Ужасы: Последний пир Арлекина [Харлан Эллисон] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Ужасы: Последний пир Арлекина

КЕВИН УЭЙН ДЖИТЕР Первый раз (Пер. В. Лушникова)

Рэмси Кэмпбелл охарактеризовал Кевина Уэйна Джитера как «одного из самых разносторонних и бескомпромиссных писателей Imaginative fiction»

Джитер считает себя «парнем из Лос-Анджелеса», живет и работает в Калифорнии. Его дебютный роман «Доктор Аддер» («Dr. Adder»), вызвавший немало споров, традиционно признается произведением, положившим начало течению киберпанк в научной фантастике, а наставник Джитера, Филипп К. Дик, назвал его книгу «поразительным романом, который раз и навсегда разрушает представления об ограничениях, существующих в научной фантастике».

Среди других произведений Кевина Джитера, раздвигающих жанровые границы, можно назвать «Прощай, горизонтальный мир» («Farewell Horizontal»), «Адские устройства» («Infernal Devices»), «В стране мертвецов» («In the Land of the Dead»), «Темный охотник» («Dark Seeker»), «Богомол» («Mantis»), «Пожиратель душ» («Soul Eater»), «Ночной мститель» («The Night Man») и «Безумные земли» («Madlands»). Перу Джитера принадлежат тексты романа-комикса в четырех частях «Мистер И» («Mister Е») для издательства «DC Comics».

«Первый раз» — всего лишь второй рассказ Джитера. Это глубоко волнующая драма взросления, основанная на прочитанной писателем в «The Wall Street Journal» статье об американских подростках, попадающих в истории в приграничных мексиканских городках, а также на его юношеских воспоминаниях о посещениях Тихуаны. Эта история не для слабонервных.

Отец и дядя решили, что время пришло: ему пора отправиться с ними. Они регулярно ездили туда с приятелями; все хохотали, распивая пиво прямо в машине и отлично проводя время, еще не добравшись до места. Когда они уезжали из дому, оставив у обочины следы покрышек, он ложился на свою кровать наверху и думал о них, пока не засыпал, — об автомобиле, который несся по длинной прямой дороге, окруженной лишь голыми скалами да землей, поросшей жесткой щеткой кустарника. Позади — облако пыли. А дядя Томми гнал машину, управляя одной рукой; делов-то было — придерживаться всю дорогу пунктирной разметки. Он лежал, вжавшись щекой в подушку, и думал о том, как они мчатся час за часом, выбрасывают в окна пустые банки, смеются и говорят о таинственных вещах, которые стоит лишь назвать, и все уже понимают, о чем речь, и больше ни слова добавлять не нужно.

Все стекла в машине опущены, но, несмотря на это, разит пивом и потом — в кабину набилось шесть парней. Один из них — после смены на заводе, где делают шлакобетонные блоки; мелкая серая пыль покрывает его руки и свалявшуюся густую темную шерсть на предплечьях. Так они и едут, хохоча всю дорогу, пока не заметят впереди яркие огни. Что происходит дальше, он не знал; закрывал глаза и ничего не видел.

Когда они возвращались — а это всегда происходило поздно ночью, даже если отсутствовали почти весь уикэнд, — он вставал и смотрел телевизор; слушал, как его мама говорит по телефону с подругами, и еще что-то ел… После возвращения шум машины затихал; отец, дядя и их приятели по-прежнему говорили смеясь, но уже по-другому — медленнее и спокойнее. Они явно были довольны. Ему казалось, что это пробудило его от того сна, в который он провалился с момента их отъезда. Все остальное тоже было как во сне.

— Хочешь поехать с нами? — спросил его отец, отвернувшись от телевизора. Так вот просто и буднично, словно речь шла о пустяке. Вроде просьбы принести еще пива из холодильника. — Я, Томми и парни — мы собираемся съездить туда и посмотреть, что к чему. Чуток развлечься.

Он немного помолчал, ничего не отвечая и уставившись в телевизор. На стенах затемненной комнаты мерцали цветные пятна… Отцу достаточно было сказать «туда», и он сразу понял, что это значит. Маленький узелок, который он всегда ощущал у себя в животе, затянулся и потащил вниз что-то из самого горла.

— Конечно, — буркнул он наконец. Веревка с узелком опустилась в его желудке еще ниже.

Отец лишь хмыкнул, не отрываясь от телеэкрана.

Ему пришло в голову, что они решили: пора, ведь он уже пошел в среднюю школу. Более того, почти закончил первый год обучения, и ему удалось избежать неприятностей, в которые когда-то вляпался старший брат, из-за чего тому пришлось бросать школу и отправляться в армию, а потом — еще бог знает куда. О брате давно ничего не слышно… Вероятно, приглашение во взрослую компанию — что-то вроде награды за его успехи.

Вообще он не понимал, что такого сложного в этой школе и почему успехи на уроках достойны награды. Всего-то нужно не высовываться и не привлекать к себе внимания. Ну и дело какое-нибудь, чтоб быть занятым в течение дня. Он участвовал в оркестре со своим баритон-саксофоном. Ему этого вполне хватало и было легче легкого: никаких настоящих мелодий для данного инструмента не существовало. «Попукивай» себе время от времени, создавая фон вместе с другими, и все. Он сидел прямо перед секцией тромбонов, на которых играли парни старше его; иногда слушал, как они болтают и заключают пари, кто из первокурсниц следующей начнет брить ноги. И еще у них полно шуточек про то, как смешно кривят рты флейтистки во время игры. Интересно, они будут выглядеть так же смешно, когда во рту у них будет кое-что другое? Все это смущало его, потому что флейтистки сидели прямо напротив саксофонной секции и он видел ту, с которой уже пару раз встречался.

Однажды, когда они остались одни, она дала ему сложенный листок бумаги, который носила в заднем кармане джинсов. Листок помялся и принял форму ее попки. Его это позабавило. Он развернул бумагу, и оказалось, что это отпечатанный на ротаторе схематический рисунок, который дал ей священник молодежной группы епископальной церкви, как и всем остальным девушкам. На рисунке было показано, каких частей тела на какой стадии отношений можно позволить касаться парню. Расстегнуть ее лифчик можно было лишь после помолвки — с кольцом и всеми делами. Он сохранил этот листок, засунул в одну из своих домашних книжек. В каком-то смысле ему полегчало — стало ясно, чего от него ждут.

В отношении предстоящей поездки с отцом, дядей и другими парнями его что-то смутно беспокоило. Он не знал, что придется делать, когда они достигнут места назначения. Накануне ночью он лежал без сна и размышлял об этом. Включив свет, достал листок бумаги, который ему дала девушка-флейтистка, и посмотрел на пунктирные линии, выделявшие на рисунке зону между горлом и пупком, и на другую зону, ниже первой, которая смахивала на трусики или на нижнюю часть бикини. Затем он сложил листок и засунул его обратно в книгу, где хранил ранее. Вряд ли этот рисунок поможет ему там, куда он собирается ехать.

— Давайте устроим шоу на дороге! — Его дядя Томми высунулся из окна со стороны водителя и похлопал по металлической дверце машины. Они всегда ездили туда на автомобиле Томми, потому что он был самым большим, — старый «додж», который качало, как лодку, даже на прямых участках. Остальные парни скидывались на бензин. — Пора отправляться. — Широкая желтозубая улыбка Томми расплылась до ушей (он уже основательно приложился к шестибаночной упаковке пива, стоявшей на полу машины).

Он решил, что про него просто забыли. Когда авто затормозило перед их домом, внутри уже сидели пятеро; его отец будет шестым. Он стоял на пороге, чувствуя, как тайная надежда расслабляет узелок в животе.

— Э, чувак! О чем, черт побери, вы, парни, думали? — донесся из машины по теплому вечернему воздуху голос одного из парней. Это был Бад, тот, который работал на заводе шлакобетонных блоков. — Впихнуть нас сюда всемером и аж туда пилить! Не, так не пойдет!

Парень, сидевший рядом с Бадом, посередине заднего сиденья, рассмеялся:

— Черт! Тогда, может, ты сядешь мне на колени?

— Ну да, посиди-ка на этом! — Показав ему средний палец, Бад допил остатки пива из банки и выкинул ее на обочину. Открыв дверь, он вылез из машины. — Оттянитесь без меня, парни. Мне нужно заняться кое-каким дерьмом…

Улыбка Томми стала еще шире.

— Сдает старина Бад! С тех пор, как та славная малютка его отдрючила.

— Твою задницу…

С порога он видел, как Бад уходит; в голубом сиянии уличных фонарей шлакобетонная пыль на его рабочей спецовке отливала серебром. Трудно было рассудить, Бад действительно разозлился, потому что пришлось брать с собой новичка, или все это было частью розыгрыша. Зачастую он не мог понять, когда отец и его приятели шутят, а когда говорят всерьез.

— Давай-ка! — Отец уже забрался в машину на переднее сиденье; его локоть свисал из окна. — Чего ты ждешь?

Он скользнул на заднее сиденье. Оно было покрыто пылью со спецовки Бада, а спинка вымазана аж выше его плеч.

— Ну вот, поехали! — произнес отец.

Инерция откинула голову парнишки назад, в шлакобетонную пыль. Сидевший рядом с ним приятель отца вытащил банку пива из упаковки и протянул ему. Он держал ее, не открывая, позволив холоду проникнуть в руки, а улицы кружились вокруг автомобиля и скрывались за ним, пока они не оставили позади последний уличный фонарь и не оказались на прямой дороге, ведущей к южным холмам.

Всю дорогу говорили о бейсболе и футболе, перекрикивая радио, которое Томми врубил на полную катушку. Не слушая их, он прислонился плечом к двери и жадно заглатывал ветер, обжигающий раскрасневшееся лицо. Очень долго ему казалось, что кто-то бежит рядом с автомобилем — собака или кто еще, — но быстрее, чем может животное, поскольку дядя Томми явно выжимал из машины больше семидесяти миль. Некто несся вприпрыжку по обочине дороги в тени. Его морда растянулась в широченной ухмылке, как у Томми, а ярко сверкающие глаза уставились прямо на него. Однако, когда навстречу им проехала другая машина и световой ковш ее передних фар мгновенно проскреб по дороге, собаки там не оказалось. Лишь камни и густой кустарник пронеслись мимо и растворились в темноте позади. Он еще больше высунулся в окно, прищурив глаза и вдавливая лицо в ветер, шум которого перекрывал голоса в автомобиле. Желтые глаза пса перекатывались в темноте, как монеты, не отставая, и словно улыбались ему.

— Порядок, прррибыли! — Дядя Томми шмякнул пустой пивной банкой о руль автомобиля и выбросил ее.

Вытянув шею, он выглянул из-за спины отца, сидевшего впереди. Был виден мост, увешанный фонарями, и много огней за ним; целый город с другой стороны. Он плюхнулся назад на свое сиденье и пригладил руками волосы.

Когда переехали мост, городские огни вблизи оказались похожи на рождественские украшения — гирлянды маленьких цветных лампочек обрамляли дверные проемы зданий и висели даже над улицей, покачиваясь и отталкивая ночное небо. Были там и другие огни, которые можно увидеть повсюду: мерцающие стрелы; большие желтые квадраты с полосками пластика для наклеивания на них черных букв, покрытые, чтобы уберечь от людских рук, мелкой проволочной сеткой, которой обычно огораживают загоны для цыплят.

Машина, управляемая Томми, ползла вперед, медленно пробираясь сквозь поток транспорта, поглотивший их сразу при въезде в город. Там было много других машин, и все они двигались так медленно, что люди, которые пересекали улицу, пробираясь от одного сверкающего огнями входа к другому, не спеша фланировали между автомобилями. Или, если это были молодые ребята, а машины стояли бампер к бамперу, они упирались одной рукой в капот, а другой — в крышку багажника и перепрыгивали препятствие, слегка касаясь ногами кромки бамперов посередине. При этом они все время смеялись и переговаривались.

Несмотря на то что на улице стоял ужасный шум из-за вопивших во всех автомобилях радиоприемников и еще более громкой музыки, доносившейся из каждого здания, он чувствовал себя вялым. Он выпил пиво, которое ему дал приятель отца, затем еще пару банок и теперь во все глаза таращился в темноту наступавшей ночи. Казалось, уличный шум прокатывался над ним, как ленивые волны на поверхности океана, где-то высоко-высоко…

— Выпрыгивай, малыш, пошли!

Парень, сидевший рядом, посередине заднего сиденья, толкал его в руку. Его голова качнулась на расслабленной шее, и он проснулся. Оглядевшись, увидел, что отец, дядя и компания выбираются из машины; протирая руками глаза, толкнул дверцу и вылез.

Он плелся за ними по переулку, в котором они припарковались, навстречу сверкающим огням и звукам улицы. В этой части города было не так ярко и шумно; суматоха осталась в паре кварталов отсюда. Его отец и дядя шли по улице, смеясь и обмениваясь ударами, по-боксерски пританцовывая, с ложными выпадами и увертками, будто пара подростков. Дядя Томми всегда так держался и постоянно откалывал нечто подобное, но видеть таким возбужденным и счастливым отца ему еще не доводилось. Обняв друг друга за плечи, они вошли в одну из дверей, и красный свет залил их лица и торсы; отец задернул за собой штору. Свет, что выплеснулся на улицу, вновь исчез, когда занавес вернулся на место. Пришлось пробежаться, чтобы догнать остальных.

Это смахивало на какой-то бар; пахло так же — пролитым пивом и сигаретным дымом, который пропитал все насквозь и превратил воздух вокруг светильников в плотную голубую дымку. Остальные уже сидели за столом в одной из боковых кабинок, оставив место для него. Он скользнул туда и сел рядом с дядей Томми.

Из-за барной стойки к ним подошел человек с подносом, заставленным приплюснутыми коричневыми бутылками пива с запотевшими сморщенными этикетками из фольги. Он не знал, то ли отец уже сделал заказ, то ли бармен хорошо знал их пристрастия как постоянных клиентов. Не было уверенности, что его обслужат. Однако оказалось, что юный возраст здесь не помеха, — бармен поставил пиво и перед ним. Он отпил из бутылки, глядя на пустую сцену в конце зала с тяжелыми красными занавесками и большими акустическими системами по бокам. Столы в других кабинках и некоторые из тех, что находились в центре, были заставлены пивом; мужчины раздвигали его по сторонам локтями, когда наклонялись вперед, чтобы поговорить, стряхивая сигаретный пепел в пустые бутылки.

Кто-то пихнул его в бок, похоже рукоятью метлы. Он обернулся и увидел ухмыляющуюся физиономию. Это был мужчина, достаточно низкорослый, чтобы смотреть сидящему прямо в глаза. Усмешка расползлась еще шире, обнажив коричневые зубы, два передних сверкали золотом. Коротышка вновь пихнул его — двумя металлическими трубками с прикрепленными к ним проводами, которые шли к ящику, висевшему на перекинутом через шею ремне.

— Да, да, хватай их. — Пальцем одной руки отец указывал на трубки, а другой рукой шарил во внутреннем кармане пиджака. — Просто подержись за них. Так они сделают из тебя мужчину. — Отец извлек долларовую купюру из рулончика в кармане пиджака и протянул ее коротышке.

Трубки были блестящие, твердые и холодные на ощупь. Он поднял глаза и увидел, как человечек повернул рукоятку на боковой стороне ящика, висевшего на шее.

Разряд электричества из трубок пребольно ужалил его ладони. Он выронил их и отшатнулся. Обернувшись, увидел, что отец и его приятели покатились со смеху, а дядя Томми, поперхнувшись глотком пива, раскрасневшийся, шлепал ладонью по столу.

— Вот! Давай-ка их сюда. — Отец протянул еще один доллар за трубки и взял их у коротышки. Провода потянулись между бутылками. — Поехали!

Человечек повернул рукоятку на ящике и стал вращать ее все быстрее и быстрее. Отец вздрогнул от первого выброса тока, затем сжал трубки сильнее, так что побелели костяшки пальцев и губы разъехались, обнажив стиснутые зубы. Рукоятка на ящике вращалась с такой скоростью, что в глазах замелькало. Потом руки отца резко разжались, и трубки шмякнулись на стол, сбив одну из бутылок. Вспенившееся пиво выплеснулось и полилось со стола.

— Полегче! Твою мать! — Отец встряхнул руки.

Сидевший за ним парень протянул ладонь, и отец шлепнул по ней с победоносной улыбкой. Коротышка с ящиком принялся приплясывать, хохоча и демонстрируя все свои коричневые и золотые зубы и указывая на отца пальцем с черным ногтем. Согнув короткие ножки, он присел на корточки и, приложив руку к промежности, изобразил наличие там чего-то эдакого, весом с пушечное ядро. Смеясь, человечек снова показал на мужчину, сидевшего в кабинке, затем взял очередную долларовую купюру и отправился с ящиком и трубками к другому столу.

Он смотрел, как отец убирает в карман рулончик купюр. Его руки все еще саднили, и он обхватил стоявшую перед ним влажную бутылку, чтобы охладить их.

— Этот малый в два счета протрезвит! — Отец сделал знак бармену. — Мне понадобится еще пара бутылок…

К их кабинке кто-то подошел, но не бармен. Подняв взгляд, он увидел одного из парней — приятелей отца. Пока они развлекались с ящиком, его здесь не было.

— Дай-ка мне выйти, — дядя Томми подтолкнул его локтем. — Кажется, пришел мой черед.

Он не понял, что имел в виду дядя, но встал и дал ему вылезть из кабинки. Парень занял его место, отыскивая среди бутылок на столе ту, что не допил раньше.

Садясь на свое место, он наблюдал, как дядя Томми пересекает бар, протискиваясь за спинками стульев, окружавших столы. В углу была дверь с рисованой табличкой, на которой фигура из палочек обозначала мужской туалет. Но дядя направился не к ней, а отдернул занавес, скрывавший боковой проход, и исчез за ним.

Он сел на свое место, не отрывая взгляда от занавеса и потягивая потеплевшее в руках пиво.

Спустя какое-то время дядя Томми вернулся. Он стоял рядом с ним, возле кабинки.

— Ну-ка, парнишка… — За столом напротив отец дважды поднял вверх большой палец. — Дай сесть своему старому дяде.

От дяди пахло по-другому — потом и чем-то еще. Он поднялся, слегка подавшись назад, — в запахе, проникшем в его ноздри, ощущалось что-то животное, — и дал Томми сесть в кабинку.

Он сел назад. На лице дяди расплылась широкая улыбка. Двое парней за столом неторопливо перемигнулись и вновь принялись за свое пиво.

Томми бросил на него косой взгляд, затем наклонился над столом и изверг полный рот крови. Она залила весь стол, повалив пустые бутылки.

Он мгновенно выпрыгнул из кабинки — так выпрыгивают из двери несущегося на полной скорости автомобиля, — споткнулся и чуть не упал на спину. Стоя в паре футов поодаль, он слушал, как мужчины стучат по столу и воют от смеха громче, чем когда коротышка с ящиком ударил его током.

— Ну, Том, безмозглый ты тип! — Отец побагровел, задыхаясь от смеха.

У дяди Томми по подбородку стекала тонкая красная струйка; другой кровавый ручеек добрался до края стола и капал вниз. Изрядно навеселе, дядя улыбался, обводя взглядом парней в кабинке, довольных шуткой. Его влажная ухмылка была красной из-за крови, которая просачивалась в щели между зубами.

Смех утих; качая головами, мужчины утирали слезы в уголках глаз. Все они сделали по большому глотку пива. И тут он заметил, что в кабинке для него нет места. Все подвинулись понемногу и заняли все пространство, а дядя сидел прямо с краю, где раньше был он.

Они ничего не сказали, но он понял, что это значит. Он повернулся и посмотрел в конец бара, на занавес, который закрывал проход. Настал его черед!

* * *
Женщина провела рукой сбоку по его шее.

— Ты ведь раньше здесь не бывал? — Она улыбнулась ему. По-настоящему, а не чтобы посмеяться.

— Нет. — Он покачал головой.

Ее рука была прохладной по сравнению с тем жаром, который бушевал у него под кожей. Он указал назад, через плечо:

— Я приехал с папой и его друзьями.

Она перевела взгляд с его глаз туда, где пальцы ерошили его волосы.

— Ага, — сказала она. — Я знаю твоего папу.

Женщина поднялась. Сидя на кровати, он смотрел, как она стоит перед маленькой полкой, прибитой к стене. На полке было закреплено зеркало в пластмассовой раме, лежали полотенца и кусок мыла. Глядя в зеркало, женщина сняла свои висячие золотые серьги и положила их перед маленьким зеркалом.

— Тебе не о чем беспокоиться. — Она говорила в зеркало. — Всегда бывает первый раз. После него все легко. — Она стерла подтек в уголке глаза. — Сам увидишь…

Когда он отдернул занавес и шагнул в темноту, уходя от огней бара и оставляя позади смех и болтовню, он даже не мог рассмотреть, где очутился, пока не почувствовал, как эта женщина взяла его за руку и повела немного дальше — туда, где лампа, свисавшая с потолка холла, освещала множество дверей в маленькие комнаты. Одна из дверей распахнулась, вышел мужчина и протиснулся мимо него в узком пространстве. Он уловил такой же запах, что исходил от дяди Томми, когда тот вернулся в кабинку.

Когда женщина закрыла дверь и подошла к кровати, чтобы сесть рядом с ним, он на миг задержал дыхание, поскольку думал, что и от нее будет тот же запах — грубый, как запах пота, только резче. Но она пахла нежно, словно побрызгалась из флакона, какие у женщин всегда стоят на комоде. Именно поэтому он осознал, что она — первое существо женского пола, рядом с которым ему случилось быть за последние, как ему казалось, дни. Всю дорогу сюда, с отцом, дядей и их приятелями в набитой под завязку машине, пулей летевшей сквозь ночь, а затем в толпе вокруг общего стола в кабинке, когда та же ночь катилась по улицам за окнами, запах их пота был единственным, что он чуял, прямо в своей глотке.

— Ты же не хочешь все это измять? — На женщине была надета белая комбинация, которая блестела в тусклом свете, когда она возвращалась к кровати. — Давай-ка ее снимем. — И она наклонилась, так что ее темные волосы коснулись его лица, и принялась расстегивать ему рубашку.

Ему стало прохладно, воздух комнаты освежал руки и плечи. Женщина села и откинулась на подушку, уронив его рубашку на пол.

— Подвинься поближе. — Она протянула к нему руки. — Ты же видишь… бояться нечего. — Ее голос понизился до шепота, который тем не менее заполнил крошечную комнатку, все пространство, в котором осталась лишь кровать и она на ней. — Мы все будем делать медленно, чтобы ты не испугался.

Улыбаясь ему, она провела рукой вниз по его груди. Она гораздо старше его; оказавшись рядом, он разглядел крошечные морщинки вокруг ее глаз, дряблую, словно покрытую паутиной кожу. Нежный аромат скрывал что-то еще. Ее дыхание, скользнув в его горло, словно застряло там.

— Взгляни… — Взяв за руку, она перевернула его кисть; показалась бледная кожа снизу. Она провела ногтем вдоль голубой вены, которая шла вниз к запястью, где бился пульс.

Уронив его руку, она вытянула свою — лишь на секунду; затем, казалось, что-то вспомнила. Приподняв бедра, она подтянула вверх комбинацию, потом, вихляя всем телом, вылезла из нее, словно сняв с себя податливую змеиную кожу, и бросила ее на пол рядом с его рубашкой.

— А теперь гляди…

Проведя ногтем вдоль вены на своей руке, она оставила вдоль нее длинный тонкий след, повторила это еще раз, и след стал глубже. Затем вокруг ее ногтя в середине предплечья выступило красное пятнышко. Она вонзила ноготь глубже, отвернула белую кожу по всей линии от внутренней стороны локтя до запястья.

— Смотри… — вновь прошептала она и поднесла руку к его лицу.

Комната стала крошечной, потолок давил ему на шею, и он не мог податься назад.

— Смотри. — Она держала длинную щель раскрытой, оттягивая пальцами плоть. Красные струйки образовали сетку на ее руке, собираясь во все более толстые линии, которые струились к изгибу локтя и медленно стекали с него. Между их коленями, там, где матрас прогнулся под тяжестью тел, образовалась красная лужица.

Голубая линия внутри ее руки, открывшись, стала теперь ярче.

— Давай! — сказала она. — Прикоснись к ней. — Наклонившись, она приблизила рот к его уху. — Ты должен…

Он медленно протянул руку и положил кончики пальцев на голубую линию. На мгновение испытал шок — вроде того, что устроил ему человек в баре. Но он не убрал руку из щели, которую женщина держала для него открытой. Кончиками пальцев он ощущал, как там, внутри, вибрирует кровь.

Опустив веки, она смотрела на него сквозь ресницы. Улыбнулась:

— Не двигайся… — Ее язык перемещался вдоль кончиков зубов. — Есть еще кое-что…

Ей пришлось отпустить края щели, чтобы направлять его. Плоть скользила под его пальцами. Он по-прежнему видел внутреннюю сторону разреза под ее и своей руками.

Она отвела белую жилу от кости:

— Здесь…

Согнув его пальцы, женщина подвела их под сухожилие. Как только его пальцы обвились вокруг него, натягивая и поднимая сухожилие над лоснящейся мышцей, кисть руки, ее кисть, тоже стала сжиматься. Пальцы мягко согнулись, обнимая пустоту, словно лаская.

Он едва дышал. Проникавший в его горло воздух был насыщен нежным ароматом женщины и тем, другим запахом, грубым и резким, который он почуял от своего дяди.

— Видишь? — Низко наклонив голову, женщина глядела ему в глаза сквозь ресницы. Ее груди блестели от пота, волосы свисали через свободную руку, и спутанные концы темных прядей окунались в кровь. — Видишь, это не так плохо, правда?

Женщина хотела, чтобы он сказал «да», что все в порядке. Ей хотелось, чтобы он не боялся. Но он не мог вымолвить ни слова. Тот запах стал вкусом, который он ощущал на языке. В конце концов ему удалось кивнуть.

Она грустно улыбнулась:

— Тогда — порядок! — Женщина медленно кивнула. — Давай!

Кисть ее руки сжалась в крошечный кулачок, ведь у нее такие маленькие руки. Кровь, стекавшая в ее ладонь, просачивалась между пальцами. Другой рукой она сжала его пальцы вокруг вытащенного изнутри белого сухожилия. Затем женщина сдавила его запястье и потянула так, что сухожилие издало щелчок и оба его конца оторвались от кости.

Она заставила его поднять руку — концы сухожилия болтались в воздухе, свисая между пальцами. Женщина откинула голову назад, жилы в ее горле напряглись.

— Давай… — Откинувшись на подушку, она притянула его к себе. Одна ее рука лежала на матрасе, открытой ладонью вверх, из разреза в руке текла кровь. Другой рукой она направляла его руку. Его пальцы оставляли красные пятна вдоль изгиба ее грудной клетки. — Здесь… — Она с силой направила его пальцы вниз. — Ты должен хорошенько надавить.

Кожа разошлась, и его пальцы погрузились в ее тело, скользя вдоль тонкого ребра.

— Вот так… — прошептала она, кивая, с закрытыми глазами. — Теперь ты добрался…

Ее рука соскользнула с его кисти к запястью, затем — к предплечью. Женщина больше не держала и не направляла, а просто прикасалась к нему. Он понял, чего она хочет. Его пальцы обвились вокруг ребра, кожа разошлась еще шире, и кровь заструилась к локтю. Он поднял и потянул, и грудная клетка женщины подалась вверх, к нему; верхние ребра с треском оторвались от грудины.

Его рука двинулась внутрь, и ребра приподнялись крылом. Ее кожа разошлась по кривой, побежавшей кверху, между грудями. Теперь он видел внутри какие-то округлости, словно подвешенные в красном пространстве, подобно прильнувшим друг к другу гладким камням. Они вибрировали, когда его рука двигалась между ними; паутина связок натягивалась, затем сворачивалась, и пористая ткань обволакивала его кисть и предплечье.

Он продвинулся выше, нависнув над ней всем телом и удерживая равновесие второй рукой, которая погрузилась в красную лужицу на матрасе. Колени женщины упирались в его бедра.

И вот он почувствовал, как оно трепещет под ладонью. Рука охватила его, и он увидел, как переменилось ее лицо, когда он крепко стиснул его в кулаке.

Ее кожа разошлась еще выше, красная линия разделила горло, до самой челюсти. Приподнявшись над подушкой, женщина обвилась вокруг него, грудью он ощущал мягкую податливость бреши в ее теле. Обхватив рукой его плечи, она притянула его к себе.

Откинув назад голову, женщина прижала горло к его губам. Он открыл рот, и тот тут же наполнился, так что он чуть не задохнулся, но смог проглотить это. Жар, струившийся по лицу и опускавшийся в горло, пульсировал в такт вибрации в его кулаке.

Он проглотил еще раз, быстрее, и его внутренности наполнились невыносимым жаром.


Тело лежало на кровати без движения, а он стоял и смотрел на него. Он даже не слышал больше его дыхания. Царившую в комнатушке тишину нарушал только звук капель, медленно падающих с края матраса на пол.

Наклонившись, он прикоснулся дрожащими пальцами к ее руке, лежащей на подушке, открытой ладонью вверх. Плоть под красным была белой и холодной. Он прикоснулся к краю разреза на предплечье. Голубая вена и сухожилие уже ушли внутрь, их почти не видно. Кожа стала срастаться, края разреза превратились в едва различимую белую линию, которую на ощупь он даже не воспринимал, хотя там остался кровавый отпечаток его пальца. Отдернув руку, он отвернулся от кровати и вывалился в коридор, освещаемый единственной лампой, свисавшей с потолка.

Подняв глаза, они смотрели, как он шел через бар. Прокладывая себе путь, он не расталкивал пустые стулья, а лупил по ним ногами.

Дядя Томми, подвинувшись, освободил ему место в кабинке. Плюхнувшись на сиденье, он шмякнулся затылком о гладкую подкладку сзади.

Они только что смеялись и болтали, но тут же смолкли. Не желая на него смотреть, приятели отца занялись своими бутылками.

Отец достал носовой платок, голубой в клеточку.

— Вот… — Голос был спокойным, таким ласковым, какого он никогда от отца не слышал. Тот протянул ему через стол носовой платок. — Приведи себя в порядок…

Он взял платок. Очень долго он сидел там и смотрел на свои руки и на то, что было на них.


Они снова хохотали во всю глотку и шумели, чтобы не подпускать тьму. Отец и дядя, их приятели ревели и вопили, швыряли из окон пустые банки. Машина неслась вперед по прямой, сквозь пустую ночь.

Он подставил лицо ветру. Там, снаружи, на границе света и тьмы, мчался, оскалив клыки, пес, с глазами, подобными раскаленным монетам. Он направил свой бег через валуны и сухой кустарник, держась вровень с машиной, не отставая ни на шаг и двигаясь к той же цели.

Ветер срывал слезы с его глаз. Передние фары освещали дорогу, а он думал о листке бумаги в книге, который больше ничего не значил; он мог бы разорвать его на миллион кусочков. Девочка, что играла на флейте и дала ему этот листок, увидев его, поймет: теперь все иначе; они никогда не смогут быть прежними. Для нее все тоже будет по-другому. Она поймет…

Ветер разбрызгивал его слезы, которые расчертили лицо влажными полосками. Он рыдал из-за того, что у него украли. Ярость и стыд душили его, потому что женщина в той комнатушке в конце улицы, залитой огнями, умирала, снова и снова познавая, что это значит — умереть. Вот что она украла у него и у всех них! Он рыдал, потому что отныне он — такой же, как они; один из них. Открыв рот, он позволил ветру молотить в глотку, желая избавиться от зловония и вкуса своего собственного пота.

Пес мчался рядом с автомобилем, скаля зубы, а он рыдал от ярости и стыда, понимая, что уже никогда не умрет.

ПИТЕР СТРАУБ Краткий путеводитель по городу (Пер. В. Лушникова)

Питер Страуб — один из самых популярных американских писателей. Он родился в Милуоки, штат Висконсин, и до публикации своего первого романа «Браки» («Marriages») работал учителем. После этого под его именем вышли в свет такие бестселлеры, как «Джулия» («Julia», роман экранизирован и проходил в прокате под названиями «В исходной точке» («Full Circle») и «Явление Джулии» («The Haunting of Julia»)), «Если бы ты мог меня сейчас видеть. И история о привидениях» («If You Could See Me Now, Ghost Story»), который также был перенесен на экран, «В тени» («Shadow-land»), «Плывущий дракон» («Floating Dragon»), «Под властью Венеры» («Under Venus»), «Коко» («Koko») и «Тайна» («Mystery»). В 1977 году он вместе со своим другом Стивеном Кингом написал роман «Талисман» («The Talisman»).

Питер Страуб — лауреат престижных Британской и Всемирной премий фэнтези. В числе его последних книг — повесть «Госпожа Бог» («Mrs. God») и сборник рассказов «Дома без дверей» («Houses Without Doors»). Публикуемый рассказ взят из этого сборника, и в нем, как и в большей части превосходных произведений Страуба, ужас запрятан в подтексте. А жутковатая утонченность и юмор ни в коей мере его не смягчают.

«Виадучный убийца», получивший свое прозвище по месту, где обнаружили тела его жертв, все еще был на свободе. На сегодняшний день их шесть — найденных детьми, влюбленными парочками, людьми, выгуливавшими собак, и даже полицейскими. Тела с перерезанным горлом лежали в неестественных позах, отчасти скрытые бетонными опорами величественного моста на вершине склона.

Предполагается, что убийца — житель города, имеющий право голоса; арендатор или владелец собственности; продукт великолепной городской системы среднего образования; вероятно даже, родитель детей, которые посещают одну из его семи начальных, трех средних, двух приходских школ или единственную внецерковную частную школу. Он может иметь лодку или быть подписчиком Клуба «книги месяца»,[1] завсегдатаем одного из многочисленных и разнообразных баров. Возможно, на его прикроватной тумбочке лежат абонементы на серию концертов городского симфонического оркестра. Это может быть фабричный рабочий с читательским билетом местной библиотеки в кармане. Или обладатель автомобиля, а то и двух. Кто знает, вероятно, он любит плавать в одном из общественных городских бассейнов или огромном озере, которое в жарком и влажном августе обычно усеяно парусными яхтами.

Ибо город этот расположен в северной части Среднего Запада, для которого характерна резкая смена времен года. Климатические крайности развивают у его жителей терпимость и замкнутость. Город ориентирован на себя, а не на внешний мир. Немногие юные жители уезжают на каникулы в более умеренные, сомнительные и непознанные места Восточного или Западного побережья. Город гордится своей скромностью — он холит и лелеет заурядность или то, что почитает таковой, хотя на самом деле все иначе. В течение двадцати четырех лет им управляет один и тот же мэр — человек с умственными способностями ниже среднего уровня, который, элегантно состарившись, никогда ничем другим не занимался.

Честолюбие, жажда славы, высокий социальный статус и успех здесь не одобряются. Один горожанин стал главой небольшого иностранного государства; другой — знаменитым руководителем оркестра; третий — одним из столпов Голливуда, который десятилетиями играл роль близкого друга и наперсника звезды. Этого вполне достаточно. Кроме того, все эти люди ныне мертвы.

У города нет собственных литературных традиций. Реальную картину происходящего жителям описывают две газеты с объемными разделами спортивных и иных новостей для комфортного чтения в постели.

В городе господствует отрицание как образ действия. По этой причине каждый его квартал пронизан странной фантастичностью, восприимчивостью к мифам и к тому, что не нашло отражения в официальных документах. Через деловой центр протекает река, как Лиффи в Дублине, Сена в Париже, Темза в Лондоне и Дунай в Будапеште, хотя местная река — более скромная по размерам и не столь знаменита, как вышеупомянутые.

Горожане могли бы сказать, что живут самой обычной и характерной для своего времени жизнью: принимают участие в важных для всей страны событиях, чувствуют движение истории — несмотря на невосприимчивость к типичным болезням нации в своем обыденном существовании. Проявляют интерес к настроениям маститых экспертов и создателям общественного мнения…


Сорок лет назад, зимой, на берегу реки нашли тело женщины. Ее изнасиловали и убили; выкинули из человеческого сообщества неопознанную проститутку. Шум борьбы, который наверняка предшествовал ее смерти, остался не замеченным завсегдатаями бара «Зеленая подружка», расположенного прямо над той излучиной реки, где было обнаружено ее тело. Тогда стояла необычайно холодная зима — сущее наказание для всех, и музыка в увеселительном заведении играла на полную катушку, лихорадочно весело.


В ирландской общине, что проживает над своими прибрежными магазинами и барами, окрестные дети, как полагают, нашли крылатого человека, съежившегося в ящике. Он был старый, полумертвый от голода и говорил на странном языке, которого никто не понимал. Его крылья были истрепаны и грязны, большая часть перьев изломана и истерта, как у старого голубя, а ноги опухли и покрылись гнойниками. «Улл! Ли! Гэк!» — вопила мелюзга. Они швыряли в крылатого незнакомца камнями и снежками, думая, что он приполз от той самой реки, которая насылала на них пробирающие до мозга костей испарения, вызывавшие зимой боль в ушах и обморожения, а летом — тьму крыс и комаров.


Одна из городских газет считается демократической, другая — республиканской. Обе традиционно поддерживают мэра, который, будучи закоренелым политическим деятелем, никогда не имел сколько-нибудь внятной политики. Снискал редакционную поддержку и местный шеф полиции. Ему ставили в заслугу отсутствие в городе насилия, которое нанесло непоправимый урон столь многим другим американским городам. Горожане не расхаживают с винтовками наперевес, а посещаемость церквей здесь все еще значительно выше средней по стране.


Отношение к насилию в городе противоречивое.


Имеется несколько памятников, в основном — генералам, отличившимся во времена Гражданской войны. На берегу озера располагается кубическое здание Центра искусств, одновременно являющееся Мемориалом жертвам войны. От остальной территории города его отделяет шестиполосная скоростная автострада. Залы Центра искусств увешаны посредственными живописными полотнами, с которыми учителя (по большей части — местные выпускники) знакомят школьников во время экскурсий. Наши учителя — всем довольные порядочные люди. Статистические данные о злоупотреблении алкоголем и употреблении наркотиков как среди учащихся, так и среди учителей весьма обнадеживают.

Задерживаться в Мемориале жертвам войны нет никакой необходимости.


Продолжая движение прямо на север, можно выйти к ухоженным и величественным домовладениям состоятельных горожан. Именно в этой части города, известной как Восточная Сторона, пивовары и кожевники — обладатели крупных капиталов — возвели свои особняки. У их домов — северный, германский и даже балтийский вид, что полностью соответствует местному климату. Выстроенные из серого камня или красного кирпича, размерами с фабрику или тюрьму, эти роскошные здания, кажется, скрывают ту склонность к игре воображения, которая на самом деле является важнейшим наследием аборигенов. Но может быть и так, что образ жизни — скрытой от посторонних глаз и тайной — этих прирожденных торгашей сам по себе весьма причудлив: множество слуг (горничные и водители, повара и прачки), частные зоопарки, тщательно продуманные династические браки и автопарки, комнаты с шелковыми обоями, обеды из двадцати блюд, подземные винные погреба и бомбоубежища… Разумеется, никто точно не знает, правда ли все это или плод воображения. Ведь светское общество живет замкнуто, и простые смертные узнают о событиях в его жизни главным образом из газет, публикующих фотографии с приемов, где все блестит роскошью и шампанское льется рекой. А, например, частные зоопарки закрылись давным-давно. Обычные горожане могут свободно разгуливать по проспектам, вдоль великолепных зданий и заглядывать через ворота на современные гаражи и ухоженные лужайки. Жизнь течет размеренно и буднично: человек в униформе наводит лоск на автомобиль; четверо высоких молодых людей в белом играют в теннис на частном корте…


Все жертвы «виадучного убийцы» — взрослые женщины.


Если продолжить движение на север, можно будет увидеть, что, по мере того как дома уменьшаются в размерах, расстояние между ними увеличивается. За этими домами — уже без ворот и гаражей — мелькает ровное серовато-голубое полотно озера. Воздух бесплатен. Это и есть свобода — дышать свежим воздухом с озера. Свободные люди могут придумать любой образ, представить себя повелителями целого мира, который шествует легкой походкой… Стол накрыт льняной скатертью и сервирован фарфором, хрусталем и серебром. Во время обеда слуги снуют от одного гостя к другому с подносами, полными яств. Идет неспешный разговор свободных и образованных людей, без предрассудков и навязанных убеждений, об идеях консервативного толка. Все осуждают и не признают насилие.


Далее на север лежат пригороды; они неинтересны.


Если от Мемориала жертвам войны двинуться на юг, скоро можно будет пересечь виадук. Внизу — долина; лучше всего она просматривается зимой. Весь город приветствует зиму, ибо все общественные здания — настоящие крепости из серого камня. В те дни, когда температура падает ниже нуля и старый серый снег, нанесенный прежними бурями, кружится на проспектах, они будто сливаются со свинцовым небом и становятся призрачно-угрюмыми. Именно такими они и были задуманы. Долина называется… Долиной.

Красные языки пламени пляшут на вершинах колонн, и дым валит из фабричных труб. Деревья кажутся черными. Зимой фабричный дым становится плотным, как темно-серый ледник, и висит в сумрачном воздухе вопреки законам тяготения наподобие крыльев — светлых, воздушно-серых на кончиках и незаметно переходящих в черную смоль там, где эти огромные замороженные ледники и дирижабли присоединялись бы к телу в плечах. Тела грандиозных птиц, украшенных зловещими крыльями, можно лишь представить…


В былые времена, когда еще существовали частные зоопарки, в Долине разводили волков. Тогда они пользовались большим спросом. Теперь волчьи ранчо полностью вытеснили фабрики, сурового вида таверны, принадлежащие вышедшим на пенсию мастерам цехов, ветки местной железной дороги и узкие улочки, вдоль которых тянутся шаткие каркасные дома и обувные мастерские. Большинство старых волкозаводчиков были поляками. И хотя их лачуги, поросшие травой дворы и огороженные колючей проволокой вольеры для тренировок исчезли, остается, по крайней мере, одно воспоминание об их существовании — уличные знаки в Долине на польском языке. Туристам советуют обходить Долину и довольствоваться видовыми фотографиями с виадука. Наиболее отважных приезжих — тех, кто ищет острых ощущений, — сопровождают в таверны бывших мастеров, прежде всего — в старейшие, такие как «Ржавый гвоздь» и «Коловорот», где деревянные полы так размягчились от бесконечного мытья и отскребывания, что доски стали напоминать шкуры длинных тощих гладкошерстных животных. Смельчаков просят одеваться неброско и не брать с собой значительные суммы наличными. Владение разговорным польским языком будет весьма уместно.

Еще немного на юг, и глазам путешественника явится польский округ, где также обитают небольшие группы эстонцев и литовцев.Существует мнение, что этот квартал — один из центральных — увы, приходит в упадок. И все же преобладает традиционное отношение к нему как к сердцу города; уже более сотни лет. Здесь гости могут свободно прогуливаться между рынками и уличными ярмарками, созерцая хорошо одетых детей, гоняющих обручи; почтенных старцев в высоких меховых шапках и с длинными бородами; женщин, которые собираются вокруг многочисленных общественных водяных насосов. Сосиски и фаршированную капусту, которые продаются в продуктовых ларьках, можно есть без последствий, а местное пиво известно своей непревзойденной чистотой и вкусом. Насилие в этом районе имеет исключительно бытовой характер, поэтому туристы могут спокойно вступать в политические дискуссии, отдающие тоской по прошлому.

В конце января — начале февраля «южная сторона» демонстрирует себя во всей красе: молодежь одета в многослойные тяжелые шерстяные одежды с узорами из оленей или снежинок; женщины среднего возраста соперничают в толщине, мрачности и неуклюжести верхней одежды и в суровости традиционного головного платка, известного как «бабушкин». В конце зимы опрятность и склонность к порядку, характерные для этих ярких людей, можно наблюдать во всей красе. Бородатый отец семейства расчищает метлой и лопатой не только свой безукоризненный участок тротуара (дома расположены так близко друг к другу, что до самого последнего времени телефонную связь здесь рассматривали как нечто лишнее), но и крошечный газон перед домом со статуей Девы Марии, рождественскими яслями и декоративными безделушками (эльфами, троллями, письмоносцами и т. д.). Иногда местные жители приглашают гостя осмотреть свой дом, чтобы продемонстрировать безупречное состояние кухни с совершенно черной дровяной печью и начищенными до блеска декоративными изразцами, могут даже предложить стопочку персиковой или сливовой наливки собственного изготовления.

Алкоголь связан с теплом и уютом, здесь он — повсюду. Редкая семья не посвящает часть летнего времени обеспечению «крепкого зимнего изобилия».

Для этих людей насилие — внутреннее дело, с которым нужно разбираться в своих мыслях или применять к собственному телу и душе либо к ближайшим родственникам. Жители аккуратных, дочиста выскобленных домиков со статуями Девы Марии и изразцами, как в кафедральном соборе, потомки охочих до выпивки волкозаводчиков иных времен, давно прекратили калечить своих детей во имя приобщения к ценностям предков, но искоренить членовредительство оказалось гораздо сложнее. Мало кто теперь себя ослепляет, но многие дедушки скрывают трехпалые руки в расшитых рукавицах. Пальцы ног — еще одна мишень для самоистязания, а распространенность магазинчиков, торгующих деревянными ногами ручной работы (известных как «колышки» или «пупсики»), в которых царит бурное веселье и всегда полно стариков, без устали чешущих языками, говорит и о другой. Никто еще не высказывал предположения, что «виадучный убийца» — житель Южной Стороны.

Южане живут в проникновенной взаимосвязи с насилием, и его воздействие неизменно носит скорее внутренний, нежели внешний характер. Раз или два в десятилетие одному из членов семейства приходит в голову — из каких-то глубинных культурных потребностей, человеку со стороны это ни за что не постичь, — что вся семья должна умереть. Точнее выражаясь, быть принесенной в жертву. Для исполнения подобного замысла издревле применялись топоры, ножи, дубинки, бутылки, бабушкины платки, старинные крупнокалиберные пистолеты — практически любые орудия, какие только можно себе представить. Дома, в которых произошло жертвоприношение, соседи мгновенно приводят в порядок. Тела хоронят в освященной земле по католическому обряду и служат мессу в честь и жертв, и их убийцы. Фотографию покойной семьи помещают в церкви, что примыкает к Рыночной площади, и в течение года соседские бабушки поддерживают в доме чистоту. Мужчины — стар и млад — тихо входят в дом, потягивают наливку «удаленных» (так их называют), предаются раздумьям, время от времени включают радио или телевизор и размышляют над бренностью земной жизни. Говорят, что покойные нередко являются друзьям и соседям, точно предсказывают наступление бури и помогают найти потерянную домашнюю утварь вроде особо ценимой пуговицы или матушкиной швейной иглы. Спустя год дом продают, чаще всего — молодой паре, юному кузнецу или рыночному торговцу и его невесте, которые считают мебель и даже одежду «удаленных» желанным дополнением к своему скромному домашнему хозяйству.

Дальше на юг лежат пригороды и обнищавшие селения, посещать которые не обязательно.


К западу от Мемориала жертвам войны находится деловая часть города, до прихода в упадок — средоточие административного управления и деловой жизни. Тут по-прежнему можно видеть монументальные следы некогда царившего изобилия. На широком проспекте, идущем строго на запад от скоростной автострады, возвышаются Федеральное здание, Почтовое управление и величественное здание Городского совета. Каждое занимает целый квартал, и все выстроены из гранитных блоков, добытых на севере штата. К массивным дверям этих сооружений ведут мраморные лестницы, во многих окнах видны хрустальные люстры. Благодаря гранитной облицовке и колоннадам фасады зданий имеют классический и суровый вид. (Внутри все давно поделено и разгорожено на клетушки, освещенные голыми лампами или мигающими флуоресцентными трубками; в каждом кабинете — потертая конторка для просителей и отпечатанная табличка с надписью: «Налоги и акцизы», «Регистрационные свидетельства на собак», «Паспорта», «Регистрация нотариусов» и тому подобные. Большие залы с люстрами, окна которых выходят на проспект, предназначены для городских приемов и банкетов и используются редко.)

В следующей группе зданий — Архивное бюро, Управление полиции и Уголовный суд. Здесь тоже широкие мраморные ступени, ведущие к тяжелым бронзовым дверям; ряды колонн и сверкающие окна, в которых пасмурными зимними днями отражается пустое серое небо. Местные умельцы, многие из которых — потомки первых городских поселенцев-французов, выковали и установили на фасаде здания Уголовного суда декоративные железные решетки.

Позади основательных, почти без окон, кирпичных фасадов зданий газовой и электрической компаний виден арочный металлический разводной мост через реку. Вниз по течению реки просматриваются ее илистые берега и огни террасы бара «Зеленая подружка», который сейчас стал популярным местом сборища городских чиновников. (В нескольких футах к востоку — место, где разъяренный безумец совершил неудачное покушение на жизнь президента Дуайта Д. Эйзенхауэра.) Дальше высятся цементные стены нескольких пивоварен. Мост не разводился с 1956 года, когда под ним прошла яхта некой корпорации.

За разводным мостом расположен старый торговый центр города с его книжными магазинами для взрослых, порнотеатрами, кофейнями и рядом старых универмагов. Сейчас там склады-магазины, торгующие кровельной черепицей, глушителями и прочими автозапчастями, сантехническим оборудованием и уцененной одеждой. Большая часть их витрин зашита досками или заделана кирпичом со времен беспорядков 1968 года. Несколько городских программ оживления этого района потерпели неудачу, хотя большую часть сделанного в середине оптимистичных семидесятых — булыжные мостовые и газовые уличные фонари — все еще можно видеть. Ценители пикантностей, конечно, захотят здесь остановиться. Однако следует избегать шаек оборванной ребятни, которые частенько посещают этот район в сумерках. В принципе они безвредны, но их попрошайничество может быть весьма назойливым.

Многие из этих детей обитают в жилищах, которые они соорудили сами на свободных участках между книжными магазинами для взрослых и закусочными быстрого обслуживания в старом торговом районе. Эти «дома на деревьях», по большей части — в несколько этажей, возведенные на горах автопокрышек с помощью пожарных лестниц, вынесенных из бывших универмагов, представляют определенный архитектурный интерес. Туристам лучше воздерживаться от проникновения в эти «детские города» и ни в коем случае не предлагать их жителям иных денег, кроме мелочи, которую они просят; и уж тем более не выставлять напоказ камеры, драгоценности или дорогие наручные часы. Подлинно бесстрашный гость в поисках сильных впечатлений может нанять одного из ребят в качестве проводника по местам развлечений на свой выбор. Обычное вознаграждение за подобную услугу — два доллара.

Не рекомендуется приобретать товары, предлагаемые детьми. Проникнувшись тем же самосознанием, которое ощущается в величественных зданиях на другом берегу реки, они иногда продают фотографии крупнейших и наиболее экстравагантных местных сооружений. Возможно, безыскусная архитектура «домов на деревьях» — наиболее аутентичное художественное выражение города, и эти открытки, пусть большинство из них — любительского качества, дают интересное и, возможно, даже ценное представление о современном народном искусстве.

Трудолюбивые дети торгового района превратили насилие над своим телом в настоящий ритуал, нанося татуировки и осуществляя «спонтанные» набеги на «дома на деревьях» противостоящих группировок, во время которых часто наносятся поверхностные ранения. Трудно предположить, что «виадучный убийца» — из их числа.


Еще дальше на запад находятся остатки городских музея и библиотеки, разоренных во время гражданских беспорядков, а за этими живописными, все еще дымящимися каркасами домов лежит гетто. Входить в гетто пешком не рекомендуется. Турист, арендовавший автомобиль, может проехать по нему, ничем не рискуя, заплатив пошлину у заставы. Жители гетто — на полном самообеспечении, и внимательный гость, посещая этот район, увидит множество палаток, в которых размещены больницы, оптовые склады продовольствия и медикаментов и тому подобное. Считается, что в гетто много прекрасных поэтов, художников и музыкантов, а также историков, известных как «запоминальщики». Это живые энциклопедии и хранители архива района. Они запоминают произведения местных поэтов, художников и других творцов. Здесь нет ни печатных станков, ни магазинов художественных принадлежностей, и эти изобретательные и полагающиеся на собственные силы люди придумали такой метод сохранения своей культуры. Никто не верит, что люди, способные изобрести жанр «устного рисования», могли породить «виадучного убийцу». Как бы там ни было, жители гетто не имеют доступа в другие районы города.

Отношение гетто к насилию неизвестно.


Чем западнее, тем больше годовое количество осадков в виде снега: ежемесячно в течение семи месяцев в году на сконцентрированные здесь торговые центры и бумажные фабрики выпадает в среднем две целых три десятых фунта снега. Летом здесь обычное явление — пыльные бури, а в воде содержатся определенные инфекционные вирусы, к которым местные жители стали невосприимчивы.

Еще дальше к западу расположен спортивный комплекс.

Туристу, который отважился забраться так далеко, настойчиво рекомендуется повернуть назад и вернуться к Мемориалу жертвам войны. Свой автомобиль можно оставить на просторной и четко обозначенной столбиками стоянке с восточной стороны Мемориала. С его широких пустых террас на юго-востоке хорошо виден огромный недостроенный мост, покрывающий половину расстояния до деревушек Вайатт и Арнольдвилль. Строительство этого выдающегося объекта, впоследствии скопированного многими городами в западных штатах, в Австралии и Финляндии, было прекращено сразу после беспорядков 1968 года, когда стала очевидной его бесполезность. А с тех пор как заметили, что многие семейства предпочитают поедать свои ланчи на террасах Мемориала со стороны озера, глазея на грандиозную, повисшую в воздухе арку, мост официально стал символом города. Его изображение украшает многие городские флаги и медали.

«Сломанный пролет», как его называют, который застыл в воздухе над Долиной подобно огромному крылу, не имеет никакого иного назначения, кроме символического. Сам по себе и совершенно случайно этот «не-пролет» увековечивает память о насилии и не только напоминает о рабочих, погибших во время его строительства («не-строительства»). Он не завершен и лишен всякой отделки, поскольку работы были прекращены внезапно. С усеченного, незакрепленного конца свисают куски ржавеющей железной решетки, толстые стальные тросы с глыбами цемента и фрагменты старой обшивки. В те времена, когда доступ к этому «не-мосту» еще не был перекрыт забором под электрическим напряжением, два-три горожанина ежегодно совершали самоубийства, бросаясь вниз с конца пролета. Поэтому, упоминая об этой достопримечательности, следует прибегать к определенному лексическому насилию. Жители гетто называют недостроенный мост «бледняшка», дети из «домов на деревьях» — Урсулой (по имени одного из них, убитого во время беспорядков). Обитатели Южной Стороны говорят о нем как о призраке, чиновники именуют тварью, а жители Восточной Стороны — просто «той штукой». «Сломанный пролет» символизирует насилие всех незавершенных вещей, всего прерванного или брошенного, недоделанного. Насилие часто включает в себя страстное желание завершения, прекращения. Того, что отсутствует и, если появится, приведет к осуществлению. Тела, без которого крыло — ненужное замерзшее украшение. Стоит заметить, что большинство жителей города никогда не видели «не-мост» вживую, только в виде изображений. Для большинства он — миф, чистая идея.

Насилие, как все его чувствуют, но не говорят об этом вслух, является материальным воплощением восприимчивости. Город верит в это. Незавершенность, отсутствие реального объекта, которое оставляет тебя в царстве чистой идеи, требует освободиться от самого себя. Мы прежде всего американский город и глубже всего верим в то, что мы…

Все жертвы «виадучного убийцы», от возмущения действиями которого перехватывает дух и который заставляет полицию обшаривать убогие жилища вдоль берега реки, — взрослые женщины. Этих женщин среднего возраста извлекли из их жизней, и теперь они — как статуи рядом с пьедесталом. По утрам на виадуке больше пешеходов. Главным образом мужчины. Они приходят сюда со своими завтраками в бумажных пакетах; медленно прохаживаются вдоль цементного тротуара, не глядя друг на друга и едва ли понимая, что они вообще здесь делают; глядят вниз через край виадука, отворачиваются, мешкают и в конце концов опираются на перила, как рыбаки, до последнего оттягивая момент ухода на работу.

Гость, который приложил усилия и зашел в городе так далеко, может повернуться спиной к «Сломанному пролету» — средоточию гражданской гордости — и посмотреть в юго-западном направлении через шесть полос скоростной автострады, возможно — на цыпочках (дети могут влезть на одну из удобных подпорных стенок). Отсюда виден сбоку унылый виадук, головы и плечи застывших в ожидании мужчин, которые выделяются в сером воздухе подобно ярким мазкам кистью. Их страстное желание, предвкушение видно даже с такого расстояния.

ЭЛИЗАБЕТ МАССИ Стивен (Пер. В. Лушникова)

Элизабет Масси родилась в Виргинии и работала учителем в течение шестнадцати лет. Ее рассказы печатались во многих периодических изданиях, таких как «The Horror Show», «Crue», «Deathrealm», «2AM», «The Blood Review», «New Blood» и «Iniquities», а также в таких антологиях, как «Bringing Down the Moon», «Women of Darkness», «Borderlands», «Obsessions», «Dead End: City Limits», «А Whisper of Blood» и «Still Dead». Издательство «Pan Books» опубликовало ее первый роман «Пожиратель греха» («Sineater») в 1992 году.

Элизабет Масси написала также сценарий теленовеллы «Стихи и здравый смысл» («Rhymes and Reasons»), которая была поставлена «PBS Network» и в 1990 году получила приз зрительских симпатий.

Рассказ «Стивен» («Stephen») был номинирован на премию Брэма Стокера и являет собой незабываемую историю о причудливой любви и одержимости, которая разрушает все запреты.

Майкл и Стивен делили комнату в реабилитационном центре. Майкл — молодой человек с яркими, безумно блуждающими глазами и весьма своеобразным чувством юмора, неистощимым и горьким. Он был студентом центра уже больше года и, учитывая его инвалидность, скорее всего, пробудет еще долго. Это относится и к остальным студентам, размещенным на первом этаже западного крыла. Все — тяжелые случаи; живут в центре, изучают общественное питание, автомобильную механику, использование и обслуживание компьютеров, искусство и бухгалтерский учет, но маловероятно, что кто-нибудь из них получит работу, когда выйдет отсюда, поскольку обычно компании, нанимающие инвалидов, выбирают студентов, живущих в восточном крыле и на втором этаже. Центр располагает потрясающими приспособлениями, которые позволяют таким людям, как Майкл, управлять станками, и нажимать на клавиши компьютера и пробовать себя в письме акриловыми красками. Обычная фабрика или учреждение, как правило, не имеет суперсовременной техники, которая приспосабливается к человеку. А Майкл сам был небольшим чудом робототехники.


Анна приехала в центр поздно, почти в десять тридцать, хотя встреча с ней была назначена ровно на десять. Такси высадило ее у дорожки, ведущей к центральному входу, и уехало, обдав каблуки брызгами мелкого гравия. Пальцы ее ног в туфлях непрестанно шевелились в каком-то нескладном ритме, отчего ни им не становилось теплее, ни ей — спокойнее. Холодный ноябрьский ветер швырнул на дорожку прямо перед ней клочок бумаги. За ним последовал крошащийся скелетик опавшего дубового листа. Широкую юбку Анны подхватило ветром и туго захлестнуло вокруг ног. Порывы ветра словно пытались утащить назад, подальше отсюда. Во рту она ощущала волосы и кисловатое чувство страха. Когда Анна провела пальцами по лицу, волосы исчезли, но чувство страха осталось.

Центр был огромным и стерильным, эдакое современное архитектурное творение из серого камня. Самое большое здание обозначалось табличкой слева от дорожки: «Управление и приемная комиссия». Почти весь фасад этого здания состоял из зеркального стекла с каменными кромками. За стеклом ничего не было видно из-за ослепительного сияния утреннего солнца, но на ветру стекло, казалось, пузырится и покрывается рябью.

Словно река.

Словно вода.

«Господи!»

Плечи Анны поникли под тяжестью пальто, и она огляделась по сторонам в поисках места, где можно присесть и успокоиться. Да, она опоздала, но пошли они куда подальше, если станут жаловаться на добровольную помощницу. Прямо у дорожки на лужайке стояло несколько скамеек, но ей не хотелось сидеть у всех на виду. Поэтому она направилась по дорожке, ведущей направо, пока та не завернула за главное здание вдоль того, что она приняла за длинный спальный корпус из серого камня. Дорожка заканчивалась мощеной автостоянкой, предназначенной для посетителей и поставщиков. Она пересекла стоянку, обходя автомобили — грузовики с продовольствием и большие фургоны, оборудованные для перевозки кресел на колесах, направляясь к небольшой рощице на другой стороне. Одинокий мужчина, толкавший пустую койку на колесах, пересек Анне дорогу и кивнул ей. Слегка улыбнувшись, она отвернулась.

Деревья на той стороне парковки окружали пруд. Под самым крупным дубом теснились столики для пикников; аккуратно составленные бетонные скамейки обрамляли пруд в центре. Сам пруд был невелик, не более двух акров, но очень темный и явно глубокий. Высохший рогоз у самой воды шуршал и потрескивал. С берега в воду вдавался короткий причал; к его концу была привязана потрепанная гребная лодка. Порывистый ветер лихорадочно менял узоры из палых листьев на черной поверхности.

Сев на скамейку, Анна сплела пальцы вокруг колен. В парке, кроме нее, не было ни души. Она поглядела на жухлую траву под ногами, затем на свои руки на коленях и на пруд. Вид приплясывающей лодки и тусклое мерцание зыби заставили ее желудок сжаться. Что за отвратная штука этот пруд! Холодная, притягательная и смертоносная, готовая засосать и утянуть в свои сумрачные глубины. Она облизывает и душит своими мерзкими объятиями.

Филлипу бы понравился этот пруд.

Филлип бы подумал: самое то.

«Хренов ублюдок!»

Если бы пришлось подойти к самой воде, подумала Анна, она наверняка увидела бы там его ухмыляющееся отражение.

Но она не пошла, а осталась сидеть на бетонной скамье; ее пальцы становились лиловыми от холода, изо рта шел пар. Анна больше не глядела на пруд, она смотрела на траву, и на свои колени, и на столики для пикников; изучала пологие уклоны тропинок по всему парку, доступные для колесных средств передвижения. Доступные людям, живущим здесь. Людям, от которых мать Анны оберегала ее в детстве и при виде которых на улице она старалась поскорее увести Анну, нашептывая ей на ухо: «Анна, не глазей. Благовоспитанные люди не обращают внимания. Ты меня слышишь?», «Бога ради, Анна! Идем туда. И не смотри теперь. Это некрасиво».

Анна закрыла глаза, но парк, и столики, и пологие тропинки оставались перед глазами. Она слышала, как ветер свистит над прудом.

— Пошла ты к черту, мама, — сказала она. — Пошел ты к черту, Филлип!

Она сидела там еще двадцать минут.

Когда она снова пересекла автостоянку, устремив взгляд на солнце и засунув руки в карманы, все ее мышцы были напряжены, а на лице застыла натянутая профессиональная улыбка.

Джанет Уоррен приветствовала ее в центре в десять пятьдесят шесть, почти не упомянув об опоздании. Она провела Анну в свой кабинет и, будучи помощником администратора, объяснила, как работает центр. Джанет вкратце рассказала Анне о студентах, с которыми ей предстояло общаться, и затем проводила ее в западное крыло.

Анна вошла в комнату Майкла после непременного стука Джанет в дверь. Майкл проворчал что-то, и Анна прошла, все еще прижимая к животу свое пальто, которое Джанет предлагала подержать.

— Майкл, — обратилась Джанет к человеку на кровати, — это мисс Заккария, та самая девушка, которая, как я говорила, будет приходить к нам, чтобы помогать.

Майкл приподнялся, опираясь на локоть, выпрямился и оправил свое одеяло вокруг судна, словно это яйцо в пасхальной корзине. Он широко улыбнулся Анне.

— Неужели девушка моей мечты явилась ко мне во плоти? — возликовал он. — Ты настоящая или всего лишь восхитительное видение?

Облизнув губы, Анна обернулась к Джанет:

— Благодарю вас, миссис Уоррен. Со мной теперь все будет в порядке. Я дам вам знать, если нам что-нибудь понадобится.

— Черт, я знаю, что мне нужно, — произнес Майкл. — И она стоит прямо передо мной.

Джанет кивнула, словно одновременно подтверждая то, что сказала Анна, и по-сестрински одобряя то, что она пришла делать. Джанет повернулась и вышла из комнаты.

— Давай же, — сказал Майкл, и Анна обернулась к нему:

— Что — давай? Что ты имеешь в виду?

Она могла профессионально вести разговор, но это не сильно ее утешало. Этого недостаточно, чтобы преодолеть чувство неловкости, которое она испытала, увидев, в каком состоянии находится Майкл. У него нет ног, тазовые кости переходят в плоский лопатообразный выступ. Тонкое одеяло скорее подчеркивает, чем скрывает изуродованную нижнюю часть его тела. У него не хватает части правой руки ниже локтя и вообще нет левой руки. Стальной крюк быстро двигается в воздухе в такт миганию глаз Майкла.

— Подойди-ка и скажи мне. Ты ведь, по правде, не мозгоправ, а? Я ожидал увидеть какую-нибудь скукоженную старую стерву. А ты на самом деле девушка из моих снов, да?

Анна сосредоточилась на лице Майкла и сделала медленный вдох.

— Нет, прости, — сказала она. — Я из психологической службы, клинический социальный работник.

Майкл повозился с кнопкой и нажал ее концом своего крюка. Койка покатилась к Анне. Она осталась стоять на месте.

— Нет, это не так. Я видел тебя во сне прошлой ночью. Мне снилось, что у меня все причиндалы на месте и ты вылизываешь их в свое удовольствие.

Лицо Анны тут же залила краска. Она ужасно разозлилась, что оказалась не готова к такому повороту.

— Мне сказали, что тебе туго пришлось в последние месяцы. С другими студентами у тебя не ладится, как раньше. Я буду рада помочь.

— Конечно. Просто посиди на моей физии пару часиков.

Анна бросила взгляд на искореженное тело, затем снова посмотрела ему в лицо. Из всех студентов, с которыми ей предстояло работать в рамках волонтерской программы помощи, Майкл — самый изувеченный.

— Ты только об этом и думаешь, Майкл? О сексе?

— Что касается секса, — ответил он, — тут я могу только думать. — Он громко рассмеялся и подкатил поближе. — Я тебе нравлюсь?

— Я тебя еще не знаю. И надеюсь, что мы друг другу понравимся.

— Зачем ты здесь? У нас есть мозгоправы. Целых двое. Ты — на экскурсии?

— На экскурсии?

— Ну, знаешь, как эти школьники. Время от времени местные школы приводят сюда восьмиклашек. Показывают им тут все. Дают им немного осмотреться. Говорят, мол, если будут непослушными и станут нырять в мелкое озеро или не будут ремнем безопасности пристегиваться, Боженька сделает их такими, как мы.

Анна прочистила горло и убрала пальто от талии.

— Прежде всего, я здесь по волонтерской программе. Пока не закончат строительство нового центра на юге штата, здесь будет больше студентов, чем можно обслужить как следует. Центр обратился в нашу ассоциацию с просьбой помочь. Ты — студент, с которым меня попросили поработать.

— Студент, — фыркнул Майкл. — Мне тридцать один, и меня называют долбаным студентом.

— Во-вторых, — добавила Анна, — я не на экскурсии. И не затем, чтобы глазеть. Я здесь, чтобы помочь.

Майкл покачал головой, затем оперся на локоть.

— А кто еще в твоем списке, кроме меня?

Анна развернула сложенный лист бумаги, который дала ей Джанет.

— Рэнди Майерс, Джулия Пауэлл, Кора Грант…

— Кора тебе задаст перцу. У нее только половина мозгов осталась после какого-то несчастного случая с пистолетом.

— …и Арти Уайтселл. Кора может мне понравиться, Майкл. Не забывай, я ее тоже пока не знаю.

Майкл вздохнул:

— Мне мозгоправ без надобности. Как там, на хрен, тебя зовут?

— Мисс Заккария.

— Да, ну, я — в порядке. Мозгоправ мне не нужен. Он мне нужен не больше, чем соседу вон там.

Майкл откинул голову на подушку, указывая ею на отделенную занавесом часть комнаты.

— Соседу?

— Соседу по комнате. Ему тоже мозгоправ без надобности. Мне — потому, что я со всем в этом мире разобрался. Немного секса — и полный порядок. — Бросив взгляд на Анну, Майкл подмигнул. — А соседу не нужен — потому что он в какой-то чертовой коме. Не в кайф такого иметь, знаешь ли…

Анна нахмурилась, только сейчас уловив тихие механические звуки, доносящиеся из угла. Занавес — жесткий и белый — свисал со стержня под потолком, как накрахмаленный саван.

— А что не так с твоим соседом?

— Черт, а что — так? Иди-ка сюда.

Рука Майкла зашипела, он опять поднялся и, схватив пульт управления кроватью, быстро пробежался по кнопкам — койка развернулась. Безногий парень покатил к занавесу. Анна последовала за ним.

Майкл наклонился вправо и уцепился за занавес своим крюком.

— Стивен здесь дольше меня. Его нет в списках мозгоправов. — Майкл отдернул занавес.

Не осознавая, что открылось ее взгляду, Анна долго все рассматривала. Там была аппаратура — в изрядном количестве; все устройства скучились вокруг крошечной койки, словно урчащие и жужжащие стальные волки возле одинокой жертвы. Там возвышались алюминиевые стойки на когтеобразных ножках, с них свисали тяжелые баллоны с различными цветными жидкостями, содержимое которых текло по тонким прозрачным трубкам. Пикал переносной кардиомонитор. За ним к стене крепилась мойка; полка над ней была заставлена различными антисептиками, лосьонами и бальзамами. Ограждение кровати поднято на всю высоту. На одном конце матраса лежало тонкое одеяло, откинутое назад и подоткнутое под матрас. На другом конце — тонкая подушка. И Стивен.

Пальто Анны и лист бумаги упали на пол.

— О боже!

— Чудно, а? Я называю его Голова-босс. Думаю, он — эксперимент какого-нибудь врача. Знаешь, поддерживать в нем жизнь, и все такое. Ну не круто ли?

На подушке лежала голова с черными вьющимися волосами. К голове присоединялась шея, а ниже — небольшой фрагмент обнаженной корявой грудной клетки, едва вмещающий в себя сердце и единственное легкое. Грудная клетка поднималась и опускалась, содрогаясь; провода вибрировали, словно лески рыболовов. Вот и все, что там было от Стивена.

Сердце Анны болезненно сжалось. Она отступила назад.

— Медсестры его не любят. Не выносят прикасаться к нему, хотя бреют его каждые три дня. Доктор обследует почти каждый день. Голова-босс только дышит, и все. Ничего в нем такого нет, но, по крайней мере, он не жалуется на мою музыку. — Майкл бросил взгляд на Анну.

Анна отвернулась. Ее желудок сжался, и она ощутила горький привкус желчи.

— Эй, ты уходишь?

— Нужно других увидеть, — выдавила она и, покинув западное крыло, направилась в служебный туалет, где лишилась самообладания и съеденного ранее обеда.


Прошло три дня, прежде чем Анна смогла заставить себя вновь посетить центр. Партнеры по психологической службе спрашивали о графике ее волонтерской работы, и она, как самый молодой сотрудник фирмы, не могла просто игнорировать это. Поэтому она вернулась. У нее колотилось сердце и сильно отдавало в шею, мышцы спины свело, но она решила, что позволит себе только познакомиться с ними.

Она поговорила с Корой в комнате для художественных занятий. Кора была немногословна, но казалась польщенной тем вниманием, которое Анна уделила ее рисованию. Рэнди находился в зале отдыха, где они с Арти резались в бильярд, носясь вокруг стола в своих креслах на колесах, стиснув зубы и нависая подбородками над киями. Анна сказала, что навестит их после игры. Джулия отправилась за покупками с дочерью, а Майкл оказался в бассейне, на красной камере.

— Хей, мисс Заккария! — воскликнул он, увидев, как Анна вглядывается в покрытое паром стекло двери. — Хочешь зайти поплавать? В воде я быстрее. Держу пари, в два счета тебя поймаю. Что скажешь?

Анна толчком распахнула дверь, и на нее ринулся горячий хлорный туман. Она не сделала ни шагу к бассейну.

— Я никогда не училась плавать, Майкл. Кроме того, я совершенно не одета для плавания.

— Да я и не хочу, чтобы ты была одета для плавания. В чем тогда кайф?

Анна отерла взмокший лоб:

— Как долго ты собираешься плавать? Я думала, мы могли бы погулять на улице. Денек оказался приятным. Уже не так холодно, как раньше.

— Я закончил, да, Синди?

Служительница бассейна, которая наблюдала за тем, как Майкл вращается на своей камере, пожала плечами:

— Как скажешь. — Она отвела от стены койку на колесах Майкла и подтянула ее к ступенькам бассейна. — Двигай сюда, чтобы я могла извлечь тебя оттуда.

— Мисс Заккария, окажи услугу. Моя синяя куртка в комнате. Это одна из тех вещей — «только для членов». Как бы то ни было, я от ветра не тащусь, даже когда тепло. Ты принесешь мне куртку? Дверь не заперта.

Кивая, Анна думала: «О боже, нет!»

— Нет проблем, — сказала она. Покидая бассейн, она говорила себе, что занавес закрыт.

Они всегда держат его закрытым.

Дверь Майкла была, разумеется, не заперта. Студенты центра держали ценности в общем хранилище, и персонал часто ходил по этажу, так что воровство было маловероятным. Анна вошла в комнату, ожидая, что куртка будет на виду, и готовясь хладнокровно ее взять и уйти, не нанеся ущерба чувству собственного достоинства.

Но куртки она не увидела.

Анна проверила маленький комод Майкла, заглянула за стул для посетителей с прямой спинкой, в пластиковую бельевую корзину. Ее нигде не было.

Анна посмотрела в закрытый занавесом угол. Определенно, куртка не может быть там. Нет причины идти туда и заглядывать.

Она подошла к занавесу и взялась за подшитый уголок тяжелой ткани. «Ее там нет», — подумала она. Руки девушки вспотели. Она не могла сглотнуть.

Анна медленно отвела занавес в сторону. И ее взгляд устремился на кровать.

И вновь это был мгновенный образ-вспышка, который, поразив девушку, запечатлелся на сетчатках ее глаз прежде, чем она отвела взгляд. Голова на том же месте, глаза закрыты, темные волосы в плоских прядях. Шея. Дыхание, половина грудной клетки в шрамах. Анна уставилась на раковину, считая, потирая большие пальцы об указательные, успокаивая себя. Она поищет куртку Майкла. Такой же стул есть на стороне Майкла, и бельевая корзина, хотя в этой нет одежды; только белые полотенца и мягкие мочалки. У стены, сбоку от раковины, лежала стопка одежды, и Анна подошла ближе, чтобы поискать в ней. Там были в основном рубашки и нижнее белье. И синяя куртка. Анна взяла ее. Она бросила взгляд на маленькую кровать.

Глаза были открыты, и они смотрели на нее.

Пальцы Анны сжались, вогнав ногти в ладони. Она моргнула и вновь устремила взгляд на стопку одежды, прикидываясь, что не видела этих глаз. Ее плечи охватил озноб, и адреналин в венах отчетливо подал команду: «Уходи сейчас же!»

Ее руки тряслись, когда она перебирала одежду на полу, будто ей нужно найти еще что-то.

«Успокойся. И уходи».

Но голос заставил ее остановиться.

— Я не собирался глазеть, — произнес он.

Анна вздрогнула, медленно выпрямилась и посмотрела на кровать.

Глаза все еще были открыты и смотрели на нее.

Ее рот открылся прежде, чем она успела это осознать, и Анна произнесла:

— Я искала куртку Майкла.

«Уходи сейчас же! — скомандовал адреналин. — Это ничего не говорило. Оно не может говорить. Оно в коме. У него мертвый мозг. Уходи сейчас же!»

Глаза моргнули, и Анна увидела, как мышцы шеи сократились в глотательном рефлексе.

— Да, — сказало оно. И глаза закрылись. Все это истерзанное тело, казалось, содрогнулось и съежилось. Оно снова погрузилось в сон.

Куртка словно шевелилась в руках Анны. Майкл в бассейне ждет ее.

«У него мертвый мозг, Анна. Возьми себя в руки».

— Стивен? — прошептала она.

Но оно не открыло глаза, не шевельнулось, и Анна отнесла куртку в бассейн, где Майкл раздраженно описывал круги на своей койке вокруг зевающей служительницы.


— Значит, я сложил свое барахло на стороне Стивена, поскольку он совершенно не жалуется. И когда у меня бывают посетители, они не считают меня неряхой. Медсестрам все равно. Я перекладываю шмотки оттуда в бельевую корзину, когда они действительно грязные.

Анна сидела на стуле Майкла для посетителей. Он пребывал на своей стороне, а его взгляд блуждал между ней, его крюком и занавесом.

— Он тебе никогда не жаловался?

Майкл хихикнул:

— Ты это серьезно? Он в коме, я тебе уже говорил. Послушай-ка это, если мне не веришь. — Майкл потянулся к блестящему кассетному плееру, стоящему на ночном столике у кровати, и нажал на клавишу. Взрыв тяжелого рока разнес воздух в клочья. На фоне визжащих гитар и молотящих ударных Анна услышала внезапные сердитые возгласы студентов, располагающихся по соседству.

— Иди глянь, быстро, — выкрикнул Майкл, перекрывая музыку. — Иди посмотри, пока эти чертовы медсестры сюда не добрались.

Анна покачала головой, сдержанно улыбаясь и отмахиваясь от предложения.

Майкл ничего не хотел знать:

— Черт, просто пойди и взгляни на мертвую Голову-босса!

— Не думаю, что его надо беспокоить.

— Поспеши, ну же! Медсестры на подходе. Я слышу их чертовы скрипящие башмаки в холле!

Анна встала и заглянула за занавес. Голова была безмолвна, лицо недвижно. Глаза закрыты.

— Ну, что я тебе говорил? Глухой, немой, слепой и в коме. По мне — что в аду, а ведь Господу известно, я знаю ад не понаслышке.

— Да? — Анна вернулась на свой стул. — А что ты имеешь в виду?

— Взгляни на меня, мисс Заккария. Думаешь, любовь Господня сотворила это со мной?

Тут в двери появились три головы медсестер, скучковавшиеся на дверной раме, подобно японским жукам на стебле розы.

— Выключи это, Майкл, иначе плеер станет нашим на всю следующую неделю.

— Вот дерьмо! — отозвался парень. Зацепив крюком клавишу, он выключил плеер. — Никакой я, на фиг, не студент! — заявил он медсестрам, которые уже исчезли. — Это мое дело, на какой громкости музыку слушать!

— Расскажи мне о своем несчастном случае, — попросила Анна.

Но про себя она думала: «Ад, о да! Должно быть, это подобно аду — жизнь в коме. Но он не в коме. Он в сознании. Он жив. А когда ты уже в аду, то что тогда ад для тебя?»


Очередная встреча с Майклом была отменена, потому что он оказался в изоляторе с гриппом. Анна отыскала Джулию и провела час с ней, а затем — с Корой, которая не хотела разговаривать, но пожелала, чтобы Анна нарисовала для нее лошадь. Рэнди и Арти вновь оказались за бильярдным столом и не захотели общаться. Затем она посетила гостиную персонала центра, где с притворным интересом внимала раздраженному подтруниванию коллег друг над другом и утешительной болтовне о покупках. Прозвучало несколько вопросов в ее адрес, и она отвечала на них со всей возможной сердечностью, но ей хотелось поговорить о Стивене. Ей хотелось знать то, что знали они. Но она никак не могла заставить себя поднять эту тему. Потому отправилась в западное крыло и вошла в незапертую комнату Майкла.

Подойдя к занавесу, Анна взялась за его край. Ее лицо зудело, но она не обращала внимания. «Нет!» — сказал ей адреналин. «Да!» — заявила она, и отдернула занавес.

По трубкам текло: питательные вещества — туда, отходы — обратно. Монитор пикал. Из баллонов капало, насосы негромко урчали. Анна подошла к концу кровати и заставила себя смотреть на то, что находится перед ней, что ей нужно видеть и не отвлекаться на аппаратуру вокруг.

Плоть грудной клетки слегка и неравномерно подергивалась под воздействием проводов. Каждые несколько секунд следовал вдох, от которого бросало в дрожь. Холодно, должно быть, подумала Анна, но тем не менее одеяло в изножье койки было откинуто назад — предписанная правилами постельная принадлежность, которая была без надобности той фигуре, что лежала на подушке. Со всеми этими проводами и трубками одеяло только мешало бы. Шея неподвижна: глотание — это для бодрствующих. Голова тоже не двигалась, лишь чуть-чуть пульсировали ноздри, бездумно выполнявшие предписанную им работу.

Анна поднесла руки к ограждению кровати и плавно двинулась к изголовью. Ее ноги осторожно ступали по полу, словно плитки могли скрипеть. Она достигла подушки, руки опустились с ограждения. Ее лицо зудело, но она не хотела сдаваться. Потрескавшимися от страха губами она произнесла:

— Стивен?

Монитор пикал. Грудная клетка дрожала.

— Стивен?

Спящее лицо вытянулось, словно от боли, и затем открылись глаза. По мере того как поднимались веки, мышцы щек, казалось, расслаблялись. Он моргнул — у него были серо-синие глаза.

— Надеюсь, я тебя не беспокою, — сказала она.

— Нет, — ответил он, и его глаза, затрепетав, закрылись, Анна подумала, что он вновь уснул. Руки девушки потянулись к ее лицу и с силой провели по нему. Она опустила их.

Глаза Стивена открылись.

— Нет, ты меня не беспокоишь. С чего ты так подумала?

— Ты спал.

— Я всегда сплю.

— О, — произнесла Анна.

— Ты проводила время с Майклом. Что ты о нем думаешь?

— Он… хороший. С ним приятно проводить время.

Голова кивнула еле-еле, скользя вверх и вниз по подушке, с явным усилием:

— Ты — мисс Заккария.

— Анна, — сказала она.

— Анна, — повторил он. Его глаза закрылись.

— Хочешь, чтобы я сейчас ушла?

Его глаза оставались закрытыми:

— Если желаешь.

— Так ты этого хочешь?

— Нет.

Она стояла в течение нескольких долгих минут, наблюдая за тем, как Стивен ускользает в сон, пытаясь постичь реальность того, что находится перед ней, и подсчитывая писки кардиомонитора.

Глаза вновь открылись.

— Ты все еще здесь.

— Да.

— Сколько это длилось?

— Всего лишь несколько минут.

— Извини.

— Да нет, все в порядке. Мне все равно.

Стивен вздохнул:

— Почему бы тебе не присесть? Где-то там есть стул.

— Я постою.

— Майкл неправ. Я возражаю против его музыки. Я ее ненавижу.

— Я могла бы попросить его делать музыку потише.

— Дело не в громкости, а в самой музыке. Музыка была создана для движения и вовлечения. Я ощущаю, что моя душа — в смирительной рубашке, когда Майкл включает свою музыку.

Анна промолчала. Стивен посмотрел в сторону, затем снова на нее.

— Почему ты позволяешь им думать, что ты — в коме?

— Так я могу спать. А когда я сплю, мне снятся сны.

— Какие сны?

— В любой ситуации — клинический социальный работник, — заметил Стивен, и его губы впервые тронула легкая улыбка.

Анна также улыбнулась:

— Это я.

— Мои сны — они мои, — сказал он. — Я бы никогда ими не поделился.

— Хорошо.

— И я бы не просил тебя поделиться твоими, — продолжал он.

— Да, — согласилась Анна.

— Я устал, — произнес он.

Когда Анна поняла, что он снова уснул, она ушла.


— Мне нравился колледж, мои занятия там. Душа человека так безгранична и увлекательна. Я думала, что смогу что-то сделать со всем тем, что узнала. Но я была недостаточно умна, чтобы стать доктором.

— С чего ты это взяла?

Анна пожала плечами:

— Я знаю.

— Поэтому ты терапевт, — сказал Стивен.

— Да. Это важно. Помогать людям.

— А как ты помогаешь?

— Я их слушаю. Я помогаю им найти новые пути понимания ситуаций.

— Тебе нравятся твои пациенты?

— Я не называю их пациентами. Они — клиенты.

— Они тебе нравятся?

— Майкл спросил меня что-то в этом роде, когда мы впервые встретились. Ему хотелось узнать, понравился ли он мне.

— И как?

Анна положила ногу на ногу и отвернулась от Стивена. На полу у кровати лежал шарик корпии. Медсестры и санитары явно здесь не задерживались.

— Разумеется, — ответила она.

— Это хорошо. Если тебе нравятся люди, ты можешь им помочь.

— Впрочем, это не обязательное условие. Чтобы они нравились.

Стивен на мгновение закрыл глаза. Затем он снова взглянул на Анну:

— У тебя есть муж?

— Нет.

— Парень — наверняка.

— На самом деле — нет. Мне не хотелось. — Анна заколебалась. — Это не то, что ты думаешь.

— А что я думаю?

— Что я — лесбиянка или что-нибудь такое.

— Я такого не думал.

— Я не такая.

— Семья-то у тебя есть?

Скрещенные руки Анны сжались сильнее. Семья, да, у нее есть. Бог его знает, какие чудеса могла она совершить, если бы не ее драгоценная семейка.

— Мама, — сказала она. — Истарший брат.

— Как их зовут?

— Маму — Одри, брата… — Внезапно Анна остро ощутила, что позади нее находится раковина. Она буквально видела, что она до краев наполнена водой, холодной водой, закупорена и готова… — Моего брата зовут Филлип.

— Вы близки?

Плечи Анны передернуло от ощущения близости раковины. Темная вода, густая, зловонная и алчущая вода. Жаждущая. Она сглотнула, опустила взгляд на свои руки. «Что за патетика, — подумала девушка. Она с этим справилась. — Пошло все к черту». Анна подняла взгляд на Стивена. Он наморщил лоб, над глазами — едва различимая тень.

— Конечно, — ответила она, — мы близки.

Тут Стивен уснул. Анна смотрела на комок пыли и на трубки, выходящие из-под ребер Стивена. Что-то остановило ее пальцы, желавшие было двинуться вперед, и заставило их сплестись на ее колене, подобно сообществу пойманных душ.


Джанет Уоррен, посмеиваясь, ввела Анну в свой кабинет.

— Да нет, ничего особенного, — сказала она, явно не заблуждаясь относительно напряженной улыбки Анны. — Честно говоря, я просто хотела переговорить с тобой минутку.

Анна села на один из стульев, стоявших перед столом; Джанет присела на край стола.

— Речь о Джулии, — произнесла Джанет.

Анна вновь скрестила на груди руки и слегка нахмурилась:

— Джулия? А что с ней не так?

— Только не пойми меня неправильно. Извини, мне не нужно говорить с тобой таким образом. Ты знаешь, что делаешь, и тебе известно, как люди иногда реагируют. Я уверена, у тебя случалось во время сеансов, что у клиентов вдруг крыша ехала. Что-то в этом роде…

— Конечно, — подтвердила Анна.

— После твоего последнего визита Джулия принялась сумасбродствовать. Она стала кидаться вещами и даже пригрозила причинить себе телесный вред, если ты вновь к ней придешь.

— Миссис Уоррен, вы же определенно не думаете, что…

— Я ничего не думаю, Анна. Мы в этом деле вместе, ты помнишь? Джулию всегда легко было завести. Кажется, ты кого-то ей напоминаешь, кого она ненавидела, когда была ребенком. В школе, в те времена… Ты не сделала ничего плохого. На самом деле, сдается, у тебя есть реальный прогресс с Майклом.

Анна слегка постучала по ковру стопой ноги.

— Майкл любит подшучивать. Я, кажется, хорошо для этого подхожу.

— Пусть так, — заметила Джанет. — Возможно, это именно то, что ему сейчас нужно.

— Да, мне так кажется.

— Итак, я хотела сказать — забудь сейчас о Джулии. Я прикреплю к ней другого волонтера. Учитывая твою работу в Ассоциации, я уверена, уменьшение волонтерской нагрузки не станет для тебя разочарованием.

Анна кивнула, встала и направилась к двери, затем вернулась:

— Миссис Уоррен, а что вы знаете о Стивене?

— О Стивене?

— Соседе Майкла по комнате.

— А, да, — произнесла Джанет. Соскользнув с крышки стола, она подошла к вращающемуся стулу, но не села. — Быть может, это прозвучит нездорово, но мы направили Майкла в ту комнату, потому что сочли, что больше никто из студентов не сможет вынести перепады его настроения. Стивен в коме, ты, вероятно, уже знаешь об этом. У нас есть электроэнцефалограммы; волны, излучаемые его мозгом, кажутся вполне активными, но кто знает, каким бывает бессознательное состояние человека? Как бы то ни было, Стивена не следует беспокоить. Я была бы признательна, если бы ты напомнила Майклу, чтобы он оставался на своей стороне от занавеса.

— Разумеется, я это сделаю, — сказала Анна.

— Благодарю.

Анна выглянула из-за двери кабинета в главный зал, где несколько студентов на инвалидных колясках беседовали с посетителями, вероятно, с членами семей. Она вновь взглянула на Джанет:

— А до того, как Стивен попал сюда, кем он был? Я имею в виду, чем он занимался?

Джанет села и сунула пальцы под стопку папок из толстой бумаги в поисках какой-то нужной.

— Что? О, музыкой, он был музыкантом. Пианистом. На подъеме, как мне сказали. Концерты классической музыки, в таком духе. Как жаль…

Анну будто окатили холодной водой. Она задержала дыхание и сунула сжатые кулаки в карманы.

— А что, — начала она, — с ним случилось?

На столе захрипел телефон, и Джанет подняла руку в знак извинения перед Анной, прежде чем снять трубку. Она опустилась в свое кресло, произнеся «здравствуйте», и Анна вышла из ее кабинета.


Казалось, Майкл рад был покинуть изолятор. Он подвигал бровями в знак приветствия, когда Анна вошла в комнату, и приподнялся на локте:

— Мисс Заккария! Ты скучала по мне?

Анна села на стул для посетителей:

— Конечно, Майкл. Ты чувствуешь себя лучше?

Майкл фыркнул:

— Не офигенно здорово, но вполне прилично, чтобы убраться отсюда. Боже, видела бы ты медсестер, которые занимаются больными студентами. Все старые выглядят как десантники, а молодые — как старательные девственницы. Это вроде как из горячего в холодное и обратно в горячее. И так все время. Да от этого яйца полопаются, если они у тебя есть.

— Ты достаточно хорошо себя чувствуешь, чтобы вернуться к программе по электронике? Ты ничего не делал почти месяц и знаешь, что не сможешь остаться, если не работаешь для будущего.

— Я был болен. У меня возникли эмоциональные проблемы, верно? Я имею в виду, что ты можешь это подтвердить. Ты же здесь для этого.

Анна почесала икру ноги.

— Нужно определиться с целями, Майкл. Без целей ты просто стоишь на месте и не делаешь успехов.

— У меня есть цель.

— Какая же?

— Чтобы мне задницу почесали. Ты когда-нибудь чесала себе зад крюком?

Анна покачала головой.

— Ты почешешь мне задницу, мисс Заккария?

— Майкл, не начинай…

— Я не пытаюсь похабничать, честно. Просто у меня чешется.

— Майкл, это не мое дело. Для этого есть медсестры.

— Скажешь тоже. Ладно, тогда спину. Ты почешешь мне спину? Пожалуйста.

Анна ощутила, что ее руки ухватились за локти. Она села прямо, отодвинувшись от Майкла как можно дальше, оставаясь сидеть на стуле.

— Мне не положено.

— Почему?

— Я просто не могу. Это непрофессионально. Терапевтам не полагается прикасаться к клиентам.

— Я сейчас говорю с тобой не как со своим мозгоправом. Просто как со своим другом. Пожалуйста. Спина чешется.

— Нет, Майкл.

Майкл чуть-чуть помолчал. Он не смотрел на Анну, а изучал бледное пятно на своем одеяле. Когда он вновь взглянул на нее, его лицо побледнело.

— Я не пытаюсь строить из себя вульгарного типа, — тихо произнес он. — Как насчет моего лица? Ты можешь почесать мне нос?

Анна медленно покачала головой.

— Пожалуйста, — сказал он. — Никто никогда не хочет прикасаться ко мне.

— Я не могу, — сказала Анна.

Майкл посмотрел на нее, а затем быстрым движением вытянул руку и ударил по клавише своего кассетника. Визжащая музыка рассекла воздух.

— Прекрасно! — прокричал он. — Мне жаль, что я попросил. Как бы то ни было, я вовсе не имел это в виду. Это была шутка. Задницу почесать, вот дерьмо, я просто приколоться хотел, вот и все.

И тут появились медсестры, пригрозили Майклу, и он выключил музыку.


— Одна из последних групп посетителей была у меня довольно давно, — сказал Стивен. — Но я ее никогда не забуду. — Он моргнул, и его темные брови сдвинулись, затем разошлись. Прядь черных вьющихся волос почти упала ему на глаза, и Анна подумала: а каково это было бы — вытянуть руку и убрать ее назад?

— Они были из церкви. Какой-то пятидесятнической и какой-то там святости. Все — молодые люди. Опрятно одетые — в чистых белых одеждах. Что навело меня на мысль о сердитых юных ангелах. Даже Библии у них были белые. Им не хотелось находиться здесь, я слышал, как они перешептывались за занавесом. Они были очень напуганы. Но их предводительница, юная девушка лет восемнадцати, успокоила их, сказав: «Даже если вы делаете это для самого меньшего из толпы, вы делаете это для Иисуса». И они вошли, сияя улыбками. Та девушка сказала мне, что мне нужно изменить свою жизнь и повернуться к Господу. Я ответил, что никуда не поворачиваюсь, разве она этого не видит? Мои ответы ее расстроили, затем разъярили. Думаю, предполагалось, что я должен содрогнуться в присутствии их благочестивой и телесной цельности. Ее лицо было таким же бледным, как платье. Выведя свою маленькую группу, она сказала мне: «Лучше прими любовь Господа. Во всем мире больше не найдется никого, кто полюбит нечто вроде тебя».

— Боже, Стивен!

— Да нет, все в порядке, — произнес он. Его глаза закрылись, а через некоторое время приоткрылись. — Это было давно.

— А кто был последним?

— Два продавца страховок. Я увидел, кто это, и уснул. Думаю, они испытали огромное облегчение. С тех пор я сплю большую часть времени.

— Стивен.

— Да все в порядке, — откликнулся он. — Правда.

Стивен закрыл глаза. Анна глядела на его лицо. Медсестры выбрили его далеко не блестяще: на подбородке — маленький красный порез. Затем Стивен взглянул на нее:

— Почему ты не прикоснулась к Майклу?

Анна вздрогнула:

— Ты слушал.

— Да.

— Я не могу. Понимаешь, это не входит в мою работу. Люди могут неправильно это понять.

— Почему ты работаешь консультантом, Анна?

— Так я могу помогать людям.

— Есть много способов помочь. Доктора, физиотерапевты, учителя…

— Да. Но они должны прикасаться к людям. Я не могу прикасаться, ни сейчас и никогда. Филлип прикасался ко мне. Боже милосердный, он прикасался ко мне, а прикосновение — это лишь боль и…

— Твоя семья рассчитывала, что ты станешь консультантом?

— Нет, я не думаю, что это имело для них значение.

«…Гнев и отвращение. Прикосновение — это мерзость, деградация. Это утрата самообладания». Ноги Анны встали на полу ровно. Она готова была бежать. «Прикосновение — холодно и омерзительно, как зловонная, черная вода».

— Расскажи мне о своей семье.

— Я уже рассказывала.

— У тебя есть мать, брат.

— Я уже рассказывала! — Рука Анны взлетела ко рту и зажала его. Она крикнула это. — О боже, — вымолвила она. — Извини!

— Все в порядке.

— Стивен… — начала было Анна и заколебалась.

Она медленно подвинулась вперед на стуле. Глаза Стивена спокойно взирали на нее, и это были глаза не синего и устрашающего океана, но синего и чистого неба. Она видела в них понимание, и ей хотелось потянуться к нему.

Она хотела этого, но понимала, что единственный способ получить желаемое — прикоснуться к нему.

Анна отодвинулась назад.

— Спокойной ночи, Стивен, — сказала она.

— Спокойной ночи, — ответил он. И уснул.


Рэнди выпускали из центра. Персонал устроил ему прощальную вечеринку с шарами, смешными шляпами и шумелками. Рэнди делал вид, что терпеть всего этого не может, но сам явно был в восторге. Он счел своим долгом погудеть бумажным рожком в ухо каждому из присутствующих. Рэнди получил работу в фотоотделе местной газеты. Его прощальным подарком стала заключенная в рамку шуточная первая полоса газеты с заголовком: «РЭНДИ МАЙЕРС, ИЗВЕСТНЫЙ ТАКЖЕ ПОД ИМЕНЕМ КЛАРК КЕНТ, ПОЛУЧАЕТ МЕСТО В „ДЕЙЛИ ПРЕСС“». Под этой шапкой была большая черно-белая фотография Рэнди с сигарой в зубах, наклонившегося над бильярдным столом. В руке у него был кий.

— Я научил его всему, что он знает, — говорил Майкл, описывая круги между участниками вечеринки. — Он должен взять меня с собой, иначе все дело провалит.

Анна ушла в разгар праздника и направилась к пруду позади здания управления. Небо было затянуто облаками; над водой, покрытой водорослями, стелился туман.

Вода, мрачное корыто страхов…

Она стояла у самого края. Ветер хлестал ее.

Утомленный разум Анны не мог сдержать натиска воспоминаний.

Филлип, еще мальчишка, тайно прикасается к Анне. Поначалу — развлечение, позже это перерастает в одержимость. Анна подрастает, Филлип растет еще быстрее, и его прикосновения становятся все более жестокими. Его тело — тяжелое и грубое, его огромный член безжалостно пронзает ее. Анна рыдает каждую ночь, зная, что он придет к ней, охваченный единственным стремлением — ощутить взрывную разрядку. Филлип клянется, что убьет ее, если она кому-нибудь скажет.

Анна снова и снова обещает себе, что, если ее не убьют, она больше никогда не позволит такому случиться. Она ни к кому не прикоснется, и никто не будет касаться ее.

А затем пришла ночь, когда Филлип решил, что кровь сделает все это более стоящим. Пресытившись одним и тем же, он сказал Анне, что собирается изменить ее — самую малость, подобно скульптору, меняющему к лучшему кусок глины. Заперев дверь и заткнув Анне рот своим бельем, он принялся ваять. Он отсек ее мизинцы и, остановив кровь спичками, наложил швы с помощью материнского набора для шитья. Он украсил ее живот клыкастой рожей дьявола, в которую втер чернила из авторучки Анны. На ее грудях он выгравировал: «Не трахайся со мной». Завершили дело чернила.

На следующее утро мать захотела знать, что за пятна появились на простынях. Она обвинила Анну в том, что у нее ночью был дружок. Мать трясла Анну до тех пор, пока та не призналась и не сняла с себя ночнушку и тапочки.

Мать визжала и выла, ухватившись за ее волосы и выдирая их целыми прядями. Затем она заявила:

— Благодать Божья покинула тебя! Ты — одна из этих уродов!

Мать столкнулась лицом к лицу с Филлипом.

Филлип убил мать в ванне тем же вечером с помощью обжигающе горячей воды и старой занавески для ванны.

Затем он нашел Анну, спрятавшуюся в гараже.

Анна сложилась вдвое на берегу пруда, ее тошнило. Она все еще ощущала вкус ила и тины, хотя прошло столько лет. Анна уперла кулаки в ребра, голова кружилась, ее неистово рвало. Землю у ее ног покрыла коричневая листва, которую ветер и брызги рвоты выложили спиральными узорчиками.

Анна вытерла рот и поднялась. Перед глазами все плыло, было трудно стоять прямо.

Она направилась в комнату Майкла.

Его кассетник лежал на прикроватном столике. Майкл оставил его включенным, хотя и тихо, и, подняв его, Анна ощутила слабый рокот ударных. Плеер был тонким и прохладным, и Анна легко охватила его двумя руками. Почти как член Филлипа, когда она была еще молоденькой девчонкой. Одним рывком она выдернула шнур из розетки на стене. Стол зашатался, затем рухнул на пол. Музыка умерла на середине такта.

Анна потащила кассетник, волоча за собой шнур, на половину Стивена. На ее шее выступил пот, он скатывался к грудям и щекотал ее, словно тараканьи ножки. Она не обращала на это внимания. Стивен спал. Анна швырнула кассетник в раковину, и он вдребезги разбился о тусклую эмаль.

— Это для тебя, Стивен, — сказала она. — Музыки больше не будет. Тебе больше не придется ее терпеть.

Она пропускала воду до тех пор, пока от ее жара щеки не покрылись каплями и не защипало в глазах. Анна схватила куски разбитого плеера и сжала их. Острые края впились в руки, и потекла кровь.

— А это — для тебя, Филлип. Чтобы ты провалился в ад — где бы он ни был, в этом мире или следующем.

Она бросила взгляд на кровать Стивена. Он очнулся и глядел на нее.

— Анна, — произнес он.

Анна отерла рот тыльной стороной ладони. На ее подбородке остались следы крови.

— Расскажи мне, Анна.

— Мой брат убил мою мать. Затем он попытался убить меня.

— Расскажи мне.

Анна взглянула на мертвый кассетник в раковине. Горячая вода так и текла. Анна едва могла перевести дух в этой жаре. Сделав шаг назад, она слизнула кровь со своих рук.

— Он пытался меня убить. Он меня трахал. С тех пор как себя помню, он трахал меня, причинял мне боль и наслаждался этим, как любой другой мальчишка наслаждался бы бейсболом. — Она повернулась к Стивену и протянула к нему свои израненные руки. — Прикасаться нехорошо. И он знал это. Когда мама узнала, он убил ее. Он потащил меня по проселочной дороге на водоочистную станцию и швырнул в отстойный пруд. Он был неглубок, но я не умела плавать, а дно было скользким от ила, и он был мерзким, Стивен. Это были нечистоты и мусор, и я скользила и погружалась с головой, снова и снова. Каждый раз, как я поднималась, Филлип наклонялся над ограждением и бил меня ручкой метлы. Была ночь, и я уже не понимала, где верх, а где низ, все было черным и зловонным, и я не могла дышать. Филлип все бил и бил меня. Кровь текла в это дерьмо, и, крича, я глотала эту грязь.

Анна придвинулась к кровати Стивена с поднятыми руками.

— Кто-то услышал нас. Филлипа остановили и арестовали. Я провела много времени в больнице с сотрясениями и инфекциями. Филлип впоследствии уехал из страны.

Стивен переводил взгляд с окровавленных рук на ее лицо.

— Я хотела помогать людям, — сказала Анна. — Не думаю, что когда-нибудь смогу это делать. Филлип об этом позаботился.

— Ты сможешь.

— Скажи мне, Стивен. Что я могу для тебя сделать?

Стивен безмолвно вздохнул, его грудь поднималась, затем опускалась. Его голова слегка повернулась влево, и он смотрел на лампу над кроватью.

— Люби меня, — сказал он в конце концов.

— Я люблю тебя, Стивен.

Он сощурился, лампа отразилась в его глазах крошечными искрами. Он вновь посмотрел на Анну. Рот его открылся, потом закрылся. Он облизнул губы сухим языком.

— Люби меня, — сказал он.

Анна поколебалась. Затем она медленно опустила боковое ограждение кровати. Встав на колени возле койки, она положила голову на подушку рядом со Стивеном. Мгновение она была недвижна, а затем подняла руку, чтобы коснуться губ Стивена пальцами. Они не двигались, и все же Анна ощущала нежное дуновение его дыхания на своей коже.

Потом она подалась назад. Стивен глядел на нее. Затем он сказал:

— Ты знала о моей музыке.

Анна кивнула.

— Теперь у меня другие сны.

Анна кивнула.

Прошло долгое мгновение, и он вымолвил:

— Анна, люби меня.

Его голос был уверенным, добрым и печальным.

Анна прикоснулась к своему лицу, оно было горячим и влажным от пара и пота. Она коснулась лица Стивена, его лихорадило. Девушка провела пальцами по его скуле, подбородку, горлу и влажному контуру его шеи с выступающими сухожилиями. Ее пальцы прильнули к ладони, и она медленно провела вдоль его тела среди бесчисленных лент, и трубок, и проводов. Достигнув его сердца, она надавила. Биение сердца ускорилось, и Стивен застонал.

— Так больно, — сказала Анна.

— Нет.

Анна встала и выпрямилась. Она расстегнула блузку и позволила ей упасть с плеч. Девушка не смотрела на Стивена, боясь увидеть в его глазах отвращение. Она сняла бюстгальтер, а затем выскользнула из своих юбки и трусиков.

Когда она бросила взгляд на Стивена, ей показалось, что он кивнул.

Анна забралась в изножье кровати. Сложенное, неиспользуемое одеяло под ее коленями было холодным. Подвинувшись вперед, она наклонилась над телом Стивена. Со всех сторон ее окружали провода. Ее тело покалывало, вены на внутренней стороне рук наполнились ледяным огнем. Она попыталась дотянуться до Стивена, но ее удерживала сеть.

— Я не могу, — сказала она.

Стивен смотрел на нее.

— Все это мешает. Я не могу.

Он промолчал.

И тогда Анна стала понемногу удалять сеть, которая не пускала ее к нему. Она разъединяла провода, извлекала иглы, вытаскивала трубки. Она касалась кровоподтеков и шрамов на бледной коже.

— Я люблю тебя, — произнесла она.

Анна легла со Стивеном. Ее руки были сначала мягкими и осторожными, затем стали настойчивыми, лаская свое и его тело. По мере того как она касалась, и исследовала, и сжимала, ее пальцы становились его пальцами. Нежными, сообразительными пальцами, изучающими и любящими ее.

Исцеляющими ее.

Она скользила по течению, поднимаясь и опускаясь, глаза ее были закрыты. Стивен поцеловал ее губы, когда она поднесла их ему, и ее груди, и, когда она поднялась вверх, он поцеловал трепещущую, горячую влажность между ее бедрами. Она распростерла руки навстречу миру, а затем опустила их, окружив себя и Стивена, и потянула внутрь, туда, где не было ничего, кроме них. Он тяжело дышал, ее сердце колотилось. У нее под ложечкой зажужжал электрический заряд. Двигаясь вниз, он набухал и разрастался. Открыв рот, Анна безмолвно вскрикнула в потолок. Ее нервы невыносимо встали дыбом, а заряд рос и рос, пока не взорвался у нее в самой середине. Охваченная пульсацией, она стенала. И когда пульсация иссякла, Анна рухнула.

— О боже, — прошептала она.

Анна лежала лицом к Стивену, одна рука — в его темных кудрях. Их тепло заставило ее улыбнуться.

Ее страх исчез.

Затем она произнесла:

— Стивен, скажи мне. Только если захочешь. Почему ты здесь? Что привело тебя сюда?

Стивен ничего не ответил. Анна надеялась, что он не ускользнул опять в сон.

— Стивен, — сказала она, поворачиваясь, намереваясь разбудить его, — скажи мне, почему ты оказался в центре? Что с тобой случилось?

Стивен молчал. Его закрытые глаза не открывались.

Анна прижала ладонь к его сердцу.

Оно было неподвижно.


Вечеринка закончилась. Анна слышала, как в зале отдыха Майкл дудел в свой бумажный рожок и выкрикивал:

— Хей, мисс Заккария, где ты? Я готов дать тебе урок плавания. Как ты?

Вода в пруду не двигалась. Бриз затих, и легкая дымка сменялась непроглядным туманом, который лишил формы и сущности деревья и скамьи вокруг зеркальной черноты.

У ее ног лежала листва, и она сбросила ее с берега в пруд. Вокруг упавших в воду листьев расходились маленькие круги, волны шли по воде и касались других волн.

Анна сняла туфли и босиком прошла к концу причала. Лодка все еще была пришвартована там и полна листьев.

Глубокая вода внизу была темной, как волосы Стивена.

Некоторые видят сны, другие — кошмары.

Стивен теперь видит сны. Сны без конца.

Аминь!

И Анна теперь примет свой кошмар.

Листья на воде были добры и расступились, когда она вошла.

ДЖОНАТАН КЭРРОЛЛ Мертвые любят тебя (Пер. Н. Кудрявцева)

Джонатан Кэрролл предпочитает оставаться загадкой для своих читателей. Доподлинно мы знаем, что он считается «одним из самых новаторских и оригинальных писателей фэнтези на сегодняшний день». Он — американец, но провел за границей уже почти двадцать лет, сейчас живет в Вене с семьей и неразговорчивым бультерьером.

Прежде чем стать писателем, Кэрролл преподавал на курсах мировой литературы. Сейчас опубликовал уже шесть высоко оцененных критикой романов: «Страна смеха» («The Land of Laught»), «Голос нашей тени» («Voice of Our Shadow»), «Кости Луны» («Bones of Moon»), «Сон в пламени» («Sleeping in Flame»), «Дитя в небе» («А Child Across the Sky»), «За пределами Собачьего музея» («Outside the Dog Museum»), а также новеллу «Черный коктейль» («Black Cocktail») и сборник рассказов «Рука паники» («Die Panische Hand»), доступный пока только на немецком языке. Кэрролл — лауреат Всемирной премии фэнтези 1988 года, один из выпусков «Weird Tales» был полностью посвящен его творчеству.

Впрочем, ничто из вышесказанного не сможет вас приготовить к истории, которую мы здесь публикуем.

Самый пугающий звук в мире — стук собственного сердца. Никто об этом не говорит, но это так. Когда невыносимо страшно, тайный зверь бьет огромным кулаком по некой внутренней двери, требуя выхода…


За несколько минут до аварии я увидела на стене граффити. Грубые белые буквы высотой в целый фут гласили: «Мертвые любят тебя». Что это значило? Какой человек счел эту фразу достаточно важной и нарисовал ее в самом Центре города? Легко отмести подобное, посчитать шуткой или посланием миру от фаната группы «Грэйтфул Дэд», но я чувствовала: здесь кроется нечто большее.

Меня зовут Антея Пауэлл. Я относительно удачливая карьеристка средних лет. За душой — несколько ценных акций, маленький кондоминиум и очень плохое сердце. Я прислушиваюсь к его биению почти всю свою взрослую жизнь одновременно со страхом и увлеченностью. Это мой мотор, постоянный «напоминатель». И я не хочу, чтобы меня любили мертвые. Пока не хочу.


Мне надо было проехать через весь город. Если сейчас вы спросите: «Почему?» — услышите в ответ короткое: «Потому!» Потому что я думала, что мне необходимо туда добраться, так как часы в моей машине всегда спешат… И потому что на встречу со смертью не опаздывают. Я прекрасно знала тот перекресток и что светофор там вечно тормозит. Горел красный, когда я подъехала; он продолжал гореть, когда за мной пристроился белый «фиат». От нечего делать я посмотрела в зеркало, рассматривая машину с мужчиной за рулем. Он носил темные очки; я даже улыбнулась про себя — было уже девять часов вечера! Интересно, а водитель улыбался? Не помню. Светофор сменил сигнал на зеленый, и тут я заметила, как слева ко мне быстро приближается велосипедист. «Фиат» в это же мгновение резко набрал скорость и попытался обогнуть меня справа.

Велосипед был настолько близко, что я побоялась его сбить. Пришлось вильнуть прямо в машину. Наверное, я ошиблась и неправильно оценила расстояние. Всякое возможно. В итоге я врезалась в «фиат» и одновременно услышала металлический скрежет, за которым последовал громкий взрыв: правая передняя шина моего автомобиля не выдержала.

Авария всегда неприятна и безнадежна. Она случается, ты в шоке, но вскоре начинаешь сожалеть о последствиях…

Ударив по тормозам, я вывернула руль, стараясь избежать столкновения, — чистый рефлекс.

Остановившись, я заметила быстро удалявшегося велосипедиста. Хотелось свернуть ему шею. А еще перенестись на тридцать секунд назад и сделать все правильно. Убежать. И чтобы машина осталась цела.

Хлопнула дверца.

— Черт подери! — послышался разозленный голос.

Водитель все еще не снял очки, но и по нижней части лица все было понятно: искаженный яростью рот. Мужчина был очень светлым и размахивал вверх-вниз одной рукой.

Я открыла дверцу и стала выбираться наружу. Вдруг навалилась аритмия, и я на секунду застыла, испуганно закрыв глаза.

— Леди, вы вконец спятили, что ли?

— Вы не можете подождать буквально минутку? — Бессознательно я положила обе руки на сердце. Чувствовала себя, как лист бумаги, разорванный пополам.

— Подождать?! Слушайте, дамочка, вы мне только что передок машины снесли. Чего я должен ждать?

— У меня плохо с сердцем.

— А у меня — с машиной!

Послышалось завывание сирены; полицейские подъехали к нам через секунду.

Вот теперь я по-настоящему разглядела водителя «фиата». Он снял очки, и сразу стало понятно, почему он их носил. Альбинос. Желтые, отдающие серебром волосы, прозрачные светлые брови, розовая кожа. Не знаю, может, и глаза у него были розовые — уже стемнело, и было плохо видно.

Потрясало то, что вся эта человеческая белизна словно светилась, толкала его вверх из вечерней мглы вокруг. Фосфоресцирующая игрушка, сверкающая ночная лилия.

— Так! Что случилось? — Полицейский оказался большим и дородным, с голосом как у огромного грузовика, меняющего передачу.

— Что случилось? Эта дрянь въехала в мою машину.

— За языком следи, дружок! При даме говоришь.

Я посмотрела на копа и постаралась выжать из себя улыбку благодарности. Сердце вроде притихло; я медленно выбралась из машины и встала между двумя мужчинами.

— Я хотела проехать на зеленый, когда меня подрезал велосипедист. Пришлось резко свернуть.

— Прямо в меня, вы хотели сказать.

— Да, это так.

— Да, сука, естественно, это так!

Полицейский сурово взглянул на альбиноса и принялся записывать показания в большой блокнот, который вытащил из переднего кармана. У него вообще все было большое: блокнот, ручка, пистолет — коричневый, блестящий, уверенно сидящий в кобуре на широком бедре.

— А вы почему вдруг свернули вправо?

— Дамочка слишком медленно ехала, а я опаздывал.

— Насколько я понял, она вообще не двигалась, а старалась не столкнуться с велосипедистом. Вы сами нарушили правила, потому она в вас и врезалась. Именно это я напишу в рапорте.

У альбиноса аж челюсть отвисла, а потом рот превратился в узкую щелочку. Похоже, водитель не мог поверить в услышанное:

— Да это полная херня! Откуда вы знаете, что она правду говорит?

— У меня есть свидетели, а вы этого не отрицаете!

— Где эти ваши свидетели?

Полицейский указал на группу людей, стоявших около его машины и разговаривавших с напарником.

— Они все утверждают, что вы слишком резко набрали скорость и попытались совершить обгон справа. А это опасно, знаете ли. Явное нарушение правил. Значит, если дело дойдет до суда, шансов у вас нет.

— Я, блин, просто не верю, что вы можете такое говорить!

— Слушай, Белоснежка, мне не нравится, как ты со мной разговариваешь. Покажи свои водительские права.

Альбинос полез в задний карман и достал оттуда прекрасный бумажник красной кожи. На нем красовалась большая переводная картинка, логотип «Полночи», — очередного отвратительного фильма ужасов, которые так популярны в наши дни.

— О, а вот это уже интересно! Права просрочены на три месяца, знаешь? У тебя недействительные водительские права, и грозит обвинение в нарушении правил дорожного движения, повлекшем аварию. Понимаешь, Брюс, Брюс… Битц?

Полицейский подмигнул мне. Альбинос, увидев это, сделал такое лицо, словно ему глотать неприятно.

Добравшись домой, я набрала ванну — вторую за вечер. Ванны — моя тайная любовь и порок. Подражаю своей героине, Бланш Дюбуа,[2] — как только что-то идет не так, сразу открываю кран. Горячо, горячо, так горячо, как только возможно! Врачи говорят, подобный шок не очень полезен для сердца, но это тот случай, когда мне плевать. Кажется, у моего мотора свое мнение на этот счет. Он знает, что живет внутри меня, а потому уже привык падать в кипящую воду, стоит его обладательнице разнервничаться.

Я вылила в ванну большую порцию кокосового масла. Наблюдая за тем, как оно жемчужно-кремовым потоком завивается в воде, даже забыла на время о разбитой машине и сердитом альбиносе — злом белом мужчине с белой машиной.

Повесив одежду на крючок, я нырнула в курящиеся пузырьки и расслабилась. Пару раз медленно мигнула и задремала.

Мне приснился незнакомый город, серый и печальный; с первого взгляда и запаха он показался восточноевропейским. София или Прага — иностранный город в самом прямом смысле слова. Город тишины и безымянной боли. Я в нем никогда не была, это точно. Еще больше меня удивил спутник. В мою руку крепко вцепился незнакомый мальчик — альбинос в голубых джинсах, голубом блейзере, красных кедах и бейсболке с эмблемой «Кардиналов Сент-Луиса».

— Как тебя зовут?

— Брюс Битц.

— Сколько тебе лет?

— Семь.

— Ты знаешь, куда мы идем?

Он нахмурился:

— Ты должна отвести меня домой.

— А это где?

Ребенок начал плакать. Я сжала его ладонь и постаралась ободряюще улыбнуться, но понятия не имела, где мы и кто он. Разве что детская версия блондина с разбитой машиной.

Сон был настолько странным и комичным, что я проснулась смеясь. Вечно засыпаю в ванне и до сих пор не утонула, но вот пробуждаться от хохота совсем не в моем стиле.

Я оглядела комнату усталыми слипающимися глазами, фокусируясь на мире, из которого меня вырвал сон. Ничего не изменилось. А потом я посмотрела на саму ванну. Посреди пузырей плавала белая пластмассовая машинка — «фиат уно», прямо как у Брюса Битца. Я к нему не прикоснулась, но хорошо видела: передний бампер аккуратно погнут, как и у большого реального автомобиля.

Ужас!

Сердце, содрогающееся внутри тебя словно дерево во время урагана, предупреждает: каждое слово может оказаться последним. А потому смакуй его и убедись, что используешь верное, прежде чем произнести.

Жуть!

Игрушечная машинка не на шутку меня перепугала. Забавная и одновременно самая страшная угроза. Неужели альбинос действительно зашел ко мне в ванную, пока я дремала, и положил это в воду? Оставил игрушку здесь, пока во сне я водила его ребенком по странному далекому городу?

Хуже того, может, он все еще в моем доме?

В наши дни одиноким женщинам нужно заботиться о себе. Например, у меня в квартире есть два пистолета, как бы параноидально это ни звучало: один под раковиной, другой — за кроватью. Есть лицензия, я много практиковалась и знаю, как застрелить кого-нибудь, если понадобится.

Убедившись, что замок закрыт (а он был закрыт, когда я полезла в воду), я вытерлась и быстро натянула джинсы и футболку. Пистолет в ванной — тридцать восьмого калибра, тяжелый. Всегда заряжен.

Взведя курок, я открыла дверь. В груди опять начало грохотать сердце.

Прошла на цыпочках по квартире. Никого. Я этого, конечно, ожидала, но убедиться все равно чертовски приятно. Проверила каждый закоулок, шкаф, под кроватью, прежде чем сказать: «Хорошо».

Я вернулась в ванную, и по спине у меня опять пробежал холодок. Альбинос действительно был в этой самой комнате, пока я спала. Достаточно близко, чтобы бросить машинку в воду.

Даже мысль о том, что он видел меня голой, не беспокоила так, как образ его мокрой белоснежной руки, погружающейся в ванну.

Вдруг зазвонил телефон.

Я взяла трубку.

— Антея Пауэлл?

— Да, с кем я говорю?

— Сдохший белый «фиат». Помнишь? Парень, в которого ты врезалась? Машинка в ванне? Я.

Я все еще держала пистолет в руке и положила его рядом с рычагом, словно это могло помочь.

— Что тебе надо? Зачем ты забрался в мой дом?

— Ты изнахратила мне машину. За тобой должок.

— Что тебе надо?

— Взять свое. Ты мне должна кучу денег.

— Тогда узнай, сколько будет стоить ремонт. Скажи мне, и мы все решим мирно.

— Мне ремонт не нужен. Я хочу новую тачку, Антея. Купи мне машину, и разойдемся полюбовно.

— Не смеши. Я тебе всего лишь бампер помяла.

— Мне нужна новая машина, Антея.

— Не надо угрожать мне, Брюс. Я запомнила твое имя. Не забывай, я могу позвонить в полицию и рассказать обо всем. Угрожаешь людям по телефону, вламываешься в чужие дома… Тебя легко найдут. Не думаю, что в городе слишком много альбиносов по имени Брюс Битц!

Он засмеялся.

— Брюс! Думаешь, меня так зовут? Он мертв, детка. Я показывал водительское удостоверение, которое истекло три месяца назад. Знаешь почему? Потому что старина Брюс тоже «истек» три месяца назад. Я взял документ с трупа и немного над ним поработал. Парень погиб в аварии. Странное совпадение, да? Лучше делай, что говорят, а то я тебе лицо сожру, сука, поняла? — Он повесил трубку.

В ту ночь я толком не спала. Изредка снился тот же черно-белый сон в незнакомом городе. Я и юный Брюс Битц шли по улицам, освещенным в стиле де Кирико, — белоснежно-белым или рассеченным надвое мстительными и непрощающими тенями, которые разрезали вещи на свет и тьму без полутонов.

Ничего особенного не происходило, разговор тоже не ладился. Помню только, что нам вроде было полегче друг с другом, так как я знала, куда идти. Мальчик чувствовал это, а потому не ныл и не плакал, когда я сбивалась с пути и сворачивала не туда.

— Как тебя зовут по-настоящему? Ты же не Брюс Битц. Ты соврал.

Он закрыл лицо ладонями и засмеялся приятным, типично детским смехом.

— Ты на меня злишься?

— Вовсе нет. Как тебя зовут?

— Джон Крей. — Он по-прежнему не убирал руки.

— Сейчас ты говоришь правду?

Открыв лицо, ребенок даже разозлился:

— Да, я — Джон Крей!

Проснувшись, я увидела в паре дюймов от себя книгу, лежащую на подушке. Перенервничав, я не стала читать прошлой ночью. Теперь же схватила и попыталась осилить заголовок, борясь с туманом в утренних глазах: «Я приду за тобой».

Это была детская книжка большого формата — мало текста, много картинок. Монстр с другой планеты прибыл на Землю, чтобы съесть маленького мальчика. У истории был забавный, хороший финал; при других обстоятельствах она бы мне даже понравилась. Вот только у меня никогда не было детских книг. И вчера я другое хотела почитать. Не «Я приду за тобой».

Закончив листать томик, я отложила его в сторону и посмотрела в окно. Что делать? Позвонить в полицию и сообщить, что меня преследует несуществующий Брюс Битц? Заплатить ему за аварию, в которой он частично виноват? Дождаться следующей сумасшедшей выходки? Как это он собирался мне «лицо сожрать»?

«Мне ремонт не нужен. Я хочу новую тачку, Антея. Купи мне машину, и разойдемся полюбовно».

Телефонная книга. Джон Крей! За последние двенадцать часов столько безумного произошло. Почему бы не посмотреть в справочнике имя мальчика из черно-белого сна?

В списке оказались два Джона Крея и один Д. Крей. Было утро воскресенья. Подходящее время, чтобы застать всех дома и услышать их голоса.

Я взяла трубку и набрала первого. Ответивший явно был чернокожим, а не тем, кого я искала, но мне нужно было, чтобы он не просто сказал «нет», а потому…

— Это Джон Крэйон?

— Крэйон? Нет, Джон Крей, леди, Джон Тайрон Крей. Это что за фамилия вообще — Крэйон? Вы что, в «Улицу Сезам» звоните? Номером ошиблась, Пташка. — Он засмеялся и повесил трубку.

По следующему номеру ответил ломкий женский голос; старуха заявила, что ее муж, Джон Крей, умер шесть месяцев назад.

От «Д. Крея» я ничего особого не ожидала. Снова ответила женщина.

— Здравствуйте, могу я поговорить с Джоном Креем?

— Его сейчас нет. Не хотите оставить сообщение?

— Нет, перезвоню позже, — улыбнулась я и повесила трубку.

Прометавшись по квартире несколько часов, я решила сходить в любимый ресторан.

Воскресный поздний завтрак в «Ше Уво» — прекрасный способ потратить семь долларов. Достаточно сходить туда несколько раз, и тебя будут привечать как члена семьи, давать бесплатный десерт, если пироги только из печки или ты просто сидишь с грустным видом.

Я любила столик у окна — нравилось наблюдать за бесшумным уличным движением снаружи. Был уже почти полдень, и потому заведение наполовину пустовало. Только я села на привычное место, подошел Уолтер, старший официант, и поставил передо мной бокал.

— Что это?

— Я не должен ничего говорить, Антея. Тебе просто надо выпить это и удивиться.

Я посмотрела на бокал и улыбнулась. Коктейль кир[3] с ломтиком лайма — мой любимый напиток, хотя об этом почти никто не знал. В последний раз я рассказала о нем старому другу, Виктору Диксону. Неужели он приехал?

— Кто послал?

— Я вообще-то не должен говорить об этом, но скажу. Тот парень у бара в шикарном костюме от Готье.

Я посмотрела на человека, сидящего ко мне спиной. Темные волосы, клюквенно-красный пиджак с черными кириллическими буквами, идущими по низу. Броская вещь, но красивая. Виктор Диксон таких никогда не носил.

— Кто он, Уолтер?

— Не знаю. Просто сделал заказ; сказал, тебе понравится. Дал мне пять баксов. Ну, ладно. Мне пора идти, береги себя! — Официант ушел, насвистывая «Love is in the air».[4]

Кто же это был? И как узнал о моем тайном, самом любимом коктейле? Пока он не обернулся, я почувствовала, как в животе ворочается жаркое сексуальное предчувствие. Но он все не поворачивался. Наконец мне надоело ждать. Мужчина был загадочным, вся история изрядно возбуждала. Только мне не нравятся долгие прелюдии, поэтому я опять стала смотреть в окно.

— Можно к вам подсесть?

Я повернулась, застигнутая врасплох его неожиданной близостью, увидела только темные волосы и черные очки-капли. А, еще у него был хороший подбородок. Сильный и прямоугольный.

— Как вы узнали о кире?

Тут он снял очки. Это был Брюс Битц.

— Я много о тебе знаю, Антея. Ты держишь противозачаточный колпачок в пурпурном пластиковом футляре на прикроватном столике. Покупаешь консервированный тунец только фирмы «Бамблби». Слегка храпишь во сне. Хочешь знать еще? Твоего отца зовут Корки. Коркоран Пауэлл. Мать умерла. Есть один брат и две сестры. Я про тебя много знаю, Антея…

— Зачем?

Бывший альбинос усмехнулся, пожал плечами.

— О своих людях надо много знать.

— А почему это я стала одной из твоих людей, Джон?

Улыбаться он перестал. Настала моя очередь.

— Тебя же так зовут? Джон Крей?

— Откуда ты узнала?

У меня задрожала рука; я ее напрягла, потом расслабила.

— Ты мне снился. Понятия не имею, то ли ты появился из сна, то ли проник туда.

Вымогатель встал:

— Ты что несешь?

— Куда ты подевал свои белые волосы, Джон Крей? Исчезли вместе с Битцем?

Он принялся тыкать в меня пальцем:

— Я изучил тебя! И очень многое знаю о тебе, Антея!

Я пожала плечами, улыбнулась:

— Значит, наша авария не была случайной?

Он взмахнул рукой:

— Мы не допускаем ошибок. И не ошибаемся насчет людей, которых выбираем.

— А может, я — не человек…

Уолтер наблюдал, как Крей уходит.

— Быстро у вас роман закончился. Что ты ему сказала, Антея? Что больна СПИДом?

Я допила коктейль и протянула бокал, чтобы налили еще.

— Что-то вроде того. Ты его раньше видел, Уолтер?

— Нет. Но парень явно хорош с виду.

— Ты хотел сказать, женщина хороша с виду.

Уолтер неподдельно удивился:

— Не может быть! Да я — настоящий чемпион по угадыванию, кто есть кто в наши дни. Это не женщина, даже не пытайся меня убедить, Антея.

Я кивнула и придвинула к нему бокал.

— Это женщина. Она очень старается казаться мужчиной, но, если внимательно смотреть и слушать, различия налицо.


— Твоего «Джона Крея» на самом деле зовут Джоанна Крей. Живет вместе с еще одной лесбиянкой, Петрой Хэккетт. Наверное, в тот вечер на велосипеде была именно она. Они на пару разыгрывают всякие подставы вроде той, что опробовали на тебе. Обе — бывшие актрисы, но со сценой не задалось. Теперь у них неплохой бизнес по запугиванию людей. Очень прибыльное дельце в наши дни.

— А как запугивают?

Он скрестил ноги и стрельнул у меня еще сигарету.

— Да как угодно. Давят в основном.

— То есть?

— Шантажируют. Говорят, однажды парочка ребенка похитила. Но это так, из области слухов. Специализация дамочек — запугать жертву так, чтобы она делала все, что ей прикажут. Они и с тобой собирались это провернуть. — Он засмеялся и откинулся на стуле. — Бог ты мой, знали бы они, с кем связались!

Я пригладила юбку и убрала волосы за ухо:

— Что еще?

Он сверился с блокнотом, лежащим на коленях:

— У обеих нет приводов и очень много личин. Большинство вообще считает их мужчинами! Дамы постоянно меняют города, переезжают. Но репутация у них хорошая.

— Они точно нам подходят? Ты уверен?

— Они предназначены для нас. Сто процентов. Никаких вопросов!

Я кивнула ему. Он тут же встал:

— Я могу что-нибудь еще сделать для вас, мисс Пауэлл?

Парень всегда хотел сделать что-нибудь еще — одна из его редких приятных черт. Хотя по сути еще одна любопытная крыска из тех, что работали на меня, когда я им позволяла.

— Нет, спасибо. Будем на связи.

Он поклонился, держа шляпу в руке, и вышел.

Я откинулась на стуле и посмотрела в окно. Надо все самой проверить, прежде чем взять их. Мнения других людей не всегда совпадают с моими. Мне понравилась машинка вванной и книга на кровати, но они вполне могли быть просто результатом неожиданного вдохновения. Как тенор, который однажды, к своему удивлению, выдал «до» верхней октавы, а потом всю оставшуюся карьеру безуспешно пытался его повторить. Подлинное вдохновение — не удача, а гениальность. А к нам попадают только гении.

И я стала наблюдать за ними. Брюс Битц/Джон/Джоанна Крей любила всякие сексуальные штучки. Подцепить под маской мужчины кого-нибудь в баре, затащить к себе домой или к Петре (Питеру), а потом разыграть с ничего не подозревающей жертвой какой-нибудь возбуждающий и позорящий ее трюк. Простое дело — несколько фотографий, и через пару дней бывшая актриса угрожала, что станет размахивать ими на каждом углу, как ливийским флагом, если человек не согласится на ее условия.

Интереснее было другое. Девочки не всегда хотели денег или чего-то столь же очевидного. Иногда им просто нравилось унижать. Так они заставили одну высокомерную женщину пройтись голой по супермаркету, где ту арестовали за непристойное поведение. А некоего мужчину вынудили ухаживать за собственным сыном, тем самым за несколько ужасающих минут разрушив прекрасный брак.

Однажды днем, сидя перед их домом в машине, я задремала и снова попала в странный город. На этот раз детей было двое — Джоанна Крей и Петра Хэккетт. Обе держали меня за руки, и мы счастливо шагали по безымянным, неинтересным улицам.

— Сколько еще идти, Антея?

— Недолго, Джоанна. Пару кварталов, я думаю.

— А я тоже с вами пойду?

— Да. — Джоанна попросила, и я ответила «да».

Девочки посмотрели друг на друга, и Крей обняла подругу.

— Антея всегда держит слово.

Обе взглянули на меня и улыбнулись. Я усмехнулась в ответ.


Знаю, рассказчик я плохой. Могла бы, конечно, быть и хорошим, но меня это не интересует. Я намеренно не говорю о чем-то или просто игнорирую вещи, которые меня не трогают. К тому же ужасно рассказываю анекдоты.

Вообще, этот голос мне наскучил. Я — не Антея Пауэлл, хотя страх и слабость, прямо как у настоящих женщин, меня радуют (и возбуждают других). Я часто притворялась ею, когда приходила на свои… экскурсии. Женщина средних лет с пороком сердца — замечательное прикрытие. Использую ее уже сотни лет. Хорошие вещи длятся вечно! Как мой скользкий детективчик. Отвратительное существо, но эффективное. Мне даже не понадобилось его создавать; он околачивается рядом столько же, сколько и я. И очень любит свою работу — вытаскивать всю эту скучную грязь, слухи о людях; вынюхивать, расставлять сети, взводить ловушки…


Вы сбиты с толку? Прекрасно! Не уходите, побудьте со мной, и обо всем узнаете. Буду держать интригу до конца. А теперь нахмурьтесь. Прямо сейчас! Как будто вы знаете, что с парашютом — проблема, хотя еще не дернули за шнур, и молитесь, чтобы он раскрылся.

P. S. Не раскроется!


Я наблюдала за ними неделями. Женщины виртуозно давали понять миру, что вещи на самом деле не имеют смысла, а жестокость частенько бывает самых неожиданных расцветок. Настоящий талант! Вот только в наши дни он встречается все чаще. Выживают только неправые… Прямо как в Голливуде тридцатых — множество прекрасных женщин красились под Лану Тернер и сидели вокруг аптеки Шваба,[5] думая, что сейчас их заметят. А роли получали единицы.

Когда я увидела достаточно, убила Петру Хэккетт. Она была не столь хороша, как ее любовница, а места хватало лишь одной. Расправилась с ней прямо в их квартире, когда Джоанна уехала на выходные.

Та вернулась в воскресенье ночью и увидела стол, накрытый лучшей скатертью, с серебром и прекрасным хрусталем. Я приготовила обед из пяти блюд, а в качестве главного — двадцатипятифунтовую индейку. Петра сидела на стуле в розовато-лиловом шелковом платье, а превосходно приготовленная, еще дымящаяся птица торчала у нее над головой.

Джоанна превосходно прошла тест! Вошла и очень холодно взглянула на останки своей жизни. Я вышла из кухни в поварском колпаке, держа в руках поднос с мясным пирогом.

— Ты голодна? Тут столько еды.

Она посмотрела на меня:

— Петра умерла?

— Подавилась «фиатом». — Я показала на свою шею. — Мелкая такая белая машинка застряла у нее в горле.

— Кто ты?

— Антея Пауэлл! Одна из твоих жертв, Джоанна!

Крей грустно улыбнулась:

— В этот раз я не слишком усердно собрала информацию. Так?

Я закрыла лицо руками. Притворное волнение.

— Напротив — в этот раз ты сорвала джекпот! В конце концов, именно поэтому ты и занималась всем этим. Вы две искали меня! Ну что, хочешь посмотреть?

Джоанна робко спросила:

— А я что-то хочу видеть? Я тебя искала? Вот это забавно!

— Естественно. Пошли, я тебе все покажу. — Я взяла ее за руку, сухую и теплую. Повела из квартиры вниз, к ступенькам входной двери. — Ты действительно понятия не имеешь, куда мы идем?

Она пожала плечами:

— Может быть. Я уже не уверена.

— Ладно, мы почти пришли. Только за угол завернем.

Как только мы вышли на улицу, я почувствовала, как сжимается ладонь в моей руке, став детской по размеру. Взглянула на милую девочку с белыми волосами и сжала ее красивую ладошку.

— А как же Петра, Антея? Ты сказала, она пойдет с нами.

— Ну, иногда приходится обманывать. Я думала, она сможет, но не получилось. Ты злишься?

Кроха покачала головой:

— Не, она — дура. А еще долго?

— Две минуты.

И почти через две минуты мы оказались там. Зашли в дом, спустились по лестнице к двери в подвал. Я открыла ее ключом, и мы очутились в почти полностью темной комнате.

— Я ничего не вижу, Антея!

— Не волнуйся, милая. Я знаю, куда идти.

Я повела ее через комнату, ощупывая пространство перед собой, чтобы не натолкнуться на что-нибудь. Почти добравшись до дальней стены, нашла лестницу.

— На месте.

Я положила руки Джоанны на ступеньку.

— Давай поднимайся вверх. Всего двадцать пять ступенек. Очень легко.

Она начала подъем. Я последовала за ней, на всякий случай. На полпути в воздухе повис запах чего-то приторно сладкого, от его тяжести даже затошнило.

— Пахнет тортом.

— Не останавливайся, милая. Мы почти добрались.

— Все! Чувствую крышу.

— Отломи кусочек и попробуй. Твой любимый.

— Это же шоколад. Шоколадный торт, Антея!

— Правильно, Джоанна. Давай толкай. Тебя уже все ждут.

Я услышала легкий звук, словно от трения, а потом взрывом заблистал белый свет сверху. Послышалось множество радостных голосов.

Девочка взобралась на вершину лестницы. Я последовала за ней, в сияние. Люди закричали:

— Ура Джоанне!

Я посмотрела на каждого. Каждого, кто заслужил место здесь после долгих лет хорошей работы. Прекрасные души — настоящие отбросы Земли.

— Мертвые любят тебя, Джоанна! Добро пожаловать домой!

ХАРЛАН ЭЛЛИСОН Джейн Доу № 112 (Пер. О. Ратниковой)

Харлан Эллисон, автор романов, рассказов, сценариев, редактор, кинокритик и преподаватель, возможно, самый откровенный и провокативный писатель-фантаст XX века, работающий в жанре фэнтези.

За свою долгую писательскую карьеру, продолжающуюся уже пять десятилетий, он неоднократно получал основные литературные награды, включая премии «Хьюго», «Небьюла», премии имени Эдгара По, Брэма Стокера, премию Гильдии писателей Америки, Всемирную и Британскую премии фэнтези.

Среди многочисленных книг, автором или редактором которых он является, — «У меня нет рта, но я должен кричать» («I Have No Mouth & I Must Scream»), «Опасные видения» («Dangerous Visions»), «Любовь — это не что иное, как секс, только другими словами» («Love Ain't Nothing But Sex Misspelled»), «Стеклянный сосок» («The Glass Teat»), «Снова» («Again»), «Рассказы птицы смерти» («Deathbird Stories»), «День уничтожения» («Shatterday»), «Рассерженная конфета» («Angry Candy») и «Харлан Эллисон начеку» («Harlan Ellison's Watching»).

Эллисон нередко пишет прозу в жанре хоррор, но когда из-под его пера выходит рассказ ужасов, вы вправе каждый раз ожидать чего-то особенного…

Тени непрожитых жизней, молочно-белые, как опаловое стекло, бродили в ту ночь по Французскому кварталу. Одна из них попросила разрешения уйти и, отделившись от остальных, пошла навестить старую подругу. На Бурбон-стрит было чуть меньше народу, чем обычно. До пасхальных каникул оставалось два дня; вскоре улицы заполонят возбужденные мальчишки из студенческих клубов и девушки, которым не терпится скинуть майки.

У дверей клуба «Крис Оуэне» выстроилась очередь — люди спешили посмотреть новое шоу. Певица как раз начала третий припев «Приди ко мне на помощь»,[6] когда, посмотрев в зал, заметила бледную тень до боли знакомого лица, последний раз виденного двадцать лет назад.

На мгновение голос ей изменил, но этого никто не заметил. Она была звездой Бурбон-стрит уже двадцать лет, и зрителям не следовало знать, что уставившееся на нее бледное лицо принадлежало женщине, которая уже два десятилетия была мертва.

Дорис Бартон уселась в клубах табачного дыма посреди вопящей толпы, перебравшей коктейлей, и взглянула на Крис Оуэнс своими серыми глазами — далекими, как лунная поверхность. В последний раз Крис видела эти глаза на фотографии, опубликованной в газете. Рядом в статье рассказывалось об автокатастрофе в округе Хаскелл и гибели Дорис.

Родители не отпустили ее на похороны. Это было на другом конце Техаса, слишком далеко от округа Джонс. Она помнила Дорис и до сих пор испытывала чувство вины за то, что не пришла с ней проститься. Казалось, прошлое прогрызает себе путь в настоящее. Этого не могло быть! Танцуя, она приблизилась к краю сцены и взглянула на лицо. Да, это Дорис. Такая же, как двадцать лет назад.

При свете узких лучей прожекторов, заливавших Крис на сцене, женщина в зрительном зале казалась почти прозрачной. Стараясь не сбиваться с ритма, Крис разглядывала гостью и могла поклясться, что сквозь нее просвечивала компания мужчин из клуба «Кивание»,[7] сидевших позади. Мысли путались в голове… Но никто не должен был это заметить.

Дорис пошевелила губами: «Привет, Крис». И улыбнулась. Той самой мягкой улыбкой неопытной молодой девушки, с которой началась их дружба.

У Крис сжалось сердце, а на глазах выступили слезы, угрожая испортить макияж. Прогнав прочь печальные мысли, она улыбнулась мертвой подруге. Затем Дорис поднялась, слегка махнула на прощание левой рукой и вышла из клуба.

Крис Оуэнс в тот вечер не разочаровала зрителей. Впрочем, такого никогда не бывало. Хотя она работала вполсилы, никто действительно ничего не заметил.

В ту ночь в окружной морг Нового Орлеана поступил сто двенадцатый по счету неопознанный труп женщины. На большом пальце ноги болталась табличка: «ДЖЕЙН ДОУ № 112». Тело положили на холодный кафельный пол в коридоре — холодильники, как обычно, были переполнены.


Бен Лаборд снял ногу с педали газа; машина на полной скорости летела на север, по шоссе 1–10, мимо округа Сен-Чарльз. Бен в последний раз пнул чертов кондиционер — ему явно пришел конец. Приборы на «королле» семьдесят восьмого года вообще были плохонькие, а двенадцать лет небрежного обращения не улучшили их состояние. И сейчас кондиционер окончательно сдох; Бен чувствовал, как на лбу и затылке выступает пот. Он опустил стекло, и в окно хлынула волна горячего влажного воздуха с автострады. Бен, заморгав, вдохнул, и в груди заболело.

Слева протянулась водосливная плотина Бонне Карре. Она представляла собой семнадцать миль вонючих болот в отвратительном состоянии, недостойных своего звучного имени. Это было подходящее место для прощания с Новым Орлеаном, Луизианой и двадцатью двумя годами существования, от которого он сейчас отказался. Немного газу, и синяя «тойота» рванула вперед. Про себя Бен подумал: «Пока, Новый Орлеан! Оставляю тебя аллигаторам».

Где-то впереди, на севере, находились Чикаго и новая жизнь.

Размышляя о своем прошлом, он ненадолго останавливался и думал о том, как стремительно летят года. Казалось, прожито полдюжины разных историй. Каждая — запоминающаяся и наполненная событиями, как жизнь запасного игрока баскетбольной команды, вечно сидящего на скамейке.

И теперь он все это бросает. Снова. В шестой раз за сорок один год.

Бен Лаборд убежал из дома в десять лет, работал чуть ли не на всех фермах в житнице Америки, учился самостоятельно, болтался по стране с группами сезонных рабочих. В девятнадцать пошел в армию, стал военным полицейским, затем уволился и поступил на работу в ФБР. Через четыре года оставил бюро ради должности копа в окружном полицейском управлении Сен-Бернара, вырос до детектива и лишился значка два года назад за то, что швырнул одного сутенера в витрину антикварного магазина на рю Тулуз. Как выяснилось, у мерзавца был свой человек в управлении, и детектив Бенджамин Пол Лаборд прекратил свое служение обществу.

Он занялся ремонтом банкоматов, но два года возни с этими агрегатами чуть не свели его с ума. А потом появилась кучка бледно-серых преследователей…

Бен посмотрел в зеркало заднего вида. Скоростная автострада позади была почти пуста. Если за ним и следили, то мастера своего дела, к тому же они находились очень далеко. Мысль о преследовании засела у него в голове, и он дал полный газ.

Последний год их было шестеро — шесть мужчин и женщин, полупрозрачных, как сок на дне ведра с вареными моллюсками. Однако прошлой ночью в толпе на Бурбон-стрит он краем глаза заметил уже пятерых.

Бен сам не понимал, почему так их боится. В течение прошлого года он не раз — да что там, сотни раз — говорил себе, что нужно остановиться на пороге, подождать, пока они его догонят, и во всем разобраться. Но стоило приступить к делу, и возникал непреодолимый страх. Поэтому он решил все бросить. Опять. И уехать. Не было никакой уверенности, что полицейский кольт, висевший на бедре, спасет: а вдруг пуля их не остановит?

Он бежал, но выжать большего из своей «короллы» не мог, а потому ехал не очень быстро.


На улицах Чикаго было темно, — наверное, электричество экономили. Город казался таким же отвратительным и унылым, как настроение Бена. Путешествие на север обошлось без происшествий, но оптимизма не прибавило. Он ненадолго останавливался, чтобы поесть и заправиться. Теперь нужно было искать жилье и какую-нибудь убогую работу на то время, пока не удастся бросить здесь якорь. Возможно, потом он решит, что делать со своей жизнью.

Насколько Бену было известно, за ним не следили. Но в Блумингтоне, штат Индиана, спокойно попивая в баре разбавленный виски, он заметил в зеркале, висевшем в глубине зала, отражение улицы, на которой промелькнули пять тошнотворных белых лиц. Когда Бен всем корпусом развернулся к окну, улица уже была пуста. Он быстро расплатился и вышел.

Лаборд редко бывал в Чикаго и плохо знал город. Несколько ночей на Раш-стрит, пьяная вечеринка с приятелями в квартире с окнами на Шор-драйв, ужин в старом городе… Но у него было чувство, что оставаться в центре не стоит. Неизвестно почему его охватило желание ехать дальше. И он поехал до Эванстона.

Здесь было спокойнее. Северо-Западный университет, Демпстер-стрит, окруженная старыми домами, штаб-квартира Женского христианского общества умеренности. Может, записаться на вечерние курсы и устроиться на работу в типографию? Или заняться продажей машин? В любом случае его ждут опасности и бурная деятельность.

Бен доехал до Скоки и нашел меблированные комнаты. Он уже много лет не жил в таких условиях. Повсюду были мотели — уже сорок лет. Он попытался вспомнить, где жил в последний раз, в каком городе и при каких обстоятельствах видел меблированные комнаты. Но не смог. Как и воскресить в памяти время, когда у него был «студебекер-коммандер»[8] — машина, созданная Раймондом Лоуи. Или последний раз, когда довелось слышать по радио музыку из «Зеленого шершня».[9]

Лаборд складывал белье в ящик комода, и все эти мысли пронеслись у него в голове. «Студебекер»? «Зеленый шершень»? Когда он еще пешком под стол ходил, они уже не существовали. Ему сорок один год, а не шестьдесят. Откуда, черт подери, он может помнить эту чушь?

В коридоре послышались шаги. Не робкие шаги женщины, сдававшей комнаты. Ей повезло, что появился жилец. Но даже стремление лучше устроить нового постояльца не могло избавить ее от болей в ногах: поднимаясь по лестнице вслед за хозяйкой, Бен заметил, что у нее артрит.

Он замер, стиснув край ящика и прислушиваясь.

Шаги приближались и смолкли у его двери. На ней не было замка — это ведь меблированные комнаты, а не мотель. Ни цепочки, ни засова, ни задвижки. Обычная деревянная дверь. Тому, кто стоял с другой стороны, достаточно было повернуть ручку и войти.

Послышался едва различимый стук. Это был стук во врата, сделанные из тумана и легкого ветерка.

Лаборд ощутил резкую боль и понял, что стиснул зубы. Мускулы напряглись, челюсть заныла. Единственное, чего он не собирался делать, так это подходить к двери и открывать непрошеному гостю. Он, не дыша, смотрел, как медленно поворачивается ручка и открывается дверь, впуская узкий луч света.

Через мгновение дверь распахнулась, и Лаборд увидел в плохо освещенном коридоре женщину. Казалось, ее тело было сделано из слюды. Сквозь смутную, бледную фигуру просвечивали стены коридора. Женщина смотрела на него глазами цвета халата больничной медсестры.

Слюда? Как он может помнить такое? Слюду вставляли в окна еще до появления стекла.

Женщина произнесла:

— Джесси ушла в Новом Орлеане. Она была самой старой из нас и больше всех хотела тебя найти.

В горле у Бена пересохло. Его руки, все еще сжимавшие ящик, тряслись.

— Я не знаю никакой Джесси, — выдавил он. Собственный голос показался ему чужим — словно кто-то говорил против ветра, стоя далеко отсюда, на склоне горы.

— Ты ее знал.

— Нет, я никогда не знал никого по имени Джесси.

— Ты знал ее лучше, чем кто-либо. Лучше, чем ее мать, отец или кто-либо из нас, путешествовавших с ней. Ты знал ее, как самого себя. Но она так и не смогла сказать тебе это.

Бену наконец удалось закрыть ящик с бельем. Почему-то казалось очень важным просто закрыть этот ящик.

— Думаю, вам лучше сообщить хозяйке о своем приходе, — произнес он, чувствуя себя глупо. Он понятия не имел, как гостья сюда попала. Наверное, старуха впустила ее. Возможно, она назвала его имя. Но откуда она его знает?

Женщина не ответила. Лаборд почувствовал сильное желание подойти к двери и прикоснуться к гостье. Это было невероятно — то, что свет проходил сквозь нее. Не так, словно рядом были установлены мощные софиты; скорее, она сама порождала этот свет. Ее простое, бесформенное платье, молочно-белые волосы, свисавшие на плечи, казалось, были сделаны из кальки, и сквозь призрачное тело смутно виднелась стена.

Бен сделал шаг вперед, надеясь, что женщина отойдет в сторону. Но она не тронулась с места и даже не моргнула.

— Почему вы преследуете меня? Вы все… Вас ведь шестеро, так?

— Нет, — негромко произнесла она. — Нас осталось пятеро. Джесси ушла. — И смолкла, будто набираясь сил для продолжения разговора, затем добавила: — Очень скоро мы все уйдем. Тогда ты останешься один.

Бен внезапно разозлился:

— Я всегда был один!

Женщина покачала головой:

— Ты украл у нас кое-что, но мы всегда были с тобой.

Он прикоснулся к ней. Протянул руку и положил пальцы на ее щеку. Она была прохладной на ощупь, как фарфоровая чашка, и… реальной, материальной. Бен думал, что имеет дело с призраком, но с самого начала знал, что это смешно. С того первого раза, когда увидел их у себя за спиной в Новом Орлеане. Прохожие натыкались на них, замечали и обходили. Кто угодно, но не призраки! Он боялся их, хотя знал, что они не причинят ему вреда… Да, пулей-то их можно прикончить!

— Я ухожу отсюда. Пусти меня.

— Тебе не интересно?

— Не настолько, чтобы позволить свести себя с ума! Я ухожу и советую тебе не мешать.

Женщина печально взглянула на Бена. Так ребенок провожает последний день лета. Солнце садится, зажигаются уличные фонари, и мгновение спустя все будет кончено; беззаботные деньки останутся в прошлом. Он подумал, что гостья смотрит на него именно так. Это был конец некоего цикла, но какого?

Лаборд шагнул к ней. Она стояла в дверях, не двигаясь.

— Убирайся с дороги!

— Я не могу тебя остановить. Ты это знаешь.

Бен толкнул ее, и она отступила назад. Он толкал ее в грудь, прочь, в коридор. Женщина не сопротивлялась. Казалось, что он прикасается к холодной яичной скорлупе.

— На этот раз ты бросишь даже свою одежду? — спросила она.

— На этот раз я избавлюсь от вас, клоуны! — ответил Лаборд. Затем он пробежал по коридору и спустился по лестнице; отбросил занавеску, открыл дверь и вышел в иллинойсскую ночь. Его машина была припаркована на другой стороне улицы. Там стояли остальные — четверо. Хрупкие, словно бумага, они прислонились к машине и явно ждали его.

«О боже! — подумал Бен. — Этого не может быть!»

— Какого дьявола вам от меня нужно? — пронзительно вскрикнул он.

Они ничего не ответили, просто стояли и смотрели на него. Трое мужчин и еще одна женщина. Он видел сквозь их тела темные очертания своей машины…

Бен свернул направо и побежал. Он не боялся. Это был не ужас, а всего лишь страх. Бросить белье в комоде и машину. Оставить позади все, что есть, всю эту жизнь. Забыть о деньгах в комнате. Бежать. Просто… бежать.

Миновав квартал, Лаборд заметил огни мини-маркета и свернул к нему. Он бежал навстречу свету: в свете желтых огней адские существа не отбрасывают теней. А позади пятая молочно-белая фигура вышла из дома и присоединилась к своим попутчикам.


В течение следующего года они трижды настигали его. Первый раз — в Кливленде, вчетвером. Три месяца спустя, когда он выходил из междугородного автобуса на главном автовокзале в Манхэттене, они поднимались на эскалаторе навстречу. Двое — мужчина и женщина, которая вошла в его комнату тогда, в Скоки.

Круг замкнулся, и Бен вернулся домой. Не в Чикаго и не в Новый Орлеан. Он завершил свой путь. Семь миль к югу от Сидер-Фоллза, штат Айова, по узкой дороге из Ватерлоо в Гудзон. Родные места не изменились — та же плоская равнина, засаженная кукурузой. Бен вернулся сюда в конце сентября, когда гнетущая жара спала и наступило время надевать куртки, застегивать молнии.

На месте его дома зиял лишь фундамент, поросший сорняками; стены рухнули, когда огонь потух. Осталась одна стена. Несколько досок и бревен, составлявших ее каркас, стали серыми от дождя и непогоды.

Он сел там, где когда-то были каменные ступени, ведущие к парадному крыльцу, и положил рядом дешевый полиэтиленовый мешок со своими пожитками. Именно здесь последние два преследователя подошли к нему поговорить.

Бен увидел их на грязной дороге, тянувшейся среди недавно убранного поля. Кукурузные стебли скрипели на ветру, и он сдался. Хватит плыть по течению и бежать за ветром! Достаточно! Он сидел и смотрел, как они идут по дороге, на каждом шагу поднимая небольшие облачка пыли. День клонился к вечеру, и сквозь их тела проглядывали облака, линия горизонта и птицы, взлетавшие в небо.

Они подошли и остановились, глядя на него. Бен сам начал разговор:

— Садитесь, бросайте свою поклажу.

Мужчине, казалось, было лет сто. Он улыбнулся Бену и произнес:

— Спасибо. Нелегкое путешествие! — Он тяжело опустился на каменную ступеньку и вытер лоб, на котором не виднелось и следа пота.

Женщина стояла перед Беном, выражение ее лица было неопределенным, как у человека, проделавшего утомительный путь и с облегчением узнавшего, что он добрался до цели.

— Кто вы такие?

Женщина взглянула на старика и ответила:

— Не было студентки по имени Дорис Бартон, которая якобы погибла в автокатастрофе в Западном Техасе. Не было астматика по имени Милфорд Стербэнк, который пятьдесят лет чинил одежду. И не было Генри Читхэма, водителя такси из Питсбурга.

Лаборд переводил взгляд с мужчины на женщину и обратно.

— А вы кто?

Женщина на миг отвела взгляд. Сквозь ее туловище виднелось заходящее солнце. Она сказала:

— Я должна была быть Барбарой Ламартини. Ты проезжал через Сент-Луис в тысяча девятьсот сорок третьем году.

— Я родился в сорок девятом.

Старик покачал головой:

— Гораздо раньше. Если бы ты не сражался со мной во Второй дивизии в лесу Белло,[10] я был бы Ховардом Штроссером. Мы пять минут сидели в одном окопе первого июня тысяча девятьсот восемнадцатого года.

— Это бред какой-то…

— Нет, — устало произнесла женщина, — просто конец.

— Конец чего?

— Конец последнего из нас. Тех, чьими жизнями ты пользуешься. Последний серый мужчина или женщина, оставшийся на пороге дома, мимо которого ты проходил.

Лаборд покачал головой. Полная чушь! Он знал, что эти люди скоро исчезнут, но понятия не имел, что все это значит.

— Ради всего святого! — взмолился он. — Вам не кажется, что игра затянулась? Я бегал от вас по всей стране! Какого дьявола я вам сделал? Всем вам? Я вас не знаю!

Старик, Ховард Штроссер, устало улыбнулся и произнес:

— Ты не рожден вором. Это не твоя вина. Мы тоже не по своей воле преследовали тебя, чтобы забрать свои жизни. Но ты это сделал — украл наши жизни, превратив нас в иссохшие мумии. Я — самый старый из тех, кто остался. Барбара — где-то посередине. Ты делаешь это уже несколько сотен лет, а может быть, и больше. Когда мы нашли друг друга, был человек, который сказал, что мыл золото на лесопилке Саттера[11] перед самым твоим появлением. Не знаю, стоит ли ему верить; его звали Чикки Молданадо, и он был изрядным лжецом.

Женщина добавила:

— Ни в ком из нас нет ничего примечательного.

— В этом-то и суть, понимаешь? — сказал Ховард Штроссер.

— Нет, не понимаю, — произнес Лаборд.

— Мы никогда не были кем-то. Никто из нас.

Он беспомощно развел руками.

— Я абсолютно ничего не понимаю. Знаю одно: я устал… не убегать, нет; я устал быть собой.

— А ты никогда не был собой, — мягко улыбнулся Ховард Штроссер.

— Думаю, теперь у тебя появится такая возможность, — добавила Барбара Ламартини.

Лаборд закрыл руками лицо:

— Вы не можете объяснить попроще? Прошу вас, бога ради, проще!

Женщина кивнула столетнему старику, и он заговорил:

— Дело в том, что существуют люди, живущие более полной жизнью, чем другие. Возьми, например, Скотта Фицджеральда, Хемингуэя, Уинстона Черчилля или Амелию Эрхарт.[12] Все знают их имена, но сколько людей прочитало то, что написал Хемингуэй, или Фицджеральд, или даже Черчилль…

Он смолк. Женщина со странным выражением смотрела на него. Он беспомощно улыбнулся:

— Существуют люди, жизнь которых идет полным ходом и насыщена яркими событиями. Будто за свои пятьдесят лет они проживают две или три жизни, а другие в это время влачат одно существование — тихое, вялое, бесцветное, в печали и сожалениях.

Старик снова умолк.

— Барбара, давай лучше ты. Я слишком долго ждал, превратился в старого пердуна и болтаю лишнее.

Она положила руку ему на плечо, чтобы утешить, и продолжила:

— Ты был одним из страстных и проживал жизнь на более высоком уровне. Время от времени ты высасывал жизни у тех, кто не мог за тобой угнаться. Как сорока-воровка. Проходишь мимо человека, живущего нелепо и неловко, когда бы это ни было — в тысяча четыреста девяносто втором, тысяча семьсот пятьдесят шестом, тысяча восемьсот восемьдесят девятом, тысяча девятьсот сорок третьем… мы не знаем год твоего рождения, — и уносишь его жизнь, забираешь в свою коллекцию и идешь дальше. Не важно куда, не оглядываясь и даже не подозревая ни о чем. — И вот наконец последний из нас прошел вдоль непрерывной нити, по нашей общей пуповине, и мы нашли тебя, чтобы забрать то, что еще осталось.

— Потому что мы поняли, — вступил в разговор Ховард Штроссер, — ты устал от происходящего. И не знаешь, как из этого выбраться. Но…

Они почти одновременно вздохнули, и Барбара Ламартини произнесла:

— От нас обоих осталось слишком мало, забирать уже нечего. Мы исчезнем, скоро совсем уйдем.

— И тогда ты останешься один, — сказал Ховард Штроссер.

— Ты будешь жить той жизнью, что дана тебе, — объяснила женщина, и Бен увидел дыры на месте ее молочно-белых глаз.

Они сидели в сгущавшихся сумерках, в Гудзоне, штат Айова, и разговаривали. И он ничего не мог для них сделать. Наконец женщина сказала:

— Мы не виним тебя. Это наша собственная проклятая слабость. У нас просто не хватило сил прожить собственную жизнь. Даже то, что осталось от нее…

Она пожала плечами, и Лаборд попросил рассказать все, что ей известно об остальных, чтобы он мог их вспомнить и вернуть им воспоминания об украденных жизнях.

К полуночи Бен сидел на ступенях один. Он уснул, обхватив себя руками, в холодную сентябрьскую ночь, зная, что, проснувшись на следующее утро, в первый день новой жизни, он пойдет обратно по своим следам. Среди прочего ему предстояло вернуться в Новый Орлеан.

Он пойдет к окружному коронеру и добьется эксгумации тела Джейн Доу № 112. Его выкопают из черного перегноя Поттерс-Филда, около городского парка, и отправят в Западный Техас. Девочку, которой не позволили быть Дорис Бартон, похоронят там, где она должна была прожить свою жизнь. Бледная, как молочное стекло, она ушла в никуда по шумной улице Французского квартала в последнюю ночь несчастного существа, которым она должна была быть; ушла на поиски единственного друга.

Самое меньшее, что он мог сделать для нее, — стать ее последним другом и доставить домой. Может быть, так он хоть немного искупит свою вину перед ней.

РЭЙ ГАРТОН Звонок на радио (Пер. О. Ратниковой)

С середины восьмидесятых годов Рэй Гартон пишет рассказы ужасов с эротическим уклоном, однако не согласен с ярлыком «кровавый панк», приклеившимся к его творчеству. После ранних романов «Соблазны» («Seductions») и «Во тьме» («Darklings»), а также нескольких книг по мотивам новеллизаций он нашел свое призвание — тогда были написаны романы «Девушки из шоу» («Live Girls») и «Осень распятия» («Crucifax Autumn»).

С тех пор вышли «Производственные секреты» («Trade Secrets»), первый триллер Гартона, не относящийся к жанру хоррор, и «Ящерицы на стоянке» («Lot Lizards»), роман о вампирах, действие которого происходит на заправочной станции. Первый сборник рассказов писателя «Методы безумия» («Methods of Madness») номинирован на премию имени Брэма Стокера, а новелла из этого сборника «Метод доктора Крузадиана» («Dr. Krusadian's Method»), также номинант на премию Стокера, появилась в антологии «Кафе „Чистилище“» («Cafe Purgatorium»).

Роман ужасов в стиле нью-эйдж «Темный канал» («Dark Channel») вышел в 1991 году; за ним последовало «Злое место» («In a Dark Place»), в котором рассказывается о семье из Коннектикута, переехавшей в здание бывшего похоронного бюро, где их преследует дьявол и его прислужники.

Гартон живет в Северной Калифорнии со своей женой Дон; его хобби — собирать видеофильмы, которых у него около девятисот. «Кроме этого, — говорит писатель, — я совершенно ничем не интересен. Большую часть времени я провожу за работой, что очень скучно для тех, кто никогда не писал. Черт, иногда даже мне это скучно».

Но нам кажется, что, читая этот рассказ, вы не заскучаете…

В студии было темно, лишь над пультом горела тусклая лампа. По знаку звукооператора, сидевшего рядом с продюсером в соседнем помещении за длинным прямоугольным стеклом, ведущий наклонился к висевшему перед ним микрофону, коснулся пальцами наушников, в которых звучала музыкальная тема шоу, и произнес:

— Вы слушаете «Шоу Артура Колтона-младшего», и я снова с вами! Осталось еще несколько минут прямого эфира с Мелиссой Картрайт, которая говорит с нами по телефону из Сан-Франциско, Калифорния. Мисс Карт… извините, миз Картрайт — писательница и феминистка. По-моему, это очередная хнычущая дама, жаждущая кастрировать всех мужчин, которая нашла способ выплеснуть свою агрессию и одновременно быстро срубить бабок, написав книгу о том, сколько зла приносят мужчины. Не просто люди, а именно мужчины. Если верить миз Картрайт, они несут зло только потому, что родились мужчинами. — Ведущий глупо хмыкнул и подмигнул Гарри, звукооператору, который беззвучно смеялся за стеклом.

— Нет, нет, Артур, — возразила Мелисса Картрайт, — я ничего такого не писала, и вы это знаете. Я просто хочу…

— Вернемся к телефонным звонкам. — Артур Колтон-младший, которого на самом деле звали Энди Крейг, взглянул на экран компьютера, где желтым высветились слова: «Тампа, Флорида — друг». — Тампа, штат Флорида, вы в эфире.

— Але, правда, Артур?

— Да, сэр, вы в эфире!

— Ага, Артур, меня зовут Том, и я позвонил просто, э-э-э, чтобы сказать, что вы, ну, это самое, что вы правы. Вы правы.

— Я знаю, что я прав, сэр, и именно поэтому я — ведущий, а вы — слушатель. У вас есть вопрос к нашей гостье?

— Ага. Есть. Я бы хотел спросить у мисс Картер…

— Картрайт! — рявкнул Энди. — Карт-райт.

— Ага, точно, мисс Картрайт. Я бы хотел спросить у нее: где бы сейчас были женщины без мужчин, а? То есть я хочу сказать, вспомните историю. Где, как вы думаете? И, это самое, можете отвечать, когда я повешу трубку.

Мелисса Картрайт произнесла:

— Мне очень жаль, Том, это не ваша вина, но я боюсь, что у нас возникло недоразумение. Я не считаю, что мужчины по природе злы, бесчестны или невежественны. Я просто хотела сказать, что нам нужно найти путь к…

— Всем ясно, что вы хотите сказать, миз Картрайт, — перебил ее Энди. — Ваша книга «Кризис женщин, могущество мужчин» — для тех, кто интересуется подобной писклявой пропагандой. Она вышла в издательстве «Путнем» и однозначно является манифестом человека, уверенного, что все наши проблемы — из-за мужчин и их действий. А теперь прошу вас ответить на вопрос радиослушателя, который задан вполне ясно. Хорошо? Мы вас слушаем.

Она какое-то время молчала — слишком долго, — и Энди уже собрался заговорить, чтобы заполнить паузу, но она успела первой. Она говорила медленно и холодно:

— Мне кажется, что… рассуждать о положении женщин… без мужчин… в историческом аспекте… это неразумно.

— Что ж, удобный ответ. — На экране появились слова: «Уинстон-Сейлем, Северная Каролина, — противник». — Уинстон-Сейлем, вы в эфире.

— Э, Артур, я постоянно слушаю ваше шоу и хочу сказать, что, по-моему, вы слишком суровы с вашей гостьей, понимаете?

— Почему это вы так думаете, сэр?

— Потому что я прочитал ее книгу и, как мужчина, могу сказать, что она…

— Секундочку, погодите-погодите-погодите. Вы читали ее книгу? Вам что, нравится, когда вас кастрируют? Вам что, нравится, когда женщина жует ваши яйца? И вы называете себя мужчиной?

— Я как раз об этом и хотел сказать, мистер Колтон: вы берете интервью у автора, но мне кажется, что вы даже не читали ее книгу.

— Разумеется, я ее не читал! Я люблю свои яйца!

— Но вы спорите с ней и наклеиваете ярлыки, вместо того чтобы вести дискуссию, а на самом деле вы даже понятия не имеете…

Энди нажал кнопку на пульте, отключив слушателя, и ухмыльнулся:

— Приятного времяпрепровождения, сэр.

Мелисса Картрайт испустила по телефону угрожающий вздох, и Энди представил себе, как она вращает глазами; он ухмыльнулся Гарри — это была его фирменная улыбка, означавшая: «Все супер!»

— Редлендс, Калифорния, вы в эфире.

— Да, Артур? — раздался голос пожилой женщины.

— Вы в эфире, мэм, пожалуйста, ваш вопрос.

— Ну, я просто хотела сказать, что мне семьдесят девять лет и я не понимаю, как ваша гостья — как же ее имя? Картрайт? — может даже предполагать, что все мужчины — сплошное зло. Я по своему опыту могу сказать, что…

Мисс Картрайт твердо перебила ее:

— Мне очень жаль, мэм, но вас, как и остальных радиослушателей, ввел в заблуждение мистер Колтон. Я не говорю, что все мужчины — зло. Я всего лишь написала, что наша культура — как и многие другие — отвела женщине второе место во всем и нам пора…

— Простите, — вмешался Энди; заиграла музыка, — но наше время подошло к концу. Я хочу поблагодарить мою гостью, Мелиссу Картрайт, книга которой «Кризис женщин, могущество мужчин» по какой-то причине заняла второе место в списке бестселлеров популярной литературы «Нью-Йорк таймс». Благодарю вас за участие, миз Картрайт, это было даже познавательно. Далее в программе новости, затем я продолжу отвечать на звонки радиослушателей. Оставайтесь с нами!

Энди, откинувшись на спинку стула и снимая наушники, услышал доносившийся из них тонкий голос Мелиссы Картрайт:

— Мистер Колтон? Мистер Колтон?

Он взглянул на Таню, продюсера, махнул в сторону телефона и поднял трубку:

— Да?

Она с трудом сохраняла спокойствие:

— Я сильно разочарована, мистер Колтон. Мне сказали, что вы собираетесь взять у меня интервью относительно моей книги. Я не предполагала, что это будет, так сказать, позорный столб и публичное унижение в прямом эфире. И что окажусь на допросе!

— О, прошу вас, мисс Картрайт, не берите это на свой счет. Просто я так веду шоу.

Она ответила не сразу:

— Простите? Я не поняла.

Энди покачал головой и хмыкнул. Они всегда поражали его. Как они не понимают, что это шоу? Просто шоу-бизнес?

— Вы когда-нибудь раньше слушали мои передачи, мисс Картрайт?

— Нет, никогда. И после сегодняшнего дня не имею ни малейшего желания.

— Если бы вы слушали меня раньше, — мягко ответил он, — вы бы поняли, что у меня просто такое шоу. Подумайте об этом. Моя аудитория состоит из очень консервативных, агрессивно настроенных людей, которым нужно нечто большее, чем просто интервью, понимаете? Иначе они смотрели бы Ларри Кинга.[13] Им нужно что-то взрывоопасное, понимаете? Поэтому прошу вас, мисс Картрайт, не воспринимайте это всерьез. Я ничего не имею против вашей книги и ваших взглядов. Возможно, вы и правы, я не знаю. В любом случае я ценю спортивное поведение. Это шоу-бизнес, поймите!

Очередная пауза, на сей раз более длительная.

— Что вы цените?

— Ваше спортивное поведение.

Она рассмеялась, но это был злой смех.

— Вы серьезно?

— Конечно! Послушайте, это шоу, ясно? Если вам, например, нужно сочувствие, позвоните на «Ночные разговоры».[14] Хотите поверхностных вопросов — выступайте в «Ночной линии»[15]3. А в моем шоу вы получите возражения и много воплей.

— И наклеивание ярлыков, и унижение, и несколько оригинальных женофобских оскорблений.

— Ну и это тоже. Но вы не должны примерять это лично на себя. Такое шоу. Вы хотите рассказать о своих взглядах и разрекламировать свою книгу, так? Вам нужно мое мнение? Я считаю, что вы — интересная, умная женщина. То, что я говорю во время шоу, ничего не значит.

Холодная усмешка.

— Иными словами… вы — проститутка. — И она повесила трубку.

Кладя трубку на место, Энди повращал глазами. Неужели настолько трудно понять? Почему они все так расстраиваются? Хотя, вообще-то, ему было все равно; они — его лучшая реклама и источник споров, которые делали его шоу лучшей ночной радиопередачей в стране. Просто он не понимал, отчего они так злятся. «На меня, бедного старика»,[16] — пробормотал он, выходя из студии и направляясь в холл выпить кофе.

Лоуренс Оливье когда-то сыграл ярого нациста,[17] но разве кто-то обвиняет его в нацизме? Разумеется, нет! Критики хвалили его игру и объявили великим актером. Никто ведь не называет Стивена Кинга сумасшедшим кровожадным монстром, правда? Ну, может быть, некоторые… Но они наверняка сами в это не верят; он просто очень хороший писатель. Когда же речь заходит о «Шоу Артура Колтона-младшего», разумные в остальном люди начинают вопить с пеной у рта, размахивать кулаками и говорить о публичном повешении. Абсурд какой-то!

Он приводил те же аргументы в споре с Кэтрин, своей бывшей девушкой, когда еще жил в Цинциннати; она была в ярости от его передач. Но это не помогло.

— Это совсем другое! — кричала она. — Они создают художественный вымысел. Все знают, что творения Оливье и Кинга — вымысел! Но ты — совершенно другое. Ты — ведущий ток-шоу и формируешь общественное мнение, манипулируешь им! Ты же не пишешь роман, не играешь в кино. Люди тебя слушают. Они уважают твое мнение, воспринимают тебя буквально. И с твоей стороны продолжать вести такую передачу и говорить ужасные вещи, чтобы поднять рейтинг, — вещи, с которыми ты даже не согласен, — это непотребно, Энди!

Тогда это была провинциальная передача, которая первые четыре месяца состояла из беседы с несколькими гостями и пары часов звонков слушателей. Энди не выражал свое мнение, просто поддерживал разговор. Рейтинги были низкими, и он начал внимательно прислушиваться к словам звонивших, пытаясь понять, что им нужно, ища нечто такое, что помогло бы вдохнуть жизнь в его шоу. И однажды вечером Энди осенило: они озлоблены, хотят визжать, кричать, пинать мебель, но у них нет такой возможности, и им нужно, чтобы кто-то делал это за них. Его слушатели были сыты по горло этой жизнью — от преступности и бедности до лживых политиков и несправедливых законов; им нужен кто-то, обладающий голосом — громким и могучим, — чтобы представлять их.

На следующий вечер Энди начал шоу иначе, чем прежде.

— Я отменил интервью с приглашенными на сегодня гостями, — сказал он, — потому что я хочу поговорить кое о чем, леди и джентльмены. Я… зол… я чертовски зол!

В тот вечер каждому дозвонившемуся выделялось не больше тридцати секунд. Либералы звонили, чтобы пожаловаться на резкое изменение тона и несправедливые обобщения, консерваторы — на придурков-либералов. Черные жаловались на белых, белые — на черных, азиатов, иранцев и на американских индейцев. Мужчины жаловались на женщин, а женщины — на мужчин. По всему Цинциннати радиоприемники трещали от проклятий в адрес евреев, гомосексуалистов, демократов, коммунистов, торговцев наркотиками, феминисток, бездомных и… и всех, кто хоть в чем-то был не согласен со звонившим. Жители Цинциннати были озлоблены, и Энди Крейг дал им возможность поддаться приступу ярости.

За этим приступом последовал шквал расистских выпадов и брани, которую Энди сначала отсекал; но в ту ночь шоу шло все успешнее, и он убирал палец с кнопки, позволяя людям брызгать ядом. Он знал, что за это получит свою порцию оскорблений, но инстинкт говорил ему, что он действует верно.

Когда прошло две трети времени, Декстер Грейди, менеджер радиостанции, ворвался в будку звукооператораи яростно уставился на Энди через маленькое квадратное окошко; его лицо перекосилось от гнева; было видно, что он орет на звукооператора. Через несколько мгновений передача внезапно прервалась на рекламу. Грейди вломился в студию с криками, требуя ответа на вопрос, кем Энди, мать его, себя возомнил и почему позволил всем этим проклятым непристойностям звучать в эфире. Он вопил довольно долго, угрожая не только уволить Энди, но и позаботиться о том, чтобы он не нашел себе больше работу в Огайо — не только на радио, но даже в «Макдоналдсе», а потом…

…Потом начались телефонные звонки.

Грейди велел звукооператору поставить несколько песен, зачитать программу передач, что угодно, только не возвращаться к шоу Энди.

И люди начали жаловаться. О, как они жаловались!

Энди остался на радиостанции и выпускал вечернее ток-шоу почти два года. Затем оно прекратило свое существование, потому что спонсоры были сыты по горло возникшими вокруг него спорами; споры были единственной причиной, по которой оно протянуло так долго…


Спустившись в холл, Энди покопался в коробке с черствыми пончиками, оставленной рядом с кофейником, и выудил оттуда витую пышку, которую окунул в свою чашку с кофе. Энди был невысоким, жилистым человеком с короткими рыжеватыми волосами; его лицо со впалыми щеками украшали усы. У него была гладкая, но несколько бледная кожа: он мало бывал на солнце. Жуя пышку, он пристально смотрел в окно, на ночной город, мерцающий огнями, лежавший внизу, — студия находилась на девятнадцатом этаже, — и слушал новости, передаваемые по громкой связи. Он уже стал зависимым от новостей: чем актуальнее были темы его передач, тем сильнее раздражались слушатели, а чем сильнее они раздражались, тем выше взлетали его рейтинги.

— Видел это? — спросила Таня, врываясь в холл.

Энди обернулся; она швырнула на один из круглых столиков лист из «Таймс». Газета была открыта на статье с фотографией Энди; заголовок гласил: «ОПАСНОЕ РАДИО, ОПАСНЫЕ СЛУШАТЕЛИ ИЛИ И ТО И ДРУГОЕ?»

— Нет, не видел, — ответил Энди, просматривая статью.

Таня усмехнулась:

— Классная штука. Такая, которая привлекает новых слушателей, понимаешь? Это было в сегодняшнем утреннем выпуске, и мой приятель из «Таймс» говорит, что у них весь день телефон разрывается. Они жалуются. Думаю, теперь раздел писем в редакции будет пару недель ломиться от посланий твоих фанатов. — Она лучезарно улыбнулась ему, закуривая сигарету.

— Почему? Что там написано?

Она пожала плечами:

— Обычное дерьмо. Что ты сеешь недовольство в массах, у тебя черный юмор и хромая логика и что это звучит разумно и здраво, но люди так озлоблены, что жаждут отдать свою свободу в руки первого попавшегося диктатора. Обычное собачье дерьмо! Он пишет, что ты… — Она пошуршала газетой и подняла указательный палец. — Послушай вот это: «…питается рейтингами, как вампир — кровью, сверкая клыками по дороге в банк». Ну разве это не классно? — рассмеялась она.

Энди улыбнулся, дожевывая пышку, затем вырвал сигарету из пальцев Тани и глубоко затянулся.

— А я думала, что ты бросил, — сказала она, снова беря в руки газету.

— Я бросил курить свои сигареты. Так оно дешевле. — Он взглянул на часы.

— Не волнуйся, у тебя еще шесть минут. — Направляясь к двери, она произнесла: — У тебя там классный звонок. Разгневанный сторонник абортов.

— Мужчина или женщина?

— Женщина. Настоящая сучка. Толкни ей речь про Джерри Льюиса.[18] — Она подмигнула ему и вышла.

Докуривая сигарету Тани, Энди просмотрел статью. Автор обвинял его в разжигании ненависти и расизма и в том, что он способствует уничтожению свобод, сделавших Америку великой, особенно той свободы, что позволяла существовать подобным радиопередачам, — и предсказывал, что его «безответственные и легкомысленные речи» в конце концов приведут к «падению американских свобод, какими мы их знаем».

Отпивая кофе, он горько хмыкнул. То же самое о нем писала пресса в Цинциннати с того дня, как он изменил формат шоу; они ненавидели его.

Но женщины его любили. Не только те, что звонили на радио, но и те, которые лично посещали его выступления, которые писали ему… с которыми он знакомился в барах, ресторанах и бакалейных лавках… которые узнавали его имя или, еще лучше, его голос. Основав свое шоу на политической позиции, которая больше всего бесила его слушателей, — той, от которой у феминисток начинались припадки с конвульсиями и пеной у рта, — Энди заполучил внимание такого числа женщин, какое ему прежде и не снилось. Перемена была столь внезапной и разительной, что Энди почувствовал облегчение, когда однажды, вернувшись домой, застал Кэтрин за сбором вещей.

— Я больше не могу с тобой жить, — говорила она, швыряя в сумку кремы и шампуни.

— Но ты же со мной не живешь. Мы договорились, что у тебя есть своя квартира, я думал, это…

— Да ты послушай себя! — рявкнула она, ткнув его пальцем в грудь. — Ты так помешан на деталях, вроде моей чертовой квартиры. При чем тут моя квартира? Это просто крохотное помещение в каком-то здании, куда мне звонят по телефону и где я держу свою кошку! Когда я говорю, что больше не могу с тобой жить, это значит, что я не могу жить с человеком, который помешан на деталях, но когда ему пытаются указывать на то, что он делает, взрывается или просто смеется. Я не могу связывать свою жизнь с человеком, который может походя нанести непоправимый вред вещам, за которые умерло множество людей! На то, чтобы осознать их, ушло столько лет, и они уже уничтожаются даже без твоей помощи! Я не могу жить с тобой, Энди. А вот как ты сам с собой можешь жить — для меня это одна из величайших загадок.

Через десять минут она ушла.

Через полчаса он ужинал с девушкой, а через несколько часов после этого лежал с ней в постели. Внезапно жизнь сделалась прекрасной, необыкновенно прекрасной. Внезапно все стало на свои места, и разрыв с Кэтрин показался ему закономерностью.

А затем, несколько месяцев спустя, когда он остановился на светофоре, кто-то швырнул ему кирпич в ветровое стекло. Вскоре на станцию впервые позвонили с угрозами, в последующие несколько месяцев угрозы повторились. Сначала это, как и все остальное, работало на него; вызвало раскол в общественном мнении, послуживший ему на пользу. Но за неделю, последовавшую после второй угрозы взрыва на радиостанции, спонсоры начали испаряться, как инопланетяне в компьютерной игре, а менеджер и хозяева так испугались за свою жизнь, что приняли единогласное решение уволить Энди.

Сначала он впал в глубокую депрессию. Два дня не выходил из квартиры и не отвечал на звонки. Но всего через два дня после известия об увольнении ему предложили работу на РТШ — «Радио ток-шоу», одной из крупнейших радиовещательных компаний в стране. Он ответил с должной небрежностью, попросив несколько дней на размышления и обсуждение со своим агентом; ему нужно было время, чтобы найти себе агента.

Радиокомпания сделала впечатляющее предложение: вечернее ток-шоу по выходным, со звонками в прямом эфире, плюс обсуждение животрепещущих тем с гостями. Энди, разумеется, должен был уехать из Цинциннати, но он был к этому готов. Единственной проблемой, как считал Энди, будет то, что владельцы не допустят горячих тем, чтобы не разгневать спонсоров, и запретят, по меньшей мере, ругань, дозволенную на его прежних шоу, а в худшем случае — велят вести шоу в другой манере. Но РТШ удивило его. Согласно бесчисленным опросам, из-за широкой популярности телевидения радио слушало очень мало людей, и то лишь нечто очень интересное или популярное. Спонсорам нужно было, чтобы Энди вел себя грубо и агрессивно, им нужны были скандалы, и они плевать хотели на его политические взгляды. Яростные споры всегда привлекали внимание, а значит, новых слушателей. А эти люди слушали рекламные объявления.

После недавних телефонных угроз и кирпича в машине Энди не хотелось использовать свое настоящее имя во время выступления на национальном радио, и потому, приняв новое предложение и переехав в крупный город, он решил взять псевдоним.

«Шоу Артура Колтона-младшего» началось без предварительной рекламы — стратегический ход радиостанции; они были уверены, что передача сама привлечет внимание, и не видели необходимости платить за рекламу. Они оказались правы. Передача породила волну дискуссий, и первые две недели газетчики по всей стране посвящали ей колонки. Были положительные отзывы, но большинство яро протестовали; некоторые называли Энди радиошлюхой, которая готова говорить что угодно, любые гадости и жестокости, лишь бы рейтинги поднялись еще на несколько пунктов.

И снова критики поставили Энди в тупик. Он бы понял, если бы им просто не нравилось шоу, но они говорили о нем так, словно оно было опасным. Как они не понимали, что он — совсем другой человек, не тот, кто выступал на радио? Он дошел до того, что скрывал не только свое настоящее имя, но и свой голос: по радио он говорил более грубым, властным тоном, чем в жизни. И конечно же, он не разделял взгляды своего альтер эго; никто не мог на самом деле иметь такие убеждения, это было смешно, настоящая карикатура. На самом деле у Энди практически не было собственных взглядов. Он смотрел новости и читал газеты только ради своего шоу. Его не так уж сильно волновали события в мире: он никак не мог влиять на них. Разве они не понимают, что это…

— Всего лишь шоу-бизнес, — пробормотал он, выходя из холла с чашкой кофе и газетой. Он заглянул в аппаратную, где Таня отвечала по телефону и не заметила, как он прихватил ее пачку сигарет. Вернувшись в студию, он попытался дочитать статью, но от тусклого освещения у него заслезились глаза, и он, откинувшись на спинку кресла, потер переносицу.

Прошлой ночью ему меньше часа удалось подремать между страстными занятиями любовью с чувственной, пронзительно вопившей студенткой по имени Деби, а утром у него было свидание с Джареттой, его парикмахершей, которая во время завтрака предложила снять номер в гостинице, чтобы не тратить время, решая, куда пойти — к нему или к ней. Энди уже встречался с ними обеими и собирался встречаться еще, а также продолжать свидания с несколькими другими женщинами, с которыми он спал регулярно, — Шерри, Диной, Кайли, Линдой, Мелони и Шон — и со многими другими, с которыми пока не был знаком. У него было больше женщин, чем в Цинциннати, несмотря на то что он скрывал свое имя и занятия и не пользовался славой, чтобы произвести на них впечатление. Сейчас это не требовалось, поскольку там, в Цинциннати, он приобрел уверенность в обращении с женщинами, научился быть занятным и очаровательным, лавировать в разговорах об обязательствах и верности, словно Фред Астер,[19] танцующий чечетку. К тому же теперь он зарабатывал кучу денег, что тоже было не лишним.

Но сегодня он хотел отдохнуть. После работы собирался позвонить в «Круглосуточный магазин деликатесов Сола» и заказать пастрому, луковые булочки со швейцарским сыром и толстый соленый огурец, которыми была знаменита лавка Сола; взять все это домой и съесть, запивая чашкой горячего чая, просматривая «Шейн»,[20] который шел по каналу «Кино поздно ночью», а потом спать до полудня. А может, и дольше. Он зажег сигарету и вдохнул дым, предвкушая приятный вечер.


— Вы слушаете «Шоу Артура Колтона-младшего», и до конца передачи остался час, в течение которого те, у кого есть что сказать, могут звонить на студию. Говорите все, что угодно. Вы чем-то недовольны? Хотите на что-то пожаловаться? Позвоните мне! У вас есть вопросы? Вы знаете, что я почти всегда прав. Позвоните мне! И если у вас возникла личная проблема и вы хотите, чтобы я поделился с вами своим опытом, силой и мудростью, как говорят плаксивые пьяницы на встречах анонимных алкоголиков, обязательно берите трубку и звоните! Дженис звонит из Уитчиты, штат Канзас. Дженис, дорогая, вы в эфире!

— Да, Артур, я звоню по поводу вашей сегодняшней гостьи, Мелиссы Картрайт. Я слушаю вас редко, но узнала, что сегодня будет выступать Мелисса Картрайт, и, поскольку я ее большая поклонница, я…

— Почему я не удивлен?

— …Я послушала вашу передачу и была весьма разочарована: вы так и не дали ей высказать свою точку зрения. Я хочу сказать вот что: это очень мудрая женщина, очень приятная, у нее широкие взгляды и она не мужененавистница. Очень печально, что вы не позволили своим слушателям узнать о ней больше, и я думаю, сегодня это характерная черта нашей страны — здесь все больше женоненавистников. И, по-моему, вы тоже сторонник подобных взглядов.

Энди улыбнулся. Это та самая сторонница абортов, насчет которой его предупреждала Таня. Энди нисколько не интересовали ни аборты, ни запрет абортов — его это совершенно не касалось, — но большинство его слушателей были против; только это имело значение. С начала восьмидесятых, когда начали пересматривать законы об абортах,[21] это была горячая тема, и ему часто звонили, чтобы ее обсудить; поэтому он заранее приготовил ответ — забавный, саркастический, злой ответ — специально для слушателей вроде Дженис из Уитчиты.

— Дженис, дорогая, я могу быть кем угодно, но я — не женоненавистник. Женщины — мои любимые живые существа. Любой, кто меня знает, скажет вам, что Артур любит женщин. Но я против женщин — любительниц кастрировать. Это свободная страна, и вы вольны придерживаться собственного мнения, как и я, а мое мнение таково: миз Картрайт — одна из таких женщин. Поверьте мне, я считаю, что есть множество мужчин, которые заслуживают того, чтобы им отрезали яйца, но не все они таковы, и женщины, готовые кастрировать всех подряд, по моему мнению, не лучше психопатов, которые избивают жен. Итак, почему вы мне звоните? Какой у вас вопрос?

— Вообще-то, у меня нет вопроса, я просто хотела указать вам на то, что подобное отношение ко всему — отношение, которое вы сегодня продемонстрировали во время вашей передачи, — в значительной степени привело к самой устрашающей перемене в этой стране за всю мою жизнь.

— Скажите, пожалуйста, что же это за перемена?

— За последние несколько лет практически во всех штатах были приняты законы, лишающие женщин права распоряжаться собственным телом. Аборт стал преступлением. Как будто наши тела теперь являются собственностью государства! Но не существует законов, запрещающих мужчинам делать с их телами то, что им угодно! Представьте свои чувства, если бы был принят закон, обязывающий вас сделать вазэктомию![22] Представьте, что вас арестовали за то, что вы не сделали обрезания! И если вы считаете, что аборт — преступление против морали, почему вы не можете хотя бы дать женщинам выбор? Почему вы не дадите им права совершить этот грех, если они чувствуют, что это необходимо?

— Вы закончили? — невозмутимо спросил он. — Это и есть ваш вопрос? Потому что в таком случае у меня имеется ответ.

— Да. Это мой вопрос.

— Прежде всего, все эти разговоры о вазэктомии и обрезании — дерьмо собачье, и я не буду мараться, отвечая на это. Ну хорошо. Вы и другие женщины считаете, что имеете право — неотчуждаемое право — делать со своим телом все, что вам угодно. Но я с этим не согласен и скажу почему. Вы когда-нибудь слышали о Джерри Льюисе?

— Конечно.

— Вы видели его телемарафон в пользу больных мышечной дистрофией?

— Ну… да, видела.

— Хорошо. Вот перед вами человек, который совершил финансовые чудеса ради борьбы с мышечной дистрофией, и все же существуют дети, больные этой болезнью. У них есть на это право? Разве у них есть право стать калеками?

— Это самая…

— У меня есть право заболеть раком?

— Это самая…

— А у моего отца было право умереть от удара? А у моей матери было право на сердечный приступ? Но с ними это случилось, и сейчас они мертвы.

— Это, без сомнения, самая…

— Я хочу сказать, что наши тела на самом деле не являются нашей собственностью. Если уж говорить об этом, то мы не владеем ими. Но если мы не имеем права выбирать, болеть ли нам этими ужасными болезнями и смертельными недугами, какое право имеете вы убивать живое существо, растущее внутри вашего тела?

— Это самая смехотворная речь, которую я когда-либо слышала за всю свою…

— Спасибо за звонок, Дженис. А теперь Дэвид из Тусона, штат Аризона, ждет, чтобы поговорить с ведущим. Дэвид?

— Привет, Артур, так здорово поговорить с вами, дружище, правда.

— Спасибо!

— Я обожаю ваше шоу и считаю, что наша страна нуждается в таких людях, как вы, которые не боятся говорить обо всем так, как оно есть. Я хочу сказать, что сыт по горло этими, ну, всеми этими либеральными ведущими ток-шоу, которые… думают, что всей этой чертовой страной должна управлять кучка педиков-коммунистов, которые… которые, гм… и, это самое, женщины! Они думают, представьте себе, что страной могут управлять женщины! То есть женщины вроде той, которая была у вас сегодня… как там ее? Та, которая ненавидит мужчин?

— Мелисса Картрайт.

— Ага, как будто женщины вроде нее могут управлять чертовой страной, то есть… не надо вешать мне лапшу на уши, ладно?

Энди самодовольно ухмыльнулся. Дэвид явно не блистал интеллектом, но он был типичным слушателем — другом, не противником, — и ему надо было дать зеленый свет.

— Вы совершенно правы, Дэвид. Вы держите руку на пульсе Америки, и я ценю ваш звонок. Пол из Андерсона, штат Калифорния, с чем вы звоните?

— Я слышал, вы получали угрозы убийства.

— Простите?

— Насколько я понимаю, вам угрожали смертью.

Это была правда; он до сих пор получал весьма неприятные письма. Но псевдоним и анонимность работы на радио защищали его.

— Да, это так. Существуют люди, которым не нравится то, что я делаю, и которые готовы убить меня за это. А что, вы один из них?

— А это вас волнует?

— Конечно, это меня волнует. Антиамериканские сумасшедшие, которые хотят убить меня за то, что я делаю? Разумеется, это волнует меня.

— Мне кажется, что вам не стоит тревожиться.

— Почему же, сэр?

— Потому что я не думаю, что вас убьют за то, что вы делаете. Я думаю, вас убьют за то, кем вы являетесь.

Волосы на затылке у Энди зашевелились, и он дрожащей рукой нажал на кнопку:

— Спокойной ночи, сэр, и не забывайте вовремя принимать свои лекарства. — Он тяжело вздохнул в микрофон. — Сегодня случайно не полнолуние, Таня?

Она засмеялась за своим стеклом.

— Таня, как вы знаете, мой исключительно талантливый продюсер, красавица и прекрасный человек. Понимаете? Вы видите, как хорошо я отношусь к женщинам? Итак, наш следующий звонок от женщины, и ее зовут Мэри. Как вы сегодня, Мэри?

— О… не слишком хорошо, Артур. — Говорила она тихо, дрожащим голосом, с придыханием.

Одна из его фанаток с личной проблемой. Артур поерзал в кресле, устраиваясь поудобнее.

— Во-первых, мне нужно, чтобы вы все рассказали, дорогая. Хорошо?

— Хо… рошо.

— А теперь расскажите мне, что случилось?

— Ну, я насчет своего парня. Он… он причинил мне сильную боль, Артур, и я просто не знаю…

— Физическую боль? Он ударил вас?

— О, нет-нет…

— Ну слава богу. Тогда в чем проблема, дорогая?

— Я не знаю. Я подумала, что вы сможете мне помочь. Я каждый день слушаю вашу передачу, и вы такой умный, такой… мудрый, вы знаете жизнь.

— Точно. Итак, чем я могу вам помочь?

— Ну, понимаете, я просто хочу, чтобы он впустил меня в свою жизнь. И позволил мне впустить его в мою жизнь, понимаете?

Энди взглянул на Таню и повращал глазами.

— Я хочу сказать, что на самом деле у нас нет ничего общего, понимаете?

— Вы спите вместе?

— Да.

— По-моему, это и называется иметь нечто общее.

— Ну да, но… но… ну, все дело в мелочах. Важных мелочах. Я ничего о нем не знаю — о его жизни, его прошлом. Понимаете, я об этих мелочах, которые сближают людей. А он не хочет ничего знать обо мне. Ну, вроде того, чего я хочу в этой жизни, и то, через что мне пришлось пройти… Ну, то есть… примерно полтора года назад, когда я лежала в… в больнице.

— Вот как? Надеюсь, ничего серьезного?

— Ну, у меня были кое-какие, э, ну, кое-какие проблемы с нервами. Это была не… не обычная больница. Э-э… это была… была…

— Вы лежали в психушке, Мэри? Вы это хотите сказать? Ну давайте, признавайтесь.

Она хихикнула:

— Ну да. Точно.

— Ну что ж, у вас в мозгах на какое-то время случилось короткое замыкание. И как вы теперь?

— Я… ну, я… — Она пару раз шмыгнула носом. — Мне уже лучше. Ну, в общем, мне кажется, как будто он ничего не… чувствует. Ну, вы понимаете. Как будто у него нет настоящих эмоций. И еще я думаю, что я у него не одна.

— Ого, ну-ка, ну-ка, не вешайте трубку. Вы хотите сказать, что этот парень — ваш бойфренд и что он спит с другими женщинами?

— Ага.

— Ну что ж, милочка, вы ведь слушали меня несколько минут назад, когда я говорил, что некоторые парни заслуживают, чтобы им отрезали яйца?

— Ага.

— Ну так вот, этот клоун кажется мне первым кандидатом на кастрацию. Почему бы вам не отрезать яйца этому вшивому ублюдку и не запихнуть их в его лживую глотку? И скажите ему: Артур Колтон-младший считает, что он этого заслуживает.

Таня за стеклом ухмыльнулась и двумя пальцами сделала движение, будто щелкает ножницами.

— Марта ждет уже несколько минут. Давайте, Марта, вы в эфире.

— Привет, Артур, дорогой. — Пожилая женщина. — Боже мой, я так долго вас слушаю, что кажется, будто я знаю вас лично. — Она повторяла это каждый раз. — Я позвонила рассказать вам, что мой сын получил ту работу, насчет которой я вам говорила несколько недель назад.

«Боже мой», — подумал Артур.

— О, правда? — спросил он.

— Да! Сейчас они с женой переезжают в Нью-Джерси, где находится главный завод компании. Единственная проблема в том, что они не могут взять с собой собак, и дети очень расстроены.

— О, это ужасно. — Он забарабанил пальцами по пульту.

— Кстати, о собаках: мой Пуки с каждым днем все крупнее и крупнее. Помните, это такса, которую я завела месяц назад?

— М-м-м…

— Так вот, он такой умница, и…

— Берегите себя, Марта, поговорим с вами через неделю. Кейт из Прово, штат Юта.

— Какое право вы имеете, приятель, какое вы имеете право не давать людям высказаться? Вы говорите о свободе слова, но вы затыкаете людей, как будто это вещи. Вы кем себя возомнили? Какое вы имеете право?

— Ну, может, права у меня и нет, зато есть кнопка, которую я собираюсь нажать… прямо… сейчас. Ланкастер, штат Пенсильвания, вы в эфире.

— Привет, Артур, надеюсь, вы дадите мне высказаться и не прервете меня на полуслове.

— Посмотрим.

— Мне кажется, тот человек, что сейчас звонил, был в чем-то прав, говоря о свободе слова. Вы много рассуждаете об этом, и все же ваша передача — что угодно, только не пример свободы слова, потому что вы отключаете из эфира любого, кто с вами не согласен, прежде чем он высказался или задал вопрос. Это не называется свободой слова. Если вы настолько убеждены в своей правоте, почему вы не дадите им сказать? Чего вы боитесь? Почему вы не хотите обсудить с ними насущные проблемы?

— Понятно, понятно, мне часто задают этот вопрос. Понимаете ли, сэр, когда я говорю о свободе слова, я говорю о свободе слова в стране. Эта страна построена на свободе слова и хранит эту свободу, и это одна из причин, по которым я так люблю свою родину.

— Хранит — что вы хотите ска… а как же насчет сожжения флага?

— Придержите-ка язык на минутку, сэр, я сейчас и до этого дойду. Если вы считаете, что я против свободы слова, то зачем вы слушаете? Это свободная страна, сэр, вы не обязаны слушать. Если бы это не была свободная страна, существовал бы, возможно, закон, обязывающий вас слушать мою передачу, но такого закона нет, так почему вы слушаете? Мне кажется, потому, что в глубине души даже те люди, которые ненавидят меня, понимают, что я прав. А что касается сожжения флага, не начинайте все эти дерьмовые разговоры, которыми пользовались педики-либералы в восьмидесятых, когда все началось. Свобода слова не подразумевает свободу вандализма. Люди умирали за этот флаг, и сжечь его…

— Они умирали за то, что он олицетворяет, это большая…

— И этот флаг олицетворяет вещи, за которые они умирали, поэтому его сожжение является преступлением, как оно и должно быть, и люди, совершившие это, сейчас сидят в тюрьме, и надеюсь, они сгниют там. Это варварство, это предательство, это преступление. Вот от чего меня тошнит, сэр, так это от людей, подобных вам, которые… Послушайте, я скажу вам, почему я веду свою передачу так, как я ее веду. Потому, что я… люблю… свою… страну! Сейчас я объясню. Как я уже говорил, одна из вещей, которые я люблю в Америке, — это свобода слова. Она записана в Конституции, она дарована нам отцами-основателями. Она доступна всем, кто здесь живет. Я поддерживаю это. Но иногда, леди, джентльмены и Ланкастер, штат Пенсильвания, иногда она меня чертовски раздражает. Потому что эту свободу часто попирают те, кто представляет все неамериканское. Я сейчас говорю о тех, кто думает, что это здорово и классно — сжигать наш флаг, которые думают, что это просто кусок материи и что его сожжение — это заявление. А ведь вы и я, дорогие радиослушатели, мы знаем, что это все равно что нассать на нашу страну, все равно что нагадить на могилы тех людей, которые отдали свои жизни за нашу свободу. Те, кто не считает это преступлением — а это преступление, — попирают свободу слова. И я говорю об этих женщинах, об этих… этих… ну хорошо, я скажу это вслух, я не боюсь… этих шлюхах, которые думают, что имеют право трахаться с любым, кто движется, отлично зная, что могут забеременеть, а потом, когда это случается, они считают, что имеют полное право убить — выскрести и выбросить в помойку — ту самую жизнь, которую они породили. Эти женщины, считающие аборт — который тоже является преступлением — нормальным, классным методом контрацепции, потому что зародившаяся внутри них жизнь просто меша-а-а-ет им, они попирают американские свободы. Этот список можно продолжить. Педики, которые распространяют СПИД среди невинных людей. Вы думаете, СПИД просто так появляется в мешках с плазмой в банке крови? Вы думаете, он возникает из ниоткуда? Эти извращенцы, которые не могут удержать член в штанах, тоже попирают американские свободы. Люди, которые голосуют за подонков-либералов, принимающих законы, требующие от белого босса нанимать на работу чернокожего только потому, что он чернокожий, когда белый имеет более высокую квалификацию! Вам это нравится? Мне — нет. Я ничего не имею против чернокожих, у меня есть друзья-чернокожие, но некоторые из моих лучших друзей — белые! Эти люди — не либеральное дерьмо, а люди, голосующие за такие законы, попирают американские свободы. И евреи, захватившие контроль над американским кинематографом и телевидением, чтобы разрушать христианские ценности, веру и все, что нам дорого, — они попирают свободы Америки. Меня тошнит от этих людей. Но я понимаю, что они имеют право на эти свободы точно так же, как и я.

И тем не менее, народ, моя передача — это не страна. Это моя передача. Здесь я все контролирую. Эти люди, эти мешки с дерьмом, эти подонки, у них есть все права, и они топчут их. Но в этой передаче у них нет такого права. А также у людей, которые их поддерживают. Мои враги говорят, что я угрожаю американским свободам, а я говорю — это полное дерьмо. Мое шоу — это живое сердце Америки; сюда звонят люди, которые любят и ценят свои свободы и пользуются ими так, как хотели бы их предки. Мое шоу, сэр, не предназначено для людей, подобных вам, и я бы попросил вас больше сюда не звонить. Никогда! На самом деле я бы попросил вас больше не слушать меня. И еще, я покорнейше прошу вас взять ваше загаженное мухами, пропитанное дерьмом антиамериканское мнение и засунуть его себе в задницу. Приятного вечера! — Он нажал кнопку. — И если бы я не был в Америке — да благословит ее Господь, — я бы не смог этого сказать. — Он тяжело вздохнул. — Мы на пару минут прервемся на рекламу, затем я снова жду ваших звонков. Оставайтесь с нами!

Подняв голову, Энди увидел, что Гарольд и Таня стоя аплодируют ему в кабине звукооператора. Это была одна из лучших — а может быть, и лучшая — произнесенная им речь, и он ликовал. Он засмеялся, зная, что множество его слушателей по всей стране стоят сейчас перед радиоприемниками и аплодируют, как Гарольд и Таня. Он был в полном восторге от себя.

«…я не думаю, что вас убьют за то, что вы делаете. Я думаю, вас убьют за то, кем вы являетесь…»

«…за то, кем вы являетесь…»

«…кем вы являетесь…»

Энди пробрала дрожь. Возвращаясь домой, он никогда не позволял себе думать о работе, но, пока такси ехало по погруженному во тьму и изнемогающему от жары городу, он невольно вспоминал этот звонок, один из самых коротких за вечер…

Эти слова преследовали его.

Он даже запомнил имя звонившего: Пол из Андерсона, штат Калифорния.

«…я не думаю, что вас убьют за то, что вы делаете. Я думаю, вас убьют за то, кем вы являетесь…»

Энди, наклонившись вперед, велел шоферу:

— Остановитесь здесь, на углу.

Машина остановилась, и он, войдя в «Круглосуточный магазин деликатесов Сола», услышал «Разговор о сексе» с доктором Трейси Коннором, шоу, которое следовало за его передачей на РТШ. Приемник стоял у кассы.

— Энди! — крикнул Сол, улыбаясь и помахав ему рукой. Ему было под семьдесят, он был низеньким, толстым, лысым и громогласным.

— Привет, Солли, как дела?

— Дерьмово. Дерьмово дела! Я тут слушал этого мудилу Артура Колтона. Слышал его сегодня?

— Я такое не слушаю, Сол.

— А-а-а. — Он взмахнул мясистой рукой и скорчил рожу. — Полное дерьмо. Вот что это такое. Говорил, что евреи захватили кино и телик, чтобы уничтожить христианство. Как будто нам мало досталось! Как будто у нас и без него мало забот! Он хочет завести гоев еще сильнее? А-а, он совсем чокнутый.

— Так зачем ты его слушаешь, Солли?

Он пожал плечами, выпятил нижнюю губу и наклонил голову.

Энди усмехнулся:

— Ну, если это тебя утешит, Сол, я — не еврей, но я считаю, что ты — отличный парень.

Сол рассмеялся:

— Тебе как обычно?

Энди кивнул.

Выходя из магазина со своими сэндвичами и огурцом, Энди, озадаченный, покачал головой. Почему они не понимают? А если не понимают, то зачем слушают?


Войдя в темную квартиру и предвкушая поедание сэндвича, Энди вздрогнул: он почувствовал запах знакомых духов. Секунду постоял в дверях, всматриваясь в темноту, затем включил свет.

— Энди? — донесся из комнаты женский голос.

— Кто здесь?

— Это я.

Это оказалась Шерри. Энди разозлился, поняв, что его планы на вечер рухнули, и, пройдя по коридору, крикнул:

— Как, черт возьми, ты сюда попала?

Оказавшись в дверях спальни, он замер на месте. Комната была уставлена свечами, которые освещали Шерри, лежавшую на его латунной кровати в белье, оставлявшем мало простора для воображения. Одно колено было поднято, рука лежала между ног, светлые волосы рассыпались по плечам.

— Ничего себе, — ухмыльнулся Энди.

— Я уговорила консьержа впустить меня, — прошептала она. — В конце концов, он меня знает, верно? Он меня уже видел. Все нормально, да?

— Ну… вообще-то, у меня были другие планы…

Она провела ладонью между грудями и раздвинула ноги.

— Они были такими же заманчивыми?

— М-м-м… нет.

Когда он вошел в комнату, она поднялась и взяла с пола сумку; ее глаза блестели.

— Я подумала, что сегодня вечером надо попробовать нечто новенькое.

— Новенькое? — Он задрожал.

Она кивнула, уронила сумку и обняла его, затем последовал долгий, страстный поцелуй, и она начала снимать с него одежду. Когда она закончила с этим, они легли в кровать, продолжая целоваться, и она, вынув что-то из сумки, велела ему лечь на спину.

Шерри показала ему четыре бархатные ленточки.

— Тебя никогда не связывали?

Он рассмеялся:

— Нет. Но стоит хоть раз попробовать! — Улыбаясь, Энди подумал, что «Шейн» может убираться к дьяволу.

Шерри привязала его за запястья и щиколотки к кровати, положила сумку рядом, уселась на него верхом и начала покрывать его поцелуями. Член у него встал задолго до того, как она взяла его в рот и начала двигать головой вверх и вниз, гладя его тело нежными, словно кончики перьев, пальцами.

Энди показалось, что его мозг сейчас взорвется; он закрыл глаза и, содрогаясь, глухо застонал.

Она остановилась.

Он поднял голову: Шерри рылась в своей сумке.

— Ты готов к нестандартному сексу? — спросила она его.

Он выдохнул:

— Издеваешься? Конечно!

Она вытащила из сумки какой-то продолговатый предмет.

«Вибратор? — пронеслось у него в голове. — О боже!»

Послышался щелчок, и предмет зажужжал.

— О боже, — простонал Энди, откидываясь на подушку и закрывая глаза.

Она сжала его мошонку.

Странный шум не смолкал.

Шерри хихикнула.

Энди, улыбаясь, поднял голову и увидел это.

Она дрожащей рукой подняла предмет, и он блеснул в свете свечей.

Это был электрический нож для разделки мяса.

— Какого…

Шерри ухмыльнулась:

— Артур Колтон-младший сказал, что ты это заслужил.

И когда рука ее двинулась вниз — так медленно, невероятно медленно, — Энди с ужасной ясностью вспомнил тот звонок, свой ответ и закричал:

— Нет, нет, подожди, ты не знаешь, ты не понима…

Он услышат этот звук.

Он почувствовал боль.

Но прежде чем он смог вскрикнуть, что-то запихнули ему в рот…

МАЙКЛ МАРШАЛЛ СМИТ Человек, который рисовал котов (Пер. Н. Кудрявцева)

Майкл Маршалл Смит ранние годы своей жизни провел, живя в Австралии, Южной Африке и США, потом работал специалистом по связям с общественностью в Британии.

Еще он сочинял скетчи и исполнял их вместе с группой «Фробс» на Радио-4 Би-би-си в шоу «А теперь в цвете…», работал над рядом сценариев и романом. Стивен Кинг, Рэмси Кэмпбелл, Кингсли и Мартин Эмисы — писатели, которые серьезно повлияли на его творчество.

«Человек, который рисовал котов» — это первый рассказ, опубликованный Маршаллом Смитом. Сюжет зародился у писателя, когда тот наблюдал за художником, рисовавшим мелом на асфальте, а поблизости в это же самое время кричал ребенок. В реальности эта сцена произошла в Эдинбурге, но автор перенес действие на Средний Запад и написал рассказ за один день. Это был ошеломляющий дебют многообещающего нового таланта…

Старина Том был невероятно высок. Настолько, что ему даже прозвище не смогли придумать. А Нед Блэк, который был ниже его на целую голову, получил прозвище Каланча еще в шестом классе. Джек, владелец бара «Кабанья голова», повесил над дверью табличку с надписью: «Береги голову, Нед». А Том остался просто Томом. Шутки в данном случае неуместны — не дразнить же кого-то за привычку дышать!

Не потешались над ним и по другим причинам, не только из-за роста. Парни, которые торчали в баре Джека, смотря футбол или попивая пиво, знали друг друга, наверное, вечность: все учились в школе мисс Стэдлер, путались у матерей под ногами, ходили толпой на свидания и рассказывали девчонкам, какой шикарный парень их друг. Кингстон — городок маленький, а завсегдатаи бара Джека в детстве вместе строили дома на деревьях. Естественно, потом их пути разошлись. Пит стал бухгалтером и заимел небольшой офис в конце Юнион-стрит, недалеко от площади, — на жизнь не жаловался. А вот Нед до сих пор заправлял машины и менял масло, хотя, по правде говоря, был вполне собой доволен. Приходит время, когда друзья знают друг друга так долго, что просто забывают, чем каждый зарабатывает на жизнь. Это не важно. Ведь вы болтаете с человеком, с которым тогда, во втором классе, бросали камешки в шахту, крутились перед зеркалом, собираясь на первые танцы в своей жизни, гуляли на новоселье десять лет назад… И все это — что осталось в памяти и даже то, что забылось, — всегда с вами. Мы все заходим в бар, говорим о городе и бейсболе, подшучиваем друг над другом; просто чешем языками. И не особенно важно, о чем именно речь идет. Радует тот факт, что друзья до сих пор рядом и с ними можно поговорить.

Но Том был другим. Мы хорошо помним, когда встретили его впервые. Стояло знойное лето — десять лет такого не было, — и все блаженствовали под вентиляторами в баре, жалуясь на туристов. Поверьте мне, Кингстон не обойден вниманием в этом смысле, хотя расположен далеко от моря и не может похвастаться собственным «Макдоналдсом». Будь я проклят, если когда-нибудь пойму, какого черта народ тащится в такую даль, чтобы посмотреть на тихий маленький городишко рядом с горами?

В тот день жара была как в аду. Любому мужику оставалось надеть рубашку с коротким рукавом и выпить самого холодного пива, которое может найти. У Джека оно всегда самое холодное и всегда будет. Ну, я так думаю…

И вдруг в бар вошел Том: длинные седые волосы: загорелое и жесткое лицо; серые глаза, похожие на бриллианты и утопленные в коже. Он был одет в черное длинное пальто, от одного взгляда на которое становилось жарко. При этом выглядел вполне нормально, словно не зависел от окружающей температуры и создавал вокруг себя подходящую погоду. Том взял пиво, сел за стол и принялся читать городской «Горн». И все.

Мы не почувствовали ничего необычного, это и было странно. Бар Джека не закрытое заведение; мы не разворачиваемся и не сверлим взглядом любого незнакомца, вошедшего внутрь. Но все же это место — памятник общим воспоминаниям. Когда пара туристов прячется здесь от жары и садится за столик, никто ничего не говорит; возможно, их даже не замечают. В смысле, разумом не замечают, но чувствуют. Словно посреди потока возникает маленький чужой остров и течения начинают вести себя по-другому, непривычно. Вы понимаете, о чем я… Так вот. Том просто зашел и сел. Все в порядке, как будто он здесь сидел вместе с нами последние лет тридцать. Парень спокойно так вошел в реку нашей жизни и ничего в ней не изменил.

Скоро Том решил заказать еще кружку, и мы с ним заговорили. Спросили, как звать и чем занимается. Он ответил, что рисует, а потом началась обычная болтовня. Быстро и просто. Мужик зашел в бар и вклинился в разговор. Даже трудно представить, что его здесь не было. Никто не знал, откуда Том пришел или где родился. Он излучал что-то очень тихое. Настоящее спокойствие. Достаточно открытый человек, который может легко стать лучшим другом, но все равно будто находится в другом измерении. Мы ладили, хотя обычно компания старых приятелей неохотно пускает кого-то внутрь.

Том остался у нас на все лето. Снял жилье сразу за углом. По крайней мере, он так говорил. Я-то его квартиру никогда не видел; думаю, другие — тоже. Том был закрытым человеком, как стальная дверь с четырьмя засовами и парочкой шестидюймовых висячих замков. Когда в тот день он вышел из бара, мог спокойно раствориться в воздухе, свернув на соседнюю улицу. Столько мы о нем знали. Но по утрам парень всегда приходил с одной стороны площади, с мольбертом за спиной и коробкой с красками под мышкой. Еще он вечно носил это черное пальто, словно врос в него, но от жары явно не страдал. Самое забавное, что, когда ты стоял рядом с ним, тебе вроде тоже становилось прохладнее. Помню, Пит еще говорил за бокалом пива, что не удивится, если пойдет дождь, а Том придет к нам абсолютно сухой. Глупые разговоры, конечно, но Том всегда рождал подобные мысли.

Бар Джека выходил прямо на площадь; вроде той, которых больше в городах не делают: большой и пыльной, со старыми дорогами, уходящими из каждого угла, высокими магазинами и домами со всех сторон. Посередине красовался фонтан, по кругу обложенный булыжниками. Никто в городе не помнил, чтобы он когда-нибудь работал. В середине лета старая площадь была вечно забита туристами в розовых спортивных костюмах, сшитых словно из полотенец, и мерзких пиджаках. Столичные просто глазели, периодически вопили «Уау!» и фотографировали нашу причудливую ратушу, старые магазины и даже странных нас — аборигенов, если мы стояли слишком долго. Том сидел около фонтана и рисовал, и пришлые могли часами за ним наблюдать.

Том никогда не рисовал дома, площадь или древний кинотеатр. Он изображал животных и делал это так, как вы и представить себе не можете. Птиц с крыльями в голубых пятнах, кошек с пронзительно-зелеными глазами… Все, что появлялось у него на холсте, выглядело живым, словно готовилось соскользнуть с бумаги. Он никогда не использовал естественные цвета — сплошной красный, пурпурный, темно-голубой, зеленый, — и все равно картины просто искрились жизнью. Смотреть за его работой было невероятно увлекательно: Том вытаскивал свежий холст, какое-то время сидел, смотря в пустоту, затем обмакивал кисть в краску и проводил линию — иногда красную, иногда синюю. Мазок за мазком, и прямо у тебя на глазах появлялось животное. Когда Том заканчивал, невозможно было поверить, что это создание до сих пор не существовало в природе. Потом он разбрызгивал на холст какую-то жидкость, чтобы зафиксировать краски; лепил ценник, и поверьте мне, обычно картины продавались прежде, чем Том успевал поставить их на землю. Рассеянные бизнесмены из Нью-Джерси или еще откуда-то, их скучающие дамы оживали на глазах, вероятно впервые за много лет. Они уходили с одной из его работ, обняв друг друга, и выглядели так, словно нашли нечто, о чем давным-давно позабыли.

Около шести Том заканчивал рисовать и шел в бар. Смотрелся он как морской лайнер среди гребных лодок и говорил всем и каждому, что вернется завтра и будет рад нарисовать для них картину. Затем покупал пиво, садился с нами, смотрел игру, а на его одежде не было ни единого пятнышка краски. Думаю, Том настолько контролировал весь процесс, что даже малейшая частичка шла именно туда, куда надо.

Однажды я спросил его, как он вообще может продавать свои картины. Мол, если бы я делал что-то настолько хорошо, никогда не смог бы отдать это, хранил бы при себе. Посмотреть, полюбоваться… Том задумался буквально на секунду, а потом ответил, что все дело в том, насколько много самого себя ты вкладываешь в дело. Если заберешься внутрь слишком глубоко, вытащишь что-нибудь оттуда, а потом выплеснешь на бумагу, действительно не сможешь это отпустить; придется проверять, хорошо ли привязано то, что вышло из недр души. Приходит время, когда у художника получается настолько правильная и хорошая картина, что она становится исключительно личной, и ее никто не понимает, кроме самого автора. Ведь только он знает, о чем идет речь. А повседневные картины появлялись только благодаря любви Тома к животным, и он радовался, что его холсты нравятся другим. Может, он и вкладывал в них частичку себя, но с вырученных денег покупал пиво. Мне кажется, в этом Томпоходил на всех завсегдатаев бара Джека: если просто любишь языком почесать, не нужно говорить о чем-то важном.

Почему животные? Думаю, если бы вы увидели Тома, не стали бы задавать этот вопрос. Он любил их, а они любили его, вот и все. Больше всего Том обожал кошек. Папаня мой частенько говорил, что коты — это такие машинки для сна, которых послали на землю, чтобы они спали за людей. Когда бы Том ни работал на площади, парочка пушистиков вечно лежала, свернувшись клубком у его ног. А когда он решал сменить материал, всегда изображал кошек.

Время от времени Том уставал от бумаги, вынимал мелки, садился прямо на раскаленный тротуар и рисовал на нем. Я уже рассказывал вам о картинах, но эти рисунки… Совсем другое дело! Их нельзя было продать; им грозила неминуемая гибель под дождем, а потому Том вкладывал в них больше самого себя. Всего лишь мел на пыльной мостовой и всякие странные цвета, но, поверьте, дети близко к ним не подходили, настолько реальными выглядели эти кошки. И не только дети. Люди просто стояли в паре футов, смотрели, в их глазах отражалось удивление, а рты поневоле открывались. Если бы рисунки продавались, кое-кто из туристов ради них с удовольствием бы заложил собственный дом. И самое забавное то, что пару раз, открывая утром магазин, я замечал мертвых птиц, которые лежали прямо на рисунках. Словно те спустились на землю, а потом перепугались, увидев, на ком сидят, и от страха умерли на месте. По-видимому, трупики приносил настоящий кот — вид у некоторых был явно пожеванный. Я их обычно выбрасывал в кусты и видел характерные раны.

В то лето старина Том стал настоящим спасением для многих матерей, которые выяснили, что могут оставлять с ним своих малышей и спокойно идти гулять по магазинам, даже выпить стаканчик содовой с подругой и вернуться. Дети могли часами неподвижно сидеть рядом с художником и наблюдать за его работой. Тот не возражал, разговаривал с ребятней, веселил их. А смеющиеся дети — одно из самых приятных явлений на земле. Они такие юные и любопытные, мир вращается вокруг них, и от их радости жизнь кажется светлее. Возвращаешься в те времена, когда еще не знал зла, все было хорошо, а если и тревожили какие-то проблемы, то назавтра они проходили.

Пора перейти к главному… Был один маленький мальчик, который не слишком много смеялся. Он просто тихо сидел, наблюдал и, сдается мне, больше нас знает, что произошло тем летом. Хотя словами произошедшее, скорее всего, будет трудно описать.

Звали его Билли Макнилл; сынок Джима Валентайна, который работал механиком. Иногда он калымил с Недом на заправке, а после работы участвовал в гонках на побитых машинах. Почему его парень носит фамилию Макнилл? Однажды в воскресенье Джим слишком резко свернул, машина перевернулась, бензобак взорвался, и всех колес тогда так и не нашли. А год спустя его жена, Мэри, повторно вышла замуж. Бог знает почему! Ее предупреждала вся округа и друзья, но, похоже, любовь действительно слепа. Сэм Макнилл и в лучшие дни не страдал от избытка работы, в основном пил да с дружками болтался, а те не всегда были в ладах с законом. Думаю, Мэри надеялась на маленькое чудо, но зрение к ней вернулось быстро: прошло совсем немного времени, как Сэм длинными и пьяными вечерами стал пускать в ход кулаки. Мэри тогда практически не выходила из дому. В наших краях люди без стеснения разглядывают синяки под женскими глазами, и даже глухой мог услышать, как ветер разносит многоголосый шепот: «Мы же ей говорили!»

Однажды утром Том сидел и рисовал, а Билли за ним наблюдал. Обычно малыш довольно скоро уходил, но в тот день Мэри ходила к доктору и решила забрать сына сама. Она шла быстро, низко опустив голову. Но недостаточно низко. Я наблюдал за происходящим из магазина — утро выдалось вялое. Том обычно был скуповат на эмоции, только еле заметно улыбался да бровь иногда поднимал. А тут буквально на секунду его словно громом поразило. Веки у Мэри были опухшие, глаза красные, а на щеке красовался порез, наверное, с дюйм длиной. Мы-то уже привыкли видеть ее такой, и, правду сказать, некоторые наши жены считали, что она рановато снова выскочила замуж. Мы относились к ней с прохладцей, ведь Джима Валентайна все любили. Ну, вы понимаете, о чем я…

Том перевел взгляд с маленького мальчика, который в отличие от других детей никогда не смеялся, на его мать с усталыми несчастными глазами, синяками и ссадинами на лице, и его лицо из удивленного стало каменным. Не могу описать тот момент иначе. Мне показалось, что через всю площадь пронесся холод и резанул меня прямо по сердцу. А Том вдруг улыбнулся и взъерошил Билли волосы. Мэри взяла мальца за руку, и они ушли. Оглянулись напоследок, а Том смотрел им вслед, махнул Билли, тот ответил, и мать с сыном улыбнулись.

Той ночью в баре художник стал ненавязчиво расспрашивать нас о Мэри. Мы выложили ему всю историю. Он слушал, и лицо у него стало жестким, а яркие глаза потускнели и словно умерли. Старый Лу Лашанс, живший по соседству с Макниллами, частенько рассказывал, как муженек орал, она умоляла до трех часов утра, а в тихие ночи еще долго слышался плач Билли. Мы понимали, что это стыд и позор, но как поступить? Здесь народ в чужие дела не вмешивается, да и Сэм со своими дружками-забулдыгами явно не слишком боялся нашей компании пенсионеров. Мы сказали Тому тогда, что это все ужасно и нам не по нраву, но такое случается сплошь и рядом.

Он ни слова не ответил. Просто сидел в своем черном пальто да слушал, как мы оправдываем собственное бездействие. Разговор спустя какое-то время выдохся, и мы сидели, рассматривая пузыри в пиве. Самое паскудное было то, что никто из нас не хотел думать об этом. Еще одна сплетня маленького городка. Как мне стало стыдно, когда мы все ему рассказали. Сидеть тогда рядом с Томом было совсем нерадостно. В нем чувствовалось настоящее напряжение. Мы словно увидели какого-то другого, почти незнакомого человека. Он смотрел на свои скрещенные пальцы, а потом очень медленно стал говорить.

Как оказалось, давным-давно парень был женат и жил вместе с женой Рейчел в местечке Стивенсбург. Когда Том рассказывал о ней, воздух становился мягче. Мы все притихли, пили пиво и вспоминали времена настоящей любви к своим женам. А он говорил о ее улыбке и взгляде… Когда в ту ночь мы вернулись домой, многие женщины удивились непривычно крепким объятиям, а некоторые заснули рядом с мужьями, чувствуя себя, как никогда, любимыми.

Он обожал ее, она — его, и несколько лет оба казались самыми счастливыми людьми на Земле. А потом появился третий. Том не назвал его имя и говорил о нем исключительно нейтрально. Однако в его тоне чувствовалась мягкость шелка, оборачивающего нож. Жена влюбилась в незнакомца, ну, или так решила. Переспала, в общем. В их кровати, той самой, где они с мужем провели брачную ночь. Том произнес эти слова, и многие посмотрели на него, словно их по лицу ударили. Рейчел совершила то, что делают многие, а потом жалеют. Она запуталась, а тот, другой, на нее так давил, что женщина решила не просто совершить ошибку, а сделать самую непоправимую глупость в своей жизни. Она бросила Тома. Он говорил с ней, даже умолял. Было почти невозможно представить его таким, но тогда он, скорее всего, был другим человеком.

Том не уехал из Стивенсбурга; ходил по тем же самым улицам, видел их вдвоем, думал, свободна ли она, легко ли ей с ним, сверкают ли так же ее глаза. Всякий раз, как тот мужчина видел Тома, он смотрел прямо на него и улыбался еле заметной кривой ухмылкой, которая говорила о том, что чужак знал про мольбы Тома и со своими дружками немало над ним посмеялся. Сегодня я опять пересплю с твоей женой, и ей это очень нравится! Не желаешь обменяться впечатлениями? А потом парень разворачивался и целовал Рейчел, не сводя глаз с Тома и не переставая улыбаться. Она позволяла делать это.

Городские старухи не переставая судачили об этом, а Том худел на глазах, теряя все — самообладание, разум, волю к жизни. Его хватило на три месяца; потом он уехал, даже не продав дом. Он родился и вырос в Стивенсбурге, здесь влюбился и ухаживал за девушкой, а теперь видел вокруг лишь прах былого счастья. Родной город был для него закрыт.

История заняла около часа, потом Том смолк и закурил, наверное, сотую сигарету за вечер, а Пит налил всем еще пива. Мы сидели грустные, задумчивые, словно прожили весь рассказ сами. И мне думается, так оно и было — у каждого имелась подобная история за душой. Но любил ли кто-то из нас кого-нибудь так же, как он ее? Сомневаюсь, даже если сложить всех завсегдатаев бара вместе. Пит расставил кружки, а Нед спросил Тома, почему тот просто не выбил душу из того мужика. Никто не осмелился задать этот вопрос, но Нед — парень простой. Все мы тогда в какой-то мере испытывали ту древнюю и самую страшную ненависть на свете — ненависть мужчины, который потерял любимую женщину из-за другого. Я не говорю, что это хорошее чувство, но покажите мне мужика, который утверждает, что ничего такого не чувствует, и я скажу вам: он — лжец. Любовь — единственная стоящая вещь на свете, но надо помнить, что она работает в обе стороны, и чем глубже проникает, тем в более темные воды тащит за собой.

Том, наверное, до такой степени ненавидел того человека, что просто не мог ударить. Так мне кажется. Приходит время, когда кулаков недостаточно и любой мести мало, а потому ты ничего не можешь поделать. Он говорил, и боль лилась наружу, как река, которая никогда не остановится; река, прорезавшая канал в каждом закоулке его души. Той ночью я кое-что понял. Порой целой жизни не хватает, чтобы осознать простую истину: есть поступки, которые могут разрушить человека так сильно и так надолго, что их нельзя допускать. Есть боль, которая несет такие страдания, что ей нет места в этом мире…

Том закончил рассказ, улыбнулся и сказал, что в конце концов он не сделал тому парню ничего, только нарисовал для него картину. Я его не понял, но Том явно не собирался продолжать беседу и что-то объяснять.

В общем, мы выпили еще по пиву, тихо, без криков, поиграли в бильярд перед уходом домой. Подозреваю, все поняли, для чего нам открыл душу Том. Билли Макнилл был всего лишь ребенком; ему следовало, танцуя, идти по миру в круге солнечного света и ярких звуков. А вместо того он каждую ночь шел домой, где видел, как его мать бьет кретин с дерьмом вместо мозгов. Идиот просто не умел по-другому общаться с миром. Большинство ребят ложились спать с мечтой о велосипеде и о том, как здорово лазить по яблоням, бросаться камнями. Билли лежал и чувствовал, как рвется кожа его матери; знал, что жестокая тварь улыбается, когда со всего размаху пинает Мэри в живот, а потом бьет снова, когда ту выворачивает от побоев в кухонную раковину. Том не сказал ничего об этом, но дал понять. И мы знали, что он прав.

Лето стояло яркое и жаркое, и у всех нас были свои дела. Джек разливал пиво бочками. Я продал гору мороженого («Извините, мэм, только три шарика, и, увы, фисташкового со вкусом жевательной резинки среди них нет»). Нед починил кучу радиаторов. А Том сидел прямо посередине площади с парой кошек у ног и толпой зрителей вокруг, творя животных.

Думаю, именно после того вечера Мэри стала чаще улыбаться, выходя за покупками, а некоторые жены и вовсе сняли обет молчания. Выглядела она тоже получше: судя по всему, Сэм нашел работу, и лицо у женщины довольно быстро зажило. Она частенько стояла, держа Билли за руку и наблюдая за работой Тома, прежде чем пойти домой. Скорее всего, оба поняли, что обрели друга. Иногда Билли проводил на площади весь день. Явно счастливый, мальчик сидел на солнце рядом с художником, а иногда брал мелок и что-то чертил на асфальте. Том изредка разговаривал с ним, а Билли в ответ поднимал голову и улыбался простой детской улыбкой, сиявшей на солнце. Признаюсь, и не стыжусь этого, что при виде ее у меня частенько наворачивались на глаза слезы. Туристы все прибывали, и стояло такое лето, которое, кажется, никогда не кончится и застревает в детской памяти навсегда, а потом ты всю жизнь думаешь, что таким оно и должно быть. Будь я проклят, но твердо уверен: те месяцы запечатлелись в памяти Билли навсегда, как и во всех нас.

А все потому, что однажды утром Мэри не пришла в магазин, а ее походы к тому времени стали делом привычным. Мальчика тоже не оказалось на площади. Судя по тому, как шли дела последние несколько недель, стоило ждать плохих новостей. Пришлось оставить помощника Джона на хозяйстве и пойти к Тому обсудить, что делать. Я забеспокоился.

Не пройдя и половины пути, я увидел, как с противоположной улицы прямо к Тому мчится Билли. Он плакал навзрыд и чуть ли не прыгнул на него, прижался, крепко обняв за шею. А потом с той же стороны показалась его мать, которая бежала изо всех сил. Женщина тоже метнулась к художнику, и они посмотрели друг на друга. Мэри — хорошенькая, но тогда вы бы в это не поверили. Похоже, в этот раз муж сломал ей нос, и кровь бежала из разбитой губы. Женщина начала всхлипывать, говоря, что Сэм потерял работу, так как снова запил, и что она не знает, что теперь делать. Потом раздался рев, и меня отшвырнули в сторону. Позади стоял Сэм прямо в домашних тапках, покачиваясь на месте и излучая пугающую ауру насилия. Парень явно напрашивался на драку. Он стал орать на Мэри, приказал ей взять ребенка и шуровать домой. Она только вздрагивала, все больше съеживалась и придвигалась ближе к Тому, словно хотела укрыться от холода рядом с костром. Сэм еще больше взбесился, пошатнулся вперед и сказал ему валить на хер, если жизнь дорога. Потом он схватил Мэри за руку и попытался притянуть к себе. Его лицо перекосилось от злобы.

Том встал. Он, конечно, был высоким, но весом не вышел, да и возраст брал свое. Сэму же едва стукнуло тридцать, и сложен он был как кирпичный сортир. Когда этому кретину удавалось устроиться на работу, он в основном перетаскивал с места на место всякие грузы. Еще силенок добавляла пьяная наглость. Но в тот самый момент вся толпа резко подалась назад, а я сильно испугался за жизнь Сэма Макнилла. Том выглядел так, точно его сейчас можно было ткнуть или ударить чем угодно. Не важно. Штука просто разломилась бы пополам. Как будто перед нами вырос гранитный шип, завернутый в кожу, с двумя дырами на лице, сквозь которые виднелся камень. И Том был взбешен, но не как разгоряченный и матерящийся Сэм. Том был холоднее льда.

Последовала долгая пауза. И тут Макнилл отшатнулся и крикнул:

— Ты бы валила домой, милочка. Ясно слышала? Мэри, ты серьезных проблем наживешь, если сейчас же не вернешься домой. Очень серьезных!

Затем он быстро ушел туда, откуда явился, расшвыривая по сторонам туристов-стервятников, жадно впитывавших острый местный колорит.

Мэри повернулась к Тому. Она выглядела такой испуганной, что на нее было больно смотреть. Сказала, ей лучше уйти. Тот посмотрел на нее буквально несколько секунд и наконец произнес:

— Ты его любишь?

Даже если бы очень захотелось, глядя в эти глаза, вы бы не смогли солгать; побоялись бы, что внутри вас что-то сломается. Очень тихо она ответила:

— Нет, — потом почти неслышно заплакала, взяла Билли за руку и медленно пошла через площадь.

Том собрал вещи и отправился в бар Джека. Я увязался за ним, даже кружку пива выпил, но пришлось вернуться в магазин, а Том так и сидел там, взведенный, как курок, и натянутый, что кожа на барабане. И где-то на самой глубине этих всегда спокойных вод зашевелилось нечто, чего я никогда не хотел бы видеть.

Через час пришло время обеда, я вышел из магазина на перерыв, и тут в мои колени кто-то врезался; чуть не упал из-за него. Оказалось, это Билли: вокруг его стремительно заплывавшего глаза красовался здоровенный синяк.

Выбора не оставалось. Я взял мальца за руку и повел в бар, чувствуя, как злость подступает прямо к горлу. Парень увидел Тома и сразу кинулся к нему, а тот обнял его и через плечо мальчика взглянул на меня. Мой гнев сник перед лицом ярости, на которую я просто не был способен. Ее даже невозможно описать словами. Тогда мне очень захотелось оказаться где-нибудь в другом месте, и я похолодел, наблюдая за незнакомцем в черном пальто.

Но момент прошел, а Том прижал к себе мальчика, гладя его по голове и бормоча слова, которые, я думал, только матери знают, как сказать. Он высушил слезы Билли, проверил глаз, встал со стула, спокойно улыбнулся и произнес:

— Пришла пора немного порисовать, как ты думаешь? — Он взял ребенка за руку, прихватил коробку с мелками и вышел на площадь.

Не знаю, сколько раз я выглядывал и наблюдал за ними в тот день. Они сидели рядом прямо на асфальте. Билли держался своей маленькой ручкой за палец взрослого, а Том создавал один из своих меловых рисунков. Время от времени мальчик добавлял штрих то тут, то там; художник улыбался, говорил что-то, и журчащий смех ребенка разливался по площади. В магазине тогда было людно, и я не мог отойти от прилавка, но собравшаяся вокруг них толпа безмолвно говорила о том, что Том вложил в ту картину много самого себя, да и Билли постарался.

Только часа в четыре я смог передохнуть. Прошел через забитую площадь под обжигающим солнцем, протиснулся туда, где сидели эти двое с парочкой банок колы. А потом увидел ЭТО, и у меня отвалилась челюсть — отправилась в пятиминутный отпуск, пока я пытался вернуть ее на место.

Там был кот, но необычный — тигр в натуральную величину. До сих пор Том не делал ничего настолько большого. Борясь с одуряющей жарой, я старался собраться с мыслями, а картина казалась чуть ли не трехмерной, по-настоящему живой. Очень тощий, впалый живот, хвост подергивался цветом. Том работал над глазами и челюстью, и лицо у него было мрачным и напряженным, совсем непохожим на обычное спокойное выражение, с которым он рисовал. Оскаленная тигриная морда появлялась прямо у меня на глазах. И частичкой души тут дело явно не ограничивалось. Я видел человека, работавшего до изнеможения, который всего себя вкладывал в картину, и даже больше, погружаясь все глубже, зачерпывая кровавыми горстями и выплескивая их на асфальт. Тигр был воплощением той ярости, что я видел в его глазах. И почти как любовь к Рейчел, гнев этот казался больше, чем может понять или осознать любой другой человек. Том изливал его, лепил из него стройное и кровожадное существо, пульсирующее жизнью прямо на асфальте перед нами, а странные пурпурные, голубые и красные цвета делали его еще более ярким и полным энергии.

Я наблюдал, с какой остервенелостью он работает над картиной, как ему помогает мальчик, добавляя тут и там маленький штришок, и начинал понимать, что подразумевал Том пару недель назад. Он нарисовал картину для человека, который принес ему столько боли. Тогда, как и сейчас, он, скорее всего, через свой талант достиг чего-то такого, что можно назвать каким-нибудь умным затейливым словом. Катарсисом, например. Том вырвал боль изнутри, прибил ее к чему-то основательному, твердому, от чего мог уйти. И помогал ребенку сделать то же самое. А мальчик уже выглядел получше; подбитый глаз казался почти незаметным на фоне широкой улыбки, не сходившей с лица, пока малец наблюдал, как огромная кошка появляется буквально из ниоткуда.

Мы все стояли и смотрели, прямо как в какой-нибудь старой истории — простые люди и странствующий волшебник. Хвалишь чью-то работу и всегда чувствуешь себя так, словно отдаешь часть своей души, а потому часто делаешь это нехотя. Но в тот день вокруг теплым ветром разливался неподдельный восторг. Приходит время, когда понимаешь: происходит нечто необыкновенное, чего никогда больше не увидишь, и тогда выбора не остается — надо просто смотреть.

И все-таки мне пришлось вернуться в магазин. Ужасно не хотелось. Джон — хороший мальчик, сейчас он уже женился, но тогда голова у него была забита девчонками, и оставлять его одного за прилавком в такой людный день было не самой лучшей идеей.

Длинный жаркий день медленно подходил к концу. Я не закрывал магазин до восьми, когда уже начало смеркаться, а площадь опустела. Туристы ушли подписывать открытки, заодно решив проверить, действительно ли в нашем городке нет ни одного, даже самого крохотного «Макдоналдса». Вдруг тот где-то спрятался? Думаю, у Мэри было достаточно проблем дома, и она сообразила, куда ушел Билли, решив, что там ему будет безопаснее. Не ошиблась.

Том и Билли закончили рисовать, сели и какое-то время просто разговаривали. Потом поднялись, и парень медленно пошел к углу улицы, несколько раз повернулся и помахал Тому. Тот проводил его взглядом, недолго постоял, понурив голову, похожий на большую черную статую в сгущающейся тьме. Выглядело жутковато, прямо скажу… Я сильно обрадовался, когда он наконец пошевелился и направился в бар. Я побежал за ним и нагнал прямо около картины. И тут мне пришлось остановиться: было невозможно смотреть на нее и двигаться одновременно.

Законченный рисунок походил на что-то из другого мира, и сдается мне, так оно и было. Даже не надеюсь описать его, хотя постоянно вижу во сне последние лет десять. Надо было быть там в ту жаркую летнюю ночь и знать, что происходит. Иначе любое описание покажется обыкновенным. А тигр был ужасным — невероятно коварным и голодным. Боже, он выглядел так, словно вылез из самых темных глубин сознания. Боль, ярость, мстительная ненависть, выставленные на всеобщее обозрение. Я стоял там и дрожал на влажном вечернем воздухе.

— Мы нарисовали для него картину, — тихо сказал Том.

— Да, — кивнул я. Я уже говорил, что в курсе значения слова «катарсис», и вроде тогда понял, о чем Том говорит, но смотреть на это еще дольше мне не хотелось.

— Может, пойдем пивка выпьем?

Буря в Томе явно не затихла. Он по-прежнему гудел от эмоций, рвавшихся наружу, но, как облака, потихоньку растворявшихся, и я обрадовался.

Мы медленно пошли к Джеку, пропустили по паре бокалов, даже понаблюдали за партией в бильярд. Том выглядел уставшим, но был на взводе, а я расслабился. Часов в одиннадцать большинство стало расходиться по домам, но Том, к моему удивлению, взял еще пива. Пит, Нед и я остались, ну и Джек, естественно. Хотя мы и понимали, что по этому поводу скажут нам любимые жены. Рано уходить! Стемнело, и только луна освещала площадь, а огни бара разливали теплый свет перед окнами.

Все произошло часов в двенадцать, и с тех пор мы живем совсем не в том мире, в котором выросли. Я рассказываю историю, словно был там один, но мы все хорошо ее помним.

Неожиданно снаружи послышался стон, приглушенный прерывистый плач, который приближался. Том вскочил на ноги и уставился в окно. Мы выглянули на площадь: там бежал Билли, и на лице у него виднелась кровь. Некоторые из нас ринулись на помощь, но Том рявкнул, чтобы все сидели смирно. Он сам вышел наружу; мальчик увидел его, подбежал, и художник укрыл его плащом, прижал к себе. Но обратно не зашел. Стоял там и ждал чего-то.

Знаете, о тишине болтают много всякой чуши. Когда есть время, я почитываю романы, а там частенько попадаются фразочки вроде «время застыло» и все в таком духе. Читаешь и думаешь: «Что за глупости!» Но я скажу вам, что в следующую минуту никто из нас не посмел и вздохнуть. Ни ветра, ни единого шороха. Неподвижность и тишина стояли такие, что их можно было потрогать. Казалось, в мире ничего больше не было и уже не будет.

Мы почувствовали медленную красную пульсацию жестокости еще до того, как увидели Сэма. А потом он, шатаясь, вышел на площадь, размахивая бутылкой, как флагом, и матерясь на чем свет стоит. Поначалу мужик не заметил Тома и Билли — те стояли на противоположной стороне фонтана; даже остановился, ощутимо покачиваясь, и принялся орать. Грубые звуки бились о тишину, но не сломали ее, а умерли сами. Громила рванул через площадь, и если и есть на свете люди, в мыслях у которых одна смерть, то вот таким был тогда Сэм Макнилл. Одержимый, будто душу заложил. Я хотел крикнуть Тому, чтобы он валил по-быстрому в бар, но слова застряли в горле. Мы стояли, вцепившись побелевшими костяшками пальцев в барную стойку, и смотрели, разинув рты. Том замер, наблюдая за приближавшимся Сэмом. Он уже почти добрался до того места, где Том обычно рисовал. Возникло ощущение, что мы смотрим в окно на картину, произошедшую в другом месте и в другое время. Чем ближе подходил Макнилл, тем больше я за него боялся.

В эту самую секунду он неожиданно замер и резко упал вперед, прямо как в мультфильмах; крик умер в его надорванном горле. Парень уставился на землю перед ним; глаза расширились, а рот стал похож на какой-то глупый круг. Потом он начал вопить.

Это был высокий, пронзительный крик, почти женский, и от одного факта того, что шел он от такого здоровяка, у меня по спине пробежал холодок ужаса. Сэм принялся биться, будто старался отойти назад, но ни на дюйм не сдвинулся с места. Вопли ужаса сменились агонией; стало понятно, что же он пытается сделать, — убрать ногу.

Неожиданно Сэм словно рухнул на колено, вторая нога беспомощно торчала позади; он запрокинул голову и заорал в темное небо. Тогда мы увидели его лицо, которое я не забуду до самой смерти. Оно как будто явилось из времен, когда еще не существовало слов; из мира древнейших страхов и детских кошмаров. Лицо, которое можно увидеть в зеркале однажды ночью, в полной темноте, и с ужасом понимаешь, что это твое отражение и бежать уже некуда…

Сэм упал плашмя; его нога словно скрутилась, а он продолжал биться, кричать, цепляться за землю руками, дергаться, сопротивляться; из-под сорванных ногтей текла кровь. Может, то была игра света или в глазах у меня потемнело — я слишком перепугался, не мог даже мигнуть. Но чем меньше он двигался, тем труднее было его разглядеть. Стало прохладнее, и крики Макнилла вскоре почти слились с порывами ветра. Какое-то время Сэм еще корчился, стонал, а потом раздался ужасающий хрустящий звук, и все. Ни движений, ни звуков.

Будто привязанные к одной веревке, головы всех людей в баре одновременно повернулись в сторону Тома. Тот стоял на улице, фалды его пальто хлопали на ветру. Он держал Билли за плечо, и Мэри оказалась рядом с ним. Она рыдала, уткнувшись ему в грудь, а Том держал ее за талию.

Не знаю, сколько мы так простояли, но потом все выбежали на улицу. Пит и Нед метнулись к Тому, а мы с Джеком отправились туда, где упал Сэм. Стояли там, смотрели. Теперь мне кажется, что всю жизнь я шел в гору, к этому самому моменту, а теперь спускаюсь.

Мы замерли перед меловым рисунком тигра. У меня и сейчас мурашки ползут по коже от воспоминаний, а в груди точно дыру пробили и залили внутрь галлон холодной воды. Скажу вам только факты: Джек тоже там был, знает, что видел, а чего нет.

Мы не увидели Сэма Макнилла. Понимаете? Его там просто не было. Только рисунок тигра пурпурно-зеленого цвета, уже слегка истершийся, а вокруг пасти гораздо больше красного, чем было днем. Уверен, если бы кто-нибудь тогда набрался храбрости и дотронулся до асфальта, почувствовал бы живое тепло.

И самое трудное. Я видел рисунок при дневном свете. Джек видел. Когда его только сделали, тигр был тощим. Клянусь Господом, теперь мы смотрели на очень толстого зверя!

Я перевел взгляд на Тома. Он стоял с Мэри и Билли, которые перестали плакать. Мать обнимала сына так крепко, что тот закряхтел, а Том казался спокойным, живым и криво улыбался. Совершенно неожиданно для всех небо впервые за несколько месяцев раскрылось и пошел холодный ливень. Под моими ногами цвета стали увядать, а линии размываться. Джек и я наблюдали, пока от тигра не остались лишь лужицы бессмысленной краски, и направились к остальным, стараясь даже краешком глаза не коснуться бутылки, лежавшей на земле. Там мы и замерли все — под дождем, стоя лицом к лицу и не произнося ни слова.

Случилось это лет десять назад. Мэри в конце концов забрала Билли домой, они даже махнули нам на прощание рукой, прежде чем свернули за угол. Порезы на лице мальчика быстро зажили, сейчас он вполне хорош собой: напоминает отца и убивает кучу времени на машины. Иногда помогает мне в магазине. Мать его не постарела ни на день, настоящая красавица. Замуж она больше не выходила, но и так чувствует себя вполне счастливой.

Остальные просто пожелали друг другу спокойной ночи. Это все, что мы смогли выжать из себя. Да и что было говорить? Мы пошли домой, к женам. Том коротко мне улыбнулся, прежде чем уйти. Я чуть не побежал за ним, хотел что-то сказать, а вместо этого просто стоял и смотрел, как он уходит. Таким я его и запомнил на всю жизнь. На секунду в глазах художника что-то сверкнуло, и я понял: где-то глубоко внутри этого человека поднялась боль. Том ушел, и с тех пор его никто не видел. Как я уже говорил, прошло десять лет. Он не появился на площади наутро, не зашел в бар выпить пива. Словно его вообще никогда не было. Только дыра в наших сердцах осталась; даже смешно, как сильно можно скучать по такому спокойному человеку.

Мы по-прежнему все здесь. Джек, Нед, Пит и мальчики. Все как было, только старее и мрачнее. У Пита умерла жена, Нед уволился, а дела совершенно не изменились. Летом приезжают туристы, мы сидим в баре, пьем холодное пиво, болтаем о футболе, семьях и о том, как мир катится ко всем чертям. Но иногда придвигаемся поближе друг к другу и вспоминаем ту ночь, картины, кошек и самого тихого человека в нашей жизни; думаем, где он сейчас и что делает. Все эти годы Джек держит в холодильнике специальную упаковку пива для Тома, если вдруг тот зайдет и снова сядет с нами за стол.

МЕЛАНИ ТЕМ Товарищество (Пер. Е. Черниковой)

Мелани Тем живет в викторианском особняке девятнадцатого века в Денвере, штат Колорадо, со своим мужем, писателем Стивом Разником Темом. Ее короткие рассказы впервые были опубликованы в различных небольших изданиях, а в последнее время появляются в таких антологиях, как «Women of the West», «Women of Darkness Land», «Skin of the Soul», «Dark Voices 3», «Cold Shocks» и «Final Shadows».

Ее первый роман, «Расточитель» («Prodigal»), был опубликован в издательстве «Dell's Abyss line» в 1991 году. Следом за ним в издательстве «The Women's Press» вышел ее роман «Кровавая луна» («Blood Moon»).

Мелани Тем работает социальным агентом, занимается детьми, которыми пренебрегают, и детьми, подвергшимися насилию, а также взрослыми с ограниченными возможностями. Рассказ «Товарищество» в некотором роде отражает ужасы реальной жизни, с которыми она ежедневно сталкивается в своей работе.

Дети играли в общей комнате в подвале, и оттуда весь день доносился ровный гул голосов. Лишь иногда раздавался громкий крик, как сейчас. Кто-то отчаянно взвыл, и еще два-три пронзительных голоса угрожали перейти в рев.

За окном была сплошная вода — на улице шел дождь, — и голоса снаружи тоже напоминали шум воды. По Каскадилла-стрит шли толпы народа. «И по остальным улицам Итаки — тоже», — предположила Джулия. И вода все время прибывала.

Поправив младенца у груди (малышка сосала даже во сне), Джулия поднялась узнать, что происходит в подвале. Это был ее дом, и она успела заметить, что в товариществе все, так или иначе, воспитывают всех детей. Ей нравилось это чувство общности и возможность находиться рядом с остальными матерями, знавшими ее нынешние беды и проблемы. Именно поэтому, как только появилось свободное место, она присоединилась к товариществу по совместному воспитанию детей.

Диана, ругаясь вслух, оттолкнула ее, прижав к двери подвала. Это была высокая, широкоплечая и тучная женщина, при таких данных умудрявшаяся выглядеть истощенной. Бесчисленные трещины и щели в ее плоти были глубокими и серыми, и от нее всегда пахло какой-то кислятиной. Трое или четверо детей внизу как раз были Дианины, но Джулия не сумела вспомнить ни их имена, ни как они выглядят. Голос Дианы выделялся даже в обычном разговоре, а сейчас она просто кричала на детей, перекрывая шум мощью своих голосовых связок. Но так и не сумела унять вой.

Джулия нахмурилась. Ей не нравилось, как Диана разговаривает с детьми, — хоть с собственными, хоть со всеми остальными. Матери не должны так себя вести. Им надлежит любить своих детей, наслаждаться материнством и очень редко уставать и сердиться. Именно такой матерью Джулия отчаянно хотела стать, но это было нелегко, особенно глубокой ночью, когда Меган продолжала плакать, несмотря ни на что, или когда кусала ее за грудь (Джулия была уверена, что нарочно).

Впрочем, если внимательно посмотреть, это не удавалось никому, а город буквально кишел матерями и детьми. Куда бы Джулия ни пошла, особенно после рождения Меган, она видела их повсюду. Ее просто затягивало — на улицах, в магазинах и сырых зеленых парках города матери бездумно кричали на своих детей или не обращали на них внимания, а дети вопили, играли и скреблись в окна. Джулия с сестрами никогда не позволяли себе подобного.

К ней обратилась Линда:

— Я могу сказать только одно: наслаждайся этим, пока можешь!

Она и раньше это говорила. Джулия рассеянно улыбнулась, сунула в рот ложку апельсинового желе Дианы и вздрогнула, почувствовав на языке что-то липкое и вязкое. Буквально на долю секунды она испугалась, не желая знать, что это такое, но быстро сообразила — всего лишь сливочный сыр.

Джулия осторожно дала желе расплавиться во рту. От сливочного сыра на нёбе осталась толстая пленка, как кожа. Джулия внезапно представила себе, что сливочный сыр похож на плоть, и ей стало трудно его проглотить.

Снаружи все еще лил дождь; она все время остро его чувствовала. В центре штата Нью-Йорк часто шли дожди. Вероятно, поэтому у всех здешних матерей, которых она знала, была такая бледная и влажная на вид кожа. Джулия печально посмотрела на исчезающую полоску от ремешка часов на запястье: с тех пор как родилась малышка Меган, она не успевала поймать и тех жалких минут солнца, что иногда выпадали.

Дом на Каскадилла-стрит, в котором они поселились, был длинным и узким, как гроб. Со своего места Джулия могла видеть всю розовато-коричневую стену гостиной, усыпанную мелкими дырочками, будто порами, кухонную стену с похожими на луковицы кремовыми цветами и высокие окна, выходившие на улицу. Дорога и тротуар были скользкими от дождя, но люди шли без зонтиков — они привыкли к такой погоде. Листья на деревьях казались черными, с них капала вода; они изогнулись, как губы, обнажая бледную нижнюю сторону. Здесь вокруг были реки, озера и ручьи, глубокие узкие ущелья, похожие на выпирающие вены или голодные растянутые рты. Джулию не удивил, хотя и заставил содрогнуться тот факт, что в Корнелле чуть не самый высокий процент самоубийств среди университетов страны. Особенно весной, когда ущелья так и манят к себе, словно устланы обнаженными, как сердце, и розовыми, как язык, рододендронами.

Линда продолжала говорить.

— Как всегда говорила моя мать, а я, конечно, ее не слушала, — чем они старше, тем становится хуже.

— Просто жду не дождусь!

Сарказм не удался из-за искреннего возбуждения и нетерпения увидеть, как растет ее дочь. Джулия почувствовала себя уязвимой. Она с трудом проглотила остатки сливочного сыра с апельсиновым привкусом. На языке и зубах он ощущался, как резиновый налет. «Желатин, — вдруг вспомнила она, — раньше делали из коровьих и лошадиных копыт. Интересно, сейчас тоже? Или в наше время его получают химическим путем?» Джулия не могла решить, что для нее предпочтительнее.

— Классный картофельный салат, — похвалила Линда. Беловатые кусочки вареного картофеля и яиц у нее во рту походили на обломки зубов. — Кто его сегодня делал?

— Я, — призналась Джулия почти застенчиво.

Она еще не очень хорошо знала всех «совместных» матерей, но все они очень мило к ней относились, а Линда буквально взяла под свое крылышко.

— Классный салат!

— Спасибо.

— Никто никогда не прислушивается к тому, что говорят мамы про детей, — присоединилась к разговору Иоланда. Из уголка ее рта стекла струйка сока от фасолевого салата. На белой губной помаде и странно бесцветной темно-шоколадной коже он напоминал коричневую кровь. Она промокнула губы мятой белой салфеткой, к пятнам на них добавилось еще одно, и Джулия отвернулась.

— К тридцати годам моя мама родила уже восьмерых детей, — продолжала между тем Иоланда. — И она знала, о чем говорит. Но разве я ее слушала? Разве хоть кто-то из нас слушал? У меня у самой — шестеро, а у моей старшей сестры — двенадцать!

— Двенадцать детей! — прошептала Джулия своей малышке. — Двенадцать маленьких чудовищ вроде тебя!

Меган уснула у нее на коленях, прижав крохотные кулачки к ушам и широко раскрыв маленький неровный ротик. Джулия осторожно скользнула в этот ротик указательным пальцем: она почувствовала миниатюрные бугорки на деснах там, где потом вырастут длинные зубки. Говорят, некоторые младенцы рождаются уже с зубами.

Джулия ласково потерла будущие зубы дочери, словно пыталась затолкать их обратно. Малышка открыла глаза, посмотрела прямо на мать и сомкнула рот вокруг ее пальца. Хотя у нее еще не было зубов, чтобы укусить или отгрызть кусочек плоти, сосала она с такой силой, что стало больно, и вытащить палец оказалось не так-то просто. Джулию вдруг охватил материнский ужас.

В приступе внезапной паники она сильно отдернула руку. Слишком сильно — голова дочери вывернулась в сторону, и малышка закричала. Джулия виновато наклонилась, чтобы поцеловать ее, и ощутила на губах соленые слезы и кисло-сладкий вкус младенческой плоти. Страх оттого, что она сделала больно своему ребенку, и угрызения совести за то, что она этого хотела, затуманили мысли, как усталость, не проходившую с момента рождения девочки. «Меня, — вдруг отчетливо подумала Джулия, — едят заживо!»

— Моя мама умерла от острой анемии, когда мне было семнадцать, — грустно произнесла Иоланда. — Врачи велели ей есть сырую печенку, но она не смогла.

Маленькая светловолосая женщина — Кейти или Кати — наморщила носик, издав деликатный звук, словно подавилась или ее тошнит. Кожа Кати была настолько бледной, что казалось, она едва прикрывает плоть, а косметика вокруг носа и рта собралась комочками. Она как-то странно, с задержкой разговаривала, словно с трудом вспоминала, какое следующее слово нужно произнести. Белокурые волосы, густо залитые лаком, все равно растрепались вокруг лица и шеи и производили впечатление выпадающих, а поломанные ногти она накрасила таким густым слоем разноцветных лаков, будто пыталась не дать им развалиться. Ее лицо и тело производили впечатление отремонтированных, восстановленных для всеобщего обозрения.

— Может быть, — произнесла она своим задыхающимся голосом, обращаясь к Иоланде, — это был… — она надолго замолчала, собираясь с мыслями, — …ее убил стресс. Стресс, и усталость, и… — она опять замолчала, кусая нижнюю губу, — и непонимание, где кончается она и начинаются ее дети.

— Профессиональный риск материнства, — заметила Анетт. Из ее рта на серый деловой костюм вывалился кусочек капусты из салата, но она этого, похоже, не заметила, поскольку не сделала ни малейшей попытки смахнуть. В самом начале их сегодняшнего собрания Анетт сообщила, что ей придется уйти пораньше — у нее встреча за ланчем. Джулия попыталась представить себе, как она будет принимать корпоративные решения в жилетке, заляпанной капустным салатом и детской слюной. — Он нас всех убил.

— Еще не всех, — заметила Линда. — Джулия пока выглядит вполне живой. — И потрепала Джулию по коленке.

— Я люблю своего ребенка, — машинально отозвалась Джулия. Меган снова плакала, но теперь без особого энтузиазма и без слез, просто ныла.

— Мы все любим, — сказала Линда.

— Вы же знаете все… эти вещи, о которых мы клялись никогда… не говорить своим детям? — Кати провела рукой по лицу, массируя плоть пальцами с обломанными ногтями, как будто у нее болит голова. Она сидела в бледно-синем пятне света, который отбрасывал флуоресцентный светильник над раковиной, и зубы ее тоже казались светящимися и очень острыми. — Я… не могу удержаться. Все эти… слова просто льются у меня… изо рта, как молоко из… груди, когда… рождается ребенок. Я… не могу удержаться.

— Она забывает слова, — объяснила Джулии Линда, негромко, словно и не стараясь быть услышанной. — Иногда это случается со всеми, но Кати здесь дольше всех. Она — один из организаторов товарищества. Ее дети уже все выросли. А ум исчезает.

— Иногда я фантазирую обо всех страшных вещах, которые сделала бы со своими детьми, — непринужденно произнесла Анетт. — До сих пор ничего по-настоящему ужасного я не делала, но лишь потому, что меня за это лишат лицензии брокера.

— Я клялась, что никогда не буду… — Кати закрыла глаза и долго мучительно молчала, но потом все же договорила: — Шлепать. Или… есть поедом. Я клялась, что никогда не буду делать… того, что делала со мной моя мать. Но делаю.

Иоланда кивнула:

— Я тоже клялась, что со мной никогда ничего подобного не произойдет.

— Ну, — сказал кто-то, — по крайней мере, ты не умерла от острой анемии, так?

— Почти. Хотя и ела сырое мясо. Да и сейчас ем, верно? — По комнате пронесся понимающий смешок. В животе у Джулии закрутило, и она сердито спросила:

— Зачем же вы рожаете детей, если вам так не нравится их растить?

Меган смотрела на нее мутновато-синими глазками. Джулию интересовало, что она видит. Может быть, часть самой себя? Продолжение собственного рта, внутренностей или легких? Гигантскую пуповину, соединяющую мир с Меган?

Интересно, будет ли Меган всегда ее так видеть? Она вспомнила свою мать, ныне опустошенную болезнью Альцгеймера, но все еще умудрявшуюся иногда приготовить лучшего жареного цыпленка и шоколадное печенье.

Внезапно Джулия сообразила, что долговязая молодая женщина на большом сроке беременности, которая сидела на диване рядом с Иоландой и имела еще более темную кожу, но при этом была бледная, как мел, вероятно, — ее дочь. Вспомнив свои слова о том, что Иоланда и другие женщины не хотели своих детей, Джулия смутилась и жалким голоском добавила:

— В смысле, шестеро детей — это очень много, и не важно, как сильно ты их любишь.

— Вообще-то, — произнесла Иоланда, — у меня их было семеро. Один умер.

У Джулии перехватило дыхание.

— Прости…

— Именно поэтому я здесь. Рассказать о случившемся. Еще один меня бы точно прикончил. Для других уже и так ничего не осталось. Поэтому она умерла во благо, отдала свою жизнь, чтобы остальные могли жить. Правда, Регина?

Иоланда потянулась и похлопала высокую девушку по руке, а затем погладила по огромному животу. Медный взгляд Регины, плоский, как монеты на глазах у трупа, проследил за рукой матери; губы слегка растянулись, обнажив зубы, словно она не могла управлять мышцами лица. Девушка ничего не ответила.

Отдаленные раскаты грома ритмично, как пульс, сотрясали дом. Дождь заливал окна. Осторожно покачивая Меган, чтобы не поддаться порыву бросить ее на пол, Джулия неловко поднялась на ноги и прошла сквозь анфиладу комнат к окну.Каскадилла-стрит была заполнена водой и людьми; Джулия видела, что толпа полностью состоит из матерей и детей. Некоторые из них были одеты по погоде, но в основном шли с непокрытыми головами и открытыми лицами. Одежда прилипала к телам, очерчивая их контуры, и казалось, что они растворялись под дождем.

Благодаря странной игре света между серым небом и блестящей, все прибывающей водой создавалось впечатление, что матери и дети вгрызались друг в друга — то ли в плоть, то ли в отражения. Сквозь тонкое холодное стекло, влажное даже изнутри, как поняла Джулия, положив на него не занятую младенцем руку, она слышала (и не сомневалась, что Меган тоже слышит), как там, на ветру, матери и дети молча вопят друг на друга, постепенно приближаясь. Ее передернуло. Она нащупала шнур, задернула тяжелые шторы и отвернулась от окна.

Джулия по очереди посмотрела на каждую мать в комнате, стараясь понять, известно ли им всем о принесенном в жертву ребенке Иоланды. Наверное, известно, — товарищество существует уже довольно давно, и вроде бы ни одна из них не удивилась.

Собственно, никто не сказал ни слова. Скромное признание Иоланды оставалось с ними в комнате, как непогребенный труп ее ребенка. Матери ели. В этом непродолжительном компанейском молчании Джулию вдруг окружили влажные звуки — матери жевали и глотали; в животе у Линды урчало так громко, словно это происходило с самой Джулией, а ровный гул дождя сливался с шумом собирающейся на улице толпы и играющих внизу детей.

— Наверное, потерять ребенка — это ужасно, — вслух произнесла она. Ее согнутая ладонь парила над крохотной головой дочери, как раз над тем местом, где можно нащупать дыру, открывающуюся, как нимб, прямо в мозг.

— Иногда, — сказала Кати, — это значит потерять ребенка или потерять… себя. Я имею в виду, я… люблю своих детей, но они меня убивали.

— Не думаю, что я бы смогла такое выдержать, — призналась Джулия.

Линда посмотрела на нее, и по спине у Джулии пробежал холодок еще до того, как она услышала ее слова:

— У нас у всех умерло по ребенку. Каждая в этой комнате потеряла ребенка.

— И наши матери тоже, — добавила Анетт.

— И наши дочери потеряют, — закончила Иоланда. Она обняла Регину. Та слабо попыталась отодвинуться, но быстро сдалась и, как могла, пристроила свое громадное раздувшееся тело рядом с костлявым материнским. — Наверное, можно сказать, что это наследственное.

— Это одна из причин, по которой образовалась наша группа, — сказала Линда. — То, что нас объединяет. Если находишься рядом с другими матерями, которые понимают твои переживания, становится немного легче.

— Как… как вы смогли это пережить?

Члены товарищества быстро переглянулись, обменявшись сестринскими улыбками. Линда произнесла:

— Мы не смогли, Джулия. Не смогли!

Джулия хохотнула пробным смешком, ожидая, что Линда и остальные к ней присоединятся и объяснят свою скверную зловещую шутку. Но никто и не попытался. Наконец она с трудом выдавила:

— Иногда я сама чувствую нечто в этом роде. Растить детей тяжело.

Кати кивнула:

— Когда младенец кричит всю… ночь, а ты не знаешь, в чем дело, и… чувствуешь себя ужасной матерью.

— Когда ты ее только искупала, — добавила Иоланда, — и она тут же снова вся обосралась, а тебе нужно собираться и куда-то идти.

— Когда ей два года, и нельзя отвлечься ни на секунду, чтобы она не поранилась и не разгромила дом, — сказала Линда. — Когда ей шесть, а драчун из третьего класса постоянно ее избивает. Или она в третьем классе и сама задирает шестилеток…

— Когда ей двенадцать, и она провалила экзамен по алгебре за седьмой класс, и тебе приходится снова идти к учителю и разговаривать о ее поведении. — Анетт понимающе покачала головой.

— Когда ей восемнадцать, — многозначительно произнесла Иоланда, — и она беременна.

— Начать с того, что мне не нравилось быть беременной, — сказала Джулия, чувствуя, как в ней, откликаясь, тоже поднимается негодование. Она посмотрела на младенца у себя на коленях и попыталась думать о нем как о незнакомце, чужаке, незваном госте. Но ее ребенок — это часть ее самой. И огромная жаркая любовь к нему была такой же сильной, как и негодование. — И роды — это кошмар. Говорят, боль забывается, но это не так. — Она увидела испуганный взгляд Регины и мгновенно пожалела о своих словах, но не знала, как их смягчить. — Не знаю, зачем нам дети, — заключила она.

— О, — беззаботно отозвалась Кати, — я знаю. Я… люблю своих детей. Просто нужно… научиться справляться, вот и все.

— Я не знаю как. — Глаза Джулии переполняли слезы. Она испугалась, что сейчас уронит ребенка, и положила Меган на диван. Протестующих воплей не последовало.

Снова заговорила Иоланда. Голос у нее был грубый, словно болело горло. Слушать ее было мучительно, а говорила она много.

— Я уже ходила беременной, когда моя мама умерла. После этого ей почти нечего было мне сказать, хотя говорила она постоянно. Когда родилась Регина, я была чуть старше, чем она сейчас. Едва исполнилось восемнадцать. А теперь полюбуйтесь-ка на нее, идет по маминым стопам, но совершенно маму не слушает. Полюбуйтесь! Все время уставшая, постоянно тошнит. Ребенок съедает ее заживо!

Джулия посмотрела на Регину, и ее поразило, насколько они с Иоландой похожи — мать и дочь; как сильно напоминают свою мать и бабушку, заживо погребенных из-за жадных ртов детей.

Диана устало поднялась по лестнице из подвала и с грохотом захлопнула за собой дверь. Защелка не держала, и дверь распахнулась; Диана навалилась на нее всем своим весом. Почти мгновенно внизу снова началась какофония громких голосов. Джулия с беспокойством подумала о запертых в загоне животных и о закипающей в кастрюле воде.

Кати встала и, спотыкаясь, пошла через все комнаты, чтобы опять раздернуть шторы. Джулия ничего не сказала и не стала пытаться ее остановить, хотя это был ее дом.

Толпа снаружи стояла у подножия лестницы, там, где холм, на котором был построен дом, переходил в тротуар. Джулия поднесла Меган к окну, чтобы та посмотрела, но малышка лишь кривила свое красное личико и страстно кряхтела. Джулия почувствовала что-то теплое на руке и поняла, что подгузник протек, но ничего не предприняла. Это вдруг стало не важно. Какая разница? Она может вымыть девочку и привести в порядок себя, поменять подгузник и выстирать одежду, пропылесосить ковер и вымыть окна, выгнать всех этих матерей из дома и прогнать от крыльца толпу, а ребенок тут же снова все перепачкает.

Все еще прижимаясь спиной к двери подвала (над дверью была большая щель), Диана тяжело вздохнула.

— Как по-вашему, сколько раз за все годы я это делала? И толку?

— Если не делать, будет хуже, — безмятежно отозвалась Анетт, глядя вниз на свои аккуратно сложенные руки, будто сверялась с записями. — Когда вырастут, они нас поблагодарят.

— Вот уж не думаю! — сказала Иоланда. — Моя девочка до сих пор не понимает, чем я ради нее пожертвовала, а ведь скоро сама станет мамой.

Диана подошла к заставленному угощеньем столу и наполнила едой вторую тарелку. Бумажная тарелка почти мгновенно промокла и выгнулась по краям. Джулия увидела, как на пол упал комочек творога, как Диана наступила на него и размазала по желто-розовому линолеуму.

Остальные матери о чем-то болтали. Линда негромко сказала Джулии:

— Я рада, что ты решила присоединиться к нашему товариществу. Думаю, тебе есть что добавить, и еще думаю, что ты созрела для нас.

Регина ахнула и выгнула спину, вцепилась в подлокотники кресла, широко раскинула ноги и уперлась ступнями в пол. Все глаза повернулись к ней, даже Меган, а мать окликнула ее по имени:

— Регина? Милая? Что, уже пора?

— Нужно отвезти ее в больницу! — воскликнула Джулия, но увидела в окно, что Каскадилла-стрит полностью залита водой, и по ней не проехать. Вода доходила до бордюров и переливалась на тротуары, а дождь хлестал с такой силой, что походил на вязкую простыню, сшитую из сплошного куска. Матери и дети столпились и были настолько безликими, что Джулия не могла отличить одного от другого. За исключением Кати, присоединившейся к ним, — ее пропитанные лаком белокурые волосы стали под дождем еще жестче, тонкая кожа расползлась, обнажив бледную плоть, а ее светловолосый бледный сын, почти взрослый, стоял рядом. Их было не отличить друг от друга.

Регина закричала. Иоланда стояла над ней, повторяя ее имя. Остальные матери собрались вокруг, что-то бормоча, а из подвала начали подниматься дети.

Ребенок Регины родился на полу кухни, среди растоптанной еды и бесчисленных следов ног матерей и детей. Джулия наблюдала за происходящим, стиснув в объятиях своего ребенка, и не знала, что делать. Роды были долгими и тяжелыми. Много крови. Дождь все лил, голоса сгущались. Дети и матери толпились у окон, изнутри и снаружи, царапали стекла и соседей, издавали немые мяукающие звуки. Дочь Джулии не переставая кричала у нее на руках.

Когда ребенок Регины родился, он вырвал часть ее тела, а крупицу себя оставил внутри нее. Джулия увидела куски плоти и кровь. Регина пронзительно завопила. Иоланда позвала ее по имени. Джулия сунула в рот крохотную когтистую ручку собственной дочери и с силой впилась в нее зубами.

НИКОЛАС РОЙЛ Негативы (Пер. Е. Черниковой)

Николас Ройл продал в общей сложности около сорока пяти рассказов в самые разные антологии и журналы, в том числе «Interzone», «Fear», «Fantasy Tales», «BBR», «Reader's Digest», «New Socialist», «Dark Fantasies», «Year's Best Horror Stories», «Cutting Edge», «Book of the Dead», «Obsessions» и «Final Shadows».

Он родился в Сейле, графство Чешир, а сейчас живет в Северном Лондоне. Два романа, «Двойники» («Counterparts») и «Мечты саксофона» («Saxophone Dreams»), а также антология новых британских рассказов в жанре хоррор сейчас ждут своего издателя, а Николас работает над третьим романом под названием «Аппетит» («The Appetite»).

Нам думается, что с рассказами уровня «Негативы» и регулярным появлением в антологиях «Лучшее за год» («Year's Best») его работы очень скоро начнут пользоваться большим спросом.

Если бы ровный гул моторов на ночной автостраде не оказывал такого убаюкивающего действия на сознание и чувства, ему бы не пришлось просыпаться от того, что машина газанула по крайней левой полосе, и обошлось бы без неприятностей.

Пробки на выезде из Лондона начали рассасываться только у Лутона и окончательно исчезли после Милтон-Кинса. На дорогах по-прежнему было полно машин, но теперь они все ехали с нормальной скоростью.

Он держался стабильных семидесяти в крайнем левом ряду, понимая, что на длинной дистанции для его машины это немного слишком и что ему, вероятно, придется доливать воду и масло в Ротерсторпе или Уотфорд-Гэпе.

Дорога была прямой, расстояние до следующей машины — неизменным. Он пытался слушать музыку, но рев двигателя перекрывал все звуки. Время от времени он поворачивался к пассажирскому сиденью и улыбался, глядя на Мелани: несмотря на шум и громко объявленное нежелание спать, она все-таки уснула.

В какой-то миг он посмотрел на себя будто со стороны: сидит на небольшом кресле и мчится сквозь тьму, заключенный в странный небольшой каркас под названием «автомобиль». Все равно что сидеть дома в кресле и одновременно куда-то перемещаться. Ему казалось, что можно сейчас встать и пойти сварить себе кофе. Руль и педали управления отошли на задний план. Затем толчок, и он опять сидит на водительском месте.

Автомобиль пожирал идеально ровную дорогу от моста к мосту. Он открыл глаза. Как долго они были закрыты — долю секунды или две-три? Достаточно отключиться на пару мгновений, бессознательно нажать на газ, и сразу въедешь в багажник впереди идущей машины. Он понимал, что должен остановиться, и в то же время знал, что этого делать нельзя. Где можно остановиться, если он все же решится? Понятно, что на обочине, но где? Через милю, полмили, сто ярдов? Пока съезжать было некуда.

Он поерзал на сиденье и выпрямился. Мягко нажал на педаль газа. Машину впереди стало видно гораздо лучше. Это была «фиеста», новая модель. Он еще сильнее вдавил педаль, посмотрел в зеркало и увидел красные огоньки; должно быть, отражаются со встречной. Наверное, зеркало перекосилось от вибрации; он его поправил.

И внезапно догнал «фиесту».

Резко крутанув руль, он сумел избежать столкновения с едущей перед ним машиной и свернул на среднюю полосу. Загудел гудок, завизжали шины — все-таки сзади были машины. Он полностью вдавил в пол педаль газа и проскочил на пустой участок впереди. Мимо пронесся большой «BMW», лица всех его пассажиров обернулись в его сторону. Не обращая на них внимания, он сосредоточился на движении по средней полосе. Сонливость как рукой сняло, будто кто-то сдернул покрывало с дерзко вылепленной скульптуры. Он склонился над рулевым колесом, краем глаза заметив, что стрелка спидометра скакнула вправо и указывает на цифры, которых он раньше не замечал.

Стрелка показывала на девяносто восемь. Автомобиль внезапно рвануло в сторону, он завилял.

Его первой мыслью было: как хорошо, что с ним нет Мелани! Она работает на западе и должна приехать на своей машине. Там они и встретятся.


Хотя он терпеть не мог ходить на работу, все же обрадовался переезду из старого офиса в новый. На поиски подходящего помещения ушло два месяца, и кончилось все тем, что им пришлось покинуть Сохо (к большому сожалению Эгертона) и отправиться далеко на север, к «Ангелу».

Линдена это устраивало, потому что теперь он сможет ездить на работу на машине и всегда найдет место для парковки. В Сохо такое было просто невозможно.

Разумеется, придется торчать в пробках на Холлоуэй-роуд и там, где Эссекс-роуд пересекается с Аппер-стрит, но разве сидеть в собственной машине не приятнее, чем задыхаться в туннеле метро, в окружении чуть живых людей, воняющих неубранными постелями?

Он переключился на первую скорость и чуть-чуть продвинулся вперед, но оказалось, что «ситроен» впереди никуда не едет, а просто втиснулся в пустое пространство между ним и следующей машиной. Пробка стояла насмерть.

Он сообразил, что все еще несильно давит на педаль акселератора, отпустил ее, и обороты двигателя упали до нормальных, даже ниже, чем следует. Мотор мог легко заглохнуть, пока стоишь в такой пробке. Впрочем, механик в гараже (он настраивал авто на прошлой неделе) сказал, что лучше низкие обороты, чем высокие — меньше расход топлива. А ведь раньше это было настоящей проблемой. Для двенадцатилетнего его «мини» еще в очень даже неплохом состоянии.

В зеркале заднего вида он увидел, как кто-то проходит позади его машины. Поняв, что откатывается назад, он отжал сцепление и нажал на газ. Тут пробка сдвинулась с места.

Припарковался он на частной парковке во дворе нового комплекса. Начало недели… Подумав о пяти днях в обществе Эгертона, он выругался. Еще пять дней пялиться в чертов монитор! Он не знал, что ненавидит больше — Эгертона или компьютер. Впрочем, нет. Компьютер — создание, не наделенное разумом, ему не нужны оправдания. (Хотя если подумать, Эгертона тоже трудно назвать разумным существом.)

Эгертон медленно поднимался по лестнице, когда Линден распахнул дверь на первый этаж. Дело не в том, что Эгертон, как и Линден, только что пришел — он всегда приходил в девять, на час раньше, чем следует. Нет, он спускался вниз, чтобы забрать почту и просмотреть ее раньше остальных. Вот почему он поднимался по лестнице так медленно — поглощал всю информацию, которую можно было почерпнуть из утренней почты. Линдена почта не интересовала, как и фирма, которая его наняла. Его страшно раздражал жадный восторг Эгертона по поводу работы.

— Доброе утро, Брайан! Как дела? Хорошо провел выходные?

«Пожалуйста, объясните мне кто-нибудь, почему непременно нужно быть таким чертовски веселым каждое утро понедельника?» — подумал Линден. Выходные… ах да, выходные… Драгоценный островок времени, куда позволительно сбежать. Он знал, что Эгертон часто работает по субботам, но больше не спрашивал почему.

Дожидаясь ответа, Эгертон ему улыбался, но он не мог заставить себя заговорить.

Компьютер уже ждал. Он сел, включил его, но ничего не произошло.

— Доброе утро, Брайан! — В комнату вошел Уайтхед. — Он сломался. Вам придется воспользоваться другим. Ведь вы работали с дискетами, так? Просто вставьте их в другой компьютер.

Линден кивнул. Уайтхед был его боссом и притворялся ровней всем остальным. До тех пор, пока дело не доходило до чеков на зарплату.

Линден проработал все утро без перерывов. Зеленый фон «рабочего стола» на новом компьютере был для него непривычен. К тому времени, как он все сохранил и мог идти на ланч, глаза устали. В рвении коллеги имелось одно светлое пятно — Линдену никогда не приходилось беспокоиться, что тот навяжет ему свое общество во время ланча. Эгертон работал без передышки, лишь иногда наведываясь в «Макдоналдс» или закусочную либо съедая на ходу что-нибудь такое же эгертоновское.

В ожидании заказанной еды Линден попытался читать газету, но понял, что не может сосредоточиться. Вся страница была усеяна красными точками. Везде, где черное окружало белое, как в буквах «б», «о», «р» или «а», крошечное белое пространство сделалось красным, поэтому вся страница, заполненная мелким газетным шрифтом, казалась красной.

После обеда он снова работал за компьютером. Эгертон страшно раздражал его своей излишней манерностью — он то хватался за подбородок, то всплескивал руками, то прищелкивал пальцами, а когда не болтался по офису, разговаривал по телефону. В основном с должниками компании. Если кто-нибудь задерживал оплату счетов, это становилось для него личной трагедией. Произнося название компании, Эгертон просто раздувался от гордости.

Линден оторвался от монитора и поморщился, глядя на крутые белые кучеряшки на голове Эгертона.

По дороге домой Линден чувствовал сильное напряжение. Время от времени он случайно заезжал за красную разделительную линию посреди дороги. Какой-то «триумф витессе» громко ему погудел.

Эффект красного не исчез, что позволило Линдену читать книгу, не напрягая глаз, пока он не почувствовал себя слишком уставшим для чтения.


— Видите ли, он — зеленый, — объяснил Уайтхед. — Если долго смотреть на зеленый экран, потом при взгляде на что-нибудь белое оно кажется красным. Зеленое и красное — противоположности, негативы или что-то в этом роде. Эти цвета как-то связаны. Возьмите фотографию человека в красном свитере, и на негативе свитер будет зеленым.

Поскольку срок договора на обслуживание старого компьютера истек, а денег, чтобы пригласить инженера, Уайтхед жалел, Линдену всю неделю пришлось работать на мониторе с зеленым фоном. Это действует только на некоторых людей, сказал Уайтхед, не опасно и длится совсем недолго.

Он понимал, что не следует слишком долго сидеть перед машиной, нужны перерывы, но попробуй докажи это Уайтхеду. У них было много работы… Поправка: у Линдена было много работы. Он редактировал справочник в четыреста страниц и должен был закончить к концу недели. Одна страница напоминала другую; три статьи на странице, все — с идентичным перечнем избыточной информации. Проверять приходилось каждую точку в десятичной дроби. Ну и орфография, как обычно, кошмарная.

Он распечатал сделанную работу, но страницы казались ярко-красными и просто ослепляли. Прежде чем отправлять материал, нужно бы дать его проверить кому-нибудь другому, но Эгертон и Уайтхед едва умели написать собственные имена без ошибок.

Пересекая Хайбери-корнер, Линден чуть не задавил пешехода. Ему показалось, что он видит того старика в зеркале заднего вида, но когда «мини» рванул вперед, шок, разгладивший морщины на старом лице, заставил Линдена вдавить педаль тормоза в пол. Машина затряслась и замерла. Линден опустил голову на рулевое колесо, дожидаясь, пока старик и несколько зевак перестанут на него орать.

Добравшись до дома, он кинулся к холодильнику, чтобы выпить холодного молока, открыл дверцу и отпрянул — на полке стояли две бутылки крови.

Он умылся и побрился, надеясь, что это поможет снять напряжение. Его отражение в зеркале выглядело ужасно — глаза налились кровью.

Линден включил телевизор, но глаза дикторов тоже были кровавыми, а красные зубы выглядели так, словно они только что наелись сырого фарша вместе с Эгертоном.

Он проголодался, но не сумел заставить себя прикоснуться к яйцам, а ничего другого не было. Он пошел в ресторан, заказал салат и наорал на официантку — как она посмела добавить в салат томатный кетчуп? Привлекая к себе сердитые взгляды чужих красных глаз, он выскочил из ресторана, перешел дорогу и зашел в лавку, торгующую жареной картошкой и рыбой, но когда с волос продавщицы на картошку посыпалась кровавая перхоть, с омерзением убрался оттуда.

Утром в холодильнике снова стояло молоко, и он с удовольствием съел нормальный завтрак перед тем, как отправиться на работу.

— Вы здоровы, Брайан? — пожелал узнать Уайтхед.

— Да. А в чем дело? — рявкнул он.

— Просто у вас немного утомленный вид, вот и все. — Обороняется. — Но ведь вы закончите редактирование?

На дорогах было больше красных машин, чем обычно. Дни становились короче; когда он ехал вверх по Холлоуэй-роуд, ранний закат окрашивал облака киноварью.

Он закончил работать за компьютером в пятницу утром и провел остаток дня, вычитывая распечатанные материалы, несмотря на усталость глаз. Все равно больше никто в офисе этого не сделает. И хотя он считал, что ему недоплачивают за работу, все же хотел убедиться, что все сделано как следует — на тот маловероятный случай, если кто-нибудь где-нибудь оценит его нелегкий труд над этим справочником.

Он отъехал от «Ангела», направившись в сторону круговой развязки. Огромное чувство облегчения боролось с ним за место в «мини». Еще одна неделя в офисе позади. Никакого Эгертона и свобода от ненавистного зеленого монитора на целых два дня. Он расстался с компьютером еще до ланча, поэтому эффект красноты уже понемногу исчезал.

Нужно только заехать домой, чтобы собрать сумку и проверить, нет ли сообщений, и можно отправляться вверх по автостраде AI — к Ml и свободе. Мелани работала на выезде, в Кенсингтоне, и должна была приехать на своей машине. Может, она сумеет освободиться чуть раньше и доберется до коттеджа первой. И к тому времени, как приедет он, уже создаст для него уют.

Ведущие на север полосы на Холлоуэй-роуд были забиты машинами. Впрочем, Линден не сомневался, что автострада тоже стоит. Он с восхищением любовался закатом через лобовое стекло: небо над Хайгейтом окрасилось странным лиловым цветом. Вроде бы вчера он смотрел на закат в зеркало заднего вида, а не через лобовое стекло? Маленькая деталь…

Он доехал до поворота на Суссекс-вэй, в направлении своего дома. Движение было все таким же ужасным, и Линден порадовался тому, что кинул сумку в машину еще утром — теперь ему не придется делать крюк, чтобы ее забрать.

Он смотрел, как «жук» прокладывает себе путь между двумя «эскортами», выбираясь с боковой улицы. Если это называется «транспортным потоком», то это просто поток грязи. Он снова поискал взглядом «жука» — был ли это старый автомобильчик с крохотным задним стеклом и разноцветными указателями поворота или более современная модель с большими задними габаритами и надежными амортизаторами? Но он его больше не видел и не смог вспомнить, где тот появился — в зеркале заднего вида или перед ним?

На противоположной стороне дороги от бильярдного центра высунулся красный «эскорт». Два «фольксвагена» позволили ему проехать между ними. Водитель «эскорта» благодарно им помахал. За машиной Линдена послышались нетерпеливые гудки, и он невольно подскочил — пробка немного продвинулась вперед.

Траффик не улучшался; когда Ml пересекла М25 и слилась с М10, он стал даже хуже.

Линден попросил Мелани поставить кассету. Она выбрала органную симфонию — при скорости десять миль в час он был в состоянии ее слушать.

— Почему бы тебе не вздремнуть? — спросил он.

— У тебя в машине слишком шумно, — ответила она. — Я не засну.

Каждые несколько сотен ярдов пробка понемногу рассасывалась, и Линден мог прибавить скорость до тридцати и даже сорока миль. Но всякий раз это было временное облегчение, потому что трафик тут же снова необъяснимо сгущался. В конце концов благодаря притяжению семейных очагов в таких городишках, как Лутон, Лейтон-Баззард, Милтон-Кинс, Ньюпорт-Пэгнелл и Бедфорд, машин стало меньше, и все могли ехать на шестидесяти пяти. Впрочем, новизна скорости быстро рассеялась и сменилась скукой от езды по автостраде, усугубившейся темнотой.

Пленка щелкнула и замолчала, но поскольку в последние полчаса он ее не слушал, то не стал утруждаться и ставить новую. Жаль, что с ним нет Мелани — она не дала бы ему уснуть. Интересно, она уже добралась до коттеджа? Линден попытался угадать, кто сидит за рулем «фиесты» впереди. Что за человек? Он прибавил газу, чтобы подъехать поближе.

«Женщина, — решил он, — но не такая, как Мелани. Скорее, помешанная на карьере, которая считает крайне важным быть частью компании. Девушка компании. Эгертон женского рода. — Он снова нажал на педаль газа. — Ее волосы наверняка уложены в стиле „стремление вперед“. Подобие окаменелого птичьего гнезда, которое давно покинули яйца-мозги, оставив корпоративный блеск черепной пустоты в глазах».

Внезапно он догнал «фиесту».


Когда автомобиль резко рвануло в сторону и он завилял, Линден понятия не имел, что произошло.

Он покосился на пассажирское сиденье, вцепившись в руль, как в поводья понесшей лошади. Всегда говорят: правь в занос. Но что это значит? Ехать в него или против него? Линден крутанул руль налево, пытаясь направить машину на обочину, и нажал на тормоза как можно мягче, чтобы его снова не занесло.

Он даже не догадывался, насколько был близок к тому, чтобы его сбили проносившиеся мимо автомобили. Содрогаясь, он остановился на обочине. Не требовалось смотреть на руки, чтобы понять, как сильно они трясутся: он все еще крепко держался за руль и весь дрожал. Вовсе не из-за работы двигателя, который уже заглушил. Линден перебрался на пустое пассажирское сиденье, выбрался из машины и нетвердым шагом обошел ее, чтобы выяснить, что случилось. Прокол — задняя шина со стороны водителя напоминала лохмотья. Он буквально прочитал на ней слова: НОВАЯ ПОКРЫШКА.

Вернувшись в машину, он рассказал Мелани о произошедшем. Она уже немного успокоилась; шок оказался для нее особенно сильным, потому что, когда все случилось, она спала.

Линден вытащил из багажника гаечный ключ и домкрат и начал снимать колесо. Первая гайка никак ему не давалась, поэтому он занялся остальными тремя. Все они после некоторого усилия открутились. Но первая даже не шевелилась; ключ начал скользить.

— Черт!

Он прислонился к «мини», глядя на проезжающие мимо авто.

Линден попробовал снова, но теперь гаечный ключ оказался слишком большим и стесывал края. Если он продолжит, скоро гайку будет вообще невозможно открутить.

Линден остановился, чтобы передохнуть, и оглянулся назад, на обочину, — видно ли еще «мини». Сам автомобиль был уже невидимым, но аварийка продолжала мигать. Она оказалась намного ярче, чем он предполагал, и Линден почувствовал к ней благодарность. Он пошел дальше.

Мимо пролетали машины, лица пассажиров оборачивались к нему пустыми белыми пятнами, но он больше не чувствовал одиночества. Небо почернело и затянулось тучами; во тьме за автострадой не было ни огонька. Здесь даже фермеры не живут, люди просто проезжают насквозь. Он застегнул все три пуговицы на куртке и поднял воротник. Где, черт возьми, их аварийный телефон? Тот, что находился в нескольких ярдах от его машины, оказался неисправным. И тот, что напротив, тоже — Линден добрался до него, незаконно перейдя все шесть полос автострады.

В конце концов он отыскал работающий аппарат и смог позвонить в техподдержку. Казалось почти невероятным, что там кто-то будет ждать у телефона, чтобы ответить на его звонок и послать на помощь фургон. И все-таки он платит за эту систему. Разумеется, теперь он радовался, что подписался на нее.

Линден пошел обратно. Холод проник под тонкую куртку. Машины пролетали всего в нескольких футах, и он чувствовал себя очень уязвимым. Он уже потерял счет мостам, под которыми проходил. На горизонте все никак не показывались оранжевые вспышки его аварийки, и он начал беспокоиться, что случайно сбился с пути. Перебежав шоссе в поисках телефона, обратно он не возвращался.

— Не будь болваном! — произнес он вслух, но звук собственного голоса, такого жалкого и едва слышного, испугал его. Линден решил, что на следующем же мосту повернет назад, но едва показался следующий мост, он увидел огни аварийки.

Однако они принадлежали «форду-кортине». Сидевшая на пассажирском сиденье женщина с плохими зубами кинула на него тревожный взгляд и отвернулась.

«Мини» стояла на двести ярдов дальше. Когда он подошел к ней сзади, игра теней, возникавшая из-за фар пролетавших мимо машин, заставила думать, что на передних сиденьях уже сидят двое.

Линден забрался в автомобиль и стал ждать фургон.

Каждая проезжавшая машина заставляла крошку «мини» сотрясаться. Он включил музыку, но тут же решил, что из-за нее не услышит, если кто-то посторонний подкрадется к ним, и нажал кнопку «извлечь кассету». Мелани сказала:

— Они скоро приедут.

Начался дождь. На лобовом стекле взрывались жирные капли. Он представлял себе Мелани в коттедже: она наливает себе вина, готовит ванну, смотрит телевизор. Очень хотелось оказаться там вместе с ней. Сколько времени ей потребуется, чтобы начать волноваться? Дождь барабанил по крыше машины, как по палатке. Внезапно яркая вспышка превратила ночь в день. А следом загрохотал гром, похожий на соло пьяного литавриста.

Когда прибыл механик, Линден вышел к нему под проливной дождь, но и тот не сумел справиться с гайкой.

— Тут всего миля до сервисного центра, — прокричал механик, перекрывая грозу. — Я вас туда отбуксирую. Там будет проще. Я смогу открутить гайку. Больше места, больше света.

Линден кивнул и снова сел в машину.

— Это недалеко, — сказал механик, прикрепив «мини» тросом к своему пикапу. Они тронулись с места, не съезжая с обочины. Через десять — пятнадцать минут сквозь дождь показались огни гаража. Линден, оставив механика менять колесо, пошел по скользкому от дождя асфальту к сервисному комплексу.

В ресторане самообслуживания он с чашкой горячего чая сел на красный пластмассовый стул. Кроме него в ресторане была только хорошо одетая пара. Они с несчастным видом смотрели друг другу на плечи через засыпанный крошками стол.

Линден поднялся и посмотрел на телефоны. Напрасно они побоялись хлопот и пожалели денег на установку телефона в коттедже.

Шагая по крытому пешеходному мосту, он остановился посредине, глядя на машины, несущиеся внизу в обоих направлениях. Он чувствовал себя осью между двумя половинами шоссе, словно мог мысленно их переключать. Вспышка молнии оставила на сетчатке цветной негатив; по спине пробежала дрожь, а в желудке возник тяжелый холод. Со смутным предчувствием чего-то плохого он дошел до конца моста и спустился вниз по ступенькам. В холле вокруг видеоигры столпилось несколько человек. Он подошел к ним сзади; зрители вполголоса подбадривали игрока. Кто-то немного отодвинулся, чтобы Линдену было лучше видно. Он стоял за спиной у мужчины с крутыми белыми кучеряшками; его руки двигали джойстиком и нажимали кнопку «огонь».

С верхней части экрана вниз падали корабли и какие-то существа. У игрока имелся свой объект, который он оборонял и откуда мог атаковать корабли и существ; если бы они вошли в контакт с его объектом, просто уничтожили бы его. Вероятно, это была старая игра, но кучерявый мужчина играл исключительно хорошо, раз привлек столько зрителей.

Экран был ярко-зеленым.

Линден стоял, словно загипнотизированный. Он едва замечал, как игрок щелкает пальцами, отдыхая между атаками.

Экран, похоже, разгорался все ярче, как телевизор в темной комнате.

Линден придвинулся ближе и медленно стал поворачивать голову, чтобы увидеть лицо игрока. Но на полуобороте резко передумал, растолкал толпу и побежал к двери.

Чувствуя, как в голове пульсирует боль, Линден пошел на поиски своей машины. В дальнем конце парковочной площадки он увидел пикап механика, на котором все еще вращалась оранжевая мигалка. Механик склонился над его «мини» слева сзади, закрепляя на колесе последнюю гайку.

— Быстро, — прохрипел Линден. — Я должен ехать.

— Хорошо, хорошо, — ответил механик, пинком устанавливая на место колпак. — Только подпишите формуляры.

Он неторопливо подошел к кабине своего пикапа и перелистнул на планшете несколько бумаг. Линден нависал над его плечом.

— Вот тут. — Механик ткнул толстым коротким пальцем.

Линден наклонился. Бумага была красной. Он посмотрел на механика. Тот снова показал на бумагу и потер другой рукой уставший красный глаз. Линден нацарапал свою подпись.

— И здесь.

Линден снова вздохнул и бросил ручку на пол кабины, торопясь скорее отсюда уехать.

Он прыгнул в «мини», переключился на первую передачу, ткнул ключ в замок зажигания, завел двигатель, отпустил ручной тормоз и повернул руль. Нажал на газ, но тут же вдавил педаль тормоза — ему показалось, что сейчас он переедет механика. Однако тот находился сзади и был виден в зеркало заднего вида, размахивая руками и что-то крича. Линден не расслышал его слов. Он рванул прочь, набирая скорость и стремясь выехать на скользкую дорогу и дальше, на автостраду. Он проигнорировал незнакомый дорожный знак — плотный красный круг — и промчался между двумя столбиками ограждения. Встревоженное лицо механика мелькнуло в зеркале и превратилось в точку.

Шоссе было почти пустым, так что Линден, прибавив газу, выехал прямо на среднюю полосу и втопил педаль в пол. Скоро он догнал красные огоньки впереди. Собственно, слишком скоро. Внезапно на всех трех полосах появилось множество красных огоньков, несущихся в его сторону, будто они мчались задним ходом по шоссе со скоростью семьдесят миль в час.

Ошеломленный и испуганный, он повернулся к Мелани.

Но ее не было.

А через несколько секунд не стало и его.

ТОМАС ЛИГОТТИ Последний пир Арлекина (Пер. Е. Черниковой)

После долгих лет упорного тяжелого труда в малой прессе Томас Лиготти наконец-то создает себе имя своими уникальными причудливыми рассказами в таких антологиях, как «The Best Horror from Fantasy Tales», «Prime Evil», «Fine Frights», «The Year's Best Fantasy and Horror» и, разумеется, «Best New Horror».

Он родился в Детройте, а сейчас живет неподалеку от Мичигана. Ему довелось поработать продавцом бакалейного магазина, в отделе распространения местной газеты, телефонным интервьюером для фирмы, занимающейся маркетинговыми исследованиями, помощником учителя и на различных редакторских должностях, связанных с изданием книг.

Выход в издательстве «Robinson and Carroll & Graf» его сборника коротких рассказов «Песни мертвого мечтателя» («Songs of a Dead Dreamer») был с большим интересом встречен по обеим сторонам Атлантики, а следом за ним появилась не менее замечательная книга «Гримскрайб: его жизнь и творчество» («Grimscribe: His Lives and Works»).

«The Washington Post» охарактеризовала Лиготти как «наиболее поразительное и неожиданное литературное открытие после Клайва Баркера». Когда вы прочтете этот рассказ, поймете почему…

Памяти Г. П. Лавкрафта


I

Интерес к городу Мирокав появился, когда я услышал, что там проводится ежегодный фестиваль, в котором, помимо прочих, должны участвовать клоуны. Бывший коллега, сейчас работающий на факультете антропологии одного из далеких университетов, прочитал мою недавнюю статью «Фигура клоуна в американских средствах массовой информации», опубликованную на страницах «Журнала популярной культуры», и написал мне, что то ли читал, то ли слышал о городе, где каждый год проводится своеобразный «Пир дураков». Он решил, что меня это заинтересует. Информация оказалась намного актуальнее, чем он мог предположить. Причем как для моих академических, так и для личных целей.

Кроме преподавательской деятельности, я уже несколько лет принимал участие в различных антропологических проектах с честолюбивым намерением подчеркнуть важность фигуры клоуна в различных культурных контекстах. Последние двадцать лет я регулярно посещал фестивали и праздники, которые устраивали в южных штатах Америки перед началом поста. И каждый год узнавал что-нибудь новое о секретах празднеств. В своих исследованиях я был весьма активен — не только выполнял работу антрополога, но и надевал клоунскую маску. Я наслаждался этой ролью, как ничем другим в жизни. Звание клоуна всегда казалось мне благородным. Как ни странно, я был прекрасным шутом и гордился своим мастерством, которое усердно оттачивал.

Я написал в государственный департамент отдыха и развлечений, объяснив, в какой информации нуждаюсь, и продемонстрировав восторженное нетерпение, которое естественным образом возникало у меня в связи с этой темой. Много недель спустя я получил коричневый конверт с государственной символикой. В конверте лежал буклет с перечислением всех сезонных празднеств, о которых было известно правительству. Для себя я отметил, что поздней осенью и зимой представлений не меньше, чем в более теплое время года. В сопроводительном письме пояснялось, что согласно имеющимся сведениям в городе Мирокаве никакие фестивали официально не зарегистрированы. Однако, если в рамках какого-то проекта я пожелаю провести собственное расследование этого или других подобных вопросов, мне готовы предоставить необходимые документы. К тому времени, как ко мне поступило это предложение, я буквально изнемогал под грузом профессиональных и личных проблем, поэтому сунул конверт в ящик стола и напрочь о нем забыл.

Но несколько месяцев спустя я сделал импульсивный рывок в сторону от своих привычных обязанностей и все-таки взялся за проект в Мирокаве. Это произошло в конце лета, когда я поехал на север с намерением просмотреть кое-какие журналы в библиотеке тамошнего университета.

Стоило выехать из города, и пейзаж изменился. Кругом — залитые солнцем поля и фермы. Это отвлекало от дорожных знаков, но живущий в моем подсознании ученый все же внимательно за ними следил, поэтому название городка бросилось в глаза. Внутреннее ученое «я» мгновенно извлекло из памяти обрывки информации, и мне пришлось торопливо сделать кое-какие подсчеты, чтобы понять, хватит ли сил, времени и желания на непродолжительную исследовательскую экспедицию. Но указатель поворота возник еще быстрее, и очень скоро я обнаружил, что уже покинул автостраду и вспоминаю дорожный знак, обещавший город на расстоянии не более семи миль на восток.

Эти семь миль состояли из нескольких сбивающих с толку поворотов и вынужденного съезда на временную трассу. Пункт назначения не был виден до тех пор, пока я не поднялся на самую вершину крутого холма. На спуске еще один полезный знак сообщил о том, что я нахожусь в городской черте Мирокава. Сначала показалось несколько отдельно стоящих домов; за ними шоссе плавно перетекло в Таунсхенд-стрит — главную улицу города.

Мирокава впечатлил. Он оказался гораздо больше по размеру, чем я предполагал. Холмистость окрестностей была внутренней особенностью города, но внутри него эффект получался другим. Казалось, районы не очень хорошо соединены друг с другом. Должно быть, винить в этом следовало неравномерную топографию города.

Позади старых магазинов в деловых кварталах под каким-то странным углом возвели дома с крутыми крышами; их пики неожиданно вздымались над более низкими строениями. Из-за того что фундаменты этих зданий были не видны, они казались парящими в воздухе и близкими к обрушению. Встречались и неестественно высокие по отношению к массе и ширине «архитектурные шедевры», что создавало впечатление причудливого нарушения перспективы. Два уровня строений накладывались один на другой, не давая ощущения глубины, поэтому дома (из-за высоты и близости к зданиям на переднем плане) словно не уменьшались в размерах, как полагается стоящим на заднем плане объектам. Соответственно все здесь казалось плоским, как на фотографиях. Мирокав можно было сравнить с альбомом старых снимков, таких, где фотоаппарат во время съемок дернулся, из-за чего на снимке возник угол: башенка с конической крышей, похожая на остроконечную, кокетливо сбитую набок шляпу, выглядывала из-за домов на соседней улице; рекламный щит с изображенными на нем ухмыляющимися овощами чуть накренился на запад; автомобили, притулившиеся к крутым бордюрам, словно взлетали в небо, отражаясь в перекошенных витринах магазина «Все за пять и десять центов»; неторопливые пешеходы на тротуарах апатично клонились набок…

В тот солнечный денек башня с часами, которую я поначалу принял за церковный шпиль, отбрасывала немыслимо длинную тень и сопровождала меня во время прогулки по городу в самых невероятных местах. Следует сказать, что дисгармония Мирокава гораздо больше действует на мое воображение сейчас, когда я оглядываюсь назад, нежели в тот первый день, когда меня больше интересовало, где находится мэрия или какой-нибудь центр информации.

Я завернул за угол и припарковался. Передвинувшись на пассажирское сиденье, открыл окно и окликнул прохожего:

— Извините, сэр!

Очень старый мужчина в потрепанной одежде остановился, не приближаясь к машине. Вроде бы он отреагировал на мое обращение, но выражение его лица оставалось безучастным, словно он меня вообще не замечает. На мгновение я подумал, что он случайно остановился у обочины в тот самый миг, как прозвучало мое обращение. Его усталый, туповатый взгляд сосредоточился на чем-то у меня за спиной. Через несколько секунд он двинулся дальше. Я не стал его окликать, хотя в какой-то момент его лицо показалось мне знакомым. К счастью, вскоре появился другой прохожий, и удалось выяснить, как добраться до мэрии Мирокава и общинного центра.

Мэрией оказалось то самое здание с часовой башней. Я вошел внутрь и остановился у перегородки. Там стояли письменные столы, за которыми сидели и работали люди, иногда удалявшиеся в коридор и возвращавшиеся оттуда. На стене висел постер, рекламирующий государственную лотерею: чертик-из-коробки обеими лапками сжимал зеленые билеты.

Через несколько секунд к конторке подошла высокая женщина среднихлет.

— Могу я вам чем-то помочь? — спросила она сухим, бюрократическим тоном.

Я объяснил, что слышал про их фестиваль (не упоминая свою профессию), и поспросил снабдить меня нужной информацией или направить к тому, кто ею обладает.

— Вы имеете в виду тот, что проводится здесь зимой? — спросила она.

— А сколько их здесь проводится?

— Только один.

— В таком случае, полагаю, это он и есть. — Я улыбнулся, словно мы только что обменялись шуткой.

Не сказав больше ни слова, женщина исчезла в дальнем конце коридора. Дожидаясь ее, я обменялся взглядами с некоторыми служащими за перегородкой, время от времени отрывавшимися от работы, чтобы посмотреть на меня.

— Вот, пожалуйста, — произнесла она, вернувшись, и протянула мне листок бумаги, напоминавший копию, сделанную на дешевом ксероксе.

«Пожалуйста, приходите повеселиться». — Заголовок был написан большими буквами. «Парады, — продолжался текст, — уличные маскарады, оркестры, зимняя лотерея» и «Коронация Королевы Зимы». Перечислялись и другие развлечения. Я снова перечитал написанное: слово «пожалуйста» в самом начале листовки придавало мероприятию оттенок благотворительности.

— И когда фестиваль проводится? Тут ничего не сказано о времени.

— Как правило, люди это знают. — Женщина резко выхватила листок у меня из рук и написала что-то в самом низу зеленовато-синими чернилами. Получив бумагу обратно, я прочел: «19–21 дек.». Меня удивили даты. Тот факт, что фестиваль проводится во время зимнего солнцестояния, является серьезным антропологическим и историческим прецедентом, и все-таки непрактично устраивать подобное именно в эти дни.

— Позвольте поинтересоваться, а разве эта дата не вступает в некоторое противоречие с привычными зимними праздниками? Я имею в виду — у большинства людей в это время и так хлопот хватает.

— Такова традиция, — ответила она, и за ее словами мне почудилось некое древнее наследие.

— Весьма интересно, — сказал я скорее себе, чем ей.

— Что-нибудь еще? — спросила она.

— Да. Не могли бы вы сказать, имеет ли данный фестиваль какое-нибудь отношение к клоунам? Здесь упоминается маскарад.

— Да, разумеется, там бывают люди в… костюмах. Я-то сама никогда этого не делала… В общем, да, там есть своего рода клоуны.

Мой интерес возрос, но пока я не знал, насколько сильно стоит его проявлять. Поблагодарив служащую за помощь, я спросил, как мне лучше выехать на автостраду, чтобы не возвращаться на ту, похожую на лабиринт, дорогу, по которой въезжал в город, и направился обратно к машине. В голове вертелось множество плохо сформулированных вопросов и столько же расплывчатых и противоречивых ответов.

Следуя указаниям служащей мэрии, я проехал через южную часть Мирокава. В том районе города на улицах было не много людей. Те, кого я видел, вяло брели по кварталу, застроенному обветшалыми магазинами; на их лицах было такое же выражение безысходности, как у того старика, с которым я пытался поговорить в самом начале пути. Вероятно, я ехал по центральной магистрали города. По обеим сторонам длинной улицы квартал за кварталом стояли покосившиеся от времени и равнодушия дома, окруженные плохо ухоженными дворами. Когда я остановился на перекрестке, перед моей машиной прошел один из обитателей трущоб. Тощее, угрюмое, бесполое существо обернулось в мою сторону и негодующе фыркнуло что-то сквозь плотно сжатые губы, хотя вроде бы ни на кого конкретно не смотрело. Миновав еще несколько улиц, я выехал на дорогу, ведущую к автостраде. Снова оказавшись на шоссе, бегущем среди обширных и залитых солнцем полей, я почувствовал себя значительно лучше.

До библиотеки я добрался, имея запас времени более чем достаточный для своих изысканий, поэтому решил поискать материалы, проливающие свет на зимний фестиваль в Мирокаве. В одной из старейших библиотек штата имелась полная подшивка «Курьера Мирокава». С него я и начал. Однако вскоре обнаружил, что никакого справочного аппарата (указателя и т. п.) в газете нет, а высматривать статьи о фестивале во всех номерах подряд не хотелось.

Тогда я обратился к газетам более крупных городов, расположенных в том же округе, кстати носящем аналогичное имя Мирокава. О городе информации почти не было, о фестивале — тоже. Только одна статья с обзором ежегодных событий округа, ошибочно ссылавшаяся на Мирокав как на «крупную средневосточную общину», каждую весну устраивающую что-то вроде этнического слета. Из доступных источников удалось выяснить, что его жители относятся к среднезападным американцам и вероятным потомкам предприимчивых жителей Новой Англии прошлого столетия, причем по прямой линии. Встретилась короткая заметка, посвященная мероприятию в Мирокаве. Однако она оказалась некрологом: некая старая женщина спокойно почила в бозе перед самым Рождеством. В общем, я вернулся домой с пустыми руками.

Прошло совсем немного времени, и я получил еще одно письмо от своего бывшего коллеги — того самого, что в свое время подтолкнул меня заняться Мирокавом и тамошним фестивалем. Он разыскал статью в неприметном сборнике антропологических исследований, изданном в Амстердаме двадцать лет назад. Большинство публикаций были на голландском языке, несколько — на немецком и лишь одна — на английском: «Последний пир Арлекина: предварительные заметки о местном фестивале». Разумеется, возможность прочитать эту статью меня порадовала, но еще больше взволновало имя автора — доктор Реймонд Тосс.

II

Прежде чем продолжить свой рассказ, я должен сказать несколько слов о Тоссе и, неизбежно, — о самом себе. Больше двадцати лет назад в моей alma mater в Кембридже, штат Массачусетс, Тосс был моим профессором. Задолго до того, как он сыграл свою роль в событиях, которые я хочу описать, Тосс уже был одной из самых важных фигур в моей жизни. Выдающаяся личность, он неизменно оказывал влияние на любого человека, вступившего с ним в контакт. Я помню его лекции по социальной антропологии и то, как он превращал тусклое помещение в яркий и впечатляющий цирк знаний. Он передвигался в сверхъестественно энергичной манере. Когда Тосс взмахивал рукой, чтобы указать на какой-нибудь обычный термин из написанных на доске у него за спиной, казалось, речь идет о предмете с фантастическими качествами и невероятной тайной ценностью. Когда он запихивал руку в карман старого пиджака, все ждали, что эта мимолетная магия, спрятанная в потертом мешке, будет мгновенно извлечена по желанию волшебника. Мы понимали — он учит нас большему, чем мы в состоянии постичь, и что сам он обладает знаниями более обширными и глубокими, нежели в состоянии передать. Однажды я набрался смелости и предложил свое (некоторым образом противоположное его собственному) толкование вопроса о клоунах племени индейцев хопи. Подразумевалось, что мой личный опыт в качестве клоуна-любителя и особая преданность этому предмету наделили меня пониманием более ценным, чем профессорское. Тогда он открыл нам, небрежно и как бы между прочим, что сам исполнял роль одного из замаскированных шутов племени и вместе с ними танцевал kachinas.[23] Открывая эти факты, он тем не менее как-то умудрился не заставить меня испытать более сильное унижение, чем то, которое я сам на себя навлек. За это я был ему благодарен.

Иногда Тосс становился объектом сплетен и романтических домыслов. Он был гениальным полевым работником и прославился умением проникать в любую экзотическую культуру или ситуацию, получая взгляд изнутри там, где другим антропологам приходилось довольствоваться сбором данных. В различные периоды его карьеры возникали слухи, что он «ушел жить к аборигенам», как легендарный Фрэнк Гамильтон Кашинг. Поговаривали, что эти разговоры не всегда были безосновательными, и что он принимал участие в довольно эксцентричных проектах, большая часть которых сосредоточивалась в Новой Англии. В частности, хорошо известен факт, когда Тосс шесть месяцев провел в клинике Западного Массачусетса под видом пациента, собирая данные о «культуре» душевнобольных. Когда вышла его книга «Зимнее солнцестояние: самая длинная ночь общества», общественное мнение объявило ее разочаровывающе субъективной и очень импрессионистской. Якобы, помимо нескольких трогательных, но «поэтически туманных» наблюдений, в ней нет ничего ценного. Сторонники Тосса утверждали, что он в некотором роде суперантрополог; пусть его работы опираются в основном на его собственное мнение и чувства, опыт ученого действительно помогает проникнуть в кладезь достоверных сведений, которые он раскрывает во время дискуссий.

Будучи студентом Тосса, я старался поддерживать это мнение о нем. По целому ряду разумных и неразумных причин я верил в способность профессора открыть до сих пор неизведанный пласт существования человека. Поэтому сначала я обрадовался, решив, что статья под названием «Последний пир Арлекина» подтверждает загадочность репутации Тосса, причем в области, которую я находил захватывающей.

С первого раза большую часть статьи я не понял — из-за специфичной характеристики автора и множества стратегических неясностей. Но я сразу уловил самый интересный аспект этого краткого (на двадцати листах) исследования — общее настроение покоя. Вне всякого сомнения, на этих страницах ощущалась эксцентричность Тосса как внутренняя борющаяся сила, которая была заключена в торжественной ритмике его прозы и в некоторых мрачных ссылках. Две ссылки были на одну и ту же тему. Одна — цитата из «Червя завоевателя» Эдгара По, которую Тосс использовал в качестве блестящего эпиграфа. Однако смысл эпиграфа не нашел в тексте дальнейшего отражения, за исключением еще одной случайной ссылки. Тосс коснулся современного праздника Рождества, берущего начало в римских сатурналиях. Затем, дав понять, что он еще не видел фестиваля в Мирокаве, а только собрал сведения о нем из различных источников, он доказывал, что в него включено много еще более откровенных элементов сатурналий. Далее Тосс сделал замечание, на мой взгляд, тривиальное и исключительно лингвистического порядка, которое имело еще меньшее отношение к общей линии его доводов, чем столь же второстепенный эпиграф из По. Он мельком упомянул, что ранняя секта сирийских гностиков называла себя «сатурнианцы» и верила (помимо других религиозных ересей) в то, что человечество создали ангелы, которые, в свою очередь, были созданы Высшим Неизвестным. Однако ангелы не обладали могуществом, позволявшим сделать их творение прямоходящим, поэтому какое-то время человек ползал по земле, как червь. Позже Создатель изменил эту гротескную позу на более подобающую. В тот момент я предположил, что символическая аналогия происхождения человечества и исходного условия, ассоциирующегося с червями, в сочетании с фестивалем конца года, обозначающего зимнюю смерть земли, и есть истинный смысл «откровения» Тосса, — поэтическое наблюдение, но без всякой ценности.

Остальные замечания, сделанные профессором по поводу фестиваля в Мирокаве, тоже были строго этическими и базировались на заимствованных источниках и слухах. Но я сразу почувствовал, что Тосс знает гораздо больше, чем готов открыть. Как выяснилось позднее, он действительно включил в статью информацию о некоторых аспектах фестиваля в Мирокаве, позволявшую понять, что у него уже имелось несколько ключей-разгадок, которые он предпочитал держать при себе. К тому времени я и сам обладал в высшей степени разоблачающими крохами знания. В примечании к «Арлекину» читателям сообщалось, что эта статья — необработанный фрагмент более солидной работы, находящейся в стадии написания. Но мир так и не увидел сей труд. После того как мой бывший профессор удалился из академических кругов около двадцати лет назад, он больше ничего не издал. Теперь я знал, куда он делся: человек, у которого я спрашивал дорогу на улицах Мирокава, тот самый, с тревожаще апатичным взглядом, напоминал глубоко состарившегося доктора Реймонда Тосса.

III

А теперь я должен кое в чем признаться. Несмотря на все попытки испытать энтузиазм к Мирокаву и его тайнам, особенно во взаимосвязи с Тоссом и моим собственным глубочайшим интересом как ученого, я размышлял о предстоящем в состоянии равнодушного оцепенения и даже глубокой депрессии. Впрочем, оснований удивляться такому эмоциональному фону, обусловленному моими внутренними обстоятельствами, не было. Много лет, еще с университетских дней, я страдал от мрачного расстройства, этого периодически повторяющегося уныния, в которое погружался, когда земля обнажалась и остывала, а небеса тяжелели от туч. Все равно, хоть и несколько механически, я планировал поехать в Мирокав на фестиваль в надежде, что эта поездка поможет мне немного развеять сезонный упадок духа. В Мирокаве будут проходить парады и вечеринки, а у меня появится возможность снова сыграть клоуна.

За несколько недель до поездки я начал репетировать, оттачивать ловкость рук при исполнении фокусов, бывших когда-то моей фишкой. Я отдал в химчистку костюм, купил грим и теперь был полностью готов. Даже получил разрешение из университета отменить кое-какие лекции перед праздниками, объяснив администрации суть проекта и сказав, что в город необходимо приехать за несколько дней до фестиваля, чтобы провести кое-какие исследования, отыскать информаторов и все такое. На самом деле мой план заключался в том, чтобы отложить официальные расспросы на время после фестиваля, а сначала погрузиться, насколько это будет возможно, в подготовку и организацию праздника. Разумеется, я собирался вести дневник.

С одним источником я хотел проконсультироваться заранее. Я вернулся в ту далекую библиотеку, чтобы просмотреть выпуски «Курьера Мирокава», датированные декабрем два десятилетия назад. Одна найденная история подтвердила мысль, высказанную Тоссом в его статье «Арлекин», хотя само событие, видимо, произошло после того, как Тосс написал статью.

История, описанная в «Курьере», произошла через две недели после окончания фестиваля двадцать лет назад. В заметке шла речь об исчезновении женщины по имени Элизабет Бидл — жены Самюэля Бидла, владельца отеля в Мирокаве. Власти округа предполагали, что это был один из случаев «праздничного суицида», которые каждый сезон происходили в окрестностях Мирокава. Тосс задокументировал это в своем «Арлекине», хотя я подозревал, что в наши дни эти смерти были бы аккуратно отнесены к разряду «сезонных эмоциональных расстройств». Как бы там ни было, полиция провела поиски у наполовину замерзшего озера на окраине Мирокава, где в предыдущие годы были найдены трупы многих успешных самоубийц. Однако в том году тело не нашли. В газете имелась фотография Элизабет Бидл. Даже на зернистой пленке микрофильма бросались в глаза энергичность и жизнелюбие миссис Бидл, поэтому гипотеза «праздничного самоубийства», с такой готовностью предложенная, чтобы объяснить ее исчезновение, показалась мне странной и в некотором роде несправедливой.

Тосс в своей короткой статье писал, что ежегодно происходят изменения в душевном или духовном состоянии, которые, видимо, действуют на Мирокав наряду с зимними метаморфозами. Он не уточнял их происхождение, но утверждал, в своей привычно загадочной манере, что влияние «подсезона» на город весьма отрицательно. Вдобавок к суицидам в этот период прослеживался всплеск «ипохондрических» состояний — так характеризовали заболевание тамошние медики в беседах с Тоссом двадцать лет назад. Положение дел ухудшалось, достигая пика в дни проведения фестиваля в Мирокаве. Тосс предполагал, что с учетом скрытности жителей маленьких городов ситуация, возможно, была еще более серьезной, чем могло выявить небрежное расследование.

Взаимосвязь между фестивалем и коварным подсезонным климатом — вот вопрос, по которому Тосс так и не сумел сделать четких выводов. Но все же он написал, что эти два «климатических аспекта» существуют в городе параллельно и очень давно, если судить по доступным архивным документам. Если посмотреть историю округа Мирокав за девятнадцатый век, можно выяснить, что тогда город назывался своим первоначальным именем — Нью-Колстед, а жители подвергались осуждению за то, что устраивали «непристойные и бездушные пиры» вместо нормальных рождественских ритуалов. (Тосс в своей статье замечает, что историк перепутал два различных аспекта сезона, фактическая взаимосвязь которых в высшей степени антагонистична.) В заметке «Арлекин» фестиваль не прослеживается до его ранних проявлений (это в принципе невозможно), однако Тосс подчеркивает новоанглийское происхождение основателей Мирокава. Следовательно, фестиваль был когда-то перенесен из этого региона и вполне мог существовать не меньше столетия — если, конечно, его не привезли из Старого Света. В этом случае его корни не будут ясны до тех пор, пока не удастся провести более глубокие исследования. Ссылка же Тосса на сирийских гностиков явно намекает на то, что такую возможность нельзя исключить полностью.

Но скорее всего, рассуждения Тосса основаны на том, что фестиваль берет начало в Новой Англии. Он написал об этом географическом отрезке так, словно он — самое подходящее место для окончания изысканий. Складывалось впечатление, что сами слова «Новая Англия» были лишены для него традиционного смысла и означали ни больше ни меньше как доступ ко всем землям, известным и неизвестным, и даже к эпохе доцивилизованной истории региона. Получив часть образования в Новой Англии, я некоторым образом мог понять это сентиментальное преувеличение, потому что там и в самом деле существуют места, которые кажутся архаическими вне всяких хронологических мерок, превосходя сравнительные стандарты времени и достигая своего рода абсолютной античности, которую невозможно постичь логикой. Но я был не в силах понять, как это туманное предположение соотносится с маленьким городком Мирокавом. Тосс и сам заметил, что в жителях Мирокава не прослеживается какое-либо загадочное примитивное сознание; напротив, внешне они производят впечатление людей, ничего не знающих о происхождении их зимнего развлечения. Однако то, что традиция прошла испытание временем, сумев затмить даже традиционные рождественские праздники, говорит о том, что они прекрасно понимают значение и смысл фестиваля.

Не буду отрицать, что все, узнанное про фестиваль в Мирокаве, действительно вызвало у меня ощущение «руки судьбы», в особенности из-за вовлеченности в это столь значимой фигуры из моего прошлого, как Тосс. Впервые за время своей академической карьеры я понимал, что лучше, чем кто-либо другой, подхожу для разгадывания истинного значения скудных разрозненных данных. Пусть даже я обрел эту уникальность благодаря случайным обстоятельствам.

И все-таки, сидя в той библиотеке утром в середине декабря, я на какой-то миг усомнился в мудрости своего решения. Стоит ли ехать в Мирокав, вместо того чтобы вернуться домой, где меня дожидался куда более привычный rite de passage[24] зимней депрессии? Сперва мне просто хотелось избежать цикличной тоски, наступавшей со сменой времен года, но, похоже, она также являлась и частью истории Мирокава, только в гораздо большем масштабе. Впрочем, моя эмоциональная нестабильность как раз и была той самой особенностью, которая делала меня наиболее пригодным человеком для полевой деятельности. Хотя я не мог ни гордиться этим, ни искать в этом утешения. Пойти на попятную значило лишить себя шанса, который вряд ли появится снова. Оглядываясь назад, я понимаю, что мое решение было отнюдь не случайным. Вот как случилось, что я поехал в Мирокав.

IV

Сразу после полудня 18 декабря я сел в машину и направился в Мирокав. По обеим сторонам дороги мелькали унылый пейзаж и голая земля. Снег поздней осенью шел мало; лишь несколько белых участков виднелись вдоль автострады на сжатых полях. Над головой нависали серые тучи. Проезжая через лес, я заметил черные разлохмаченные покинутые гнезда, прилепившиеся к перепутанным искривленным ветвям. Мне показалось, что я увидел и черных птиц, паривших над дорогой чуть впереди, но это были всего лишь мертвые листья, взлетевшие в воздух при моем приближении.

К Мирокаву я подъехал с юга и попал в город с той стороны, с которой покинул его после первого посещения. И снова мне подумалось, что эта часть города существует как будто по другую сторону большой невидимой стены, отделявшей фешенебельные районы Мирокава от неблагополучных. Залитый солнечным светом, этот район и летом показался мне мрачным, даже зловещим; сейчас, в тусклом свете зимы, он выглядел бледным призраком самого себя. Разоряющиеся магазины и насквозь промерзшие на вид дома наводили на мысль о пограничном районе между материальным и нематериальным мирами, причем один сардонически носил маску другого. Я увидел несколько костлявых пешеходов, обернувшихся в мою сторону, когда я проезжал мимо, вверх по главной улице Мирокава.

Одолев крутой подъем Таунсхенд-стрит, я решил, что открывшийся мне вид довольно гостеприимен. Вздымающиеся вверх и спускающиеся под горку авеню города были уже готовы к фестивалю: фонарные столбы увиты вечнозелеными растениями; свежие ветви радовали глаз в это бесплодное время года. На дверях многих деловых зданий улицы были развешаны венки остролиста, тоже зеленые, но, похоже, сделанные из пластика. В традиционных для этого времени года зеленых украшениях не было ничего необычного, но вскоре стало понятно, что Мирокав слишком страстно предается этому святочному символу. Все вокруг просто кричало о чрезмерности. Витрины магазинов и окна домов, обрамленные зелеными гирляндами; зеленые ленты, свисающие с навесов у магазинов; зазывающие огоньки на баре «Красный петух», превратившиеся в павлинье-зеленый поток света. Я предположил, что жители Мирокава охотно украшали свой город, но эффект получился избыточным. Город окутывало жутковатое изумрудное сияние, в котором лица горожан слегка напоминали морды рептилий.

Я решил, что большое количество вечнозеленых растений, венков остролиста и разноцветных (точнее, одноцветных) огоньков призвано подчеркнуть овощную символику северных святок, неизбежно вплетающуюся в зимние празднества любой северной страны, как принятая для рождественского сезона. В статье «Арлекин» Тосс писал о языческой стороне мирокавского фестиваля, уподобляя его культу плодородия с вероятной связью в далеком прошлом с хтоническими божествами. Но Тосс, как и я, ошибочно принял за целое всего лишь часть смысла фестиваля.


Отель, в котором я зарезервировал номер, находился на Таунсхенде. Это было старое здание из коричневого кирпича с дверной аркой и умилительным карнизом, видимо, должным производить впечатление неоклассицизма. Я нашел перед ним место для парковки и вышел из машины, оставив чемоданы внутри.

Холл отеля был пуст. Мне-то казалось, что фестиваль в Мирокаве должен привлекать достаточно посетителей — хотя бы для того, чтобы поддерживать бизнес, — но, похоже, я ошибался. Позвонив в колокольчик, я облокотился о стойку и повернулся, чтобы взглянуть на небольшую, традиционно украшенную елку, стоявшую на столе у входа. На ней висели блестящие, хрупкие шары, миниатюрные леденцы в форме посоха, плоские смеющиеся Санты с широко раскинутыми руками. Звезда на макушке неловко накренилась в сторону изящной верхней ветки, вспыхивали разноцветные огоньки в форме цветков. Почему-то елочка показалась мне очень печальной.

— Чем я могу вам помочь? — спросила молодая женщина, появившаяся из комнаты, примыкающей к холлу.

Должно быть, я слишком внимательно уставился на нее, потому что она отвернулась со смущенным видом. Я понятия не имел, что ей сказать или как объяснить, что я думаю. Воочию она излучала просто пугающее великолепие манер и внешности. Но если эта женщина не совершила самоубийство двадцать лет назад, как утверждала газетная заметка, то за прошедшие годы она и не постарела.

— Сара! — позвал мужской голос с невидимой высоты лестницы, и по ступенькам спустился высокий мужчина средних лет. — Я думал, ты у себя в комнате, — сказал мужчина, которого я счел Самюэлем Бидлом. Сара (а не Элизабет) Бидл, искоса посмотрела на меня, демонстрируя отцу, что занимается делами отеля. Бидл извинился передо мной и на минутку отошел вместе с ней в сторону, чтобы обменяться несколькими словами.

Я улыбнулся, сделав вид, что все нормально, но при этом попытался расслышать, о чем они разговаривают. Судя по тону, конфликт был привычным: Бидл слишком сильно беспокоился о том, где его дочь и чем занята, а Сара проявляла досадливое понимание определенных ограничений. Разговор завершился, Сара стала подниматься вверх по лестнице, на секунду обернувшись и гримаской извинившись за происшедшую непрофессиональную сцену.

— Ну, сэр, чем я могу вам помочь? — спросил Бидл чересчур требовательным тоном.

— У меня зарезервирован номер. Правда, я приехал на день раньше, если, конечно, это не станет проблемой. — Так я дал понять владельцу отеля, будто не сомневаюсь, что его бизнес процветает.

— Никаких проблем, сэр, — ответил он, протягивая мне листок регистрации, а потом медный на вид ключ, свисавший с пластмассовой круглой бирки с номером сорок четыре.

— Багаж?

— Да, он в машине.

— Я вам помогу.

Бидл повел меня на четвертый этаж, и я подумал, что это вполне подходящий момент, чтобы затронуть тему фестиваля, праздничных самоубийств и, может быть (в зависимости от его реакции), судьбы его жены. Мне требовался человек, много лет проживший в городе, который мог бы рассказать мне об отношении жителей к этому рождественскому зеленому морю огней.

— Все прекрасно, — одобрил я чистую, хотя и мрачную комнату. — И вид хороший, на ярко-зеленые огни Мирокава. Город всегда так украшают? Я имею в виду, к фестивалю.

— Да, сэр, к фестивалю, — машинально ответил он.

— Думаю, ближайшие пару дней у вас будет наплыв приезжих, вроде меня.

— Возможно. Вам еще что-нибудь нужно?

— Да. Не расскажете ли вы мне немного о празднествах?

— Например…

— Ну, вы же понимаете, — клоуны и все такое.

— Клоуны у нас здесь только те, кого… думаю, можно сказать — выбрали.

— Не понимаю.

— Извините, сэр, у меня очень много дел. Что-нибудь еще?

Я не смог ничего придумать, чтобы затянуть разговор. Бидл пожелал мне хорошего отдыха и ушел.

Я распаковал чемоданы. Помимо обычной одежды я привез сюда кое-какие детали клоунского наряда. Слова Бидла о том, что клоунов «выбирают», невольно заставили меня задуматься: какой цели служат местные уличные маскарады? В разные времена и в разных культурах фигура клоуна имела очень много значений. Веселый, всеми любимый шутник, знакомый большинству людей, — всего лишь одна сторона этого многогранного существа. Сумасшедшие, горбуны, люди без рук и ног и с другими отклонениями от нормы когда-то считались клоунами от природы; они были выбраны для исполнения комической роли, чтобы остальные воспринимали как шутку, а не жуткое напоминание о том, что в мире не все ладно. Но иногда веселому шутнику приходилось привлекать внимание к тому самому непорядку, как в случае с мрачным и честным шутом короля Лира. Впрочем, в конце концов его повесили, и в первую очередь — за его клоунскую мудрость. Клоунам часто приходилось играть неоднозначные, а иногда противоречивые роли. В общем, я знал о них достаточно, чтобы не выскакивать на люди в костюме с криком: «А вот и я!»

В тот первый день в Мирокаве я держался поближе к отелю. Почитав и отдохнув несколько часов, пообедал в ближайшей закусочной, наблюдая в окно, как зимний вечер на контрасте с темнотой меняет мягкое зеленое свечение города на совершенно другой цвет. Для вечера в маленьком городке на улицах Мирокава было чересчур много народа, но это вовсе не походило на оживление, какое обычно наблюдаешь перед рождественскими праздниками. На улицах не мельтешили толпы суетливых покупателей, нагруженных яркими пакетами с подарками. Люди шли с пустыми руками, засунув их поглубже в карманы от холода, который, впрочем, все равно не сумел загнать их в теплые уютные дома; многие магазины были открыты допоздна, но даже в тех, что уже закрылись, осталась гореть неоновая иллюминация. Лица прохожих застыли от холода. В окне закусочной я видел отражение собственного лица, и это было не лицо опытного клоуна; вялое и обвислое, оно скорее походило на лицо неживого существа. За стеклом раскинулся город Мирокав: его улицы вздымались вверх и опускались вниз с безрассудной суровостью, а жители толпились на тротуарах; его сердце купалось в зеленом свете. Он бросал мне профессиональный и личный вызов, самый многообещающий из всех, что мне встречались в жизни, а я испытывал скуку на грани ужаса.

Я торопливо вернулся обратно в отель.

«В стуже Мирокава есть еще какой-то холод, — записал я вечером в своем дневнике. — Еще один набор домов и улиц, существующий под видимым фасадом города, как мир постыдных глухих тупиков и переулков». Исписав в таком духе целую страницу и в итоге перечеркнув ее большим крестом, я лег спать.


Утром, оставив машину у отеля, я пошел в сторону делового квартала пешком. Решил, что раз уж я тут с научной целью, следует пообщаться с добропорядочными жителями Мирокава. Но едва я с трудом начал прокладывать путь вверх по Таунсхенд-стрит (все тротуары были забиты гуляющими пешеходами), как кое-кого увидел, и весь мой в общем-то бестолковый план мгновенно сменился более конкретным. В толпе, в каких-то пятнадцати шагах от меня, шла моя цель.

— Доктор Тосс! — окликнул я.

Он почти наверняка повернул голову и оглянулся на мой крик, но поклясться в этом я не мог. Растолкав несколько тепло одетых прохожих, у которых горла были замотаны зелеными шарфами, я увидел, что объект моего преследования по-прежнему держится все на том же расстоянии от меня; непонятно, нарочно он это делал или нет. На следующем углу одетый в темное пальто Тосс резко свернул направо, на улицу, ведущую круто вниз, прямо к полуразвалившейся южной части Мирокава. Добравшись до угла, я посмотрел вниз, на тротуар, и сверху очень хорошо разглядел профессора. Кроме того, теперь я видел, как ему удается держаться так далеко впереди от меня в этой толпе, мешавшей моему продвижению. По какой-то причине люди на тротуаре расступались перед ним, и он шел мимо свободно, не толкаясь. Это не выглядело драматической попыткой избежать физического контакта, и тем не менее казалось, что это было неслучайно. Проталкиваясь сквозь тесную толпу, я шел за Тоссом, то теряя его из вида, то снова находя.

К тому времени, как я дошел до низа улицы, толпа заметно рассосалась. Пройдя еще примерно квартал, я понял, что оказался едва ли не единственным пешеходом помимо одинокой фигуры далеко впереди, — надеялся, что все еще иду по пятам профессора. Теперь он шел весьма быстро, так что становилось понятно: он знает, что я его преследую, хотя на самом деле создавалось впечатление, что это он меня ведет. Я еще несколько раз окликнул его, причем достаточно громко. Он просто не мог меня не услышать — разве что к возрасту добавилась глухота. В конце концов он уже давно не юноша и даже не мужчина средних лет.

Внезапно Тосс перешел на другую сторону улицы, сделал еще несколько шагов и вошел в кирпичное здание без вывески, между винным магазином и какой-то ремонтной мастерской. В «Арлекине» он упоминал, что люди, живущие в этой части Мирокава, занимались своим частным бизнесом и их постоянными клиентами в основном были жители этого района. Данному мнению вполне можно было доверять, поскольку заведения имели настолько же потрепанный вид, как и клиентура. Но, несмотря на чудовищно ветхое состояние домов, я последовал за Тоссом и вошел в простое кирпичное здание, бывшее когда-то (а возможно, и сейчас) закусочной.

Внутри было необычно темно. Но еще до того, как мои глаза привыкли к темноте, я почувствовал, что это не процветающий ресторан с уютно расставленными столиками и креслами, вроде заведения, в котором я ужинал вчера, а очень холодное место со скудной меблировкой. Казалось, что здесь холоднее, чем на улице.

— Доктор Тосс? — произнес я в сторону одинокого стола, стоявшего в центре длинной комнаты. Вокруг него сидели четыре-пять человек. Еще какие-то люди сливались с темнотой позади них. На столе были в беспорядке раскиданы книги и бумаги. Какой-то старик показывал что-то в лежавших перед ним бумагах, но это был не Тосс. Рядом с ним сидели двое юнцов, своим цветущим видом заметно отличавшихся от угрюмой изможденности остальных. Я подошел к столу, и все они подняли на меня глаза, но никто не проявил даже намека на эмоции, за исключением юношей, обменявшихся встревоженными и даже виноватыми взглядами, словно их застукали за каким-то постыдным делом. Оба внезапно вскочили из-за стола и ринулись в темную глубину комнаты, где вдруг блеснула полоска света, когда они выбежали из задней двери.

— Прошу прощения, — неуверенно произнес я. — Мне показалось, что сюда вошел один мой знакомый.

Никто не произнес ни слова. Из задней комнаты стали появляться люди, наверняка заинтересовавшись причиной суматохи. Через несколько секунд помещение было заполнено бродягоподобными фигурами. Все они пустыми глазами таращились в темноту. В тот момент я их не испугался, по крайней мере, не подумал о том, что они могут причинить мне физический вред. Честно говоря, казалось, что вполне в моих силах кулаками заставить их подчиниться. Их бесцветные лица буквально напрашивались на крепкие удары. Но их было так много…

Они медленно скользили в мою сторону, как червеобразная масса. Глаза выглядели пустыми и несфокусированными, и на мгновение я усомнился, а знают ли они о моем присутствии? Тем не менее именно я был центром, к которому стремилось апатичное передвижение. Их башмаки негромко шаркали по голым половицам. Я торопливо начал бормотать какой-то вздор, а они продолжали меня теснить; слабые тела с неожиданно полным отсутствием запаха толкали меня. (Теперь я знаю, почему люди на улице инстинктивно сторонились Тосса.) Невидимые ноги словно переплетались с моими; я пошатнулся, но тут же выпрямился, и этот рывок пробудил меня от своего рода гипнотического транса, в который я, должно быть, погрузился, даже не заметив этого. Я собирался уйти из этого безотрадного места задолго до того, как события примут столь неожиданный оборот, но по непонятной причине не мог сосредоточиться и заставить себя действовать. Когда эти рабские существа приблизились, мое сознание уплыло куда-то далеко. Во внезапном приступе паники я растолкал их мягкие ряды и выскочил на улицу.

Свежий воздух оживил меня, вернул ясность мыслей, и я быстро пошел вверх по крутой улице. Теперь я начал сомневаться… Не вообразил ли я себе опасность? Намеревались ли они причинить мне серьезный вред или просто хотели напугать? Добравшись до сверкающей зеленым светом главной улицы Мирокава, я уже не мог с уверенностью сказать, что именно там произошло.

Тротуары были по-прежнему забиты толпами народа, но теперь мне казалось, что они передвигаются и болтают куда оживленнее. В воздухе чувствовалась энергия, наверняка вызванная предстоящими празднествами. Группа молодых людей начала отмечать заранее; они в явном подпитии шумно шли посередине улицы. Из подколок трезвых горожан я сделал вывод, что публичное пьянство в стиле масленичной недели традиционно для зимнего фестиваля. Я высматривал хоть какие-нибудь признаки начала уличных маскарадов, но ничего не видел — ни ярко наряженных арлекинов, ни белоснежных пьеро. Неужели даже сейчас идет подготовка к церемонии коронации Королевы Зимы?

«Королева Зимы, — написал я в своем дневнике. — Символ плодородия, наделенный могуществом даровать возрождение и процветание. Избирается, как королева школы на выпускном вечере. Не забыть уточнить, полагается ли королеве консорт (супруг) из представителей потустороннего мира».

В предвечерние часы 19 декабря я сидел в своей комнате в отеле, писал, думал и планировал. С учетом всех обстоятельств я чувствовал себя не так уж и плохо. Праздничное возбуждение, с каждой минутой усиливавшееся на улицах под моими окнами, на меня определенно подействовало. Предвкушая долгую ночь, я заставил себя вздремнуть. А когда проснулся, ежегодный фестиваль в Мирокаве начался.

V

Крики, суматоха, кутежи. Я сонно добрел до окна и сверху посмотрел на город. Казалось, что все огни Мирокава пылают, за исключением района под холмом, превратившегося в черную пустоту зимы. Теперь зеленоватый оттенок города сделался особенно очевидным и протянулся везде, как гигантская зеленая радуга, растворившаяся в небе и, фосфоресцируя, уходившая в ночь. Вокруг сияла искусственная весна. Улицы Мирокава бурлили жизнью: на ближайшем углу оглушительно играл духовой оркестр; громко гудели клаксоны машин, на которые сверху забирались смеющиеся прохожие; из бара «Красный петух» вывалился какой-то мужчина с широко распростертыми руками и закукарекал. Я пристальнее всмотрелся в празднующих горожан, выискивая клоунские наряды, и вскоре с восхищением увидел. Красно-белый костюм с шляпой одного цвета, лицо загримировано под благородный алебастр. Он казался клоунской реинкарнацией белобородого рождественского шута в черных сапогах.

Однако этот шут не собирал дань уважения и любви, обычно полагающуюся Санта-Клаусу. Мой бедный приятель-клоун находился в середине кольца гуляк, толкавших его друг к другу. Он вроде бы соглашался на такое жестокое обращение с готовностью, но все равно эта странная игра была унизительна по сути. «Клоуны у нас тут только те, кого выбрали», — эхом отозвался в голове голос Бидла. «Выбрали, чтобы помучить» — это будет ближе к правде.

Одевшись потеплее, я вышел на сияющие зеленые улицы и недалеко от отеля столкнулся с персонажем в ярком мешковатом костюме с нарисованной широкой сине-красной ухмылкой. Его вышвырнули из аптеки какие-то юнцы.

— Полюбуйтесь на урода, — сказал тучный пьяный мужчина. — Полюбуйтесь, как урод падает.

Первой моей реакцией был гнев, тут же сменившийся страхом, — я увидел, что рядом с жирным пьянчугой идут еще двое. Они направились ко мне, и я напрягся, приготовившись к стычке.

— Позор! — воскликнул один из них, сжимая в руке горлышко винной бутылки.

Но обращались они не ко мне, а к клоуну, которого швырнули на тротуар. Трое гонителей рывком подняли его на ноги и плеснули вином в лицо. На меня никто не обратил внимания.

— Отпусти его, — сказал жирный. — Ползи отсюда, урод. О, он летит!

Клоун затрусил прочь и быстро смешался с толпой.

— Погодите минуточку, — обратился я к троице забияк; те, спотыкаясь, уже пошли дальше. Я быстро решил, что имеет смысл попросить их объяснить, что тут сейчас произошло, тем более среди шума и суматохи праздника. Как можно веселее я предложил им зайти куда-нибудь и выпить. Они не возражали, и вскоре мы уже теснились за столиком в «Красном петухе».

Пропустив несколько стаканчиков, я рассказал им, что приехал из другого города. Почему-то это их ужасно обрадовало. И я сказал, что не понимаю кое-чего в их фестивале.

— Не вижу, что тут понимать, — пожал плечами жирный. — Это только то, что видишь.

Я спросил о людях, одетых клоунами.

— Это уроды. В этом году настала их очередь. Каждый становится клоуном по очереди. На следующий год может настать моя. Или твоя, — заявил он, ткнув пальцем в одного из своих дружков. — А уж когда мы узнаем, который из них ты…

— Дурак ты! — недовольно отрезал «будущий урод».

Это было важно — то, что люди, играющие роль клоунов, остаются (или хотя бы пытаются остаться) анонимными. Такая мера наверняка помогает жителям Мирокава избавиться от внутреннего запрета обижать своих соседей или даже родственников.

Из того, что я увидел позже, стало понятно, что жестокость не заходит дальше игривой грубости. Лишь отдельные группы буянов по-настоящему пользуются преимуществом данного аспекта фестиваля; большинство горожан с удовольствием наблюдают за происходящим со стороны.

Трое моих юных друзей оказались абсолютно бесполезными, когда я попытался выяснить смысл этого обычая. Они считали его просто развлечением, думаю, как и большинство жителей Мирокава. Это я мог понять. Полагаю, средний человек не сумеет объяснить, почему такой знакомый праздник, как Рождество, празднуется в том виде, как сейчас.

Из бара я вышел один. Выпитое никак на меня не подействовало. На улице продолжалось общее веселье. Из квартир доносилась громкая музыка. Мирокав полностью преобразился, превратившись из степенного маленького городка в анклав сатурналий в самый разгар мрачной необъятности зимней ночи. Но Сатурн — это еще космический символ уныния и бесплодия, столкновения противоположностей, заключенных в едином мире. И пока я, чуть под хмельком, брел по улице, внезапно открыл, что и в зимнем фестивале имеется конфликт. Кажется, мое открытие и было тем секретным ключом, который Тосс утаил в своей статье о городе. Как ни странно, но именно то, что я ничего не знал о внешней стороне фестиваля, помогло мне понять его истинную природу.

Я смешался с толпой на улице, получая искреннее удовольствие от царившего вокруг шума, как вдруг заметил на углу странно одетое создание. Это был один из клоунов Мирокава в потрепанном, совершенно неописуемом костюме в стиле клоуна-бродяги, но недостаточно экстравагантном, чтобы быть смешным. А вот лицо наверстывало то, что не удалось скучному костюму. Мне еще никогда не доводилось видеть настолько необычного осмысления клоунской внешности. Клоун стоял под тусклым уличным фонарем. Когда он повернул голову в мою сторону, я понял, почему он показался мне знакомым. Узкая, гладкая, бледная голова; большие глаза; овальное лицо больше всего напоминало череп — кричащее существо на той знаменитой картине (память мне изменяет). Эта клоунская имитация соперничала с оригиналом, демонстрируя шокирующий, крайний ужас и отчаяние: бесчеловечное подобие, более подходящее чему-нибудь под землей, чем на ней.

В ту же секунду, как я увидел это существо, я подумал про обитателей того гетто у подножия холма. В его повадке чувствовалась та же тошнотворная покорность и апатичность. Вероятно, если бы я не выпил, то не решился бы на тот поступок, который совершил. Я решил поддержать одну из прочных традиций зимнего фестиваля, потому что меня ужасно раздражал вид этого мрачного клоуна-самозванца. Дойдядо угла, я с хохотом толкнул это существо — «Ууух!». Он, попятившись, споткнулся и упал на тротуар. Я снова захохотал и огляделся, ожидая одобрительных возгласов гуляк. Однако, похоже, никто не оценил мой поступок и даже не дал понять, будто заметил то, что я сделал. Они не смеялись вместе со мной, не тыкали в нас пальцами, а просто проходили мимо, кажется, даже ускоряя шаги, чтобы побыстрее уйти с места происшествия. До меня дошло, что я нарушил какое-то негласное правило, хотя казалось, что мой поступок вполне согласовывался с общим обычаем. В голову пришло, что меня могут даже задержать и предъявить обвинение за то, что в других обстоятельствах безусловно расценивалось бы как преступление. Повернувшись, чтобы помочь клоуну подняться, и надеясь как-нибудь загладить свою вину, я обнаружил, что он исчез. Я угрюмо пошел прочь, подальше от сцены собственного неумышленного преступления, стремясь попасть на улицу, где не будет его свидетелей.

Я брел по глухим переулкам Мирокава, один раз устало остановившись и сев у стойки в небольшом баре, набитом посетителями. Там я заказал чашку кофе, пытаясь как-то взбодрить отравленный алкоголем организм. Грея руки о чашку и медленно прихлебывая из нее, я смотрел в окно на людей, проходивших мимо бара. Было далеко за полночь, но густой поток гуляющих не редел; никто не собирался так рано уходить домой. Мимо окна шел карнавал профилей, и я с удовольствием просто сидел и наблюдал до тех пор, пока одно лицо не заставило меня вздрогнуть. Это был тот самый ужасающий маленький клоун, которого я обидел. Но хотя его жуткое лицо выглядело знакомым, в нем появилось что-то новое, и я подумал: должно быть, здесь два таких отвратительных урода.

Торопливо заплатив бармену, я выскочил на улицу, чтобы еще раз взглянуть на клоуна, но он куда-то пропал. Густая толпа не давала погнаться за ним, и я не мог понять, как клоуну удалось так быстро оказаться далеко отсюда. Разве что толпа инстинктивно расступалась, давая ему возможность беспрепятственно пройти сквозь ее плотные ряды, как в случае с Тоссом. Разыскивая нужного мне урода, я обнаружил, что среди празднующих масс не один и не два «одобренных» фестивальных клоуна, а весьма значительное число этих бледных, похожих на призраки существ. Все они скользили по улицам, и их не задевали даже самые задиристые гуляки. Теперь я понял одно из табу фестиваля. Этих, других клоунов никто не смел трогать; их даже полагалось избегать, как жителей трущоб в конце города. И все же я инстинктивно чувствовал, что и те и другие клоуны каким-то образом были солидарны друг с другом, хотя тех, из гетто, на зимнем фестивале Мирокава не приветствовали. Право же, они были не просто частью общины, но праздновали по-своему. Получалось, что эта группа унылых шутов образовывала ни много ни мало как свой собственный независимый фестиваль — фестиваль внутри фестиваля.

Вернувшись к себе в номер, я записал свои предположения в дневник, который завел ради этого события. Вот выдержки:


«Жители Мирокава проявляют предубеждение по отношению к людям из трущоб, в частности, когда те появляются со своими жутко размалеванными лицами, празднуя свой собственный фестиваль. Какова связь между этими двумя праздниками? Предшествует ли один другому? И если да, то который? Мое мнение по этому вопросу (но я не претендую на окончательность), что зимний фестиваль в Мирокаве — последнее проявление. Он проходит после фестиваля этих угнетающе бледных клоунов, с тем чтобы скрыть или смягчить его последствия. Сразу вспоминаются праздничные самоубийства и субатмосфера, о которой писал Тосс, исчезновение Элизабет Бидл двадцать лет назад и мой собственный опыт с тем кланом-парией, существующим вне и тем не менее внутри общины. О своих собственных впечатлениях и об эмоционально вредном подсезоне мне пока говорить не хочется. Еще неясно, является ли причиной мое личное зимнее уныние. По общему вопросу душевного здоровья нужно принять во внимание книгу Тосса о его пребывании в психиатрической больнице (почти уверен, в Западном Массачусетсе — уточнить насчет книги и проверить новоанглийские корни Мирокава). Завтра день зимнего солнцестояния, хотя сейчас уже за полночь (как быстро стали пролетать дни и ночи!). Это день, когда наступает самая длинная ночь в году. Обратить внимание на то, как это связано с суицидами и всплеском душевных расстройств. Припоминаю перечень задокументированных суицидов в статье Тосса; кажется, там повторяются одни и те же фамилии, как нередко случается в любых данных, собранных в маленьком городке. Среди фамилий еще пару раз упоминается Бидл. Возможно, существует генетическая основа для суицидов, не имеющая ничего общего с Тоссовой мистической субатмосферой. Это, конечно, очень яркая идея и вроде бы подходящая этому городу по различным внешним и внутренним аспектам, но все же не та концепция, которую можно доказательно обосновать.

Одна вещь кажется бесспорной — разделение Мирокава на два отчетливых типа горожан; как результат — наличие двух фестивалей и появление разных клоунов (сейчас это слово использовано в очень широком смысле). Но между ними существует связь, и у меня появились кое-какие идеи на этот счет. Я уже сказал, что обычные жители города относятся к обитателям гетто, в особенности к их клоунам, с предубеждением. И не только: есть и страх, возможно, своего рода ненависть — особенная ненависть, идущая от глубинной, но иррациональной памяти. Думаю, я очень хорошо понимаю, что именно угрожает Мирокаву. Припоминаю инцидент сегодня днем в той пустой закусочной. „Пустая“ в данном случае — очень подходящее слово, несмотря на то что оно противоречит фактам. Компания, собравшаяся в той плохо освещенной комнате, больше походила на отсутствие, чем на присутствие, несмотря на их подавляющее число. Глаза, которые не могли или не хотели ни на чем фокусироваться, апатия и вялость в лицах, ленивое шарканье ног. Выскочив оттуда, я чувствовал полное душевное истощение и понял, почему этих людей избегают.

Не могу подвергать сомнению мудрость древних обитателей Мирокава, которые начали устраивать зимний фестиваль и дали городу повод для праздника и социального общения в период, когда последствия тягостной изоляции становятся особенно тяжелыми — в самые долгие и темные дни зимнего солнцестояния. Настроя рождественского веселья наверняка не хватало, чтобы противостоять опасности этого времени года. Но суициды отдельных личностей, которые, как мне кажется, каким-то образом оказываются отрезаны от оживленного веселья фестиваля, сохраняются.

Видимо, именно природа этого коварного подсезона определила внешние формы зимнего фестиваля Мирокава: оптимистическая зелень в период серой спячки; обещание плодородия от Королевы Зимы; и, с моей точки зрения, самое интересное — клоуны. Пестрые клоуны Мирокава, с которыми так ужасно обращаются; они появляются, чтобы служить подставными фигурами вместо тех темноглазых шутов из трущоб. Поскольку последних опасаются из-за того, что они обладают каким-то могуществом или влиянием, все же им можно символически противостоять через их двойников, которых выбирают исключительно для этой цели. Если я прав, то интересно, насколько глубоко осознает городское население эту опосредованную демонстрацию агрессии. Те трое молодых людей, с которыми я сегодня вечером беседовал, определенно не видят в этой фестивальной традиции ничего особенного, кроме грубоватого юмора. И если уж на то пошло, осознает ли это другая сторона двух антагонистических фестивалей? Слишком ужасно такое предполагать, но я не могу не задуматься: а вдруг, несмотря на кажущуюся бесцельность, обитатели гетто не единственные, кто знает, в чем тут дело? Невозможно отрицать, что за их не свойственными человеку безвольными выражениями лиц скрывается своего рода отвратительный интеллект.

Теперь я осознаю свое смятение, но когда ночью бродил по улицам, глядя на клоунов с овальными ртами, я не мог избавиться от ощущения, что веселье в Мирокаве допускается исключительно с их позволения. Надеюсь, это не больше, чем прихотливая тоссианская догадка, разновидность идеи, вызывающей любопытство и провоцирующей на размышления, но даже не притворяющейся, что когда-нибудь станет солидным доказанным утверждением. Я понимаю, что не так уж четко мыслю, но чувствую, что можно проникнуть в запутанный мир Мирокава и осветить скрытую сторону фестивального сезона. В частности, нужно уточнить значение второго фестиваля. Является ли он тоже праздником плодородия? Из того, что я успел увидеть, суть „празднующей“ подгруппы относится скорее к антиплодородию. Как они вообще не вымерли полностью? Как поддерживают число своих членов?»


Я слишком устал, чтобы дальше формулировать свои полупьяные мысли. Поэтому, рухнув в постель, я вскоре затерялся в снах, полных улиц и лиц.

VI

Конечно, утром я спал допоздна, а когда проснулся, понял, что не избежал легкого похмелья. Фестиваль продолжался, и громкая духовая музыка вырвала меня из кошмара. На улице начался парад. По Таунсхенду медленно ехала процессия, в которой преобладал знакомый зеленый цвет, — платформы с пилигримами и индейцами, ковбоями и клоунами традиционного вида. И в центре всего этого действа на ледяном троне восседала Королева Зимы, махавшая руками во все стороны. Мне показалось, что она махнула даже мне, в мое темное окно.

В первые несколько сонных минут после пробуждения я не испытывал никакой гармонии с собственным возбуждением прошлой ночи, но скоро понял — мой энтузиазм задремал, но теперь вернулся с удвоенной энергией. Никогда раньше мои чувства и сознание не были столь активны в это, как правило, инертное время года. Дома я бы сейчас слушал старые грустные пластинки и смотрел в окно, а потому был ужасно благодарен тому, что поддался осмысленной мании. Я рвался приступить к работе сразу после завтрака в кофейне.

Вернувшись в номер, я обнаружил, что дверь не заперта, а на зеркале что-то написано — красным и жирным, будто клоунским гримом. Моим собственным, вдруг дошло до меня. Я прочитал надпись, точнее, загадку, несколько раз: «Что хоронит себя прежде, чем умрет?» Я долго смотрел на надпись, потрясенный тем, насколько ненадежной оказалась моя отпускная крепость. Предостережение? Угроза безвременно предать меня земле на случай, если буду упорно придерживаться какой-то определенной линии поведения? Надо быть осторожнее! Но это не должно отпугнуть меня от выбранной стратегии. Пришлось тщательно вытереть зеркало — оно требовалось мне для других целей.

Остаток дня я провел, продумывая грим и костюм. Немного попортил его, разорвав карман и наставив пятен. В сочетании с синими джинсами и парой очень поношенных ботинок костюм сделался вполне пригодным для отверженного. С лицом было сложнее; в ход пошли эксперименты с памятью. Воспоминание о кричащем Пьеро на той картине («Крик» — вот как она называлась) здорово помогло. С наступлением вечера я вышел из отеля по черной лестнице.

Странно было идти по переполненной людьми улице в этом отвратительном наряде. Мне-то казалось, что я буду бросаться всем в глаза, однако эксперимент показал, что я сделался почти невидимкой. Никто не смотрел, когда я проходил мимо, или они проходили мимо, или мы проходили мимо друг друга. Я стал фантомом, призраком прошедших фестивалей или грядущих.

Я не имел четкого представления о том, куда меня сегодня ночью приведет этот наряд, лишь смутные ожидания того, что сумею обрести доверие своих призрачных товарищей и, может быть, проникнуть в их тайны. Какое-то время я просто бродил вокруг в апатичной манере, которую перенял у них, и направлялся в ту сторону, в которую шли они. Это означало, что я ничего не делал, причем молча. Если я проходил по тротуару рядом с одним из них, не произносилось ни слова, не было даже обмена взглядами, вообще ни намека на признание. Мы находились на улицах Мирокава, чтобы создавать эффект присутствия, и больше ни для чего.

По крайней мере, так я это чувствовал. Бредя по улицам в бестелесной невидимости, я все сильнее ощущал себя пустой парящей тенью, которая видит, оставаясь незамеченной, и идет, не задетая теми огромными существами, что живут в одном мире со мной. Нельзя сказать, что в этих впечатлениях не было интереса и даже удовольствия. Клоунский избитый возглас «А вот и я!» наполнился новым смыслом, потому что я ощущал себя послушником более изысканного ордена Арлекинов. Скоро появилась возможность сделать новые шаги на этом пути.

На той стороне улицы в противоположную сторону медленно ехал грузовик, осторожно раздвигая море шатающихся гуляк. Груз в кузове был крайне любопытным, потому что состоял исключительно из членов моей секты. Чуть поодаль грузовик остановился, и в него забрались еще клоуны. Через квартал он подобрал еще партию, а через два квартала развернулся и направился в мою сторону.

Я остановился у бордюра, как это делали остальные, но сильно сомневался, что грузовик меня заберет. Казалось, они знают, что я — самозванец. Однако он замедлил ход и почти остановился, поравнявшись со мной. Остальные столпились на полу в кузове, причем большинство смотрели в никуда со своим обычным безразличием, которого я от них ожидал. Некоторые уставились на меня. Я на секунду заколебался, не зная, хочу ли испытывать судьбу дальше, но в последний миг, поддавшись порыву, забрался в кузов и втиснулся между остальными.

Забрав еще несколько человек, грузовик направился к предместьям Мирокава. Сначала я пытался ориентироваться, но грузовик делал сквозь тьму поворот за поворотом по узким сельским дорогам, и я полностью утратил чувство направления движения. Большинство пассажиров грузовика никак не давали понять, что знают о присутствии в кузове своих товарищей. Я осторожно переводил взгляд с одного призрачного лица на другое. Кое-кто шепотом обменивался короткими фразами с соседями. Я не мог разобрать, что они говорят, но интонации звучали совершенно нормально, как если бы это не были вялые выходцы из трущобного стада. Может быть, это искатели приключений, нарядившиеся, как и я, или новички? Вероятно, они заранее получают инструкции на собраниях вроде того, на какое я попал вчера. Вдруг в этой толпе находятся и те двое юношей, которых я вчера так напугал, что они сбежали из старой закусочной.

Грузовик набрал скорость и теперь ехал по довольно открытой местности, направляясь к высоким холмам, что окружали теперь уже далекий город Мирокав. Нас хлестало ледяным ветром, и я невольно дрожал от холода. Определенно, это выдавало во мне чужака, потому что те два тела, что прижимались ко мне, были совершенно неподвижными и даже будто излучали свой собственный холод. Я всмотрелся в темноту, к которой мы быстро приближались.

Открытое пространство осталось позади. По обеим сторонам дороги росли густые леса. Когда грузовик начал круто подниматься вверх, тела в кузове вжались одно в другое. Над нами, на вершине холма, где-то в лесу сияли огни. Когда дорога выровнялась, грузовик сделал внезапный поворот, направляясь в то, что показалось мне то ли тьмой у обочины, то ли глубокой канавой. Однако это была просто грунтовка, по которой грузовик поехал в сторону свечения.

По мере нашего приближения оно становилось ярче и резче, мелькало над деревьями и освещало отдельные детали того, что до сих пор выглядело ровной темнотой. Грузовик выехал на поляну и остановился, и я увидел отдельно стоявшие фигуры, многие из которых держали фонари, излучавшие ослепительный холодный свет. Глядя на них с высоты, я прикинул, что там кружат не менее тридцати этих мертвенно-бледных клоунов. Один из моих попутчиков, заметив, что я слишком задержался в грузовике, странным высоким шепотом велел поторопиться, сказав что-то насчет «пика темноты». Я снова подумал про ночь зимнего солнцестояния; технически это был самый долгий период темноты в году, хотя он и не так сильно отличался от других зимних ночей. Впрочем, его истинное значение относилось к факторам, имевшим мало общего со статистикой или с календарем.

Я пошел туда, где остальные уже сбились в плотную толпу, над которой витал дух ожидания, создаваемый едва заметными жестами и мимикой. Обмен взглядами, рука легонько касается плеча соседа, круглые глаза устремлены вперед, где двое ставят на землю свои фонари на расстоянии примерно шести футов один от другого. Фонари освещают дыру в земле. Взгляды всех присутствующих сосредоточились на этой круглой яме, и, словно по сигналу, мы стали ее окружать. Тишину нарушали лишь ветер и хрустевшие под нашими ногами замерзшие листья и ветки.

Когда все мы столпились вокруг этой зияющей пустоты, один вдруг прыгнул в нее, на мгновение скрывшись из вида, но тут же вновь появился, чтобы взять фонарь, услужливо протянутый ему чьей-то рукой. Миниатюрная бездна осветилась, и я увидел, что она имеет не более шести футов в глубину. У основания внутренней стены был вырыт вход в туннель. Державший фонарь немного нагнулся и исчез в проходе.

Клоуны из толпы один за другим спрыгивали в темноту ямы, и каждый пятый брал фонарь. Я стоял в хвосте группы. Мало ли какие события будут происходить там, под землей? Я хотел на всякий случай быть поближе к поверхности. Когда нас осталось всего десять, я передвинулся так, чтобы пропустить вперед четверых и остаться пятым — тем, кто получит фонарь. Все так и вышло, и когда я спрыгнул в яму, мне его ритуально протянули. Я повернулся и быстро нырнул в проход. К этой минуте меня так трясло от холода, что я уже ничего не боялся и не испытывал ни малейшего любопытства, одну благодарность за то, что попал в укрытие.

Я вошел в длинный, слегка наклонный туннель, достаточно высокий, чтобы выпрямиться. Здесь, внизу, было значительно теплее, чем снаружи, в ледяной тьме леса. Через несколько минут я согрелся достаточно, чтобы мысли от физического дискомфорта перешли к внезапной и оправданной тревоге за свою жизнь. Я шел, держа фонарь ближе к стенкам туннеля. Они были довольно гладкие и ровные, словно проход не вырыли вручную, а его выкопало нечто сообразно своему размеру и форме. Эта бредовая идея посетила меня, когда я вспомнил послание, оставленное на зеркале в моей спальне: «Что хоронит себя прежде, чем умрет?»

Мне следовало поспешить, чтобы не отстать от жутковатых спелеологов, шедших впереди. Фонари у них над головами раскачивались при каждом шаге; неуклюжая процессия казалась все менее реальной по мере того, как мы углублялись в аккуратный узкий туннель. На какой-то миг я вдруг заметил, что шеренга передо мной становится короче. Идущие входили в похожее на пещеру помещение, где скоро очутился и я. Помещение высотой футов в тридцать размерами напоминало бальный зал. Я взглянул наверх и, съежившись, подумал, что спустился слишком глубоко под землю. В отличие от гладких стен туннеля, стены этой пещеры были неровными и неаккуратными, словно их кто-то глодал. Землю отсюда, надо полагать, выносили через туннель либо через одну из черных дыр, которые я заметил по краям помещения; вероятно, они вели на поверхность.

Но устройство пещеры занимало меня гораздо меньше, чем ее обитатели. Должно быть, нас встречали все жители трущоб Мирокава и даже больше того — все с одинаково зловещими широкими глазами и ртами овальной формы. Они выстроились в круг, обступив похожий на алтарь предмет, покрытый чем-то темным, вроде кожи. Сверху на алтаре, под куском такого же материала лежало что-то бесформенное. А позади, глядя на алтарь сверху вниз, стоял тот единственный, без грима на лице. На нем была надета длинная белая мантия того же цвета, что и тонкие волосы, ободком обрамлявшие голову. Руки спокойно опущены вдоль тела. Он не шевелился. Перед нами стоял человек, который, как я когда-то верил, мог проникнуть в самые главные тайны; стоял с тем же профессорским видом, что впечатлил меня много лет назад, но теперь я испытывал лишь ужас при мысли, какие откровения прячутся под глубокими складками его судейской одежды. Неужели я и вправду явился сюда, чтобы бросить вызов столь грозной личности? Имени, под которым я его знал, явно было недостаточно, чтобы обозначить его положение. Скорее, его следует называть именами других инкарнаций — бог мудрости, переписчик всех священных книг, отец всех магов, трижды великий; более того, пожалуй, я должен называть его Тот.

Он протянул к своей пастве сложенные ковшиком руки, и церемония началась.

Все было очень просто. Собравшиеся, до этого момента хранившие полное молчание, разразились кошмарным пением на самой высокой, какую только можно вообразить, ноте. Это пел хор скорби, кричащего безумия и стыда. В пещере пронзительно дребезжала диссонантная, воющая мелодия. Мой голос тоже добавился к остальным, пытаясь слиться с этой изувеченной музыкой. Но я не мог имитировать пение остальных, в моем голосе звучала охриплость, непохожая на этот какофонный скорбный вой. Чтобы не выдать в себе самозванца, я стал беззвучно повторять их слова. Слова обнажали мрачную злобность, которую я до сих пор в присутствии этих существ только ощущал. Он пели, обращаясь к «нерожденным в раю», к «чистым нежившим жизням». Они пели панихиду по самому существованию, по всем его жизненным формам и сезонам. Их идеалами были тьма, хаос и унылое полусуществование, посвященное всем обликам смерти. Море худых бескровных лиц дрожало и вскрикивало извращенными надеждами. А одетая в мантию управляющая ими центральная фигура, вознесшаяся за двадцать лет до статуса жреца, была человеком, у которого я почерпнул так много собственных жизненных принципов. Бесполезно описывать, что я чувствовал в те минуты; попытка же описать то, что произошло дальше, и вовсе будет пустой тратой времени.

Пение внезапно оборвалось, и возвышающееся над всеми седовласое существо заговорило. Оно приветствовало новое поколение — двадцать зим прошло с того дня, как Чистые пополнили свои ряды. Слово «чистые» в этих обстоятельствах было насилием над остатками моих чувств и самообладания, потому что нет и не может быть ничего более грязного, чем то, что последовало. Тосс — я употребляю это имя исключительно для удобства — завершил церемонию и отошел назад, к покрытому темной кожей алтарю. Там, цветистым жестом из своей прошлой жизни, он откинул покров. Под ним на доске распростерлось колченогое чучело, обмякшая марионетка. Я стоял в конце и старался держаться ближе к выходу в туннель, поэтому не очень хорошо видел происходившее.

Тосс посмотрел на скорчившуюся, похожую на куклу фигуру, а затем перевел взгляд на сборище. Я даже вообразил, что он понимающе посмотрел в глаза мне. Он распростер руки, и из его стенающего рта полился непрерывный поток неразборчивых слов. Собравшиеся зашевелились, не сильно, но ощутимо. До этого момента я думал, что существует предел злу этих людей. В конце концов, они были лишь тем, чем были, — мрачными, самоистязающимися душами со странными верованиями. Если я чему-то и научился за годы работы антропологом, так это тому, что мир бесконечно полон странными идеями, даже такими, в которых концепция странности была, на мой взгляд, лишена всякого смысла. Но после сцены, свидетелем которой я стал, мое сознание переместилось в сферу, откуда нет возврата.

Потому что наступила сцена трансформации, кульминация арлекинады.

Началось все медленно. Среди стоявших у дальнего края помещения, где находился и я, усиливалось движение. Что-то упало на пол, и все попятились. Голос у алтаря продолжат речитатив. Я попытался найти лучший угол обзора, но их вокруг было слишком много. Сквозь массу все закрывающих тел я лишь мельком улавливал происходящее.

То, что замерло на полу, вроде бы утрачивало свои прежние формы и пропорции. Я решил, что это клоунский фокус. В конце концов, они все тут — клоуны, так? Я и сам умею превратить четыре белых мячика в четыре черных, пока ими жонглирую, и это далеко не самый мой впечатляющий трюк. И разве ловкость рук, зачастую зависящая только от умения ввести празднующих в заблуждение, не является неотъемлемой частью любого обряда? Это отличное шоу, решил я и даже хихикнул. Сцена превращения Арлекина, сбросившего маску шута. О боже, Арлекин, не нужно так двигаться! Арлекин, где твои руки? А ноги слились воедино и стали извиваться по полу. И что за кошмарное чавкающее углубление там, где должно быть твое лицо? «Что хоронит себя прежде, чем умрет?» Всемогущая змея мудрости — Червь Завоеватель.

Теперь это происходило по всей пещере. Отдельные участники сборища смотрели пустым взглядом, на мгновение впадая в ледяной транс, а потом падали на пол, чтобы начать процесс тошнотворной метаморфозы. Чем громче и неистовее Тосс читал свою молитву (или проклятие), тем чаще это происходило. Потом они начали извиваться в направлении алтаря, и Тосс приветствовал эти существа, стремящиеся вползти наверх. Теперь я понял, что за безвольная фигура там лежит.

Это Кора, она же Персефона, дочь Церера и Королевы Зимы; дитя, похищенное и насильно уведенное в нижний мир мертвых. Да только у этого ребенка не было ни сверхъестественной матери, чтобы его спасти, ни настоящей живой. Ибо жертва, свидетелем которой я стал, была лишь эхом той, что принесли двадцать лет назад, карнавального пиршества предыдущего поколения — о, carne vale![25] А теперь обе, и мать, и дочь стали жертвами этого подземного шабаша. Я осознал истину, когда фигура на алтаре пошевелилась, подняла свою ледяной красоты голову и пронзительно закричала при виде немых ртов, смыкавшихся вокруг нее.

Я выскочил из пещеры в туннель, убеждая себя, что не могу ничего сделать. Те из них, что еще не превратились, погнались за мной. Не сомневаюсь, что они бы меня догнали, поскольку я успел пробежать всего несколько ярдов и упал. И на секунду вообразил, что мне тоже придется пройти трансформацию, но меня к этому не подготовили, как остальных. Услышав приближающиеся шаги, я решил, что на алтаре меня ждет еще более ужасная судьба. Но шаги внезапно остановились, а потом начали удаляться. Они получили приказ от своего верховного жреца. Я его тоже услышал, хотя лучше бы не слышал, потому что до этой минуты считал, будто Тосс меня не помнит. Но это был голос, который учил меня другому.

И мне позволили уйти. Я с трудом поднялся на ноги и в полной темноте (фонарь разбился при падении) проделал весь обратный путь по туннелю.

После того как я выбрался из туннеля и выкарабкался из ямы, все происходило очень быстро. Я помчался через лес к дороге, стирая с лица жирный грим. Остановилась проезжавшая мимо машина — впрочем, я не оставил ему выбора, разве только переехать меня.

— Спасибо, что остановились.

— Какого черта вы тут делаете? — спросил водитель.

Я перевел дыхание.

— Надо мной подшутили. Фестиваль. Друзья решили, что это будет очень забавно… Пожалуйста, поехали!

Он высадил меня примерно за милю от города, откуда я и сам сумел найти дорогу — ту же самую, по которой приехал в Мирокав в первый раз, летом. Я остановился на вершине холма, глядя вниз, на эту оживленную деревушку. Фестиваль продолжался и не затихнет до утра. Я спустился вниз, к приветливому зеленому свечению, незаметно проскользнул мимо празднующих и вернулся в отель. Никто не видел, как я поднимался в свой номер. Право же, в этом здании царила атмосфера отсутствия и заброшенности; у стойки в холле тоже никого не было.

Я запер дверь номера и рухнул на постель.

VII

Проснувшись утром, я увидел в окно, что на город и окрестности ночью обрушился снегопад — один из тех, что невозможно предсказать. Снег все еще валил, собираясь в сугробы на опустевших улицах Мирокава, и дул сильный ветер. Фестиваль закончился. Все разошлись по домам.

Именно это намеревался сделать и я. Любые мои действия, касающиеся увиденного ночью, следовало отложить до тех пор, пока я не покину город. Любые обвинения, которые я мог выдвинуть против жителей трущоб Мирокава, будут (и должны быть) оспорены как неправдоподобные. Возможно, пройдет совсем немного времени, и все это перестанет меня беспокоить.

С чемоданами в обеих руках я спустился к стойке, чтобы расплатиться. За стойкой стоял не Бидл; клерк долго искал мой счет.

— А, вот он. Все в порядке?

— Все прекрасно, — ответил я. — А мистер Бидл тут?

— Нет, боюсь, он еще не вернулся. Всю ночь искал свою дочь. Эта девушка пользуется большой популярностью, была Королевой Зимы и всякая иная чепуха. Думаю, найдет ее где-нибудь на вечеринке.

Из моего горла вырвался какой-то нечленораздельный звук…

Бросив чемоданы на заднее сиденье машины, я сел за руль. Этим утром все, что я вспоминал, казалось мне нереальным. Падал снег, медленно, беззвучно и завораживающе, и я смотрел на него сквозь лобовое стекло. Заведя двигатель, я привычно глянул в зеркало заднего вида. То, что я увидел, ярко запечатлелось в моей памяти (как отразилось в рамке зеркала моего автомобиля); стоило обернуться, чтобы убедиться в реальности происходившего.

Посредине улицы, по щиколотки в снегу, стояли Тосс и еще одна фигура. Присмотревшись, я узнал одного из юношей, которых испугал в закусочной. Но теперь своим порочным и апатичным видом он напоминал свою новую семью. Оба смотрели на меня, не пытаясь помешать моему отъезду. Тосс знал, что в этом нет необходимости.

Пока я ехал домой, перед моим мысленным взором стояли две темные фигуры, но только сейчас вся тяжесть пережитого обрушилась на меня. Пришлось сказаться больным, чтобы не читать лекции. Невозможно вернуться к нормальному, привычному течению жизни. Пока я нахожусь под очень сильным влиянием этого периода и зимы куда более холодной, чем любая зима в истории человечества. И кажется, мне не помогает мысленное прокручивание недавних событий; я чувствую, что все глубже погружаюсь в бархатную белую бездну.

Иногда я почти полностью растворяюсь в этом внутреннем царстве ужасной чистоты и пустоты. Вспоминаю те моменты невидимости, когда я в клоунском наряде скользил по улицам Мирокава и меня не задевали пьяные шумные гуляки вокруг — неприкасаемый! И тут же меня охватывает отвращение к этой гротескной ностальгии, ибо я понимаю, что происходит, и не хочу, чтобы это было истиной, хотя Тосс утверждал, что это и есть она. Я вспоминаю его приказ остальным, когда я, беспомощный, лежал в туннеле. Его голос эхом прокатился по пещере, а сейчас отдается в моей собственной физической пещере памяти.

— Он — один из нас, — сказал Тосс. — Он всегда был одним из нас.

Именно этот голос теперь заполняет мои сны, дни и долгие зимние ночи. Я видел вас, доктор Тосс, из моего окна; вы стояли под падающим снегом. Скоро я буду праздновать, один, и этот последний пир убьет ваши слова только для того, чтобы подтвердить, как хорошо я понял правду.

ИЭН МАКЛАУД Масштаб 1/72 (Пер. И. Колесниковой)

Иэн Маклауд родился в городе Солихалл графства Уэст-Мидлендс и после получения юридического образования в Бирмингемском политехническом колледже (где он и познакомился со своей будущей женой Джиллиан) десять лет работал на государственной службе.

Когда он начал предпринимать попытки опубликовать свой первый роман, уже близился его тридцатилетний юбилей. Несмотря на череду отказов, его захватило писательство. По следам еще пары неудавшихся романов он перешел к серьезным экспериментам в малой форме. Тут он также получил несколько отказов от издательств, но они уже выглядели более дружелюбными.

Рассказ «Масштаб 1/72» стал его первым проданным произведением, хотя и не первым из напечатанных. В 1990 году Иэн набрался смелости и уволился с работы, чтобы посвятить творчеству больше времени, и его рассказы начали появляться в журналах и антологиях.

«Я всегда подсознательно считал повесть Рэмси Кэмбелла „Труба“ образцом того, как можно заставить любую вещь жить своей жизнью», — вспоминает автор.

В 1990 году рассказ «Масштаб 1/72» был выдвинут гильдией научных фантастов Америки на премию «Небьюла».

Дэвид переехал в комнату Симона. Папа с мамой много раз говорили, что не хотят превращать ее в мавзолей. Отец даже пообещал сделать ремонт — повесить новые занавески, поклеить обои с Суперменом и все такое. «Надо постараться забыть о прошлом, — сказал он, прижимая сына к себе и укутывая запахом пота и того, что уже миновало. — Ты — наша единственная надежда, малыш!»

Влажным воскресным полднем (окна запотели, а в воздухе стоял густой аромат распаренной свинины — полдень для лени, головной боли и семейных скандалов, если такие случались) Дэвид достал из гаража небольшую стремянку и затащил ее в комнату Симона. Один за другим он отклеил со стен плакаты и очень старался не порвать уголки, когда отдирал от них пожелтевший скотч. Подпевая играющим на магнитофоне Симона «Дайр Стрейтс», скатал их в аккуратные рулоны и каждый перехватил резинкой. Он почти закончил снимать с потолка подвешенную модель самолета, когда в комнату зашла мама. От пыльных, колких и хрупких моделей по коже бегали мурашки. Они напоминали огромных насекомых.

— И что это ты делаешь? — спросила мама.

— Я… я просто…

«Дайр Стрейтс» заиграли песню «Индастриал Десиз». Мама со злостью крутила рычажки «Сони», пытаясь выключить магнитофон. Но музыка заорала еще громче. Мать выдернула провод из розетки и в наступившей тишине повернулась к нему.

— С чего ты решил, что это твой магнитофон? Музыка гремит на весь дом! Что ты вообще тут делаешь?

— Я нечаянно, — ответил он.

В животе заворочался червячок истерического смеха. Он стоял на стремянке и смотрел на маму сверху вниз, как будто в нем было семь футов роста. Но спускаться не стал — понадеялся, что она будет меньше злиться, если он останется на месте.

Однако мама очень разозлилась. Она кричала без остановки, а ее лицо побелело от злости. На шум пришел отец в расстегнутой рубашке, с помятым от сна лицом и с мятой спортивной газетой в руке. Он снял Дэвида с лестницы и сказал, что все в порядке. Они ведь договорились, правда?

Мама расплакалась. Она стиснула Дэвида в соленом объятии и извинялась: «Прости, мое солнышко!» Он чувствовал себя неловко. Мгновением раньше его глаза были на мокром месте, а сейчас они стали сухими, как Сахара. Настолько, что было больно моргать.

Мама с папой помогли ему убрать модели и плакаты Симона. Они много улыбались и говорили громкими, дрожащими голосами. Пришла сестренка Виктория и наблюдала за ними с порога. Все происходящее напоминало уборку украшений после Рождества. Мама заворачивала самолетики в упаковочную бумагу и аккуратно складывала в коробку. Один из них сломался, и она громко всхлипнула — звук походил на отрыжку.

Когда они закончили (осталась только мебель и голые стены), уже стемнело, но никто не хотел включать свет. Отец пообещал сделать ремонт в следующие выходные. Тогда комната станет краше, чем была. Он по-медвежьи неуклюже взъерошил волосы Дэвида и обнял за талию маму. Да, краше, чем была…


Прошел год.

Силуэты плакатов Симона все еще виднелись на выгоревших обоях с плющом. На потолке остались дырочки от булавок, на которых висели модельки. У окна, где стоял письменный стол, и на ковре виднелись небольшие протертые дырки. На обоях чуть выше кровати красовалось смутное затертое пятно — там Симон читал свои книги для больших мальчиков. Теперь они покоились на чердаке вместе с моделями самолетов. «Футбольный ежегодник», «Самолеты „Бури в пустыне“», «Классические машины 1945–1960», «Танки и бронированная техника», «Инструкция по собиранию моделей» собирали пыль, темноту и пауков.

Дэвид все еще думал об этой комнате как о комнате Симона. Он даже нечаянно назвал ее так пару раз. Никто не заметил. Прежняя комната Дэвида, где он жил до смерти Симона и куда заглядывал всякий раз, проходя мимо в туалет, отошла Виктории. Его бывшую территорию с похожей на лицо трещиной на потолке, вмятиной в полу на том месте, где раньше стоял камин, и с ярко-оранжевым треугольником закатного солнца в углу теперь украшали кружевные занавески, абажуры со Снуппи и маленькими пони. Виктория тоже не очень радовалась своей новой красивой комнате. Ей больше хотелось спать в старой комнате Симона, где плакаты желтели и скручивались по углам, а модели собирали пыль. Малышка обожала Симона: она смеялась до колик, когда он качал ее на колене и щекотал, и слушала с открытым ртом придуманные на ходу истории.

Осенью Дэвид перешел в среднюю школу — школу архиепископа Лэси, куда ходил и Симон. Она оказалась не так плоха, как он боялся, и на какое-то время Дэвид даже убедил себя, что и дома дела идут на поправку. Но в один прекрасный четверг, когда он переодевался после физкультуры (пар и пот после душа; он спрятался в углу раздевалки и чуть не порвал трусы — так спешил их натянуть, чтобы скрыть свой маленький краник), тренер мистер Льюис подошел к нему и протянул коричневый конверт, адресованный родителям. Дэвид засунул его в карман и волновался всю дорогу до дома. Никому из класса больше не дали такой конверт, и он не мог понять, что же такого натворил. Хоть за ним водилось немало проступков, ни один из них не заслуживал письма родителям. Переступив порог, он тут же протянул конверт матери, чтобы не оттягивать плохие новости, и стоял рядом, пока она читала. Из комнаты доносилась мелодия заставки маминого сериала. Мать закончила читать и сложила письмо пополам, прогладив складку острыми ногтями. Затем еще пополам и еще, пока бумага не превратилась в маленький аккуратный квадратик. Дэвид с восхищением его разглядывал, а она спокойным голосом объяснила, что школа хочет получить обратно кубок за стометровку по плаванию, которую Симон выиграл в прошлом году. На секунду по телу Дэвида разлилась теплая волна облегчения. Но затем он поднял глаза и увидел мамино лицо.

Между школой и его родителями разразился горький спор. В конце концов, после того как местная газета опубликовала статью под названием «Бессердечная просьба», архиепископ Лэси разрешил семье оставить кубок, а школа купила новый. Кубок стоял на каминной полке в гостиной, и его сияние то блекло, то расцветало снова, когда мама его натирала. Директор школы провел несколько бесед о том, как плохо идти на поводу у собственнических инстинктов, а мистер Льюис известными лишь тренерам способами превратил тренировки по четвергам в ад.

Средняя школа означала появление домашних заданий. Вечера становились длиннее, по пригородным улицам стучали первые дожди, а Дэвид сидел у окна за письменным столом Симона и делал уроки. Он всегда очень старался и хотя редко получал выше среднего балла по большинству предметов, его почерк часто хвалили за аккуратность. Обычно он оставлял занавески открытыми и включал только лампу на столе (синий с белым абажур и ножка из полированного красного дерева на кованой подставке — такие продавались в «Бритиш Хоум Стоур», но эту лампу Симон сделал своими руками), чтобы поглядывать в окно. Сквозь ветви дерева пробивались лучи фонаря во дворе. Точка, точка, тире. Тире, тире, точка… Дэвида часто посещала мысль, что он видит какое-то послание.

Иногда очень поздно, когда ей уже давно полагалось спать, Виктория тихонько приоткрывала свою дверь и, бесшумно ступая ногами в пушистых тапочках, выходила на лестницу. Она присаживалась на средней ступеньке, обнимала колени и смотрела, как мигает экран телевизора через застекленную дверь гостиной. Дэвид не раз подглядывал за ней через просветы в перилах. Если дверь гостиной неожиданно открывалась, Виктория подпрыгивала, как перепуганный кролик, и бежала в кровать. Мама и папа не знали, что она там сидит по вечерам. Это было ее секретом, и Дэвиду не хотелось его выдавать — они и так почти не разговаривали с сестрой. Порой ему казалось, что она ждет возвращения Симона….

Однажды вечером, когда Дэвид только что закончил с алгеброй и собирался приступить к сельскохозяйственной революции, к нему зашел отец. Он остановился в дверях, и свет с лестничного пролета золотил то, что осталось от его шевелюры. Темная фигура, прячущая одну руку за спину… На мгновение по коже Дэвида поползли мурашки от беспричинного страха.

— Как поживает младший? — спросил отец.

Через сгустившиеся в комнате тени он прошел к озерку света у стола.

— Нормально, — ответил Дэвид. Ему не нравилось обращение «младший». При жизни Симона его так не называли. В любом случае, сейчас он был старшим ребенком в семье.

— У меня есть для тебя подарок. Догадайся какой?

— Не знаю.

Дэвид давно понял, что не стоит отгадывать подарки. Ты называешь то, что хочешь получить, и люди расстраиваются.

— Закрой глаза.

Зашуршала бумага; звук сопровождался тихим, скребущим постукиванием, которое Дэвид никак не мог разгадать. Но оно казалось жутко знакомым.

— А теперь открой!

Дэвид придал лицу подходящее выражение восторженного удивления и открыл глаза.

Он увидел большую, длинную коробку, завернутую в шуршащий гофрированный целлофан, — модель самолета «Летающая крепость» в масштабе 1/72.

Дэвиду не пришлось притворяться. Он действительно был сражен. Отец купил самую большую модель серии 1/72. Симон (он всегда говорил о таких вещах; его жизнь отмечалась устойчивой полосой побед — каждое препятствие оценивалось и преодолевалось) собирался купить такую после того, как закончит собирать «Ланкастер» и накопит денег, получаемых за разнос газет. Но «Ланкастер» так и остался кучей пластиковых деталей, а в одном из ужасных происшествий, которые никогда не должны случаться с людьми вроде Симона, он и его велосипед оказались на одном кусочке асфальта на Хай-стрит с выезжающим из служебных ворот грузовиком. Велосипед свернулся кренделем — бесполезный металлолом!

— Я не ожидал… Я… — Дэвид открывал и закрывал рот в надежде выдавить еще несколько слов.

Отец положил ему на плечо большую теплую руку.

— Я знал, что тебе понравится. Я купил все, что нужно, — краски и клей.

На стол посыпались крошечные баночки с разноцветными крышками. Среди них было три серебристых. По картинке на коробке Дэвид видел, что ему понадобится много серебристой краски.

— А теперь посмотри-ка. — Отец показал ему рабочий ножик. — Правда, здорово? Только пообещай, что будешь с ним осторожен.

— Обещаю!

— Не торопись со сборкой, младший. Мне очень хочется посмотреть, что у тебя получится. — Большая рука сжала его плечо и отпустила. — Но не забывай про уроки.

— Спасибо, пап, я не забуду!

— А где мой поцелуй?

Дэвид поцеловал отца.

— Ладно, я пойду. Если понадобится помощь, только скажи. Мне это будет в радость. Может, тебе включить верхний свет? Не порти глаза.

— Мне и так хорошо.

Отец еще немного постоял рядом; его губы шевелились, а в глазах появилось туманное выражение, будто он вспоминал слова песни. Потом вздохнул и вышел из комнаты.

Дэвид рассматривал коробку. Он мало знал о моделях, но даже он понимал, что «Летающая крепость» — одна из самых сложных. Даже Симон готовился к ее штурму. Эверест моделей во всех смыслах: по размеру, цене и сложности. Пушки поворачивались. Двери бомбовых отсеков открывались. Большой и сложный грузовой отсек поднимался и опускался. Если удастся собрать такую модель, детство будет прожито не зря. Дэвид засунул коробку, краски, клей и ножик обратно в бумажный пакет, поставил его на ковер и попытался сосредоточиться на сельскохозяйственной революции. Мятая бумага пакета издавала странные шуршащие звуки. Он встал, засунул пакет на дно шкафа и закрыл дверь.

— Как продвигаются дела с моделью? — через два дня спросил его отец за чаем.

Дэвид чуть не поперхнулся. Он с усилием проглотил печенье, и крошки оцарапали сухое горло.

— Я э… — Он вообще не брался за модель (только мечтал и боялся; темная вершина, на которую необходимо забраться) с тех пор, как положил ее в гардероб. — Я не хочу торопиться, — наконец выдавил он. — Хочется собрать ее хорошо.

Папа, мама и Виктория вернулись к еде, удовлетворенные его ответом. На какое-то время.

После чая Дэвид закрыл дверь своей комнаты и достал из шкафа коробку. Бумажный пакет заманчиво похрустывал в его руках. Он включил лампу Симона и сел за его стол. Затем вытащил коробку из пакета, а пакет смял в комок и твердой рукой запихал в корзину для бумаг под столом. Баночки с краской он выстроил в ряд под окном: светло-зеленая, черная матовая, серебряная, серебряная, серебряная… Ровная шеренга маленьких солдатиков.

Дэвид взял в руки ножик и срезал блестящую обертку. Она с шелестом и взвизгом обнажила коробку. Затем он открыл картонную крышку. В лицо пахнуло чистым и сладким запахом. Как от новой машины (комната ожидания в больнице и внезапный металлический привкус во рту, когда мамина семейная реликвия падает на плитки у камина) или из-под открытого кожуха фотоаппарата. Под тяжелой кипой инструкций лежал прозрачный пластиковый пакет. Чтобы открыть его, мальчику пришлось вытащить постукивающие детали, разрезать запечатанную сторону и осторожно достать бумаги — все это с ужасом от мысли, что что-нибудь может выпасть и потеряться. Когда он закончил, перед ним на столе лежали руины «Летающей крепости». Еще тридцать минут потребовалось, чтобы уложить все обратно в коробку и осторожно утрамбовать — иначе крышка не закрывалась. Почему-то Дэвиду казалось очень важным ее закрыть.

Пока все шло неплохо. Мальчик стал разворачивать инструкции. Они становились все больше, пока не превратились в огромный лист, покрытый мелкий шрифтом, цифрами, стрелками и чертежами. Но Дэвид не собирался сдаваться. Ни в коем случае! Мысленно он видел, как через несколько недель спускается по лестнице, бережно обнимая великолепную серебристую «птицу». Каждая деталь — на своем месте. Безупречно выкрашена. Когда он войдет в освещенную теплым светом гостиную, папа, мама и Виктория поднимут головы, и их лица озарит радость. «Летающая крепость» — настоящий шедевр (даже Симон не сделал бы лучше), просто чудо. В комнате воцарятся смех и предвкушение, словно огонь в камине перед Рождеством, а Дэвид будет показывать, как вращаются пушки и опускаются шасси. И хотя незачем произносить лишние слова, все поймут, что настал переломный момент. Солнце опять будет светить, дождь станет теплым и милым, зимой выпадет чистый белый снег, а Симон превратится в грустное воспоминание; в отблеск слез на смеющихся и счастливых глазах…

В предисловии рекомендовалось раскрасить небольшие детали перед сборкой. Дэвид никогда не пренебрегал разумными советами и поэтому снова открыл коробку и вытащил серые спутанные комки пластмассы. Подобно вешалкам для одежды, они обладали свойством цепляться друг за друга. Детальки крепились к паутине из серого пластика. Крупные части, например бока и крылья самолета, мальчик узнал без труда, но еще перед ним лежало огромное количество замысловатых фигурок малопонятного назначения. Когда он разглядывал тонкие, широкие и плоские детали, детали в форме звезд и то, что напоминало части бомб, неожиданно его взгляд упал на шеренгу серых человечков, прикрепленных головами к паутине.

Первый человечек скорчился в странной, напоминающей эмбриона позе. Дэвид попытался оторвать его от паутины, и шея человечка переломилась.


Уже месяц Дэвид проводил каждый вечер и почти все выходные за сборкой модели «Летающей крепости».

— Младший, — сказал однажды отец, встретив его на лестнице, — ты так увлекся своей моделью. Вчера ночью я видел свет в твоей комнате. Смотри, чтобы сборка не мешала учебе!

— Ни за что, — ответил Дэвид голосом примерного мальчика. — Я не буду слишком увлекаться.

Но Дэвид втянулся в модель, а модель втянулась в него. Она поглощала его, отсеивая все остальное. Он чувствовал, как она вселяется в его организм. Клей и пластик, сладковатый запах серебристой эмали проникали в плоть и кровь. Их корка покрывала его пальцы, волосы и даже мысли. Домашние задания, которые раньше волновали мальчика, перестали для него существовать. Он просто перестал их делать: в конце урока сгребал учебники и тетради в сумку, а через неделю доставал нетронутыми. Как ни странно, никто ничего не замечал. Дэвид обнаружил, что в его классе есть немало мальчиков и девочек, которые никогда не делают домашние задания. И что еще удивительнее, ни они, ни учителя совсем не переживают по этому поводу. На уроках Дэвид начал садиться на заднюю парту, рядом с мальчиками, которые стреляли жеваными бумажками, говорили нехорошие слова и бегали курить на переменах. Подозрительно морща нос на пропахшего краской новичка с запавшими глазами, они неохотно приняли его в свои ряды. Дэвид считал, что такое положение дел продлится недолго. Как только он закончит сборку модели, быстро поднимет успеваемость, вот и все.

Модель поглотила Дэвида. Дэвид поглотил модель. Он делал ошибки, учился на них и совершал новые. А когда спешил, спотыкался на том же самом месте. Многие часы, полные отчаяния и боли в глазах, были потрачены на раскраску маленьких деталей. Краска почему-то никак не ложилась куда надо, а размазывалась по рукам. Модель, письменный стол и все вокруг пестрело отпечатками пальцев, как место преступления. Когда в желтом свете нарядной лампы Симона он щурился на прилипшую к пальцу одной руки крохотную деталь мотора и в другой сжимал дрожащую кисточку, он чувствовал щекотку — это деталь в затаившей дыхание тишине ввинчивалась в его мозг. Но Дэвид не сдавался. Детали одна за другой проходили через его руки, и серые кусочки пластмассы покрывались пятнистыми потеками краски. С трудом отрывая от пальцев, он раскладывал их на листах «Дейли миррор» в правом углу стола. Через неделю краска еще липла — он плохо размешал ее в баночках.

Ночи становились длиннее и холоднее. Дерево под окном шелестело опадавшими на ветру листьями. Дэвид с трудом согревался в кровати Симона. Часто, продрожав до серого рассвета, он выбирался из холодного, липнущего постельного белья и ковылял в туалет. Однажды, без сил дергая за веревочку на пижамных штанах, он глянул на лестницу и увидел там сидящую Викторию. На цыпочках он подошел к сестре, ступая очень осторожно, чтобы ступеньки не скрипнули и не разбудили отца и мать.

— Что случилось? — прошептал он.

Малышка Виктория повернулась к нему неподвижным и невыразительным, как у куклы, лицом.

— Ты — не Симон, — прошипела она и кинулась мимо Дэвида в свою комнату.

В Ночь Гая Фокса[26] Дэвид стоял под капающим зонтиком, а отец пытался зажечь римскую свечу в импровизированном укрытии из камней. «Завтра», — решил Дэвид. Завтра он начнет склеивать детали. Покраска остальных подождет. Сквозь мокрую темноту взметнулся фейерверк и рассыпался по асфальту серебряным огнем и золой. Виктория запищала от страха и засунула в рот варежку. На веках Дэвида остался отпечаток — серебристый, похожий на самолет силуэт.

Первое, что Дэвид узнал о синтетическом клее, — если ткнуть в носик тюбика иглой, клей вытекает из него быстрой струйкой. Второе — клей обладает замечательной способностью плавить пластмассу. К концу первого вечера сборки мальчик едва сдерживал слезы. В середине левой хвостовой пластины красовался неровный кратер, а по боку моторного кожуха шли размытые серые полосы — именно эти детали он пытался склеить. Выглядели они после попытки омерзительно. С пальцев стекали серые капли жидкой пластмассы, а в носу свербело от резкой вони клея; начинала болеть голова.

— Как дела? — спросил отец, заглядывая в дверь.

Дэвид едва из кожи не выпрыгнул. Он отчаянно подгребал к себе разбросанные детали, пока отец разглядывал их через плечо мальчика и что-то одобрительно бормотал. Когда отец ушел, Дэвид обнаружил, что и не тронутые раньше детали теперь слиплись от клея и растекшейся пластмассы.

Дэвид упорно продолжал. Ему не нравилась «Летающая крепость», и он бы с радостью ее выбросил, но мысль о разочаровании отца с матерью, отвращении на лице малышки Виктория преследовала его так же живо, как ранее картины триумфа. Симон никогда не сдавался и всегда (Дэвид им всем покажет!) все делал правильно. Но теперь даже от прикосновения к деталям — крохотным вмятинам и тонким, грубым от просочившегося клея швам — по коже бежали мурашки. И ни с того ни с сего (сон был настолько плохой, что не запомнился) его посетила мысль, что даже настоящие «Летающие крепости» (втиснуться в задний стрелковый отсек, словно труп в гроб; падающие с неба камикадзе; пламя и густой дым; кипящий серый пластик льется мазутом по рукам, плечам и лицу, заливает рот; он отплевывается и задыхается) вовсе не такие замечательные, как он думал.

По сравнению со сборкой раскраска модели — хоть и катастрофическая по своим итогам — теперь казалась цветочками. Вечер за вечером Дэвид сражался с бессмысленными, ничего ему не говорящими кусками пластмассы. А серый голос нашептывал в ухо, что Симон бы уже закончил собирать самолет. И его модель получилась бы безупречной. У Дэвида уже не осталось иллюзий насчет сложности сборки (жизнерадостные указания типа «соедините часть А с частью Б» превращались в долгие часы безнадежного ковыряния; подозрительно, что на коробке красовалась фотография настоящей «Летающей крепости», а не собранной модели), но он точно знал, что если кто-то и мог с ней справиться, то это был Симон. Ему удавалось все. Даже после смерти его ценили больше Дэвида.

В середине ноября у Дэвида случился особенно неприятный урок физкультуры. Мистер Льюис отличался от других учителей. Он не забывал о маленьких мальчиках, которые вели себя тихо, как мышки, и ничего не делали. И всегда говорил, что заботится о своих учениках. А поскольку Дэвид плохо слушал его на прошлой неделе, то и принес форму для регби вместо спортивного костюма. В итоге он оказался единственным учеников в зеленой форме среди белых футболок. Конечно, мистер Льюис сразу его заметил. И заставил под смех и крики всего класса взбираться по канату. На старте мистер Льюис довольно грубо его подтолкнул. Напрягая ноющие мускулы и глотая жгучие слезы, Дэвид сумел вскарабкаться на фут и… соскользнул вниз. Дружеским, но ощутимым шлепком мистер Льюис снова подтолкнул его. На этот раз мальчик соскользнул еще быстрее, обжигая до красноты руки и лодыжки. Мистер Льюис закрутил канат: брусья, маты на полу, «козел» для прыжков и мокрая игровая площадка за высокими окнами закружились дурманящей каруселью. Тренер раскрутил канат в другую сторону. Дэвид начал бояться, что не сможет удержать в желудке обед из печенки, размокших чипсов и яблока, но тут мистер Льюис остановил канат, поймав его в потное объятие. Его лицо оказалось так близко, что мальчик мог сосчитать черные поры на носу — за пару часов.

— Ты — слабак, — прошептал мистер Льюис. — Совсем не похож на брата. Вот тот был настоящим парнем!

И отпустил канат.

Дэвид упал на пол, разбив колени.

Вечером, когда мальчик, хромая, взобрался по ступеням, его встретил запах клея, краски и пластмассы. Он уже давно стал частью его комнаты. Запах ласково погладил по лицу, скользнул по шее и залетел в нос. Беспорядок на письменном столе Симона даже близко не напоминал очертания «Летающей крепости». Но Дэвид решил покончить с моделью. Сегодня он ее одолеет. Да, он сделал несколько ошибок, но их можно поправить и скрыть. Никто ничего не заметит, и самолет будет выглядеть (Дэвид, мы знали, что ты постараешься, но даже не представляли, что у тебя получится так хорошо! Надо рассказать бабушке, позвонить в газету) как и полагается лучшей модели из серии 1/72.

Дэвид сел за стол. Ветви дерева за окном дрожали и переливались под дождем. Мальчик уставился на освещенное желтым светом отражение в окне. Полутемная комната за спиной едва проглядывала, словно картинка из прошлого. Комната Симона… Дэвид немного украсил ее своими вещами: серебристая чайка под потолком; плакат «Воздушные линии мира», который он получил по почте за десять крышечек от йогурта, но, подобно кошкам в новом доме, они так и не прижились.

Дэвид задернул занавески, нажал кнопку на магнитофоне Симона, и в комнате зазвучали «Дайр Стрейтс». Он не увлекался музыкой, но ему нравился безопасный и предсказуемый звуковой фон. Даже магнитофон у Симона был особенный. Сначала он проигрывал одну сторону кассеты, а затем другую — кассету не нужно было вынимать и переворачивать. Дэвид помнил, сколько усилий приложил Симон, чтобы найти желанную техническую игрушку по приемлемой цене и как он с гордостью показывал его папе и маме, будто сам изобрел. Дэвид никогда так ничем не загорался.

Дэвид прикрыл глаза и помолился, чтобы к нему хоть ненадолго перешли ловкость и уверенное спокойствие брата; чтобы Симон заглянул через плечо и немного помог. Но мысль быстро улетучилась. О да! Он чувствовал за спиной Симона, но таким, каким тот стал после года, проведенного под землей: тело искорежено, как рама его велосипеда; черная гнилая плоть слезает с костей. Дэвид содрогнулся и открыл глаза: перед ним лежал серый перепутанный комок, которому полагалось стать «Летающей крепостью». Он заставил себя обернуться. Комната хранила самодовольную тишину…

Хотя оставалось сделать совсем немного, Дэвид решил закончить с планированием. Он взял очевидные крупные детали, которые невнятные инструкции («…соедините части А, Б и В задней части корпуса таким образом, чтобы верхние внутренние выступы вошли в гнезда IV, как показано на рисунке») даже не упоминали, и начал их соединять, выдавливая щедрые озерца клея. «Дайр Стрейтс» пели без перерыва — «Любовь дороже золота», «Тут никогда не идет дождь» и снова начало кассеты. Снизу доносилось тихое бормотание телевизора. Куски пластмассы ломались и плавились в руках Дэвида. Однако он не обращал на них внимания. За спиной осуждающе метались тени.

Наконец Дэвиду удалось собрать что-то, отдаленно напоминавшее самолет. Он повертел в руках липкую модель, и по потолку метнулась птичья тень: одно крыло провисало, корпус раскалывала широкая трещина, пятна краски и клея покрывали все вокруг. Мальчик понимал, что все испортил. Он прикрыл модель простыней, чтобы папа и мама не заметили ее утром, и лег спать.

Темнота. В соседней комнате тихонько храпит отец. Матрас под спиной еще хранит очертания тела Симона. Сердце у Дэвида колотилось так гулко, что поскрипывали пружины. Комната и пропитанный клеем воздух сочувственно пульсировали. Они бормотали и нашептывали: «Не спать, мой мальчик! Ты будешь метаться всю ночь, пока остальные посапывают в теплых постелях. Ты один не спишь во всей серой вселенной», но тут же затихали, стоило ему затаиться и бросить вызов. Свет уличного фонаря блестел сквозь ветки дерева и занавески. Прикрытая простыней модель походила на лицо. Лицо Симона. Таким оно выглядело бы через год в земле.

Дэвид заснул. Ему снились сны. Они были гораздо хуже, чем пробуждение.

Наутро (утро пятницы) он проснулся, выпрыгнув из кошмара в пропитанную пластиком комнату. Кривое лицо Симона бесстыже улыбалось ему в сером зимнем свете. Дэвид не мог заставить себя дотронуться до простыни, а уж тем более снять ее и бросить взгляд на лежащее под ней позорище. Дрожа от холода в тонкой пижаме, он нашел в письменном столе ручку и тыкал ею в желтоватые складки, пока те не приобрели невинные очертания.

В школе он совсем не чувствовал пятницы. Привычное облегчение от мысли, что впереди целых два дня свободы, исчезло. В глазах щипало от недосыпа, с рук отшелушивались чешуйки клея, и так Дэвид дрейфовал от математики к рисованию и дальше — на урок французского. В начале обществоведения — последнего урока на этой неделе — он сел на кнопку, которую подложили ему на стул. Теперь, когда мистер Льюис «отметил» его перед всем классом, соседи по задним партам считали его легкой добычей. Под аккомпанемент смешков и хихиканья Дэвид молча вытащил из брюк кнопку. Его мысли занимало другое. Сейчас он чувствовал себя менее обреченно при мысли о «Летающей крепости», нежели утром. Возможно, модель получилась не настолько плохой, как ему казалось (разве она могла получиться настолько плохой?), — все поправимо. Если он поработает над ней вечером и закроет серебристой краской все огрехи, будет выглядеть вполне прилично. Может, ему даже удастся подвесить ее к потолку прежде, чем домашние все хорошенько разглядят. Идя сквозь влажный туман домой, он продолжал твердить, что все будет (пожалуйста, ну пожалуйста!) хорошо.

Дэвид поднял простыню, отдирая прилипшие места. Процесс походил на снятие бинтов с незажившей раны. Модель выглядела ужасно. Мальчик всхлипнул и отступил на шаг. Он не думал, что прошлой ночью она выглядела так плохо. Крылья и корпус осели, а пластмасса приобрела бугристый вид, будто что-то пыталось из нее вылупиться. Дэвид поспешно подхватил простыню, снова набросил на модель и убежал в гостиную.

Мама подняла взгляд от «Лучших цен».

— Ты здесь редко появляешься, — рассеянно сказала она. — Я думала, ты еще занят своим увлечением.

— Модель почти готова, — к собственному удивлению, ответил Дэвид и без сил плюхнулся на софу рядом с ней.

Мама медленно кивнула и отвернулась к телевизору. Она часто смотрела телевизор. Иногда Дэвид забредал в гостиную и находил ее неотрывно читающей бегущий телетекст биржевых новостей. Дэвид сидел в полузабытьи, а программа за программой (как любил говорить Симон) влетала из телевизора в один глаз и вылетала из другого. У него не было никакого желания подниматься по лестнице в свою (Симона) комнату. Но когда на экране появились титры десятичасовых новостей и отец с улыбкой заметил, что младшим пора в постель, мальчик поднялся с дивана без возражений. Последнее время в словах отца звучала не самая ласковая нотка. Как будто в случае неповиновения он мог (бить тебя головой об стену, пока кости не вылезут из лица!) разозлиться.

После того как Дэвид нашел в себе смелость выключить прикроватную лампочку, он лежал, вытянувшись, с плотно прижатыми к бокам руками и открытыми глазами. Даже в темноте виднелись дырочки на потолке, где раньше висели модели Симона. Будто крохотные черные звездочки. Он слышал, как мама поднялась в спальню, ее нервное дыхание на лестнице. Слышал писк телевизора, когда закончилось вещание, и как отец прочистил горло перед тем, как выключить ящик; шум воды в туалете, и как закрылась дверь родительской спальни. И затем — тишина.

Тишина… Словно натянутая кожа барабана. Темные булавочные звезды на шероховатом потолке, как негатив настоящего неба, будто весь мир вывернулся вокруг Дэвида, и сейчас он находился там, где верх — это низ, белое — черное, а люди ползают в трещинах под мостовой. Тишина… Ему не хватало шепчущих голосов предыдущей ночи. Выжидающая тишина, которая кричала, что вот-вот что-то случится.

И оно случилось. Совершенно обыденно, словно снятый с плиты после закипания чайник или переключение красного света на светофоре на Хай-стрит, простыня начала сползать с модели «Летающей крепости». Лицо Симона прошлось гримасой по складкам, а затем исчезло, и простыня упала на пол. Несколько мгновений самолет стоял неподвижно; его очерчивал пробивающийся сквозь занавески уличный свет. Затем он пополз по столу, помогая себе крыльями, как раненый жук.

Дэвид не мог поверить, что это происходит наяву. Двигаясь, модель поскрипывала, как настоящий самолет. На краю стола «Летающая крепость» остановилась носом к окну; казалось, она раздумывает, что делать дальше. «Ты уже достаточно натворил», — с истерическим смешком подумал Дэвид. Но самолет не считал, что игра окончена. Дергающимся прыжком он ринулся в окно. Занавеска провисла, зазвенело стекло. Растопырив подобно гигантскому мотыльку крылья, модель начала взбираться к карнизу. На полпути она снова остановилась. Раздался чирикающий звук, а по спине модели прошла дрожь удовольствия — наконец-то ожила! Дэвид знал, что она чует еще одно живое существо в комнате — его. «Летающая крепость» взлетела с занавески и, все больше походя на гигантского мотылька, закружила по комнате, слепо врезаясь в потолок и стены. Сам того не желая, мальчик закрыл лицо руками. В щелки между пальцами он видел серое мельтешение. Слышал скрип мягкой, мясистой пластмассы. Чувствовал паническое дыхание крыльев. Не успел он подумать, что хуже уже не станет, как самолет опустился на его лицо. Он почувствовал объятия крыльев, заворачивающийся на шее хвост и как голодные серые когти скребут по пальцам, пытаясь добраться до глаз и мягкой внутренности щек…

Дэвид закричал. Когти становились все настойчивее; они тянули его руки с силой, которой он не мог сопротивляться.

— Дэвид! Что случилось?

В комнате горел верхний свет. Над мальчиком нависало лицо отца. У изножия кровати стояла мать.

Дэвид не мог подобрать слов, его трясло от стыда и облегчения.

Еще несколько минут мама и папа провели с ним. Их лица хмурились от тревоги и недоумения — Симон никогда такого не выкидывал! Мама заламывала руки. Отец сжимал и разжимал кулаки. Белое личико Виктории заглядывало в дверь, когда никто не видел, и тут же исчезало. Дэвид сумел лишь выдавить, что ему приснился плохой сон. В слепящем желтом свете люстры он бросил быстрый взгляд на стол — «Летающую крепость» прикрывала простыня, а разлагающееся лицо Симона ухмылялось из ее складок. «Так просто ты меня не поймаешь!» — кричала ухмылка.

Мама и папа погасили верхний свет и вышли из комнаты. Он слышал, как они шаркают по лестничной площадке. Когда дверь их спальни закрылась, Дэвид выпрыгнул из кровати и снова включил свет. Он оставил его включенным на всю ночь, а сам сидел на краю кровати и смотрел на прикрытую модель. Она не двигалась. Тонкие царапины на тыльной стороне его ладоней остались единственным свидетельством необычного происшествия.

За завтраком Дэвид не отрывал взгляд от своей тарелки с хлопьями, и тут мама сказала, что они с отцом и малышкой Викторией собираются после обеда навестить бабушку. Она спросила, не хочет ли он пойти с ними, но мальчик отказался. В долгие бессонные часы у него начала созревать одна идея; при дневном свете она превратилась в полностью оформившийся план.

Дэвид сказал, что зайдет в библиотеку. На самом деле отправился на почту, чтобы успеть до перерыва на обед. В небе над мокрой улицей низко висели темные облака. Ему пришлось прождать целую вечность, пока владелец магазина обменивал на купюры мешочки с десятипенсовыми монетками, но подошла и его очередь. Дэвид протянул полной леди за стеклом свою сберегательную книжку и попросил снять со счета все, оставив один фунт, чтобы не закрывать счет.

— У тебя целых одиннадцать фунтов и пятьдесят два пенса, — сказала леди. — Ты на что-то копил?

— Да, — ответил Дэвид. Он достал из дальних закромов свою улыбку примерного мальчика, отряхнул ее и натянул на лицо.

— Новая игрушка? Знаю я вас — вам лишь бы ружья да пистолеты.

— Это сюрприз.

Леди хмыкнула; ее расстроило, что мальчик не сказал, на что хочет потратить деньги. Она достала из ящика стола пригоршню соленых орешков, закинула их в рот и облизала с пальцев соль, прежде чем отсчитать его деньги.

Дома Дэвид засунул сберегательную книжку обратно в стол (руки тряслись от нетерпения покинуть комнату, глаза нервно обходили стороной прикрытую простыней модель на столе), но оставил две хрустящие пятифунтовые банкноты и мелочь в переднем кармане джинсов. Он очень надеялся, что отец не проявит интереса к его деньгам и не захочет взглянуть на книжку. Он думал, не сказать ли, что дал их в долг бедному однокласснику, у которого не хватало денег на сменную обувь, но даже про себя ложь звучала неубедительно.

На обед снова были рыбные палочки. Дэвид не хотел есть и, когда мама с папой не смотрели, толкал их по пластиковой скатерти Виктории. Сестра могла есть рыбные палочки, пока они из ушей не полезут. Иногда, наедаясь до отвала, она и правда пыталась их туда запихнуть.

Потом Дэвид сидел в гостиной и делал вид, что смотрит телевизор, пока папа, мама и Виктория топали наверху и переодевались в выходную одежду. Он чувствовал себя уставшим и напряженным, как женщины в начале рекламы таблеток от головной боли. Но в глубине души жило предвкушение… После случившегося он не собирался сдаваться. Наконец, когда жокеи кубка «Холстен пилс хандикап» на промокшем ипподроме Ветербай уже готовились к заезду, отец и мать попрощались с ним и закрыли за собой входную дверь.

Через секунду прозвенел дверной звонок.

— Только не забудь, — сказала мама. Она стояла на пороге и теребила в руках ручку черной сумки, купленной для похорон Симона. — В морозилке остались рыбные палочки, разогрей их к чаю.

— Я не забуду, — ответил Дэвид.

Он стоял и смотрел как «кортина» выехала задом с парковки и в сером тумане выхлопа свернула на дорогу.

Полдень выдался темным и мокрым, но мешающий скачкам в Ветербай дождь еще не дошел до них. Раз в жизни судьба улыбнулась Дэвиду. Он взял из гаража старое эмалированное ведро, прихватил заодно уличную метлу с жесткими прутьями и направился по лестнице к комнате Симона. Запах пластмассы стал невыносимым; мальчик не понимал, почему его никто не замечает и не жалуется.

Дверь в комнату была закрыта. Потная рука Дэвида беспомощно проскальзывала по дверной ручке. Медленно, с усилием он вытер ладони о джинсы и попробовал снова — ручка повернулась. Лицо на простыне ухмыльнулось ему сквозь пропитанный пластиковой вонью воздух. Сейчас оно больше всего походило на череп, будто плоть уже отошла от костей, а грязно-белый цвет простыни только добавлял сходства. Дэвид постарался не задерживаться на этой мысли. Он быстрым шагом подошел к столу, выставив перед собой метлу. Ткнул ею, как пикой, в простыню, чтобы сместить складки. Модель под тканью лениво шевельнулась, словно просыпающийся в теплой постели человек. «Чем больше торопишься, тем меньше успеваешь», — твердо сказал он себе. Отец всегда так говорил. Слова превращались в бессмысленную скороговорку. Дэвид подставил ведро под край стола и подтолкнул к нему модель. Чем больше торопишься, тем меньше успеваешь… Пластмасса со скрипом шевельнулась, оставляя на столе влажный серый след. Чем больше тратишь, тем меньше получаешь… Простыня вздымалась маленькими холмиками с очертаниями самолета. Торопишься тратить, успеваешь получать… Модель плюхнулась в ведро. К счастью, простыня с нее не слетела. Модель заерзала и жалобно пискнула. Дэвид уронил метлу, обхватил ведро обеими руками и метнулся вниз по лестнице.

Выскочил из задней двери. Пробежал по заднему двору до черного участка, где отец сжигал садовый мусор. Там он быстро перевернул ведро, поймав им модель, как паука банкой. Потом мальчик бегом вернулся в дом, прихватил бутылку керосина, спички, ворох старых газет и заторопился обратно во двор, чтобы модель не успела выбраться наружу.

Он поднял ведро и отбросил его в сторону. Простыня осела на черной земле, как водянистое желе. Из ее складок выползла, расправляя крылья, модель. Дэвид снял крышку с бутылки с керосином и вылил его на ткань, пластик и черную землю. От холодной жидкости модель в удивлении зашипела. Дэвид чиркнул по картонке спичкой, но она переломилась у него в руках. Четвертая спичка зажглась, но огонек погас прежде, чем он поднес ее к ткани. Модель начала метаться. Дэвид чиркнул следующей спичкой — у нее отлетела головка. Еще одна… Модель стала отползать от простыни к Дэвиду, растягиваясь, будто червяк. С дрожью отвращения он толкнул ее носком ботинка. Попытался зажечь еще одну спичку и в спешке чуть не уронил коробок. Спичка наконец зажглась. Мальчик заставил себя наклониться — медленно, чтобы сохранить драгоценное пламя, — и поднести ее к простыне. С радостным хлопком ткань загорелась.

Дэвид выпрямился и отступил от яркого огня. Ткань быстро почернела и рассыпалась золой. Модель мяукала и дергалась. Пошел густой черный дым. Ручейками текла серая пластмасса. Корпус самолета шел пузырями, а хвост задрался, как у скорпиона. Черный дым становился все гуще. Соседка миссис Боуэн недовольно захлопнула окно спальни. У Дэвида слезились глаза, а он все подкидывал в костер смятые газеты.

Самолет дергался в пламени; его почерневшее тело корчилось от жара. Тем не менее очертания сохранялись. Вопреки всем законам пластмасса не собиралась растекаться липкой лужицей. И когда языки пламени начали затихать, стало ясно, что модель все еще жива. Ранена, но жива.

Дэвид смотрел на нее с горьким изумлением. Если подумать, такая модель вообще не должна существовать. Наивно было полагать, что ее прикончит обычный садовый костер.

На черной земле затихли последние языки огня. Дэвид вдохнул тошнотворный запах горелого пластика. Модель лишилась последнего сходства с «Летающей крепостью» и теперь больше напоминала мертвую чайку, которую Дэвид видел однажды на пляже в Блекпуле. Она тихо всхлипнула, медленно подняла трясущиеся обожженные крылья и поползла к нему.

Пару мгновений он с ужасом наблюдал за ней, но потом начал действовать. Ведро лежало совсем рядом — мальчик подхватил его и с силой прихлопнул им модель. Та взвизгнула. Край ведра прижал одно крыло. Дэвид приподнял ведро, пинком засунул под него модель и побежал искать что-нибудь тяжелое.

Когда он придавил ведро двумя кирпичами, модель наконец затихла, будто смирилась со своей судьбой. Может, она и правда умирает? (Почему ты не набрался смелости, не сбегал в сарай за лопатой и не порубил ее на кусочки? Храбрый Симон так бы и сделал!) Дэвид надеялся, что модель не пророет себе ход из-под ведра.

Дэвид посмотрел на часы — три тридцать. Планы рушились, а время было на исходе. Стоять и волноваться некогда — еще полно дел. Он выкинул спички в мусорное ведро, поставил керосин на место и отнес метлу в гараж. Затем накинул куртку, запер дверь и направился к Хай-стрит.

Серость пасмурного дня сменили вечерние сумерки. Дэвид быстро шагал по усыпанному мокрыми листьями тротуару и через изгороди заглядывал в окна уютно освещенных домиков. Папы и мамы сидели перед телевизором, старшие сестры занимались маникюром в предвкушении похода в паб со своими ухажерами, маленькие мальчики играли в солдатики перед ярко пылающим камином. «Будьте осторожнее, — думал про себя Дэвид, разглядывая поглощенные делами лица. — Так легко все может рухнуть. Пожалуйста, будьте осторожнее!»

Он срезал дорогу через парк, где несколько уставших игроков гоняли в сумраке грязный белый мяч, и вышел на Хай-стрит на углу, рядом с общественными туалетами. Как раз через дорогу черные шины грузовика отправили Симона в лучший мир.

Дэвид повернул налево. Магазин «Вулвортс» показался ему лучшим местом для начала. На Хай-стрит бурлила жизнь: мигали светофоры, по дороге катились машины и грузовики, и в свете неоновых вывесок по тротуару спешили, толкались и обгоняли друг друга люди. К своему удивлению, Дэвид обнаружил, что в витринах магазинов уже появились картонные Санты и мишура, но праздник не почувствовался. Видимо, предвкушение Рождества покинуло его вслед за пятничным и выходным предвкушением.

«И все же до Рождества еще полно времени», — утешал себя мальчик.

В «Вулвортс» все изменилось. Полки, где раньше между пазлами и наборами для починки велосипедов стояли модели, были заняты холодильными камерами для вина и искусственными шелковыми цветами. В конце концов он нашел полку с моделями — рядом с компакт-дисками, — но даже с первого взгляда понял, что среди них нет «Летающей крепости». Он взял с полки несколько пыльных коробок: машина, тираннозавр, скелет… Детские поделки; Симон до таких не опускался. Дэвид вздохнул и направился дальше, к магазину «В. X. Смитс». Там выбор моделей оказался лучше, но «Летающей крепости» среди них не было. Черно-оранжевое объявление гласило: «Не все товары представлены на полках, обратитесь к продавцу», но Дэвид был достаточно взрослым и мудрым, чтобы не принимать его всерьез. Он заглянул во все крупные газетные киоски и в «Дебенхамс» через дорогу, где в нарядном гроте из картона уже поселился Санта-Клаус, а из динамиков неслось приглушенное «С Рождеством». Все безуспешно.

Было уже без четверти пять. На мокром асфальте переливался свет фар и светофоров; огни витрин расплывались в зимнем тумане. Люди застегивали куртки, заматывали плотнее шарфы и натягивали капюшоны, но Дэвида пробил пот и мучила усталость, а он все нырял между колясок, пожилых леди и идущих рука об руку девчонок с зелеными панковскими прическами. Список магазинов подходил к концу. Время истекало. Ведь все должны знать о «Летающей крепости»! Нет, он не питал иллюзий по поводу того, как глубоко детские заботы проникают во взрослый мир. Но некоторые вещи незыблемы. Ты можешь зайти в торгующую рыбой и чипсами лавку, и продавец в засаленном фартуке скажет: «Конечно! У нас стоит такая на задней полке, рядом с картошкой и маслом». По-крайней мере Дэвид считал именно так. А то, что на всей Хай-стрит не нашлось в продаже ни одной модели, просто немыслимо. Когда он найдет модель, ему придется повторить долгий и неприятный процесс ее окраски и сборки, но мальчика переполняла уверенность, что со второй попытки у него получится лучше. На последних стадиях сборки модель выказывала норов, с которым наверняка не сталкивался даже обладавший гораздо более богатым опытом Симон. На миг в горле горьким комком поднялась паника — в голове возник образ модели, пойманной и шевелящейся под ведром. Дэвид прогнал его усилием воли. Он сделал все, что мог! Конечно, можно написать жалобу изготовителям, но мальчик почему-то сомневался в их виновности.

Оставалось еще два магазина и около двадцати минут. Вскоре он обнаружил, что первый, старомодный магазин поделок, превратился в офис строительной компании. Второй находился на дальнем конце Хай-стрит рядом с легендарным магазином интимных товаров. Дэвид никогда не ходил туда — магазин стоял в маленьком и не самом приятном квартале, который построили наудачу лет пять назад; он до сих пор был полупустым. Дэвид пробежал под мигающим огоньком светофора на площадь. Туда предрождественская спешка еще не добралась. Большинство лампочек в высоких, сделанных под викторианский стиль фонарях не горело. На каменной ограде рядом с умирающим тополем в центре площади молодежь в темноте распивала «Шанди Басс». Немногие открытые магазины выглядели пустыми и на пороге закрытия. Витрину магазина игрушек, куда направлялся Дэвид, украшали огромные плюшевые медведи ядовитых зеленых, розовых и оранжевых цветов.

Пожилая женщина в мешковатом халате натирала плитки пола; в магазине пахло тем же дешевым моющим средством, что и в школьных туалетах. Дэвид огляделся, жадно втягивая воздух. Магазин оказался больше, чем ему представлялось, но он видел только пыльные наряды для Син-Ди, полку с аксессуарами для вечеринок и новенький стенд «Липких шариков» («Нажми, и они потекут!») — хит ушедшего лета.

Стоявший за кассой мужчина уютно разложил на прилавке свой пивной животик и выковыривал из-под ногтей грязь. Он поднял голову и посмотрел на Дэвида.

— Ты что-то ищешь?

— Да, модели, — выдохнул Дэвид.

Горло першило, легким не хватало воздуха. Ему ужасно хотелось свернуться где-нибудь в уголке и заснуть.

— Они наверху.

Дэвид заморгал и огляделся. Теперь он заметил лестницу наверх и побежал по ней, перепрыгивая через три ступеньки.

Там сидел молодой человек в отделанном кожей плаще: закинул ноги на стеклянную стойку, курил и читал «Интервью с вампиром». На продавца он походил еще меньше, чем его коллега внизу, но другой роли Дэвид для него не мог подобрать. Разве что он был вечно молчащим приспешником, из тех, что таскались в хвосте банды в дешевых вестернах. Под потолком вспышками молнии мигала флуоресцентная лампа, раскрашивая клубы сигаретного дыма неожиданными тенями. Дэвид быстро прошелся вдоль полок. Мимо рядов роботов из серии «Трансформеры» в пожелтевших коробках он вышел к секции моделей. Поначалу его охватило разочарование, но, присев на корточки, чтобы осмотреть нижнюю полку, под моделью корабля «Ривелла Катарина» мальчик заметил длинную коробку. На ее боку красовалась знакомая до боли картинка — «Летающая крепость». Дэвид медленно потянул ее с полки, ожидая, что вот-вот коробка растает в клубах дыма. Однако она не исчезала. «Летающая крепость», немного более пыльная и выцветшая, чем та, что подарил ему отец, но тот же вес, та же картинка на коробке, цена 7 фунтов 75 пенсов, краска и клей не входят в комплект, но их у него оставалось предостаточно. Охватившее Дэвида облегчение испарялось на глазах — впереди маячила новая сборка.

Ковбой за стойкой закашлялся и прикурил от окурка новую сигарету «Ротманс». Дэвид посмотрел в его сторону. Увиденное наполнило его теплом и моментально смыло усталость и отчаяние. В стеклянном шкафчике под сапогами ковбоя были выставлены готовые модели. Маленькие пластиковые человечки застыли в вычурных позах на куске зеленого картона, который изображал траву. Рядом стояли маленькие домики, бак заправки, а красно-белые полосы обозначали взлетную полосу. И в середине, с опущенным трапом и открытыми бомбовыми отсеками, стояла серебристая «Летающая крепость». С пересохшим ртом Дэвид поставил коробку обратно на полку, небрежно засунул руки в кусачие карманы своей шерстяной куртки и подошел поближе, аккуратно ступая, чтобы скрыть внезапную дрожь в ногах. Модель была идеальной — она ничем не походила на изуродованное чудовище, которое мальчик недавно пытался уничтожить. Даже через не слишком чистое стекло он разглядел все мелкие детали, яркие наклейки (ему бы даже в голову не пришло наклеить их на свой самолет), а один взгляд на пушки ясно говорил, что они поворачиваются вверх, вниз, в сторону — куда душе угодно.

Ковбой переложил ноги, поднял голову и вопросительно приподнял брови.

— Я, э… просто смотрю.

— Мы скоро закрываемся. — И снова уткнулся в книгу.

Дэвид попятился к лестнице. Он не отрывал глаз от готовой модели «Крепости», пока та не скрылась за стендом с развивающими игрушками для младенцев. По лестнице он спускался медленно, с кружащейся головой. Можно купить сколько угодно моделей, но мальчик понимал, что ему никогда не добиться такого совершенства. Только Симон мог с ним сравняться, и никто другой.

Дэвид споткнулся — не заметил, как ступеньки кончились. Мужчина за кассой исчез, женщина мыла полы за колонной. За пустыми полками справа мальчик увидел надпись «Служебное помещение», и его посетила отличная идея.

Он быстро, но осторожно, чтобы не скрипнули ботинки, направился к служебной двери. Молился, чтобы его не выдали следы на сверкающем мокром полу. Ручки на двери не было. Он тихонько толкнул ее кончиками пальцев, и дверь открылась.

Внутри было темно. Дэвид успел разглядеть раковину из нержавеющей стали, несколько чашек на сушилке, пару старых кресел и девчачий календарь на стене. Вряд ли там уместилось бы что-то еще, настолько маленькой была комнатка. И если кто-то зайдет, спрятаться негде. Дэвид тихонько подошел к одному из кресел и сел в него. Нежно звякнула пружина. Он ждал.

Почти в полной темноте усталость боролась со страхом. Снаружи шлепала по полу мокрая швабра уборщицы. На миг она остановилась, но затем двинулась дальше. Дэвид слышал стук ведра и шум воды в трубах в соседней комнате. Женщина напевала знакомый, но неузнаваемый мотив. Веки Дэвида опускались, и он начал клевать носом.

Шаги на лестнице. Кто-то кашлянул. Мальчик не понимал, дома он или нет. И почему он сейчас так счастлив.

Дэвид представил, что он — Симон. Он чувствовал в себе созревающую мужскую силу и уверенные руки, которые могли превратить кусочки пластмассы в красивые машины; теплое одобрение окружающего мира, подобное светящейся коже мальчика на рекламе готовых завтраков.

Мужской голос и звяканье ключей вырвали его из сна. Дэвид открыл глаза и прислушался. После десяти минут, которые показались вечностью, в магазине по-прежнему царила тишина. Он встал и нащупал дверь. Немного приоткрыл ее. В витринах горел свет, но сам магазин стоял пустой и темный. Легкий и быстрый, как тень, Дэвид взбежал по лестнице. «Крепость» ждала его — точные серебристые контуры, прекрасные, как мечта. Мальчик отодвинул стеклянную дверцу шкафчика: ни замка, ни засова. Он не мог поверить, что можно так беспечно относиться к сокровищу. Взял модель в руки — она была прекрасна! Просто великолепна, и в ней не было души. Дэвид сглотнул слезы. Лучше всех. И мертва.

Принести модель домой оказалось нелегким делом. Дэвид сумел найти в магазине пожарную лестницу, но, когда дернул дверь, зазвенела сигнализация. На секунду он замер в холодном поту, потом метнулся через задний двор и прилегающую к нему улицу. Он бежал всю дорогу домой, и люди оборачивались, глядя ему вслед. «Летающую крепость» он держал в руках — спрятать ее было некуда. Да и ковбой в магазине наверняка вспомнит, что он заходил перед закрытием. Дэвид начал подозревать, что совершил далеко не идеальное преступление. Он понимал, что закон рано или поздно настигнет его, как Бонни и Клайда. Но сперва будет миг триумфа, возможно, достаточно великий, чтобы вернуть все на свои места.

Когда Дэвид добежал до дома, у него кололо в боку, а папа, мама и Виктория еще не вернулись от бабушки. Ведро на заднем дворе никто не трогал — его по-прежнему прижимали к земле два кирпича. Хотя у Дэвида не хватило смелости заглянуть под него, он имел все основания полагать, чтостарая «Крепость» тихо сидит под ним, а может, и вовсе умерла. Лежа на кровати, он дул на пропеллеры, чтобы они вертелись, и чувствовал, как набирается сил. Завтра, при дневном свете, он достанет лопату и закончит начатое.

«Если подумать, день прошел не так уж плохо», — сказал себе Дэвид. Все равно редко удается полностью выполнить задуманное. Как правило, все происходит гораздо лучше или намного хуже. Утром он ни за что не поверил бы, что к вечеру у него в руках будет законченная «Летающая крепость», а сейчас он заглядывал в кабину и рассматривал влюбленным взглядом пилотов и пульт управления.

И лучшее еще впереди! Пока мальчик улыбался своим мыслям, двор осветили фары папиной «кортины». Открылась парадная дверь. Что-то шикнул мамин голос, затем папин. Дэвид снова улыбнулся. Вот о чем он мечтал. Он держал в руках доказательство, что ничем не хуже Симона. «Крепость» будет исцеляющим чудом, которое смоет нанесенные смертью раны. Семья снова станет единой, и с дома снимется проклятие.

На лестнице зазвучали тяжелые шаги отца. Он шел прямиком в комнату Виктории. Через минуту заглянул к Дэвиду.

— Все в порядке, младший?

— Да, пап.

— Постарайся не шуметь. Виктория заснула в машине, и я отнес ее в кровать.

Отец закрыл дверь. Дэвид играл с дверцами бомбовых отсеков. Отец совсем не заметил модель. Странно… Хотя, возможно, это доказывает ее исключительность.

Внизу включился телевизор. Дэвид узнал музыкальную заставку «3–2–1». Он медленно поднялся с кровати и оглядел комнату. Отныне это его комната, а не Симона! На лестнице он услышал стоны Виктории во сне. Но это ничего. Теперь все будет хорошо. Мальчик прижимал к себе модель самолета — сбылась его мечта.

Дэвид открыл дверь гостиной. В глазах зарябило от разноцветия шоу вопросов и ответов. Красный, серебряный и золотой, совсем как Рождество. Мама сидела на своем кресле с обычным «телевизионным» выражением лица. Отец растянулся на диване.

Отец посмотрел на него.

— Как дела?

Дэвид выставил перед собой модель. Фюзеляж блестел в свете экрана.

— Я ее собрал.

— Давай посмотрим.

Отец протянул руку, и Дэвид передал ему модель.

— Ну-ка… очень неплохо, младший. Тебе надо немного подкопить и купить что-нибудь посложнее. Держи.

Дэвид взял «Крепость». Одна из дверок распахнулась, и он щелчком закрыл ее.

На экране Стив и Иветта рассказывали Теду Роджерсу о своем медовом месяце. Тед завершил их рассказ непонятной Дэвиду шуткой. Зрители зашлись в хохоте.

Отец почесал живот, просовывая пальцы между пуговицами рубашки.

— Мама хотела с тобой поговорить, — сказал он. Стив и Иветта мучились над вопросом. — Правда, родная? — Отец немного повысил голос. — Ты же хотела с ним поговорить?

Мама медленно отвернулась от экрана.

— Смотри, — сказал Дэвид, делая шаг к ней. — Я…

Мамина голова продолжала поворачиваться. Мимо Дэвида, к отцу.

— Я думала, ты с ним поговоришь, — сказала она.

— Ты их нашла, ты и говори, — пожал плечами отец. — И подвинься, младший. Мне из-за тебя ничего не видно.

Дэвид подвинулся.

Мама покопалась в кармане платья и достала оттуда коробок спичек.

— Я нашла их в мусорном ведре, — сказала она, глядя прямо на Дэвида. Сквозь него. Мальчик с трудом подавил дрожь. — Что ты с ними делал?

— Ничего. — Дэвид вяло улыбнулся. Улыбка примерного мальчика никак не лезла на лицо.

— Ты курил?

— Нет, мам, честное слово.

— Ну ладно, только не вздумай курить.

Мама повернулась обратно к телевизору. Стив и Иветта проиграли. Вместо «Мини-метро» они выиграли «Пыльную корзину». Зрители умирали со смеху. Тед пообещал вернуться после рекламы.

Дэвид стоя смотрел на яркий экран. На него надвигалось серое надгробие. «Вот что вас ждет, если вы заразитесь СПИДом», — угрожал голос.

Отец издал театральный стон, который обернулся кашлем.

— Меня тошнит от этих геев, — откашлявшись, заявил он.

Сам не понимая, что делает, Дэвид взбежал по лестнице в комнату Симона. Там он включил верхний свет и раздвинул занавески. Дерево во дворе замахало ему ветвями в мокрой темноте: дождь из Ветербай наконец дошел и до них. Ползущие по стеклу капли отражали свет уличных фонарей.

Мальчик сел за стол и плюхнул перед собой модель. Один из пропеллеров переломился — он забыл опустить шасси. Но Дэвиду было все равно. Он глубоко дышал, и каждый вдох содрогался у него в горле. В комнате все еще пахло пластмассой. Не тем легким, опрятным запахом, который должен исходить от готовой «Летающей крепости». Нет, с этим запахом он жил неделями. Но теперь желудок не сворачивался от него узлами. Дэвид больше ничего не боялся. Пусть по-своему, но он поднялся на крышу «Летающей крепости», откуда можно было озирать просторы своего детства. Раньше все выпадало из пропорций, но сейчас Дэвид все разглядел, абсолютно все. Масштаб 1/72 — теперь мальчик понимал, что это означает. «Крепость» — огромная, тяжелая и серая, как мир. А он сам — крохотный, один к семидесяти двум.

Он поглядел на модель. Большая, серая и уродливая. От ее вида мальчика тошнило больше, чем от прежней. По-крайней мере ту он сделал своими руками.

Дэвид медленно поднялся. Тихо вышел из комнаты, спустился по лестнице, миновал гостиную и зашел в кухню. Там нашел водонепроницаемый фонарик и вышел в дождливый сад.

Ведро так и не сдвинулось. Мальчик зажал фонарик под локтем, снял кирпичи и поднял ведро. На мгновение ему показалось, что под ведром пусто, но, поводив фонариком, он разглядел самолет. Все-таки он пытался прорыть ход наружу, но слишком ослаб. Хватило сил только немного зарыться во влажную землю.

Модель тихо мяукнула и попыталась подняться на шасси.

На этот раз Дэвид не шарахнулся от нее.

— Пошли, — сказал он. — Пошли обратно в дом.

Дэвид показывал дорогу; он водил луч света из стороны в сторону, как уменьшенным прожектором. Желтый овал света сиял на мокрой, грязной траве впереди. Дождь усиливался: на голову падали тяжелые капли и склеивали волосы в подобие мокрой шапочки для плавания. Модель передвигалась медленно, слабея с каждым движением разлагающегося фюзеляжа. Дэвид сжал зубы и мысленно подгонял ее, вливая собственные силы в раненое создание. Один раз он посмотрел наверх. Затянутое облаками небо над трубами и спутниковыми тарелками кипело. На миг показалось, что видны очертания кружащихся на ветру призраков. Но не людей, а обычных неодушевленных предметов. В ночном небе бессмысленно кувыркались машины и часы, посуда и украшения, игрушки и кубки. Но тут Дэвид сморгнул и больше не увидел ничего — лишь дождь, заливающий его глаза слезами.

Когда они добрались до задней двери, Дэвид промок до нитки. Цементную ступеньку модель осилить не смогла, мальчику пришлось нагнуться и подсадить ее. Он старался не думать о том, на что походило прикосновение к ней.

В свете кухонной люстры он впервые разглядел, насколько велики раны. К блестящим от ожогов крыльям прилипли комья земли, из трещин на фюзеляже вытекал серый пластик. Вонь, которая исходила от модели, сразу наполнила кухню, вытеснив привычный запах рыбных палочек. Она пахла клеем, пластмассой и краской. И еще чем-то предсмертным.

«Крепость» ползла вперед, волоча крылья, постанывая от боли и слабея с каждым дюймом. Было очевидно, что ее короткое существование близится к концу.

— Давай, — прошептал Дэвид, наклонившись. — Уже недалеко. Пожалуйста, попытайся дойти. Не умирай!

Казалось, модель его поняла и сделала последнее усилие. Дэвид открыл для нее дверь кухни, и самолет выполз в холл, к свету и звуку телевизора за стеклянной дверью гостиной.

— Ты сам ее сделал? — раздался с лестницы восхищенный шепот.

Дэвид поднял голову и увидел малышку Викторию. Она смотрела на модель сквозь перила, сжимая их руками, как узник за решеткой. Он кивнул, ощущая странное чувство гордости — ведь он действительно ее сделал! Но гордость могла завести слишком далеко. Модель принадлежала всей семье, а не только ему. И Виктории, которая сидела по ночам на лестнице, и даже разлагающемуся в мокром гробу Симону, и маме, и папе. Вот почему так важно показать ее им. Дэвид — уже большой мальчик; он знал, какими странными бывают взрослые. Если не сунуть им что-то под нос, они тебе просто не поверят.

— Пошли, — сказал он, протягивая руку.

Виктория мгновенно сбежала с лестницы, осторожно переступила через модель и засунула маленькую холодную ладонь в его руку.

Модель продолжала ползти, оставляя на ковре липкий пластиковый след. Когда она добралась до двери гостиной, Дэвид повернул ручку, и они все вместе вошли внутрь.

КАРЛ ЭДВАРД ВАГНЕР Кедровая улица (Пер. Н. Кудрявцева)

Карл Эдвард Вагнер — лауреат Британской и Всемирной премий фэнтези. Прежде чем стать писателем и редактором, он получил образование психиатра.

Его первая книга «Паутина тьмы» («Darkness Weaves With Nany Shades») представила читателям выдающегося героя фэнтези Кейна, подвигам которого посвящены еще три романа и два сборника рассказов.

Не так давно под редакцией Вагнера были выпущены двенадцать антологий «Лучшие истории ужасов за год» (TheYear's Best Horror Stories), недавно переизданные в виде многотомной серии «История ужасов» («Horrorstory»), «Интенсивный страх» («Intensive Scare») и три тома «Эха отваги» («Echoes of Valor»).

В сотрудничестве с художником Кентом Уилльямсом Вагнер создал выдающийся графический роман «Скажи мне, Тьма» («Tell Me, Dark»), опубликованный издательством «DC Comics», а его следующий роман «Четвертая печать» («The Fourth Seal») выйдет в издательстве «Bantam».

«Кедровую улицу» вполне можно назвать образчиком «психологической научной фантастики», но как ни называй, после прочтения у вас еще долго останется холод на душе.

Сон — это тень чего-то реального.

Из кинофильма Питера Уира

«Последняя волна»
Он вернулся на Кедровую улицу, в большой дом, где родился и рос, пока не пришло время поступать в колледж. Он был младшим сыном, и ради него родители все продали и переехали в другое место — более компактное и удобное, в новом благополучном пригороде.

Повышение социального статуса стало для Гарретта Ларкина еще одним подтверждением того, что он никогда не сможет вернуться домой. Разве что во сне. А сны — это то, из чего сделан мир.

Удивительно, но, постоянно видя по ночам дом своего детства на Кедровой улице, он никогда не вспоминал об иных местах, где жил с тех пор.

Иногда сны были страшными, а порой невыносимо жуткими…

То был большой двухэтажный особняк с подвалом, построенный перед войной, во время которой родился Гарретт. Массивный, облицованный толстыми плитами розоватого теннессийского мрамора из местных каменоломен. Из-под крыши на главном фасаде здания выглядывали три слуховых окна, поэтому Гарретт любил называть его домом трех фронтонов, считая, что у романа Готорна[27] прекрасное и одновременно пугающее название. Он и два его брата устроили себе убежища в каждой из трех маленьких чердачных комнат. Там едва хватало места для полок, коробки из-под игрушек и крохотного стола, где они клеили модельки или собирали пазлы. Домашние задания сюда не вторгались — они царили за большим столом в никогда не использовавшемся отцовском кабинете, уютной каморке внизу.

Кедровая улица была старой. Скорее всего, ее проложили в начале прошлого века вдоль грязных фермерских дорог. Теперь две узкие полосы залатанного асфальта вились между проездом, обсаженным с обеих сторон массивными кедрами. Дом Гарретта стоял на четырех акрах газона, сада и огорода, отрезанных от фермерских угодий накануне войны, когда этот район из сельского превратился в городской.

Прекрасное место для детских забав. Три мальчика жили наверху, а изнеженная старшая сестра с собственной спальней — внизу, напротив комнаты родителей. Два лестничных пролета, по которым было так здорово сбегать: один — центральный, другой вел в напоминавший пещеру подвал. Отец парковал там новую машину, хранил инструменты и садовое оборудование. Еще в этом «нижнем мире», где обитали чудища угольного хранилища, находилась жутковатая печь по имени Страх. Двор был огромным, больше, чем у всех друзей Гарретта, и пока мальчик не вырос достаточно, чтобы стричь траву и сквернословить, все пространство перед домом служило площадкой для бега, игр в футбол, ковбоев или солдат, возни с собаками, лазания по деревьям и постройки секретных домиков из коробок и мелких деревяшек.

Гарретт любил особняк на Кедровой улице, но ему очень не хотелось видеть его каждую ночь во сне. Иногда казалось, что дом преследует его, а психотерапевт объяснял, что это — чистая фантазия, тоска по утраченному навсегда детству.

Доктор ошибался. Некоторые сны очень беспокоили, особенно призрачный аромат горящих осенних листьев или отрывочные воспоминания об обугленной плоти…


Гарретт Ларкин был успешным ландшафтным дизайнером. Головной офис компании находился в Чикаго, а филиалы были разбросаны по многим штатам. Он жил с прекрасной женой уже тридцать лет; недавно младшая дочь — одна из трех — поступила в Антиохийский университет. Отец семейства уверенно смотрел в будущее, где его ждало комфортное и спокойное пятое десятилетие, а в старом доме своих родителей он не спал с семнадцати лет.

Гарретт Ларкин проснулся в особняке на Кедровой улице с чувством легкой тревоги. Он потянулся через голову, чтобы включить лампу из черного металла, выполненную в виде силуэта ковбоя и висевшую над кроватью. Нащупал выключатель, но ничего не произошло. Гарретт выскользнул из-под одеяла и через привычную, знакомую темноту пошел в ванную, где и зажег свет.

Наполняя стакан водой, он увидел, что его руки принадлежат старику. Не ему! Лицо, отразившееся в зеркале, тоже было чужим — изборожденное морщинами от множества лет и забот. Седые редеющие волосы. Нос картошкой, весь в красных пятнах. На левой брови не хватало шрама, оставшегося после столкновения с «вольво». Руки ныли от мозолей, которые появляются только после долгой и тяжелой ручной работы. Свадебного кольца нет. Не слишком чистая фланелевая пижама, свободно висящая на худом теле…

Гарретт медленно выпил воду, изучая отражение. Возможно, это еще один сон. Надо дождаться пробуждения.

Он зашел в комнату братьев — там мирно спали два незнакомых мальчика. На вид им было лет по девять, максимум — тринадцать. И все же они чем-то напоминали Гарретту родню. Давным-давно, когда вся семья жила на Кедровой улице…

Один мальчик неожиданно зашевелился и открыл глаза. Посмотрел на старика, силуэт которого виднелся на фоне горевшего вдали света в ванной, и сонно сказал:

— Что-то случилось, дядя Гарри?

— Ничего. Мне показалось, кто-то из вас плачет. Спи, Джош!

Голос принадлежал ему, а ответ получился автоматическим. Гарретт Ларкин вернулся в комнату и сел на край кровати, ожидая рассвета.

Взошло солнце, в воздухе разлился аромат свежего кофе и жареного бекона, а сон все не кончался. Ларкин впотьмах нашел одежду, натянул знакомые штаны и спустился по лестнице.

Новый ковер, большая часть мебели незнакома. Однако это был тот самый дом на Кедровой улице, но состарившийся.

Племянница суетилась на кухне. Ей уже перевалило за тридцать, а платье было явно маловато. И главное — Гарретт не видел ее никогда в жизни.

— Доброе утро, дядя. — Она налила ему кофе. — Мальчики уже встали?

Он сел за кухонный стол и осторожно подул на горячую жидкость.

— Спят как убитые.

Люсиль оставила бекон на минуту и пошла к лестнице, ее голос эхом отдался наверху:

— Дуэйн! Джош! Вставайте, солнце на дворе! Не забудьте прихватить грязную одежду, когда будете спускаться! Шевелитесь!

Мартин, ее муж, пришел на кухню, обнял жену и налил себе чашку кофе, потом незаметно украл кусочек бекона.

— Доброе утро, Гарри. Хорошо спалось?

— Не очень.

Мартин захрустел пережаренным беконом.

— Надо, чтобы мальчики убрали листья после школы.

Старик подумал о запахе горящих листьев и вспомнил боль от испаряющейся кожи… Кофе обжег горло потоком кипящей крови, и Гарретт проснулся.

Он задыхался в темноте; сел на кровати, пытаясь найти выключатель ковбойской лампы. Не нашел. А потом зажегся свет — на ночном столике с противоположной стороны огромной кровати. Жена заботливо смотрела на Гарретта.

— Что с тобой? Все нормально?

Он попытался собрать обрывки сна.

— Вроде да… Рейчел. Опять кошмар приснился.

— Опять? Снова, дорогой, снова. Ты своему психотерапевту о них рассказал?

— Он говорит, что это ностальгия по детству. Реакция на приближающуюся старость…

— Похоже, у тебя было счастливое детство. Ничего, если я свет выключу?

И он снова погрузился в сон о Кедровой улице…


Гарретт уютно свернулся калачиком под фамильным ватным одеялом, лежа в кровати в своей комнате и спасаясь от октябрьского холода, пронизывавшего неотапливаемый верхний этаж. Что-то уперлось ему в ребра, и он проснулся. Фонарик, при свете которого мальчик читал запрещенные родителями комиксы-ужастики, вместо того чтобы спать, закатился ему под бок.

Гарри включил его и осветил комнату. Луч казался болезненно желтым — давно пора заменить батарейки, — но по стенам спальни он скользил вполне уверенно. Все выглядело привычно: постеры с самолетами, картинки-раскраски и (осенний штрих) вырезанные украшения на Хеллоуин — тыквы, черные кошки, ведьмы на метлах и танцующие скелеты. Луч уперся в узкое окно, выхватывая из темноты книги на полках и всякие милые сердцу предметы. На столе красовался наполовину законченный самолет Б-36, «Летающая сигара», ядерный бомбардировщик в окружении пластиковых деталей и тюбиков с клеем.

Фонарик стал гаснуть, когда Гарретт перевел его на другую сторону комнаты, где наткнулся на глядевшее сверху лицо — совершенно незнакомое, взрослое и отвратительное в желтом свете. Поначалу Гарри решил, что это один из братьев в маске, а затем понял: рядом с ним стоит настоящий безумный убийца с тесаком мясника, прямо как в его комиксах. Вдруг от освещенного лица черными полосками начала отслаиваться плоть, обнаженные кости и зубы обугливались и трескались, превращаясь в пыль. Мочевой пузырь мальчика взорвался горячим потоком.

Ларкин забормотал, ерзая и стараясь дотянуться под слоями потертого полиэтилена до промежности, решив, что обмочился во сне. Вроде нет. Впрочем, сейчас это не имело значения…


Что-то тыкалось в ребра. Оказалось — наполовину пустая бутылка «Тандерберда».[28] Он сделал глоток. Прижатое к телу вино нагрелось, и его пары сразу ударили в нос.

Ларкин поглубже залез в свою картонную коробку, туда, где она прислонялась к стене. Этой осенней ночью было холодно — приближалась еще одна отвратительная зима, — и Гарретт подумал, не стоит ли ему вылезти и присоединиться к остальным около горящей бочки. А пока решил выпить еще, чувствуя, как крепкая жидкость согревает горло и кишки.

Когда мог себе позволить, он всегда пил «Тандерберд» — такая вот связь с детством. «Я учился водить на новеньком „тандерберде“[29] шестьдесят первого года, — часто говорил Гарретт тем, кто сидел рядом. — Белый такой, с голубым салоном. Невероятно мощный и быстрый как молния. Девчонки из старших классов выстраивались в очередь, чтобы покататься. Да, с прекрасным полом у меня тогда проблем не было!»

Естественно, Гарретт лгал. Отец никогда не доверял ему водить «тандерберд», и юность прошла за выжиманием сцепления дешевого «фольксвагена-жука». Но в перспективе все это не имело значения, поскольку сразу после колледжа его забрали в армию, и лучшая часть Гарри осталась во Вьетнаме.

Армейские госпитали, вытрезвители, реабилитационные центры и много тюрем. Сколько? Не сосчитать! Да и зачем? Никому не было до этого дела. Ларкин вспомнил, что снова видел во сне Кедровую улицу. Даже ядовитое пойло не смогло полностью истребить воспоминания. Он вздрогнул и задумался, осталось ли что-нибудь поесть.

Решил попытать счастья у горящей бочки. Вылез из картонки, засунул в карман бутылку и постарался сообразить, не оставил ли в коробке чего-нибудь, что можно украсть. Скорее всего, нет. Вместо этого ему неожиданно вспомнилось, как он однажды устроил себе дом в огромной коробке из-под холодильника — там, на Кедровой улице, пока дожди не превратили картон в кашу.

Вокруг костра сидела дюжина (или около того) человек, казавшихся силуэтами на фоне горящей бочки из-под мазута. Их не должно было быть здесь, но работы на этом участке сноса вроде закончились два года назад. Ларкин, шаркая, пошел к ним — пятно потрепанных отходов, неотличимое на общем фоне пейзажа городской свалки.

— Че за проблемы, приятель? — спросил его Пойнтмен.

— Слишком холодно для сна. Кошмары…

Негр понимающе кивнул и здоровой рукой пошуровал палкой в огне. Вверх взлетел сноп искр и исчез во тьме.

— О Вьетнаме?

— Хуже. — Ларкин вытащил бутылку. — Снилось, что я опять ребенок. Дома. На Кедровой улице.

Пойнтмен сделал внушительный глоток и передал вино обратно.

— Ты же говорил, у тебя было хорошее детство.

— Говорил. Насколько помню. — Гарретт прикончил бутылку.

— То-то же, — посоветовал негр. — Иногда лучше все забыть.

— Иногда я даже не могу вспомнить, кто я.

— Бывает, так правильнее всего.

Пойнтмен взял старый упаковочный ящик и швырнул его в бочку. Внутри свила гнездо крыса, и все исчезло грибом ярких искр и жирного черного дыма.

Ларкин прислушался к испуганному писку и агонизирующему биению. Оно длилось всего минуту или две. Потом он ощутил запах горящей плоти, услышал мягкий хлопок взрывающихся тел. Подумал об осенних листьях, горящих у асфальта, и вспомнил, с каким мягким звуком лопнули у него глаза…


Гарри Пламя всосал порцию крэка и попытался сдержать кашель. Передал трубку доктору Греху и выдохнул.

— Блин, мне опять снятся сны о детстве, — сказал он барабанщику. — И куча всякого другого дерьма. Иногда действительно становится тяжело, чувак.

Доктор Грех был четвертым барабанщиком за бурную двадцатилетнюю карьеру Гарри Пламени и Психа. Он играл с ними уже год и еще не слышал эти байки столько раз, сколько пришлось остальным участникам группы. Сейчас они были в мировом турне, а доктор Грех совсем не горел желанием возвратиться и стучать где-нибудь в баре, затерянном посреди Миннесоты. Он закончил с крэком и одобрительно заявил:

— Шикарная дурь!

— Знаешь, иногда мне кажется, что я не могу вспомнить, кто я, — доверительно поведал Гарри Пламя, наблюдая, как поклонница заряжает трубку по новой. Кондиционер молотил на полную катушку, и в номере было холодно.

— Мы же годами в дороге. Все дело в этом, — успокоил его барабанщик. Он был высоким парнем, в два раза младше Гарри, с непременными длинными белыми волосами и полной амуницией металлиста. Хороший старт, пусть и с выходящей в тираж рок-звездой, не повредит его карьере.

— Знаешь, — Гарри запил таблетку антидепрессанта рюмкой водки, — иногда я поднимаюсь на сцену и не могу вспомнить, действительно ли умею играть на этой штуке. — Он похлопал по деке винтажного «Стратокастера». — А ведь я играю на нем с тех пор, как купил первую сорокопятку Элвиса.

— «Гончая» и «Не будь жестока», пятьдесят шестой год, — напомнил ему доктор Грех. — Ты же вырос в Теннесси.

— И я продолжаю видеть эти сны, старый дом моей семьи на Кедровой улице.

Барабанщик сделал еще затяжку и закашлялся:

— Это все гастроли. Ты думаешь о своих корнях.

— Может, мне надо вернуться? Хотя бы раз. Понимаешь, увидеть былые места… Интересно, дом еще стоит?

— Замутим гиг? Блудный рокер возвращается домой!

— На хер! — Гарри покачал головой. — Не хочу даже видеть это место снова.

Он с усилием затянулся, вобрав пары крэка в легкие, и вспомнил, как грудь разлетелась под давлением перегретого пара…


Гарретт Ларкин опять спал, и ему снился дом на Кедровой улице.

Его разбудил голос матери. Несправедливо, ведь сегодня суббота!

— Гарри! Вставай, солнце на дворе! Ты обещал отцу убрать листья до трансляции футбольного матча! Пошевеливайся!

— Хорошо! — пробормотал он, а про себя добавил пару неприятных слов.

Гарретт свесил длинные ноги с края кровати, потянулся, зевнул, влез в голубые джинсы, школьный свитер и пошел в ванную умываться. Из зеркала на него смотрело лицо подростка. Гарри изучил парочку наметившихся прыщей, а потом вычистил зубы и поднял воском слегка опавшую «платформу» на голове. Мама суетилась на кухне, в фартуке и халате, накрывая на стол. Гарри сел и быстро осушил стакан апельсинового сока.

— Отец вернется завтра из Вашингтона после церковной службы, — напомнила она. — И он очень хотел видеть чистый газон, без всяких листьев.

— Вычищу перед крыльцом. — Ларкин тщательно полил сиропом каждый блинчик на тарелке.

— Ты обещал, что уберешь везде.

— Но, мама! Листья-то падают. Надо всего-то сгрести их под клены. — Он расправился с сосисками.

— Жуй тщательнее, — проворчала мать.

Стояло прекрасное октябрьское утро: воздух прохладен и свеж, а небо голубое и безоблачное. Ощущая приятную сытость, Гарри набросился на золотые листья, собирая их в закрученные кучи дребезжащими граблями. Блэки, старая белая собачонка, покачиваясь, заняла теплое место, наблюдая за работой хозяина. Скоро она утомилась и заснула.

Гарри начал с основания розово-мраморного фасада дома, выдирая листья из-под кустов, скатывая их в валики, проходя под кленами и вытаскивая на тротуар. На Кедровой улице сегодня почти не было движения, а редкие, с шумом проезжавшие машины посылали спирали листьев высоко в небо. Работа спорилась быстрее, чем предполагал мальчик, и возможно, ему хватило бы времени убрать оставшуюся часть двора до ланча.

— Блэки, в этой работе смысла — ноль, — заявил он собаке. — Нападает еще больше.

Та принялась сочувственно вилять хвостом, и Гарри остановился, гладя ее по голове. Подумал, сколько лет ей еще осталось, и понадеялся, что это случится после его отъезда в колледж.

Гарри поджег кучу, аккуратно сложенную у кромки тротуара. Через несколько минут она вся заполыхала, и октябрьский день наполнился приятным ароматом горящей листвы. Мальчик подошел к дому и взялся за садовый шланг — на всякий случай. От работы Гарри вспотел и решил попить прямо из-под крана.

Стоя рядом с розовой мраморной стеной и держа шланг у рта, Ларкин неожиданно взглянул в синее небо.

Естественно, вспышки он не увидел…


На Кедровой улице больше нет кедров, только ряды обугленных пеньков. Листьев тоже нет, вместо них — сырая каша пепла. Нет и голубого октябрьского неба. Его заменила мертвая серость долгой ядерной зимы.

Здание теперь — всего лишь обугленное воспоминание. Но одна стена, облицованная мрамором, стоит, и в камень впечатан черный силуэт мальчика, уверенно смотрящего вверх.

Серый ветер порывами обдувает мертвую пустошь, а выжженный скелет дома на Кедровой улице все еще скорбит об утрате тех, кто его любил и кого любил он…


Спи крепко, Гарри Ларкин, и пусть тебе снятся сны. Обо всех мужчинах, которыми ты мог стать. О мире, который мог быть. О людях, которые могли жить. Но никогда не будут из-за октябрьского дня 1962 года.

Я не смог уберечь тебя при жизни. Но в смерти буду хранить твою душу и твои сны, пока стоит эта стена.

Что видим мы,
Что видят в нас.
Есть только сон
И сон внутри другого сна.
Из кинофильма Питера Уира
по роману Джоан Линдсей
«Пикник у Висячей скалы»

КИМ АНТИО Окно на запад (О. Ратниковой)

Ким Антио живет в Америке, на Тихоокеанском побережье, со своим мужем, канадским писателем Марио Милошевичем, с которым познакомилась в 1980 году на писательской конференции.

Ее первый рассказ был опубликован в 1983 году в журнале «Isaac Azimov's Science Fiction Magazine». С тех пор ее произведения появлялись во многих журналах и антологиях популярной литературы, произведений в жанрах ужаса, детектива и научной фантастики, включая «The Clinton Street Quarterly», «Twilight Zone Magazine», «The Magazine of Fantasy & Science Fiction,», «Fantasy Book», «Cemetery Dance,», «Pulphouse», «Shadows», «The Year's Best Fantasy Stories», «The Year's Best Horror Stories», «Doom City», «Borderlands II» и «The Ultimate Werewolf». Издательство «Pulphouse Publishing» выпустило сборник рассказов Антио «Цветы» («Blossoms»).

Перу Антио принадлежат научно-фантастические романы «Руины» («Ruins»), «Дитя глупца» («Fool's Child»). Вышел также ее роман «Перекресток Дира» («Deere Crossing») — первый том новой детективной трилогии.

Герои «Окна на запад» — люди, приехавшие на отдых; подобные произведения регулярно появляются в антологиях рассказов ужасов…

— Никак не могу найти эту деревню на карте, — посетовал Рич, разглаживая на металлической столешнице карту, всю в кофейных пятнах.

— Да не волнуйся ты, — успокоила его Мэгги и, прищурившись, взглянула на Калифорнийский залив. Пеликан миновал линию прибоя и нырнул в бирюзовую воду.

— Мне здесь не нравится, — буркнул Рич. Наклонившись к Мэгги и Питеру, он прошептал: — По-моему, они все так бедны…

Мэгги сконцентрировалась на бокале пива, чтобы не съязвить. Не следовало брать его с собой в эту поездку! Рич мог идти только проторенной дорожкой, и они больше двух недель провели среди пыльных туристских достопримечательностей. Он не доверял официантам, которые не говорили по-английски, и бледнел при виде грязных детей.

Питер бросил быстрый взгляд на Мэгги. Она поставила на стол свой бокал и раздавила о край ломтик лимона. Жаль, что здесь нет лайма… Конечно, она знала: им повезло, что они вообще нашли ресторан и номера в отеле. Никаких сомнений — в это место вряд ли забредали туристы.

— Жаль, что я не могу ничего сделать для этих бедных, оборванных детей, — вздохнул Рич, тревожно озираясь.

Мэгги испустила вздох. Питер, глядя на нее, покачал головой.

— Если ты думаешь, что они бедны, дай им денег, — предложила она. — Или облей их водой из ведра. Может, тогда они перестанут быть такими грязными.

— Не надо так говорить, — вмешался Питер.

Рич отодвинулся от стола.

— Наверное, здорово быть такой бесстрашной, Мэгги.

Он поднялся и зашагал прочь от ресторана. Остановился на обочине разбитой дороги, ведущей к центру деревни. Проехавший мимо грузовик обдал его пылью.

— Надеюсь, он в состоянии найти дорогу в отель, — сказал Питер. — Он ничего не может с собой поделать, Мэгги. Развод действительно его подкосил.

К столику подбежали двое мальчишек: один тащил ведро с грязной водой, второй — скребок для мытья стекол.

— Окна! Окна! — хором кричали они.

«Хорошо, что Рич ушел, — подумала Мэгги. — Эти пацаны напугали бы его до смерти».

Мэгги кивнула мальчикам, и они бросились к синему фургону Питера мыть окна.

— Твой брат всегда был таким, — возразила Мэгги. — Он всего боится!

— Он вел замкнутую жизнь, — пытался оправдать брата Питер. — От Анн-Арбора[30] далеко до Мексики.

Мэгги пожала плечами, откинулась на спинку стула и закрыла глаза, подставив лицо ласковым лучам солнца. Шум катившихся по песку волн успокаивал ее. Это же отпуск. Она останется здесь на несколько дней, что бы там ни думал Рич.

Закончив с окнами, мальчишки подбежали к столику. Мэгги, выуживая из кармана джинсов мелочь, взглянула на машину: пыльные стенки фургона были испещрены полосками стекавшей с окон воды. Она отдала ребятам деньги, и те исчезли.

— Рич пытается быть полезным. Он читает «Путеводитель по Мексике», — сообщил Питер, а Мэгги рассмеялась.

— Ну хорошо, хорошо! — сдалась она. — Я буду с ним помягче.


Ужинали они в том же ресторане, сидя за тем же столиком. Было шумно и людно. Через открытые окна доносился грохот музыкальных автоматов.

— Слышишь, Рич, Брюс Спрингстин. Мы не так уж далеко от цивилизации, — заметила Мэгги.

Вокруг стоявшей на столике лампы жужжали насекомые. Питер пристально смотрел на пламя и довольно улыбался — он уже выпил несколько банок пива. Пляж исчез во тьме, свет горел только в ресторане, да вдалеке виднелось несколько костров. Вокруг них танцевали люди, и их черные фигуры вырисовывались на фоне золотых языков пламени.

Рич поднял бутылку с пивом, словно отдавая честь.

— Я был не прав, а ты — права, Мэгги. Я — придурок. Ничего не могу с собой поделать. Такой уж у меня характер. — Он рассмеялся пьяным смехом. — В колледже, пока ты протестовала на улице против войны, я делал домашние задания. А когда ты участвовала в демонстрациях против свалок химических отходов, я платил налоги на эти самые свалки. Я — бесхребетный, ничтожный кусок дерьма! — Он снова рассмеялся.

— Это уже слишком, — сказала Мэгги, медленно потягивая пиво. Похоже, думала она, придется везти их обратно в отель.

— Ты всегда борешься на той стороне, на которой нужно, — продолжал Рич. — Ты всегда политкорректна, я — нет. Ты говоришь «террористы», я — «борцы за свободу». Ты говоришь «борцы за свободу», я — «партизаны».

— Не заводи ее, — вмешался Питер, поднимая голову и отводя взгляд от лампы. — Не хочу сегодня слушать разговоры о политике. Я хочу мира, покоя и пива с сухариками.

— Да заткнитесь вы оба! — воскликнула Мэгги. — Я сижу здесь, пытаюсь отдохнуть, выпить пива, а вы на меня напали. Я защищаю то, во что верю. Что дальше?

Питер махнул рукой:

— Поздно, Рич. Ты ее завел. Сейчас она начнет рассказывать, каким благотворительным обществам жертвует, каким — нет и почему. Еще она поведает об угнетенных всего мира. У нее это вот здесь. — Питер постучал себя по макушке и ухмыльнулся.

— Защитница угнетенных! Заступница матери-земли! — вторил ему Рич. — Мы оба кланяемся тебе.

Рич и Питер упали на колени на бетонный пол и склонились перед Мэгги.

Она рассмеялась:

— Перестаньте! Я хочу отдохнуть, у меня отпуск.

Братья с хихиканьем вернулись на стулья и несколько минут сидели тихо. Рич допил свое пиво и прикончил банку Питера.

— Мы по-прежнему не знаем, где находимся, — произнес он. В свете лампы глаза его казались красными.

— Я знаю, где мы, — возразил Питер.

— В Мексике, понимаешь ли, обстановка довольно нестабильная, — продолжал Рич, будто не слыша Питера. — Здесь исчезают люди. Американцы. Граждане Соединенных Штатов. Все равно, как нас называть. Мы тоже исчезаем. Им нужны наши кредитные карты…

Мэгги рассмеялась, а Рич рассерженно уставился на нее:

— Что это тебя так рассмешило?

— Пусть забирают мои кредитки, — сказала Мэгги. — Мне все равно; у политических корреспондентов такие штуки не в моде.

— По-моему, меня сейчас стошнит, — охнул Рич, прикрывая рот рукой.

— Пора домой, — сказал Питер, поднялся и положил руку Ричу на плечо.

— Бери его, — скомандовала Мэгги. — Я еще не допила свое пиво.

— Пошли, Мэгги, — не унимался Питер. — Я выпил лишнего. Можешь сюда вернуться, когда отвезешь нас в гостиницу.

Мэгги помедлила, затем отправилась в прокуренный зал ресторана оплатить счет. Все уставились на нее, разговоры на мгновение смолкли. Зазвенел кассовый аппарат, и разговоры возобновились. Рича вырвало на заднее левое колесо фургона.


Мэгги сидела у окна гостиничного номера на втором этаже, пока Питер укладывал Рича в постель в его комнате. Отель располагался в самом центре деревни. Прямо через улицу возвышалось какое-то правительственное здание, загораживавшее вид на море. Между этим зданием и отелем, посередине кольцевой развязки, маячила статуя всадника на лошади, вставшей на дыбы (какой-то мексиканский генерал). Днем Мэгги прочитала надпись на постаменте и тут же забыла ее. У задних ног лошади росли пурпурные и желтые цветы. Сейчас вокруг статуи не было машин; ее освещал фонарь, горевший на правительственном здании. Поблизости, на скамейке, сидели мальчуганы, которые днем мыли окна фургона, и считали деньги. Мэгги пожалела, что отсюда не слышно шума прибоя.

— Почти уснул, — сказал Питер, заходя в комнату. — Он не хотел оставаться один. Плачет.

— Ну как ребенок!

Ухватившись за дверную ручку, Питер пристально взглянул на Мэгги:

— Иногда ты бываешь совершенно безжалостной.

Мэгги отвернулась от окна и пересела на кровать.

— Я не думала, что во время отпуска придется нянчиться с младенцами, — произнесла она. — Просто хотела расслабиться.

— Все было не так ужасно, — возразил он. — Он просто боится, потому что никогда не жил один. С Джин они поженились еще в колледже. Ему кажется, что мир рухнул!

— Ричу нельзя столько пить, — заявила Мэгги. — Хотя от выпивки он становится хоть немного забавным.

— Не смейся над ним, — сказал Питер.

— Я тебя рассердила, — вздохнула она. — Прости!

— Не надо со мной разговаривать свысока! Ему знаком настоящий страх, а тебе? Что-то я не помню, чтобы ты разъезжала по Никарагуа, Сальвадору, Гватемале и прочим местам, о которых так красочно пишешь. Может, ты просто боишься, как и все мы, только не хочешь в этом признаться? Ведь на самом деле тебя все это мало волнует, правда? Стоишь в стороне и пишешь, изображая борьбу за правое дело…

Питер снова открыл дверь:

— Я посижу с Ричем, пока ему не станет лучше.

— Это может длиться всю его оставшуюся жизнь, — заметила Мэгги и вздохнула. — Завтра утром я пойду на пляж.

— Рич хочет уехать отсюда, — сообщил Питер.

Мэгги прикусила щеку:

— Почему из меня постоянно делают врага? Я хочу несколько дней отдохнуть перед работой. По-моему, я вела себя с твоим братом достаточно предупредительно.

— Спокойной ночи, Мэгги. — Питер вышел, закрыв за собой дверь.

Мэгги разделась, надела ночную рубашку и выключила свет. Затем легла в постель. Они останутся здесь; ее не интересуют страхи Рича.


Мэгги открыла глаза и не сразу сообразила, где находится. В темной комнате стоял незнакомый запах. Керосин? Питера рядом не было, и кто-то пронзительно кричал.

Мэгги отбросила простыни и подбежала к окну. Внизу, посередине площади, женщина вырывалась из рук двух мужчин в униформе с полицейскими дубинками и пистолетами у пояса. Они держали ее за обе руки, говорили громко, но слишком быстро. Мэгги их не понимала. Лицо кричавшей женщины было скрыто черными волосами. Затем она дернула себя за волосы, и крики сменились жалобными стонами.

— Помогите, — всхлипывала женщина.

Мэгги отступила от окна. На каком языке это было сказано — английском или испанском? Она слегка наклонилась вперед, к окну. Женщина пнула ногой одного из мужчин, и он схватился за дубинку. Сейчас ударит ее! Мэгги прикрыла рукой рот, ее мутило. Мужчина выронил дубинку, а женщина снова закричала.

Сердце Мэгги колотилось как бешеное. Если никто не вмешается, они убьют ее. Женщина звала на помощь, но никому не было до нее дела. Все спрятались за закрытыми дверями. Все!

Мэгги чувствовала, что должна что-то сделать, но ее ноги словно приросли к полу. Женщина обмякла, повисла на руках у мужчин. Они потащили ее мимо стоявшей на задних ногах лошади. Женщина снова издала долгий, громкий и жалобный вопль. «Помогите!» — рыдала она. Ее поволокли в сторону правительственного здания. Скоро все трое скрылись из виду. Крики стихли, воцарилась тишина. Где-то далеко залаяла собака. Плакала чайка…

Мэгги тупо уставилась в окно. Она видела, как двое вооруженных людей силой уволокли женщину, и ничего не сделала, чтобы им помешать. Защитница угнетенных! Заступница матери-земли!

Она молча смотрела на насилие.

Мэгги попятилась, наткнулась на кровать и села. Ноги и руки дрожали.

А что, если сейчас они придут за ней? Или за Питером? Она прислушалась, но не услышала никаких необычных звуков. Возможно, Рич был прав — здесь небезопасно.

Мэгги тихо собрала вещи. Покончив с этим, она села на кровать и стала ждать рассвет.


Питер поцеловал ее в щеку, и она открыла глаза. В распахнутое окно лился яркий солнечный свет. Теплый бриз нес запах моря.

— Прости за вчерашнее, — произнес он.

Мэгги села. Ее по-прежнему мутило.

— Ты сегодня ночью ничего не слышал? — спросила она.

— Ничего, — покачал головой Питер. — Рич хочет пойти с нами на пляж. И даже просит поесть. Это после всей выпивки! — Питер улыбнулся. — И кстати, он говорит, что ночью что-то слышал. Какие-то крики. Можешь его спросить. А что?

Мэгги медленно подошла к окну и взглянула на то место, где женщина боролась с мужчинами. Сцена всплыла в памяти, и она закрыла глаза. Вдруг кто-нибудь видел, как она молча смотрела на происходящее? Последуют донос и арест. Мэгги сделала глубокий вдох. Все это глупости! Она в чужой стране, что она могла сделать?

— Мне показалось, что ночью кто-то кричал, вот и все, — объяснила она.

— Ты собрала вещи. — Питер положил руки ей на плечи. — Что с тобой? Ты выглядишь перепуганной до смерти.

— Я плохо спала, — отрезала она и стряхнула его руки. — А ты чего ожидал? Ушел в другой номер, оставил меня одну в этой стране мачо?

— Раньше ты никогда не боялась оставаться одна.

— Да, не боялась! Сколько можно об этом говорить? — Вероятно, женщина сейчас там, через дорогу. Может, ее пытают? Надо пойти в полицию и сообщить об увиденном! Она обязана что-то сделать, пока не поздно.

Мэгги пробрала дрожь.

— Я хочу уехать отсюда, — сказала она. — Я хочу домой!


Питер вел машину, Рич сидел впереди, глядя в окно, а Мэгги лежала на заднем сиденье.

— Надеюсь, вы уехали оттуда не из-за меня, — негромко произнес Рич.

— Пора домой, вот и все, — ответил Питер.

Мэгги закрыла глаза; не было никакого желания слушать их разговор. Питер — миротворец. Рич — несчастная жертва. Ей хотелось свернуться калачиком и заплакать. Вчера ночью она могла помочь той женщине, но не сделала этого. Наверняка ее пытали и она мертва или сошла с ума. И все потому, что Мэгги стояла там, смотрела и ничего не сделала.

Она проснулась вся в поту, крики женщины по-прежнему звучали в ушах. Села. У нее еще есть шанс что-то сделать. Она может вернуться и рассказать о ночном происшествии.

Эта мысль привела ее в ужас.

— Скоро граница? — спросила Мэгги.

— Скоро! — ответил Питер.


Оказавшись дома, в привычной обстановке, Мэгги почувствовала себя лучше. Картины на стенах, ковры, телевизор, вид на город. Она провела ладонью по кухонному столу. Она даже не стала возражать против того, чтобы Рич остался у них на несколько дней. (Его самолет улетал только в конце недели.)

— Я приготовлю обед, — предложил Рич, ставший более уверенным в себе. —Ты чего хочешь, Мэгги?

— Спать, — устало улыбнулась она. — Я устала. А вы развлекайтесь.

Питер включил телевизор — время новостей. Мэгги быстро ушла в спальню и закрыла дверь. Приложила руку к животу, затем пошла в ванную и умылась холодной водой.

— Это не имеет значения, — обратилась она к своему отражению в зеркале. — Что случилось, то случилось. Все, на этом кончено! — Прежде она никогда не видела в своих глазах страх. Это выглядело неестественно.

Мэгги разделась и забралась в постель. Поспит — и все станет на свои места.

Она лежала в своей постели, но из окна виднелась статуя генерала на лошади. У ее подножия лежала женщина. Лошадь ожила и принялась топтать лежавшее ничком тело. Мэгги попятилась прочь от окна.

— Мэгги, Мэгги! — раздался голос Питера. — Ты плакала во сне. С тобой все в порядке?

Мэгги открыла глаза. Она лежала в своей комнате. Она обняла Питера и крепко прижалась к нему.

— Ты когда-нибудь испытывал страх? — спросила она.

Он рассмеялся.

— Я серьезно спрашиваю, — сказала она, отстраняясь.

— Конечно, испытывал, — ответил он. — Все чего-то боятся. Это нормально. Такова жизнь. Да что с тобой? Ты странно себя ведешь с тех пор, как мы уехали из Мексики. И двух слов не сказала в машине.

— Я раньше никогда не боялась, — сказала Мэгги. — Рич оказался прав: я была бесстрашной.

— Ты просто не видела жизни, — возразил Питер. — Ты никогда внимательно не смотрела вокруг себя. — Он убрал с ее лица прядь волос. — Ужин готов. — Он поднялся и вышел из комнаты.

Через несколько минут Мэгги, одевшись, последовала за ним.

По тому, как Рич смотрел на нее, она поняла — он знает все. Он тоже слышал крики, хотя отрицал это. И тоже ничего не предпринял. Такой у него характер. Но у нее-то другой характер — так все считали. Она — борец. У нее есть убеждения.

Однажды кто-то сказал ей: легко идти маршем протеста вместе с толпой единомышленников. Легко бороться за мир, когда тебе никто не приставляет дуло к голове. Кто это сказал? Мэгги взглянула на Рича, сидевшего напротив. Это он сказал! Во время одной из своих пьяных тирад в Мексике. «Легко верить, когда не боишься!»

Мэгги прислушалась: Рич и Питер звенели вилками, гудел холодильник, на улице сигналят машины. Кричит ли еще та женщина?


Мэгги боялась уснуть. Она знала, что возобновятся крики, и потому сидела в своем кабинете за пишущей машинкой. Может, написать об инциденте с женщиной? Пусть это войдет в ее колонку. Так она искупит свою вину: весь мир узнает, что произошло.

Мэгги покачала головой и отодвинула машинку. Она ничего не знала о той женщине и могла написать лишь о своем страхе и позоре.

Она отправилась в темную гостиную и свернулась калачиком на диване. Включила свет, села спиной к занавешенному окну и принялась листать «Веджитэриэн таймс». Не хотелось ничего ни видеть, ни слышать.


На следующий день Рич с Питером отправились в Диснейленд. Мэгги весь день не открывала окон и смотрела мыльные оперы. Она порылась в «Лос-Анджелес таймс», ища новость о женщине, пропавшей в Мексике. Но ничего не нашла.

Днем задремала, но быстро заставила себя проснуться — прежде, чем женщина смогла найти ее во сне. Всю ночь, пока Питер и Рич спали, она пила кофе и читала на кухне журналы.


— Мэгги, сейчас четыре утра, — сказал Питер. — Почему ты не спишь? Ты уже несколько ночей не спала. — Он потер глаза, отодвинул стул и уселся рядом.

— Не могу, — ответила Мэгги.

— Почему?

Мэгги закусила губу. По щекам ее струились слезы.

— Я боюсь, — всхлипнула она.

— Чего? — удивился Питер.

— Не могу сказать, — ответила она. — Ты возненавидишь меня и будешь думать, что я — трусиха.

Он покачал головой:

— Ты ошибаешься. Не знаю, что с тобой происходит, но это нужно остановить. Ты плохо выглядишь и странно разговариваешь. Значит, боишься. Но ведь каждый человек чего-то боится. Такова жизнь, Мэгги! Жизнь — это непрерывная борьба со страхом. Рич борется с ним каждый день. Он боится всего до ужаса, но смотрит страхам в лицо и пытается жить дальше.

— Но мне кажется, что я…

Мэгги смолкла. Она была не в состоянии рассказать правду. Она не могла объяснить, что сделала, потому что не понимала, как так получилось. Она позволила им увести ту женщину и пальцем не пошевелила, чтобы их остановить!

— Тсс, — прошептала она. — Ты слышишь?

Питер молча прислушался.

— Нет, ничего, — наконец сказал он.

Мэгги снова заплакала:

— Я до сих пор слышу, как она кричит.


Мэгги дождалась, пока Питер и Рич уехали в аэропорт, собралась, села в машину и поехала в сторону мексиканской границы. Питер прав: она должна взглянуть в лицо своим страхам и выяснить, что произошло с той женщиной. Может быть, тогда крики смолкнут.

Она ехала всю ночь; остановилась только один раз, чтобы выпить кофе. Услышав крики женщины, она быстро вернулась в машину и поехала дальше. Скитаясь по Мексике, она плакала: Рич говорил, что ночью здесь опасно. Она свернула не на ту дорогу и была вынуждена вернуться. Наконец она добралась до безымянной деревни и остановилась перед полицейским участком.

Вышла из машины. Стояла полная тишина, было душно, и пахло рыбой. Мэгги слышала, как волны накатываются на песчаный пляж. Никаких криков.

Она вошла в участок и оказалась в тесной комнатке. За письменными столами, закинув на столешницы ноги, сидели два офицера; они разговаривали и смеялись. Когда она вошла, офицеры встали. У Мэгги подкосились ноги, глаза накрыла пелена. «Мне нужно поспать, — сказала она себе. — И поесть».

— Чем мы можем вам помочь? — спросил один из полицейских по-английски.

Она уставилась на них. Это были те самые люди, которые тащили женщину. Она оперлась рукой о стену, чтобы не упасть. Была глухая ночь, и она осталась наедине с двумя мужчинами, которые убили женщину.

Кто-то вскрикнул. Мэгги выглянула в окно, на площадь. Она была пуста.

— Мы можем вам чем-то помочь? — повторил полицейский. На поясе у него висела дубинка и пистолет.

— Я… я видела здесь женщину, три или четыре дня назад, — пролепетала Мэгги, медленно пятясь в сторону двери. — Ночью. Вы увели ее.

Полицейские с озадаченным видом переглянулись.

— Простите, но вы что-то перепутали, — сказал один из них. — У нас нет женщин-заключенных. Она была вашей знакомой?

Женщина снова закричала, и Мэгги зажала уши. Это надо остановить! Она, спотыкаясь, выбежала из участка.

— Вы плохо выглядите. С вами все в порядке? — Офицер последовал за ней на улицу.

Мэгги оглянулась на статую. Копыта шевелятся или нет? Что это на металле, пятна крови? «Я должна была помочь ей, — подумала Мэгги. — Я могла бы ее спасти». «Единственное, что нужно для триумфа зла, — это чтобы хорошие люди ничего не делали».[31] Кто это сказал? Мэгги побежала к статуе. Эдмунд Берк? Уильям Шекспир? Женщина, крики которой звучат у нее в ушах?

Пронзительные вопли рвали сердце. Мэгги, бежавшая к статуе, тряхнула головой. Нужно заставить их смолкнуть. Для этого необходимо найти женщину и спасти ее.

Она остановилась около лошади. Все вокруг завертелось, и лошадь ожила. Мэгги закричала. Подбежавшие полицейские старались ее успокоить.

— Все в порядке, — одновременно заговорили они по-испански. — Мы вам поможем. — Оба взяли ее за руку. — Мы отвезем вас в больницу. С вами все будет в порядке.

Мэгги закричала. Ее охватил страх. Как она могла прожить целую жизнь, не замечая и не понимая, как ужасен и жесток этот мир?!

— Помогите! — закричала она. Затем пнула полицейского.

Он вытащил дубинку, уронил ее. В воздухе мелькнули окровавленные копыта лошади. Женщина продолжала кричать. Мэгги дернула себя за волосы.

— Помогите… — всхлипнула она.

Офицеры уволокли ее — прочь с глаз женщины, которая незаметно стояла у окна и, ни слова не говоря, наблюдала за разыгравшейся на улице сценой.

ГАРРИ КИЛВОРТ В Застенном городе (Пер. И. Колесниковой)

Хотя пару ранних рассказов Гарри Килворта уже причисляли к жанру хоррор, сам писатель говорит, что создавал их скорее как научную фантастику или фэнтези, а целенаправленно писать ужасы решил лишь недавно.

Гарри Килворт родился в Йорке, в Англии, но провел детство и юность в Южной Аравии, а сейчас живет в Гонконге. Его рассказы публиковались во многих журналах и сборниках. Его творчество включает в себя произведения «Певчие птицы дождя» («Songbirds of Rain»), «В волне глубокого моря» («In the Hollow of the Deep-Sea Wave»), «Темные холмы» («Dark Hills»), «Пустые часы» («Hollow Clocks»), а также недавно вышедшие новеллы «Охотничья луна» («Hunter's Moon») и «Полночное солнце» («Midnight's Sun»).

Рассказ «В Застенном городе» безошибочно берет свои истоки в богатой путешествиями биографии автора, но под насыщенной текстурой повествования прячется властный страх и неожиданный поворот…

Они прочесывали трущобы уже несколько дней, и большинство домов выглядели опустевшими. Но Джон настаивал: прежде чем сносить такой квартал, надо убедиться, что в какой-нибудь кладовке не заперт перепуганный китайский ребенок или в отдаленном тупике не заблудилась выжившая из ума одинокая старушка. В сердце этого старого и прогнившего места вполне могли остаться обитатели, поселившиеся здесь одними из первых. Старики давно забыли об окружающем мире и уж точно сами не найдут туда дорогу.

«Готов?» — спросил меня Джон, и я кивнул в ответ. Работа Джона Спикмена, полицейского инспектора Гонконга, заключалась в том, чтобы проверить огромную скорлупу брошенных нищих кварталов и подтвердить, что там никого не осталось. Конечно, у него был проводник и вооруженный эскорт из двух местных полицейских. Кроме того, его сопровождал репортер, то есть я — фрилансер, чьи статьи периодически появляются в «Соус Чина морнинг пост».

Застенный город, где мы бродили последние несколько дней, можно назвать огромным кварталом — почти из семи тысяч зданий. Но это будет не совсем верное определение. С такой же легкостью его можно назвать единым строением — монолитным блоком из грубо прилепленных друг к другу домов. Все они строились без какого-либо плана или общего архитектурного замысла, с одной целью — дать каждой семье крышу над головой. Общая площадь здания приближалась к площади футбольного стадиона. Там не было ни внутренних двориков, ни клочка свободной земли. Каждый метр, за исключением редких шахт для отвода спертого и вонючего воздуха, использовался для возведения корявых строений, до двенадцати этажей в высоту. Под землей и внутри трущоб немыслимым клубком переплетались проходы, туннели, коридоры, лестницы, переулки и закутки. При виде всего этого казалось, что крепко подсевший на наркотики художник-абстракционист решил попробовать себя в роли архитектора.

Стоило зайти внутрь шагов на десять, и прощай, солнечный свет! Те, кто жил в середине здания, узнавали время суток и погоду на улице у соседей. Кирпичи и пластмасса быстро прогнивали и осыпались, так что стены приходилось постоянно латать. Влажный, теплый и спертый воздух создавал идеальные условия для роста грибков, появления колоний тараканов и многочисленных крысиных гнезд. Вонь стояла невыносимая — в трущобах жили около пятидесяти тысяч человек.

Джон подозвал полицейских, и через темную щель в стене мы все вместе проскользнули в чрево Застенного города. Санг Лау, проводник, шел первым. Два гвайло (белых) и три китайца в последний раз входили в запретное место. Даже Санг Лау, который знал здание как свои пять пальцев, не терпелось закончить осмотр. Он был сыном нелегального иммигранта и вырос в этом скопище хижин, во мраке и сырости. Болезненный внешний вид служил лучшим доказательством его родословной, и он согласился показать нам дорогу только в обмен на гонконгское гражданство для тех членов своей семьи, которые его еще не получили. Он сам и его близкие родственники воспользовались амнистией — ее объявили, чтобы лишить Застенный город обитателей. Они вышли наружу: некоторые — почти слепые от недостатка света, других скрючило от болезней и затхлого воздуха. Сейчас его попросили вернуться в последний раз… Я догадывался, как он себя чувствует. Немного ностальгии — все-таки родился и вырос здесь, — но сильнее всего желание закончить вылазку и похоронить неприятные воспоминания вместе с городом.

Проход оказался очень узким; тропа без видимой причины все время поворачивала, поднималась и опускалась. По стенам текла слизь, в воздухе пахло плесенью, прокисшей едой и кое-чем похуже. В горле стоял комок и подташнивало. Приходилось постоянно смотреть под ноги: на земле невнимательного прохожего поджидали силки из спутанных кабелей. Рядом с пластмассовыми трубами для воды тянулись провода, по которым некогда шло ворованное электричество. Время от времени свет прикрепленного на шлеме фонарика выхватывал из темноты внимательно рассматривавшую нас узкую крысиную морду с усиками и глазами-бусинками. Насладившись зрелищем, крыса молниеносно скакала прочь, в собственный лабиринт.

Периодически мы останавливались на перекрестках или у выходов вентиляционных шахт, и один из китайских полицейских — коренастый, с квадратным лицом — кричал что-то в мегафон. Звук глухо отражался от стен или эхом разносился по отделанному пластиковыми листами коридору. Застоявшаяся атмосфера города казалась живой. Огромное строение с его дырами, шахтами и колодцами напоминало издыхающего зверя. Сейчас это пустая скорлупа, но совсем недавно здесь суетились пятьдесят тысяч душ. Когда-то город считался святым местом, но в нем так долго проливались кровь, пот, моча не только бедных и неприкаянных, но и воров, убийц, бандитов и беглых, что ни один закоулок не остался нетронутым. Квартал давил на нас со всех сторон, будто хотел расплющить, но не мог набраться сил для последнего рывка. Мрачное, своевольное место и ужасно чужое для гвайло вроде меня. Я кожей чувствовал притаившихся по углам духов — духов народа, непонятного жителям Запада. Плетясь в хвосте отряда и все время спотыкаясь, я задавался вопросом: «Что я здесь делаю? В этой дыре для меня нет места».

Коренастого полицейского, казалось, пугал собственный доносившийся из мегафона голос. Он вздрагивал всякий раз, когда выкрикивал свое объявление. Судя по его телосложению, он был родом с севера, из окрестностей Великой Китайской стены: черты лица и мощный торс выдавали монгольское происхождение. Обитателей южных провинций отличали более изящное телосложение и круглая форма лица. На улицах его, скорее всего, боялись: рост и вес помогали быстро вразумлять непослушных. Но здесь северные предрассудки и навязчивая боязнь духов делали его обузой. Я не впервые задумался о том, насколько плохо Джон Спикмен разбирается в людях.

Мы шли, а иногда и пробирались ползком через туннели диаметром не больше канализационной трубы уже около часа. Джон предложил сделать перерыв.

— Ты собираешься перекусить бутербродами? — спросил я.

Я пошутил, но все были настолько напряжены, что юмора в словах не почувствовали.

— Конечно нет, — рыкнул в ответ Джон.

Мы уселись полукругом в чьем-то жилище — коробке десять на десять футов с картонными стенами.

— Где мы сейчас? — обратился я к освещенным фонариками лицам. — Относительно внешнего мира?

Если бы они ответили «в недрах земли», я бы поверил. Вокруг было влажно, темно и пахло креветочной пастой; запах напоминал высушенную слизь.

— Где-то поблизости от восточного угла, — ответил Санг Лау. — Скоро мы повернем к середине.

— Где-то? — нервно переспросил я. — Разве ты не уверен?

— Не дури, Питер! — отрезал Джон. — Откуда ему знать точно? Главное, он знает, как выйти наружу. У нас не занятия по ориентированию на местности.

— Так точно! — отсалютовал я, и инспектор сдвинул на затылок фуражку — верный признак раздражения. Если бы он стоял, а не сидел, упер бы руки в бедра, наподобие классической позы «гвайло раздает приказы».

Джон не хотел брать с собой штатского, хотя считал меня близким другом. Он имел не слишком лестное мнение о людях без формы. По его мнению, род человеческий делился на две части: защитники (полиция, армия, врачи, пожарные) и те, кто нуждается в защите (остальное население земного шара). А поскольку я, без сомнений, относился ко второй группе, за мной надо присматривать. Джон был из числа заядлых холостяков, которых можно найти только в последних осколках угасших империй, — живое напоминание о начале столетия. Моя жена Шина называла его ископаемым. Думаю, они оба считали это прозвище ласкательным.

Тем не менее он согласился сделать мне одолжение, потому что знал о моих проблемах с работой. Найти заказы становилось все труднее, особенно с тех пор, как Австралия внезапно обнаружила, что Гонконг, где бурлит торговля и деньги делаются чуть ли не из воздуха, практически за углом. Верхнюю ступень на рынке труда по-прежнему делили между собой выходцы из Америки и Великобритании; австралийцы тоже начали искать себе нишу. Они привели с собой нахлебников — фрилансеров, и я впервые почувствовал серьезную конкуренцию. Это вызвало потребность укреплять дружеские связи и обращаться к знакомым, с которыми раньше я встречался только для общения. Вдобавок наши с Шиной личные взаимоотношения переживали сложный период: она не хотела мириться с присутствием в семье писателя, который зарабатывал меньше клерка. В воздухе буквально висел приговор «нормальная работа».

В Застенном городе даже темнота казалась плотной. Я видел, что второй полицейский, молодой и худощавый выходец с юга, тоже чувствует себя неуютно. Он все время поглядывал вверх, в темноту, и нервно улыбался. Они с товарищем постоянно перешептывались, и я уловил имя Брюса Ли, после чего они замолчали с натянутыми улыбками. Может, упоминая знаменитого актера — мастера восточных единоборств, они пытались придать себе смелости? Единственным, на кого никак не повлияла жутковатая атмосфера, оставался Джон. Либо он просто не обращал на нее внимания. Нашего толстокожего воина старой закалки не беспокоили такие пустяки. И все же я считал, что ему лучше ободрить компаньонов, потому что мы оба знали: когда в подобных обстоятельствах китайцы улыбаются, за их улыбкой скрывается смущение или предельный ужас. Смущаться им было нечего, так что оставалось второе.

Тем не менее Джон предпочел игнорировать их страх.

— Ладно, пошли, — сказал он и поднялся на ноги.

Мы продолжили спотыкаться вслед за Санг Лау по проходам; здесь он имел над нами безграничную власть: без него мы потерялись бы за несколько минут. Конечно, всегда оставалась надежда, что нас обнаружит поисковая группа. С другой стороны, бродить по этому огромному муравейнику в поисках друг друга можно неделями.

Атмосфера Застенного города неуловимо изменилась. Казалось, он перестал сопротивляться вторжению и теперь ласково заманивал вглубь. Туннели расширялись, передвигаться по ним становилось все легче, а на пути встречалось меньше препятствий. Я всегда отличался богатым воображением, особенно в пропитанных темнотой и страхом местах с кровавым прошлым. Мне перемены не принесли облегчения, — наоборот, от них мурашки по коже бежали. Но что я мог сказать Джону? Что хочу вернуться? Не было иного выбора, кроме как следовать за нашим проводником в надежде поскорее увидеть дневной свет и выбраться отсюда.

Несмотря на чувствительность к таким местам, я вовсе не трус. Обычно я чувствую себя неуютно в старых церквях и древних домах с историей, но быстро встряхиваюсь и беру себя в руки. Однако здесь гнетущая атмосфера сгустилась настолько и в воздухе повис такой черный ужас, что хотелось бежать отсюда куда глаза глядят и послать к черту статью и деньги, в которых я так нуждался. Чем ближе мы подходили к центру строения, тем сильнее становился эмоциональный стресс, и мне казалось, что я вот-вот начну задыхаться. Наконец я не выдержал и закричал:

— Джон!

— Что? — раздраженно повернулся он.

— Я… Мне надо наружу…

В темноте один из полицейских стиснул мою руку. Я принял его жест за одобрение. Он тоже хотел вернуться, но боялся начальника сильнее, чем любых призраков. По силе ухвативших меня пальцев я догадался, что это монгол.

— Ни за что, — отрезал Джон. — Что с тобой такое?

— Мне больно, — ответил я. — Боль в груди.

Джон протиснулся ко мне и отодвинул меня к стенке туннеля.

— Я знал, что не стоит тебя брать. Согласился только ради Шины — она думает, что в тебе еще что-то осталось. А теперь приди в себя! Я знаю, что с тобой, — мурашки по коже. Это обычная клаустрофобия, и все. Возьми себя в руки! Ты пугаешь моих мальчишек своей чепухой.

— Мне больно, — повторил я, но он не повелся.

— Чушь! Шине будет стыдно за тебя. Бог знает, что она вообще в тебе нашла…

На секунду весь страх вытеснила разлившаяся по венам ярость. Да как посмел этот толстокожий, наглый полицейский говорить о моей жене! Я не мог отрицать, что ее чувства ко мне изменились с начала нашего знакомства, но когда-то она любила меня всей душой, и только гнилостная, поверхностная жизнь в колонии разъела ее любовь. Манекены, люди с пластиковыми лицами, разлагали нас изнутри. Раньше Шина была счастливой женщиной, полной энергии, энтузиазма и цвета. Теперь она горькая и мелочная, как и я сам, — такими нас сделали тщеславные гвайло, с которыми мы общались и в которых постепенно превратились сами. Деньги, романы и недовольство соседями стали главными приоритетами нашей жизни.

— Не трогай Шину! — От злости у меня перехватывало горло. — Ты ничего не знаешь о начале нашего брака!

Спикмен наградил меня полным отвращения взглядом и опять занял место во главе процессии. На развилках сутулый Санг Лау показывал нужное направление. Время от времени худой полицейский, к которому перешел мегафон, выкрикивал что-то на кантонском диалекте, но его голос тут же терялся в плотном воздухе. Вдобавок к снедающей меня тревоге я чувствовал себя глубоко несчастным, потому что выдал свои внутренние страхи человеку, которого начинал недолюбливать. Что-то беспокоило меня и вдруг выплыло на поверхность сознания.

«Бог знает, что она вообще в тебе нашла».

Понимание смысла его высказывания чуть не сбило меня с ног. Поначалу я мог лишь обсасывать эту идею в уме, но она быстро вытеснила все другие мысли. Я повторял наш разговор, пытаясь найти ему другое объяснение, но тщетно.

Я больше не мог молчать — было необходимо высказаться. Я остановился и, не обращая внимания на наших спутников, заорал:

— Сволочь, Спикмен! Ты спишь с моей женой, так ведь?

Он повернулся и молча уставился на меня.

— Ты сволочь! — повторил я. Слова душили меня. — Ты же — мой друг.

— Я никогда не был твоим другом, — с отвращением ответил он.

— Ты хотел, чтобы я узнал! И хотел сказать мне это именно здесь!

Спикмен знал, что в таких местах я чувствую себя неуютно и преимущество будет на его стороне. Я оказался не в своей тарелке и не имел такого, как он, опыта в подобных передрягах. За последние месяцы он уже несколько раз заходил сюда, привык к темноте и тесным, лишенным воздуха коридорам Застенного города. Мы находились в подземном мире: меня он приводил в ужас, а Джона оставлял равнодушным.

— Идите вперед! — приказал он полицейским, не сводя с меня глаз. — Мы вас догоним.

Они беспрекословно подчинились. Джон Спикмен не тот человек, с которым были готовы спорить его подчиненные-азиаты. Когда они немного удалились и уже не могли нас расслышать, Джон сказал:

— Послушай… у нас с Шиной кое-что было.

В свете фонарика на шлеме я увидел, как дернулись его губы, и мне захотелось разбить ему рот.

— Было? То есть сейчас все кончено?

— Не совсем. Но есть ты, и ты нам мешаешь. Шина все еще чувствует обязательства перед тобой. Не понимаю почему, но ничего не могу поделать.

— Мы поговорим позже, — произнес я. — Втроем.

Я хотел пройти мимо Джона, но он загородил мне дорогу.

Через секунду меня осенило еще одно откровение, и снова я оказался к нему не готов. Наверное, Джон что-то прочел на моем лице, потому что поджал губы.

— Ты собираешься оставить меня здесь? — спокойно спросил я. — Шина не хочет уходить от меня, и ты решил от меня избавиться.

— У тебя опять разыгралась фантазия, — отрезал он. — Постарайся взять себя в руки, дружище.

— Я и так спокоен.

Джон упер руки в бедра — я очень хорошо знал эту позу гвайло. Одна ладонь лежала на рукояти револьвера. Конечно, ведь он служил в полиции и носил пистолет, но я-то нет! В любом случае я не видел смысла прибегать к силе. Джон был дюйма на четыре выше меня и на два фунта тяжелее, причем эти два фунта составляли сплошные мускулы. Мы продолжали стоять друг напротив друга, и вдруг до нас долетел крик, от которого у меня внутренности превратились в желе.

За пронзительным воплем последовал какой-то шорох, и вскоре в свет наших лампочек выскочил один из полицейских.

— Сэр, пойдемте быстрее, — выдохнул он. — Наш проводник…

На время мы забыли о ссоре и заторопились вперед, ко второму полицейскому. В пяти футах от него стоял наш проводник. Фонарик на его шлеме выключился, и по непонятной причине он стоял на носочках, безвольно свесив руки по швам. Джон шагнул вперед, я не отставал. Может, он и хотел избавиться от меня, но я не отойду от него ни на шаг.

От представшей в свете фонарика картины я поперхнулся и поспешно отступил назад.

Судя по всему, прямо над головой проводника с потолка обвалился брус и разбил лампу на его каске. Будь это все, проводник отделался бы синяком или сломанным носом. Но брус оканчивался острым загнутым гвоздем — именно он и держал его сейчас на ногах. Гвоздь вошел в правый глаз Санг Лау и через него — дальше в мозг. Проводник свисал с этого крюка, а по носу текла кровь и заливала его белые теннисные туфли.

— Господи Иисусе! — выдавил я.

Я не святотатствовал и не ругался. Я вознес молитву: молился за нас, потерявшихся в темном, враждебном мире, и за Санг Лау. Бедолага! Жизнь только начала поворачиваться к нему лицом; он едва успел выбраться из Застенного города, и тут кирпич, цемент и дерево настигли его. Санг Лау был одним из безмолвных миллионов — тех, кто ищет лучшей доли и пытается выбраться из ужасных условий, найти свое место под солнцем. Но все напрасно…

Джон Спикмен снял нашего проводника с крюка и положил тело на пол. Проверил для формальности пульс и отрицательно покачал головой. Надо отдать ему должное, голос Джона оставался спокойным и уверенным, будто он по-прежнему контролировал ситуацию.

— Надо вынести его наружу, — сказал он своим полицейским. — Берите его за голову и за ноги.

Шаркая ногами, полицейские нехотя двинулись исполнять приказ. Тот, который был помоложе, так трясся, что сразу уронил ноги трупа, и ему пришлось снова поднимать их под гневным взглядом Джона.

— И кто теперь покажет нам выход? — спросил я.

— Я!

— Ты знаешь, куда идти?

— Мы рядом с центром, дружище. Не важно, в какую сторону мы пойдем, главное — идти прямо.

Легче сказать, чем сделать. Как идти по прямой, если проходы заворачивают, поднимаются, опускаются и разветвляются? Но я промолчал — не хотел пугать полицейских. Если мы хотим выбраться отсюда, надо сохранять спокойствие. И нас здесь не бросят. Наступит ночь, и на поиски отправят спасателей.

Ночь… Я с трудом подавил дрожь, и мы двинулись к сердцу чудовищного строения.

Семь месяцев назад Британия и Китай пришли к соглашению, что Гонконг будет возвращен родной стране в 1997 году. Тогда же было решено расчистить и снести Застенный город и переселить его обитателей. На этом месте хотели разбить парк.

Застенный город располагался посередине Цзюлуна, на материке. Когда-то давно там обитали маньчжуры и поселение было огорожено стенами, но японские завоеватели растащили камни для строительства своих домов. Тем не менее район продолжали называть Застенным городом. Маньчжуры использовали его в качестве форта для обороны от британцев. Но позднее англичан пустили на полуостров, и в Застенном городе поселились китайские чиновники, в обязанности которых входили доклады Пекину о деятельности гвайло. В конце концов он превратился в архитектурный кошмар, настоящие трущобы. Этот район игнорировали и отказывались патрулировать британцы, Пекин его тоже официально не признавал. Очень быстро Застенный город стал вне закона и получил новое имя — «Запретное место». Там продолжали практику врачи без лицензии и процветали все виды пороков. Молодежные банды и Триада раскрашивали его стены кровью. Он стал символом смерти и домом для тысяч призраков.

Мы два часа пробирались по наполненным гнилыми запахами туннелям, перелезали через кучи грязи и мусора и совершенно выдохлись. Я расцарапал колени, а в моих волосах роились стаи насекомых. Говорили, что в этих проходах живут пауки и даже змеи. И уж наверняка — вши, москиты и прочие мелкие кусачие твари. Но это еще полбеды: отовсюду торчали осколки металла, ржавые гвозди, а с потолка свисали обрывки проводов. Маленький кантонец наступил на гвоздь и проткнул насквозь ступню. Теперь он хромал и тихонько постанывал — понимал, что если вскоре не получит медицинскую помощь, заражение крови неминуемо. Я жалел молодого человека, который в обычной жизни, скорее всего, хорошо справлялся со своими обязанностями. Он служил закону в одном из самых густонаселенных городов мира, и я часто наблюдал, как люди его склада грамотно (и зачастую — мирно) разбираются с самыми отвратительными ситуациями. Но здесь не помогут ни знаки дорожного движения, ни переговоры, ни даже оружие. Кантонец показался мне знакомым. На его лице виднелись шрамы — блестящие участки кожи, следы пластической операции. Я попытался припомнить, где его видел, но в голове стоял туман.

Тело проводника мы несли по очереди. Когда я заставил себя прикоснуться к нему и поборол брезгливость, эта обязанность перестала меня смущать. А вот вес трупа удивил: я не думал, что человек может быть таким тяжелым. Уже через десять минут руки просто выворачивались из суставов. Сначала я нес ноги и решил, что нести голову легче. Я предложил поменяться и обнаружил, что голова в два раза тяжелее. Неплохой повод для ненависти к покойному!


Через четыре часа мое терпение лопнуло.

— Я отказываюсь его таскать! — заявил я полицейскому, который собирался увести мою жену. — Если вы хотите вынести тело наружу, тащите его сами. Ты тут — начальник, так что делай свое дело.

— Вот как, — ответил Джон. — Устанавливаешь правила?

— Иди в задницу! Я не могу доказать, что ты хотел бросить меня здесь, но уверен в этом. И когда мы выберемся отсюда, нам предстоит серьезный разговор.

— Если мы выберемся отсюда, — пробормотал он.

— Если?

— Именно. — Джон вздохнул. — Как видишь, пока мы топчемся на месте. Будто Застенный город пытается удержать нас. Клянусь, нас заставляют ходить кругами! Мы уже давно должны были выйти.

— Но нас будут искать, — сказал я.

— Да. Кто-нибудь придет, — поддержал меня один из полицейских.

— Боюсь, что нет. Никто не знает, что мы здесь, — в голосе Джона звучало удовлетворение.

Теперь я окончательно понял, что был прав. Он собирался оставить меня в сердцевине этого забытого богом строения. На секунду я задумался: а что стало бы с полицейскими и проводником? Несомненно, что их можно было подкупить. Гонконгская полиция славилась своей коррупцией. Может, он выбрал их именно поэтому?

— Сколько у нас времени? — спросил я, возвращаясь к насущным вопросам.

— Около пяти часов. Затем начнется снос. Он запланирован на шесть утра.

Вдруг молодой полицейский издал захлебывающийся стон, и мы немедленно повернулись к нему фонариками на касках. Сперва я не мог понять, что случилось и почему он бьется в конвульсиях, сидя на полу. Джон Спикмен наклонился над ним, затем выпрямился и протянул:

— Бог ты мой… Еще один.

— Что? — закричал я. — Что с ним?

— Гвоздь длиной в шесть дюймов. Вошел в голову за ухом. Какого черта? Я не понимаю, как он мог наколоться на него.

— Может, гвоздь вылез из дерева? — спросил я.

— И что ты хочешь сказать?

— Я не знаю. Но два человека умерли в результате странных несчастных случаев, в которые трудно поверить. А ты что думаешь? Почему мы не можем выйти отсюда? Это место размером с футбольный стадион, а мы бродим здесь уже несколько часов.

Второй полицейский смотрел на своего коллегу широко распахнутыми неверящими глазами. Потом ухватил Спикмена за воротник и выпалил:

— Мы пойдем. Мы пойдем наружу.

И длинная тирада на певучем языке, из которой Джон, возможно, что-то и разобрал. Я же не понял ни слова.

Спикмен отодрал пальцы полицейского от воротника, отвернулся от него и посмотрел на труп.

— Он был хорошим полицейским, — произнес Джон. — Джимми Вонг. В прошлом году спас из пожара мальчишку — вытащил его в зубах, волоком по полу и по лестнице, потому что так обжег руки, что не мог его взять. Ты должен помнить. Ты писал про него статью.

Теперь я вспомнил. Джимми Вонг! Губернатор наградил его медалью. Полицейский гордо отдал честь забинтованной рукой. Однако сегодня он был не героем, а жертвой номер два.

— Прощай, Джимми, — сказал Джон.

Он тут же забыл о полицейском и обратился ко мне:

— Мы не сможем вынести оба тела. Придется оставить их здесь. Я…

Больше я ничего не услышал. Раздался треск, и я почувствовал, что падаю. Чуть сердце из груди не выскочило! Я приземлился на спину. Между лопаток вонзилось что-то острое и вызвало резкую боль; мне с трудом удалось вырваться. Поднявшись на ноги, я провел рукой по полу и наткнулся на тонкое острие, влажное от крови.

— Ты жив? — спросил голос сверху.

— Вроде да. Тут гвоздь.

— Что?

Мой фонарик погас, и я потерял ориентацию в пространстве. Если судить по свету ламп наверху, я пролетел около четырнадцати футов. Снова провел рукой по спине — теплая, влажная кровь, но, если не считать боли, ничего страшного со мной не происходило. Значит, легкие и другие органы не задеты, иначе я бы корчился в пыли и харкал кровью.

— Мы попробуем добраться до тебя, — сказал Джон, и свет удалился.

— Нет! — закричал я. — Не бросайте меня! Дайте мне руку. — Я потянулся к пролому. — Помогите!

Но протянутая рука повисла в воздухе. Они ушли, оставив темноту. Я лег и лежал неподвижно. Повсюду гвозди. Сердце колотилось. Я был уверен, что скоро умру. Застенный город поймал нас в ловушку, и нам из нее не выбраться. Когда-то в нем кипела жизнь, но мы украли у него душу, забрали обитавших в его стенах людей. И теперь даже скорлупу ждало уничтожение. Виноваты в этом мы — представители власти, которая распорядилась о сносе. Город явно мстил за себя. Ведь никто не любит умирать в одиночку и не хочет покидать этот мир, не оставив о себе памяти. В древнем черном сердце обнесенного стенами города маньчжуров осталось достаточно жизни, чтобы прихватить с собой пять презренных смертных, представителей закона. Стоит попробовать крови гвайло — и входишь во вкус…

Рана начала болеть, и я поднялся на затекшие ноги. Я ощупью медленно продвигался вдоль стены и осторожно делал каждый шаг. Какая-то живность разбегалась из-под ног, шелестела у лица, но я не обращал на это внимания.

Одно неверное движение — и окажешься на вертеле. В воздухе витал запах смерти и забивался в ноздри. Он пытался породить страх. Единственный способ выжить — сохранять спокойствие. Стоит запаниковать — и все кончено. Меня не покидало ощущение, что здание может убить меня в любую секунду, но растягивает удовольствие и ждет, когда я окунусь в безумие; и лишь сполна насладившись моим ужасом, оно добьет меня последним милосердным ударом.

Я на ощупь пробирался по туннелям около часа; мы оба — я и город — демонстрировали завидное терпение. Застенный город пережил столетия, что ему час-другой? Оставленное маньчжурами и Триадой наследие смерти не знало времени. Древнее зло и современное беззаконие объединили силы против чужеземца, гвайло, и зловещая тьма ухмылялась в ответ на попытки помешать ей высосать жизнь из моего тела.

Один раз под выставленной вперед ногой я не нащупал пола — впереди зияла дыра.

— Неплохо, — прошептал я. — Но мы еще не закончили.

Я хотел обойти провал, но протянутая вперед рука нащупала что-то тяжелое, висящее над дырой. Я толкнул это, и оно медленно качнулось. Нечто оказалось вторым полицейским, мускулистым северянином, — я опознал его по наплечному оружейному ремню. Джон Спикмен такого не носил. Ощупав шею трупа, я обнаружил вздувшуюся над проводами кожу, — здание повесило его.

Я уже привык к смерти, поэтому обхватил труп за талию и с его помощью перелетел через дыру. Провода выдержали. Под ногами наконец чувствовался твердый пол. Через секунду тело рухнуло — был слышен звук его падения.

Я продолжил путешествие по темным туннелям. В горле пересохло, ужасно хотелось пить. В конце концов я не выдержал и принялся слизывать текущую по стенам влагу. По вкусу она напоминала вино. Один раз я слизнул со стены таракана, тот хрустнул у меня на зубах, и я с отвращением его выплюнул. Желание выжить было единственным и непоколебимым. Меня уже ничего не волновало. Даже то, что Джон и Шина попросят меня убраться из их жизни. Я с радостью уйду. В любом случае у нас с Шиной осталось не много общего. Все мои чувства увяли…

С крыши сорвался штырь и пролетел буквально в дюйме от меня. Я громко рассмеялся. Вскоре нашел воздушную шахту с висящей внутри веревкой. Я понадеялся, что здание не даст мне упасть, и пролез по ней до дна. Меня посетила смутная идея, что, если удастся выйти на первый уровень здания, можно пробить себе путь наружу: некоторые стены были не толще картона.

Я благополучно добрался до земли и начал ощупью искать дорогу в коридорах и закоулках. И вдруг увидел свет. Я чуть не задохнулся от радости, решив, что это свет солнца. Но, к своему величайшему разочарованию, увидел перед собой каску с горящим фонариком. Я решил, что она принадлежала Джону, — кроме меня, только он еще оставался в живых.

Скоро последний раз в жизни я услышал его голос, который разносился глубоко подо мной, в переплетенных подземных проходах Застенного города. Слабый, жалкий крик о помощи… И следом — грохот падающей черепицы. Затем тишина. Я невольно содрогнулся, когда представил себе произошедшее. Здание заманило его в лабиринт под землей и перекрыло выходы. Джон Спикмен похоронен заживо, замурован в здании, которое его презирало.

Остался только я.


Свет последнего фонаря практически угас, и я продвигался через темноту, чувствуя себя Тезеем в лабиринте Минотавра. Правда, у меня не было указывающей дорогу Ариадны. Я ковылял по длинным туннелям, где воздух стал таким густым и влажным, что казалось, будто я попал в паровую баню. Полз по проходам не шире шкафчика под раковиной. Меня обгоняли пауки и крысы, окутывала паутина. Я пробивал себе путь сквозь прогнившие и тонкие стены, которые рассыпались от удара кулаком. Я перебирался через сломанные опоры, кучи мусора и грязного тряпья, украшая себя царапинами и незваными пассажирами…

Давно стало понятно, что здание смеется надо мной. Оно водило меня по кругу и играло со мной, как с подопытной крысой в лабиринте. Я слышал, как оно двигается, с треском и кряканьем перестраивается, чтобы не дать мне найти внешнюю стену. Один раз я наступил на что-то мягкое. Это могла быть рука — рука Джона, которую он быстро отдернул. Или одно из животных Застенного города — змея или крыса. В любом случае оно было живым.

Порой меня охватывало такое отчаяние, что хотелось просто лечь и раствориться в смерти. Как это делал член древнего племени, который терял надежду и поворачивался лицом к стене. Иногда я злился и кричал на коварный город до хрипоты. Или в приступе бессмысленного буйства хватал первую попавшуюся под руку вещь и пытался убить мучителя, рискуя, что здание обрушится мне на голову.

А один раз я прошептал в темноту:

— Я буду твоим рабом. Скажи мне, что сделать, и я совершу любое преступление. Отпусти меня, и я обещаю выполнять все твои желания. Скажи, что сделать…

А город смеялся надо мной, пока я не понял, что схожу с ума.

В конце концов я начал петь вслух. Не для того, чтобы поддержать бодрость духа, как положено храбрецам, а просто потому, что начал погружаться в безумный мир, где реальность отступает перед фантазиями. Мне казалось, что я дома готовлю кофе, мурлыча приятный мотивчик: поставил чайник, насыпал в чашку растворимый кофе и сахар, налил молока. В глубине сознания я понимал, что уютная сценка — всего лишь мечта, но был убежден, что не могу оказаться запертым в чреве зловещего города, где меня ждет смерть в темных коридорах.

И вдруг ко мне рывком вернулся разум.


Я совершенно не помню последовательность событий, которые произошли в следующие несколько минут. С большим трудом мне удалось предположить, что именно случилось. Я отчетливо помню первые мгновения: меня накрыл оглушительный грохот, а здание покачнулось и вздрогнуло, как при землетрясении. Затем я упал на пол, причем мне хватило ума надеть на голову каску. Последовал второй (как я узнал позже) взрыв. Вокруг дождем осыпалось здание: мне на голову падали кирпичи и отскакивали от каски. Думаю, я не получил серьезных травм только потому, что нищие строители использовали самые дешевые материалы. Кирпичи они делали из толченого кокса, пористые и легкие.

В стене передо мной появилась дыра; сквозь нее бил ослепительный дневной свет. Я мгновенно вскочил на ноги и бросился к ней. Из стен, из пола, повсюду торчали гвозди — они цепляли и кусали меня, словно острые звериные клыки. С потолка сыпались железные балки. И со всех сторон летели кирпичи и черепица. Из десятков царапин и ран текла кровь…

Я ринулся в дыру и приземлился в пыль снаружи. Там меня заметили рабочие, и один из них рисковал жизнью, чтобы оттащить меня подальше от рушащегося здания. Потом меня отвезли в больницу, где врачи обнаружили сломанную руку и множество порезов — некоторые довольно глубокие.

Я плохо помню, что произошло в конце. Картину спасения из Застенного города мне удалось составить из рассказов очевидцев, обрывков собственных воспоминаний и кошмаров. Мне она кажется весьма правдивой.

Безусловно, я никому не рассказывал, что на самом деле произошло внутри, — эти записи хранятся в безопасном месте и будут опубликованы только после моей смерти. Даже если их кому-то показать, они сочувственно поцокают языком, спишут все на психологическую травму и отправят меня к психиатру. Однажды я попытался все рассказать Шине, но быстро понял, что история ее тревожит, поспешно пробормотал:«Представляешь, какие шутки играет воображение в таких местах!» — и никогда больше к этой теме не возвращался.

Я успел сообщить рабочим о Джоне. Сказал, что он еще может быть жив под завалами. Они немедленно прекратили снос и разослали поисковые группы, но сумели найти только тела проводника и полицейских. Джона больше никто и никогда не видел. Все поисковые группы благополучно вернулись наружу, и я засомневался, что мой рассудок в порядке. Но раны и трупы моих компаньонов были серьезным тому доказательством.

Не знаю… Сейчас я могу лишь опираться на свои воспоминания. Полиции я сказал (и упорно придерживался этой версии), что потерялся, когда все участники группы еще были живы. Иначе как объяснить две смерти от гвоздей и непонятное повешение? Это я оставил на их усмотрение. Только сказал, что слышал последний крик Джона, а это — чистая правда. Мне абсолютно все равно, поверила полиция моим словам или нет. Я выбрался из проклятой дыры! Больше меня ничего не заботит.

Шина? С момента происшествия прошло семь месяцев. И только вчера я набрался смелости и обвинил ее в связях с Джоном. Она выглядела такой потрясенной и отрицала так яростно, что мне пришлось признать — между ними ничего не было. Я собирался заявить, что Джон признался во всем, но меня посетили сомнения. Правда ли он признался? Намекнул на что-то; вероятно, просто хотел меня разозлить. Может, страх, разбуженный ревностью, все домыслил за меня? Сказать по правде, я уже точно не помню, и мне тяжело жить с такой виной. Понимаете, когда меня спросили, где я слышал последний крик Джона, я указал место… Ну, мне кажется, я сказал, что надо раскапывать участок… В любом случае его не нашли, что неудивительно, потому что я… Ладно, сейчас не время для чистосердечных признаний.

Джон все еще там, господи! Меня не отпускает ужасное подозрение, что подземные руины Застенного города нашли способ поддерживать в нем жизнь — немного воды, крысы и тараканы. Голодающий будет есть даже землю. Может, он все еще там, в какой-нибудь глубокой нише? Что за ужасная, медленная пытка — держать в могиле живого человека? Хотя вполне в духе зловещего Застенного города маньчжуров.

Иногда по ночам, когда меня посещает прилив смелости, я иду в парк и прислушиваюсь — жду доносящихся из подземной тюрьмы приглушенных криков и просьб о помощи.

Порой мне кажется, что я их слышу…

ЖАН ДАНИЕЛЬ БРЕК На крыле (Пер. И. Колесниковой)

Жан-Даниель Брек родился во Франции, в Бордо. Он получил диплом учителя математики и пять лет работал в налоговом департаменте Данкирка, но в 1987 году решил заняться переводами и переехал в Париж, где живет и работает по сей день.

Большая часть его переводов относится к жанру хоррор, он работал над книгами таких известных писателей, как Клайв Баркер, Брайан Ламли, Рэмси Кэмпбелл, Грэм Мастертон, Дин Р. Кунц, Раймонд Е. Фейст, Дэвид Моррел, Чарлз Л. Грант и Гарфилд Ривс-Стивенс. Он переводил рассказы Стивена Кинга, Фрица Лейбера, Ричарда Матисона, Николаса Ройла и других авторов для антологии «Territoires de I'Inquietude» под редакцией Алана Дореми.

«На крыле» — первый рассказ Брека, хотя публикации ему пришлось ждать целых пять лет. Для первого издания на английском его переводил Николас Ройл.

Под ногами хрустят сухие сосновые иглы, засохшие цветы умирают на земле, а в траве оглушающе стрекочут цикады. Так в Меригнаке начинается лето… Робин пробирался сквозь густые заросли. Он поцарапался о ствол ели, и пальцы были липкими от смолы. Никак не мог найти тропинку, ведущую к пруду. Каждое лето прошлогодняя дорожка зарастала травами всех видов. Из года в год тропа меняла маршрут и прокладывалась заново. Ее приметы путались в голове: вон та корявая сосна — это прошлогодний поворот или позапрошлогодний?

Робин остановился перед пятачком песчаной почвы с круглыми углублениями и улыбнулся. Он долгое время считал, что это следы загадочного лесного животного, которое иногда бесшумно его преследует. Но однажды увидел, как в песке купается воробей, и ему стало стыдно за свои глупые фантазии.

Робин узнал кучу сухих и поросших мхом ветвей; в нос ударил резкий запах смолы и хвои. Рядом стояла согнутая ветром сосна, и он поднырнул под нее, чтобы выйти к полянке. Соседний куст сухо хрустнул, и в небо неожиданно взметнулась черная птица. Впереди на солнце блестела поверхность пруда.

Он был один.

Робин в недоумении шагнул на крохотный пляж из серого песка. Снял теннисные туфли и попробовал воду. Затем не торопясь осмотрел пруд и каждое дерево на берегу. Никого. Где все? Где Джерард и Мишель? Уже не в первый раз они решили заняться чем-то вдвоем, а ему не сказали. Он чувствовал себя одиноким, глупым и ничего не понимал. «Придурки, — тихо произнес мальчик и сразу устыдился своей грубости. — Все равно меня никто не слышит. Тут никого нет. Никого!» Он прошелся по пляжу и заметил следы босых ног на песке: они были здесь, сегодня утром или вчера, но ничего ему не сказали. А сегодня, в первый день каникул, их тут нет. Робин никогда не решался прогуливать школу.

Он быстро разделся, положил футболку и шорты на камень рядом с кедами, зашел в воду и поплыл к середине пруда. Там остановился и едва шевелил руками, чтобы держаться на плаву. Он почти ожидал, что из-за кустов вот-вот выскочит Джерард или Мишель, схватит его одежду и бросит в воду. Они оба умели плавать и могли догнать его за пять секунд. Сам Робин плохо плавал.

Один раз, доведенный непрерывным злым поддразниванием, он попытался нырнуть. На другой стороне пруда стоял тридцатифутовой валун. С него Робин и прыгнул, закрыв глаза. Выходя из воды, он заметил, что поранил правую ногу. Когда круги на воде полностью разошлись, на дне стал виден ржавый железный брус.

На волнах играли яркие блики солнца, и Робин прикрыл глаза. На его закрытых веках танцевали белые пятна. Мягкое тепло солнца и кусачая прохлада воды по очереди ласкали его бока и ноги; мальчика несло медленным течением по прудику к какому-то таинственному берегу. Он представлял себя закутанным в кокон и отделенным от внешнего мира. Иногда иллюзию нарушал легкий бриз и тихий шорох сосен, но и тот быстро затихал. На внутренней стороне век продолжался бесконечный балет световых пятен. Вдруг мальчик почувствовал чье-то присутствие и открыл глаза. На него упала черная тень. Он закричал, закрыл лицо руками и нырнул под воду. Когда вынырнул, ворона уже улетела.


Робин поставил на место велосипед, аккуратно закрыл дверь гаража и вошел в дом. Волосы еще не высохли, и он остановился, чтобы просушить их руками. Приземистый дом так искусно прятался за соснами, что незнакомый человек мог вообще не догадаться, что он тут. Родители еще не вернулись, а ключа у Робина не было. Он присел на землю, сгреб кучку сосновых игл и начал сплетать их в венок. Иголки гнулись либо ломались, и вскоре он отбросил их прочь.

Мальчик поднялся и обошел дом. Окно в его комнате оставалось открытым. Он оперся на росшую рядом сосну и задумался. Получится ли?.. Внезапно принял решение, повесил полотенце на ветку и начал карабкаться. Через несколько минут он уже сидел на ветви, которая тянулась к окну, — отец каждую весну ее подрезал. Сидя на корточках на подоконнике, он оглядел тщательно заправленную постель, книжный шкаф с потрепанными от многочисленных читок книгами и ящик с игрушками, к которым он давно не прикасался.

Робин представил, как удивятся его родители: войдут в дом и будут гадать — неужели его оставили взаперти на полдня? Затем вспомнилось, как отец говорил о необходимости спилить дерево. Мальчик достал из книжного шкафа книгу и спустился вниз. Расстелил на ковре из опавшей хвои полотенце и улегся читать.


Его разбудил крик пролетавшей птицы. Нет, это гудок машины родителей. С наигранным весельем они задавали вопросы сыну, от которых тот ворчливо отмахивался.

Робин зашел на кухню и налил себе стакан ледяной кока-колы, а родители уселись перед телевизором. Соблазнительно одетая женщина перерезала горло наряженному в смокинг принцу, пока детектив делал в блокноте заметки. Una paloma blanca. Робин ушел в свою комнату.

Ветка рядом с окном так и дразнила его. Неужели он действительно сюда взобрался? Мальчик выглянул из окна, и у него закружилась голова. Не зная, чем заняться, он подошел к ящику с игрушками и рывком открыл его. Что-то бледное и волосатое упало ему на лицо, и Робин отпрыгнул в сторону. С колотящимся сердцем разглядел лежавший на полу парик. Три или четыре года назад, он точно не помнил, их учитель решил устроить в конце года спектакль. Одетые херувимами дети бестолково толкались на сцене, а из зала на них любовались счастливые родители. Тем летом Джерард и Мишель, которые переходили в среднюю школу, без устали дразнили его «маленьким ангелом».

Он закинул парик обратно на полку и закрыл ящик. Ему больше не хотелось играть. Робин открыл взятую с книжного шкафа книгу и только тогда заметил, что мать вошла в комнату.

— Что случилось, Робин?

— Ничего.

— Куда ты сегодня ходил? На пруд?

Мальчик что-то промычал.

— Отвечай нормально. Опять ходил со своими друзьями?

Слово «друзья» мама произнесла крайне сухим тоном.

Робин молчал.

— Ну, отвечай же.

— Нет, я ходил один.

— Очень хорошо, мне так больше нравится. Встречайся с ними пореже. Так будет лучше. Ведь они старше. Может, тебе стоит поискать друзей среди ровесников? Например, Антойна?

«Который все еще играет в солдатики», — подумал про себя Робин. Он лег на кровать и открыл книгу.

— И будь добр, не разваливайся на кровати. Сколько раз тебе говорить?

Робин с ворчанием поднялся, пересел в кресло и уткнулся носом в книжку.

Мать наклонилась, чтобы поцеловать его, и мальчик смущенно заерзал. Длинные черные волосы занавесью упали ему на лицо, окутав душной темнотой. Мама пробормотала что-то неразборчивое и вышла из комнаты.


Он неподвижно лежал на спине на волнах, но свет исчез. Поверхность воды отражала слепые тени беззвездной ночи. Робин широко открыл глаза, но не мог ничего разглядеть: темнота казалась сплошной. Тишина. Где-то глубоко внутри торопливо стучало сердце, но пульс не долетал до мозга. Вспышка. Крохотный проблеск, и из темноты выделился черный силуэт. Ворона приземлилась ему на грудь.

Робин не двигался. Даже если бы он захотел столкнуть ворону, он не смог бы пошевелить рукой. Ледяной луч света сверкнул в глазу птицы; ее клюв стучал по горлу мальчика сухими торопливыми поцелуями, которые становились все сильнее и болезненнее. По груди потекла горячая жидкость. Ворона подняла окровавленный клюв, издала резкий крик и снова вгрызлась в подставленное горло.

Робин проснулся в холодном поту и с трудом подавил крик. На дереве за окном что-то шевелилось? Вскрикнула птица? Дрожа, мальчик поднялся и подошел к окну. Никого. Но когда он опустил глаза, то увидел на ветке глубокие царапины.

Он вернулся к кровати и заметил, что разорвал ногтями наволочку, — на подушке лежало несколько белых перьев. Робин затряс головой. Может, он еще спит? Под его взглядом перья темнели, дрожали, и казалось, они вот-вот улетят. Мальчик прикрыл на миг глаза. Когда он их снова открыл, перья исчезли. Дыра в наволочке осталась, но перьев не было.

Может, сказать родителям? Робин приоткрыл дверь комнаты, но не вышел. В гостиной внизу все еще горел свет. До него донесся голос матери:

— Конечно, нельзя его запирать здесь на весь день, но мне бы хотелось, чтобы он перестал водиться с этими хулиганами. Ты же знаешь, что случилось прошлой весной в школе.

Ответ отца он не услышал.

— Ну конечно! Ты хочешь сказать, что в их возрасте вел себя так же?

Снова неразборчивое бормотание.

— Нет, он ходил на пруд один, и не думаю, что он соврал. Он просто выглядел раздраженным. К счастью, мне кажется, они больше не хотят с ним дружить. В любом случае, мне говорили, что они встречаются у пруда по вечерам и… и…

Робин больше не слушал упреки матери. Значит, Джерард и Мишель ходят на пруд по вечерам, а не днем. И больше не хотят с ним играть.

Он снова улегся в кровать. Сегодня уже ничего не поделаешь, но завтра… Завтра…


Родители работали весь день, и когда Робин проснулся, он был в доме один. Мать подошла поцеловать его перед уходом, но мальчик притворился, что спит. У него и мускул на лице не дрогнул, когда ее темные длинные волосы погладили его по горлу. Робин быстро проглотил завтрак и направился в гараж. Сегодня он решил не брать велосипед, а отправиться гулять пешком.

Он нашел холщовую сумку и наполнил ее галькой. Когда она стала достаточно тяжелой, мальчик направился к пруду. До лесной дороги он добрался легко, а затем начал помечать путь. К полудню достиг зарослей и задумался: тропинку еще не протоптали, и другим ребятам придется смотреть под ноги, чтобы найти дорогу. Вдруг они заметят его отметины? И тут его осенило. Он вскарабкался на дерево и сделал ножом зарубку на суку. По дороге к пруду Робин сделал еще около дюжины таких пометок.

Глядя на воду, он обошел пляж. Ему казалось, что из-под спокойной поверхности за ним кто-то следит. Посередине пруда плавал темный силуэт. Плавал? Нет, это было отражение кружившей над головой вороны. Робин в тревоге спрятался за куст. Птица без устали описывала безупречный круг и время от времени издавала пронзительный крик.

Робин сам не понимал, почему его пробирает дрожь, но поспешил вернуться по своим следам домой.


— Ты уже уходишь?

— Да.

— Может, посмотрим вместе телевизор?

— Нет. Я уже видел этот фильм.

Робин заторопился наверх. До него долетали обрывки разговора из гостиной.

— Специально раздражает меня…

— Надеюсь, он сделает, как ты хочешь. Ведь ему уже двенадцать…

Мальчик закрыл дверь своей комнаты и прислонился к ней спиной. Ничего. Не тратя понапрасну время, он подошел к кровати, натянул на подушку свою пижаму, прикрыл одеялом, а чтобы дополнить иллюзию, положил сверху ангельский парик. Затем отступил на шаг и оценил впечатление. Сойдет. Тихонько открыл окно, перебрался на ветку, спустился по стволу дерева на землю и вышел со двора. Приближались сумерки — кусты и деревья постепенно наливались тенями.

Свернув с лесной дороги, Робин без труда нашел свои отметины, но ближе к полянке уже пришлось освещать путь фонариком.

Подойдя к зарослям у пруда, он услышал крик и замер. Что случилось? Он осторожно двинулся вперед; по дороге взбирался на деревья, чтобы найти оставленные днем зарубки. Вскоре от пляжа его отделял последний куст. В полутьме там двигались какие-то тени. Сдавленный вскрик, звон разбитого стекла, визгливый тонкий смех… Робин щурился, но не мог ничего разобрать в темноте. До него доносились только обрывки слов и нечленораздельные выкрики.

Мальчик сделал шаг влево и внезапно вскрикнул. Ворона бросилась ему в лицо и разодрала когтями и клювом кожу. На пляже воцарилась непродолжительная тишина; вскоре ее нарушили удивленные выкрики. Робин бросился бежать, задыхаясь от запаха птицы. Он слепо продирался сквозь лес.

Мальчик сам не знал, как выскочил на лесную дорогу. Крики за спиной затихали; должно быть, преследователи отстали.

Замедляя шаг, он добрался до дома. Родители все еще смотрели телевизор, и Робин старался вести себя как можно тише, пока взбирался по дереву и залезал в окно спальни.

Кровать была пуста.

Мальчика охватило ощущение падения в бездонную пропасть. Наверное, мать зашла проверить, как он спит, и обнаружила подмену. Бессмысленно делать вид, что ничего не случилось. Он открыл дверь и начал спускаться по лестнице; стекавшие по щекам вперемешку с кровью слезы оставляли во рту горький вкус.

По стенам и мебели плясали блики от телевизионного экрана, а в углах комнаты притаились глубокие тени. Лицом к телевизору, спиной к нему сидели отец с матерью и кто-то третий. Кто это? Незнакомец почувствовал, что на него смотрят, повернулся к Робину, затем обменялся взглядом с его матерью. Она кивнула в ответ, и тот встал.

Робин, как парализованный, стоял на пороге гостиной. Тот, другой, в его пижаме, приближался. Мальчик не хотел смотреть на его лицо. Некто остановился перед ним и протянул руку к горлу. Робин почувствовал, как смялась его плоть. Он вскинул руку — ее покрывали окровавленные перья. Его затрясло на краю бездны из теней. Подброшенные в воздух небрежным жестом перья медленно взлетели. Несколько мгновений они парили слабо перемигивающимися звездами в угасающем бархатном небе, а затем наступила темнота.

ДЖУДИТ Л. КОМО Жар-птица (Пер. В. Лушникова)

Джудит Линн Комо родилась в Вашингтоне, округ Колумбия, и занимается только писательским трудом. Ее интересуют старинная музыка, английские романы XVII и XIX веков, антропология и, конечно, «все мрачное и ужасное».

С 1987 года ее проза публиковалась в таких журналах и антологиях, как «Grue», «Haunts», «Twisted Night Slivers», «Dreams & Nightmares», «The Women Who Walk Through Fire», «Women of the West», «Borderlands II» и «The Year's Best Horror Stories». Ее первый роман назывался «Пейзаж с привидениями» («Haunted Landscapes»).

«Жар-птица» — это динамичный сплав детектива с триллером, от которого у вас ладони вспотеют…

Главное — концентрация внимания. Если хочешь справиться с задачей, забудь обо всем другом. Отныне я — Жар-птица, парящая над собственным пеплом.

Не обращая внимания на пот, заливающий лицо, я стою перед стеной в зеркалах, едва касаясь рукой балетного станка. Раз за разом поднимаю вверх колено и подвожу его к носу, потом очень медленно выпрямляю ногу и тяну носок к потолку.

Техника, линия, гармония и равновесие являются классическими элементами моего танца. Балет — это праздник тела, доведенного до совершенства инструмента, и торжество суровой дисциплины, благодаря которой рождается мастерство движения. Отталкиваясь от поручня и скользя к центру холодной, погруженной в тишину студии, я стараюсь думать исключительно о танце.

Как хочется сделать вид, что сейчас не четыре часа утра, я вовсе не измучена и что мне не грозят травмы из-за чрезмерных нагрузок. Встав на пуанты, делаю десяток безумных фуэте, вращений на одной ноге, от которых голова идет кругом и нарушается восприятие действительности.

Как хочется выкинуть из головы события прошлой ночи и заполнить танцем пустоту в душе.

Удерживать равновесие помогают силы света и земного тяготения. Стаккато балеток по твердой древесине пола поглощает все мое внимание. Я заставляю себя забыть, но, даже когда мое тело, преодолевая изнеможение, врывается в сферу высшего блаженства, я вспоминаю…


…всегда один и тот же сон: я бегу по длинному полутемному коридору в окружении призрачных голубых фигур. Кровь пульсирует в висках и почти заглушает звуки наших тяжелых ботинок, когда мы приближаемся к обшарпанной металлической двери в конце коридора. Среди гневных криков и шумной сутолоки дверь внезапно распахивается. (В этой части сна я отчаянно пытаюсь проснуться, настолько невыносимо зрелище, которое предстоит увидеть.) Мои пронзительные крики из сна проникают в подсознание. Я вскакиваю на ноги и просыпаюсь, охваченная слепым страхом.

Этот сон — отголосок другой стороны моей жизни. Для большинства танцоров двойная жизнь неизбежна. Прежде всего — великая страсть к танцу, но, если ты не ведущий исполнитель в труппе, всегда есть работа на полный день, которая позволяет платить за жилье и балетки.

Когда не танцую, я работаю на город в составе тактической штурмовой команды, которую полицейское управление Детройта за глаза именует «Полицией психов». Нас привлекают, если правонарушители баррикадируются. Нередко это люди с психическими расстройствами. Отсюда и прозвище.

Меня зовут Джулианна Кристина Ларкин. В танцевальной студии я — просто Джулианна, а в полицейском управлении — Шустроножка или Леденцовая Фея (клички, конечно). Первое время парни из нашей команды осложняли мне жизнь, отпуская шуточки про балерин и грубо прохаживаясь по поводу моего пола. Теперь они зовут меня Ларкин, что весьма разумно с их стороны.

Когда я выезжаю на задание, меняются снаряжение и форма одежды. На работе вместо обтягивающего трико и балеток я ношу накладки из гибкой брони, прикрывающие мои грудь, спину и область паха, и тяжелые ботинки. Паукообразные наушники двусторонней многоканальной радиосвязи позволяют нам переговариваться. Имеется разное оружие: дробовик — для огня поддержки, автоматическая винтовка М16 А-2 — для ближнего боя, штурмовая винтовка 223-го калибра — для дальнего. Обычно я ношу А-2 — относительно легкую и эффективную. Также у команды есть гидравлические домкраты для взлома запертых дверей, системы заброски баллонов со слезоточивым газом и хитроумное приспособление, стреляющее взрывными устройствами для отвлечения внимания («громовспышки»).

Служба в тактическом подразделении полиции, как и балет, требует скорости, силы, выносливости и неукоснительного соблюдения расписания тренировок. Эти две, казалось бы, разные сферы вполне сопоставимы. В них-то я и блистаю. А вот овладеть навыками общения мне пока не удается.

Юность была для меня кошмаром. Девочки, которые уже в младших классах средней школы вымахали под метр восемьдесят, чувствуют себя прокаженными. Впрочем, после целого дня в школе, где сверстники демонстративно обходили меня стороной, а то и откровенно презирали, я попадала в танцевальный класс и превращалась в лебедя — моим длинным рукам и ногам все завидовали.

— Выпрямись, Джулианна! Тянись ввысь! — рявкала из дальнего конца студии мадам Джединов, стуча своим жезлом в такт музыке. — Выгни шею! Протяни руку!

Изящество и красота танца позволяли мне быть самой собой.

На жестоких улицах центральных районов Детройта тоже можно найти изящество и красоту. Но вместо радостного танца жизни это отчаянная и невыносимо прекрасная пляска смерти…

Моим первым заданием в полиции стал тип, который забаррикадировался в бедном и полном наркоты квартале в центре города. Когда я прибыла на место, здание было пришпилено к ночному небу прожекторами и окружено вооруженными полицейскими.

Лейтенант Стивен Брофи, командир моей группы и ветеран Вьетнама, отслуживший там два срока, заявил: «Я хочу, чтобы ты держалась сзади, юная леди. Проблемы на этом задании мне не нужны. И так забот полон рот, нянчиться с тобой некогда!»

Его сомнения в моей компетентности не раздражали, наоборот, я сама испытывала опасения. Все в управлении знали, что я получила место в команде, чтобы пресечь иски против города с обвинениями в дискриминации по половому признаку. Я подумала, что смогу проявить себя, когда придет время, но в тот момент трусила, как заяц.

Прилаживая свои радионаушники, я услышала пронзительный крик, доносившийся из окна квартиры на четвертом этаже: там что-то свешивалось с подоконника. Убрав волосы под каску, я увидела, что это ребенок — младенец. Его держали за лодыжку, и тельце опасно раскачивалось в десяти метрах над унылой пустотой двора.

Малыш кричал от ужаса, размахивая ручками и выгибая спинку. У меня замерло сердце. Через несколько секунд ребенка грубым рывком втянули в окно, и он исчез из виду. Но детский плач еще долго носился эхом в холодном ночном воздухе.

— Да-да, — произнес Брофи, сделав знак следовать за ним к грузовику с оборудованием. — У нас тут маньяк, малышка.

Он вручил мне тяжеленный гидравлический домкрат, который я должна была нести во время штурма, и мы присоединились к остальным членам команды для короткого инструктажа. Сведения оказались устрашающими. По неподтвержденным данным, в триста второй квартире находится психопат по имени Ральф Эспозито. Он взял в заложники свою бывшую жену и детей. Несколько ранее в квартире раздались выстрелы, после чего из окна вышвырнули предмет, в котором опознали голову несчастной женщины. Сколько выжило детей из шестерых, предположительно находившихся в квартире, неизвестно. Ситуация быстро ухудшалась, и теперь жизнь младенца, возможно единственного выжившего заложника, находится под угрозой.

Наша задача — полномасштабный штурм и уничтожение подозреваемого.

Мы прокрались в здание мимо десятка офицеров в форме и, затаив дыхание, целую минуту ждали в конце коридора четвертого этажа, пока лейтенант Брофи не дал сигнал двигаться дальше. В тот момент я была очень напугана, а события развивались так стремительно, что все произошедшее вспоминается мне в каких-то неясных очертаниях и всполохах.

Темно-синие фигуры протискиваются одна за другой по коридору. Еле слышное скольжение ботинок по линолеуму, и мы останавливаемся перед дверью триста второй квартиры. Я передаю домкрат Фреду Залуте — заместителю командира группы, вытаскиваю из-за спины свою А2 и снимаю ее с предохранителя. Дверь гнется и распахивается, звучат выстрелы, и Залута оказывается на полу, корчась от боли. Я понимаю, что он стонет, но слышу только стучащую в висках собственную кровь. Обнаженный человек, весь покрытый запекшейся кровью, наводит на меня винтовку (нет!), конец ствола вспыхивает светом, и что-то сильно бьет меня в плечо. Я начинаю падать, в полной уверенности, что уже мертва, но автоматически навожу красную точку своего лазерного прицельного устройства в середину лба безумца и быстро выпускаю очередь. Падая, я вижу, как макушку подозреваемого подбрасывает вверх и она разрывается на сотни осколков и капелек, которые веером летят во всех направлениях. Повернув голову, замечаю брызги темной крови, которая хлещет из моего развороченного плеча. Когда ударяюсь о пол, в голове крутится вопрос: «Где ребенок?» Затем — крики, суматоха, а я лежу раненная и ошеломленная, но пока еще не чувствую боли. Медики толпятся надо мной, поднимают на носилках, и мои глаза застывают на уровне странного предмета, который выглядит как кусок сырой говядины, пришпиленный к стене большой кухонной вилкой.

Время скручивается и растягивается, замедляется и ползет…

«Как странно, — думаю я, скользя взглядом по голубым венам, пронизывающим этот странной формы кусок мяса. Ручейки крови бегут вниз по грязной стене под ним. — Очень, очень странно…»

Люди говорят со мной, но я слышу только приглушенный голос полицейского в форме, который обращается к другому офицеру:

— Что за ублюдок! — говорит он, печально покачивая головой. — Всех поубивал. Содрал с младенца кожу живьем и пригвоздил его к стене вилкой прямо перед тем, как ворвалась команда спасателей. Каких-то пять минут могли его спасти. Вот досада…

Когда я начинаю визжать, санитар скорой помощи всаживает мне иглу, и я падаю в темноту.

Первое, о чем подумала, когда очнулась в больнице, — тот несчастный изуродованный ребенок, пригвожденный к стене. Я думала о нем каждый день в течение последних двух лет. Впоследствии узнала из отчетов, что у человека, которого я убила, давно были проблемы с психикой. Его выпустили из государственной лечебницы тем самым утром из-за бюджетных сокращений. Ральф Эспозито. От одного звука его имени в шее начинает колоть. Ребенка, которого он убил, как и свою бывшую жену и других пятерых детей, звали Кармелита. Такое музыкальное имя, полное смеха и обещаний. Оно все время звучит у меня в голове.

Месяцы потогонных занятий в танцевальной студии и спортзале полицейского управления привели мое плечо в норму. Я всегда справлялась с физическими нагрузками, которые давала жизнь. А вот голова по-прежнему беспокоит. Если бы мне только удалось выкинуть из своих снов образ того бедного ребенка — несчастной Кармелиты…

Парни из команды от всей души приветствовали мое возвращение на службу. Меня больше не считали назойливой персоной, которая получила работу из политических соображений и для поддержания необходимого имиджа управления полиции.

Лейтенант Фред Залута, также раненный во время штурма триста второй квартиры, стал моим защитником. Он настаивает, что я спасла ему жизнь, но ведь я просто делала свое дело. Ему известно, что я живу одна, поэтому они с женой приглашают меня на домашние семейные обеды с участием их троих детей по крайней мере раз в месяц. Мне нравится наблюдать за семейством Залута. Оно всегда в движении, не прекращаются ссоры и перебранки, но чувствуется, что каждый уголок их загроможденного дома светится любовью. Я росла в одиночестве. Дом моих родителей был холодным и тихим, с безукоризненно пустыми углами.

Командир группы лейтенант Брофи и двое других ее участников — Паркс и Чаннинг — относятся ко мне нормально, но мы не общаемся. Вообще после этой истории мы стали по-настоящему сплоченной командой, хотя принято считать, что эмоциональная вовлеченность опасна. Думаю, мы с Залутой напрашиваемся на неприятности, но я уже не могу представить свою жизнь без чудесных вечеров с его семьей и охотно рискну ради этого.

Когда начались сны о штурме триста второй квартиры, я спросила у Залуты, не думает ли он, что я сошла с ума.

— Не-а, — протянул он. Но поскольку, говоря это, Залута не смотрел мне в глаза, я поняла, что обсуждать эту тему ему нелегко. — Мы все видим сны. Когда-то я слышал, что единственный способ полностью избавиться от кошмара — это заменить его новым кошмаром.

— Ты тоже видишь сны?

— Да, конечно. Была одна операция, в семьдесят втором. Психопат скрутил несчастной старой леди голову и сделал ею два полных оборота, пока я стоял там с разинутым ртом. Меня долго мучила мысль, что, если б я не был таким зеленым и напуганным, мог ее спасти. Хотя этот сон приходит все реже. Постепенно станет лучше, Ларкин. Вот увидишь!

Я кивнула, расстроенная видом его поникших плечей и застывшим на широком лице унылым выражением, и решила больше не затрагивать эту тему.

Два года после штурма триста второй квартиры пролетели незаметно. Я делю свое время между работой в полиции и балетом, и это здорово. Пока я не открываю замок унылой квартирки, которую снимаю в центре. (Даже полицейские и балерины расходятся по домам.) Быть может, однажды я куплю занавески или кошку…

Пресса часто называет Детройт «городом убийств», а, с моей точки зрения, его центральная часть напоминает отвратительный организм, который болезнь поражает с космической скоростью, питаясь нищетой и гневом, царящими на улицах. Не знаю, существует ли действенное лекарство. Я лишь помогаю бороться с симптомами: бандами подростков, воюющих за районы сбыта наркотиков; психами, ошалевшими от крэка и «ангельской пыли»; вспышками семейного насилия. Автоматическое оружие вроде «Узи» и пистолетов «Беретта», оснащенных 100-зарядными барабанами, — обычное дело в неблагополучных кварталах. И предпочла бы иметь дело с забаррикадировавшимися бандитами, не поделившими рынки сбыта наркоты, чем с психами. Бандиты, как правило, быстро сдаются: они ценят собственную жизнь. А придуркам все по фиг: это делает их более коварными и опасными.

Какой бы ни была причина, все штурмы похожи: хорошо поставленный танец, который вряд ли станет рутиной. Это часть моей работы. Я ее люблю и ненавижу одновременно. Испарина и дрожь, нападающие за секунду до начала атаки, напоминают ощущения за кулисами перед выходом с танцем на публику. И волнующе, и страшно. Иначе не бывает.

Когда распахивается дверь квартиры, где засел очередной псих, у меня душа уходит в пятки. Ведь неизвестно, что там. Но когда вся команда бросается внутрь, мной овладевает ледяное спокойствие. Включаются интуиция и навыки. Так или иначе, все заканчивается в считаные минуты. После операции, как и после выступления в балетном спектакле, я испытываю чрезвычайно приятное чувство физической и эмоциональной удовлетворенности, которое между собой мы называем послегорением. Именно это ощущение управляет мной и заставляет работать на пределе возможностей, временами мешает судить здраво, но заставляет сердце замирать от радости — на несколько минут.

Залута говорит, что все гоняются за послегорением в том или ином виде. Думаю, он прав.

Меня беспокоит, что иногда я испытываю странное влечение к жестокости. Насилие, увы, является неотъемлемой частью работы полиции, но мало кто осознает присущее балету насилие человека над самим собой. Балерины выглядят хрупкими, похожими на фей созданиями, но это — иллюзия. Розовые атласные балетки и темные трико обычно скрывают ступни, похожие на сырой бифштекс, и безобразные хирургические шрамы, которыми иссечены деформированные колени и лодыжки.

Лично мне раны и боль внушают ужас, и тем не менее я продолжаю нестись вперед без оглядки. Не знаю, вероятно, со мной что-то не так. Я никогда не отличалась склонностью к самокопанию, но после того, что случилось прошлой ночью, все стало иначе. Я изменилась.


Вчера вечером я приняла душ и уже складывала в шкафчик свое обмундирование, как вдруг поступил вызов. Это странно, потому что обычно имеющиеся четыре команды работают посменно. Но пришлось ехать.

Когда мы прибыли к месту происшествия, было уже темно и чертовски холодно, как бывает только зимней ночью в Детройте. Большая толпа зрителей собралась на улице напротив многоквартирного пятиэтажного дома, отвратительного на фоне черного зимнего неба, залитого светом множества огромных прожекторов. Толпа была явно возбуждена, подобно морю, волновалась за сомкнутыми рядами офицеров полиции, которые с трудом поддерживали порядок.

«Они захватили мою маму!» — кричал молодой чернокожий мужчина в тонком сером свитере, пытаясь прорваться за заградительный барьер. Пожилая женщина, выкрикнув: «Господи, помоги!» — упала в обморок, исчезнув в колышущемся море тел.

Меня поразила одна странность: никто из людей на улице не вел себя как зевака. Вместо типичных добродушных зрителей, жаждущих зрелища, здесь у каждого был какой-то личный интерес. Большинство женщин и многие мужчины рыдали и стонали, не отводя глаз от залитого светом здания.

Я поняла тогда, что будет скверно. Очень скверно…

Услышав, что лейтенант Брофи вызывает группу на инструктаж, я побрела против воли; мне не очень-то хотелось узнать, что происходит. «Боже, — подумала я, — просто дай мне сделать свое дело и убраться отсюда!» Когда я уже почти присоединилась к своей команде, толпа внезапно замерла. У меня мурашки поползли по коже оттого, что все люди застыли как зомби и стояли с бледными, перекошенными от ужаса лицами, обращенными к зданию.

Обернувшись, я испытала настоящее дежавю. Крича от ужаса, маленькая Кармелита Эспозито — дитя моих ночных кошмаров — болталась над тротуаром на высоте третьего этажа. Ее держал человек с бешеными глазами. Не было ни малейшего сомнения в том, что это ее отец, Ральф Эспозито, тот самый, которого я убила два года назад.

Несмотря на ледяной ночной ветер, меня бросило в жар. Я остолбенела; мои плечи словно придавило весом в тысячу фунтов.

Я бы, наверное, так и стояла, если бы Залута, вцепившись в мою руку, не закричал:

— Ларкин! Это та самая старушка, о которой я тебе рассказывал! О Матерь Божья, голова у нее на месте, и она еще жива! О боже!

Развернувшись, я посмотрела на Залуту. Он глядел на здание, а его лицо было искажено мукой. Я резко встряхнула его руку, и он посмотрел на меня. Не знаю, сколько мы так стояли, вцепившись друг в друга, но, когда вновь обратили взгляды на дом, все, что нам привиделось, исчезло.

И тут началось… Толпу охватила истерика: люди стали визжать и наваливаться на барьеры, требуя, чтобы полиция приняла меры. Приемопередатчик в стоявшем рядом автомобиле нашей группы проорал что-то про сбор подразделения по сдерживанию массовых беспорядков. Коченея, мы вдыхали холодный воздух, и перед нашими лицами клубились облачка; мои легкие работали быстро и напряженно. Двое подростков прорвались через полицейское заграждение и рванули к зданию, но их остановил и вернул за барьеры высоченный офицер.

— Не вижу здесь другой штурмовой команды, — заметила я Залуте, когда мы направились к грузовику, чтобы забрать свое оборудование. — Я думала, здесь будут все.

— Я слышал, как шеф говорил Брофи, что другие группы выдвигаются на место и готовятся к действиям. Они просто дожидаются сигнала от передовой команды.

— Кто впереди? — спросила я.

— Не знаю, но я рад, что это не мы.

Я кивнула, пока мы натягивали нашу броню.

— Хотела бы я знать, что за дьявольщина тут творится. У нас галлюцинации или кое-что похуже. Как во сне.

— Хотел бы я, чтобы ты видела сон, — произнес Залута, поднимая свой девятимиллиметровый пистолет-пулемет Хеклера и Коха — зверское оружие, для меня слишком тяжелое. — Если бы это был сон, мы все были бы дома.

Пока мы прилаживали радионаушники, остальные члены команды — Брофи, Паркс и Чаннинг — забрались сзади в грузовик и присоединились к нам; их бледные лица с покрасневшими от мороза губами и носами были мрачны.

— Вот какое дело, — сказал лейтенант Брофи, растирая руки. — В здании творится какая-то чертовщина.

Все засмеялись, кроме самого Брофи, который едва улыбнулся. Дав нам немного расслабиться, он нахмурился, его глаза сузились.

— Никто не понимает, с чем мы столкнулись. Как бы там ни было, происходят дьявольски странные вещи.

Все закивали.

— Ладно. План таков. Передовой отряд — группа Эрла Кука. Они начнут штурм через несколько минут. Мы — последние, для поддержки. Нас вызовут, только если передовым отрядам не удастся разрешить ситуацию.

Повисло тягостное молчание.

— Вот что мне известно, — продолжил Брофи. — Около шести часов вечера в управление начали поступать звонки от людей явно в истерическом состоянии. Все они заявляли, что видели различные события, происходившие по этому адресу. Четыре офицера полиции в форме вошли в здание вскоре после шести тридцати, но до сих пор оттуда не вышли. — Тщательно подгоняя броню, защищающую пах, Брофи добавил: — Давайте не будем сносить себе крыши опасениями, пока не получим рапорт с места событий от передовой группы, ладно? — Он взглянул на меня. — А ты, Ларкин, не разноси все, что попадается под руку.

Мы рассмеялись, качая головой, затем медленно, друг за другом вылезли из грузовика. Паркс отправился за горячим кофе на всех, остальные заняли позиции позади полицейских автомобилей, припаркованных полукругом перед зданием. Мы ждали. Ожидание длилось бесконечно долго. Напряжение достигло пика. Все ерзали, двигались, покашливали…

Позади нас волновалась толпа: возгласы людей сливались в непрерывный рев, который то нарастал, то затихал, взрываемый громкими воплями и сиплыми криками. Я подумала, что эта буйная толпа — не меньшая угроза жизни и здоровью, чем то, что находится в здании. Как потом выяснилось, я очень сильно ошибалась…

Первая команда рьяно взялась за дело, для начала взорвав несколько «громовспышек». Они не причиняли вреда, но гарантировали временную потерю ориентации во времени и пространстве. Под прикрытием этого отвлекающего маневра спецподразделение вошло в здание.

Когда звуки светошумовых гранат наконец перестали бить по ушам, я услышала, что происходит внутри, по командному радио, подключенному к приемопередатчикам группы. Это были выстрелы вперемешку с самыми жуткими воплями, которые мне когда-либо приходилось слышать и которые, уверена, будут звучать в моей голове еще много-много лет. Я стиснула кулаки так сильно, что ногти вонзились в ладони. Нестройный шум разорвали несколько яростных слов, которые я разобрала с трудом:

— …отсюда! — пронзительно вопил один.

— …треклятые псы! Нет… О боже!

Стрельба прекратилась, но крики продолжались еще в течение по меньшей мере минуты. Затем наступила тишина.

После этой жуткой паузы все заговорили разом, и Брофи был вынужден рявкнуть, чтобы быть услышанным. Как только мы заткнулись, он сказал просто:

— Вторая группа готовится войти. — И отвернулся.

Залута прошептал мне в ухо:

— Это Келлерман кричал про псов по радио. Он до смерти боится собак, с тех пор как несколько лет назад наркодилер, засевший в мотеле, спустил на него добермана.

Мы уставились друг на друга. Здесь каждый переживал свой личный кошмар.

— Нами явно манипулируют. Это реально? — спросила я, слыша, как мой голос становится все выше.

Залута устало пожал плечами и похлопал меня по руке. Ему под сорок, но он уже выглядит стариком.

— Я не знаю, Ларкин. Не знаю…

Толпа вновь стала заводиться, но вторая штурмовая группа утихомирила ее, ворвавшись в здание под очередные взрывы и вспышки. И вновь радио затрещало воплями и выстрелами. Но на этот раз, после того как все стихло, из фонового шипения возник один отчетливый голос — дрожащий, но торжествующий, провозгласивший победу.

— Я схватил этого ублюдка! — кричал он. — Я веду его, ребята! Не вышибите мне мозги, когда мы выйдем. И засылайте сюда медиков, парни. У нас тут просто бойня… А сейчас не стреляйте — мы выходим из здания.

Меня обдало горячей волной облегчения. Я повернулась лицом к зданию, стала радостно кричать и аплодировать вместе с остальными, когда показались две фигуры.

— Это Делрой Стентон, — сказал Паркс.

Бурные аплодисменты постепенно замерли, когда стало ясно, что что-то неладно: Стентон тащил за драный воротник истекающего кровью человека в темно-синей форменной рубашке штурмовой команды. Пленник оказался членом его собственной группы.

— Видите? — безумно вскричал Стентон, когда двое медиков бросились к нему и забрали пленника. Группа офицеров, включая лейтенанта Брофи, столпилась вокруг него. У него был дикий взгляд, зрачки закатились, видны лишь белки. — Это чудовище! — Упав на колени, он зарыдал. — О боже! Это даже не человек!

Очень быстро, так, что никто не успел его остановить, Стентон поднял свой пистолет и вставил в рот.

— Нет! — вскрикнул Брофи, бросившись к нему и протягивая руки к пистолету.

Я зажмурилась на долю секунды раньше, чем выстрел громыхнул в ночи, отдаваясь эхом по холодным улицам. Рядом со мной простонал Залута.

Началось какое-то безумие. Оцепенение спало, и толпа пришла в неистовство: люди кричали и швыряли пустые бутылки и прочий хлам в полицейских, которые изо всех сил пытались их сдержать. В нашем лагере профессиональная благопристойность словно испарилась. По рядам пронеслись яростные требования полностью раскрыть информацию о положении дел. Двое из нас мертвы — это известно; еще двенадцать жизней — наши вероятные потери в здании. Офицер по фамилии Деррик взобрался на крышу автомобиля с мегафоном и прокричал:

— Штурмовым командам три и четыре немедленно явиться на командный пост!

— Это нас, — произнес Залута.

Следуя за ним, я поразилась нереальности своих ощущений. Даже блестящие черные каблуки ботинок Залуты, идущего впереди, которые то вспыхивали, то гасли, смотрелись как-то странно: они были болееяркими; их поверхность словно утратила гладкость. Звуки лишились резких граней, стали округлыми, глухими.

Когда мы прибыли на командный пост, сооруженный на скорую руку на открытом воздухе в противоположном конце полицейского оцепления, лейтенант Брофи и командир третьей штурмовой команды разговаривали с шефом полиции и его людьми. Среди оживленно беседующих сотрудников управления находился странный человечек, одетый в длинную черную тунику, которая прикрывала облегающие черные брюки. Он стоял с очень серьезным видом, прижимая к узкой груди потрепанный кожаный портфель. Когда я уставилась на него, он повернул голову и посмотрел прямо на меня, буквально пригвоздив взглядом своих блестящих темных глаз.

Мы долго разглядывали друг друга, пока чары не нарушил резкий голос Мела Андерсона, крикливого и лысеющего представителя управления, ответственного за связи с прессой.

— Ребята! — воскликнул Андерсон, размахивая руками так, что его штормовка подлетела вверх, к шее. — Давайте немного успокоимся! У меня есть информация для членов штурмовых команд. Послушайте.

Лейтенант Брофи, стоявший позади Андерсона, вращал глазами и слегка покачивал головой, подтверждая свою широко известную неприязнь к этому человеку, которого мы между собой называли Капитан Видео.

— Вот что у нас есть, — продолжил Андерсон, обращаясь к желтому блокноту в левой руке. — Установленные потери — два офицера. Двенадцать офицеров пропали без вести. В здании — неустановленное число жильцов, их состояние неизвестно. Причинные факторы не установлены. — Он сделал паузу, демонстрируя свое фирменное Озабоченное Выражение Лица, с которым я частенько видела его в вечерних новостях. — Мы доподлинно не знаем, что тут происходит, поэтому привлекли эксперта по паранормальным явлениям.

Подняв вверх руки, чтобы подавить поднявшийся гул негодующего ворчания, он добавил:

— Вы все знаете, что время от времени отдел по раскрытию убийств пользуется услугами медиумов. Когда заходит в тупик со своими расследованиями…

— Да ладно тебе, — раздался чей-то крик.

— Мы не охотники за привидениями! — выкрикнул кто-то.

— Послушайте! — гневно рявкнул Андерсон, указывая на нас пальцем. — Если кто-нибудь из вас, спецов, может объяснить, что происходит в чертовом здании, пусть выйдет вперед!

Тишина.

— Прекрасно, — изрек он, поправляя галстук. — А теперь заткнитесь и слушайте. — Он протянул руку в сторону человечка в черной тунике, который вышел вперед и встал рядом с Андерсоном. — Мистер Чейз любезно согласился поделиться своим опытом и поработать с нами. Предполагается, что весь личный состав будет относиться к мистеру Чейзу с максимальным уважением. — Обведя нас угрожающим взглядом, он прорычал: — Это понятно?

«Все становится слишком странно», — думала я, поблагодарив Чаннинга, который протянул мне пластиковую чашку пахнущего горечью кофе.

— Я бы хотел поговорить с юной леди, — произнес Чейз высоким, слегка грассирующим голосом.

Я, как и все вокруг, стала озираться по сторонам в поисках предполагаемой «юной леди», но, когда мой взгляд вновь упал на странного человечка, которого привлекло управление, поразилась, увидев, что он указывает на меня.

Я показала на себя пальцем, и мистер Чейз кивнул.

— О боже, — беззвучно произнесла я и залпом выпила кофе.

Сопровождаемая улюлюканьем и гоготом парней, я проследовала за медиумом, лейтенантом Брофи и Мелом Андерсоном в один из патрульных автомобилей и забралась на заднее сиденье.

— Это — капрал Ларкин, — представил меня Брофи, устроившись на переднем сиденье лицом ко мне. Я заметила в его взгляде безмолвное извинение. — Чего вы от нее хотите?

— Она — единственный человек, способный разрешить эту прискорбную ситуацию, — сдержанно ответил мистер Чейз.

— Что вы имеете в виду под «способный»? — спросил Андерсон. — У нас тут полно мужчин.

— Вот именно, — ответил Чейз. — Очевидную пригодность капрала Ларкин в этом случае определяет ее пол.

— Минутку… — начал Брофи, но Андерсон его прервал.

— Мистер Чейз, — проговорил Андерсон, — нам нужна полная информация. Пригласив вас участвовать в этом деле, мы поставили под угрозу репутацию управления. Поэтому, если вы можете что-нибудь рассказать, пожалуйста, сделайте это.

Человечек вежливо кивнул и прочистил горло.

— Я совершенно уверен, что тревожные события вызваны друдом, — провозгласил он. — Друд — это староанглийское слово, которое обозначает демона ночных кошмаров. Согласно большинству авторитетных источников, молодая ведьма становится друдом, когда достигает сорокалетнего возраста, и тогда приобретает способность преследовать любую выбранную ею жертву ужасными видениями. Иногда эта новая способность сводит их с ума. Именно это, как я полагаю, и произошло здесь. Чтобы положить конец злодействам, ведьму необходимо уничтожить. Таков мой ответ, джентльмены.

Мистер Чейз слегка изогнул губы — наши пораженные физиономии его явно забавляли. Похлопав меня по руке, он добавил:

— Мужчины бессильны против друдов. Следовательно, капрал, избраны вы.

— Это безумие! — воскликнул Брофи. — Неужели вы думаете, что я позволю Ларкин отправиться туда после того, как потерпели неудачу две хорошо вооруженные группы?

He успел Андерсон открыть рот, чтобы ответить, как окна забаррикадированного здания — все до единого — вылетели наружу с чудовищным треском и усеяли все вокруг на сотню ярдов сверкающими осколками битого стекла.

— Может быть, нам следует выслушать мистера Чейза до конца, — заметил Андерсон.

После того как мы выслушали невероятный план мистера Чейза, Брофи посмотрел на меня усталыми глазами и сказал:

— Решать тебе, Ларкин. Это твоя задница. Лично я считаю, что это никуда не годится, но, как говорит Андерсон, тут шеф наверняка возьмет надо мной верх. — Он усмехнулся Андерсону. — Вы ведь, парни, на все пойдете, чтобы защитить свой имидж?

Андерсон его проигнорировал.

— Как бы то ни было, единственная альтернатива — послать туда две оставшиеся группы, Ларкин. А что, если мистер Чейз прав? Все те жизни…

— Хей! — воскликнул Брофи, и его лицо побагровело от ярости. Он сгреб Андерсона за воротник.

— Лучше остынь, Брофи, — произнес Андерсон. — Это не в твоей власти.

— Еще посмотрим! — крикнул Брофи, отпустив болтуна, и выскочил из патрульной машины.

Я оценила поступок Брофи, но понимала, что это ничего не изменит. Я войду в здание одна. Это факт — сердцем чуяла, прочитала в черных глазах Чейза. Впрочем, некоторые вещи неизбежны. Поэтому я сказала:

— Ладно.

Получив несколько более подробных наставлений от мистера Чейза, я направилась к грузовику проверить свои радионаушники и взять кое-какое дополнительное оборудование. Если бы я отказалась и еще погибли бы люди, это не стоило бы моей попытки выжить. Я должна была это сделать! Но я боялась. Боже, как боялась!

Как только решение было принято, Брофи и остальные парни не пытались меня отговорить. Но когда я спускалась из грузовика по пандусу, показалось, что в глазах Залуты блеснули слезы. Как в тот момент захотелось отказаться, повернуться спиной и…

Но тут мистер Чейз прикрепил что-то к воротнику моей рубашки.

— Это — единственное, что сработает, — прошептал он.

Подняв воротник, я увидела вколотую в ткань старомодную шляпную булавку — серебряную, порядка восемнадцати сантиметров длиной и увенчанную чем-то вроде огромной черной жемчужины.

Я бросила взгляд на мистера Чейза.

— Сердце, — произнес он. — Помни о сердце!

Я кивнула. Интересно, кто из нас более безумен — он или я?

— Сосредоточься, — продолжал Чейз. — Все нереально. Только друд. Но она не может менять внешность в присутствии сильной женщины. Все остальное игнорируй. Помни о знаках, которые я велел тебе искать, и ты ее найдешь.

Прикрепляя связку малых взрывных зарядов к своему жилету и вставляя обойму в девятимиллиметровый полуавтоматический пистолет-пулемет Беретта, оснащенный лампой-вспышкой, я прикинула, что понесу на себе больше тридцати килограммов: одна пуленепробиваемая броня весит восемнадцать; пистолет-пулемет, обоймы и моя А2 — предельный вес, с которым я могу двигаться.

Я никогда не задумывалась над тем, каким странным образом зарабатываю на жизнь, пока не пошла к этому зданию через холодную площадку, раскачивая в такт шагам всем своим арсеналом. Должно быть, я выглядела как Валькирия[32] былых времен, с той разницей, что меня не ожидала Валгалла.[33] Я шла за безумной ведьмой, которая поселилась в одном из муниципальных домов Детройта.

Радио бормотало и потрескивало в ушах. Я в последний раз поправила наушники, прежде чем ступить за ограждения и перейти площадку перед домом. Максимально ускорив шаг, пересекла открытое пространство двора и прижалась к ледяным кирпичам цоколя здания. Тут я бросила быстрый взгляд на Залуту, припавшего к земле за ближайшим контейнером для мусора, — его лицо с широко раскрытым ртом было обращено кверху.

На противоположной стороне улицы содрогалась толпа.

Я повернула голову как раз вовремя, чтобы увидеть пластиковый мусорный ящик, который покачивался на краю открывающегося окна четвертого этажа. Не успев даже шевельнуться, почувствовала на своем лице струю горячей запекшейся крови. С трудом открыв глаза, я увидела своего заклятого врага — Ральфа Эспозито, который наклонился над подоконником и злобно пялился на меня из-за края сочащегося кровью ящика.

С ужасом и отвращением я отвернулась. Сильно тошнило. Я напряглась всем телом, не обращая внимания на крики, несущиеся по радиосвязи. «Сосредоточься! — сказала я себе. — Это нереально!»

Мое дыхание успокоилось, и я огляделась. Чисто и сухо — ни пятнышка крови. Чейз прав. Это будет схватка характеров, а не бой с применением оружия. Я взглянула на окно — ничего.

— Все в порядке, — шепнула я в микрофон радиосвязи. — Я вхожу.

Сказано — сделано, я ринулась к поврежденному взрывами и огнем главному входу в здание и скользнула внутрь. Все как в других муниципальных жилых домах, за исключением одного: голая лампочка над головой заливает ослепительным светом извивающийся пол площадки. Я вдруг обнаружила, что мои ноги по самые лодыжки погружены в змеиный клубок.

Что-то пролетело возле глаз, и я инстинктивно отбилась Рукой. Тяжело дыша, смотрела, как мои радионаушники свалились в копошащуюся массу рептилий. Как глупо! Позволила себя одурачить и лишить связи. Да нет тут никаких змей! Борясь со своим страхом, я старалась сосредоточиться, сконцентрироваться…

Моргнула — и змеи исчезли.

Не желая тратить время на повторное подключение наушников, я оставила их лежать на грязном сером линолеуме. В здании было тихо, как в гробнице. Ни единого признака живой души. Помня наставления Чейза, я напряженно вслушалась, чтобы различить пронзительное завывание; почудились звуки, которые плавно усиливались и ослабевали, будто отдаленный радиосигнал. Это было вибрирующее стенание на пределе слышимости. Оно доносилось сверху.

Я направилась к лестнице. Поднявшись на второй этаж, завернула за угол и остановилась у стены в конце коридора. Никакого движения. В воздухе висел ощутимый привкус меди — солоноватый запах, который я тут же узнала. Над ним парила резкая вонь кордита. Большинство лампочек, висевших в ряд на потолке, были давно разбиты или украдены, поэтому коридор скрывал зловещий полумрак. Прижимаясь к стене, я медленно двинулась вперед и увидела, что двери всех квартир приоткрыты.

Распахнув ногой первую из них, я обнаружила тела нескольких человек, разбросанные подобно разбитым манекенам по тускло освещенной гостиной. Один из мертвецов, крупный мужчина с неухоженной бородой, лежал, вытянувшись на спине, все еще сжимая в руке острый столовый нож с пластиковой ручкой, которым он, очевидно, перерезал себе горло.

Почувствовав тошноту и головокружение, я отвернулась от этой бойни, делая глубокие вдохи. Вновь оказавшись в коридоре, я на мгновение прислонилась к стене, пытаясь вернуть самообладание. Интересно, каковы были мои шансы удрать, если бы я рванула к лестнице?

«Да насрать на это. Я сваливаю!» — думала я, когда почувствовала позади какое-то движение.

Я не смогла удержаться от вопля, когда повернулась и увидела мрачные, залитые кровью фигуры, которые тащились ко мне из глубины квартиры. Они подергивались и запинались, будто ими управлял какой-то безумный кукловод; их остекленевшие глаза были устремлены в никуда.

Сверкнули вспышки огня, и в ушах загремело. Перед моим лицом поднялось облако горького голубого дыма, сквозь которое я видела, как приближающиеся трупы взрываются и разлетаются на куски. Только израсходовав весь тридцатизарядный магазин, я поняла, что стреляла из своей А2 в дверной проход.

А они продолжали идти… Повернувшись, я в панике бросилась бежать к лестнице. Черт бы побрал честь и долг! Я не могла думать ни о чем другом, кроме как свалить. Наплевать, что будет, лишь бы выбраться.

Я добралась до лестничной площадки, когда услышала знакомый голос, окрикнувший меня по имени:

— Джулианна!

И я чертовски хорошо понимала, что повернуться будет глупой и, возможно, роковой ошибкой. Но я не могла удержаться от этого, просто должна была взглянуть.

В грязном коридоре, в каких-то трех метрах от меня, стояла мадам Джединов — невероятно величественная в своем воздушном наряде для танца, с жезлом в руке и со свирепым выражением на суровом прибалтийском лице.

В изумлении я смотрела, как из ее рта выскользнул огромный черный язык и, молниеносно обхватив мою шею, рывком сбил с ног. Я шмякнулась на линолеум пола, словно мешок с цементом, и моя А2, вылетев из рук, поскакала вниз по ступенькам лестницы. Шею сжимало все сильнее, а над головой раздался громкий смех.

«Нет! — думала я, пока в моей голове плясали крошечные вспышки. — Я не сдамся вот так. — Изо всех сил стараясь обуздать свое воображение, я заставила себя сосредоточиться. — Это нереально. Это не может причинить мне боль».

Когда коридор вновь оказался в фокусе, я обнаружила, что стою на коленях, сжав руки вокруг своего горла. Опустив их, я поднялась, кашляя, и окинула взглядом коридор. Тихо и пусто. Жужжание в голове прекратилось; остался лишь странный электрический воющий звук, который я впервые уловила внизу, на сей раз — более громкий.

Прикоснувшись к своему воротнику, я ощутила, что почти вытащила булавку, которую вколол туда Чейз. Так вот что это за игра: «Избавься от булавки». Стерва напугана.

Хорошенько вколов булавку в воротник, я взглянула на свою А2, лежавшую в самом низу лестницы. Она мне не понадобится. Я представила себе согбенную, жуткую каргу в остроконечной черной шляпе и сосредоточилась на ней. Четко поставив свой ботинок на первую ступеньку лестницы, ведущей на третий этаж, я безмолвно воскликнула: «Я иду за тобой!»

И надо мной эхом разнесся тихий смех. На лестнице возник мерцающий образ — недоделанный, полуоформившийся кошмар, который я смела со своего пути мановением руки. «Теперь я понимаю тебя».

Уверенная в своей способности разогнать любой морок, насланный на меня друдом, я понеслась вверх по лестнице с колотящимся сердцем и разгоряченная игрой. «Давай же, — безудержно скакали в голове мысли, — покажи мне все, на что ты способна, милашка!»

Добравшись до третьего этажа, я застыла как вкопанная. Со световой арматуры, укрепленной на потолке, свисали восемь крупных человеческих тел с тщательно содранной кожей. Это было отвратительно. Они раскачивались, как окорока на коптильне, маленькими ленивыми кругами в свете голых ламп над отливающими жутким блеском мясистыми головами.

Меня стошнило. Отвернувшись, я вызвала в воображении образ старухи-ведьмы и сосредоточилась на нем, окутывая его ненавистью, яростью вытесняя отвращение и ужас. Со сдавленным криком я повернулась и бросилась по коридору прямо на раскачивающихся монстров, которых друд вызвала в воображении, чтобы остановить меня.

Невозможно описать, как ужасно, отвратительно и омерзительно было столкнуться с этим холодным, влажным куском человеческого мяса. Я сильно врезалась, меня отбросило назад и швырнуло на пол. Я лежала, пытаясь восстановить дыхание, и смотрела, как эта жуткая, истекающая кровью штука болтается надо мной.

Затем раздался тихий хлопок, и труп, очевидно освобожденный от своих швартовов, рухнул с потолка прямо на меня.

Коридор наполнился визгливым женским смехом, который заглушал мои вопли, покуда я старалась выбраться из-под тела, пригвоздившего меня к полу в своих отвратных объятиях.

Ее смех так гремел в ушах, что я даже думать не могла. Сердце болезненно колотилось, посылая по телу пульсирующие стремительные потоки крови. Меня приперли к стенке — не осталось ни хладнокровия, ни шанса сосредоточиться. Вряд ли у меня хватит эмоциональной силы, чтобы справиться с ситуацией. У меня просто не хватит духу совладать с еще одним потрясением.

Вдруг погасли огни. Тишина. Ни звука, кроме моего дыхания. Мне удалось столкнуть с себя эту штуку, и она шлепнулась на пол с влажным звуком, который прокатился эхом — странно и раскатисто, будто в пещере.

Вытащив пистолет из поясной кобуры, я включила закрепленный на нем фонарь и обвела лучом купол крыши, которая волнообразно колыхалась извивающимися телами огромных коричневых летучих мышей. Одна из них высвободилась из бурлящей массы и ринулась на меня, ударила в грудь и вцепилась в горло.

Схватившись с летучей мышью и пытаясь оторвать ее от себя, я задела левой рукой острие булавки в воротнике, которая болезненно вспорола кожу на ладони. «Помни о булавке! Друд пытается заполучить булавку, — в исступлении подумала я. — Нет ни пещеры, ни летучих мышей. Сосредоточься!»

Пещера подернулась рябью, замерцала и плавно превратилась в стены коридора. Направив луч фонаря в самый его конец, я увидела, что плавающие там тени кажутся живыми; они метались, словно штормовые тучи. Это — знак, о котором говорил мистер Чейз. Она не выносит света и выбрасывает тьму, как кальмар — чернила. Тщательно избегая контакта с остальными свисающими с потолка телами, я последовала за лучом. Мой фонарь высветил на обшарпанной металлической пожарной двери цифры «302».

Я должна была догадаться.

«Это оно», — сказала я себе, стоя сбоку от двери и нажимая на дверную ручку. Дверь распахнулась настежь и осталась открытой.

Шагнув вперед, я обвела комнату лучом фонаря, но тьма была настолько густой, что свет прорубал мрак едва ли на метр. Я ощущала себя опустошенной и истерзанной. Мне и в самом деле казалось, что жить осталось недолго. Неприкрашенная реальность этой абсолютной уверенности каким-то образом лишила меня страха смерти, наполнив единственным убеждением — мое последнее деяние на земле должно быть стоящим.

Я собиралась забрать эту безумную стерву с собой.

— Где же ты, карга хренова? — воскликнула я, не обращая внимания на слезы, застилавшие глаза. Я хлестала тьму лучом фонаря, пока он не упал на бледную фигуру, стоявшую в вихрях мрака.

Его обнаженное тело было очень белым — там, где не было заляпано кровью. Мой личный ночной кошмар, Ральф Эспозито, стоял со злобной усмешкой на безумном лице. Перед собой он держал за темные волосы красивую маленькую девочку, приставив к ее горлу грошовый карманный нож.

Безрадостным взглядом карих глаз малышка Кармелита просила меня спасти ее.

— Я с нее кожицу сдеру, как с виноградинки, если ты сделаешь хотя бы один шаг, — прорычал безумец.

У меня не было сил, чтобы прогнать это наваждение, и я позволила ему продолжаться. Всхлипывая, как дитя, я двинулась вперед.

Ральф Эспозито невозмутимо чиркнул лезвием по гладкой шейке девочки. Она застыла и взвизгнула, когда малиновая струйка побежала ожерельем вокруг ее нежного горла.

— Прекрати! — крикнула я. Я не могла этого выдержать и вынести страданий ребенка, реальных или воображаемых. Рухнув на колени, я умоляла: «Пожалуйста…»

Я ощутила легкое прикосновение чьей-то руки к моей спине. Повернувшись, чтобы увидеть нового демона, вызванного мучить меня, я заглянула в черные-пречерные глаза божественно прекрасной золотоволосой женщины.

— Ты устала, — прошептала она. — Так устала…

Ее сочувствие лишило меня последних сил. Я сползла к ее ногам, прижавшись лицом к шелковистой ткани длинной юбки. Закрыть бы глаза и отдохнуть чуток…

Я чувствовала, как ее рука скользнула к моему воротнику и нежно потянула булавку, но успокаивающий голос погружал меня в сонную фантазию. На мне — хрустальный наряд, я танцую на зеркале в детской шкатулке, вращаясь без остановки.

Внезапно над головой загремел гром, и пол подо мной затрясся, заставив очнуться. Я потянулась и схватила руку, которая теребила мой воротник.

Друд завизжала мне в ухо и вцепилась в лицо свободной рукой. Чувствуя, как ее когти дерут мою щеку, я выхватила пистолет и, сунув ствол под подбородок, всадила в ее голову всю обойму.

Расхохотавшись, друд выбила из моей руки пистолет, который очертил лучом фонаря круг в мутном сумраке и приземлился вдалеке. Она стала еще сильнее, сражаясь, будто дикая кошка. Почти вполовину меня ростом, она превосходила меня по силе по меньшей мере вдвое. Почти задушила… Но я не могла позволить ей завладеть булавкой.

Басовый рокот над головой усилился, наполнив комнату тяжелой пульсацией. Этот звук отвлек ее, сидевшую у меня на груди, буквально на долю секунды. Воспользовавшись моментом, я лишила друда равновесия и, взмахнув ногой, схватила за шею и уложила на спину.

Громыхающее биение над нами стало просто оглушительным.

Вырвав булавку из воротника, я выставила ее перед собой. Друд растворилась в тенях.

Я повернулась; сердце мучительно колотилось в груди. Она могла оказаться где угодно, готовая наброситься на меня сзади. Продвинувшись маленькими шажками туда, где валялся мой пистолет, я подобрала его и стала водить лучом фонаря вокруг.

Здание вибрировало и содрогалось. Уоп-уоп-уоп.

Я нашла ее. Она сидела, съежившись, в темном углу, заслоняя глаза от света и жалобно хныча.

Ведьма подняла глаза; ее красивое лицо было искажено болью и страхом.

— Пожалуйста, — прошептала она. — Пожалуйста, не убивай меня!

Ее страдания поразили меня. Этой минутной слабости ей оказалось достаточно.

Друд прыгнула на меня с невероятной скоростью, но я была готова к этому. Когда она вцепилась в мое запястье, я почувствовала, как трещат кости, но еще сильнее сжала булавку. Ее собственная рука помогла мне подвести булавку под грудную клетку и вонзить в сердце.

Друд застыла, ее черные глаза стали огромными от удивления. Обдав меня зловонным дыханием, она осела, ее колени подогнулись. Я рухнула вместе с ней, вонзая булавку изо всех сил, засаживая ее все глубже.

С трудом поднявшись на ноги, я бросила взгляд на ее маленькую, скомканную фигурку. Нет, это не победа. Кружащаяся мгла отступила, вернув комнате ее прежний тусклый и неряшливый вид. Из-за грохочущей над головой преисподней до меня донесся плач ребенка.

Вылезшая из загроможденного угла Кармелита Эспозито — прекраснейшее дитя, когда-либо появлявшееся на этой планете, неуверенно топала ко мне на своих коротких пухленьких ножках, протянув руки.

Невыразимая радость нахлынула на меня, когда я подобрала драгоценную малышку и взяла ее на руки. Она в безопасности, и она — моя. Я ее никогда не отпущу. Никогда!

Прижав девочку к себе, я подошла к окну: зубчатые осколки стекла дребезжали в створках от того хаоса, что царил снаружи. На нас набросился порывистый холодный ветер; откуда-то сверху лился яркий свет. Я узнала насекомовидные очертания черного тела, зависшего в воздухе над нами. Это был вертолет «Чинук»; его винты ревели и пульсировали.

«Что они там делают?» — Я не сомневалась в том, что любая спасательная операция определенно была бы наземной.

Сбоку от вертушки опускалось нечто, смахивавшее на большую кофейную банку на проволоке.

Бомба. Они собираются бомбить! В голове замелькали кадры бомбардировки здания MOVE в Филадельфии:[34] взрыв и последовавший за ним сильнейший пожар.

Вертушка поднялась чуть выше, готовясь сбросить бомбу. Покинуть здание через входную дверь не было времени. Я кричала, но мой голос потонул в шуме винтов. У нас с Кармелитой оставался один путь, и не самый лучший.

Приняв решение, я вышибла из окна остатки стекол и посмотрела вниз. По крайней мере девять метров до мерзлой земли. Если я закрою малышку собой со всех сторон и приму удар на ноги, у нее будет шанс выжить. Мои ноги будут разбиты вдребезги. Танец…

— Хрен с ним! — воскликнула я, срывая свой тефлоновый жилет и укутывая в него Кармелиту. В ее больших карих глазах мелькали огоньки.

Крепко прижав девочку к груди, я взобралась на оконную створку и, оттолкнувшись, прыгнула в холодную ночь.

Казалось, мы парили как перышко. Я видела, что земля приближается — медленно, но неуклонно.

Пока мы падали, верхний этаж здания взорвался гигантским облаком бетона и стали.

Я ощутила страшный удар, когда мои ноги врезались в землю, и почувствовала, как крупные кости раздробились. Но боли не было…

Затем наступила тишина.

Лежа на спине, я не могла ни поднять голову, ни пошевелиться. Затем я ощутила легкое прикосновение маленькой ручки к своему лицу, и милое лицо Кармелиты поднялось над моим. Помню, как улыбнулась ей; затем голова закружилась, и я провалилась в темноту.

Я медленно пришла в себя. Мое затуманенное зрение сфокусировалось на обеспокоенном лице Залуты.

— Ребенок в порядке? — спросила я.

— Ребенок? — переспросил Залута, потом сделал знак кому-то вне моего поля зрения.

Медик в белом опустился на колени возле меня и посветил мне в глаза тонким фонариком. Я оттолкнула его в сторону, разозлившись.

— Ребенок! С ней все в порядке?

Бросив взгляд на медика, Залута пожал плечами.

— Похоже, она здорово приложилась к той бутылке.

— В чем дело? — спросила я; он меня ужасно расстраивал.

— Один из тех придурков в толпе швырнул в нас бутылку, и она шарахнула тебя по затылку, Ларкин. Вырубила на пару секунд, но ты поправишься, — объяснил Залута.

— Подожди-ка минутку, — произнесла я, садясь и потирая болезненный узелок в основании черепа. Я посмотрела на свои ноги — прямые и здоровые. Поднялась. Я находилась за ограждением вместе с остальными полицейскими.

— Что произошло?

Не понимая моего вопроса, Залута ответил:

— Ложная тревога, детка. Нас зря сюда вытащили. Ситуация разрешилась.

— Ты имеешь в виду, что все кончено?

Он кивнул.

— Первая группа вошла и обнаружила, что подозреваемая мертва. Самоубийство. Они ее сейчас выносят.

— Ее?

— Да, какая-то женщина на третьем этаже устроила гвалт, затем укокошила себя. Закололась какой-то длинной булавкой, можешь себе представить? Сосед сказал, что это был ее сороковой день рождения. Веселенький день рождения, а?

Мы смотрели, как они вывозят каталку с привязанным к ней трупом в мешке. Не было нужды заглядывать внутрь. Я знала ее лицо. Мне лишь хотелось отправиться в студию и с помощью танца избавиться от чувства опустошенности.

Освободившись от спецоборудования, я направилась по ночным улицам Детройта к студии пешком. Легкий снежок плавно падал из воронки черного неба и сверкал подобно россыпи бриллиантов в резком свете уличных фонарей.

Я стояла перед старым зданием склада, в котором находилась танцевальная студия, наблюдая, как снег уничтожает серое уродство города, и пытаясь вспомнить ощущение маленькой ручки Кармелиты на своем лице. Но мне не удавалось его вернуть. Видение исчезло.

Вздохнув, я повернулась и отперла дверь склада, зажгла свет. Лестница, ведущая к студии, казалось непривычно крутой, когда я устало тащилась к раздевалке. Освободившись от сковывающей меня формы, я натянула три пары гетр поверх трико, чтобы защитить лодыжки и икры от холода необогретого здания. Завязывая розовые ленты балеток и проверяя твердость пуантов, я ощутила тупую боль в груди.

Подойдя к шкафчику, чтобы закрыть его, я заметила на верхней полке черную бархатную шкатулку. Под ней лежала простая белая карточка с надписью: «Помни о сердце».

И подпись: «Твой любящий поклонник, Д. Чейз».

В шкатулке лежала серебряная булавка, увенчанная огромной черной жемчужиной.


Техника, линия, гармония, равновесие… Теперь я знаю, что это применимо ко всем сферам жизни. Я танцую взволнованно, вращаясь и прыгая, и думаю об унылой арендованной комнате, о своем безрадостном сердце.

Довольно! Рассыпая капли пота, я успокаиваю себя серией медленных упражнений у станка. Вытирая шею полотенцем, я выхожу из студии, останавливаюсь в гардеробной и проверяю свой костюм для вечернего исполнения «Жар-птицы» Стравинского. Он великолепен: трико и головной убор блистают мерцающими оранжевыми и красными блестками и струящимися желтыми перьями.

Танцуя этим вечером главную партию, я буду чувствовать себя как Павлова. И то, что это представление состоится в зале начальной школы, не имеет никакого значения. Танец — вот что главное, а не сцена. Залута и его семья будут сидеть в первом ряду, и сегодня вечером я буду танцевать для них. А затем я пойду спать и не буду просыпаться ночью от страха. Больше нечего бояться. Завтра я напомню себе, что жизнь — это больше чем последовательность натренированных движений. Я должна научиться открывать свое сердце. Знаю, это будет трудно, но я всегда получала удовольствие от решения сложных задач.

Главное — сосредоточиться.

ДЭВИД ДЖ. ШОУ Гроза над Беверли-Хиллз (Пер. О. Ратниковой)

Дэвид Дж. Шоу, наверное, уже устал слышать, что его называют создателем термина «сплаттерпанк». Его произведения не ограничиваются кровавыми описаниями ужасов, навязываемыми читателям некоторыми представителями этого течения.

Шоу также принадлежит несколько новеллизаций, написанных под псевдонимом, романы «Смертоносная мелодия» («The Kill Riff»), «Шахта» («The Shaft») и сборники «Ярость» («Seeing Red») и «Падшие ангелы» («Lost Angels»).

Дэвид Шоу — автор сценариев к фильмам «Ворон» («The Crow»), «Техасская резня бензопилой» («Leatherface: The Texas Chainsaw Massacre») и «Зубастики» («Critters»). Поскольку автор знает Голливуд изнутри, читателю нетрудно будет поверить в то, что этот рассказ — не просто вымысел…

«Когда я видел Хэскелла Хаммера в последний раз, он намеревался стать самым известным сценаристом в Голливуде», — вспоминал про себя Джонатан Брилл.

В Южной Калифорнии сирены поют лишь одну песню — о Том Самом Шансе; ее все мурлыкают, и никто в нее не верит. Тот Самый Шанс… Вы натыкаетесь на него случайно, или он бесцеремонно вторгается в вашу жизнь. В эти края людей зовет мечта, несбыточные надежды.

Дождевые капли медленно ползли по оконным стеклам и мешали любоваться видом, открывавшимся из окна кабинета. Джонатан посмотрел вдаль. За западным газоном находился тупик, где был припаркован его «мерседес» строгого серого цвета — выбор настоящего бизнесмена. Подъездная дорожка, извиваясь, сбегала с холма Карла Ридж. Дальше простирался Трусдейл-Истейтс — старый район Беверли-Хиллз.

Из четырнадцати комнат своего дома Джонатан Брилл больше всего любил кабинет. Думая о нем, он представлял себе материалы, использованные для отделки: дерево, стекло, бумагу, ткань, металл…

Стены облицованы тиком. У окна — огромный письменный стол из красного дерева. Стеллажи для книг, занимавшие большую часть стен кабинета, сколочены из толстых дубовых досок и надежно укреплены на своих местах. Узкие окна, через которые Джонатан смотрел на дождь, были сделаны на заказ Надей Карас. Ее стиль отличали свинцовые витражи с ромбовидными ячейками и цветными стеклами. Стены от пола до потолка скрывали выставленные в строгом порядке ряды книг. Позади письменного стола располагался длинный низкий буфет, стонавший под тяжестью справочников и баснословно дорогих роскошных изданий. Около окна красовался сервант с раздвижными стеклянными дверцами, набитый однотипными томами первых изданий в кожаных переплетах. На полу — роскошный темно-коричневый ковер с зачесом в одну сторону.

В свое время Джонатан разместил немногие любимые картины под яркими лампами. Среди оригиналов — рисунок тушью, выполненный Пикассо, и одна из самых популярных работ Франца фон Штука конца прошлого века, сейчас почти забытая, под названием «Грех». На картине была изображена пышнотелая женщина в объятиях гигантского зловещего змея. (Фрейд счел бы это полотно удачной иллюстрацией к собственной теории.) Как и алюминиевая скульптура Брукнера, спрятанная в нише, эта картина была для Джонатана больше чем произведение искусства. Когда знатоки говорили о культурной ценности вещи, он думал о ее стоимости, поскольку давно смирился с отсутствием у себя художественного вкуса. Издание «Моби Дика», которое он прижимал к груди, в семьдесят девятом году обошлось ему в тысячу долларов. Это было не просто чудо переплетного дела, а книга ценой в тысячу долларов; вложение денег гораздо более надежное, чем аморальные формы взаимоотношений между людьми, из-за которых Джонатан последний год жил совершенно один в доме с четырнадцатью комнатами.

Любой профессиональный психиатр мог бы, указывая своей трубкой на излишне роскошный кабинет, проквакать:

«Суррогат!» И был бы прав. Но Джонатан наслаждался чувством единоличного обладания, которое испытывал, с топотом расхаживая по пустому дому после ухода прислуги. Он прекрасно знал, какими шутками обменивались коллеги, обсуждая его новую жизнь, и старался не думать о них. Обычные завистники! Развод с Дженис остался в прошлом, теперь он свободен.

«Когда Хэскелл Хаммер видел меня в последний раз, я намеревался стать успешным психиатром…» Держа в одной руке книгу ценой в тысячу долларов, а в другой — бокал с «Гран Марнье», Джонатан не отрываясь смотрел на заплаканные дождем стекла. «Будешь лечить больных на голову деточек кинозвезд, — дразнил он меня и толкал локтем в бок. — Ха-ха! Я-то как раз стал тем, кем хотел стать».

…Приятная мелодия дверного звонка после нескольких повторов начала раздражать. Прислуга закончила свою работу и ушла еще днем. В конце концов Джонатану пришлось спуститься и открыть самому. Он уже приготовился гнать прочь свихнувшихся «свидетелей Иеговы» или ходивших по домам сайентологов. Но вместо них обнаружил на пороге своего старого приятеля — Хэскелла Хаммера, прислонившегося к сверкающей кнопке звонка. Он выглядел так, словно автобус по ошибке завез его в ад и, чтобы вернуться в Голливуд, ему пришлось тащиться через мили серных полей.

Приветственные слова Хэскелла показались Джонатану удручающе мелодраматичными: «Это единственное место, куда я мог пойти… Ты один способен меня понять… Они отрезали мне все пути к отступлению… и идут за мной…»

После нескольких секунд искреннего шока к Джонатану вернулось обычное профессиональное спокойствие. Все личное — эмоции, реакционные аспекты души — отступило за бастион его «персоны».[35] Эго подавляет подсознание, в диплом завернут камень.

Хэскелл чуть не рухнул ему на руки без чувств. За этим, как в плохом фильме, последовал бодрящий глоток крепкого алкоголя и внезапное появление блеска в глазах Хэскелла, означавшее возвращение в реальный мир. Разумеется, у него есть история. И он расскажет ее, когда выйдет из ванной в гостевой комнате, где уже полчаса принимает душ.

Далеко на юге молнии били в Сенчури-Сити.[36] Земля вновь задрожала, и капли дождя заструились по стеклам в направлении с запада на восток. Джонатан рассматривал свое отражение, словно портрет: профессионал в спокойной обстановке, разумный эрудированный человек с книгой в кожаном переплете в одной руке и шарообразным бокалом с безумно дорогим напитком счастья — в другой.

Весь день небо пугало зловещим оттенком старой газетной бумаги. Теперь оно стало плотным и темным, как свинцовые переплеты окон дома…

Джонатан налил в бокал еще немного ликера и вернул бесценный том «Моби Дика», выпущенный «Арион Пресс», на отведенное ему место на дубовой полке. Мелвилл был тем устрашающим классиком, произведения которого не станет листать на досуге богатый светский человек. В средних школах Мелвилла, беднягу, не любили. Джонатан брал книгу в руки, лишь когда хотел пощупать свою тысячу баксов. Все остальное время она пылилась на полке.

Трезубец молнии вновь осветил небо, на этот раз совсем близко. В стекле Джонатан увидел отражение человека, застывшего у него за спиной. Зачесанные назад влажные темные волосы Хэскелла блестели, от него исходил свежий запах мыла.

Джонатан плеснул в чистый бокал немного ликера.

— Можно задернуть шторы?

Барьер был сломан, молчание нарушено. Прекрасно! Джонатан знал, что с дороги окна не видны, но возражать не стал. Он потянул за тонкую бечевку, и бордовые шторы с величественным шелестом сомкнулись. Казалось, кабинет уменьшился в размерах и теперь напоминал тюремную камеру. Предстоял приватный разговор.

— Это не паранойя, Джон, клянусь! — произнес Хэскелл, нервно двигаясь, будто хотел от кого-то спрятаться. Он взял бокал и тут же вскочил, как испуганная собака; подошел к креслам и дивану у окна, выбрал место в углу, спиной к книжным полкам. Оттуда хорошо просматривались окно и дверь кабинета. — Не паранойя! Я — не сумасшедший! Всего лишь меры предосторожности…

Джонатан постарался скрыть свое разочарование. «Ну вот, начинается! Прямо „Вторжение похитителей тел“.[37] Только не это!»

Почувствовав его скептицизм, Хэскелл, казалось, успокоился:

— Я прекрасно понимаю, как это выглядит со стороны. Когда люди бормочут что-то в состоянии стресса, диалог получается глупее, чем в худших фильмах категории «Б». Ты когда-нибудь представлял себя в роли актера, произносящего текст из дерьмового сценария? Ты достаточно долго работаешь в Голливуде и понимаешь — жизни необходим ритм, съемки под определенным углом, небольшая выдержка и профессиональный редактор, способный превратить «кашу» в нечто интересное. И разумеется, классная развязка.

— Поживи достаточно долго в моем районе, — подхватил Джонатан, — и ты начнешь анализировать разговоры с самим собой, проникать в отвратительные, безумные, мелочно-дотошные глубины выражения «добрый день».

Его охватило чувство вины. Ведь когда-то они с Хэскеллом были друзьями. Годы пролетели, и вот он пришел к нему за помощью дождливой ночью, очевидно перепробовав все иные средства. Если не получится уладить ситуацию, зачем он тогда, черт побери, нужен на этой планете?!

— Не надо с самого начала, — сказал Джонатан. — Говори о том, что действительно важно.

— Это просто, — ответил Хэскелл с коротким хриплым смешком. — Конклав.

— То есть?

— Группа мужчин и женщин, о которых ты никогда не прочтешь в «Вэрайети». Деловые люди в полном смысле этого слова. Часть элиты. Тщательно отобранные профессионалы, знающие свое дело. Боже мой, у них всегда все получается!

— Сильные мира сего… И чем они занимаются?

— Кино, чем же еще? — удивился Хэскелл, словно это было очевидно и младенцу. — Они делают фильмы, помогая фильмам собирать деньги. Они создают репутации и имеют дело исключительно с успешными людьми и удачными идеями. Для них важен успех. И только!

— Ты хочешь сказать, что это продюсерская компания?

— Нет.

Хэскелл, казалось, мысленно сражался с чем-то могущественным, но неосязаемым, понимая тщетность своей борьбы. Возникла пауза. Гость перевел взгляд со штор на дверь, затем на Джонатана; отхлебнул из бокала, с досадой вздохнул — такой звук издает утопающий, поняв, что спасатели его не заметили, — и попытался внутренне сформулировать свои мысли, желая выставить их на всеобщее обозрение.

Джонатан видел, что мысли приятеля громоздки и трудновыразимы и что в них таится опасность, которую легко проглядеть, как враждебно настроенного серого слона, прислонившегося к стене серого здания. Благодаря этому сравнению Джонатан заметил, что Хэскелл здорово поседел с тех пор, как они виделись в последний раз. Белые пряди сверкали в черных волосах, будто мрамор неопределенного цвета. Некогда характерную для Хэскелла юношескую самоуверенность заменило что-то другое, полученное по договору, заключенному с самим дьяволом. Вместо души у него осталась горсть пепла да красный ободок страха вокруг глаз.

— Джон! — наконец выдавил из себя гость. — Ты никогда не обращал внимания на белые фургоны, разъезжающие по Лос-Анджелесу? Со спутниковыми тарелками на крышах и передатчиками дальнего действия, похожими на штуку из научно-фантастического фильма, вроде двух здоровенных направленных микрофонов? Иногда их можно увидеть в богатых кварталах — стоят у обочины или припаркованы рядом с газетным автоматом у дверей ресторана. Никогда не интересовался этими машинами?

Джонатан надеялся, что его улыбка выглядит ободряюще.

— Особенно не задумывался… Думал, это телевизионщики, ЦРУ или техники, ремонтирующие телефонные сети. Никаких опознавательных знаков и окон сбоку. А если и есть, то в них вставлены светоотражающие стекла. — В мозгу вертелись слова — паранойя и теория заговоров.

— Иногда нет никакого видимого оборудования. Просто безликий белый фургон. Но ты нутром чуешь, что все они принадлежат одной организации.

— Точно. — Джонатан продолжал говорить небрежным тоном: нельзя дать Хэскеллу почувствовать, что над ним смеются.

— Ты смотрел фильм «Дай мне кров»? — невозмутимо продолжал Хэскелл.

Non sequitur?[38] Джонатан лихорадочно пытался определить, с чем имеет дело, сохраняя дружелюбное и спокойное выражение лица.

— Да. Очень давно. Это документальный фильм о концерте «Роллинг Стоунз» на шоссе у города Алтамонт. Много говорит Мелвин Белли, адвокат. Сырой материал; снято, как человека зарезали прямо перед сценой.

— А помнишь историю, которую рассказывали о «Бен-Гуре»,[39] где было раздолье для каскадеров?

— Нет, я его не смотрел.

— Ходили слухи, что во время кульминационной гонки на колесницах один из каскадеров допустил оплошность, упал на землю и его переехал собственный экипаж. Погиб, конечно. Многие годы люди утверждают, что, если внимательно посмотреть пленку, можно увидеть, как давят беднягу.

— Наподобие убийства в Алтамонте.

— Или насъемках мятежа во время Национальной демократической конвенции в Чикаго в «Холодном взоре»[40] Уэкслера. Там по-настоящему разбивали головы. Ты понимаешь, это кровь, а не кукурузный сироп с пищевым красителем! Когда полицейская дубинка отскакивает от чьей-то головы, ты чувствуешь, как во все стороны летят куски кожи и кости.

Хэскелл заговорил громким голосом, но казалось, в его душе по-прежнему таится неуверенность. Он не хотел, чтобы Джонатан отмахнулся от него прежде, чем он завершит свой крестный путь. Его профессия в том и заключалась — делать такие истории удобоваримыми, правдивы они или нет, и вести творческую жизнь с помощью пишущей машинки. Будет абсурдно и постыдно испортить все правдой…

— Давай ближе к делу, ладно? Снафф. Это фильмы, в которых сняты реальные пытки и убийства. Люди в них умирают по-настоящему. Во всяком случае, так говорят. Скажи мне, Джон, прямо сейчас, без подготовки, какой на этой неделе самый кассовый фильм в Голливуде и Вествуде?[41]

— Я уже три недели не ходил в кино, но знаю, что это фильм «Вьетнам», потому что о нем не переставая говорят в новостях.

— Ага. А почему?

— Ну, потому что… — Джонатан смолк, не донеся до рта бокал, и встретился взглядом с Хэскеллом. — Из-за актера, который погиб на съемках. Говорят, там видно, как его разносит на кусочки. Об этом много пишут. Освещают со всех сторон.

— А еще говорят, что на линзе камеры видна кровь того парня. Но единственное, в чем можно быть твердо уверенным, так это в том, что именно из-за этой сцены фильм приносит кучу денег. Хоть попой ешь, как говорил в детстве мой младший брат! — Хэскелл допил свой ликер.

— Так актер… он действительно?..

— Его звали Пеппердайн, — перебил Джонатана Хэскелл.

— Он правда погиб?

— Вот и ты, Джон, поддался общему порыву. В твоих глазах я вижу сейчас то, что делает «Вьетнам» хитом. Любопытство, близкое соседство смерти — этому невозможно сопротивляться. Да, Пеппердайн погиб. То, что ты видишь в фильмах, произошло на самом деле. И это не случайность.

— Ты хочешь сказать, что смерть актера была подстроена, чтобы кинофильм привлек зрителей и принес больше бабок? — Джонатан говорил взволнованно, недоверчиво. — Но ради бога…

— Она не просто была подстроена, — ответил Хэскелл, протягивая бокал за новой порцией спиртного. — Это пример того, чем я зарабатывал на жизнь последние пять лет.


Бутылка «Гран Марнье» стояла на столе между ними, словно неприлично большой графин с уксусом для салата. Нежный привкус апельсина вдруг показался Джонатану грубым и неприятным. Он снова обрел дар речи.

— Ты, наверное, шутишь, — обратился он к занавескам, которые вдруг осветила молния. Это придавало сцене драматизм.

— Теперь ты говоришь, как актер из плохого фильма. — Впервые за вечер на губах Хэскелла мелькнуло подобие улыбки.

— Давай вернемся назад, Хэскелл. Ты хочешь сказать, что все эти якобы случайные, но зрелищные смерти, связанные с киноиндустрией, были подстроены ради получения выгоды? — Джонатан пытался мысленно отвергнуть эту идею и вспомнил хороший пример. — Что, например, авария на «Три-Майл-Айленд»[42] была организована, чтобы обеспечить «Китайскому синдрому» хорошие сборы?

— Погоди секунду, Джон. Я не просил тебя верить мне и всему сказанному. Я пришел сюда только по одной причине.

— Валяй! — Ха-ха, еще один киношный штамп!

Хэскелл сейчас отнюдь не выглядел безумцем. Да, он был измучен, встревожен, казалось, вот-вот упадет духом, но не лишился рассудка.

— То, о чем ты говоришь, произошло за много лет до моего вступления в Конклав, — произнес он, сплетя пальцы и разглядывая пол. — В юности мы с тобой были идеалистами. История с Конклавом мучает мою совесть. Я хочу выбросить это из головы, все забыть. Возможно, осталось не так много времени, и я, словно неубедительный герой дешевого фильма — герой с простыми, легко облекаемыми в слова мотивами, — хочу исповедаться, спастись дешевыми и неубедительными откровениями. Мне повезло, я случайно наткнулся на твое имя. Об этом расскажу позже. Я вспомнил, что ты преуспел на своем поприще, — помнишь, нянчиться с детьми кинозвезд? — и решил глухой ночью появиться на пороге твоего дома.

— Ты — мой друг, и это не проблема. К тому же я — профессиональный слушатель. Ты сделал правильный выбор. Давай рассказывай!

— Слава богу! Я надеялся, что ты поможешь мне отбросить в сторону всякое дерьмо и добраться до сути. — Хэскелл поднялся, наполнил бокал и залпом выпил его содержимое. — У тебя сигарет не найдется?

Джонатан дал Хэскеллу прикурить, но компанию ему не составил. Хэскелл будто впитывал силу и энергию, выдыхая пепел души и распад. Бросив очередной опасливый взгляд на шторы, он заговорил:

— Они сделали мне предложение сразу после смерти Морин. Я был полон идей для фильмов, рассказов, статей, проектов… Но они никого не интересовали. У Морин случился удар. Думаю, ее довела до могилы карьера: нескончаемые пробы, прослушивания, съемки для рекламы… Она умерла, и меня стали переполнять отвращение и горечь. Именно то, что нужно заговорщикам. Люди из Конклава учуяли мотивы для мести и использовали меня. Я хотел заставить киноиндустрию заплатить за смерть Морин. Через девять месяцев у меня появились подозрения, что Конклав срежиссировал и ее уход. Видимо, в тот момент появилась вакансия сценариста, которую надо было закрыть. Хотя тогда уже ничего не имело смысла. Вот как изменился образ моих мыслей!

— Сценариста?

— Так они нас называли. Нас было семеро. Оказалось, они читали все мои отвергнутые сценарии, каждую страницу каждого рассказа, который я когда-либо направлял в редакции. А мне сказали, что нуждаются в человеке с моей логикой и мышлением. Кончилось все тем, что я стал помогать им программировать события для получения максимальной прибыли. Проще говоря, прибыль была нашей единственной целью. Сценаристы против писателей. Но ты нигде не найдешь описание этой профессии или форму для Налогового управления.

— Как и упоминания о Конклаве, верно?

Хэскелл закашлялся и, словно страстный курильщик, потянулся за сигаретой, чтобы справиться с приступом.

— В любом случае наши доходы не подлежали налогообложению. Деньги, которые мы получали, не существовали. Помнишь шумиху несколько лет назад по поводу прибыли от фильма о космических пришельцах — того, в который вложили десять миллионов долларов и который собрал в пятнадцать раз больше, но не принес дохода?

— Помню. Судебные иски сыпались как из рога изобилия. Главное правило «Вэрайети» гласило: фильм должен собрать в два с половиной раза больше стоимости производства, иначе он убыточен. Недавно цифра была увеличена, хотя это не важно. В случае с тем фильмом куда-то пропала целая куча денег.

— Это работа Конклава, — сказал Хэскелл. — А тебя никогда не удивляло, почему Голливуд продолжает биться головой о толстую кирпичную стену, снимая киномюзиклы? Они никогда не приносили денег; «Бриолин»[43] был счастливой случайностью. И несмотря на это, каждый год появляются две-три «бомбы» вроде «Песни Норвегии»,[44] «Потерянного горизонта»[45] или «Энни».[46] А почему? По той же самой причине, по которой фильм о монстрах не приносил денег, пока это не стало слишком трудно скрывать.

— Напоминает мелкое воровство из кассы…

— Подконтрольные Конклаву юридические конторы исписывают километры бумаги протокольными фразами. — Хэскелл пожал плечами. — А сценаристам надо хорошо платить!

Джонатан с мрачным видом наклонил голову. Да, представитель любой элитной профессии, насчитывающей всего несколько специалистов, просто обязан грести деньги лопатой!

— Среди сценаристов существовала некая мода — получать гонорары в виде золотых слитков, которые прямиком направлялись в швейцарские банки. Никто из нас не согласился бы дотронуться до американских долларов даже палкой. И это устраивало Конклав, так как обеспечивало им полную секретность и давало возможность нас контролировать.

— Тебе хватило этих денег, чтобы компенсировать отсутствие голливудской славы? — Джонатан помолчал буквально мгновение, затем произнес: — Наверное, глупый вопрос?

— Они контролируют нас не только с помощью денег, — продолжал Хэскелл. — Вот почему я сижу здесь и изливаю душу тебе, а не правоохранительным органам нашего справедливого государства. Конклав любит губернаторов-фашистов, и ты, думаю, заметил, что глава нашей исполнительной власти — очередное творение СМИ. — Он испустил грубый, хриплый смешок. — О городских полицейских, которых покупают за тридцать тысяч в год, даже упоминать не стоит.

— Деньги и власть, — размышлял вслух Джонатан. — Однако мне трудно представить, что даже такие мотивы способны побудить человека совершить…

— Убийство? Легко. — Хэскелл презрительно перебил друга, и на его лице заиграла горькая усмешка. — Ты можешь назвать хотя бы одного человека, чья жизнь для тебя дороже десяти миллионов? Или шести, девяти, двенадцати миллионов, потраченных на прессу и рекламу? Нет! Решить, что мужчина, женщина или ребенок должны умереть, — легко, если это принесет тебе деньги, а все вокруг будут обеспечены работой и улыбаться до ушей. Методы Конклава — классические и прагматичные. Страх — он делал подчиненных абсолютно безжалостными и лишал их всяких эмоций. Как пелось в песне голливудской сирены: «Соверши подлость, и мы сделаем тебя звездой. Но тогда тебе придется пойти на еще большие подлости».

— Сценаристы, как фокусники, сыпали разными идеями. Когда я ушел, дело стало принимать зловещий оборот. Приведу несколько примеров, чтобы ты получил более четкое представление о произошедшем. — Хэскелл говорил совершенно спокойно, словно речь шла не о человеческих жизнях, а о рыночных перспективах. В каком-то смысле так оно и было. — Итак, основа: фильм о гангстерах с романтическим уклоном. Мы организовали перестрелки и поножовщину в нескольких известных кинотеатрах. Комментаторы новостей хмурили лбы, и слухи сделали фильм блокбастером, обеспечили кассу. А помнишь споры о кровавых фильмах ужасов? Все в один голос твердили, что они женоненавистнические и сексистские! Это за ланчем придумала женщина — одна из сценаристов, с которыми я работал. Самые глупые критики поп-культуры заглотили наживку целиком и проели мозги своим читателям. Прошло более десяти лет, а эти чертовы фильмы по-прежнему популярны!

Время от времени Конклав голосует за то, что некий актер должен уйти, — они никогда не говорят «умереть». Рисуют график прибыли от фильмов за все время карьеры и извлекают последнюю, самую большую прибыль, убивая его. Например, Джон Уэйн умер от рака сразу после выхода фильма, в котором от такой же болезни умирает ковбой…[47] Смотрите последний фильм такого-то! Они — то есть мы — называли это формулой «Бабки со звезды».

— Смерть означает рост продаж, — прервал речь приятеля Джонатан. — Как в случае с Джимом Моррисоном[48] или…

— Ну, не знаю насчет Джона Леннона или Генри Фонды. Недавние происшествия, скажем история с Натали Вуд,[49] имеют признаки работы Конклава. Но черт меня побери, если я знаю точно, так ли это. Некоторое время спустя ты можешь распознать их почерк, но Конклав постоянно совершенствует методики — на случай, если посторонние люди начнут сопоставлять факты. Порой в дело вмешивается судьба. Думаю, именно так произошло с Ленноном. Иногда действуют и они. Смерть Леннона была выгодным событием, независимо от того, запрограммировал ее Конклав или сама судьба.

Джонатан промолчал.

— Опять у тебя на лице это выражение, Джон. То, о чем ты думаешь, я прокручивал в голове миллионы раз. Это холодный расчет. Ты должен выключить свои эмоции и действовать на уровне продолговатого мозга:[50] рассматривать проблему бесстрастно, как математик, решающий уравнение.

— Ты делал все это ради денег? — Внезапно Джонатан будто впервые увидел свои окна с витражами, эксклюзивный письменный стол, ковер сибарита и вспомнил все, что сам делал, желая приобрести блага. Его взгляд остановился на тысячедолларовом издании «Моби Дика», покоившемся на дорогой дубовой полке.

— Не только ради денег. Не знаю, смогу ли я объяснить, почему их предложение так меня привлекло. То есть найти разумное объяснение… — Хэскелл уронил руки на колени.

— Я не такой глупец, как ты думаешь, — без выражения произнес Джонатан. — И прекрасно понимаю, почему ты или любой другой творческий человек мог согласиться на подобное: Голливуд выдохся. Это иссохший колодец в смысле творчества. Сценарии бесконечно переписываются, чтобы дать работу менеджерам среднего звена киностудий. Смонтированные версии лент правят пиарщики, а финальные кадры диктуют невежественные зрители закрытых просмотров. Все студии тесно связаны между собой и последние тридцать лет находятся под каблуком у финансистов. Сегодня люди смотрят не кино, а корпоративные сделки. Когда-то продюсеры делали фильмы и продавали их. Сейчас все наоборот: не кино снимают с помощью денег, а благодаря кино делают деньги. Сценарий, простой, как гамбургер, превратился в формальность — одну из множества других: «звездные имена», «звездные режиссеры» и «популярность». Бухгалтеры сводят это сырье по некой формуле, как математики, и присваивают результату название «продукт». В итоге фильм, не принесший ста миллионов долларов прибыли, считается провалом. В этой жесткой системе последним оплотом истинного творчества является парень, который придумывает, как сделать шаблонный мусор успешным и убедить миллионы зрителей в том, что появилось нечто новое, оригинальное и увлекательное.

Перед мысленным взором Джонатана промелькнул абсурдный образ типичной голливудской кинобанды. Хэскелл набросал сюжет настоящего короткометражного ужастика. Решить, бред это или страшная правда, было нелегко.

— Выходит, самым креативным человеком будет тот, кто сможет незаметно руководить общественной жизнью или привлекать внимание СМИ к нужным событиям. Реальная смерть притягивает обывателей, пресыщенных людей, и сценарии надо все время усложнять, чтобы они казались убедительными и реальными. Очевидно, это вызов для любого творческого человека: в то время как «обычные» сценарии и идеи остаются невостребованными, указания сценариста Конклава должны быть предельно точными и исключать ошибку или неповиновение, абсолютными! Понимаешь? Наконец творец контролирует хотя бы одну сторону киношного бизнеса!

Сердце Джонатана гулко стучало где-то в горле.

— Скажи мне, я близок к правде? — сказал он безрадостным тоном.

Взгляд Хэскелла снова устремился к шторам.

— Таков был первоначальный замысел. Но, как и все в Голливуде, очень скоро оригинальная идея была исковеркана.

— И поэтому тебе пришлось уйти?

— Поэтому мне пришлось сойти с ума. — Последние слова превратились в долгое шипение. Очевидно, алкоголь немного успокоил напряженные нервы беглеца. — А тебя подобная работа не свела бы с ума?

Джонатан покачал головой:

— Ты — не сумасшедший. Насколько я могу судить. А я — специалист по психам. Так говорят все мои дипломы. Кроме того, Хэскелл, я не верю, что ты действительно мог кого-то прикончить. Поэтому нахожусь в затруднительном положении. Если Конклав реален, ты лжешь насчет своего участия в нем: ты — не убийца.

— А вот теперь вернемся к зловещим авто. Сценаристы — всего лишь творцы идей. Грязную работу делают изверги в белых фургонах.

— Ты боишься, что к крыльцу подъедет машина, набитая киллерами? Никто не знает, что ты здесь.

— Можешь считать это осторожностью сумасшедшего. Понимаешь, именно так я вырвался из их когтей. Бежать не имеет смысла, поэтому я симулировал сумасшествие, чтобы выскользнуть и выиграть время. А потом убедиться, что Конклав не сможет меня ликвидировать.

— После того, как ты разочаровался в… исковерканных идеях. — Слова Джонатана прозвучали зловеще и мелодраматично, и он попытался говорить нормальным голосом — с сочувствием, но не снисходительно, как это свойственно психоаналитикам.

— На самом деле изменения в политике Конклава были фундаментальными и абсолютно предсказуемыми, — объяснил Хэскелл. — Их цели стали порочными. Люди, обладающие такой властью, никогда не признают авторитетов. Я понимаю — определение их изначальных целей как «чистых» звучит ужасно, но подобрать более точное слово нельзя.

— Ну, если смотреть объективно — с практической точки зрения, — цели Конклава были, осмелюсь сказать, чисты. Чисты и бескомпромиссны. — Джонатана заворожила эта мысль.

— Но, как всегда получается в проклятой индустрии кино, им вечно было мало. Жадность побудила начать эксперименты с наркотой. Добавки в фастфуд, который покупают зрители в барах кинотеатров. Крошечные порции легких транквилизаторов, делающие человека более восприимчивым к специальным кадрам, которые воздействуют на подсознание. Первые пробы коснулись товаров — футболок, игрушек, книг, кукол. Всего. В сценарии включали множество мелких деталей, влияющих на психику среднестатистического потребителя. Цель проста — заставить зрителей покупать связанную с фильмом продукцию, подобно тому как лабораторные мыши пьют «фиолетовый номер два». Достаточно побрызгать некой жидкостью на попкорн! А самое смешное то, что программа оказалась очень дешевой. Помнишь, как масло для попкорна в закусочных заменили оранжевой бурдой из растительного масла?

— Ты про этот мерзкий жир, поставляемый в галлоновых жестянках, который застывает при комнатной температуре, наподобие свечного воска?

— Мы провернули это под девизом экономии. В каждой американской семье поддерживают идею бережливости; замену приняли как неизбежное зло. Все оказалось просто, как бутерброд. — В тоне Хэскелла слышалась какая-то извращенная гордыня: в конце концов, они обсуждали полет его фантазии.

— Но до сих пор главной целью оставалась прибыль. Деньги.

— Ситуация изменилась. — Хэскелл взял свой пустой бокал и стал двигать его по столу, рисуя какие-то невидимые узоры. — Примерно в то время, когда правительство вновь ввело обязательную службу в армии, все начало меняться. Конклав получил заказ — я так думаю — на следующую деятельность: с помощью обычной тактики и идей, рожденных во время операции «Попкорн», нужно было найти дешевый способ милитаризации молодежи страны, чтобы она легче восприняла призыв в вооруженные силы. Правительство подготовило экономическую почву, сообщив, что наступил период депрессии; провели аналогии с тридцатыми годами — периодом накануне последней «хорошей» войны.

— И Конклав…

— …загорелся этой идеей. Нашей целью было сделать убийства и войну похожими на развлечение. За вдохновением мы обратились к тридцатым годам (чистая интуиция!). В офисе одного из сценаристов мы нашли древний экземпляр первой космической оперы Дока Смита «Ленсмен». Оказалось, что в семидесятых публика стала более восприимчива к подобным вещам, — в тридцатых это считалось литературой для подростков. Наркотики побуждали людей приходить на сеансы снова и снова, что одновременно приносило выгоду и служило целям милитаризации. Фильм, который мы выпустили, использовал все необходимые психологические рычаги. Тот факт, что он принес больше прибыли, чем параллельные проекты, доказывает верность выбранного пути.

— Боже мой… — пробормотал Джонатан, открыв рот.

— Через полгода, совершив плагиат, мы запустили телевизионный вариант. И получили сорок процентов прибыли! Еще через год перешли на видеоигры, экспериментировали с ненаркотическим гипнозом, электрическими импульсами и восприимчивостью тела, воздействовали на центры удовольствия мозга с помощью низкого напряжения.

Джонатан! Неужели ты не видишь, чего мы добились? Меньше чем за пять лет запрограммировали целое поколение людей идти на войну вместо нас и делать это с радостью. Они покупают то, что им велят, слушают нужную музыку и смотрят нужные фильмы. Ведут подконтрольный образ жизни. И ненавидят тех, кого мы велим ненавидеть. Хомейни,[51] Каддафи.[52] Ты заметил, что лидер страны, с которой у нас напряженные отношения, автоматически становится сумасшедшим? У зрителей легко вызвать жажду крови. Это свойство человека не изменилось со времен гладиаторов. Мы заставили целый народ жить в ожидании Апокалипсиса и быть довольным такой жизнью. Они хотят убить врага, вырвать у него сердце, отправиться на войну — и все лишь для того, чтобы меньше платить за бензин! Они созрели для развязки, которая удовлетворит их любовь к книжным историям, ставшим их жизнью! Система увековечивает себя. Наши подопытные свинки платят деньги, чтобы не останавливались мясорубки, перемалывающие их судьбы. Если не веришь, вспомни самые удачные фильмы прошлого года… А потом разубеди меня в том, что целевая аудитория ждет приказа отправляться в бой. — Хэскелл потер глаза, отчего они налились кровью. — Вскоре после этого мастерского штриха я решил бежать из выгребной ямы. Я больше не чувствовал себя богом. Видеть, как манипулируют массами, и не считать себя настоящим убийцей — значит быть эгоистом в полном смысле слова. Нельзя все время лгать, тем более самому себе. Поэтому я и сошел с ума…

Хэскелл казался Джонатану истощенным. Излив свои страхи и грехи, он словно уменьшился в размере, что-то потерял. Работа буквально стала частью его существа. Навязчивое желание оставить свой след в кино пожирало его изнутри. Джонатан был почти готов к тому, что старый друг растворится в воздухе, как это бывает в фильмах со спецэффектами. Останется лишь улыбка Чеширского кота, которая тоже исчезнет спустя мгновение. Он молча и настороженно смотрел на Хэскелла сквозь сцепленные пальцы. Потом сообразил, к чему тот клонит.

— Ты симулировал сумасшествие.

Хэскелл кивнул и словно воспрянул духом:

— Я разозлился, а не сошел с ума. Но следовало убедить Конклав, что со мной произошло именно второе, а не первое. — Он допил содержимое своего бокала, потушил сигарету и с заговорщическим видом наклонился к Джонатану. — Когда проходит эйфория от получаемых в качестве гонорара сумм, ты начинаешь задумываться о будущем. О том, что происходит, когда сценарист говорит «хватит». Как это сделал я… Каждый из нас старался убедить себя в том, что просто напишет заявление об уходе, пожмет всем руки и отправится в Монако тратить деньги, лежащие на счете в швейцарском банке. За время моей работы четыре сценариста заявили о намерении уйти и сделали это, провожаемые добрыми напутствиями. Через несколько дней вакансии уже были заняты, словно у Конклава имелся неприкосновенный запас эмоционально уязвимых людей. Таких, каким был я во время вербовки. Но ко всему привыкаешь, и через несколько лет даже работа сценариста кажется чем-то обыденным. Согласен?

Джонатан кивнул, хотя представить себе не мог, как соскучиться на подобной работе. Ему хотелось еще выпить, но бутылка оказалась пустой.

— Я понял, что мыслю как тупица, и заставил себя рассуждать как сценарист, — подчеркнув последнее слово, продолжал Хэскелл. — Я решил, что Конклав способен отправить белый фургон, чтобы позаботиться о бывшем коллеге. И провернуть какой-нибудь фокус с номером счета, чтобы денежки покойного сценариста вернулись в закрома Конклава. Так можно подстраховаться от увеличения числа бывших сценаристов и появления группы людей, способных причинить неприятности. Ведь кто-то может все разболтать, как я тебе сейчас. — На его лице появилась слабая, но выразительная улыбка — улыбка больного, умирающего от рака и смеющегося над шуткой об опухоли. — Итак, я сошел с ума. Сумасшедшие непредсказуемы, а Конклав больше всего ненавидит это качество — непредсказуемость безумцев, — потому что оно не укладывается в рамки законов демографии и схем производственного процесса.

— Никаких операций «по учебнику», — подхватил Джонатан, мгновенно сообразив, что имеет в виду Хэскелл. — Никаких шаблонов. Каждое убийство индивидуально — почти случайно, как в реальной жизни, где происходят естественные, а не запланированные Конклавом смерти. Да. — Он снова сказал «да» самому себе, поднялся и принялся шарить в низком буфете из вишневого дерева, ища подходящую бутылку. Его челюсти были крепко сжаты от нервного напряжения. Почувствовав пульсирующую боль, Джонатан сообразил, что стиснул зубы и по крайней мере последние полчаса скрежетал ими. Отвернувшись от буфета, он произнес: — Погоди минутку. Надо поискать на кухне.

Возвращаясь из пустой кухни, он зашел в пустую ванную и заставил себя выдавить в унитаз несколько капель мочи. Глядя на бутылку бренди, стоявшую на крышке бачка, он сказал себе, что пока не возникло никаких проблем: Хэскелл возбужден, но не склонен к насилию. Неприятностей не предвидится.

Когда Джонатан вернулся в кабинет, Хэскелл выглядывал в щель между занавесками. Джонатан плеснул спиртного в чистый хрустальный бокал для себя и демонстративно поставил бутылку на низкий столик рядом с пустым бокалом Хэскелла.

— Дождь стихает.

— Ты еще не закончил свой рассказ, Хэскелл, — спокойно произнес Джонатан.

Тот обернулся:

— Точно. Я расскажу тебе, как и зачем я стал психом, Джон.

— Я не это имел в виду. Ты рассказал мне, как ввязался в эту историю с Конклавом, и теперь, кажется, хочешь поведать, как избавился от них. Думаю, ты ловко скрылся от парней из белого фургона. Ведь ты здесь.

— Да. — Хэскелл сунул пальцы в нагрудный карман рубашки.

— Наверное, ты перехитрил их или нашел способ шантажировать. Или и то и другое. Если они задумают убить кого-нибудь еще…

— У меня не было никакого желания всю оставшуюся жизнь озираться в поисках преследователей. Я спланировал свой побег как сценарист, а не как жертва. Собрал компромат и спрятался, а затем позволил им себя найти. Я был в неадекватном состоянии… и без документов. Они не осмелились убить меня или накачать наркотиками, боясь, что я припрятал где-нибудь пакет, который в случае моей кончины нанесет удар по организации. Запихнули в очень уютный дурдом, чтобы держать под контролем. Точнее, я позволил им сделать это.

— Значит, компромат был блефом?

— Нет. Я бежал на север с двумя рюкзаками наличных и документов. Сейчас они в надежном месте.

— И что дальше? — Джонатан чувствовал нарастающее раздражение. — Твой блестящий план заключался в том, чтобы закончить свои дни в психушке? — Произнеся последнее слово, он удивился сам себе.

— Джон, какая еще психушка? Ты давно читал газеты?

Джонатан взял газету и стал ее просматривать.

В глазах Хэскелла мелькнуло нездоровое веселье.

— Я тебе помогу. Они еще выгребают трупы из-под обломков и пепла.

— Брайар Лейн, — пробормотал Джонатан. — Боже милосердный, они заперли тебя в Брайар Лейн?!

— А ты можешь назвать более шикарный дурдом? Там хранятся истории болезни всех пациентов, стоматологические карты — тоже. — Он вернулся в свое кресло, вертя в руках какой-то странный металлический предмет, извлеченный из кармана.

— Значит, это ты поджег Брайар Лейн? — Джонатану ужасно хотелось выпить, но он запретил себе прикасаться к бутылке.

— Это был классический старый особняк, Джон. Одни мультимиллионеры. Пироманьяки не принимались. Конклав заплатил за мое содержание — самое лучшее для тех, кто может причинить тебе неприятности, — а доступ к досье оказался необыкновенно легким для нормального человека. Или являющегося сумасшедшим в нужном смысле слова.

— Ты действительно думаешь обмануть Конклав с помощью старой хитрости Гитлера? Тело, обугленное до неузнаваемости, фальшивые отпечатки зубов. Если верить твоим рассказам, этим их не проведешь.

— Посмотри на это с другой стороны. Прошло уже больше года с тех пор, как я «рехнулся», а шантаж со стороны моих предполагаемых представителей не начался. Инцидентом в Брайар Лейн я хотел их успокоить — дать понять, что можно расслабиться и приступить к новым проектам. В идеале — вовсе забыть обо мне. Они меня не трогают, а я — их. Есть шанс исчезнуть с накопленными деньгами.

— Неужели они не могли выследить тебя по деньгам?

— Счет был открыт на вымышленное имя, — произнес Хэскелл так, словно повторял заученный ответ.

— А что ты делал в период исчезновения? Когда «скрылся»? — Джонатан сообразил, что он смотрит на друга слишком пристально, пытливо и что поза его стала агрессивной. Забывшись, он словно допрашивал Хэскелла с пристрастием. Чтобы сгладить это впечатление, он добавил: — Я сейчас говорю как «адвокат дьявола».

Хэскелл поднял брови:

— Джон, Конклав не верит в то, что страховые компании называют деяниями Господними. Они стараются предупредить жульничество. Я — не первый, кто попытался их надуть, хотя, возможно, мне первому светит успех. Фокус в том, чтобы в нужный момент прекратить мыслить как сценарист. Я хотел перестать что-либо планировать и действовать безо всякой логики — в книжках так не бывает. Я взял свои рюкзаки, полные компромата, и поехал автостопом. Пока я голосовал на дорогах, они прочесывали Калифорнию и проверяли банки, следили за аэропортом Лос-Анджелеса и прочими, за автовокзалами и Юнион-стейшн,[53] агентствами по прокату автомобилей… А меня даже не было в штате! Но поймали меня именно в Калифорнии. Когда я вернулся. — В его глазах снова мелькнула искорка веселья, будто он смеялся над шуткой, понятной ему одному, и нарочно пропустил в своем рассказе какую-то важную деталь.

— Без рюкзаков. — Джонатан попытался подытожить крохи полученной информации, чтобы сделать какой-то вывод.

Хэскелл снова встал и принялся расхаживать по комнате, как Шерлок Холмс, собирающийся указать на убийцу среди подозреваемых, собравшихся у викторианского камина.

— Я знаю, о чем ты думаешь, Джон. Я напридумывал столько хитростей, что было неосторожно с моей стороны просто зайти к тебе после стольких лет разлуки, случайно… А?

— Я как раз собирался спросить, почему ты пришел сюда.

— Просматривая картотеку в Брайар Лейн, я нашел список врачей — знаешь, такую папку, куда время от времени вставляют новые листы. Поискал твое имя, и, дьявол, оно было там! В точности как мы с тобой мечтали. Я стал сценаристом — Сценаристом с большой буквы, а ты — психиатром. Там даже был твой домашний адрес.

— Очень удобно, — сказал Джон. — Параноику на основе этого простого факта померещился бы целый заговор.

— Ну да. Это было моей первой мыслью — неплохое подтверждение диагноза! Но подумай, Джон: если бы тебя заманили в Конклав, ты бы подсыпал мне снотворного в выпивку и сдал бы парням в белом фургоне, чтобы те выбили из меня сведения… Если бы не одна вещь. Единственное, что они не смогли вытянуть из меня, когда поймали, — ни наркотиками, ни угрозами, ни обещаниями, — единственное, ради чего они могли бы пойти на подобную хитрость. Единственное, о чем я до сих пор не упомянул, — местонахождение компромата. Место, куда я ездил во время своей небольшой экскурсии.

— Здесь без моего ведома могли установить микрофоны, Хэскелл.

— Вот теперь ты мыслишь как сценарист. Соблазн велик, правда? По крайней мере, если смотреть на это со стороны. Манипулирование целым народом кажется особенно интригующим занятием для психиатра или социолога. Я видел у тебя дипломы по обеим дисциплинам, Джон. Они висят прямо за письменным столом. — Он смотрел, как Джонатан переводит взгляд с его лица на рамки и обратно. — Но я не думаю, чтобы они решили провернуть столь масштабную операцию, как прослушка всех моих старых знакомых в Лос-Анджелесе. Конклав предпочитает покупать не оборудование, а людей.

Джонатан сделал нетерпеливый жест:

— И что дальше, Хэскелл? Ты собираешься меня надуть или все-таки скажешь, доверяешь мне или нет?

Хэскелл улыбнулся:

— Ага, теперь ты верно играешь свою роль, видишь? Озабоченный состоянием пациента психоаналитик, ждущий полного доверия; точно подобранные нормы рассудительности и интереса. — Он сделал жест рукой, раздвинув на дюйм большой и указательный пальцы. — Немного раздражения, чтобы сподвигнуть пациента говорить правду. — Он подошел к занавешенному окну, раскинув руки, словно обращаясь к невидимой аудитории. — Он играет роль? — Хлопнул в ладони. — Или он говорит искренне?

— Хэскелл, черт бы тебя побрал! — Джонатан стиснул ручки кресла, и его пальцы стали похожи на мраморных пауков; лицо вспыхнуло от негодования. — Я согласен играть в эту глупую игру, чтобы помочь тебе! — Он направил на него палец, как дуло пистолета. — Берегись! Что ты сделал с компрометирующими документами? — Хозяин выпучил глаза, его губы изогнулись, обнажив зубы, а на лице застыла злобная гримаса.

— Вот он, этот вопрос! — вскричал Хэскелл. — Наконец-то! И знаешь что, Джон! Я отвечу на твой вопрос откровенно, если ты честно ответишь на мой. — Он засунул руки в карманы и прислонился к стеллажу. — Если ты действительно мой друг, значит, я рассказал свою историю настоящему живому человеку, непохожему на бездушных кукол из Конклава. К тому же теперь у меня есть безопасное место для компромата, а это стоит того, чтобы рискнуть — прийти сюда, всплыть на поверхность. Верно?

— Спрашивай. — Во взгляде Джонатана сверкнула сталь.

— Ты когда-нибудь слышал о Конклаве до сегодняшней ночи? — Теперь Хэскелл сложил руки на груди, и его лицо стало серьезным.

— Нет!

— А почему ты не стал пить бренди, которое принес с кухни?

Джонатан занервничал:

— Я подумал, что ты… — Он смолк, вытер лицо. — Я хотел, чтобы сначала немного выветрился «Гран Марнье». — Бренди стояло нетронутое, как и бокал.

— А сейчас выпьешь? — Хэскелл говорил ровным, рассудительным тоном. Странно, но сейчас он выглядел абсолютно нормальным человеком — в отличие от безумца, который пришел в дом Джонатана вечером.

— Всему свое время, Хэскелл. — Он вздохнул и снова ткнул в воздух пальцем. — Я не желаю с тобой ругаться. Ты…

— Хватит, Джонатан! — Хэскелл развернулся, провел пальцем по корешкам книг, к которым он прислонился, и вытащил тысячедолларовое издание «Моби Дика». Он открыл книгу — на месте страниц зияла дыра, а в нише лежал маленький диктофон. Хэскелл резко захлопнул том, со стуком бросил его на пол и, вытащив из кармана магнитофонную кассету, помахал ею в воздухе. — Я взял это, когда ты был в сортире, Джонатан! Больше получаса назад!

У Джонатана отвисла челюсть. Он побледнел и забыл, что хотел сказать.

— Ты все время переводил взгляд с книги на телефон, Джон. Ты прекрасно знаешь номер, как и я: 727–3933. Цифры составляют слово, так мы его запоминаем. Набери этот номер, и через пять минут к твоему крыльцу подъедет белый фургон. — Хэскелл медленно покачал головой. — Я надеялся, что ты не станешь меня продавать! — Он яростно взмахнул кулаком. — Дерьмо! Ты не мог пойти на это ради денег! Наверняка соблазнился предложенной властью…

Джонатан медленно поднялся с дивана.

— Пленка — часть моего рабочего оборудования, Хэскелл; запись — стандартная процедура при разговоре с человеком в таком раздраженном состоянии, в каком ты ко мне пришел. Нет никакого заговора, нет ловушки… — Он снова вошел в роль и заговорил авторитарным тоном психоаналитика.

— Выпей глоток, Джонатан, — повторил Хэскелл, указывая на нетронутую бутылку и стараясь постичь всю глубину высокомерия, могущего заставить человека вырезать дыру в книге ценой в тысячу долларов только ради того, чтобы подстроить западню.

— Не буду, — сказал Джонатан непокорным, бунтарским тоном.

Он повернулся спиной к Хэскеллу и подошел к столу. Затем услышал, как Хэскелл подбежал сзади, и почувствовал его руку у себя на локте, ожидая резкого движения, вероятно даже удара. Он думал, что контролирует ситуацию, и не мог представить поражения.

— Боюсь, мне придется настоять на своем, — задыхаясь, произнес Хэскелл, развернул бывшего друга к себе лицом и ударил. Но не так, как ожидал Джонатан.

Джон увидел, как Хэскелл наносит ему удар наотмашь, ладонью. Удар был несильный. Джонатан почти не почувствовал боли и остался стоять на ногах. Затем он увидел металлический предмет, зажатый между указательным и средним пальцами гостя, — тот, что Хэскелл достал из кармана; почувствовал укол и резкую боль в шее.

Хэскелл отскочил в сторону. Рука Джонатана рассекла пустой воздух.

— Черт!

Крошечная ранка болела, что привело его в ярость. Джон поднял трубку и успел набрать только две цифры, затем рука словно распухла и больше не повиновалась. Трубка выскользнула из пальцев, стукнулась о столешницу и упала на пол, потянув за собой провод. Джон с выражением недоверия на лице попытался схватиться за край стола, но промахнулся и вслед за телефоном рухнул на пол, развалившись, словно какое-то существо без рук и без ног, безуспешно пытавшееся двигаться.

Хэскелл стоял у дивана, рядом с окном.

— В ЦРУ эту штуку называют пчелиным жалом, Джонатан. Похоже? Ты не сможешь шевелить руками и ногами еще примерно час. Фокусировать взгляд, слышать меня — да, но это все.

Он в очередной раз раздвинул занавески и посмотрел на улицу.

— Я тоже провел небольшое дедуктивное расследование, Джонатан, и должен сказать, что ты, мягко говоря, попал в затруднительное положение. Мне очень жаль. Но я не мог не прийти к выводу о том, что Конклав обратился к тебе за помощью. Должно быть, они вышли на тебя сразу после развода с Дженис. И в качестве теста, вступительного испытания рассказали тебе мою историю и приказали заманить меня в ловушку. Ты устроил так, что твое имя занесли в список врачей Брайар Лейн, — это так предсказуемо, словно даешь кому-то университетский справочник. Одинокий человек обязательно начнет искать старых товарищей. Я поступил так же и нашел список специалистов-психиатров. Верное дело! Ты пообещал выведать место хранения компромата на Конклав, втершись ко мне в доверие. В конце концов, мы — друзья с юности: тебе легко найти слабые места.

На твоем месте я бы сейчас задумался вот о чем, Джон: а что, если все это — испытание на лояльность? Может, история сфабрикована; это проверка на прочность — как далеко заходит старая дружба? Я сам сбежал сегодня ночью или ты позволил мне скрыться? Пора придумывать объяснения для Конклава: как мне удалось исчезнуть и почему ты не раздобыл нужные сведения. Это одна часть твоей проблемы. Вторая такова: если я говорю правду, тебе придется меня покрывать. Я это предугадал, потому что я — ветеран, а ты — новичок в игре. Еще тебе придется постараться убедить их в том, что я мертв либо не представляю угрозы. В противном случае они убьют тебя за провал.

Если удастся запудрить им мозги, тебя возьмут в дело и ты станешь сценаристом. А через год, три, пять лет тебя будет тошнить от этого, как тошнит меня. Понимаешь, Джон, ты сейчас точно такой, каким был я, когда вляпался во все это. Я знаю, как ты будешь себя вести. Возможно, через несколько лет мы случайно встретимся где-нибудь в глуши… Я избавился от бремени страха, которое тяготило меня со времени побега, и передал его тебе. Теперь, когда у тебя за спиной все время будет маячить тень, ты поймешь, как ужасен на самом деле Конклав. Иначе этого не понять. Возможно, в конце концов ты станешь моим союзником. А пока…

Хэскелл вытащил бумажник из кармана Джонатана, взял себе наличные и вернул бумажник на место. Тело Джонатана походило на бесформенный мешок с отсыревшей почтой. Его глаза яростно сверкали; в них мелькали удивление и беспомощность. Струйка слюны вытекла из уголка безвольного рта и утонула в дорогом ковре.

Хэскелл выскользнул из кабинета и вскоре вернулся с банкой «Доктора Пеппера» из холодильника Джонатана, быстро осушил ее.

— Подобные разговоры вызывают у меня жажду. Не волнуйся, Джон! Я скоро исчезну, только позвоню кое-кому.

Он поднял с пола трубку и начал нетерпеливо нажимать кнопки, пока не послышался длинный гудок.

—. Ты, разумеется, помнишь слово, Джон? Слово, которому нас научили, чтобы мы никогда не забыли номер телефона? ПРОВАЛ.

Услышав длинные гудки, Хэскелл положил трубку на стол, насмешливо помахал рукой бесчувственному телу старого друга и ушел. Джонатан услышал, как хлопнула входная дверь, почувствовал вибрацию пола, к которому привалился щекой. Больше он ничего не мог поделать. На пути к выходу Хэскелл предусмотрительно погасил все лампы в кабинете, было ничего не видно.

Через пять минут за шторами мелькнули фары белого фургона. Затем дом снова погрузился во тьму.

ПОППИ З. БРАЙТ На губах его вкус полыни (Пер. Г. Соловьевой)

Поппи З. Брайт провела детство в Нью-Орлеане, где и происходит нижеследующая «атмосферная история». По ее словам, в этом городе «сама смерть представляется романтичной даже самым бесчувственным». Она жила в разных районах Юга Америки и работала кондитером, натурщицей, поваром-гастрономом, ухаживала за мышами и исполняла экзотические танцы.

Ее первые литературные произведения публиковались в журнале «The Horror Show» с 1985 по 1990 год, а в осеннем выпуске 1987 года она была представлена как «восходящая звезда» современной литературы ужасов. Позднее ее рассказы появлялись в антологиях «Borderlands», «Women of Darkness II», «Dead End Citi Limits» и «Still Dead (Book of Dead II)». Закончив первый роман, Поппи З. Брайт долго путешествовала по Индии.

— За сокровища и радости могилы! — провозгласил мой друг Луи и поднял кубок с абсентом в пьяном благословении.

— За похоронные лилии, — ответил я, — и за тихие бледные кости.

Я сделал большой глоток из своего кубка, и абсент наполнил горло неповторимым ароматом — перцем, спиртом и гнилью. Это была наша самая великолепная находка: больше пятидесяти бутылок объявленного вне закона напитка скрывались в нью-орлеанском семейном склепе. Мы немало потрудились, перетаскивая их, зато теперь, когда научились наслаждаться вкусом полыни, могли долго-долго пить без продыху. Мы забрали и череп патриарха склепа, который ныне председательствовал в обитой бархатом нише музея.

Видите ли, мы с Луи принадлежали к породе мечтателей, темных и беспокойных. Мы встретились на второй год учебы в колледже и быстро выяснили, что нас объединяет одна важная черта: обоих ничто не могло удовлетворить. Мы пили неразбавленный виски и говорили, что он недостаточнокрепок. Мы принимали странные наркотики, но в вызванных ими видениях царили пустота, бессмыслица и медленное гниение. Все книги были нам скучны; художники, продававшие на улицах свои яркие картины, в наших глазах являлись халтурщиками; музыка всегда оказывалась недостаточно громкой и резкой, чтобы нас расшевелить. Мы оба пресыщены. Мир производил на нас не больше впечатления, чем если бы наши глаза были мертвыми черными дырами в черепах.

Какое-то время мы искали спасения в чарах музыки: изучали записи странных диссонансов безымянных композиторов, ходили на выступления безвестных оркестриков в темных вонючих клубах. Но музыка нас не спасла. Какое-то время развлекались плотскими удовольствиями. Мы исследовали влажные неведомые пространства между ног каждой девушки, какая соглашалась принять нас; ложились в постель вдвоем с одной девушкой или с несколькими. Мы связывали им запястья и лодыжки черными шелковыми лентами, со смазкой проникали в каждое отверстие, заставляли их стыдиться собственного наслаждения. Мне вспоминается Феличиа — красавица с лиловыми волосами, которую довел до дикого, рыдающего оргазма шершавый язык пойманной нами бездомной собаки. Мы наблюдали за ней из дальнего конца комнаты сквозь наркотическую дымку и оставались холодными.

Исчерпав возможности женщин, мы обратились к своему полу — возжаждали андрогинных изгибов скул юношей и лавовых потоков семени, изливающихся к нам в рот. В конце концов мы обратились друг к другу, стремясь к порогу боли и экстаза, к которому нас не допускал никто другой. Луи попросил меня отрастить длинные ногти и остро их отточить. Когда я проводил ими по его спине, вдоль глубоких царапин выступали крошечные бусинки крови. Он любил замирать, притворяясь покорным когда я слизывал соленую кровь. Потом он отталкивал меня и набрасывался сам; его язык оставлял на моей коже огненный след.

Но и секс нас не спас. Мы запирались в комнате и целыми днями ни с кем не виделись. Наконец мы спрятались от всех в уединении дома предков Луи, возле Батон-Руж. Его родители умерли: совершили самоубийство, если верить его намекам, или, может быть, убийство и самоубийство. Луи, как единственный ребенок, унаследовал фамильный дом и состояние. Дом плантаторов, выстроенный на краю огромного болота, подобно капищу выдвигался из мглы, окружавшей его даже в летний полдень. Древние дубы нависали над ним балдахином; их подобные черным рукам ветви поросли космами испанского мха. Вездесущий мох напоминал мне жесткие седые волосы, гневно шевелившиеся под сырым ветром с болот. Я подозревал, что со временем, если дать ему волю, мох прорастет и на резных карнизах окон, и на каннелюрах колонн.

В доме мы жили одни. Воздух был полон здоровым духом сияющих магнолий и зловонием болотного газа. Ночами мы сидели на веранде и пили вино из фамильного погреба, глядя сквозь сгущающийся алкогольный туман на блуждающие огни, манившие нас в болотные дали. Мы жадно обсуждали новые способы взбудоражить себя. Луи, ум которого от скуки обострился, предложил заняться разграблением могил. Я рассмеялся, не поверив, что он говорит серьезно.

— Что мы будем делать с высохшими мощами? Перемелем на вудуистское зелье? Предпочитаю твою идею выработать невосприимчивость к различным ядам.

Острое лицо Луи резко обернулось ко мне. Его глаза были болезненно чувствительны к свету, поэтому даже в полутьме он не снимал затемненных очков, скрывавших выражение лица. Светлые волосы он стриг очень коротко, и, когда нервно проводил по ним ладонью, они топорщились безумным ежиком.

— Нет, Говард, подумай: наша собственная коллекция смертей! Каталог боли, человеческой бренности — только для нас. На фоне умиротворенной красоты. Подумай, каково будет прохаживаться там в медитации, размышляя о собственной бренности. Заниматься любовью на кладбище! Нам стоит только собрать части, и они соединятся в целое, куда падем и мы.

Луи любил говорить загадками; его притягивали анаграммы, палиндромы, любые головоломки. Не в том ли коренилась его решимость взглянуть в непостижимые глаза смерти и овладеть ею? Быть может, в смертности плоти ему виделась гигантская мозаика, которую можно собрать фрагмент за фрагментом и тем победить. Луи мечтал жить вечно, хоть и не знал, куда девать бесконечное время.

Он достал трубку с гашишем, чтобы подсластить вкус вина, и больше об ограблении могил мы в ту ночь не говорили. Но в следующие, полные скуки недели эта мысль неотступно меня преследовала. Думалось, что запах свежеоткрытой могилы может опьянить так же, как ароматы болота или пот самых интимных мест девушки. В самом деле, не собрать ли нам коллекцию могильных сокровищ — красивую и умиротворяющую наши разгоряченные души?

Ласки языка Луи мне наскучили. Порой, вместо того чтобы угнездиться со мной под черными шелковыми простынями на нашей постели, он ложился на рваное одеяло в одной из подвальных комнат. Когда-то их обустроили для неизвестных, но интригующих целей. Луи говорил, что там собирались аболиционисты, или проходили ночи свободной любви, или торжественно, хоть и неумело, служили черные мессы с девственными весталками и свечами в форме фаллосов.

В этих комнатах мы решили разместить наш музей. В конце концов я согласился с Луи, что кладбищенское мародерство может излечить нас от самой удушающей скуки, какую доселе приходилось испытывать. Мне стало невыносимо видеть его тревожный сон, бледность впалых щек, нежные тени под мерцающими глазами. Кроме того, мысль об ограблении могил начинала меня притягивать. Не обретем ли мы спасение в крайней развращенности?

Первым нашим ужасным трофеем стала голова матери Луи — прогнившая, как забытая на грядке тыква, и разбитая двумя пулями из револьвера времен Гражданской войны. Мы вынесли ее из семейного склепа при свете полной луны. Блуждающие огоньки светили тускло, как потухающие маяки на недостижимом берегу. Мы крались к дому. Я волочил за собой лопату и лом, Луи нес под мышкой полуразложившийся трофей. Мы спустились в музей, я зажег три свечи с ароматом осени (в это время года скончались родители Луи), и Луи положил голову в приготовленный для нее альков. В его движениях мне почудилась своеобразная нежность.

— Пусть она подарит нам материнское благословение, — пробормотал он, рассеянно отирая полой куртки несколько клочков бурой плоти, прилипшей к пальцам.

Мы были счастливы, часами обставляя музей, полируя вставки из драгоценных металлов в обивке стен, смахивая пыль с бархатистых обоев, сжигая то благовония, то кусочки ткани, смоченной собственной кровью, чтобы придать помещению желанный аромат: острый запах могилы, сводивший нас с ума. В поисках экспонатов для коллекции мы забирались далеко и неизменно возвращались домой с ящиками, полными вещей, которые никому из людей не были предназначены во владение. Мы прослышали о девушке с фиалковыми глазами, умершей в далеком селении. Не прошло и семи дней, как эти глаза были у нас в кувшине из резного стекла, заполненного формалином. Мы соскребали костный прах и селитру со дна древних гробов, похищали едва тронутые тлением головы и ладони детей — нежные пальчики и лепестки губ. Попадались и пустяки, и драгоценности: изъеденные червями молитвенники и разрисованные плесенью саваны. Я не принял всерьез слова Луи о любви на кладбище, но и не предполагал, какое удовольствие может доставить бедренная кость, смоченная розовым маслом.

В ту ночь, о которой я говорю, — в ночь, когда был поднят тост за могилы и их богатства, — мы завладели самым драгоценным трофеем. Мы собирались отправиться в город, чтобы отметить это событие, устроив попойку в ночном клубе. Из последнего похода мы вернулись без обычных мешков и ящиков, зато в нагрудном кармане у Луи лежала маленькая, бережно завернутая коробочка. В ней скрывался предмет, о существовании которого мы спорили все последнее время. Из невнятного бормотания слепого старика, накачавшегося дешевой выпивкой во Французском квартале, мы выловили слух о некоем фетише или амулете на негритянском кладбище в районе южной дельты. Говорили, что этот невероятной красоты фетиш способен любого заманить в постель, причинить врагу болезнь и мучительную смерть и (это, я думаю, больше всего заинтриговало Луи) обратить свои чары вдесятеро против любого, кто применит его без должного искусства.

Когда мы добрались до кладбища, на нем лежал тяжелый туман. Он плескался у наших ног, обтекал деревянные и каменные надгробия, неожиданно таял, открывая узловатые корни или кочки с черной травой, и тут же снова смыкался. При свете убывающей луны мы отыскали тропинку, заросшую бурьяном. Могилы были украшены сложной мозаикой из осколков стекла, монет, крышечек от бутылок и посеребренных, позолоченных устричных раковин. Некоторые могильные холмы были очерчены рядом вкопанных горлышками вниз пустых бутылок. Я разглядел одинокого гипсового святого с ликом, изъеденным многолетними дождями и ветрами; отбрасывал пинками ржавые жестянки, в которых когда-то стояли цветы, — теперь из них торчали сухие стебли, застоялась дождевая вода. Другие были пусты. Лишь запах диких паучьих лилий царил в ночи.

В одном углу кладбища земля выглядела чернее. Могила, которую мы искали, была отмечена грубым крестом из обугленного кривого дерева. Мы поднаторели в искусстве насилия над мертвыми — гроб показался скоро. Доски много лет пролежали в мокрой зловонной земле. Луи подцепил крышку заступом, и при скудном водянистом лунном свете мы увидели, что лежало внутри.

Мы почти ничего не знали об обитателе могилы. Кто-то говорил, что там похоронена чудовищно уродливая старая ведьма. Другие — что в могиле покоится юная девушка, с лицом прекрасным и холодным, как лунный свет на воде, и с душой жестокой, как сама судьба. Еще одна версия гласила, что тело вовсе не женское и что здесь похоронен белый вудуистский священник, правивший дельтой. Черты его полны холодной неземной красоты, а гроб — фетишей и снадобий, которые он отдаст с благостным благословением или с самым черным проклятием. Эта последняя версия больше всего пришлась по душе нам с Луи: нас привлекала непредсказуемость колдуна и его красота.

То, что лежало в гробу, не сохранило ни следа красоты, во всяком случае той, которую ценит здравый глаз. Мы с Луи пришли в восторг от полупрозрачной пергаментной кожи, туго натянутой на длинные кости и похожей на слоновую кость. Тонкие хрупкие руки лежали на провалившейся груди. В мягких черных кавернах глаз и в бесцветных прядях волос, уцелевших на тонком белом куполе черепа, для нас была сосредоточена настоящая поэзия смерти.

Луи навел луч фонаря на веревочные жилы шеи. На почерневшей от времени серебряной цепочке мы обнаружили то, что искали. Не грубую восковую куклу и не сухой корень. Мы с Луи переглянулись, растроганные красотой предмета, а потом он, как во сне, потянулся к нему — ночному трофею из могилы колдуна.


— Как смотрится? — спросил Луи, пока мы одевались.

Я никогда не думал об одежде. Когда мы выбирались из дома, я мог надеть ту же одежду, в которой ходил на ночные кладбищенские раскопки, — черную и безо всяких украшений. На фоне ночи белели только мое лицо и руки. По особо торжественным случаям, вроде нынешнего, я обводил углем глаза. Чернота делала меня почти невидимым: если я шел ссутулившись и уткнув подбородок в грудь, никто, кроме Луи, не мог меня разглядеть.

— Не горбись, Говард! — раздраженно проговорил Луи, когда я, пригнувшись, шмыгнул мимо зеркала. — Обернись и взгляни на меня. Хорош ли я в колдовском уборе?

Луи если и носил черное, то делал это, чтобы выделяться в толпе. В тот вечер он нарядился в облегающие брюки из пурпурного пейслийского шелка и серебристый жакет, переливавшийся на свету. Наш трофей он вынул из коробочки и повесил на шею. Подойдя ближе, чтобы рассмотреть его, я уловил запах Луи — землистый и мясной, как кровь, слишком долго хранившаяся в закупоренной бутыли.

На скульптурной впадине его горла предмет на цепочке приобрел новую странную красоту. Кажется, я забыл описать магический амулет, вудуистский фетиш из взрыхленной могильной земли. Никогда его не забуду! Осколок полированной кости (или зуб — но какой клык мог быть таким длинным и настолько изящно заостренным и все же сохранять сходство с человеческим зубом?), вставленный в узкую медную оправу. В яри-медянке каплей запекшейся крови сверкал единственный рубин. Тонко выгравированный на кости рисунок, проявленный втертой в линии темно-красной субстанцией, изображал сложный «веве» — один из символов, которым вудуисты пробуждают свой пантеон ужасных богов. Кто бы ни был похоронен в той одинокой могиле, он был близко знаком с болотной магией. Каждый крест, каждая петля «веве» были исполнены совершенства. Мне показалось, что предмет сохранил своеобразный аромат могилы, темный дух, похожий на запах прогнившей картошки. У каждой могилы свой особенный запах, как и у каждого живого существа.

— Ты уверен, что стоит его надевать? — спросил я.

— Завтра он отправится в музей, — ответил Луи, — и перед ним будет вечно гореть багровая свеча. Сегодня его сила принадлежит мне!


Ночной клуб располагался в той части города, которая выглядела так, словно ее изнутри выжгло праведным огнем. Улицы освещались лишь случайными отблесками неона откуда-то сверху, вывесками дешевых отелей и круглосуточных баров. Из щелей и лазов между зданиями за нами следили темные глаза, исчезавшие, только когда рука Луи подбиралась к внутреннему карману куртки. В нем он носил маленький стилет, которым пользовался не только для получения удовольствия.

Мы проскользнули в дверь в тупиковой стене и по узкой лестнице спустились в клуб. Свинцовый блеск голубых ламп заливал лестницы, и в их свете лицо Луи за темными очками показалось осунувшимся и мертвенным. Едва мы вошли, в лицо ударили рекламные возгласы, сквозь них слышалась жестокая битва крикливых гитар. Заплаты дрожащего света сменялись темнотой. Граффити покрывали стены и потолок, словно мотки ожившей колючей проволоки. Я разглядел названия групп и скалящиеся черепа, распятия, украшенные осколками стекла, и черные непристойности, извивающиеся при вспышках стробоскопического света.

Луи повел меня за выпивкой к стойке. Я лениво прихлебывал — опьянение от абсента еще не рассеялось. Громкая музыка мешала разговаривать, и я стал рассматривать посетителей. Народ был тихий: неподвижными взглядами пялился на сцену, как одурманенный наркотиками (со многими, без сомнения, так и было; помнится, однажды, придя в клуб после дозы галлюциногенных грибов, я зачарованно следил за тонкими щупальцами, падавшими на сцену от гитарных струн). Большинство были моложе нас с Луи и странно красивы в своих стильных магазинных лохмотьях, в коже и сетках, в дешевой бижутерии, с бледными лицами и крашеными волосами. Может, кого-нибудь из них потом уведем с собой… Мы уже так делали. Луи называл их «восхитительными оборвышами». Краем глаза я поймал особенно красивое лицо — костистое и женственное. Когда я обернулся, лицо исчезло.

Я прошел в туалет. Двое мальчишек стояли у одного писсуара и оживленно болтали. Споласкивая руки под краном, я смотрел на них в зеркало и старался подслушать разговор. Из-за трещины в стекле более высокий паренек казался косоглазым.

— Ее сегодня нашли Каспар с Элисс, — говорил он. — На старом складе у реки. Я слыхал, что у нее кожа была серая, приятель. Будто кто-то высосал почти все мясо.

— Заливай! — процедил второй, почти не двигая обведенными черными губами.

— Ей было всего пятнадцать, знаешь ли, — сказал высокий, застегивая молнию драных джинсов.

— Все равно п…да.

Они отвернулись от писсуара и заговорили о группе «Обряд жертвоприношения». Название было нацарапано на стенах клуба. Выходя, парни глянули в зеркало, и глаза высокого на мгновение встретились с моими. Нос гордого индейского вождя, на веках — черная и серебряная краска. «Луи бы его одобрил», — подумал я. Однако ночь только начиналась, и впереди было много выпивки.

Когда оркестр сделал перерыв, мы снова подошли к стойке. Луи втиснулся радом с худым темноволосым парнем, голым по пояс, если не считать рваной полоски кружев, повязанной на горло. Когда он обернулся, я узнал замеченное прежде резкое лицо андрогина. В его красоте было нечто роковое, но скрытое покровом изящества — так флер святости скрывает безумие. Острые скулы вот-вот вспорют кожу, глаза — лихорадочные озерца тьмы.

— Мне нравится твой амулет, — обратился он к Луи. — Он очень необычный.

— Дома у меня еще такой есть, — ответил Луи.

— Правда? Я бы хотел посмотреть оба. — Парень помолчал, дав Луи заказать нам по водочному коктейлю, затем добавил: — Я думал, такой лишь один.

Спина Луи выпрямилась, словно кто-то туго натянул нить бусин. Я знал, что зрачки за его очками превратились в булавочные головки. Но в его голосе не было предательской дрожи, когда он сказал:

— Что ты об этом знаешь?

Парень пожал плечами. В движении костлявых плеч было безразличие и убийственная грация.

— Это из вуду, — ответил он. — Я знаю, что такое вуду. А ты?

Намек был прозрачным, но Луи чуть ощерил зубы — это могло сойти за улыбку.

— Я «на ты» с любой магией, — заявил он. — По меньшей мере…

Парень придвинулся к Луи, почти прикасаясь бедрами, и двумя пальцами поднял амулет. Мне почудилось, что длинный ноготь скользнул по горлу Луи, но точно не скажу.

— Я мог бы рассказать тебе о значении этого «веве», — предложил он. — Если ты уверен, что хочешь знать.

— Это символ власти, — парировал Луи. — Всех сил моей души. — Его голос звучал холодно, но я заметил, как мелькнул его язык, смачивая губы. Неприязнь к парню смешивалась у него с желанием.

— Нет, — возразил мальчик так тихо, что я едва разбирал слова. В его голосе слышалась грусть. — Видишь, крест в центре перевернут, а окружающая его линия представляет змею? Эта штука может уловить твою душу. Вместо того чтобы получить вечную жизнь в награду… ты можешь быть на нее обречен.

— Обречен на вечную жизнь? — Луи позволил себе холодную улыбочку. — Как это понимать?

— Оркестр снова заиграл… Найди меня после представления, и я все тебе расскажу. Мы выпьем… И может быть, ты расскажешь мне, что знаешь о вуду. — Парень засмеялся, откинув голову. Только тогда я заметил, что у него не хватает одного верхнего клыка.


Остаток вечера запомнился дымкой лунного света и неона, кубиками льда и голубыми струйками дыма, сладким опьянением. Парень пил вместе с нами абсент, стакан за стаканом, и, похоже, наслаждался его горьким вкусом. Никому из остальных наших гостей напиток не понравился.

— Где вы его взяли? — спросил он.

Луи долго молчал, потом ответил:

— Прислали из Франции.

Если бы не единственный черный провал, его улыбка была бы безупречна, как острый серп месяца.

— Выпьешь еще? — спросил Луи, наполняя стаканы.

Я снова пришел в себя в объятиях того парня. Я не различал слов в его шепоте; возможно, это были заклинания, напеваемые в такт легкой музыке. Две ладони охватили мое лицо, направив губы к бледной, пергаментной коже. Может быть, это были руки Луи. Я ничего не воспринимал, кроме хрупкого движения его костей под кожей, вкуса его слюны, горькой от полыни.

Не помню, когда он наконец отвернулся от меня и принялся ласкать Луи. Хотел бы я видеть, как страсть наполняет кровью глаза Луи и корчится от наслаждения его тело. Потому что, как оказалось, парень любил Луи гораздо сильнее, чем меня.

Когда я проснулся, басовые удары пульса под черепом заглушали все остальные чувства. Понемногу я осознал, что лежу среди смятых шелковых простыней и горячий солнечный свет бьет мне в лицо. Только окончательно проснувшись, увидел, что всю ночь обнимал как любовника.

На миг две реальности неприятно сдвинулись, почти слились. Я был в постели Луи, узнавал на ощупь его простыни, запах пота и шелка. Но то, что я обнимал… несомненно, это одна из тех ломких мумий, которые мы вытаскивали из могил и расчленяли для нашего музея. Впрочем, я почти сразу узнал знакомые ссохшиеся черты: острый подбородок, высокие тонкие брови. Что-то расчленило Луи, выпило до капли влагу и жизнь. Кожа его трескалась и осыпалась чешуйками у меня под пальцами. Волосы, сухие и бесцветные, липли к моим губам. Амулет, который он не снял, ложась в постель прошлой ночью, исчез.

Парня и след простыл, решил я, пока не увидел почти прозрачный предмет в изножии кровати. Он был как моток паутины; влажная, бестелесная вуаль. Я поднял его и встряхнул, но рассмотрел черты, лишь подойдя к окну. Они смутно напоминали человеческие, пустые члены свисали почти невидимыми лохмотьями. В раскачивающейся, вздувавшейся пленке я разглядел часть лица: острый изгиб, оставленный скулой, дыру на месте глаза — как отпечаток лица на кисее.

Я перенес ломкую скорлупу тела Луи в музей. Положил перед нишей его матери, зажег палочку благовоний в сложенных на груди руках и подложил подушку черного шелка под бумажный пузырь черепа. Он бы так хотел…

Парень больше не приходит ко мне, хотя я каждую ночь оставляю окно открытым. Я возвращался в клуб, стоял, прихлебывая водку и разглядывая толпу. Я видел много красивых, странных и пустых лиц, но не то, которое искал. Думаю, знаю, где его можно найти. Вероятно, он еще желает меня — необходимо узнать.

Я снова приду на пустынное кладбище в дельте (на этот раз — один) и найду безымянную могилу, воткну заступ в черную землю. Открыв гроб — я уверен! — найду в нем не полуразложившийся прах, который мы видели прежде, но спокойную красоту возвращенной юности. Юности, которую он выпил из Луи. Его лицо будет маской покоя, вырезанной из перламутра. Амулет наверняка будет висеть у него на шее.

Умирание — это последний удар боли или пустоты, цена, которую мы платим за все. Не оно ли дает сладостный трепет, единственно достижимое для нас спасение… истинный момент самопознания? Темные озерца его глаз откроются — тихие и глубокие, в которых можно утонуть. Он протянет ко мне руки, предложит лечь рядом с ним на пышное ложе из червей.

С первым поцелуем на его губах появится вкус полыни. Затем только мой вкус — моей крови и моей жизни, перетекающей из моего тела в его. Я почувствую то, что чувствовал Луи, — как ссыхаются мои ткани, уходят соки жизни. Мне все равно! Сокровища и радости могилы? Это его руки, его губы, его язык…

КИМ НЬЮМАН Доктор Тьма (Пер. О. Ратниковой)

Киму Ньюману принесли известность рассказы, публиковавшиеся в журналах «Interzone», «Fantasy Tales», «New Worlds» и других; его произведения регулярно появляются в различных антологиях.

Недавно Голливуд приобрел права на его первый роман «Ночной мэр» («The Night Mayor»); две следующие книги, «Ночные кошмары» («Bad Dreams») и «Яго» («Jago»), также пользуются успехом. Под псевдонимом Джек Йовил он выпустил несколько романов по мотивам компьютерных игр, действие которых происходит в мирах фэнтези и отдаленного будущего.

В 1990 г. Ньюман получил Американскую премию писателей жанра хоррор за антологию «Хоррор: Сто лучших книг» («Horror: 100 Best Books»), которую он редактирован совместно со Стивеном Джонсом. Он также является соавтором небеллетристических книг — «Невероятно отвратительное» («Ghastly Beyond Belief», написана совместно с Нилом Гейманом), «Фильмы ужасов» («Nightmare Movies») и «Вестерны» («Wild West Movies»). В настоящее время писатель работает над оригинальной антологией совместно с Полом Дж. Макоули.

«Доктор Тьма» — мрачная, пессимистическая новелла, в которой мы увидим Великобританию Маргарет Тэтчер, создателей комиксов и необычное, сверхъестественное существо; все это образует весьма оригинальное произведение в жанре хоррор. «Доктор Тьма» в 1991 году получил Британскую премию фантастики за лучший научно-фантастический рассказ.

* * *
Подобно акуле, рассекающей темную воду, из ночи вынырнул огромный черный автомобиль, и, когда свет его фар упал на большевиков, сгрудившихся над динамитом, негодяи застыли как вкопанные. Коэн, злодей-вожак, попытался обуздать гнев — он понял, что его планы уничтожения Британской империи снова потерпели крах. Борзофф, у которого дрожали руки, рухнул на колени, обтянутые рваными штанами, и попытался молиться — тому Богу, на изображения которого он плюнул на родине, после того как ударом приклада размозжил голову юной царевне. Петровский что-то бормотал в жидкую бороденку; его единственный глаз щурился на свету, походя на слизняка, опущенного в соленую воду; террорист бессмысленно щелкал курком револьвера.

Холщовый верх «роллс-ройса» — «Акулы Тьмы» — поднялся, словно веко ястреба, и из водительского сиденья выросла черная фигура. Плащ хлопал на свирепом ветру. Луна отражалась в темных защитных очках, похожих на глаза насекомого. Широкополая шляпа была лихо заломлена набок.

Петровский трясущимися руками поднял пистолет, но в этот момент его швырнуло на металлический резервуар с химикатами — он был сражен бесшумной стрелой из знаменитого пневматического пистолета доктора. Заговорщики услышали далекий вой полицейских сирен, но они знали, что им не суждено попасть в тюрьму. Человек из теней не позволит им пережить эту ночь и продолжить осквернение плодородной земли священной Англии своим мерзким присутствием.

Доктор приближался, и его растущая тень упала на большевиков.

Израэль Коэн, безумный гений революции, задрожал; дряблые подбородки зашлепали по груди; пот выступил на обезьяньем лбу и потек по крючковатому носу на мясистые чувственные губы. Он поднял могучий кулак, защищаясь до последнего и посылая безумный вызов: «Будь ты проклят, Тьма!»

Рекс Кэш. «Доктор Тьма против подрывников» (1936)
Они пообедали в дорогом минималистском заведении «Аластер Литтл» на Фрит-стрит, и Бэзил Кросби, художественный редактор Лича, оплатил счет карточкой компании. Во время обеда Тамара, агент Грега, только и говорила о премиях «Игл»,[54] которые он получил за свои иллюстрации к комиксам «Черта с два», не упоминая, однако, что это было два года назад. Как и в большинстве ресторанов, здесь негде было разложить папку с работами Грега размером ярд на ярд, и он боялся, что образцы комиксов помнутся или растреплются. Конечно, можно было принести копии, но хотелось подать себя как можно в более выигрышном свете. И, кроме того, на рисунках, законченных этим утром, еще не высохли чернила. Как обычно, ему едва хватило времени одеться.

Если в разговоре повисала пауза, Тамара тут же заполняла ее описаниями избранных эпизодов из карьеры Грега. Грег решил, что она напросилась на этот ланч, чтобы держать его под контролем. Она прекрасно знала всю его подноготную и старалась не упоминать о жалком начале в семидесятых — дурацких комиксах и карикатурах для дрянных фэнзинов вроде «Напугаем овец», «Не трахай мне мозги» и «Убей щенка». К тому же она прекрасно знала, какого он мнения о конторе Дерека Лича. Может, Тамара думала, что он придет одетый в рваный мешок для мусора, с накрашенными глазами и булавками вместо серег, а потом набросится на Кросби с отверткой? На самом деле, хотя с экрана телевизора в прямом эфире нецензурно ругались и плевались «Секс Пистолз», Грег выглядел аккуратно одетым и причесанным студентом художественного училища. Только у себя в студии, составляя коллажи из фотографий, иллюстрирующих жестокость полицейских, и отрывков из требований о выкупе, он выражал дух семьдесят седьмого года.

Если бы Тамара заткнулась, он бы сам разобрался с Кросби. Он знал, что этот человек начинал в «Игл» и что время от времени участвовал в выпуске «Гарт».[55] В свое время он был настоящим талантом. И все же работал на Лича, а если и существовало нечто, воплощавшее ненавистные Грегу черты поздней эпохи Тэтчер, то это была «Дейли комет» Лича. Газетенка, известная своими порнографическими снимками, конкурсами с дорогими призами, непоколебимой поддержкой ультраправых, скандальными разоблачениями коррумпированных чиновников, за которыми следовали судебные процессы, и прозой, похожей на попытки футбольного хулигана имитировать книжки про Дженет и Джона.[56] Тираж ее рос быстрее, чем у любой другой британской газеты, а владелец этой медиаимперии — Лич — уже вышел на уровень Мердока[57] и Максвелла.[58] В последнем ежегодном опросе посетители Музея мадам Тюссо поставили статую Дерека Лича на восьмое место среди самых популярных людей, между Горбачевым и принцем Чарльзом, а в списке самых ненавидимых и наводящих страх — на второе после Маргарет Тэтчер. Адольф Гитлер, полковник Каддафи, граф Дракула и Йоркширский Потрошитель[59] остались далеко позади.

Кросби заговорил о деле лишь после того, как принесли крошечные чашечки кофе. Тарелки убрали, и художественный редактор, разложив на столе папку, извлек аккуратно скрепленную стопку каких-то листков. Тамара еще ковырялась в своем фруктовом салате из пяти бледных ломтиков яблок или груш, плававших в стальной чаше с водой в компании одной-единственной виноградины. Во время ланча Тамара и Кросби пили сухое белое вино, а Грег ограничился минеральной водой. Кофе, в котором попадались скрипевшие на зубах крошки, взбодрил его, и ему показалось, что сердце сжимается, как кулак разгневанного человека. Со времен «Черта с два» он не сделал ничего примечательного. Эта встреча была для него очень важна. Если он ее провалит, Тамара, конечно, не порвет с ним, но, возможно, переместит из списка номер один в список номер два.

— Как вам, вероятно, известно, — начал Кросби, — компания «Лич Юнайтед Кингдом» в настоящий момент расширяется. Не знаю, следите ли вы за событиями, но недавно Дерек купил права на несколько заголовков ныне не существующих газет с правом повторного выпуска на рынок. Знакомое гораздо легче продавать, чем совершенно новый товар. Как раз сейчас Дерека особенно интересует «Ивнинг Аргус».[60]

— Брайтонская газета? — удивился Грег.

— Теперь она станет национальной. Ее свернули в пятьдесят третьем году, но она была весьма влиятельной с двадцатых и до конца войны. Ее выпускал лорд Баджерфилд.

— Я о ней слышал, — сказал Грег. — Во всех старых фильмах о Дюнкерке мелькает название «Аргус».

— Точно. Газета рассказывала о том, что раньше называли «хорошей войной». Черчилль считал ее «голосом истинной демократии». Подобно Черчиллю, после войны она стала уже не та… Но сейчас, в связи с пятидесятой годовщиной Битвы за Англию,[61] снова возник интерес ко всему такому, и мы решили, что настало время возродить газету. Она будет вызывать ностальгию, в то же время там появится и новизна…

— Противогазы, продовольственные карточки и дух Блица, да?

— Что-то вроде этого. Газета начнет выходить осенью, а накануне мы проведем мощную рекламную кампанию. «Голос нации снова с нами!» Из газетенки сороковых годов, с рекламой растворимого какао и прочего хлама, мы сделаем современное агрессивное издание: яппи с мобильными телефонами, прекрасный дизайн, полноцветные страницы. Там планируется помещать больше новостей, чем в «Комет», и все-таки это будет продукт «Лич Ю-Кей», то есть коммерческий товар, ориентированный на широкую публику. Мы хотим создать современную газету конца двадцатого века.

— Так вам нужен карикатурист?

Кросби улыбнулся:

— Мне очень понравился ваш «Черта с два», Грег. Сценарий, на мой взгляд, немного отдает дешевкой, но вы рисуете четко, ясно, с хорошими темными пятнами. Ваш сыщик — головорез, но выглядит как настоящий герой комиксов. Что-то в нем есть от Джеффа Хоука.[62] Именно это нам нужно для «Аргуса» — дух прошлого плюс современное содержание.

— Значит, Грег нужен вам для того, чтобы делать «Черта с два» для новой газеты?

Грег уже понял, о чем речь, и улыбнулся:

— Нет, Тамара, мистеру Кросби нужно другое. Я вспомнил еще кое-что насчет «Аргуса». Я должен был сразу понять, в чем дело. Это имя стало почти нарицательным…

Кросби вступил:

— Точно. В «Миррор» были Джейн и Гарт, а в «Аргусе»…

Грег думал, что он уже закаленный боец, но сейчас сердце его бешено колотилось от волнения. В детстве он внимательно изучал подержанные журналы и книжки. До «Не трахай мне мозги», «Черта с два» и «Констебля Роззерблейда» он пытался рисовать других героев: Бульдога Драммонда,[63] Святого,[64] Секстона Блейка,[65] Бигглза[66] и…

— Доктор Тьма.

— Ви, конешно, меня поймали, герр доктор Шаттен, но слава Третьего рейха прокатится по этой жалкой стране, как гроза. Я умираю за славу Германии, за нацистскую партию и Адольфа Гитлера…

— Здесь вы ошибаетесь, фон Шпильдорф. Я не стану марать рук, убивая вас, хотя вы определенно этого заслуживаете.

— Так мы что, не пришьем эту вонючую, вшивую крысу, Док? — удивился Хэнк-Янки. Американец возвышался над немецким резидентом, сжимая в мясистой лапе тупоносый пистолет.

— Твоя страна еще молода, Генри, — мягко произнес доктор Тьма, успокаивающе положив руку в черной перчатке на локоть товарища. — В Англии так дела не делаются. Фон Шпильдорфа, возможно, следует пристрелить как шпиона, но это не нам решать. У нас есть суды, закон и правосудие. Именно за это мы воюем, друг мой. За право людей на справедливость, суд и закон. Даже для вас, фон Шпильдорф. Мы сражаемся и за ваши права.

— Ах ты, выродок, английская свинья!

Хэнк стукнул немца по лбу рукоятью пистолета, и диверсант, выпучив глаза, осел на землю.

— Так ему и надо, а, Док?

Тонкие, бесстрастные губы доктора Тьмы изогнулись в легкой улыбке.

— Несомненно, Генри. Несомненно.

Рекс Кэш. «Враг пятой колонны», «Доктор Тьма»,
№ 111, май 1943 года
Сердце империи «Лич Ю-Кей» пряталось в пирамиде из стекла и хромированной стали в районе лондонских доков; она «сидела» на берегу Темзы, словно только что приземлившаяся летающая тарелка. Грега слегка подташнивало от волнения, когда мини-такси, присланное за ним, скользило мимо пикетчиков. Стоял холодный весенний день, и людей собралось немного. Кросби предупреждал его об этих «новых луддитах» и их отрицательном отношении к современным технологиям, позволявшим Личу выпускать «Комет» и другие газеты с помощью минимума персонала. Грег надеялся, что никто из людей с плакатами не узнал его. В прошлом году здесь произошло настоящее сражение с участием демонстрантов. Они вместе с толпой радикалов, озлобленных статьями Лича и его промышленной политикой, подрались с полицией и скинхедами — читателями «Комет» и основной опорой Лича. Редкие столкновения больше не интересовали общественность. В газетах Лича о них писали мало, а у остальных СМИ хватало забастовок, революций и вспышек насилия.

Мини-такси въехало прямо в пирамиду, в закрытое помещение, где автомобиль осмотрели охранники. Грегу позволили выйти из машины, и улыбающаяся девушка в облегающей форме прикрепила на лацкан его пиджака голубой одноразовый пропуск.

У нее за спиной, на стене, красовались цветные снимки в рамках с изображениями таких же улыбающихся девушек, но уже без облегающей униформы; их соски походили на раздавленные вишни, и на лицах отсутствовало всякое выражение. Предполагалось, что красотки из «Комет» являются национальным атрибутом. Таким же, как, если верить «Комет», телесные наказания в школах, смертная казнь для сторонников «Шин фейн» и право обсуждать сексуальную ориентацию актеров мыльных опер. Грег подумал: а что написала бы про красоток из «Комет» Пенни Стамп — девушка-репортер, закадычный друг доктора Тьмы из старых комиксов? Пенни вечно ругалась с редактором, который отправлял ее делать репортажи о модных показах и цветочных выставках. Она предпочитала криминальные новости, выходившие на первых полосах; возможно, ее современным эквивалентом может стать сногсшибательная красотка, не желающая раздеваться, но жаждущая стать новым Роджером Куком,[67] Вудвордом и Бернстайном?[68]

Он поднялся на лифте на двадцать третий этаж, где Кросби назначил ему встречу. Девушка с первого этажа позвонила наверх, и ее сестра-близнец ждала Грега за дверями лифта, в холле, устланном толстым ковром. Девушка улыбнулась ему и провела в офис без перегородок, где бригада рабочих устанавливала телефоны и компьютеры. В дальнем конце офиса тянулся ряд застекленных кабинок. Девушка пригласила его в одну из них и предложила чай или кофе. Грег выбрал кофе, и она принесла бумажный стаканчик с горячей коричневой водой, на дне которого виднелись нерастворившиеся бурые гранулы. На столе лежал макет выпуска «Ивнинг Аргус». Заголовок на первой странице гласил: «ЭТО ВОЙНА!»

Но Грег не успел просмотреть газету — вошел Кросби в сопровождении высокого, слегка сутулившегося человека и заказал еще кофе. Незнакомцу было уже за семьдесят, но он неплохо держался для своего возраста. На нем были удобные старые брюки, свитер и новая спортивная куртка. Грег понял, кто это.

— Рекс Кэш? — спросил он, протягивая руку.

Пожатие старика было крепким.

— Один из них, — ответил он. — Не самый первый.

— Это Гарри Липман, Грег.

— Гарри, — добавил Гарри.

— Грег. Грег Дэниелс.

— «Черта с два»?

Грег кивнул. Он был удивлен тому, что Гарри еще не выпал из обоймы. Грег знал, что писатель давно на пенсии.

— Мистер Кросби рассказал мне о вас, и я просмотрел ваши работы. Я плохо разбираюсь в искусстве, мое дело — текст. Но мне кажется, вы — талантливый молодой человек.

— Спасибо.

— Мы сможем работать вместе? — прямо спросил Гарри.

У Грега не сразу нашелся ответ.

— Надеюсь, что да.

— Я тоже. Давненько я не занимался этим. Мне нужно, чтобы кто-нибудь убирал из текста лишние слова.

Гарри Липман работал Рексом Кэшем с тридцать девятого по пятьдесят второй год, унаследовав псевдоним от Дональда Монкриффа, создателя доктора Тьмы. Он написал тексты для пятидесяти восьми выпусков журнала о докторе Тьме, сорок два романа и сто тридцать пять рассказов; параллельно создавал сценарии для газетных комиксов, варьируя и скрещивая сюжеты. Над историями доктора Тьмы работали несколько самых известных художников, создателей британских приключенческих комиксов, — Мак Булливант, который позже рисовал «Энди из Арсенала» для «Британской отваги»; Томми Рэтхелл, широко известный историями о коммандос и десантниках в «Войне для мальчишек», и самый талантливый из них — Фрэнк Фицджеральд, который в течение шести лет делал доктора Тьму загадочным, забавным и почти магическим персонажем. Никого из них уже не было в живых. Гарри — последний осколок тех дней. Грег понадобился «Аргусу», чтобы занять их место.

— У Гарри уже есть кое-какие наметки, — сказал Кросби. — Я вас оставляю, можете все обсудить. Если понадобится еще кофе, позвоните Николе. Я вернусь через несколько часов, гляну, как у вас дела.

Кросби ушел. Гарри и Грег переглянулись и безо всякой причины начали смеяться, как члены семьи, вспомнившие шутку, которую невозможно объяснить постороннему.

— Поскольку доктору Тьме сейчас должно быть около ста пятидесяти лет, — начал Гарри, — мне кажется, стоит начать с сюжета, в котором он пытается добиться от государства льгот на отопление…

Тьма, доктор, — ученый, борец с преступностью, применяющий несанкционированные методы, обычно маскируется с помощью плаща и темных защитных очков; также умеет мастерски изменять внешность и играть роли различных людей. Его оперативный центр находится во внешне непримечательном, но роскошном внутри особняке в лондонском Ист-Энде; на него работает группа полууголовных элементов, и он ведет нескончаемую войну с иностранными преступниками, творящими беззакония в сердце Британской империи. Впервые появился под именем доктор Джонатан Тень в качестве второстепенного персонажа романа «Пес политики» (1929) Рекса Кэша (псевдоним Дональда Монкриффа); в конце книги помогает главному герою, Регги Брэндону, аристократу и борцу за справедливость, победить ист-эндского опиумного короля Барона Квона. Этот герой стал настолько популярен у читателей «Уэндоверс мэгэзин», ежемесячного издания, в котором публиковался роман, что Монкрифф написал еще несколько серий рассказов, позднее вышедших в сборниках «Доктор Тень и Ядовитая Богиня» (1931) и «Доктор Тень против негров» (1932). В 1934 году компания «Стрит энд Смит»[69] обвинила создателей персонажа в присвоении имени Тень и пригрозила подать в суд на Баджерфилда, издателя «Уэндоверс» и сборников. После этого героя переименовали в «Доктора Тьму».

Доктор Тьма — наполовину сверхъестественный, ультрапатриотичный мститель, политические взгляды которого находятся еще правее взглядов сэпперовского Бульдога Драммонда или Освальда Мосли[70] (известно, что Монкрифф был большим поклонником Мосли). Доктор Тьма часто казнит мелких преступников из своего пневматического пистолета или подвергает их жестоким пыткам, чтобы выведать нужную информацию. Он является героем примерно сотни рассказов, написанных Рексом Кэшем для ежемесячного дешевого журнала «Доктор Тьма», издававшегося Баджерфилдом с 1934 по 1947 год. В тридцатых годах этим псевдонимом пользовались и другие писатели, в основном подражатели, когда иссякло вдохновение Монкриффа. Персонаж стал еще более популярным, когда комиксы с его участием (художник — Фрэнк Фицджеральд) начали появляться в ежедневной газете «Ивнинг Аргус» (1935–1952). В 1939 году, после возникновения противоречий с лордом Баджерфилдом, Монкрифф прекратил писать о Тьме, и псевдоним перешел к Гарри Липману, который к тому времени уже являлся автором нескольких сюжетов о докторе. К началу войны Липман с успехом работал в качестве Рекса Кэша, создавая рассказы, романы и комиксы.

Доктор Тьма Липмана — менее устрашающая фигура, чем герой Монкриффа. Хотя его одежда и гаджеты сохраняются, он является официальным агентом британского правительства и больше не пользуется садистскими методами. Оказывается, его настоящее имя — доктор Джонатан Чемберс; это честный и преданный своему делу врач. Сверхъестественные элементы исчезают. Во время Второй мировой войны политические взгляды доктора Тьмы трансформируются: доктор Тьма Монкриффа былнепримиримым врагом представителей других рас и международного коммунистического движения, а персонаж Липмана — защитник демократии от нацистской угрозы. Мориарти Монкриффа, впервые появившийся в «Докторе Тьме и кашляющем ужасе» (1934) Израэль Коэн, стереотипный еврейский глава преступной банды, который вместе с русскими анархистами и индийскими душителями стремится уничтожить военно-морское господство Британии. Во время войны Коэн «ушел в отставку», но вернулся в конце сороковых в виде комического персонажа — владельца ночного клуба в Ист-Энде и друга доктора Тьмы. Теперь мститель из теней в компании могучего агента американского УСС[71] Гарри Хемингуэя и энергичной девушки-репортера Пенни Стамп сосредоточен главным образом на разгроме Гитлера и его шпионов.

Монкриффу принадлежат следующие романы о докторе Тьме: «Доктор Тьма против подрывников» (1936), «Предательство желтого человека» (1936), «Доктор Тьма на Балканах» (1937), «До последней капли нашей британской крови» (1937), «Бульдог кусает обидчика» (1937), «Международные заговорщики» (1938) и «Доктор Тьма на Суэцком канале» (1939).

Липман — автор книг «Доктор Тьма воюет в тылу» (1940), «Французское подполье» (1941), «Доктор Тьма берет дело в свои руки» (1943), «Доктор Тьма в Токио» (1945), «Доктор Тьма заключает мир» (1948) и «Гестаповцы с Пикадилли» (1951).

Кроме того, персонаж появлялся в кинофильмах, начиная с «Загадки призрачного такси доктора Тьмы» (1936, режиссер Майкл Пауэлл[72]), в котором главную роль сыграл Реймонд Месси,[73] а Фрэнсис Л. Салливан[74] выступил в роли злодея определенно несемитского происхождения: Израэль Коэн был заменен Идрисом Кобоном. В серии радиоспектаклей, выходивших на Би-би-си с 1943 по 1946 год, в роли Тьмы выступал Валентайн Дайалл.[75] Рональд Говард[76] носил черный плащ в сериале «Знакомство с доктором Тьмой», демонстрировавшемся на канале «Редиффьюжн ТВ» в 1963 году; роли Пенни Стамп и Израэля Коэна исполняли Элизабет Шеперд[77] и Элфи Басс.[78]

См. также:

союзники доктора Тьмы:

Регги БРЭНДОН, лорд Хайбери и Ислингтон;

Генри ХЕМИНГУЭЙ (Хэнк-янки);

Пенни СТАМП, девушка-репортер;

и противники:

Израэль КОЭН, безумный гений революции;

АХМЕТ-получеловек;

Мельхиор Умберто ГАСПАР, принц фальшивомонетчиков;

Профессор ИЗАН, любимец фюрера.

Дэвид Прингл. «Вымышленные персонажи: Кто есть кто в современной беллетристике» (1987)
В течение следующих трех недель Грег и Гарри Липман встречались несколько раз, главным образом за пределами издательства Лича. В пабах и дешевых ресторанах Сохо они обсуждали характер новых комиксов о докторе Тьме. Гарри сразу понравился Грегу; его восхищали живой ум и изобретательность писателя. Стало понятно, что они смогут работать вместе. Поскольку доктор Тьма достался Гарри от Монкриффа, он был лишен маниакальной привязанности к своему порождению и охотно прислушивался к предложениям изменить характер комиксов. Гарри соглашался с тем, что нет смысла повторять мешанину сороковых годов. Их доктор Тьма должен отличаться от своих предыдущих воплощений, одновременно сохраняя нечто общее с ними. Постепенно вырисовывались основные черты персонажа и главные сюжетные линии.

Учитывая пожелания издателей «Аргуса», утверждавших, что «новое — это хорошо забытое старое», они решили перенести действие комиксов в недалекое будущее. Сейчас все говорили о конце века. Авторы решили вызвать доктора Тьму из отставки; он разочарован в послевоенной мирной жизни, за которую сражался в былые дни, и собирает новую команду искателей приключений, чтобы ловить современных негодяев. Фоном служили неблагополучные районы города и рост преступности. Грег предложил противопоставить мстителя из теней алчным торговцам недвижимостью, которые сносят его старый район в Ист-Энде; кокаиновому картелю, прикидывающемуся фундаменталистской религиозной сектой; корпорациям, загрязняющим окружающую среду, и нечистым на руку биржевым маклерам, связанным с мафией.

— Знаете, — сказал однажды Гарри, когда они сидели в «Столбах», потягивая пиво, — если бы Дональд писал эти истории, доктор Тьма был бы на стороне плохих парней. Он умер, считая, что потерял все, и вот мы сидим тут полвека спустя, в стране, которой первый доктор Тьма мог бы гордиться.

Неподалеку скучающий посетитель с вытатуированными на шее ласточками играл в «стрелялку», паля по космическим кораблям, и писк его «лучей смерти» вклинивался в звуки джаза. Грег надорвал пакетик чипсов с солью и уксусом.

— Я мало знаю о Монкриффе. Даже в справочниках о нем написано буквально несколько строчек. Что это был за человек?

— Вообще-то, мы были едва знакомы, Грег. Для него Липманы — все равно что Коэны… С такими людьми он не разговаривал.

— Так он на самом деле был фашистом?

— О да! — Глаза Гарри, казалось, расширились. — Никто не носил более черную рубашку, чем Дональд Монкрифф! У него был полный набор: стеклянные глаза, усы щеточкой, жидкие светлые волосы. Пару раз маршировал по Брикстону с Мосли. Они разнесли газетный киоск моего брата. Ездил в Испанию и Германию. Думаю, он писал памфлеты для Британского союза фашистов и определенно обманом уговорил бедного старину Фрэнка нарисовать плакат, призывавший вступить в союз.

— Фрэнка Фицджеральда?

— Да, вашего предшественника по карандашам. Фрэнк никогда не простил этого Дональду. Во время войны, если возникало подозрение в саботаже, люди из контрразведки постоянно таскали Фрэнка на допросы. Помните фразу из «Касабланки»? «Взять обычных подозреваемых». Так вот, благодаря Дональду Фрэнк попал в список «обычных подозреваемых».

«Космонавт» провалил свою миссию, выругался и пнул игровой автомат, на экране которого, словно ухмылка, горели слова «Игра окончена».

— Вас пригласили специально для того, чтобы изменить «лицо» доктора Тьмы?

— Точно. Баджерфилд был сторонником умиротворения вплоть до Мюнхена,[79] но потом, являясь опытным газетчиком, он почуял, что ветер стал дуть в другую сторону. Он уволил многих сотрудников — не только фашистов, но и пацифистов, запятнавших себя связями с наци, — и сделал «поворот кругом» в политике издания. Кое-кто мог бы подумать, что он забудет о комиксах, однако он не забыл. Понимал, что это такая же часть газеты, как передовица и его собственная колонка «Откровенное мнение». Когда я получил работу, мне дали конкретное указание. Он велел мне провести «денацификацию» доктора Тьмы.

— А что случилось с Монкриффом?

— Он без конца судился, но все права на доктора принадлежали Баджерфилду, и Дональд мог хоть биться головой о стену. Когда началась война, Дональд, конечно, стал очень непопулярным. Какое-то время он даже провел в одном из тех лагерей, которые организовали для немцев, итальянцев и сочувствующих. Но на него не было ничего конкретного, и он вернулся в Лондон. По-моему, написал еще несколько книг, хотя опубликовать их не смог. Я слышал, что у него лежала целая куча неизданных рассказов о докторе Тьме, потому что только его светлость обладал правами на этого героя. А затем он умер…

— Он был еще молодым, верно?

— Да, моложе меня. Дело было во время бомбежки. Говорили, что он размахивал факелом во время затемнения, подавая сигналы люфтваффе, но я думаю, что он просто оказался не в том месте и не в то время. Я видел его незадолго до гибели, и мне показалось, что он почти свихнулся. Это был не тот лощеный успешный писатель, каким я его знал в тридцатые. Он никогда мне не нравился, но по-человечески его было жаль. Он считал, что Гитлер — новый Иисус Христос, а с началом войны у него просто поехала крыша. Знаете, в Англии таких людей было полно, хотя сейчас об этом не принято говорить.

— Не знаю… Мне кажется, сейчас все эти господа очутились в парламенте.

Гарри хмыкнул:

— К сожалению, вы правы, но теперь доктор Тьма о них позаботится, правда?

Они подняли кружки и выпили за загадочного мстителя, непримиримого врага несправедливости, преступности и расизма.

СЛАВА ГЕРОЯМ БРИТАНИИ!

Те из нас, кто гордится тем, что они — британцы, знают, что в трудный для родины час истинные британские герои появятся и встанут плечом к плечу, чтобы стереть с лица земли негодяев, которые пятнают чистоту нашей прекрасной, как цветок, страны. Сейчас, когда белым британцам угрожает опасность исчезнуть под натиском цветных пришельцев, а преданная своему делу и охраняющая порядок британская полиция выступает безоружной против семтекса, пулеметов и ракетных установок в руках черножопых, давящихся деньгами жидов, педерастов, распространяющих СПИД, косоглазых азиатов со своим кун-фу, длинноволосых отбросов-хиппи, полоумных левых, лесбиянок и мусульман в тюрбанах, пришло время королю Артуру восстать из подгорной могилы! Пришло время взвиться кресту святого Георгия на знаменах крестоносцев! Настала пора Робину Гуду выйти из зеленых лесов Авалона,[80] лучникам Креси — взять в руки стрелы по приказу доброго короля Генриха Пятого, адмиралу Горацио Нельсону — принять командование над непобедимым флотом, радже Бруку из Саравака[81] — показать неграм, чуркам, шпионам и педикам, где раки зимуют. Пора заставить арабских смутьянов своей кровью заплатить за убийство генерала Гордона,[82] пора Дику Терпину[83] растрясти денежные сундуки жидов и наводнивших страну грязных иммигрантов, пора доктору Тьме взяться за свой знаменитый пистолет и выйти на бой против врагов белой свободы…

Скоро придет время, когда все добрые британцы разобьют в кровь рожи пакистанцев, негритосов, жидовни, китаезов и арабов, чтобы освободить место для здоровых белых детей, рожденных женщинами нашей священной страны. Эти вонючие подонки, поедающие собак, выполняющие отвратительные богопротивные ритуалы, трахающие свиней, насилующие детей, заключающие фиктивные браки, распространяющие заразу, будут сброшены с белых утесов Дувра и смыты в море, а мы, коренные обитатели Великобритании, вернем себе свои дома, рабочие места, земли и женщин, принадлежащих нам по праву.

Король Артур! Святой Георгий! Доктор Тьма!

Сегодня же выходите на улицы, бейте косоглазых официантов, трахайте вонючих негритянских сучек, обливайте бензином ларьки индийцев, давите ногами головы в тюрбанах, вешайте иностранцев, срите в синагогах, блюйте на лесбиянок и педиков. Это ваше законное право! Это ваш долг! Это ваше предназначение!

Артур возвращается! Доктор Тьма снова с нами!

Только нам принадлежат все права, вся слава, только мы можем творить истинное правосудие! Мы победим!

Мы дети доктора Тьмы!

Джонни-британец. Выпуск фэнзина «Правь, Британия!»,№ 37, июнь 1991 года.
(Конфисковано полицией на футбольном матче в южном Лондоне)
Гарри дал ему карту своего района, но Грег все равно заблудился. Это было одно из тех мест, что пришли в упадок в шестидесятых: бетонные стены скрывали слои граффити, брызжущих ненавистью; попадавшиеся время от времени ямы были завалены мусором; сплошь и рядом виднелись сгоревшие или полуразрушенные дома. Откуда-то доносился грохот хеви-метала, по улицам шатались группы подростков угрожающего вида. Они бросали на Грега пустые или враждебные взгляды, хвастались перед товарищами татуировками или передавали друг другу коричневые бутылки. Несколько человек по очереди вдыхали что-то из бурого бумажного пакета, — клей? Он смотрел на подростков на пару секунд дольше, чем следовало, и они вызывающе уставились на него. Девушка с короткой стрижкой, открывавшей шишковатый череп, показала ему «вилку».

Он отвел глаза и ушел дальше, глядя в землю; в итоге окончательно потерялся. Нумерация домов была беспорядочной, и какое-то время Грег ходил кругами. Он спросил дорогу у двух девчонок с крашенными хной волосами, сидевших на заборе, но те только пожали плечами и продолжили жевать резинку. Одна из девчонок была беременна — рваная футболка туго обтягивала живот, пуговица на джинсах расстегнута.

Грег понимал, что даже его старое пальто было намного приличнее одежды местных жителей и что из-за этого его вполне могли ограбить. У него, правда, не было с собой и десяти фунтов, но оставшиеся без прибыли грабители обычно вымещали свою досаду на жертве, так что он рисковал лишиться пары зубов.

Стоял летний вечер, в городе было довольно тепло, но в этом районе все будто сковало холодом. Ряды муниципальных домов, похожих на бетонные глыбы, отбрасывали странные тени, падавшие на переулки как-то неправильно. Грегу казалось, что с ними что-то не так — как на картине, где искажена перспектива. Граффити отличались от настенных надписей в его районе — там были сложные подписи и абстрактные картины, созданные в стиле хип-хоп восьмидесятых, здесь он видел грубые, вульгарные надписи, кое-где перемежавшиеся изображениями свастики (обязательно с концами, загнутыми в неверном направлении), эмблемами футбольных клубов и примитивно нацарапанным британским флагом.

«ФК „Челси“ навсегда». «Бей черножопых!» «НФ[84] рулит! Жидов — в газовые камеры!» «„Канониры“[85] — вперед!» «Мочи ирландских гадов!» «Помоги уничтожить СПИД — убей педика сегодня!» И названия музыкальных групп, о которых он читал в «Прожекторе»,[86] антифашистском издании: «Отвертка», «Британские парни», «Известка», «Крестоносцы». На автобусной остановке старательным почерком первоклассника маркером были выведены слова песни: «Подпрыгни, развернись, бей сраного негра. Подпрыгни, развернись, бей его по голове. Подпрыгни, развернись, бей сраного негра. Подпрыгни, развернись, забей его до смерти».

Забредя сюда, можно было подумать, что нацисты выиграли войну и организовали марионеточное правительство тори. Этот район вполне мог появиться в научно-фантастическом романе тридцатых годов в качестве гетто будущего: ровные безликие дома разгромлены коричневорубашечниками в шарообразных шлемах из какой-то межпланетной «оси зла»; евреи, чернокожие и марсиане отправлены на астероид-концлагерь. Это был не год юбилея. Никто больше не злился. Люди отупели от невыносимого и разлагающего душу убожества.

В конце концов, чисто случайно, он нашел квартиру Гарри Липмана. Кнопка звонка была вырвана с мясом, а из дыры торчали разноцветные провода; на двери была вырезана неправильная свастика. Грег постучал, и в коридоре загорелся свет. Гарри впустил его в маленькую квартиру, и Грег увидел, что жилище похоже на командный бункер. На двери красовался ряд замков, прочные рамы были укреплены болтами, на стене между газовым и электрическим счетчиками установлена охранная сигнализация. В остальном все было так, как он и ожидал: повсюду, даже в туалете, книжные полки; беспорядок и легкий запах плесени.

— Ко мне редко приходят после смерти Бекки. — (Грег знал, что Гарри — вдовец.) — Извините за ужасный бардак.

Гарри провел Грега на кухню. На небольшом столе, покрытом кожзаменителем, стоял компьютер «Амстрад», принтер втягивал бумагу из лотка на полу. В помещении слегка пахло жареным.

— Увы, именно здесь я пишу. Это единственное место, где достаточно естественного освещения. Кроме того, мне нравится, когда рядом чайник и «Эрл Грей».

— Ничего страшного, Гарри. Вы еще не видели мою студию — угольный подвал выглядит лучше!

Он положил на стол папку с рисунками, а Гарри заварил чай.

— Ну, как идут дела у доктора Тьмы? Я сделал несколько рисунков.

— Прекрасно! Я написал текстов на месяц вперед, так что у нас есть первая серия. В конце концов, чтобы вызвать доктора из отставки, я решил взять ист-эндскую историю, как самую сильную…

Ист-эндскую историю Гарри и Грег разработали вместе. Доктор Джонатан Чемберс, чудесным образом не постаревший ни на один день с пятьдесят второго года, когда его видели в последний раз (если уж на то пошло, и с двадцать девятого), возвращается после зачарованного сна в тибетском монастыре (или где-то в похожем месте), где он изучал мистическое искусство исцеления (что-то в этом духе).

Район, где он когда-то жил, захватил Доминик Далмас, злобный финансовый магнат. Его головорезы в модных костюмах с помощью насилия и угроз выживают коренных обитателей, среди которых — старые друзья доктора. Пенелопа Стамп — бывшая девушка-репортер, а ныне энергичная старуха, возглавляющая Комитет защиты населения, обращается к доктору с просьбой тряхнуть стариной и обезвредить Далмаса. Чемберс сначала отказывается, но, едва оставшись в живых после неудачного покушения, вновь надевает защитные очки и плащ. Далмас — глава загадочного тайного общества, гнусные козни которого обещают множество сюжетных линий. Он хочет создать в Лондоне свою базу и в дальнейшем захватить контроль над страной, если не над всем миром. Разумеется, доктор Тьма будет снова и снова нарушать его планы, хотя каждый раз победа не будет окончательной.

— Может, я просто старею, Грег, — сказал Гарри, показав ему сценарий, — но этот доктор Тьма — не тот, что прежде. Люди говорили так, когда я сменил Дональда; тогда комиксы стали более популярными у читателей, в них появилось больше юмора и загадок взамен ужасов и жестокости. Но в нашей с вами истории я не вижу ничего смешного. Мне почти кажется, что кто-то заставляет доктора Тьму быть героем Дональда, создавая мир, в котором прежний монстр и убийца более уместен, нежели мой честный персонаж. Все перевернулось с ног на голову.

— Ничего, не волнуйтесь. Наш доктор Тьма по-прежнему борется за правду. Он же на стороне Пенни Стамп, а не Доминика Далмаса.

— Мне хотелось бы знать, согласен ли он быть на стороне Дерека Лича.

Грег об этом не подумал. Владелец «Аргуса», естественно, обладал правом вето на приключения героя. Ему могло не понравиться направление, в котором двигались Грег и Гарри.

— Лич всегда на стороне денег. Нам нужно просто сделать комиксы, которые будут хорошо продаваться. Тогда ему будет безразлично, что в них написано.

— Надеюсь, вы правы, Грег, от души надеюсь. Еще чаю?

Пока они работали над сценарием и вносили мелкие правки, на улице стемнело. За окнами кухни какие-то тени ползли через крошечный садик к дому, медленно ощупывая пальцами бетон и плитку. Слышались негромкие звуки, и тихое шипение аэрозоля с краской легко можно было принять за выстрел из пневматического пистолета.

«Австралийский актер посадил меня на крэк»: признания обреченной школьницы — эксклюзив — сегодня первая часть в «Комет».

Новый раздел «Закон и порядок» в «Комет». Мы спрашиваем у высокопоставленных копов, военных полицейских, преступников и обычных людей: как остановить рост преступности?

В Брикстоне малолетние хулиганы избили пенсионера — героя войны. Неужели они понимают только язык розог? Томми Барраклоу (76 лет), в одиночку столкнувшийся с преступниками, считает именно так. Специальный опрос «Комет» показывает, что с ним согласны 69 % читателей.

Дерек Лич говорит откровенно: «Что мы имеем сегодня: массовая иммиграция, преступность, безработица».

«Не важно, что говорят слабаки; факты просты: Британия — это остров. Мы — маленькая страна, и у нас есть место только для британцев. Все знают о хронической проблеме с жильем и нехватке рабочих мест. Защитники политики „открытых дверей“ не могут спорить с фактами и цифрами.

Британское гражданство — это привилегия, а не общедоступная вещь. Простые люди считают, что мы должны дважды подумать, прежде чем давать его любому Тому, Дику или Пандиту, приезжающему в нашу страну с тюрбаном в протянутой руке в надежде нажиться на пособии по безработице…»

Спешите! Спешите! Спешите! Сногсшибательные бабки! «Комет» раздает решетчатые антенны на три миллиона фунтов! Говорили, что мы никогда этого не сделаем, но мы сделали! Вас ждут замечательные призы еще на несколько миллионов!

Это Брэнди Александер (17 лет), ее фото даже без футбольного шарфа было опубликовано в нашем воскресном издании «Только для взрослых». Брэнди только что закончила школу, но уже получила роль в фильме «Фиона завоевывает Фолкленды». Возможно, эта роль и маленькая, но о ее бюсте такого не скажешь…

В индийском ресторане убивают кошек? Из чего на самом деле сделано ваше виндалу, мистер Патель?

Элвис умер от СПИДа? Наш медиум открывает правду!

Ангел-хранитель продолжает убивать: сотрудники Скотленд-Ярда осуждают самовольного борца за справедливость.

Тела Малколма Уильямса (19 лет) и Барри Тозера (22 года) были опознаны вчера преподобным Кеннетом Худом, представителем вест-индской общины. Тела убитых нашли в подземном переходе южного Лондона, в районе Эттли. Обоих застрелили с близкого расстояния из оружия малого калибра, словно убийца совершил казнь. Инспектор Марк Дэви из городской полиции считает, что, скорее всего, использовался пневматический пистолет. Это уже не первый подобный инцидент: за последние несколько месяцев аналогичным образом были убиты пять молодых людей африканского и азиатского происхождения.

Уильямс и Тозер, как и остальные жертвы, давно состояли на учете в полиции. Уильямс в прошлом году провел три месяца в тюрьме за кражу со взломом, а Тозер сидел за ограбление, изнасилование несовершеннолетней, мелкие кражи и драки. Возможно, их убили вскоре после совершения ограбления — поблизости найдена женская сумочка и разбросанные вещи. Свидетели говорят, что Уильямс и Тозер покинули «Флягу», местный паб, после того, как не смогли расплатиться за выпивку. Однако на их телах были найдены деньги.

Полиция призывает всех, кто что-либо знает о происшедшем, дать показания. В частности, хотелось бы допросить владелицу сумки, которая, возможно, сможет опознать палача — Ангела-хранителя. К сожалению, предыдущие обращения результатов не дали.

Местный житель, пожелавший остаться неизвестным, сказал нашему корреспонденту: «Надеюсь, Ангела-хранителя никогда не поймают. У нас еще полно черножопых ублюдков с ножами. Надеюсь, что Ангел доберется до каждого из них. Тогда я, возможно, смогу забирать пенсию на почте, не боясь за свою жизнь».

Скоро: Старая британская газета выходит снова. Любимое издание Черчилля опять с нами. Доктор Тьма возвращается. Наконец-то в «Ивнинг» появится наш герой.

Из «Дейли Комет», понедельник, 1 июля 1991 года
В субботу утром на конференциях создателей комиксов всегда тихо. Грег заглянул в главный конференц-зал — там за круглым столом шла дискуссия. В обсуждении принимали участие четверо — трое молча кивали и хихикали, а Нил Гейман рассказывал шутки из своих текущих работ. Грег уже слышал все это вчера вечером в баре, поэтому он вышел, чтобы сделать очередной круг по помещению, где торговали комиксами. Сегодня вечером ему предстояло участвовать в дискуссии насчет возрождения старых персонажей. Тарзан, Гримли Финдиш[87] и Дэн Дейр[88] возвращались, так что доктор Тьма, подумал Грег, окажется в хорошей компании. На благотворительном аукционе его первые опусы с участием нового доктора Тьмы принесли более пятидесяти фунтов, а это кое-что значило.

Он отошел от картонных коробок, набитых невероятно дорогими американскими книжками комиксов в пластиковых пакетах, и направился к более экстравагантным товарам. Здесь продавали книжки с кадрами из старых фильмов, номера популярных журналов сороковых и пятидесятых (Грег с неприятным чувством заметил среди старого хлама прошлогодние сборники комиксов), а также всякую мелочь вроде пазлов «Стингрэй»[89] (не хватает всего трех кусочков, цена — двенадцать фунтов), настольные игры «Сыромятная Кожа»[90] (цена — пять фунтов) и дешевые журнальчики размером с телефонный справочник.

Один из продавцов узнал его — возможно, по прошлой конференции — и сообщил, что у него есть кое-что интересное. Это было сказано вкрадчивым, конфиденциальным тоном сутенера. Нырнув под шаткий стол и задыхаясь от усилий, торговец вытащил на свет божий связку журнальчиков.

— Такое не часто попадается…

Грег взглянул на обложку верхнего журнала: «Доктор Тьма». На поблекшей иллюстрации Фицджеральда доктор в круглых темных очках и плаще сражался с двухметровым неандертальцем в форме офицера СС, а блондинка Пенни Стамп, облаченная лишь в тонкое старомодное белье и цепи, беспомощная лежала на операционном столе. «ВНУТРИ: „Повелитель мутантов“, роман РЕКСА КЭША. А также: „Пытка огнем“, „Смех доктора Тьмы“ и „Хэнк-янки и Гейдельбергский Вешатель“. Апрель 1945 года. Издательство Баджерфилда».

Грег просил Гарри Липмана прийти на конференцию, но писателю несколько раз случалось попадать в неприятные ситуации на подобных сборищах, и он сказал, что не хочет «якшаться с полоумными». Он знал, что у Гарри мало старых журналов с его текстами, и решил купить связку. Кто знает, может быть, там найдется несколько идей, которые удастся освежить?

— Десятку за все?

Он протянул торговцу две пятерки и забрал журнальчики, проверив корешки, чтобы убедиться в том, что туда не сунули несколько номеров «Ридерз дайджест».

Нет, это все были выпуски «Доктора Тьмы» сороковых годов. Грегу захотелось тут же сесть и погрузиться в чтение.

В зале кто-то читал сильно заинтересованным прыщавым слушателям лекцию о подростковом страхе в «Тинейджерах-титанах»[91] и «Людях Икс».[92] Грег задумался о том, где раздобыть печенья и чашку чая или кофе. Нил Гейман, окруженный поклонниками, с другого конца зала улыбнулся и показал куда-то пальцем. Грег знаком выразил благодарность. Нил сообщил ему о присутствии Ханта Сили, британского издателя комиксов, на которого Грег некогда подал в суд из-за финансовых разногласий. Грегу не хотелось ворошить старое. Желая избежать столкновения с шарообразной фигурой Сили, он заглянул в затемненную комнату, где горстка бледных молодых людей в очках с толстыми стеклами смотрела мексиканский фильм ужасов, демонстрировавшийся на видеопроекторе. Пленка была скопирована в третий или четвертый раз, и казалось, что действие фильма происходит в тропиках во время сезона дождей.

«Давай, Хулио, — произнес голос с сильным американским акцентом, когда безумный смуглый доктор на экране пошевелил губами, — помоги мне отнести труп гориллы в печь для мусора».

Никто не засмеялся. В видеозале пахло застоявшимся табачным дымом и пролитым пивом. Здесь спали ребята, которые были не в состоянии позволить себе комнату в гостинице. Их не могли разбудить даже крутившиеся без перерыва малобюджетные картины. Показ единственного фильма, который хотел посмотреть Грег, — французского варианта «Глаз без лица»[93] Жоржа Франжю — был назначен на то же время, что и его дискуссия. Все как обычно!

Зная, что Сили, известный своей мстительностью и злопамятством, еще задержится в зале, чтобы поиздеваться над Нилом, Грег сел на стул и принялся смотреть кино. Безумный доктор пересаживал людям сердца горилл; монстр терроризировал город, срывая платья с массивных сеньорит. Главной героиней была чувствительная женщина-рестлер, решившая покинуть ринг, потому что ее последняя противница оказалась в коме.

Грегу быстро надоело смотреть на непрерывные вскрытия и прыгающую картинку, и он огляделся в поисках знакомых. Зрители пристально смотрели на экран, как причащающиеся на мессу, и кадры отражались в очках, которые светились в темноте, словно звездочки.

В последнее время ему без конца приходилось рисовать темноту, тени вокруг доктора Тьмы; он оставлял лишь светлое пятно в нижней части лица и блики, мерцавшие на стеклах очков, когда доктор выслеживал Доминика Далмаса на захудалых улицах восточного Лондона. Рука его уже устала заливать картинки чернилами. Иногда доктор Чемберс появлялся и при свете дня, но на девяноста пяти процентах картинок из серии действие происходило ночью.

Из-за дефекта на пленке фильм прекратился на несколько секунд. Вместо него появилась Нанетта Ньюман,[94] размахивающая флаконом жидкого моющего средства. Никто не закричал и не начал ворчать. Мгновение спустя на экране снова возникла горилла-монстр — творение безумного ученого. У кого-то вырвали глаз, похожий на помидор, и кетчуп потек по искаженному лицу плохого актера в еще более плохом парике. В качестве музыкального сопровождения слышалась какая-то какофония эпохи немого кино. Если бы не сцены насилия, можно было бы подумать, что лента снята в тридцатых, когда доктор Тьма Дональда Монкриффа изображал героя, выкидывая безумных ученых с десятого этажа и стреляя дротиками в красных и аборигенов-повстанцев.

Хотя глаза Грега привыкли к темноте, ему показалось, что он частично ослеп. В углу комнаты, рядом с экраном, стояла непроницаемая тьма, как на его картинках. С одной стороны экрана он смутно различал стены, оклеенные киноафишами и объявлениями; рядом с инструкцией по эксплуатации висел огнетушитель. Но противоположный угол скрывался в кромешной темноте.

У Грега заболела голова, перед глазами замелькали огненные точки. Он отвел взгляд от темного угла, взглянул снова. Темное пятно не исчезло, но, казалось, пошевелилось — оторвалось от стены и направилось к нему. Исчез ряд стульев. Экран засветился ярче, тусклые цвета показались кричащими, словно на обложке комиксов.

Грег стиснул свои журнальчики, говоря себе, что он просто выпил много пива, слишком мало ел и несколько вечеров подряд провел в соседнем баре. Внезапно в зале стало очень жарко, будто сама темнота загорелась, начала его душить…

Во мраке сверкнули стекла. Внутри тени кто-то был — кто-то в темных очках. Нет, не просто в очках, а в защитных.

Грег вскочил, опрокинув стул. Кто-то заворчал, недовольный шумом. На экране копы из полиции Мехико пристрелили человека-гориллу, и сумасшедший доктор, его отец, горевал о потере.

Темнота приняла очертания человеческой фигуры, слишком, однако, высокой для человека. Тулья широкополой шляпы доставала до потолка, руки, казалось, были способны обхватить всю комнату.

Гостя заметил только Грег. Все остальные были поглощены переживаниями доктора и смертью человека-гориллы. Где-то под защитными очками, у самого потолка, около ламп, из тьмы выступал призрачный белый нос и черная щель угрюмо искривленного рта.

Грег распахнул дверь и выскочил из видеозала; его сердце колотилось о грудную клетку. Он хлопнул дверью, преграждая путь тьме, рванулся в коридор и налетел на высокого человека, закутанного в плащ.

Его охватило раздражение, он едва не выругался, как вдруг внезапно до него дошло, кто это. Мысль пронзила его, словно кто-то прикоснулся электрошокером.

Перед ним стоял доктор Тьма.

Еврей бежал через горящий город, и всякий раз, когда на него падала тень, его сжимала ледяная рука страха. Прятаться было негде. Он не мог найти укрытия ни на станциях метро, ставших бомбоубежищами, ни в сточных канавах, с другими крысами и предателями, ни в камерах продажной полиции. Доктор пришел за ним — отомстить за грязную ложь, и спасения не было.

Прозвучал сигнал окончания воздушной тревоги, жужжание самолетов смолкло, улицы заполнились пожарными и перепуганными лондонцами. Дома их были разрушены, прошлая жизнь исчезла навсегда. Еврею захотелось злобно рассмеяться, когда он увидел женщину в ночной рубашке, звавшую своих детей около кучи дымившихся кирпичей, которая только что была ее домом. Его коварные соплеменники хорошо поработали, стравив арийские расы в то время, пока они сами строили заговоры вместе с коммунистами и язычниками-китайцами, чтобы после окончания страшной войны захватить власть над миром. Немцы бомбили англичан, и еврей смеялся.

Но сейчас успех заговора его не интересовал. Еще стояла ночь, тени не исчезли. Доктор Тьма был где-то поблизости.

Задыхаясь, он прислонился к закопченной стене. Он был отмечен знаком доктора Тьмы — черный отпечаток ладони виднелся на его пальто из верблюжьей шерсти. Ист-эндские сообщники доктора выслеживали его, сообщали о его местонахождении хозяину, гнали прочь от света и заставляли бежать сквозь ночь. Он не мог никого назвать своим другом.

Какой-то молодой человек в форменной фуражке заглянул в переулок; его голубые, холодные как лед глаза пронзили тьму. Вложив два пальца в рот, он издал резкий свист.

— Эй, парни, у нас здесь жид! Зовите Дока!

Раздался тяжелый топот сапог. Грязный убийца, будучи почти не в силах шевелиться и уже почти желая, чтобы все поскорее закончилось, оттолкнулся от стены и побежал в конец переулка. Стена была невысокой, и, подтянувшись, он оказался на покатой крыше. Парни из Ист-Энда гнались за ним с ножами и битыми бутылками, но он их опередил. Он бежал по крыше, чувствуя, как шатаются под ногами черепицы. Несколько штук отвалились и полетели вниз, на головы людям доктора Тьмы.

Держась за трубы, вонючий еврей бежал по крышам. Он вытащил револьвер и стал наугад стрелять во тьму за спиной; его охватила паника. Внезапно он замер.

Он спокойно стоял, скрестив на груди руки, плащ хлопал на ветру, и его фигура четко вырисовывалась на фоне пламеневшего небосклона. На тонких губах появилась усмешка, и лживый еврейский педофил понял, что ему пришел конец.

— Привет, Гарри, — произнес доктор Тьма.

Дональд Монкрифф. «Доктор Тьма, истребитель жидов»
(не опубликовано, 1942)
— Привет, Гарри, — произнес Грег, дергая за провод в тщетной попытке улучшить соединение. — По-моему, что-то с телефоном…

Голос Гарри звучал так, словно он находился в Джакарте, а не в трех остановках от Грега, на Дистрикт-Лайн.

— И вот, представьте себе, я оказался лицом к лицу с доктором Тьмой!

Спустя несколько часов он мог даже смеяться над этим.

— Видимо, парень собирался на маскарад. На подобных мероприятиях всегда полно народу в необычных шмотках. Но у него все было продумано до мелочей — пневматический пистолет и так далее.

Грег позвонил Гарри из своего номера, чтобы рассказать о восторге, который вызвало у фанатов «Возвращение доктора Тьмы». Молодые люди, родители которых еще не появились на свет, когда закрылся «Аргус», с нетерпением ждали приключений закутанного в плащ борца с преступностью.

— Видимо, док сидит в генетической памяти нашего народа, Гарри. А может быть, Лич прав: настало время его вернуть.

Дискуссия прошла хорошо. Вопросы из зала почти все были адресованы Грегу, и он вынужденно передавал их другим участникам, чтобы обсуждение не вертелось исключительно вокруг него. Фанаты выпрашивали информацию. Да, Пенни Стамп тоже вернется, но уже не в качестве девушки-репортера. Да, «роллс-ройс» доктора — «Акула Тьмы» — выедет из гаража и будет оснащен еще большим количеством секретных приспособлений. Да, доктору придется решать современные проблемы восточного Лондона. Когда кто-то спросил, не собирается ли владелец газеты как-то корректировать содержание комиксов, Грег ответил: «Пока он этого не делал», и после заявления: «Мне почему-то кажется, что доктор Тьма не читает „Комет“» — раздались аплодисменты. У кого-то даже хватило ума попросить его сравнить Рекса Кэша Дональда Монкриффа и Гарри Липмана. Он передал участникам конференции наилучшие пожелания от Гарри и похвально отозвался о творческих способностях писателя.

Голос Гарри звучал устало. Иногда Грег был вынужден напоминать себе, что говорит со стариком. Он подумал: а вдруг звонок его разбудил?

— Нами даже американцы заинтересовались. Возможно, они будут переиздавать комиксы в виде ежемесячного журнала, после газет. Я попросил Тамару уладить это дело. Она считает, что нам удастся обойтись без больших отступных Дереку Личу, но с авторскими правами все сложно.

И еще: у людей из «Конде Наст»,[95] которые купили «Стрит энд Смит», оказывается, хорошая память. Они по-прежнему считают, что Монкрифф в тридцатых украл имя Тень. И тем не менее, по-моему, это выгодная сделка.

Гарри пытался говорить с воодушевлением.

— С вами все в порядке, Гарри?

Тот ответил, что да, но Грег почему-то ему не поверил. Он посмотрел на часы — через десять минут в баре состоится встреча с Нилом и еще несколькими приятелями, — затем пожелал Гарри спокойной ночи и повесил трубку.

Чтобы идти в бар, следовало сменить пиджак, в котором он ходил на конференцию, на свитер, и Грег принялся копаться в чемодане, лежавшем на гостиничном кресле. Он нашел нужный джемпер, отцепил бейдж от лацкана и пристегнул его на грудь. Под чемоданом оказалась связка журнальчиков с комиксами, которую он купил для Гарри, — он не сказал о подарке по телефону.

Вряд ли Гарри уже лег. Наверное, он еще не успел далеко отойти от телефона. Грег нажал на кнопку повторного вызова, прислушался к щелчкам коммутатора. Потом в трубке раздались длинные гудки.

Тени в комнате, казалось, сгустились. Гарри не поднял трубку, и первой мыслью Грега было: с ним что-то не так. Он представил себе инфаркт, неудачное падение, обморок, всяческие недомогания пожилых людей. Телефон продолжал звонить. Десять, двадцать, тридцать гудков.

За двадцать секунд Гарри не мог лечь в постель и заснуть крепким сном.

Нажав на кнопку повторного вызова, нельзя ошибиться номером.

Наконец кто-то взял трубку.

— Алло, — произнес женский голос, молодой и жесткий, — это еще кто?

— Гарри… — пробормотал Грег. — Где Гарри?

— У него кое-какие проблемы, приятель, — ответила девушка. — Но мы о нем позаботимся.

Грегу стало нехорошо. Девушка не показалась ему заботливой соседкой.

— Он болен?

Пауза. Грегу показалось, что собеседница беззвучно смеется. Из трубки доносилась музыка. Не та, которую слушал Гарри Липман, а негромкий хеви-метал, искаженный телефонной линией и дешевым аппаратом. Внезапно Грег словно свалился с небес на землю, эйфория и алкоголь куда-то улетучились.

— Алло?

— Слушаю, — отозвалась девушка.

— Гарри болен?

— Да, можно сказать и так, — ответила она. — Мы послали за доктором.

Появились доказательства того, что Дерек Лич, глава пирамиды массмедиа, связан с сомнительными организациями правого толка в нашей стране и за рубежом. Источник из издательства Лича, который сейчас собирается запустить новую национальную вечернюю газету, сообщил нашему корреспонденту ДУНКАНУ АЙЛЗУ: в то время как другие короли прессы распыляются на электронные СМИ и разнообразные издания, Дерек Лич сосредоточился на более непосредственном пути влияния на массы.

«Дерек покрывал расходы кандидатов в парламент во время нескольких последних дополнительных выборов, — рассказал источник. — Однако в основном эти люди набирали ничтожно малое число голосов. Среди них, например, Патрик Мессингейм — бывший председатель верхней палаты, который позднее вернулся в ряды тори. Но идея состояла не в том, чтобы получить место, а в том, чтобы под предлогом предвыборной кампании вести свою пропаганду. „Комет“ всегда была против иммиграции и любых проявлений социализма, за — „Закон и порядок“, повешение и телесные наказания, повышение расходов на оборону и политическую цензуру. Но во время кампании они просто входили в раж».

Лич, который регулярно протестует против подобных обвинений и называет их «безумными теориями заговоров», отказался комментировать попавшие к нам документы, в которых имеются цифры и факты. Кроме финансирования Патрика Мессингейма и ему подобных политиков, Лич жертвовал большие суммы в пользу таких безумных предприятий, как «Крестовый поход белой свободы». Это движение направляет денежные средства от крупных бизнесменов Великобритании и Америки в Южную Африку. Кроме того, Лич поддерживал «Английский освободительный фронт», члены которого утверждают, что иммигранты с полуострова Индостан и с островов Карибского моря представляют собой «оккупационную армию» и должны быть вышвырнуты прочь с помощью оружия. Лич финансирует лобби возрождения смертной казни и даже трэш-группу «Известка», исповедующую белый расизм, чей сингл «Кровь, железо и святой Георгий» был отвергнут Би-би-си и коммерческими радиостанциями, но достиг пятого места в независимых чартах.

В свете перечисленных обвинений вызывает беспокойство военизированный характер службы безопасности, которая охраняет пирамиду — сердце империи Лича. Он нанимает охранников из крайне правых молодежных банд, часто через объявления, размещенные в полуграмотных, но подозрительно хорошо сверстанных и отпечатанных фанатских журналах, распространяемых на футбольных матчах. Организация Лича собирает, так сказать, армию молокососов, чтобы разгромить пикетчиков профсоюза печатников в доках. Источник сообщает, что в пирамиде есть превосходный арсенал, словно владелец «Комет» и «Аргуса» готовится к осаде. Ходят слухи о том, что Лич заказал себе «роллс-ройс» с такими необычными дополнениями, как пуленепробиваемый корпус, ракетные установки в стиле Джеймса Бонда, пушка со слезоточивым газом и кинжалы, выскакивающие из капота.

Дерек Лич может позволить себе все эти игрушки. Но возможно, настало время задуматься о том, в какие игры он собирается играть…

«Прожектор», август 1991 года
Водитель мини-такси ни за какие деньги не соглашался ехать дальше и высадил Грега на незнакомой улице. Ночью этот район казался еще более зловещим, чем днем. Часто попадались фонари, утопленные в бетонные стены и закрытые металлической сеткой. Но умелые вандалы добирались и до них. Грег понял, что, если он углубится в темный лабиринт, ничего хорошего не будет, и заставил себя сосредоточиться на разбитом, покрытом граффити стенде с картой, стоявшем на тротуаре. Он легко нашел дом Гарри. Рядом кто-то нарисовал фигурку, болтавшуюся на виселице. В неумело нацарапанном лице невозможно было найти какое-то сходство с реальным человеком, но Грег был уверен, что это изображен Гарри.

Он направился к нужному дому; его настолько поглотили мысли о старике, что он забыл о собственной безопасности. Это было ошибкой.

Они появились из подземного перехода и окружили его. В темноте мелькнули футболки с британским флагом и бритые головы. На руках — кожаныеленты с металлическими шипами. Грега ударили всего четыре или пять раз, но этого оказалось достаточно.

После первого удара он отвернулся, и его нос, казалось, впечатали в щеку. Из разбухших ноздрей хлынула кровь, во рту тоже была какая-то рана. Грег потряс головой, пытаясь избавиться от боли. Они стояли вокруг и смотрели, как он плюется кровью. На свитере у него по-прежнему был приколот бейдж с конференции.

Затем один из них подошел ближе, обдав смрадным дыханием, и ударил его коленом в пах. Грег с воплем согнулся пополам, ноги у него подкосились. Кто-то пнул его по голени, и он рухнул на землю. Ребра болели.

— Ладно, Пи, — сказал кто-то, — он уже получил. Сматываемся.

— Не-а, — ответила девушка (неужели та, что говорила с ним по телефону?) и выступила вперед. — Мы с ним еще не разобрались.

Грег зажал ноздри, чтобы остановить кровь; оказалось, что нос не сломан. Однако щека быстро распухала. Он взглянул в лицо девчонке.

Она была совсем молода, лет пятнадцати-шестнадцати; ее череп покрывал короткий ежик светлых волос. Голова была неестественно велика, и из-за короткой стрижки детское личико казалось крошечным, словно было нарисовано на пасхальном яйце. Он видел ее, когда приезжал сюда в прошлый раз. В ушах у нее болтались серьги в виде монет, на виске вытатуирована голубая свастика — правильной формы, что было здесь редкостью.

— Пошли…

Пи улыбнулась Грегу, облизнула губы, как кошка.

— Вы еще нуждаетесь в предупреждениях, господин художник?

Остальные столпились у нее за спиной. Она была невысокой и тощей; скинхеды в темноте по сравнению с ней походили на гигантских медведей.

— Вы все поняли?

Грег кивнул. Он бы сделал все, что угодно, только бы они оставили его в покое. Нужно было спешить к Гарри.

— Отлично. Рисуйте как следует, потому что мы наблюдаем за вами!

В доме через дорогу зажегся свет, и Грег смог лучше разглядеть лица нападавших. В отличие от Пи, они отнюдь не были юнцами; облачение скинхедов смотрелось на них как маскарадные костюмы. Из дома донеслись приглушенные голоса, и свет погас.

— Двинь ему, Пенелопа! — сказал кто-то.

Пи снова улыбнулась:

— Не-е, Баззо. Теперь он знает, что почем. Нельзя его калечить. Он — важная птица. Верно, господин художник?

Грег поднялся на ноги. Зубы и кости были на месте, но его еще трясло. Во рту что-то болело, он сплюнул много крови.

— Грязное животное!

Со зрением было что-то не так. Пи раздвоилась, вокруг ее фигуры мерцал огненный ореол.

— Спокойной ночи, — сказала Пи. — Будьте хорошим мальчиком.

Затем они исчезли, оставив лишь тени. Грег бросился бежать по тротуару, расшвыривая заляпанные уксусом листки из «Комет», которыми был усыпан асфальт. Дверь квартиры Гарри оказалась распахнутой, цепочка сломана, в коридоре горел свет.

Грег нашел его на кухне — он лежал на полу, и из натужно хрипевшего принтера на него медленно выползал бесконечный лист бумаги.

Он помог Гарри сесть, налил ему чашку воды из-под крана. Его не слишком сильно избили, хотя на лбу красовался синяк. Гарри был в ужасном состоянии. Грег никогда не видел его без вставной челюсти, и теперь у него изо рта текла слюна, как у младенца; он механически вытирал ее рукавом свитера, пытался что-то сказать, но не мог.

Телефон был вырван из стены вместе с проводами. Скрежет принтера действовал Грегу на нервы. Он сел на стол и попытался сообразить, как его выключить, ничего не испортив, — модель была незнакомая.

Затем его взгляд упал на текст. Это был набросок сценария комиксов про доктора Тьму на первый месяц. Грег невольно принялся читать.

Это был не тот сценарий, с которым он работал. Еще сырой, но его, без сомнения, написал Гарри, и Грегу придется рисовать к нему иллюстрации.

Грег, будучи не в силах подавить дрожь, продолжал читать.

— Простите, — сказал Гарри. — Это был он. Они привели его сюда. Он был здесь еще до того, как Дональд начал писать про него. И он всегда будет здесь!

Грег обернулся к старику. Гарри стоял над ним, положив руку ему на плечо. Грег покачал головой, и Гарри печально кивнул:

— Это правда. На самом деле мы всегда это знали.

За спиной Гарри виднелся коридор. А дальше, в открытую дверь, Грег видел ночную улицу. Человек-тень был там, и он смеялся…

Смех превратился в стрекот принтера.

Грег продолжал читать.

Он помедлил мгновение, прежде чем выбрать личину, которую наденет сегодня. Личность Чемберса надоела, она слишком его ограничивала. Сейчас настали смутные времена, надо переходить к жестким методам. Он вспомнил всех людей, в которых превращался; перед ним появился список имен, замелькали лица…

Сидя за письменным столом на вершине пирамиды из стекла и стали, он чувствовал возбуждение, которое давала власть.

Там, в ночи, ползали торговцы крэком и анархисты, черные и желтые иммигранты, предатели и бездельники, уклоняющиеся от военной службы. Сегодня они узнают, что он вернулся.

Медиамагнат — полезная «крыша». Она помогла ему найти точку опоры в новые времена, позволила со стороны взглянуть на печальное положение в стране.

Он подумал о тех истинных патриотах, которые были отвергнуты. Освальд Мосли, Юнити Митфорд,[96] Уильям Джойс,[97] Дональд Монкрифф. Что за лживые твари пришли вслед за ними! Но на этот раз все будет иначе. Больше он не станет прогибаться перед иностранцами.

Он застегнул плащ у горла, снял самую последнюю маску. Улыбаясь тонкогубому лицу в темном зеркале, надел очки.

Личный лифт был готов везти его к «Акуле Тьмы». Он сунул в кобуру свой верный пневматический пистолет.

Затем он бросился навстречу судьбе, наслаждаясь предвкушением охоты. Он вернулся!

Больше не будет бледных подражаний, нерешительных трусов и опасных слабаков.

Он — настоящий.

Рекс Кэш, «Возвращение доктора Тьмы» (1991)
Грег стоял у мольберта и рисовал. Ему больше ничего не оставалось делать. Он ненавидел то, чем занимался, но должен был наносить на бумагу черные пятна, заканчивать наброски. Это было все, что от него осталось. На картинке доктор Тьма врывался на встречу заговорщиков. Африканские коммунисты наводнили Лондон, строили отвратительные козни с целью саботажа британского бизнеса, собирались взорвать здание фондовой биржи. Но доктор их остановит. Грег обводил толстые губы Папы Доминика, жреца вуду, пытался изобразить страх в глазах негодяя, увидевшего направленный на него пистолет доктора.

«Представляете, — сказала Пи, — мне дали возможность писать для „Аргуса“. „Печать Истины“ — так будет называться моя колонка. Я могу писать о музыке, политике, моде — о чем угодно. Я буду настоящей маленькой репортершей».

Кросби сказал, что Дерек Лич в восторге от комиксов. Доктор Тьма шел нарасхват. Весь город покрывали граффити с его именем; попадались парни с защитными очками, вытатуированными вокруг глаз. Критик, объявивший «Черта с два» шедевром, назвал новые комиксы «расистским бредом». Грега больше не приглашали на конференции, старые друзья при встрече с ним переходили на другую сторону улицы. Его телефон почти всегда молчал. Звонил только Кросби. К его удивлению, Тамара после первых выпусков «Аргуса» отказалась от своих десяти процентов и посоветовала ему найти себе другого агента. Не общался он и с Гарри — сценарии ему привозил специальный курьер. Грег представлял себе старика, печально выстукивавшего на своем «Амстраде» истории в духе Дональда Монкриффа. Он прекрасно понимал, как чувствует себя писатель.

Он включил радио. По-прежнему не утихали бунты. Полиция была озабочена волной убийств из пневматического оружия, но, казалось, мало что могла предпринять. Жертвами в основном были главари банд, хотя немалое число убитых и раненых составляли выходцы из Вест-Индии и Азии. Кеннет Худ, известный священник, пытался успокоить хулиганов и получил пулю в голову. Он был близок к смерти, и еще двое полицейских и семеро бунтовщиков погибли в яростной драке, последовавшей за покушением на его жизнь. Грег представил себе человека-тень на крыше — как он прицеливается, шляпа опущена на глаза, полы плаща хлопают, словно крылья демона.

Грег рисовал «Акулу Тьмы», скользившую по ночному городу и расшвыривавшую по сторонам прислужников Папы Доминика, которые размахивали бутылками с зажигательной смесью. «Солнце слишком долго светило на бесстыжих предателей, — писал Гарри, — теперь должна прийти ночь, а вместе с ночью приходит доктор Тьма».

Сначала Грег хотел уехать из города, но его ждали на вокзале — девушка, которую называли Пи, и еще несколько человек. Они вернули его домой. Теперь они называли себя не скинхедами, а шейдхедами,[98] носили шляпы и плащи, как доктор, рваные черные рубахи поверх рваных футболок, узкие джинсы и ботинки «Доктор Мартенс» со стальными носами.

Пи почти все время была с ним. Сначала она маячила где-то на краю поля зрения, наблюдая за его работой. В конце концов он сдался и подозвал ее. Теперь она буквально жила в его квартире, звонила доктору, готовила Грегу еду, согревала его холостяцкую постель. Они достаточно жестко обошлись с ним, теперь нужно было успокоить и подкупить. Так он лучше работал.

По радио выступал Дерек Лич, защищая своих охранников. Он вмешался, желая помочь полиции, воспользовался своими новыми вертолетами, чтобы руководить ее действиями, посылал своих людей в бой, словно войска. Полиция была этим явно недовольна, но общественное мнение оказалось на стороне магната. Лич сказал что-то насчет «духа доктора Тьмы», и рука Грега дрогнула, на бумаге появилась клякса.

«Осторожнее, осторожнее», — сказала Пи, промакивая чернила куском ткани и спасая картинку. Ее волосы отросли. До красоток из «Комет» ей было далеко, но она, как ни странно, превращалась в хозяйственную девушку, и у нее проявился материнский инстинкт. В конце концов, шейдхеды ведь считали, что женщина должна быть хозяйкой на кухне и шлюхой в постели.

На последней картинке доктор Тьма стоял над поверженными врагами, подняв кулак в вызывающем салюте. В стеклах его очков отражались языки пламени.

Новости закончились, зазвучал новый сингл «Крестоносцев» — «Англия навсегда». Он приближался к первым местам в чартах.

Грег выглянул в окно. Ему показалось, что горизонт освещен пламенем пожаров.

Он взял тонкое перо и склонился над полосой, чтобы прорисовать мелкие детали. Он жалел, что сдался сразу: струсил после первого же избиения. Иногда он говорил себе, что делает это ради Гарри, чтобы защитить старика. Но это была ложь. Они — не Регги Брэндон и Хэнк Хемингуэй. В пытках не было необходимости; они не клялись никогда не сдаваться, не отступать и не трусить. Несколько добрых тумаков и обещание еще парочки — этого оказалось достаточно. Плюс больше денег в месяц, чем каждый из них зарабатывал когда-либо за год.

На следующей неделе доктор казнит Папу Доминика. Потом разберется с бастующими, безработными, уклоняющимися от армии и прочим дерьмом…

На мольберт упала тень, мелькнули полы плаща. Грег, обернувшись, взглянул в закрытые очками глаза своего настоящего хозяина.

Доктор Тьма был им доволен.

Д. Ф. ЛЬЮИС Мэдж[99] (Пер. В. Двининой)

Д. Ф. Льюис на сегодняшний день, вероятно, самый плодовитый из публикуемых авторов, творящих в жанре ужасов. И это не пустая похвальба, — возможно, читателю будет легче понять это, если он узнает, что большинство рассказов Льюиса занимают максимум две-три страницы.

«Мэдж» не исключение. Однако, несмотря на краткость, Дес Льюис ухитряется вложить в свою компактную прозу столько энергии, сколько иным писателям не выжать и из целого романа.

В последнее время фантастика Льюиса появляется в таких небольших изданиях, как «Winter Chills», «BBR», «Cobweb», «Dementia 13», «Flickers'n'Frames», «Peeping Тот», «Dreams & Nightmares», «Dark Star», «Deathrealm», «Arrows of Desire», «Dream», «Overspace», «After Hours», а также в сборниках «The Year's Best Horror Stories» и, конечно же, нашем «Best New Horror».

Женщина пела о своем возлюбленном.

Напев утопал в шуме морского прибоя, а слушатели с растрепанными ветром волосами покачивались в такт мелодии. Они не первый раз внимали этой истории, наверное сознавая, какая глубокая скорбь скрыта в ней, но никогда еще песня не звучала так заунывно и проникновенно.

Женщина на миг умолкла, переводя дыхание, и поплотнее завернулась в шаль, спасаясь от привычных соленых брызг, долетавших до берега, и затянула новые — ранее исполнявшиеся разве что для себя поздней ночью на сон грядущий — куплеты.

Слушатели замерли; поднесенные к губам кружки застыли, дожидаясь конца песни и жадных глотков… Но конец сейчас был непредсказуем. Многие задержали дыхание. Впрочем, когда дуют столь свирепые ветры, легкие способны наполняться и без согласия разума или тела.

Песня вторгалась в такие пределы, в которые ничей слух, будь на то его воля, не осмелился бы проникнуть. Люди надеялись, что рокот накатывающихся волн заглушит…


Позднее, лежа в постели, в разгар шторма, она пела колыбельную за колыбельной — не только чтобы призвать к себе дрему из угольно-черного мрака, но и желая убаюкать своего партнера на эту ночь, которому отдых нужен был как воздух. Ему предстояло выдюжить неделю адской работы на баркасе. Впрочем, они любили друг друга долго и неистово, так что сон наверняка не заставит себя ждать.

Он прошептал:

— Твоя сегодняшняя песня… Она была тяжела, Мэдж, почти невыносима.

— Мне и самой иногда невмочь, но я твердо решила испробовать все варианты.

— Люди не знали, куда прятать лица… А я надеялся, что сегодня ты выберешь меня. Наверное, ты прочла это по моим глазам, и вот я здесь.

— Мне нужен был кто-то сильный; сильнее всех, кто приходил сюда прежде. Не только потому, что я не припомню столь свирепого шторма, но и оттого, что мать как-то сказала мне, что, если я пропою песню от начала до конца, не прерываясь, тот, о ком в ней говорится, узнает, что он может наконец отдохнуть. Но ему захочется увидеть меня в последний раз. И если он явится сегодня, я хочу, чтобы он увидел, как я счастлива — ублаженная таким жеребцом, как ты!

— Мэдж, а если ему будет горько увидеть меня в постели с тобой?

— Призракам не бывает горько, глупыш! Они могут лишь надеяться на счастье тех, кого покидают. Здесь сказки и песни ошибаются.

— Ну, раз ты так говоришь…

Шторм взревел еще громче. Должно быть, громче, чем стонет Земля в конце времен.

Женщина прижалась к любовнику крепче и почувствовала, как на миг, на один священный и безгрешный миг, остановилось его — и ее — дыхание.


На рассвете, когда шторм торопливо удалился, пробудившаяся ото сна деревня вновь услышала пение. На этот раз мелодия была утренней и слова — легкими.

Мать Мэдж опять нашла дочь в окаменевших объятиях побелевших рук, воспевающей нового призрака.

Волны отступили, унеся с собой рокот. Но когда песня завершилась, женщина услышала хлюпанье сапог по грязи и сердитое ворчание бородатых рыбаков, которые тянули к далекому морю свои лодки, прокладывая в сыром песке свежие колеи.

ЧЕРРИ УАЙЛДЕР Дверь за гобеленом (Пер. О. Ратниковой)

Черри Уайлдер родилась и выросла в Новой Зеландии, сейчас живет в Германии. Ее первый рассказ был опубликован в 1974 году, и, несмотря на то, что она больше известна среди поклонников научной фантастики, к жанру хоррор она тоже приложила руку.

Рассказы Уайлдер появлялись в таких журналах и антологиях, как «New Terrors», «Dark Voices», «Skin of the Soul», «Interzone», «Omni» и «Isaac Asimov's Science Fiction Magazine». Среди ее книг — «Вторая натура» («Second Nature»), трилогии «Торин» («Torin») и «Правители Хилора» («Rulers of Hylor»), а также роман в жанре хоррор «Жестокие замыслы» («Cruel Designs»), действие которого происходит в Германии.

Подобно рассказу Уайлдер «Дом на Кладбищенской улице» («The House on Cemetery Street»), который стал одним из самых популярных произведений и был опубликован в первом томе нашей антологии, «Дверь за гобеленом» на первый взгляд не похожа на «ужастик», но напряжение нарастает постепенно и в конце концов разрешается в неожиданной развязке.

«Пансион Гварди» представлял собой мрачное здание в пятнадцати минутах быстрой ходьбы от Академии.[100] Оно стояло в конце кирпичного туннеля на берегу давным-давно засыпанного канала. Пансион был прижат к наспех построенной задней стене какого-то дворца… Возможно, много десятилетий назад он являлся флигелем более величественного сооружения.

Выглянув из окна своей спальни и повернув голову вправо, Сьюзен Филд могла разглядеть крылья и заднюю часть туловища каменного льва, которые вырисовывались на фоне голубого неба. Спальня была очень маленькой, но, к счастью, располагалась за углом от двери в большую комнату, которую душными летними ночами занимали Джейми и Олив. Сьюзен была осведомлена о некоторых «фактах их жизни» и понимала, что судьба сыграла с ее братом и невесткой злую шутку. Плохо уже то, что из-за семейных неурядиц они венчались в деревенской церкви Оксфордшира. Но еще хуже, что во время свадебного путешествия им пришлось терпеть рядом — о ужас! — четырнадцатилетнюю сестру новобрачного…

Все знают — молодоженам необходимо уединение. Хотя Сьюзен не была уверена, что понимает значение этого слова. Уединение вдвоем в кровати? Вдали от семьи и друзей? Венеция кишела людьми, а молодая пара ни за что бы не отправилась в путь без личной горничной Олив — Кидсон, суровой пятидесятилетней женщины.

Сьюзен решила быть приятной и держаться в тени. Она настолько преуспела, что почти превратилась в призрак: Джейми и Олив подпрыгивали на месте, когда она заговаривала или тянула кого-то из них за рукав. Сьюзен с изумлением смотрела на свое отражение в одном из тысячи зеркал в золотых рамах, отставала от брата и невестки на переполненных улицах, терялась и снова находила дорогу. Она исследовала все комнаты пансиона, подходящие для обособленного времяпровождения. Ее любимой стала комната для написания писем, обставленная мебелью с потускневшей позолотой. Там стоял письменный стол, покрытый сизой кожей, а в окна, выходившие на восток, лился неяркий, какой-то водянистый свет. Никто не писал здесь писем, но чернильницы были полны, имелся сосуд с песком и промокательная бумага. Никто бы не удивился, обнаружив и гусиные перья со свитками пергамента.

Сьюзен покупала открытки, но отправлять их было некому — разве что самой себе. Она отсылала их в лондонский дом, который сейчас был совершенно пуст, и представляла, как письма падают через щель в почтовом ящике на ковер и ее призрак бежит вниз по лестнице, чтобы их поднять.

Одна стена в комнате не имела ни окон, ни обоев; она была сложена из серого камня и закрыта четырьмя большими экранами из ткани. Три экрана были наполнены повторяющимися узорами из арабесок и цветов, а на центральном — самом большом — вытканы две женщины, садящиеся в гондолу. Гуляки в масках праздно наблюдали за ними с моста; поднималась луна; слуги несли следом украшенную лентами мандолину, комнатную собачку и корзину цветов. Картина показалась Сьюзен интересной, и она часами сидела перед ней. Решила, что дамы (одна из них — молодая девушка, другая — постарше) возвращались домой из гостей, возможно — с приема или маскарада. Старшая женщина носила маску, ее волосы были напудрены.

Иногда Сьюзен приходилось просто вытаскивать из комнаты для писем.

— Вот ты где, Пенс! — говорил Джейми, ее старший брат-задира.

— Они ждут, мисс! — строгим, неодобрительным тоном изрекала Кидсон.

— Ах, poverina…[101] — вздыхала Синьора, полная рыжеволосая дама.

Хуже всего была миссис Портер, супруга Кэнона Портера, которая познакомилась со Сьюзен во время завтрака во дворе. У этой доброй женщины возник необычайно сильный интерес к девушке, и она предложила «заботиться» о ней, пока молодожены гуляли вдвоем. Миссис Портер читала лондонские газеты, даже самые желтые, и, когда Сьюзен оказывалась в ее лапах, задавала разные вопросы. Та, краснея, отказывалась отвечать.

К счастью, у миссис Портер была тяжелая поступь и привычка окликать Сьюзен, прежде чем войти. Девушка нашла себе тайник за одним из узорчатых гобеленов — оказалось, что в нише стены есть дверь. Как только, найдя комнату пустой, миссис Портер удалялась, Сьюзен выскальзывала в коридор, сбегала вниз по короткой черной лестнице во двор и садилась рядом с Джейми и Олив. Она сидела в тени, они улыбались и зевали на солнце. Миссис Портер, спешившая сообщить, что ребенка нигде нет, смотрела на нее как на привидение.

В «Пансионе Гварди» больше не было никого, стоившего внимания: две семьи из Германии, группа студентов из школы Слейд Скул[102] и веселые богемные девушки, которых подозревали в курении. Еще был один американец — шапочный знакомый Джейми по Кембриджу. Хэдли, по словам брата, был эдаким сухарем, изучавшим старые здания и даже писавшим о них книги. Не стоило беспокоиться об излишнем любопытстве старины Хэдли: он жил словно во сне. Сьюзен с завистью смотрела на него — не веселого и не богемного, сидевшего слегка развалясь в тени олеандров. На одной из открыток, адресованных самой себе, она написала: «Иногда мне кажется, что я живу в кошмарном сне».

В это бесконечное лето они много раз бывали на площади Сан-Марко. Мельком и вдалеке видели Хэдли, который смотрел на пустое место, оставленное Кампанилой, рухнувшей около года назад.[103] Примерно тогда же, прошлым летом, закончились и золотые деньки Сьюзен: лондонский дом украшали к коронации,[104] но отец — а как еще его назвать? — отправлялся ночевать в свой клуб. Мать плакала в комнате с задернутыми шторами. С тех пор миссис Филд ни для кого не было дома, кроме врача и сиделки, которые однажды ночью увезли ее из дома в закрытой карете.

И теперь, в мерцающей пещере собора, они все скрывались от своих соседей, Фаркваров, и знакомых семьи Олив, неких мисс Блэк. Витые колонны, за которыми они бродили, пока не очистился горизонт, были сделаны из порфира и стремились вверх, словно змеи, задушившие Лаокоона.

Как-то в небольшой церкви Сьюзен буквально пришлось прятаться — ведь она была живым доказательством того, что все не так, как должно быть. Молодожены вышли вперед (Олив — сама мягкость и сплошной румянец, Джейми — расправив плечи), чтобы обезоружить двоих мисс Блэк. Сьюзен мгновенно скользнула в боковую часовню. Именно здесь она впервые увидела это.

Она скрючилась на одном из узких черных стульев для молящихся, пригнув голову. Горело несколько свечей; на стене был изображен святой с Девой Марией и ангелами. Свечи освещали небольшой стеклянный ящик на алтаре, в котором хранились мощи. На куске шелка абрикосового цвета, расшитого золотом и бирюзой, лежал осколок черной кости. Эти цвета вызвали у Сьюзен такие живые ассоциации, что перехватило дыхание от тоски. Опять тот же сон, и она — в комнате с гобеленами…

Это был не совсем сон о доме. Лучше. Ее привезли в закрытом экипаже к портику с колоннами. Из дверей полился золотистый свет, и низкий, приятный голос воскликнул: «Сага mia!»[105] Она взбежала вверх по ступеням и бросилась в объятия женщины, одетой в платье такого же цвета. Их окружила толпа людей, и кто-то сказал: «Мы ужасно рады тебя видеть!» Она поняла, что это награда за какой-то героический поступок — помощь некоему важному лицу, скрытому за облаком.

Снова оказавшись в комнате для писем — она едва дождалась возвращения в пансион, — Сьюзен вдруг заметила, что на леди в маске, изображенной на экране, был плащ такого же цвета. Ей пришло в голову, что сцена на гобелене означает не конец, а начало какого-то приключения. Леди в маске вела свою спутницу из гондолы к дверям палаццо. Девушка засомневалась: маски на мосту, Арлекин и Коломбина, и третья, с головой мертвеца, словно говорят: «Иди же, глупая гусыня! Чего тут бояться?»

Днем, во время долгой летней сиесты, Сьюзен покидала свою комнату и кралась по пустым коридорам в комнату с гобеленами. Она ложилась на полосатый диван у окна. Потоки теплого воздуха проносились по комнате, приподнимая верхние края гобеленов и звеня стеклянными подвесками канделябра. Однажды она услышала негромкий звон, будто одна из стеклянных призм упала на пол. Подойдя, она увидела у каменной стены серебряную цепочку со сломанной застежкой. В следующий раз это оказался крошечный флакон из венецианского стекла, белый с золотом и с пробкой в виде рыбы. Через несколько дней примерно в той же части комнаты появился миниатюрный черный лаковый веер. В сложенном виде он был не больше ее ладони.

Сьюзен обнаружила, что гобелены висят на каменной стене подобно знаменам и прикреплены к древкам шнуром. Еще выше, в тени, виднелись два каменных выступа в форме львиных голов. Однажды во время сиесты, когда Сьюзен была уверена, что никто не войдет в комнату, она растянулась на ковре и увидела, что львиные головы, как она и подозревала, прикрывали два темных отверстия в стене — вентиляторы, заложенные или действующие. В этот момент с гобеленов полетела пыль, и Сьюзен заморгала. У нее перед глазами, как летучая рыба, мелькнула полоска бумаги с искусно сложенными вместе концами — она выпала из второй львиной головы, нависавшей над гобеленом.

Сьюзен вскочила и подбежала к крайнему экрану. Дверь в нише была заперта, но, казалось, не на засов; когда Сьюзен повернула ручку и нажала, дверь немного подалась. В полутьме у нее над головой что-то звякнуло; она отогнула гобелен и в вечернем свете разглядела большой ключ, висевший на вделанном в стену крюке.

Примерно в это же время произошло грубое вторжение внешнего мира. В почтовое отделение, где Джеймс Филд забирал свои номера «Таймс», из Лондона на его имя прибыла пачка писем. В ужасном смущении он отвел Сьюзен в сторону и сел с ней на каменную скамью. Олив, стоявшая неподалеку, раскрыла зонтик от солнца и стала пристально разглядывать лагуну. Одно письмо было адресовано Сьюзен; оно было написано на плотной кремовой бумаге каллиграфическим почерком чужого человека — клерка из адвокатской конторы.

Должно быть, им нелегко далось это письмо. Как к ней обратиться? Сьюзен… И многозначительное многоточие. «В свете данных, обнаруженных в ходе судебного разбирательства» для всех заинтересованных лиц предпочтительнее, чтобы отныне она называлась Сьюзен Энн Маркхем.

В августе ей предстояло поступить под этим именем в школу мадам Керн в Берне, Швейцария, и для нее лучше всего привыкнуть к новым обстоятельствам жизни.

Письмо походило на послание от самого Господа Бога. Сначала, на несколько секунд, Сьюзен решила, что его написал адвокат или даже судья. Но самое ужасное было в последних строках, выведенных тем же каллиграфическим почерком, и в знакомой подписи. «Ваша мать по-прежнему находится на попечении доктора Расмуссена на водах в Малверне. Искренне Ваш X. Б. Л. Филд».

Так он подписывал свои письма к торговцам; боль, причиненная его отречением, накрыла девушку черной волной. Она задрожала и стиснула руку Джейми. Маркхем — девичья фамилия их матери, у них были дальние родственники с таким именем.

— Папаша слишком далеко зашел, — расстроенно произнес Джейми. — По закону он не может заставить тебя сделать это.

— Он хочет, — сказала Сьюзен, — избавиться от меня.

Джеймс Филд попытался объяснить ей причины катастрофы, поразившей их семью, но было уже поздно.

— Понимаешь, Пенс, — наконец проговорил он, — в конце концов, все это может оказаться неправдой. Мать очень больна, доктора говорят, что она… что она лишилась рассудка. Иногда женщины обвиняют себя в… в вещах, которых они не совершали.

Сьюзен почувствовала, что снова краснеет. Миссис Потер спрашивала ее, известно ли ей значение слова «адюльтер».

— Но если мама сошла с ума, — возразила она, — почему отец так жесток к ней… и ко мне?

Джейми покачал головой — объяснение становилось слишком тяжелым. Олив в нетерпении оглянулась. Жестокость его отца, привычная и вполне естественная неверность, были причиной всего.

— Он хотел стать свободным, — сказал Джейми. — Развестись.

Он не сводил взгляда с торговца сувенирами с украшенным лентами лотком, который подходил к Олив. Вскочил и отправился прогнать маленького нахала. Счастливые молодожены стояли под зонтиком, прижавшись друг к другу. Сьюзен казалось, что их окутывает мерцающий туман, поднявшийся над водой. Вокруг плыли купола и колоннады воображаемого города. Пожилая пара, усевшись на каменную скамью, принялась кормить голубей. Она была уверена, что эти люди ее не видят.

Она медленно побрела прочь, чтобы купить открытку. Засовывая письмо в сумку, она прикоснулась к флакончику из венецианского стекла, холодному, словно зеленые глубины моря. У колонны, увенчанной фигурой крокодила, она краем глаза заметила мелькнувший подол абрикосового цвета. Сьюзен не поняла, были ли там обе дамы — молодая девушка и женщина в маске. Когда она повернула голову, они исчезли. Какой-то джентльмен поклонился ей:

— Доброе утро, мисс Филд!

Это оказался Хэдли, американец. Он увидел ее, и она благодарно улыбнулась ему в ответ.

Вскоре после этого Джеймс и Олив на пять дней уехали в Падую. Кидсон, разумеется, отправилась с ними, и Сьюзен оставили в надежных руках миссис Портер. Она вела себя примерно, а добрая женщина, казалось, потеряла интерес к ее скандальной истории. Сьюзен, тщательно причесанная, вовремя появлялась к завтраку, и предполагалось, что после этого она отправляется «бродить по пансиону с книгой». Кэнон Портер даже одолжил ей свое «Путешествие с ослом».[106]

Сьюзен бродила, и тайное знание не давало ей покоя. Она не знала точно, когда именно оно пришло к ней… Это не было внезапным откровением, но она понимала, что обязана рискнуть и рассказать об этом кому-то из взрослых. Ее выбор сузился: веселые студентки уехали во Флоренцию. Но оказалось несложно замешкаться за завтраком и подойти к столу Хэдли, когда они остались во дворе вдвоем.

Эштон Хэдли что-то читал о произошедшем скандале в лондонских газетах. Его удивил и показался слегка неприличным тот факт, что школьница сопровождает Филда и его жену в свадебном путешествии. Они были красивой парой, и даже Хэдли, которому нравилось считать себя уставшим от жизни, заметил окружавшую их чувственную ауру. И вдруг эта девочка, безукоризненная англичанка, Алиса-подросток, в своей невинной манере пытается его заарканить. Всего семь лет отделяли это начинавшее созревать создание от Олив, сиявшей, как Венера, вышедшая из морских волн. Его одолели болезненные воспоминания о молодых американских кузинах, которые веселились и флиртовали с ним с высокомерной уверенностью, а потом выходили замуж за других парней.

Он не хотел быть невежливым — подтвердил, что у него есть свободная минутка и что он знаком со старыми зданиями. Когда она потребовала от него сохранить тайну, его губы слегка скривились. Начало было интригующим.

— Одна женщина, — сказала Сьюзен, — заключена в старом палаццо, за стеной комнаты для писем.

Хэдли закрыл том Рескина и пристально уставился на девушку. Она говорила совершенно серьезно.

— Заключена?

— Она не может выйти. Ее держат там насильно, — объяснила Сьюзен. — Она посылает… сообщения через дыру в стене.

Он начинал понимать, что бедная девочка не в своем уме. Она была бледна, под синими глазами залегли тени. Хэдли потерял почву под ногами, ему захотелось поскорее передать девочку ее опекунам или родственникам. Он вспомнил о наводящей страх миссис Портер и помедлил. В первый раз ему пришло в голову, что Сьюзен Филд ужасно одинока.

— Я знаю, это звучит совершенно невероятно, — продолжала она, — но это правда.

— Моя дорогая мисс Филд…

— Сьюзен, — перебила она его. — Я могу предъявить вам доказательства.

Хэдли предпринял последнюю отчаянную попытку:

— Но зачем кому-то… запирать эту женщину?

— Я могла бы назвать вам несколько причин, — сказала Сьюзен, — но это уже из области воображения. Я сейчас покажу…

Она пошарила в своей белой лайковой сумочке и аккуратно выложила на мраморную столешницу несколько предметов. Внимание Эштона Хэдли привлек стеклянный флакон — изящный, старинной работы. Он рассмеялся с некоторой тревогой и протер очки.

— Что это?

Она с мрачным видом раскрыла миниатюрный веер. На выцветшей бумаге бронзовыми чернилами было написано одно слово: «Soccorso»[107]1.

— Где вы все это взяли?

— Их бросили через львиные головы, — объяснила Сьюзен. — Это вентиляторы, которые находятся высоко на стене комнаты для писем. Они соединяют ее с какой-то комнатой по другую сторону стены. В палаццо.

Она снова порылась в своей сумочке и вытащила три полоски бумаги, концы которых были сложены вместе. Она подняла одну из бумажек высоко над головой, и та медленно, слегка вращаясь, опустилась на каменные плиты двора.

— Я называю их летучими рыбами, — прошептала Сьюзен.

Хэдли поднял бумажку: она была сложена пополам, и перекрещенные концы действительно напоминали хвост рыбы. Это была полоска серо-зеленой писчей бумаги, довольно старой, и на внешней стороне теми же бронзовыми чернилами красовалось другое слово: «Hilfe». Две оставшиеся «рыбы» были так же лаконичны: на одной написано: «Помогите», на другой — «Au secours». Он был уверен, что слова написала сама девочка.

— Бросили через львиные головы? — озадаченно переспросил он.

— Клянусь, это правда!

Она сплела пальцы.

— Нет, — произнес Хэдли как можно мягче. — Сьюзен, все это чепуха. Даже если бы кто-то действительно был там…

— Там кто-то есть, мистер Хэдли!

— Он может находиться там по веской причине, — продолжал он, — и под присмотром родственников. Возможно, старик или сумасшедший. Чего вы хотите от меня?

Он понимал, что она хочет от него некоего рыцарского подвига.

— Я хочу узнать, кто послал мне все эти вещи, — сказала она. — Вероятно, мы сможем помочь этой женщине.

— А почему вы решили, что это женщина? — спросил Хэдли. — Вдруг это играют дети?

«Почему бы и нет, — подумал он, — некая молодая девушка хочет привлечь к себе внимание».

— Послушайте, — лукаво произнес он, — мне кажется, вы много читаете.

— Нет, — возразила она, — не так много, как все думают.

— Но вы же знакомы с «Джейн Эйр»?

— Сумасшедшая женщина в этой книге была ужасной и отвратительной, — покраснев, произнесла Сьюзен.

— И вы думаете, что эта… леди не такова? — улыбнулся он.

— Вы мне не верите!

Сьюзен гордо выпятила подбородок и смахнула все вещицы в сумочку. Синьора выглянула из кухонного окна, затем обернулась, чтобы отдать многословные приказания одной из горничных. Сьюзен поспешила прочь, не обращая внимания на оклик Хэдли:

— Подождите, мисс Филд!

Она опустила голову и ушла, не оглянувшись. Хэдли уже опаздывал на встречу с синьором Вениром, главой комитета по архитектуре, но, выйдя из пансиона, на минуту остановился, чтобы разглядеть то место, где он граничил с палаццо Кастель-Джордано. Это было большое здание, основную часть которого построили еще в семнадцатом веке; оно не представляло интереса для Хэдли и было закрыто для посещений. Он решил, что некие реликвии семей, когда-то его населявших, сохранились в продуваемых сквозняками залах. По дороге на мост Академии Хэдли бросил взгляд на неприметный фасад палаццо, выходивший на боковой канал, расположенный почти на задворках. С его связями в мире архитекторов он легко сможет навести справки и удовлетворить любопытство бедной девочки.


Сьюзен с самого начала знала, что Хэдли ей не поверит. Обращение к нему было уступкой здравому смыслу. Уже несколько дней, как в ее спальне перед изображением Мадонны горела лампада со стеклянным колпаком. Ее белая сумочка казалась неподходящей для подобной экспедиции, и Сьюзен сложила все доказательства в правый карман матроски, а в другой сунула огарок свечи. Когда «Пансион Гварди» погрузился в свою долгую сиесту, она взяла лампу и отправилась в путь.

Комната для писем была полна шевелящихся теней. Сьюзен, охваченная страхом, бросила долгий взгляд на гобелен, надеясь, что картина успокоит ее. «Иди же, глупая гусыня!» — шептали маски. Она подошла ближе и положила ладонь на шелковистую поверхность плаща дамы. Затем скользнула в нишу и нажала на тяжелый ключ; спустя некоторое время он повернулся в замке.

Дверь со скрежетом отворилась, и за ней показалась туманная полоска дневного света. Сьюзен оказалась на своего рода «ничейной земле», зажатой между высокими стенами. Здесь стояла сильная вонь затхлой морской воды и гниющего дерева. Это были миазмы Венеции. Перед ней лежали два пути: вверх по лестнице, которая скрывалась в кромешной тьме, и на нечто вроде причала, покрытого зеленой слизью и освещенного тусклыми лучами, пробивавшимися сверху. Сьюзен прошла по причалу несколько шагов и упала, отчаянно пытаясь подхватить лампу.

Крошечный мигающий огонек не погас. Сьюзен вгляделась в зловонные глубины, из которых доносился рев воды. Она медленно отошла и направилась к лестнице. Идти по лестнице оказалось не менее опасно: ступени были засыпаны кусками штукатурки и камнями. Сьюзен поднималась медленно, прижимаясь к стене пансиона. Перил не было; лестница словно парила над бездонной пропастью.

Страх, ненадолго отступивший, вернулся черной волной, от которой закружилась голова. Сьюзен дрожала на каждой ступеньке. Она не могла без ужаса и отвращения прикасаться к стене и лестнице. Мир за пределами крошечного круга света, отбрасываемого ее лампадкой, казалось, состоял из острых углов, граней или чего-то сырого и отвратительного на ощупь. Ледяной ветер овевал ее лицо и шею. Она испугалась, что придется остановиться, что она упадет с грязной лестницы и будет вынуждена звать на помощь. Она представила себе миссис Портер, злорадно, словно гарпия, пожирающую глазами дочь сумасшедшей, и это придало ей сил. Еще один, два шага — и холодный ветер донес до нее аромат духов. Наверху лестницы появилась дверь; из-под нее пробивалась полоска золотистого света. Сьюзен из последних сил поднялась к двери и робко прикоснулась к ней; дверь отворилась внутрь.

Она оказалась в потоке света и тепла. Было бы неправильно или, по крайней мере, неловко, если бы она пришла сюда в сопровождении мистера Хэдли. Она поняла, что все это предназначалось только для нее. Ее грязные туфли ступали по мягкому ковру; она натолкнулась на стул, и ее холодная рука коснулась бархатной обивки. Госпожа сияла ярче свечей; она была сама нежность, и ее шелка и жемчуга светились внутренним светом.

— Сага mia…

Сьюзен бросилась в ее бестелесные, похожие на сон объятия. В то же время она ясно ощущала свое тело, обнаженное под одеждой; она слегка отстранилась, и Госпожа тоже отступила на шаг. Их разделяло пространство, но они могли разговаривать — с помощью обрывков фраз и прочитанных мыслей. Сьюзен вела себя очень храбро; Госпожа знала, сколько она выстрадала. Спасение? Да, это спасение для них обеих. Это начало новой жизни; ее ждет целый мир, полный тепла, приключений и любви.

— Но это действительно жизнь? — спросила Сьюзен.

Долгая жизнь, последовал ответ. Она обнаружила, что смотрит в одно из зеркал потайной комнаты. В зеркале не было ни ее отражения, ни отражения Госпожи; Сьюзен увидела огромную кровать с четырьмя столбами и прозрачными раздвинутыми занавесками. На кровати, откинувшись на подушки, лежала незнакомая и очень старая женщина; на ее лице застыло выражение полного покоя.

— Она была моей духовной сестрой, — произнесла Госпожа. — О тебе будут заботиться так же нежно.

Сьюзен протянула руку к зеркалу и громким, дрожащим голосом спросила:

— Могу ли я отказаться?

Послышался тихий вздох, и Госпожа исчезла. Сьюзен стояла одна в маленькой, душной комнатке под плоской, крытой свинцом крышей палаццо. Когда-то это была туалетная комната Госпожи; свечи давно догорели, и комната освещалась лишь масляной лампой, еще горевшей на комоде, да из-под занавески, закрывавшей выход на крышу, просачивался тусклый свет. Она увидела в пыльном зеркале смутное отражение девушки, которое в любой момент могло исчезнуть. Кому в целом мире есть дело до этой девушки? В углу, около двери, ведущей в недра палаццо, возникло слабое свечение. Сьюзен распростерла руки и негромко воскликнула:

— О, вернитесь! Вернитесь! Не покидайте меня!

Свет приблизился, стал ярче, и Госпожа улыбнулась. На миг Сьюзен потеряла ориентацию в пространстве, испугалась и сжалась в комок, но потом каким-то загадочным образом обрела равновесие. Они стали единым целым. В зеркале возникла Сьюзен; ее глаза блестели, и она улыбалась, приглаживая спутанные волосы. Она услышала снаружи, на лестнице, чьи-то голоса.

— Здесь есть люди?

— Это наши верные слуги…

Она увидела, как ее рука уверенно протягивается к двери, ведущей во дворец, и поворачивает ручку.


Поиски девушки-англичанки, Сьюзен Филд, продолжались несколько месяцев. Венецианские власти оказались более старательными и тактичными, чем мог ожидать турист-англосакс. Но, несмотря на это, испытание оказалось тяжким для Филда и его молодой жены. Шли дни, и Олив Филд, осунувшаяся и побледневшая, становилась все более нервной и раздражительной. Она уехала домой одна, в сопровождении горничной, — очередное дурное предзнаменование для молодоженов.

Эштон Хэдли видел, что несчастный Джеймс Филд пытается выполнить свой долг. Он ощутил смутное чувство удовлетворения, когда Джейми бросился с кулаками на старшего полицейского чина, который в очередной раз усомнился в невинности Сьюзен. Венецианцы при исчезновении девушки чаще подозревали побег с мужчиной или похищение, чем насилие и убийство. Эти подозрения бросали тень на саму жертву и бесчестили ее семью. Пропавшую девушку ждала одна участь, и она была хуже смерти. Здесь изначально предполагалось, что женщины-самоубийцы были соблазнены и затем брошены. Хэдли трижды приходилось ходить с Джеймсом Филдом на опознание тел утопленниц.

Хэдли использовал возможность отомстить наглой миссис Портер. Когда она заговорила о семейной трагедии, из-за которой Сьюзен пришлось ехать в Венецию, он назвал ее сплетницей и фарисейкой. Она, топая ногами, выбежала из комнаты, где происходил разговор, и Хэдли дал волю отчаянию. Он винил в исчезновении девушки себя и знал, что ее призрак будет преследовать его домогилы. Ведь он оказался глух к ее мольбе.

С того дня, как Сьюзен пропала, комната для писем изменилась. Казалось, здесь стало светлее; гобелен убрали со стены, дверь в нише была открыта.

Сначала синьора Руффино сообщила об исчезновении Хэдли, когда тот читал у себя в комнате. Было около полуночи, а девушка куда-то пропала; в пансионе ее не было. Вскоре из оперы вернутся Портеры и придется поднять тревогу.

Он сразу вспомнил о двери в стене. Да, английская мисс упоминала об этом переходе в старый палаццо. Могла ли она на самом деле отправиться туда? Синьора перекрестилась и заговорила о канале для стока нечистот. Они немедленно взяли лампы и отправились туда. Синьора призвала его в свидетели того, что ключ находится в замке; обычно он висел на стене.

Они оказались в тесном дворике, окруженном высокими стенами пансиона и палаццо. Посередине зияла дыра, ведущая в канализацию, — глубоко под землей струился быстрый поток, уносивший сточные воды в каналы и затем в море. Если Сьюзен Филд действительно приходила сюда, она могла поскользнуться и упасть в этот люк, утонуть, а ее тело увлекло в море. На скользких зеленых камнях виднелись какие-то следы, но трудно было сказать, когда их оставили.

Хэдли обратился к лестнице, соединявшей два здания. Он позвал Сьюзен, и звук ее имени раскатился среди высоких стен. Кто живет в палаццо Кастель-Джордано? Синьоре Руффино было известно о существовании старой графини и нескольких слуг. Комната наверху лестницы когда-то была передней, дальше находилась открытая терраса на крыше, где в прежние времена дамы отбеливали волосы на солнце.

Все-таки Хэдли поднялся наверх, спеша изо всех сил, и посветил синьоре, храбро последовавшей за ним. Задвижка на двери была сломана, и дверь легко подалась. Оказавшись на пороге, он поднял лампу: комната пуста. Он осторожно вошел, надеясь обнаружить в пыли следы, но в комнате почти не оказалось пыли. Это была не спальня, а нечто вроде будуара — комнаты, занимаемой женщиной, но старой и давно заброшенной.

Хэдли поставил лампу на комод; синьора поставила свою на полку повыше и открыла дверь на террасу, уставленную каменными горшками для растений и деревянными клетками, давно покинутыми птицами. Они молча искали признаки присутствия Сьюзен и в конце концов взглянули на дверь во дворец. Хэдли заметил львиные головы; они повторялись с этой стороны стены, но в комнате с низким потолком располагались невысоко. До них можно было достать, встав на стул. Он рассеянно выдвинул несколько ящиков комода и в одном из них обнаружил листки писчей бумаги… но другого цвета.

— Синьор Хэдли… — тихо окликнула его синьора.

Она подняла с бархатного сиденья стула несколько длинных золотистых прядей, перевязанных черной ниткой. Это все, что они нашли, — хотя, возможно, волосы принадлежали давно умершей хозяйке Кастель-Джордано.

Под дверью, ведущей во дворец, возникла полоска света, и Хэдли отважился постучать. Дверь открыл старик в старинной мрачной черной ливрее — Балдассаре, мажордом; служанки услышали шум и отправили его выяснить, в чем дело. Выслушав их сбивчивые вопросы, он покачал головой. Нет, здесь не видели девушку-англичанку. Палаццо был в трауре — графиня Джордано наконец испустила дух.

Они снова извинились, и Балдассаре смотрел, как они с трудом спускаются по лестнице. Затем подняли тревогу. Полиция обыскала палаццо и допросила слуг, но безрезультатно. И все же Хэдли, вопреки доводам рассудка, был убежден: Сьюзен Филд посещала забытую комнату, где пахло мускусом.

Она там… словно нашептывал ему кто-то… и вошла в дверь, ведущую во дворец. С самого начала он знал, что ее судьба определена одиночеством и оскорблениями, которые пришлось вынести. В те первые часы они с синьорой поспешили в комнату девушки. Она оказалась опрятной, девичьей; позднее выяснилось, что пропала лампа. На туалетном столике лежала белая сумочка, которую помнил Хэдли, но «доказательства» исчезли. Там лежало лишь письмо, которое он сразу прочел и которое показалось ему ужасно жестоким. Он сравнил добродушного Джейми со старым негодяем — Филдом-старшим, спустя четырнадцать лет, отказавшимся от отцовства и сделавшим Сьюзен парией в обществе.

Когда его несчастный друг Джейми уехал, он остался, но его любимая Венеция теперь казалась ему зловещей. Было ужасно, если Сьюзен Филд умерла. А если она еще жива? У него начались видения. Молодая женщина в глубоком трауре, под густой вуалью, едет в гондоле к острову-кладбшцу. Старик — может быть, это Балдассаре? — покупает открытки на площади. Во сне он видел девушку, одетую как куртизанка, с маской в виде мертвой головы. Она произнесла: «О, все еще любопытнее, чем вам кажется, мистер Хэдли!» — и под маской оказалось лицо Сьюзен, живой и невредимой, с горящими глазами.

Он сохранил ее тайну; она стала его собственной. Брошенную всеми девушку действительно соблазнили… Ее заманила к себе некая Госпожа. В отчаянии, сидя в той комнате, он снова всматривался в дорогой, но зловещий гобелен, на котором был выткан фрагмент большой картины. Конечно, это Гварди[108] или «школа Гварди». Как она могла называться? «Дом свиданий» или даже «Сводница». Светская женщина в маске ведет девушку в некий дворец, а подозрительные маски ухмыляются с моста.

Хэдли даже расспросил синьора Венира о палаццо Кастель-Джордано и его обитателях. Да, кое в чем эта семья действительно оказалась уникальной. В качестве награды за какую-то услугу, оказанную государству, титул и пришедшее в упадок поместье было разрешено наследовать по женской линии. В последнее время не происходило ничего скандального, но в пятнадцатом веке одного из членов семьи обвинили в колдовстве; его жертвой стала графиня, остававшаяся молодой и красивой так долго, что об этом стали судачить. Но в конце концов она тоже состарилась. Говорили, что демон покинул ее. Была ли она одержимой? Да! Некоторые до сих пор верят в подобные вещи. Один ученый — венецианец, разумеется, — предположил, что одержимость дьяволом не обязательно ужасна и разрушительна. Синьор с улыбкой процитировал его:

— Ведь каждый из нас мечтает о родственной душе.


Шестнадцать лет спустя Хэдли, украшенный медалями и сединой, привез свою молодую жену на представление «Сказок Гофмана» в Парижской опере. Второй акт показался ему скучным, и он вышел из ложи, чтобы размяться. Приятная мелодия венецианской баркаролы преследовала его в мраморных коридорах. Высокая женщина, закутанная в плащ, прошла мимо и остановилась в ожидании, пока он не поравняется с ней. Она была безмятежной и прекрасной; коротко подстриженные волосы окружали ее лицо золотой аурой. Она улыбнулась, взглянув ему прямо в глаза.

— Ах, синьор Хэдли, мы с вами знали настоящую Венецию…

Потом он не мог вспомнить, говорила она по-английски или по-итальянски. Когда он неуверенно улыбнулся, она сунула ему в руку какой-то небольшой предмет и поспешила вниз по большой лестнице к группе дам и джентльменов, с нетерпением смотревших в ее сторону. Хэдли в изумлении застыл на месте. Он обнаружил, что сжимает в руке крошечный веер из черных лакированных палочек — новый, без надписей. И он вспомнил, где видел точно такой же; открыл веер — тот был не больше его ладони.

ГРЕГОРИ ФРОСТ Дивертисмент (Пер. О. Ратниковой)

«Книжное обозрение» газеты «Вашингтон пост» в лестном отзыве сравнивает Грегори Фроста с Дж. Р. Р. Толкиеном, Эвангелиной Уолтон и Теренсом Уайтом. Писатель родился в городе Де-Мойн, штат Айова, сейчас живет в Филадельфии с женой и огромным котом по кличке Пут.

Фросту принадлежат романы в жанре фэнтези «Лирек» («Lyrec»), «Тэйн» («Tain») и «Ремскела» («Remscela»), а также несколько десятков рассказов в жанрах хоррор, фэнтези и научной фантастики. Фрост печатался в таких журналах, как «Azimov's», «The Magazine of Fantasy & Science Fiction», «Twilight Zone» и «Night Cry», и в антологиях «Потрошитель!» («Ripper!»), «Тропические холода» («Tropical Chills»), «Лиавек» («Liavek») и «Приглашение в Камелот» («Invitation to Camelot»).

«Дивертисмент», подобно рассказу «Лизавета», вошедшему в первый выпуск нашей антологии, впервые был опубликован в журнале научной фантастики. Однако нам кажется, что теперь он на своем месте — в сборнике произведений в жанре хоррор.

Написано для семинара писателей «Сикамор Хилл» (1987).

В центре круга примерно из тридцати туристов одиноко стояли полированные клавикорды. Хотя все окна в комнате были задернуты тяжелыми шторами, поверхности инструмента ослепительно сияли, отражая свет невидимых ламп. Туристы покашливали и вполголоса переговаривались, обсуждая предстоящий концерт. Большинство слабо себе представляли, что именно сейчас увидят. Они переминались с ноги на ногу, так как до прихода хозяина их просили не садиться.

Вот он наконец появился — коренастый человек в костюме восемнадцатого века, с окладистой черной бородой, начинавшей седеть. Его звали Петер Теллье. Он кивнул собравшимся и опустился в одно из больших кресел орехового дерева, обитых тканью, которые стояли прямо позади стула исполнителя. По этому сигналу туристы тоже расселись. Ближайшее к хозяину кресло, выполненное в стиле бидермейер, осталось незанятым.

Через несколько секунд перед Петером Теллье буквально из ниоткуда материализовался юноша, который затем направился к инструменту и с величественным видом уселся перед клавиатурой. Как и Петер, он был одет в старинное платье; фалды красного сюртука свисали со стула. Юноша Моцарт скрестил ноги, оглянулся и, блестя глазами, посмотрел на Петера в упор.

Увидев это, Петер Теллье поставил свое кресло в нужной точке, чтобы их глаза — его и Моцарта — встречались, когда юный композитор оглядывался. Он очень надеялся на взаимный интерес, а если повезет, и на дружбу с юным дарованием. Ему так хотелось с кем-то дружить, но мечта уже давно казалась несбыточной. Этот взгляд говорил о чем-то важном, но был обращен не к нему. Кому он предназначался? Сестре? Отцу? Трясущемуся старику-архиепископу? Заглянув в потрепанную энциклопедию музыки, Петер решил, что Моцарт смотрит на Михаэля Гайдна,[109] которому пообещали нечто интересное. Значит, Гайдн пришел не зря.

Какие тяжелые веки, подумал Петер. Глаза казались слишком большими для узкого личика Моцарта. Маленький напудренный парик заканчивался валиком, который тянулся позади головы от уха до уха. Юноша напоминал Петеру ягненка. «Который спокойно пасется»,[110] — пробормотал он, затем смущенно огляделся, но никто, очевидно, не расслышал его слова. Сестра не пришла; наверное, она даже не представляет, который час. Разномастные стулья, собранные из соседних заброшенных домов, были расставлены в виде полукруга на приличном расстоянии от кресел Петера и Сюзанны. «Агнец Божий, — произнес он почти как молитву, — принесенный в жертву на алтаре Зальцбурга». Это была строчка из рассыпавшейся в руках энциклопедии, застрявшая у него в голове; она могла относиться не только к Моцарту, но и к нему самому.

Моцарт начал играть. Звук клавикордов был неправдоподобно громким. Услышав музыку, Теллье просиял. Он жалел, что не умеет играть на музыкальных инструментах. У его родителей не было денег на обучение, да тогда он и не думал об этом. А сейчас, как бы ни была сильна тяга научиться играть, это уже невозможно.

Фрагмент, который играл Моцарт, был тренировкой, экзаменом, но для него — сущим пустяком. Он сам его написал и знал так хорошо, что не нуждался в нотах. А вот для певицы это явилось настоящим испытанием. Предполагалось, что первым вступит хор, но хора сейчас не было. Вместо него Моцарт и певица должны были спеть дуэт. Как-то раз Петер нанял хор, надеясь собрать больше слушателей, но певцы занимали слишком много места и загораживали необычное явление. В итоге пришло даже меньше людей, чем обычно. После этого он решил, что туристов привлекало сюда зловещее впечатление, которое производило пение невидимой женщины.

Длинное вступление, предназначавшееся для небольшого оркестра, близилось к концу. Теллье уже знал его наизусть: «Regina Coeli». Он сел прямо. Его ладони взмокли. Моцарт устремил взгляд блестящих глаз в сторону — к женщине, которую никто, кроме него, не видел.

Она запела. Судя по звуку, она должна была стоять справа от инструмента. Ее чистый голос походил на далекий звон колокола. Петер был совершенно уверен в том, что голос принадлежал Марии Липп, жене Михаэля Гайдна. Гайдн, считал он, сидел или стоял примерно там, где находились два кресла. Петеру хотелось, чтобы Мария Липп появилась вместе с Моцартом, но он сомневался, что это когда-нибудь произойдет. Все сцены «воскрешения», о которых ему приходилось слышать, возникали за один раз и оставались такими же — законченными или незавершенными. Ему также хотелось, чтобы люди из прошлого перестали появляться, — туристам это становилось малоинтересно.

Она пела вместе с Моцартом: «Regina Coeli laetare».[111] Они исполнили гимн целиком, заканчивая каждую строчку словом «аллилуйя», которое должен был повторять хор.

«Радуйся, Царица Небесная», — произнес Петер понятные лишь ему слова. Туристам раздали листовки на семи языках, так что они не нуждались в переводе. Однако он не смог промолчать — после стольких представлений хотелось немного покрасоваться перед публикой. Он опустил голову, делая вид, что поглощен музыкой.

Концерт продолжался немногим больше десяти минут, после чего возбужденный Моцарт, не слышавший аплодисментов, встал и устремился прямо на Петера. И, не успев натолкнуться на кресло, исчез. Толпа ахнула — Моцарт стал для них реальным. Иногда Петеру казалось, что он чувствует, как Моцарт проходит сквозь него на своем пути обратно в прошлое, хотя понимал, что это игра воображения.

Аплодисменты быстро смолкли, — если исполнителя нет, кому хлопать? В конце концов, Петер ничего не сделал, только сказал им, где сесть.

Люди поднялись, чтобы уйти. Они переговаривались, надевали пальто, благодарили Петера, открывшего дверь; некоторые — восторженно, но большинство с каким-то сомнением, будто подозревали, что увидели мистификацию. Иногда он думал: а знает ли кто-нибудь историю этого дома?

После того как ушел последний посетитель, Петер еще немного постоял у двери, глядя на узкую, покрытую снежной кашей улицу, уходившую к вершине Капуцинерберга. Он искал взглядом Сюзанну, но ее нигде не было видно. Она должна быть где-то поблизости. Его всегда тревожило, когда она уходила во время представления. Если с ней что-нибудь случится на улице, он может даже не узнать об этом. Он поискал ее следы, но туристы все затоптали. Изо рта у него шел пар, ледяной воздух обжигал лицо. Закрыв дверь, Петер пошел в дом. Идя по коридору, он выключил свет и побрел к своему креслу. На него навалилась такая усталость, что возникли неприятные мысли о смерти.

На пространстве, окруженном полукругом пустых кресел, скоро должно было начаться очередное представление, но клиентов сегодня больше не будет. Они приходили по пять раз на дню. Их слишком много, но прибыль неплохая. Достаточная, чтобы еще какое-то время оплачивать лечение Сюзанны. Петер взглянул в темноту, туда, где скоро должны были возникнуть клавикорды.


Некоторое время Петер сидел в темноте, ни о чем не думая. Из кухни доносился запах горячего шоколада. За спиной у него хлопнула дверь, и в комнату, шаркая ногами, вошла сестра. С ее черных сапог текла грязная жижа, зимние штаны были облеплены снегом. Петер постарался скрыть огромное облегчение, потому что не хотел показывать, как озабочен ее отсутствием. Может, ей надоела музыка? Но это, разумеется, было не так — Сюзанна просто не имела представления о времени; одно появление Моцарта для нее ничем не отличалось от другого.

Она делала шоколадные кружева, выливая горячую карамель в сугробы. Наверняка бродила с кастрюлей карамели, выискивая подходящую кучу снега. И забыла кастрюлю где-то на улице, занятая своим творением — кипой хрупких янтарных пластинок, покрытых узорами и лежавших на ее одетых в перчатки ладонях, словно открытый сборник церковных гимнов. Сейчас для Сюзанны существовала только необходимость отнести застывшую карамель на кухню, где она покрывала пластинки растопленным шоколадом, создавая старинное кондитерское чудо.

Сюзанна была моложе Петера на полтора года, но сейчас казалось, что она годится ему в матери или даже в бабки. Устройство, перенесшее в настоящее десять минут из жизни Моцарта, взорвалось ближе к ней. Частицы, прошедшие сквозь ее тело, замедлились и потеряли часть энергии к тому моменту, когда достигли Петера. Организм Сюзанны был поврежден сильнее. Она бы погибла, если бы их родители — первые, кто подвергся воздействию устройства, — не закрыли собой детей. Плоть матери и отца Петера почти мгновенно превратились в прах: щеки ввалились, глаза полопались, веки сморщились, тела согнулись пополам, сжались в гармошку и испустили облачка бурой пыли. И все это произошло в течение пары секунд, пока их дети корчились в агонии — кости и зубы их стремительно росли, волосы лезли; начался неконтролируемый рост. Петер до сих пор слышал ужасные крики родителей, сменившиеся хрипами; помнил мучительное ощущение: казалось, что пальцы лопнут, — так быстро рос его скелет.

Он плохо понимал, что такое «временные бомбы», как их окрестили газетчики. Бомбы взорвались в нескольких местах на планете, но больше всего их было здесь, в Зальцбурге. Никто не знал причину этого явления. Эксперты от Бостона до Пекина строили гипотезы о создателях бомб — ученых из будущего, не имевших понятия о разрушительной силе данных устройств. Возможно, это были первые путешествия во времени; первые беспилотные аппараты, нечаянно увлекшие часть материи из будущего в настоящее, что привело к ужасным катастрофам. Говорили о прототахионных пульсаторах, о бомбардировках и временных петлях, о материи и антиматерии, о делении ядер…

Для Петера эти слова ничего не значили. Никто не говорил о том, какой это кошмар — когда тебе одиннадцать лет и твои родители превращаются в пыль у тебя на глазах. Никто не сочувствовал. Люди боялись его и Сюзанны — как это ни абсурдно звучит, они боялись, что происшедшее с ними может быть заразным.

Хотя в волосах и бороде виднелись седые пряди, глаза слезились, а лицо было изуродовано мешками, Петеру Теллье недавно исполнилось всего пятнадцать лет. Сюзанне, с ее дрожащими, скрюченными артритом пальцами, было тринадцать. Но в результате воздействия временной бомбы она в одно мгновение преодолела путь от детства к старости и сейчас снова впала в детство, — возможно, ей было восемьдесят или даже больше. С каждым днем ее беспомощному брату становилось яснее, что долго она не протянет. Организм стремительно приближался к смерти. Моцарт, единственный источник пропитания для двух детей, в свои шестнадцать лет был в этой комнате одновременно самым старым и самым молодым.


Петер смотрел, как Сюзанна ковыляет из кухни. Ее губы и пальцы были покрыты пятнами шоколада. Под мышкой, как футбольный мяч, она несла метелку из перьев для смахивания пыли.

Клавикорды сияли посередине комнаты — они только что появились для очередного представления, и Сюзанна намеревалась смахнуть с них пыль. Петер вздохнул, стараясь справиться с душевной болью. Он водил ее ко многим специалистам, но ни один из них не помог. Они проводили тесты, изучали ее. Возможно, она еще быстрее состарилась от их тыканья и щупанья. Надо оставить ее спокойно доживать свой век; но он по-прежнему хотел ее вылечить. Петер помнил, как врачи смотрели на него в последний раз, — они никак не могли принять мысль о том, что перед ними пятнадцатилетний мальчик, а не пожилой мужчина. Часто говорили с ним о сестре так, как могли бы говорить с ее отцом, и на короткие промежутки времени Петер действительно становился взрослым и действовал так, как мог бы действовать его отец.

Временные бомбы окружала атмосфера ужаса; желтая пресса писала про них невероятные вещи. Разумеется, это привлекало толпы народу. Чтобы попасть на представление, люди безропотно платили большие деньги — ведь здесь можно было увидеть настоящего Моцарта, если, конечно, новая бомба не откроет доступ к другому фрагменту жизни композитора. Петер не разрешал записывать концерт, хотя несколько человек предлагали ему за это большие суммы. Он все ждал, что какая-нибудь крупная телекомпания заплатит ему миллионы за исключительные права на трансляцию. Он мечтал об этом, но никто не спешил исполнить его мечту. А ведь с такими деньгами он мог бы увезти Сюзанну куда-нибудь в лучшее место.

Приблизившись к клавишам, Сюзанна повредила изображение. Искорки заплясали на ее метелке, побежали по руке. По клавикордам пошли волны. Не замечая этого, Сюзанна продолжала «сметать пыль». Петер угадывал боль, которую ей приносило каждое движение, — ей становится хуже.

Внезапно Петер почувствовал, что больше не может этого выносить.

— Уже пора, — окликнул он сестру, давая ей понять, что Моцарт появится с минуты на минуту.

Сюзанна обернулась, переминаясь с ноги на ногу, и поморщилась, стараясь не показывать боли. Улыбнулась брату. У нее не хватало половины зубов.

— Что он сыграет нам сегодня?

— Не знаю. Иди сюда, садись, и послушаем.

— Ему нравится, что я прибираюсь. Он всегда так смотрит на меня, прежде чем начать, — хочет мне показать, что он доволен.

— Конечно, он доволен.

Этот разговор происходил, наверное, уже в сотый раз. И с каждым разом он оставлял у Петера все более тягостное чувство; он, ссутулившись, встал — отец всегда говорил, что он станет сутулым, если не будет держать спину прямо.

Он помог сестре сесть в кресло, снял со спинки стула меховую безрукавку, расправил ее и прикрыл Сюзанне колени. Она перегнулась через него, чтобы посмотреть, как посреди комнаты возникает Моцарт, идущий к клавикордам.

— Смотри, Петер, сейчас он мне кивнет, — сказала она.

Петер взглянул в ее глаза, сиявшие восторгом, и его бросило в жар. Он обогнул свое кресло и быстро пошел к двери, надеясь сбежать, прежде чем зазвучит музыка.

Он схватил пальто, висевшее на крючке у двери, торопливо натянул его и выскользнул на улицу.

Холод просачивался под одежду. На фоне оранжевого неба выделялись очертания барочных зданий и силуэты разбомбленных домов. У него за спиной, в темных недрах дома, раздавались первые ноты вступления к «Regina Coeli». Одиноко звучал тоненький голосок. Эхо разносило его по убогому району. Куда пропали все туристы? Наверняка сидят в отелях, на другой стороне Капуцинерберга, в жилой части города. За последнее время Петер не слышал, чтобы там взрывались бомбы. За рекой в ранних сумерках сверкали огни, из труб шел дым. Здесь же практически не было людей. Может, туристы ушли на Соборную площадь? Он читал о тамошней временной бомбе: она убила двадцать прохожих, зато возродила часть «Человека»,[112] который исполнялся на площади каждый год. Несомненно, его клиенты соблазнились пьесой. В этом для него состоял настоящий ужас временных бомб — они приносили вред безо всякой системы и плана, рушили жизни людей и лишали их возможности зарабатывать на жизнь.

Призрачная женщина пела: «Quia quern meruisti portare…»[113]

Петер ушел прочь, чтобы не слышать пения. Снег хрустел у него под ногами. Он представил, что рядом идет отец, и они беседуют. «Тебе сейчас пятнадцать лет, — говорил отец. — Ты уже взрослый, чтобы играть в прятки с самим собой. Ты и твоя сестра едва сводите концы с концами. Куда вы пойдете, если кончатся деньги? Когда туристы вообще перестанут приходить? Ты мало накопил, Петер. Вы живете как тяжелобольные. Вам приносят еду на дом, вы никогда не выходите на улицу, только на редкие прогулки. Вы живете в страхе, боитесь внешнего мира».

«Но у меня есть Моцарт, — ответил Петер, слегка напуганный словами собственного внутреннего голоса. — Может быть, мы пойдем с ним».

«А твой Моцарт знает, что он здесь? И что ты здесь? Или Сюзи? Нет! Ты играешь в игры, Петер. Моцарт мертв, и скоро вы с сестрой присоединитесь к нему».

«Прекрати!» — крикнул Петер и остановился. «Голос» смолк. В конце концов, это говорил не его отец. Обернувшись, он увидел, что всего за несколько минут ушел далеко от дома и почти добрался до конца улицы — до стрелки, которую здесь установил. Отсюда дом был неотличим от окружавших его брошенных зданий. Он торопливо направился обратно. Только посмотрите на это место! Откуда туристам знать, в какой именно дом идти? Неудивительно, что их становилось все меньше. Петер был так поглощен заботами о Сюзанне, что не заметил, как его дом превратился в развалюху.

Подходя, он услышал, как Мария Липп несколько раз пропела «Resurrexit»,[114] а затем Моцарт подхватил ликующее «Аллилуйя».

Петер закрыл за собой дверь, прислонился к ней, словно пытаясь не пустить в дом некое зло, ломившееся снаружи. Он дышал с присвистом, перед глазами плясали огненные точки. Трудно было поверить, что такая короткая пробежка лишила его сил.

Прекрасный голос выводил: «Ora pro nobis Deum». Петер мысленно обратился к Богородице: «Да, пожалуйста, моли Бога о нас».

Он стоял в коридоре до тех пор, пока не смолкло последнее «Аллилуйя». Сюзанна весело захлопала в ладоши. Петер заглянул в комнату: Моцарт, вскочив со стула, бросился к ней и исчез. Интересно, подумал он, а знает ли Моцарт о ее присутствии? А вдруг он, со своей стороны, может видеть куски настоящего?

Сюзанна, почувствовав его присутствие, оглянулась.

— А, это ты, Петер, — сказала она. — Не хочешь моих шоколадных кружев? Они, наверное, уже застыли.

Он кивнул. Лицо словно онемело — так он старался сохранять невозмутимое выражение, чтобы спрятаться от страха, грызущего его изнутри. Он смотрел, как она поднимается со стула, ковыляет в кухню, явно страдая от мучительной боли. Метелка упала с ее колен, но она не попыталась ее поднять. Казалось, за последние десять минут сестра еще постарела. Когда она ушла, он снял пальто и повесил его в коридоре.

— Мы угостим Моцарта, ладно? — окликнула она его.

— Хорошо. — Он едва смог выдавить из себя это слово: горло сжимали спазмы.

Сюзанна с шарканьем появилась на пороге кухни, согнувшись почти вдвое под тяжестью своего угощения. Оно лежало на ладони, словно темная салфетка. В затянутых катарактой глазах сиял восторг; старческое слабоумие позволило ей ненадолго забыть о боли.

— Смотри, как красиво!

Петер взглянул на нее и увидел незнакомую старуху. Его сестра ушла на кухню, а сейчас на пороге появилось это незнакомое существо. Что случилось с его сестрой?

— Сюзи, — жалобно вздохнул он и быстро подошел к ней, протянув руку, чтобы забрать шоколад.

Сюзанна нахмурилась и опустила глаза.

— Пчела укусила, — произнесла она.

Не понимая, Петер на мгновение застыл на месте. Сюзанна покачнулась; ее голова запрокинулась назад, на лице мелькнуло выражение какого-то экстаза.

Петер вскрикнул и бросился к ней. Шоколадные кружева выскользнули у нее из рук; хрупкое переплетение нитей, ударившись о пол, разлетелось на кусочки. Петер прижал к себе сестру; под ногами хрустели осколки карамели…

— Сюзанна, нет!

— Петер, мне плохо, — произнесла она. Теллье подтащил ее к креслу и усадил. — А где мама, она дома? — Говорила она с трудом; уголок рта приподнялся, словно она хотела улыбнуться.

— Мама сейчас придет, — быстро ответил он, впившись взглядом в морщинистое лицо в поисках маленькой сестры, которую он едва помнил. — Она будет через минуту.

Несмотря на уже виденные смерти и понимание того, что это должно было случиться, Петер Теллье по-прежнему, как ребенок, не мог поверить в преждевременный уход близкого человека.

Она просто дремлет между представлениями, говорил он себе. Она часто дремала. С ней все будет хорошо! Он распрямил ее тело, подоткнул жилетку, прикрывавшую колени. Нашел несколько больших кусков шоколада и положил сверху.

За спиной у Петера возникло дрожащее изображение клавикордов. Он обернулся, уставился на них, как на некий ужасный посторонний предмет. Он больше не мог слышать эту музыку. Только не сейчас!

Забыв пальто, он бросился на заснеженную улицу, похожий на исторического персонажа, в кружевах и бархате, панталонах до колен. За рекой, внизу, у подножия холма, мерцали огни цивилизации. Он подумал: «А хватит ли у меня сил туда дойти?»

В доме еще несколько мгновений стояла тишина…


Пылинки, танцевавшие в ярких лучах, опустились на клавикорды. Девочка с метелкой из перьев вприпрыжку подбежала к инструменту и начала смахивать пыль с поверхностей, клавиш и со стула. Затем подошел юный Моцарт в алом жилете и сердито велел ей уходить — прогнал, как непослушную кошку. Но она продолжала резвиться, блаженно улыбаясь, будто он клялся ей в вечной любви. Она с кокетливой грацией уселась в старинное кресло, и Моцарт исчез. Сидевший рядом Михаэль Гайдн бросил на нее укоризненный взгляд.

Моцарт возник из-за кресла и направился к клавикордам. Справа от инструмента, сложив руки на груди, стояла Мария Липп и ждала знака начинать.

Сюзанна услышала за спиной какой-то шорох и, обернувшись, увидела старшего брата, который осторожно протиснулся в дверь. Он был одет в красивое платье, как и Моцарт. Он приложил палец к губам, предупреждая ее восторженный возглас, затем прошел на цыпочках и исчез среди теней. Она тайком бросила взгляд на Гайдна, но тот не заметил появления Петера.

Сюзанна, наклонившись, положила на паркет свою метелку. Ее ноги не доставали до пола. Она крепко ухватилась за ручки кресла, словно сейчас оно должно было взлететь и унести ее в сказочную страну. «Regina Coeli», — назвала она свое имя и закрыла глаза в тот миг, когда тонкие пальцы Моцарта опустились на клавиши.

Ф. ПОЛ УИЛСОН Шкурки (Пер. Г. Соловьевой)

Ф. Пол Уилсон опубликовал первый рассказ в 1971 году, когда еще учился на врача. С тех пор его произведения продолжали появляться во многих крупных журналах фантастики и фэнтези. В Америке издано более двух миллионов экземпляров его книг.

Среди его романов «Цитадель» («The Keep»), по которому в 1983 году был снят не имевший успеха фильм, «Гробница» («The Tomb»), «Прикосновение» («The Touch»), «Черный ветер» («Black Wind»), «The Тегу», «Sibs», «Reborn» с сиквелом «Reprisal», а его рассказы изданы в сборнике «Soft & Others».

«Шкурки» были впервые выпущены отдельной брошюрой, и весь гонорар за этот рассказ автор передал благотворительному «Обществу друзей животных». Откровенная мораль не мешает этому рассказу леденить кровь. Он был номинирован на премию Брэма Стокера Союзом американских писателей в жанре хоррор.

1

— Я боюсь, па.

— Цыц! — не останавливаясь, бросил через плечо отец.

Гэри дрожал в холодной предрассветной мгле и в тысячный раз обводил взглядом сосны и кусты вокруг. Ему шел уже двадцатый год, и подобная робость была ему явно не к лицу, но он ничего не мог с собой поделать. Не нравилось ему здесь.

— А если нас поймают?

— Не поймают, если ты перестанешь орать. Мы почти на месте. Я бы обошелся без тебя, но мне одному все не утащить. Заткнись!

Под ногами у них хрустел смерзшийся полудюймовый слой снега на песчаной земле. Гэри плотно сжал губы, покрепче стиснул в руках биту «Луисвиль Слагген» и побрел за папашей через кусты. Все равно ему это совсем не нравилось. Не то чтобы он не любил охоту — с ружьем или с капканами. Очень даже любил, до чертиков. Но сейчас они зашли на территорию Зеба Фостера. А это не к добру!

Старый Фостер владел тысячами акров земли на джерсийских сосновых пустошах и никому не позволял на них охотиться. По всей границе натыкал указателей: «Охраняется». Все Фостеры такие. Отец говорил: эту дурь с запретами начал еще Фостеров дед и семейка намерена хранить идиотскую традицию до Судного дня. Отец считал, что никто не может ему запретить расхаживать по любым пустошам. Гэри готов был пойти за отцом хоть на край света, но не на землю Фостера…

Рассказывали, будто здесь по лесам рыщет Джерсийский Дьявол и что сунувшихся сюда браконьеров больше никто не видел. И пропадали не дурни из Ньюмарка или Трентона, которые умудряются заблудиться в сосняке и ходить кругами, пока не умрут с голоду. То были опытные следопыты и охотники, боровики, такие же как отец… и Гэри. И никто их больше не видел.

— Па, а если мы отсюда не вернемся? — Он с отвращением услышал свой хнычущий голос и попытался изменить тон. — Что, если кто-то до нас доберется?

— Никто до нас не доберется! Я же вчера ходил сюда, ставил капканы. И вернулся, как видишь.

— Да, но…

— Ничего! Фостеры постарались, десятилетиями распускали слухи, чтобы отпугнуть народ. Но меня-то не напугаешь! Я на чушь не куплюсь!

— Далеко еще?

— Не, сразу за тем подъемом. Там все в енотовых следах.

Гэри заметил, что они проходят мимо зарослей, в которых мог бы спрятаться теленок. Судя по всему, пока зимний холод не высушил их, кусты были густыми и темными. Полоса кустарника тянулась между соснами прямо, словно древко стрелы.

— Смотри-ка, па. Как прямо растут. Будто нарочно посажены.

Отец фыркнул:

— Ничего не посажены. Это костенец, кочедыжник. В наших местах он растет лишь там, где осталась известь от фундамента. Остальная земля для него слишком кислая. Все заброшенные поселки им заросли.

Гэри знал, что в сосновых зарослях полно исчезнувших селений, но этот фундамент был чересчур большой — едва ли не шести футов в ширину — и тянулся в обе стороны, сколько видел глаз.

— Па, ты не знаешь, что здесь было раньше?

— Кто знает, да и кому это надо? На пустошах строились еще до Революции. Я слыхал, что индейцы уже нашли рассыпающиеся руины. Здесь попадаются настоящие древности, но мы не станем их раскапывать. Наше дело — еноты. А теперь помалкивай, пока не дойдем до капканов.

Гэри не верил своей удаче: черт возьми, в каждой ловушке по еноту! Большие, жирные, с густым шелковистым мехом, какого он в жизни не видывал. Некоторые уже подохли, остальные еще живы — лежат на боку, черные глаза полны страха и боли. Пыхтят, все в крови, измотались, пытаясь вырвать лапы из челюстей капканов, и все еще дергают цепи, которыми ловушки прикреплены к земле.

Сперва они с отцом добили самых ослабевших. Гэри переворачивал их на спины и смотрел на поджатые в ужасе под брюхо полосатые хвосты. «Не нужно мне твое брюхо, мистер Енот». Он становился каблуком на глотку и хорошенько нажимал. Если правильно выбрать место, слышен приятный хруст, когда лопается гортань. Еноты сипели и бились в капканах, стараясь втянуть воздух через раздавленную глотку, но скоро издыхали. Поначалу, несколько лет назад, Гэри не нравилось давить им глотки, а теперь он привык. Так просто… Все охотники так делают.

Однако с животинами, в которых осталось немного перцу, подобный номер не пройдет. Они не станут лежать смирно и ждать, когда на горло поставят каблук. Тут-то в дело вступали Гэри и его бита. Он замахнулся на одного, который попытался огрызнуться.

— По голове! По голове, черт тебя побери! — завопил папаша.

— Ладно, ладно.

— Не испорти шкурки!

Среди енотов попадались живучие твари. Чтобы их прикончить, требовалось полдюжины взмахов биты, и не так просто было каждый раз попадать по голове. Но все равно — с ногой в капкане никуда не денешься!

К тому времени, как они с папашей добрались до последнего капкана, бита в руках Гэри была красной до обмотанной клейкой лентой рукоятки, а мешок стал неподъемно тяжелым. Папаша тоже нагрузился почти до упора.

— Черт! — Отец стоял над последней ловушкой. — Пусто! — Он опустился на колени и пригляделся. — Нет, погоди. Гляди-ка. Сработал. И в нем застряла лапа. Должно быть, отгрыз!

Гэри услышал шорох в траве по правую руку и заметил мелькнувший черно-серый хвост.

— Вон он!

— Держи!

Гэри бросил мешок и пошел за последним енотом. Не спеша. У того не было одной задней лапы, и по снегу за ним тянулся кровяной след. Через двадцать ярдов Гэри его нагнал. Жирный зверек, переваливаясь, ковылял на трех лапах. Гэри замахнулся, но енот увернулся от удара и взвизгнул, когда бита скользнула по черепу. Следующий удар был точнее, и тварь откатилась в сторону. Гэри шел за ней сквозь кусты и колотил, не щадя рук. Он насчитал тридцать ударов, пока последний не достал енота. Тот перевернулся и уставился на него остекленевшими глазами. Когда Гэри снова занес биту, он вскинул обе передних лапы к морде таким человеческим жестом, что парень на секунду замешкался. А потом заработал битой. Дал еще десяток ударов, чтобы наверняка. Когда он закончил, снег кругом был заляпан красным.

Поднимая енотиху за хвост, чтобы отнести к остальным, он разглядел культю задней лапы. Отгрызла. Господи, как же надо рваться на свободу, чтобы такое сделать!

Он нес добычу к папаше, возвращаясь по собственным кровавым следам. Казалось, что здесь прошел великан с кровоточащими ступнями.

— Фью! — восхитился отец, увидев последнюю. — Красавица! Да они все красавцы. Гэри, мой мальчик, когда я их продам, мы сможем печку топить деньгами!

Забрасывая тушку в мешок, Гэри взглянул на медленно поднимавшееся в чистое небо солнце.

— Может, не будем считать деньги, пока не убрались с земли Фостера?

— Ты прав, — впервые забеспокоился папаша. — Завтра вернусь и поставлю еще капканы. — Он хлопнул Гари по плечу. — Мы наткнулись на золотую жилу, сынок!

Гэри застонал под тяжестью мешка, но пригнулся и зашагал в сторону солнца. Ему хотелось поскорее убраться отсюда.

— Я пойду первым, па.


— Ты погляди! — говорил папаша, держа за хвосты две шкурки. — Гуще густого, и нигде ни шрама, ни пролысины. Первый сорт, все до единой!

Он покачнулся, стоя у свежевального стола. Весь долгий день, надрезая, обдирая и промывая шкурки, он прикладывался к бутылке с яблочным самогоном и теперь с трудом держался на ногах. Гэри еще раньше отобрал у старика нож и сам делал надрезы, предоставляя отцу сдирать шкурки. Для этого не обязательно быть трезвым. После того как надрез сделан — это самое трудное, — сильный человек может ободрать шкурку, как шелуху с кукурузного початка.

— Точно, — подтвердил Гэри. — Хороши! Настоящий зимний мех.

Зима — самое время ставить капканы на меховых зверей. Зимой мех гуще всего. А этот густой на редкость. Гэри не мог припомнить, чтобы ему приходилось видеть такие шкурки. На свету светло-серый мех отливал стальной голубизной. А если его тронуть, внутри становилось тепло. Хотелось найти женщину и кататься на ней до утра.

Самое удивительное, что они были одна к одной. Этих малюток не придется подкрашивать, чтобы подобрать на шубу. Все одинаковые, словно все еноты — из одной семьи.

Из них выйдет чертовски красивая шуба с длинными полами.

— Джейк в них влюбится! — сказал отец. — И отлично за них заплатит!

— Ты с ним уже виделся? — спросил Гэри, думая о дробовике, который давно хотел купить.

— Ага, с утра заходил.

— Здорово, па. Давай ты ложись, а я здесь приберусь.

— Уверен?

— Уверен.

— Молодец ты, сынок. — Папаша хлопнул его по плечу и заковылял к двери.

Гэри вздрогнул от холодного ветра, ворвавшегося в проем, когда отец выходил из сарая. Поднявшись, он подбросил полено в пузатую приземистую печурку в углу и огляделся.

Собственно, дела осталось немного. Шкурки были вымыты и почти все распялены на сушилке. Кишки выброшены, а мясо отложено в ледник, чтобы в ближайшие несколько недель скормить собакам. Так что ему только и осталось…

Взгляд Гэри метнулся к лавке. Вроде что-то шевельнулось? Он секунду присматривался, но все было спокойно. И все же он мог бы поклясться, что одна из оставшихся нерастянутыми шкурок двигалась. Он протер глаза и усмехнулся:

— Устал!

Подойдя к лавке, он расправил оставшиеся полдюжины шкурок, собираясь их распялить. Чаще всего они прибивали добычу гвоздями к двери сарая, но эти были слишком ценными для такого обращения. Он погладил мех. Господи, это что-то особенное! Никогда не видел такого густого и мягкого меха у енотов. И это теплое, мирное, чувственное ощущение снова пронзило его. Шутки ради он накинул одну шкурку на плечо. Какая шуба выйдет…

Мех шевельнулся, по нему прошла рябь. Одним быстрым движением загнувшиеся края плотно обернули предплечье. Вспышка ужаса отступила прежде, чем он успел что-то сделать, и его затопило умиротворенное спокойствие.

Ничего особенного. Все хорошо… хорошо.

Он равнодушно смотрел, как три оставшиеся нерастянутыми шкурки затрепетали и двинулись к нему. Что плохого, если они ползут вверх по его ладоням и запястьям, оборачивают предплечья. Вполне естественно! Он улыбнулся. Руки как у пещерного человека.

Пора было возвращаться в дом. Он встал и пошел. У дверей прихватил свой «Луисвилль Слаггер».


Па храпел.

Гэри ткнул его битой и окликнул. Собственный голос донесся до него словно издалека:

— Па! Проснись!

Наконец папаша шевельнулся и открыл простреленные красными прожилками глаза.

— Что такое, малый? Чего тебе, черт возьми?

Гэри поднял биту над головой. Папаша завопил и вскинул руки, совсем как последний енот этим утром. Гэри изо всех сил ударил битой и попал отцу по запястью и по правому уху, когда тот попытался откатиться. Папаша крякнул и напрягся, но Гэри не стал смотреть, что будет дальше. Он замахнулся еще раз. И еще… Руки совсем не чувствовали усталости. Болтавшиеся на них шкурки словно придавали силу. Задолго до сорокового удара голова папаши превратилось в большое пятно смородинового желе на подушке.

Тогда Гэри повернулся и вышел в заднюю дверь.

Вернувшись в сарай, он остановился у сушилки и опустил взгляд на вымазанную кровью биту, которую стискивал в кулаках.

Малая его часть предостерегающе кричала, но остальное знало: все в порядке. Все отлично. Все…

Он внезапно вывернул запястья и предплечья, нанося удар себе в лицо. Опрокинулся назад и закричал бы, если бы горло слушалось. Нос и лоб нестерпимо болели! Но все в порядке…

Нет! Ничего не в порядке! Это…

Он снова ударил себя битой и почувствовал, как вмялась внутрь правая скула. И еще, еще… Следующие несколько ударов раздробили нос и выбили глаза. Он ослеп, но проклятая бита не останавливалась. Упав ничком на пол, Гэри продолжал колошматить себя по голове. Слышал, как раскололся череп. Но никак не мог остановить проклятую биту.

И боль! Он должен был вырубиться с первого удара, но оставался в сознании. И все чувствовал!

Он молился о смерти задолго до того, как бита ударила всороковой раз…

2

На стук в доме — да какой там дом, халупа — никто не отозвался, и Джейк Фельдман направился к сараю. Воздух раннего утра обжигал холодом неудержимо расползающуюся на макушке лысину: он стянул незастегнутое пальто на солидном брюхе и ускорил шаг, чтобы скорее преодолеть ледяные колеи дорожки.

Старина Джемсон говорил, что раздобыл выдающиеся шкурки. Такие, что Джейк охотно заплатит за них вдесятеро против ходовой цены. По доброте душевной и в память о долгих деловых отношениях он, мол, готов предоставить право первой покупки Джейку. Как же!

И все же неподдельный восторг старого боровика заинтриговал Джейка — Джемсон врать не станет. Может, у него и впрямь что-то уникальное. А может, и нет.

«Лучше бы дело того стоило», — подумал он, потянув на себя дверь сарая. Нет у него времени разъезжать по джерсийским сосновым пустошам ради ветра в поле.

Из открытой двери ударило знакомым духом запекшейся крови. Как и следовало ожидать. Кто покупает свежие шкурки с рук, быстро привыкает к этому запаху. Правда, он не ожидал, что в сарае будет так холодно. Свет включен, но печка давно остыла. Если оставить шкурки на таком морозе надолго, они промерзнут.

И тут он их увидел — аккуратно натянутые в ряд на сушилку. Мех мерцал, отражая отблески ламп дневного света и утреннее солнце, вливавшееся в дверь за его спиной. Они были великолепны. Потрясающе!

Джейк Фельдман разбирался в мехах. Почти сорок лет из своих пятидесяти пяти он занимался мехами: начал с закройщика и шел вверх, пока не набрался наглости открыть собственную мастерскую. И за все эти годы не видел ничего подобного.

Господи, Джемсон, где ты их раздобыл и есть ли там еще такие?

Джейк подошел к сушилке и дотронулся до шкурки. Не мог удержаться. Руки так и тянулись к ним. Мягкие, мерцающие, невероятно красивые… Джейку случалось видеть, трогать, а раз-другой и кроить шкурки сибирских соболей из России. Но те были ничто в сравнении с этими. Эти не оценишь. Их красота пугает, она почти сверхъестественна.

Вдруг он увидел сапоги.

Большие, покрытые коркой крови сапоги торчали из-под одной из распялок. В них не было ничего необычного, но лежали они странно — на грязном полу носками вверх и под углом, словно стрелки часов, показывающие пять минут десятого. Сапоги так не лежат, если в них нет ног.

Джейк нагнулся и увидел за сапогами обтянутые брезентом ноги. Он улыбнулся. Кто-то из Джемсонов — старый Джеб или молодой Гэри. Джейк поставил бы на старшего. Верное дело, если вспомнить, как любит старый Джеб свой джерсийский самогон.

— Эй, старик, — позвал он, протискиваясь между двумя распялками. — Что это ты здесь делаешь? Простудишься до…

Последнее слово застряло у Джейка в горле, когда он опустил глаза на труп. Сперва он увидел только красный цвет. Все туловище было в засохшей крови: грудь, руки, плечи и… Господи, голова! От нее мало что осталось! Лицо и верхняя часть черепа были разбиты в красную сочащуюся кашу, из которой торчали остатки глаза и безумно перекошенные зубы. Только по кусочку гладкой, выбритой щеки можно было понять, что это Гэри, а не Джеб.

Кто же это сделал? И зачем? Джейка потряс не столько вид трупа, сколько неуправляемая ярость, которая угадывалась за множеством ударов, размозживших голову Гэри… Чем? Бейсбольной битой? Беспощадно исколотив, убийца согнул мертвые пальцы Гэри на рукояти орудия убийства? Что за безумие?

Зовя старика, Джейк бросился к дому. Но на его крики никто не ответил. Задняя дверь была открыта. Он остановился на пороге, снова позвал. В ответ — молчание. Он чувствовал, что халупа пуста, однако шагнул внутрь.

Ему не пришлось долго искать спальню. И то, что осталось от Джеба.

Миг спустя Джейк скрючился от рвоты на дорожке между домом и сараем.

Мертвы! Оба!

Не просто мертвы — разбиты в лепешку!

…Но шкурки. Даже ужас, бушевавший в сознании, не выбил из него мысли об этих шкурках.

— Исключительно хороши!

Джейк бросился к машине, подогнал ее задом к двери сарая и открыл багажник. Не сразу, но он справился с собой; поснимал все шкурки с распялок и перенес в багажник. Нашел пару валявшихся на полу рядом с телом Гэри и тоже прихватил.

А потом рванул прочь по двойным колеям, которые в этих местах сходили за дорогу. Не хотелось так оставлять двух покойников, но помочь Джемсонам уже было нельзя. Он позвонит в полицию штата из придорожной будки. Анонимно.

Зато шкурки у него. Это главное!

И он уже точно знал, что с ними сделает.


Благополучно доставив шкурки в свою мастерскую в портновском районе Нью-Йорка, Джейк, не откладывая, стал превращать их в шубу. Он столкнулся лишь с одной проблемой, и то в самом начале: азиаты-закройщики отказались с ними работать. Эта парочка только взглянула на шкурки и с круглыми глазами, вопя, вылетела за дверь.

Это немного озадачило, но Джейк быстро оправился. Наладив работу, он лично присматривал за каждым шагом, пока работники чистили, разминали, удаляли остевой волос. Когда дошло до кроя, он сам взял в руки ножи и надрезал несколько шкурок, вспомнив времена, когда только начинал. Он надзирал за приметкой и забивкой тысяч гвоздиков, необходимых, чтобы собрать шкурки по выкройке.

Когда делались последние стежки на шелковой подкладке, Джейк позволил себе расслабиться. Даже незаконченная, шуба — Эта Шуба, уже называл он ее — была ошеломляюще, невыразима прекрасна. Пройдет меньше часа, и он станет владельцем самой выдающейся шубы из енотового меха в мире. Выдающейся не только из-за уникального блеска и текстуры, но и потому, что невозможно было узнать в этом мехе енота. Даже закройщики и меховщики из его мастерской оказались сбиты с толку: они соглашались, что длина волоса и размер шкурки соответствуют енотовой, но никто из них не видел такого енота и вообще такого меха!

Джейк душу бы заложил дьяволу, лишь бы знать, где Джемсон их добыл. Он бы никаких денег не пожалел за постоянную поставку такого меха. Какую цену можно брать за подобные шубы!

Сейчас у него есть всего одна шуба, и он не собирался ее продавать. Ни в коем случае! Эта малютка станет выставочным образцом. Она прославит «Мех и Руно». Когда он покажет ее на следующей международной выставке, все с ума сойдут. Только о ней и будут говорить. «Мех и Руно» станет фирмой, выставившей «Ту самую Шубу».

А фирма, видит бог, нуждалась в рекламе. Меховой бизнес переживал упадок. Джейк не мог припомнить времен, когда мехами пренебрегали бы больше нынешнего. Все эти любители животных! Какого черта, разве он не любит животных? Разве у него не живет дома черный лабрадор? Но любовь к животным имеет свои границы, друзья мои.

Если он правильно разыграет карты, шуба мигом поставит «Мех и Руно» на ноги. Но нужна подходящая модель. И он уже знал, кому позвонить.

Джейк прошел в контору и набрал номер Шанны. Она недавно переехала, но он уже помнил наизусть и новый номер. Как не знать. Сколько раз набирал.

Шанна — ничем не выдающаяся манекенщица. Он увидел ее на выставке мехов два года назад. Черные волосы до плеч, длинная челка, белая кожа и выпуклые скулы, ониксовые глаза, сулившие все на свете. И тело — Шанна выделялась фигурой среди остальных жердин-манекенщиц.

С тех пор она не шла у Джейка из головы. Он ее хотел, но дело казалось безнадежным. Рядом с ней он всегда чувствовал себя чем-то вроде бородавчатой лягушки, да она так с ним и обращалась. Сколько раз делал заходы — и всякий раз получал отпор. Он не мечтал ею овладеть — лишь бы быть рядом, иногда касаться ее. И как знать, может, понемногу он станет для нее что-то значить.

По крайней мере, теперь появился шанс. Шуба откроет ему дверь. Он чувствовал: в этот раз все будет иначе.

Ее голос, мягкий и манящий, раздался в трубке после третьего гудка.

— Да?

— Шанна, это я. Джейк Фельдман.

— О! — Односложное восклицание сразу понизило температуру на много градусов. — Чего ты хочешь, Джейк?

— У меня деловое предложение, Шанна.

Голос ее стал еще холоднее.

— Я уже слышала твои предложения. Я совершенно не…

— Это предложение чисто деловое, — поспешно заговорил он. — У меня есть для тебя шуба. Я хочу, чтобы ты показала ее на следующей неделе на международной выставке.

— Не знаю… — В голосе мелькнула тень сомнения. — Я давно не выступала на показах мехов.

— Тебе захочется выступить снова, как только ты увидишь Эту Шубу. Поверь мне!

Может быть, доля его энтузиазма передалась по проводам. Джейк чувствовал, что она оттаяла.

— Ну… свяжись с агентством.

— Свяжусь. Но прежде я хочу показать тебе шубу. Ты должна ее увидеть!

— Право, Джейк…

Он повесил трубку, не дав ей договорить, и быстро прошел в мастерскую. Едва был положен последний стежок и завязан последний узелок, он упаковал шубу и направился к двери.

— Чей мех вы купили, мистер? — произнес кто-то, едва он ступил на тротуар.

Вот дерьмо! Защитники животных. Целая шайка с плакатами толклась у его витрины.

Кто-то ткнул ему в лицо плакат:

МЕХ ВЫГЛЯДИТ КРАСИВО И ЭЛЕГАНТНО
ТОЛЬКО НА ЖИВОТНОМ,
КОТОРОМУ ПРИНАДЛЕЖИТ!
— Сколько безобидных животных пойманы в капканы и забиты, чтобы сделать это? — спросил молодой бородач.

— Отвали, — буркнул Джейк. — Сам-то не кожаные ботинки носишь?

Бородач улыбнулся:

— Вообще-то на мне кроссовки, но если бы и кожа, то не ради красоты. Коровы входят в пищевую цепочку человека. В отличие от бобров, норок и новорожденных тюленей.

— Ну и что?

— Одно дело, когда животное убивают ради еды, — таков закон природы. И совсем другое — убивать животных, чтобы украсть красоту, завернувшись в их шкуры. Животные не должны страдать и умирать ради человеческого тщеславия.

И все хором заорали:

— Тще-сла-ви-е, тще-сла-ви-е!

Джейк отмахнулся от них и взял такси до центра.


«Такая красивая девушка, а живет в таком месте», — думал Джейк, входя в вестибюль перестроенного под квартиры склада, где недавно купила квартиру Шанна. Между прочим, выложила за нее кучу денег. Просто потому, что район считался модным.

Указатель «лифт» висел у стальной панели, утыканной заклепками. Растерявшись, он потянул рычажок под табличкой. Панель, лязгнув, разошлась по горизонтали. Верхняя половина панели скользнула вверх, нижняя ушла вниз. Старый грузовой подъемник. Войдя, он разобрался в устройстве, и открытая кабина с шумом поднялась на третий этаж.

Выйдя, он увидел прямо перед собой дверь с табличкой «3В». Квартира Шанны. Он постучал и услышал приближающиеся шаги.

— Кто там? — спросил приглушенный голос с той стороны. Голос Шанны.

— Это я, Джейк. Я принес шубу.

— Я же сказала, свяжись с агентством.

Он даже сквозь дверь ощутил ее недовольство. Плохо дело! При виде дверного глазка ему пришла в голову новая мысль:

— Взгляни в глазок, Шанна.

Он вытянул Ту Шубу из коробки. Мех словно заструился в его руках. Несколько незамеченных обрезков, прилипших к рукаву, упали на дно коробки. Они походили на мохнатых гусениц: казалась, две даже двигаются сами по себе. Странно. Они не должны были оставаться на шубе. Он передернул плечами. Не важно. Главное — шуба. И чтобы Шанна открыла дверь.

— Ты только взгляни. Один взгляд на эту красавицу, и скажи мне потом, что не хочешь посмотреть поближе!

Он услышал, как на той стороне сдвинулся щиток глазка. Десять секунд — и дверь распахнулась. Шанна уставилась на него. У Джейка при виде ее перехватило дыхание. Даже без косметики и в старом махровом халате она была прекрасна. Но ее широко раскрытые глаза его не замечали. Взгляд был прикован к Той Шубе. Она, казалось, впала в транс.

— Джейк, это… это прекрасно. Можно мне?..

Она протянула руки, но Джейк бросил шубу обратно в коробку и проскользнул мимо нее в квартиру.

— Примерь здесь. Тут светлее.

Она прошла за ним в просторное, похожее на мансарду помещение — главную комнату своей квартиры. Слишком открытую, на вкус Джейка. Слишком высокий потолок и слишком мало стен. И отделка не закончена: обойщики наполовину оклеили одну из стен и оставили свои стремянки и инструменты у дверей.

Он обернулся, распахнул для нее шубу.

— Вот, Шанна. Я шил на твой размер.

Она повернулась и просунула руки в рукава.

Подтягивая шубу на плечи, он заметил, что несколько тех обрезков прилипли к меху. Он обобрал их и зажал в руке, чтобы выбросить. Затем отступил, чтобы взглянуть на нее. От мехов и прежде захватывало дух, но Шанна придала их красоте новое качество. И наоборот. Они казались созданными друг для друга. У Джейка на глазах выступили слезы.

Она скользнула к зеркальной стене и стала медленно поворачиваться перед зеркалом. Ее лицо сияло восторгом. Наконец она взглянула на него блестящими глазами.

— Тебе не придется звонить в агентство, — сказала она. — Я сама позвоню. Я хочу показать эту шубу!

— Конечно хочешь, — напрямик заявил он, — и очень может быть, что ты и будешь ее показывать, если мы договоримся.

В первый раз с тех пор, как она увидела меха, ее лицо выразило озабоченность.

— Очень может быть? Как это понимать?

— Ну, другие модели тоже заинтересуются. Придется дать им шанс на просмотре.

Она плотнее завернулась в меха.

— Я не хочу, чтобы ее носил кто-то другой!

— Ну…

Шанна медленно распахнула шубу, развязала пояс махрового халата и распахнула его тоже. Под халатом ничего не было. Джейк почти не замечал ее улыбки.

— Поверь мне, — проговорила она медовым голосом, — другого просмотра тебе не понадобится.

Во рту у Джейка стало так сухо, что он не сумел ответить. И не мог оторвать глаз от ее груди. Он потянулся к пуговицам своего пальто и обнаружил, что еще сжимает в правой руке меховые обрезки. Хотел их отбросить и почувствовал, что они извиваются словно червяки. Взглянув, он увидел, что они уже обвились вокруг его пальцев.

Покой пропитал его, как хорошее красное вино. Ничего странного нет в том, что обрезки шевелятся. Вполне естественно. Даже забавно.

«Смотрите-ка, у меня меховые кольца».

Он стянул пальто и рубашку, остался голым до пояса. И почувствовал, что ему нужно ненадолго уединиться.

— Где у тебя ванная?

— Дверь за твоей спиной.

Ему нужно было что-нибудь острое. Зачем?

— У тебя есть нож? Острый?

Слова вырвались помимо его воли.

Она удивилась:

— Кажется, есть. Обойщики пользовались бритвенными лезвиями…

— Подойдет.

Он нагнулся к рабочей подставке, нашел резак и направился в ванную.

— Я на минутку. Подожди меня в спальне.

«Что я делаю?»

В ванной он встал перед зеркалом, зажав резак в руке с меховыми кольцами. Его внезапно пробрал озноб. Он почувствовал, что умирает в капкане от холода и страха. Потом он увидел в зеркале обросшее лицо старого Джемсона — огромное лицо — и нацеленную на него чудовищную подошву. Джейк скорчился от боли в раздавленной гортани, он задыхался, господи, не мог вздохнуть!

А потом все вдруг снова стало прекрасно и правильно. Он воткнул верхний угол резака в кожу над правой ключицей, достаточно глубоко, чтобы прорезать слой жирка. И повел лезвие вниз вдоль грудины. Доведя линию до низа живота, повернул разрез вправо, вдоль нижних ребер. Жилы и сухожилия плеча возмущенно трещали, когда он отвел руку за спину, продолжая разрез, но боли он не чувствовал — ни в плече, ни в разрезе, из которого ливмя лилась кровь. Что-то внутри у него вопило от ужаса, но это было далеко. Здесь все хорошо. Все отлично…

Доведя разрез до позвоночника, он переложил лезвие в левую руку и продолжил разрез влево, соединив его с первым над основанием хребта. Потом сделал круговой разрез на каждом плече — сверху через подмышку. И еще один — вокруг шеи. Закончив, он подцепил края разреза на грудине и потянул. Брызжа красными струйками, кожа начала отслаиваться от тканей под ней.

Все хорошо. Правильно…

Джейк продолжал тянуть.

3

«Где же он, черт возьми?»

Шанна, завернутая в шубу, стояла перед зеркалом в спальне и ждала Джейка. Она этого не хотела. Ничуть. От мысли о навалившемся на нее дряблом белом теле ее подташнивало, но она готова была перетерпеть: ничто не помешает ей носить эти меха. Она плотнее подтянула шубу, но мех отстранялся, будто не хотел ее касаться. Глупая мысль.

Она медленно повернулась перед зеркалом. Хороша же ты, Шанна!

Так оно и было. Это был один из тех моментов, когда все будущее зависит от одного решения. Шанна знала, каким оно будет. Ее карьера застряла, не дойдя до вершины. Она неплохо зарабатывала, но ей хотелось большего — чтобы все узнавали ее в лицо. А эта шуба сделает ее узнаваемой. Пара международных выставок, и весь мир будет помнить ее как «девушку в сказочных мехах». После этого она будет сама устанавливать себе цену.

Несмотря на неприятное чувство в животе, Шанна позволила себе кисло улыбнуться. Ей не первый раз приходится раздвигать ноги, чтобы чего-то добиться. Джейк Фельдман давно к ней клеится: если, уступив пару раз, она получит право представлять эту шубу, больше ей никогда не придется ложиться под таких, как он.

Что он там делает в ванной — обои клеит? Ей хотелось поскорее начать и закончить. Тогда можно будет…

Она услышала, как отрылась дверь ванной, и его шаги в большой комнате. Он шаркал ногами.

— Сюда, Джейк, — позвала она.

Быстро скинула шубу, сорвала с себя халат, снова завернулась в меха и раскинулась на кровати. Перекатилась на бок и оперлась на локоть, но мех упорно не держался на ней. Ну, так даже лучше. Она откинула полу, максимально открыв самые соблазнительные части тела. И в соблазнительных позах она разбиралась: поначалу, чтобы продержаться между первыми редкими приглашениями, она позировала в фотосессиях ню.

Шаркающие шаги за дверью приближались. Что он там — спустил штаны до щиколоток и так идет?

«Давай уже покончим с этим шоу, толстяк!»

Ей вдруг стало холодно, ногу пронзила боль, и она увидела, как во сне, мальчишеское, гигантское лицо, склонившееся над ней, поднятую дубинку и как та опускается ей на голову… Она не успела закричать, потому что снова оказалась в своей квартире, раскинулась на кровати в мехах.

Джейк прошаркал в дверь.

Краем сознания Шанна смутно отметила, что он что-то несет, но все ее внимание поглотил красный цвет. Джейк был весь красным — залит красным: штаны, кожа на руках и плечах, обнаженный…

«Господи, это же кровь! Он залит кровью! А грудь, живот — там крови больше всего. Боже мой! Кожи нет». Совсем. Словно кто-то освежевал верхнюю половину тела.

— Я… — Голос звучал хрипло. Не голос, а карканье. Широко открытые глаза стеклянно пялились на нее, когда он, волоча ноги, приближался к кровати. — Я сделал этот жилет для тебя.

В самом деле, жилет. Белая, в потеках крови, безрукавка. Между струйками крови она различила волосы на груди, морщинки вокруг сосков…

Шанна с визгом скатилась с кровати, стиснула на груди шубу. Рада была бы натянуть ее на голову, лишь бы ничего не видеть.

— Это для тебя, — повторил он, шаркая к ней. — Можешь надевать его под шубу.

Поскуливая от страха и отвращения, Шанна обежала кровать вокруг и метнулась к двери. Проскочила через большую комнату на площадку лестницы. Лифт! Убежать от этого человека, от этого… выкроившего из своей кожи…

«Шарканье! Он идет!»

Она вжала кнопку в стену, заколотила по ней. Услышала, как за стальной дверью ожил механизм. Лифт идет. Она обернулась и задохнулась при виде Джейка, вышедшего из квартиры и тащившегося к ней, оставляя за собой кровавый след, развернув окровавленную кожу, словно ждал, что она просунет руки в отверстия рукавов.

За спиной лязгнуло. Она обернулась и дернула рычаг, открывавший тяжелую стальную дверь, запрыгнула в лифт. Толкнув вверх рычаг на стене кабины, заставила наружную дверь опуститься с оглушительным лязгом, скрыв от нее Джейка с его кошмарным подарком.

Сжимая полы шубы на голой груди, Шанна упала на колени и зарыдала.

«Господи, что же это такое? Зачем Джейк снял с себя кожу? И как он это сделал?»

— Шанна, прошу тебя, — каркнул голос за дверью. — Я сделал это для тебя.

И дверь начала открываться. На ее глазах между наружными створками возникла горизонтальная щель, и две окровавленные руки с меховыми кольцами на пальцах протянули ей ужасный жилет.

Вопль Шанны разнесся по всей шахте лифта. Она ударила по кнопке «вниз». Кабина дрогнула и начала опускаться.

«Слава тебе, Господи!»

Но дверь третьего этажа продолжала открываться. Миновав второй этаж и продолжая спускаться, Шанна неотрывно смотрела вверх. И сквозь открытый потолок кабины видела расширяющийся проем и как вслед за протянутыми руками с жилетом в него протиснулись голова и до пояса — туловище Джейка.

— Шанна! Это для тебя!

Кабина резко остановилась. Шанна дернула вверх предохранительную решетку и потянула за рычаг. Пять секунд… пять секунд — и она выбежит на улицу, к полицейским. Наружная дверь медленно расходилась, но в лифтовой шахте эхом разносился голос:

— Шанна!

Она рискнула бросить один последний взгляд вверх.

Створки на третьем этаже скрылись в щелях пола и потолка. Джейк всем телом нависал над краем.

— Это для…

Он высунулся слишком далеко.

«Ох, дерьмо, падает!»

— …тебя-а-а!

Пронзительный вопль Шанны «Не-е-ет!» в страшной гармонии слился с голосом Джейка, оборвавшимся после удара головы о верхний край задней стены подъемника. Когда тело, перевернувшись и разбрызгивая кровь, рухнуло на пол, его ботинок задел Шанну по голове и отбросил ее спиной на рычаг. Оглушенная, она смотрела, как створки стали закрываться.

— Нет!

А Джейк… Джейк еще двигался, полз к ней, по дюйму подтягиваясь на вывернутых руках, отталкиваясь сломанными ногами; его разбитая голова приподнялась, силясь заговорить; одна рука все еще сжимала жилет, протягивала ей…

Шуба словно дрогнула на ней, зашевелилась сама по себе. Вырваться отсюда!

Дверь! Шанна рванулась в проем, всем телом потянулась к свету из пустого вестибюля. Она прорвется, если…

Она поскользнулась в луже крови, упала на одно колено, но все тянулась вперед, и стальная дверь сомкнулась на ее запястье. Шанна услышала, как хрустнули кости, и боль, какой она прежде никогда не знала, прострелила руку до плеча. Она бы завопила, но от боли утратила голос. Рванулась, но створки держали крепко, потянулась к рычагу, но до него оставался целый фут.

Что-то коснулось ее ступни. Джейк — то, что осталось от Джейка, одной рукой протягивало ей жилет, а другой, с обернутыми мехом пальцами, гладило ее босую ступню. Она лягнула ногой, попыталась отползти. Нельзя его подпускать. Он захочет надеть на нее этот жилет, сделать с ней что-то еще. А она совсем голая под этой шубой. Надо освободиться, вырваться из створок; что угодно, лишь бы освободиться!

Она вцепилась зубами себе в запястье, грызла и рвала, не замечая ни страшной боли, ни льющейся крови. Это было так естественно — единственное, что оставалось.

Свобода! Ей нужна свобода!

4

Хуаните в этот вечер не везло. Она только вкатила магазинную тележку со всем своим земным имуществом в узкий переулок, где вроде можно было безопасно притулиться на ночь в нише или подворотне, спрятаться от чужих глаз и от ветра. Хороший переулок, очень удобный, но он оказался уже занят кем-то очень пьяным и гадким. Она поплелась дальше.

Холодно. Теперь она по-настоящему мерзнет. Она не помнила, сколько ей лет, но знала, что кости скрипят, спина болит и она уже не может переносить холодов, как раньше. Найти бы место, где можно спрятать тележку, и на ночь пробраться в подземку. Там всегда теплее. Но зато, когда выберешься на поверхность, можно обнаружить, что все вещи пропали…

И в приют для бездомных ей не хотелось. Даже в безопасный. Она не любила сидеть взаперти, а туда если уж сунут, то до утра не выпустят. А она любила приходить и уходить, когда вздумается. Кроме того, под крышей в голове мутилось и мысли путались. Ее место — на улице. Голова лучше работает. Тут она и останется.

Свернув за угол, она увидела красные и синие вспышки мигалки у здания, которое она помнила еще складом, а теперь превращенного в жилой дом. Ее, как ребенка, потянуло к красивым ярким огонькам посмотреть, что происходит.

Узнать удалось не сразу. Хуанита не питала особых иллюзий. Она знала, что мало кто согласится разговаривать с ходячей кучей тряпья, но она была упорна и понемногу собрала полдюжины версий случившегося. В одном были согласны все: ужасное двойное убийство в лифте. Голая женщина и полуголый мужчина. Дальше шел бред. Одни говорили, что мужчина был заживо освежеван, а женщина одета в его кожу. Другие, что мужчина откусил ей руку. Третьи, что она отгрызла себе руку сама!

С нее хватит.

Хуанита, дрожа, покатила свою тележку прочь. Не пройдя и нескольких шагов, она заметила какое-то движение в темной подворотне. Не человек — слишком низко. Вроде животное, но для крысы, даже нью-йоркской, крупновато. Фары проезжавшего мимо фургона осветили подворотню, и Хуанита подивилась густоте меха, на котором плясали и мерцали отблески света.

И вдруг она поняла, что это меховая шуба. Даже в темноте было видно: не какой-нибудь рыбий мех, а настоящая, истинная, голубая, первоклассная, прямо-таки сказочная меховая шуба. Она схватила и подняла ее. Просто диво!

Хуанита накинула ее на себя. Секунду мех будто отстранялся от тела, потом уютно приник к нему. Ей сразу стало тепло. И как тепло! Мех отдавал свое тепло, как электрическое одеяло. Так и вытягивал холод из костей. Она сто лет не чувствовала себя так хорошо. Но Хуанита заставила себя снять шубу и снова развернула ее в руках.

И грустно покачала головой — не выйдет. Слишком хороша! Походи в такой, и каждый подумает, что она купается в деньгах. Может, она сумела бы ее заложить. Но шуба может оказаться ворованной, и она попадет в кутузку. Нет! Больше она не позволит посадить себя под замок. А как жаль-то… Такая славная шубка, а носить ее нельзя.

И тут ее осенило. Она нашла переулок вроде того, в который недавно сворачивала, и бросила шубу на асфальт мехом вниз. Встала рядом на колени и принялась натирать ее грязью. Сверху донизу вымазала во всем, что попало под руку. Можно сказать, оттерла шубой весь тупик. И снова взяла ее в руки.

Так-то лучше. Гораздо лучше! Теперь ее никто не узнает. И вряд ли кто вздумает снять с нее подобную одежку. А ей главное — чтобы грела. Она просунула руки в рукава, и ее снова охватило тепло.

Хуанита улыбнулась и почувствовала, как ветер свистит в дырах на месте выпавших зубов.

«Вот это жизнь! — думала она. — Ничто не согревает лучше меха. Да и то сказать, мех — он ведь для тех, кто живет под открытым небом!»

ДЭВИД САТТОН Священный остров (Пер. О. Ратниковой)

Рассказы Дэвида Саттона в жанрах хоррор и фэнтези публиковались в таких антологиях и журналах, как «Final Shadows», «Cold Fear», «Taste of Fear», «Skeleton Crew», «Ghosts & Scholars», «Grue», «2AM», «Kadath» и многих других.

Дэвиду Саттону принадлежит роман «Дитя земли» («Earthchild»), в котором фигурируют природные стихии, мифы аборигенов Австралии и наркотики; в настоящее время писатель работает над вторым, с интригующим названием «Фэн-шуй» («Feng Shui»), действие которого происходит в Гонконге.

Саттон — один из отцов-основателей Британского общества фэнтези и с конца шестидесятых усиленно занимается продвижением фэнтези и хоррора в Великобритании, участвует в организации Британских конвентов писателей-фантастов.

Саттон — лауреат Всемирной премии фэнтези и восемь раз награждался Британской премией фэнтези за редактирование антологии «Fantasy Tales» («Фантастические истории»), над которой работал совместно со Стивеном Джонсом. Они также редактировали «The Best Horror from Fantasy Tales» («Лучшее в жанре хоррор из „Фантастических историй“») и два выпуска антологии «Dark Voices: The Pan Book of Horror» («Темные голоса: Большая книга ужасов»). Саттон также редактировал первый и второй выпуски антологии «New Writings in Horror and the Supernatural» («Новые рассказы об ужасах и сверхъестественном») и «The Satyr's Head and Other Tales of Terror» («„Голова сатира“ и другие рассказы ужасов»).

Предлагаемый рассказ, действие которого происходит на курорте, возможно, заставит читателя на некоторое время отложить тур в Грецию…

Казалось, афинская суета осталась в миллионе миль позади. Но когда Элизабет вспоминала Афины, картины сумасшедшей городской жизни проносились у нее в мозгу, словно летящий на полном ходу экспресс.

После недавних выборов город был оклеен жутким количеством плакатов, рекламирующих того или иного кандидата; транспаранты виднелись на всех фонарных столбах и деревьях, колыхались на ветру между зданиями. Хриплые голоса, несущиеся из штаб-квартир политических партий на площади Ормония, призывали избирателей голосовать именно за них; из громкоговорителей лились обычные предвыборные обещания вперемежку с греческой поп-музыкой, от которой звенело в ушах. Это должно было зажечь огонь в сердце любого фаната группы «Хоуквинд». От политики нельзя было спастись даже в троллейбусе — листовки совали повсюду. Все это — на фоне несмолкающего шума автомобилей.

Отель Элизабет, «Александрос», располагался недалеко от проспекта Василиссис Софиас, рядом с американским посольством. Грохот вездесущих автомобилей и обязательных клаксонов в конце концов начал ее почти успокаивать. «Двадцать четыре часа в сутки, — думала она, — Афины, словно какую-то символическую шлюху, пронизывают машины, несущиеся по улицам с головокружительной скоростью». Ночью, при свете уличных фонарей, нижнюю часть города, как толстое желтое одеяло, накрывал ядовитый слой угарного газа.

Но теперь Афины превратились в полузабытый сон. В баре на площади Синтагма она познакомилась со Стивом. Пока между ними, слава богу, не было ничего серьезного. Выяснилось, что через два дня они оба отправляются на Наксос. На Наксосе, самом крупном из Кикладских островов, не было аэропорта, чему Стив сильно удивился. Сначала Элизабет этому даже обрадовалась: она не очень любила летать. Однако десятичасовая поездка на переполненном пароме оказалась утомительной, а греческий экипаж нелюбезным. Только бармен пытался быть дружелюбным, и Элизабет была рада компании Стива.

Когда они высадились в главном городе Наксоса, обладавшем неким венецианским очарованием, — наверное, каждый греческий остров некогда склонился перед морским могуществом великой итальянской республики, — Стив уговорил Элизабет отправиться на корабле на знаменитый Делос.

Стив покорил ее своим «ежиком», с которым он выглядел удивленным, но привлекательным; дешевыми черными пластиковыми очками; фотоаппаратом и рассказами из греческой мифологии. Он работал в Бостонском университете и находился в годовом отпуске, поэтому у него было полно времени для путешествий. К тому же он не любил сидеть на одном месте. На Наксосе было так тихо и спокойно; Элизабет с удовольствием полежала бы на пляже и погрелась на солнце, но морское путешествие показалось ей заманчивым, конечно, если оно не станет походить на поездку на пароме из Пирея.

Единственное, что портило ей настроение, хотя и совсем немного, — это странный инцидент в Национальном археологическом музее, произошедший за день до их отплытия из Афин. На следующий день после знакомства Стив пригласил ее на ланч и затем повел в музей. Потрясающее собрание сокровищ! Элизабет была ошеломлена обилием скульптур, золота, керамики и прочих греческих древностей.

Стива, напротив, не слишком привлекало великолепие золотой посмертной маски Агамемнона или бронзовой статуи Посейдона. Он интересовался менее известными экспонатами. Его внимание приковали две стеатитовые пиксиды[115] — круглые коробочки для украшений. Стив надолго задержался около витрины, в которой они были выставлены вместе с аналогичными предметами, и пристально рассматривал находки. Табличка гласила, что коробочки обнаружили в некой могиле на Делосе.

— Видишь резьбу на крышках? — обратился Стив к Элизабет, которая с нетерпением ждала, когда он двинется дальше.

— Ммм… — Она хотела дать понять, что ей скучно. В конце концов, это лишь бороздки, высеченные на камне.

— Спиральный орнамент. Очень простой. — Он умолк.

«Что в них такого?» — удивилась про себя Элизабет.

— Очень похож… очень похож на спиральные узоры из Великобритании и Ирландии, которым четыре тысячи лет.

— Значит, между ними существует связь? — спросила Элизабет.

— По крайней мере, здесь есть какая-то загадка, — задумчиво ответил он. — Доисторическая языческая мифология…

Элизабет хотела что-то сказать, но заметила: Стив ее не слушает, будто загипнотизированный маленькими предметами. Она тоже пристально взглянула на коробочки, пытаясь понять, что такого интересного он нашел в них. Оптический обман — по крайней мере, так она сначала подумала. Иногда бывает, что, глядя на некий орнамент на ковре или обоях, забываешь, что перед тобой двумерный узор, и перед глазами, над плоской поверхностью, словно возникает трехмерная конструкция. Вы качаете головой, но картина остается на месте, хотя логика и разум говорят вам, что там ничего нет. И сейчас, глядя на эти завитки, она испытала нечто подобное. Неужели Стив так же зачарован ими?

Элизабет хотела задать ему этот вопрос, но внезапно у нее закружилась голова. Спирали, два холмика и два лабиринта, завертелись, и ей показалось, что она сама вращается в противоположном направлении; почувствовала тошноту; ее ноги оторвались от пола. Она замахала руками, пытаясь остановиться.

— Груди царицы мертвых, — произнес рядом с ней чей-то голос, но он не принадлежал Стиву; был грубым, хриплым и неприятным. Голос ее околдовал; слова падали — тяжелые, словно камни. Он продолжал: — Разве они не прекрасны? — задал он риторический вопрос. — Неосторожный путник может поддаться ее чарам.

Зловещий голос смолк так же внезапно, как и зазвучал, а вместе с ним пропала оптическая иллюзия. Элизабет очнулась — Стив подхватил ее.

— С тобой все в порядке? — спросил он с тревогой на лице.

— Ммм. Голова закружилась, вот и все. Здесь очень душно…

— Давай присядем на минуту, ладно? — Стив повел ее за локоть к ближайшей скамье.

— Правда не надо, Стив. Чувствую себя так глупо. Все в порядке!

Несколько человек уставились на нее, и она почувствовала легкое смущение. Они все-таки сели, и Элизабет с облегчением прислонилась спиной к холодному мрамору.

— Ты хочешь меня о чем-то спросить? — Стив копался в сумке в поисках путеводителя.

Элизабет хотела спросить, как подействовали на него узоры, похожие на червей, но вместо этого у нее вырвалось:

— Кто или что такое «царица мертвых»?

— Интересный вопрос от женщины, утверждающей, что она ничего не смыслит в мифологии, — заметил он.

Элизабет взглянула на него, улыбнулась, заметив на его лице насмешливое выражение, и ничего не сказала. Наконец Стив сдался:

— Царица мертвых — это Геката, младшее божество в греческой мифологии, обладающее тем не менее большим влиянием. Она связана с ужасным миром мертвых, — добавил он со зловещей усмешкой.

— Она имеет какое-то отношение к этим коробочкам? — почти невольно проговорила Элизабет, хотя собиралась рассказать ему о своей галлюцинации.

— Ну, по крайней мере, мне ничего такого не известно… Хотя, возможно, стоит немного покопаться. Но…

Элизабет уже знала, что сейчас последует, и быстро заговорила:

— Мне уже намного лучше. Не хочешь отправиться в Микенский зал? Это вон в ту дверь…


— Мне вредно находиться на солнце, — сообщил он, когда речь зашла о загаре. «Естественно, — подумала тогда Элизабет. — Это из-за множества веснушек, благодаря которым она сочла его таким привлекательным. И эти жесткие рыжие волосы…» Ей нравился слабый акцент уроженца Новой Англии, отсутствие наглости. Было интересно общаться с человеком, менее коммуникабельным и более замкнутым, чем она сама, особенно американцем. Ее ресторанный бизнес подразумевал постоянную суету, разъезды, беседы с клиентами о меню и выборе банкетного зала, приготовление пищи, презентации и так далее. Поэтому на отдыхе Элизабет предпочитала как можно меньше шевелиться.

Катер ритмично покачивался на волнах безмятежного Эгейского моря. Качка усыпляла. Элизабет в бикини растянулась на свободном участке палубы; ее загорелое тело купалось в жарких лучах, и она почти чувствовала, как золотистые волосы светлеют на солнце. Где-то вдалеке слышались голоса пассажиров и шумели двигатели. Она дремала, наслаждаясь покоем.

Она почувствовала, что погружается в сон и ее ожидает необычная встреча на Делосе, далеко в воображаемом прошлом, когда Зевс алмазными цепями приковал блуждающий остров ко дну Эгейского моря.

— Держи! — сказал Зевс, и в его голосе послышались мягкие певучие интонации — странно для верховного бога.

Элизабет пошевелилась, не желая возвращаться к действительности, но Зевс — нет, это был Стив — потряс ее за плечо:

— Нельзя засыпать на таком ярком солнце!

Она открыла карие глаза и нахмурилась, глядя на него.

— А я как раз собралась поразвлечься с Зевсом, — улыбнулась она. — И не волнуйся обо мне — это тебе нужно сидеть в тени, Стив.

— Сейчас это не важно, возьми мои вещи. — Он протянул ей свой рюкзак, в котором лежали приспособления для фотоаппарата. — Он может свалиться за борт.

Затем он повернулся к морю и направил объектив к горизонту. Вдалеке виднелись какие-то острова. В этой части света они были повсюду, но гид сообщил путешественникам, что перед ними именно Делос.

— Вот, начинается, — пропыхтел Стив, поднимая очки на лоб; он быстро моргнул бледно-голубыми глазами, затем спрятал их за фотоаппаратом. Далекие острова приближались, и туристы, стряхнув дремоту, начали собираться.

Из громкоговорителя снова полился неразборчивый женский голос с греческим акцентом:

— Леди и джентльмены! Мы почти добрались до древнего острова Делос. Надеюсь, вам здесь понравится. Пожалуйста, не забудьте, — продолжала гид, пока Элизабет натягивала бледно-розовую майку и шорты, — время нашей стоянки здесь — четыре часа, необходимо вернуться на корабль в половине пятого. Спасибо!

Через полчаса все они сошли на маленькой пристани и медленно побрели под яростно палящим солнцем вглубь острова. Руки Стива торчали из коротких рукавов футболки, но остальные части тела были закрыты; на нем были джинсы и устрашающего вида туристские ботинки. Элизабет оглядела местность, и у нее мелькнула мысль, что не следовало надевать туфли. Она заметила, что некоторые туристы сразу отправились в небольшой музей — в поисках тени или чего-нибудь выпить. Возможно, Делос и является выдающимся памятником греческой истории, подумала Элизабет, но четыре часа на таком пекле, буквально без всякой тени, почти пугали ее. Оглядев раскинувшийся перед ними остров, Стив направился к агоре, развалинам древнего рынка — огромным, источенным временем глыбам серого камня, напомнившим Элизабет о том, что время здесь остановилось. Вдалеке поднимались пологие склоны горы Кинфос. Стив начал щелкать камерой под нескончаемый треск цикад, прятавшихся в редких пучках выбеленной солнцем травы, которая торчала среди руин.

В Афинах было жарко, но здесь! Элизабет взмокла от пота. Как Стив жив в своей одежде, да еще с рюкзаком? Округлую вершину Кинфоса скрывала пелена дрожащего раскаленного воздуха. Элизабет вспомнила тот чудесный прохладный вечер на Ликавиттосе, куда Стив повел ее после музея. Далекие огни Афин раскинулись перед ними, как россыпь мерцающих, движущихся бриллиантов. Они выпили в ресторане немного вина; их овевал прохладный ветерок, мотыльки вились вокруг ламп. Она вспомнила, как они поднимались на холм на фуникулере. На горе Кинфос не было подобной роскоши, и до древнего театра и обширных руин пришлось добираться пешком. Ни дуновения ветерка! С безоблачного голубого неба лились только лучи раскаленного добела солнца.

Огненный воздух образовывал завихрения перед глазами Элизабет. Вдруг она поняла, что идет по полу древнего дома, по замечательно сохранившейся мозаике, на которой с тревогой разглядела знакомый спиральный орнамент. Стив в это время менял пленку в фотоаппарате, присев у остатков стены.

— Ты знаешь, — начал он, — что когда-то этот остров являлся культурной и торговой столицей Греции? — Он защелкнул крышку. — Готово.

Элизабет слушала гида во время поездки на катере, но знала, что Стиву известно об острове гораздо больше. Она вздохнула. Ей, конечно, было интересно, но эта жара…

Бледно-зеленая ящерица прошмыгнула среди мраморных стен. Гудели цикады. Внезапно до Элизабет дошло, что поблизости нет никого, кроме нее и Стива. Гавани отсюда не было видно — она скрывалась за холмами. Единственным звуком было жужжание насекомых, исконных обитателей острова. Элизабет и Стив стояли среди руин какого-то дома, вероятно принадлежавшего торговцу, на раскаленном мозаичном полу; в углу виднелся колодец. Заглянув вниз, Элизабет увидела глубоко-глубоко неподвижную черную воду; на поверхности смутно мелькнуло ее отражение. Их окружали другие полуразрушенные здания, и повсюду в изобилии росла высокая желтая трава.

Стив поднялся и принялся листать путеводитель.

— Впервые раскопки здесь начали французы в тысяча восемьсот семьдесят третьем, — сообщил он. — Они продолжаются до сегодняшнего дня.

— Знаю. Это место «по степени завершенности раскопок уступает лишь Помпеям», — процитировала Элизабет. — Я слышала, что говорила гид.

Иссохшая трава замерла, словно на фотографии. Никакого движения.

— Но разве это не прекрасно? — добавил Стив, явно не замечая царившей здесь атмосферы, которую так легко почувствовала Элизабет. — Гробницы, склепы, дома многонационального города…

— У меня от него уже мурашки бегут по коже.

— Что? — Щелкнул затвор. — Это же развалины. Здесь никого нет, кроме туристов вроде нас.

— Тогда где они? — Несмотря на палящий зной, ее пробрал озноб. Элизабет попыталась привести в порядок мысли и найти причину своей тревоги, но неотступный страх прятался где-то глубоко. Она сказала первое, что пришло ей в голову: — Наверное, здесь змеи водятся.

— Да, если верить путеводителю, здесь встречаются ядовитые змеи… — Стив, сообразив, что об этом лучше не говорить, смолк.

Он обнял Элизабет за плечи и коснулся ее губ. Ничего серьезного, напомнила она себе. Отпуск закончится, и она его больше никогдане увидит. Тем не менее, когда он прижался к ней, ей стало спокойнее; страх перед безводными, древними, словно наблюдавшими за ней развалинами исчез.

Перед ними на склоне горы Кинфос раскинулись творения рук человеческих. Стив и Элизабет изнемогали от зноя, обливались потом. Позади тоже простирался остров, вдали виднелось темно-синее и манящее прохладой море. Стив снимал пленку за пленкой с помощью трансфокатора; он щелкал все — от далекой Террасы львов до четырех уцелевших колонн дома почитателей Посейдона. Элизабет наконец заметила вдали людей, похожих на ползавших по земле разноцветных муравьев. Вид гавани и туристских катеров, слегка покачивавшихся на волнах, немного успокоил ее.

— Эти львы в древности окружали священное озеро, которое питал источник, расположенный где-то на горе. Если, конечно, это можно назвать горой.

Элизабет промямлила, что она уже слышала это, когда они, спотыкаясь, карабкались вверх мимо полукруглого амфитеатра. С трудом верилось, что на иссушенном солнцем острове когда-то могли существовать водоемы.

— Скажи-ка еще раз, — попросила она, — кому был посвящен этот остров?

Стив развернулся лицом к ней; его черные очки, скрывавшие слабые глаза, сверкали на солнце.

— Делос считался местом рождения Аполлона и Артемиды — ты знаешь, что они были отпрысками Зевса и смертной женщины Лето.

Кажется, Артемида как-то связана с Гекатой,[116] неожиданно пришло в голову Элизабет.

— Бога солнца и богини луны?

— Точно! — Стив обрадовался, увидев наконец проблеск интереса к экспедиции.

Элизабет уселась на камень и сказала:

— Не возражаешь, если мы отдохнем, Стив?

Он ничего не сказал, но остановился, вытирая пот с покрасневшего лба. Они ходили по острову полтора часа, которые ей показались вечностью. Несомненно, любопытное место, но солнце палило немилосердно, и полная тишина нервировала Элизабет. Это так не походило на руины в Афинах, на громоздкие колонны и храмы, полные людей, окруженные привычной суетой современного города. А здесь стояла угнетающая атмосфера. Казалось, они перенеслись в другое измерение, и странные неопределенные страхи копошились в глубине ее подсознания. Она слышала о призраках, якобы бродящих по острову, — Стив рассказывал ей что-то подобное. Теперь она начинала в это верить.

— А почему они уничтожили все могилы? — спросила Элизабет.

Это была загадка, одна из многих, но мысли о ней тревожили ее, особенно сейчас, когда они стали почти частью Делоса. Оставшиеся часы могли действительно превратиться в вечность…

— В пятьсот сороковом году до нашей эры Делос был очищен, и из всех могил, видимых из святилища, извлекли трупы, — повторил свой урок из греческой истории Стив, кивнув на вершину горы. — Позднее все древние могилы были раскопаны и уничтожены. С тех пор, — добавил он, — на острове запрещено рожать детей и умирать; никому не разрешалось жить здесь постоянно.

— И теперь здесь никто не живет…

— Их всех перевезли на Ренею.

— Кого, жителей? — Она достала из сумки влажные салфетки и испустила слабый вздох, коснувшись лица холодной тканью. Затем, подняв столбик пыли, быстро убрала ноги от особенно любопытной ящерицы. Несколько одиноких маков торчали из щелей в камне.

— Нет, — ответил Стив, — трупы. Они были захоронены вон там, за островом Гекаты.

Опять это имя! Он указывал на ближайший остров, ясно видимый с горы. Отсюда он походил на любой другой греческий островок, но Элизабет подумала, что в подобном месте лучше не появляться. Она надеялась, что в программе нет посещения Ренеи. Но это было маловероятно. В конце концов, всего через два часа они покинут Делос и греческое суденышко повезет их обратно на Наксос, минуя Миконос. Эгейское море манило ее, как надежное убежище, где можно спрятаться от отвратительных мраморных изваяний Делоса.

Несмотря на истории о вскрытых могилах и эксгумированных трупах, Элизабет ощутила огромное облегчение, когда они добрались до святилища. Ей казалось, что еще несколько минут — и она просто упадет в обморок. На горе Кинфос стоял один из самых жарких дней в году. Она заметила, что Стив тоже явно изнемогает от зноя. Фотоаппарат уже давно висел у него на шее без дела, слегка раскачиваясь, когда он карабкался по камням. Перед ними открывался великолепный вид, но Элизабет уже была не в состоянии оценить его по достоинству. Ничего не замечая вокруг, она понуро брела к святилищу.

Оно представляло собой просто кучу камней. Однако здесь нашлась искусственная пещера — расщелина в скале с потолком из огромных обработанных гранитных блоков, образующих свод высотой в шесть футов. У входа было установлено несколько камней меньшего размера, которые образовывали стену длиной в двенадцать футов; в стене был оставлен узкий проход. Элизабет тотчас же заметила здесь одну вещь, которой не видела нигде на Делосе, — тень. Она с радостью забралась внутрь.

— Интересно, у нас останется время осмотреть музей? — Стив протиснулся в пещеру следом за ней.

Элизабет взглянула на часы и нахмурилась при мысли о поспешном возвращении по камням к гавани.

— Мне кажется, нет… — На нее вдруг навалилась ужасная усталость, ей безумно захотелось спать, хотя бы немного вздремнуть. — Мне нужна передышка, Стив.

Он наконец отвлекся от своих мыслей и обратил внимание на озабоченное выражение ее лица.

— Прости, Лиз, я не подумал об этом. У нас остался час. Отдохни минут двадцать. — Он поднялся. — Я еще поброжу здесь, по старому кладбищу. Вот, держи. — Он открыл рюкзак и вытащил две банки пива, довольно холодного, несмотря на жару на острове.

— О, манна небесная!

— Совсем забыл о них. Делос — захватывающее место! — Стив, искусственно улыбаясь, помотал головой. Элизабет ободряюще улыбнулась ему. Он вышел на улицу; на мгновение его фигура заслонила вход и в пещере стало совсем темно.

Элизабет облегченно вздохнула, наслаждаясь относительной прохладой, царившей среди камней. Она подложила под голову рюкзак и вытянулась на полу. Острые камешки и пыль прилипли к ее взмокшим от пота ногам, но она их не замечала — сон заставил ее закрыть глаза, и она начала проваливаться куда-то, вращаясь по спирали, словно сквозь временную ткань. На мгновение она вернулась к реальности — мозг напомнил ей, что она не утолила жажду одной, а может, и двумя банками пива. Но желание спать оказалось сильнее.


— Только не это!

— Ммм… — Элизабет торопливо стягивала шорты.

«Странно с моей стороны», — подумала она. Осколки камней врезались ей в ягодицы. Чья-то фигура склонилась над ней во тьме; лица не было видно. Она чувствовала тепло, исходившее от незнакомца, и знала, что перед ней прекрасное золотистое тело, похожее на классическую греческую статую. Мужская фигура приблизилась, и у нее перехватило дыхание.

— Просыпайся!

Она почувствовала, что ее яростно трясут за плечо, но ожидаемого соития не произошло.

— О… О! Стив?.. — Она наконец проснулась, недовольная тем, что сон прервался на интересном месте. — Что с тобой? — Только сейчас она заметила, что в пещере было почти так же темно, как в ее сне. — Сколько…

— Мы опоздали, черт побери! — выругался он.

Элизабет вскочила и подбежала к выходу из пещеры.

Близились сумерки, и заходящее солнце окрашивало далекое море в темно-красный цвет. Значит, катер, который должен был увезти их к цивилизации, уже ушел.

— Где ты был, Стив? — Элизабет немного разозлилась, но тут же почувствовала сильное желание рассмеяться над нелепостью ситуации.

Он с жалким видом взглянул на нее:

— Я тоже уснул.

Дальнейших объяснений не требовалось. Делос безраздельно завладел их вниманием по меньшей мере на ближайшие восемнадцать часов.

— Может, они нас ждут, — произнесла Элизабет, еще не веря в случившееся.

Но нет — гавань была пуста. Здание музея погрузилось в темноту. Кроме, них на Делосе не осталось ни одного человека.

— Мне так жаль, Лиз… — это прозвучало вполне искренне. — Мы можем переночевать в пещере и вернуться в гавань завтра к полудню. Приедем на Наксос как раз к обеду.

Элизабет огляделась, но полузабытое сновидение решило дело.

— Я бы не хотела здесь оставаться, — ответила она. — Нельзя ли найти место поближе к берегу?

Разумеется, идти сейчас вниз с горы в темноте было глупостью, они и днем с трудом пробирались среди заросших травой остатков былого великолепия Делоса, рискуя вывихнуть щиколотки. Прежде чем он ответил, она шутливо произнесла:

— Нет. Я знаю, что сейчас это самое безопасное место. По крайней мере, у нас есть укрытие на случай дождя!

Они сидели час, почти не разговаривая. Солнце наконец село, и наступила ночь, такая темная, какой они никогда не видели. Лишь на небе мерцали звезды да вдалеке, на Ренее, мигало несколько огоньков. Как непохоже, подумала Элизабет, на афинскую ночь и на мириады драгоценных камней, где каждый бриллиант представлял собой уличный фонарь, дом, автомобиль, витрину или искру, вспыхивавшую на проводах троллейбусов.

Ужин состоял из двух банок пива, — как обрадовалась Элизабет тому, что уснула, не успев их выпить! — нескольких галет и фисташек, найденных Стивом в рюкзаке. Они пили и ели медленно; предстояло ждать еще целую ночь; было совсем рано. Сегодня не будет прогулки по набережной в поисках подходящей таверны. Не будет изучения кухни хозяина и выбора блюда. Не будет приятного тепла во всем теле от выпитого вина и безмятежного, убаюкивающего моря.

Прошло немного времени, и от абсолютной тишины Элизабет стало не по себе. Стив, казалось, ничего не замечал; он сидел, как и Элизабет, прислонившись спиной к стене у входа в грот, глубоко дыша и с загадочным видом глядя на звездное небо. Почему-то цикады смолкли, море было таким спокойным, что шум волн не доносился до святилища. Ей совершенно не хотелось спать, но она жаждала уснуть и увидеть сон, такой захватывающий, как тот, что она недавно видела, и такой же яркий, как все сны, виденные ею в этой поездке. Она надеялась, что ночной холод не загонит ее обратно в пещеру. Сейчас там, возможно, ползают змеи. Она вспомнила изящный, но зловещий змееподобный орнамент, извивавшийся на мозаичном полу одного из храмов без крыши, который они сегодня осматривали. Вспомнила скорпионов и всех злобных тварей, которые в глазах современного человека были смертельно опасны, но которых обожествляли древние.

Когда она снова открыла глаза и оторвалась от своих размышлений, Стива рядом не было. Куда он опять подевался?

— Стив, — негромко позвала она, обернувшись в сторону пещеры.

Ответа не последовало. Она улыбнулась: зов природы. Легкий ветерок зашуршал сухой травой у ее ног и зашептал, проносясь среди стен святилища, словно древняя ореада,[117] осматривающая свои владения, забредшая в святилище во время прогулки среди руин и удивленная при виде незнакомого существа у входа в пещеру, где некогда поклонялись Аполлону. Может быть, эта горная нимфа, бродящая ночами по пустынному Делосу, уже сотни лет не видела человека?


Туман поднимался с побережья, и Стив, не успев понять, в чем дело, уже оказался в его липких объятиях. Если бы кто-нибудь спросил его сейчас, зачем он ушел так далеко от пещеры, он вряд ли бы дал вразумительный ответ. Почему-то он решил, что это необходимо. Но серые пряди, обволакивавшие его, казались этой теплой ночью нереальными, как в кошмарном сне. Нужно вернуться к Лиз, постараться успокоиться и немного поспать. До утра делать нечего. Если он будет тщательно выбирать дорогу, легко вернется к пещере.

Он шел медленно, пристально глядя себе под ноги в поисках ям, и, сосредоточенный на этом занятии, не услышал одинокий, негромкий лай собаки.[118] Если бы он расслышал этот звук, то со своим знанием мифологии тотчас понял бы, что он предвещает. Однако времени у него все равно не осталось бы — кошмарная тварь уже напала на него. Геката, чудовищная богиня преисподней, приняла обличье мертвеца: ее темные волосы походили на клубок змей, сморщенное лицо с горящими глазами напоминало маску мумии, высохшие груди виднелись из-под савана из тонкого шелка. Она взглянула Стиву прямо в глаза, и он понял, что отныне время и реальность для него ничего не значат. Ритуальное очищение Делоса начали жрецы, теперь оно продолжалось под руководством богов. Живым существам по-прежнему запрещалось оставаться на Делосе после наступления темноты, и если мертвые возвращались сюда, то лишь затем, чтобы убедиться: неприкосновенность острова свято соблюдается.

Стив поразился тому, что способен рассуждать, глядя на приближающийся кошмар. Огромные руки с когтями, торчавшими из высохшей плоти, протянулись и схватили его голову, и он успел только один раз вскрикнуть, прежде чем холодные, жесткие белые пальцы раскрыли ему рот и, надавив на дергающийся язык, начали душить.


Ветерок стих, и внизу, где-то на погруженном в темноту склоне Кинфоса, послышался звук, встревоживший Элизабет. Казалось, покатились камни, словно кто-то вслепую пробирался среди обломков. Зачем Стиву понадобилось уходить по нужде так далеко?

Красота ночи заставила ее позабыть о суетных мыслях. Это была мрачная, чуждая красота, рожденная тысячи лет назад и все еще живая, реальная, словно блуждающие огни, загоревшиеся над остатками кладбища. Элизабет вгляделась в темноту, озадаченная внезапным появлением мерцающих огоньков. Возможно, это светляки…

Над островом Гекаты, казалось, возникло какое-то свечение, — может, это были отсветы огней Ренеи, находившейся дальше. Элизабет вспомнила о ритуальном очищении Делоса и о яме на Ренее, где лежали выкопанные мертвецы. Со склона снова посыпались осколки камней, и этот звук показался Элизабет необыкновенно громким среди мертвой тишины острова.

— Стив?..

Элизабет поднялась и огляделась, но тьма стояла непроницаемая, и ее охватил страх. Ей пришло в голову, что Стива никогда здесь не было, теперь он казался ей таким же нереальным, как Афины. Она начинала злиться на себя за странные мысли, но они не отступали; их порождали страх и дурные предчувствия. Она хотела закричать, выкрикнуть имя Стива — он должен быть неподалеку. Он должен… А вдруг он успел сесть на корабль, идущий на Наксос, и оставил ей в качестве спутника свой зловещий призрак? Элизабет вдруг пришло в голову, что Стив вообще не был реальным человеком.

Нет, это уже чересчур!

В конце концов ей удалось преодолеть свой страх перед ночным островом, и она направилась к враждебно распахнутой пасти пещеры. На ощупь вошла, давясь пылью, поднимавшейся под ее туфлями. Лишь на мгновение она с облегчением подумала, что Стив вернулся, когда нечто с сильными, холодными пальцами схватило ее за руки и когда она почувствовала отвратительное, ядовитое зловоние, исходившее из тьмы над ее лицом.

— Сти… — выдохнула она. Но это не был он, это не мог быть он…

Невидимая фигура немилосердно сдавила ее в объятиях, и Элизабет сразу поняла, что перед ней не живой человек. Запах смерти окутал ее; сухая, сморщенная плоть прижималась к ее телу. Темнота уберегла ее от вида этого существа; жесткий, холодный, покрытый какой-то слизью язык протиснулся в ее рот, раздвинув губы. Элизабет чувствовала, что твердые, как железо, груди прикрыты шелковой тканью; изогнутый хобот едва не сломал ей челюсть, и слюна мертвеца потекла ей в глотку. От этого ощущения она погрузилась в спасительное беспамятство, но в последний миг у нее успела промелькнуть мысль о том, что этот посетитель Делоса — один из давно умерших жителей Ренеи.


Рассвет, похожий на адское пламя, окрасил склон горы в алый цвет. Стив и Элизабет молча, словно загипнотизированные, смотрели на Делос через пролив. Нельзя сказать, что им нравилась их изменившаяся внешность или окружающая обстановка. Вид с Ренеи был им хорошо знаком — они видели его каждый день уже тысячу лет. Они одновременно вздохнули и, подобрав полусгнившие лохмотья, отправились обратно к входу в длинный подземный туннель, к своим собратьям-мертвецам; как раз в это время первые лучи солнца опалили далекие склоны Кинфоса. Стив и Элизабет знали, что на острове, где был рожден Аполлон, нет места ни мертвым, ни живым…

ДЖИН ВУЛФ Владыка царства (Пер. А. Гузмана)

Джин Вулф родился в Нью-Йорке, вырос в Хьюстоне, где посещал начальную школу имени Эдгара Алана По, — случайность, которая, по собственному признанию писателя, оказала значительное влияние на его жизнь.

В 1984 году Джин Вулф оставил должность главного редактора «Plant Engineering Magazine», чтобы полностью посвятить себя писательству. Финансовую независимость автору обеспечил четырехтомник «Книга Нового Солнца», куда вошли романы «Пыточных дел мастер» («The Shadow of the Torturer»), «Коготь Миротворца» («The Claw of the Conciliator»), «Меч ликтора» («The Sword of the Lictor»), «Цитадель Автарха» («The Citadel of the Autarch»). Романы этой тетралогии снискали целый букет наград, в числе которых Всемирная и Британская премии фэнтези, Британская премия научной фантастики, несколько премий журнала «Locus», премия им. Дж. Кемпбелла и другие.

Рассказы Вулфа издавались в сборниках «Остров доктора Смерти и другие рассказы» («The Island of Doctor Death and Other Stories»), «Рухлядь из кладовой времени» («Mathoms from the Time Closet»), публиковались в журналах и межавторских антологиях.

«Владыка царства» отдает дань уважения как Эдгару Алану По, так и Говарду Филлипсу Лавкрафту, которого Вулф охарактеризовал как «единственного писателя, продолжающего линию По в литературе ужаса».

Небрасец тепло улыбнулся и размашисто всплеснул правой рукой.

— Да, конечно, именно такие вещи меня в первую очередь и интересуют, — сказал он. — Расскажите, мистер Тэкер, будьте так добры.

Все это было для того, чтобы отвлечь внимание Хопа Тэкера от левой руки небрасца, которая нырнула в левый карман пиджака и включила потайной диктофон. Микрофон был пришпилен к обороту лацкана, коричневый проводок почти невидим.

Возможно, старик Хоп в любом случае не возражал бы. Старик Хоп был не из робких.

— Н-ну, — начал он, — давно было дело, мистер Купер, так я слышал. Где-то при моем прадеде, а то и раньше.

Небрасец ободряюще покивал.

— Эти трое парнишек, у них был старый мул, воронам на обед. Один был полковник Лайтфут — тогда, конечно, никто еще не называл его полковником. Другого звали Крич, а третьего… — Старик умолк, почесывая жидкую бороденку. — Нет, не помню. Раньше помнил. А ладно, само всплывет, когда никто уже не захочет слушать. В общем, его-то мул и был.

Небрасец снова кивнул:

— Трое молодых людей, верно, мистер Тэкер?

— Точно, и у полковника Лайтфута как раз был новый ствол. А у третьего — он был кореш моего деда, что ли, — была вообще лучшая в округе пушка, ну, так говорили. А Лейбан Крич сказал, что и он умереть не встать какой меткач, в общем, тоже за ружьем сбегал. А, так это ж его мул и был-то. Теперь вспомнил… Короче, вывели они этого кабысдоха в поле и поставили шагах в полусотне от кустов. Ну, как положено. Крич пальнул и засадил скотине прямо в ухо, тот сразу с копыт долой, лежит и не дергается. А полковник Лайтфут достал тесак и вспорол ему брюхо, ну и они засели втроем в кустах, ждать ворон.

— Понятно, — сказал небрасец.

— Они, значит, наладились стрелять по очереди и вели счет. И вот уже начало темнеть, полковник Лайтфут с его новым ружьем и этот третий парнишка с призовым стволом шли вровень, а Крич отставал на одну ворону. Всего там ворон в овраге было, наверно, под сотню. С воронами же как — думаешь, одну подстрелишь и сразу еще прилетят? Хрена лысого! Они смотрят и мерекают: «Оба-на, приятель-то нарвался. Нет уж, я туда ни в жизнь, благодарю покорно».

— Соображают, — усмехнулся небрасец.

— Хе, историй про них навалом, — сказал старик. — Ага, спасибочки, Сара.

Его внучка принесла два высоких стакана лимонада. Затем помедлила на пороге и, вытирая руки о передник в красно-белую клетку, с робкой тревогой покосилась на небрасца, прежде чем вернуться в дом.

— Тогда-то этих всяких лизалок и в помине не было, — сказал старик, тронув кубик льда в стакане костлявым и не очень чистым пальцем. — И когда я был мальцом, тоже не было, до Ти-ви-эй.[119] Нынешним-то если скажешь: «Ти-ви-эй», подумают, о канале каком речь. — Он махнул своим стаканом. — Я тоже иногда смотрю.

— Телевидение, — подсказал небрасец.

— Ну да. Вон когда Бад Бладхэт к праотцам отправился, вот уж была жара так жара. Вам такого и не снилось, мистер Купер. Птицы все раззявили клювы, летать ни-ни. У нас, помню, в один день два борова окочурились. Папаша все думал хоть мясо спасти, да куда там. Говорил, они как будто еще на ногах прогнили, боровы-то. Он даже собакам это мясо побоялся дать, такое было пекло. Ну да все равно они под крыльцом дрыхли и ни за что не вылезли бы.

Небрасец подумал, как бы вернуть разговор к стрельбе по воронам, но инстинкт, выработанный тысячами часов таких полевых записей, подсказал ему лишь кивнуть и улыбнуться.

— Н-ну, и они, значит, понимали, что закопать его надо как можно быстрее, так? Короче, обмыли его, привели в божеский вид, одели в лучший костюм и сидели все слушали панихиду, но пекло было жуткое, и вонять он стал — буэ-э-э, так что я тишком-молчком да наружу. За мной-то никто не следил, да? Бабы все голосили да волосы драли, а мужики только думали, как бы закопать его поскорее да стакан накатить.

Вдруг стариковская палка упала с громким стуком. Нагибаясь за ней, небрасец мельком увидел за дверью бледный профиль Сары.

— В общем, я вылез на крыльцо, жарило там градусов под сотню[120] точно, и все равно было по-любому свежее, чем внутри. Тут-то я его и увидел, через дорогу. Он спускался под горку, перебежками из тени в тень, и сам был как тень, только еще чернее. Я сразу понял, что это душеед, и перепугался, не за моей ли он мамой. Я заревел, мама выскочила на улицу и повела меня к роднику попить, и больше никто его не видел, ну, насколько знаю.

— Почему вы назвали его душеедом? — спросил небрасец.

— Потому что этим он и занимается, мистер Купер, — ест души. Призраки-то не только у людей бывают. Ну да, обычно мы видим людские привидения, но вообще-то они могут быть и собачьи, и лошадиные, и какие угодно. Ладно, возьмем человека, чтобы, значит, без лишней трепотни. Призрак — это ж его душа, да? Какого ж хрена она тут делает, а не в раю псалмы поет или у чертовой бабушки на сковородке жарится, как и положено, а? Какого хрена тут околачивается, ну, там, где ты ее увидел, а? Однажды мой пес увидел привидение, ну, собачье привидение. Я-то не видел, а вот он — уж точно, ежели судить по его повадке. И какого, спрашивается, хрена оно тут делало?

— Понятия не имею, мистер Тэкер, — покачал головой небрасец.

— Так я вам скажу, какого хрена. Когда человек умирает, или, там, псина, или лошадь, да по фиг кто, он должен покинуть юдоль земную и айда на Высший суд. Господь Иисус Христос нам судия, мистер Купер. Только вот иногда эта душа — задерживается. Может, суда боится, может, здесь какие дела недоделанные остались, ну или она так думает, вроде как деньги прикопанные кому показать. Со многими так бывает, между нами девочками, при случае могу такого порассказать… Но коли никаких особых дел нет, коли душа просто боится, прямо тут она и останется, собственную могилу навещать. Такими душеед и кормится, если найдет. А если он совсем оголодал — и на живого человека напрыгнет, и тому, значит, биться надо что есть мочи, не то капец. — Старик помолчал, смочил губы лимонадом и уставился на маленькое семейное кладбище за домом, на сухое кукурузное поле и на далекие лиловые холмы, где ему уже не поохотиться. — Отбиться выходит нечасто, совсем нечасто. А первым, наверное, был индеец, я так думаю. Или вроде того. Я рассказал, как Крич подстрелил эту тварь?

— Нет, мистер Тэкер, не рассказали. — И небрасец отхлебнул из своего стакана освежающе терпкий лимонад. — Очень хотелось бы услышать.

Старик молча покачался в своем кресле — пауза тянулась довольно долго.

— Н-ну, — произнес наконец он, — палили они там целый день, это я уже вроде говорил. Долго, в общем, палили. И значит, полковник Лайтфут с этим Купером шли ноздря в ноздрю, а Крич на одну ворону отставал. Как раз была его очередь стрелять, и он все просил их остаться подождать, пока еще одна подлетит, и тогда, мол, попадет или промажет, — все одно уходим. Так что они сидели и ждали, только вот с воронами была незадача, они небось перебили всех чертовых ворон на много миль вокруг. Уже темнело, и этот Купер говорит, ну, мол, хватит, Лейб, темень такая, что никто никуда не попадет, признавайся, ты проиграл.

А Крич ему: «Но мул-то мой был». И тут они видят, как что-то черное, больше любой вороны, вприпрыжку подбирается к дохлятине. Знаете, как вороны иногда прыгают? Вот так же. Ну, Крич и вскинул ружье. Полковник Лайтфут потом говорил, хрен бы он увидел мушку в такой темноте — наверняка просто глядел вдоль ствола и так наводил. Горные охотники зачастую так делали и недурно били в цель, скажу я вам.

Значит, он выстрелил, и эта тварь упала. «Ты выиграл», — сказал полковник Лайтфут и хлопнул Крича по спине, теперь, мол, пора. Только Купер, он понимал, что никакая это не ворона, не бывает таких больших ворон, и пошел посмотреть. И там было, ну, вроде человека, только перекореженного — ноги колесом, шея кривая. Не человек, но вроде, да? «Кто в меня стрелял?» — спрашивает оно, и у него полный рот червей. Могильных червей, да?

Кто, значит, стрелял? Ну, Купер так и сказал, что Крич, а потом как завопит Кричу и полковнику Лайтфуту, гляньте, мол. «Парни, — говорит полковник, — надо это похоронить». Крич идет, значит, домой, приносит заступ и старую лопату, больше у него и не было ничего. И они аж лязгают друг о дружку, так он трясется, да? Ну, полковник Лайтфут и этот Купер видят, что копать ему никак, и сами взялись. Только смотрят потом, а Крич куда-то делся, и душеед с ним.

Старик сделал драматическую паузу.

— Так что потом, если душеед появлялся, это был уже Крич. Выходит, его-то я и видел, ну или другого такого же. Короче, мой вам совет, молодой человек: если железно не уверены, в кого стреляете, нечего и стрелять.

Словно по сигналу, в дверях возникла Сара.

— Ужин готов, — объявила она. — Я и на вас накрыла, мистер Купер. Папа сказал, что вы останетесь. Вы-то сами не против? Разносолов не обещаю…

— Премного вам благодарен, мисс Тэкер, — отозвался небрасец, вставая.

Сара помогла старику подняться. Правой рукой опираясь на палку, слева поддерживаемый внучкой, он медленно прошаркал в столовую. Небрасец зашел следом и выдвинул для него стул.

— Папа сейчас помоется и придет, — сказала Сара. — Он менял масло в тракторе. Прочтет молитву перед едой. Не надо выдвигать стул для меня, мистер Купер, я дождусь папу. Просто сядьте.

— Спасибо.

Небрасец сел напротив старика.

— У нас есть окорок и сахарная кукуруза, печенье и картошка. Не званый обед, но…

— Пахнет все восхитительно, мисс Тэкер, — совершенно честно ответил небрасец.

Вошел ее отец — с руками, отмытыми до блеска, но к разнообразным ароматам от плиты все равно добавился запах картерного масла.

— Ну как, мистер Купер, всё услышали, что хотели? — спросил он.

— Я услышал несколько удивительных историй, мистер Тэкер, — ответил небрасец.

Сара поставила окорок на почетное место перед отцом.

— Хорошее вы делаете дело: записываете все эти старые истории, пока они совсем не сгинули, — сказала она.

Ее отец неохотно кивнул:

— Но никогда бы не подумал, что с этого можно жить.

— Пап, он с этого и не живет. Он преподаватель. Студентов учит.

За окороком последовало блюдо с горой песочного печенья. Сара опустилась на стул.

— Картошку и кукурузу принесу чуть погодя. Кукуруза еще немного не дошла.

— Боже, благослови эту пищу и тех, кто ее ест. Благослови эту землю, эту семью и друзей семьи. Приюти гостя под нашей крышей, о Боже, как это делаем мы. А теперь приступим к трапезе.

Младший мистер Тэкер поднялся, навис над окороком и принялся орудовать огромным мясницким ножом, и только тогда небрасец вспомнил отключить диктофон.


Через два часа наевшийся более чем досыта небрасец согласился остаться переночевать.

— Простенько, но чисто, — сообщила Сара, показывая ему гостевую спальню. — Я постелила, пока вы беседовали с дедушкой.

— Вы догадались, что я соглашусь остаться, — кивнул небрасец.

— Ну, мы на это надеялись, — ответила Сара. И добавила, тщательно отводя глаза: — Я давно не видела дедушку таким довольным. Вы еще поговорите с ним утром? Для ваших вещей — вот комод, я освободила верхние ящики. Ванная сразу за папиной комнатой… Как вам тут — деревня деревней, да?

— Я вырос на ферме под Фремонтом в Небраске, — сказал ей небрасец и, не дождавшись ответа, оглянулся.

Сара от двери послала ему воздушный поцелуй и тут же исчезла.

Стоически пожав плечами, он положил чемодан на кровать и отщелкнул замки. Кроме записных книжек, у него были с собой потрепанный экземпляр «Типов народных преданий» и шмитовские «Боги древнее греческих», которых он давно собирался прочесть. Скоро семейство Тэкер соберется в гостиной перед телевизором. Что же — час, а то и два он может спокойно почитать. А когда потом спустится, они, может, будут только рады. Вдруг он совершенно явственно представил себе такую картину: Сара — белокурая и гибкая, как ива, — сидит на хромоногом диване одна, и все стулья в гостиной заняты.

А вот в спальне был один незанятый стул, старый, но прочный, деревянный, с плетеным сиденьем. Он поставил его к окну и раскрыл Шмита, твердо намеренный читать до тех пор, пока не стемнеет. Помнится, за умершими греками прибывал на своей колеснице Дис — или Сборщик Многих, как называли его те, кто страшился самого звука его имени, — но Тэкеров жалкий, скрюченный душеед ничем больше, кажется, не напоминал угрюмого, величавого Диса. Не было ли какого-нибудь раннего божества, которое послужило бы явным прототипом душееда? Как и большинство фольклористов, небрасец твердо верил, что бытующие в фольклоре темы если не вечны, то по крайней мере восходят к изрядной древности. Хорошо, что «Боги древнее греческих» снабжены обширным указателем.

Мертвые, обход их мумий Ан-уатом 2

Небрасец удовлетворенно кивнул и раскрыл книгу в самом начале.

Ан-уат, Ануат, «Владыка царства [мертвых]», «Открыватель севера». Часто его путают с Анубисом, позаимствовавшим у него шакалью голову, однако Ан-уат почитался как отдельное божество вплоть до эпохи Нового царства. Обходя мумии недавно умерших, он являлся к душам, отказавшимся взойти на борт ладьи Ра (а значит, предстать перед троном воскресшего Осириса), и оттаскивал их в кишащую демонами тьму долины Туат, простиравшейся между смертью старого солнца и восходом нового. В образах искусства Ан-уат почти неотличим от менее угрожающего Анубиса, однако там, где подобное различие проводится, он наделен характерно атлетическим сложением. Ван Аллен сообщает, что в нынешнем Египте маги (мусульманские и коптские) взывают к Ан-уату под именем Джугу.

Небрасец встал, отложил книгу на стул и несколько раз прошелся до комода и обратно. Пожалуйста, вот вам аналог душееда — в мифе пятитысячелетней давности. И далеко не факт, что совпадение чисто случайное. Влияние египетского оккультизма новейших времен на аппалачский фольклор маловероятно, однако не невозможно. После Гражданской войны армия США пополнилась не только египетскими верблюдами, но и верблюжьими погонщиками, напомнил себе небрасец; и сам великий Гудини описал в сенсационных деталях свое заточение в пирамиде Хеопса.[121] В его рассказе была, конечно, масса преувеличений — но не мог ли он и вправду заехать в Египет под конец одного из своих европейских турне? Тысячи американских военнослужащих побывали в Египте в годы Второй мировой войны, но предания о душееде явно старше этого — и, возможно, старше Гудини.

И внешний облик не так чтобы совпадает… но насколько они в самом деле отличаются, душеед и этот Джугу? Ан-уат описывается как атлетического сложения мужчина с головой шакала. А душеед был…

Небрасец достал из кармана диктофон, размотал провод, надел наушники.

Ага, душеед был «вроде человека, только перекореженного — ноги колесом, шея кривая». Значит, не человек, хоть и похож, — правда, чем именно отличается, не сказано. Голова типа собачьей — вполне себе вариант, к тому же за пять тысяч лет Ан-уат мог здорово измениться.

Небрасец снова сел на стул и раскрыл книгу, но солнце уже склонилось к самому горизонту. Минуту-другую рассеянно полистав страницы, он спустился к Тэкерам в гостиную.

Никогда еще телевизионные нелепости не казались ему менее реальными или менее существенными. Хотя глаза его следили за движением актеров на экране, на самом деле его внимание было поглощено ароматом Сары (с духами она несколько переусердствовала), исходящим от нее теплом и — в еще большей мере — стоящей перед его мысленным взором сценой, которая, возможно, никогда и не происходила: дохлый мул посреди поля и укрывшиеся на опушке меткие стрелки. Полковник Лайтфут наверняка реальная личность, какая-нибудь местная знаменитость, хорошо знакомая большинству слушателей мистера Тэкера. Лейбан Крич тоже, по всей видимости, существовал, а может быть, и нет. Третьему снайперу, игравшему в истории минимальную роль, мистер Тэкер почему-то — и небрасец вдруг задумался почему — дал его собственную, небрасца, фамилию — Купер.

Стрелков было именно трое потому, что любое число больше единицы в фольклоре обычно становилось тройкой, но вот откуда всплыла его собственная фамилия… Наверное, у старика память пошаливает — запомнил фамилию гостя, ну и приставил ее не туда.

Мало-помалу небрасец осознал, что и Тэкеры не больно-то обращают внимание на экран; они не хихикали над шутками, не возмущались даже самой назойливой рекламой, не обсуждали убогую мыльную оперу ни между собой, ни с гостем.

Хорошенькая Сара сидела рядом, коленки чопорно сведены, лодыжки перекрещены, покрасневшие от мытья посуды руки сложены поверх передника. Справа, опираясь на палку, покачивался на стуле хмурый, ушедший в свои мысли старик, и стул протестующе скрипел, медленно и ритмично, словно в такт тикающим в углу высоким напольным часам.

Тэкер-младший сидел слева от Сары, небрасец его почти не видел. Вот он поднялся и, хрустя костяшками пальцев, проследовал в кухню, вернулся, не взяв там ни еды, ни питья, и снова сел, но не прошло и полминуты, как встал опять.

— Еще печенья? — предложила небрасцу Сара. — А может, лимонаду?

Небрасец помотал головой:

— Благодарю, мисс Тэкер, но если я съем еще хоть кусочек, заснуть уже не смогу.

Она почему-то стиснула кулаки, да так, что костяшки побелели.

— Может, принести вам пирога?

— Спасибо, не надо.

Сериал наконец закончился, экран показывал разноцветный восход над африканской саванной. «Вот плывет ладья Ра, — думал небрасец, — выныривает во всем своем великолепии из темного ущелья страны Туат, неся человечеству свет». На миг он представил гораздо меньшее и отнюдь не такое сиятельное суденышко, с черным корпусом и полным трюмом непокорных мертвецов, а у руля — человека с головой шакала; ничтожная крапинка на фоне пылающего диска африканского солнца. Как там называлась эта книга фон Деникена? «Корабли…» — нет, «Колесницы богов». В любом случае речь о космических кораблях, а это тоже своего рода фольклор, — по крайней мере, быстро становится таковым; небрасец уже дважды сталкивался с фольклорными вариациями на эту тему.

В траве неподвижно лежало животное, зебра. Наплыв камеры, вот она уже приблизилась вплотную — и тут в кадре появилась голова огромной гиены с застрявшей в зубах падалью. Старик резко отвернулся, и до небрасца наконец дошло.

Страх. Ну конечно же. И как только он раньше не догадался, что за чувство пропитывает гостиную. Сара была напугана, и старик тоже — ужасно напуган. Даже Сарин отец беспокойно ерзал на стуле, то откидывался на спинку, то склонялся вперед, вытирая ладони о штанины своих выцветших брюк цвета хаки.

Небрасец встал и потянулся.

— Прошу прощения, — сказал он. — У меня был очень долгий день.

Никто из мужчин не отозвался, тогда вступила Сара:

— Я тоже скоро на боковую. Хотите принять ванну, мистер Купер?

Он замялся, гадая, какого ответа она от него ждет.

— Если только это не очень трудно, — наконец ответил он. — Был бы премного благодарен.

Сара тут же поднялась.

— Я принесу вам полотенца и все остальное, — сказала она.

Он вернулся в отведенную ему комнату, переоделся в пижаму и халат. Сара ждала его у двери ванной с большой стопкой полотенец и венчающим эту гору нераспечатанным бруском мыла «Зест».

— Что у вас тут происходит? — прошептал небрасец, забирая полотенца. — Могу я помочь?

— Мы могли бы поехать в город, мистер Купер. — Она неуверенно тронула его за рукав. — Я симпатичная, вы не находите? Не надо ни жениться, ничего, просто уедем утром, и все.

— Нахожу, — ответил небрасец. — Вы очень даже симпатичная, но я не могу так поступить с вашей семьей.

— Просто оденьтесь. — Ее голос звучал еле слышно, она не сводила взгляда с лестницы. — Скажете, старая болячка разыгралась, надо съездить к доктору. Я выйду через заднюю дверь, никто ничего не увидит, и буду ждать вас под большим вязом.

— Не могу, мисс Тэкер, уж простите, — сказал небрасец.

Уже лежа в ванне, он крыл себя последними словами.

Как там называла его эта девица в последней группе? Безнадежным романтиком. Он мог бы провести ночь с привлекательной молодой женщиной (а у него уже несколько месяцев не было женщины) и спасти ее от… чего? От отцовских побоев? На ее руках не было синяков, ни одного зуба вроде не выбито. И этот ее тонкий нос точно ни разу не ломали.

Он мог бы провести ночь с очень симпатичной молодой женщиной, за которую потом чувствовал бы ответственность до конца жизни. Он так и видел сноску в «Журнале американского фольклора»: «Записано доктором Сэмюэлем Купером, Университет Небраски, со слов Хопкина Тэкера (73 года), чью внучку доктор Купер соблазнил и бросил».

Фыркнув с отвращением, он встал из воды, за цепочку выдернул белую резиновую затычку, выхватил из стопки полотенце — и на желтый коврик спланировал листок. Он поднял его, и от мокрых пальцев по линованной бумаге расплылось пятно.

«Не говорите ему ничего о том, что рассказывал дедушка». Женский почерк, нарочито разборчивый.

Значит, Сара предвидела, что он откажется, — предвидела и подстраховалась. «Ему» — это, видимо, ее отцу, если в доме нет других мужчин и Тэкеры не ждут какого-нибудь еще гостя; да, наверняка отцу.

Небрасец разорвал записку на маленькие клочки и спустил в унитаз, обтерся двумя полотенцами, почистил зубы, снова надел пижаму и халат, бесшумно выступил в коридор и остановился, прислушиваясь.

В гостиной по-прежнему работал телевизор, не очень громко. Ни голосов, ни шагов, ни ударов — больше не было слышно ничего. Чего же так боялись Тэкеры? Душееда? Заплесневелых египетских божеств?

Небрасец вернулся в комнату и решительно затворил дверь. Что бы там ни было, это совершенно не его дело. Утром он позавтракает, услышит от старика еще историю-другую и выбросит все это семейство из головы.

Что-то дернулось, когда он выключил свет. И на мгновение он увидел на шторах собственную тень — и тень кого-то или чего-то, стоящего у него за спиной, мужчины выше его ростом, широкоплечего и с рогами или остроконечными ушами.

Казалось бы, полная ерунда. Старая медная люстра висела в центре комнаты, выключатель находился у двери, то есть максимально далеко от окна. А значит, тень — его или кого бы то ни было еще — никак не могла упасть на эту штору. Для этого и он, и тот, кто ему померещился, должны были стоять на другом конце комнаты, между люстрой и окном.

И кровать вроде бы сдвинута. Он выждал, пока глаза привыкнут к темноте. Какая тут вообще мебель? Кровать, стул, на котором он сидел и читал, — стул должен был остаться у окна, — комод со старым потемневшим зеркалом и (он что есть сил напряг память), может быть, еще торшер. Где-нибудь в головах кровати, если вообще есть.

Комнату наполнили шорохи. Наверное, ветер шумел в кронах стоящих возле дома величавых кленов, а окна открыты. Теперь он видел окна — бледные прямоугольники на фоне черноты. Со всей осторожностью он пересек комнату и отодвинул штору. Спальню залил лунный свет; вот кровать, вот стул перед окном слева. Густые кроны деревьев совершенно неподвижны.

Он снял халат, повесил его на высокий кроватный столбик, отогнул одеяло и лег. Что-то ему послышалось — а может, и не было ничего. Что-то привиделось — а может, и не было ничего. Он с тоской вспомнил свою квартиру в Линкольне, вспомнил Грецию, куда ездил в академический отпуск — уже почти год назад. Вспомнил солнечный свет на глади Саронского залива…

Желто-белая полная луна плавала в стоячей воде. За луной лежал город мертвых — бесконечные узкие улочки, вдоль которых выстроились усыпальницы, Дедалов лабиринт смерти и камня. Издалека донеслось тявканье шакала. Эпоха тянулась за эпохой, а здесь ничто не происходило; на дверях из осыпающегося камня крашеные фигуры с прозрачными глазами будто насмехались над грудами пустых черепов внутри.

Вдали на улице мертвецов появился второй шакал. Вскинув голову и насторожив уши, он уставился в пустоту и прислушался к тишине, а потом снова вонзил зубы в потрепанный сверток и поволок его дальше. И в этом безглазом, иссохшем, обмазанном битумом предмете, за которым тянулся шлейф гнилого разматывающегося льна, небрасец узнал собственный труп.

И тут же оказался там — беспомощно лежал на окутанной мраком улице. На миг сверху нависли горящие глаза шакала, тот свел челюсти, и ключица небрасца ломко хрустнула…

Шакал и озаренный луной город исчезли. Небрасец сидел и дрожал, не понимая, на каком свете находится. Глаза его заливал пот.

Звук.

Чтобы шакал и проклятый бессолнечный город поскорее рассеялись, небрасец встал и потянулся к выключателю. Спальня вроде бы совершенно не изменилась, не считая мокрого оттиска от его долговязого тела на простыне. Чемодан по-прежнему стоял у комода, набор для бритья лежал под зеркалом, «Боги древнее греческих» так и ждали его возвращения на плетеном сиденье старого стула.

— Приди ко мне.

Небрасец волчком развернулся. В комнате он был один, никто (насколько он видел) не прятался ни в кленовой листве, ни на земле под деревом.И все же слова прозвучали совершенно отчетливо, как будто у самого его уха. Чувствуя себя полным идиотом, он заглянул под кровать. Там не было никого, в стенном шкафу тоже.

Круглая дверная ручка не поворачивалась. Его заперли. Вот что за звук, наверное, его и разбудил — резкий щелчок. Он присел на корточки и заглянул в большую старомодную скважину. Темный коридор снаружи был вроде бы пуст. Он встал, наступив правой пяткой на что-то острое, и нагнулся посмотреть.

Это был ключ. Кто-то запер его, просунул ключ под дверь и (возможно) прошептал в скважину.

Или, может быть, он тогда еще не полностью проснулся; иначе откуда уверенность, что с ним говорил шакал.

Ключ легко провернулся в замке. В коридоре едва уловимо пахло Сариными духами, хотя стопроцентно небрасец не поручился бы. Если это и вправду была Сара, выходит, она его заперла и тут же подбросила ключ, чтобы утром он мог освободиться сам. От кого же она его запирала?

Он вернулся в спальню, затворил дверь и некоторое время стоял, глядя на нее, с ключом в руке. Вряд ли простенький дряхлый замок надолго задержит какого бы то ни было злоумышленника, он только помешает самому небрасцу ответить на зов…

На чей еще зов?

И с какой стати он должен отвечать?

Всколыхнулся прежний страх, и небрасец обвел комнату взглядом в поисках дополнительного источника света. И не увидел ничего — ни настольной лампы, ни ночника на тумбочке, ни торшера, ни бра где-нибудь на стене. Он запер дверь, после недолгого размышления бросил ключ в верхний ящик комода и снова взялся за книгу.

Аваддон. Ангел-истребитель, посланный Господом, чтобы обратить воды Нила в кровь и убить перворожденного сына в каждой египетской семье. Аваддон не тронул детей Израиля, которые для этой цели пометили косяки своих дверей кровью пасхального ангца. Эту замену нередко считали провозвестием Христовой жертвы.

Ам-мит, Аммит, Аммат, Амамат, Амт, «Пожирательница теней». Египетская богиня, охраняла в преисподней трон Осириса и питалась душами, которые не пройдут испытания на весах правосудия. У нее была голова крокодила и передние ноги льва, а круп бегемота (см. рис. 1). Великий храм Ам-мит в городе Хенен-несу (Гераклеополь) был по приказу Октавиана разрушен, а жрецы посажены на кол.

Ан-уат, Ануат, «Владыка царства [мертвых]», «Открыватель севера». Часто его путают с Анубисом…

Небрасец отложил книгу; все равно читать было трудно при слабом свете люстры. Он выключил ее и снова лег.

Глядя в темноту, он размышлял над странным титулом Ан-уата — «Открыватель севера». «Пожирательница теней» и «Владыка царства» — это более или менее понятно. Ну то есть с владыкой становится понятно после Шмитовского пояснения, что речь о царстве мертвых. (Оттого, наверное, ему и приснился некрополь.) Почему тогда Шмит никак не пояснил «Открывателя севера»? Да потому, видимо, что сам толком не понял. Рассуждая логически, открыватель — это тот, кто первым прошел в некоем направлении, проложил маршрут; тот (или та), за кем пойдут другие. Нил тек с юга на север, поэтому Ан-уата могли считать богом, который проложил египтянам путь в Средиземноморье. Да и сам он недавно вообразил Ан-уата в ладье — потому что есть Нил земной и есть небесный. (Млечный Путь?..) Потому что он знал: египтяне верили в божественный аналог Нила, по которому плывет ладья бога солнца Ра. Не говоря уж о том, что Млечный Путь и есть — в самом буквальном смысле — космическая река, где солнце…

Шакал разжал челюсти, отпустил труп, который волок за собой, закашлялся, и его вырвало падалью, кишащей червями. Небрасец подобрал камень, осыпавшийся с одной из гробниц, швырнул что есть сил и попал шакалу под ухо.

Тот поднялся на задние лапы, и хотя морда его оставалась звериной, глаза были человечьими.

— Это тебе, — сказал он, тыча лапой в извергнутое. — Отведай — и приди ко мне.

Небрасец присел над блевотной массой и вытянул червяка. Тот был бледный, в прожилках и багряных мазках и пробуждал в нем совершенно незнакомое томление. Едва он положил его в рот, вкус червяка принес покой, здоровье, любовь и жажду чего-то, что он не мог назвать.

Из бесконечной дали приплыл голос Хона Тэкера:

— Мой вам совет, молодой человек: если железно не уверены, в кого стреляете, нечего и стрелять.

За первым червяком последовал второй, за ним и третий, один другого вкуснее.

— Мы тебя научим, — сказали ему червяки из его собственного рта. — Разве мы не пришли со звезд? И твоя тяга к ним пробудилась, землянин.

Голос Хопа Тэкера:

— Могильных червей, да?

— Приди ко мне.

Небрасец достал из ящика ключ. Было достаточно отпереть только ближайшую гробницу. Шакал показал на замок.

— А если он совсем оголодал — и на живого человека напрыгнет, и тому, значит, биться надо что есть мочи, не то капец.

Ключ царапнул по двери, нащупывая скважину.

— Приди ко мне, землянин. Приди быстрее.

К голосу старика добавился Сарин, слова переплелись и спутались. Она завизжала, и нарисованные на двери усыпальницы фигуры растаяли.

Ключ повернулся. Из усыпальницы вышел Тэкер.

— Джо, мальчик мой, Джо! — крикнул за его спиной отец. И ударил его палкой.

Из глубокой ссадины на голове потекла кровь, но Тэкер не обернулся.

— Деритесь, молодой человек! Вы должны с ним драться!

Кто-то включил свет. Небрасец отступил к кровати.

— Пап, не надо!!!

У Сары был большой мясницкий нож. Она вскинула его выше отцовской головы и с размаху опустила. Отец, развернувшись, поймал ее за руку, и небрасец увидел на его спине длинный порез. Нож упал на пол, и Сара тоже.

Небрасец схватил Тэкера за плечо:

— Это еще что такое?

— Это любовь, — сказал ему Тэкер. — Есть у вас такое слово. Это любовь, землянин.

Когда он говорил, между губами его не было видно языка; там извивались черви, а среди червей блестели звезды.

Изо всех сил небрасец ударил кулаком по этим губам. Голова Тэкера мотнулась назад; боль отдалась до плеча небрасца. Он снова размахнулся, теперь левой, но Тэкер поймал его руку так же, как Сарину. Небрасец попробовал отступить, вырваться. Старая высокая кровать подсекла его сзади под коленки.

Тэкер склонился над ним и разлепил окровавленные губы, в глазах его была такая боль, какой небрасец не видел никогда.

— Отвори мне, — произнес шакал.

— Да, — ответил небрасец. — Да, отворю.

Никогда раньше он не знал, что у него есть душа, но теперь почувствовал, как она подступает к горлу.

Глаза Тэкера закатились. Рот распахнулся, явив на мгновение клубок покрытых слизью щупалец. И неуклюже, будто пытаясь кувырнуться, Тэкер рухнул на кровать.

Секунду, показавшуюся очень долгой, его отец стоял над ним с трясущимися руками. Потом старик неуклюже отступил на шаг и тоже упал, с жутким треском ударившись головой об пол.

— Дедушка! — склонилась над ним Сара.

Небрасец поднялся. Из спины Тэкера торчала потертая коричневая ручка мясницкого ножа. Крови было на удивление немного, она стекала по гладкому старому дереву, и багровое пятно на простыне медленно расширялось.

— Помогите мне, мистер Купер. Его надо отвести в постель.

Небрасец кивнул и помог теперь уже единственному мистеру Тэкеру подняться на ноги.

— Как вы себя чувствуете?

— Неважно, — отозвался старик. — Совсем неважно.

Небрасец поднатужился и вскинул его на руки.

— Я могу отнести его, — сказал он Саре. — Только покажите, где его спальня.

— Обычно-то Джо оставался собой, почти всегда. — Стариковский голос звучал шепотом, слабым, далеким, как и в городе мертвых из сновидения. — Вот что вы должны понять. Почти всегда, ну а когда… когда он… те все равно были уже мертвые, понимаете? Ну или при смерти. Много он не навредил.

Небрасец кивнул.

Сара в застиранной белой ночнушке, похоже еще материнской, уже спешила, запинаясь, по коридору; ее душили рыдания.

— А тут приехали вы. Ну, он нас и заставил, Джо-то. Сказал, чтобы я болтал подольше и чтобы Сара пригласила вас на ужин.

— Вы рассказали мне эту историю, чтобы предупредить, — произнес небрасец, входя в спальню.

Старик слабо кивнул.

— Я еще радовался, как ловко придумал-то. Но это все правда, только не Крич там был и не Купер.

— Понимаю, — сказал небрасец, уложил старика на кровать и накрыл одеялом.

— Я убил его, да? Убил Джо, моего мальчика?

— Дедушка, это был не ты, — сказала Сара и высморкалась в мужскую бандану, явно раскопанную где-нибудь в дедовских ящиках.

— Ну да, все так и скажут.

Небрасец вздрогнул и развернулся.

— Надо найти это существо и убить его. Я должен был сделать это сразу.

Не закончив мысли, он уже бежал по коридору, к спальне, которую ему отвели.

Он перекатил Тэкера, насколько позволяла ручка ножа, и уложил на кровать с ногами. Нижняя челюсть мертвеца отвисла; его язык и нёбо покрывало липкое желе, прозрачное и отдающее аммиаком, а в остальном — рот как рот.

— Это же дух, — сказала от дверей Сара. — Теперь он вселится в дедушку, раз тот убил его. Дедушка всегда так говорил.

Небрасец выпрямился и повернулся к ней.

— Это живое существо, типа каракатицы, и оно прилетело сюда с… — Он махнул рукой, отгоняя мысль. — Не важно откуда. Оно приземлилось в Северной Африке — по крайней мере, я так думаю, — и, наверное, его съел шакал. Они же любую дрянь едят, как о них пишут. Эта тварь выжила у шакала внутри, вроде кишечного паразита. И давным-давно как-то передалась человеку.

Сара смотрела на своего отца и больше не слушала.

— Наконец-то он упокоился, мистер Купер. Однажды он подстрелил в лесу прежнего душееда, ну, так дедушка говорит, и с тех пор не знал покоя, но теперь это кончилось. Мне тогда было лет восемь, и дедушка все боялся, что он меня, ну, сцапает, но он так и не сцапал.

Большими пальцами она закрыла отцу глаза.

— Либо оно уползло… — начал небрасец.

Сара вдруг упала на колени рядом с отцовским трупом и впилась ему в рот поцелуем.

Когда небрасец, пятясь, вышел наконец в коридор, мертвый мужчина и живая женщина продолжали целоваться; на лице ее застыл восторг, ее пальцы зарылись мертвецу в волосы. Через два дня, уже на другом берегу Миссисипи, небрасцу все еще мерещился этот поцелуй, в тенях у обочины.

СТИВ РЕЗНИК ТЕМ Аквариум (Пер. В. Лушникова)

Стив Резник Тем живет со своей супругой, писательницей Мелани Тем, в Денвере, Колорадо, в доме викторианской эпохи, который, по всеобщему мнению, посещается привидениями.

С. Р. Тем — плодовитый автор коротких рассказов и поэм для небольших издательств и многочисленных антологий, за последнее время его произведения печатались в «Fantasy Tales 4», «Pulphouse 7», «Psycho Paths 2», «New Crimes 3», «Stalkers 3», а также в таких сборниках, как «The Fantastic Robin Hood», «Tales of the Wandering Jew», «Dark at Heart» и «The Year's Best Fantasy and Horror». Сборник его рассказов «Ombres sur la route» был издан во Франции издательством «Denoel», а его совместные с Мелани произведения появились в «The Ultimate Frankenstein» и «The Ultimate Dracula».

Издательство «Roadkill Press» опубликовало его сборник сказок «Fairytales», другой его сборник под названием «Absences: Charlie Good's Ghosts» выпускает «Haunted Library».

Мы рады приветствовать очередной прекрасный образчик его мастерства в малой форме…

В сиротском приюте был аквариум. Обыкновенный стеклянный аквариум был вставлен в деревянный макет приюта — старого и неуклюжего. Открытый сверху, этот макет служил обрамлением для аквариума.

Приют всегда получал такие необычные подарки: имбирнопряничных великанов, кукол с лицами президентов, игрушечные домики — копии знаменитых зданий. Всякий раз по такому случаю в городской газете появлялась статья с фотографией дарителя и его презента в окружении многочисленных ребятишек с хорошо отрепетированными улыбками.

Другие благотворители проводили особые мероприятия. Отель «Морская арфа» обычно каждый год устраивал праздники для сирот из приюта, которые иногда длились по нескольку дней, и дети ночевали в гостинице. Майкл знал, что несколько раз бывал на праздниках в этом отеле, но почти ничего об этом не помнил, так как был тогда слишком мал — ему было не то четыре, не то пять лет.

На том аквариуме имелась маленькая медная табличка с надписью: «Дар Мартина О'Брайена». Майкл слышал, что этот тип был кем-то вроде рыболова и сам сирота. Считалось, что многие дары — от бывших обитателей сиротского приюта. По правде говоря, Майкл никогда не верил, что можно стать бывшим обитателем приюта: это место оставляло на человеке свою метку навсегда. Иногда он и сам размышлял о том, что подарит приюту, когда станет старым и богатым.

Временами рыбки подплывали к крошечным окошкам макета и смотрели наружу. Один из старших ребят сказал, что рыбы почти не видят дальше своих ртов, но казалось, что они таращатся прямо на тебя. Будто ты — предполагаемый родитель, а сегодня — день посещений. Именно так выглядят дети в дни посещений, думал Майкл: пялятся из окон, вылупив глаза, и нервно двигают жабрами. Стараясь выглядеть так, как того хотелось бы предполагаемым родителям. Стараясь выглядеть так, словно идеально подходят для их семьи. Временами, когда в комнате с аквариумом было достаточно светло, ты видел свое отражение в этих окошках, оно накладывалось на рыбку. Ты вглядывался внутрь, она смотрела наружу. В ожидании.

В приюте Майклу часто снилось, что у него нет лица. Он все ждал, что кто-нибудь подберет ему лицо. До той поры у него было лицо рыбки — с разинутым ртом, широкими и влажными глазами.

И вот, оказавшись в Грейстон-Бэй, Майкл сел в зеленое такси с надписью на двери: «Компания „Такси Двух Безумных Братцев“». Что бы это значило — то ли тут есть два одинаковых такси, каждое из которых водит брат, то ли единственное такси, которое они водят посменно, — в конце концов, Грейстон-Бэй относительно небольшой городок. Или, быть может, тут десятки таких такси и эти братья вообще их больше не водят, они — президент и вице-президент этой компании, или, возможно, оба — вице-президенты, а их мать или отец занимают почетный президентский пост. В общем, понять, кто же, собственно, водитель и чего от него ждать, довольно трудно.

— Немногие ездят в «Морскую арфу» в это время года, — заметил шофер.

Майкл посмотрел в зеркало заднего вида и встретился взглядом с водителем. То, что он видел лишь часть лица с глазами, как-то его беспокоило. По глазам ему обычно мало что удавалось понять: глаза людей всегда казались ему до некоторой степени взаимозаменяемыми. Видя перед собой лишь этот фрагмент лица с глазами незнакомца, он вдруг вообразил, что перед ним — его собственные глаза, каким-то образом перенесенные на чье-то неясное лицо. Однажды социальный работник в приюте дал ему игрушку, в которой можно было вперемешку переставлять фрагменты лиц: подбородки, рты, носы, глаза, волосы — все от разных персонажей, но по размеру подходящие друг другу. Через некоторое время ему уже не важно стало, что именно получается в итоге. Менять части лиц — вот что было важно.

— Должно быть, вы любите спокойный отдых, — произнес водитель.

Майкл взглянул на зеркало с глазами, которые могли быть его собственными. Интересно, а как выглядят губы шофера и не таят ли они то же выражение, что и его глаза?

— Почему вы об этом спрашиваете?

— Да я уже говорил раньше. Никто особо не приезжает в «Морскую арфу» в это время года. От Дня благодарения и до Рождества. А встреча Нового года — это да. Тогда весь город выходит на улицы. Но до того у них мертвый сезон. Люди сидят по домам с семьями, а не в отеле.

— Ну, у меня, боюсь, семьи нет.

Водитель помолчал немного.

— Я так и думал.

Майкл оцепенел, взгляд его застыл. Люди, кажется, всегда это понимают. И как это у них получается? Нужно расслабиться. Интересно, что бы такое хотел увидеть этот водитель? Какой пассажир ему мог бы понравиться и вызвать восхищение? Размышляя, как благовоспитанный сирота, Майкл понял, что самые подходящие темы — это личная независимость и занятие «приличным бизнесом». Развалившись на заднем сиденье, он почувствовал, как смягчаются мышцы его лица.

— Думаю, слишком уж я занят карьерой. — Он выдавил из себя смешок. — У парня моего возраста карьера занимает большую часть времени.

— А сколько же вам лет?

— Двадцать пять. — Он солгал, скостив себе двенадцать лет, но по глазам в зеркале увидел, что водитель ему поверил, явно не замечая всех признаков, выдававших его возраст. Люди верили благовоспитанному сироте. — Я — архитектор.

Внезапно глаза в зеркале посмотрели на него с уважением.

— В самом деле? А что, «Морскую арфу» планируют расширять? Может, стало известно, что кто-то собирается вкладывать деньги в Бэй, а мы, простые работяги, ни сном ни духом?

— Мне трудно сказать…

— А может, хотят перестроить. Сделаете этой старой леди подтяжку лица?

— Честное слово, не могу вам сказать.

— Чего уж там, я усек. Понимаю. — Один глаз в зеркале слегка подмигнул.

Водитель предложил поднести его чемоданы по лестнице к отелю, но Майкл сказал ему, что в этом нет необходимости:

— Езжу по делам налегке.

Шофер кивнул, словно прекрасно понимая, о чем идет речь. Как бы то ни было, Майкл дал ему щедрые чаевые, так надо. Поднимаясь по ступенькам, он гадал, хватит ли ему оставшихся денег на текущие расходы.

В темноте «Морская арфа» великолепна. Ее классические очертания мягко уплывали в тени слева и справа, силуэт гостиницы ровно возвышался над мягко освещенным парадным входом, ее пропорции, в отличие от многих зданий подобного типа, не слишком сильно исказились из-за позднейших архитектурных изысков. Внешнее освещение сведено к минимуму, вынуждая ночного гостя сосредоточить свое внимание на окнах, — бесчисленных огромных окнах, которые зрительно расширяли первый этаж здания.

Впрочем, многие старые здания впечатляюще выглядят в темноте. Хотелось бы надеяться, что и при менее щадящем свете дня гостиница оправдает его ожидания. Именно тогда можно будет сказать, достаточно ли средств из бюджета «Морской арфы» годами направлялось на ее содержание и текущий ремонт. Уже утром он сможет определить, какие места поражены сухой гнилью, а где осела древесина. Майкл сразу понял, что «Морская арфа» частично оснащена голландскими водосточными желобами, — водосточные трубы шли прямо в закрытые карнизы крыши, и, если они их давно не подновляли, вода могла причинить зданию немалый ущерб.

А вот окна внушали ему беспокойство. Это было глупо, а потому беспричинные приступы легкой тревоги его злили: не хотелось бы думать, что здравый смысл ему изменяет.

Здравомыслие — залог безопасности. Взять тех ребят, с кем он рос в приюте и которые о многом мечтали, — на его взгляд, ничего, кроме безмерных страданий, эти мечты им не принесли.

И все же, сделав еще несколько шагов, он ступил на крыльцо и остановился: что-то заставило его внимательно осмотреть эти окна, прежде чем войти.

Стекла необычайно чисты. Добрый знак. На самом деле стекла так чисты, что почти незаметны. Они, как незримая стена, отделяют то, что внутри, — со всем содержимым отеля, включая его атмосферу, — от того, что снаружи. Подумать только, с какой силой давит эта атмосфера, накопившая все, чем дышали и жили постояльцы отеля в течение долгих лет, на стекло, — оно должно быть очень прочным, мастерски сработанным. Как в аквариуме.

Он приблизился к окну. Мебель и ковры внутри — морских цветов, синего и сине-зеленого, обои — бледно-голубого. Гости медленно передвигаются с места на место. Словно во сне. Или будто под водой. Их лица, синие и зеленые, вдыхают и выдыхают тяжелый, спертый воздух старинного отеля. Интересно, видят ли они его сквозь стекло, подумал Майкл, вглядываясь в их подводный мир, видя свое собственное лицо в лицах всех этих рыб.

Он робко подошел к главному входу и открыл дверь, сделал глубокий вдох. Наружу вырвался сырой воздух, обдавая брызгами крыльцо, — лицо и волосы Майкла стали влажными. Войдя, он плотно закрыл дверь, запечатывая себя внутри.

Усилием воли Майкл заставил себя вспомнить, кто он и для чего его наняли.

Большая часть мебели в вестибюле и других зонах общего пользования относится ко времени строительства отеля, с удовольствием констатировал Майкл, находилась ли она в «Морской арфе» изначально, нужно разбираться. И здесь ее так много. Внезапно он наклонился как можно ниже — на уровень глаз ребенка — и уставился на море ножек викторианской мебели: палисандровые и черного ореха, с характерной витой резьбой и простыми нижними опорами, по-галльски перегруженными деталями, декоративными накладками и обивками, которые были покрыты листьями, украшены цветочным узором и фруктами. Среди викторианских ножек местами попадались современные прямоногие анахронизмы, или, что еще более странно, изогнутые ножки из клена и вишни, обвитые по спирали тростником, или покрытые резьбой в виде листьев аканта ножки в стиле американский ампир, или уходящие еще дальше в прошлое образчики мебели шератон красного и атласного дерева. Возможно, первоначальный строитель отеля — кажется, его звали Болгран — привез кое-что из своей старинной фамильной мебели, когда въехал сюда.

Казалось, за ним никто не наблюдает, и Майкл опустился на колени и наклонился к полу, чтобы рассмотреть его получше. И тут нахлынуло воспоминание: ему — четыре года, все эти ножки и мебель для него — лес и пещеры, он носится по холлу на четвереньках так быстро, что мистер Доббинс, смотритель, не может его поймать. Каждый раз, когда Доббинс приближался, Майкл прятался под наиболее основательным предметом мебели и сидел там, стараясь не хихикать, пока смотритель звал и упрашивал его, постепенно повышая голос. Ноги Доббинса — тесно обтянутые габардином брюк, старые, одеревенелые, кривоватые — походили на все те другие ноги из леса, когда он стоял неподвижно, а когда старик начинал двигаться — словно весь лес ног приходил в движение. А когда к поискам присоединились другие взрослые ноги, на лес будто налетел ураган: ноги скользили по полу, грохотали, старческие голоса тревожно скрежетали. В тот самый момент, когда он уже размышлял о том, как останется в этом лесу навсегда, может, прихватит с собой пару друзей и будет здесь жить, Доббинс поднял над ним кресло, сверху пролился дневной свет и загремел гром, и Майкла подняли ввысь.

Он встал, отряхнул брюки и направился к стойке. Все так же озираясь по сторонам. Никто ничего не заметил. Вот и хорошо. Майкл вернул себе облик профессионала.

Вдоль дальней стены вестибюля выстроились многочисленные секретеры и письменные столы, включая два смонтированных вместе великолепных французских секретера secrŭtaire a abattant с откидной передней крышкой, которые, должно быть, привезли из Нового Орлеана за немалые деньги. Ему не терпелось открыть их и осмотреть изнутри.

Он продолжил свой путь к стойке регистрации, а его взгляд был готов к любой странности, неожиданности.


Виктор Монтгомери неподвижно сидел по другую сторону своего письменного стола. Как ни странно, он почему-то смотрелся здесь неуместно, но при этом было трудно представить себе этого человека где-то еще. Возможно, дело в одежде: вся она — на размер больше, чем нужно, включая воротничок рубашки. Но узел галстука — прочный и тугой, а костюм не выглядит особенно мешковатым, хоть и прячет под собой слишком маленькое для него тельце. Будто Монтгомери сократился в размерах, надев костюм. Создавалось впечатление, что письменный стол тоже слишком велик для него. Как и черный телефон, книга для записей, настольная лампа с абажуром зеленого стекла. Майклу они показались огромными. А Виктор Монтгомери походил на младенца, который с трудом удерживает маленькую морщинистую головку над огромным воротником, его детское личико раскраснелось от напряжения, маленькие глазки с трудом фокусировали взгляд.

— Тут нужно многое описать и занести в каталог, — произнес Монтгомери с блуждающим взглядом новорожденного. — Мебель во всех комнатах, зонах общего пользования, подвальных кладовых. Как и все произведения живописи и прикладного искусства, разумеется. Впрочем, вам не надо будет описывать то, что находится в семейных апартаментах или на чердаке, а также у вас не будет доступа в несколько отдаленных комнат. В любом случае они заперты. Если у вас есть вопросы, полагаю, вы их зададите.

— Могу заверить вас в том, что не будет никаких проблем с завершением описи в назначенное время. Возможно, это получится даже скорее. — Майкл придал голосу немного веселости, желая выразить свою готовность.

Монтгомери вздрогнул, как ребенок, испугавшийся резкого шума.

— Я и не ожидал, что они возникнут.

— Нет, ну что вы, ни в коем случае. Я просто подумал, что, если вы исключили семейные апартаменты, чердак или любые другие помещения из моего задания, опасаясь, что это займет много времени, мне следует заверить вас, что это также не составит никакого труда. Я уже сделал немало описей имущества отелей, и с высокой результативностью, уверяю вас. — Вся мебель из упомянутых мной закрытых зон, которую я хотел включить в опись, уже перенесена в комнаты триста двенадцать и триста тринадцать. Вы оцените каждый из этих предметов, дадите рекомендации, что нам оставить для коллекции «Морской арфы» — в силу исторического интереса, редкости или в качестве иллюстрации какой-то темы — не важно, а что можно продать с аукциона. От всех малозначительных предметов сомнительной функциональности следует избавляться как можно быстрее и дешевле. Главное для меня — получить полную опись и оценку всех предметов в отеле. Я просто убежден, что в прошлом нас обворовывали, и твердо намерен положить этому конец.

Майкл кивнул, чиркая в своем блокноте, словно записывал каждое слово. Голова младенца пугающе багровела.

— Можно начать сегодня?

— Если хотите. Вообще-то, я бы предложил вам выполнять основную часть работы по ночам. Тогда обслуживающий персонал не будет на вас отвлекаться, не говоря о том, что это не будет возбуждать его любопытства.

— Что было бы нежелательно?

— Не хочу, чтобы они думали, будто я им не доверяю. Хотя, разумеется, это так. Обедать в День благодарения вы будете здесь.

Майкл не понял, вопрос это или приказ.

— Я рассчитывал на это, если это возможно.

— А ваша семья?

— У меня ее нет. И в этот раз мне некуда пойти отметить праздник.

Похоже, младенец несколько огорчился, словно напустил в подгузник.

— Жаль это слышать. Семья — великий источник силы. Очень важно быть ее частью.

Майкл ожидал, что он расскажет что-нибудь о собственной семье, но этого не последовало.

— Я ощущаю себя членом семьи всего рода человеческого, — солгал Майкл.

Младенец как будто смутился:

— Вы сирота?

— Да, а кстати, дети из нашего приюта в течение нескольких лет приезжали сюда — как на каникулы. Даже я…

— Я почти не бывал здесь в те годы — учился в школе, — заметил Монтгомери.

— Да-да, конечно.

— Но сиротских приютов ведь больше нет, не так ли? Я имею в виду — в Соединенных Штатах? — спросил Монтгомери.

— Нет, не думаю.

— Да, не думаю, что они есть.

— Приемные родители и все такое, полагаю. Сегодня бедняжки-сироты обретают настоящие семьи, — сказал Монтгомери.

Майкл просто кивнул. Неожиданно младенец Монтгомери стал тяжело вставать на ноги, теряясь в собственной одежде, его детская головка тонула в широченном воротнике. Собеседование было окончено.

— Я позабочусь о том, чтобы вам приготовили завтра соответствующий Дню благодарения обед. После этого вы, по существу, получите отель в свое распоряжение. Персонал разойдется по домам, к своим семьям. Мы, Монтгомери, останемся в своих апартаментах на два последующих дня, по завершении этого времени я предполагаю просмотреть ваш полный отчет.

— Разумеется.

Монтгомери медленно обходил свой огромный стол. Казалось, он протягивает один рукав. На долю секунды Майкл испугался, решив, что тот протягивает ему свою ладонь, ведь эти детские ручки были так коротки, что Майкл ни за что бы не нашел ладошки, затерявшейся в огромных складках пиджачного рукава.

— И еще кое-что. — Младенец зевнул, его глаза слипались. А ведь ему пора спать, подумалось Майклу. — Каждый остающийся предмет мебели должен подходить отелю. Это очень важно, чтобы вещи соответствовали, находили надлежащее место. Я нанял вас, потому что вы, по общему мнению, разбираетесь в этом.

— О да, сэр.

Младенец спрятал голову в огромный воротник и засеменил неровной походкой спать.


Майкл предпринял долгий, беспорядочный послеполуночный обход этажей «Морской арфы», чтобы получить предварительное впечатление о гостинице. Он отнюдь не возражал против работы по ночам. Обычно он и так не засыпал до трех или четырех часов утра. Никаких особых причин для бессонницы у него не было — просто его разум не сразу был готов ко сну. И у него не было жены или детей, которым он досаждал бы своей бессонницей.

Стены вестибюлей и фойе «Морской арфы» были заполнены произведениями искусства. Он насчитал изрядное количество картин британских художников в стиле немецкого романтизма. Майкл имел некоторое представление об изобразительном искусстве, но понимал, что ему придется пригласить кого-то еще для надлежащего определения стоимости произведений: Рейнольдса из Бостона или, возможно, Дж. П. Джейкобса из Провиденса, хотя Джейкобс частенько бывал несколько более оптимистичным в своих оценках, чем следовало бы, на взгляд Майкла. А Монтгомери захочет умеренной оценки, и чем скромнее она будет, тем лучше. Так что, наверное, придется звать Рейнольдса. Для Рейнольдса это будет настоящий праздник: наверняка он обрадуется оригинальным рисункам и превосходным гравюрам Ретча. А еще его ждут славные небольшие скульптуры, которые, в этом нет сомнений, Рейнольдс сможет атрибутировать, — если, конечно, они того стоят. Статуэтки выглядели вполне симпатично, но Майкл в них не слишком разбирался. Темы, похоже, самые что ни на есть классические: Венера и Купидон, Венера и Меркурий, смерть Леандра. И несколько маленьких фигурок детей. Купидоны, несомненно. Но лица такие истертые. Без всякого выражения, словно их долго держали под водой.

Вдоль одного участка стены этих маленьких, почти лишенных характерных черт скульптур, водруженных на пьедесталы или расположенных в нишах, было так много, что Майкл поневоле остановился и задумался. Для чего они все здесь? Он никак не мог понять, что означают эти поврежденные статуэтки нездорового цвета. Нездорового — в буквальном смысле, подумал он, ведь камень был желтовато-белый, как болезненная плоть, плоть, которую долго держали в полувлажном, полусухом состоянии. Даже отвернувшись, он ощущал, что скульптуры возмущенно требуют его внимания, плавая в зоне его периферийного зрения — как деформированные эмбрионы.

Дверь комнаты 312 отворилась со скрипом. Майкл пошарил рукой по пыльной стене в поисках выключателя и, включив наконец свет, обнаружил, что пыль гроздьями свисает с потолка и с антикварной мебели, которой почти доверху заставлена комната, покрывая зеркало, а оно, в свою очередь, выглядит так, будто его окунули в коричневую смазку. Очевидно, Монтгомери переместил сюда мебель довольно давно. Почему же ему понадобилось столько времени, чтобы решиться наконец пригласить оценщика? А может, дело было в том, чтобы найти подходящего оценщика. Эта мысль заставила его покинуть прохладу холла и зайти в комнату, какой бы сумрачной и пыльной она ни была. Стук закрывшейся двери приглушил толстый слой пыли на косяке. Майкл извлек из кармана пиджака маленький диктофон.

Значительная часть мебели в комнате была старше самого отеля, ее можно датировать концом восемнадцатого — началом девятнадцатого века. Эти предметы, несомненно, куплены кем-то из прежних управляющих как коллекционные вещи. По большей части это кресла и стулья: кресла красного дерева с высокой спинкой и подголовником в стиле чиппендейл, кресла в стиле Марты Вашингтон, стулья в стиле поздний шератон и несколько кресел и стульев в стиле королевы Анны. Однако по качеству они различались существенно. Большинство стульев шератон слишком тяжелы, с довольно грубой резьбой на центральной пластине, правда, один из них выделялся великолепно вырезанным орлом с распростертыми крыльями и изящными линиями ножек, он стоил раз в десять дороже, чем остальные. Кресла чиппендейл, все как одно, слишком приземисты, а их спинки — чересчур вертикальны. Вид большинства кресел в стиле Марты Вашингтон портили бесформенные подлокотники или слишком короткие ножки, сиденья зачастую чересчур тяжелы по отношению к верхней части кресел, но и среди них есть два истинных шедевра: превосходные подлокотники, изящные верхушки, великолепные пропорции.

Некоторые кресла фактически испорчены любительскими попытками реставрации: грубо украшенные подлокотники, неудачно подобранные при замене детали, укороченные ножки, придающие креслу неуклюжее положение. И еще кое-что странное в одном из переделанных кресел. Майкл включил свой диктофон: «К верхушке кресла добавлен металлический стержень с прикрепленными к нему кожаными ремнями. — Он протер кожу и наклонился, чтобы рассмотреть получше. — Кажется, это ремешок для подбородка. Другой ремень пошире прикреплен к сиденью. Я бы сказал, вроде ремня безопасности, но сделано неважно. Он слишком тугой, даже для ребенка».

Майкл постепенно пробирался по комнате, не пытаясь описать все подряд, но стараясь составить общее представление об этих вещах, выделяя все самое примечательное: «Английские напольные часы в черном лакированном корпусе, украшенном цветными портретами Георга Третьего и Джорджа Вашингтона. Идеально подходящие друг к другу высокий комод и туалетный столик на низких ножках с ящиками, ножки гнутые. Высокий комод начала восемнадцатого века. Испорчен, потому что одна из ножек в виде перевернутых чашек была утрачена и в какой-то момент заменена ножкой в виде трубы. Очень красивый индийский стул с фламандскими завитками и ножками…»

Он остановился, обнаружив, что перед ним — окно. С залива приполз тяжелый туман, который поднимался над деревьями, словно пышущая паром серая грязь, и теперь заполнял двор, чтобы окружить и изолировать «Морскую арфу». Весьма подходящая погода для такой работы, требующей полной погруженности и уединения. В этот вечер, накануне его одинокого обеда в честь Дня благодарения. Лишь совсем недавно Майклу вдруг пришло в голову, что антикварные вещи, которые он столь высоко ценил, не имеют никакого практического применения. Все эти фамильные ценности, семейные портреты и памятные реликвии. Созданные для того, чтобы ими пользовались в семье, чтобы отцы и матери передавали их по наследству детям и внукам. А он — из тех, кому некуда пойти в День благодарения. Как живая рыбка, запертая в аквариуме. Одержим мыслями о матерях и отцах, бабушках и дедушках, поколениях предков, которых — насколько ему известно — никогда и не было на свете.

Ему некуда приткнуться. Он навсегда — безродный мальчишка, который не может устроиться в жизни.

Майкл опустился на четвереньки и стал рыться в вековой пыли, подобно лесному кабану. Он все еще строил из себя профессионала. Разглядывал кусочки патины, признаки ветшания, следы от инструментов. Его пальцы нежно ощупывали древесные волокна в поисках следов, оставленных рубанком. Он ползал вокруг предметов мебели и под ними, выясняя детали их конструкций. Он непрестанно производил измерения, оценивая пропорции и размеры. «Диван в стиле Людовика Пятнадцатого с центральным украшением — резными фруктами и цветами с растительным орнаментом», — говорил он нараспев в диктофон, прижимаясь к нему губами, как певец, объясняющийся в любви своему микрофону.

Но на самом деле он — чумазый четырех- или пятилетний мальчишка, который прячется в лесу из мебельных ножек и обивки. Иногда он проверял какое-нибудь кресло или диван, садился так, как его учили садиться, сидел, как сидят взрослые на неудобной мебели, которая корежит спину, искривляет ноги и изменяет все тело, пока оно не приспособится к сиденью, и нет ничего важнее, чем приспособиться к нему, как бы ни было больно. «Кресло филадельфийского ореха, середина восемнадцатого века, со сквозной спинкой и декоративным украшением в виде орнамента». Болезненно-желтые скособоченные дети с безликими головками привязывали сами себя к креслам вокруг него, стараясь сидеть как подобает, приятно улыбаясь, чтобы приехавшие взрослые выбрали именно их. «Три викторианских стула во французском стиле Людовика Пятнадцатого, с цветочно-фруктовыми узорами, черный орех». Заплаканные дети, с огромными, больше чем рты, главами, все плотнее и плотнее прижимались к стеклу. «Кресло работы Белтера с изогнутой спинкой и центральной панелью, обитой тканью и увенчанной резной верхушкой с лиственно-фруктово-цветочным орнаментом».

Майкл внимательно осмотрел нижнюю часть стены. На плинтусе чем-то острым выцарапаны буквы. Возможно, карманным ножиком. А может, ногтем, чрезмерно отросшим. «В. И.» Он представил себе малыша, который стоит на коленках и царапает плинтус сломанным и окровавленным ноготочком. «В.И.К.Т.О.Р.», — буквально молил плинтус.

На следующее утро он проснулся после череды странных снов, которых не помнил, в жестком кресле с ремнями, потрескавшийся ремешок для подбородка гладил его по щеке, словно иссохшая рука возлюбленной.


Ощущение дезориентации в пространстве и времени, с которым он проснулся утром, не оставляло его в течение всего дня.

Обед в День благодарения в ресторане отеля прошел для него в полном одиночестве. Майкл сразу определил, что последние гости еще с утра покинули отель и, если не считать двух или трех человек обслуги и семейства Монтгомери, укрывшегося в своих апартаментах наверху, он предоставлен самому себе. Пожилой официант налил ему вина.

— Наилучшие пожелания от мистера Монтгомери, сэр, — проскрипел старик.

— Что ж, передайте, пожалуйста, мистеру Монтгомери мою глубочайшую признательность.

— Мистер Монтгомери сожалеет, что вы обедаете в одиночестве. К тому же в День благодарения.

— Что ж, я действительно признателен ему за заботу. — Майкл старался не смотреть на старика.

— Мистер Монтгомери говорит, что семья — это очень важно для мужчины. Семьи делают из нас людей — вот что он говорит.

— Как интересно. — Майкл залпом выпил свое вино и поднял бокал за новой порцией. Пожилой официант повиновался. — Он очень внимателен к своим детям, не так ли? И с отцом, наверное, у него были близкие отношения, когда тот был жив?

— У мистера Саймона Монтгомери был очень большой интерес к воспитанию детей. Он постоянно искал способы улучшить своих детей и много об этом читал. В библиотеке и сейчас можно найти кое-что из того, что он изучал.

— Так вот почему он из года в год приглашал сюда детей из сиротского приюта? — Майкл вновь опустошил свой бокал, и старый официант снова его наполнил.

— Полагаю, да. Вам здесь нравилось?

Майкл поднял взгляд на официанта. Усталые красные глаза старика внимательно смотрели на него. Майклу захотелось размахнуться и вдребезги разбить стеклянную стену, внезапно подступившую к нему со всех сторон, и придушить этого чрезмерно любопытного старикашку. Но он не пошевельнулся.

— Я не помню, — сказал он наконец.

После обеда Майкл провел несколько часов в библиотеке, пытаясь протрезветь, чтобы вернуться к работе по составлению описи. В первую очередь его, конечно, интересовали старые книги, и пока он их перебирал, натолкнулся на немецкую книгу Kallipädie доктора Даниэла Шребера 1858 года издания. Немецкий язык Майкл основательно подзабыл, но иллюстрации в этой книге были понятны без слов. Плечевой ремешок в форме восьмерки, который оттягивал плечи ребенка назад, чтобы они не выдавались вперед. «Geradhalter» — металлический крест, прикрепленный к краю стола, который не давал ребенку наклоняться вперед во время еды или занятий. Стулья и кровати с ремнями и веревками с петлей для предупреждения ёрзания или ворочания гарантировали юным телам прямое положение.

Откуда-то издалека, из какой-то другой комнаты, до Майкла доносился стук крошечных коленок по ковру и громоподобные проклятия стариков, пытающихся их изловить.

Майкл прошел через дверь в стене на северной стороне, с черного хода. Дверь привела его к лестнице, ведущей вниз, в подвалы. Основную часть подвальных помещений занимали кухня, прачечная, котел центрального отопления и кладовые, кроме того, там находились различные закутки, которыми пользовались садовники и уборщики. Но в одном конце, незаметном для постороннего глаза, были склады — сюда редко кто заглядывал.

Эти подвальные хранилища оказались настоящей сокровищницей, где хранилась домашняя утварь различного назначения. Таких богато украшенных металлических подставок для дров в камине, с изображением собак, и львов, и слонов, Майклу еще не приходилось видеть; здесь же он разглядел воланы для игры в бадминтон и кубки для вина, искусно расписанные кузнечные мехи, а еще старинные бутылки и всевозможные изделия из меди: ковши, шумовки, дуршлаги, котелки, подсвечники и тому подобное, двадцать две тщательно маркированные по трафарету жестяные банки, а также кастрюля с подогревом в форме оленя (с ее помощью колонисты поддерживали нужную температуру мяса только что убитого оленя); десятки свернутых в рулоны ковров, которые плохо сохранились и распались на сгнившие комки, когда он попытался их осмотреть; шесть глиняных горшков, некоторые из них были наполнены необычными металлическими изделиями вроде рукояток в форме слезы, подставок в форме крыла летучей мыши или веток ивы, дверных ручек в виде распустившейся розы и петель из кованого железа, в самом большом горшке находился набор стенных и мебельных трафаретов; здесь же находилось еще с полдюжины голландских посудин из фаянса (именуемого также «поддельным фарфором»); противень и банка с дырчатой крышкой; большое разнообразие крюков для мяса, тёрок и латунных изделий и противней для пирожков, все это — предметы из главной кухни «Морской арфы» прежних лет; приспособление для снятия башмаков некоего давно усопшего джентльмена; изящной работы кадка для молока и несколько старых катков для глаженья белья; гниющий мешок, полный рассыпающихся наволочек (перебирая белье, Майкл с удовольствием представлял себе руки юных горничных, которые гладили их по головкам и взбивали им подушки, — в те давние времена они называли этих девушек «подушечками»); шампуры и сковороды с длинными ручками; подносы и доски для резки хлеба и огромное количество деревянной утвари, которую,несомненно, использовал кто-то из прежних управляющих, пытаясь сэкономить на хозяйственных расходах.

Он мог бы провести здесь целую неделю, описывая все вокруг, чего на самом деле ему вовсе не хотелось делать во время пребывания в отеле. Теперь, когда он увидел всю эту обычную, повседневного использования мелочовку, ему еще больше, чем прежде, захотелось пройтись по остальным помещениям. Впрочем, и по находкам в подвале можно с уверенностью судить, что здесь довольно много ценных антикварных вещей. Если провести их распродажу должным образом, то вещи эти принесут семейству Монтгомери изрядные деньги. И вся прелесть, конечно же, заключается в том, что реликвии эти теперь малопригодны в повседневной работе отеля.

Вечером того же дня Майкл приступил к учету содержимого самих гостиничных номеров. Поскольку там было мало ценного или интересного, он мог бы делать все очень быстро. Замедляло работу лишь смутное ощущение дезориентации, не покидавшее его с момента пробуждения утром. Некие предметы — наиболее узнаваемыми из них были безликие статуэтки купидонов, увиденные им в первую ночь в отеле, — маячили где-то на периферии его поля зрения, а затем исчезали, как будто он находился под воздействием неизвестного снадобья. Наверное, все дело в обеде по случаю Дня благодарения — в том вине, которое столь щедро подливал ему старый официант, — и он стал очень внимательно относиться к тому, что ест, поминутно разглядывал каждый стакан с напитками и каждый кусок хлеба или мяса, анализируя степень плотности, форму, следы от инструментов, прежде чем употребить.

«Чайный столик с гнутыми ножками с удлиненными основаниями, изящно сужающимися к передней части. Вроде танцующей элегантной бабушки. Возможно, моей собственной, ненайденной танцующей бабушки. Вторая четверть восемнадцатого века, вероятно из Филадельфии».

Сироты визжали от удовольствия, их крошечные коленки, ободранные о ковер, кровоточили.

«Эта конторка с основанием в виде литавры — явно беременна. Портрет моей матери, вынашивающей меня? Ее бока в нижней части сильно увеличены в объеме. Сблокированный фасад».

В двух номерах он обнаружил расписные кресла-качалки работы пенсильванских немцев. Бледные, с нездоровой желтизной, ребятишки раскачивались на них так сильно, что могли взлететь, распаленные своими детскими мечтаниями.

Когда наконец пришло время ложиться спать, Майкл, безусловно, мог выбрать себе любую кровать. Правда, в основной своей массе это были кровати современного типа, а потому не представляли для него интереса. Если и попадались старинные, то обычно это кровати марки «Дженни Линд» с простыми колоннами и навершиями в виде катушек, а изредка встречалась кровать работы Белтера — с огромной передней спинкой, покрытой резными листьями и завитками.

В конечном счете Майкл остановил свой выбор на кровати с ремешками, этих ремешков было так много, что казалось, будто спишь в клетке. Зато он был в безопасности, как все. Майкл задремал, и ему привиделся лес, полный детей, они привязывали друг друга к деревьям. Потрескивание в стенах спальни действовало Майклу на нервы, но в конце концов он смог уснуть. Той ночью ему, как всегда, снились мальчишечьи сны. Ни деловые, ни семейные заботы их не нарушали.


Лишь проснувшись, Майкл обнаружил, что в этой комнате есть стена, расписанная по трафаретам. Конечно, для здания 1850-х годов это довольно неожиданно, при имевшемся в то время выборе обоев промышленного производства, однако он предположил, что выполнено это было намеренно — несомненно, с использованием старых трафаретов, — чтобы создать неповторимый эффект, сделать комнату уникальной. Удивительно, что эта стена осталась неизменной после многочисленных перекрасок и переделок в течение многих лет. Обычно любого владельца раздражают расписанные по трафаретам стены, доставшиеся от предшественников, из-за присущих такой росписи несовершенств, пусть и небольших, а еще примитивных узоров.

Но Майклу они понравились, поскольку придавали комнате особенный вид. Впрочем, скорее всего, эта стена уцелела по единственной причине: просто гости отеля не имели возможности ее видеть. Оглядывая старые стены и грубую мебель, он все больше убеждался в том, что данную комнату не сдавали, как другие. Так что владельцу не приходилось за нее краснеть.

Рисунок на стене необычный. Бордюр — довольно стандартный: листья, виноградные лозы и ананасы, вполне похоже на работы Мозеса Итона-младшего. Некоторые из трафаретов, которые Майкл обнаружил в подвале, совпадали с этими очертаниями. Между этими бордюрами, однако, находилась роща деревьев. По большей части плакучие ивы, тоже вполне обычные, опять-таки заимствованные из работ Итона. Но среди этих ив то тут, то там попадалось другое дерево: возможно, дуб — он в этом не уверен, — обвязанное толстым канатом, а может, это змея, обвивавшая ствол и ветви. Пожалуй, дерево было именно обвязано, поскольку канат или змея будто тянули его ветви вниз, заставляя их расти в неестественном направлении, и ствол был весь изогнут — что существенно нарушало закон классической симметрии, применяемый обычно при оформлении стен.

Совершенно очевидно, что рисунок именно этого дерева был чересчур замысловат, чтобы его наносили с помощью единственного трафарета. Должно быть, форм было несколько и они накладывались друг на друга. Но цвета слишком поблекли, а краска осыпалась, и рассмотреть что-либо в деталях уже не представлялось возможным, как если бы какая-то уборщица в прошлом пыталась стереть обвязанные деревья — но не ивы — с помощью металлической мочалки.

Майкл опустился на четвереньки. Плинтус весь покрыт царапинами — подписями множества разных детей. Из вестибюля снаружи донеслись далекие раскаты грома, сотни сиротских ручек и ножек молотили по полу в знак протеста, их крики постепенно становились все более разборчивыми. Выбери меня. Меня, меня, меня… Майкл начал сомневаться, что Виктор Монтгомери когда-либо уезжал учиться, что он вообще хоть раз покидал этот отель и исчезал из-под бдительного ока своего отца. Голоса в вестибюле звучали глухо и как-то странно искаженно. Деформированные эмбрионы. Словно из-под воды. Царапины на плинтусе поранили кончики его пальцев.

Майкл выполз за дверь и продолжил двигаться на четвереньках несколько пролетов вниз по лестнице. Безликие дети облепили его, они толкали и пихали Майкла, но он не переставал ползти на коленях. Он маневрировал среди массы ножек, какие-то странные предметы мебели преграждали ему путь, перекрывая все пространство от стены до стены, каждый из них пытался схватить его своими ремешками и деревянными ручками и изогнуть его под себя. Он вскрикивал, когда их острые ножки пинали его, и прикрывал лицо, когда сквозь лес проносился ураганный ветер, громко по-старчески завывая.

Майкл задержался у окон фасада и подплыл к стеклу. Люди — целая толпа — глазели на него, показывали пальцами, постукивали по стеклу. Он взмок от пота, который туманил стену из стекла. Его глаза стали больше рта. И как Майкл ни вглядывался в тех, кто был снаружи, он так и не увидел ни единого лица, которое напоминало бы его собственное.

ГААН УИЛСОН Мистер Льдинка (Пер. В. Двининой)

Гаан Уилсон известен как один из самых популярных американских иллюстраторов, его мрачные работы регулярно появляются в «The New Yorker», «Playboy», «The Magasine of Fantasy & Scince Fiction», «National Lampoon», «Punch», «Paris Match» и прочих. Он иллюстрировал «„Ворон“ и другие поэмы» Эдгара Алана По для первого выпуска «Новых классических комиксов» и обеспечивал оформление «Weird Tales No. 300», издания, посвященного Роберту Блоху.

Его короткие рассказы появлялись в таких разноплановых сборниках, как «Омни» («Omni») и «Наследие Лавкрафта» («Lovecraft's Legasy»), выходили также и его персональные издания: «Кладбищенский стиль Гаана Уилсона» («Gahan Wilson's Graveside Manner»), «Ничего святого?» («Is Nothing Sacred?»), «Орешки» («Nuts»), «Последняя шалость Эдди Деко» («Eddy Deco's Last Caper»), «Утка, которую все любили» («Everybody's Favourite Duck») и несколько детских историй, включая серию о Гарри, толстом медведе-шпионе («Harry, The Fat Bear Spy»).

О себе Уилсон сообщает, что, когда он родился в Эванстоне, штат Иллинойс, дежурный врач официально признал его мертвым. Воскрешенный другим медиком, окунавшим его попеременно в тазы с горячей и холодной водой, Гаан выжил, чтобы со временем выйти в первые ученики Школы искусств Чикагского института, куда он поступил в надежде стать настоящим художником-иллюстратором.

Читающей публике отлично известно его хулигански-извращенное чувство юмора, в избытке представленное в нижеследующем «трогательном» рассказе…

Дети, вы слышите музыку? Летящий над улицей радостный звон? Слышите этот немудреный — динь-динь-динь, динь-ди-лень — напев, сочащийся сквозь зелень листвы и голубизну небес, сквозь густой и неподвижный летний зной? Это мистер Льдинка на своем грузовичке и его вкуснейшее мороженое! Толстенькие пористые холодные шарики в хрустящих вафельных трубочках! Сочные брикетики в глянцевой шоколадной глазури, насаженные на палочки! Мягкие розовые освежающие завитушки, тающие в стаканчиках!

Звон приближается, тесня жаркое марево, — динь-динь-динь, динь-ди-лень, — и дремотная, потная лень в мгновение ока сменяется восторженным возбуждением. Бобби Мартин больше не валяется в густой траве, тупо пялясь на невесомые летние облака и не видя их; он уже вскочил и бежит по лужайке спросить мать, клюющую носом на крылечке над журналом, едва не выскальзывающим из ее пальцев, нельзя ли ему получить немного денег на ледяную лимонную лягушку.

Сюзи Бреннер оставляет вялые попытки напялить кукольный чепчик на голову кота (к великой радости последнего) и лихорадочно роется в своем пластиковом кошелечке в горошек, выясняя, хватит ли мелочи на покупку стаканчика бананового мороженого с шоколадным сиропом. О, она уже чувствует на языке его сладость! Ее горло предвкушает восхитительную прохладу!

И ты перестаешь дуть в сложенный листок, пытаясь издать свист, точь-в-точь как это делал старший брат Арнольда Картера. Твои маленькие ручонки поспешно шарят в обоих карманах, разочарованно натыкаясь то на ракушку, найденную вчера на пляже, то на маленький мячик, безнадежно изжеванный собакой, то на забавный камешек, обнаруженный на незастолбленном участке, который, если повезет, может оказаться нашпигованным радиоактивным ураном, пока не стискиваешь в кулаке два пенни и четвертак, думая, что дотронулся еще и до пятицентовика.

А фургончик мистера Льдинки тем временем все ближе — динь-динь-динь, динь-ди-лень, — и Мартин Уолпол, любящий пустить пыль в глаза, утирает лоб, тычет вперед пальцем и гордо вопит: «Вижу! Вот он!»

И действительно, вот он — плавно сворачивает с Главной на Линкольна. И ты видишь сквозь сочную зелень листвы, которая в разгар лета столь пышна и обильна, что кажется, ей место не в городишке Среднего Запада, а в тропических джунглях Амазонки, — видишь ослепительный блеск его округлой крыши. Ты отталкиваешь последний, забытый моток спутанной бечевки в кармане, и сердце твое подпрыгивает от радости, поскольку найден еще один четвертак, а значит, хватит на апельсиновую сосульку на палочке, которая заморозит гортань, остудит желудок и окрасит язык в великолепный, пылающий медно-красный цвет, неизменно ужасающий сестру!

Теперь грузовичок мистера Льдинки виден целиком, а перезвон колокольчиков — динь-динь-динь, динь-ди-лень — так громок, ясен и боек даже в этом оцепенелом мареве, что ошеломленный воробей, сбившись с крыла, шустро сворачивает в сторону.

Гавкает пес Расти Тэйлора, и, словно по команде, все вы срываетесь со своих мест и мчитесь со всех сторон, крепко-крепко сжимаете монеты потными пальчиками и стискиваете медяки во влажных маленьких кулачках. И все до единого облизываете губы и завороженно глядите на ярко-голубые буквы, намалеванные на украшающих грузовичок со всех сторон ледяных кубиках, гласящие: «Мистер Льдинка». Мистер Льдинка собственной персоной машет всем своей широкой бледной ладонью из-за руля и сказочно — медленно, с ловкостью капитана океанского лайнера, заводящего судно в док, — останавливает перед вами свой фургон и все хранящиеся в нем чудеса.

«Клубничную трубочку!» — кричит толстый Гарольд Смит, как обычно опередивший остальных, и мистер Льдинка со щелчком открывает одну из шести маленьких дверок на левом борту грузовичка, достает трубочку и протягивает ее Гарольду, затем берет деньги. Не успел ты сообразить, что к чему, а он уже скользнул к правой верхней (одной из четырех задних) дверце, открывает ее: щелчок — и Манди Картер держит свой замороженный кленовый сироп, лижет его и протягивает монеты одновременно. А теперь мистер Льдинка распахивает одну из шести маленьких дверок правого борта: щелчок — и Эдди Морс впивается зубами в верхушку светло-красного хрусткого эскимо с корицей, жует и глотает, и абсолютно счастлив.

Когда же — как всегда на твоей памяти — тихо щелкает верхняя средняя дверца на правом борту грузовичка, и твои монеты ложатся на большую, белую, вечно прохладную ладонь мистера Льдинки, и ты отступаешь, получив предмет своих страстных желаний, лижешь оранжевую сосульку и ощущаешь, как потекла по горлу ее свежесть, ты вновь обнаруживаешь, что восхищаешься плавностью перемещений мистера Льдинки, когда он скользит и приседает, поворачивается и нагибается, кланяется и тянется, переходит от одной маленькой дверки к другой, не ошибаясь и не останавливаясь. Его большое тело несет прохладу, и ты хочешь двигаться так же ловко, когда бежишь, раскинув руки, по площадке, надеясь поймать улепетывающего товарища и зная, что не поймаешь.

Все так знакомо и отрадно: утихающий щебет получивших свое детей; немеющий язык, уничтожающий рыжую сосульку и уже касающийся плоской деревянной палочки; привычная тяжесть горячего летнего воздуха.

Но на этот раз что-то немного иначе — не так, как прежде. Потому что ты совершенно случайно заметил то, на что раньше не обращал внимания. Мистер Льдинка никогда не открывает нижнюю правую дверцу на задней стороне кузова фургона.

Он распахивает все остальные, все до единой. Ты видишь это и теперь, когда приходят новые дети. Щелк, щелк, щелк — открывает он их одну за другой, извлекая банановые брикеты, вишневые завитушки и прочие ледяные сладости, всегда каждую из своей собственной, определенной и предсказуемой дверки.

Но его большая прохладная рука то и дело проскальзывает мимо одной двери, той, что на задней стенке грузовичка, в нижнем ряду, справа. И сейчас ты понимаешь, с легким и даже забавным трепетом, что никогда еще — ни разу за все эти годы, с тех самых пор, как твой старший брат Фред впервые взял тебя за руку и протянул мистеру Льдинке деньги за твою оранжевую сосульку, потому что ты был так мал, что не умел считать, — никогда не видел эту дверцу открытой.

И вот ты уже слизал весь апельсиновый лед, и твой язык снова и снова пробегает по грубой поверхности палочки, не чувствуя ее, и ты неотрывно глядишь на эту дверь, и у тебя сосет под ложечкой, и ты точно знаешь, что должен, обязан открыть ее.

Теперь ты внимательно следишь за мистером Льдинкой, подсчитывая про себя, сколько ему нужно времени, чтобы добраться досюда от самой дальней передней двери, и так как твой разум работает сейчас очень быстро, вскоре ты понимаешь, что два заказа подряд удержат его у кабины ровно настолько, чтобы ты успел открыть никогда не открывавшуюся дверь, к которой ты стоишь так близко, что можешь дотронуться до нее, стремительно заглянуть внутрь и захлопнуть прежде, чем мистер Льдинка что-либо заметит.

Бетти Дин просит «снегурочку», а стоит она в очереди перед Майком Говардом, который всегда заказывает ореховое — оба эти сорта хранятся далеко с правой стороны.

Мистер Льдинка проскальзывает рядом с тобой, обдавая студеным воздухом, так что по коже бегут мурашки. Не мешкая, не колеблясь, не оставляя себе времени на раздумья, ты протягиваешь руку.

Щелк! Твое сердце леденеет, как и все внутри этого грузовика. Там, в квадратном отверстии, холодные, белые и блестящие, два аккуратных штабеля маленьких ручек, размером с твои; растопыренные пальчики тянутся к тебе и к солнцу — тонкие мертвые запястья теряются в темноте. Над двумя верхними ручками, вырастая из чего-то круглого и искрящегося, невозможного и кошмарно неподвижного, торчат две тугие золотистые косички с миленькими такими, заиндевевшими бантиками. Но ты, объятый ужасом, смотришь слишком долго, и дверца захлопывается, накрытая почти целиком громадной ладонью мистера Льдинки. Он склоняется над тобой, его широкое улыбающееся лицо почти прижимается к твоему, и ты чувствуешь идущий от него отгоняющий летнюю жару холод.

«Только не эту дверь, — говорит он очень тихо и нежно, и его маленькие, крепкие, редкие зубы сияют, точно осколки айсберга. Оттого, что он совсем рядом, ты понимаешь: даже его дыхание — ледяное. — Те, что там, не для тебя. Они для меня!»

Потом он опять выпрямляется и продолжает плавно перемещаться от дверцы к дверце — щелк, щелк, щелк… Никто из других ребят не видел того, что внутри, и никто из них не поверит твоему рассказу, хотя глаза их расширятся, и история им понравится, и ни один из них не заметит обещания в глазах мистера Льдинки — обещания тебе. Но ты заметил, не так ли? И однажды ночью, когда лето уже минуло, и подморозило, и так не хочется, чтобы холодало сильнее, ты будешь лежать в своей кроватке, совсем один, и услышишь немудреный напев приближающихся к тебе сквозь ночь, сквозь мертвые сухие осенние листья колокольчиков мистера Льдинки.

Динь-динь-динь, динь-ди-лень…

А потом, позже, ты, вероятно, услышишь первый щелчок. Но никогда не услышишь второго. Никто из них не слышит…

ЭЛИЗАБЕТ ХЭНД Автолавка (Пер. Г. Соловьевой)

Элизабет Хэнд живет на побережье Мэна с романистом Ричардом Грантом и их дочерью Кэлли Анн. Она — автор романов «Долгая зима» («Winterlong»), номинированного на премию Филлипа К. Дика, ее рассказы печатались во многих журналах и антологиях, таких как «The Year's Best Horror Stories», «Full Spectrum II» и «Twilight Zone». В качестве редактора она сотрудничает в «Science Fiction Eye», а ее книжные обозрения и критические статьи публиковались в «The Washington Post», «Penthouse», «The Detroit Metro Times» и в феминистском издании «Belles Lettres».

Нижеследующий образчик темного фэнтези основан на жизненном опыте автора, работавшей некоторое время в автолавке в Грин-Каунти, Виргиния. «Как и Джули Дин, — пишет она, — я ела слишком много „бомбочек“, выкуривала слишком много сигарет и знакомилась с людьми, которых вы найдете в этой истории, в том числе с Бородатой Женщиной, Сэмом и малюткой Эвой. И как скажет вам каждый, кто провел много времени в тех горах, там случаются странные истории».

С Бородатой Женщиной я познакомилась в первый же день, когда поехала с Кассом в автолавке. В тот жаркий день я распласталась на полу поперек матраса. В нескольких дюймах от моего носа валялось скомканное уведомление об исключении из аспирантуры. Рядом — менее официальное письмо, сообщавшее, что, поскольку у меня нет интереса к работе в книжном магазине «Плодовитый ум», в моих услугах там больше не нуждаются и что я должна незамедлительно вернуть «Инкунабулу Дефри», которую «позаимствовала» для работы над диссертацией.

Снизу доносились басовые аккорды пробной записи домашнего оркестра. Я со стоном сунула голову под подушку. И притворялась, что не слышу стука в дверь, пока Касс не вошел сам.

— Просыпайся! — провозгласил он, опустившись на колени возле матраса и поглаживая мне спину палочкой фруктового льда. — Пора отправляться в рейс на грузовике с мороженым.

Я опять застонала и еще глубже зарылась под подушку.

— Вредина!

— Это мороженое, Джули! Всем известно, какое оно вредное.

Касс прижал брикетик к моему загривку. Розовый лед потек, и он принялся слизывать капли с моей кожи, нашептывая:

— Выбирайся из норки, Джули. Ты уже две недели здесь сидишь. Натали из книжного беспокоится.

— Натали из книжного меня выставила. — Я потянулась за сигаретой и одновременно выглянула в окно. — Поезжай, Касс! У меня — работа.

— Ха! — Он нагнулся, развернул уведомление и посмотрел на отвратительные красные буквы крупного заголовка: «Приостановка срока аспирантуры». Ниже шел безрадостный список моих прегрешений. — Ты не пишешь диссертацию и ничего не делаешь. Надо отсюда выбираться, Джули! Ты обещала сопровождать меня в автолавке, но с тех пор, как я начал работать, еще ни разу не ездила. — Он стал продвигаться к двери, отбрасывая ногами пачки неоплаченных счетов, необналиченных чеков, невскрытых писем от родителей и оставшихся без ответа телефонограмм от Касса Тайрона. — Если ты и сегодня не поедешь, Джули, — конец. Больше никакого мороженого!

— Даже «бомбочек»? — жалобно спросила я.

— Ничего!

— А шоколадный пломбир?

— Забудь о нем. И снежных трубочек не будет. Оставлю их для малютки Эвы.

Он сунул руку в рюкзак, бросил мне еще палочку фруктового льда и стал ждать. Я сорвала обертку и задумчиво лизнула, потом приложила к горящему лбу. И встала.

— Ладно, еду…

На раскрошившейся кирпичной стене моего дома кто-то вывел краской из баллончика: «Глов — собака» и «Ты — то, чем ты пахнешь». Еще парочку смачных высказываний в адрес домашнего оркестра здесь оставил сам Касс. В нескольких шагах от двери, на пустой площадке, сверкавшей раздавленными банками из-под пива и разбитыми бутылками, стоял грузовичок. Прежде чем пустить в кабину, Касс заставил меня вместе с ним обойти ржавую таратайку. Похлопал по шелушащемуся боку, задумчиво попинал шины. От его знаков внимания грузовичок угрожающе закачался, и Касс вздохнул:

— Черт! Будем надеяться, в твой первый выезд колесо не спустит.

Машина когда-то принадлежала фирме «Добрая душа». Едва различимые буквы еще маячили над тающим брикетом мороженого, поверх которого вывели надпись «Время веселиться». Один бок был заклеен переводными картинками с пестрыми эклерами полинявших ядовитых цветов. Картинки складывались в жутковатые образы. Я наморщила нос и залезла в кабину вслед за Кассом.

Мотор взвизгнул, и древнее сооружение на колесах загремело, словно коробка с драже. Пустые бутылки из-под шипучки и картонные коробки покатились под ноги, когда я попыталась расчистить себе место, чтобы прислониться к холодильнику. Касс закурил сигарету и бросил спичку в лужицу виноградного сока.

— Готова? — прокричал он, и грузовик рванул с места.

Я ухватилась за крышку холодильника, и руки сразу прилипли к холодному металлу. Касс, оглянувшись, извинился:

— Прости, вчера оставил там шоколадный брикет… Первая остановка — Танди-Корт.

Машина проскочила через университетский городок Сиона, мимо лужаек перед колледжами и студенческого гетто; мимо крошечных церквушек, где группы верующих уныло слонялись по бурым газонам, обмахиваясь воскресными бюллетенями. Чтобы остыть, мы с Кассом сосали фруктовый лед: палочки лежали между нами горкой «куриных костей». Над приборной доской болталась гирлянда бубенчиков. Касс иногда дергал за серый шнурок от ботинок, чтобы они зазвенели, и хмурился на металлический кашель машины. Он вцепился в баранку, как клоун на родео в спину огромного страшного быка. Улюлюкал, звонил в колокольчики и пришпоривал свою колымагу.

Дорога сузилась и превратилась в серебристый от пыли проселок; дома и церкви остались позади. Мы выехали из города. По обеим сторонам дороги поселки медленно переливались в фермы, фермы — в поля; борозды, оставленные плугом, уходили в расселины и древние ущелья хребта Блу-Ридж. Мы свернули на развилке; машина подпрыгнула, переезжая рельсы. Я вдохнула дымный сладковатый запах каменного угля и жимолости и вдруг засмеялась от радости.

Под нами стояла дюжина домов-трейлеров. Среди тополей и красных дубов они походили на игрушечную деревеньку, сбежавшую из песочницы. Старые пикапы и «шевроле» со свалки ржавели бок о бок, словно детали гигантского конструктора. Наш грузовик опасливо пробирался среди валунов и рытвин, пока не выехал на прогалинку, на которой медленно вращался на ветру дряблый надувной мишка, подвешенный на палке от швабры. Касс с улыбкой покачал головой:

— На этом маршруте полно игрушек.

Он кивнул на блестящую скорлупу трейлера, окруженного красными пластмассовыми тюльпанами и блестящими вертушками, воткнутыми в жухлую траву. Из окна черными блестящими глазками смотрели коричневые, розовые и зеленые фигурки. В окнах каждого трейлера виднелись игрушки, под колесами валялись тряпичные куклы и плюшевые гусеницы. Только мотоциклы и велосипеды с большими колесами говорили о том, что где-то поблизости есть и взрослые.

— А где все ребятишки? — удивилась я, разворачивая «неаполитанский сэндвич».

Касс остановил машину в тупике дороги.

— А вот, смотри!

Бубенчики зазвенели, отдались эхом от горных склонов и смолкли. Тишина, только вдалеке поет птица…

Затем послышались новые звуки: грохот открывавшихся и захлопывавшихся дверей-жалюзи, скрип, шорохи, топот.

Дребезжали ящики столов, звенели монетки. И появлялись дети: большие тащили за собой малышей; те волокли кукол; собачонки и котята шныряли под колесами. Касс откинулся на спинку кресла и ухмыльнулся:

— Готова продавать мороженое?

Он открыл холодильник и кивнул в сторону компании у машины.

— Вот это — тройка Ким, — представил он, ворочая невскрытую коробку, трех девочек в шортах из обрезанных брючек и в футболках, жавшихся к борту грузовика и опасливо поглядывающих на меня.

— Привет, — прошептала самая хорошенькая из них, глядя на Касса так смело, будто и не она так робко шептала. — Дайте мне эклер.

Касс, поворачиваясь к холодильнику, подмигнул ей:

— Эклер? Это что-то новенькое. Для мамы?

Она помотала головой, звякнула парой четвертаков и отступила.

— А тебе, Ким? — осведомился Касс. — То же самое?

— Ким-бер-ли! — прошепелявила вторая. Передние зубки у нее выступали вперед, и при улыбке раздвоенная «заячья губа» открывала что-то розовое и влажное, как жевательная резинка. — Мне с помадкой.

Он протянул ей мороженое с помадкой. Остальные ребятишки столпились у кабины, выкрикивая заказы. Я доставала мороженое из холодильника, вся в морозном дыму. Когда убежал последний маленький покупатель, Касс развернул грузовик и мы выехали обратно на дорогу.

В каждой лощине я видела одно и то же: бесконечная процессия детей тянулась под слепящим солнцем. Меня уже поташнивало от бесконечных сигарет и пломбиров. Глаза болели. Пейзаж выглядел яркой плоской картинкой, передержанным снимком, а дети мелькали, как при ускоренной съемке: сперва самые крошечные мальчики и девочки, улыбчивые и чумазые, словно их только что выдернули из грядки; за ними — старшие братья и сестры, диковатые создания с раскосыми глазами, пожелтевшими от солнца. Голые руки и ноги у всех были гладкие и золотистые, как персики. Девочки-подростки, одна — в болтающемся на тощей груди материнском лифчике. Изредка паренек — грубоватый и неуклюжий, с комком жевательного табака за щекой. И наконец, еще один малыш, ковыляющий к грузовику за матерью, не удостоенной золотых колец, оставляющий в пыли следы босых ног.

— Дикие девчонки, — тихо сказал Касс, глядя, как они отбегают от грузовика, перемахивают через заборы или на секунду задерживаются на верхней жердочке, глядя на нас блестящими глазами. — Как стрекозы, — пробормотал он.

Я тоже видела блестящие стрелки стрекоз, мелькающие среди сосен. Блеснут в ветвях — и пропали, изящные тела раскрошились на солнце.

Мы ехали все дальше. Дома попадались реже и были старее, телефонных столбов почти нет. Грузовик протискивался по таким узким дорожкам, что я стала задумываться, как мы поедем назад в темноте. Я стояла за водительским креслом, балансируя на ходу, — так было лучше видно солнце, пляшущее между далекими вершинами. Передо мной ерзал, выкуривая сигарету за сигаретой, Касс.

— Посчитай, набралось ли у нас на ящик пива, когда вернемся? — крикнул он, перекрывая рев мотора.

Руки у меня сразу стали пятнистыми: пенни и четвертаки были липкими от смолы, жвачки и налипших пушинок. Я скорее почувствовала, чем увидела, что одна монета отличается от остальных. Из-за веса я сперва приняла ее за серебряный доллар.

— Что это? — Я подбросила монету на ладони и протянула Кассу. Она потускнела от старости, но буквы еще читались под косыми лучами солнца и блеснули, когда Касс взял у меня серебристый кружок. — Смотри, даже не английская.

— Еще одна? Он иногда дает мне такие. Это настоящее серебро.

Я снова взяла монету и взвесила на руке:

— Чего-то стоят?

— Их берут на вес серебра, — резко ответил Касс и покраснел. — Я говорил Сэму. Но он не захотел забрать, — словно оправдываясь, добавил Касс и наклонился, обводя пальцем буквы на монете. — Это греческие монеты. По-настоящему старые. Я отнес их в магазин марок в Сионе, и мне дали по двадцать зеленых за каждую. Эту можешь оставить себе. Мне давно такие не попадались.

— Бьюсь об заклад, они стоят дороже двадцатки, — сказала я, но Касс лишь плечами пожал.

— Только не в Сионе. А здесь, наверху, они стоят всего пятьдесят центов. — Он засмеялся, закуривая еще одну.

— Подъезжаем к дому Бородатой Женщины, — объявил он. — Там и с Сэмом познакомишься. У меня это последняя остановка, я и наткнулся-то на ее дом по ошибке. — Для выразительности он хлопнул по панели. — По этой дороге нам ездить не положено.

Он ткнул сигаретой на извивающийся перед нами пыльный проселок, такой узкий, что ветви на спуске лезли в окно и скребли меня по плечам.

— Здесь никто не живет. Только ребятишки всегда вертятся вокруг. Приходят поиграть с малюткой Эвой. А в домах я никогда никого не видел, — задумчиво продолжал он, замедляя ход у пары ветхих хижин, провалившихся внутрь, как челюсти старика. Касс дернул шнурок, и бубенчики слабо зазвенели.

В тенистой зелени открылся крошечный белый домик, яркий и четкий, как детский рисунок мелом на зеленой доске. Проселок здесь шел прямо и обрывался под холмом, будто устал идти. Грузовик тоже остановился.

За домиком тянулся лес и пашня, охра глинистой земли и желтый лен, сливающийся с серебристым горизонтом, на котором в знойном мареве колебалась, как тающая свеча, далекая силосная башня. Из невидимой болотины басовито гудела лягушка-бык, плескала ногами цапля, шагающая по воде. Из домика лилось пронзительное немелодичное пение.

Под протертыми досками крыльца пыхтел котенок. Ему было лень даже гоняться за бабочкой-капустницей, трепетавшей крылышками рядом, в зыбкой тени. Песня резко оборвалась, и я услышала шум радио.

— Смотри, — шепнул Касс. Он закурил новую сигарету и позвонил в колокольчики. Котенок вылетел из-под крыльца, изогнулся, чтобы видеть входную дверь.

Только что дверной проем был черным. Миг спустя в дверях появилась девочка, волосы колючим оранжевым нимбом окружали ее белое личико. Босиком, подол грязной ночной рубашки хлопает над золотистыми от пыли коленками и вымазанными красной глиной ступнями. Она улыбнулась, подпрыгнула на пятках и оглянулась на дом. Котенок подбежал к ней, потерся о лодыжку — я могла бы обхватить ее лодыжку большим и указательным пальцами, и еще осталось бы место, чтобы просунуть карандаш. Тонкая ручка опустилась и подхватила котенка за шкирку.

— Привет, малютка Эва! — поздоровался Касс, выпустив в окно колечко дыма.

Девочка просияла, шагнула на дорогу и сразу остановилась, покосившись на дверь.

— Очень застенчивая, — шепнул мне Касс. — Эй, Эва! — Он показал ей желто-зеленый брусок фруктового льда в форме маргаритки. — Я приберег это для тебя. Тройка Ким просила, но я им сказал: «Не выйдет, это для малютки Эвы».

Она хихикнула, осторожно зашаркала, скользя ступнями между камнями и осколками стекол. Я улыбнулась и ободряюще кивнула, когда она взяла угощение и присела рядом с Кассом на ступеньку кабины. Он вскрыл банку виноградной шипучки, выпил залпом и отбросил себе за спину.

— Где твоя мама, Эва?

— Там.

Она махнула рукой с мороженым. Котенок вырвался и скрылся в зарослях бальзамина. Из темного проема к нам шагнула женщина — маленькая и плотная, как куропатка, в мешковатом синем платье, похожем на больничный халат. Длинные сальные волосы были собраны в неопрятный узел на шее; длинная черная челка липла ко лбу. На подбородке курчавились густые пучки черных волос, грубых, как козлиная бородка. Нос-картофелину прищемили очки — толстые линзы в дешевой оправе из черной пластмассы, стандартная модель для сельской местности. Глаза за мутноватыми стеклами блестели бледной облачной дымкой. Когда она заговорила, голос оказался хрустким, как джутовая мешковина, а голова закачалась взад-вперед, как у змеи. Только через минуту я поняла, что она слепа.

— Малютка Эва! — выкрикнула она. В голосе чудился слой густого ила, как на дне ручья. — Кто здесь?

— Мороженщик, — протянула Эва и сунула мороженое в руку матери. — Он меня вот чем угостил. — Возьми у Сэма деньги.

Касс медленно кивнул:

— Это Касс Тайрон, Мейди. — Он взгромоздил на борт грузовика тяжелую коробку. — Привез коробку эклеров. Вы ведь просили?

Ее рука пошарила по борту машины, нащупала покрытую изморозью коробку.

— Сэм! — пронзительно выкрикнула она. — Мороженщик!

На крыльцо, вытирая руки о грязный комбинезон, прошаркал третий обитатель домика. Он был гораздо старше Мейди, и, кроме засаленного комбинезона, на нем красовалась только грубая татуировка. Он сделал два шажочка к краю крыльца, таких маленьких, что я опустила взгляд на его ступни — босые, мертвенно белые и едва ли больше по размеру, чем у Эвы.

Как он ходил на таких ногах — загадка. Он был очень толстый и дряблый, словно жир стек с него, оставив мягкие складки и шишки бледной бумажной кожи. Голова и шея, казалось, вылеплены из крема с помощью трубочки, какой украшают торты: черты лица скрывались за множеством складок и ямочек белой плоти. Даже татуировки местами расплылись и поблекли от времени, будто съежились вместе с ним, как рисунок на сдувшемся шарике. Я отвернулась, чтобы сдержать нервный смешок. Но старик повернул голову в ту же сторону, и я столкнулась взглядом с парой живых, ярко-голубых глаз, с черными, как спинка сверчка, ресницами. Я смущенно кашлянула. Он мне улыбнулся, и я отшатнулась, покрывшись мурашками.

Какая красивая улыбка! Превосходные белые зубы, губы немного ярковаты, словно их обладатель только что ел переспелые ягоды. Мне вспомнилась Ингрид Бергман — то же безмятежное сияние, такие же светлые глаза и черные ресницы, трепещущие под копной грязноватых седых волос. Он был неотразим. Я застенчиво улыбнулась в ответ, и он очень мягким голосом проговорил:

— Привет, Мороженое!

Я никогда не видела более уродливого человека.

Касс подтолкнул меня локтем и объяснил:

— Так он меня называет: Мороженое. Вроде фамилии.

Я неуверенно кивнула, а Сэм улыбнулся, склонившись к малютке Эве и ласково потянув ее за ухо.

— Хочешь сигарету, Сэм? — предложил Касс, протягивая ему пачку «Олд Голд».

Сэм молча взял одну.

— Это моя девушка, Сэм, — мрачно представил меня Касс. — Джули Дин, она ужасно противная. Мейди, это Джули Дин.

Бородатая Женщина мотнула головой и стала шарить рукой по стенке кабины ладонью вверх, пока я не высунула руку в окно. Она схватила мою ладонь и чуть не выдернула меня на дорогу.

— Мейди, — громко сказала я, поморщившись, когда пальцы у меня хрустнули от ее хватки. — Я — Джули.

Она покачала головой, жадно уставившись на крышу кабины.

— Я все про тебя знаю. Он мне говорил. У него такая девушка… — Ее голос сорвался, и она обернулась к Сэму, дико размахивая коробкой с эклерами и громко вопрошая: — Сэм? Она — девушка Мороженого?

Сэм виновато улыбнулся, перехватывая коробку большой мягкой ладонью.

— Не знаю, Мейди. — Мне он шепнул: — Она редко видит людей.

Он говорил так медленно и тихо, что я задумалась, не слабоумный ли он и выбирался ли когда-нибудь из здешних гор…

— Мороженое, — пробормотал он и потянулся к моей руке. — Мороженое, это твоя девушка?

Касс схватил меня в охапку и затряс так, что волосы разлетелись из-под банданы, а зубы застучали.

— Она. Одна и единственная. А ты как думал, Сэм?

Сэм уставился на меня. Я видела, как вспыхивает и гаснет свет на его радужке. Зрачки пульсировали, словно пара гибких черных крылышек, а потом сжались в булавочную головку. Я передернула плечами и беспокойно кивнула.

— Джули, — прошептал он. — Ты — его девушка?

Я кивнула, попыталась что-то сказать, запнулась и отодвинулась от окна.

— Джули Дин, я запомню, — прошептал Сэм и погладил меня по руке. Его ладонь оказалась гладкой, сухой и прохладной, как стекло. — Знаешь, Мороженое к нам ужасно добр.

— А я думала, мороженщиков все ненавидят, — пошутила я.

Сэм, пораженный в самое сердце, замотал головой:

— Мы любим Мороженое!

Касс ухмыльнулся:

— Слыхала? Они меня любят. Правда, Мейди? Правда, Эва?

Мейди отрывисто хихикнула и склонила голову набок, так что мне открылась россыпь родинок у нее под подбородком, скрытых в наростах, на которых волосы росли гуще всего, как темные отпечатки пальцев. Я передернулась. Рак, подумалось мне, и я представила, как тонкие темные пальцы щекочут ей горло среди ночи. Малютка Эва засмеялась вместе с матерью, ухватившись за крыло грузовика.

— Мороженое! — завизжала она. — Дай мне мороженое!

Касс широко улыбнулся, подцепил из холодильника еще одну сосульку и бросил ей движением медведя, вытаскивающего на берег форель. Котенок вылетел из травы и сбил сосульку в воздухе. Она шлепнулась к ногам Эвы.

— Завтра подъеду, — крикнул Касс Сэму, забираясь в кабину. — Жди меня.

— У меня есть деньги, — забормотал Сэм. Пошарил рукой в кармане и показал на ладони горсть почерневших и позеленевших от старости монеток. Касс присмотрелся и выбрал три. Эва захихикала, открыв позеленевшие от мороженого зубки.

— Вот и хорошо, — сказал Касс. — Но сейчас мне пора ехать. Поцелуй, малютка Эва?

Она отскочила на крыльцо, повернулась к нам и замахала руками, как пластмассовая вертушка, а потом скрылась за дверью. Касс завел мотор и помахал на прощание.

— Пока, Мейди, Сэм. На завтра особые заказы будут?

Мейди выкрикнула:

— Эклеры! — и заковыляла к крыльцу.

Сэм еще на минуту задержался, гладя ржавые колпаки фар.

— Еще приедешь? — спросил он наконец.

— Конечно, Сэм, — крикнул сквозь шум мотора Касс. — Завтра!

Сэм кивнул, поднял руку и раскрыл ладонь в скупом прощальном жесте.

— Завтра, — повторил он и отступил от тучи пыли и травы, взметнувшейся за нами.

Через минуту они скрылись из виду за дубами и изгибами дороги. Касс по-собачьи ухмыльнулся, повернулся ко мне:

— Что скажешь?

Я закурила сигарету, глядя сквозь сумерки на красно-золотые поля, обвалившиеся каменные стены и гнилые столбы. Долго не отвечала, потом сказала:

— По-моему, это грустно.

— Грустно? — удивился Касс. — Малютка Эва показалась тебе грустной?

— Господи, они такие бедные. Как будто месяцами не видят настоящей еды.

— Грустно? — повторил он. — Грустно? Я думал, они тебя развеселят.

— Касс! — Я тряхнула головой и пинком отбросила пустую бутылку. — Ты их подкармливаешь.

— Я им ничего даром не давал, — возразил он. — Они заплатили за мороженое.

— Я же видела, ты дал им коробку эклеров.

Он отчаянно замотал головой, дергая руль.

— Он их купил, Джули. Заплатил.

— Пятьдесят центов за пирожные на десять долларов.

— Что ты говоришь? Ну что ты говоришь? — возмутился Касс. — Я им мороженое продал. — Его лицо густо порозовело, так что даже щетина налилась краской.

Я ссутулилась, привалившись к холодильнику, и упрямо отводила взгляд:

— Слушай, Касс! Не мое это дело, но на что ты тратишь свои деньги…

— Заткнись! Заткнись, а? Что ты понимаешь? Они не нуждаются в мороженом. Они его любят! Вот почему я туда езжу. А вовсе не…

Он замолчал, со злостью включил и снова выключил радио.

Мы ехали молча. Темнело, дорога шла под уклон. Ночь, как темная вода, заполняла ущелья до краев. Я повернулась закрыть окно — хотелось отгородиться от остывшего воздуха и от самой ночи, но ручка была отломана. Блеснули первые звезды, деревья начали клониться под порывами ветра. Я потерла плечи и пожалела, что не взяла свитер. Касс молча пошарил под сиденьем и бросил мне грязную шерстяную рубашку. Я с благодарностью натянула ее и наклонилась его поцеловать.

— Я — твоя девушка? Ты им так сказал?

Он пожал плечами и переключил передачу. Вел машину, почти уткнувшись лицом в грязное стекло, поправлял очки на переносице, словно они могли помочь разглядеть в темноте «тоннель» между соснами и дрожащими осинами.

— Черт, — пробормотал он, — как темно!

Я кивнула, кутаясь в его рубашку и вглядываясь в ночь. Казалось, день содран, как кожура, и обнажилась темная, пульсирующая сердцевина гор, их ядро. Я высунула голову в окно и в алом свете хвостовых огней заметила лисицу, которая, подняв черную лапу, глядела нам вслед. Потом начался прямой участок, дорога шла ровно и походила на древко темноты в сердце земли. Над головой сплетались ветки; цветы скользили по ветровому стеклу, обдавая нас сонным ароматом. Касс вырубил мотор, и машина покатилась под уклон; фары высветили кролика, который не стал убегать, а смотрел на нас с обочины красными глазенками. Я зевнула и свесила руку за окно.

— Ядовитый плющ, — предупредил Касс, но и сам высунул в окно руку с сигаретой, и искры смешивались в полете с бражниками и златоглазками. С деревьев колокольчиками свисали большие белые цветы; я поймала одну кисть, затащила в окно, обломив ветку, и нас обдало пыльцой и росой.

— Смотри, — выдохнула я, вздрагивая от холодного душа. — Что это?

Касс с ученым видом поправил очки, затянулся.

— Лунный цвет, — объявил он.

— Правда? — Я запрокинула лицо и встряхнула ветку, снова брызнув росой на обожженные солнцем щеки. — Пахнут раем.

— Не-а. На самом деле я не знаю, как они называются. Белые… асфодели, лунный цвет… — он зевнул. — Но пахнут и правда…

Он подавился словами, резко вывернул руль:

— Господи Иисусе!

На дороге перед нами сидел ребенок, девочка, ее глаза светились в свете фар. Я вскрикнула и схватила руль, вырвала его из рук Касса. Баранка, скрипнув, крутанулась, и машина рванула вперед.

Мы никак не могли ее объехать. Тихий толчок даже принес облегчение —мягкий шлепок, словно волна прибоя расплескалась по прибрежной гальке. Грузовик, дрогнув, встал, и Касс, со стоном, оттолкнув меня, вывалился наружу и упал на колени. Я тут же оказалась рядом.

Она, конечно, умерла — от шеи до плеча шла ярко-красная рана, кровь заливала порванную футболку. Я не сразу узнала лицо под мокрой от крови грязью. Потом увидела раздвоенную губу и собравшуюся в щербинке зубов лужицу крови. Касс вытер ей подбородок рукавом рубашки и заплакал. Плач становился все тоньше, и я заткнула уши, чтобы не слышать его причитаний. Утешать его я была не в состоянии. Мне даже не пришло в голову броситься за помощью. Мы долго стояли на коленях, и я тупо смахивала насекомых, опускавшихся на детское лицо.

За нами что-то шевельнулось. Темный силуэт отрезал луч фары. Я не отводила взгляда от своих ладоней, накрывших стиснутые кулачки девочки. Я боялась повернуться лицом к стоявшей в луче фигуре. Ждала крика, который заглушит плач Касса. Кто там — мать, отец, отправившаяся на поиски сестренка?

Но голос, тусклый, как пыль, коротко спросил:

— О чем ты плачешь?

Подняв голову, я увидела, как Мейди нащупывает дорогу, держась за передок машины, за решетку радиатора над фарой. Касс уставился на нее и задохнулся, дико вцепился в мое колено.

— Она же не видит, — выдохнул он и вдруг отпихнул тело девочки. — Джули…

Мейди стояла перед грузовиком, фары просвечивали ее голубое платье. Я громко заговорила:

— Мейди… у нас беда… Кимберли… мы ее сбили.

Она неловко шагнула к нам, разбрасывая ногами камешки. Один ударил девочку в лоб и Касс охнул, прижавшись ко мне. Я приподнялась, чтобы остановить слепую.

— Мейди, вам лучше вернуться.

Но она опустилась на колени рядом с нами, шарила в пыли, пока не нащупала раздавленное плечо и болтающуюся, как перезрелый персик, голову.

— Больно бедной головушке, — засмеялась она и закатила желтые глаза за блестящими стеклышками. — Бах!

Я с отвращением отстранилась и встала, сжав руку Касса.

— Не уходи, — предупредила я его. — Я схожу за помощью.

Мейди склонилась над девочкой, смахнула волосы с детского лба.

— Бедная головушка, — хрюкнула она. Потом поплевала себе на пальцы и оттерла кровь со рта девочки, глядя прямо на ослепительные фары.

Я замешкалась, глядя, как блестят волосы ее бороды и сверкают новенькими монетами стекла очков. Затем отвернулась, пошла дальше и остановилась на краю освещенного участка, пытаясь разглядеть, куда сворачивает дорога. За моей спиной Касс со свистом втянул воздух, хихикнула Мейди — вместе это прозвучало как птичий крик. Я оглянулась.

Между Кассом и Бородатой Женщиной шевелилась девочка. Она заворочалась в пыли, приподнялась и уставилась на них, как спросонок. Тряхнула головой — сквозь пыль блеснули волосы, лицо под их гривой было липкой маской из крови и грязи. Она сунула палец в рот, моргнула от света и неуверенно спросила:

— Ты — мороженщик?

Касс остолбенело кивнул, стянул с носа очки, надел снова, переводя взгляд с Мейди на ребенка. Потом засмеялся, захохотал, заухал так, что все горы откликнулись эхом, и ему угрюмо вторила сова.

— Господи, как ты меня напугала! Ты в порядке, Ким?

— Ким-бер-ли, — поправила она, потирая плечо. Взглянула на окровавленные руки и вытерла их о шорты. — Ну, я упала! — сказала она. — Можно мне сахарную трубочку?

Касс, шатаясь, поднялся на ноги и рванул к грузовику. Вытащил сахарные трубочки, эклеры, лунный торт-мороженое. Банка шипучки взорвалась на земле в вишневом тумане, он остановился и только теперь увидел меня.

— Сахарную трубочку… — повторил он.

— А я хочу эклер, — сварливо заявила Мейди, хлопая ладонью по дороге. — Нам надо возвращаться, Кимберли.

Она неуклюже поднялась на ноги и заковыляла к грузовику. Девочка, почесываясь, шла рядом. Касс спустился, сунул по сахарной трубочке в обе маленькие ручки, повернулся к Мейди и отдал ей эклер. Бородатая Женщина ухватила девочку за загривок и нетерпеливо подтолкнула.

— Отведи меня домой, — велела она, и Кимберли, чуть прихрамывая, пошла вверх по дороге.

Они прошли мимо меня, капая тающим мороженым. Мейди ногами разбрасывала камешки. Они исчезли за краем светлого круга; тихое шлепанье босых ног прекратилось за соснами.

Касс щурился им вслед. Я уставилась на него. Мы оба молчали. Его так трясло, что зажженная сигарета вылетела в темноту, словно светляк. На дороге таяли дюжина сахарных трубочек и эклеров, на глине растекались белые, красные и коричневые лужицы. Я шагнула к машине, встала на колени, разглядывая тонкие ручейки крови. По темной поверхности уже скользили паучки, мотыльки присаживались, сложив крылышки и разворачивая темные хоботки, чтобы напиться. Я тронула пальцем липкую жижу и подняла его к свету.

Слишком много крови. И она не дышала. Правая сторона лица была белой, как лилия, и я видела кость, прорвавшую кожу на скуле, а из-под раздвоенной губы на землю лилась кровь. А теперь вверх по горной дороге уходили следы двух пар босых ног, издалека слышался женский голос и тихий ответ девочки. Я вытерла с пальцев кровь и медленно вернулась к грузовику, чтобы помочь Кассу забраться в кабину. Осторожно подтолкнула его к холодильнику и надавила на плечи, заставив сесть. Сама села за руль. Завела мотор, осторожно нажала педаль газа, и машина тронулась. Я вела ее, примостившись на краешке сиденья, щурясь в бежавшее перед нами сияние фар. Касс у меня за спиной играл со своими очками. Уронил их, поднял с пола. Он отражался в зеркальце, уставившийся в пустоту за окном, на темные растрепанные деревья, скрывшие от нас чудо.


После этого я каждое утро выезжала с Кассом на развозку. И каждый день под конец рабочего дня мы сворачивали к дому Бородатой Женщины. Иногда прихватывали с собой кого-нибудь из ребятишек. Кимберли и Джун Баг усаживались по бокам от меня на холодильник или играли ручками приемника. Но чаще мы, подъехав, заставали их уже на месте: они бегали по высокой траве за малюткой Эвой; та подбегала к Кассу, обнимала его колени и застенчиво проскальзывала мимо меня, когда я наклонялась с ней поздороваться. Касс привозил упаковку с шестью банками «Тру-блу». Мы садились рядом с Сэмом на шаткие ступеньки крыльца, пили пиво и смотрели, как играют дети.

Месяцы тянулись медленно. Дни лениво перетекали в вечера, и мы узнавали об этом по охрипшим голосам матерей, зазывавших детей домой. Однажды мы дождались восхода луны; помахали на прощание ребятишкам, уходившим по тропинке через сосняк. Они болтали о школе, поджидавшей их в долине: о новых платьях, новых классах, новой учительнице. Тройка Ким уходила последней, и Касс, когда они прошли мимо грузовика, вручил каждой по сладкой сосульке.

— Слишком холодно, — пискнула Кимберли и забросила подарок в траву.

Касс грустно кивнул и, возвращаясь к крыльцу, застегнул воротник от вечернего холодка. Эва зевала, сидя на коленях у Сэма, а старик гладил ее по голове и что-то напевал без слов. Я с трудом различила Мейди, стоявшую на краю поля, запрокинув лицо к опускающемуся небу. Мы с Кассом присели рядом с Сэмом, и Касс взял Эву на руки.

— Ты будешь по мне скучать, когда станет слишком холодно для мороженого? — траурным голосом спросил он. — Когда вся тройка Ким станет пить горячий шоколад?

Она серьезно взглянула на него. Касс обводил поле тоскливым взглядом. Потом она соскользнула с его колен, сложив губы трубочкой, чмокнула в подбородок и потянула Сэма за плечо.

— Покажи ему, что ты умеешь, Сэм, — властно приказала она. — Ту штуку. Покажи Кассу.

Сэм, улыбнувшись, отвел взгляд.

— Покажи ему! — Она пихнула его в бок, затеребила комбинезон.

Он кивнул и встал, вздыхая, как разбуженный медведь. Когда Сэм заковылял по ступеням к большой иве, Касс с наигранным испугом обернулся ко мне.

— Смотри! — заверещала Эва, и Мейди обернула к нам белое бесстрастное лицо.

Вокруг ствола ивы обвилась жимолость, венок золотых и белых колокольчиков. Сэм протянул руку и стал бережно срывать с лозы крошечные цветы, потревожив певших в зелени цикад. Цветы в его руке нежно светились в сумерках. Взглянув на небо и заметив пролетавших летучих мышей, я указала на них Эве.

— Вижу, — нетерпеливо сказала она, отстраняясь от меня. — Смотри, Касс!

Сэм повернулся к нам лицом, кивнул малютке Эве и улыбнулся. Затем вскинул руки и подбросил вверх ворох цветов.

— Видишь их? — Эва повисла на руке у Касса.

Я ничего не видела. Касс рядом со мной прищурился, поправил очки. Сэм сорвал с жимолости еще горсть цветков и снова подбросил их в воздух.

Черная тень упала с неба, метнулась к лицу Сэма и унеслась так стремительно, словно дала задний ход. Еще одна темная молния мелькнула у самого лица Сэма, и еще: они были повсюду — гонялись за брошенными в ночь цветками, порхали у его лица, как огромные черные мотыльки.

Воздух у моей щеки вздрогнул: я успела заметить голубоватый отлив крыла, отражение звездочки в глазу промелькнувшей летучей мыши. Я вздрогнула, прижавшись к плечу Касса. Эва рассмеялась, спрыгнула с крыльца и принялась подбирать упавшие под ноги Сэму цветы. Она остановилась, подняв лицо к крошечным теням, кружившим над ней, сбивая цветы и комаров-долгоножек.

— Слышишь их, Касс? — окликнула она.

Он встал, округлив глаза и рот, перевел взгляд с них на меня и кивнул.

— Слышу, — пробормотал он.

Я вцепилась в перила крыльца и съежилась, защищаясь от шороха крыльев и жалобной песни, от высокого тонкого звона лопающейся струны.

— Касс, — прошептала я, — давай уедем.

Но он меня не слышал — стоял и смотрел, пока Мейди не кликнула Эву и ее резкий голос не спугнул летучих мышей. Этот звук расшевелил и Касса: он обернулся ко мне, моргнул и встряхнул головой.

— Едем, — торопила я.

Он взял меня за руку, сонно кивнул. Сэм подошел к крыльцу, взглянул на нас.

— Завтра приезжайте, — сказал он и на миг взял меня за другую руку. Его пальцы были холодными и влажными, а когда он выпустил руку, я нашла в ладони зеленый усик и раздавленный хрупкий цветок. — Попрощаться.

— Приедем, — через плечо ответил Касс, когда я вела его к грузовику.

На следующий день мы приехали ближе к вечеру, когда солнце зажгло вершины гор. Касс купил в Сионе ящик «Трублу». Мы пили его весь день, оплакивая конец лета и первые золотые листья на тополях. Сверху дом Мейди казался замершим; спустившись с холма, мы никого не увидели на крыльце. Исчезли и стулья, и пустые бутылки, и метла, из которой Касс делал лошадку для Эвы, и разбитые горшки с тарелками, которыми она играла. Касс остановил грузовик на траве и взглянул на меня.

— Что за чертовщина? — удивился он и вскрыл еще одно пиво.

Несколько минут мы сидели, ожидая, что Мейди или Эва выйдут нас встретить. Наконец он опустил бутылку и неуверенно предложил:

— Давай посмотрим.

На крыльце мяукал подросший котенок. Когда Касс нагнулся к нему, он шмыгнул прочь.

— Господи, — пробормотал Касс и попробовал толкнуть дверь-жалюзи. Она легко подалась, но мы не спешили войти. В доме было пусто: ни стола, ни коврика, ни стакана. Касс выпучил глаза, но, когда в дверь ввалился Сэм, тут же придал лицу беззаботное выражение.

— Похоже, у вас весенняя уборка? — беспокойно проговорил Касс.

Сэм кивнул:

— Мне пора уходить. В это время года… девочку беру с собой.

Он бессмысленно улыбнулся и прошел к задней двери. Мы с Кассом озадаченно переглянулись. Сэм ничего не добавил и вышел наружу. Я прошла за ним, заглянув во вторую комнату, где раньше были койки и матрасы. Пусто.

Касса я нашла за дверью, он, чуть покачиваясь, шагнул за Сэмом к краю выщербленного крыльца.

— Куда ты? — жалобно спросил он, но Сэм только покачал головой, опершись на растрескавшиеся перила и глядя в поле.

Мейди нигде не было видно, но я слышала голосок Эвы, немелодично напевавшей себе под нос в зарослях бальзамина на опушке. Касс тоже услышал и сдавленным голосом позвал ее по имени. Золотистые стебли, отяжелевшие от цветов и пчел, закачались и затрещали: Эва, задыхаясь, с влажным от волнения личиком, подбежала к нам.

— Касс! — Она запрыгнула на крыльцо, чтобы обнять его. — Мы уходим.

— Куда? — опять спросил он и, не выпуская из рук бутылки, пригладил ее взлохмаченные волосы. — Ты идешь в школу?

Она покачала головой:

— Нет, к Сэму. — Обняв его колени, она просительно взглянула на него снизу вверх. — Ты с нами, давай, Касс? Давай!

Касс допил пиво и, не глядя, бросил бутылку в поле. Она ударилась о камень и разбилась.

— Кто-нибудь скажет мне, куда вы все собрались? — настаивал он, обернувшись к Сэму.

Эва отчаянно затрясла головой. Впервые, сколько я ее знала, у нее на глазах блеснули слезы.

— Сэм, — упрашивала она, при каждом слове дергая Касса за руку, — я хочу, чтобы Касс тоже…

— Знаешь, ведь это не мне решать, — коротко бросил Сэм и ушел в дом.

Касс ухмыльнулся и подмигнул мне.

— Все девочки одинаковые, — заметил он, ероша Эве волосы.

В лесу послышались негромкие тонкие голоса. Сквозь кусты, выбирая веточки из волос, проломилась тройка Ким. Девочки завопили, увидев нас, и полезли через забор. Малютка Эва при виде машущих ей подружек напряженно выпрямилась и выдернула руку из ладони Касса. И вдруг завопила, бросилась им навстречу, широко раскинув руки; ее волосы блестели шелковым флажком в закатном свете. Касс, усмехнувшись, окликнул ее.

— Малышня! — рассмеялся он и вдруг замолчал, прислушиваясь.

— Что там? — Я оглянулась на покосившуюся створку двери, гадая, куда подевались Мейди и Сэм.

— Слышишь? — шепнул Касс и бросил на меня быстрый взгляд. — Ты слышишь?

Я покачала головой, убрала волосы с ушей.

— Нет. Девочки? — Я кивнула на подружек, гомонивших в высокой траве.

— Пение, — тихо сказал Касс. — Кто-то поет.

Он пристально смотрел вслед Эве.

Солнце зажгло облака над полем, превратив небо в пылающее море. Холодный ветер задул с запада, поднял над травой мерцающую сеть пчел и зашелестел листьями ивы. Девочки в траве кричали, хихикали, и на наших глазах к ним присоединились другие дети — поиграть, пока не стемнело, в «серого волка» или в пятнашки. Маленькие белые фигурки выскальзывали из-за темнеющих деревьев с узловатыми корнями-чудовищами. Эва стегала подружек стеблем золотарника, мальчишки затеяли возню в лощине; их длинные синие тени плясали на траве, пока не провалились между корней ивы. Касс наблюдал за ними как зачарованный, склонив голову, чтобы уловить доносимый ветром отзвук.

— Что там? — спросила я, но он только покачал головой.

— Разве ты не слышишь? — Он удивленно взглянул на меня, отвернулся и пошел через поле к детям.

— Касс! — крикнула я ему вслед, но он будто не услышал.

Я выждала несколько минут и отступила обратно к двери. Остановилась.

Кто-то действительно пел. Может быть, я и раньше слышала пение, не сознавая того или принимая эти звуки за трели сверчков или козодоев. Я склонила голову, как делал Касс, пытаясь понять, откуда льется мелодия, но она опять потонула в детских голосах. Я различила басовитый смех Касса среди их веселья и снова — слабый отзвук музыки: женский голос, песня без слов или слишком далекая, чтобы можно было их разобрать. Я задержалась в дверях и посмотрела на поле. Солнце почти коснулось горизонта под архипелагом перистых облаков. В воздухе мельтешили искры светляков, и дети гонялись за ними. Касс рядом с ними казался большим и неуклюжим. Малютка Эва и первая Ким обнимали его узкие плечи. Я наблюдала за ними, пока сумерки не скрыли все, кроме янтарных волос Эвы и белой рубашки Касса.

Наконец Касс поднял голову и, впервые заметив меня, помахал, зовя к ним. Я улыбнулась, махнула в ответ и, сбежав с крыльца, пошла через поле. Из травы от моих ног взлетали сотни зеленых кузнечиков; треск их крылышек сливался в тихое ровное жужжание. Последний свет посеребрил ствол ивы и погас. Ветер усилился и вместе с детскими голосами донес слабую мелодию, явственно звучавшую среди стрекота насекомых. Я остановилась, вдруг пошатнулась и уставилась на свои ступни, отгоняя головокружение.

Когда я вновь подняла голову, дети затихли. Они стояли, растянувшись по полю; собачонки, которых они привели с собой, замерли, навострив уши. Я обернулась посмотреть, что их удерживает.

Ива раскачивалась, словно под порывами штормового ветра, ветви скребли небо, будто желая смахнуть наземь первые звезды. Я выругалась и отступила, не веря своим глазам. Поле подо мной содрогнулось, выпучилось гнилой корой. Затем с ровным скрежещущим рокотом вздыбилось, и в лицо ударили комья грязи, обрывки травы; земля под ивой треснула, как сбитое ветром яблоко. Рев смолк. Миг полной тишины, и песня вырвалась из расщелины, как стая лебедей. Я зажала уши ладонями и упала на колени.

Первыми это услышали собаки. Я чувствовала тепло их тел, когда они одна за другой пробегали мимо, слышала их пыхтение и тихое поскуливание. И заставила себя смотреть, стерев грязь с лица.

Над разинутой пастью земли высилась ива. В ее тени с простертыми руками стояла Мейди. Она пела, и собаки проносились мимо нее, срывались в темноту под ее ногами. Обомлев, я не сводила с нее глаз. Потом услышала за спиной голоса, топот ног и оглянулась.

Поле лежало в сером полусвете. Внезапно сама темнота дрогнула, протянулась туда, где по полю бежали смеющиеся дети — по двое, по трое: девочки — сцепив руки в цепочку, малыши — цепляясь за ребят постарше и азартно вопя. Я кричала им, срывая голос, но он терялся в их смехе. Они не видели меня, пробегая мимо.

Она притягивала их; стояла, запрокинув голову, и пела. В ее голосе были камень и дерево, собаки и звезды, а потом в нем появились дети, и она запела их всех в землю. Очки упали с лица Мэйди; взгляд, обращенный на детей, теперь был не слепым, а слепящим: глаза — подобные золотым цветам, рассвету и осенней пшенице. Я до крови ссадила ладони, когда месила землю, глядя, как мальчики и девочки мчатся к ней и, смеясь, исчезают в расщелине под ее ногами. Ее руки снова и снова взмахивали в приветственном жесте, словно она прижимала к груди охапку цветов. Но я не могла шевельнуться — словно обратилась в дерево и вросла в землю.

По траве прозвучали последние шаги. Мимо проходили Касс и Эва — пробежали рука об руку вслед за остальными, уже скрытыми в земле. Я выкрикнула его имя, и они остановились. Касс мутными глазами посмотрел на меня и потряс головой, силясь вспомнить.

Женщина, которую я знала как Мейди, подняла руки и замолчала. Потом произнесла одно слово — имя. Малютка Эва улыбнулась Кассу и встала на цыпочки, чтобы поцеловать его. Он улыбнулся в ответ, поцеловал ее в лоб, а затем поднял на руки и пронес несколько шагов, оставшихся до ивы. Я увидела, как ожидавшая там женщина взяла его за руки, — и потеряла его навсегда…

Еще одна фигура выступила из тени дерева, Сэм. Он протянул руки, чтобы принять девочку у Касса. Я видела, как Касс повернулся от Сэма к стоявшей рядом женщине, в чьих золотых, пшеничных глазах таилась ужасающая печаль. И вдруг поняла — узнала вечную муку матери, уступающей дитя ему, этому бледному супругу, Принимающему Всех; поняла, почему она собрала яркий урожай товарищей по играм для лишенных солнца садов, для девочки, которая уже не была девочкой; для нежной девы, обреченной на мрак до конца уходящего года. Они задержались еще на миг. Дитя протянуло ко мне руки и раскрыло ладонь, прощаясь. Земля вздрогнула. Шум стремительного потока разорвал воздух. Ива в темноте треснула, как трескается гранит. Повсюду разнесся запах пепла и каменной пыли… Они ушли, все ушли.

Ночь была тихой. Передо мной тянулось пустое поле, стояла заброшенная хижина. Потом из леса раздался унылый крик козодоя и горестный ответ другого. Я, спотыкаясь, бросилась к рухнувшему дереву и, стоя на коленях среди его корней и анемонов, плакала над ушедшими в землю детьми.

* * *
THE FIRST TIME Copyright © 1990 by K. W. Jeter. Originally published in Alien Sex. Reprinted by permission of the author and the author’s agent.

A SHORT GUIDE TO THE CITY Copyright © 1990 by The Seafront Corporation. Originally published in Houses Without Doors. Reprinted by permission of the author.

STEPHEN Copyright © 1990 by Elizabeth Massie. Originally published in Borderlands. Reprinted by permission of the author.

THE DEAD LOVE YOU Copyright © 1990 by Jonathan Carroll. Originally published in Omni Vol. 13, No. 3, December 1990. Reprinted by permission of the author and the author’s agent.

JANE DOE #112 Copyright © 1990 by The Kilimanjaro Corporation. Originally published in Ellery Queen’s Mystery Magazine No. 576, December 1990. Reprinted by permission of the author.

SHOCK RADIO Copyright © 1990 by Ray Garton. Originally published in Methods of Madness. Reprinted by permission of the author.

THE MAN WHO DREW CATS Copyright © 1990 by Michael Marshall Smith. Originally published in Dark Voices 2: The Pan Book of Horror. Reprinted by permission of the author.

THE CO-OP Copyright © 1990 by Melanie Tem. Originally published in Women of Darkness II. Reprinted by permission of the author.

THE LAST FEAST OF HARLEQUIN Copyright © 1990 by Thomas Ligotti. Originally published in The Magazine of Fantasy & Science Fiction No. 467, April 1990. Reprinted by permission of the author.

NEGATIVES Copyright © 1990 by Nicholas Royle. Originally published in Interzone No. 35, May 1990. Reprinted by permission of the author.

1/72ND SCALE Copyright © 1990 by Terminus Publishing Co., Inc. Originally published in Weird Tales No. 298, Fall 1990. Reprinted by permission of the author.

CEDAR LANE Copyright © 1990 by Karl Edward Wagner. Originally published in Walls of Fear. Reprinted by permission of the author.

AT A WINDOW FACING WEST Copyright © 1990 by Kim Antieau. Originally published in Alfred Hitchcock’s Mystery Magazine, Mid-December 1990. Reprinted by permission of the author.

INSIDE THE WALLED CITY Copyright © 1990 by Garry Kilworth. Originally published in Walls of Fear. Reprinted by permission of the author.

ON THE WING (Originally published as «A la Volette» in Breves No. 33/34). English version copyright © 1990 by Jean-Daniel Breque and Nicholas Royle. First published in Fantasy Tales No. 5, Autumn 1990. Reprinted by permission of the author.

FIREBIRD Copyright © 1990 by J. L. Comeau. Originally published in The Women Who Walk Through Fire. Reprinted by permission of the author.

INCIDENT ON A RAINY NIGHT IN BEVERLY HILLS Copyright © 1990 by David J. Schow. Originally published in Seeing Red. Reprinted by permission of the author.

HIS MOUTH WILL TASTE OF WORMWOOD Copyright © 1990 by Poppy Z. Brite. Originally published in Borderlands. Reprinted by permission of the author.

THE ORIGINAL DR SHADE Copyright © 1990 by Kim Newman. Originally published in Interzone No. 36, June 1990. Reprinted by permission of the author.

MADGE Copyright © 1990 by D. F. Lewis. Originally published in Back Brain Recluse No. 15, Spring 1990. Reprinted by permission of the author.

ALIVE IN VENICE Copyright © 1990 by Cherry Wilder. Originally published in Dark Voices 2: The Pan Book of Horror. Reprinted by permission of the author.

DIVERTIMENTO Copyright © 1989 by Gregory Frost. Originally published in Isaac Asimov’s Science Fiction Magazine, December 1989. Reprinted by permission of the author.

PELTS Copyright © 1990 by F. Paul Wilson. Originally published in Pelts. Reprinted by permission of the author.

THOSE OF RHENEA Copyright © 1990 by David Sutton. Originally published in Skeleton Crew, November 1990. Reprinted by permission of the author.

LORD OF THE LAND Copyright © 1990 by Gene Wolfe. Originally published in Lovecraft’s Legacy. Reprinted by permission of the author and the author’s agent.

AQUARIUM Copyright © 1990 by Steve Rasnic Tem. Originally published in The Seaharp Hotel. Reprinted by permission of the author.

MISTER ICE COLD Copyright © 1990 by Gahan Wilson. Originally published in Omni Vol. 12, No. 7, April 1990. Reprinted by permission of the author.

ON THE TOWN ROUTE Copyright © 1989 by Elizabeth Hand. Originally published in Pulphonse Issue Five, Fall 1989. Reprinted by permission of the author.

Примечания

1

Торговое предприятие, которое по почте высылает книги подписчикам; последние обязуются за одну-две дешевые или бесплатные книжки покупать в течение определенного срока «книгу месяца» или иную по обычной цене. Заказы рассылаются ежемесячно. При отсутствии заказа на конкретный месяц одновременно со счетом присылается «книга месяца» — отобранный клубом бестселлер. Основан в 1926 году; старейший книжный клуб в стране. Насчитывает около 1,3 млн подписчиков.

(обратно)

2

Бланш Дюбуа — одна из главных героинь пьесы Теннесси Уильямса «Трамвай „Желание“».

(обратно)

3

Кир — коктейль из черносмородинового ликера и белого вина.

(обратно)

4

Песня Джона Пола Янга, диско-хит 1978 года. На нее неоднократно делались кавер-версии.

(обратно)

5

Лана Тернер (1921–1995) — киноактриса, звезда классической эпохи Голливуда. Самые известные фильмы: «Почтальон всегда звонит дважды» (1946), «Пейтон-Плейс». Аптека Шваба — знаменитое место на бульваре Сансет, где в 1930–1950-х годах часто можно было встретить киноактеров и студийных деятелей. Упоминается в фильме «Бульвар Сансет».

(обратно)

6

Песни с названием «Rescue Ме» есть у нескольких исполнителей и музыкальных групп, в частности у Мадонны.

(обратно)

7

«Кивание интернешнл» — международная организация так называемых клубов на службе общества, цель которой — содействовать развитию профессиональной и деловой этики, а также заниматься благотворительностью.

(обратно)

8

Выпуск этой модели был начат в 1947 году и продолжался до 1956 года.

(обратно)

9

Американский телесериал (1966–1967).

(обратно)

10

Первое крупное германо-американское сражение Первой мировой войны (1–26 июня 1918 г.), произошло неподалеку от реки Марна во Франции.

(обратно)

11

В 1848 году в Калифорнии, неподалеку от лесопилки Джона Саттера, было найдено месторождение золота, что положило начало «золотой лихорадке».

(обратно)

12

Амелия Эрхарт (1897–1937) — одна из первых женщин-пилотов; первая женщина, перелетевшая Атлантический океан.

(обратно)

13

Ларри Кинг (р. 1933) — американский тележурналист, с 1985 года ведет ток-шоу «Larry King Live» («Ларри Кинг в прямом эфире») на канале CNN.

(обратно)

14

«NBC Talknet» — ночная передача, существовавшая на радио NBC в восьмидесятых и девяностых годах; она состояла из нескольких ток-шоу, в которых знаменитости давали советы людям, звонившим на радио.

(обратно)

15

«Nightline» — ночная программа новостей на телеканале ABC.

(обратно)

16

«Little Old Me» (1992) — песня Отиса Реддинга, исполнителя соул-музыки.

(обратно)

17

Имеется в виду роль Рудольфа Гесса в фильме «Дикие гуси-2» (1985).

(обратно)

18

Джерри Льюис (р. 1926) — американский актер, комик.

(обратно)

19

Фред Астер (1899–1987) — американский актер, танцор, хореограф.

(обратно)

20

«Шейн» («Shane») — американский вестерн (1953).

(обратно)

21

В США аборты разрешены с 1973 года, но одновременно Верховный суд несколько ослабил законодательную защиту права на аборт, дав штатам возможность вводить свои ограничения на сроки и обстоятельства проведения аборта. С легализацией аборта противостояние между противниками и сторонниками права на прерывание беременности только усилилось.

(обратно)

22

Иссечение семявыводящего протока, приводящее к стерилизации.

(обратно)

23

Качина — духи в космологии и религии первоначально западных пуэбло, затем прочих народов пуэбло и даже соседних народов, включая их давних соперников — навахо.

(обратно)

24

Ритуал (фр.).

(обратно)

25

Прощай, мясо (запрещенное во время поста) (лат.).

(обратно)

26

Также известная как Ночь костров или Ночь фейерверков. Исключительно британский праздник. По легенде 5 ноября 1605 года был раскрыт «пороховой заговор» католиков против короля Якова I. Самый известный заговорщик, которого звали Гай Фокс, готовился осуществить взрыв. Заговор раскрыли. Фокса долго пытали и затем повесили, но позднее почему-то стали считать, что имело место сожжение. Поэтому чучело Гая Фокса ежегодно сжигают поздно вечером 5 ноября. Эту ночь англичане отмечают весело и с размахом: дети являются главными зрителями и участниками.

(обратно)

27

Имеется в виду роман Натаниэля Готорна «Дом семи фронтонов» (1851).

(обратно)

28

Марка дешевого крепленого вина, популярная в Америке с 1950-х годов.

(обратно)

29

«Форд тандерберд» — знаменитая модель, выпускаемая концерном «Форд» с 1950-х годов. Считалась моделью класса люкс.

(обратно)

30

Анн-Арбор — город в штате Мичиган.

(обратно)

31

Изречение приписывается Эдмунду Берку (1729–1797), английскому политическому деятелю и публицисту.

(обратно)

32

Валькирия (др. — исл. valkyrja, букв, «выбирающая мертвых») — в скандинавской мифологии воинственные девы, подчиненные Одину (верховному богу) и участвующие в распределении побед и смертей в битвах. Павших в бою храбрых воинов они уносят в Валгаллу и там прислуживают им.

(обратно)

33

Валгалла (др. — исл. Valholl, «чертог убитых») — в скандинавской мифологии находящееся на небе, принадлежащее Одину жилище павших в бою храбрых воинов.

(обратно)

34

13 мая 1985 года в Филадельфии полицейский вертолет сбросил бомбу на штаб-квартиру радикальной организации MOVE. В возникшем пожаре погибли 11 человек, были разрушены 65 расположенных поблизости зданий. В 1996 году Федеральный суд США признал, что в том случае городские власти Филадельфии злоупотребили применением силы.

(обратно)

35

В психологии «персона», или «маска», — социальная роль, которую человек играет, выполняя требования, предъявляемые ему обществом.

(обратно)

36

Деловой центр Лос-Анджелеса.

(обратно)

37

Американский научно-фантастический фильм об инопланетных захватчиках (1956).

(обратно)

38

Non sequitur — софизм, проистекающий из отсутствия логической связи в ходе рассуждения.

(обратно)

39

«Бен-Гур» — эпический кинофильм (1959).

(обратно)

40

«Холодным взором» (1969) — фильм режиссера Хэскелла Уэкслера, частично построенный на документальных съемках.

(обратно)

41

Вествуд — район Лос-Анджелеса.

(обратно)

42

На острове Три-Майл-Айленд (Пенсильвания) расположена атомная электростанция, на которой в 1979 году произошло частичное расплавление ядерного топлива. За несколько дней до аварии в прокат вышел фильм «Китайский синдром», сюжет которого построен на вопросе надежности атомных электростанциий.

(обратно)

43

«Бриолин» — экранизация бродвейского мюзикла (1978).

(обратно)

44

«Песня Норвегии» — экранизация одноименной оперетты (1970).

(обратно)

45

«Потерянный горизонт» — мюзикл (1973).

(обратно)

46

«Энни» — мюзикл (1982).

(обратно)

47

Речь идет о фильме «Самый меткий» (1976); Джон Уэйн умер от рака желудка в 1979 году.

(обратно)

48

Джим Моррисон (1943–1971) — лидер группы «The Doors»; по официальной версии, скончался от сердечного приступа; в качестве возможных причин смерти называли передозировку героина, убийство, самоубийство и т. д.

(обратно)

49

Натали Вуд (1938–1981) — американская актриса, утонувшая при невыясненных обстоятельствах во время путешествия на яхте.

(обратно)

50

Отдел головного мозга, отвечающий за защитные и жизненно важные рефлексы.

(обратно)

51

Рухолла Хомейни (1900–1989) — лидер исламской революции 1979 года в Иране, руководитель Ирана с 1979-го.

(обратно)

52

Муамар Каддафи (р. 1942) — лидер ливийской революции, фактический глава государства с 1969 года. В 1980-х годах Каддафи стал для США «врагом номер один», а за Ливией на Западе прочно укрепилась репутация страны, поддерживающей терроризм.

(обратно)

53

Железнодорожный вокзал в Вашингтоне.

(обратно)

54

«Игл» — британский журнал комиксов для детей, выпускался с 1950-го по 1969-й и с 1982-го по 1994 год.

(обратно)

55

«Гарт» — комиксы о борце с несправедливостью, печатавшиеся в британской газете «Дейли миррор» с 1943 по 1997 год.

(обратно)

56

Серия книг для детей 4–7 лет.

(обратно)

57

Руперт Мердок (р. 1931) — австралийский медиамагнат, владелец СМИ, кинокомпаний и издательств в США, Австралии, Европе, Латинской Америке и Азии.

(обратно)

58

Роберт Максвелл (1924–1991) — британский медиамагнат.

(обратно)

59

Йоркширский Потрошитель — прозвище английского серийного убийцы Питера Сатклиффа (р. 1946). В период с 1975 по 1980 год Сатклифф убил 13 женщин, вспоров им животы ножом.

(обратно)

60

«Ивнинг Аргус» — местная газета, выходившая в Брайтоне; основана в 1880 году, достигла пика популярности в восьмидесятые годы.

(обратно)

61

Битва за Англию — крупнейшее авиационное сражение Второй мировой войны, продолжавшееся с 9 июля по 30 октября 1940 года.

(обратно)

62

Джефф Хоук — герой научно-фантастических комиксов, публиковавшихся в английской газете «Дейли экспресс» с 1955 по 1984 год.

(обратно)

63

Бульдог Драммонд — британский вымышленный персонаж, созданный Сэппером (псевдоним Германа Макнейла, 1888–1937). Заглавный герой серии романов, впервые опубликованных в период с 1920 по 1954 год. Считается прототипом Джеймса Бонда.

(обратно)

64

Святой — британский вымышленный персонаж, герой серии книг, публиковавшихся с 1928 по 1963 год.

(обратно)

65

Секстон Блейк — вымышленный персонаж, детектив, герой британских комиксов и романов, опубликованных с 1893 по 1978 год, а также многочисленных фильмов немого и звукового кино, радио- и телесериалов.

(обратно)

66

Бигглз — летчик и искатель приключений, главный герой серии приключенческих романов для подростков английского писателя Уильяма Джонса (1893–1968).

(обратно)

67

Роджер Кук (р. 1943) — британский репортер, проводил журналистские расследования.

(обратно)

68

Боб Вудворд (р. 1943) — американский журналист, редактор газеты «The Washington Post». Один из самых известных в США журналистов, проводивших собственные расследования. В частности, вместе с Карлом Бернстайном (р. 1944) он занимался расследованием уотергейтского скандала.

(обратно)

69

«Стрит энд Смит» — американская компания, с 1931 по 1949 год издававшая дешевый массовый журнал «Тень». Основу каждого номера составлял детективно-приключенческий роман о Тени — таинственном супергерое, боровшемся с преступностью и несправедливостью.

(обратно)

70

Освальд Мосли (1896–1980) — британский политик, основатель Британского союза фашистов (1932–1940).

(обратно)

71

Управление стратегических служб — первая объединенная разведывательная служба США, созданная во время Второй мировой войны, предшественница ЦРУ.

(обратно)

72

Майкл Пауэлл (1905–1990) — британский кинорежиссер, сценарист, продюсер.

(обратно)

73

Реймонд Месси (1896–1983) — американский актер канадского происхождения.

(обратно)

74

Фрэнсис Л. Салливан (1903–1956) — британский актер театра и кино.

(обратно)

75

Валентайн Дайалл (1908–1985) — британский актер, часто выступавший в радиопьесах.

(обратно)

76

Рональд Говард (1918–1996) — британский актер и писатель, известный ролью Шерлока Холмса в телесериале, выходившем в 1954 году.

(обратно)

77

Элизабет Шеперд (р. 1936) — британская актриса.

(обратно)

78

Альфред Басс (1916–1987) — британский актер.

(обратно)

79

30 сентября 1938 года в Мюнхене главы Великобритании, Франции, Германии и Италии подписали соглашение о передаче Гитлеру принадлежавшей Чехословакии Судетской области.

(обратно)

80

Авалон — в Артуровском цикле мифический остров, где был похоронен король Артур; по преданию, Артур спит в ожидании дня великой нужды, когда он воспрянет ото сна, чтобы спасти Британию.

(обратно)

81

Джеймс Брук (1803–1868) — служащий Британской Ост-Индской компании, основатель династии Белых раджей в Сараваке (штат Восточной Малайзии).

(обратно)

82

Чарльз Гордон (1833–1885) — один из самых знаменитых английских генералов XIX века, известный под именем Гордона Хартумского или Гордона-паши. В 1884 году английское правительство послало Гордона в Хартум (Судан) для усмирения восстания, грозившего британскому владычеству. После взятия Хартума повстанцами Гордон был убит.

(обратно)

83

Дик Терпин (1705–1739) — знаменитый английский разбойник, изображается во многих романах и балладах великодушным и благородным рыцарем.

(обратно)

84

НФ — «Британский национальный фронт», британская националистическая политическая партия. Основана в 1967 году; после 1979 года пришла в упадок; сейчас представляет собой малочисленную группу, время от времени проводит уличные акции. В частности, выступает против иммиграции.

(обратно)

85

«Канониры» — разговорное название лондонского футбольного клуба «Арсенал».

(обратно)

86

«Прожектор» — британский антифашистский журнал, основанный в 1975 году.

(обратно)

87

Гримли Финдиш — отрицательный персонаж британских детских комиксов шестидесятых годов «Wham!» и «Smash!».

(обратно)

88

Дэн Дейр — герой британских научно-фантастических комиксов (1950–1960-е гг.).

(обратно)

89

Стингрэй — персонаж комиксов, выпускавшихся в шестидесятых годах американской компанией «Марвел комикс».

(обратно)

90

Сыромятная Кожа — ковбой, герой комиксов «Марвел комикс».

(обратно)

91

«Тинейджеры-титаны» — американская серия комиксов; начало выпуска — 1964 год.

(обратно)

92

«Люди Икс» — комиксы компании «Марвел комикс», начало выпуска — 1963 год.

(обратно)

93

«Глаза без лица» (1960) — фильм ужасов французского кинорежиссера Жоржа Франжю (1912–1987).

(обратно)

94

Нанетта Ньюман (р. 1934) — английская актриса.

(обратно)

95

«Конде Наст» — крупное американское издательство, выпускающее такие журналы, как «Вэнити Фэйр», «Вог», «Гламур», «GQ» и т. д. В 1959 году купило компанию «Стрит энд Смит».

(обратно)

96

Юнити Митфорд (1914–1948) — английская аристократка, сторонница нацизма и поклонница Гитлера.

(обратно)

97

Уильям Джойс (1906–1946) — нацистский пропагандист, ведущий англоязычных передач германского радио.

(обратно)

98

От англ. shade — тень.

(обратно)

99

Madge (англ.) — сова-сипуха. А также не очень лестное британское прозвище Луизы Вероники Чикконе, больше известной под именем Мадонна.

(обратно)

100

Галерея Академии — художественный музей, в котором хранится самая большая коллекция венецианской живописи XIV–XVIII веков. Академия и музей расположены на южном берегу Большого канала, что дало название одному из трех мостов через этот канал.

(href=#r100>обратно)

101

Бедняжка (ит.).

(обратно)

102

Художественная школа в Лондоне, подразделение университетского колледжа Лондона.

(обратно)

103

Кампанила — колокольная башня собора Святого Марка, полностью обрушилась 14 июля 1902 года; восстановлена в 1912 году.

(обратно)

104

Имеется в виду коронация английского короля Эдуарда VII (1841–1910), состоявшаяся 9 августа 1902 года.

(обратно)

105

Моя дорогая (ит).

(обратно)

106

Книга Р. Стивенсона (1879).

(обратно)

107

Помощь (ит).

(обратно)

108

Франческо Гварди (1712–1793) — венецианский художник.

(обратно)

109

Михаэль Гайдн (1737–1806) — австрийский композитор и органист, младший брат Йозефа Гайдна.

(обратно)

110

Намек на название фрагмента из «Охотничьей кантаты» И. С. Баха «Овца может пастись спокойно».

(обратно)

111

«Царица Небесная, радуйся» (лат.) — католическое песнопение в честь Девы Марии.

(обратно)

112

«Человек» — средневековая пьеса-моралите, в аллегорической форме представляющая жизнь каждого человека; добродетели и пороки, встречающиеся ему на пути искушения и т. д.

(обратно)

113

«Ибо Тот, Кого Ты удостоилась носить во чреве Твоем…» (лат.)

(обратно)

114

Воскрес из мертвых (лат.).

(обратно)

115

Пиксида — древнегреческий сосуд цилиндрической формы, похожий на банку с крышкой.

(обратно)

116

Геката, как и Артемида, считалась богиней луны.

(обратно)

117

Ореада — нимфа гор.

(обратно)

118

Гекате приносили в жертву собак.

(обратно)

119

TVA (Tennessee Valley Authority) — Администрация долины реки Теннесси — государственная корпорация, созданная в начале 1930-х годов для строительства гидротехнических сооружений на реке Теннесси, призванных решить проблемы с водой в этом отсталом аграрном регионе; один из самых крупных проектов рузвельтовского Нового курса.

(обратно)

120

По Фаренгейту — то есть 38° по Цельсию.

(обратно)

121

Имеется в виду рассказ «Погребенный с фараонами», опубликованный в 1924 году в журнале «Weird Tales» под именем знаменитого иллюзиониста Гарри Гудини, однако на самом деле написанный Г. Ф. Лавкрафтом.

(обратно)

Оглавление

  • КЕВИН УЭЙН ДЖИТЕР Первый раз (Пер. В. Лушникова)
  • ПИТЕР СТРАУБ Краткий путеводитель по городу (Пер. В. Лушникова)
  • ЭЛИЗАБЕТ МАССИ Стивен (Пер. В. Лушникова)
  • ДЖОНАТАН КЭРРОЛЛ Мертвые любят тебя (Пер. Н. Кудрявцева)
  • ХАРЛАН ЭЛЛИСОН Джейн Доу № 112 (Пер. О. Ратниковой)
  • РЭЙ ГАРТОН Звонок на радио (Пер. О. Ратниковой)
  • МАЙКЛ МАРШАЛЛ СМИТ Человек, который рисовал котов (Пер. Н. Кудрявцева)
  • МЕЛАНИ ТЕМ Товарищество (Пер. Е. Черниковой)
  • НИКОЛАС РОЙЛ Негативы (Пер. Е. Черниковой)
  • ТОМАС ЛИГОТТИ Последний пир Арлекина (Пер. Е. Черниковой)
  •   I
  •   II
  •   III
  •   IV
  •   V
  •   VI
  •   VII
  • ИЭН МАКЛАУД Масштаб 1/72 (Пер. И. Колесниковой)
  • КАРЛ ЭДВАРД ВАГНЕР Кедровая улица (Пер. Н. Кудрявцева)
  • КИМ АНТИО Окно на запад (О. Ратниковой)
  • ГАРРИ КИЛВОРТ В Застенном городе (Пер. И. Колесниковой)
  • ЖАН ДАНИЕЛЬ БРЕК На крыле (Пер. И. Колесниковой)
  • ДЖУДИТ Л. КОМО Жар-птица (Пер. В. Лушникова)
  • ДЭВИД ДЖ. ШОУ Гроза над Беверли-Хиллз (Пер. О. Ратниковой)
  • ПОППИ З. БРАЙТ На губах его вкус полыни (Пер. Г. Соловьевой)
  • КИМ НЬЮМАН Доктор Тьма (Пер. О. Ратниковой)
  • Д. Ф. ЛЬЮИС Мэдж[99] (Пер. В. Двининой)
  • ЧЕРРИ УАЙЛДЕР Дверь за гобеленом (Пер. О. Ратниковой)
  • ГРЕГОРИ ФРОСТ Дивертисмент (Пер. О. Ратниковой)
  • Ф. ПОЛ УИЛСОН Шкурки (Пер. Г. Соловьевой)
  •   1
  •   2
  •   3
  •   4
  • ДЭВИД САТТОН Священный остров (Пер. О. Ратниковой)
  • ДЖИН ВУЛФ Владыка царства (Пер. А. Гузмана)
  • СТИВ РЕЗНИК ТЕМ Аквариум (Пер. В. Лушникова)
  • ГААН УИЛСОН Мистер Льдинка (Пер. В. Двининой)
  • ЭЛИЗАБЕТ ХЭНД Автолавка (Пер. Г. Соловьевой)
  • *** Примечания ***