Лунные тени [Андрей Мартынович Упит] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]



Андрей Упит ЛУННЫЕ ТЕНИ

Он только третий год был тюремным священником. По окончании духовной академии он больше всего мечтал о сельском приходе, потому что был родом из деревни и даже за годы учения в семинарии и академии не мог привыкнуть к городу. На письменном столе у него стояла в зеленой деревянной рамочке открытка с видом родного села. На стене висел увядший венок из дубовых листьев, сплетенный в прошлом году сестрой, когда он гостил дома.

Облокотясь на стол и сжав виски ладонями, он смотрел на маленькую, наивно раскрашенную по краям фотографию. Смотрел и слегка улыбался. Сквозь эту улыбку проскальзывала сладкая грусть, которая у крестьян всегда примешивается к воспоминаниям о родных местах.

Церковка с пятью куполами-луковками стояла на пригорке за селом. На фотографии купола были такими же серыми, как и соломенные крыши в низине. Но священник знал, что их еще прошлым летом выкрасили в ярко-зеленый цвет. Он вспомнил, словно это было сегодня, как звонарь стоял внизу, запрокинув голову, и выкрикивал на все село:

— Еще вдоль края проведи! Вдоль края сильнее проведи!

После того как его посвятили в сан, он хотел получить там место викария и ждал целых полгода. Но отец его был простым кузнецом, а у другого претендента нашлись высокие покровители, так что пришлось согласиться на должность тюремного священника.

Пожаловаться он не мог. Работа легкая — по правде говоря, это был скорее отдых, чем работа. Тюремный режим отличался строгостью, оскорбить его никто не осмеливался. Да никому это и не приходило в голову — часовые у входа были совершенно лишними, и без них в камере никто бы его не тронул. Приходил он сюда, когда хотел или когда выражал желание кто-нибудь из заключенных, — не считая обязательных богослужений по пятницам и воскресеньям и посещений смертников.

За последние восемь месяцев это случалось довольно часто. С тех пор как объявленный слабоумным король был выслан в старый охотничий замок, где он содержался под неусыпным надзором, священнику раза два в неделю приходилось бывать в тюрьме, и каждый раз у нового осужденного. По распоряжению правителя страны, генерала Войковича, режим стал втрое строже. Из камер смертников почти исчезли анархисты и коммунисты — теперь священник имел дело главным образом с военными чинами вплоть до полковников.

Это были по большей части воспитанные и религиозные люди. Они охотно соглашались приготовиться в последний путь. С ними священнику было приятнее иметь дело, чем с анархистами, которые выставляли его за дверь, нередко с кощунственными словами.

Политикой он ничуть не интересовался. Когда дворник, владелица молочной или тюремный врач приставали к нему со своими мнениями, он старался избегать разговоров. Дворник был ярым приверженцем Войковича, молочница втайне обожала короля-узника, а врач-нигилист издевался и над тем и над другим. Священник оставался безучастным ко всему этому. У него были свои особые обязанности, налагаемые его саном, и он усердно выполнял их во славу господа бога и правительства…

Он отвел глаза от фотографии и откинул голову. Мысль о собственном призвании внушала и чувство собственного достоинства. Особенно в эти страшные времена — как теперь все говорили. Но для него времена не были страшными. О нет, он знал, на чем стоит и должен стоять. «Небо и земля прейдут, по слова мои не прейдут…»

В такие минуты он был уже не тридцатилетний сын кузнеца, а закаленный воин на поле битвы господней. Надежный страж у врат его царствия, которые отверзаются лишь пред покаявшимися. Полный смирения, но не малодушия. Он не имел права быть малодушным! Ибо и ему когда-нибудь придется ответствовать за дела свои…

На краю стола лежал конверт с печатью коменданта тюрьмы. Священник и обратил на него свой взор. Обычная повестка. Он знал, что в ней сказано, и не счел нужным перечитывать второй раз. Вынул из кармана большие старомодные серебряные часы, подаренные отцом, и, не открывая крышки, взвесил их на ладони. Снова на его лице появилась меланхолическая улыбка. При посторонних он стеснялся вынимать из кармана это старье. И, однако, не отдал бы их и за полугодовое жалованье.

Половина седьмого. Его просили быть к семи. На целый час раньше, чем обычно. Должно быть, позвали к какому-нибудь особенно закоренелому преступнику. Комендант свое дело знал. Ну, с божьей помощью… Ему приходилось встречаться со всякими…

Священник не спешил. Он вспомнил, что после обеда забыл вымыть руки и теперь долго тер их жесткой щеткой и мылом. Теперь надо соблюдать все меры предосторожности больше, чем во времена переселения народов и крестовых походов. По всем улицам шатаются русские эмигрантки, префект уже второй раз приказывал оцепить восточные кварталы и произвести санитарную проверку. За один только день отправили в венерическое отделение приюта св. Димитрия сто сорок человек. Ни к перилам, ни к дверным ручкам нельзя прикасаться руками.

Было уже без десяти семь, когда священник собрался в путь. Спешить было некуда. Церемония исполнения приговора никогда не начинается ранее полуночи, а к тому времени он вполне управится. Он по опыту знал, что иногда приходится подолгу сидеть в конторе и скучать.

Он взял со стола книгу и подумал: брать ее с собой или не брать? «Reigen»[1] Шницлера[2]. В тюрьме, конечно, никто понятия не имеет ни об этой книге, ни о ее авторе. К нему самому она тоже попала случайно, но содержание его заинтриговало. Ведь никто не посмеет полюбопытствовать, что он читает. Он положил книгу в карман и облачился в свое длинное одеяние.

Солнце уже опустилось до зубчатой линии леса на горах.

Расплавленное теплое золото заливало городские улицы. Если бы не гул трамваев и автомобилей, доносившийся из центра, вероятно, можно было бы услышать и мычание коров, возвращающихся с горного пастбища, и звон их колокольчиков.

Вся окраинная улица знала, куда идет священник. Когда он, выйдя на крылечко, натягивал перчатки, женщины, сидевшие с вязаньем возле домиков, и играющие дети поворачивали головы в его сторону. Даже точильщик у мясной лавки переставал нажимать на подножку и, придерживая обеими руками широкий, похожий на сломанный меч резак, смотрел, куда пойдет священник: направо — погулять за городом или к центру.

Конечно, ему нужно было в город, в противоположный конец его, где в бывшем доминиканском монастыре устроили тюрьму. Уже третью тюрьму — так как две главные были переполнены и арестанты стали разбегаться из обнесенных колючей проволокой загородок.

Священник невольно втянул шею в поднятый воротник. Ему неприятны были эти любопытные зрители, которые знали, куда он направляется. А кое-что было еще неприятнее. Когда он проходил мимо выкрашенной в желтый цвет двери, за ней пряталась жена оперного хормейстера, сделав вид, будто не замечает его. Два мальчугана, которые только что были увлечены игрой в пуговицы, разинув рты смотрели ему вслед. Продавец мороженого торопливо перешел на другую сторону улицы. Всюду при приближении священника умолкали разговоры. Это были неприятные, ужасно неприятные люди — они знали, куда он направляется.

Он уже стал нервничать. Увидев издали двух дочерей профессора Чижа, поскорее зашел в молочную.

Продавщица как-то странно выпучила глаза и сложила руки на толстом животе. Священник с шумом бросил трость на голый столик и сел.

Он не раз заходил в неурочное время съесть стакан простокваши, и, бывало, продавщица ни на минуту не закрывала рот. Она всегда знала какие-нибудь новости о состоянии здоровья бедного короля. На этот раз она быстро, даже слишком быстро, подала требуемое и скрылась в задней комнате, не затворив за собой дверь.

Чуть ли не залпом выпив стакан, священник бросил на стол монету и вышел. Странные люди! Он-то в чем виноват? Его ведь приглашают не разбирать дела и судить — это его не касается. Он только выполняет свои обязанности.

Движение на центральных улицах немного рассеяло и развлекло его. Здесь никто не обращал на него внимания, только изредка здоровался кто-нибудь из знакомых. А когда он дошел до окраины, на узких уличках уже стемнело. Не спеша поднимался он по пологому склону горы. Едва дошел до ворот, как старинные башенные часы пробили девять.

Словно по подземному ходу, шел священник по каменному, бесконечно сводчатому коридору. Висевшие в ряд электрические лампочки, казалось, спускались впереди все ниже и ниже. Ноги ступали по каменным плитам пола, иногда какая-нибудь расшатавшаяся плита неприятно громыхала. А всякий резкий звук казался здесь неуместным.

В тюремной конторе было, как всегда, уныло. Помощник коменданта корпел над бумагами. Стоявшая перед ним лампа горела ярко, но оливково-зеленый абажур отбрасывал на стол небольшой светлый круг, внутри которого флегматично двигались жилистые, волосатые руки помощника. Немного повыше поблескивала его лысина. Лампочка под потолком разливала по низкой просторной комнате слабый полусвет.

Священник заметил, что в соседней комнате никого нет. Ему не хотелось сидеть там одному. Он снял шляпу и опустился на скамью.

В нескольких шагах от стола в угодливой позе стоял старший надзиратель и ждал, когда начальство кончит писать. Позади него вытянулись два конвоира в касках, держа винтовки к ноге. По всей видимости, они ждали очень давно, так как все время переминались, стараясь не стучать сапогами на толстых подошвах.

Помощник коменданта кончил писать. Сердито промокнул написанное и швырнул бумагу через стол, не глядя на надзирателя, словно тот был его личным врагом:

— В этапную тюрьму!

Надзиратель посмотрел в бумагу и стал читать по складам:

— Нити… Валентино… Да-да…

Лысина у помощника порозовела.

— Что? Что?

Надзиратель вскинул руку к козырьку.

— Виноват, господин комендант… Я еще днем докладывал вам. Этот итальянец болен. Я сомневаюсь, сможет ли он идти.

Лысина у помощника стала багровой.

— Сомневаетесь? А я нисколько не сомневаюсь. Нисколько! Понятно?

— Как прикажете. Заковать?

— Заковать.

Когда они вышли, по-военному стуча каблуками, помощник мгновенно переменил позу. Он сел поудобнее, почти развалился, даже среднюю пуговицу на мундире расстегнул. Снова взял сигарету, которая все время дымилась на краю стола, и ловко пустил в потолок колечко дыма. Потом вежливо обратился к священнику:

— Хорошая сегодня погода.

— Великолепная. Такой погоды в начале августа и не помнят.

— У вас родители землевладельцы? Нет? Я, надо вам сказать, в этом году приобрел клочок земли. Через полтора года выхожу на пенсию, а то городская жизнь надоела до чертиков.

— Мне тоже.

— Ба, вам еще ничего не может надоесть. У вас впереди еще много времени. Вот когда стукнет пятьдесят пять, тогда и говорите. Я в ваши годы мог пить всю ночь напролет, и на другой день никто не сомневался, что я проспал все восемь часов дома в постели.

— У вас было крепкое здоровье.

— Что там — здоровье! Железо, а не здоровье! Но и железо ржавеет. Сами убедитесь. А ваш рецептик все-таки не помогает.

Он поморщился и потер обеими руками ляжку.

— А как вы его пьете? С молоком или сельтерской? Моя мать каждое утро принимает его с молоком. Этим только и держится.

— С молоком! Кем вы меня считаете? Вы еще посоветуете бутылочку с резиновой соской!

Их беседу прервали. Позвякивая шпорами, вошел сам комендант и поздоровался со священником.

— Вы еще здесь? А я думал, вы в камере. Вы ведь имеете обыкновение делать свое дело основательно, а времени у нас не так много.

Помощник протянул ему портсигар.

— Пожалуйста. Попробуйте мои. Это новая марка. Ручаюсь, что даже при вашем бронхите не повредит. Во сколько сегодня?

— Ровно в двенадцать.

— На час раньше обычного.

— Да. Дело в том, что у меня теща больна. Мы ждем профессора Гольдштейна из Вены. Поезд приходит в половине второго ночи.

Тут он снова повернулся к священнику.

— Будьте так добры, приступайте. И уж, пожалуйста, так, чтобы нам не пришлось из-за вас задерживаться. Дело-то такое… И не очень возитесь с этим субчиком. Вы несправедливо поступите по отношению к дьяволу, если будете отвоевывать душу этого негодяя.

Оба они посмеялись остроумной шутке. Даже священнику пришлось улыбнуться.

Через минуту он уже поднимался на второй этаж. Младший надзиратель шел впереди, придерживая связку ключей, чтоб не звенели. Часовые у камер вытягивались во фронт, словно это был не священник, а генерал, прибывший инспектировать тюрьму военного трибунала. Такое внимание трогало его, и он всем ласково кивал головой.

Дверь камеры была открыта, и возле нее не стоял часовой. Сейчас в этом не было надобности. Осужденный сидел на полу, Руки его были закованы, от ног к железному кольцу в стене, извиваясь, тянулась цепь. По всей видимости, он буйствовал. Окно под потолком — разбито, в камере не было ни посудины с водой, ни скамейки, ни нар.

— Не можешь ли ты встать, сын мой?

От этой фразы самому священнику стало не по себе. Этот «сын» был лет на десять старше его. Ему стало еще неприятней, когда тот послушно поднялся на ноги. Он стоял, чуть покачиваясь взад и вперед, позвякивая цепью.

Это действительно был опасный субъект. Копна рыжеватых волос на голове; спутанная борода почти закрывала лицо, и из этой чащи смотрели неестественно блестящие глаза.

Священник глядел мимо этих глаз на серую стену. И начал обычным, не то печальным, не то укоризненным голосом:

— Ты знаешь, что твой жизненный путь окончен. Еще несколько часов, и ты предстанешь пред вечным судией.

Косматая голова качнулась вперед.

— Разве король не помилует меня?

Священник повысил голос:

— Не думай больше об этом — все уже кончено. Перед тобой только один путь — последний и самый тяжкий.

И он заговорил об этом последнем пути. Вначале лишь для того, чтобы побороть чувство неловкости, охватывавшее его каждый раз возле осужденных. Он все еще не привык к своей несложной роли. Он говорил о пути на Голгофу, а мысли его то и дело отвлекались в сторону, в воображении мелькали картины, совершенно непохожие на ту, которую он должен был увидеть через несколько часов за городом на опушке леса. Он находил и психологическое объяснение этой нелепости, но обозначал ее привычными для своей профессии словами. Это слабая человеческая природа, это плоть с особенной остротой ощущала перед призраком смерти всю соблазнительную сладость жизни, потому что его собственному существованию ничто не угрожало. Уста его говорили преступнику о тяжести последнего пути, о страшной каре, ожидающей за гробом не очистившуюся от грехов душу, а у самого перед глазами вставали зеленые долины, окаймленные зубчатой грядою гор, он ощущал дуновение ветерка, аромат роз…

И каждый раз, каждый раз это повторялось почти в той же последовательности. И каждый раз в нем одерживала победу мысль о высоком призвании, сила веры и священный восторг. Голос его звучал все громче, речь лилась все привольнее, часто отклоняясь от темы; зато при этом получалась прекрасная проповедь, какие редко удавались и в церкви.

Когда священник кончил, слезы стояли у него в глазах. Так он был доволен собой. Надзиратели, все время слушавшие за дверью, отошли на цыпочках подальше в коридор.

Священник шагнул к осужденному и положил руку ему на плечо.

— А теперь исповедуйся, сын мой. Расскажи о всех своих преступлениях; покаявшийся и в последнюю минуту может получить отпущение грехов.

Осужденный по-прежнему покачивался взад и вперед. Видимо, его мучила одна и та же неотвязная мысль.

— Почему король не помиловал меня?

Это был не голос. Это был глухой, нечленораздельный хрип, и содержание сказанного можно было только угадать.

Священник рассердился. Он почти целый час попусту тратил силы, расточая свое красноречие. Голос его зазвучал резче:

— Сын мой, я сказал, что все это напрасно, что все уже кончено. Слишком велико твое преступление, его нельзя простить.

Заключенный неожиданно взмахнул руками так, что загремели цепи. Глаза его сверкнули.

— Мое преступление… А разве он не преступник? Почему его не осудили?

— Сын мой, суд знает, что делает. Его вина не доказана.

— Значит, преступление становится преступлением, только когда его можно доказать.

Священник еще больше рассердился:

— Я не затем пришел сюда, чтобы вести с тобой споры о всяких юридических тонкостях. Если он виновен, то не избегнет заслуженной кары. Там, в небесах…

— Там, в небесах… Я так долго ждать не мог. Передо мной стоял выбор: или он, или моя жена. Но как я мог свою жену?.. Он ее взял силой… Подстерег, как зверь добычу. И все-таки его оправдали! Его вины нельзя было доказать. Четыре подкупленных свидетеля показали под присягой, что он в ту ночь был дома. Как я мог оставить его в живых? Как моя несчастная жена могла ступать по той же земле, по которой ходил этот человек?

Священник оглянулся. Но здесь некому было помочь ему.

Заключенный подошел еще ближе, насколько позволяла цепь. Его безумные глаза горели, как угли.

— Я не виновен! Скажите им, что они губят невинного человека.

Безудержный гнев овладел священником. Он отступил на шаг, загораживаясь руками.

— Я им ничего не скажу и не могу сказать. Я здесь не для того, чтобы судить или оправдывать. Твою душу…

— Мою душу!.. И она вам нужна! Вам мало того, что они убьют мое тело!

Священник вздрогнул, отступил еще на шаг к двери.

— Я хочу спасти от погибели твою душу, узник! Одумайся, пока не поздно!

Заключенный так вытянул шею, будто голова его пыталась раньше срока отделиться от туловища.

— И вы заодно с ними! Вы палач! Палач!

Он выкрикнул это так громко, что надзиратели снова сбежались к дверям камеры. Священник повернулся и поспешил уйти. Ноги у него подгибались, в глазах рябило. Даже сквозь затворенные, обитые железом двери доносились безумные вопли заключенного. Священник не мог успокоиться, пока надзиратель запирал на три замка железную решетку в конце коридора. По лестнице он спускался так быстро, будто за ним гнались. В ушах у него все еще стоял дикий вой.

Хорошо, что в конторе много народа и все разговаривают — можно не смотреть никому в глаза. Он еще из-за двери услышал громовой бас тюремного врача и женский щебет. Иногда раздавались сердитые приказания помощника коменданта.

Полицейский патруль снова привел с улицы задержанных женщин. Только что отделили давно известных проституток, и перед столом остались лишь две русские эмигрантки. Одна — низенькая, лет сорока с лишним, испуганная и жалкая. Другая — в потертом шелковом платье и стоптанных туфлях еще напоминала гранд-даму. Выпятив грудь, она посматривала по сторонам подведенными глазами, словно искала среди мужчин заступника.

Но никто не заступился. Помощник коменданта сосредоточенно писал; от усердия у него даже лысина порозовела. Врач, по обыкновению, был в хорошем расположении духа, — заложив руки в карманы, посасывая сигару, он с интересом разглядывал пленниц.

Помощник коменданта повернул к нему голову.

— Значит, пьяные?

— Абсолютно. То есть этак градусов на семьдесят пять.

В разговор вмешался квартальный:

— Позвольте доложить. Нас вызвали в ресторан «Бухарест», где они устроили скандал.

Русская эмигрантка ринулась к нему.

— Абсолютно не так! А если они мне за мои деньги подают тухлые котлеты…

— Она запустила соусником в лицо кельнеру. А другая безуспешно старалась успокоить ее.

Эмигрантка плюнула в сторону подруги.

— Соня… а кто она такая! Я ее не намерена слушать. Она у нас в имении пасла гусей.

Врач подошел ближе.

— А, помещица?

— Абсолютно так. Что ты, толстяк, глазеешь? Разве помещица не имеет права выпить один стаканчик?

— Имеет, еще бы! И один и два, — пока не начнут летать тарелки.

Он шлепнул ее широкой ладонью по ляжке и заржал. Эмигрантка рассердилась.

— Не лезь, обезьяна! Я тебе не какая-нибудь ресторанная девка.

Врач не обиделся, но помощник коменданта ударил кулаком по столу.

— Молчать! Подпишитесь!

Маленькая женщина подписала дрожащей рукой и полными слез глазами вглядывалась в непонятный текст, пытаясь угадать, что там написано. Помещица демонстративно расписалась во всю страницу, положив не совсем чистый локоть на стол, возле самой руки коменданта.

Когда их увели, врач, все еще смеясь, подсел к священнику.

— Поразительные люди, эти эмигранты. Я их терпеть не могу, но пить они умеют. С того времени, как они понаехали сюда, городская управа уже дважды повышала налог с трактирщиков.

От самого врача несло коньячным перегаром, а он еще нарочно заглядывал в лицо, принуждая слушать свою болтовню. Ужасный глухой крик все еще раздавался в ушах у священника. Перед глазами все время стояла лохматая голова заключенного и его горящие глаза.

Врач разошелся и болтал без умолку. Как всегда в такие вечера, служитель принес ему стакан грога. Он пил грог, причмокивая губами, и когда говорил, мелкие капельки свешивались с его усов. Он уже совсем опьянел, но, однако, в голосе его и во всех движениях чувствовалась тревога.

Когда за дверью конторы раздались шаги и лязг винтовок, он придержал стакан другой рукой, чтобы не выронить его.

— Идут… Хлебну еще, прежде чем приступить к исполнению обязанностей.

Одним глотком он осушил стакан и поставил на подоконник. Комендант, подравнивавший в это время ногти пилочкой перочинного ножа, презрительно усмехнулся.

— Опять вы нервничаете, приятель. Вам придется будущим летом серьезно полечиться на водах. Я советую вам еще зимой похлопотать о длительном отпуске.

В комнату никто не вошел. Шаги миновали дверь канцелярии. Врач откинулся на спинку скамьи, продолжая бессвязно болтать — заикаясь, часто забывая в конце предложения начало его.

Что-то необъяснимое удерживало священника возле этого пьяного болтуна. Он внимательно следил за пухлыми руками, которые нервно шарили по скамье. Наблюдал за этими заплывшими черными глазами, бегающими по комнате, будто они отыскивали что-то очень важное для них обоих. И когда врач на мгновение умолк, священник инстинктивно повернулся к дверям, за которыми все было тихо. Скоро полночь, арестованных на улице в эти часы обычно оставляют до утра либо в полицейском участке, либо в подвале префектуры.

Помощник коменданта поманил священника к столу.

— Распишитесь, пожалуйста. Вы ведь прямо оттуда отправитесь домой.

Священник расписался. Это была обыкновенная расписка в получении денег за ночную работу. Помощник коменданта всегда выполнял эту формальность заранее. В новой военной тюрьме бухгалтерия была поставлена образцово — государственный контроль после ревизии официально сообщил об этом.

— Получите, пожалуйста, деньги.

Одна стершаяся монета выскользнула из его рук и покатилась по полу. Священник бросился поднимать ее, споткнулся и не поймал. Вертясь, как волчок, звеня и подпрыгивая на каменных плитах пола, она катилась к стене. Стоя на коленях, священник протянул руки, пытаясь схватить ее. Длинная одежда сковывала движения, мешала ему. У скамейки он было схватил монету, но потерял равновесие и плашмя растянулся на полу.

Помощник коменданта тоже потянулся за монетой, пытаясь поймать ее, но безуспешно. Схватив священника за воротник, он помог ему встать на ноги.

— Не ушиблись?

Священник покачал головой и стал отряхивать запачкавшуюся о грязный пол одежду. Он покраснел и слегка смутился. Врач зажег спичку, посветил под скамейкой и вытолкнул ногой беглянку.

— Вот бессовестная! А завтра бы оказалось, что именно ее-то вам и не хватает!

Все знали, что священник очень скуп и ежемесячно пятнадцатого числа посылает деньги домой — сестре, которая училась в средней школе, и отцу на постройку нового дома и кузницы.

Врач ухватился за новую тему.

— От жалованья у вас почти ничего не остается. Сверхурочная работа — вещь хорошая. Если режим Войковича продержится еще с год, вы разделаетесь со всеми своими долгами и родителей поставите на ноги.

Комендант кончил подравнивать ногти на левой руке и переложил в нее ножик.

— А вы ожидаете перемены режима?

Это было сказано дружеским тоном, с легкой улыбкой. В лояльности врача никто не сомневался. Но атмосфера в стране была такова, что врач, несмотря на опьянение, заметно встревожился:

— Что вы! Пусть сто лет продолжается!.. Что я говорю — сто! Целую вечность!

Он заказал еще стакан грога и с недовольным видом стал бормотать что-то между глотками.

Священник тоже был недоволен — очень, очень недоволен. Ему казалось, что в этот вечер все складывалось совсем не так, как обычно. Что-то было не на своем месте… Лохматая голова заключенного все еще виднелась в дыму докторской сигары.

Второй стакан врач одолел лишь наполовину. Пора было в путь, и они двинулись.

У выхода в коридор комендант остановил их. Нужно было подождать, пока не пройдут вперед помощник с осужденным. Все узкое помещение было битком набито: тюремные сторожа и солдаты тащили что-то тяжелое, громоздкое, то сбиваясь в кучу, то растягиваясь в две цепочки, как бурлаки на берегу реки. В тот момент, когда уже раздавался скрип отворяемых ворот, в самом конце коридора прозвучал протяжный крик, напоминающий вой задыхающегося животного. Крик тут же заглох, словно под быстро накинутым войлоком.

Священник стоял, спрятав руки в широкие рукава, и твердил про себя, что там ничего не случилось. Ничего, решительно ничего не могло произойти. Кто посмеет так неприлично кричать, когда здесь такие строгие порядки, да еще в присутствии самого коменданта? Комендант совершенно спокойно натягивал белые перчатки; душистый дым его английской сигареты наполнял узкий коридор. Нет, ничего не случилось.

Солдаты разместились в двух грузовиках. Подъехали еще две легковые машины. В первую сели оба коменданта и чиновник из военного трибунала. Священник узнал свой автомобиль и занял в нем место. Когда рядом с ним, пыхтя, уселся врач, влез еще какой-то незнакомец, который никогда не ездил с ними.

У ворот при ярком свете фонаря священник вопросительно посмотрел на врача, потом всмотрелся в незнакомца. Тот сидел, надвинув шляпу на глаза, втянув голову в поднятый воротник серого пальто. Умышленно или нет, но он повернулся так, что лицо его оставалось в тени.

Весь его вид говорил, что он занял законное место и не намерен покидать узкое переднее сиденье. Колени незнакомца неприятно упирались в ноги священнику, но ему казалось неудобным оттолкнуть их или подвинуться самому. Он чувствовал тепло чужого тела, и в этом было что-то страшно унизительное, даже оскорбительное.

Грузовики с грохотом неслись по горному шоссе, которое служило продолжением главной улицы города, — мимо редких домишек, прятавшихся за вишнями и грушевыми деревьями. Когда они выехали из старой вязовой аллеи, очертания склона смутно белели, но далеко были видны в призрачном бледном полусвете.

Над долиной стояла луна.

Белые городские дома внизу сливались в одно неясное пятно. Редкие тополи отбрасывали полоски теней, словно черные пальцы, указывающие на что-то. Тени упирались в далекие синеватые горы.

Врач не был любителем природы, не отличался сентиментальностью и все время дымил сигарой. Он сплюнул сквозь зубы, прямо мимо шляпы незнакомца, и подтолкнул священника.

— Странное дело, почему все они упираются и кричат? Ведь отлично понимают, что все равно это не поможет.

Священник вздрогнул. Именно об этом думал сейчас и он, пытаясь убедить себя в том, что этого не могло быть. Теперь у него больше не оставалось сомнений. Но ведь он видел и не такое сопротивление, слышал и не такие крики, когда осужденных волокли по узкому коридору к воротам. Почему же именно давешний крик все время раздавался у него в ушах и никак не смолкал?

Конечно, во всем виноват был врач. Язык у него ни на минуту не оставался в покое.

— Эти ребята не будут разводить с ним долгие церемонии. Гражданских прав у этого бедняги осталось не очень-то много. Да и те на каких-нибудь полчаса. Чужую собственность уважают лишь тогда, когда она стабильна. Раз-другой дадут пинка, раз-другой кольнут штыком — кто с них спросит?.. Лишь бы он был еще жив, когда ему будут накидывать на шею петлю.

Священник мерз. Он съежился и забился в самый угол сиденья.

— Да замолчите же! Зачем говорить о таких неприятных вещах.

Врач чиркнул спичкой и зажег потухшую сигару.

— Да, приятного тут мало.

И опять сплюнул прямо мимо шляпы незнакомца.

— Черт возьми, почему я не заказал третий стакан!

Нервозность доктора передалась и священнику. Он вздрагивал при виде каждой тени на дороге. Телефонные столбы бросали длинные, прямые тени до самой долины, где виднелся поросший кустарником берег реки. Тени редких вязов напоминали черные лужи, разлитые на ровном месте. А тень автомобиля, огромная и густая, бежала рядом, подпрыгивая на рытвинах и кустах, высоко подбрасывая головы едущих и снова опуская их.

Человек, сидевший на переднем сиденье, повернул голову и как бы понюхал воздух. Священник заметил только очертания худощавого лица и неестественно длинный подбородок — как у старых ведьм на средневековых рисунках.

Ехавшие впереди грузовики смолкли, только где-то сбоку тарахтел легковой автомобиль. Теперь и их машина свернула с дороги и, переваливаясь, скрипя рессорами, стала медленно подниматься в гору.

Вдруг священник вздрогнул всем телом и схватил за руку врача.

По склону протянулась странная тень. Это мог быть телеграфный столб — только на конце его вырисовывалась поперечина, поддерживаемая подкосом, и с нее свешивалось что-то тонкое. С первого же взгляда священник понял, что это такое. Но никогда еще он не видел так отчетливо этот столб с поперечиной, никогда он не казался ему таким страшным, как его призрачная тень. Никогда священник не бывал здесь в такую светлую лунную ночь.

Врач, еще не проснувшись как следует, по-детски закивал головой.

— Что? Что?

Но возле автомобиля уже стоял комендант и торопил:

— Прошу вас, господа! Постараемся покончить с этим делом как можно скорей. Уже половина первого, а в половине второго приходит поезд из Вены.

И когда священник вылез из машины, он дружески взял его под руку.

— Надеюсь, вы не станете разводить долгие церемонии, хоть я и не имею права давать вам подобные указания. Но вы сами понимаете — это ведь пустая формальность.

И в самом деле все очень спешили. Пока чиновник из военного трибунала читал вслух какую-то бумагу, помощник коменданта светил ему карманным фонариком. Потом кто-то подтолкнул священника вперед.

Он шел, как лунатик, сознавая только то, что идет, не помня, зачем он здесь и что должен делать. Столб с поперечиной стоял прямо перед ним. Как маятник, медленно покачивалась от легкого ветерка веревка.

Потом его заслонил человек с чудовищно лохматой головой. Священник пришел в себя и все вспомнил. Вспомнил даже слова, которые обычно говорил в подобных случаях, но язык не повиновался ему. Лохматый стоял спиной к луне, так что не видно было его страшных глаз, и все же священник не мог заговорить. В этой сгорбленной, будто вросшей в землю человеческой фигуре было что-то такое, от чего язык священника прилип к гортани. Никогда, никогда еще не видел он, как выглядят люди, которых он так часто напутствовал здесь словом божьим. Никогда еще луна не светила так ярко и тени не были такими черными. Никогда… никогда… никогда…

Он бессмысленно повторял про себя это ничего не значащее слово. Наконец, что-то, словно извне, заставило его заговорить:

— Каково твое последнее желание, сын мой?

Веревка так закачалась, будто ее с силой отбросила чья-то невидимая рука.

— Если ты хочешь помолиться со мной богу, то преклони колени, сын мой.

Заключенный был уже освобожден от цепей, но стоял так, словно ноги его были прикованы к камням.

— Может быть, ты хочешь послать прощальный привет своим близким? Я могу передать им…

Священник осекся на полуслове и вдруг хрипло вскрикнул. Сбоку, из тени грузовика вынырнул человек, который ехал вместе с ним. Теперь он был без шляпы. Голову его покрывало что-то вроде монашеского капюшона. Одет он был в какое-то мерзкое, плотно прилегающее к телу желтое одеяние, — словно змея, только что сбросившая старую кожу. Вынырнул из тени, засучивая узкие рукава, — ясно видны были его жилистые руки, до самых пальцев заросшие черными волосами.

Лохматый, как видно, не понял жеста священника. А может быть, и сам не сознавал, что делает. Только он вдруг выпрямился, схватил обеими руками, точно клещами, руку священника, потянул ее и, как перепуганный ребенок, прижался к нему. Он что-то шептал, всхлипывал, пытаясь сказать что-то, и это что-то вырывалось из него, как пар из открытого котла. Горячие капли падали священнику на руки.

А желтый все приближался, продолжая засучивать рукава. Тогда священник, будто ему самому грозила опасность, снова вскрикнул изменившимся от страха голосом. Стоявшие поодаль люди мгновенно обступили их.

Лохматого схватили и поволокли прочь. Священник стоял на том же месте, все еще болезненно ощущая пожатие железных рук. Никогда здесь не было так светло. Впервые он увидел, как их волокут, как им заламывают руки за спину и стягивают веревками. Впервые он ясно слышал, что это они выли по-звериному, пока им не зажимали ртов и не заставляли замолчать навсегда.

Врач положил священнику руку на плечо, с силой встряхнул.

— Зачем вы смотрите, если нервы не выдерживают? Идемте.

Священник отошел в тень автомобиля, — больше здесь негде было укрыться. Он больше не владел собой. Когда он еще раз обернулся, лохматый был уже высоко в воздухе, почти под самой поперечиной. Ноги у него дергались, как у петрушки, все тело корчилось, будто сквозь него пропускали гальванический ток. Потом желтый ухватился за что-то, и столб заскрипел.

Больше священник ничего не видел. Он сидел в тени автомобиля, прислонясь затылком к резиновой шине. На откосе кое-где поблескивали песчинки. На другом берегу реки мерцал желтый огонек.

Тяжело дыша, врач отпрянул от автомобиля, к которому было привалился.

— Меня зовут. Значит, готово. Теперь и вы можете идти.

Когда священник встал, толпа уже поредела. В передний грузовик втаскивали что-то, видимо, невероятно тяжелое. Потом оба грузовика уехали. Осталось только шесть пассажиров и два шофера легковых машин.

Рядом стояли комендант тюрьмы, его помощник и человек в шляпе, ехавший вместе со священником. Тот, который вынырнул из тени, обнажая волосатые руки… Как огромная желтая летучая мышь, он вцепился в повешенного, так что затрещал столб и, может быть… еще что-то.

Теперь он опять был в сером пальто с поднятым воротником, в надвинутой на глаза шляпе и стоял спиной к луне. Но это был он — священник узнал бы его в тысячной толпе.

Помощник коменданта плашмя держал в руках портфель. Кивнул человеку в шляпе:

— Обратно в канцелярию вы не поедете. Идите распишитесь.

Комендант посветил им электрическим фонариком. Священник снова увидел заросшую волосами до самых пальцев обезьянью руку и блестящее автоматическое перо в ней. Освещенный фонарем, показался неестественно длинным выступающий вперед подбородок старой ведьмы. Показался и тут же спрятался, будто обожженный холодным светом.

— Извольте получить деньги.

Обезьянья лапа долго шарила по гладкой коже портфеля. Священник смотрел, затаив дыхание, Одна стершаяся монетка выскользнула из ладони и покатилась по земле. Серый присел и потянулся за ней… Нет! Здесь это было или еще где-то? Священник потер ослепленные лунным светом глаза.

Рядом были только комендант и его помощник — даже электрический фонарик ему померещился. Луна заливала откос спокойным желтоватым светом. Врач, тяжело дыша, направился к автомобилю.

— Садитесь! Здесь становится прохладно.

Он закутался в плед и откинулся на спинку сиденья, отставив в сторону горящую сигару. Священник не в силах был отвернуться. Машинально сел рядом с доктором, но смотрел он туда, где виднелась тень веревки, ставшая теперь заметно короче. Она быстро скользила по буграм и ямам, словно все еще раскачиваемая невидимой рукой.

Гул двух моторов на минуту оглушил священника. Умолк вой убиваемого зверя, все время стоявший у него в ушах. Когда автомобиль свернул вниз по склону, исчезла страшная раскачивающаяся тень. Но когда проехали немного вперед, дорогу вновь пересекла тень черной руки, качнулась и снова исчезла. И еще раз качнулась и опять исчезла.

Священник съежился в углу и закрыл глаза. «Скорее! скорее!» — кричал в нем каждый нерв. Но автомобиль ехал нестерпимо медленно, и черная рука тени ощупывала его. Глаза священника были закрыты, в ушах раздавался гул мотора, машину трясло, но где-то в самой глубине сознания ярко запечатлелись образы увиденного и услышанного — живые, болезненные, остро ощутимые.

В аллее тени листвы вязов испещрили палевую от лунного света дорогу. Тени были нежные, узорчатые. Мирно бегущими волнами скользили они по ветровому стеклу машины и, словно играя, разрисовывали руки и лица едущих. Они не прогнали, не потревожили видений священника. А он стискивал зубы и так крепко сжимал веки, что заболели глаза.

Вдруг машина остановилась. Они подъехали к бывшему монастырю. Фонарь над воротами далеко разливал синеватый свет. За освещенным пространством виднелись темные линии городских улиц.

Подошел комендант.

— Вы, конечно, не зайдете к нам. Благодарю за сегодняшнюю работу.

И он пожал всем по очереди руки. Сначала врачу, тюремному священнику, потом… Священник отшатнулся. Третий ведь снова сидел на своем месте, укутавшись в серое пальто, пряча лицо под полями шляпы. Его колени прижимались к ногам священника, и от них исходило дружеское тепло.

Снова заработал мотор. Но священник не мог ехать дальше. Он распахнул дверцу и выскочил из машины.

Разбуженный врач сонно проворчал:

— Куда вы? А, хотите прогуляться по свежему воздуху! По правде говоря, в такую чудесную ночь маленький моцион не повредит. К тому же я живу в двадцати шагах отсюда.

Он тоже вылез из машины и зашагал рядом со священником. Потом взял его под руку.

— Постойте, постойте. Я не могу так быстро. Да и куда нам спешить? После ночной работы мы свободны до полудня.

Священник ничего не ответил. Он слышал только звуки его голоса. Что-то беспощадно, неумолчно и все громче шумело у него в ушах, словно разлившаяся черная река.

Врач указал пальцем:

— Взгляните на эту экзотическую панораму. У какого-нибудь художника, какого-нибудь полусумасшедшего кубиста получилась бы престранная картина.

Священник и сам видел. Луна была где-то сбоку и почти позади. На белую спускающуюся под гору улицу падали резко очерченные тени домов. Черные треугольники, ромбы, круги, а поперек тянулся от башни святого Христофора тонкий штык с крестом на конце.

Но священнику весь этот хаос пятен казался только фоном, на котором он видел нечто другое — свое. Одна тень глубоко врезалась в его мозг. Она росла и становилась все ужасней. Она была длинная и тонкая, она тянулась через весь город, и на конце ее извивался отвратительный комок. Вдруг она повернула в обратном направлении, достигла его головы и замелькала перед глазами.

Священник крепко прижался к руке врача. Тот заглянул ему в лицо.

— Что с вами, коллега? Мне показалось, что вы дрожите. Уж не простудились ли вы? Хотя я не понимаю, как это возможно в такую ночь.

Немного погодя он добавил:

— Знаете, что мне пришло в голову? Я живу здесь рядом — зайдите ко мне на минутку. Выпьем по чашке кофе, поболтаем. Когда у человека столько всего накопится, хочется облегчить душу.

Он повел коллегу по узкой лестнице на второй этаж, в свою холостяцкую комнатку. Вскоре на столе уже стояла никелевая кастрюлька с душистым кофе. Но священник не стал пить. Он сидел, тупо уставясь глазами в пол.

Доктор начал сердиться.

— К черту! Будьте вы хотя поучтивее с хозяином дома. С вами прямо уснешь. Постойте! Вы что-то бледны, и глаза у вас подозрительно блестят. Сейчас проверим.

Он пощупал священнику лоб, послушал сердце, стал считать пульс.

— Нет, жара у вас нет. Вы как будто совершенно здоровы.

Посмотрев задумчиво на гостя, он вдруг хлопнул себя по лбу.

— А. понимаю. Это у вас давешнее засело в голове. Конечно, повесить человека не так-то просто. По совести говоря, это следовало бы поручать только таким старым воякам, как я. Вы для таких дел еще слишком зелены.

Осушив три объемистые чашки, он зевнул.

— Советую вам не принимать это близко к сердцу. В каждой профессии требуется привычка, и со временем она появится. До вас мы вешали каждую ночь, и часто по пять штук сразу. Прежний священник был тоже холостяк, и мы с ним каждую ночь после этого разыгрывали партию в шахматы.

Он еще раз зевнул и встал из-за стола.

— Я ложусь спать. И вам советую сделать то же самое. Вон на той кушетке лежит одеяло и подушка. Давайте-ка на боковую. Домой пойдете утром, когда рассветет.

Через четверть часа он уже храпел на всю комнату. Лампа была завешена плотной тканью. В полутьме на полу ясно виднелось падавшее от окна светлое пятно. На нем перекрещивались темные тени рамы.

Потом они стали вытягиваться в одну длинную черту. Протянулись через всю комнату, поползли по стене и стали раскачиваться, как давеча за городом, как всю эту ночь…

Тюремный священник схватился за голову и, шатаясь, пошел к двери. Кто-то уверенно вел его вниз по темной лестнице. На улице он заметил, что кто-то шагает рядом, исчезая на миг в хаосе теней, то снова появляясь в палевом свете луны.

Конечно, это был врач. Священник тут же начал спорить с ним.

— Что означают, доктор, ваши слова: повесить человека не так-то просто? Вы же не хотели этим сказать, что и я…

Спутник ответил охотно и даже раньше, чем священник успел докончить фразу.

— О, именно это я и хотел сказать. И вы, и я, и все мы. Не станете же вы отрицать, что каждый из нас участвовал в этом. А вы еще деятельнее, чем я. Это наша служба, и за нее мы получаем жалованье.

Кто-то застонал, прислонившись к белой стене. Может, сам же тюремный священник, но это было трудно понять.

Кто-то шептал запекшимися губами:

— Я не могу после этого играть в шахматы… Не могу я!

Когда священник обернулся, врача рядом с ним уже не было. Не было и его собственной тени. Рядом шагалкомендант тюрьмы. Священника разбирал неудержимый гнев.

— Какое вы имеете право оскорблять меня? Вы подряд жали руки — и мне и той гадине…

— Не мое дело судить, кто из вас гаже. Только оба вы — мои помощники. Я джентльмен и считаю своим долгом после окончания работы пожать вам обоим руки.

Нет — это был не комендант, это был его помощник. Священник накинулся на него.

— Как вам не стыдно платить мне так же, как и тому… тому… именем которого я боюсь осквернить свои уста!

— Чего вы от меня хотите? В нашей тюрьме бухгалтерия всегда была поставлена образцово — после ревизии государственный контроль даже отметил это в официальном бюллетене. Кроме того, вы получаете по пятой, а он только по двенадцатой категории. Мне кажется, вы не имеете никаких оснований жаловаться на какое-то унизительное равенство между вами. Разве вам не нужны деньги? Вы помогаете своему отцу строить дом, учите сестру. Я-то знаю, каких расходов требует собственное хозяйство.

— Не приравнивайте ко мне его и себя! Я священник. Понимаете, священник!

— Я понимаю. Но и вы не забывайте, что все мы государственные служащие. И у него, несмотря на двенадцатую категорию, служебный стаж побольше вашего. Пятнадцать лет практики. А у вас? Ну, признайтесь сами! Ручаюсь, что вы и сотни не проводили на гору висельников.

Когда священник снова перевел дыхание, он увидел того, чье присутствие все время чувствовал рядом. Сгорбившись, пряча лицо под полями шляпы, он точно так же, как священник, поднимал ноги и так же размахивал руками. И заговорил он первым.

— Не сердитесь, коллега. Я слышал, с каким гневом и презрением вы говорили обо мне.

— Не подходи, гадина! Дьявол — твой коллега, и тебе давно уготовано место в аду.

— Весьма возможно. По правде говоря, я и сам в этом не сомневаюсь. Мое место там никто не займет. Но только если я попаду туда, то и вы со мной. Вместе работали, вместе отправимся и в ад.

— Отыди, говорю тебе! У меня с тобой нет ничего общего!

— Кроме общей службы и жалованья. Одному мне пришлось бы трудно, но вдвоем мы легко справляемся с этими парнями. Видели, как я ловко орудовал? А мое дело ведь только подготовить его бренную плоть к отправке за город на свалку. Вам приходится быть куда расторопнее. Вы же отсылаете его божественную душу по принадлежности — либо обратно к господу Саваофу, либо во владения его величества Люцифера… А еще говорите, что мы не коллеги!

Как острые осколки стекла, впивался его омерзительный, скрежещущий смех в уши священника. Зажав их ладонями и согнувшись, он бросился бежать от всех этих спутников. Другой, так же держась руками за голову и согнувшись, бежал рядом с ним в лунном свете, не отставая ни на шаг. Это было ужасно.

Но уже не один — десятки, сотни их неисчислимой толпой неслись рядом, путались под ногами, мелькали перед глазами. Нет, это были не тени вязовой аллеи. Священник видел и узнавал их лица.

Была среди них и эмигрантка из тюремной канцелярии. Бесстыдно задрав юбку, она прятала монету в чулок и укоризненно качала головой.

— Я продаю свое тело — каждому, кто готов платить за него. Но душу я никому не продаю. Она у меня надежно спрятана, она у меня чистая, она ненавидит и презирает моих жалких покупателей.

Она исчезла, а на ее месте появилась продавщица из соседней молочной. Она не остановилась, а побежала прочь от него, и откуда-то издали доносились ее испуганные крики:

— Спасите! Убийцы пришли ко мне в лавку!

Дворник повернулся спиной и сунул ключ в карман.

— Палачам я не отпираю! Я честный дворник!

Уличные мальчишки и девчонки прятались за углами и фонарными столбами и смотрели на него с ужасом и отвращением. А некоторые плевали в его сторону.

— Не ходи по нашей улице! Наша улица чистая.

Отец рвал на себе волосы, выбегая из нового дома.

— Я его сожгу! Он полон покойников и привидений.

Сестра срывала со стены дубовый венок и топтала его ногами.

— Для кого я плела этот венок! С него течет кровь.

Потом сотни призраков сбились в кучу, сцепились попарно, вскинули руки, судорожно задергали ногами. Они качались, словно подхваченные сильным ветром. Это была та самая сотня. Это были те, которых по одному привозили на гору висельников.

Потом все исчезло. Луна снова заливала своим бледным светом голую равнину и то, что осталось от человека, который когда-то был тюремным священником.

Рядом с ним медленно шагал еще кто-то. Но в нем не было ничего отталкивающего, ужасного, навязчивого. Добровольный попутчик, скорее друг, нежели враг. Лохматая голова приветливо склонилась, глаза влажные и ласковые, какие обычно бывают у крестьян.

И беседовали они, как друзья, связанные общей заботой.

— Я ждал вас, господин священник. Я знал, что вы придете.

— Мне кажется, что вы даже не сердитесь на меня.

— О, нисколько! Теперь больше не сержусь! Вы ведь не желали зла ни мне, ни остальным… Вы только были одурманены, вы были — как все люди вашей профессии. Не ведали, что творили. О моей душе заботились, а свою забыли. Теперь она проснулась и кричит. Она страдает, и поэтому я пришел помочь ей.

— Разве это возможно? Разве я могу еще жить после всего этого… после того, как она проснулась и увидела вокруг эти ужасные призраки?

— Жить? Нет, жить вы больше не можете. Это была бы не жизнь, а сумасшедший дом или ад. Зачем жить, когда жизнь все равно погублена? Есть другой путь, и вы его знаете.

— Мне кажется… я его знаю.

— Вот видите! Это так просто. И потом, это совершенно необходимо и неизбежно. Ну, вот мы и пришли. Ведь вам знаком этот столб с поперечиной? Прошел только час с тех пор, как вы отсюда уехали. Взгляните, как вяло раскачивается тень. Это потому, что она слишком легка. Этого нельзя допускать, к тому же этому легко помочь. Вы только встаньте на скамеечку, я вам помогу. Теперь я знаю, как это делают. Пожалуйста, господин священник…

Луна склонилась к западу. Зыбкая тень падала от столба с поперечиной, падала по склону горы на восток. Она снова скользила, словно раскачиваемая сильным ветром, и вместе с ней качалось тяжелое, густо-черное пятно.


1930

Примечания

Рассказ опубликован в еженедельной латгальской газете «Латголес дорбс» («Латгальский труд»), 1930, №№ 16–24; вошел в сборник «Рассказы о пасторах», 1930.

1

«Хоровод» (нем.).

(обратно)

2

Шницлер Артур (1862–1931) — австрийский писатель и драматург. Его повесть «Хоровод» («Reigen»), 1896, написана в форме диалога.

(обратно)

Оглавление

  • Андрей Упит ЛУННЫЕ ТЕНИ
  • *** Примечания ***