Про Герку и чудных [Валентина Семеновна Чаплина] (fb2) читать онлайн


 [Настройки текста]  [Cбросить фильтры]
  [Оглавление]

Валентина ЧАПЛИНА Про Герку и чудных

Вселяются

Комод был такой огромный и пузатый, что никак не мог протиснуться в дверь. Дверь жалобно скрипела, просила о помощи. Но её заглушал женский голос, такой же скрипучий и тонкий, как дверной, только раз в десять сильнее. Испугавшись этих голосов, комод немного поджал живот и наконец всей своей громадой ввалился в коридор. «Уф!» Минутку постоял на всех четырёх пузатых ножках и двинулся дальше. За ним полез сундук. За сундуком шифоньер.

Комната была рада новым жильцам. Она приветливо распахнула обе створки своих дверей, чтобы комоду не пришлось опять поджимать живот. Вещи входили, пока ещё в беспорядке, останавливались посреди комнаты и оглядывались. Каждая выбирала себе место, где ей удобнее будет жить.

Это всегда ужасно интересно, когда в квартиру въезжают новые люди. Алёшка стоял в коридоре, откуда лезли вещи. Его не интересовали сундуки и шифоньеры. Поскорей хотелось узнать, какие люди теперь будут жить с ними в одной квартире.

На лестнице показался важный диван с двумя огромными валиками. Он был сердитый, надутый, недовольный, что его величество потревожили и сдвинули с прежнего насиженного места. Неожиданно из-под дивана вынырнул мальчишка, вбежал в коридор и остановился перед Алёшкой. Глаза у мальчишки чёрные, круглые, блестящие, точь-в-точь пуговицы с маминого шёлкового лёгкого платья. И вообще весь он чёрный-пречёрный. Почти как негритёнок.

Мгновенье ребята глядели друг на друга, не шевелясь. Потом Алёшка широко улыбнулся, а черноглазый молча подмигнул ему и побежал по коридору, чтоб раньше дивана попасть в комнату. Не было сказано ни слова, но оба поняли, что предварительное знакомство уже состоялось.

Вслед за диваном показалась и обладательница голоса, что раз в десять громче дверного. Большая, полная. Круглое симпатичное лицо никак не вязалось со скрипучим голосом. Казалось, что голос живет отдельно от этой женщины. «Мать чёрного», — понял Алёшка, потому что на лице блестели такие же два круглых пуговичных глаза, только побольше. Если те от маминого платья, то эти от уличного жакета.

— Здрасте, — сказал Алёша.

— Здравствуй, мальчик, — улыбчиво произнесли мягкие губы, но тотчас же голос снова стал металлическим и визгливо потребовал, чтобы люди, тащившие диван, не отбили у него ножку, или что-то там ещё, что вообще возможно отбить.

Алька (так ребята в доме звали Алёшу) вылетел на лестничную площадку и ворвался в соседнюю квартиру.

— Ероша, Ероша, вселяются! — крикнул он радостно.

Ерошка, босой, в одних трусах, гладил взрослую мужскую рубашку.

— Айда поможем вещи таскать, одевайся! — и Алька выключил электрический утюг.

А вещи всё лезли и лезли вверх по лестнице. И просто невозможно было представить, как они сумеют разместиться в одной комнате.

Ребята подбежали к грузовику с вещами во дворе.

— Тётя, мы вам поможем таскать, — улыбаясь, сказал Алёша матери черноглазого.

Тётя недоверчиво оглядела Ерошкины босые ноги и особенно две дыры на майке-безрукавке.

— Мы ваши соседи, — продолжал Алёша.

Тётя кивнула и дала Альке круглую плетёную корзину, повязанную платком: «Не стукни! Не урони!», а Ерошке — большую цинковую ванну: «Не ударь! Не погни!» И ребята пошли по лестнице.

Ванна была огромная и ужасно крикливая. Она железно гремела на все пять этажей подъезда, будто её хулигански избивают, хотя Ероша только слегка задел ею перила. И то случайно.

— Майку не можешь зашить? Новые люди въезжают, а он сверкает дырками. Хорош сосед! — начал Алька, но вдруг замолчал и толкнул Ерошу в бок. Навстречу им спускался с лестницы тот, чернущий. Глянув пуговичными глазами на ванну и корзину, усмехнулся:

— Ого, уже и вас нагрузила. Это она умеет.

Ребята поняли, что он о матери.

— Нет, мы сами попросили.

— Сами? — удивились пуговицы с шёлкового платья. — Охота тяжести таскать!

Мальчишка присвистнул, лёг животом на перила, задрал ноги и поехал вниз. От его толчка ванна опять заорала истошным голосом и уже никак не могла успокоиться до самой лестничной площадки.

Во дворе плотный и коренастый мужчина средних лет размахивал такой же плотной и коренастой палкой, как он сам.

— Вот видите, товарищи-граждане, — громко обращался он к женщинам, вышедшим поглядеть на новых жильцов, — с виду я человек. Руки, ноги, голова, всё нормально. А копни меня поглубже — инвалид. Имею пенсионную книжку, — и он полез в нагрудный карман.

Но никто его поглубже копать не собирался, и поэтому книжку глядеть не стали. Поверили на слово.

— При своём нормальном виде, — продолжал коренастый, — ни одной вещи поднять не могу. Вынужден нанимать людей. Платить из пенсии последние копейки. А какие теперь пенсии? Пшик, а не пенсии! Не уроните! — тут же грозно приказал он двум мужчинам, снимавшим с грузовика деревянную кровать и зебристо-тигристый матрац.

— Не горюй, сосед, поможем! — сказал дядя Петя, шедший домой с работы, и подставил свою широкую рабочую спину.

— Ой, папка, тебе ж нельзя! — испугался Ероша, увидя отца с ношей на спине, — давай лучше я!

— Ничего, сынок, донесу. А ты возьми ещё что-нибудь. Люди вселяются, помочь надо.

Дядя Петя нёс кровать, двое мужчин несли матрац, а сзади них вышагивал вверх по лестнице коренастый мужчина и нёс… свою палку.

А потом черноглазый видел, как дядя Петя, что притащил кровать в их комнату, долго стоял в коридоре, будто прилипнув к стене, и никак не мог отдышаться.

— Пап, тебе плохо? — кинулся к нему Ероша.

— Что ты, сынок? Не волнуйся, — бодро ответил дядя и отлип от стены.

«А мой пять таких кроватей пронесёт, и ему хоть бы что, только шея красная станет, как помидор», — подумал черноглазый.

Чудные

Когда все вещи были перетасканы и заполнили не только комнату, но и коридор и часть кухни, мальчишки решили, что пора официально знакомиться.

Алька протянул руку черноглазому:

— Алексей.

Ероша тоже протянул:

— Лёля Ерохин, а вообще-то Ерошкой зовут.

— Ага, понятно, — ответил черноглазый, глянув на рыжую взъерошенную голову мальчугана. — А я Герка.

— Герман? — уточнил Алёша.

Тот кивнул.

— Ух ты, Герман! Как Титов!

Черноглазый самодовольно усмехнулся:

— Это что — Герман! Меня совсем, как Титова, зовут. Герман Степанович!

— Ой! — восхищённо воскликнули два голоса. — Правда? — Им ещё не встречался мальчишка, у которого и имя и отчество были бы как у космонавта.

— Если не верите, можете в домовую книгу посмотреть, когда пропишемся.

— Верим! Зачем нам смотреть! Что мы не люди, что ли? Ой и здорово!

— Вот счастливый!

С черноглазым сразу захотелось дружить, учиться в одном классе, быть в одном звене, сидеть за одной партой, поверять ему свои ребячьи тайны. Подумать только — Герман Степанович!

— А это твой отец, что кровать тащил?

— Отец, — Ероша кивнул. — На заводе работает. А твой где работает?

— Мой? — замялся Герка, — мой… нигде.

— Это тот, что пенсионную книжку показывал?

— Ага. В Отечественную ранили, — сказал черноглазый. — Кровь за нас проливал. За наше счастливое детство.

Помолчали.

— А у тебя книжек много? — неожиданно спросил Ероша.

— Книжек? — удивился Герка, — учебники все. Порядок.

— Нет, я про художественную.

— А тебе зачем знать?

Алька с Ерошей переглянулись.

— Идём, что-то покажу, — и лохматый потянул Герку в свою квартиру. Алька пошёл за ними.

Комната была заполнена солнцем вся-вся до отказа. Солнце очень любило её. Ему всегда было легко и свободно сюда входить, потому что ни на окне, ни на балконной двери не висело никаких занавесок и штор. Жильцы её, Ерошка и дядя Петя, очень любили солнце и никогда от него не прятались. Солнце спокойно прогуливалось по половицам, перешагивая с одной на другую. А то заливало сразу весь пол тёплой, солнечной рекой.

Зато ветру в комнате делать было нечего. Он в других квартирах привык раздувать шторы, играть кисточками скатертей, шевелить вышитые дорожки на столах, задирать края накидок на подушках. Здесь ничего этого не было. И он, злой, отыгрывался на Ерошкиных волосах. Поэтому голова у Лёльки всегда была лохматая-прелохматая.

Мебели в комнате было мало, и та, что была, невидная, скромная, простая. Стол, два стула, шкаф и кровать. На ночь прибавлялась Ерошкина раскладушка, которая сейчас стояла в чулане.

Но, несмотря на мебельную скромность, комната была удивительно красивой. В ней жили книги. Их было столько, что казалось невозможным пересчитать. В общем, целая стена во всю длину комнаты от окошка до двери, от пола до потолка.

Книжки стояли радостные, нарядным плотным строем. Им было хорошо, потому что каждая из них ощущала рядом плечо друга. Сейчас они стояли и молча ждали, о чём заговорят ребята.

А ребята вошли в комнату и остановились.

— Ого-о! — открыл рот Герман. — Сколько денег-то вложено! Неужели все твои собственные?

— Нет, домовая, — улыбаясь, сказал Ероша.

— Чего?

— Домовая!

Герка стоял с вытаращенными глазами, ничего не понимая. А лохматая рыжая голова закивала, завертелась и начала быстро-быстро рассказывать:

— Библиотека домовая, доходит? Ну… нашего дома, значит. Видал домище! Пять этажей! Почти сто квартир! Мы собрали книжки у ребят и сделали библиотеку. Правда, здорово?

Геркины глаза особого восторга не выразили, и в рассказ вступил Алька.

— А Ерошу завбибом выбрали. Понимаешь, заведующий библиотекой — завбиб. Помещение нам сначала обещали дать, а теперь уже не обещают, потому что Ерошка к себе книги взял. Они вдвоём с дядей Петей живут. Детей нет, рвать некому.

— У нас всё как в настоящей библиотеке. Одна тётя, библиотекарь, нам всё показала: и как книги шифровать, и как сделать картотеку, и как в карточки всё записывать, — заговорил опять Ероша. — Здорово мы придумали, правда? Сначала у нас дежурства были, а теперь перешли на самообслуживание. Каждый сам приходит, какую книжку принёс, вычёркивает, какую возьмёт, вписывает, расписывается, и порядок.

Герка недоуменно хлопал глазами.

— Опять не понимаешь? Эх, голова! У нас всё на честность! Автобусы без кондукторов видел? Так и мы решили. На честность! Что мы не люди, что ли? Или ненормальные? Вот я в лагере был. Папка на заводе. Дома никого. А библиотека вовсю работает. Как заводная. И ни одной книжки не пропало, наоборот, прибавилось. Ребята свои приносят.

Четыре светлых глаза (зелёные Ерошкины и голубые Алькины) радостно, блестели, а два чёрных удивленно таращились. Их веки то и дело хлоп, хлоп, хлоп на миг закрывали пуговицы и тут же открывали.

— Как это дома никого, а библиотека работает?

— А так! — зелёные и голубые смеялись. — Будешь посещать? Сейчас на тебя карточку заполним, — и Ерошка с удовольствием вывел — Иванов Герман Степанович. У всех ребят только инициалы стояли, а здесь полностью — имя и отчество.

— Запомни, в почтовом ящике на двери лежит ключ. Когда хочешь, приходи, открывай дверь, меняй книжку. Вот тут запишешь, какую взял, вот тут распишешься. Потом запирай квартиру, клади ключ в ящик.

Теперь сверкнули и засмеялись пуговичные глаза. Смешинки вспыхнули пожаром и остались гореть в зрачках. А смех сухими горошинами раскатился по комнате. Герка смеялся громко, и смех был ужасно смешной, будто курица кокочет: ко-ко-ко…

Четыре светлых глаза удивлённо захлопали веками. Ребята не могли понять, отчего так взорвался смехом их новый знакомый. А тот хохотал всё громче и указательным пальцем тыкал то в Ерошку, то в Альку:

— Что я, чокнутый? Так и поверил! — наконец проговорил он. — На пушку берёте. Какой дурак поверит. Приходи, открывай квартиру и бери…

И вдруг Ероша с Алькой обиделись. Обиделись всерьёз. И Герман это почувствовал. Курица перестала кокотать, указательный палец сник.

Лохматая голова так резко отвернулась, не желая смотреть на Герку, что рыжие вихры, освещенные солнцем, костром полыхнули в воздухе. Стало тихо-тихо. Потом костёр опять полыхнул, и Ерошка в сердцах выпалил:

— Если б тебя не звали Германом Степановичем, я б тебя сейчас за шиворот вон выставил! В один момент сверкнул бы затылком!

Ероша сказал это так горячо, что Герман на расстоянии почувствовал, как худые и сильные завбибовы руки хватают его за шиворот, хотя никакого шиворота сейчас на нём не было, и вообще всё лето он старался ходить без шиворота, потому что от него ужасно жарко. И Герка поверил, что ребята говорили правду. «Чудные они какие-то», — подумал он.

Помолчали.

— Ох, и хохочешь ты! Наверно, в космосе слышно, — разрядил обстановку Алёша.

— А чо?

— А то, что к себе в комнату придёшь, не вздумай так орать. Эту неделю тётя Людмила в ночную смену и сейчас спит. А из вашей комнаты у неё всё слышно. Разбудишь.

Герка вдруг разозлился и стал огрызаться:

— А на кой ляд мне твоя тётя Людмила! У меня своих хватает. И что вы мне приказываете? Подумаешь, начальники! Командуют! Я в собственной квартире что хочу, то и делаю.

Он стоял посреди комнаты, слегка расставив ноги, чернущий, плотный, коренастый и ужасно знакомо размахивал руками. Алёша с Ерошей переглянулись. Обоим показалось, что у Герки в руках вдруг выросла палка, такая же коренастая, как он сам, и что Герка вот-вот полезет в нагрудный карман за пенсионной книжкой. Почему-то ужасно захотелось треснуть его по башке, но Алёша негромко и сдержанно сказал:

— Квартира твоя, а за стенкой, между прочим, тоже люди живут. Вот будет тётя Людмила в дневную, ори сколько хочешь.

— Да что она царевна или министр твоя тётя?

— А она такая же моя, как и твоя. И не царевна и не министр, а просто соседка, на заводе работает. А когда она во вторую, мы за её Алёнкой в детсад ходим. По очереди. И тёте Наше на базар ходим. И пол моем. Разве трудно?

— Да кто они вам все? Чужие же люди!

— Какие чужие? Что они фашисты, что ли — чужие! Они же в нашем доме живут. Соседи.

— А какое вам дело, кто в вашем доме живёт? Тут мильон людей. И вы каждому на базар ходите, сумасшедшие?

— Не каждому, а кому трудно. Твой отец инвалид, и ему сходим.

«За поллитром», — подумал Герка и усмехнулся.

— Мало ли инвалидов в доме, и вы всем ходите?

— Мы не всем, а тем, кто в нашем подъезде.

«Чудные они тут какие-то, — ещё раз подумал Герка, когда выходил из комнаты. — Про такое только писатели в книжках пишут, а они тут в доме завели. Ох, и чудные!»

Кубыш

В комнате, коридоре и кухне невозможно было повернуться от поселившихся вещей. Герка еле протиснулся между сундуком и мотоциклом.

Отец стоял у комнатной двери и врезал в неё английский замок. Двери было ужасно больно. Она дрожала и скрипела, будто плакала, но тихо-тихо, потому что была терпеливой. Если бы дверь умела по-человечески говорить, она сказала бы:

«Люди, добрые люди, почему вы не верите друг другу? Зачем вы придумали такие ужасные вещи — замки? Неужели нельзя жить без них? А может быть, вы просто не знаете, как без замков свободно, радостно и легко? Прикрывайте меня плотней, и я никогда не откроюсь сама, если не надо. Я ведь всё понимаю, хоть и деревянная. А замки… это так больно…»

Но дверь не умела по-человечески говорить. И стамеска всё глубже и глубже врезалась в её тело.

У Геркиной матери, Валерии Константиновны, было недовольное лицо:

— Нет уж, сделайте это для моего спокойствия, повесьте замки, — говорила она в кухне Алёшиной маме. — У вас что-нибудь пропадёт, вы на нас подумаете, раз двери не запираются. А мы люди честные.

Герка посмотрел на обе двери, за которыми жили новые соседи. Замков нигде не было и петель для замков тоже не было. Протиснулся между вещами к входной. Здесь замок был.

— Ну, как это можно не запираться, когда в квартире чужие люди живут?! — начала мама возмущённо бубнить отцу.

— А что они фашисты, что ли? Они в нашем доме живут. Соседи. Какие же чужие? — вдруг ввернул Герка. Он и сам не знал, почему повторил Ерошкину фразу.

Родители удивлённо посмотрели на сына. И тут он выпалил им про домовую библиотеку. Что ключ лежит в почтовом ящике, приходи сам и бери книги, когда дома никого нет.

— И не ходи туда и не связывайся с ними, слышишь? — испуганно замахала руками мать. — Куда мы попали? Это какой-то сумасшедший дом!

А коренастый пенсионер Степан Васильевич молчал и только хитро усмехался. Шея его от напряжения стала красной, как помидор. Стамеска всё глубже впивалась в дрожащую дверь.

— Сходишь в старый дом, принесёшь мою… — обратилась мать к Герке.

— Некогда, — и Герку как ветром сдуло из квартиры. Он даже не дослушал, что именно ему нужно принести.

Ржавый пузатый замочище долго качался в клямке сундука, занявшего полкоридора. А Герка только на дворе почувствовал, что защипала коленка. Задрал штанину — ссадина… Опять об него треснулся, и тут мешает, — и Герка представил, как сейчас качается эта важная стопудовая железина. Потёр коленку. Болит. Подошёл к лестнице, прислушался, не кричит ли мать, не идёт ли за ним. Тихо. Куда пойти? В старый дом на Дальнюю улицу? То есть он совсем не старый, а совершенно новый, недавно построенный, пятистенный, но всё равно теперь он назывался старым. Нет, туда нельзя. Не хотелось встречаться с теми ребятами, что жили с ним на Дальней. Перед отъездом почти у каждого он занимал деньги. А теперь потребуют: отдай! А отдавать пока неохота. Жалко. Очень уж круглая сумма получилась! Десятка! Это же целые сто рублей, если считать на старые деньги. Долго копил. А теперь не будет же он из-за долгов менять эту новенькую бумажку?! Шиш! Он, конечно, отдаст долги, но только потом. А пока сам пришил к штанам потайной карман и положил туда своё богатство. Лежит десяточка, и будто нет её, никому не видна. Только чуть-чуть похрустывает, если рукой надавишь. Лежит неразменная. А в обычных карманах мелочь. Скоро на рубль наберётся. Герке кажется, что теперь он стал солидным, важным, что все мальчишки лопнули бы от зависти, если б узнали, сколько у него денег. Каждый захотел бы с ним дружить, а не так, как сейчас, многие, на Дальней отворачивались. Задавалы! Знали бы, какой он богач! Что, не богач разве!

Герка выпятил живот и важно, медленно прошёлся по двору. Куда же всё-таки пойти? И его потянуло к чудным, в странную домовую библиотеку.

Прислушиваясь, не идёт ли по лестнице мать, Герка поднялся на свой этаж и вошёл в Ерошину квартиру.

В комнате громко разговаривали. Кроме Ероши и Альки, там был кто-то ещё. Герка прислушался. И вдруг ноги стали каменными глыбами — ни двинуть, ни шевельнуть.

— А его все Кубышом зовут, — гневно застучал прямо в Геркины уши голос. — Кубыш — от слова кубышка, понимаете? В кубышках деньги прячут. А он раз мальчишка, ну, значит Кубыш.

Герка узнал голос. Это говорил Виктор Башмаков — Башмак, который жил на Дальней улице. Надо было бежать, сейчас же, немедля, повернуться и бежать вниз по лестнице, по двору, дальше и дальше. Но этот голос не только отталкивал, он ещё и держал, как магнит.

— Он всё копит. В автобусах без билета — зайцем! А у родителей на автобус требует. Бабка у них плохо видит, попросит его в магазин сходить, так он сдачу скажет пятьдесят копеек принёс, а сам двадцать сунет. У ребят занимает, а отдавать — фюить! Накопил уже сотню новыми деньгами!

Герку сначала будто облили ледяной водой, а потом кипятком. «Сотню новыми?!» Возмущённые мурашки стаями забегали по спине.

— Новыми? — удивился Ерошкин голос. — Не может быть!

— Может! Ребята видели. Ворует, наверно: на автобусах да на бабке столько не скопишь.

Надо бежать, бежать. Почему же у Герки не двигаются ноги, будто кто-то длинными гвоздями намертво прибил их к полу. Сейчас все трое ребят войдут в коридор и… Или самому ворваться в комнату и разоблачить. Он не ворует! А как разоблачишь? Чем докажешь?

— Дом у них свой, недавно построили, — не унимался Башмак, — а сейчас тётку туда поселили и бабка живёт, а сами уехали. Квартиру получили с удобствами. Обманом, конечно. Отец у них такой, всё умеет. Я спросил, куда уехали, бабка глухой прикинулась. Всё равно найду. В адресный стол пойду и найду.

— А у нас новые соседи, — заговорил Алёша, — мальчишка ничего вроде. Задиристый. Айда к нам, посмотришь. Познакомлю.

И только теперь Герка смог оторваться от пола. Магнит вдруг отпустил его. И он уже не услышал, что Башмак сейчас отказался идти к Алёше. Герка даже не помнит, как очутился во дворе. Чтоб куда-нибудь деться, нырнул в чей-то чужой подъезд.

Не наврали

Утро входило в комнату неслышно и медленно. Сначала оно сделало голубым и потолок, и оконные рамы, и пододеяльники, и вообще всё-всё то, что днём белое. А потом оно подожгло хрустальную вазу, которую Валерия Константиновна всегда ставила на самое видное место в комнате. Ваза гордо засветилась, запылала. А может быть, кто-то на ночь посадил в неё маленькое солнце, и теперь оно проснулось, открыло глаза и глядит оттуда?

Утро веселилось. У него было хорошее настроение, и оно решило разбудить всех, кто ещё не встал. Широкой кистью из солнечных лучей утро пощекотало Геркино лицо. Чернущие глаза открылись и зажмурились. Потом снова открылись и уже больше не зажмуривались. Они недоумённо глядели на столпившиеся стадом посреди комнаты вещи. И вдруг Герка вспомнил всё: как вчера переезжали, как познакомился с чудными, как в Ерошкином коридоре магнитом держал его голос Башмака, как потом весь день бродил по городу и не знал, куда деться, и только, когда стемнело, вернулся в новую квартиру.

Чудных Герка больше не видел. Из разговоров вечером он понял, что Ерошка ушёл с пионерами в поход, а Алёша лёг спать. Ещё он узнал, что у Алёши есть сестра Весна. Это дядя Петя назвал её Весной. Когда дядя Петя первый раз её увидел, она была в ярко-зелёном платье, с золотыми косами и удивительно синими глазами. Настоящая весна, точь-в-точь такая, какой рисуют весну художники. Потом зелёное платье сменилось другим, а косы и глаза остались прежними. И имя Весна осталось. К нему привыкли, и многие жильцы даже не знали, что Весну зовут Милей.

Сейчас Герка лежал и прислушивался к тому, что делалось в соседней комнате и в коридоре. И тут и там топали и разговаривали. В этом доме всё ужасно слышно. Герка понял, что Алёша ни свет ни заря ушёл на рыбалку, хотел позвать с собой его, Герку, но постеснялся стучать, раз не договорились.

Значит, Алёша ещё ничего не знает? Башмак ещё не унюхал, куда переехал Кубыш? Облегчённо вздохнув, Герка встал.

«Весна!» — понял он, когда в коридоре увидел тонкую высокую девочку с синими глазами. Казалось, что на лице-только одни глаза. Конечно, у неё был и рот, и нос, и уши тоже, наверно, были. Но пока что он увидел глаза, такие большие, больше которых не бывает на свете, и такие синие, синее которых бывает только самое синее небо.

А когда она подошла к нему и протянула руку, то Герка увидел, что на лице кроме глаз ещё живёт улыбка. Такая девчачья-девчачья, но ужасно симпатичная. Поздоровались и разошлись.

Выпив залпом стакан молока и сунув в карман несколько баранок, Герка незаметно улизнул из коридора, пока мать не успела дать ему какое-нибудь поручение.

На лестничной площадке было тихо и прохладно. Никого. Три коричневые двери молча глядели на черноглазого мальчишку. И только на одной из них, на Ерошкиной, голубел почтовый ящик. Все ящики подряд теперь висели на первом этаже, чтобы почтальону не нужно было подниматься по лестницам. Был там и Ерошкин второй ящик. А этот с виду пустой висел на двери. Но Герка знал, что ящик не пустой. В нём должен лежать ключ.

А может, ребята всё-таки наврали? Вчера-то он поверил, а сейчас опять засомневался. Неужели, правда, лежит? Посмотрел в чёрные дырочки ящика — не видно. Вместо замка в петлю вложена щепка, чтобы дно не открывалось. Кругом тихо-тихо. Слышно, как орут две мухи на окне, будто ругаются между собой. Осторожно вынул щепку, и тут же дно ящика отвисло, как нижняя челюсть, словно ящик открыл рот. Большой тяжёлый ключ звонко грохнулся на пол. Герка тут же схватил его. Сильно забилось сердце, задрожали руки. «Чего это я?». Положил ключ обратно, плотно закрыл ящику рот и побежал вниз по лестнице. А на ладони всё ещё холодок от ключа. Не тает. Лежит.

«Не наврали чудные. Заходи в квартиру и бери книжки. Здорово!»

Всё медленней и медленней шагается по ступенькам. Ящик, словно огромный голубой глаз, пристально глядит в спину.

«Вот пойду сейчас и возьму книжку. А что? Чудные разрешили. Порядок. Завбиб даже карточку на меня завёл».

Ключ почти неслышно повернулся в замке, и дверь открылась. В коридоре полутемно и ужасно тихо. «Изнутри замыкать или нет?» Не замкнул. Плотно прикрыл дверь.

Комната встретила Герку приветливо, словно улыбнулась ему. Солнце, как и вчера, гуляло по ней хозяином. Открытый балкон. А с него астры кивнули, как старому знакомому, будто поздоровались. Герка медленно пошёл по тёплым солнечным половицам. Шёл осторожно, как по льду без коньков. Подошёл к столу, зачем-то потрогал чернильницу и ручку, словно проверив, настоящие они или нет. Ведь, может, всё это не на самом деле? На столе в коричневой полированной рамке портрет женщины. Она улыбается и весёлыми глазами глядит на Германа. Подошёл к окошку. Анютины глазки подмигнули с балкона.

Тихонечко потянул дверку стенного шкафа. Открылась. В глубине на плечиках два зимних пальто. Одно большое, другое поменьше. На гвозде взрослый пиджак, под ним рубашка. Потрогал. Выдвинул нижний ящик. Новенькие большие ботинки. Поменьше — со сбитыми носами. Один без шнурка. Потерял завбиб.

Вдруг показалось, что кто-то хлопнул дверью. Мгновенно задвинул ящик, метнулся к стеллажу. Нет, никого. Показалось. А сердце бум-бум-бум. Пошёл в коридор, повернул ключ в замке. Потом в кухню. В ванную. Зачем-то трогал вещи, брал их в руки, ставил на место, точно так же, как они раньше стояли.

Откуда-то послышались голоса. Вздрогнул. Потом понял: разговаривали за стеной. Ох, и здорово слышно! Опять вошёл в комнату, но уже смелее. Теперь не казалось, что под ногами лёд, а на ногах нет коньков.

На подоконнике плоская жёлтая коробочка из пластмассы. Будто большой осенний лист залетел в окно и лёг отдохнуть. Что там? Приподнял крышку и… дрогнула рука. Стало жарко и мокро спине, как в бане. Деньги! Прямо перед ним маленькие аккуратные десятки с профилем Ленина. Дрожащими пальцами пересчитал — четыре штуки. Почему-то их страшно было держать. Положил обратно, а пальцы горели, будто только что в руках были не бумажки, а красные угли. Прикрыл крышку.

«Прямо так и лежат. Незапертые. Рассказать дома — ни за что не поверят, да ещё от матери влетит — зачем ходил. Ох, и чудные тут живут!» Торопливо пошёл к двери, даже не глянув на книги. А они провожали его молчаливыми укоризненными взглядами: что ж ты, черноглазый, забыл про нас и ни одну не взял?

Сунул ящику в рот ключ и вставил щепку, чтоб челюсть не отвисла. Никто не видел и не знает, что он ходил в Ерошкину квартиру.

В подъезде столкнулся с белобрысой девчонкой. Она несла большую книжку с портретом Юрия Гагарина.

«В домовую идёт!» — понял Герка и тихонько пошёл вслед за девчонкой. И, правда, белобрысая легко и свободно, как к себе домой, вошла в Ерошину квартиру. Герка поднялся на этаж выше и стал ждать. Минут через пять девчонка вышла, держа под мышкой уже совсем другую книгу, маленькую и толстую. Заперла дверь, положила ключ в ящик и ушла.

Всё правда. Ну и ну. Вынул из кармана баранку и с хрустом перегрыз её зубами. Вышел на улицу.

Настроение было плохое. Со вчерашнего дня, после того, как услышал взволнованный голос Башмака, где-то внутри, наверно, в самом сердце ржавым кривым гвоздём сидела обида. А вместе с ней ещё что-то непонятное, тревожащее.

Откуда ребята знают, что он копит? Видели у него сотню новыми! Ох и заливалы! Языки таким поотрезать! Из зависти врут! Думают, что он ворует. Да если, бы он был вор, он бы сейчас эти четыре десяточки… И было бы у него пять десяток. Нет, он не вор, не вор!

Но беспокоило не только это. Значит, ребята знали, какой он богач (даже в десять раз богаче, чем на самом деле!), а всё-таки не заискивали перед ним. А некоторые попросту отворачивались. Почему?

У нас всё в порядке

Днём Герман заметил, что Весна вошла в Ерошину квартиру и была там ужасно долго.

— Ого-го, сколько ты книжки выбираешь! Сто часов!

— Я не выбирала. Я дяде Пете пол мыла.

— А что он тебе родня, дядя Петя?

— Ничего не родня. Ерошка в походе, а у дяди Пети здоровье плохое. Кто же ему мыть будет?

— А тебе какое дело — кто? Пускай нанимает, кого хочет.

Весна поглядела на Герку, как на сумасшедшего. «Ты что, с луны свалился, что ли?» — молча говорили огромные глаза. И Герка беспокойно затоптался на месте.

— Я и тёте Наше сейчас пойду мыть.

— Ну своей тёте понятно.

— Не своей, а Наше. Тётя Наша. Понимаешь?

— Понимаю. Ваша.

— Да не наша тётя, а тётя Наша, — и Весна рассмеялась, тряхнув головой. Две светлые косы со спины перекинулись на грудь. Они были как солнечные ручьи и шевелились, будто текли по платью. Только тихо-тихо текли, не журчали, потому что солнечные.

— Вообще её зовут тётя Наташа, — объяснила Весна, — а маленькая Алёнка её тётей Нашей зовёт, так легче выговаривать. И мы теперь так зовём. И все-все в доме. Хорошо, правда? Тётя Наша. И вся она какая-то очень наша.

Солнечные ручьи встрепенулись и потекли по спине, а Весна пошла в соседнюю квартиру мыть пол тёте Наше.

Вечером Герка сидел в Алёшкиной комнате. Это была не только Алёшина комната, здесь ещё жила Весна. Но у неё была своя половина, а у Алёши — своя. А перегораживал их высокий стеллаж с папа-мамиными книгами. И вторая комната, где жили родители, тоже была папа-мамина. На половине Весны стояло пианино. На нём ещё играла мама, когда была девочкой.

А теперь играет Весна. Она очень любит музыку и особенно Чайковского.

— Вот какое дело, — говорил Алёша, сматывая рыболовную леску, — ты Виктора Башмакова не знаешь? Башмака, в общем?

Герка вздрогнул, потом быстро и очень громко ответил: «Не-е, не знаю». А ржавый гвоздь повернулся в его сердце и стал больно колоть. Ужасно больно. Прямо невозможно терпеть, так больно.

— Понимаешь, Башмак ушёл в поход и Ерошка тоже, а нам обязательно одного мальчишку найти надо. Может, ты поможешь?

— К-какого м-мальчишку? — еле выдавил Герка, а сердце с гвоздём вдруг похолодело, как будто это стало не сердце, а снежок, каким зимой швыряются ребята, когда играют в войну, или просто так.

— Я почему тебе говорю, — продолжал Алексей, — ты ведь с Дальней улицы приехал, а тот мальчишка тоже на Дальней жил. Его Кубышом прозвали.

Герка вскочил со стула, будто сильная пружина подкинула его вверх.

— Я не с Дальней! Откуда взяли?

— Чего вскипятился? Я думал с Дальней. Твой отец говорил вроде с Дальней.

— Нет, не с Дальней! И Кубыша никакого не знаю! — кричал Герка. И вдруг увидел глаза. Они на крик выглянули из-за стеллажа с папа-мамиными книгами. Сейчас глаза были ещё огромнее тех, огромнее которых, казалось, не бывает на свете.

Мгновенье все молчали. И вдруг тук-тук-тук, глухой деревянный стук прилетел от стены.

— Дядя Петя стучит, — поняла Весна и выбежала из комнаты.

— Может, он давно стучит, а мы орём, как ненормальные, — покачал головой Алёша.

Глухой деревянный стук опять прилетел от стены. Но он уже не был тихим и слабым. Он был тревожным, настойчивым. Он звал, звал, звал, будто маленький набат бил тревогу. Это стучала Весна. Что-то случилось с дядей Петей. Ребята вылетели из комнаты.

Дядя Петя неподвижно лежал на кровати. Лицо у него было какое-то не его. Совсем незнакомое лицо, и глаза тоже незнакомые. Весна склонилась над этим странным лицом дяди Пети:

— Вы только не шевелитесь, дядя Петечка. Мы сейчас скорую помощь вызовем. Хорошо?

Дядя Петя не сказал ничего. Наверно, ему трудно было говорить. Он даже не кивнул головой: ведь для этого нужно было бы приподнять голову. Он только плотно прикрыл веками глаза, подержал их так секунду и снова открыл. Нет, он не просто моргнул, а именно подержал веки закрытыми и открыл. Мальчишки ничего не поняли, а Весна всё поняла. Когда то, о чём хочешь сказать, не сказано словами, девчонки это понимают гораздо лучше мальчишек. Уж такой они понятливый народ, эти девчонки. И Весна поняла, что дядя Петя просит вызвать скорую помощь. Алёшка сорвался с места и убежал вызывать.

— Я Вам капель дам, дядя Петя, — и Весна метнулась к окошку. Она знала, где стоят капли, потому что много раз убирала эту комнату, когда Ерошка был в пионерском лагере.

На белом широком подоконнике лежал раскрытый пузырёк. Его стеклянный бок купался в мелкой желтоватой лужице. И только сейчас, когда Весна и Герман увидели это, они почувствовали, как сильно в комнате пахнет лекарством. Наверно, дядя Петя хотел его выпить и не смог. Пузырёк выпал из рук, и пахучие желтоватые капли падали с подоконника на пол. Подоконник был ровный, не покатый, и капли падали ужасно медленно, спокойно, будто в комнате ничего не случилось, будто все здоровы.

— Позови тётю Нашу, — негромко приказала Весна и опять склонилась над незнакомыми глазами дяди Пети.

Герка вылетел из комнаты.

Тётя Наша (и почему её зовут тётей? Это настоящая баба Наша), старенькая, седая, сидела за столом и не раскладывала пасьянс, не распутывала нитки, не вязала на спицах чулок, как частенько в книгах описывают занятия бабушек. Она сидела и рисовала цветными карандашами на тетрадочной клетчатой бумаге. Там уже был дом с трубой, из трубы чернел дым, а над ним желтело улыбающееся во весь рот солнце с неровными лучами. Это Герка увидел, когда подошёл к тёте Наше совсем близко. С порога он позвал её, она не услышала, тогда Герман нетерпеливо шагнул к столу. Тётя Наша сначала подняла голову, а потом подняла с носа на лоб очки.

— Там дяде Пете плохо, просили прийти…

Она не встревожилась, не поднялась с места и не пошла к дяде Пете, а продолжала спокойно глядеть на Герку. Даже улыбнулась.

— Внуку письмо пишу, — и тётя Наша кивнула на дом, на трубу с дымом и улыбающееся солнце. — Он ещё читать не умеет, картинки любит.

И вдруг где-то за спиной Герки тревожно вскрикнули и загудели пружины дивана.

— Наташенька, с Петром Иванычем плохо. Зовут, — ужасно громко прозвучал незнакомый голос.

Герка обернулся. С дивана поднимался высокий худой старик (наверно, Виктор Ильич, муж тёти Наши) и никак сразу не мог попасть ногами в войлочные туфли. Пружины сердито ворчали. Они тоже были немолодые, как сам их хозяин.

Тётя Наша изменилась в лице и, так и не сняв со лба очки, мелкими шагами побежала из комнаты. Герка догадался, что старушка плохо слышит, и поэтому сразу не поняла, о чём он ей говорил.

— Иди-ка, иди за ней, парень, может, там шприц надо, прибежишь, — и высокий старик, наконец попав ногами в туфли, пошёл к аптечке, висящей на стене.

Тётя Наша щупала пульс у дяди Пети. Пришёл Виктор Ильич. В руках у него была блестящая металлическая коробочка с четырьмя ручками. Две на крышке и две на самой коробке. Будто четыре уха. У одной сразу четыре.

Старик молча показал коробку тёте Наше.

— Кипяти, Витя, кипяти. Неизвестно, когда ещё скорая-то приедет.

Виктор Ильич ушёл на кухню. Герка знал, что в коробочке шприц, которым делают уколы. Тихо спросил Весну:

— Она что доктор?

— Нет, медсестра. Всю жизнь в больнице работала. У нас в доме все, кто ни заболеет, сразу к тёте Наше.

Чок-чок-чок — запели каблучки на лестнице. Скорая помощь — тонкая, как Весна, девушка с чемоданчиком, в модных туфельках, в каких ходят по театрам, а не на работу, вошла в комнату. Она очень долго была у дяди Пети с тётей Нашей и Весной. А Виктор Ильич, Герка и Алёша топтались в это время на кухне и молчали. И, может быть, потому, что они ничего не делали, а только ждали, время им казалось ужасно длинным. Оно тянулось, тянулось, как резина, которая становится тоньше и тоньше, но никак не может порваться.

Тонкие каблучки чок-чок-чокали по комнате то быстро, то медленно, то совсем замирали. Запах нового лекарства, резкого и неприятного, просочился сквозь дверь в коридор. Резиновое время тянулось.

Наконец дверь открылась, и из комнаты вышла Скорая помощь. Она тихо шла на одних носочках, и певучие каблучки молчали. За ней вышла и тётя Наша.

— Вы кто? — шёпотом спросила её Скорая помощь.

— Она сестра, — ответил Виктор Ильич (тётя Наша, конечно, не расслышала вопроса).

— Очень хорошо, — успокоилась Скорая помощь. — А вы её муж?

Виктор Ильич кивнул.

— А еще кто-нибудь из родных есть у больного?

— Есть сын.

Скорая помощь взглянула на Герку, на Алёшу и остановила взгляд на Алёше.

. — Великолепно! — совсем успокоилась она. — Это очень хорошо, что у больного много родных. От него нельзя отходить ни на шаг. Болезнь очень серьёзна. Очень.

Она надевала шуршащий шёлковый плащ, рукава которого были отвёрнуты так, чтобы виднелась яркая клетчатая подкладка.

— У нас, знаете, был такой случай. Вот точно так же — тяжелейшее состояние, о госпитализации невозможно и думать — (она говорила длинные слова «тяжелейшее», «госпитализация» легко и быстро, как артистка, будто слова были коротенькими), — необходимо сидеть день и ночь у постели наготове. А он один. Родных никого. Сын где-то за тридевять земель, почти на краю света. Ужас. Еле выкрутились. А у вас всё в порядке.

— Да, у нас в порядке, — подтвердил Виктор Ильич.

Каблучки зачок-чокали только по лестнице. Весь коридор Скорая помощь прошла на носочках.

И никто-никто ей не сказал, что тётя Наша не родная сестра больного, а медицинская сестра и что у дяди Пети, так же, как у того тяжелейшего, с которым еле выкрутились, сейчас родных — никого. А сын тоже, может быть, где-то за тридевять земель, почти на краю света.

Не книги, не радио, не учителя

Голубое лунное пятно неподвижно сидело на потолке. Когда вокруг темно и в этой темноте есть светлая точка, то глаза никак не могут от неё оторваться. Смотришь и смотришь, и смотришь, сам не зная, зачем, а смотришь на неё.

Герка лежал в постели и неотрывно смотрел на это голубое пятно. С улицы доносился шум машин, хотя была уже ночь. И мать, пока не уснула, каждый раз после проехавшей машины шептала в ухо отцу, что это безобразие, людям не дают спать, что нужно кому-то жаловаться, писать заявления начальству.

Герка хорошо знал подобные разговорчики. «Жаловаться, заявления» — эти слова в их семье произносились часто. Выходило, что люди обязательно должны жаловаться, кого-то в чём-то обвинять, писать какому-нибудь начальству, а если оно не помогает, то писать ещё выше, жалуясь уже и на это начальство.

Герка отлично видел, что отец его может работать, что здоровье у него не хуже, чем у других людей, но вот он «сумел» сделать так, что нигде не работает да ещё и пенсию получает. Зато отец любил, очень любил называть других людей тунеядцами, говорить, что они обманывают государство.

Нельзя сказать, что Геркин отец совсем ничего не делал. Нет, в своём огороде и саду он много работал. И сил у него было ого-го! Любой позавидует. Герка вспоминает, как отец легко ворочал мешки с яблоками, когда в прошлом году уезжал по Волге продавать эти самые яблоки.

Геркины одноклассники с гордостью рассказывали про добрые дела своих отцов и матерей, про то, как они трудятся. А о чём мог рассказать Герка? О том, что его папа сумел нынче яблоки дороже продать, чем в прошлом году? И Герка молчал. Угрюмо молчал, а на сердце после таких разговоров оставался какой-то мутный осадок.

«Сам не будешь зубастым — съедят!» — часто повторял Геркин отец. «А кто меня хочет и может съесть?» — иногда думалось Герке. И тут же вставала всегдашняя отцовская фраза: «Кто? Люди!»

Люди? А какие люди? К отцу приходили люди. Он с ними шептался, потом выпивал и пел песни. Герка знал — это чужие люди. Совсем чужие. Отцу они нисколько не дороги. Они ему просто нужны. Это нужные люди. И они, вот они, наверно, могут съесть, если им это выгодно будет. Но таких людей было немного. А ещё на свете были свои люди. Это родня. Папа, мама, бабка, тётка и так далее. Это свои. Но их тоже немного. Послушаешь отца, и кажется в жизни всё просто — чужие и свои.

«А разве больше нет на свете никаких людей? — думал Герка. — Ведь люди кругом. Вот тут, где они теперь живут, только в их доме сколько людей! Кто же они? Свои? Чужие? Если чужие, значит, могут съесть? Да кто съест? Тётя Наша с Виктором Ильичом? Дядя Петя? Ерошка? Алька? Весна?» Герке стало смешно и в то же время непонятно, тревожно. Он завозился в постели, повернулся на бок, на живот. Голубое пятно на потолке тянуло к себе.

«Разве они могут съесть?» Он представил себе, как сейчас в ночной тишине тётя Наша и Виктор Ильич сидят в комнате дяди Пети. Дежурят. Следят, не станет ли больному хуже. Они будут спать днём, потому что они пенсионеры, и им не надо идти на работу. А около дяди Пети в это время будут дежурить ребята по очереди. И Герка уже дежурил. А ночью ребят прогоняют спать. С субботы на воскресенье будут дежурить Алёшины родители, а сейчас они не могут, потому что каждое утро им на работу. Доктор сказал, что десять дней дядю Петю опасно везти в больницу: дорогой он может умереть. Ему нельзя шевелиться. И Герка знает, что все эти десять дней и десять ночей около дяди Пети будут дежурить люди. Какие люди? Раз не родня, значит, чужие, как объясняет Геркин отец. А зачем чужим у чужого сидеть? Лучше спать или сходить в кино.

Герка вспомнил, как в первый день их приезда дядя Петя пришёл к ним, весело улыбаясь, сказал Геркиному отцу: «Не горюй, пенсионер, рабочий класс на подмогу идёт!» И стал двигать вещи, а отец распоряжался. Но дяде Пете, оказывается, нельзя было поднимать тяжёлого, а вот пришёл помогать.

И Герке уже в который раз показалось что-то не совсем так в отцовском рассуждении о людях.

Отец говорил: «Книги — врут. Радио — брешет. Учителя — заливают. Им за это деньги платят, вот они и стараются».

А здесь были не книги, не радио, не учителя. Что же это?

Буль-буль-буль

На пятый день болезни дяди Пети вернулся Ероша. Ребята решили раньше времени его из похода не отзывать. Пусть пробудет до конца. Тем более, что дядя Петя был этому очень рад.

Теперь Ерошка не отходил от отца ни на шаг. Дядя Петя уверял его, что всё страшное давно позади. Ерошка делал вид, словно верит отцу, чтоб его не волновать, а сам знал другое. Он знал, что страшное ещё не ушло. Оно здесь. Рядом. В их комнате. Оно ходит вокруг папиной кровати и ещё ни на шаг не подвинулось к порогу.

Вместе с Ерошкой вернулся из похода и Виктор Башмаков. А вместе с ним вернулось к Герке неприятное беспокойство. Разоблачит!

«Подумаешь! — успокаивал он себя, — ну и пускай разоблачает. Ачто он разоблачит? Что я преступник? Убил кого-нибудь? С ножом ограбил? Ну, и разругаюсь с чудными! Ну и пусть! Что я других себе друзей не найду, что ли? Ого-го, сколько ещё найду. Васька Свист с Дальней улицы, например, чем не друг? Глаза у него, правда, какие-то неприятные. Не глаза, а узенькие полосочки. Издали кажется, что у Васьки вообще никаких глаз нет и никогда не было и смотреть ему нечем. Но на самом деле он видит всё и даже то, чего другие не замечают своими нормальными глазами». Вот Герка и будет с ним дружить. А в глаза смотреть совсем даже не обязательно.

Но кривой ржавый гвоздь опять воткнулся в сердце и стал там резко поворачиваться. Колоть и колоть. Колоть и колоть.

Герка шёл из аптеки, нёс лекарство для дяди Пети. И почти у самого дома вдруг неожиданно столкнулся… с Башмаком. Тот как раз выходил из их двора. Оба в одно и то же мгновенье увидели друг друга и остолбенели. Потом, как по команде, оба рванулись с места.

Герка бежал неслышно и легко, быстрыми, ловкими шажками. А за спиной его — топ-топ-топ — шажищи длинноногого Башмака. Герка слышал только их и больше ничего на свете не слышал. Он не оборачивался, чтоб не замедлить бега. Но ухо чутко ловило, что шаги за спиной становились всё дальше и дальше. «Недаром у меня пятёрка по физкультуре», — радостно пронеслось в голове. Вот шаги уже совсем далеко. Можно и оглянуться. Отстал Башмак.

И тут Герка услышал, как булькает в аптечной бутылке лекарство. Жёлтая жидкость, которой было не очень много, теперь вспенилась и заполнила всю бутылку. Пробка и ладонь были мокрыми и пахучими. И от этого запаха сейчас же вспомнилось то разлитое лекарство, которое жёлтыми каплями падало с подоконника так спокойно и медленно, будто в комнате ничего не случилось и все здоровы.

Башмака не видно, можно и не бежать. Буль-буль-буль. И чего оно разбулькалось? Он же тихо идёт, тем же шагом, каким шёл из аптеки домой. А тогда оно не булькало. Буль-буль-буль. Всё громче и громче. Чего она так орёт, эта проклятая аптечная бутылка? Прямо оглушает. Да замолчи ты! Хотелось размахнуться и зашвырнуть её неизвестно куда.

Герка не сразу понял, что не так уж громко разговаривает лекарство, как разговаривает совесть. Тогда из аптеки он шёл домой! Нёс бутылочку и не думал о ней. Она молчала в руке. А сейчас кричит: «Ты куда идёшь? Ты что делаешь? Ты уже за сто километров от дома! Там дядя Петя, может быть, умирает без меня!»

Буль-буль-буль. А Башмак, наверно, будет ждать Герку у того места, где встретились. Спрячется в чей-нибудь подъезд и станет наблюдать.

Буль-буль-буль. А если сесть в автобус, то раньше Башмака к своему дому подъедешь. Отдать лекарство и… бегом, куда глаза глядят. А Башмак пускай ждёт, мается целый день.

Автобус уже тронулся. Герка впрыгнул на ходу и сразу же нарвался на кондукторшу. Как назло, мало народу, и от неё не за кого спрятаться. А кондукторша сверлит глазами и сверлит. Ну не глаза, а два бурава. И насквозь пробуравленный Герка продвигается по пустому проходу к передней площадке.

— Кто не уплатил, товарищи, возьмём билетики!

Пришлось отдать пятак. Ах, как жалко пятака. И главное, обидно: скоро вылезать. Ведь с билетом-то можно хоть до самой последней остановки спокойно ехать. Жалко пятака. Ведь это целые пятьдесят копеек в старых деньгах. Внутри что-то заныло, стало противно и муторно. И зачем он едет? И зачем ему этот дядя Петя? Не умрёт он без лекарства. Дурак, что поехал.

А бутылочка успокоилась, притихла. Всю дорогу молчит, будто пригрелась в его руке и уснула. И от этого постепенно становится хорошо на сердце. И вот уже, кажется, не очень жалко пятака.

— Его, как человека, попросили, чтоб скорей принёс, а он на целый час провалился, — заворчал Ероша, взяв лекарство.

— Готово не было, — соврал Герка и убежал. Куда? А куда глаза глядят. А глядели они… Герка и сам не знал, куда глядели его глаза.

Зачем свидетели

Поздний вечер. Почти ночь, а на проспекте Ленина светло. По обеим сторонам асфальтовой дороги — фонари. Никуда от них не спрячешься.

Герка юркнул во двор, там, наверно, темно. Но оказалось светло. И над каждым подъездом по фонарю. А в их доме почему-то особенно яркие. Или так кажется? Белые матовые полукруглые с широким металлическим ободком, эти фонари днём ужасно похожи на клипсы Валерии Константиновны, которые она на ушах носит. Только эти раз в сто или тысячу больше. Сидит такая огромная клипсина над подъездом, и днём будто нет её. А вечером как вспыхнет, так, наверно, на луне видна.

А на старой квартире, бывало, как наступает ночь, и на улице темнотища, будто в закрытой бочке.

Как только Герман открыл дверь домой, его сейчас же потянул к себе Алёша.

— У тебя есть кто чужой? — встревожились чёрные глаза.

— Все свои.

И правда, были только Весна и Ероша. С дядей Петей уже сидели тётя Наша и Виктор Ильич.

— Ты куда провалился? Мы тебя давно ждем.

Герке ужасно хотелось есть, но было интересно и беспокойно, зачем его давно ждали.

— Понимаешь, какая штука. Башмак сегодня Кубыша видел. Прямо в двух шагах от нашего дома. Не догнал. Этот Кубыш — мировой бегун. Рекорды может ставить. Башмак говорит, что он где-нибудь тут на проспекте живёт.

Герка похолодел. Сердце опять стало белым снежком, каким ребята швыряются зимой, когда играют в войну, или просто так.

— Башмак уже в адресный стол ходил, ничего не узнал. Они ещё на новой квартире не прописаны.

— А на кой вам этот Кубыш сдался? — сухим шершавым языком еле выговорил Герка.

— Как на кой? Он деньги у Башмака взял! Много! Казённые!

«Заливает Башмак, — мелькнуло в Геркиной голове, — не казённые, а его, Башмаковы. И немного. Боится, что теперь не отдам, потому что переехал».

— Мы, знаешь, что решили? Башмак завтра принесёт фотокарточку, там мальчишки с Дальней улицы и Кубыш есть. Мы запомним, какой он, и по проспекту будем смотреть.

Герку будто стукнули по голове чем-то тяжёлым. Сидел и не шевелился. Уже совсем не хотелость есть. Хотелось поскорее убежать куда-нибудь на край света, подальше от этих чудных. А ноги опять не двигались, как тогда в коридоре, когда услышал Башмаков голос.

И вдруг надежда яркая, как спутник в небе, сверкнула Герке:

— А Кубыш без свидетелей деньги брал?

— Без свидетелей.

— И ни к чему тогда искать. Ну найдёте вы Кубыша, то есть… мы, в общем, найдём, а ничем всё равно не докажем, что он брал, раз без свидетелей.

Ребята дружно расхохотались.

— При чём тут свидетели?

— Как при чём? Всегда нужны свидетели. На всех судах выступают. Вы что, не знаете?

— А зачем нам суды? Зачем свидетели? Ты что с луны свалился или ненормальный?

Герка действительно ничего не понимал. Самым главным он считал свидетелей. Раз никто не видел, то ничем не докажешь. Это закон. А чудные уверяют, что не закон.

— Когда мало народу, не докажешь. Один на один не докажешь, — кипятился Ероша. — А если нас много ребят соберётся, и все мы знаем Башмака, и все мы скажем, что он честный, никогда не врал, а про Кубыша тоже ребята знают, что враль, что копит, обманывает, так зачем тогда свидетели? Кому больше поверят? Эх ты, голова! Ты что сидишь как ненормальный? Устал, что ли?

— Ага… Устал…

— Ну, иди, спи, только завтра дома будь, не проваливайся на целый день. Башмак карточку принесёт.

Герка поднялся и увидел… глаза. Опять те же самые глаза из-за стеллажа с папа-мамиными книгами. Ох, уж эти синющие глазищи! Ох, уж эти девчонки. И зачем они умеют так пристально смотреть?

И опять Герка не мог оторвать взгляда от голубого лунного пятна на потолке. «Что же это такое? Собачья жизнь! Всё время бегаешь, прячешься, волнуешься. Завтра утром разменяю десятку и отдам долг Башмаку. И всё кончится, и наступит нормальная жизнь».

Но ржавый гвоздь покалывал и говорил: «Нет, не кончится. Не потому ты бегаешь от Башмака, что должен ему. Ты не хочешь, чтобы чудные узнали, кто такой Кубыш».

Что делать?

Ура-а-а!!!

Утром Герка побежал домой к Башмаку расплатиться и, главное, поговорить по-человечески. Но Башмака не было. Ждал, ждал — нет. Ждал, ждал — нет. Решил идти потихоньку домой, авось перехватит его по дороге. Нет, не перехватил. Дорога показалась коротенькой, куцей, как обрубленный хвост у пса Шарика. Вот и дом уже. И двор. Над их подъездом сидит огромная клипсина, раз в сто или тысячу больше, чем мамина. А вдруг Башмак уже принёс карточку чудным? Вот сейчас Герка войдёт в квартиру, а там…

— Герк! — стрельнул Ерошкин голос с балкона.

Вздрогнул, глянул вверх. Ерошка улыбается.

— Опять провалился, как вчера? Не смей уходить, сейчас Башмак карточку принесёт.

«Значит, ещё не приходил, — отлегло от Геркиного сердца. — Надо на улице перехватить Башмака».

— Не уйду! Я тут, близко, — и Герка метнулся со двора.

Сейчас проспект казался длинным-предлинным. Герка остро буравил его глазами то в одну, то в другую сторону. Откуда придёт Башмак?

Липы весело потряхивали зелёными ветками. Солнце подмигивало из космоса. Шёл обыкновенный августовский день.

И вдруг! И вдруг!! И вдруг!!! Вдруг день стал необыкновенным! Таким необыкновенным, что и люди, и липы, и солнце сначала притихли, а потом ахнули. Ахнули от восторга. Все ахнули, все-все-все, люди, что шли по проспекту! И по другим улицам! И что сидели в чебоксарских домах! И не только в чебоксарских, а во всей Чувашии! И во всём Советском Союзе! И во всём мире!

Левитан своим бархатным голосом начал говорить такие замечательные слова, что хотелось прыгать на одной ножке. Прыгать выше домов! Выше телевизионной вышки! Выше самого синего неба! Прыгать до космоса! От радости и счастья!

Кто в это время был в квартире один, тот после этих слов уже не мог быть один. Он выходил, нет, выбегал, нет, вылетал на балкон или к соседям или вовсе на улицу, чтобы говорить с людьми и радоваться с ними вместе. Каждому сейчас хотелось, чтобы вокруг были люди, много людей. И если кому-то было немало лет, то он уже не помнил про это. Он кричал «Ура!» вместе со всеми девчонками и мальчишками.

Такое творилось у нас уже третий раз в жизни. Но оттого, что не первый, оно не стало тусклее и меньше.

В космосе «Восток-3»!!! Урра-а-а!!! Майору Николаеву урра-а-а!!! Кажется, что в каждом дворе кричат «ура», на каждом балконе, из каждого окна. И «ура» такое громкое, что, наверно, слышно в космосе.

А через несколько минут наше «ура» стало ещё громче прежнего. И это до космоса уже определённо долетело.

Майор Николаев, который сейчас звёздочкой летал вокруг Земли, оказался земляком, самым родным земляком и Ерошки, и Алёшки, и Весны, и Герки, и всех-всех, кто жил в Чебоксарах и во всей Чувашской республике.

— Шоршелы, Шоршелы, — с улыбкой повторял дядя Петя, — это же совсем недалеко отсюда.

В Ерошкину комнату влетели, как на крыльях, тётя Наша и Виктор Ильич. Сияющие и взволнованные, они молча остановились у кровати дяди Пети. Да, да, молча. Они стояли, глядели на дядю Петю и молчали. И дядя Петя тоже молчал. Он только приподнялся на локтях.

— Ой, пап, тебе ж нельзя подниматься! — вдруг очнулся Ерошка.

— Ничего мне не будет, сын. От такой радости люди выздоравливают. Эх, работать бы сейчас! Работать, а не лежать!

И тётя Наша, ужасно строгая к больным, тётя Наша, которая не давала дяде Пете шелохнуться, сейчас молчала. Она тоже знала, что от такой радости люди выздоравливают.

У рук есть свой язык

Ребята шли по улице, крепко держась за руки, а кто и вовсе обнявшись. Как-то само собой забылось, что были тут и девчонки и мальчишки, а девчонкам с мальчишками ходить обнявшись — это же чудно. Но сейчас всех объединяла большущая радость, свалившаяся на них прямо с неба. Не сговариваясь, все надели пионерские галстуки. Хотелось именно в галстуках ходить по улицам и петь песни.

Ватагой подбегали к открытым окнам и тихо-претихо, непохоже на мальчишек и девчонок, слушали новые сообщения. А потом снова грохали «ура» и плясали и пели, задрав головы вверх, глядели в небо счастливыми-пресчастливыми глазами. И пионерские галстуки тоже плясали вместе с ними, и волновались на ветру, и тоже рвались в небо, желая улететь вслед за ребячьими взглядами.

Так хорошо было всем, так хорошо, что описать всё это никакими словами невозможно.

Герку звали сегодня только Германом Степановичем. И ему до того приятно это было слышать! И всем до того приятно было его так называть.

Вдруг навстречу знакомый мальчишка с Дальней улицы. Герка подбежал к нему.

— Здорово, Миш!

Как взрослые, потрясли друг другу руки. И Мишка даже не напомнил, что Герман должен ему. А тот сам полез в свой потайной карман. Карман с утра потолстел, но не потому, что в нём стало больше денег, а потому, что тоненькая упругая десятка была разменена на мягкие мятые рубли. Башмаку собирался долг отдать.

— На, я тебе должен.

— Да ты сколько даёшь? У меня сдачи нет.

— Правильно даю. Тут тебе долг и Ершу с Колькой. Я им тоже должен, а когда теперь увижу? Отдай ты.

— Ладно, давай.

«Башмаку сам отдам. Башмаку нельзя через других», — пронеслось в Геркиной голове.

И Мишка не удивился, что Кубыш сам отдаёт долг. Сегодня всё было замечательное. Настоящее! Мишка тоже пошёл с ними со всеми. А куда? На Волгу! Река тянула к себе людей, как будто сама была живым человеком. Шли и пели!

Вдруг навстречу Геркина мама — Валерия Константиновна. Она далеко была видна всем прохожим, потому что надела своё любимое бело-чёрное пальто. Это пальто было полосатое, ещё сильнее, чем матрац. У матраца полоски только в одну сторону, а в этом пальто полоски шли от головы к ногам, а на карманах и обшлагах в другую сторону, перпендикулярно этим полоскам. А на воротнике, который начинался на своём месте, а кончался на животе, — и вовсе вкось. И от этой бело-чёрной полосатости Геркину маму было ужасно далеко видно, даже виднее, чем шлагбаум на железной дороге, потому что у шлагбаума полоски только в одну сторону.

Ребята увидели маму и весело замахали ей руками. Сегодня особенно радостно было встречать знакомых и говорить с ними всё об одном и том же и делиться с ними радостью великой. Но мама не ответила ребятам. Наверно, она их ещё не увидела, потому что они ведь не были такие полосатые.

Но вот мама ближе, ближе и ближе. Лицо у неё какое-то злое, сердитое, недовольное. Может быть, она ещё не знает, какое событие произошло?

— Мам, ма-ам, слыхала? «Восток-3»? А? Здорово! Николаев — наш земляк! — это Герка вырвался от ребят и добежал до матери. Но ребята нагнали его и, окружив Валерию Константиновну, начали очень громко обо всём рассказывать.

Она сразу сделала вид, что у неё заболела голова. Герка хорошо знал этот вид. Приложила ладонь ко лбу, а потом к затылку, а потом обе ладони к вискам, а потом замотала головой, а потом всем туловищем, так что у ребят зарябило в глазах от полосок.

— Ох, слышала, я всё прекрасно слышала, уши пока на месте.

Ребята примолкли.

— Я очень рада, конечно, но зачем же с ума сходить? Сейчас в магазине один мужчина, нормальный взрослый, чуть вприсядку не пошёл среди чужих людей. Так размахался руками, что бутылку с маслом опрокинул. Испортил мне вещь! — и она показала на длинное узкое, как ящерица, пятно, которое уселось на белую полоску пальто. От пятна знакомо пахло подсолнечным маслом.

— Хотела, чтобы акт составили. Свидетелей было много. Так какие теперь люди пошли! Стали упрашивать, чтобы простила ради праздника.

Она говорила-говорила-говорила возбуждённо и долго. Видно, ей нужно было выговориться, всё равно перед кем, перед взрослыми или перед ребятами, но выговориться. Тем более, что здесь её не останавливали, не возражали. Ребята сначала удивлённо притихли, а потом расступились. Молча, без единого слова расступились, чтобы она могла уйти. И она ушла, унося с собой запах подсолнечного масла и ещё что-то липкое и грязное, в тысячу раз грязнее, чем пятно на пальто.

Ушла. А ребята всё стояли и молчали. И никто не глядел ей вслед. Ни один мальчишка, ни одна девчонка. Не глядели. Никто из них не мог понять, как это можно сейчас в такой необыкновенный день сердиться за пятно.

Первый раз в жизни Герка испытывал такой горячий стыд за родную мать. И ещё он представлял себе, как отец будет орать на весь дом, когда увидит пятно: «Тысячное пальто! Сколько денег псу под хвост!» И шея у него опять станет красной, как помидор.

И тут Герка почувствовал, до чего мешает ему раздутый потайной карман. Уж лучше б его не было вовсе. А ребята всё молчали. И ему стало страшно: а вдруг они сейчас повернутся и уйдут. И не позовут его с собой. И он останется один с этим карманом. И никогда-никогда больше никто не назовёт его Германом Степановичем.

Но Ероша и Алька подошли с двух сторон и одновременно молча пожали ему руки.

Оказывается у рук есть свой язык, свои молчаливые слова. Вслух можно ничего не говорить, а руки друг с другом разговаривают. Они очень хорошо понимают друг друга. Они друзья — руки.

И Весна тоже пожала, и та белобрысая, что меняла в домовой тонкую большую книжку на толстую маленькую, и Мишка, и другие мальчишки и девчонки.

И все они, все-все, молча, своими рукопожатиями называли его Германом Степановичем.

Золотозубая

Тётя Наша и Виктор Ильич ещё не собирались уходить от дяди Пети. Не собирались уходить и другие соседи, которые пришли к нему в этот необыкновенно радостный день. Собиралось уходить только солнце. Оно скрывалось за горизонт. Правда, ему не хотелось покидать любимую комнату и этих славных людей. Оно б с удовольствием ещё посветило им, погладило теплом их руки и лица, но для этого солнцу нужно было остановиться. А солнце никогда не останавливалось, никогда за всю свою жизнь. Оно знало, что сейчас его ждут другие люди, и нужно идти к ним.

В тот самый момент, когда солнце уже совсем было зашло, в комнату ворвался Ероша. А с ним совсем незнакомый человек. А с человеком огромный букет цветов.

И солнце встало на цыпочки, чтобы в тысячный раз на лохматой Ерошкиной голове разжечь костёр.

Незнакомый человек остановился на пороге, заняв букетом всю дверь. Видно было, что он очень торопится.

— Пап, этот вот человек, — от радости еле выговаривал Ерошка, — он едет сам к Анне Алексеевне. Такси внизу, слышишь, гудит? К Анне Алексеевне, ну… к его маме. К его! — и Ерошка поднял лицо и руки к небу. И все поняли, о ком он говорит.

— Я сорву ей наши цветы. А? От всех нас. От нашего дома.

И Ерошка выскочил на балкон. А солнце ещё выше встало на цыпочки и осветило цветы, чтобы они были ярче и красивее.

А цветы, как услышали Ерошкины слова, так радостно закивали ему. Все до одного закивали. Они поворачивали к Ерошке свои яркие лица, тянули к нему зелёные руки и так же, как солнце, приподнимались на цыпочки, чтобы стать выше и виднее. Каждый цветочек ужасно боялся, что Ероша не увидит его, и он останется здесь, на балконе, и не попадёт в букет Анне Алексеевне. Но Ерошка сорвал все цветы, не обидел ни одного.

В комнате ему помогали связывать букет. А у совсем незнакомого человека, который теперь уже стал знакомым, букет рос и рос. Как в сказке, рос прямо на глазах. И вот он уже не умещается в дверях, и человек вошёл в комнату. Это ребята приносят цветы. Они живо пронюхали, в чём дело, и потащили в Ерошкину квартиру букеты.

Вниз по лестнице шли голосистой ватагой. Цветы положили в такси, и букетище важно занял всё заднее сиденье. А уже совсем знакомому человеку пришлось садиться рядом с шофёром. Ребятам тоже ужасно хотелось поехать, но места в машине не было.

— Где ты нашёл этого человека? — обступили ребята Ерошу, когда такси умчалось.

И вдруг из детски беспечного и радостного Ерошкино лицо стало взрослым и суровым. А зелёные счастливые глаза — двумя огоньками, горящими ненавистью и возмущением. Красные пятна покрыли лицо. Ерошку ребята ещё никогда не видели таким, и все, как по команде, притихли.

— Иду по базару, — начал он рассказывать, задыхаясь, — а она сидит.

— Кто она?

— Да такая… Золотозубая… Ну, в общем, тётка одна в жёлтом платье.

Герка вздрогнул и попятился к стене дома.

— А этот человек идёт по базару и сразу к ней, к той тётке. Только у неё цветы, больше нет. Он даже цену не спрашивает, выбирает цветы и всё. Говорит, что для матери космонавта букет. И такси уже гудит. А тётка как почуяла, что он всё равно возьмёт, хоть тыщу запроси, кричит: «Двадцать копеек цветок!» А раньше по пятаку продавала. Я сам видел.

Ребята возмущённо загудели, заволновались.

— Наоборот, дешевле надо было!

— Даром бы отдать!

Герка всё плотнее прижимался к стене дома, ему хотелось втиснуться, врасти в неё, чтобы его никто не видел. Конечно, можно было убежать, но Герка хотел знать, что было дальше, и он стоял и слушал:

— А тот человек посмотрел на неё и говорит: «Ну, тётка, креста на тебе нет». А она говорит: «Нету, нету, милый, и не нашивала». А сама улыбается. А во рту сто зубов, как у акулы. И все золотые. Так и сверкают! А тот человек всё выбирает цветы и выбирает. А она ка-ак схватит ведро, как потянет к себе, как закричит на весь базар: «Нету больше по двадцать, по тридцать продаю!» А ручищи толстые и кольца на пальцах толстые и тоже сверкают, как зубы. Я остолбенел даже. А тот человек р-р-раз к себе ведро и больше уже не выбирал, все взял до одного и пустое ведро ей как двинет. А она букет у него цап, ему не доверяет, и сама давай цветы пересчитывать. Я говорю: «Тётя, вы знаете, кому цветы. Маме его, говорю, а он летает!» А она опять как блеснёт зубами: «Спасибо, говорит, космонавту, помог мне. Без него выручка плохая была. Земной поклон такому человеку». Вот она за что его благодарит! Не за то, что герой, а за то, что деньги себе сумела хап-хап-хап. В кубышку! Спекулирует! На ком спекулирует! На ко-ом!

И Ерошка… заплакал. Он плакал не так, как обычно плачут, убежав от людей, уткнув нос в колени и скрючившись в три погибели. Нет, он плакал при всех. С открытым лицом. Стоя во весь рост. Плакал при девчонках и не стыдился этого. Стоял, молчал, а слёзы текли и текли из зелёных глаз. И все чувствовали, какие они горячие, будто у всех у них слёзы тоже текли по щекам. Всем сейчас было и горько, и больно, и стыдно за ту золотозубую.

А Герка еле стоял. Лицо белее, чем штукатурка на стене. Ему казалось, что вот-вот он упадёт и не встанет. Коленки бились одна о другую. И внутри что-то сильное билось от волнения. Никогда в жизни он ещё так не волновался, как сейчас, когда увидел Ерошкины слёзы. Они всё перевёртывали в Герке вверх дном. Он стоял и чувствовал, как ему всё больше мешает его потайной карман. Казалось, что все на свете видят этот карман, что он раздулся и стал огромным, как арбуз. Хотелось выдрать его из себя. Выдрать навсегда. С мясом.

А вы слышали? Слышали?

— А ведь он всё летает! — это были первые слова, что произнёс проснувшийся назавтра утром дядя Петя. Он и вправду чувствовал себя гораздо лучше, хотя ещё с ночи просились в комнату дождинки. Тук-тук-тук. Можно войти? Но ни балконную дверь, ни окошко им не открыли. А они не обиделись, не повернули назад и продолжали терпеливо тук-тукать. В дождь дядя Петя всегда чувствовал себя хуже, а сегодня будто не было дождя. Так хорошо дяде Пете — будто солнце.

Поскорее хотелось увидеть лицо необыкновенного героя-земляка. А «Советской Чувашии» всё нет и нет. Ерошка двадцать раз сбегал вниз на первый этаж в гости к почтовым ящикам. А они пустые. И все сегодня ждут почту, как никогда. У ящиков всё время народ и весёлые разговоры.

Ерошка бежит на улицу, может быть, в киосках уже продают газеты.

Дядя Петя один. Балкон открыт, и дождинки теперь смело залетают в комнату. Их наконец пустили. Дождь весёлый, но очень длинный, идёт-идёт и никак не кончается. Радио со вчерашнего дня включено на полную мощность. Теперь никто его не выключает, ни в одной квартире. Все ждут левитановский голос с новыми сообщениями.

И вдруг репродуктор поперхнулся, закашлялся, громко чихнул, как простуженный, будто у него насморк, и… замер. Нет его на белом свете и всё. Тишина сейчас же ввалилась в комнату и заняла её всю от пола до потолка. Даже во все щелочки пролезла и сидит.

Дядя Петя сначала не очень встревожился: ну бывает, помолчит репродуктор, передохнёт и снова заговорит. Но бегут минуты, одна-другая, а тишина всё не уходит из комнаты. Вот она уже хозяйкой себя почувствовала. Иногда так хочется тишины, а сейчас она ненавистна. Сразу же надоела, как только пришла. И вот она уже просто жить не даёт человеку. И во всём доме тихо. За стенами тоже не слышно радио. Значит, их репродуктор здоров, а поломка в сети.

«Ничего, может быть, сейчас из Москвы музыку передают. А ко времени новых сообщений сеть починят», — думает дядя Петя. Закрыл глаза и ненавистную тишину слушает.

И вдруг тук-тук-тук… Нет, это не дождинки в стекло. Это — сердце упрямым молоточком в грудь. То словно шагом шло, а сейчас побежало-побежало всё быстрей и быстрей. Вот уже запыхалось, будто в гору бежит. Что такое? И дядя Петя наконец понял, в чём дело. Где-то далеко-далеко, наверно, на последнем этаже говорит приёмник. Это сердце его услышало. Услышало раньше ушей. Но вот и уши что-то уловили. Но плохо, ах, как плохо слышно. Кажется… Кажется… голос Левитана… Дядя Петя приподнялся на локтях, чтобы поближе быть к последнему этажу. Нет, почти не слышно… А сердце ещё быстрей-быстрей побежало, да так весело, да вприпрыжку! Нет, нет, это не просто новое сообщение о самочувствии героя. Это что-то ещё! Что? Что?

И вдруг ветер, тот самый ветер, которому нечего было делать в этой мужской комнате, понял, что нужно было сейчас дяде Пете, и принёс ему с последнего этажа голос Левитана. Только он не сразу его принёс, а немножно задержался на соседнем балконе, потрепал там садовые ромашки в ящиках, и дядя Петя услышал только обрывок фразы: «„Восток-3“ и „Восток-4“, пилотируемые гражданами Советско…» Ветер — вечный непоседа. Он легкомыслен, как все ветреные натуры. Он не может сидеть на месте. И, бросив дяде Пете эти несколько слов, он помчался опять на соседний балкон к ромашкам.

— Что? — на всю комнату вскрикнул дядя Петя. — «Восток-4»?

И тишина, дрогнув, залезла под стеллаж. А репродуктор всё молчал.

Дождь шёл, мокрый и холодный, и весь балконный пол, и перила, и вся стена дома были такие же холодные и мокрые, как сам дождь. А на балконе стоял человек без плаща, без шапки, без ботинок, в одной только полосатой пижаме и, прислонив ухо к мокрой стене, слушал-слушал-слушал. Человек совершенно забыл себя, он не ощущал ни мокрых рук, ни ног, ни головы. Даже бегущее в гору сердце и то куда-то пропало. Остались только уши. Они словно выросли в десять раз.

Из балконных цветочных ящиков глядела обломанная умытая зелень. Цветов не было ни одного. Вместо них торчали короткие прямые стебельки. А зелень, радостная, весёлая, то кивала человеку, то также замирала и слушала, боясь шевельнуть хоть одним мокрым листиком.

— Па-ап! — встревоженный и необычно громкий голос Ероши совсем выгнал из комнаты тишину.

Ребята и взрослые стоят в дверях. У всех радостные и в то же время испуганные лица. Вперёд пробирается тётя Наша.

— Пап! Тебе же нельзя вставать!

— А разве я… разве я… встал? — удивляется дядя Петя. Оглядывается и виновато улыбается. — Извините, пожалуйста. Простите меня, добрые люди… Я совсем не заметил, что встал.

И лишь теперь постепенно всё начинает возвращаться к дяде Пете. Сначала сердце, бегущее в гору, потом руки, ноги, голова. И он уже чувствует, что по лицу течёт что-то очень холодное и очень горячее.

Тётя Наша решительно, но осторожно берёт дядю Петю за руку.

— А вы слышали? Слышали? — показывает он через балконную дверь в небо. — «Восток-4», а? — и снова сердце, руки, ноги, голова куда-то пропадают. И остаётся только радость, только гордость от того великого и прекрасного подвига, который сейчас совершается на свете.

Я не брал

— Я не брал! Я не брал! Можешь ты поверить человеку? — кричал Герка.

— А кто же взял? Сами они пропали? Ты приходил ко мне в тот день, ты и взял.

— Я сам к тебе шёл сейчас долг отдать. Если б я взял, разве я сам пошёл бы!

Башмак был неумолим:

— Ко мне шёл? Да кто поверит! Просто не заметил меня на улице и не успел удрать.

— Да, шёл вот! Шёл! Честное…

— Какое честное? Честное воровское?

— Да не брал же я, говорят тебе!

— Слушай ты! Будто я не знвю, за что тебя Кубышом зовут?

Башмак, словно клешнёй, схватил Германа за руку. Не убежать.

— Я знаю, ты всегда деньги с собой носишь. Отдавай сейчас же! Если б ты мои взял, плевал бы я на них. А это казённые, понимаешь? Двадцать рублей! У меня пионерское поручение! — и Башмак снова начал говорить про соревнования имени героя Николаева. Говорил, а сам тряс Герку изо всей силы, будто так из него можно было вытрясти деньги, как из копилки. Башмак знал, что если он расцепит клешню, то Герка вырвется и убежит. И он держал. Тогда Герка схитрил. Он громче прежнего крикнул: «Отдам, пусти!» Башмак перестал трясти, но не отпускал. Герка полез в потайной карман, вытащил мятые рубли и стал пересчитывать. И тогда Башмак доверчиво расщепил клешню. А Герка вьюном юрк в дверь. И нету его.

Топ-топ-топ — бухают за Геркиной спиной Башмаковы ноги. Всё дальше и дальше. Удрал. Теперь уже бояться нечего. И Герка пошёл шагом.

Мы за тебя поручимся

— Ты не хитри, не хитри! — Ерошкины глаза горели жаркими зелёными угольками. — Я вижу, у тебя что-то случилось, а ты рот на замок. Говори сейчас же! Всё выкладывай!

Герка нахохлился, как больной воробей, и молчал. Потом встряхнулся, закрутил головой.

— Я не брал! Веришь? Не брал!

— Чего не брал? Где не брал?

А Герка опять нахохлился.

— Говори, тебе говорят! Вот как тресну по башке, так сразу заговоришь! Думаешь, буду мирно жить, когда ты погибаешь, да?

— А какое тебе дело до меня? Жил без меня и живи прекрасно.

— Ух, и садану сейчас! Под дых! Узнаешь тогда, какое мне дело. Что я не человек? Ненормальный я, да? Вот мне бы плохо было, а ты мимо прошёл бы? Не прошёл! Потому что — человек! — Ерошкины волосы, лохматые, рыжие, огнём полыхали над Геркиным лицом, и весь Ерошка кипел.

— Ладно, скажу.

И Ерошка сразу улыбнулся, стал мягким, покорным.

— Я не брал, а он думает, что я двадцать новыми взял.

— Кто думает?

— Да… тут, в общем… мальчишка один. Я приходил к нему в тот день, а у него пропали двадцать рублей. А я не брал. Веришь мне? Ну, веришь? Веришь?

— Всё-таки стукну я тебя! — вскипел Ерошка опять. — «Веришь, веришь», заладил, как лунатик. Почему я не поверю? — потом остыл, и завбибова рука стала чесать затылок. — А откуда у того мальчишки столько денег?

— Не его. Казённые.

— Казённые? — и Ерошка сильно заволновался. — А сам парень ничего, да? Теперь думают, что он взял?

— Пока не думают. Он сказал, что в магазине переучёт.

— Какой переучёт?

— Ну, как ты не понимаешь, его попросили в «Спорттоварах» купить майки, трусы, тапки и ещё что-то там, не знаю. Всё отложено, только прийти и взять. У них соревнования в лагере по волейболу. Посвятили полёту героя Николаева! А деньги пропали. Давно уже. Он хотел ребятам правду сказать, да не смог. Наврал, что переучёт. А соревнования уже завтра.

— Ух ты! Дела-а… — и Ерошка затревожился ещё больше.

— А я в этот день приходил к нему, дурак несчастный. И чего приходил, сам не знаю. Теперь вот на меня думают. А я не брал.

Ерошка не выдержал, молча вскочил и стукнул Герку по башке. Со всего маху. Взял да и стукнул. Чтоб знал. Подумаешь, барин какой! Персона! Я да я! Не брал да не брал! Там соревнования имени земляка Николаева срываются, а он только за себя переживает.

Глаза сверкнули зелёными угольками:

— Представляешь, соревнования в честь героя космоса! Выйдет на поле командочка — кто в дырявой майке, кто с голым пузом, кто босиком. Стыд и срам. Не отменять же соревнования? Что-то надо придумать. Айда к тому мальчишке. Я поручусь за тебя, что ты не брал.

Герман упёрся и ни за что, ну ни за что не соглашался идти. Ероша почувствовал, что его ничем не сдвинуть. Упрям.

— Знаешь что? Мне отец хочет баян купить на день рождения, — нашёл выход Ероша, — но день рождения ещё нескоро. Мы пока возьмём двадцать рублей из тех, что на баян отложены. Папке объясним, что соревнования в честь Николаева. У меня мировой папка. Он поймёт. А потом найдём ворюгу. Ты что? Не согласен?

— Так если я отдам деньги, значит, я будто брал, а я не брал.

Ерошка яростным вихрем налетел на Герку и начал его дубасить. Когда тот свалился на пол, завбиб немножко пришёл в себя и уже мог говорить:

— Слушай, ты кто? Ты дурак или ненормальный? Я поручусь за тебя, Алька поручится, Весна поручится! Чего тебе ещё ненормальному надо? А вора найдём. У нас, знаешь, какие пионерские патрули? Главное, чтобы соревнования имени Андрияна Николаева не сорвать! А ты опять про себя, будто граф какой старинный. Эх ты. Ничего-то ты, оказывается, в жизни не понимаешь, — Ерошка с горечью махнул рукой. Стал задумчивым, грустным. Он мог мгновенно вскипеть, стукнуть, треснуть, брякнуть, свалить с ног и тут же стихнуть, замолчать, загрустить.

«Эх ты, голова садовая. И как тебе не стыдно так рассуждать?» — говорил его задумчивый взгляд.

Когда всё рассказали Алёше и Весне, те ужасно здорово поняли Ерошку. А он уже сбегал к отцу и принёс две красные хрустящие десятки с профилем Ленина. Вот они в Геркиной руке. Так знакомо похрустывают.

— Айда к тому мальчишке. Мы за тебя поручимся, — тянет за рукав Алёша.

А Герка всё никак прийти в себя не мог от событий, от мыслей, навалившихся на него.

— Не, я один. Один! — он лихо поворачивается и… нет уже Герки в комнате. Нет и во дворе. Не догонишь.

«Башмак! Я не брал. Можешь поверить человеку? Это деньги, чтоб не сорвать соревнования имени Николаева, дал один очень хороший человек. Вора найдём обязательно. Вместе будем искать. Герман».

Герка купил конверт с портретом Чапаева, вложил в него эту записку и две десятки и, облизав концы конверта, залепил его. Он решил ни слова не говорить Башмаку, а прийти, молча подать этот конверт и уйти.

Башмак страшно удивился, увидя Герку у своего дома. А тот, как и думал, подал конверт и медленной походочкой ушёл. Через минуту Башмак нагнал его и схватил за плечо. Глаза у него были растерянные и счастливые. Он уже прочитал записку.

— Я ничего не понимаю, — Башмак быстро моргал глазами, — ты не брал, конечно. Если б взял, ты ни за что не отдал бы… Тому очень хорошему человеку спасибо. Скажешь? Айда в магазин! — и они побежали вместе. Герка бежал рядом с Башмаком, хотя мог лететь гораздо быстрее, но он нарочно не прибавлял шага, чтобы бежать рядом.

— А это долг отдаю. Помнишь, брал? — и Герка протянул рублёвую бумажку Виктору, когда они вошли в магазин.

Башмак даже отпрянул. Чудеса продолжаются! Но раздумывать над чудесами было некогда. Скорей взять вещи и — в лагерь! Главное — соревнования теперь не сорвутся!

Тук, тук. Спи, спи

Герка в кухне допивал молоко.

— Никуда не уходи! — приказали полные губы Валерии Константиновны. — Сейчас слесарь придёт. Посидишь с ним тут.

— А зачем придёт?

— Кран течёт, видишь?

Кран по ком-то горько плакал крупными водяными слёзами. Может, он вспомнил свою прошлую спокойную жизнь, когда в квартире не было Герки, и его, медный уважаемый кран, дико не крутили и не вертели попусту в разные стороны?

— Вижу, течёт. А зачем сидеть тут?

— Я же говорю, слесарь придёт.

— Ну и пусть, а зачем сидеть?

Огромные чёрные глаза, похожие на пуговицы от уличного жакета, увеличились и округлились ещё больше, так что стали похожи уже на пуговицы от драпового пальто.

— Как зачем? Мне в комнате убирать надо. Нельзя же его одного здесь оставлять.

— А почему нельзя?

— Не зли меня.

А он злил. Он уже давно понял, в чём дело, и злил, злил. Слесарь — чужой человек, придёт и уйдёт, только его и видели. И пока он будет работать, нужно караулить, чтобы он чего-нибудь не украл. Именно это хотела сказать Валерия Константиновна. Герка прекрасно знал мать. На старой квартире он не раз вот так караулил чужих людей, и это не казалось ему странным. А тут, подружив с чудными, он чувствовал, как внутри что-то поворачивается вверх дном.

А в дверь уже стучали. Слесарь пришёл.

— Сиди здесь, говорю. И не порти мне последние нервы, — мать взялась за виски и пошла открывать.

Слесарь оказался шумным парнем. Он перекрыл воду, снял с крана белую фарфоровую шапочку — «четырёхуголку» и начал весело железно постукивать и побрякивать. А Герка, как приклеенный, сидел на табуретке и уныло тянул сквозь зубы остатки молока. Молоко кончалось, а сидеть ещё нужно было долго.

— Ты чего киснешь? — обратился к нему слесарь.

— Да ничо… та-ак… — Герка сунул нос в пустую кружку, делая вид, что там ещё есть молоко.

— А они всё летают! В космосе! Подумать только! — улыбнулся с головы до ног этот шумный симпатичный парень. — Петь надо, а ты сидишь, как на кладбище. Станцуй, что ли!

И парень ещё веселее застучал по крану и по трубе, так что вся квартира наполнилась радостным металлическим звоном.

Вдруг прибежал Ерошка. Зелёные угольки тлеют, вот-вот вспыхнут. И к парню:

— Вам обязательно стучать, да? Здравствуйте.

— В общем-то, обязательно. Но можно потише, если что. Здравствуйте.

— Вот-вот, пожалуйста, потише. Тут одна тётя в соседней квартире только с работы пришла и спит сейчас.

— А-а, понятно. Буду потише. Извиняюсь.

Угольки не вспыхнули, и Ероша убежал давать дяде Пете лекарство.

— Ты, кислый, что же мне не сказал про тётю?

Герка молчал, разглядывая дно кружки. Нахохлился.

Слесарь стал постукивать тихонечко, осторожно. И так же тихо-тихо, как стучал, но всё равно весело, засвистел какую-то очень хорошую песенку. Песенка никуда не улетала дальше кухни, ни в дверь, ни в форточку, ни тем более через стены, потому что нельзя было будить тётю, которая только что с работы пришла. От песенки становилось радостно и хотелось делать что-то нужное, хорошее, а не сидеть на табуретке и разглядывать кружкино дно.

— Знаешь её? — спросил слесарь о песенке.

— Не, — Герка мотнул головой.

— Неужели ты не знаешь эту песню? Это песня революционной Кубы. Слыхал про Кубу? Про Фиделя Кастро слыхал?

И парень уже не засвистел, а тихонечко запел «Мы солнечной республики сыны». И слова тоже никуда дальше кухни не улетали. Они оставались здесь, потому что нельзя было будить тётю. Слова будоражили Герку. Надо последним человеком быть, чтобы не знать о Фиделе Кастро! И как он, Герка, может сейчас вот так сидеть? Что он, больной? Если рассказать Ерошке, зачем он сидит, тот не поверит. А если поверит, так треснет кулаком по уху, что голова отлетит от туловища. Это уж обязательно отлетит. А потом Ерошка станет грустным и задумчивым и, горько махнув рукой, скажет: «Ничего-то ты, оказывается, в жизни не понимаешь». И этот его жест, и слова, и грустные глаза в тысячу раз хуже, чем кулаки.

Вон как тихонечко теперь стучит слесарь. Осторожно, чтоб не разбудить неизвестную ему тётю, пришедшую с работы. Да плевал бы он на неё, если был бы нечестным человеком. Он в глаза-то её никогда не видел и не увидит: ведь она же не вертит кран попусту в разные стороны. Ах, как тихонечко постукивает слесарь. Тук, тук. Дружелюбно и ласково, словно говорит: «Спи спи, незнакомая тётя, раз ты устала. Тук, тук. Спи, спи. Тук, тук. Спи, спи».

И Герка решительно встал со стула. Встал и ушёл. По коридору шёл тихо, как кошка, чтоб мать не услышала и не заняла его места в кухне.

А кто испортил

Давным-давно стемнело. Но мамы и бабушки сегодня не кричат ребятам из окошек, что пора домой. И ребята притихшей стаей сидят посреди двора у клумбы. Ещё недавно они катались на велосипедах, носились со всех ног, визжали, орали, запускали в космос свои «востоки», а сейчас притихли и сидят. И все, все до одного смотрят в небо. Сегодня особенная ночь. Светло-светло, как днём. Будто луна — это круглая лампа дневного света. И вообще луна такая, такая огромная, ну, прямо чуть-чуть меньше неба. И такая, такая близкая, что если подпрыгнуть, нет, не просто подпрыгнуть, а с шестом, если разбежаться, воткнуть шест в землю и подпрыгнуть с шестом, то обязательно её заденешь. И звёзды такие же. Они спустились с неба к ребятам и висят над головой. Совсем ручные.

Ребята смотрят вверх и молчат. Кто сидит на скамейке, кто на трёхколёсном, кто на земле. Если долго-долго, не отрываясь, глядеть на звезду, то кажется, что она летит.

Из открытого окна сверху — музыка. Это Весна играет Чайковского. Да нет, это не из окна и не Весна. Это звёзды звенят. Это звёзды поют, как колокольчики, серебряными голосами.

Вчера Ерошка видел сон, что держит в руках целый букет звёзд. Они, как цветы, на длинных тонких стеблях. И лучи от них в разные стороны. Он трясёт рукой, а звёзды стукаются друг о дружку и звенят. Проснулся — а за стеной Весна играет Чайковского.

Ребятам кажется, что не сидят они кто на лавочке, кто на трёхколёсном, а кто на земле. Ребятам кажется, что они сами — звёздочки. Сами там, где летают сейчас два наших сказочных и очень земных человека. Так хорошо с ними летать. Так необыкновенно хорошо.

Вдруг свист, длинный и резкий, стеганул всех. Прямо, как плетью, по лицам стеганул. Вздрогнули звёзды и пугливо отлетели, снова стали маленькими и далёкими. И луна попятилась. И теперь уже не допрыгнуть до неё ни с каким шестом. Даже самому первому прыгуну не допрыгнуть.

Что такое? Обернулись на свист-плеть. Незнакомый мальчишка. Кепочка козырьком назад. В зубах папироса. Вынул её, сплюнул в клумбу и опять длинной плетью стеганул по лицам. Вместо глаз — узкие полосочки. И как он ими видит?

— Ты чего это? — вскочил Ерошка.

— Кубыша мне! — и опять сплюнул в клумбу, прямо на астры.

— Кого? Кого? — вытаращил глаза Алёша.

— Кубыша!

Герка судорожно сполз с лавочки, сел на землю и прижался лицом к колесу чьего-то велосипеда. Хотелось стать маленьким, незаметным, совсем невидным. Кто-то тихонько и равномерно дубасит его по спине. Это девчонка, сидящая на велосипеде, болтает ногой.

— Кубыша-а? А у нас нет Кубышей. У нас все нормальные, — звучит Алёшин голос.

Весна вышла на балкон. Слушает, что во дворе. Глаза у неё, наверно, ещё синее, чем небо днём, только сейчас незаметно. Она наклонилась вперёд, а косы свесились и достают до самых перил.

— Нет, говоришь? — узкие полосочки вместо глаз стали ещё уже. — Спорим, что есть. Здесь он, в этом доме живёт.

— Иди-ка ты, знаешь, куда, со своим спором! — рванулся с места Ероша.

Алька вовремя схватил его за рукав и заговорил:

— Ошибся адресом! Мы всех ребят из этого дома знаем. Ищи в другом месте своего Кубыша. А найдёшь, намскажи. Мы тоже его, между прочим, ищем.

— И в клумбу плевать не смей! — опять вырвался Ероша. Кулаки его побелели. Будто из рукавов торчат два яблока.

И парень своими полосочками увидел их. Оценил обстановочку и стал медленно, нестерпимо медленно повора-а-чи-ваться к выходу. Герке показалось, что пока он повернулся спиной, сто раз умереть можно было.

А Весна всё стоит и стоит на балконе. Не уходит. А у Герки лицо голубое-голубое, даже синее. Страшнее, чем у мертвеца. От луны, наверно. А Весна смотрит прямо на него, и больше ни на кого не смотрят эти девчачьи понимающие глаза. И зачем они только живут на белом свете, эти девчонки с их глазищами?!

У Ерошки кулаки уже не белеют. Разжались пальцы.

Луна и звёзды на своих всегдашних местах. Не хотят подлетать ближе. Зови не зови. Не спускаются. Вместо серебряного звона колокольчиков в ушах длинный резкий свист-плеть.

Эх, испортил парень вечер. Какой вечер был!

А кто испортил? Только ли тот парень с глазами-полосочками?

Идите в дом

— Приземлились! Приземлились!! Приземлились!!! Целы и невредимы!

Что творилось во дворе, рассказать невозможно. Ребячье и взрослое «ура» стояло непроходимой стеной. Опять казалось, что оно — из всех окон, со всех балконов и обязательно такое, что долетает до космоса. И опять хотелось прыгать выше домов, выше телевизионной вышки, выше самого синего неба.

Потом, когда первый, самый первый восторг улёгся, «ура» стояло уже проходимой стеной, то есть в ней появились окна и двери. Невозможно же всё время орать. Но невозможно и молчать. И на месте стоять невозможно. И двор гудел, звенел, смеялся неугомонными счастливыми голосами.

Ерошка от восторга залез на деревянную скамейку и плясал на ней, рыжий, лохматый, а в зелёных глазах отчаянно весёлые чёртики.

Плясал, плясал, да вдруг и… замер… Даже руки забыл опустить. Остановился с руками, упёртыми в бока, и стал похож на большущую заглавную букву «эф». Напряжённо, не отрываясь, смотрел в ворота. Сначала на лице — недоумение, потом — гнев, потом — тоска и боль и даже растерянность.

— Она, она… она…

— Кто? Где? — ребята тоже примолкли, завертели головами.

— Та, золотозубая, что цветы продавала.

Все обернулись к воротам. По двору шла толстая низкая женщина в ярко-жёлтом платье. Шла и улыбалась во весь рот. А во рту — золотые зубы. Так и блестят. Так и сверкают. Наверно, сто зубов, как у акулы. Ну, может быть, у акулы не сто, а у этой сто. А в руке пустое ведро. А рядом с ней тук-тук-тук по асфальту коренастый палкой — Геркин отец, Степан Васильевич. Шея красная, как помидор. Пьяный.

— Повезло тебе, Грушенька, — и он кивает на пустое ведро.

А она ещё шире улыбается. И все видят, что у неё не сто, а двести зубов.

Ребята стоят и молча глядят на этих двух людей. Тук-тук-тук. Всё громче разговаривает палка. Она будто что-то говорит асфальту, долбит и долбит ему одно и тоже, а он всё не понимает. Тук-тук-тук. Уже поравнялись с ребятами. Идут в Ерошкин подъезд.

Вдруг из подъезда — Герка! Он бегал домой и сейчас, ничего не подозревая, радостно прыгает прямо… к золотозубой в пасть. А та расплывается в улыбке:

— А-ах, Герочка, племянничек, — и толстая рука с кольцами тянется к Герке. И толстые губы выпячиваются, вот-вот поцелует.

Герка сначала замер, потом остекленелыми глазами глянул на ребят; дико метнулся в сторону. Подальше от неё. Но отцова пьяная рука цап и держит. Мёртвой хваткой держит. У бульдогов бывает мёртвая хватка, так и Герке сейчас из этой ручищи — бульдожьих челюстей, не вырваться.

— Ты что с родной тёткой не здороваешься?

Герка ничего не отвечает, молча рвётся из бульдожьих челюстей. Стиснул зубы и рвётся.

— Вот она, современная молодёжь-то. Родных признавать не хочет. И чему их в школах учат? Портят только, — пошла тоненько причитать золотозубая. — Смотри, Стёпа, совсем от рук отобьётся. Связался, видишь, с какими-то на новой квартире. Мне Валерия говорила, сумасшедшие!

— Сто-ой! — рычит отец. — Чего вьюном вертишься? Всё равно не пущу! — подтянул Герку прямо к пьяному лицу и дышит перегаром и шипит: — Что в сад носа не кажешь? Я один на вас, холуев, р-работать должен? Связался с бездельниками…

Шея у отца уже не красная, а малиновая. Кожа напряглась, воротник стал тесен, вот-вот лопнет.

— Щенок! — на весь двор, на весь проспект, на весь город рявкает отец.

И вдруг Весна, тоненькая, лёгкая, будто ничего не весит, порх по воздуху и к ним. Герка даже вертеться перестал.

— Нет, Степан Васильич, Гера не щенок. Он человек, — и взяла его за руку, а пальцы хрупкие, музыкальные, словно прозрачные, каждая жилка светится.

— Э-эх, деваха, вижу, куда гнёшь, — хитро и пьяно подмигнул Геркин отец, — только рано заступаешься. Рано женишка себе подглядела. Молокосос он ещё, — и погрозил Весне крючком пальца, прищурив пьяный глаз.

— А современные-то девки не то, что мы, дураки, были, — и тётка Груша, переглянувшись с пьяным, визгливо захохотала.

В этот момент Герка рванулся с такой силой, что даже бульдожьи челюсти не смогли его удержать. Минута — и его во дворе уже не было. Ерошка спрыгнул со скамейки и за ним.

А Весна стоит и не знает, что делать, что отвечать. И смешно, и горько, и больно, и очень как-то странно на сердце. Она только часто моргает. Ресницы хлоп-хлоп-хлоп.

Вдруг к Геркиному отцу шагнул Виктор Ильич. Никто не видел, когда он появился во дворе. Очень сухо, сурово и властно приказывает Степану Васильевичу и тётке Груше:

— Идите в дом!

Доброго Виктора Ильича ребята никогда не видели таким. Он любил сидеть под грибком на скамейке и держать на коленях маленьких ребят их дома. Всех-всех по очереди. Посадит к себе девчонку или мальчишку, а потом водит головой из стороны в сторону и бородой своей щекочет ребячью шею. А ребята заливаются, хохочут. И очередь стоит около этого длинного добродушного старика:

— И мне пощекочи! И мне!

А он и сам хохочет вместе с ними. И от этого борода трясётся. И ребятам ещё щекотнее становится.

Но сейчас он так строго и властно приказывает, что и тётка Груша, и Геркин отец молча, покорно идут в дом.

Ясно и понятно

Ерошка еле успевает за Германом. У Ерошки тоже по физкультуре пять, но догнать Герку просто невозможно. Вот и кончился проспект, уже улица Карла Маркса, площадь Ленина. Обоим нет сил бежать, устали, и они идут. Быстро идут по улице. Совсем недалеко Ероше до товарища, но ускорить шаги он не может.

— Ге-ерка, постой! — запыхавшись, кричит Ерошка. Но голос срывается и далеко, не летит, а остаётся где-то здесь, рядом. — Посто-ой! — почти шёпотом кричит Ероша.

И Герман неожиданно оборачивается. То ли услышал, то ли почувствовал спиной. Оборачивается, видит запыхавшегося Ерошу, но не останавливается. Продолжает идти, а расстояние теперь между ними сокращается. Сокращается. Сокращается. И вот уже Ерошкина рука берёт себе Геркину руку. Берёт властно, навсегда. Так и идут к Красной площади быстро, словно боятся куда-то опоздать. Молча идут. Да нет, не молча. Разговаривают руки. Они очень хорошо говорят друг дружке простые и нужные слова. И нечего зря трепать языками. И так всё очень здорово ясно и понятно.

Всё вверх дном

Вечер. Только что прошёл дождь. Машины топчут колёсами весёлые фонарные огни, а они не гаснут, всё так же весело горят и купаются в лужах. У них ещё не закрылся купальный сезон.

Ероша и Герка идут по мокрому асфальту, по расплывшимся витринным огням. На днях дядю Петю взяли в больницу. Ему лучше. «Спасибо космонавтам, — говорит дядя Петя, — если б не они, лежал бы ещё пластом. Они мне дух подняли, а в каждой болезни — это самое главное для выздоровления».

У Ероши теперь масса свободного времени. Сегодня два раза днём был у отца, а сейчас пошли вместе с Геркой, но их не пустили: «Вы что, с ума спятили? Ночь на дворе!» И спятившие с ума теперь топчут витринные огни пятками.

Приехал Башмак. К Ероше с Алькой он ещё не приходил, а Герка был у него. Команда, для которой Башмак покупал вещи, выиграла матч по волейболу. Ура!

Башмак теперь всё время копается в памяти, кто же мог взять деньги? Он так был уверен в Кубыше-ворюге, что ни на кого другого не думал. В тот день заходил к нему и Васька Свист. Только был очень мало, наверно, одну минуту. Стрельнул глазами-полосочками вокруг и смылся. И, главное, он знал, что до него в комнате был Кубыш.

— Это же самая верная улика! — обрадовался Герка, когда Башмак сказал ему об этом. — Эх, Башмак ты, Башмачина. Калоша ты, а не Башмак. Конечно, он и украл. Надо искать Ваську.

А поди найди. Тогда приходил во двор, высвистывал Кубыша, а теперь будто сгинул с белого света. Может, увидел мирных Башмака и Герку вместе, почуял неладное для себя и на глаза не показывается.

А ребячьи ноги топчут огни на мокром асфальте. Каждый думает о своём.

— Ерош?

— Мм?

Герка наступил носком на мокрый фонарь:

— Как ты мог мне двадцатку дать? Отчего поверил?

— Ненормальный ты. А чего мне не верить? Что ты Кубыш какой-нибудь, что ли?

Герка уже не видит весёлых огней, у которых ещё не закрылся купальный сезон. Фонари почернели. «Значит, если все узнают, что он Кубыш… Что тогда будет?»

После той сцены во дворе с тёткой Грушей и его отцом Герман боялся, как бы ребята не отвернулись от него. А они — ничего. Так же, как и раньше. Они понимают, что тётка — это тётка, а не сестра, и отец — это отец, а не брат. И нельзя с ними подраться, ни дать им подзатыльник, ни подставить подножку, ни заорать на них. Они старше. Их надо слушать и молчать. Но если бы они были такие, как дядя Петя, тётя Наша или Виктор Ильич! Как бы хорошо тогда было их слушать!

Теперь, когда проходят по двору Геркины отец или мать, то ребята здороваются с ними не так, как раньше. Герка и не знал, что одно и то же слово может быть таким разным. «Здравствуйте» — в нём может звучать: «Как мы рады вам! До чего хорошо, что вы пришли! Не уходите со двора! Пожалуйста. Побудьте с нами». И «Здравствуйте» может говорить — «Проходите скорей. Без пожалуйста. Нам совсем не хочется с вами здороваться».

— Гер, зайдём к папкиному товарищу, работают вместе. Скажем, что папка хорошо себя чувствует. Эх, он и рад будет!

Герман молча кивает. И они сворачивают в переулок. Потом на другую улицу, потом в другой переулок.

Тут хозяйничает темнота. Свет только из окон, но они занавешены, и поэтому темноте вольготно тут живётся. Света из занавешенных окон она никогда не боялась. Он слаб. А её вечный враг — электрический фонарь на столбе — здесь разбит хулиганами.

Под ногами грязь голос подаёт. Чавк-чавк. Ей тоже тут хорошо, тем более после дождя. Это она от удовольствия чавкает. Поговорить хочется, а переулок тихий, прохожих нет и нет. Наконец вот дождалась.

Вдруг Ерошка останавливается. Из открытой форточки — музыка. Скрипка. Она не пускает от себя, держит, не даёт идти. Ерошке кажется, что скрипка црёт о солнце и синем небе, о девчонке с золотыми косами и огромными глазами. И вот уже вокруг больше нет темноты и грязи. Над головой синее небо, яркое солнце и где-то рядом девчонка, у которой глаза синее неба и косы ярче солнца.

Герка дёргает Ерошу за рукав. И Ероша начинает понимать, что музыка уже кончилась, и скрипка молчит. А ведь он всё ещё под солнцем и синевой. Но вот он уже видит и темноту вокруг и слышит, как разговаривает грязь. Но это неважно. Всё равно в нём поёт солнце и синева. Он идёт и улыбается в темноте. Идёт и улыбается. Идёт и улыбается.

Вдруг опять останавливается, как вкопанный. Прислушивается.

— Девчонка ревёт, а? Слышишь?

— Не.

— Всхлипывает. Да не здесь, а на другой улице. Сзади. Айда посмотрим, — и Ероша резко поворачивается назад.

— Чего ты суёшься? — ворчит Герка. — Девчонки всегда ревут. Шлёпнулась в темноте и ревёт. Тебе-то что? — а сам идёт за Ерошей. — Ищи её, эту девчонку, как найдёшь?

А она замолчала, не слышно, как всхлипывает. Ребята остановились, не знают, куда идти. И вдруг на соседней улице тоненько и жалобно:

— Ма-а-а-ма-а…

Ерошка прыг-прыг через дорогу, как на крыльях, и уже далеко от Германа. Если б не белая рубашка, темнота уже схапала бы Ерошку. А сейчас Герка видит мечущееся, светлое пятно. И за ним.

— Ма-а-ма-а, — словно котёнок, пищит девчачий голосок совсем близко.

— Эй, ты где? Чего ревёшь?

Ерошка вертит головой. Из занавешенного окна свет не свет, что-то белёсое. И в этом белёсом видно — девчонка прижалась к забору, будто влипла в него. И пищит. А больше… никого нет. А она стоит и пищит.

— Ты чего размяукалась? — Ерошка уже улыбается. Он думал, что девчонку обидел кто. — Заблудилась что ли в темнотище? А? Говори адрес, проводим.

А она не говорит и мяукать перестала, только вытаращила перепуганные глаза.

— Ты что, онемела? Только что мамкала, а теперь язык отнялся?

Девчонка мотает головой, дескать, нет, не отнялся. Но всё равно молчит. А глаза всё ещё перепуганные. До смерти. «Тут что-то не так, — чувствует Ероша. — Не заблудилась она». Он оглядывается вокруг. Никого. Темнота. Только Герка сопит рядом.

Ероша берёт девчонку за руку. А рука твёрдая, напряжённая, будто деревянная палочка, и на конце железный кулачок. Сжала со всей девчачьей силой и не разжимает. Пальцы, наверно, побелели или даже посинели, только сейчас не видно.

Ерошка осторожно держит эту деревянную палочку.

— Ты что это, а? Чего испугалась? — голос у него добрый, мягкий, совсем не Ерошкин. Герка и не знал у него такого голоса.

В другой руке у девчонки сетка с батоном. Вытаращенные глаза смотрят то на Ерошку, то на Герку и вдруг часто-часто-часто моргают. Будто они вначале забыли, что умеют моргать, и совсем не моргали, а теперь вспомнили и навёрстывают упущенное.

И Ерошке и Герке ясно — девчонка сейчас заревёт. Заревёт на всю улицу. И она действительно начинает реветь, только не на улицу, а на две, нет, на четыре улицы и все их переулки. Герка затыкает уши и с кислой миной переминается с ноги на ногу. А Ероша терпеливо ждёт. Когда-нибудь она же должна передохнуть? И правда, вот рёв уже с перерывами, сначала коротенькими, потом подлиннее. И в этих перерывах ещё не совсем понятные зарёванные слова.

— Он… в магазине… видел у кассы, как я сдачу… И за мной… Отнимал…

Ребята поняли — какой-то негодяй подглядел в магазине, что девчонка получила сдачу, пошёл за ней и, когда она осталась одна, в тёмном переулке стал отнимать деньги.

— Ушёл гад! — с досадой крикнул Ероша уже своим обычным Ерошкиным голосом. — А какой он, помнишь?

— Помню. Маску надел чёрную, а я всё равно узнала…

Она поднимает свой неразжимающийся железный кулачок и зачем-то трясёт им в воздухе.

А рядом стоит дерево. Большое коренастое и такое же лохматое, как Ерошкина голова. У дерева чудной толстый ствол. А сейчас что-то в этом стволе не так. Девчонка напряжённо смотрит на ствол. Она хорошо знает это дерево да и весь переулок, потому что с рождения тут недалёко живёт. Ствол ещё толще стал и чудней. Отчего?

— Ой! — визжит девчонка.

Визг штопором вонзается в уши, сверлит барабанные перепонки, самую их середину. И в это время от толстого древесного ствола отделяется тонкий ствол, живой чёрный ствол, с двумя черными руками, чёрными ногами, чёрной головой и… ныряет в темноту. Но Ерошка (ух, и молодец этот рыжий зеленоглазый Ерошка!) мгновенно прыгает за ним туда же в темноту и хватает его. Он и сам ещё не соображает, что подвернулось ему, то ли рука, то ли нога, но он хватает его, и оба падают в грязь.

Белесоватый полусвет из занавешенных окон. Ерошка видит, что у этого парня нет лица. Вместо лица что-то совершенно чёрное. Маска! Парень большой, сильный, наверно, старше Ерошки. Но Ерошке везёт, они упали так, что он оказался наверху, почти лежит на парне и держит его. Подбегает Герка, тоже наваливается.

— Маску сдери, поглядим в морду свиную, — кричит Ерошка.

Герка тянется к маске. Ему мешает сильная совершенно чёрная рука парня. В перчатке! Решил в темноте невидимкой стать! Всё равно увидели! Чёрная рука хватает Герку за волосы, но в это время маска уже содрана.

Или ребята пригляделись в темноте, или из окна полусвет посветлел, но Герка ясно видит перекошенные злобой знакомые скулы и узкие полосочки вместо глаз.

— Васька! Свист! Ты?!!

Чёрная рука от неожиданности выпускает волосы. Герка вскакивает, а один Ероша уже не может удержать парня. Тот сильно бьёт его ногой и тоже быстро поднимается. Шаг, другой, и вот парень скрылся за углом. А Ерошка всё ещё никак не поднимется.

Бух-бух удаляются Васькины шаги. Не догнать Ерошке, нет, не догнать гада. Но девчонка своей деревянной палочкой сильно тянет Ерошку к забору.

— Идём, я тут все дырки знаю. Огородами раз и — там. А он ещё не добежит, — и лезет в чёрную заборную дыру.

Батон в сетке становится поперёк дыры и не пускает девчонку. Ерошка быстро пропихивает его и лезет вслед за батоном.

А Герка… Герка почему-то стоит около дырки и не лезет в неё. Как увидел перекошенные злобой Васькины скулы, ноги стали какие-то чужие, будто набили их ватой, или опилками, или тряпками. Это всё равно, чем они набиты, главное, что не двигаются. Васька сильный и подлый. Не простит. Искалечит на всю жизнь.

А Ероши с девчонкой уже не слышно. И Герка идёт, еле-еле переставляя чужие ноги. Идёт туда, за угол, куда убежал Васька. Идёт смертельно медленно, как во сне.

— Отстали, сволочи! — ругается Васька на бегу. Он бежит уже медленнее, сворачивает за угол. Не свернуть нельзя, потому что прямо всё разрыто и стоит бульдозер. И вдруг неожиданно, совсем близко, сзади быстрые шаги, и кто-то прыгает на него. И хочет повалить. Но этот кто-то слабее. Васька лягает его со всей силой. Очень больно лягает.

Ерошка поскальзывается и подворачивает ногу. Он не слышит, как в ноге что-то хрустит и меняется. Он снова кидается на парня.

— Герка, Герка, скорей! Кому я говорю, Ге-ер-ка!

А Герки нет. И не будет Герки. Зато девчонка, та самая, что только сейчас ревела на четыре улицы, подбегает и по-девчачьи виснет на Ваське, ухватившись за него железным кулачком. А другой рукой колотит Ваську батоном по спине.

— Дядя, ой, дядя, — визжит она, увидев прохожего.

Но тот и без её крика уже направляется к ребятам. Вот крепкая мужская рука берёт Ваську в тиски.

— Что случилось?

— Деньги у девчонки отнимал.

Мужчина трясёт Ваську. Тот упрямо молчит.

— А ну-ка, друг любезный, пойдём в штаб дружины. Поговорим. Да не упирайся, всё равно ведь пойдёшь.

И мужчина силой ведёт Ваську за собой. Но теперь Васька и сам не так уж сопротивляется.

Что с Германом? Где он? Может, упал, разбился до смерти? Ероша всматривается в темноту. Но здесь уже не так темно: близко большая улица.

— Ге-ерк!

Никто не отвечает.

— Я друга поищу. Что-то случилось, — говорит он мужчине, — мы сейчас придём с ним в штаб, — и он поворачивает назад.

Нога какая-то онемелая. Странно, чудно наступать, будто на деревяшке идёшь. Больно не очень сильно. И он не обращает на неё внимания.

— Ге-ер! Герман! Ты где?

Ерошка всерьёз волнуется. И вдруг видит Герку. Тот стоит на тротуаре и молчит.

— Ты что? Живой? — Ерошка трогает его руками, будто не может поверить, что это Герман. — Ты что, говорю, а?

— Ногу… вот… подвернул, — врёт Герка.

— Ух, ты! Не можешь идти, да?

— Ага, не могу.

— А ты обопрись на меня. На плечо вот. Да не бойся. Я выдержу.

Герман налегает на Ерошкино плечо, и они идут.

— Нога ничего, пройдёт, — улыбается Ероша, — я думал, тебя уже на свете нет. Чего молчишь? Больно, да?

— Ага. Терпенья нет, больно, — ещё больше завирается Герка и усиленно хромает.

— Ну, тогда молчи. Я тоже не буду говорить.

И они идут молча. Потом Ерошка сам невольно начинает хромать.

— У меня что-то тоже… нога. Но у меня ерунда, не то, что у тебя. Я даже могу совсем не хромать, — и опять смолкает.

А Герка идёт сам не свой. Если б Ерошка не поверил, если б сказал: «Врёшь, цела твоя нога, ты просто струсил!», тогда было бы легче. Тогда можно было бы огрызнуться и спорить и доказывать самому себе, что ты сейчас прав. А Ерошка верит, что у Герки нестерпимо болит нога, и только поэтому он бросил друга. Эта Ерошкина вера переворачивает Герману всё внутри. Всё вверх дном. Эта вера громко говорит, какой Герка сам подлый трус. Он до сих пор думал, что храбрый. А оказался трус.

В штабе дружины светло, шумно, много парней с красными повязками. Это пришла новая смена дежурных. Мужчина, что вёл Ваську, обращается к Ероше:

— Нашёл друга?

— Нашёл. Нога вот у него… Тоже получил ранение… И серьезное. Еле идёт. А то бы мы без вас справились.

Только тут Ероша замечает, что его белая рубашка в грязи. Это, когда они упали с Васькой, измазал.

— Рассказывайте, — просит их парень, сидящий за столом.

И Герка вдруг узнаёт в нём… слесаря, который чинил у них кран. Вот он кто — этот слесарь! Замечательный парень-дружинник! А мать заставляла караулить его. И Герке становится ещё несносней. На душе, как на той улице, где ревела девчонка, темно-темно и грязь чавкает.

Слесарь тоже узнал Герку.

— А-а, кислый? Это ты? Я думал, ты только киснуть можешь, а ты и хулиганов ловишь. Молодец!

И Ерошку он тоже узнал:

— Ну как, не проснулась тогда тётя? — и улыбнулся.

Герке показалось, что сейчас он опять засвистит хорошую песенку о Кубе. Но он не засвистел. Посерьёзнел:

— Рассказывайте.

— А что рассказывать?

Ерошка в двух словах объяснил, как было дело.

А Васька кричит:

— Неправда! Врёт он! Это ещё доказать надо, кто отнимал. Может, ты! Ты говоришь — я! Я говорю — ты! И квиты!

— Никакие не квиты! — визжит девчонка. — Они не отнимали. Вот он отнимал, — и она батоном показывает на Ваську.

— Ты помолчи пока, — говорит слесарь-дружинник, — эх и голосок у тебя, в театре не пропадёшь, — и он трогает зачесавшиеся уши.

А Герка всё больше и больше становится противным самому себе. Может быть, первый раз в жизни нашёл настоящего друга и того обманул.

— Кто знает этого человека? — спрашивает слесарь-дружинник, указывая на Ваську.

И вдруг Герка, не хромая, делает шаг вперёд:

— Я.

— Давно его знаешь?

— Давно. На одной улице жили.

Васькины полосочки расширяются и становятся похожими на обыкновенные маленькие глаза. И в этих глазах остервенелая злоба. «Попробуй только скажи что-нибудь против меня!» — кричат на всю комнату эти глаза.

А Герка смотрит и прямо им, этим глазам, говорит:

— А я знаю, он к одному человеку в дом пришёл и двадцать рублей украл.

Ерошка от удивления раскрывает рот. А глаза-полосочки на миг становятся необычно большими, потом опять суживаются, и Васька, как дикий зверь, прыгает к Герману:

— А ты докажи! Докажи! Свидетелей не было! Может, ты украл!

И тут и Ерошка, и незнакомый мужчина, и дружинники понимают, что какие-то двадцать рублей украл именно он, Васька. Он сам сейчас выдал себя с головой. Он не умеет прятать концы в воду. И потому, что так ярко торчат неспрятанные концы, все эти большие и умные парни в красных повязках и незнакомый мужчина сознают, что Васька — ещё не самый последний человек, что из Васьки ещё может получиться кто-нибудь очень дельный, только руки приложить.

Васька длинно и отвратительно ругается, глядя на Германа. Девчонка с батоном таращит глаза: она первый раз в жизни слышит такое непонятное сочетание непонятных слов.

— Замолчи! — приказывают сразу несколько голосов, — ответишь за каждое слово.

И крепкая рука в красной повязке сильно сдавливает Васькин локоть.

В комнату шумно входят новые парни. Сейчас время меняться патрулям. Ероша, присевший было на скамью, быстро встаёт и хочет уступить место кому-то вошедшему. Встаёт, ничего не подозревая, опирается на ногу, и неожиданно для всех и для себя самого кричит. От боли. Дружинник подхватывает его под мышки и сажает на скамью. А Ерошка ничего не может сказать. Боль острыми длинными зубами впилась в сустав. Она всё сильней сжимает челюсти и не разжимает их ни на секунду, вот сейчас она перекусит ногу совсем. И, может, быть, тогда станет легче? Но она всё не перекусывает. Никак не перекусывает. Что же это она? Ну, скорее перекуси же!

— Ты что? — спрашивает дружинник, и все смолкают.

Ероша молча закатывает вверх грязную штанину. В том месте, где кончается голень и начинается ступня, худая Ерошкина нога стала совсем не Ерошкиной. Она теперь толстая, неподвижная и неуклюжая. Ерошка с удивлением смотрит на эту толщину.

— Ого, как разнесло! — говорит дружинник весёлым голосом, — врачу надо бы показать. Скачи на одной ножке до мотоцикла, живо слетаем в скорую.

Ерошка отрицательно качает головой. Сначала надо здесь всё закончить. Дружинник-слесарь говорит:

— Вы, ребята, пока тут больше не нужны. Адрес ваш я знаю, если понадобитесь, вызовем. Обязательно вызовем. А от мотоцикла не отказывайся.

— Спасибо.

Зелёные глаза с тревогой смотрят в чёрные пуговичные и извиняются, что так провинились.

— А можно нам вдвоём на мотоцикле? У него тоже нога ещё хуже моей болит. Он только терпеть умеет, а я заорал, как сумасшедший.

— Не хуже, — бурчит в пол Герка, — моя уже не болит.

— Знаем мы вас, не болит, — говорит весёлый дружинник. — А ну, скачите оба. На двоих две здоровых ноги!

И Ероша скачет, а Герка идёт и… даже не хромает.

— Только вы нас не в скорую, а домой, — просит Ероша, — у нас там лучше всякой скорой есть — тётя Наша.

— Ваша?

— Ага, Наша, совсем наша, — улыбаются ребята.

Две ноты по очереди

За балконом идёт дождь. Дождь идёт. Идёт. Разве у дождя есть ноги? Нет у дождя ног, а он всё равно идёт. А у Ерошки есть ноги, целых две, а он не может идти. То лежит, то сидит на кровати, а никуда не идёт. Нельзя идти. Ерошке спеленали одну ногу туго-претуго. И она, как какое-то противное Его Величество, покоится на вышитой тётиной Нашиной подушке. Кажется, что нога стала ужасно длинной. Куда ни повернись — везде эта нога. И больше ничего не чувствуешь, только эту ногу. Она мешает. Хочется отделить её от себя, хоть на время. Поскакать на одной. На здоровой. Передохнуть. Ну, а потом опять, если уж так случилось, то можно и потерпеть. А она не отделяется от тебя. Она всё время при тебе, нога-ножища длиннющая.

Боль, правда, уже не такая, как тогда в штабе дружины. Кажется, что той боли кто-то взял и подпилил зубы. Они стали короче и тупей. Но они ещё все целы. Все до единого. Даже тётя Наша и та пока их не может вырвать.

Вот если бы мама была жива… Ероша долгим грустным взглядом смотрит на мамину карточку, которая стоит на столе в коричневой полированной рамке. Мама улыбается, глядит на Ерошу и молчит. Ероше кажется, что если бы она сейчас вошла в комнату, то при ней нога не посмела бы болеть.

Идёт дождь. А зубы жуют… Но вдруг… зубы остановились, словно боль раскрыла рот и не шевелит челюстями. Ерошка улыбается и сам не замечает этого. Он лежит и не знает, что он улыбается. И рот улыбается, и глаза, и щёки, и нос. Что же это такое? Нет, это не мама вошла, она не может войти, потому что её давно уже нет на свете. Это за стеной Весна заиграла Чайковского. Она теперь часто играет. Гораздо чаще, чем раньше, когда у Ероши не было Её Величества ножищи. Ероша не просит Весну об этом, она просто сама играет и всё.

А музыка имеет страшную силу над рыжим лохматым зеленоглазым Брошкой. Кажется, она может с ним сделать всё, что захочет. Он никогда никому не говорил об этом, а Весна знает. Откуда знает? И как это девчонки умеют всё знать? Удивительно!

Жаль, что Чайковский писал свои вещи с концами. Ерошке хочется, чтобы они длились всё время и никогда не кончились. Но вот он опять остался наедине со своей ногой.

Ему захотелось позвать Весну и сказать ей… что-нибудь… Но он её не зовёт и знает, что не позовёт. Он еще никогда в жизни не называл Весну ни Весной, ни Милей. Если говорил с ней, то без всякого обращения, просто поворачивался и говорил. А имени её вслух при ней не произносил никогда. Он и сам не знает — почему. Других девчонок зовёт, а Весну не может. В школе называет её только по фамилии.

Она его тоже в школе — по фамилии, а дома никак. Или он забыл? Нет, не забыл. Не называет. И от этого как-то тревожно и хорошо. Пусть не называет. Если назовёт, то, наверно, сразу всё изменится. Станет хуже, обыкновенней.

Может быть, ей тоже сейчас хочется поговорить с Ерошей, а она, как и он, не говорит.

Правда, один раз он её звал. Вокруг было много народу, но никто не догадался об этом.

Ерошке казалось, что имя «Миля» кто-то умный и чуткий сочинил специально для неё. Это имя состоит из двух нот «ми» и «ля». Ероша знал ноты, он в доме пионеров учился играть на баяне.

И вот один раз пришёл к Алёше в комнату, а там ребята. Спорят, шумят. А её нет, она что-то делает в папа-маминой. Но так хочется, чтобы она была. А не позовёшь ведь. Не крикнешь ведь: «Весна, иди к нам!» Ни за что не крикнешь. Хоть расстреливай тебя на месте — не крикнешь! И тогда Ерошка подошёл к пианино, поднял крышку и стал выбивать две ноты по очереди — «ми» и «ля». Через шум, через спор, через ребячьи голоса он звал её: «Ми-ля! Ми-ля! Миля!» И никто не догадывался об этом. А Ерошка звал и думал: «Поймёт или не поймёт?» И она поняла. Она прибежала в комнату с такими огромными радостными глазами, каких он у неё ещё никогда не видел. Прибежала и сделала вид, что пришла просто так. Только солнечные ручьи кос быстрее обычного шевелились, будто лились по платью. А Ерошка сделал вид, что подбирает какой-то мотив. И они не сказали друг другу ни слова. Но они очень хорошо понимали друг друга. У них в руках был свой новый язык. Язык музыки.

Вот если бы у Ерошки был свой баян, он сейчас взял бы его и стал нажимать две ноты по очереди «ми» и «ля». И она прибежала бы и сделала бы вид, что пришла переменить книгу в домовой. А он сделал бы вид, что подбирает на баяне какой-то мотив. И, может быть, они тоже, как тогда, не сказали бы друг другу ни слова. Но ведь это совсем неважно — говоришь или не говоришь слова.

Но у Ерошки нет баяна. Зато есть нога-ножища в километр длиной, и никуда от неё не денешься. Но ничего, пройдёт. И они с папкой обязательно купят баян. И тогда Ерошка будет играть, сколько ему хочется, и будет звать Весну тоже, сколько ему хочется.

Обязательно они с папкой купят баян.

Здравствуйте

Впереди идёт мать — Валерия Константиновна, сзади — Герка. У обоих в руках по две корзины яблок. Завтра тётка Груша с утра будет продавать их на базаре. Яблоки отборные, первый сорт, любо-дорого смотреть. Отец сам укладывал их в корзинку и улыбался. Наверно, в уме уже подсчитывал барыши.

Когда налегке идёшь из старого дома на новую квартиру, то дорога коротенькая-коротенькая. А когда несёшь что-нибудь, то растягивается до ста километров. И зачем яблоки тащить на новую квартиру? Не может тётка Груша со старой идти на базар, что ли? Но Герка вспоминает, что завтра отец будет провожать её. Корзины-то четыре, в двух руках не унести. Тётка утром к ним придёт, и они отправятся.

Наконец-то дошли. Вот и двор. Во дворе ребята.

— Здравствуйте, — говорят они Геркиной матери. И Герка слышит в этом «здравствуйте» — «Проходите скорей. Без пожалуйста. Нам совсем не хочется с вами здороваться».

Мать кивает. Слышит ли она то, что слышит Герка в этом «здравствуйте» или нет? Может быть, и не слышит. А может быть, и слышит, но ей на это наплевать.

Герка тащится за ней молча. Во дворе корзинки кажутся в сто раз тяжелее. Каждая, наверно, по центнеру.

В комнате сразу запахло яблоками. Корзинки поставили под стол и накрыли простынёй.

Мать уходит куда-то в магазин. А Герка приподнимает простыню, выбирает четыре самых больших яблока (по одному из каждой корзины, чтоб незаметно было) и бежит к Ероше.

— На, попробуй. Из нашего сада.

Ерошка берёт себе самое маленькое яблоко, а три откладывает:

— Это папке. Пойдёшь завтра вместо меня, снесёшь.

— Ешь все. Я для дяди Пети ещё принесу.

И Герка приносит ещё четыре яблока (ещё по одному из каждой корзины, чтоб незаметно было). Ерошка хмурится:

— Не надо. Снеси обратно. Этих хватит.

Герман понимает, почему хмурится Ерошка. Ерошка думает: «Родители твои с ума сойдут, когда узнают, сколько ты яблок унёс. Достанется тебе на орехи». Друг хочет оградить его от неприятностей.

— Не понесу обратно. Ешь! Мать сама сказала, чтоб больному соседу отнёс. Значит, дяде Пете. — Герка говорит эту фразу, прямо глядя в зелёные глаза, и верит ей. Ему хочется, чтоб жила эта фраза на свете. Обязательно жила, сказанная матерью. Матерью, а не выдуманная им.

— Ну? Мать сказала? — улыбается Ерошка. — Тогда давай. Скажи ей, то есть… это… Валерии Константиновне скажи спасибо. И от меня, и от папки.

И сам принимается за второе яблоко.

— Ох, и вкусные!

А Герке и хорошо и тревожно. Первый раз в жизни он услышал от товарища «спасибо», которое должен передать матери. И ему хочется слушать его «спасибо». Ему хочется, чтоб ещё благодарили его мать и его отца за что-то хорошее. Ему хочется, чтобы ребята здоровались с ними по-прежнему, так же как здороваются они с другими жильцами.

Он неподвижно смотрит в одну точку, куда-то через балкон, через соседний дом, через улицу… Смотрит, решая для себя что-то большое и нужное. А потом говорит:

— Ты посиди ещё один. Я сейчас, — и быстро, боясь передумать, вылетает из комнаты.

Через минуту он появляется во дворе. В руках полная корзина отборных яблок. Отец сам осторожненько укладывал их, чтоб не побить одно об другое. Дорогой товар! Герка с размаху бухает корзину на деревянный стол и кричит ребятам:

— Во! Видели? Это из нашего сада! Это вам! А ну, налетай!

Ребята нерешительно подходят, но яблоки не берут.

— Чего же вы? У нас их мильён!

Ребята не берут:

— Ну и что же, что мильён?

— Это мне мать сказала: «Снеси ребятам во двор… в общем, товарищам своим».

Ребята молчат. Герка сбивчиво продолжает:

— Только она говорит: «Не говори, что я сказала, а будто сам догадался!» Берите! Мать велела! Не понесу же я назад, что я ненормальный? — Герка заикается от волнения. Он боится, что ребята не возьмут, что корзина так и останется стоять на столе, одинокая, полная яблоками, ненужными здесь никому, потому что это яблоки его родителей.

Но вокруг все уже улыбаются.

— Раз мать велела, тогда давай.

И ребячьи руки тянутся к корзине.

— Ох, и вкусные! Спасибо скажи матери от меня!

— И от меня!

— От всех нас. Слышишь? Мы бы сами сказали, но раз она не велела говорить, что она угощает, а ты будто сам от себя, значит, мы тебя благодарим. А ты её от себя за нас, понял?

— Понял, скажу, — шепчет Герка, — и от себя, и от вас от всех, — а сам убегает в подъезд, потому что в горле у него стал такой же твёрдый, как яблоко, комок.

Через несколько минут пустую корзинку он ставит рядом с теми тремя полными и так же аккуратно, как мать, накрывает простынёй.

Валерия Константиновна идёт по двору. Герка на Ерошином балконе прислонился к окошку и не шелохнётся. Слушает.

— Здравствуйте! — кричат ребята его матери. Ведь уже здоровались сегодня и опять здороваются, потому что то «здравствуйте» не считается. Они только первый раз сейчас здороваются. И Герка слышит, что в этом «здравствуйте» уже нет слов «Проходите скорей. Без пожалуйста. Нам совсем не хочется с вами здороваться». Нет этих слов. Нет, как и не было.

Мать, кивнув, идёт к подъезду, а ребята весело подмигивают Герке, дожёвывая яблоки.

Моя работа

Домовая работала вовсю. И Ерошка подолгу один не бывал. Иногда в комнату набиралось сразу по несколько человек. Ребята шли не только менять книги, но и навестить товарища.

Вот сейчас здесь и Весна, и Алёша, и Герка, и та белобрысая, и ещё мальчишки.

Двери надоело скрипеть, открываться и закрываться, она решила больше не вертеться в петлях, а пожить спокойно, открыв комнату и прислонившись к стене.

Неожиданно в коридоре появился Башмак. Его ещё никто не увидел, а он, не переступая порога, замер, уставясь удивлёнными глазами на Герку. Герка посмотрел на него, вздрогнул. Он почувствовал, как зашевелился тот ржавый гвоздь, который в последнее время лежал неподвижно где-то рядом с сердцем. А сейчас, нет, он не просто зашевелился, сейчас кто-то тяжёлым молотком стал бить по его шляпке, загоняя в самое сердце всё глубже и глубже. Это Башмак вот-вот назовёт Герку Кубышом. Не зло, а просто по привычке, потому что давно так зовёт его.

Вдруг Весна (опять она, в самые трудные минуты — она!), увидя странное Геркино лицо, оглянулась в коридор и порх туда. Никто не заметил, как она прошла мимо Башмака и как Башмак почему-то повернул за ней. А потом он вошёл в комнату, поздоровался со всеми сразу, а Герке протянул руку:

— Здорово, Герман. Я и не знал, что ты здесь живёшь.

Это первый раз в жизни он назвал его Германом.

— А вы разве знакомы? — удивились Ероша, Алёша и кто-то ещё.

— Давным-давно, — подмигивает Герке Башмак.

— А Ваську поймали, — выпаливает счастливый Герка. Он чувствует, что Башмак не назовёт его Кубышом.

— Поймали? Кто?

— Да вот Ероша. И пострадал на поле брани. Видишь, нога.

— А ты разве не пострадал? — искренне возмущается Ероша.

Герка усиленно рассматривает половицы.

— Я не пострадал, — говорит он почему-то шёпотом, так что никто не слышит. Но вдруг половицы пропадают, совсем уплывают из глаз.

Это Герка слышит рык отца: «Гер-рка! Щенок! Ты где? Спрятался мерзавец»?

Ребята шумят, Ероша размахивает руками, рассказывая Башмаку, как они с другом ловили Ваську. И пока никто не обращает внимания на этот голос в открытую дверь. Герка, прямой и негнущийся, как солдат в строю, медленно проходит через всю комнату.

Дверь не скрипит. Она прикрывается тихо-тихо и плотно, не оставляя даже самой узенькой щелочки. Дверь понимает, что сейчас ей надо быть закрытой. И вторая дверь, что ведёт на лестничную площадку, это тоже понимает. Понимает и третья, что ведёт в Геркину квартиру.

В коридоре отец больно хватает Герку за ухо и тащит в комнату. И там действительно, как щенка, тычет его носом в пустую корзинку из-под яблок, боком лежащую около стола. Он не только тычет, он бьёт его кулаком по спине, по шее, по всему, что попадается под кулак.

— Твоя р-работа?

— Моя.

Отец от неожиданности выпускает ухо. Оно горит и дёргает, как нарыв. Сын медленно выпрямляется и, глядя прямо в отцовские бешеные глаза, спокойно и уверенно твердит:

— Моя. Моя. Моя.

— Что? — глаза отца выкатываются из орбит.

А Герка ещё спокойней:

— Моя работа, — и никуда не удирает, не изворачивается, а стоит рядом, прямой, как солдат в строю.

Отец думал, что Герка будет врать, извиваться, выкручиваться, а он — тыкать и тыкать его носом в корзину и доказывать его вину. И вдруг неожиданно столкнулся с такой уверенной и спокойной правдой.

А в правде — силища! И Герка сейчас почувствовал это. Отец растерянно отступил на шаг.

— Признаёшь? Сам?

— Признаю.

— Продал товар! Спекулянт! Втихаря, без отца! Денежки прикарманил! — и отец ругается длинной пьяной бранью.

Испуганная дверь ещё плотнее прижалась к своему месту, и форточка, дрожа, тоже прижалась, чтобы не выпустить эти слова куда-нибудь дальше комнаты. А Герка только усмехнулся. Он слышал такие слова много раз в жизни. Это комната слышала их впервые и поэтому испугалась.

— Ага, продал, — спокойно ответил Герка, — втихаря.

— А деньги? — взревел отец.

И тогда Герка залез в свой потайной карман, вынул все оставшиеся мятые рубли и швырнул их отцу:

— На тебе деньги! Клади в кубышку! — и прямой, как солдат в строю, продолжал стоять перед отцом.

— А ещё?

— А ещё у меня нет. Понял?

Было в сыне что-то новое, сильное. И отец опешил. Перестал махать кулаками, только удивлённо и зло глядел на Герку. А тот постоял немного и спокойно, уверенно пошёл вон из комнаты. Отец не двинулся с места, за Геркой пошла только мать. В коридоре она взяла его за плечо и вдруг увидела, что сын почти с неё ростом. И когда успел вырасти? Не заметила.

Глазами, лицом мать молча спрашивала, что случилось. И они пошли в кухню. Там не было никого, и он рассказал ей, куда делись яблоки из корзины и откуда у него мятые рубли.

— Я хочу, чтоб вас тоже за людей считали!

— А мы разве не лю… — и мать заплакала.

А сын молчал, долго молчал и глядел на медный кран, который теперь не капал и был весьма доволен своей жизнью. О чём она плачет?

— Они тебе «спасибо» передали. Все благодарили. Понимаешь? «Спасибо» такое… ну… самое настоящее…

Мать ничего не отвечала.

Он улыбнулся тебе

И опять город ликовал. Опять и ребятам, и даже взрослым солидным людям хотелось прыгать на одной ножке выше домов, выше телевизионной вышки, прыгать до самого космоса.

В Чебоксары приезжает он! Сам Андриян Григорьевич Николаев! Сегодня в одиннадцать утра он в открытой машине проедет с аэродрома по проспекту Ленина до площади Ленина.

В одиннадцать. А сейчас — шесть. Как долго ещё ждать! Сто лет. Но не спится, не лежится, не сидится. Зато бегается, прыгается, поётся. И совсем не страшно, что разбудишь соседей за стеной. Не страшно потому, что соседи тоже не спят. Им тоже бегается, прыгается, поётся.

Виктор Ильич бреется. От тёти Наши уже пахнет нафталином. Нафталин — это их семейный праздничный запах, потому что в праздники тётя Наша надевает своё самое нарядное платье, которое очень любит Виктор Ильич. И это платье тщательно охраняется от моли нафталином. В праздники с утра оно проветривается.

Ерошке, так же как и всем, не спится, не лежится, не сидится. Но он лежит и сидит, сидит и лежит, лежит и сидит. И от этого можно сойти с ума.

Нога всё такая же километровая или чуть-чуть покороче. Но сейчас ещё ничего. Сейчас все ребята здесь, в доме. Ероша слышит их. А вот когда все уйдут на улицу Карла Маркса, на площадь Ленина, чтобы пройти мимо трибуны, на которой будет стоять он, наш земляк, герой-космонавт, тогда уже совершенно невозможно будет жить на белом свете. При мысли об этом Ероша замирает и холодеет. Вот и сейчас лежит на спине неподвижно, как неживой. Глаза большущие и сухие. Они широко открыты, но ничего не видят. В них — горе. Огромное мальчишеское горе, больше которого ничего невозможно себе представить. Тогда, во дворе, когда рассказывал ребятам о золотозубой, было больно, обидно, горько, и он открыто при всех, даже при девчонках, плакал, стоя во весь рост. А сейчас — глаза сухие и горячие. Горе вошло в них и выпило все слёзы, и от этого само стало ещё больше.

Весна играет-играет за стеной, а он даже этого не слышит.

Мальчишки всего мира мечтают поглядеть на космонавта в жизни. И вот он приезжает. А ты… лежишь. Ну, куда сунешься, если у тебя нога длиной в целый километр! Не оставишь же её дома, покабудет демонстрация?!

На кровати чистая белая рубашка и пионерский галстук. Выглаженные, будто новые. Он наденет их. Он один тут будет лежать в этой рубашке и галстуке в то время, когда они пройдут по площади. И ему будет казаться, что он вместе с ними в колонне шагает обеими ногами мимо трибуны. Может быть, ветер в то время залетит в комнату и будет развевать галстук, словно в такт его шагам. Залети, ветер, залети.

Герман вошёл к Ерошке и испугался:

— Ты чо?

А тот даже не улыбнулся, только кивнул, здравствуй, мол. И всё. На Германа огромной железной плитой навалилась вина перед другом и давит, давит, давит, дышать не даёт. Он вплотную к кровати:

— Это я виноват, что ты лежишь. Если б я тогда… побежал за тобой… нога бы цела была… эх… Это я…

— Чего треплешься! — сердится Ероша. — Как бы ты побежал, если не мог. Я теперь знаю, что такое нога.

— Ты знаешь, а я не знаю, потому что я… Потому что я…

Вот-вот и он скажет всё про себя, но в комнату входит Алёша с другими ребятами. Все в белых выглаженных рубашках и алых галстуках. Нарядные, праздничные, радостные. И Весна с ними такая же, как они, нарядная, праздничная, радостная. Нет, наверно, не такая же, а ещё нарядней, ещё праздничней и ещё радостней, чем все остальные. Они глядят на Ерошку и всё понимают. Алька с Весной переглядываются, Весна толкает его в бок.

— Ерош, — говорит тот, — а хочешь мы, вот я и… Весна или ещё кто-нибудь с тобой останемся, а?

— Идиоты! Ненормальные! — Ерошка даже подскочил на кровати. Зелёные угольки вспыхнули. — Треснуть бы вас сейчас всех по башкам, чтоб дураками не были! Эх! Я же с вами, всё равно с вами! Вот! — и он, даже не стесняясь Весны, сдирает с себя майку, надевает выглаженную рубашку, завязывает галстук. — Вот видите? Я же с вами! Там! И с ним!

А угольки горят! А галстук пылает пионерским жарким костром! И все понимают, что прав Ерошка! Он будет вместе с ними, хоть и останется здесь. А потом они ему всё-всё подробно расскажут.

Вошла тётя Наша, от неё чуть-чуть ещё пахнет нафталином.

— Ерошенька, ты должен видеть Николаева! Сейчас тихонечко, все вместе переправим тебя на наш балкон. Он выходит на проспект, и ты будешь смотреть.

Ребячье неожиданное «ура» раскатилось по всему дому. Жильцы всех квартир взглянули на часы и в окна. Им показалось, что герой-космонавт уже едет по проспекту. Но до одиннадцати ещё было ой-ой-ой-ой, сколько времени. До одиннадцати ещё ждать и ждать.

И почему это так бывает: самый простой выход иногда ищешь, ищешь и никак не можешь найти, а он рядом, вот он, и нечего долго искать. И как это никто не додумался до тёти Нашиного балкона?

И вот Ероша уже на балконе. Какой тут ветер! Какой тут праздник! Какая тут замечательная жизнь, на этом балконе! Внизу — людское море. И это море поёт. И цветы, цветы, цветы… Дома, как и люди, тоже весёлые и нарядные. Они нарядились во флаги, во флажки, в портреты, в лозунги, в цветы. И липы надели яркие платья — золотые и пёстрые, жёлто-зелёные. Кажется, что и дома и липы поют. И букеты поют.

А сколько людей! Нет, это не море, это больше, чем море. И разве только внизу? Просто невозможно было себе представить, что в нашем городе столько людей. Ими полны все тротуары, все окна, все балконы, все крыши. Да, да, крыши. Туда, конечно, лазить нельзя. Об этом знают все и в первую очередь мальчишки. Но что делать, если с крыши героя можно увидеть раньше, чем с земли?!

Фотоаппараты, фотоаппараты, фотоаппараты… Маленькие, большие — всякие. Неужели у людей в городе столько фотоаппаратов? Чудеса прямо!

Ерошка счастлив. Её Величество лежит на вышитой подушке и о себе кричит не очень громко. Гораздо громче поёт радость в груди. Алый флаг, привязанный к балкону, бьётся на ветру около самого Ерошкиного лица. И пионерский галстук тоже бьётся вместе с флагом. И все смотрят туда — туда, по проспекту вверх, откуда должен ехать он, хотя ещё далеко до одиннадцати. И флаг и галстук тоже рвутся туда, вверх по проспекту. И липы встают на цыпочки, чтобы лучше было видно героя.

Ребята ушли. Они сейчас уже стоят где-то в колонне. А Ероша даже раньше их увидит космонавта.

Музыка-музыка, песни-песни, цветы-цветы…

На тротуаре среди народа — Валерия Константиновна. В руках георгины и гладиолусы. Ерошка улыбается: увидала бы золотозубая, сколько добра зря пропадает. Цветы — это товар, за который деньги платят. А тут даром погибает. И вдруг Герка, запыхавшийся, хватает Ерошу за плечо.

— Тихо ты, тихо, — ахает тётя Наша, — ногу не задень!

— Ты что? Почему не в колонне?

— А я… Я ещё успею. Я бегом. Я уже там был, — оправдывается Герман. — Я не могу там стоять… Я должен тебе сказать… Я больше не могу молчать…

Виктор Ильич смотрит на ребят, потом на часы, потом на тётю Нашу, и они «на минуточку» уходят с балкона. Теперь Герке совсем легко говорить.

— Никакая нога тогда у меня не болела. Я струсил. Я испугался Васьки и не побежал за тобой.

Ерошка серьёзный, насупился, силится понять, как это можно бросить товарища.

Вдруг Весна и Алька лезут на балкон.

— Мы увидели, что Герка побежал, догадались, что к тебе. И за ним. Вы что такие ненормальные?

Ерошка молчит, а Герман не может молчать:

— Вот если хотите, раздружите со мной. Все! Насовсем! Только я всё равно не смогу раздружить. Я вас раньше чудными считал. А разве вы чудные? Вы обыкновенные ребята, а вот я… Знайте все, что я… я тот самый… (Как трудно выговорить эту правду. Он и не знал, как неимоверно тяжело говорить о себе такое. Ведь только сказать одно слово, а потом будь что будет. А может быть, легче будет? Но как трудно даётся это «легче»). — Я тот самый Кубыш, про которого вам Башмак рассказывал. (Ух ты, наконец выговорилось. Как гора с плеч.)

— Что? — Ероша и Алька хлопают глазами.

А Весна даже бровью не повела, даже не моргнула.

— Спятил ты, что ли? Какой ты Кубыш? — не верят ребята.

— Кубыш! Вот честное пионерское, Кубыш!

— Не смей честное пионерское пачкать! — взрывается Ероша.

— А он не пачкает, — спокойно говорит Весна, — я знаю, он Кубыш, ну и что такого?

— Ты знаешь? — Герка ошеломлён. — Башмак сказал?

— Нет, это я Башмаку сказала, чтоб он тебя больше так не называл.

— А откуда ты знаешь?

Весна пожимает плечами.

— Не знаю, откуда знаю. Ещё когда ты кричал: «Я не с Дальней улицы!» — я уже тогда догадалась.

Ох, уж эти догадливые девчонки! И вдруг радость охватывает Герку. Значит, она знала и не раздружила! Счастливыми и вопрошающими глазами смотрит он на Ерошку. А тот уже ему руку протягивает.

«Ну, какое мне дело, как тебя раньше звали, ведь я знаю, какой ты сейчас, и больше мне ничего не надо, — говорят Ерошкины глаза. — Ну, струсил, ну, бывает иногда такое. Главное, что не утаил, а признался. Сам. Дружба сильнее! Она перевесила», — это уже говорят и глаза и руки.

— А вы знаете, что такое кубышка? — неожиданно спрашивает Весна.

Зачем она портит хорошее настроение? Сейчас и вдруг такой вопрос. Будто никто не знает, что такое кубышка. Но Весна не та девчонка, чтобы портить настроение. И она объясняет:

— Кубышка — это жёлтая кувшинка. У неё листья красивые, овальные, по воде плавают. А знаете, какие у кувшинки цветы? Жёлтые, как маленькие солнышки! Это кубышка. Я в книге по ботанике читала.

И всем становится ещё радостней. Молодец Весна. Ведь вычитала же такое про кубышку.

— Идите, идите в колонну, — торопит Ероша.

…На дороге лежат цветы. За всю свою жизнь эта дорога не видела столько цветов. Весь асфальт, где только сейчас проехал он, усыпан цветами. Их кидали в его машину. И машины самой почти не было видно, казалось, что едет по дороге сказочная, великанья охапка цветов. И в ней стоит он. Стоит и улыбается и машет гладиолусами. Такой земной, тёплый, наш великий человек.

На дороге лежат цветы…

Кажется, что он ещё здесь, ещё не проехал мимо. Его улыбка где-то рядом, на балконе. Ерошка не замечает, что из зелёных глаз текут слёзы. И у тёти Наши, и у Виктора Ильича тоже текут, и они тоже их не замечают. Всем кажется, что он ещё здесь. А он и на самом деле здесь. Он здесь, в их родном городе, рядом с ними со всеми. Он в своём родном краю, где родился и вырос.

— А ты заметил, Ерошенька, — говорит сквозь слёзы тётя Наша, — как он обернулся, посмотрел на наш балкон и улыбнулся тебе?

А Виктор Ильич ещё сильнее, чем ветер, лохматит рукой Ерошкин костёр на голове и повторяет то же самое:

— Да, да, он улыбнулся тебе. Именно тебе. Я тоже это заметил.


Оглавление

  • Вселяются
  • Чудные
  • Кубыш
  • Не наврали
  • У нас всё в порядке
  • Не книги, не радио, не учителя
  • Буль-буль-буль
  • Зачем свидетели
  • Ура-а-а!!!
  • У рук есть свой язык
  • Золотозубая
  • А вы слышали? Слышали?
  • Я не брал
  • Мы за тебя поручимся
  • Тук, тук. Спи, спи
  • А кто испортил
  • Идите в дом
  • Ясно и понятно
  • Всё вверх дном
  • Две ноты по очереди
  • Здравствуйте
  • Моя работа
  • Он улыбнулся тебе