Безбожник [Андрей Мартынович Упит] (fb2) читать онлайн

Андрей Упит БЕЗБОЖНИК

Пастор Вольдемар Теофиль Вилибальд Акот проснулся в весьма дурном расположении духа. Это было для него явлением необычным, и он целых полчаса размышлял над его причинами.

Пастор Акот был человек жизнерадостный. Один из тех пастырей-либералов, которые не слишком строго придерживаются догмы Ветхого завета. Он не настаивал на том, что бог вылепил Адама именно из глины и что валаамская ослица непременно читала мораль своему седоку. По примеру небезызвестного Андриева Ниедры, он полагал, что Пятикнижие Моисея — прекрасная поэтическая легенда, которой можно пользоваться на практике лишь как средством обновления религиозных чувств латышского народа. Он не выступал против ученых-естествоиспытателей, не отрицал теории относительности, не возражал против пересадки обезьяньих желез старикам. С довольно кроткой улыбкой говорил он и об обряде вкушения гороха на могилах соплеменников^[1], столь распространенном среди приверженцев культа древних латышских богов. Пастор Акот пытался соединить науку и религию, следуя известной формуле: там, где кончается наука, начинается религия. Такая терпимость была просто необходимой, поскольку самому Акоту вместо пасторской усадьбы, пары раскормленных лошадей и великолепной рессорной коляски, которыми он владел до войны, не говоря уже о приношениях прихожан, в настоящее время приходилось довольствоваться наделом в тридцать пурвиет и двумя комнатенками в бывшем домике кучера. Вдобавок его испольщик Аннус по праву мог считаться самым строптивым человеком во всем приходе Вилкаши.

Подвергнув свое скверное настроение анализу, пастор Акот обнаружил две основные причины его.

Первая была чисто физиологического свойства. Накануне кухарка Катрина подала ему на ужин старого гуся под соусом из хрена. Это нарушило нормальную работу пищеварительных органов пастора и заставило его всю ночь промучиться в тяжелых сновидениях.

Но более веской была чисто психологическая причина. Пастор явно вспомнил, что он вызвал на сегодня в так называемую пасторскую усадьбу Сприциса Пагалниека из усадьбы Леяс-Тюньти. Сприцис Пагалниек и был психологической, к тому же главной причиной его отвратительного настроения.

Если б только было возможно, пастор ни за что бы не вызвал его. Но позавчера к нему явилась Дарта Пагалниек и жаловалась целый час. Житья ей нет от мужа. Поедом ест. Только и остается, что посадить всех троих детей, как котят, в мешок и спустить в прорубь. А за ними и самой, — как есть, в том же грязном фартуке и деревянных башмаках. Пусть потом вытаскивают, если найдут.

Пастор, разумеется, не мог допустить, чтобы у него в приходе разыгралась подобная трагедия. И без того престиж священнослужителей стоял не ахти как высоко, не то что в доброе старое время. И позволить ему упасть еще ниже было бы с его стороны непростительной нерадивостью.

К тому же Дарта Пагалниек принадлежала к числу самых ревностных прихожанок, и ее влияние на остальных двадцать трех аккуратных посетителей церкви было, бесспорно, велико. А главное то, что одна из основных обязанностей пастыря душ — оказывать помощь страждущим и сглаживать семейные неурядицы.

Поэтому пастор Акот и вызвал на сегодня Сприциса Пагалниека, поэтому у него было такое дурное настроение.

И откуда взяться хорошему настроению, когда предстоит разговор с Пагалниеком. Пастор Акот отлично помнил его еще с девятьсот пятого года^[2]. Хотя Сприциса Пагалниека и не было среди прихожан, осмелившихся схватить пастора за фалды талара и стащить с кафедры, но, во всяком случае, он находился среди тех, кто стоял вдоль дороги и наблюдал, как, привязав к шесту красную тряпку, пастора гонят мимо корчмы к аллее помещичьей усадьбы. При этом Сприцис Пагалниек не насмехался, как другие. Он приминал большим пальцем табак в своей трубочке и, прищурив один глаз, смотрел на небо.

— Вот бы сейчас хороший проливной дождь.

Так и сказал. А что за этим крылось, пастор до сих пор не мог понять. Ясно только, что ничего хорошего эти слова не означали.

А через некоторое время, когда пастор Акот принес святые дары в подвал имения к осужденным, которых должны были расстрелять следующей ночью, Сприцис Пагалниек даже не соизволил привстать при его появлении. Вместе с другими так и остался лежать, задрав ноги. Есть все основания сомневаться в том, что пятьдесят нагаек, которые он получил по заслугам, исправили его. По крайней мере, женщины рассказывали о его теперешнем поведении довольно подозрительные вещи. Поговаривали даже, что во время выборов Сприцис Пагалниек голосовал за список левых и однажды был замечен у волостного правления, где красные устроили свой митинг.

Нет, нет, приятного эта встреча не сулила. И ничего тут нельзя было поделать.

Пастор слез с кровати, как был, без кальсон, и надел клетчатый фланелевый халат с никелированной пряжкой на животе. Одна фетровая туфля лежала на шкуре косули, в нее он тут же въехал правой ногой. Другая попала куда-то под кровать. Пока он сердито выуживал ее левой ногой, старая Катрина, услыхав, что пастор встал, постучалась и сразу просунула голову в дверь.

— Сейчас будете кофе пить, ваше преподобие, или когда умоетесь? И где — здесь или в столовой?

Пастор даже не взглянул на нее.

А что у нее к кофе?

Вчерашнего гуся их преподобие кушать отказались. Зато Аннусиене привезла с рынка вареной валмиерской ветчины. Ее можно поджарить с тремя-четырьмя яйцами. Пирожки в духовке, должно быть, готовы. Белый хлеб сегодня совсем свежий.

Левая нога подцепила другую туфлю, и настроение пастора заметно прояснилось. Хорошо, хорошо, пусть собирает на стол, он сперва умоется. Только яичницу, пожалуйста, совсем без соли, — чтобы ни крупинки не было, — и на сливочном масле.

Через минуту из кухни доносилось приятное шипение, и на душе у пастора стало еще легче, почти совсем хорошо. Он погляделся в зеркальную дверцу шкафа, потрогал щеки и подумал, что, пожалуй, пора уже проехаться по ним «жиллетом»: колючие стали.

В эту минуту во дворе залаяла собачонка Аннуса. Пастор взглянул в окно и сразу увидел: Сприцис Пагалниек явился.

По протоптанной между сугробами тропинке он медленно шел мимо колодца к крыльцу. Остановился, стал смотреть на заблудившуюся ворону, которая перелетала с ветки на ветку. Вот он поднял руку. Ага, значит, сейчас спрячет трубку. Нет, примял только большим пальцем табак. Это в пяти шагах от пасторского крыльца! Пастора даже в жар бросило. Неужели опять начнется страшный год? И кто сейчас у власти — Альберинг^[3] или Стучка^[4]? Пока в голове пастора мелькали мысли о политике, пальцы его судорожно хватались за пряжку халата, но застегнуть ее ему не удалось. Когда он пошел отворить дверь в переднюю, халат слегка распахнулся, и оттуда выглянула худая, волосатая, обутая в фетровую туфлю нога.

— Заходи, заходи, Сприцис Пагалниек.

Пастор Акот сам удивился, откуда взялись в его голосе бархатные нотки, когда на душе у него кошки скребли.

Трубки во рту у Сприциса Пагалниека уже не было, по шапка все еще красовалась на голове. Войдя в спальню, которая служила и кабинетом, он стал снимать ее обеими руками, как будто это была вовсе не шапка, а взваленный на его голову тяжелый камень.

Пастор Акот сел за письменный стол и дрожащей рукой отодвинул коробочку из-под сигар, оставшуюся еще со времен оккупации, а в ней у него хранились почтовые марки и мелочь. Сприцис Пагалниек стоял шагах в пяти от пастора и осматривал все вокруг таким невинным и внимательным взглядом, будто его прислали сюда для составления описи инвентаря, а не вызвали для того, чтобы направить на стезю добродетели.

Один из таких взглядов пастор перехватил в тот миг, когда он задержался на каком-то предмете под кроватью. Пастор даже покраснел.

— Что ты там рассматриваешь, Сприцис Пагалниек?

Сприцис Пагалниек ответил с полной готовностью и при этом приветливо улыбнулся:

— Я подсчитал, что отсюда до угла хлева будет не больше двадцати шагов.

Это было сказано так же неопределенно, как и тогда, в тот безумный год. Но пастору от этого легче не стало. Он откашлялся и заметил уже более строгим тоном:

— Сприцис Пагалниек, я пригласил тебя сюда для беседы.

Продолжая улыбаться, Сприцис Пагалниек кивнул головой и зачастил тонким голоском:

— Вам повезло, господин пастор. Мой шурин Лиепа сварил к празднику пиво и позвал меня отведать. Ему все кажется, что хмелю маловато. Вот я и решил заодно к вам завернуть…

Улыбка Пагалниека, его готовность поболтать, да и сама тема разговора показались пастору совершенно несоответствующими моменту. Он стал еще строже.

— Мне стало известно, Сприцис Пагалниек, что ты предаешься пьянству. Помимо того, что пьянство порождает всяческие пороки, о которых я скажу особо, разве ты не видишь, что, пьянствуя, ты подтачиваешь свое здоровье и наносишь ущерб народному благосостоянию?

У Сприциса Пагалниека один глаз был совсем прищурен, а другой широко раскрыт и устремлен прямо в потолок.

— За мое здоровье, господин пастор, не стоит беспокоиться. Очищенная ведь у нас теперь своя, — это во время оккупации всякой дрянью приходилось наливаться! Похмелья у меня почти не бывает, — видать, брюхо еще в порядке. Ну, разве когда под рукой нет ничего подходящего на закуску. Мне, господин пастор, требуется что-нибудь жирное и соленое. Жена как-то сдуру поставила на стол мягкий хлеб, и вот…

Решительным мановением руки пастор прервал эти рассуждения.

— Это меня не интересует. Говори о деле.

— А, это вы насчет народного благосостояния, господин пастор? Я рассуждаю так: разве у нас теперь нет монополии на водку, разве государство не получает все, что мы пропиваем? Не будете же вы требовать, господин пастор, чтобы государство и народ остались без дохода?

Пастор заметил, что этот безбожник хочет увлечь его на скользкие рельсы, и поспешил перейти с экономической почвы на чисто теологическую.

— В Священном писании говорится: «Чревоугодники и винопийцы не унаследуют царствия небесного…»

Сприцис Пагалниек почесал одной рукой в затылке, другой — еще где-то.

— Это, конечно, куда как скверно… Ну, а как с этим самым Святым писанием, с этим царствием? Ной вот был святой человек, — господь за это выловил его горстью из пучины потопа, как цыпленка. И нисколечко не обижался за то, что тот любил иногда заложить за галстук. А потом, попозже, когда в Канской волости случилась попойка^[5] по случаю свадьбы…

Пастор Акот сдержался, но все же слегка стукнул кулаком по столу.

— Сприцис Пагалниек! Ты нечестивец!

— Я, господин пастор? Да я в жизни с нечистотами дела не имел, это вам кто угодно скажет. Мы с шурином Лиепой с самой осени дрова рубим у Каугерта. А ежели вам понадобится золотарь, может приехать из местечка старик Силинь со всем инструментом.

Пастор Акот взглянул на безбожника уничтожающим взглядом и перенес вопрос в новую плоскость — в область семейных отношений.

— Ты губишь свою семью. Жена твоя жаловалась мне на тебя.

— Это я, господин пастор, знаю. Только вы не все принимайте за чистую правду. Будто вы женщин не знаете. Конечно, это не очень хорошо, что я часто прикладываюсь к ульманисовке^[6]. А она сама чем лучше? Куда у меня деваются пеклеванная мука и топленое сало? Чуть я только за дверь — сковорода с оладьями уже на плите!

По вполне понятной ассоциации он повернул нос в сторону кухни, где только что перестало шипеть на сковороде масло.

Пастор пожал плечами.

— Этого я не знаю. Об этом она мне не рассказывала.

— Дожидайтесь, так она вам и расскажет! Порасспросили бы хоть нашу хозяйку! А вы, ничего толком не узнав, человека от дела отрываете.

В эту минуту в дверь просунула голову Катрина.

— Ваше преподобие, пожалуйте, завтрак на столе. Как бы не остыл.

Это был обычный маневр, к которому они прибегали, когда какой-нибудь назойливый или болтливый посетитель слишком долго задерживал пастора Акота. Мартин Лютер не очень строго смотрел на такие мелочи, хотя Катрина пользовалась этим приемом гораздо чаще, чем это разрешал катехизис. Но сегодня она была на три четверти права.

Однако пастор Акот скорее бы согласился, чтобы кофе и валмиерская ветчина немного остыли, чем отпустить этого безбожника нераскаявшимся и необращенным. Он кивнул прислуге и попробовал перенести дискуссию в сферу юридических вопросов.

— Так вот, Сприцис Пагалниек! Мой пастырский долг повелевает указать тебе на то, что твое обращение с супругой противоречит и законам и справедливости. Ты дал обещание перед святым алтарем, что будешь любить ее всю жизнь, но все мною от тебя услышанное свидетельствует о том, что ты ее не любишь. Значит, ты нарушил свое обещание. Признайся, обещал ты или не обещал?

В глазах Сприциса Пагалниека мелькнул недобрый огонек.

— Обещал, обещал… Как вы, господин пастор, глупо рассуждаете! Конечно, обещал, но за что? Ведь она мне наговорила, что ей в приданое дадут две коровы, сто двадцать рублей деньгами и дядин верстак со всем инструментом. Две коровы! Да я бы с ними мог обзавестись хозяйством. А на деле что — тьфу! — даже говорить не хочется. Знаете, господин пастор, любить всю жизнь за старую яловую корову и полусуконный костюм — это уж вы чересчур много захотели.

Пастор смотрел на безбожника во все глаза и не сразу нашелся что сказать. Очевидно, в Пагалниека давно вселился бес. У него даже не хватило почтительности, чтобы подождать, пока выскажется его пастырь. Настроенный против всего святого, он продолжал:

— А это как, господин Акот? Ваша-то мадама тоже сейчас живет в Елгаве. Шурин божился, что она открыла там школу кройки и шитья. Разве вам тоже не пришлось давать обещание перед алтарем и все такое прочее? Вы уж лучше моего знаете.

Пастор Акот вскочил на ноги. Кулаки стукнули по столу с такой силой, будто он намеревался пробить его насквозь. «Господин Акот…», «мадама…» — да это же явная профанация, неслыханное неуважение к его сану вообще и к значительности момента в частности! Пастору оставалось одно: прикончить негодяя с позиций государственной безопасности и патриотизма.

Он заговорил медленно, делая ударение на каждом слове, будто бросая гирю на чашку весов, и старался подавить злобную дрожь в голосе:

— Из всего, что ты тут наговорил, мне ясно одно: ты окончательно погибший, закоренелый грешник. Если бы это было просто заблуждение и ты бы раскаялся в своих прегрешениях, тебя еще можно было бы простить. Но ты закоренелый, неисправимый строптивец. Ты социалист, а может быть, даже коммунист. Тебя следует предать в руки властей. Признайся прямо, кому ты служишь и сколько тебе за это платят?

Вся фигура и лицо Сприциса Пагалниека выражали величайшее недоумение. Он снова почесал одной рукой в затылке, а другой еще где-то и уставился в окно с таким видом, словно только сию минуту до него дошли слова пастора.

— Сколько за это платят?

Он пожал плечами.

— Неужели за это хорошо платят? Вот черт, как же мне до сих пор никто об этом не сказал. Каугерт за сажень дров платит сто пятьдесят. Хозяин летом за рытье канавы — десять. Но тогда, знай, к вечеру спину прямо разламывает. Там, может, и работа полегче, и платят малость получше? А вы, Акот, не скажете, куда надо обратиться? Вы в этих делах больше понимаете.

— Я?!

— А как же! Вы ведь каждое воскресенье возглашаете: да изольется милость твоя на нашего… ну, уж вы сами лучше знаете, как там дальше. Сколько вам за это дают в месяц?

— В месяц! Да ты с ума сошел!

— Ну да, я знаю, сейчас говорить об этом нельзя. Налоговый департамент следит за каждой тысчонкой. Но во времена фон дер Гольца и немецкой оккупации вы точно так же проповедовали: «Да изольется милость твоя на его величество государя нашего, Вильгельма Второго…» Немцы-то побогаче нас.

Голос пастора совсем ослаб, когда он проговорил:

— Вон… богохульник!

Но Сприцис Пагалниек не уходил. Сам нечистый дергал его за язык.

— А во времена Керенского: «Да изольется милость твоя на Временное правительство». А при царе — на Николая Второго…

Оба кулака пастора нацелились прямо в грудь безбожника.

— Сприцис… Сприцис Пагалниек! Еще одно слово, и…

Но его ожидало далеко не одно слово.

— Я каждый год на юрьев день перехожу к новому хозяину. Вы, правда, никуда не переходите, но хозяев у вас было не намного меньше, чем у меня. Мы с вами, Акот, оба поденщики, а ремесло это не очень приятное. Вы не обессудьте, я человек темный, лучше сказать не умею. Но выгоду на свой юрьев день вы тоже соблюдаете. Мне кажется…

Что ему еще казалось, Сприцис Пагалниек так и не успел досказать. Пухлые кулаки пастора замелькали перед самым его носом.

— Вон, безбожник!

Безбожник мигом взялся за ручку наружной двери, а еще через секунду у той же двери пастор подпрыгивал и вопил:

— Вон! Вон!

Бросив взгляд в окошко передней, он увидел, что Сприцис Пагалниек играет за колодцем с собачкой испольщика Аннуса. Пастор вернулся и рухнул в кресло перед накрытым столом. Яичница остыла и походила на неудавшийся студень. Пирожки были пересолены, кофе — вроде сладковатых помоев. Пастор Акот ничком повалился на кровать и лежал как мертвый. Напрасно пробовала, пуститься в разговоры и расспросы Катрина, вошедшая с веником и тряпкой. Пастор Акот поднялся только к вечеру.

1927

Примечания

Рассказ написан в 1926 году и впервые опубликован в календаре «Неаткаригайс вардс» («Независимое слово»), 1927; вошел в сборник «Рассказы о пасторах», 1930; был переработан в одноактную пьесу, которая была опубликована под тем же названием в 1932 году.

1

…говорил он и об обряде вкушения гороха на могилах соплеменников… — В 1926 году в Латвии организовалась националистическая религиозная секта диевтуров, которая старалась возродить культ древнелатышских языческих богов. На поминках диевтуры по древнелатышскому обычаю ели вареный горох.

(обратно)

2

Пастор… помнил его еще с девятьсот пятого года. — В 1905 году в Латвии происходили массовые народные демонстрации против церкви. В церквах во время богослужения устраивались сходки, причем пасторов стаскивали с кафедр.

(обратно)

3

Альберинг Артур (1876–1934) — один из главарей кулацкой партии Крестьянский союз, неоднократно занимал министерские посты, в 1926 году был премьер-министром.

(обратно)

4

Стучка Петер (Петр Иванович) (1865–1932) — выдающийся деятель латышского рабочего движения, один из организаторов Коммунистической партии Латвии. В 1918–1919 годах — председатель Советского правительства Латвии, член ЦК РКП (б), с 1921 года — заместитель народного комиссара юстиции РСФСР, а в 1923–1932 годах — председатель Верховного суда РСФСР. Стучке принадлежит ряд работ по теории государства и права и по гражданскому праву.

(обратно)

5

…когда в Канской волости случилась попойка… — Иронический намек на евангельское сказание о чуде, которое сотворил Христос, превратив воду в вино на брачном пиршестве в Кане Галилейской.

(обратно)

6

Ульманисовка — то есть водка (правительство Ульманиса в 1919 году ввело государственную монополию на водку).

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***