Бумажный дом [Карлос Мария Домингес] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Карлос Мария Домингес «Бумажный дом»

Памяти великого Джозефа

Один

Весной 1998 года Блюма Леннон купила в книжном магазине в Сохо антикварный экземпляр сборника стихов Эмили Дикинсон и, когда дошла до второго сонета, на первом переходе через улицу попала под машину.

Книги меняют людские судьбы. Некоторые, прочитав «Малазийского тигра»[1], стали преподавателями литературы в далеких университетах. «Демиан»[2] обратил в индуизм десятки тысяч молодых людей, Хемингуэй превратил их в спортсменов, Дюма перевернул жизнь тысяч женщин, и многих из них спасли от самоубийства кулинарные книги. Блюма стала жертвой книг.

Но не единственной. Пожилого преподавателя древних языков Леонарда Вуда разбил паралич, когда на голову ему с полки книжного шкафа рухнули пять томов энциклопедии «Британика»; мой друг Ричард сломал ногу, пытаясь добраться до книги «Авессалом! Авессалом!» Уильяма Фолкнера, так неудачно стоявшей на полке, что он свалился с лестницы. Другой мой друг из Буэнос-Айреса заболел туберкулезом в подвалах государственного архива, и я знавал чилийскую собаку, которая умерла от заворота кишок после того, как в приступе ярости однажды вечером сожрала «Братьев Карамазовых».

Когда моя бабушка видела, как я читаю в постели, она всегда говорила мне: «Оставь это занятие, книги — вещь опасная». Долгие годы я думал, что это говорит ее невежество, но время показало, сколь мудра была моя бабушка-немка.


На похороны Блюмы собралось множество светил Кембриджского университета. Во время панихиды профессор Роберт Лорел обратился к ней с пышным прощальным словом, которое впоследствии было издано отдельной книжицей ввиду ее академических заслуг. Он говорил о ее блестящем университетском образовании, ее сорока пяти годах чуткости и интеллектуальности, а в основной части речи упомянул о ее решающем вкладе в исследования англо-саксонского влияния на латиноамериканскую литературу. Но завершил он выступление противоречивой фразой: «Блюма посвятила свою жизнь литературе, — сказал он, — не подозревая, что именно литература заберет ее из нашего мира».

Обвинившие профессора в том, что он испортил всю свою речь «неуклюжим эвфемизмом», натолкнулись на решительное противостояние помощников Лорела. Через несколько дней в гостях у моей подруги Энни я слышал, как Джон Бернон говорил группе последователей Лорела:

— Ее убила машина. А не поэзия.

— Ничто не существует за рамками своей репрезентации, — возразили двое юношей и девушка-еврейка с певучим голосом. — Все мы вправе выбрать такую репрезентацию, какую захотим.

— И создавать плохую литературу. Согласен, — парировал старик, приняв обманчиво примирительный вид, который снискал ему в университете славу циника, и переживая по поводу близящегося конкурса на должность в аспирантуре, где Бернон должен был сразиться с Лорелом. — По улицам города носятся тысячи необузданных бамперов, которые докажут вам, на что способно хорошее существительное.

Полемика об этой пресловутой фразе распространилась по всему университету, и студенты даже провели дебаты на тему «Взаимоотношения языка и действительности». Были просчитаны шаги Блюмы по тротуару Сохо, строфы сонетов, которые она должна была прочесть, скорость автомобиля, прошли рьяные дискуссии о семиотике движения в Лондоне, культурном, городском и лингвистическом контексте той секунды, когда литература и мир врезались в тело возлюбленной Блюмы. Мне пришлось заменить ее на кафедре испанской филологии, занять ее кабинет и взять на себя ее лекции, хотя меня вовсе не прельщал ход дискуссий.

Однажды утром я получил конверт, адресованный моей покойной коллеге. На нем были почтовые марки Уругвая, и, если бы не отсутствие адреса отправителя, я подумал бы, что это одно из авторских произведений, которые ей частенько присылали в надежде, что она опубликует рецензию в академическом издании. Блюма никогда этого не делала, разве что в случае настолько известных авторов, что с них можно было получить какую-то компенсацию. Обычно она просила меня отнести книгу в библиотечное хранилище, предварительно сделав на обложке пометку «UTC» («Unlikely to consult» — «запрос маловероятен»), которая, казалось, выносила им окончательный приговор.

Это действительно была книга, но не та, что я ожидал увидеть. Едва распечатав конверт, я инстинктивно сжался. Подошел к двери кабинета, закрыл ее, снова посмотрел на старый растрепанный экземпляр «Теневой черты». Я был знаком с диссертацией о Джозефе Конраде, которую писала Блюма. Однако удивительным было то, что на обложку и форзац книги налип толстый слой грязи. На краях страниц виднелись мелкие комки цемента, с которых на деревянную полированную столешницу сыпалась тонкая пыль.

Я вытащил платок и, недоумевая, взял им небольшой камешек. Вне всяких сомнений, это был портландцемент, остатки смеси, которая наверняка крепко-накрепко прилипла к книге до того, как кто-то намеренно постарался ее отчистить.

В конверте не было записки, только потрепанная книга, которую я не решался взять в руки. Перевернув двумя пальцами обложку, я обнаружил дарственную надпись Блюмы. Почерк был ее, зеленые чернила, буковки — плотные и круглые, как вся Блюма, и я без труда разобрал надпись: «Эта повесть, следовавшая за мной из аэропорта в аэропорт, — мой дар Карлосу в память о безумных днях в Монтеррее. Жаль, что я чуть-чуть колдунья и сразу поняла: ты никогда не сможешь совершить ничего, что способно меня удивить. 8 июня 1996 года».

Мне была знакома квартира Блюмы, диетическая пища в ее холодильнике, запах ее простыней, аромат нижнего белья. Я делил ее постель вместе с еще одним заместителем заведующего кафедрой и студентом, затесавшимся в список без очереди. И, как и все остальные, я знал о ее поездке на конгресс в Монтеррей, где, похоже, у нее случился один из тех молниеносных романов, какие Блюма дарила себе, чтобы подпитывать собственное тщеславие, которому угрожали потеря молодости, два мужа и мечта проплыть на каноэ реку Макондо, унаследованная от «Ста лет одиночества». Но почему два года спустя книга вернулась в Кембридж? Где она побывала? И что должна была прочесть Блюма по остаткам цемента?

Мне привелось держать в руках замечательное издание «Ирландских волшебных и народных сказок» с прологом Уильяма Батлера Йейтса и оригинальными иллюстрациями Джеймса Торренса, сборник «Неизданная переписка маркиза де Сада, его семьи и близких», у меня была возможность на несколько кратких минут коснуться инкунабул[3], перелистать их страницы, почувствовать их вес, одинокое превосходство над всеми, но никогда ни одна книга не приводила меня в такое замешательство, как этот грубоватый экземпляр, чьи влажные, покоробившиеся страницы уже сами по себе требовали прочтения.

Я положил книгу в конверт, спрятал его в портфель и осторожно, словно вор, стер пыль со стола.

В течение недели я просмотрел записи Блюмы в поисках адресов, которыми обычно обмениваются на конгрессах критиков и писателей. Я нашел их перечень в папке охристого цвета под названием «На память о Монтеррее». Ни одного из двух писателей, приехавших из Уругвая, не звали Карлосом, но я записал их почтовые и электронные адреса. Я твердил себе, что не должен лезть в личную жизнь Блюмы, и в то же время — что такая необычная и бесполезная книга, если не считать смысла, скрытого в цементе, который могла прочесть лишь она одна, должна вернуться к тому, кто ее послал.

Я пристроил книгу на подставке на одном из столов в моем кабинете и, признаюсь, иногда по вечерам смотрел на нее с заинтригованным волнением. Быть может, потому, что пылесос Элис не оставлял ни грамма пыли даже на самых верхних полках моей библиотеки, и на ковре или на каком-нибудь столе о ней даже речи быть не могло, эта книга нарушала равновесие комнаты, словно бродяга на пиру в императорском дворце. Книга вышла в издательстве «Эмесе» в Буэнос-Айресе в ноябре 1946 года. Приложив немного усилий, я выяснил, что она входила в серию «Врата слоновой кости», которую вели Борхес и Бьой Касарес. Под слоем извести и цемента еще проглядывал рисунок корабля и что-то вроде рыб, хотя тут я не был уверен.

Через несколько дней Элис подложила под подставку фланелевую тряпочку, чтобы пыль не пачкала стекло, и каждое утро меняла ее с той безмолвной тактичностью, которой с самого начала завоевала мое полное доверие.

Первые электронные сообщения от коммуны штата Нуэва-Леон ничего не дали. Мне прислали список участников, который у меня уже был, программу конгресса и карту города. Впрочем, один из уругвайских писателей подтвердил, что в качестве слушателя в конгрессе участвовал Карлос Брауэр, библиофил из его страны, которого он видел выходящим после ужина в обществе Блюмы, когда оба уже отдали должное не одной рюмке текилы и станцевали невероятные па вальенато[4]. «Прошу вас о конфиденциальности, — добавил он, — поскольку речь идет об интимных подробностях».

Я представил, как она танцует в колониальном дворике при свечах в неверную жаркую ночь, какими бывают все ночи в Мехико, стараясь доказать, что, может, она и гринго[5], но вовсе не какая-то неуклюжая кукла, серьезна, но не идиотка, элегантна и чувственна. Я видел, как потом она, пошатываясь, идет по мощенной булыжником улочке, держась за руку ведущего ее мужчины — возможно, счастливого? — а их тени прячутся в темных подъездах.

Писатель сообщил мне, что Брауэр переехал в Рочу — округ, омываемый Атлантическим океаном, — и больше он ничего о нем не слышал, но если я дам ему несколько дней, он попытается узнать через своего друга, как с ним связаться.


Пятнадцать лет — немалый срок, именно столько я прожил в Англии. Каждые три года я возвращался в Буэнос-Айрес навестить мать, возобновить контакты с друзьями из прошлого и окунуться в язык бассейна Рио-де-ла-Плата среди пестрой фауны Буэнос-Айреса, однако Уругвай я почти не знал. У меня сохранилось слабое воспоминание о ночном путешествии на пароходе в Монтевидео, когда мне было пять лет, и отец поднимал меня на руках; друг как-то пригласил меня пожить несколько дней на Пунте-дель-Эсте[6], но в Роче я не был. Едва мог представить себе, где это находится.

Нет, не пляжи аргентинского юга оставили у меня впечатление грязного ветрового стекла в дождливый день. Быть может — небо в избытке, открытый простор песка и ветра вместе с историей Карлоса Брауэра связали побережье Рочи с ветровым стеклом и со страшным предупреждением, которое возвращается ко мне всякий раз, как кто-то похвалит мою библиотеку. Каждый год я дарю студентам не меньше пятидесяти книг, и все равно приходится добавлять новый книжный шкаф или ставить книги в два ряда; они с невинным видом бесшумно заполоняют дом. Я не в состоянии остановить их.

Много раз я задавался вопросом, зачем храню книги, которые могут пригодиться только в неопределенном будущем, названия, далекие от привычных путей, раз прочитанные экземпляры, страницы которых я не открою еще много лет. Быть может, никогда! Но как я могу избавиться, к примеру, от «Зова предков»[7], не уничтожив при этом один из немногих кирпичиков моего детства, или от «Грека Зорбы»[8] — слезы, пролитые над ним, положили конец моему отрочеству; «Двадцать пятый час»[9] и многие другие, давным-давно вытесненные на самые верхние полки в священной верности, которую мы себе приписываем, но тем не менее невредимые и немые.

Часто избавиться от книги труднее, чем ее приобрести. Книги лепятся к нам на основе соглашения о необходимости и забвении, словно были свидетелями эпизода нашей жизни, в который нам нет возврата. Но пока есть книги, нам кажется, что эти мгновения еще здесь. Я видел, как многие отмечают день, месяц и год прочтения; прочерчивают скромный календарь. Другие записывают на первой странице свое имя и, перед тем как отдать книгу кому-то почитать, заносят в дневник получателя и добавляют дату. Я видел запечатанные тома, как в публичных библиотеках, и тома с маленькой визиткой владельца, аккуратно вставленной в середину книги. Никому не хочется потерять книгу. Уж лучше потерять кольцо, часы, зонтик, чем книгу, страницы которой мы уже не перевернем, но в звуках названия которой кроются старые и подчас утраченные чувства.

В конце концов выходит, что размер библиотеки все же имеет значение. Книги выставляют напоказ, словно большой открытый мозг, под жалкими предлогами и покровом ложной скромности. Я знавал преподавателя классических языков, который нарочно мешкал на кухне, готовя кофе, чтобы гости могли полюбоваться названиями на полках. Когда он видел, что все свершилось, он входил в гостиную с подносом, а на лице его играла довольная улыбка.

Мы, читатели, тайком заглядываем в библиотеки друзей хотя бы просто для развлечения. Иногда для того, чтобы найти книгу, которую хотим почитать, но у нас ее нет, а иногда — чтобы знать, чем кормили стоящего перед нами зверя. Оставьте коллегу на диване в гостиной, и когда вернетесь, вы непременно обнаружите, что он стоит, вынюхивая ваши книги.

Но наступает момент, когда тома пересекают невидимую грань, наложенную количеством, и былая гордость превращается в обузу, потому что место — всегда проблема. Я как раз раздумывал, где бы повесить новую полку, когда в мои руки попал экземпляр «Теневой черты», который с тех пор возвращается ко мне словно постоянное предупреждение.

Впрочем, экзаменационная сессия отвлекла мое внимание от книги. Она осталась на подставке, а я занялся своими студентами и студентами Блюмы. Дни были заполнены горами монографий и практических работ. Но когда настали летние каникулы, я решил пораньше поехать к матери, сделать себе подарок и вернуть книгу, а заодно сообщить мужчине, который в то время ничего для меня не значил, о трагической кончине Блюмы. Впрочем, не стану отрицать: помимо всего прочего, я хотел узнать его тайну.

Два

Спустя неделю я приехал в Буэнос-Айрес. Город показался мне более современным и стеклянным, мать и друзья — более уставшими, словно оглушающий рев машин, огни, телевизоры в барах находили в смятении жителей те легкие, из которых город черпал воздух, чтобы расти.

Проспект Санта-Фе затмил собой Коррьентес[10]. Теперь здесь были большие роскошные книжные, огромные магазины компакт-дисков и аудиозаписей, громадные кондитерские, кинозалы и театры, а у дверей тянулись ряды нищих.

Жители города ходили с мобильниками у уха, водили машины, зажав плечом мобильник, говорили по мобильнику и в автобусах, и в супермаркетах, и подметая дорожки, словно их жизнью завладела словесная лихорадка.

Однажды вечером я отправился на прогулку в порт по маршруту, который любил, пока жил в Буэнос-Айресе, между большими галсовыми канатами, старыми бараками с обнажившейся кирпичной кладкой, кранами, судами, среди моряков и чаек. Я совершал эту прогулку каждый раз, будто возвращался на страницы книги моей юности, где хранились одновременно и вход в город, и его задворки. Но тут я наткнулся на пышные рестораны, бары, кафе со швейцарами, принадлежащие к настолько иному миру эксгибиционизма и непристойной дороговизны, что убежал со скоростью брошенного камня.

В тот вечер в подземке я наткнулся на девочку с аккордеоном. Печальный взгляд, рваная одежда — на какое-то мгновение я предположил, что она прибыла сюда из провинций Коррьентес, Тукуман, Мисионес вслед за другими обездоленными. Но, похоже, она заметила мой интерес, потому что, не сводя с меня глаз, принялась наигрывать на аккордеоне цыганскую мелодию, которая предала моим догадкам неожиданный оборот. На первой же станции, когда поезд остановился, она прекратила игру и вышла из вагона. Не знаю почему, но у меня возникла потребность пойти за ней. В ее глазах было нечто, предвещающее несчастье, мягкое и потрясающее, роднящее ее с исчезнувшим уголком порта. Меня остановили двери. Потом мне рассказали, что это косовары и что они ездят по Буэнос-Айресу в автобусах и поездах с аккордеонами — дети играют, а родители просят милостыню. Это вульгарное и однозначное объяснение, казалось, исключало всякое удивление со смирением, обезболивавшим его смысл. Буэнос-Айресу всегда удавалось меня удивить, но нечто грязное и непристойное прилипло к нему прочнее, чем цемент к обложке моей книги.

Кое-кто из друзей подарил мне только что опубликованные ими повести, но разговор об этом почти не шел. Они спорили, есть ли у Пильи[11] или Саэра[12] стратегия, чтобы вписаться в исторический процесс аргентинской литературы, хорошо ли заявить свое имя на круглый стол с дебатами или на презентацию какой-то книги, а потом не явиться, следует ли «нацеливаться» на академическую критику или на рецензии в журналах, выгодно ли скрываться, играть в прятки, искать скромные издательства, которые опубликуют твою книгу, или месяц блистать в испанском издательстве, а потом исчезнуть со стенда новинок, как падающая звезда.

Их литературные притязания были политикой и — даже более принципиально — военной тактикой, так самоотверженно старались они обрушить стены неизвестности, непроходимый барьер, который лишь немногим удавалось одолеть в выгодном положении. На карте литературы были сверкающие звезды, какие-то типы, которых ни с того ни с сего осыпали деньгами за ужасные книги, потому что они находились под крылом издательств, воскресных приложений, маркетинга, литературных премий, жутких фильмов и витрин книжных магазинов, взимавших мзду за то, чтобы выставить книгу на видное место. И за столиком бара все это представало пестрым полем сражения, сквозь которое нужно пробиться писателю уже не в погоне за опытом написания книги — хотя некоторые начинали писать именно так, — а уже сразу после его обретения. Издатели жаловались на отсутствие хороших книг, писатели — на «дерьмо», которое публикуют в крупных издательствах, и все они предъявляли возмущенные протесты, оправдания своим неудачам, несбывшиеся надежды. В Буэнос-Айресе книги стали центром виртуальной войны стратегий, вездесущности и власти.

Через неделю я сел на речную «ракету» и пересек Рио-де-ла-Плата, направляясь к неведомому берегу. Река была бурая, неспешная, и по мере того, как я удалялся от Буэнос-Айреса, мне казалось, что я вновь обретаю пропорцию, которая в этой шири воды и горизонта возвращает мне дыхание, внутреннее пространство.

Прибытие в порт Монтевидео было скромным и вдохновляющим. Город вступал в реку с беззащитной решительностью, которая придавала немногочисленным высоким зданиям вид кранов, будто стоящих на большом севшем на мель траулере, а бухта, увенчанная на дальнем конце невысоким холмом, искрилась с материнской сосредоточенностью.

Несколько часов спустя я входил в магазинчик в старом городе, где меня ожидал Хорхе Динарли, хозяин книжной лавки с лучшим набором старинных изданий. Служащий провел меня через просторную гостиную в колониальном стиле к сумрачному письменному столу, который был завален книгами, погруженными в тень, образованную кругом низкой, склонившейся над зеленой папкой с бумагами лампы. Меня принял седой мужчина с очень тихим голосом, чье имя назвал мне писатель, побывавший в Монтеррее.

Он действительно уже несколько лет был знаком с Брауэром, хотя поддерживал с ним — как и с другими библиофилами в городе — только деловые отношения.

— Позвольте пояснить вам, это люди двух типов: одни — коллекционеры, посвятившие себя собирательству редких изданий, журналов Орасио Кироги[13] в Сальто, книг Борхеса и всех его журнальных публикаций, экземпляров, отпечатанных Коломбо, издателем Гвиральдеса[14], или изысканных переплетов, подписанных Бонетом[15], хоть и открывают их разве только, чтобы взглянуть на страницы, как смотрят, к примеру, на красивый предмет, на дорогую вещицу. Другие — заядлые читатели, как в случае Брауэра, которые за свою жизнь собрали большие библиотеки. Влюбленные в книги люди, способные немало заплатить за томик, с которым они проведут много часов, заботясь лишь о том, чтобы изучить и постичь его.

Знаете, наверное, я не тот человек, который может рассказать вам о Брауэре. Есть другие, более близкие ему люди, они знали его лучше и смогут рассказать вам о случившемся, особенно Агустин Дельгадо, я дам вам его телефон. Я же способен сказать вам только очень общие вещи.

Динарли произнес слова «о случившемся», опустив взгляд с внезапным смущением. Что он имел в виду? Переезд в Рочу? Или что-то еще? Я открыл чемодан, вытащил конверт и положил книгу на стол.

Он уставился на нее и на несколько секунд окаменел, не решаясь прикоснуться к обложке.

— Я приехал, чтобы вернуть ему эту книгу, — сказал я, внимательно наблюдая за его реакцией на мои слова.

Тогда он нагнулся и посмотрел поближе.

— Откуда она у вас?

— Ее доставили в мой кабинет в Кембриджском университете. Не на мое имя, а на имя моей коллеги. Но посылка прибыла слишком поздно, и я решил ее вернуть.

— Ну, не знаю, получится ли у вас.

— Роча — это далеко?

— Это не город Роча. Он поехал в окрестности Ла-Паломы. Но, кажется, его уже там нет.

— Почему?

— Прошу вас, пожалуйста, спрячьте это, — попросил Динарли, указывая на книгу.

Вдвойне заинтригованный, я снова убрал томик в чемодан.

— Понимаете, я об этом знаю понаслышке. Я боюсь что-то говорить. Вам лучше побеседовать с Дельгадо. Он все расскажет. Позвоните ему после десяти вечера или рано утром. Я дам вам номер. Не волнуйтесь. К вам в руки попала злополучная вещь. Вы сами поймете. Не знаю, что вы с ней сделаете. Не знаю, как бы я поступил с такой книгой. Не обижайтесь. Мы здесь любим книги, — добавил он, указывая на свои шкафы. — То есть вам нужно поговорить с Дельгадо.

Он открыл записную книжку и на обороте своей визитки записал номер.

— Я могу рассказать вам сущие пустяки. Познакомился я с ним много лет назад на распродаже, потому что Брауэр вошел в доверие к старому Мартелю. Знаю, что он работал в министерстве иностранных дел, и если Мартель не поднимал карандаш, когда объявляли какой-то лот, его покупали Брауэр или Дельгадо. В основном — американская литература. Но нужно было дождаться решения старика, потому что он всегда был там, где чуял добычу. Сначала Мартель вроде как усыновил Брауэра и отдавал то, что его самого особо не интересовало. Вы наверняка знаете: в лоте идет все вперемешку. Издания, не имеющие ни малейшей ценности, и настоящие сокровища. Книга, выпущенные тиражом в триста, пятьсот экземпляров, которые со временем стало очень трудно найти, и, конечно же, очень дорогие. Предполагалось, что типографии с этим покончат. Машина, которая может воспроизводить книги тысячами, сотнями тысяч. Но видите, как вышло… Время берет свое. Время — и кретинизм, с которым нынешние переплетчики рубят на гильотине страницы старых книг, чтобы соединить их вместе, не понимая, что отрезают сотни долларов, перерубают рубин, отсекают крыло Нике Самофракийской, если позволите так выразить мое возмущение. Никак не могу убедить их отказаться от темной радости гильотины.

Динарли взял себя в руки и снова заговорил тем же тихим голосом, что вначале. Тема разговора ему не нравилась, и, казалось, он сомневается в том, что я верно восприму его слова.

— Брауэр интересовался литературой, — продолжил он, — брал в основном испанские издания, книги по искусству, роман XIX века, французских и русских писателей. Этим он и занимался. Однажды он купил у меня роман-фельетон[16] братьев Каррерас[17], из тех, что интересовали Неруду, который, если вы помните, много лет назад приезжал сюда по одному делу…

— У него была любовница, на каком-то курорте, вроде бы в Атлантиде, — помог я.

— В общем, он тут бывал, всегда интересовался романами-фельетонами Каррерас, которые издавались в полевых условиях в разгар чилийской революции. Но дело в том, что один раз Брауэр предложил мне подборку журнала «Мартин Фьерро»[18], которая была у него в дубликате. Мы заключили хорошую сделку. Он, несомненно, был исследователем. Журналы на полях были испещрены комментариями — весьма краткими. Но это уже показывает, что человек скорее не коллекционер, а ученый старой школы, как Мартель[19], Орасио Арредондо[20], Симон Люкви[21]. По крайней мере могу вас уверить, что таким он был.

Я знаю, что он жил в большом доме на улице Квареим, хотя я никогда там не был. Перед тем, как он уехал, перед тем, как принял это непостижимое решение, мы беседовали о его мексиканской коллекции. Не беспокойтесь. Его друг Дельгадо все вам расскажет. Видите ли, мы могли бы купить его библиотеку. Я знаю, что она была большой, и со временем выяснил, что в ней были очень редкие тома, хотя, как я уже говорил, сам я их не видел. Только понаслышке я знал, к примеру, что у него были полные издания Леона Пальера[22] и Видаля[23] с гравюрами, которые сегодня стоят около двадцати тысяч долларов. Но когда происходит что-то необычное, возникают слухи, и тогда уже невозможно точно определить, где правда, где вымысел. Лучше всего обратитесь к Дельгадо, хотя, откровенно говоря, сомневаюсь, что он сможет исполнить отведенную ему роль. Думаю, никто не знает, куда уехал Брауэр. А теперь, если вы не обидитесь, прошу вас, не тратьте на меня время.

Динарли встал, и я обратил внимание, что, обходя вокруг стола, он заколебался.

— Если позволите дать вам совет, — сказал он, — я рекомендовал бы проявить деликатность, показывая Дельгадо эту книгу. Вы сразу увидите, это несколько странный человек.

Он проводил меня до двери кабинета. Вручил визитку и пожелал удачи.

Когда я вернулся в гостиницу, первоначальное недоумение развеялось, и я начал понимать, что «Теневая черта» привела меня к холодному высокогорью с разреженным воздухом.

Я прошелся по этому умеренно грязному, умеренно старому городу, умеренному даже в призваниях своих обитателей. Меня поражал усталый бег автобусов, любезность официантов в барах, администраторов гостиниц, таксистов — словно остановившееся и замшелое время прячет под спокойной осторожностью густое сплетение тайн.

Возможно, я находился под действием фразы из пролога к изданию, которое не мог доставить, и час от часу мое волнение все нарастало. В своих путешествиях Конрад не бывал в Монтевидео, но, чтобы опровергнуть фантастический поток своего рассказа, он утверждал: «Мир живых уже сам по себе скрывает достаточно чудес и тайн; чудес и тайн, которые действуют на наши чувства и разум таким необъяснимым образом, что этого было бы почти достаточно, чтобы оправдать мнение о том, что жизнь — это волшебство».

Я не мог отделаться от этой фразы, размышляя над словами Динарли, вспоминая впечатление, которое произвел на меня его письменный стол, и огромный нос корабля в конце улицы, по которой плотным потоком ехали машины, расхаживали банковские служащие, повсюду стояли газетные киоски; все друг на дружке и вне масштаба, красный нос, серый город, словно два мира, наложившиеся один на другой и от этого некоторым образом ставшие неправдоподобными.

Три

Дельгадо я позвонил в одиннадцать ночи. Он удивился, согласился принять меня на следующий день вечером и дал свой адрес: дом находился в районе под названием «Пунта Карретас» — увязать эти слова мне стоило некоторых усилий[24].

Дельгадо сказал «в мой кабинет», но едва я подошел к современному зданию, поднялся на пятый этаж и он открыл мне дверь, я понял, что у меня сложилось совершенно неправильное представление. Высокий, худой, в синей паре с черным галстуком, Дельгадо провел меня в просторную комнату; за витражными окнами виднелась улица. Он с гордостью отметил мое удивление. Вдоль стен красовались огромные, от пола до потолка, стеклянные шкафы, заполненные книгами. И не только в этой комнате, но и в смежной с ней. Он провел меня по всей квартире, и из комнаты в комнату повторялись такие же витрины, заставленные коллекциями, вращающиеся полки, на которых в коридорах стояли толстые словари, шкафы с виниловыми пластинками, книги в ванной, в кладовке, на кухне, в дальних комнатах. Я решил, что он тут не живет, и он подтвердил это, как только мы уселись в двух больших креслах в гостиной перед музыкальным центром.

— Я живу наверху, — ответил он, — с женой и — до недавнего времени — с сыном. Я как-то подумывал, не соорудить ли внутреннюю лестницу, чтобы соединить две квартиры, но вовремя осознал, что нельзя загрязнять книги домашней жизнью. Они обязательно запачкаются.

Он положил ногу на ногу, между тонким носком и кромкой брюк мне была видна пядь нежной белой кожи, и я подумал, что если бы он знал об этой мелочи, то постарался бы избежать ее. Его свежевыбритое лицо, перемежающиеся сединой волосы и болезненная опрятность заставили меня быть осторожным.

— Сколько у вас здесь томов? — поинтересовался я.

— По правде говоря, я уже не считаю. Но с гордостью думаю, что около восемнадцати тысяч. Сколько себя помню, я покупал то одну, то другую книгу. Библиотека, которую собираешь, — это целая жизнь. И никогда не будет, скажем, суммой отдельных книг.

— Расскажите поподробнее, — попросил я.

— Вы накапливаете их на полках, и они кажутся суммой, но, если позволите, это иллюзия. Мы отслеживаем определенные темы, проходит время, и ты в конце концов придаешь форму мирам; прочерчиваешь, если хотите, маршрут путешествия, с тем преимуществом, что все следы сохраняются. Это не просто. Это процесс, в котором мы добываем полные библиографии, волнуемся, если в них упоминается книга, которой нет у нас, достаем ее, устремляемся за другой. Хотя, должен признаться, читательские возможности у меня очень ограничены. Мне нужно прочесть весь массив сносок, прояснить значение каждой идеи, и поэтому я редко сажусь за книгу, не имея под рукой других двадцати, которые иногда нужны только для того, чтобы завершить интерпретацию одной главы. Разумеется, я страстно люблю это занятие.

Он заговорщицки усмехнулся, и я без труда ответил на его улыбку.

— Но, к сожалению, — продолжил он, — сколько часов в день я могу посвятить чтению? В общей сложности — четыре-пять часов. Понимаете ли, у меня ответственная должность, я работаю с восьми утра до пяти вечера. И жду не дождусь, когда настанет час прийти сюда. В эту пещеру, если позволите, и провести блаженное время до десяти, когда я обычно поднимаюсь ужинать.

Меня не интересуют первые издания, я просто хочу иметь под рукой книгу в наилучшем состоянии, потому что иначе меня охватывает мучительное беспокойство. Эти книжные шкафы, которые вы видите вокруг, сделаны из текомы — индейского жасмина, дерева, в котором нет трещин, куда могут проникнуть насекомые; полки я заказывал специально: это десять слоев твердого дерева, проклеенные составом, отпугивающим насекомых, и если я поставил на них стеклянные дверцы, так только потому, что книги, естественно, собирают много пыли. Однако время от времени на всякий случай мне их окуривают, потому что — кто знает. Чешуйницы свели Брауэра с ума.

— У него книги стояли в шкафах? — воспользовался я возможностью.

Дельгадо улыбнулся и немного помолчал.

— Они у него стояли как попало, потому что у него не было средств для содержания своего огромного состояния. Я часто с ним ссорился по этому поводу. Но Брауэр всегда был импульсивным читателем. Все деньги, которые попадали к нему в руки, шли на книги. Еще когда я познакомился с ним много лет назад в книжных лавках на «Тристан Нарваха»[25], я понял, что он неизличим. Это обычно видно по похожей на пергамент коже книгоманов.

Я снова перевел взгляд на резную щиколотку Дельгадо. Действительно, желтоватая и тонкая, как пергамент. Он заметил мой внезапный интерес, потому что сразу поправил брюки.

— У него была достаточно высокая должность в министерстве иностранных дел, — продолжил он, — жил он один в своем доме на улице Квареим и поглощал все книги, попадавшие к нему в руки, вместе с бесчисленными пакетами пастилок и карамелек, которыми был устлан пол в его комнатах. Привычка есть карамельки заменяла ему сигареты, запрещенные врачами, и захватывала его столь же сильно, как и его страсть к книгам, собранным в длинных книжных шкафах, занимавших комнаты от пола до потолка, из конца в конец; они громоздились в кухне, в ванной и далее в спальне. Не в обычной, оттуда его книги выжили, а на чердаке, куда он уходил спать, рядом с маленькой ванной. На стене вдоль ведущей туда лестницы тоже стояли книги, и французская литература XIX века, можно сказать, хранила его недолгий сон.

У него были полные собрания старых журналов, много классической истории, почти вся русская литература XIX века, коллекции американской литературы, книг по искусству, философских очерков и комментариев к ним, весь греческий и елизаветинский театр, перуанская поэзия до середины XX века, несколько мексиканских инкунабул, первые издания Арльта[26], Борхеса, Вальехо[27], Онетти[28] и Валье Инклана[29], не говоря уже об энциклопедиях, словарях, брошюрах и изданиях путешественников по Рио-де-ла-Плата.

В конце концов у него набралось столько книг (кажется, число перевалило за двадцать тысяч), что его совсем не маленькая гостиная в результате оказалась вдоль и поперек заставлена книжными шкафами, как в публичных библиотеках. В ванной книги стояли по всем стенам, их не было только в душе, и не портились они лишь потому, что он перестал мыться горячей водой, чтобы не было пара. Зимой и летом он принимал холодный душ.

Дельгадо погладил волосы на затылке и, не глядя на меня, улыбнулся.

— Знаете, до чего он дошел? — переводя наконец взгляд на меня, спросил он. — Подарил свою машину другу, чтобы занять гараж. Обмен оказался для него не во благо. Через год была жуткая зима, потолки потекли, и многотомная энциклопедия искусства «Summa Artis» на очень тонкой атласной бумаге оказалась безнадежно испорчена. Поскольку у меня было два комплекта, я передал один ему.

— Полагаю, финансовое положение у него было неплохим… — отважился сказать я.

— Ему повезло: он рано вышел на пенсию и получил наследство от матери. Мы как раз много спорили о том, как использовать эти деньги. Я убеждал его, чтобы он не тратил все на книжных распродажах, а вложил их в сохранение своей библиотеки. Но, как я уже сказал, он был жадным читателем и проводил со своими книгами не четыре часа, а большую часть дня и всю ночь. Все его экземпляры были ужасно исписаны.

Я в книгах не пишу. Делаю отдельные заметки и вкладываю их между страницами, пока работаю с книгой. Потом вытаскиваю и выбрасываю в корзину.

— Почему же не сохраняете? — удивленно спросил я.

— Видите ли, писать дано не всем. То есть не все должны писать. Я записываю то, что меня интересует. Ассоциации. Ссылки, ведущие к другим книгам и к некоторым размышлениям. Это заметки читателя. К примеру: «Эта метафора Кеведо[30] по своей форме напрашивается на сравнение с метафорой Бен-Кусмана[31] в антологии литературы на андалузском диалекте арабского языка (смотри издание „Гредос“), а по изображению птиц в ней — с символогией птиц в произведениях Лопе де Вега (смотри монографию Конфера в сборнике Высшего совета Испании по научным исследованиям)». Кому это может быть интересно?

Признаюсь, некоторые размышления меня искушали, но читатель путешествует по уже созданному ландшафту. И он бесконечен. Написано дерево, и камень, и ветер в ветвях, и ностальгия по этим ветвям, и любовь, нашедшая себе место в их тени. И для меня нет большего счастья, чем несколько часов в день побродить по человеческому времени, которое иначе было бы для меня чужим. Украду у Борхеса полфразы: «Библиотека — это дверь, ведущая во время».

Мы с Брауэром часто беседовали о таких вещах. Я просил его не портить очень ценные издания своими жуткими каракулями. Но уж конечно, он не обращал на меня никакого внимания. Я обвинял его в нечуткости, а он меня в ханжестве — все это, как вы понимаете, совершенно по-дружески. Он говорил, что если пишет на полях и подчеркивает нужные слова, часто разными закодированными цветами, то ему удается завладеть смыслом. Полагаю, вас не заденет, если я повторю одно из его несколько грубоватых выражений: «С каждой книгой я занимаюсь любовью, и если нет пометок, нет оргазма». Мне же, напротив, пометки на полях всегда казались грубостью, равноценной заносчивости его слов. Я получаю огромное удовольствие, если открываю книгу наугад, и все страницы оказываются ровными, передо мной правильные межстрочные пробелы, хороший шрифт, широкие белые поля; если в каждый день рождения я открываю неразрезанную книгу.

Дельгадо умолк, словно сделал слишком личное признание. Но тут же оправился и добавил:

— Для Брауэра, для его каннибальской гордости, для его прогрессирующей ненасытности все это не имело никакого значения.

Он снова замолчал с выражением горечи на лице. Чтобы замять паузу, он встал. Поспешил извиниться за то, что ничего мне не предложил, и направился к небольшой электрокофеварке.

— Вы сказали, что чешуйницы свели его с ума, — заметил я, когда Дельгадо достал из маленького бара две фарфоровые чашечки.

Он приподнял бровь и закончил готовить кофе.

— У него в библиотеке их были сотни, быть может, тысячи. Какое-то время он контролировал ситуацию, проводил окуривание каждые шесть месяцев — всего, пожалуй, год. Они начали портить ему важные тома. Да, он сумел их остановить, но не смог до конца извести. Доски у него были из необработанного дерева, служанка была немолода, он не решался ее уволить, а она уже давно перестала забираться по лестнице в углы с молью, и, говорю вам со всей откровенностью, у него в этом доме было слишком много книг. Чтобы предохранить их от сырости, чешуйниц, моли, пыли, пауков, понадобилось бы целое состояние. Каким-то образом его амбиции стали неконтролируемыми. Он упрекал меня в том, что я посвящаю чтению мало времени. Но представьте себе человека, в распоряжении которого целый день, а если пожелает, то и ночь. И деньги, чтобы покупать все книги, какие только он захочет. Пределов для него нет. Он в полной власти своего желания. А к чему стремится желание? Если позволите, мое замечание: найти предел. Но так найти его нелегко. Брауэр был скорее не путешественником, а завоевателем. Вот во что он превратился. Я имею в виду: на распродажах он терял совесть. Совесть и друзей. Несколько наших коллег обиделись, потеряв лоты, которые они выжидали много времени, а потом эти лоты оказались в руках у Брауэра, да так, что у других не было ни малейшего шанса предложить большую сумму, чем заявлял он.

Но дело не только в этом. Настал момент, когда денег у него поубавилось. Миллионером он не был. Можно сказать, что он наконец нашел предел. Он перестал перебивать цены, а потом и вообще ходить на распродажи. И еще одно. Его бывшая жена спустя много лет через адвокатов потребовала у него денег, и наступило самое худшее: впервые перед ним предстала необходимость продать дом и переехать.

— Вы не упоминали, что он был женат.

— Он на эту тему не говорил. Это случилось задолго до нашего знакомства, и в тех немногих случаях, когда мы вскользь касались этой темы, никаких подробностей он не приводил.

Дельгадо замолчал, подавая мне чашку кофе, и взглянул на меня краем глаза.

— Я даже не спросил вас, почему вы здесь. Достаточно того, что вас прислал Динарли… вы понимаете, я не хотел навязывать вам наверняка болезненный разговор.

Он нашел, каким образом спросить меня об этом. Я с удовольствием тянул с ответом, испытывая необъяснимое ощущение вероломства. Мы уже довольно долго беседовали, но пока в разговоре не промелькнуло никаких намеков на причины, которые привели этот экземпляр «Теневой черты» в кабинет Блюмы. Однако я чувствовал, что незаметно приближаюсь к цели, как двигался, несмотря на смутное спокойствие океана, конрадовский парусник «Отаго».

— В общем, мы почти не говорили на эту тему (Дельгадо принял мое молчание), которая явно была ему неприятной. Ясно было, что по той или иной причине он оказался в тупиковой ситуации. Он чувствовал, что книги загнали его в угол. Как можно перевезти такую библиотеку? Как не допустить расставания с ней? Он посвятил ей целую жизнь. Это было его творение. Но, если не считать нас, нескольких друзей, навещавших его, да двух-трех женщин из округи, которые время от времени присылали к нему детей прочитать книги, нужные для школьного или университетского задания, его творение было никому не нужно и начало тяготить его, как ночной кошмар.

Что ему было делать? Если бы он захотел расстаться с библиотекой, он мог бы предложить ее городу, министерству или факультету гуманитарных наук. Уругвайское государство купило много крупных библиотек, в которых сохранялось богатое наследие. Но многие из них, признаюсь со стыдом, потом были разграблены самым возмутительным образом. Люди похищали ценные произведения. По заказу известного аргентинского библиофила украли печатный экземпляр «Миссионера». Печатные оттиски из миссий крайне редки, и в Национальной библиотеке был один из них. Его выкрали и отвезли человеку, имя которого упоминать ни к чему. Несколько лет спустя книги этого человека продали в Библиотеку Лимы, и документ оказался там.

Так что Брауэр не мог всерьез рассматривать такой вариант: он боялся, что его творение растащат. С факультета гуманитарных наук тоже выкрали важные документы из библиотеки Горацио Арредондо, некоторые были просто утеряны. Такая судьба для книг была невообразима. Но тома уже набивались под кроватями, громоздились в коридорах, казалось, они расползаются по квартире и живут собственной жизнью.

Помню, что какое-то время, несмотря на тупиковую ситуацию, он занялся упорядочиванием каталогов. Найти нужные книги он уже не мог. Это стало происходить постоянно. А люди говорят, что книга, которую нельзя найти, просто не существует. Но все обстоит еще хуже.

У него был древний шкаф красного дерева — такие стояли в старых учреждениях, свыдвижными ящиками, — где он складывал карточки, как в публичных библиотеках. Двадцать тысяч томов упорядочить не так-то просто. Нужно строго придерживаться порядка, скажу даже, сверхчеловеческого порядка, и нужны метод и время, посвященное нудному занятию — вести каталог произведений. А суть подобного каталога — гораздо больше, чем просто цифры, которые будут служить книгам паспортом. Вы записываете название, автора и краткое содержание того, что для вас имеет уникальное значение. Если вы собираетесь на Амазонку, то должны предусмотреть тысячу мелочей, никак не связанных с тем, что вам предстоит, но которые, как вы знаете, приведут вас туда или пригодятся как-нибудь еще. Если вы хотите написать стихотворение, вам понадобятся бумага и ручка, так же, как, если вы хотите завоевать сердце женщины, вам нужно продумать и осуществить много разных мелких дел, иногда столь неприятных, как обрезание ногтей на ногах. Если у вас такая библиотека, как у Брауэра, каталог жизненно необходим. Человек может завоевать множество книг, но завоеватель обязан держать свои владения в порядке.

Брауэру, который всегда жадно стремился поглощать книгу за книгой, это не нравилось. Его каталог давно не пополнялся — полагаю, слишком давно. Я думал, у него не получится, но через несколько месяцев он объявил мне, что все практически готово. «Хуже всего, — сказал он мне, — и больше всего времени у меня отнимает вопрос привязанностей».

Это был первый признак того, что что-то не так. Сидя там, где сейчас сидите вы, однажды вечером он объяснил мне, как трудно не свести на одной полке двух недружелюбно настроенных друг к другу авторов. К примеру, он не решался поставить книгу Борхеса рядом с томиком Гарсиа Лорки, которого аргентинец называл «профессиональным андалузцем». Не мог поставить произведения Шекспира вместе с трагедиями Марло[32], принимая во внимание коварные взаимообвинения в плагиате между этими авторами, хоть из-за этого ему и приходилось нарушать серийную нумерацию томов своей коллекции. И, конечно, книга Мартина Эмиса[33] не могла стоять рядом с книгой Джулиана Барнса[34] после того, как эти двое друзей поссорились, а романы Варгаса Льосы[35] не могли находиться рядом с Гарсией Маркесом.

Говорю вам, как ни печально, но я ничего не сказал о признаках умственного помешательства моего друга. Он объяснил мне, что работает над созданием системы дробных номеров, позволяющей изменить место расположения книг в зависимости от динамичных, ни в коем случае не конъюнктурных, подчеркнул он, критериев, потому что, в конце концов, нет ничего более непостоянного, чем литературные оценки. Так что, если он находил вразумительные причины для спасения какой-то книги от забытья или выискивал новые черты сходства с другими текстами, он переставлял ее на другую полку. Он так яростно отстаивал идею тематического каталога, что на несколько дней ему удалось запутать и меня.

Естественно, задать расположение на полках — это одно, а расставить книги вместе или в отдельности — другое. Но он настаивал, что схожие книги заслуживают того, чтобы стоять в другом порядке, чем тот, что диктуется тематической вульгарностью.

«На протяжении веков мы использовали пошлую систему, — сказал он тогда, — не учитывающую истинный порядок схожести. То есть „Педро Парамо“[36] и „Игра в классики“[37] — два произведения латиноамериканских писателей, но, чтобы пройти путем одной из них, нужно обратиться к Уильяму Фолкнеру, а другая ведет нас к Мёбиусу. Или скажем иначе: Достоевский в итоге оказался ближе к Роберто Арльту, чем к Толстому. И опять же, Гегель, Виктор Гюго и Сармьенто[38] больше достойны стоять рядом, чем Пако Эспинола[39], Бенедетти[40] и Фелисберто Эрнандес[41]».

Я так никогда и не смог представить себе, какой была система классификации, придуманная Карлосом, потому что мне пришлось лечь в больницу на операцию, и несколько месяцев мы с ним не встречались. Но общие друзья сообщили мне, что он работал над своим каталогом, посвящал много часов изучению сложных математических формул, и, к недоумению большинства из них, в нем были заметны не только признаки усталости, но и симптомы умопомрачения.

Дельгадо встал и вышел из гостиной. Вернулся он с фотографией, на которой был запечатлен мужчина лет пятидесяти, сидящий у круглого стола, заваленного книгами, спиной к кирпичной стене, увитой вьющимся растением. Солнце освещало лицо с тонкими чертами и неистовыми глазами; спутанные волосы откинуты назад. Он сидел в одной рубашке, закинув ногу на ногу, и имел грубоватый вид, которого я никак не ожидал.

— Я снял его в глубине дома, — сказал Дельгадо после короткого молчания.

— Он без очков, — заметил я.

— У него было чудесное зрение. Ищите какие угодно признаки, свидетельствующие о том, что я вам скажу. Вы их не найдете. Один друг застал его за ужином перед чудесным изданием «Дон Кихота» на подставке для книг, стоявшей за бокалом белого вина. И этот бокал, понимаете ли, предназначался, на удивление, книге, в руке он держал еще один.

Другому явилось еще более странное откровение. Ему пришлось подняться в туалет на чердаке, потому что нижний был поломан, и проходя перед открытой дверью спальни, он увидел штук двадцать книг, тщательно разложенных на кровати так, что они воспроизводили все объемы и контуры человеческого тела. Он уверяет, что можно было различить голову, обрамленную небольшими книжками в красных переплетах, туловище, форму рук и ног. Женщина? Мужчина? Двойник? Мы спорили об этом. Никто был не в состоянии что-то утверждать или раскрыть смысл фигуры. Мы даже не смогли узнать, были ли книги подобраны специально. Но нашему приятелю показалось, что он узнал книгу графа Де Сируэлы; в голове — молитвенники издания Фонда экономической культуры; в ступнях — несколько томов Лосады.

Мы не знаем, что эти книги делали на кровати и что делал с ними он. Никто не решился его спросить, потому что вся картина была выложена в уединении комнаты. Но мне стало ясно, что вопрос о привязанностях завел его слишком далеко и вышел из-под контроля.

— Кто-то еще видел эти книги?

— Только тот приятель, — ответил Дельгадо. — Он рассказал нам об этом под строгой тайной. Мы были в недоумении. Какой путь к книгам нашел столь умный человек, как он? Он играл с ними, как девочка с куклами? Раскладывал их в продуманной связи с их смыслом? Хотел противопоставить себе фигуру из бумаги и чернил? Не знаю. Но окончательно его выбил из колеи несчастный случай, которого он никогда себе не простил и свидетелем разрушительных последствий которого я невольно стал.

Мне сказали, что уже два месяца Карлос доставляет себе удовольствие, читая французов XIX века при свечах в серебряном канделябре. Прежде мы беседовали на эту тему, потому что мне тоже нравится читать Гете, когда из музыкального центра доносится опера Вагнера, или, скажем, принимать Бодлера под Дебюсси. Это часть путешествия, и могу уверить вас, что наслаждение получается более интенсивным во всех отношениях. Быть может, вы знаете, что, когда мы читаем про себя, мы издаем звуки на неощутимой частоте. Но звук все равно существует. Голос не пропадает, он тих, но он есть. Мы разыгрываем строку, как инструментальную партитуру, и могу заверить вас, что это так же насущно важно, как и зрительный образ. Это задает тональность, мелодию, проходящую по словам и фразам, так что, когда вы добавляете к ним тихо играющую музыку, в глубине барабанной перепонки возникает гармонический контрапункт между вашим собственным голосом и звуком колонок. Если превысить громкость всего на несколько децибелов, музыка перекроет голос и убьет мелодию текста. И не только это, она способна обмануть ее. Плохой роман в сопровождении хорошего концерта может показаться намного лучше, чем есть на самом деле.

Мы в шутку обсуждали идею добавить свет свечей, но только в случае произведений, написанных до изобретения электричества. Это может показаться вам совершенно излишней эксцентричностью, но попробуйте осветить свечами написанное маслом полотно — и вы обнаружите, что оно приобретает абсолютно другой вид, отличный от привычного, как бы хорошо оно ни было освещено обыкновенно. Это новая картина, тени обретают жизнь, и, можно сказать, уже нет ощутимого различия между светом, рожденным от пигментов и масла, и комнатой, где картина находится. Пространство расширяется, и вы попадаете в полное новых открытий измерение.

Нечто подобно происходит с некоторыми книгами, потому что страница также являет собой замечательный рисунок. Это игра строк и фигурок, которые повторяются от гласной к согласной, следуя собственным законам ритма и композиции, и всегда имеют значение шрифт, размер букв, ширина полей, качество бумаги, правосторонняя или отцентрованная нумерация страниц, масса деталей, которые придают странице окончательный вид. Каким бы новым ни было издание, какой бы белой ни была бумага, в свете свечей она покрывается патиной, с дивным очарованием придающей ей новое значение, оттенки. А какое удовольствие получаешь от дорожек!

— Каких дорожек? — смутился я.

— Видите ли, это старый спор. Никто точно не знает, дело тут в таланте автора или в качестве издания. Мнения разделяются. Но многим читателям достаточно взглянуть на дорожки, чтобы понять, хорошая ли это книга и стоит ли ее читать.

Дельгадо подошел к своей библиотеке, достал с полки старое издание «Евгении Гранде» и дал мне его в руки. Он попросил меня открыть книгу и на любой странице найти вертикальные или диагональные дорожки, образованные пробелами между словами. Я действительно обнаружил длинные белые линии, которые тянулись от строки к строке, пересекали абзацы, иногда прерывались и возобновлялись в диагональном направлении, справа налево, слева направо или в свободном падении.

— Писатель, у которого нет ритма во фразах, не может такого достичь. Если язык натыкается на два-три слова, в которых больше четырех слогов, в одной фразе, дорожка обязательно будет прервана и, уж конечно, ритм тоже. Вы будете искать их на странице — и не найдете. Неудачное издание со слишком маленькой или слишком широкой наборной строкой тоже испортит эти рисунки, которыми глаз любуется, можно сказать, тайком.

Брауэр был склонен полагать, что это явление свидетельствует о масштабе писателя, об иерархии стиля. Но я в этом не уверен.

Под впечатлением от сказанного, я отдал ему книгу, убедившись, что дорожки повторялись из страницы в страницу и образовывали странные фигуры.

— Вы говорили о несчастном случае, — напомнил я ему.

— Да. Мое возвращение к работе совпало с сообщением о том, что Карлос как раз читал при свете свечей и всячески убеждал всех остальных последовать его примеру. Никак не в случае авторов XX века, потому что в этих случаях он зажигал электричество и, конечно, сменял музыку. Но он был поклонником романов девятнадцатого века, и у него было много дисков для соответствующего музыкального сопровождения.

Однажды вечером он перебрал вина, которое тоже хорошо дополняет книги, хотя является опасной компанией, и забыл канделябр на архиве с каталогом. Одна из свечей, должно быть, упала, потому что он проснулся, задыхаясь от дыма, и увидел огонь в комнате напротив. Ему повезло, что он спал наверху, потому что дым, как вы знаете, поднимается вверх.

На следующий день вечером я нашел его перед сгоревшим каталогом — он даже не вышел встретить меня к дверям. Пол был залит водой, Карлос выглядел так, словно не спал всю ночь, и отчаяние его было безмерным.

Библиотека уцелела чудом, и несчастный случай не обратился в трагедию. Но Брауэр утратил каталог, часть которого сгорела, а часть была испорчена водой. Он крикнул мне, чтобы я проходил, и я увидел, что он сидит, как я уже сказал, совершенно без сил, на стуле, уставившись на черные следы от огня на остатках шкафа. Он только что утратил данные о расположении большей части своих книг и даже данные о смысле того, что они находятся на той или иной полке, если только они не остались в его памяти. Для него это была трагедия, и я в тишине соболезновал ему, попытавшись приободрить несколькими словами, которые он тут же отвергнул. Он сидел, свесив руки между колен, волосы взлохмачены, взгляд устремлен на ножку шкафа с картотекой. В такой момент от него нельзя было требовать вежливости. Я немного побыл с ним, а потом ушел, по-настоящему расстроенный, потому что для библиофила слово «огонь» равнозначно сжиганию мечты. Это нечто, что — мы знаем — подстерегает нас, оно реально и может навсегда с нами покончить. Мы приучаем себя даже не упоминать его, думая, что, если не кликать беду, ничего не произойдет.

— И что он сделал потом? — поспешно спросил я.

— Ну, прежде чем я вам это расскажу, вы объясните мне, почему мы говорим о Карлосе Брауэре. Если, конечно, не возражаете, — добавил Дельгадо сухим тоном, который я сразу понял. Я исчерпал его любезность, и он начал чувствовать, что ею злоупотребляют.

— Я приехал вернуть ему книгу, которую он прислал одной моей коллеге, но она погибла до того, как ее получила.

— Как ее звали? — с интересом спросил он.

— Блюма Леннон. Она работала на кафедре испанской филологии Кембриджского университета. Она погибла недавно, ее сбила машина.

Дельгадо удивленно взглянул на меня и заерзал на кресле, словно имя Блюмы лишило его опоры.

— Прошу вас, — все еще неуверенно проговорил он, — ответить мне на еще один вопрос. У нее случайно не было книги в руке?

Теперь удивился я. Откуда возник этот невозможный вопрос? Я молча кивнул, и Дельгадо расплылся передо мной, выходя за рамки уже сложившегося у меня представления о том, где я нахожусь, о его длинном рассказе, об эксцентричности человека, занимающегося путешествиями по книгам. Но от моего кивка выражение его лица снова изменилось, и он опять заколебался. По его телу блуждала неловкая мысль.

— И еще одно. Просто боюсь спрашивать. Вы должны мне поверить, — сказал он. — Возможно ли, что эта книга была написана Эмили Дикинсон?

Я снова кивнул, совершенно обескураженный.

Он хохотнул. Икнул. Снова резко замолчал. Я все еще не понимал, что происходит.

— Не пугайтесь. Или, пожалуй, пугаться следует нам обоим. Просто не могу в это поверить!

— Аналогично, — сказал я, подгоняемый его ответом.

— Видите ли… хотите послушать? После пожара Карлос наконец продал дом, отдал жене деньги, которые она требовала, и отправился в Мексику. На двадцать, может, тридцать дней. Он был не в себе. Если хотите, я потом расскажу. Но ответ, которого вы ждете, кроется в том, что, когда он вернулся из поездки, как-то в субботу мы встретились на рынке «Тристан Нарваха» и разговорились. Он рассказал мне, что был на заливе и в Мичоакане, и, говоря о прочих потрясающих местах, он упомянул, что участвовал в конгрессе писателей в Монтеррее. «Ну и как? Было интересно?» — спросил я. И вот что он ответил: «Ничего. Но я познакомился с английской преподавательницей, очень симпатичной, это было самое лучшее. Одна из тех горячих и самонадеянных университетских профессоров, которые все увешивают литературными цитатами, и если им придется умереть, выберут внезапную смерть под колесами машины, которая застигнет их в момент чтения Эмили Дикинсон».

Я не смог удержаться от нервного смешка. Несколько минут мы ошеломленно смотрели друг на друга, как если бы существовали в сказке, а реальность вдруг выгнулась в неожиданную петлю. Дельгадо поднялся, прошел к маленькому бару и вернулся с бутылкой виски, ведерком со льдом и двумя бокалами, «потому что иначе через это не пройдешь», — сказал он.

Пока он разливал виски, я вспомнил посвящение Блюмы на первых страницах книги. Что-то или кто-то посмеялся над бахвальством, с которым она положила конец своему роману. Карлос Брауэр не смог ее удивить, но пока ему удалось доказать, что он оказался лучшим колдуном, чем Блюма. Удивительно не то, что, несмотря на все старания продемонстрировать свой интеллект, она была предсказуемой. Удивительно то, что рок или судьба откликнулись.

Однако я так и не знал, что случилось с Брауэром и почему его нельзя отыскать.

— Что он предпринял потом?

— Продал дом, — наконец повторил Дельгадо, подбодрившись спиртным, хотя голос его звучал не слишком весело. — Я, как и все, предположил, что он останется в Монтевидео, но вскоре после поездки в Мексику он перестал отвечать на звонки в дверь — мне кажется, он вообще отключил звонок, — и откликаться на телефон.

Если память мне не изменяет, в то утро, на блошином рынке «Тристан Нарваха», я видел его в последний раз. Через некоторое время один общий приятель рассказал мне, что Карлос купил участок в Ла-Паломе — без электричества, без водопровода — и построил себе эвкалиптовую хижину с соломенной кровлей.

Удивительно уже то, что до мозга костей городское животное захотело жить рядом с морем. Это не метафора. Он построил хижину прямо на пляже, между лагуной Роча и океаном. Не знаю, знакомо ли вам это место. Это полоса пустынных дюн, открытых ветрам и морским приливам, со стороны лагуны там стоят бедные домишки рыбаков, занимающихся ловлей креветок, когда в феврале открывается песчаная отмель, и атеринок все остальное время. На машине туда не всегда проедешь. Часто приходится добираться на телеге, потому что дюны смещаются и перекрывают ведущую вдоль берега дорогу. Повыше есть еще одна грунтовая дорога, но, несмотря на это, чтобы дойти туда, где он соорудил хижину, нужно шагать метров двести — триста по сплошному песку. Своего рода затерянный уголок на краю света. Если вы не очень уверены в смысле жизни или хотите позабыть о размышлениях и стать другим человеком, это самое подходящее место. Если вам хочется умереть от одиночества, почувствовать себя как собака или столкнуться лицом к лицу с самим собой, вам следует отправиться именно в такое место. Без полутонов. Без анестезии. Без отвлекающих моментов. Без утешения. Место без тени. Дикое место. С небом, какого больше нигде не увидишь. С ночью, огромной, как день. До того, что начинает давить на вас. Заставляет вас почувствовать себя всего на миллиметр больше, чем бегущая по песку букашка. Не знаю, зачем Карлос отправился туда. Но явно было, что он не в себе или по крайней мере потеря каталога покончила с его мечтой упорядочить библиотеку.

Это немаловажно. Надеюсь, вы меня поймете. Представьте себе на минутку, что в течение всей своей жизни вам удалось собрать ряд воспоминаний о детстве: ощущения, запахи, свет, падавший на волосы матери, первые приключения во дворе, более или менее хаотичные впечатления о чем-то невыразимом, что тем не менее составляет для вас память о детстве с его страхами, радостями и волнениями. Затем идет реестр вашего взросления. Школа упорядочивает. Учителя, одноклассники, первые шалости — и так вы продолжаете накапливать воспоминания обо всем пережитом до сегодняшнего момента.

Однажды, совершенно неожиданно, вы утрачиваете порядок этих воспоминаний. Они есть, но отыскать их уже невозможно. Вы ищете образ своей первой женщины, а находите ботинок, который грызла собака на далеком пустыре вашего детства. Ищете лицо матери — а находите неприятного типа в темном государственном учреждении. Ваша история кончена. Я думал об этом, пытаясь понять поступок Карлоса. Хуже всего то, что факты здесь, они ждут, чтобы вы их нашли, — а вы никак не можете это сделать. Это не забытье, милосердно скрывающее то, что вы не в состоянии вынести. Это запечатанная память, сводящий с ума зов, на который вы не можете ответить. У него не сохранился даже тематический каталог, который он презрел в поисках новой, более сложной, но в то же время и более хрупкой системы.

В общем, он увез книги в Рочу. На полоску песка между лагуной и морем. Тяжелое путешествие — ведь книгам пришлось преодолеть более двухсот километров в нескольких крытых грузовиках. Наверняка их доставили по грунтовой дороге, а потом перевозили по песку в телеге туда, где почти на самом пляже стояла открытая хижина.

Как вы думаете, что он с ними сделал? Разыскал местного каменщика из тех, что работают с деревом и цементом, ставят окна, перевязанные проволокой, и кладут соломенную кровлю, забивают гвозди толщиной в палец, бурят скважины и делают сухую кладку из камня с одним и тем же непредсказуемым, неопределенным результатом. Эти люди не задают вопросов и делают то, что им скажут, как получится, пока им за это платят, потому что им там не жить.

Так вот — Карлос попросил каменщика из Рочи, чтобы он забил в песок стойки оконных рам и стойки дверного косяка, а из камней сложил очаг. Когда очаг был готов и торчал из бока хижины, а стойки оконных и дверных рам были вбиты, Карлос попросил, чтобы тот подготовил цементную основу. А поверх цемента — вы поймете, что одно упоминание об этом приводит меня в ужас, — он попросил уложить вместо кирпичей книги.

Да, именно так, как вы слышите. Под полуснисходительным-полуравнодушным взглядом каменщика, готовившего смесь, он принялся отбирать из горы книг, выброшенных из телеги на чистый белый песок, те, что должны были защищать его от ветра, дождя и суровой зимы. Его уже не волновали дружба или вражда между авторами, сходства и противоречия между Спинозой, ботаникой Амазонки и «Энеидой» Вергилия; хороший или посредственный у книг переплет, есть ли в них гравюры или иллюстрации, разрезаны они или это инкунабулы. Важны были разве что размеры каждого тома, его толщина, способность переплета выдержать строительный раствор из извести, цемента и песка. Каменщик установил том энциклопедии на углу одной из свай и отсчитал фолианты коллекции, выравнивая их по нитке, служившей ему направляющей.

Мне так легко представить, как он говорит: «А почему нет? Это же ровная штука, как камень. Даже более однородная, чем камень. Почти как кирпич. Не беспокойтесь. Это высший класс».

Представляю себе, как Карлос сидит на стуле между сваленными с телеги книгами и линией моря, в соломенной шляпе, защищающей его от яростного солнца Рочи, руки на коленях; прислушиваясь к шуму лопатки каменщика, проходящей по корешку его исписанных на полях книг с бесполезными ссылками на другие книги, комментариями, которые он никогда уже не сможет просмотреть, переосмыслить, преобразить в свете новых прочитанных книг. Ни печальный, ни радостный, онемевший от своей жестокости, под защитой посвистывания каменщика, включенного радио или гула океана и криков чаек над пляжем.

Я долго над этим размышлял. Он, должно быть, бродил там, пока возводилась стена, подавал томик Борхеса, чтобы закрыть нижний ряд под окном, Вальехо — около двери, сверху Кафка, а рядом Кант и «Прощай, оружие!» Хемингуэя в твердом переплете; а дальше Кортасар и всегда объемный Варгас Льоса; Валье Инклан с Аристотелем, Камю с Моросоли[42] и Шекспир, отвратительно связанный с Марло цементным раствором; все, обреченные на возведение стены, на отбрасывание тени. «Тут будет тепло, да? По-моему, да», — наверное, кричал рабочий, чтобы его ободрить, чтобы прогнать застывшую маску с его лица, окаменевшего так, словно на него тоже вылили ведро раствора. Потому что на его лице громоздилось окончательное одиночество этих книг, которые уже никто никогда не раскроет, на которые никто не посмотрит с желанием, и никто не скажет важному гостю: «Ну, все я их не прочел. Они со мной уже многие годы. Взгляните, у меня есть кое-что, что наверняка вам понравится».

Однако он мог сказать: «Они остаются моими друзьями. Они защищают меня от холода. Дают тень летом. Укрывают меня от ветров. Книги — мой дом». И никто не смог бы это оспорить, хотя все склеилось неимоверно грубым и рудиментарным образом, и из-за погружения в самое тонкое измерение книг его выбросило на далекий пустынный пляж.

За неделю каменщик том за томом, страница за страницей, издание за изданием соорудил стены этого дома на песках Рочи, покрыв штукатуркой творение Карлоса Брауэра. Одно уничтоженное творение в другом. Не просто заточенное. Сведенное на нет цементом.

Я знаю, что какое-то время он там жил и что картон и бумага, переплетенные и склеенные раствором, оказались прочнее, чем можно было предположить. Разумеется, они не выдерживали тяжести крыши, подпираемой эвкалиптовыми палками. Но их хватило на то, чтобы выдержать собственный вес, не развалиться и сопротивляться непогоде. Вы, наверное, видели, как выщербляются блоки, как ломаются кирпичи. Так вот — переплеты оказались прочнее.

Дельгадо умолк, и я не решился прервать его молчание, ошеломленный рассказом. Очевидно было, что он полностью подавлен историей, которую ему больно вспоминать.

— Мне кажется, книга, которую он отослал Блюме, оттуда, — решился сказать я.

Дельгадо с удивлением взглянул на меня, и на лице его были такая печаль и неприятие, что я встревожился.

— Ничего мне не говорите. Я не хочу ничего знать.

Его голубые глаза сузились, он посмотрел на часы и попросил меня уйти. Он пообещал принять меня на следующий день, сказав все-таки, чтобы предварительно я перезвонил, чтобы подтвердить встречу.

Я побоялся, что какой-нибудь предлог помешает ей состояться.

Четыре

За долгие годы я видел, как книги использовали для подпирания колченогого стола; видел, как они превращались в прикроватные столики, когда их складывали башней и задрапировывали тканью; многие словари гораздо чаще применялись для разглаживания и прессования, чем открывались для дела, и немало незаметных на полках книг хранят в себе письма, деньги, секреты. Люди тоже влияют на судьбу книг.

Вазы бьются, кофеварки и телевизоры ломаются намного раньше, чем выходит из строя книга. Она не порвется, если только этого не захочет ее хозяин, если он не вырвет из нее страницы и не бросит в огонь. В годы последней военной диктатуры в Аргентине многие сжигали книги в унитазах, в ванных, хоронили свои собрания в глубине дома. Книги стали ощутимо опасными. Люди выбирали между ними и собственной жизнью, становясь палачами самим себе.

Книги, которые долго изучали, обсуждали, книги, которые пробуждали страсти, накладывали обязательства, от которых невозможно отказаться, из-за которых ссорились старые друзья, эти книги поднимались к небу, превратившись в рассеивающийся в воздухе угольный пепел.

Я не решился. Я скручивал журналы и прятал их внутри трубки, на которой висела занавеска в ванной комнате, прятал самые страшные книги в самый дальний угол шкафов, в задний ряд на полках, зная, что при внезапном обыске их могут обнаружить. В то время книги свидетельствовали против многих людей. Они ломали им жизни.

Отношения человечества с этими стойкими предметами, способными пережить век, два, двадцать, если хотите, одолеть пески времен, никогда не были безоблачными. К их мягким, но прочным древесным волокнам пристало человеческое призвание.

Не то чтобы мне нравилось копаться в чужих вещах. Мне нравится поддаваться обману кукольников, грубоватых театральных эффектов и печатной мелодии слов. Но бумажный дом на далеком южном пляже пробудил мою чувствительность к этой теневой черте: слепому измерению, которое в странной игрушке сочетает волю и сущность отпечатанной буквы.

Вернувшись в Кембридж, я снова поставил книгу на подставку на столе в моем кабинете, и Элис снова подложила под нее тряпицу, хотя пыль уже и не сыпалась. За месяц мне нужно было подготовиться к собеседованию на официальное соискание должности Блюмы, и необходимость работать была хорошим предлогом, чтобы забыть о ее вызывающем безмолвном присутствии.

Никому не решился я рассказать то, что узнал на юге, и если сейчас я пишу об этом, то лишь потому, что все еще пытаюсь осмыслить всю эту историю.

Две ночи назад я читал статью Джона Бернона, который в итоге сменил Лорела на курсах аспирантуры, — и тут заметил, что лампа на письменном столе перерезала книгу на подставке надвое: оставляла в тени верхнюю половину, где было название, и освещала сероватую ломкую массу, покрывавшую рисунок. Я не мог продолжить чтение, остаться глухим к ее зову. Я был частью случая и любопытства, но эта книга, четырежды пересекшая границы полушария, была частью судьбы.

Я встал со стула, положил книгу в конверт и спрятал его в ящик.

Вчера вечером я пошел на могилу Блюмы — мы похоронили ее на уютном зеленом кладбище на окраине города. Сидя за рулем под слабым дождичком, я чувствовал себя посланцем, несущим бесполезное предупреждение. Изморось на стекле напомнила мне о доме Карлоса Брауэра на побережье, между лагуной и морем, в день, когда небо покрывали черные вертикальные тучи, огромные и мощные, словно каждая из них уже сама по себе — гроза. Потому что, как я и предполагал, Дельгадо уклонился от новой встречи. Я несколько раз звонил ему домой, оставлял сообщения на автоответчике, попытался найти его в торговой палате, но не смог преодолеть любезную преграду из его секретаря. Его поведение показалось мне отвратительным, но понятным. Сибарит книжных изданий не мог продолжать историю Брауэра без глубочайшего потрясения и ужаса. Но у меня заканчивался отпуск, и я хотел собственными глазами увидеть то место, откуда прибыла «Теневая черта».

В Ла-Паломе, не так готовый к предстоящему, как хотелось бы, я сел в автобус. Был конец июня, и пустая заброшенная деревня с закрытыми магазинами, похожая на остатки времени, стертого ненастьем, встретила меня в полдень сильными морскими ветрами, терзавшими пальмы на улицах. На подъездную дорогу упало несколько сосен, и все еще неудовлетворенный ветер рвал их ветви, спутывал и обламывал.

День для посещения курорта был неподходящий, но это был мой день и моя единственная возможность. Не знаю, с какой долей чудесного везения, но мне удалось найти такси, которое отвезло меня к лагуне. Для этого, как и говорил Дельгадо, нам пришлось вернуться назад и сделать большой круг по дороге, усеянной колодцами, похожей на русло ручья, из которого исчезла вода. Дорога по побережью, подтвердил мне таксист, перекрыта песком.

Я без труда узнал это место. После поворота прямая каменистая дорога обогнула лагуну и морские дюны, на которых я вдалеке заметил одинокую хижину. С другой стороны на противоположной стороне залива, отходящего от лагуны, виднелись выгоны какой-то фермы, а потом суша исчезала, чтобы дать место огромному водяному пространству, край которого терялся за горизонтом. Прилив затопил ряд домишек из картона и жести, вокруг которых между развешанных сетей и покачивающихся на волнах лодок в воде копошились лошади, собаки, рыбаки. Кое-кто выглянул, удивившись появившемуся на дороге такси, а потом вернулся к своим занятиям с напряженной сдержанностью, которую за эти несколько дней я уже научился узнавать.

Я попросил таксиста подождать и, прижимая к лицу платок, чтобы защититься от песка, пошел к хижине. Тогда я увидел сероватую, бурную гладь сладострастного, распаленного океана; увидел, как толстые хлопья йода лижут пляж, собираются в длинные гроздья и накатываются в плотной и грязной полосе пены, а ветер выдергивает из них клочья и несет вместе с песком, обрывками полиэтилена и деревяшками; увидел нескольких чаек, стоящих на больших дохлых зубатках; остов хижины, уже изъеденный дождями и упавший на доски, и небольшие остатки все еще державшихся стен. Ничего такого, что могла бы представить себе Блюма на улицах Монтеррея, между простыней гостиницы, в поэзии Эмили Дикинсон или любой другой книге, с которой ей больше повезло. Обломки покосившихся, кривых и шершавых стен, на которых между кусками цемента, мелкими ракушками, темными лишайниками, выжженными солнцем и снова смоченными дождем, я разглядел слипшиеся и отвердевшие, как хрящи у рыбы, страницы с расплывчатыми, нечитаемыми буквами, корешок энциклопедии, разбухшую белую пену книги в бумажном переплете с волнистыми бесформенными краями.

Вокруг окон и дверей, полузасыпанных песком, я нашел Уидобро[43], Неруду и Бартоломе де лас Касаса[44]; к крепкому кирпичу приклеились Лоуренс[45] с Маросой ди Джорджио[46], появились остатки Элиота и Лорки, «Возрождение» Буркхардта, испещренное маленькими раковинами улиток, неузнаваемый, перепачканный в смоле Палльер.

«Двадцать тысяч долларов!» — прокричал я, стоя спиной к ветру, трепавшему доски потолка и стучавшему ими по одному из столбов. Вот они, забитые камнем, украденные, погребенные в саване из черного слоя грязи, которую я не мог отодрать. Без инструментов их не открыть. Я снова и снова погружал руки в песок, пока не нащупывал что-то твердое, что, попадая на поверхность, являло собой картину гротескного разрушения. Каждый том торчал из дюны, как зловещий труп. Бумага и слова, пересохшие чернила, переплеты, прогрызенные насекомыми, прорывшими между страницами и главами сотни тонких, замысловатых туннелей.

На коленях, с платком, завязанным узлом на затылке, я на мгновение представил, что нахожу первое издание Арльта в хорошем состоянии, и еще Дарио, том «Дон Кихота», который выпивал с Брауэром за столом, но я извлекал на свет неправдоподобные кирпичи с костями Гарсии Маркеса, клейкую мякоть Лопе де Вега, жесткую кожу Бальзака.

Вдруг я поднялся от невыносимого чувства ужаса и тоски и бросил перерывание песка. Мировая литература выглядывала из дюн с гнетущим призывом. И все же книги были здесь, все еще были здесь, переплетенные и сшитые, со страницами, прорытыми дорожками более широкими, чем дорожки таланта, под крошащимися струпьями, из которых, словно глаз, выглядывал кусочек обложки, с корешками, искавшими свет и вновь погружавшимися в песок.

Я отошел на несколько шагов от хижины. Двери и окна были сорваны с петель, и сквозь скелет открывались живые картины, наводящие тоску — без задника, без особых затей, только прямые линии рам, а в соломе дырявой кровли ритмично и мимолетно свистел-завывал ветер.

Крепкий каменный очаг устоял, и в некоторых местах, еще не занесенных песком, проглядывал каменный пол. Тогда меня охватило искушение достать «Теневую черту» и оставить ее в уголке очага рядом с другими жертвами путешествия, которых день за днем поглощал песок, потому что, несмотря на пьяную упорную надежду тисненых букв, которую раздули печатники, художники, секретари, машинистки, комментаторы, писатели и курьеры, рабочие, готовившие чернила и переплеты, иллюстраторы, сочинители предисловий, образованные критики памяти, бумага была органическим прахом, который в конце концов поддавался, как те сосны при дороге, и тихо и безвозвратно падал в великий зев моря.

Вот оно, море, — бурное и взволнованное, и каждая его волна подобна укусу, а вот зубатки с открытыми окровавленными хребтами, куда запускают клювы альбатросы. И йод в воздухе, и завесы песка, и громадные стволы, выброшенные на берег в конце невообразимого путешествия. Что оставалось здесь делать книгам, кроме как погружаться в дюны, поддаваться укусам в темноте и вдруг показываться на поверхность, словно останки потерпевшего кораблекрушение?

Я не решился ее оставить. Я сохранил ее, сопротивляясь жестокости и отвращению, потому что, даже если именно эта судьба ждет нас, ее и меня, и всех, кто однажды вышел из грязной слюны океана — чтобы вообразить волю на земле, ее можно оттянуть, — а если игра заключается лишь в медленном длительном ожидании, другие отсрочат передачу текста.

Я привез книгу с собой назад, будто это талисман, я ухватился за нее с остатками перепуганной веры. И в течение нескольких недель радовался бродяге, поставленному на мой рабочий стол, и смеялся с ним над чопорными томами в библиотеке с абсурдным упреком в том, что в жизни они не знали ничего, кроме чистенькой полки, щекотания пуховки, собиравшего с них пыль пылесоса, и сна, а время от времени и работы, которой они посвящали себя с гордостью, никогда не подвергавшейся испытанию насилием и силами природы, провозглашающими имена страниц.

Затем эйфория угасла. Я провел новую чистку, подгоняемый воспоминанием о Брауэре, и спрятал в большие картонные коробки все книги, не казавшиеся мне незаменимыми и полезными. Несколько коробок я подарил студентам и коллегам по кафедре с чувством, что ко мне снова возвращалось пространство, куда я мог повесить картину, зеркало или оставить гладкий белый кусочек стены, где не нужно ничего искать.

Но по ночам меня мучили кошмары, и я снова был в дюнах, только вместо книг из песка торчали руки и с отчаянными призывами хватали меня за щиколотки, не давая идти.

Постепенно подготовка к собеседованию на соискание должности Блюмы отстранила от меня эти образы. Мне пришлось потягаться с тремя преподавателями со значительными заслугами, но я в конце концов получил эту должность, хотя уже не знал, хочу ли ее. Иногда меня охватывало желание сделаться моряком на Аляске, полностью повернуть штурвал моей судьбы, возвратиться в Буэнос-Айрес и позабыть о книгах. Но потом я повторял себе, что нахожусь под влиянием истории Брауэра и не должен поддаваться ее колдовской силе. Я задумывался о том, где же он теперь, счастлив ли вдалеке от своих книг, занимается ли торговлей или, сам того не желая, начал от одной любопытной книги к другой собирать новую библиотеку.

Как ни интриговала меня его судьба, мне нужно было жить дальше, выдерживать направление, согласно назначенной мной самим цели: составить карту латиноамериканской прозы, прошедшей по европейскому маршруту, которая неким образом дополнила бы путешествие в один конец, совершенное Блюмой. Только после пережитого в Уругвае этот проект казался слишком претенциозным по сравнению с упорным путешествием книг. Это стало моим открытием и причиной моего замешательства и беспокойства.

Я рассматривал книги в витринах магазинов, в оправе лучей светильников, разложенные, как большие красочные самоцветы, и обязательно прочитывал их названия и столь же обязательно с циничным злорадством прикидывал их размер и объем. Где бы оказалась вся эта красота, этот поразительный праздник обложек и переплетов, если бы их тоже коснулся удар судьбы, показав им, на что способны ветер, огонь, вода?

Через несколько дней я заметил, что смотрю на книги с пониманием, сопротивляюсь искушению столов со скидками и, что еще хуже, почти не глядя отправляю в библиотечное хранилище те, которые прибывали в мой кабинет из далеких стран. Возможность того, что какой-то я заинтересуюсь и унесу домой, прибавив тем самым нового жильца к гигантской колонии, вившейся по стенам и расползавшейся по коридорам, приводила меня в ужас.

Если я поставил «Теневую черту» на подставку, где мог смотреть на нее каждый день, так это потому, что не верил, что у меня хватит сил избежать рецидива. Но настал вечер, когда я увидел, как рассекает ее свет лампы, и, может быть, Брауэр был прав, приписывая бумаге привязанности другого плана, а может, я снова взял под контроль свои эмоции, но я наконец решился сходить на могилу Блюмы.

Книга лежала на пассажирском сиденье, а дождь лил все сильнее, вынуждая меня включить фары и вызывая воспоминания о руинах, откуда она ко мне попала. Я остановился у гостиницы купить сигарет, и когда вернулся, еще четверть часа просидел в машине с выключенным мотором перед ясенем, пока монотонное жужжание «дворников» отметало в стороны дождь. Но было ли это честно по отношению к Джозефу? Должен ли был Конрад тоже целовать камень?

«И он снова молил меня об обещании не оставлять его на суше. Я был достаточно тверд, чтобы ничего ему не обещать, хотя потом эта твердость и показалась мне преступной, потому что решение уже было принято», — сказал капитан об охваченном заразной паникой моряке, бредившем на койке в каюте. Мне казалось, что в этих словах звучит тот немой призыв, который так или иначе книга обращала ко мне с самого начала.

Я протянул руку к ключу, завел мотор и выехал на шоссе. Проехав несколько километров, я свернул на дорогу, ведущую к кладбищу. Припарковал машину у вяза и с книгой в руке зашагал между рядами засаженных цветами могил, тоже в конце концов расположенных, как запечатанные, прямоугольные, жесткие тома, которые никому не суждено открыть, каждая со своей историей и своей жаждой жизни, подточенной личинками во влажной земле.

Тихий дождь освежил яркую зелень листвы и черные надгробные плиты. Мне было трудно найти место, где покоились останки Блюмы. Я поднял воротник пальто, чтобы защититься от непогоды, и хранитель проводил меня к камню, который выпал на ее долю. Тут я положил книгу в центр одинокой и немой мраморной плиты.

Я немного постоял перед ней, пока капли падали на отвердевшую, жесткую обложку, не поддающуюся дождю, как не поддалась она цементу и возвращению. Потому что рыбаки из лагуны Рочи, сами того не зная, поведали мне завершение истории.

«Тут слишком много места с непривычки», — так начали свой рассказ двое мужчин, усевшихся со мной в круг в затопленном домике, где вода доходила до уровня икр.

Уже перед тем, как снова сесть в такси, меня потянуло подойти к домам рыбаков: я подумал, что другого случая разведать, что они знают, у меня не будет. С тропинки я хлопнул в ладоши, прибежали собаки, отошли подальше лошади. Через несколько секунд из-за забора высунулись двое мужчин, и когда я спросил их о человеке из хижины, они знаками и криками пригласили меня войти. Это было нелегко. В не скольких шагах начиналась темная полоса вышедшей из берегов воды лагуны, глубины которой я не знал. Однако приглашение было столь энергичным, что я снял ботинки и носки, подвернул штанины, прошел метров сто боязливыми неуверенными шагами, пока не добрался до домика с ботинками в руке.

К моему удивлению, они жили в воде с таким покорным смирением, что, если бы не замерзшие щиколотки, я тоже не обращал бы на нее внимание. Матрасы у них лежали на высоких столах, еще один стол был завален инструментами, посудой, бутылками, там стояла газовая плитка, а остальные скудные пожитки висели на крючках по стенам. Открытая дверь выходила на лагуну, растянувшуюся на горизонте, покрытом черными тучами, и за стоящими на якоре в нескольких метрах от нас лодками в воде грудились колонии уток, чаек и фламинго.

Они сказали мне, что научились сосуществовать с этим мужчиной. Они часто видели, как он бродит по пляжу вдоль лагуны, совершает долгие прогулки, уводящие его далеко отсюда, а через несколько часов возвращается, нагруженный выброшенными морем досками, костями зубаток, отбросами, цветнымибутылками. Из досок он соорудил себе кое-какую мебель и полки, а кости висели снаружи и внутри хижины, на леске, рядом со скелетами альбатросов и птиц, которые в ветреные дни бились друг о дружку и громко стучали, и непонятно было, как он может при этом спать и зачем он их повесил, поэтому никто к нему не приближался, и женщины запрещали детям бегать туда.

Только раз к нему пошла одна старуха — просить, чтобы он снял с нее сглаз, потому что живот у нее раздулся, вот-вот лопнет, но вернулась она разочарованная, говорила, что у этого колдуна нет силы, по крайней мере такой, какая нужна не для того, чтобы наводить порчу, а наоборот, так что все держались от него подальше.

Иногда они видели его под навесом с книгой в руке, из тех, что остались после строительства. Летом ему приносили припасы из Ла-Паломы, а зимой он обычно заходил в домики рыбаков купить сахарный тростник, табак для самокруток, иногда мешок муки, вермишель — что-нибудь поесть. Говорил он мало, и другие тоже не «гуторили» с ним сверх необходимости. Никто не знал, что он делает. И что ищет.

Так прошло лето, зима и еще одно лето. В августе, когда киты проплыли на юг, говорили, что некоторые из них задерживались на высоте хижины, поднимали свои огромные плавники, кричали и шумели более обыкновенного, и все жители лачуг были поражены этим. Один китенок попал на мель в нескольких метрах от берега, и десять человек полезли в воду его сталкивать. Они возились долго, но Карлос не подошел. Он смотрел на них от своей хижины, стоя между «висюлек», одинокий и неподвижный, пока детеныш не вернулся в море.

Но однажды утром, несколько месяцев назад, уверяли они, все увидели, как он бьет молотком по стенам хижины. Они обратили внимание, что на ремонт это не похоже, потому что он бил то тут, то там. Потом над окном, а потом внизу, рядом с дверью. Сын одного из соседей — единственный, кто осмеливался говорить с «господином», — пришел со словами, которые вывели всех из первоначального недоумения и погрузили в еще большее. «Он ищет книгу», — сообщил мальчик.

Они знали, что кирпичи в этой хижине не настоящие, и какое-то время, удивленные и уязвленные, делали ставки на то, сколько времени протянут стены. Каменщик рассказывал по барам, что сделал бумажный дом, хвалился, но никто не хотел ему верить.

— Но мы знали, что это так. Хоть сами и не видели, — сказал разговорчивый рыбак постарше. Второй — возможно, сын или родственник, — ограничивался кивками и нервно перебирал пальцами.

— Сюда приезжает много туристов, и они что хотят, то и делают, — продолжал тот, что постарше. — Ну и пусть выкручиваются как могут. Этот соорудил дом из книг — первая странность. Вторая началась, говорю вам, когда он начал долбить в своем доме дыры. Два дня, говорю вам, он только и делал, что пробивал дырки, и мальчишка сказал, что он не может ее найти, книгу то есть. Вы сами видели. Сколько там книг?

В общем, он превратил дом в решето. Не меньше десяти, а то и больше, дыр на каждой стене. Сверху, снизу, сбоку. Пока не отыскал — кажется, так сказал парнишка. Отыскал, и пошел с книгой в Ла-Палому, и отправил ее по почте. Пацан не врет, потому что ходил вместе с ним.

Потом вернулся этот господин, и мы видели, как он сам взялся все чинить. Купил мешок цемента, на телеге ему привезли щебень. Да куда там, дружище… Похоже, это было безнадежно. Они сыпались с одной стороны, потом с другой. Он ставил на место книгу, и стена выгибалась вниз, клонилась, словно вот-вот упадет. А те, что были уложены сверху? Сыпались вниз. Все еле держалось, изгибалось, отремонтировать это было невозможно. Он возился там целыми днями — вы бы смогли? Там ничего не осталось. Он сам все разрушил. Мы его отсюда видели, с молотком в руке. И клянусь, жалко было смотреть. Потому что хижина вышла неплохой, пока не всплыло дело с книгой.

Однажды вечером мы увидели, что он стоит на дороге с чемоданом. И смотрит на уже разваленную хижину. Он поднял руку, помахал нам и просто зашагал прочь под солнцем. И больше не вернулся.

Я уже прощался (ноги заледенели, ботинки я держал в руках), когда мне пришло в голову неловко спросить их, не замечали ли они накануне чего-то странного. Тогда они выпучили глаза, и старик ответил:

— Странное-то оно было с самого начала, разве не так? Поди знай, что он там делал. Я же сказал вам, никто с ним особо не стыковался, потому как здесь его боялись. Кроме пацана, он бравый парень. Он говорил, что тот не колдун, что читает ему вслух что-то, что он не очень понимал, но звучало это как музыка, а кости — непонятно, что они там делали. Как-то раз он спросил, и господин ему улыбнулся, вроде как грустно, и ничего не сказал.

— А можно мне повидать парнишку? — спросил я.

— Он в Арачании, работает с дядей на стройке.

— Но было письмо, — вдруг сказал второй. — Пацан принес ему письмо, которое ему дали в Ла-Паломе. Из Англии, — подчеркнул он, словно в этом слове крылось доказательство таинственности и непонятности, которые будут сопровождать эту историю до конца дней.

Я увез эту подробность с собой в тяжелое путешествие назад, домой, — сначала пешком, с погруженными в воду и грязь ногами, а потом на такси, на автобусе до Монтевидео, на речной «ракете» до Буэнос-Айреса и, оправившись от жестокой ангины под присмотром матери, на самолете до Лондона.

Эта подробность служила доказательством и для меня, когда я стоял перед могилой Блюмы вчера вечером и смотрел, как вода бежит по поверхности цемента, и из-под скрывавшей их корки по кусочкам показываются старый корабль и рыбы, украшавшие обложку, словно корабль, подгоняемый тайным желанием, только что отправился в путь. Потому что Блюма написала ему, чтобы потребовать назад подаренную в Монтеррее книгу, я нашел копию письма в компьютере в кабинете на следующий день после возвращения — книга была крайне нужна ей для окончания диссертации о Конраде. Я уверен, что необходимости в этом не было, потому что на страницах не оказалось никаких пометок, кроме посвящения, и она бы запросто могла купить другой экземпляр на английском или испанском языке в любом книжном магазине. Подозреваю, тут было что-то еще. Быть может, любопытство узнать, помнит ли ее далекий мужчина, с которым она провела полную тяжелого дыхания и текилы ночь в гостинице Монтеррея, и способен ли он что-то сделать для нее.

Под действием дождя книга начинала расползаться, сплющиваться на блоке черного мрамора в процессе медленной, но в итоге умиротворенной смерти, как корабль, совершающий молчаливое вхождение в гавань. Тогда я снова представил себе ужаленного сомнением Карлоса Брауэра, пытавшегося вспомнить, в каком месте оштукатуренной глухой стены оказалась книга, и вслепую прощупать шершавую поверхность в надежде, что книга ответит ему вибрацией в подушечках пальцев, и он сможет вспомнить, где она находится, пристав к другой книге. И на мгновение я почувствовал, как он упрекает себя не за забытье, а за память о том, что книга скрыта где-то под цементом, и за желание ее отыскать. Сделал ли он это ради нее? Сделал ли он это ради себя, пресытившись одиночеством, быть может, устав слышать зов книг, перекрываемый стуком подвешенных на ветру костей? Или все приобретало смысл в наивной, но неуничтожимой потребности женщины, молящей о том, чтобы ее удивили, и эта мольба стала концом чего-то, что должно было кончиться, что давно было кончено для него, и ему нужно было лишь принять решение послушаться зова, взять молоток и начать снова разрушать собственное творение, словно вместе с ним он освободится из заточения?

Книга не смогла удивить Блюму, она пришла к ней слишком поздно, под дождем, и не стала для нее самым лучшим. Но мужчина резко, с горечью и уверенностью пересек свою теневую черту.

Я попрощался с Блюмой. Когда рисунок с парусником и рыбами начал таять, я поприветствовал великого Джозефа и вернулся домой.

Примечания

1

Или «Сандокан», роман Эмилио Сальгари, итальянского писателя начала XX века, автора приключенческой литературы, которого называют «итальянским Жюлем Верном». — Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

Роман Г. Гессе «Демиан. История юности Эмиля Синклера».

(обратно)

3

Инкунабулы — печатные издания, выпущенные в Европе до 1501 года (лат. incunabula — начало).

(обратно)

4

Вальенато — колумбийский танец.

(обратно)

5

Так в Мексике презрительно называют иностранцев, не говорящих по-испански.

(обратно)

6

Курортная зона в Уругвае.

(обратно)

7

Повесть Джека Лондона.

(обратно)

8

Приключенческая повесть Никоса Казандзакиса.

(обратно)

9

Повесть Константина Виргиля Георгиу (1916–1992), румынского франкоязычного писателя.

(обратно)

10

Знаменитый бульвар в Буэнос-Айресе с множеством кафе и театров.

(обратно)

11

Знаменитый современный аргентинский писатель Рикардо Пилья.

(обратно)

12

Хуан Хосе Саэр — аргентинский писатель, создававший сначала реалистическую и регионалистскую прозу, а потом перешедший на роман «новой волны», умер в Париже в 2005 году.

(обратно)

13

Орасио Кирога — известный уругвайский прозаик, автор рассказов, который в конце XIX века работал журналистом в своем родном городе Сальто.

(обратно)

14

Аргентинский писатель, автор романа «Дон Сегундо Сомбра», его издателем выступал Франсиско А. Коломбо.

(обратно)

15

Поль Бонет, французский переплетчик, один из тех, кто ввел стиль модерн в искусство создания книг в начале XX века.

(обратно)

16

Роман, разбитый на части или короткие главы, публиковавшийся в периодических изданиях.

(обратно)

17

Участники войны за независимость Чили в начале XIX века.

(обратно)

18

Литературное издание, выходившее в Аргентине в 1924–1927 годах, в котором среди прочих печатался Х. Л. Борхес.

(обратно)

19

Аламиро де Авила Мартель (1918–1990) — чилийский библиофил, историк и нумизмат.

(обратно)

20

Орасио Арредондо (1888–1967) — уругвайский историк и общественный деятель.

(обратно)

21

Уругвайский коллекционер и библиофил.

(обратно)

22

Хуан Леон Пальер(1823–1887) — аргентинский художник французского происхождения.

(обратно)

23

Э. Видаль опубликовал в 1820 году книгу с описанием Буэнос-Айреса и окружавшей его пампы, снабженную большим количеством иллюстраций.

(обратно)

24

Буквально: «Кончик телеги», слова не связаны между собой грамматически («телеги» — множественное число).

(обратно)

25

Блошиный рынок в Монтевидео.

(обратно)

26

Роберто Арльт (1900–1942) — аргентинский прозаик, драматург и журналист.

(обратно)

27

Антонио Буэро Вальехо (1916–2000) — испанский драматург.

(обратно)

28

Хуан Карлос Онетти (1909–1994) — уругвайский прозаик и поэт новой школы.

(обратно)

29

Рамон Мария дель Валье Инклаи (1866–1936) — испанский поэт, член «Поколения 98 года».

(обратно)

30

Франсиско де Кеведо — испанский барочный писатель и поэт Золотого века, знаменитый рациональной метафоричностью своих злободневных стихотворений.

(обратно)

31

Поэт XII века, родом из Кордовы, писавший на арабском языке и прославивший традиционную песенную форму зехель, или заджаль.

(обратно)

32

Кристофер Марло (1564–1593) — английский драматург, современник Шекспира, обвинявший его в заимствовании драматических тем и приемов.

(обратно)

33

Знаменитый британский писатель конца XX века.

(обратно)

34

Британский писатель, один из ярких представителей постмодернизма.

(обратно)

35

Перуанский романист, родившийся в 1936 году.

(обратно)

36

Роман мексиканского писателя Хуана Рульфо.

(обратно)

37

Роман Хулио Кортасара.

(обратно)

38

Доминго Фаустино Сармьенто (1811–1888) — аргентинский писатель и политик, президент Аргентины с 1868-го по 1874 гг.

(обратно)

39

Франсиско Эспинола (1901–1973) — уругвайский писатель.

(обратно)

40

Марио Бенедетти — знаменитый уругвайский писатель, новеллист и поэт, родившийся в 1920 году.

(обратно)

41

Уругвайский писатель (1902–1963).

(обратно)

42

Хуан Хосе Моросоли (1899–1957) — уругвайский писатель.

(обратно)

43

Висенте Уидобро (1893–1948) — чилийский писатель и поэт-авангардист.

(обратно)

44

Брат Бартоломе де лас Касас (1472–1566) — монах-доминиканец, защитник прав коренного населения Америки, заслуживший прозвище «Апостол индейцев».

(обратно)

45

Дэвид Герберт Лоуренс (1885–1930) — английский прозаик, автор романа «Любовник леди Чаттерлей».

(обратно)

46

Мароса ли Джорджио (1932–2004) — уругвайская писательница.

(обратно)

Оглавление

  • Один
  • Два
  • Три
  • Четыре
  • *** Примечания ***