Снящийся [Ана Бландиана] (fb2) читать онлайн

Ана Бландиана Снящийся

Оттого что пляж целиком ушел под воду и волны подкатили под самый береговой утес, местность, знакомую мне по летнему времени, было не узнать. Я шла вдоль высокого берега, повернув лицо к морю, то по щиколотку, то по колено в неровно сметанных сугробах, обнажавших, при более радикальном порыве ветра, летние узоры земли. Море, стремительно выходя из тумана, налетало сначала на покосившиеся опоры береговой дамбы, ошалело вспенивалось и сбавляло ход, спотыкаясь о жалкие реликвии пляжа: о заледеневшие волейбольные сетки, с которых свисали водоросли — ветхими бородами из театрального реквизита, — и соленые сосульки, издававшие, если ветер касался их понежнее, замысловатые, долгие, ни на что не похожие звуки; о большие камышовые зонтики, круглыми шляпами торчавшие когда-то на длинных ногах, теперь опрокинутые под тяжестью снега и валяющиеся в самых нецеломудренных и карикатурных позах; о хлипкую архитектуру из стекла и пластмассы; о киоски прохладительных напитков; о жаровни для митителов; о кокетливые балюстрады; о срам цветных крыш, выставленный над водой на посмешище ветру. Надо всем этим, в тумане, в воздухе, в небе кружили наивные чайки, то взбудораженно галдя, то замолкая и усаживаясь отдохнуть, прикрыв один глаз, тараща другой, круглый и невозмутимый, словно вдруг отрешась от всего, чтобы разобраться наконец, кто же они по статусу: буревестники или куры? Я шла, повернув лицо к морю, и не могу сказать, что мне не нравился этот поруганный пейзаж, внушительный даже в позоре и бесчестье. И не могу сказать, что мне было плохо, когда я шла, подталкиваемая в спину вьюгой, к тому концу высокого берега, где проход преграждался проволочным забором. Дальше, за непроницаемой завесой кустов, начиналась запретная зона. По правде говоря, только тогда я и стала узнавать места. Здесь был стык. Как от удара, распахнулись настежь дверные створки, два облика побережья: зимний пейзаж, царственный несмотря ни на что, чужой, и многоцветный, ласковый, прокаленный солнцем пляж. Я повернула обратно — точно так же, как делала летом всякий раз, как лунную дорожку на море грубо рассекал забор, из каких-то странных соображений межующий не только песок, но и воду, уходя далеко в море, за буйки, — и, кажется, тогда-то, в самый миг поворота, в миг, когда я начала отступать по собственным следам, подставив лицо ударам ветра, я и спросила себя, что я здесь делаю. Впрочем, никаких следов уже не было — пропали, стерлись немилосердной вьюгой, и эта пропажа, хотя и объяснимая и ничуть не загадочная, почему-то показалась мне вызовом, как бы отменой в принципе моего присутствия здесь, логическим обеспечением вопроса, вдруг ставшего тревожным, без тени риторики: зачем я здесь? И, более того, как я сюда попала?

Моя память не доставала вглубь дальше только что рассказанного: море, захватившее пляж, вьюга, путь вдоль высокого берега, запретная зона. И вот теперь материальные следы этой куцей истории изгладились еще прежде, чем уйти из сознания. А раньше? Что было раньше? Где другие вехи в памяти, хотя бы столь же незначительные, неужели их следы тоже тщательно стерты, выровнены — как на снегу, так и во мне самой? Непременно что-то должно было быть раньше, какой-то повод, зацепка, случай, приведшие меня сюда, вынудившие прийти. Но вспомнить я не могла, в памяти отсчет шел со зрелища бурого моря, тумана над ним, клочьев грязной заледеневшей пены на берегу, со зрелища незнакомого моря, которое я признала только благодаря постоянству запрета, развернувшего меня лицом к враждебной вьюге, лицом к вопросу, задаваемому уже на высоких нотах: как я здесь оказалась?

Ветер, с силой секущий лицо, почти не давал дышать, зубчатые хлопья снега на полной скорости вонзали в меня свои малюсенькие острия, глаза, которые я не закрывала из боязни свалиться в пропасть, слезились, и обильным, мгновенно стынущим слезам мешал превратиться в ледяную корку только нездоровый жар щек; несколько раз я уже падала на колени, и подниматься меня заставляло только давнишнее, летних времен, воспоминание, что скоро высокий берег оборвется и, следуя береговой линии, начнется полоса крупных отелей, а оврагом, в летнее время сглаженным травой, я смогу уйти от моря, которое сумасшедшая вьюга собиралась, кажется, оторвать от дна. Мне удалось добраться до обрыва чуть ли не ползком — когда я упала в очередной раз, ветер больше не позволил мне встать, и пришлось пробиваться сквозь сугробы, как сквозь плотную воду, затрудняющую ход, но не дающую и утонуть. Кошмар набирал силу: мои отчаянные и неуклюжие телодвижения, налеты снеговых вихрей, приблизившие кружение чаек, со зловещим беспристрастием провожающих меня сверху, а самое жуткое — зычная перекличка моря и вьюги, вой воды и вой суши, схлестнувшихся в зверином, ликующем поединке. И то, что меня мучает кошмар, я, помятая и перепуганная, поняла как раз в ту минуту, когда он без всякого перехода обернулся тихим сном. Я съехала по склону, подбитому снегом, с одним желанием — поскорее уйти от истерики сквозных ветров и от грохота волн, молотящихся о береговую дамбу, и еще на полпути ко дну оврага разом стало тихо, будто я незаметно для себя пересекла черту, за которую не было доступа вьюге и морю. Снег пошел крупными, мягкими хлопьями, в тишине, которую еще больше подчеркивал отзвук морского шума, неправдоподобно далекого и мелодичного, и этот внезапный покой, не менее странный, чем прежние исступленные метания, вывел меня за кадр, в который я ненароком угодила и чье коварство и неверность испытала только что на себе. Я быстро поднялась и зашагала прочь, спеша уйти подальше от моря и как-то собрать в себе бессвязный ход событий. Почти бегом я одолела короткий подъем, за которым начиналась тополиная аллея и по обе ее стороны — летние особняки. Да, теперь я все узнавала, хотя все было по-другому, чем летом: укрытое, скругленное снегом, запертое, пустое. Бассейны деликатно выставляли из-под белого одеяла наготу голубых фаянсовых бортиков; солнечные часы застлали снегом циферблаты в тщетном ожидании теневой стрелки; ели, насаженные на участках для защиты от солнца, под бременем снега торжественно преклонили до земли знамена ветвей. Со спущенными жалюзи, с закрытыми дверьми, с террасами и крылечками, ушедшими под первозданные сугробы, дачи казались сейчас на удивление привлекательнее, чем летом. Смежив веки, подоткнувшись со всех сторон пуховыми одеялами, они спали, как живые, уютно свернувшись, может быть, они даже умерли во сне — но все равно остались существами, тогда как летом, во всплесках зелени, с дверьми нараспашку, с сияющими стеклами окон, сквозь которые виднелись их элегантно меблированные внутренности, они были только оболочками чужой жизни.

Чем дальше я шла, тем яснее мне становилось, что я совершенно одна в глухом, вступившем в зимнюю спячку месте, чьи обитатели мигрировали в другие времена года. Одна — как никогда. И — как никогда — затеряна. Оглянувшись, я увидела свои следы, необыкновенно четкие на нетронутом снегу, к которому ветер больше не прикасался. Что пользы? Они отпечатались, как надпись на тарабарском языке, в смысл которой мне никогда не проникнуть. Однако, присматриваясь, я постепенно убеждалась, что это действительно надпись. Все шло как во сне, вне причинно-следственных связей: ощущения, мысли, сами действия сменяли друг друга произвольно и необъяснимо, хотя и не без определенного напора. Чем дальше я шла, тем хитрее и замысловатее выписывали послание на снегу мои ученые ступни, и если я была автором, по крайней мере формально, этого диковинного текста, заключавшего то ли угрозу, то ли предостережение, то ли — вероятнее и головокружительнее всего — указание, как бежать из этого пейзажа, из этой истории, то, я думаю, от сотворения мира не было автора более робкого и беспомощного перед лицом собственного создания. И чем дальше я шла, тем словно бы глубже делался снег — теперь, чтобы вытащить увязнувшую ногу и отпечатать новый след, приходилось отталкиваться и перелетать по воздуху, что не стоило мне, правда, никаких усилий, а, напротив, давало ощущение, близкое к блаженству. Но рос не только слой снега — росло и одиночество. Я отчетливо чувствовала, что оно шло на прибыль по мере отдаления от моря (существа по преимуществу, конечно, агрессивного, но живого, здравствующего!), я погружалась в толщу одиночества легкими скачками, оставляя головоломные следы. Я двигалась прямо к его белому сердцу, которое мне никогда не хватало духа вообразить, но к которому — о чем с несомненностью говорила набирающая силу эйфория — меня всегда тянуло. Так что я была счастлива — несколько призрачно, но бесспорно, — и, что самое странное, счастье не освобождало меня от тревоги: какая-то частичка мозга, не затронутая прихотливыми ощущениями, не переставала допытываться, в чем смысл происходящего, в чем смысл внезапных переходов от натуги к парению, от грохота к тишине, от кошмара к отраде сна. Каждый раз об это слово спотыкались мои вопросы и предположения. Действительно, все было как во сне. И счастье, и ужас, и красота вокруг, и загадочные письмена, и пустынность — все напоминало сон, все казалось позаимствованным из его реквизита. Напоминало? Казалось? Сколько же времени прошло, пока меня не осенило, что это все сон и есть? Как долго держал меня этот суррогатный мир, не давая понять, что он — только марево сна, только порождение мозга? Но едва открытие было сделано и гипотеза принята, как все увязалось друг с другом и объяснилось само собой. Сновидение началось с шагов по высокому берегу, с вьюги, бьющей в спину, с лежащего справа пляжа, отданного на поругание зиме, а значит, я никак не могла знать, что было раньше, потому что раньше ничего не было, то есть ничего не было по условию.

К тому же начало сновидения вполне могло совпасть с началом сна, давшего ему толчок, и пытать себя, что ему предшествовало, было не умнее, чем интересоваться, что предшествовало началу мира. Точно так же терял всякий смысл вопрос «зачем я здесь?», а что до вопроса «как я здесь оказалась?», то и его упразднял ответ, ясный как дважды два. Сон, это был всего лишь сон, а я — только его главное действующее лицо. Это простое открытие собственной природы и сущности мира, в котором я очутилась, поначалу меня успокоило и даровало мне то состояние повышенной остроты чувств, какое достигается, лишь когда и тело, и дух, не угнетенные никакой угрозой, могут позволить себе свести все виды восприятия к зрению, пожертвовать ими к вящей его силе, ради одной возможности смотреть. Я была всего лишь тенью во сне, зато я осознавала и свое положение, и свои необычные возможности, то есть я была тенью, со стороны наблюдающей сон, в котором она действует. Впрочем, наблюдать было особенно нечего: зима, море, молчание, снег. И одиночество. Я чувствовала, что подхожу все ближе и ближе к одиночеству, как будто это было не состояние, а определенное место, которое можно потрогать, что-то вроде Северного полюса. Снега и льды Заполярья тянутся на тысячи и тысячи километров, но одна точка на них теоретически считается Северным полюсом. И даже если эта точка ничем принципиально не отличается от миллионов других, более или менее близлежащих точек, целые экспедиции рисковали жизнью и, случалось, гибли за счастье ступить на нее. Ну хорошо, положим, этот сон есть экспедиция к полюсу одиночества, а я — один из ее ревностных и отважных участников. Тогда чем я рискую? Чем рискует в самом худшем случае бесплотная тень? Что со мной может приключиться? — спрашивала я себя с улыбкой, если юмор уместен во сне, отряхая на себя снег с еловой ветви и глядя, как он нехотя, лениво — или сонно — покидает насиженное место, медля коснуться земли. И поскольку мои блуждания сверх меры затянулись и время не двигалось, а пласталось по снегу, то я снова — в который раз — напомнила себе: «Это — сон» — и решила ничему не удивляться. Но я не успела ни впасть в невозмутимость, ни закруглить — в который раз — мысль о том, что все и правда идет словно во сне, вдруг сообразив, что во сне важен не сняшийся, а спящий. А раз так и раз, вне всякого сомнения, объектом сна была я, оставалось одно: попытаться установить, кто же был субъектом, кто вел мою судьбу через капризы своего сновидения и от чьего движения век зависели моя жизнь и смерть. Вопрос праздный, с неизвестным и, в общем-то, безразличным для меня ответом, потому что если не я сама была спящим тираном, то, кем бы он ни оказался, моя участь была равно безысходна. Как видите, на первых порах я не исключала возможности, что имею дело с самым заурядным случаем, что я сплю и вижу во сне себя саму и что рискую единственно тем, что, проснувшись утром и слишком быстро открыв глаза, на свету разом забуду все ночное. Ведь узнала же я запретную зону, забор, тонущий в кустах на краю крутого берега, вспомнила же овраг, за которым начинаются отели, — это и давало мне слабую надежду на лучшее. Но что-то в глубине души говорило мне, что мои полномочия очень скромны и втиснуты в рамки сна: от той минуты, когда я появилась на берегу, лицом к морю, и до той, еще не известной, когда мой спящий проснется или хотя бы переменит положение, и какой-то доли секунды будет достаточно, чтобы меня упразднить, одного мига хватит, чтобы погасить меня, погрузить в летаргическую магму чужого мозга. В этих пределах помещались мои возможности и начинания, мои чувства и одержимость, на которую я была способна, честолюбие и иллюзии, которые я могла себе позволить. Я возникла в чьем-то сне, и все мои обстоятельства определялись расположением духа личности, всемогущей по отношению ко мне, но кто знает — не зависящей ли в свою очередь от чьего-то сладкого или кошмарного, еще более глубокого сна? Даже и эти бедные подсказки — запретная зона, овраг на краю берега, в их зимнем варианте, — были не чем иным, как сценическими приемами, обставляющими мое передвижение не только пейзажем, но и воспоминаниями, которые должны были дать мне иллюзию судьбы. Я продолжала путь, все глубже утопая в сугробах, и наконец пустилась вплавь через снег, памятуя, что сон быстротечен и что в таких жестких условиях все же от меня зависит, удастся ли мне что-то или нет, пока длится мое столь недостоверное, столь эфемерное существование. А я хотела — и негнущийся футляр сна оставлял мне лазейку только для одного желания, — я хотела добраться, за ничтожное время, оставшееся в моем распоряжении, до абсолютного центра одиночества. Конечно, могло оказаться, что центр — это моя выдумка, но в ту минуту действовать означало самой дойти и убедиться, существует он или нет…

Сейчас, после того как я добилась своего, после того как увидела все, что можно было увидеть, и насытилась открытиями, которым из чувства вины не могу дать исчезнуть вместе со сном, меня родившим, я думаю: не умнее ли было тогда, когда одержимость действием еще не вспыхнула, в тот миг, когда меня осенило, что я — всего лишь детище сна, и я бросила затею разобрать письмена, помимо воли начертанные мною на снегу аллеи, или искать другой выход из переделки, над объяснением и смыслом которой ломала голову, — не умнее ли было смирно лечь в снег и, настроив слух на немолчный говор моря, глазами уйдя в облака, налегшие на верхние ветки деревьев, ждать, примирясь со своим положением и даже посмеиваясь над примитивностью мироустройства, ждать минуты, когда чье-то непроизвольное движение во сне, давшее мне жизнь, так же легко ее отнимет? Но сейчас думать об этом уже поздно, и я не уверена, что меня по-прежнему интересует ответ. Все, что интересует меня сейчас, — это найти какой-нибудь способ удержать, записать, перевести за черту сна, в мир более вещный то, что я здесь увидела.

Я знала, что труднее задачи не могла себе поставить и что шансы выполнить задуманное просто мизерны. Но все от меня зависящее я должна была сделать, я должна была попытаться. Должна была записать то, что увидела, хотя бумага с моими записями наверняка не сможет существовать вне сна, так же как я не существую вне сна, — бумага наверняка исчезнет вместе со всеми запечатленными на ней тайнами, так же как предстоит исчезнуть и мне в миг пробуждения того, кому мы снимся. Тем не менее, при всей уязвимости этого решения, других в моем распоряжении не было. И в конце концов, если есть миллиарды вещей мне недоступных в коловращении вселенной, значит, есть и способ увековечения истин, который выше моего понимания.

Я толкнулась в одну дверь, потом в другую — не поддастся ли, не окажется ли незапертой? Я приникала к большим окнам, окаймленным свернутыми в рулоны и упакованными в серые чехлы гардинами: в комнатах были голые тюфяки, полы без ковров, ничем не прикрытая, озябшая мебель. Но не могла же я не найти лист бумаги, скатерть, простыню — что-нибудь, на чем можно писать! Не могло же быть, чтобы меня не услышал хоть кто-то в этом мире, устоявшем даже против одиночества! Я стала бить ногами в двери, кричать под балконами, трясти столбики террас, хотя подозревала, что чем больше шума поднимаю, тем более вероятно, что меня услышит не кто-то, а именно тот, кому я снюсь, что я разбужу того, кто своим сном пока еще удерживает всю эту не слишком убедительную реальность. Чем сильнее мое смятение и моя боль, чем больше я бьюсь и мечусь, тем больше рискую, что просто от встряски разлетится в прах моя претензия что-то значить в лёте этих секунд, которые, судя по всему, и сами ничего не значат. Ничего, то есть даже меньше, чем сон того неизвестного существа, которому я снюсь совершенно напрасно: ведь он не сохранит ни крупицы из того, что я передумала и перечувствовала, когда искала и когда, не веря себе, нашла полюс одиночества, не сохранит потому, что стоит ему резко открыть глаза — и сон бесследно улетучится. Вот истина, которую я добыла: сон передается только в одном направлении. Тот, кому я, быть может, снюсь, творя меня, передает мне свои даже самые потаенные влечения и страсти, свои печали, мысли и порывы, я же могу передать ему только смутное ощущение беспокойства, ощущение, что он что-то забыл, только сон или чуть больше. Господи, но если это так, если в самом деле сон передается только в одну сторону, зачем вся эта мука? Зачем противиться законам бренности, когда так просто им подчиниться? Когда так манит уступить усталости, смириться, осесть в снег и, настроив слух на немолчный говор моря, глазами уйдя в облака, налегшие на верхние ветки деревьев, позволить себе соскользнуть в сон, уснуть и видеть, теперь уже самой, некое существо, зависящее от дрожания моих век и считающее своим долгом поведать об открытии полюса одиночества множествам и множествам снящихся, решивших в свой черед видеть сны…