Тайна «Утеса» [Дороти Мэкардл] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Дороти Мэкардл Тайна «Утеса»

Глава I «УТЕС»

Казалось, нашему автомобилю сообщалась бодрая жизнерадостность утра — весело урча, он мчался вдоль вересковых полей и легко взлетал по петляющим дорогам на вершины холмов.

Хорошо, что мы сразу опустили верх: весенний воздух кружил голову. Высоко в небе сияла легкая дымка, на деревьях и живых изгородях зеленела молодая листва, птицы хлопотливо щебетали, а на склонах холмов резвились, брыкаясь и блея, ягнята. Моя сестра сняла шляпу — все равно ее сдуло бы ветром. Мы пустились в путь так необычно рано — еще до девяти — исключительно стараниями Памелы и сейчас уже приближались к морю.

Сама по себе затея была безрассудной, мы отъехали от Лондона на двести миль, а завтра в двенадцать мне надлежало быть в редакции. Как ни спокойно текла жизнь в нашей газете, как ни добродушен был главный редактор Мэрриетт, растянуть уик-энд больше чем от четырех часов пятницы до полудня во вторник не представлялось возможным. Но, тем не менее, не просалютовав Атлантическому океану со знаменитых Девонширских утесов, я возвращаться не собирался, да и Памела рвалась посмотреть объявленный к продаже дом.

Она слегка опьянела от весеннего воздуха и болтала без умолку:

— Вот увидишь, будет жарко, Родди! Ой, смотри какой чудесный терновник! Я чувствую, сегодня нам повезет! И «Марафон» — такое звучное название для дома, правда?

— Ах, вот почему ты так хочешь его увидеть! Пора бы тебе знать, чего стоят рекомендации хозяев гостиниц, — им верить нельзя! Если бы этот дом был хоть чем-то интересен, он значился бы в списках у агентов.

— У агентов! — презрительно фыркнула Памела. И была права, от этих списков мы никакого проку не видели.

— Смотри, вон деревня. Сворачивай направо.

Я съехал с шоссе на крутую проселочную дорогу, машина легко взяла подъем, и мы сразу увидели дом и море. Я остановился, так как на калитке висела табличка с надписью «Марафон», но выходить не спешил — дом оказался унылым бараком, его фасад смотрел на северо-восток, а к великолепному морскому виду была обращена задняя сторона без окон.

Памела разочарованно застонала и сердито нахмурилась:

— «Из „Марафона“ открывается вид на море», — возмущенно процитировала она. — Как же, открывается! Того, кто так нелепо выстроил дом в таком месте надо бы осудить на вечные скитания здесь после смерти!

Я поехал дальше, туда, где дорога исчезала и оставалась только тропинка, которая вела к самому краю обрыва. Внизу простирался океан — а может быть, и здесь это был всего лишь Бристольский залив? Неважно. Я вылез из машины и пошел по дорожке. Памела обогнала меня, бросилась вперед и сразу остановилась. Это в ее характере — она всегда норовит балансировать на краю пропасти.

Залив, казалось, улыбался, радуясь нашему восторгу. Волны искрились и плясали под ветром, слева и справа изгибались скалистые берега, море вымыло в них пещеры и арки, образовало маленькие островки, а утесы над водой поросли желтым дроком. Тут и там в море врезались мысы, вблизи они были зеленые, с подальше — серебристые, подернутые маревом, а на горизонте виднелся остров Ланди, похожий на гигантскую баржу. Я подумал, что каждый день и каждый час эта картина будет другой — меняя цвет и очертания, — и понял, что тоскую по такому виду с детства и обречен тосковать всю жизнь.

— Лучше бы этого дома здесь вовсе не было, — с горечью проговорила Памела.

Мы вернулись к машине, съехали вниз на шоссе, изучили карту и выбрали кратчайший путь к Лондону; от утреннего блаженного настроения и следа не осталось.

Обратно мы ехали, погруженные в молчание, но мысли наши текли в едином русле и сводились к одному и тому же грустному выводу — все надежды лопнули, мы сваляли дурака.

В конце концов, я сказал:

— Надо просто признать: мы ищем то, чего нет.

Памела помолчала, а потом приглушенно проговорила:

— Может быть, как-то приспособить ту ферму в Гилл-Бридже?

— Там, милая моя, ты будешь целыми днями заправлять керосиновые лампы и запасать в бочки воду для мытья. А мне, вместо того чтобы работать над книгой, придется колоть дрова и таскать эту самую воду Бог весть откуда. Есть ли в этом смысл? Нет, — и беспощадно продолжал, — за наши деньги мы можем приобрести разве что развалюху-мельницу в какой-нибудь «Сонной долине» или этакую «Лингу-Лонгу» либо «Котту-Бунгу», чуть в стороне от прочих сбившихся в кучу дач, но не самый обыкновенный, удобный, просторный и светлый дом, где можно уединиться и где кто-то сможет нас обслуживать, — такие дома в Англии уже не про нашу честь.

— Ну, мы могли бы года три прожить в Литлвуде.

— И без устали красить, плотничать, возделывать сад и огород, только не для себя, а для кого-то? Нет, я уже говорил тебе — снимать я ничего не желаю!

Памела примолкла, я тоже расстроился. Она закусила нижнюю губу. В детстве это был верный признак, что она вот-вот разревется; однако, к моему облегчению, Памела рассмеялась:

— Остается одно: объявить, что мы ищем дом с привидениями.

Да, дело обернулось скверно. Я было обрадовался, что Памела чем-то увлеклась, и вот наш план, суливший новые впечатления, возможность одним махом разрешить все проблемы и сбежать из города, оказывался обреченным на провал.

* * *
Памела шесть лет ухаживала за больным отцом, и это сильно на ней сказалось. Когда отец умер, я уговорил ее переехать ко мне в Блумсбери, полагая, что в моей холостяцкой квартире, где вечно толклось множество народа, и у нее появятся какие-то новые интересы. Но вскоре выяснилось, что замысел мой не так уж удачен. По существу, у людей, крутившихся вокруг меня, было мало общего и с Памелой, и даже со мной. А тут еще мой роман с Лореттой. Очевидно всем, кроме меня, было ясно: что бы я ни обещал Лоретте, она, безусловно, предпочтет мне Джонни Мейхью, с которым всегда будет пребывать в центре внимания. Памелу же одинаково страшило, выйдет Лоретта за меня или нет, она стала обидчивой, старалась держаться в тени, хотя как раз ее задор, живое воображение и умение высмеивать всякую сентиментальность могли бы спасти положение. Она начала учиться на курсах библиотекарей, но вскоре поняла, что только заменит один вид уединенной жизни другим, и бросила их. В конце концов, сестра призналась, что не хочет жить в Лондоне, а собирается на паях с Джиллиан Лонг купить домик за городом и разводить малину.

И тут я прозрел — мне стало ясно, что Лондон не оправдал наших ожиданий; что чем скорее я исчезну из свиты Лоретты, тем лучше; что мне будет недоставать Памелы и что моя книга о британской цензуре, призванная вывести это чудовище на чистую воду нисколько не продвигается вперед, а — главное — что, став независимым журналистом, я заработаю ничуть не меньше, чем в редакции. Поэтому я сказал:

— А почему бы не на паях со мной?

Памела так обрадовалась, что я был польщен, и мы стали с жаром строить планы, а они все множились и множились: полностью порвать с городом, слиться с природой, раствориться в просторе и достичь таким образом душевной гармонии — вот что нам нужно. Зная цель, мы пустились на поиски. Сегодняшняя поездка была нашим пятым поражением.

* * *
Море осталось позади, дорога то сбегала вниз, к соснам, то поднималась на холмы, поросшие вереском. Почва стала тверже. На перекрестке мы увидели дорожный указатель: «Биддлкоум», возвещавший, что впереди одно из тех селений, которые, расположившись в узких долинах между девонширскими холмами, обычно тянутся до самого моря. Сначала мы увидели весьма привлекательную гостиницу, и я охотно проверил бы, каков в ней сидр, но было еще слишком рано.

Памела пустилась в рассуждения:

— До чего жалко уезжать отсюда! Ну почему все древние племена теснили друг друга в здешние места — на запад? И все таинственные острова — в западных морях. И жители этих мест больше связаны со всяким чародейством. А до чего у них приятная музыка… О Родди, смотри, какая заманчивая дорожка! Поедем-ка по ней! Наверно, с вершины открывается чудесный вид!

— Вид будет тот же самый, — проворчал я. — Но уж ладно, может, ты хоть тогда насытишься, наконец, своим любимым западом!

Чтобы доставить удовольствие сестре, я дал задний ход, развернулся и стал подниматься по узкой, укрытой от глаз дорожке, с двух сторон заросшей дроком. Она петляла среди скал и лиственниц, потом от нее отделилась изрытая колеями дорога на ферму, а наша превратилась в едва видную тропу между готовыми распуститься рододендронами и, наконец, вывела нас на небольшое, продуваемое ветром плато на вершине. Вид отсюда действительно был такой же, только более просторный — плато находилось на оконечности маленького мыса и море омывало его не только с запада, но и с юга.

Памела вышла из машины первая, обогнула группу деревьев слева и остановилась спиной к морю, засмотревшись на что-то. Я подошел к ней и увидел заброшенный дом.

Он стоял, глядя на залив, — каменный, двухэтажный, с такими строгими, благородными пропорциями, что пройти мимо, не залюбовавшись, было бы нельзя. С востока его защищал от ветра поросший лесом холм, с севера — узкая полоска деревьев.

— Родди! — выдохнула Памела. — Дом!

— И мне так кажется.

Я обошел его кругом. Это была солидная, наверно георгианская, постройка с большими окнами по обе стороны входной двери и тремя окнами во втором этаже. Над крыльцом с колоннами красовалось полукруглое окно, а все окна нижнего этажа располагались в глубоких нишах, тоже закругленных сверху. Фасад был обращен к югу. Дом имел странную форму — торцы были гораздо длиннее фасада, так как сзади нижний этаж выдавался и был покрыт плоской крышей. Вероятно, тот, кто планировал его, намеревался пристроить комнаты на втором этаже. При доме имелся двор со службами и конюшней, выходившей на подъездную аллею. Видно было, что в доме давно никто не живет, — на ставнях, защищавших окна первого этажа, облупилась краска, один из них отвалился и косо повис, а в маленькой оранжерее, примыкавшей к дому, почти все стекла были выбиты. Но стены выглядели надежно. Тут и там, где только позволяла каменистая почва, когда-то были разбиты грядки, заросшие теперь сорняками и засыпанные листьями. На поросших грубой травой, давно не стриженных лужайках, с двух сторон спускавшихся к краю обрыва, царил вереск, в траве желтели невысокие крепкие нарциссы, а на один из подоконников дома склоняла свои редкие золотистые колокольчики форзиция. Я подошел к краю утеса — вокруг не было никакого жилья только маяк да домик береговой охраны. Я прислушался, но до меня доносился лишь шум волн крики чаек да далекое блеяние овец. Утес отвесно спускался к морю, с западной стороны край его подходил совсем близко к дому. В этом месте в скалы врезалась маленькая бухта. Над ней на самом краю обрыва стояло мертвое уродливое дерево. Я поглядел вниз и увидел под каменными выступами, громоздящимися друг над другом наподобие ящиков комода янтарный песок крошечного пляжа. Меня охватила алчность. Сбегать туда каждое утро по тропинке зигзагами вьющейся между скалами, и бросаться вплавь! Есть же счастливчики, владеющие такими сказочными местами!

— Родди, Родди! — услышал я голос Памелы. — Он продается! Называется «Утес»!

Памела стояла на подъездной аллее у конюшни. Она обнаружила старое объявление, полускрытое кустами.

— Но, хоть дом и инвалид, нам он не по карману, — сказал я. — Забудь о нем!

— Капитан Брук, Уилмкот, Биддлкоум, — читала Памела. — Поехали, а, Родди?

Теперь мы имели все основания заглянуть в гостиницу «Золотая лань». Я жаждал сидра, но Англия есть Англия, и сидр не подавали — было еще слишком рано, а кофе оказался ужасный. Добродушная особа которая нам прислуживала, страшно оживилась, услышав, что нам нужно в Уилмкот, и долго смотрела нам вслед с крыльца, когда мы пустились в дорогу. Памела рассмеялась.

— Она почуяла в тебе будущего постоянного клиента.

Покрытый лесом участок, где находился Уилмкот, располагался на склоне холма по другую сторону деревни Биддлкоум, прямо напротив «Утеса». Чтобы попасть туда из «Утеса», можно было пройти через деревню и, повернув направо, подняться к Уилмкоту по крутой пешей тропе, на машине же пришлось выехать на шоссе и взбираться наверх, несколько раз огибая холм.

Само селение, пропахшее рыбой, морем и водорослями, нам очень понравилось — живописная улочка так и манила к небольшому причалу, где возились с лодками и сетями рыбаки, но мы сгорали от нетерпения и не стали тратить времени на осмотр, а сразу направились вверх по холму к Уилмкоту.

Он предстал перед нами ухоженный, обсаженный самшитом, чем-то напоминающий корабль, — живая изгородь была аккуратно подстрижена, в окнах виднелись прихваченные с боков муслиновые занавески, медный дверной молоток ярко блестел.

Нажимая на кнопку звонка, я вдруг сообразил, что еще нет десяти, и меня охватило смущение. Дверь сразу открыли, но на пороге оказалась не щеголеватая горничная, как мы ожидали, а темноглазая, недоуменно смотревшая на нас девушка в тюрбане из розового махрового полотенца. Щеки у нее тоже были розовые — видно, она разогрелась у камина и выглядела так прелестно, что я не выдержал и улыбнулся. Она зарделась еще сильней и поспешно пригласила нас войти. Мы что-то пробормотали, извиняясь за свой ранний приход, а она в ответ важно, как китайский мандарин, кивнула.

— И вы извините меня, пожалуйста, я ведь думала, это наша приходящая прислуга, — сказала девушка. С виду она была совсем ребенок, но манеры ее сделали бы честь тридцатилетней хозяйке дома.

— Совершенно случайно мы увидели дом, под названием «Утес», — объяснила Памела. — Мы бы хотели его осмотреть — может быть, вы дадите нам ключ?

— Очень сожалею, но дедушки нет дома, — вежливо ответила девушка, и вдруг лицо ее осветилось радостным изумлением. — Ох, — выдохнула она и перевела взгляд с Памелы на меня, — вы хотите его купить?

— Если сможем, — ответила Памела.

— Боже мой, где же ключ! — с отчаянием воскликнула девушка, потом, подумав, сказала. — Но я его найду. Простите, вам придется немного подождать. Пройдите, пожалуйста, сюда.

Она оставила нас в маленькой чопорной гостиной и очень скоро вернулась с ключом. Он был большой и ржавый.

— По-моему, это тот самый ключ. Я думаю, я могу дать его вам? А может быть, вы согласитесь еще немного подождать?

Казалось, она чем-то обеспокоена. Я объяснил, что нам предстоит целый день добираться до Лондона и мы не хотели бы терять времени. Словно приняв важное решение, она вручила мне ключ.

— Хорошо, возьмите. Я постараюсь все объяснить дедушке. — Она вздохнула с досадой. — К сожалению, я никак не могу пойти с вами. Я только что вымыла голову. Какая обида!

— Не стойте из-за нас на сквозняке, простудитесь! — забеспокоилась Памела.

Лицо девушки опять осветилось немного удивленной улыбкой, и она ответила Памеле открытым, хотя и чуть застенчивым взглядом. Когда дверь за нами закрылась, я представил себе, как она мысленно рвется в «Утес» вместе с нами. «Действительно, — подумал я, — очень досадно! Надо же было ей только что вымыть голову»

* * *
Ключ никак не хотел поворачиваться в замке парадной двери. Мы прошли между стеной дома и поднимавшимся совсем близко от нее склоном холма и обнаружили маленькую заднюю дверь; она заскрипела, с трудом подалась и впустила нас внутрь. Пройдя через комнату для мытья посуды, мы оказались в большой выложенной кафелем, кухне. Здесь было сумрачно оттого, что окна, покрытые толстым слоем пыли, выходили на холм. Во всех углах, на кухонной раковине, на кранах висели фестоны мохнатой от пыли паутины. Но в кухне было электричество, стоял кипятильник, раковина оказалась удобной, и Памела сказала, что здесь достаточно просторно.

— Никаких приспособлений для облегчения труда, — заметила она, — но зато много места. Лиззи и ее коту будет удобно.

Это было важное соображение. Лиззи Флинн готовила нам с того времени, как мне было семнадцать, а Памеле одиннадцать, до тех пор, пока нам не пришлось расстаться с нашим домом в Уимблдоне. Лиззи утешала Памелу, когда умерла наша мать, приучала ее вести хозяйство, помогала сносить капризы отца. Я не раз видел, как они рыдали в кухне друг у друга на груди, когда отец в очередной раз возвращал нетронутым какое-нибудь изысканное, с трудом сооруженное лакомство. Когда мы прощались, Лиззи поклялась Памеле, что вернется к ней в любое время и в любое место, лишь бы можно было взять с собой ее рыжего кота. А места для Лиззи требовалось немало.

— Ей здесь понравится! — объявила Памела, обследуя полки, стенные шкафы, чуланы, прачечную и целых две или три кладовых для хранения провизии, расположившихся под плоской крышей нижнего этажа в коридоре, который тянулся вдоль кухни.

Мы быстро все осмотрели, заглянули в комнату для прислуги и устремились в центральную часть дома. Широкий коридор привел нас прямо к парадному входу. Стоя спиной к дверям, мы с восхищением разглядывали холл и лестницу. На редкость хорошо спланированный и красивый холл был удивительно просторным для такого небольшого дома. Пологая лестница с перилами красного дерева вела во второй этаж, там на площадке перила плавно изгибались и шли дальше до коридора, уходившего влево.

Справа от нас, у начала лестницы, виднелась строгая простая дверь, другая точно такая же, находилась напротив нее.

— Как чудесно! — воскликнула Памела, открывая правую дверь.

Наверно, здесь раньше была столовая. В ней царил полумрак, поскольку сквозь ставни пробивались только узкие лучи света, но все равно легко было понять, как хороша эта комната — длинная, с высоким потолком и с красивой каминной полкой из мрамора. Южное окно, вероятно, выходило на залив, а восточное было выдвинуто вперед наподобие фонаря, так что его не закрывала тень от холма. Приятно, должно быть, завтракать в такой столовой!

— На окна — тяжелые шелковые шторы, — бормотала Памела. — Стены покрасить под слоновую кость, старинный простой стол. Веджвудский фарфор…

Я пересек широкий холл, открыл дверь напротив и замер. Более очаровательной комнаты я никогда не видел. В ней тоже был полумрак, будто в подводной лодке, но я видел, как совершенны ее очертания, как изящны карнизы, как красив камин. Я представил себе, как здесь хорошо, когда открыты все окна и в них вливается воздух, напоенный запахом моря и вереска. Памела, остановившаяся рядом со мной, восторженно вздохнула:

— Божественные пропорции, правда?

Комната казалась островком покоя, лишь наши шаги по паркету нарушали давно устоявшуюся тишину. Здесь ничто не могло помешать творческому порыву, здесь ему не грозила опасность быть растраченным впустую. Мне страстно захотелось поселиться тут, но я ничего не сказал Памеле.

Она же, потеряв дар речи от радостного возбуждения, побежала на второй этаж. Я поднялся вслед за ней. Памела остановилась у лестничного окна, заглядевшись на сверкающий залив. Я открыл дверь справа. Здесь, над гостиной первого этажа, располагались две комнаты, соединявшиеся дверью. Как ни странно первая была меньше, чем комната за ней. Та казалась квадратной, из ее окон я увидел на западе величественную ломаную линию берега и открытое море. Прямо передо мной черным фантастическим силуэтом на фоне голубого морского сияния вырисовывалось мертвое дерево — все его ветви были причудливо изогнуты и повернуты в одну сторону. Не оборачиваясь, я громко проговорил:

— Хочу всегда иметь перед глазами этот вид.

— Ну и наслаждайся им на здоровье! — откликнулась ликующая Памела. — А я хочу жить здесь!

Я нашел ее в комнате напротив, у которой, как и в столовой окна выходили на юг и на восток. Блики солнца и отсветы морской глади плясали на потолке и на стенах.

— «Прощай!.. Мне не по средствам то, чем я владею!»1 — вздохнула Памела.

Я заглянул в комнату рядом — ее дверь выходила на лестничную площадку — и крикнул сестре:

— Не унывай! Тут есть и безобразная берлога!

Одно окно, обращенное на восток, было заложено, другое — огромное — в северном конце комнаты смотрело на плоскую крышу первого этажа и во двор. Кирпичный камин был слишком мал для такой большой комнаты, стенные шкафы чересчур узки и глубоки. От комнаты веяло холодом, она была сумрачной, суровой, начисто лишенной очарования.

— Чья-то мастерская, — догадалась Памела. — Не хотела бы я быть художником и жить здесь без солнца. Зато паукам раздолье, правда? Они ведь тоже боятся света. Здесь будет комната для гостей.

Я усмехнулся — вот так гостеприимство!

— Главное, это мы с тобой и Лиззи, — возразила Памела. — Тебе нужен кабинет, а Лиззи должна спать в первом этаже.

Больше комнат не было, за остальными дверями располагались большущая ванная, гладильня, что-то вроде кладовки для старья, из которой лестница вела на чердак, и все.

— Совсем небольшой дом, правда? — с надеждой сказала Памела. Ее лицо даже осунулось, будто от голода, — так страстно ей хотелось купить этот дом. Мне тоже.

— Что ж, — подвел я итоги, — дом спланирован прекрасным архитектором, электричество есть, водопровод есть, дом в хорошем состоянии. Но нет теннисного корта, и разместить его негде, телефон тянуть неизвестно откуда, к тому же большинству придется не по вкусу уединенность этого места, значит, есть надежда, хотя очень, очень слабая, что дом окажется нам по карману.

Памела с минуту стояла совершенно неподвижно, будто прислушиваясь к чему-то.

— Чувствую, что ты прав, — проговорила она. — Чувствую, что мы будем здесь жить. Поехали и проверим!

Глава II КАПИТАН

Капитан был дома. Горничная, которая понесла ему мою визитную карточку, тут же вернулась и провела нас в заднюю комнату. Капитан ждал нас стоя — седовласый, седобородый, с блестящими голубыми глазами. С виду ему было немногим меньше семидесяти. Он стоял, высоко подняв голову, как будто готовился к бою.

— Доброе утро, мистер Фицджералд, — сказал он, отвесил поклон Памеле и жестом предложил нам располагаться в кожаных креслах, а сам сел на вращающийся стул за письменным столом и ждал, когда я заговорю.

Он внимательно вслушивался в мои вопросы и давал на них четкие ответы. Да, если не считать короткого перерыва, в доме долгое время никто не жил, точнее говоря, пятнадцать лет. Да, крыша и наружные строения, несомненно, потребуют ремонта. Однако дом построен на совесть, строил его архитектор и намеревался жить в нем сам.

— Пять поколений моей семьи, — продолжал капитан Брук с каким-то вызовом, — прожили в нем спокойно и в добром здравии. Лет двадцать пять назад на ремонт была израсходована крупная сумма. Дом продается с безусловным правом на всю недвижимость, цена ничтожная, одновременно продается холм, примыкающий к дому с восточной стороны, и часть лиственничной рощи, а также песчаный пляж — когда нет прилива, купаться там безопасно.

— А какая же все-таки цена?

— В его теперешнем состоянии тысяча четыреста.

Я покачал головой. И увидел, что Памела изменилась лице, а старик пристально взглянул на нее из-под нависших бровей. Похоже, он изучал ее.

— Может быть, капитан рассмотрит встречное предложение? — спросила она.

Я предложил тысячу, подчеркнув, что ремонт, вне всяких сомнений, обойдется недешево. Погруженный в свои мысли, капитан не сразу ответил, а потом поднял глаза и сказал:

— Простите?

Я повторил свое предложение, и он нетерпеливо отозвался:

— Да, да, это подойдет…

Однако сказано это было каким-то непонятным тоном, и я подумал: «А что же не подойдет? Памела или, может быть, я?»

— Вы согласны на тысячу? — переспросил я, не будучи уверен, что он понял меня правильно.

Некоторое время капитан сидел неподвижно, а потом, словно решившись броситься в пропасть, ответил:

— Да.

У Памелы недоверчиво расширились глаза, и она вздохнула с облегчением. Я, насколько мне это удавалось, старался сохранять деловитость и не забыл сказать, что хотел бы внимательно осмотреть дом вместе с архитектором и узнать его мнение. Все с тем же отсутствующим видом капитан сообщил, что, насколько ему известно, в Барнстепле есть хороший специалист и, позвонив в тамошний банк, можно узнать его адрес. Если я хочу договориться тотчас, телефон к моим услугам.

— Его заключение нас ни к чему не обязывает, — добавил он, как будто размышлял вслух.

«Конечно, ни к чему, если не считать, что я буду обязан заплатить этому архитектору», — подумал я, но согласился. Капитан вел разговор так неохотно, что я невольно насторожился — хотелось скорей закрепить дом за собой, прежде чем он передумает. Было ясно, что вся эта сделка ему не по душе и что к нашим расспросам он относится как к вмешательству в его дела. Я никак не мог понять, что ему неприятно — сам дом или то, что его приходится продавать.

Я позвонил. Прекрасно! Мистер Ричардс готов сейчас же выехать из Барнстепла, он может быть в «Утесе» в три часа. Нет, он сожалеет, но раньше никак не получится. Я спросил Памелу, не пугает ли ее, что нам придется возвращаться ночью; она ответила, что, наоборот, ей это кажется весьма заманчивым, и встреча с архитектором была назначена.

Повесив трубку, я заметил, что капитан смотрит на меня испытующе. Под взглядом его блестящих голубых глаз я сам себе казался ниже ростом. На его узком, с орлиным носом, властном лице много пережившего человека появилось выражение, которое, как мне подумалось, не было ему свойственно — выражение неуверенности. Может быть, дом имеет какие-то изъяны, и он опасается, что архитектор обнаружит их? Но нет, видно было, что капитан — сама честность, здесь крылось что-то другое. Может быть, он не доверяет нам, не уверен, стоит ли иметь с нами дело? Я ответил ему прямым, но может быть, чуть насмешливым взглядом, и, словно успокоившись, капитан повернулся к Памеле и, отвесив ей галантный поклон, спросил:

— Могу ли я предложить вам стаканчик шерри?

Он позвонил, велел подать шерри и после минутного колебания сказал, чтобы горничная пригласила мисс Мередит. Выходя из комнаты, горничная не сводила с нас любопытного взора — вероятно, по утрам гости появлялись в Уилмкоте нечасто.

Пока мы ждали, капитан заговорил об автомобилях и признался, что так и не научился получать удовольствие от автомобильной езды. То ли дело экипажи его молодости! Памела весело поддерживала разговор, а я смог оглядеть комнату. Ничего интересного я не увидел. Шкафы и полки были заставлены старыми книгами, ни цветов, ни фотографий, если не считать снимков кораблей, в комнате не было, огонь в камине не горел. Кроме «Таймс» и нескольких морских журналов, никаких современных изданий я не заметил. Что касается произведений искусства, то над камином висел большой, написанный маслом портрет, и написан он был неважно. Однако, присмотревшись, я понял, что картина заслуживает внимания, — она запоминается. Это был портрет девушки. Художник не слишком трудился над ее руками, прической и белым муслиновым платьем, но лицо получилось, как живое.

Девушка была очень красива — с белой кожей, светлыми волосами и большими светло-голубыми, точно лед, глазами. Волосы были высоко взбиты над благородным лбом, нежный рот строго сжат. Руки она, как монахиня, скрестила на груди. Ничего не стоило представить ее себе в той же позе, но на витраже, с нимбом вокруг головы.

Капитан, проследивший за моим взглядом, промолчал. Я колебался, спросить про портрет или нет. Возникла неловкая пауза. Я почувствовал облегчение, когда в комнату, неся поднос со стаканами и графином, вошла та самая девушка, которая встретила нас утром с тюрбаном на голове.

Старик познакомил нас:

— Это моя внучка, мисс Мередит. Мисс Памела Фицджералд. Мистер Родерик Фицджералд. Они подумывают, не купить ли «Утес». Дом, — объяснил он нам, — фактически принадлежит ей.

Спокойное лицо девушки вспыхнуло от волнения, но она сдержанно кивнула нам и поставила поднос на стол. Когда она передавала нам стаканы, ее рука слегка дрожала.

— Надеюсь, вы будете счастливы в «Утесе», — сказала она.

Какое странное, благонравное дитя! Хотя нет, не такое уж дитя! Сейчас, когда на ней было коричневое платье с кремовым воротником и кремовыми манжетами, а упрямые кудри приглажены, разделены на пробор и укрощены гребнями, она выглядела на все свои семнадцать лет. А держалась, как и утром, словно ей уже минуло тридцать, правда иногда она давала себе волю. Она открыто и испытующе взглянула на Памелу, потом на меня и улыбнулась.

— Желаю вам счастья! — воскликнула она и слегка приподняла стакан в нашу честь, прежде чем поднести его ко рту.

Мы рассказали ей, как нас очаровал дом, солнечные комнаты и вид из окон. Она жадно слушала.

— Наверно, там сказочно хорошо, — вздохнула она.

Капитан повернулся к ней.

— Как у нас с провиантом, Стелла? Не можем ли мы доставить себе удовольствие и пригласить наших новых знакомых к завтраку?

— Да! Да, — радостно подхватила Стелла. — Нам будет очень приятно, — спохватилась она под строгим взглядом своего опекуна. — Если только вы простите нас за скромное угощение.

Мы приняли приглашение, и Памелу проводили в комнату Стеллы.

Капитан предложил мне сигарету. Он хотел поговорить со мной наедине, это было совершенно ясно Начал он как-то издалека:

— Мисс Фицджералд такая хрупкая. Здешний воздух пойдет ей на пользу.

Я признался, что это — одна из причин, почему мы хотим покинуть Лондон.

— Да, — задумчиво продолжал он. — Хрупкая и очень чувствительная.

— Чувствительная вряд ли, — запротестовал я.

— Прошу прощения. — Он извинялся искренне и меньше всего напоминал человека, желающего сказать бестактность, в этом я был уверен.

— Там, где расположен «Утес», воздух, должно быть, замечательный, — сказал я.

Капитан о чем-то задумался и не ответил на мой вопрос.

— Ветер ее не раздражает? — спросил он.

— Не слишком, мы оба скорее даже любим штормы.

— Шум ветра над вересковыми пустошами может наводить тоску, — проговорил он тихо.

— Нас это не будет беспокоить.

— Место, конечно, уединенное.

— Писателю пристало жить в одиночестве, а Памела заведет друзей…

Я замолчал. На что намекает старик? Я решил дать ему возможность высказаться до конца и стал ждать. Разрезательным ножом из слоновой кости он постукивал по столу, застеленному бумагой, словно отдавал себе какой-то приказ. Потом резко сказал:

— Долг обязывает меня…

— Да?

— Я говорил вам, что шесть лет тому назад мы на несколько месяцев сдали дом в аренду. Должен поставить вас в известность, что люди, снявшие его, не смогли в нем жить. Они испытывали неудобства. Их что-то беспокоило.

— Беспокоило? — я улыбнулся. Любой другой на его месте сказал бы «они что-то вообразили» или вообще не счел бы необходимым посвящать меня в такие подробности.

— Лишь бы только не крысы, — беззаботно пошутил я.

— Нет, о крысах речи не было.

Я ждал. Скажет ли он что-нибудь еще? По-видимому, нет. Рот у него был плотно сжат; глядя в окно, он рассматривал кошку, взобравшуюся на забор.

— Я чувствовал себя обязанным сказать об этом, — добавил он.

Итак, мне надлежало принять его слова к сведению или оставить их без внимания.

— Такое положение дел только привлечет мою сестру, — заметил я.

— Вот как?

Он повернулся к столу и написал адрес поверенного в Лондоне, занимавшегося всем, что касалось продажи дома. Я видел, что ему не терпится скорее с этим покончить, и еще сильней восхитился его честностью — ведь он вовсе не обязан был предупреждать меня насчет «беспокойств», а какую деликатность он проявил, когда, не желая касаться этой щекотливой темы. При Памеле, решил, чтобы остаться со мной наедине, пригласить нас к завтраку, хотя ему это совсем не улыбалось. Сложный характер — трудный для него самого. «Интересно, — подумал я, — каково с ним внучке?»

Беседовать в таком настроении было затруднительно и, когда Стелла пришла звать нас к столу, я вскочил чересчур поспешно.

Еда была отменная: за цыпленком со спаржей и картофельными крокетами последовали бисквит с еще не остывшим заварным кремом, щедро усыпанный миндальным печеньем. Капитан налил всем превосходный рейнвейн.

За столом он старался быть любезным и развлекал нас рассказами об обычаях и особенностях характера жителей Девоншира. Несмотря на его подтрунивания, иногда даже ядовитый тон, чувствовалось, что он относится к своим землякам с глубокой симпатией. Памела, которая была в прекрасном настроении, расспрашивала его с живым интересом.

— А как в Северном Девоншире дает себя знать кельтское влияние? — спросила она. — Ведь здесь, между Корнуэллом и Уэлсом, оно должно быть, не правда ли?

— Нет! — ответил капитан довольно резко. — Валлийцы — совсем другая раса. — И в тоне его прозвучало: «И с девонширцами в сравнение не идут!»

Стелла, которая сидела справа от меня, уставилась в тарелку и явно задумалась о чем-то своем. Сдержана она или, наоборот, слишком непосредственна? Этого я не мог решить. Ее хрупкое, но твердо очерченное лицо с широким гладким лбом и чуть впалыми висками казалось замкнутым, и все же легкая игра теней и живая мимика выдавали то, что скрывали глаза и сомкнутые губы. В честь нашего появления она сменила гребень в волосах на бархатную ленту, а на шею надела медальон на тонкой золотой цепочке. Наш визит был для Стеллы волнующим событием, а продажа принадлежавшего ей дома — событием чрезвычайным. Если бы ей позволяло воспитание, она забросала бы нас вопросами. Но вместо этого Стелла прикрыла глаза, словно старалась поймать какое-то ускользавшее от нее воспоминание. И вдруг широко открыла их, воскликнув:

— Памела Фицджералд!

— Стелла! — В голосе старика прозвучало изумление.

Под пристальным холодным взглядом капитана девушка побелела, глаза ее наполнились слезами, дыхание перехватило, она не могла выдавить из себя ни слова. Памела улыбнулась.

— Капитан не знает о моей знаменитой прародительнице, — сказала она и повернулась к хозяину дома. — Говорят, она была дочерью герцога Орлеанского, — стала объяснять Памела. — И настоящей красоткой. Она вышла замуж за лорда Эдварда Фицджералда, который в девяносто восьмом году возглавил ирландское восстание. Подозреваю, что на самом деле она вовсе не была мне родственницей, но рада, что меня назвали в ее честь. Ее жизнь полна героизма и так романтична!

— Боюсь, — сухо ответил капитан, — я не слишком хорошо знаком с историей ирландских мятежей.

Но Памелу, если уж она оседлала своего ирландского конька, не так-то легко унять. Пока я старался развлечь нашего хозяина всякими журналистскими баснями, она стала рассказывать Стелле, как совсем недавно призрак той Памелы видели среди бела дня в ее старом доме близ Дублина — во время какого-то приема в саду.

Стелла не сводила с моей сестры завороженных глаз.

— И меня это ничуть не удивляет, — продолжала Памела, — я уверена, что если привидения и правда появляются, то, скорее всего, в местах, которые они любили. Вот почему мне кажется, что бояться их глупо.

Она произнесла эти слова совершенно беззаботно, но действие их было неожиданным — Стелла бросила есть, и, словно с плеч ее свалилась какая-то тяжесть, обратила к ней лицо, горящее восхищением:

— Вы действительно так думаете? — выдохнула она. — Вы и правда верите…

Ее дед взглянул на Памелу так возмущенно, что от негодования меня бросило в жар.

— Ну, нельзя же, — сказал он, и в голосе его послышалось презрение, — нельзя же всерьез придерживаться таких взглядов! С какой, право, безответственностью, с каким безрассудным легкомыслием некоторые люди позволяют себе говорить о подобных вещах!

Памела посмотрела на него. Уж не собирается ли она ответить ему какой-нибудь колкостью? Но нет. Она сказала медленно и задумчиво:

— Вы совершенно правы. И меня такие люди поражают.

Наступило молчание. Я чувствовал, что Памела и впрямь не слишком удачно выбирала предмет разговора; валлийцы, привидения и мятежи, видимо, не относились к числу излюбленных тем старого капитана. Стелла нервно теребила носовой платок; он источал крепкий аромат цветочных духов; капитан это заметил и нахмурился, ноздри у него сжались. В смятении Стелла поспешно спрятала платок.

— Прости, дед. Я совсем забыла, что ты не любишь мои духи.

— Вижу, что забыла, — пробурчал он. Девушка встала из-за стола, слегка поклонилась Памеле и, сказав «простите», вышла из комнаты.

Никто не бросился спасать положение, все молчали до тех пор, пока Стелла не вернулась. Мы попытались вовлечь ее в разговор, спросили о соседях, о том, как здесь развлекаются, устраивают ли танцы, дают ли любительские спектакли, где можно послушать музыку. Есть теннисный клуб, отвечала она, и кино — «довольно забавное», — но никаких концертов, никаких спектаклей.

— Моя внучка, — сообщил нам капитан, — недавно вернулась из Брюсселя, она кончала там школу. Школа необычная, ученицы посещают музыкальные вечера и картинные галереи. Не думаю, что после этого ее заинтересует местное хоровое общество.

Стелла поняла намек и принялась послушно рассказывать о прелестях жизни в Брюсселе. Подали кофе, потом для нас пришло время возвращаться в «Утес». Когда мы собрались уходить, по лицу Стеллы было видно, как ей хочется присоединиться, хотя она всячески старалась это скрыть. Я улучил момент и спросил, не может ли она поехать с нами. Она печально улыбнулась и покачала головой.

— Попросите вы, — шепнула она.

Я сделал знак Памеле, но та уже и сама догадалась и, обратившись к старому капитану, непринужденно предложила:

— А вы не поедете с нами? Вместе с внучкой.

— Благодарю вас, — ответил он. — Но я не поклонник автомобилей, а чтобы дойти туда пешком потребуется час.

— Тогда, может быть, одна хозяйка дома?

Хотя капитан и не смотрел в сторону внучки, он, конечно, не мог не почувствовать на себе ее взгляда, в котором ясно читалась мольба.

— Сожалею, но сегодня я никак не могу отпустить Стеллу.

Он достал большую связку старых ключей. Нам дали понять, что, когда мы заедем вернуть их, он и его внучка будут заняты Оба вежливо распрощались с нами.

Стелла не выказала признаков разочарования, но лицо у нее сделалось смиренным и печальным, такое же выражение было у девушки на портрете, и мне это не понравилось. Несмотря на все возбуждение, связанное с нашим отчаянным предприятием, я не мог избавиться от этого недовольства.

В машине Памела весело звякала ключами и читала прикрепленные к ним бирки: «конюшня», «мастерская», «сарай» и так далее.

— Я уже чувствую себя землевладелицей, — призналась она.

— Мы поступаем несколько опрометчиво, — предостерег я ее. — Мы ведь не потопали как следует по полу, не посмотрели шкафы, не проверили, в каком состоянии деревянная обшивка. А вдруг там все давно истлело!

— Истлело! — возмутилась Памела, как будто я выругался. — Вот у этого капитана действительно последний разум истлел!

— Это ты тонко подметила, — одобрил я — Не в бровь, а в глаз!

— Старый сквалыга!

— Чудак какой-то! Никак не понять, хочет он чтобы мы купили дом, или нет.

— Ему поперек горла, что приходится его продавать, вот он и злится.

— Похоже.

— Так ему и надо!

— Ловко ты его отбрила, когда он начал крыть тех, кто верит в привидения! Обратила его же слова против него самого!

— Ну что ж! Наверно, никто не пытался сказать ему хоть словечко против за всю его жизнь. А я просто не могла вынести, как он унижает это очаровательное дитя.

— Дитя! — передразнил я ее. — Да на много ли ты старше? Лет на пять?

— Около того, ей восемнадцать.

— На восемнадцать она не выглядит.

— Ей же не разрешают взрослеть.

— Это она так сказала?

— Господи! Конечно, нет. Она этого еще не понимает. Вот произойдет что-нибудь, тогда поймет.

— По-моему, дом этот ее страшно занимает.

— Да. Она уехала из него, когда ей и трех лет не исполнилось, и с тех пор ни разу в нем не была.

— Странно. Интересно почему.

— Там умерла ее мать.

— Это не причина.

— Знаю. Оказывается, это ее мать изображена на портрете, и похоже, она была так же добра, как и красива. Портрет написан отцом Стеллы — Левелином Мередитом. Тебе что-нибудь говорит это имя?

— Ничего. Хотя постой, он — валлиец!

— А это — совсем другая раса, — ядовито передразнила Памела старика.

— Не поддавайся предубеждениям, — посоветовал я.

Мы въехали в подъездную аллею.

— Родди, ты только представь себе все эти рододендроны в цвету!

— Да. Но ты понимаешь, настоящий сад тут не разбить, здесь ведь почти нет земли.

— А я голову даю на отсечение, что какой-то сад да получится.

— Смотри, дом как будто прячется.

Я остановил машину возле конюшни, и, обойдя группку деревьев, мы пошли к дому. Дом был великолепен; на фоне вольного моря и вересковых зарослей он выглядел строгим и надежным.

— Ты уверена, — спросил я Памелу, — что тебе понравится жить здесь, на краю света?

— Понравится?! — Памела только рассмеялась. Любовь с первого взгляда лишила ее дара речи.

— А теперь спустись на землю, — взмолился я, когда мы вошли внутрь.

— Шкафы! — отозвалась она, направляясь к нише под лестницей. — Ура, Родди! Здесь как раз поместится телефон.

За нишей я обнаружил небольшую гардеробную. Напротив была комната для служанки, и я снова заглянул туда. Кусты закрывали окна, заслоняя свет, их придется подрезать, тогда откроется вид на запад. Рядом была старая ванная с безобразной ржавой ванной на железных ножках.

— Подумай; мы не заметили еще одну комнату!

Памела стояла возле двери между гостиной и ванной, пробуя один ключ за другим. Она открыла ее ключом, на котором не было бирки. Сквозь стекла эркера вливался солнечный свет, в окне мы увидели скрюченное дерево.

Это была необычная прелестная маленькая комната. Одну ее стену занимало окно-фонарь, и, остановившись возле него, Памела оказалась в потоке света. Справа в довольно просторном алькове легко могла поместиться тахта. Напротив был камин, украшенный желтыми изразцами. На выцветших от солнца обоях еще и сейчас можно было разглядеть едва заметные гирлянды желтых цветов.

— Прямо подарок, — воскликнула очарованная Памела. — Как ты думаешь, что здесь было?

— Курительная, комната для шитья, кладовка, — высказывал я одну догадку за другой, но Памела меня не слушала, она рассматривала дверь в сад, верхняя половина которой была из стекла. Сестра потянула за Ручку, стеклянные створки открылись внутрь, а половина двери осталась запертой.

— Здесь снаружи лестница! — воскликнула Памела. — Ступени закрыты досками. Это пандус. А! Этопандус для детской коляски! Здесь была детская комната — комната Стеллы!

Я видел, что она права. Снаружи была ограда из толстой и прочной проволочной сетки. Наверно, обычно ее держали запертой, но петля щеколды проржавела и отвалилась, так что под напором сорняков калитка широко распахнулась. Да, конечно, это была комната Стеллы.

— Самая милая комната в доме! Как она будет рада провести здесь ночь!

— Опомнись! Ты опережаешь события!

Я открыл задвижку, распахнул нижнюю половинку двери, вышел на лужайку и остановился возле дерева, глядя вниз на яркую полоску песка, имевшую форму полумесяца. Владеть «Утесом» — значит владеть океаном. Кожу покалывало от желания окунуться, и немедленно. Оказаться в море — такое счастье, даже если знаешь, что через час тебя повесят! Я засмеялся, вдруг представив себе посреди всего этого Лоретту Через неделю она взбесилась бы от тоски. Ничего, морской ветер развеет даже память о ней. А именно это мне и нужно!

— Родди! — окликнула меня Памела. — Ты только подумай! Эта земля и сосны, и деревья, и пляж — все будет принадлежать нам!

— Я как раз и думаю об этом! Пошли посмотрим гараж.

В конюшне могло поместиться две машины. А клетушки, с окнами и без окон, выходившие во двор, сулили бесчисленные возможности. Когда строили «Утес», рассчитывали на большую семью, камень и рабочая сила были тогда дешевы. «От этой семьи осталась одна Стелла», — подумал я.

Мы вернулись в детскую.

— Нам не удастся приехать еще раз, — сказал я Памеле. — Давай-ка кое-что измерим, на случай, если У тебя есть записная книжка?

— Эта комната должна быть желтая, — ответила она. — Крашеная мебель, желтые нарциссы в кувшине и, может быть, зеленый коврик возле кровати.

Я орудовал своей красивой стальной рулеткой, которая то сматывалась в катушку, то вытягивалась вверх, подобно веревке индийского факира. Наш разговор не отличался последовательностью.

— Альков, шесть футов на шесть. Ты записываешь?

— Записываю. У «Либерти» есть ткань на занавески, желтая с зеленым.

— Окно, шесть на десять… Пошли в гостиную, это важнее.

Мой ковер был слишком мал для пола в гостиной, это я увидел сразу, да паркет и не требовал ковра.

— Окна, — диктовал я, — девять футов на четыре с половиной, подойдут старые бархатные шторы. По замыслу архитектора… между прочим, мне кажется, я все-таки слышал фамилию этого художника — Левелин Мередит. Если он чего-то стоит, о нем должен знать Макс.

— Думаешь, он был членом Королевской Академии искусств? — откликнулась Памела. — Ламбрекены в виде арок, как по-твоему? К сожалению, Стелла — брюнетка, в отца, и наверно, это не перестает печалить старика. Он считает, что она унаследовала отцовскую безответственность.

— Откуда ты все это выкопала? — изумился я.

— Психологическая дедукция!.. Дорожки для лестницы будут недешевы.

— Обойдешься без дорожек.

— Скрести лестницу тоже тоскливо.

— Но линолеум мы стелить не будем.

— Ой, нет! На такую лестницу!

— Все, что мы купим, — заявил я, — должно служить нам вечно, чтобы мы могли прожить с этим всю жизнь. Мы не можем позволить себе временные вещи.

— Согласна, — отозвалась Памела.

— Правда, мы еще не купили сам дом.

— Конечно. — Она улыбнулась. — Старик воображает, что строгая дисциплина удержит внучку на стезе добродетели. Но он любит ее и по-своему добр к ней.

— Двадцать две ступеньки.

— Только иногда в ней просыпается ее отец, и тогда капитан кидается на нее, как ястреб. Хотелось бы мне знать, откуда у нее эти духи с запахом мимозы? Он сам не понимает, что он мешает ей развиваться лишает ее непосредственности.

— Черт бы побрал этого архитектора. Ведь нам еще ехать двести миль!

— Черт бы побрал капитана… Он разрушает ее нервную систему… Если он не поостережется, у нее разовьется какой-нибудь комплекс.

— Послушай, сестра! — я выпрямился и посмотрел на Памелу. Не помню случая, чтобы она так безудержно болтала. — Когда она успела тебе все это рассказать?

— Рассказать мне? — засмеялась Памела. — Такая сдержанная молодая особа? Родди, очнись!

— Значит, ты просто все придумываешь?

— И держу пари, что все так и есть!

— Ты опасна для общества.

Воздух «Утеса» оказался целителен для Памелы Слава Богу! Она снова стала сама собой.

Глава III ДЕРЕВНЯ

Вырваться из Лондона оказалось отчаянно трудно — будто сражаешься с осьминогом: только освободился от одного щупальца, тут же тебя обхватывает другое. Началось с главного редактора Мэрриетта. Он всегда был так мил со мной, я просто не мог его подвести. Его отправили за границу лечиться на водах, и мне пришлось замещать его весь май. Потом Клемент Форстер, который должен был сменить меня на посту литературного редактора, настоял на том, что сначала ему нужен длительный отпуск. Мне необходимо было сделать кучу выписок для моей книги в Британском музее, а работать там я мог только по вечерам Так все и цеплялось одно за другое.

С девятнадцатого апреля «Утес» перешел в наши руки — в совместное владение в равных долях, без всякой арендной платы. «Он достался нам целиком, — добавляла Памела, — от недр до небес».

Насчет небес в наш век воздухоплавания я не был так уж уверен.

Как это ни выводило меня из себя, я не видел возможности окончательно освободиться раньше июля. Памела же, как она выразилась, просто «плюнула на Лондон» и уехала. Она поселилась в «Золотой лани», я выкроил несколько дней и провел их там с ней нанял рабочих и оставил ее за всем присматривать. Ее донесения отличались излишней восторженностью. Но даже сделав скидку на ее темперамент я испытывал удовлетворение оттого, что ремонт идет хорошо. Я ездил к ней три раза на уик-энд и нашел, что она справляется со всем превосходно и счастлива безмерно. Меня бесило, что я лишаюсь такого удовольствия. Капитан не предлагал помощи и не проявлял какого-либо интереса, но это меня не удивляло и не беспокоило. У старика трудный характер, говорил я себе, и лучше оставить его в покое; я ничуть не сомневался, что рано или поздно Памела подружится с его внучкой.

Странное дитя. Она напоминала мне начинающий распускаться нарцисс.

Когда Форстер уехал, я перебрался в его квартиру и отправил в «Утес» нашу мебель; еще через неделю я проводил туда с Паддингтонского вокзала Лиззи, увозившую целую коллекцию корзин и кота.

— Мой Виски! — давясь от смеха, сообщила она носильщику, когда тот внес корзину с котом в купе. — Я без Виски никуда, ни днем ни ночью. Куда бы ни поехала, Виски всегда со мной.

Эта шутка ей все еще не надоела. Носильщик оказался ей под стать.

— И правильно, мадам! — подмигнул он. — А иначе пропадешь!

Как смеялась Лиззи! А смеющаяся Лиззи, доложу вам, это зрелище! Все ее пухлое тело сотрясается, из глаз катятся слезы, щеки делаются пунцовые, и, глядя на нее, нельзя сдержать улыбку. Теперь нам суждено было еще долго слушать рассказы про шутника-носильщика.

— Виски и сплетни — вот ваши самые страшные пороки, Лиззи, — сказал я ей, когда поезд тронулся.

Давясь от смеха, она успела прокричать мне:

— До свидания, мистер Родерик! Берегите себя!

С тех пор как мне исполнился двадцать один год, Лиззи неизменно величала меня не иначе как «мистер Фицджералд», лишь вокзальная суета и расставание заставили ее забыться. Приятно будет снова ввериться ее заботам. Но как тошно было думать о предстоящих неделях — не дома и не в поездках! И Макса, как назло, нет в Лондоне. Но июль оказался на диво приятный — в парках царила прохлада, на улицах вас встречали солнце и ветер. Понемногу Лондон, в котором остались одни только честные труженики вроде меня, начал представляться мне родным домом, и я уже не знал, хочу ли расставаться с ним. К тому же я понимал, что мне будет не хватать газеты — перипетий в редакции, торопливых завтраков в разных пабах с нашими многочисленными, часто весьма забавными корреспондентами.

Мэрриетт пригласил меня на прощальную беседу за чашкой чая. Он сказал, что мое решение явилось для него ударом, форменным ударом!

— Ваше имя — «Р. Д. Ф.» — много значит для наших читателей, очень много. Вы должны присылать нам материал, не бросайте нас. Надумаете — и шлите, я буду только рад, можно что-нибудь вроде серии очерков, не слишком глубокомысленных. Ну, скажем э… «Сельская жизнь», как вам нравится? «Труженик пера в Девоншире», что-нибудь вроде этого.

Я напомнил, что пока еще не превратился в настоящего сельского жителя. Именно от такой низкопробной поспешной писанины я и хотел избавиться, но, надеюсь, этот факт мне удалось от Мэрриетта скрыть.

— А как насчет «Кое-что о запомнившихся мне премьерах»? — снова предложил Мэрриетт.

Эта тема скорее подходила удалившемуся от дел семидесятилетнему старцу, но я согласился Театра мне будет не хватать больше всего остального, вместе взятого. О Господи, неужели я совершаю роковую ошибку?

Сомнения мои разрешила Лоретта. Я благодарил небо, что ее нет в городе, но она позвонила из Суссекса и начала мурлыкать, хныкать и жаловаться, а я представлял себе выражение ее лица — этакий сонный котенок — и чувствовал, как в меня впиваются маленькие цепкие лапки Джонни недобр к ней, он просто невыносим, что ей делать. Ей необходимо излить мне душу, так что она едет в Лондон. Вероятно, я слишком равнодушно сообщил ей, что к тому времени меня здесь уже не будет, потому что она перешла к оскорблениям и бросила трубку.

Ну что ж! Наступило исцеление! Я рвался к ветру, к морю, к девонширским утесам. Я мечтал о людях, которые умеют держать слово и знают, чего хотят.

Само название «Большая западная дорога» воодушевляет. Я мало о чем сожалел, когда выезжал из города в конце изнуряюще жаркого дня. Оставив позади поникшие от зноя пригороды, я увеличил скорость, устремляясь навстречу сумеркам. И уж решительно забыл обо всех сожалениях, когда наутро проснулся в гостинице у самых дюн, под пение птиц и журчание воды. Всю ночь я проспал глубоким сном и выехал поздно. Утро было жаркое, ослепительно сияло солнце, но на холмах дул ветерок, а к середине дня я почувствовал бодрящее дыхание моря. Всем своим существом я жаждал его увидеть. Дорога же только и делала, что обманывала меня, она то сбегала в заросшие лесом долины, то вилась вдоль высокого берега, скрывавшего залив, но вот наконец моим глазам открылась водная гладь; я возликовал и, погнав машину с бешеной скоростью, остановился только перед «Утесом».

Какое-то время у меня рябило в глазах, потом все прояснилось и предстало передо мной в чистых и ярких красках, как видишь только в детстве, словно прорвалась вуаль, туманящая мир для взрослых глаз. Дом ожил, блестела свежая краска, сверкали вымытые окна, в верхнем этаже развевались белые занавески, я услышал громкий радостный крик увидевшей меня Лиззи.

Из дома вылетела Памела, лицо ее покрывал загар, серые глаза сияли. На ней были брюки, белый свитер, и она выглядела не старше восемнадцати.

— Да ты прямо девчонка! — воскликнул я.

Памела вгляделась в меня, смеясь и неодобрительно покачивая головой. Лиззи, чуть не сломав мне руку в горячем приветствии, тоже скорбно вздохнула.

— Да поможет нам Бог, вы выглядите отвратительно, — с удовлетворением заметила она.

— Несчастный, ты словно тень отца Гамлета, — приговаривала Памела, — мы заполучили тебя как раз вовремя Лиззи, быстро, чай! Мы все еще едим в кухне, Родди. Я знаю, тебе не терпится искупаться, но сейчас нельзя, слишком большой прилив.

— Ладно, сначала чай. Господи, Памела, ты выглядишь прекрасно.

— И вообще все прекрасно.

Она заставила меня начать осмотр комнат верхнего этажа, и все время болтала, не закрывая рта.

— Боюсь, тебе покажется, что мы успели не так уж много. А сколько всяких дел ждет мастера! Еще не постелены ковры, не повешены занавески. Но свет горит, кипятильник греется, плита печет, и твой вожделенный телефон тоже наконец заработал.

К моему удивлению, комнаты теперь, когда в них уже стояла мебель, казались больше, чем раньше. Почти все они были выкрашены в светло-зеленый цвет, а холл и коридоры — под слоновую кость. Мне это понравилось. Дедушкина мебель, выглядевшая в Лондоне громоздкой, здесь оказалась как раз на месте. У себя в спальне Памела поставила кровать с балдахином, диван, полукруглый комод и гардероб, который, как и положено старинному гардеробу, в ширину был больше, чем в высоту. Комната сразу стала уютной и обжитой, а контраст между одной ее частью — сумрачной, и другой — залитой светом из окон, придавал ей особое очарование. У себя в спальне между окнами я увидел высокий комод. Удивительная это была комната — она одновременно навевала покой и веселила душу. Мне пришло в голову переставить кровать, просыпаясь, я хотел любоваться видом из окна. В примыкающей к спальне комнате стоял мой письменный стол. На его плоской поверхности играл солнечный луч; воздух был напоен ароматом гвоздик, стоявших в кувшине; на столе громоздились пакеты с моими бумагами, на каждой была наклейка с номером соответствующего ящика. Десять минут работы — и я почувствую себя дома.

— Ты славно потрудилась, — похвалил я Памелу.

— Мастерская еще не оклеена обоями, — сказала Памела. — Штукатурка плохо принимает краску. И на время нам пришлось запереть столовую. Столовая — комната надменная, она не потерпит полумер. Придется ей подождать, пока мы разбогатеем.

Прелестная гостиная благородно приняла на себя роль общей комнаты. Светлый буфет из березы, обеденный стол, стулья, кресла и большой диван с обивкой цвета увядшей розы, мои книжные полки, выкрашенные в зеленый цвет, — все это прекрасно сочеталось друг с другом. Диван у окна был завален подушками В другом конце комнаты, возле камина, был готов уголок для меня, где я мог писать свои рецензии, — там стояло глубокое кресло, торшер, низкий столик, удобная лампа и радиоприемник, до которого ничего не стоило дотянуться рукой. По другую сторону камина расположился под лампой стол для шитья, правда шила. Памела довольно редко, если не считать случайных швейных оргий, длившихся с утра до вечера. Для гостиной мы ничего не покупали, и, когда я увидел всю нашу старую обстановку, у меня на минуту закружилась голова, как будто здесь столкнулись прошлое и будущее; потом я успокоился, и будущее стало настоящим. На каминной полке клонили тяжелые головки махровые розы, а в разрушенной оранжерее пламенела роскошная азалия, словно давая понять, какой изысканной, полной цветов и красиво обставленной должна стать гостиная в будущем.

— Сколько придется на нее потратить, когда выйдет твоя книга! — заметила Памела.

Я не стал говорить ей, что книга, подобная моей, никогда не принесет автору богатства и что эта комната только дразнит меня, намекая на неиспользованные возможности.

— Кто-нибудь заходил? — спросил я.

— Нет, слава Богу! Лиззи говорит, мы в безопасности, пока не повесим занавески.

— От капитана что-нибудь слышно?

— Ничего.

— И никаких «беспокойств»?

Памела помедлила:

— Мне ведь нетрудно вообразить себе что угодно.

— Да уж, насколько я знаю, в этом у тебя никогда затруднений не было, — откликнулся я и увидел, что вошла Лиззи звать нас к чаю.

На клетчатой скатерти красовались роскошные яства. Лиззи, еще более щедро, чем в школьные годы, сдобрила пудинг джемом и, не скупясь, украсила его сверху взбитыми сливками. Времена наших с Памелой аскетических трапез уходили в прошлое.

— Завтра, — сказала Памела, — мы повесим занавески в гостиной, поставим на место книги и повесим люстры. Днем придет помочь Чарли Джессеп. Очень полезный сосед. Берется за все. То заявляет: «Я немного разбираюсь, как растить помидоры», то «Знаете, а я ведь немного кузнец». Только вот беда: не закончит одно, а уже со страстью хватается за другое. Предполагалось, что он и его тетушка присмотрят за домом и приберут его к нашему приезду, но мы застали тут все в полном беспорядке.

Это меня удивило; я полагал, что капитан Брук щепетилен в делах подобного рода.

— Как бы то ни было, — продолжала Памела, — Чарли обожает слоняться поблизости, и по-моему, его не волнует, заплатят ему за работу или нет. Я думаю, он влюбился в Лиззи.

— В мое ирландское рагу он влюбился! — фыркнула Лиззи.

— И я его понимаю, — сказал я, вспомнив это блюдо — горячее, ароматное, с большим количеством мяса, приправленного разными специями; правда, в июле оно мало привлекало.

Я спросил Памелу, неужели капитан ни разу не предложил им помощь.

— Один раз прислал официальную записку, — ответила она. — Просил дать ему знать, все ли в порядке. К ней он приложил перечень адресов, о котором я его просила. И больше ни слова.

— А от его внучки тоже ничего? — Никаких признаков жизни.

— Я-то думал, она будет бегать сюда под любым предлогом.

— Она бы и бегала, я уверена. Все портит этот старый сквалыга.

Я почувствовал некоторое разочарование. Я уже размечтался, что Стелла составит моей сестре компанию, я собирался катать ее на машине, возить на пикники, вместе плавать, короче говоря, всячески развлекать это милое дитя.

— Да, — сказала Памела со своей обескураживающей манерой читать мои мысли вслух, — этой внучке капитана требуется верный рыцарь.

— Не наше дело! — отрезал я.

Лиззи обошла нас с большим коричневым чайником, она наполнила мою чашку, налила сливок и положила сахар, два больших куска.

— Ну и дурак! — машинально отозвалась Памела, передавая мне имбирный пряник.

Тут же вмешалась Лиззи:

— Что за выражения! — пожурила она сестру.

Я почувствовал, как у меня екнуло под ложечкой. Сколько мне лет? Семнадцать?

Памела не улыбнулась. Она думала о своем. Когда она так сдвигает свои прямые темные брови над серыми глазами, крепко сжимает губы и расправляет плечи, вид у нее становится грозный.

— Я не намерена это терпеть, — заявила она.

— Ты что, собираешься стравить меня с капитаном? — спросил я. — Я на это не пойду. Он старик опасный.

— Я собираюсь подружиться со Стеллой. — В голосе Памелы прозвучала непоколебимая решимость. — Лиззи, — добавила она, — учится делать девонширские сливки2.

Последнее сообщение вовсе не свидетельствовало об обычной для Памелы непоследовательности, нет, речь шла о составной части намечаемой кампании. Я расхохотался и подавился куском торта; хорошо рассчитав удар, Лиззи стукнула меня по спине. Смех Памелы смешался со смехом Лиззи — скрипка с фаготом. Придя в себя, я сбегал к машине за пакетом, в котором привез купальный костюм и новый просторный халат. Мне потребовалось две минуты, чтобы подняться наверх и переодеться, но я чертыхнулся, вспомнив про камни, — я забыл купить пляжные туфли. В гостиной Памела завела граммофон и поставила пластинку — старую, полную неудержимой веселости: «Sous les Docts de Paris»3.

— Пошли купаться! — крикнул я.

— У тебя в шкафу сандалии, — прокричала Памела и побежала к себе в комнату.

Сандалии пригодились мне как нельзя лучше, когда я зигзагами спускался по покрытой острыми камнями дорожке, которая вела с вершины холма к пляжу. Песок еще был залит водой, небольшие волны лениво перекатывались через скользкий плоский валун, служивший нам мостками. Мы оба прекрасно плаваем. Памела поплыла за скалы, а я направился в залив. Устав плыть кролем, я перевернулся и поплыл на спине, глядя на скалы и небо. Прохладная, чистая бодрящая вода несла меня к берегу. Наконец-то я был там, где мне хотелось быть.

Мне показалось, что прошло совсем немного времени, когда я услышал, что Памела зовет меня, и я увидел, что она повелительно машет мне со скалы. Я подплыл к берегу и следом за ней стал подниматься по тропинке; нас ждала работа.

И вскоре, расположившись на каменном полу сарая, мы уже распаковывали книги.

* * *
После ужина у Памелы, продолжавшей неумолчно болтать, стал заплетаться язык, и она начала зевать. Подобно многим людям с живым воображением и любящим мечтать, она обожала поваляться в постели по утрам и обычно завтракала у себя в комнате. Меня это вполне устраивало, я предпочитаю завтракать без сестры, в обществе блокнота, куда записываю глубокие мысли, посещающие меня, когда я принимаю ванну. Но, как оказалось, сегодня утром Памела с Лиззи поднялись в семь, «чтобы навести порядок в доме к приезду хозяина». Пришлось отправить их обеих спать.

Я тоже клевал носом, но продолжал сидеть за столом, хотелось произвести кое-какие расчеты. Меня мучило подозрение, что мы безумно расточительны. Несмотря на все дотошные вычисления, я не в силах был поверить, что мы можем себе позволить жить так, как живем, поэтому я достал наши бухгалтерские книги и, сидя за кухонным столом, принялся снова проверять расходы.

Стояла абсолютная тишина, после грохота, царившего в Блумсбери, она чуть ли не оглушала. Даже моря не было слышно. Словно обеспокоенный этим безмолвием, Виски привстал в своей корзине, потянулся, неуверенно направился к моему стулу, потом вспрыгнул мне на колени и, мурлыкая, улегся, тяжелый и теплый. Виски был славный кот; примесь персидской крови, разбавившей кровь его рыжих предков, наделила его гибким телом и длинной мягкой шерстью. Ему нравился его новый дом.

Мне тоже, Виски; но вдруг мы обанкротимся?

Памела знала толк в ремонте и осуществляла его экономно. Расходы лежали на мне, а Памела оплачивала все перевозки, поскольку предполагалось, что если в свое время один из нас захочет выкупить свою долю у другого, то скорее это буду я. Что касается ведения хозяйства, то тут платил я, Памела вносила не деньги, а свой труд. Расходы на жизнь были примерно такие же, как в Лондоне, и Лиззи клялась, что они еще сократятся, едва она разживется несколькими курами. Мы экономили на гараже и, по крайней мере в это лето, не собирались путешествовать. Что же до приемов, то гостям предстояло довольствоваться коктейлями. Да, решил я, как ни трудно в это поверить, мы можем позволить себе такой дом, причин беспокоиться нет, мы можем продолжать в том же духе, жить так, как привыкли; можем даже застелить ковром лестницу! Правда, до тех пор пока моя книга не начнет приносить доход, гостиной придется оставаться в ее теперешнем, слегка обшарпанном виде, мы не сумеем восстановить оранжерею и заняться садом, да и столовой предстоит пребывать запертой.

Однако так будет недолго. В этом я не сомневался. Я чувствовал, как меня уже охватывает плодотворное возбуждение, которое при наличии благословенной тишины нисходит на писателя откуда-то с небес. Грохот лондонского уличного движения зверски убивает нарождающиеся мысли и днем и ночью! Зато здесь идеи будут возникать сами и пробьют себе путь к свету фантазии дадут ростки и не встретят ни препятствий ни помех. Здесь царят свобода и покой.

Кот заснул. Слышно было только, как тикают часы да дотлевают угли в камине. Я не стал будить Виски, перенес его в корзинку и обошел весь свой дом, запирая двери. Грабителю не составило бы труда проникнуть внутрь через детскую или через оранжерею которую соединяла с гостиной наполовину застекленная покоробившаяся дверь, но в «Утесе» не было ничего, что могло бы привлечь грабителей. Я повернул ключ в замке внутренней двери, накинул цепочку на парадную дверь и, удовлетворенный, пошел наверх спать.

Проснулся я под крики чаек, вдохнул полной грудью лившийся в окна морской воздух и встал чувствуя себя повелителем дарованных мне неба и земли.

Я выбежал в купальном костюме, спугнув кролика, который грыз покрытую росой траву на лужайке, и заставив его юркнуть в вереск. На солнце благоухали лиственницы и папоротник. Вода была холодная. Я плавал, пока не проголодался, и когда вернулся, даже Лиззи была довольна тем, как я расправился с завтра ком. Я разбирал бумаги у себя в кабинете, когда из своей комнаты вышла Памела.

Она просунула голову в дверь.

— Ну как? Больше не чувствуешь себя блумсберийцем? Уже начинаешь походить на человека!

— Лучше уж не походить на человека чем превратиться в портрет с обложки журнала «Джолли Холлидей»4. А вот ты точь-в-точь такой ходячий портрет. Тебе ничего не нужно в деревне. Я хочу пройтись.

— Мужчины такие альтруисты! Лично я собираюсь вешать занавески. Кстати, Биддлкоум вовсе не считает себя деревней; пожалуйста, имей это в виду, это город, маленький городок, здесь бывают базары.

Памела составила мне список покупок и милостиво добавила, что все может дожидаться доставки, кроме полдюжины яиц, которые нужны к ленчу. Мне предстояло получить их вместе с маслом и сливками у миссис Джессеп на ферме.

Как выяснилось, ферма Джессепов не только поставляла нам молоко, масло, сливки, яйца и Чарли, но обеспечивала «Утес» кратчайшей дорогой в деревню. Там, где тропинка раздваивалась, можно было свернуть налево и, пройдя по буграм и впадинам пастбища Джессепов, мимо деревенской школы, по крутой извилистой тропинке спуститься к причалу. Я сказал, что пойду в деревню по шоссе мимо «Золотой лани», а вернусь через ферму. Это привело к тому, что пришлось зайти в гостиницу, чтобы передать миссис Роббинс путеводитель, который ей обещала Памела, что, в свою очередь, естественно, привело к беседе.

Увидев меня, миссис Роббинс испустила вздох облегчения и предложила выпить с ней стаканчик сидра, оказалось, она беспокоится о Памеле, «ведь там, на холме, она совсем одна, ни души рядом, кроме этой миссис Флинн, — никого не увидишь, никого не дозовешься».

— Наверно, ваша сестра ужасно храбрая леди, — продолжала миссис Роббинс. — Надеюсь, ей не пришлось столкнуться ни с какими неприятностями?

— Да ну, какие там неприятности? — удивился я. — Более спокойного места я в жизни не видел.

— От души бы хотела, чтобы там и вправду было спокойно, — заметила миссис Роббинс, поджав губы. — Такая жизнерадостная добрая молодая леди!

Я гадал, отчего может исходить опасность, от цыган? Или от привидений? Но решил что достойнее не расспрашивать поблагодарил за сидр и отправился дальше.

На почте я купил конверты, специи и уксус по списку Памелы. Цикория не оказалось. В табачной лавке на подносе лежали цветные почтовые открытки с видами здешних окрестностей, плохо сфотографированные и плохо напечатанные. На одной из них я разглядел крышу и печные трубы, которые, по моему разумению, принадлежали «Утесу»: как раз то, что нужно, чтобы разослать друзьям с уведомлением о перемене адреса.

— Это ведь «Утес», не так ли? — спросил я владельца лавки — старика, скрюченного ревматизмом.

— Он самый, загляденье, а не дом, — ответил тот, старательно заворачивая мои сигареты. — Рад был узнать, что там снова живут люди.

— У вас наберется дюжина таких открыток?

— Наверно, наберется.

Он стал выдвигать ящики, снимать коробки и в конце концов нашел с десяток открыток, не переставая при этом говорить:

— Может, вы и есть новый хозяин? Ну что ж, надеюсь, вы и молодая леди снова вернете дом к жизни. Последние владельцы были люди нехорошие. Убрались отсюда, задолжав деревне восемь фунтов Непутевые какие-то. Стали распускать дурные слухи про дом — видно, хотели оправдаться, что нарушают договор.

— Так вот, значит, откуда пошли все разговоры! Капитану Бруку, наверно, неприятно, — заметил я.

— И я так думаю! А кое-кто считает по-другому. Но я-то уверен.

Он говорил запальчиво. Шорох бумаги на прилавке заставил меня обернуться.

— Ну а вы, мистер, не будьте так уверены! — сердито вмешался стоявший позади меня старик в допотопных гетрах и заляпанных грязью плисовых штанах, его кирпично-красное лицо исказилось от ярости. — Не слушайте его! А ты, Уилл Харди никакого права не имеешь оговаривать других, и я тебе об этом уже давно толкую. Постыдился бы, несешь про людей всякий вздор, а их тут нет, они за себя постоять не могут.

— Разве это вздор, — возразил Харди — что они сбежали из Биддлкоума, задолжав тут в каждой лавке!

— Не так уж много и задолжали, — парировал защитник Паркинсонов. Оба так и наскакивали друг на друга — хорошо, что их разделял прилавок. — И можно ли их винить, мистер? — воззвал ко мне сердитый старик. — Если они остались без копейки, отдав деньги за год вперед за дом, в котором добрым христианам житья не было?

— Видно они тебе хорошо заплатили, вот ты и веришь в их россказни, — ехидно вставил Харди. — Сам поверил и другим рассказываешь.

— Брехня! — чумазый кулак стукнул по стойке. — Они заплатили мне за работу в саду, да за изгородь И заплатили, как положено, а в придачу еще днем давали хорошие харчи. Кроме заработанного, я ни одного пенни от них не получил.

— Да им просто надоел их дом! Никто из благородных к ним не ходил, вот им и было тошно одним, сидели там у себя на холме, как сычи, поневоле придумаешь причину, чтобы удрать. Только и всего, — невозмутимо объявил Харди с уверенностью, которая могла довести до белого каления.

Сердитый старик даже подпрыгнул от возмущения:

— Если они надумали сбежать, зачем было разделывать сад? Замыслили разбить сад всем на удивление, с цветущими кустами — чистый рай! Она-то — миссис Паркинсон любила этот дом без памяти. А капитан? Разве он не вернул им половину того, что они заплатили? И разве это не доказывает, что там дело нечисто?

— Это доказывает, что он честный человек, а они жулики, раз не постыдились взять деньги обратно.

— «Не место здесь для христиан», мне так еще их кухарка говорила. Слышите, мистер? Эта кухарка там в обморок упала, грохнулась, когда увидела белое лицо на лестнице, да и чего удивляться! Там же умерла миссис Мередит, вот ее жалко!

— Так ты берешь «Садовода-любителя»? Или не берешь? — решительно спросил Харди, все еще усмехаясь.

— Беру, хоть мне не слишком-то нужны эти любительские газетенки, — посчитал нужным объяснить мне садовник. — Вот тебе два пенса и прощай! А вы, мистер, не будьте так уверены. — С этими словами старик вышел из лавки.

— Ну что может поделать капитан с такими людьми, я вас спрашиваю? — обратился ко мне Харди.

— От таких историй хорошего ждать нечего! — ответил я довольно уныло, но моя точка зрения его не интересовала.

— Бедный капитан, — продолжал он. — Все нынче для него изменилось. Когда он жил здесь с дочкой, было чем гордиться. Имели все самое лучшее. Я, помню, выписывал ему табак из Лондона. Теперь обходится простым.

При мысли о таком падении старик, казалось, готов был зарыдать.

— Ну что ж, — заметил я, — наверно, вы правы насчет Паркинсонов и их вымыслов; будем, во всяком случае, на это надеяться.

Я оставил распоряжение насчет газет и направился к причалу.

Кухарка Паркинсонов с ее обмороками произвела на меня не больше впечатления, чем намеки миссис Роббинс, но и удовольствия не доставила. Когда-нибудь мы захотим сдать «Утес» на лето и отправиться в Ирландию или за границу; а из-за этих легенд арендная плата снизится. С другой стороны, подобные разговоры привели и к снижению цены для нас. И может быть, нам следует благодарить этих сплетников. Во всяком случае, Лиззи пока не пугается, а Памеле ничего не мерещится… Странно, но сестра почему-то ни разу не обмолвилась об этих историях. И что за разговоры о смерти миссис Мередит? Господи, да если несчастный старый капитан верит в эти слухи, тогда понятно отчего он так неохотно продавал дом.

Возле кафе громко переговаривались туристы На небольшой, вымощенной камнем базарной площади какой-то художник расставил мольберт и делал ничем не примечательные наброски с покосившихся домиков, пристани и лодок.

На маленькой площади все были заняты каждый своим делом, резко пахло чем-то соленым, слышались громкие возгласы. Внизу виднелось несколько очень старых домов. Цепями на столбиках площадь была отделена от порта и пристани, где выстроились мелкие суденышки всех видов. Воспользовавшись жарким днем, рыбаки растянули сети на просушку, и женщины из соседних домов принялись их чинить. До меня доносились громкие шутки, сливавшиеся в общий гул. Проходя мимо собравшихся, я ловил на себе любопытные взгляды, но тут же со мной поспешно раскланивались. Интересно, не захочет ли Макс Хиллард написать эту площадь? Было бы здорово заполучить сюда Макса. Конечно, в порту можно было слоняться часами, но день стоял жаркий, торопиться потом не хотелось, к тому же мне предстоял крутой подъем.

Подниматься пришлось по камням, и я обрадовался когда вышел на вересковую поляну, где гулял ветер, а добравшись до фермы, с удовольствием принял приглашение «зайти и отведать пахты в холодке».

Миссис Джессеп, маленькая, в морщинках, которых и столетней старушке было бы многовато, но подвижная и быстрая, как молодая женщина, внимательно посматривая на меня своими темными глазами, сновала между гостиной и кладовкой и упаковывала все, за чем я пришел Возрождение «Утеса» было настоящим событием для фермы, началом новой эры, и миссис Джессеп хотелось поговорить.

— Как хорошо снова иметь соседей, — с чувством сказала она, — да еще такую добрую, деликатную леди, как мисс Фицджералд. Расплачивается со мной регулярно каждую субботу, всегда вспомнит про каждую пинту, о которой я, бывает, и забуду. Не то что эти Паркинсоны, они позволяли своим огромным псам гонять овец и ни пенни не платили за наших овечек, когда те с перепугу падали со скалы. Может, оно и не по-христиански, но я благословляла тот день и час когда они уехали из «Утеса». А теперь молю Бога чтобы вы и мисс Фицджералд жили тут спокойно.

— Спасибо вам, уверен что так и будет.

— Иначе и быть не должно. Чего ради кому-то вздумается пугать вашу сестру — милую славную леди? Уж конечно, не той доброй душе, которая отлетела.

— Вы имеете в виду дочь капитана?

— Ну да. Его единственное дитя — Мери Мередит. Она бы даже своему заклятому врагу зла не сделала. Пожертвовала собой, спасая эту дикую кошку, эту Кармел, все так считают.

Вот как я впервые услышал про Кармел. Удивительно, что ни Памела, ни Лиззи ни разу не упомянули об этой местной легенде. Ну что ж, видно, я напал на прекрасный источник информации; миссис Джессеп до смерти хотелось тут же изложить мне всю историю.

— А кто это Кармел? — спросил я.

— Кто? Один Бог ведает. Говорили, она позировала художнику, мужу миссис Мередит. Они привезли ее из какой-то чужой страны. Будто бы она была чем-то вроде горничной при миссис Мередит, только странная это была горничная, скажу я вам, вела себя как цыганка. Нарядится, бывало, в шали да ленты и пляшет на лужайке, а то вдруг что-то на нее найдет, начинает рыдать, сыпать проклятиями на своем языке и угрожает что бросится со скалы.

— Так и случилось?

Миссис Джессеп задумчиво посмотрела на меня ей ужасно хотелось продолжить рассказ, но она сомневалась, не скажет ли чего лишнего. Она снова удалилась в кладовку и вернулась, неся на тарелке масло Стоя у стола и придавая маслу форму деревянными лопаточками, она наконец ответила мне.

— Ни одна живая душа не знает, что там случилось, мистер Фицджералд, и никогда не узнает. Если только, — она понизила голос и не отрывала глаз от работы, — если только сиделка их не знает больше чем говорит.

Чтобы выслушать всю историю до конца, мне следовало не забывать вовремя подавать реплики.

— А что говорит сиделка?

— Она говорит что видела их там на краю скалы Кармел бежала впереди, а миссис Мередит за ней. Уже темная ночь наступила и с юго-запада шел шторм. И как будто порыв ветра подхватил Кармел и бросил ее на дерево. Мисс Холлоуэй говорит, что видела, как Кармел в черном платье цеплялась за ветку. А миссис Мередит не смогла остановиться на склоне, там очень круто; она бросилась в сторону, схватилась было за дерево, но упала и полетела вниз. Так рассказывает мисс Холлоуэй, только я считаю, что она может рассказать больше.

— Значит, миссис Мередит погибла?

— А вы этого не знали? — В темных глазах стояло удивление, она покачала головой. — Сломала себе спину, бедная леди; а на ее красивом лице даже царапины не было, только синяк, так рассказывали. Синяк сбоку на голове.

— Какая ужасная трагедия!

— Ее отцу это разбило сердце.

— А девушка, которую она хотела спасти, эта Кармел? Она осталась невредимой?

— Да, но ненадолго; через неделю умерла у себя в постели в «Утесе». А в ту ночь, в бурю, убежала неизвестно куда. Через два дня ее нашел мой дядя Джекоб, больную, в бреду, она оказалась в хлеву у Хартли. Старая миссис Хартли побоялась взять ее в дом, так что ее положили на повозку и отвезли в «Утес». И она умерла на руках у мисс Холлоуэй.

— А Мередит? Что стало с ним?

— С ним? — То, как миссис Джессеп ударила лопаточкой по маслу, было красноречивее всяких слов. — У этого человека не было сердца, так что и разбиваться было нечему! Закончил свою картину и уехал за границу. Года три мы его не видели и ничего о нем не слышали, а потом пришло известие, что он где-то утонул в море. В Биддлкоуме по нему не пролилось ни слезинки.

Она уложила продукты в корзину и, хотя заставила меня дожидаться их, сказала, что Чарли придет к нам после обеда и все принесет.

— Дайте мне, пожалуйста, шесть яиц, они нужны к ленчу, — попросил я. — Ну а что касается этой грустной истории, о которой вы рассказали, выходит, с того времени прошло лет пятнадцать, но за такими уединенными местами дурная слава держится долго.

— Ох, да! Долго! — ответила она, и ее голос прозвучал как-то зловеще и мрачно. Он вынула из корзины яйца и положила их в бумажный пакет. — Ну ничего, — заключила она со вздохом. — Миссис Флинн говорит, в доме теперь все тихо-спокойно. Она добрая душа. Нам с Чарли повезло, что она тут поблизости поселилась. До свидания, сэр, и надеюсь, все у вас будет хорошо.

Стоя в дверях, она смотрела мне вслед. Сбитый с толку и заинтригованный, я шагал через пастбище и представлял себе, как в ее душе доброе расположение к нам стремится побороть дурные предчувствия.

Слухи опутали «Утес», селение и ферму, словно сеть. Интересно, насколько серьезно к тому, что я услышал, относится капитан Брук? Что из этих слухов дошло до Стеллы? И почему, почему Памела — такая общительная и любящая поделиться — оставила их при себе? Вряд ли Лиззи не слышала эти сплетни и давным-давно не передала все Памеле слово в слово.

Пройдя через пустошь, по которой вилась разбитая колея, я свернул к дому. Подходить к нему с этой стороны было одно удовольствие: справа внизу у подножия холма билось о скалы море, впереди виднелся фронтон нашего дома, под ногами пружинил вереск. Я не заметил ни забора, ни изгороди и не понял, где кончается земля Джессепов и начинается наша. Памела изучала это по карте, надо будет вместе с ней протоптать границу.

Через просвет в наших рододендронах тропка привела меня к подъездной аллее, как раз напротив ворот Памела высунулась из детской, забрала яйца, отдала их Лиззи и вышла на лужайку.

— Приятно там делать покупки, правда? — спросила она. — Все купил?

— Все. И еще наслушался всяких сплетен.

— Я так и знала, — кивнула сестра.

— И чего только не плетут, — сказал я. — Тут и попытка самоубийства, и подозрение не убийство ли это, и привидения, и Бог знает, что еще. Мы оказались в самом центре здешних легенд. Теперь понятно, почему капитан так себя вел. Эти сплетни многое объясняют. Но Боже мой, почему ты отправила меня к местным болтунам в полном неведении, чтобы я узнал все от них?

Памела взяла меня за руку, и мы подошли к скрюченному дереву. Это была давно засохшая лиственница, все ее ветви изогнулись в одну сторону, а корни непрочно оплели край скалы, местами торф отвалился и корни обнажились.

— Вот где она упала, — показала Памела.

— И наверно, зацепилась вон за тот выступ?

— Так говорит Чарли, там она и лежала, умирающая…

— Странная ты какая-то. Почему ты ни разу об этом не заговорила?

— Знаешь, Родди, это такая ужасная история, не просто романтическая, а настоящая трагедия. Сначала я никак не могла от нее отделаться, мне почему-то казалось, что все это произошло только что.

— Но послушай, ты ведь сама говорила, что Стеллу увезли отсюда, когда она была ребенком. Значит, все это случилось пятнадцать лет назад. Какое же только что?

— Знаю. Это было глупо с моей стороны. Сейчас я с этим справилась. Мне не хотелось портить твой первый день здесь и обрушивать все это на тебя. Я и Лиззи предупредила.

— Господи, не думаешь же ты, что я примусь оплакивать женщину, которую совершенно не знаю! Что мне Гекуба?

Памела вздохнула и рассмеялась:

— Ах, Родди! Как хорошо, что ты приехал!

— Я вижу, тебе здесь было одиноко.

— Да нет, во всяком случае мне так не кажется.

— Кстати, эти «беспокойства», — сказал я ей, — очевидно, придуманы Паркинсонами как предлог, чтобы разорвать контракт; они уехали, не заплатив долги.

— Теория удобная. Скажу об этом Лиззи.

— А она как ко всему этому относится?

— Ей нравится быть в центре событий, и она обожает рассказывать подобные истории. Но если в доме действительно водятся привидения, это не для нее. Католики такие вещи не выносят.

Мы прошли к детской. На калитке так и висел сломанный замок, и я мысленно взял на заметку починить его. Облокотившись на нижнюю половину двери, я заглянул в комнату и увидел, что там ничего нет, кроме садовых стульев и походной кровати, на которой спал Виски.

— Виски нравится эта комната, — заметила Памела.

— Кошки знают толк в комфорте, они просто помешаны на нем. Помнишь Миннегагу, как она обожала устраиваться в мамином меховом пальто?

— Да, — улыбнулась Памела, но лицо ее все еще было грустным — видно, история Мередитов не шла у нее из головы.

— Подумать только, — проговорила она, — каково ребенку потерять такую мать и остаться с убитым горем стариком. Интересно, представляет ли себе Стелла, что такое счастье?

Вот, значит, что мучает Памелу! Ее девичество было омрачено капризами старика отца, она так страдала и жила в таком нервном напряжении, что теперь все в ней восставало при мысли, что Стелла испытывает то же самое.

— Ну что ж, — сказал я, — не исключено, что тут можно чем-то помочь.

Она сухо ответила:

— Но мы, вероятно, встретим препятствия.

Я усмехнулся, вспомнив спортивные игры нашего детства.

— Ну, положим, в беге с препятствиями ты ведь Всегда выигрывала!

— «Детская» звучит нелепо, — сказала вдруг сестра. — Придется называть ее «желтая комната».

— Попробуем.

Но сам я был готов держать пари, что комната так останется «детской».

Лиззи шествовала по коридору, неся дымящееся блюдо. Я принюхался и ощутил аромат, знакомый по давно ушедшим в прошлое праздникам, когда она нас баловала.

— Сырное суфле! — воскликнул я.

— Оно самое, — радостно отозвалась Лиззи. — И быстренько беритесь за него, не то я опрокину его насебя.

Завтракали в гостиной. Занавески были подняты Лиззи вся лучилась, когда мы уселись за стол, залитый солнцем. Театрально взмахнув рукой, она открыла крышку.

— Вот теперь, — заявила она, — можно сказать, что мистер и мисс Фицджералд у себя дома.

Глава IV СТЕЛЛА

Для каждого писателя любое занятие, не связанное с его иссушающей мозг профессией, представляется приятным бездельем. Я устроил себе праздник, превратил оранжерею в столярную мастерскую и трудился там, как каторжный, орудуя пилой, рубанком, стеклорезом, кистями и красками, я отрывался, только чтобы поесть, выспаться и искупаться. В детской стрекотала швейная машинка Памелы. В альковах и в углах вставали шкафы и появлялись полки. Мы еще никогда так не наслаждались жизнью. На десятый день после моего приезда «Утес» внезапно превратился в жилой дом. Переходный период закончился, когда мы укрепили на лестнице последний прут. Чтобы полностью насладиться достигнутым, мы вышли из дома и снова вошли в парадную дверь. Это был самый очаровательный на свете холл. Синий ковер, ажурные, мерцающие, словно сапфиры, соцветия дельфиниумов, отливающие то синим, то розовато-лиловым, и просвечивающая сквозь них слоновая кость стен и лестницы. Солнце, заливавшее холл через полукруглое, как веер, окно над входной дверью, играло на старинных часах, на медных шарах и на металлической грелке, оставшейся нам от прежних хозяев.

— Как могло случиться, что такой дом столько лет пустовал? — спросила Памела, ни к кому не обращаясь.

— Если когда-нибудь мы захотим с ним расстаться, — ответил я, — то из-за Джессепов и им подобных не сможем ни продать его, ни сдать в аренду.

Памела постучала по дереву.

— Родди! Не говори так!

— Влюбилась? — спросил я.

— Безнадежно. Не завидую тем, кто захочет меня отсюда вырвать! Буду вопить нечеловеческим голосом!

Вечером стало прохладно, и мы с полным основанием впервые разожгли в гостиной камин. В нем пылали поленья из нашего собственного леса, и комната наполнилась приятным сельским запахом. Расставив книги по местам, задернув наши старые шторы из золотистого бархата и включив все лампы, мы предались праздности. Как всегда, рабочий стол Памелы оказался завален вырезками из газет и журналов, их предстояло наклеить для ее картотеки. Это хобби Памелы я всячески поддерживал, полагая, что оно весьма полезно для сестры журналиста. Мне же предстояло написать рецензию для рассказа Де Ла Мэра5. В комнате не хватало только кота, но мы уже знали, что вечером Виски не выманить из кухни; даже если Лиззи «паслась у Джессепов», как называла Памела ее частые визиты на ферму, в ее цитадели все равно оставался родной для кота запах.

Примерно через полчаса, когда я ненадолго оторвался от книги, чтобы снова зажечь свою трубку, Памела с каким-то отсутствующим видом произнесла:

— В конце будущей недели, как ты считаешь?

— Что такое? О чем ты?

— Я же тебе говорила. Устроим новоселье.

— Разве говорила? Ну ладно. Но кого ты собираешься пригласить?

— Ну, скажем, Уэнди.

— Уэнди Флауэр? А где она?

— Играет в Бристоле.

— И Кэри?

— Ну конечно! Я получила открытку от Уэнди. Пишет, что они проводят смотр всех гостиниц и собираются провести конец недели в нашей «Золотой лани». По понедельникам у них свободные вечера. Она спрашивает, не пригласим ли мы их пообедать. Хорошо, если они окажутся здесь.

— Хорошо! А может быть…

Идея была заманчивая — заполучить их обоих в «Утес»! Я так и не научился думать о них как об обычных смертных — они оставались для меня Пьеро и Пьереттой, такими, какими я увидел их в первый раз. Тогда эти двое — совсем молодые люди — поразили меня. Они внесли в свою работу столько поэзии, столько пылкости и так подыгрывали друг другу, что никого не оставили равнодушными. Я написал об этом в своей заметке, и она принесла им удачу — оба получили ангажемент. Они прислали мне письмо, полное восторгов и благодарностей, и у нас завязалась своеобразная дружба. В Лондоне они часто приходили к нам. Памела вообразила, что они плохо питаются, и время от времени приглашала их поужинать. И вот теперь Питер сменил танцы на профессию декоратора и костюмера — поступок весьма рискованный.

— А еще кого?

— Макса и Джудит, — сказала она.

Ответ Памелы поразил меня, на что она и рассчитывала.

— Господи, ты берешь быка за рога!

— Но ведь ты будешь доволен, правда?

— Еще бы! А ты знаешь, где они? Не можем же мы тащить их за сотню миль.

— Наверно, все еще в Чиппинге. Но Макс легок на подъем. Они приедут.

— Я тоже думаю, что приедут. Но не слишком ли ты спешишь? Мастерская еще не готова.

— Осталось наклеить обои. Чарли поможет. Если мы сразу не закончим, все затянется на месяцы.

— Ладно, это твое дело.

— Прекрасно. Максу напишешь ты. Предложи им приехать в следующую субботу и остаться на несколько дней.

— Да, вот уж это будет настоящее новоселье! Молодец! А как насчет аборигенов? Кого-нибудь позовешь?

— Доктора Скотта, — ответила Памела. — По-моему, он здесь тоже недавно. Он все просит меня поиграть с ним в теннис в клубе, но каждый раз мне удается отвертеться. Я просто не в состоянии одеваться для тенниса, ходить по клубам и пока не могу принимать посетителей. Но он был очень добр, когда Лиззи ошпарила руку, и так старался не показать, что его интересует дом! Вот я и пообещала когда-нибудь его пригласить.

— Очень хорошо… А еще?

— А еще Стеллу, разумеется.

Разумеется, Стеллу. Значит, новоселье станет первым шагом в задуманной Памелой кампании. Забавная Стелла! Как запылают ее щеки, как загорятся темные глаза, когда она получит приглашение! А что последует за этим? «Боюсь, мне не удастся выкроить для вас этот вечер»?

— По-моему, ты напрасно считаешь, что Стелла, само собой разумеется, примет приглашение.

— Поймаю. Надо написать очень осторожно, но мне кажется, я знаю как.

— Не сомневаюсь, на это ты мастер.

Я написал Максу и пошел на почту отправить письмо. Почтовый ящик был возле Джессепов, но в темноте трудно было найти короткую тропинку, и я пошел в обход, по дороге, ведущей на ферму, — двадцать минут хорошего хода. Моросил дождик, воздух был свежий, глухо и сонно плескалось море.

Я надеялся, что Макс приедет. Ему здесь понравится. Какое наслаждение будет показывать ему дом, болтать, гулять и плавать. К тому же мне не терпелось узнать, чем обернулся его брак с Джудит. Его первая женитьба дорого ему обошлась. После нее его работы в значительной мере утратили тот задор и дерзость, которые в них привлекали больше всего. Как ему пришло в голову соединить свою жизнь с такой ломакой, как Митци, для его друзей навсегда осталось загадкой. Впервые я встретился с ним перед самым их разрывом у Лоретты. Не знаю, что побудило Макса проявить ко мне необыкновенное расположение, — я ведь был мало кому известен и гораздо моложе его. После этого мы часто встречались. Макс слыл человеком неразговорчивым и редко кому давал советы, но со мной он поделился кое-какими своими проблемами, отчего мои собственные осветились словно прожектором. Я сумел вовремя остановиться. Услышав, что я решил уехать из Лондона, он с большим чувством ответил, что очень рад, но не объяснил почему приятно будет повидаться с Максом.

Когда я вернулся, Памела уже легла спать. Я допоздна засиделся за статьей о книге Де Ла Мэра и написал едва ли не самую удачную и, уж во всяком случае, самую хвалебную рецензию из всех, какие выходили из-под моего пера с давних времен ученичества. Ночной час соответствовал духу рецензируемой книги. Дождь кончился; последнее дотлевавшее в камине полено рассыпалось и превратилось в белый пепел. В доме стояла странная, словно живая тишина. В ней ощущалось чье-то дыхание и трепет — как раз та атмосфера, которую так умело создает в своих рассказах Де Ла Мэр. Шум моря напоминал дыхание спящей природы; моя освещенная комната одиноко плыла в пространстве. Я поежился, потом рассмеялся ведь сам же позволил своим нервам разойтись, начитавшись этих своеобразных рассказов. И пошел спать.

Через два дня утром от Макса пришла телеграмма «Оба восторге». До чего же характерна для Макса такая краткость, точность и теплота! Мы сразу воспряли духом. Мы с Памелой — существа стадные, и по-моему, тайный страх оказаться в изоляции мучил мою сестру так же, как меня. Замечательно, что удастся собрать друзей. Я позвонил в Бристоль в театр, а Памела принялась писать приглашения Стелле и доктору Скотту.

— Мистер Кэри репетирует, — услышал я приятный женский голос. — Может быть, позвать миссис Кэри?

Вот это неожиданность!

— Подождите минуточку, — попросил я и, поманив Памелу, прикрыл трубку рукой. — Ты знаешь, что Питер женился?

— Не может быть! У него же за душой ни пенса!

— Тем не менее. Можно предположить, что миссис Кэри — это Уэнди. Как ты считаешь?

— Кто же еще? Спроси.

Похоже, ничего другого не оставалось.

— Вы слушаете? Простите, а кто это миссис Кэри? Я хочу сказать, как ее звали раньше? Ну да, конечно. Будьте добры, пригласите ее к телефону.

Веселый голос Уэнди дрожал от смеха.

— Да, дорогой, наконец-то мы решились. Мы ведь давно друг по другу сходили с ума. Ах, ты не знал? Только нам мешало одно ужасное препятствие. Ну просто жуткое! Что ты говоришь? Деньги? Нет, Бог с тобой! Деньги нас не волнуют! Нет! Вся загвоздка в наших именах. У нас обоих такие мерзкие, бездарные имена! Но представляешь, они уже чуточку прославились! Ну самую капельку! Так что Питеру не хотелось менять свое, а мне свое. Но нельзя же всю жизнь звать друг друга так вульгарно: Питер и Уэнди? Это же невыносимо, правда? Вот в конце концов я и дала честное слово, что никогда не буду называть Питера по имени, и мы поженились! И мы просто мечтаем приехать! Нам до смерти хочется пожить в «Золотой лани»!

Я, как мог точно, пересказал все это Памеле. Новость обрадовала ее не меньше, чем меня. Эти двое являли собой веселую и живописную пару. Только бы им удалось регулярно получать ангажементы, тогда все будет хорошо, ведь, кроме таланта и экзотической внешности, у них нет ничего.

— Дай им Бог удачи! — сказала Памела. — Вот уж кто создан друг для друга — истинные сиамские близнецы! А теперь внеси поправки в мое письмо.

«И вносить нечего», — подумал я, прочитав его. Памеле очень мило удалось в равной степени потрафить и строгим взглядам деда, и свободолюбивым устремлениям восемнадцатилетней внучки: «Из Бристоля приедут наши молодые друзья, а кроме того, мы приглашаем доктора Скотта; не сможет ли приехать и мисс Мередит? Мы будем счастливы, если капитан Брук доверит нам ее на вечер, а потом мы доставим ее домой на машине в назначенный им час, хотя надеемся, что это будет не раньше двенадцати. Мы не можем нарадоваться, как хорошо и спокойно нам живется в „Утесе“, и шлем капитану наилучшие пожелания».

Я одобрил письмо, мы запечатали его, наклеили марку, и я положил его в карман, чтобы отправить после чая.

В мастерской начался ремонт. Чарли устроил помост и, размахивая кистью, щедро мазал обои клеем, его курносое усатое лицо раскраснелось, он был преисполнен важности. Когда здесь будет постелен красноватый ковер, повешены мои любимые старые шторы с тропическими птицами на светло-коричневом фоне и поставлены две новые кровати, комната утратит свой нежилой унылый вид.

— Во всяком случае, ее можно сделать более уютной, так что хоть спать здесь будет приятно, — заметила Памела, когда мы снова принялись за работу.

— Слишком она большая для гладких обоев, — возразил я.

Памела согласилась, но сказала, что любителям трудно было бы подгонять полосы или узор при наклейке. Наш эксперт оглянулся на нас. Он улыбнулся и ловко спас свое достоинство:

— Правильно, мисс, вы ведь не знали, что здесь есть такой мастер, как Чарли Джессеп!

— Что бы мы делали без вас, Чарли, ума, не приложу, — откликнулась Памела, поднимаясь на стремянку, и осторожно приложила к стене смазанный клеем кусок обоев.

Но гордыня одолевала Чарли. Он выступил вперед и аккуратно содрал полосу.

— Края нашли друг на друга, — объяснил он. — Так не годится.

Господи! До чего медлителен был этот Чарли! Как быстро я управился со своим участком стены! Неужели мы осуждены провести в этой мрачной комнате весь сегодняшний роскошный день? Мне до смерти хотелось Искупаться. Но Памела явно не намеревалась устраивать перерыв, так что и я упорно продолжал работу.

— В этой пещере, — ворчал я, — трудно поверить, что на дворе июль и прекрасная погода. Когда-нибудь повыкидываю все эти кирпичи и открою восточное окно.

— Скала слишком близко, — ответила Памела, — так что окно не поможет. Нет, эту мастерскую не изменишь, днем она радовать глаз никогда не будет.

— А Паркинсоны всегда держали эту комнату запертой, — объявил Чарли.

Я увидел, как Памела на секунду испуганно замерла. Потом весело ответила:

— Да уж! Даже рухлядь из шкафов не вытащили. Просто закрыли их и заклеили обоями, лентяи несчастные!

Чарли промолчал.

— А может быть, — поддразнила его Памела, — это вы закрыли шкафы со всем хламом вместе и заклеили, когда готовили дом к приезду Паркинсонов?

— Нет, заперли они и больше сюда ни ногой, — последовал ответ.

Опять эти сплетни! Оттого, что перемалывалась вся эта чепуха, оттого, что мне осточертела работа и раздражала медлительность Чарли, я готов был взорваться по любому поводу.

— Наверно, у них были свои причины не пользоваться этой комнатой, — сказал я.

Чарли не отступал. Он мрачно ответил:

— Еще бы, ясное дело, были.

Я не собирался поддерживать этот разговор и заметил:

— Мне кажется, вы мажете слишком много клея.

Он оскорбился и демонстративно молчал, пока мы не предложили ему спуститься к Лиззи и пообедать, тут он бросил кисть и удалился, улыбаясь и чуть ли не приплясывая.

— Странный тип, — сказал я, работая на помосте. — Сколько ему, ты говорила? Физиономия, как у гнома, так что можно дать и двадцать, и пятьдесят.

Памела не ответила. Она стояла у окна, бросив работу, и наблюдала за мной. Лицо у нее было озабоченное. Потом она как-то многозначительно спросила:

— Ты здесь хорошо спишь?

— Как сурок, — ответил я. — А ты?

Прямого ответа я не получил. Она замялась.

— Я не хотела тебя беспокоить. Надеялась, что это не повторится, но оно повторилось опять, Родди, все-таки в доме по ночам что-то происходит.

Я обернулся к ней, брови у нее нахмурились глаза смотрели на меня горестно.

— Что происходит? Что ты хочешь сказать? — Мой голос прозвучал резко.

— А сам ты разве ничего не слышал?

— Конечно, нет.

— Ни прошлой ночью, ни позапрошлой, когда ты так поздно лег? Ни в ту ночь, когда мы топили камин?

— Слышал шум моря, больше ничего. А в доме было абсолютно тихо.

— В том-то и дело, что нет, Родди. Я слышала какие-то странные звуки как раз перед тем, как ты стал подниматься по лестнице.

— Что за звуки?

— Вздохи. Нет, скорее резкое прерывистое дыхание. Как будто кто-то от испуга сдерживает рыдания.

— Это ветер, Памела; между домом и холмами он всегда завывает как-то странно.

— В те ночи ветра не было.

— Ты права. А до этого ты тоже слышала такие вздохи?

— Да.

— И всегда по ночам?

— Да. Но последние две ночи слышно было особенно отчетливо. Рыдания были вполне реальные. Знаешь, Родди, когда их слышишь, просто сердце разрывается.

Голос Памелы дрогнул. Я не двигался с места и ничего ей не ответил, меня охватила тревога. Правда это или фантазия, все равно душевный покой Памелы нарушен. Черт бы побрал этих суеверных болтунов! Что я мог ей сказать, чем успокоить? Памела — натура трезвая, просто пренебречь тем, что она говорит, нельзя.

— Ты ведь понимаешь, правда, — начал я медленно, — что все это можно объяснить самовнушением? После всех здешних россказней… А их ты наслушалась достаточно.

— Да, я тоже себя сначала в этом убеждала. Но это не так.

— Как ты считаешь, откуда доносятся эти звуки?

— Понять не могу.

— Тебе кажется, из этой комнаты?

— Возможно.

— Почему ты не позвала меня?

— Я хотела, Родди. Я бы и позвала. Прошлой ночью я попыталась встать, но… не могла даже пошевелиться.

— Ты просто спала, — заявил я. — Такой парализующий страх часто бывает во сне. Уверен, что наяву с тобой ничего подобного не случилось бы.

Памела покачала головой.

— Я вовсе не спала. Мне бы очень хотелось, чтобы ты тоже это услышал.

— Имей совесть, Памела, зачем? Хочешь увериться что здесь и впрямь что-то не так?

— Нет, Родди, хочу знать, что, когда раздаются непонятные звуки, я не одна.

Я промолчал, уж очень серьезно она это сказала а потом спросил:

— И долго это продолжается?

— Всего несколько минут.

— Знаешь, Памела, наверно, это — птицы в дымоходе или мыши, может быть, летучие мыши.

— Может быть.

Ободренный ее согласием, я весело сказал:

— Напустим на них Виски! Запрем его здесь. Он все твои призраки мигом распугает.

— Виски в этой комнате не останется.

— Мудрый кот. Мне бы тоже не хотелось.

Она ухватилась за эти слова.

— Родди, Чарли прекрасно справляется с работой что, если оставить его тут, пусть заканчивает, а мы устроим себе чай на пляже.

Теперь была моя очередь подать пример трудолюбия.

— Ты же говоришь, он ничего не доводит до конца, лучше проследить за ним, — ответил я, но нисколько не огорчился, когда через несколько минут услышал что звонит Лиззи, приглашая нас на ленч.

Когда Памела решает покончить с плохим настроением, она не останавливается на полпути, а сразу становится веселой и разговорчивой. За ленчем она с таким увлечением принялась строить планы предстоящего новоселья, что я почувствовал себя спокойнее, какие бы странные звуки ни раздавались по ночам, говорил я себе, нечего их бояться, раз Памела так легко стряхивает с себя удрученность.

— Прибыли занавески от «Либерти», — говорила она. — Прелестные! В детской я устрою гардеробную для дам; поставлю там туалетный стол, накрою его скатертью с оборкой. Ты ведь пожертвуешь туда свое длинное зеркало, правда? А мой красивый трельяж мне придется отдать Джудит, она ведь красится вовсю. И, надо сказать, мастерски. Выглядит на тридцать, правда, Родди? А ведь она старше Макса не меньше чем на шесть лет.

— Это не имеет никакого значения, — ответил я. — Макс кажется старше своих лет, да и слишком долго он водил компанию с легкомысленными юнцами и девицами. Хватит с него. А Джудит… Я, как только увидел ее, сразу подумал: «Какая красавица!» Хотелось бы мне знать, как она поладит с Уэнди.

Было интересно представить себе, что это будет, когда соберутся наши гости, ведь они такие разные! Понравятся ли они друг другу? Максу Стелла должна понравиться. Вот будет досадно, если она не приедет!

После обеда Чарли поднялся в мастерскую в прекрасном настроении. Мы с Памелой смиренно заняли отведенные нам места подмастерьев, и работа закипела, но, по мере того как время шло, я все больше и больше злился на себя, что отверг предложение Памелы устроить чай на пляже. Меня раздражала каждая минута, проведенная в этой комнате, голова моя уже начинала трещать. Поэтому, когда ровно в четыре в мастерской появилась Лиззи, мы с Памелой в один голос ликующе воскликнули: «Чай!»

— Тсс! — шикнула на нас Лиззи, делая какие-то знаки.

Она запыхалась и сообщила взволнованно:

— Приехала мисс Мередит.

— Девонширские сливки! — распорядилась Памела, стаскивая с себя комбинезон.

Когда через десять минут я присоединился к ним внизу, то увидел, что Памела сидит на диване у окна. Стелла — в обитом пестрой тканью кресле с высокой спинкой, рядом на столике на колесах — чайник, а стол между ними ломится от всякой снеди.

Проговорив «Здравствуйте!», Стелла протянула мне руку, в голосе ее я не услышал никакого интереса, но лицо осветилось веселой улыбкой. На голове у Стеллы красовалось нечто мягкое из коричневого шелка — не то жокейская шапочка, не то капор, с лихо заломленным полем. Стелла, наверно, и сама не подозревала, какой шик придавал ее шляпе этот изгиб. На ней было шелковое платье, напоминавшее школьное, но она приколола к нему розу, точь-в-точь того же цвета, что ее порозовевшие от удовольствия щеки. Она деликатно намазывала на пышку сливки.

— Кто так мажет? Берите пример с меня! — сказала Памела, горой накладывая сливки на свою булочку. — Только из-за девонширских сливок мы и перебрались сюда, — продолжала она с самым серьезным видом. — Но вы, может быть, их не любите? Туземцев никогда не поймешь.

Стелла рассмеялась и взяла полную ложку сливок.

— Нет, я люблю эти сливки. Дедушка всегда присылал мне их ко дню рождения, когда я училась в Брюсселе.

— Вам нравилась ваша брюссельская школа? — спросил я.

— Школа очень хорошая, но разве кому-нибудь когда-нибудь нравится в школе? — ответила она.

Чувствовалось, что она подыскивает подобающую тему для разговора, вероятно намеченную заранее. Но вот лицо ее прояснилось.

— Вы уверены, что вам понравится жить в глуши? — спросила она.

— Уверены! — ласково сказала Памела. — И надеемся, вы не очень жалеете, что перестали быть владелицей этого чудесного дома?

Если. Памела считает, что нужно сломать лед, она обычно просто прыгает на него с разбега. На сей раз этот прием сработал. Стелла горела желанием поговорить об «Утесе».

— Наверно, купи его кто-то другой, мне было бы досадно, но сейчас я рада.

Ее застенчивую улыбку можно было принять за комплимент нам.

— Только мне здесь как-то непривычно, — продолжала она задумчиво. — Я ведь никогда не относилась к этому дому, как к жилому, я хочу сказать, я не думала, что здесь можно просто есть, спать; я считала, здесь только память о прошлом и каменные стены.

— Неужели вы действительно сейчас здесь впервые после того, как уехали? — спросил я.

Стелла кивнула.

— Дедушка… — Она помедлила. — Видите ли, это вполне естественно, он понять не мог, как это мне может хотеться побывать здесь.

— Да, конечно.

Стелла доела пышку и, не дожидаясь, когда ленч кончится, не спросив разрешения, встала из-за стола и принялась осматривать комнату. Подошла к окну, поглядела, какой вид открывается из него, вошла в оранжерею. Потом вдруг вернулась в гостиную и села за стол.

— Простите меня, пожалуйста, — извинилась она.

— Ничего. Но не хотите ли еще чаю? Скажите, — продолжала Памела, наливая Стелле вторую чашку, — вам здесь что-нибудь вспоминается?

— Да нет, — ответила Стелла, сложив руки на коленях. — Я всегда помню только одно, потому что много раз видела это во сне. Знаете, мне ведь и трех лет не было, когда я… когда я стала жить с дедушкой.

— Мне было бы интересно узнать, что именно вы помните, если это вас не расстроит, — сказал я.

— Да, кое от чего расстроиться можно; мне помнится, будто я одна в комнате, в темноте. Снаружи Ко мне тянется что-то черное, наверно вот это дерево. Мне страшно впотьмах, и я плачу. Плачу долго, и вдруг кто-то входит, склоняется надо мной и шепчет какие-то ласковые слова — не знаю, что именно, Потом зажигает свет. Все снова хорошо, я счастлива, Но тут входит кто-то еще и тушит свет.

— И вы снова плачете? — спросила Памела.

— Тогда уже мне так страшно, что я не плачу.

— Пожалуйста, когда вам снова все это приснится, вспомните, что после всех приду я и снова зажгу свет, — твердо сказала Памела.

Стелла очень серьезно посмотрела на нее.

— Спасибо, — поблагодарила она.

Мы стали говорить о снах, и я заметил, что гораздо вразумительней, чем прежде, излагаю теорию о том, что сны представляют собой отражение скрытых конфликтов и отображают в символах то, что происходит днем. Стелла завороженно слушала, но не так, как обычно слушают девушки, — мне всегда кажется, что им просто хочется сделать приятное рассказчику. А Стелла напоминала маленького мальчика, которому показывают, как работает часовой механизм. Когда я заговорил о такой общеизвестной вещи, как полеты во сне, она воскликнула:

— А мне всегда снится, что я летаю!

— И под вами толпа восхищенных зрителей, правда? Лично я летаю во сне только таким образом! — вступила в разговор Памела.

— Нет, — засмеялась Стелла, — у меня зрителей нет, и очень хорошо, потому что я летаю недолго, сразу падаю.

— Когда-то я тоже сразу шлепалась, — засмеялась и Памела, — ничего, придет время — и вы полетите.

Мы рассказали Стелле о предполагаемом новоселье, и я выразил надежду, что она придет.

— Тогда уже весь дом, кроме столовой, будет готов, и я вам все покажу, — пообещал я.

— Ах, — выдохнула она с тоской, — как бы мне хотелось прийти!

— Если понадобится, я сбегу от гостей и вовремя отвезу вас домой.

— Скажите, а в котором часу это будет?

— Мы начнем в восемь, — ответила Памела.

Стелла покачала головой.

— Вряд ли что-нибудь получится.

— Очень огорчительно. Приходите как-нибудь днем, — предложила Памела, — устроим пикник, выпьем чаю в одном из этих мест, о которых вы мне рассказывали. Мы даже в ущелье еще не были. — Памела повернулась ко мне:

— Родди, ты когда-нибудь слышал такие заманчивые названия, как «Скала мертвеца», «Пещера разбойников», «Беседка любовных вздохов»?

— Вы, наверно, хорошо знаете побережье? — спросил я Стеллу.

— Я изучала его на каникулах, — горячо заговорила она, — когда удавалось накопить денег на автобус и на эти смешные маленькие поезда. Но дедушка говорит, что теперь я уже слишком взрослая и мне не пристало бегать по округе. Странно, почему-то когда вырастаешь, свободы становится меньше.

Стелла осеклась. «Боится, что мы решим, будто она осуждает дедушку», — подумал я. Она переводила взгляд с Памелы на меня, не решаясь продолжать. Видимо, считала необходимым что-то сказать, но не знала, как начать.

— Мисс Фицджералд, мистер Фицджералд, пожалуйста, не обижайтесь на дедушку за то, что он не нанес вам визит.

Она смотрела на нас с беспокойством.

— Мы этого и не ждем, — быстро заговорила Памела. — Видите ли, мы ведь знаем об ужасном несчастье, которое здесь случилось. Наверно, для него мучительна сама мысль об этом доме.

Стелла продолжала, как будто эти слова ее успокоили:

— Моя мать… знаете, она была его единственной дочерью и такая была красивая и добрая! Вы ведь видели портрет, правда? Так что знаете.

— Лицо ангела, — отозвался я.

— И дедушка не успел прийти, она умерла без него.

Стелла помолчала, потом, подчиняясь какому-то порыву, спросила, словно запретные мысли сами рвались у нее с языка:

— Я неправильно поступила, решившись прийти сюда? В этом есть что-то неестественное, болезненное?

Как затуманилось ее лицо! Она явно повторяла слова старого капитана. Памела задумалась.

— Наоборот, — сказала она. — Было бы неестественно, если бы вы не пришли. Старые люди иначе устроены. А молодые должны все преодолевать.

— Понятно, — горячо отозвалась Стелла. Потом, помолчав, добавила: — Спасибо, — и встала из-за стола. — А теперь, боюсь, мне действительно пора.

Я сказал, что мне надо отправить письма и я дойду с ней до фермы.

— Очень приятно, — ответила она.

Я прихватил с собой пышку для чаек; я не уставал любоваться, как они планируют в воздухе и камнем бросаются вниз.

Стелла попрощалась с Памелой на крыльце, а когда мы заворачивали за угол дома, обернулась и слегка поклонилась. «В этой брюссельской школе ее хорошо выдрессировали», — подумал я и решил, что, наверно, она привыкла говорить по-французски. Современные молодые англичанки ни фразами такими, ни жестами не пользуются.

Пока мы шли вдоль края скалы, Стелла печально смотрела на мертвое дерево.

— Когда-нибудь я его срублю, — пообещал я, хотя тут же подумал, что его причудливых очертаний «Утесу» будет не хватать. Под порывами ветра оно поочередно напоминало всех героев «Макбета».

Одна из чаек схватила кусок пышки на лету, остальные друг за другом ныряли за ними в воду.

Стелла, смеясь, кидала им куски, ее забавляла их жадность.

— Я как-то наблюдала за чайками с парохода, на рассвете. Против солнца они казались черными, словно вороны, а потом они повернули в другую сторону и сделались совершенно золотыми. Волшебное зрелище.

— А кто написал тот портрет? — спросил я, когда мы шли по вересковой пустоши.

— Мой отец, Левелин Мередит. Вы видели его картины? Знаете его работы?

Как ей хотелось, чтобы я ответил утвердительно!

— Нет, — пришлось мне признаться, — но это потому, что мы постыдно мало знаем о поколении наших отцов. А вы учились живописи?

— Да, в школе, и надеюсь, что еще когда-нибудь удастся.

Мы вышли на дорогу, ведущую к ферме. Стелла остановилась в замешательстве, потом подняла на меня глаза:

— Пожалуйста, если вы не возражаете… мне очень жаль… мне бы хотелось, чтобы вы меня проводили, но лучше не нужно.

— Я должен отправить письма.

— Можно, я отправлю их за вас?

— Мне хотелось пройтись.

— Как угодно.

Вот беда-то! Я поддразнивал ее, обращался с ней, как с ребенком, а мне напомнили, что я навязываю свое общество леди, которая этого вовсе не хочет. Я остановился и сказал полушутя-полусерьезно:

— Вы хотите, чтобы я пошел с вами, но предпочитаете, чтобы я этого не делал? Не понимаю.

— Неважно.

Какой же я нескладный олух! Ну конечно! Ведь дорога вниз проходит как раз мимо дверей миссис Джессеп; Стелла нанесла нам визит втайне, о нем не следовало оповещать всю округу.

— Прошу прощения, мисс Мередит, — искренно извинился я. — Лучше мне повернуть назад.

Она вспыхнула, огорченная тем, что я мог счесть ее нелюбезной и чопорной, и не знала, что сказать и как поступить. А я чувствовал себя настоящим негодяем — взял да испортил ей все удовольствие от прихода к нам. Оба разом мы остановились, понимая неловкость ситуации, каждый сознавал, как неудобно другому, и не знал, что делать дальше. Наконец меня осенило и я улыбнулся:

— Будьте так добры, опустите эти письма в почтовый ящик. Верхнее письмо очень важное, как вы сами можете убедиться.

Я вручил Стелле письма. И она невольно взглянула на них. Удивленно нахмурившись, она подняла глаза, и тут же лицо ее прояснилось, послышался серебристый смех, но через минуту она снова покраснела.

— Я все поняла, мистер Фицджералд.

— Значит, скоро мы вас увидим?

Лицо ее опять затуманилось. Она с сомнением посмотрела на письмо. Боялась ли она, что сразу получит отказ? Стелла не сказала, о чем думает.

— Очень бы этого хотелось. До свидания, — ответила она.

Не оглядываясь, она быстро зашагала по дороге и вскоре скрылась из виду за поросшей вереском дюной. А я пошел домой и невольно улыбался, думая, что она — настоящее дитя этих мест — с ее веселостью, то гаснущей, то вспыхивающей вновь, с ее прямотой и сдержанностью. И от здешних скал в ней было что-то — та же твердость, хотя, может быть, я заблуждался. Наш дом занимал все ее помыслы, однако она ни разу не намекнула на местные сплетни, не задала нам ни одного вопроса.

Мы будем видеться со Стеллой; наверно, ее дед попытается помешать ей бывать у нас, но у него ничего не выйдет. Памела и она понравились друг другу, а за дружбу Памела держится крепко. Старику придется уступить.

Глава V МАСТЕРСКАЯ

Я составил себе замечательное расписание. Отныне работе в доме и в саду надлежало считаться отдыхом, и под нее отводились часы между ленчем и чаем. Вторую половину дня и вечер я должен был проводить за сочинением статей и рецензий, а каждое утро — с девяти до часу — неукоснительно трудиться над книгой.

Все это было превосходно, но почему-то «История британской цензуры» никак не желала продвигаться. Что мне мешало? Кабинет был удобный и солнечный, в нем царила тишина, карточки были разложены по местам, книги на полках, на диване возле окна громоздилась последняя партия пьес, присланных из библиотеки Театральной лиги, — словом, все располагало к непрерывной плодотворной работе; однако с измятой страницы на меня изо дня в день так и смотрело название главы «Ибсеновская истерия» и ни слова больше. Когда-то я с жаром взялся за это исследование, чувствуя себя крестоносцем, — только вместо меча у меня было разящее слово, а теперь все и вся интересовало меня куда больше, чем эти, давно ушедшие в прошлое глупости. Я слонялся, бездельничал и тяжело вздыхал.

Памела дала мне простой совет: пока лето, все утренние часы посвящать «Утесу», а потом, в сентябре, Целиком отдаться книге. Заманчиво, конечно, но мне ли не знать, что чем дольше передышка, тем мучительнее начинать все сначала. Я стал опасаться, что уже не смогу снова взяться за книгу.

В общем, неизвестно, почему во мне шло какое-то брожение. Я пробовал с ним бороться, в результате чего мусорная корзина наполнялась скомканными листами, а настроение безнадежно портилось. В конце концов я решился на компромисс: я брошу книгу недели на две, а там посмотрю, что будет. Памела меня одобрила.

— У тебя ведь еще столько других занятий, — сказала она.

И была права.

Когда-то давным-давно моя крестная мать подарила мне на Рождество игрушечный театр, она привезла его из Испании. Там были декорации и набор картонных фигурок — их хватало на то, чтобы поставить с полдюжины роскошных спектаклей. Я не предполагал, что когда-нибудь жизнь снова преподнесет мне такое же ощущение могущества и свободы выбора. Но, пожалуй, теперь я испытывал не меньший трепет, когда осматривал наши владения и решал, как использовать хозяйственные постройки. Наконец-то у меня будет помещение для занятий фотографией и плотницкая мастерская. Почему бы не завести гончарню? Поставить гончарный круг, печь для обжига и попробовать, что получится из местной глины. А кто бы мне помог построить лодку?

К тому же и электропроводка в доме требовала внимания. Как только я смогу этим заняться, все оборудую по-своему. Мне хотелось, чтобы было побольше розеток для настольных ламп, хотелось поставить дополнительные выключатели в холле и на лестнице. А пока я вынужден был обходиться удлинителями и ярдами гибкого шнура. Памела же усердно мастерила розовые абажуры для нашего приема.

— Наукой доказано, что люди охотнее разговаривают при розовом освещении, — утверждала она.

Собиралась приехать Стелла. В коротком официальном письме она извещала Памелу, что ее дед ценит нашу доброту и что она рада принять приглашение Доктор Скотт был так любезен, что обещал привезти ее к нам и отвезти домой.

В постскриптуме значилось: «Это заслуга доктора Скотта».

Макс прислал телеграмму: «Сожалею погоды задерживаюсь воскресенья». Это значило, что он занят одним из своих этюдов, пишет облака, и должен работать, пока не изменилась погода. Между прочим, я считаю, что на наших островах нет ни одной картины, где изображение неба могло бы сравниться с небом на лучших работах Макса. Итак, теперь торжества у нас начнутся в воскресенье, устроим обед для наших старых друзей. А собственно новоселье мы отпразднуем в понедельник в девять.

В субботу, пока Памела и Лиззи хлопотали с креветками, уткой и грибами, я закончил возню с освещением. Теперь в гостиной висела изящная маленькая люстра и стояли торшеры. У каждой кровати была лампочка для чтения, а туалетные столики я снабдил длинными узкими лампами, льстившими всем, кто смотрится в зеркало. Когда стемнело, мы зажгли всюду свет и проверили, что получилось. Памела побывала в садовом питомнике и украсила дом цветами — в комнатах стояли розы и левкои, на лестничной площадке и в холле — гладиолусы. Весь дом как бы светился. Любой домовладелец мог мне позавидовать! Даже мастерская покажется гостеприимной, когда в камине, выложенном красным кирпичом, запылает огонь.

— Придется протопить камин сегодня вечером и топить весь день завтра, чтобы проветрить комнату, — решила Памела.

Однако оказалось, что это не так-то легко. Памела, Лиззи и я двадцать минут раздували огонь, подкладывали газеты, подливали керосин и даже, стыдно сказать, сыпали сахар, но дрова не желали разгораться. Наконец, когда уголь все-таки занялся, рассерженная Лиззи выпрямилась и оглядела комнату.

— Здесь и верно теперь красиво, — сказала она. — Только вот никак не пойму, как это у вас хватает совести предлагать людям тут спать? Да я бы лучше ночевала на скалах!

— Почему, Лиззи? — изумилась Памела, но тут вмешался я.

— Она наслушалась Чарли, а тот знает только одно — что Паркинсоны эту комнату запирали. Они сами валяли дурака и его дурачили. Ради всего святого, Лиззи, не позволяйте Чарли дурачить еще и вас.

— Я бы и внимания не обратила на этого недоумка, — упрямо стояла на своем Лиззи, — но миссис Джессеп говорит то же самое.

— Говорит, наверно, что здесь бродит призрак миссис Мередит?

— Вот именно, мистер Родерик. Да успокоит Господь ее душу!

— Пусть себе говорит, Лиззи! Почему бы ей не говорить? Одинокий дом, красивая леди, неожиданная смерть! Ну кто не соблазнится состряпать из этого впечатляющий рассказ?

Памела поддержала меня:

— Мы ведь ничего не видели, правда, Лиззи? По-моему, нам нечего, беспокоиться.

— Ладно, ладно, пусть это будет на вашей совести, не на моей, если тут что-нибудь случится. А если камин опять вздумает дурить, попомните мое слово, я плесну в него полировку для мебели! — пригрозила Лиззи и удалилась.

Немного помолчав, Памела задумчиво произнесла:

— Я могу отдать им свою комнату, кровать достаточно широкая, а сама лягу здесь.

— Поддаешься Лиззи и Чарли? — сухо спросил я. — Надеюсь, ты-то не пойдешь по их стопам?

— Нет, конечно, нет!

— Вполне хорошая комната.

— Да уж и правда неплохая.

Я осторожно спросил:

— А как ты спишь сейчас?

— Спасибо, прекрасно.

— Никаких больше вздохов по ночам?

— Ни звука.

— Отлично!

— Еще бы!

Я не собирался говорить Памеле, но однажды и мне почудились стоны, о которых она рассказывала. Это случилось ночью, после того как у нас побывала Стелла. Я видел какой-то странный сон. Будто я веду Стеллу в зоопарк, там стоит большая клетка, полная птиц; Стелла почему-то очутилась в клетке, она испугалась, плакала и не могла вырваться наружу. Я тщетно старался освободить ее и проснулся, но мне показалось, что рыдания продолжаются. Однако через минуту все стихло; наверно, то была галлюцинация, вызванная сном. Несомненно, и у Памелы было так же. Я порадовался, что наконец-то она перестала об этом думать.

В воскресенье днем я отправился на станцию встречать Макса и Джудит.

Загорелый, стройный, небрежно одетый Макс, казалось, пышет здоровьем и доволен жизнью. Я взглянул на Джудит и мысленно отдал ей должное. Невозмутимая, безукоризненно владеющая собой, с гладкими темными волосами, сдержанными движениями и тихим голосом, она была совсем из другого мира, чем его первая жена, но невольно думалось, что и не из мира Макса.

Рядом с такими невозмутимыми женщинами я немного робею; ведь если омут столь тих, как узнаешь, глубоко там или мелко? Если чувствам не позволено отражаться на поверхности, разве узнаешь, способен ли этот человек разделить с вами тяжкие жизненные испытания? Мне хотелось понять, не растрачивает ли Макс зря свои прекрасные качества на особу, столь восхитительно уравновешенную.

— Макс влюбился в кучевые облака, — извиняющимся тоном объяснила Джудит. — Тут я бессильна. В таких случаях я перестаю для него существовать. К счастью, эти увлечения поневоле долгими не бывают.

— А он увековечил свою любовь? — поинтересовался я.

— Он пишет прелестную вещь, — тихонько шепнула она.

Макс улыбнулся:

— У Джудит свои пристрастия.

Слава Богу, сказал я себе, она неравнодушна к его работе.

— Но уж сегодня-то у вас соперниц нет, — заметил я.

Глаза Джудит были так же безмятежны, как этот день.

Пока мы ехали Макс молчал, осматривая окрестности.

— Можно, я выйду и пойду пешком? — спросил он. — До дома далеко? Я успею вовремя?

Я высадил его на перекрестке дорог в Биддлкоуме, рассказал, как пройти в «Утес» кратчайшим путем, и остановился возле «Золотой лани», чтобы забрать супругов Кэри.

— Макс стал другим человеком, — сказал я Джудит, когда мы остались одни. — Умиротворенный и спокойный. И выглядит моложе, чем когда я увидел его впервые.

Ответом мне была спокойная улыбка.

— Как мило, что вы это говорите, Родерик. Мы ведь можем называть друг друга по имени, правда? Но позвольте спросить, разве так уж сложно сделать Макса счастливым? Разве для этого не достаточно быть счастливой самой?

Я подумал, что она, наверное, права. Первая жена Макса всегда терзалась трагическими предчувствиями насчет своего здоровья, своих родственников или своего положения на сцене; и если одно, обманув ее ожидания, кончалось благополучно, то другое обязательно шло плохо, утоляя ее жажду мелодрамы. Не это ли угнетало Макса?

Я сказал:

— Уверен, что вы правы.

Появились Кэри, словно пришельцы с какой-то далекой звезды: волосы Уэнди пламенели над весьма условным одеянием цвета морской волны, а на Питере была белая шелковая рубашка, перетянутая ярко-красным поясом. Оба пребывали в восторженном состоянии, и от этого Питер напускал на себя меланхолию. Сегодня он больше, чем когда-либо, походил на прекрасного умирающего Пьеро.

— Мы прошлепали двадцать миль пешком, — сообщил он мне своим мелодичным, печальным голосом, когда машина тронулась, а Уэнди голосом Ариэля6 добавила:

— Вот и крышка нашему медовому месяцу.

Джудит улыбнулась, и Питер вопросительно поднял изогнутые брови.

— Все дело в поэтичности вашей внешности и прозаичности фразеологии, — пояснил я.

— Кэри, зайчик, — вздохнула Уэнди, — я ведь просила тебя не говорить «прошлепали».

— Ну проскитались, пробродили, пространствовали, о свет души моей! — ответил он ей.

— А вот и ваша сестра! — воскликнула Джудит, когда мы остановились возле гаража.

Памела бежала нам навстречу, ей не терпелось поскорее поздороваться с гостями. Они с Джудит встречались всего три или четыре раза, но тут тепло приветствовали друг друга, а Уэнди Памела поцеловала, ведь та была новобрачная. Когда я поставил машину в гараж и последовал за всеми в дом, я увидел, что Питер бродит по комнатам, разглядывая каждый уголок с разных точек зрения Уэнди восхищенно воскликнула:

— Ах, Родди, здесь шикарно! Просто сногсшибательно!

— Масса неиспользованных изумительных возможностей, — пришел к заключению Питер. — Я бы оформил все это в серебре с пурпурно-красными геранями и с вкраплениями нефрита.

— А мне нравится так, как есть, — сказала Джудит. — Я вижу здесь отказ от поклонения Мамоне7, во всем гармония ипокой.

Памела была польщена.

* * *
Хорошо, что утки оказались упитанные, наши гости изрядно проголодались. Я подумал, что мы являем собой весьма живописную компанию. Памела в своем платье из тафты цвета вина была величественна, как и подобает владелице замка, Макс с мягкой темной бородой, в коричневом бархатном пиджаке выглядел патриархом, он чувствовал себя у нас, как дома; Джудит надела тонкое черное шелковое платье с рельефным золотым узором, маленькие уши были украшены длинными филигранными серьгами; стройная и изысканная, она как бы оттеняла беззаботность Уэнди, за которой наблюдала смеющимися добрыми глазами.

Макс о чем-то размышлял. Когда я поинтересовался, станет ли он писать здешние окрестности, он нахмурился.

— Надо подумать.

Джудит вздохнула:

— Бедный Макс! Только не говори, что здесь «живописно».

— Ладно, ладно! — согласился он улыбаясь. — Здесь в чем беда? Куча домов всех цветов и оттенков, тронутых временем и непогодой, церковный шпиль, спрятавшийся в листве. Пристань, рыбаки, лодки — банально, что тут выберешь?

Джудит кивнула:

— Вот горе-то!

«Что же делать?» — думал я, а Памела предложила отвести Макса к «Вурдалакам», так она прозвала причудливое нагромождение скал на южном берегу.

— Если будет время, — согласился Макс. — Мне ведь нужно вернуться во вторник днем.

— Бросил свое любимое облако между небом и землей, — догадался я.

— Вот именно!

Макс повеселел и завел с Питером разговор о театре.

Наша молодая пара пребывала в великолепном настроении. Бог удачи, в надежде на благосклонность которого они поженились, вознаградил их: Уэнди только что получила свою первую главную роль. Это была Саломея8. Кэри предстояло создать костюмы и декорации. Он призвал нас всех на совет, в каком цвете решать костюм Уэнди, чтобы, с одной стороны, сделать образ ультрадекадентским, с другой — подчеркнуть апельсиновый, как он выразился, тон ее волос и зеленоватый оттенок кожи. Макс отнесся к проблеме со всей серьезностью, и после обеда мы разработали такой проект использования семи покрывал, от которого, как нам казалось, Оскар Уайльд просто в гробу перевернется.

— Завтра надо все зарисовать, — предложил Макс. — В этой выдумке Кэри есть изюминка.

Потом мы сдвинули мебель, освободили место и попросили Уэнди прорепетировать перед нами свой танец семи покрывал, но она была в шаловливом настроении и исполнила веселую пародию на него, а вместо головы пророка Иоанна она носила на блюде пивной кувшин. Веселье могло бы продолжаться до утра, но Макс прервал его, заявив, что Памеле следует отдохнуть. Джудит своим спокойным мягким голосом призналась, что тоже немного устала, она ласково улыбнулась Уэнди, очарованная ее бьющей через край молодостью. Казалось, что Джудит не больше тридцати, хотя на самом деле ей уже исполнилось сорок два; она была красива, доброжелательна, держалась с достоинством, но уже утратила способность безудержно веселиться.

Вечер был теплый, благоуханный, над замершим заливом высоко в небе висел полумесяц. Мы с Максом, Уэнди и Питером прошлись до развилки дорог, потом через вересковую пустошь поднялись до края скалы и направились к дому, беседуя, как нам часто случалось и раньше, о реакционных течениях, распространившихся по всей Европе, и о том, как они скажутся на искусстве и литературе.

— Они подчиняют целое частностям, — с горечью заметил Макс, — и воспевают не жизнь, не природу, а какую-то грубую идею, выдвинутую партией фанатиков. Боюсь, что скоро возможность жить так, как хочется, превратится в роскошь, доступную лишь детям, Да еще, может быть, — он улыбнулся, — таким чудакам, как вы и я.

Макс польстил мне, он был художник, достигший многого, а я — журналист, лишь начинавший приобретать известность. Он догадался, о чем я думаю.

— Не удивляйтесь, — сказал он, — если ваше переселение сюда изменит и вас, и вашу работу. Эти места могут побудить вас к творчеству. Здесь замечательно. Вы ведь рады, что решились на такую крутую перемену жизни?

— Очень рад.

— А те двое — Лоретта и Мэйхью — только и знают, что лодырничать, и, боюсь, будут заниматься этим всю жизнь.

— Мэйхью — трус.

— Да, конечно.

— Лоретту мы обсуждать воздержались, но думаю, что определения для нее пришли нам в голову одинаковые.

Остановившись на краю скалы, я столкнул вниз камень. И услышал, как он упал, — раздался глухой стук. Я знал, что Лоретта навсегда выпала из моего поля зрения.

Макс задержался возле мертвого дерева.

— Какое интересное, — сказал он.

— Интересное по многим причинам, — ответил я и рассказал ему кое-что из истории дома.

Фамилия Мередит была ему смутно знакома.

— Потом вспомню, он, кажется, написал какую-то постыдную картину.

— Если судить по местным преданиям, он был довольно неприятной личностью, а между тем, как ни странно, женился на девушке, которую здесь почитают чуть ли не как святую.

Мы подошли к дому.

— Браки часто бывают загадочными. — Макс помолчал. Он вынул трубку изо рта и выколотил ее о крыльцо. Потом взглянул на меня и понимающе улыбнулся: — Когда-то вы беспокоились на мой счет, Родерик. Хочу вам сказать: Джудит само совершенство. Оказалось, что жизнь может быть прекрасна.

— Джудит выглядит счастливой.

— Она и на самом деле счастлива.

Мы еще с полчаса поговорили в гостиной, попивая виски с содовой. Внезапно Макс вспомнил, как звали Мередита.

— Лин Мередит! Вот как его звали: Левелин, сокращенно Лин. Действительно, он наделал шуму. Прославился на один сезон; но прославился печально. Выставил одну из тех «сюжетных» картин, которые вызывают всеобщий гнев. Я бы хотел припомнить, что там было изображено, но из головы вылетело начисто! Где-то у меня есть тома фотографий, изданных Королевской Академией искусств, поищу в них. Странно, но я помню особенности его манеры: грубая, нетерпеливая работа кистью, какое-то небрежное отношение к фону, но дьявольское мастерство в изображений лиц.

— Боюсь, дочь идеализирует его.

— Вот оно что! — сочувственно отозвался Макс. — Это свойственно сиротам, потерявшим родителей в детстве. Вполне естественно, правда? Наверно, ей ни к чему знать, что он не был первоклассным художником. Какая она?

— Завтра вы ее увидите.

Пришла пора ложиться спать. Мы сняли ботинки. И, неся их в руках, в одних носках, стали на цыпочках подниматься по лестнице; в доме стояла мертвая тишина. Мне нравилось, как ворс ковра заглушает шаги. И вдруг, не дойдя до конца лестницы, мы услышали захлебывающиеся отчаянные рыдания, и разом остановились как вкопанные. Рыдания доносились из мастерской. Макс мгновенно распахнул дверь.

— Джудит! — изумленно и с тревогой воскликнул он, шагнул в комнату и захлопнул дверь за собой.

Да, в ответ раздался голос Джудит, истерический, Дрожащий, всхлипывающий. Господи, что же случилось? Я был в ужасе. Что делать? Наверно, Джудит что-то повредила себе или заболела. Я бросился к спальне Памелы, но не успел добежать до дверей — она вышла сама и остановилась на пороге, кутаясь в белый ночной халат, лицо у нее было испуганное.

— Теперь ты слышишь, Родди? — прошептала она, содрогаясь.

— Господи! Еще бы! Конечно, слышу. Это Джудит.

Удивленная, Памела прислушалась. Теперь рыдания были уже тихие, но безутешные.

— Да! И верно, Джудит! Ах, Родди, слава Богу, это не… Но что случилось? Ведь с ней все было в порядке? Она заходила ко мне в комнату Пойду загляну к ней.

— Не надо! Там Макс.

Но Макс уже направлялся к нам.

— Ради Бога, Памела, заберите Джудит к себе в комнату, — взмолился он. Он был бледен и явно сбит с толку.

— Ничего не случилось, — сказал он мне, когда Памела прошла к Джудит. — Абсолютно ничего. Просто истерика. Но я никогда не видел, чтобы она плакала.

Бедняга мерил шагами коридор. Он-то знал, что такое истерики, и был страшно удручен.

— Я только еще больше ее расстроил, — в отчаянии признался он и укрылся со мной в мою комнату, когда показались обе женщины: Джудит горько плакала, а Памела сердито убеждала ее успокоиться, чтобы, не дай Бог, не разбудить Лиззи из-за такой ерунды. Сестра отвела Джудит к себе в спальню и закрыла дверь. Тут же все стихло, и немного погодя Памела вышла к нам.

— Пойдите к ней, Макс, и отчитайте ее как следует, — сказала она.

Макс пошел в ее комнату. Я дал Памеле сигарету. Рука у нее тряслась.

— Ты обошлась с ней довольно круто, — заметил я.

— Если бы я стала ей сочувствовать, она совсем потеряла бы голову.

— Она что, видела привидение?

— Нет.

— Что-нибудь слышала?

— Нет, ничего… Подожди немного, я не знаю, можно ли тебе рассказать. Тут дело чисто женское.

Она курила и постепенно лицо ее розовело.

— Пожалуй, если не рассказать, ты решишь, что это нечто серьезное.

— Естественно.

— Когда она села перед зеркалом, чтобы намазать лицо кремом, ей показалось, что она выглядит, как дряхлая старуха. Это ее ужасно потрясло.

— Но Господи, не может же из-за этого такая женщина, как Джудит, совершенно обезуметь?

— Она говорит, это был какой-то кошмар. Она вдруг увидела себя совсем дряхлой, чуть ли не мертвой. Такое, Родди, может потрясти кого хочешь.

— Но это же вздор! Джудит не могла так выглядеть!

— Знаю. Даже сейчас, хотя она и вне себя, но выглядит великолепно! Я заставила ее посмотреть в мое ручное зеркало, это ее немного успокоило.

— Невероятно. Здесь что-то не то. Ничего не понимаю.

— И я, Родди. Но ты ведь видел людей, переживших шок? Вот такое же состояние у Джудит. Сегодня ей уже нельзя возвращаться в мастерскую. Я уступлю им свою комнату, а сама пойду туда.

— Ты можешь переночевать у меня, Памела. Давай внесем в кабинет диван, и я лягу там.

К нам вышел Макс; он был очень огорчен, лицо помрачнело. Он слышал, что я сказал.

— Нет, Родерик, Джудит должна вернуться в мастерскую и снова посмотреться в то зеркало, она должна убедиться, что все это ее воображение или, может быть, игра света.

— Нет, свет тут ни при чем, — ответил я.

— И зеркало хорошее, — добавила Памела. — Макс, — продолжала она, — Джудит плохо себя чувствует, не заставляйте ее сегодня насиловать себя. Пожалуйста, останьтесь в моей комнате. А я переночую у Родди.

— Я не больна, дело не в этом. — Джудит стояла в дверях, по ее лицу текли слезы. Губы у нее побелели, она прижалась головой к косяку и зарыдала: — Бедный Макс, тебе этого не забыть! Никогда! Бедный Макс!

Казалось, и она, и Макс совсем пали духом. Действительно, никто из нас не смог бы этого забыть. В отчаянии я сказал первое, что пришло мне в голову, и сказал так убежденно, что сам удивился:

— Дело не в вас, Джудит. В этой комнате что-то неладно. Пока мы с Памелой ее ремонтировали, у нас все время было ужасное настроение. Последние владельцы вообще держали ее запертой. Мы оба слышали здесь какие-то странные звуки. Нам не следовало устраивать вас там на ночь.

Макс взглянул на меня в надежде, что я говорю правду. Слезы у Джудит уже высохли, она умоляюще повернулась к Максу.

— Вот видишь, Макс, оказывается, я не виновата. Со мной никогда ничего подобного не было, и не могла же я так выглядеть, правда, Макс?

— Эти вздохи, — сказала Памела и голос ее задрожал, — они, наверно, доносились из мастерской. Ты никогда не говорил мне, Родди, что тоже их слышал. Ох, Родди, значит, в «Утесе» и впрямь есть привидения! Дом наполнен чьим-то горем, и оно не желает умирать. Что же нам делать?

Теперь контроль над собой потеряла Памела. Это уже никуда не годилось.

— Запереть эту комнату и забыть, — сказал я. — Лиззи была права. Мы сваляли дурака, поместив их здесь. Джудит пережила такое потрясение! И вместо того чтобы крикнуть нас, она еще пыталась справиться сама. Запомните, — обратился я к Джудит, — когда навстречу вам попадется привидение, надо визжать, да погромче. С вами — самостоятельными женщинами — чертовски трудно иметь дело.

Продолжая всхлипывать, Джудит улыбнулась:

— Вы прелесть, Родди. Макс, правда, он прелесть?

Памела сбегала вниз за бренди. Джудит отпила маленький глоток. Мы втащили в кабинет диван и пожелали друг другу спокойной ночи. Говорить больше было не о чем. Памела оставила Лиззи записку с просьбой не подниматься к нам, пока мы не позвоним, и не накрывать до этого к завтраку, потому что мы легли очень поздно. Устроив Памелу у себя в комнате и закрыв все двери, я вошел в мастерскую. Я решил провести в ней ночь и проверить все на себе.

Проверка ничего не дала. И со светом над туалетным столиком все было в порядке. В зеркале я увидел приятно смягченное отражение, мое лицо с длинной верхней губой и лохматыми бровями казалось более благообразным, чем обычно. Я лег в постель, потушил свет и тут же забыл о неприятном эпизоде, но заснуть все равно не мог.

Меня беспокоила фраза, которую произнес сегодня Макс, — что я не должен удивляться, если в моей работе наступит перелом. Может быть, она станет более творческой. Но что, черт возьми, хотел сказать этим Макс? Что плохого в моей работе сейчас? Жалкая Журналистика, ничего постоянного, дешевая писанина, не требующая больших усилий, идущая старыми проторенными путями! Несомненно, Макс видит мои занятия именно в таком свете! Но неужели он считает, что я сам этого не вижу? С чего бы я тогда взялся за книжку? Ну а что такое моя книга — простая компиляция, перечень статей из старых газет, о которых лучше бы вообще забыть. Творческого в ней не больше, чем в тетрадках с вырезками, которыми увлекается Памела. Но даже на эту жалкую книжку у меня не хватает пороху! Я никогда ее не закончу. Это ясно как Божий день. Она не будет написана, ведь мне нечего сказать. То, что я по ошибке принимал за талант, всего лишь случайные приступы вдохновения — каждый второй самоуверенный юнец, испытав их, начинает воображать, будто он призван быть писателем. Из-за этой блажи я не потрудился получить настоящую профессию и оказался за столом заместителя редактора лондонского еженедельника, а потом бросил и этот пост, и все ради чего? Я воображал, будто мне есть чем поделиться с миром, и вот, пожалуйста: если нет пьесы, на которую нужно дать отзыв, книги, которую нужно отрецензировать, дискуссии, куда можно включиться, я — нуль, за душой У меня нет ничего! Я тщетно искал у себя в мозгу хоть какую-то интересную мыслишку и натыкался на пустоту. Я исчерпал энергию, которой обладал в молодости! Со мной кончено! Кончено в тридцать лет! И Макс это понял.

Я слышал, как часы в холле пробили три, потом Четыре, потом пять. В девять я проснулся, купаться было уже поздно.

Памела спустилась к завтраку около десяти, совершенно свежая, следом за ней появились Макс и Джудит. Войдя в гостиную, они заявили, что спали прекрасно, хоть и казались более тихими, чем обычно.

— А Родди, — сказала Памела, — выглядит так, будто он встретился с привидением.

— Где вы спали? — быстро спросил Макс.

Тут я осознал, что со мной произошло.

— В мастерской, — ответил я, — и пережил нечто похожее на то, что пережила Джудит.

Ни Макс, ни Джудит не стали скрывать своего облегчения. Их устраивало все, что позволяло исключить мысль, будто Джудит вела себя, как истеричная эгоистка. Когда я в ярких красках расписывал им, каким предстал перед самим собой в предрассветные часы, я услышал мягкий смех Джудит, а радостный хохот Макса и меня настроил на комический лад, и под взрывы смеха душная паутина, опутавшая меня ночью, окончательно развеялась.

— Но если в вашем дивном доме бродят привидения, в этом нет ничего смешного, — заметила Джудит.

— Да, смешного мало, — поддержала ее Памела.

— Слушайте, — остановил я их, — подобные беседы можно вести до бесконечности. Проблема галлюцинаций неисчерпаема. Но что тогда будет с нашим новосельем? Предлагаю прекратить дискуссию о привидениях, хотя бы до тех пор, пока мы хорошенько не выспимся.

Все согласились.

— А я предлагаю, — добавила Памела, — поскорей спрятать концы в воду: переставить наверху мебель, чтобы Лиззи ничего не учуяла.

Времени у нас оставалось в обрез. Памела подкараулила Лиззи в холле и завлекла ее в кухню, а мы, чувствуя себя нашкодившими детьми, произвели перестановку наверху. И только расставили мебель по местам, как Памела прибежала к нам, чтобы все проверить. Она назвала нас первоклассными конспираторами и поманила меня вниз, шепнув:

— Посмотри, что я обнаружила в детской.

Это оказался пакет, а на нем витиеватым почерком Питера было написано: «Памеле и Родерику к новоселью». Коробка фейерверка! Великолепно! У меня маниакальная страсть к фейерверку. Интересно, откуда Питер об этом узнал? Вот будет здорово устроить в полночь фейерверк на краю скалы!

Мы разложили содержимое коробки на подносах и спрятали в оранжерее, а потом, оставив Памелу за приготовлением сандвичей, я повел Макса и Джудит на пляж.

Стоял жаркий, располагающий к лени августовский день, и море казалось темнее неба — синее, с лиловыми проблесками. Пляж покрывала вода. Макс выбрал себе уступ и прыгал с него в воду, снова и снова. Он наслаждался вновь обретенной энергией. Джудит была утомлена, спокойна и радовалась этому. Она немного поплавала, а потом улеглась на гладкой скале и наблюдала за Максом, с лица ее не сходила слабая улыбка, которая становилась отчетливей, когда их глаза встречались. Это была уже другая Джудит, не та, что вчера, она казалась более уверенной в себе, более счастливой, сбросившей с себя все, что ее тревожило. «Женщине, вышедшей замуж за человека младше ее, нужно мужество, — подумал я. — Во всем остальном такая разница только к лучшему».

— Устала? — спросил Макс, встав над ней на скале.

Она улыбнулась ему:

— Приятно устала.

— Приятно?

— Мне кажется, пора пойти помочь Памеле, — пробормотал я.

Никто меня не услышал. Я был так же одинок, как чайка, парившая в небе.

Покинув супругов, я стал карабкаться по скалистой тропинке, ведущей к дому.

Глава VI НОВОСЕЛЬЕ

Вечеринка неслась вперед на всех парусах. Делать мне было нечего, кроме как знакомить наших гостей с доктором Скоттом. Он приехал довольно поздно, и Стелла в темном плаще с капюшоном сразу умчалась с Памелой, оставив меня помогать доктору освоиться. Скотт был прямо от больного и явно обдумывал диагноз; в царившей у нас легкомысленной обстановке он чувствовал себя не в своей тарелке и даже не старался скрыть смущение. Долговязый, нескладный, но чисто выбритый и загоревший за лето, он казался моим ровесником, хотя ему отчаянно хотелось выглядеть намного старше. Когда мимо проплыла Уэнди в шифоне всех цветов радуги, он уставился на нее так, словно отказывался верить своим глазам. Я представил ему Питера: они посмотрели друг на друга, как существа разной породы, и, глупо улыбаясь, разошлись в разные стороны. Когда рядом оказался Макс, я возблагодарил Бога. Уже через несколько минут Скотт с головой ушел в разговор о собаках. Джудит и Уэнди потребовали поставить фокстрот, отчего у Питера так исказилось лицо, будто он вот-вот лишится чувств.

— Супружество изматывает его, — пожаловался он мне, пока мы сдвигали мебель, освобождая середину комнаты, — их с Уэнди смертельно пугает перспектива слиться в единую душу, коей суждено блуждать в вечности под именем «Питер-Уэнди», и перед лицом этой опасности он и его жена, казалось, считали необходимым делать все, чтобы досадить друг другу.

— Приходится культивировать наши расхождения во взглядах, а это безумно утомительно, — простонал Питер.

— И знаете, — громко добавила Уэнди, стараясь перекричать музыку, — кто первый начнет забывать об этом, тот пропал!

Джудит пришла в восторг от такой философии брака и стала расспрашивать молодых супругов, посыпался град объяснений, начались бурные словопрения, но вдруг все разом стихло, болтовня прекратилась, и пластинка доиграла до конца в тишине: Памела ввела в комнату Стеллу, и Стелла была прекрасна.

Разговоры и громкий смех тут же возобновились, но пауза была красноречива, она воздавала должное темноглазой девушке в прямом строгом платье цвета слоновой кости, которая смущенно шла рядом с Памелой. Стелла сразу очутилась возле меня.

— Как же доктору Скотту удалось вас привезти? — поинтересовался я.

— По-моему, — ответила она серьезно, — он дал дедушке понять, что не пустить меня было бы несправедливо, а ведь дедушка не выносит несправедливости.

Она ждала, чтобы ее представили присутствующим, и когда мы с Памелой начали знакомить ее с гостями, с живым интересом вглядывалась в лицо каждого, словно ей не терпелось сразу узнать все обо всех. Пока остальные танцевали фокстрот, я стоял с ней в дверях оранжереи и рассказывал о своих друзьях. И в моих рассказах они представали людьми деятельными, одаренными, интересными. Да это и соответствовало истине. Ну а мы с Памелой? Мы тоже, оказывается, умны, удачливы, окружены друзьями, мы живем полной насыщенной жизнью — надо только, как эта мечтательная девочка, смотреть на нас сквозь тюремную решетку.

— Могу я пригласить вас на танец, мисс Мередит?

Она покачала головой:

— Мне ужасно жаль, но я умею только вальс. Посмотрите, посмотрите, как они красивы!

Она была права: Джудит танцевала великолепно, а Питер бросил балет лишь из-за своей страсти к оформлению спектаклей.

Скотт старательно вел Памелу в танце и при этом, склонив голову набок, что-то серьезно объяснял ей. Стелла ахнула; когда мимо пронеслись Уэнди и Макс. Макс, как многие крупные люди, двигался с завидной легкостью, и оба были так захвачены музыкой, что не отвлекались на разговоры.

— Она словно девочка из сказки, которая поцеловала доброго медведя, и он стал принцем.

— Вы правильно разгадали Макса, — заметил я, довольный. — А теперь дайте определения другим. Кэри и Джудит, кто они?

Стелла с минуту подумала, потом сказала:

— По-моему, он Эндимион, но она вряд ли Диана9. Вот ваша сестра — Диана. Верно?

— Верно!

— А может быть… Если бы у вас здесь был костюмированный бал… — Она замолчала.

— Продолжайте, — потребовал я.

— А вы уверены, что я никого не обижу?

— Пока вы раздаете очаровательные комплименты.

— Ну что ж! Тогда ваша сестра скорее Жанна д'Арк.

— Единственная святая, которую признает Памела! Прекрасно!

— И я люблю Жанну! А миссис Хиллард, конечно, королева. Королева Мария Антуанетта.

— Замечательно! В следующий раз непременно устроим костюмированный бал с танцами. Кем тогда будете вы?

У меня перед глазами мелькнуло видение: Стелла медленно плывет по лестнице в белоснежной пачке, как Анна Павлова, но я ждал, что она ответит. Будь на ее месте другая девушка, от ее слов зависело бы многое, но Стелла предпочла уклониться.

— Вряд ли кто-нибудь может сам себе выбрать подходящий костюм. Ведь себя со стороны не видишь, правда? И вообще, мне, пожалуй, сегодняшний вечер нравится больше, чем маскарады: все такие, как есть.

— А, вот и вальс! Могу я иметь удовольствие?

— Я обещала доктору Скотту.

— Но ведь, кажется, вы — дебютантка?

Она рассмеялась:

— Кажется…

— Это ваш первый бал. А первый вальс дебютантке надлежит танцевать с хозяином дома.

— Значит, этот вальс будет faux pas10! — засмеялась она, довольная своей шуткой, и унеслась в объятиях доктора Скотта, словно летела по воздуху, хотя степенная манера ее партнера должна была неизбежно вернуть ее на землю.

— Родерик, — спросила меня Джудит, пока мы с ней вальсировали, — почему у этой девочки такой счастливый вид? Явно не оттого, что на вечеринке так положено. У нее глаза сияют, как звезды.

— Вы назвали бы ее красивой, Джудит?

— Ну конечно! Я сразу не могла оторвать от нее взгляд!

— Она влюблена в этот дом.

— Он и достоин любви.

— Она годами грезила о нем, и вот она здесь.

— А откуда она сама?

— Окончила какую-то чопорную школу в Брюсселе, а теперь живет в чистенькой вилле в Биддлкоуме, это — фешенебельная часть побережья.

— А, понимаю. Родерик, не дайте снова запереть ее в клетку!

Памела опять поставила фокстрот и подхватила Макса, Джудит степенно танцевала с доктором, а Питер учил Стеллу. Передав Уэнди слова Стеллы про медведя и фею, я предложил ей посидеть со мной в уголке, чтобы меня не сравнили с телегой, в которую впрягли звезду.

Ей как раз нужно поговорить со мной, объявила Уэнди. Я должен повлиять на Питера. Того внезапно объяло чувство страшной ответственности за семью, и он поклялся бросить театр и открыть лавку.

— Это убьет его, Родерик, ты же понимаешь, это его погубит! — горевала она.

— Да не сделает он ничего подобного, — возразил я. — Но твердить будет постоянно, просто чтобы услышать, как ты его отговариваешь. Так что лучше молчи.

— Он ведь почти ничего не зарабатывает, но когда-нибудь, кто-нибудь должен оценить его гений, как ты думаешь?

Я честно ответил, что из всех нынешних громких имен Питер, несомненно, самый оригинальный художник сцены, и уже с меньшей искренностью заверил ее, что скоро его час пробьет. Будущее этой пары вызывало у меня беспокойство — уж больно безрассудный вызов бросали они жизни.

Когда танец кончился, я завладел граммофоном и поставил «Приглашение к вальсу».

Во время танца Стелла молчала. Двигалась она легко и точно, с заметным наслаждением, но чувствовалось, что она немного скована и не уверена в себе. «Ничего, — подумал я, — это пройдет, она еще будет прекрасно танцевать». Я узнал запах ее духов — от нее веяло той самой мимозой, которую так не любил ее дед.

Джудит отдыхала в уголке; она улыбнулась Стелле, когда наш танец кончился, и Стелла, подойдя к ней, села на диван. Остальные горячо что-то обсуждали, и Памела возбужденно воскликнула:

— Родди! Они собираются показать нам танец Пьеро!

— Мы с удовольствием, — отозвалась Уэнди.

— Так-то так, только он с акробатикой, — заметил Питер. — Не разнести бы комнату. Как ты потом будешь оправдываться?

Мы порылись в моих пластинках и нашли нужную. Когда-то давным-давно я получил ее в подарок от Питера в знак примирения: однажды он сильно надерзил мне за то, что в своей статье я покритиковал Уэнди, — она не понравилась мне в какой-то современной роли.

Я погасил торшеры, оставив освещенной только середину комнаты. Зрелище было восхитительное. Вот уж поистине, когда эти двое танцевали друг с другом, души их сливались в одну.

— Такое наслаждение на них смотреть, я даже устала, — вздохнула Джудит, — подобного зрелища мы никак не ожидали!

— Безупречно исполнено, — подхватил Макс.

Скотт, казалось, лишился дара речи.

— Надо же! — только и повторял он.

— Вам, наверно, хочется посмотреть, что у них за косточки, не правда ли? — поддразнила его Стелла. — Только, по-моему, у них костей вообще нет.

— Тс-с-с, дорогая! Мы же это скрываем! — в притворном испуге воскликнула Уэнди, присаживаясь возле камина. Стелла обратила к ней благодарный взгляд:

— Вы подарили нам незабываемое удовольствие!

Джудит улыбнулась, услышав столь любезную похвалу, высказанную так непосредственно, и подошла ко мне:

— Какое забавное дитя!

— Какое же дитя? Ей почти девятнадцать. — Я сам услышал, как резко прозвучали мои слова, и почувствовал, что Джудит удивилась. Как грубо с моей стороны! Да и глупо!

— Простите, Джудит!

— Прощаю! — улыбнулась она.

Пришло время ужина. В холле был устроен бар и буфет, здесь царствовала Лиззи, горделиво оглядывавшая свои графины и графинчики, разливательные ложки, чайники и кофейники. В кухне хозяйничала миссис Джессеп, а между ними курсировал Чарли, красный от жары и возбуждения. Входная дверь была Распахнута, за ней сияла лунная ночь. Захватив стаканы и тарелки, гости выходили на крыльцо. Скотт галантно ухаживал за Памелой, наконец и он разговорился. Я услышал, как Памела сообщила ему, что ей хочется завести кого-нибудь в «Утесе». Интересно, кого? Ах, вот оно что — собаку!

До меня донесся смех Джудит; сидя с ней на ступеньках лестницы, Питер плел одну из своих бесконечных, печальных небылиц. Макс вышел на крыльцо со Стеллой и завел разговор о живописи. Она слушала, горя восторгом, — ведь ему было знакомо имя ее отца. Вдруг он подошел ко мне и предложил сменить меня в баре.

— Мисс Мередит хорошо бы поучиться, — сказал он задумчиво. — По-моему, у нее интуиция художника. Я не ожидал, что у дочери Мередита может быть такой цельный ум.

Стоя возле лестницы, я поманил Стеллу и она подошла ко мне.

— Я не забыл о своем обещании, — сказал я. — Как раз сейчас это удобно. Может быть, начнем с кухни?

— Нет, нет, что вы! Они там так заняты… Это неловко. Покажите мне… покажите мне комнату моей матери, если это никому не помешает.

— Я обладаю всеми полномочиями, — заверил я ее. — И вам, конечно, хочется взглянуть на мастерскую, вот она.

Она молча постояла посреди комнаты.

— Мистер Хиллард видел работы моего отца, — сказала она со счастливой улыбкой. — Мне бы так хотелось побольше узнать о нем; дедушка никогда о нем не говорит, и мисс Холлоуэй тоже. Боюсь, они его не жаловали.

Она объяснила, что мисс Холлоуэй вынянчила ее, а потом была ее гувернанткой.

— Вы ее любили? — спросил я.

Стелла пришла в некоторое замешательство.

— Она очень хороший человек и была закадычной подругой матери. Я не могу не любить ее. Но обычно к гувернанткам не слишком-то привязываешься, правда? Ведь их задача сделать вас не такими, как вы есть!

— Разве? Некоторые ваши утверждения кажутся мне слишком строгими.

— Утверждения? — удивилась она.

— Многие дети любят своих гувернанток и счастливы в своих школах.

— Ну, значит, у них не жизнь, а сон!

— Тогда как «жизнь реальна, жизнь сурова…»11. Ну ладно. Между прочим, прежние владельцы держали эту комнату запертой, — решился я бросить пробный камень.

Она кивнула:

— Я слышала. Мне сказала наша служанка. Дедушка очень на нее рассердился.

— Кое-кто из местных жителей считает, что Паркинсоны все выдумали.

— Надеюсь, так и есть. — Стелла помолчала, склонив голову, потом подняла глаза и посмотрела мне прямо в лицо: — Мы с дедом очень радовались, когда вы сообщили, что в доме все спокойно, — сказала она. — Мы ведь боялись, что у вас будут осложнения. Я знаю, что дедушка вас предупреждал.

Ни за какие деньги я не сказал бы ей, что не так уж все спокойно.

— Мы очень благодарны ему за откровенность, — ушел я от прямого ответа.

— Я была уверена, что все обойдется, ведь мисс Фицджералд не боится привидений.

— Откуда вы знаете?

— Она сама сказала об этом, разве вы не помните? У нас за завтраком.

— И вы считаете, если их не бояться, они и не появятся?

Стелла подумала и ответила:

— Скорее, мне кажется, они могут появиться, если их бояться.

— Вот как?

— Я имею в виду духов, причиняющих беспокойство. От добрых вреда не будет.

— Значит, вы беспокоились о нас?

— Немного.

— Больше не беспокойтесь. Пошли посмотрим другие комнаты.

Я показал ей кладовки, пресс для глажения, которому так обрадовалась Памела, свою комнату и кабинет. Возле книжных шкафов Стелла остановилась с улыбкой.

— Какая славная комната, — сказала она. — Вы много работаете? А переписываете много раз? Если бы я знала, что мои слова прочтут тысячи людей, я бы, наверно, никогда не решилась поставить точку — все переделывала бы и исправляла.

Я постарался объяснить ей, как оттачивается техника писателя, как с течением времени умение судить о написанном становится инстинктом и как развивается индивидуальный стиль. Стелла слушала с таким глубоким вниманием, что я не сомневался — она запомнит каждое мое слово. Я и сам надеялся запомнить, уж больно хорошо я все это излагал, жалко бросать такие перлы на ветер.

Я спросил, не хочет ли Стелла взять что-нибудь почитать, и она поинтересовалась, не могу ли я дать ей рассказы Уолтера Де Ла Мэра.

Я нашел книгу под кипой журналов, удивляясь, откуда она узнала, что этот сборник у меня есть. Вряд ли в доме капитана мог оказаться номер нашей газеты с моей рецензией.

— Мне захотелось прочесть эти рассказы после одной фразы, которая мне запомнилась в вашей статье, — проговорила она тихо. — «Автор вводит нас в мир невидимого, не стараясь окутывать читателя вуалью фантазии, а, наоборот, срывая все вуали».

Доводилось ли мне когда-нибудь слышать более лестный отзыв? Стелла, слово в слово, запомнила то, что я написал, и цитата эта была произнесена с таким чувством, что прозвучала для меня словно музыка.

— Господи! Как вы догадались, что «Р. Д. Ф.» — это я?

— Вы упомянули свою газету в разговоре с дедушкой, так что расшифровать инициалы было нетрудно.

Я бы охотно и дальше наслаждался этой беседой, до обязанности хозяина призывали меня к другим гостям. Я повел Стеллу через площадку в комнату Памелы.

— А это, наверно, комната вашей матери.

Стелла остановилась, низко опустив голову, будто ожидая, что оживут воспоминания или зазвучит чей-то далекий голос, потом, вздохнув, посмотрела на меня. В повороте ее головы было столько мягкой, совсем не детской грации!

— Как жаль, что все забывается! — вздохнула она.

— Что вы! — возразил я. — Это — один из самых мудрых законов природы. Жить надо будущим, а не прошлым.

— Но понимаете, — начала объяснять мне Стелла, — годы, которые я прожила в этом доме с матерью, были прекрасны. Говорит же мисс Холлоуэй, что моя мать все вокруг превращала в рай. А будущее…

Стелла осеклась. Может быть, она боится будущего? Есть ли у нее кто-нибудь, кроме этого старика?

— Дом даже лучше, чем в моих снах, — сказала она, когда мы спускались по лестнице, — но больше Всего мне понравилась маленькая комната, где мы оставили пальто. Мисс Фицджералд считает, что это детская.

В холле все столпились вокруг Уэнди. Держа в руках зеленый стеклянный шарик12-амулет Памелы, она предсказывала судьбу. Макс поддразнивал ее и, стараясь отвлечь, соблазнял всякими лакомствами со стола. Я услышал, как он предостерегал ее:

— Не будете есть, взлетите, как шарик.

А Уэнди отвечала:

— Саломея должна быть худой.

Она увидела меня и, смеясь, подозвала к себе:

— Иди сюда, Родди, подыши!

Я повиновался, и она с таинственным выражением стала пристально вглядываться в замутившуюся поверхность стекла.

— О, тебя ждет блестящее будущее! — воскликнула она.

Все радостно зашумели.

— Вижу большой дом, — продолжала Уэнди, — а на него падают сверху какие-то бумаги… Как снег! Это рукописи! Они сыпятся, как из рога изобилия. А теперь я вижу комету с огненным хвостом — это звезда, ну конечно, это — актриса! Она играет главные роли во всех твоих пьесах. А огненный хвост — это ее апельсиновые волосы…

Конец гадания был заглушен взрывом хохота, и Макс, стоявший на лестнице со стаканом в руке, крикнул, что он хочет предложить тост. Джудит, бросив веселый взгляд на Питера, шепнула Максу какое-то предостережение. Он рассмеялся:

— За Уэнди Флауэр! Пусть ее силуэт всегда остается столь же изящным! Пусть ее Саломея вскружит голову всем критикам! — За этим последовал тост в честь Питера Кэри: — Успеха всем его работам! Выпьем за него, за его жену, за его театр!

Питер, принужденный выступить с ответным словом, поднявшись, в меланхолических тонах поведал о трагической участи всех, кто связал свою судьбу с театром, и противопоставил их горький жребий надежности домашнего очага — такого, как у нас с Памелой. Он забавнейшим образом сравнивал наш удел в старости с уделом его и Уэнди. Все заливались смехом, хотя, пожалуй, он немного перестарался.

Кончив, он упал на стул, словно сраженный отчаянием, а я предложил тост за нашу дебютантку.

— Спасибо, — смущенно ответила Стелла и зарделась.

Скотт, который наконец развеселился, стал требовать, чтобы она сказала речь. Стелла покачала головой и что-то тихо прошептала Джудит, та кивнула и, встав, произнесла несколько милых слов, пожелав счастья «Утесу».

Уже пробило одиннадцать, а в двенадцать Стелле нужно было уезжать. Поэтому я спросил, что ей больше хочется посмотреть — фейерверк или шарады? Она решительно выбрала фейерверк, и я поспешно повел Питера в оранжерею за подносом и фонарем.

— Нет, серьезно, Родерик, — убеждал меня Питер, пока мы готовили фейерверк на дальнем краю лужайки, — серьезно, ты должен написать для нас пьесу. Труппа задыхается без новых пьес, а посмотри, как повезло нам с нашей главной находкой, она продержалась в театре больше года. Ты сам ее разрекламировал сверх меры. Милрой сразу вцепится во все, что ты напишешь.

— Продолжай, Вельзевул! — воскликнул я в ответ. — Скольких честных критиков тебе уже удалось соблазнить подобными речами! Сколько их, несчастных, обрекло себя на вечные муки!

Ночь была теплая; гости столпились на ступеньках крыльца. Их силуэты четко рисовались на фоне открытой освещенной двери. «Хорошая штука — новоселье», — подумал я.

Приготовленный нами фейерверк — цветы, огненные фонтаны, деревья — взмывали в синее ночное небо, приветствуя луну, и разлетались искрами, отражаясь в море. Последним над нашими головами зарделось знамя, словно утренняя заря, и потухло где-то вдали. На минуту группа в дверях замерла, потом, смеясь и хлопая в ладоши, распалась. Меня окликнула Памела: Скотт и Стелла уже поспешно направлялись к машине.

— Время Золушки истекло, — заметила Джудит.

Стелла сказала всем «До свидания», особо улыбнувшись Максу, а мне смущенно добавила «Спасибо». Я слышал, как, высунувшись из машины, она призналась Памеле:

— Никогда в жизни не была так счастлива!

— Не забудьте, в понедельник в четыре, — крикнула ей вслед Памела.

— Золушка? — задумчиво продолжала Джудит. — Да нет, скорее Спящая Красавица. Интересно, что с ней будет дальше?

На берегу залива пылал костер; это Питер похитил мои дрова. Они с Уэнди исполняли какой-то дикий танец, изображая разбойников, что-то показывали друг другу, прятались, прыгали с камня на камень и так красноречиво ликовали, якобы завидев приближающуюся жертву, что и нам чудилось, будто мы видим несчастный корабль, а в вопле, который испустила Уэнди, все услышали предсмертный крик обреченного экипажа. Глядя, как Уэнди кровожадно молотит по головам подползающих к ней воображаемых врагов, а потом пускается в неистовую победную пляску, Джудит высказала предположение, что в другой своей жизни Уэнди сама была разбойником-душегубом.

— Была! — подтвердила возбужденная Уэнди, падая на колени на траву. — И, Боже мой! — Она выпрямила спину. — Вот это была жизнь! Обманывать простаков, сбивать с курса красавцы корабли! Зажжешь, бывало, сигнальный огонь и следишь, как они меняют курс, идут прямо на рифы — такие гордые, так кичатся своим удачным плаванием и ведь уже почти в родном порту! А потом — треск, вопли… и добыча!

— Замолчи, чертенок!

У Питера был испуганный вид, остальные аплодировали. Я сказал:

— Вот теперь мне захотелось увидеть твою Саломею. Перед их уходом мы с Памелой пообещали, что приедем на одну ночь в Бристоль и посмотрим пьесу.

На следующий день супругам надлежало успеть к трем часам на репетицию; они неохотно распрощались с нами. Я предложил отвезти их в гостиницу, но им вздумалось спуститься по тропинке, ведущей с холма вниз через спящую деревню. Макс пошел с ними, а Памела, Джудит и я вернулись в затихший дом.

Лиззи исчезла со сцены. Все осталось в полном беспорядке, но заниматься уборкой среди ночи не стоило. Джудит поднялась наверх, а мы с Памелой съели почерневшие бутерброды с бананами и выпили лимонаду. Выбросив содержимое пепельниц за дверь, мы заперли ее на засов, закрыли все окна первого этажа, а детскую оставили открытой, чтобы Макс мог войти в дом.

— Почему бы тебе не переночевать здесь, Родди? — спросила Памела, включив в детской лампу. — Здесь неплохая кровать.

Я объяснил ей, что не люблю спать на первом этаже и что мне очень удобно на диване.

— Хорошо, — ответила сестра рассеянно и, остановившись посреди комнаты, сказала: — Как странно!

— Что странно?

— Я заметила, что Стелла надушилась этими духами, но запах был едва уловимый, а теперь пахнет очень сильно, чувствуешь?

— О чем ты говоришь?

— Разве ты не заметил? Пахнет мимозой, духами Стеллы.

— Не чувствую.

— Ну как же, Родди, не может быть!

— Вот теперь, пожалуй, ты заставила меня поверить, что я слышу запах.

Памела недоверчиво посмотрела на меня.

— Что ж, кому медведь на ухо наступил, а кому — на нос, — заметила она.

Наверху навстречу нам вышла из своей комнаты Джудит.

— Дорогие мои! — сказала она. — У вас самый красивый на свете дом, вы устраиваете самые веселые вечеринки, и у вас самые очаровательные друзья. Я хочу сказать вам большое спасибо. — Она быстро поцеловала Памелу, улыбнулась мне и скрылась за дверью.

* * *
Диван был удобный: мне нравилось лежать в кабинете среди моих книг, за окном дремотно плескалось море. Мне хотелось спать… теплая мягкая ночь, запах цветов, маленькая комната в глубине дома… Я услышал, что пришел Макс, и заснул.

Разбудил меня, по-видимому, какой-то звук. Памела не звала меня — между нами была только дверь. Я прислушался, в ее комнате было тихо. Может быть, опять что-то стряслось с Джудит?

Мгновенно я оказался на площадке, подошел к их двери, но оттуда не доносилось ни звука. В мастерской и вообще повсюду тоже стояла тишина. Тяжелая завеса безмолвия окутывала весь дом.

Я не стал зажигать свет; я ждал, облокотившись на перила. В полукруглое окно над входной дверью не было видно луны; внизу тоже было темно и тихо — так, во всяком случае, показалось мне сначала, но вдруг, сквозь полуоткрытую дверь детской я увидел какой-то слабый мерцающий свет. И это не было лунное сияние, свет перемещался!

В смятении я застыл на месте. У меня возникло ощущение, что я в чужом доме. Мы подсматриваем за чужой жизнью. Задолго до того, как мы появились на свет, здесь жили и умирали люди. Мы — посторонние в их родовом гнезде, мы вторглись в их владения. Мне стало ясно, что они снова тут. Их лишенная временных границ жизнь обтекала наше присутствие в доме, как вода обтекает камень. Там внизу, в детской, все шло по-прежнему, там кто-то двигался, вздыхал, испускал стоны.

Я стоял и слушал, словно оцепенев, но вдруг очнулся, и тут меня будто пронзило — ведь я действительно только что видел свет и различал стоны, их издавал молодой голос. Но сейчас все исчезло. И голос, и свет наверняка имели какое-то сверхъестественное происхождение, об этом говорили глухие удары моего пульса. В доме объявился кто-то из царства мертвых.

Дрожащей рукой я нащупал выключатель, зажег свет ибосиком бросился вниз по лестнице. Там все было так, как мы оставили: белая скатерть, наброшенная на стол с неубранной посудой, делала его похожим на гроб; детская была пуста, шторы спущены, на туалетном столике рассыпана пудра; в комнате все еще чувствовался сильный запах мимозы.

Я прислонился к стене, дожидаясь, когда утихнет сердцебиение, но меня стало трясти от холода и захотелось как можно скорее вернуться к себе. Я выключил свет и, чувствуя неимоверную усталость, двинулся вверх по лестнице.

Но не тут-то было, колени подгибались, меня била дрожь, мутило от леденящего холода, который, казалось, пронизывал до костей, по коже бегали мурашки. Сердце гулко билось в груди, я задыхался. Наверно, я ударился бы в панику, крикнул Макса или, распахнув двери, выскочил из дома, но, пытаясь совладать с собой, я обеими руками уцепился за перила. Мне казалось, что сверху на меня что-то надвигается.

Однако я ничего не видел; никто не появился; перед глазами у меня все плыло, взгляд не мог ни на чем сосредоточиться. В конце концов, шаг за шагом, хватаясь за перила, я втащил себя наверх, но к тому времени, как я добрался до площадки, я совсем ослабел и чуть не лишился чувств. Так бывает, когда теряешь много крови. Но подумать ни о чем не успел: как только мой пульс забился ровно, я согрелся и крепко заснул.

Сейчас я уже в состоянии вспомнить это происшествие, но тогда, проснувшись утром, сомневался, не сон ли все. Стоя у окна, я глядел, как разгорается утро, перебирал в уме то, что испытал ночью, и сам себе не верил. Сегодняшний день слился со вчерашним, и разделявшая их ночь казалась всего лишь сном. Мне хотелось думать только о наших друзьях, о том, сколько удовольствий нам предстоит здесь, о работе, которую я непременно осуществлю. Мы хорошо начали нашу жизнь в «Утесе». Новоселье удалось на славу. Жаль, что Стелла не могла остаться до конца. Ей понравился бы спектакль, разыгранный Уэнди. А Уэнди просто маленькая ведьма.

Пока я принимал ванну, меня осенила идея, настолько увлекательная, что я и не заметил, как вода в ванне постепенно совсем остыла. Из вчерашней шутки Уэнди о том, что в какой-то ее прежней жизни она была разбойницей — можно сделать пьесу, и напишу эту пьесу я! Конечно, не о перевоплощениях, нет! Боже упаси! О наследственной склонности, об одержимости, о неуправляемой, ненасытной потребности наблюдать, как люди слепо устремляются навстречу гибели, о страстях поистине мужского размаха, снедающих хрупкую нервную девушку Пьеса будет не про Лорелею, не про Сирену — в ней впервые движущей и влекущей силой окажется совсем не секс. Это будет рассказ об игре ради самой игры. Пьеса о психологии преступления, мелодрама, основанная на свойствах характера; закрученный, захватывающий сюжет из реальной жизни. Такую пьесу ждут в Бристоле, да и в Лондоне тоже. Впервые Питер высказал разумное суждение. Видно, и Макс говорил о том же, когда предсказал, что я должен заняться чем-то «творческим». Ведь к этому меня влекло все: и жадное «глотание» рецензируемых пьес, и мои критические статьи о них, и мое страстное, с самого детства, увлечение театром. А книга о цензуре подождет.

Я отправился на кухню и потребовал незамедлительно подать мне обильный завтрак; Лиззи была в отличном настроении и сразу же принялась жарить картошку с беконом и сосисками.

— Вот это новоселье, так новоселье, — сказала она удовлетворенно. — Вы когда-нибудь видели такой беспорядок в гостиной? Я в кухне с семи прибираю. Завтракайте здесь, в чистоте, а я пока пойду там разгребать. К тому времени, как все встанут, я уже наведу порядок. Может, — продолжала она вкрадчиво, — когда вы позавтракаете, вы и мисс Памеле завтрак отнесете?

— Могу, но она сама сойдет вниз, ведь у нас гости.

Я понимал, что Памела обязательно спустится, чтобы скрыть от Лиззи перестановки, которые мы произвели наверху.

— Может, и спустится, — настаивала Лиззи, — но ей бы надо отдохнуть.

— Слушаюсь, мадам, так и быть, отнесу, идите, спокойно наводите блеск в гостиной.

Позавтракав, я покорно сварил за четыре минуты яйцо, приготовил чай и гренки и пошел с подносом наверх, а по пятам за мной следовал Виски. Красноречиво помахивая хвостом, он выражал свое неудовольствие. По утрам он привык навещать Памелу, чтобы выпросить у нее верхушку яйца, и считал, что относить поднос должна Лиззи, к тому же его возмущало, что поднос был доставлен не в комнату Памелы, а в мою.

Памела плескалась в ванне, я поставил поднос на столик возле кровати и пошел к себе в кабинет, чтобы застелить диван. Когда Памела вернулась в комнату, она испуганно вскрикнула:

— Лиззи подымалась сюда!

— Все в порядке. «Я это совершил один»13, — сообщил я ей через дверь.

— Зайди, пожалуйста, поговорить.

Памела снова легла, возле нее, мурлыча, пристроился Виски, на коленях у нее стоял поднос.

— Хочешь закурить? Яйцо превосходно сварено Спасибо тебе. Я прекрасно спала. А ты?

— Часть ночи. — Я уселся на подоконник, зажег трубку, затянулся и задумался. Нет, скрывать я не имею права. И я сказал: — Считаю своим долгом сообщить тебе, что сегодня меня «беспокоили».

— Родди!

— Да. Я слышал стоны и видел свет.

Памела слегка побледнела, но глаза у нее загорелись:

— Свет? Где?

— В детской.

Она медленно проговорила:

— Ты помнишь, что Стелла рассказывала про свой сон?

— Помню. Я спустился вниз. Там ничего не было.

— А как ты себя чувствовал?

— Немного взволновался.

Она пристально посмотрела на меня.

— Ты что-то скрываешь.

— Мне было ужасно холодно, до дурноты — признался я.

— Холодно? И все?

— Больше ничего.

— Ну я страшно рада, что ты тоже слышал.

— Могу тебя понять.

— Только теперь мне делается жутко.

— А ты не пугайся. Мы к этому привыкнем, ко всему привыкают. Сегодня роскошное утро. Давай плюнем на все это. До середины дня будет отлив, а Макс и Джудит раньше двух не уедут. Что, если устроить ранний ленч на пляже?

* * *
Разглядывая остатки вчерашнего пира, в изобилии разложенные перед нами на песке — салаты, бисквиты, сливки, пирожные и сандвичи, — Макс с громким вздохом посетовал, что ему не девять лет. Он уже прогулялся и принес нам добрую весть: пожалуй, он приедет сюда осенью, будет писать окрестности.

— Великолепно! — сказала Памела. — Надеюсь, — добавила она, — к тому времени мы сможем предложить вам комнату, в которой вас ничто не будет беспокоить.

Но Макс сказал, что ему лучше остановиться в «Золотой лани».

— Когда я работаю, я плохой гость, — добавил он.

— А я не успокоюсь, — тихо сказала Джудит, — пока не переночую в мастерской.

Наступило молчание. Здесь, в бухте, под прикрытием скал было очень жарко. Море блестело, в воздухе дрожало марево. Макс в белой фланели, ярко-зеленый халат Джудит, небесно-голубой купальник Памелы, тарелки и стаканы, расставленные на цветочной скатерти, — все это составляло удивительно живописную картину. Мне хотелось рассказать, что произошло со мной перед рассветом, но сейчас, здесь, ночные события казались невероятными. Довольно осторожно я сообщил им обо всем, что слышал и видел, но ничего не сказал о том, как себя чувствовал. Джудит и Макс встревожились и расстроились. Я даже пожалел, что заговорил об этом. Наступило напряженное, тягостное молчание, потом Макс озабоченно сказал:

— Хотел бы я знать, что можно сделать?

— Запереть мастерскую и выкинуть это все из головы, — ответил я.

Памела возразила:

— Я не могу.

— Ты ведь уже начинаешь привыкать. Ты же научилась спать под потусторонние вздохи, — напомнил я ей.

— Но этот плач может повториться в любую ночь, Родди, а он такой безутешный!

— Хорошо, — сказал я. — Что ты предлагаешь?

— Я бы хотела дознаться, в чем дело, кто плачет и почему. Почему чья-то душа горюет и не может успокоиться?

Откровенно говоря, меня не интересовал этот разговор, мысленно я уже весь ушел в свою пьесу, а частица моей души негодовала, что с нами нет Стеллы. Я ответил, не задумываясь:

— Жаждет отмщения — вот классическая причина.

Макс с сомнением посмотрел на меня.

— То, как действует атмосфера в мастерской, не дает оснований думать о мести.

Памела наморщила лоб, она старательно счищала песок с завитой розовой раковины:

— Если бы можно было узнать, чем эту душу успокоить…

Макс спросил:

— А вы догадываетесь, кто бы это мог быть? Мы с Памелой переглянулись, но не ответили.

Наверно, мы подумали об одном и том же, и нам обоим не захотелось называть имена.

До этого момента Джудит молчала, теперь она задумчиво произнесла:

— Обязательно ли считать, что вас беспокоит неприкаянный призрак? Может быть, все дело в прошлом этого дома? Ведь есть какая-то теория, что сильные чувства могут пропитать собой материю, внедриться в полы и стены, а затем воздействовать на чувствительного, восприимчивого человека. Нельзя ли этим объяснить то, что произошло со мной, да и с Родериком тоже?

— Но нам-то что прикажете делать с этими прошлыми бедами? — спросил я.

Джудит улыбнулась:

— Просто жить в доме, как вы живете.

Я согласился:

— Ладно, попробуем!

А Макс одновременно со мной сказал:

— Ты права!

Но Памела, видно, сомневалась.

— Боюсь, что все не так просто, — вздохнула она. Потом засмеялась и продекламировала — она обожала переиначивать цитаты:

И молвил Морж: пришла пора
Подумать о делах,
О том, что кончился уик-энд,
О сборах и гостях.
И почему так скоро все
Умчатся в поездах?14
Смеясь, мы собрали вещи и стали карабкаться по скалистой дорожке. Наверху бесчинствовал ветер, сразу раздувший наши полотенца.

«Джудит права, — подумал я. — Жизнь в „Утесе“ деятельна, разнообразна и свободна; странно будет, если энергия и спокойствие живых не смогут заглушить печали умерших».

Глава VII ОТЕЦ ЭНСОН

Работа над пьесой неслась во весь опор, и за три дня я вчерне набросал три акта. Мрачные страсти моей героини Барбары влекли действие все дальше, увлекая за собой и меня. Даже прискорбный факт, что в доме обитают привидения, который уже нельзя было отрицать, не мог оторвать меня от работы.

Снова до меня несколько раз доносились стенания, снова я лежал и прислушивался. Я убеждал себя, что это — отзвуки прошлого, и о современных, сиюминутных горестях они свидетельствуют Не больше, чем граммофонная пластинка. Не стану утверждать, что сам я верил этим уговорам, но все же они помогали. Я снова засыпал и в полузабытьи впитывал трагическое настроение, владевшее домом, чтобы использовать его в своей пьесе. К моему облегчению, Памела сказала, что ничего не слышала по ночам ни во вторник, ни в среду.

В четверг мне удалось ее порадовать. В тот вечер я окончательно уверовал в добротность моего замысла придумал конец и решил, что работу над пьесой стоит продолжать. Спустившись в гостиную, где Памела накрывала стол к обеду, я рассказал, над чем трудился все эти дни. Изложил содержание, но предварительно строго-настрого запретил ей давать волю воображению, ведь иначе она, того и гляди, похитит мой сюжет, расцветит его и выдаст за свой.

Памела обрадовалась сверх всякой меры.

— Я так и знала, что ты занялся чем-то другим ты же просто ожил! — воскликнула она. — Эта книга о цензуре висит на тебе мертвым грузом. Превосходно придумал! Ты только представь, что будет значить для тебя успех этой пьесы.

Я спросил, как она относится к тому, чтобы провести вечер в Бристоле. Пока у меня вырисовывались только характер главной героини и сама интрига, но остальные персонажи все еще были довольно туманны. На роль Барбары я имел в виду Уэнди, поэтому мне показалось, что уместно познакомиться со спектаклями их труппы и уж тогда заниматься другими действующими лицами. Ведь личность актера, без сомнения, может чрезвычайно помочь драматургу в создании характера. На этой неделе театр как раз дает «Смерть уходит в отпуск», а нам обоим хотелось посмотреть эту пьесу.

— Я бы поехала! Давай завтра и отправимся, — предложила Памела.

— К завтрашнему дню мне нужно закончить две статьи. Как насчет субботы?

— У меня теннис с доктором Скоттом! Приглашает уже в третий раз, но я ему откажу.

— А Стелла придет к чаю в понедельник, так ведь?

— Да.

— Если мы выедем в субботу пораньше, я успею посмотреть представление дважды. Ладно, так и сделаем. А, кстати, как быть с Лиззи? Она согласится остаться здесь на ночь одна?

Когда мы изложили Лиззи свои планы, она посмотрела на нас с сомнением. Поджав губы, она с необыкновенной тщательностью расставляла на столе кофейные чашки.

— Вы ведь собирались в воскресенье ужинать на ферме? — спросила Памела. — Может быть, вы переночуете там в субботу?

— Чтобы они вообразили, будто запугали меня своими привидениями?

Ясно было, что в душе у Лиззи происходит борьба. Ей ужасно хотелось похвастаться за столом у Джессепов, что она ночевала в доме одна; а если еще при этом будет что рассказать. Однако Лиззи колебалась.

— Что ж, — сказала она наконец, — если бы в доме водились привидения, мы бы их уже увидели. Ладно, останусь. Уезжайте и развлекайтесь, хотя вы здесь так недавно, рановато вам рваться прочь.

— Дела, Лиззи. Серьезные, важные дела, — заверил я ее.

— Уж куда там, — сухо ответила она. — У вас же не работа, а одно баловство.

Я вздохнул.

— Рабочий люд не желает признавать писателей, — пожаловался я Памеле, когда Лиззи удалилась. — В один прекрасный день нас заставят взяться за метлу.

Но Памела была озабочена.

— Мы обманули ее, Родди. Я думаю, ей и впрямь лучше переночевать на ферме.

— По-моему, пусть решает сама. Держу пари, с ней ничего не случится, — ответил я уверенно.

Моя работа настолько заслонила от меня все остальное, что я совершенно выпустил из виду недавнее потрясение, которое пережил ночью на лестнице.

* * *
Долгая дорога в Бристоль была сплошным удовольствием; туда мы ехали через Эксмур, а вернуться решили по берегу моря. Мы на самом деле поселились в красивейшем краю. Снова попав в большой деловой город, мы ощутили приятное волнение. Нам понравился Бристоль с его крутыми улицами, просторной долиной, внезапно открывающейся взору, с гаванью, заходящей далеко в город, с кранами, взметнувшимися над старыми домами, и с пароходами, прокладывающими путь чуть ли не среди трамваев. Памела собиралась сделать бесконечное множество покупок для дома, а я занялся книгами и открыл счет в магазине. У цветочника с неподобающей фамилией Увяллоу мы оставили распоряжение в вечер первого спектакля «Саломеи» послать Уэнди пунцовые розы, потом быстро позавтракали и отправились в театр, где мне приготовили места и передали записку от Милроя, он убедительно просил нас после представления прийти за кулисы.

Интересно было наблюдать за игрой актеров в этом Легком изящном спектакле и прикидывать, кого бы они могли сыграть в моей приближенной к жизни пьесе. К счастью, Уэнди нам понравилась, очень удачной показалась и постановка, осуществленная Питером, так что, пройдя за кулисы, мы вполне искренне могли сказать каждому что-то приятное.

Радушие, с каким за кулисами театра встречают доброжелательного критика, всегда кружит голову. Но может быть, не следует принимать это радушие за чистую монету? Может быть, эта бурная радость — всего лишь политика? Думаю, что нет: ведь актеры дольше, чем кто-либо из нас, сохраняют юношескую пылкость. Я был менее откровенен: никому из них я ни словом не обмолвился о своей работе, хотя Милрой поддержал Питера и горячо просил меня написать для них пьесу. За чаем в кафе я вовлек Уэнди и Питера в пространный разговор о членах труппы, об их лучших ролях и слабостях. Остроты так и сыпались.

День прошел плодотворно, нам с Памелой понравилось вечернее представление, оно оказалось удачнее по темпу и лучше передавало атмосферу, чем утренний спектакль, так что, когда в воскресенье мы отправились домой, я вез с собой целую кучу заметок.

Мы не смогли противостоять соблазну подняться на Порлок-хилл. Машина взлетела на этот высокий холм, словно птица. Восторженный возглас, вырвавшийся у Памелы, когда она посмотрела назад на раскинувшиеся внизу вересковые поляны, заставил меня неосторожно повернуть голову, и машина пошла по самой кромке обрыва, но все обошлось. Какие места!

Огромные зеленоватые мысы были заштрихованы полосами проходившего вдалеке дождя, по ним бежали лиловые тени облаков, невысокие холмы поднимались, как волны. Безудержная, беспричинная радость овладела мной: я выбрал Девоншир, и теперь он принадлежит мне. Даже когда мы добрались домой, меня не покидала мысль о моих новых владениях.

Подходя к дверям, мы увидели миссис Джессеп и Чарли, короткой дорогой они возвращались на ферму.

— Ну, Лиззи недолго томилась в одиночестве, — засмеялась Памела.

Она повернула ключ в замке и сразу направилась в кухню; через минуту я услышал, что она зовет меня. Памела и Лиззи сидели за столом, обе белые как мел.

— Родди, — сказала Памела, — Лиззи видела привидение.

Я так и сел. Это уже не сплетни. Лиззи было не узнать, она тяжело опиралась локтями на стол, обвиснув, словно мешок, лицо от потрясения и испуга казалось опухшим и пошло пятнами. Она подняла на меня глаза, в них было глубокое страдание.

— Ох, мистер Родди! Подумать страшно! Вы столько вложили в этот дом, все так удобно устроили! Но вам и мисс Памеле жить здесь больше нельзя, никак нельзя, послушайте меня!

— Лиззи, милая, — прервала ее Памела, — постарайтесь все вспомнить; расскажите нам как можно точнее, что именно вы видели.

— Чего уж там стараться, мисс Памела, ведь это врезалось мне в сердце, я до самого моего смертного часа этого не забуду. В холле это случилось, я как раз запирала дверь. Верхний засов высоковат для меня, пришлось встать на стул. Свет горел только внизу, наверху было темным-темно. Сперва я услышала Виски. Вдруг он как завоет и — да защитит нас Господь! — в ту же минуту, смотрю, он уже под сундук забился, распластался на полу от ужаса, глаза горят, будто две лампы, зубы оскалил. Это была леди, мисс Памела. Я завизжала, как сумасшедшая, уж очень я испугалась, увидев ее, ведь я знала, что я одна в доме. Сначала-то я подумала, она такая же настоящая, как вы. Стоит наверху, перегнулась через перила и смотрит вниз, в холл. Вся в белом и волосы длинные, светлые, но милостивый Боже! Какой же страшный был у нее взгляд!

— Ну чем он был страшный? — спросила Памела.

Лиззи заплакала.

— Не спрашивайте, мне бы только хоть когда-нибудь забыть его. Глаза голубые, жуткие, будто она прямо в ад уставилась. Меня как ледяным ветром пронзило. А потом, я и моргнуть не успела, она исчезла. Я чуть Не упала, чуть сознание не потеряла. Сердце так колотилось, будто вот-вот из груди выскочит. Еле добралась до своей комнаты.

— Бедная Лиззи, — сказал я машинально. — У вас был шок.

— Я и заснуть не могла, не спала ни минутки, поверьте мне, мистер Родди. Думала, утром не встану, но лежать тоже не лежалось. Встала, пошла к ранней мессе, а потом уж так душевно поговорила со священником! Очень он хороший, этот наш отец Энсон, мудрый человек. Он велел мне тут одной не оставаться.

— Да мы вас больше и не оставим, Лиззи, — сказала Памела.

Так, значит, теперь священнику все известно!

— А что говорит миссис Джессеп? — поинтересовался я.

— Она зовет меня, когда в следующий раз я останусь одна, ночевать на ферме. А еще говорит, нет сомнений, что Паркинсоны видели то же самое. Она сказала, что если у призрака голубые глаза, так это та леди, что разбилась на скалах.

Мы оставили бедную Лиззи за работой — пусть успокаивает нервы, а сами пошли пройтись по холмам. Было жарко. Небо и море сверкали на солнце. Тревога, с которой я слушал рассказ Лиззи, рассеялась.

— Я не склонен принимать ее слова на веру, — сказал я Памеле. — Очень уж похоже на то, как обычно описывают привидения, — леди в белом с длинными светлыми волосами. И ведь Лиззи самой хотелось увидеть призрак; без него ей было никак не обойтись, раз уж она здесь живет. Да она бы уронила себя в собственных глазах, если бы ничего не увидела! Одна-одинешенька ночью в доме с привидениями!

Памела покачала головой.

— Ты посмотри, в каком она состоянии, Родди! Только игрой воображения этого не объяснишь.

— Самовнушение еще и не до того может довести.

— Призрак по ее описанию очень напоминает портрет Мери Мередит.

— Вот именно! Лиззи просто наслушалась рассказов про нее.

— Не знаю, почему ты настроен так скептически, Родди. Скепсис нам не поможет.

— А если дать волю истерике, это поможет? Я не отметаю все твои доводы, я согласен: в доме что-то творится, на нашу психику действуют какие-то флюиды.

— Но разве ты не видишь — это «что-то» проявляется только в тех случаях, когда рядом есть восприимчивая душа? Чем больше чего-то ждешь, тем сильней настраиваешься, тем скорее подпадаешь под власть навязчивой идеи. Надо перестать об этом говорить.

— Нет, Родди, ничего не выйдет.

— А что еще можно сделать?

Памела некоторое время шла молча, потом закурила сигарету и по рассеянности бросила спичку на землю. Вереск был сухой и вспыхнул, как порох. Мне пришлось затоптать разгоревшийся маленький пожар. Я тут же извлек из этого мораль.

— Вот видишь, как вредно сосредоточиваться на этой теме!

Вскоре мы повернули назад, надеясь, что Лиззи напоит нас чаем.

— Знаешь, Родди, — серьезно сказала Памела. — А я верю, что Лиззи на самом деле видела Мери, и я рада — ведь теперь мы знаем самое главное: мы знаем, кто бродит по дому. Теперь остается узнать почему. У меня предчувствие, что, если нам удастся узнать причину, мы сможем положить конец нашим неприятностям.

Ее слова произвели на меня впечатление.

— Пожалуй, ты права.

— Давай разматывать клубок с этого конца, Родди. Такая задача как раз для тебя — у тебя подходящий склад ума, ты можешь и вообразить, и проанализировать. А я сразу начну придумывать лишнее. Надо начать расспрашивать, узнаем все, что можно, про семью Мередитов и попробуем разгадать эту загадку.

— А с чего начнем?

— В том-то вся трудность! Я понимаю, конечно, прежде всего надо было бы поговорить с капитаном.

— И ты бы ему поверила?

— Нет, он будет скрытничать.

— Миссис Джессеп рассказала все, что знает, и даже более того, в этом я уверен. Не ходить же мне по округе и собирать сплетни про Мередитов.

— Я знаю, Родди, это нелегко. Но обещай мне, что ты попробуешь.

— Надо подумать. — Больше мне нечего было сказать.

Но за весь день я вряд ли хоть раз вспомнил о своем обещании. Мои мысли занимала компания бойких персонажей будущей пьесы. Погода стояла прекрасная, работа над пьесой захватила меня полностью и вдобавок ко всему — завтра к чаю должна была приехать Стелла!

Эта мысль повергала меня в радостное волнение, а между тем волноваться не хотелось. Я уехал из Лондона и поселился в этом глухом углу в поисках покоя. Я обрел работу по душе и намеревался ее продолжать. Это «занятное дитя», как назвала Стеллу Джудит, была очаровательной подругой для Памелы… Очаровательной-то да, но мне не следует терять душевное равновесие.

Так говорил я себе, но от равновесия и следа не осталось, когда в понедельник во время ленча пришла телеграмма: «Безутешна прийти не могу».

— Почему телеграмма? — возмутился я. — Почему нельзя было позвонить?

— Видимо, есть что-то, чего Стелла не хочет обсуждать по телефону, — медленно сказала Памела.

Она сидела, комкая в руках телеграмму, голос у нее был расстроенный.

— Ты думаешь, капитан старается отдалить ее от нас? И не позволит больше приходить?

Я сразу понял, что так оно и есть.

— Ну конечно, до него дошли слухи, что по дому бродит призрак его дочери.

— Ох, Родди, Родди! — Глаза Памелы наполнились слезами.

Я ушел в оранжерею и поднял там страшный грохот, ремонтируя полки: пилил, строгал, стучал молотком. Я испытывал потребность в реальном деле, в реальном шуме, мне хотелось самому что-то устраивать и с чем-то справляться. Я не желал поддаваться мертвым.

* * *
Однако в тот день гость у нас все-таки был.

Около трех часов Лиззи доложила, что пришел отец Энсон. Вид у нее был одновременно и гордый, и смущенный, будто она его пригласила и теперь не знает, какой ему окажут прием.

Священник вошел немного неуверенно, но быстро освоился. Он сидел, живо оглядывая комнату, и с пониманием рассуждал о том, как приятно поселиться в таком красивом доме. Он и сам только что переехал, но в новый, совсем новый дом.

— Удобный, но я предпочитаю старые дома, в которых уже жили, в них как-то уютнее, — сказал он.

Он приглядывался к нам, старался определить дух, царящий в доме, и одобрял то, что видел. Нам он сразу понравился, и Памеле, и мне. Как и мы, он был наполовину ирландец.

— Вам повезло больше, чем мне, — заметил он. — Вам посчастливилось носить имя, поистине благородное во всех отношениях.

— Да, и я не хочу его менять, — сказала Памела.

На лице священника появилась добрая улыбка.

— И тем не менее придется, дитя мое.

Ему было около семидесяти, хотя выглядел он еще крепким. Роста он был невысокого, но осанка и громкий рассудительный голос придавали ему властный вид. Его лицо, которое не пощадило время, бороздили морщины, говорившие об опыте и чувстве юмора. Улыбка была добрая, понимающая. Глубоко посаженные голубые глаза смотрели открыто и пристально.

По его словам, он обрадовался, узнав, что молодые честолюбивые люди решились уехать из Лондона — на такой поступок действительно нужно мужество.

— В городе значительную часть вашей жизни проживают за вас другие, вам остается осваивать совсем небольшое жизненное пространство. Здесь же, как выясняется, душе есть где разгуляться, и поэтому чем дух богаче и сильнее, тем лучше. — Он улыбнулся мне. — Меня заинтересовали ваши критические статьи, вы требовательны, но великодушны, вы хорошо знаете подспудные течения нашего времени. Но смею сказать, что здесь, при открывшихся вам горизонтах, вы скоро убедитесь, что одних занятий критикой вам мало.

То же самое говорил мне Макс! Удивительно! Меня подмывало рассказать отцу Энсону про пьесу, но я удержался — котел кипит лучше, если он под крышкой.

Когда Лиззи принесла чай, священник улыбнулся ей и спросил, не зайдет ли она к нему, чтобы научить его домоправительницу делать тесто на соде.

— Только боюсь, чтобы такое тесто удалось, нужен ирландский воздух, на здешних берегах у него не тот вкус, — добавил он.

— Попробуйте мое печенье, отец, — ответила польщенная Лиззи, — если понравится, скажите, я приду.

Отец Энсон похвалил печенье на соде и выпил довольно много чая. Я полагал, что ему сразу придется уйти, ведь он занятой человек.

— Я живу в Биддлкоуме вот уже двадцать пять лет, — сказал отец Энсон и замолчал.

Сам он не хотел заговаривать о том, что пережила Лиззи, но ждал, что заговорим мы.

— Лиззи ведь рассказывала вам про привидение, отец Энсон? — спросила Памела.

Он кивнул:

— Очень вам сочувствую, мисс Фицджералд, это печально для всех вас.

Я сказал, что если он располагает временем, мы с удовольствием посоветовались бы с ним, и он посмотрел на меня с улыбкой.

— Буду благодарен вам за доверие.

Мы рассказали ему про все — больше, чем говорили друг другу. Памела впервые услышала о том тошнотворном ощущении холода и страха, которое охватило меня на лестнице, а я не знал до сих пор, что, когда они с Лиззи жили в доме одни, без меня, чьи-то вздохи часто будили сестру по ночам, и она отправлялась осматривать дом. Мы рассказали священнику о предостережении, которое получили от капитана, сказали, что видели портрет Мери Мередит и что по описанию Лиззи явившийся ей призрак очень его напоминает.

Я с удовольствием отметил, что у священника были такие же сомнения, как у меня: он дотошно расспрашивал нас о подробностях и очень многое сразу отверг; однако в конце концов он медленно покачал головой, и в голосе его прозвучало сочувствие:

— Какие-то проявления прошлой жизни, несомненно, существуют, особенно проявления чего-то необъяснимого. Боюсь, вы убедитесь, что в этом доме жить нельзя.

Я очень огорчился и промолчал, а Памела спросила дрогнувшим голосом:

— Неужели ничего нельзя сделать, отец?

— У всех у нас есть возможность молиться, дочь.

— Но может быть, — настаивала она, — нам следует попробовать разобраться, попробовать что-то предпринять.

— Прежде всего, вам самой не надо тревожиться. — Он помолчал. — Ну и, на крайний случай, существует экзорсизм15.

Я почувствовал, что все во мне противится этому совету. Одна мысль об изгнании злых духов вызывала у меня отвращение, она припахивала суеверием, дьяволом и адским пламенем.

— А вы не думаете, отец, — снова обратилась к священнику Памела, — что можно что-то сделать, чтобы мятущийся дух обрел покой.

Он улыбнулся:

— Можно, если здесь действительно обитает этот дух и если у вас хватит веры и мужества…

— А кроме того, знаний, — добавил я. — Мы очень мало знаем о Мередитах. Похоже, капитан не желает иметь с нами ничего общего, он даже не разрешает своей внучке приходить к нам, а на сплетни, которые распускают в деревне, полагаться нельзя.

— Спрашивайте меня обо всем, что вам хотелось бы узнать, — ответил священник, — может быть, мои ответы будут несколько сдержанны, но вы же понимаете, я не все имею право рассказывать.

Памела сразу спросила напрямик:

— Мери Мередит умерла в результате несчастного случая?

— Насколько я знаю, да, — ответил отец Энсон, — насколько я знаю.

— А были сомнения? — продолжала Памела.

— У мисс Холлоуэй, как мне кажется, сомнения в причине происшествия были.

— А как вы считаете, могла ли эта девушка — Кармел — толкнуть Мери?

— Это маловероятно, но поскольку она была в страхе и отчаянии, все могло случиться.

Я спросил его, знал ли он Кармел. Он склонил голову.

— Она была одной из моих прихожанок. Значит, Кармел была католичка. Это удивило меня: я считал эту девушку цыганкой, язычницей.

Когда я спросил, была ли она привлекательной, отец Энсон помедлил, а потом ответил:

— Наверно, многих восхищает такой тип: яркие глаза, яркий цвет лица, пленительная улыбка.

— Правда ли, что она была натурщицей у Мередита?

— Да. Говорили, что она была танцовщица, но много позировала ему в Испании.

— Это, разумеется, было до его женитьбы? Вам ничего не известно об их интимных отношениях? — спросил я.

Он ответил на первую часть моего вопроса:

— Как раз перед свадьбой. Именно в это время он встретил Мери Мередит. Из-за слабого здоровья она проводила зиму в Севилье и изучала искусство. После свадьбы она настояла на том, чтобы вернуться в Англию. Мери была очень привязана к отцу и не хотела оставлять его одного. Капитан подарил им «Утес».

— И они привезли с собой Кармел? Это кажется странным! — воскликнул я.

— Да, по-моему, Мередит утверждал, что не может остаться без натурщицы, а Мери, — священник покачал головой, — знаете, большая душевная щедрость редко сочетается с житейской мудростью, а Мери любила поступать великодушно.

— Я все думаю, была ли она счастлива? — спросила Памела.

— Мередита, во всяком случае, эта мысль мало занимала, — ответил священник.

— Понятно.

Памела задумалась. Я был расстроен. Неужели в доме не затихают страдания женщины, знавшей, что ей изменяют? Если это так, что нам делать?

— А Кармел? Она жила тут долго?

— Она приезжала дважды. В первый раз месяцев на шесть, потом зимой они все уехали за границу. У Мери было плохо со здоровьем, а зимы здесь суровые. Весной они вернулись, то есть вернулся Мередит с Мери и с дочкой, она родилась во Франции.

— Стелла?

— Да, маленькая Стелла. Мне говорили, что Мередит был привязан к ней, хоть это с ним в какой-то мере примиряет. Других детей у них не было.

— А что сталось с Кармел? — спросил я.

— Мери нашла ей место в Париже — по-моему, она стала манекенщицей. Насколько я знаю, ей платили хорошо и фирма была солидная. Мери придавала таким вещам большое значение. Протестантам, — добавил он, — обычно свойственно чувство ответственности за их подчиненных, этому не мешало бы поучиться кое-кому из исповедующих нашу веру. Кармел оставалась во Франции два года или меньше, а потом все бросила.

— Наверно, ей надоело это ремесло, — предположила Памела.

— Возможно, — ответил отец Энсон. — Но для нее начались трудные времена. Она была бедна, боюсь, даже нищенствовала. Бедное дитя, она проявила похвальное сопротивление многим соблазнам, за что я благодарю Господа. Потом она заболела. Когда она вернулась сюда, я был потрясен. Она ужасно изменилась.

— Значит, она вернулась?

— Да, она пришла в этот дом, можно сказать, почти как попрошайка. Мери приняла ее. Она заботилась о ней, одела ее, всячески старалась исцелить ее тело и душу.

— Кармел была неуравновешенной? — спросила Памела.

— Излишне нервной. С больными людьми это бывает. — Он немного помолчал, потом сказал: — Боюсь, это все, что я могу вам рассказать. Чем дело кончилось, вы знаете.

— Нет, отец, мы не знаем, — возразила Памела. — И разве не от этого зависит разрешение нашей проблемы? Чему нам верить? Была ли Мери убита? Может быть, это — классическая ситуация, когда дух убитой жаждет мести, «неистощимой злобою кипя»16?

Священник был шокирован.

— Что вы, дочь моя! Мери Мередит — не героиня мелодрамы. Она была только что не святая. Ни о каком отмщении в связи с ней и речи быть не может.

— А если предположить самоубийство? — заметил я. — Вы ведь учите, что самоубийство — грех, не так ли?

— Мери не была католичкой, — ответил отец Энсон серьезно. — Но я уверен, что и она разделяла эту точку зрения. Самоубийства не было.

Памела озабоченно смотрела на него:

— Значит, либо это был несчастный случай, — сказала она, — и тогда у привидения нет причин бродить по дому. Либо ее столкнули со скалы. Но и в этом случае мотивы остаются неизвестными, тем более что месть вы отвергаете.

Отец Энсон очень серьезно сказал:

— Не требуйте от меня, чтобы я поверил, будто душа Мери Мередит не находит себе покоя.

Памела спокойно встретила его укоризненный взгляд.

— Простите, отец Энсон, но я в этом почти уверена. И хочу знать, почему она не находит себе покоя. В чем причина?

— Думаю, что вы ошибаетесь, дитя мое, но если от этого вам будет спокойнее, я постараюсь все вспомнить и подумать.

— Вы очень добры, отец; я чувствую, что если… если бы мы узнали, о чем она тогда думала, узнали бы подробнее об этой последней сцене с Кармел…

— Может быть, — вмешался я, — вы были с Кармел, когда она умирала?

Лицо священника сделалось суровым, в глазах блеснул гнев:

— К несчастью, — сказал он низким, прерывающимся голосом, — к несчастью, когда она умирала, меня при ней не было!

— Но как ее духовник, — быстро начала Памела, однако остановилась, вспыхнув под испытующим взглядом священника. — Вы не говорили об этом, отец, я просто подумала, что вы им были.

— Как ее духовник, — согласился он, — я обязан был быть с ней. Но за мной не послали. Я видел ее дважды, когда она была в бреду, но умерла она без меня.

Чувствовалось, как сильно он до сих пор возмущен этим. «Не хотел бы я навлечь на себя такой непримиримый гнев», — подумал я и спросил, не виноват ли врач, что отца Энсона не вызвали к умирающей.

— Врача тоже не было, когда она умирала.

Памела спросила:

— А кто за ней ухаживал? Эта мисс Холлоуэй?

— Кармел умерла от воспаления легких, при ней была сиделка Холлоуэй.

— Вот как! — отозвалась Памела. — Она ведь жила с ними. Как по-вашему, мы сможем разыскать ее? Хорошо бы нам с ней поговорить.

Отец Энсон заколебался, строго сжав губы, потом ответил:

— Теперь мисс Холлоуэй живет в Бристоле. Боюсь, она не из тех, с кем легко иметь дело, но если вы решите попытаться, я могу достать ее адрес.

Мне вспомнилось, как рассказывала про Кармел миссис Джессеп — про ее простуду, приведшую к смерти, про то, как на деревенской повозке ее отвозили в «Утес».

— Видимо, здесь, в деревне, были предубеждены против Кармел?

— По-моему, ее считали грешницей, — добавила Памела.

Священник встал.

— Все мы беспомощные грешные создания, и чем мудрее становимся, тем труднее нам избегать прегрешений. Иногда я завидую простым душам. — Он улыбнулся Памеле и пожал ей руку. — Постарайтесь не волноваться, дитя мое! Может быть, вы привыкнете к этим маленьким неприятностям, а может быть, они прекратятся сами. Я буду молиться за вас. Если понадобится моя помощь, пошлите за мной. Я приду в любое время — и днем и ночью. И помните, церковь обладает давним опытом в устранении подобных осложнений. А теперь, если позволите, я поговорю с Лиззи.

Мы поблагодарили его, хотя вряд ли так, как того заслуживал его визит; и я поднялся к себе в кабинет поработать. Через час я увидел, как отец Энсон идет через поле, наклонив голову под порывами ветра.

Глава VIII БАЗАРНЫЙ ДЕНЬ

— Вот увидите, теперь в доме будет спокойно, — уверенно заявила Лиззи после того, как нас посетил отец Энсон, и была права — проходила ночь за ночью, и никаких неприятностей не наблюдалось.

— Знаешь, Родди, кажется, твоя правда, у Лиззи была галлюцинация. А может быть, права Джудит, и все дело в прошлом, в том, что дом пропитан чувствами умерших? Как бы то ни было, я готова признать поражение!

— Жаль, нельзя оповестить об этом других!

Больше всего мне хотелось сообщить, что у нас все спокойно, капитану, потому что из Уилмкота не поступало никаких известий. Через несколько дней после того, как мы получили от Стеллы телеграмму, Памела написала ей записку, но ответа не последовало; наверно, эгоистичный старый тиран запретил Стелле писать нам. Все это мне очень не нравилось, и, как я убеждал себя, главным образом из-за Памелы: я-то работал, как каторжный, а она проводила все дни в саду в полном одиночестве.

Мы решили, что садом пренебрегать нельзя. Земля, какой бы бедной и песчаной она ни была, принадлежала нам, а ею, на наших глазах, полностью завладели сорняки. Однажды утром я наткнулся на Лиззи, она стояла посреди небольшой бывшей грядки, окаймленной кусочками кирпича, напоминая собой одну из скорбных статуй, созданных Эпштейном17.

— Год сажаешь, семь лет пропалываешь, — бормотала она, рассматривая крестовник и одуванчики, которые испускали дух под порывами ветра и разбрасывали вокруг свое крылатое потомство.

Той ночью шел дождь, я наклонился и вырвал два пучка крестовника, корни поддались с приятной легкостью. Я встал на колени и прополол небольшой участок вокруг себя, так началось мое возвращение к земле. Я дал волю атавистической страсти: при виде собственной невозделанной земли нельзя удержаться от сладостных представлений о том, какой она может принести урожай. Лиззи, например, грезила о рядах фасоли, грядках салата, запасенном на зиму горохе и банках с консервированными фруктами. Памела воображала, какие разведет цветы, а я в мечтах лакомился малиной и молодым горошком.

— Наша судьба была предрешена еще в детстве, когда мы гостили на каникулах у тети Кэтлин, — торжественно провозгласила Памела. — Помнишь, она говорила: «уж если с детства привык в саду возиться, и в старости эту привычку не забудешь».

Памела написала нашей кузине Несте, которая весьма успешно руководила питомником близ Дублина, и попросила ее дать нам профессиональные советы.

Что до меня, то сад отрывал меня от пьесы, поэтому я лишь изредка позволял себе покопать час-другой, а Памела трудилась там целыми днями. Она соорудила себе красные рабочие брюки и почти не вылезала из них.

— Прежде всего, — заявляла она, — они отпугивают «гусынь». — Так она окрестила местных дам, которые наносили нам визиты, сгорая от желания посмотреть дом, где разгуливают привидения. Одна из этих дам даже приняла Памелу за мальчишку-садовника, ее ввели в заблуждение загорелые руки и коротко остриженные кудри сестры, а главное — ловкость, с какой та орудовала лопатой. Памела была в восторге. Я не помогал ей принимать этих посетительниц и взял себе за правило пить чай в кабинете.

Меня захватила «Барбара» — так условно называл я свою пьесу. Скорость, с какой я работал, даже тревожила меня. Произведение, набросанное так быстро и легко, вряд ли могло заслуживать внимания. К тому же было опасно, забывая обо всем, с головой погружаться в вымышленный мир, ведь в реальной жизни од носом у меня, в моем собственном доме могло произойти что угодно, а я бы и не заметил. Но хоть и не мог оторваться от «Барбары», в дальнем уголке моего сознания постоянно билась мысль, что я должен заняться чем-то неотложным.

И вот в одно прекрасное ветреное утро я вдруг помнился и понял, что сижу за письменным столом, а передо мной моя пьеса — всего-навсего кипа бумаги снова вернулся к реальности, и мной овладела преодолимая жажда взяться за дело. Я вышел из дома.

До этого мне почему-то казалось, что раз я устранился от всего неделю или две назад, все так и ждет моего возвращения, ничуть не меняясь. А сейчас я почувствовал легкую тревогу. Я отправился к Памеле — она возилась в той части сада, которую мы нарекли «городом», надеясь, что название скоро будет соответствовать действительности.

— Слушай, — сказал я Памеле, — что-то эта тишь да благодать начинает казаться мне подозрительной. Ты ничего от меня не скрываешь?

— Клянусь, нет, — ответила сестра. — Такого бы я от тебя скрывать не стала, Родди. Ведь если в доме обитают привидения, с ними надо бороться. С тех пор как мы вернулись из Бристоля, я ни разу не слышала ни звука. Одиннадцать спокойных ночей!

— Прекрасно! Может быть, пройдемся в деревню? — спросил я.

Сестра покачала головой:

— Не хочется бросать работу. Ах да, — добавила она, — сегодня ведь четверг — базарный день может быть, ты купишь сливочный сыр у Корни?

Я отправился в Биддлкоум короткой дорогой. Дул сильный ветер, вот здесь Стелла запретила мне идти с ней дальше. В тот день я обращался с ней, как с ребенком, и с каким милым достоинством она поставила меня на место! Ее теперешнее молчание было невыносимо, каким-то образом нужно положить этому конец. Пройду через деревню, решил я, поднимусь на противоположную сторону долины, а там поверну к сосновому лесу — за ним площадка для игры в шары, где совершают свой моцион старые джентльмены. Вдруг встречу среди них капитана.

Базар в Биддлкоуме —дело нешуточное, об этом свидетельствовало множество повозок, спускавшихся с холмов. Груженные доверху, они запрудили дороги, дожидаясь своей очереди внести плату за проезд. На вымощенной булыжниками площади возле пристани были устроены ларьки, от их навесов на залитую солнцем толпу падали пятна тени. На площади яблоку негде было упасть, заглушая крики чаек, кудахтали куры, болтали женщины, сновали дети с леденцами на палочках, рыбаки трясли связками сверкающей макрели и обменивались сплетнями со своими сухопутными друзьями. Надо всем витал запах креветок. Я нашел Корни, запасся сыром и задержался возле цветочного ларька. Лицо старика хозяина показалось мне знакомым. Он тоже узнал меня, вынул изо рта глиняную трубку усмехнулся, глаза его блеснули:

— Ну кто был прав, мистер? И кто болтал зря? А? Уж ясное дело, не Паркинсоны! И кухарка их правду говорила! А как вашей кухарке нравится в «Утесе», мистер? А?

Он продолжал хихикать беззубым ртом, а я предпочел незаметно ретироваться к соседнему ларьку. Его почти не видно было под горой маргариток и флоксов. Я не люблю расхаживать с цветами в руках, но они украшали наш дом и я обязан был сделать Памеле приятное. Однако выставленные в ларьке цветы уже успели привять.

Разглядывая флоксы, я услышал тихий, взволнованный голос:

— Мистер Фицджералд!

И обернувшись, увидел Стеллу, она раскраснелась и смотрела на меня с беспокойством.

— Посоветуйте мне, — попросил я, — имеет ли смысл покупать эти цветы? Сколько они простоят?

Стелла стала внимательно разглядывать срезанные концы стеблей.

— Когда поставите их в поду, они выживут, — сказала она, — но, может быть, понадобится аспирин.

Она засмеялась, увидев, что я удивился. Я купил цветы.

— А теперь, значит, нужно идти в аптеку за аспирином? Чего доброго, этим цветам еще какие-нибудь лекарства понадобятся?

— Уверена, что у мисс Фицджералд аспирин найдется.

— Откуда? У нас с ней головной боли не бывает.

— Уверяю вас, аспирин у нее есть, — повторила Стелла, улыбаясь.

— А ведь верно, — пришлось согласиться мне. — Она же давала аспирин Джудит. Ну, вы, женщины, всегда друг о друге все знаете.

Я болтал о чем попало, стараясь не дать Стелле снова исчезнуть. Мне было ясно, что она не склонна пускаться в извинения или объяснения среди базарной площади.

И меня осенило.

— Мне жарко и хочется пить, — сказал я. — Вам, наверное, тоже. Как вы относитесь к мороженому в кафе «Лаванда»?

Она поколебалась, потом кивнула:

— Благодарю вас. С удовольствием.

По крутым ступеням мы спустились в маленький темный зал, щеголяющий выставленными напоказ дубовыми балками. Стелла аккуратно сложила свои свертки и устроилась за столиком в углу. Я молчал, пока она обдумывала, что можно сказать, а чего нельзя, и все ее сомнения отражались у нее на лице.

— Вы огорчили нас, — наконец начал я.

Она кивнула:

— Простите. Я вела себя невежливо. А ведь вы пригласили меня к себе, познакомили со своими лучшими друзьями…

— Это как раз неважно. Но… Вы любите такое мороженое? Может быть, хотите к нему вафли?

— Мне следовало написать вам и все объяснить, Но я не могла придумать, что сказать… И телеграмма получилась ужасно невежливая… А мисс Фицджералд прислала мне такую дружескую записку… По правде говоря, я все-таки сочинила письмо с объяснением, Даже очень основательным: знаете, у меня часто бывают простуды, вот я и написала, что сильно простудилась, но я… я просто не смогла отправить это письмо, тем более вашей сестре.

— Не беспокойтесь, не надо объяснений, они ни к чему, когда вы придете?

Она вспыхнула до корней волос.

— Вот почему я и расстраиваюсь, дедушка не хочет, чтобы я ходила к вам.

— Вы хотите сказать, он вообще запретил вам бывать у нас?

Стелла кивнула и склонилась над мороженым. Она пыталась попробовать его, но слезы ей мешали.

— Почему вы не хотите сказать мне, в чем дело, вы ведь знаете, правда?

Она прошептала.

— Да… — Потом очень серьезно посмотрела на меня и продолжала: — Даю вам честное слово, это не потому, что дедушка недружелюбно относится к вам или к мисс Фицджералд. Это вообще не имеет к вам никакого отношения.

— Конечно, — ответил я. — Я понимаю, что все дело в доме.

Она посмотрела на меня с облегчением, но ничего не сказала.

— Вы не хотели нам об этом говорить, чтобы не беспокоить нас, — догадался я.

— Да. — Она жадно ждала, что я скажу дальше.

— Кто-то сообщил капитану, что в доме появляются привидения, и он в это поверил, так?

— Вот именно! Ах, как я благодарна вам за то, что вы понимаете! Но, видите ли, я подумала: а если это все неправда, и вы, узнав, что говорят люди, начнете зря тревожиться. Я все-таки очень надеюсь, — добавила она поспешно, — что это неправда.

Я уклонился от ответа.

— Расскажите, какие ходят слухи, а я вам скажу, что правда, а что нет.

— Я не очень-то много слышала, — ответила Стелла. — Потому что едва Сузи заикнулась об этих случаях, дедушка тут же ее уволил. Она вернулась в кухню ужасно сердитая и заявила, что ему следовало бы сказать ей спасибо, ведь она передала ему, что у вас по лестнице ходит белая монахиня, ломая руки. Будто бы ее видела ваша служанка и упала в обморок, и вы нашли ее без чувств на полу.

Я усмехнулся. Что ж, могло быть и похуже.

— Поверьте мне что никто никакой белой монахини у нас не видел. О, как я рада!

— А дедушка с вами об этом говорил?

— Да потому что к слову пришлось. Я ему как-то сказала, что вы не будете очень уж сильно волноваться, если в доме действительно обнаружатся привидения. Потому что мисс Фицджералд их не боится. И предположила, что, может быть, «Утес» навещает призрак моей прапрабабки. Ведь дом строили для нее, и она его очень любила.

— Ваша прапрабабка нас тоже не навещала. И что же дедушка вам ответил?

— Он рассердился. Он сказал, что все это отвратительные, вредные сплетни и он запрещает мне их упоминать при нем, запрещает бывать в «Утесе», и — лицо у нее напряглось, — он заставил меня отправить ту ужасную телеграмму.

— Пожалуйста, забудьте об этой телеграмме! Лучше послушайте: я хочу рассказать вам о вещах действительно важных, о чем никто в Биддлкоуме не знает. В «Утесе» и правда происходит что-то странное, и мы считаем, в этом повинна какая-то особая атмосфера, хотя я думаю, что призраков в доме все-таки нет.

Стелла слушала с жадным интересом, а я рассуждал об эманациях и субъективном восприятии, о том, как эмоции впитываются в материю, и о прочих подобных феноменах. Но всю правду я ей не сказал. Я объяснил, что у Лиззи было что-то вроде галлюцинации, но не упомянул о белой фигуре, которую она будто бы видела. Я умолчал и о свете в детской; словом, в основном я распространялся о вздохах и о том, что в мастерской на всех находит мрачное настроение.

Некоторое время Стелла сидела, погруженная в невеселые думы.

— Мне ужасно жаль, — сказала она наконец, — выходит, одна комната в доме для вас пропадет. Видно, в ней обитает не очень счастливый дух знаете, — продолжала она, слегка покраснев, — говорят какой-то из моих двоюродных дедов слишком много пил: может в доме остались мучившие его кошмары.

Я засмеялся. «Только призрака, страдающего белой горячкой, нам и не хватало, — подумал я, — нет уж, спасибо!»

— Лично я предпочел бы вашу прапрабабку, — сказал я. — Но, как бы то ни было, мне кажется, сейчас уже все прекратилось, — поспешил я добавить, — и мне бы хотелось, чтобы вы сказали об этом вашему дедушке.

Стелла покачала головой:

— Я очень рада, что вам так кажется, но боюсь, говорить об этом с дедушкой бесполезно.

— Очень жаль.

— Очень!

Она сидела, поникнув, — печальная маленькая фигурка, олицетворение попираемой юности. Я задумался: позиция, занятая ее дедом, была нелепой, возмутительной, и я решил проявить настойчивость:

— Скажите, — спросил я ее, — а вы сами боитесь ходить к нам?

— О нет!

Я заколебался.

— Но вы считаете себя обязанной уважать желания деда, не так ли?

Стелла вспыхнула.

— Понимаете, я и так, мне кажется, довольно часто делаю то, что дедушке, наверно, не понравилось бы. Но если уж он что-то запрещает мне, я подчиняюсь.

— Понятно. А вам не кажется, что в этот раз вы могли бы сделать исключение?

— Я… я пытаюсь в этом разобраться и решить.

— Надеюсь, решение будет в нашу пользу.

От какой-то тревожной мысли на ее гладком лбу проступили морщинки.

— Но ведь с моей стороны это был бы чистейший эгоизм, правда? И к тому же это было бы неблагородно. Ведь дедушка всегда справедлив. Я не могу сказать, что он категорически запретил мне ходить к вам. Так было сначала, но позавчера, когда пришло письмо от мисс Фицджералд — подумать только! — я была так невежлива, а она написала мне письмо, выразив надежду, что я приду, когда смогу, — так вот, когда я получила это письмо, я сказала деду, что действительно, очень, очень хочу пойти к вам, и он долго ничего не говорил; вид у него был ужасно расстроенный. А потом сказал: «Если ты туда пойдешь, это будет против моей воли и против моих убеждений». И добавил, что я должна решать сама: «Тебе уже восемнадцать, а я, по-моему, никогда тираном не был». Я ответила, что подумаю. Вот с тех пор и думаю.

Стелла явно ждала, что я дам ей какой-то совет. Но что я мог сказать? Конечно, независимо от моих собственных соображений, казалось жестоким лишать Стеллу дружбы и удовольствий из-за болезненных страхов старика. Но мог ли я советовать ей пойти по пути, который испортит их отношения друг с другом?

— Видите ли, — объяснил я, — мне нельзя давать вам советы, ведь я заинтересованная сторона. Но мы очень хотим видеть вас почаще — и моя сестра, и я.

Она просияла:

— Правда? — спросила она.

— Правда. Неужели вас это удивляет?

— Немного. Знаете, ваша сестра… Она такая savoir faire, а я, по-моему, совсем нет. В школе говорили, что я farouche 18. — Она засмеялась. — Я не обижалась, что меня так называли. Мне нравилось это слово, оно казалось таким звучным.

— По-моему, эта ваша школа была довольно пуританской. Вы, наверно, радовались, когда уехали оттуда.

— Радовалась. Особенно вначале.

— А потом вам стало казаться, что Биддлкоум слишком далек от всего мира?

— Да, да! И разве это не глупо? Ведь, собственно говоря, что такое мир? Когда мы были у вас на новоселье, разве он был далек от нас? Наверно, мы носим мир с собой, куда бы ни поехали.

— Послушайте, — спросил я ее, — вы очень хотите прийти к нам в «Утес»?

Она подавила желание ответить сразу и помолчала, вопрос не отличался особым благородством. Ее ответ был весьма краток:

— Очень.

— А вы не думаете, что можно прийти, ничего не сказав капитану?

Она покачала головой.

— Это очень соблазнительно. Но боюсь, что тогда я начну дедушке лгать. Знаете, это ужасно, но я и так, когда волнуюсь, помимо воли вру ему, да еще как! Я просто не понимаю, откуда это берется, ведь моя мать была абсолютно правдива, кристально честна. Она ни разу в жизни не солгала.

— Я лично всегда предпочитаю вранью открытый спор.

— Значит, по-вашему, я должна сказать ему что иду к вам?

— По-моему, да.

Она сидела, устремив взгляд в пространство, большие глаза с длинными темными ресницами были печальны, выразительное лицо застыло. Я вдруг понял, что Стелла и в старости будет красивой. И еще понял, как легко эта кротость может перейти в смирение. Но Стелла подняла голову и сказала:

— Я тоже так думаю.

— Великолепно.

— Сегодня вечером я решу.

— Отлично. И если решение будет благоприятным, может быть, завтра вы придете к чаю?

— Но тогда ведь вы с мисс Фицджералд не будете знать заранее, приду я или нет.

— Если вы не боитесь застать Памелу в рабочих брюках и вас не пугает, что придется немного повозиться в саду, то это не имеет значения.

Она улыбнулась:

— Ах, как мне хочется прийти! А теперь мне пора домой. Спасибо за мороженое и вообще за все.

После ее ухода я еще несколько минут посидел в кафе, а потом по крутой тропинке пошел домой.

Когда я рассказал о нашей беседе Памеле, она вскипела:

— Какое свинство так портить девочке жизнь! Этот капитан просто самодур, вот и все!

Она вырвала глубоко укоренившийся подорожник и с такой гадливостью отшвырнула его в кучу сорняков, как будто это был ее злейший враг. Меня подмывало ей возразить. Не исключено, что я хотел выступить против самого себя, надеясь, что мои доводы опровергнут.

— Послушай, но если капитан, допустим, верит в то, что по дому бродит призрак его дочери, разве его беспокойство насчет Стеллы нельзя считать естественным? Родители должны смирять свои беспокойства и не мешать детям жить.

Я заметил, что если Стелла когда-нибудь услышит, будто в нашем доме видели ее обожаемую мать, это ее сильно огорчит.

Памела огрызнулась.

— Зачем тогда ты уговаривал ее прийти?

— Просто представилась возможность, и я ею воспользовался. Это было довольно непорядочно с моей стороны, — ответил я.

— Нет, — твердо сказала Памела, — не было. Нельзя же нам теперь жить с постоянной оглядкой бояться каждого шага, и все потому, что в нашем доме, видите ли, обитает привидение. По-моему, надо рискнуть ради самой Стеллы. Если сейчас она уступит капитану, она окончательно сдаст свои позиции и просто погибнет.

— Не знаю.

Убежденность Памелы заражала меня. Я уже готов был подстрекать Стеллу к мятежу.

— Подумай, Родди, ведь так легко представить ее себе через десять лет — лицо ласковое и печальное, как у ее матери, шагает рядом с инвалидной коляской, а в ней капитан, и никакой надежды на счастье.

Я живо представил себе эту картину, и сердце мое сжалось.

— Все равно, — упорствовал я, — мне жалко старика. По-видимому, он обожал свою Мери, а теперь Стелла — единственное, что у него осталось.

— Да, и он старается изменить Стеллу по образу и подобию ее матери, калечит ее, пытаясь сделать из нее то, чем она стать не может — только бы рядом с ним в старости снова была Мери. Но ведь, в конце концов, Стелла — дочь своего отца, художника. А капитан напоминает мне этих средневековых королей, которые превращали своих детей в карликов.

— Как ты любишь преувеличивать, Памела.

Она выпрямилась и откинула голову, держа вилы, словно жезл. Нечего было и думать, что она сменит гнев на милость. Я начинал сердиться.

— Ну почему ты так придирчива? — воскликнул я. — Подумай только, чего бы ты могла добиться, если бы подружилась с капитаном! Слушай, Памела, если ты когда-нибудь случайно встретишься со стариком, постарайся быть с ним поласковей. У тебя это прекрасно получается, стоит только захотеть.

С минуту еще она постояла в позе Давида, готового сразиться с Голиафом, потом смягчилась, проникновенно посмотрела на меня и ответила:

— Хорошо, Родди, я сделаю все, что смогу.

Глава IX ДЕТСКАЯ

В пятницу на меня напало горячечное рвение, которое я испытывал разве что в ранней юности. Пьеса безудержно неслась к финалу. Я не спустился к ленчу и удовольствовался кофе и сандвичами у себя в кабинете, а когда вновь проголодался, позвонил Лиззи, давая знать, что и чай буду пить наверху.

То, что у меня хватило выдержки не спускаться к чаю, придало мне новые силы. Ведь к чаю должна была прийти Стелла, я не сомневался, что она придет, но это малоприметное обстоятельство чересчур занимало мои мысли. Будучи человеком трудолюбивым и ответственным, я возмущался собой. Вот, значит, как далеко зашло! Неужели из-за прихода Стеллы я прерву работу над пьесой в самый критический момент. Потеряю нить, упущу вдохновение, ищи-свищи его потом! Я заканчивал пьесу, страсти в ней кипели, действие разворачивалось стремительно, и бросить все это, сбавить темп было никак нельзя.

Борьба, которую я вел с собой, принимая решение не участвовать в чаепитии и стараясь это решение выполнить, отражалась на том, что я писал. Тут-то как раз я и сочинил сцену, где Барбара, припертая к стенке, отчаявшаяся, объясняется с невозмутимым ироничным Фремптоном. Один раз я заколебался: из сада до меня донесся смех Стеллы, и я увидел мелькнувшее там желтое платье. Значит она все-таки пришла! Я отложил перо и выглянул в окно. Они с Памелой подтаскивали сорняки к склону холма, где пылал костер. Тачка лишком тяжела для Стеллы, надо мне спуститься, чтобы помочь им.

Но я снова вернулся к столу. Настало время для выхода Дженифер. Тут передо мной была трудная задача. Барбара намеренно испортила жизнь этой энергичной, умной и честолюбивой девушке.

А мне предстояло заставить Дженифер простить свою мучительницу и даже вступить в борьбу за нее, причем у зрителей не должно было сложиться впечатления, что Дженифер дура и слюнтяйка. Первоначальный набросок этой сцены никуда не годился. Можно ли вообще написать ее так, чтобы зрители поверили в искренность Дженифер? Конечно, можно! Я знал что юность часто способна на безоглядное сострадание.

Наконец дело было сделано. Я закончил пьесу! Написал «занавес», потянулся как кот, и вышел из кабинета. Подумать только! Уже около шести! Возвращаясь к реальной жизни, я испытывал раскаяние.

Нечего сказать, красиво я себя веду! И почему мне всегда приходится представать перед Стеллой в роли невоспитанного олуха? Ведь это я уговорил ее пойти на тяжелое объяснение с дедом, чтобы приехать к нам, а сам даже носа не высунул, когда она пришла. Как мне заставить ее поверить, что причины у меня веские?

Стелла, стоявшая коленями на мешке, брошенном на траву, была поглощена прополкой. Когда я поздоровался, она взглянула на меня через плечо, улыбнулась и снова принялась рвать сорняки.

— Значит, домашняя битва состоялась и вы ее выиграли, — пошутил я.

— Никакой битвы не было, — ответила Стелла.

Памела толкала перед собой тачку, полную травы, она вывернула ее возле костра, наполнявшего воздух горьким ароматом осени. Дым колебался, сильный ветер прижимал его к земле. Памела вилами складывала траву в кучу.

— Ну что ты скажешь в свое оправдание? — спросила она.

Я ответил:

— Такому костру нужно воздуха побольше, — и взяв палку, принялся подсовывать ее сбоку под сучья и траву. — Я вижу, — продолжал я запальчиво, — вы обе рассуждаете, как Лиззи. Раз вы возитесь тут в жаре и в грязи, ваше превосходство неоспоримо, ведь я сижу себе в чистоте и прохладе, в общем, у меня «не работа, а одно баловство».

Стелла повернулась и, выпрямившись, но не вставая с колен, внимательно на меня посмотрела.

— Что мы возимся в грязи, это верно, — улыбнулась она. — Но и у вас вид довольно взъерошенный!

Памела заметила;

— По его прическе всегда можно судить, честно он выполнил свою дневную норму или нет.

— Ладно, — усмехнулся я вставая. — Может ли мой взлохмаченный вид служить мне оправданием?

Стелла снова внимательно оглядела меня и кивнула.

— Думаю, да.

— Очень благородно с вашей стороны, — ответил я. — Конечно, по отношению к вам я поступил возмутительно, но там, наверху, был за это сурово наказан. О, как мне хотелось жечь костры из сорняков! Как хотелось получить к чаю крем, вы-то небось им вволю налакомились, а я обошелся всего лишь скромным сандвичем. Словом, я томился, как мальчишка, которого не пускают играть в крикет, но, видите ли, дело в том, что в это время я заканчивал свою пьесу.

Стелла вскочила на ноги. Я старался произвести впечатление и добился своего. Глаза у нее округлились.

— Вы хотите сказать, что вот сейчас вы дописывали свою пьесу?

Памела тоже повернулась ко мне:

— Правда, закончил? Значит, первый вариант готов? Молодец, Родди!

— А какая это пьеса? Историческая? В стихах? — жадно расспрашивала Стелла. — Как она называется?

— Пьеса современная, в прозе, конечно, и пока она называется «Барбара». Честно говоря, мне ужасно не повезло, что конец начал вытанцовываться именно сегодня. Нельзя же было бросить работу — я не решился.

— Ну конечно! Конечно!

Стелла поняла меня. Я был прощен.

— «Барбара» — название недурное! А что же теперь? — спросила Памела.

— Прочту Милрою, посмотрю, что он скажет. Когда мы сможем поехать в Бристоль? Когда премьера «Саломеи»?

— Первый раз во вторник. Почему-то одновременно они ставят две одноактные пьесы Коуарда19 — странное сочетание. В пятницу тебя устроит? А то я только что, не выдержав длительной осады, сдалась и уступила Чарли: он желает недельку поработать у нас в саду, а одного его, как ты знаешь, оставлять опасно.

— Прекрасно значит, у меня есть еще неделя на отделку пьесы.

— А когда ты прочтешь ее мне?

— Когда хочешь.

— Сегодня вечером?

— Гм-м, мне надо бы взяться за статью, но сил уже нет. Ладно, сегодня.

Стелла вздохнула; взглянув на нее, я не мог удержаться от улыбки, так явственно отражалась на ее лице борьба между страстным желанием послушать пьесу и требованиями хорошего тона. Последние одержали верх.

— Я уверена, вы будете иметь потрясающий успех, мистер Фицджералд. А мне пора домой.

— Это никуда не годится, — заворчал я. — Как раз когда я освободился…

Памела собрала инструменты, они со Стеллой понесли их в сарай, а я катил за ними тачку. Я услышал, как Памела спросила:

— Вы считаете, мы слишком старые, чтобы называть нас по имени?

— Такие красивые имена, мне будет приятно произносить, — ответила Стелла.

— Кстати, Стелла, — сказал я, когда мы возвращались в дом, — когда вы придете на наш пляж купаться? Более роскошного места для купания я просто не знаю!

— Я тоже! — воскликнула она.

— Значит, вы купались здесь?

Она призналась с улыбкой:

— Да, но об этом никто не знал, кроме миссис Джессеп.

— Но к чему такие тайны? Ведь этот пляж был вашей собственностью!

— Я боялась, что дедушка сочтет это опасным!

— И вы приходили сюда совсем одна?

— Да.

— Тогда это действительно опасно. Надеюсь, — продолжал я, — вы будете часто здесь купаться, но вместе с нами.

— Памела предложила мне прийти в следующий вторник.

— Прекрасно А вы умеете нырять?

— Нет.

— Вы должны позволить мне научить вас.

Мне показалось, что Стелла не расслышала она не ответила.

— Давайте затопим камин — предложила Памела в холле и глазами спросила у меня, не пригласить ли Стеллу остаться. Я кивнул.

— Стелла, — обратилась к ней сестра, — может быть, вы останетесь с нами пообедать, а потом послушаете пьесу или у вас тогда возникнут осложнения?

— Ох, — воскликнула Стелла. — Как бы мне хотелось!

Она остановилась как вкопанная, переведя взгляд с Памелы на меня, как будто мы звенели перед ней ключами от рая.

— И ведь это, пожалуй, можно! По пятницам дедушка обычно не возвращается раньше половины одиннадцатого.

Что же мы делаем? Эта мысль одновременно пришла в голову и мне, и Памеле; я поймал ее встревоженный взгляд. Оставить Стеллу так надолго — значит пойти на риск. А Стелла продолжала объяснять.

— По пятницам дедушка уходит ужинать к капитану Паско — он инвалид. Они играют в шахматы. Раньше вечером в пятницу возвращалась наша служанка, чтобы составить мне компанию, и мы с ней чистили серебро. Но сейчас у нас служанки нет. А серебро можно почистить завтра, только и всего.

— Ну хорошо, — ответил я. — Давайте пораньше пообедаем, я сразу начну читать и до десяти отвезу вас домой.

— Для раннего обеда уже поздновато, — заметила Памела и повела Стеллу приводить себя в порядок, а я тем временем разжег камин в гостиной.

Мне хотелось скорее начать читать пьесу, но я решил выпустить кое-какие пассажи, которые не одобрили бы в брюссельской школе.

Вскоре Стелла спустилась в гостиную, свежая, аккуратно причесанная, и устроилась в кресле Памелы.

— Рад, что у вас обошлось без сражений с дедом, — сказал я, стоя возле каминной полки.

Некоторое время Стелла не отвечала Отвернувшись, она смотрела на облака — подсвеченные вечерним солнцем, распушенные ветром, они скользили по ней золотыми барашками. Наконец она ответила, но голос ее звучал довольно печально.

— Все равно у меня такое чувство, как будто что-то навсегда ушло.

— Да нет, что вы! Он привыкнет к этому!

— Он так долго смотрел на меня, словно не верил, что перед ним я. А потом сказал «Ну вот ты и уходишь из-под моего контроля!» Я чуть было не сдалась. За завтраком он почти не разговаривал. С трудом произносил что-то, а я старалась отвечать впопад. Наказывать он меня не собирается, но мне кажется, что все изменилось.

— Надеюсь, вы не жалеете, что одержали верх, Стелла?

Она покачала головой.

— Да нет. К тому же я уверена, что рано или поздно мы бы к этому пришли. Ведь люди взрослеют.

Вошла Лиззи, чтобы поставить еще один прибор. Стелла улыбнулась ей и сказала:

— Добрый вечер.

— Вы, наверно, проголодались, мисс Мередит, столько работали днем. И мне жаль, я не знала, что вы останетесь, — сказала Лиззи. — Надеюсь, вы не из тех, кто гнушается картофелем? Не хотите ли пройти на кухню? Мисс Памела говорит, вам интересно посмотреть.

— О, спасибо! Она, наверно, огромная, правда?

Они ушли, а я поднялся в кабинет, чтобы привести в порядок рукопись. Памела заглянула в дверь, и я сообщил ей, что Стелла и Лиззи подружились.

— Кстати, Родди, — сказала Памела, когда мы спускались по лестнице. — Мне очень жаль, но тебе не будет позволено купаться с нами.

— Да? Господи! — огорчился я. — Черт бы побрал эту пуританскую школу!

— Да нет, — ответила Памела шепотом. — Это все мисс Холлоуэй. Он внушила Стелле, что ее мать не признавала совместных купаний.

— Но это же нелепо!

— Конечно.

— Ведь жизнь-то не стоит на месте! Тебе придется пустить в ход свое влияние.

Памела покачала головой:

— Я уже пробовала, Родди, но это бесполезно. Все что связано с матерью, для нее священно.

В половине восьмого мы сели обедать, а после восьми, не дожидаясь, пока Лиззи уберет со стола, поставили фыркающий кофейник на маленький столик, Памела уселась в свое кресло, Стелла заняла кресло возле камина, и чтение началось.

Тем временем в комнате потемнело Я включил рядом с собой лампу. За окном завывал ветер, потрескивали дрова в камине, и под этот аккомпанемент чтение мое звучало более драматично, чем я сам ожидал. Мало-помалу мы добрались до конца первого акта.

— Родди! Как хорошо! И всего за три недели! Слушай, да ты просто настоящий драматург! Что же ты скрывал это так долго? Ну и характер у твоей Барбары! Как только тебе пришло такое в голову?

— Неужели не догадываешься? Вспомни шарады Уэнди.

— А ты думаешь, Уэнди с этой ролью справится? Хватит у нее пороха изобразить такое неудержимое дьявольское коварство?

— Уэнди актриса, да еще и умница. А как звучат реплики?

— Прекрасно!

— А конец акта?

— Потрясающий!

— Как ты считаешь, нужно что-нибудь изменить?

Памела тонкий критик. Она сделала три-четыре замечания. Я поспорил с ней, чтобы уточнить все «за» и «против», и в двух случаях согласился.

— Есть одно режиссерское соображение, — продолжала Памела, — когда Барбара видит Дженифер и Фремптона вместе, в этот момент ей и приходит в голову ее дьявольский замысел. Боюсь, здесь нужна какая-то реплика или жест, иначе будет непонятно.

Мы не обращали внимания на Стеллу, а она вся превратилась в слух.

— Ах, так и вижу, как Барбара заметила их и словно окаменела, — проговорила она вдруг медленно.

— Вот! Именно то, что нужно! — воскликнула Памела.

— Да! Верно! Здесь мы и должны ощутить, что у нее вместо сердца камень! Каменное сердце! — повторила Стелла и, вздохнув, попросила: — Ну пожалуйста, продолжайте!

Я снова стал читать, мечтая о том, чтобы у моей пьесы, если ей когда-нибудь суждено увидеть сцену были такие же зрители, как те, что у меня сейчас.

Второй акт понравился Памеле меньше. Он был самый трудный. Барбаре, увлеченной своими разрушительными страстями, одновременно приходится делать все, чтобы сохранить обожание, с которым относится к ней Дженифер, и преданность умного Фремптона.

— Она слишком явно выдает себя, — запротестовала Памела. — А их ты выставляешь дураками, не могут они ее любить, им перестаешь верить.

— Что же, по-твоему, нужно?

— Нельзя ли сделать так, будто она сама воображает, что ею движут благородные помыслы? Что она обманывает сама себя?

— Ну, тема у меня несколько иная…

Разгорелся спор, в котором надлежало родиться истине. Я понемногу терял терпение, мне казалось, что Памела не понимает, какие невыполнимые задачи она ставит. Вой ветра, долетавший через оранжерею, действовал мне на нервы, очень уж он напоминал те загадочные рыдания, которые нас так пугали.

— Надо завесить эту дверь, — проворчал я.

— Продолжай, Родди, читай дальше, — стала уговаривать меня Памела. — Из третьего акта станет ясно, как надо переделать второй.

— Вам нравится? — спросил я Стеллу.

Я совершенно забыл, что собирался из-за нее выпустить некоторые куски, и теперь ломал себе голову, поняла ли она, какие отношения связывают героев.

— Мне так интересно! Дождаться не могу, чем кончится, — призналась Стелла. — Но кое-что мне не очень ясно. Я хочу сказать, некоторые поступки Барбары кажутся вполне естественными, а ведь, наверно, они-то как раз и говорят о ее порочности. Но пожалуйста, читайте дальше.

Я хотел, чтобы в начале третьего акта звучала песенка. Ее должен был петь за сценой в полумраке валлийский парень, влюбленный в горничную Барбары и потерявший всякую надежду завоевать ее сердце. Я объяснил, чего бы мне хотелось: песня должна быть сентиментальная, грустная, может быть, с религиозным оттенком, — и спросил Стеллу, не знает ли она такую песенку. Она немного подумала, а потом сказала:

— Может быть, «Ночь напролет»? «Пусть светлый ангел тебя бережет ночь напролет»?

Я смутно что-то помнил и спросил Стеллу, не может ли она спеть эту песню или хотя бы напомнить мотив.

— Когда-то я ее учила, но ведь вам неважно, что я пою плохо? Правда? — Глядя в огонь, она настроилась на нужный лад, и, забыв обо всем, запела. Я сразу припомнил эту старую песенку и ее грустный трогательный припев; голос Стеллы — верное и мягкое, бархатистое контральто — на редкость подходил к мелодии Можно было подумать, будто песня написана специально для нее.

Когда Стелла кончила, я поблагодарил ее довольно рассеянно. Памела пробормотала что-то одобрительное, и все замолчали. Мне не хотелось нарушать молчание, не хотелось больше читать пьесу, мне хотелось одного: смотреть на Стеллу, которая сидела, не отрывая глаз от огня, захваченная, как и я, мыслями о превратностях и радостях любви. У нее на шее сбоку билась маленькая жилка.

Я встал и подошел к окну. Небо совсем заволокло, сумерки сменились ночью. Задернув шторы, я вернулся на свое место и снова взял пьесу.

В третьем акте я пропустил один довольно мрачный кусок, не очень внятно пересказав его содержание, и дочитал до конца. Подняв глаза, я встретил устремленный на меня ошеломленный взгляд Стеллы.

— Но она хуже убийцы! То, что она сделала, страшнее любого преступления, за это мало на виселицу отправить!

Она была так потрясена, словно все, о чем я читал, происходило на самом деле.

— Я рад, что вы так думаете.

Памела потянулась за рукописью.

— Покажи мне тот кусок, который ты выпустил, Родди. Почему ты не захотел его прочесть?

Она стояла у лампы, погруженная в чтение, а я наблюдал за ее лицом; меня самого беспокоила эта сцена. Она была решена совсем в другом ключе. Памела покачала головой:

— Мне это не нравится, слишком неожиданно Я не стала бы наказывать Барбару так жестоко.

— Поэтическая справедливость. Барбара заслужила свою судьбу.

— Барбара может заслуживать все что угодно, но использовать в пьесе болезнь, по-моему, опасно, у многих могут возникнуть свои ассоциации. Касаясь такой темы, можно затронуть настоящую человеческую беду.

— Я, пожалуй пойду оденусь, — вдруг с тревогой сказала Стелла и выскользнула из комнаты.

— Поторопитесь! — крикнул я ей вслед, с огорчением обнаружив, что уже больше десяти часов. Мне вовсе не хотелось, чтобы Стелла опоздала домой. Отшвырнув рукопись, я схватил фонарик и через оранжерею побежал в гараж. Памела поспешила за мной, чтобы помочь справиться со старой рассохшейся дверью — при таком ветре с ней обычно приходилось вступать в единоборство. Я подогнал машину к выходу из оранжереи, и мы подняли верх. Западный ветер принес с собой дождь.

— Захвати, пожалуй, пальто, — посоветовала Памела, когда мы снова вошли в дом.

В дверях она окликнула Стеллу, но тут же повернулась ко мне и сказала:

— Родди, я просто потрясена твоей пьесой! Ничего подобного я не видела и не читала. Сногсшибательно!

— Думаешь, она пойдет?

— Обязательно! В ней есть все яркие характеры, тонкая ирония, сочный диалог, юмор и хорошо закрученный сюжет.

Мне было ужасно приятно это слышать. Я собирался проникнуть в мир театра, вскрыв его, точно устрицу, моей пьесой. А потом…

Памела побежала наверх, и вдруг я услышал ее пронзительный крик. Я бросился за ней. На площадке лежала Стелла, она была без чувств.

Я поднял ее, отнес вниз и положил на кушетку; лицо у Стеллы было белое как мел, а дыхание такое слабое, что на какой-то страшный миг мне показалось, будто она не дышит вовсе. Руки похолодели, она походила на умершего ребенка. Пока мы старались привести ее в чувство, сердце мое сжималось от страха, а Памела дышала часто и коротко, словно всхлипывала. На лице у Стеллы не было никаких следов испуга Я спросил Памелу, не заметила ли она на лестнице чего-нибудь подозрительного, но она только покачала головой. Затем быстро сбегала к себе в комнату за нюхательной солью и шалью и сказала, что наверху ничего необычного нет — все как всегда.

Стелла была в глубоком обмороке, долгое время она не выказывала никаких признаков жизни, а потом, как раз когда я совсем впал в панику и стал думать, что надо разбудить Лиззи и вызвать доктора Скотта, дыхание ее стало более отчетливым и губы порозовели. Она открыла глаза. Я так обрадовался, словно моя собственная душа побывала на пороге смерти и вернулась обратно.

— Что со мной? — прошептала она. — Что случилось?

— Ничего, дорогая, — успокоила ее Памела. — Вы упали в обморок на лестнице и сколько-то там пролежали. — По щекам Памелы струились слезы. Она налила Стелле бренди, но ту так трясло, что она не в состоянии была пить. Однако она постаралась взять себя в руки и послушно сделала небольшой глоток. На минуту она прикрыла глаза, потом снова открыла их, посмотрела на нас и улыбнулась, отчего тени на ее щеках сгустились.

— Не беспокойтесь, я ничего не видела, — произнесла она слабым голосом.

Я почувствовал безмерное облегчение Памела перевела дух. Но она не могла успокоиться: поправляла под головой Стеллы подушки, подбрасывала дрова в камин, зажгла спиртовку под кофейником.

— Почему же все-таки вы упали в обморок? — спросил я Стеллу и тут же добавил: — Впрочем, это неважно.

— Представления не имею, — ответила она и осведомилась, который час.

Было всего без двадцати минут одиннадцать, это казалось невероятным. Стелла попросила меня позвонить деду:

— Пожалуйста, скажите ему, что у меня начался мой обычный противный озноб.

— Ей можно ехать домой? — спросил я Памелу. — Что мне сказать капитану?

— Наверно, ей не следует выходить, — озабоченно ответила Памела. — Она снова может потерять сознание. Знаете, Стелла, я бы вас сейчас же уложила в постель, оставайтесь у нас на ночь.

— Да, — ответила Стелла умоляюще, — пожалуйста, разрешите мне у вас переночевать.

Она все еще была очень бледна и продолжала дрожать. Конечно, самое лучшее для нее было бы как можно скорее согреться, но безопасно ли ей ночевать в «Утесе»? Вдруг ей здесь что-нибудь угрожает? Я стоял, глядя на Стеллу, и мучился, не зная, какое решение принять.

Ее темные глаза, встревоженные и смущенные, встретились с моими:

— Ну пожалуйста, пожалуйста, не беспокойтесь так, — сказала она.

— Вы уверены, что вам лучше ночевать здесь? — спросил я.

— О да!

— Вы уверены, что не видели ничего, что могло напугать вас?

— Совершенно уверена.

Голос у нее был слабый и дрожал. Да, наверно, ей лучше остаться.

К телефону подошел капитан Брук. В его голосе я не услышал тревоги. Наверно, он считал, что Стелла у себя в комнате. Когда я представился, он повторил мое имя, не скрывая удивления и неудовольствия. Мне ничего не оставалось, как проигнорировать его тон.

— Мисс Мередит обедала у нас, — сказал я, стараясь, чтобы это прозвучало так, будто я говорю о чем-то, что он безусловно одобряет. — И мне очень жаль, но она неважно себя чувствует. По ее словам, у нее обычный озноб. Сейчас приступ — он был не очень сильный — прошел, и она отдыхает. Если вы не возражаете, моя сестра хотела бы поскорее уложить ее в постель.

Наступило молчание, потом капитан спросил сдавленным голосом:

— Стелла может подойти к телефону?

— Мы всячески стараемся ее согреть, а телефон в холле.

Он медленно сказал:

— Стелла подвержена таким ознобам — говорят, это нервное. Она что… она перенесла какое-то потрясение?

— Нет.

— Вы в этом уверены? — Он был очень взволнован.

— Она говорит, что ничего необычного не было и у нас нет оснований считать, что это не так.

— Никаких оснований?

В его тоне послышалось горькое, почти презрительное недоверие, но я твердо ответил:

— Никаких, капитан Брук. И я рад возможности сказать вам об этом. Наша служанка распространяет сплетни, о которых вы, несомненно, слышали; мы полагаем, что им верить нельзя.

— Вы можете мне в этом поручиться?

— Я уже поручился.

— Вы сами не сталкивались с тем, о чем ходят слухи?

— Мы слышали слабые звуки неизвестного происхождения, видели мерцающий свет, испытывали приступы страха и отчаяния. Это все.

Капитан помолчал. Его мучили сомнения, правду ли я говорю. Но тут уж я ничего не мог поделать.

— Стелла должна вернуться домой, — сказал он.

Я помедлил, вспоминая бледное, измученное лицо Стеллы.

— Вы хотите, чтобы я поднял ее и повез в Уилмкот вместо того чтобы дать ей уснуть?

Капитан молчал, но я чувствовал, как в нем закипает гнев, и понимал, что по телефону он воли себе не даст; я ждал. Сражение продолжалось.

— В каком она состоянии?

— Слаба, ее бьет дрожь, в остальном ничего.

— Мне бы хотелось поговорить с мисс Фицджералд.

Я позвал Памелу.

Она заговорила очень мягко:

— Капитан Брук, Стелла просит передать вам, что с ней ничего страшного не случилось, просто один из ее ознобов, легкий обморок. Сейчас она очень устала и не может подойти к телефону. Она просит вашего разрешения остаться у нас на ночь. Если вы согласны, я сделаю для нее все, что нужно.

Снова возникли какие-то сложности, снова послышались заверения, но наконец Памела вынудила его согласиться.

Когда мы сообщили об этом Стелле, она вздохнула с облегчением, но тут же встревожилась, не сердится ли дедушка. Нам пришлось признаться, что сердится.

— Беда в том, — сказала она озабоченно, — что он подумает, будто я что-то видела, а это плохо для вас. Боюсь, я вас ужасно подвела.

Мы старались разуверить ее, но сами были расстроены и обеспокоены, поэтому наши слова звучали не слишком убедительно.

Памела спросила Стеллу, как она думает, хватит ли у нее сил подняться наверх.

Стелла не сразу ответила.

— Пожалуйста, — прошептала она наконец, — мне бы туда не хотелось.

— Но вы же сказали, что ничего там не видели! — воскликнул я.

У Стеллы сделался несчастный вид.

— Я знаю. И это правда. Я ничего не видела. И пугаться мне вроде бы было нечего, и все же что-то на меня там нашло. Не знаю, как это описать. Нет, пожалуйста, разрешите мне не подниматься туда!

— Я только что была наверху, — сказала Памела. — Там все тихо и спокойно.

— Стелла может переночевать здесь, — предложил я.

Она умоляюще посмотрела на Памелу:

— Мне бы очень хотелось переночевать в маленькой комнате, если, конечно, это не причинит вам особых беспокойств.

— В детской? В вашей комнате? Ну что ж, пожалуйста! — улыбнулась Памела. — Можно постелить там, это совсем нетрудно.

Памела ушла, чтобы все приготовить, а меня не покидало ощущение опасности, ведь именно в детской я слышал стоны и видел свет. Но глаза у Стеллы сияли радостью и щеки порозовели.

— Вы оба очень, очень добры ко мне, — сказала она.

— Стелла, я бы предпочел, чтобы вы остались в этой комнате.

Она была еще очень слаба; опустив голову, она сказала:

— Хорошо, Родерик. — Но слезы градом хлынули у нее из глаз.

Я допустил промах — Стелла нуждалась в утешении, ей необходим был покой и крепкий сон, а я из-за каких-то беспричинных страхов ее расстроил. Я не мог видеть, как она плачет. Надо было на что-то решаться.

— Не плачьте, — сказал я отрывисто. — Может быть, там вы будете лучше спать. Делайте, как вам хочется.

Она улыбнулась мне. Но я был не в состоянии улыбнуться в ответ, меня томили предчувствия. Еще час назад все было хорошо, нам грезилось безоглядное счастье, а теперь между нами пролегло что-то мрачное, леденящее — тень из прошлого. Нет, нельзя было приглашать Стеллу в этот дом.

Я сел в кресло рядом с ней, но ничего не сказал.

— Ну пожалуйста, постарайтесь меньше беспокоиться обо мне, — снова умоляюще сказала она и нежно дотронулась до моей руки.

Раздраженный тем, что надо все скрывать, я ответил резко:

— Ладно. Постараюсь. Если не возражаете, я лучше закурю.

Я обрадовался, когда вернулась Памела и забрала Стеллу в детскую, а я смог выйти под дождь и завести машину в гараж. Вернувшись, я ходил по гостиной из угла в угол, не в силах собраться с мыслями, в голове у меня все перемешалось — надежды, страхи, предчувствия.

— С ней сейчас все в порядке, — быстро сообщила мне Памела, войдя в комнату. — Я разожгла камин, чтобы не оставлять ее в темноте. — Тут голос у Памелы задрожал, она села на диван и заплакала, потом подняла на меня глаза.

— Я хочу переночевать здесь, Родди. Будь другом, принеси сверху мои вещи.

Я постелил Памеле на кушетке и сказал, что ночью буду время от времени проверять, как обстоят дела. Мы договорились, что позовем друг друга, если только услышим что-нибудь подозрительное.

Но ничего не произошло. Я не стал закрывать дверь в спальню, спал урывками, несколько раз спускался вниз. В холле и на площадке всю ночь горел свет. Ветер постепенно стих. В доме стояла тишина, в полуоткрытую дверь детской было видно, как мерцает огонь в камине, и время от времени я слышал легкие вздохи и сонное бормотание; ничего удивительного, думал я, Стелла вряд ли смогла крепко заснуть и, наверно, видит беспокойные сны. На душе у меня стало легче: если в доме икроется какая-то непонятная опасность, сейчас она затаилась, а может, никакой опасности вообще нет. Не исключено, что обморок Стеллы объясняется ее возбуждением от проведенного с нами вечера, от пьесы, ее боязнью не попасть вовремя домой. Все еще может быть хорошо! Все еще будет хорошо Я начинал понимать, что имел в виду Макс, когда сказал, что «жизнь, оказывается, бывает прекрасна».

Наконец на востоке начало светлеть, по воде побежали первые блики, и моя настороженность улеглась; я заснул и крепко проспал два или три часа.

Когда ко мне вошла Лиззи, я объяснил ей, что мисс Мередит почувствовала себя плохо и осталась ночевать у нас, в детской. Испугавшись, не ее ли лакомства послужили причиной, Лиззи обещала не греметь в кухне и отнести Стелле чай, как только будет ясно, что та проснулась.

Я принял ванну, оделся и побрился в два раза быстрее, чем обычно, а выходя из своей комнаты, столкнулся с Памелой, которая шла из ванной. Она сказала, что отлично выспалась.

— Никогда не видела, чтобы кто-нибудь так мирно спал, как Стелла, — заметила она.

Мы остановились у перил прислушиваясь. Лиззи болтала со Стеллой в детской, пока та пила чай. Голос у Стеллы был веселый. Зазвонил телефон. Лиззи ответила, крикнула меня и ушла в кухню. Когда я сбежал вниз, дверь в детскую была закрыта. Звонил капитан Брук. Я доложил ему, что все хорошо, и обещал в течение часа доставить Стеллу домой.

— Поторопитесь с завтраком, Лиззи! — попросил я.

Солнце освещало влажный сияющий мир Когда Памела спустилась вниз, Стелла еще не вышла из своей комнаты и не ответила на наш стук. Мы вышли в сад поискать ее — она действительно оказалась там стояла, замерев возле сухого дерева. Услышав нас, она медленно обернулась. Можно было не спрашивать, хорошо ли она спала и как себя чувствует, ее переполняла радость, в глазах стояли счастливые слезы.

— Почему вы мне не сказали? — произнесла она дрожащим голосом. — Разве вы не знали? Ночью она приходила ко мне, она была со мной в детской Я боялась, что это сон, но оказывается, Лиззи ее видела раньше на лестнице Это была моя мать. А вы и не догадались?

Глава X ПАМЕЛА ПРОВОДИТ ЭКСПЕРИМЕНТ

До самого завтрака никто из нас не проронил ни слова. Памела была ошеломлена, я тоже. Никто не мог есть — Стелла пребывала в каком-то мечтательной возбуждении, мы с Памелой — в отчаянии. В конце концов я отодвинул тарелку и обратился к Стелле:

— А теперь расскажите, что вам наговорила Лиззи, — попросил я.

Тут же вмешалась Памела:

— Ей вообще следовало помалкивать!

— Что вы, что вы, — запротестовала Стелла. — Просто я рассказала ей, как потеряла сознание, а Лиззи сказала, что и она однажды чуть не лишилась чувств. Она говорит, что еще минута, и я бы увидела ту фигуру совершенно отчетливо. Ах, какая жалость, что я упала в обморок!

— Убежден, — сказал я Стелле, — что Лиззи этот призрак померещился.

Стелла покачала головой:

— Я знаю, что она говорит правду.

— И вам хочется, чтобы это оказалось правдой? — спросила Памела.

— Ну конечно! Это было бы чудесно!

Мы промолчали. Реакция Стеллы ставила нас в тупик и грозила осложнениями, последствия которых трудно было предугадать.

— Вы же сами говорили, — умоляюще сказала Стелла моей сестре, — что вы верите — призраки появляются там, где они были счастливы. А счастливых привидений бояться нечего!

— Нет! — вырвалось у меня. — Встреча с призраками противна природе. Это опасно для людей. Можно даже заболеть.

— Только если бояться, — возразила Стелла, — только если не понимать, кто перед нами.

— Вы же потеряли сознание, — нашелся я, — а говорите, что не испугались!

— Я проявила слабость, — ответила Стелла с несчастным видом. — Просто от неожиданности… Вот Лиззи испугалась, — продолжала она совсем другим тоном, резко и сердито, — вот она испугалась, а вы и подумали, что она увидела что-то страшное. Лиззи говорит… — Стелла поперхнулась — видно, то, что говорит Лиззи, возмутило и потрясло ее. — Она говорит, что нужно позвать священника.

— Лиззи очень суеверна, — мягко начала Памела, — вот почему мы с Родди решили, что ей почудилось.

— А теперь, — удовлетворенно сказала Стелла, — вы сами говорите, что призрак был на лестнице и из-за этого я упала в обморок.

Памела вздохнула:

— Ах, Стелла, дорогая, мы не знаем, что и думать. Мы ведь ничего не понимаем, только удивляемся и строим догадки.

Я сел рядом со Стеллой и стал ее уговаривать:

— Стелла, вы же умная девушка. Макс Хиллард хорошо сказал про вас, он сказал, что у вас цельный ум. Значит, вы мужественная, вы не станете себя обманывать, даже если вам захочется. Прошу вас, будьте мужественны именно сейчас, не обманывайте себя.

— Цельный ум, — задумчиво повторила Стелла. — Хотелось бы мне, чтобы я заслуживала такие слова. Но я вовсе не обманываю себя. Это все — правда.

— Вы же не можете знать наверняка, правда это или нет, — сказала Памела.

— Нет, это я знаю.

— Не можете знать, — стал убеждать ее я, — у вас нет доказательств.

Стелла помолчала, задумавшись. Лицо у нее было очень серьезное; больше оно не светилось радостью. Мы все испортили. На столе стояла маленькая вазочка с анютиными глазками. Стелла вертела ее в руках.

— Я вам кое в чем признаюсь, — стесняясь меня, она смотрела на Памелу. — На лестнице я ее присутствия не ощущала. Но в детской она всю ночь была со мной. В этом нет никаких сомнений.

— Стелла, — сказала моя сестра, — но вы ведь спали.

— Не все время. Часть ночи не спала. Я была счастлива, так счастлива, что не могла спать. Никогда, за всю свою жизнь я не была счастливее. Я просто лежала, мне было тепло и покойно, смотрела на свет и знала, что она со мной.

— На какой свет? — резко спросил я.

— Сначала на свет от камина, а когда проснулась позже, камин потух, но на столе горел ночник.

Я повернулся к Памеле и спросил, оставляла ли она в комнате ночник? Нет, не оставляла.

— Разве? — воскликнула Стелла. — Детский ночник с маленьким огоньком? Не оставляли, Памела? Ну разве это не странно?

— И разве это не доказывает, что вы спали? — Я напомнил ей, как она рассказывала, что часто видит во сне детскую и горящий ночник, и пытался заставить ее понять, что когда она наконец легла спать в этой комнате, ее сон повторился.

Стелла улыбнулась:

— Но я же видела ваши занавески, ваше стеганое одеяло. Нет, я не спала. И еще одна странная вещь: я ощущала мой любимый запах, в комнате пахло мимозой, а ведь я не душилась.

Памела испуганно взглянула на меня. Мы молчали. Стелла продолжала:

— Сначала я услышала тихий голос, он что-то нашептывал, какие-то добрые, ласковые слова. Самих слов я разобрать не могла, но слушая их, почувствовала, что обо мне заботятся, что меня любят; мне стало спокойно и легко.

— Бедная маленькая Стелла! — сказала сестра.

Улыбаясь, Стелла посмотрела на нее.

— Ведь ваша мать умерла, когда вам было уже шестнадцать, правда?

Жестоко было лишать ее иллюзий, но мириться с тем, что она погружается в них, было бы еще хуже.

— А вы упрямая, — сказал я.

Стелла испытующе посмотрела мне в лицо, разочарованная и огорченная.

— Я не понимаю вас, Родди! Зачем вы стараетесь доказать, что это не моя мать? Почему вы возражаете? Ведь теперь вам с Памелой нечего расстраиваться, что у вас в доме привидение, а что до меня, — неужели вы не понимаете? — для меня это такое счастье, просто невообразимое!

Я не знал, что ей ответить, не знала и Памела, зревшее во мне смутное решение окончательно утвердилось после того, что Стелла сказала дальше. А сказала она вот что:

— В следующий раз я, может быть, ее увижу.

Я чуть не задохнулся от негодования. Все складывалось чудовищно, дальше так продолжаться не могло. Уже и раньше все было плохо — этот культ матери-святой, эта сосредоточенность на добродетелях умершей, на ее правилах, на ее вкусах. Разве может простой смертный надеяться, что он чем-то заинтересует Стеллу, если она боготворит это воплощенное совершенство? А теперь она готова отдать всю свою любовь привидению и жить во власти столь противоестественного чувства? Я знал женщин, чей мозг не выдерживал и более безобидных иллюзий. И ведь не кто иной, как я, со своим тупым скептицизмом, до одури поглощенный собственными чувствами, втянул во все это Стеллу! Ладно, я же ее и вытащу, пока она не лишилась рассудка, даже если при этом рискую разбить ей сердце.

— Следующего раза не будет, — сказал я вставая. — Больше вы к нам не придете.

Стелла вскочила из-за стола, схватила за плечо Памелу и устремила на меня потрясенный взгляд.

— Что вы говорите!

Памела сочувственно обняла ее, но поддержала меня.

— Боюсь, Родди прав, — сказала она вид у нее был несчастный.

Стелла смотрела на нее, не веря своим ушам.

— Но это же моя мать! — воскликнула она.

— Я говорю совершенно серьезно, — продолжал я. — Послушайте, Стелла, либо здесь нет никаких призраков, и тогда ваше воображение достигло опасных пределов, либо призрак существует, вы столкнулись с ним вчера на площадке, и вам сделалось дурно. Вы были в глубоком обмороке, Стелла, я даже испугался, что живой мы вас больше не увидим. — Я замолчал, на меня нахлынули воспоминания об этих минутах и я не в силах был продолжать.

Стелла тихо проговорила.

— Мне очень жаль, что я вас так напугала.

Я снова посмотрел на нее и в смятении заговорил, не подбирая слов.

— По-вашему, в том, с чем вы столкнулись прошлой ночью, ничего плохого не было. А по-моему это было крайне опасно. И подвергать себя такому риску вы больше не будете. Вам нельзя бывать в «Утесе». Капитан прав, а я дал маху. Но мы не сдадимся. — Теперь уже я обращался не к Стелле, а к невидимому врагу. — Мы очистим этот дом от духов и призраков В конце концов мы прибегнем к экзорсизму!

Стелла пронзительно вскрикнула Ее голос прерывался от ужаса и боли.

— Родди! — протестующе воскликнула Памела, вскочив со стула.

Я и сам был ошарашен. Как я мог допустить такую жестокость! Стелла оцепенела, прижав к губам кулак, она не сводила с меня широко открытых ошеломленных глаз.

— Так борются с дьяволом, — заикаясь, проговорила она. — Так загоняют дьявола в ад. — Ее трясло.

— Нет, нет, я совсем не это имел в виду!

Я умолял ее простить меня, успокоиться, но ее оцепенение не проходило, на лице застыло выражение ужаса.

— Стелла! Стелла, дорогая! — умоляла ее сестра. — Не смотрите так!

— Вы должны поклясться мне, слышите, поклясться, — проговорила Стелла, — что никогда не допустите экзорсизма!

Нельзя было оставлять ее во власти страха.

— Обещаю, — сказал я, — что никогда не прибегну к нему без вашего согласия.

— Если вы это сделаете, — проговорила Стелла тихо, — я, наверно, сойду с ума.

— Вы должны верить Родди, — вмешалась Памела.

Стелла уже не владела собой.

— Да, да, я верю ему… Ох, Памела…

Я вышел, чтобы приготовить машину, оставив Стеллу рыдающей на руках у Памелы.

Памела не поехала с нами, и мы молчали, пока впереди не показался Уилмкот. Тут я замедлил ход.

— Вы должны простить меня, Стелла. Я ведь не о себе думаю.

Она тихо ответила:

— Я знаю.

— Вы считаете меня жестоким?

— Всю жизнь я тосковала по своей матери, и вот она пришла ко мне, а вы нас разлучаете.

— Стелла, это ужасно…

— Но это еще не самое плохое, — продолжала она напряженно. — Моя мать несчастна. Она не может обрести покой, она чего-то хочет и, наверно, я могу ей помочь. Я верю что так и есть. И я должна это выяснить, должна! Я готова на все, только бы она успокоилась.

При ее словах у меня оборвалось сердце. Такая безрассудная детская смелость, такая преданность! И кому? Привидению?

— Послушайте, — начал я. — Для меня это имеет такое же значение, как и для вас: сейчас вы мне не поверите, и я не могу заставить вас со мной согласиться, пока вы в таком состоянии. Больше я ничего не буду говорить. Но я хочу, чтобы «Утес» стал безопасным для вас, Стелла, хоть это вы понимаете? Я хочу сделать так, чтобы вы снова могли приходить туда. Если в нем действительно живет дух вашей матери — дух добрый, ласковый, любящий, — если бояться нечего, то вы сможете приходить. Но сначала мы должны в этом убедиться. Постарайтесь набраться терпения. Дайте мне время.

Лицо у нее было суровое.

— Не знаю, смогу ли я ждать, — ответила она. — По-моему, ждать нельзя.

Мы приехали в Уилмкот. Я остановил машину.

— Я сделаю все возможное, — заверил я Стеллу. — А пока, пожалуйста, не забывайте нас. Приходите купаться с Памелой, ладно? Придете?

Она покачала головой:

— Я подожду, пока мне можно будет приходить в дом.

Мне стало обидно.

— Выходит, вас интересует только наш дом, Стелла, а не мы?

У нее задрожали губы.

— Не заставляйте меня плакать, — прошептала она и поспешила к дверям.

Дверь открыл капитан; он пристально посмотрел на Стеллу, что-то тихо сказал ей, потом подождал, пока войду в дом я.

Капитан постарел. Когда он стоял у камина в своем кабинете, он выглядел смертельно усталым. Я доложил ему, что Стелла вполне здорова, она провела спокойную ночь, и подробно рассказал, как мы нашли ее лежащей без чувств на лестничной площадке.

Голос у него был холоден как лед:

— А где видела призрак ваша служанка? Что она говорит?

— Наша служанка — старая суеверная женщина, — ответил я и объяснил: — Я думаю, что Лиззи почувствовала на себе действительно странную атмосферу дома, но вообразила при этом, что перед ней призрак.

Капитан внимательно слушал. Я видел, что он был бы рад принять мою теорию, но не может.

— Что вы имеете в виду, когда говорите о странной атмосфере? — спросил он.

— Я имею в виду, — стараясь выражаться как можно точнее, стал объяснять я, — определенное состояние, насыщенное эмоциями или связанное с событиями из прошлого, которое может вызывать галлюцинации и чувство страха.

Капитан слушал меня, и у него каменело лицо. Он даже не предложил мне сесть.

— Вы, должны помнить, — сказал он холодно, — что я намекал вам на такую возможность.

— Я ценю это.

— Сожалею, что у вас возникли осложнения.

— Мы уверены, что если бы удалось докопаться до причин этих осложнений, мы могли бы найти какой-то способ положить им конец — так, по крайней мере, считает моя сестра.

У него сверкнули глаза.

— Вашей сестре лучше в это не вмешиваться! — сказал он резко, потом опомнился и извинился. — Боюсь, — добавил он, — вы убедитесь, что вам придется привыкнуть к этой «атмосфере». Надеюсь, она не будет опасна ни для вас, ни для ваших друзей.

Это замечание насчет Памелы привело меня в ярость, ведь, в конце концов, это наш дом.

— Мне кажется, вам следовало бы помочь нам, чем можно, — раздраженно ответил я.

— Я ничем не могу вам помочь.

Я с горячностью запротестовал:

— Но в одной из комнат вообще жить нельзя. Наша приятельница была там так угнетена, что заболела. Наша служанка испытала на лестнице настоящее потрясение, да и сам я пережил там крайне неприятные ощущения. — Я поперхнулся, предвидя, что последует дальше. И поделом мне.

Голос капитана дрожал от гнева:

— И зная все это, вы и ваша сестра все-таки презрели мой авторитет, пренебрегли моим мнением и вынудили Стеллу посетить «Утес».

Мне нечего было сказать в свое оправдание.

— Мы считали, что все это кончилось, — ответил я, но мои слова прозвучали малоубедительно. — А сегодня сказали Стелле, что, пока обстановка в доме не наладится, ей не следует приходить.

— Отныне и навсегда об этом и речи быть не может, — ответил он. — Моя внучка уезжает за границу.

Голос его был так же холоден, как и лицо — каменное, безжизненное. Мне дали понять, что пора уходить. Мы чопорно раскланялись, и я удалился. Стелла не пришла попрощаться.

Приехав домой, я оставил машину в подъездной аллее и поднялся на холм; мне открылся мой любимый вид: безграничные просторы моря и вересковых пустошей всегда успокаивали мятущиеся мысли, но сейчас Я не почувствовал облегчения. Я любил Стеллу, но причинил ей вред, может статься непоправимый. Моя любовь была столь простой и естественной, что никак не вписывалась в громыхающую неразбериху нашей цивилизованной жизни. Она была связана корнями с вечной, никогда не меняющейся природой и всем, что есть неизменного в душе человека. И при этом я лишил Стеллу покоя! Что теперь делать? Еще вчера я был убежден, что сумею заставить Стеллу полюбить меня воображал, что открою перед ней такое счастливое будущее, о каком она и мечтать не могла, а сегодня я стал ее врагом, и скоро она будет для меня недосягаемой «Моя внучка уезжает за границу!»

Я застал Памелу в гостиной, она читала объемистое письмо, написанное на тонкой бумаге.

— Отчет Несты за последние месяцы, — сказала она со слабой улыбкой и положила письмо на стол.

С лестницы доносился тихий плач Лиззи. Она подметала и всхлипывала в такт движениям щетки. Значит, объяснение с Памелой довело ее до слез. Ну что ж, Лиззи причинила нам много хлопот.

Я рассказал Памеле, что оставил Стеллу в глубоком горе, что она решила больше не видеться с нами, пока мы не разрешим ей бывать в «Утесе», передал свой разговор с капитаном Памела расстроилась.

— Он отправит ее назад в эту школу, — сокрушалась она. — Ей же предлагали остаться там не то воспитательницей, не то учительницей. Неужели она вернется в эту тюрьму? И ни одной родной души рядом.

Я сел на диван возле окна, терзаемый самым бесплодным из всех терзаний — угрызениями совести. Чем дальше от нас окажется Стелла, тем лучше для нее — так мне казалось в ту минуту.

— Это ее погубит, — продолжала Памела.

— Едва ли скорей, чем наши старания, — ответил я с горечью. — Капитан прав, что отсылает ее, и вообще, он во всем оказался прав.

Памела покачала головой.

— Разве ее отъезд поможет при том, что она пережила? При том, как она захвачена своей мечтой о матери? Она ведь ничего не забудет. Она будет страдать, чахнуть и заболеет Родди, мы не должны допускать, чтобы она уехала.

Я обрушился на Памелу, но по существу, на самого себя.

— Ради Бога, — кричал я, — перестань считать себя ангелом-хранителем Стеллы! Это не так! Мы с тобой только и делаем, что портим ей жизнь ради собственного удовольствия! Оставь ее в покое хоть теперь!

Молчание длилось долго, достаточно долго, чтобы я мог оценить безобразную несправедливость моих слов. Как теперь поступит Памела? Обычно она не спускает грубость, но никогда не грубит в ответ — просто тон у нее меняется.

— У нас есть еще одна возможность, — сказала она сдержанно. — Мы можем оставить этот дом.

— И куда денемся? На что будем жить? И вообще, чему это поможет?

— Обо мне можешь не беспокоиться. На, прочти. Последнюю страницу.

Она протянула мне письмо Несты. Пробежав глазами рассуждения о почве, луковицах и удобрениях, я наконец добрался до следующего:

«Если сможешь вырваться на три месяца, приезжай, составишь мне компанию. Работать придется много, но себя прокормишь. Я все время жалею, что наш план хозяйничать вместе сорвался, и действительно буду рада — приезжай, когда захочешь. И мама будет довольна. Кроме того, у тебя хорошо подвешен язык, ты не лезешь за словом в карман, так что в Дублине будешь как рыба в воде».

Я вернул Памеле письмо.

— Что ж, если не сможешь больше выносить здешнюю жизнь, у тебя всегда есть приют.

— А у тебя?

— Ну, писать пьесы можно и на чердаке.

Мы помолчали. Я слышал, как в холле тикают старинные часы. В комнате было тепло и светло от льющегося в окна солнца. По заливу плыли две яхты.

— Прости меня, Памела.

— Тебе скверно, Родди, я понимаю, — ответила она. — Хуже, чем мне. Но я не думаю, — добавила она медленно, — что было бы правильно уехать сразу. Все равно уже слишком поздно, я имею в виду Стеллу. Ее жизнь изменилась и никогда не станет такой, как прежде. По-моему, нам надо остаться и помочь ей.

Я не ответил. Несколько дней назад я уже начал красить деревянные полки в оранжерее. И сейчас, надев комбинезон, я пошел продолжать работу, оставив Памелу писать письма. Но внезапно она вошла в оранжерею и остановилась в дверях, наблюдая за мной.

— Я вот о чем подумала, — сказала она. И сразу я увидел нас детьми в Кембридже: я рассматриваю сломавшийся велосипед, а рядом Памела в гимнастическом костюме, волосы заплетены в косички. Она умудрялась всегда оказаться рядом, если со мной что-нибудь происходило. И наготове у нее всегда имелся спасительный план — плод ее уже тогда изобретательного ума. «Я вот о чем подумала», — говорила она обычно.

— Ты веришь, что Мери была в детской со Стеллой? — спросила Памела.

— Нет. Стелла приняла желаемое за действительность, — ответил я.

— Но ведь в это легко поверить, Родди, и если Мери действительно была со Стеллой, то знаешь, может быть, ей больше ничего и не нужно, может быть, она не находила покоя и бродила по дому, потому что тосковала по своему ребенку?

— Раз так, то теперь она должна успокоиться.

— Может, так и случится.

— Не очень-то на это надейся. Не думаю, что ты права. Я не верю, что рядом со Стеллой был призрак.

— Не веришь? Почему?

— Она не жаловалась на этот проклятый холод.

— Да, ты прав. Она говорила, что ей было тепло и покойно.

— А я ощущал холод, и Лиззи тоже.

— И я. Однажды.

— Вот видишь.

— Да нет, Родди, нет! Я не думаю, что Стелла спала и видела Мери во сне; я думаю, вполне вероятно все было, как она говорит, и когда она нам рассказывала, я верила ей… Послушай, Родди, — голос у нее изменился. — А вдруг в доме два призрака?

Я взглянул на нее, она вся светилась от воодушевления, я сунул кисть в скипидар и сел на ящик. Надо было подумать.

— Может быть, — ответил я и добавил: — Тем более что Мередит и при жизни был холоден как лед.

— Как змея, — поправила меня Памела. — Но Мередит умер не здесь.

— Верно.

— Значит, остаются Мери и Кармел.

— Не забывай, здесь умирали и другие.

— Да, и времена могли сместиться.

— Мне кажется, для умерших времени не существует.

— Кармел умерла здесь, без врача и без священника. Отец Энсон, конечно, служил по ней мессы…

— А ведь отец Энсон обещал прислать тебе адрес той сиделки?

— Верно! — воскликнула Памела. — И она живет в Бристоле. Давай попробуем повидаться с ней в пятницу.

— Пожалуй, можно.

— Я отправлю к отцу Энсону Лиззи с запиской. Ей это будет приятно. А то уж я слишком ее отчихвостила.

— Лиззи еще молодец, что не сбежала от нас.

— Лиззи у нас спартанка! Она тверда как скала. Вот если бы она еще не сплетничала…

— Будет сплетничать, хоть трава не расти.

— Конечно, будет.

Лиззи воспряла духом, услышав о поручении, тем более что оно было сопряжено с поездкой в местном автобусе. Она вернулась с любезной запиской от отца Эпсона, в ней он выражал глубокую озабоченность нашими делами. К записке было приложено рекомендательное письмо к мисс Холлоуэй, которая сейчас руководила лечебницей «Исцеление через гармонию» в Клифтоне. Отец Энсон просил ее принять нас в пятницу днем и писал, что мы хотели бы выяснить некоторые обстоятельства, касающиеся «Утеса», и получить сведения, которые может сообщить она одна «Я был бы вам чрезвычайно обязан, если бы вы отнеслись к моим друзьям с полным доверием и сообщили им подробности о событиях, предшествовавших смерти миссис Мередит».

Тон письма был довольно чопорный, несвойственный отцу Энсону Мы заметили, что он не просит бывшую сиделку рассказать нам о смерти Кармел. Может быть, он считал, что такая просьба испугает ее? Мы отправили его письмо с запиской от нас мисс Холлоуэй, но очень сомневались, ответит ли она.

А день все тянулся и тянулся — самый длинный и самый печальный из всех, что мы прожили в «Утесе». Памела, правда, была занята, а у меня работа валилась из рук, и я даже обрадовался, когда во второй половине дня Лиззи доложила, что у нас гость, хотя, как она выразилась, это был «всего лишь доктор Скотт». Бедный Скотт! Он был так вежлив, так внимателен, так явно томился от любопытства и все же не задал ни одного вопроса ни о призраках, ни о том, что происходит в доме. Он уже много раз приглашал Памелу поиграть в теннис, и в последний раз она согласилась, но забыла пойти и теперь собиралась отказать ему снова. А он принес ей подарок — маленькую собачку.

— Это скотч, — объяснил он мне с нежностью в голосе. — Пусть напоминает ей обо мне.

— Какой щедрый подарок! — воскликнула Памела улыбаясь. — Иди ко мне, собачка! Иди, Бобби! Какой красавец!

Она подхватила на руки дрожащего жалкого щенка и стала ласкать его. О Боже, неужели теперь Памела потеряет голову из-за этого скотча? Сам я не вижу смысла в коротконогих терьерах. По мне собака должна быть статным благородным животным как например волкодавы, овчарки или афганские борзые. Но Памела любит, чтобы рядом было какое-нибудь существо а сейчас любое отвлечение для нее — благо.

Мы оставили Скотта обедать. Лиззи обычно радовалась гостям и не ворчала, даже если сообщение о них поступало в последнюю минуту, но появление на сцене собаки не понравилось ни ей, ни Виски, который сопровождал ее, когда она вошла в гостиную накрывать на стол. Увидев рядом с Памелой Бобби, Виски, злобно сверкая глазами, несколько раз обошел вокруг стола медленной тигриной походкой, потом вскочил на спинку стула и стал оттуда изрыгать свои кошачьи проклятия на перепуганного щенка. Мы и оглянуться не успели, как Виски метнулся к Бобби и лапой с выпущенными когтями нанес ему молниеносный свирепый удар, а затем пулей выскочил из комнаты. Бобби не пострадал, но чувства Лиззи были глубоко уязвлены.

— Ну и ну! Несчастный кот! — воскликнула она сочувственно и отправилась утешать своего обиженного любимца.

Скотт виновато улыбнулся:

— Боюсь, я создал сложную ситуацию.

Мы заверили его, что все обойдется, ведь сферы влияния Бобби и Виски не должны пересекаться. Было приятно посмеяться над всей этой ерундой.

Скотт был хорошим собеседником, если затрагивалась одна из трех его любимых тем — плавание под парусами, фотография и собаки. Он сообщил, что на паях является владельцем небольшой яхты; к сожалению, сейчас она в ремонте — сломался киль, — но скоро будет готова. Ему бы хотелось покатать нас с Памелой и заодно поснимать морских птиц.

— Как насчет воскресенья на следующей неделе? Сможете? — радостно строил планы Скотт.

Мы не стали посвящать его в наши заботы, не рассказали о решении, принятом капитаном, и пообещали, что будем рады с ним поплавать.

Скотту не хотелось уходить, мне казалось, что у себя дома ему было одиноко и скучно. Он ушел уже после одиннадцати, а мы устроили Бобби на коврике в гардеробной и пошли наверх. Я поднялся первый и включил свет на площадке. Выключатель был расположен неудобно — возле двери в мастерскую, на дальней ее стороне. Я решил, что нужно, не откладывая, перенести этот выключатель в холл. Окно на лестничной площадке не было задернуто занавеской — теперь после наступления темноты Лиззи больше не поднималась наверх. На черном небе виднелся только одинокий слабый отсвет Памела казалась побледневшей. Да день выдался плохой.

— Надеюсь, ты сможешь заснуть, — сказал я.

— Это не имеет значения я ведь всегда могу поваляться утром, — ответила она с отсутствующим видом, потом быстро и как-то нервно взглянула на меня и ушла к себе в комнату.

Памела редко нервничает, но сейчас для этого было достаточно причин. Проходя по дому в темноте, любой из нас мог опасаться, что неожиданно наткнется на что-нибудь угрожающее.

Интересно, как сейчас Стелла? Лежит без сна и сердце у нее, поди, разрывается? Тревожные мысли долго не давали мне заснуть.

Проснулся я от душераздирающего воя — собака! Сейчас, подумал я, Памела бросится вниз, а мне этого не хотелось. Я обрадовался, когда, выйдя из своей комнаты, увидел, что дверь ее спальни закрыта. Странно, что закрыта, ведь у Памелы такой чуткий сон. Может быть, она до того испугалась, что не может пошевелиться? Я постучал, и, когда сестра не ответила, решил, что она, наверно, уже спустилась в холл. Щенок истошно выл, захлебывался от отчаяния. От этого воя, а может, уже и по другой причине у меня буквально кровь стыла в жилах. Я стоял, прислонясь к перилам, ослабев от холода, и презирал себя за то что совершенно потерял самообладание.

На лестнице было темно, лунный свет сюда не проникал, но рядом с дверью мастерской, недалеко от площадки, я вдруг увидел какое-то слабое голубоватое мерцание. С виду оно напоминало свернутую кольцами спираль. Чтобы спуститься с лестницы надо было пройти мимо этого светящегося пятна, но я не мог заставить себя двинуться с места. Я пошарил левой рукой за дверью своей спальни, пытаясь нащупать выключатель, но тут же убрал руку — я увидел, что мерцающее белое облачко задвигалось. Пока я глядел, как кольца светящегося тумана сгущаются, тепло, казалось, покидало мое тело, а фосфоресцирующая сердцевина облака все разгоралась и трепетала, ритмично, как дыхание. На моих глазах облако медленно кружилось, увеличиваясь в размерах, спираль распрямлялась, вытягиваясь вверх, и в то же время скользила к лестнице.

Воющая внизу собака заходилась от ужаса. Я щелкнул выключателем, и туманное облако стало почти невидимым, но я знал, что оно здесь, и не мог решиться пройти сквозь него. Тогда я перепрыгнул через перила и, опередив облако, устремился вниз по лестнице.

Щенок прижался к полу посреди холла, съежился, морда была повернута к лестнице; не переставая выть, он отползал назад, как-то мерзко-трусливо извиваясь и вытягивая шею. Я открыл входную дверь, и он стремглав кинулся наружу.

Но где же Памела? Я позвал ее и в ответ услышал слабый голос сестры, он доносился из детской. Она оказалась там — вытянувшись во весь рост, она лежала на кровати, изо всех сил вцепившись обеими руками в ее края. Ее била дрожь. Она смотрела на меня остекленевшими серыми глазами.

Я схватил ее за руку и поднял на ноги.

— Скорей в кухню! — скомандовал я, и мы побежали по коридору, не оглядываясь на лестницу.

В кухне было тепло, уютно, там мы сразу почувствовали себя в безопасности. Я включил свет Мы прислонились спиной к дверям, нас обоих трясло.

— Посмотри на кота, — шепнула Памела.

Виски, выгнув спину, стоял на столе, шерсть его поднялась дыбом, глаза дико горели.

— Лиззи! — ахнула Памела. — Мне надо к ней. У нее больное сердце.

Я не мог ее отпустить. Не помню, чтобы Памела когда-нибудь падала в обморок, но сейчас она, казалось, вот-вот упадет. Я заставил ее сесть. Если бы у меня хватило решимости выйти сейчас в коридор, я смог бы, наверное, рассмотреть эту штуковину — разглядеть, какую форму она приняла, в кого превратилась и что это вообще такое. Но мне совсем не хотелось ее видеть, и еще меньше — чтобы она до меня дотрагивалась. Оттого, что я включил свет облако сделалось неразличимым и стало еще страшней. Не могу передать, с каким трудом я заставил себя снова открыть дверь кухни!

По коридору плыло облако — только и всего. Будто залетевший с моря клочок тумана, оно скользнуло в детскую и скрылось в ней.

— Лиззи, как вы там? Живы? — крикнул я распахнув дверь.

Из комнаты отозвался дрожащий голос.

— О Господи! Ох, мистер Родди! Я чуть не умерла от страха. Неужели собака что-то увидела? Выходит привидение опять появилось на площадке?

— Ерунда, Лиззи. Щенок просто испугался в незнакомом месте. С ними бывают припадки, вы должны это знать. А теперь постарайтесь уснуть, спокойной ночи!

Я вернулся к Памеле.

— Я видел какой-то туман, — сказал я ей. — Он спустился по лестнице и проплыл в детскую, так и не приняв никакой формы.

Ее передернуло.

— Я знала, что оно туда войдет.

— А что ты там делала, Памела?

— Хотела выяснить.

— Ты намеренно легла там спать?

Памела криво усмехнулась Она разожгла плиту поставила чайник, и мы уселись возле уютно горевшего огня, стараясь согреться.

— Должна тебе сказать, Родди, — призналась она, — что я впала в панику. Этот собачий вой меня добил. Я была уверена, что щенок что-то увидел. Еще минута, и я бы выскочила в окно но, к счастью тут ты подоспел.

Безрассудство Памелы всегда поражало меня, и сейчас я подумал, что оно перешло все границы.

— Если ты и дальше будешь вытворять такое, — рассердился я.

— Я хотела узнать, не приснилось ли все это Стелле вчера ночью.

— Ну и что? Приснилось?

— Нет?

— Ты хочешь сказать? Что ты хочешь сказать?

— Все было так, как она рассказывала, Родди. Все было спокойно, и я заснула. Потом я проснулась, и комната была… даже не знаю, как это описать… была полна любви что ли, какого-то умиротворения, все благоухало, было тепло. Я даже видела мягкий мерцающий свет. И даже слышала какой-то шепот.

— Что именно ты слышала?

— Слов я разобрать не могла.

— А ты уверена, что тебе это не снилось?

— Я завязала узел на платке. Вот он.

— А дальше?

— Потом свет погас, послышались глухие рыдания. Звук был ужасно жалобный. Я нисколько не испугалась и даже стала придумывать, что бы сказать, но вдруг все изменилось. По-моему, как раз перед тем, как завыла собака. И эта перемена произошла во мне. Я почувствовала вдруг смертельный страх. Я силилась закричать. Мне хотелось вырваться оттуда, выскочить, убежать в сад. И тут поднялся этот вой. Теперь я уже могла двигаться, но меня охватила паника. У меня достало ума сообразить, что, если я выскочу, я рискую потерять голову и свалюсь со скалы. Вот я и уцепилась за кровать.

Я ничего не ответил. Скверная история. Закипел чайник, и я заварил чай. Мы пили его молча, оба были без сил.

— Тебе надо уезжать, — сказал я.

Но Памела заговорила упрямо и решительно.

— Нет, Родди. Мы наконец что-то нащупали. Если мы сейчас не сдадимся, мы доберемся до правды.

— И добираясь, сойдем с ума?

— Больше я не буду ночевать в этой комнате и никому не позволю.

— Скоро нам придется спать на крыльце, — сказал я горько и спросил: — Ты действительно хочешь остаться?

— Конечно.

— А как насчет Лиззи?

— Я думаю, без меня она не уедет, а если уедет, будем готовить себе сами.

— Значит, ты решила докопаться до разгадки?

— Да, Родди! А ты?

— Ну и я, естественно.

— Уверена, что призраков два, — сказала Памела.

— Прекрасно, — согласился я. — Будем действовать, исходя из этой гипотезы. Тогда перед нами встает новый вопрос, который надо разрешить. Кто эти два привидения и почему им нет покоя? Что им нужно?

— Одна из них — Мери, — устало сказала Памела. — Это Мери вздыхает, всхлипывает, переживает какое-то ужасное горе в мастерской, в страхе смотрит с площадки лестницы. Утешает свою дочь и зажигает ей свет в детской. И есть еще одно привидение — кошмарное, безжалостное, холодное.

— Я думаю, теперь ты сможешь заснуть, — сказал я, вставая.

— Да, меня уже тянет в сон, я ужасно устала.

— Пошли. Остается надеяться, что какой-то свет прольет мисс Холлоуэй. Она не могла не слышать, что в «Утесе» завелись привидения, и, конечно, думала об этом. Наверно, она многое сможет объяснить.

— Наверно, сможет, — отозвалась Памела. — Но чему-то мне кажется, не захочет.

Теперь на лестнице снова все было спокойно. Мы легли спать.

Глава XI МИСС ХОЛЛОУЭЙ

Мисс Холлоуэй прислала короткую записку, что ждет нас в пятницу, в шесть часов. Я сразу же договорился по телефону с Милроем, что около трех буду у него в театре со своей пьесой. Он жаждал поскорее ее услышать. И как бы я радовался этому в другое время! Но, увы, моя работа и даже эта пьеса, столь роковым образом отгородившая меня от всех внешних впечатлений, больше меня не занимали. Рецензии и небольшие статейки — вот все, на что я был сейчас способен.

Ночи сделались невыносимыми. В доме, будто в загробном царстве, гулко раздавались вздохи. Мне даже казалось, что это лишь вибрация воздуха, ухом их трудно было уловить, во всяком случае, Лиззи, к счастью, их, по-видимому, не слышала. Памела же утверждала, что стоны — человеческие. От усталости она уже теряла способность воспринимать происходящее разумно. В ночь на воскресенье, а затем в ночь с понедельника на вторник мы с ней почти не ложились присматривались и приглядывались. Мы перестали доверять своим чувствам, сердца наши замирали от любой игры теней, а всплески волн или вой ветра представлялись нам потусторонними рыданиями.

Пес не вернулся. Я позвонил Скотту, и доктор сказал что Бобби наверно, объявится у него. А немного спустя он сообщил, что его приятель обнаружил щенка в какой-то лавке, где Бобби приютили, приняв за бродячую собаку.

— Он в плохом состоянии, — с некоторой укоризной сказал Скотт, — страшно возбужден, нервы ни к черту.

Я ответил, что из-за своих расшатанных нервов Бобби переполошил всех среди ночи, но почему пес так разволновался, не объяснил. Конечно, по отношению к собаке это было несправедливо, но я уж взял грех на душу.

В среду Памела получила письмо от Стеллы и очень расстроилась. Кое-что она прочла мне. На бумаге Стелла была гораздо откровеннее, чем в разговорах с нами.

«Я сказала деду, что не поеду за границу. Разве я могу уехать, когда вижу, как плохо он себя чувствует? Однако не стану притворяться — это не главная причина. Не хочу кривить душой. Между тем он прав — из-за моего упрямства ему становится все хуже. Но поймите меня, Памела, — я не могу уехать! Всю жизнь я так тосковала по матери! Вы даже представить себе не можете, как явственно я ощущала иногда по ночам, что она ко мне приходит. Но до сих пор мне это только снилось. А вот в детской она действительно была со мной. Будь я поэтом, я смогла бы передать словами это несказанное блаженство. Я чувствую, что она тоже одинока и так же томится по мне, как я по ней. Поэтому разрешите мне побывать у вас еще! Памела, милая, пожалуйста, уговорите Родерика и напишите мне, что я могу к вам приехать! Вы же мой друг Вы не захотите разбить мне сердце».

Памела отложила письмо и сказала дрогнувшим голосом:

— Видно, она уже не в силах владеть собой.

Письмо меня растрогало, но я не собирался сдаваться. Я читал и перечитывал слова грустной песенки, которую Стелла переписала и приложила к письму.

«И пусть назло жестокой судьбе
Любовь и счастье придут к тебе»
— Мы поможем Стелле только в одном случае, — сказал я, — если избавим дом от наваждения, откуда бы оно ни исходило. Напиши ей, что мы делаем все, что можем.

Памела села за письмо, повторила в нем мои прежние доводы, которые я приводил Стелле, написала о предстоящей встрече с мисс Холлоуэй и обещала, что мы сделаем все, от нас зависящее. Кроме того, она написала, что, как ни грустно нам расставаться с ней, мы оба считаем самым разумным для нее послушаться деда и уехать за границу.

— Трусливое, малодушное письмо, — объявила Памела, запечатывая конверт. — Мы ее предаем!

За последние дни Памела осунулась. Лиззи, подавая нам завтрак, перевела взгляд с нее на меня и покачала головой:

— Боже милостивый! Да вы сами-то, ни дать ни взять, привидения, встретишь в темноте — испугаешься. Послушайтесь меня, возьмитесь за ум да поскорее уносите отсюда ноги, а не то, смотрите, уж и на это сил не останется! Самое-то плохое, что без холодильника я как без рук — не могу состряпать вам ничего вкусного. Но не заводить же холодильник, раз вы все не решите, остаетесь здесь или нет. Хотела вот приготовить вам кофейный крем, да разве без холодильника его сделаешь? Ничего не выйдет.

— Ну тогда уж и впрямь дело — хуже некуда! — пришла к выводу Памела.

А я подумал, что готов простить Лиззи все мало того, что, оставаясь с нами в доме, полном чертовщины, она рискует своей бессмертной душой, так еще дает нам повод посмеяться.

Лиззи обрадовалась, узнав, что ей можно переночевать у Джессепов, а Чарли пообещал зайти за ней и отнести корзинку с Виски.

Нам всем было полезно хоть на одну ночь отлучиться из «Утеса». К тому же я надеялся, что поездка в Бристоль поможет мне снова взяться за пьесу. Если Милрою она понравится, он даст мне полезные советы, хочешь не хочешь, придется браться за переделку, чтобы отправить Адриану Баллэстеру на отзыв. Если пьесу поставят в Бристоле, можно рассчитывать, что на спектакль приедет кое-кто из лондонских критиков. Это очень важно. Нет, надо стряхнуть с себя мертвенную апатию. Только кто же способен жить в двух измерениях сразу? А вдруг «Саломея» снова возродит во мне интерес к театру? А мисс Холлоуэй вручит ключ к отгадке нашей таинственной трагедии? Хватит нам блуждать, точно в лабиринте.

Памела, не имея в виду ничего определенного, тоже питала надежды на поездку в Бристоль. В пятницу, когда мы уезжали, она была в прекрасном настроении, хотя уже целую неделю не спала по ночам.

Клод Милрой, принимая нас у себя в кабинете, просто не знал, как нам угодить. Он крепко сжимал руку Памелы и, весь сияя, смотрел на нее сквозь свои очки без оправы, словно ликующий херувим. Он старался поудобнее усадить меня в кресло, хлопотал со шторами, чтобы мне было светлей, и водрузил рядом со мной графин с водой.

— Подумать только, дорогой Р. Д. Ф., что вы решили дать нам право первой постановки! — приговаривал он, а меня тем временем охватывало мучительное беспокойство.

— Разве это не прописная истина, — сказал я, — что театральные критики не умеют писать пьесы?

— А как же «Пигмалион»? — прозвучал бодрый голос в дверях. — Ведь и Шоу когда-то был критиком!

Волнение мое удесятерилось: положение принимало еще более опасный оборот. В комнату вошел сам Баллэстер — подтянутый, стройный, каждая черта его энергичного лица выражала скепсис. Меня ничуть не устраивало, что Баллэстер будет слушать мой черновой вариант.

Но деваться было некуда. Милрой сиял, как Панч20, оттого, что заручился присутствием великого Адриана. Пришлось мне сделать вид, будто я чрезвычайно польщен.

Запинаясь, я начал читать своим трем слушателям, не испытывая ни к ним, ни к пьесе ничего, кроме отвращения. Когда я срывался на крик, Милрой вскакивал и наливал мне воды. В паузах между актами никто не произносил ни слова, так что Памеле тоже приходилось помалкивать. Наверно, ей было скучно, но она сама решила участвовать в этой встрече — захотела прослушать всю пьесу еще раз. Впрочем, она пережила небольшой триумф — после сцены, против которой она возражала, так как Барбара в ней заболевала проказой, Баллэстер сказал: «Ну, ну, ну!», а Милрой кашлянул. Я остановился, объяснил, что собираюсь это место переделать, и стал читать дальше.

Когда я кончил, слушатели мои продолжали молчать. Милрой открыл было рот, но тут же его закрыл; сверкнув очками, он обратил взор на Баллэстера.Памела побледнела. Молчание бесконечно затягивалось, и я уже в мыслях видел, как отсыревшими спичками разжигаю костер из моих отвергнутых пьес. Костер успел догореть, а никто так и не заговорил.

— Современно, сочно, театрально, — вдруг отчеканил Баллэстер.

— Блеск! — разразился восторгами Милрой. — Блеск! — восклицал он, и его розовое лицо увлажнилось от возбуждения. — Вот это пьеса!

Оба тут же занялись распределением ролей. Из-за Уэнди вышел спор — Милрой не верил, что она годится на роль Барбары, но Баллэстер сказал:

— Пускай попытается.

Я вздохнул с облегчением. Мне не хотелось вмешиваться, но я был слишком обязан Уэнди. Насчет других ролей их мнение совпало с моим. Еще с четверть часа они обсуждали вещи, меня не интересовавшие — рекламу, сроки, декорации, — и когда обо всем вроде бы столковались, Баллэстер повернулся ко мне.

— Поработайте еще над кульминацией и покажите мне, ладно? Третий акт надо бы сделать более ярким, второму немного не хватает живости. Подумайте и над ролью Дженифер. Эта роль очень подойдет Николетт. Хотелось бы больше юмора в последних сценах. Вы, наверно, выдохлись под конец, правда? Напейтесь шампанского и пройдитесь по пьесе еще разок. Если получится так, как я предполагаю, мы покажем ее во второй половине ноября. Когда вы закончите? Дней через десять?

Я настоял на месяце.

— В первых числах октября? Превосходно.

Нас усиленно приглашали остаться, но мне нужно было собраться с мыслями перед свиданием с мисс Холлоуэй, и мы, извинившись, ушли.

Встреча в театре нас воодушевила. Когда мы с Памелой поспешно пили чай у себя в гостинице и, Не дожидаясь осени, подсчитывали наших театральных цыплят, все происходившее в «Утесе» казалось нам сном.

Мисс Холлоуэй жила на вершине холма. Из большой серой виллы, где располагалась ее лечебница «Исцеление через гармонию», открывался вид на поросшие лесом склоны. Незастекленные галереи виллы были уставлены белыми кроватями, по гравиевым дорожкам прохаживались в сандалиях унылые женщины с распущенными жидкими волосами. Минут десять мы прождали мисс Холлоуэй в строгой приемной, украшенной репродукциями Боттичелли и алебастровыми барельефами младенцев в свивальниках. С последним ударом часов, пробивших шесть, в комнату вошла сама директриса.

Мисс Холлоуэй была высокого роста, а накрахмаленный чепец и пышная длинная темно-зеленая юбка придавали ей еще большую внушительность. У нее были глубоко посаженные глаза, лицо желтоватое, с правильными чертами. Глазами она пользовалась весьма умело: время от времени впивалась взглядом в собеседника и почти переставала моргать. Голос у нее был сильный, но интонации ровные и мягкие.

— Как поживает наш дорогой отец Энсон?

Она села. Большие руки неподвижно покоились на круглом полированном столе. Почему-то эта неподвижность меня беспокоила — она не сулила ничего хорошего.

— Спасибо, — ответил я. — Он чувствует себя прекрасно.

Она слегка склонила голову, будто высокопоставленная особа, дающая аудиенцию.

— Я свободна сорок минут. Рада, что мне удалось выкроить это время. У вас осложнения? Чем я могу вам помочь?

Манера держаться была у этой особы отработана отлично, я увлекся наблюдением за ней и предоставил изложить суть нашего дела сестре. Памела рассказывала хорошо и довольно подробно, только, говоря о Стелле, старалась не слишком распространяться.

На лице мисс Холлоуэй появилась улыбка. Меня она насторожила.

— Бедная моя маленькая Стелла! — вздохнула она. — Так рано лишиться матери! И какой матери!

— Вы ведь провели с ней несколько лет, правда? — спросила Памела.

— Десять, — прозвучал мелодичный ответ. — Я пожертвовала десятью годами своей карьеры, чтобы завершить дело, начатое Мери. Это была дань памяти моей мученицы-подруги.

Ее ответ поверг нас в безмолвие.

— И ни разу не пожалела об этом, — добавила мисс Холлоуэй.

Памела опомнилась первая.

— Мы как раз думали, что могли бы узнать у вас, не испытала ли Мери Мередит, живя в «Утесе», какое-нибудь сильное горе? В нашем доме все время слышатся рыдания, — пояснила она.

— Горести были уделом бедной Мери, — ответила мисс Холлоуэй, — но она никогда не давала волю слезам.

Памела обескураженно посмотрела на меня. Наши догадки не подтверждались.

— Можете быть уверены, — проговорила мисс Холлоуэй, — что если чья-то не обретшая покоя душа и обитает в «Утесе», то это никак не душа Мери. Ее душа отлетела в горные выси.

— Но голос женский, — сказала Памела.

— Вот как? — ласково произнесла мисс Холлоуэй.

Расспрашивать ее было крайне трудно. По существу, мы вторглись в святая святых. Ведь речь шла о долгой тесной дружбе, о невосполнимой утрате.

— Может быть, вы могли бы рассказать нам, — начал я осторожно, — о том, как протекала жизнь в «Утесе»? Вы ведь знали Мери Мередит хорошо?

Она склонила голову.

— Я знала Мери, как никто другой.

Ну что тут можно было сказать? Мы молчали. Мисс Холлоуэй спокойно сидела перед нами. Кончики пальцев ее левой руки, лежавшей на правой, были чуть-чуть подняты, словно прислушивались. Она не собиралась идти нам навстречу, видимо, не очень поверив в то, что рассказала Памела, и не совсем уяснив, зачем мы к ней явились. С предельной осторожностью она прикидывала, как вести себя дальше.

Памела начала, стараясь, чтобы ее голос звучал помягче; она понимала, что спрашивает о самом близком, безутешно оплакиваемом друге:

— Мы знаем, что не имеем права бередить ваши раны, не имеем права вмешиваться, но, видите ли, нам кажется, что горе, пережитое Мери, ее страдания как-то повлияли на атмосферу дома. Если мы узнаем, что с ней случилось, неизвестность перестанет нас мучить, и нам станет легче. И мы даже надеемся, что сумеем исправить положение. Мы были бы очень благодарны, если бы вы сочли возможным рассказать нам что-нибудь о жизни Мери в «Утесе».

— Понимаю, — сказала мисс Холлоуэй. — Попробую.

И она начала еще более ровным голосом:

— Впервые я встретилась с Мери в этой самой комнате. Тогда здесь была обычная лечебница, а я служила в ней простой сиделкой. Мери прислали к нам набираться сил после инфлуэнцы, и мы сразу ощутили родство душ. Мечта моей жизни — создать Центр, где недуги будут исцеляться не лекарствами, а более сильными средствами — нашла у нее горячий отклик. «Попробуем сделать это вместе!» — предложила мне Мери. В наследство от матери она получила небольшую сумму и жаждала употребить ее на добрые дела. Увы, затем она уехала в Испанию, там совершился этот несчастный брак, и в незамутненную чистую жизнь Мери вторглось злое начало.

— Кармел? — воскликнула Памела.

— Кармел.

Гладкое и, как я подозревал, не совсем импровизированное повествование полилось дальше.

— Они жили все вместе в «Утесе», когда вдруг к моей начальнице обратились с просьбой разрешить мне поехать к Мери в качестве частной сиделки. Считалось, что у Мери не в порядке печень, но мне сразу стало ясно, что она не может оправиться от горя и потрясения. Я принялась лечить ее, стараясь воздействовать на нее своими методами. Я убедила ее полностью довериться мне. Она доверилась раз и навсегда. Мери выздоровела, но сердце ее не окрепло. «Я чувствую, что оно разбито, — говорила она, — словно стеклянный колокольчик». Больше этот колокольчик никогда не звенел радостно.

Мисс Холлоуэй продолжала рассказывать, но ее рассказ не содержал никаких фактов. Я чувствовал, что она намеренно пытается заговорить нас — кто-то из нас вызывал у нее неприязнь, — то ли мы, то ли отец Энсон. Если дать ей волю, мы уйдем от нее, так ничего и не узнав, такими же беспомощными, как и пришли. Поэтому я решил пожертвовать учтивостью.

— Кармел была любовницей Мередита? — прервал я ее.

Мисс Холлоуэй утвердительно наклонила голову.

— Господи Боже, — вырвалось у меня. — И Мери, зная это — вы сами говорили, что она знала, — разрешила ей остаться у себя в доме!

Ровным и мягким голосом мисс Холлоуэй дала мне понять, как неуместен мой выпад:

— Мери была необыкновенной женщиной. Ее великодушие не знало границ.

Памела молчала. Мне не случалось видеть ее такой озадаченной. А я продолжал возмущаться:

— Кармел оставалась в доме! И Мери даже взяла ее с собой в Париж!

— Плохая услуга слабым духом, если, желая исцелить их от греха, вы лишите их соблазна, — терпеливо возразила мне мисс Холлоуэй. — Надо учить их быть твердыми, чтобы они имели силы противостоять искушению. Не будь эти двое — Кармел и Мередит — глубоко испорченными натурами, доверие Мери, ее нежная, неусыпная опека, ее несравненная доброта сделали бы свое дело.

— Вы хотите сказать, — пробормотал я, — что она намеренно…

Этим словом я себя выдал, стало ясно, что я дерзнул критиковать, выражать неодобрение. Желтое лицо мисс Холлоуэй потемнело от гнева, она стиснула руки, лежавшие на столе, дыхание у нее перехватило.

— Мистер Фицджералд, Мери не могла себе позволить вытолкнуть в мир, полный греха, юную, безрассудную девушку, не умевшую управлять своими страстями.

Так! Мисс Холлоуэй решила дать мне бой, но и я не сложил оружия.

— Мне представляется непостижимым.

— Вам, мистер Фицджералд, — голос мисс Холлоуэй задрожал от презрения, — нечего и пытаться постичь Мери.

Я совершил промах — с самого начала настроил эту величественную особу против нас, — теперь мы ничего не добьемся. Но Памела ловко переключила ее внимание на себя. Она сказала:

— Бедная Мери! Как страшно ее предали! Ведь она даже доверила Кармел свою дочку!

— Предали! — словно эхо отозвалась мисс Холлоуэй. — Да, Мери, ослепленная своим милосердием, сама себя предала. Но это ослепление длилось недолго. Себя она принесла в жертву Кармел, но пожертвовать своим ребенком не могла. Вот тогда-то она и вызвала Меня.

— Чтобы вы спасли девочку от Кармел? — предположила Памела. — Кармел причиняла ребенку вред?

— Когда я приехала в Париж, я испугалась, что меня вызвали слишком поздно. Ребенок был избалован, ослаблен, постоянно плакал. А стоило Стелле заплакать, прибегала Кармел и начинала ее качать, сюсюкать, совала ей в рот соску, осыпала поцелуями — этих деревенских девушек ничему научить нельзя.

Мисс Холлоуэй замолчала, всем своим видом выражая отвращение.

Памела поспешно спросила:

— Кармел, наверно, сердилась, что вы ее заменили?

На это мисс Холлоуэй улыбнулась, не разжимая губ.

— Она была в бешенстве и устраивала безобразные сцены.

— Я так понимаю, что у Кармел был бурный темперамент, — сказал я.

— Кармел была уличная девка.

Учтивая матрона исчезла. Вместо нее перед нами оказалась разъяренная фурия, а это как раз было нам на руку. Заметив, что она старается овладеть собой, я поспешил спросить:

— А где же все это время был Мередит?

Ее ответ был исполнен презрения.

— Ну как вы думаете, где? Развлекался в Париже, пока Мери все улаживала.

— И потом, значит, Кармел устроили к модистке, — вставил я. — А вы все вернулись в Англию?

— Не к модистке, ей нашли место куда лучше, хоть она его вовсе не заслужила. Ее устроили к знаменитому портному.

Памела посмотрела на меня. Судя по ее нахмуренным бровям, мисс Холлоуэй вызывала у нее так же мало симпатии, как и у меня, но она продемонстрировала невероятную способность к дипломатии, которую я за ней не знал.

— Наверно, вернувшись в Англию без Кармел, — проговорила она, — вы наслаждались покоем — вы, Мери и девочка?

— Да.

Наступила пауза. На лице мисс Холлоуэй снова утвердилось спокойное высокомерное выражение; руки, лежавшие на столе, разжались. Когда она опять предалась воспоминаниям, голос ее звучал тише.

— Да, мы наслаждались покоем, наслаждались целых два года. В доме Мери воцарилась атмосфера божественной ясности, мы вместе — она и я — с головой ушли в занятия, изучали детскую психологию и новую систему исцеления. Иногда к нам приезжал отец Мери, правда только тогда, когда мистера Мередита не было дома.

— А он частенько отсутствовал? — спросил я.

— Он ездил за границу.

— В Париж?

— Возможно.

Тогда задала вопрос Памела:

— Мери очень любила дочь?

— Она была преданной матерью.

— А где Стелла спала?

— В первом этаже, рядом с гостиной. Мы устроили в детской окно-фонарь со стеклами, пропускающими ультрафиолетовые лучи. Естественно, в хорошую погоду ребенок постоянно находился на воздухе, в своем манеже.

— А ночью она спала в детской одна?

— Разумеется. Вы же знаете, психологи осуждают родителей, которые разрешают детям спать вместе со взрослыми.

Детская психология меня нисколько не интересовала. Мне казалось, что Памела уводит разговор в сторону. Я хотел узнать, кто пролил столько слез в «Утесе», кто прошел через муки ада в мастерской почему по дому вдруг распространяется то благоухание, то мертвящий холод.

— А потом Кармел вернулась? — спросил я.

— Да, — сурово ответила мисс Холлоуэй. — Несмотря на свои обещания оставаться за границей, она вернулась.

— И как ее встретили? — спросила Памела. — В то время Мередит был дома?

— Да, он сам открыл ей, когда она постучала. До конца своих дней не забуду, как он был поражен Кармел превратилась в оборванную, истощенную бродяжку Мередита передернуло от брезгливости. Он посмотрел на нее, поднялся наверх, вызвал Мери и заперся в мастерской.

— А Мери? Она спустилась вниз, к Кармел? — спросила Памела. — Вы сами все это видели? Вы были там?

— Я видела все. Услышав плач Кармел, я выбежала из своей комнаты. И увидела, как вышла из мастерской Мери — она позировала там мужу, — Мери оперлась на перила и посмотрела вниз. Если бы она велела Кармел немедленно убраться вон, я бы ее не осудила. Но Мери поступила иначе. Она долго смотрела на Кармел, потом повернулась ко мне. Наши взгляды встретились. Она медленно улыбнулась, потом спокойно спустилась с лестницы.

— И впустила Кармел в дом?

— Она привела ее в гостиную, затопила камин — был октябрь, — напустила горячей воды в ванну, приготовила для Кармел свою одежду. Кармел кашляла, плакала и выкрикивала какую-то брань. Она упрекала мистера Мередита. Но поскольку она не потрудилась осилить английский, смысла ее слов, я, к счастью, не улавливала. Мери тихо увещевала ее, как ребенка.

— Значит, Кармел осталась в «Утесе»? — заключила Памела и спросила: — В какой же комнате?

— Наверху в маленькой, напротив комнаты Мери. Я уступила ее Кармел, а сама перебралась к Мери. Но она проспала там только одну ночь, от ее кашля никто в доме не имел покоя. На следующую ночь мы постелили ей в столовой.

— А что же Мередит? — вмешался я, возмущенный этой невероятной историей. — Он-то что предлагал?

— Он предложил нарисовать ее, — ответила мисс Холлоуэй.

— Боже святый!

— Я слышала, как он сказал Мери: «Если ты ее выдержишь, пусть она останется. Мне она нужна. У меня родилась превосходная идея». К тому времени Мередит, видимо, уже кончил портрет Мери — во всяком случае, уговорил себя, что кончил, — и носился с мыслью написать, как он выражался, «сюжетную картину в старом вкусе» Правда сам над собой посмеивался, но тут заявил, что Кармел нужна ему для этой картины.

— А Кармел знала, в чем дело? Она согласилась позировать? В ее-то состоянии?

— Нет, она ничего не знала, хотя, может, и догадывалась. Мередит не пускал ее в мастерскую, наоборот, держал дверь у себя запертой. Он ведь и так хорошо знал ее лицо. Бывало, мы сидим за столом, а он глаз с нее не сводит, кончим есть, а он все разглядывает ее в упор. Доводил этим Кармел до слез. Она же все еще была влюблена в него, как кошка. А потом он, прыгая через две ступеньки, взбегал к себе в мастерскую. Я слышала, как он там насвистывал за работой.

— И долго это продолжалось?

— Недели две. А послушались бы меня, кончилось бы быстрей, — продолжала она на низкой трагической ноте, — и кончилось бы по-другому. Уже через несколько дней я сказала Мери, что Кармел нельзя держать в доме. Она портит ребенка.

— Портит? Вы имеете в виду — балует? — спросила Памела.

— Вот именно, самым возмутительным образом. Она не соблюдала никаких правил, пренебрегала дисциплиной. Я, конечно, запретила ей бывать в детской, но бороться с ней было невозможно, она то и дело прокрадывалась туда, даже по ночам.

Глаза Памелы округлились.

— Значит, это она… Вы запрещали зажигать свет в детской? — спросила моя сестра.

— Разумеется.

— И миссис Мередит соглашалась с этим?

— Мы всегда думали одинаково.

— Понятно.

Мисс Холлоуэй испытующе взглянула на Памелу, словно встревожилась, не слишком ли многое ей понятно. Она ловко старалась обвести нас вокруг пальца, рассказывая только то, что желала нам внушить, — ни больше ни меньше. И время у нее было рассчитано великолепно. Я заметил, как удовлетворенно блеснули ее глаза, когда она взглянула на часы, — скоро у нас не останется ни минуты, и ей удастся избежать дальнейших вопросов, чего она и добивалась. Эта женщина отличалась умом и стальной волей.

— И все-таки, — вступил в разговор я, пытаясь ускорить течение беседы, — Мери не отослала Кармел?

— Мистер Мередит был против. «Мне нужно только три дня, — просил он Мери, — потерпи ее еще три дня, и я даю тебе слово, что больше ты ее никогда не увидишь». Помню, как он при этом улыбался. И ведь добился чего хотел. Из-за его упрямства и погибла Мери.

Что-что, а ненавидеть мисс Холлоуэй умела.

— Пожалуйста, расскажите об ее последнем дне, — без обиняков попросил я.

— Я как раз и собираюсь. — Ровный сдержанный тон мисс Холлоуэй сам по себе являлся упреком. Мне стало не по себе, когда я подумал, каково было маленькой Стелле расти под этим холодным взглядом.

— Именно из-за него Мери погибла, — повторила наша собеседница. — Он довел Кармел до исступления и сделал это нарочно. В тот день у него было отвратительное настроение, с ним такое случалось. С утра над «Утесом» бушевал ветер, а мистер Мередит не выносил непогоды. Он мечтал жить в Испании. Вечером он вышел из мастерской и сказал Мери, что теперь Кармел может уезжать. Он кончит портрет без нее. Потом засмеялся и предложил жене: «Зайди, посмотри на картину». Мери пошла в мастерскую, а я осталась читать в ее комнате. Это был час, предназначенный для наших занятий. Стеллу я только что уложила. Помню, меня одолевали тяжелые предчувствия и я объясняла это тем, что небо покрылось низкими черными тучами. Я отложила книгу, так как не в силах была читать и старалась предаться спокойным размышлениям. Через несколько минут я услышала, что Мери зовет в мастерскую Кармел. Потом раздался страшный вопль, Кармел выбежала из мастерской и, рыдая, как безумная, бросилась вниз по лестнице. Мери вернулась ко мне. Она была бледна. Я-то привыкла к истерикам Кармел, а у Мери сердце было чересчур чувствительное.

Мисс Холлоуэй замолчала, глаза ее наполнились слезами, но дальше этого дело не пошло. По дому разнесся мелодичный звон — нечто вроде гонга. Наша собеседница выразительно посмотрела на часы, они показывали без двадцати семь — отведенное нам время истекло. Звон раздался снова, повторился еще, и наконец нежные звуки замерли.

Мисс Холлоуэй тихим голосом неспешно закончила свой рассказ:

— Я полагала, что Кармел убежала в столовую, но Мери сообразила, что она кинулась в детскую. И Мери, — голос рассказчицы исполнился трагизма, — спустилась туда. Я услышала крики Кармел и тоже поспешила в детскую. Кармел стояла у кроватки Стеллы. Она наступала на Мери, как разъяренная тигрица. На Мери, которая всегда была ее ангелом-хранителем! Они говорили по-испански. Могу только догадываться, какие дикие упреки выкрикивала Кармел. Мери была похожа на карающего ангела, высокая, светлая, и глаза у нее пылали голубым огнем. Она не позволяла себе поднять голос, но слова ее разили, как кинжал. Кармел закрыла лицо руками и с воплем бросилась к окну, распахнув его, она устремилась к обрыву — и Мери побежала за ней.

Стелла испугалась и цеплялась за меня, но я высвободилась и тоже выбежала из комнаты. Мне кажется, Кармел нас разыгрывала. Я увидела, как на самом краю скалы она схватилась за дерево и остановилась. Она была в черном, и дерево казалось черным — так и вижу, как они качаются вместе над самым обрывом. А потом я увидела Мери — она кинулась к Кармел, вскрикнула, потянулась к ветке… и…

Мисс Холлоуэй замолчала, с сомнением посмотрела в глаза Памеле, потом мне и медленно произнесла, всем своим видом показывая, что говорит против воли:

— Поскольку меня просит отец Энсон, я скажу вам то, чего не говорила никому, кроме него: когда Мери была на краю скалы, я увидела, как черная рука размахнулась и ударила ее по голове. Не успев вскрикнуть, Мери полетела вниз.

Мисс Холлоуэй закрыла глаза, с минуту сидела молча, борясь с обуревавшими ее чувствами, потом взглянула на нас и поднялась.

Встали и мы.

— А Кармел? — спросил я.

— Кармел умерла через несколько дней у меня на руках. Я выхаживала ее день и ночь, но когда ее принесли ко мне, она уже была полуживая. Конец наступил внезапно, правда я никаких надежд и не питала. Ну а теперь мне пора. По вечерам мои пациентки слушают музыку. Это основа нашей системы исцеления. Я постаралась сделать все, о чем просил отец Энсон, скажите ему об этом, пожалуйста. Полагаю, — добавила она внушительно, — мне удалось разъяснить вам, что, если в «Утесе» и бродит какой-то неприкаянный дух, это не Мери. А теперь я должна проститься с вами.

Мы поблагодарили мисс Холлоуэй, она нажала кнопку звонка и вышла из комнаты. Появилась горничная, которая проводила нас до дверей.

— Занавес! — сказал я, заводя двигатель. Так и чувствовалось, что пора разразиться аплодисментам. — Ну, что ты почерпнула из этого спектакля?

— То, для чего он и был разыгран, — устало ответила Памела. — В доме рыдает Кармел.

Глава XII ДЕРЕВО

— Ужас, как я устала, — вздохнула Памела, когда мы, петляя, спускались с холма. — Хоть ложись и умирай.

Утомился и я. Хорошо срежиссированный спектакль, разыгранный мисс Холлоуэй, ее железная хватка и фанатичные страсти, которым она давала выплеснуться наружу, когда находила это уместным, притупили все мои чувства. У меня было такое ощущение, словно меня долго били по голове. Только когда мы с Памелой, добравшись до гостиницы, выпили по мартини и принялись за еду, к нам вернулись силы, и мы начали разговаривать.

А и гостинице нас ждали красные гвоздики с запиской от Питера. Они с Уэнди были «до смерти рады», что скоро с нами увидятся, и звали нас после спектакля к себе за кулисы, где мы сможем отпраздновать встречу. Я сразу воодушевился, представив себе, как буду рассказывать этой парочке о моей пьесе.

— Ну как? Тебе получше? — спросил я Памелу.

— Немного, Родди! Что ей надо? Я имею в виду Кармел. Чего она добивается? Разве что, — ядовито добавила она, — чтобы эту Холлоуэй повесили?

— Тут я целиком на ее стороне, — объявил я.

Памела рассмеялась:

— Ага, ты ее уже невзлюбил?

— Кошмарная женщина!

Кошмарным оказался и поданный нам холодный бифштекс — жесткий и жирный, ни один из соусов, стоявших на столе в липких бутылочках, не смог сделать его съедобным. Напрасно мы позволили себе презреть роскошные отели и остановились в какой-то неизвестной гостинице. Больше этого допускать нельзя.

— Все, что она рассказала, чудовищно! Правда? — воскликнула Памела.

Я согласился:

— Да уж! Ну и компания: Мередит — циник, Кармел — скандалистка, мисс Холлоуэй — лицемерный деспот, а Мери…

— Ханжа? — подхватила Памела.

— Нет, я скорее сказал бы:

«Чертополох нам слаще и милей
Прекрасных роз и праведных лилей21».
— Да, в Мери и я разочаровалась. Подумать только, доверить свою маленькую Стеллу этой замороженной особе! Бедная запуганная крошка!

— А может быть, ханжа — сама Холлоуэй? — задумался я. — Мы же видим Мери ее глазами, а это, наверно, весьма кривое зеркало.

— Ты прав, — согласилась Памела. — Ведь у нас в детской, когда ей привиделась мать, Стелла ощущала только тепло и ласку! Ничего не понять! Жаль, что вечером надо тащиться в театр, совсем не хочется, — посетовала она.

— Все еще не опомнилась? От такой еды, правда, трудно взбодриться. Хочешь, закажем драчену со сливовым джемом?

— Нет, давай просто выпьем кофе.

— Может быть, ты не пойдешь на «Саломею», а приляжешь? Мне неудобно разочаровывать Питера и Уэнди, а то и я остался бы.

— Да нет, проводить вечер здесь нет смысла, — с отвращением сказала Памела. — И к тому же мне хочется посмотреть спектакль. До чего же эта Холлоуэй ненавидит Кармел! Скорей всего, она ее и придушила.

— При воспалении легких в этом даже и нужды не было. Могла просто слегка пренебречь уходом и дело в шляпе.

Памела содрогнулась.

— Неужели мы изо всех сил старались быть любезными с убийцей!

— Не удивлюсь! Если бы можно было вызвать привидение в суд в качестве свидетеля, я бы взялся доказать эту версию.

Перед нами поставили кофейные чашки с какой-то черноватой бурдой. Медленно размешивая сахар, Памела сказала:

— Если рыдает призрак Кармел, не знаю, что мы можем предпринять.

— Я тоже не представляю. Но мне не верится, что это Кармел. Мне вообще кажется, что это — эхо кипевших в «Утесе» страстей, и тут уж ничего нельзя поделать. Остается ждать, когда все замрет само по себе.

Подавленные, мы сидели и курили, пока не спохватились, что пора в театр и мы не успеваем даже переодеться.

Уже отъехав от гостиницы, я сообразил, что забыл взять рукопись, которую хотел прочесть Питеру и Уэнди. Пришлось возвращаться. Когда мы приехали в театр как раз поднимали занавес.

Слава Богу, наш с Памелой разговор в гостинице никоим образом не был прелюдией к «Саломее». Спектакль оказался блестящим и совершенно нас захватил. Декорации Питера были восхитительны — современные по форме и варварские в выборе цвета. Контраст черного с ослепительно яркими мазками как нельзя более соответствовал пьесе. Костюм Уэнди произвел фурор, по залу пробежал шепот. Мне понравилась ее игра. Уэнди была яркой и коварной, как язык пламени. Гибкая и вкрадчивая, словно сиамская кошка, она так же молниеносно переходила в нападение. Оба они — и Питер, и Уэнди — сделали бы честь моей «Барбаре». Мне не терпелось попасть к ним на ужин и рассказать о своих новостях Мое плохое настроение начало проходить. Когда занавес опустился, я обернулся к Памеле:

— Кажется, я снова становлюсь человеком. А как ты?

— Гораздо лучше, — откликнулась она. — Только давай сначала выпьем кофе, а уж потом пойдем за кулисы. Что скажешь про Уэнди? Мне нравится. Я уже вижу, какой она будет Барбарой. Вот они обрадуются!

И вдруг, в фойе, где яркий свет заливал искрящиеся красками эскизы Питера и сюрреалистический фриз, — в фойе, где меня со всех сторон обступала легкомысленная, смеющаяся толпа, мною овладела страшная тревога, и я почувствовал, что должен немедленно бежать вниз к машине и как можно скорее возвращаться в «Утес».

Что-то грозило Стелле, на нее надвигалась какая-то опасность, а я был за сотню миль от нее.

На какую-то минуту зловещее предчувствие словно парализовало меня, а потом я начал, расталкивая публику, прокладывать себе дорогу, попросил продавщицу программок передать Питеру, что срочно уезжаю, извлек из толпы Памелу и вместе с ней устремился к машине.

— Извини, но нам срочно нужно домой, — объяснил я ей. — Я чувствую, там что-то стряслось.

Я думал, что Памела будет спорить, ведь раньше со мной подобного не случалось. Но сестра только взглянула на меня и покорилась. Мы сразу же выехали из города.

— Ты взял рукопись? — вот единственное, о чем спросила меня Памела.

— Да, да… Господи! Я же забыл про гостиницу!

— Неважно, ничего ценного там не осталось. Завтра позвоним им.

Обычно я езжу осмотрительно. Но в тот вечер гнал машину, не соблюдая никаких правил. Когда мы достигли Эксмура, нам навстречу задул сильный ветер. Хорошо, что верх машины был поднят и фары не подводили. Мы почти не разговаривали. Раз Памела бросила мне:

— Наверное, на нас подействовали рассказы этой Холлоуэй.

Но я ответил:

— Нет.

— Ты что-нибудь сделал со входом в детскую из сада? — спросила Памела.

— Я велел Лиззи запереть дверь, которая выходит из детской в холл.

— А сам ты представляешь себе, чего боишься? Ведь в «Утесе» можно ждать чего угодно.

— Вот именно, чего угодно.

Конечно, бояться можно было всего — воров, пожара. Но меня беспокоил не дом.

Луна, напоминая полоумного беглеца, летела по небу, напрасно ища укрытия за рваными облаками Ночь казалась пронизанной страхом, но ветер наконец переменился и подгонял машину вперед. Вскоре после полуночи до нас уже донесся гул моря.

Я срезал расстояние на перекрестке и свернул по дорожке.

— Скорей, — твердила Памела, заразившись моей тревогой. — Скорей!

Я сам не понимал, почему не свернул к Уилмкоту хотя чувствовал, что опасность угрожает Стелле. Не задумываясь, почему поступаю так, а не иначе я слепо подчинялся инстинкту. Быть может, я начинал сходить с ума.

А вот и наш дом — надежный и основательный. А вот уродливое дерево — его ветви метались на ветру, словно оно исступленно хлестало само себя.

Я пронесся мимо гаража и остановился у оранжереи. Не успел щелкнуть ручной тормоз, как Памела выскочила из машины и бегом бросилась за угол дома. Ночной воздух содрогался от сокрушительных ударов роли о скалы. Я вышел из машины, и ветер сразу набросился на меня, будто стая цепных псов. И тут раздался чей-то крик.

Я обернулся и увидел что окно-фонарь в детской залито голубоватым светом. Вдруг створки его распахнулись, и кто-то выскочил из окна, выскочил и стремглав понесся к обрыву.

Если бы не дерево — трагедии не миновать: я бы не успел помочь. Бегущая уцепилась за ветку и повисла, раскачиваясь, над пропастью, словно ребенок на качелях. Это была Стелла. Она громко, испуганно кричала. Я тоже закричал:

— Держитесь! — и взял такой разбег, что не мог остановиться и сам сорвался бы с обрыва, но я метнулся в сторону и тоже ухватился за ветку. Она больно хлестнула меня по лицу, и я почти ослеп, так что дальше мне пришлось действовать на ощупь. Правой рукой я обхватил Стеллу и вместе с ней прижался к стволу.

До меня донесся голос Памелы:

— Родди! Родди! Где ты?

Я отозвался и увидел, что она бежит к обрыву. Стараясь перекричать вой ветра, я умолял ее не спешить, заверяя, что мы удержимся, но Памела бегом спустилась вниз на гладкий уступ скалы рядом с деревом и, утвердившись на нем, подтащила туда Стеллу. Один прыжок — и я приземлился бок о бок с ними, а потом мы все побрели к дому.

Когда наконец мы закрыли за собой дверь и очутились в освещенном холле, я в смятении прислонился к стене. Голова у меня кружилась, из раны на лбу, застилая глаза, текла кровь, а я сознавал только одно: опасность миновала! Стелла цела и невредима. Я слышал, как Памела причитает:

— Родди, Родди, что у тебя с глазами?

Я успокоил ее, что глаза не пострадали. Памела накинула на Стеллу свое пальто, поднялась по лестнице и зажгла свет на площадке. Стелла, полуодетая, дрожащая и смертельно бледная, сидела на сундуке.

— Веди Стеллу сюда, — позвала Памела.

Стелла не могла говорить — она всеми силами старалась побороть подступавшие рыдания. Я подвел ее к лестнице и почувствовал, что она еле держится на ногах, но она превозмогла себя и начала подниматься. Только оказавшись в комнате Памелы, она опустилась на кушетку, закрыла лицо руками и разрыдалась. Памела стала успокаивать ее, но Стелла ничего не видела и не слышала, она была во власти своего горя. Памела посмотрела на меня, вынула из шкафчика вату и бинт и пошла за теплой водой, чтобы промыть мне рану на лбу.

Я стоял, держась за каминную полку, а Стелла жалобно всхлипывала. Вдруг она отвела руки от лица, взглянула на меня темными расширенными от страха глазами и ахнула:

— Вы же могли погибнуть! — и зарывшись лицом в подушки, снова затряслась в беззвучных рыданиях.

Надо было ее успокоить, но я сумел только хрипло проговорить:

— Не только я, вы тоже.

Я был совершенно без сил и вконец расстроен. Одержимая своей нелепой идеей, Стелла чуть не разбилась насмерть.

Не заботясь ни обо мне, ни о собственной жизни, вопреки здравому смыслу, она с головой ушла в свои выдумки. Я для нее не существовал вовсе, ну разве что как друг, как невольный союзник в ее безумной затее. Такую Стеллу я отказывался понимать. Моя отчаянная ночная гонка, неистовая тревога, ужас при виде ее на краю обрыва — все слилось, и между нами возник барьер — горечь, которую я не мог преодолеть.

Мне нечего было сказать ей в утешение, я не мог бороться с ее манией — придется спрятать мою любовь за семью замками, пока Стелла снова не станет.

Вернулась Памела, забинтовала мне голову и попросила принести из кабинета керосиновую печку. Я принес и затопил ее. В комнате было холодно. Я сходил вниз за бренди и вином. Пробило уже половину второго. Опустившись на диван, я закурил трубку. Памела заставила Стеллу выпить бренди с водой. На Стелле лица не было, она осунулась и стала неузнаваемой.

— Наверно, вы должны меня ненавидеть, — проговорила она.

— Ничего подобного, — ответила Памела, — Мы все понимаем.

— Меня никто не может понять. — Голос Стеллы звучал безнадежно.

— Почему же? — возразила ей Памела. — я прекрасно знаю, что вы испытали. — И рассказала все, что случилось с ней в ночь на субботу.

Стелла жадно слушала, но когда Памела замолчала, прошептала:

— Вы ее не видели. А я видела.

— Видели? — ужаснулся я.

Губы у Стеллы задрожали, она сказала с отчаянием:

— Увидела и убежала, себя не помня.

— Еще бы! Такое никто не выдержит! — воскликнул я в волнении. Я не мог усидеть на месте и ходил взад-вперед по комнате. — Вполне естественно, что вы бросились бежать.

— И правильно сделали, — подхватила Памела.

— Но ведь это моя мать! Поймите, Памела! Это моя мать, и она ищет меня. Я пришла сюда, в детскую, потому что знала, как я ей нужна, а когда увидела ее — струсила! — Стелла сидела на кушетке, сжавшись от горя и стиснув руки.

Я склонился над ней и снова стал убеждать, что нервная система человека отторгает все сверхъестественное, и вполне понятно, что она убежала, — ничего другого ей не оставалось.

Но Стелла не слушала, ее обуревало раскаяние и презрение к себе.

— Пятнадцать лет, — сокрушалась она. — Только подумайте! Пятнадцать лет моя мать бродит одна по пустому дому и ждет, чтобы кто-то ее увидел и выслушал.

Стелла все больше растравляла себя, ее трясло, и нам никак не удавалось ее успокоить, мы не могли заставить ее замолчать.

— Представьте, вы пытаетесь дать знать, что вы здесь, но никто, никто вас не видит и не слышит. Никто даже не думает о вас! А когда наконец…

Она просто убивала себя этими покаянными речами, но все наши возражения были напрасны. Сострадание и боль захлестывали Стеллу.

— Ее собственная дочь! Которую она так любила! Я же знаю. — Голос Стеллы вдруг смягчился и она устало объяснила: — Теперь я знаю, что моя мать любила меня. Понимаете, — она умоляюще посмотрела на Памелу, словно не надеясь, что ей поверят, — я была из тех детей, кого любить трудно. Мисс Холлоуэй говорит, что я была упрямая, ужасно некрасивая, все время капризничала, поэтому я всегда считала, что мать любила меня только по обязанности, ведь она была очень добрая. Но все оказалось не так! Она любила меня по-настоящему; наверно, я доставляла ей радость; наверно, и моя любовь была ей необходима. Прошлой ночью я в первый раз ощутила это и дала себе слово, что не струшу. Я подумала — наконец-то я ее увижу, и мы поговорим. И вдруг что-то случилось Словно часы шли, шли и неожиданно остановились Наверно, сегодня в детской я заснула. Внезапно я очнулась от того, что у меня колотится сердце и мне ужасно холодно, такого смертельного холода я никогда не испытывала, а потом, — у Стеллы перехватило дыхание, — потом в комнате появилась она. Дверь была заперта, и прямо через запертую дверь вдруг начал проникать туман. И вот он уже заклубился возле кровати и превратился в облако — большое, светящееся облако, оно напоминало высокую женщину Оно двигалось, оно смотрело на меня — и… я бросилась бежать.

Стелла покачнулась, словно ей стало дурно, и чуть не упала. Памела едва успела подхватить ее.

— Господи, Родди! — ахнула Памела. — Что делать? Она же сойдет с ума!

— Я отвезу ее домой, — решил я.

Стелла уже лежала на кушетке — бледная, измученная, она была не в силах даже плакать.

— Нет, Родди, в таком состоянии ехать ей нельзя Надо напоить ее чем-нибудь горячим, — убеждала меня Памела. — Приготовь гоголь-моголь или что-нибудь в этом роде. Я дам ей аспирин.

Обрадовавшись, что есть повод отлучиться, я спустился в кухню Огонь в плите уже не горел, поэтому я поставил кастрюльку с молоком на спиртовку. У меня тряслись руки, и, когда, отыскав яйца, я разбил одно, оно пролилось мимо стакана и растеклось по полу липкой лужицей. Кое-как я поставил все, что было нужно, на железный поднос. Дом представлялся мне адом, и, казалось, сам дьявол, резвясь, перебирает мои нервы, как струны.

Ну чем можно помочь девушке, которая, несмотря на запрет, пробралась в пустой дом, где обитают привидения, и, столкнувшись с призраком, испугалась до потери рассудка? Дать ей аспирина? Я услышал свой собственный идиотский смех.

— Уверена, что у мисс Фицджералд найдется аспирин, — прозвучали вдруг у меня в ушах слова Стеллы. Я вспомнил, как она это говорила: мы стояли тогда на базарной площади среди цветов, и голос у нее был живой, веселый. А с какой трогательной серьезностью она советовалась со мной в кафе, что ей делать! И послушалась моего совета, ведь это я сказал, что она должна прийти к нам. Я застонал и схватился за голову. Рана на лбу горела. Я снова увидел Стеллу, как она висела над бездной, вцепившись в качающуюся на ветру ветку.

Я приготовил горячее питье, и вдруг настроение у меня резко изменилось. Ведь Стелла не погибла — она здесь, у меня в доме, там, где ей и надлежит быть. Дороже ее у меня никого нет, я люблю ее, и все еще будет хорошо!

Когда я доставил дребезжащий поднос наверх, Памела только взглянула на него и возмутилась:

— А где сахар? Где ложки? — и побежала в кухню.

Стелла лежала, укрытая одеялом, откинувшись на подушки. Она устала изводить сама себя. Я остановился у камина и, когда она взглянула в мою сторону, понял, что она меня боится.

Мне стало стыдно, что я был с ней так резок, и я спросил, как можно ласковей:

— Ну как, вам получше?

— Да, спасибо, — тихо ответила она и добавила: — Вы меня презираете, да, Родди? Я сама себя презираю.

— Напротив! — воскликнул я. — Я считаю, что вы вели себя геройски. Только мне не хочется, чтобы вы и дальше геройствовали, мне хочется, чтобы вы были в безопасности.

На похудевшем лице глаза Стеллы казались огромными. Ресницы были мокрые от слез. Напряженное, вызывающее выражение сменилось детским, мягким, губы приоткрылись. Она жалобно вздохнула.

— Как бы я хотела что-нибудь сделать, чтобы загладить мою выходку.

— Перестаньте нас пугать, Стелла, — ответил я. — Мы с Памелой уже много чего натерпелись. С привидениями мы как-нибудь справимся, но как нам справиться с вами? Неужели вы опять нас ослушаетесь?

Стелла покачала головой.

— Нет, нет! Обещаю! Без вашего разрешения я ничего не буду делать. Ведь вы же могли погибнуть! — Она отвернулась и снова заплакала.

Я сказал:

— Что-то очень уж долго Памела ищет ложки.

Стелла оглянулась на меня и улыбнулась через силу:

— Вы спасли мне жизнь, — прошептала она.

— Да знаете, почему-то жалко было бы, если бы вы с ней расстались!

Стелла улыбнулась еще шире, щеки порозовели, черты лица смягчились, и вышколенная, сдержанная воспитанница мисс Холлоуэй исчезла. Наши взгляды встретились, и Стелла вспыхнула. Застеснявшись, она больше не произнесла ни слова, пока не вернулась Памела.

Держа в руке гоголь-моголь, Стелла улыбнулась Памеле:

— Я залезла к вам в дом, как воришка, а вы на меня не сердитесь.

— А вдруг капитан вас хватится? — воскликнул я, только тут о нем вспомнив.

Стелла тихо призналась:

— Он считает, что я сплю у себя в комнате.

— Лучше мне поскорее вас отвезти.

Но Памела воспротивилась:

— Ей нужно немного отдохнуть. Пусть поспит часа два, это все равно ничего не изменит. Вам не будет страшно в моей широкой постели? — обратилась она к Стелле.

— Конечно, нет, вместе ничего не страшно.

— Хорошо, значит, я жду вас через два часа, — согласился я и спустился вниз.

По-видимому, Памела отперла в детскую дверь и зажгла там свет. Окно и дверь в сад были широко распахнуты, створка окна громко хлопала на ветру, а занавески развевались, как бешеные. Я осмотрел проволочную ограду. На калитке болтался ржавый засов. На нем висел запертый замок. В свое время я легкомысленно вбил этот засов прямо в крошащуюся известковую стену. Стелле не составило труда вырвать засов и войти в детскую. Я старался представить себе весь ход событий вчерашнего вечера. Как Стелле удалось обмануть деда? Ах да, ведь вчера была пятница, а по пятницам он уходит в гости. И угораздило же нас именно в пятницу оставить дом без присмотра! Но как Стелла узнала, что мы уехали? Разве мы строили свои планы при ней? Что это? Какая-то дьявольщина или просто случайность? И что заставило меня броситься из Бристоля домой?

На спинке стула висели пальто и платье Стеллы, тут же лежал ее берет, под стулом стояли туфли Я собрал ее вещи. Держа в руках эту легкую ношу, я вдруг ощутил себя счастливым. Стелла спасена! А ведь могла лежать под скалой, бездыханная. Я отнес ее одежду к себе в кабинет, закурил и уселся у окна, откуда была видна дверь в комнату Памелы.

Несмотря на сильный ветер, было тепло. Сейчас ветер уже не завывал, здесь на просторе он носился свободно и буйно. Затуманившуюся луну окружало золотистое кольцо. Маяк на южной оконечности мыса освещал своими лучами расходившуюся стихию. Я понаблюдал за вспышками луча, уяснив в конце концов, с какой регулярностью он работает. Время от времени его свет падал на пенистую гриву буруна. И тогда из морских глубин взмывало серебристое чудовище. На секунду луна показалась во всем своем блеске и осветила сражение воды и ветра — ревущую мятежную стихию. Хоть злые силы и разбушевались, ночь была великолепна.

Дверь Памелы открылась. Сестра вышла, прикрыла дверь за собой и, нервно поглядывая вправо, быстро перебежала площадку.

— Родди, — спросила она, — что, внезапно похолодало?

— Нет, — вскинулся я, — а в чем дело?

— В мою комнату опять пополз этот леденящий холод.

Я сунул ей в руки одежду Стеллы.

— Выводи ее из дома! Быстро! Оденетесь потом!

Стоя на площадке лестницы, я ждал их и наблюдал за дверью мастерской. Не знаю, может быть, на ее белой поверхности отражался горевший на лестнице свет, но только я видел какую-то светящуюся туманную дымку, и дымка эта шевелилась! Она расползалась, растекалась по двери. Меня сковал холод, к горлу подступила тошнота, и я крикнул Памелу. Они со Стеллой появились тотчас же, и мы бегом спустились в холл. Стелла была в пальто, а Памела в одном халате.

— Возьми пальто, — сказал я сестре, и она побежала к стенному шкафу.

Вдруг Стелла ахнула и прижалась ко мне. Я пригнул ее голову, чтобы она не увидела того, что видел я.

— Выходи через заднюю дверь! — крикнул я Памеле, но она уже устремилась к парадному входу, открыла его и захлопнула двери, когда мы все очутились во дворе. Мы стояли на лужайке под порывами ветра, крепко держась друг за друга. Даже и здесь я никак не мог справиться с охватившим меня ужасом. Еще секунда, и туман на лестничной площадке превратился бы в женскую фигуру — в высокую женщину с ледяным взором.

Сидя между нами в машине и все еще дрожа, Стелла созналась:

— Я снова испугалась.

Никто из нас не ответил ей. Что было сил я гнал машину вниз по дороге. Только когда мы достигли перекрестка я пришел в себя и поехал медленнее. Отсюда уже видны были дома Биддлкоума, и, въехав под сень дубов мы с Памелой закурили.

— Что вы видели? — со страхом спросила Стелла.

— Струйку беловатого тумана, — ответил я и спросил в свою очередь, как она предполагает, что ждет ее дома.

— Я надеюсь, что попаду к себе в комнату, не разбудив дедушку, — сказала она и сконфуженно, но решительно объяснила нам, как она обставила свой побег.

— Я солгала ему. Сказала, что у меня болит голова и лучше я лягу. Попросила не будить меня, когда он вернется из гостей. Он даже чуть не остался дома, так его встревожила моя головная боль. Да и сам он чувствовал себя неважно, но его другу — капитану Паско всегда становится скверно во время шторма, он страдает от одиночества — ведь его корабль погиб. Вот дедушка и решил все-таки поехать к нему. А я вела себя ужасно — как предательница. Поделом мне, если ко мне никто никогда больше не будет хорошо относиться.

Она замолчала, и мы поехали дальше. Памела посоветовала мне остановиться, не доезжая до Уилмкота.

— А вдруг капитан сторожит! — сказала она.

Я остановился, и она вышла из машины. Стелла опять принялась плакать, очень тихо.

— Родерик, — проговорила она, — вы меня правда простили? Я обещаю, что никогда больше не причиню вам с Памелой хлопот. Как только дедушке станет лучше, я уеду.

— Нет, Стелла, нет! Не уезжайте! Бог знает, когда мы еще встретимся.

— А я думала, вы хотите, чтобы я уехала, — В голосе ее прозвучало удивление, смешанное, как мне почудилось с радостью.

Как это у меня вырвалось? Вот уж совершенно напрасно! Я попытался исправить дело.

— Стелла, я не так выразился, вам, конечно, необходимо ненадолго уехать, только не болейте и не рискуйте больше, я этого не вынесу. Обещаете?

— Обещаю, Родерик, — сказала Стелла.

Памела вернулась и сказала, что возле дома никого нет.

Стелла на цыпочках прошла через сад и осторожно вставила ключ в замочную скважину. Мне живо вспомнилось, как пять месяцев назад она открыла нам эту дверь. Перед тем, как войти в дом, она обернулась, улыбнулась и тихо закрыла за собой дверь.

Глава XIII ВИЗИТ КАПИТАНА

С домом придется расстаться! Ну и пусть! В конце концов, не так уж это важно Иначе мы все испортим себе жизнь — и Стелла, и Памела, и я Давно пора это понять. Но ведь я не хотел видеть очевидное.

Стоя утром на холме, я понемногу восстанавливал душевное равновесие. Дождь разогнало ветром, однако папоротник был мокрый.

Я поднялся сюда, прихватив топор и пилу, присмотреть среди деревьев и ежевичных кустов что-нибудь пригодное для изгороди. Если на душе сумятица, самое лучшее последовать совету Авраама Линкольна и заняться домашними делами, вот я и решил порубить и попилить.

Холм густо зарос березами и буками, за этой рощей никто не ухаживал. Я выбрал высокое молодое деревцо и принялся за работу. Срубил его и очистил ствол от веток. Звонкие удары топора и пружинистый ход пилы доставляли мне удовольствие. Казалось, каждым ударом я отсекал не только сучья, но и все волновавшие меня вопросы дед капитан. Ну и что? Разница в возрасте? Подумаешь! Потеря дома и тысячи фунтов? Бог с ними! У меня же есть мое ремесло! Только один вопрос так и оставался нерешенным — вопрос о самой Стелле. Ее я не мог понять. Что у нее на душе? Я любил ее, и мне, как воздух, были нужны ее любовь и нежность. Но что-то в ней от меня ускользало — что-то изменчивое неопределенное.

Стелла уже не ребенок. Ребенок не сумел бы все так продумать и прийти в «Утес» вопреки воле деда, однако не прибегая к обману. Ребенок не решился бы в одиночку на отчаянную вылазку, какую она совершила вчера. Нет, в Стелле чувствовалась своеобразная зрелость, угадывался робко проглядывавший темперамент, ее отличала гармония: результат строгой дисциплины, сдерживавший ее характер, от природы жизнерадостный и вольнолюбивый. Вчера вечером я заметил проблеск этого вольнолюбия и жизнерадостности в ее глазах. Что означал смущенный взгляд, брошенный на меня и тут же отведенный в сторону? И что она видела, когда смотрела на меня? Пожившего светского человека, расставшегося с молодостью и с приключениями? Благоразумного старшего брата, готового дать добрый совет и прийти на помощь? Если так, я сам виноват, и мне предстоит переубедить ее.

Я видел все свои задачи так же ясно, как лежавший передо мной очищенный от веток древесный ствол. Только когда теперь я снова встречусь со Стеллой?

Сквозь заросли ежевики ко мне пробиралась Памела. Она слышала, как я рубил дерево. Да! Я совсем забыл, что дом принадлежит и Памеле в такой же мере, как и мне, мы покупали его вместе. А ведь она собирается сражаться за «Утес», она не хочет его покидать, я и сам совсем недавно был так же настроен, но не держаться же за него любой ценой!

Памела остановилась возле меня и укоризненно воскликнула:

— Ну зачем ты срубил березу?

— Им здесь слишком тесно.

— Для чего она тебе?

— Хочу поставить небольшую загородку напротив детской.

— Ох, я видеть не могу колючую проволоку.

— Я тоже. Но можно посадить там дрок и закрыть ее.

— Ну дрок — другое дело. Живая изгородь из дрока — это хорошо.

Памела закурила и села на пенек. Она сказала, что спала прекрасно. После четырех ей удалось крепко заснуть. Я тоже от усталости спал как убитый. Живая изгородь из дрока! Ну и ну! Сам же я только что решил расстаться с «Утесом» из-за всей этой дьявольщины, и сам же спокойно заготавливаю колья для изгороди. Нет, это удивительно, как при свете дня отказываешься верить тому, что ночью видел собственными глазами.

Я встал, потянулся и закурил трубку.

— У меня есть к тебе предложение, — сказал я Памеле.

— Ты отлично выглядишь, Родди, завидую, что так мало спать тебе достаточно.

— Важно качество, а не количество. Зато я не вижу снов… Послушай, Памела, только не отмахивайся сразу, дай мне договорить. Предположим, моя пьеса будет иметь успех, пойдет в Лондоне и продержится целый сезон, тогда я смогу выплатить тебе половину стоимости дома плюс все, что ты потратила на его благоустройство. Ты согласишься принять от меня деньги?

— Так скоро, Родди? — Она удивилась и сразу сникла. Потом кивнула: — Раз ты хочешь жить в этом доме один, конечно, приму.

Я продолжал пилить березу.

— Скорей всего, я решу запереть «Утес» и бросить его на произвол судьбы.

— Значит, ты намерен просто вышвырнуть деньги на ветер?

— Вот именно.

— Но сочинение пьес — дело ненадежное.

— Я знаю.

— По-моему, сдаваться нам не следует. До этого пока еще не дошло.

Я заколебался, потом сказал:

— Ты долго здесь не выдержишь. Я тоже. Я уже и сейчас не могу работать.

— Еще несколько недель я выдержу.

— Недель, но не месяцев. А как мы останемся здесь на зиму, наедине с привидениями? И потом — я решил, что пока и этого достаточно. Так ты бы согласилась?

— Вряд ли, Родди. Это очень великодушно с твоей стороны, но мы же вместе увлеклись этим домом, и я даже больше, чем ты. Значит, если бросать «Утес» так вместе! И потери пополам.

— Если ты встанешь на такую точку зрения, мне придется торчать здесь дольше, чем хотелось бы.

— Не думаю. Разве что нам ничего не удастся. Мы же еще не начинали борьбу всерьез. А сдаваться без борьбы стыдно.

— Хорошо. Но мне хочется быть уверенным, что если ситуация этого потребует, ты противиться не будешь.

— Не волнуйся, не буду. — Она с минуту помолчала. — Если ты прав, — сказала она потом, — если все, что нас тревожит, — галлюцинации или результат сдвига во времени, тогда мы бессильны и надо бросать дом. Но я убеждена, что здесь обитает привидение. Может быть, осужденное вечно переживать свою трагедию, ты знаешь, такие случаи бывают. И тогда мы тоже ничего не сможем сделать. Но мне почему-то кажется, что у этого привидения есть определенная цель, и когда оно ее достигнет, оно успокоится.

— Я с тобой согласен, только на это и остается уповать. Правда, я начинаю бояться, что у нас представлены все три явления сразу, а уж это комбинация безнадежная.

— И я побаиваюсь, что похоже на то. Знаешь, я начала вести какое-то подобие летописи всего случившегося, — призналась Памела, — и мне нужна твоя помощь. Надо посмотреть мои записи с самого начала и попробовать подвести под них разные теории. Как раз когда я засыпала сегодня, мне в голову пришла. Довольно жуткая мысль — а что, если привидений два? И они борются? Вчера ночью, например, боролись за Стеллу?

— Боже! — воскликнул я. — Надеюсь, что ты заблуждаешься! — Но, немного подумав, добавил: — Хотя, конечно, такая вероятность есть.

— Мы же еще как следует не думали о Кармел!

Памела была права. Придя домой, я чуть не сломал себе голову, размышляя, какой ключ к разгадке Кармел мы упустили из виду. И вдруг вспомнил о картине, про которую рассказывал Макс. Он ведь обещал прислать ее фотографию. Я собрался было написать ему открытку, а потом решил, что будет гораздо приятней услышать его звучный, спокойный голос. Я заказал разговор с его мастерской в Лондоне, и скоро он радостно и с воодушевлением мне ответил:

— Помню, помню об этих фотографиях. Джудит их только что отрыла и собирается послать вам. Они должны вас заинтересовать. Нам, во всяком случае, они показались очень интересными. А как дела в «Утесе»? Что-то у вас голос не слишком бодрый.

— Мы здесь спим неважно, — признался я.

— Как! Все еще? Черт побери, Родерик, неужели продолжается эта…

— Эй! — предостерег я его. — Не смейте браниться по телефону. Не смущайте нашу телефонную барышню.

Макс понял намек.

— Вы хотите сказать, что по-прежнему мучаетесь от вашей несчастной бессонницы?

— Больше прежнего, — сказал я.

— А как Памела?

— Тоже неважно.

Наступила пауза.

— Я подумывал, не заглянуть ли к вам.

Меня охватила бурная радость:

— Как раз погода испортилась. Вы ведь мечтали о бурном море?

— Подождите минутку, ладно?

Вскоре он снова взял трубку:

— Так вот, Джудит шлет вам обоим горячие приветы и наилучшие пожелания. В Лондон на несколько дней приезжает ее сестра, так что она будет занята. Вам удобно, если я приеду в четверг и пробуду до субботы?

Я заколебался. Было соблазнительно воспользоваться его предложением, но я еще не чувствовал себя совершенно раздавленным.

— Так далеко ехать ради двух дней, да и в доме нас холодно, сквозняки гуляют.

— Значит, решено. Ждите меня в четверг вечером. Пока.

Макс повесил трубку, я не успел ни поблагодарить его, ни запротестовать. Господи! Вот удача! Я сообщил радостную новость Памеле. Она тоже сразу воспряла духом.

В полдень явилась Лиззи Обнаружив, что мы уже дома и хозяйничаем в кухне, она удивилась: она ждала нас только к чаю.

— Конечно, в такую погоду кому охота слоняться то улицам. Да, видно, лету конец, — вздохнула она, — миссис Джессеп вам подарочек прислала — два хорошеньких утиных яйца.

Пока Лиззи готовила завтрак, я вышел во двор к Чарли — он сопровождал Лиззи домой — и поделился ним своим планом огородить край скалы невысоким забором. Он радостно хлопнул себя по бедрам.

— Давно пора! Я этим Паркинсонам сколько раз говорил! Ваш «Утес» сразу другой вид примет, а пока ограды нет, ничего не понять — где сад, где невозделанная земля. Вот увидите, как будет здорово. Дайте только срок!

Я люблю поговорить с Чарли. На меня хорошо действуют люди, которые увлечены своей работой и не стесняются это показать.

Памела ждала, что сразу после обеда мы с ней вместе просмотрим ее дневник, но мне пришлось засесть за пьесу. Правда, казалось диким тратить только сил и энергии на придумывание каких-то несуществующих хитросплетений и прикидывать, как лучше распутать, тогда как наша собственная жгучая проблема оставалась нерешенной. Но теперь меня затеплилась надежда, ведь к нам уже везли фотографию картины Мередита, а самое главное, к нам ехал Макс — умный, тонкий, предприимчивый Макс. Наконец-то мы начинаем действовать.

Я приготовил пачку голубой бумаги, на которой собирался записывать вторую редакцию пьесы, и принялся сокращать первое действие.

Редактирование всегда доставляло мне удовольствие. Можно больше не бояться, что собственная работа обрушится на тебя, подобно подрытой горе — теперь бразды правления у тебя в руках, твой замысел состоялся, обрел форму, кульминация и развязка на месте, действующие лица вполне живые. Ты можешь себе представить, как они поведут себя в той или иной ситуации. Работаешь спокойно, не опасаясь, что сюжет вдруг вырвется из-под контроля, герои перестанут походить на живых людей, а сама пьеса окажется неудобоваримой для театра. К тому же я знал, что тон и атмосфера на сей раз мне удались.

Итак, мне предстояло сокращать первый акт.

Однако на голубой бумаге возникала вовсе не пьеса, а письмо Стелле. Письмо получилось длинное, я дописал его до конца, подписал, поставил дату и запер в стол. Его время еще не наступило.

Я снова решительно взялся за работу, отмечая, что нужно выкинуть, что сократить. Я слышал, как прошла в свою комнату Памела, — наверно, ей надо переодеться; как она с тоской сказала, что ей придется взять автомобиль — нужно ответить на визиты.

И вдруг до меня донесся звук, напомнивший детство: цокот копыт и стук колес. Перед парадным входом звуки стихли. Это и в самом деле оказалась старинная коляска, на козлах восседал Уолли Мосс — дядюшка хозяина «Золотой лани». Из коляски вышел капитан Брук. Он стоял, глядя на дом, и лицо его выражало давнюю боль. Когда он поднял глаза, наши взгляды встретились.

Я постучался к Памеле и сообщил ей о госте.

— Знаю! Я его уже видела. И поделом нам, Родди. Бедная Стелла! — Она грустно вздохнула. — Бедный старик!

Дело принимало плохой оборот. Что пришлось выслушать Стелле от деда? И что он вправе наговорить нам? Я хорошо запомнил блеск его голубых глаз — холодный, как лезвие кинжала.

Однако, когда мы встретились, глаза у капитана были тусклые и в них читалось замешательство. Стоя посреди комнаты, он всматривался в обстановку, и чувствовалось, что каждый незнакомый предмет все больше его расстраивает. Сначала он и по мне лишь скользнул взглядом, как по чему-то, чего не должно здесь быть, но потом опомнился, и глаза его гневно сверкнули.

— Я приехал, чтобы услышать ваши объяснения, — сказал он.

Я ответил, что рад такой возможности, и предложил ему сесть. Оглянувшись, он сел на стул возле стола, по его впалым щекам медленно, словно краска стыда, расползался темный румянец. Я молчал, так как сначала хотел узнать, что рассказала ему Стелла. Капитан был болен, ему не следовало подниматься с постели.

Он сердито заговорил:

— Внучка сообщила мне свою версию того, что случилось здесь прошлой ночью. Вы доставили ее обратно между двумя и тремя часами. Вы содействовали тому, что она вернулась в родной дом, как вор, как… — Изо всех сил он старался сдержать возмущение. — А теперь, я полагаю, я имею право выслушать вашу версию.

— Безусловно, — ответил я.

Вошла Памела. Я вздрогнул — в этом мягком синем платье она удивительно напоминала нашу мать: то же серьезное внимание на лице. Памела ласково спросила капитана:

— Надеюсь, со Стеллой все в порядке?

— Отнюдь нет, — ответил капитан.

Он встал с чопорной галантностью. Когда оба сели, капитан строго проговорил:

— Как и следовало ожидать, теперь она мучается от стыда и раскаяния.

— Она рассказала вам о том, что с ней было? — спросила Памела.

— Надеюсь, что на этот раз она сказала мне правду, — с горечью проговорил капитан.

— Я в этом ничуть не сомневаюсь. Она очень страдала, оттого что обманула вас.

Он обернулся ко мне:

— Так что же произошло?

Я рассказал ему. Рассказал, как мы уехали и никого в доме не оставили, как внезапно решили вернуться, как я вдруг почувствовал, что здесь, в «Утесе», происходит что-то неладное. Я только не упомянул, что боялся при этом за Стеллу. Я рассказал, как Стелла выскочила из дома, как она была слаба, как, пока Стелла лежала в комнате Памелы, по дому начал расползаться зловещий холод, не умолчал и о высокой фигуре, которую я увидел на лестничной площадке. Капитан смотрел на меня с ужасом.

— Это превосходит мои наихудшие опасения.

— К счастью, — вмешалась Памела, — ваша внучка верит, что привидение доброе и любящее. Это избавило ее от еще худшего потрясения.

— Да, она и мне так говорила, — сказал капитан.

— Вы, конечно, знаете, какие слухи ходят в округе обо всем этом? — спросил я.

— Слишком хорошо знаю. — Его голос дрогнул от презрения.

— Вам не кажется, что настало время помочь нам и рассказать все, что вам известно?

— Помочь вам! И не подумаю! — взорвался капитан. — Я категорически отказываюсь обсуждать мои личные дела с бесцеремонными людьми, которые вмешиваются… — Он спохватился и чопорно извинился: — Прошу прощения.

— Вы не спали ночь, — сказала Памела, давая ему возможность оправдаться, точь-в-точь, как поступала наша мать, когда мы сами не умели подыскать объяснения своим поступкам. — Видите ли, — продолжала она, — мы с братом начинаем думать, что в доме обитает не один призрак, а два — призрак матери Стеллы и какой-то еще. Мы думаем…

Лицо капитана исказилось от гнева, и он напустился на Памелу:

— Да неужели вы так суеверны, что верите этим слухам? Каким же надо быть циником, чтобы допустить, будто душа моей дочери — этой святой, незапятнанной женщины — обречена на столь страшный удел? Что она бродит здесь по ночам, пугая ни в чем не повинных людей, в том числе и собственного ребенка? Что она не может найти покоя? Да как вы смеете так думать? Нет, нет, нет!

Его голубые глаза пылали фанатической яростью, голос гремел, всем своим видом капитан сейчас напоминал проповедника.

— Повторяю вам, эти видения — порождение истерической фантазии, плод домыслов невежественных легковерных людей. Либо происки самого Дьявола. Моя дочь… — Он осекся, лицо у него задрожало, голова упала на грудь, и он закончил почти шепотом: — Моя дочь спит вечным сном.

Я молчал. Памела тихо произнесла:

— Пусть земля ей будет пухом.

В глазах ее стояли слезы, да и мне самому было жаль измученного старика.

— Я никогда не слышал, чтобы кого-нибудь так хвалили, так по-доброму вспоминали, как вашу дочь, — сказал я наконец.

— А ее дочь, — простонал он, по-прежнему уткнувшись подбородком в грудь, — оказалась скрытной, коварной обманщицей…

Он поднял ничего не видящие от горя глаза и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Мери была тверда, как скала, чиста, как вода роднике, за всю свою жизнь она ни разу мне не лгала.

— Стелла тоже сама честность, — вступилась за внучку Памела. — Если она и прибегает к обману, то только потому, что, как ребенок, не может устоять перед искушением, а потом глубоко страдает.

Капитан затряс головой:

— Она дочь своего отца. Она его помнит, вот в чем беда, хранит его подарки и репродукции его картин, гордится тем, что он стал знаменитым. Она и внешне на него похожа. В ней так сильна его порода, что мне пришлось затратить все мои силы, чтобы подавить ее. Бог — свидетель, чего я только не делал! Когда Мери умерла, я ушел в отставку и посвятил свою жизнь одной цели — воспитать Стеллу так, как была воспитана Мери. Я платил колоссальное жалованье ее гувернантке — доверенному другу Мери, я окружил Стеллу фотографиями матери, книгами, которые любила Мери, я отправил ее в ту же школу, где Мери училась. С моей стороны это было самопожертвование — я ведь скучал без нее. Но зато, когда год назад Стелла вернулась домой, я радовался. Конечно, у нее нет и никогда не будет той грации, красоты, обаяния, какими была наделена Мери, но она выросла хорошей девушкой. До сих пор она была серьезной, добросовестно исполняла свои обязанности. Под моим присмотром она продолжала учиться. Я собирался поехать, с ней за границу. — Он замолчал, не в силах продолжать.

— По-моему, вы с полным правом можете быть довольны Стеллой, а эта ее маленькая ложь…

— Маленькая ложь? Вот как вы это называете! Вот какие у вас представления о порядочности! Вот, значит, как вы влияете на Стеллу! Недаром она внезапно так изменилась! Теперь я понимаю, в чем дело.

— Стоит ли осыпать нас оскорблениями? — вмешался я.

— Идя сюда, я дал себе слово не вступать в споры ни с вами, ни с мисс Фицджералд, — отрезал капитан. — Я позволил себе увлечься. Я пришел сюда, чтобы выслушать ваши объяснения и сделать вам предложение.

Теперь он обращался исключительно ко мне.

— Жить здесь вам неприятно. Вы, несомненно, жалеете, что купили этот дом. Вряд ли пребывание в «Утесе» пошло на пользу здоровью вашей сестры, как вы надеялись. Я предлагаю выкупить у вас дом за ту же цену, которую вы заплатили. Вы потеряете только то, что потратили на ремонт. Я компенсировал бы и это, если бы мог, но сейчас не могу.

Памела бросила на меня предостерегающий взгляд. Я колебался, я был уверен, что капитан сказал не все. И ответил, как мог спокойнее:

— Если забыть только что сказанные вами слова, я расценил бы ваше предложение как предложение человека на редкость справедливого.

— Может быть, я позволил себе чересчур сильные выражения, — не смягчаясь, ответил капитан, — но я слишком дорожу вопросами чести.

— Мы тоже, — спокойно сказала Памела. — И Стелла тоже. Вы не хотите сделать скидку на то, что она подверглась неестественному, вернее, сверхъестественному воздействию. Кроме того, она, наверно, говорила вам, что мы никоим образом не повинны в ее вчерашнем приходе сюда.

— Да, Стелла старательно вас выгораживала, — сухо сказал капитан. — Но влиять на кого-нибудь — значит брать на себя большую ответственность. А я не могу назвать ваше поведение ответственным, каковы бы ни были ваши намерения.

В его голосе послышались извиняющиеся нотки. Памела же не скрывала, что понимает его, и даже чуть ли не питает к нему симпатию. Я никогда не видел, чтобы она проявляла такую терпимость, и только потом сообразил, что это делается ради меня и Стеллы.

Между тем я обдумывал предложение капитана. Оно было соблазнительно. Я освободился бы от Дома и не потерпел финансового краха, от которого мне предстояло бы оправляться долгие годы. Ведь мои пьесы никогда не будут бестселлерами, на этот счет у меня иллюзий не было. В нашей семье не Умели делать деньги, нам было дорого совсем другое.

— Если мою сестру устраивает ваше предложение, и если при этом вы не ставите никаких условий, я бы хотел подумать, — сказал я капитану.

Памела пришла мне на выручку:

— Мне понадобится несколько недель, чтобы решить, Родди.

— Разумеется, — сказал я.

Мы помолчали. Капитан покачал головой:

— Делая это предложение, я намеревался дать вам возможность покинуть эти места. Незамедлительно.

Во мне закипело бешенство. Я проговорил:

— Значит, предложение делается при определенных условиях?

— Да.

— И какие еще условия вам угодно предложить?

— Вы должны перестать видеться с моей внучкой.

Наступившая тишина смутила его.

— Встречи с вами для нее гибельны, — вырвалось у него. — Между вами не должно быть ничего общего!

Памела заговорила ровным голосом:

— Капитан Брук, Стелла уже не ребенок, и я не могу обращаться с ней, как с ребенком. Мы говорили вам, что запретили ей приходить сюда, пока в доме продолжают происходить странные вещи. Но если ей нужна моя дружба, она может на нее рассчитывать. Дружбой я не торгую.

Мы все встали. Капитан был явно обескуражен. Наверно, решение прийти к нам и пообещать тысячу фунтов за освобождение Стеллы от дурного влияния, стоило ему больших душевных мук. И вдруг его предложение отвергли. Он выложил свои козыри на стол, больше крыть ему было нечем.

Капитан повернулся ко мне чуть ли не с умоляющим видом:

— Вы поддерживаете эту… эту сентиментальную точку зрения?

— Разумеется.

Он осмотрелся, словно ждал помощи от окружающих его стен. Задержался взглядом на камине, карнизах, окнах и двери, будто не в силах поверить, что дом, где жила его дочь, не сулит ему больше утешения Потом, тяжело ступая, пересек холл и вышел на крыльцо. Перед уходом он обратился к нам:

— Вы вынуждаете меня услать Стеллу отсюда… Вынуждаете, — повторил он медленно, словно сам хотел привыкнуть к этой мысли, — отправить Стеллу прочь из дома.

Капитан взобрался в коляску и уехал, не попрощавшись, даже не взглянув на нас, погруженный в свои горькие мысли.

Я не мог на него сердиться.

— Господи! — воскликнул я. — Мне его жаль! Он больной человек. Если он отправит Стеллу за границу, ему не перенести разлуки с ней. Он ее больше не увидит.

— Сколько людей страдает от этой истории, — сокрушенно покачала головой Памела. — Мне всех жалко. И себя тоже.

Она закусила губу и бегом бросилась в дом.

Глава XIV СОКРОВИЩА КАРМЕЛ

Мы идем по ложному следу, и, проглядев записи Памелы, я в этом убедился. Правда, ничего более определенного я сказать не мог. И не представлял, что делать дальше.

Памела потрудилась добросовестно — записи были подробные, аккуратные и объективные. Она начала свою летопись по памяти, рассказав о каждом происшествии под определенной датой: что случилось с ней самой, с Лиззи, с Джудит, со мной. Она включила сюда и все, что мы слышали о семье Мередитов, обращая особое внимание на разные толкования одного и того же события. Записала даже обрывки дошедших до нас сплетен, указав, от кого они исходят. Последнее было очень важно, так как нам приходилось знакомиться с Мери, Мередитом и Кармел только по рассказам других, а человеческая память — зеркало, далеко не безупречное. Мы понимали, что нам нужно принимать во внимание и благосклонность и предвзятость, и преданность и зависть, даже злобу.

Памела вела свои записи очень усердно: то, что она показала мне субботним вечером, оказалось толстенной рукописью, сложенной в папку для бумаг. Я перевел глаза с этого объемистого тома на Памелу, а потом на груду материалов, накопившихся на моем столе. В этот вечер мне предстояло набросать статью и дочитать детектив, ожидающий рецензии. Финансовые дела у нас и без того оставляли желать лучшего, так что пренебрегать моим единственным заработком не приходилось, но мог ли я сосредоточиться на герое детектива и волновавших его вопросах, если дьявольская загадка нашего собственного дома до сих пор оставалась неразрешенной?

— Ради Бога, подожди пока с этими записями, дай мне покончить с моими делами, — взмолился я, когда Памела предложила заняться летописью.

Сестра изменилась в лице. Я был несправедлив, она и так делала все, чтобы освободить меня, а я не справлялся со своей работой.

— Послушай, — сказал я, — если хочешь, я просижу за твоими записками хоть до утра, но сначала мне надо разделаться со статьей. Если я сожгу свои корабли и пущу свой хлеб по водам, мы сядем на мель22.

По-моему, Памела сумеет отозваться на шутку даже на смертном одре.

Она со всей серьезностью ответила:

— Ты хочешь сказать, что за уплывающими хлебами нам придется плыть на обгорелых обломках? Так и будет! Возразить нечего. Трудись!

Я закончил статью только в десять. Памела хотела, чтобы я подробно изложил в ее дневнике все случившееся со мной, и уточнил записи о том, что пережила Стелла. Мы просидели далеко за полночь, и, просмотрев все, я пришел к выводу — одно с другим не вяжется; в том, что записано, нет никакой логики, мы идем по ложному следу.

— Оба мы просто одурели и хотим спать, — сказала Памела. — Утром, на свежую голову, мы сообразим, в чем ключ к разгадке. Только бы завтра не надо было кататься со Скоттом на яхте.

* * *
В воскресенье погода испортилась, и весь наш роскошный вид затянуло сеткой дождя. Прекрасно! Это избавляло нас от прогулки под парусом с доктором Скоттом. Ни плаванье под парусами, ни просто купанье.

— Ну, а я убежден, что дом отравлен бушевавшими здесь страстями, насыщен отчаянием и муками, поэтому, если сюда попадает чувствительный человек, он непременно становится жертвой галлюцинаций или на него наваливается тоска. А может быть, и то и другое.

— Если так, то нам не на что надеяться.

— Боюсь, что ты права.

— Я только не понимаю, откуда у тебя такая уверенность?

— Во всем, что происходило с нами, слишком сильно дает себя знать личный момент. Заметь — каждый из нас реагировал на пребывание в доме по-своему, в соответствии с характером, настроением, ожиданиями. Давай разберем каждый случай. Начнем с Джудит. Больше всего Джудит беспокоится о своей внешности, ее заветная мечта — сохранить молодость и красоту. И что привиделось ей в зеркале в мастерской? Безобразная старуха! Меня беспокоила моя писательская карьера — мы только что обсуждали ее с Максом Что же испытываю в мастерской я? Мне кажется, будто я бездарь и обречен на провал. Теперь возьмем Лиззи — она напичкана всякими слухами и россказнями про красавицу Мери Мередит, и ей, естественно, удится, что она видит высокую белокурую женщину голубыми глазами. А ты слышишь надрывающие душу рыдания. Почему? Хоть о присутствующих говорить не принято, признаемся, что это тоже связано твоим характером, тебе вечно мерещится, будто кто-то попал в беду, кто-то от чего-то страдает. Лиззи ведь никаких рыданий не слышала, и я не убежден что слышал.

— Хорошо, раз мы отвергаем правило не говорить присутствующих, — подхватила Памела, оживляясь еле своего недавнего уныния, — почему тогда тебя накатил такой страх на лестнице?

— Во мне уже рождался замысел пьесы. Он созрел спустя несколько часов. Разыгранная Уэнди сцена не давала мне покоя, все мои мысли сосредоточились на злодействах и опасностях.

— Звучит очень убедительно, — смиряясь, проговорила Памела. — Продолжай.

— Теперь поговорим о Стелле, — воодушевленно начал я, все больше воспламеняясь от собственных разглагольствований. — Стелла одержима мыслями о матери, она тоскует по материнской любви. Самое сильное впечатление ее детства — то, как мать приходила по ночам к ней в комнату. Под этим впечатлением она и живет. Мать снится ей, ей кажется, что ночью она видит ее рядом с собой. Придя к нам, она сразу подпала под атмосферу дома, и не забудь, что она впервые легла спать в детской после долгого перерыва. Она была просто обречена на галлюцинации. Началось, я думаю, с того, что она вспомнила запах. А запахи, как известно, скорей всего навевают ассоциации. По-видимому, Мери любила мимозу — украшала ею комнаты, душилась духами «Мимоза». Стелла так живо вообразила этот запах, что каким-то телепатическим образом и мы его ощутили. Запах мимозы — лейтмотив Мери. Вскоре Стелла увидела и ее саму — высокую, сияющую фигуру. Заметь, что я наблюдал только зыбкий туман.

Памела вздохнула:

— Ох, Родди, все это очень похоже на правду, но меня ты не убедил. Может быть, я принимаю желаемое за действительность? Когда я пытаюсь мыслить логически, у меня ум за разум заходит.

Мы все еще бились над этой головоломкой, когда пришел Скотт, с вымокшим, грязным Бобби. Бедный пес вошел в дом с опаской и, прежде чем улечься, прошлепал по комнатам, тыкаясь большой любознательной мордой во все углы. Памела заботливо осведомилась, оправился ли Бобби от приступов страха. Скотт сказал, что пес, по-видимому, совсем здоров.

— Правда, я думаю, что здесь оставлять его не стоит, — угрюмо добавил он.

— Да, да! Боюсь, что пока не стоит, — согласилась Памела, и после ее слов наступило неловкое молчание.

У Скотта, разумеется, были свои соображения по поводу того, что так напугало собаку, но он, как и мы, не хотел распространяться на эту тему. Доктор кристально вглядывался в Памелу — с нее сошел весь летний загар, и под глазами темнели круги. Однако Скотт не считал возможным выражать сочувствие или давать советы. За завтраком он был погружен в уныние, и сломить его мрачное молчание удалось только расспросами о Девоншире, Страффордшире и йоркшире. Он родился и вырос в «черной стране» — в краю угольных шахт. Тамошние места и тамошний образ жизни вызывали у него резкую неприязнь. Он рассказал, чего ему стоило вырваться оттуда и заняться медициной! И с какой радостью он поехал работать к морю!

— Когда я очутился здесь, в Биддлкоуме, — сказал он, — я решил, что попал в рай. Я и до сих пор не уверен, что ошибался. Во всяком случае, когда полгода назад мне предложили место в Бирмингеме, где я получал бы в пять раз больше, я отказался.

Он улыбнулся, но тут же опять принял озабоченный вид и вздохнул, будто вдруг усомнился, правильно ли поступил.

— А когда вы сюда приехали? — спросила Памела.

— Пять лет назад. Меня пригласили сюда замещать старого доктора Радда, потом он сделал меня своим помощником — это было полтора года назад. А когда бедный старик умер, я занял его место. Практика здесь достаточно интересная и больница первоклассная.

Он говорил, как бы оправдываясь. Я слышал, что о нем здесь очень высокого мнения, и хотел бы сказать ему об этом, но не знал как. Памела заметила:

— Мы как раз гадали, почему вы решили остаться здесь, мы-то этому очень рады.

Скотт благодарно взглянул на нее и сказал с чувством:

— Я тоже.

А я снова подумал «Бедный Скотт».

Памела рассмеялась.

— Вы знаете, что вами все хвастаются, как местной достопримечательностью? «Ах, какой у нас современный молодой доктор, дорогая!» Здесь, в «Утесе», гости бывают, мы многое уже узнали.

Замечание Памелы пошло Скотту на пользу. После завтрака он с удовольствием расположился в глубоком кресле и, небрежно вытянув ноги, закурил трубку.

Вопреки ожиданиям, доктор нравился мне все больше. Меня подкупало серьезное, вдумчивое и честное выражение его глаз и всякое отсутствие шлифовки — и во внешнем облике, и в ходе его мыслей, — а за неловкостью манер угадывалась отзывчивая и деликатная душа. Несомненно, как и все жители Биддлкоума, он слышал о наших неприятностях, но ничем этого не выдал, только озабоченно промолчал, когда мы заговорили о наших планах в отношении «Утеса», да бросил тревожный взгляд на Памелу, когда у той вырвался усталый вздох. Не воспользовался даже таким удобным предлогом, как приступы страха у его Бобби, чтобы коснуться щекотливой темы.

Если капитан, судя по его виду, и правда был болен, то Скотту полагалось навещать его. Тогда доктор для нас — единственная связь со Стеллой. Я размышлял, не посвятить ли его в наши затруднения и заручиться таким образом его поддержкой? Он был стойким поклонником Памелы и, наверно, взялся бы нам помочь. Я никак не мог решиться, но вот Памела вышла, сказав:

— Пойду попрошу Лиззи, пусть говорит всем, что нас нет дома, сегодня я не в силах видеть посторонних.

Скотт тут же обернулся ко мне, явно горя желанием поговорить.

Я понаблюдал, как он мысленно один за другим отвергает вопросы, которые ему хотелось задать. Грех было не прийти ему на выручку.

— Надеюсь, когда-нибудь в другой раз вы возьмете нас с собой поплавать, — сказал я. — Памеле это будет очень полезно.

Лицо его оживилось, потом снова затуманилось.

— У нее утомленный вид.

— Мы скверно спим по ночам, — признался я. — Вы небось об этом слышали?

— Слышал.

— Ну и что вам говорили?

— Да болтают, что в доме нечисто. Кое-кто утверждает, будто здесь бродит призрак матери Стеллы. Чушь собачья, конечно!

— Мы и сами ничего понять не можем. Каждую ночь творится какая-то чертовщина, а в чем дело — сказать трудно, — пояснил я.

Я не стал рассказывать ему о том, что произошло со Стеллой.

— Не повезло вам.

— Да, обидно. Это и на Стелле отозвалось. Капитан запретил ей бывать у нас.

— Вот досада! А она-то прямо расцвела с тех пор, как вы приехали. Я уж думал… Она ведь так одиноко жила… не позавидуешь… Я было обрадовался… Да, черт побери, плохо дело.

— Плохо. Мы дорого бы дали, чтобы разобраться, отчего в доме такое творится. Нам кажется, мы могли бы как-нибудь исправить положение, но капитан не желает нас ни во что посвящать.

— И не скажет, он такой. — Скотт поколебался, а потом начал заговорщицки: — Послушайте, Фицджералд, мне противно вмешиваться, но придется. Может, я смогу вам помочь.

Он замолчал, потому что вернулась Памела. Вот, значит, почему он пришел такой мрачный и, вообще, неохотно отозвался на приглашение.

— Ради Бога, Скотт, расскажите все, что знаете Памела уже ко всему готова.

— Я чувствовала, что вы что-то знаете, — сказала она.

— Да ничего особенного. Просто доктор Радд мне кое о чем рассказывал. Это было давно. Его приглашали в «Утес» к больной.

— К Мери Мередит? — спросил я.

— Нет, к той девушке, что жила с ними. Ее звали не то Кармен, не то как-то в этом роде.

— Кармел.

— Вот-вот Она здесь и умерла вы об этом слышали?

— Да, от пневмонии, после простуды.

— Так-то оно так, но доктор Радд божился, что она не должна была умереть.

Памела рассказала Скотту о наших подозрениях.

— Радд просто из себя выходил, — продолжал Скотт. — Он говорил, что женщину, которая за Кармел ухаживала, нельзя и близко подпускать к больным. Он сказал, что потребовал бы расследования, да только с этим семейством уже столько всего приключилось, что он боялся, как бы потом не каяться.

— Он лечил Кармел? — спросил я.

— Да, за ним послали те, кто ее нашел, а нашли ведь ее в канаве, вам об этом говорили? Ну, раза два он ее здесь навещал. Рассказывал, что в доме все шло вкривь и вкось — никто ни за чем не следил, Мередиту и слугам было ровным счетом наплевать, выживет Кармел или умрет, а сиделка оказалась тупицей. Но доктор Радд видел, что девушка с потрясающей силой цепляется за жизнь, и думал, что она вытянет. Узнав о ее смерти, он был поражен. Он никак не мог забыть эту историю. Вот я и решил, что должен рассказать ее вам, хотя она уж очень безрадостная. Вдруг для вас что-нибудь прояснится.

С минуту все молчали. Действительно, история была не из приятных. Я видел, что у Памелы даже краска отлила от лица, такое этот рассказ произвел на нее впечатление. Спустя некоторое время она сказала.

— Вы молодец, что, беспокоясь за нас, боялись говорить об этом, и большое спасибо, что рассказали Кто хочет сразиться в пинг-понг?

Когда Скотт собрался уходить, я надел плащ и проводил его до дома, где жил учитель, — на этот раз он оставил свой велосипед там. По дороге он больше молчал, а когда заговорил, то грустно посетовал:

— В молодости часто делаешь ужасные ошибки, а через пару лет оказывается что исправлять их слишком поздно. Если б я согласился на то место в Бирмингеме, я бы мог сейчас… мог бы обзавестись домом. Ну в том смысле, что у меня было бы солидное положение. Правда, живи я сейчас в Бирмингеме, меня бы не было здесь.

Возвращаясь домой, я думал о его нечленораздельных сетованиях и пришел к довольно простому выводу: Скотт все больше теряет голову из-за моей сестры, и сам понимает, что взаимности ему не видать. Я порадовался, что он трезво оценивает ситуацию.

* * *
В воскресенье Лиззи, как обычно, «паслась у Джессепов», так что мы готовили себе ужин сами. Виски подозрительно наблюдал за нами из просиженной им ямки в соломенном кресле. Хвост его презрительно и нагло качался из стороны в сторону, напоминая походку пьяниц, за что, говорят, он и был наречен таким именем. Виски разочаровался и в нас, и в этом доме. Ему уже не нравилась детская, и он больше не поднимался по утрам к нам в спальни, его не соблазняла даже возможность полакомиться верхушкой яйца, которую ему давала Памела.

Смешно, но поведение Виски и Бобби производило на меня гораздо большее впечатление, чем наши с Памелой домыслы. Их реакция была гораздо убедительнее. Известно ведь, что животные не поддаются самовнушению. Ужин у нас был простой — яичница, гренки и кофе, — больше ничего и не хотелось. Мы накрыли низкий стол у камина, быстро покончили с едой и отодвинули стол в сторону.

Рассказ Скотта сильно удручил нас обоих. До чего же несчастна была эта девушка, наделенная таким бурным темпераментом, так страстно влюбленная в Мередита, так отчаянно цеплявшаяся за жизнь и погибшая от небрежения — вернее, намеренно убитая пренебрежением в этом самом доме. Если мы до сих пор чувствуем рядом с собой ее не утихшее горе, ее ужас, значит, в доме никому жить нельзя. Памела дрожащим голосом прервала мои размышления:

— Родди, если здесь бродит призрак Кармел, я, пожалуй, за то, чтобы уехать. Знаешь, я боюсь.

— Ничего удивительного, — ответил я.

— Понимаешь, — продолжала она, — если бы она хотела просто отомстить той женщине — мисс Холлоуэй, — она бы преследовала ее. Но боюсь, она умирала в таком озлоблении, что в голове у нее все спуталось от обиды, и теперь она готова мстить всему дому, где она вынесла столько мук, и вообще, всему свету. Мне страшно, ведь она может мстить Стелле! Я вообще не знаю, чем это чревато для нас с тобой.

— Раз у тебя такие мысли, самое время уезжать, — сказал я.

— Давай дождемся Макса, — попросила Памела.

Мы оба вздохнули с облегчением, когда вернулась Лиззи. Она вошла к нам и села у камина. Эти вечерние беседы по воскресеньям вошли у нас в традицию. Мы выслушивали ее рассказы обо всех, кто был на ферме, о том, что ели на ужин, что передавали по радио, а также и о том, что думает подружка приятеля Чарли о манерах гостей своей хозяйки. Однако в этот вечер Памела проявляла к рассказу Лиззи меньше интереса, чем обычно, и табыстро закончила свой отчет.

— Ну-ка, мисс Памела, — сказала она вставая, — отправляйтесь-ка в постель, у вас усталый вид. Надо вам хоть разок лечь пораньше.

Это был разумный совет, я поддержал его. Памела ушла, а я взялся за книгу.

Скоро Лиззи снова возникла на пороге.

— Можно мне поговорить с вами, мистер Родерик? — спросила она театральным шепотом и с таинственным видом закрыла за собой дверь. Я отложил книгу Лиззи села, тяжело вздохнула, но тут же прыснула.

— Опять вы грешите — работаете в святое воскресенье, значит, если я и помешаю, то это вам же во спасение. Другое дело, что работа у вас — даже не поймешь что: то ли забава, то ли труд, так что, может, вас спасать и не требуется.

Шутливый тон Лиззи звучал натянуто, она явно пришла с каким-то намерением.

— Что случилось, Лиззи? — спросил я.

— Я насчет мисс Памелы, — сказала Лиззи. — Христа ради, заберите вы ее отсюда.

— А что такое?

— Прошлой ночью она так плакала, мистер Родерик, у меня просто сердце разрывалось ее слушать. И видно, она бродила по дому, потому что так-то у меня внизу ничего не слышно, что наверху делается. Я встала с постели, да пока оделась, она уж ушла к себе. Вы же знаете, сэр, мисс Памела не плакса. Я никогда не слышала, чтобы она так убивалась, вот разве когда ваша матушка умерла, упокой Господь ее душу.

К удивлению Лиззи, я отозвался: «Аминь!» Представить себе, что душа твоей покойной матери не находит себе покоя, было бы невыносимо! Неудивительно, что Стелла решилась на свой отчаянный эксперимент.

Погруженный в свои мысли, я машинально возразил Лиззи:

— Это была не мисс Памела.

— Господи помилуй! Мистер Родерик! Уж не хотите ли вы сказать, что это было привидение?

Что я наделал! Но обратного пути уже не было.

— Ну, не то чтобы привидение, Лиззи, — сказал я. — Скорей, в «Утесе» витают всякие грустные вспоминания. От этого же никому вреда нет, правда?

Но такие тонкости не произвели впечатления на Лиззи. Она затрясла головой:

— Раз это не мисс Памела, значит, это привидение!

Я пытался убедить ее, что привидения бывают безвредные:

— Вы же слышали, что миссис Мередит была добрая, безгрешная женщина. Чего же бояться, если даже ее дух и бродит по дому?

— Нет, души добрых людей не будут скитаться целую вечность, — твердо сказала Лиззи.

— И отец Энсон того же мнения. Должен признаться, что и я так думаю.

— Если в доме кто и водится, так не иначе дьяволы, сбежавшие из ада, — упорствовала Лиззи — им что нужно? Надругаться над невинными душами. Ради Бога, мистер Родерик, увезите отсюда мисс Памелу.

— Нет, Лиззи, мы не уедем, — ответил я. — Во всяком случае, сейчас. Мы дождемся приезда мистера Хилларда. А вы хотите нас оставить?

Бедная Лиззи заплакала:

— Мне совесть не позволяет жить в таком месте, только как же я покину бедную мисс Памелу? Ей здесь никто не поможет, работать сюда никто не пойдет.

Я ответил:

— Да уж это точно.

— Не могу я так поступить, — сокрушалась Лиззи, — но, мистер Родерик, ради всего святого, почему бы вам не послать за священником? Экзорсизм — страшное дело! Спаси и помилуй нас, Господи! Говорят, один священник трижды изгонял бесов, так в третий раз он сам умер. Но если вы попросите, отец Энсон согласится, я знаю.

Я пообещал ей поговорить еще раз с отцом Энсоном. Но Лиззи все не уходила. Я спросил, не надо ли еще чего-нибудь, и она кивнула:

— Я боюсь, что опять услышу этот плач. Ну как сердце у меня начнет колотиться? Я и так-то чуть не умерла от страха! Может, мне лучше ночевать в кухне? Вы мне не поможете перетащить кровать?

Это было проделано весьма быстро. Живя в «Утесе», мы только и делали, что таскали кровати туда-сюда. Я пожелал Лиззи спокойной ночи, но чувствовал, что вряд ли кто-то из нас может рассчитывать на безмятежный сон.

Кармел… Конечно, это Кармел наводит ужас на «Утес», думал я, сидя у догорающего камина. Неважно, действуют ли на нас воспоминания ее пережитых здесь муках, или в доме действительно обитает ее призрак — с этим жить нельзя! Нам грозит опасность, чутье не обманывает Памелу, и призрак Кармел упорно жаждет мести. Может, у привидения прибывает сил, раз теперь уже и Лиззи слышит эти рыдания? А вдруг Кармел вот-вот покажется нам, материализуется полностью? Интересно, какая она? Я представил ее себе — эту Кармел — черную, исхудавшую, со впалыми щеками и провалившимися глазницами — точь-в-точь мертвая голова, которую видела в зеркале Джудит. Только у нашего привидения и глаза есть, их взгляд прожигает насквозь, а иногда наоборот — от него кровь стынет в жилах. Я испытал этот взгляд на себе. Нет, увидев такой страшный призрак, если он материализуется, можно сойти с ума, человеческий мозг этого не выдержит!

Утомленный тревожными мыслями и чувствуя все большую благодарность к Максу за то, что он едет к нам, я пошел наверх, не надеясь на спокойную ночь. Однако ничего необычного по дороге в свою комнату я не заметил и, повертевшись в постели с боку на бок, через полчаса заснул.

Меня разбудила Памела. Раньше этого никогда не случалось, и я всполошился, увидев ее в белом халате в дверях. Правда, вид у нее был спокойный, она тихо попросила меня:

— Пожалуйста, выйди сюда.

Мы вместе подошли к перилам лестничной площадки — вокруг царила тишина и ничего странного видно не было. Памела не стала ничего объяснять, но уже через минуту я понял, что ее взволновало, — в доме пахло мимозой, волны аромата набегали одна за другой, словно их подгонял теплый ласковый ветер.

— Попробуем найти, откуда идет этот запах, — прошептала Памела.

Мы спустились в первый этаж, в холле пахло еще сильней, а в детской, как ни странно, аромат почти не ощущался. Памела тихо засмеялась — очень уж все это походило на игру в «горячо-холодно». Я отпер дверь в столовую и остановился в удивлении. В комнате не было мебели — мы не успели ее обставить, — стоял только шкаф в углу да ящики с вещами и прислоненные к стене картины и ковры, свернутые в трубку. Электричества в столовой тоже еще не было и залитая бледным лунным светом, она казалась неестественно тихой, необитаемой, но воздух в ней был напоен благоуханием золотистой мимозы. Запах творил чудеса и с временем, и с местом — на минуту мне почудилось, будто я поднимаюсь по террасам холма в итальянской Ривьере, а земля у меня под ногами золотится от цветочной пыльцы.

— Даже голова кружится, так сильно пахнет, — шепнула Памела. Она ходила между упакованными ящиками. Склонившись над одним, она глубоко втянула в себя воздух и поманила меня пальцем Подойдя, я понял, что здесь пахнет сильнее всего. Мы оба говорили приглушенными голосами и старались не шуметь, словно боялись кого-то потревожить, — так действовала на нас таинственность обстановки. Памела приподняла незапертую крышку ящика и тут же тихонько опустила ее. Я услышал, как она ахнула, и увидел, что она оперлась руками о крышку, словно ей стало дурно.

— Что там, Бога ради? — прошептал я, мы стояли бок о бок, но я успел разглядеть в ящике только кучу какой-то рухляди.

— Разве ты не видишь? — чуть не рассмеялась Памела. — Это же не наши вещи. Это вещи Мередитов, всякое старье, вынутое из шкафов в мастерской. Тут что-то нечисто, Родди. Надо спешить.

— Вещи из мастерской? — не понял я. — Что ты имеешь в виду?

Памела, сдерживая волнение, стала тихо объяснять.

— Это старье; Чарли должен был его выкинуть. Но Лиззи не разрешила сжигать эти вещи, она хотела сначала их разобрать, вот мы их и отложили Я совсем забыла об этом ящике. Давай вытащим все и рассмотрим.

Я развернул ковер и расстелил его между двумя окнами, сквозь которые в комнату проникал слабый лунный свет. Мы подтащили ящик к ковру, и я начал вынимать из него содержимое — вещь за вещью, а Памела, стоя на коленях, раскладывала все на ковре. Оба мы были одурманены все усиливающимся запахом мимозы.

В ящике хранился всякий хлам, который обычно или жалеют выбросить, или откладывают на всякий случай, вдруг пригодится. Здесь были свертки обоев, обрывки обивочных тканей, географическая карта, куски старого, несвежего, покрытого пятнами шелка и кружев. Наверно, эти полотнища набрасывали на натурщиц. Я извлек из ящика мавританскую лампу, отделанную мишурой, потрепанного грязного плюшевого мишку, замурзанную куклу без головы и большую коробку из-под шоколада с отставшей картинкой на крышке, — словом, это был ничем не примечательный набор старых вещей.

Я обернулся к Памеле.

— Ты уверена, что запах мимозы нам не померещился? Сейчас ты его чувствуешь?

— Еще как! Его как будто веером подгоняет по воздуху, наплывает волна за волной. Мне даже слегка дурно.

Она сидела, опустив голову. Я тоже двигался, как в тумане.

— Может, бросим все это? — спросил я. — Больше тут ничего нет.

— Нет, — слабо возразила Памела. — Открой-ка эту коробку из-под конфет.

Почему-то мне очень не хотелось дотрагиваться до коробки. Я бы предпочел, чтобы Памела ушла. Может, при жизни Мери и была красивой и доброй, но я вовсе не хотел, чтобы она предстала перед нами в этой залитой лунным сиянием комнате. Я предложил:

— Давай оставим это до завтра!

Но Памела, стряхнув с себя оцепенение, взяла в руки коробку и открыла крышку. Под ней лежала аккуратно сложенная маленькая квадратная шаль из полосатого шелка со спутанной бахромой. Потом Памела вынула из коробки газовый веер, украшенный бисером, высокий черепаховый гребень, искусственную красную гвоздику, пустой флакон и пару кастаньет.

— Сокровища Кармел! — прошептала она едва слышно.

Мне стало жутко. Я старался отогнать мысль о тем, что мы пришли сюда не случайно, что-то привело нас в эту комнату, зачем-то было нужно, чтобы мы обнаружили эти вещи. Я ощущал рядом чье-то потустороннее присутствие. Я даже не сразу расслышал, что говорит Памела. Она повторила:

— У тебя есть спички? Что написано на флаконе?

В кармане моего халата нашелся коробок. Я зажег спичку и с трудом разобрал выцветшую надпись на флаконе, имевшем форму сердца: «Parfume Mimosee»23.

Памела схватила меня за руку и, шатаясь, вскочила. Мы бросились вон из комнаты, заперли за собой дверь, и я спрятал ключ в карман. Пока я открывал парадную дверь, чтобы свежий ночной воздух выветрил запах мимозы, Памела сидела в холле на сундуке. Когда я снова закрыл дверь, запах исчез, но холл стал наполняться леденящим холодом.

— Ты что-нибудь видел? — прошептала Памела.

— Нет! И не желаю! Скорей! Бежим к тебе в комнату!

Памела была белее бумаги, она заколебалась, но ни на лестнице, ни на площадке никого не было видно, и мы поспешили наверх. Разожгли керосиновую печку, которая все еще стояла у камина Памелу трясло, она до сих пор сжимала в кулаке флакон.

— Он больше не пахнет, — удивилась она.

Действительно, от запаха и следа не осталось.

— Наверняка это вещи Кармел, правда? — спросила Памела робко и взволнованно.

— Боюсь, что сомневаться не приходится, — ответил я. — Все это — непременные принадлежности испанских танцовщиц. Наверно, она позировала Мередиту в таком наряде. Конечно, это ее вещи.

И вдруг Памела воскликнула:

— Посмотри, что у меня с пальцами.

Она протянула мне правую руку, в которой сжимала флакон. Три пальца омертвели и стали как восковые.

— Возьми его у меня, — попросила Памела. содрогаясь.

Пальцы, державшие флакон, как бы свело, они стали точно деревянные, мне пришлось силой разжимать их один за другим, чтобы забрать флакон. Я долго грел и растирал руку Памелы, пока не восстановилось кровообращение.

— Не вздумай истолковывать это каким-то сверхъестественным воздействием, — успокаивал я сестру. — Просто ты разволновалась и стиснула пальцы слишком сильно.

— Нет, Родди, конечно, тут что-то нечисто, у меня пальцы никогда не немеют, — запротестовала Памела. — И потом, я же почувствовала этот зловещий холод, а ты разве нет?

— Не уверен, что на нас не пахнуло холодом со двора. — Я открыл дверь, намереваясь уйти к себе.

— Ох, не уходи пока.

Лестничная площадка была затянута сероватым туманом, но он не светился, и сердцевины, как в том облаке, которое я видел в прошлый раз, у него не было. Да и холод, как мне показалось, был просто дыханием сырого и пронизывающего северного ветра. Я выглянул из окна — луну закрыло рваными облаками, а по освещенному лунным мерцанием морю и по берегу скользили тени.

Вернувшись в комнату Памелы, я прикрыл за собой дверь.

— На лестнице холод и туман, но, я думаю, и то и другое естественного происхождения.

Памела покачала головой:

— Здесь, в комнате, холод точно такой же, как ночью в пятницу, когда мы поспешили увезти отсюда Стеллу.

— Хочешь спуститься в гостиную?

— Нет, подождем, посмотрим, не случится ли чего. Ничего не случилось.

Я пробыл с Памелой почти час, к концу которого температура в комнате стала обычной, туман на лестнице рассеялся.

Памела спрятала флакон в ящик туалетного столика и сказала, что, пожалуй, теперь ляжет спать.

— Но нам предстоит здорово поломать голову, правда? Ведь все, что происходило сегодня ночью, имело какую-то цель. И пальцы у меня никогда раньше не немели. Все это очень странно.

Я не мог с ней не согласиться.

Глава XV НАТУРЩИЦА

— Вот я сижу и думаю, — начала Памела.

— Это я заметил.

Памела погрузилась в размышления, как только села завтракать. Между тем именно за ленчем мы обычно встречались в первый раз после ночи, и Памела всегда была рада поболтать.

— Тебе не кажется, что не грех бы и едой заняться? — посоветовал я.

Без всякого интереса она прикончила свое пирожное и обратила взгляд на меня. Ее лицо выражало изумление и страх.

— Помнишь, вчера ты сказал, что запах мимозы — это как бы лейтмотив Мери?

— Помню.

— А ты не думаешь, что она могла тебя услышать?

— Кто? Мери? Господи помилуй!

— Ну да. Вдруг она либо услышала, либо каким-то образом прочла твои мысли? И потому прошлой ночью постаралась, чтобы мы почувствовали запах, хотела дать нам понять, что она здесь. Разве не может так быть, а, Родди? По-моему, это не слишком невероятно. Как ты считаешь?

— Ну, я-то теперь раз и навсегда усвоил, что ничего невероятного нет ни в чем.

— Я уверена, что на конфетную коробку нас вывела она.

По правде говоря, я и сам так полагал, хотя и не ощущал уверенности, ведь при творящихся вокруг чудесах уверенным нельзя было быть ни в чем. Я тоже проснулся с мыслью, что ночные события кем-то направлялись. Однако я был готов к тому, что мое ночное легковерие, как уже часто случалось, улетучится при холодном трезвом свете дня. Но этого пока не произошло.

— Да, — согласился я, — Мери тут наверняка замешана.

— Но, Родди! Это же замечательно! — Памела воодушевилась, глаза у нее сияли, вчерашнего уныния как не бывало.

— Да, возникают кое-какие возможности, — подтвердил я.

Я решил не торопиться с выводами, но тем не менее загорелся надеждой — ведь если Памела права, мы имеем дело с разумной, активной силой, готовой нам помочь, а не с какой-то неопределенной эманацией.

— Тогда все в наших руках! — радостно поддержала меня Памела. — Во-первых, тогда ясно, что это на самом деле Мери, и она хочет объяснить нам, в чем мы ошибаемся; ясно, что она может поддерживать с нами связь, — мы уже общаемся! И вчера ничего устрашающего в этом не было! Родди! Как хорошо!

— Не забудь о втором призраке, — предостерег я.

Глаза Памелы расширились.

— Ты думаешь, второй призрак попробует вмешаться?

— Ты же сама говорила, что они боролись за Стеллу. Боюсь, это вполне вероятно.

Памела поежилась:

— Я как раз сейчас думала, — медленно проговорила она, — зачем Кармел в тот последний их вечер в истерике бросилась из мастерской прямо в детскую?

— Хотела похитить ребенка, — предположил я, — может, даже и убить из чувства мести.

— Это ужасно, Родди! Потому что потому что, раз у нее было такое на уме и если она умирала с этой мыслью… Ты меня понимаешь, Родди?

— Хочешь сказать, что она до сих пор вынашивает это намерение?

— Вот именно.

— Боюсь, что ты права. И очень боюсь, что в пятницу Стелла была на волосок от смерти…

Мы оба замолчали. Краска отлила от лица Памелы, но потом она бодро сказала:

— Ничего, если Мери на нашей стороне, нам нечего бояться! Она будет охранять Стеллу, в этом можно не сомневаться. Надо только внимательно улавливать все ее знаки и следовать ее подсказкам.

— Надо уметь еще их разгадать, что не так-то просто, — заключил я.

— Конечно. Зачем, например, ей понадобилось, чтобы мы открыли коробку Кармел?

— А в ней действительно больше ничего не было? Ни писем, ни бумаг?

— Нет! Я же все пересмотрела не один раз. Не могу даже вообразить, зачем ей это было нужно.

— Воображать не стоит, нам это не поможет.

— Но, наверное, мы могли бы что-то сделать.

Да, могли, но я не хотел, чтобы Памеле пришло в голову, чем мы можем помочь делу. Посему я переменил тему и в первый раз рассказал ей о разговоре с Лиззи.

— Ну, все ясно! — объявила Памела, выслушав меня. — Лиззи должна ночевать на ферме. У нее и так больное сердце, а здесь ее в любой момент что-нибудь может напугать до полусмерти.

Я согласился с сестрой. Во всяком случае, Лиззи лучше не оставаться дома в те вечера, когда у нас будет гостить Макс. Если призрак действительно пытается снестись с нами, мы можем провести спиритический сеанс. Мысль о спиритизме была мне тягостна. Я с детства помню, к какому трагическому воздействию приводят подобные опыты, и я понимал, что ни в коем случае не следует подвергать такому риску Памелу — натуру чересчур чувствительную и одаренную пылким воображением. Стоит ли заводить с ней разговор о сеансе? Этот вопрос крутился У меня в мозгу, омрачая утреннее радужное настроение и мешая работать. В конце концов я решил ничего не говорить Памеле, пока не посоветуюсь с Максом.

Совершенно зря я просидел остаток дня за письменным столом — только испортил свою пьесу, — а после обеда полчаса бился над статьей о спектакле для радио — тоже напрасно. Вдобавок и Памела болтала, не закрывая рта. Обычно, когда я работаю, она старается мне не мешать. Я понимал, что она тоже никак не может отвлечься от вчерашнего: держа на коленях коробку Кармел, она, хмурясь, безостановочно перебирала одну за другой лежащие там вещицы.

— Эти духи, наверно, подарил Мери муж, — Говорила Памела, — «Мимоза» — редкие духи. Вероятно, он купил их в Париже. Интересно, Мери отдала их Кармел или та их стащила? А может быть, Мередит подарил их Мери, когда они были в Испании? Но откуда они у Стеллы? Неужели Мередит когда-то потом послал их дочери? Надо бы узнать у Стеллы.

— Странная идея посылать шестилетней девочке такой подарок, — усомнился я. — Ведь когда Мередит погиб, ей было не больше шести.

— Ничего другого придумать не могу.

— Ну так перестань придумывать или, по крайней мере, перестань болтать, — резко осадил я Памелу.

— Прости. — Она обиженно смолкла.

А я набросал убийственный отзыв на премьеру радиопьесы, Написанной в стихах, утверждая, что спектакль был бы значительно интереснее, если бы актеры имели хотя бы отдаленное представление, как читать стихи, и к тому же умели правильно произносить, ну скажем, две-три гласные. Перечитав отзыв, я понял, что вымещаю на спектакле собственное раздражение, все вычеркнул и начал сначала.

Мне было стыдно, что я резко оборвал Памелу. Нервы сестры и так были напряжены до предела из-за всех этих волнений с призраками, и расстраивать ее еще больше никуда не годилось. Я отложил бумаги и улыбнулся ей.

— Ни черта не получается, — признался я. — Придется нам, видно, нищенствовать, а я-то так люблю, чтобы хлеб был намазан маслом! Ну что с тобой? Утром ты была беззаботна, как канарейка. Что изменилось?

— Ох, Родди, все! — вздохнула она. — Мы со своими теориями выписываем восьмерки, как конькобежцы на льду, и ни взад, ни вперед. А Мери тщится что-то дать нам понять, и ничего не получается! Это невыносимо! Ну скажи, зачем ей понадобилось, чтобы мы нашли коробку Кармел? Впрочем, тебе нужно закончить отзыв. А я иду спать. У меня сейчас мелькнула одна мысль… Я, кажется, представляю, что могло бы нам действительно помочь, но с этим можно подождать до завтра. По-моему, у меня в голове мысли крутятся с таким скрипом, как мельничные жернова, всем их слышно. Ладно, оставлю наконец тебя в покое, доброй ночи.

Она ушла, но о покое нечего было и думать. Слишком хорошо я понимал, о чем собирается поговорить со мной Памела. Она предложит устроить спиритический сеанс.

Наутро я, впервые за эту неделю, выкупался. Вода была холодная, море бурное, но я наплавался всласть. Я проспал всю ночь напролет и теперь снова чувствовал себя самим собой, а не марионеткой в руках призраков. После завтрака я составил компанию Чарли — он пришел вместе с Лиззи с фермы и взялся ставить забор. Разговаривая с ним, я мог наблюдать, не покажется ли почтальон.

Был уже вторник. Я убедил себя, что во вторник придет письмо от Стеллы. Ей давно пора было написать нам, что с ней происходит, и что ее ждет. Не могла же она уехать, не попрощавшись.

На Чарли нашел какой-то стих, он заупрямился — здесь, мол, нужна проволочная сетка, да натянуть ее надо пониже, упорствовал он, иначе кролики все пожрут.

Убеждать его, что забор нужен не для защиты наших урожаев, а для того, чтобы никто не сорвался с обрыва, было бесполезно. Чарли свое дело знал. Уговаривая его ставить какие-то жалкие загородки, я унижал его достоинство.

— Уж за такое я и не знаю, как взяться, — возмущенно возражал он мне.

По холму медленно поднимался почтальон. «Не мешало бы ему обзавестись велосипедом, — подумал я. — Ведь здесь все дома далеко друг от друга».

— Делайте, как я вам говорю. Натяните три ряда проволоки, и хватит. Кроликам здесь взяться неоткуда — не из моря же они выскочат, — строго распорядился я и оставил Чарли одного.

Письма от Стеллы не было. Пришла только бандероль от Макса. Сердце у меня упало, сбывались наихудшие предчувствия, которые я гнал от себя. Стелла в Уилмкоте одна с дедом. Как-то он с ней обходится? Ведь он был разъярен ее поступком. Неспроста, наверно, он упоминал об ее «горьком раскаянии». До чего он сумел довести ее своими попреками? Неужели капитан разрушит все, что могло расцвести в ее душе, превратившись в любовь? Неужели он сломил ее и она не захочет даже вспомнить обо мне? Какая мука быть отрезанным от нее!

Я так и стоял на крыльце, забыв вскрыть бандероль от Макса, когда из дома вышла Памела.

— Ну как ты спал? Я — прекрасно! — воскликнула она.

Я ответил, что тоже не жалуюсь, и вскрыл пакет. В бандероли лежало два толстых тома, и в каждом была закладка. Один том взяла Памела, я открыл второй и остолбенел.

Неужели это Кармел? Даже в юности она не могла так выглядеть — у нее должно было быть темное, дерзкое, наглое лицо. Однако под картиной стояла подпись «Левелин Мередит». Разумеется, он рисовал и других натурщиц, но девушка, запечатленная на картине, была укутана в шаль с бахромой, в волосах ее торчал высокий черепаховый гребень, а к груди она прижимала гвоздику. Картина называлась «Рассвет» Юная девушка на картине была веселой, с ямочками на щеках, на полуоткрытых губах играла смущенная наивная улыбка, в глазах светилась нежность. Картина изображала рассвет любви.

Отец Эпсон говорил, что Кармел была привлекательной, это я помнил, что у нее были блестящие глаза и веселая улыбка. Девушка же на картине была красавицей. И все-таки это Кармел, убеждал я себя ее гвоздика, ее шаль, гребень. Выходит, она превратилась в злобную ведьму из-за Мередита. Как же он этого достиг?

Памела молча склонилась над своим томом, и на лице ее было написано отвращение. Она протянула мне альбом со словами:

— Этот Мередит был сущий дьявол!

Фотография занимала целую страницу. Картина называлась «Натурщица». «Рассвет» был воспроизведен на ней в виде портрета, висящего на стене. Это было ловко придумано: юное лицо излучало красоту и счастье. А отвернувшись от портрета, на переднем плане в позе, исполненной отчаяния, сидела женщина — ее плечи и голова занимали почти весь холст. С первого взгляда зрителя поражал только контраст между беззаботной юностью и усталостью от жизни — оба лица, и девушки и женщины, были изображены в одном ракурсе, — а потом становилось понятно, что это одно и то же лицо. То же самое лицо, и оно вовсе не было старым! Лицо женщины все еще оставалось молодым, но какое же оно было изможденное, голодное, осунувшееся! Серая кожа обтягивала скулы — не лицо, а страшная карикатура. Убитая горем женщина была в том же наряде, что и девушка на картине, и рука ее так же лежала на груди — художник безжалостно изобразил крайнюю степень увядания.

Памела тихо сказала:

— Она безумно любила его, потому и вернулась сюда. Жить без него не могла, и вот как он обошелся с ней!

— Ну да, Мередит же сказал Мери: «Пусть она останется», — вспомнил я. — «Мне она нужна. Я кое-что придумал».

— Он писал эту картину, когда Кармел была тяжело больна. — Голос Памелы дрожал от негодования. — Разглядывал ее за столом и бегом бежал в мастерскую писать свою картину. Помнишь, мисс Холлоуэй слышала, как он насвистывает за работой. А потом, в тот последний вечер, вызвал Кармел и показал ей картину. Небось следил за ее лицом, пока себя рассматривала. Может, и закончить-то картину смог, только когда увидел, какое у нее было выражение. Он кончал писать, а она умирала.

— Он выставил, когда ее уже не было в живых, — заключил я.

Памела съежилась, она была подавлена. Я и сам чувствовал, что у меня тошнота подступает к горлу.

— Ничего удивительного, — с горечью сказала Памела, — что она решила броситься в пропасть! Ничего удивительного, что она замахнулась на Мери — его жену. И конечно, раз она умирала, ненавидя их обоих и мечтая о мести, ее душа не находит покоя.

— Теперь я понимаю, почему он сказал Мери: «Обещаю, что она сюда больше не вернется».

— И ошибся, — отозвалась Памела. — А как ты считаешь, что увидела тогда в зеркале Джудит? Она сказала: «Старуху, мертвую голову». Она решила, что видит себя в старости. А может, она видела Кармел, вот такую?

— Не знаю, что она видела, но думаю, в ту минуту она испытала то же самое, что испытала когда-то в этой же комнате Кармел, — ужас от сознания, что это — конец. Наверно, именно ощущение ужаса так и живет в мастерской.

— Кошмар!

Не отрываясь от картины, Памела тихо проговорила:

— «Смотрела вниз, будто в ад уставилась», как сказала Лиззи про женщину, которую увидела на площадке. Я подозреваю, что она видела не Мери, а Кармел, только у Кармел и глаза, и волосы темные.

Я задумался.

— Знаешь, вероятно, призрак полностью не материализовался, и Лиззи видела то же, что и я — туманное облако. Остальное дорисовало ее воображение.

Глядя на измученное лицо, изображенное на картине, Памела медленно произнесла:

— Ну тогда Лиззи еще повезло — увидев это лицо, можно умереть от страха.

— Не забудь, что лицо Кармел должно быть искажено ненавистью, гореть жаждой мести!

Памела тоже изменилась в лице от испуга, и я пожалел, что позволил себе размышлять вслух.

— Хорошо, что Стелла ее не видела, — сказал я.

— Да уж.

В голову мне пришла мысль, настолько неприятная, что я не сразу решился высказать ее Памеле.

— Можно избавиться от Кармел, прибегнув к экзорсизму.

— О, я совсем забыла об этом, ты прав, — поразмыслив, проговорила Памела. — Если бы нам удалось снестись с Мери, спросить, согласна ли она на экзорсизм! Ведь если она скажет «да», наверно, и Стелла согласится.

Я возразил:

— Тогда Мери должна подать нам знак, а на это вряд ли можно надеяться.

— Если бы она могла как-нибудь дать нам знать…

— Боюсь, этого не случится.

— Родди! Мы должны ее вынудить! Спросить ее.

— Вынудить привидение?

— Да, Родди! Надо устроить спиритический сеанс.

Я встал. Сама мысль о подобных мерах была мне отвратительна. Ничего не ответив Памеле, я пересек лужайку и принялся помогать Чарли с изгородью. Работая, я напряженно думал. Спиритический сеанс — единственное, что мы можем предпринять сами, по своей воле, в нужное нам время. Но если мы отвергнем этот способ, нам останется только ждать и ждать — возможно, безрезультатно — каких-то случайных сигналов, которые еще неизвестно, сможем ли истолковать. А ведь я поклялся Стелле сделать все, чтобы в «Утесе» воцарился покой. К тому же Памела сама захотела прибегнуть к спиритизму. Что ж, если только она не раздумает, узнав, с каким риском это связано, устроим спиритический сеанс.

Я крикнул сестру. Мы прошлись по аллее и свернули на тропинку между лиственницами, укрывшими нас от ветра. Памеле уже не терпелось скорее взяться за дело, но я не мог допустить, чтобы она решалась на такой эксперимент, не зная, как это опасно.

— Ты помнишь миссис Лайм? — спросил я.

— Смутно, — удивилась она моему вопросу. — Такая унылая женщина, всегда в черном. Она приводила к маме, вся сияя от радости, а потом разражалась слезами. У нее кажется, дети погибли, да? Я знала, что с ней нужно вести себя поласковей, но мне всегда при ней становилось жутко.

— А ты не помнишь, какой она была прежде, когда дети были живы и она устраивала детские праздники? Да нет, ты была тогда еще маленькая. Но я-то помню, какая она была обаятельная, живая, веселая. Я ее обожал.

— Это гибель детей ее сломила?

— Не только. Сначала, когда они утонули, она держалась молодцом. А потом кто-то свел ее на спиритический сеанс. Мама нарочно рассказала мне об этом, чтобы предостеречь, а тебе не велела говорить. Миссис Лайм воображала, что она разговаривает с Томом и Ритой, и была вне себя от счастья. А потом оказалось, что медиум плутует. Несчастная бросилась к другому, и начались муки. То она оказывалась на седьмом небе, то падала в бездну, терзаемая подозрениями, что ее обманывают. В конце концов она сошла с ума.

— Ты рассказал это, чтобы меня напугать?

— Да.

— Я не боюсь. Мы же не собираемся вызывать тех, кого любим. Наши чувства не будут затронуты.

— Ты права, но все равно — это опасные забавы.

— Однако придется попробовать. Иначе над Стеллой нависнет страшная угроза и, может быть, даже за пределами этого дома.

Памела знала, чем меня убедить. Я согласился:

— Ну хорошо.

Однако никто из нас не представлял, что делать дальше. Ничем подобным мы никогда не занимались, хотя одно время и развлекались с друзьями из Челси легкомысленным верчением столов. Специально нанимать медиума нам не хотелось. А кого еще мы могли бы пригласить участвовать в эксперименте? Вряд ли доктора Скотта. Кончилось, разумеется, тем, что мы решили обратиться за помощью к Максу. Мы сочинили длинную телеграмму, в которой просили его найти кого-нибудь, кто может провести спиритический сеанс, но только не медиума-профессионала. Чтобы отправить телеграмму, мне пришлось уехать за шесть миль от Биддлкоума — не хотелось давать пищу для слухов о какой-то чертовщине в «Утесе».

Интересно, как Макс отнесется к нашей просьбе, гадал я. Наверно, глядя на репродукции картин Мередита, он уже сообразил, что видение, испугавшее Джудит у нас в мастерской, связано с Кармел. Недаром он сказал по телефону: «Вам будет интересно!» Еще бы! Скорее всего, ему так же, как и мне, претит мысль о спиритическом сеансе, но он поймет, что это — наша последняя надежда.

Я заглянул и к доктору Скотту. Хотелось выяснить, как обстоят дела в Уилмкоте, а он, несомненно, это знал. Спрашивать его напрямую по телефону было бесполезно: боясь нарушить врачебную этику, он выпустил бы иголки, как дикобраз. Но если я его застану, поговорить будет легче. Однако его хозяйка сказала, что доктора срочно куда-то вызвали, телефон тех, кто вызывал, — три-семь, но она очень занята, готовит обед, и сама позвонить туда не может. Если же буду звонить я, то не надо признаваться, что я узнал этот номер от нее. Когда я попросил передать доктору, чтобы он сам позвонил мне в «Утес», у нее сразу обнаружилась куча времени, и она охотно скоротала бы его за болтовней, но я предпочел ретироваться.

Три-семь — это номер телефона в Уилмкоте. Мы с Памелой наперебой старались уверить друг друга, что внезапно заболел капитан, но оба с тревогой и нетерпением ждали, когда позвонит Скотт. Он не позвонил, а часов в девять явился сам, на этот раз в автомобиле.

— Мы беспокоимся за Стеллу, — сразу объявила ему сестра. — Надеемся, вы можете сказать нам, здорова ли она?

— Увы, со Стеллой дело неважно, — ответил он.

Я предложил ему бренди — видно было, что ему следует выпить, но он долго раздумывал, вертя стакан в руках, а я изо всех сил старался сдержаться и не лезть с расспросами.

— За мной послал капитан, — нахмурившись, сказал наконец Скотт, — и, конечно, он не похвалит меня за то, что я говорю вам об этом. Однако Стелла просила заехать к вам. В конце концов, моя пациентка — она, и она уже не ребенок. Я не допущу, чтобы капитан мне диктовал.

«Черт побери этого Скотта с его этикой и этикетом!» — рвал и метал я про себя.

А Памела спокойно спросила:

— Что же со Стеллой?

— У нее бессонница.

— О, это серьезно, — сказал я. — Сильная?

— Сегодня вторник, — начал считать доктор, — значит, с пятницы она спала всего четыре часа — два в субботу утром и два в ночь на воскресенье. А сегодня ночью вообще не спала.

— И чем вы ее лечите?

— Снотворным.

— Господи!

— А что прикажете делать?

— Надо увезти ее от деда, — сердито вскричала Памела. — При нем она все время в страшном напряжении, только и думает, что он скажет, не осудит ли ее. Бог знает, в чем только он ее не упрекает!

— Ну, это как раз решено. Она уезжает.

— Когда? Куда? — изумились мы оба.

— В субботу. За ней приедет не то сиделка, не то директриса какой-то бристольской лечебницы. Раньше она приехать не может, а капитан, ясное дело, сам отвезти Стеллу не в состоянии.

— Уж не мисс ли Холлоуэй? — насторожилась Памела.

— Вот-вот. Эта дама была когда-то гувернанткой Стеллы или чем-то в этом роде.

Пораженные, мы молчали. Скотт был явно удивлен, почему мы так огорчились. Я объяснил ему:

— Мисс Холлоуэй — та самая сиделка, которая ухаживала за умирающей Кармел.

Скотт присвистнул:

— Не хотите ли вы сказать, что капитан знает об этом и все же…

— Он ей доверяет, ведь она — близкий друг его дочери.

— А Стелле нравится эта женщина?

— Нет.

Памела взволнованно прервала нас:

— В лечебнице Стелле будет только хуже Может быть, мисс Холлоуэй и не уморила Кармел, но все равно, она отвратительная особа — холодная как лед! Она изувечит Стеллу.

— Значит, вы с ней виделись?

Я коротко подтвердил:

— Виделись.

— Доктор Скотт, — взмолилась Памела, — а вы не могли бы воспрепятствовать отъезду Стеллы?

Скотт с несчастным видом покачал головой — чего бы он не сделал ради Памелы!

— Невозможно! Капитан находит этот план самым разумным и ни на что другое не согласится… — Он замолчал. Во всем, что касалось капитана, Скотт обязан был хранить врачебную тайну. — Сейчас его нельзя волновать, — только и добавил он.

— Что же Стелла хотела нам передать? — спросил я.

— Очень странную просьбу. Я не вижу в ней никакого смысла, но она настаивала, чтобы я сказал вам: она хочет переночевать в «Утесе». Говорит, что только здесь она сможет уснуть.

— Нет! — вскочив, закричал я и рассердился сам на себя за такую невыдержанность. — Неужели то, что случилось, не послужило ей уроком? Что она, — с ума сошла? Забыла ночь на субботу?

— Сюда ей никак нельзя, — подтвердила Памела Скотт, ничего не понимая, переводил глаза с одного из нас на другого. Потом взгляд его задержался на Памеле.

— Вы и сами плохо спите.

— Разве в этом доме заснешь? — вознегодовал я. — Вы же знаете, что здесь творится! Почему вы вами не объяснили Стелле, чтобы она выкинула эту блажь из головы?

— Я пробовал, — ответил доктор, — но тогда с ней Бог знает что началось. Я прямо остолбенел. В жизни бы не поверил, что Стелла способна на такое.

— Чем же она вас столь сильно удивила? — совершенно несправедливо рассердился я на Скотта.

— С ней творилось что-то невероятное, — сказал Скотт. — Вы же знаете, какая она сдержанная, вежливая и воспитанная маленькая леди. И когда я пришел утром, она была именно такая — аккуратная, подтянутая. Это после трех-то бессонных ночей. Другие на ее месте уже бились бы в истерике. Она приняла меня в своей чисто прибранной комнатке, и вид у нее был больной, будто болеет она уже с месяц, но вела себя безукоризненно, само послушание, само внимание, была готова следовать всем моим советам и за деда беспокоилась больше, чем за себя.

— Он тоже болен? — спросил я.

— Он очень расстроен из-за нее, — ответил Скотт. — И не говорит почему. Только одно и сказал: «Она попала под дурное влияние», и больше ничего. Мне-то кажется, между ними разразился большой скандал, и теперь она раскаивается, хочет загладить те, что было. Грустно на них смотреть — такие одинокие в этом большом доме, только какая-то женщина наведывается за ними присматривать.

— Стелла сказала вам, почему не спит? — спросила Памела.

— Нет, этого я от нее не смог добиться. Твердит одно: «У всех свои заботы». Смешно! Уклоняется от ответов, так что я бессилен. Нельзя лечить больного, который вам не доверяет, особенно если болезнь связана с психикой, как в данном случае. Ничего не поделаешь, пришлось дать ей снотворное.

— Но вы сказали, она устроила какую-то сцену? — нетерпеливо напомнил я.

— Да, это было уже днем, когда она проснулась. Я поднялся к ней еще раз, чтобы посмотреть, как она после снотворного. Она очнулась около половины пятого. Видно, во сне ее мучили кошмары, она была в каком-то странном состоянии, по-моему, не понимала, что я в комнате, стонала и все твердила исступленно: «Он мог погибнуть!»

— А потом? — поторопил я его. Голосом я владел лучше, чем сердцем.

— А потом она заметила меня и залилась слезами, причитала, как ей одиноко, какая она несчастная, как она не может тут больше оставаться. Просила помочь ей отсюда выбраться. Так и говорила: «Больше мне тут не выдержать». А дальше вот и сказала, что мечтает переночевать в «Утесе». Когда я ответил, что капитан и слышать об этом не захочет, она заплакала еще сильней и принялась настаивать на своем. Я просто ушам своим не верил, неужели это Стелла! Пришлось мне в конце концов пообещать ей, что я с вами поговорю, и, уходя, я закатил ей изрядную дозу снотворного, больше, чем следовало.

— Выходит, Стелла напичкана снотворным! Какой ужас! — возмутился я.

— Ну а что я могу поделать? Если бы вы согласились мне рассказать, что у нее на уме, я бы смог ей помочь. Ведь неспроста же она впала в такое состояние Она уже не ребенок.

Памела посмотрела на меня.

— Лучше рассказать обо всем доктору Скотту. Правда?

— Конечно, — согласился я. — Тем более что мы и есть то самое «дурное влияние». — Под натиском одолевавших меня чувств и мыслей я отошел к окну, предоставив Памеле рассказывать доктору, что с нами происходит.

«Он мог погибнуть!» — вот о чем больше всего сокрушалась Стелла, хотя у нее были и другие горести. «Вы же могли погибнуть!» — сказала она мне, когда пообещала, что не будет больше тайно пробираться к нам в дом. Тогда я даже не подозревал, как тяжко ей было давать это обещание. Оказывается, несмотря на пережитый испуг, она все так же рвется увидеть мать, а из-за меня старается подавить это стремление у теперь, когда она страдает от бессонницы и просит нас о помощи, я вынужден отказать ей в том единственном, что, по ее мнению, даст ей возможность заснуть. Она нуждалась во мне, а я и сам не мог пойти к ней и пустить ее к нам не решался. Я был близок к отчаянию, но несмотря на это, находился наверху блаженства.

Ничего! Мы уже боремся! И скоро все дурное останется позади.

Скотт слушал Памелу, как зачарованный.

— Клянусь Юпитером! — выдохнул он. — Чего же удивляться, что она не спит. Удивляться надо тому, как она это выдерживает, да еще таит все в себе.

Памела рассказала доктору о своих страхах: она боится, что призрак Кармел движим жаждой мести. А может даже, ее дух обречен скитаться, пока не разделается со Стеллой. Доктор разволновался и понес нечто бессвязное.

— Вот уж вам не повезло, так не повезло! Неудивительно, что вы плохо выглядите. Теперь-то ясно, почему пес не захотел тут оставаться.

От такого неожиданного заключения Памела не выдержала и фыркнула.

— Очень рад, — сварливо сказал Скотт, — что вы в состоянии смеяться.

— А мы не теряем надежды справиться со всеми осложнениями, — заявила Памела. — Вы сможете передать Стелле мое письмо?

Скотт забеспокоился:

— Это, пожалуй, уж слишком. Лучше на словах. Я перескажу ей все, что вы захотите.

— Передайте, что у нас наконец-то затеплилась надежда, — попросила Памела, — и что я напишу ей в Бристоль. Передайте, пусть она еще потерпит и Постарается представить себе, почему мы не можем пустить ее сюда. И скажите, что мы ее любим, пусть она нам верит. — Памела была расстроена, ей нелегко было посылать больной Стелле столь неутешительный ответ.

Скотт засобирался обратно в Уилмкот. Я проводил его до машины, прошел через сад и поднялся на вершину холма. Сентябрьский вечер был прохладен с моря веял сырой душистый бриз. Расщелина, в которой расположился Биддлкоум, тонула в голубоватом тумане, сквозь него искрились освещенные окна, на полях тут и там виднелись огоньки одиноких ферм, а вдоль берега, будто маленькие созвездия, блестели огни деревень. Холмы по ту сторону деревни казались темными на фоне заката. Долина была узкой. Не верилось, что я отделен от Стеллы непреодолимой пропастью. Спит ли она сейчас? Думает ли обо мне? В голове у меня звучали обрывки ее короткой незатейливой песенки:

Пусть светлый ангел тебя бережет
Ночь напролет,
Пусть охраняет от бед и забот
Ночь напролет
И пусть назло жестокой судьбе
Любовь и счастье придут к тебе.
Когда я спускался к «Утесу», передо мной уютно светились окна нижнего этажа. Как любит этот дом Стелла! Да и я не меньше. Я представить себе не мог, что мне придется искать какое-то другое пристанище!

Глава XVI ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ

«Напейтесь шампанского, — советовал мне Баллэстер, — и пройдитесь по всей пьесе еще разок!»

Я понял, как он был прав, когда в пятницу утром сел просматривать второй акт. В нем Барбара наслаждается своей дьявольской затеей, однако все продолжают считать ее очаровательной, благородной, остроумной женщиной. Диалогу здесь надлежало быть искрометным, полным юмора, блестящим. Я надеялся,и, как впоследствии подтвердилось, справедливо, что игра актеров, в свою очередь, придаст пьесе веселость и легкость. Однако в это утро мое сочинение казалось мне тяжелым и неудобоваримым, как глина. Промучившись с час, я выжал из себя две забавные реплики и один каламбур. В результате моя рукопись превратилась в путаницу зачеркнутого, перечеркнутого, вставок и стрелок. «Увы, с шампанским и оживлением текста придется подождать», — решил я, и взялся за последний акт. Он больше подходил к моему настроению — мне предстояло придумать, как обойтись с Барбарой в конце — судьба ее должна быть суровой, но не устрашающей, неожиданной и в то же время неизбежной, словом, должна соответствовать ее козням и коварству. Я ломал себе голову над этой задачей, когда зазвонил телефон. «Скотт», — мелькнуло у меня в голове, и я в два прыжка очутился внизу.

— Можно попросить мисс Фицджералд? — Напряженный, отрывистый голос поверг меня в изумление — это был капитан Брук!

Я помахал Памеле из окна детской — она помогала Чарли. Уронив на землю проволоку, которую держала в руках, сестра поспешила в дом и жестом попросила меня оставаться возле телефона. Пока она слушала, на ее лице проступали красные пятна, но она спокойно сказала:

— Буду очень рада. Да, сейчас приеду.

Она повесила трубку и в недоумении посмотрела на меня.

— Капитан просит приехать к Стелле.

— Ей что, хуже?

— Боюсь, что так. Видно, он очень расстроен и боялся, что я откажусь.

— А он объяснил, в чем дело?

— Сказал, что она «жалобно умоляла». А затем сказал, что «естественно, никогда не обратился бы ко мне с подобной просьбой, если бы не видел, что иначе Стеллу не успокоить».

— Отвезти тебя?

— Пожалуйста, Родди.

Приглашение капитана ничего хорошего не предвещало — Стелла либо расхворалась, либо в истерике, и все же в моей душе возобладало чувство облегчения. Мы больше не отрезаны друг от друга.

— Придумай что-нибудь, чтобы мы могли поддерживать с ней связь, — наставлял я Памелу, пока мы ехали к Уилмкоту. — Скажи Стелле, что я буду наезжать в Бристоль, могу даже поселиться там, если нужна моя помощь. Все равно придется бывать там на репетициях. Узнай, не сможем ли мы с ней видеться. Нельзя упускать этот случай, надо как-то получать от нее известия.

Памела кивнула:

— Попробую. Но по словам капитана, ее «мучают стыд и раскаяние», так что твои вопросы могут только разбередить ее.

— Ну, это было и прошло. Она же буйствовала вчера, Скотт рассказывал…

— Думаю, ей нельзя ни в чем противоречить, — возразила Памела. — В каком бы она ни была настроении, придется подлаживаться. Главное, чтобы она начала спать.

— Совершенно с тобой согласен.

Я сказал, что оставлю машину возле Уилмкота, пройдусь по роще и буду ждать Памелу возле лужайки для игры в шары.

— Не скажи ей чего-нибудь, отчего она разволнуется, — предупреждал я Памелу, — и ни в коем случае не упоминай об экзорсизме!

— Господи! Разумеется, не буду.

Памела ждала, когда ее впустят, и было видно, как она нервничает.

Я прошел через рощу на берег. Здесь располагалась площадка для игры в шары, к ней вела посыпанная песком дорожка, вдоль которой стояли скамейки, обращенные к морю. Останься этот защищенный от ветра полукруг в его первозданном виде, он радовал бы душу — воздух здесь был соленый и смолистый, позади выстроились сосны, глазам открывался великолепный вид — но сейчас подстриженный, прилизанный, полный народа, этот уголок навевал уныние. Четверо престарелых джентльменов лениво подталкивали шары, за ними с одной из скамеек наблюдали сестры милосердия в форме и, казалось, им было так же скучно, как их подопечным. С другой скамьи за игрой следили растрепанные мальчишки и девчонки и их молодая румяная мать — эти громко потешались над какой-то веселой шуткой. Я находился в парадной части Биддлкоума — здесь прогуливались пожилые пары с собачками, высокая девушка провезла мимо меня пожилого человека в инвалидном кресле, за ними мрачно промаршировали две разгоряченные полные дамы в черном — видно, они только что поссорились, так как смотрели в разные стороны. Приятно было остановить взгляд на юноше и девушке в шортах, прошествовавших мимо с рюкзаками. Наблюдения за публикой могли бы меня позабавить, но нервы мои были взвинчены, и пока я прохаживался взад-вперед, беспокойство становилось нестерпимым.

Я вспоминал наш разговор с капитаном и все яснее понимал, что обратиться к нам его заставило что-то весьма серьезное.

Наконец подъехала Памела. Она вышла из машины и подошла ко мне. Мы направились в тень под деревья. Я сразу увидел, что дело плохо. Памела проговорила:

— Стелла просила меня приехать, чтобы попрощаться.

— Как она?

— Вполне спокойна, но очень слаба. Бледная и утомленная. Благодаря снотворному ей удалось поспать. Она просит у нас прощения за свое вчерашнее малодушие. Мне велено тебе передать, — в голосе Памелы зазвучала ирония, — что она всегда будет вспоминать о нас обоих с благодарностью.

— Значит, «прощай навек!»?

— Я так поняла. — В глазах Памелы блеснули слезы.

— Господи, Памела, — воскликнул я, — не принимай это близко к сердцу. Стеллу просто принудили, вот и все, а она сейчас слишком слаба и не может сопротивляться. Подожди, ей станет лучше, и все обернется по-другому.

— Не уверена, Родди. Она сломлена. Можно сказать, раздавлена, это… это просто больше не Стелла!

— Ну посуди сама! У нее бессонница. Не спать столько дней и ночей! К тому же ее опоили снотворным. Разумеется, она сама не своя.

— Так-то оно так, но дело не только в этом. Ее дед одержал верх. Он сам плох. Стелла говорит, что у него ужасные боли, нужна операция, а он не хочет в больницу — из-за нее. Поэтому она и плачет. И боюсь, он ей Бог весть чего наговорил, так как она твердит одно: «Он меня простил, понять не могу, откуда у него столько великодушия!»

— Что ж! — отозвался я. — Сейчас это вполне естественно, но неужели ты не понимаешь, что это пройдет?

— Не знаю, мне страшно, — призналась Памела. — Дед слишком сильно влияет на нее, и его влияние длится всю ее жизнь, с самого рождения. Подумай, Родди, на нее ежедневно намеренно давили, коверкая ее характер, формируя другой. Видел бы ты ее комнату! Просто усыпальница Мери!

— Ну уж ты любишь преувеличивать!

— Нисколько. Настоящий музей ее матери. Стелла сама об этом говорит с таким благоговением! Стены бледно-голубые — любимый цвет Мери, на занавесках маргаритки — любимые цветы Мери, на стенах флорентийские мадонны — ее любимые картины, под карандашным портретом Мери в юности — стеклянная ваза, а в ней белая роза. Подумай, там стоит даже статуэтка Мери из белого гипса. Форменный культ умершей матери! А какой аскетизм, какая девическая чистота, какое благочестие! Любая чувствительная девушка поддастся этим чарам, и вряд ли найдется мужчина, способный их развеять.

— Да, картина впечатляющая.

— А теперь еще она едет к мисс Холлоуэй.

— Сама-то Стелла на это согласна?

— Она согласна на все. Чем хуже ей будет, тем лучше. Она же патологически самоотверженна.

— Это верно!

— Она сознательно приносит себя в жертву, — с возмущением продолжала Памела, — говорит: «Я согрешила и должна понести наказание» и при этом улыбается. А я так и слышу, как эти слова произносит Мери. И улыбка у нее, как у Мери.

— В общем, новая кандидатка в святые мученицы.

— Вот именно.

Мы углубились в рощу. Деревья здесь были высокие и мрачные, ветер сюда не проникал и в спертом воздухе запах растений казался удушливым. Я не мог смириться с тем, что мне рассказала Памела, все во мне восставало.

— Вот, Родди. — Памела нашла упавшее дерево, и мы присели на него. Она открыла сумку. — Вот. Это Стелла просила передать тебе. Она сказала: «Пусть у него будет память обо мне». — Сестра протянула Мне маленький альбом для зарисовок, принадлежавший когда-то Мередиту. В нем были карандашные наброски, которые он делал в Испании, — изогнутые оливковые деревья, дверь собора, нищий на паперти и Кармел — молодая, веселая Кармел Памеле. Стелла подарила на прощание флакончик в виде сердца, на четверть наполненный духами со слабым запахом мимозы — аромат почти выдохся.

— Я была права, — сказала Памела, — эти духи отец прислал ей из Севильи, это последнее, что она от него получила, потом он погиб.

Подарки Стеллы подействовали на меня удручающе, можно было подумать, будто Стелла собралась в монастырь и раздает все, что любила, находясь среди нас.

— Пойдем-ка на воздух из этой мертвецкой, — взмолился я.

Мы вернулись к машине Я спросил Памелу, видела ли она капитана.

— Да, — ответила сестра, — он поднялся к нам и сказал, что Стелле пора отдохнуть. Она залилась слезами, судорожно прильнула ко мне, прощаясь, потом отпрянула, легла в постель и лежала неподвижно, но улыбалась Я просто вынести этого не могла!

В голосе Памелы послышались слезы. Через минуту она заговорила снова:

— Капитан проводил меня до дверей. Он объяснил, почему пригласил меня: Стелла поставила ему условие — она была страшно взвинчена, но обещала взять себя в руки, если он разрешит мне прийти попрощаться. Он повторил «Попрощаться, понимаете, мисс Фицджералд? Там, куда едет Стелла, ни письма, ни посещения не разрешены. Ей предстоит длительный полнейший отдых, а потом я отправлю ее за границу» Он действительно выглядит тяжело больным. Но попрощался со мной любезнейшим образом: «Очень вам признателен за то, что вы так великодушно согласились прийти» и открыл дверь. Какой-то он твердокаменный, Родди, я не представляю себе, чтобы он когда-нибудь в чем-нибудь уступил. При нем я теряю всякую надежду.

— Все это произвело на тебя слишком сильное впечатление, — заметил я. Сам я пока надежду терять не собирался. До сих пор мои противники выигрывали сражения, но война еще не кончилась. Даже «железные правила» мисс Холлоуэй можно обойти.

Чтобы отвлечь Памелу от мрачных мыслей, навеянных этим печальным визитом, я предложил ей заехать к отцу Энсону:

— Должны же мы рассказать ему, как побывали у этой Холлоуэй.

Памела согласилась. Время близилось к часу, и священник должен был быть дома.

Путь нам указывал шпиль маленькой католической церкви, поднимавшийся на холме среди темных деревьев. Подъехав, мы увидели новый, недавно построенный квадратный дом. Сада вокруг не было, дом стоял посреди поля.

— Здесь, наверно, и живет священник, — предположила Памела.

Так оно и оказалось; к счастью, отец Энсон был дома. Правда, его экономка, видимо, собравшаяся подавать ему обед, встретила нас сурово. Она вполне соответствовала требованиям, которые предъявляются к женщинам, обслуживающим католического священника, — некрасивая и одних лет с ним. Памела сказала, что, если отцу Энсону сейчас неудобно принять нас, мы хотели бы узнать, когда можно к нему заехать или когда он сам сможет приехать к нам в «Утес» выпить чаю. Экономка сразу преобразилась:

— В «Утес»! Так вы, верно, мисс Фицджералд? На днях к нам заглядывала миссис Флинн, и мы с ней славно поболтали. Может, она выберется к нам еще разок? Ведь мы с ней из одного графства.

Мы заверили ее, что Лиззи будет очень рада навестить их, и она пошла доложить о нас священнику. Он сразу вышел к нам, приветливо поздоровался и усадил в соломенные кресла у стола.

По-видимому, ему действительно было приятно, что мы заехали, — он тут же начал расхваливать свой новый дом — прихожане недавно выстроили его специально для своего священника. Конечно, он не так красим как наш «Утес», но отец Эпсон им очень доволен. Скоро они с экономкой разобьют вокруг сад. Он увлеченно рассказывал нам о своих портьерах из ирландского твида, о коврах ручной работы и о других домашних достопримечательностях, а сам не спускал с Памелы ласкового, но пристального взгляда. Я не жалел, что мы заехали, — если вашему дому грозят злые силы, именно у этого, сидевшего перед нами человека, следовало искать помощи. Но вот он перебил сам себя:

— Я тут болтаю о своем, а про ваши дела еще и не спросил. Надеюсь, вы с хорошими вестями? Я много о вас думал. Ну как вам живется, поспокойнее?

Памела устала и была расстроена, поэтому доброта священника ее разоружила:

— Ох, отец, ужасно! — призналась она.

Отец Энсон поднялся, долго выбирал нужный ключ, потом отпер шкаф. Он достал оттуда бутылку, салфетку и два стакана. Вытер стаканы до блеска, смахнул пыль с бутылки, взял штопор и медленно вытащил пробку.

— Надеюсь, вы оцените мою мадеру, — сказал он. — Мне говорили, что это — один из лучших старых сортов, но, к сожалению, не в коня корм. Я не пью Вот вино и ждет уже давно таких гостей, которые смогут воздать ему должное. Сейчас посмотрим, правду ли говорил мой старый приятель — аббат. Ну как?

Я отпил из своего стакана. Вино было восхитительное.

— Да, отец, аббат — человек честный, долгих ему лет! — сказал я.

— И вам тоже, отец Энсон! — подхватила Памела.

— А теперь моя очередь произнести тост, хотя пить я и не буду, — сказал священник, уютно усевшись в старое кожаное кресло:

— «Здоровья вам и долгих лет,
Земли и дома вам,
Жену по сердцу обрести…»
А последнее пожелание, — добавил он, — «И смерть в Ирландии найти», но это уж как Господь распорядится.

Глаза у него поблескивали. Памела рассмеялась. Отец Энсон достиг желаемой цели и сразу стал серьезным.

— Не надо впадать в отчаяние. Как бы устрашающи ни были эти явления в вашем доме, — спокойно проговорил он, — церковь знает, как с ними бороться.

Я сказал ему, что Стелла об экзорсизме и раньше слышать не хотела, а сейчас у нее сильное нервное расстройство.

Он вздохнул:

— Бедное дитя! Бедная, измученная девушка! И ведь она не знает утешения, у нее нет веры Да, положение у вас очень трудное.

Он был серьезно встревожен и рассуждал так, будто наши неприятности касаются его самого.

Но когда Памела, не скупясь на иронические краски, рассказала ему о нашей встрече с мисс Холлоуэй, он улыбнулся:

— Не сомневаюсь, что по ее собственному убеждению, она — праведница, — сказал отец Энсон. — Но, — продолжал он, и морщинки у его глаз стали заметнее, — иногда особенно хорошо понимаешь, почему Господь больше любит покаявшихся грешников.

Он поинтересовался, помогло ли нам то, что рассказала мисс Холлоуэй. Памела ответила, что, когда мы узнали, в каком состоянии была Кармел перед смертью, мы начали думать, уж не ее ли призрак бродит в «Утесе», источая холод и страх.

Отец Энсон покачал головой:

— В это мне верится с трудом.

Памела рассказала, как нас явно кто-то направлял, когда мы нашли коробку Кармел, и спросила, не полагает ли отец Энсон возможным, что дух Мери все еще витает в «Утесе», охраняя Стеллу, и не может ли, по его мнению, Мери делать попытки помочь Дочери через нас?

Я видел, что эта мысль ему не понравилась, он долго медлил прежде чем ответить, потом сказал:

— Я могу допустить, что матери Стеллы свыше разрешено охранять дочь, но мы не должны увлекаться подобными предположениями, они за пределами нашего понимания У вас богатое воображение, мисс Фицджералд, смотрите, как бы оно не завело вас куда не следует тут дело тонкое.

Я спросил, нельзя ли отслужить мессу по Кармел.

— Я поминаю ее бедную душу каждый год в день святой Кармел, но рад буду отслужить по ней и специальную мессу, — ответил священник. Потом он улыбнулся: — Мне приятно, что вы об этом просите. Значит, вы не совсем еретик, мистер Фицджералд, а сестра ваша и подавно.

— Если вы утвердитесь в таком мнении, мы с братом почувствуем себя обманщиками, — возразила Памела. — Но главным для меня во всем этом представляется, что Кармел была верующая.

Священник взглянул на нее с еще большим интересом, но не стал продолжать разговор о вере, хотя я был убежден, что когда-нибудь он к этому вернется, а сейчас просто хочет выиграть время.

— Скажите, эти явления сильно выводят вас из равновесия? — спросил он.

Как могли короче, мы рассказали ему обо всем, что случилось со Стеллой в ночь на субботу — как на нее вдруг напал безумный страх, как ей показалось, что перед ней призрак, как она в ужасе бросилась бежать. Священник пришел в смятение. Повернувшись к Памеле, он сказал:

— Дочь моя, немедленно покиньте этот дом!

Я обещал ему, что мы так и поступим, если все наши старания ни к чему не приведут, но подчеркнул, — мы заранее настроились не впадать в панику, решили, что никто не будет ночевать в «Утесе» один, и объяснил, что роковой обрыв огражден забором.

— Забором! — воскликнул он сердито. — Да неужели вы думаете, что забор или чье-то присутствие или любые другие предосторожности, вами принятые, могут защитить вас от тех сил, с которыми вы столкнулись? Вы плохо представляете, кто противостоит вам, сын мой! Эта опасность пострашнее смерти!

— Нам грозит шок или потеря рассудка? — спросил я.

— Вам грозит оказаться во власти темных сил погубить душу, — предупредил священник.

Памела спокойно ответила:

— Мы все понимаем, отец Энсон Я об этом уже и сама думала. Однажды я решила переночевать в детской и почувствовала — зло вот-вот вселится в меня, завладеет моим разумом.

— Это случается гораздо чаще, чем мы думаем вернее, мы гоним от себя подобные мысли, — серьезно сказал священник. — Дома умалишенных полны такими несчастными, хотя наука объясняет их состояние другими причинами.

— Вам приходилось сталкиваться с такими случаями? — спросил я.

— Слава Богу, нет. Но одна моя прихожанка чудом избежала этой грустной участи. Она решилась на очень легкомысленный и даже греховный шаг — стала устраивать у себя дома спиритические сеансы. Она преступила границы, которые церковь запрещает своим чадам нарушать. Однажды в сеансе участвовали двое людей, не принадлежавших к числу ее знакомых. Они попросили разрешения присоединиться к ее опытам чтобы установить связь с недавно умершим родственником. И действительно, что-то во время сеанса узнали, но никто, кроме них, не понял что. Они заявили что довольны результатом, распрощались и ушли. На другой день моя прихожанка была дома одна. А жила она высоко — на верхнем этаже. Так вот, она целый час провела у окна, борясь с желанием выброситься из него, а потом узнала, что родственник этих двух незнакомцев, с которым они беседовали, покончил с собой именно так.

Боюсь, мы выдали себя тем, что выслушав этот рассказ, промолчали. Мы не могли дать отцу Эпсону обещание, что не обратимся к спиритизму. Он посмотрел на нас строго, поджав губы.

— Я отпускаю вас с напутствием, — внушительно произнес он, — помните об этом предостережении. Предубеждение Стеллы Мередит против экзорсизма нужно преодолеть. В «Утесе» необходимо провести очистительную службу. Я незамедлительно обращусь к епископу за разрешением. Наберитесь терпения. Благослови вас Бог, дорогие мои друзья!

По дороге домой мы почти не разговаривали. На лице Памелы застыло упрямое выражение, а я уже почти раскаивался, что согласился устроить сеанс.

Дома нас ждала телеграмма от Макса: «Завтра последним поездом привезу Ингрема из Дублина смотрите Кто есть кто среди писателей». Мы схватили справочник «Кто есть кто». Ага, вот он: «Гаррет Ингрем. Член Ирландской коллегии адвокатов». Тридцать лет и уже множество достижений в самых разных областях.

— Видимо, он из тех дублинских юристов, — заключил я, — кто, за что ни берется, во всем достигает совершенства — об их настоящей профессии даже забываешь.

Пьесы Ингрема уже шли в театре, выходили сборники его стихов, он успел издать труд о веджвудском фарфоре, собирателем коего являлся, и еще один — вместе с миссис Ингрем, своей матерью, «О пигментации георгинов». Вдобавок ко всему этому он выпустил монографию под названием «Анализ парапсихологических явлений».

— Надеюсь, он не любитель доказывать, что дважды два — четыре, — сказала Памела. — Если мне снова начнут растолковывать: «Успокойтесь, все это — плод вашего воображения», я не выдержу.

— Нет, такого нам Макс не подсунет, — возразил я. — Во всяком случае, этот Ингрем обязан знать, как проводить спиритические сеансы, хотя должен сознаться, я уже сильно сомневаюсь, следует ли нам их устраивать.

— Зато я не сомневаюсь, Родди.

— Чувствую.

— Но тем не менее я рада, что знаю, чем это может нам угрожать.

— Как бы я хотел, Памела, чтобы ты в этом деле не участвовала, а предоставила все нам троим.

Памела покачала головой:

— Перестань, Родди, прошу тебя.

— Я действительно боюсь, Памела, это не для тебя.

— Послушай, Родди. — Памела остановилась передо мной и посмотрела мне прямо в глаза. — В данном случае ты не несешь за меня никакой ответственности. Ведь я могу, если захочу, решиться на любые опыты — просидеть, например, всю ночь на лестнице — это, кстати, может дать результаты. Только ничего хорошего не будет, если мы начнем действовать в одиночку. Я обещаю не пускаться ни на какие эксперименты, пока мы с тобой заодно, но не воображай, что ты можешь исключить меня из каких-либо совместных действий.

Мне ничего не оставалось — я посмеялся и уступил.

— Слушаюсь, командир!

Решительность Памелы приободрила меня. Раз она в таком настроении, ничего плохого с ней случиться не может. На душе у меня полегчало. Готовиться к атаке на врага в содружестве с двумя удальцами, да притом еще и мозговитыми, было заманчиво. Если даже наш сеанс ни к чему определенному не приведет, мы, во всяком случае, всколыхнем психологическую атмосферу в доме, неизвестно кем и чем созданную. Если мы все вместе или парами будем вести наблюдение ночи напролет, мы что-нибудь да обнаружим, а там уж «чем хуже, тем лучше», как говорит Памела.

До обеда мы с ней долго копались в саду. Я был рад поупражнять мускулы и гадал, как же обходятся люди, попавшие в положение вроде нашего, если им негде и нечего копать? Через некоторое время Памела совершенно преобразилась.

— Ты, наверно, прав насчет Стеллы, — сказала она после обеда. — Я ужасно расстроилась, когда съездила к ним. Вероятно, на меня повлияло и то, что в Уилмкоте так мрачно. Когда Стелла оттуда вырвется, она снова станет прежней. Только не надо бы ей ехать к мисс Холлоуэй. Я неопределенно хмыкнул:

— Может, это ненадолго.

В голове у меня роились планы побегов и похищений, но я не спешил делиться ими с сестрой.

Наше хорошее настроение улетучилось, когда неожиданно явился Скотт. Он пришел пешком, измученный, угрюмый, плюхнулся в кресло и устремил обличающий взгляд на Памелу:

— Какого черта вы не можете оставить Стеллу в покое?

Нас словно холодной водой окатили.

— Из-за вас все, чего я добился, пошло прахом. Она хуже, чем была, старик тоже. Ни один врач не в состоянии им помочь. Капитан плюет на мои рекомендации, а о консилиуме и слышать не желает.

— Для кого консилиум? Для Стеллы? — перебил я его.

— Нет, пока для капитана. Мне пришлось прислать ему сиделку. Я говорил ему, что…

— А что со Стеллой? — не выдержал я.

— Я бы и сам хотел это знать! Опять на нее что-то накатило, да еще почище, чем прежде.

— Но когда я уходила, она была абсолютно спокойна, — удивилась Памела. — От всего отрешенная и прекрасно владеющая собой.

— Нечего было вам к ней ходить.

— Но меня просил капитан.

— Лучше бы он сперва позвонил мне.

— Вы бы согласились.

— Но успел бы предупредить вас, чтобы вы ее не волновали.

— А я и не волновала!

— Ну не знаю! — не сдавался Скотт. — Одно могу сказать: когда я заходил к ним часов в десять утра, Стелла крепко спала. Но проснувшись, по словам капитана, начала рыдать, скандалить и умолять, чтобы он разрешил ей повидаться с вами. А уж когда вы ушли, пришлось вызывать меня, и я застал ее черт знает в каком состоянии.

— В каком? — вскричал я. — Вы же нам ничего не объяснили! Будьте добры, расскажите подробней Дать вам бренди?

— Нет, спасибо. В каком состоянии? В точности как ребенок, на которого нет управы. Бегала по комнате в одном халате. Собой не владела совершенно. Кричала, что не хочет глотать таблетки, не хочет больше оставаться дома и не желает ехать к мисс Холлоуэй. Казалось, все внушает ей страх — и я, и комната, и дед. Когда он поднялся к ней со мной, она на него прямо набросилась. Бедняга был потрясен, слова не мог вымолвить. Я уверен, до сих пор она ни разу в жизни не смела ему грозить. А тут накричала на него, а потом ударилась в слезы. Боже, как я с ними измучился.

— Вы просто опоили ее снотворным, и она ничего не соображает, — заявил я.

Доктор огрызнулся:

— А вы бы хотели, чтобы она не пила лекарств и свихнулась?

— Но после ухода Памелы она спала?

— Да, три часа.

— И заснула без снотворных.

— Капитан говорит, что да.

— А проснулась в таком состоянии? Странно!

— Какая-то дьявольщина!

Я предпочел бы, чтобы Скотт выражался более осмотрительно.

— Главное, утром она же была само смирение, сама покорность.

Скотт кивнул:

— Да, я знаю. Просто непостижимо. Должен сознаться, что я в растерянности.

— Она вам не говорила, что ее раздражает? — спросил я.

— Ее раздражает все! Она восстает против всех и вся. Просто сама не своя, ее не узнать. Можете вы себе представить буйствующую Стеллу? Выкинула в окно цепочку с медальоном. Нарочно швырнула на пол безделушку и разбила ее.

Это действительно было непостижимо. Я увидел что Памела насторожилась:

— Какую безделушку? — спросила она, словно это имело значение.

Но тут же я все понял.

— Гипсовую статуэтку своей матери, — пояснил Скотт.

Памела в ужасе посмотрела на меня. Я сказал:

— Боюсь, Скотт, что все это очень серьезно.

— А я что говорил? — сердито ответил он. — И разве не понятно, что послужило причиной? Ваш визит Памела. Ее словно в разные стороны тащат — с одной стороны капитан и все ее воспитание, с другой — вы и «Утес», который, непонятно почему, имеет для нее такую притягательную силу. Да еще все здешние явления и видения. Господи Боже, это может кончиться только одним!

Он шагал взад-вперед по комнате, распаляясь, как в лихорадке.

— Чем? — испугался я. — Куда вы гнете?

— Шизофренией, — изрек он.

Я даже усомнился, правильно ли расслышал, и с трудом заставил себя переспросить:

— Раздвоение личности?

— Вот именно.

Это звучало убедительно. И впрямь закономерный исход для всего происходящего. Только отец Энсон назвал бы это «дьявольским наваждением».

— Да ничего подобного! — возмутился я. — Из-за одного случайного припадка вы делаете такие выводы! Вы сами потеряли голову, дорогой мой. Никакой шизофрении у Стеллы нет.

— Пока нет, но скоро будет. — Скотт знал, о чем говорит, и мне пришлось извиниться.

— А чем лечат шизофрению? Скотт поколебался, потом сказал:

— Я не поручусь, что диагноз должен быть именно такой. Тут скорее даже не раздвоение личности, а сосуществование двоих в одном человеке… или у нее маниакально-депрессивный психоз.

Не помня себя от беспокойства, я закричал:

— Чем это лечат? Объясните, что надо делать.

Скотт уклончиво ответил:

— Обычно врачи этим не занимаются.

Я все понял.

— Да она придет в себя, — дрожащим голосом сказала Памела, — возьмет себя в руки и поправится.

— Только на это и остается рассчитывать, — ответил Скотт. — Я пробовал воздействовать на нее, ссылаясь на состояние деда, объяснил, что он серьезно болен, и это произвело впечатление, она постаралась успокоиться. Умоляла не говорить деду, что нарочно разбила статуэтку, горько плакала. Ну а медальон-то я успел подобрать.

— И что вы сказали капитану? — спросил я.

— То, что она велела, конечно. Не мог же я сказать правду.

— За Стеллой никто не ухаживает? — горестно спросила Памела.

— Теперь у них будет сиделка.

— Меня капитан, наверно, не пустит?

— Вас! — ужаснулся Скотт. — Ни за что на свете! Ох, простите, пожалуйста, — опомнился он. — Я совершенно измочален. Уже плохо соображаю.

Он ничего не ел весь день. Поскольку Лиззи ушла на ферму, Памела сама принесла ему на подносе холодное мясо. Доктор набросился на него, как волк. Поев, он согласился выпить и наконец несколько смягчился.

— Зря я все это вам выложил, не положено врачу болтать, — озабоченно наморщив лоб, проговорил он. — Но я не мог иначе, ведь раздирать Стеллу на части никак нельзя. Она погибает. Кто-то из вас должен отступиться. Когда я успокоил ее, она стала послушной, кроткой, и такой ей следует оставаться. Вы двое действуете на нее возбуждающе. Вам надо Исчезнуть с ее горизонта — раз и навсегда.

— Понятно, — согласился я. — Наверно, вы правы.

Памела посмотрела на меня. Такой взгляд бывал У нашей матери, когда у меня болело ухо, словно самое важное на свете было утишить эту боль.

— У Стеллы необычайная сила воли. Она все это преодолеет. Завтра утром она уже будет сама собой.

— А завтра вечером кем? — горько воскликнул Скотт. — Эта дьявольщина периодически повторяется! Больше всего меня пугают именно эти перемены. Вот уже два дня она то святая, то безумная цыганка.

— То святая, то цыганка! — упавшим голосом повторила Памела. Она оперлась на стол, мне почудилось, что сейчас с ней случится обморок. У меня у самого в голове гудело.

— Я позвоню вам утром, — пообещал Скотт и поднялся, собираясь уходить. Он едва стоял на ногах.

Я довез его до дому. Памела поехала с нами, мне не хотелось оставлять ее в «Утесе» одну. Когда мы возвращались, она тихо плакала. Утешить ее мне было нечем. Меня самого мучило тяжелое предчувствие.

Глава XVII СПИРИТИЧЕСКИЙ СЕАНС

Мне послышалось, что Памела плачет, и я соскочил с постели. Ей, конечно, было отчего рыдать, но так надрывно и безутешно?

Перед дверью ее спальни я остановился, прислушался. Нет, это не Памела — и на том спасибо. Плач раздавался где-то вдалеке. Я заглянул в мастерскую, там было пусто и, как всегда, неприветливо. Я снова подошел к спальне Памелы, но рыдания затихли, а я уже понял, что плач этот звучал будто в моих воспоминаниях. Памела тихонько позвала меня, и я вошел в ее комнату. С сестрой все было благополучно, она зажгла свет и, накинув на плечи ночную кофточку, сидела в постели, прислушиваясь.

— Слышал? — спросила она.

— Еще бы! И испугался, что это ты.

— Подожди секунду. Давай спустимся вниз.

Ожидая ее на площадке, я снова услышал плач — он доносился с первого этажа, — отчаянный, полный протеста, так безудержно плачут только в юности, не умея примириться с неизбежностью, и хотя я понимал, что вряд ли эти рыдания связаны с реальным горем, они ранили душу.

Памела вышла из спальни и остановилась рядом со мной.

— Это в детской, — прошептала она, уже заколебавшись, спускаться ли.

А мне показалось, что плач изменился, стал затихать. Рыдания становились слабее, будто плачущий устал от привычной, застарелой боли. В конце концов они перешли в тихие всхлипывания.

Мы осторожно спустились в холл и зажгли свет. На секунду я ощутил рядом какое-то движение, хотя, может быть, мне и почудилось. Потом все замерло и воцарилось полное спокойствие.

Однако это спокойствие мне совсем не понравилось — словно мы находились в пустоте, в середине смерча, наши сердца бились замедленно, воздуха не хватало, двигаться стало невероятно трудно. Сделав над собой усилие, мы вырвались из детской, взбежали по лестнице и заперлись у меня в комнате.

— А теперь жди холода, — сказала Памела.

Я дал ей сигарету. Она была бледна, взволнована, но испуга не выказывала. Правда, говорила без умолку, видно, это ее подбадривало.

— Я рада, что наконец и ты услышал плач так отчетливо. Пусть с моей стороны это эгоистично, но очень уж противно, когда не знаешь, можно ли доверять собственным ушам. Знаешь, а нынче ночью у меня, кажется, была галлюцинация! Ты, во всяком случае, безусловно, так это и расценишь.

В комнату стал проникать легкий холодок, но, по-видимому, он был естественного происхождения: мы не чувствовали ни подавленности, ни страха — скорей всего, из комнаты просто испарялся нагретый воздух и тепло, которое отдавали наши тела.

— Только я стала засыпать, — продолжала Памела, — как вдруг вижу, в дальнем углу, в темноте что-то маячит. Что-то зыбкое, как отражение в воде. Я даже решилась заговорить, открыть рот, а оно исчезло, как будто в пруд бросили камень.

Теперь уже Памела дрожала от холода, и я прекрасно представлял себе, что происходит на лестничной площадке, — светящаяся туманная струйка, как змея, поднимается перед нашей дверью.

— Но что ты, собственно, видела?

— То лицо с картины.

— Кармел? Эту страшную, изможденную физиономию?

— Нет, с другой картины, с первой. — Памела была уже мертвенно-бледная, даже губы побелели. Я тоже с трудом ворочал языком. Тем не менее я пытался объяснить ей:

— Это даже не галлюцинация, а довольно обычное явление — мозг или сетчатка глаза сохраняют увиденный тобой предмет.

— Но лицо, которое я видела, было не совсем такое, как на картине.

— Что ты хочешь сказать?

— Оно было печальное. Молодое и нежное, каким изображено на картине «Рассвет», но глаза смотрели трагически, с мольбой. Жалко, что видение исчезло.

— Ты говоришь, ты как раз засыпала?

— Да.

— Ну что ж, тогда все вполне естественно…

— А холод здесь сейчас тоже естественный?

— Конечно, нет.

Выносить этот холод уже не хватало никаких сил, опять возникло ощущение слабости, будто кровь стынет в жилах, и невозможно пошевелить ни рукой, ни ногой, но я собрался с духом…

— Пойду погляжу, что там.

— И я с тобой, — отозвалась Памела, но оба мы не шелохнулись.

— Утра уже недолго ждать, — прошептала Памела, дрожь пробирала ее с головы до ног, да и у меня зуб на зуб не попадал. Я прикидывал, что сейчас призрак уже, наверно, спускается по лестнице. Хотел бы я увидеть, наконец, лицо привидения. Больше мы не сказали ни слова, но навалившаяся на нас тяжесть постепенно рассеивалась, стало теплеть, и мне сразу сделалось стыдно.

Я выглянул и доложил Памеле, что вокруг все спокойно.

— Сперва запах мимозы, потом холод. Сначала плач, потом опять же холод. Не могу понять, как это связано, — устало проговорила она и ушла к себе.

Лежа в теплой спальне, я размышлял о Стелле, этот плач растравил меня, и я терзался, представляя, как она несчастна и одинока. Лежит, наверно, без сна, с ноющим сердцем и страдает оттого, что дух у нее раздваивается. Но я-то не в состоянии бы лежать без сна, измученный я крепко заснул.

* * *
Все утро в доме шла суета. Мы совсем забросили свой «Утес» — Памела была занята, а у Лиззи, как она призналась, «не лежала душа наводить красоту» раз мы все равно, похоже, скоро уедем. Но гости есть гости, никуда не денешься.

Больше мы не станем делать хорошую мину при плохой игре, ни в детской, ни в мастерской никого из приезжающих помещать нельзя. Тем не менее и в той и в другой комнатах запылали камины. В мой кабинет поставили кровать для мистера Ингрема, Макс должен был поселиться в моей спальне, а я собирался ночевать на диване в гостиной.

Пока Лиззи «вылизывала» комнаты для гостей. Памела готовила поздний ужин — суп с пирожками Она была молчалива и напряжена, ее снедало беспокойство за Стеллу. Я позвонил Скотту, но его не было дома Я даже доехал до него, но узнал, что доктор еще не возвращался.

Был базарный день, и я поехал за цветами и фруктами. Сердце у меня сжалось при виде великолепных георгинов. Ведь даже цветы послать Стелле я не мог. Мне было предписано «исчезнуть с горизонта» Оставалось только тешиться горестно-сладкими воспоминаниями — представлять себе ее застенчивое, залитое румянцем лицо, и то, как нежно и доверчиво она обращалась ко мне тогда: «Мистер Фицджералд».

Вскоре после полудня позвонил Скотт. Первые же его выпаленные скороговоркой слова принесли нам громадное облегчение.

Памела была права. Стелла выпутывается, она молодчина. Не удивляйтесь, если я до воскресенья звонить не буду, у меня тяжелый больной. И простите за то, что вчера я излил на вас свои огорчения!

Стелле лучше! Страх, который давил на нас, подобно рухнувшему потолку, и обрекал на беспросветную тьму, вдруг развеялся, нам открылись широкие просторы, а над головами засияло небо. Все остальное ерунда! Стелла снова прежняя — но какая из прежних? Дочь Мери, обещавшая «всегда вспоминать о нас с благодарностью»? Или моя любимая, плакавшая из-за того, что я мог погибнуть? Впрочем, и это неважно, больше она не страдает, страшная угроза, нависшая над ней вчера, миновала, а уж теперь время, отдых, ее собственная выдержка и наши старания сделают свое дело.

Памела весело засновала по дому, как будто и не расстраивалась только что. Купаться было нельзя — на море штормило, но зато мы отправились на прогулку к высоким утесам на южном берегу. Памеле давно хотелось увидеть отсюда, как бушует и бьется о скалы Атлантический океан, и день выдался как раз подходящий — сильный ветер, бегущие по небу тучи и проблески солнца. Длинные океанские волны с бешеной яростью набрасывались на утесы, взметая вверх сгустки ослепительной пены. От их свирепости и рева захватывало дух. Нас продувало насквозь, очищая душу от ночных кошмаров. На щеках у Памелы заиграл румянец. Теперь со свежими силами она была готова спокойно выдержать предстоящий нам вечером сеанс.

Вернувшись домой, мы, не спеша, пили чай, слушая по радио какую-то легкую музыку, потом молча сидели у камина. Я очнулся от дремоты и увидел, что вся комната, словно шампанским, залита светом заходящего солнца. Закат предвещал ветреную погоду. Но его золотистое сияние казалось символом покоя и мира. И мне подумалось, что еще много лет я буду просыпаться в этом кресле, видеть эту освещенную вечерним солнцем комнату и следить, как солнечный зайчик пробирается по столу к цветам в вазе, чтобы через минуту они вспыхнули яркими красками.

Но пришло время задернуть занавески, и по мере того, как сумерки сгущались и близилось прибытие гостей, нас начало охватывать беспокойство. Памела снова не могла усидеть на месте. Я прекрасно понимал, что предостережение отца Эпсона и упомянутая Скоттом «шизофрения», удваивали ее тревогу перед сеансом спиритизма. Она пожаловалась.

— Почему-то не могу сосредоточиться! Как же я буду участвовать в сеансе? А ты не волнуешься?

Встречать гостей предстояло Памеле — мы не могли уехать вдвоем — в доме топились камины, — а оставлять Памелу в «Утесе» одну я не хотел. Она отправилась на станцию в половине десятого. К этому времени Лиззи уже отбыла на ферму.

Я очистил от книг свой стол, он был низкий, круглый и, вероятно, как раз подходил для сеанса, затем выставил на площадку диван из спальни Памелы, принес в холл соломенные стулья, подложил поленьев в камины и притащил побольше дров. Потом я засел за наш дневник. Мне хотелось довести записи до сегодняшнего дня, добавить выводы, которые мы для себя сделали, и вопросы, до сих пор ставившие нас в тупик.

Памела уже занесла наблюдение прошедшей ночи и рассказала о том, что ей привиделось в спальне, добавив при этом: «Сначала я решила, что это галлюцинация, теперь не уверена — и лицо, и плач были одинаково печальны». Я не совсем понял, что она хочет сказать этим, и набросал следом: «Рыдания, которые я слышал, звучали по-разному, одни бурные, исполненные смятения, другие тихие и безнадежные, словно утомленные. Тихие кажутся более реальными, чем бурные». Бурные похожи на ночной кошмар, вдруг сообразил я, недаром мы их слышим, находясь в полусне.

В голову мне пришла интересная мысль. Что, если в доме обитают две Кармел — два призрака, или два запечатленных воспоминания, как угодно? Быть может, всему виной некое смещение во времени. Я не совсем хорошо представлял себе теорию, объясняющую это явление, но знал, что она допускает такую возможность. Кроме того, существует учение древних об астральных телах. Вдруг Кармел, терзаемая страстями, оставила после себя сначала один призрак — кроткий, потом другой — пылающий ненавистью, — и оба они теперь обитают в «Утесе»! Но мысль эта заводила слишком далеко, и я не занес ее в дневник. Вместо этого я принялся записывать подробные выводы:

Взять на заметку: ощущению холода сопутствуют страх, паническое смятение и что-то вроде паралича или состояние, близкое к обмороку. За всем этим неизменно следует появление на лестничной площадке наполовину материализовавшейся фигуры, которая иногда спускается по лестнице и входит в детскую.

Вопрос: кто это? Кармел, одержимая местью? Не ошиблась ли Лиззи? Может быть, она видела на площадке не Мери, а Кармел?

Принять к сведению: запах мимозы и мерцающий свет не вызывают ощущения холода и страха. Стелла связывает их с присутствием Мери.

Вопрос: к чему стремится Мери? Защитить Стеллу от Кармел? Зачем Мери воспользовалась запахом мимозы, чтобы привести нас к коробке Кармел? Что означает пустой флакон, хранившийся в коробке?

Принять к сведению: чувство угнетенности, охватывающее в мастерской, связано с мыслью о старении, о силах, растраченных впустую.

Вопрос: является ли это следствием потрясения, которое здесь испытала Кармел?

Принять к сведению: лицо, которое померещилось в темноте Памеле, было лицом юной Кармел.

Вопрос: было ли это лицо галлюцинацией, вызванной тем, что Памела видела картину «Рассвет»?

Принять к сведению: звуки рыданий не вызывают ощущение холода и страха.

Вопрос: не являются ли рыдания — и те и другие — простым отзвуком прошлого, или бурные связаны с прошлым, а усталые выражают непреходящее и сейчас горе? «Мери никогда не плакала».

Последний вопрос был самым затруднительным. Я не мог подыскать ему объяснение, не представлял также, что сказать по поводу коробки Кармел. На остальные вопросы я, пожалуй, мог бы определенно ответить «да». Ну что ж, остается надеяться на Ингрема, ведь он привык к логическим построениям. А вдруг нам помогут сами призраки? Насколько это в человеческих силах, мы не должны противиться их воздействию, хотя нам известно, что один из духов — злой. Что-то принесет нам предстоящая ночь?

Наконец я услышал, что подъехала машина.

Вряд ли я кому-нибудь так радовался. Гости наши сияли, как мальчишки, прибывшие на каникулы. Макс гордился тем, что сумел раздобыть для нас Ингрема, а Ингрем сгорал от любопытства, которое даже не пытался скрыть. Мы сели ужинать с приятным чувством, что земля опять прочно утвердилась на своем месте и хозяевами на ней остаются живые люди. К Памеле вернулась ее обычная живость, исчезнувшая в последние недели. На ней было темно-красное платье сообщавшее румянец щекам, а на шею она надела тонкую серебряную цепочку с рыбкой из белого нефрита — подарок Джудит.

— Это — китайскоеукрашение, — улыбаясь, объяснил Макс. — Нефрит охраняет от злых духов.

Макс и Ингрем пообедали в поезде, но сумели воздать должное и пирожкам, и пирожным. Макс не знал о болезни Стеллы, и мы не стали ничего рассказывать. Ему было известно только, что мы совершенно растерялись в загадочной, исполненной трагизма атмосфере нашего дома и ждем, что он поможет нам найти выход. Уже само его присутствие — могучая фигура, раскатистый голос и довольный смешок — утверждали превосходство живых над мертвыми.

Ингрему мы, наверно, представлялись людьми, озабоченными тем, что из-за вмешательства темных сил упала цена на их недвижимость. По-видимому, он считал, что проблема призраков интересует нас умозрительно и, вообще, завидовал нам — владельцам дома с привидениями.

Ингрем был моего возраста или немного моложе, стройный, крепкий, в прекрасной форме после месяца, проведенного в горах. Его зоркие глаза, подвижные брови и губы, кудрявые волосы и энергичные жесты говорили о том, что перед нами благополучный, процветающий и уверенный в себе человек, в присутствий которого уныние невозможно.

— Хорошенькую задачку вы мне задали! — смеялся Макс, пока, сидя перед камином, мы пили кофе. — Подумать страшно, какая у меня теперь будет репутация, ведь я обзвонил человек десять, требуя у них специалиста по вызыванию привидений. Большинство могло назвать одного-двух медиумов, но вы же подчеркнули, что вам не нужен «медиум-профессионал». Остальные рекомендовали обратиться в «Общество психологических исследований», но я предпочел продолжать поиски через знакомых. На мистера Ингрема я набрел по чистой случайности, так что звезды, видно, нам благоволят. Представьте себе, что не кто иной, как леди Таунсайд, только что прочла его книгу и поспешила написать ему про какой-то случай, который, по ее мнению, мог его заинтересовать. В ответ она получила любезное письмо со штампом отеля «Теккерей». Вот я и позвонил туда Ингрему.

— А в результате встреча состоялась в читальном зале Британского музея, — засмеялся Ингрем.

— Как же случилось, что вы оказались ничем не заняты?

— Да нет, я как раз занят, — улыбнулся Ингрем. — В субботу я должен навестить своих родственниц, а на ближайшие два дня у меня назначено пять встреч, но разве можно устоять перед столь заманчивым приключением? Не рассердятся же на меня мои тетушки, если я скажу, что свиданию с ними я предпочел встречу с привидениями!

Он пустился рассказывать о себе, а когда это делается тактично и с юмором, такой способ развлечения хозяев, видящих своего гостя впервые, можно только приветствовать. Как обычно бывает, когда встречаются двое ирландцев, мы сразу нашли общих знакомых. Его мать — соавтор книги о георгинах, у которой он жил, когда уединялся в Дублине, — оказалась старой приятельницей нашей тетушки Кэтлин и давней ее соперницей в вопросах садоводства Ингрем не раз встречал нашу тетку на весенних выставках.

— Она мечтает выращивать растения без почвы, — сказала Памела. — Хорошо, если бы ей это удалось. Нам бы такой метод очень пригодился.

Ингрем принялся было воодушевленно расписывать преимущества гидропоники, но Макс, воспользовавшись первой же возможностью, поспешил прервать его красноречие.

— Как у вас хватает времени еще и на оккультные науки? — спросил он. — И что навело вас на подобные занятия?

— Однажды я решил предъявить иск полтергейстам и выяснилось, что они пользуются массой привилегий, — сказал Ингрем. — Тогда я решил изменить положение вещей.

— Где это случилось? — улыбаясь, спросил Макс.

— На западе Ирландии. Один из моих клиентов купил там дом. Но между нами говоря, покупал он его в спешке. Оказалось, дом кишит нечистью — дребезжали звонки, непрерывно раздавался какой-то стук, на первом этаже кто-то чем-то швырялся, кровати переезжали с места на место по всем комнатам. Человек, продавший дом, относился ко всему этому цинично — он смеялся. Когда мой клиент явился ко мне, у него было тяжелое нервное расстройство. Он не помнил себя от ярости и страшился финансовой катастрофы. А мне пришлось ему сообщить, что закон его защищать не будет. Я провел ночь в его доме. Там правила бал нечистая сила. У меня не оставалось сомнений, что его обвели вокруг пальца. Я довел это дело до того, что возбудил общественный протест, и оно получило широкую огласку, а большего и желать было нечего.

— Не очень-то утешительно, — заметил я.

— Нет, но видите ли, — совершенно серьезно ответил Ингрем, — согласившись ради моего клиента поверить в существование полтергейстов, я обязан был для сохранения собственного честного имени доказать, что они существуют.

Памела расхохоталась:

— Юридическая щепетильность?

— К счастью для меня, — объявил Ингрем, — полтергейсты действительно существуют.

— И вы, значит, собираетесь изменить закон? — спросил я.

— Пусть я погибну, но изменения ирландского закона добьюсь. Исследования, конечно, будут вестись до бесконечности, придется изучать каждый случай явления полтергейстов в отдельности.

— В Ирландии, я полагаю, большой простор для подобной практики, — сказал Макс.

— Чрезвычайно большой! Впрочем, это явление общеизвестно, оно древнее, как мир. И психологи, и медики постоянно с ним сталкиваются, но предпочитают зарывать свои разбитые головы в песок. Это возмутительно. По сути дела, изучение подобных вещей должно стать ведущей наукой нашего времени, а у хотя и есть несколько научных обществ, в основном эти вопросы отданы на откуп шарлатанам и мошенникам — пусть истолковывают их как хотят и наживаются на легковерных. А ведь такие исследования требуют точных научных методов, строжайшего отбора данных, и допускаться к ним должны ученые, обладающие трезвой головой.

— И мертвой хваткой, — улыбнулся Макс. — Вроде вас! Вы бы послушали, как мистер Ингрем рассуждает об ирландской политике! Но лучше не сегодня.

Так вот о чем они беседовали, коротая время по пути к нам. Я пожалел, что не знал о книге Ингрема раньше.

— Ну, она бы вам не помогла, — сказал он. — Искренне надеюсь, что сумеет помочь ее автор.

Это он произнес уже серьезно и посмотрел на Памелу.

— Сам я не подвержен каким-либо отклонениям от нормальной психики, — сказал он. — А вы?

Памела покачала головой:

— Славу Богу, нет.

— Мне интересно было бы узнать, почему вы не захотели обратиться к медиуму-профессионалу?

— Мы не очень-то разбираемся в подобных вопросах и опасались надувательства, — объяснил я.

— Да, такая опасность, конечно, существует. Но, по правде сказать, боюсь, что могу быть вам полезен только как посторонний наблюдатель со свежим взглядом, способный без всякой предвзятости истолковать результаты сеанса, если, конечно, они будут.

Памела спросила:

— Значит, сейчас не нужно рассказывать вам о трагедиях, которые разыгрались в этом доме, и о наших наблюдениях и выводах?

— Нет, нет, расскажете все потом, тогда мне легче будет избежать предвзятости. Ведь знаете, как с этими сеансами? Чего ждешь, то и получаешь. А вы уже решили, каким способом вы хотели бы наладить связь с призраком?

Я сказал, что это мы оставляем на его усмотрение.

— Тогда, раз уж нас четверо, я остановился бы на стакане. Я захватил карты с алфавитом, сейчас схожу за ними. Простите, пожалуйста, они у меня в комнате.

— Занятный человек! — воскликнул я, когда Ингрем вышел. — Он относится ко всей этой напасти так здраво, логично и с таким скепсисом, но, к счастью, не с чрезмерным. Здорово нам повезло, что вы его раздобыли.

Макс заявил:

— Я так и думал, что он вам понравится. И ведь совсем молодой! Представляете, какое впечатление он производит, когда в парике и в мантии обращается к присяжным? Кстати, он в первую секунду предупредил меня, чтобы я даже намеком не выдал ему, что именно у вас происходит.

Ингрем вернулся с картами, он разложил их в круг на столе в алфавитном порядке. В двух местах — в центре полукружий — алфавит нарушался; там лежали карточки со словами «ДА» и «НЕТ». В середину круга Ингрем поставил перевернутый стакан для вина и объявил, что все готово. Никаких песнопений, никакого погружения комнаты во тьму не потребовалось. Я вздохнул с облегчением. Часы показывали полночь. В доме стояла тишина. С моря доносился мерный рокот волн и более громкий монотонный шум ветра. Я закрыл двери и окна, задернул тяжелые портьеры на дверях оранжереи и отгородил гостиную от этих звуков.

Сидя вокруг стола, мы слегка касались кончиками пальцев донышка перевернутого стакана. Время шло, но ничего не происходило. Мы немного отдохнули, молча покурили, попробовали снова. Первым убрал пальцы Макс, предположив, что, видимо, он чем-то препятствует сеансу. Затем попробовали воздействовать на стакан без меня.

— Что-то уж очень медленно, обычно реакция наступает быстрей, — огорченно заметил Ингрем.

— Может быть, нам перейти в мастерскую? — предложила Памела.

— Это мысль! — согласился Макс, и мы перенесли наверх стол и карты.

В мастерской было сыро и холодно, правда ничего неестественного в этом холоде не чувствовалось. Памела сходила к себе за жакетом. Мы начали без нее. Стакан по-прежнему не двигался. Но едва Памела снова заняла свое место и коснулась пальцами стакана, как стакан чуть накренился и застыл в таком положении.

— Мы ждем, — тихо проговорил Ингрем.

И тут стакан медленно и тихо заскользил по столу. Он неуверенно двигался вдоль карт с буквами, иногда останавливаясь на пути то у одной, то у другой. Обойдя весь круг, он прошел его вторично и встал. Жутковато было наблюдать эти попытки потустороннего разумного существа вникнуть в наши замыслы. Стакан снова накренился, и тогда Ингрем заговорил на самых низких нотах своего выразительного голоса:

— Есть ли здесь, рядом с нами, кто-то, кому хочется вступить с нами в контакт?

Стакан закачался, потом замер, а затем резво и плавно заскользил от буквы «А», где он стоял, к букве «Д». Здесь он на секунду задержался, а потом направился прямо к карте со словом «ДА» и подтолкнул ее. Больше он не двигался. Памела вздохнула.

Глава XVIII МЕРИ

Лицо Ингрема разом изменилось, оно стало твердым, сосредоточенным, веселыми оставались только глаза. «Вот как должен выглядеть настоящий судья», — мелькнуло у меня в мозгу. Он сидел слева от меня, спиной к двери, держа в правой руке карандаш, а рядом на стуле лежал блокнот для записей. Тремя пальцами левой руки он придерживал дно стакана и касался пальцев Памелы с одной стороны, а моих — с другой. Я нарочно выбрал себе место напротив Памелы, чтобы иметь возможность наблюдать за ней. Чувствовалось, что ее нервы напряжены. Макс же был настроен добродушно, и когда стакан задвигался, метнул на меня довольный взгляд.

Ингрем осторожно спросил:

— Как ваше имя?

Стакан сразу же передвинулся к букве «М», потом после некоторого колебания заскользил к букве «Е», постоял возле нее, быстро указал на буквы «Р» и «И» и остановился.

Памела, Макс и я взволнованно переглянулись. Ингрем продолжал спрашивать:

— Вы умерли в «Утесе»?

Стакан двинулся с места так быстро, что мои пальцы соскользнули с него. Он остановился у слова «ДА».

— Вы умерли естественной смертью?

На этот раз стакан быстро переместился к слову «НЕТ».

— Смерть была насильственной?

— ДА.

— Это был несчастный случай?

После короткой заминки стакан скользнул к слову «НЕТ».

— Вы кого-нибудь вините в своей смерти?

Я думал, стакан направится к слову «ДА», но он проскользнул мимо и, указав сначала на букву «К», быстро написал имя «КАРМЕЛ».

Памела резко втянула в себя воздух, а Ингрем снял пальцы со стакана. Мы решили отдохнуть.

— Эти имена что-то говорят вам? — спросил меня Ингрем.

Я ответил, что даже очень. Он, однако, не выказал того удовлетворения, которого я ожидал.

— Хотите, теперь вы будете задавать вопросы? — спросил он.

Я согласился, но выяснилось, что я не представляю, о чем спрашивать. Слишком много всего хотелось выяснить. Мысль о том, что рядом с нами находится Мери Мередит, что она действует сознательно и разумно, меня парализовала. Я кивнул Памеле.

— Попробуй сначала ты.

— Кармел вас ударила? — спросила Памела.

— ДА.

— Вы знаете, что Кармел умерла?

— ДА.

— Вы хотите ее наказать?

Стакан плавно заскользил к слову «НЕТ», потом, сделав круг, остановился у буквы «П», я сразу догадался, что за этим последует. Стакан вывел слово «ПРОСТИТЬ».

— Как характерно! — сказал я, но Ингрем взглянул на меня скептически.

— Старайтесь не предвосхищать ответы, — предупредил он. — Ваши мысли передаются кончикам пальцев.

— Да нет, стакан, наоборот, тянет мои пальцы за собой, — возразил я, и Памела меня поддержала:

— Он рвется из пальцев!

Теперь решился задать вопрос и я:

— Вы остались в «Утесе» специально?

— ДА.

— Вы можете сказать нам зачем?

Я начал чувствовать невероятную усталость, сказывалось напряжение. Не верилось, что я получу ответ на свой вопрос, но стакан задвигался к букве «Я». Тут возникла какая-то неразбериха. Стакан заколебался между буквами «П» и «О», потом между «Ф» и «X», но дальше быстро указал «Р», «А», «Н», «Я» и «Ю».

— Я охраняю, — подытожила Памела.

Я был поражен, не ответом, нет, а тем, как гладко все разыгрывалось. Однако губы Ингрема были плотно сжаты, он снова взял инициативу в свои руки и спросил:

— Вы хотите сказать, что охраняете этот дом от опасности?

— ДА.

— Откуда грозит опасность?

— КАРМЕЛ.

Памела быстро спросила:

— Она хочет повредить…

Но Ингрем, бросив на нее укоризненный взгляд, перебил ее своим вопросом:

— Кому она хочет повредить?

И тут произошла первая неожиданность. Стакан чуть не вырвался из-под наших пальцев. Он метнулся к букве «Л», потом к «О», потом снова к «Л». Тут он остановился, раскачиваясь из стороны в сторону.

— ЛОЛ! — воскликнул Ингрем. — Кармел угрожает кому-то по имени Лол.

Кончики пальцев Памелы, касавшиеся стакана, побелели, вид у нее был озябший. Я спросил, не холодно ли ей, в ответ Памела нетерпеливо бросила:

— Неважно.

А стакан снова начал плавно перемещаться и подкатился к букве «С», написав затем имя «СТЕЛЛА».

— Вы хотите сказать, что Кармел может повредить Стелле! — спросил я.

С этого момента все как-то разладилось. Стакан закачался, потом, двигаясь рывками и зигзагами, стал кружить по столу. Он даже упал на бок, а когда его снова поставили, с такой быстротой уткнулся в карточку «ДА», что свалил ее со стола. Настроение мое начало портиться — наблюдать этот оживший стакан было малоприятно, все усиливался страх за Стеллу, угнетал нарастающий холод. Памела закусила губу, зубы у нее стучали. Ингрем что-то записывал. На этот раз вопрос задал Макс, сначала приведя все на столе в порядок:

— Значит, «ЛОЛ» — это ошибка?

Стакан сразу подвинулся к слову «ДА».

— Стелла все еще в опасности?

Стакан снова метнулся к слову «ДА».

Я взял себя в руки. Наступила важная минута. Сейчас надо выяснить то, ради чего мы все затеяли. Я спросил:

— Что мы должны сделать?

Ответ был дан без колебаний:

— ОТПРАВИТЬ ЕЕ.

У Памелы перехватило дыхание, но она спросила:

— Вы хотите сказать, отправить куда-то Стеллу?

— ОТПРАВИТЬ ВОН КАРМЕЛ.

Памела сняла со стакана онемевшие пальцы и протянула к нему левую руку. Она побелела как мел, и Ингрем с тревогой посмотрел на нее. Сквозь его загар тоже проступала бледность. Я как раз собирался задать вопрос об экзорсизме, но он снял пальцы со стакана.

— Не согреться ли нам? — предложил он.

Я попросил:

— Можно еще один вопрос? — И мы снова взялись за стакан, но Памела сразу отдернула руку:

— Боюсь, я слишком устала. Мы перешли к камину.

Огонь почти погас, дрова прогорели, но угли были еще красные. Я попробовал раздуть пламя, но ничего не получилось — замигали только голубые язычки негреющего огня. Пришлось сдаться.

— Может быть, спустимся ненадолго вниз? — предложил Макс, но Памела покачала головой:

— Мне уже лучше, а надо еще задать самый главный вопрос.

Она вернулась к столу и положила пальцы на стакан. Никто не успел к ней присоединиться, а стакан уже задвигался взад-вперед между буквами «Л» и «О».

— Опять «ЛОЛО», — сказал Ингрем.

Стакан продолжал кружить по столу, хотя его касалась одна Памела, он расшвырял все карты, скакнул к краю стола и покатился по полу.

Памелу трясло. Мы вышли из мастерской, и Макс увел ее вниз, в гостиную.

— Жуткий холод, — пожаловался он.

Ингрем улыбнулся:

— Меня этот холод крайне занимает.

Он опять ушел к себе в спальню и вернулся с аккуратной коробкой, в которой лежал термограф. Ингрем положил его на стул посреди мастерской, и мы, слава Богу, покинули эту комнату и поспешили к Максу и Памеле, которые грели над огнем в камине шоколад в кастрюльке.

Макс пришел в себя быстрее всех. Он отправился на кухню, принес поднос с чашками, разлил в них шоколад, а сверху положил взбитые сливки. Ингрем, погруженный в раздумье, рассеянно отхлебывал из своей чашки. Памела, откинувшись в глубоком кресле, постепенно приобретала свой обычный вид. Она была довольна сеансом.

— Мы и ждать не могли таких блестящих результатов, правда? — воскликнула она.

— Да, я никак не ожидал ничего подобного, — с благодарностью обратился к Ингрему и я.

Тот покачал головой:

— Не уверен, что это можно считать удачей.

Лицо Макса разочарованно вытянулось.

— Но ведь все совпадает с тем, что здесь творится, — сказал он.

— Да, это я вижу, — ответил Ингрем. Он повернулся к Памеле. — По-моему, вы могли предугадать едва ли не каждое слово призрака, не правда ли? — Голос его звучал сухо, почти саркастически. Памела ответила ему недоуменным взглядом:

— Но ведь все прошло хорошо, почему вы недовольны?

— Слишком хорошо.

Умерив наши восторги, мы ждали, что нам объяснит Ингрем.

— Скажите, — продолжал он, — вы много говорили и думали об этих женщинах, о Мери и Кармел?

Я сознался, что уже давно только о них и думаем.

— И вы настроены против Кармел?

— Да, пожалуй, — ответил я, но, к моему удивлению, Памела заявила:

— А я нет. Одно время была предубеждена, а теперь думаю по-другому.

— С каких это пор? Почему? — строго спросил я.

Она вздохнула:

— В том-то и дело, что непонятно почему. Вся беда в этом. Меня раздирают самые противоречивые чувства, я не могу в них разобраться.

Ингрем вручил мне свои записи.

— Просмотрите, пожалуйста! И скажите, есть ли здесь хоть одно слово, хоть одна буква, которые явились бы для вас неожиданностью?

Меня раздражал его скепсис, хотя в принципе я одобрял такой подход.

— Разумеется, — ответил я, не задумываясь. — Что это за «ЛОЛО»? Мне это совершенно непонятно.

— Да, это, по-видимому, единственное исключение. Но имя «Стелла» вам, очевидно, что-то говорит?

Говорит ли мне что-нибудь это имя! Вопрос застиг меня врасплох. Он поразил меня в самое сердце. Я чуть не свалял дурака, но вовремя опомнился и холодно согласился:

— Да, конечно. Стелла, как мне представляется, та, из-за кого идет сражение.

— Вот именно. Ну а еще чего вы не ожидали?

Я чувствовал себя так, будто нахожусь в суде и меня уличают в подлоге.

— Слова «охраняю», я ждал слова «защищаю».

— А ведь стакан остановился возле буквы «О» какого слова вы могли ждать, вернее, ждали?

Тут вмешался Макс:

— Мне показалось, что дальше последует слово «объясняю».

— Нет, — признался я. — Я ждал «охраняю».

— И я тоже, — присоединилась ко мне Памела.

Кивнув, словно следователь, удовлетворенный результатами допроса, Ингрем сказал мне:

— Вот видите!

— Неужели это значит, что ничему из полученных на сеансе сведений верить нельзя?

Памела сокрушенно вздохнула:

— Не может быть!

— Нет, нет! — сочувственно ответил Ингрем, снова обретая свой обычный облик простого смертного. — Я хотел только подчеркнуть, что эти слова нельзя слепо принимать на веру и рассматривать как свидетельства.

— А холод вас тоже ни в чем не убедил?

— Только в одном — в мастерской обитают призраки.

— Ах так! А уверенности, что с одним из них мы разговаривали, у вас нет?

— В этом как раз я уверен. С моей точки зрения, самым интересным в нашем сеансе было повторение слова «ЛОЛО», а также то, что творилось со стаканом, когда карты разлетелись во все стороны Вот в этом случае, как мне кажется, призрак и проявил себя.

— А все остальное, по-вашему, было результатом самовнушения? — Я не мог скрыть разочарования.

Ингрему, видимо, было неприятно огорчать нас.

— Да нет, я этого не утверждаю. Я только прошу вас учитывать такую возможность.

Я вспомнил, что мы дважды брались за стакан в отсутствие Памелы, и оба раза он не двигался, но стоило ей приложить к нему пальцы, как он начинал бушевать.

— Это ты во всем виновата, — сказал я сестре. — Ставлю тебе на вид — твое подсознание плутует.

— Или восприимчивость обострена, — поправил меня Ингрем.

Памела оставалась серьезной:

— Боюсь, что так и есть. Я склонна «выдумывать», как выражается Лиззи. Наверно, лучше вам попробовать без меня. Только я бы хотела понаблюдать.

Ингрем поколебался, но потом нерешительно сказал:

— Телепатия обладает такими могучими возможностями…

— Понятно, — улыбнулась Памела. — Ну хорошо, я останусь здесь и допью шоколад, но вы уж, пожалуйста, недолго.

— Какая победа чревоугодия над любознательностью! — воскликнул я.

Ингрем улыбнулся, улыбка у него была славная — дружеская и ироничная.

— Нет, напротив, это — свидетельство подлинной научной объективности, — поправил он меня.

В мастерской стало гораздо холоднее, кривая температуры резко пошла вниз. Огонь в камине догорел. Мы с трудом заставили себя просидеть за столом пять минут, которые тянулись, как нам показалось, по меньшей мере полчаса. Но стакан и не думал шевелиться.

Макс сказал:

— Похоже, без Памелы не обойтись. И мы убрали пальцы.

— Да, — согласился Ингрем, вид у него стал озабоченный. — Хотя я подозреваю, — медленно продолжал он, когда мы спускались с лестницы, — что сегодня ей вообще больше не следует участвовать в сеансе.

— Вы считаете, что на движение стакана влияет ее подсознание? И боитесь этого вмешательства?

— Нет, — ответил он. — Скорей наоборот, я боюсь, как воспримет ваша сестра, если стакан не будет двигаться, то есть ее вмешательство не проявится.

Когда мы рассказали Памеле, что потерпели неудачу, она тут же выразила готовность продолжить сеанс.

— Мы же еще не задали самый важный вопрос, — объявила она.

Да, теперь, когда мы могли снестись с Мери, нам надо было узнать, разрешит ли она применить в «Утесе» экзорсизм? Она может подать нам знак. А узнав об ее решении, и Стелла согласится.

Однако Ингрему не хотелось снова браться за дело.

— Будет лучше, если мы все отдохнем, — сказал он.

Меня не покидало предчувствие, что эта ночь не пройдет спокойно, призрак непременно появится на лестнице. Я даже надеялся на это. Время от времени я выходил из комнаты проверить, все ли спокойно, и нарочно не зажигал на лестнице свет. По дому медленно распространялся холод.

Ингрем стал переписывать свои заметки на чистые листы нашего дневника. В сам дневник он еще не заглядывал.

— Если можно, я возьму его к себе и прочту утром, — попросил он.

Максу не давало покоя, что «ЛОЛО» — это имя «Лола», он утверждал, что наверняка здесь — ключ к разгадке.

Я напомнил им, что в этом доме в свое время скончалось немало людей, и спросил Ингрема, не думает ли он, что к нам пытается пробиться дух кого-то, кто умер очень давно. Он кивнул:

— Вполне возможно.

Памелу клонило в сон, глаза у нее слипались. Однако она подняла веки и пробормотала:

— А почему вообще вы решили, что «ЛОЛО» — это имя? А вдруг какой-то другой призрак не сумел донести до нас слово полностью? И это всего первые буквы?

Я только собрался сказать, что не знаю слова, которое начиналось бы с этих букв, как громкий вздох, прозвучавший совсем близко, заставил нас затаить дыхание. Вздох был долгий и горький. Он раздался снова, будто кто-то, безутешный, находился бок о бок с нами. Макс взглянул на меня, потом на Памелу. Мы молчали, нам хотелось посмотреть, что будет делать Ингрем. Он внимательно вслушивался, — потом, изрядно взволнованный, объявил:

— По-моему, это не ветер.

— Нет, — подтвердил я. — Такие вздохи мы слышим чуть ли не каждую ночь.

Ингрем вскочил. Я провел его по всему дому, мы заглянули в каждую комнату. Вздохи не повторялись. В мастерской царила такая пронизанная холодом тишина, что мы поскорей спустились вниз и сели поближе к огню. Начав сравнивать, что слышал каждый из нас, мы убедились, что слышали одно и то же — всем нам показалось, что вздыхали близко и что вздыхал человек. Ингрем допытывался, как часто мы слышим эти вздохи, но попросил не сообщать ему наших теорий относительно их происхождения. Он был крайне заинтересован.

— Видите ли, часто звуки рыданий можно услышать в помещениях, где никаких других признаков существования привидений нет, — объяснил он. — Я сам наблюдал такое явление в одном доме в Эдинбурге, но те рыдания звучали совсем по-другому — как в страшном сне.

— Мы слышим и такие, они действительно не похожи на то, что прозвучало сейчас, — сказал я.

Ингрем пришел в восторг, возможность услышать рыдания разных видов в одном месте казалась ему чрезвычайно заманчивой.

Было уже два часа ночи.

— Нужно попробовать еще раз, — настаивала Памела.

Ингрем согласился, но сказал:

— Если в мастерской все такой же холод, надо расположиться где-нибудь в другом месте Сейчас я схожу наверх, взгляну, какая там температура. — Выходя, он вынул из кармана маленький электрический фонарик.

— Раз уж мы боимся спугнуть привидение я не буду зажигать свет. По сути дела мы его просто приманиваем.

Макс улыбнулся.

— Конечно, Ингрем добросовестно выполняет свои обязанности, но сам-то просто сгорает от любопытства.

— Он считает, что я плохо забочусь о Памеле, — сказал я.

— Бедная я, бедная, — засмеялась Памела.

Ингрем возвратился через минуту и объявил:

— В мастерской леденящий холод, как в кельтском варианте ада. Лично я предпочитаю пылающие сковородки. В мастерской находиться невозможно.

Памела вскочила:

— Родди, пошли скорей наверх!

Дрожа от холода, мы пробежали мимо мастерской и столпились у лестничного окна. Ингрем сказал:

— Пожалуй, я попробую войти туда.

— Не надо, — ответила Памела. — Вы можете спугнуть привидение. Сидите и ждите. — Она накинула пальто, которое прихватила из гостиной. — Хотя от этого холода ничто не поможет, — пробормотала она.

Так оно и было. Сколько ни кутайся, никакая одежда не спасала. Из нас словно незаметно высасывали все присущее живому существу тепло. Сидя на подоконнике, я чувствовал, что коченею. Памела и Макс расположились на диване. Ингрем ходил взад и вперед, поглядывая в холл через перила. Неужели он так поднаторел в подобных делах, что сверхъестественные силы на него не действуют? Или, наоборот, он кажется невосприимчивым, потому что впервые сталкивается с подобным? От гнетущей тишины я уже внутренне весь сжался, мне было слышно, как бьется мое сердце, — медленно и затрудненно.

— Тс-с-с, — шепнул Ингрем. Он перегнулся через перила и глядел вниз; не желая признаваться в слабости, я заставил себя подтащиться к нему. Я ожидал снова услышать стоны, но различил ласковый тихий шепот. Он доносился из детской, из-под ее двери проступал слабый мерцающий свет. Такой же свет я заметил в детской в ту ночь, когда в ней ночевала Стелла, и слышал такой же шепот, но тогда я подумал, что это Стелла разговаривает во сне.

— Господи Боже! — прошептал рядом со мной Макс. — Кто же там может быть?

Памела не шевелилась, она умоляюще сказала:

— Только не спускайтесь.

Но Ингрем сбежал вниз. Через секунду свет исчез в шепот затих. Едва волоча ноги, Ингрем поднялся обратно. Когда он подошел к нам, мы увидели, что он побледнел, лицо покрылось потом.

— На лестнице чувствуешь себя как-то странно, — сказал он.

— Я знаю, — отозвался я.

— Но я ничего не видел, — тихо добавил он. — Надо пройти туда и продолжить сеанс там.

— Подождите, — шепотом воскликнул Макс. — Посмотрите на дверь мастерской.

Мне хотелось взять Памелу за плечо, но рука моя так тряслась, что я ее убрал. Колени тоже дрожали Я от души надеялся, что не увижу сейчас злобное, мрачное лицо Кармел, это было бы невыносимо. Да и чего ради я должен на него смотреть? Впрочем, где-то в глубине души, я сознавал, что лицо увидеть нужно, — это важно для Стеллы. А почему, вспомнить не мог.

На этот раз привидение не выросло, извиваясь, как змея, сквозь пол площадки, а просочилось через закрытую дверь мастерской. Фосфоресцирующая, похожая на мумию, фигура, словно плоский барельеф проявилась на двери. Очертания становились все более отчетливыми, барельеф медленно округлялся, увеличиваясь в объеме. И вот уже фигура отделилась от Двери. Призрак утвердился на площадке, становясь все выше и выше. Памелу била дрожь. Макс крепко сжав ее руку, стоял как вкопанный, глаза у него расширились. Ингрем, повернувшийся спиной к окну громко и тяжело дышал. Снизу опять донеслись горькие. Рыдания Ингрем очень медленно повернул голову и посмотрел на меня. Я понял, что он тоже их услышал потом он снова впился глазами в светящуюся фигуру.

Я, хоть и предпочел бы на несколько минут ослепнуть, тоже не мог оторвать от нее взгляда.

Призрак плавно проплыл вперед. Белый клубящийся саван теперь превратился в платье, и я разглядел руки, они покоились на перилах. Мне стала видна высокая шея и голова — с головы волной падали на плечи волосы. Туман словно затвердел, очертания фигуры постепенно определились, а черты лица наконец стали четкими, как будто вылитыми из алебастра, они источали бледное сияние.

Моим глазам представился классической формы лоб, строгие, красиво вырезанные губы, гладкие веки, скрывающие глаза. Она смотрела вниз, эта мраморная статуя Победы, готовая, как ястреб, ринуться на свою жертву. Склонив голову, она вслушивалась в доносящиеся снизу жалобные стоны, сердце мое сжалось от страха. То лицо, которое я так боялся увидеть, было бы менее устрашающим. Казалось, мы все перестали дышать.

Послушав, фигура медленно подняла голову, ее веки все еще были опущены, но губы раздвинулись в улыбке — улыбке горделивой и торжествующей. И тут мы увидели ее глаза — большие, голубые, как лед, и горящие такой целеустремленностью, такой неистовой жаждой власти, что мои глаза закрылись от ужаса.

Когда я их открыл, привидение плыло по лестнице вниз. По дому прошелестел плач, настолько тихий, что я усомнился, слышал ли я его на самом деле, а потом наступила давящая, мертвенная, бесконечная тишина.

Ингрем нашел в себе силы сделать то, чего я никак не мог, — он сдвинулся с места, ступая, как автомат, прошагал вперед, а затем начал спускаться в холл. С величайшим трудом я заставил себя последовать его примеру, и выдохнул только: «Макс, окно!», едва волоча ноги, добрался до своей спальни. Здесь я выглянул в окно, плохо себе представляя, что рассчитываю увидеть. Дерево на краю обрыва плясало под ударами истязающего его ветра, как беснующийся черный демон. Больше ничего нельзя было разглядеть.

Макс смотрел в окно, стоя рядом со мной, но ничего нового мы не увидели. Когда мы вернулись к Памеле, она вышла нам навстречу из ванной и, улыбаясь дрожащими губами, проговорила:

— Должна довести до вашего сведения, что меня вырвало.

Из холла возвратился Ингрем, лицо у него было серое, но глаза сияли.

— Там больше ничего нет, — сказал он, слегка постукивая зубами, — но как блестяще прошла материализация! Ничего подобного мне еще не доводилось видеть. Потрясающее зрелище! Ни за что на свете не согласился бы пропустить такое.

Он перевел взгляд на Памелу. Мы все стояли в дверях моей комнаты.

— А теперь пора бы посоветоваться с подушкой, — серьезно произнес он.

Памела кивнула:

— Я как раз думаю лечь.

Я проводил мужчин вниз, угостил их виски и выпил сам. Потом захватил бутылку к Памеле. Сестра уже свернулась калачиком под одеялом, выглядела она довольно скверно.

— Опять выписываем восьмерки, — пожаловалась она слабым голосом. — Ну, хоть мистер Ингрем развлекся. Не сиди долго, Родди, ладно? Ну, спокойной ночи.

Мы тоже решили укладываться. В моем кабинете уже была приготовлена кровать для Макса, принесенная из детской.

— Боюсь, не была бы она маловата, — усомнился я. Макс не ответил. Глубоко уйдя в свои мысли он заводил часы.

— Какой кошмар для вас с Памелой, Родерик! — проговорил он. — Не знаю, как вы выдержали до сих пор. Жаль, что вы мне ничего не сообщили.

— Мне все казалось, что мы скоро с этим покончим, — ответил я.

Потом я прошел в соседнюю комнату — посмотреть, как устроился Ингрем.

Наш дневник лежал на столике рядом с его кроватью. Я показал ему в окно на дерево, стоявшее на краю обрыва, и сказал, что оно играет известную роль в истории, которую ему предстоит прочесть.

Он сидел на кровати, и временами его все еще слегка передергивало, но глаза горели от восторга и возбуждения.

— В первый раз видел настоящее, ярко выраженное привидение!

Я спросил его:

— А что, собственно, вы видели?

— Ну как же! Женщину, прекрасную и грозную, как карающий ангел. Здесь про нее будет? Кто она?

— Да, вы прочтете про нее. Это Мери, — ответил я.

Глава XIX В ТУПИКЕ

Утро было прекрасное, но дул сильный ветер, и на западе громоздились пышные облака — на солнечный день рассчитывать не приходилось. Выйдя из дому, я увидел на самом краю обрыва Ингрема, он расхаживал по вереску, подставив лицо ветру, и явно упивался морским простором и соленым ветром. На этот раз передо мной был совсем другой Ингрем: смеющийся, веселый как мальчишка, ничуть не похожий на уважаемого адвоката и знатока потусторонних явлений.

— Поистине, вы живете на крыше мира! — приветствовал он меня. — Ну и берега здесь! Можно подумать, что вы в Ирландии. Поглядите-ка на море!

В бухте бушевали высоченные волны, они бросались вперед гребнями во все впадины и трещины в скалах и, побурлив там, выливались обратно блестевшими, как шелк, струями.

— Вашей сестре здесь нравится?

— Очень.

— Надо что-то делать с этими призраками.

— Вы считаете, что от них можно избавиться?

— Почему же нет? Должен вам сказать, что ваш дневник, вся эта история, — наши записки торчали у него из кармана, — просто поразили меня! Ни с чем подобным мне сталкиваться не приходилось. У вас здесь сущий рай для парапсихолога.

— Но, к сожалению, не для нас, — сухо ответил я. Меня начинали раздражать его восторги по поводу странной ситуации, в которой мы очутились.

Смутившись, Ингрем криво усмехнулся:

— Простите меня, — сказал он с обескураживающей искренностью, — но вы даже не представляете, какая удача для меня этот случай. Я тот, кто наживается на чужом несчастье.

Он сказал, что рано встал и прочел наш дневник от начала до конца, подкрепляясь кофе с бутербродами, которые доставила ему Лиззи, заявившая, что не может видеть, как ирландец пропадает без еды.

В десять у нас всегда подавался завтрак. Макс явился к столу минута в минуту, но видно было, что спал он плохо. Я чувствовал, как он встревожен. Когда в комнату вошла Памела, он посмотрел на нее испытующе. Но моя сестра, по-видимому, вполне хорошо выспалась, и ее нисколько не угнетало, что призрак на лестничной площадке оказался призраком Мери Меня же это открытие просто убило, поскольку все мои теории пошли прахом. Сестра объявила, что спала как сурок, хотя ей снова привиделось в спальне лицо Кармел.

— Привиделось в темноте? — впился в нее глазами Ингрем. — Какое лицо? Юное?

— Да, и видела я его в этот раз гораздо лучше.

— А страх и холод вы при этом ощутили?

— Нет, я тут же спокойно заснула.

— Очень любопытно.

Разговор был прерван появлением Лиззи с вафлями, но когда она убрала со стола посуду и ушла, мы засели за работу. Ингрем, так и излучавший энергию, взял на себя команду.

Не заглядывая в наши записки, он подробно, событие за событием, изложил историю семейства Мередитов, сравнивая разные свидетельства и расставляя все по местам. Макс слушал эту историю в первый раз и был изумлен.

— До чего же странная троица — художник, его жена и натурщица! — воскликнул он. — И Мери Мередит пустила к себе эту девицу снова — непостижимо!

Его глубоко возмутило, что Мередит мог так низко использовать свое искусство и так подло поступить с Кармел.

— Поделом этому мерзавцу, что утонул, — заявил Макс.

Ингрем, сосредоточенно сравнивавший обе картины, согласился:

— Безусловно! — и отложил альбом в сторону. — А теперь, если позволите, я хотел бы устроить вам перекрестный допрос.

Я сказал, что мы согласны. Ингрем оглядел всех и улыбнулся:

— И просил бы вас начисто отказаться от всякого политеса. Вы — представители враждующих сторон, никто из вас не знает истины, и я буду стараться подвергнуть сомнению все, что вы скажете.

— Хорошо.

Перед Ингремом лежали какие-то листки, и по ходу разговора он что-то в них вычеркивал или записывал.

Прежде всего он попросил каждого из нас подробно рассказать, что мы видели вчера на лестнице. Первым отвечал Макс. Он описал, как призрак постепенно обрел форму, как двигался, в какой позе остановился — все в точности соответствовало тому, что видел я; Макс тоже ощутил пронзительность взгляда этих голубых глаз, но, правда, черты лица показались ему расплывчатыми. Мы же с Памелой заявили, что различили их совершенно отчетливо и сразу узнали лицо — мы видели его на портрете, висящем в Уилмкоте.

— Ну а я, — сказал Ингрем, — хоть и остался под впечатлением, что лицо было красиво, величаво, дышало властностью и этим даже подавляло, утром уже не мог вспомнить, как оно выглядело, и вообще, мне оно показалось лишенным красок, словно мрамор. Даже цвета глаз я не заметил.

— Нет, глаза были голубые, — настаивала Памела.

Ингрем посмотрел на нее с лукавой улыбкой:

— Вот видите, в самом начале нашего эксперимента мы сталкиваемся с красноречивым примером самовнушения. Вы оба знакомы с портретом Мери Мередит, и вы одни сумели ясно разглядеть черты лица призрака и узнать в нем Мери. Мы же с мистером Хиллардом видели только нечто смутное. Поэтому будьте осторожны!

Макс покачал головой:

— Я не смог различить черты лица, но готов поклясться, что глаза были голубые. Того цвета, каким вспыхивает пламя, когда подбрасываешь в камин уголь.

— А вы не видели портрет? И не размышляли над внешностью Мери, над тем, какой она была? Ну тогда ваши показания можно считать свидетельством, — согласился Ингрем. — Как бы то ни было, давайте пока именовать этот призрак «ИКС».

— Значит, Кармел будет призрак «ИГРЕК»? — улыбнулась Памела.

Макс вмешался:

— Надо спрашивать по-другому: «А призрак „ИГРЕК“ — это Кармел?»

— Да, призрак, являющийся вам в вашей спальне, обозначим через «ИГРЕК», — согласился Ингрем. — Я так понял, что полностью лицо не материализовалось?

— С минуту я видела его совершенно ясно, — сказала Памела. — А потом оно расплылось, как будто у меня глаза затуманились. Я даже окликнула ее, позвала: «Кармел!» И лицо снова начало проявляться, но тут же снова расплылось.

— Вы внимательно разглядывали картину «Рассвет»?

— Да, очень.

— И она произвела на вас сильное впечатление?

— Чрезвычайное.

— Ну вот видите. — Ингрем улыбнулся, приглашая нас поддержать его. — Можем ли мы называть этот призрак иначе, чем «ИГРЕК»? Ведь не исключено, что это лицо — плод ваших раздумий.

— Очень может быть, — ответила Памела с несвойственной ей покорностью. — Однако, — настойчиво повторила она, — я уверена, что плачет «ИГРЕК».

— Что вы можете привести в качестве доказательства?

Вмешался я:

— Мы слышали плач в детской, в то время как Мери находилась на лестнице.

— Это ничего не доказывает, кроме того, что плачет не «ИКС».

— Может быть, плачет «ЛОЛА»? — предположил Макс.

— Плакать может любой, кто когда-то умер в этом доме, — продолжал Ингрем, явно наслаждаясь своей ролью, он одновременно был и судьей, и присяжными, и прокурором. — Я даже допускаю, что плачет вовсе не привидение. Может быть, в доме продолжают жить отзвуки страстей, кипевших в этих стенах, а может быть, какой-то дух все повторяет и повторяет последний акт своей трагедии или некое активное сознание настойчиво стремится к какой-то цели. Не исключено также, что действуют все эти факторы, вместе взятые.

— Туманно, — заметил Макс.

— Очень. Ничего не стоит сбиться с толку. Поэтому видите, как осторожно надо принимать решения. А теперь давайте подумаем, достаточно ли у нас причин считать, что наблюдаемые нами явления вообще связаны с семейством Мередит?

Нет, это было уж слишком, скептицизм Ингрема не имел предела.

— Господи Боже! — воскликнул я. — Более чем достаточно!

— А лицо Мери, лицо Кармел? — поддержала меня Памела.

— Не забывайте, вы видели портреты, в вас слишком сильно говорит элемент самовнушения.

— А сеанс? — напомнил я.

Ингрем испытующе поглядел на Памелу:

— Вы не обидитесь, если пока я не буду принимать в расчет сеанс?

— Родди! — скорбно улыбнулась Памела. — Нас тобой лишают доверия. Мы оба жулики!

— Нет, нет, — заторопился Ингрем. — Может быть, в конце концов мы согласимся с результатами сеанса. Но сначала мне хотелось бы убедиться, что мы опираемся на точные факты.

— Понимаю, — быстро согласилась с ним Памела. — Но, — не сдавалась она, — есть же доказательства, должны быть.

— Взять хотя бы то упадочное настроение, которое находит на всех в мастерской, — сказал Макс. — Вероятно, это — отзвуки горя, которое пережила Кармел из-за жестокости Мередита.

Ингрем кивнул:

— Да, это, я думаю, можно принять как доказательство — отчаяние Кармел, живущее в мастерской, перекликается с тем, что пережила Джудит — миссис Хиллард.

К счастью, он тактично удержался от ссылки на мой печальный опыт там же, хоть я и написал без утайки в дневнике о своих душевных муках в ту ночь.

— А свет в детской? — спросила Памела.

Ингрем покачал головой:

— Сами подумайте, сколько раз там зажигали свет с тех пор, как стоит «Утес»?

— А запах?

Наконец-то Ингрем кивнул в знак согласия:

— Да, это определенно связующее звено. У Стеллы есть духи с тем же запахом, для нее они сочетаются с воспоминаниями о матери, и нет основанийдумать, что она ошибается. Это действительно ключ к отгадке. Если бы прошлой ночью мы услышали запах мимозы, я согласился бы, что мы видели Мери и что этот аромат — ее лейтмотив.

— При холоде запах мимозы никогда не ощущается, — сказал я.

— Вот это самое любопытное! — воскликнул Ингрем. — Хотя, мне кажется, я понимаю, в чем дело.

— Не забудьте еще и о коробке, — горячо вступила Памела. — Зачем Мери понадобилось направлять нас к коробке, принадлежавшей Кармел?

— Во-первых, — ответил он, — возможно — заметьте, я считаю это только одной из возможностей, — что Мери вполне сознательно хотела дать вам знать, что опасность грозит со стороны Кармел.

— Нам это и в голову не пришло, — удивилась Памела.

Ингрем добавил, как бы возражая сам себе:

— Да, это несколько притянуто за уши.

— А, по-моему, прекрасное объяснение, — сказал я. — Только как быть с пустым флаконом из-под духов?

— Он мог служить для Мери зацепкой. Ведь явление материализации, по-видимому, повинуется своим неуловимым, странным законам, — объяснил Ингрем. — Мы еще не в силах их постичь. Но можно себе представить, что, прежде чем направить вас по нужному пути, Мери необходимо было отыскать какую-то связь с вами и с Кармел. Этим звеном и стал флакон.

— Понятно, — с почтением протянула Памела, а Макс одобрительно кивал, слушая хитроумное объяснение, с таким видом, будто сам выдвинул эту теорию.

— Значит, вы все-таки признаете, что призраки связаны с семейством Мередит? — спросил я.

Ингрем решительно ответил:

— Да.

— И вы согласны предположить, что на лестнице мы видели Мери? — спросила Памела.

— Думаю, мы можем так считать, — подтвердил он.

— Ну спасибо! — несколько язвительно отозвалась Памела.

Ингрем рассмеялся:

— Уж такие мы, юристы, буквоеды! Чтобы продвинуться на милю, нам нужно обогнуть земной шар.

Макс, хмурясь, листал наш дневник.

— Вот что непонятно, — проговорил он. — Почему Мери Мередит, бывшая при жизни олицетворением безупречной доброты, распространяет вокруг себя такой зловещий холод?

— Вот именно, — поддержал его я. Макс точно сформулировал вопрос, в который всегда упирались наши с Памелой рассуждения, отчего мы и начинали как выражалась моя сестра, «выписывать восьмерки».

Ингрем быстро ответил:

— Могу объяснить.

Он наклонился вперед, с интересом наблюдая, как мы отнесемся к сказанному.

— Думаю, что во всех своих выводах вы допускаете принципиальную ошибку. Вы считаете, что ощущение холода и панического страха вызвано злонамеренностью призрака, а источник злонамеренности связываете с тем, как Мери Мередит умирала. Так ведь?

— Да, именно так, — подтвердил я.

— Но ведь это совсем необязательно! — Минуту он помолчал, желая убедиться, что мы его слушаем Разумеется, мы были — само внимание. — Вы не учитываете свойства эктоплазмы — наружного слоя протоплазмы клетки, — сказал он. — А ведь вы, наверно, знаете, что для того, чтобы призрак мог материализоваться, он должен извлечь определенное количество энергии из плоти присутствующих. Именно это и произошло прошлой ночью.

— У меня действительно было такое ощущение, будто из меня высасывают все жизненные соки, — сказал Макс.

— А это ощущение, — продолжал Ингрем, — вызывает физический страх, который передается мозгу, и человека охватывает паника. Думаю, вы согласитесь со мной? Так что не следует считать это проявлением злобных устремлений призрака.

— Да, что касается панического ужаса, его я испытал сполна, — подтвердил я.

Памела закивала головой:

— И я тоже, но, как хотите, мистер Ингрем, мне этот холод все равно кажется зловещим.

Я удивился ее упорству. Ингрем блестяще изложил свою точку зрения, разъяснил аномалию, о которую разбивались все наши представления.

— Смотрите! — воскликнул Ингрем. — Таким чувствам поддаваться опасно!

Памела молчала. Я видел, что идти на попятный она не собирается.

— А по-моему, вы великолепно во всем этом разобрались, — сказал я.

Макс продолжал упорно размышлять:

— Но скажите, пожалуйста, — обратился он к Ингрему, — почему же при других видениях чувство холода не возникает? Например, когда Мери была со Стеллой в детской?

— Боюсь, что свидетельства Стеллы лучше исключить, на ее подсознание слишком сильно воздействовала атмосфера комнаты.

— Лихо вы все исключаете! — пошутил я.

— Да пусть себе, — усмехнулся Макс. — Лишь бы ему удалось исключить и самих призраков!

Ингрем молчал. Уж не обиделся ли он? Но нет. Он вдруг озабоченно взглянул на Памелу и мягко проговорил:

— Надеюсь, вы понимаете, что этого я обещать не могу?

— Ну конечно! — горячо отозвалась сестра. — Но вы помогаете нам понять, что происходит, на это мы и рассчитывали. Остальное уж наше дело.

— Вернемся, однако, к моему вопросу: почему не ощущалось никакого холода, когда Мери вывела их на коробку Кармел?

— Подумайте сами! — вскинулся Ингрем. — Ведь в тот раз она не принимала видимых очертаний. Ее же не было видно! Это как раз подтверждает мою теорию! Пока Мери остается невидимой, ощущений холода и страха не возникает, но при попытке материализоваться она начинает внушать страх и кажется зловещей.

— Здорово! — Я был восхищен. Ингрем нашел замечательное объяснение, все сходилось, все становилось на свое место.

Мы заговорили в один голос.

— Вот вам и ученый-скептик, — восторгался довольный Макс. — До чего же хитроумно нашел на все ответ!

— Не слишком ли хитроумно? — тихо усомнилась Памела.

— Выходит, призраков не два, а один, — размышлял я. — Во всех случаях мы имеем дело с Мери. Значит, Кармел тоже исключаем? Да? Что-то у меня ум за разум заходит!

Ингрем расхохотался:

— «Ведь даже дух возвышенный порой снедаем недовольством и хандрой»24. Послушайте, я и сам для себя только сейчас сумел объяснить происхождение вашего неестественного холода. И пока как следует это не переварил. Если вы не возражаете, я хотел бы еще поломать голову.

Меня это обрадовало. Нам не мешало передохнуть.

— Давайте сейчас закончим, а вечером соберемся снова. Пойдемте пройдемся, солнце еще продержится часок-другой.

— Простите меня, — довольно робко проговорил Ингрем, когда мы поднялись. — Боюсь, я вас сильно разочаровал — и с сеансом, и с вашими дневниками. Вы проделали такую скрупулезную работу и пришли к таким интересным выводам! Просто неловко их опровергать.

— Да мы вовсе не держимся за ваши выводы, — уверяла его Памела, выходя в сад.

Мы с Ингремом и Максом около часа бродили по нашему лесочку, собирая сучья для костра, пока не захотели есть. За ленчем мы по молчаливому соглашению говорили не о призраках, а о войне в Испании, об Ирландии, причем Ингрем высказал непоколебимую уверенность, что ирландцев ожидает славное будущее. После ленча я предложил прогуляться или прокатиться на машине, но Памела сказала, что предпочитает побыть в саду, а Ингрем хотел кое-что записать.

— Пока не изложу свои мысли на бумаге, — объяснил он, — не могу в них толком разобраться.

Мы с Максом отправились взглянуть на «Вурдалаков». Солнце на наших глазах вело неравный бой с тремя батальонами туч, и порывистый ветер подгонял нас, дуя в спину. Нам предстояло пройти добрых три мили по вересковым полям и спуститься по узкой крутой тропке на покрытый галькой берег. Макс крепко держал слетающую с головы широкополую шляпу.

— Господи, как мне этого не хватает в городе! — воскликнул он. — Жизнь в Лондоне так несуразна! До чего обидно, что многими вещами можно заниматься только там! — И он рассказал, как пытается наладить устройство выставок для художников-экспериментаторов. И мешает ему отнюдь не «темная тупая обывательская масса», подозрительно смотрящая на все новое, объяснил Макс, а мерзкие, но весьма велеречивые невежды-снобы, готовые славословить любую посредственность, лишь бы картины были непонятны зрителю. Макс негодовал от души, но внезапно с легкостью свернул на другую тему.

— Между прочим, что слышно о вашем молодом друге Кэри? — с живым интересом спросил он.

Я ответил, что последнее время ничего о нем не слышал, но через пару дней они с Уэнди непременно должны позвонить, так как я замолвил словечко за их «Саломею» в своем театральном обзоре.

— Интересно, написал ли ему Пеннант? — сказал Макс. — Я говорил ему про Кэри.

— Самому Пеннанту? Господи помилуй!

— Дело в том, что Пеннант задумал показать целую серию пьес и рыщет в поисках декоратора, бахвалясь, какие он задумал чудеса с освещением, и суля художнику золотые горы. Звучит, конечно, заманчиво. Вот я и решил, что стиль Кэри может ему подойти — этакая смесь поэтичности с гротеском. Я рассказал Пеннанту о Кэри, Пеннант загорелся и собирался сам нагрянуть в Бристоль.

— Ну Макс! Кэри будет счастлив!

— Надеюсь, что дело выгорит.

Тогда я рассказал Максу о моей пьесе. Он искренно обрадовался и одобрил мой сюжет.

— Хотя сделать вашу Барбару достоверной будет трудно, — сказал он, — ведь мотивы ее поведения неясны?

— Мне как раз нравится копаться в неясных мотивах, — ответил я. — И я убежден, что странности Многих женщин порождены властолюбием, которое им приходится подавлять. Современный индивидуум едва ли сам отдает себе отчет в причинах своего поведения: слишком сложный механизм. А сквозь какие мрачные джунгли приходится сейчас продираться психологам!

— Значит, ваша пьеса тоже мрачная, в духе Стриндберга? — полюбопытствовал Макс, но я объяснил, что труды мои столь тяжки именно потому, что пьеса должна быть легкой.

— Да, обстоятельства против вас, — посочувствовал он.

Некоторое время мы шли молча. Я ломал себе голову, как лучше изобразить падение Барбары, а Макс — я был в этом уверен — размышлял над загадками нашего «Утеса».

Немного погодя он спросил, как чувствует себя Стелла после ее роковой попытки переночевать у нас, не слишком ли подействовало на нее случившееся?

— Надо же было этому ребенку вбить себе в голову столь несусветную чушь! Как надо было взвинтить себя, чтобы решиться одной явиться в пустой дом! Но до чего отважна! Лучше ей?

— Трудно сказать, — ответил я.

— Джудит просила меня узнать, не начала ли пробуждаться «Спящая красавица»? Она очень запомнилась нам обоим: этакий родник, искрящийся желанием жить и любить, но загнанный глубоко внутрь!

Я рассказал Максу кое-что о Стелле и не сомневался, что об остальном он догадался сам. Я не стал упоминать о худших опасениях доктора Скотта — язык не повернулся. Но и того, что я сообщил, оказалось достаточно. Макс разволновался.

— Чертовски затруднительное положение! — воскликнул он. — Но вы понимаете, конечно, что с этим надо кончать, как можно скорее? Неужели нельзя убедить Стеллу, что без экзорсизма не обойтись? Пусть отец Энсон попробует.

— Это слишком рискованно, — возразил я.

— Но почему, Родерик?

— Потому что Стелла может поддаться на уговоры, а потом до конца дней своих не найдет себе покоя. Будет считать, что я обрек душу ее матери на вечные скитания во мраке.

— Да, вы попали в западню.

— Хуже некуда.

Когда мы дошли до «Вурдалаков», тучи уже закрыли солнце и эти угрюмые скалы, возвышающиеся у самой воды, а кое-где и выступающие из моря, выглядели не самым выигрышным образом. Но Макс лазал среди причудливых каменных громад и был очень доволен.

— Воображаю, — выкрикивал он, — как выглядит это чудище, когда на востоке еще только брезжит свет! А этот уродец наверху! Как здорово здесь, наверно, на восходе, да еще в шторм! Хотелось бы мне взглянуть!

— Надеюсь, удастся, мы еще не уезжаем.

На обратном пути нам посчастливилось увидеть, как верхушка холма вдруг озарилась ярким светом, — это солнце, потерпевшее поражение в битве с тучами, отдавало земле прощальный салют, золотя вереск и дрок. Мы взобрались повыше и посмотрели оттуда вниз, на дом. Он тоже купался в последних лучах, но через минуту тень поглотила его, и дом как бы съежился и потускнел.

— Предположим, — опять обратился ко мне Макс, — предположим, случится худшее: вы ничего не добьетесь и вам останется только выбирать — прибегнуть к экзорсизму или отказаться от дома. Что вы сделаете?

— Откажусь от дома.

— Ясно, — протянул Макс. — Ну что ж, если бы речь шла о Джудит, и я бы решил так же.

Сверху нам было видно, как внизу, перед домом, от скалы к скале перебегает Ингрем, что-то говоря и оживленно жестикулируя. За ним по пятам следует явно заинтересованная Памела. Когда мы спустились, Памела отвела меня в сторону.

— Знаешь, мистер Ингрем считает, что мы могли бы развести здесь горечавки. И вообще он говорит, Можно все кругом засадить альпийскими растениями и устроить сад над морем. Пусть горечавки спускаются вниз по утесу. Одна приятельница его матери устроила у себя такое.

— Да, здесь можно создать нечто совершенно оригинальное, — вмешался Ингрем, — но работы потребуется уйма.

«Нашел же он время для подобных советов, — чертыхнулся я про себя, — ведь Памела еще больше привяжется к „Утесу“».

Памела объяснила, что сейчас мы устроим чай и основательно подкрепимся, а ужин будет поздний и убирать придется нам самим. Между этими двумя трапезами нам следует поспать, а после ужина устроить отложенное совещание. Никто не стал возражать, только Лиззи, услышав, что она может уйти раньше, посмотрела на нас с подозрением: «Интересно, чем это вы тут займетесь, когда избавитесь от меня?» — говорил ее взгляд.

Ингрем уже забыл об утренних покаянных речах. Он сетовал, что ему никак не удается разубедить Памелу в том, что у себя в спальне она видела Кармел. Памела приняла вызов, но не стала вдаваться в объяснения, почему она так упорствует.

— Боюсь, я просто вспомнила, что я — женщина, и посему опираюсь только на интуицию, — призналась она.

Ингрем заулыбался и процитировал:

— «Le coeur a ses raisons que la raison ne connait point»25.

Он был в великолепном настроении. За чаем царило веселье.

Макс поддразнивал меня и Ингрема:

— Вас с Родериком нельзя допускать к нашим исследованиям, — говорил он. — Вы же мелодрамы пописываете. Вот мы с Памелой — честные, простые души без склонности к драматизированию.

— Спасибо, Макс! — воскликнула Памела.

Ингрем живо обернулся ко мне:

— А я и не знал, что вы пишете пьесы! Вероятно, непростительное невежество с моей стороны?

И мы пустились в обсуждение трудностей, подстерегающих представителей нашего ремесла. О своих пьесах Ингрем заявил совершенно откровенно:

— Из того, что я задумываю, никогда ничего не получается! С диалогом все в порядке, ведь мы — ирландцы — всеми признанные мастера на этот счет, от рождения наделены талантом вести беседу, но какие бы серьезные темы я ни поднимал, под моим пером все превращается в фарс. А уж если роли достаются известным комикам… — Он рассмеялся. — Один режиссер как-то сказал мне, когда репетиции еще шли полным ходом: «Мы предпочитаем покойных авторов», на что я ему ответил: «К несчастью для вас, должен заметить, что от разочарования не умирают даже драматурги». Но играли они превосходно. Смотреть было одно удовольствие.

Мы посмеялись, позевали. У Памелы на лице проступила усталость, и она встала из-за стола, намереваясь подняться к себе.

— Если к семи я не появлюсь, барабаньте мне в дверь погромче, — попросила она. — Я буду немного одуревшей, решила напиться люминала. Кто-нибудь еще хочет? У меня небольшой тайный склад.

Мы все отказались, а Ингрем встревожился. Выходя из комнаты, я слышал, как он серьезно убеждал сестру:

— Пожалуйста, мисс Фицджералд, будьте крайне осторожны. Я очень не люблю, когда в ситуациях, где имеют место непонятные психические воздействия, прибегают к наркотическим средствам!

Наркотики! Я медленно поднимался по лестнице, захваченный этой новой многообещающей идеей. Наркоманка! Вот подходящий удел для моей Барбары! Итак, решено! А ее жертва — Дженифер — слепое орудие в ее руках… Да, да, Барбара — безнадежная наркоманка, лишенная наркотиков, она мечется, как в аду, — в аду, сотворенном ее собственными руками. Превосходная расплата за грехи! И Уэнди это здорово сыграет, я уже представлял ее себе: слабые, бессмысленные жесты, пустой взгляд, неясная речь, потом полный упадок сил и адские муки. Я повернулся поделиться своей находкой с Памелой — она легко взбегала за мной по лестнице, на губах ее играла улыбка.

— Послушай! Меня сейчас осенило насчет отмщения для Барбары. Вместо того конца, который тебе не нравился.

— В самом деле? — рассеянно сказала Памела.

— Да. Наркотики. Как тебе кажется?

— И ты о наркотиках! Меня только что долго по-отечески журили за них. Да, наверно, мысль неплохая.

Она прошла в свою комнату, а я к себе в кабинет. Моя пьеса ее нисколько не интересовала. «Оно и понятно, — утешал я себя, — ей предстоит этот сеанс и решиться на него нелегко». Но все же тут что-то не то. С чего это она так радостно и лукаво улыбается?

* * *
После ужина Лиззи приготовила нам на столике кофе и гору бутербродов, шоколад в кастрюльке и поднос с пирожными. Если даже она и подозревала нас в сношениях с нечистой силой, все равно не могла допустить, чтобы ирландцы голодали. Лиззи явно питала слабость к Ингрему, а Макс уже давно был ее любимцем.

Как только мы устроились у камина, Ингрем вынул свои записи и приготовился ознакомить нас с выводами, к которым пришел. Его недавнюю веселость как рукой сняло, я даже подумал, не была ли она напускной, он мог прикрывать так свои дурные предчувствия.

— Боюсь, я вынужден вас немного расстроить, — начал он, — когда я перечитал ваш дневник еще раз, мне бросилось в глаза одно обстоятельство, о котором вы не упоминаете. Это касается мисс Мередит — Стеллы, если вы позволите так ее называть. Вы заметили, что после каждого ее посещения потусторонние явления усиливаются?

— Мне кажется, мы это поняли, — сказала Памела, и, конечно, была права.

— Вы полагаете, что эти явления непосредственно связаны со Стеллой? — спросил Макс, и Ингрем очень серьезно ответил:

— По-моему, да.

Не знаю, на что я рассчитывал, глупо было надеяться, будто Ингрем мог как-то повлиять на эту связь или признать ее несуществующей, но у меня даже горло перехватило, я не мог произнести ни слова. Заговорил Макс, он спросил:

— Я вижу, вы нашли этому объяснение?

— Целых два, — ответил Ингрем.

— Два? — удивилась Памела.

— Да, к сожалению. Это значит, что пока ни одно из них меня полностью не удовлетворяет. Но в обоих я принимаю за основу то, на чем вы оба так настаиваете, а именно, что мы видели Мери Мередит.

— Спасибо, что вы решили с нами согласиться, — съязвил я.

— В обеих моих теориях я исключаю вариант с «Лолой» — это, видимо, бессознательное потустороннее вмешательство, либо просто случайное движение стакана.

Мне показалось, что Памела хочет возразить ему, но она сдержалась.

— Я полагаю, — продолжал Ингрем, — нам необходимо представить себе, как страдала Мери в этом доме, но нельзя забывать и о том, какое безоблачное счастье и покой она здесь вкусила. Я склонен думать, что женщина, изведавшая такие противоположные ощущения, стала особенно чуткой к другим, боясь, как бы им тоже не пришлось пережить тяжкие муки, и страстно желала, чтобы они все были счастливы. Кроме того, надо учитывать, что Мери преклонялась перед отцом и потому идеализировала мужчин. Вполне вероятно, что относительно Мередита у нее были какие-то романтические иллюзии. Он же не только уничтожил эти иллюзии, но, более того, он и нарушил покой ее дома — осквернил ее очаг. В обоих вариантах моей теории об этом необходимо помнить. — Ингрем говорил тихо, задумчиво, не отрывая глаз от огня. — Мой первый вариант идет вразрез с результатами нашего сеанса. В данном случае я придерживаюсь мнения, что в доме обитает только один призрак Собственно, я уже говорил вам об этом. Я представляю себе, что Мери, и умирая, оставалась такой же доброй, как при жизни. Ее призрак исполнен нежности. Она горюет о Стелле, страдает оттого, что ее дочери одиноко, старается ее утешить. Она приходит к Стелле в детскую, окружает ее теплом и любовью, зажигает призрачный свет; она приносит с собой сладкий цветочный аромат, она выводит вас к коробке Кармел; ей хочется, чтобы вы нашли пустой флакон и поняли, что она здесь, с вами, что она — разумное существо, и хочет, чтобы вы рассказали об этом Стелле. Мери надеется, что Стелла помнит запах. Она чувствует, как Стелла хочет ее увидеть, и жаждет установить связь со своей дочкой. Когда Стелла приходит сюда, сразу появляется и Мери, а потом она бродит по дому, ищет дочь и, не находя ее, плачет. Но трагедия Мери в том… — Ингрем поднял глаза на Памелу, лицо ее все еще выражало некоторое недоверие. Макс старался не пропустить ни слова, а что до меня, то я был и растроган и полностью убежден. Ингрем продолжал страстным тоном: — Судьба Мери трагична и после смерти, она превращается в устрашающую фигуру, и Стелла при встрече с ней пугается до потери сознания, чуть не лишается жизни. И так будет всегда — став видимой, Мери всегда будет внушать ужас. — Он кончил; все молчали, потом я сказал:

— По-моему, вы совершенно правы.

— Потрясающе убедительно, — поддержал меня Макс.

— Ну а каково же второе объяснение? — спросила Памела.

— Можно я сначала выпью еще чашечку кофе? — улыбнулся Ингрем.

Он устал, так как вкладывал в свои разъяснения слишком много душевных сил. Я не понимал его до конца, в чем-то он был искренен, в чем-то поддавался искушению драматизировать события. Я был уверен только в одном — он действительно хотел нам помочь.

— Второе мое объяснение, — начал он через несколько минут, — ничуть не противоречит первому, а только дополняет его. Но в этом случае я считаю, что сеанс удался, в мастерской мы вели разговор с Мери, нам пытались помешать какие-то другие силы, неважно какие, но разумными были только слова Мери. Она охраняет Стеллу и прощает Кармел, убившую ее. Она хочет уберечь от вреда всех, живущих в «Утесе». А опасность им грозит со стороны Кармел.

Ингрем замолчал. Наше внимание подстегивало его, и вольно или невольно он прибегал к эффектным паузам.

— Кармел, — заговорил он снова, — если верить рассказам, была девушкой буйной, невыдержанной. Она без памяти любила Мередита. В Испании они жили вместе и были любовниками. С ним Кармел была счастлива, но вот появилась Мери, и Мередит бросил Кармел. А Кармел — не парижская кокотка. Она южанка и, если любит, то без оглядки. Она коварна. Она задумывает расстроить этот брак. Она сыграла на любви Мери к благородным жестам и постаралась закрепить свои позиции в семье Мередитов, сделалась горничной Мери. Приехав с ними сюда, она добилась своего — Мередит опять стал ее любовником, а Мери, обнаружив это, заболела. Но когда семья начала распадаться, Кармел снова проявила находчивость — она начала льнуть к Мери, ведь она еще не разделалась с ней. Родилась Стелла, и Кармел распространила свое влияние на ребенка. Но тут наконец Мери проявила твердость. Она увезла Стеллу из Франции домой, а Кармел оставила в Париже. Ну, что произошло дальше, мы знаем: Кармел вернулась сюда — то ли она скучала по возлюбленному, то ли хотела чего-то потребовать, то ли собиралась шантажировать — сказать трудно. Зато мы знаем, как обошелся с ней Мередит. Любая женщина после этого возненавидела бы его. А у Кармел жажда мести превратилась в манию: она рыдала, неистовствовала, искала смерти. Но смерть нужна была ей, чтобы отплатить обоим: Мери и Мередиту. Она пыталась погубить их дочь. Это ей не удалось: Мери застала ее на месте преступления, тогда она убила Мери. Умирая, Кармел терзалась, что не сумела отомстить Мередиту. Возможно, дух ее и сейчас бродит здесь, пытаясь покончить со Стеллой.

Памела побелела и, словно внезапно ослабев, откинулась на спинку стула.

— Родди, — едва слышно выговорила она, — ты звонил доктору Скотту?

— Да, — ответил я, — но его нет дома.

Наступило молчание. Макс налил всем виски. Я снова позвонил Скотту, его все еще не было.

— Я позвоню в Уилмкот, — сказала Памела.

— Не нужно, — остановил ее я. — Может подойти Стелла. Вспомни, что говорил Скотт. Ты же сама понимаешь, что этого делать нельзя.

— Понимаю, но мне не выдержать.

— Скотт дал бы нам знать, если бы Стелле стало хуже.

Я думал, Памела вот-вот расплачется. Но тут она случайно взглянула на Ингрема. Он был крайне расстроен:

— Не знаю, как и просить у вас прощения, — сказал он.

Памела заставила себя улыбнуться:

— Мы сами виноваты, — ответила она. — Мы должны были довериться вам полностью, а мы посвятили вас только в часть этой истории. После той ночи, которую Стелла провела здесь во второй раз, она страдает от бессонницы. Но вчера ей стало гораздо лучше, так что беспокоиться не о чем. На меня просто что-то нашло. Вот и все.

— Простить себе не могу, — отозвался Ингрем.

Макс попытался вернуть наш разговор в прежнее русло.

— Послушайте, Ингрем, — сказал он, — из обеих ваших теорий следует, что в доме жить нельзя. И никакого выхода вы не предлагаете.

— Совершенно верно, это-то меня и огорчает, — ответил Ингрем. — Если призрак, обитающий в доме, это — Кармел, то намерения у нее недобрые. А если это Мери, то, желая охранить и защитить, она может оказаться опасной. Боюсь, что мы зашли в тупик.

— И вы решительно не видите возможности сделать то, чего мы хотели, — найти способ успокоить привидение? — спросил я.

— Я уже на это не надеюсь, — печально сказала Памела. — Разве что поможет сегодняшний сеанс.

Ингрем с жаром проговорил:

— Есть один способ, он отвратителен, но я знаю случаи, когда он помогал, — отслужить здесь службу по изгнанию духов.

— Нет, это невозможно, — ответил я. — Если только сегодняшний сеанс не принесет ничего нового, Стелла ни за что на это не пойдет. Вы понимаете, она боготворит свою мать.

Ингрем помрачнел:

— Но тогда действительно выхода нет. Вы ничего не сможете сделать.

— Мы можем отказаться от «Утеса», — сказала Памела.

Наступило молчание. Казалось, Памела совсем пала духом. Вид у нее был потерянный, совсем ей не свойственный.

— Уже поздно, — проговорила она. — Давайте начинать.

Глава XX ИСПАНСКИЕ СЛОВА

Мне было крайне досадно, что сеанс приходится проводить в детской и нарушать очарование этой комнаты с ее желтыми, как нарциссы, занавесками, зелеными ковриками и абажурами, с белыми и желтыми фарфоровыми безделушками. Казалось, вот сейчас маленькая Стелла и ее гости усядутся на низкие стулья за круглый стол пить чай.

В маленьком камине ярко пылал огонь, в комнате было тепло. Мне почудилось, будто я улавливаю слабый аромат мимозы, но я ничего не сказал Ингрему. При одном только взгляде на детскую у меня сжалось сердце.

Карточки с буквами были разложены на столе. Я счел необходимым предупредить Ингрема, что мы с Памелой слишком много ждем от сеанса и жаждем получить ответ на самый важный для нас вопрос. Поэтому кому-то из нас — либо ей, либо мне — лучше остаться в стороне, и, если можно, я предпочел бы наблюдать и делать заметки. Ингрем согласился. Все, кроме меня, положили пальцы на донышко стакана. Долгое время он оставался неподвижным, но потом вдруг заскользил по столу.

Обойдя все буквы, стакан, как и в прошлый раз, остановился и закачался, тогда Ингрем кивнул Памеле, что можно начинать.

— Кто вы? — спросила Памела.

— МЕРИ, — сразу же написал стакан.

— Это вас мы видели прошлой ночью?

— ДА.

— Вы хотели нас напугать?

Стакан двинулся к букве «Н», потом к «Е» и написал: «НЕ ВАС».

— Вы хотели напугать кого-то другого?

— Кого же?

— КАРМЕЛ.

Стакан двигался ровно и неторопливо, ни разу не заколебался, не остановился в нерешительности перед какой-либо из букв. Памела продолжала:

— Вы хотите, чтобы ее не было в «Утесе»?

— Мы можем что-то сделать для этого?

Памела посмотрела на меня, лицо ее напряглось, и она задала решающий вопрос:

— Следует ли нам прибегнуть к экзорсизму?

Стакан немедленно написал: «НЕТ».

Вот мы и получили долгожданный ответ! Пораженный и разочарованный, я словно на секунду погрузился под воду, но тут же испытал облегчение. Теперь все ясно. Все решено. Не надо больше сомневаться, терзаться, избегать правды, сопоставлять, что для меня важнее — Стелла или дом. Все это длилось слишком долго, а теперь кончилось. И слава Богу.

Я посмотрел на Памелу, она ответила мне твердым взглядом, чуть улыбаясь.

Ингрем удивился. Он спросил сестру:

— Это не тот ответ, на который вы надеялись?

— Не тот, — ответила она. — Но лучше такой, чем никакого.

— Это значит, что… — Он осекся, но Памела сразу ответила:

— Да, это значит, что мы уедем из «Утеса».

— Такой чудесный дом! — Ингрем был расстроен и сразу растерял всю свою выдержку и деловитость.

— Нет, нет! — запротестовал Макс. — Нельзя так легко сдаваться! Давайте спросим еще раз.

— Бесполезно, — бросил я, но Макс настаивал.

Памела вздохнула, она устала.

— Тогда попробуем без Памелы, — сказал я, чтобы сделать Максу приятное, и положил пальцы на стакан, а Памела откинулась на спинку кресла. По-видимому, сеанс больше не интересовал ее, она положила голову на подушку, и у нее на лице появилось отсутствующее выражение, как у меломанов, когда они всем своим существом уходят в музыку.

Долгое время стакан не двигался. Когда же он слегка качнулся, Макс поспешил спросить:

— Мери, не намекнете ли вы нам, что мы должны сделать?

Последовал ответ:

— УЙТИ.

Я спросил:

— Вы хотите сказать, уйти из «Утеса»?

Стакан трижды написал: «УЙТИ», «УЙТИ», «УЙТИ».

— Но почему?

— «ОПАСНОСТЬ», — написал стакан.

— От кого она исходит? Какая опасность?

Стакан быстро обежал буквы «КАРМ», но перед «Е» замешкался и упал набок. Когда мы начали снова, стакан заметался, как на предыдущем сеансе между буквами «Л» и «О» и опять опрокинулся. Макс воскликнул:

— Это неспроста!

Ингрем, нахмурясь, поддержал его:

— Да, вряд ли можно считать это совпадением.

Макс снова поставил стакан и снова задал вопрос:

— Не следует ли нам пригласить священника?

Стакан пришел в смятение. Он крутился среди карточек с буквами, скидывал их со стола налево и направо, потом свалился на пол и разбился.

— Священник явно не пользуется признанием, — заметил Макс, наклоняясь поднять с полу карточки, пока мы с Ингремом при свете карманного фонарика подбирали осколки. Памела не обратила на переполох никакого внимания. Поднявшись из-под стола с осколками в руках, я увидел, что она откинулась в кресле и спит.

— Памела! — резко окликнул я ее. — Проснись!

Ингрем быстро схватил меня за руку.

— Не надо! — предостерег он.

Макс обнял Памелу за плечи и попытался ее приподнять. Голова сестры упала на грудь, но она не проснулась. Макс со страхом посмотрел на Ингрема. Меня била дрожь.

— Ингрем, Бога ради! — взмолился я. — Разбудите ее.

Ингрем побледнел, но твердо ответил:

— Лучше не дотрагиваться до нее. Мы можем ей повредить. Она в трансе. Это пройдет.

— Памела, — опять громко позвал я.

Макс снова опустил ее на подушку.

— По-моему, надо послушаться Ингрема, — сказал он.

Я видел, в каком состоянии Ингрем, хотя он изо всех сил старался сохранять спокойствие.

— Мне часто случалось наблюдать, как люди впадают в транс. Это проходит бесследно.

— Надо разбудить ее! — настаивал я.

— Умоляю вас…

Памела застонала, она дышала медленно и тяжело, как в беспокойном сне, но лицо ее было не бледнее, чем всегда. Макс сел рядом с ней и пощупал пульс. Он кивнул мне:

— С ней все в порядке.

Дыхание Памелы сделалось глубже, губы раздвинулись, казалось, она улыбается. Немного погодя она приоткрыла глаза. Сердце у меня замерло, но я не двинулся с места. Вдруг Памела заговорила.

Произносимые ею слова были мне так же незнакомы, как и голос — высокий, ласковый, игривый, ничуть не похожий на голос сестры.

— Не понимаю, какой это язык, — прошептал Ингрем. — А вы?

Он выхватил у меня записную книжку и начал что-то быстро записывать. Макс покачал головой:

— Не латынь и не итальянский.

— Должно быть, испанский.

Я услышал тихое воркованье. Памела улыбалась.

«Да это же Кармел! — подумал я. — Кармел воркует с Мередитом. Заново переживает свою юность. Но вдруг она завладеет душой Памелы навсегда?»

Я повернулся к Ингрему:

— Это невыносимо! Разбудите ее сейчас же! Я не допущу, чтобы вы использовали мою сестру для своих несчастных исследований. Вы что, забыли? Кармел ведь маньячка, убийца!

Памела вскрикнула. От ее крика мы похолодели, а потом начала стонать, стоны сменились отчаянными рыданиями. Сердце у меня упало — этот безутешный плач мы так часто слышали в доме! Страх и холод сковывали меня, и тот же страх я прочел на лице Ингрема.

Внезапно Макс приоткрыл дверь. Он выглянул в холл и сейчас же плотно захлопнул дверь снова.

— Скорей, — заторопил он нас, — надо вынести отсюда Памелу через сад.

Однако снять засов на двери, открыть ее, а потом отпереть наружную ограду сразу не удалось. Пока я с этим возился, Макс и Ингрем подняли Памелу, вынесли ее в сад, через оранжерею внесли в гостиную и положили на диван. Памела перестала стонать и открыла глаза.

— Как вы себя чувствуете? Все благополучно? — спросил Ингрем, голос его дрогнул.

— Разумеется, — ответила Памела и тут же воскликнула: — Родди! Что с тобой? Ты бледный как смерть! Что случилось? Неужели у меня был обморок? Не может быть.

Теперь это был ее голос. Памела снова стала сама собой. У меня отлегло от души, но ноги меня не держали, и я упал в кресло. Ингрем проговорил:

— Слава Богу! — и вышел.

Памеле ответил Макс:

— Нет, у вас был не обморок, вы впали в транс. Памелу это сообщение чрезвычайно заинтересовало.

Макс принялся объяснять ей, что произошло. Она сразу воскликнула:

— Значит, я превратилась в Кармел?

— Но и Мери уже приближалась. Мы едва успели унести ноги из детской, — сказал я.

Памела схватила меня за руку:

— А где мистер Ингрем? Макс, посмотрите, пожалуйста!

Макс вышел в холл и вернулся с Ингремом. У обоих в лице не было ни кровинки, и Ингрем дрожал от холода, он сел поближе к камину, но даже говорить не мог, так окоченел.

Макс объяснил:

— Мери скрылась в детской, как дымка или клочок облака. Сейчас в холле туман и дикий холод.

— Все это чрезвычайно опасно, — сказал Ингрем. Из нас четверых самой спокойной оставалась Памела. Она ничего не помнила с того момента, когда стакан снова стал выписывать «ЛО».

— Я действительно была в трансе? — спросила она Ингрема.

— Да, — ответил он, — в глубоком трансе, такой бывает у медиумов. Как у вас голова? Не болит?

— Немного, но это неважно. Расскажите, что я говорила.

Ингрем достал записи и стал зачитывать непонятные слова, стараясь подражать интонациям, с которыми они произносились.

— Наверно, это испанский! Правда, я не понимаю ни единого слова, — воскликнула Памела. — При мне никто никогда не говорил по-испански. Но это, безусловно, Кармел.

Мы не понимали записанного, а испанского словаря доме не было. Ингрем сказал:

— У меня не создалось впечатления, что Кармел пыталась установить связь с нами.

Я согласился и рассказал, какое чувство было у меня: будто Кармел вспоминает дни, проведенные с излюбленным.

— Да, голос был счастливый, — подтвердил он. — Но ведь это никоим образом не затрагивает одну из ваших теорий, правда, Ингрем?

— Интересно… — Памела задумалась о чем-то, глядя в записи Ингрема.

Никто из нас не отозвался. Мы молча курили прихлебывая виски, изрядно потрясенные только что пережитым и обессилев от сознания, что счастливо бежали опасности.

— Разрешите, я возьму ваши заметки и перепишу в себе в дневник? — попросила Памела Ингрема. Потом улыбнулась: — Ну что ж, вот наши исследования и окончены. Я рада. Правду мы, вероятно, так никогда и не узнали бы, но теперь нам хотя бы ясно, что делать.

— Поехали завтра вместе в Лондон, Родерик, — предложил Макс. — Здесь ночевать никому из вас нельзя, ни вам, ни Памеле.

— В Лондон я не поеду, — сказал я. — Мне надо в Бристоль. Как только все здесь закончим, так сразу туда и отправимся. Я же связан с пьесой, Макс, — пояснил я.

— Ах да! Я и забыл о пьесе.

— Но совершенно ясно, что ты ночуешь в «Утесе» последний раз, — обратился я к Памеле.

— Хорошо, Родди, — согласилась она. — Не беспокойся, ведь «Золотая лань» близко.

Она встала, собираясь идти спать.

— Подождите минуточку, — проговорил Ингрем и вышел осмотреть холл и лестницу. Потом его голос раздался с площадки второго этажа:

— Все в порядке!

— Знаете, для мистера Ингрема все это обернулось, наверно, довольно неприятно, — сказала, прощаясь с нами, Памела. — Постарайтесь подбодрить его.

Сама она, видимо, нашла для него какие-то утешительные слова, потому что в гостиную он вернулся уже повеселевший. Покаянно посмотрел на меня и сказал:

— У вас есть все основания быть мной недовольным.

— Не вами, — отозвался я. — Я должен быть недоволен самим собой. И простите, что я на вас набросился. Я вел себя по-дурацки.

Он покачал головой:

— Я обязан был предупредить мисс Фицджералд.

— Мы оба были предупреждены. Памела знала, на что идет.

— Да, она тоже так говорит. Утверждает, что все это ей очень интересно. Таких бесстрашных женщин я… — Он осекся, впервые не найдя нужных слов.

Макс решительно вмешался:

— Ну о чем беспокоиться? С Памелой все обошлось.

Но Ингрем продолжал:

— Я и не представлял, как много это значит для вас обоих. Ведь с этими ужасами связана столь неприятным образом ваша приятельница, мисс Мередит, от них зависит судьба вашего прелестного дома! И как близка была опасность, что злой дух завладеет душой мисс Фицджералд! А я отнесся к этому совершенно бессердечно, будто к некой абстрактной проблеме, не могу выразить, как я каюсь…

Только я собрался ему ответить, как начал поносить себя Макс.

— Нет, Ингрем, во всем виноват я. Я обманывал вас, водил вас за нос. Родерик и Памела совсем растерялись здесь, среди привидений, и я понимал, что вы со своим свежим, бодрым взглядом явитесь для них спасительным лекарством. Знай вы, что у них серьезные неприятности, вы не смогли бы так живительно на них подействовать. Правда, Родерик?

— Конечно. — Я только сейчас оценил, как воодушевляла нас эксцентричность Ингрема, и подумал, что если бы он стал сочувствовать и соболезновать, я вышел бы из себя. Я попытался убедить его в этом.

— А главное, вы достигли того, в чем мы больше всего нуждались, — помогли принять решение, — заключил я.

Ингрем, опершись на каминную полку, смотрел в огонь. Он вздохнул:

— Как бы я хотел, чтобы вы могли решить по-другому! — Он пожелал нам спокойной ночи и вышел, крайне расстроенный.

— Мне даже жаль его, — сказал я Максу.

— Напрасно, — ответил тот. — Он очаровательный человек, но до сих пор резвился на мелководье и все давалось ему шутя. А тут пришлось погрузиться в глубину. Думаю, что такая душевная встряска ему только полезна. Вообще он мне очень симпатичен.

— И мне.

— А Памеле?

— Трудно сказать.

Мы посидели еще, пока Макс не докурил трубку и разошлись по своим комнатам.

* * *
Я спал как убитый. Когда же нехотя проснулся, то увидел, что в окно заглядывает солнце, а надо мной, как грозное изваяние, возвышается Лиззи, устремив на меня укоризненный взор.

— Мисс Памеле нехорошо, — изрекла она.

Мои мыслительные способности постепенно восстанавливались. Я вспомнил, что сегодня — суббота, — день отъезда Стеллы в Бристоль, день, когда мы должны будем покинуть «Утес».

— Что с ней, Лиззи?

— Говорю вам, ей нехорошо.

— Но в чем дело? — резко спросил я. Меня охватил страх.

— Велела сказать, что у нее просто голова болит и ей придется полежать, а вы чтобы сказали джентльменам, что ей очень неловко, но ко вчерашнему вечеру это отношения не имеет.

Да! Сомневаться не приходилось — это слова Памелы, и никого другого. Я засмеялся от радости. Лиззи многозначительно добавила:

— Так она говорит.

— А у Элизабет, я вижу, свои соображения. Это была наша детская уловка — называть Лиззи Элизабет, когда требовалось ее задобрить. Но на сей раз растопить ее сердце не удалось. Встревоженная, с укором глядя на меня, она потребовала отчета.

— Чем вы занимались вчера в детской?

— Господи милостивый! Неужели мы за собой не убрали? — простонал я.

— Небось столы вертели, — продолжала Лиззи. — Разве это христианам пристало? Да от такой гнусности все дьяволы из ада повылазят. Я знаю, как священник смотрит на такие дела! Что же он подумает обо мне, когда узнает, что я осталась жить в этом доме, где люди занимаются колдовством да якшаются с привидениями.

— Клянусь честью, Лиззи, что никаких дьяволов здесь и близко не было, — заверил я ее.

— Все равно, что-то вы видели, иначе с чего бы это у мисс Памелы глаза, как плошки, да еще и провалились совсем? Нет, мистер Родерик, я сразу учуяла что-то недоброе, так оно и оказалось. Я этого не потерплю. Вот вам мой ультиматум, — выпалила она.

— И что же вы хотите сказать, Лиззи?

— Хочу сказать, что я… что я… — Она повернулась ко мне спиной и без всякой нужды дернула занавеску. — Мистер Родди, — проговорила она глухо, — вам должно быть стыдно.

— Не исключено, что я и впрямь стыжусь.

Она повернула ко мне нахмуренное лицо, расстроенное и встревоженное.

— Позвали бы вы отца Энсона.

— Об этом и речи быть не может, Лиззи.

— А он согласен.

— Зато я — нет. Послушайте, Лиззи, — начал увещевать ее я, — вы зря беспокоитесь. Мы задумали большие перемены. Не будь вы такой неисправимой старой сплетницей, я бы вам кое-что рассказал. Но вы и так скоро все узнаете.

Она ушла, с сомнением покачав головой.

Утро начало хмуриться. Никто еще не вставал. Я подошел к Чарли, наводившему последний лоск на изгородь у края обрыва. Он стал объяснять мне, что хочет посадить вдоль нее красивый кустарник, лучше терновник. Я не люблю терновник и сказал, что предпочитаю дрок, но тут же вспомнил, что никакой изгороди больше не требуется.

— Бросьте это дело, — сказал я Чарли, — пойдите лучше помогите Лиззи.

Чарли был удивлен и озадачен, но послушался.

На севере, над вересковым полем, в небе вспыхивали отблески света — это плыли в воздушном море сияющие острова Тир-на-ног — острова Блаженства. В здешних местах только в середине лета да в зимнюю тьму можно наблюдать одну и ту же картину, а так и два дня подряд пейзаж небывает одинаков бесконечно меняются и небо, и море, и суша, все зависит от погоды, от времени года, от часа, ветра и приливов. Эта беспрерывно, с утра до ночи, меняющаяся красота природы волнует и трогает. Я подумал, что скорее соглашусь жить в заброшенной среди вересковых пустошей хижине пастуха, чем видеть вокруг себя городские стены.

Стая чаек, наперегонки с ветром летевшая с моря, вдруг свернула в сторону и с пронзительными криками устремилась вниз, к подножию утеса. Слушая, как они оглушительно бранятся, я вспомнил рассказ Стеллы о чайках на восходе солнца: «Волшебное зрелище!» — сказала она тогда.

Каково будет Стелле в стерильно чистой спальне заведения мисс Холлоуэй? Каково будет ей оказаться в окружении унылых невзрачных женщин, под неусыпным оком своей бывшей гувернантки? Не покажется ли ей, что она в тюрьме, покинутая друзьями?

А почему бы не напомнить ей сразу, что друзья у нее есть? Как называлась та цветочная лавка в Бристоле, где мы заказывали розы для Уэнди? Ведь если Стелле пришлют цветы, причем неизвестно от кого, вряд ли это причинит ей неприятности. Она, конечно, догадается, но не сможет написать нам. И все же это утешит ее, не даст впасть в отчаяние. А вдруг, наоборот, нарушит с трудом обретенный покой? Неизвестно, как лучше поступить.

Войдя снова в дом, я позвонил доктору Скотту. Его хозяйка, которой я уже, наверно, надоел, ответила, что доктора опять нет. Но, если звонит мистер Фицджералд, то велено передать, что его другу лучше и после обеда он уезжает.

А на что, интересно, я рассчитывал? Стелле лучше — это замечательно. Однако дурные предчувствия меня не оставляли. В каком смысле лучше? Более бодрая или более смиренная? По крайней мере, решил я, наверно, Стелла больше не кажется то безумной, то святой, а значит, ей уже не грозит страшный жребий.

«Увяллоу» — вот фамилия хозяина цветочного магазина. Я нашел номер в бристольской телефонной книге и позвонил. Мне ответил приветливый женский голос. Моя собеседница записала заказ, с интересом выслушала мои пожелания и обещала послать розы, не указывая, от кого они, и ничего к ним не прилагая.

Макс спустился вниз, и мы вышли на крыльцо. Я рассказал ему про цветы. Беспокойство так терзало меня, что я не сумел скрыть своих страхов насчет будущего Стеллы в лечебнице мисс Холлоуэй. Макс слушал с большим вниманием.

— Она не сможет с этим долго мириться, — сказал он. — У Стеллы слишком сильный характер, она восстанет.

— Даже если так, что она сможет сделать?

— Напишет Памеле.

— Письмо перехватят.

— Не тюрьма же это, в конце концов!

— Предлогом послужит необходимость полного отдыха.

— Но деду-то ей позволят писать?

— Ему она жаловаться не станет, он болен.

— Ну что-нибудь она придумает! Убежит!

— Куда? Мы запретили ей появляться в «Утесе», а деда она волновать не захочет.

— Родерик! Девушке восемнадцать! Существуют гостиницы, я пошлю ей наш адрес.

— Ей его не передадут.

— Ну есть же у нее какие-то друзья?

— Очень сомневаюсь. К тому же там, в этой лечебнице, у нее отберут деньги.

Макс был поражен:

— Вы уверены?

— Эта Холлоуэй на все способна. Я подозреваю, что она убила Кармел, — ответил я.

Словом, у меня был классический приступ пессимизма. Мне сделалось стыдно. Макс и так сокрушался, что мы вынуждены отказаться от «Утеса», видно было, как ему это неприятно.

— Да, положение неважнецкое, — заключил он.

Оба мы обрадовались, когда к нам присоединился Ингрем. Он сбежал с лестницы, бодрый и свежий, как само утро, с веселым блеском в глазах. Узнав, что Памела сегодня решила остаться в постели, он заметно поскучнел, но утешился сообщением, что это никак не связано со спиритическим сеансом. За завтраком он поделился с нами новой идеей.

— Может быть, ваша сестра захочет уехать к своей кузине в Дублин? Это прекрасно помогло бы ей отвлечься, не правда ли? Не согласится ли она туда лететь? От Бристоля до Дублина самолетом два часа. Я давно ищу предлог совершить такой перелет, а дела у меня в Дублине всегда найдутся. Я был бы счастлив составить вашей сестре компанию! Как вы на это смотрите? Правда, при условии, что это будет не раньше чем через восемь дней.

Он был в восторге от своей выдумки, и мне даже стало жаль его, когда я объяснил, что Памела пока ни в какую Ирландию не собирается.

Чтобы прервать наступившее тяжелое молчание, Макс стал заверять меня, что сразу по приезде вышлет мне испанский словарь. Он попросил у Ингрема его записи, но оказалось, что они остались у Памелы.

Лиззи, которая пришла убрать со стола, сообщила, что Памела все еще спит. Я попросил Лиззи, когда сестра проснется, сразу рассказать ей, что передал доктор Скотт насчет Стеллы. В одиннадцать, когда настала пора везти Ингрема к поезду, Памела все еще спала.

Утреннего хорошего настроения Ингрему уже не удалось вернуть. Он сидел в машине, жалобно глядя на дом, словно мальчишка, которого отправляют в школу после каникул. Макс тоже был угрюм.

Поезд Ингрема уходил в Бристоль в тридцать пять двенадцатого. Макс, которому предстояло вернуться в Лондон, заявил, что не собирается терять утро в вагоне, а предпочитает пройтись до станции пешком, позавтракать в каком-нибудь пабе и уехать поездом в три пятнадцать. Он поставил в машину свой чемодан. И тут зазвонил телефон. Это оказался Питер Кэри, вне себя от восторга после встречи с Пеннантом. Я объяснил ему, что спешу, говорить не могу, и позвал к телефону Макса.

— Счастливо, Родерик! — попрощался Макс со мной. — Может, мы с Джуди еще составим вам компанию в «Золотой лани».

Тут я сообразил, что, уезжая, он может встретиться на станции со Стеллой. Что, если передать ей с ним записку? Соблазн был велик, хотя я и понимал, что лучше сейчас не тревожить Стеллу. В конце концов я так ничего и не сказал Максу. Когда я выходил из дома, он с довольной улыбкой слушал Питера.

Пока мы ехали, Ингрем больше молчал, а если и заговаривал, то только о нашем «Утесе».

— Чаще всего в домах, где обитают привидения, никаких неприятностей не бывает. Ну испугают разок-другой кого-нибудь из детей или слуг. А ваш случай очень сложный, к тому же мисс Фицджералд так впечатлительна. Уверен, вы приняли единственно правильное решение.

Когда мы въехали на вершину горы Тор, перед нами открылся такой вид, что на минуту я даже притормозил. Ветер рябил свинцовое море, и по нему бежали серебряные полосы, а остров Ланди как бы выглядывал из-под серебристой челки. Солнце было закрыто огромной иссиня-черной тучей с ослепительно белыми подпалинами, из-под нее веером выбивались плоские лучи, и над вересковыми полянами, куда они падали, стояло призрачное лиловое сияние.

— Здорово! — воскликнул я. — Вот будет подарок Максу, когда он пойдет здесь.

Ингрем помолчал, а потом сказал:

— Я согласен с мистером Хиллардом — среди зимы в ваших местах, наверно, настоящее великолепие.

— С удовольствием пригласил бы вас в «Утес» на Рождество, — сказал я, — но увы!

Ингрем бросил на меня благодарный взгляд:

— Я был бы счастлив, если бы вы пригласили меня куда угодно, где бы вы ни оказались. Если, конечно, мы не встретимся в Ирландии.

Прося о встрече, он впервые на моей памяти проявил застенчивость, и я смог, не кривя душой, пообещать ему гостеприимство.

Оставшиеся несколько минут он самым оживленным тоном толковал о разных интересных местах и людях, с которыми ему приходилось сталкиваться во время его исследований.

— Но я никогда не предполагал, — заключил он, — что благодаря призракам мне выпадет счастье познакомиться с вами обоими. Пожалуйста, передайте мои самые искренние приветы и пожелания вашей сестре. Она обещала известить меня о развитии событий. Поблагодарите ее за меня и скажите, что я готов оступаться снова и снова, лишь бы еще раз заслужить ее великодушное прощение.

Когда его поезд тронулся, я почувствовал, что мне будет не хватать Ингрема, очень уж заразительной была его жизнерадостность. «И Макса я уже не застану, когда вернусь в „Утес“, — подумал я, — а на ночь нам с Памелой предстоит перебраться в „Золотую лань“. К тому времени Стелла будет уже в сотне миль от меня».

Я изучил висевшее на станции расписание. Вечерний поезд уходил в пять пятьдесят. Появиться на станции я не имел права. Даже проехать сейчас на обратном пути мимо Уилмкота и взглянуть на него нельзя. И я поехал домой. Проезжая мимо «Золотой лани», я заколебался — не заказать ли сразу комнаты на ночь? Но это можно сделать и по телефону, вдруг Памела чувствует себя плохо и никуда не двинется.

Однако Памеле было гораздо лучше. Она лежала в полутьме, уютно устроившись в подушках, и сказала, что голова у нее почти прошла.

— А ночью просто раскалывалась. Я не спала до пяти утра. Очень жалко, что мне не удалось попрощаться с мистером Ингремом. Родди! Я хочу просить у тебя отсрочки на одну ночь.

— Просьба будет удовлетворена, но при одном условии — ни шагу из этой комнаты.

— Да мне и некогда разгуливать. Мне надо думать и думать. Знаешь, оказывается, мы непростительно и глупо заблуждались…

— Нет, Памела, я даже слушать не хочу об этом! Не вздумай начинать все сначала.

— Но, Родди, именно этим я и занимаюсь! И можно надеяться…

— Памела! Не забивай себе голову! Все равно ничего не придумаешь, а нас изведешь!

— Хорошо, пока не буду уверена, ничего не скажу. Расскажи ты, что новенького? Да, Макс поднимался проститься и сказал про Питера. Все-таки Макс просто необыкновенный!

Пустив в ход все свое красноречие, я передал ей приветы и пожелания Ингрема, добавив, что, пока ехал обратно, мог забыть самые элегантные его комплименты. Памела слушала, чуть улыбаясь.

— А что это за намеки на проступки и прощение? — спросил я.

— Ну, наверно, он вспоминает о вчерашнем вечере, когда он был так расстроен. Ему действительно не повезло с нашим сеансом, а тут еще и ты повел себя не слишком деликатно.

— Это мне нравится! Да меня просто разрывало от возмущения. Я сдерживался из последних сил.

— Но не сдержался! Он столько для нас сделал, а ты обошелся с ним, как… как…

— Да как я с ним обошелся?

Она рассмеялась:

— Как с игрушечным чертиком на пружинке. Стоило ему поднять голову, ты его бац по лбу!

— Ничего подобного! К тому же он только и делал, то поднимал голову.

— Ладно, Родди! Иди. У меня опять начинается головная боль.

— Слушаюсь! Вызовешь меня, когда тебе понадобится поточить коготки.

Памела посмотрела на меня со значительным видом.

— Когда я тебя вызову, знай — я сообщу тебе нечто крайне важное.

Глава XXI ВОЗВРАЩЕНИЕ

Остаток дня мне пришлось провести за тягостными занятиями. Перекусив в одиночестве, я взялся рвать ненужные бумаги, упаковал свою рукопись, написал несколько деловых писем и составил список бесконечного количества дел, которые надлежало завершить, прежде чем выехать из дома. Мы не могли даже на время оставить здесь вещи — в таком уединенном месте того и жди грабителей, предстояло все куда-то отправлять. Но куда? Где мы теперь будем жить? Несколько недель можно провести в меблированных комнатах в Бристоле, хотя мне трудно будет обходиться без книг и бумаг. А дальше что?

И как в такой обстановке, когда столько хлопот и ничего не решено, кончать пьесу — я ума не мог приложить, а кончать было необходимо. Памела, допустим, будет мне помогать, а Лиззи? Мы не сможем взять Лиззи с собой. Каково ей будет узнать об этом?

Подавая мне чай, Лиззи сообщила:

— Мисс Памела заказала к обеду только омлет, а вы обойдетесь котлетой?

— Нет! — ответил я. — Я тоже хочу омлет! И приготовлю его сам, да еще с сыром. Я и Памеле приготовлю, не могу вам доверить столь тонкое дело, раз у нее так плохо со здоровьем.

Напрасно я ждал, что Лиззи разразится смехом. Она стояла рядом со мной, серьезная, как Будда.

— Сегодня я на ночь не уйду, — объявила она.

— Как это, Лиззи? Нет, нет, здесь вы будете нервничать.

— Да я, может, даже умру со страху в постели, и смерть моя будет на вашей совести.

— Господи! Ну с чего вы взяли, что вам надо ночевать здесь?

— Потому что я вам не доверяю. Не знаю, что вы способны натворить у меня за спиной.

Ах, вот в чем дело! Лиззи приготовилась остаться и защищать нас от сорвавшейся с цепи нечисти!

— Лиззи! — проговорил я. — Вы меня проняли! Ну а если я поклянусь вам, что сегодня мы не затеем ничего такого, что не одобрил бы священник, вы уйдете?

Из груди ее вырвался вздох облегчения:

— Боже вас благослови, мистер Родерик! Тогда уйду.

Я спустился в гостиную и начал разбирать книги. «Любопытно, — думал я, — что в комнатах, где мы проводим все свое время, никаких примет появления призраков нет. В этой уютной гостиной, например, никогда не бывало никаких сюрпризов». Меня разбирала досада, что Памела снова колеблется, это только расслабляло и ни к чему путному привести не могло. Сам я уже настроился на отъезд окончательно и бесповоротно. Я засел за рецензию, а когда закончил ее, наступали сумерки.

За окном лило как из ведра, и я удивился, когда вдруг сквозь шум дождя различил чьи-то шаги. Неужели Скотт? Он говорил, что зайдет в воскресенье. Выглянув в окно, я увидел отца Энсона — он с трудом прокладывал себе путь, обеими руками вцепившись в огромный зонт, который так и выворачивало ветром. Я поспешил открыть двери, и священника буквально внесло в дом. Отец Энсон совсем запыхался, и вид у него был встревоженный и смущенный.

— Можно к вам? — спросил он. — У вас все благополучно? Вы не заняты?

Я вполне искренне ответил, что очень рад его видеть. Однако лицо отца Энсона осталось встревоженным, он испытующе в меня вглядывался своими глубоко посаженными глазами. Потом озабоченно сказал:

— Надеюсь, с мисс Фицджералд тоже все в порядке?

Я объяснил ему, что Памела весь день пролежала с головной болью, но сейчас ей лучше. Отец Энсон успокоился и сел.

— Очень счастлив слышать, что ваша сестра не расхворалась, — улыбнулся он. — И если вы желаете указать на неуместность моего появления, я предпочел бы, чтобы это случилось без нее.

— Этого не случится.

— Видите ли, будь вы католиком, я обязан был бы явиться к вам, а так мой визит можно расценить как вмешательство в чужие дела, если только вы не согласитесь рассматривать его как дружескую поддержку.

— Спасибо, отец Энсон. Сейчас и я, и сестра, как никогда, нуждаемся именно в дружеской поддержке.

— Вот, вот, я так и подумал.

Я не смог удержаться от улыбки — было совершенно ясно, что до отца Энсона дошли слухи о наших «греховных опытах». Я живо представил себе, что происходило сегодня утром.

— Дело обстоит не так серьезно, как вы думаете, — сказал я ему. — Я сейчас вам все объясню, но сначала позвольте мне разобраться. Значит, Лиззи доложила о наших опытах Чарли, Чарли — миссис Джессеп, а та передала это — кому же? Сейчас соображу.

— Рассыльному зеленщика, — с улыбкой помог мне отец Энсон. — Он рассказал об этом моей экономке, а уж она — мне. — Но тут же священник снова стал серьезным. — Несмотря на мои предостережения, вы все-таки решили прибегнуть к спиритизму?

— Нам ничего другого не оставалось.

— И помогло это вам узнать, как даровать бедным призракам вечный покой?

— Нет.

— Иначе и быть не могло. Но теперь я надеюсь помочь вам сам. Я получил разрешение епископа.

Упорство священника ставило меня в щекотливое положение — выхода не было, кроме как открыть ему, что об экзорсизме не может быть и речи. Я сказал:

— Очень сожалею, что вы побеспокоили епископа, отец, но видите ли…

— Я все знаю. Знаю, что вам необходимо получить разрешение из инстанции… — он едва заметно улыбнулся, — из инстанции, которая для вас гораздо важнее. Я как раз и собираюсь обратиться в эту инстанцию.

— Стелла Мередит сегодня уезжает в Бристоль, — сказал я.

— Что ж, Бристоль находится в пределах моих возможностей.

— Вы очень добры, отец Энсон, но поверьте, Стелле нужно забыть все это. К тому же насчет призраков теперь уже ничего предпринимать не надо: мы решили отказаться от дома.

— Это очень ответственный шаг.

— Мы вынуждены. У нас нет выбора.

Он склонил голову и задумался. Я рассчитывал, что он больше не вернется к разговору об экзорсизме, но напрасно. Отец Энсон устремил на меня пристальный взгляд.

— Простите меня, мистер Фицджералд, но я позволю себе некоторую настойчивость. Я ведь думаю не только об этом прекрасном доме, хотя понимаю, как тяжело вам расставаться с ним. Я думаю о Стелле — несчастное дитя, неужели ей жить всю жизнь под таким тяжким гнетом: сознавать, что в «Утесе» не находит себе покоя душа ее матери? Каково ей таить в сердце такие богохульные мысли?

Он даже покраснел от гнева, но, быстро овладев собой, заговорил мягко, с прежней обходительностью.

— Я знал мать Стеллы. Могу даже сказать, — он поколебался, — что мы были друзьями. Я не сумел выполнить свой долг в отношении Стеллы, не нашел пути к ее сердцу. Я должен был навещать ее и в дальнейшем собираюсь навещать непременно, а сейчас мне важно узнать, согласитесь ли вы и мисс Памела провести в доме экзорсизм, если мне удастся склонить Стеллу к необходимости его применения?

Я был огорчен. Мне нравился отец Энсон, и я с удовольствием сохранил бы дружбу с ним, но что я мог ему ответить? Если уж говорить, то только начистоту. За долгие годы его старые глаза научились разбираться в характерах и слабостях людей; за любыми рационалистическими рассуждениями и напускной претензией он видел все того же сына Адама — дитя первородного греха.

Я рассказал ему примерно то же, что и Максу, объяснил, что происходит со Стеллой, повторил прогнозы доктора Скотта. Священник был удручен, он склонил голову на грудь и зашептал молитву.

— Простит ли меня Господь? — проговорил он упавшим голосом. — Неужели я опоздал?

— Но разве вы можете считать себя ответственным за все это?

Отец Энсон промолчал. Чтобы отвлечь его, я начал рассказывать о нашем сеансе и только хотел описать транс, в который впала Памела, как вошла сияющая Лиззи с поручением от сестры — та надеется, что перед уходом отец Энсон найдет минутку навестить больную. Мы сразу поднялись к ней в спальню.

Памела в красивой кружевной кофточке уже сидела в постели. В. комнате было уютно, горела лампа, а задернутые занавески на окнах отгораживали нас от ненастья во дворе. На постели у Памелы были разбросаны листы нашего дневника. Памела радостно поздоровалась с отцом Энсоном и сказала, что уже совсем здорова и потрудилась на славу.

— Вы знаете испанский, отец? — спросила она.

Действительно, как это мне не пришла в голову такая возможность!

— Знал когда-то, — ответил священник.

Памела дала мне записи Ингрема.

— Ты помнишь, Родди, как звучали эти слова? Попробуй прочесть их. Отец Энсон, — объяснила она священнику, — вчера я произносила эти слова, когда была в трансе.

Он укоризненно покачал головой. Но глаза его загорелись, и он весь превратился в слух, когда я, стараясь выговаривать каждый слог как можно точнее, прочел: «nina mia, chica, guapa» и другие слова. Отец Энсон взял листок у меня из рук.

— Это просто ласкательные обращения к ребенку, уменьшительные, вроде «милочка моя», «крошечка моя», «малышка» — так мать разговаривает с ребенком.

У Памелы блестели глаза.

— Так я и думала! — Она взглянула прямо в лицо священнику и спросила: — У Кармел был ребенок?

Он разглядывал листок, где были записаны слова, и как будто не слышал вопроса, но немного спустя неохотно сказал:

— Кармел приехала сюда из Испании. Я знал ее совсем недолго. Что было с ней на родине, я не знаю, многое могло случиться, но она мне ничего не рассказывала.

Памела улыбнулась и спрятала листок.

— Хорошо! — согласилась она. — Но уж это-то вы можете мне сказать? Когда вы впервые познакомились с Кармел, какой она была? Нежной и любящей?

— Так мне казалось.

— А что вы можете сказать об ее порывистом нраве, об ее выходках? Действительно она вела себя так безобразно, как все здесь рассказывают?

Священник улыбнулся:

— Однажды я видел, как Кармел вышла из себя — рассердилась на мою экономку. Тогда она больше всего напомнила мне обиженного плаксу — ребенка.

Услышав тяжелые шаги Лиззи на лестнице, я побежал к ней навстречу и взял у нее из рук увесистый поднос. Я уже слышать не мог этих расспросов Памелы. К чему они? Какое мне дело, бросила Кармел в Испании ребенка или нет? Ведь мы оставляем дом не из-за Кармел и ее рыданий.

Лиззи приготовила для отца Энсона чай с бутербродами и целое блюдо картофельных пирожков. Он, видно, был голоден, потому что не сумел скрыть удовольствия при виде поставленного перед ним угощения.

— Ну, Лиззи, — сказал он, лукаво сверкнув глазами, — а я только сейчас размышлял, какая вам положена кара за сплетни, да, видно, придется вас простить.

Она засмеялась:

— Вот уж кто сплетник, так это Чарли, отец, а если мы и сделали что не так, я не жалею, раз вы сегодня здесь. Осторожно с пирожками, масло с них так и течет. Вот вам салфетка, положите на колени.

Пока отец Энсон наслаждался трапезой, Памела терзала его нетерпеливыми расспросами. Она была крайне возбуждена и не слишком заботилась о выражениях:

— Родди! Мы с тобой были слепые, как кроты! Это Кармел была любящей, доброй и сердечной, а Мери, — голос у Памелы зазвенел от презрения, — Мери была холодной, жестокой, самодовольной ханжой.

Отец Энсон посмотрел на нее с упреком.

— Дочь моя! De mortius…26

— Вы согласны?

— Господи, Памела! Чего ты добиваешься? — вмешался я. — Ведь Мери все здесь обожали, только что кумира из нее не сотворили!

Священник кивнул:

— Мери Мередит внушала людям восхищение, — сказал он.

Лицо Памелы стало суровым.

— Мери Мередит, — отчеканила она, — была самонадеянная лицемерная эгоистка.

Отец Энсон изумился:

— Но почему вы вдруг решили так жестоко судить ее?

— Отец Энсон, что бы вы сказали о женщине, которая оставляет плачущего от страха ребенка в темноте и не разрешает зажигать в детской свет?

— У нее была своя система воспитания.

— Вот, вот — своя система! Своя система для других. У нее был свой метод вырабатывать в людях характер, свой взгляд на то, как спасать их души! Хорошенькая система — заставлять ребенка дрожать от страха, а молоденькую горячую девушку подвергать ежедневному соблазну, и все для того, чтобы самой наблюдать за всем этим, направлять, изображать ангела-хранителя. Обречь мужа на падение, лишь бы потом продемонстрировать, на какое «бесконечное великодушие» она способна.

Я слушал ее, не веря своим ушам, но больше всего меня поражало, что и я в глубине души чувствовал по отношению к Мери то же самое. Как же Памела до этого додумалась?

— Ох уж эти мне злые языки! — сказал я.

Между тем Памела устала и откинулась на подушки.

Она улыбалась отцу Энсону, укоризненно смотревшему на нее.

— Я начинаю бояться, — встревоженно заговорил он, — что вы не вполне оправились от транса. О дитя мое! Это такие опасные порочные опыты! Ну а я, — он улыбнулся, — я не могу здесь больше оставаться, не пристало мне слушать столь гневные речи. Не придется, значит, попробовать все эти восхитительные лакомства!

— Хорошо! Я больше ничего не скажу, но уверена, что на самом деле вы со мной согласны.

Отец Энсон ответил ей, обдумывая каждое слово:

— Я согласен с вами только в одном: я считаю, что Мери, подобно некоторым добродетельным и благородным натурам, иногда слишком много требовала от других.

— Это меня вполне устраивает, — ответила Памела.

Покончив с едой, священник встал.

— Боюсь, что я вынужден вести себя невежливо, как нищий, — поел и убегаю.

Он выглядел очень усталым, и я с удовольствием отвез бы его домой на машине, о чем и сказал ему, но было слишком поздно, и я не хотел оставлять Памелу одну.

— Да, этого ни в коем случае нельзя делать, — согласился отец Энсон.

Остановившись у постели сестры, он взял ее за руку и умоляющим голосом еще раз попросил не участвовать больше в подобных сеансах.

— Помните, у вас слишком горячая натура и легко воспламеняющееся воображение, поэтому для вас подобные опыты очень опасны, — сказал он.

Памела успокоила его:

— Надеюсь, что конец нашим испытаниям близок, — и сердечно поблагодарила за приход к нам и за заботу.

Лиззи сидела в холле, уже готовая идти. Я смотрел, как они пошли вдвоем в ливень и тьму, огромный зонт отца Энсона укрывал обоих. Потом я взбежал наверх.

Дверь Памелы была заперта. Я постучался.

— Эй! Сестра! Что все это значит?

— Узнаешь за ужином! — откликнулась она. — Я встаю. Будь добр, приготовь мне ванну и, когда я позвоню, поставь омлет.

Омлет моего приготовления — пышный и аппетитный, красовался между нами на синем блюде. Я осторожно его разрезал, и он не осел.

— Чудесный омлет, Родди, — воскликнула Памела. — Так и тает во рту!

Памела была в красном платье, ее лицо, освещенное лампой под розовым абажуром, уже не казалось бледным, и вообще она мало походила на больную, но я все еще не мог взять в толк, отчего она так радостно возбуждена, отчего так сияют ее глаза. Меньше всего мне хотелось, чтобы она снова загоралась надеждами, которым не суждено сбыться.

— Я надеюсь, ты способна членораздельно объяснить, чему ты так радуешься?

— Родди, — она сразу стала серьезной, — я вовсе не радуюсь. По правде говоря, я безумно волнуюсь.

— Волнуешься? Почему?

— Потому что не знаю, как лучше тебе все объяснить! Мне так нужно, чтобы ты мне поверил! Если поверишь, мы сразу сможем изменить все наши планы.

— Памела! Побойся Бога! Что может измениться? Даже если ты права насчет Кармел и ее рыданий, а я в этом далеко не уверен, я не собираюсь оставшиеся мне годы прочесывать приюты Испании, Франции и Англии в поисках ее брошенного ребенка. А главное, для нас важна не Кармел, а Мери! Именно ее появления тяжелы для нас. Что тут можно изменить?

Памела смотрела на меня с беспокойством. Она с трудом сдерживала волнение, но боялась высказываться раньше времени. Глубоко вздохнув, она проговорила:

— Как бы мне хотелось, чтобы ты до всего этого дошел своим умом!

— До чего?

— Я хотела бы, чтобы ты понял: эти предвзятые мнения насчет Кармел совершенно несправедливы.

— Какая разница!

— Огромная! О Родди, ее так оговаривают! Люди так невежественны! И все потому, что Кармел была иностранка, веселая, беззаботная; и здесь все знали, что ее когда-то соблазнили. Об этом, наверно, догадались Джессепы. Ее соблазнили, это правда, но она осталась верна соблазнителю, она до конца любила Мередита, а здешние жители готовы считать ее женщиной легкого поведения.

— Ничего удивительного.

— А эта мисс Холлоуэй? Она ненавидела Кармел просто патологической ненавистью. Да и Мери отнюдь не была к ней милосердна.

— Но Боже мой, Памела! Ведь Кармел убила Мери! Или ты другого мнения?

— Она не убивала! Во всем виновато дерево. Оно ударило Мери точно так же, как тебя.

— Господи! Действительно! Как мне это не пришло в голову? При том, что меня-то оно двинуло прямо в глаз!

— И мисс Холлоуэй прекрасно знает, что Кармел не убивала Мери, знает и продолжает лгать. Она даже самой себе лжет, чтобы заглушить угрызения совести, — ведь Кармел умерла у нее на руках; и Мери знала, что Кармел ни при чем, но лжет даже теперь.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что привидения умеют лгать?

— «ЛО», «ЛО» — вот что писала Кармел, пытаясь достучаться до наших душ. Она силилась написать «ЛОЖЬ». Но ведь она не знала нашего языка.

— Боже мой! Как ты догадалась?

— Очень просто. Это «ЛО», «ЛО» появлялось каждый раз, когда Мери давала нам знать, что Стеллу надо оберегать от Кармел. А на самом деле не надо Стеллу оберегать!

Больше я не мог сидеть спокойно и начал ходить по комнате. Памеле удалось меня заинтересовать, даже заинтриговать, хотя чем ее догадка может нам помочь, я не представлял. Памела сгорала от нетерпения, она умоляюще посмотрела на меня:

— Родди! Ну выброси из головы сплетни и россказни про Кармел, попробуй поверить, что она была преданной, доброй и любящей. Разве ты сам этого не чувствуешь?

— На картине «Рассвет» лицо у нее привлекательное, — вынужден был признать я.

— И таким же милым было лицо, являвшееся мне в моей комнате. Мне приятно было на него смотреть. А отец Энсон? Он ведь знал Кармел и тоже хорошо к ней относится.

— Да, пожалуй.

— И вспомни ее плач — голос всегда жалобный, нежный, разве нет?

Да, возразить было нечего; более того, я вспомнил, каким голосом говорила Памела, когда находилась в трансе, она произносила ласковые слова удивительно нежным и мягким голосом. Но куда гнет сестра, не понимал я, чего ради так настаивает на своем?

— Вспомни, как она страдала! Представь себе ее в Испании: юная, влюбленная без памяти, и ведь ее любили в ответ! Мередит сделал ее счастливой. И вдруг явилась Мери — англичанка до мозга костей, холодная, красивая, к тому же имеющая деньги и дом. Подозреваю, что Мередит к тому времени уже тяготился жизнью бродяги. И женился на Мери. Кармел, наверно, была потрясена. Но простила его. Чтобы не расставаться с любимым, она идет к Мери в служанки. Думаю, что она хотела блюсти себя и служить Мередиту только натурщицей. Но он снова соблазнил ее. А потом у нее отняли ее обожаемое дитя, и когда она вернулась…

— Памела, опомнись! — Я застыл на месте, в мозгу у меня все перевернулось. — Ради Бога! Что ты стараешься мне внушить? Чье дитя? Какое дитя? Стелла? Стелла — дочка Кармел?

— Конечно, Родди, неужели ты сам не понимаешь?

Я пытался собраться с мыслями, но не мог. Больше ничего не понимал — ни про Стеллу, ни про Мери, ни про Кармел. Все наши построения рушились. Я сознавал только одно — за окном мрачно завывает ветер, по стеклянной крыше оранжереи барабанит дождь, а Стелла далеко в Бристоле. Я подбросил дров в камин и, сев на скамеечку, стал соображать. Можно было выдвинуть множество доводов, доказывающих, что Памела ошибается.

— Мисс Холлоуэй это разнюхала бы, — начал я, — и уж не стала бы десять лет возиться с дочкой Кармел.

— Еще как стала бы! За «колоссальное жалованье»! Но не думаю, что она догадывалась.

— Она же была с ними в Париже.

— Когда она приехала, ребенка уже отняли от груди, а до нее со Стеллой были только Кармел и Мери.

— Господи Боже! А отец Энсон знает?

— Кармел могла признаться ему на исповеди, что у нее есть ребенок, но, конечно, не сказала, что отец ребенка — Мередит. Не знаю. Не думаю, что все эти годы он подозревал что-нибудь, но уверена, что сегодня догадался.

— Потому-то и забеспокоился о Стелле.

— Да.

Я долго молчал, обдумывая услышанное. Памела снова зажгла спиртовку, чтобы согреть кофе и, как кошка, уютно и безмятежно свернулась в кресле. Можно было подумать, что все наши задачи уже решены. Дождь стих, но ветер завывал так же громко. Выло уже поздно. Памела сказала вдруг:

— Если на лестнице все в порядке, я хочу попробовать одну штуку. Давай поставим там керосиновую печку, посмотрим, может быть, она не даст распространяться холоду? Выгляни, как там?

Я поднялся по лестнице. Ни тумана, ни холода. Где-то слышались как бы тихие стоны, но, пожалуй, это был ветер. Я вернулся в гостиную и доложил Памеле, что все спокойно. Она вышла, и я остался один.

Как мне хотелось поверить в ее версию! Она меня вполне устраивала. Если мать Стеллы — не Мери Мередит, значит, Стелла ничего не унаследовала от этой «святой», и некоторая ее скованность и сдержанность — плод воспитания. Если в ней течет горячая, бурная южная кровь… Я снова посмотрел на картину под названием «Рассвет». Изображенное на ней лицо дышало очарованием, темные глаза светились любовью и лаской. Мне вспомнилось, как Стелла, сидя на диване в комнате Памелы, метнула на меня такой же ласковый, хотя и застенчивый взгляд. В изгибе ее губ, в линии щек, скул было, пожалуй, сходство с портретом.

К тому времени, как вернулась Памела, я уже был в радужном настроении и стал подтрунивать над ее планами запугать привидение керосиновой печкой.

— Во всяком случае, печка уже греется, — весело ответила сестра. — Ну что, Родди, ты поверил мне?

Я не собирался сдаваться без боя и снова зашагал по комнате.

— Слишком смахивает на мелодраму, — объявил я. — Ни одна женщина не удочерит ребенка своего мужа, прижитого с другой. Все это слишком надуманно.

— Но Мери именно так всегда и поступала. Все ее поведение было надуманным.

— Что же ею двигало?

— Как что? Она жаждала удержать Мередита. Он уже томился, его снова манила Испания. Кармел его обожала, и он любил ребенка.

— И Мери решила перетянуть чашу весов в свою пользу? Памела, тебе пора писать мелодрамы!

— Выходит, всего этого не может быть только потому, что выглядит слишком драматично?

— Да нет, я тебе верю.

— Правда, Родди?

— Почти!

— Хорошо! Приступаем к кормлению зверей в зоопарке. Внимание! Перестань шагать взад-вперед, у меня в глазах рябит.

— Ну ладно, — сказал я, усаживаясь за кофейный столик напротив Памелы. — А сейчас, с твоего разрешения, я устрою тебе перекрестный допрос.

Памела засмеялась:

— Отбиваешь хлеб у бедного мистера Ингрема.

— Ну он-то свое возьмет. Итак, во-первых, репутация Мери. Не могла же она прослыть святой ни за что ни про что!

— Но кто ею восхищался? Сам подумай! Те, у кого была в этом потребность. Возьми хотя бы Джессепов и им подобных. Джессепам хотелось быть в наилучших отношениях с Мередитами, а потом они, наверно, чистосердечно восторгались красотой Мери, ее изящными манерами и ее повадками леди-благодетельницы. А что она действительно разыгрывала благодетельницу, я не сомневаюсь.

— Ага, значит, кое-какие добродетели ты все же за Мери признаешь?

— Все семь! Все ее убийственные достоинства, которыми она — холодная эгоистка — сама упивалась!

— Хорошо! Допустим, с Джессепами ясно, ну а мисс Холлоуэй, по-моему…

— Да мисс Холлоуэй — вторая Мери. Это птицы одного полета. Обе бредили своей драгоценной праведностью, а у самих не хватало даже обыкновенного человеческого тепла, не могли приласкать испуганного плачущего ребенка.

— Я вижу, история о плачущем ребенке мучает тебя, как кость в горле, — усмехнулся я.

— Еще бы! Потому-то я наконец и догадалась обо всем. Но давай продолжим. Что собой представляла мисс Холлоуэй, когда они познакомились? Какая-то блаженная, нахватавшаяся современных теорий, с большими амбициями, но без гроша за душой, без денег, которые можно было бы вложить в дело. А Мери разделяла ее дурацкие взгляды и к тому же имела деньги.

— Это я и сам понимаю.

— Ну так вот. Мисс Холлоуэй непременно нужно было любить Мери и восхищаться ею. Она даже сама себе не могла признаться, что присосалась к ней из-за денег, ей надо было иметь какое-то достойное и возвышенное объяснение для их союза. «Взаимная преданность»! Слыхали мы такое!

— Ты просто маленький циник.

— А ты — старый слепой скептик.

— Ну а как ты разделаешься с капитаном?

— Бедный старик! Все тот же случай, когда желаемое принимают за действительность.

— Ты думаешь, ему хотелось считать свою красавицу Мери совершенством?

— У него же, кроме нее, никого не было, и потом она вполне соответствовала его идеалам. В качестве ледяной девы она заслуживала всяческого восхищения.

— Уж не склонна ли ты предполагать, что этот мучающий нас холод связан с темпераментом призрака?

— Я в этом уверена.

— И ты хочешь сказать, что Мери рвется к мщению?

— Ничего подобного. Мери обожает прощать.

— Ну, портрет получился весьма неправдоподобный. Не слишком ли далеко тебя завела фантазия?

— Нет, Родди! Сам посуди — что мы знаем о Мери? Застав мужа с Кармел, она оставляет натурщицу в доме… Возможно, она даже хотела, чтобы эта связь продолжалась. А вспомни, как она поступила, когда Кармел в отчаянии вернулась сюда? Можешь представить, как Мери… Да зачем представлять, ты же это сам видел, как она, стоя на площадке, вперила взор в несчастную Кармел, а потом улыбнулась, сообразив, что надо делать. Не выгонять Кармел, Боже сохрани! Нет! Оставить ее в семье. Пусть себе Мередит рисует ее, пусть вдоволь наглядится на это изможденное лицо! И заметь — ведь именно Мери послала Кармел в мастерскую в тот последний вечер, чтобы несчастная увидела его картину. — Памела замолчала.

— Послушать тебя, так Мери просто чудовище.

— Любительница разрушать чужие судьбы вроде героини твоей пьесы Барбары.

— Постой! А ведь верно, какое совпадение!

— Не знаю, совпадение ли, что они похожи? Совпадение в другом — ты взялся писать нечто совершенно не сходное с твоими прежними вещами, именно здесь.

— Ты думаешь, на меня подействовала атмосфера дома?

— Кто знает… Но не будем отклоняться!

— Мы и не отклоняемся. Мери так же властолюбива, как Барбара, только она видит свою власть в ином.

— Барбару увлекает процесс душегубства, Мери — процесс последующего спасения. Вот и вся разница.

Кофе уже сварился и булькал, а мы не обращали на него внимания. Я налил себе и поднял чашку, как бокал с вином.

— За тебя! Ты заткнула за пояс самого Ингрема!

— Он не видел Кармел, не был ею, как я вчера вечером.

— Хотел бы я, чтобы Макс и Ингрем сидели сейчас здесь с нами.

— Но, Родди, мы же не могли бы им ничего сказать.

Мы помолчали, раздумывая о том, как все это сложно. Часы пробили половину одиннадцатого. За окнами стало спокойнее, но я все еще слышал тихие стоны — может быть, это горевала бедная Кармел, может быть, завывал ветер.

— Надеюсь, капитан так никогда ничего и не заподозрит, — сказал я.

— Ох, Родди! — отозвалась Памела. — Боже сохрани!

— Это было бы жестоким ударом.

— Вся эта история ужасно жестока! Подумай, какая жестокость по отношению к Стелле с самого ее рождения! Ведь в ней чувствуется дочка Кармел, правда? Та же импульсивная веселость, то же душевное тепло, нежность. И все это стиснуто, зажато, задавлено. — Голос Памелы звучал изобличающе, но вдруг лицо ее смягчилось, и она вздохнула. — Наверно, для нее будет громадным облегчением узнать правду.

— Но Стелле ничего нельзя говорить! — воскликнул я.

Памела удивленно уставилась на меня:

— Как это так?

— Мы не имеем права! С самого детства она молилась на Мери — на свою мать. Представляешь, какой это будет удар для нее!

— Но нельзя же ей и дальше жить с такой ложью?

— Все равно. Сказать ей мы не имеем права.

— Неужели ты сможешь глядеть ей в глаза и скрывать правду, Родди? Подумай, как изуродована будет ее жизнь.

Но я уже не слушал Памелу, я прислушивался к стонам, они звучали то тише, то громче, то переходили в рыдания, то их будто старались сдержать. Это был не ветер.

Я вскочил.

— Послушай! — раздраженно сказал я. — Ну вот теперь мы знаем правду. И что толку? Чем это нам помогло? Слышишь снова стоны? Ну и что нам делать?

Памела тоже встала. Ее била дрожь.

— Мы должны сказать Стелле, — проговорила она. — Этого хочет Кармел. Она не может вынести, что ее родное дитя верит сплетням и кривотолкам и не знает, кто ее мать! Я уверена, что поэтому призрак Кармел и не расстается с домом. Хочешь, спроси ее! Давай снова попробуем пустить в ход стакан. Может быть, я опять впаду в транс. Тогда ты спросишь ее, а она через меня тебе ответит.

— Нет! — закричал я. — Стелле мы ничего не скажем! А о стаканах и трансах я не хочу больше слышать. Завтра мы отсюда уезжаем!

— Но в этом нет нужды! Теперь мы можем положить конец всем неприятностям. Ах, Родди, ну как ты не понимаешь? Ведь призрак Мери обитает в доме только из-за Кармел! Мери боится, что правда выплывет наружу. Я уверена, что ее призрак бродит здесь именно поэтому. Если нам удастся утешить Кармел и она покинет дом, Мери тоже исчезнет.

Действительно, это был интересный подход к нашей проблеме. Неужели ключ к разрешению загадки у нас в руках? А если так, то не можем ли мы им воспользоваться? Я напряженно соображал, стараясь распутать этот новый клубок, когда зазвонил телефон.

Звонил не доктор Скотт, как я подумал, а Макс.

— Я только что вошел в дом. Ну как Памела? — спросил он.

— Все хорошо, — ответил я. — Очень рад, что вы позвонили, она как раз излагает мне новую потрясающую версию. Но позвольте, почему вы вернулись только сейчас? Вы же должны были приехать уже давно. Что случилось?

В трубке раздался отрывистый смущенный смешок, и я догадался:

— Ну ясно, вы залюбовались той тучей над заливом и опоздали на поезд!

В голосе Макса опять прозвучал смех:

— Правильно, и тучей полюбовался, и на поезд опоздал. Однако опоздал нарочно. Видите ли, я все время думал о Стелле.

— О Стелле?

— Да, Родди. Не знаю, как вы на это посмотрите, но я выкинул довольно смелый номер.

Я быстро пересказал все, что он говорил, Памеле, которая, порядком встревоженная, подошла и встала рядом.

Она кивнула.

— Мне слышно.

— Ну так вот, — продолжал Макс, — я подумал, что не мешало бы проводить Стеллу, раз уж я на станции. К поезду три пятнадцать она не приехала, а я навел справки и узнал, что могу ехать более поздним с пересадкой. Ну я и остался ждать. Она прибыла с этой особой. И выглядела очень неважно.

— Она больна?

— Нет, скорее измучена… испугана и, по-видимому, потеряла надежду. Я порадовался, что остался ее проводить.

— Вы с ней разговаривали?

— Да! Она так и кинулась ко мне. А эта ее дама налетела на нас, как дракон. Но я успел сунуть Стелле в карман деньги.

— Деньги? Ну, Макс, и молодец же вы!

— И еще наш адрес. Я все заранее приготовил. По-моему, наличные деньги ей пригодятся.

— Макс! Это самый благородный поступок за всю вашу благородную жизнь!

— Очень рад, что вы не сердитесь. Кроме того, я ухитрился шепнуть Стелле: «Здесь три фунта». Тут-то к нам и ринулась эта гарпия. Я перепугался, что Стелла расплачется, но она самым церемонным образом представила нас друг другу.

— Это на нее похоже.

— Она сказала, что ее дед в больнице, ему сделали операцию аппендицита и, похоже, поздно. Видно, что она за него страшно волнуется. Ну а больше нам поговорить не удалось. Эта мегера сразу вывесила на дверях купе табличку: «Только для леди», так что мне пришлось пройти в вагон для курящих. Я надеялся потом подстеречь Стеллу в коридоре… но, Родди! Вы себе не представляете — она сбежала! Выскочила из поезда перед самым отходом.

Я не мог удержаться от смеха — от радости, от облегчения, что Стелла опять в Уилмкоте, от рассказа Макса об его приключениях в роли подстрекателя и при мысли, что же стало с мисс Холлоуэй, когда она обнаружила исчезновение своей подопечной. Меня одолевал хохот. Я никак не мог остановиться. Мне было слышно, как Макспросит у телефонистки еще три минуты, потом он сказал:

— Вам-то хорошо смеяться, а мне было не до смеха.

— А что? — спросил я, давясь от хохота.

— Ну, когда эта особа спохватилась, что Стеллы нет, она бросилась разыскивать меня. Потребовала, чтобы я обыскал весь поезд, проводники ползали на коленях под скамейками, заставила меня отправить со следующей станции телеграмму, — словом, чего только не было! Я едва вырвался из ее когтей, чтобы пересесть на другой поезд. Не привык я к такому обхождению!

— Макс, вы просто спаситель, я вам до конца дней обязан.

— Я боялся, что вы уже переехали в гостиницу.

— Памела решила остаться. Она хочет поговорить с вами. — Я передал трубку Памеле и побежал наверх.

Мне необходимо было двигаться. У меня в спальне оказались открытыми окна, и все бумаги разлетелись по комнате. Я захлопнул рамы. Изобретенное Памелой средство от призраков — керосиновая печурка — потухла. Мне показалось, что Памела поставила ее в неудобное место. Я оттащил печку в сторону и разжег опять. Сердце мое чуяло, что ночью снова появится Мери. Пусть себе! Стелла освободилась из лап мисс Холлоуэй, она в Уилмкоте, как-нибудь, когда-нибудь, совсем скоро, мы с ней увидимся.

Я прозевал, когда в дверь позвонили, но услышал громкий стук. Памела бросилась к дверям, открыла их, и в холл вошла Стелла.

Глава XXII ПОЕДИНОК

На секунду я застыл на ступеньках, не в силах двинуться с места, не в силах ничего сказать от удивления. Стелла, задыхаясь от ветра, ворвавшегося вместе с ней в дом, испуганно смотрела на меня. А я только и смог произнести:

— Стелла! Неужели это вы?

Она сказала дрожащим голосом:

— Дедушка умирает. Я подумала, — она повернулась к Памеле, — что заеду к вам на минутку… Но, кажется, уже чересчур поздно. Коляска ждет, так что я… я уеду.

— Никуда вы не уедете, я не дам вам снова исчезнуть!

Совершенно потеряв голову, я схватил ее за руку, забыв обо всех опасностях, кроме одной — еще раз потерять Стеллу. До меня донеслись слова Памелы:

— Я вас не отпущу. — Она обняла Стеллу, а та, хотя все еще стояла очень прямо, затряслась и прижалась головой к плечу сестры.

Я открыл дверь и увидел на крыльце Уолли Мосса. В свете фонаря, висевшего на его коляске, было видно, как дико он взлохмачен и каким любопытством горят его глаза. Он уставился на деньги, которые я ему протягивал, и проговорил:

— Ну и удачная выдалась ночка!

— Потрясающая, замечательная ночка, Уолли, а звезд-то сколько! — сказал я и вернулся в холл, оставив его гадать, не рехнулся ли я.

С лестницы сбегала Памела, неся в охапке домашние туфли, чулки, щетку для волос:

— Стелла просит тебя позвонить в больницу и сообщить им наш номер. Но капитан не должен знать, что она здесь. — Памела секунду помолчала. — Подумай, Родди, всю дорогу от Уилмкота в деревню она бежала бегом.

Памела вошла в гостиную, а я стал звонить в больницу. После обычных объяснений дежурного, что «все идет, как следовало ожидать», мне удалось добиться, чтобы к телефону подошла дежурная сестра. Она сказала, что капитан в забытьи, а это может продолжаться и день, и два, и обещала позвонить, если в его состоянии наступят какие-то перемены.

— Мы с сестрой сразу же привезем в больницу его внучку, если он захочет ее видеть, — пояснил я. — Но было бы лучше, если бы вы сказали ему, что она ночует у вас, это избавит его от беспокойства.

Сестра ответила:

— Да, да, я вас понимаю, но боюсь, он вряд ли очнется. Да и мисс Мередит лучше его не видеть, он очень сдал. Но, конечно, я вам позвоню.

Чувствовалось, что сестра — женщина разумная, это как-то успокаивало.

Пробегая в кухню, Памела крикнула:

— Согрею суп!

Когда я вошел в гостиную, Стелла сидела на низеньком стульчике у камина. На ней было желтое платье, как в тот раз, когда я читал свою пьесу. Она похудела, побледнела, под глазами темнели тени, а рука, протянутая к огню, слегка дрожала. Видно было, что Стелла совершенно измучена. Она бросила на меня быстрый, какой-то боязливый взгляд и отвела глаза.

Я неуклюже проговорил:

— Я уж и не думал, что увижу вас когда-нибудь.

Она не повернула головы.

— Спасибо, что позвонили в больницу. Ничего нового?

— Нет, они сообщат, если что-нибудь изменится, и обещали сказать капитану, что вы ночуете в больнице.

— Они соглашались оставить меня, но не было свободной комнаты.

— Благодарение Богу, что не было!

Стелла напряглась и отрывисто проговорила:

— Но вы же сами не хотели, чтобы я появлялась здесь.

— Наоборот, я только об этом и мечтал!

Она медленно повернула голову и с удивлением посмотрела мне в глаза.

— Стелла! Стелла! — воскликнул я. — Неужели вы до сих пор не поняли, что желаемое и разумное не имеют друг с другом ничего общего? Я старался вести себя разумно ради вас, и меня это чуть не прикончило.

Она тихо ответила:

— Меня тоже.

Я сжал ее холодные маленькие руки.

— Ну что ж, Стелла, тогда, может быть, нам лучше и не пытаться вести себя разумно.

Она ничего не ответила, но по ее лицу промелькнула нежная, счастливая улыбка, от которой у меня захватило дух, однако она тут же застенчиво постаралась едва заметно высвободить руки, а я вернулся в свое кресло и не проронил больше ни слова, пока не появилась Памела.

Поставив перед Стеллой суп, Памела весело спросила:

— Как же вы расправились с бедной мисс Холлоуэй? Расскажите!

— Мисс Холлоуэй, — неожиданно звонко отчеканила Стелла, — бессердечная женщина! Надеюсь, я больше никогда ее не увижу.

Я горячо поддержал ее:

— Я тоже на это надеюсь!

— Она ждала в гости в Бристоль какого-то знаменитого доктора и из-за этого заставила меня уехать отсюда раньше. Подумайте только! Дедушка был в забытьи, но сестра разрешила мне ухаживать за ним. А она — мисс Холлоуэй — сказала, что дедушка оставил ей письмо с распоряжением увезти меня в субботу, что бы с ним ни случилось. И более поздним поездом она ехать отказалась. Не могла же я скандалить в больнице! Я собиралась удрать от нее на станции, но она… знаете, что она сделала? Отняла у меня сумку, так что я осталась без денег. Я ничего не могла поделать. И тут случилось чудо! — Глаза у Стеллы стали круглые и открылись еще шире, когда Памела засмеялась:

— О, Макс — мастер устраивать чудеса!

— Да, да, это был Макс! — воскликнула Стелла. — А откуда вы знаете? Ах да, он, наверно, звонил.

Она смеялась, когда мы рассказывали ей, как Макс с мисс Холлоуэй обыскивали поезд, и как Макс едва сумел унести ноги от почтенной матроны, но потом глаза ее налились слезами, и она рассказала, что взяла машину и прямо со станции поехала в больницу. К деду ее не пустили, сказали, что состояние его ухудшилось и вряд ли он придет в сознание. Сестра уговорила Стеллу ехать домой.

— Но в Уилмкоте уже никого не осталось? — спросила Памела.

— Да, я об этом совсем забыла. Если бы я сказала в больнице, что дома никого нет, они, наверно, как-нибудь устроили бы меня.

— Ешьте суп, остынет.

Стелла послушно отпила из чашки.

— Я проголодалась, — призналась она.

— И вы сидели в совершенно пустом доме?

— Да.

— Боже мой! Долго?

— Часов с семи. В кабинет дедушки я войти не решилась, — рассказывала Стелла с дрожью в голосе, — и в мою комнату тоже, вот я и сидела в кухне. Сидела и все крепилась, чтобы не поехать к вам.

Памела огорченно воскликнула:

— Стелла, милая, если бы я знала! Но почему вы не позвонили?

— Телефон был уже отключен и электричество тоже. Наверно, дедушка так распорядился, — голос ее упал, — он понимал, что не вернется. Ну а потом я обещала ему не звонить вам… Но в конце концов, я забыла обо всех обещаниях и просто бросилась вон из дома. — И снова она сдержала готовые пролиться слезы.

— И бежали под таким дождем! — воскликнул я.

— Нет, дождя тогда почти не было. Только ветер. Но, видно, я слишком долго пробыла в постели и наглоталась снотворных. Я вдруг почувствовала ужасную слабость и поняла, что дальше идти не могу. Мне повезло — я оказалась рядом с домом миссис Денди, она нам стирает и вообще добрая женщина. Я зашла к ним, и она послала сына за Уолли Моссом.

— Ну и денек вы пережили! — сказала Памела.

Стелла покачала головой:

— Нет, сегодняшний день все-таки лучше, чем вчерашняя ночь. Самое страшное было, когда доктор Скотт сказал мне, что дедушка может умереть. Знаете, как ни странно, сейчас я с этим уже смирилась. Все равно, если он останется жив, он уже не сможет быть счастлив, правда? Он слишком устал. И потом сегодня он не страдает от боли. А ночью он так мучился! Он уже плохо сознавал, что вокруг, и мне было так его жалко! Он принимал меня за мою мать и все спрашивал, не обманула ли я его.

Изумленная Памела метнула на меня быстрый взгляд.

— А в чем же он ее подозревал? — спросил я.

— Не знаю. Он просто повторял: «Мери! Ты не обманула меня? Скажи, что ты меня не обманываешь». А я отвечала: «Нет, папочка! Что ты, милый! Я никогда в жизни тебя не обманывала!» — и он сразу успокаивался.

У меня отлегло от сердца. Было бы слишком тяжело открыть Стелле истину после этих слов. Может, Памела права и мы должны все объяснить Стелле, но только не сейчас.

— Не лучше ли вам сразу лечь? — спросил я.

— Нет, пожалуйста, посидим еще немножко.

Близилась полночь, но в доме все было спокойно, слышался только шум ветра. Я подкинул дров в камин, Памела подсунула под спину Стелле подушки, стараясь устроить ее поудобней, но Стелла была напряжена, как струна, ей хотелось говорить и говорить, глаза ее блестели то от слез, то от радости, голос временами прерывался.

— Я должна вам кое в чем признаться, — начала она и остановилась. Глаза потухли, лицо помрачнело. — Это насчет моей матери, — объяснила она. — Вы были правы, Родди, а я вела себя глупо и по-детски Мать не приходила ко мне в детскую. Я все навоображала.

Я не верил своим ушам, видно было, что ей невыносимо тяжко говорить это.

Я быстро спросил:

— Но почему вы теперь так считаете?

С трудом подбирая слова, она ответила:

— Дед мне все объяснил. После того как вы к нам приходили, Памела, я стала рассказывать ему, как мне было хорошо, когда я ночевала в детской. Он отнесся к моим словам очень внимательно, я старалась, чтобы он понял меня как можно лучше. Я рассказала ему и про запах мимозы, и как радостно и покойно мне было, и про ласковые слова, которые я слышала. Я думала, он обрадуется, а он рассердился, я таким его никогда не видела. И сказал, что я в плену моих фантазий, потому что, оказывается, на мою мать все это ничуть не похоже. Дед сказал: «Она не разводила сантиментов и вообще никогда не была безумной матерью». — Стелла вдруг закрыла лицо руками, и между ее пальцами потекли слезы. Я готов был проклясть умирающего капитана, ведь он лишил Стеллу единственного утешения, того, чего никто в жизни не сможет ей дать, но тут же сообразил, что не так все страшно, мы же знаем правду.

Я быстро сказал:

— Стелла. Он ошибался… Он ничего не знал. Его дочь — Мери — действительно обманула его, и он поверил в этот обман.

Стелла смотрела на меня, еще не понимая, но ее глаза загорелись надеждой, она повернулась к улыбающейся Памеле. Та опустилась перед Стеллой на колени, отвела ее руки от лица и сказала:

— Стелла, милая, это вовсе не фантазии. Мы докопались до правды. И я все расскажу вам, если вы пообещаете, что не будете плакать и выслушаете мои объяснения спокойно.

Стелла глубоко вздохнула и твердо сказала:

— Обещаю.

— Ваша мать очень вас любила. Она обожала вас, играла с вами, ласкала вас, когда только могла, пробиралась к вам в детскую и зажигала свет, чтобы вам не было страшно в темноте. Редкая мать так беззаветно любит своего ребенка. И она любит вас до сих пор. Но все мы находились в страшном заблуждении.

Стелла не отрывала глаз от моей сестры, но тут она перевела взгляд на меня:

— Вы тоже?

— Мы все заблуждались.

— Я всегда чувствовала какой-то подвох, — медленно проговорила Стелла.

Памела стала объяснять дальше:

— Стелла, в детской вам действительно являлась ваша мать, потому-то вы и ощущали счастье, но только… это была не Мери Мередит. Мери всех обманывала. Она вам не мать.

Стелла устремила глаза в огонь, и по щекам ее потекли слезы, но плакала она не от горя. Она тихо проговорила:

— Иногда я сама удивлялась. Ведь я так на нее не похожа. А когда я заболела и дедушка сказал мне все это, я не могла ее больше любить, как положено. У меня такое ощущение, что она меня предала, как будто я кругом предана. Все последнее время любовь в моей душе боролась с ненавистью.

— А такого, — вставил я, — долго никому не вынести.

— Я старалась смириться, преодолеть себя ради дедушки, но не смогла. — Она встала и недоуменно раскинула руки. — Знаете, я почему-то рада! Почему-то мне кажется, будто бы сейчас я смогу полететь.

— Потому что, — отозвался я, — теперь вы вольны оставаться самой собой, а не слепком с Мери Мередит.

— Но кто же моя мать? Вы знаете?

Меня охватили сомнения. Я не решался сказать ей правду. Если Стелла услышит сейчас рыдания Кармел, она снова придет в ужас, и мы окажемся перед той же проблемой. Нам следовало предусмотреть это и ничего ей не рассказывать, пока мы не выбрались из дома. Памела тоже колебалась, не зная, как поступить, но Стелла прочла ответ на наших лицах.

— Вы знаете! Неужели моя мать — Кармел?

Отступать было некуда. Я нашел альбом с репродукциями. Памела открыла страницу, на которой была воспроизведена картина «Рассвет», и дала альбом Стелле. С растроганной улыбкой та долго всматривалась в портрет своей матери.

— Я часто видела ее лицо среди отцовских набросков, и мне оно всегда нравилось, — сказала она тихо. — Все говорили про нее, что она скверная. Конечно, это неправда — вон какое у нее доброе и ласковое выражение, и голос в детской был такой же.

Памела начала рассказывать ей, какой была Кармел на самом деле. Она говорила то же, что и мне, только несколько смягчила роль Мери и Мередита. Стелла слушала серьезно и проникновенно. Какое счастье, что она спокойно отнеслась к нашему сообщению. Но тем не менее я очень боялся, что мы поступили опрометчиво. Услышь сейчас Стелла плач матери, и все может кончиться самым роковым образом. Я обошел дом, зажег всюду лампы, как будто свет мог что-нибудь предотвратить. К моей радости, керосиновая печка все еще горела.

Когда я вернулся в гостиную, Стелла грустно размышляла:

— Страшно подумать, что бедный дедушка всю жизнь обманывался. Мою настоящую мать он презирал, отца — терпеть не мог, а мне отдал все.

— Ему посчастливилось, — сказал я, — он столько лет имел рядом с собой любящую душу! Вы заботились о нем и были ему преданы. Вряд ли дочь Мери и Мередита была бы к нему так же добра. А главное, он все равно ничего не узнает.

— Да! — решительно сказала Стелла. — Он не должен знать. Если он поправится, я буду для него всем… Но, наверно, об этом наивно думать… А ветер все усиливается, слышите? Воет так бешено, будто злится на деревья.

Действительно, ветер переменился и завывал над вересковыми просторами, точно стая дьяволов, вырвавшихся из пекла. Укрывающие нас лиственницы стонали и скрипели. Под такой шум никто не смог бы заснуть. У Стеллы сна ни в одном глазу не было.

Памела, беспокойно шагая по комнате, сказала:

— По-моему, мы очень неплотно поужинали.

Так оно и было, к тому же как можно дольше удерживать Стеллу внизу, представлялось нам сейчас самым разумным.

— Действительно, раз уж ты об этом заговорила, признаюсь, что я умираю от голода, — заявил я.

— Интересно, что бывает с теми, кто в полночь лакомится жарким?

— Эти счастливцы благословляют Бога за то, что он послал им такую роскошную трапезу, а потом сладко засыпают.

— Сейчас я накрою стол в кухне. — Памела кивнула мне и вышла.

Я вышел следом. Памела вынимала из стенного шкафа пальто и пледы.

— Родди, — прошептала она, — наверно, лучше приготовить все это у задней двери. Если в доме начнутся какие-нибудь кошмары, мы сможем укрыться в гараже, переночуем в машине. Я чувствую, сегодня Мери явится обязательно. Уверена, что она пойдет на все.

— Мне тоже так кажется, — признался я.

— Положи в карман ключ от гаража. Сейчас я буду готовить ужин и бегать взад-вперед, так что понаблюдаю за обстановкой. А ты постарайся не дать Стелле заподозрить, что мы встревожены. На сегодня с нее волнений хватит. А если заметишь неладное, хватай Стеллу и выводи ее через оранжерею. Не беспокойся, я постараюсь тебя предупредить. Смотри за Стеллой.

— Памела, ты молодчина! — сказал я.

Стелла полулежала в моем большом кресле с портретом Кармел на коленях, усталая, но вид у нее был умиротворенный.

— Я думаю о моей бедной матери, — сказала она. — Сколько она вынесла! Сколько пережила! У нее отняли и ребенка, и возлюбленного. А ее дочь росла, ничего не подозревая, и всю свою любовь отдавала другой женщине. Как будет «мать» по-испански? — спросила она вдруг, и тут же воскликнула: — Ах да, помню! — чудесное слово.

— Откуда вы его знаете?

Стелла рассмеялась:

— Я немножко учила испанский в школе. У нас была богатая девочка из Кастилии. Она все время тайно получала письма от поклонника и предложила научить нас троих испанскому; уж очень ей хотелось похвастаться этими красивыми любовными посланиями.

Я решительно сказал:

— Стелла, я собираюсь отказаться от «Утеса». Буду жить в какой-нибудь унылой, тесной квартире или в уродливом коттедже.

Она быстро взглянула на меня и отвела глаза, но ничего не сказала. Какие у нее тонкие и четкие черты лица! Она похудела и выглядела теперь более взрослой. С бьющимся сердцем я ждал, когда она заговорит.

Голос Стеллы звучал спокойно:

— Мне очень жаль, Родерик, что с этим домом все так получилось. Но вы сможете обойтись и без него, правда? Вы будете счастливы. Ведь у вас есть Памела, а это самое главное.

— Вы так любите «Утес».

— Ну, это была просто ребячливость.

— И вы готовы расстаться с «заблуждениями детства»?

Стелла улыбнулась:

— Кое с какими.

— А вы могли бы быть счастливы в унылой, тесной квартире?

Не глядя на меня, она очень твердо и раздельно произнесла:

— Конечно, могла бы.

— Стелла, вы опять надушились мимозой?

Этот вопрос вырвался у меня непроизвольно. Я собирался сказать Стелле нечто совсем другое, неизмеримо более важное, но, внезапно почувствовав одуряющий запах мимозы, насторожился.

— Что? Нет, я ведь отослала флакон с духами Памеле. Откуда же этот запах? — Она вскочила на ноги, затаив дыхание от охватившего ее предчувствия. — Он и здесь появляется? Что это значит?

Бесполезно было скрывать от нее правду и что-то придумывать.

— Стелла, — сказал я, — постарайтесь не слишком волноваться. Запах мимозы никогда не предвещает ничего дурного. Мне кажется, он означает, что где-то поблизости Кармел.

На лице у Стеллы не промелькнуло даже тени испуга. Она была спокойна и сосредоточена. Стоя рядом со мной и держа меня за руку, она внимательно прислушивалась.

— Это Кармел плачет? — спросила она.

Да, это рыдала Кармел, теперь уже невозможно было спутать ее плач с шумом ветра. Если бы рядом с нами страдал живой человек, его рыдания вряд ли звучали бы явственней, чем тоскливые горькие стоны Кармел.

Стелла тихо сказала:

— А вдруг она сможет меня услышать? Вдруг она меня поймет?

Она бросилась к дверям, будто торопилась к кому-то на выручку. Я остановил ее:

— Подождите! — и вышел в холл сам.

Холода пока не чувствовалось, змеящихся струек тумана тоже не было видно, на площадке второго этажа уютно светился красноватый огонь печки. Я потушил свет в холле и в детской, чтобы проверить, не клубится ли где-нибудь зловещее облако, но ничего не заметил. Только из детской по-прежнему доносился жалобный плач и струился запах мимозы.

— Кармел в детской, — сказала Стелла.

Она стояла в освещенных дверях гостиной и смотрела на меня. Глядя на ее прелестное лицо, исполненное решимости и спокойной уверенности в том, что она в силах помочь своей матери, я почувствовал, как мое беспокойство стихает. Стелла обратилась ко мне:

— Родерик, если вы позволите мне пойти сейчас в детскую, мне кажется, я потом всю жизнь буду счастлива. Но я поступлю так, как скажете вы.

Однако, увидев по моему лицу, что меня страшит это намерение, она огорчилась, и я понял: запрещать ей — бесчеловечно.

— Ступайте, Стелла, — сказал я. — Только оставьте дверь открытой.

Стелла тихонько скользнула в темную детскую, а я остался в холле. Сначала я слышал только всхлипывания Кармел и легкое, взволнованное дыхание Стеллы. Было полное впечатление, будто в детской два человека. Потом Стелла заговорила. Она начала произносить какие-то испанские слова, обрывки фраз, потом перешла на английский. Но ни слова, ни язык, на котором они произносились, не играли роли. Главное было, как нежно и ласково звучал голос Стеллы. Он поднимался и падал, утешал и успокаивал, словно мать напевала ребенку тихую, исполненную любви и заботы колыбельную: «Madre mia, madre carissima»27, — услышал я. Когда Стелла умолкла, в детской наступила тишина. Оттуда не доносилось ни звука, слышался только шум ветра за окнами. Всхлипывания стихли, запах мимозы исчез.

— Покойся с миром, — раздался в детской голос Стеллы, а через минуту она шепотом окликнула меня: — Родди! Она исчезла! Я верю, что она обрела покой!

Стелла вся дрожала. Я обнял ее. Я шептал ей, что никогда не встречал такой благородной, такой храброй девушки, что никто на свете не решился бы на такой поступок и что никто на свете не может с ней сравниться. Я сказал ей, что, если она не полюбит меня, я не смогу дальше жить.

— Но вы же знаете! Милый мой, вы же все знаете, — прошептала Стелла. — Я сама чуть не умерла без вас.

* * *
Памела уже несколько раз окликала нас, пока я не понял, почему она зовет, и не открыл дверь в холл.

От резкого холода у меня перехватило дыхание. Я втолкнул Памелу в детскую и потушил в холле свет. Я хотел видеть, с чем мне предстоит сразиться. Нас ждала встреча с Мери. Что ж! Пусть покажет, на что она способна!

С трудом передвигая вдруг ставшие невероятно тяжелыми ноги, я добрался до нижних ступеней лестницы и посмотрел на площадку второго этажа. Мери уже стояла там. На этот раз она была выше, чем прежде, очертания ее колебались, становились определеннее и слабо фосфоресцировали. Медленно и плавно призрак поплыл мне навстречу. Я явственно видел лицо, глаза на котором разгорались все ярче. Не хотел бы я, чтобы Стелла увидела этот взгляд!

Я поднялся на вторую ступеньку, обеими руками вцепившись в перила у себя за спиной, — только так я и мог удержаться на ногах, колени у меня подгибались, меня била дрожь; казалось, плоть моя отделилась от костей, а кости превратились в лед. Я силился заговорить, но голос мне не повиновался. Я услышал свой шепот и хриплый смех. Да! Я смеялся. Смеялся, потому что понимал нелепость происходящего. Как мы боялись незлобивую, безобидную Кармел, как трепетали перед ней, как легко успокоила ее Стелла. А Мери!

Да она просто смехотворна — взять хотя бы ее лживые уловки со стаканом во время сеанса и все эти ее ночные явления перед нами! Жалкий несчастный призрак — что знала она в жизни? Ничего — ни радостей, ни счастья, ни упоения безрассудной любовью!

Светясь и колыхаясь, Мери возвышалась передо мной на площадке, а я, шаг за шагом, подтягивался по перилам все выше, обливая грозный призрак ядовитым презрением:

— Ты, мерзкая интриганка! Твои козни разоблачены! Мы вывели тебя на чистую воду! Конец твоим маскарадам и розыгрышам, жалкая лгунья!

Привидение закачалось и начало съеживаться, его очертания стали расплываться, свечение померкло, еще минута — и вот оно превратилось в серый туманный столб с фосфоресцирующей сердцевиной, столб этот клонился набок. Когда я к нему приблизился, он согнулся пополам. Слова застряли у меня в горле, но мысленно я продолжал бичевать призрак. Я видел, как столб тумана корчился, содрогался, гнулся, словно дым под ветром.

— Ну и что же от тебя осталось, Мери? — издевался я. — Да ровно ничего! Посмешище! Тема для пересудов служанок, им будет над чем похихикать в кухне! Ступай пугать ворон!

К моему горлу подступала тошнота. Я терял сознание. Туман излучал смертельный холод. Но его пылающая сердцевина погасла. Облако сжималось, росло в высоту, медленно отрывалось от пола и словно просачивалось наружу сквозь крышу. Но я уже не в состоянии был продолжать борьбу, силы мои иссякли. Шатаясь, я поднялся на площадку и прислонился к дверям мастерской. Они подались, и я ввалился в комнату. Холод и темнота оглушили меня, и я потерял сознание.

Глава XXIII УТРО

Наверно, я был в обмороке всего несколько минут. От треска пламени я словно по мановению волшебной палочки поднялся на ноги. Вместе со Стеллой я принялся забрасывать огонь подушками, чтобы не дать ему распространиться, а на площадке лестницы Памела орудовала маленьким огнетушителем, отчего вокруг со свистом поднимался пар.

Ковер на площадке пылал. Занялся и наличник двери. Я содрал матрас с одной из кроватей и прижал его к горящей створке. Стелла стащила другой матрас, и мы вдвоем перекинули его Памеле, а та набросила его на горящую керосиновую лужу. В основном пожар удалось притушить, правда то тут, то там вспыхивали язычки пламени да выскакивали фонтанчики искр. Памела подкидывала мне мокрые полотенца и одеяла, а я бросался с ними на каждую новую вспышку. Будто сумасшедшие, мы плясали и топтались на матрасах в густом удушливом дыму.

Памела вдруг крикнула:

— Вылезайте на крышу!

Стелла давилась дымом и кашляла, я потянул ее к себе и заставил пригнуться к полу. Окно заело, но наконец мне удалось его открыть, и мы высунулись наружу, жадно глотая свежий воздух.

Правда, я тут же вернулся обратно на поле битвы. От ветра заполыхал тлевший до этого край матраса. Памела поливала его водой, и пламя со злобным шипением гасло.

— Кажется, погасили! — крикнула Памела.

— С тобой все в порядке?

— Да, только не вздумай сюда шагнуть — может быть, тут прогорело насквозь. Сейчас я принесу стремянку.

Я услышал, как она побежала вниз.

Стелла громко звала меня из комнаты. В густом дыму мы не видели друг друга, но я нашел ее руку, и мы выбрались на плоскую крышу первого этажа. Стелла, уцепившись за меня, задыхалась и кашляла, от испуга она совсем потеряла присутствие духа и льнула ко мне.

Здесь, на крыше, свирепствовал ветер, он уносил с собой клубы дыма. Я поставил Стеллу к самой стене, стараясь заслонить ее от ветра, и теперь, когда необходимость бороться с огнем отпала, она перестала сдерживаться.

— О, как вы решились? Как вы могли? — плакала она. — Мери была такая страшная, а вы все шли и шли ей навстречу. Я даже крикнуть не смела. А потом вы вдруг рухнули на пол, и я никак не могла привести вас в чувство, а кругом огонь, дым!

Я, как мог, успокаивал ее. Не знаю, сколько мы так простояли, корчась от хлеставшего нас ветра, как вдруг снизу донесся голос Памелы:

— Не могу вытащить стремянку, слишком тяжелая! — кричала она.

Мы вернулись в комнату, дым в ней почти рассеялся. Огонь не нанес большого ущерба, но нижняя половина двери почернела и облезла, порог и ряд половиц на площадке лестницы прогорели насквозь и обнажили поддерживающие их балки, тоже успевшие почернеть. Однако через эти дыры вполне можно было перепрыгнуть. Мы сбежали вниз, в кухню, и столкнулись с Памелой, она была вся в саже, как трубочист. Взглянув на нас, она закатилась смехом. Испуг Стеллы сразу прошел, и, поглядев на меня, она тоже рассмеялась, хотя и сама порядком подкоптилась. По очереди мы отмывались над раковиной для мытья посуды.

— Может, кто-нибудь из вас объяснит мне, что произошло? — воскликнул я. — Я что, наткнулся на печь и опрокинул ее?

— Нет, по-моему, ее опрокинул не ты, — заявила Стелла. — Конечно, сегодня ты превзошел себя, но печка упала не по твоей вине. Ох, Родди! Как страшно было наблюдать за тобой! Я уж думала, не помешались ли мы все. Но надо же! Невозможно поверить, однако твое геройство возымело действие. Я уверена — больше Мери сюда не вернется. Завтра мы сами уже не сможем поверить, что все это было. Мы ее высмеяли и выжгли! Жаль, у нас нет шампанского!

Радость победы пьянила меня и Памелу, и головы наши кружились от возбуждения, как обычно бывает после удачной борьбы с пожаром, но Стелла, совершенно измученная, бессильно лежала в кресле Лиззи.

— Нам испортили ужин! — возмутилась Памела. — Придется снова варить яйца.

Виски приветливо принял гостей, ввалившихся к нему в столь неурочный час. Ласково и громко мурлыча, он потерся о каждого из нас по очереди, а потом улегся на коленях у Стеллы и начал лизать ей руку — высшее проявление благосклонности. Стелла ухитрялась гладить его и одновременно справляться с ужином, стоявшим перед ней на подносе.

— В этот раз Лиззи уж точно решит, что здесь побывал дьявол, и не ошибется, — заметила Памела. — Подумай, Родди, все твои одеяла сгорели, и коврик у камина, и наш чудесный ковер на лестнице. Ну и напасть!

— Неважно, — отмахнулся я. — Все это застраховано.

Памела хмыкнула:

— Страховка не предусматривает оплату умышленно нанесенного ущерба, а я могу поклясться — тут был умысел.

— Ты хочешь сказать — прощальный привет от Мери? Пусть кто-нибудь попробует это доказать!

— Без Ингрема не докажут!

— Да, кстати, — вспомнил я, подвигая Памеле чашку, чтобы она налила мне еще чаю. — Теперь Ингрем может приехать сюда на Рождество!

Струйка чая потекла мимо чашки на блюдце. Памела опустила чайник на стол и уставилась на меня:

— Ингрем? На Рождество? О чем ты говоришь? Ничего не понимаю.

— Разве я тебе не рассказывал?

— Нет!

— Неужели? Не говорил, как он напрашивался, чтобы мы пригласили его зимой, если еще будем здесь? Ловко это у него получилось!

— В первый раз слышу.

— Господи! Может, я не сказал тебе и о том, что он зовет тебя лететь с ним в Ирландию?

— Правда?

— Ей-богу!

— Лететь? Вместе с ним? В Ирландию? Ну, знаешь, ты просто негодяй! Даже словечком не обмолвился! Не передал приглашение!

— Да это еще не приглашение! — Я пытался оправдаться тем, что не придал значения выдумке Ингрема, так как был уверен, что для Памелы это совершенно неважно.

— Да, ты прав. Совершенно неважно, — согласилась Памела. — Хочешь еще бутерброд?

Она поднялась и нацарапала Лиззи записку: «Все благополучно, но не будите никого, пока кто-нибудь из нас не позвонит».

— Пусть не поднимает нас раньше времени, вот это действительно важно, — сказала Памела, чем-то необычайно обрадованная.

Я повернулся к Стелле и увидел, что она крепко спит в кресле.

В верхних комнатах было еще полно дыма. Мы перенесли вниз наши вещи, постелили Стелле на кушетке в гостиной, а Памеле расставили тут же походную кровать, причем сестра заметила, что способна заснуть, даже если ее прицепят к бельевой веревке. Стелла так и не проснулась окончательно, когда мы переводили ее из кухни в гостиную. Я спал в детской, и, что бывает со мной нечасто, мне приснился необыкновенный сон. Мне снилось, будто я купаюсь в светящемся море.

* * *
Меня разбудил кот. Мягко, но увесисто он переступал лапами по одеялу у меня на груди. Самодовольно уставившись мне в лицо круглыми глазами, он замурлыкал и помахал золотистым хвостом. Глядя на него, я старался сообразить, действительно ли произошло все то, что всплывает в моей памяти? Но не зря же я сплю в детской, не зря здесь оказался излучающий благополучие кот, который раньше чурался этой комнаты, а вот и моя одежда, покрытая копотью. Значит, все правда — и Кармел, и Мери, и пожар, и то, что Стелла меня поцеловала.

Я соскочил с кровати, чтобы при дневном свете посмотреть на последствия пожара, вышел на лестницу в сопровождении кота и увидел Лиззи, хлопотавшую с ведром и щеткой. У нее по щекам катились слезы. Однако при виде Виски скорбь на ее лице мгновенно сменилась ликованием.

— Мне и в голову не могло прийти, что он у вас! — воскликнула Лиззи. — Я думала, он со страху вовсе удрал из этого дома, и я никогда больше его не увижу. — Она медленно выпрямилась и прижала кота к груди. — Да я его и ругать бы не стала, — заявила она. — Здесь ни одна христианская душа не выдержит, не то что кот. А где мисс Памела? Что тут у вас стряслось?

— Лиззи! Более благочестивого дома, чем наш, вам не сыскать во всем христианском мире! — торжественно заверил я ее и отправился в ванную.

Пока я одевался, я слышал, как встают Памела и Стелла. Меня снова охватило ощущение, что всего этого просто не может быть. Я выглянул в окно на сверкающий, омытый дождем мир. Сквозь рассеянные ветром клочки туч светило солнце. В комнату ворвался запах вереска и звонкое пение жаворонков. Спасшее Стеллу дерево тихо покачивало ветвями — какое оно дружелюбное! Я вспомнил, как весело начиналась здесь наша жизнь, как потом над нами нависла мрачная тень, и подумал о новых надеждах, таких ослепительных, что я даже не смел в них верить. Вскоре ко мне постучалась Памела.

— Ну как ты, Родди? Стелла приняла ванну, и я уложила ее в постель у себя в комнате. Позвони-ка в больницу, ладно? Если Стелле не надо ехать к деду, ей лучше сегодня полежать. Она на самом деле смертельно устала.

— Ты знаешь, на что она решилась вчера ночью?

— Знаю только, что она метнулась за тобой в мастерскую, прямо сквозь огонь. Ох, Родди! Как ты нас напугал!

Я рассказал Памеле, как Стелла отважилась пойти одна в детскую. Слушая меня, Памела смотрела в окно.

— Значит, она успокоила свою мать и отпустила ее, — тихо прошептала Памела. — Больше у нее нет нужды любить привидение.

— Да, больше нет.

— Ну, я рада!

— Правда?

— Счастлива! Счастливей, чем когда-нибудь. А теперь я пошла в ванную.

«Как жестока природа к старикам», — думал я, спускаясь к телефону. Капитан не может разделить нашу радость. А ведь он прожил честную, благородную жизнь, не щадил себя, заботясь о других, и что же? Его кончина ни для кого не явится невосполнимой утратой. В конце концов он стал жертвой той зловещей паутины, которую плела его дочь. Я от души жалел его, но жизнь и природа были на нашей стороне — к радости моей и Стеллы.

Капитан медленно угасает, объяснили мне. Сознание к нему не возвращалось. Сейчас у него хирург. Ждут доктора Скотта и попросят его позвонить мне.

Да, нам будет о чем поговорить со Скоттом!

Я был голоден, как кровожадный викинг.

— Лиззи! — крикнул я. — Завтрак на троих в комнату мисс Памелы!

Взбежав по лестнице, я постучал в дверь, и голос Стеллы ответил:

— Войдите!

Она казалась очень маленькой в большой кровати Памелы и очень бледной в кремовой кружевной кофточке моей сестры. Я передал ей свой разговор с больницей, и глаза ее наполнились слезами.

— Если бы он еще хоть немного пожил, — сказала она задумчиво, — теперь, когда я все знаю! Правда, мне пришлось бы все время его обманывать, а он, по-моему, предпочел бы этому смерть.

По щекам ее покатились слезы. Я утешал ее, как мог, и потребовал, чтобы в честь доброго утра мне был подарен поцелуй. Стелла быстро и застенчиво, как ребенок, поцеловала меня, потом вздохнула и улыбнулась:

— Я счастлива! А ведь, наверно, это очень бессердечно быть сейчас такой счастливой?

Когда пришла Памела и я рассказал ей о новостях из больницы, она пообещала Стелле, что, если Скотт разрешит, мы обязательно отвезем ее к деду.

— Только туда — и сразу же назад, в постель. По-моему, вам действительно необходим лечебный отдых, недаром вас хотели определить в «Приют Гармонии».

Стелла засмеялась:

— Откуда взялось это смешное название? Мне всегда хотелось хихикать, когда я его слышала, но мисс Холлоуэй относится к своему детищу так благоговейно! Ох, какой скверной я всегда чувствовала себя при ней!

Лиззи принесла поднос, водрузила его на стол, а сама воздвиглась посреди комнаты и обвела нас всех по очереди обличающим, но полным недоумения взором.

— Возвращаюсь я утром, — начала она, — и что же вижу? Дом наполовину сгорел, спальни перевернуты, в кухне вся еда перепорчена, и Виски нигде нет. А сейчас, когда поднялась наверх, пожалуйста вам — мисс Мередит свеженькая и хорошенькая, ни дать ни взять картинка в молитвеннике, мисс Памела сияет, а Виски — полюбуйтесь на него — то ступить на лестницу не желал, а тут развалился да еще выпрашивает свою долю яйца. А уж про мистера Родерика я и не говорю — сам не свой от счастья. Так объясните мне, ради всего святого, что это значит?

— Лиззи! Вы умеете хранить тайну? — спросил я.

Лиззи, смущенно фыркнув, призналась:

— Не стану обещать, чтобы не искушать душу.

Стелла взяла Памелу за руку и попросила меня:

— Скажите Лиззи, Родди! Я хочу, чтобы она знала.

— Это значит, Лиззи, — объявил я, — что мисс Мередит обещала выйти за меня замуж, и мы остаемся здесь, в «Утесе», а призраков в этом доме больше нет! И не будет!

Глаза Лиззи налились слезами:

— Вот и три желания загадывать не к чему… Мисс Памела, милая вы моя! Мисс Мередит… Ох, мистер Родди! — Она просияла и улыбнулась нам доброй, полной любви улыбкой: — Боже, благослови всех нас!

Примечания

1

У. Шекспир «Сонеты» Сонет 87. Пер. С. Маршака.

(обратно)

2

Сливки, сквашенные путем нагревания и медленного охлаждения.

(обратно)

3

«Под крышами Парижа» (фр.)

(обратно)

4

«Веселые каникулы»

(обратно)

5

Де Ла Мэр Уолтер (1873–1956) — известный английский поэт и писатель.

(обратно)

6

Ариэль — веселый дух, персонаж драмы У. Шекспира «Буря».

(обратно)

7

Мамона — злой дух, олицетворяющий сребролюбие и стяжательство.

(обратно)

8

Саломея — героиня одноименной трагедии О. Уайльда.

(обратно)

9

Эндимион (греч.) — прекрасный юноша, взятый Зевсом на небо и осужденный на вечный сон. Диана (лат.) — богиня луны, влюбленная в Эндимиона и вернувшая ему бессмертие.

(обратно)

10

Faux pas (фр.) — ложный шаг, дурной тон.

(обратно)

11

Из «Псалма жизни» Г. Лонгфелло (пер Зенкевича)

(обратно)

12

Стеклянные шарики в XVIII веке в Англии вешались на окна коттеджей, чтобы отгонять духов. Сейчас используются в декоративных целях.

(обратно)

13

Шекспир У. «Кориолан». (пер Ю. Кормеева)

(обратно)

14

Перефразированные стихи из «Алисы в стране чудес» Л. Кэррола.

(обратно)

15

Экзорсизм (греч.) — служба, проводимая священником изгнания злых духов, нечистой силы.

(обратно)

16

Мильтон Дж. «Потерянный рай». Кн. 6. Пер. Ю. Корнеева.

(обратно)

17

Эпштейн Якоб (1880–1959) — известный английский скульптор, мастер скульптурного портрета.

(обратно)

18

Savoir faire (фр.) — умелая, ловкая. Farouche (фр.) — дикарка.

(обратно)

19

Коуард Ноэль (1899–1973) — известный английский драматург.

(обратно)

20

Панч — герой традиционного уличного кукольного представления «Панч и Джуди».

(обратно)

21

Перефразированная строка из сонета У. Шекспира. Сонет 94.

(обратно)

22

«Отпускай хлеб свой по водам, потому что по прошествии многих дней он вернется к тебе». Библия. Эккл., 11:1.

(обратно)

23

Духи «Мимоза» (фр.).

(обратно)

24

Поуп А. Поэмы Пер. А. Субботина.

(обратно)

25

«У сердца свои резоны, которых не знает разум». Паскаль Б. Мысли. Пер. П. Д. Первова.

(обратно)

26

«О мертвых… или хорошо, или ничего» (лат.).

(обратно)

27

Моя мама, дорогая мама (исп.).

(обратно)

Оглавление

  • Глава I «УТЕС»
  • Глава II КАПИТАН
  • Глава III ДЕРЕВНЯ
  • Глава IV СТЕЛЛА
  • Глава V МАСТЕРСКАЯ
  • Глава VI НОВОСЕЛЬЕ
  • Глава VII ОТЕЦ ЭНСОН
  • Глава VIII БАЗАРНЫЙ ДЕНЬ
  • Глава IX ДЕТСКАЯ
  • Глава X ПАМЕЛА ПРОВОДИТ ЭКСПЕРИМЕНТ
  • Глава XI МИСС ХОЛЛОУЭЙ
  • Глава XII ДЕРЕВО
  • Глава XIII ВИЗИТ КАПИТАНА
  • Глава XIV СОКРОВИЩА КАРМЕЛ
  • Глава XV НАТУРЩИЦА
  • Глава XVI ПРЕДОСТЕРЕЖЕНИЕ
  • Глава XVII СПИРИТИЧЕСКИЙ СЕАНС
  • Глава XVIII МЕРИ
  • Глава XIX В ТУПИКЕ
  • Глава XX ИСПАНСКИЕ СЛОВА
  • Глава XXI ВОЗВРАЩЕНИЕ
  • Глава XXII ПОЕДИНОК
  • Глава XXIII УТРО
  • *** Примечания ***