты обеспечишь их всеми благами, благословишь их и пожелаешь счастья и взаимной любви.

— Как? Ты хочешь получить еще и Ноэми?

— Еще бы, черт побери! Неужели ты вообразил, будто я намерен прозябать на твоем захудалом острове на манер Робинзона? Должен же кто-нибудь ублажать меня в таком уединении! Я уже пресытился прелестями чернооких и черноволосых красоток по ту сторону океана. Увидав златокудрую, голубоглазую Ноэми, я без памяти в нее влюбился. Я не забыл, что она закатила мне оплеуху, выгнала с острова, и жажду мести! А разве это не благородно — отомстить за пощечину поцелуем? Я хочу стать повелителем этой строптивой красотки. Такова моя прихоть. А какие права ты имеешь на Ноэми? Разве я не был ее женихом? В моей власти сделать девушку своей законной женой, вернуть ей утраченную честь, а вот ты никогда не сможешь жениться на ней и только обречешь ее на страданья.

Изверг капал кипящим салом на израненное сердце Тимара.

— Возьми все мое состояние! — взмолился Михай.

— О деньгах пока еще рано говорить. Дойдет черед и до них. А сейчас я не хочу ничего, кроме Ноэми! В конце, концов, она принадлежит не тебе, а мне.

Тимар в отчаянии ломал руки.

— Будешь ты, в конце концов, писать Ноэми? Или мне отнести эти письма в монастырь?

— Бедняжка Доди! — вырвалось у Тимара.

Кристиан усмехнулся и великодушно заверил его:

— Я стану отцом ему, добрейшим папочкой…

Тут Михай не выдержал. Вскочив с места, он, как разъяренный ягуар, кинулся на авантюриста, схватил его за руки прежде, чем тот успел пустить в ход оружие, быстро повернул и с такой силой пнул ногой в спину, что Кристиан вылетел через открытую дверь в коридор и упал навзничь. Когда он с трудом поднялся на ноги, его мотало из стороны в сторону. Он начал спускаться, споткнулся о первую же ступеньку и кубарем полетел вниз, изрыгая хриплые проклятия.

В нижнем этаже было темно, царила глухая тишина. Тугой на ухо подвыпивший старик виноградарь спал беспробудным сном у себя в каморке.

О чем рассказала Луна. Что поведал лед

Тимар мог убить Кристиана, ведь тот был у него в руках. Он был достаточно силен, чтобы удавить мерзавца или размозжить ему череп ружейным прикладом, — пули на него жалко… Но Михай не был душегубом. Он не мог прикончить даже покусившегося на его жизнь убийцу. Вероятно, и сейчас он вел себя как истинно «золотой человек»… В минуту, когда были потеряны честь и состояние, когда все пошло прахом, словно развеянная по ветру мякина, он позволил убежать человеку, который задумал разорить его, опозорить и окончательно погубить.

А может, все-таки покончить с этим злодеем? В спальне на стене висит второе заряженное ружье, ничего не стоит пристрелить его из окна, когда он переступит порог дома и пойдет по обширному двору к воротам. Тодор Кристиан слыветразбойником и грабителем, он беглый каторжник. Кто станет притягивать Михая к ответу за то, что он лишил жизни такого закоренелого преступника? Застрелив его, он может даже получить вознаграждение от бразильского правительства…

Тимар вышел на балкон. Скрестив руки на груди, он молча следил, как Тодор вышел из дома, как тащился по двору до самых ворот. Из-за шомодьских берегов показалась луна и осветила фасад замка.

Мрачная, неподвижная фигура Тимара на залитом лунном светом балконе представляла отличную мишень для пули.

Проходя под балконом, Тодор Кристиан вскинул голову и взглянул на Тимара. Его физиономия была вся в крови, — скатываясь кувырком по лестнице, он разбередил рану на лбу.

Кто знает, может быть, Тимар нарочно подставил голову под пулю?

На минуту авантюрист остановился и дал волю своей ярости. Он отчаянно жестикулировал и бесновался, совсем как Аталия. Уж очень походили друг на друга эти выродки! Хлопнув рукой по ружью, Тодор отрицательно покачал головой. Потом погрозил Тимару кулаком и удалился. Эти неистовые, безмолвные жесты, видимо, означали: «Погоди, я расправлюсь с тобой по-другому!»

Тимар не отрывал взгляда от Кристиана, шагавшего по снежной дороге к озеру. И еще долго всматривался он в сумрачную даль, пристально следя за черной точкой, которая удалялась по серебристому ледяному полю в сторону двуглавого монастыря на вершине Тиханьской горы и наконец исчезла во мгле.

Тимар так ушел в созерцание, что даже не заметил бури, надвигавшейся со стороны Залайских гор.

В районе озера Балатон иной раз при самой тихой погоде внезапно налетает свирепый ураган. Застигнутые врасплох рыбаки, услыхав издали гуденье ветра в кронах прибрежных деревьев, изо всех сил налегают на весла, спеша добраться до залайского берега. Порывы штормового ветра мгновенно вздымают волны, которые подхватывают утлые рыбацкие челны, несут их по разбушевавшемуся озеру и выбрасывают на прибрежную отмель. Проходит несколько часов, и бури — как не бывало. Порывистый ветер утих, — ему, как прихотливой невесте, вздумалось протанцевать всего один тур. Волнение улеглось. Кругом снова безмятежная тишина и покой.

Так и теперь. Из-за гор вырвался штормовой ветер и стремительно погнал снеговую тучу. В воздухе кружились колючие, как иглы, снежинки. Небольшая туча заволокла часть неба. Во мрак погрузились только горы да скалистый мыс Тиханьского полуострова с угрюмым собором на вершине нагорья. Холмистые меловые берега на востоке по-прежнему четко вырисовывались в лунном свете.

Буря неистово ревела, раскачивая вековые деревья Арачской долины. Флюгера на крыше старинного замка протяжно стонали — словно призраки оплакивали далекое прошлое. А когда ураган, гнавший поземку по глади Балатона, налетал на ледяные глыбы возле прорубей, поднималось такое гуденье, такая свистопляска, будто привидения, стеная и плача, гнались друг за другом.

Но вот сквозь свист и завыванье до слуха Тимара долетел издалека чей-то душераздирающий крик. Крик этот заглушил даже вой ветра. То был вопль отчаяния, смертельного испуга, исступленный призыв о помощи. Через несколько мгновений крик повторился, но звучал он уже глуше. Потом все смолкло. Слышно было только завывание ветра.

Вскоре буря пронеслась. Деревья Арачской долины перестали шуметь. Стихло гуденье ветра на озерном просторе. Небо прояснилось. Воцарилась мертвая тишина.

Улеглось волнение и в сердце Тимара.

«Все. Конец! Больше податься некуда. Я бежал, пока хватало сил, и оказался у края бездны. Через нее уже не перебраться…»

Вся прожитая жизнь, как в калейдоскопе, промелькнула перед Тимаром. Она напоминала тяжелый сон. И теперь, — он это знал, — начиналось пробуждение.

Да, Тимар понял, где кроется причина всех его несчастий. Он захотел обладать прекрасной, богатой девушкой. Он строил свою жизнь на зыбком фундаменте своих фантазий. Все это походило на загадку сфинкса: когда она разгадана, сфинкс бросается в бездну. Как ему дальше жить? Ведь он развенчан в глазах людей! Как взглянут теперь на него Тимея и Ноэми? Он низвергнут с высоты, на которой стоял столько лет, пользуясь громкой славой в заморских странах, осыпанный милостями монарха, окруженный почетом соотечественников…

Осмелится ли он показаться на глаза жене, которая так горячо защищала и превозносила его перед соперником? Ведь она скоро узнает, что ее муж вовсе не благородный человек, что у него и в помине нет тех достоинств и высоких моральных качеств, которые она так ценила в нем, что жизнь его соткана из лжи!

А разве посмеет он увидать Ноэми, когда та узнает, что он, Михай, муж Тимеи? Может ли он мечтать о том, чтобы вновь посадить к себе на колени Доди?

Теперь для Тимара уже нет пристанища ни в одном уголке земного шара. Выходит, Кристиан сказал правду. Придется ему, как этому прощелыге, исчезнуть из общества, отречься от своего имени и скрыться под чужим, скитаться из города в город и кончить жизнь в неизвестности, где-нибудь на краю света!

Но ведь, кроме земли, у него есть еще одно последнее убежище. Давно остывшее небесное тело, луна… Как это говорила о ней однажды Ноэми? Девушка уверяла, что там обитают души людей, лишивших себя жизни, тех, которым уже ничего не нужно в этом мире. Они якобы переселяются в эту пустынную страну. Нагрянув на «Ничейный» остров, негодяй Тодор станет назойливо приставать к Ноэми, всячески добиваться, чтобы она стала его наложницей. Своими наглыми домогательствами он доведет ее до отчаяния, и в конце концов и она последует за Михаем на эту мертвую планету.

Мысль эта настолько успокоила Тимара, что он взял подзорную трубу и направил ее на ущербный лунный лик. Он ясно различил темные пятна морей и обширные светлые пространства материков, усеянные кольцевыми горными кратерами и ущельями. Там было невообразимое множество каких-то впадин, и Тимар приглядел для себя одну из них.

«Там я и буду обитать. Там и дождусь Ноэми!»

Наглядевшись на луну, Тимар вернулся в комнату, где только что разговаривал с авантюристом. В камине догорали сброшенные каторжником отрепья, и он подбросил туда еще несколько поленьев, чтобы огонь поскорей уничтожил их. Потом накинул плащ и вышел из дому.

Тимар шел к Балатону. Луна ярко освещала застывшую поверхность озера. Ледяное светило над бескрайним ледяным полем…

— Иду… иду… — шептал Тимар, устремив взгляд на луну. — Скоро сам узнаю все, о чем ты мне рассказывала. Ты позвала меня, и я иду к тебе!

Он шагал прямо к памятной ему расщелине во льду. Хотя она находилась далеко от берега, найти ее было нетрудно. Расставленные добросердечными рыбаками шесты с пучками соломы еще издали предупреждали путника, что следует обойти это гибельное место. К этим шестам и направился Тимар.

Подойдя к ним совсем близко, он остановился, снял шапку и взглянул на небо.

Много лет прошло с тех пор, как он молился в последний раз. Но в этот час он подумал о всевышнем: ведь он привел в движение светила, создал всех земных тварей и породил, наряду с ними, существо, которое дерзко бросает вызов богу, — человека. В свой смертный час Тимар ощутил потребность излить перед всевышним свои чувства.

— Всемогущий творец! Я убегал от тебя, а теперь к тебе вознесусь. Я не сетую на тебя. Ты указал мне правильный путь, но я упорно держался своего собственного, и вот где я наконец очутился. Послушно повинуясь твоей воле, я отправляюсь в иной мир. Душа моя застыла и терпеливо вынесет все испытания. Я должен искупить свою вину и понести наказание за то, что сделал несчастными родных и близких, беззаветно любивших меня. Прими их под свой покров. Я согрешил, меня и обреки на гибель. Я один виновен в их страданиях. Ты, справедливый судья, привел меня к этой пучине. Но умилосердись над ними! Храни их, утешь горемычных, облегчи печаль слабых женщин и беззащитного дитяти! А меня предай своим грозным ангелам-мстителям, и я умолкну навеки…

Тимар опустился на колени.

В расщелине шумно плескались волны Балатона. Уснувшее подо льдом озеро, случается, без всякой видимой причины начинает бушевать. В трещинах клокочет вода, и ее шумный говор подобен рокоту моря.

Тимар наклонился к бурлящей воде. Он хотел поцеловать ее, как целуют мать перед дальней дорогой, как прикладываются губами к дулу ружья, собираясь приставить его к виску и раздробить себе голову.

Но в тот самый миг, когда он нагнулся над вспененными волнами, из них всплыла человеческая голова. Лоб пересекала черная повязка, закрывавшая правый глаз. Левый глаз, налитый кровью и уже остекленевший, казалось, взирал на Тимара. Рот был раскрыт.

Через мгновенье голова исчезла в воде. А спустя минуту-другую на гребне волны опять появилась окруженная пеной голова. Она всплывала еще несколько раз, совсем близко от края расщелины. Потом окончательно скрылась подо льдом. На секунду над водой появилась рука с судорожно скрюченными пальцами и канула в глубину…

Тимар вскочил. Обезумев от ужаса, он смотрел на призрачное лицо. Казалось, привидение зовет его последовать за собой. В трещине неумолчно плескались волны…

Неожиданно вдалеке раздалось похожее на таинственную органную музыку гуденье — предвестник надвигавшейся вьюги. Бешеный вихрь с воем пронесся над ближним лесом. В реве вьюги слышались рыданья и сатанинский визг. Казалось, над озером в дикой пляске кружились духи тьмы. Все громче звучал демонический хор. А в глубине, подо льдами, раздавались волшебные звуки, словно играли тысячи незримых арф. Эта пленительная мелодия сливалась с ревом разбушевавшейся стихии. Внезапно ледяная масса дрогнула, пришла в движенье. Под чудовищным напором ветра края расщелины вновь сомкнулись. Тимара так встряхнуло, что он ничком упал на зыбкий ледяной покров Балатона…

Кто идет?

Чародейка изморозь преобразила «Ничейный» остров.

Лес стал совсем серебряным. Туман словно подснежниками украсил каждый сучок. Потом наступили солнечные дни, иней стал подтаивать, сучья обледенели, покрылись как бы хрустальной корочкой, и роща казалась стеклянной. Под тяжестью бессчетных льдинок поникли ветви деревьев. А когда в чаще этого очарованного леса пробегал ветерок, ветки качались и, сталкиваясь, звенели, словно увешанные серебряными колокольчиками. Роща походила на хрустальный сад из волшебной сказки.

По опушенной инеем лужайке к хижине вела единственная тропинка. Она проходила вблизи того места, где покоился прах Терезы, Ее проложили Ноэми и маленький Доди, ежедневно навещавшие дорогую могилу. Последнее время они ходили туда вдвоем, их неизменный спутник Альмира медленно умирала. Пуля засела у нее в боку — спасения не было.

Однажды вечером Ноэми зажгла свет и уселась за прялку. Малыш пристроился рядом. Он придумал себе забаву: то и дело подставлял соломинку к рогульке вращавшегося веретена, чтобы раздавался треск. В углу, как человек, стонала Альмира.

— Мама, — вдруг заговорил мальчик, — наклонись ко мне поближе. Я хочу шепнуть тебе что-то на ухо. Только так, чтобы Альмира не слыхала.

— Можешь говорить громко, Доди, она все равно тебя не поймет.

— О нет, поймет! Она все понимает! Скажи, мама, неужели Альмира умрет?

— Да, милый.

— Кто же тогда станет защищать нас?

— Господь бог.

— А он сильный?

— Очень сильный, сынок. Сильнее всех.

— Даже папы?

— Он и папе дает силу.

— И тому злому дяде с завязанным глазом? Ну зачем бог дает ему силу! Мне страшно, а вдруг этот злой дядя вернется и заберет меня?

— Не бойся, я не позволю ему забрать тебя.

— А что, если он убьет нас обоих?

— Тогда мы попадем в царствие небесное.

— И Альмира тоже?

— Нет. Альмира не попадет.

— Но почему?

— Ведь она животное.

— А мой маленький жаворонок?

— И он не попадет.

— Но ведь птичкам легче взлететь на небо.

— Конечно. Только царствие небесное так высоко, что им туда не долететь.

— Значит, там нет ни животных, ни птиц? Ну, тогда уж лучше я останусь здесь, на земле. С папой и с моими пташками.

— Да, сердечко мое, оставайся.

— А ведь правда, если бы папа был тут, он поколотил бы злого дядю?

— Злой дядя убежал бы от него.

— Но когда же папа вернется?

— Еще этой зимой.

— Откуда ты знаешь?

— Он сам так сказал.

— А папа всегда говорит правду?

— Да, сыночек, каждое его слово чистая правда.

— Но ведь сейчас уже зима.

— Значит, он скоро приедет.

— Ох, хоть бы Альмира подождала умирать до него!

Мальчик встал со своей скамеечки и подошел к скулившей собаке.

— Альмира, милая, не умирай! Не оставляй нас одних! Ведь в рай тебе все равно не попасть, ты можешь жить с нами только здесь, на земле. Прошу тебя, останься. Летом я построю тебе хорошенький домик из орехового дерева. Совсем такой, какой папа выстроил для нас. И буду давать тебе все самое вкусное. Положи голову мне на коленки, вот так, а теперь посмотри на меня. Не бойся, я ни за что не пущу к нам того страшного дядю, что тебя подстрелил. Как услышу, что он идет, сразу привяжу веревкой задвижку на двери. А если он просунет к нам руку, я раз! — и отрублю ее топориком. Я буду защищать тебя, Альмира!..

Умное животное подняло на мальчика печальные глаза и тихонько помахало хвостом. Потом собака глубоко вздохнула, словно ей были понятны слова Доди.

Ноэми перестала прясть и, подперев голову рукой, устремила задумчивый взгляд на мигающий огонек лампадки. Ей припомнились слова изверга, которые тот, уходя от них, в ярости крикнул напоследок:

— Погоди, я еще вернусь сюда! И уж будь спокойна, выложу тебе всю правду! Ты узнаешь, что за фрукт человек, которого ты любишь!

Ей было страшно даже подумать о его возвращении… «Выложу тебе всю правду…» — что могла означать эта фраза? Он откроет ей глаза на любимого? На Михая? Мыслимо ли, чтобы Михай был не тем, за кого она его принимала? Что расскажет о нем этот страшный человек, нагрянувший к ней из другого полушария? Ах, почему Михай не разделался с ним? Она не зря ведь говорила тогда: «Я предпочла бы, чтобы этот человек находился на три фута под землей…»

Ноэми была далеко не малодушным существом. Она выросла среди природы, на пустынном острове, ей всегда приходилось рассчитывать только на свои силы. Она была мужественна, вынослива, привыкла к лишениям. Нервы у нее были крепкие. Олоферну^[28] и Сисару^[29] в свое время не мешало бы знать, что женщина способна поразить врага любым оружием. Волчица умеет защитить от собак свое логово в лесной чаще, пустив в ход клыки и когти.

После встречи с Тодором, воспоминание о котором вызывало у нее дрожь, Ноэми не расставалась с остро отточенным ножом Михая, постоянно носила его под платком. На ночь она запирала дверь надежными засовами да еще привязывала их к косяку крепкой веревкой.

Пусть все свершится по воле рока! Если первым придет любимый, она станет самой счастливой женщиной на свете. Если же раньше явится тот, другой, — она станет убийцей!

— Что ты так стонешь, Альмира?

Несчастное животное, превозмогая боль, с трудом подняло голову с колен мальчика и, вытянув шею, стало принюхиваться. Собака царапала когтями пол, беспокойно скулила, визжала, хрипела. Трудно было понять, что выражают эти звуки, радость или гнев. Ясно одно, — Альмира почуяла, что кто-то приближается к дому.

Но кто там идет? Добрый человек или злой? Тот, что вернет радость жизни, или душегуб?..

В ночной тишине уже явственно раздавался скрип шагов. Они все приближались.

Кто же это?..

Альмира захрипела. Попыталась подняться и снова упала. Попробовала залаять, но не смогла. Ноэми вскочила с места. Сунув правую руку под платок, она крепко сжала черенок ножа.

Кто? Кто?..

Все трое — Ноэми, Доди и собака чутко прислушивались.

Шаги раздавались совсем близко. Теперь уже все трое узнали их.

— Папа! — радостно воскликнул Доди.

Ноэми полоснула ножом веревку, которой была привязана задвижка. Альмира, собрав остаток сил, приподнялась на передние лапы и в последний раз приветственно залаяла. Спустя мгновенье Михай, Ноэми и Доди уже сжимали друг друга в объятиях.

Альмира подползла к любимому хозяину, подняла к нему морду, лизнула руку и свалилась как подкошенная, затихнув навсегда.

— Ты больше не покинешь нас? — срывающимся шепотом произнесла Ноэми.

— Не оставляй нас здесь одних! — упрашивал отца маленький Доди.

Михай прижал обоих к груди. Он плакал, и слезы из его глаз падали на лица любимых, родных ему существ.

— Никогда! Никогда! Никогда!..

Труп

Суровая зима уступила в том году лишь в первых числах марта. Теплый южный ветер с дождем растопил лед на Балатоне, а налетевший вслед за ним буйный северный ветер взломал ледяной покров и погнал льдины к шомодьским берегам. И вот среди тающих льдин рыбаки обнаружили труп.

Он сильно разложился, черты лица уже нельзя было распознать. Но рыбаки быстро установили личность покойного. Судя по всему, то были бренные останки Михая Тимара Леветинци, пропавшего без вести сразу после достопамятной рыбной ловли, когда был пойман царь-судак. Да, это было тело человека, которого так долго ждали в Комароме. Не вызвала сомнений и одежда утопленника. Все подтвердили, что бекеша с каракулевым воротником, запонки и рубашка с вышитыми вензелями принадлежали исчезнувшему барину. На крышке найденных в жилетном кармане часов с репетицией было выгравировано его имя. Но самым веским доказательством для опознания личности погибшего был обнаруженный во внутреннем кармане бумажник, туго набитый кредитными билетами, почти не пострадавшими от воды. На внутренней стороне бумажника были собственноручно вышитые когда-то Тимеей жемчужным бисером слова: «Вера, надежда и любовь». В боковом кармане оказалось четыре перевязанных лентой письма, но вода начисто смыла с них чернила, ведь они пролежали в ней четыре месяца. Одновременно в Фюредской гавани нашли зацепившееся за невод двуствольное ружье г-на Леветинци. И эта находка объясняла, как все произошло.

Теперь старый Галамбош припомнил все до мельчайших подробностей. Барин сказал ему, что будет сам караулить ночью с ружьем волков и лисиц и, как только они выйдут из чащи на прорубь, пристрелит ворюг.

Другие вспоминали, что над Балатоном в ту ночь разыгралась сильная, хотя и кратковременная, вьюга. Она и погубила барина. Снег, понятно, слепил ему глаза, и он, не заметив трещины, угодил в нее и погиб подо льдом.

Старик Галамбош, которому часто не спалось по ночам, уверял, будто в самый разгар бури он два раза слышал чьи-то истошные вопли. Подумать только, такой славный человек, такой знатный барин и вдруг погиб ни за что ни про что?..

Получив известие о роковой находке, Тимея выехала в Шиофок, чтобы присутствовать при официальном осмотре трупа. Увидев одежду мужа, она дважды лишалась чувств, ее с трудом привели в сознание. Тем не менее она выполнила свой долг до конца. Когда при ней укладывали в цинковый гроб останки Тимара, она с беспокойством расспрашивала всех, где его обручальное кольцо. Но при всем желании — кольцо никак не могли вернуть ей, — у трупа, увы, не оказалось пальцев…

Тимея приказала отвезти дорогие останки в Комаром. Там были устроены торжественные похороны по протестантскому обряду. Гроб установили в роскошной семейной усыпальнице. Все четыре церковных округа страны были представлены на церемонии похорон. Панихиду служил сам суперинтендент^[30] задунайского церковного округа, прощальную речь произнес комаромский пастор. Стены кирки были обтянуты крепом и украшены гербами. Специально приглашенный из города Папа хор высшего духовного училища исполнял реквием и заупокойные песнопения. На обтянутом черным бархатом гробу были выведены серебром годы рождения и смерти, а также имя покойного. До катафалка гроб несли на руках городские советники и предводители комитатского дворянства. Затем на гроб были возложены дворянская шпага, лавровый венок и знаки отличия умершего: венгерский орден св. Иштвана, итальянский — св. Мориса и бразильский — Аннунциата. Серебряные кисти покрова поддерживали вице-губернаторы, а различные именитые господа, стоя по обеим сторонам катафалка, держали в руках зажженные факелы с гербами. Впереди процессии шествовали все городские учащиеся, а также богословы и духовные особы, под приглушенную дробь обтянутых черным сукном барабанов мерно шагали члены цехов и гильдий со своими знаменами, немецкие бюргеры и богатые горожане венгры, в парадной одежде и при оружии. Позади шла скорбная вдова с бледным лицом и заплаканными глазами в окружении одетых в траур знатных дам, а за ними следовали ученые мужи Венгрии, венские знаменитости и высшие военные чины.

Даже его величество прислал на похороны своего представителя, дабы воздать должное заслугам покойного. Траурное шествие замыкали толпы простых людей. Под колокольный звон всех церквей оно проследовало через весь город. Звон множества колоколов возвещал, что хоронят великого человека. Из уст в уста переходило имя этого благодетеля народа, славы и гордости нации, верного супружескому долгу мужа, зачинателя бесчисленных добрых дел и основателя множества благотворительных учреждений.

Прах «золотого человека» предавался земле.

Его провожали к месту последнего упокоения все обитатели города — стар и млад, женщины и мужчины. Аталия тоже находилась в их числе.

Наконец гроб с останками всеми оплакиваемого человека внесли через распахнутые двери в склеп. Туда спустились ближайшие родственники покойного, друзья и почитатели. Среди них оказался и майор Качука. Спускаясь по узкой лестнице в склеп, он столкнулся в полутьме с Тимеей и Аталией.

Когда сопровождавшие покойника стали выходить из усыпальницы, Аталия неожиданно бросилась к подножию гробницы, крича, чтобы похоронили и ее. К счастью, здесь еще задержался Янош Фабула. Он поднял красавицу с земли, вынес ее на руках из склепа и объяснил изумленной публике, что барышня очень любила покойного барина, заменившего ей родного отца.

Через полгода после похорон был изготовлен великолепный надгробный памятник. На гранитном постаменте красовалась высеченная золотыми буквами надпись:

«Здесь покоится прах благородного дворянина, досточтимого господина Михая Тимара Леветинци, королевского тайного советника, почетного члена дворянских собраний, многих комитатов, кавалера орденов св. Иштвана, св. Мориса и Аннунциата, пламенного патриота, истинного христианина, добродетельного и примерного супруга, благодетеля и покровителя бедных и обездоленных, попечителя сирот, хранителя школ, столпа церкви. Великого человека оплакивают все знавшие его, понесшие столь тяжкую утрату!

О безвременной кончине досточтимого мужа скорбит и чтит его память навеки преданная ему супруга Сузанна…»

Воздвигнутая на пьедестале мраморная статуя скорбно склоненной, обнимающей урну женщины, по словам всех видевших ее, удивительно походила на Тимею.

Ежедневно посещая кладбище, Тимея украшала гробницу свежими венками и ухаживала за посаженными вокруг усыпальницы цветами. Взлелеянные ею, они наполняли воздух благоуханием. Вдова опрыскивала их прохладной водой и обильно поливала горючими слезами.

Вряд ли Тодор Кристиан мог себе представить, что после смерти будет удостоен столь великой чести.

Госпожа Зофия

Прекрасная вдова очень строго соблюдала свой траур. Она нигде не появлялась и никого не принимала у себя. На улице ее видели неизменно во всем черном, со спущенной на лицо густой вуалью.

В комаромском обществе гадали и высчитывали, когда придет срок окончания траура. Он должен был продолжаться не меньше года со дня смерти г-на Тимара. В какой именно день произошел несчастный случай, было, правда, неизвестно, но несомненно, что Тимар погиб зимой. Однако наступила и прошла масленица, а Тимея все еще ходила в черном и отказывалась от посещения балов и вечеров. Тогда решили, что Тимея будет носить траур вплоть до годовщины дня погребения. Ведь именно с того времени она считалась вдовой. Но миновал и этот срок. Наступила весна, а Тимея так и не сбросила траурного платья и по-прежнему не принимала у себя в доме никаких гостей. Тогда все в городе начали проявлять нетерпение: до каких же пор будет так продолжаться? А узнав, что молодая женщина наотрез отказалась принимать мужчин, — не только удивились, но и вознегодовали.

Как-то ранним утром г-жа Зофия с корзинкой в руках отправилась на базар. Толкаясь там, расспрашивая у рыночных торговок, сколько стоят цыплята, и сетуя на дороговизну птицы, она лишь прикидывалась, что торгуется. На самом же деле она старалась незаметно проскользнуть мимо офицерского клуба «Англия». Миновав его, она стала пробираться в тени глухого забора лицея и, сделав порядочный крюк, шмыгнула в ворота уединенного домика, на дверях которого был изображен большой двуглавый орел.

В этом домике по-прежнему жил г-н Качука. Став майором, он не покинул своей лейтенантской квартиры, — попросту не нуждался в более просторном помещении. И ворота, и входная дверь домика, и окно комнаты майора оказались открытыми. Армейскому офицеру нечего бояться воров.

Госпожа Зофия застала г-на Качуку одного. Он проверял отчеты о ходе фортификационных работ.

— С добрым утром, господин майор! Прошу простить мою дерзость. Я случайно проходила мимо, вот и решила заглянуть к вам. Вижу, дверь и окно открыты, еще, чего доброго, вор какой-нибудь сюда заберется. Дай-ка, думаю, скажу денщику, чтобы запер. А вы, оказывается, сами тут, господин майор. Очень, очень приятно… Не мешает, пожалуй, присесть на минутку, чтобы не отбить у хозяина сон.^[31] Целую вечность не имела я удовольствия беседовать с господином майором. Что? Вы предлагаете сесть рядом с вами на кушетку? Господин майор весьма любезен. Охотно сделаю это, только вот сперва поставлю свою корзинку. Правда, там нет ничего особенного, лишь яйца, несколько штук… Знаете, я всегда делаю закупки сама. Если полагаться на прислугу, все обойдется втридорога. И вообще… ох, уж эти мне нынешние служанки! Все с норовом, спесивы, ни одна не желает носить корзинку за своей хозяйкой. Это, видите ли, ниже их достоинства. Вот и приходится ее таскать и самой ходить за покупками. Но я ничуть этого не стыжусь. Каждый, кто со мной знаком, знает, что я на самом деле собой представляю. Не так ли, господин майор? Вы ведь тоже не осудите меня? Мы с вами так давно знаем друг друга!

Помните, господин майор, как вы сидели у нас в кухне на баке с водой и ели вареную кукурузу? А я рассказывала наивной девице о предстоящих крестинах… Но если бы вы знали, о чем мы говорили до прихода господина майора, тогда еще лейтенанта! Впрочем, то было тысячу лет назад! Да… Немало событий произошло с тех пор. К примеру, кошмарная гибель господина Леветинци. Бедняжка Тимея не знает покоя ни днем, ни ночью. Сдается мне, эта несчастная кончит тем, что последует за своим мужем. Как мне жаль ее! Такое доброе создание! Мужчин она совсем не принимает. Сто раз в день подходит к портрету господина Леветинци и подолгу смотрит на него. Потом достает и перечитывает последнее письмо, которое он прислал ей вместе с той огромной рыбиной. Иной раз даже мне прочитает его вслух. И все спрашивает: «Послушай, маменька Зофия, тебе не кажется странным, что письмо написано в таком необычном для господина Леветинци веселом духе? Он не забыл даже упомянуть, как лихо отплясывал там!..»

Ох, бедняжка, до чего ж она по нем убивается! Мне от души ее жаль. Такая красавица и так еще молода!.. Ах, если бы она наконец решилась отдать руку и сердце какому-нибудь хорошему человеку. Хотите верьте, хотите нет, но я и сама в некотором роде тут заинтересована. Видите ли, в чем дело… Дочь моя Аталия не раз говорила, что если Тимея, не приведи бог, выйдет замуж за известное лицо, то ей волей-неволей придется покинуть дом и выскочить за первого, кто к ней посватается, будь то барин или мужик, молодой или старикашка, бравый красавец или рябой урод. Признаться, мне было бы это по душе. Нет, нет, я вовсе не собираюсь уйти вместе с дочерью. Даже если Аталия вдруг разбогатеет, а Тимея впадет в нищету, я останусь возле Тимеи.

Потому что мне просто невмоготу жить под одной крышей с дочерью, уверяю вас, господин майор, что это так! Конечно, не пристало матери жаловаться на родное дитя, но ведь я знаю, кому изливаю душу! Пока Аталия жила со мной, она была послушным ребенком. Но потом девушку взяли у меня, и отец ее избаловал. Потом ей вскружили голову светские успехи. А теперь наша жизнь — сущий ад! Ей, видите ли, не на кого больше изливать свою злобу, и она целыми днями измывается надо мной. То ни с того ни с сего вдруг примется меня щипать, то ногой пихнет, а то и поколотит под горячую руку. Я даже не решаюсь нос высунуть из кухни. А когда я пробую ласково заговорить с ней, она просто делает вид, что не слышит.

За столом смотрит волком, словно готова съесть меня живьем. Ну, сами понимаете, у меня все так и валится из рук. Я выбиваюсь из сил, обшиваю ее, привожу в порядок платья, которые она нарочно рвет, смотрите, мол, в каком черном теле меня держат! Ночью я тоже не знаю ни отдыха, ни сна, Аталия нарочно придвигает свечу к самому моему изголовью и читает до самого рассвета. Да еще мне назло разрезает книгу не сразу, а по отдельным листочкам, чтобы они шуршали и, едва я задремлю, будили меня. Уж как я только ее ни уговаривала, как ни молила — все напрасно. Покажет в ответ язык — и дело с концом.

Однажды, чтобы не слышать ее возни, я заткнула уши ватой. Тогда она придумала другой способ досаждать мне. Приготовит хрен якобы от мигрени, а сама и не думает прикладывать его себе к затылку. Не успею я крепко уснуть, как она возьмет да и привяжет тряпку с хреном мне к пяткам. И я просыпаюсь от жгучей боли, пятки у меня так и горят!

Да то ли она еще вытворяет! Как-то утром надеваю туфли и чувствую, что одна почему-то ужасно жмет. К вечеру даже хромать стала, так нестерпимо болели пальцы. Назавтра такая же история — с другой туфлей. Я долго не могла сообразить, в чем дело. Оказывается, Аталия тайком набивала паклю в носок моей туфли! Мать хромает, а она себе посмеивается. Зная, что я до смерти боюсь привидений, милая доченька решила допечь меня еще одним способом. Вечером возьмет метлу и швабру, соорудит из них что-то вроде чучела и поставит за дверь, чтобы напугать меня, как только я войду. У меня аж поджилки трясутся, того гляди, кондрашка хватит. А уж как она грубит мне при служанках, как старается унизить меня, я и передать вам не могу. Разве ж они после этого станут меня уважать? Случись у меня спор с кухаркой, Аталия, в пику мне, всегда принимает ее сторону… Если б вы только знали, сколько приходится мне сносить всяческих обид!

А бывает и так: только я возьму молитвенник и начну молиться, она сядет напротив, облокотится на стол и знай себе вставляет в мои молитвы всякие кощунственные слова: «Чтоб сатана спалил адским пламенем этот дом вместе с его обитателями! Чтоб их геенна огненная поглотила! Чтоб их мором поразило, бубонной чумой, сибирской язвой и прочими хворями! Чтоб они сгорели! Дай бог, чтоб им всадили нож в спину или угостили смертельным ядом! Да будет их уделом разорение, гибель и позор! Пусть их со всех сторон подстерегают опасности! Пусть их предадут анафеме! Да напустит дьявол на этот дом всех чертей и злых духов!.. Аминь». Вот как она молится за своих благодетелей! Зато в обществе Тимеи она прямо-таки неузнаваема — милая, ласковая, так и рассыпается мелким бисером, сюсюкает со смиренным видом, когда та с ней разговаривает.

Сударь, меня прямо дрожь пробирает, как подумаю, что придется и дальше спать в одной комнате с Аталией. Сказать не могу, до чего я жажду, чтобы она вышла замуж за кого угодно, лишь бы нашелся такой смельчак! Недавно ей как будто улыбнулось счастье. Правда, не бог весть какое: Янош Фабула ей подвернулся. В прошлом году у него умерла жена, и теперь он вдовец. Человек он, конечно, не первой молодости, но мужчина бравый, в соку, причем с достатком и недавно стал вице-куратором. Говорят, у него состояние в сорок тысяч форинтов, так что он может вполне прилично содержать жену. Дети его уже выросли и разбрелись кто куда. Думаю, Аталия жила бы с ним припеваючи. У него уютный особнячок на улице Медерчи, не хуже любого барского. А главное, он целых восемь месяцев в году отсутствует. Я уверена, что Аталия из самолюбия, не задумываясь, выйдет за него замуж, если Тимея вступит в брак с человеком, которого я имею в виду. А я останусь тогда у Тимеи. Да вряд ли что из этого получится: некая особа упорно отсиживается дома, а некий ее знакомый и не думает к ней наведываться. Одна грустит там, другой печалится здесь. Но избави бог! Сударь, я зашла к вам вовсе не затем, чтобы разносить сплетни! Судачить не в моих привычках. Но не могу же я умолчать о том, что стало мне известно на днях. Я каждое утро убираю постель Тимеи, — нельзя же позволить, чтобы грубые руки горничной прикасались к чудесным кружевным наволочкам. Так вот однажды я обнаружила под подушкой… Что бы вы думали? Эфес сабли со сломанным клинком! Тимея, как видно, забыла на этот раз вынуть его оттуда. Значит, она держит сломанную саблю под подушкой и спит с ней. Когда я рассказала об этом дочке, она изо всех сил ущипнула меня за руку. Вот посмотрите, какой синяк! Да еще и пригрозила убить меня, если я посмею кому-нибудь рассказать об этом. А зачем мне рассказывать? Я никому ни словом не обмолвилась. Одно лишь скажу: «Эх, кабы знал бывший хозяин сабли, что ему делать надо!..»

Эту бесконечную тираду г-жа Зофия выпалила одним духом, без единой передышки, не дав майору опомниться и прервать ее словоизлияния.

— Тетушка Зофия, — терпеливо выслушав ее до конца, сказал майор Качука. — Бывший владелец сабли отлично знает, что ему делать. Если бы госпожа Леветинци разошлась со своим мужем и осталась бы ни с чем, он поспешил бы протянуть ей свою руку. Но ведь госпожа Леветинци унаследовала миллионы мужа, а бывший владелец сабли человек бедный, стало быть, ему не подобает просить руки богатой дамы.

— До чего же изменился этот господин! — укоризненно вздохнула почтенная гостья. — Когда он был помолвлен с Аталией, то и слышать не хотел о венчанье, пока ему не выложат на стол сто тысяч форинтов приданого.

— Гм… Но разве сама госпожа Зофия только что не уверяла меня, что, окажись Тимея бедной, а Аталия богатой, она все равно осталась бы с Тимеей? А ведь она как-никак приходится матерью Аталии!

— Что верно, то верно. Я мать ей. И все-таки я сказала вам сущую правду. Добавлю лишь одно, господин майор: если уж прежний хозяин не знает, что ему надобно сделать, авось нынешняя владелица сабли все-таки догадается, как ей поступить.

Тут гостья рассыпалась в извинениях, что так долго докучала хозяину. Сожалея о том, что ей придется покинуть его, так как надо бежать на рынок, она забрала свою корзинку и шмыгнула в дверь, украшенную изображением орла. Однако она не сделала больше ни одной покупки и, так и не заглянув на базар, поспешила домой.

Письмо Доди

Прошло уже года полтора с тех пор, как Михай вернулся на «Ничейный» остров. Он не покидал его ни на один день и чувствовал себя здесь как дома.

За это время он немного обучил Доди письму. Это было увлекательное занятие, доставлявшее ему огромное удовольствие. Он диктовал мальчику: «Пиши букву „л“, потом „о“. Теперь прочитай их вместе!» Какими удивленными глазами смотрел еще не овладевший грамотой малыш на первые каракули, нацарапанные им на полу! Кто бы мог подумать, что они означают «лошадь»?^[32] Ведь он не рисовал никакой лошади!.. А какая была радость, когда маленький Доди торжественно вручил матери поздравление с днем именин, написанное ровными, аккуратно выведенными буквами на тщательно разлинованном листе бумаги! Поистине это было творение куда более величественное, чем исписанный иероглифами обелиск Клеопатры. Ноэми держала в дрожащей руке это первое поздравление сына, и на глазах у нее блестели слезы.

— У него будет такой же почерк, как у тебя, — сказала она Михаю.

— А где ты видела мой почерк? — удивленно спросил он.

— Во-первых, на прописи, которую ты сделал для Доди. Во-вторых, на документе, по которому ты уступил нам остров. Разве ты уже забыл?

— Да, правда. Но это было так давно.

— А теперь ты никому не пишешь писем?

— Никому.

— Уж больше года ты не отлучался с острова. Разве у тебя нет никаких дел?

— Нет. И не будет.

— Неужели ты совсем забросил все свои прежние дела?

— Тебе хочется это знать?

— Да, Михай. Меня огорчает, что такой умный, дельный человек сидит из-за нас на глухом островке. Ты приносишь себя нам в жертву, и мне это больно.

— Хорошо, Ноэми. Так и быть, я расскажу тебе, кто я такой, что делал раньше и почему решил остаться здесь навсегда. Теперь ты можешь узнать все. Когда уложишь ребенка, выйди ко мне на веранду, и я расскажу тебе всю мою жизнь. Ты, конечно, изумишься и содрогнешься. Но в конце концов простишь меня, подобно богу, который простил меня и послал сюда.

После ужина, уложив Доди в кроватку, Ноэми вышла к Михаю, села рядом с ним на сколоченную из березовых досок скамью и взяла его за руку.

В небе стояла полная луна. Ее лучи, пробиваясь сквозь листву, ярко освещали Тимара и Ноэми. Но теперь это небесное светило уже не казалось Тимару таинственным искусителем, ледяным раем самоубийц. Он видел в нем доброго старого друга.

И он начал свой рассказ. Поведал Ноэми обо всем, что произошло с ним с тех пор, как внезапно умер загадочный пассажир и потонул корабль. Рассказал и о найденных сокровищах, и о своем несметном богатстве, о могуществе и влиянии, которого он добился в обществе, о том, какие ценные товары перевозились на его судах через моря и океаны из одного полушария в другое, сколько у него кораблей, имений и домов, каким почетом он был окружен.

Не скрыл Тимар и своей женитьбы на Тимее. Рассказывая о том, какие страдания пришлось ей испытать, он называл ее мученицей. Не умолчал он и о том, как подсматривал за женой из тайника. Услыхав, как благородная женщина защищала мужа перед любимым человеком, Ноэми горько разрыдалась. Она глубоко переживала душевные муки Тимеи.

Потом Михай поведал ей о пережитых им страданиях: в каких сложных, мучительных и поистине безвыходных обстоятельствах он очутился. С одной стороны, его приковывали к свету видное общественное положение, деловые интересы, колоссальное состояние, верность Тимеи. С другой — его неудержимо влекли на уединенный остров искренняя любовь, жажда счастья, заветные мечты, благородные порывы души. Он изливал Ноэми свою наболевшую душу, а она старалась утешить его, осыпая нежными поцелуями.

Наконец, Михай рассказал ей и о той ужасной ночи, когда к нему в почти безлюдный замок явился авантюрист Кристиан. Он не упустил ни одной подробности. Рассказал, как в отчаянии он ступил на край расщелины, склонился над пучиной и вместо своего отражения вдруг увидел в воде мертвую голову своего врага и как внезапно сомкнулись перед ним края ледяной могилы…

Слушая эту горестную исповедь, Ноэми судорожно прижимала Михая к своей груди, как бы удерживая его от падения в зияющую бездну.

— Теперь ты знаешь все, что я оставил там, в обществе людей, и что нашел здесь. Простишь ли ты мне все, что выстрадала из-за меня, все мои тяжелые грехи перед тобой?

Ответом были лишь поцелуи и слезы.

Долго рассказывал Михай. Когда он закончил историю своей жизни, ночь уже прошла и наступил рассвет. Словно тяжелый груз свалился с его души после этого рассказа.

— Наконец-то я откровенно признался во всем, полностью расплатился со своими долгами, — сказал он. — Вина моя перед Тимеей заглажена. Она получила все мое состояние и обрела свободу. Ведь на утонувшем авантюристе была моя одежда, в кармане лежал мой бумажник, — труп его похоронят вместо меня, и Тимея станет вдовой. А тебе я принес в дар мою душу, и ты приняла ее. Значит, все счеты окончены.

Взяв Михая за руку, Ноэми повела его в комнату к спящему ребенку.

Мальчик проснулся от поцелуя, открыл глаза и, увидев, что уже утро, встал в своей постельке на колени, набожно сложил ручонки и начал лепетать утреннюю молитву:

— Благослови, господи, доброго папу и добрую маму…

«Да, Михай, ты наконец искупил свою вину. Невинное дитя в своей постельке и его братик на небесах молятся о том, чтобы ты был счастлив…»

Одевая маленького Доди, Ноэми долго, задумчиво смотрела на Михая. Да, немало времени пройдет, пока она освоится с тем, что услышала от него…

Но женщины отличаются восприимчивым умом и чуткостью. Однажды Ноэми сказала мужу:

— Послушай, Михай… Ты обязан загладить еще одну вину.

— Какую и перед кем?

— Надо сообщить Тимее тайну, которую тебе открыла другая женщина.

— Какую тайну?

— О секретном ходе, ведущем в ее спальню. Нужно, чтобы она знала об этом. Ведь когда она остается совсем одна, когда она спит, к ней через этот ход может пробраться кто угодно.

— Но о тайнике знает одна Аталия, больше никто.

— А разве это ничем не грозит Тимее?

— Ноэми, ты пугаешь меня!

— Или ты не знаешь, на что способны мы, женщины? Поспеши известить Тимею о таинственном ходе, я от души желаю ей счастья!

Михай поцеловал молодую женщину в лоб.

— Милая ты моя, добрая девочка! Но я же не могу писать Тимее. Она сразу узнает мой почерк, поймет, что я жив. А если так, она уже не будет считаться вдовой, а я не смогу больше блаженствовать в твоем саду.

— В таком случае я напишу ей сама.

— Нет, нет, этого я тоже не позволю! Они не должны получать писем от тебя. Я осыпал Тимею золотом, бриллиантами, но ни одной твоей строчки она не получит. Это моя личная драгоценность. Я ничего не принес тебе от Тимеи и ничего не позволю тебе послать ей. Ты не должна писать этой женщине.

— Хорошо, — с улыбкой согласилась Ноэми. — Но я знаю, кто это может сделать. Пусть Доди напишет!

Тимар залился веселым смехом. Сколько остроумия, нежности, детской наивности и вместе с тем глубокомыслия было в словах Ноэми! В самом деле, маленький Доди своим письмом спасет Тимею от грозной опасности!

— Малютка Доди… Тимее!..

Тимар хохотал до слез.

Однако Ноэми отнеслась к делу вполне серьезно. Она сама составила текст письма, и мальчик старательно переписал эти важные строки, без единой ошибки перенеся их на линованную бумагу, хотя их содержание было ему непонятно.

Письмо было написанохорошими темно-фиолетовыми чернилами, приготовленными из листьев черной мальвы. Запечатала его Ноэми белым воском, а так как в доме не водилось ни печати с гербом, ни монеты, Доди поймал красивую золотисто-зеленую букашку и вдавил ее вместо герба в середину воскового кружка. Опустить письмо в почтовый ящик поручили знакомому торговцу, заехавшему на остров за фруктами.

Итак, послание маленького Доди отправилось к Тимее!..

«Ах, какая ты неловкая!»

У Тимеи было еще второе имя — Сузанна. Первое имя ей дала мать-гречанка, вторым ее нарекли при крещении, и она называла себя так, когда подписывала документы или праздновала свои именины.

В провинциальных городах Венгрии издавна существует обычай справлять именины. Родственники и близкие знакомые, даже не будучи приглашены, считают своей обязанностью почтить своим присутствием дом именинника, где всякого гостя встречают радушно, с истинно венгерским гостеприимством и хлебосольством.

Однако некоторые знатные семейства имели обыкновение рассылать на подобные семейные торжества печатные приглашения — это считалось признаком хорошего тона, к тому же не получивший карточки понимал, что ему следует воздержаться от поздравления.

День Сузанны отмечается дважды в году. Тимея праздновала тот, что приходится на зиму, поскольку муж бывал обычно в это время дома. Приглашения рассылались по крайней мере за неделю до именин. Но о дне Тимеи никто не вспоминал, так как в те времена это имя не значилось ни в отрывном комаромском календаре, ни в «национальном календаре Траттнера-Каройи», а других календарей в провинции не было. Память святой Тимеи отмечалась церковью в один из чудесных майских дней, когда Михай обычно отсутствовал. Именно в мае, в день своей святой, Тимея ежегодно получала роскошный букет белых роз от «неизвестного почитателя». Букет всегда доставлялся по почте, в картонке.

Пока был «жив» Тимар, майор Качука неизменно получал приглашение в день официальных зимних именин, но в ответ лишь оставлял у привратника свою визитную карточку, а на вечер никогда не являлся.

В этом году официальные именины не справлялись. Верная жена все еще носила траур. Но вот наступил май. В день, когда г-жа Леветинци обычно получала букет белых роз, ее одетый в траур слуга принес майору Качуке письмо. Вскрыв конверт, майор с удивлением обнаружил отпечатанное на глянцевой бумаге приглашение, только вместо имени «Сузанна» там стояло имя Тимеи Леветинци. Майора просили пожаловать на вечер.

Качука недоумевал: что это за причуда со стороны Тимеи? Ведь она возмутит все комаромское общество, справив именины в день православной Тимеи, а не протестантской Сузанны. К тому же, против всех правил, приглашения разосланы в самый день празднества.

Однако на этот раз Качука решил прийти на именины.

Его приглашали к половине девятого. Майор не хотел быть одним из первых и поэтому отправился к Тимее в половине десятого.

Отдавая в передней плащ и шпагу слуге, майор спросил, много ли собралось гостей. Тот ответил, что пока еще нет никого. Майор был ошеломлен. «Неужели все так обиделись, что решили даже не являться?» — подумал он.

Еще больше встревожило его, что в зале зажжены все люстры, а длинная анфилада комнат ярко освещена. Значит, гостей ожидалось много.

Вышедшая ему навстречу камеристка сообщила, что барыня ожидает господина майора в гостиной.

— Кто сейчас у нее?

— Она одна. Мадемуазель Аталия с маменькой уехали в усадьбу к господину Фабуле, там нынче парадный обед с ухой.

Качука опешил. На именинах не только не было званых гостей, но и все домочадцы покинули хозяйку. Майор терялся в догадках.

Тимея ожидала его в гостиной. К его удивлению, она была вся в черном, что отнюдь не гармонировало с торжественностью вечера и с окружавшей ее роскошной обстановкой.

«Она носит траур и в то же время справляет свои именины. Облачена в черное и сидит в ярком свете золоченых люстр?!»

Однако выражение лица хозяйки не соответствовало ее траурному наряду. На губах ее мелькала нежная улыбка, на щеках играл легкий румянец. Она приветливо приняла своего единственного гостя.

— Долго же вы заставили себя ждать! — сказала она, протягивая майору руку, которую он благоговейно поцеловал.

— Говоря по правде, я боялся прийти первым.

— И напрасно. Все, кого я пригласила, уже здесь.

— Где же они? — с изумлением спросил майор.

В столовой. Собрались за столом и ждут только вас.

С этими словами молодая женщина взяла гостя под руку, подвела к большой двустворчатой двери и распахнула ее перед ним.

Майор все больше недоумевал. Столовая была ярко освещена восковыми свечами, горевшими в великолепных серебряных канделябрах. Длинный стол был накрыт на одиннадцать персон, и вокруг него стояло одиннадцать кресел в стиле рококо. Но на креслах никто не сидел. В комнате не было ни души.

Окинув взором эту картину, майор Качука сразу все понял, и его охватило невыразимое волнение. На роскошно сервированном столе перед каждым из девяти приборов стояло по букету белых роз, прикрытых стеклянным колпаком. Все они засохли и поблекли, кроме последнего, совсем еще свежего.

— Вот видите, здесь присутствуют все, кто из года в год поздравлял меня. Это мои гости в день Тимеи, их всего девять. Согласны вы стать десятым? Тогда налицо будут все, кого я пригласила на этот мой праздник.

Потрясенный майор молча прижал к губам ее тонкую, холеную руку. Потом прикрыл глаза.

— Мои бедные розы!..

Тимея позволила ему снова и снова целовать ей руку. Но вдруг она вспомнила о своем трауре.

— Хотите, я сменю этот наряд? — спросила она.

— О, для меня это будет означать начало новой жизни!

— Я могу это сделать в день моих официальных именин.

— Увы! Как бесконечно долго придется ждать!

— Не пугайтесь, день святой Сузанны бывает еще и летом. Вот тогда мы и справим именины.

— Его тоже долго ждать!

— Неужели за все это время вы не научились терпению? Поймите, я не могу так сразу свыкнуться с радостью, со своим счастьем. А пока мы станем видеться ежедневно. Сначала вы придете на минуту, потом — на две. И в конце концов останетесь… навсегда. Не правда ли, это будет чудесно?

Разве мог майор отвергнуть такую трогательную просьбу?

— А теперь прием окончен, — шепнула Тимея. — Вы довольны? Остальным гостям пора спать. Вы тоже идите домой. Впрочем, подождите минутку. Я верну вам одно словечко из вашего последнего поздравления.

Она вынула из свежего букета нежный полураспустившийся бутон розы и, слегка прикоснувшись к нему губами, воткнула его в петлицу своему возлюбленному. Он прижал розу к губам и восторженно ее поцеловал.

Когда майор удалился и взглянул с улицы на особняк Леветинци, в окнах было уже темно. Он был последним гостем.

* * *

Мало-помалу Тимея научилась верить, что счастье возможно. Впрочем, у нее был превосходный учитель. Со дня святой Тимеи г-н Качука ежедневно посещал ее дом и, несмотря на строгий запрет, оставался там подолгу.

Свадьба должна была состояться в августе, в день святой Сузанны.

Аталия, как видно, покорилась судьбе и согласилась принять от почтенного Фабулы обручальное кольцо. Что ж, красивой молодой девушке нередко приходится выходить замуж за пожилого вдовца. К тому же Фабула считался прекрасным семьянином и мог содержать свою супругу в роскоши. Лучше уж стать его женой, чем выскочить за первого встречного молокососа, даже не успевшего сдать экзамены на аттестат зрелости.

Тимея решила дать в приданое Аталии сумму, которую некогда обещал ей Михай и от которой она в свое время отказалась.

Тетушка Зофия от души радовалась предстоящему браку Тимеи и замужеству дочери. Она воображала, будто все это — дело ее рук, и поэтому старалась изо всех сил. Перед Тимеей она на все лады расхваливала майора, при Аталии столь же усердно его развенчивала.

Когда достойный Янош Фабула надел Аталии на палец самое заурядное обручальное кольцо, ее мамаша стала уверять, что она никогда в жизни не видела ничего подобного!

— Тебе просто счастье выпало, дочка! — говорила она, нежно поглаживая руку Аталии. — Хорошо, что ты не вышла за того бедняка, у которого за душой ничего, кроме старой сабли да ржавого циркуля. Он до сих пор питается впроголодь, денщик таскает ему из трактира дрянные обеды. Скажу откровенно, господин Фабула мне по душе! Мужчина он бравый, не чета тому солдафону. Любо глядеть, как щеголяет он в ментике с серебряной цепочкой и молодецки закручивает свои чудесные усы! А у майора ни усов, ни бороды! Ни за что на свете не согласилась бы я поцеловать такого общипанного петуха! Да и не первой молодости этот кавалер. Ты заметила, что он зачесывает волосы с одного виска на другой, чтобы прикрыть плешь на макушке? Вскоре, глядишь, и совсем облысеет. А каким почетом пользуется в городе господин Фабула! Каждый встречный кланяется ему с уважением, даже пасторы снимают перед ним шляпу. Как-никак вице-куратор! Господин Леветинци считался главным куратором, а Фабула — вторым после него. Господин Леветинци был чем-то вроде нашего генерал-губернатора Надашды, а господин Фабула — вроде вице-губернатора Кюрти. Правда, Фабула не из дворян, но зато он принадлежит к числу «шестидесяти важных персон». Стоит ему пальцем шевельнуть, и его произведут в камергеры, а ты сделаешься знатной дамой. Вроде меня!

В те времена «шестьдесят персон» и «камергеры» были в Комароме важными особами. Первые состояли членами муниципального совета, а «камергер» ведал всеми волами и лошадьми городского хозяйства.

Аталия охотно слушала льстивые речи хитрой старухи.

С тех пор, как г-н Качука зачастил к Тимее, характер девушки резко изменился, она стала удивительно кроткой, даже с матерью теперь обращалась ласково. Г-жа Зофия была большой любительницей ароматного чая, обильно приправленного ромом. И Аталия каждый вечер приготовляла ей этот напиток. Всем на удивленье, она теперь отлично ладила с горничными и тоже угощала их чаем. Для дворецкого, кучера и прочих слуг подавался напиток, скорее напоминавший пунш, чем чай. И мамаша и челядь не могли надивиться ее щедрости.

Однако г-жа Зофия разгадала причину столь необычной кротости своей дочери.

«Что-то больно задабривает меня моя непутевая доченька. Видно, надеется, что я поселюсь с ней, когда она выскочит замуж. Ведь Аталия не больно-то любит хозяйничать, она и похлебку толком не сварит. Потому-то я и стала для нее вдруг „миленькой маменькой“, которую ублажают чаем с ромом. Да только меня не проведешь, я-то знаю, что за продувная бестия моя дочь!» Увы, вскоре ей представится случай еще больше укрепиться в своем мнении.

Аталия всячески заискивала перед майором, лебезила и унижалась. Куда девалась ее прежняя заносчивость и горделивость? Она с приветливой улыбкой открывала ему дверь, любезно провожала его к Тимее, принимала участие в их беседах, а когда покидала гостиную, из соседних комнат доносилось ее веселое мурлыканье.

Она великолепно разыгрывала свою роль, прикидывалась скромной и услужливой. Однажды, когда Тимея предложила ей сыграть на фортепьяно в четыре руки, она с простодушной стыдливостью заявила, что совсем разучилась играть. Единственный инструмент, мол, на котором она упражняется, — это мясорубка. После своей метаморфозы Аталия играла на фортепьяно, только когда ее никто не слышал.

Все поверили, что она старается переделать свой характер и стать добродетельной супругой, достойной парой Яношу Фабуле.

Только г-на Качуку не смогла она обмануть. Он видел ее насквозь. Он сознавал, что виноват перед Аталией, и вместе с тем понимал, какие счеты она хочет свести с Тимеей.

Неужели ты, бледнолицая женщина, забыла о том, что в доме, где ты поселилась, раньше хозяйничала Аталия? Она была богатой невестой, роскошно одевалась, мужчины ухаживали за ней, женщины завидовали. Когда же тебя волной прибило к этому берегу, жизнь ее пошла под уклон. В удел ей достались нищета и людское презрение. Опозоренная, покинутая женихом, она сделалась всеобщим посмешищем. Правда, ты не виновата, что так сложилась ее жизнь, но все-таки ты была причиной ее несчастий.

Твое бледное лицо и сросшиеся черные брови словно отмечены печатью рока. Судно, на которое ты вступаешь, идет ко дну. Дом, в который ты входишь, рушится. Тебе всюду сопутствует злой рок. Гибнет тот, кто тебя преследует, но гибнет и тот, кто выручает тебя из беды. Как же ты не боишься спать под одной кровлей с Аталией? Под этой «роковой» кровлей?..

Неужели ты не содрогаешься от ужаса, когда эта девица с улыбкой заглядывает тебе в глаза? Неужели не бросает тебя в дрожь, когда она почтительно склоняется к твоей руке и целует ее? Разве ты не чувствуешь, как холодные змеиные кольца обвивают твои ноги, когда она зашнуровывает тебе ботинки? А когда она наливает тебе вино в бокал, ты не думаешь, что она может подсыпать тебе яда?..

Нет, Тимея была далека от подозрений. Доверчивая и простодушная, она обращалась с Аталией, как с родной сестрой. Она сама сказала Аталии о том, что хочет дать ей в приданое кругленькую сумму — сто тысяч форинтов. Ведь именно такую сумму определил для нее Михай. Тимея хотела устроить счастье девушки, наивно воображая, что можно возместить деньгами потерю жениха! Но ведь Аталия добровольно отказалась от него! Когда Тимар предложил ей приданое, она заявила ему: «Этот человек не нужен мне больше ни на этом, ни на том свете!» Тимея и не подозревала о той ночной сцене, когда Аталия тайком пробралась к бросившему ее жениху и ушла, отвергнутая им. Наивная Тимея не знала, что женщина, от которой ушел возлюбленный, никогда не простит этого сопернице, навсегда затаит в сердце бессильную злобу и ненависть к ней.

Зато майор Качука отлично помнил то ночное свидание. И все больше тревожился за Тимею, Однако сказать ей об этом не решался.

Но вот наступил канун дня святой Сузанны. Тимея постепенно отвыкала от траура. Давалось ей это нелегко. Тимее трудно было расстаться со своей скорбью, счастье словно пугало ее.

Сначала она разрешила себе отделать черное платье белыми кружевными оборками. Затем черный цвет сменился пепельно-серым, шерстяная ткань — атласом. Наконец, эту серую монотонность платьев оживил клетчатый рисунок. Теперь от траурной одежды оставался только черный чепчик, единственный символ печали по Михаю Тимару Леветинци.

В день Сузанны и этот последний знак вдовьей печали должен был перекочевать в хранилище семейных реликвий. Новый нарядный чепчик из драгоценных кружев был уже готов, оставалось только примерить его.

На беду, Тимея пожелала впервые надеть белый чепчик при майоре. Это подсказало ей женское тщеславие. Ведь для молодой вдовушки белый кружевной убор почти то же, что свадебная фата для девушки-невесты… А майор Качука в тот день заставил себя довольно долго ждать. Он задержался потому, что заказанный им букет белых роз поздно был доставлен из Вены. В нынешнем году это был уже второй именинный букет, ведь майору теперь было дозволено поздравлять возлюбленную и в день Тимеи, и в день Сузанны.

Накануне именин молодая женщина получила немало поздравительных писем и адресов. У нее было множество знакомых, иные из них были искренне преданны ей, другие выражали почтение из деловых соображений. Но на этот раз она не стала распечатывать ни одного послания, и они лежали грудой в стоявшей на столе серебряной корзинке. Многие конверты были надписаны детским почерком — в городе и его окрестностях жило сто двадцать четыре крестника молодой женщины, и все они поспешили прислать ей свои незатейливые поздравления. Прежде ее забавляли и радовали эти чистосердечные пожелания счастья, но сейчас все ее помыслы были поглощены другим…

— Взгляни, какое письмо! — воскликнула Аталия, беря в руки один из конвертов. — Вместо печати — вдавленная в воск золотистая козявка!

— И какими необычайными чернилами написан адрес! — заметила Тимея. — Положи его к остальным, завтра прочтем.

Какой-то внутренний голос подсказывал ей, что письмо надо прочесть немедленно! То было послание маленького Доди. И все-таки его бросили в груду писем.

Наконец прибыл майор. В то же мгновенье поздравления ста двадцати четырех крестников были забыты. Тимея поспешила к нему навстречу.

Девять лет назад, может быть, в этой же комнате, счастливый жених преподносил другой невесте роскошный букет алых роз. И та, прежняя невеста, сейчас находится здесь. Здесь же стоит и зеркало с колонками, в которое взглянула тогда Аталия, проверяя, хорошо ли сидит на ней подвенечное платье…

Взяв из рук майора прелестный белый букет, Тимея поставила его в севрскую вазу и шепнула ему:

— Я тоже хочу подарить вам одну вещицу. Она никогда не будет вашей и тем не менее предназначается для вас.

Загадочный предмет извлекли из коробки. То был новый кружевной чепчик.

— Какая прелесть! — воскликнул майор, бережно взяв в руки воздушную вещицу.

— Вы мне позволите примерить его?

Майор хотел ответить, но взглянул на Аталию, и слова замерли у него на губах. А Тимея, ничего не замечая, с ребячливой веселостью подошла к зеркалу и сняла свой вдовий убор. Тут лицо ее снова омрачилось. Тихо поднесла она чепчик к губам и прошептала:

— Бедный мой Михай!..

Так совлекла с себя Тимея последний знак своего вдовства.

Майор Качука все еще продолжал держать в руках белый чепчик.

— Дайте же мне, я его примерю!

— Вы позволите мне помочь вам? — спросил майор.

В те годы носили высокие прически, и Тимея нуждалась в такой услуге.

— Увы, тут вы не сможете быть мне полезным, — возразила она, — Аталия будет так добра и поможет мне.

Она сказала это простодушно, без всякой задней мысли, но майор заметил, как побледнела при этом Аталия. Он сразу вспомнил, как она сказала когда-то Тимее: «Поди сюда, помоги мне надеть свадебную фату!» Вероятно, Аталия тоже не подозревала тогда, какой ужасный яд заключен в ее приказании.

Аталия подошла к хозяйке, чтобы надеть чепчик на высокий пучок и приколоть его со всех сторон шпильками. Руки ее дрожали, одна из шпилек сорвалась и довольно сильно уколола Тимею.

— Ах, какая ты неловкая! — воскликнула та, отстраняясь.

Те же слова… И при том же самом человеке…

Тимея сказала это совершенно бессознательно. Но Качука увидел, как в глазах Аталии сверкнула молния. Ее взгляд был полон ненависти. Лицо судорожно подергивалось. Извилистые губы напоминали змею. С какой сатанинской злобой смотрела она на соперницу!

Но Тимея тут же раскаялась, обернулась к Аталии, обняла ее и поцеловала.

— Не сердись, моя милая Тали, — сказала она примирительно. — Я погорячилась. Ты ведь простишь меня? Больше не сердишься?

Аталия мгновенно приняла смиренный вид.

— Помилуй, дорогая моя, прелестная Тимея! — заговорила она заискивающим тоном. — Это я тебя обидела!.. Но я, право же, не хотела уколоть твою очаровательную головку… О, как ты хороша в этом чепчике! Просто фея из волшебной сказки!

И она принялась целовать плечи Тимеи.

Майор даже содрогнулся при виде такого коварства, мороз пробежал у него по коже.

Аталия

Канун именин был кануном свадьбы. Незабываемая ночь!

Жених с невестой сидели во внутренних покоях. Им надо было так много сказать друг другу. Кто знает, о чем они беседовали? Язык цветов понятен одним цветам, звуки небесных сфер — одним звездам, речи валькирий — только блаженным героям Валгаллы,^[33] призывы луны — лишь лунатикам, язык любви — только влюбленным. И тот, кто хоть раз услыхал эти дивные речи, свято хранит их в сердце, как тайну исповеди. Их не могут передать ни Песнь Песней премудрого Соломона, ни «Наука любви» Овидия, ни газеллы Гафиза, ни стихи Гейне, ни «Перлы любви» Петефи. Слова эти — вечная тайна.

А в противоположной части дома, во флигеле, в это время бражничала шумная компания. Там веселилась прислуга.

День выдался на редкость трудный и хлопотливый. Все сложные кулинарные приготовления к пиршеству, конечно, взяла на себя г-жа Зофия.

Она не допустила, чтобы в дом пригласили искусного повара и кондитера, заявив, что сама прекрасно разбирается в этих делах. Щеголяя своими познаниями, достойная дама уверяла, что нигде не сыскать такой отменной стряпухи, как она, что она унаследовала свое мастерство от матери, а уж без той не обходилась ни одна свадьба, ни одна барская пирушка.

Все примыкавшие к кухне помещения, погреба и кладовки были заставлены блюдами со свежеиспеченными тортами, пирожными, с горами миндального печенья, марципанов, всевозможных пончиков, безе, хвороста. Тут же, в ожидании осады со стороны важных гостей, высились целые бастионы пирогов. А обильно нашпигованная салом всевозможная домашняя птица и дичь была вынесена на ледник.

К одиннадцати часам вечера все было испечено, изжарено, а что надо, и остужено. Тут главная стряпуха проявила необычайную щедрость. Созвав в людскую весь ревностно трудившийся кухонный штаб, она принялась потчевать челядь всевозможными яствами, которые не годились для гостей. Часть теста, например, плохо взошла, и пирог получился уродливый. Желе не застыло. Приставший к медной форме кекс не удалось вынуть целиком, и он разломался на куски. Тут же были всякие поскребки, обрезки закусок, ломтики ветчины, заячья грудинка, задняя часть жареного фазана. Это же объеденье для челяди! Подавать подобные «лакомства» на барский стол было, разумеется, неприлично, зато служанки готовы были вылизать даже бумажки, к которым прилипли крошки пирожных, а уж как они гордились, что отведали от всех кушаний раньше самих бар!

Да, на этот раз г-жа Зофия оказалась удивительно щедрой. Вдобавок тороватая ключница была весьма словоохотлива, непритязательная публика охотно ее слушала. Слугам поднесли даже чарку-другую негодного для гостей вина — в нем вываривалась кое-какая начинка. Такого вина скопился полный горшок — не пропадать же ему зря! Г-жа Зофия, как истая гурманка, прибавила туда для себя еще пряностей — мускатный орех, имбирь, корицу, подсахарила и с наслаждением потягивала этот превосходный напиток. Дворецкий с одним из слуг хлебали столовой ложкой ванильный сироп. Кучер макал ломтики хлеба в шоколадные сливки. Они уже праздновали свадьбу!

Но где же Аталия? Влюбленные, вероятно, думали, что она пирует с матерью на кухне. А слуги предполагали, что она сидит с женихом и невестой и умиляется, глядя, как они нежничают. Впрочем, скорей всего, о ней никто и не вспоминал.

А ведь влюбленным не мешало бы прервать свое воркованье и задуматься: где же в самом деле Аталия?

Между тем она находилась в той самой гостиной, где впервые увидела Тимею. Старинную мебель много лет назад заменили новой, из прежней обстановки остался, как бы на память, один вышитый пуф. На нем сидела Аталия в тот памятный день, когда в гостиную вошел Тимар в сопровождении белолицей девушки. Против Аталии сидел тогда г-н Качука, рисовавший пастелью ее портрет. Он так засмотрелся на вошедшую Тимею, что карандаш дрогнул в его руке и сделал неверный штрих.

Сейчас Аталия примостилась на том же самом пуфе. А портрет ее уже давным-давно перекочевал в чулан, хотя она до сих пор словно видела перед собой молодого лейтенанта, который умолял ее улыбнуться и не смотреть на него так высокомерно.

В гостиной было темно, там не зажигали свечей. В окно заглядывал месяц, но и тот вскоре скрылся за черным шпилем колокольни церкви св. Андраша.

Сидя в потемках, Аталия вспоминала все превратности своей неудавшейся жизни.

Некогда в этом доме царили блеск, веселье и роскошь. Хозяйка его слыла первой красавицей, льстецы называли ее королевой Комарома, своей повелительницей, делали вид, что боготворят ее.

И вдруг появилась эта оборванная девчонка. Тощий подросток, ходячий призрак, холодная лягушка! Существо, созданное служить мишенью для насмешек, издевательств и пинков!..

Через два года этот ходячий призрак, эта бледная немочь стала полновластной владычицей дома и покорила все сердца. Она сумела всех околдовать, и вот скромный служащий превратился в миллионера, погубившего их семью, а ее, Аталии, жених вероломно нарушил клятву.

Каким кошмаром был для нее тот свадебный день!.. Очнувшись от обморока, Аталия увидела, что лежит на полу. Возле нее ни души… Блеск, поклонение — всему конец… Как хотелось бы ей сохранить хоть одно — быть по-прежнему любимой! Пусть тайком, пусть втихомолку! Но и в этом ей было отказано. С болью в сердце она вспоминала, как отправилась ночью на квартиру жениха и как после разговора с ним возвращалась домой по темной улице… С каким нетерпением ждала она на следующий день этого человека, отсчитывая удары часов, к которым примешивался бой барабанов, возвещавший о продаже с торгов всего их имущества… А он так и не пришел.

Потом — долгие годы притворства и унижений…

Лишь один человек понимал, что переживала Аталия. Знал, что единственная ее отрада видеть, как страдает и чахнет соперница. Он высоко ценил ненавистную ей женщину — свою жену и в то же время, к великой радости Аталии, отнял у нее счастье. Он изобрел философский камень, превращавший все в золото, но сам не знал радости. И вот он сделал один неверный шаг… и провалился под лед. Навеки исчез!.. В результате — счастье снова воцарилось в этом доме. И несчастна здесь одна Аталия!

За долгие бессонные ночи чаша ее горечи наполнилась до краев. Каплей, переполнившей эту чашу, оказались слова, брошенные Тимеей, когда Аталия дрожащими пальцами закрепляла у нее на голове белый чепчик — эту свадебную фату: «Ах, какая ты неловкая!..»

Прикрикнуть на нее, как на простую служанку! Унизить при нем! Аталию била дрожь при одной мысли о том, что происходит в эту минуту в доме, Завтра — свадьба… В будуаре шепчутся жених с невестой… Из кухни, через ряд запертых дверей, доносятся крики подвыпивших слуг.

Но Аталия не слышала ни веселых восклицаний, ни хохота, она напряженно ловила шепот влюбленных.

В эту ночь она задумала важное дело…

В темную комнату проникало лунное сияние. При лунном свете Аталия открыла некий таинственный ларец и принялась вынимать оттуда и рассматривать флаконы и коробочки, содержащие различные яды. Превосходные средства! Чудодейственные снадобья восточных знахарей!

Аталия выбрала, что ей было нужно.

Она злорадно усмехалась, представляя себе, как завтра пирующие поднимут бокалы для заздравного тоста и внезапно слова замрут у них на губах! Каждый взглянет в лицо соседа и увидит, что оно позеленело. Ошалелые гости с криком выскочат из-за стола. Начнется такая свистопляска, что сами черти лопнут от хохота! Лицо красавицы-невесты станет белее мрамора, а гордые черты жениха исказятся предсмертной гримасой…

Внезапно раздался странный звук: «Дзиннн…»

Это лопнула струна фортепьяно. Аталия вздрогнула, пузырек с ядом выскользнул из ее дрожащих рук.

«Эх ты, трусиха! Лопнувшей струны испугалась! Где же твоя сила духа?»

Аталия уложила обратно в шкатулку флаконы и коробочки с зельем, оставив только один пакетик. То были всего лишь сонные порошки. Нет, не о такой мести мечтала она! За кровное оскорбление, за окрик: «Ах, какая ты неловкая!» — Тимея достойна более страшного наказания, чем яд. Она отомстит иначе! Тигр не пожирает трупов, он жаждет горячей крови. И все-таки яд нужен. Зачем? Чтобы отравить собственную душу! Но такого яда не купишь у аптекарей. Этот смертоносный яд таится в глазу дракона на пресловутой картине.

И Аталия крадучись, бесшумно скользнула в коридор — подсмотреть, что происходит в спальне Тимеи. Ласковый шепот, страстные взгляды влюбленных — вот он, яд, который она должна выпить, чтобы вконец растравить свое сердце.

Когда Аталия заглянула в заветную щель, майор прощался с Тимеей и нежно держал ее руку в своей. Щеки молодой женщины вспыхнули румянцем. Это и был самый убийственный яд для Аталии, трепетно следившей за трогательной сценой.

Хотя обрученные не объяснялись в любви, их интимная беседа все же не была рассчитана на посторонних. Жених задавал вопросы, дозволенные лишь ему одному.

— Вы спите тут одна? — спрашивал он с веселым любопытством, приподнимая парчовый полог балдахина над постелью невесты.

— Да. С тех пор как овдовела.

(— И до того времени тоже… — злобно прошипела в своем убежище Аталия.)

— А куда ведет та дверь, позади постели?

— В переднюю. Там раздеваются мои гости. Вы тоже оттуда вошли сюда, когда впервые навестили меня.

— А это что за маленькая дверца?

— Просто-напросто моя умывальная.

— И оттуда есть выход?

— Нет. Грязная вода стекает по трубе, а теплая подается из кухни.

— А вон там, третья дверь?

— Вы же знаете, это вход в мою гардеробную. Оттуда можно пройти в гостиную, а затем в переднюю.

— А где спит прислуга?

— Женщины — в людской, рядом с кухней, мужчины — этажом ниже. Над моей кроватью висят две сонетки. Один звонок проведен в комнату горничной, другой к дворецкому, на случай, если они мне вдруг понадобятся.

— А в комнате, смежной с вашей спальней, никто не бывает?

— Там спят Аталия и тетушка Зофия.

— Вот как, и госпожа Зофия?

— Ну да. И все-то вам надо знать, все до мелочей!.. Завтра мы тут устроимся совсем иначе…

(— Завтра!..)

— Дверь вы, конечно, запираете, когда ложитесь?

— Никогда. Да и не к чему! Прислуга надежная, она преданна мне, любит меня. А наружная дверь запирается крепко. Так что мы здесь в полной безопасности.

— А не ведет ли в эту комнату какой-нибудь тайный ход?

— Ха-ха-ха! Кажется, мой дом представляется вам чем-то вроде таинственного венецианского дворца!

(— Разве это твой дом?.. Разве ты его построила?..)

— Ну, так вот. Прошу вас, прежде чем лечь спать, заприте сегодня на ночь все двери. Сделайте это ради меня!

(Что такое? Дракон под ногой святого Георгия разинул пасть и захохотал. Кажется, он смекнул, что скоро в этом доме кто-то уснет вечным сном!)

Тимея улыбнулась и ласково провела рукой по нахмуренному лбу жениха.

— Хорошо, пусть будет по-вашему. Я исполню вашу просьбу и запру на ночь все двери моей комнаты.

(— Запирайся, запирайся! Да смотри, покрепче! — прошипел дракон.)

За нежным прощальным объятьем последовал тихий вопрос:

— Молитесь ли вы перед сном, дорогая?

— Нет, никогда.

— Почему?

— Ведь бог, в которого я верю, всегда бодрствует…

— Простите, милая Тимея, но женщине не к лицу философия. Оставьте скептицизм мужчинам. Истинное украшение женщины — благочестие. Прошу вас, помолитесь сегодня перед сном!

— Вы же знаете, что я была магометанкой. Мусульманок не учат молиться.

— Но теперь вы христианка. А христианские молитвы — прекрасны. Возьмите ночью в руки свой молитвенник.

— Хорошо, ради вас я научусь молиться.

Качука отыскал в молитвеннике, некогда подаренном ей на Новый год Тимаром, «Молитву дев, выходящих замуж».

— За сегодняшнюю ночь я выучу ее наизусть.

— Да, да, сделайте это для меня.

Тимея прочитала молитву вслух.

(— Пусть сам дьявол вселится в этот дом! Да поразят его обитателей адский огонь, яд, кинжал тайного убийцы, отчаяние, буйное помешательство, падучая болезнь, пожар! Аминь! — изрыгал дракон, и его хриплые проклятия смешивались со словами молитвы.)

Невыразимая ярость охватила Аталию. Ей стало казаться, что бдительный майор вот-вот обнаружит в стене тайный ход или, чего доброго, заставит Тимею бодрствовать с молитвенником в руках до самого утра.

(— Проклятие всему! Будь проклят этот молитвенник!)

Но когда майор вышел в переднюю, готовая к услугам Аталия уже поджидала его там. Из спальни послышался повелительный голос Тимеи:

— Посветите господину майору в коридоре!

Она была уверена, что там дежурит кто-нибудь из слуг, ведь они так преданы ей! Но увы, в тот день вся челядь усердно истребляла свадебные лакомства.

Взяв подсвечник, стоявший на столике в передней, Аталия сама посветила майору, когда тот проходил по темному коридору. Счастливый жених так полон был Тимеей, что потерял способность различать другие женские лица. Уверенный в том, что это горничная посветила ему и отворила перед ним дверь, он, желая быть щедрым, сунул в руку Аталии серебряный талер и спохватился лишь тогда, когда услыхал ее приглушенный голос:

— Премного благодарна, милостивый государь.

— Ах, простите, ради бога! Я не узнал вас, мадемуазель, в полутьме.

— Ничего. Пустяки, господин майор.

— Извините мою неловкость… Прошу вас, верните мне эту оскорбительную подачку!

Пряча за спиной полученный талер, Аталия отступила на несколько шагов и отвесила насмешливый поклон.

— Я верну вам его завтра, господин майор. А пока пусть он останется у меня. Ведь я его заслужила.

Майор Качука проклинал свою рассеянность. У него и без того было тяжело на душе, а теперь стало и вовсе не по себе. Выйдя на улицу, он почувствовал, что не в состоянии идти домой, и завернул в штаб караульной службы. Там он обратился к дежурному лейтенанту:

— Послушай, старина, приглашаю тебя завтра ко мне на свадьбу. Очень прошу, возьми меня сегодня с собой в ночной обход.

А в людской между тем веселье было в полном разгаре. Уходя, майор позвонил привратнику, чтобы тот его выпустил. Горничная, сообразив, что хозяйка дома осталась одна, сразу же отправилась к ней узнать, не нужно ли ей чего-нибудь. Полагая, что майору посветила именно она, Тимея разрешила ей идти спать, сказав, что разденется сама. Горничная вернулась в людскую и присоединилась к разгульной компании.

— Попам хорошо, они сами себе господа! — воскликнул подгулявший лакей.

— Чепуха, все там будем, что осел, что монах. И попам не вечно барствовать! — возразил привратник, засовывая в карман ключи от парадного.

— Эх, поднес бы сейчас кто-нибудь чарку-другую пунша! Вот была бы благодать! — воскликнул кучер.

Как бы в ответ на его слова дверь распахнулась, и вошла Аталия, держа в руках поднос, на котором дымились стаканы с пуншем. Ударяясь друг о друга, они как-то зловеще звенели.

Аталия теперь ежедневно баловала прислугу, но сейчас это было как нельзя более кстати.

— Да здравствует барышня, наша благодетельница! — ликовали гуляки.

Аталия с улыбкой поставила поднос на стол. Там была и сахарница, полная сахаром, причем каждый кусок был тщательно натерт апельсиновой коркой и издавал приятный аромат. Г-жа Зофия очень любила попить чайку с ромом и с сахаром, натертым апельсиновой коркой.

— А ты разве не присоединишься к нам? — спросила она дочь.

— Спасибо, я уже чаевничала с барыней. Голова что-то разболелась, пожалуй, пойду лягу.

Аталия пожелала слугам доброй ночи, посоветовав всем тоже не очень засиживаться, так как завтра рано вставать, — и удалилась восвояси.

А челядь с жадностью набросилась на сладкий пунш с апельсиновой корочкой.

Только тетушка Зофия не разделяла общего восторга. Отведав ложечку пунша, она сморщила нос и невольно подумала:

«Этот пунш пахнет совсем как зелье, которое варят из мака мамаши для своих малышей, когда те изводят их капризами».

Почуяв привкус макового отвара, г-жа Зофия не стала пить и отдала стакан с пуншем поваренку. Тому это угощение пришлось как нельзя более по вкусу.

А г-жа Зофия заявила, что она достаточно намаялась за день в хлопотах по хозяйству, потребовала, чтобы все легли пораньше, но предварительно хорошенько осмотрели кладовую, не забрался ли туда полакомиться дичью кот, — и поспешила вслед за Аталией.

Когда она вошла в их спальню, дочь уже лежала в постели. Полог был раздвинут, и видно было, что она повернулась лицом к стене и укрылась с головой одеялом.

Мать тоже начала укладываться. Но даже здесь ее преследовал едкий запах пунша. Ей казалось, что сегодняшний ужин пошел ей не впрок из-за одного противного глотка. Она погасила свечу, но еще долго, облокотясь на подушку, вглядывалась в неподвижную фигуру дочери. Наконец веки ее сомкнулись, и она уснула.

Во сне г-же Зофии привиделось, будто она снова очутилась в людской. Там все спали. Кучер растянулся на спине на длинной скамье. Лакей уронил голову на стол. Дворецкий лежал прямо на полу, прислонив голову к спинке опрокинутого стула. Кухарка покоилась на койке служанки. Горничная приткнулась на плите, свесив голову вниз. А поваренок прикорнул под столом. Возле спавших валялись пустые стаканы из-под пунша. Только она не выпила своей порции.

Далее ей снилось, что к ней сзади, в одной ночной сорочке, босиком, подкрадывается Аталия и шепчет ей на ухо: «А почему ты, милая маменька, не дотронулась до своего пунша? Может, сахарку прибавить? На, возьми!» И наложила полный стакан сахара. А она никак не могла отделаться от противного запаха. И все бормотала во сне: «Не надо мне, не надо…» Однако Аталия насильно поднесла ей ко рту дымящийся стакан, и г-жа Зофия содрогнулась от приступа тошноты. Отчаянно сопротивляясь, она оттолкнула наконец постылый напиток. Взмахнув рукой, она сбросила с ночного столика стакан с водой, опрокинула его на себя и тут проснулась. Но и наяву ей продолжала мерещиться Аталия, вперившая в нее свой демонический взор.

— Ты не спишь, дочка? — тревожно окликнула ее Зофия.

Ответа не последовало.

Зофия стала прислушиваться. Дыхания спящей не было слышно. Она встала и подошла к ложу Аталии. Кровать была пуста. Не веря своим глазам, думая, что ее сбила с толку темнота, Зофия принялась ощупывать постель дочери, но Аталии не было.

— Аталия! Аталия! Где ты? — в испуге, приглушенным голосом звала мать.

Никто не отозвался. Смутный ужас охватил Зофию. Ей казалось, что она ослепла, оцепенела, не может ни шевельнуться, ни крикнуть. Тщетно напрягала она слух — ни в доме, ни на улице не раздавалось ни малейшего звука. Ей казалось что ее внезапно поразила глухота.

Где же Аталия?..

Спрятавшись в тайнике за картиной, Аталия подсматривала в заветную щелку.

Она уже давно сидела в засаде и, теряя терпение, ворчала:

— До чего глупа! Никак не может выучить молитву!

Наконец Тимея закрыла молитвенник и глубоко вздохнула. Потом, взяв свечу, она пошла посмотреть, заперты ли как следует двери. Заглянула и за шторы. Предостережения жениха пробудили в ее сердце страх.

Приподняв свечу, Тимея принялась осматривать стены, — нет ли в них тайной лазейки, через которую можно проникнуть к ней в спальню. И не заметила ничего подозрительного, хотя смотрела как раз туда, откуда следила за ней Аталия.

Затем молодая женщина подошла к туалетному столику, распустила волосы и, обмотав косы вокруг головы, спрятала их в сетку, чтобы они не расплелись за ночь.

Тимея была не чужда женского тщеславия. Чтобы сохранить нежность и белизну рук, она натерла их душистым кремом и натянула длинные, до локтей, замшевые перчатки. Потом сняла дневной наряд и накинула пеньюар. Прежде чем лечь, она открыла стоявший у кровати шкафчик и вынула из ящика эфес сабли со сломанным клинком. Нежно взглянула на него, прижала к груди, поцеловала и сунула его себе под подушку. Она и во сне не разлучалась с этой реликвией.

Аталия видела все это. Но вот Тимея погасила свечу, — теперь уже ничего нельзя было разглядеть. Только до слуха донесся бой часов: без четверти два.

Аталия терпеливо ждала. Она точно рассчитала, когда уснет Тимея. Тогда пробьет ее час! Но как медленно тянется время! Пятнадцать минут кажутся вечностью…

Наконец пробило два. Мозаичная картина, изображавшая святого Георгия, сдвинулась с места; Аталия вышла из засады. Она кралась босиком, неслышными шагами.

В комнате было темно — ставни закрыты, шторы спущены. Аталия пробиралась медленно, ощупью. Дойдя до постели, она нащупала подушку, на которой покоилась голова Тимеи, потом сунула руку под подушку и наткнулась на какой-то твердый предмет, — то был эфес сабли. От прикосновения к холодному металлу огонь пробежал по ее жилам. Она схватила эфес и, попробовав лезвие рукой, убедилась, что оно остро отточено.

Однако в комнате стояла кромешная тьма, и разглядеть спящую Тимею было невозможно. К тому же спала она очень спокойно, и дыхания ее почти не было слышно. Попробуй-ка нанести точный удар!

Аталия, затаив дыхание, склонилась над Тимеей. Вдруг та слегка шевельнулась и во сне со вздохом произнесла:

— О, боже мой!..

И вот тут-то Аталия взмахнула сломанным клинком и нанесла удар в то место, откуда послышался вздох.

Удар был не смертельный. Во сне Тимея прикрыла голову правой рукой, и острие сабли рассекло замшевую перчатку, слегка задев кисть.

Тимея проснулась и вскочила в постели на колени. В этот миг ей был нанесен еще один удар в голову. Но толстые косы ослабили его, и клинок скользнул вдоль лба, до самого виска. Тимея схватила клинок левой рукой.

— Убийца! — вскрикнула она, вскакивая с постели.

Острый клинок порезал ей ладонь, но она, не выпуская его, вцепилась правой раненой рукой в волосы врага. Почувствовав, что это женские локоны, она сразу поняла, кто покушался на нее.

В минуты смертельной опасности мысли проносятся в голове с молниеносной быстротой, и человек сразу осознает, что ему грозит. Тимея не сомневалась, что перед ней Аталия. В соседней комнате крепко спит ее мать… Она решилась на убийство из ревности, из мести… Звать на помощь бесполезно… Значит, надо защищаться, бороться до последней капли крови.

И Тимея не стала кричать. Собрав все силы и схватив Аталию за волосы правой раненой рукой, она старалась повалить ее, а левой рукой — вырвать у нее из рук смертоносное оружие. Тимея была сильна, убийцы же борются обычно вполсилы.

Женщины молча боролись в темноте. Мягкий ковер на полу заглушал возню. Внезапно в соседней комнате раздался чей-то душераздирающий крик:

— Убийца!

То была почтенная Зофия.

Услыхав этот крик, Аталия как бы оцепенела, руки и ноги у нее онемели. Горячая кровь жертвы струилась по ее лицу.

В соседней комнате зазвенели осколки стекла. Г-жа Зофия разбила окно и, высунувшись из него, принялась звать на помощь. Тихая улица огласилась неистовым визгом:

— Убийца!.. Убийца!.. Убийца!..

Перепуганная этим истошным криком, Аталия выпустила из рук эфес сабли и крепко вцепилась в Тимею, стараясь высвободить свои волосы. Теперь уже ей приходилось защищаться. Наконец ей удалось вырваться. Резко оттолкнув от себя Тимею, она кинулась к заветной нише, юркнула в щель тайника и задвинула за собой раму с картиной.

Тимея, держа в руке эфес, шатаясь, сделала несколько шагов вперед, потом выронила саблю и без чувств рухнула на ковер…

В ответ на отчаянные крикиг-жи Зофии послышался громкий топот бегущих людей. Это был ночной патруль.

Майор первым добежал до дома. Узнав его, г-жа Зофия крикнула из окна:

— Скорей! Скорей сюда! Тимею убивают!..

Майор позвонил, раз, другой, стал колотить в дверь, — никто не отворял. Солдаты хотели взломать дверь, но она была так массивна, что не поддавалась.

— Сударыня, разбудите прислугу! Скажите, чтобы отперли наружную дверь! — крикнул майор.

Ошалевшая женщина бросилась бежать через анфиладу темных комнат, по бесконечным коридорам. Она то и дело натыкалась на мебель и дверные косяки, пока добралась до людской.

К ее удивлению, вся прислуга спала вповалку. Кучер лежал навзничь на столе, к которому припал другой слуга, дворецкий растянулся на полу, горничная, свесив голову вниз, притулилась на плите.

— В доме убийца! — срывающимся голосом крикнула г-жа Зофия. В ответ раздался храп.

Она трясла за плечи то одного, то другого, громко звала всех по имени, но, сколько ни тормошила их, слуги снова валились без чувств. Так ей и не удалось никого разбудить.

Тем временем с улицы все громче доносились крики, слышно было, как настойчиво, с остервенением колотят в дверь.

Ключ от двери находился в кармане привратника, которого тоже невозможно было добудиться.

Собравшись с духом, г-жа Зофия вытащила у него из кармана ключ и помчалась по темному коридору и лестнице к парадному подъезду. Пока она бежала, ее неотступно преследовал кошмар: вот сейчас из темноты выскочит на нее убийца!

Кто? Кто это мог быть?..

Наконец она добралась до парадной, нащупала замочную скважину и распахнула дверь.

На улице, возле дома, было светло. У парадного толпились караульные, городская стража, собралось множество людей. Впопыхах прибежал исправник, военный врач, живший поблизости. Некоторые наскоро накинули на себя платье, у одного в руках был топорик, у другого — сабля.

Качука кинулся по лестнице к двери, которая вела из передней прямо в спальню Тимеи. Она оказалась запертой изнутри. Майор изо всех сил надавил на нее плечом, и она сорвалась с петель.

Перед ним, распростертая на полу, лежала без сознания, вся в крови, Тимея. Майор схватил ее на руки и бережно положил на постель, Осмотрев раны, военный врач объявил, что ни одна из них не представляет серьезной опасности и что Тимея просто в обмороке.

Когда улеглась тревога за жизнь любимой, майором овладела жажда мщения. Но где же убийца?

— Странно, — заметил исправник. — Все двери заперты, как же убийца мог проникнуть сюда, а затем выбраться отсюда?

Преступник не оставил ни малейших следов. Смертоносное оружие, которым была ранена Тимея, — сломанная сабля, хранимая ею как святыня в бархатном футляре, — валялось окровавленное на полу.

Наконец прибыл домашний врач Тимеи.

— Давайте-ка расспросим прислугу! — предложил он.

Челядь спала беспробудным сном. Эскулапы тщательно осмотрели всех, — никто не притворялся. Слуги были одурманены настоем опия.

Кто же еще находился в доме? Кто мог покушаться на жизнь Тимеи?

— А куда девалась Аталия? — осведомился майор у г-жи Зофии.

Та молча уставилась на него. Она и сама этого не знала.

Исправник открыл дверь в спальню матери и дочери. За ним вошли все остальные. Позади плелась Зофия. Она-то знала, что постель дочери пуста. Однако, как ни странно, Аталия сейчас лежала в кровати и, казалось, крепко спала.

Кружевной ворот нарядного батистового пеньюара был застегнут до самого подбородка. Прическу прикрывал вышитый ночной чепчик. Белые холеные руки, скрытые до запястий кружевными оборками рукавов, покоились на одеяле. И руки и лицо были безукоризненно чисты.

Увидав дочь, Зофия в недоумении прислонилась к стене.

— Она тоже спит мертвым сном, — заключил врач. — И ей дали опиума.

Военный лекарь, в свою очередь, подошел и пощупал пульс Аталии. Пульс был ровным, спокойным.

— Спит мертвым сном…

Ни одна черточка не дрогнула на лице девушки, когда врачи проверяли ее пульс. Даже движением брови не выдала она, что притворяется. Аталия, изумительно владевшая собой, сумела всех обмануть.

Всех, кроме одного. Того, чью возлюбленную она хотела сжить со света.

— Вы в самом деле уверены, что она спит? — спросил майор.

— Дотроньтесь до ее руки, — предложил доктор. — Вы сами убедитесь, что она совершенно холодная и спокойная.

Аталия почувствовала, как Качука взял ее за руку.

— Но взгляните, господин доктор, — сказал вдруг майор. — Посмотрите внимательно, видите под ногтями этой прелестной беленькой ручки следы… свежей крови!

При этих словах пальцы Аталии судорожно сжались. Майору показалось, что в его руку вонзились орлиные когти.

В тот же миг Аталия с хохотом сбросила с себя одеяло и вскочила с постели. С вызывающим, горделивым видом оглядела она изумленных мужчин, пронзила торжествующим взглядом майора, потом гневно уставилась на мать. Не выдержав демонического взора дочери, несчастная женщина без чувств упала на пол.

Последний удар кинжала

В судебных архивах комаромского комитата хранятся материалы о нашумевшем уголовном процессе, героиней которого была Аталия Бразович.

Эта изворотливая женщина весьма искусно защищалась, полностью отрицая все, умело отводя любое обвинение. А когда казалось, что ее вот-вот уличат, она так запутывала дело, что судьи теряли все нити и были не в состоянии разобраться и установить истину.

…Зачем бы ей понадобилось убивать Тимею? Ведь она и сама была уже невестой, собиралась начать честную супружескую жизнь. К тому же Тимея — ее благодетельница, она даже позаботилась о богатом приданом к ее свадьбе. Да и никаких следов преступления нигде не найдено, разве что в спальне Тимеи… Ни окровавленного лоскута, ни полотенца, ни хотя бы горстки пепла в очаге от какого-нибудь сожженного предмета.

Не могли судьи и дознаться, кто подсыпал сонный порошок прислуге. В тот вечер разгулявшаяся челядь без разбора пила и ела что попало, а среди множества сладостей и заморских пряностей могли оказаться и какие-нибудь одурманивающие специи. В людской не удалось обнаружить ни капли пунша, даже стаканы, из которых его пили, оказались вымытыми. К тому времени, когда городская стража ворвалась в дом, все, что могло вызвать подозрение, было уже убрано. По утверждению Аталии, она в тот вечер и сама попробовала какую-то сомнительную специю с дурным привкусом, после чего заснула так крепко, что ее не разбудили ни крики матери, ни поднявшийся в доме шум. Очнулась она, лишь когда майор сжал ее руку.

Одна мать за полчаса до преступления видела ее постель пустой. Но она не решалась давать показания против дочери.

Больше всего говорило в пользу Аталии то, что все двери в комнате Тимеи были заперты, а сама Аталия спала глубоким сном. Каким же способом убийца мог пробраться сюда и потом снова ускользнуть?..

Но, допустим, тут действительно имело место покушение. Почему же именно на нее, Аталию, пало подозрение? Почему не на любого из обитателей этого дома? Известно, что майор до поздней ночи засиделся у Тимеи. Разве не мог кто-нибудь проскользнуть в ее спальню, когда он уходил?..

Не удалось также установить, кто был убийца, — мужчина или женщина.

Одна Тимея знала, кто покушался на нее. Но она не хотела открывать эту тайну и на предварительном следствии упорно твердила, будто совершенно не помнит, что с ней произошло, будто от пережитого ужаса у нее отшибло память и она не может обвинять Аталию. Им даже не устроили очной ставки.

Тимея все еще лежала больная, — раны долго не заживали. Но она страдала не столько от ран, сколько от душевного потрясения. Она страшилась за судьбу Аталии.

Со времени трагического происшествия молодую женщину ни на минуту не оставляли одну. Доктор и сиделка попеременно дежурили в ее комнате. Днем у нее подолгу просиживал майор. Частенько навещал больную и вице-губернатор, который надеялся кое-что разузнать у нее. Но едва речь заходила об Аталии, она сразу замолкала, и от нее ничего нельзя было добиться.

Однажды доктор порекомендовал развлечь больную чтением какой-нибудь занимательной книги. К этому времени Тимея уже начала вставать с постели и принимала посетителей, сидя в кресле.

Майор Качука предложил ей прочитать поздравительные письма, полученные в памятный канун ее именин. Что может быть отраднее для выздоравливающей, чудом спасшейся от гибели женщины, чем простосердечные пожелания невинных детей?

Руки Тимеи все еще были в бинтах, и г-ну Качуке пришлось самому распечатывать письма и читать их вслух. Вице-губернатор тоже присутствовал при этом.

Слушая поздравления, больная сияла от радости.

— Что за странная печать! — воскликнул вдруг майор, когда ему попался в руки конверт с золотистой букашкой.

— В самом деле, — живо отозвалась Тимея. — Она и мне бросилась в глаза.

Майор распечатал конверт.

«Сударыня, на стене Вашей комнаты есть картина, изображающая святого Георгия…»

Пробежав глазами первую строчку, майор замер, глаза у него расширились. Остальное он дочитал про себя. Губы его посинели, холодный пот выступил на лбу. Вдруг майор отбросил письмо и как безумный кинулся к картине. Ударом кулака он проломил ее и сорвал массивную раму со стены. Перед ним открылась темная щель. Майор кинулся в тайник и через минуту выскочил оттуда, держа в руках вещественное доказательство виновности Аталии — ее окровавленную одежду.

Тимея в ужасе закрыла лицо руками. Вице-губернатор поднял и положил в карман брошенное письмо. Забрал он и все вещественные доказательства, — в тайнике нашли еще шкатулку с различными ядами и дневник Аталии, содержавший страшную исповедь ее порочной души…

А Тимея, забыв про боль, умоляюще складывала руки, прося доктора, вице-губернатора и жениха никому не говорить об увиденном, сохранить все в тайне.

Но это было невозможно. Вещественные доказательства очутились в руках судей, и Аталии теперь уже не приходилось ждать милости ни от кого, кроме бога.

Тотчас же после выздоровления Тимея вызывалась в суд для очной ставки с преступницей. Что и говорить, тягостная обязанность для нее! Впрочем, она по-прежнему упорно твердила, что ничего не помнит.

Так как на суде она должна была предстать как супруга г-на Качуки, им необходимо было поскорей сочетаться браком. Свадьбу отпраздновали, как только Тимея немного оправилась от болезни. Без шума, блеска, без роскошного пира и сонма гостей. Присутствовали только священник да два шафера — домашний врач и вице-губернатор. Больше гостей не было.

Когда Тимея выздоровела, она отправилась в суд для очной ставки с Аталией. Правосудие не избавило ее от тягостной необходимости еще раз столкнуться с убийцей.

Что до Аталии, то она вовсе не страшилась этой минуты. Наоборот, с нетерпением ждала, когда приведут ее жертву. Ей хотелось если не кинжалом, то хоть колючим взглядом пронзить сердце соперницы.

Аталия предстала перед судом в траурном одеянии. Лицо ее побледнело, но в непокорных глазах горел дерзкий огонь. Однако она все же заметно вздрогнула, когда председатель обратился к судебному приставу:

— Пригласите супругу господина Имре Качуки.

«Госпожа Качука! Значит, она все-таки стала его женой!»

Какое злорадство изобразилось на ее лице, когда в зал суда вошла Тимея и она увидела на беломраморном лице соперницы красную полосу, тянувшуюся вдоль лба до самого виска, — рубец от нанесенной ею раны! Хоть этот шрам она оставила Тимее на память!

И еще раз испытала Аталия истинное наслаждение — когда председатель суда призвал Тимею к присяге и она, сняв перчатку, подняла к небу изуродованную шрамом руку. Этот рубец тоже ее, Аталии, свадебный подарок! А Тимея, подняв израненную, дрожавшую руку, клялась, что все позабыла, даже не помнит, с кем она боролась, с мужчиной или с женщиной.

— Презренная! — прошипела сквозь зубы Аталия. — У тебя не хватает даже духу обвинить меня…

— Мы не об этом спрашиваем вас теперь, сударыня, — прервал Тимею председатель суда. — Нам нужно установить, действительно ли письмо, написанное детским почерком, с насекомым на печати получено вами по почте в день покушения? Не было ли оно распечатано раньше? Не знал ли кто-нибудь о его содержании?

Тимея отвечала, что нет, письмо так и оставалось нераспечатанным.

Тогда председатель обратился к Аталии:

— А теперь, мадемуазель Аталия Бразович, вам придется выслушать то, что написано в этом письме:

«Сударыня, на стене Вашей комнаты, есть картина, изображающая святого Георгия. Эта картина скрывает тайную нишу, куда можно проникнуть через шкаф с посудой. Велите заделать эту нишу и берегите Вашу драгоценную жизнь. Живите долго и счастливо.

Доди».

Огласив письмо, председатель приподнял коврик, лежавший на столе. Под ним находились вещественные доказательства, изобличающие Аталию: окровавленный пеньюар, шкатулка с ядами и дневник.

При виде неопровержимых улик Аталия вскрикнула, как смертельно раненный коршун, и закрыла лицо руками. Когда она отняла руки, лицо ее было уже не бледным, а пунцово-красным. В ярости она сорвала с шеи черный бант и швырнула его на пол. Казалось, она обнажила для палача свою восхитительную белую шею.

— Верно! — вскричала она. — Это я хотела убить тебя! И раскаиваюсь только в том, что промахнулась. Ты была проклятием моей жизни, ненавистный бледнолицый призрак! Из-за тебя я стала навеки несчастной! Я давно жаждала прикончить тебя! И не нашла бы себе покоя в этом мире, если бы не попыталась это сделать! Смотри, в моей шкатулке достаточно яда, чтобы отравить целую свору твоих свадебных гостей. Но я жаждала именно твоей крови!.. Ты не погибла, но я насытилась местью и теперь могу спокойно умереть. Но это еще не все. Прежде чем секира палача отсечет мне голову, я нанесу твоему сердцу еще одну кинжальную рану! Эта рана никогда не заживет, она станет терзать тебя, даже когда ты будешь блаженствовать в объятиях мужа! Теперь мой черед присягать и клясться. Клянусь богом, всеми святыми, ангелами на небесах и дьяволами в аду! Да будут они ко мне столь же милосердны, как истинно то, что я сейчас скажу!

Фурия опустилась на колени и, воздев руки над головой, призвала в свидетели всех обитателей неба и преисподней.

— Клянусь! Клянусь, что, кроме меня, секрет потайной двери знал только один человек. И это был Михай Тимар. Он исчез в тот день, когда узнал от меня этот секрет. И сообщить тебе об этом секрете мог только он. Михай Тимар Леветинци жив, и ты каждую минуту можешь ожидать появления твоего первого супруга! Да будет столь же милостив ко мне бог, как верно то, что Тимар жив! Ты же похоронила вместо него человека, укравшего его одежду. А теперь, если можешь, живи дальше с этой раной в сердце!..

Узница тюрьмы «Мариа-Ностра»

За отравление и покушение на убийство суд приговорил Аталию к смертной казни. Король помиловал ее, заменив казнь пожизненным тюремным заключением. Аталия жива еще и поныне.

С тех пор прошло лет сорок, и теперь ей, должно быть, лет шестьдесят семь. Она не смирилась, не раскаялась. По-прежнему хранит злобу в сердце и нисколько не сожалеет о своих проступках.

По воскресеньям всех узниц водят в церковь, только Аталию запирают в одиночной камере, опасаясь какого-нибудь кощунства с ее стороны. Когда, еще в начале заключения, ее принудили однажды посетить церковь, она во время проповеди крикнула священнику: «Ты лжешь!» — и плюнула на алтарь.

За время ее заключения не раз бывали амнистии. В знаменательные для государства дни сотни преступников выпускали на свободу. Лишь эту узницу тюремное начальство никогда не представляло к помилованию. Тем, кто увещевал ее образумиться, раскаяться и снискать себе прощение, она неизменно отвечала:

— Так знайте же, как только меня выпустят на волю, я убью эту женщину!

Она и до сих пор твердит то же самое.

А между тем женщина, которую она жаждала сжить со света, долгие годы промучившись после «кинжального удара», нанесенного ее больному сердцу, уже превратилась в прах. С тех пор как Тимея услыхала слова: «Тимар жив», — она уже не могла быть счастлива. Слова эти, как холодный призрак, омрачали все ее радости. Супружеская любовь, поцелуи мужа были навсегда отравлены. Почувствовав близость смерти, Тимея попросила отвезти ее в Леветинце. Ей хотелось, чтобы ее похоронили не в усыпальнице, где под надгробием Тимара покоился неизвестный прах, а именно в Леветинце. Там, на берегу Дуная, она облюбовала для себя укромное местечко под плакучей ивой, недалеко от того места, где когда-то утонул ее отец Али Чорбаджи. Это было совсем близко от «Ничейного» острова. Казалось, ее влекло туда какое-то таинственное прозрение. Надгробный камень на ее могиле и одинокий утес на «Ничейном» острове стоят почти напротив друг друга.

А на сокровищах, оставленных ей Тимаром, лежала печать проклятия. Единственный сын Тимеи от второго брака оказался мотом. Попав в его руки, баснословное богатство исчезло с той же сказочной быстротой, с какой было нажито. Внуку Тимеи пришлось существовать на пенсию, которую Тимар назначил для ее обедневших родичей. И это все, что осталось от его громадного состояния.

Ныне на месте комаромского дворца стоит уже другое здание, а фамильный склеп Леветинци был скрыт, когда воздвигались укрепления. От былой роскоши и блеска не осталось и следа.

Но что же происходило на «Ничейном» острове?..

Никто

Прошло сорок лет после исчезновения Тимара из Комарома. Я еще только одолевал букварь, когда нас, школьников, заставили шагать в погребальной процессии на похоронах богатого и знатного барина, о котором позднее рассказывали, что он вовсе не умер, а попросту куда-то скрылся. Народ твердо верил, что Тимар жив и когда-нибудь вновь появится. Вероятно, это убеждение породили зловещие слова Аталии.

Навсегда запомнились мне благородные черты красавицы, на которую я с восхищением смотрел во время воскресного богослужения. Она всегда сидела на скамье в первом ряду у амвона, кроткая и величаво прекрасная.

Помню, какой поднялся переполох, когда однажды утром по городу разнесся слух, что знатную красавицу пыталась ночью убить ее компаньонка.

Мне привелось видеть, как убийцу везли на позорной колеснице к лобному месту, где должна была свершиться казнь. Говорили, что палач должен отрубить ей голову. Осужденная была одета в серую рубаху с черными лентами и сидела спиной к вознице. Против нее сидел священник с распятием в руках.

Базарные торговки осыпали преступницу бранью, плевали ей вслед. Но она не обращала на них внимания, равнодушно глядя в пространство.

Простой люд окружал колесницу, толпой бежали мальчишки, жаждавшие посмотреть на кровавое зрелище, увидеть собственными глазами, как снесут топором эту прекрасную голову и она скатится к подножью эшафота.

Охваченный страхом, я глядел в окно вслед убийце. А что, если она вдруг поднимет на меня глаза!..

Час спустя толпы людей с глухим ропотом стали возвращаться назад. Все были недовольны, что осужденную помиловали. Возвели на эшафот и там объявили о смягчении приговора. Очевидцы рассказывали, что когда священник протянул ей распятие, мегера вместо того, чтобы благоговейно приложиться к святыне, яростно вцепилась в крест зубами, так что на лике распятого спасителя остались отчетливые следы ее острых зубов.

Впоследствии мне не раз приходилось видеть в церкви бледнолицую красавицу, но уже со шрамом на лбу. С каждым годом лицо ее становилось все печальней и бледней.

Всевозможные толки и пересуды ходили об этой женщине. Наслушавшись дома всяких сплетен, ребята в школе пересказывали их друг другу. Но время постепенно изгладило эту печальную историю из памяти людей.

В прошлом году мой старый друг, знаменитый ботаник и коллекционер-энтомолог, известный не только на родине, но и во всем научном мире, рассказывал при мне о весьма любопытных участках земли, находящихся на территории, расположенной между Венгрией и Оттоманской империей и не принадлежавших ни той, ни другой стране. По словам ученого, в этих пустынных уголках можно встретить редчайшие экземпляры флоры и фауны. Мой друг каждый год посещал эти заповедные края и проводил там по нескольку недель.

Однажды осенью он уговорил меня поехать с ним. Будучи страстным любителем-натуралистом, я охотно согласился отправиться со своим другом в низовья Дуная. Он повез меня на «Ничейный» остров.

Ученый знал этот остров уже добрых двадцать пять лет и рассказывал, что раньше он был покрыт дремучими лесами и густыми зарослями. В наши дни лишь кое-где уцелели остатки этих джунглей, а также заросли тростника, окружающие остров со всех сторон. На острове процветает образцовое хозяйство. Он защищен от разливов кольцевой, укрепленной сваями дамбой и прорезан сетью оросительных каналов. Каналы наполняются водой с помощью насоса, приводимого в движение лошадьми.

Увидав этот прекраснейший сад, любой садовод пришел бы в восторг: фруктовые деревья и декоративные растения поражают своей пышностью и райской красотой. С каждого клочка земли собирают здесь богатый урожай. Тут выращивается мускатный табак, обладающий несравненным ароматом. Островная пасека издали напоминает целый городок из всевозможных домиков и многоэтажных сооружений, как бы выстроенных для лилипутов. На огороженном участке разгуливает домашняя птица самых редкостных пород. Любитель живности испытывал бы зависть, глядя на великолепных кур-хохлаток, на белоснежных кохинхинок, удивительно красивых черных кур с двойным гребешком и пепельно-серых из породы «принц Альберт», на серебристых индеек, на величественных белых и с нарядным золотистым оперением павлинов. А на пруду вперегонки плавают выводки пестрых уток, стада гусей и редкой красоты лебедей. На тучных лугах мирно пасутся комолые коровы, ангорские козы и черные длинношерстые ламы.

Каким превосходным вкусом должен обладать властелин этого утопающего в зелени и цветах острова?

А между тем у этого «властелина» нет ни гроша за душой. Деньги здесь не в ходу. Торговцы привозят сюда хлеб, ткани, инструменты, различные орудия, крашеную пряжу и в обмен получают от островитян продукты их хозяйства.

Мой ученый друг привозил на остров семена ценных садовых растений, яйца новейших пород домашней птицы, а взамен ему давали уникальные экземпляры редчайших насекомых и растений, засушенные для его коллекций и гербариев. Собранные здесь редкости он рассылал по зарубежным музеям, научным учреждениям, а также коллекционерам-натуралистам, причем получал за это солидный куш.

Меня поразило, что аборигены острова изъясняются на чистейшем мадьярском языке. Увы, теперь на окраинах Венгрии это весьма редкое явление!..

Жители острова принадлежат к одному семейству и называют друг друга по имени. Шесть сыновей первого поселенца взяли себе жен из окрестных деревень, и теперь у стариков уже сорок внуков и правнуков. Всех этих людей кормит остров, живут они в достатке, не ведая нужды. Все они — умельцы и всем хватает работы.

Прадед и прабабка приучают своих потомков к труду, — он воспитывает мальчиков, она — девочек. Мужчины обучаются различным ремеслам — резьбе по дереву, гончарному делу, садоводству. Они выращивают табак, ухаживают за домашними животными, становятся плотниками и мельниками. Женщины ткут турецкие ковры и домашние холсты, вышивают, вяжут кружева, собирают мед, варят сыр и добывают розовое масло. Каждый знает свои обязанности и ревностно выполняет их.

У каждой семьи свой домик. Старики заботятся о новобрачных, и члены колонии сообща строят для них жилище.

Приезжих обычно встречает нынешний глава семейства, которого все там зовут отцом. Посетителям он известен под именем Деодата.

Это статный, могучего сложения мужчина с благородным, красивым лицом. На вид ему лет сорок. Он руководит обменом продуктов и показывает приезжим колонию.

Деодат принял нас приветливо и сердечно, как добрых старых знакомых. Мой друг бывал здесь ежегодно.

Разговор зашел об естественных науках: помологии,^[34] ойнологии,^[35] садоводстве, ботанике, энтомологии,^[36] в которых Деодат проявил солидные познания. В области садоводства и животноводства он придерживался самых передовых взглядов. Я не мог скрыть своего изумления перед обширностью познаний Деодата и спросил, кто научил его всему этому.

— Наш старец, — ответил Деодат, почтительно склоняя голову.

— А кто он такой?

— Вы его увидите, когда все мы соберемся вечером.

На острове была страдная пора — сбор урожая яблок. Женщины и дети срывали спелые плоды румяных, золотистых и багряно-алых оттенков и складывали их прямо на траве. Груды налитых соком яблок напоминали пирамиды из ядер, некогда громоздившиеся во дворах замков. Огромный фруктовый сад так и звенел веселыми голосами.

Когда же осеннее солнце склонилось к западу, звон колокола возвестил с вершины холма о конце трудового дня. Последние плоды поспешно уложили в корзины и понесли в усадьбу.

Мы с Деодатом тоже направились в ту сторону, откуда раздавались звуки колокола. Он висел на башенке деревянного домика. Теремок был сплошь увит плющом, но некоторые колонны веранды не были закрыты листьями, и меня поразила их причудливая форма. Видно было, что их создавал художник-резчик в порыве высокого вдохновения.

Перед домиком на зеленой лужайке были расставлены столы и скамейки. По окончании работы сюда и устремились все члены колонии.

— Здесь живут наши старики, — шепнул мне Деодат.

Вскоре из дома вышла счастливая чета. Женщина лет шестидесяти и мужчина лет восьмидесяти.

У старца было энергичное и умное лицо. Весь его облик произвел на меня неизгладимое впечатление.

Голова его облысела, но остатки былой шевелюры и усы были чуть тронуты сединой, а резкие, но спокойные черты, как видно, мало изменились за долгие годы. Размеренный, правильный образ жизни, спокойный нрав, бодрое настроение всегда на пользу человеку.

Прабабушка выглядела тоже чудесно. Ее белокурые волосы уже серебрились, но глаза сохранили молодой блеск, а щеки, когда старик целовал ее, вспыхивали румянцем, словно у невесты.

При виде всей своей семьи старики просияли. Они целовали каждого, называли по имени. Старики души не чаяли в своих детях и внуках и были глубоко счастливы.

Наконец очередь дошла и до нас. Старики обняли Деодата — старшего сына, а затем, пожав руку мне и моему другу, пригласили нас поужинать.

Прабабушка до сих пор надзирает за кухней и готовит еду для своего многочисленного потомства. Каждый из членов семьи может садиться за тот стол, который ему по душе, с милыми ему людьми. Старик сел с нами и с Деодатом. Крохотная златокудрая девочка по имени Ноэми попросилась к нему на колени и получила разрешение слушать наши ученые разговоры.

Когда прадеду назвали меня, он долго смотрел мне в лицо, и на щеках его проступил румянец. Мой ученый друг спросил, не слыхал ли он раньше моего имени. Но старик хранил молчание. Деодат пояснил, что за последние сорок лет отец его ничего не читал, ограничиваясь лишь книгами по сельскому хозяйству и садоводству, и поэтому не знает, что творится на свете.

Тут я, как человек общительный, захотел поделиться со старцем своими знаниями и начал рассказывать ему обо всем, что произошло в мире за эти сорок лет.

Я поведал о событиях, разыгравшихся в нашей стране, в результате чего Венгрия соединилась короткой черточкой с Австрией и стала частью двуединой Австро-Венгерской монархии.

Мой слушатель, куривший в это время трубку, пустил густой клуб дыма, как бы говоря: «А вот мой остров никому не принадлежит!»

Я рассказал ему о налогах и податях, обременяющих население.

«На моем острове нет никаких податей!» — возвестил мне новый клуб дыма.

Я поведал также о великих битвах за свободу, которые происходили в нашем отечестве и во всем мире.

Он ответил мне клубами дыма: «Здесь мы ни с кем не воюем».

В тот период деньги катастрофически обесценивались. Знатные семьи, обладавшие огромными богатствами, разорялись одна за другой. Я пытался растолковать ему все это.

Новое облачко дыма означало: «А у нас вовсе нет денег!»

Потом я рассказал об ожесточенной борьбе, которую вели в нашей стране различные политические партии, а также о печальных последствиях религиозной нетерпимости, властолюбия и национальных распрей.

Старик не спеша выбил догоревшую трубку, видимо, думая про себя: «У нас нет ни епископов, ни вербовщиков голосов, ни министров».

Наконец, я стал распространяться о том, какой могущественной станет в будущем наша страна, когда исполнятся все чаяния нашего народа.

Малютка Ноэми заснула на коленях прадеда, ее надо было отнести домой и уложить в постель. По-видимому, для старика это было гораздо важнее всего, о чем я повествовал. Спящая девочка перекочевала с колен прадеда на колени прабабки. Когда прабабка с девочкой покинули нас, старец спросил меня:

— Где вы родились?

Я ответил.

— Какая у вас профессия? Чем вы занимаетесь?

— Я романист.

— Что это такое?

— Романист — это человек, который, узнав конец какой-нибудь истории, может догадаться обо всем, что было раньше.

— В таком случае, — сказал он, беря меня за руку, — придумайте мою историю! Существовал некогда человек, который покинул мир людей, где все дивились его успехам, а потом создал свой собственный мир, где все его любят.

— Могу ли я узнать ваше имя?

При этих словах старец выпрямился и, казалось, стал еще выше. Он поднял дрожащую руку и положил ее мне на голову. И вдруг мне почудилось, что эта рука когда-то покоилась на моей детской белобрысой головенке и что я где-то видел это лицо.

— Мое имя Никто, — ответил старик.

Потом повернулся и, ни слова не говоря, ушел к себе в дом. За все время нашего пребывания на острове он больше к нам не выходил.

* * *

Вот как течет жизнь на «Ничейном» острове. Для него установлен двумя державами особый режим, и обладатели этого уединенного клочка земли могут привольно жить вне всяких государственных границ еще пятьдесят лет.

Полвека!..

А кому дано знать, что станет за это время с миром?..

^Конец

Послесловие к «Золотому человеку»

Признаюсь, из всех написанных мной романов самый мой любимый — «Золотой человек». Пожалуй, он и наиболее популярен среди читающей публики. Его переводили чаще других моих книг на иностранные языки. В английском переводе он вышел в двух изданиях: в лондонском «Timars two worlds» («Два мира Тимара») и в нью-йоркском «Modern Midas» (Мидас, в руках которого все превращается в золото). В Германии две книжные фирмы даже затеяли процесс, оспаривая друг у друга право на издание этого произведения. Я написал и пьесу на сюжет этого романа. И это единственное мое драматическое произведение, которое продержалось на театральных подмостках двадцать лет и с успехом ставилось также на сценах немецких театров. Но у меня есть и особые причины любить этот роман. Все его персонажи хорошо знакомые мне люди.

У меня многочисленная родня, с которой я поддерживаю отношения.

Имущественное положение и родовое наследие семейства Йокаи было упорядочено в начале прошлого века особым указом, причем была назначена комиссия для рассмотрения тяжбы с баронами Махолани. Однажды я спросил своего старшего брата Кароя, слывшего у нас в семье живой летописью:

— Почему наши прадеды жили на барскую ногу, как и подобало важным господам, а мы, как и наш отец, еле-еле перебиваемся и вынуждены жить своими трудами?

Брат рассказал мне, как обстоит дело с нашим наследством:

— Обширное родовое имение существует и по сей день. Но возьми-ка в руки мел да подсчитай! У нашего прадеда родились сын и пять дочерей. Долю наследства этих пяти девиц приобрел епископ Печа, тоже принадлежавший к нашему семейству. Он употребил свое состояние на создание школ и благотворительных фондов. Наш дед унаследовал только шестую часть имения. У него было два сына и две дочери. Стало быть, на долю нашего отца пришлась всего двадцать четвертая часть былых владений. У него трое детей, а каждому из нас досталась одна семьдесят вторая часть имения. Ты унаследовал свою долю и по сей день владеешь ею.

Мой прадед по материнской линии был далеко не столь богат, зато более знаменит. Пулаи возглавлял тайную канцелярию князя-правителя Венгрии Ференца Ракоци II^[37] и от его имени поддерживал сношения с иностранными державами.

А вот по линии нашей бабушки мы состоим в родстве с весьма состоятельной фамилией Сючей.

В семидесятых годах Лайошне Сюч была всеми уважаемой особой в светских кругах Будапешта. Она владела большим домом на бульварном кольце Музеум и виллой в Балатонфюреде. В театральный сезон ее каждый вечер видели в абонированной ею литерной ложе Национального театра. Это была почтенная, благообразная старуха. К тому же она занималась благотворительностью.

Я тоже нечто получил от нее: основную идею романа.

Случай свел меня с нею однажды после полудня. Мы вместе плыли на пароходе «Кишфалуди» — от Балатонфюреда до Шиофока.

На полпути пароход был застигнут жестоким штормом. Свирепый шквальный ветер, налетевший с Баконьских гор, мгновенно превратил приветливое озеро в бушующее море. Всех пассажиров, мужчин и женщин, укачало. Спасаясь от приступов морской болезни, они укрылись в каютах. Только мы с тетушкой остались на палубе, не обращая внимания на разыгравшуюся стихию.

— Нам с тобой этот шторм нипочем, ведь в наших жилах как-никак течет древняя кровь Сючей, — не без гордости изрекла тетушка. Она приходилась старшей сестрой моей бабушке и унаследовала от покойного мужа немалое состояние.

Волны швыряли пароход из стороны в сторону, и он дал такой крен, что одно из лопастных колес крутилось вхолостую, загребая воздух. Между тем тетушка усадила меня рядом с собой и рассказала мне одну правдивую историю. Речь шла о молодой девушке, ее женихе-офицере, о компаньонке, бывшей возлюбленной этого офицера, и об ее матери. Тетушка всех знала лично. История эта послужила канвой для моего романа «Золотой человек». Предшествующие события, так сказать, предысторию, мне пришлось дописать, а также вылепить образы действующих лиц и придумать наиболее правдоподобные ситуации. Однако изображаемые в романе фигуры и описываемые события отнюдь не вымышлены мною.

О существовании «Ничейного» острова я узнал благодаря нашему знаменитому ученому-натуралисту Имре Фривалдски. Остров этот еще в шестидесятых годах XIX века находился на исключительном положении, как обособленная, независимая территория, не принадлежавшая ни Венгрии, ни Турции.

Вот все, что я счел нужным дополнительно рассказать читателям.

Д-р Мор Йокаи

Примечания

1

Перевод Н. Чуковского.

(обратно)

2

Венгерская мера земли, равная 0,57 га.

(обратно)

3

Красивая кошечка (греч.).

(обратно)

4

Красивая кошечка (венг.).

(обратно)

5

Последователи церковной унии, объединившей православную церковь с католической под властью папы римского.

(обратно)

6

Потеря прибыли (лат.).

(обратно)

7

Рок ведет упирающегося (лат.).

(обратно)

8

Дойная корова (лат.).

(обратно)

9

Дворянские привилегии, закрепленные в законодательном порядке.

(обратно)

10

Знаменитые венгерские разбойники (бетяры), наводившие в XIX веке ужас на венгерских богатеев.

(обратно)

11

Наука о земноводных.

(обратно)

12

Высокая Порта — официальное название правительства султанской Турции.

(обратно)

13

Фирман — указ султана.

(обратно)

14

Тропик Козерога (лат.). — В данном случае — поэтическое название Бразилии.

(обратно)

15

Галиот — старинное парусное плоскодонное транспортное судно.

(обратно)

16

Буневацы — южнославянская народность.

(обратно)

17

В одной из легенд о царе древней Фригии Мидасе (конец VIII — начало VII в. до н. э.) говорится, что бог Аполлон, разгневавшись на невежественного и самоуверенного царя, наделил его ослиными ушами, которые Мидас тщательно прятал под повязкой. Случайно подсмотревшему его тайну брадобрею Мидас строго запретил разглашать ее. Но искушение было слишком велико. Брадобрей вырыл глубокую яму и выкрикнул туда царский секрет. Вскоре на месте ямы вырос камыш, шум которого, подхваченный ветром, разнес по свету молву о позоре Мидаса.

(обратно)

18

Секеи (секлеры) — обособленная группа венгров, живущих в Трансильвании (Румыния) и говорящих на особом диалекте.

(обратно)

19

Государство вне государства (лат.).

(обратно)

20

Имеется в виду знаменитый древнегреческий амфитеатр Диониса, согласно легенде славившийся чудесной акустикой.

(обратно)

21

Тантьема — дополнительное вознаграждение от чистой прибыли, выдаваемое высшим служащим банковских, торговых и прочих капиталистических предприятий.

(обратно)

22

Рейс — бразильская монета.

(обратно)

23

Статуя Мемнона — находящаяся в Египте полуразрушенная землетрясением статуя мифического героя Мемнона. При восходе солнца она издает дрожащие звуки, похожие на звон лопающейся струны, — это воздух проходит сквозь ее трещины. Отсюда возник миф о том, что Мемнон, душа которого заключена в статуе, приветствует свою мать Зарю.

(обратно)

24

Майореско (исп.) — старший сын, наследующий фамильное поместье.

(обратно)

25

Премного благодарен (лат.).

(обратно)

26

Ваше превосходительство (лат.).

(обратно)

27

Каморра — неаполитанское тайное общество, которое вначале поддерживало борца за национальное освобождение и объединение Италии Джузеппе Гарибальди (1807–1882), а впоследствии выродилось и превратилось в бандитскую шайку на службе реакции.

(обратно)

28

Олоферн — полководец сирийского царя Навуходоносора. По библейской легенде, при осаде одного из еврейских городов, прекрасная Юдифь, хитростью проникнув к нему, напоила и умертвила его, избавив от него свой народ.

(обратно)

29

Сисар — предводитель Ханаанской армии, бежавший после поражения. Иаиль предложила ему убежище в своем шатре, а затем убила.

(обратно)

30

Суперинтендент — у протестантов — духовное лицо, стоящее во главе церковного округа.

(обратно)

31

В Венгрии существует поверье: вошедший в дом гость должен на минутку присесть, иначе он может лишить хозяина сна.

(обратно)

32

«Ло» (ló) — по-венгерски — «лошадь».

(обратно)

33

Валькирии — в скандинавской мифологии — девы-воительницы, уносящие героев с поля боя в Валгаллу — блаженное обиталище павших в бою воинов.

(обратно)

34

Помология — наука о сортах плодовых растений.

(обратно)

35

Ойнология — познания в области виноделия.

(обратно)

36

Энтомология — наука о насекомых.

(обратно)

37

Ференц Ракоци II (1676–1735) — выдающийся борец за свободу и независимость Венгрии.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Часть первая «Святая Борбала»

  Железные ворота

  «Святая Борбала» и ее пассажиры

  Белая кошка

  Сальто-мортале

  Придирчивый досмотр

  «Ничейный» остров

  Альмира и Нарцисса

  Ночные голоса

  История жителей острова

  Али Чорбаджи

  Ожившая статуя

  По морскому обычаю

  Ловкая проделка

  Конец «Святой Борбалы»

Часть вторая Тимея

  Отец-опекун

  Добрый совет

  Красный полумесяц

  Золотые россыпи

  Милая шутка

  …И еще одна шутка

  Подвенечное платье

  Тимея

Часть третья «Ничейный» остров

  Свадьба мраморной статуи

  Дьявол-хранитель

  Весеннеецветение

  Паук среди роз

  За пределами мира сего

  Tropicus Capricorni[14]

  Блаженный домашний очаг

  Фамильные драгоценности

Часть четвертая Ноэми

  Новый гость

  Резчик по дереву

  Ноэми

  Меланхолия

  Тереза

Часть пятая Аталия

  Сломанная сабля

  Первая потеря

  Среди льдов

  Чудовище

  О чем рассказала Луна. Что поведал лед

  Кто идет?

  Труп

  Госпожа Зофия

  Письмо Доди

  «Ах, какая ты неловкая!»

  Аталия

  Последний удар кинжала

  Узница тюрьмы «Мариа-Ностра»

  Никто

  Послесловие к «Золотому человеку»

*** Примечания ***