Благодетель [Андрей Мартынович Упит] (fb2) читать онлайн

Андрей Упит БЛАГОДЕТЕЛЬ

Жан Морен, истопник стекольного завода «Этьен Пирсон», сидел в передней своего патрона и работодателя Этьена Пирсона. За все шесть лет, что он проработал истопником, ему ни разу не выпало такого счастья. Впервые случилось это теперь, когда его уволили с работы. Потому, несмотря на свалившуюся беду, он чувствовал себя почти счастливым.

Уже третий час он сидел на краешке стула позади вертящейся вешалки, на которой висела одна поношенная дамская шляпа с надломленным страусовым пером. У ног Жана Морена стояла пара грязных калош, причинявших ему некоторое неудобство: отодвинуть их он не решался, а протянуть над ними ноги казалось ему неприличным. И все-таки, как уже было сказано, он чувствовал себя почти счастливым, попав в переднюю своего патрона. Во всяком случае, он счел это хорошим предзнаменованием. Первые два часа прошли быстро. Третий тянулся уже медленнее. Жан Морен отчетливо слышал бой часов в столовой, сыгравших перед этим мелодию из оперетты «Мадам Сан-Жен». Он подумал, что обычно в это время пил какао и, побранив жену, ложился в постель. Его стала разбирать скука, клонило ко сну.

Лакей Пьер и горничная Жозефина несколько раз проходили мимо — из кухни и лакейской в столовую. Каждый раз они останавливались и любезно заговаривали с ним. И притом без малейшей иронии во взгляде или насмешливой нотки в голосе. Это Жан Морен тоже счел хорошим предзнаменованием. Он надеялся на удачу.

Проходя мимо в третий раз, Пьер снова остановился и возобновил дважды начатый разговор:

— Стало быть, у вас пятеро детей?

Жан Морен снова принялся рассказывать вполголоса, незаметно поглядывая на двустворчатую дверь.

— У меня их было шестеро. Шестого, Эмиля, — он у меня старший, — услали в Алжир. Еще с малых лет слабоват грудью…

Он осекся — нога его снова коснулась калоши — и взглянул на Пьера. Ведь мог бы, думал он, переставить калоши на другое место, а сам на это не решался.

Но Пьеру нужно было отнести в столовую какую-то блестящую посуду. Он не только не убрал калош, но даже не дослушал Жана Морена. Видимо, рассказ не интересовал его. Убежал, как и в первый раз и во второй раз. Но Жан Морен, не избалованный вежливостью хозяев и их слуг, был польщен и этим небольшим вниманием.

Затем вошла с полной вазой фруктов Жозефина, тоже направлявшаяся в столовую. Подняв вазу к люстре, она сказала:

— Смотрите, как блестят эти яблоки. Это гранаты. А это персики. Нам каждое утро присылают с юга ящик свежих фруктов!.. Вы когда-нибудь ели гранаты?.. У вас есть маленькие дети?.. Фу, да вы ведь уже старик… Да, да!

Из столовой ее тихо позвал Пьер, она откликнулась. Затем ушла.

Жан Морен переставил ноги. Из-за этих калош он все время сидел бочком, так что онемела левая нога. Он посмотрел на яркую люстру и заморгал глазами. Они у него не переносили яркого света и слезились.

Жан Морен вытер глаза платком в красную клетку. Подумал и вытер также повлажневшие углы губ. Потянул носом воздух. Откуда здесь такой запах? От фруктов или от этой свежей, опрятно одетой девушки? Улыбнулся. Она ворковала, как голубка, низким нежным голосом, казавшимся сладким и сочным, как эти фрукты. Говорить с нею было трудно. Она не слушала, говорила только сама. Как истая женщина, без всякой связи перескакивала с одного на другое. И все же становилось приятно от ее воркованья, от ее улыбающихся глаз…

Неожиданно и совершенно бесшумно Пьер распахнул дверь, которую Жан Морен заметил только сейчас. Широко распахнул ее, а сам отступил в сторону. Не пригласил, даже не удостоил взглядом. Но Жан Морен сразу понял, что ему надо войти в нее. И вдруг ему ужасно захотелось посидеть еще здесь, никуда не ходить. Этьена Пирсона он видел всего несколько раз, да и то издали. Жан Морен очень боялся его. Он вспомнил о своей улыбке, и она показалась ему недопустимо, непростительно неприличной. Правда, виноват был не он, а Жозефина…

Все это вперемешку одно с другим мгновенно промелькнуло у него в голове. Он растерянно встал со стула. Наступил на одну калошу, нечаянно пнул ногой другую. На ходу откашлялся и вдруг застыл на месте, так что Пьер, затворяя за ним, подтолкнул его дверью.

Комната, куда его втолкнули, показалась после ярко освещенной передней почти темной. Правда, где-то, видимо, очень далеко, горела небольшая лампа под плотным розовым абажуром. От нее тянулась к дверям узкая полоса света, в которой, как тихая желтая водная гладь, сверкал скользкий паркет. Жан Морен почувствовал себя неуверенно в своих тяжелых, подбитых гвоздями башмаках и остановился у двери. Обеими руками он держал кепку, словно это был хрупкий или наполненный до краев сосуд. Глаза у него опять заслезились, но вытереть их он не мог — руки были заняты.

Ему послышалось, будто его позвали, и он пошел вперед. По правде говоря, это нельзя было назвать ходьбой. Он двигался медленно, потому что привык ходить только по земляному полу подвала, по асфальтированному тротуару и по цементным плитам на заводе. Одна нога у него была немного короче и неприятно постукивала в полной тишине.

— Садитесь, Жан Морен.

Голос был гораздо более тонкий и слабый, чем у Жозефины. Морен опустился на какое-то низкое и мягкое сиденье, так что колени у него почти коснулись груди.

Сидеть было неудобно. А молчание слишком затянулось. Жан Морен почувствовал, что лоб у него вспотел и начала потеть спина. К тому же еще кепка выскользнула из рук и упала на пол. Нагнувшись за ней, он почувствовал, что левая нога снова немеет, и растерялся еще больше.

Когда он опомнился, то увидел, что кто-то сдвигает абажур набок. Увидел слабую жилистую руку и перстень с красным камнем на указательном пальце. Полоса света стала шире и ярче. Сверкнула Жану Морену прямо в глаза, и они опять заслезились. Клетчатый платок давно не стирали, и края у него обтрепались, — так что Жан Морен не осмелился достать его. Он попытался смигнуть назойливую влагу.

Потом он увидел голову господина Этьена Пирсона. Сухощавое лицо с коротко подстриженными темными усами. От уголков рта полукругом спускались две морщинки. Мелкие морщинки разбегались от глаз к вискам. Гладкий лоб казался непомерно высоким, так что трудно было определить, где он кончается и где начинается наголо выбритое темя.

Взгляд господина Пирсона был устремлен в книгу. Вот он, не глядя, протянул руку, взял со стола разрезальный нож из слоновой кости, заложил им книгу и захлопнул ее. Он сел почти прямо в глубоком кожаном кресле, в котором до сих пор полулежал. Однако ноги в домашних туфлях с пуфика не убрал.

Больные глаза Жана Морена раздражал блеск булавки в галстуке господина Пирсона. Он откашлялся и повернул кепку козырьком кверху.

Господин Пирсон поднял на него приветливые карие глаза.

— Вы Жан Морен? Вы работали у меня на заводе истопником? Проболели две недели, потом были уволены? Это случилось три дня тому назад? Почему же вы сразу не пришли ко мне? Ходили к мастеру, к инспектору и управляющему. Это вы делали напрасно. Раз вас уволили по заключению врача, то вы должны иметь дело только со мной. Вам следовало сразу же обратиться ко мне.

— Спасибо, сударь… — пробормотал Жан Морен и смутился еще больше. Но на сердце у него стало легко и хорошо. Здесь господин Пирсон не казался ни таким страшным, ни таким важным, как издали, на заводском дворе. Очень обходительный господин. Даже обходительнее мастера Араса, не говоря уже об инспекторе. Жану Морену он понравился с первых же слов.

Но господин Пирсон не смотрел на Жана Морена. Узкой рукой он покачивал на весу книгу с ножом и, казалось, вслушивался в собственный голос. У него был тоненький мелодичный голос, и говорил он, намеренно выдерживая небольшие паузы, будто расставляя знаки препинания и изящно округляя фразы. Жан Морен не привык к этому в обществе рабочих, дворников, ремесленников и лавочников. Ему было трудно уследить за ходом мыслей господина Пирсона. И чем внимательнее он слушал, тем меньше понимал. Но ему были приятны и мелодичный голос, и дружеский тон. Теперь он убедился, что пришел не зря. Пожалел только, что три дня попусту упрашивал менее важных господ.

Господин Пирсон продолжал, разглаживая загнувшиеся углы книги:

— Я знаю, вы уверены, что я снова приму вас на работу. За эти двенадцать лет, что я владею заводом, вы — шестьсот пятьдесят седьмой. Шестьсот пятьдесят шесть человек сидели до вас на этом стуле.

Господин Пирсон слегка махнул правой рукой и усмехнулся.

— Если вы посмотрите себе под ноги, то увидите, как там вытерся паркет. Вы подбиваете башмаки такими гвоздями, точно ходите только по льду. Скажу вам откровенно, Жан Морен, вы ведете себя очень прилично. Другие сидели здесь не так спокойно. Некоторые даже… В таких случаях я нажимаю кнопку — видите вот эту кнопку на краю стола, — и входит Пьер… Но с вами можно поговорить. Надеюсь, вы поймете то, что я скажу вам. По крайней мере, попытаетесь понять. Не так ли, Жан Морен?

— Так точно, сударь.

Господин Пирсон наконец положил книгу. Взял из вделанного в раковину золотого желобка недокуренную сигару и потянул губами. Она не задымилась. Но господин Пирсон не стал искать спичек. Он положил сигару обратно. То ли ему было лень, то ли он заинтересовался предстоящим разговором. Соединил руки на животе и не спеша завертел большими пальцами. Жан Морен смотрел на перламутровую пепельницу, отливающую то белым, то иссиня-зеленым, то бледно-розовым.

— А, вам тоже нравится эта безделушка! Мне привез её с Индийских островов один приятель — капитан, а мой ювелир придал ей такой вид. Он на такие вещи мастер.

И господин Пирсон пододвинул раковину поближе к Жану Морену.

— Так на чем же мы остановились, мой друг? Ах да — на статистике. Да, видите ли, вы — шестьсот пятьдесят седьмой. И я ручаюсь, что среди этих шестисот пятидесяти шести человек не было ни одного, который бы, точно так же, как и вы, не надеялся, что я приму его обратно… Не знаю, почему рабочие так верят в меня. Но это так. Абсолютно! И, видимо, не без оснований.

Господин Пирсон быстро завертел пальцами.

— Однако они ошибались, как ошибаетесь и вы. Я еще не принял обратно ни одного рабочего, которого заводская администрация, разумеется включая и врача, уволила с работы. Вы понимаете, Жан Морен: никого.

— Да, сударь…

Раковина сверкала невиданной белизной, хотелось потрогать ее пальцем, убедиться, не холодна ли она, как снег. Жан Морен не мог отвести от нее глаз.

— Вы очень редко видите меня, но очень ошибаетесь, если думаете, что на заводе что-нибудь делается без моего ведома. Уверяю вас — ровным счетом ничего. Вы видите на этом столе гору позолоченных папок? Там у меня подробнейшие отчеты и даты. Каждый вечер я выслушиваю пять докладов: инженер-механика, инженер-химика, инженера по печам, инспектора труда и управляющего. Вы не сомневаетесь, что это так, Жан Морен?

— Нет, сударь…

— Ну видите. Я часто стою у окна, когда вы по утрам направляетесь на работу, а вечером возвращаетесь домой. Из окна моего кабинета все великолепно видно. Я знаю вас всех по имени, а многих и лично. Я подробно осведомлен о вашей жизни, семейных делах, партийной деятельности. О, я хорошо знаю всех вожаков в каждом цехе. Знаю партийных агитаторов и фанатиков из синдикатов — всех, до последнего. Больше того — я знаю, какое впечатление производят на моих рабочих исход муниципальных и парламентских выборов, кризис кабинета и новый закон о воинской повинности, меры, принятые префектурой против преступной пропаганды, и последняя речь лидера социалистов… Но к вам это не относится, Жан Морен. Вы — не социалист. А в синдикат вы вступили из чисто практических соображений. Поэтому лучше будем говорить о вас. О вас и обо мне. Надеюсь, мы поймем друг друга…

Я знаю, что вы хотите сказать. Если бы вы не были таким застенчивым, вы бы уже раза три повторили: дайте мне работу, если не у печей, то на складе или в упаковочном. Назначьте меня возчиком угля. Я уже столько раз все это слышал и столько раз повторял: нет. Все вы, когда остаетесь без работы, думаете, что можете выполнять любую работу. Но вы заблуждаетесь, мой друг. Мы, работодатели, хорошо знаем, что такое профессия и трудовые навыки. Оттого, что вы выработаете в день на пять сантимов больше или меньше, зависят миллионные прибыли, которые мы получаем и которые мы можем потерять.

И потом еще одна вещь. Если рабочий, — как в данном случае вы, Жан Морен, — лишился пятнадцати процентов зрения или другой способности, кто может поручиться, что он вскоре не лишится еще пятнадцати процентов, а через полгода — еще. Эти хронические заболевания не поддаются никакому учету, как сказал мне сегодня заводской врач, и на него в этих вопросах можно положиться. А что значит в бюджете завода один утративший трудоспособность рабочий, которому надо выплачивать пенсию, это вы понимаете, Жан Морен.

Жан Морен, услышав свое имя, встрепенулся. Его убаюкивал этот благозвучный голос, опьяняло окружающее великолепие. Но теперь он очнулся. В нем словно проснулось подозрение, что дело его принимает неблагоприятный оборот. Но все это казалось ему чем-то случайным и далеким, каким-то незначительным эпизодом. Здесь ведь было так тепло и хорошо. Пепельница отливала неуловимыми иссиня-зелеными тонами, казалось, ею можно было любоваться всю ночь напролет.

Господин Пирсон продолжал, слегка опустив голову, уставившись меланхолическими глазами на хрустальную крышку чернильницы.

— Разрешите мне, друг мой, говорить за вас. Я вижу, вы человек застенчивый. Вы не привыкли говорить и не можете выразить свои мысли. Однако вы думаете — это я знаю из опыта. Шестьсот пятьдесят шесть уволенных по заключению врача — вы понимаете, что это достаточная цифра, позволяющая как следует изучить вашу психологию. Да и вашу логику. Одинаковая работа в одинаковых условиях выработала у вас одинаковые чувства и одинаковый образ мышления. Как и ваши предшественники, вы хотели пригрозить вмешательством своего профессионального союза, всяческими там протестами, судом и в конце концов даже стачкой. Но вам не следует быть наивным и воображать, что я всего этого не учел заранее. Разговор с представителями синдиката для меня неизбежен. Не скажу, что с ними так же приятно беседовать, как с вами. Но тут уж ничего не поделаешь. И путь капиталиста не всегда усыпан розами. Но в конце концов мы справляемся и с ними. Вы в своем союзе одни из многих тысяч ничего не значащих, незаметных членов, и ради вас одного союз не рискнет поднять большой шум. К тому же у меня всегда под рукой десятки неопровержимых доводов, против которых они бессильны. К счастью, мы живем еще при том проклятом капиталистическом строе, который предусматривает некоторые права и для капиталистов и при котором так называемые эксплуататоры тоже еще имеют возможность жить. Может быть, порою и у них самих возникает небольшой конфликт со своей совестью, но и тут ничего не поделаешь. Это все мелкие эпизоды крупного конфликта между трудом и капиталом, который не зависит от нашей доброй воли и в котором мы не повинны. Вы против этого ничего не имеете возразить, Жан Морен?

— Нет, сударь…

Жан Морен посмотрел теперь на опущенные веки и тонко очерченные губы господина Пирсона, из которых так легко лилась благозвучная речь.

Господин Пирсон заложил ногу на ногу.

— Это была, скажем, фактическая, логическая сторона вопроса. Если говорить деловым языком, вы сперва прибегаете к предложениям и угрозам. Когда же они не помогают — а они никогда не помогают, — начинаете упрашивать. Надо признать, что это самая неприятная сторона дела. Порою это становится даже очень неприятным. Больная жена, двое-трое, а то и четверо маленьких детей, старики родители… Удивительно живучи эти старые рабочие! Откровенно говоря, это те аргументы, против которых труднее всего возражать. Как бы неправдоподобно это ни звучало, но и у капиталистов и эксплуататоров бьется в груди сердце…

Опущенные веки дрогнули. Полукруглые складки у уголков рта стали еще заметнее. В голосе послышалась слезливая нотка.

— И у капиталистов и у эксплуататоров может быть своя семья, жена, дети и родители. По легко понятной аналогии его тоже трогает, даже потрясает несчастье другого человека.

Миновав чувствительный момент речи, господин Пирсон спустил ноги с пуфика. Положил ладони на подлокотники кресла. Поднял глаза на небольшую статуэтку каррарского мрамора — женщину в шлеме, с птицей в руках. Статуэтка стояла на старом, переплетенном в коричневую кожу фолианте. И вместе с переменой позы изменилось и выражение его лица, мгновенно исчезли и мягкость, и меланхолическая задумчивость. Взгляд его стал острее, губы плотно сжались.

Часы в столовой снова заиграли мелодию из «Мадам Сан-Жен». И господин Пирсон и Жан Морен прислушались. Последнего почему-то раздражала эта грубоватая, задорная мелодия. Часы играли долго. Невозможно было дождаться, когда они, наконец, начнут бить. А когда они пробили, Жан Морен снова вспомнил, что ему уже давно пора быть в постели, что ему целый час добираться до дому, что под мостами Сены теперь лежат густые черные тени, что против большого закрытого ювелирного магазина каждый вечер сидит на тротуаре тощая, затравленная кошка и ноет, как нищая, у которой вместо носа безобразная впадина… Вздорные и бессвязные мысли, не имеющие ничего общего с тем, о чем говорит здесь господин Пирсон.

Господин Пирсон продолжал уже тверже, решительнее и с большим жаром.

— Да, мой друг. Мы с вами принадлежим к двум враждебным классам — и этого нам вовсе не следует скрывать друг от друга. Откровенность — лучший путь к взаимопониманию. Ведь мы с вами не виноваты в том, что на свете существуют капиталисты и эксплуатация, буржуазия и пролетариат, тезис и антитезис, классовый антагонизм. И не в наших с вами силах предотвратить то, что естественно произросло в ходе экономического развития — точно так же, как мы не можем остановить движение солнца или предотвратить затмение луны. Затмение луны… вот именно, мой друг. Хотим мы этого или не хотим — мы участвуем в великом социальном прогрессе и содействуем ему. Мы оба, Жан Морен, — вы и я. Я, пожалуй, позволю себе сформулировать это так: я и вы. Несмотря на то что вы пролетарий, а я капиталист, несмотря на то что все, чем вы сейчас обладаете, — это ваши пятьдесят восемь лет и полуслепые глаза. Зато вам принадлежит будущее. Я же владею сейчас миллионами, но зато обречен на неизбежное вырождение и гибель. И если мы подытожим все, о чем мы с вами тут говорили, то, полагаю, можем прийти к выводу, который удовлетворит нас обоих.

Вы, мой друг, говорите мало, потому что излишне робки. Однако мне кажется, я высказал все, что вы думаете, — все, что вы, несомненно, сказали бы, если бы привыкли говорить на подобные темы.

Итак, диалектический ход нашего разговора примерно таков: вы прежде всего протестуете против своего увольнения. Вы грозите синдикатом, своими вождями, судом и, наконец, намекаете на стачку и другие возможности, вплоть до посягательства на мою жизнь. Одним словом, вы пытаетесь меня запугать. Но меня нельзя запугать, на моей стороне закон республики, десяток неоспоримых доводов и префектура. Тогда вы пытаетесь разжалобить меня рассказами о своем недуге и невозможности найти другую работу, о своей больной жене, малых детях, родителях, которых вы должны содержать. Но я к этому привык, как к послеобеденной сигаре, или к партии в карты в клубе, или к любому другому обыденному событию. И тогда вы, наконец, взываете к моей социальной совести и пугаете бедствиями, которые обрушатся на весь мой класс, — ненавистью и местью миллионов обездоленных, обреченных на голод рабочих. На это последнее возражение я еще должен вам ответить. Этот ответ одновременно будет и тем выводом, о котором я уже упомянул и который, я уверен, удовлетворит нас обоих.

Существует только одна-единственная истина и только один путь к ней. Истина социализма, которую наиболее развитые из вас понимают и сознают, а такие, как вы, мой друг, инстинктивно угадывают. Даже слепые чувствуют, что солнце светит и с какой стороны оно светит. Это говорю я, капиталист и эксплуататор, потому что нам незачем быть такими тупыми и социально темными, какими нас часто изображают ваши вожди. В особенности я могу сказать это о себе. Нам — я снова буду говорить от имени своего класса — нет нужды закрывать глаза на эту великую истину, ибо мы служим ей и содействуем ей точно так же, как и вы.

Но, возразите вы, а где же интересы отдельных классов и порождаемые ими разные идеологии? Эх, мой друг, мы — а в особенности вы — так часто повторяем слово «идеология», что забываем его глубокий смысл, цепляемся за его оболочку, за пустой звук. Но мы должны постигать суть — всегда только суть, мой друг! В ней содержится оправдание не только вашего, но и нашего существования, деятельности и морали.

Мы так часто слышим: вы насильники, вы алчны, как гиены, и хищны, как голодные волки. У вас нет сердца. Вы катаетесь в автомобиле по нашим костям. Вы купаетесь в нашем поту, как в теплой ванне. Превосходно, мой друг. Я не стану спорить по поводу слишком очевидных гипербол и непристойных сравнений. Они нужны вам для утоления горечи, для обманчивого самоуспокоения. Пусть будет по-вашему. Именно такими мы и должны быть. Но такими могут быть только самые здравомыслящие, самые смелые из нас. В большинстве своем мы слишком мягкотелы, восприимчивы и сентиментальны.

Что такое жалость, благотворительность и тому подобные проявления чувствительности? Отдельные мелкие капли, падающие на раскаленные камни, брошенный в море окурок этой сигары, за который не может ухватиться ни один утопающий, чтобы выплыть к берегу. И если современный гуманизм угрожающе растет, то бороться с этой социальной и моральной болезнью в первую очередь и больше всех обязаны вы. Ибо она больше всего угрожает вашим интересам, вашим планам на будущее.

Ибо что такое все рабочее движение со всеми его экономическими и политическими организациями, со всеми его сотнями форм движения масс? Ответный нажим на капиталистов, на гнет капитала, как принято говорить на вашем безобразном жаргоне. Чем сильнее угнетение, тем сильнее противодействие. Сострадание и гуманизм — это лишь сознательные или бессознательные попытки ослабить, дезорганизовать движение пролетариата, это коварство и предательство, это занятие для трусов и малодушных. И в первую очередь для тех, кто не верит в социальный прогресс и преобразование мира на новых основах. Чем хуже, тем лучше — сказал кто-то из ваших лидеров. Я не уверен, сказал ли он именно так. Очень жаль, если он этого не сказал. Ибо в этой проблеме — ключ к социальному прогрессу. За примерами далеко ходить не приходится. Возьмем хотя бы вас, Жан Морен. Вы числитесь членом профессионального союза, но что вы союзу и что вам союз? Вы всегда пытались как-нибудь пробиться в одиночку. Сознания солидарности у вас нет и на сантим. Во время забастовок вы не раз играли двусмысленную роль. Мои мастера кое-что помнят об этом. Вы надеялись как-нибудь избежать гнета капитализма. И кто остается в выигрыше? Вы? Но взвесьте теперь свое положение и скажите, не прав ли я. Вы сами должны признать, что проиграли жизнь. Вы выйдете отсюда на улицу — старый, нищий, полуслепой и без работы. И единственное, на что вы еще можете пригодиться — это послужить предостережением своему сыну, чтобы он не пошел по вашим стопам.

Господин Пирсон взглянул на угол стола, где стояли часы с фарфоровым циферблатом и золотыми стрелками в стиле рококо. У него осталось еще две минуты времени. Господин Пирсон медленно встал, уперся узкими жилистыми руками в стол.

— Так-то, мой друг. Я рад, что вы пришли и мы немного поболтали. Это совершенно необходимо для взаимного понимания двух человек, представляющих два враждебных класса и противоположные интересы. Я рад, что мы так хорошо поняли друг друга. Сейчас поняли вы, но настанет время — я убежден, что оно не за горами, — когда все поймут, кто является вашим настоящим благодетелем. До свидания, мой друг!

Господин Пирсон кивнул головой. Посмотрел на Жана Морена и, проследив направление его взгляда, увидел сигару в желобке пепельницы.

— А, вы хотите… Пожалуйста!

Он потянулся за ней, собственноручно сунул в рот Жану Морену. Достал из кармана коробочку спичек в серебряном футляре с портретом какой-то дамы. Задержался на нем влажным взглядом. Потом чиркнул спичкой и поднес ее к сигаре.

— Тяните сильнее. Вот так. Ну, теперь хорошо. До свидания, мой друг. Кланяйтесь вашей женушке.

Когда Жан Морен опомнился, господина Пирсона уже не было в комнате. Розоватый блеск перламутра слепил ему глаза. От этого и от какого-то непонятного волнения они снова так заслезились, что уже ничего не видели.

У широкой распахнутой двери стоял Пьер в выжидательной позе.

Жан Морен ничего не понимал. В голове мелькали обрывки смутных мыслей. В ушах все еще звучал мелодичный голос. Доставая из кармана платок, он на всякий случай пробормотал:

— Спасибо, сударь!

1922

Примечания

Рассказ написан и впервые опубликован в 1922 году в сборнике «За вратами рая».

В 1931 году, используя сюжет «Благодетеля», Упит создал четырехактную драму «Паук». Действующие в ней сын, дочь и товарищи Морена (именуемого в пьесе Клаусом Грейфом) становятся на путь открытой и беспощадной борьбы с капитализмом.

(обратно)

Оглавление

Андрей Упит БЛАГОДЕТЕЛЬ

*** Примечания ***