От Лондона до Ледисмита [Уинстон Леонард Спенсер Черчилль] (fb2) читать онлайн
- От Лондона до Ледисмита (пер. А. Б. Никитин) (и.с. Колониальные войны и локальные конфликты) 2.04 Мб, 140с. скачать: (fb2) читать: (полностью) - (постранично) - Уинстон Леонард Спенсер Черчилль
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Дневники и письма Черчилль Уинстон С Chirchill Winston S От Лондона до Ледисмита
Предисловие английского издателя[1]
Этот том содержит первые четыре книги, написанные сэром Уинстоном Черчиллем. Их пришлось немного сократить, чтобы уместить их в одном томе, но они, мы надеемся, сохранили всю живость авторского стиля и великолепную логику повествования. Книги расположены в том порядке, в котором они выходили. Все они были написаны в то время, когда сэр Уинстон служил в армии, в основном это свидетельства очевидца о тех событиях, в которых он сам принимал участие. Первая книга, «История Малакандской действующей армии», была написана в 1897 г. и вышла в 1898 г. С 1911 г. она не переиздавалась и, очевидно, практически исчезла из продажи. Подзаголовок этой книги: «Эпизод пограничной войны» — дает исчерпывающую характеристику ее содержания. Регулярные пограничные войны были типичным явлением в Индии второй половины XIX в. Их целью, как сказано в послании правительства Индии государственному секретарю (№ 49 за 1879 г.), было «предотвратить любой ценой установление в приграничных районах политического влияния любой другой державы». Державами, которых более всего опасались, были Россия и Афганистан. Следствием этих войн было продвижение границ британских владений к границам Афганистана, как показано на карте. «Политика продвижения вперед», как ее называли, имела противников среди либералов, сторонников Гладстоуна, и колебания британской политики, определявшиеся тем, какая из партий в данный момент стояла у власти, отрицательно сказывались на результатах военных экспедиций, которые сперва санкционировались, а затем отзывались. Экспедиция сэра Биндона Блада против племен долины Свата, так живо описанная сэром Уинстоном, была одной из Тех, которую успешно довели до конца. «Война на реке» была впервые издана в двух томах в 1899 г. Она была представлена как «повествование о повторном завоевании [6] Судана», однако ее содержание выходит за пределы этой узкой темы. Это первый большой исторический труд автора, который содержит очерк истории Судана и его народа; описывает упадок страны в период малоэффективного египетского управления, возвышение Махди, с точки зрения сэра Уинстона ставшего отцом арабского национализма, убийство генерала Гордона и тот невероятный фанатичный режим, сопровождавшийся грабежами и походами за рабами, который стал известен под именем «Империи дервишей». Кульминацией этой зловещей и драматической истории является описание повторного завоевания Судана объединенной англо-египетской армией под командованием сирдара, генерала сэра Герберта, впоследствии лорда Китчинера. Книга эта долгое время пользовалась популярностью и много раз переиздавалась. Для последнего исправленного издания, вышедшего в 1933 г., сэр Уинстон написал специальное предисловие, столь характерное для него, что мы включили его в настоящее издание. Оно лучше, чем любой другой комментарий, отражает изменение мировой политической сцены, включая события, имевшие место после 1933 г. В основе книг «От Лондона до Ледисмита» и «Поход Яна Гамильтона» лежат те письма, которые сэр Уинстон посылал в «Морнинг Пост» будучи военным корреспондентом в дни англо-бурской войны. Обе книги вышли в 1900 г. и в течение последних шестидесяти лет не переиздавались. Книга «От Лондона до Ледисмита» содержит рассказ Черчилля о том, как он попал в плен к бурам, а затем бежал; «Поход Яна Гамильтона» описывает действия, в которых принимала участие армия этого генерала после освобождения Ледисмита. Обе книги проникнуты горячими патриотическими чувствами, порожденными войной в Южной Африке и обостренными неожиданными военными поражениями, враждебным отношением к Англии большинства государств Европы и Америки, а также наличием влиятельных пробурских элементов среди английских радикалов. Разговор между автором и его бурским охранником, приведенный в книге, наглядно демонстрирует точки зрения британца и бура. Весьма поучительно перечитать их в иных условиях, о которых никто из противников в то время не мог и мечтать. В 1900 г. никто не мог предвидеть того блестящего будущего, которое ожидало бывшего лейтенанта кавалерии, только что собравшегося баллотироваться в парламент. Однако ничто из написанного им с тех пор не характерно для него в той степени, как эти ранние, почти забытые, книги.Корабль королевской почты «Дунноттар Касл» в море 26 октября 1899 г.
Прозвучал последний крик «Кому еще на берег?», сказано было последнее «Прощай», последний то ли журналист, то ли фотограф выбрался на причал, и весь Саутгемптон, пирс длиной в милю и мыс разразились приветственными криками, когда в шесть часов вечера, 14 октября пароход королевской почты «Дунноттар Касл» отошел от причала и направился к мысу Доброй Надежды с сэром Редверсом Буллером на борту. Мы покинули Лондон в окружении всякого рода слухов. Происходили страшные катастрофы — оказывалось, что сведения ложны; громыхали великие битвы — известия о них не подтверждались; но за всем этим надвигался прилив настоящей войны, и никто не мог закрывать глаза на серьезные последствия. Затем корабль отплыл, и наступила тишина, мертвая тишина. Однообразие — характерная черта современного путешествия, и кто станет описывать его? Но и в однообразии есть своя тайная прелесть. Здесь, в промежуток времени слишком длинный, пока он длится, и слишком короткий, когда он проходит, мы можем спокойно размышлять о беспокойном мире, который остался позади, и о той суматохе, которая ожидает нас впереди. Прививки против брюшного тифа делаются каждый день. Доктора читают лекции в салоне. Один укол сыворотки предохраняет, второй гарантирует от приступов. В поддержку этого эксперимента приводится замечательная статистика. Почти все уже дали себя убедить. Незамедлительно следует операция, и на следующий день изнуренные фигуры выползают на палубу, с высокой температурой и ужасным самочувствием. Спустя еще день, однако, все выздоравливают и делаются замечательно невосприимчивыми к болезни. Другие, вроде меня, считают, что мы стоим лишь у порога возможной болезни, ни во что не верят [338] и полагаются на «здоровье и правила гигиены». Но если кто-нибудь придумает прививку от пулевых ранений, я первый поспешу ее сделать.29 октября 1899 г.
Наконец-то новости! Этим утром мы увидели парус — большой идущий навстречу нам пароход, кто знает, с какими известиями на борту, поднявший паруса, чтобы поймать потоки ветра. Мы столпились на палубе, на незнакомца тут же были направлены телескопы, полевые бинокли и камеры. Пароход прошел от нас примерно в двухстах ярдах, и в этот момент его команда, издав три приветственных крика, подняла длинную черную доску, на которой белой краской было написано:«Буры разбиты, три сражения, Пенн Саймонс убит».Послышался общий вздох. Образовалась дюжина групп, все обсуждали новости. Тем временем суда разошлись, и вскоре направлявшийся в родную гавань пароход остался у нас за кормой. Так значит, сэр Пенн Саймонс убит! Что же, никто не отдал бы свою жизнь с большей радостью при таких обстоятельствах. Двадцать лет назад только случайность спасла его во время бойни в Исандхлване, и Смерть в один день повысила его в звании от младшего офицера до старшего капитана. Государству нужны такие люди, и пусть оно обретет других, подобных ему!
Кейптаун, 1 ноября 1899 г.
В полдень 30 октября мы увидели землю, и посмотрев на запад, я заметил нечто вроде темной волны, нарушающей ровную линию горизонта. Вскоре волна превратилась в скалы и склоны острова Роббен — пустынного места, населенного прокаженными, ядовитыми змеями и проходящими карантин собаками. Когда стемнело, мы вошли в залив Тейбл и потихоньку добрались до причала к 10 часам. Прошел еще час, пока буксир не ответил на сигнал, но затем он пришвартовался к нашему борту, и на борт поднялся «Человек, который знает». Другие, с депешами, энергично пробивались через толпу солдат, офицеров, пассажиров и военных корреспондентов к каюте генерала. Мы [339] поймали «Человека, который знает» — он, думаю, был транспортным агентом или чем-то вроде этого — и, затащив его на середину лестницы, ведущей на штормовую палубу, потребовали, чтобы он как можно скорее рассказал нам о войне. Толпа в коричневой униформе под электрическими фонарями разбилась на две шумные группы. Одни срочно искали газеты, другие спешили пересказать только что услышанное. Лишь немногие, облокотившись на фальшборт, молча и пристально глядели в сторону суши, где огни Кейптауна, его улицы, причалы и дома сверкали в ночи, как алмазы на черном бархате. На следующее утро сэр Редверс Буллер торжественно сошел на берег. Корабль был украшен флагами от носа до кормы. Почетный караул выстроился вдоль пристани, кавалерийский эскорт сопровождал пролетку, огромная толпа собралась возле доков. Ровно в девять часов генерал ступил на трап. Команда и кочегары «Дунноттар Касла» трижды прокричали приветствие, громко жужжали кинокамеры, щелкнули сорок камер, гвардия отсалютовала оружием, в гавани прогремел салют береговых батарей. Так сэр Редверс Буллер вернулся в Южную Африку — в страну, где создавалась его военная репутация, где он заслужил крест Виктории, и которую, как мы надеемся, он покинет, успешно выполнив нелегкую задачу, порученную ему правительством Империи. Какова же ситуация, с которой предстоит столкнуться генералу и его армии? Выстраивая свои отношения с военными республиками, превратившимися на юге в столь значительную силу, министры, ответственные за безопасность наших южноафриканских владений, были вынуждены считаться с двумя направлениями общественного мнения: британским и колониальным. Мнение колониальное было на подъеме (с нашей точки зрения) около трех месяцев назад. Чтобы удовлетворить честную британскую публику, республикам были предоставлены все мыслимые возможности для принятия наших условий, но это, как и задержки с отправкой войск, было неправильно расценено в Южной Африке. Положение в Капской колонии стало гораздо более серьезным. Нам всегда говорили об удивительной преданности голландцев. Начнись война три месяца назад, они, вероятно, смогли бы продемонстрировать свою верность. Но война после трех месяцев колебаний — ибо выглядело это именно так — оказалась для них слишком суровым испытанием, и не будет преувеличением [340] сказать, что значительная часть колонии стоит на грани мятежа. При таком состоянии общественного мнения любые военные неудачи могут иметь плачевные последствия. Ход военных действий не мог не вызывать беспокойства. Быстрое пламя войны за несколько дней сделало полный круг, охватив границы республик. Далеко на севере произошла стычка при Тули. На западе территориям Кхамы угрожает вторжение. Мафекинг окружен, изолирован и мужественно отражает непрекращающиеся атаки. Врейбург коварно сдан противнику его мятежными жителями. Кимберли образует стабильный фронт, противостоя нерешительным атакам, и даже отвечает, используя бронированные поезда и другие смелые инициативы. Южная граница вооружена, там растет напряжение, велика вероятность столкновения. Но основные свои усилия буры сосредоточили на восточной стороне. Они обрушились на Наталь, применив наполеоновскую тактику. Здесь сам характер местности благоприятствует вторжению. На длинный язык равнины, врезающийся в горы, можно выйти с обеих сторон, тем самым нарушив коммуникации передовых гарнизонов и отрезав им путь к отступлению. Буры, похоже, вознамерились очистить северный Наталь от наших войск. Если же их оттеснят или уже оттеснили к границам их собственной страны, они смогут отступить вдоль языка равнины, где с каждой милей их открытый фронт будет сужаться, зажатый между горами, и ожидать преследователей на почти неприступной позиции у Лаинг Нек. Оценив все это, предводители буров благоразумно решили сосредоточить основные силы против наших войск в Натале и сокрушив последние, поднять своих сторонников по всей Капской колонии. Демократическое правительство не может вступить в войну, не имея поддержки всей страны, и пока оно не обеспечит подобной поддержки, не должно ставить себя в положение, единственным выходом из которого будет война. Трудности в привлечении на свою сторону общественного мнения ввиду усилий мистера Морли, мистера Кортни, сэра Вильяма Харкорта и прочих привели к весьма опасной задержке в отправке подкреплений. В течение последних трех месяцев правительство Империи находилось в крайне неприятной ситуации, наблюдая постоянное усиление своих противников и не имея возможности принять соответствующие контрмеры. [341] Буры получили преимущество, первыми пустив кровь, уничтожение бронепоезда около Мафекинга было раздуто ими, равно как и падкой до сенсаций британской прессой, до размеров серьезной катастрофы. Но несколько дней спустя другой бронепоезд вырвался из Кимберли и его пулеметы Максима уложили пятерых буров без всяких потерь с нашей стороны. Без преувеличений не обошлось и описание этого эпизода, только с противоположным знаком. Затем пришли известия о битве при Гленко. Первые отчеты, содержание которых очень тщательно контролировалось — ибо мы воюем пером, равно как и мечом — рассказывали только о храбрости наших войск, о штурме позиций буров и о взятии пленных. То, что наши войска понесли большие потери, а буры отступили на следующие рубежи позади первых, прихватив с собой все пушки, и что после победы (а, с тактической точки зрения, это была, несомненно, победа) генерал Юл форсированным маршем отступил к Ледисмиту — все это просачивалось в колонию лишь постепенно. Только неделю спустя стало известно, что при отступлении бросили раненых, что лагерь со всеми запасами и багажом, кроме боеприпасов, попал в руки врага. Но прежде чем это произошло, пришли известия о битве при Эландс Лаагте, и эта блестящая операция так всех ослепила, что продолжение Гленко осталось незамеченным или, во всяком случае, не произвело особого впечатления на общественное мнение. Наталийская действующая армия теперь сконцентрировалась в Ледисмите и продолжает каждодневно противостоять напору основных сил армии буров. И хотя противник имеет численное превосходство, а его мужество вызывает неподдельное уважение у наших военных, трудно поверить, чтобы на этом участке могли произойти какие-либо серьезные изменения. Тем временем тысячи новых солдат уже следуют сюда морем. Для тех, кто знаком с местными условиями и характером буров, совершенно очевиден тот факт, что нашу армию в Южной Африке ждет упорная, кровавая и, возможно, очень долгая борьба.Ист-Лондон, 5 ноября 1899 г.
Прошлой ночью я выехал по железной дороге из Ист-Лондона, откуда маленький пароходик каждую неделю возит английскую почту в Наталь, и этой обходной дорогой надеюсь добраться до Ледисмита утром в воскресенье. [342] Путешествие по железной дороге в Южной Африке дороже, чем в Индии, но так же удобно. Все обеспечены спальными местами, на остановках можно получить еду. Вагон, устроенный по коридорной системе, плавно бежит по рельсам — настолько плавно, что тряска нисколько не мешает мне писать. Солнце теплое, воздух резкий и свежий. Но пейзаж может нагнать тоску на самого жизнерадостного субъекта. Мы поднимались в горы на протяжении всей ночи, и с рассветом поезд оказался в центре Великой Карру. Зачем была создана эта несчастная страна камней и кустарников? Громады раскрошенных скал, которым дожди придали самые неожиданные формы, поднимаются посреди этой мрачной пустынной равнины. Но хотя Карру кажется безнадежной пустыней, там каким-то образом ухитряются существовать стада овец. То и дело путешественник замечает далекие фермы. Мы внимательно искали какие-нибудь следы войны. Пока мало что было заметно, но повсюду вдоль южной границы Свободной Республики росло ожидание скорого столкновения. За Матьесфонтейном каждый мост и даже каждая водопроводная труба охраняется кафром с флагом, так что поезд не рискует сойти с рельс из-за неожиданных повреждений. На пути в Де Аар мы проехали мимо второй половины бригадного артиллерийского дивизиона. Артиллеристы спешили на фронт на трех длинных поездах, каждый из которых вмещал половину батареи со всеми пушками, лошадьми и людьми. В Бьюфорт Вест нас ожидали серьезные новости: мы узнали о капитуляции 1200 солдат под Ледисмитом. Все верят, что это спровоцирует мятеж голландцев в этой части колонии и вторжение командос, которые концентрируются сейчас вдоль Оранжевой реки. Голландские фермеры громко и уверенно говорят о «наших победах», имея в виду победы буров, растет национальная рознь. Но британские колонисты сохраняют непоколебимую уверенность в решимости правительства Империи никогда больше не оставлять их без поддержки, что удивительно, если вспомнить прошлое. В Де Ааре начинается этап нашего пути, который можно назвать неопределенным. Линию патрулируют бронепоезда, маленькие отряды вооруженной полиции охраняют мосты, пехотные и артиллерийские подразделения заняли города. Гарнизоны Де Аара, Колсберга и Стормберга усилены настолько, насколько [343] это позволяют нынешние ограниченные возможности, но сведения о передвижениях буров, похоже, говорят о том, что наступление противника неотвратимо. В Колсберге мост через Оранжевую реку был захвачен врагом, линия между Бетулие и Колсбергом недавно была перерезана. Каждый поезд, проследовавший из Де Аара в Стормберг, считали последним, не подвергшимся нападению. Мы, однако, мирно проспали всю ночь и, благополучно проехав Колсберг, достигли железнодорожного узла Стормберга. [344] Здесь подтвердились многие слухи. Известия о наступлении буров на Бургерсдроп в двадцати пяти милях отсюда были, похоже, обоснованы, и когда прибыл наш поезд, в Стормберге полным ходом шла эвакуация гарнизона: полбатальона Беркширского полка, 350 человек флотской бригады, рота конной пехоты и несколько пушек. Стормберг является важным железнодорожным узлом. Более недели войска трудились днем и ночью, готовя его к обороне. Небольшие редуты возведены на холмах, выкопаны траншеи, несколько домов около станции превращены в укрепления. Один такой дом мне показал молодой офицер, командовавший там. Вокруг ничего, кроме проволочных заграждений и полосы препятствий, в массивных стенах сделаны амбразуры, окна заложены мешками с песком, перегородки между комнатами разрушены, чтобы удобнее было передвигаться. Затем неожиданно пришел приказ эвакуироваться и отступать. Поезд с флотским подразделением и его пушками тронулся, мы помахали ему вслед. Другой поезд поджидал Беркширцев. Конная пехота уже выступила. «Неужели мы не можем даже взорвать все это?» — сказал один солдат, указав на дом, который он помогал укреплять. Но такого приказа не было. В воздухе носилось только одно:«Враг приближается! Отступайте, отступайте, отступайте!»Станционный смотритель, тот лучший тип англичанина, который можно встретить на долгом пути, был спокоен и весел. Он сказал: — «Больше нет никакого движения к северу отсюда, ваш поезд — последний из Де Аара. Я отошлю всех своих людей специальным поездом сегодня ночью. И это конец всего, что касается Стормберга». — «А как же вы?» — «О, я останусь. Я прожил здесь двенадцать лет, меня хорошо знают. Возможно, мне удастся защитить имущество компании». Итак, мы покинули Стормберг с чувством гнева и унижения и направились к открытому морю, где буры пока что не бросили вызов британскому превосходству.
Эсткорт, 6 ноября 1899 г.
Читатель, наверное, помнит, что мы поспешно выехали из Кейптауна и нам посчастливилось проехать вдоль южной границы от Де Аара до Стормберга последним поездом до прекращения [345] движения, так что у нас была надежда добраться до Ледисмита прежде, чем завершится его окружение. Я намеревался описать наше путешествие от Ист-Лондона до Дурбана, пока мы находились на борту корабля, но погода была такая бурная, и маленький пароход водоизмещением не более ста тонн так швыряло на волнах, что я лежал пластом, мучимый морской болезнью, и не мог ни о чем думать. Более того, мы были задержаны часов на двадцать противным ветром. И только когда мы прошли Порт-Сент-Джонс, ветер, как будто раскаявшись, переменился на юго-западный и теперь настолько же добавлял нам скорости, насколько прежде нас задерживал. Маленький пароходик благополучно достиг Дурбана в полночь 4 ноября, и мы с нетерпением провели шесть часов в ожидании рассвета и новостей. И то и другое пришло своим чередом. Встало солнце, и мы узнали, что Ледисмит отрезан. И все же, следуя девизу военных корреспондентов «Пока ты можешь, действуй так быстро, как можешь», в семь часов мы уже неслись вглубь страны в дополнительном вагоне специального поезда, везущего почту. Питермарицбург находится в шестидесяти милях от Дурбана, но поскольку дорога там идет зигзагами вверх и вниз по холмам, выписывая петли, которые привели бы в ужас английского инженера, путь туда занимает четыре часа. Это сонное, полумертвое местечко, апатии которого не нарушили даже действия полковника Ноула, военного инженера, проводившего активную подготовку к обороне: он сравнивал холмы, пробивал стены и возводил проволочные заграждения. Но хладнокровие гражданского населения — фактор, весьма полезный на войне, и мне хотелось бы, чтобы мое перо было в состоянии описать и донести до читателей в Англии, как великолепно держались жители Наталя и сколь достойны они своего государства. Колонисты много раз имели дело с бурами — знали их силу и боялись их злобы. Но ни разу они не забыли о своем долге жителей британской колонии. Их верность была непоколебима. С самого начала наталийцы предупреждали правительство Империи о вторжении врага на свою территорию. Пока велись долгие переговоры, они знали, что первыми испытают ярость войны, если она начнется. И вот война началась. Для всех нас это было событием драматическим, но больше всего — для жителей [346] Наталя. Буры вторглись на их территорию, угнали скот, разбомбили или захватили дома. Самая большая армия, на защиту которой можно было рассчитывать, была отрезана в Ледисмите, столица покрылась траншеями и амбразурами, Ньюкасл оставлен, Коленсо пал, Эсткорт под угрозой. Не исключена возможность, что вся провинция будет захвачена противником. С самого начала они просили защиты. С самого начала им была обещана полная защита. Никто не слышал от них ни единой жалобы. Горожане спокойны и опрятны, пресса величава и благоразумна. Мужчины, способные носить оружие, доблестно откликнулись на призыв. Шестнадцатилетние мальчики и пятидесятилетние мужчины идут на войну, весьма нелегкую войну. Добровольцы выносят все военные тяготы и отважно сражаются.Эсткорт, 9 ноября 1899 г.
Штаб сэра Джорджа Уайта находится всего в сорока милях отсюда, но между ним и Эсткортом расположилась вражеская армия. Давайте рассмотрим ситуацию. В последнюю среду, 1 ноября, буры завершили окружение Ледисмита. В четверг последний поезд прошел там по железной дороге под огнем их артиллерии. В ту ночь железнодорожная линия была перерезана примерно в четырех милях к северу от Коленсо. Телеграфная связь также прервалась. В пятницу был атакован сам Коленсо. Тяжелое орудие начало обстрел с холма, который возвышается над городом, и небольшой гарнизон, состоявший из добровольческой пехоты и флотской бригады, поспешно оставил город и под прикрытием бронепоезда отступил к Эсткорту. Эсткорт — это южноафриканский город, то есть примерно три сотни отдельно стоящих домов из камня или гофрированного железа, почти все одноэтажные, которые выстроены вдоль двух широких улиц, поскольку места там достаточно, или разбросаны по окраинам. Этот маленький городок расположен в ложбине среди холмов, которые зелеными волнами возвышаются вокруг. По этой причине его очень трудно защищать в случае нападения. Выглядит он мелким и незначительным, но, как и все подобные городки в Натале, является центром большого сельскохозяйственного района. Заходя в местные непритязательные [347] на вид лавки, удивляешься количеству и разнообразию товаров, которые здесь продаются. Эсткорт теперь называет себя «фронтом». Полковник Вольф Мюррей, офицер, который командует коммуникационными линиями Наталийской действующей армии, получив известия об атаке на Коленсо, немедленно начал соответствующие приготовления, чтобы задержать продвижение врага. Силы, которые имеются у него в распоряжении, невелики: два британских батальона — Дублинские фузилеры, которых отправили из Ледисмита для усиления коммуникаций, когда стало ясно, что блокады не избежать, а также пограничный полк с Мальты, эскадрон императорской легкой кавалерии, 300 наталийских добровольцев с двадцатью пятью велосипедистами, добровольческая батарея девятифунтовых пушек. Всего примерно 2000 человек. С таким небольшим числом людей совершенно невозможно удерживать длинную цепь холмов, что необходимо для защиты города, но позиции были выбраны и укреплены таким образом, чтобы войска смогли продержаться хотя бы в течение нескольких дней. Об уверенности военных специалистов в неприступности Эсткорта можно судить по тем лихорадочным усилиям, которые прилагаются к укреплению Питермарицбурга в 76 милях за ним и даже Дурбана, расположенного в 130 милях, где строятся земляные валы и устанавливаются морские орудия. Кажется, однако, что в ближайшее время сюда будут переброшены значительные силы, чтобы восстановить равновесие и освободить Ледисмит. А пока мы остаемся в нетерпеливом и беспокойном ожидании. Императорская кавалерия, немногие конные пехотинцы, добровольцы-велосипедисты и бронепоезд ежедневно патрулируют местность до Коленсо и на север, ожидая увидеть приближающихся бурских командос. Вчера я совершил поездку на бронепоезде. Этот бронепоезд — довольно несовершенный экземпляр, не имеющий ни пушек, ни пулеметов Максима, ни крыш на вагонах, ни заслонок на амбразурах, он во всех отношениях уступает тем мощным машинам, которые я видел на южной границе. Тем не менее он полезен как разведывательное средство, и путешествие на нем не лишено интереса. Мы выехали в час дня. Экипаж составляла рота Дублинских фузилеров. Половина размещалась в вагоне перед паровозом, остальные — в вагоне [348] позади. Следом шли три вагона с бригадой путевых рабочих и запасными рельсами, чтобы ремонтировать поврежденные участки дороги. Ехали мы с хорошей скоростью, и хотя часто останавливались, чтобы опросить кафров или сельских жителей и поддержать связь с велосипедистами и другими патрулями, которые обследовали местность на флангах, достигли Чивели, что в пяти милях от Коленсо, примерно к трем часам. Отсюда хорошо виден наблюдательный воздушный шар над Ледисмитом — коричневое пятно, плывущее над далекими холмами. После Чивели необходимо было двигаться с большими предосторожностями. Скорость была уменьшена. Железнодорожные чиновники обследовали путь, и часто, прежде чем переехать мост или дренажную трубу, мы выбирались из вагонов и обследовали их. Время от времени поезд останавливался, и офицеры обозревали местность в бинокли и подзорные трубы. Но вокруг было пусто, дорога цела, и мы продолжали медленно продвигаться вперед. Наконец показался Коленсо — сотня домиков из оцинкованного железа у подножия возвышающихся с севера холмов. Мы внимательно его осмотрели. На насыпи за поселком угадывался контур форта из мешков с песком, построенного флотской бригадой, с торчащим флагштоком без флага. Судя по всему, место было покинуто. Мы принялись обсуждать ситуацию. Возможно, буры устроили засаду в ожидании бронепоезда; возможно, они пристреляли пушку по какому-нибудь телеграфному столбу и откроют огонь, когда поезд с ним поравняется; а может быть, они уже разбирают путь позади нас. Почтительно приблизились несколько кафров и поприветствовали нас. Наталийский доброволец, один из велосипедистов, вышел вперед, чтобы опросить их. Он задавал вопросы и переводил нам ответы. Кафры сказали, что голландцы определенно находятся где-то рядом. Их видели сегодня утром. Как много их было? Последовал неопределенный ответ: двенадцать, семнадцать или тысяча… у них также была пушка или пять пушек. Они установили их в старом форте, или на станции, на платформе или, может быть, на холме за городом. Днем они обстреливали Коленсо. «Но зачем они обстреливали Коленсо? Чтобы пристреляться по телеграфному столбу?» — спросили мы. «Достаточно одного снаряда, чтобы вывести из строя паровоз, — сказал капитан, который нами командовал, и добавил, — правда, сперва надо в него попасть». Ладно, подойдём поближе. [349] Трижды прозвенел электрический звонок, и мы поползли вперед. Остановились, осмотрелись, снова вперед, снова остановились и осмотрелись. Так, ярд за ярдом, мы подошли к Коленсо. Наконец поезд остановился в полумиле от поселка. Офицер, взяв с собой сержанта, направился туда пешком. Я последовал за ними. Вскоре мы дошли до траншей, сделанных британскими войсками прежде, чем они покинули город. Офицер посетовал, что место оставлено зря — неделя была потрачена, чтобы выкопать эти траншеи. Коленсо лежал перед нами в двухстах ярдах — тихая покинутая деревня. Улицы завалены имуществом жителей. Два или три дома сожжены. Дохлая лошадь с вздувшимся животом валялась на дороге, задрав ноги. Поселок, очевидно, был захвачен и разграблен бурами и кафрами. Несколько туземцев слонялись без дела на дальнем конце улицы. Один, обеспокоенный появлением поезда, размахивал белым мешком, привязанным к палке. Но голландцев не было видно. Мы вернулись к железнодорожной линии и вышли на нее в том месте, где путь был перерезан. Два рельса были подняты и вместе с прикрепленными к ним шпалами сброшены с насыпи. Порванные телеграфные провода валялись на земле. Несколько столбов покосились. Но мост через Тугелу не был поврежден, а железнодорожный путь можно было легко восстановить. Буры понимают, какие преимущества дает железная дорога. В настоящее время на своих поездах с надписью «в Дурбан» они доставляют припасы из Претории в расположение своих войск в шести милях от Ледисмита. Буры намереваются использовать железную дорогу при дальнейшем наступлении, и их уверенность в исходе дела выражается в том, что они стараются избегать серьезных повреждений железнодорожных путей. Мы узнали все, что следовало узнать, — путь перерезан, поселок брошен, а мост цел — и поспешили к поезду. Паровоз дал задний ход, и мы на полной скорости стали удаляться от гряды холмов за Коленсо.Эсткорт, 10 ноября 1899 г.
Когда я проснулся вчера утром, в воздухе разносился странный гул — вибрация, которую трудно даже назвать звуком, но тем не менее она сильно давила на уши. Я вышел из палатки, чтобы прислушаться. Только что рассвело, воздух был спокойным и [350] чистым. Легкий ветерок дул с севера, со стороны Ледисмита, и я понял, что он доносит до Эсткорта отдаленную канонаду. Немного позднее мы выехали, чтобы подобраться поближе к источнику звука. Все силы были брошены на рекогносцировку в направлении Коленсо. Проскакав через красивые покрытые травой холмы к северу от города, я вскоре добрался до места, откуда можно было видеть колонну. Сперва показался один велосипедист, наталийский доброволец, неторопливо ехавший, забросив за спину ружье, затем еще двое, затем около двадцати. За ними, на расстоянии примерно четверти мили, следовала кавалерия — эскадрон Императорских легких кавалеристов, шестьдесят наталийских карабинеров, отряд конной пехоты и около сорока наталийских конных полицейских. Это все кавалерийские силы Наталя, остальные заперты в Ледисмите, и для защиты колонии от армии противника, где большинство составляет кавалерия, едва ли наберется три сотни всадников. Следом шла пехота — Дублинские фузилеры, доблестный полк, отличившийся при Гленко, и пограничный полк, которому еще только предстояло завоевать свои шпоры. Батарея добровольцев была зажата между двумя британскими батальонами, в арьергарде двигались добровольцы из Дурбана. Силы, которые прошли передо мной, как на смотре, казались удручающе незначительными, и впечатление усиливалось сознанием того, что все теперь зависело от них. Высокий холм с плоским верхом, расположенный к северо-западу, обещал хороший обзор и место поближе к Ледисмиту, откуда можно слушать канонаду. В сопровождении двух спутников я направился к холму и через час мы стояли на его вершине. Местность расстилалась перед нами, как на карте. Правда, Эсткорт был скрыт окружавшими его холмами, но Коленсо мы ясно видели. Далеко на востоке могучей стеной поднимался темный зазубренный хребет Дракенсберг. Но мы направляли свои бинокли не на эти красоты. Справа от Коленсо холмы ниже и реже, и страна, лежащая за ними, хотя и подернутая дымкой, была открыта взору. Сперва шел участок низких каменистых холмов, разбросанных в странном беспорядке и спускающихся с другой стороны в низину. Над этой широкой впадиной, подобно пару над кипящим котлом, поднимались тучи дыма от горящей травы и других источников огня. На дне ее, невидимый даже с нашей возвышенности, располагался город и военный лагерь Ледисмит. [351] Пока мы все это рассматривали, к нам присоединился владелец соседней фермы, высокий рыжебородый человек, серьезный и рассудительный. — «У них был тяжелый бой этим утром. — сказал он. — С того самого понедельника (Черного Понедельника этой войны) не было такой стрельбы. Но на этом они сегодня, похоже, закончили». Поглощенные этой далекой драмой, тем более завораживающей, что значение и исход ее были неясны и загадочны, мы стояли, выделяясь на фоне неба, и тут наш разговор был неожиданно прерван. Сзади, из-за гребня холма, вынырнули двое всадников. В сотне ярдах слева трое или четверо спешились среди скал. Еще трое появились с другой стороны. Мы были окружены, правда, не бурами, а наталийскими карабинерами. — «Взяли вас, я думаю, — сказал прибывший сержант. — Будьте любезны сообщить, кто вы». Мы предъявили наши пропуска и объяснили патрулю, что мы совсем не те, кого следовало бы брать в плен. Сержант был разочарован, но утешился, когда его сфотографировали «для лондонских газет». Мы поспешили принять приглашение фермера на ленч. «Всего лишь грубая простая пища, — сказал он, — но вы, наверное, привыкли переваривать такое». Ферма стояла на углу холма, ниже по склону, недалеко от его вершины. Это был просторный дом с каменными стенами и крышей из рифленого железа, окруженный несколькими сараями и пристройками. Четыре или пять голубых камедных деревьев давали немного тени и вносили некоторое разнообразие в этот ровный, покрытый травой пейзаж. У входа нас встретили две женщины, жена и сестра хозяина. За превосходным ленчем мы многое обсудили с этими добрыми людьми, говорили о том, что нация на этот раз решила покончить с бесконечными раздорами между британцами и бурами. — «Мы всегда знали, — сказал фермер, — что это должно кончиться войной, так оно и случилось, и я не могу сказать, что жалею об этом. Но война нам дорого обойдется. Я здесь единственный на двадцать миль не оставил свою ферму. Конечно, здесь мы беззащитны. В любой день могут явиться голландцы. Нас они, может быть, и не убьют, но разграбят и сожгут все вокруг, а это все, что у меня есть в этом мире. Я проработал здесь пятнадцать лет и я сказал себе, что мы остаемся, а уж там — будь что будет». Мы двинулись обратно, поскольку дело шло к вечеру, а в сумерках опасно наткнуться на пикеты. К настоящему времени [352] военная ситуация сложилась, несомненно, серьезная и критическая. Война шла уже три недели. Армия, которая должна была защищать Наталь и способная, как полагали, отбросить противника с большими потерями, оказалась запертой и обстрелянной в собственном укрепленном лагере. Почти в каждом пункте вдоль границ буры наступали, а британцы отступали. Всюду, где мы пытались занять оборонительную позицию, нас окружали. Буры взяли в плен более 1200 живых и здоровых британцев, число постыдно несоразмерное по сравнению со списком потерь и с тем количеством буров, которых захватили мы. Все это, в первую очередь, свидетельствует о нашей неготовности. А то, что мы оказались не готовы, — следствие деятельности в Англии тех, кто прилагал все усилия, чтобы создать препятствия на пути правительства, кто смеялся над самой возможностью агрессии со стороны буров, кто выставлял любую предосторожность, принимавшуюся для защиты колоний, в качестве намеренной провокации и вызова Трансваалю. Кроме того, мы серьезно недооценили силы буров. Эти военные республики в течение десяти лет копили боеприпасы. Окруженные золотыми приисками, они пять лет вооружались и готовились к борьбе. Весьма примечательно, что этим невежественным крестьянским общинам хватило ума и предприимчивости привлечь на свою сторону хороших советчиков и использовать экспертов при решении всех вопросов, связанных с вооружением и ведением войны. Их артиллерия уступает нам только в численности. Вчера я посетил Коленсо, отправившись туда на бронепоезде. В одном из брошенных редутов, построенных британцами, я нашел две коробки со шрапнелью и зарядами. Буры не потрудились взять их. У них пушки более позднего образца, и они используют снаряды, в которых заряд и боеголовка соединены вместе, как в ружейном патроне. Впервые в истории войн используемая комбинация — тяжелая артиллерия и мощная кавалерия — оказалась внушительной и эффективной. Мужество, выдержка врага и его уверенность в своих силах не менее удивительны. Короче говоря, мы весьма недооценили их военную мощь. Но возвратимся к Эсткорту. Его гарнизона явно недостаточно для защиты от буров. Если враг нападет, войскам придется отступать к Питермарицбургу хотя бы уже по той причине, [353] что они являются единственной силой, которую можно использовать для защиты надежной оборонительной линии, возведенной вокруг города. За пределами Ледисмита так мало кавалерии, что буры могут совершать рейды во всех направлениях. В момент, когда я пишу эти строки, ситуацию спасает, по моему мнению, только крайняя самоуверенность противника. Они сконцентрировали все свои усилия на Ледисмите и надеются принудить его к сдаче. Однако можно с уверенностью сказать, что город способен продержаться еще не меньше месяца. Силы подкрепления уже в пути, в море. Железнодорожное сообщение с берегом поддерживается. Даже сейчас строятся запасные ветки и готовятся поезда для перевозки войск. Вот чем следовало бы сейчас заняться бурам, и они вполне способны заставить нас отступить к Питермарицбургу, уничтожить железную дорогу, взорвать мосты. Все это может задержать продвижение армии, идущей на помощь Ледисмиту, и тогда у них будет больше шансов превратить Ледисмит во вторую Саратогу. Мы опасаемся этого с прошлой субботы. Но прошла почти неделя, а они ничего не предприняли. Почему? Я думаю, в какой-то мере это связано с тем, что они опасаются разлива реки Тугела позади своих рейдерских отрядов, что отрезало бы им путь к отступлению. Но в какой-то мере, возможно, это следствие рассудительных и уверенных действий генерала Вольфа Мюррея, того, как он обращается со своими войсками, — постоянные рекогносцировки создают иллюзию наличия значительных сил. Но что бы ни говорили по этому поводу, мы стоим перед фактом — враг не уничтожает железную дорогу, потому что не боится наших подкреплений, не верит, что их будет много, потому что он уверен — сколько бы их ни пришло, он сумеет разбить их. Именно поэтому они сохраняют дорогу так же тщательно, как и мы, и охраняют мосты. По этой дороге будут снабжаться их войска во время похода через Наталь к морю. После того, что они уже совершили, было бы глупо смеяться над их планами.Претория, 20 ноября 1899 г.
Неделю назад я описал рекогносцировочную экспедицию в эсткортском бронепоезде и указал на многие дефекты в его конструкции, делающие использование этой неудачной военной [354] машины крайне опасным. Они столь очевидны всем, кто был связан с этим делом, что в лагере бронепоезд прозвали «смертельной ловушкой Вильсона». Во вторник 14 ноября патрули конной пехоты сообщили, что буры небольшими отрядами приближаются к Эсткорту по направлениям от Винена и Коленсо, и полковник Лонг произвел разведку боем, чтобы выяснить, какие силы следуют за передовыми отрядами. Разведка практически не дала результатов, но все считают, что значительная часть армии, осаждавшей Ледисмит, движется или готова двинуться на юг и атаковать Эсткорт, а затем попытается нанести удар по Питермарицбургу. Движение, которого мы ожидали в течение десяти дней, началось. Были сделаны необходимые военные приготовления, чтобы избежать всяческих неожиданностей, и в четверг на рассвете группы патрулей рассыпались в северном и северо-западном направлениях, а эсткортскому бронепоезду было приказано провести рекогносцировку в направлении Чивели. Поезд был составлен следующим образом: обычный вагон, в котором установлено семифунтовое орудие, обслуживаемое четырьмя моряками с «Тартара»; бронированный вагон с амбразурами, в котором размещались три взвода роты Дублинских фузилеров; паровоз и тендер, еще два бронированных вагона с четвертым взводом роты фузилеров, ротой Дурбанской легкой пехоты (добровольцами) и немногочисленной гражданской ремонтной бригадой; наконец, еще один простой вагон с инструментами и материалами для ремонта дороги. Всего пять вагонов, локомотив, одна маленькая пушка и 120 человек. Командовал ими капитан Халдейн, которого я знал раньше. Мы вышли в половине шестого и через час добрались до станции Фрир. Здесь небольшой патруль наталийской полиции сообщил нам, что в пределах ближайших пяти миль врага не видно, и что, кажется, все спокойно. Капитан Халдейн решил осторожно продвигаться до Чивели, откуда открывается вид на его окрестности. Не было никаких признаков близости буров. Волнистая, покрытая зеленой травой страна выглядела такой же мирной и пустынной, как и в прошлый раз. Все было чисто до самого Чивели, но когда поезд подошел к станции, я заметил около сотни бурских всадников, скакавших легким галопом к югу, примерно в миле от железной дороги. За [355] Чивели длинный холм был усеян рядом черных точек, это говорило о том,что на пути нашего дальнейшего продвижения появилось препятствие. Телеграфист, сопровождавший поезд, отправил в Эсткорт депешу, в которой говорилось, что мы благополучно прибыли на станцию и видим неподалеку отряды буров. Полковник Лонг в ответ приказал поезду возвращаться во Фрир, оставаться там в течение дня и вести наблюдение, обеспечивая себе безопасное отступление к ночи. Мы подчинились приказу, но когда поезд вышел из-за поворота — до Фрира оставалось миля и три четверти — оказалось, что холм в 600 ярдах от нас, возвышавшийся над железной дорогой, занят противником. Следовательно, нам, наконец, придется вступить в бой, поскольку мы не можем пройти мимо этого места, не попав под огонь. Четыре моряка зарядили пушку — старинную Игрушку, солдаты наполнили магазины патронами, и поезд, который шел теперь задним ходом, медленно двинулся к холму. Момент приближался, но никто не был слишком озабочен, поскольку бронированные вагоны защищали от ружейного огня, а холм в худшем случае мог быть занят только каким-нибудь дерзким патрулем, насчитывающим не более десятка человек. «Кроме того, — говорили мы себе, — они едва ли догадываются, что у нас есть пушка. Это будет хорошим сюрпризом». Буры не спешили открывать огонь, ожидая, пока поезд достигнет той части пути, которая была ближе всего к их позиции. Стоя на ящике в заднем бронированном вагоне, я мог прекрасно видеть все в полевой бинокль. Длинная коричневая гремучая змея с ружьями, торчащими из ее пятнистых боков, подползала все ближе к скалистому холму, на котором ясно были видны разбросанные черные фигуры врагов. Неожиданно на гребне появились три штуки с колесами, а через секунду блеснула яркая вспышка, как гелиограф, только желтого цвета. Вспышка повторилась раз десять. Потом блеснули две еще более яркие вспышки, пока не было ни дыма, ни звука, маленькие фигурки на холме забегали, засуетились. Через мгновение над задним вагоном поезда поднялся огромный белый клуб дыма, который вытянулся в конус, как комета. Затем донесся гром бивших почти в упор пушек, и еще один снаряд упал ближе. По железным бокам вагона загрохотали пули. Раздался треск впереди поезда и еще с полдюжины [356] громких выстрелов. Буры открыли огонь с расстояния в 600 ярдов из двух больших полевых орудий и пулемета Максима, стрелявшего очередями, а залегшие на гребне холма стрелки обстреливали нас из ружей. Я спрыгнул с ящика под прикрытие бронированных стенок вагона, так толком и не поняв, что происходит. Столь же непроизвольно машинист дал полный пар, на что и рассчитывал противник. Поезд рванулся вперед, пролетел мимо пушек, наполнявших воздух грохотом взрывов, обогнул склон холма, выскочил на крутой спуск и врезался в большой камень, заранее уложенный в этом месте на рельсах. Тех, кто находился в заднем вагоне, сильно тряхнуло, раздался страшный грохот, и поезд неожиданно остановился. С передними вагонами произошли более серьезные вещи. Первый вагон, в котором были материалы и инструменты ремонтной бригады, а также охранник, наблюдавший за дорогой, был подброшен в воздух и упал вверх дном на насыпь. Я не знаю, что случилось с часовым, вероятнее всего, он был убит. Следующий, бронированный, вагон, набитый Дурбанской легкой пехотой, протащило ярдов двадцать и опрокинуло набок. Те, кто в нем ехал, высыпались на землю. Третий вагон перекосило, он наполовину сошел с рельсов. Паровоз и задние вагоны удержались. Мы недолго пребывали среди относительного мира и спокойствия железнодорожной катастрофы. Бурские пушки быстро сменили позицию, открыв огонь с дистанции в 1300 ярдов прежде, чем мы опомнились. Грохот ружейного огня распространялся по склону, пока не охватил место катастрофы с трех сторон, а третье полевое орудие вступило в действие с какой-то возвышенности на противоположной стороне железнодорожной линии. На все это ухитрялась отвечать наша маленькая пушка, и моряки, стоя под огнем в открытом вагоне, успели сделать три выстрела, перед тем как в ствол пушки попал вражеский снаряд и она вместе с лафетом была выброшена из вагона. Бронированный вагон давал защиту от пуль, но прямое попадание снаряда должно было прошить его, как бумагу, убив всех, кто оставался внутри, поэтому находиться снаружи казалось безопаснее; к тому же я хотел осмотреть характер и размеры повреждений. Я перелез через железный щит, спрыгнул на землю и побежал вдоль пути к началу поезда. Когда я пробегал мимо [357] паровоза, поблизости разорвался еще один заряд шрапнели, казалось, прямо над головой, со страшным визгом разбросав в воздухе свое содержимое. Тут же из кабины выскочил машинист и побежал прятаться за перевернутым вагоном. Его лицо, порезанное осколком, было в крови, он негодовал и ругался. Он гражданский служащий. За что, они думают, ему платят? Чтобы он попал под бомбу? Нет, только не он. Он не останется здесь ни минутой больше. Казалось, возбуждение и расстройство машиниста — он был оглушен ударом по голове — не позволят ему управлять локомотивом, а так как только он разбирался в этой технике, то последний шанс выбраться отсюда был потерян. Однако когда я сказал этому человеку, что его имя, если он останется на своем посту, будет упомянуто в числе проявивших храбрость в бою, он собрался, вытер кровь с лица, полез обратно в кабину паровоза и затем, в течение всего этого одностороннего поединка, мужественно исполнял свой долг. Я в целости добрался до перевернутых вагонов. Добровольцев здорово тряхнуло, но большинство из них не пострадало. Они залегли за поврежденными вагонами и укрылись в сточных канавах вдоль железнодорожной линии. Увидев это, я побежал вдоль поезда к задним вагонам и сказал капитану Халдейну, что, по моему мнению, путь можно расчистить. Тогда мы решили, что он будет прикрывать нас ружейным огнем от вражеской артиллерии, [358] а я попытаюсь сбросить обломки с рельс, чтобы паровоз и те два вагона, которые остались на рельсах, смогли уйти. Расчистка дороги в обычных условиях не представляла бы, очевидно, особенно трудной задачи. Но сейчас не было ни инструментов, ни ремонтных рабочих, которые бежали с места катастрофы вдоль дороги или через поля. К тому же вражеский огонь, безжалостный и непрерывный, отвлекал от работы. В первую очередь необходимо было отцепить наполовину сошедший с рельсов вагон от поезда, для чего потребовалось сдвинуть паровоз и ослабить напряжение в перекошенном сцеплении. После того, как это удалось сделать, следовало оттащить вагон назад, подальше от остальных обломков, а затем сбросить с рельсов. Это могло бы показаться простым делом, но мертвый груз железного вагона, наполовину лежащего на шпалах, был огромен, и колеса паровоза несколько раз вхолостую прокручивались на рельсах, прежде чем его удалось сдвинуть с места. Наконец вагон оттащили назад на достаточное расстояние, и я попросил добровольцев помочь перевернуть его, толкая сбоку, в то время как паровоз будет напирать на него с торца. Было очевидно, что это сопряжено с большой опасностью. Потребовалось двадцать человек, которые немедленно и отозвались. Но только девять из них, включая майора добровольцев и четырех или пяти фузилеров, решились выйти на открытое пространство. Попытка тем не менее удалась. Вагон накренился под напором людей, паровоз в нужный момент подтолкнул его сзади и опрокинул — путь был свободен. Казалось, что дело сделано, но нас ждало разочарование. Паровоз был на шесть дюймов шире тендера, и угол его башмака не проходил через угол только что перевернутого вагона. Нажимать слишком сильно было опасно, иначе паровоз сам сошел бы с рельсов. Поэтому раз за разом паровоз отходил назад на ярд или два, а затем наваливался на препятствие, каждый раз понемногу сдвигая его. Но вскоре стало очевидно, что возникло новое затруднение. Перевернутый вагон прижался к тем, что уже лежали на насыпи, и чем больше его толкал паровоз, тем плотнее он прижимался. Добровольцев снова попросили помочь, но хотя семь человек, двое из которых были ранены, старались изо всех сил, попытка не удалась. Настойчивость, однако, является добродетелью. Вагоны, когда их толкают, сильнее прижимаются друг к другу, но можно [359] разъединить их, оттащив назад. Правда, и здесь все оказалось не так просто. Соединительная цепь паровоза дюймов на пять-шесть не доставала до цепи перевернутого вагона. Стали искать запасную цепь. Нашли ее по чистой случайности. Паровоз потащил обломки и прежде, чем цепь разомкнулась, оттащил вагон на несколько ярдов. Казалось, теперь уж путь точно свободен. Но угол башмака снова зацепился за угол вагона, и мы снова остановились. Ничего не оставалось, как только биться о препятствие, надеясь, что железо постепенно прогнется, сломается и мы проскочим. Пока мы бились, враг тоже не сидел сложа руки. Я уговаривал машиниста не торопиться и толкать осторожно, ведь если паровоз сойдет с рельсов, мы лишимся последнего шанса оторваться от противника. Паровоз еще несколько раз толкнул препятствие без видимого результата, и тут в переднюю его часть попал снаряд, который поджег деревянную надстройку. Машинист прибавил пару, и мы с разгону еще раз врезались в препятствие. Раздался скрежет, машина качнулась, остановилась, опять рванулась и со страшным скрипом протиснулась вперед, царапаясь о перевернутый вагон. Ничего, кроме ровных рельсов, не лежало теперь между нами и домом. Казалось, мы добились блестящего успеха, ведь я думал, что задние вагоны и пушечная платформа последовали за локомотивом и теперь все смогут забраться в них и достойно покинуть поле боя. Но, обернувшись назад, я увидел, что сцепление разошлось или было разорвано снарядом, и вагоны по-прежнему стоят по ту сторону препятствия, которое отделяет их от паровоза. Никто не рискнул загонять паровоз обратно, подводя его к вагонам, — он мог бы там застрять, поэтому мы попытались подтянуть вагоны к паровозу. Эта попытка провалилась в основном из-за огня противника, и капитан Халдейн решил удовольствоваться спасением локомотива. Он приказал машинисту медленно отступать по дороге, чтобы пехота могла двигаться под прикрытием металлического корпуса машины. Далее он намеревался занять несколько домов у станции, в 800 ярдах от этого места, и продержаться там некоторое время, пока паровоз отправится за помощью. На локомотив погрузили как можно больше раненых — они стояли в кабине, лежали на тендере и прижимались к предохранительной решетке. Все это время снаряды вонзались в мокрую [360] землю, взметая вверх облака белого дыма, со страшным грохотом разрывались над головой или ударяли в паровоз и в железные обломки вокруг. Помимо трех полевых орудий, которые оказались 15-фунтовыми пушками, нас постоянно обстреливал пулемет Максима. Мелкие пули, которыми он нас поливал, разрывались вокруг с отвратительными хлопками. Одна, как я помню, врезалась в башмак паровоза прямо перед моим лицом, превратившись в яркую желтую вспышку и заставив меня гадать, почему я все еще жив. Другая попала в кучу угля в тендере, взметнув в воздух тучу черной пыли. Третья — и я тоже это видел — попала в руку одному из Дублинских фузилеров. Вся рука была раздроблена — кости, мышцы, кровь, униформа — все перемешалось в ужасную кашу. Внизу висела кисть, неповрежденная, но раздувшаяся раза в три. Вскоре паровоз был переполнен и пополз к дому — несчастный, жестоко избитый локомотив, с горящей деревянной надстройкой и пробитыми баками, из которых вырывались струйки воды. Пехотинцы тянулись рядом с ним, ускоряя шаг. Увидев, что паровоз уходит, буры усилили огонь, и солдаты, до тех пор хоть как-то укрытые железными вагонами, понесли серьезные потери. Многие из добровольцев упали, раненые в ноги. Там и сям люди падали на землю, некоторые пронзительно кричали, что редко бывает на войне, и просили помощи. Около четверти отряда вскоре было убито или ранено. Снаряды, летящие вслед отступающим солдатам, разбросали их по всей дороге. Не было больше ни порядка, ни контроля. Паровоз, набирая скорость, оторвался от толпы отступающих и вскоре был в безопасности. Пехота продолжала бежать вдоль дороги по направлению к домам; я искренне полагаю, что, несмотря на беспорядок, они могли бы оказать сопротивление, если бы нашли укрытие. Но в этот момент произошел один из тех несчастных инцидентов, которых было так много во время этой войны. Раненый рядовой солдат, нарушив приказ не сдаваться в плен, взял на себя ответственность и поднял белый носовой платок. Буры немедленно прекратили огонь, и дюжина всадников, побуждаемых мужеством и гуманностью, поскакали с холмов к разбросанным вдоль дороги беглецам, из которых мало кто заметил белый флаг, а некоторые продолжали стрелять. Они громко [361] крикнули, чтобы те сдавались. Солдаты, не зная, как поступить, сложили оружие и сдались в плен. Лишь те, кто был дальше от всадников, продолжали бежать. Некоторых из них подстрелили, некоторых поймали, но кое-кому удалось уйти. Что до меня, то я был на паровозе, когда преодолели препятствие, и оставался там, в набитой людьми кабине, прижатый к человеку с перебитой рукой. Так я проехал ярдов 500 и поравнялся с отступающими, из которых приметил одного, молодого офицера, лейтенанта Френкланда, который со счастливой, уверенной улыбкой на лице пытался собрать своих людей. Когда мы добрались до домов, где было решено занять оборону, я спрыгнул на рельсы, чтобы дождаться идущих сюда людей. Этим объясняется и адрес, откуда отправлено настоящее письмо. Локомотив скрылся, и я оказался один в неглубоком овраге, вокруг не было видно ни одного нашего солдата, так как все они сдались. Затем неожиданно на рельсах у конца оврага появились двое, но без униформы. Поначалу я принял их за дорожных рабочих, но затем до меня дошло, что это буры. Моя память хранит их образы: высокие подвижные люди, одетые в темные просторные костюмы, в выгоревших шляпах с широких полями, опирающиеся на ружья. Они стояли меньше чем в ста ярдах от меня. Я повернулся и побежал вдоль рельсов, и единственной моей мыслью было «меткость буров». Просвистели две пули, всего в футе от меня, по одной с каждой стороны. Я бросился за насыпь, но она не давала прикрытия. Я еще раз взглянул на них — один опустился на колено и прицелился. Я опять бросился вперед. Движение казалось моим единственным шансом. Вновь в воздухе просвистели две пули, но меня не задели. Я не мог этого вынести. Нужно выбраться из канавы, из этого проклятого коридора. Я вскарабкался на насыпь. Позади взметнулась земля, что-то ударилось мне в руку. Но за канавой была небольшая впадина. Я скорчился в ней, пытаясь отдышаться. С другой стороны дороги показался всадник, который скакал ко мне, что-то выкрикивая и маша рукой. Он был от меня в сорока ярдах. Будь у меня ружье, я легко мог бы застрелить его. Я ничего не знал о белых флагах, а пули привели меня в бешенство. Я потянулся за маузером. «По крайней мере, этого», — сказал я себе. Но, увы, я оставил оружие в кабине паровоза, чтобы оно не мешало мне растаскивать обломки. [362] Между мною и всадником была проволочная изгородь. Попытаться бежать? Но мысль еще об одном выстреле с такого близкого расстояния доконала меня. Смерть стояла передо мной, беспощадная угрюмая Смерть, со своим легкомысленным спутником — Случаем. Я поднял руки и, как лисицы мистера Джоррокса, крикнул: «Сдаюсь!». Затем нас согнали в жалкую кучу вместе с остальными пленными, и только тогда я заметил, что моя рука кровоточит. Пошел дождь. За два дня до этого я написал домой, одному высокопоставленному офицеру, чьим другом я имею честь быть:«В этой войне слишком многие сдавались в плен, и я надеюсь, что людей, которые так поступали, не будут поощрять».Но вмешалась судьба и, со свойственной ей иронией, как бы попыталась сказать мне, повторяя, мне кажется, слова Раскина:
«Очень мало значит, справедливо или несправедливо ваше суждение о людях, но очень много — добры они или нет». Этими словами я и закончу.
Претория, 24 ноября 1899 г.
Когда пленные, захваченные после уничтожения бронепоезда, были разоружены и собраны вместе, обнаружилось, что среди них было пятьдесят шесть здоровых или легко раненых солдат. Те, кто был ранен серьезно, лежали на пути нашего бегства. Буры столпились вокруг, с любопытством глядя на свою добычу, а мы поели немного шоколада, который по счастью, так как мы не завтракали, сохранился у нас в карманах, сели на сырую землю и задумались. Дождь струился с темного свинцового неба, а от конских попон поднимался пар. Раздался приказ «Вперед!», и мы, образовав жалкого вида процессию — два несчастных офицера, ободранный корреспондент без шляпы, четверо матросов в соломенных шляпах с золотыми буквами «H. M. S. Тартар» на ленточках (несвоевременное легкомыслие!), около пятидесяти солдат и добровольцев, два или три железнодорожника — двинулись в путь, сопровождаемые энергичными бурскими всадниками. Когда мы взобрались на низкие холмы, окружавшие место сражения, я обернулся и увидел паровоз, быстро удалявшийся от станции Фрир. Кое-что, однако, уцелело после катастрофы. [363] — «Не надо идти так быстро, — сказал один из буров на превосходном английском, — не спеши». Затем другой, увидев, что я иду без шляпы под проливным дождем, швырнул мне солдатскую панаму, одну из тех, что носили ирландские фузилеры, вероятно, взятую под Ледисмитом. Значит, они совсем не жестокие люди, эти враги. Это было для меня большой неожиданностью, так как я читал многое из того, что написано в этой стране лжи, и готов был к всевозможным невзгодам и унижениям. Наконец мы дошли до пушек, которые так долго обстреливали нас — два удивительно длинных ствола, низко сидящие на четырехколесных лафетах, похожие на тележки для тренировки лошадей. Они выглядели страшно современными, и я подумал, почему в нашей армии нет полевой артиллерии с комбинированными снарядами, с дальностью действия до 8000 ярдов. Несколько офицеров и солдат артиллерии (Staats Artillerie), одетых в коричневую униформу с синим кантом, подошли к нам. Командир, адъютант Роос, как он представился, вежливо отдал честь. Он сожалел, что наша встреча имела место при столь неблагоприятных обстоятельствах, и сделал комплимент офицерам по поводу того, как они оборонялись, — конечно, ситуация была для нас безнадежной с самого начала; он надеялся, что его огонь не очень нас беспокоил. Мы, должны, сказал он, понять, что его люди вынуждены были продолжать. Больше всего он хотел знать, как сумел уйти паровоз, и как мог быть расчищен от обломков путь под огнем его артиллерии. Он вел себя, как подобает хорошему профессиональному солдату, и его манеры произвели на меня впечатление. Мы ждали здесь, около пушек, в течение получаса, а тем временем буры искали среди обломков убитых и раненых. Нескольких раненых принесли и положили на землю рядом с нами, но большинство из них было размещено под укрытием одного из перевернутых вагонов. Через некоторое время нам приказали двигаться дальше, и, заглянув за гребень холма, я увидел странное и впечатляющее зрелище. Поезд атаковало всего около трехсот человек, а мне казалось — целое отделение. Однако когда я всмотрелся в даль, то понял, что это была только часть большой мощной армии, которая двигалась на юг под личным руководством генерала Жубера, чтобы атаковать Эсткорт. За каждым холмом, видимым сквозь [364] тонкую завесу дождя, в неком беспорядочном порядке замерли массы всадников, а с тыла тянулись длинные колонны новых. Я насчитал не менее 3000, притом что видел я далеко не все. Очевидно, это было давно ожидавшееся наступление. Буры привели нас к простой палатке, разбитой в лощине на одном из холмов, где, как мы заключили, располагался штаб генерала Жубера. Здесь мы были выстроены в ряд, и вскоре нас окружила толпа бородатых буров, одетых в макинтоши. Я объяснил, что являюсь специальным корреспондентом и попросил встречи с генералом Жубером. Мои документы взял человек, который назвался фельдкорнетом и пообещал немедленно представить их генералу Жуберу. Тем временем мы ждали под дождем, а буры допрашивали нас. В моем корреспондентском удостоверении значилось имя, которое больше знали, чем любили в Трансваале. К тому же кое-кто из рядовых проболтался. «Вы сын лорда Рэндольфа Черчилля?» — резко спросил шотландский бур. Я не стал отрицать этого факта. Тут же начались разговоры, все столпились вокруг меня, глядя и показывая пальцем, и я слышал, как мое имя повторяют со всех сторон. «Я корреспондент газеты, — сказал я, — и вы не должны держать меня в плену». Шотландский бур рассмеялся. «О, — сказал он, — мы не каждый день ловим сыновей лордов». Все это время я ждал, когда меня поведут к генералу Жуберу, от которого надеялся получить заверения, что мое положение военного корреспондента будет принято во внимание. Но неожиданно появился всадник, который приказал пленным двигаться в Коленсо. Конвой, двадцать всадников, сомкнулся вокруг нас. Я обратился к их предводителю и попросил, чтобы меня либо отвели к генералу Жуберу, либо вернули документы. Но так называемого фельдкорнета нигде не было видно. Единственным ответом было «Вперед!», и поскольку спорить дальше было бесполезно, я повернулся и пошел вместе со всеми. В течение шести часов мы топали по размокшим полям и дорогам, покрывшимся скользкой грязью, а дождь продолжал лить и промочил всех до нитки. Конвоиры несколько раз повторяли нам, чтобы мы не спешили и шли нормальным шагом, один раз они дали нам несколько минут передохнуть. У нас не было ни воды, ни пищи, и я был страшно измотан, когда увидел впереди жестяные крыши Коленсо. Нас поместили около станции, в сарай [365] из гофрированного железа, полы которого были усеяны четырехдюймовым слоем обрывков железнодорожных квитанций и счетных книг. Здесь, совершенно изнуренные, мы упали на пол, и, казалось, вместе со стыдом, разочарованием, возбуждением этого утра, страданием и физической усталостью, утратили всякий интерес к жизни. Затем буры разожгли два костра, открыли двери сарая и сказали нам, что мы можем выйти и обсохнуть. На земле лежал только что забитый вол, и нам дали кусочки его мяса. Мы поджаривали их на палках, сидя у костра, и жадно ели, чувствуя себя каннибалами, поскольку животное было живо еще несколько минут назад. Другие буры, не из нашего конвоя, а те, что занимали Коленсо, пришли посмотреть на нас. С двумя из них — они были братьями, англичанами по происхождению, африканцами по рождению, бурами по выбору — мы поговорили. Война, говорили они, идет хорошо. Конечно, противостоять силе и могуществу Британской Империи — это серьезное дело, но они готовы. Они навсегда изгонят англичан из Южной Африки или будут сражаться до последнего. Я ответил: — «Ваша попытка бессмысленна. Претория будет взята к середине марта. Какие шансы есть у вас устоять против сотни тысяч солдат?» — «Если бы я думал, — сказал младший из братьев со страстью, — что голландцы сдадутся из-за того, что Претория будет взята, я тотчас бы разбил свое ружье об эти железки. Мы будем сражаться вечно». На это я мог только ответить: — «Подождите, посмотрим, как вы будете себя чувствовать, когда ветер подует в другую сторону. Не так-то просто умереть, когда смерть рядом». Он ответил: — «Я подожду». Затем мы помирились. Я выразил надежу, что он вернется домой с войны, доживет до лучших времен и увидит Южную Африку, более счастливую и благородную, под флагом, который вполне устраивал его предков. Он снял свое одеяло с дырой посередине, которое носил как накидку, и дал его мне, чтобы я мог им накрыться. Мы расстались, и с наступлением ночи ответственный за нас фельдкорнет велел нам занести немного сена в сарай, чтобы спать на нем, и запер нас, оставив в темноте. Я не мог спать. Все правды и неправды этого конфликта, перипетии и повороты войны лезли мне в голову. Что за люди [366] эти буры! Я вспомнил, какими их увидел этим утром, когда они ехали под дождем, — тысячи независимых стрелков, которые думают сами за себя, имеют прекрасное оружие и умелых предводителей. Они передвигаются и живут без снабженцев, транспорта, колонн с амуницией, носятся как ветер, поддерживаемые железной конституцией и суровым, твердым Богом Ветхого Завета, который наверняка сокрушит Амалекитян, перебив им голени и бедра (Суд. 15:8). А потом из-за шума дождя, громко барабанившего по кровельному железу, я услышал песнопения. Буры пели свои вечерние псалмы, и их угрожающие звуки, наполненные больше войной и негодованием, чем любовью и состраданием, заставляли холодеть мое сердце, и я подумал, что, в конце концов, это несправедливая война, что буры лучше нас, что небо против нас, что Ледисмит, Мафекинг и Кимберли падут, что вмешаются иностранные державы, мы потеряем Южную Африку и это станет началом конца. И только когда утреннее солнце, еще более яркое после грозы и еще более теплое после озноба, показалось в окне, все вновь обрело свои истинные цвета и пропорции.Претория, 30 ноября 1899 г.
Первые рассветные лучи только что пробились сквозь крышу сарая, крытую железом. Солдаты лежали на полу в кучах коричневого мусора, некоторые страшно храпели. Значение всего окружающего дошло до меня, как хлопок. Я в плену, я не могу идти куда хочу, делать что хочу, меня потащат куда-нибудь и поместят под стражу, в то время как другие будут завершать этот великий спор, а я вышел из игры, подобно ставке, сделанной в самом ее начале и брошенной в коробку. У меня вырвался горестный стон и я сел, разбудив Френкланда, который делил со мной одеяло. Затем буры открыли дверь, нам было приказано вставать и немедленно собираться в путь. Разбросанное на полу сено зашуршало, и мысль о побеге впервые мелькнула в моей голове. Почему бы не закопаться в этом мусоре и не подождать, пока пленные и их конвоиры уйдут? Будут ли они нас пересчитывать? Заметят ли? Я так не думал. Они подумают — все они вошли внутрь. Наверняка, ночью никто [367] не сбежал. Значит, утром все должны быть на месте. Этот план совершенно захватил меня, и я уже собирался спрятаться, когда один из часовых вошел и велел всем выйти наружу. Мы пожевали еще немного мяса того вола, который был убит и поджарен накануне, и попили дождевой воды из большой лужи. Затем мы выступили — жалкая толпа грязных, оборванных пленников. Мы перешли Тугелу по железнодорожному мосту и, двигаясь по дороге, вскоре оказались среди холмов. Преследуемые косыми солнечными лучами, мы шли несколько часов, переходя вброд овраги, превращенные дождями в бурные потоки. Мы прошли через Питерс не останавливаясь и направились к Нельторпу. Через полчаса мы добрались до сильного пикета, где нам было приказано остановиться и передохнуть. Вокруг нас собралось почти двести буров. Мудрые, как политики, и любопытные, как дети, они начали задавать всякого рода вопросы. Что мы думаем о Южной Африке? Как долго англичане собираются воевать? Когда кончится война? Ответ «Когда вас разобьют» был встречен взрывами хохота. Вскоре нам приказали двигаться дальше, и мы пошли на восток, в сторону Булвана Хилл, и спустились в долину реки Клип. Пульсирующий грохот пушек, бомбардировавших Ледисмит, был очень громким и близким, при этом мы хорошо различали выстрелы британской артиллерии, которая время от времени отвечала. После того, как мы пересекли железнодорожную линию за Нельторпом, я заметил еще одно свидетельство того, что друзья близко. Высоко над холмами, слева от дороги, висела золотистая крапинка. Это был воздушный шар из Ледисмита. Там, всего в двух милях, были безопасность и доблесть. Солдаты также заметили шар. «Там наши ребята, — говорили они, — нас еще не прикончили». Так они утешали себя. Мы смотрели на шар, пока он не скрылся за холмами, а я пытался представить себе все то, что находится у основания его троса. Осажденный Ледисмит со своими снарядами, мухами, лихорадкой и грязью казался мне прекрасным раем. Мы вброд, по грудь в воде, перешли реку Клип и по-прежнему в окружении конвоиров потащились к лагерям за Булвана Хилл. Только в три часа пополудни, после десятичасового марша, мы добрались до лагеря, где предстояло провести ночь. Я так устал [368] во время пути, что сперва ни о чем не думал, только бы поскорее упасть в тени кустов. И только когда наш фельдкорнет предложил нам чая и говядины, любезно пригласив нас разделить с ним палатку, я снова обрел способность мыслить. Буры были довольны и набились в маленькую палатку: — «Расскажи нам, почему идет война?» Потому, отвечал я, что они хотели выгнать нас из Южной Африки, а нам это не понравилось. — О, нет, это не причина. Я скажу, в чем настоящая причина войны. Это все проклятые капиталисты. Они хотят украсть нашу страну, и они подкупили Чемберлена, а теперь эти трое, Родс, Бейт и Чемберлен, думают, что они потом разделят Ренд[2] между собой. — Вы разве не знаете, что золотые прииски являются собственностью акционеров, многие из которых иностранцы — французы, немцы и прочие? После войны, какое бы правительство ни пришло к власти, они по-прежнему будут принадлежать этим людям. — Тогда почему же мы воюем? — Потому, что ненавидите нас и вооружились, чтобы напасть на нас. — А вам не кажется, что это нечестно — красть нашу страну? — Мы хотим только защитить себя и свои интересы. Ваша страна нам не нужна. — Вам, может быть, и нет, но капиталисты делают именно это. — Если бы вы попытались сохранить с нами дружеские отношения, войны не было бы. Но вы хотите выгнать нас из Южной Африки. Думаете о Великой Африканской Республике, чтобы вся Южная Африка говорила по-голландски. Соединенные Штаты с вашим президентом и под вашим флагом, суверенные и интернациональные. Их глаза заблестели. — Именно этого мы и хотим, — сказал один. — Йо-йо, и мы это получим, — добавил другой. — Вот в этом-то и причина войны. — Нет, нет. Войну спровоцировали эти проклятые капиталисты и евреи. Спор вернулся на круги своя. Когда наступил вечер, комендант потребовал, чтобы мы удалились [369] в палатки, поставленные в углу лагеря. Специальная палатка была отведена офицерам, которых впервые разлучили с их солдатами. Минуту я размышлял, за кого мне себя выдать — за офицера или за рядового. Я выбрал первое и вскоре пожалел об этом. Постепенно стемнело. Утром, еще до восхода солнца, пришел комендант Давель и поднял нас. Пленным предстояло немедленно двигаться на станцию Эландс Лаагте. — «Как это далеко?» — спросили мы озабочено, потому что все сбили себе ноги. В ответ услышали, что путь совсем короткий, часов пять медленным шагом. Мы встали, а поскольку спали в одежде и не думали об умывании, сказали, что уже готовы. Комендант удалился и через несколько минут принес нам чай и говядину, извинившись за столь однообразное питание. Он попросил бура, который говорил по-английски, сказать, что у них самих ничего лучше нет. После того, как мы поели и были готовы идти, Давель через переводчика пожелал узнать, довольны ли мы тем, как с нами обращались в этом лагере. Мы с удовольствием заверили его, что довольны, и с большим почтением попрощались с этим достойным и благородным противником. Затем мы двинулись через холмы на север, оставив слева пикеты вокруг Ледисмита. Около одиннадцати мы дошли до станции Эландс Лаагте. Здесь пленных ждал поезд. Было шесть или семь закрытых вагонов для солдат и первый вагон для офицеров. Два бура с ружьями уселись среди нас, и двери закрылись. Я был очень голоден и сразу попросил еды и питья. — «Будет много», — ответили они, и мы терпеливо ждали. И действительно, через несколько минут на платформу вышел железнодорожный чиновник, открыл дверь и сунул нам, с щедрой расточительностью, две банки консервированной баранины, две банки консервированной рыбы, четыре или пять буханок, полдюжины банок с джемом и большой бидон чая. Насколько я мог заметить, солдаты устроились не хуже. Пока мы ели наш первый приличный обед за три дня, вокруг поезда собралась огромная толпа буров, которые с любопытством заглядывали в окна. Один из них был врачом; заметив мою перевязанную руку, он поинтересовался, не ранен ли я. Порез от осколка пули был сам по себе незначительным, но так как он был рваным, и им в течение двух дней никто не занимался, началось воспаление. [370] Поэтому я показал руку, и врач немедленно сбегал за бинтами, горячей водой и чем-то еще, промыл рану и сделал перевязку. Я заметил около сотни буров, которые погрузились вместе со своими лошадьми в дюжину больших вагонов для перевозки скота прямо за паровозом. Около полудня мы тронулись в путь, двигаясь на малой скорости. Через две станции после Эландс Лаагте бурские командос, или какая-то их часть, покинули поезд, и нам стало очевидно, насколько хорошо продуманы их военные приготовления. Все станции на этой линии были снабжены специальными платформами, длиной примерно 300 или 400 ярдов, представлявшими собой земляные насыпи, укрепленные досками со стороны рельсов и пологие с противоположной стороны. Всадники, таким образом, могли выехать верхом прямо из вагонов и через несколько минут уже скакать по равнине. Один из бурских охранников заметил, с каким вниманием я смотрю на эти приспособления. «Это на тот случай, если нам придется быстро отходить к Баггарсбергу или Лаинг Нек», — объяснил он. Пока мы ехали, я постепенно разговорился с этим человеком. Он представился как Спааруотер, вернее, как он произносил свое имя, как Спиаруотер. Это был фермер из района Эрмоло. В мирное время он почти не платил налогов, или же, как в последние четыре года, вообще от них уклонялся. Но за эту привилегию он был обязан даром служить в военное время, обеспечивая себя конем, фуражом и провизией. Он был очень вежлив и старался во время разговора не говорить ничего такого, что могло бы задеть чувства пленных. Мне он очень понравился. Чуть попозже к разговору присоединился кондуктор. Это был голландец, очень красноречивый. — «Почему, вы, англичане, забираете у нас эту страну?» — спросил он. И молчаливый бур проворчал на ломаном английском: — «Разве наши фермы нам не принадлежат? Почему мы должны воевать за них?» Я попробовал объяснить основы наших разногласий: — «В конце концов, британское правительство — не тирания». — «Это не годится для рабочего человека. — сказал кондуктор. — Посмотрите на Кимберли. В Кимберли было хорошо жить, пока капиталисты не захватили его. Посмотрите на него теперь. [371] Посмотрите на меня. Где моя зарплата?» Я не помню, что он сказал про свою зарплату, но для кондуктора она была просто невероятной. — «Вы что, думаете, я буду получать такую зарплату при британском правительстве?» Я сказал: «Нет». — «Вот так-то, — сказал он, — не надо мне никакого английского правительства. И добавил невпопад, — мы сражаемся за свободу». Тут я подумал, что у меня есть аргумент, который подействует. Я повернулся к фермеру, который одобрительно слушал: — Это очень хорошая зарплата. — О, да. — А откуда берутся эти деньги? — О, из налогов. И с железной дороги. — Наверное и перевозите то, что производите, в основном по железной дороге, я полагаю? — Ya (непроизвольный переход на голландский). — Вам не кажется, что плата очень высокая? — Ya, ya, — Сказали одновременно оба бура, — очень высокая. — Это потому, — сказал я, указывая на кондуктора, — что он получает очень высокую плату. А вы за него платите. В ответ на это они оба рассмеялись и сказали, что это правда, и что плата действительно очень высокая. — При английском правительстве, — сказал я, — он не будет получать такой большой зарплаты, а вы не будете так дорого платить за перевозку. Они молча приняли это заключение. Затем Спааруотер сказал: — Мы хотим, чтобы нас оставили в покое. Мы — свободные люди, а вы — нет. — Что значит несвободные? — Ну разве это правильно, чтобы грязный кафр гулял по тротуару, к тому же без паспорта? А ведь это именно то, что вы делаете в ваших британских колониях. Братство! Равенство! Свобода! Тьфу! Ничуточки. Мы знаем, как обращаться с кафрами. Я затронул очень деликатный вопрос. Мы начали с политических вопросов, а закончили социальными. В чем же истинный и изначальный корень неприязни голландцев к британскому правлению? Это не Слагтерз Нек, не Броомплац, не Маджуба, не Джеймсон [372] Рейд. Это неизменный страх и ненависть к тому движению, которое пытается поднять туземца на один уровень с белым человеком. Британское правительство ассоциируется в сознании бурского фермера с неистовой социальной революцией. Черный будет уравнен в правах с белым. Слугу восстановят против хозяина, кафр будет провозглашен братом европейца, они будут равны перед законом, черному дадут политические права. Этот бурский фермер был весьма типичным примером и представлял в моем понимании все то лучшее и благородное, что было в характере африканских голландцев. Вид этого гражданина и солдата, который пусть неохотно, но сознательно оторвался от тихой жизни на своей ферме, чтобы храбро сражаться, защищая ту землю, на которой он жил, которую его предки добыли тяжким трудом и страданием, чтобы сохранить независимость, которой он гордился, против регулярной армии своих врагов — конечно, все это должно было вызвать у любого идеалиста самые горячие симпатии. И вдруг резкая перемена, резкая нота в дуэте согласия: — «Мы знаем, как обращаться с кафрами в этой стране. Представьте себе, позволить этой черной грязи разгуливать по тротуарам!» И после этого — никакого согласия, пропасть с каждым мгновением увеличивается: — «Обучать кафра! Ах, вы все об этом, англичане. Мы учим их палкой. Обращайтесь с ними гуманно и справедливо — мне это нравится. Их поместил сюда Господь Всемогущий, чтобы они работали на нас. Мы не потерпим от них никаких глупостей. Пусть знают свое место. Что вы думаете? Будете настаивать, чтобы с ними хорошо обращались? Этим-то мы и собираемся заняться. Раньше, чем закончится эта война, мы сами решим, будете ли вы, англичане, вмешиваться в наши дела». К полудню поезд еще не добрался до Дунди. Когда исчез из виду Талана Хилл, мы стали высматривать Маджубу и увидели ее незадолго до наступления ночи — высокую гору, с которой связаны воспоминания такие же мрачные и грустные, как ее вид. Бурские охранники показали нам, где они установили свои большие пушки, чтобы защитить Лаинг Нек и заметили, что теперь перевал стал неприступным. Мы приближались к границе. Я принялся воображать, как покину поезд, пока он будет проходить Вольксрустский тоннель, выбравшись из окна. Впрочем, Спааруотер тоже подумал о такой [373] возможности и потому закрыл оба окна. Когда мы въезжали в тоннель, он открыл затвор своего маузера и показал, что тот полностью заряжен. Благоразумие опять заставляло набраться терпения. Было уже темно, когда поезд подошел к Вольксрусту, и мы осознали, что находимся на вражеской территории. Платформа была заполнена толпой вооруженных буров. Оказалось, что были сформированы две новые части командос, поезда должны были везти их на фронт. Вскоре к окнам прилипли бородатые лица мужчин, которые беспристрастно смотрели на нас, а затем обменивались замечаниями по поводу нашего вида. Перед тем, как поезд покинул Вольксруст, сменилась наша охрана. Честные бюргеры, которые нас захватили, должны были возвращаться на фронт, и нас передали полиции. Начальник конвоя, приятный пожилой джентльмен (я не знаю его официального звания), подошел и объяснил через Спааруотера, что это он положил на дороге камень, который привел к катастрофе. Он надеялся, что мы не держим на него зла. Мы ответили: ни в коем случае. И добавили, что будем рады когда-нибудь сделать для него что-нибудь в этом же роде. Затем мы попрощались, и я дал ему и Спааруотеру по маленькому клочку бумаги, где утверждалось, что они проявили доброту и учтивость по отношению к британским военнопленным, и где я лично просил, на тот случай, если они попадут в плен к британским войскам, чтобы с ними обращались хорошо. Мы были переданы довольно ветхому полицейскому жандармского типа. Он постоянно плевал на пол и предупредил, что нас застрелят, если мы попытаемся бежать. Не имея особого желания разговаривать с этим типом, мы опустили полки в нашем купе, и в то время как поезд покидал Вольксруст, отправились спать.Претория, 3 декабря 1899 г.
Был, насколько я помню, полдень, когда поезд с пленными подошел к Претории. Мы заехали на какую-то запасную ветку с земляной платформой справа, которая выходила на улицы города. День был хороший, ярко светило солнце. Встречать нас собралась большая толпа народа. Кто-то открыл дверь вагона и [374] сказал, чтобы мы выходили. Мы вышли — весьма оборванная и потрепанная группа офицеров. Деловито щелкнула дюжина камер, навеки запечатляя наш позор. Затем выпустили солдат и велели им построиться. Солдаты охотно выбрались из темных вагонов, в которых их везли, тут же начали болтать и шутить, и этот их юмор показался мне несвоевременным. Мы прождали около двадцати минут. Впервые с того момента, как я попал в плен, я испытал ненависть к своему врагу. Простые мужественные фермеры, храбро сражавшиеся, как их убедили, «за свои фермы», заслуживали уважения, если не симпатии. Но здесь, в Претории, я чувствовал в воздухе запах разложения. Здесь были твари, которые жирели, пожирая добычу. А там, на войне, были герои, которые ее завоевывали. Когда толпа полностью удовлетворила патриотическое любопытство, нас повели: солдат — в закрытый лагерь на ипподроме, а офицеров — в тюрьму в Государственных образцовых школах. Что до нас, то нам не пришлось далеко идти. В окружении конвоя из трех вооруженных полицейских, приставленных к каждому офицеру, мы быстро дошли до места назначения, длинного низкого здания из красного кирпича с крытой шифером верандой и железной оградой впереди. Веранда была заполнена бородатыми людьми в униформе цвета хаки или в коричневых фланелевых костюмах, которые читали, курили и разговаривали. Они взглянули на нас, когда нас ввели. Открылись железные ворота, и, миновав их, мы присоединились к шестидесяти британским офицерам, «захваченным противником», после чего ворота опять закрылись. Государственные образцовые школы представляют собой довольно большое и прочное одноэтажное здание, которое занимает угол, образованный двумя проходящими через Преторию дорогами. Оно состоит из двенадцати больших классных комнат, семь или восемь из которых служат британским офицерам спальнями, а одна — столовой; имеется импровизированный зал для игры в мяч (в него превращен большойлекционный зал), а также хорошо оснащенный гимнастический зал. Здание стоит на прямоугольной площадке в 120 квадратных ярдов, где расположено около дюжины палаток для полицейской охраны, кухня, две палатки для прислуживающих офицерам солдат и новая душевая. Когда я попал в эту тюрьму, там хватало места для всех. [375] Правительство Трансвааля обеспечивало пленным ежедневный рацион, состоявший из хорошей говядины и бакалейных товаров, кроме того, офицерам дозволялось покупать у местного лавочника, мистера Бошофа, практически все, что им могло понадобиться, кроме алкогольных напитков. В первую неделю моего заключения мы попросили снять этот запрет, и после долгих размышлений и сомнений президент позволил нам покупать пиво в бутылках. До тех пор, пока не было получено это разрешение, ассортимент дозволенных нам напитков удовлетворил бы самого ярого поборника трезвости; единственным облегчением служило то, что государственный военный секретарь, добросердечный португалец, иногда протаскивал бутылку виски, спрятав ее в кармане своего фрака или в корзине с фруктами. Несмотря на высокие цены в Претории, которые, естественно, никто не собирался снижать ради нас, поставляемый правительством однообразный рацион постоянно дополнялся пособием в три шиллинга в день, что было не хуже, чем в любом действующем полку. По прибытии каждому офицеру выдавался новый комплект одежды, постельное белье, полотенца, туалетные принадлежности, а незаменимый мистер Бошоф был готов добавить к этому гардеробу все что требуется, за наличные деньги или чек на банк Кокса и компании, слава об услугах которого дошла даже до этого далекого и враждебного города. Я сразу воспользовался случаем, чтобы приобрести твидовый костюм нейтрального темного цвета, как можно более не похожий на те, что выдавало правительство. Еще я собирался купить шляпу, но один офицер сказал мне, что он тоже просил шляпу, но ему отказали. В конце концов, зачем нужна шляпа, если мне захочется погулять во дворе — полно свободных шлемов. И все же мои вкусы склонялись к шляпе с полями. Положение солдат было менее комфортным, чем наше. Их рацион был очень скуден: только фунт говядины раз в неделю и два фунта хлеба, остальное составляли маис, картофель и прочие подобные продукты, причем не очень много. Кроме того, у них не было собственных денег, а поскольку военнопленные не получают платы, они не могли даже купить фунт табаку. Содержание и охрана офицеров были поручены организационному совету, четыре члена которого часто посещали нас, выслушивая просьбы и жалобы. М. де Суза, военный секретарь, был [376] самым дружелюбным и обязательным из них, и я думаю, что всеми послаблениями мы обязаны его вмешательству. Это был маленький человек, весьма прозорливый, он поездил по Европе и имел очень четкое представление о соотношении сил Британии и Трансвааля. Он занимал доходную и влиятельную должность при этом правительстве и потому был предан его интересам, тем не менее в голландских верхах его подозревали в пробританских симпатиях. Поэтому ему приходилось быть очень осторожным. Комендант Опперман, который непосредственно отвечал за наше содержание, был в мирное время ландростом юстиции. Слишком толстый, чтобы сражаться, он был честным бурским патриотом. Это был тонкий политик, весьма преданный бурскому правительству, которое платило ему хорошую зарплату за руководство государственным музеем. У него была великолепная коллекция марок, также он занимался созданием зоологического сада. Последнее пристрастие незадолго до войны навлекло на него большие беды, так как он не смог отказаться от льва, предложенного ему мистером Родсом. Он рассказывал мне, что вследствие этого президент говорил с ним «очень резко» и категорически велел вернуть животное, угрожая отставкой. По моему личному впечатлению, он смог бы ужиться с любым политическим режимом, который позволил бы ему без помех расширять свой музей. Четвертый член совета, мистер Малан, был грязным и отвратительным злодеем. Его личная храбрость больше подходила для оскорбления пленных в Претории, чем для сражения с врагом на фронте. Он был близким родственником президента, но даже это преимущество полностью не защищало его от упреков в трусости, которые имели место даже в исполнительном совете и каким-то образом доходили до нас. Как-то раз он облагодетельствовал меня одной из своих грубостей, но я заметил ему, что в этой войне может выиграть любая из сторон, и спросил, разумно ли будет помещать себя в особую категорию в том, что касается обращения с пленными. «Поскольку, — продолжал я, — британскому правительству может показаться целесообразным сделать пример из одного или двух». Больше он ко мне не приходил. И хотя, как я уже не раз говорил, у нас не было особых оснований жаловаться на обращение с пленными британскими офицерами, [377] дни, проведенные в Претории, были самыми монотонными и едва ли не самыми несчастными в моей жизни. Я не мог писать, чернила, казалось, высыхали на пере. Я не мог читать со вниманием. Когда солнце садилось за форт на холме, и сумерки отмечали конец очередного злополучного дня, я обычно прогуливался во дворе, глядя на грязных, неопрятных зарпов, которые стояли на страже, и напрягая мозги, чтобы придумать какой-нибудь выход, чтобы силой или хитростью, сталью или золотом, вернуть себе свободу. Дней через десять после моего прибытия в Преторию мне нанес визит американский консул, мистер Макрум. Похоже, что дома царила неуверенность относительно того, жив ли я, ранен ли и в каком свете воспринимают меня трансваальские власти. Мистер Бурк Кокран, американский сенатор и мой давний друг, телеграфировал из Нью-Йорка представителю Соединенных Штатов в Претории, надеясь через нейтральные каналы узнать, как обстоят дела. Однако из беседы с мистером Макрумом я прекрасно понял, что ни я, ни любой другой британский военнопленный ничего не выиграет от тех усилий, которые он мог бы приложить ради нас. Он настолько симпатизировал трансваальскому правительству, что это даже мешало ему выполнять свои дипломатические обязанности. Однако он так глубоко запрятал свои политические взгляды, что нашел в себе силы отправить телеграмму мистеру Бруку Кокрану, и тем самым успокоить моих родственников, волновавшихся за мою судьбу. Попал в Преторию, я сразу стал требовать от правительства своего освобождения на том основании, что я военный корреспондент, а не военнослужащий. Многие, однако, полагали, что трудно увязать этот факт с тем, что происходило при обороне бронепоезда, и с тем, что в этой связи было опубликовано в прессе. Кроме солдат Дублинского фузилерского и Дурбанского пехотного полков в плен попали восемь иди десять гражданских лиц, включая пожарника, телеграфиста и нескольких человек из ремонтной бригады. Мне кажется, что в соответствии с международной практикой и законами войны, правительство Трансвааля имело все основания рассматривать всех лиц, связанных с бронепоездом, в качестве военных; более того, сам факт, что они не были солдатами, мог служить отягчающим обстоятельством. [378] Однако у бурского правительства на тот момент был избыток пленных, которых необходимо было кормить и охранять, поэтому оно объявило, что гражданские лица будут отпущены, как только установят их личность, и в качестве военнопленных будут удерживаться только солдаты и офицеры. Однако в моем случае генерал Жубер постановил, что меня следует рассматривать как боевого офицера, поскольку я принимал участие в сражении. Правда, когда все это происходило, я занимался исключительно порученной мне расчисткой линии, и хотя я не претендую, что в тот момент задумывался о юридическом аспекте дела, факт остается фактом: я не сделал ни единого выстрела, а когда меня взяли в плен, я не был вооружен. Поэтому я настаивал на том, чтобы меня включили в одну категорию с гражданскими служащими железной дороги и рабочими из ремонтной бригады, чьей задачей была расчистка путей, указывая на то, что мои действия, если даже и отличались в чем-то от их действий, были именно такого рода, и что если их рассматривают не как военных, то и я имею право считаться гражданским лицом. В таком духе я написал два письма: одно военному секретарю, другое генералу Жуберу, но, что и говорить, не очень рассчитывал на положительный результат, поскольку был твердо убежден, что бурские власти рассматривают меня как своего рода заложника. Поэтому я продолжал искать пути к бегству и был совершенно прав, поскольку все время, что я провел в плену, ни на один из моих запросов не было получено ответа, хотя, как я слышал потом, по странному совпадению какой-то ответ все-таки пришел — ровно на следующий день после моего побега. Пока я искал средства и ожидал подходящего случая, чтобы вырваться из государственных образцовых школ, я сделал все приготовления, чтобы деликатно удалиться, когда настанет момент. Друзьям были даны подробные инструкции, что делать с моей одеждой и прочими вещами, накопившимися за время моего пребывания в плену, я расплатился по счетам с замечательным мистером Бошофом и обналичил у него чек на 20 фунтов, поменял на золото несколько банкнот, которые прятал у себя с момента своего пленения, и, наконец, чтобы избежать лишних недоразумений, написал следующее письмо государственному секретарю: [379]Тюрьма в Государственных образцовых школах 10 декабря 1899 г. Сэр, я имею честь сообщить вам, что, поскольку я не признаю за вашим правительством какого-либо права удерживать меня как военнопленного, я принял решение бежать из-под стражи. Я твердо уверен в тех договоренностях, которых достиг с моими друзьями на воле, и потому не могу ожидать, что мне представится возможность увидеть вас еще раз. Поэтому я пользуюсь случаем отметить, что нахожу ваше обращение с пленными корректным и гуманным и у меня нет оснований жаловаться. Вернувшись в расположение британских войск, я сделаю публичное заявление на этот счет. Мне хочется лично поблагодарить вас за ваше доброе отношение ко мне и выразить надежду, что через некоторое время мы сможем вновь встретиться в Претории, но при иных обстоятельствах. Сожалею, что не могу попрощаться с вами с соблюдением всех формальностей или лично.Я сделал так, чтобы это письмо, которое я писал с большим удовольствием, нашли на моей постели, как только о моем бегстве станет известно. Теперь осталось только найти шляпу. На мое счастье, мистер Адриан Хофмейр, голландский священник и пастор из Зееруста, накануне войны дерзнул высказать мнение, противоположное тому, которого, по соображению буров, должны придерживаться голландцы. По этой причине, как только началась война, он был арестован и после многих неприятностей и унижений, которые он испытал на западной границе, помещен в Государственные школы. Он знал большинство чиновников и мог бы, я думаю, легко вернуть себе свободу, если бы сделал вид, что симпатизирует Республике. Он, однако, был человеком честным. После того, как священник англиканской церкви, весьма жалкое существо, пропустил молитву за здравие королевы во время воскресного богослужения, большинство офицеров посещали только вечерние службы Хофмейра. Я позаимствовал у него шляпу.Честь имею оставаться, сэр, Вашим преданным слугой, Уинстон Черчилль [380]
Лоренцо Маркес, 22 декабря 1899 г.
Все новости, которые мы слышали в Претории, исходили из бурских источников. Каждый день мы читали в «Volksstem» — вероятно, самом потрясающем сплетении лжи, которое когда-либо подавалось публике под именем газеты, — о победах буров, о страшных потерях и позорном бегстве британцев. Как бы мы ни сомневались в правдивости этих сказок, они производили сильное впечатление. Просидев месяц на диете из подобных литературных отбросов, можно было заработать разжижение мозгов. Мы, несчастные пленники, пали духом. Я не хочу делать вид, что нетерпение, вызванное сидением взаперти, не было главной причиной моей решимости, но я никогда бы не собрал всего своего мужества, чтобы бежать, без горячего желания сделать хоть что-нибудь в помощь делу Британии. Я, конечно, мирный человек. Я и не думал тогда стать офицером нерегулярной кавалерии. Но меч — не единственное оружие в мире. Кое-что можно сделать и пером. Поэтому я решился преодолеть любые трудности, ведь это дело действительно было весьма непростым и опасным. Государственные образцовые школы стоят на прямоугольной площадке, огороженной с двух сторон железной решеткой, а [381] с двух других — изгородью из гофрированного железа высотой около десяти футов. Сами по себе эти ограждения не представляли препятствия для молодого и энергичного человека, но то обстоятельство, что с внутренней стороны они охранялись часовыми, вооруженными ружьями и револьверами, стоявшими через каждые пятьдесят ярдов, превращало их в непреодолимый барьер. Самая прочная стена — это живая стена. Я подумал о проникающей силе золота и проверил на этот счет кое-кого из охранников. Они были неподкупны. Не хочу лишать их этой репутации, но дело, скорее всего, в том, что рынок взяток в Трансваале окончательно развращен миллионерами. Я, с моими скромными ресурсами, просто не мог предложить им соответствующую сумму. Не оставалось ничего другого, как вырваться вопреки им. С одним из офицеров, имя которого я пока не назову, поскольку он до сих пор остается в плену, я разработал план. После длительного наблюдения было обнаружено, что часовые, обходя свои посты у контор, в определенные моменты не могут видеть несколько верхних ярдов стены. Электрические фонари в середине площадки прекрасно освещали все пространство, но мешали ходившим под ними часовым наблюдать за восточной стеной, которая из-за светового контраста казалась сплошной темной полосой. Первой задачей, таким образом, было пройти мимо двух часовых около конторы. Следовало поймать момент, когда они стоят спиной друг к другу. Затем, перебравшись через стену, мы должны были оказаться в саду соседней виллы. На этом наш план заканчивался. Все дальнейшее представлялось смутным и неопределенным. Как выбраться из сада, как незамеченными пройти по улицам, как избежать патрулей, окружавших город, и как преодолеть 280 миль до границы португальских владений — все это были вопросы, которые ожидали нас на следующей стадии. Все попытки связаться с друзьями на воле провалились. Мы рассчитывали с помощью запаса шоколада, некоторого знания кафрского и изрядной доли удачи преодолеть это расстояние за две недели, покупая пищу в местных краалях, передвигаясь ночью и отсыпаясь днем. Перспектива была не слишком многообещающая. Мы решили бежать в ночь на 11 декабря. Я провел весь день в ужасном смятении. Ничто, с моих школьных дней, не волновало [382] меня так, как это. Есть что-то ужасное в самой идее тайно выбраться куда-то ночью, подобно вору. Страх быть замеченным сам по себе причинял боль. Кроме того, мы знали, что часовые, если заметят нас, будут стрелять. Пятнадцать ярдов — короткая дистанция. А за непосредственной опасностью следовало предвкушение трудностей и страданий при очень слабой надежде на успех и при большой вероятности попасть в местную тюрьму месяцев на пять, как минимум. Медленно тянулся день. Я пытался читать, играл в шахматы и был безнадежно разбит. Наконец стемнело. В семь часов прозвенел колокол, приглашавший к ужину, и офицеры вышли. Время настало. Но часовые не давали нам шанса. Они не ходили. Один из них стоял прямо напротив единственного пригодного для бегства участка стены. Мы ждали два часа, но пытаться было бессмысленно, и с двойственным чувством недовольства и облегчения мы отправились спать. Вторник, 12 декабря. Еще один день страха, но страха, все больше и больше переходящего в отчаяние. Все что угодно, но только не новая задержка. Вновь наступила ночь. Вновь прозвучал колокол на ужин. Выбрав подходящий момент, я прошел через прямоугольную площадку и спрятался в одной из контор. Сквозь щель я наблюдал за часовыми. В течение получаса они оставались невозмутимыми и бдительными. Затем неожиданно один повернулся, подошел к своему товарищу, и они стали разговаривать. Они стояли спиной ко мне. Сейчас или никогда. Я выскочил из моего укрытия, подбежал к стене, ухватился за верх и подтянулся. Дважды я опускался обратно, мучимый болезненными сомнениями, но на третий раз решился и вскарабкался на стену. Ее верхушка была плоской. Лежа на ней, я бросил прощальный взгляд на часовых. Они все еще разговаривали, все еще стояли ко мне спиной, но я, повторяю, находился всего в пятнадцати ярдах. Затем я тихо спустился в соседний сад и затаился среди кустов. Я был свободен. Теперь оставалось дождаться моего товарища. Кусты в саду были хорошим укрытием, в лунном свете они отбрасывали на землю черные тени. В двадцати ярдах от меня стоял дом, и я не пробыл в своем укрытии и пятнадцати минут, как осознал, что он полон народу. Через окна видны были ярко освещенные комнаты, [383] в них двигались фигуры. Это была новая трудность. Мы всегда думали, что этот дом пуст. Неожиданно, какое-то время спустя (сколько точно, я не знаю, ведь обычные единицы времени — часы, минуты и секунды — в подобных ситуациях теряют значение) из дома вышел человек и направился через сад в мою сторону. Ярдах в десяти он остановился и стоял неподвижно, глядя прямо на меня. Я не могу описать приступ паники, охвативший меня. Мое сердце забилось так сильно, что мне стало плохо. Но среди этой бури эмоций рассудок, твердо сидевший на своем троне, шепнул мне: — «Доверься темному фону». Я оставался абсолютно неподвижным. Долгое время мы оставались друг против друга, и я каждую секунду ожидал, что он бросится на меня. Через некоторое время еще один человек вышел из дома, закурил сигару, затем оба пошли обратно. Но как только они повернулись, кошка, за которой гналась собака, ринулась в кусты и столкнулась со мной. Испуганное животное издало тревожное «мяу» и рванулось обратно, страшно треща кустами. Оба мужчины тут же остановились. Но то была всего лишь кошка, как они, несомненно, заметили, и они вышли из ворот сада в город. Я посмотрел на часы. Прошел час с тех пор, как я перелез через стену. Где же мой товарищ? И тут с площадки донесся громкий голос: — «Все пропало». Я подкрался обратно к стене. Два офицера ходили туда-сюда с другой стороны, бормоча латинские слова, посмеиваясь и неся всякую чепуху, среди которой я уловил свое имя. Я рискнул кашлянуть. Тут же один из офицеров забормотал что-то себе под нос. Другой сказал медленно и отчетливо: — «Не можем выбраться. Охрана что-то подозревает. Все пропало. Можешь залезть обратно?» Тут все мои страхи снова нахлынули на меня. Вернуться назад было невозможно. Я сказал офицерам: — «Я пойду один». Теперь я был в нужном настроении для подобного предприятия, то есть меня уже не волновали никакие обстоятельства, препятствующие успеху, поскольку я полагал, что провал почти неизбежен. Взглянув на план, вы увидите, что ворота, выходившие на дорогу, находились в нескольких шагах от другого часового. Я сказал себе: «Toujours de l'audace», надел шляпу, вышел на середину сада, прошел мимо окон дома, не пытаясь скрываться, вышел из ворот и повернул налево. Я прошел мимо часового [384] всего в пяти ярдах. Большинство из них знали меня в лицо. Посмотрел он на меня или нет, я не знаю, поскольку я не оборачивался. Но, пройдя ярдов сто и не услышав оклика, я понял, что второе препятствие преодолено. Я был на свободе в Претории. Я неторопливо пошел по ночной улице, мурлыча какой-то мотив и стараясь держаться посередине. Улицы были полны бюргеров, но они не обращали на меня внимания. Постепенно я добрался до пригорода, где сел на маленьком мостике и задумался. Я был в сердце вражеской страны. Не знал никого, к кому мог бы обратиться за помощью. Около 300 миль отделяло меня от Делаго Бей. О моем побеге станет известно на рассвете. Немедленно начнется погоня. Все выходы будут закрыты. В городах — пикеты, сельская местность патрулируется, поезда обыскиваются, железная дорога охраняется. У меня было 75 фунтов в кармане и четыре плитки шоколада, но компас и карта, которые могли бы мне помочь, таблетки опия и мясные кубики, которые могли бы поддержать мои силы, остались в карманах моего товарища в Государственных образцовых школах. Но хуже всего, что я не знал ни слова ни по-голландски, ни по-кафрски, так что не мог ни попросить пищи, ни узнать направление. Но когда уходит надежда, исчезает и страх. Я придумал план. Нужно найти железную дорогу, ведущую в Делаго Бей. Без карты и компаса я должен двигаться вдоль нее, несмотря на пикеты. Я посмотрел на звезды. Ярко сиял Орион. Всего лишь год назад он вывел меня, когда я потерялся в пустыне на берегу Нила. Он дал мне воды. Теперь он должен дать мне свободу. Пройдя полмили, я наткнулся на железную дорогу. Была ли это дорога на Делаго Бей или ветка на Питерсбург? Если первая, то она должна идти на восток. Эта же, насколько я мог видеть, шла на север. Но она могла просто петлять здесь среди холмов. Я решил пойти вдоль нее. Ночь была прекрасная. Прохладный бриз освежал мое лицо, и дикое чувство веселья охватило меня. Во всяком случае, я был свободен, даже если только на час. Это уже было кое-что. Обаяние приключения росло. Если бы звезды не благоприятствовали мне, я бы не смог бежать. К чему тогда предосторожности? Я быстро пошел вдоль путей. Там и здесь горели костры пикетов. На каждом мосту стояли часовые. Но я миновал их всех, делая короткие обходы в опасных местах и не принимая особых предосторожностей. Возможно, именно поэтому мне все удалось. [385] По дороге я развивал свой план. Я не мог пройти пешком 300 миль до границы. Нужно забраться на проходящий поезд и где-нибудь спрятаться: под сиденьями, на крыше, между вагонами — все равно где. На какой поезд сесть? Конечно же, на первый. Прошагав часа два, я заметил сигнальные огни станции. Сойдя с путей, я обогнул станцию и спрятался во рву у дороги в 200 ярдах от нее. Я подумал, что поезд остановится на станции и не успеет набрать скорость, когда поравняется со мной. Прошел час. Меня стало мучить нетерпение. И тут послышался гудок и грохот состава. Затем показались большие желтые передние огни паровоза. Поезд постоял минут пять у станции, а затем опять тронулся со страшным шумом и свистом. Я скорчился у дороги. Я репетировал в уме свои действия. Нужно подождать, пока пройдет паровоз, иначе меня заметят, а затем броситься к вагонам. Поезд тронулся медленно, но набрал скорость быстрее, чем я ожидал. Горящие огни стремительно приближались. Грохот перешел в рев. На секунду надо мною нависла темная масса. Силуэт машиниста высвечивался на фоне пламени топки, черный профиль паровоза в клубах пара пронесся мимо. Затем я бросился к вагону, схватился за что-то, промахнулся, опять схватился и опять промахнулся, затем схватил какую-то ручку, меня оторвало от земли, носки ботинок ударились о рельсы, я подтянулся и уселся на сцепление вагона, пятого, считая от начала поезда. Это был хороший поезд, и вагоны были полны мешков, мягких мешков, покрытых угольной пылью. Я забрался наверх и закопался среди них. Через пять минут я был полностью укрыт. Мешки были теплые и удобные. Машинист, возможно, заметил, как я рванулся к вагонам, и на следующей станции поднимет тревогу. Но, с другой стороны, может, и не заметил. Куда идет этот поезд? Где его будут разгружать? Будут ли его обыскивать? Это линия на Делаго Бей или нет? Что я буду делать утром? Ах, не имеет значения. И так день был достаточно удачным. Я решил поспать, и не мог представить себе лучшей колыбельной, чем грохот поезда, уносящего меня со скоростью двадцати миль в час от вражеской столицы. Как долго я спал, не знаю, но когда неожиданно проснулся, все чувство веселья ушло, осталось только ощущение навалившихся на меня трудностей. Я должен покинуть поезд до рассвета, чтобы напиться воды из какого-нибудь водоема и найти [386] укрытие, пока еще темно. Следующей ночью я заберусь на другой поезд. Я выбрался из своего удобного укрытия среди мешков и снова уселся на сцепление. Поезд шел быстро, но я чувствовал, что пора покидать его. Я взялся за железную ручку на задней части вагона, рванул ее левой рукой и прыгнул. Мои ноги ударились о землю, я сделал два гигантских шага и через секунду растянулся в канаве, изрядно ударился, но ничего себе не сломал. Поезд, мой верный ночной союзник, продолжал путь. Было еще темно. Я оказался посреди широкой долины, окруженной низкими холмами и покрытой высокой травой, мокрой от росы. Я поискал воду в ближайшем овраге и вскоре нашел чистую лужу. Приближался рассвет, небо на востоке, исчерченное тяжелыми черными тучами, загорелось желтым и красным. Я с облегчением увидел, что дорога шла прямо на восток. Все-таки я выбрал правильный путь. Напившись вволю, я направился к холмам, рассчитывая найти там какое-нибудь убежище, и когда совсем рассвело, вошел в небольшую рощу, которая росла на краю глубокой лощины. Здесь я решил дождаться темноты. У меня было одно утешение: никто на свете не знал, где я нахожусь. Я и сам не знал. Было только четыре часа. Четырнадцать часов отделяли меня от ночи. Нетерпение гнало меня вперед, пока есть силы, а потому казалось, что время тянется совсем медленно. Сперва было очень холодно, но солнце постепенно набирало силу, и к десяти часам жара стала гнетущей. Моим единственным компаньоном был гигантский стервятник, проявлявший пристальный интерес к моему состоянию. Время от времени он издавал отвратительный и зловещий клекот. Со своей возвышенной позиции я мог обозревать всю долину. Железная дорога пересекала ее посредине, и я смотрел, как проходят разные поезда. Я насчитал четыре поезда в каждую сторону и сделал вывод, что такое же количество должно пройти и ночью. Отметив крутой склон, на который они вскарабкивались очень медленно, я решил ночью вновь попытаться забраться на поезд. Днем я съел одну плитку шоколада, который при такой жаре вызвал у меня страшную жажду. Лужа была всего в полумиле отсюда, но я не решался покинуть свое убежище в роще, поскольку заметил фигуры белых людей. Время от времени они [387] проходили или проезжали через долину, а один раз совсем близко ко мне подъехал бур и два раза выстрелил в птиц рядом с моим убежищем. Восторг и возбуждение прошлой ночи ушли, и последовала страшная реакция. Я был очень голоден, поскольку не ужинал перед побегом, а шоколад, хотя и поддерживает силы, не насыщает. Я почти не спал, и мое сердце билось так сильно, что я не мог отдыхать. Я подумал обо всех тех шансах, что были против меня. Больше всего я боялся, — не могу даже описать как — что меня опять поймают и потащат в Преторию. Я не находил никакого утешения во всех этих философских идеях, которые некоторые выставляют напоказ, когда у них все в порядке и им ничто не грозит. Я очень хорошо понимал, что никакое усилие разума, никакое напряжение сил не помогут мне спастись от врагов, и что без вмешательства Высшей Силы, которая оказывает влияние на вечную связь причин и следствий гораздо чаще, чем мы склонны признать, мне никогда не добиться успеха. Я долго и искренне молился, прося помощи и наставлений. Моя молитва, как мне кажется, была немедленно чудесным образом услышана. Я не могу сейчас рассказывать о странных событиях, которые тут же последовали, изменив мое безнадежное положение и дав мне неоспоримые преимущества. После войны я надеюсь рассказать об этом подробнее[3]. Длинный день, наконец, подошел к концу. Тучи на западе вспыхнули огнем. Тени холмов протянулись через долину. Дневной свет погас, стало совсем темно. И только тогда я двинулся вперед. Я поспешил к железной дороге, остановившись по пути, чтобы напиться вкусной холодной воды из ручья. Некоторое время я ждал на вершине крутого склона в надежде забраться на поезд. Но он все не появлялся, и я предположил, как потом оказалось, правильно, что поезд, на котором я путешествовал накануне, [388] единственный ходил по ночам. Наконец я решил идти пешком. Шел около шести часов. Как далеко я продвинулся, не знаю, но не думаю, что по прямой это составило много миль. Каждый мост охранялся вооруженными людьми, через каждые несколько миль стояли домики десятников, в промежутках были станции со скучившимися вокруг них виллами. Весь вельд купался в ярких лучах полной луны, и, чтобы избежать этих опасных мест, мне приходилось делать большие обходы и часто ползти по земле. Оставив дорогу, я попадал в болота и заросли и промок по пояс. Я почувствовал себя очень несчастным, когда осмотрелся и увидел повсюду огоньки домов, и с ними пришла мысль о тепле и уюте, но я знал, что для меня они означают только опасность. Часов через шесть или семь я решил, что неразумно идти дальше, иначе я напрасно утомлю себя, и поэтому лег в канаву и заснул. Я был уже почти на пределе. Тем не менее, волей Божьей, я смог поддерживать свои силы в течение следующих нескольких дней, с большим риском добывая пищу то там, то здесь, скрываясь днем и передвигаясь только ночью. На пятый день я был за Миддельбургом, насколько я мог судить, поскольку не решался спрашивать или подходить к станциям настолько близко, чтобы прочитать их названия. В надежном убежище я дожидался подходящего поезда, зная, что между Миддельбургом и Лоренцо Маркес имеется прямое сообщение. Тем временем в Государственных образцовых школах, превращенных в тюрьму, царило возбуждение. Рано утром в среду, примерно через двенадцать часов после моего бегства, было обнаружено мое отсутствие. Была объявлена тревога. Телеграммы с подробным описанием моей персоны были разосланы по всем железным дорогам. Напечатали три тысячи моих фотографий. Был выдан ордер на мой немедленный арест. Все были начеку. Достойный Бошоф, который хорошо знал меня в лицо, был спешно вызван в Комати Поорт для опознания разных людей «с рыжими волосами», которые ехали в сторону границы. Несомненно, заявила «Стандард энд Диггерз Ньюз», что я бежал, переодевшись женщиной. На следующий день пришло сообщение, что я схвачен в Комати Поорт, одетый в форму трансваальского полицейского. Другие телеграммы сообщали, что меня арестовали в Бругсбанке, Миддельбурге, Бронкерспрюйте. Но все арестованные [390] оказались невинными людьми. Наконец решили, что я вообще не покидал Претории. Я, оказывается, поменялся одеждой с одним официантом и теперь скрываюсь в столице, в доме какого-то сторонника британцев. В связи с этим дома всех подозрительных лиц подверглись обыску, все было перевернуто вверх тормашками, и это, боюсь, доставило много неудобств несчастным людям. Все это может вызвать улыбку, когда опасность позади. Но в те дни, когда я скрывался по углам и норам, дожидаясь подходящего момента, чтобы сесть на поезд, это сильно действовало мне на нервы. Быть изгоем, преследуемым, на арест которого выписан ордер, бояться любого человека, ожидать тюремного заключения, не обязательно в лагере для военнопленных, бежать от дневного света, пугаться тени — все эти вещи вгрызались мне в душу и произвели такое впечатление, которое вряд ли удастся когда-нибудь стереть. На шестой день случай, которого я так терпеливо ждал, наконец подвернулся. Я нашел поезд, направлявшийся в Лоренцо Маркес и соответствующим образом маркированный; он стоял на боковой ветке. Я нашел подходящее место, чтобы забраться на него, ибо не дерзал сделать это прямо на станции. Наполнив бутылку водой, чтобы пить по дороге, я приготовился к последнему этапу своего путешествия. Вагон, в который я пробрался, был загружен большими мешками с каким-то мягким товаром, и я нашел между ними промежутки и пустоты, через которые и проник в самую середину. Твердый пол был усыпан угольной пылью, и это была весьма неудобная постель. Жара была удушающая. Но я решил, что ничто не заставит меня покинуть мое убежище, пока мы не доедем до португальской территории. Я ожидал, что путешествие займет тридцать шесть часов, но оно растянулось на два с половиной дня. Я боялся заснуть, чтобы не выдать себя храпом. Я опасался, что вагоны станут обыскивать в Комати Поорт, и очень волновался, когда поезд подходил к его окрестностям. В довершение всего, его на восемнадцать часов загнали на боковую ветку, то ли в самом Комати Поорт, то ли на следующей станции. Однажды мой вагон действительно стали осматривать и я слышал, как шуршал стаскиваемый брезент. К счастью, [391] они не полезли слишком глубоко, и я, спасенный Провидением, благополучно достиг Делаго Бей и выбрался из своего убежища и места наказания, грязный, голодный, но вновь свободный. После этого меня всюду ждала удача. Я добрался до британского консула, мистера Росса, который сперва принял меня за пожарника с одного из кораблей, стоявших в гавани, но затем с восторгом меня приветствовал. Я купил одежду, помылся, пообедал за столом с настоящей скатертью и настоящими бокалами. И судьба, решившая не упускать ни единой мелкой детали, позаботилась о том, чтобы пароход «Индуна» в тот же самый вечер отправился в Дурбан. В каюте этого маленького судна, которое идет вдоль песчаных берегов Африки, я дописываю заключительные строки этого письма, и читатель, наверное, поймет, почему я пишу их с чувством торжества, и даже больше чем торжества, с чувством чистой радости.Фрир, 24 декабря 1899 г.
Путешествие «Индуны» из Делаго Бей в Дурбан было скорым и благополучным, и в полдень 23 декабря мы подошли к нашему порту и увидели высокий мыс, поднимающийся к югу от горизонта. Еще через час мы уже были на рейде. Более двадцати транспортов и грузовых судов стояли на якоре, еще три, набитые солдатами, нетерпеливо кружили, ожидая лоцманов, которые должны были провести их в гавань. Наше маленькое судно очень быстро добралось до мола, и я увидел внушительную толпу людей, пришедших встречать нас. И только ступив на берег, я понял, что это я сам являюсь объектом столь почетной встречи. После часа суматохи, который, я должен признаться, доставил мне большое удовольствие, я бежал к поезду, и путешествие в Питермарицбург пролетело почти незаметно за просмотром месячной подшивки газет — либеральное противоядие нашей собственной версии событий восстанавливало мой вкус после ужасной газетной стряпни, которую я получал в Претории. Я получил тогда, и до сих пор получаю, огромное количество телеграмм и писем от самых разных людей из всех стран мира. Один джентльмен пригласил меня поохотиться с ним в Центральной Азии. Другой одарил поэмой, написанной в мою [392] честь, и хотел, чтобы я положил ее на музыку и опубликовал. Третий, американец, предлагал мне спланировать рейд на территорию Трансвааля вдоль линии на Делаго Бей, вооружить военнопленных и захватить президента. Вся эта корреспонденция очень разнообразна по тону и по характеру, и я не могу не процитировать несколько телеграмм, в качестве образцов. Первая — от достойного джентльмена, который является не только солидным фермером, но еще и членом наталийского парламента. Он написал:«Мои сердечные поздравления в связи с вашими замечательными и славными делами, которые вызовут такую волну гордости и энтузиазма в Великобритании и Соединенных Штатах Америки, что англосаксонская раса станет неотразима».Намерения другого, хотя его послание было короче, были столь же ясны:
«Лондон, 30 декабря. Лучшие друзья здесь надеются, что вы больше не будете строить из себя осла.Я нашел время посетить госпиталь — длинные бараки, которые до войны были полны здоровых людей, а теперь забиты больными и ранеными. Все оказалось прекрасно организовано, все, что можно купить за деньги, вся забота были к услугам тех, кто пострадал на службе обществу. Несмотря на все эти приятные вещи, я был рад поспешить ночным почтовым поездом на север к лагерям. Когда поезд дошел до Фрира, занималось утро. Я вышел и пошел вдоль дороги, спрашивая, где находится моя палатка. Нашел я ее на углу той самой канавы, вдоль которой убегал от бурских стрелков, в пятидесяти ярдах от того места, где сдался в плен. Так после многих тревог и приключений я вернулся домой, на войну. Прошло шесть недель с того дня, когда был уничтожен бронепоезд. Холмы, которые я последний раз видел усеянными бурскими стрелками, были теперь увенчаны британскими пикетами. Долина, где мы залегли под их артиллерийским огнем, покрылась палатками многочисленной армии. Железный мост через реку Блю Кранц лежал путаницей ржавых обломков на дне оврага, а железная дорога проходила по скромной, но прочной деревянной конструкции. Вдоль всей линии около станции были построены новые боковые ветки, на которых стояли многочисленные поезда, занятые доставкой припасов. Когда я последний раз смотрел на этот ландшафт, он был наполнен [393] страшной, непреодолимой опасностью, враг был повсюду. Теперь я был окружен дружественной армией. Но хотя кое-что с тех пор изменилось, многое осталось прежним. Буры все еще удерживали Коленсо. Их силы продолжали оккупировать свободную землю Наталя. Ледисмит был окружен врагами, и, прислушавшись, я уловил отдаленный грохот той самой канонады, который слышал два месяца назад. Глядя на события последних двух месяцев, нельзя не восхищаться стратегией буров. С самого начала они ставили перед собой две основные цели: не допустить войну на свою территорию и сосредоточить ее на гористой, пересеченной местности, подходящей для их тактики. Ни одна местность не подходит для тактики буров больше, чем северный Наталь, однако посмотрите, как постепенно, но неуклонно нас втягивали туда, пока горы не поглотили большую часть армейского корпуса. Перед войной говорили: — «Пусть они придут в Наталь и нападут на нас, если посмеют. Они побегут обратно быстрее, чем пришли сюда». И вот буры пришли, начались яростные бои, однако отступать стали британцы. Тогда стали говорить: — «Ничего. Просто силы еще не сконцентрированы. Вот когда наталийская действующая армия сосредоточится в Ледисмите, тогда все будет в порядке». Но наступление голландцев продолжалось. Собравшиеся в Ледисмите силы, 20 эскадронов, 6 батарей и 11 батальонов вышли им навстречу. В штабе говорили: — «К завтрашнему дню ни одного бура не останется в радиусе 20 миль от Ледисмита». К вечеру 30 октября все войска, которыми командовал сэр Джордж Уайт, были отброшены обратно в город, потеряв 300 человек убитыми и ранеными, а 1000 солдат были взяты в плен. И тогда все сказали: — «Это предел. Позиция в Ледисмите, это ne plus ultra. Досюда они дошли, но никак не дальше». Но затем оказалось, что буры обходят эту позицию с флангов. Каков был их замысел? Блокировать Ледисмит? Невероятно и невозможно! Однако пошлите батальон в Коленсо, чтобы сохранить коммуникации, и убедитесь еще раз. И вот Дублинские фузилеры были отправлены на юг и окопались в Коленсо. Два дня спустя буры перерезали железную дорогу к югу от Ледисмита, у Питерса, обстреляли из пушек маленький гарнизон в Коленсо, захлопнули и заперли ворота перед армией в Ледисмите и утвердились на практически [394] неприступных позициях к северу от Тугелы. И все же никто не понял значения этой блокады. Говорили, что она продлится не больше недели. Прошло два месяца. Но все это время мы говорили: — «Ничего, подождем, пока подойдет наша армия. Мы скоро снимем осаду с Ледисмита». Затем стала прибывать армия. Ее командир, зная о неблагоприятных свойствах местности, предпочел бы прорваться на север, через Оранжевую Республику, и освободить Ледисмит при Блумфонтейне. Но давление из дома было слишком сильным. Сначала две дивизии, затем четыре, артиллерия двух дивизий и значительные силы кавалерии были выведены из Капской колонии и переброшены в Наталь. Наконец сэр Редверс Буллер вынужден был последовать за основными силами армии. Потом произошла битва при Коленсо, и ее неблагоприятный исход продемонстрировал британским лидерам, что блокада Ледисмита — это не шаткая завеса, которую можно отдернуть, а прочная стена. Тот, кто выбрал Ледисмит в качестве военного центра, должен плохо спать по ночам. С точки зрения тактической этот город удобно защищать, с политической точки зрения ему придают большое значение, но для стратегических целей он абсолютно бесполезен. Даже хуже. Это откровенная ловушка. Город и военный лагерь стоят внутри большого кольца холмов, которые охватывают их со всех сторон, как руки великана, и как только противник займет эти высоты, гарнизон бессилен выбить его оттуда или просто прорваться. Эти холмы не только удерживают гарнизон внутри, они образуют прочный барьер на пути той армии, которая идет на помощь осажденным. Таким образом, десятитысячная армия в Ледисмите в настоящее время находится взаперти. Чтобы вызволить ее, вернее, чтобы попытаться вызволить, бригады и дивизии снимаются со всех участков фронта, где наступать было бы легче, и сэр Редверс Буллер, который всегда был против всяких попыток удержать Наталь к северу от Тугелы, вынужден атаковать врага на условиях, диктуемых ему врагом, и на вражеской территории. Каковы же эти условия? Северный берег Тугелы почти повсюду выше южного. Гряды высоких холмов, усеянных булыжниками и деревьями, резко поднимаются прямо из воды, образуя мощный барьер. Река здесь течет широким быстрым потоком в обрывистых берегах, с немногочисленными узкими бродами — [395] это большой ров. Опять-таки, перед рекой, с нашей стороны, простирается ровная, волнистая, покрытая травой равнина — настоящий гласис. Чтобы защитить этот крепостной вал и очистить гласис, по моим сведениям, полученным в Претории, собраны 12 000, а по сведениям нашей разведки — 15 000 лучших стрелков в мире, которые вооружены отличными магазинными винтовками и обеспечены неиссякаемыми запасами амуниции, их поддерживают 15 или 20 превосходных скорострельных пушек, причем все это искусно запрятано в траншеи. Те участки реки, которые должны форсировать наши войска, окружены траншеями и окопами, отсюда может вестись перекрестный огонь, а на самом дне реки наверняка установлены различные препятствия, вроде колючей проволоки. Но даже если преодолеть все эти препятствия, задача все равно будет далека от завершения. Около двадцати миль пересеченной местности, хребет, возвышающийся за хребтом, холм за холмом, все это, вероятно, уже приготовленное к обороне, встает между осажденным гарнизоном и идущей на помощь к нему армией. Ледисмит выдержал два месяца осады и бомбардировки. Провизия и запасы амуниции подходят к концу. С каждым днем все больше больных. Гарнизон, несмотря на свою выдержку, находится в состоянии крайнегонапряжения. Как долго они могут продержаться? Трудно сказать, но еще месяц станет пределом их выносливости, а затем, если помощь не придет, сэру Джорджу Уайту останется только расстрелять все боеприпасы, взорвать тяжелые пушки, сжечь вагоны и оборудование и сделать вылазку всеми силами, пытаясь прорваться на юг. Возможно, половина гарнизона и доберется до наших позиций, но остальные, не считая раненых и убитых, будут посланы в новый лагерь военнопленных у Уотерфолла, который для них уже приготовлен. Мы собираемся сделать попытку форсировать Тугелу в течение этой недели, и в моем следующем письме я надеюсь рассказать кое-что о наших успехах.М. Нейл».
Последние комментарии
3 часов 3 минут назад
4 часов 10 минут назад
5 часов 8 минут назад
5 часов 22 минут назад
14 часов 32 минут назад
14 часов 34 минут назад