Пес и волчица [Евгений Игоревич Токтаев] (fb2) читать онлайн

Весулк, Добрый Волк, как она называла его, положил голову на колени Хозяйке. Сразу стало спокойно. Даже боль отступила. Он почти не чувствовал своего тела. Короткая дрожь временами пробегала по слабеющим мышцам. Ему, почему-то, было холодно. От этого холода не спасал даже густой мех, отросший в преддверии зимы.

Она гладила его по голове и беззвучно плакала. Он не забыл ее. Не забыл, как она кормила его, маленького щенка, который был так мал и слаб, что не умел самостоятельно есть. Он всегда возвращался. Он вернулся и сейчас. Чтобы умереть у нее на руках...

Облако было похоже на большого пса. Зверь лежал, уронив голову на передние лапы, а над ним склонилась светловолосая девушка в длинной белой рубахе, перехваченной тонким пояском. Девушку Квинт дорисовал мысленно, а затем она ожила. Немигающим взором Квинт смотрел в небо, наблюдая, как она притянула морду пса к своему лицу и поцеловала в нос. Пес лизнул ее мокрую от слез щеку, голова его клонилась. Девушка положила ее себе на колени и начала гладить, словно баюкая. Пес упокоенно вздохнул и закрыл глаза. Бок его вздымался все реже.

Почему-то мелькнула мысль: "Какая у нее маленькая ладошка".

Солнце клонилось к закату, разливая по небу охру и превращая высокие кучевые облака в глыбы розового мрамора, светящиеся изнутри. Посреди раскинувшейся внизу бухты, на зыбкой границе переливающейся золотом солнечной дорожки, маячила одинокая рыбачья лодка. Трещали цикады. Что-то крупное прогудело над ухом, уселось в волосах. Квинт мотнул головой, прогоняя незваного гостя, машинально сорвал сухую травину и сунул ее кончик в рот.

Облако медленно таяло в вышине, теряя сходство со зверем. На востоке небосвод темнел, приобретая фиолетовый оттенок. Пламя костра весело заплясало, добравшись до сухой, жарко горящей древесины. Невысокая, кривотелая сосна давно уже была мертва, но цепкие корни так жадно цеплялись за каменистую почву, что никакие ветры, гуляющие над морем, не смогли ее свалить. Свалил топор, и теперь она жарко трещала, порождая игру света и тени в стремительно сгущающихся сумерках.

Трибун сел и привалился спиной к большому валуну, подложив шерстяной плащ под спину. Достал из лежавшей рядом кожаной сумки комок воска и пару чисто оструганных и разнообразно заточенных деревянных планок. Покатал воск в руках, разогревая. Его пальцы, привычные к такой работе, быстро превращали бесформенный комок в грубое изображение сидящей девушки с псом, положившим голову ей на колени. До завершения фигурке было еще далеко, но Квинт уверенными движениями добавлял все новые детали. Отставив работу чуть в сторону, он рассмотрел ее, слегка покусывая при этом губу, и аккуратно, стараясь не помять, убрал обратно в мешок. Немного затекла спина. Не вставая, Квинт потянулся до легкого хруста в суставах, устроился поудобнее, и закрыл глаза.

Полусны... Яркие красочные видения наяву. С детства он видел удивительное в обыденном. "У тебя душа художника", -- говорил Стакир. Стакиру можно было верить. Но Стакир не знал, что эти видения -- лишь блеклое воспоминание о снах, что приходили изредка и столь сильно отличались от обычного беспорядочного калейдоскопа образов, что видят многие люди, когда Морфей[64]

властвует над их разумом. Он видел людей, не знакомых ему, их лица представали в таких деталях, что после пробуждения он не редко пытался воспроизвести их в воске или глине, вновь и вновь терпя неудачу, ибо не обладал талантами Стакира. И были другие картины. Кровавые битвы, походы. Они манили его, он боялся этих снов и жаждал одновременно. Они приходили не часто, но каждый раз, просыпаясь, он надолго терял покой. И видел полусны наяву...

"А что ты делаешь?"

"Фигурку".

"Да? А что это будет?"

"Конек. Скакал долго. Устал, отдохнуть прилег".

"Дай посмотреть. Красивый. Ты его из воска слепил?"

"Да".

"Жалко. Воск непрочный".

"Непрочный. Медь прочная"

"Из меди сделаешь? Хочу! А как из меди-то? Ее руками так не помнешь?"

"Опока будет. Вот такая".

"Ящик без дна? А фигурка внутри?"

"Да. Земля вокруг. Медь вот сюда лить. Остынет, достану".

"А фигурка куда денется?"

"Воск растает. Будет медь".

"Ты кузнец?"

"Кузнец".

"Раб?"

"Раб".

"А кто твой хозяин?"

"Ты. Твой отец".

"Я тебя раньше не видел. Тебя недавно купили? Как тебя зовут?"

"Как хотят, так и зовут. И ты, как хочешь, зови".

Его звали Стакир. Ему было около двадцати трех лет, когда он появился в имении Марка Севера. Отец купил его на рынке в Неаполе, заплатив приличную сумму в полторы тысячи денариев. Кузнец Афраний, которому подбирали помощника вместо умершего недавно от болезни раба, осмотрев, ощупав молодого парня, и перекинувшись с ним несколькими фразами, сказал Марку, что за него денег лучше не пожалеть. Отец и Афраний общались с рабом на греческом, ибо тот почти не знал латынь. Греческий язык не был ему родным, но раб прекрасно владел им, да и латыни быстро учился, обладая большими способностями к языкам. И это был только один из его талантов.

Стакир стал работать в кузнице молотобойцем и вскоре Афраний заметил, что парень может гораздо больше, чем просто бить молотом в место, куда укажет его, Афрания, маленький молоток. Кузнец был уже стар. Бывший раб еще отца теперешнего главы фамилии, а ныне вольноотпущенник, присоединивший к своему личному имени, родовое имя бывшего хозяина, Север Афраний давно подыскивал себе ученика. Он нашел его в этом задумчивом парне из очень далеких краев, где замерзает море. Вскоре оказалось, что старик, всю жизнь работавший лишь на обеспечение семьи Северов и их рабов необходимыми инструментами и утварью, почти ничего не может преподать ученику. Наоборот, молодой ученик способен поучить старого мастера. Семья Северов впервые смогла выставить на продажу на рынках Капуи и Беневента кузнечные изделия. Простые и обыденные, вроде медных котлов, но таких, при виде которых знатоки восторженно цокали языками.

Афраний, по его собственным словам, был уже слишком стар для ревности, но ему, как и всем прочим, было интересно, где и как молодой раб обрел такое искусство. Стакир лишь загадочно улыбался и почему-то забывал половину латинских слов, ограничиваясь туманными оговорками на греческом, который, хоть и понимали практически все в доме, но обычно не использовали. Глава семьи не был жесток к рабам и не тянул сведения из них клещами. По правде сказать, ему гораздо важнее был солидный прирост дохода, который обеспечивал Стакир.

Младший из хозяйских сыновей, семилетний Квинт, буквально прилип к новому рабу, не отходя от него ни на шаг. Мать посмеивалась, глядя, как сын, высунув от усердия язык, лепит из воска собаку. Собака была похожа на свинью с лисьим хвостом, но для Квинта это был шедевр, сравнимый с лучшими работами Лисиппа. "Пройдет", -- отвечал матери отец. Двое старших сыновей, Марк-младший и Луций, уже вовсю привлекались к управлению семейным владением. У Марка Севера было не много рабов, он не был богачом-латифундистом, проводящим дни в праздности, и ценил труд превыше всего. К тому же, какой отец не хочет, чтобы дети его прожили лучшую жизнь. Вот и экономил глава фамилии на всем. Не тратился на рабов, многое делал сам, чтобы в один прекрасный день надеть на палец золотое кольцо всадника. Квинт подрастет, тоже будет помощником, а пока пусть себе лепит фигурки. Пройдет.

Прошло. Пусть и не полностью, пусть не навсегда. В этом возрасте увлечения меняются быстро. Если бы знал Марк, какие еще есть таланты у его доходного раба. И чему он учит его сына. А впрочем, что бы изменилось? Младший сын, третий, совсем мало шансов стать господином в отцовском доме. Видать все к тому шло. Еще с тех самых пор...

"Неправильно руку выворачиваешь, вот так надо".

"Так?"

"Да. Давай еще".

"Н-на!"

"Лучше. Только вес перенес слишком сильно вперед. Смотри".

"Эх!.."

Ему двенадцать. Он лежит на земле. Он ложится на нее уже, наверное, в двадцатый раз за последний час. Или в тридцатый? Со счета сбился. Все тело в синяках, туника в пыли, измята, кое-где уже и порвана, вот мать-то задаст. Он серьезен, нижняя губа закушена, между бровями пролегла сердитая складка.

"Почему?"

"Вставай. За ногами следи".

"Разве другие следят? Ты вообще не смотришь!"

"Ты, молодой господин, не знаешь, куда я смотрю и о чем думаю".

"Ха-ха, не знаю я, о чем он думает! Сам видел, как ты третьего дня Диону-повариху за грудь лапал! А!.. Ты что?! Я не успел..."

"Успевай. Никто ждать не станет, пока ты речь скажешь. А на чужие груди заглядываться, женилка еще не отросла. Беспокойся пока о том, чтобы твоя грудь была, как у того гладиатора на прошлых Сатурналиях[65]

. Как его там?.. Вроде Гераклом кличут... А будешь все время пироги с кухни таскать, отрастет пузо, как у свинопаса Алфидия".

"У него же не от пирогов... Так как за ногами-то следить? Я за твоей палкой-то следить не успеваю..."

"Твое тело само все делать будет. Но потом. А пока ты думай, что и как делаешь. Пока думай, потом само будет получаться. Десять раз вот такой шаг сделаешь, сто, тысячу, потом не будешь думать, ноги сами шагнут".

"Ага. Тысячу..."

"А ты как хотел? Все сразу? Давай снова. Медленно сначала. Еще раз покажу. Вот так. Руку выворачивай. Вот так, шаг сюда. Бей. Не так, дурья твоя башка! Еще раз. Так. Теперь быстро. Так..."

Он снова на земле. Палка, которой он отбивался от Стакира, улетела в кусты, но он не спешит идти за ней. Сидит, потирая запястья, пытаясь осмыслить неудачу. Хмурится. Стакир сидит на корточках рядом. Странная это у него привычка, как будто в отхожем месте присел. Все над ним из-за этого смеются. Иногда и он сам.

"Слушай, Стакир, а тебя никто не сможет победить? Даже тот Геракл, который двух "самнитов"[66]

за раз уделал?"

"Сможет. Много кто сможет".

"Почему? Я не могу".

"И ты сможешь. Ты свободный. У тебя два старших брата. Отец землю делить не станет. Куда тебе? Только под Орла становиться. Станешь воином и победишь меня. А я давно уже не воин. Вон, обручи для тележных колес кую".

"Но ведь ты был воином?"

"Был. Совсем недолго. Мало было времени учиться..."

Большинство римлян изучали греческий язык. Владение им было чем-то вроде одного из признаков хорошего воспитания. Высокомерные чудаки, вроде Гая Мария, брезговали этим, говоря, что не пристало им тратить время на изучение речи покоренных и потому презираемых греков. Но таких было не много. Когда один из основных потоков рабов идет с востока, где все говорят по-гречески, как не учиться? Марку Северу не приходило в голову потратиться на учителей для своих сыновей, но в доме половина рабов -- греки. Как-то само собой выходило, что все друг друга понимают. Но все же римлянин навяжет рабу латынь. Все со Стакиром говорили на латыни. Чтобы быстрее научился. Он научился. Но был немногословен. И только младший сын хозяина говорил с кузнецом по-гречески. Только он один, из всех домочадцев и рабов, смог разговорить Стакира.

"Мне было девятнадцать, когда я впервые убил человека. В двадцать два я снова был рабом..."

"Снова?"

"Я был рабом до того, как взял в руки меч".

"Ты взбунтовался? Бежал от хозяев?"

"Я не бежал. Я стал воином рабского царства".

"Разве есть такое?"

"Было... Теперь нет".

"Как называется твой народ, Стакир?"

"Мы зовем себя сатавками. Греки зовут скифами-пахарями".

"Так ты скиф? Я слышал, скифы -- лихие наездники. Они никогда не слезают с коня, едят на нем, спят на нем. Даже мочатся, не сходя с коня. Я попрошу отца, он даст тебе коня, и ты мне покажешь..."

"Я плохой наездник, молодой господин".

Он попал в рабство еще ребенком, когда отец продал его, чтобы прокормить остальных детей. Мальчик угодил в услужение в дом златокузнеца из Пантикапея[67]

, богатого и имевшего много мастерских-эргастериев, что давно позволяло ему не работать самому. Хозяин заметил способности мальчика и стал его учить. К девятнадцати годам Стакир уже был неплохим мастером. Хозяин был доволен способным рабом, часто хвалил его и даже обещал женить. Кто знает, как сложилась бы судьба юноши, если бы не гроза, прокатившаяся над Боспором[68]

. Царская династия Спартокидов хирела и дряхлела, расточая казну на роскошь и оргии, все туже затягивая петлю на шее простого люда. Последний царь, Перисад V, передал царство под руку Митридата Эвпатора. Это не понравилось многим, в том числе кое-кому из знати. Знать попробовала воспротивиться прибывшему из-за моря полководцу Митридата, Диофанту Синопейцу, но в ходе выступления неожиданно высвободились силы, совладать с которыми не смог никто. Взбунтовались рабы, и ярость их гнева оказалась такова, что прославленный полководец еле унес из Пантикапея ноги. Во главе восстания встал некий Савмак. О нем говорили разное. Будто бы он был вскормленником Перисада, его приближенным. Будто бы он был скифским царевичем. Говорили, что он был рабом. Что из слухов было правдой, Стакир не знал. Он не знался с царями, ни с Боспорскими, ни со скифскими. С рабами дружбу водил далеко не со всеми, ибо был из "хороших" рабов. Умытый, причесанный, всегда одетый в чистый хитончик. Трудится себе в мастерской над очередной золотой побрякушкой. Ждет, что скоро в постельку к нему подложат девушку. Может, даже красивую. Какие бунты? Что у него может быть общего с "рыбниками", дикими, звериного вида рабами из рыбозасолочных мастерских? Его мнения никто не спросил, когда город утонул в пучине народного возмездия, потянув за собой все царство. Погиб хозяин со всей семьей, погибли многие из его соседей. Что было делать Стакиру, когда кругом рушился мир? Ты раб? Раб. Бери раб дубину и бей хозяев по башке. Ничего особенно плохого в своей рабской доле он не видел, но поразмыслив, осознал, что пути назад нет. Мосты сожжены. Так он стал воином в рабском войске. Вернее в царском, ибо Савмака восставшие провозгласили царем.

Царя Савмака Митридат, разумеется, не признал и, оставив рабское царство в покое на зиму, когда мореплавание на Понте невозможно, весной вновь отправил на Боспор Диофанта, с новой силой. И эта сила разрушила царство рабов. Меньше года оно простояло, но угли пожара тлели много дольше. Стакир уцелел при падении Пантикапея и еще два года сражался в горах Тавриды в разрозненных, добиваемых отрядах рабов. Сражался и в строю, и без строя, разным оружием и без него, руками понтийские глотки рвал. Учился быстро и толково. Немного в нем осталось от "хорошего" раба. Но, все же, судьба не была благосклонна к восставшим рабам. Стакир попал в плен. Его не казнили, как некоторых из его товарищей. Рабы-скифы считались строптивыми и их старались продать, как можно дальше от родных краев. Чтобы даже тени мысли о побеге не возникало. Так его занесло в Италию.

"Тебя везли на корабле?"

"Да".

"Тебе понравилось? Я еще никогда не выходил в море".

"Не понравилось".

"Погода была плохая?"

"Не знаю. Не видел. Нас держали под палубой. Там было очень тесно. Несколько десятков мужчин и женщин. Голых,         потеющих, блюющих и ходящих под себя. И я потел, ходил под себя вместе со всеми. Желудок выворачивало наизнанку".

Квинт замолчал тогда, пораженный до глубины души словами своего раба, которого он считал лучшим другом. Ему еще никогда не приходилось задумываться об этой стороне такого обыденного и привычного дела, как рабовладение.

-- Командир! Проснись командир!

Кто-то толкал его в плечо. Север открыл глаза и увидел своего опциона[69]

.

-- Ты приказал разбудить тебя перед началом второй стражи[70]

.

-- Да, спасибо Авл.

Квинт поднялся, размял затекшие плечи и оглядел лагерь: несколько палаток, пара костров, стреноженные кони. Почти все спали, только у дальнего костра виднелась человеческая фигура. И конечно, были еще дальние посты. Отряд небольшой, одна турма, тридцать кавалеристов, а спрятаться в ночи трудно. Враждебная страна.

-- Буди Гиртия и Корва. Пойдем, проверим секрет.

Опцион скрылся в палатке, но скоро вынырнул из нее с двумя трущими глаза солдатами. Вчетвером они прошли к дороге, с которой вчера вечером свернули для разбивки лагеря. Возле небольшого холмика с кривой сосной на вершине их окликнули:

-- Стой! Кто идет?

-- Мулы Мария[71]

, - ответил трибун.

Из темноты выступил часовой. Трибун сменил дозор и вместе с опционом и смененными солдатами вернулся в лагерь. Все было в порядке, никакой опасности не ощущалось, и он мог бы позволить себе поспать, но спать больше не хотелось. Север сел у костра и долго глядел на пламя.

Он снова видел их сегодня. Уже в третий раз, причем образ обрастает все новыми и новыми деталями. Девушка и пес. Их не существует во плоти, но он видит обоих, даже не закрывая глаз, ясно и отчетливо. Причем они не мерещатся ему, что дало бы повод задуматься о помутнении рассудка. Нет, он сам придумывает их. Кто они? Почему этот образ стал преследовать его? Может он приближается к чему-то, что должно произойти? Он часто чувствует то, что вот-вот произойдет. Что ждет его за ближайшим поворотом. Он никогда доселе не обращал на это внимания. Это и есть то, что люди называют ясновидением? Нет, он просто всегда просчитывает ситуацию наперед. На много ходов вперед. И именно поэтому он знает, что ждет его за поворотом. Да, это просто хорошая интуиция и расчет.

Опять удалось все объяснить. Самому себе легко все объяснять. Но кто же она?

Проклятье! Север провел рукой по лицу, прогоняя наваждение. Нужно подумать о чем-то другом. Отвлечься. Лучше думать о деле, из-за которого он здесь с малым отрядом, посреди незнакомой враждебной страны, так далеко от легионов Фимбрии.

А чего о нем думать? Провалено дело. Подчистую. Города, стоящие возле Геллеспонта закрыли свои ворота, отказавшись подчиниться Фимбрии, подчиниться Риму, своему недавнему покровителю. Легат торопился схватиться с самим царем, и вместо того, чтобы обеспечить себе верность всех городов у Пропонтиды и обоих проливов, двинул легионы на Пергам, нынешнюю резиденцию Митридата. Фимбрия просчитался, решив, что достаточно будет одного посла с охраной и известий о разгроме понтийского войска для того, чтобы вся Вифиния вернулась под руку Рима. Посол не произвел того впечатления, которое произвели легионы в Кизике, и Вифиния раскололась. Фимбрия получил поддержку в части городов, куда наведался со всем войском, но Лампсак и Дардан не покорились, а именно в них понтийцам удобнее всего сосредоточить новые силы, перебросив их из Греции и с островов. Север, горе-посол, едет восвояси с пустыми руками. Впрочем, на пути еще город, Адрамиттион.

Трибун поднял лицо к небу, полному звезд. Отыскал глазами ярко горящую Каникулу, Собачью звезду[72]

.

"Значит, тебя зовут Весулк... Добрый Волк. Что же это за язык такой? Какое-то смутно знакомое звучание. Придумываю имена на непонятном языке... Лучше лечь спать, пока совсем умом не повредился".

Глава 5. Возле северного побережья Родоса

"Меланиппа" бежала на запад, к острову Тилос. По левому борту медленно проплывал безлесный мыс, северная оконечность Родоса. Сам город, вернее верхушки башен крепостной стены, опоясывавшей Военный порт, еще просматривались за мысом, но обещали скоро скрыться из виду.

Эвдор стоял на корме, поглаживая отполированные человеческими руками рукояти двух рулевых весел. Два паруса, наполненных попутно-боковым ветром, резво тянули акат прочь от берега, увлекая на северо-запад, а кормчий слегка подруливал веслами, правя строго на запад. Гребцы отдыхали, спали или играли в кости на палубе. Навклер[73]

Филипп, стоявший рядом с Эвдором, печально глядел назад, провожая глазами город, с которым было связано столько купеческих чаяний. Теперь он собирался добраться до Киклад, надеясь сбыть товар, если не на самом Делосе, разоренном Митридатом, то может быть, на других островах этого архипелага. Настроение купца несколько улучшилось, когда новый кормчий, в котором он не без удивления узнал недавнего спорщика, продемонстрировал ему свое искусство, столь лихо вырулив акат из тесной от кораблей гавани Торгового порта, что у Филиппа захватило дух. Эвдор ворочал рулевыми веслами и уверенно порыкивал на гребцов аката, отдавая команды, какому борту как грести, ни на миг, не дав повода купцу усомниться в оговоренной цене найма. Едва увидев Эвдора, представленного ему Посидеем и хорошо отрекомендованного новым знакомцем, милетским купцом Аристидом, Филипп возблагодарил богов. Определенно, этот новый кормчий выглядел весьма благонадежным. Особенно гладко выбритый, в новой чистой и аккуратно подшитой одежде. Филипп сразу обратил внимание на впечатляющее внешнее преображение случайного знакомого и, получив ответ, что тот потратил честно выигранные деньги не на выпивку, а на дело гораздо более благопристойное, купец совершенно успокоился. Троих товарищей нового кормчего он тоже сразу взял, порадовавшись, что один из них, по словам Эвдора, хорошо знает скалы и мели отсюда, до самой Халкидики и прекрасно заменит впередсмотрящего.

Этим новым проревсом сделался Дракил, которого сей факт совсем не радовал. Критянин нутром чувствовал, что Эвдор обошел его во всем и теперь старается держать поближе к себе, не доверив исполнение второй части их плана. Тот факт, что Эвдора единогласно поддержали все остальные, еще больше раздражал Дракила.

Сейчас критянин сидел на носу аката, скрипел зубами от досады, но все же дело свое знал и поэтому, как и было положено, первым закричал:

-- Триера! Справа по борту!

Все проследили за указующей рукой впередсмотрящего. Те, у кого зрение было получше, действительно обратили внимание на длинный силуэт вдалеке, с еле различимой вертикальной линией. А может даже с двумя, пока не видно.

-- Без парусов идет, -- сказал кормчий, -- значит в нашу сторону.

-- Чья? -- с некоторым волнением спросил купец.

-- Пока не видно. Парус убран. На акростоле[74]

какой-то флаг виднеется, но пока не разобрать.

-- Родосская, скорее всего, -- сказал Койон, нанятый вместе с Эвдором, Дракилом и ликийцем Варданом, одним из их товарищей, -- кому тут еще быть, так близко от города. Только морской страже.

-- Или пиратам, -- сказал Филипп негромко.

-- Да не, какие пираты на триере.

-- Может гемиолия? Не видно пока.

-- Триера, -- уверенно сказал Дракил.

Неизвестный корабль приближался. Было видно, что он тоже двухмачтовый, но, по меньшей мере, вдвое длиннее и гораздо выше аката. Паруса притянуты к реям, один из которых спущен вниз и покоится на специальных подпорках. Корабль идет против ветра, на веслах.

Да, это была триера. Эвдор поймал себя на мысли, что по привычке озирается по сторонам, ища пути для отступления перед заведомо более сильным противником. Мотнул головой и глубоко вздохнул, призвав себя сохранять спокойствие.

-- Красная роза! -- крикнул Дракил.

Красная роза была эмблемой Родоса. Ее изображали на парусах и флагах кораблей.

Родосская триера прошла вдоль правого борта "Меланиппы" на расстоянии стадии и Эвдор уже решил было, что морская стража не заинтересовалась ими, как вдруг весла правого борта триеры уперлись в воду, и она начала разворачиваться.

-- Убрать паруса, -- приказал Филипп.

Моряки принялись подбирать оба паруса к реям. Триера приближалась, уже хорошо были слышны взвизги флейты, задающей такт, и слитный выдох гребцов. На носу корабля появился человек с медным рупором и заорал:

-- Кто такие?

-- Купец из Истрии! -- прокричал в ответ Филипп, приложив ладони раструбом ко рту.

-- Что везешь?

-- Фракийское вино и родосские чернила!

-- Фракийское? С Родоса? Это как?

-- Я привозил его на Родос, уважаемый, -- триера подошла уже совсем близко, и Филиппу не требовалось орать во все горло, -- не продал. Плохо расходится.

Триера замедляла ход, гребцы втянули весла внутрь и кормчий подвел корабль к самому борту "Меланиппы". С высокого борта триеры на акат швырнули канат.

-- Прими конец.

Матросы Филиппа приняли его и закрепили у борта. Борта кораблей гулко соприкоснулись. На "Меланиппу" перебрались несколько эпибатов[75]

в льняных панцирях[76]

и человек без доспехов. Он представился:

-- Я пентеконтарх[77]

Ксантипп, мы осмотрим корабль.

Родоссцы шустро разбежались по всему акату, стремясь заглянуть в каждую щель. Филипп не препятствовал, стараясь не показывать своего раздражения от непредвиденной задержки и столь бесцеремонного обыска. Один из воинов подошел к командиру и тихо сказал:

-- На вид не похожи.

-- Что ищете, почтеннейший? -- спросил Филипп.

-- Не что, а кого. Пиратов ищем.

-- Здесь нет пиратов.

-- Ручаешься за своих людей?

Филипп коротко взглянул на Эвдора и кивнул.

-- Запрещенные грузы есть?

-- Значит все-таки "что", а не "кого", -- усмехнулся Дракил.

-- Ты умный, да? -- оскалился пентеконтарх.

-- Какие грузы запрещены? -- спросил Филипп.

-- Что, в порту не сказали? И не осматривали?

-- Нет.

-- Вот, бездельники, -- выругался пентеконтарх, -- делай за них работу. Запрещено вывозить оружие, пеньку, волос человеческий, конский...

Он не закончил перечисление, с триеры крикнули:

-- Ну что там, Ксантипп?

-- Да вроде чисто все!

-- Поднимайся, видно же, что купцы. Только время тратим. Каждого купца тормошить, никаких сил не хватит.

-- А что, каждого останавливаете? -- спросил Филипп.

-- Нет, -- пентеконтарх смачно сплюнул в подол хитона, -- парусники не останавливаем. Пираты все на веслах.

-- А если на паруснике оружие везут?

-- А... -- махнул рукой родосец.

Он вцепился в сброшенный ему канат и довольно резво взобрался на палубу триеры. Эпибаты последовали за командиром. Матросы военного корабля оттолкнули более легкий акат, гребцы вытащили наружу весла. Их лопасти вспенили воду, и триера начала удаляться от "Меланиппы", по широкой дуге возвращаясь на свой первоначальный курс.

Койон, стоявший рядом с Эвдором, шумно выдохнул и заулыбался.

-- Чего расслабился? -- бросил Эвдор, покосившись на матросов, вновь ставивших паруса, -- все самое интересное еще впереди.

Прошло довольно много времени, дозорная триера давно уже скрылась из виду, когда прямо по курсу аката замаячило еще одно судно. Костяшки пальцев Эвдора, сжимающие рукояти рулевых весел, побелели от напряжения. Кормчий плавно подруливал, стараясь закрыть акатионом весь передний обзор, так, чтобы судно по курсу не было видно. Проревс помалкивал, зачем-то поглаживая руками деревянную рукоять якорного ворота. Койон, якобы от нечего делать, наматывал вокруг левой руки канат. Ликиец, севший играть в кости с гребцами, повел плечами, потянулся с хрустом в суставах и скосил глаза на развешенные у мачты перевязи с мечами и несколько небольших круглых щитов-лазейонов.

Наконец, "Меланиппа" приблизилась к неизвестному судну настолько, что его уже нельзя было не заметить. Это было небольшое беспалубное рыбацкое суденышко, сильно накренившееся на один борт.

-- Тонут, что-ли? -- высказал предположение один из матросов Филиппа, глядя на двух рыбаков, отчаянно машущих руками, привлекая внимание.

-- Поможем? -- спросил кормчий.

-- Нет, -- отрезал купец, -- некогда.

-- Потонут ведь.

-- Сами виноваты, пусть рыбу за борт выкидывают. Вон сколько наловили, по самые борта.

-- Где рыба-то? -- спросил один из гребцов.

-- Да вон, видишь, рогожами укрыта.

-- Потонут, -- уверенно сказал Дракил.

-- До берега недалеко, доплывут.

-- Лоханку жалко. И улов пропадет. По миру люди пойдут.

-- Я что, -- огрызнулся купец, -- всех страждущих обязан одарить своей добротой? Потонут -- сами дураки. Еще от Родоса не отошли, а то один остановит, то другой...

Суда между тем, повинуясь воле Эвдора совершенно сблизились.

-- Помогите! -- закричал один из рыбаков, -- тонем!

Филипп, наконец, обратил внимание на то, что кибернет правит к рыбакам по собственной инициативе.

-- В сторону! В сторону отваливай! Чего ты к ним прицепился? Левее уходи!

Второй рыбак бросил на "Меланиппу" конец каната, а Койон машинально его поймал. Один из матросов двинулся к Койону по банкам для гребцов, соединявшим борта аката вместо палубы, настеленной лишь на носу и корме.

-- Бросай его, чего схватил?

Койон проигнорировал его слова, подтягивая рыбаков к акату.

-- Ты, как там тебя, придурок? Бросай канат! Хозяин не велел помогать им!

Проходя мимо Вардана, матрос неожиданно споткнулся и упал, разразившись бранью. Филипп бросился к Эвдору.

-- Кормчий, ты что, оглох?! В сторону давай!

Эвдор рванул рукояти, заваливая акат вправо, по направлению к рыбакам. Последовал глухой удар, от которого многие на акате потеряли равновесие. Рыбаки, напротив, несмотря на то, что их лоханка, казалось, вот-вот пойдет ко дну, словно ждали столкновения. Один из них, длинноволосый с гладковыбритым лицом, как кошка взлетел на борт "Меланиппы", вцепившись в хитон одного из матросов. Рывок, и матрос полетел в воду. Мгновением позже на борту оказался и второй рыбак, которому помог забраться Койон.

Ликиец приложил сразу двоих гребцов об скамьи, одним прыжком оказался у мачты, выхватил меч из ножен и полоснул им еще одного гребца по животу. Тот жутко заорал, вцепившись в края раны, и упал на колени. Филипп попытался отпихнуть Эвдора, но как-то безвольно обмяк и сполз на кормовую палубу, привалившись к борту.

Еще не все на "Меланиппе" успели сообразить, что происходит, как рогожи, укрывавшие рыбачье судно, полетели прочь и полтора десятка пиратов, прятавшихся под ними, с ревом устремились на борт аката.

Аристид и Залдас, первыми перебравшиеся на "Меланиппу", уже вовсю рубили матросов мечами. Те, очнувшись от оцепенения, бросились к оружию. На носу Дракил проломил голову одному из них рукоятью ворота, ударил второго, тот увернулся и вцепился критянину в горло. Ликиец безнаказанно зарубил двоих, но теперь бился с дюжим гребцом, успевшим вооружиться. Другого гребца Койон, напав сзади, душил толстым канатом, но противник ему попался сильный, ловкий и сумел вывернуться. Они упали, Койон треснулся затылком о край банки и потерял сознание. Эвдор, бросивший рулевые весла, ловко перехватил вооруженную мечом руку помощника Филиппа и, вывернув ее против естественного сгиба, сломал в локте. Тот взвыл. Эвдор подхватил меч, выпавший из разжавшихся пальцев, и рубанул следующего противника.

Изначально матросов "Меланиппы" было немногим больше, чем пиратов, но те, за счет внезапности, в первые мгновения боя успели существенно сократить число противников и теперь склонили чашу весов в свою пользу. Бой продолжался совсем недолго. Еще остававшиеся в живых матросы и гребцы, быстро осознав, что смерть уже дышит им в затылок, попрыгали за борт. Здоровяк-северянин, теснивший Вардана и сумевший легко ранить его в бедро, был убит Залдасом ударом в спину.

Вскоре все было кончено. Дракил спихнул с себя неподвижное тело и вытер узкий кинжал об полу хитона убитого. Матрос со вспоротым животом корчился под ногами и выл, пытаясь засунуть внутрь выпадающие кишки. Фракиец коротким колющим ударом прикончил его. Гундосый наклонился над Койоном, похлопал его по щекам, тот промычал что-то нечленораздельное, мотнул башкой и разлепил веки. Гундосый помог ему сесть. Сбежавшие матросы плыли в сторону берега, некоторые из пиратов свистели и улюлюкали им в след.

Залдас прошел на корму, направляясь к белому, как мел Филиппу, все еще неподвижно сидящему у борта.

-- Нет, -- отстранил фракийца Эвдор, -- не трогай его.

Фракиец хищно оскалился, но отступил в сторону. Подошли Дракил и Аристид.

-- Что ты собираешься делать с ним? -- спросил критянин.

Аристид красноречиво провел большим пальцем у горла и цокнул языком.

-- Нет, -- повторил Эвдор, -- пусть живет.

-- Сдался он тебе, -- хмыкнул Дракил.

Аристид присел рядом с Филиппом на корточки и внимательно посмотрел на него.

-- Не жилец. По любому, -- вынес вердикт пират, -- так плакался о своей тяжкой доле у Посидея, а тут такой удар. Посадим его в нашу лоханку, а Эвдор? Все равно нам не нужна. У нас теперь какая лошадка есть!

Аристид похлопал по красной от крови кормовой палубе "Меланиппы". Дракил хохотнул.

-- Дай ему, Аристид, пару амфор его кислятины, пусть на Делосе толкнет! Вдруг, снова поднимется?

Филипп молчал, сжав зубы.

-- Помогите ему, -- сказал кормчий.

Двое пиратов из тех, что присоединились к команде на Родосе стараниями Трифены, подняли Филиппа и помогли ему перейти на рыбацкое судно, которое все еще болталось возле аката, сцепленное с ним канатом. Купец не сопротивлялся и не говорил ни слова, но шел еле-еле, ноги не держали. Пираты оттолкнули посудину шестом. Эвдор подошел к борту.

-- Ты не плохой человек, Филипп, хоть и хотел бросить несчастных рыбаков на произвол судьбы, -- сказал кормчий, -- жаль, что тебе так не повезло. Но ты слишком легковерен, для купца. Такое отличное судно, как "Меланиппа" не для такого растяпы, как ты. Я бы даже отдал тебе твои амфоры, но ведь не продашь...

-- Будьте вы прокляты, ублюдки! -- прорыдал купец.

-- Не беспокойся, -- невозмутимо ответил Аристид, -- мы уже прокляты. Всеми богами. Утешься тем, что пираты долго не живут. Но перед тем как отдать концы, мы на твоей лошадке немного погуляем.

-- Да чтоб вы все упились моим вином и потонули, проклятые!

-- А вот это вряд-ли, -- усмехнулся Эвдор, -- лично у меня другие планы.

-- Давай, лови своих "дельфинов", пока не разбежались, -- крикнул Дракил и, сунув два пальца в рот, засвистел.

"Меланиппа" удалялась, уходя на северо-восток, против ветра на веслах, с убранными парусами.

-- Вены вскроет, -- предположил Койон, работая веслом.

-- Повесится, -- возразил Гундосый, сидевший сзади.

-- Заклад? -- спросил Койон.

-- Как пгавегишь?

-- Ну да...

Их осталось восемнадцать. При захвате судна трое были убиты и уже отправились на корм рыбам, вместе с покойниками из числа команды Филиппа. Никто особенно не сожалел. Эти люди присоединились на Родосе и еще не были крепко спаяны с командой Эвдора. Обычные бродяги, еле сводившие концы с концами и ухватившиеся за возможность нажиться морским разбоем. Ни боевых навыков, ни хорошего оружия, смерть в первой же драке -- так кончали очень многие из тех, кто стремился в пираты. Но в желающих сделать этот столь опасный промысел своим образом жизни никогда не было недостатка. Их знали под разными именами: сицилийцы, иллирийцы, киликийцы, но принадлежность к народу была чисто условной. Эллины, любители все обобщать, позабыв про свою привычную дотошность, не мудрствуя, распространили дурную славу морских разбойников на всех обитателей тех частей мира, где пираты процветали. Обширный берег, тянущийся от Ликии на восток на четыре с лишним тысячи стадий[78]

, до Антиохии-на-Оронте, претендовавшей на звание крупнейшего города мира, после Рима и Александрии Египетской, именовался Пиратским. Страна, которой этот берег принадлежал, Киликия -- пиратское гнездо, а все киликийцы -- разбойники. Вот он еще только до чеки тележной дорос, а уже будущий пират, потому что киликиец. Кто-нибудь видел честного киликийца? Правильно, не бывает честных киликийцев. Три худших слова есть на букву "К" -- каппадокиец, критянин и киликиец.

Отчасти так и было, но, как и все в этом мире, раскрашенном отнюдь не в одни только черные и белые цвета, лишь отчасти. Нацию Пиратского берега уже столетия составляли не одни лишь родившиеся здесь, но многие пришлые, люди без родины, объединенные общим делом, которое в их глазах было источником пропитания не хуже мирного земледелия или скотоводства, разве что более опасным. Они носили имена сотни разноязыких племен, но объединяющим языком был греческий, давший им, помимо прочего, и общее название -- пираты.

Такая сомнительная честь досталась Киликии, конечно не случайно. Издревле здесь проходил один из главнейших торговых путей, из Египта и Финикии в Элладу. Где овцы, там и волки, а кое-кто из овец при определенной удаче и сам был не прочь показать клыки, ограбив более беззащитного собрата.

Море бурлило жизнью. Дельфины-белобочки, вечные спутники кораблей, легко обгоняя медленно ползущую "Меланиппу", весело выпрыгивали из воды, в прозрачной толще которой виднелись темные спинки тунцов, частых спутников дельфиньих стай. Над волнами носились крикливые чайки, ссорящиеся из-за добычи. Солнце, висящее в ослепительно-голубом небе, отражаясь в миллионах мягких зеркал, слепило глаза любому, кто рисковал бросить взгляд на сверкающую дорожку.

В проливе между Родосом и Малой Азией все лето дули этесии, северные сухие ветры. Морякам это было прекрасно известно и всякий, кто шел этим путем, стремился держаться ближе к малоазийскому берегу, прикрываясь им от неудобных ветров, как щитом. Знал об этой особенности пролива и Эвдор, но не только это вынуждало его держаться северного берега: встреченная родосская триера была не единственной, патрулировавшей здешние воды, а еще можно было нарваться на корабли Леохара или киликийцев, которые не погнушаются сожрать собрата. На фоне крутых берегов Ликии акат был менее заметен, а встречаться с кем бы то ни было в данный момент, пиратам было не с руки. Несколько торговых парусников прошли навстречу, чуть кренясь на левый борт, с туго-натянутыми парусами, наполненными встречно-боковым ветром. Хотя кое у кого из его товарищей, окрыленных успехом и ослепленных жадностью, уже образовалась мысль бросаться на все что под парусом, сам Эвдор не допускал сейчас и тени мысли пограбить кого-то еще. В дымке на горизонте то и дело проявлялись длинные низкие силуэты боевых кораблей и Дракил, обладавший самым острым зрением, влезал на мачту, стараясь получше их рассмотреть. Нанявшийся к Филиппу впередсмотрящим, критянин продолжал играть эту роль. Эвдор правил, остальные сидели на веслах, которых как раз хватило на всех.

Круто зарываясь носом в волны, "Меланиппа" шла вперед, а всех пиратов шилом в заднице мучил один и тот же вопрос: "А что же дальше?" Первым его высказал Койон, продолжая ворочать весло:

-- Дальше то что, Эвдор? В Коракесион[79]

идем?

-- Далековато, -- прикинул Аристид.

-- Нет, -- коротко ответил Эвдор.

-- Почему?

-- А что там делать?

-- Как что? Ты что, один охотится будешь?

-- Да.

-- Совсем из ума выжил? Сосчитай, сколько нас!

-- Я умею считать, Койон.

-- Да ну? И много ты добычи возьмешь с такой командой, а? Пару рыбаков ограбишь?

-- Людей еще наберем, охотники всегда найдутся.

-- Ну, так и я о том же! Идем в Коракесион.

-- Что тебя туда так тянет, Койон?

-- К Зеникету он хочет, под крылышко, -- сказал Аристид.

-- Да! -- важно заявил Койон, -- хочу к Зеникету. Он человек уважаемый. И кораблей у него немало. Пристанем к нему, всегда будем в доле, всегда в выигрыше. Зеникета и Леохар боится, и Эргин. Все боятся. А если в одиночку, сгинем без толку.

-- Сомневаюсь, чтобы Волк кого-то боялся, -- возразил Дракил.

-- А чего он с римлянами связался?

-- Из страха, да, -- покивал Дракил.

-- Чтобы Зеникета боялся Эргин -- мечта самого Зеникета, -- сказал Эвдор.

-- Да вы... -- задохнулся от возмущения Койон, -- Да сам Митридат его равным считает!

-- Это во многом пгавда, -- подал голос Гундосый, -- Зедикед, почти цагь. У дего людей и когаблей -- уйма.

-- Скажи еще, Зеникет почти бог, равный Посейдону, -- усмехнулся Эвдор.

-- Я слышал, что он обосновался сейчас вовсе не в Коракесионе, - задумчиво сказал Аристид, глядя на горные пики Ликии, -- а на горе Феникунт. Там теперь его резиденция. Сидит себе на вершине, орел наш, и все море до Кипра, как на ладони.

-- Я тоже это слышал, -- сказал Дракил.

-- Это какой глаз дада имедь! -- позавидовал Гундосый.

-- А я слышал, что он в Корике, -- сказал один из новичков, но на его слова не обратили внимания.

-- Феникунт называют Ликийским Олимпом! -- запальчиво выкрикнут Койон.

-- А ты угадал, Эвдор, -- усмехнулся Аристид, -- он, похоже, считает себя богом. Ты, Койон, думаешь, что надо держаться поближе к богам? Уж они-то не обидят. Ты ведь ходил раньше под Зеникетом? Помогло тебе его божественное провидение рудников избежать?

Койон, набычившись, замолчал.

-- Так ты не ответил, Эвдор, -- напомнил критянин, -- что ты собираешься делать. Мутный ты какой-то.

-- Да я прозрачен, как вода за бортом, -- не согласился кормчий, - глянь, если не веришь, дно видать. Разве я вас в чем-то обманул? Все, как говорил, так и вышло!

-- Ну да, -- кивнул Дракил, -- только я не помню, чтобы ты хоть раз сказал, что дальше, когда корабль добудем.

-- Честными купцами станем. Богатыми и толстыми. На фракийском вине разбогатеем. Вон его сколько.

-- Все шутишь...

-- А что, кто-то не догадывался, чем мы займемся?

-- Ну, возможны разные пути... -- протянул Аристид.

-- Например? -- раздраженно спросил критянин.

-- Например, сделаться навархом[80]

Митридата.

Эвдор сверкнул на щеголя глазами.

-- Кишка не лопнет? -- хохотнул Койон.

-- Как боги ссудят, -- Аристидпристально глядел в глаза кормчего.

Тот взгляд выдержал.

-- Если кто и станет навархом Митридата, так это Эргин. Я, птица, куда меньшего полета.

-- Ой ли? -- усомнился Аристид.

-- Вы что, серьезно? -- глаза Койона расширились от удивления, -- с этой лоханкой и двумя десятками бойцов?

-- С каких это пор "Меланиппа" сделалась лоханкой? -- обиделся Аристид, -- да, не гемиолия, так то для начала. Сдается мне, наш друг весьма не прост.

-- Ответь на вопрос, Эвдор, -- упрямо повторил Дракил.

-- Хорошо, -- согласился кормчий, -- отвечу. Идем в Патару. Поближе, чем Коракесион, в котором делать нечего. Людей в Патаре наберем. А вот, что дальше... Не знаю.

-- Как это, не знаешь? -- удивился Дракил.

-- Так. Не знаю. Как говорит Аристид: "Возможны разные пути".

Залдас, молчавший весь разговор, мрачно усмехнулся, бросив взгляд на Аристида, который сидел на одной с ним банке и греб веслом противоположного борта.

-- Значит, правда?

-- В чем?

-- Ты служишь Митридату.

-- Чем плохо служить Митридату? -- уклонился от прямого ответ Эвдор.

-- Думаю, ничем, -- согласился Аристид, -- я просто люблю ясность.

-- А чем плохо ходить под Зеникетом? -- спросил Койон.

-- Потому что Митридат -- великий царь. А Зеникет -- самозванец. И есть другие причины...

Вардан смачно сплюнул за борт.

-- Беду накличешь, варвар, -- злобно зашипел на него Дракил, - Посейдон не простит!

-- Плевал я на вашего Посейдона, -- пролаял ликиец.

Критянин рванулся к нему, сжав кулаки, но Гундосый, поймал его за ногу, бросив при этом весло. Критянин упал, а весло Гундосого скользнуло в воду, ударилось о другие, и поломала весь стройный темп гребли. Акат ощутимо повело в сторону.

-- По местам все! -- рявкнул кормчий.

Пираты, кроме Аристида и Залдаса, вздрогнули от неожиданности и быстро восстановили ритм.

-- Идем в Патару. Там набираем команду, -- тоном, не терпящим возражений, отчеканил кормчий, -- а дальше, как я скажу, так и будет. Скажу, купцов грабить -- будем грабить. Скажу, за Митридата воевать -- будем воевать. В любом случае тот, кто останется со мной, будет не в накладе. А кто не хочет, пусть валит на все четыре стороны. К Зеникету или куда там еще...

-- А почему это кто-то пусть валит? -- сквозь зубы процедил критянин, -- это уже твой личный корабль? Ты один его взял?

-- Да! -- с вызовом бросил Эвдор, -- это мой корабль. Нужно будет, возьму гемиолию! А пока на этом вот...

-- Много жизни себе намерил, -- спокойно констатировал Аристид.

-- Кто-то хочет оспорить? -- кормчий оглядел команду, задержав взгляд на критянине и щеголе.

Первый отвел взгляд. Его в любом случае никто не поддержит, он это понимал. Кербер[81]

разорви, связался с этими "киликийцами"...

Второй глаз не спрятал.

-- Я бы поспорил с тобой, Эвдор. Но не буду. Я просто люблю ясность.

-- Я это уже слышал.

-- В Патагу, так в Патагу, -- сказал Гундосый после недолгого общего молчания, -- по бде так одид хъен.

Глава 6. Пергам

Над крепостной стеной появилась деревянная балка, на конце которой висел прокопченный дымящийся бронзовый котел. Веревки, привязанные к нему, натянулись, котел накренился, и через край вниз полилось черное кипящее масло. Винея, крыша, укрывающая стенобитный таран, была защищена мешками с песком. Масло, попав на край крыши, мгновенно подожгло мешковину, взметнув вверх язык пламени. Посыпался песок. Черные брызги, разлетаясь в разные стороны, попадали на незащищенные части тела людей, толкавших колеса тарана и располагавшихся у самого края винеи. Раздались жуткие вопли. Обожженые катались по земле и корчились в агонии. Мешки и так были уложены неровно, а после того, как часть песка просыпалась, винея сильно накренилась. Со стены немедленно столкнули здоровенный камень, потом еще один. Второго удара крыша не выдержала и с треском рассыпалась, погребая всю обслугу тарана под обломками дерева и жуткой смеси из песка и дымящегося масла.

-- Таран разрушен!

Человек в дорогих доспехах и бронзовом шлеме с высокой загнутой вперед тульей спешил к легату, наблюдавшему за штурмом из-за палисада. Приблизившись, он приподнял искусно выполненную маску, защищающую лицо и прокричал:

-- Таран! Таран разрушен!

Фимбрия, лицо которого было белым от ярости, прорычал в ответ, брызгая слюной:

-- Аполлодор! Твои бездельники вообще на что-нибудь годятся?! Полдня впустую!

Аполлодор, стратег вифинцев, сбивчиво оправдывался:

-- Это все доски, гнилые доски. Эти сараи годились только на дрова, ты так подгонял нас, что мы никак не успевали...

-- Да мне плевать!

-- ...разжиться хорошей древесиной...

-- Куском щебня твой таран развалили!

-- Господин...

-- Иди к воронам[82]

, Аполлодор. Строй новый.

Стратег вновь спрятался под маской и, сбежав с командирского возвышения, начал орать на подчиненных.

Вифинцы присоединились к Фимбрии после разгрома Митридата-младшего. Почти не понеся потерь, Гай Флавий одержал грандиозную победу. Сонные понтийцы избиваемые римлянами, не оказывая сопротивления, панически бежали. Римлянам достался вражеский лагерь и множество трофеев. Бежал сам царевич и все его стратеги. Сюда, к отцу, в Пергам, осажденный теперь римлянами. После первой победы, Фимбрия двинулся на запад к прибрежным городам Пропонтиды. Вифиния давно уже была клиентом Рима, а теперь попала под власть Митридата. Жители Пруса открыли легату ворота города без боя. Следующим стал город Даскилий, а за ним Кизик. Повторялась давняя история, когда малоазиатские города один за другим сдавались без сопротивления Александру Македонскому после первой же его победы над персами при Гранике.

Из Кизика Фимбрия, не задерживаясь, повернул на юг, на Пергам, преследуя бегущего царевича. Войско легата заметно выросло. Клиентское царство, совсем утратившее мечты о независимости и без возражений повинующееся любому победителю, снабдило римлян всем необходимым: припасами и войсками. Вот их-то, вифинцев, а так же фракийцев-ауксиллариев[83]

, легат первыми послал на стены Пергама, сберегая своих римлян.

Как раз фракийцы-одрисы, не слишком хорошо вооруженные, но отчаянно храбрые, и добивались сейчас некоторого успеха. Выглядывая из-за палисада, легат видел, как в ста шагах правее от разрушенного тарана, ползущие вверх по штурмовым лестницам воины, смогли закрепиться на участке стены. Рослый фракиец в кожаном панцире и лисьей шапке, ловко прикрываясь легким щитом, искусно орудовал своим кривым мечом, отбрасывая понтийцев и позволяя товарищам забраться наверх и поддержать прорыв. Он был увертлив и, перепрыгивая с одного каменного зубца на другой, проворно уходил от мечей защитников, сам нанося удары. Еще несколько бойцов прорвались на галерею, но их не было видно.

-- Варвары на стенах!

-- Бейте, бейте их!

-- Лезь, не робей!

Фракийцы громко кричали, подбадривая себя, и лезли вверх с большим энтузиазмом, предвкушая богатую добычу. Многие снизу стреляли из луков по бойницам, отгоняя защитников и прикрывая своих, но промежутки между зубцами были очень узкие, и эффективность лучников была не высока. В отличие от их противников, которые заваливали осаждающих градом стрел и камней. Фракийцы стали нести огромные потери, и это учитывая, что на данном участке стены у понтийцев не было чанов с маслом, дымивших поодаль.

Защитники быстро сориентировались и навалились всей массой на легковооруженных штурмующих. Ударом копья по ногам сбили вниз, на галерею, ловкого фракийца и там затоптали тяжелыми сапогами-эндромидами. Его товарищи недолго продержались.

Левее со стены сбросили бревно. Оно упало прямо на одну из лестниц, проламывая головы и сокрушая кости. Лестница переломилась пополам и вместе с людьми рухнула вниз. Соседняя лестница, задетая концом бревна, покосилась и завалилась вправо, сбивая еще одну, а та, в свою очередь еще.

Под стеной стонали умирающие, которых некому было выносить, а сверху раздавались радостные крики.

Волна атакующих схлынула. Фракийцы бросились прочь от стен. Вслед им летели стрелы. Командиры пытались удержать бегство, но безуспешно. Многие из бегущих так и остались на месте, пораженные в спину.

Скоро, непосредственно на стенах и под ними, не осталось никого из воинов Фимбрии. Отбросив нападавших, понтийцы перенацелили свои метательные орудия на палисад, и тут же одна из стрел, огромная, как копье, прогудев между заостренными кольями палисада, снесла полчерепа одному из легионеров, неосторожно посчитавшему, что он здесь в безопасности.

-- Пригнись, Гай Флавий, -- к легату подошел Носач и мрачно добавил, -- сегодня продолжать уже нет смысла.

-- Да, пожалуй, -- сквозь зубы процедил легат, -- командуй отступление.

Примипил отдал приказ, и заревели буцины[84]

. Понтийцы радостно вопили на стенах и продолжали осыпать палисад снарядами из стрелометов. Носач выглянул из-за палисада и произнес:

-- Новый таран не подвести к воротам, пока не уберем обломки первого.

-- Да, -- согласился легат, -- а в другом месте его провести будет трудно. Крутые склоны. И гелеполу[85]

тяжело подводить. Много земли придется перекопать, для разравнивания пространства перед гелеполой. И все это под стрелами.

Один из людей, стоявших в свите Фимбрии, механик-вифинец, произнес:

-- Я бы не стал строить новый большой таран.

Фимбрия повернулся к нему и спросил:

-- Что ты предлагаешь?

-- Стены Пергама состоят из двух каменных облицовок, между которыми навален щебень. Камни сложены на сухую в один слой. Некоторые знатоки стратигем[86]

советуют кирпичные стены не бить тараном, а буравить, вытаскивая кирпичи по одному и обрушая стену. Тут не кирпич, но я бы так же поступил. Построил несколько малых "черепах", большие трудно подвести на крутых склонах. Сделал бы стальные буры, по два локтя длиной. Ширина стен здесь -- три локтя. Воины вкрутят бур, потом за веревку, которую протянем на безопасное расстояние, упряжками волов дернем. Вытянем так с десяток камней, облицовка рухнет, щебень осыпется. По насыпи взбираться легче, а им защищаться сложнее, ведь стена и галерея на ней будут полуразрушены.

Тит Сергий одобрительно кивнул:

-- Разумно. Похоже на подкоп.

-- Да, похоже, только землю копать не нужно. Если бы царь Эвмен в свое время построил сплошную стену, такой способ бы не получился.

-- Получился, не получился... Делите шкуру неубитого медведя, - недовольно сказал Фимбрия, задетый тем, что не догадался заранее поинтересоваться мнением ушлого механика, -- не проще ли сломать ворота?

-- Дубовые, окованные медью, -- сказал механик, -- возле ворот будет самая активная оборона. И масло, и камни и крюки и еще много чего можно придумать. Кроме того, думаю, они сейчас с той стороны ворота замуровывают. Я бы так и сделал. Если сделать много "черепах", из которых часть будет обманками, пергамцы никогда не угадают, где мы нанесем главный удар.

-- Хорошо, сделаем так. А еще будем строить машины.

-- Для машин нужны сухожилия. Много, -- сказал Сергий.

-- Лучше конские или женские волосы, -- добавил механик.

Фимбрия хмыкнул:

-- А что, в мастерских вашего царя Никомеда найдется достаточно женских волос?

-- Ну, я думаю, что царь, когда сбежал от Митридата, в последнюю очередь собирался забрать волосы из мастерских, -- усмехнулся механик, -- обоз уже в пути.

-- Ты распорядился?

-- Аполлодор.

-- Молодец, Аполлодор, хоть в чем-то он догадлив, -- кивнул легат.

-- Пергам хорошо укреплен. Его одной отвагой не взять.

Фимбрия повернулся к ждущим его решения командирам.

-- Значит, так. Все войска отвести от стен. Штурмовать завтра не будем. Замкнуть кольцо. Нужно наделать больших деревянных щитов, способных укрыть по десять человек. Ты, Фаний, -- кивок в сторону префекта ауксиллариев, - будешь изображать атаку. Пусть твои фракийцы бегают с этими щитами, с лестницами, побольше шумят. Пусть понтийцы бесятся, тратят стрелы. И пусть им это надоест. Но чтобы не было потерь от глупого удальства.

Луций Фаний, римлянин, командующий фракийскими застрельщиками Фимбрии, вытянулся в струнку и отсалютовал правой рукой.

-- Тит Сергий, замкнешь кольцо, чтоб ни одна блоха не проскочила. Ну, тебя учить не надо. Что ж, с наскока взять не получилось. Подготовимся тщательнее.

Отряд Севера появился у стен Пергама ближе к вечеру. Уставший от долгой скачки трибун мечтал лишь о том, чтобы скорее завалиться спать в палатке, но увидев город, заинтересованно его рассматривал. Римляне замыкали вокруг Пергама кольцо палисада, чтобы из города не выскочила ни одна мышь, но войско расположилось вокруг неравномерно. Основной лагерь располагался у Южных ворот, которые Фимбрия безуспешно пытался разбить тараном. Север приблизился к городу с северной стороны, и ему требовалось проделать большой крюк до ставки Фимбрии. Огибая город посолонь, Север неотрывно его разглядывал, благо было на что посмотреть.

Пергам располагался на холмах с весьма крутыми склонами. Крепостные стены окольцовывали город близко у подножия холмов на возвышении, достаточном, чтобы существенно усложнить жизнь осаждающим. Сам же город, его улицы, дома, храмы и дворцы стояли еще выше и были, как на ладони.

Это был прекрасный город. Его улицы, шириной около двадцати локтей были замощены камнем и имели водостоки. В акрополе, расположенном в северной части города возвышались дворцы, возведенные некогда пергамскими царями, храмы Афины и Зевса. Здесь так же располагался театр и библиотека, вторая по величине в мире после знаменитой александрийской.

Пергамское царство прекратило свое существование сорок семь лет тому назад, попав под власть Рима. Территорию царства римляне провозгласили своей провинцией "Азия". Это был главный форпост Республики на Востоке.

Два года назад город без боя занял Митридат, разбивший перед этим все римские армии в Малой Азии. Здесь понтийский царь казнил главного виновника нынешней войны -- римского посла Мания Аквилия, который на протяжении нескольких лет перед этим интригами склонял правителей Вифинии и Каппадокии к войне с Понтом и провоцировал Митридата. Аквилию залили в рот расплавленное золото, подчеркивая тем самым склонность посла к взяточничеству.

Побитые понтийцами, проконсул Азии Луций Кассий и царь Никомед Вифинский, бежали на Родос, а Пергам был превращен в новую резиденцию Митридата. По случаю победы, в городе прошли пышные празднества. В театре с помощью специальной машины "с небес" к царю спустилась богиня Ника с венцом в руках. Восхищенные эллины, избавленные от ненавистных римлян, провозгласили Митридата Отцом и Спасителем Азии.

Начальникам гарнизонов был отправлен тайный приказ, в условленный день и час перебить всех италиков и римлян, от мала до велика, во всех городах, где они еще оставались. Выполняя этот приказ, эллины с упоением вырезали даже маленьких детей. Считая окончательную победу предопределенной, царь устранился от войны, предоставив ее ведение своим стратегам. Но дальше в Греции высадился Сулла и успехи понтийцев закончились.

Вскоре был раскрыт заговор против царя, его участники казнены, а Митридатом овладела паранойя: новые заговоры мерещились ему всюду. В Пергаме было схвачено и казнено восемьдесят человек.

К лагерю Фимбрии Север приблизился, когда уже совсем смеркалось. Очень хотелось спать, но долг обязывал сначала доложиться командующему.

Легат был в передней секции палатки, унаследованной от покойного Флакка. Он сидел за столом, заваленным свитками, отчетами квесторов легионов о многочисленных хозяйственных делах армии. Назвав пароль. трибун был пропущен охраной и вошел внутрь. Фимбрия немедленно отложил отчеты и вопросительно взглянул на трибуна.

Север, не заставив себя долго ждать, отсалютовал легату и сказал:

-- Лампсак закрыл ворота.

-- Проклятье, -- легат с досады ударил кулаком по столу, отчего несколько свитков упали на земляной пол, -- а Илион, Дардан?

-- И они тоже.

-- Проклятье, -- повторил Фимбрия, -- теперь он сможет перебросить к нам тыл любую армию, и мы никак ему не помешаем.

Трибуну не требовалось объяснять, кого имел ввиду легат и он добавил:

-- Сказать по правде, я и не надеялся на другой исход.

-- "Сказать по правде"... А ты вообще пытался его добиться? - вспылил Фимбрия, -- или увидел с расстояния мили закрытые ворота и со спокойной совестью развернулся восвояси?

-- Да, пытался! В Лампсаке я проводил переговоры. Я грозил, убеждал... В двух других городах со мной не стали разговаривать. И хорошо хоть не посадили на кол. У них сейчас это просто делается...

-- "Грозил, убеждал", -- передразнил Фимбрия, -- небось, стоял там с каменной рожей... Дипломатом надо быть. Учись.

-- У кого? Кто мне продемонстрирует пример? Ты? Хорошо брать без боя города, когда за твоей спиной стоят два легиона. А у меня кто за спиной? Три десятка солдат.

-- У Дидия мог бы поучиться, у Сертория. У Мария, наконец. Ты же был в Испании, воевал в Союзническую...

-- Воевал... рубил головы. Серторий не давал мне подобных поручений. Зачем ему для таких дел мальчишка трибун, когда у него есть он сам, умный Квинт Серторий? Да, твои надежды пошли прахом. В тылу у нас три города, верных Митридату. Я не справился. Пошли меня на стены, буду рубить головы. Наверное, это будет эффективнее.

-- Рубить головы и без тебя есть кому! -- рыкнул Фимбрия, -- а в щекотливых делах на кого мне положиться? Может, Сергия надо было послать, а? Вот уж кого и на порог бы не пустили. Вифинцам у меня вообще нет веры никакой. Продажные. Как все подлые греки.

-- Адрамиттион колеблется. Они пришлют к тебе послов. Мне не сказали ни да, ни нет.

-- Уж хорошо. Почему сразу не сказал?

-- Я предпочитаю начинать с дурных новостей.

-- Хитер.

Север промолчал.

-- Портовые города, почти все, не собираются переходить на нашу сторону. Надеются, что флот их выручит, в случае чего, -- произнес Фимбрия, -- а у нас флота нет. Ни у нас, ни у Суллы. Поэтому они все такие смелые. Не считать же флотом то скопище дырявых лоханок, на которых мы переправлялись в Азию.

Легат надолго задумался, мрачно глядя на масляную лампу, отбрасывающую на ткани палатки причудливые тени. Север ждал. Потом не выдержал:

-- Какие будут приказания?

-- Иди пока, отдыхай, -- сказал легат уже спокойным тоном, - готовимся ко второму штурму. Пока никуда не посылаю, будешь при мне.

Фимбрия вновь посмотрел на Севера:

-- У меня сейчас уже вон, -- он взмахнул папирусом, -- больше тридцати тысяч таких, кто может мечом махать. Одним больше, одним меньше. И ты мечом махать умеешь, лучше многих, знаю, видел. Но ты для меня другим ценен. Надеюсь, еще себя проявишь и в бою, но в других делах -- особенно. Иди, трибун.

Север отсалютовал, повернулся и вышел.

Через двенадцать дней, не дожидаясь полной готовности всех строящихся осадных машин, Фимбрия начал очередной этап подготовки к штурму. Со всех сторон к стенам поползли "черепахи" -- деревянные навесы, укрывающие людей. Всего их было не менее четырех десятков и большая часть нацелилась на юго-восточную часть стены, возле Южных, ворот, главных городских ворот Пергама, где понтийцы столь успешно развалили первый таран.

Эти "черепахи" были значительно меньше тарана, что весьма удивило царя, наблюдавшего с террасы Нижней Агоры[87]

, расположенной в южной части города. Нижняя Агора располагалась значительно выше крепостных стен, и наблюдать отсюда за лагерем римлян и контрукреплениями, которыми Фимбрия окружил город, было довольно удобно. Правда, отсюда не было видно, что происходит непосредственно под стенами.

Все двенадцать дней, с первого штурма, под стенами не происходило ничего интересного. Римляне, вернее, даже не они сами, а всякий сброд, не выглядевший серьезной боевой силой, производили какие-то загадочные перемещения. Защитники сначала реагировали бурно, засыпая градом стрел приближающиеся "черепахи", под которыми суетились фракийцы в неизменных, несмотря на жару, лисьих шапках. Деревянные "черепахи", не доходя до стен, поворачивали обратно, и совсем скоро стало очевидно, что штурмовать город римляне пока не собираются, притупляя внимание защитников. Царь вовсе не был глупцом и прекрасно это понимал, приказывая своим полководцам проявлять бдительность. Но воины, сидящие ежедневно и еженощно на стенах, устали от однообразия, и как могли, развлекали себя, играя в кости и состязаясь в изобретении изощренно-обидных поносительств в адрес противника. Фракийцы в долгу не оставались. Время пролетало не скучно.

На девятый день одну из черепах фракийцы под вечер бросили на склоне, и ушли, не опасаясь стрел в спину: уже три дня ни одной стрелы со стен не было выпущено в их сторону. На десятый день сразу пять "черепах" в разных местах доползли до стен и так там и остались. По прежнему никто наверху не обеспокоился этим событием, многие воины даже не посчитали нужным доложить младшим командирам. Но утром двенадцатого дня все деревянные навесы "прилипли" к стенам Пергама. Это заставило многих встрепенуться. Под навесами не слышны были удары таранов, вызывающие дрожь каменных блоков даже на самом верху крепостной галереи. Да и сложно было представить, как под такими малыми навесами, квадратами со стороной в восемь-десять локтей, можно спрятать таран, способный развалить каменную кладку. Прежний таран римлян был несравнимо больше, но он не разбил даже дубовых, пусть и окованных медью ворот.

Но что-то явно происходило, тем более, что возле черепах уже маячили не лисьи шапки, а бронзовые шлемы и их было гораздо больше чем шапок в предыдущие дни.

Со стены спустили крюк-кошку и, зацепив край одной из "черепах", попытались ее перевернуть. Из-под крыши сразу же вынырнули несколько воинов и, прикрываясь большими круглыми щитами, принялись топорами сбивать крюк. Кошка держала крепко, кроме того ее предусмотрительно спустили на веревке с цепью на конце, однако все же была отцеплена. Попытки перевернуть щиты предпринимались по всей стене, защитники осыпали противника стрелами, пытаясь воспрепятствовать отцеплению крюков. Однако, осаждающие явно были готовы к такому повороту событий и действовали весьма умело. "Черепаха" постоянно смещалась из стороны в сторону, ненамного, всего на один человеческий шаг, но этого хватало для того, чтобы мешать крюку зацепиться. Наконец, один из навесов удалось зацепить и перевернуть. Воины, бывшие под ним, тотчас бросились врассыпную, прикрываясь щитами от стрел. Каково же было удивление защитников -- под навесом, кроме воинов, не было ничего. Совсем ничего.

Понтийцы спешно разжигали жаровни под чанами с маслом. Но стоило им только подтащить балки с чанами к участку стены, возле которого копошилась "черепаха", как она просто уползала в сторону. А на покинутом месте не оставалось никаких следов!

Некоторые черепахи оставались неподвижными и были чуть больше других, но на это далеко не сразу обратили внимание. Только спустя два дня понтийцы смогли зацепить крюком и перевернуть такую "черепаху". Под навесом скрывался бур, глубоко закрученный в стену.

А на следующий день в стену врезался первый камень, прилетевший из-за римского палисада. Механики-вифинцы закончили метательную машину. Это была баллиста, двуплечий камнемет, использовавший упругость скручивания коротких канатов, толщиной с бедро крепкого мужчины, сплетенных из женских волос. Камнемет довольно прицельно метал камни весом в талант[88]

, ломая крепостные зубцы и сметая защитников. Безопасное сидение понтийцев на стенах закончилось. Скоро было закончено еще три баллисты. Все они стояли возле Южных ворот. Стало понятно, что новый штурм римляне опять предпримут здесь. Ясно было и то, каким образом они собираются сломать стену. Воспрепятствовать бурению стены понтийцы не могли. Разрушенная "черепаха" очень скоро сменилась новой, и осаждающие продолжили закручивать бур. Довольно скоро к нескольким бурам были протянуты канаты и целые упряжки волов начали вытаскивать камни из стены.

Царь пожелал оценить ситуацию непосредственно со стен.

-- Опасно, государь, -- попытался отговорить Митридата Фрасибул, один из приближенных, эйсангелей[89]

, ведавший царской канцелярией, -- римляне бьют весьма метко.

-- Ты за чью жизнь больше опасаешься, Фрасибул? -- насмешливо ответил царь, -- или ты считаешь, что царю пристойно прятаться в нору, как этом ублюдку, Никомеду?

Определенно, лично отваги повелителю Понта было не занимать, еще в юности он перенес множество испытаний. Лишенный из-за козней властолюбивой матери и опекунов возможности законно наследовать трон отца, Митридат много лет провел изгнанником. Эти годы не прошли даром, они придали ему твердость и решительность. Многочисленные друзья, обретенные вне стен дворца, развили и закалили его ум, воинские умения. Будущий царь познакомился со многими науками, обучился в большей или меньшей степени двадцати двум языкам и наречиям. Не менее многочисленные враги, заронили в его душе семена коварства и жестокости, которые впоследствии проросли и принесли обильные плоды.

Этот сорокашестилетний муж, высокого роста и могучего телосложения, стоящий сейчас на террасе Нижней Агоры и облаченный в чешуйчатые парфянские доспехи, пережил множество побед и поражений, походов и пиров. Греки видели в нем одновременно и утонченного эллина-македонянина, потомка Аргеадов[90]

, и свирепого варвара. Персы и прочие азиаты, напротив -- мудрого азиатского правителя, потомка Ахеменидов[91]

, и бескомпромиссно-жестокого, надменного эллина. Его жены подарили своему мужу и повелителю нескольких сыновей. Старший, Ариарат, был посажен отцом на царство по Каппадокии. Второй сын, Махар, воевал с Суллой в Греции. Третий, двадцатилетний Митридат, разбитый недавно римлянами, сейчас находился с отцом, как и четвертый, любимый сын, одиннадцатилетний Фарнак.

К царю подвели коня. Митридат взлетел ему на спину с легкостью ловкого юноши, несмотря на тяжесть длинного, до колен, доспеха. Царь и его конная свита двинулись по главной улице Пергама, круто спускающейся вниз по склону холма к Южным воротам. Впереди царя ехал Тиссаферн, невозмутимый перс, начальник царских телохранителей. Чуть отстав, держался царский щитоносец, а за ним прочие приближенные, телохранители, сыновья и стратег Таксил.

Таксил уцелел в минувшей битве, в которой значительно меньше повезло Диофанту и уж совсем не повезло Менандру. Горячий начальник конницы был убит. Диофант же до последнего пытался с мечом в руке восстановить порядок в бегущих без оглядки, в ночь, войсках и дать отпор врагу. Он спас царевича, но сам был тяжело ранен, и лишь чудо помогло наиболее преданным воинам вынести полководца с поля боя. Вернее бойни. Римляне просто рассеяли сорокатысячную армию. Без счета воинов осталось лежать мертвыми в сожженном лагере на берегу реки. Те, кто уцелел, бежали кто куда, без всякого порядка и даже, если остались живы, дезертировали, были потеряны для войска. В Пергам вырвалось не более пяти тысяч человек. Диофант был в беспамятстве и личные врачи царя, а так же местные лекари, которыми так славился Пергам, боролись за его жизнь.

Возле ворот царь спешился.

-- Шлем, -- Митридат снял тиару и протянул приближенным.

Ему подали войлочный подшлемник и богато украшенный шлем с маской и нащечниками.

Царь поднялся на башню и подошел к зубцам, частью поломанным, не обращая внимания на то, что временами совсем близко с гудением пролетали каменные ядра и сотрясали стену, расшатывая кладку. Бдительный Тиссаферн держался рядом, готовый при малейшей опасности оттолкнуть царя или закрыть своим телом. Среди воинов на башне пошел ропот: "Царь! Сам царь здесь!"

Митридат взглянул вниз, где монотонно бухал таран, который все же был построен римлянами, несмотря на первоначальный порыв Фимбрии оставить ворота Пергама в покое. На винее этого тарана, укрытой на этот раз мокрыми кожами, явственно виднелись следы попыток сжечь ее, разрушить камнями или бревнами. На вид таран был прочнее первого, остатки которого, загородившие подъездное пространство, были успешно убраны под прикрытием баллист, но и он держался из последних сил, треща под ударами, которые обрушивали на него сверху защитники. Ворота, свое наиболее слабое место, понтийцы защищали с особенным рвением. Как и предполагали механики Фимбрии, понтийцы уже заложили ворота изнутри камнями и подперли несколькими здоровенными бревнами. Привратная башня выдавалась из крепостной стены далеко вперед. К западу, стена стояла на очень крутом склоне и римляне почти не посягали на нее. Зато восточная стена, имевшая сложную, изломанную линию, с несколькими выступами, была более доступна. С башни восточная стена просматривалась на большом расстоянии, и хорошо было видно, что римляне развили здесь кипучую деятельность, которая приносила плоды.

По меньшей мере, в трех местах из внешней облицовки были вытащено несколько крупных камней. Камни, сложенные без скрепляющего раствора, подавались наружу уже в процессе проворачивания меж ними стальных буров. А после вытягивания буров упряжками волов, образовывались крупные каверны, кладка перекашивалась и начинала осыпаться. Пространство между двумя кладками, заполненное щебнем, было усилено дубовыми балками. Одну из таких балок смогли вытащить римляне, и в этом месте стена грозила вскорости совсем обвалиться.

-- Спешат, -- проговорил царь, ни к кому конкретно не обращаясь.

Фрасибул, кашлянув, осторожно сказал:

-- Большую часть запасов хлеба в округе мы сумели свезти в город. Римляне, должно быть, уже разведали это и понимают, что скоро им будет не прокормиться.

-- Да, прокормить такое войско тяжело...

Царь повернулся к человеку в неприметной одежде, персидского кроя, стоявшему среди приближенных, поголовно облаченных в доспехи, один другого ладнее и богаче.

-- Тяжело прокормить, если только подлые вифинцы не распахнули свои ворота римлянину и шлют теперь ему один обоз за другим. А? Что скажешь, Киаксар? -- Митридат протянул руку, указывая на человеческие фигурки, копошащиеся у осадных машин и приспособлений, -- шлемы-то не римские!

Практически у всех понтийцев, особенно живущих в городах, в жилах текла смешанная греко-персидская кровь. Чистокровные эллины называли таких полукровок "миксэллинами". Впрочем, чистокровных теперь было всего ничего. Великий царь Александр, оставивший сей мир двести тридцать семь лет назад, положил начало смешению народов, создавших новую культуру, доселе невиданную, не эллинскую и не азиатскую, вобравшую в себя все хорошее и плохое, все высокое и низкое от миллионов людей, живших в границах его царства. Великий македонянин, вместо того, чтобы огнем и мечом насадить повсюду привычный грекам образ жизни, поступил с точностью наоборот, вызвав на себя ненависть своих вчерашних соратников, по большей мере тайную, но иногда и явную. Однако, брошенное в пашню семя проросло. Царства последователей возводились и рушились, создавая другие, но они уже не были эллинскими, не были и азиатскими. В царских династиях эллинские имена чередовались с персидскими и это давно уже никого не удивляло. Люди, рядящиеся в штаны, когда-то атрибут варвара, соседствовали с носящими хитоны. И это никого не раздражало. В Азии стена национализма рухнула, но она все еще стояла в Европе и на островах Эгейского моря.

Человек, которого царь назвал Киаксаром, носил персидское имя и персидскую одежду, но ни один чванливый афинянин никогда не опознал бы в нем чужеземца. Как и какой-нибудь сириец или фракиец. Бритоголовый смуглый египтянин подивился бы внешнему виду странного бородача, не просто говорящего на одном с ним языке, но несомненно бывшего его соотечественником. Неприметный человек в неброской одежде, он мог быть любым, своим для всех. Он был ценнейшим из подданных Митридата, ценнее всех его полководцев и казначеев, вместе взятых.

-- Я вижу, государь, это вифинцы, -- сказал Киаксар, -- Потеря Кизика печальна, государь, но Лампсак и Дардан остались за тобой, а значит, флот Неоптолема всегда найдет приют у Пропонтиды.

Многие из присутствующих почти со священным трепетом взирали на человека, который столь спокойно и уверенно излагал вещи, бывшие для прочих новостями. Киаксар между тем продолжал:

-- Фимбрия знает, что сил у него всего на один мощный рывок. Но он торопится не спеша, весьма успешно совмещая несовместимое. Все повторятся, как с твоим сыном: быстрая неудача, продуманный ответ. Он горяч, но не глуп, этот Фимбрия.

Митридат уже знал имя полководца, противостоящего ему. Киаксар сообщил ему имя вскоре после того, как побитый сын прибежал под отцовскую защиту. А следом и сам Фимбрия, желая соблюсти формальности, хоть и не надеясь на успех, представился и предложил вступить в переговоры. Митридат ответил отказом.

На этот раз, сидящие на стенах понтийцы более преуспели в подсчете численности вражеского войска. Результаты были тревожными. Даже самый грубый подсчет говорил, что римлян и их союзников не менее тридцати тысяч. В Пергаме собралось всего девять тысяч воинов, из которых около пяти были бойцами Диофанта. Они сохранили организацию и порядок, но были весьма деморализованы поражением и грандиозностью потерь. Остальные бойцы были телохранителями царя. Отборные воины, они в любом случае будут биться до последней капли крови. Такое незначительное количество войск в Пергаме объяснялось тем, что царь и его стратеги не предполагали столь быстрого появление в Азии крупных сил противника. Лучшие стратеги Митридата с многотысячными армиями находились в Греции.

Митридат видел, что нанести противнику существенный урон не получается и поэтому соотношения один к трем для обороны недостаточно. Было собрано ополчение из горожан, но им не очень-то доверяли. В конце концов, еще два года назад все они в течение весьма продолжительного времени, практически двух поколений, были подданными Рима. Хотя, собственно римлян и италиков в городе не было, они были перебиты.

Отбыв в Акрополь, царь созвал совет, далеко не первый за последние дни, для обсуждения сложившегося положения.

Царь начал речь первым:

-- Все вы видели, насколько тяжело наше положение. Римляне начнут штурм в ближайшее время, и нет надежды, что мы его отразим. Пока еще есть время, нужно решить, как нам поступить. Оставить ли город, пройдя через северные ворота, где римляне явно создают лишь видимость заслона? Или сражаться на улицах, цепляясь за каждый камень?

Поднялся Таксил:

-- Государь, нужно прорываться в Питану.

-- Питана не выстоит, если уж падет Пергам, -- возразил Митридат-младший.

-- Но Питана -- порт. У римлян флота нет и государь, легко доберется в безопасное место.

-- У римлян есть флот, -- подал голос Киаксар.

Таксил изумленно поднял брови:

-- Откуда он у них взялся?

-- Это не важно, -- отрезал Митридат.

Таксил потупился и сел.

-- В Питане нет сейчас нашего флота, -- сообщил Киаксар, -- быть может, только пара кораблей.

-- Так надо послать сообщение Неоптолему, -- вставил Фрасибул, - пусть он прибудет.

-- Ты сообщишь, почтеннейший? -- спросил Киаксар, -- пройдешь через заслоны римлян?

-- Это не мое дело, -- с достоинством пригладил бороду Фрасибул.

Тиссаферн насмешливо дернул щекой, но ничего не сказал. Киаксар ответил:

-- Я отправил вестников пятнадцать дней назад. И к Неоптолему, и в другие места, откуда можно ждать помощь. Царский флот стоял в Митилене, рукой подать. Но Неоптолем не прибыл. Значит, флот вышел в море раньше. Наварх не знает о нашем положении.

-- Но как он мог уйти?! -- возмутился Фрасибул.

-- Он ведет войну, -- спокойно ответил Митридат, -- с Родосом. Как приказал ему царь.

-- Неоптолем не придет, -- подытожил Киаксар, -- мы не знаем, где он. Стена продержится пять-шесть дней. Помощь прибыть не успеет.

-- Ловушка... -- прошептал царевич.

Митридат грозно взглянул на сына и произнес:

-- Прорываемся в Питану. Нужно, чтобы корабли там были.

Царь посмотрел на Киаксара. Тот кивнул.

Митридат продолжил:

-- Прорыв начнем не раньше, чем римляне займут Нижнюю Агору. Пусть там завязнут. Таксил...

-- Да, государь.

-- ...ты бегал быстро, теперь постоишь. Насмерть. Я дам тебе ополчение. У меня нет желания губить моих лучших воинов в уличных боях.

-- Но, государь, пергамцы ненадежны...

-- Насмерть, Таксил! -- рявкнул царь, -- Сорокотысячное войско рассеяно, как пыль по ветру! Спросил бы с Диофанта, не будь он в беспамятстве. А так, спрошу с тебя.

-- Да, государь...

-- Тиссаферн?

-- Да, государь.

-- Ты пойдешь на прорыв через Северные ворота с халкаспидами[92]

. Я пойду во второй линии. Ты понял меня?

-- Понял, государь. Первая линия прорвет заслоны. Или погибнет.

-- Не в этот раз, Тиссаферн. Умрешь когда-нибудь потом. Со мной понесут Диофанта. И сыновья будут со мной. Ты понял?

-- Да, государь.

-- До Питаны сто пятьдесят стадий[93]

. Один переход. Никаких обозов не брать. Вообще ничего не брать, кроме оружия. Бросить все здесь. Все, Фрасибул! Пусть забирают, может быть подавятся. Ступайте все.

Участники совета поднялись.

-- Киаксар, останься.

-- Да, государь.

Когда все прочие удалились, царь сказал:

-- Времени мало.

-- Я знаю, государь, но далеко не все потеряно.

-- Сейчас от тебя требуется больше, чем от Таксила с Тиссаферном. Собирай Псов. Свора разбрелась и волки разыгрались. Мы балансируем на острие меча. В чем-то это даже хорошо. Опасность разгоняет кровь, застоявшуюся в праздности. Меня не страшит смерть. Пленение -- возможно. Но думать об этом я не стану, ты знаешь меня, Киаксар. Я буду думать о будущем. А будущее в любом случае туманно. Сулла рассеял войска Архелая. Теперь этот Фимбрия... Мы упустили поводья, Киаксар.

-- Мы упустили их еще четыре года назад, отказав в помощи быку. А бык не смог поднять на рога волчицу в одиночку.

-- Не напоминай мне! Да, тогда все казалось иным! И как легко все начиналось.

-- Мой царь, я все же осмелюсь напомнить тебе, что из любой ситуации есть два выхода. И это количество я, по мере моих скромных сил, всегда стремлюсь умножить.

-- Те возможности уже потеряны?

-- Не знаю, мой царь.

-- Ты? -- удивленно поднял бровь Митридат, -- не знаешь?

-- Да, не знаю, хоть ты и редко слышишь от меня подобные слова. Но скоро буду знать, -- уверенно сказал Киаксар.

-- За это я всегда ценил тебя, мой друг. Ты заражал меня своей уверенностью.

-- Сейчас все сложно, государь. И дело даже не в нашем положении. Я отправил вестников, едва римляне подошли к стенам Пергама. Свора соберется, а мы прорвемся. Я уверен. Но в Италии теперь будет действовать сложнее. Пока не понятно, с кем разговаривать. Муцил мертв, как и большинство его соратников. Нужно искать новых. Нужно искать, кто еще там остался из желающих услышать волчий вой над Капитолием. И тех, у кого достанет разума не вспоминать наш прошлый отказ.

-- Мой отказ... Ты, как всегда деликатен, и как всегда, беспощаден, старый друг. Ищи, Киаксар. Из этой западни мы выберемся. Или не выберемся. Но тогда нам будет все равно. А если выберемся, то нужно возобновить связи с Италией.

-- Я ищу, государь.

* * *

Ночь. Там, за пределами стен, полная луна заливает землю тусклым серебряным светом, но здесь нет окон, чтобы впустить даже тоненький лучик. Десятки масляных светильников вдоль стен языками багрового пламени рассекают полумрак огромного зала. В зале нет ни души, лишь один человек, облаченный в дорогие доспехи, восседает на резном, золоченом троне. Он неподвижен, словно статуя, немигающим взором глядит в пустоту. Он неподвижен, целую вечность, прежде чем что-то меняется. На широком подлокотнике трона стоит золотой кубок. Человек простирает над ним раскрытую ладонь, во второй его руке появляется узкий стилет. Лезвие мягко скользит по ладони, оставляя за собой тонкий ручеек. Темные капли падают в чашу, смешиваясь с красным вином. Легкие всплески, водяные часы отсчитывают мгновения. Кап. Кап. Кап...

...Остывающая капля крови на острие клинка. Маленький рубиновый шарик срывается в пропасть и летит, бесконечно долго...

"Пора".

Мелодичный женский голос, кажется, льется отовсюду. Подрагивающее пламя светильников порождает причудливую игру теней.

"Чего ты хочешь?"

-- Сдохни!

Широкоплечий человек в кожаном фартуке, липком от крови, обрушил громадный мясницкий топор на кромку легионерского щита, расколов его до умбона[94]

. Топор вновь взлетел вверх, вместе со щитом, заклинившим в трещине и вырванным из рук легионера, который ничего не смог противопоставить удару такой силы. Солдат отшатнулся, но сзади напирали, и уклоняться от последовавшего следом удара было некуда. Нижний край щита ударил легионера в колено, сломав сустав. Солдат упал, на него тут же наступили. Мясник отвлекся на мгновение, срывая с лезвия топора половинки разбитого вражеского щита, но заминка стала роковой. Новый легионер, протолкавшийся в переднюю линию, поднырнул под своим щитом и вонзил меч в незащищенное бедро мясника. Солдат с проворотом выдернул клинок из раны, и щитом сбилпергамца, нежелающего падать, на землю. Порядок был восстановлен.

Римляне медленно, шаг за шагом продвигались вперед в жуткой тесноте улиц. Крепостная стена рухнула перед закатом. Воодушевленные успехом римляне быстро заняли весь участок стены, перебив защитников, и сейчас бои уже шли в городских кварталах. Стояла глубокая ночь, но сражение не стихало, разгораясь все жарче, вместе с пламенем пожаров, которыми была охвачена вся южная часть города. Светила полная луна, но Фимбрия посчитал это недостаточным и приказал поджечь Пергам. Сейчас он не думал, что штурмует римский город, который нужен Республике не в виде дымящегося пепелища. Легат не думал ни чем, кроме одного: пленить Митридата. Гай Флавий не был похож на многих современных ему полководцев, наблюдающих за битвой с высокого холма. Он больше походил на древних царей, сражавшихся в первых рядах. Заняв Южную башню, легионеры убрали подпорки ворот, как смогли вручную разрушили каменную кладку и открыли изуродованные ворота. Таран разрушил остатки кладки. Пришлось повозиться, но к полуночи путь для прорыва конницы был расчищен и Фимбрия ворвался в город. Север был с ним. Свежим силам, не измотанным осадными работами и штурмами, удалось быстро подняться по центральной улице вверх, до Нижней Агоры. Но там коннице пришлось остановиться: Таксил перегородил все свободное пространство баррикадами из перевернутых телег, бочек и мешков с песком.

Фимбрия рычал от досады и метался в поисках обходных путей. Север спешился и дрался на баррикадах, возглавив их штурм. Некоторое время в его распоряжении были только собственные спешенные конники, но скоро подоспели легионеры. Главная городская улица позволяла создать поперек себя стену из десяти щитов, и центурия могла построиться в почти правильный квадрат. В суматохе боя трибун оказался прямо внутри этого квадрата и теперь дрался, как простой легионер, выставив свой длинный шестиугольный, не пехотный щит вперед, разя врага колющими ударами меча, выбрасывая его, то над щитом, то снизу. Бойцы в передней линии постоянно менялись, уступая место товарищам, напирающим сзади, и отходили в тыл отдыхать, чтобы чуть позже, по свистку центуриона, снова начать слаженное продвижение на передний край.

Противостояли римлянам обычные горожане, плохо вооруженные, совсем не обученные, но яростно защищающие каждую пядь своего дома. Однако это не слишком задерживало продвижение легионеров, опытных в смертоубийстве, жадных до добычи, и отдохнувших во время осады, в ходе которой все работы выполняли не они, а союзники.

Первая баррикада была быстро взята, затем вторая. Север прорвался на рыночную площадь. Все торговые ряды на ней убрали загодя. Оказавшись на площади в первых рядах, трибун увидел стену окованных бронзой щитов, ощенившуюся частоколом копейных наконечников, блестевших в лунном свете. Север впервые видел фалангу. Ей было далеко до знаменитой македонской, с ее копьями, достигавшими длины в двенадцать локтей. Да и "монолит", спартанский эпитет фаланги, трудно было применить к этому отряду зажиточных горожан, в недешевом гоплитском снаряжении.

-- Развернуть строй! -- прозвучала команда центуриона.

Легионеры быстро и организованно заняли всю ширину агоры. Сзади подошла первая когорта, состоящая из ветеранов под командой Тита Сергия.

-- Передать в первую линию -- стоять, ждать сигнала, -- распорядился примипил.

Команду быстро передали по цепочке. Север, стоявший сейчас во второй линии, обернулся, высматривая Носача. Примипил протолкался на правый фланг, традиционное место центуриона, быстро оценил обстановку и сунул в рот свисток.

Сигнал! Легионеры коротким приставным шагом двинулись вперед. Пилумов, метательных копий, у них сейчас с собой не было, в условиях уличного боя они вряд ли были бы хорошим подспорьем. Биться предстояло мечами. Фаланга замерла в ожидании. Копья гоплитов подались вверх и назад, для удара. Римляне подходили все ближе, ближе, на расстояние вытянутой руки. Удар!

-- Бар-ра!

Легионер впереди Севера не успел поднять щит и упал, пораженный копьем в лицо. Трибун немедленно занял его место и сделал выпад в ноги. Безрезультатно, меч ткнулся в щит гоплита. Не теряя времени, Квинт оттолкнул щитом копье слева, отбросил мечом наконечник справа и шагнул вплотную к гоплиту, толкнул его щитом. Сзади давили свои, спереди чужие. Передние ряды, прижатые друг к другу, не могли пошевелиться, а уж тем более использовать оружие. Вторые ряды старались бить поверх голов первых, а все остальные просто давили массой, кто кого пересилит.

Север сделал еще выпад, но несколько неосторожно и его кисть зажали двумя щитами. Меч выпал из разжавшейся ладони. Трибуну удалось вытащить руку вверх, и он немедленно ткнул растопыренными пальцами в лицо пергамца, орущего что-то нечленораздельное. Тот тоже не мог шевелиться и мотнул головой, уклоняясь. Север почувствовал, что держат его хорошо, и он может устойчиво стоять на одной ноге. Квинт немедленно ударил противника ступней, обутой в калигу, солдатский полусапог с толстенной подошвой, по голени, одновременно подаваясь вперед. Гоплит потерял равновесие, завалился назад и в сторону. Квинт тоже не удержался на ногах и начала образовываться свалка. Трибун оказался на земле и шарил в поисках меча, чудом сохраняя пальцы от переломов. По его рукам уже не раз прошлись чьи-то ноги. Рядом рухнуло тело, со всех сторон раздавался жуткий лязг, треск и рев. Наконец, ладонь нащупала, что-то похожее на рукоять. Трибун вцепился в нее, как тонущий цепляется за соломинку. Притянул к себе, извернулся всем телом и ткнул вверх. Удачно. По клинку, по руке потекло что-то горячее и липкое. Квинт почувствовал, что сзади натиск усилился. Теперь о его избитое, покрытое сотней синяков тело, преимущественно спотыкались свои. Ему, наконец, удалось подняться. Легионеры теснили фалангу. Квинт очутился в задних рядах. Он посмотрел на меч в руке: это был не римский гладий, а греческий копис, чуть изогнутый на манер серпа с внутренней заточкой.

Римляне переломили сопротивление фаланги. Трибун стоял на месте, ошалело мотая головой. Все тело нещадно ломило. Какой-то декурион[95]

участливо поинтересовался:

-- Ты в порядке?

-- Кажется.

Север помотал головой. Одна за другой центурии продвигались вперед, тесня пергамцев. Вскоре трибун, который не мог сообразить, куда ему дальше бежать и как влезть в стройные ряды наступающих легионеров, остался совсем один. На агоре появилась конница во главе с Фимбрией. Легат увидел трибуна.

-- Всласть навоевался? Ну и дурак, ладно, что живой. Выглядишь так, словно по тебе потопталась луканская корова[96]

. Не лезь больше в пекло.

-- Гай Флавий, ты и дальше собираешься беречь меня, как весталка[97]

девственность?

-- Гораздо тщательнее. Подайте коня трибуну.

Лишнего коня не оказалось. Один из солдат спешился и передал Северу поводья своего. Фимбрия наклонился к солдату:

-- А ты дуй назад и узнай, как продвигается Луций Фаний. Сзади все должно быть зачищено.

Солдат отсалютовал и бросился выполнять.

-- А где Фаний? -- спросил Север, не без труда забравшись на коня.

-- Остался в южных кварталах, добивает последние очаги сопротивления.

-- Почему ты не послал его вперед?

-- Потому что тут нужен правильный строй и дисциплина, а там работа как раз для его дикарей-фракийцев. Там сейчас хаос. Но управляемый. Запоминай, вот так следует использовать ауксиллариев.

-- Запомню. Куда теперь?

-- Теперь... Теперь на Акрополь. Захватим Митридата. Вперед!

Глава 7. Рим

Римляне всегда называли его просто -- "Город". В Республике много городов, но только один называют "Городом" и все, даже чужестранцы, понимают, о чем идет речь. И пусть, к примеру, в Капуе улицы ровнее и шире, и нет такой чудовищной тесноты, толчеи и грязи. Не Капуя претендует на то, чтобы называться столицей мира.

Шестьсот шестьдесят седьмой год шел с того дня, как была проведена первая борозда на Палатине, и разбойник, братоубийца Ромул, провозгласил себя царем нового города, дав ему свое имя. Семь холмов, из которых самым высоким был Квиринал, а самым низким Авентин, располагались амфитеатром. Склоны холмов были круты и удобны для обороны. Здесь всегда из-под земли било много ключей, в достатке снабжая окрестные поселения водой. Под боком судоходная река. Все бы хорошо, да только низина между холмам была сплошным болотом, источником малярии, которую не могли полностью истребить и столетия спустя. Плохое место для города, но хорошее для разбойничьего поселения, вольницы лихих людей, валом валивших к Ромулу. Люди без роду, без племени, ничего у них не было своего, даже женщин пришлось красть у сабинян. Языком их стал язык латинов, богами -- боги этрусков. Все заемное, от обычаев, до названий политических должностей. Потом они будут стесняться своего происхождения и лихорадочно выдумывать сказку, что приплыл де Эней из разоренной подлыми греками Трои и вот с него-то все и пошло. Потомки троянцев мы, предками славные, не чета вам -- этрускам-козопасам.

Но это позже. А сначала палатинские и капитолийские волки будут сидеть в окружении, нет, не овец конечно, но псов. Дворовых, разномастных псов, которые, то вместе грызут одну кость, то из-за нее дерутся. И, вроде бы, когти и клыки у них тоже имеются. И голос грозный, да вот только все больше лают, а не рычат. Впрочем, и те, на семи холмах, тоже порыкивали далеко не всегда, зачастую вполне миролюбиво вразумляя доверчивых псов, что вовсе не нужна им, волкам, война. Нужен мир. Весь.

Не мудрено, что из логова разбойников выросло разбойничье государство. Волк в норе сидеть не будет. Тесновато тут у вас, да и болотом, знаете ли, воняет. Болота еще при первых царях осушили, да вот только вонять не перестало. Ну, а что тут сделаешь, если до сих пор в самом центре Форума, яма со стоячей водой. Курциев пруд. Форум, он в самой низине расположен, между Капитолием и Палатином.

В Риме было несколько форумов, рынков. Хлебный, Коровий, Овощной, Рыбный, Лакомый. Между второй и третьей Пуническими войнами построили самый большой форум -- Центральный. А был еще один, древнейший и потому безымянный. Просто Форум. Сердце Города. Центр государственной и общественной жизни волчьей Республики. Сюда вели все главные улицы, теснившиеся у подножия холмов.

С северо-востока подходила Длинная улица, выводившая на Фламиниеву дорогу. С северной стороны Форум огибала, спускаясь на юго-восток и продолжаясь Тускуланской дорогой, Священная улица. Она вела на Капитолий и была конечным этапом в шествии триумфаторов. Здесь торговали роскошью, ювелирными изделиями, а верхний конец облюбовали торговцы фруктами. Была у квиритов странность, любили они любоваться свежими фруктами, не меньше чем драгоценными камнями.

Пересекая Священную, с востока к Форуму примыкал Аргилет, одна из самых широких и оживленных улиц Города. Аргилет переходил в Большую Субуру, кипящую, крикливую, похожую на гигантский людской водоворот, главную улицу одноименного обширного района между холмами: Оппием, Виминалом и Эсквилином. Чем здесь только не торговали. От дешевого съестного: козлятины, капусты, маслин, до женских притираний и благовоний. А еще продавали одежду, обувь, железную утварь и дорогую заморскую дичь.

Все улицы узкие, не превышающие в ширину двенадцать локтей, а переулки и того уже. И всюду торговые ряды, толчея, толкотня. То двинут локтем, то наступят на ногу, хорошо, если не легионерской калигой. Непременно порвут лучшую тунику. А то посреди улицы застрянет телега с сосновыми балками для стройки. А если ось сломается? И вся это масса на людей полетит? Или какой-нибудь юнец красуется верхом. Кому охота быть прижатым носом прямо к конской заднице? Еще и стопчет нерасторопного зеваку. Давно пора запретить появляться в Городе верхами. Издал бы кто-нибудь уже такой закон. Пешком же некуда ступить, а он на лошади...

Вот катит тележку углежог, черный, как эфиоп. Видел когда-нибудь эфиопа? Нет? Смотри, пока он не отмылся. Вот стоит у стенки едва одетая девица, на вид -- "волчица"[98]

, к гадалке не ходить. А чуть поодаль мнется бледный юноша в тоге с широкой пурпурной каймой[99]

. За милю видно, тяготится парень избытком целомудрия, да сомневается, не пошатнутся ли государственные устои от того, что он, будущий консул, не иначе, будет по девкам легкого поведения бегать? А может, кошель с деньгами срезали с пояса туники. И как смогли, под тогой-то? Впрочем, если и есть такие умельцы, то здесь, в Субуре. И чего ты, дурачок, в Субуру-то приперся? Ведь есть же "волчицы" почище. Тут недалеко, показать тебе? А вон знатная матрона с рабыней. Тоже, видать, на пятую точку ищет приключений, как тот сенаторчонок. Лицо прикрыла паллой, чтоб, значит, без огласки. Да это все напрасно, еще домой вернуться не успеет, как сплетни разойдутся, кто такая и зачем сюда пришла. А уж подробностей там будет! Рабыня-то не хуже госпожи одета. Вот ведь, верно, многие рабы получше иных свободных живут. Кормят их хозяева, одевают, черной работой не отягощают. Зеркальце там вовремя хозяйке подать, одеться помочь, волосы в прическу убрать. И думать о судьбе своей не надо. Как детей прокормить. Зато ты свободный. Волен сдохнуть с голоду, не нанеся никому убытка.

Плохо, когда ты гуртовщик Приск, которому надо как-то прогнать стадо на Коровий рынок через этот муравейник, где яблоку негде упасть. И хорошо быть Мамерком Дентатом, известным ростовщиком, да продлятся дни его, чтоб он провалился! Несут тебя восемь молодцев в носилках, сидишь, закрывшись занавесками, и в ус себе не дуешь. Заодно и не видишь, что на стене лавки башмачника Гельвидия красуется надпись: "Dentatus penis canaris est". А рядом пояснение для неграмотных: овал лица, изображенный довольно условно, но с громадными зубами, чтоб значит, не было сомнений в принадлежности[100]

. И совсем уж схематичный рисунок, вроде бы собаки. С одной выдающейся деталью. Ну, этим... penis canaris.

Вот так вот, стены в Субуре не молчат. Да что, в Субуре, во всем Риме! Чего тут только нет. Рисунки, пристойные и не очень. Последних явно больше. Тысячи надписей:

"Летория в эдилы, он достоин".

"Башмачники, выбирайте эдилом Гая Летория!"

"Жестянщики требуют сделать эдилом Марка Менуция Сцеволу".

"Кто против Сцеволы, да уподобится ослу!"

Здесь не только политическая агитация, но и обычные объявления:

"Сдаются квартиры в инсуле[101]

Тиберия Сея".

"Инсула Ливии Терции. Пять домов от окончания Дряхлого Аниена к Коллинским воротам. Недорого".

"Педаний выставляет гладиаторов на похоронах Тита Эмилия Альбина. Телемах сразится сразу с тремя".

Рядом нарисовано нечто, в чем не без труда узнается гладиатор, заносящий меч над поверженным врагом:

"Бригомагл одержал тринадцать побед".

А чуть ниже:

"Бригомагла сразил фракиец Пруст".

"Будь проклят день, когда я поставил все мои деньги на этого галла!"

И просто сообщения:

"Здесь проживает Фонтей Марциан".

"У Валерия Сабина родилась дочь в канун мартовских нон[102]

".

"Люблю тебя, Фульвия!"

"Стацилий, убей себя об эту стену!"

"Здесь был Базилл".

Дивлюсь тебе, стена, как ты не развалилась от стольких надписей дрянных! -- с выражением продекламировал высокий человек в синем шерстяном плаще с откинутым на спину куколем, неспешно прогуливавшийся от одной лавки к другой, праздно разглядывая товары, читая надписи и тренируя зубы раскусыванием скорлупы фисташек. Он оглянулся по сторонам, выглядело это так, словно он искал в глазах снующих взад-вперед людей выражения восхищения своей эпиграммой, однако изысканности слога никто не оценил. Всем было не до того.

Зато внимание оратора привлек стоявший рядом здоровяк в серой выцветшей тунике, который разглядывал объявления о сдаче квартир, беззвучно шевеля губами и хмуря брови. Человек в плаще пригладил ухоженную бороду, изучая профиль незнакомца. Это был варвар, типичный галл -- длинные светлые волосы, пряди по бокам убраны назад в узел, резкие черты лица, нос с небольшой горбинкой, длинные усы. На вид лет тридцать пять, впрочем, без усов наверняка бы выглядел моложе. Галл на улицах Рима -- совсем не уникальное зрелище, тем более, что и одет он неотличимо от здешних обывателей. Но явно не раб, какой хозяин позволит рабу иметь столь вызывающий атрибут свободного галла, как их знаменитые висячие усы. Нет ни таблички на груди, с именем хозяина, ни каких-либо иных отличительных черт раба, вроде потухшего взгляда. Свободный. Что ж, свободный галл тоже не редкость в Риме, однако если бы он был из Косматой[103]

, то непременно завернулся бы в клетчатый плащ и надел бы штаны, чтобы местных позлить. А этот голоногий. Значит, цизальпиец[104]

. Так вроде бы сейчас у них модно стричься, бриться, вроде как граждане они теперь? Странно.

Впрочем, сам бородач был не менее странной личностью. И дело даже не в бороде, которую римляне не жаловали, а скорее во взгляде, живом, светящемся любопытством, так сильно отличающемся от тяжелого, озабоченного взгляда снующих по своим делам горожан. Типичный грек. У них, свободных греков, всегда такой взгляд: "Интересуюсь всем".

Галл шевелил губами, сверлил глазами стену и не замечал ничего вокруг себя. Грек, заинтересованно его рассматривавший, проследил взгляд и усмехнулся. Под одним из объявлений была намалевана картинка: две человеческие фигуры, занятые весьма интересным делом.

-- Тебе помочь, почтеннейший? -- дружелюбно поинтересовался грек, -- сдается мне, ты занят поисками ближайшего лупанария[105]

?

Галл повернулся к греку, но ничего не сказал, лишь оглядел того с головы до ног. Грек, не обращая на это внимания, продолжал:

-- Тут они повсюду. Иди по стрелкам, вот одна из них, почти под твоими ногами.

-- По стрелкам? -- переспросил галл. Немного странно было слышать из уст варвара столь безупречную латынь, но акцента в речи галла совсем не ощущалось. Впрочем, как и у грека.

-- Ну да, вон видишь, выбито на мостовой.

На мостовой было выбито нечто длинное и толстое с двумя кружками на одном конце.

-- Благодарю, -- ответил галл, -- но я ищу не развлечений. Ты силен в грамматике, уважаемый?

-- Да, есть немного, -- скромно сознался грек.

-- Никак не разберу смысл сказанного здесь.

-- Помогу с радостью. Что тут у нас? Vili vendere. Ну, очевидно, эта инсула продается дешево. Ты хочешь купить инсулу? Всю?

-- Нет, у меня слишком мало денег, -- без тени иронии заявил галл.

-- Я тоже думаю, что доходный дом можно продать и без объявлений на стенах в квартале, где большинство не сможет купить даже треснувший кирпич из стены этого дома. Полагаю, здесь надо было написать "сдается". Видать учитель мало палок обломал в свое время о спину писавшего. Ты ищешь, где переночевать?

-- Да.

-- Тогда не думаю, что тебе следует идти в инсулу. Хозяин вряд ли согласится принять постояльца на одну ночь. Лучше податься в таверну. Я знаю неплохую у Эсквилинских ворот. Хороша тем, что приютит любого, если есть достаточно денег и даже если их совсем немного. Как говорится: "Выпивка стоит здесь асс. За два асса ты лучшего выпьешь. А за четыре уж будешь фалернское пить".

-- Пожалуй, у меня найдется четыре асса, -- усмехнулся галл.

-- Ну, тогда всего хорошего. Был рад помочь.

Грек отряхнул с ладоней фисташковую скорлупу, покосился на небо, отыскивая глазами закатное солнце, уже спрятавшееся за красные черепичные крыши, повернулся и бодро зашагал прочь. Почти дойдя до Сервиевой стены[106]

, он свернул с Большой Субуры в узкие переулки. Вечерело. Здесь, на дне каменного колодца из высоких кирпичных стен, между которыми часто было не больше шести локтей, света уже совсем недоставало, однако грек шел быстро и уверенно, выдавая знакомство с местными лабиринтами, пока дорогу ему не преградили трое молодчиков.

Грек остановился. Эти парни явно не собирались восполнять с его помощью пробелы в грамматике. Один поигрывал дубиной, второй накручивал на кулак конец недлинной цепи. Тот, что стоял между ними, оружия не имел, вернее, на виду не держал. Трое. А, нет. Чувство, более надежное, чем зрение, сообщило о появлении пары теней за спиной. Пятеро. Намерения вполне понятны, нет смысла уточнять. На лице грека не дрогнул ни один мускул, оно по-прежнему было спокойным и приветливым.

-- Я чем-то могу помочь вам, почтенные?

-- Поможешь, -- кивнул тот, что был в центре, -- нуждающимся следует помогать.

-- А вы нуждаетесь?

-- Ага, -- при этих словах среднего, правый хохотнул.

-- Определенно, сегодня день добрых дел, -- невозмутимо сказал грек.

-- А то ж, -- согласился средний, -- сделай доброе дело, одари нас сирых и убогих.

-- Могу щедро одарить заморской премудростью...

-- Пояс сымай, придурок! -- не выдержал правый.

-- Ты ошибся, почтенный, в поясе нет денег... -- начал было тянуть время грек, но разговоры уже закончились.

Левый, шагнул вперед, взмахнул своей цепью, но вместо шеи простофили, шатающегося на ночь глядя без охраны по воровским кварталам, захлестнул дубину правого, с опозданием на пяток ударов сердца рванувшегося вперед. Грек куда-то делся, а дубина вырвалась из руки правого и улетела прочь, немало того озадачив. Мгновением позже грек снова возник в поле зрения правого, и тот немедленно ударил. Кулак провалился в пустоту, а руку захватила неведомая сила и вывернула, потащила, бросила... Вернее, не так: правый сам, своими ногами, почему-то согнувшись с вывернутой за спину и вверх рукой, добежал до стены, треснулся об нее головой и сполз на мостовую.

Сзади раздался непонятный звук, словно кто-то расколол арбуз, а затем уронил оземь пару мешков с зерном. Левый (впрочем, какой он теперь левый), раскручивая цепь, вновь бросился в атаку, однако, зачем-то оббежал вокруг грека и рухнул под ноги среднему. Тот перепрыгнул через подельника, ударил неуловимого грека кулаком, промахнулся, ушел перекатом от захвата, пружинисто вскочил на ноги... И отлетел назад. Греку надоела все эта суета, и он прекратил ее, впечатав ребро ладони в гортань разбойника.

-- Ну что за люди... -- победитель досадливо отряхнул свой запылившийся плащ и, подняв голову, встретился глазами с недавним знакомцем-галлом.

Лицо того выражало крайнюю степень удивления. Грек покосился за его спину: там неподвижно лежали два тела. Рядышком. Головами друг к другу. Грек вновь перевел взгляд на галла.

-- Что ж, спасибо. Я не люблю бить людей. А они так хотели этого...

Галл ошарашено оглядел побоище: один стонет, двое не шевелятся. Поднял глаза на грека.

-- Я, вообще-то, шел за тобой, уважаемый, потому что забыл спросить, как пройти к этой таверне, которую ты так нахваливал?

-- Ну, зачем же так. Спросил бы у любого. Чего за мной-то бегать?

-- Любого? -- подобная мысль галлу явно в голову не приходила, он оторопело хлопал глазами, что на его суровом мужественном лице выглядело презабавно, -- да я как-то...

Ну, понятно. С ним заговорили, установили контакт, вот он и продолжает тянуться к тому, кто не прошел равнодушно мимо, возможно первый и единственный в этом муравейнике. Варвары... Как дети малые.

-- Вообще-то я могу проводить тебя. Мне, сказать по правде, в ту же сторону, к тому же хорошая компания вовсе не помешает. Ты здорово помог мне и дурно будет, если я не угощу тебя. Это по самой меньшей мере.

-- Помог... Ты и без меня раскидал бы их, как котят. Никогда не видел ничего подобного, а я в мордобое понимаю, -- уважительно заявил галл.

-- Охотно верю, однако что нам рассуждать о не случившемся. Пойдем, нам следует вернуться на Большую Субуру. Таверна в самом ее начале.

-- Так тебе не по пути? -- галл остановился, -- Прости меня, почтеннейший, я отнимаю у тебя...

-- Пойдем-пойдем. Пустое, -- грек потянул галла за рукав туники и тот подчинился, -- там подают отличные отбивные. И уж точно не из собак, как в одном заведении на Виминале, где мне приходилось... То есть, я подозреваю, что из собак. По крайне мере, хотелось бы верить, что не из крыс. Мне по пути, я тоже шел в эту таверну.

-- Зачем же ты шел не по большой улице? Полагаю, там было бы безопаснее.

-- Проулками короче. Кроме того, мне, как ты мог заметить, нелегко причинить вред.

-- Ты торопишься?

-- Не слишком, -- грек остановился и поглядел на галла, -- я очень люблю общество, компанию, а волею богов, в последнее время толком не с кем словом перемолвится.

-- Ты будешь разочарован, я не слишком хороший собеседник.

-- Не важно, вдруг ты окажешься хорошим слушателем.

-- Ну что ж, идем.

-- Идем. Да... ведь мы даже не познакомились! Какое невежество с моей стороны. Я Аппий Прим.

-- Ты римлянин? -- на лице галла проявилась странная гримаса, смесь удивления, неприязни и разочарования.

-- Почему это тебя так удивило? Ты почти в самом центре Города, по меньшей мере, странно было бы ожидать, что тут не встретится ни одного римлянина.

-- Не обижайся, уважаемый, но я бы сказал, что ты похож на грека.

-- Ну, в общем... -- Прим закашлялся, -- полагаю, тебя смутила борода?

-- Отчасти.

-- Я смотрю, ты не слишком-то жалуешь римлян?

Галл насупился, словно хотел сказать: "А за что вас жаловать, только можете, что жечь да рушить". Вслух он высказался несколько иначе.

-- Может и есть среди римлян хорошие люди, -- галл теперь глядел на Аппия с явным вызовом, -- да только я все больше встречал дрянных.

Прим усмехнулся.

-- Я бы с удовольствием потратил некоторое время, чтобы переубедить тебя, почтенный... Прости, не знаю твоего имени.

-- Люди называют меня Гай Турий, -- представился галл.

"Люди называют меня". Галлы. Как они все-таки боятся напрямую назвать свое имя. Любого встречного подозревают в колдовстве. Все время нужны какие-то иносказания...

-- Как? Гай Турий? -- грек вдруг расхохотался, -- так ты тоже римлянин?!

-- Нет, я инсубр[107]

.

-- Я так и думал, что ты из Цизальпийской Галлии. Ты гражданин? Я слышал, инсубры получили гражданские права лет тридцать назад. Не удивительно, что твои родители назвали тебя Гаем. Наверное, в честь этого события. Но все же, прости, не хочу обидеть, как получилось, что ты носишь римское родовое имя?

-- Родители назвали меня иначе. Я вольноотпущенник. Был клиентом некоего Гая Турия. А еще раньше, его рабом.

-- Говоришь, "был клиентом", а сейчас нет?

-- Теперь нет. Патрон умер, я совсем свободен, никому ничего не должен.

-- Что ж, рад знакомству, Гай Турий. Хотя мне странно будет называть тебя так, зная, что это вовсе не твое имя. Имя бывшего хозяина. Я полагаю, что это не совсем правильно, для свободного человека.

Галл, продолжая движение, скосил глаза на "грека-римлянина". Некоторое время он шел в молчании, а потом неожиданно произнес:

-- Мое имя Канникий. В вольной записано -- Гай Турий Канникий[108]

.

Прим оценил неожиданный порыв галла. Назвать настоящее имя первому встречному... Грек, италик, многие азиаты назвались бы без раздумий, но галл... Это было явно не рядовое событие. Не выказывая удивления, Прим ответил без улыбки:

-- Блещущий победами. Хорошее имя.

-- Ты знаешь наш язык? -- удивленно спросил галл.

-- Я много чего знаю.

-- Вообще-то, многие меня зовут -- Гай Ганник. Не могут выговорить правильно.

-- Тебе так не нравится? А знаешь, друг, -- воодушевился Прим, -- так ведь даже лучше. Посуди сам: сейчас ты называешься чужим именем, а так бы сохранил свое, и в то же время истинное имя, его значение, останется в тайне.

-- Верно, -- после некоторого обдумывания согласился галл.

-- Так я говорю! Зовись-ка лучше Ганником! Пойдем, отметим это дело.

* * *

Таверна "Под водами Аниена" располагалась совсем недалеко от окончания акведука, именуемого "Дряхлым Аниеном" по имени одноименного притока Тибра из которого в район Эсквилинских ворот доставлялась вода. Этот акведук, тянущийся на пятьдесят миль[109]

, второй по старшинству в Риме, был построен цензором Манием Курием еще до Первой Пунической войны.

Район города, где оканчивался этот величественный водопровод и начиналась обширная сеть труб и фонтанов, несущая воду в городские кварталы, имел дурную славу. Селилась тут одна беднота, причем из наиболее неимущих. Совсем рядом, за городской стеной, построенной несколько сот лет назад царем Сервием Туллием, возле храма Венеры Погребальной, располагалось кладбище для нищих. Хоронили тут, как попало, а трупы рабов вообще бросали без погребения, собакам, волкам и воронам, отчего в округе никогда не переводилось зловоние.

С Эсквилинских ворот начинался Субурский ввоз. Здесь всегда обитало огромное количество народу, как постоянно тут живущего в самых грязных и дешевых доходных домах, так и въезжающего в Город с восточной стороны. Поэтому возле ворот располагалось много торговых складов, таверн, как просто питейных заведений, так и заезжих дворов с комнатами для ночлега. "Под водами Аниена", как раз была одной из таких гостиниц. Располагалась она в очень старом кирпичном доме, возрастом не менее ста лет, первый этаж которого наполовину врос в землю.

Войдя внутрь и спустившись вниз по расшатанным ступеням, Прим и Ганник очутились в сыром помещении, слабо освещенном коптящими светильниками. В одном углу потрескивал очаг, рядом с ним в стенной нише стояли несколько глиняных статуэток, изображавших домашних покровителей -- ларов. По стенам бегали пауки, а по грязному полу тараканы.

Шумная таверна была почти полностью заполнена людьми, только пара столов пустовала. Прим пристально вглядывался в лица посетителей, словно искал кого-то. Ганник направился к одному из свободных столов и уселся на скамью. На него не обратили внимания, большая компания по соседству была занята важным делом:

-- ..."Венера", пусть выпадет "Венера"!..

-- "Собака"[110]

! Гони деньги!

-- Ах ты...

-- Будешь, отыгрываешься?

-- Да, продолжаем! Ставлю десять сестерциев.

Шестигранные костяшки заплясали в деревянном стакане.

-- ...боги подземные, заклинаю вас, пусть выпадет "Венера"!..

Прим, щелкнул пальцами:

-- Хозяин!

Невысокий толстячок в кожаном фартуке, вытирающий полотенцем оловянную тарелку, не удостоил его взглядом. Тогда Аппий направился к нему.

-- Хозяин, комнату.

Трактирщик смерил Прима взглядом, и скучным голосом заявил:

-- Нету комнат.

-- Как нет? Совсем?

-- Ага. Нисколько.

Прим полез за пазуху и вытащил кожаный кошель. На стол лег серебряный сестерций.

-- Может, все-таки найдется одна? Небольшая.

-- Ну... -- задумчиво протянул трактирщик, -- есть вообще-то. Совсем небольшая...

-- Вот и хорошо.

-- ...без ложа.

-- Нет, так не пойдет. На полу, что-ли, спать, с тараканами?

-- Иные спят.

Прим положил на стол еще одну монету. Хозяин взял его, повертел, куснул и флегматично заявил:

-- От такого маленького кусочка серебра кровать не возникнет.

Прим достал еще один сестерций.

-- Пять, -- сказал хозяин.

На столе появилось еще две монеты.

-- Пять, так пять, -- сказал Прим.

-- Пожалуй, найдется тюфяк.

-- Ах ты плут, -- рассердился Аппий и накрыл ладонью одну из монет.

-- Хороший, хороший тюфяк, -- поспешил его успокоить трактирщик, - совсем новый, мягкий, нигде не рваный. И лежанку велю рабам туда втащить.

-- Ну ладно, -- Прим убрал ладонь, -- мы собираемся поужинать. Что у тебя есть?

-- Рыба есть. Карп жареный. Холодный уже.

-- Разогрей, не люблю холодное. А козьи отбивные, какие мне тут доводилось пробовать?

-- Сейчас нет.

-- Скверно. Ну ладно, тащи своих карпов, да смотри, пожирнее. Ну и травы какой-нибудь, побольше. Укропа там, сельдерея. Что есть. И сыр, -- Прим продолжал одну за другой выкладывать монеты на стол. При виде этой картины у трактирщика скучное выражение лица на глазах сменялось заинтересованным, - вино, конечно, лучшее тащи.

-- Сколько вина?

-- Фалернское есть? Кувшин для начала, вот, типа такого. Мы с другом немного утомились, не собираемся напиваться. Поужинаем и пойдем спать.

-- На одной кровати вдвоем?

-- Нет, он останется, а я уйду. Живу неподалеку. Чего у тебя еще есть?

-- Маринованная капуста, оливки...

-- Все давай, лично я что-то проголодался.

Хозяин алчно пожирал глазами стопку монет. И не только он один. Казалось, что разговоры и смех местных выпивох стали тише, а их внимание устремилось на беспечного Аппия. Ганнику все это не слишком нравилось, и он подобрался, хищно озираясь по сторонам.

-- Тащи пока вино, сыр. Карпа потом, что-то я сейчас не в настроении есть холодное.

-- Как будет угодно, господин, -- услужливо вился вокруг хозяин, давненько не видевший в своем заведении столь щедрых посетителей.

-- В посуде какой подашь? В оловянной?

-- Да, конечно, в оловянной, -- кивал хозяин.

-- Нет, подавай в глиняной.

-- Почему? -- на лице трактирщика нарисовалось искренне изумление.

-- Из оловянной только травиться, -- заявил заказчик, не объяснив своей причуды.

Прим вернулся к столу. Хозяин перекинулся парой слов с рабом, делясь удивлением относительно странностей не по богатству придурковатого посетителя. И чем не угодила ему оловянная посуда? Почти весь Рим из нее ест...

-- Я договорился о комнате для тебя, -- сообщил Аппий, -- поужинаем, потом я уйду.

-- А где заночуешь?

-- Неподалеку. Снимаю комнату в инсуле. Тесновато у меня, а то я бы с радостью пригласил тебя к себе.

-- Не стоит, это было бы слишком... -- Ганник покачал головой. Было видно, что ему не по душе чувствовать себя должником, -- сколько ты заплатил за комнату?

-- Пять сестерциев. И столько же за ужин.

-- У меня таких денег нет, -- мрачно заявил Ганник.

-- Пустое, приятель. Не в канаве же ночевать.

Ганник вновь покачал головой, помолчал некоторое время.

-- Ты не похож на богатого купца, путешествуешь один, без рабов и телохранителей. Не боишься?

-- Ну, ты же видел, что бывает с теми, кто считает себя оскорбленным тем фактом, что мое имущество принадлежит не ему.

-- Видел. Сказать по правде, моя челюсть все еще валяется в том переулке.

-- Чем ты так удивлен? Думал, что один человек не в состоянии справится с тремя?

-- Нет, как раз в этом я не сомневаюсь. Более того, считаю, что я сам провозился бы с этими парнями нисколько не дольше тебя, почтенный Аппий, но то, как разбросал их ты... Я разобрался бы с ними проще: кулаком в лоб и все дела.

Прим скосил глаза на мозолистые ручищи галла и кивнул.

-- Да, пожалуй ты и быка свалишь.

-- Не в обиду тебе, но если бы не виденное мною, я полагал бы, что смогу вышибить из тебя дух одним ударом. Теперь я в этом не уверен.

Аппий разлил вино в глиняные кружки. Выпили. Прим затолкал в рот шмат сыра, заел его маринованной капустой и скривился.

-- Горчит, зараза... Хотя ладно, сойдет. Наверное, ты действительно сможешь отправить меня к Плутону одним ударом, дорогой Ганник. Но вряд ли ударом кулака в лоб. Там самая крепкая кость. К тому же, нужно еще попасть.

-- Хочешь сказать, что никогда не попаду? Ну, при должной ловкости от ударов можно долго уходить, но рано или поздно, кто-нибудь тебя зажмет в захвате. Вот тогда-то твои косточки и затрещат.

Аппий усмехнулся и поставил на стол локоть правой руки, протянув к Ганнику раскрытую ладонь, словно приглашал его побороться на руках.

-- Ты схватил меня за кисть. Давай, хватай.

Галл подчинился и схватил его своей левой рукой за запястье.

-- Крепко держи. Держишь?

-- Держу, не вырвешься, -- усмехнулся галл. Он сжал запястье Прима с такой силой, что ладонь того побелела.

Аппий вывернул свое предплечье вниз и вовнутрь, преодолевая сопротивление большого пальца Ганника, а освободившись, завладел его ладонью и отжал ее против естественного сгиба. Ганник сжал зубы.

-- Чьи кости затрещали? -- Аппий отпустил галла.

-- В бою будет иначе, -- не собирался сдаваться тот, потирая запястье.

-- Да, будет иначе, -- согласился Аппий, -- там я тебе не кисть сломаю, а локтевой сустав. Или вывихну плечо. Или...

-- Хватит, хватит, -- примирительно поднял руки галл, -- хороших борцов я встречал. Но ведь ты совсем другое, уважаемый Аппий. Эти сукины дети, как будто сами помогали тебе бить себя об стены и кидать на мостовую.

-- Ты прав, именно так и было.

-- Ты смеешься почтенный Аппий?

-- Нисколько. Ты слышал, что-нибудь об Архимеде?

-- Нет, кто это?

-- Один ученый грек. Он жил давно, в Сиракузах, еще во времена второй войны с пунами. Так вот он был механиком, изрядно увлекался всякими рычагами и уверял, что если взять надежную точку опоры и мощный рычаг, то один человек вполне способен перевернуть всю земную твердь.

-- Ну, не знаю, как насчет всей тверди, но в целом он прав, какая стройка без рычагов и блоков.

-- Вот-вот. А тело человеческое сплошь состоит из рычагов, нужно лишь правильно их применять. Используя голову, руки, ноги нападающего, как систему рычагов, ты сможешь вывести его из равновесия, даже если он намного тяжелее. Чем стремительнее он движется, тем лучше для тебя. Используй его силу против него самого, сам оставаясь в равновесии. Как ель сбрасывает снег, когда его слишком много. Ее ветви под спудом пригибаются к земле, и снег скатывается сам, тогда ветви вновь распрямляются.

-- Ты говоришь разумные вещи, уважаемый Аппий, -- согласился галл, - я не устаю дивиться. Но, не обессудь, ты совсем не похож на воина.

-- А на кого похож?

-- Ну... Я говорил, что принял тебя за грека... А если грек и свободный, то или купец или... Но на купца ты не тянешь. Ходишь один, без сопровождающих рабов... Да и щедр как-то невероятно.

-- А если не купец, какие еще варианты? -- веселился Прим?

-- Как я погляжу, ты очень неплохо разбираешься в человеческий костях. Может ты лекарь?

Лицо Прима вытянулось от удивления.

-- Не ожидал. У тебя очень внимательный глаз, друг Ганник. Не ожидал. Я действительно разбираюсь в костях. И не только в них. Я костоправ.

-- Но все же не грек, -- заметил Ганник, донельзя довольный своим открытием.

Аппий не ответил, лишь усмехнулся, хрустя мелко накрошенной капустной соломкой.

-- А в тебе, дорогой Ганник, наоборот -- сказал он через некоторое время, прожевав, -- воина видно за милю. Но ты утверждаешь, что был рабом. Может быть гладиатором?

-- Нет, хотя чуть было не угодил в эту компанию. Воин... Да нет, никогда не стоял в строю против другого строя.

-- Я полагаю, -- Аппий снова отпил из кружки и отправил в рот пару оливок, -- что как раз легионер бы смотрел совсем другими глазами. Одно дело биться в строю, и совсем другое... Почему ты совсем не пьешь? Ты же галл! Первый раз вижу галла, который сидит рядом с вином и едва пригубляет.

-- По правде, Прим, мне кусок в горло не лезет при виде такого изобилия. Моих медяшек хватило бы лишь на кусок хлеба с просяной кашей.

Аппий возмущенно замахал руками.

-- Ты мелешь чушь, любезный Ганник! Но если уж ты столь принципиален...

-- Столь что?

-- Прин-ци-пи-ален... -- язык Прима уже начал немного бунтовать против говорливости хозяина, -- давай так: ты платишь за вино, я за все остальное. И если тебе не в тягость спать на жестком, откажись от тюфяка. Хозяин за него слупил сестерций. Вернет. Согласен?

-- Хорошо, -- после некоторого раздумья сказал галл.

-- Вот и славно. Пьем.

Выпили.

-- Так ты не договорил что-то там, про легионеров...

Галл удивился.

-- Разве я? Мне показалось, это ты...

-- Неважно, -- повел рукой перед лицом Аппий, -- продолжай.

-- О чем мы говорили?

-- О тебе.

-- Обо мне?

-- Да, выпьем за тебя.

-- Выпьем.

Выпили. Галл чувствовал, как тепло разливается по всему телу. Вина он не пил давно, очень давно, совершенно отвык и в голове уже слегка шумело.

-- Закусывай. Я страсть, как люблю маринованную капусту.

-- Ты же говорил, горчит.

-- Я такое говорил?

-- Да, только что.

-- Не может быть. Хотя ладно, пусть себе горчит. Но горечь надо запить.

-- Может лучше заесть? На вот сыр...

-- К воронам сыр! Пьем.

-- Пьем! -- Ганник чувствовал в себе какое-то необъяснимое возбуждение.

Аппий подпер голову кулаком.

-- Я весь превратился в уши.

-- А что ты хочешь услышать?

-- Как что? Твою историю.

-- А-а... Почему тебя это так интересует?

-- Праздное любопытство. Но давай считать, что это тоже будет маленькой компенсацией за оплату ночлега. Я же говорил, что люблю поболтать в доброй компании. Не считай меня, пожалуйста, каким-то подсылом, крадущим чужие тайны.

-- Не собирался. Чего там рассказывать... Мать совсем рано померла. Отец как гражданство получил, так шибко им гордился. На все выборы ходил, голосовал. Да только оно ему не принесло никакой выгоды. Мы в Медиолане[111]

жили. Пил он много... Я с малолетства, как сорняк. Еще совсем юнцом был, все терся возле уважаемых людей, о которых не иначе, как шепотом говорить старались. Хотелось, как они жить... В тоге там, все дела... -- Ганник сплюнул под стол. -- Ну, заметили. Пристроили к делу.Гордился еще, дурень. Там таких сопляков, как я...

-- Чем же ты занимался?

-- Не догадываешься? -- удивился Ганник, -- воровал. По началу. Купцу там кошель срезать, отдубасить ватагой. Старше стал -- серьезнее дела пошли. Ходил по всяким мелким лавкам и напоминал хозяевам, что долги уважаемым людям надо возвращать.

-- Так ты был взыскателем долгов?

-- Ну да.

-- И что, отдавали?

-- По-всякому было... -- неприятно усмехнулся галл.

-- А что потом?

-- Потом... -- Ганник печально вздохнул, -- наливай!

Аппий разлил вино. Выпили.

-- Потом решил попробовать жить сам. Иначе. Даже женился. Но ничего не получилось. Мне не простили. Это такое болото, друг Аппий. Засасывает. Откуда-то взялись долги. Много... И мои вчерашние собратья по этому ремеслу пришли их взыскивать с меня. А у меня жена, дети... Как-то все плохо обернулось... Пришлось продаться, чтобы расплатиться... -- галл замолчал, задумчиво пережевывая кусок сыра.

-- Говори, Ганник, я слушаю тебя.

-- Продался одному мяснику из Мутины.

-- Мяснику?

-- Ну да... Правда, это был не простой мясник. Везет мне, на непростых... Он тоже был из этих... уважаемых... Мутил какие-то дела в Мутине... Этот самый Гай Турий... Который теперь, как бы я... Ну, а тогда я у него телохранителем. Чтоб, значит, дела мутились безнаказанно...

-- А твоя семья?

Ганник поднес к глазам глиняную кружку, словно пытался что-то в ней рассмотреть.

-- Не видел больше. Никого. Семь лет уже...

Ганник выпил залпом, скривился и прижал кружку ко лбу, крепко зажмурившись. Аппий некоторое время молчал.

-- Но он же отпустил тебя?

-- Ага. Месяц назад. Перед тем как помереть. Облагоде... тельствовал...

-- Что же ты в Рим... Не в Медиолан?

-- Нельзя мне возвращаться. Им лучше будет без меня. Безопаснее...

-- Боишься, что тебя в покое не оставят? А родные-то живы? Хоть весточка-то от них не была?

Ганник поднял на Прима уже довольно мутные глаза, но ничего не сказал. Налил себе еще и выпил. Аппий молчал.

-- Догадываюсь, что это за уважаемые люди.

-- Лучше про них лишнего не говорить, -- галл приложил палец к губам.

-- Я никому не скажу, -- заверил его Прим.

Галл, казалось, не расслышал, он ударился в воспоминания.

-- Был там один такой... господин... как его? Что-то такое... на задницу похоже... А! Господин Пигеон!

-- Т-сс, -- напомнил Прим, приложив палец ко рту, -- мы про него не говорим.

-- Точно. Молчим, как рыбы.

-- Кстати. А где они?

-- Кто?

-- Наши рыбы. Вернее, наша рыба. Или как там ее... -- Прим повернулся к очагу, -- Эй, хозяин! Когда там уже будут наши рыбки?

-- Сейчас, сейчас! Уже несу, -- отозвался трактирщик и водрузил на стол блюдо с жаренными карпами.

Прим приподнял одного за хвост.

-- Чего-то он какой-то хилый. Болел что ли?

-- Ну что ты, господин, -- поспешил возразить трактирщик, -- более мясистых ты не найдешь во всей округе. Мне поставляют из лучших прудов со стороны Лабиканской дороги!

-- Мясистых... Ну ладно. Но принеси еще... -- Прим замолчал, мучительно подбирая слова.

-- ...чего-нибудь мясистого, -- помог ему галл.

-- Да! Тащи все, я плачу... не так... мы с моим другом платим!

-- Ты не проснешься завтра с пустым кошелем, друг Прим? - забеспокоился галл.

За столом игроков возбужденно загалдели, очевидно, кого-то боги наградили особенно удачным броском. Ближайший к Аппию из этой компании, черноволосый парень в синей тунике-безрукавке, небритый и суровый на вид, казалось, совсем не интересовался игрой, все больше косясь на костоправа.

-- Пустым? -- Аппий удивился, -- разве он может опустеть? Давай проверим.

Прим полез за пазуху и вытащил кожаный кошель. Развязал его, не желающими подчиняться пальцами, бубня себе под нос поношения изобретателям неудобных кошелей с неудобными завязками, и высыпал содержимое на стол. На плохо ошкуренной столешнице, испещренной картинками эротического содержания и бранными словами, заплясали серебряные и медные монеты. За соседними столами стихли все разговоры, но Прим, казалось, этого не замечал. Он выбрал из кучи пару серебряных денариев и пододвинул их к трактирщику. Тот проворно сгреб плату, привычным движением куснул одну из монет.

-- Еще вина принеси... Что ты так мало принес... Один раз всего разлили... Мы немного посидим, -- Прим скорчил кислую рожу, -- напиваться не будем.

-- Сейчас будет, -- пообещал хозяин и исчез.

Аппий пальцем выгреб из кучи одну монетку и показал Ганнику.

-- Гляди. Знаешь, что это?

-- Денарий.

-- Да, только непростой. Это серрат. Видишь зубцы на гурте? Этот денарий отчеканил Аврелий Скавр, -- Прим широко зевнул, -- ше-э-э-э-сть лет назад. Знаме... зна... да чтоб тебя! Заме-а-а-тельная монета, разрази меня Юпитер!

-- Замечательная?

-- Нет... не так, -- Прим недовольно махнул рукой, словно отгоняя комара, -- не важно. Видишь на ней... Битуит, вождь арвернов. Ее сделали в честь победы над арвернами. А знаешь, чем так заменит этот Битуит?

-- Нет, -- покачал головой Ганник.

-- Ты, галл, не знаешь?

-- Нет.

-- Ну, ты дал... Хотя... Ты ж не арверн. Этот вождь придумал так, чтобы галлы не пили вина.

-- Как это?

-- А вот так. Совсем. Дескать, все беды от пьянства... от вина, короче... Он типа этот, как его... Ревор... матр. Во, дурень, а? Давай выпьем.

-- Давай.

Выпили.

Галл принял двумя пальцами монету из рук Аппия, повертел перед глазами.

-- А кто ей бок отгрыз?

Монета действительно была какая-то неполноценная, треть диска отсутствовала, причем была не срублена зубилом, а отломана -- край был неровным. Черноволосый парень в безрукавке во все глаза разглядывал монету, не пытаясь этого скрыть. Он даже привстал со своего места. Прим косо посмотрел на него, забрал серрат у галла, повертел пальцами и сунул в кошель. Черноволосый отвернулся и отпил из своей кружки. Ганник взял со стола медный асс, на аверсе которого был изображен корабельный таран, а на реверсе голова Януса[112]

.

-- А почему их двое? -- поинтересовался он у Прима, сгребающего деньги обратно в кошель. Потом его взгляд упал на сестерций с изображением Диоскуров[113]

, - о, и здесь тоже! Я что, уже так пьян, что у меня в глазах двоится?

Ганник огляделся по сторонам: комната пришла в движение и пол с потолком решили поменяться местами. Он крепко вцепился в столешницу, чтобы не упасть, когда окажется на потолке, потряс головой, отгоняя наваждение, но стало еще хуже: сидящего перед ним Аппия от тряски разметало в разные стороны, один слева, другой справа.

Оба Аппия внимательно посмотрели на галла.

-- Что ты! Трез-з-з-ф, как стек-лык!-шко... Ты главное... ешь... Закусывай... И все будет хорошо... Смотри какой... Мясиссстый зверь...

Последнее относилось вовсе не к карпу. К компании за соседним столом, увлеченно режущейся в кости, подсела девица, обладающая впечатляющими формами и одетая таким образом, что раздеться догола могла бы, лишь небрежно шевельнув плечом. Компания возбужденно завыла и постаралась немедленно облапить "волчицу" полудюжиной рук. Девица лишь посмеивалась, опытным взглядом прикидывая платежеспособность клиентов.

Аппий внимательно изучал детали ее рельефа, попутно делясь с Ганником своими соображениями насчет того, что если на любой из двух круглых вершин поставить крепость, то взять ее будет весьма затруднительно из-за выдающейся крутизны оных. Галл лишь качал головой. По его мнению, круглых вершин было не меньше четырех.

-- ...но воще-то... еще великий царь Филипп.... Гворил... шо... што... осел, грженый золотом... переступит... не, прешагнет... А? Ганник? Осел пере... шагнет через стену?

Ганник пытался подпереть голову руками, но их ему для устойчивости катастрофически не хватало, и она, в конце концов, познакомилась со столешницей.

Подскочил хозяин, поставил на стол еще один кувшин и блюдо. На нем лежало что-то съедобное, но что именно, Аппий определить не смог. В его ушах стоял жуткий шум:

-- ..."Венера", пусть выпадет "Венера"!..

-- ...господин? Что желаешь, господин? Может "волчицу" прислать?..

-- ...сколько хочешь за всю ночь?..

-- ...а у тебя на всю ночь сил-то хватит?..

-- ...боги подземные, заклинаю вас, пусть выпадет "Венера"!

-- ...да я могу пять раз, не вынимая!..

-- ...не волнуйся, Гостилий, мы с ним тихонечко поговорим, смотри, он уже лыка не вяжет...

-- ...только не здесь! За порогом, где угодно, только не у меня в заведении!..

-- ...тряси стакан...

-- ...а это что у тебя? Ах ты, жулик!..

-- ...это ты мне? На, получи, тварь!..

-- ...миром, только миром! Разнимите их..

Среди игроков началась драка. Аппий посмотрел на Ганника, тот лежал лицом вниз и громко храпел.

-- Всетки... перешагнет... -- закончил мысль Прим, -- чрез стену... горда... Любого... Ты спишь?

Галл не ответил. На стол налетело чье-то тело, снеся половину посуды на пол. Потревоженный Ганник помычал, но не проснулся. Хозяин вопил что-то нечленораздельное, очевидно расстраивался из-за посуды, мигом превратившейся в груду черепков. Черноволосый сграбастав за грудки не сопротивляющееся тело, отправил его в полет через два стола и вновь уселся на свою скамью.

Аппий поднялся.

-- Щас пойдем спать, дружище. Че та шумно стало... Только схожу... тут недалеко... Щас...

Он направился к двери и вышел прочь. Следом за ним, практически сразу последовали двое. Еще один встал у входа, правда, не понятно зачем, ведь Ганник на помощь приятелю сорваться не смог бы при всем желании. Несколько человек косились на дверь. Черноволосый встал, сделал несколько шагов к выходу, но зачем-то остановился на полпути, оглянулся на Ганника, вновь посмотрел на дверь, но не сделал дальше ни шагу, нервно играя желваками на скулах.

Через некоторое время дверь отворилась, и на пороге появился Прим. Судя по его лицу, сейчас он был гораздо трезвее, чем несколько минут назад. Он посмотрел на черноволосого, потом повернулся к человеку, ожидающему у двери.

-- Не твои друзья, случаем? Ну почему всегда вот так... Только соберешься отдохнуть, расслабиться...

Тот молчал, оторопело хлопая глазами. Язык Аппия совсем не заплетался.

-- Сходил бы, помог им. Я сейчас спать пойду, а утром найдешь инсулу Ливии. Тут недалеко. Я вывих вправляю за десять денариев. А у второго случай тяжелее... Темно, видно плохо, но кажется, он еще и башку себе разбил. Падать совсем не умеет. Перевяжите его пока.

Прим широко зевнул и продолжил:

-- Опасное у вас, парни, ремесло. Занялись бы лучше чем-нибудь другим, а то совсем себя не бережете.

Аппий двинулся к Ганнику, задев по дороге плечом черноволосого. Тот посмотрел ему вслед, но ничего не сказал. Пара поднявшихся было навстречу костоправу громил, шарахнулись прочь, как от привидения. Таверна притихла, даже драка прекратилась. Пробежал шепоток: "Так вроде только что его качало?"

Костоправ пару раз шлепнул ладонью Ганника по щеке. Галл поднял на собутыльника мутные глаза.

-- Пойдем-ка дружище ко мне. Не стоит тут оставаться.

Ганник опять что-то замычал, но вставать не торопился. Черноволосый присел на лавку рядом с ним, напротив Аппия. Прим минуту его молча разглядывал, потом спросил:

-- Чем обязан, уважаемый?

Черноволосый полез за пазуху, что-то нашаривая, очевидно в кошеле, висевшем на шейном шнурке. Прим обратил внимание на его обнаженное правое предплечье, где ближе к локтю багровел застарелый шрам, похоже след от ожога, удивительно правильной формы, словно руку прижгли раскаленным витым браслетом. "Браслет", как немедленно обозвал про себя черноволосого парня костоправ, положил на стол монету. Вернее, треть монеты. Аппий поглядел на нее. Посмотрел по сторонам. Посетители уже вернулись к своим занятиям, быстро забыв про костоправа. Прим тоже достал кошель. На столешницу лег серрат. Неровные края обоих огрызков удивительно совпали.

-- Я ждал, что ты будешь один, почтеннейший, -- нарушил молчание черноволосый, -- зачем ты притащил с собой этого галла? Я сомневался до самого последнего момента.

-- Знаю, потому и показал тебе этот симболлон.

-- Хорошо играешь, -- улыбнулся черноволосый, -- я почти поверил, что ты в дымину пьян. И даже собрался тебя спасать от этих придурков. Одумался. Хотя, может быть зря.

-- Привлек бы лишнее внимание к себе.

-- Это ты и сам неплохо сделал. Я жду тебя здесь второй день, почему ты не приходил вчера?

-- Так было нужно.

-- Кому нужно? Твоим хозяевам? Наша общая знакомая передала весточку, что ты хочешь устроить встречу.

-- Хочу.

-- С кем?

-- С тем, кто может говорить за всех.

-- С какой стати им встречаться с тобой? Ты кто вообще такой?

-- Меня зовут Аппий Прим.

-- Римлянин? -- черноволосый на мгновение удивился, затем усмехнулся, -- ну-ну. Знаешь, что с тобой могут сделать за подобные фокусы, римлянин?

Последнее слово явно было выделено иронией.

-- Это будут мои трудности. Назовись и ты.

-- Зови меня Армилл.

-- Я почему-то, так и думал, -- улыбнулся Прим[114]

.

-- Так что у тебя за дело? -- спросил Армилл.

-- Дело? Дело очень интересное...

Четырехэтажная инсула выглядела совсем малышкой в окружении вдвое более высоких зданий. Серые, не слишком ровно отштукатуренные стены. Кое-где штукатурка облупилась, обнажая краснокирпичную кладку. Внешние деревянные лестницы, ведущие на верхние этажи, совсем почернели от времени. Входная дверь была заперта, это говорило о том, что обитатели инсулы не склонны шататься по ночам -- не слишком частое явление в районе Субурского ввоза, чья ночная жизнь лишь немногим уступала по насыщенности дневной.

-- Вот и пришли, -- сказал Аппий.

-- Куда пршли? -- промычал галл.

-- Домой.

Аппий постучал кулаком в дверь. Безрезультатно. Постучал снова, для верности даже пару раз пнул.

-- Ну кто там ломится? -- недовольно откликнулся скрипучий голос, - сейчас собак спущу!

-- Нету у тебя собак, Тарквиний! -- крикнул Прим, -- открывай. Свои.

-- Какие еще свои? Свои все давно дома сидят.

-- Тебя что, негодный раб, давно не били? -- раздраженно поинтересовался Аппий, -- вспомнить палку захотел?

-- Иду, иду.

Щелкнул замок, дверь со скрипом отворилась, и на пороге нарисовался раб-привратник, плешивый старик, названный, словно в насмешку, по имени двух из семи древних царей Рима. В правой руке он держал коптящую масляную лампу, а в левой, на всякий случай, кухонный тесак. Привратник загородил вход и поинтересовался:

-- Чего надо? Нету квартир свободных, валите отсюда.

-- Старый, ты из ума выжил? -- возмутился Аппий, -- это же я! Только утром расстались!

Тарквиний подслеповато сощурился.

-- Господин Прим, что ли?

-- Он самый, пропусти.

-- А это кто с тобой?

-- Тебе не все равно? Гость мой.

Привратник посторонился. Аппий втащил под локоть Ганника, еле стоящего на ногах. Тарквиний счел нужным уведомить постояльца:

-- Госпожа еще не ложилась.

-- Меня дожидается? Предупреди ее, я сейчас к ней зайду. Уложу только в постель это тело.

После того, как Ганник наконец принял горизонтальное положение, к которому давно уже стремился, захрапев на деревянной кровати, застеленной набитым соломой тюфяком, в маленькой комнате на четвертом этаже инсулы, Прим, сопровождаемый привратником, проследовал вниз, в комнаты хозяйки. На пороге его встретила женщина, одетая в льняную лазоревую тунику с длинными рукавами, подпоясанную под высокой грудью. Женщина была весьма хороша собой. Складки туники мягко обтекали ее ладную, безупречную во всех отношениях фигуру. Из высокой прически, еще не разобранной ко сну, на плечи спадали черные вьющиеся пряди, обрамляющие не слишком загорелое, но и не бледное лицо, лишенное следов румян и притираний и оттого более миловидное, прекрасное в своей естественности.

Ливия Терция[115]

, хозяйка инсулы, была женой купца, чьи торговые дела надолго уводили его прочь от дома, занося в такую даль, которую и представить себе невозможно, на Касситериды, Оловянные острова[116]

. Дома он отсутствовал даже не месяцами -- годами. Вот и пришлось ему обеспечить жену постоянным доходом. Инсула Ливии, хоть и не слишком привлекательная на вид, имела хорошую репутацию, снять здесь квартиру было непросто. Хозяйка придирчиво отбирала постояльцев, и их деньги играли здесь не главную роль. Сама она, в глазах соседей, была образцом добродетели: скромна, приветлива. Те, кто общался с ней достаточно тесно, отметили бы, что она вдобавок невероятно умна и образована, что впрочем, являлось необходимым качеством для женщины, самостоятельно ведущей дела в отсутствии мужа, которого если кто и видел, то уж точно не запомнил, ибо появлялся он нечасто и ненадолго. С неиссякаемым любопытством соседи наблюдали за хозяйкой, фактически вдовой при живом муже, дивясь, как такая красавица живет совсем одна в окружении всего лишь трех-четырех рабов. Однако Ливия не давала ни малейшего повода для досужих сплетен своим целомудрием, вызывая раздражение некоторых похотливых самцов и уважение их жен.

-- Ты продолжаешь смотреть на меня, как на выходца из Тартара, - недовольно заявил Прим.

-- Тарквиний, оставь нас, -- спокойно сказала Ливия, пропустив слова костоправа мимо ушей.

Привратник удалился, по-стариковски ворча себе под нос, что не пристало благородной домне[117]

принимать ночью посторонних мужчин.

-- Может быть, впустишь?

Ливия посторонилась, и Прим вошел в ее комнату. Покои, которые хозяйка оставила для себя, были не слишком велики и занимали наиболее удаленную от улицы часть дома. Две комнаты были украшены фресками на стенах, изображающими сценки морских путешествий. Здесь были корабли под парусами, ветры, изображенные в виде голых кудрявых крепышей с надутыми щеками, морские чудища, киты и гигантские осьминоги, непременный Нептун с трезубцем. Фрескам было много лет, некогда яркие краски выцвели, штукатурка кое-где потрескалась. Задняя комната была спальней хозяйки, а передняя превращена в рабочий кабинет, в котором Ливия принимала жильцов, взимала с них плату и разрешала их ежедневные проблемы. То проломиться гнилая ступенька на внешней лестнице, и кто-то пересчитает все кости, то обитатели самого верхнего этажа приобретут привычку выплескивать помои прямо во внутренний двор инсулы, построенной, как и большинство других жилых домов в форме квадрата с открытым внутренним пространством, атрием. Одни жильцы совершенно спокойны и ненавязчивы, другие напротив, столь шумны и склочны, что с лихвой компенсируют незаметность первых. Одни исправно платят, из других плату приходится выколачивать, что вынуждает время от времени нанимать вышибалу, каковой постоянно в этом доме не содержался. Не самое спокойное заведение, хотя управлять им попроще, чем, к примеру, таверной.

Ливия давно привыкла справляться со всем сама. Отсутствие мужчины вовсе не тяготило ее, никакие хлопоты не могли бы омрачить размеренной жизни, если бы не появляющийся на пороге, раз в несколько лет, Аппий Прим.

Костоправ, будто у себя дома, прошел в спальню и довольно бесцеремонно растянулся на ложе.

-- Устал что-то.

Ливия прислонилась к дверному косяку и сложила руки на груди. Ее лицо было совершенно бесстрастно, из-за чего злые языки разносили сплетни, что это никакое не лицо, а маска. Если бы они знали, как недалеки от истины!

-- Ты встретил его?

-- Да.

-- И что?

Аппий потянулся.

-- Мило поболтали. Вполне разумный малый, говорить с ним можно. Но он никто. Мне нужен Телесин.

-- Почему он?

-- Похоже, у самнитов он единственный остался в авторитете. Тебе что-нибудь известно о нем?

-- Немногое. Телесин в Рим не приедет.

-- Я знаю.

Аппий взял с блюда, стоящего на маленьком столике возле ложа, большое красное яблоко и вкусно захрустел. Ливия терпеливо ждала продолжения.

-- Дела идут не слишком хорошо. Я бы даже сказал, скорее плохо.

-- Иначе бы ты не появился здесь, -- заметила Ливия.

-- Ты не рада меня видеть?

-- Я слишком долго живу спокойной размеренной жизнью. У меня крыша течет, на втором этаже пол пора перестилать, скрипит. Ко всему, пустила два месяца назад нового жильца, так он чеканщик, работает дома, мне и в голову не пришло, как это будет. Целыми днями стучит. У меня уже и ночью в ушах звенит.

-- Сочувствую, -- саркастически хмыкнул Прим, -- сожалею, что опять придется тебя потревожить.

-- Ты только это и умеешь... Ладно, Прим, я еще не забыла, как меня зовут и зачем я здесь.

-- Зато забыла, как зовут меня, -- одобрительно кивнул головой Аппий, -- молодец.

Ливия улыбнулась.

-- Я даже мысленно тебя называю Аппием. Хорошо меня выучил.

-- Никогда в тебе не сомневался.

-- Ты просил устроить встречу с самнитом, я ее тебе устроила. Дальше что?

-- Он вообще-то оск, -- уточнил Аппий, -- как мы недавно выяснили. Дальше я поеду с ним в Беневент. Ты ведь, как всегда права. Телесин в Рим сам не поедет. Придется тащиться к нему, в Беневент. Этот парень, Армилл, дал понять, что если проситель на этот раз я, то и шевелиться пристало мне. Что ж, справедливо, но они там немного оторвались от реальности. Сейчас ситуация, совсем не как три года назад, и эта горстка толи отчаянных храбрецов, толи отчаянных идиотов, а скорее все вместе, погоды не сделает. Телесин не столь сейчас важен, как важен был Муцил. Не тот размер. Мне нужны выходы на рыбу покрупнее. На Сертория.

-- Марианцы не станут с тобой разговаривать.

-- Прямо сейчас, нет, -- согласился Аппий, -- боюсь, что и через самнитов их не проймешь. Но когда мужчины бессильны, в игру вступают женщины, не так ли, Ктимена?

Ливия приподняла бровь.

-- Три года не слышала, как звучит это имя. Чего ты хочешь, Прим? Погубить мою нынешнюю репутацию? Зачем было играть целомудренную домну, если в нужный момент тебе потребовалась не Ливия Терция, а Ктимена Коринфская?

-- Вы мне нужны обе, -- Аппий потянулся. -- Отдохнуть хочу. Утром я уеду, оставлю тебе письменные инструкции. Чего-то я сегодня... переусердствовал. В непривычном направлении.

-- Да уж, -- поморщилась Ливия, -- с десяти шагов разит, как от винной бочки.

-- За запах не сердись, а насчет остального... ты же знаешь, я не пьянею.

-- Возможно, напрасно.

-- Думаешь? Мне подобное в голову не приходило. Надо как-нибудь попробовать нажраться всерьез.

Ливия фыркнула, изящно прикрыв рот ладонью, как подобает благовоспитанной матроне, хотя она и не была матерью фамилии. Прим снял сандалии и стянул тунику через голову.

-- Ты еще помнишь тот танец, с ножами?

-- Хочешь, чтобы я станцевала? -- спросила Ливия.

Аппий кивнул.

-- Музыки нет.

-- Не беда, я ее воображу.

Ливия усмехнулась и расстегнула поясок.

Ганник с трудом разлепил веки и тут же вновь зажмурился: маленькое окно выходило на восток, и поднимающееся солнце, едва его лучи нащупали себе дорожку, ворвалось в комнату, резанув галла по глазам. Некоторое время он щурился, привыкая, но наконец, открыл глаза. Ганник лежал на кровати одетый, только без сандалий. Голова трещала, как будто по ней били молотом. С трудом повернувшись на бок, галл учуял кислый резкий запах, идущий откуда-то снизу. На полу возле изголовья стоял глиняный горшок. Приподнявшись на локтях, Ганник заглянул внутрь.

-- Не помню, как блевал, -- с трудом ворочая языком, проговорил он.

-- А что помнишь?

Галл повернул голову на голос. Аппий сидел на полу, на тюфяке в углу комнаты, и не глядя на галла, писал что-то на двойной восковой дощечке.

-- Меня помнишь?

-- Тебя помню...

-- Хорошо.

-- ...как пили помню. Как здесь очутились... не помню. Мы где, почтенный Аппий?

-- У меня дома.

-- Где?

-- В моей квартире. В инсуле. Я притащил тебя сюда и положил на кровать.

-- А как же таверна?..

-- К воронам таверну. Воздух там какой-то спертый, опять же, отхожее место через улицу воняет.

-- Ты деньги-то забрал назад?

-- Какие?

-- Ну... те, что ты заплатил. За меня.

-- И это помнишь? Очень хорошо. Амнезию диагностировать не будем.

-- Амне... что не будем делать?

-- Амнезия. Это по-гречески. Беспамятство. Я сказал, что распознавать в тебе беспамятство не будем. Скорее уж во мне. Деньги-то я, по правде сказать, забыл.

-- Вообще-то я не жалуюсь на память и долги не забываю.

-- Не сказал бы, что это дурное качество, -- согласился Прим.

-- Почему на кровати я? Тут же у тебя всего одна кровать.

-- Потому что блевать сверху вниз гораздо ловчее.

-- А-а.

Галл осмотрелся, насколько позволяла подвижность затекшей шеи. Комната была весьма небольшой и крайне бедно обставленной. По правде сказать, из мебели была только кровать. Ни стульев, ни стола, ни сундука для вещей здесь не обнаруживалось. Штукатурка на стенах кое-- где облупилась, обнажая кирпич. Пожалуй, самой примечательной деталью интерьера были бесчисленные автографы предыдущих съемщиков. Сакральная фраза "Здесь жил ..." встречалась столь часто, что на стенах уже не было живого места.

На окне сидел большой серый кот и таращил зеленые глаза на похмельного галла. Ганник устроил коту гляделки, но тому подобное занятие не понравилось, и он мягко, совершенно бесшумно спрыгнул на грязный пол.

-- Не топай, зараза, -- поморщился Ганник.

Кот, более не удостоив галла взглядом, подошел к горшку, понюхал его, после чего, распушив хвост, гордо удалился из комнаты через чуть приоткрытую дверь. Щелка была невелика, и коту пришлось протискиваться, растеряв во время этого процесса всю свою царственную важность.

Комнату с севера на юг вальяжно пересекал рыжий таракан.

-- Зато здесь нет мышей, -- философски заметил Аппий.

Он аккуратно сложил половинки вощаной дощечки, убрал стило в кожаный футляр и протянул Ганнику кружку с белой жидкостью.

-- Вот, выпей. Полегчает.

-- Что это?

-- Молоко. Помогает при похмелье

Ганник отпил. Молоко было козьим.

-- Где ты его взял?

-- Купил. Пей, не отвлекайся.

Ганник выпил все до дна и вернул кружку Приму.

-- Чем ты собираешься заняться? -- спросил Аппий.

Галл потер ладонями виски.

-- Работу буду искать.

-- Какую?

-- Ну... Что я умею... Бошки проламывать. Телохранителем или вышибалой.

-- Я так понял, что тебя здесь никто не знает, а рекомендовать некому. Как ты собираешься убедить работодателя платить и довериться незнакомцу?

-- Как обычно. Выкину его человека. Вот он меня и возьмет. Хотя бы хозяин вчерашней таверны, к примеру.

-- Интересный способ.

-- Все так делают, кто ищет подобной работы.

-- Никогда об этом не слышал.

Прим замолчал, покусывая губу и явно что-то обдумывая.

-- Все-таки, зачем ты приехал в Рим?

Ганник не ответил.

-- Ты ведь, не охранителем собираешься наниматься, а скорее, наоборот. Как в прежнее время.

-- Это уж, как доведется...

Повисла продолжительная пауза, в течение которой Аппий пристально смотрел галлу прямо в глаза. Ганник не выдерживал взгляд Прима, в висках застучало еще сильнее, какая-то неведомая сила вынуждала его вывернуться наизнанку перед этим, совсем незнакомым, в сущности, человеком. Раскрыть душу, всю, до самых темных ее уголков... Лицо галла побелело, лоб покрылся испариной. Даже отвернувшись в сторону, не видя Аппия, Ганник всем нутром чувствовал, как его жжет пристальный, какой-то... не людской взгляд костоправа. Его, как котенка подняли за шкирку, повертели из стороны в сторону, встряхнули, взвесили, измерили. Галл нашел в себе силы посмотреть Приму в лицо. С глазами Аппия происходило что-то страшное: зрачки чудовищно расширились, исчезла радужка и белки. Ганник отшатнулся, как от пламени костра, внезапно опалившего лицо. Морок исчез, так же внезапно, как появился.

"Кто ты такой?", -- Ганник с силой сжал ладонями виски, пытаясь унять кузнечный молот, гудевший внутри головы.

-- Я человек. Из плоти и крови, -- сказал костоправ.

"Он что, мысли мои читает?"

-- Знаешь, что? -- неожиданно заявил Прим, -- давай-ка я найму тебя своим телохранителем.

Глаза Ганника полезли на лоб.

-- Ты? Меня? Зачем? Ты же сам...

-- Сам, сам. Сусам. Ты уже разок спину мне прикрыл. Чего бы и дальше этим славным делом не заняться? За деньги, разумеется. Ты же видел, что скупость к моим особенностям не относится.

-- Деньги -- пыль, -- пробормотал Ганник, пытающийся осмыслить происходящее.

-- Ну да. Философское утверждение. Многие сочли бы иначе. Мне кажется, нам с тобой по пути. А там, глядишь, еще что интересное выгорит...

-- Ты точно костоправ? -- с сомнением протянул галл.

-- Самый настоящий. А кроме костей еще мозги вправлять умею.

-- И от кого тебя охранять? От этих, что-ли... терпил[118]

? Или тебе надо их держать, чтобы не дергались, пока ты их, ну... ломаешь, в общем?

-- Мне очень пригодится человек сильный, неглупый, умеющий обращаться с оружием, не слишком патриотично относящийся к Риму... -- Аппий провел кончиками пальцев по бороде.

Ганник истолковал его жест по-своему:

-- ...и который, не задумываясь, перережет чье-нибудь горло? Я прав?

-- Такое исключать нельзя, но я не приветствую кровопролитие.

-- Ты такой же костоправ, как я патриций, -- резюмировал Ганнник.

Аппий усмехнулся.

-- Пока что я наблюдаю в тебе один недостаток: пьянеешь быстро, после чего болтаешь много. Впрочем, это с какой стороны посмотреть. Странно было бы, если бы галл не обладал этими "талантами". Пожалуй, привлек бы лишнее внимание.

-- Я давно не пил вина, -- буркнул Ганник.

-- Догадываюсь.

-- Ну и чью шею надо свернуть? -- поинтересовался галл.

-- Полагаю, твой вопрос означает согласие. Ничью. Ты делаешь поспешные выводы, друг Ганник. Собирайся, мы уезжаем.

-- Чего мне собираться, рожу ополоснуть, чтоб башка поменьше трещала, да и готов.

-- Хорошо. Сейчас пойдем в одно заведение возле ворот и наймем рэду[119]

.

-- О как. Важными господами значит поедем? И куда же?

-- К самнитам, друг Ганник. В Беневент.

Аппий ушел в сопровождении человека, приведенного им ночью. Ливия стояла у окна и смотрела им вслед. Давно ли было, каждую ночь она молилась Великой Матери, никогда больше не видеть этого человека, которому она обязана жизнью и всем, что в ней есть. Он приходит, чтобы изменять мир и мир меняется по его воле. Кто же она для него? Подруга? Любовница? Или просто нужная в деле вещь, тот рычаг, не единожды помянутый им, которым можно перевернуть землю?

В этом мире правят мужчины, а женщины всегда в тени. Да, им уже не раз доводилось подниматься к вершинам, возведенным мужчинами лишь для себя. Они были великими царицами, повелевающими народами, ими восхищались художники, им посвящали лучшие строки поэты, из-за них велись кровопролитные войны. Но все это пока капля в море человеческих судеб, мужских страстей. Еще много веков пройдет, реки слез прольются, прежде чем женщина сможет превратиться из необходимого придатка мужчины в его истинную подругу. Равную. Ведь они, мужчины, нуждаются именно в равных, не отдавая себе в этом отчет. Сотни поколений сменятся, не поняв этого никогда, но что-то, что выше разума, уже сейчас подсказывает им, что так, именно так, будет правильно. А иначе, зачем уже несколько столетий существует в Коринфе Школа, известная на всю Элладу. Школа гетер, самая выдающаяся из себе подобных. Из девочек здесь готовят не просто жриц любви, танцовщиц и флейтисток, с готовностью раздвигающих ноги перед пьяными самцами на симпосионах[120]

, но истинных подруг[121]

.

"Нас воспитали равными", -- горько усмехнулась Ливия Ктимена, -- "Мы избранные... не иначе, как для того, чтобы острее других осознавать свое проклятие..."

Ливия бросила взгляд на сложенную вощеную дощечку для письма, с инструкциями, которые ей оставил Аппий.

"Какую игру ты начинаешь? Едва остыли угли большой войны здесь, в Италии, как ты хочешь разжечь их снова. Что же будет дальше, Аппий? Что ждет нас всех там, впереди?"

Ливия смотрела на восходящее солнце, задумчиво теребя кончик локона, размышляя о том, что минувшей ночью мир в очередной раз изменился.

"По твоей воле, Аппий. Моими руками... Я та песчинка, что сорвавшись в пропасть, дает начало все сметающей на своем пути каменной лавине..."

Глава 8. Патара

Дом, который все в Патаре, да и не только в ней, называли Царским, следовало бы именовать дворцом, как собственно, и пристало жилищу царя. Сторонний человек мог бы предположить, что это величественное трехэтажное здание, отделанное розовым мрамором, украшенное белоснежными ионическими колоннами возведено, как резиденция понтийского царя, на случай, если он пожелал бы посетить Патару. На самом же деле, Царский дом не имел никакого отношения к Митридату, который хоть и величал себя владыкой Ликии и Киликии, даже не пытался оспаривать практически безграничную власть местных хозяев жизни, первым из которых был Зеникет.

Не осталось среди живых человека, кто помнил бы времена, когда Зеникета, не опасаясь за сохранность языка, причисляли к людям, о которых говорят: "никто и звать никак". По пальцам одной руки, пожалуй, можно было бы сосчитать седовласых мужей, кто некогда называл его вожаком. Несколько больше народу еще коптило небо из тех, для кого он был вождем. Разбуди любого пьяницу на Пиратском берегу посреди ночи после бесчисленных возлияний или наутро, в жесточайшем похмелье, и он, нашарив в гудящей голове самые почтительные слова на какие способен, упомянет имя Зеникета, непременно присовокупив к нему -- "царь". И даже те из пенителей моря, кто могуч настолько, что способен не сгибая спину находиться в обществе некоронованного владыки Пиратского берега, никогда не произнесут его имя без должного уважения. А если осмелятся -- придется доказать свою силу. Сложновато это будет сделать.

Сам же пиратский царь частенько стал задумываться о том, не взять ли ему следующую высоту, которая подвластна лишь величайшим из царей. И даже предпринял некоторые шаги в этом направлении, обосновавшись, для начала, на горе Феникунт, Ликийском Олимпе. Пустуют ныне резиденции в неприступных крепостях, Корике и Коракесионе, а Царский дом в Патаре отдан во владение архонту Мосхиону.

Патара не самое большое из пиратских гнезд и не самое укрепленное. Тот же Коракесион, расположенный на отвесной скале над морем, на полуострове, соединенном с материком узким перешейком, куда удобнее для обороны и более любим пиратами, ценящими его за безопасность. Но и в Патаре есть своя ценность, она ближе к главному пиратскому рынку, Делосу.

В противовес Коракесиону, насквозь пропитанному близкой Финикией, в Патаре больше эллинского. Именно здесь, не в последнюю очередь из-за близости резиденции некоронованного царя, сильнее всего ощущается наличие у пиратов государства. Самого настоящего, с государственными должностями. В Коракесионе никто не зовет себя архонтом, а здесь их сразу два -- архонт-эпоним, главный, и архонт-полемарх, военачальник. Не хватает, разве что, архонта-басилея, ведающего культом. Но на Пиратском берегу нет доминирующих богов, слишком много племен составляет народ, всем известный, как "киликийцы".

Архонт-эпоним Мосхион был правой рукой Зеникета и его устами, вершащими суд и власть Царя-без-царства. Полемархом традиционно был сильнейший и искуснейший в военном деле из пиратских вождей, в целом независимых, но признающих верховенство Зеникета. В отличие от прочих царств, "истинных", друг другом признанных, где государь мог из своей прихоти поставить над войском любого евнуха, пираты никогда не пойдут за военачальником, если он не умен, не удачлив и не отмечен доблестью. Вот и приходится Зеникету мириться, что его архонт-полемарх не ручной кот, а молодой лев, только и ждущий момента, когда старый соперник даст слабину, подставит горло под острые клыки. Скорей бы, в самом деле, стать богом, безразличным к мирской суете, страстям смертных людишек. Да ведь и там, если подумать, покой не гарантирован: Крон сверг Урана, Зевс -- Крона. Эх...

Митридат пиратского царя ровней себе, естественно, не признавал, но и не напоминал, что тот сидит на подвластных Понту землях. Формально подвластных. Попытаться де-юре превратить в де-факто, как говорят римляне? Помилуйте, зачем? Митридат занял весьма интересную позицию. Никакого пиратского государства не существует, никакого официального сношения не ведется, однако тайное общение еще более регулярно, чем с некоторыми близлежащими государствами. И посла к Зеникету Митридат иной раз выслушивал внимательнее, чем дипломата, приехавшего от Тиграна Армянского. Особенно, когда этим послом становился Киаксар.

Перед войной с Римом Митридат склонил к себе пиратов, составивших основу его флота. Пиратские вожаки, действуя совместно с Неоптолемом, царским навархом, устроили так, что Эгейское море на пару лет забыло, как выглядят римские боевые корабли. Огрызался Родос, но морская война с ним, после нескольких ожесточенных столкновений, протекала вяло. Пираты кружили вокруг острова, как слепни вокруг коровы. Та лениво обмахивалась хвостом, время от времени пришибая неосторожных, но желающих присосаться к вкусной кровеносной жиле не убывало. Морская блокада довольно дырявая, но зато совершенно необременительная для казны. Регулярный флот тем временем был занят переброской все новых и новых армий в Грецию, где их одну за другой съедал на завтрак Сулла, и это уже вызывало большое беспокойство.

Когда дела пошли совсем плохо, полетели из осажденного Пергама голуби с папирусными трубочками на лапках, поскакали в Ликию гонцы, загоняя коней. А спустя четыре дня, после того, как первый голубь, шумно захлопав крыльями, выскользнул из рук Киаксара, в гавань Патары вошла "Меланиппа". Как раз к званому обеду.

Всех собрать Мосхион не успел, слишком мало было у него времени, поэтому совет вождей был щедро разбавлен незначительными персонами, из тех, кто имеет всего один корабль, о большем в ближайшее время даже не помышляет и лишь по удачному стечению обстоятельств оказался в Патаре. "А я возлежал десятым по левую руку от самого Эргина Мономаха!" Глядишь, заметят, в товарищи позовут, тут дела и пойдут в гору. Однако Эвдор оказался в числе приглашенных, вовсе не потому, что на безрыбье и рак -- рыба. Как только "Меланиппа" встала у пирса, ее кормчий был узнан многочисленными знакомцами.

"Хо! Кого я вижу! Радуйся, Эвдор, а мы тебя давно похоронили!"

Едва отобнимались и отхлопались по плечам, едва успели пираты причальные канаты намотать на тонсиллы[122]

, как откуда не возьмись, нарисовался толстяк перс, по виду евнух, с вооруженной свитой и тонким голосом (точно, евнух) возвестил, что: "Сильномогучего Эвдора архонт-эпоним ждет не дождется в Царском доме для важного совета". Даже не так -- для Важного Совета.

Дракил оценил и "сильномогучего" и "ждет не дождется". И стало на душе совсем муторно. Он оглядел стоящие рядом гемиолии, сравнил их с акатом и вовсе затосковал.

"...нужно будет, возьму гемиолию..."

Нда... Сильномогучий Эвдор... Почти что с голой задницей прибыл, а гляди ж ты...

Но на этом огорчения критянина не закончились: к архонту-эпониму, Эвдор отправился не один, а с Аристидом и было это настолько для окружающих естественно, обыденно, что клял себя Дракил последними словами, стирая зубы до корней, что не метнулся на Родосе к Леохару. Ведь была возможность... Ну какая, в сущности, разница, за Митридата воевать или против? В обоих случаях ты повязан по рукам и ногам. Все Братья встали на ту или иную сторону, никто не остается в стороне, вольной птицей, как в лучшие времена. Да только попробуй ходить единолично, сам за себя, мигом "чернь", мелкая рыбешка, перебежит от тебя с твоими сомнительными перспективами под знамена сильнейших. А там выгоды гораздо больше просматривается. И что? Один останешься? Куда катится мир...

Дракил кинул взгляд на Койона с Гундосым. Довольны, аж светятся. "Чего ты, критянин, кривишься, словно таракана проглотил? Не иначе, скоро дело будет настоящее! Римлян пойдем бить! Они Элладу грабили, теперь мы все себе назад отберем. Богатыми станем!"

"Уж вы станете, ага. Придурки..."

Дракил сплюнул через борт, стараясь не попасть в узкую полоску воды между акатом и пирсом. Посейдона гневить ни к чему, а на чувства местных он срать хотел, не то что плевать.

Повод для созыва совета был серьезный, и устраивать симпосион вовсе не предполагалось, однако он случился сам собой, ибо половина собравшихся вести переговоры без выпивки с голыми девками просто не умела. Вождей собралось четырнадцать человек, а если бы не спешка, Мосхион с полемархом озаботились бы приглашением почти втрое большего количества. Тем не менее, народу в пиршественном зале Царского дома набилось много, все главари явились со свитой, а некоторые, как например, Полиад Драконтей, еще и с флейтистками. Мало кто знал, почему его прозвали Драконтеем, сиречь "Змеиным". Его мощной комплекции подобное прозвище совсем не подходило, но злые языки поговаривали, что онполучил его за выдающееся мужское достоинство, что косвенно подтверждалось стайкой полуодетых девиц, всюду следовавших за ним на берегу. Некоторые уверяли, что Драконтей столь же тупоголов, как означенное достоинство, но, разумеется, такое произносилось за глаза, поскольку "тупоголовый" Полиад чужие головы снимал легко и непринужденно, острыми предметами, хотя мог и голыми руками благо был весьма могуч, хоть сейчас в Олимпию.

Изрядную конкуренцию в деле завоевания Олимпийских венков Драконтею мог бы составить пират, о котором по всей Эгеиде говорили с уважительно-опасливым придыханием: "Эргин? У-уу... Эргин, это да. Это вам не... Эргин, это сила". Эргин, в отличие от Драконтея, внешне не тянул ни на борца, ни на кулачного бойца. Если бы он и впрямь был атлетом, его уделом мог бы стать панкратион, всесильное[123]

искусство. Эргин Единоборец был не слишком высок, не слишком широкоплеч, но при этом жилист, подвижен и в равной степени был грозен, как с любым оружием, так и без оного. Впрочем, сказать по правде, ни ему, ни Драконтею в Олимпии не место. В Олимпии состязания честные, и судьи за тем строго следят. Даже в панкратионе есть запреты, к примеру, глаза выдавливать нельзя. А какой пират станет блюсти правила? Глупости какие.

Никто не слышал, чтобы Эргин, непревзойденный единоборец, отличался благородством, честностью и верностью клятвам, отчего у Митридата и Киаксара нередко возникали с пиратом затруднения, ибо, по иронии судьбы чаще всего переговоры им приходилось вести и полагаться на честное слово именно Мономаха. Так уж получилось, что сидящий на облаке Зеникет, все реже интересовался происходящим у него под ногами. Мосхион в большей степени занимался управлением пиратскими полисами, политикой, сиречь. А все военные дела были возложены на Эргина, архонта-полемарха, избранного Братством.

Эргин был очень силен, у него было тридцать кораблей и это только всецело преданных, без счета всяких шавок, что под заборами орут, будто независимы, а сами подбирают падаль за могучим морским псом. Эргин, как и Леохар, даже имел свой собственный стяг -- белый глаз на черном поле. За это его начали было звать не Мономахом, а Монофтальмом[124]

, тем паче, что через левый глаз Эргина пролегал длинный, жуткого вида шрам. Однако, прозвище не прижилось, глаз сохранился и видел, а страшный шрам лишь добавил Мономаху авторитета в Братстве.

Полемарх командовал пиратским флотом, когда вожди объединялись для совместных операций. С начала нынешней войны Эргин еще ни разу не вышел в море сам за себя. Митридат был очень щедр. Ни один государь до него не был столь дружен с пиратами. Причем, для кое-кого из присутствующих это была дружба не за деньги. Терей Уголек был близким другом Неоптолема, старшего из навархов понтийского царя. Уж как они сошлись, на чем сблизились, все Братство гадало. Сложно было представить себе более разнящихся людей. Понтийский аристократ, довольно высокомерно относившийся к большинству пиратов, действительно дружил с одним из них. На полном серьезе. До такой степени, что даже подумывал выдать свою дочь за одного из сыновей страшного на вид морского пса. А более отталкивающую рожу, чем у Терея, в Братстве еще поискать! Угольком его прозвал, не лишенный чувства юмора Зеникет, еще лет двадцать назад, в самом начале продвижения Терея от рядового гребца, дравшегося в своем первом бою дубиной, за неимением другого оружия, к педалиону[125]

кормчего. Прозвал после того, как молодому тогда пирату опалили факелом лицо в одной из схваток. Хорошо так поджарили, Терей едва не протянул ноги. Приобретенное уродство донельзя испортило его характер, но и способствовало быстрому восхождению, ибо мягкотелые в Братстве долго не живут, а ума Угольку было не занимать. Как, впрочем, и большинству пиратов, выбившихся "в люди". Был Уголек злобной, раздражительной скотиной, а случись совместный поход с митридатовым флотом -- совсем другой человек. Вежлив, приветлив, по плечам друг друга с навархом хлопают, смеются чему-то. Что-то их сближает. И ведь молчат оба! А любопытство-то гложет, изнутри точит, как жук-древоядец, корабельная смерть. Чудно.

Эвдор с Аристидом, нацепив на себя самое лучшее из того, что нашлось в сундуках Филиппа, явились на совет с опозданием, сразу угодив в центр внимания уже разгоряченных вином пиратов.

Кроме Полиада, Эргина и Терея собралась одна мелочь, из которой Эвдор никого не знал. То есть, может и встречал прежде, но не запомнил, не было нужды.

-- Крысолов? -- дернул уголком рта Эргин, возлежавший во главе стола, вернее столов, составленных вместе в форме буквы "Пи", -- ты еще жив?

-- Как видишь, -- спокойно ответил Эвдор.

-- Я огорчен.

-- Тем, что я жив? -- усмехнулся Эвдор. -- И тебе доброго здоровья!

-- Я огорчен тем, что меня ввели в заблуждение. А твои люди?

-- Все давно уже переправились через Стикс[126]

. Теперь у меня новый корабль и команда.

Мономах перевел взгляд на Аристида.

-- Вижу. Значит, этот пьяница теперь твоя команда?

Ни Эвдор, ни Аристид еще ответить не успели, как на вновь прибывших соблаговолил обратить внимание могучий Полиад, до этого сосредоточенно надевавшийся ртом на баранью ногу. Говорят, в Индии есть такие змеи, которые могут заглотить барана целиком. Драконтей в Индии никогда не бывал, но явно собирался проверить достоверность этих слухов.

-- Ты посмотри, кто пожаловал! -- Полиад сел на ложе, -- это ты, Дурное Вино? Или мне мерещится?

-- Не мерещится, почтенный Полиад, -- улыбнулся Аристид, -- радуйся!

-- И ты радуйся, Эномай[127]

! Возляг с нами и осуши эту чашу, как в прежние времена! Эй, виночерпий, быстро подать вина моему дорогому другу! -- потрясал огромным серебряным кубком Полиад.

Эвдор и Аристид-Эномай заняли было свободные места на дальнем от Эргина конце стола, но полемарх решил иначе.

-- Эй ты. Да, ты, переляг в другое место. Крысолов, переместись поближе.

Пират, согнанный Мономахом с ложа, безропотно подчинился и уступил свое место Эвдору. Драконтей так же бесцеремонно освободил возле себя ложе для Аристида.

Эвдор смешал вино с водой в медном кратере, зачерпнул чашей-киафом и выпил.

-- По какому поводу пир?

-- Это не пир, -- процедил Уголек, возлежавший по правую руку от полемарха, повернув к Эвдору наиболее изуродованную половину лица, -- Змеиный не позавтракал, вот и догоняется.

Стол от яств не ломился, но потешить желудок было чем. Эвдор подцепил кусок мурены под соусом и отправил в рот. Покосился на Аристида и Полиада, возлежавших напротив. Драконтей, в бороде которого застряли хлебные крошки, задрав голову кверху и присосавшись к немалых размеров серебряному ритону, громко булькал, втягивая в себя его содержимое. Аристид старался не отстать.

-- Так из-за чего собрание? -- вновь спросил Эвдор.

-- Митридат зовет, -- ответил Эргин.

-- Приперло, -- добавил Терей.

-- А что с ним случилось?

Эргин подозрительно посмотрел на Эвдора.

-- Ты, Крысолов, от спячки очнулся? Из какого болота вынырнул?

-- Оттуда, откуда не выныривают.

-- Ты что-то дерзок стал, -- прошипел Уголек.

Полемарх выпад Эвдора не заметил. Или сделал вид, что не заметил.

-- Митридата сильно стали бить римляне. Вот и заскулил.

-- А Неоптолем чего?

-- А это не твоего собачьего ума дело! -- окрысился Терей.

-- Неоптолем, по слухам на севере, возле проливов. Если уйдет, Архелаю совсем каюк.

-- Где царь-то?

-- Сейчас в Пергаме. Пока. Может уже в Питану сбежал. Если римляне Пергам взяли.

-- Римляне взяли Пергам?! -- удивление Эвдора было неподдельным, - Сулла уже в Азию перешел?

-- Не Сулла. Какой-то Фимбрий. Крепко бьет царя, песий сын.

-- Ты верно, Крысолов, как лягух после зимы растаял, -- облизывая жирный палец, заявил Терей.

Полиад и Аристид чему-то дружно заржали, им вторили пираты из свиты Драконтея. Эргин поморщился.

-- Да, римляне в Азии. Царя побили. Половина вифинцев сразу к ним метнулась, радостно жопы растопырив.

-- Да, припоминаю, слышал... -- Эвдор вспомнил родосскую рыночную толкотню.

-- Вот мы тут и судим, что делать.

-- Как что делать? -- неожиданно рявкнул Полиад, обнаружив внимание к разговору, -- идем в Питану, вывозим богоравного. Он нам за то -- почет и уважение. Правильно я говорю?

-- Фу, -- скривился Аристид, -- служить каким-то царям...

-- А что такого? Суди сам, друг Эномай, вот у меня есть все. Ну, почти. Золото? Хоть жопой ешь. Вина -- залейся. Бабы? -- Драконтей почесал в паху, пострелял мутными глазами вокруг себя и нашарил волосатой ручищей флейтистку, сидевшую возле ложа на полу, -- баб столько, что аж надоели. Ну, вроде все, что душе угодно. Ан нет... Чего-то не хватает. Тоскливо.

Драконтей скорчил плаксивую гримасу.

-- Нету почета...

-- И уважения, -- продолжил Аристид.

-- И уважения, -- подтвердил Полиад.

-- Неужто тебя не уважают и не боятся?

-- Боятся. Так и десять лет назад боялись. А я хочу, чтобы... -- Драконтей нахмурил брови, подыскивая слова, -- чтобы говорили: "Вот наварх Полиад. Он римлян так бил, что ух!" Давай, ухнем, Эномай.

-- Давай.

Полиад опрокинул в себя ритон и вновь забулькал. Аристид, последовал его примеру.

Эргин, который во время проникновенной речи Змеиного молчал, процедил:

-- Римляне, внезапно, резко усилились. Из-за одной критской твари.

-- Так там не только Леохар, -- сказал с набитым ртом Эвдор, -- там еще...

-- ...не произноси этого имени! -- вскинулся полемарх.

Эвдор перестал жевать, посмотрел на Эргина, на Терея. Хмыкнул.

-- Ну да. Теперь Неоптолем безнаказанным больше не будет.

Уголек гневно сверкнул глазами, но ничего не сказал.

-- А вы, значит, дружно под себя наложили, -- как ни в чем не бывало, продолжил Эвдор.

-- За языком своим, поганым, следи, -- посоветовал полемарх.

Один из его телохранителей, каменной статуей возвышавшийся за ложем вождя, положил руку на рукоять кинжала за поясом. Эвдор покосился на него и усмехнулся.

-- Ну-ну. Пока вы тут судите да рядите, я сейчас поем, сманю десятка два ваших бойцов, да в море выйду. В Питану. Я вам погоды все равно не сделаю, с моим акатом, а в таких делах надобно поспешать.

-- Это как, интересно, сманишь? -- спросил Терей, любопытство в котором пересилило неприязнь к Эвдору.

-- Просто. Кто первый царю на выручку придет, того не забудут. Пока вы тут все это изобилие переварите, -- Эвдор рыбьей костью обвел блюда с закусками, -- римляне до Вавилона дойдут.

-- Никогда не слышал, чтобы ты, Единоборец, чего-то опасался, - встрял Аристид, -- сейчас что медлишь?

-- Ты-то куда вылез?! Ты только что кривился, дескать, служить кому-то не по нраву. Ты Лукулла корабли считал? Две сотни! И каких! А тут что? Лоханки по сравнению с триерами Лукулла. Моих тридцать, Полиад с Тереем на двоих столько не добавят. А эти, -- полемарх махнул рукой в сторону пиратов, занимавших дальние концы стола, -- как тараканы разбегутся, едва на горизонте волчья морда замаячит.

-- Я считал корабли Лукулла, -- спокойно сказал Эвдор, -- тебя обманули, Эргин. Нет у него двух сотен. У него и полсотни не наберется. Так что силы равны. А если еще Неоптолема присовокупить...

-- Вообще-то, -- уточнил Аристид, -- у Лукулла есть пентеры. И эти, как их там, "вороны", любимые римлянами. Почти на всех кораблях. И пехоту он на корабли посадит. А как римская пехота драться умеет, Митридат бы хорошо поведал. Так что, лично я все же за то, чтобы сходить до Финикии. Там добычи не убудет, а здесь, -- Аристид усмехнулся, -- благодарные понтийцы тебе, Эргин, даже памятник не поставят.

-- Чего-то я никак понять не могу, на что ты его сподвигнуть пытаешься? -- недоуменно заявил Аристиду Драконтей.

-- Вести уже разосланы, -- подал голос, молчавший до сих пор богато одетый человек, -- когда все Братья соберутся, общая сила не сравниться с римлянами. Зеникет не откажет в поддержке Митридату.

-- Да плевал я на Зеникета, -- буркнул полемарх.

Архонт-эпоним, а это был именно он, даже бровью не повел.

-- Однако надо спешить, положение царя тяжелое.

-- Хорошо, -- повернулся к эпониму полемарх, -- сейчас мы все подобрались, ноги в руки и понеслись в Питану. Там нас встречает критский ублюдок с превосходящими силами и рубит всех в капусту...

-- В соленую! -- хохотнул Аристид.

-- ...хорошо мы царю поможем?

-- Твои речи, полемарх, -- поджал губы Мосхион, -- отдают изменой.

-- Да ну? Это когда я присягал Митридату? Или это Зеникет присягал?

Мосхион не ответил. Уголек посмотрел на него и присвистнул.

-- Плевал я на Зеникета, -- громко, с вызовом повторил Эргин.

В зале повисла тишина. Поднялся один из пиратов за дальним столом.

-- Ты, Эргин, конечно вождь уважаемый, но ты сейчас палку не перегнул?

-- Это кто там гавкает? -- рыкнул полемарх.

-- Вообще-то, народ тебя не поддержит, -- сказал враз посерьезневший Драконтей.

-- Ты трус, Эргин! -- закричал другой пират, -- Драконтей, веди нас!

-- Драконтея в полемархи! -- подхватили несколько голосов.

Эргин сунул руку за спину и выхватил кинжал из-за пояса своего телохранителя. Клинок сверкнул в воздухе и скользнул по неприкрытому черепу первого крикуна. Пират, обливаясь кровью повалился на пол. Все присутствующие мигом схватились за мечи.

-- Ну давайте, проредите друг друга, -- спокойно заявил Эвдор, - то-то порадуется Волк.

Его не услышали. Зал наполнился криками. Трое дружков раненного пирата рвались резать горло Мономаху, но дюжина рук удерживала их от поножовщины. Положение спас Уголек. Вскочив на стол, Терей заорал не своим голосом, перекричав всех:

-- А ну, стоять! Всех здесь порешим!

Подействовало. Пираты притихли, оглядываясь по сторонам. Людей самого Терея в зале присутствовало всего пятеро, но на это не сразу обратили внимание. Сам же Уголек обратился к Мономаху.

-- Эргин, мы тебя избрали полемархом, но все Братья признают верховенство Зеникета. Так? -- он повернулся к остальным.

Те согласно закивали.

-- Так. Верно говоришь, Терей.

Терей повернулся к Мосхиону.

-- Зеникет поддерживает Митридата?

Эпоним согласно кивнул.

-- Значит, мы тоже поддерживаем Митридата. И придем ему на помощь. Ты с нами? Или ты больше не хочешь быть полемархом?

Глаза Мономаха превратились в щелки. Он обвел взглядом собравшихся и прошипел:

-- Никто еще не пережил обвинения Эргина в трусости. Мы выступаем на рассвете. Но вы, ублюдки, все пожалеете, что вынудили меня пойти на это!

Спускаясь по ступеням Царского дома, Аристид сказал Эвдору:

-- Далековато отсюда до Питаны. Может статься, что мы не успеем.

-- Может, и не успеем.

-- Завтра на рассвете?

-- Завтра.

-- Нам надо бы еще людей себе сосватать.

-- Я помню. Придется поторопиться. Отдых отменяется.

-- Не думаю, что это сильно понравится нашим, -- осторожно заявил Аристид.

-- Да уж точно, -- согласился Эвдор, -- но дело того стоит. Судьбу, Аристид, надо хватать за хвост, а то улизнет.

-- Похоже, все получилось, как хотел Койон. Мы отдались под крылышко Зеникета. Тот-то он будет рад. Я Койона имею в виду.

-- Все идет, по-моему, -- возразил Эвдор, -- кстати, а почему тебя зовут Эномаем? Я не заметил, чтобы ты хоть сколько-нибудь захмелел, хотя выпил много больше меня.

-- Потому и зовут Дурным Вином, пьяницей. Пью много и почти не пьянею. Похмелья уж точно никогда не бывает.

-- Полезное качество, хотя... Иной раз так хочется нажраться.

-- Да уж. Страдаю страшно. А почему тебя зовут Крысоловом?

Глава 9. Питана

-- Солнышко светит, птички поют, -- тессерарий[128]

Луций Барбат блаженствовал, -- вроде все, как у нас, в Этрурии, а приглядишься - и небо другое, и море, и трава другая.

-- Чем тебе небо-то не угодило? -- Север откинул полог палатки и вышел наружу, зябко поеживаясь, -- чего-то не жарко сегодня.

-- Хорошо-о, -- протянул тессерарий, сидевший на деревянном топчане возле трибунской палатки, -- самое оно. К полудню так парить начнет, что держись.

Север покинул тень палатки, прищурился, взглянув на поднимающееся солнце.

-- На солнце уже припекает, а в тени холодно.

-- Как в пустыне. Там ночью зуб на зуб не попадает, а днем железо плавится.

-- А ты был в пустыне-то? -- недоверчиво спросил Север.

-- Не был, только слышал. От ветеранов, что с Югуртой воевали. В горах тоже так бывает, высоко, где снег. В горах я был, как сейчас помню, небо голубое, солнце яркое-яркое и снег сверкает. Смотреть нельзя, так и ходишь зажмурившись.

-- Это где ж ты в Этрурии горы-то нашел, со снегом?

-- Зачем в Этрурии. В Альпах. Я в легионе Тита Дидия служил, так мы как горные козлы по скалам ползали.

-- Ни разу не видел, чтобы козлы ползали, -- усмехнулся Квинт, -- я тоже служил у Дидия, но не помню, чтобы он переходил через Альпы.

-- Я служил в восьмой когорте Второго легиона. Посылали нас как-то на самую верхотуру за одним делом, -- Барбат расшнуровал калигу и вытряхнул из нее маленький острый камешек, раздражавший ступню.

-- Второй Испанский?

-- Он самый, который в Союзническую войну переименовали в Четвертый, а потом расформировали.

Север потянулся до хруста в суставах.

-- Сейчас в баню бы. В настоящую, с парной, с бассейном. Пропотеть, как следует, грязь соскрести. Чтобы раб толковый мышцы размял... Мотаемся по лагерям, день тут, день там, сарай с печкой некогда построить. Так скоро вши заведутся.

-- В конце Союзнической, вошли мы в Помпеи, там я побывал в Стабиевых Банях. Эх, скажу тебе, командир, -- мечтательно пропел тессерарий, - вот это заведение! Целый квартал занимает. Все выложено мрамором, мозаика, статуи кругом. Даже палестра греческая есть!

Квинт заметил рядом с тессерарием деревянное ведро.

-- Это что у тебя тут? Вода? Полей-ка на руки.

Трибун стянул тунику через голову. Вода была холодной.

-- Давай теперь, на шею лей. Ага, хорррошо.

Квинт довольно фыркал и отплевывался. Закончив, потряс головой, как пес, прогоняя воду из волос. Оделся.

Барбат протянул трибуну покрытую воском дощечку-тессеру, от которой и произошло название его должности. Север раскрыл половинки тессеры, между которыми было заложено стило, костяная палочка для письма и задумался.

-- Ну что у нас вчера было? "Гнев Юпитера?" А позавчера "Слава Мария". Кто хоть придумал-то такое. Магий что-ли? "Слава Магия" видать хотел, да постеснялся.

Луцием Магием звали трибуна легиона Близнецов, второго из легионов Фимбрии, названного так, поскольку он был образован слиянием двух других расформированных соединений. Накануне Магий, согласно очереди, распоряжался постами.

-- Давай-ка что-нибудь поинтереснее родим, -- сказал трибун, выводя буквы по воску, -- "кап-кан... для...".

Север сложил дощечку и протянул тессерарию:

-- Пароль на сегодня -- "Капкан для Диониса".

-- Намек на этого, что-ли? -- Барбат мотнул головой в сторону крепостной стены Питаны.

-- На этого.

В Понтийском царстве полагалось считать, что Митридат, на самом деле -- бог Дионис.

-- А не боишься?

-- Кого?

-- Диониса.

-- Митридата?

-- Нет, того Диониса, -- тессерарий указал рукой на небо.

-- Не боюсь. Свободен, тессерарий!

Барбат отсалютовал и мгновенно скрылся. Север посмотрел на башни Питаны. Вспомнилось недавнее:

"На Акрополь! Захватим Митридата!"

Ага, захватили.

"Чего богов бояться, когда они, как зайцы бегают?"

По мнению самого Эвпатора, он вовсе не бежал, как заяц, а организованно отступил. Все прошло согласно плану. Едва Север в числе авангарда очутился на Нижней Агоре, распахнулись Северные ворота Пергама и халкаспиды Тиссаферна стремительным броском атаковали вифинцев, стоявших здесь в заслоне. Фимбрия конечно предполагал, что царь пойдет на прорыв, причем именно здесь. Лишь круглый дурак не задумался бы о такой возможности. Легат поставил напротив Северных ворот треть своего войска, всех вифинских союзников. Он, разумеется, не доверял Аполлодору и стойкости его воинов, но не мог поступить иначе. Легионеры были нужны для штурма, а на фракийцев, весьма полезных в уличных боях, в чистом поле надежды было немного.

Аполлодор ждал митридатова прорыва, но мощь удара стала для него полной неожиданностью. Он думал, что царь будет драться за Пергам и лучшие свои части поставит против легионов, а на прорыв пойдет, лишь потеряв надежду удержать город. Петух тоже думал, что певцы для супа непригодны...

Тиссаферн прошел сквозь даже не фалангу, просто строй гоплитов, как нож, режущий масло. Ошибкой Аполлодора стало то, что он стоял слишком далеко от стены, позволив халкаспидам быстро выставить за ворота значительные силы и развернуть строй. Впрочем, нельзя утверждать, что решение разместить войска подобным образом было необдуманным. Идущих на прорыв активно поддерживали со стен градом стрел, и поваленные на бок телеги, а так же щиты, которые во множестве были изготовлены для разрушения стены и служившие защитой осаждающим, подтащить ближе было нереально. Да и укрыли бы они лишь небольшие группы воинов.

Нельзя сказать, что вифинцы тут же разбежались, но тягаться с лучшими воинами Понтийского царства им было явно не под силу.

Понтийцы шли молча, без боевых кличей, без ударов мечей о щиты. Все действия корпуса халкаспидов были продуманы заранее, и главный царский телохранитель не утруждал себя командами и указаниями, кому куда бежать и что делать. Он шел на острие атаки, работая сразу двумя мечами. Эта безмолвная сеча потрясла воинов Аполлодора куда больше, чем, если бы враг отчаянно шумел, создавая иллюзию своей большой численности.

Следом из ворот вырвались катафрактарии[129]

во главе с самим царем и его сыновьями. Царь в длинном чешуйчатом доспехе, закрытом шлеме, сидя на высоком мощном жеребце, так же укрытом от копыт до ушей согласно парфянскому обычаю пластинчатой броней, казался железной статуей бога войны. Воины Аполлодора отхлынули от ворот, как волны, разбивающиеся о прибрежные скалы. В пробитую брешь устремились все прочие царские войска, оставляющие город. Раненого Диофанта везли на специально подготовленной колеснице.

Таксил, брошенный на произвол судьбы, еще сражался в городских кварталах, когда последний из воинов, которых царь пожелал взять с собой уже оставил пределы города.

Прорвавшись на Акрополь и обнаружив отсутствие какого-либо сопротивления, Фимбрия понял, что царь бежал.

-- Ушел, ушел! Аполлодор, трусливая скотина! Упустили! -- легат метался по тронному залу, волоча в руке длинную горящую занавеску.

-- Гай Флавий! -- Север, уже вложивший меч в ножны, замер на пороге зала вместе с несколькими легионерами, заворожено, как и они, взирая на обезумевшего легата, -- опомнись! Ты спалишь дворец!

-- Пусть! Пусть горит все!

На пороге появился Носач и зарычал:

-- Фимбрия, приди в себя! Что ты ревешь, как баба?! Царь не уйдет далеко, у него путь один, в Питану.

Фимбрия остановился и выпустил из рук занавеску. В зале уже горело все, что могло гореть, легат стоял в самом центре огненного кольца, но, казалось, не замечал его.

-- Надо уходить! -- крикнул Север и закашлялся.

Зал и ведущие к нему коридоры дворца стремительно затягивало дымом. Панцирь трибуна нагрелся так, что единственной мыслью в голове Квинта было желание поскорее избавиться от него.

Легат очнулся и бросился прочь из зала. Трибун и примипил не заставили себя уговаривать последовать его примеру.

Пергам горел. Римляне жгли римский город. Вот уже сорок семь лет римский. Митридат уходил на юго-запад, а по пятам его следовал огонь.

Наутро Фимбрия собрал совет старших командиров, вызвал разведчика, фракийца Буроса, и тот доложил ему о положении дел в Питане.

Город, куда отступил Митридат, был приморской крепостью. Он не столь велик, как столица Римской Азии, но укреплен не хуже. Легат, живо представив себе очередную осаду и штурм, заскрипел зубами.

-- Не достать теперь Митридата, -- Магий высказал то, что крутилось на языке у всех присутствующих, да только они не решались произнести это вслух, опасаясь непредсказуемой реакции Фимбрии, -- отплывет, куда захочет, и мы никак не помешаем.

-- Не отплывет, -- возразил Бурос.

-- Это почему это?

-- Сейчас в Питане нет кораблей. Может парочка купеческих лоханок. Но царского флота нет.

-- Значит, он в западне, -- сказал Тит Сергий, -- дальше бежать некуда.

-- Выступаем немедленно, -- воодушевился Фимбрия, -- я все-таки доберусь до этого сукиного сына!

-- Гай Флавий, -- возразил Носач, -- люди устали. Такая работа, такой бой. Да и обычаю неплохо бы следовать. Взял город -- отдай солдатам на три дня.

-- Это римский город, -- недовольно бросил Фимбрия.

"То-то ночью ты об этом помнил", -- хотел сказать Север, но промолчал.

-- Люди. Устали, -- с расстановкой, как учитель бестолковом ученику, повторил Тит.

-- Хорошо, -- помолчав немного, согласился легат, -- раз у него нет флота, он никуда не убежит.

-- Если только флот не появится завтра, -- негромко проговорил Север, но Фимбрия его не услышал.

-- Надо собрать все машины, -- продолжал легат, -- Тит, тебе нужно все же идти на Питану с авангардом и запереть царя, чтобы не сбежал берегом. Пожалуй, возьми три когорты из тех, что вступили в город последними. И Фания тоже забирай. Нечего его дикарям здесь прохлаждаться. В городе нужно восстановить законную магистратуру. А всех понтийцев поганой метлой. Магий, ты займись.

-- Отпустить их? -- спросил трибун.

-- Нет, конечно, ты что, идиот?

-- Этак весь город вырежем, -- буркнул примипил.

-- Ты что-то сказал? -- спросил легат.

-- Нет.

-- Ну и ладно. Север?

Квинт посмотрел на легата.

-- А, впрочем... с тобой чуть позже. Выступаем через три дня.

Фимбрия не стал отдавать город на разграбление легионерам, как советовал Носач. Обещанные три дня легионы простояли вне стен города. Хоронили убитых, приводили себя в порядок. Фимбрия подарил Митридату три дня.

Легионеры копали ров и по краю его насыпали вал, браня неподатливую каменистую почву и обливаясь потом. Привычная работа, за которой проходит едва ли не половина жизни вставших под знамя Орла. Уж точно не меньше, чем в походах и воинских упражнениях. И гораздо больше, чем в боях. Две третьих всех легионеров ковырялась в земле, остальные в полном вооружении стояли за валом, готовые в любой момент отразить вылазку врага. Стояли под палящим солнцем. Неизвестно, кому было тяжелее, по крайней мере, землекопы были одеты очень легко, а кое-кто попросту копал землю в чем мать родила, тогда как стерегущие их товарищи, медленно запекались в железе, покрывавшем их с ног до головы.

-- Орк[130]

бы побрал эту треклятую работу, -- пробормотал молодой легионер, пытаясь вытереть пот с лица ладонью, -- на кой она вообще сдалась?

Лучше не стало, рука, липкая от пота, лишь размазывала его по обветренному лицу. Глаза отчаянно слезились и ничего не видели. Парень опирался руками на пилум и щит, но, несмотря на это, едва держался на ногах.

-- Скажи спасибо, что оборону строим, -- сказал его товарищ, стоявший справа, -- могли бы сейчас на стену лезть. С легата станется, все ему неймется.

-- Это у кого тут голос прорезался?! -- прогремел центурион, поигрывая палкой.

Солдаты послушно заткнулись. Центурион, загоревший до черноты, закованный в кольчугу с нацепленными на нее девятью серебряными фалерами[131]

, так же изнывал от зноя, как и его солдаты, но при этом был бодр и подтянут, как и положено настоящему командиру. Он даже не снял шлем, это раскаленное стальное ведро, которое каждый из его подчиненных с удовольствием продал бы, вместе с остальными доспехами и вообще всем имуществом за глоток морского бриза, блаженной прохлады.

-- Эй! -- раздался голос изо рва, -- Свинаря кто-нибудь держите, сейчас упадет!

Здоровенный детина, одетый лишь в набедренную повязку, опираясь на мотыгу, указал пальцем на роптавшего легионера и заржал. Центурион моментально повернулся к нему.

-- Лапа, еще раз увижу, что ты оставил работу, всю шкуру спущу!

Детина, пару раз дернув грудной мышцей, оскалился и с остервенением вновь принялся рубить мотыгой землю. В его здоровенных ручищах, не иначе как наградивших его прозвищем, мотыга казалась невесомой тросточкой.

-- Недовольны? -- спросил центуриона Север, наблюдавший с вала за крепостной стеной.

Центурион промолчал.

-- Чего язык-то проглотил? Признай правду, ты же меня знаешь, Сервий, я не побегу доносить и сам никого наказывать не стану.

-- Недовольны, -- мрачно подтвердил центурион.

-- Оно понятно, -- согласился Север, промокнув лоб рукавом туники.

Он пришел осмотреть осадные работы без шлема и доспехов, нацепив лишь перевязь с мечом.

-- Я вот тоже думаю, то зря копаем, -- сказал центурион, -- не полезут.

-- Возможно. Я думаю, у них и пяти тысяч сейчас не наберется. Полезут -- сами дураки. У них на плечах в город войдем. Однако лучше перебдеть, чем недобдеть.

-- Чего бы с наскока не взять?

-- Пергам же с наскока не взяли. А тут тоже стены хоть куда. Фимбрия не хочет на одни и те же грабли дважды наступать.

-- Устали люди от беготни за понтийцами и вскапывания этих грядок. Особенно, когда в них смысла никто не видит.

-- Я знаю, Сервий.

-- Я на своем веку немало рвов вырыл, -- сказал центурион, -- никогда не ныл. Даже когда и духу врага поблизости не было. Знай копал себе. Всегда понимал, так надо. А сейчас не понимаю. Совсем, как эти юнцы.

-- Когда нет успеха, любая работа кажется бессмысленной.

-- Я с Марием служил, он никогда не проигрывал, мы ему верили, как никому другому. А теперь я себя понять не могу. Вроде мы и с Фимбрией ни одного сражения не проиграли, а на душе как-то тошно. Как-то все...

-- ...бессмысленно, -- закончил Север.

-- Да.

-- Это все оттого, старина, что ты чувствуешь, даже если сам себе признаться не можешь, что мы не проиграв ни одного сражения, проигрываем войну.

Квинт повернулся, собираясь пройти по гребню вала к участку следующей центурии, но возле него из ниоткуда возник Барбат.

-- Командир, -- вид у тессерария был запыхавшийся, побегай-ка по такой жаре, -- легат тебя зовет.

На входе в палатку легата Квинт нос к носу столкнулся с вышедшим из нее Титом Сергием. Примипил как-то странно взглянул на трибуна и, раздраженно пробурчав себе под нос нечто нечленораздельное, привычным для него широким шагом удалился. Север удивленно посмотрел ему вслед и вошел внутрь.

-- Садись, -- пригласил легат.

Фимбрия сидел за походным столиком что-то писал на папирусе. Трибун сел и терпеливо ждал.

-- Митридат заперт в портовом городе, -- Фимбрия изрек факт, озвучивания которого вовсе не требовалось.

Север кивнул.

-- Чего киваешь? Ну, и что из этого следует?

-- Что следует? -- трибун все еще не понимал цели вызова.

-- Следует то, что он не заперт.

-- У него нет кораблей, -- возразил Север.

-- Да? Совсем нисколько? Ты там через стену видишь, что пирсы пусты и никто на суда не грузится, собираясь свалить на все четыре стороны?

-- Через стены я не вижу. Но пирсы пусты. Так утверждает разведка.

-- Разведка утверждает и кое-что другое, -- раздался знакомый голос из-за спины.

Север вздрогнул и повернулся. В углу палатки стоял Бурос. Трибун, войдя, не заметил его.

-- Что именно?

-- Митридат посылал гонцов еще из Пергама. Мы перехватили одного. Наверняка он был не единственный. Это не считая голубей. Гонцы к Неоптолему и Зеникету.

-- К Зеникету? Кто такой Зеникет?

-- Я рад, -- сказал Фимбрия, -- что тебе не надо рассказывать, кто такой Неоптолем. А Зеникет, это один царек с Пиратского берега.

-- Я бы не стал говорить о нем столь уничижительно, -- сказал разведчик.

-- И откуда ты такие слова-то знаешь...

-- Значит, Гай Флавий, ты думаешь, что скоро корабли у Митридата будут? -- спросил Север.

-- Молодец, -- одобрительно кивнул легат, -- всегда ценил тебя за быструю соображалку. Будут. Скоро.

-- Разве Неоптолема не связывает Сулла?

-- А как он его свяжет? Сулла -- сухопутный зверь. Неоптолем - морской. Если кто и держит Суллу, так это Архелай, но к нашим делам это никак пока не относится.

-- Что же, значит надо штурмовать город, иначе царь улизнет.

-- Штурмовать, -- мрачно протянул Фимбрия, -- посчитай, сколько дней мы потратили на Пергам.

-- Мы строили машины. Сейчас нам не придется их строить, они же готовы.

-- Города берут не машины, -- покачал головой Фимбрия, -- а люди. Люди измотаны.

-- У царя тоже.

-- Перед тобой тут был Тит Сергий, он мне доходчиво объяснил, что взять Питану сложнее, чем Пергам. Да я не слепой, и сам это вижу. Хотя, признаюсь, первый порыв был штурмовать. Но стены здесь столь же высоки и крепки, а их протяженность меньше. Оборонять легче. Все сначала, Север.

Трибун молчал.

-- Мы расточаем силы в этих штурмах и осадах, -- сказал легат.

"Вторая осада, а ты уже говоришь, как о многих".

-- Тем временем подойдут корабли, и Митридат улизнет, хохоча над глупыми римлянами. Война затянется. Мы не получаем подкреплений, примкнувшие к нам города могут изменить. Провиант добывать все тяжелее. Обчищая амбары, мы восстанавливаем местных против себя. Они огрызаются. И будут огрызаться сильнее. Мы скоро сожрем все в округе, а после этого Азия нас самих поглотит.

"Не проиграв ни одного сражения, проигрываем войну", -- подумал Север, -- "значит, не только меня одного гложет эта мысль".

Он высказал ее вслух.

-- Тоже понял, -- удовлетворенно кивнул легат, -- Ганнибал как-то умудрялся несколько лет воевать в Италии, оторванный от всех своих тылов, снабжения и подкреплений. Как жаль, что я не Ганнибал.

-- Сулла -- тоже отрезанный ломоть, -- напомнил трибун, -- в Риме марианцы и ему никто не помогает.

-- Как жаль, что я не Сулла.

-- Что ты собираешься делать?

-- Кончать с Митридатом, -- ответил Фимбрия, -- кончать войну.

-- Значит, все же штурм?

-- Нет.

Легат свернул папирус и вложил его в кожаный футляр.

-- Это письмо. Ты доставишь его лично. Я не доверяю больше никому.

-- Кому доставить?

-- Лукуллу.

Север присвистнул.

-- Я не ослышался? Лукуллу? Луцию Лицинию?

-- Ты не ослышался.

-- И что в письме? Что я должен сообщить ему?

-- Ты должен убедить его блокировать Питану с моря.

-- Разве у Лукулла есть флот?

-- Есть, -- подал голос разведчик.

"Так вот почему Носач так зол -- не хочет связываться с сулланцами. Но, похоже, другого пути действительно нет. В конце концов, все мы римляне и сражаемся против общего врага".

Фимбрия положил на стол увесистый кожаный мешочек.

-- Это деньги. Их не жалей. Тебе придется нанять корабль.

-- Каким образом? Если тут поблизости есть что-то водоплавающее крупнее рыбачьих лодок, то только в Питане. И где сейчас Лукулл?

-- Я не знаю, -- сказал Фимбрия, -- чего так смотришь на меня? Я не говорил, что задание будет легким.

-- Был слух, что он на Родосе, -- сказал Бурос, -- но может быть уже ушел.

-- Он займется островами, -- высказал уверенность Фимбрия, -- Кос, Книд, Хиос. Будет склонять их на свою сторону. Луций Лициний все делает тщательно. Сначала набор союзников, только потом война.

-- Я бы отправился верхами в Фокею, -- предложил Бурос, -- там узнал бы последние слухи и нанял судно.

-- Вот его, -- легат кивнул в сторону разведчика, -- с собой возьмешь.

-- Понял. Сколько людей я могу взять еще? И каких?

-- Ну не когорту же.

Север прикинул.

-- Пять-шесть человек достаточно.

-- С ума сошел? Если ты с таким отрядом на корабль взойдешь, тебя в первом же порту продадут избитого и голого. Идет война, а купцы и в мирное время все -- наполовину пираты, если добыча легка.

-- Не думаю, что я легкая добыча.

-- Север, я тебя посылаю делать важное дело. Мне не будет выгоды с того, что ты сгинешь, доказывая, сколь проворно владеешь мечом. А проверить это непременно найдутся охотники, я не думаю, что в здешних водах римляне популярны. Возьмешь два контуберния[132]

. Кого именно, выберешь сам, я предупредил Сергия. Советую взять не только мордоворотов, но и кого-нибудь грамотного. Может пригодиться с Лукуллом. Этот ублюдок твердолоб, упрям, как бык. Его напором не проймешь. Дипломатия нужна.

-- Я говорил тебе, Гай Флавий, какой из меня дипломат. Я возьму тессерария Барбата. И, если ехать верхами, то своих кавалеристов. Будет быстрее.

-- Не советую. Поговори с Сергием, он назовет тебе бойцов получше. Найдет, кто хорошо ездит верхом.

Квинт хмыкнул: не первый раз ему доводилось слышать мнение старых вояк, что кавалерист хорошим бойцом быть не может и с пешим легионером не сравнится.

-- Когда отправляться?

-- Немедленно.

Север отсалютовал и вышел. Разведчик последовал за ним.

Глава 10. Беневент

-- А он не слишком самоуверен? Он терпит одно поражение за другим. И это только от Суллы. А ведь Сенат посылал еще и младшего консула с легионами в Азию. Полагаю, сейчас Митридат между двух огней.

-- Мне кажется, этого посланника следует воспринимать иначе. Царь не предлагает помощь, а сам просит ее.

-- Крик о помощи... И он пришел, как проситель, к тем, кого сам же и предал?

-- Не горячись, Альбин. Никого он не предавал. Поскольку не произносил клятв. Это распространенное заблуждение, что мы тогда договорились. Почему-то оно очень популярно среди молодежи. Многие склонны обвинять в своих неудачах кого угодно, любого заморского царя, но только не себя.

Седой, крепко сбитый мужчина поднялся из-за рабочего стола, заваленного свитками и восковыми табличками и, заложив руки за спину, прошелся по комнате. Его более молодой собеседник стоял у распахнутого окна, сложив руки на груди и покачивая пальцами полупустой кубок.

-- Темнеет.

Седой подошел к окну.

-- Я совсем плохо стал видеть в сумерках. Старею. А когда-то... - седой не договорил, погрузившись в воспоминания.

-- Ты совсем не стар, Телесин. И уж точно не дряхл. Ты еще поведешь нас на травлю волчицы, я верю, этот день наступит.

-- Травля... Многое меняется в этом мире, Альбин. Даже в медленно текущую реку не войти дважды. А мы... Боюсь, что нас несет бурный поток и выбор у нас невелик: плыть по течению, не зная, что там, за поворотом, или попытаться догрести до одного из берегов, рискуя разбиться о камни. Какой берег лучше, Альбин? Митридат? Или марианцы? Ты говоришь, я не дряхл. Да, могу держать меч. Но кто я такой? Бледная тень Муцила...

Понтий Телесин, нынешний лидер самнитов, был единственным из их вождей, уцелевших в Союзническую войну. Все прочие пали в сражениях, во главе с консулами государства Италия, Квинтом Помпонием Сихоном и Гаем Папием Муцилом. Трехлетняя война была италиками проиграна, их государство уничтожено. Самниты и марсы, две основные движущие силы союза племен понесли чудовищные потери. Они сражались мужественно, отчаянно и сложили оружие, лишь добившись от римлян уступок, предоставления гражданских прав. Казалось, хотя бы одна из целей достигнута и жертвы не напрасны, ведь именно требование римского гражданства и высокомерный отказ Сената послужили причиной того, что италики, многовековые соседи римлян, принужденные к неравноправному союзничеству, взялись за оружие. Однако римляне, пообещав права, сдержали слово лишь формально. Сенат распределил италиков по восьми избирательным трибам из тридцати пяти. Таким образом, получив вожделенное гражданство, более многочисленные италики остались в политическом меньшинстве.

В конце войны идею об уступках италикам продвигала партия популяров во главе с Гаем Марием. Особенно усердствовал народный трибун Сульпиций Руф, близкий друг Марка Ливия Друза, известного борца за права италиков, убийство которого и послужило формальным поводом к войне. Партия оптиматов во главе с Суллой сопротивлялась, как могла, но все же популяры вынудили их согласиться с уступками, приобретя тем самым преданность италиков. В гражданской войне между Суллой и Марием, самниты, марсы, луканы поддержали последнего.

Сульпиций Руф добился-таки полного равноправия италиков и распределения их по всем трибам, но ненадолго. Марианцы проиграли, законы народного трибуна были отменены, а его голова выставлена на том самом месте, откуда он их провозглашал.

"Нас несет бурный поток, и мы не знаем, что там, за поворотом. Да, я не дряхл, но все же слишком стар для столь быстротечного бега событий. Не успеешь опомниться, как вновь ты ступаешь на незнакомый берег, не зная, что тебя ждет на нем..."

Сейчас Сулла воевал против Митридата в Греции. В Риме, снова захваченном марианцами, установилась их диктатура и уцелевшие знамена с быком, попирающим волчицу, до поры попрятаны по амбарам, подальше. Однако же "ты еще поведешь нас на травлю..."Молодежь не смирилась.

Альбин допил вино и взглянул на собеседника. Глаза Телесина были закрыты.

-- Я думаю, нам следует выслушать посланника, -- негромко проговорил вождь.

Армилл открыл дверь и посторонился, пропуская Аппия вперед, но преграждая путь Ганнику, который намеревался проследовать за Примом. Телохранитель напрягся, но Прим остановил его.

-- Все в порядке, дружище, в чужой дом не лезут со своими порядками.

Армилл прикрыл за Аппием дверь и замер перед ней, сложив руки на груди и не слишком приветливо поглядывая на Ганника.

По дороге сюда, в первую же ночь в одном из постоялых дворов галл избавился от своих пышных висячих усов. Нельзя сказать, что эту процедуру он проделал совсем без сожаления, однако привычки той части его народа, что обитала за Альпами, имели уже совсем мало власти над италийскими галлами. Всесторонняя безопасность нанимателя, в том числе и его стремление не привлекать лишнего внимания определенно были важнее для телохранителя. Впрочем, обычное поведение Прима, как уже не раз убедился Ганник, зачастую шло вразрез с требованиями телохранителя. Уже не один раз Ганник задался вопросом, а с какой целью его все же наняли. Прим явно не нуждался в телохранителе, более того, заполучив его, он, казалось, стал вести себя еще более беспечно, чем немало раздражал не только Ганника, но и сопровождавшего их оска.

Армилл, с которым галл познакомился, когда они все вместе покидали Рим на четырехконной рэде, довольно удобной для путешествий, всю дорогу до Беневента оставался мрачным, скрытным, недружелюбным и неразговорчивым. Последнее обстоятельство не слишком огорчало Ганника, но явно напрягало любознательного Аппия, который не оставлял попыток разговорить оска. Результатом одной из них стало открытие (для Ганника), что оски в отличие от прочих самнитских племен, предпочитают брать греческие имена. От цепкого взгляда галла не укрылось, что оск, хотя на имя "Армилл" и откликается, но всякий раз при его звучании еле заметно морщится. Не нравится ему латинское имя. Настоящее он ни разу не назвал.

Присутствие галла оск явно счел чем-то из ряда вон выходящим и даже сейчас, в Беневенте, в чужом для Ганника и родном для себя окружении, он продолжал всем своим видом демонстрировать: "Я за тобой слежу".

Ганник немного нервничал, постоянно ловя косые взгляды Армилла, и других, встретившихся им самнитов. Он все еще пребывал в неведении относительно персоны Аппия и его целей. При всей свое болтливости, Прим умудрялся не говорить ничего конкретного, однако Ганник все же начал понимать, что ввязался во что-то серьезное. Куда более серьезное, чем защита путешествующего врача от грабителей. Тем более что в защите от них костоправ, как раз, менее всего нуждался.

Прим очутился в атрии[133]

, весьма обширном. Мозаика на стенах, статуи и бюсты предков хозяина, имплювий, бассейн в центре, предназначенный для сбора дождевой воды, выложен дорогим мрамором. За колоннами, поддерживавшими крышу, виднелись клетки, очевидно с заморскими птицами.

-- Не бедно живете. Даже птички весело чирикают. Похоже, не сильно страдаете от притеснений подлых римлян.

-- А ты наглец, посол, -- раздался голос откуда-то справа, из-за колоннады, -- хозяев не приветствуешь, ни в позе, ни в голосе нет и следа почтительности. Думаешь, с тобой стоит говорить?

Прозвучала эта фраза по-гречески. К бассейну вышел мужчина в сенаторской тоге. Гладко выбритый, почти полностью лысый, но не старый.

-- Полагаю, говорить в любом случае предпочтительнее, чем с ходу хвататься за ножи, -- сказал Аппий.

-- Что ж, мы готовы тебя выслушать, но тебе придется, как следует заинтересовать нас, чтобы мы не осуществили свое желание и не прогнали тебя прочь к твоему хозяину палками.

-- Обычно, после таких слов любые переговоры заканчиваются и начинаются войны. Скучные вы люди, нелюбознательные. Неужели не интересно послушать, что готов предложить вам Митридат? Кстати, не стоит звать его моим хозяином, это совершенно не соответствует действительности. Скорее, в определенный период времени наши цели совпадают.

-- Даже так? Однако, ты невероятно самоуверен, коль так бесстрашно говоришь о своем царе, будто о купце-компаньоне.

-- Он вовсе не мой царь, но это все несущественно, как и то, что ты, почтенный, опустил в именовании царя слово "Великий". Другой бы на моем месте обиделся. Вы что-то очень рьяно пытаетесь меня разозлить и сорвать переговоры. Оставьте эти попытки. Я пришел именно разговаривать, а не злиться.

-- Не ты ли первый продемонстрировал неуважение к этому дому?! - вскипел лысый.

-- Остановись, Альбин, -- раздался новый голос со стороны дверного проема, который Прим определил, как проход в таблиний[134]

.

Из тени появился седой человек. Прим прежде ни разу не видел Телесина, но сразу понял, кто перед ним.

-- Не стоит обвинять нас в негостеприимстве, мой друг. Не каждый день мы принимаем у себя столь важных и, согласись, опасных гостей. Мы несколько взволнованы. Я, Понтий Телесин, приветствую посла Великого царя Митридата в моем доме.

-- И я приветствую тебя почтеннейший Телесин. Называй меня Аппий Прим и пусть тебя не смущает римское имя понтийского посла.

-- Что ж, следует уважать желание столь важного посланника сохранять инкогнито. Приглашаю тебя, уважаемый Аппий, разделить с нами скромную трапезу дабы умиротворить разум, прежде, чем мы перейдем к нашим делам.

Телесин хлопнул в ладоши и в атрии тотчас появились рабы. Они внесли три ложа, низкий столик, быстро сервировав его угощениями, после чего удалились. Один из рабов остался в атрии, очевидно приготовившись прислуживать хозяевам и гостю.

"Интересно, почему это все нельзя было сделать заранее", - подумал Прим.

Посол и хозяева возлегли за столом. Некоторое время все угощались в молчании. Аппий более не пытался раздражать хозяев. Наконец Телесин заговорил:

-- Так что же хочет сообщить нам Великий царь?

Аппий предполагал перейти к делу не столь прямолинейно, намереваясь начать разговор издалека, однако деваться было некуда, хозяева не горели желанием вести пространные беседы.

-- Царь хотел бы достичь соглашений с самнитами по ряду вопросов.

-- Каких соглашений? -- тоном дознавателя поинтересовался Телесин.

Аппий усмехнулся.

-- Царь полагает, что взаимовыгодных.

-- Ты разговариваешь с сенатором, посол, -- встрял Альбин, -- ты предлагаешь римскому гражданину переговоры с царем, находящимся в состоянии войны с Римской республикой. Такие переговоры может проводить лишь Сенат или лицо уполномоченное Сенатом. С какой целью ты прибыл сюда, а не в Рим и ведешь такие речи?

-- С целью подстрекательства вас, уважаемые граждане, к государственной измене. Отдаю должное вашей осторожности, но будет лучше, если мы будем все вещи называть своими именами. Вы такие же сенаторы, как я Аппий Прим.

Альбин дернулся было вскочить, но Телесин удержал его.

-- Почему мы должны довериться человеку, скрывающему свое имя?

Аппий помолчал.

-- Логично. Люди, особо приближенные к Великому царю, с чьего ведома я действую и от чьего имени говорю, называют меня Поликсеном Милетским. Разумеется, я не римлянин. Я иониец. С тобой же, Понтий Телесин, я намерен говорить, поскольку еще не минул третий год, как ты вложил в ножны меч, обагренный кровью римлян. Полагаю, за столь малый срок люди не успевают забыть, за что они сражались. Особенно если борьба закончилась горестным поражением, а хитрые победители кичатся ловкостью, с которой был обманут и усмирен опасный враг.

Глаза Телесина превратились в щелки.

-- Продолжай, почтенный Поликсен, я слушаю тебя.

-- Царь Митридат испытывает большие затруднения. Сразу две могучих римских армии теснят его. Царь близок к поражению в войне и, очевидно, будет просить мира. Эти речи не были вложены в мои уста людьми, пославшими меня. Я говорю так, ибо не собираюсь обманывать вас, уважаемые.

Аппий замолчал. Телесин ждал продолжения. Внезапно Альбин осознал смысл слов посланника.

-- Ты сказал, две армии теснят царя? Значит, легионы консула Флакка сразились с Митридатом прежде, чем выступили против Суллы?

Предвосхищая возражения Телесина, Альбин добавил:

-- Полагаю, для нашего гостя цели младшего консула не являются тайной.

-- Не являются. Как и то, что консул в настоящее время мертв. Думаю, в Риме об этом известно пока немногим.

Лица самнитов вытянулись от изумления.

-- Кто же ведет легионы?

-- Легат Гай Флавий Фимбрия. Он действует весьма успешно.

Повисла пауза. Самниты переваривали информацию.

-- Значит, Митридат близок к поражению, -- медленно проговорил Телесин, -- и, разумеется, он ищет союза с нами, дабы мы возобновили нашу борьбу, оттянув силы римлян на себя и позволив царю выпутаться из безвыходной ситуации. Если так, он рассуждает несколько наивно.

-- Что же смущает себя в таком предложении, почтенный Телесин? - невозмутимо поинтересовался Аппий.

-- Ты в самом деле не понимаешь?

-- Я бы так не сказал, но хочется, чтобы между нами не возникло недопонимания и все слова были бы произнесены.

-- Ну, во-первых, как тебе прекрасно известно, нам предоставлены гражданские права. Мы можем избирать и быть избранными. Следовательно, мы можем определять политику государства. Именно это было нашей целью в войне. Цель достигнута, у нас нет более причин выступать против Рима. Во-вторых, мы поддерживаем партию Мария. И хотя у нас достаточно кровавые разногласия с сулланцами, все граждане Рима единодушны в желании сокрушить Митридата и поставить его на место, ибо само существование этого царя является угрозой Римской республике, кто бы ни правил в ней. Мы же, повторюсь, являемся частью республики. И, в-третьих, когда мы сами испытывали затруднения и обращались за союзом и помощью к Митридату, он нас отверг. С какой же стати нам теперь помогать ему?

Аппий кивнул.

-- Я ожидал таких речей. И я, и пославшие меня, иллюзий не питают. Но все же, мне есть, что возразить вам.

-- Мы слушаем, -- сказал Альбин.

-- Вы лукавите, говоря о своих гражданских правах. Вы прекрасно знаете, что на любых выборах ваши кандидаты потерпят поражения. Вам не хватит голосов, и это при том, что одних только самнитов не меньше, чем римлян. А если учесть, что голоса покупаются и продаются, вам не хватит денег. Вы знаете, что люди, осмелившиеся воспротивиться такому положению дел, заплатили за это жизнью. Друз был заколот сапожным ножом, а голова Руфа долго гнила на Форуме.

Альбин клацнул зубами. Телесин сдержанно кивнул.

-- Вы поддерживаете марианцев, а они-то вас поддерживают? Сулла убил Руфа, а его законы отменил. Но уже полтора года Рим в руках Цинны и марианцев. Сулла воюет на востоке. Цинна восстановил законы Руфа? Марианцы относятся к вам не лучше, чем в прежние времена. Все вы, самниты, луканы, марсии и прочие - мясо для римских войн. А ваши земли -- лакомый кусок для латифундий. Что-нибудь изменилось в таком положении дел, преданные союзники Мария?

Телесин поджал губы.

-- Далее, пожалуй, наиболее справедливая часть претензий. Царь отказал вам в союзе и помощи. В союзе с кем? Помощи кому? Вы всерьез полагали, что разбив Рим, припеваючи заживете в государстве Италия?

-- Да! И мы проливали свою кровь за это! -- рявкнул Альбин.

-- Я смотрю не все горячие головы легли под римскими мечами. Тем лучше. Ваше государство развалилось бы на следующий день, после победы. Вы веками не могли объединиться, договорится между собой. Рим вас объединил, приведя к покорности. Так с кем должен был заключать союз Митридат? С самнитами? С марсами? Какую выгоду получил бы царь от помощи вам? Золото? Чье? Военную помощь в будущем? От самнитов или марсов? Может от луканов или бруттиев? Территориальные уступки в Азии? Азию царь взял сам.

-- Только богам ведомо, развалился бы наш союз! -- напыщенно заявил Альбин.

-- Богам, а так же разумным людям.

Телесин лишь огорченно покачал головой.

-- Мы чеканили единую монету, у нас была общая столица! -- не сдавался Альбин, -- говоришь, веками не могли договориться? Мы договорились! Все племена совместно избрали двух консулов!

-- ...и в бой шли, каждый под началом своего вождя. Ладно, вы можете заблуждаться, сколько влезет, но я ответил на ваши претензии. Митридат не стал с вами договариваться, поскольку, по мнению царя, договариваться было не с кем.

-- Хорошо, -- согласился Телесин, -- пусть так. Каждый печется в первую очередь о своей выгоде. Но мне не понятно, какая выгода нам сейчас от союза с царем, который вот-вот будет разбит и если сохранит жизнь и царство, будет обложен немалой контрибуцией?

-- Я предлагаю вам совместные действия не сейчас и не завтра. Царь, очевидно, проиграет эту войну, но если он, как выразился ты, почтенный Телесин, сохранит жизнь и царство, он не успокоится. Не такой человек Митридат. Он будет вновь копить силы. А Сулла, тем временем, вернется в Рим во главе большого, закаленного в боях войска. На кого бы ты поставил, уважаемый Альбин, в схватке Суллы и Цинны? Я, почему-то, не на Цинну. Да, у него есть хорошие полководцы с опытом, тот же Квинт Серторий, но у оптиматов их побольше будет. Я уверен, победит Сулла. Ну и где вы окажетесь? У разбитого корыта?

-- Ты складно говоришь, -- возразил Альбин, -- а вот мне кажется, что Митридат не пожелал союза с нами, поскольку гораздо удобнее было подождать, как мы и римляне измотаем друг друга, не вмешиваясь самому. И сейчас ты хочешь, чтобы мы выступили против Суллы, когда он вернется в Италию? Помогли марианцам из союзнического долга. Возможно, мы сделали бы это и без уговоров. Даже, если мы и в этот раз измотаем друг друга по пользу Понту. Не вижу пока, где тут участие Митридата. Или он желает, чтобы мы помогали ему бесплатно? Да и чем бы он нам помог, если у него скоро никаких сил не останется?

Аппий улыбнулся.

-- Мы подбираемся к самому интересному. Я действительно считаю, что не имеет смысла уговаривать вас выступить против Суллы. Вы и сами пришли бы к этой мысли. Собрали бы войско и ввязались бы в драку. По глазам твоим, Альбин, вижу, что так все и будет, безо всяких там митридатов. Я приехал сюда и говорю с вами совершенно с другой целью. Я предлагаю вам, вернее даже прошу вас не делать этого.

-- Что? -- не понял Телесин.

-- Не ввязываться в гражданскую войну против Суллы на стороне марианской партии.

-- Это почему? -- удивился Альбин.

-- Потом что Сулла вас разобьет. Более того, он вас уничтожит. Я предлагаю вам избежать такой участи, сохранить силы и вновь выступить против Рима, но позже. Гораздо позже, когда новые силы обретет и Митридат. Вот тогда можно будет рассчитывать на успех. Пусть Сулла уничтожит марианцев. Дайте им умереть. Пусть он зальет улицы Рима реками крови, отпразднует триумфы, распустит легионы. И только тогда бейте. Когда два льва дерутся, хитрая обезьяна сидит на дереве.

-- Ты хочешь, чтобы мы сражались против Суллы не вместе с марианцами, а по очереди? Обычно так и проигрывают войны. Сулла разобьет нас по частям.

-- Да, обычно разделение армий приводит к поражениям. Как раз так вас и будет бить Сулла. Вы выступите за марианцев, но не вместе с ними. Вас побьют по очереди.

-- Так в чем же смысл твоих предложений?

-- Смысл в паузе. Нужно выдержать паузу. Пусть Сулла перестанет быть воином, пусть он и его люди погрязнут в роскоши, отнятой у марианцев, награбленной в Греции и Азии. Пусть полудохлая волчица провоняет, как следует. Вот тогда, совместно с Митридатом, вы и выступите.

-- Что же раньше...

-- ...а раньше Рим был не достаточно ослаблен. Популяры и оптиматы были заодно. К тому же недавняя победоносная война с кимврами, удачная компания в Испании, высокий боевой дух легионов. Нет, раньше не имело смысла, поэтому царь и не стал ввязываться в вашу войну.

Самниты переглянулись. Альбин кинул быстрый взгляд на раба-виночерпия и провел большим пальцем по своему бритому подбородку. Раб тут же куда-то исчез.

-- Все это весьма неожиданно, -- медленно проговорил Телесин, -- не то, чтобы наши союзники совсем не беспокоились о Сулле, но твои слова: "Сулла вернется.. Сулла разобьет..." -- звучат, как некие пророчества, которыми часто пугают толпу шарлатаны. В Грецию были посланы два легиона, чтобы решить эту проблему.

-- У Суллы пять легионов, и потери он несет незначительные, рассеивая огромные царские армии одну за другой. Что смогут сделать два легиона, дисциплина в которых столь плоха, что это уже привело к убийству командующего?

-- А почему ты решил, что Митридат сможет оправиться от поражения? - встрял Альбин.

-- Потому что Азия -- это бездонная бочка, из которой можно черпать бесконечно.

Альбин скептически хмыкнул.

-- Если мы примем этот план, то какую помощь окажет царь, и каковы будут его притязания в ответ?

-- Я рад, что мы переходим к конкретике. От вас, самнитов, царю вообще никакой платы не нужно. Притязания царя ограничиваются Грецией. Он не намерен идти на запад, "к последнему морю", подобно своему великому предку, Александру. Помощь -- деньги, сколько потребуется, флот. Возможно и войска.

-- Нам нужно все взвесить, -- сказал Телесин, -- располагайся пока, как гость.

Ожидание затягивалось. Армилл превратился в каменную статую, и казалось, даже не дышал. Заскучавший галл нашел себе развлечение: следил за глазами оска, пытаясь угадать, когда тот в очередной раз моргнет.

В глубине коридора послышались легкие шаги, и возле двери возникла фигура раба. Он приблизился к Армиллу, что-то шепнул ему на ухо и тут же ушел. На лице оска не отразилось никаких эмоций. Внезапно, в темноте, куда удалился раб, раздался топот. Ганник скосил туда глаза и в тот же миг в его солнечное сплетение врезался кулак оска. Галл согнулся пополам, к нему подлетели несколько человек и схватили его за руки, заламывая их за спину. Армилл ударил его снова, но на этот раз Ганник успел подставить бок. Титаническим усилием галл извернулся и, рванув на себя двух державших его самнитов, столкнул их лбами. Армилл отскочил назад, а галл, стремительно присев, рукой поддел одного из нападавших за пятку и подружил его затылок с мраморным полом.

Нападавших было четверо, не считая Армилла. Они не воспользовались оружием, без сомнения собираясь взять галла живым. Бежать было некуда, да ему и в голову подобное не пришло, он не мог бросить Аппия. Ганник метнулся в ближайший угол, прикрыв себе спину и сузив фронт нападавшим. Он пропустил пару ударов, но устоял на ногах и смог ответить, уронив одного из самнитов на его товарища. Четвертый самнит, промахнувшись, разбил себе пальцы о стену и пока стоял столбом, был использован Ганником, как живой щит, против Армилла. Прикрываясь от оска, галл ударом ноги в лицо лишил чувств третьего самнита, пытавшегося встать. Армилл оказался самым боеспособным в этой компании. Когда все его товарищи уже валялись на полу, он, уклоняясь от кулаков галла, прорвался вплотную и сжал Ганника в захвате. Захрустели кости. Армилл впечатал галла в стену, а тот, вырвав из захвата руки, съездил оску по ушам.

С треском распахнулась дверь атрия, и на пороге возник Прим. Не говоря ни слова, он оторвал оска от своего телохранителя и, удерживая под локоть и запястье, заставил его лечь на пол. Уперев колено в шею Армилла, Аппий прорычал:

-- Располагайся, как гость?! Я смотрю, гостеприимный народ, самниты! Что все это значит?

Из атрия вышел Альбин, оглядел побоище и досадливо крякнул.

-- Я жду объяснений, -- прошипел Прим.

-- Мне приказали задержать сулланского шпиона, -- прохрипел Армилл, - и допросить... с пристрастием...

-- Чьего шпиона? -- оторопел Аппий.

-- Сулланского, -- мрачно бросил Альбин, -- отпусти воина и не пытайся бежать.

В коридоре уже вовсю бряцало оружие и с полдюжины наконечников копий нацелились в грудь Аппия. Ганника прибежавшие воины прижали древком к стене.

-- Ты столь рьяно убеждал нас не связываться с Суллой... -- начал Альбин.

-- ... вы идиоты, -- сплюнул Прим, -- немедленно освободите меня и моего телохранителя!

-- Освободите их, -- послышался приглушенный голос Телесина.

Альбин повернулся в сторону атрия.

-- Как ты не понимаешь! Ведь он...

-- Освободи его! -- рявкнул Телесин.

Он вышел в коридор.

-- Никто не смеет тронуть посла, -- процедил вождь в лицо Альбину.

-- Да какой он посол!

-- Я предъявил вам симболлон! -- прокричал Аппий, нагнулся к Армиллу и добавил, -- ты же видел его!

-- Да... Но не я отдаю приказы...

-- Прости нас, посол, -- сказал Телесин, -- прости меня. Ты просишь нас нарушить союзнический долг, но...

-- Не говори "нет", Телесин, -- вскричал Прим, -- не давай чувствам взять верх над разумом! Обдумай все еще раз, еще тысячу раз!

Вождь молчал.

-- Я не буду требовать обещаний, клятв. Не буду требовать ответа, я уеду немедленно, не дожидаясь вашего решения, но я заклинаю вас, обдумайте его. Наплевать на Митридата, наплевать на всех, но если вы пойдете против Суллы сейчас, это гибель!

Альбин сжал зубы и кулаки, губы его дрожали, а на скулах играли желваки.

-- Если ты уезжаешь, я прикажу проводить тебя, -- сказал Телесин, - никто более не посмеет оскорбить священное звание посла.

Ганника отпустили, он оторопело переводил взгляд с Аппия на самнитов и обратно. Прим освободил Армилла.

-- Проводи посла, -- приказал Телесин оску.

-- Да уж, лучшего эскорта не найти, -- процедил Прим. Уходя он повернулся и сказал, -- не совершите ошибку. Последствия будут чудовищны.

Они уезжали в ночь, Прим не пожелал задерживаться в Беневенте до утра. Телесин приказал выдать им лошадей. Армилл, выполняя приказ, проводил посла и его телохранителя до городских ворот.

-- Гелиайне, апостол. Амнисто какосис[135]

, -- сказал по-гречески оск.

Аппий кивнул.

-- Гелиайне, Крикс[136]

, - и добавил на латыни, -- желаю тебе в будущем холодной головы и твердой руки. Как видно, горячее сердце может завести лишь на погребальный костер. И если твои вожди не услышали меня, уцелей в грядущих битвах. Пусть побольше самнитов, осков уцелеет. Вы еще будете нужны этой земле.

-- ...Он уехал?

-- Да, Телесин отпустил его, -- еще совсем недавно, в разговоре с вождем, Альбин походил на кипящий котел с гремящей крышкой, но теперь он уже совершенно остыл и говорил спокойно.

-- Напрасно, -- лицо собеседника самнита, занявшего резное кресло в углу слабоосвещенной свечами комнаты, было скрыто в тени.

-- Не так-то просто было удержать его.

-- Я знаю...

Повисла пауза.

-- И что же вождь намерен предпринять?

-- Такие дела не решаются в одночасье, -- отрезал Альбин.

-- Конечно.

Самнит не видел лица собеседника, но готов был поклясться, что тот ухмыляется.

-- Значит, Митридату нужно, чтобы самниты не ввязывались в грядущую гражданскую войну. А может он попросит о том же и луканов... и всех италиков. Весьма неожиданная просьба в устах Митридата. Интересно, знает ли о ней Митридат?

Глава 11. Возле северного побережья Коса

Квинт открыл глаза и тут же сощурился. Сквозь щели в низком деревянном потолке пробивались яркие лучики света. Уже утро. Пожалуй, первое утро, когда ему удалось, как следует, выспаться в этом скрипящем и раскачивающемся плавучем ящике. Даже странно. Он уже начал привыкать к неудобствам морского путешествия, третьего в его жизни. Впрочем, грех жаловаться. Два предыдущих сопровождались гораздо меньшим комфортом. Тогда вместо отдельного помещения ему довелось разделить общество пары сотен легионеров, теснящихся на скамьях, настеленных от борта до борта беспалубного актуария[137]

. И это были еще цветочки. В тот, первый раз, едва они вышли из Брундизия, налетел шторм. Возможно, для бывалых моряков он не показался чем-то ужасным, но Квинту вполне хватило. Он побывал на двух войнах, нередко видел смерть в самых страшных ее формах, но такого ужаса и ощущения полнейшей беспомощности, как в тот злополучный день доселе не испытывал. Судно мотало и крутило на волнах, перекатывающихся через борт, как невесомый игрушечный кораблик, вырезанный из кусочка сосновой коры, который Квинт в детстве запускал в горном ручье. С тем отличием, что кораблик не тонул, даже перевернувшись, тогда как актуарии, перевозившие легионы, таким замечательным свойством не обладали и шли на дно с пугающей быстротой.

Сейчас, на четвертый день в море, он мог утверждать, что, определенно, морские путешествия не столь уж и плохи. Хотя неудобства все же были, их доставляла качка, выворачивающая желудок в первые сутки плавания, песок, обильно сыпавшийся сквозь щели в потолке-палубе и вода. Последняя раздражала особенно. Когда гаул[138]

круто зарывался носом в волны, поднимая фонтаны брызг, потолок каюты трибуна, расположенной в носовой части судна, напоминал, что похож на решето. Вода лилась и капала, капала и лилась, без какой-либо размеренности и непременно попадая на голые части тела. Когда мозг целиком и полностью поглощен угадыванием времени очередного мокрого шлепка по разгоряченной коже... Кажется, это даже для пыток используют? Поистине эффективнейший способ свести человека с ума.

Восемнадцать римлян и фракиец расположились в четырех каютах финикийского зерновоза, в котором для зерна были созданы гораздо лучшие условия проезда, нежели для людей. Каждая каюта была рассчитана на четырех человек, но такое положение дел никого из пассажиров не огорчало, поскольку мало кто пожелал добровольно заточить себя внутри, предпочитая проводить время на палубе.

Квинт был одним из немногих, кто спал не на палубе, как все матросы, а в каюте. Умом он понимал, что в случае крушения судна, шансы спастись из тесного подпалубного помещения гораздо меньше, чем, если бы он оставался наверху, но привычка спать на твердой голой земле, под звездами, не соглашалась с доводами разума в случае, если эта "земля", хоть и достаточно твердая, ходила под ногами ходуном. Ему все время казалось, что на следующем гребне, каждый из которых мерещился сухопутному Северу просто огромным, волна непременно смоет его за борт.

Гаул-зерновоз курсировал между Александрией Египетской и ионическими городами. Сейчас, выгрузив зерно в Митилене, зайдя в Питану, Фокею и на Хиос, он возвращался на юг, приняв пассажиров и забив трюм малоазиатскими товарами: шерстяными тканями, хиосским вином. Судно это было довольно крупным, двухмачтовым и шло исключительно под парусами. Команда была разноплеменной, но преобладали финикийцы. Хотя, с падением Карфагена, они утратили право называться властителями морей, навыки мореходства, оттачиваемые веками, никуда не делись. Обширные знания, огромный опыт позволяли финикийцам прекрасно ориентироваться в Средиземном море вдали от берегов еще тысячу лет назад - достижение, к которому прочие морские народы приблизились лишь ко времени Пунический войн. Они первыми стали ходить по морю ночью, тогда как, даже сейчас большинство купеческих судов не были рассчитаны на длительные многодневные переходы и на ночь приставали к берегу. Судно, нанятое Севером, могло около месяца находиться в море.

Квинт поднялся на палубу и приблизился к борту, крепко вцепившись в него. Он так делал всегда, несмотря на то, что все дни плаванья стояла ровная погода, вызывая усмешки моряков и некоторых своих подчиненных.

Трибун прищурился, прикрыл глаза ладонью, защищаясь от лучей восходящего солнца. По левому борту в утренней дымке медленно проплывал поросший лесом берег Азии. Здесь было не очень глубоко, и даже видно дно, благодаря чистоте и прозрачности воды. Север заинтересованно всматривался в толщу воды, не обращая внимания на крикливых чаек, носившихся над низкими волнами.

-- Все дерутся за лучший кусок, за место под солнцем. И звери и птицы.

Чья-то ладонь бесшумно легла на борт рядом с руками Квинта. Трибун скосил глаза, с неудовольствием отметив, что не слышал скрипа палубы под ногами подошедшего человека. Бурос смотрел куда-то в сторону. Север проследил его взгляд и стал свидетелем финала драки группы чаек, оспаривавших рыбину, зажатую в клюве удачливой охотницы. Добыча несколько раз сменила хозяйку, прежде чем победительница смогла оторваться от преследования конкуренток.

-- Люди всегда лишь подражали зверям, -- закончил мысль фракиец.

-- Люди -- такие же звери.

-- Нет, -- возразил Бурос, -- люди умнее, хитрее зверей. Хуже зверей. Волк жертву просто убьет. Человек заклеймит каленым железом, вырвет ноздри, отрежет уши, выколет глаза. Отрубит руки, ноги. А после всего не убьет. Оставит так. Человек хуже.

-- Кошке тоже свойственно играть с мышкой, -- не сдавался трибун.

Фракиец не ответил, лишь покачал головой. Заметив на палубе трибуна, подошел навклер, загорелый дочерна финикиец по имени Бод'аштарт. Греки звали его Бостаром.

-- Показался Кос, -- навклер вытянул руку вперед по курсу судна. По-гречески он говорил без акцента.

-- Где? -- напряг зрение трибун, -- не вижу.

-- Дымка, -- сказал Бурос, -- скоро станет лучше видно.

Судно это в Фокее сторговал разведчик. Север быстро понял, что без пронырливого фракийца ему не удалось бы нанять и дырявого корыта. Фокея, входившая ранее в состав Римской Азии, как и Пергам с Питаной, досталась Митридату. В нынешней ситуации, оставшись без царской защиты, фокейцы не осмелились помешать горстке легионеров свободно заниматься своими делами в городе, однако смотрели исподлобья, не зная, чего теперь стоит ожидать.

Купцы же торговых судов, откровенно не желали связываться с римлянами. О появлении у Лукулла флота слышали уже многие, но тот себя пока никак не проявил, и небезосновательно считалось, что на море владычествует понтийский царь. Никто не желал угодить на кол, будучи уличенным в помощи царским врагам.

Стараниями фракийца выяснилось, что глубоко наплевать на греков и римлян, вместе взятых, купцу-финикийцу из Сидона, владетелю гаула под названием "Гани Аштарт", что означало -- "Любимец Астарты"[139]

. Бод'аштарта интересовали лишь деньги, только деньги и ничего, кроме денег. Такими ханаанцев[140]

видел весь знакомый с ними мир. Бод'аштарт назвал цену, Бурос и Север поторговались, соблюдая приличия, ударили по рукам и отряд трибуна без проволочек отплыл на юг. Оговорена была доставка пассажиров до Книда с заходом на все крупные острова по дороге. "А там посмотрим, в кошеле еще звенит". Навклеру было по пути, а серебро одинаково ценилось и в Ливии и на Боспоре, вне зависимости от того, какие картинки были на нем отбиты.

Север возблагодарил Юпитера за ниспосланную удачу. Ему, сухопутному, только сейчас явилось откровение, что почти два десятка человек одних только пассажиров -- это много. И не всякий корабль для такой толпы сгодится. А тут гаул, называемый греками стронгилоном. Зерновоз немаленьких размеров, с каютами.

"Тебе понравилось? Я еще никогда не выходил в море".

Вот теперь Квинту понравилось. В сравнении с предыдущими путешествиями.

-- Судно! -- закричали с носа, где рядом с проревсом торчал любопытный Барбат.

Навклер немедленно прошел на нос.

-- Пойдем, посмотрим, -- кивнул разведчику трибун.

Встречное судно шло навстречу гаулу мористее[141]

. Шло на веслах против ветра, отчего паруса на нем не наблюдалось. Мачты тоже.

-- Это келет[142]

, - сказал навклер, -- пират.

-- Может морской дозор Галикарнаса? -- предположил Север, -- вроде бы недалеко...

-- Нет, -- возразил фракиец, -- ни один уважающий себя полис не допустит в своем флоте такие лоханки. Почтенный Бостар прав, это пират.

-- И не один, -- подал голос проревс, указывай рукой в сторону берега, где на фоне бурых утесов был едва различим еще один силуэт.

-- Три, -- прищурился навклер, -- мачта, прямо по курсу.

-- Не вижу, -- покачал головой Север, дивясь поистине орлиному глазу финикийца.

-- Очень далеко пока, -- подтвердил разведчик, -- и без паруса. Я сам еле вижу.

-- Три келета. Один нам не опасен. Даже два, если нападут не одновременно. Но три... Первые нас свяжут боем, третий подоспеет...

-- Что-то не похоже, чтобы они были настроены агрессивно, -- сказал Барбат.

-- Я не собираюсь гадать, что у них на уме, -- отрезал Бод'аштарт, - всем вооружиться! Готовиться к бою!

Палуба пришла в движение. Привычные к подобным тревогам матросы безо всякой паники разбирали оружие, надевали льняные панцири. Правый келет начал подруливать поближе к зерновозу. Левый шел прежним курсом.

-- Левый не заинтересовался, -- высказал наблюдение Барбат.

-- Это ничего не значит, -- возразил трибун, -- может он собирается зайти сзади.

-- С какой целью? -- поинтересовался Бод'аштарт, -- чтобы догонять на веслах, идущих с попутным ветром?

-- Ну, не знаю...

Келет приближался. Он был великоват для рыбачьей лодки, но в целом мало от нее отличался -- беспалубный, низко сидящий. И он был битком набит людьми. Они что-то кричали, потрясали оружием. Десять пар весел били по воде довольно бестолково.

Бод'аштарт произнес короткую фразу, на непонятном языке, скривив губы в презрительной усмешке.

-- Что он сказал? -- спросил Север, повернувшись к Буросу.

-- На арамейском, -- ответил разведчик, -- я плохо его понимаю. Кажется, он их не боится.

-- Это я по его лицу вижу, -- фыркнул Север.

-- Я думаю, он сказал: "Испугали ежа голой жопой", -- встрял Барбат.

Вид морских псов, действительно, ужас не внушал, несмотря на их количество. Бод'аштарт повернулся к кормчему и что-то отрывисто рявкнул. Тот проворно толкнул от себя рукоять левого весла, его помощник потянул рукоять правого и огромный, тяжелый гаул послушно начал разворачиваться вправо.

Навклер повернулся к трибуну и произнес:

-- Идти корма. Все идти, -- было видно, что он пытается сохранять невозмутимость, но все же волнуется, и оттого коверкает слова.

-- Чего он хочет? -- переспросил Квинт у разведчика.

-- Хочет, чтобы мы на корму шли, -- ответил за Буроса тессерарий.

-- Зачем? -- удивился Север, но послушно скомандовал легионерам подчиниться распоряжению навклера. Он не привык долго задумываться над приказами старших, а римлянин, без сомнения, в море финикийцу не указ. Правда результаты Первой Пунической войны выглядели жирным исключением из этого правила, но было это так давно...

-- Я, кажется, понял, -- сказал Барбат, -- он хочет нос задрать и пиратов таранить. Бивня у него нет, вот он и хочет сверху навалиться. Эти-то низко сидят.

-- Разве сможет горстка людей накренить такое большое судно, чтобы нос задрался?

-- Сейчас увидим.

Все вышло по задуманному. Корабли быстро сближались. Громоздкий гаул, поймавший ветер, управлялся легко и благодаря искусству кормчего, лихо маневрируя, ударил келет по касательной в носовую часть борта. Стэйра[143]

"Любимца Астарты" не была приспособлена для таранов, но удар выдержала, не треснула. Сложно сказать, насколько эффективной оказалась попытка финикийцев задрать стэйру вверх для навала на пиратское судно, если бы не сыграло трагическую роль невезение псов. Непосредственно перед ударом, нос келета подпрыгнул на волне, ухнул вниз... И там остался, придавленный многократно превосходящей массой гаула, исчезнув под крутым высоким бортом "Любимца Астарты". Затрещало ломаемое дерево. Пиратское судно накренилось и опрокинулось в считанные мгновения. Пираты полетели в воду, где по их головам немедленно прокатился гаул. Финикийцы свистели и улюлюкали. Пираты, которым посчастливилось не быть раздавленными корпусом гаула, орали, захлебываясь, и судорожно хватались за обломки тонущего келета.

"Любимец Астарты" снова набирал ход, потерянный было при столкновении. Вытаскивать пиратов из воды и в голову никому не пришло. Бод'аштарт деловито осмотрел мачты. Обнаружив на главной длинную трещину возле самой палубы, навклер огорченно покачал головой. Столкновение для гаула не прошло бесследно. Матросы кинулись заматывать мачту куском каната, а Север, все это время, заворожено следивший за развитием событий, вспомнил про остальные пиратские суда.

Второй келет, прошедший было мимо, разворачивался. Финикийцы не обращали на него внимание. Ветер и волнение на море усиливались и весельному судну действительно, не по силам было угнаться за парусником, споро убегающим на юг. Пираты, похоже, поняли это и келет, рыпнувшийся было в погоню, вернулся на прежний курс. Север думал, что пираты станут спасать тонущих собратьев и удивился, увидев, что тех бросают на произвол судьбы. Выражение лица трибуна не укрылось от взора разведчика, растолковавшего поведение псов:

-- Второй тоже полон народу. Если еще этих неудачников вылавливать, они там все от перегруза потонут.

-- Все так быстро и глупо произошло... Зачем кидаться, вот так вот, бездумно, в лоб, на заведомо сильнейшего?

-- То, что наш корабль больше, еще ни о чем не говорит, -- возразил Бурос.

-- Это бешенные собаки, -- вставил подошедший Бод'аштарт, -- шакалы, сучьи дети, до обезобразит их всех Мелькарт[144]

! Боги наказывают их, отнимая остатки разума. За годы, что хожу в море, меня не раз пытались атаковать даже на плетенках, моноксилах[145]

. Запах крови застилает им глаза.

-- Все равно, что лезть с голыми руками на вооруженного воина, - заметил Барбат.

-- У некоторых получается, -- не согласился фракиец.

-- Крыса, загнанная в угол, будет бросаться на любого врага, будь это даже бог. Я не думаю, что пиратами становятся по своей воле, -- предположил Север.

-- Разными путями становятся пиратами, уважаемый, -- покачал головой Бод'аштарт, повернулся к носу и прокричал, по-гречески, чтобы поняли пассажиры, -- Мерибал, что там третий?

-- Приближается! -- ответил проревс.

-- К нам идет?

-- К нам!

-- Вот еще один, безмозглый. И ведь видел, поди, участь собрата, ан нет же: "Уж я-то осилю".

-- Это не келет, почтенный Бодсар, -- Бурос приложил ладонь ко лбу козырьком, закрываясь от солнца, -- эта рыбка покрупнее будет.

* * *

Еще не достигнув Книда, Эргин вновь дал повод заговорить о своей, мягко выражаясь, осторожности. Флот сильно отклонился к западу, к берегам Астипалеи, от которых повернул на северо-запад, в сторону острова Аморгос. В Родосском проливе несколько триер Дамагора некоторое время на почтительном расстоянии сопровождали пиратские корабли, но ни одна из сторон не решилась вступить в драку. Сей факт навел пиратов на мысль, что Лукулла на Родосе уже нет. Никто не сомневался, что будь он там, то непременно вышел бы в море всеми силами и дал бой. Антипонтийский союз в первую очередь озаботился привлечением на свою сторону нейтральных островов, Книда и Коса. Мономах был уверен, что главные силы Лукулла где-то там, встречаться с ними он желанием не горел и поэтому, имея под рукой шесть десятков кораблей, обходил Книд и Кос по широкой дуге.

У острова Тилос пути псов разошлись. Эвдор развернул нос "Меланиппы" на север, намереваясь обогнуть Кос с востока.

Едва осознав, что "Меланиппа" удаляется прочь от пиратского каравана, Дракил прошел на корму.

-- Сдается мне, ты весь горишь от желания задать мне какой-то важный вопрос, -- насмешливо предположил кормчий.

Дракил сжал зубы, но голосом своего гнева не выдал, спросил спокойно:

-- Мы что, идем в Галикарнас?

-- Нет.

-- Нет? Тогда чего ты повернул на север?

-- Так будет лучше.

Критянин ждал продолжения, но его не последовало. Поведение Эвдора становилось все более авторитарным, он совсем перестал объяснять смысл своих поступков и решений.

-- Проклятье на твою голову! -- Дракил вспыхнул, как лучина, -- ты меня за щенка держишь!

-- Я тебя вообще не держу.

На полдюжины ударов сердца критянин застыл, как статуя, переваривая смысл слов кормчего, а затем схватился за меч. Сзади раздался окрик:

-- Дракил!

Критянин, не двигаясь с места, не оборачиваясь, рявкнул:

-- Что?!

-- Ты, когда сильно качнет, за канат хватайся или за борт, - менторский тон Аристида звучал еще снисходительнее речи кормчего, -- за меч не держись, а то он из ножен выскочит и порежешься.

-- Дыши глубже, Дракил, -- посоветовал Эвдор, -- что ты хотел спросить?

Критянин нехотя убрал руку с рукояти меча.

-- Зачем мы отделяемся от Эргина?

-- Нам не совсем по пути.

-- Эвдор, ты издеваешься? Ты кем себя возомнил?! Объясни свои действия! Здесь Братство, а не митридатов двор! И кто ты такой, чтобы высокомерно бросаться приказаниями?

-- Дивлюсь я, Дракил, глядя на тебя. Мне казалось, что у Леохара как раз никакой демократии нет, а ты ее столь страстно требуешь. В Аттике, что ли набрался? Так ведь и там ее нет, название одно. Ее, брат, нигде нет, разве что у варваров каких...

-- Ну, хватит мне наставлений в политике, отвечай на вопрос, я теряю терпение.

-- Э нет, терпения в тебе на троих...

-- Довольно, Эвдор, -- оборвал кормчего Аристид, -- Дракил, на небо посмотри.

Этих слов критянину было достаточно, все же моряком он стал не вчера. Небо к западу было совсем черно от туч.

-- Ночью будет шторм, -- объяснил Аристид, когда в объяснении уже не было нужды.

Хотя нет. Похоже, нужда осталась.

-- Шторм. И что?

Кормчий усмехнулся, отвернувшись всторону.

-- Эргин уходит от берегов в море. Избегает Лукулла. Если тот на Косе. Но в открытом море Эргина хорошо потреплет. Нам это ни к чему. Мы проскользнем восточнее Коса, на мягких лапах...

-- Между скал? Ты хоть раз ходил здесь? Я ходил! Да нас тут в щепки разнесет этим штормом!

-- Сдается мне, плохой из тебя проревс. Сядь-ка на весло, Аристид займет твое место. Ну, чего застыл? Это не просьба, вообще-то.

-- Задись, -- подал голос Гундосый, -- Агистит бусть да дос идет. Эвдог вегно говогит.

-- Может ты тут и ходил прежде, Дракил, я с тобой не стану препираться, просто послушай меня. Я знаю, о чем говорю.

Критянин не сдавался, он все еще пытался привлечь к себе сторонников.

-- А вы все, так просто ему поверили? Кто из вас знал его до рудников? Ты, Гундосый, что так его защищаешь? Ты, Аристид? Или может ты, Койон?

-- Успокойся, критянин, -- влез в перепалку Залдас, -- не мельтеши. Знал -- не знал. Развел тут сопли. Никто не знал. Сядь и греби.

-- Смотри, Эвдор! -- крикнул Койон, -- за нами двое увязались!

От каравана отделилась пара легких келетов. Весел в каждом было, даже больше, чем на акате, а парус "Меланиппы", ввиду неблагоприятности ветра, был притянут к рею, поэтому келеты шустро догоняли акат. Едва первый из них поравнялся с "Меланиппой", с него прокричали:

-- Эй, на акате! Вы куда ломанулись?

-- А вам какое дело? -- процедил Койон, но громко сказать это не решился.

Ответил Эвдор:

-- Под берег, подальше от шторма!

На келете пошло бурное обсуждение полученной информации. Эвдор был готов побиться об заклад на одно из рулевых весел, что знает, до чего там договорятся. Келет слишком легкая посудина, чтобы оказаться на нем в шторм в открытом море. Он не ошибся.

-- Мы с вами!

Дальше пошли втроем. Очень скоро Дракил был вынужден признать, что спокойствие и самоуверенность Эвдора не пустая бравада. Кормчий вел "Меланиппу" под самым берегом столь искусно, что казалось, будто он родился здесь, причем с рукоятями рулевых весел в руках.

Гребли даже в сумерках, а к берегу в юго-восточной части Коса пристали, когда совсем стемнело. Оба келета последовали примеру "Меланиппы". К ночи ветер усилился, и волны разыгрались не на шутку, как и предсказывал Эвдор. Критянин поймал себя на мысли, что не хотел бы сейчас оказаться в открытом море. Он клял себя за невнимательность, сделавшую его объектом насмешек всей команды.

Гроза бушевала всю ночь, а под утро стихла, и пираты вновь вышли в море. Кос они обогнули без происшествий, кораблей противника нигде не наблюдалось. Келеты вырвались далеко вперед, разойдясь в стороны, словно рыбачьи лодки, тянущие невод. Эвдор и все его люди прекрасно понимали, чем попутчики намерены заняться. Здешние воды, вблизи от Галикарнаса, не отличались малочисленностью купцов. Царь царем, а основной источник кормления пирата никто не отменял. Едва северный берег Коса остался за кормой, на горизонте замаячил парус. Он рос, постепенно начиная двоиться. Двухмачтовик. Келеты были едва различимы впереди.

Аристид прошел с носа к Эвдору.

-- Явно что-то немаленьких размеров. Высокобортный, на военный не похож.

Кормчий согласно кивнул, всматриваясь. Прошло еще немного времени. Встречное судно внезапно изменило курс, отклонившись к западу.

-- Куда это он? Нас испугался?

-- Это гаул. Видишь?

-- Да, вижу. Финикийцы. Похоже, причина его рысканья -- наши "братья", -- это слово Аристид произнес с нескрываемой иронией.

-- Похоже. Совсем их потерял, не вижу.

-- Вон один, ближе к берегу, видишь? На фоне того белого утеса.

-- Вижу. Где второй?

-- Гаул чего-то на прежний курс возвращается.

-- Ага. Так, -- Эвдор оторвался от созерцания горизонта и поглядел на своих товарищей, сидящих на веслах, -- первые восемь от меня разобрать оружие и надеть доспехи, у кого есть. Остальные продолжать грести. Потом поменяться.

-- Ты решил атаковать его, Эвдор? -- спросил Аристид, -- зачем?

-- Не знаю. Ничего еще не решил. Но надо быть готовым к драке.

Гаул приближался.

-- Это акат.

-- Купец?

-- Идет в компании пиратов? -- вопросом на вопрос ответил трибуну Бод'аштарт.

-- Ну почему в компании? Он идет за ними, на большом расстоянии.

-- Нет, я согласен с почтенным Бостаром, -- влез Бурос, -- будь это купец, те два келета непременно сожрали бы его.

-- Сколько на нем может быть народу? -- спросил Север.

-- Человек двадцать, -- прикинул фракиец, -- вряд ли больше тридцати.

-- И нас тут почти двадцать, опытные бойцы, да финикийцев пятнадцать. Полагаю, нечего опасаться, отобьемся.

-- Благодаря тебе, уважаемый, наши шансы заметно повышаются, - согласно кивнул навклер, -- ты отдашь команду своим людям быть готовыми к бою?

Север команду отдал. Римляне заняли позицию у левого борта, приготовив мечи и пилумы. Их овальные щиты почти на полторы ширины ладони выставлялись над бортом. Матросы "Любимца Астарты", еще не разоблачившиеся от легких доспехов с момента прошлой стычки не отставали от пассажиров.

-- Что это за зубцы у них вдоль борта торчат?

-- Это щиты, Аристид. Края щитов.

-- Какие-то они не круглые.

-- Это римские щиты.

-- Римские? Так это что, Лукулл?

-- Не знаю. Идет на Кос, а не наоборот. На разведчика не похож, кто посылает в дозор такого неповоротливого увальня?

-- Что будем делать, Эвдор? -- крикнул Койон.

-- Как дубаешь, скока их таб? -- спросил товарища Гундосый.

Койон не ответил, зато Залдас, оглядываясь через плечо на встречный корабль, прошипел:

-- Да уж не меньше, чем нас.

-- Мне вдруг что-то очень стал интересен этот корабль, -- сказал Эвдор, -- суши весла! Аристид, встань к рулям, я на нос.

До гаула оставалось не больше ста локтей.

-- Радуйтесь, почтенные! -- прокричал Эвдор, сложив ладони рупором, - куда путь держите?

-- И тебе того же, коль не шутишь, -- ответили с гаула, -- радуйся, да иди своей дорогой!

-- Не слишком вы приветливы к мирным путешественникам!

-- Что-то я гляжу, у мирных путешественников, не шлемы ли блестят?

-- Они самые, куда же без них в наше время. Пираты кругом, будь они прокляты! Вы и сами все при оружии.

-- Твоя правда, расплодились псы без меры.

Корабли поравнялись.

-- А скажи, уважаемый, -- продолжал спрашивать Эвдор, -- откуда идете и какие новости знаете?

-- Идем с Хиоса, а новостей особых вроде и нет.

-- Да ну? Первый раз слышу, чтобы во всей Ойкумене, да пусть даже на одном Хиосе, совсем ничего не произошло. А не слышали вы, как там Митридат? Говорят, его римляне в Пергаме осадили?

-- Верно. Отступил царь уже из Пергама. В Питане теперь сидит. А вы с Коса?

-- Нет, с Родоса идем.

-- И как там на Родосе? Добрая ли торговля?

-- Торговля нынче совсем плохая.

-- Что так?

-- Война, будь она неладна. Хотя говорят: "Кому война..."

-- "...кому мать родна". Верно. А правда ли, что на Родосе сейчас римляне? Говорят, у них флот появился?

-- Чистая правда.

-- Ну, теперь на острова полезут. Интересно, на кого в первую очередь?

-- Самим бы знать!

Корабли разошлись и Эвдор с собеседником, все время разговора перемещавшиеся каждый на корму своего судна, кричали теперь оттуда.

-- Ну, прощайте, уважаемые! Удачной торговли!

-- И вам того же!

Эвдор схватил перевязь с мечом и выхватил клинок из ножен. Повернулся к Аристиду.

-- Весла на воду. Левый борт табань, правый -- греби в темпе!

И он начал клинком отбивать ритм по ножнам меча.

-- Атакуем? -- спросил Аристид.

-- Да. Ты не понял? Это римляне. Этот корабль нужно взять, во что бы то ни стало.

Аристид сплюнул сквозь зубы на палубу, но перечить не стал.

"Да чтоб ты провалился, царек! Из-за тебя в огонь голыми руками лезем!"

Акат споро развернулся и бросился в погоню за гаулом. Пираты гребли изо всех сил и быстро нагнали финикийское судно.

-- Держись точно за кормой, -- распорядился Эвдор, -- вдоль борта не суйся, борт высокий, сверху дротиками забьют.

-- Ты хочешь лезть на них с носа на корму? По двое?

-- Да. В узком месте у нас больше шансов.

Аристиду не терпелось подраться, и на рули встал Дракил. Половина пиратов во главе с Эвдором сгрудилась на носу, прикрываясь щитами. Римляне и финикийцы, поняв, что на них все же решили напасть, собрались на узкой корме, но места там было мало, к тому же стену щитов построить мешал педалион с рулевыми.

-- "Кошки!" -- скомандовал Эвдор.

Пираты бросили два трехзубых крюка на веревках. Одна из "кошек" зацепила кормчего и тот, крича и обливаясь кровью, повалился за борт. Вторая вкогтилась в крепление рулевого весла. Бросили еще одну "кошку". С бота гаула полетели пилумы римлян. Почти все застряли в щитах, но пара раздробила двум неудачливым пиратам руки. Римляне рубили абордажные канаты мечами, но прежде чем смогли от них избавиться, пираты подтянули акат к гаулу. Затрещало дерево и под этот звук Койон, ловкий, как кошка, одним прыжком очутился на палубе гаула. За ним последовали Залдас и Эвдор, причем можно было только подивиться проворству совсем не легкокостного вожака.

Лязгнула сталь. Первая кровь в рукопашной осталась за римлянами: Койон почти сразу был легко ранен в плечо. Однако, спустя пару ударов сердца, один из легионеров рухнул под ноги сражающихся, пораженный Залдасом в шею. Аристид и Вардан перебрались на борт гаула и вступили в бой. Остальные пираты все собрались на носу, кричали и потрясали оружием, но помочь товарищам не могли: бой происходил на крохотном пятачке. Такие же затруднения были у римлян.

Легионеры дрались умело, но они были непривычны к бою на качающейся палубе, теряли равновесие и несли потери. Пираты захватили пространство возле педалиона, их все больше взобралось на гаул, но по мере продвижения вперед и расширения палубы, оборона римлян стала устойчивей. Легионеры проигрывали в единоборстве, но прекрасно себя чувствовали в сомкнутом строю. Ликиец, еще слегка хромавший после захвата "Меланиппы", схлопотал рану в бок, был снова ранен Койон, к праотцам отправились двое пиратов из числа присоединившихся в Патаре. К ним добавилось четверо римлян и на этом успехи пиратов закончились.

Большинство легионеров были облачены в кольчуги[146]

, хотя некоторые не одели доспехи. Очевидно, они опасались, что оказавшись в воде, могут быть утянутыми тяжестью брони на дно. В первом ряду римлян дрался их командир, державшийся традиционно, с правого края построения. Аристид легко определил его по дорогому мускульному панцирю. "Пьяница", большой дока по части драки, рванулся к трибуну и скрестил с ним меч. С первых ударов он понял, что противник ему достался опытный. Не отступая ни на шаг, римлянин искусно отражал удары Аристида щитом и, сделав пару колющих выпадов в ноги, на обратном движении смог достать пирата, подарив ему кровавую полосу на голени. Не обращая внимания на рану, Аристид шагнул вплотную, схватил щит противника за край и, рванув на себя, ударил сверху, целя мечом в ключицу. Он уже предвкушал, как его клинок погрузится в плоть врага, но тот, каким-то непостижимым образом извернулся, выпустив щит. Палуба качнулась и Аристид, потеряв равновесие, вцепился в римлянина и прижал его к борту. Меч он выронил, поэтому ничего не оставалось, как бить кулаком. Трибун, не будь дурак, успел отвернуть голову, подставив под удар нащечник шлема. Аристид взвыл, схватил врага за гребень его шлема и в этот момент на борт, к которому оба прижались, обрушился чей-то топор. Дерево треснуло, сломалось и оба бойца, сцепившись, полетели за борт.

Оказавшись в воде, Аристид рванулся к поверхности, но в этом ему сильно мешал римлянин, мертвой хваткой державшийся за одежду пирата. Весил он немало, да к тому же был в панцире. Однако тонуть никто не собирался и попытки взаимного убийства оба оставили. Вынырнули они возле самого борта аката, все еще сцепленного с гаулом, под парусами уходящим на юг. Бой на палубе гаула продолжался, и всем было не до спасения утопающих.

Прекрасно плававший Аристид тонуть не собирался, и от римлянина немедленно поспешил избавиться. Он попытался навалиться сверху, но тот, даром, что в стальном панцире и шлеме, выворачивался, борясь за жизнь изо всех сил. Тогда Аристид просто огрел его кулаком по шлему. Римлянин сразу обмяк. Пират хотел было отпихнуть его, но вовремя вспомнил, что это не просто рядовой воин, это командир. Командир нужен Эвдору. Трибун потерял сознание, но Аристид придерживал его голову над поверхностью, не давая утонуть. При этом он изощрялся в изобретении новых проклятий и ругательств, глядя, как акат с гаулом удаляются прочь.

У пиратов дела были плохи. Попятившиеся было римляне, очень быстро приспособились к непривычным условиям драки и стали одолевать. Эвдор первым понял, что противник не по зубам и прокричал отход. Легко сказать. Возвращение на свой корабль было гораздо более хлопотным делом, нежели молодецкий бросок на гаул. Если бы сцепились борт о борт, еще куда ни шло, а так... Эвдор, Вардан и Залдас пятились по сужающейся к акростолю[147]

кормовой палубе, прикрывая отход остальных и уже начиная мешать друг другу. Пока спасало лишь то, что и римляне не могли выставить против них много бойцов, не могли окружить.

-- Уходите! -- прорычал Эвдор, отражая удары щитом-лазейоном, малые размеры которого принуждали кормчего к гораздо большей подвижности, по сравнению с римлянами, укрывавшимися за ростовыми щитами.

Залдас не заставил себя уговаривать. Ушедший было в глухую оборону, он парой мощных взмахов своего меча ошеломил одного из четырех противостоящих легионеров, заставил его отшагнуть назад и прикрыть лицо щитом. Лишив на краткие мгновения врага зрения, фракиец швырнул меч, не целясь, в толпившихся позади первой линии бойцов врага, повернулся и двумя стремительными прыжками перелетел на борт "Меланиппы".

-- Руби канаты! -- прокричал Эвдор, метнул в римлян щит, как дискобол на Играх, вскочил на край борта.

Гундосый перерубил первый канат, из числа связывающих "Меланиппу" с гаулом, взмахнул топором над вторым, но медлил с ударом.

-- Руби! -- кормчий спиной чувствовал замешательство своих людей.

Вардан сделал удачный длинный выпад, достигший цели. Он остался один на палубе и римляне уже брали его в клещи. Отступая, ликиец взмахнул мечом вправо-вверх -- защита в атаке, но в следующий миг его рука, перерубленная выше локтя, все еще сжимающая рукоять меча, отлетела в сторону. Вардан пару ударов сердца недоуменно взирал на обрубок, и казалось, даже не почувствовал вражеский клинок, вонзившийся ему прямо в сердце.

Гундосый опустил топор на последний канат и "Меланиппа" с креном на левый борт отцепилась от гаула. Эвдор рефлекторно, не глядя, отбил выпад, направленный ему в живот и прыгнул из неудобного положения, практически спиной вперед, изворачиваясь в полете, как кошка. В какой-то мере ему повезло: он не разбил себе голову о борт своего собственного судна, угодил в воду. Вслед ему полетели два дротика, но пират счастливо избежал обоих. С борта аката немедленно швырнули конец и кормчий вынырнув, уцепился за него. Рывок -- и он уже на палубе, а "Меланиппа" стремительно уходит прочь от неприступного гаула, с борта которого гремит презрительный хохот и брань. Хорошо хоть, стрелы не летят, умелых лучников не оказалось ни у одного из противников.

-- Какие потери? -- Эвдор огляделся по сторонам. Кроме Вардана, он в суматохе боя видел гибель еще пары товарищей.

-- Шестего, -- ответил Гундосый, перевязывая дважды раненного Койона.

-- И Аристид свалился за борт, -- добавил Дракил.

Прищур глаз критянина и похожая на звериный оскал улыбка выдавали плохо скрываемое злорадство: "Ну что, докомандовался?"

-- Аристид? -- кормчий перегнулся через борт, высматривая товарища, - разворачиваемся!

-- Куда? -- спросил критянин.

-- Аристида подбирать. Не утонул же он. Мех с вином не тонет.

Дракил был озадачен проворством, с которым пираты бросились выполнять распоряжения своего неудачливого вожака. Впрочем, он быстро успокоил себя: "Не остыли еще от драки. Чуть позже поговорим. На трезвую голову".

Нет, определенно в одиночку он способен был продержаться на плаву достаточно долгое время или добраться до берега без особых хлопот, но бесчувственный римлянин, одетый в железо, не способствовал повышению плавучести. Аристид попытался было снять с него панцирь, но намокшие ремни не поддавались, а ножа под рукой не было. От шлема избавиться, тоже не удалось. Впрочем, последнее обстоятельство сыграло на руку, поскольку именно благодаря пышному красному гребню на шлеме римлянина, их столь быстро заметили.

-- Чего так долго? -- крикнул Аристид, пытаясь поймать брошенный с аката конец, -- я начал скучать. Не подрались еще при дележе-то без меня?

Дракил фыркнул.

-- Делить вообще-то нечего. Разве что появился большой выбор мест на скамьях. Их теперь чуточку больше, чем претендентов. Выбирай любую.

Римлянина подняли на борт. Аристид забрался следом. Он очень устал, и у него тряслись колени. Пират привалился спиной к борту.

-- Выходит, сильномогучий Эвдор в кои-то веки остался без добычи?

-- Выходит так, -- критянин чуял запах перемен на борту аката и стремительно греб по ветру, развивая ситуацию. Он не сразу догадался обратить внимание на пленника. Зато догадались другие. А тут Аристид и вовсе испортил всю малину:

-- Это дело поправимое. Смотри, сильномогучий, какую я добычу в норку приволок. Целый настоящий римский трибун. Я полагаю, Эвдор, тебе вовсе не корабль нужен был, а кто-нибудь, вроде этого? Ну, так, мечты сбываются, Эвдор!

* * *

...Шел дождь. Холодный и злой. Частокол тонких, едва различимых нитей, стена из воды от земли до неба, лишающая свободы всякую тварь живую, вынуждая ее искать укрытие, теплую и сухую нору, темницу, которую ни зверь, ни человек не жаждут покидать по своей воле. Дождь не сдается, он терпелив и настойчив. Он барабанит по крыше, стремясь найти себе дорожку, обжечь ледяным прикосновением...

Пес стоял в дверях и, склонив голову чуть набок, смотрел немигающим взором. Квинт заворожено выдерживал его взгляд. Пес был не мелок ростом, широк в кости и очень красив. Квинт готов был поручиться, что один из родителей пса был волком. От другого родителя кобель унаследовал бурый отлив шерсти и уши, не столь острые, как у волков и чуть завалившиеся вперед. Пес изучал Квинта беззвучно, неподвижно, лишь ноздри чуть шевелились, а потом повернулся и потрусил прочь, в дождь.

В дверь вошла женщина. Высокая стройная, она была одета в длинную, до пят, белую рубаху и черно-белый, вышитый передник. Прядь темных волос выбилась из-под платка цвета охры. Несмотря на обилие деталей, Квинт никак не мог разглядеть ее лицо: глаза внезапно начали слезиться. Женщина приблизилась, склонилась над Квинтом и произнесла:

-- Эй, римлянин?

Почему-то мужским голосом.

-- Эй, римлянин?

-- Может его водой окатить? Чтобы очухался быстрее?

-- Дурак, он же только что целиком в воде болтался.

-- И то верно...

-- Римлянин? Очнись. Чем ты его приложил, Аристид?

-- Кулаком.

-- Здоров ты врать. Его, как дубиной оглушили.

-- Ага, барахтаюсь себе, тут под руку дубина подвернулась, видал, море ими кишит. Ну, значит, я ка-ак...

-- Ладно, угомонись. Римлянин, очнись! Эй?!

-- Может ему шлем снять?

-- А что, он ему уши жмет, глаза открыть мешает?

-- Дайте-ка твой нож, Гундосый. Мой-то видать потонул, за всеми этими прыжками. Еще не хватало с мокрыми завязками возиться.

-- По щекам его, Эвдор, по щекам.

-- Не переусердствуй. Он, поди, к Перевозчику в очередь уже пристроился.

-- Римлянин?!

-- Гляди-гляди, моргнул!

-- Ага, живой, значит. Ну, радуйся, молодец! Хотя, ума не приложу, чему тут радоваться на твоем месте...

Лицо этого человека было настолько... добродушным (другого слова гудящий мозг трибуна измыслить не смог), что Квинт на мгновение опешил. Промелькнула мысль, что его подобрали свои. Но прочие, хищно ухмыляющиеся рожи быстро расставили все по своим местам.

Север закашлялся.

-- Радуйся, родной! Водички небось наглотался? -- участливо поинтересовался "добродушный".

Квинт мотнул головой. Говорили по-гречески, на странном диалекте.

"Наверное, ионийский".

-- Понимаешь меня?

Квинт кивнул и снова кашлянул, повернув лицо набок.

-- Поднимите его, да наклоните, пусть проблюется.

-- Я бы тоже проблевался, только сперва заглотил бы чего-нибудь, проросшего на Хиосе. У нас осталось еще?

-- Заткнись, Аристид.

Севера рывком поставили на ноги, держа под руки, не церемонясь, толкнули вперед. Трибуна действительно едва не вывернуло наизнанку. С трудом удержав рвотный позыв, он приподнял лицо и несколько раз глубоко вздохнул.

-- Очухался? Ну и славно. Мы сейчас тебя немножко поспрашиваем, а потом зарежем. Договорились?

-- Заче... зачем мне... говорить... если убьете... -- прохрипел Север.

-- Ты смотри, как по-нашему чешет! -- восхитился один из пиратов.

Север обвел мутным взглядом окружившую его компанию. Разбойные, один другого краше. А этот... лыбится, как потерянного родственника встретил. Главарь.

-- Логично, -- заметил "добродушный", -- но сам посуди, когда я буду тебе пальцы по кусочку резать, ты станешь вопить, чтоб я тебя скорее прикончил. А для этого придется ответить на некоторые вопросы.

-- Не-а... Раньше сознание потеряю, -- помотал головой Север.

"Добродушный" повернул голову к пирату, с которым Квинт боролся в воде.

-- И ведь не поспоришь.

-- Зачем он тебе, Эвдор? -- спросил пират, державшийся поодаль.

Север обратил внимание, что тот несколько выделяется из компании разбойных. Все они были или мокрыми, окровавленными, или какими-то... помятыми, что ли. А этот -- нет.

-- А вот он сейчас тебе все расскажет, Дракил, ты и узнаешь.

-- Братья, разуйте глаза! Мы по его милости полезли на судно с хорошей охраной, хотя все видели, что нас там ждет. И вот результат: потеряли нескольких товарищей, просрали добычу и еле ноги унесли, а он продолжает кормить нас загадками! Он же издевается над нами!

-- Успокойся, Дракил, -- сказал чернобородый пират, -- у нас разуты глаза, и мы прекрасно видим, что издевается он над тобой. Потому что ты много верещишь не по делу.

Дракил, свирепо сверкнув глазами, демонстративно сплюнул и отвернулся. Все вновь обратились к Северу.

-- Ну, так что нам с тобой делать, римлянин? Резать тебя или чего интереснее измыслить?

-- Ты же еще вопроса не задал.

-- И то верно! -- расплылся в улыбке Эвдор, -- а вот скажи мне, мил человек, а чего это такой нехилый римский эскорт путешествует на купце?

-- Так море пиратами кишит, -- усмехнулся Квинт, -- не слыхал, что ли?

Один из державших его за руки головорезов хохотнул. Эвдор покосился на весельчака и заулыбался еще шире.

-- Ты не поверишь, я их даже встречал. Страшные люди. Голову снимут -- глазом не моргнут.

-- Мне говорили, -- процедил Квинт.

-- Вот и славно. Если хочешь, чтобы голова и дальше на твоих плечах красиво смотрелась, объясни-ка мне причину вашей внезапной дружбы с "пурпурными".

-- С кем?

-- Не понимаешь? Это ж почти что пуны, ваши заклятые друзья-недобитки!

-- Ну и что? Их, пунов, всяк норовит обидеть. Деньги платят -- мы охраняем. Рим -- за безопасное мореплавание и торговлю. Так сейчас каждый купец сопровождаться будет. Обидно, да?

-- Вгеж, забака! -- прогундосил один из пиратов.

-- Я тебе не верю, -- сказал "добродушный".

-- А я -- тебе. Ты вот все улыбаешься, но я знаю, что ты нехороший человек.

-- ...Ты нам зубы не заговаривай, ублюдок! -- рявкнул прямо в ухо, один из державших трибуна за руки, -- юродивым решил прикинуться?

Квинт поморщился, но промолчал.

-- Время тянешь? -- поинтересовался Эвдор, -- пожить подольше хочется?

-- Кому не хочется?

-- Ну, так говори.

-- Подзабыл я, о чем ты спрашивал?

-- Огорчил ты меня, -- разочарованно протянул Эвдор, враз посерьезнев.

Перед глазами Квинта блеснул нож.

-- Какое выбираешь? Это?

Правого уха коснулось что-то неприятно острое.

-- Или это?

Лезвие надрезало кожу под мочкой левого уха.

Квинт ничего не сказал. На скулах его играли желваки, мышцы напряглись, но это не оцепенение испуганной жертвы. В движении глаз римлянина ни намека на беспорядочные метания, растерянность. Эвдор понял, что членовредительство в данном случае бессмысленно. Ничего римлянин не скажет. Да и не нужно.

Один из пиратов, тот, который "верещал не по делу", задумчивость вожака интерпретировал по-своему:

-- Что, Эвдор, растерял навыки? Дай его мне, я разговорю.

Пират, с которым Квинт боролся в воде, расхохотался, а вожак вздохнул.

-- Я вижу, римлянин, ты не трус. Ты командир отряда. Вы шли на Кос. Может ты разведчик, возвращающийся в лагерь после вылазки? Но почему на финикийском судне? К тому же разведчик не стал бы интересоваться, где может быть теперь Лукулл. Значит, ты вовсе не человек Лукулла. Тогда чей? А если предположить, что ты из тех римлян, которые заперли Митридата в Пергаме, тогда все сходится. Отряд малый, похоже на эскорт вестника или посла. Своих кораблей нет. С финикийцами вы шли, поскольку ионийцы побоялись связываться с вами даже за деньги. Побоялись Митридата. Царь свиреп в гневе и еще не побежден. Пока не понятно, кто побеждает. И ты ехал, чтобы просить помощи у Лукулла.

-- Откуда ты...

Наблюдая за неподдельным изумлением трибуна, Эвдор усмехнулся.

-- Слишком вы, римляне, надменные. Никак не хотите позаимствовать нашей вековой эллинской премудрости. Слышал, софистика такая есть -- логика? Башкой думать надо! Факты сопоставлять, -- Эвдор повернулся к Аристиду, -- посмотри на его рожу, пьянчуга, он слова не сказал, а уже во всем сознался. И резать не пришлось.

-- Если ты сразу обо всем догадался, зачем было задавать эти дурацкие вопросы? Зачем вообще атаковать корабль? -- мрачно спросил Аристид.

-- Я не был уверен. А вопросы... Я, всегда даю людям возможность разочаровать меня.

-- И как, разочаровал он тебя? -- спросил чернобородый пират.

-- Если бы разочаровал, я бы отрезал ему уши, -- Эвдор посмотрел Квинту в глаза, -- понравился ты мне, парень. Не трус и не дурак. Лицом своим, правда, плохо владеешь. Скажи-ка еще кое-что. Митридат до сих пор в Питане сидит?

Квинт сжал зубы.

-- А... Ну да. Собственно, это не уже столь важно. -- "Добродушный" повернулся к пиратам, -- Ну что, братья, наши планы не только не меняются, но подтверждаются.

-- С этим что делать? -- спросил чернобородый.

-- С этим? -- Эвдор поскреб пятерней щетину, -- как звать-то тебя?

Квинт молчал.

-- Да скажи уже, дурень! -- рявкнул Аристид, -- тут-то чего уперся?

Трибун посверкал глазами, но выдавил из себя:

-- Зови Севером.

-- Север. Congruenti nomine[148]

.

Квинт резко вскинул глаза на улыбающегося пирата.

-- С твоей смерти, Север, мне никакой выгоды не будет, я вовсе не так кровожаден, как ты, наверное, подумал. Но и здесь ты мне совсем не нужен. Так что, скидывай свои железки и прыгай за борт, подобру-поздорову. Боги попустят, догребешь до берега. До него видал, рукой подать. Стадии четыре будет[149]

. Может, еще свидимся.

Квинта отпустили, и он попятился к борту. Пальцы шарили по бокам в поисках застежек ремней панциря. Мокрые ремни расстегиваться не хотели, тогда ржущие пираты мигом рассекли их ножами, и нагрудник грохнулся на палубу. Квинт стянул войлочную поддоспешную безрукавку, намокшую и оттого весившую никак не меньше самого панциря. Повернулся к борту. Его толкнули в спину, но он удержался на ногах, перелез через борт и прыгнул. Пираты гоготали ему вслед, но недолго. Их вожак быстро угомонил веселье и акат, влекомый слитными взмахами весел, побежал на север.

Трибун плыл к берегу Малой Азии. Мысли его путались от пережитого, но сейчас важно было только одно: добраться до суши. Что он будет делать дальше, один, без оружия во враждебной стране, без денег, почти голый, он пока не представлял. Он подумает об этом после. Когда доберется о берега.

Глава 12. Кос

Ему было тридцать два года. Кое-кто в таком возрасте еще остается большим ребенком, проматывающим на пирах отцовское состояние, не заботясь о завтрашнем дне. А кто-то уже зрелый муж, повидавший столько всего, что не каждый старик мог бы похвастаться подобным жизненным опытом. В тридцать два Великий Александр закончил свою земную жизнь, завоевав половину Ойкумены. Говорят, он стал богом. Может и так. Латир и его приближенные из кожи вон лезли, стремясь произвести на заморского гостя впечатление. Устроили ему экскурсию к золотому саркофагу. Обставили все театральнее некуда. И все чего-то суетились вокруг, потрясая париками, размалеванные, как дорогие детские куклы. Все заглядывали в глаза: "Ну как, впечатлился? Проникся? Ощутил на себе давящий взгляд Божественного, незримо присутствующего?"

Нет, гость не ощутил и не проникся. Никогда не был склонен к театральным эффектам, всегда был невозмутим и прагматичен, как ни странно подобное описание для человека, широко известного, как поэт и ритор.

Он не походил на молодых поэтов, любителей "волчиц" и выпивки. Знаток языков, мастер изящного слога, автор блестящих судебных речей, он не был подвержен страстям, бурному проявлению эмоций, столь характерному для большинства ораторов. Всегда сдержан, спокоен, невозмутим. Луций Лициний Лукулл не был прост.

Проявив личную отвагу и недюжинный ум в годы Союзнической войны, он был замечен Суллой. Исполнительный трибун, честный, инициативный, не склонный к авантюрам, он очень скоро стал правой рукой главы оптиматов. И никому, за всю свою жизнь, Луций Корнелий не доверял так, как доверял этому, не слишком привлекательному внешне человеку.

Именно Лукулл хранил казну пяти легионов, пришедших в Грецию сражаться с Митридатом. И не только хранил, но приумножал ее. Луций Лициний ведал чеканкой монет, которыми римляне оплачивали свои военные расходы. "Лукуллова монета" чеканилась без обмана, была полновесной и ходила потом многие десятилетия.

Война протекала не совсем так, как хотелось бы римлянам. Несмотря на то, что Сулла положил конец успехам Митридата и впредь римляне били противника везде, где могли до него дотянуться, именно последнее обстоятельство и представляло наибольшую проблему. Римляне совсем не имели флота и не могли помешать постоянному подвозу продовольствия и подкреплений к Архелаю. Война грозила затянуться. Обращаться за помощью в Рим, к засевшим там марианцам, было неприемлемо, да и бессмысленно. Строить флот самим? Колоссальные затраты времени и денег. Да и где? В разоренных портах? Из чего? На одни только осадные машины под стенами Афин пришлось пустить священные рощи Академии и Ликея. Впрочем, священные они для афинян, нам то что? Так или иначе, но Аттика превратилась в выжженную пустыню. Какой уж тут флот.

Римляне смогли достать три корабля, и на них Луций Лициний отправился добывать флот для Суллы. В самый разгар зимних бурь. Тем не менее, ему удалось благополучно добраться до Египта, ко двору фараона Птолемея, девятого с таким именем, прозванного Латиром[150]

. Молодой Птолемей принял посланника более чем радушно. После смерти Птолемея IV, победителя сирийцев в битве при Рафии, Египет начал хиреть и больше не посягал на право именоваться великой державой. Поэтому фараон не упустил возможности подружиться с Римской Республикой против Митридата. Птолемеи и прежде имели сношения с Римом, но не слишком активные. Величина это была для них скорее неизвестной, и фараон испытывал Лукулла на прочность подарками, стоимость которых достигала восьмидесяти талантов[151]

. Лукулл вежливо отказывался. Царские евнухи, раболепно простираясь перед ним ниц, вежливо настаивали. Водили к саркофагу Александра, звали в Мемфис, посетить гробницы древних фараонов. Лукулл отвечал, что осматривать достопримечательности прилично досужему путешественнику, разъезжающему в свое удовольствие, а не тому, кто оставил своего полководца в палатке в открытом поле, неподалеку от укреплений врага.

Евнухи тянули время. Фараон еще ничего не решил. Лукулл, убедившись, что суммы, подобные той, что он получил от Суллы, двор фараона способен переварить за один день, с утра до полудня, без остатка и каких-либо сожалений, вынужден был изменить тактику переговоров. Деньгами евнухов было не пронять, но они опасались понтийцев и парфян и весьма прониклись скоростью битья митридатовых стратегов. Определенно, было из-за чего подружиться. Однако на полноценный союз фараон все же не решился и ограничился представлением эскадры пентер (не слишком большой) под командованием наварха Тимофея. Это было уже немало, и окрыленный успехом Лукулл отплыл на Крит в поисках новых союзников.

На Крите легат одержал еще более впечатляющую победу. Формально правившие островом многочисленные мелкие царьки и олигархи не представляли из себя ничего, ни силы, ни власти. Другое дело -- Леохар. Подробности переговоров Лукулла с Волком были известны только им двоим, но результат заставил изумленно ахнуть всю Эгеиду. Волк присоединился к римлянам со всем своим флотом, практически уровняв их шансы против понтийских эскадр.

На этом фоне, следующий союзник, Родос, уже казался чем-то само собой разумеющимся. Потом последовала очередь Книда и вот теперь -- Кос.

Флот разросся до восьмидесяти кораблей, против шестидесяти у Неоптолема. Сулла, стараниями своего легата приобрел лучших навархов - Дамагора, Тимофея, Леохара. Они знали, что стоящий у Геллеспонта Неоптолем - это наиболее организованная и дисциплинированная часть морских сил Митридата, но есть еще кое-кто. Вчерашние братья Леохара. Киликийцы. Про них было известно лишь то, что их очень много и они повсюду. Лукулл намеревался запереть войска Архелая в Греции, отдав на съедение Сулле. Для этого необходимо было уничтожить Неоптолема. В победе над ним легат не сомневался, но требовалось еще обезопасить тыл от удара киликийцев, защитить от разорения города новых союзников.

По совету Дамагора Лукулл задержался на Косе на несколько дней дольше, чем изначально намеревался. После заключения союзнического договора с правителями острова, все легкие корабли, все критские гемиолии и часть наиболее быстроходных родосских триер были разосланы в разведрейды на запад, до Киклад, и патрулировали Родосский пролив. Благодаря этим мерам Лукулл узнал о походе Эргина сразу же, как только тот проследовал мимо Родоса. Эргин ушел на запад, это порадовало легата (противник опасается драки), но и заставило озаботиться. Необходимо было срочно принимать меры, пока киликийцы не соединились с Неоптолемом. Кроме того, Леохар с Дамагором, прикинув численность сочтенных разведкой кораблей Мономаха, пришли к выводу, что это далеко не все, что Братство может выставить против них. Нужно было поторапливаться, и тут на горизонте замаячила новая перспектива.

Слухи о переправе в Азию марианской армии, ее успехах, дошли до ушей Лукулла еще на Родосе. Они были очень сбивчивыми и противоречивыми. Победа римлян у Пропонтиды описывалась по разному, легату не удалось даже выяснить имя командующего марианцами. Неизвестна была обстановка в Вифинии. Одни говорили, что вифинцы массово бегут от римлян к Митридату, другие -- от Митридата к римлянам. То царь убит и съеден червями, то он обрушил на римлян громы и молнии, стерев всех в порошок. Слова про громы прагматичный легат пропустил мимо ушей, но наличие на доске очередного игрока отныне необходимо было учитывать.

На седьмой день стояния к острову подошло финикийское судно, на котором пассажирами ехали полтора десятка легионеров. Вот они привезли новости крайне интересные...

-- Налей-ка мне, парень, -- Лукулл щелкнул пальцами, указав контуберналу на кубок с вином.

Юноша, зашедший с вечерним докладом, немедленно бросился выполнять поручение. На пороге покоев косского архонта Никодима, частью превращенных в штаб флота, появился трибун Гай Постумий, отсалютовав командиру. Лукулл кивнул в ответ, сел за рабочий стол, отпил из чаши и вопросительно взглянул на Постумия.

-- Только что патруль задержал на берегу, неподалеку от города, подозрительного человека. Одет в легионерскую тунику, довольно оборван, никаких вещей при себе не имеет. Утверждает, что он военный трибун.

-- Военный трибун?

-- Так точно. Не наш.

-- Может быть, дезертир из легионов Кассия?

-- Мысль про Кассия мне в голову не приходила, но я не думаю, что он дезертир. Он не пытался бежать, сам вышел к патрулю.

-- Думаешь, он из этих?

-- Так точно. Показания вполне согласуются.

-- Приведи его.

-- Он уже здесь.

-- Вводи.

В комнату вошли два легионера и сопровождаемый ими человек. Он был одет в грязную и ободранную тунику, некогда красного цвета, обут в калиги. Волосы русые, светлая щетина, очевидно обычно малозаметная, ныне ярко выделяется на обветренном, загорелом лице. Держится уверенно, спокойно, словно нынешнее положение не кажется ему чем-то из ряда вон выходящим. Нет загнанности в глазах. Ну конечно, никакой он не дезертир.

-- Кто ты? -- спросил Лукулл.

-- Меня зовут Квинт Север, я военный трибун. А ты, должно быть, Луций Лициний Лукулл?

-- Ты не ошибся, -- подтвердил легат.

Задержанный отсалютовал.

-- Говоришь, военный трибун? Но среди моих людей нет такого человека, -- Лукулл перевел взгляд на Постумия, назад, на Севера, и чуть прищурился, -- говори правду. Ты дезертир из разбитых легионов Луция Кассия, наместника Азии?

-- Никак нет. Я служу в первом из легионов легата Гая Флавия Фимбрии.

-- Вот как? Я знаю одного Флавия Фимбрию, но впервые слышу о таком легате.

-- Гай Флавий возглавил легионы после смерти командующего, консула Валерия Флакка.

-- Что это за легионы?

-- Два легиона, посланные со вспомогательными частями в Азию на войну с Митридатом.

-- Кем посланные?

-- Сенатом и народом Рима.

-- Народом? Полагаю, нет. Легионы послала группа лиц, именующих себя Сенатом. Легитимность этой группы мы не признаем, как и право объявлять войны и посылать куда-либо войска. Но мы отвлеклись. Поведай нам, трибун, при каких обстоятельствах наступила смерть Флакка, коего ты именуешь консулом. Он был убит в бою?

Задержанный кашлянул.

-- Никак нет. Консул был убит в результате ссоры с легатом Фимбрией.

-- Причина ссоры?

-- Несправедливое судейство, вынесенное консулом не в пользу легата. Это было поводом к убийству. Напряженность в их отношениях нарастала давно. Мне неизвестны подробности.

-- Кто совершил убийство?

-- Лично легат Фимбрия.

Лукулл усмехнулся.

-- Я смотрю, ты весьма откровенен. Так беззастенчиво сдаешь своего командира.

Север побагровел.

-- Я не считаю возможным лгать тебе, Луций Лициний, даже если это затруднит выполнение моего задания. Свидетелей много, правда все равно станет тебе известна.

-- Похвально, -- Лукулл кивнул Постумию и тот вышел, притворив за собой дверь. Север покосился ему вслед, -- а теперь сообщи, с какой целью ты прибыл сюда и объясни свой внешний вид.

-- Я должен был доставить тебе, Луций Лициний, письмо от моего легата. К сожалению, в пути я и мои люди подверглись нападению пиратов. Во время боя я оказался в воде и отстал от судна с моими людьми. Их судьба мне не известна. Письмо осталось на судне.

-- Какая жалость. То есть ты трусливо бежал, бросив своих товарищей...

-- Нет! -- стиснул зубы Север.

-- Где же твое оружие? Знаки отличия, подтверждающие, что ты тот за кого себя выдаешь?

-- Мое оружие, доспехи, забрали пираты, вытащившие меня из воды. Я...

-- Ты сдался в плен?

-- Я был без сознания!

-- Ты был без сознания, в воде и не утонул?

-- Нет.

-- Странно. Но ты, все же, очутился в плену. Как тебе удалось избежать смерти?

-- Меня отпустили... -- тихо проговорил Север.

-- Отпустили. Удивительно. Никогда не слышал более захватывающей истории. Что же было далее?

Легат встал из-за стола и прошелся перед Севером, заложив руки за спину. Квинт следил за ним исподлобья.

-- Дальше не так интересно. Мне позволили добраться до берега вплавь. Потом я день пробирался до мыса, с которого Кос ближе всего. Сегодня утром мне удалось переправиться на рыбачьей лодке.

-- Чем же ты расплатился с рыбаками за переправу?

-- Ничем.

-- То есть, ты лодку украл?

-- Отобрал, -- спокойно ответил Север, -- а рыбаков, предвижу твой следующий вопрос, побил.

-- Что ж, похвально. Для исполнения приказа командира все средства хороши. Надеюсь, это были не старики или мальчишки? -- улыбнулся Лукулл.

-- Все еще считаешь меня дезертиром, о сердобольный Лициний?

-- Скорее нет, чем да. Впрочем, кое-что следует уточнить, -- Лукулл прошел за спину трибуна, приоткрыл дверь и скомандовал, -- вводи его, Постумий.

Квинт, старавшийся стоять навытяжку, скосил глаза набок, как только мог, неповорачивая головы, но через мгновение забылся и кинулся обнимать вошедшего Барбата. Острие копья конвойного, ткнувшееся трибуну в грудь, охладило порыв.

-- Красноречивее любых слов, -- констатировал Лукулл, -- итак, показания сторон сходятся. Постумий, освободи из-под стражи спутников нашего доблестного трибуна. Но оружие им не отдавай.

Постумий кивнул и вышел.

-- В чем ты еще нас подозреваешь? -- спросил Барбат легата.

-- Ну что ты, более ни в чем. Вы честные воины, отменно выполнившие приказ.

-- Так почему же ты не вернешь им оружие? -- спросил Север, -- разве они враги?

-- А вот это самый интересный вопрос, в наше непростое время, - Лукулл снова сел за стол, -- тессерарий свободен. Ступай к своим товарищам, вас накормят. А мы с трибуном побеседуем.

Барбат, кинув взгляд на Квинта, нехотя повернулся и вышел. Легионеры-охранники последовали за ним.

В руках Лукулла появился кожаный футляр, из которого легат достал свиток папируса.

-- Твои люди выполнили вместо тебя твое задание. Вот письмо, которое ты вез. Итак, я слушаю, что хочет мне сообщить Фимбрия.

-- В письме все написано.

-- Я читать умею. Что он велел тебе передать на словах?

-- У меня не было такого задания. Я должен был передать письмо.

-- То есть, ты не знаешь, зачем тебя послали. Ты просто мальчик на побегушках, такой же, как твой тессерарий. Который, кстати, справился лучше тебя. Интересно, зачем Фимбрия послал такого олуха?

-- У меня был приказ передать письмо! -- вспыхнул Север, -- но исходя из оценки состояния дел в текущий момент, я могу предположить, что в письме.

-- Так предположи.

Север пару раз кашлянул, собрался с мыслями.

-- Легат Фимбрия предлагает тебе, легат Лукулл, предпринять совместные действия по захвату царя Митридата, врага римского народа.

-- Да ну? -- хмыкнул Лукулл, -- продолжай.

Север скрипнул зубами. Ироничная ухмылка Лукулла раздражала его донельзя, но он изо всех сил старался выглядеть невозмутимо.

-- Митридат заперт Фимбрией в Питане. Это порт неподалеку от...

-- ...я знаю, где это, -- бросил легат, -- продолжай.

-- Крепость Питана хорошо укреплена, а наши силы истощены недавним штурмом Пергама. Легат не решается штурмовать Питану. Не имея флота, он не может организовать полноценную осаду порта. Легат предлагает тебе, Лициний Лукулл, прийти к нему на помощь со своим флотом и не дать царю улизнуть. Если ты поспешишь, война может быть закончена уже через несколько дней.

Лукулл встал, подошел вплотную к трибуну и посмотрел ему в глаза. Потом обошел его кругом и принялся расхаживать по комнате за спиной Севера. Квинт стоял неподвижно. Лукулл молчал, тишину нарушало лишь цоканье по мраморному полу шляпок гвоздей, которыми были подбиты легионерские сандалии легата. Квинт нервничал, мысли его путались и чтобы успокоиться, он начал считать шаги Лукулла.

На счете "сорок" легат остановился.

-- При жизни Мария, его сторонники не казались мне такими законченными идиотами. Похоже, подмяв под свои задницы все курульные скамьи, Цинна и его подпевалы от осознания собственного превосходства думают теперь только ими. Я задницы имею в виду.

-- Я не понимаю, -- оторопело сказал Север.

-- Не удивительно. Полагаю, задницей думать непросто, -- Лукулл подошел к Северу и встал пред ним, сложив руки на груди, -- объясняю. У меня нет никакого желания помогать Фимбрии в ловле Митридата. Пусть справляется сам, если сможет.

-- Но как же... -- нахмурился Север, -- ведь он же улизнет! Флот вывезет его. И война продолжится. У царя еще много сил!

-- Если Фимбрия не может закончить войну, ее закончит кто-то другой, -- развел руками Лукулл, повернулся и направился к своему столу.

-- Ты боишься, что вся слава победителя достанется Фимбрии? - высказал догадку Север, -- но это вряд ли случится, ведь всем будет ясно, что без твоего флота он ничего не смог бы сделать.

-- Ты говоришь так, словно царь уже сидит в подвале в цепях, а твой командир готовится к триумфу. Кабан еще жив, а ты уже строишь планы относительно его шкуры? Нет, трибун, я Фимбрии помогать не стану. Будь на его месте кто другой, даже покойный Помпей Страбон, которым все восхищались, как полководцем и ненавидели за корыстолюбие, независимо от моего отношения к нему, желания единоличной славы, мои люди уже выбирали бы якоря и ставили паруса, стремясь на помощь.

-- Но ведь ты со своим флотом не победишь Митридада в одиночку! Даже если одолеешь его на море! Он соберет новые сухопутные армии, а Сулла в Греции, как он переправится в Азию?.. -- Север осекся.

-- Переправится, -- улыбнулся Лукулл, -- уж будь уверен. Всему свое время. Но Фимбрия пусть побеждает Митридата сам. Я посмотрю, как это у него получится.

-- Но почему?!

Лукулл вздохнул, и, глядя на трибуна, как учитель на глупого ученика, потряс перед его носом папирусом.

-- Читал?

-- Я не читаю чужих писем.

-- Зря. Так однажды привезешь приказ о собственной казни. Собственно, ты как раз этим и занимался. Почти.

-- Вот как? Не думаю, что мой командир желал мне смерти таким диким способом. Или каким-то другим.

-- Твой командир, Фимбрия, послал тебя во вражеский стан и ты наивно полагаешь, что тебя там встретят с распростертыми объятьями?

Лицо Севера вытянулось от изумления.

-- Во вражеский стан? Мне было приказано разыскать тебя, легат Лициний и передать...

-- Ты дурачок или прикидываешься? -- спросил Лукулл, пристально глядя в глаза Северу.

Трибун заткнулся. Помолчав с десяток ударов сердца, он сквозь сжатые зубы прошипел:

-- Вот оно что... И кто же для вас больший враг? Митридат или марианцы?

-- Сам посуди. Митридат всего лишь заморский царек, каких немало. Все эти митридаты, никомеды, птолемеи, тиграны и прочие -- всего лишь внешние раздражители, вроде комаров. Кусают, досаждают, мы отмахиваемся, иной раз кого прихлопнем. Обычно дело. А есть опасность пострашнее. От нее гниет и смердит тело. Это болезнь. Она гложет, жрет изнутри, невидима. Она может дремать годами, а потом убить человека за полдня. Комара несложно убить. Даже волка, один на один, повозившись, можно. Гниению плоти противостоять куда сложнее.

-- И такой болезнью вы считаете марианцев? -- протянул Север, -- а кем вас считают те, кто сейчас в Риме? Цинна и прочие?

-- Мне как-то все равно. А вот для тебя, трибун, куда важнее беспокоиться о том, кем тебя считают здесь.

-- Интересно. Вообще-то я посол. Даже если вы считаете меня послом врага, то священное звание посла не дает вам права...

-- Звание посла ничего не значит.

-- Даже так? То есть ты, Лициний Лукулл, наплюешь на обычаи, чтимые всеми народами, и казнишь посла?

-- Не посла. Мятежника. Никак не вражеского посла, казнить коего не в моей компетенции.

-- А в чьей же? Суллы?

-- Сулла вполне способен прикончить посла, если будет не в настроении.

Квинт начал осознавать свое положение, и сердце его застучало чаще. Помолчав немного, он прошептал:

-- Не хотел бы я служить под началом столь бесчестного человека.

-- Да ну? -- усмехнулся легат, -- а сейчас ты кому служишь? Твой разговорчивый тессерарий рассказал так много интересного про доблестного гонителя Митридата, Гая нашего Флавия и его подвиги. А ваш разлюбезный Марий, спятивший дохлый упырь...

-- Будем меряться трупами? -- огрызнулся Север, -- их с обеих сторон хватает.

-- Я твое имя, трибун, раньше не слышал, полагаю, твой род не слишком известен. Твои родные живут в Риме?

-- В Самнии.

-- Значит, во время резни они не пострадали. А головы кое-кого из моих родных и немалого числа друзей выставлялись на Форуме на потеху плебса. Скажи мне, я должен помогать Фимбрии? Тому, кто так прославился при взятии Рима Марием. Тому, кто убил консула, пусть мы и не признавали тюфяка Флакка таковым. Тому, кто спалил римский город Пергам...

-- Пергам был захвачен Митридатом и освобожден нами! -- возмутился Север.

-- Римский город Пергам был сожжен мятежником Фимбрией, который еще ответит за свои преступления, когда мы до него доберемся.

-- Говоришь, должен ли ты помогать Фимбрии? -- процедил Север, - Митридат вырезал восемьдесят тысяч римлян. И не воинов, а стариков, женщин и детей! И вдвое большее число рабов. Вот кто должен понести кару! И ты, Лукулл, можешь стать мечом правосудия, но вместо этого строишь из себя обиженного. Тебе протягивают руку, но ты в гордыне отталкиваешь ее. Ты прав, я совсем не знатен. В восемнадцать лет я каким-то чудом был избран в трибуны, ибо мой отец не имеет лишнего сестерция на подкуп таких, как ты, которые сидят на денежных мешках и вертят государством, как собственной блудливой задницей, теша свое честолюбие. Я присоединился к марианцам, поскольку так было легче всего, иначе быть мне простым легионером. Но я пошел бы под знамя Орла и рядовым, ибо хочу служить на пользу государству. Не Марию и Сулле, а государству! И воевать за Рим, а не за Мария! Против врагов Рима.

Лукулл внимательно выслушал пламенную тираду трибуна и сказал:

-- Хорошо говоришь. Конечно, стоит подтянуть риторику, но все это легко осуществимо, ведь даже великий Демосфен был в молодости косноязычен. Учить, развлекать или побуждать -- цель любой речи. Определенно, у тебя природный талант к последнему. Ты можешь зажигать людей, побуждать их к действию. Если бы тебя послушали некоторые из моих людей, они уже стучали бы мечами об щиты, а Митридат немедленно нагадил бы под себя. Но я свое слово сказал, и планы менять, не намерен. Флот пробудет на Косе еще два дня, а затем мы двинемся к проливам.

-- Ты дашь мне судно, чтобы я мог вернуться к Фимбрии? -- спросил помрачневший Север.

-- У меня нет лишних кораблей для удовлетворения бессмысленных прихотей мятежников.

-- Хорошо, доберемся сами, только верни нам наше оружие и деньги.

-- Кто тебе сказал, мой наивный друг, что ты вернешься к Фимбрии? Ты и твои люди задержаны, как мятежники и враги римского народа.

Север скрипнул зубами.

-- Твою судьбу решит Сулла. Но ты мне симпатичен, трибун. Ты не слишком искушен в вопросах политики, но умен, изобретателен и смел. Мне нужны такие люди. Я собираюсь сразиться с Неоптолемом. Ты хочешь драться с понтийцами? Я тебе предоставлю такую возможность. Пользуйся полной свободой в пределах расположения флота. Ведь тебе же, по твоим словам, все равно, под чьим Орлом бить понтийцев? Лишь бы это был Орел?

-- Да, -- медленно проговорил Север, пытаясь осмыслить произошедшее, -- лишь бы это был Орел...

Глава 13. Питана

"Нужно будет, возьму гемиолию..."

Вот так вот просто.

Истину говорят из века в век: "Тот, кто бороздит море, вступает в союз со счастьем. Он жнет, не сея, ибо море есть поле надежды"[152]

.

До последнего Дракил надеялся. Считал, прикидывал, думал. Вслушивался в разговоры. Слова бросал, как ему казалось, нужные. А у причала Питаны все надежды пошли прахом. Не по зубам орешек оказался. В Лаврионе Эвдор казался ему проходимцем из совсем захудалых, даром, что крепок телесно. Оборванец, простак, при знакомстве представившийся, как Эвдор Ниоткуда. Поначалу Дракил, чувствуя себя стоящим выше в иерархии Псов, по разбойной привычке силился придумать Эвдору кликуху. Ничего не липло. Ну как могло случиться, что этот простак так возвысится? Совсем недавно Аристид проболтался, что в Патаре на сходке вождей Эвдор ничего не возразил Мономаху, когда тот звал его "Крысоловом". Отчего у вожака такое прозванье, Аристид не объяснил, но каким же было удивление Дракила, когда один из царевых людей на пирсе Питаны приветствовал кормчего "Меланиппы", этим прозвищем. И вовсе даже не обидным тоном. Да еще сцепил с ним предплечья и чуть ли не облобызал. Тут критянин окончательно понял, что ставка его не сыграла.

Эвдор сразу куда-то исчез вместе со встречавшими его вельможами. Перекинулся парой слов с Аристидом и удалился. В тот день пираты его больше не видели. Дракил для затравки высказал предположение, что вожак, поди уже, неудобно ерзает на остром колу. Шутке посмеялись, а Аристид весело скалясь, хлопнул Дракила по плечу и сообщил, что он, критянин, дурак и шутки у него дурацкие. Они вели себя, словно что-то знали такое, чего не знал Дракил. Ну, Пьяница может и был осведомлен больше других, но остальные-то откуда? Критянин, лелея перемену власти, держал ухо востро, но ни с кем, кроме как с Аристидом, Эвдор не шептался. Измучившись предположениями, Дракил напрямую спросил у Койона, куда подевался вожак. "Понятия не имею", -- ответствовал Койон и глаза у него при этом были честные-честные. "Вегно, к бадшим дачадникаб побёг" -- предположил Гундосый. "..." -- пожал плечами Залдас.

Флот Мономаха появился спустя день, после прибытия в Питану "Меланиппы". По такому случаю весь город бурно ликовал, славил Эргина, сам царь появился на пристани и лично приветствовал пиратского наварха. Эвдора на этом фоне забыли моментально.

Команда "Меланиппы" не скучала, отыскивала среди вновь прибывших многочисленных знакомцев и зависала с ними в портовых кабаках, хозяева которых по случаю снятия осады (хотя осаду на самом деле никто еще не снял) гостеприимно распахнули двери.

Эвдор появился под вечер. Плечи его покрывал синий шерстяной гиматий, в складках которого при ходьбе поблескивала позолоченной отделкой перевязь с мечом. Оба запястья украшали тяжелые золотые браслеты, а коротко стриженую голову плотно обтягивал черный платок.

-- Ты только погляди! -- восхитился пьяный Койон так сильно, что не удержал равновесие и, завалившись назад, ткнулся затылком в пирата, сидящего на соседней лавке,

 На него недовольно заворчали и бесцеремонно вернули в исходное состояние, отчего Койон ткнулся лбом об столешницу.

-- Гудите? -- поинтересовался вожак, -- насилу вас нашел. Где Аристид? Опять по бабам побежал?

-- Здесь собралось слишком много мужей, -- раздался голос из-за соседнего стола, -- я брезгую.

-- Вот ты где, -- Эвдор нашарил глазами товарища, -- вставай, пошли, у нас дело есть. Надеюсь, ты еще в состоянии держаться на ногах?

-- Ты говоришь обидно, Эвдор, ты же знаешь?..

-- Знаю-знаю. Пошли.

Эвдор вытащил из-под плаща увесистый кожаный мешочек, подбросил его, прикидывая вес и громогласно объявил:

-- Братья! Боги благословили сегодняшний день! Выпейте за мое здоровье и мою удачу! Я угощаю! -- с этими словами он высыпал содержимое на стол.

Новенькие тетрадрахмы заплясали по засаленным доскам.

Кабак взревел многоголосым хором.

-- Да здравствует Эвдор!

-- Славься, сильномогучий Эвдор!

-- ...а это кто такой?

Когда они протолкались на улицу, Аристид поинтересовался:

-- Я смотрю, ты внезапно разбогател? Откуда это все? Уж не царь ли одарил? Будто это ты привел шесть десятков кораблей, а не одну единственную утлую скорлупку.

-- Царь -- не царь. Не важно. Есть подле царя кое-какие уважаемые люди.

-- Куда мы идем, да еще в такой спешке.

-- В похожее заведение, "Сломанный трезубец". Там нас ждут. А спешка... Времени у нас мало, Аристид. Вот все наши пьют, ты пьешь, Полиад пьет, а Эргин с Угольком не пьют. Их шторм изрядно потрепал, но они своим людям передыху не дали. Царевы войска уже грузятся на корабли. Я думаю, сам царь со свитой в первых рядах. Может, отплыл уже.

-- Куда?

-- Не куда, а откуда. Город, вообще-то валом обнесен, за которым римляне сидят, если ты забыл.

-- Ну и сидят. Вчера сидели, и завтра сидеть будут. Видать про драку у них кишка тонка. Куда спешить-то?

-- То-то эти, с тонкой кишкой, Пергам по кирпичику разобрали... Ты помнишь того "финикийца", из-за которого тебе пришлось искупаться? На нем ехал один храбрый римский трибун. Не припоминаешь? А куда он ехал? Ты уверен, что поутру горизонт не будет укрыт лукулловыми парусами? "Финикийца" мы упустили.

-- Значит надо и нам рвать когти, зачем же ты меня тащишь в какой-то кабак?

-- Затем, мой друг, Эномай, что я не киник и бочкой не удовольствуюсь[153]

. Много мы навоюем на "Меланиппе"?

-- За царя? Немного.

-- Да хоть и за себя. Да, немного.

-- Что, есть варианты? -- оживился Аристид.

-- Есть, пьянчуга, есть.

Этим "вариантом" оказалась гемиолия с именем, милым всякому Псу -- "Актеон"[154]

. Командовал и владел ею пират Менесфей Златоуст, а правой рукой у него был его собственный двоюродный брат Идай, прозванием Вырви Глаз. Братья были пиратами из бедных и кормились объедками от стола Мономаха. Оба славились невероятной драчливостью и фатальной невезучестью. Рыскали по морю бездумно, кидались без разбору на кого попало. Что ни бой, то треть команды в покойниках. Когда Псы подметили данную закономерность, число желающих наняться к братьям резко поубавилось. В результате их корабль, "Актеон", шестидесятивесельная гемиолия, был обеспечен гребцами, хорошо если наполовину. А для палубной драки народу совсем недоставало. Вот братья и прозябали на подхвате у Эргина.

Многих удивляло то, что при таком раскладе Мономах или кто другой не присвоят себе замечательное, добротное судно, каковым являлся "Актеон" -- недешевая собственность, явно не по удаче братьев. Объяснением служила крайняя агрессивность Менесфея с Идаем. Оба брата прекрасно владели оружием, вокруг них сплотилась горстка сторонников, им под стать, связываться с которой, несмотря на ее малочисленность, не рисковал никто. Не жаждали Псы приобрести корабль ценой пирровой победы.

 "Актеон" был построен три года назад пиратом Гликоном. Вернее, "построен пиратом" -- слишком сильно сказано. Строился-то он на Галикарнасских верфях совсем не для пиратских нужд. Заложили его, как триеру, а Гликон, в море пират, а в городе -- уважаемый всеми состоятельный гражданин из известного рода, сразу же положил на него глаз. Со всеми городскими "отцами" он в дружбе. Одному подарок, другому симпосион -- и на триере исчезает верхний ряд весел, средний ряд укорачивается наполовину. Вот и нет никакой триеры. А это не гемиолия часом, столь любимая пиратами, на верфи стоит? Где? Эта что-ли? Да нет, окститесь граждане, это просто триера недостроенная. Так на воду и спустили недостроенную триеру, а потом она вообще куда-то исчезла. Corruptio, как говорят римляне.

Собственно, не первый случай. Вообще немалая часть пиратского флота из века в век строилась подобным образом. Своих верфей у пиратов немного, а корабли новые нужны постоянно. На крутобоком паруснике или моноксиле много не навоюешь. Чтобы гоняться за купцами, часто нужен многовесельный корабль с немалой командой. Причем триера для такого дела избыточна. Триеры себе могут позволить большие вожди. Те же, кто еще не дорос до власти над целым флотом, довольствовались гребными судами помельче.

Несколько веков назад киликийцы осчастливили Братство изобретением. Взяли диеру-афракт[155]

. Убрали половину скамей-банок на верхней палубе, освободив носовую часть. Получилась гемиолия. Очень эффективное оружие в умелых руках. В погоне за добычей гребли полтора ряда весел. На открытой носовой палубе собирались застрельщики, которым не мешались банки под ногами. При сцеплении с жертвой верхние гребцы бросали весла и также вступали в бой, а нижние были готовы в случае неудачи проворно отработать назад. В государственных флотах гемиолии не применялись, там в ходу была гигантомания.

Уважаемый гражданин-пират Гликон полагал, что приобретением "Актеона" значительно усилился. Вообще-то, так и было. Да вот, незадача -- подвизались в его команде два ушлых негодяя, решивших, что пора бы им расти и развиваться. Вот и развились. Случилась смена власти, Гликон отправился кормить рыб, а братьям, полагавшим, что теперь-то попрут в гору, досталось владение, распорядиться которым с выгодой для себя они не смогли. Ныне дела у них шли так плохо, что старший, Менесфей, уже был не рад, что порешил Гликона. При покойнике удачи было несравнимо больше.

Все это случилось не вчера и Эвдор, даром, что немало времени просидел в колодках, был наслышан об "Актеоне" и его хозяевах. Он тоже хотел расти и развиваться.

Даже Полиад Драконтей, один из сильнейших и известнейших пиратских вождей, случись он вместе с Эвдором на пристани Питаны, не смог бы ответить на вопрос -- кто таков этот неброско одетый человек, вышедший встречать "Меланиппу" в окружении изрядного количества хорошо вооруженных людей. Эргин и Уголек опознали бы Киаксара безо всякого удивления, к тому же этим двоим, о прошлом и настоящем Эвдора было известно многое, гораздо больше, чем кому бы то ни было. Впрочем, ни тот ни другой не отличались болтливостью, да и знание подноготной некоего человека зачастую выгодно лишь до тех пор, пока оно тайно, и не дает никаких преимуществ, становясь всеобщим достоянием.

Эвдор не мог предполагать, чем закончится аудиенция у неприметного всесильного придворного. С равной вероятностью она обещала, как прибыток в деньгах, так и убыток частей тела. Только он один знал -- за что. Нельзя сказать, что пират шел на эту встречу со спокойной душой, однако покинул он царскую резиденцию с изрядно потяжелевшим кошелем и более чем радужными перспективами дальнейшего существования.

План созрел давно, нужные слова продуманы бессчетное число раз, а увесистые тетрадрахмы любой речи добавляют сладость меда. Уж насколько Менесфей не отличался живостью ума, но блестящие кругляки на столе должны были сделать слова Эвдора весьма убедительными и доходчивыми.

-- Ну, значит, того-самого... Владеть, значит, "Актеоном" будем в этих, как их там? По-честному, короче? Типа того?

-- По-честному, -- Эвдор спокойно пережидал потуги Златоуста, пытающегося оформить речью свою мысль, -- в равных долях.

-- Ну, типа, нам две доли сверху, одна тебе?

-- Именно так.

-- А людям нашим, тоже две доли? -- спросил Идай.

-- Не жирно будет? -- поинтересовался Аристид.

-- Погоди, Аристид, -- придержал товарища Эвдор, -- сколько у вас людей сейчас?

-- Ну, дык... -- начал загибать пальцы Менесфей.

-- Две дюжины рыл, -- подсказал Идай.

-- Оно как. Две дюжины.

-- А надо?

Менесфей беспомощно посмотрел на брата. Он был старше, сильнее и искуснее с оружием, но от непомерной мозговой активности, к коей относились любые попытки сосчитать до десяти, у него непременно болела голова.

-- Шесть десятков, -- помог Идай.

-- То есть, требуется еще зазвать Братьев. За мой счет.

-- И что?

Идай скрипнул зубами.

-- А то, братец, что наши люди будут в меньшинстве.

-- Именно. И поэтому не могут иметь преимуществ.

-- Преи.. чего иметь?

-- Тебя братец, он поиметь хочет, -- прошипел Идай.

-- Меня!? Да я!..

-- Успокойся, почтенный Менесфей, -- примирительно поднял руки Эвдор, -- я уже раза три объяснил тебе, что хочу взаимовыгодного сотрудничества. У тебя гемиолия, но мало людей. У меня акат, людей тоже мало, но есть деньги, а значит и люди будут. Мы могли бы объединиться.

-- "Меланиппа" сближается с купцом, -- с выражением безграничной усталости на лице, заново объяснил Аристид, -- тот в нас пиратов не подозревает. Завязываем бой. Из-за какого-нибудь мыска, острова, скалы выскакивает "Актеон". Дело сделано. Добычу поровну. Вам две доли сверху. Все в выгоде. По рукам?

-- По рукам, -- растянулся в улыбке Менесфей.

-- Не нравится мне это, -- сказал Идай.

-- Что именно, почтенный?

-- Какая выгода вам?

-- Мы много на акате не навоюем.

-- То есть мы вам нужны, -- утвердительно кивнул Идай, -- а вы нам?

-- Цену себе набиваешь? -- поинтересовался Аристид.

-- Погоди, -- осадил Эвдор, -- почтенный Идай прав, тут главное не продешевить. Ты, Идай, думаешь, что без нас обойдешься? До сих пор обходился?

Идай только вновь скрипнул зубами.

-- Ты эта... за горло берешь, Крысолов, -- неожиданно обнаружил умственную активность старший из братьев.

-- Нет. Учитывая ваше нынешнее положение, я очень щедр. Без меня от вас скоро одни лохмотья останутся. А со мной разбогатеете. Месяц назад я имел дырявый хитон, а посмотри на меня сейчас. Корабль будет ваш, я лишь поведу его туда, где можно хорошо поживиться.

-- Соглашайся Менесфей, -- встрял один из бойцов, составлявших свиту братьев, -- Эвдора боги любят. Все знают, как он удачлив.

-- То-то он в рудники загремел, -- бросил Идай.

-- Быстро сплетни расходятся, -- усмехнулся Аристид.

-- Другой бы там и загнулся, -- спокойно ответил Эвдор, -- а я здесь стою.

-- В навархи метишь, Крысолов? -- поинтересовался Идай.

-- Именно так.

-- Три доли сверху.

-- Предлагаю поступить так: десятая часть добычи -- доля вождей. Делим ее на пять частей. Одна часть мне. Одна Аристиду, кормчему "Меланиппы". Три вам. Командую я на "Актеоне", вы подчиняетесь мне, моих людей больше. Но корабль ваш, поэтому ваша доля больше.

Переварив такой расклад, бойцы братьев зароптали.

-- А ну-ка утихли! -- рявкнул Менесфей и нахмурившись, хлопнул широкой мозолистой ладонью по столу, -- что-то мне не нравится, что ты того... Командуешь.

-- До тебя только дошло? -- прошипел Идай, -- он все под себя подомнет!

-- Ваших людей немногим меньше будет, сами вы не дети, чего боитесь?

-- Я ничего не боюсь! -- вскинулся Менесфей.

-- А ведь твоих людей пока что не больше, чем у нас, -- заметил Вырви Глаз.

-- Пока, -- кивнул Эвдор, крутнув на ребре по столу тетрадрахму.

Братья уставились на вращающуюся монету.

-- Десятая часть вождям, -- задумчиво протянул Идай, -- кто так делит?

-- Например, Леохар. А еще Эргин, Змеиный, Уголек, все.

-- Вот ты и врешь! Никогда такого не было! Всегда делились поровну, а вождям по лишней доле.

-- Если тебя, почтенный Идай, не посвящают в некоторые хитрые особенности дележа, то это не значит, что их нет, -- спокойно ответил Эвдор.

-- Это что ж такое? -- возопил Златоуст, -- нас обманывают, что ли?

Свита поддержала его ворчанием.

-- Иди, обвини Эргина, -- усмехнулся Аристид.

-- Я тебе предлагаю делиться, как Эргин со своими ближниками, - протянул руку Менесфею Эвдор, -- ну, ты согласен? Со мной ты возвысишься, без меня скоро совсем без людей останешься, и тебя сожрут.

Менесфей кинул взгляд на своих людей, взглянул на брата. Тот поджал губы, но нехотя кивнул.

-- По рукам.

-- Есть у нас Гундосый, а теперь еще и Златоуст будет, -- хохотнул Аристид, когда они с Эвдором вышли из кабака.

-- Ага, -- согласился Эвдор, -- на состязаниях ораторов всех побьем.

-- А ты не боишься, что у нас оппозиции изрядно прибыло? Мало нам Дракила, теперь еще эти двое по любому поводу гадить будут.

-- Гадить будет Идай. Менесфею ума не хватит.

-- Это да, он сразу за железку и в морду...

-- Нам теперь самое главное, кинуть клич по-умному, чтобы ни с кем не разодраться. А то нам еще Патару припомнят.

-- Полиад не обидится. Он и не заметил, что кое-кто из его людей к нам перебежал. А заметит, так я ему скажу, что он сам, по дружбе, да от щедрот своих...

-- А вот Терей не столь добродушен.

-- Кого ты из наших, рудничных возьмешь на "Актеон"?

-- Пока только Залдаса, а там посмотрим. Залдас с мечом проворен, а язык за зубами держит. Койон горяч, Гундосый туповат, а остальным я не доверяю. Дракил мигом сведет дружбу с Идаем. Я их не боюсь, но не хочу искушать судьбу.

-- Я бы и фракийцу не доверял.

-- Ему опереться не на кого будет.

-- Все же возьми еще Саргабаза.

-- Он же мидянин, с ионийцами сговорится, у Златоуста, как я понял, одни ионийцы.

-- Нет, как раз он и не сговорится. Мидяне с ионийцами сговориться могут, только когда их примерно поровну.

Квартал они прошли в молчании, затем Аристид не выдержал:

-- Я давно уже понял, Эвдор, что ты на службе у Митридата. И исполнил службу неплохо, раз так щедро обласкан. Не хочешь рассказывать, не надо, но что ты собираешься делать дальше? Рвем отсюда когти, пока не нагрянул Лукулл и действуем своим умом, как соблазняли братьев?

Эвдор не ответил. Аристид подождал немного и сказал:

-- По-прежнему тянешь нас в царскую войнушку. До наварха или стратега хочешь дослужиться?

-- А ты бы не хотел?

-- Хлопотно. Опять же, настроение у царя переменчивое. Оплошаешь, чик, а головы-то и нет.

-- Царю разные слуги нужны. Кто-то рати водит, кто-то во вражий стан пролезает. Кто из них для победы полезнее, еще вопрос. Из катапульты по воробьям не стреляют, вот и мы царю в грядущей драке с Лукуллом не нужны. Вернее, нужны не в таком качестве, как ты думаешь.

-- Ох, темнишь ты опять, Эвдор.

-- Эргин вывезет царя с войском в Митилену.

-- Мы тоже с ним?

-- Нет. Мы пойдем в Троаду. Нам надо шустро команду вербовать.

-- Это и ежу понятно. Зачем нам в Троаду?

-- Там, возле проливов, стоит флот Неоптолема. Но мы к нему присоединяться не будем. Нам приказано наблюдать.

-- "Нам приказано", -- фыркнул Аристид, -- эх, Эвдор, когда мы сами себе приказывать будем? Менесфея завербовать тоже тебе царь приказал?

-- Нет. Царя я вообще не видел. Мне никто не указывает, как мне действовать, чтобы должным образом исполнить задание.

-- Смотри, Эвдор, по острию ножа ходишь. Мы все за тобой следуем, пока удача на твоей стороне. А ну как изменит?

-- Удача? Мне? Никогда этого не будет.

-- Ну-ну, -- покачал головой Аристид.

"А в рудниках ты уже побывал".

Команду собрали за три дня, переманив людей и обидев немало мелких сошек, кто и так еле сводил концы с концами. К тому времени Мономах и Терей уже отплыли на Лесбос в Митилену с царем, его свитой и доброй половиной войска. Менее поворотливый Драконтей немного задержался, но вскоре последовал за ними. Питану защищать Митридат не собирался.

Когда на "Актеоне" отдавали причальные концы, римляне уже ровными колоннами входили в город, открывший ворота Фимбрии. Лукулл так и не появился, что невероятно взбесило Гая Флавия, а "Актеону" с "Меланиппой" позволило беспрепятственно улизнуть. Впоследствии, ученые мужи запишут, что Митридат отплыл, смеясь над неудачливым Фимбрией, но это будет лишь красное словцо. Царь сохранял ледяное спокойствие. Война продолжалась.

Глава 14. Мыс Лект Троадский. Начало осени

Сухощавый старик, когда-то черноволосый красавец, а ныне совершенно седой, покрытый шрамами и морщинами, но по-молодому подтянутый, стоял на верхней площадке боевой башни "Птолемаиды", флагманской пентеры египетской эскадры.

Сто двадцать зигитов, гребцов нижней палубы[156]

хором тянули монотонную песню-келевсму, ворочая веслами в неспешном походном темпе, под перестук деревянных молотков келевста и его помощников, передающих ритм гребли по всем палубам. Гребцы верхнего ряда -- траниты, коих было в полтора раза больше, чем зигитов, отдыхали и "Птолемаида", покачиваясь на низкой волне, неспешно двигалась на острие гигантского клина кораблей вдоль берега Троады[157]

на север, к проливам в Пропонтиду и Эвксинский Понт.

Здесь, на высоте восьми локтей над верхней палубой, слова песни, доносившиеся из чрева пентеры, были плохо различимы, но старик в пурпурном, расшитом золотом хитоне и не пытался разобрать их. Этот мотив, был знаком Тимофею с ранней юности, когда он поступил рядовым матросом в царский флот. Для мальчишки, сына рыбака, такой поворот судьбы был неслыханной удачей, ибо подобные ему, свободные, но малоимущие граждане державы Птолемеев могли рассчитывать на службу лишь в качестве гребцов. Тимофей, несмотря на молодость уже был многоопытен в морском деле, лихо управлялся с парусами и был взят на посыльную эпактиду, снабженную для быстроты передвижения мачтой и парусом. Прошло полвека и вот, под его ногами уже не вечно текущее днище легкого беспалубного суденышка, а доски башенного помоста пентеры, не самой большой в царском флоте, но и не последней. Когда-то одетый в одну лишь выбеленную солнцем набедренную повязку, теперь он носил пурпурный плащ наварха, и был известен и уважаем многими, как единственный из флотоводцев Птолемея Латира (а так же кое-кого из предшественников нынешнего фараона), кто выбился в люди с самых низов. Пятьдесят лет верной службы, походов, схваток с критянами и киликийцами, с сирийцами, подданными хиреющей династии Селевкидов. Наварх был из тех, кто неизменно первый в бою, но всегда последний в очереди за наградами, хотя по заслугам, по справедливости, должен бы держаться во главе списка наиславнейших египетских военачальников. Но разве есть на свете справедливость? Немного прожило властителей, кто возвышал и приближал простолюдинов. Птолемеи уж точно были не из таких. Кроме, пожалуй, самого первого в династии, соратника Великого Александра. Поэтому Тимофей был скорее удивительным исключением, за что, кстати, его и любили те, кто не числил в предках богатых и знатных. Любовь черни нередко вызывала злобную зависть владык, но Тимофей был редким гостем во дворце и на глаза придворным почти не попадался. Кто-то же должен охранять морские торговые пути Державы Птолемеев. Вот наварх и не вылезал из походов.

Его это устраивало. Он любил море во всех его проявлениях. Его пьянил жестокий зимний шторм, не страшил изнуряющий знойный штиль. Он властвовал над морем, и поболее других флотоводцев сохранял людей и кораблей в боях и нападках стихии. Раскрашенные дураки в царском дворце могли отзываться о незнатном навархе с пренебрежением, но стоило сверх меры расшалиться пиратам, как вспоминали про Ската. Этим прозвищем Тимофея наградил Леохар два десятка лет назад. В ту пору Одинокий Волк, еще только подбираясь к ступеням своего нынешнего тронного помоста, активно обчищал побережья Египта и Кирены и, получив несколько оглушающих ударов от эскадры Тимофея, был вынужден искать добычу в других местах. Позже, подмяв под себя Крит, Леохар-Автолик, подначивая местных царьков, дважды пытался распространить свое влияние на некоторых высокопоставленных евнухов в Александрии, чтобы они помогли ему убрать с дороги умного врага, но в царском дворце помимо недоброжелателей у Тимофея отыскались и защитники, так что затея Волка в обоих случаях провалилась. Кое-кто объяснил фараону, что не стоит бить палкой бдительную сторожевую собаку, если она громким лаем отпугнула воров, разбудив при этом хозяев. Тогда некоторые при дворе стали было звать Тимофея Псом, но наварху эта кличка не понравилась -- в Эгеиде Псами звали как раз тех, кого он истреблял.

Ныне же времена настали удивительные. Большая триера, шедшая в трех полетах стрелы позади "Птолемаиды", по левую руку, несла на акростоле белое знамя Волка с черным критским лабрисом. И вместо того, чтобы немедленно уничтожить пирата всеми доступными средствами, Тимофей был вынужден согласовывать с ним все свои действия. Союзник...

Хотя родоссцы горой стояли за своего Дамагора, но главнокомандующим Лукулл назначил именно Тимофея, как старшего по возрасту и наиболее опытного. Всей власти он ему, правда, не дал, ибо был склонен доверять в этом окружении только самому себе.

Корабли держались все вместе, но не вразнобой, а "свои со своими". На правом крыле клина -- Дамагор. На левом -- Леохар. В центре - египетская эскадра. Сам Лукулл разместил свой штаб на "Птолемаиде". Сей факт беспокоил Тимофея, опасавшегося, что римлянин, ничего не смыслящий в морской войне (и вообще в морском деле) начнет тянуть одеяло на себя, однако до сих пор Лукулл не предпринимал попыток вмешательства в управление флотом.

Когда приметы береговой линии сообщили кормчим о приближении к земле, где более тысячи лет назад, согласно сказкам слепого старца, две рати, подначиваемые богами, упоенно истребляли друг друга из-за женщины, Тимофей условными дал команду всем кораблям, сближаться. Он не имел точных сведений о силе Неоптолема и его местоположении, поэтому рассчитывал на внезапность. В ту пору корабли для морского сражения выстаивались в линию, подобную фаланге и так же, как на суше, навархи старались максимально усилить свой правый фланг. Тимофей не был склонен слишком костно придерживаться этого правила, но решил, что в данной ситуации наиболее эффективным будет традиционный план боя. Он рассчитывал встретить Неоптолема стоящим на якоре. Слухи о том, что понтийский наварх базируется у Геллеспонта доходили до ушей Тимофея с начала лета. Никто их не опроверг, не сообщил о каких-либо перемещениях понтийского флота. Это могло означать, что Неоптолем караулит проливы, собираясь воспрепятствовать подвозу подкреплений и припасов войску Фимбрии. Конечно, весь штаб Лукулла уже знал, что никакого снабжения марианцев и в помине нет, но понтийцы об этом не догадывались. Сторожат они уже давно, а значит, скорее всего, стоят в каком-то порту, корабли частью вытащены на берег (те, что помельче), частью сцеплены друг с другом, неповоротливы и небоеспособны. На военном совете был выработан план, согласно которому родосский отряд Дамагора на легких триерах врывается в гавань Дардана (именно этот город Лукулл считал наиболее вероятным кандидатом на роль базы понтийского флота), отсекая от берега связанные корабли, по которым наносят удар Тимофей и Леохар. Замысел предполагал быстроту, точность, выучку команд. Недисциплинированные пираты для этой цели не годились, о чем Тимофей со свойственной ему прямотой сообщил Волку, вызвав ухмылку последнего.

План был принят, однако Скат вряд ли дожил бы до своих седин, если бы не предвидел некоторые возможные неприятные неожиданности, поэтому стал готовиться к бою задолго до Дардана, у самого входа в Геллеспонт. И не прогадал. Неоптолема в Дардане не было. Тимофей сразу понял это, едва увидел, как прямо по курсу из-за мыса Лект вылетела гемиолия критян. Судно это было в разведке и, судя по скорости его возвращения (весла гемиолии пенили воду в темпе, явно не походном) оно наткнулось на что-то важное.

Выскочив на идущую широким фронтом эскадру, кормчий гемиолии быстро сориентировался и направил судно к флагманской пентере. Когда корабли сблизились на расстояние стадии, на обоих келевсты отдали команду сушить весла. Выждав еще немного, Тимофей сложил ладони рупором и прокричал:

-- Что случилось?

-- Множество кораблей! -- ответили с гемиолии, -- идут на юг!

-- Понтийцы? -- спросил трибун Постумий, стоявший на башне рядом с египетским навархом.

Вопрос был явно риторический и Тимофей не стал отвечать.

-- Идут в боевом порядке?

-- Вроде нет! Многие под парусами!

-- В проливе под парусами? -- спросил Постумий.

Триерарх[158]

Мелеагр, командир "Птолемаиды", присутствовавший здесь же, на башне, облизнул указательный палец, оценил ветер и кивнул.

-- Вполне возможно, -- подтвердил Тимофей, который безо всякого облизывания пальцев всей кожей чувствовал малейшие изменения в силе и направлении ветра, -- десять стадий[159]

в самом узком месте, а тут, у входа, вдвое шире. Если они идут походной колонной... -- наварх снова повернулся к разведчикам, -- вас заметили?

Гемиолия подошла совсем близко к "Птолемаиде" и можно было не драть глотки.

-- Не знаем, мы выдели их издалека, и сразу же повернули назад.

-- Возвращайтесь к своим.

На гемиолии опустили весла на воду и она, лихо развернувшись, понеслась на левый фланг, к пиратам Леохара. Тимофей повернулся к Постумию и Мелеагру.

-- Готовиться к бою. Передать приказ на все корабли, только без шума. Твои римляне, Постумий, своими трубами способны мертвого разбудить и уж точно предупредят врага, даже если он в двадцати стадиях. Спускаемся.

На палубе к Тимофею подошел Лукулл.

-- Неоптолем?

Наварх кивнул.

-- Что ты намерен предпринять?

-- Разбить его, -- наварх вытянул руки в стороны и один из матросов принялся обворачивать его плотной тканью линоторакса.

Доспех наварха даже не был усилен металлическими пластинками, тогда как легат задолго до появления противника облачился в кованный нагрудник, воспроизводящий гераклову мускулатуру.

На башне пентеры подняли гоплитский щит, выкрашенный в красный цвет.

-- Эоситей, -- позвал наварх безусого худощавого юношу в доспехах, гораздо более дорогих, чем его собственные, -- спеши к Дамагору, передай ему, пусть уходит ближе к берегу, там его будет хуже видно. В бой вступит только по звуку трубы.

Юноша метнулся на корму, перелез через борт и исчез. Посыльная весельная эпактида, которую "Птолемаида" тянула на буксире, отцепившись от флагмана, заскользила к отряду Дамагора.

-- Он узнает звук? -- спросил Лукулл.

-- Да, все оговорено заранее.

-- Ты ставишь его в засаду?

Тимофей кивнул.

-- На фоне берега его триеры увидят не сразу, они не имеют башен и низко сидят. Мы не будем огибать мыс. Пусть это сделает Неоптолем.

Повинуясь условным знакам, поднимаемым на шестах (мачты на всех кораблях были убраны), триеры и пентеры союзников сближались, сбиваясь в довольно плотное построение.

-- Ложимся в дрейф, Мелеагр, -- сказал триерарху Тимофей, -- течение нам благоприятствует.

-- Каким образом? -- поинтересовался Лукулл.

-- В Геллеспонте поверхностное течение направлено из Пропонтиды в Эгейское море. Нас будет сносить назад.

-- А если было бы иначе?

-- Потащило бы вперед и к берегу. Укрываться за мысом было бы сложнее. Враг увидел бы нас загодя и подготовился, убрал мачты, перестроился.

Лукулл только покачал головой, дивясь познаниям наварха.

Примерно через час,согласно показаниям клепсидры[160]

, над мысом была замечена тонкая струйка дыма.

-- Что это? -- спросил Гай Постумий.

-- Я думаю, мы обнаружены, -- ответил Мелеагр.

-- Как?

-- Неоптолем может себе позволить разведку конным разъездом по берегу. Даже странно, что нас заметили только сейчас.

-- Значит, внезапный удар теперь невозможен?

-- Выходит так. Дальнейшее ожидание бессмысленно.

-- Так же, как и засада Дамагора, -- сказал Лукулл.

-- Ну уж нет, -- возразил Тимофей, -- легат, сейчас все зависит от твоего авторитета. Нужно, чтобы твой человек немедленно отправился к Леохару и передал приказ идти в атаку. Я хочу, чтобы Псы ввязались в бой, быстро его проиграли и обратились в бегство.

-- Притворное отступление?

-- Да. Это рискованное предприятие и боюсь, Волк может приказ из моих уст проигнорировать.

-- Понятно. Публий Ацилий, ты слышал слова наварха?

-- Да, мой легат, -- откликнулся один из трибунов в свите Лукулла.

-- Поручаю исполнение тебе. И пойдешь в бой на корабле Леохара, как гарантия, что его не бросят на произвол судьбы.

-- Так точно.

-- Заставь Неоптолема обогнуть мыс... -- сказал Тимофей.

-- ...и проси за это любую награду, -- закончил за него Лукулл.

* * *

"Распределить их по разным кораблям, легат?"

"Зачем? Думаешь, они могут представлять угрозу?"

"Я бы не исключал этого. Два десятка человек, настроенных враждебно, в пылу битвы могут ударить нам в спину".

"Допустим, они смогут захватить корабль. И куда потом денутся?"

"Я предлагаю не рисковать".

"Хорошо. Раздели их".

Узнав о решении Лукулла, Север усмехнулся:

"Осторожность никогда не повредит, Луций Лициний?"

Вопрос не достиг ушей адресата, ибо легат не удосужился посетить марианцев лично. Приняв решение и отдав команду подчиненным, он сразу же выкинул из головы пленного трибуна и его людей. Север поинтересовался у Постумия, что тот думает о решении легата, но наткнулся на непроницаемую маску вместо живого лица. Трибун Гай решения командующего обсуждать не собирался. Истинный солдат. Итак, план Фимбрии полностью провалился. Что же теперь делать? Смириться и отдаться на волю судьбы? Что-то в последнее время все, к чему он прикасается, рассыпается в труху. Север не смог совладать с потоком эмоций, хлеставших через край.

"Вы -- стадо упрямых баранов!"

"Ты слишком много говоришь, марианец", -- холодно ответил Постумий.

"Я римлянин! Такой же, как и ты. Мы должны сражаться против общего врага, а не друг, против друга!"

"Вы, марианцы, все такие восторженные идиоты? Залили улицы Города кровью и при этом имеете наглость утверждать, что вы такие же римляне? Вы убили моего брата. Будь моя воля, я изрубил бы тебя на мелкие куски".

"Что тебя останавливает?" -- мрачно спросил Север, не став заниматься очередным сравнением, кто больше зарезал римских граждан.

"Легат излишне великодушен".

"Что тебя останавливает?" -- повторил вопрос Квинт, -- "Ты можешь убить меня и доложить, что я пытался бежать".

"Не провоцируй меня, марианец. Юпитер свидетель, у меня руки чешутся".

"Я не убивал твоего брата".

"Ты марианец".

Понятно. Дальнейшая дискуссия бессмысленна.

"Зачем разделять нас? Если мы безоружные узники, окруженные врагами, которые жаждут нашей крови сильнее, чем крови Митридата, разве мы в силах повредить вам?"

"Потому что, как я уже сказал, легат излишне великодушен. Вам вернут оружие. Ты хотел сражаться с Митридатом? Лукулл дарует тебе такую возможность".

Квинт был вынужден признать, что происходящее с трудом поддается осмыслению. Похоже, единственно возможный выход -- прекратить бороться с судьбой. Будь, что будет.

Его определили на египетскую пентеру "Три Хариты", которой командовал триерарх Неферет, судя по имени -- чистокровный египтянин. Однако он прекрасно говорил на общегреческом языке, и всем своим внешним видом, манерами и одеждой, был неотличим от эллина. Вот он -- отголосок великого передела мира, смешения народов, задуманного Александром. Один народ, один царь, один бог.

Несбыточная мечта? Тогда, в жаркий день месяца таргелиона[161]

, когда в Вавилоне умер Великий Царь, говорили, что звезда Александра закатилась. Но он не был звездой, стремительно промчавшейся по ночному небосклону и сгоревшей без следа. Он был яркой молнией, сверкающей лишь краткий миг, но порождающей лесной пожар, длящийся многие дни и недели. Он был камнем, брошенным в воду. Камень давно уже на дне, а волны все еще бегут прочь, ровными кругами...

Еще Александр стал назначать на ключевые посты в своем царстве варваров, вызвав тихую ненависть македонян. Диадохи оказались вынуждены продолжить эту традицию. Десятилетия кровопролитных войн сильно проредили число ушедших в поход с Александром, но все же македоняне и эллины не растворились без следа посреди моря варваров. Наоборот, смешение двух стареющих культур породило нечто новое, весьма жизнеспособное. Один царь, один бог... Не суждено. Не возможно. Так ли? Вот он -- египтянин, не отличимый от эллина. Кому придет в голову назвать его варваром? Значит, мечта осуществима? И все люди могут быть братьями, отбросив сковывающие путы национализма? Красивые слова... Даже когда волею богов стираются границы государств, люди все равно стремятся поделиться на "наших" и "не наших". Послушай, малыш, сказку, про то, как поссорился дядя Гай с дядей Луцием, а несколько сот тысяч римлян зачем-то решили в этой ссоре принять деятельное участие.

Подобные мысли были в новинку для Севера. Он не был отпрыском богатого семейства и к нему не приставляли в учителя образованных рабов, а большую часть времени Квинт проводил в компании Стакира. Скиф, при всех его талантах, высокими материями не увлекался. Впервые список жизнеописания Александра на каком-то выцветшем папирусе, в оригинале составленный, кажется самим Птолемеем, попался Квинту во время службы под началом Дидия. В первую очередь юный трибун заинтересовался, конечно, описанием походов и битв, но было там еще кое-что. Что-то, заставившее задуматься.

Здесь, на Востоке, самым большим удивлением, даже потрясением, было то, что он, римлянин, с детства обучившийся греческому языку, понимал всех. В городах Вифинии, в порту Фокеи, любой чужестранец, одетый необычно, говорил по-гречески. Это был поистине всемирный язык. Квинт путешествовал на борту финикийского гаула, подвергся нападению киликийских пиратов, а теперь ступает на борт египетской пентеры с командой, состоящей из египтян. И все эти люди, как он мог убедиться, были весьма условными финикийцами, киликийцами и египтянами. При всей этой удивительной общности, деление на "наших" и "не наших" представало чем-то донельзя искусственным. А вот кто органично смотрелся по ту сторону границы "наших", так это римляне, отряды которых были размещены Лукуллом на всех египетских кораблях. Собственных людей у легата было не больше трех сотен, а то бы он отрядил их и в команды родоссцев с критянами. Не доверяет союзникам Луций наш Лициний.

Приятной неожиданностью была встреча на борту "Трех Харит" с Барбатом и еще одним легионером, Титом Милоном, по прозвищу Лапа. Подбирая сопровождение для посла, Сергий Назика выделял ребят крепких, под стать этому Лапе с его геракловыми ручищами, но если на "Любимце Астарты" Милон особенно не выделялся, то здесь был, как титан посреди карликов.

Тессерарий весело подмигнул Квинту:

"Что, командир, провалились мы?"

"Выходит так".

"Ничего, еще поживем".

"Поживем, Луций".

Впервые оказавшись на военном корабле таких размеров, Квинт был поистине впечатлен. Немаленький гаул казался теперь скорлупкой. А ведь пентера была не самым большим кораблем из ныне существующих, и уж ни в какое сравнение не шла с гигантами Деметрия Полиоркета и Птолемея IV. Еще больший восторг вызвало зрелище выхода союзного флота в море. Север уже видел большие скопления кораблей при переправах в Грецию и Азию, но то были транспортники, а здесь, куда ни кинь взгляд, воды не видно от триер и пентер. Восемьдесят кораблей.

У входа в Геллеспонт флот изготовился к бою. Египетская эскадра шла правильным клином "Три Хариты" располагались довольно близко к его острию. На правом траверсе -- пентеры "Ганимед", "Прекрасная". Далее флагман -- "Птолемаида". По левому борту шла пентера "Рог Аписа", а чуть сзади держались триеры "Атропа" и "Чайка". Моряки были сосредоточены, даже напряжены. Всезнающий Барбат, который не стеснялся расспрашивать всех обо всем, подсказал Квинту, что египтяне последние десятилетия сражались на море лишь с пиратами, часть из которых сейчас, союзники, довольно беспорядочно расположились на левом фланге. Флот Митридата же на море господствует. Не мудрено, что все его боятся. "Вернее, опасаются", -- поправился Луций.

Когда на башне соседнего "Ганимеда" появился красный щит, пошло движение.

-- Совсем близко понтийцы, видать, -- прокомментировал Барбат, -- за мысом. Скоро начнется.

Забегали моряки, расставляя возле палинтонов[162]

горшки с маслом и круглые каменные ядра. Закурились жаровни. Египтяне-эпибаты и римляне облачились в доспехи. Северу выдали кривой меч-копис, простой конический шлем и льняной панцирь, в который трибун, не имеющий навыка, завернулся не без труда.

Север почувствовал, что темп гребли понизился, а потом и вовсе прозвучала команда сушить весла. Критяне на левом фланге, напротив, резко ускорились и, оторвавшись от египтян, начали огибать мыс. Какое-то время ничего не происходило. Моряки всматривались вдаль, молчали. Наконец оттуда, из-за мыса донесся слабый, едва различимый звук. Треск и последовавшие за ним крики. Этот звук был слаб и незаметен на фоне потрескивающих углей в жаровнях и скрипящих снастей, на фоне пронзительной тишины напряженного ожидания, но все же он грянул подобно взрыву вулкана над ухом.

-- Ну, понеслось, -- объявил Барбат.

Опыт морского сражения, которым обладал Север, не мог раскрыть ему всю картину того, что творилось за мысом. Треск и крики усиливались. К сигнальному дымку на мысе добавились еще дымы, густые, черные.

-- Хорошо смолистое дерево горит, -- заметил Милон.

Сражение шло, а на египетских кораблях тянулось мучительное ожидание. Север заметил, что лежащие в дрейфе пентеры, как будто, немного сносит назад.

"Чего мы ждем?"

Из-за мыса показались корабли. Одна гемиолия, другая, келеты, моноксилы. Кто-то из египтян с досады крякнул:

-- Уже бегут, ублюдки.

-- Разбойные, что с них взять. Жареным запахло, вот и драпанули.

-- А мы-то чего медлим? Надо было всем навалиться!

"Он заманивает их в ловушку", -- подумал Север, имея в виду Лукулла, -- "это притворное бегство".

Корабли пиратов слепо шли прямо на египтян.

-- Столкнемся же! -- воскликнул Милон, крепко схватившись за борт, аж пальцы побелели.

"Отвернут. Это ловушка. Они скрывают нас от понтийцев", - Север чувствовал, как кровь побежала по жилам быстрее.

Лопасти весел пентеры с громким всплеском опустились в воду. Квинт ощутил легкий толчок, сопровождаемый слитным выдохом трехсот глоток: "Ха-ай!" Деревянные колотушки принялись отбивать неспешный ритм. Слева по борту, с "Рога Аписа" почти точно в такт доносился свист флейты.

"Р-раз!"

Сто двадцать весел поднялись вперед и вверх, как копья фаланги. Ни одно не пошло криво, выученные гребцы могли поспорить с лучшими геометрами в изображении параллельных линий.

"Два!"

Весла опустились.

"Ха-ай!"

Новый толчок. По обоим бортам в воде возникают цепочки стремительных вертунов, сопровождающих бросок пентеры. А келевст не унимается и бьет все быстрее:

"Р-раз!" -- подхватывают пентеконтархи.

"Р-раз!" -- копья эпибатов стучат по палубе. Нет сил стоять неподвижно, так и хочется поддержать, отбить нарастающий ритм, принять участие в пробуждении мощи хищного морского чудовища, в которое стремительно превращается пентера.

"Р-раз!" -- струи воды дождем льются с поднятых весел.

"Два!" -- вода бурлит, мириады брызг на мгновения рождают в воздухе соленый туман.

"Р-раз!"

"Два!"

"Ганимед" чуть вырывается вперед, "Рог Аписа", напротив, отстает. На встречной гемиолии весла бьют вразнобой, оно и понятно, откуда бы у разбойных взялась такая выучка.

"Р-раз!"

"Два!"

Пиратские корабли начали отворачивать в стороны. Довольно хаотично. Кормчие поумнее уводят свои корабли мористее, но кое-кто норовит прижаться к берегу в разрыв между египтянами и почти незаметными на фоне скал родосцами.

"Куда прешь, лопата!?"

Одна из пиратских гемиолий, плетущаяся в конце, чуть мешкает и неожиданно резко кренится на правый борт, почти останавливаясь. Крики моряков глохнут в треске ломаемого дерева. Рядом с протараненным судном стремительно проходят две триеры, на передних наклонных мачтах которых красуются полотнища с эмблемой Ахеменидов[163]

: звезда и полумесяц в венке. Спустя какие-то мгновения, на носу "Трех Харит", со щелчком и гудением бьет палинтон, и каменное ядро уносится в сторону врага.

Мимо! Поторопились.

Замешкавшаяся гемиолия погружается в воду. Прочие пиратские корабли почти все уже раздались в стороны, открывая путь ударной силе союзного флота.

Увлекшись преследованием критян, понтийцы, как и ожидал Тимофей, вытянулись в узкую ленту, а завидев сильного противника, начали беспорядочно сбиваться в кучу, как стадо испуганных овец. Если бы Север был опытнее в морском деле, он мог бы отметить, что в первых рядах понтийцев оказались только триеры. Пентеры и гексеры Неоптолем придерживал в хвосте походной колонны и теперь они, замедлившись, выстраивали фронт для сражения.

Меньшие корабли первыми приняли на себя удар египтян. Впрочем, триерархи египетских пентер в первой линии были достаточно опытными, чтобы бездумно кидаться на такую легкую добычу, какой представлялись пытающиеся развернуться и уйти из под удара легкие корабли противника. Никого из египтян на "Трех Харитах" не удивило, что кормчий, избегая таранного удара, ловко провел корабль между парой понтийских триер. Север, поначалу недоуменно нахмурившийся, быстро сообразил, что "Три Хариты" намереваются бить рыбку покрупнее. Прельстившись понтийской триерой, кормчий "Харит" рисковал заклинить таран в борту жертвы. Подобное имело смысл лишь в схватке с кем-то более важным и опасным. Огрызнулись ядрами-стрелами палинтоны и лучники на башнях, враг ответил тем же, на том и разошлись.

"Рогу Аписа" повезло меньше, он не смог отвернуть и врубился в чужой, неосторожно подставленный борт, сразу отстав от "Харит". Бросив взгляд назад, Север увидел, как группа легионеров пытается без "ворона" перебраться на вражеский корабль. Непривычных к такому делу римлян понтийцы ловко приняли на копья и поперечный гребень центуриона, мелькавший над бортом, исчез первым.

-- Правый борт, весла убрать! -- рявкнули над ухом.

Гребцы спешно выполнили команду, спасаясь от вражеского тарана. С прошедшей мимо триеры полетели стрелы и дротики. Одним из них, зазевавшийся Север едва не был пришпилен к башне.

"Внимательнее, Квинт, хватит хлопать глазами по сторонам, сейчас будет еще жарче".

На расстоянии вытянутой руки прогудело каменное ядро, снеся голову одному из моряков. Квинт втянул голову в плечи, а благоразумный Барбат и вовсе растянулся на палубе.

-- Не ранен?

-- Вроде, живой!

Другое ядро превратило в щепки борт, уронив жаровню возле палинтона. Раскаленные угли покатились по палубе. Милон кинулся тушить пожар, сорвав с плеч свой легионерский плащ. Один из помогавших ему матросов перевалился через борт со стрелой в шее. Еще одно ядро рикошетировало от палубы двух шагах от Севера, а в следующее мгновение кусок доски прилетел в ему затылок. Трибун упал на палубу. В глазах потемнело, но шлем с войлочным подшлемником смягчили удар.

Поднявшись на четвереньки, Квинт беспомощно взглянул на свой щит. Он чувствовал себя голым. Рядом лежала чья-то оторванная нога.

-- Весла на воду!

Потянуло едким вонючим дымом. На палубе одной из пиратских гемиолий, не успевшей убраться и теперь сцепленной мертвой хваткой с понтийской триерой, заплясали языки яркого пламени. Квинт выглянул из-за борта, прикрываясь щитом и увидел, как пара снарядов, рисуя в небе красивые дымные арки, рухнули в море неподалеку от "Трех Харит".

"Еще этого для полного счастья не хватало. Дым-то откуда?"

Словно отвечая на его невысказанный вопрос, один из эпибатов "Харит" поднес уголь с жаровни к заряженному в палинтон глиняному горшку и снаряд, оставляя за собой густой черный след, с гудением улетел прочь.

-- Левый борт, табань!

Весла уперлись в воду и пентера начала разворачиваться влево. Впереди замаячил высокий, на локоть выше, чем у "Трех Харит" борт вражеского корабля.

-- Секстирема! -- проорал Барбат.

-- Откуда знаешь?

-- Я все знаю! Там бойцов одних с полсотни будет! Сейчас пойдет потеха!

Север не знал, что Неферет, лично вставший к рулевым веслам, действительно подловил одну из гексер (или секстирем, на римский манер) Неоптолема. В суматохе сражения понтийцы подставили борт, куда не замедлил въехать, сокрушая весла, таран "Трех Харит".

Удар!

Квинт, не успевший найти опору, полетел вперед, но сразу же, как кошка, вскочил на ноги.

"Харитам", в отличие от "Рога Аписа" повезло в том плане, что его римская часть команды заранее озаботилась сооружением на носу пентеры "ворона" и теперь с его помощью легионеры реализовывали свою пехотную сноровку, тесня понтийцев. Римляне дрались на узком мостике, бронзовым клювом впившемся в палубу гексеры, фронтом по двое. Лучшая выучка давала о себе знать и более высокий борт, вынуждавший легионеров лезть снизу вверх по наклонной плоскости, понтийцев не спасал.

Север тоже кинулся в бой и теперь нетерпеливо переминался с ноги на ногу у входа на мост. Задние, напирая на передних, своей массой, в создании которой деятельное участие принял здоровяк Лапа, просто смели понтийцев.

Когда трибун протолкался на палубу гексеры, она была уже на треть занята римлянами и египтянами. Здесь было гораздо просторнее, чем в столпотворении у мостика, но какого-либо подобия строя не прослеживалось, удары сыпались со всех сторон и Квинт сразу же погрузился в пляску стали.

* * *

-- Триера идет в правый борт!

-- Мелеагр?

-- Вижу, наварх!

-- Чего ждем? -- голос Лукулла утратил привычные металлические нотки, а лицо легата побелело. От возбуждения, очевидно.

-- Рано.

-- Не успеем уклониться!

-- Рано поворачивать.

Легат со свистом втянул воздух и судорожно вцепился в борт, ожидая неминуемый удар.

-- Рано!

-- Ну же, Тимофей!

-- Пора.

-- Правый борт табань!

Весла уперлись в воду, а кормчие всем весом навалились на рулевые весла.

-- Не успеем!

-- Успеем!

Даже сухопутным римлянам было очевидно, что "Птолемаида" действительно успевала вывернуться из-под удара приближающейся понтийской триеры. Но начни пентера разворот чуть раньше и оба корабля оказались бы в лобовой атаке друг против друга, отвернуть из которой было бы куда труднее. Драться с триерой Тимофей не желал. Стоя на боевой башне, он отчаянно высматривал "Бромий"[164]

- флагман Неоптолема по сведениям египетских лазутчиков.

-- Проходим!

-- Эх! -- азартно выдохнул легат.

-- А вот теперь они попытаются переломать нам весла, -- невозмутимо заявил Тимофей.

И немедленно прогремела команда Мелеагра, подхваченная келевстом и пентеконтархами:

-- Правый борт, весла убрать.

Кормчий переложил руль на правый борт, корректируя курс пентеры, по инерции продолжающей разворот, когда это уже не требовалось. Корабль выровнялся, затем качнулся влево, восхитив легата изяществом и точностью своего хода.

Понтийцы тоже втянули весла. Корабли разминулись на расстоянии десяти локтей, обрушив друг на друга град стрел. Моряки Неоптолема видели, кого они атакуют и особенно усердно били по верхушкам обоих башен и педалиону, надеясь достать там командующего египетским флотом. Телохранители Тимофея не дремали и немедленно прикрыли командующего щитами, тут же превратившимися в подобие ежей.

-- Триера по левому борту в "проплыве"[165]

!

-- Левый борт, убрать весла! -- гаркнул Мелеагр.

Повторилась история с проходом на малом расстоянии и обменом метательными снарядами. Уклоняясь от ударов, "Птолемаида" быстро теряла ход.

-- Атака слева!

Лукулл, укрывавшийся за бортом, не стал высовываться, полагая, что речь все еще идет о стрелах с прошедшего мимо вражеского корабля. Однако на сей раз нарисовалась новая угроза.

-- А вот и кабанчик! -- воскликнул Тимофей.

Он стоял в полный рост, не думая прятаться, чем изрядно огорчал телохранителей.

Слева на "Птолемаиду" надвигалась понтийская пентера, украшенная кабаньей головой с двумя бронзовыми клыками-проемболлонами[166]

.

-- Слаженно работают, -- похвалил наварх, -- сразу видно, что не пиратская шваль. Выучка! Почти подловили.

-- Почти? Успеем развернуться? -- спросил Лукулл.

-- Теперь нет, потеряли ход. Бежим!

-- Весла на воду! -- возопил келевст, -- темп атаки!

Последняя команда явно была адресована самому себе, поскольку он начал бить колотушкой с каким-то звериным остервенением. Гребцы, с которых сошло уже десять потов, взревели раненым гекатонхейром[167]

и, едва поспевая за келевстом, рванули корабль вперед.

Однако, разгоняться было некуда. Прямо по курсу горели два сцепленных бортами корабля. То тут, то там в воду падали дымящиеся горшки и каменные ядра, трещало дерево, кричали люди. Обстановка вокруг все больше напоминала Титаномахию[168]

, как ее себе представляют поэты -- разверзлись воды, с небес летит огонь и мир заволокло густым вонючим дымом.

Кормчий "Птолемаиды" свой хлеб ел не зря -- здоровенный корабль проскочил между огнем и бивнем, как нитка опытной швеи в игольное ушко.

-- Как вы различаете их? -- спросил Лукулл, -- все эти триеры, пентеры и прочие. У них, у всех, три ряда весел.

-- У пентер бывает три ряда, бывает -- два. Как у нас, если ты заметил, -- ответил Тимофей, -- пентеры шире, к тому же у Неоптолема много триер-афрактов, построенных специально для морских сражений. У них плохая мореходность и их не держат в патрулях, выставляя лишь на войну. Наш государь давно ни с кем не воевал на море по крупному, и по его приказу строят мореходные корабли для ловли пиратов. Афракт легко отличить.

-- Я заметил. Гребцы все на виду. Они же очень уязвимы.

-- Да, но в такой каше афракт может действовать весьма успешно. Почти четыреста лет назад эллины при Саламине разбили персов на триерах-афрактах, шестикратно уступая числом.

Лукулл хотел задать еще вопрос, но Тимофей внезапно воскликнул:

-- Вот он! Мелеагр, ты видишь?

-- Где-где?

-- Взгляни правее, -- наварх вытянул руку, указывая на укутанное дымом скопление кораблей на правом траверзе "Птолемаиды", -- видишь?

-- "Бромий" справа по борту! -- заорал триерарх, -- руль на левый борт[169]

!

Из густого облака дыма показался золоченый нос флагманской гептеры Неоптолема. На голом, лишенном паруса акатионе, развевался стяг Митридата. Лукулл пригляделся и отметил, что гептеру от триеры отличить действительно нетрудно. Оба корабля имели три ряда весел, но гептера была выше и гораздо шире. В каждой секции из трех весел, расположенных лесенкой, работали семь человек -- трое на верхнем ярусе и по двое на нижних. Плоскодонный гигант, обладавший скверной мореходностью, казался неповоротливой плавучей крепостью, но передвигался довольно шустро.

-- Рассчитываешь, что флот, лишенный командующего обратиться в бегство? -- спросил легат.

-- Нет. На суше -- возможно. Так побеждал персов Александр. Здесь - вряд ли. Посмотри кругом. Какое уж тут управление, каждый сам за себя.

Насчет потери управления наварх лукавил. Возле правого борта "Птолемаиды" появилась легкая эпактида. Ее командиру Тимофей, указывая рукой в сторону берега, прокричал какой-то приказ на плохо понятом Лукуллом египетском диалекте общегреческого языка. Командир посыльного суденышка кивнул и эпактида, как птица, унеслась прочь.

Флагманы сближались по сжимающейся спирали, обмениваясь градом камней из палинтонов. Подставлять борта таранному удару никто не собирался, однако, кормчий "Бромия" оказался расторопнее. Бронзовый бивень гептеры, украшенный бараньей головой, лишь скользнул под водой по обшивке "Птолемаиды", но один из чуть торчащих в стороны проемболлонов впился в тело пентеры. Затрещало дерево. От удара гептеру повело в сторону, и проемболлон выскочил наружу. Пробоина была выше ватерлинии, но при столкновении пентера накренилась, зачерпнув воды.

"Ворон", навязанный Лукуллом Тимофею (тот не сильно сопротивлялся), как подкошенный рухнул на высокий борт "Бромия", ломая ограждение. Длинный бронзовый клюв прошил палубные доски насквозь и размозжил голову одному из гребцов ярусом ниже. Легионеры, выстроив щитами некоторое подобие черепахи, двинулись на мост. Египтяне и понтийцы заваливали друг друга дротиками. На мосту атакующих встретили халкаспиды -- отборные бойцы Неоптолема.

-- Жри, ублюдок!

Квинт дрался молча, однако никто вокруг него себя подобной сдержанностью не утруждал.

Верхняя палуба гексеры уже была очищена от понтийцев и римляне схватились с вооруженными чем попало гребцами. Те серьезной опасности для легионеров не представляли, и бой превратился в бойню. Кое-кому из транитов удалось прыгнуть за борт, но большинство гребцов оказались запертыми в тесном внутреннем пространстве гексеры. Не имеющие доспехов, хотя бы даже щитов, вооруженные кинжалами и короткими мечами, они умирали один за другим, страшно крича, не в силах сдержать напор римлян. Вскоре все было кончено, и Квинт едва не оглох от восторженного рева победителей.

Трибун устало привалился к мачте и попытался оттереть кровь с лица. Он был залит ею с головы до ног, но вся она была чужая, Квинт не получил ни царапины. Сказать по правде, этот бой не был для него слишком тяжелым.

-- Трибун! Живой!

-- Вроде того. Рад, что и ты жив, Луций.

-- Что дальше?

-- Понятия не имею. Я вообще-то второй раз в морском бою. На суше бы сейчас сгруппировались и пошли бить врага дальше. А тут...

А тут все было иначе. Неферет с помощниками держали совет, что делать с захваченной гексерой. Бросить ее или попытаться заделать пробоину. Пока совещались, в противоположный борт гексеры воткнулась понтийская триера, спасающаяся от гигантского факела в который превратилась связка кораблей неподалеку. Понтийцы удирали, не разбирая дороги, места для разворота совсем не было, а где свой, где чужой, поди разбери в такой мясорубке. Вопрос решился сам собой.

"Три Хариты" осторожно сдали назад, освобождая застрявший таран, и мертвая гексера начала тонуть. Что дальше случилось с въехавшей в нее триерой, Квинт уже не увидел. Он совершенно утратил чувство времени. Схватка на борту понтийского корабля одновременно казалась ему и скоротечной и бесконечно долгой. Возвращаясь в реальность, он крутил головой по сторонам, пытаясь оценить текущую обстановку.

Изменения были впечатляющими. Нигде вокруг не просматривались движущиеся корабли, все они либо тонули, либо горели, либо, сцепившись бортами, служили плавучими помостами для упоенно режущих друг друга людей. А часто все это наблюдалось вместе. Десятки, сотни моряков оказались в воде, но даже там некоторые продолжали воевать за или против Митридата, не задумываясь, зачем им это, когда собственная жизнь висит на волоске.

Опытный триерарх Неферет не бросился сломя голову в очередную атаку и осторожно вел корабль среди островков смерти подальше от берега, выбираясь из жуткого месива. Римляне вновь подняли "ворон" и изготовились к следующей схватке.

Квинт тер слезящиеся от дыма глаза, высматривая очередного противника. В мозгу пульсировала единственная мысль:

"Кто побеждает?"

Трибун не мог этого понять, как ни пытался. Зато мог Тимофей.

Палубы обоих флагманов побурели от крови, но на "Птолемаиде" ее было пролито куда меньше, чем на "Бромии". Бойцы понтийского наварха дрались, как львы, но неумолимо пятились назад, на корму, где организовывался последний очаг сопротивления. Римляне одолевали. Золоченое знамя Ахеменидов уже было располосовано на куски и растоптано калигами. Еще одно знамя все еще развевалось на корме, и к нему рвался трибун Постумий, сражавшийся в первых рядах.

-- Неоптолем!

Выкрикивая имя наварха, трибун лично отправил к Перевозчику уже с десяток храбрых понтийских воинов. Он, Гай Постумий, никогда не отсиживался за спинами своих солдат, как многие из формально равных ему сопливых мальчишек-трибунов. Сулла особенно охотно привечал таких командиров, умных и смелых, не уступающих опытом центурионам, не страшащихся кровавой схватки. А Гай к тому же происходил из знатного патрицианского рода -- несомненное достоинство в глазах главы партии оптиматов.

-- Неоптолем! Выйди вперед и сражайся, как мужчина!

Ответа не было. Наварх не горел желанием умереть с мечом в руке. Прижатый к корме собственного флагмана, он был поглощен мыслями о спасении и не видел, что проигрывает не только один этот бой, на палубе "Бромия", но и все сражение.

Зато видел Тимофей. Египетский наварх в силу возраста не бросился с мечом на врага, предоставив сие молодым, но оставаясь на вершине боевой башни, продолжал руководить битвой. Все шло по его плану. Понтийцы выйдя из-за мыса, стараниями Леохара ввязались в сражение нестройно, без должного согласования, слишком хаотично. Действия иных командиров, коими восхищался Скат, были тем исключением, что заставило чаши весов колебаться какое-то время в нерешительности. Но вскоре жребий Лукулла, а может Тимофея, потянул вниз. Пираты понесли изрядные потери, но именно они явились родителями победы союзников. Не кровавая схватка главных сил и не внезапный удар родоссцев, не замеченных Неоптолемом, чье внимание было целиком занято дракой с пентерами -- именно пираты решили исход битвы при Лекте Троадском. Отряд Дамагора лишь довершал разгром митридатова флота, отрезав от берега пытающихся спастись понтийцев.

Впрочем, кое-какая мелкая рыбешка проскользнула сквозь ячейки ловчей сети. Среди убитых и захваченных в плен на "Бромии" понтийцев не оказалось их предводителя. Неоптолем бежал на посыльной эпактиде задолго до финальной развязки, бросив на произвол судьбы верных ему людей, до конца выполнявших свой долг.

Узнав об этом, Лукулл с досады крякнул, но, пожалуй, лишь для порядка. Причин для огорчения не так уж много. Да, потери союзников весьма велики, да, злые языки скажут потом, что у Лукулла кораблей было больше. Дураки всегда найдутся. Умные же, прикидывая, сравнивая силы сторон, в восхищении пели хвалебные дифирамбы Луцию Лицинию, навечно оставив в тени истории имя истинного победителя.

Север, Барбат и Лапа уцелели в этой битве, приобретя заслуженное уважение со стороны сулланцев. Погибли многие из их товарищей, но кое-кто выжил. Нашелся Бурос, дравшийся на "Атропе", которая была потоплена понтийцами. Фракиец отделался небольшими ожогами, нахлебался соленой воды, но в целом был вполне себе жив-здоров и бурно радовался встрече с товарищами. Квинт ликовал вместе со всеми, загнав подальше темные мысли о своей неопределенной дальнейшей судьбе. Сейчас герои-победители, они все еще балансировали на лезвии бритвы в ожидании встречи с Суллой, и никто из них не знал, что готовит завтрашний день.

Торжествовал Лукулл, как и Север, отбросив в сторону заботы, не думая о том, что есть еще на море сила, помимо его собственной. До сих пор величина ее оставалась неведомой.

Увлеченно добивая понтийцев, мало кто из союзников заметил на горизонте пару парусов. Несокрушимый флот Эвпатора прекратил свое существование, кому сейчас есть дело до какой-то там гемиолии с акатом...

-- ...здесь, похоже, все, -- мрачно бросил Эвдор, из-под ладони рассматривая затянутый черным дымом северный горизонт, -- бьюсь об заклад, сват нашего Уголька откинул копыта.

-- Не понятно, -- буркнул Идай, -- не видно ничего.

-- Ну почему же. К югу никто не бежит, значит бегут в другие стороны. Победил Лукулл. Уходим. Прокричите Аристиду, у меня чего-то в горле пересохло.

-- Куда уходим? -- спросил Менесфей.

-- К Тенедосу. Там условлена встреча с Эргином. Теперь Единоборец воистину остался один на один с Лукуллом. Погладим, примет ли внезапно-осторожный наш Мономах, сражение.

-- Собираешься поучаствовать? -- поинтересовался Идай.

-- Вот это вряд ли. Думаю, и вы не слишком жаждете подвигов.

-- Чего тогда предупреждать Эргина?

-- Так будет полезнее для нашего с вами благополучного дальнейшего существования. Ну, хватит языком чесать. По местам!

Глава 15. Беотия

Всадник осадил коня у Преторианских ворот, едва не затоптав дежурного центуриона, вышедшего ему навстречу с поднятой рукой и ладонью обращенной наружу: "остановись".

-- Пароль?

-- "Бескорыстный купец!"

-- Звучит, как "целомудренная шлюха", -- хохотнул один из легионеров-часовых, ткнув локтем в бок товарища.

-- Отставить разговоры! -- рявкнул центурион, скосив глаза на болтунов, и кивнул всаднику, -- проезжай.

Тот толкнул пятками бока коня и ускоряющейся рысью въехал в ворота. Лагерь, вмещавший три легиона, был огромен. Ровные ряды выбеленных солнцем палаток, казалось, тянулись до самого горизонта. Неотличимые друг от друга, они создавали иллюзию бесконечности.

Лагерь гудел, как потревоженный пчелиный улей, хотя количеством обитателей и их поведением, скорее походил на муравейник. Легионеры в светло-серых рабочих туниках деловито сновали взад-вперед, занимаясь обычными повседневными делами: таскали воду, разжигали очаги для приготовления пищи. Всадник обогнал когорту, вооруженную кирками и лопатами, марширующую в сторону десятинных ворот[170]

. Легионеры направлялись на строительство новой дороги из расположенного неподалеку города Делий в Танагру: Сулла не допускал праздности солдат и придумывал для них какую-нибудь стройку, даже когда она была не особенно нужна. Строителей сопровождали две центурии охранения в доспехах и с оружием. В дальней части лагеря и снаружи, за десятинными воротами, слышались отрывистые окрики, стук деревянных мечей и топот сотен ног: центурионы гоняли молодых, вчерашних новобранцев. Впрочем, молодыми они оставались весьма условно, успев побывать не в одном бою, ведь Сулла не получал подкреплений с момента переправы в Грецию.

Всадник спешился у претория[171]

, не глядя кинул поводья одному из часовых и отдал честь трибуну.

-- Они приближаются!

-- Чего ты орешь, -- поморщился трибун, однако кивнул и скрылся внутри огромной палатки.

Всадник не успел сосчитать до двадцати, как трибун вышел наружу вместе с немолодым человеком, облаченным в дорогие доспехи, застегивающим на плечах пурпурный полудамент[172]

. Сулле подвели коня, один из подбежавших солдат, присел на колено, послушно подставив спину. Усевшись верхом, пятидесятидвухлетний полководец принял из рук трибуна позолоченный шлем, украшенный пышным султаном из крашенных в алый цвет страусовых перьев.

У претория собрались легаты и множество солдат. Сулла огляделся по сторонам, словно ища кого-то, и обратился к трибуну:

-- Клавдий, быстро позови Марка.

-- Уже послал за ним.

-- Хорошо. Мурена, ты здесь?

-- Здесь, командир.

-- Ты готов?

-- Так точно, первая когорта Счастливого построена у Преторианских ворот.

-- Не слишком ли мало? -- поинтересовался легат Гортензий.

-- Сколько их? -- спросил Сулла у вестника.

-- Тысяча.

-- Вот видишь, Луций, все как он и обещал. Оттого, что мы выйдем навстречу меньшим числом, его унижение меньше не станет. Нам ли бояться этого болотного сидельца? После Орхомена-то.

Подошел, вернее, подбежал квестор[173]

, ему так же подвели коня.

-- Марк, ты заставляешь себя ждать.

-- Не повторится, -- квестор покраснел, как мальчишка. Он действительно был довольно молод.

Собравшиеся у претория легионеры возбужденно загомонили: из лагерного святилища торжественно вынесли Орла Первого Счастливого легиона[174]

, наиболее боеспособного из войск Суллы. Командир легиона, Луций Лициний Мурена, лично принял обвитое красными лентами древко из рук знаменосца-аквилифера, пока тот садился верхом, и поднял Орла над головой высоко, как только мог. По рядам легионеров прокатилась волна восторженного рева:

-- Император[175]

! Император!

Сулла пустил коня шагом, свита последовала за своим полководцем, а вокруг, во все стороны, растекалась многоголосая река солдатского ликования.

-- Красиво, словно на триумф собрались, -- заметил Сулла, из-под приложенной козырьком ладони рассматривая приближающуюся голову колонны понтийских всадников.

-- Ты ожидал, что они будут все в болотной тине, Корнелий? - поинтересовался Мурена.

Гортензий хохотнул.

Пышная кавалькада была расцвечена золочеными знаменами Эвпатора. Всадники, едва помещаясь по восемь в ряд на узкой дороге, ведущей из Фив в захолустный Делий, известный прежде лишь древним святилища Апполона, приближались неспешной рысью. Позади отряда из двадцати телохранителей, на высоком сером жеребце ехал человек в черненном, украшенном золотой чеканкой мускульном панцире и таких же поножах. На голове его красовался аттический шлем с белоснежным волосяным гребнем, старого типа, из тех, что активно использовались лет двести назад. Телохранители имели шлемы попроще, беотийские с довольно широкими, как у шляпы, полями и конскими хвостами на макушке. Доспехи их так же не были столь роскошными, но и не бедными, ибо свита полководца должна производить впечатление в любой ситуации, даже когда она сопровождает его, неоднократно битого, на встречу с победоносным противником.

Сулла, глаза которого с возрастом приобрели дальнозоркость, в ущерб ближнему зрению, еще издали смог разглядеть лицо своего врага, мелькающее за спинами его воинов, и по его выражению заранее пытался предугадать мысли и намерения Архелая.

Митридатов стратег, главнокомандующий всеми царскими силами в Греции изо всех сил старался выглядеть спокойным, как скала, но взгляд его, скользящий по стройным шеренгам легионеров, выдавал немалое внутреннее напряжение.

Процессия остановилась примерно в полустадии от римлян. Архелай выехал вперед и замер. Сулла так же не двигался. Вот он-то как раз производил впечатление несокрушимого утеса.

Выждав немного (преисполненным значимости не следует спешить, ни в какой ситуации), Архелай пустил коня шагом. Телохранители последовали за полководцем.

Сулла тоже двинулся вперед, сопровождаемый пешими ликторами. Ликторов было двенадцать -- число, полагающееся консулу, каковым Сулла не являлся. Сие, однако, никоим образом не смущало ни самого любимца легионов, ни его солдат, ибо все они уже давно именовали своего полководца Императором и единственным легитимным властителем Рима, призванным самой Судьбой очистить Вечный Город от захватившей его банды узурпаторов-самозванцев.

Архелай не отрываясь, чуть исподлобья, смотрел прямо в глаза Сулле. Римлянин высоко вздернул массивный подбородок, взирая на стратега, как бы свысока. Они остановили коней на расстоянии вытянутой руки друг от друга. Оба не произнесли ни слова. Солдаты, на каждой из сторон, затаили дыхание, погрузив весь мир в мертвую тишину, в которой даже негромкое фырканье коней никто не замечал.

Архелай не выдержал борьбу взглядов и вновь скосил глаза на строй легионеров позади Суллы. Губы римлянина тронула еле заметная улыбка.

-- Радуйся, могучий Сулла, -- наконец нарушил молчание стратег.

-- И ты радуйся, храбрый Архелай, -- по-гречески ответил на приветствие Луций Корнелий.

-- Я рад, что слова моего посланника достигли твоих ушей.

-- Признаться, я был немало удивлен, что столь ожидаемое мною предложение, доставил от тебя не воин твоей свиты, а какой-то делосский купец. Неужели и ты поверил в россказни о том, что Сулла в гневе казнит послов? Это все неправда и домыслы досужих людей.

-- Приятно слышать, -- процедил Архелай.

Сулла вновь замолчал, с улыбкой продолжая жечь стратега взглядом. Архелай непроизвольно дернул щекой.

-- Не кажется ли тебе, Сулла, что эта война несколько затянулась?

-- Не кажется. Я сражаюсь в Греции всего год. Бывали войны и подольше, -- насмешливо ответил римлянин.

-- Сгорели цветущие города, пролились реки крови твоих и моих воинов. Не стоит ли нам уже прекратить бессмысленную бойню?

-- Разве она бессмысленна? Я полагаю, она преисполнена глубочайшего смысла и является справедливым актом возмездия за все бесчинства, что учинил твой царь, в дружественных Риму землях. Если ты не можешь более сопротивляться, сдавайся и будешь прощен. Возможно, даже Митридатсможет заслужить наше снисхождение, если немедленно сложит оружие.

Архелай скрипнул зубами и, подъехав вплотную к Сулле, негромко проговорил:

-- Прошу тебя, позволь мне сохранить лицо.

Сулла немного помолчал, обдумывая слова стратега, потом неспешно кивнул.

-- Хорошо. Я прикажу поставить здесь, вне лагеря, шатер для переговоров. Продолжим их без посторонних глаз.

В римском лагере царило необузданное веселье. Еще бы, совсем недавно Архелай внушал ужас своей мощью, казавшейся необоримой, теперь же он приполз на пузе, как побитая собака. Трижды побитая.

В конце зимы, когда стратег решил оставить обреченные Афины, ему легко удалось убедить себя, что это никоим образом не бегство, а лишь тактический маневр. Даже сдав Пирей, стратег еще какое-то время держал свои корабли в гавани Мунихия[176]

, не признавая за собой поражения. Он сохранил весь флот, семьдесят пять триер и значительную часть армии, переправив ее в Беотию и далее, в Фессалию. Сулла, справедливо посчитав, что в разоренной Аттике его ждет голод, двинулся следом.

В Фессалии Архелай соединился со свежими подкреплениями, приведенными Таксилом и фракийцем Дромихетом. Это новое войско поставило в затруднительное положение стоявший в Фессалии легион Луция Гортензия. Фермопильский проход из Фессалии в Беотию был перекрыт понтийцами, однако Гортензия спасла помощь местных жителей, показавших ему обходную тропу (как когда-то персидскому царю Ксерксу). Соединившиеся армии римлян Архелай постоянно провоцировал на сражение, но Сулла до середины весны избегал столкновений, полагая момент неблагоприятным. Постоянно маневрируя, Архелай очутился возле города Херонея. Сулла, следующий по пятам, решил, что лучше места для битвы не найти и обосновался на большом холме неподалеку.

Вид понтийского войска внушал римлянам большой страх, против которого Сулла нашел оригинальное средство: он заставил солдат копать ров, отводя русло реки Кафис. Бессмысленная, на первый взгляд, работа, занимала все мысли римлян. Одновременно массово распространялись слухи о знамениях, сулящих успех.

Решившись на сражение, Сулла внял совету двух граждан Херонеи, предложивших провести римлян в тыл понтийцам. Обходной маневр был поручен трибуну Эрицию. Легионы построились для сражения. Сулла возглавил правый фланг, доверив Луцию Мурене левый.

Неожиданное появление отряда Эриция, ударившего в спину понтийцам, повергло их в смятение. Бегущие расстроили ряды готовящейся к бою фаланги. Воспользовавшись этим, Сулла атаковал. Основные силы Архелая оказались зажатыми в тиски. Но сам стратег еще не был сломлен. Таксил, стоящий против трех легионов Мурены, попытался нанести фланговый удар, замеченный Гортензием, легион которого был самым крайним. Легат попытался перехватить противника, но две тысячи понтийских всадников оказались сильнее и смогли оттеснить римлян к склонам горы, отрезав от основных сил. Сулла, который находился на возвышении и мог отслеживать ход всей битвы, взяв мобильный резерв ринулся на выручку, оставив вместо себя Луция Базилла. Окружение римлян расстроилось, однако положение левого фланга все еще оставалось весьма непростым. Некоторое время Сулла колебался, не зная, где его присутствие нужнее, но все же решил вернуться на правый фланг своего войска.

Это и решило дело. Понтийцы на этом фланге уже выдохлись, а римляне устояли. Появление резерва придало им новые силы. Понтийцы побежали. Вскоре и Мурена перешел в наступление.

Понеся огромные потери, Архелай стремительно отступал. Таксил и вовсе был отозван в Азию. Сулла, отпраздновав победу, двинулся в Македонию, где как раз в это время появились легионы Флакка, но почти достигнув марианцев, полководец был вынужден повернуть назад. Ситуация резко изменилась: в тылу римлян высадились внушительные подкрепления от Митридата, ведомые стратегом Дорилаем.

Флакк, от близости Суллы не выползавший из отхожего места, воспрял духом и двинулся к Боспору.

Дорилай рвался в бой, не слушая ничьих предостережений, однако, после столкновения передовых отрядов у местечка Тилфоссия, пыл его был охлажден, и он принял стратегию затягивания войны.

А Сулле медлить было нельзя. Ресурсы его стремительно иссякали, поэтому он решился на новую битву в неблагоприятных условиях.

В последние дни лета армии сошлись у города Орхомен, в Беотии, на равнине, где Сулла ничего не мог противопоставить понтийской тяжелой коннице. Нужно было, во что бы то ни стало измыслить способ лишить Архелая преимущества, и Сулла приказал солдатам копать рвы, в шесть локтей шириной. Архелай, поняв замысел римлян, немедленно атаковал.

Конная лава смела работавших римлян и когорты побежали. В отчаянии Сулла, схватив Орла, бросился на врага, крича солдатам: "Где предали вы своего императора? При Орхомене!" Его появление на поле боя остановило панику. Спешно подошедшие на помощь свежие силы помогли отбросить врага.

Римляне снова принялись рыть канавы, а понтийцы, опять попытались помешать этому. Во второй атаке погиб сын Архелая, молодой Диоген. Сражение остановила ночь.

На следующий день все повторилось: римляне вели земляные работы, понтийцы пытались их сорвать. Эта, третья атака Архелая, оказалась последней. Понтийцы выдохлись и римляне, контратакуя и наседая им на пятки, ворвались во вражеский лагерь. Здесь опять, как и при штурме Рима, отличился легат Луций Базилл. Началось избиение понтийцев, они бежали напролом, через соседние болота и многие утонули. Сам Архелай пересидел на болотах несколько дней, и чудом улизнул от римлян.

Войска Митридата в Греции были полностью рассеяны. Истек первый месяц осени, а Сулла все еще оставался в Беотии, занимаясь местными делами, награждая союзные полисы и жестоко карая отступников. К последним относились Семивратные Фивы, за один год дважды предавшие Суллу, перебегая на сторону Митридата, едва в Греции высаживалось очередное его войско. Два легиона, под командованием Гальбы и Базилла, Сулла отослал в Фессалию, на зимние квартиры. Сам он также собирался уйти на север, уже не опасаясь возрождения антиримских настроений южнее Теплых Ворот[177]

. Оставаться здесь было нельзя. За летнюю кампанию, фуражиры обеих армий выгребли местные амбары подчистую. Задерживал Суллу Архелай, но уже не как грозный противник. Император хотел соблюсти одну небольшую формальность и понтийский полководец не обманул его ожиданий.

Сулла не посчитал нужным беседовать с Архелаем с глазу на глаз. В шатре, помимо полководцев присутствовали два его легата: Мурена и Гортензий. Стратег возразить не осмелился. Сулла и легаты расселись за столом на походных стульях, такой же предложили и "гостю". Он расположился напротив. Как обвиняемый перед судом.

-- Итак, ты предлагаешь мир, Архелай? -- начал Сулла.

Стратег кивнул.

-- Разве ты уполномочен обсуждать условия мира? Я полагаю, мы можем обговорить лишь сдачу твоей армии. Если от нее что-то осталось.

Архелай прокашлялся.

-- Ты болен?

-- Простыл немного, Осенние ветра.

-- Я прикажу, чтобы мой личный врач осмотрел тебя.

-- Благодарю, не думаю, что это стоит твоего беспокойства.

-- Позволь мне решать. Ты же не военнопленный, ты -- гость. И посол. Я правильно понимаю?

-- Да, Сулла, я хочу обговорить условия мира. Я буду говорить от имени моего царя. Хотя, разумеется, в известных рамках.

-- Что же, рад слышать, продолжай.

Стратег кашлянул снова, помолчал немного, собираясь с мыслями.

-- Ты победил. Мои войска полностью повержены. Мы сдаемся. Мы согласны заплатить контрибуцию, которую ты назначишь. Мы не будем возражать, если ты оставишь в Греции свои гарнизоны, сколько захочешь. Мы не претендуем на Грецию.

-- Взамен?

-- Взамен ты соглашаешься не иметь претензий в Азии.

Легаты зароптали. Сулла вскочил, вышел из-за стола и прошелся рядом с сидящим Архелаем, заложив руки за спину. Его губы были поджаты, как у обиженного ребенка, подбородок выпятился вперед.

-- Какая наглость! -- наконец выдохнул римлянин.

-- Тебе мало? -- удивленно спросил Архелай, -- назови свою цену.

Сулла, меривший шатер широкими шагами, резко остановился.

-- Ты еще будешь торговаться со мноюй, как на рынке?! В моей власти развесить всех вас на крестах, вдоль дороги, которую строят мои люди. Или на колы посадить, как любите делать вы, понтийцы!

-- Ты только что назвал меня гостем, -- спокойно ответил стратег.

Сулла промолчал, сверкая молниями из глаз.

-- Чем плохо наше предложение? -- спросил Архелай, -- разве нет у тебя других дел? Твоя родина, как мне известно, захвачена твоими политическим противниками. Я полагал, что тебе не терпится разделаться с ними. Мы предлагаем тебе не только контрибуцию, но и наши войска, которых, поверь у нас еще немало в Азии. Понтийские воины помогут тебе разбить твоих врагов. Ты даже можешь стать царем.

-- Царем?! -- воскликнул Сулла. Лицо его побагровело.

-- Корнелий... -- осторожно подал голос встревоженный Мурена.

Сулла кинул на него взгляд, потом посмотрел на Архелая.

-- Я предлагаю тебе, стратег, иное. Переходи на нашу сторону, стань другом Рима. Мы поможем тебе свергнуть Митридата, который тянет Понт и завоеванные им страны в бездонную пучину войны. Ты мог бы принести мир всем этим землям.

Архелай помрачнел.

-- Я не стану предателем.

-- Так, значит, ты, Архелай, каппадокиец и раб, или, если угодно, друг царя-варвара, не соглашаешься на постыдное дело даже ради таких великих благ, а со мною, Суллою, римским полководцем, смеешь заводить разговор о предательстве. Будто ты не тот самый Архелай, что бежал от Херонеи с горсткой солдат, уцелевших от стодвадцатитысячного войска, два дня прятался в Орхоменских болотах и завалил все дороги Беотии трупами своих людей![178]

Стратег повесил голову.

-- Прости меня.

Сулла нависал над ним, как Олимпийский бог над ничтожным смертным.

-- Вот мои условия: ты передашь нам все свои корабли, с припасами, снаряжением, а так же гребцами, которых мы будем считать военнопленными. Понт заплатит контрибуцию в две тысячи талантов[179]

. Митридат уйдет из нашей провинции Азия и Пафлагонии. Вернет Вифинию Никомеду, откажется от Каппадокии в пользу Ариобарзана. Мы же милостиво оставляем ему прочие владения и нарекаем другом и союзникам Рима.

Архелай побледнел.

-- Не чрезмерные требования? -- участливо поинтересовался Сулла.

-- Н-нет, -- стратег довольно быстро овладел собой, -- мне кажется, нет. Но я не могу гарантировать, что с ними согласится царь.

-- Отправь гонца к царю.

Архелай встал.

-- Я так и поступлю.

-- Советую не откладывать, -- закончил переговоры Сулла.

Глава 16. Иллирия

"Ты все еще следуешь за мной, дружище?"

"Следую. Разве у тебя есть сомнения?"

"Тебя уже пытались из-за меня прирезать. Останешься - попробуют еще не раз и не два".

"Хочешь меня прогнать? Верно, конечно. Кому нужен телохранитель, которого приходится выручать из всякой передряги".

"Не говори глупостей. Ты хороший телохранитель. Как положено хорошему телохранителю принимаешь нападки врагов на себя. Дело не в том, что я вполне способен справиться со всякими головорезами -- мне как раз нужен человек, на которого обратят внимание и попытаются убрать в первую очередь, который позволит мне сделать дело, не отвлекаясь".

"... и которым можно пожертвовать".

Аппий некоторое время молчал, глядя прямо в глаза Ганнику. Галл взгляда не отводил.

"Да. Которым можно пожертвовать".

"Ну что же. Работа по мне. Куда бы я еще подался? Я рад, что ты откровенен со мной, друг Аппий".

"Ты уверен? Что я до конца откровенен?"

Ганник усмехнулся.

"Не до конца, но я же и свои глаза имею. Вижу, кто ты и чем занимаешься".

"Уверен, что видишь?"

"Ты еще меньший римлянин, чем я. Ты -- лазутчик Митридата. Я прекрасно понимаю, что у тебя более чем достаточно причин таиться. Хочешь быть Аппием, римским костоправом -- будь. Меня это устраивает. Любить Рим мне особенно не за что, так что я готов послужить хоть Митридату, хоть самому Рогатому[180]

".

Теперь пришла очередь Аппию улыбнуться.

"Поминаешь Рогатого? Я думал, вы инсубры, совсем латинизировались. Напрасно себя в живые покойники записал, ты не гладиатор какой-нибудь. А насчет Митридата... Ты сделал не совсем правильные выводы, хотя и от истины не далек. Я не служу Митридату. Я вообще никому не служу. Но кое в чем я Понту действительно помогаю. В данный момент".

"Даже так?"

"Даже так. Мне действительно нужна твоя помощь, Ганник. Но не в качестве моего телохранителя. Мне нужен телохранитель, но не для себя, а для другого человека".

"Кто он?"

"Она. Ты уже видел ее. Хозяйка дома, где мы нашли ночлег в Риме. Ее зовут Ливия".

"Она в опасности?"

"Сейчас скорее нет, чем да, но судя по самнитскому благоразумию, дела пойдут скверно и тогда она окажется в опасности. Защитить ее некому, я буду далеко. Она очень нужна мне".

"Так поездка в Беневент была..."

"Проверкой. Ты все понял правильно, дружище. Здесь, в Италии, совсем мало людей, кому я мог бы доверять. И ты один из них".

"Значит, мы расстанемся? Куда же отправишься ты?"

"Во Фракию, а там, куда кривая вывезет".

"Лукавишь, Аппий. Такие, как ты, на судьбу не полагаются".

"Я не могу тебе сказать всего".

"Понимаю".

"Ой ли?"

Аппий покачал головой.

"Ну да ладно. Я дам тебе письмо к Ливии. Вместе доедем до Капуи, там распрощаемся. Я отправлюсь в Брундизий, ты в Рим. Подумай, готов ли ты вступить на этот путь. Еще не поздно отказаться. Ты человек со стороны, ничем мне не обязан. И ты -- римский гражданин. Пойдешь против Волчицы -- она не простит".

"Да какой я гражданин", -- грустно усмехнулся Ганник.

Довольно долго они ехали в молчании.

"Ты хочешь, чтобы Волчица сдохла?" -- спросил галл.

"Да".

"И ты собираешь вместе ее врагов?"

"Да".

"Ну что ж... Я с тобой Аппий. По правде сказать, я никогда не хотел жить вечно".

Прим дважды вспоминал этот разговор, случившийся два месяца назад: первый раз на борту купеческого судна на пути из Брундизия в Диррахий[181]

, и вот теперь, снова. Он так и не смог себе ответить на вопрос, правильно ли поступил, втравив в это дело Ганника, в сущности, совершенно постороннего человека. Галл остался в Италии. Он вернется к Ливии и будет ее защищать. Даже ценой своей жизни. Галл поклялся и Аппий знал, что клятву он исполнит.

"Я бы исполнил?"

Аппий вздохнул. Что-то он легко стал отправлять людей на смерть. Брать с них слово, зная, что они его сдержат. Зная, что он, Аппий Прим, Поликсен Милетский, обладатель еще тысячи имен, сам бы в невыгодной ситуации на любую клятву наплевал не раздумывая. Пожертвовал бы всем и вся. Нет, не во имя спасения своей жизни, ради дела. Даже не так -- ради Дела.

"Привык, что очень важен. Сам себя таковым назначил. Привык считать себя дамкой, внушил, что противник играет одними дамками[182]

. Н-да... Но разве все они умирали за меня? Нет, я давал им цель, достойную оплаты жизнью. Они понимали это!"

Молодой жеребчик неспешно вез его по тропе, петляющей у подножия отвесных скал. Внизу, по правую руку, пролегла серебряная лента Генуса. Река катила свои воды на запад, огибая поросшие ельником утесы. Здесь, в самом начале предгорий, она была еще судоходна, хотя большие морские корабли не рисковали заходить так далеко от устья. Лишь местные племена отваживались ходить по стремительной волне на своих узких длинных челнах меж редкими скальными островками.

Ранняя осень. Лес стоит во всем своем великолепии, сверкая роскошными царскими одеждами. Ветер раскачивает золотую листву, заставляя ее сверкать тысячью маленьких солнц. Последние безоблачные дни, прощающегося лета.

Аппий улыбался. Улыбался солнцу и небу. В это время года он непременно чувствовал могучий прилив жизненных сил и необыкновенную ясность мысли. Теперь ему казалось странным и обидным, что долгие годы, проведенные в восточных и южных краях, он был лишен этой неповторимой красоты. Ветер трепал его волосы, и всадник дышал полной грудью. Как давно он не ощущал ничего подобного...

А ведь тогда тоже была осень, но совсем другая. Сырая, промозглая. И тропа та же самая. Как странно, столько лет прошло...

"Надо же. Тропу вспомнил. А имена их помнишь? Тех, кто шел тогда по этой тропе? Ведомый Целью, ради которой жизни не жалко".

"Помню! Андроклид и... его люди".

"Его люди... Как повезло Андроклиду, его запомнили папирусы. И смог запомнить Аппий Прим, любитель почитать старинные свитки. Поистине - великая судьба досталась мужу!"

"Чего ты хочешь от меня?!"

"Того же, что и ты. Ведь ты -- это я".

Взобравшись на четыреста локтей над рекой, тропа миновала высшую точку подъема и пошла вниз.

Сал-Скапела, Серая Скала. Давно уже ожидаемая, она все равно появилась внезапно. Раздвинулись, нависающие над тропой еловые лапы и всаднику открылся величественный вид. С вершины холма, высотой в двести локтей, долина Генуса просматривалась на десятки стадий. Русло реки делало здесь причудливый изгиб, образуя своеобразный полуостров с узким перешейком. На полуострове возвышался громадный утес с лишенными леса склонами, издали напоминавший грязно-серый кристалл соли. На вершине утеса угадывались стены и массивные приземистые башни древней иллирийской крепости.

Построил ее Главк, царь тавлантиев, иллирийского племени, издревле жившего в этих местах, объединитель Иллирии. В то время, больше двух столетий назад, он активно пытался вмешаться в дела Эпира, своего южного соседа, имея для того массу причин и поводов. Однако он был не одинок в своих стремлениях определять политику эпирских царей. Того же самого жаждал и Кассандр, сын Антипатра. Правитель Македонии, один из активнейших участников грызни за наследство Великого Царя Александра, Кассандр жаждал заполучить Аполлонию, богатый город, через который шла вся торговля с Италией и Иллирией.

Главку такие поползновения вовсе не нравились, поскольку купцы Аполлонии издавна хранили дружеские отношения с тавлантиями, исправно платя пошлину за проход по их территории своих торговых караванов. Но царь тавлантиев был не слишком воинственен и весьма нерешителен. Он собрал войско лишь после падения своих союзников и был разбит Кассандром в битве на реке Гебр. Заключив с победителем унизительный мир, и живя в опасении открытого вторжения македонян, Главк принял решение укрепить свои южные границы сильной крепостью.

Место для нее он выбрал исключительно удачное. Серая Скала самой природой была превращена в неприступный очаг обороны. Склоны утесы были высоки и отвесны, а единственная дорога, по которой можно было добраться до крепости, проходила по узкой полоске земли. Справа и слева от дороги пролегал стремительный поток. Попасть в крепость посуху можно было лишь с севера. Идущие в Сал-Скапелу с юга, востока или юго-запада, вынуждены были переправляться через реку. Тому же, кто осмелится проявить недружелюбие, по отношению к обитателям крепости, пришлось бы проделывать это под градом стрел и камней защитников.

Впрочем, хоть крепость была построена быстро, насущной надобности в ней так и не возникло, поскольку спустя три года после начала строительства Главку удалось в открытом бою разбить Кассандра. Отплатив за свое поражение, большой славы Главк не стяжал. В той битве тавлантии и союзные им эпироты значительно превосходили по численности войско Кассандра. Тем не менее, это была победа, и македоняне вынуждены были надолго уйти из Иллирии.

Аппий спускался вниз, к реке. По обоим ее берегам, на открытом, лишенном леса пространстве, раскинулись десятки шатров, землянок и обмазанных глиной хижин с островерхими крышами. Здесь было много народу. По реке сновали взад и вперед лодки, круженные различным товаром. Не состоявшись в качестве стража границ, Сал-Скапела быстро превратилась в торговый форпост южных иллирийских племен. Крепость, расположенная на торговом пути, ведущем из Эпира на север, напоминала Аполлонию в миниатюре. Иллирийцы называли Сал-Скапелу Младшим Торгом, под старшим понимая именно Аполлонию. Младший Торг был торгом варваров. Здесь редко можно было встретить эпирота или македонянина, не говоря уж о греках. С другой стороны, на Старшем Торге почти не бывали представители северных племен. Тавлантии ревностно отстаивали свои права на единоличную торговлю с эпиротами. Поэтому паннонцы, далматы, а так же скифы-сигинны, трибаллы и скордиски вынуждены были довольствоваться Младшим Торгом, обогащая тем самым тавлантиев.

С приходом к власти в Эпире царя Пирра, сына Эакида и воспитанника Главка, дела иллирийцев пошли в гору. При дворе Главка и раньше можно было встретить изрядное число эллинов, приглашенных для воспитания отпрысков знатных семейств по греческому образцу. Приобретя в лице южного соседа могущественного верного друга, тавлантии совершенно эллинизировались. Подобное, полувеком раньше, случилось с такой же варварской Македонией, заполучившей в цари Филиппа-реформатора.

Пирр стал царем в двенадцать лет. Разумеется, соседи поначалу не воспринимали его всерьез, он пережил свержение, взлеты и падения и еще до своего девятнадцатого дня рождения удостоился внимания Антигона Одноглазого, одного из сильнейших царей того времени. На вопрос, кого из полководцев Монофтальм считает самым талантливым, царь ответил: "Пирра, если он доживет до старости".

Мальчик вырос и одержал множество побед, поражающих воображение. Пирр не был первым из эллинов, кто сражался на земле Италии, но именно он травил Волчицу наиболее успешно. Он действительно был самым талантливым полководцем среди современников, но ему не суждено было дожить до старости. Пирр погиб в бою в возрасте сорока семи лет. С его гибелью, звезда Эпира закатилась. Царство хирело не по дням, а по часам и, в конце концов, эпироты вынуждены были обратиться за поддержкой к иллирийскому царю Агрону.

Иллирия к тому времени уже ничем не напоминала варварский медвежий угол. Агрон, продолжатель дела Главка, создал внушительную державу вдоль побережья Адриатики и на островах. Пиратство стало при Агроне государственным занятием, а после его смерти, Тевта, вдова царя и его брат Скердилед совершенно парализовали морскую торговлю, вызвав бешенство римлян.

Ощетинившаяся легионами Волчица совершила свой первый бросок на Балканы. Началась двадцатилетняя война, в которую вовлекались все новые и новые страны. Все соседи иллирийцев -- македоняне, эпироты, этолийцы, даже Афины и Спарта сражались с римлянами и друг с другом, заключая и разрушая союзы, спеша на помощь союзникам и вероломно предавая их. Удивительные перипетии этой войны привели к тому, что Скердилед к концу жизни стал верным союзником римлян и завещал дружбу с ними своему сыну.

В конце концов, все интересы Рима по обоим берегам Адриатики были защищены, но гость пришел, чтобы остаться. С Балкан Волчица больше не ушла...

Стены Серой Скалы видели возвышение и закат державы иллирийцев. Малый Торг достиг своего наивысшего расцвета при Агроне и зачах спустя полвека, ныне уже ничем не напоминая былого величия. Потемневшие от времени стены уже никому не нужно крепости, кое-где поросшие мхом, землянки, мазанки да старая скрипучая паромная переправа -- вот и все, что осталось от некогда знаменитого торга варваров.

Аппий с невозмутимым лицом, не удосужившись сойти с коня, въехал прямо на деревянную пристань и далее, на паром. Несколько вооруженных копьями варваров, охранявших пристань, оглянулись вслед всаднику.

-- Веслев... Веслев вернулся.

На пристань взошел варвар, по облику ничем не отличавшийся от стражников, разве что на шее его красовалась массивная серебряная гривна.

-- Радуйся, Веслев, -- варвар доброжелательно протянул руку, - давненько мы не видели тебя в наших краях.

Аппий спешился и приветственным жестом сцепил с ним предплечья.

-- И ты радуйся, Мукала. Приятно снова видеть тебя. Ты не меняешься, рука все так же могуча.

-- Не та уже, -- усмехнулся стражник, -- да и в бороде седины прибавилось. Вот ты точно прежний, как вчера уехал. А ведь, сколько лет прошло.

-- Пять, Мукала. Или шесть?

-- Восемь, Веслев.

-- Восемь?! Помилуйте боги. Летит время, не угнаться. Дома ли нынче князь?

Стражник ответил не сразу.

-- Князь-то дома, да вот какого именно князя ты спрашиваешь, Веслев?

-- Разве Турвид не правит больше в Скапеле?

-- Князь Турвид, побратим твой, умер прошлой зимой. Вспоминал тебя перед смертью. Ныне сын его, Зиралекс, княжит.

Аппий помрачнел.

"Вот что значила та игла необъяснимого беспокойства, кольнувшая тогда. А я не понял, не различил... Кругом огонь, как в нем потухшую свечу заметить?"

-- А Остемир?

-- Живой, что ему сделается. Здесь он, в крепости. Обрадуется, увидев тебя.

"Да, радуйся, Остемир. Одна радость кругом, как я погляжу".

Треск разносится по округе на десятки стадий. Треск и рев. Привычные звуки, не дающие лесу уснуть. А он уже сонно зевает, сбрасывая свои расшитые золотом одежды, готовясь укрыться пушистым белым одеялом, таким уютным, теплым. Там, внизу, в речных долинах, на побережье, все еще царствует лето, ребенок, не спешащий расставаться с детством. Ребенку не нужно золото. Иной раз, он с радостью предпочтет невзрачную деревянную игрушку, если она покажется ему интереснее. А взрослые, подарившие красивую золотую безделушку, будут недоумевать. Как можно пренебречь красотой? Глупые они, взрослые, все забыли. "Вот вырастешь большой, тогда поймешь". Ага. Большой, как горы. Такой же старый и скучный. Горы любят золото. Несколько недель в году сверкает на склонах в лучах солнца золотое ожерелье, а потом исчезает без следа.

Лес засыпает под треск сталкивающихся рогов, под рев оленьих быков, сражающихся за право дать начало новой жизни. Лес засыпает, он стар и много повидал. Ничего нового в этой вечной битве, из года в год, одно и то же, пока стоит мир. Но молодые самцы его скуки не разделяют. Горячая кровь заставляет их спешить: жизнь коротка и надо успеть доказать, что именно ты достоин ее продолжения в другом, в своем ребенке. Кровь бурлит, а иногда и льется, самцы бьются насмерть, стараясь боднуть соперника в бок, но тот не дремлет и отражает удар. Его рога столь же прочны и ветвисты. Его рев не менее грозен, а мышцы могучи. И все же один из них бежит прочь, уступает сильнейшему, который горделиво вскидывает голову, он победил. Торжествуя, он забывает обо всем на свете, не видит опасности, таящейся на острие срезня, широкого наконечника охотничьей стрелы...

-- Не надо, -- Аппий коснулся плеча Остемира, -- он победил. Не надо.

Остемир опустил лук, с сожалением разглядывая широкогрудого быка. Его рога, с пятью отростками на каждом, как полагается зрелому самцу, были на самых кончиках окрашены кровью -- ему удалось ранить соперника.

Олень задрал морду к небу и протяжно заревел. Эхо долго играло его победным кличем.

-- Жаль, -- сказал Остемир.

-- Не жалей. Пойдем, это была хорошая охота.

Они закинули луки за спину, вместе с тулами[183]

и пошли прочь, мягко и бесшумно ступая по желтому ковру.

-- Это была хорошая охота, -- повторил Аппий, -- а я, дурень, хотел отказаться.

-- Почему? -- прогудел Остемир, могучего сложения муж, на полголовы выше Аппия и почти вдвое шире того в плечах.

-- Спешить стал в последнее время, чувствую -- не успеваю. Словно водоворот затягивает.

Остемир не ответил, побратим всегда был молчуном. Двадцать лет назад они смешали свою кровь, он, Турвид и Веслев. Они были молоды, Турвид еще не был князем и незадолго до того стал отцом. Какое было время...

Турвид и Остемир родились здесь, а Веслев был чужаком. Очень необычным чужаком. Он назывался иллирийским именем, говорил чисто, словно язык тавлантиев был им впитан с молоком матери, но никто не сомневался, что он - чужак. Он не говорил, откуда пришел и зачем. Просто, пришел и остался. Жил в Скапеле, других местах. Он был знахарем. Вправлял кости, унимал боль наложением рук, откуда-то знал местные травы лучше многих древних бабок-травниц. Сначала ему не доверяли -- выглядел слишком молодо для того, чтобы зваться опытным знахарем, но выпал случай доказать искусство. Веслев вылечил Бардилея, отца Турвида, сломавшего ногу на охоте. Очень сложный перелом, бабки говорили, что князь останется хромым. Веслев опроверг их слова. Бабки затаили злобу на знахаря, а благодарный Бардилей ввел его в свой ближний круг, дружину. Веслев сблизился с его сыном и многими молодыми дружинниками, из которых особенно сошелся с парнем по имени Остемир, немногословным, добродушным и очень сильным. Вскоре Веслев стал давать советы, как поступать князю в отношениях с соседями. Однажды прислушавшись, Бардилей не прогадал и стал все чаще полагаться на мнение молодого знахаря.

Веслев помогал гасить конфликты и заключать союзы. Он посоветовал вновь приглашать эллинов-учителей для воспитания молодежи -- обычай, угасавший в последние десятилетия вместе с постепенным разбеганием осколков державы Агрона. Он смог добиться того, что римляне, все сильнее укрепляющиеся в завоеванной Македонии, почти совсем перестали обращать внимание на тавлантиев.

Веслев прожил при дворе Барделея почти девять лет. Временами он уезжал, не говоря куда, но всегда возвращался. Каждый раз его уговаривали остаться, но не могли удержать, никаких клятв и присяг на верную службу князю он никогда не давал. И вот, в один прекрасный день тавлантии заметили, что уже год прошел, а знахарь так и не вернулся. Вскоре после смерти князя, знахарь вновь объявился. Турвиду тогда его помощь ой как помогла, рисковал наследник не усидеть на троне: римляне, внезапно вспомнив про тавлантиев, собирались поставить в Скапеле своего подпевалу. Но не срослось у них. Стараниями знахаря, который через три года опять исчез.

И вот, снова вернулся, но на этот раз Сал-Скапела встретила его неприветливо. Турвид умер внезапно, в полном рассвете сил. Простудился зимой и сгорел за две недели. Ему не было и сорока пяти. Наследовал князю сын, Зиралекс, мальчишка еще, чуть за двадцать. Он, как и многие его предки уже не назывался царем. После того, как Скердилед стал другом Рима, царство иллирийцев довольно быстро распалось на лоскутки, в каждом из которых сел свой князь. Не все они последовали заветам царя-пирата. Многие, в том числе и стараниями Веслева, видели в квиритах не друзей, а хитрого, коварного врага. Но времена меняются.

Зиралекс принял Веслева холодно. У него уже был советник и новый не требовался. Советника звали Игнатий Друз, и он активно обучал молодого князя, как правильно дружить с могущественным соседом. Который теперь везде. И в Македонии, и в Этолии, и в Эпире -- везде.

"Ступай-ка ты, Веслев, откуда пришел. Нечего тебе здесь делать. Отцу моему и деду глаза сладким медом заливал, они и рады были. Теперь со мной так хочешь? Иди-ка подобру-поздорову, пока цел".

Вот так вот.

Остемир рассказал побратиму, что в середине лета приезжал в Скапелу один фракиец, назвался посланником князя Дромихета. Склонял Зиралекса вступить в союз с дарданами и ударить по римлянам. Не учел присутствия возле резного княжеского трона Игнатия. Тот дал князю мудрый совет -- посадить посланника на кол.

"Долго он орал и корчился. Давненько здесь подобного зрелища не видали".

"А что дарданы? Что-нибудь слышно было?"

"Сходили в Македонию. Правда, что они там взять могли, ума не приложу. Там же шаром покати, второй год война идет. Говорили, будто Дромихет взял Гераклею-в-Линкестиде[184]

, крепко побив Бруттия Суру, полководца наместника".

"Князь Дромихет... Знаю одного такого, из ныне здравствующих, да только он не князь никакой, и уж вовсе не дардан".

"Не дардан. Пришлый фракиец. Говорят, сражался в войске Митридата, а когда римляне его побили, бежал".

"К дарданам, значит. И они его послушали, повести войско доверили?"

"Выходит, послушали".

"А что римляне?"

"Ничего. У Суры, похоже, сил совсем нету".

"Что-нибудь слышно про Суллу?"

"Доходят слухи. Бьет Митридата Сулла. Митридат ему новое войско, а тот опять бьет".

"Короче, занят Сулла".

Веслев надолго задумался. Потом, не обращаясь к Остемиру, негромко произнес:

"Заболел шрам. Не зря спешил. Ой, не зря".

Дубы, буки и каштаны остались внизу. Здесь, недалеко от вершины, сосны и ели на редких открытых местах соседствовали с островками берез, уже сбросивших листву и выглядящих несколько инородно в этом царстве хвои.

Веслев присел на ствол поваленной ураганом старой сосны, расшнуровал ворот кожаной верхней рубахи и, сунув руку за пазуху, вытащил кусок вяленой оленины. Оторвал половину и протянул Остемиру.

-- Надо бы сходить в Скопы[185]

. Посмотреть, что там и как.

-- Я с тобой, -- пробасил Остемир.

-- Не нужно, брат. Это не твоя война.

-- Война?

-- Да, я думаю, что Дромихет изрядно обидел Суллу. И тот не простит ему.

-- Сулла повязан по рукам и ногам Митридатом.

-- Я думаю, это ненадолго. В Диррахии говорили, что оба войска сходятся в Беотии. Наверное, сражение уже произошло.

-- Вдруг победил Митридат?

-- Возможно, нельзя сбрасывать со счетов такое развитие событий. Однако я в этом деле поставил бы на Суллу.

-- Если Сулла победит, то нагрянет к дарданам. И ты собираешься идти туда один?

-- Да. Тебе там нечего делать.

-- Ты представляешь, какая каша там заварится?

-- Вполне, именно поэтому мое присутствие необходимо.

-- Для чего?

-- Чтобы остудить эту кашу.

-- Я не пущу тебя одного.

-- А я не хочу рисковать твоей жизнью, брат.

-- Почему рискуешь своей?

Веслев не ответил.

-- Душно тут стало, -- после продолжительного молчания сказал Остемир, -- как будто чья-то рука на горле.

-- Понимаю. Сынок, значит, не в батюшку пошел. Проморгал я.

-- Ты-то при чем здесь? Все мы хороши. Зиралекса с пеленок нянчили. Да, видать, неуклюже как-то. Вот и выросло дитятко...

Остемир поскреб густую рыжеватую бороду.

-- Нет, Веслев, не пойдешь ты один. Я с тобой. И других сманю. Мукалу, Дурже, еще кого. Тошно нам тут, брат. Как чужое все стало. Зиралекс, похоже, крепко к римлянам повернул. Этот Игнатий, не один тут. Еще шныряют, крысы.

-- Не крысы, Остемир -- волки.

-- С волками у меня разговор короткий.

-- Боюсь, этой зимой волков в горах будет слишком много. Давай возвращаться, Остемир.

Глава 17. Фессалия

После победы над Неоптолемом, флот Лукулла два дня стоял в небольшой бухте в двадцати стадиях от места сражения, приводя себя в порядок, а потом отправился в путь. Легат, давно не имея никаких вестей от Суллы, не зная даже о битве при Орхомене, направился на север, к Абдерам[186]

. В сражении у Лекта союзники потеряли около пятнадцати кораблей, уничтожив при этом больше двадцати вражеских и почти столько же захватив. В Абдерах Лукулл рассчитывал пополнить прореженные ряды своих воинов фракийцами-одрисами. Для того чтобы вести захваченные корабли, часть гребцов пришлось перевести со своих. Пленные, хотя некоторые согласились служить римлянам, по большей части были ненадежны.

Выступая, Лукулл отправил небольшое посыльное судно с вестью о победе на Хиос, который считал в настоящий момент своей основной базой.

К концу первого дня пути на горизонте был замечен одинокий парус. Сначала на него никто не обратил внимания, это мог быть купец, однако парус быстро приближался. Скоро стало очевидно, что он догоняет флот. Тимофей, который никогда не пренебрегал мелочами, отправил навстречу триеру.

Вести, которые пришли вместе с так и не добравшимся до Хиоса посыльным, заставили Лукулла прекратить движение и спешно собрать военный совет.

В дне пути от Лекта на юг, у острова Тенедос было обнаружено множество кораблей. Это мог быть только противник, та самая неизвестная величина, которой опасались Лукулл и Тимофей. Киликийские пираты.

Предстояло решить, сражаться или постараться уклониться от столкновения. Дамагор, отряд которого пострадал меньше других, рвался в бой, Тимофей был задумчив, а Леохар хранил высокомерное молчание.

Драться или нет?

Посыльный не сообщил, сколько у противника кораблей, уверяя, что их много, однако они довольно разношерстны. Последнее несколько обнадеживало, ведь количество не означает качества. Тимофей высказался за проведение разведки боем и Дамагор со своими двадцатью триерами отправился к Тенедосу.

Во флоте Эргина царили разброд и шатание. Эвдор, который всегда появлялся столь же неожиданно, как и исчезал, принес весть о разгроме Неоптолема, повергшую пиратов в уныние. Терей рвал волосы на голове и требовал возмездия. С налитым кровью изуродованным лицом, брызгающий слюной, он напоминал ожившего мертвеца. Эргин помалкивал, а Драконтей глушил вино кувшинами, казалось, поплевывая на все проблемы.

Стояние у Тенедоса затянулось еще на один день, а на утро обнаружилось отсутствие Змеиного, отплывшего ночью в неизвестном направлении с шестнадцатью кораблями, причем некоторые из них прежде числились шакалами Мономаха. Вместе с Полиадом бесследно исчез и Крысолов. Начались метания. Терей бесновался, убеждая немедленно выступать. Эргин не говорил ни да, ни нет, однако объявил, что дезертиров отправит искупаться с камнем на шее. Бездарно прошел еще один день. Миновала ночь и выяснилось, что на угрозу Мономаха наплевало пяток пиратов. Флот таял на глазах.

Уголек ждать больше не стал и, взяв пятнадцать гемиолий с парой триер, отправился на разведку. Тенедос еще не успел скрыться за горизонтом, как киликийцы повстречали Дамагора.

Родосский наварх недолго раздумывал и с ходу атаковал. Пираты Мономаха наблюдали сражение с высоких утесов острова, оно оказалось столь быстротечным, что на помощь Угольку никто выйти не успел, хотя было видно, что родоссцев не слишком много.

Дамагор пленных не брал, у киликийцев спаслась одна триера и одна гемиолия, остальные отправились на дно. На триере улизнул Терей -- старый лис был слишком хитер и проворен, чтобы дать поймать себя за хвост. Родоссцы, не догнав его, ушли.

Сразу после боя Мономах отдал приказ о выступлении. Но не в погоню за Дамагором, а в прямо противоположную сторону. К вечеру следующего дня к Тенедосу нагрянул весь флот Лукулла, но мышка улизнула. Так Эргину и не довелось встретиться в бою с ненавистным Волком.

Лукулл не слишком расстроился, поняв, что более ему опасаться киликийцев не следует. К Хиосу поспешил новый посыльный, везя весть уже о двух победах...

Луций Лициний, разом превратившись во властителя морей (о семидесяти триерах Архелая легату не было известно, да и они стояли довольно далеко, на Эвбее, привязанные к сухопутной армии) осуществил задуманное и высадился в Абдерах. Там его ушей достигли вести о полном и окончательном разгроме Архелая. Узнав, что легионы Гальбы и Базилла идут в Фессалию, и все еще не имея сведений, где же стоит Сулла, Лукулл снова вышел в море и отправился в Гераклею, что в Пиэрии. Он принял решение поставить флот в этом порту на зимовку: уже начинались осенние шторма.

Оставив в Гераклее заправлять делами Тимофея, Луций Лициний выехал к Сулле, взяв с собой примерно половину своих римлян, а так же Квинта Севера.

* * *

Воссоединение всех трех частей сулланской армии состоялось в Лариссе за три дня до ноябрьских календ[187]

. В этот день полководец с тремя легионами прибыл к лагерю Гальбы и Базилла, в котором за неделю до того появился Лукулл, представлявший часть, хоть и самую меньшую количественно, но не менее прославленную победами.

Встречать императора высыпали все солдаты, не занятые на работах или воинских упражнениях. Поскольку день был объявлен праздничным, таких оказалось немного и два легиона, почти в полном составе построились за лагерной стеной. Нестроевые, в числе которых толкался Север, глазели со стен и башен, возведенных по всем правилам фортификационного искусства. Лагерь строился, как зимний, постоянный, с внушительными укреплениями.

Стоял чудовищный шум и гам, приходилось кричать, чтобы услышать собственный голос. Солдаты всех пяти легионов и ауксилларии славили Корнелия Суллу, императора, чей вороной ступал по жидкой дорожной грязи величественнее, чем по мостовой Священной улицы, ведущей на Капитолий. Отметив сей факт, Север подумал, что не иначе, как уже завтра, кое-кто, вооружившись кирками и лопатами, приступит к делу более привычному для любого легионера, чем собственно война.

В лагере он, Барбат, Бурос и остальные участники злополучного посольства, коих в живых осталось общим числом семеро, пользовались полной свободой, но наружу их не выпускали. Сейчас, выбравшись в толчее на ту сторону стены, на внешний вал, Квинт подумал было о том, что неплохо бы попытаться незаметно бежать, но быстро отмел эту мысль. Ничего не выйдет, вся округа заполнена дозорами и фуражирами. Не скрыться. А когда поймают, вот тогда точно крест. Между тем сейчас есть неплохой шанс избежать подобного финала, как-никак, он в битве при Лекте проявил себя весьма неплохо. Будь, что будет.