Искатель. 1982. Выпуск № 02 [Владимир Наумович Михановский] (fb2) читать онлайн
[Настройки текста] [Cбросить фильтры]
[Оглавление]
Искатель № 2 1982
СОДЕРЖАНИЕ
Евг. ГАБРИЛОВИЧ, Оксана МОГИЛА — Подснежники и эдельвейсы
Владимир МИХАНОВСКИЙ — Око вселенной
Юрий ТИХОНОВ — Случай на Прорве
№ 128
ДВАДЦАТЬ ВТОРОЙ ГОД ИЗДАНИЯ
Евг. ГАБРИЛОВИЧ Оксана МОГИЛА Подснежники и эдельвейсы
Повесть
1
По узкой, извилистой прибрежной дороге — справа теплое море, слева покрытые пышной зеленью горы — я ехал в кузове полуторки среди перебинтованных рук, ног. Когда машина тормозила, шлейф пыли окутывал нас, покрывал, словно пеплом, лицо, одежду. Но я боялся двинуться, чтобы не причинить боль раненым бойцам. Только один, рыженький, щуплый, совсем юный солдатик, был вооружен. Он сидел, привалившись к борту, вытянув перед собою забинтованную ногу, и поводил автоматом по зеленым склонам. Он как-то особенно напрягался, когда мы пересекали устья ущелий, уходящих к дальним лысым горам и к покрытым вечными снегами далеким вершинам. — Ты куда все целишься? — спросил я его. — Кабана подстрелить мечтаешь, что ли? — Охраняю жизнь — твою, ихнюю, свою… — От кого, дорогой, от них, что ли? — кивнул я на беженцев, которых то и дело обгонял грузовик. По краю дороги двигались повозки с домашним скарбом, запряженные изголодавшимися коровами, ишаками. Малые дети сидели поверх тюков. Ребята постарше, женщины подталкивали на подъемах тележки. — А вдруг фриц выскочит? — серьезно сказал солдатик. — Откуда, дорогой? Мы от фронта уже километров шестьдесят отмахали. — Оттуда и выскочит. — Он кивнул на горы. — Ребята бают: фриц на перевалы сел. А вниз катиться — не вверх ползти. — Слушай, политрук, — поднял забинтованную голову другой раненый, — выходит, большую промашку наши командиры дали? Автоматчик зло подхватил: — До Рицы на ЗИСах катали, вот и решили, что выше дороги нет. — А фрицам на што дорога? У них альпинистов навалом. Пушки и минометы на мулах, вьюками… Они по этим горам все равно, что по проспекту… — Вы, товарищи бойцы, панику среди раненых не сейте, — сказал я строго. — А я не сею, — отозвался рыженький, — я автоматом слежу. Вдруг фриц просочится. Может, хоть одного срезать успею. — Робеешь… — заметил я. — И робею… До фронта не дотопал — под «юнкерса» попал. Куда мне теперь на одной ноге скакать? В море, что ли? Там рыбе-камбале по-пластунски ползать сподручнее, не мне… Понимаешь, дуриком помирать неохота. — А кому охота? — снова приподнял забинтованную голову его товарищ. И, помолчав некоторое время, спросил у меня: — А ты, товарищ политрук, откуда ножки свои целые везешь? Я промолчал. Не объяснять же случайным попутчикам, что меня недавно… выгнали с передовой. Хотя в тот рассветный час трудно было определить, где передовая. Ровно неделю назад я приехал в энский полк, чтобы написать в газету о подвиге сержанта Митрохина, уничтожившего со своим расчетом четыре танка противника. Думал пробыть в части полдня, не больше. Но… вот и Митрохина уже нет, и всего расчета, и орудия. Мы потеряли связь с соседом справа и с соседом слева. Нас зажали в клещи, которые вот-вот могли сомкнуться за спиной. Но приказа об отходе не было. Полк дрался, истекал кровью, таял, но держался за вершинку, обозначенную на карте как высота 1317. Полк вел бой, как говорилось в сводках, «на Туапсинском направлении». И я собрался разделить его судьбу до конца. Солнце поднималось в утренней полумгле. В это время педанты-фрицы не стреляли даже из винтовок. Пили кофий. Я посмотрел на часы: 5.10. Еще двадцать минут тишины, а потом снова начнется… В этот момент по цепочке передали: — Политрука к командиру полна! Чернявый и, несмотря на голодуху и непрерывные изматывающие бои, круглолицый майор сидел на камне, разглядывал планшетку с картой. Пригласил жестом присесть рядом. Переложил планшетку мне на колени, ткнул пальцем в извилистую ниточку дороги, над которой красными скобочками были обозначены наши позиции. — Запомни этот квадрат и эту высоту. Вот здесь мы сегодня… ляжем. — Потом положил поверх планшетки стопку треугольничков. — Это письма родным. Отправишь. А это донесение в штаб дивизии. В случае встречи с противником — уничтожить. Если фрицы до полудня перехватят вот эту высотку, не прорвешься. Отправляйся немедленно. — Я останусь с вами. — Приказываю покинуть расположение части! Я не двинулся с места. Тогда майор вскочил и, нервно сдергивая ремешок с кобуры пистолета, заорал: — Вста-ать! Он размахивал дулом перед моим носом: — У меня пуля считанная! Сва-аю влеплю! Напра-аво! Марш из части! Ошарашенный, униженный, я подчинился приказу. Но тут же услышал тяжелое топанье: — Притормози, политрук… В руке у майора все еще была его «пушка», в глазах еще не застыл сумасшедший блеск. Но голос был глухой, словно осипший после истерического крика: — Не серчай, политрук… Не гоже так прощаться… ну, руку… Я пожал запястье правой руки. — Понимаю, трудно уходить, когда… И мне каждый штык сегодня дорог, — продолжал майор. — Но ты боец аховый, больше карандашом мастер работать… Ты уж напиши по-честному, как ребята мои дрались. — И вновь перешел на официальный тон: — Устно в штабе добавишь: полк продержится до вечера… если кто останется. Ну а теперь прощай. Там в лощинке кобыла. Седлай, включай скорость. …И вот, уже давно сдав документы, «лошадиную силу», трясусь я в полуторке, набитой ранеными, по прибрежной дороге: справа море, слева зеленые горы. Бойцы молчат, видимо, обиженные, что я не пожелал им отвечать, а может быть, просто боль и усталость сморили. Мы въехали в курортный город. Замелькали таблички с названиями знакомых с довоенных времен домов отдыха и санаториев, фанерные стрелы с какими-то военными обозначениями. Наконец грузовик остановился у приморского дома отдыха, превращенного в один из бесчисленных госпиталей. Из кабины вылез водитель: — Пришли-приехали, товарищ политрук! Я соскочил на асфальт, кое-как отряхнул пыль и пошагал; размышляя о том, на каких перекладных мне двигаться дальше, в редакцию. В ту осень цветы цвели буйно, как никогда. Неухоженные, казалось, никому не нужные, они разрослись, пошли в атаку на каждый свободный клочок земли, словно хотели скрыть. от человеческих глаз раны, нанесенные бомбежками, стереть с лица земли саму память о войне. Огромный куст хризантем спрятал в своей зелени поверженные наземь перекрытия еще недавно уютного, бело-голубого домика. Мой взгляд скользнул дальше и остановился на плакате: матрос, сжимающий в руке винтовку, а внизу надпись: «Отстоим Кавказ!» Фигура плакатного матроса, десятки раз повторенного на скособоченном заборе, то и дело заслонялась силуэтами людей, идущих по узкой улице южного города. Как были они непохожи в своих новеньких, необношенных гимнастерках на обожженных, измученных, тех, кого я оставил на высоте 1317… Я повернул за угол и оказался на набережной. Она была пуста, лишь на парапете сидела тоненькая девушка с длинными косами в темной, вдовьей одежде. Разложив на коленях аккуратный платочек, вышитый цветочками, девушка жевала лаваш с сыром, время от времени растирала кулачком слезы. Скорее не она даже, а этот лаваш поразил поначалу мое воображение — настоящий домашний хлеб, который пекут только у нас, в Армении. Я не пробовал его с июня сорок первого. Девушка, почти девочка, подняла лицо, окинула испуганным взглядом мою серую физиономию, запыленную гимнастерку с черным от копоти подворотничком, галифе — одно колено заштопано на живую нитку, стоптанные сапоги, и вдруг оторвала от лепешки лаваша кусок, протянула мне. Не в силах отказаться, я впился в лаваш зубами. Она наблюдала, как я жую, горестным, взрослым, материнским взглядом. Но стоило мне наклониться, спросить, что она тут делает одна, как девочка сразу замкнулась, отвернула от меня прозрачное личико. Я взял ее за руку. — От своих отстала, да? Она сердито выдернула руку, быстренько завязала узелок, отодвинулась. — Тебе помочь? Чем? — настойчиво продолжал я. — Хочешь, в эшелон попытаюсь устроить, до самого Еревана? Не отвечая, она бочком, бочком тихонько отходила от меня, потом побежала. Девушка совсем было затерялась среди людей, безмолвно стоявших у черной граммофонной трубы радиоточки. Люди слушали сводку с фронта: «В течение 15 октября наши войска вели бои с противником в районе Сталинграда, северо-восточнее Туапсе и юго-восточнее Нальчика. На других фронтах никаких изменений не произошло…» Я слушал, думая о «своем» полке, который дрался там, северо-восточнее Туапсе, и, не знаю почему, следил за тоненькой фигуркой девушки, которая, робко постояв у ворот какого-то дома, вдруг решилась, шагнула во двор. «…в заводской части Сталинграда, — продолжал диктор, — немцы силою до полка пехоты несколько раз атаковали наши позиции. Все атаки противника отбиты…» Эх, как неладно получилось с этой девочкой: чего она испугалась, почему убежала? Я ведь ото всей души, а она… Из-за забора, куда она скрылась, раздался громкий, многоголосый хохот. А вдруг ее кто там обижает? И я пошел вслед за нею. По всему, это был школьный двор. Самодельный, скрученный из тряпок мяч плюхнулся рядом со мной. Я машинально отфутболил его и охнул, схватившись за ушибленную ногу. Кирпич они в тряпку завернули, что ли? Мяч подхватил кто-то из стриженых новобранцев и самозабвенно погнал его, едва не натыкаясь на товарищей, блаженно дремавших на солнышке. Не обращая ни на кого внимания, солдат-армянин, годившийся всем этим вчерашним школьникам в отцы, что-то строгал из куска дерева. — Здравствуйте, — сказал я ему и смутился, когда этот пожилой человек отложил работу и вскочил, пытаясь встать по стойке «смирно». — Да вы сидите, сидите… Издалека, земляк? — Все мы тут земляки, — пожилой солдат вновь уселся, — видишь, форму дали, чтобы все одинаковые были… Сижу и думаю: зачем мы сыновей растили? — Ты ж говорил, что у тебя дочка, — вмешался лежавший рядом сухощавый, остроносый солдат. Ничего не ответив, пожилой солдат снова углубился в работу. — Что режешь, отец? — полюбопытствовал я. — Ложку. — Зачем? — Чем кашу есть будешь? — Вам же дадут. — Дадут… — проворчал солдат. — Винтовку мне дадут, а ложка у человека своя должна быть, как и голова. — Он полюбовался своим изделием. — Бери, командир, на память. — Спасибо, отец, сюда девушка только что забежала, не видел? — Это Ануш… Бедная девочка… Глупый Левон… Это ее брат. Последний мужчина в семье. Девочка за ним едет. От самого Ахтала едет. За братом едет. А он стыдится, гонит ее… — И правда, еще б мамку привез — портки стирать, — встрял в разговор остроносый солдат. — Ты, Федулов, глупый человек. Недобрый человек. — А ты больно добрый, Ашот. Добреньким на войне делать нечего! Много ты знаешь про войну… В воротах появился приземистый старшина с большим кульком из газеты в руках: — Ка-анчай перекур! Третий взвод ко мне, построения не нада-а… Нехотя, еще пиная тряпичный мяч, подтягивались к нему молодые бойцы. Тут я увидел Ануш. Она шла, словно привязанная, за долговязым худым пареньком, который то и дело бросал ей через плечо какие-то резкие слова. Плотное людское кольцо окружило старшину. — Внимание, товарищи бойцы, — заорал он и вытащил из кулька пластмассовый патрончик. — Всем смотреть сюда! Парни оживились: — Гляди, какая-то хреновина… — В винтовку, точно, не влезет… — Дай, старшина, мне парочку, не жмись… Старшина был обескуражен весельем, не соответствующим серьезности момента. — Разговорчики, а то всех поставлю по стойке «смирно»! — ткнул ближайшего к нему бойца этим патрончиком в живот. — Товарищи красноармейцы, внимание! Сейчас вам будут розданы медальоны для ношения на шее. Для этого к каждому медальону приделан мотузок. С этого момента он должен быть постоянно на вас и днем и ночью. Даже когда нагишом пойдете в баню, не снимать. В медальон каждый должен вложить от такой шматок бумаги с личным номером. Дополнительно можете поместить туда адрес родных, — Зачем адрес? — недоуменно спросила Ануш брата. — Затем! — отрезал Федулов. — Чтобы ясно было, куда похоронку слать. — Какую похоронку? — еле слышно спросила Ануш. — Бумажную, по установленной форме: «Ваш брат Левка, дорогая девушка, пал смертью храбрых». — Федулов! — грозно зашипел Ашот. Но Ануш уже никого не слушала. С криком вцепилась в худые плечи брата, прижалась к его спине. — Разговорчики! — прикрикнул было старшина и растерянно остановился перед пылающим от стыда Левоном: — Чего она? Говорит чего? — Два брата, говорит, под Москвой пропали, — тихо перевел Ашот, — Левон последний… Говорит, что за нами в горы пойдет… — Смирна! — прикрикнул на девушку старшина, но она даже головы не подняла. — Да с твоим братом, может, и ничего не случится! — Старшина в поисках поддержки пошарил взглядом вокруг, увидел меня. — Его вот спроси. Человек, видать, с самого фронта пришел. Живой! Ануш продолжала плакать. И тогда мне в голову пришла странная мысль. Я взял в ладони ее лицо, повернул к себе: — Слушай, ты стихи такие знаешь? — И произнес по-армянски четверостишие, включенное в школьную хрестоматию. — Учила в школе? Так это я написал. Девушка смотрела на меня с недоумением, не веря. Тогда я вытащил из полевой сумки журнал, где были напечатаны мои стихи и фотографии. — Вот видишь, стихи Арама Петросяна. А это я. Похож? Она отрицательно замотала головой. И правда, в запыленном политруке трудно было признать того пижона при галстучке. — В штатском, оттого и непохож, — поддержал меня Ашот. — Ты слушай его, Ануш, это — уважаемый человек. — Факт, Пушкин, — съехидничал Федулов. — Так вот, говорю тебе точно, вернется брат. Вернется, — продолжал я, почему-то очень веря в свои слова. В это время по двору разнеслась команда: — В колонну по четыре, повзводно… И вот недружно затопали сапоги. Кто-то запел строевую песню, бойцы подхватили припев. — Вы с ними? — с надеждой спросила меня Ануш. Я промолчал. И тогда она бросилась за колонной, за братом. А я смотрел вслед, понимая, что помочь ничем не могу.2
Лишь через два месяца я вновь очутился в этом городе. Командировки носили нас, газетчиков, по всей огромной дуге Закавказского фронта, левый фланг которого обозначал скелет железнодорожного вагона над цементными заводами Новороссийска, а правый терялся в веренице постов где-то в калмыцких степях, промороженных, продуваемых насквозь метелями. Трудно на таком фронте дважды очутиться в одном и том же месте, но вот случилось. Я подошел к симпатичной регулировщице, ловко управлявшей движением транспорта. Показал документы, спросил несколько витиевато: — Я бы просил дать азимут до штаба. Девица хмыкнула, сделала четкий поворот направо и указала взглядом, чтобы неосторожным движением руки не внести путаницу в движение грузовиков и подвод: — Шагайте, товарищ старший лейтенант, до той развалюхи, потом поворот на девяносто в проулочек, там сразу и разберетесь. «Той развалюхой» был уже знакомый мне домик, разбитый бомбой. Куст хризантем перед ним поник, пожух под первыми декабрьскими заморозками, безжалостно открыв взору приспособленную для жилья землянку. Из трубы валил дым. Я прошел еще немного до школьного двора, где последний раз видел ту девушку, Ануш, ее брата Левона, пожилого Ашота, этого язву Федулова. Где они сейчас? Шивы ли вообще? Месяц в военное время — срок огромный. Может жизнь подарить. Может отнять… Заглянул в знакомые ворота. Школа стала госпиталем. По двору прохаживались выздоравливающие, бегали сестрички в белых халатах. Вот, сгибаясь под тяжестью тюков с. бельем, мимо меня прошла тоненькая девушка. Остановилась передохнуть. И я узнал Ануш. Мы бросились друг к другу, словно давно ждали этой встречи. — Вы с фронта? — Она увидела мою новую шинель, начищенные сапоги и сникла… — Нет, вы не оттуда… — А ты что здесь делаешь? Почему не уехала домой? — Левона жду. Он вернется, станет меня искать, а я тут, в госпитале. — А ты знаешь, где сейчас брат? — Там, — кивнула она в сторону гор, — на фронте. Ведь правда, его не могут убить? Его могут только ранить. Тогда сюда привезут. А здесь я. Лечить его буду… — Слушай, Ануш, я сейчас спешу, но через час вернусь. Через час на этом месте, хорошо?.. Штаб я нашел быстро: по проводам, подвешенным прямо на ветки деревьев, по нескольким потрепанным «эмкам», по коновязи, возле которой понуро жевали овес оседланные кони, по обилию командиров, снующих туда-сюда в распахнутые двери. Я тоже вошел. Внутри штаб имел вид обжитой. Словно в довоенные времена на стенах в деревянных рамках развешаны разные памятки, боевые листки и — примета времени — портреты великих русских полководцев, начиная от Александра Невского. По коридорам расставлены стулья и кресла. На дверях даже таблички под стеклом, напечатанные в типографии. Я толкнул ручку двери с табличкой «Начальник политотдела полковник…». Дверь неожиданно легко распахнулась. — Разрешите войти? — Погоди момент, — буркнул полковник кому-то в трубку. — Уже вошли, — ответил мне. — Вот документы. — А, газета! Пе-тро-сян? Читал вас; читал. Присаживайтесь, а я в момент закончу… — И в телефон: — Так вот, объясни им, пусть вяжут из чего угодно — из овечьей, ишачьей, собачьей шерсти, пусть, в конце концов, кофты распустят на нитки и вяжут. Объясни им по-человечески, почему надо быстро и много. Что? Варежки трехпалые, носки, ну, эти еще… намордники… А как их еще назовешь, наличники, что ли? Я старался не смотреть слишком, пристально на лицо полковника, потому что оно представляло довольно грустное зрелище: щеки, нос лоснились от густого слоя вазелина, под которым чернели следы то ли ожогов, то ли обморожения. Разглядывал кабинетик: этажерка, стол и продавленный диван. Над диваном большая карта Кавказа, утыканная флажками с циферками и буквами на них. — …ничего, поймут… Три щелки — одна для рта, две для глаз! — Полковник продолжал кричать в трубку: — Сколько штук? Сколько рук хватит. Все! — И повернулся ко мне: — Теперь слушаю вас. Я кратко изложил суть редакционного задания. — Ну, это мы вам быстро организуем, — оживился полковник. — Последние данные узнаете в оперативном отделе. Вот политдонесения последней недели. Общая ситуация… — Он поднялся из-за стола, подошел к дивану, оперся коленом о сиденье, провел ладонью по Главному Кавказскому хребту. — Вот общая ситуация. Держимся. С наклоном в сторону моря. Держим южный фланг советско-германского фронта, тылы Новороссийска и Туапсе. Сталинграду помогаем. Боевые эпизоды здесь, — он снова похлопал по папке с политдонесениями. — Я их изучу, но, с вашего разрешения, на обратном пути. Сначала на перевал надо сходить. — Вы представляете, что значит «сходить»? — В общих чертах. — Вы принимаете здравые советы? — Полковник подошел к окну. — Пройдите двести метров. За углом — госпиталь. Там о таких конкретных случаях узнаете, что… ни в какой газете не напишете. — И этим советом воспользуюсь… на обратном пути. Полковник понял, что отговаривать бесполезно: — На какой срок вы рассчитываете? — За меня редактор рассчитал. Должен в неделю уложиться. — Гм… я тоже думал в неделю уложиться. Буран заставил подзадержаться. Вот, на лице, так сказать, отметка о продлении командировки. Коли вы так упрямы, можете пройти по моим следам. Комполка там крепкий, — майор Орлов. Я ему записку черкну… Вы намерены идти в этой шинельке на рыбьем меху и в пилоточке? — Что вы, у меня в вещмешке ушанка, свитер, теплые носки. — Богато… — Полковник быстро набросал на блокнотных листках две записки. — Эту передадите Орлову. А эту — интенданту. Берите все, что даст, и даже больше. Экипируйтесь. Там вас найдет инструктор политотдела. Сведет в конно-ишачную роту. Она сегодня со снаряжением идет к Орлову… Через час с небольшим я снова шел мимо госпитального двора. Ануш стояла у ворот в накинутом на плечи платке. Холодный ветер с моря пронизывал насквозь. Она не узнала меня в новой зимней одежде. Я сам окликнул ее, и озябшее личико Ануш засветилось радостью. — Какой вы! — восхитилась она новой одеждой, потрогала рукав полушубка. — Красивый? — усмехнулся я. — Красивый, — ответила она серьезно. Инструктор политотдела деликатно отвернулся. — Ухожу, Ануш. — Возьмите, это лаваш, сама испекла. Вы же любите. А это Левону, — она протянула узелок, завязанный в знакомый мне платочек. Инструктор политотдела кашлянул: пора, мол. — Ну, прощай, Ануш, будь умницей, — протянул я ей руку. Но девушка рванулась ко мне, прижалась щекой к полушубку: — Теперь я и за вас бояться буду. Вы только скорее возвращайтесь, ладно? А Левону скажите — я жду. Я даже на санинструктора выучилась. Я шагал по улице и думал о милой, наивной девочке, которая считает, что в этом военном аду я обязательно должен встретить ее брата. Узелок нелепо болтался в моей руке, и я сунул его в рюкзак. Перед поворотом, у домика-развалюхи, я обернулся: тоненькая фигурка все еще неподвижно стояла на ветру.3
Полк расположился в небольшой долине, стиснутой отрогами хребта, заросшими могучими деревьями. Где-то неподалеку шумела незамерзающая горная река. Под заснеженными ветвями елей ютились белые конусы шалашей из жердей и прутьев, покрытые широколистым лопухом. Приход каравана с вооружением, продовольствием, видно, был праздником для всех. Под командой интенданта бойцы быстро и слаженно разгружали ишаков и лошадей. Ящики, мешки, тюки передавались по цепочке, исчезали в распахнутом зеве какой-то землянки. Но больше всего народу собралось возле мешка с почтой. — Айн момент! Тихо! Артемов! — В заставу ушел, давай сюда, передам, — письмо пошло по рукам. — Ваганов Анатолий Мефодиевич! — Никто, не отозвался. — Ваганов! — Нема больше Ваганова… — Ткаченко! — Тутечки я. — Сидоренко! Сидоренко Петр Ефимович! Тьфу, черт, це ж мое. Заморочили голову, хлопцы, — захохотал старшина. — Теперь Абдурахманов! Я побрел прочь в поисках штаба. На меня никто не обращал внимания, и я шел через лагерь, как через чужую, неведомую мне жизнь. Кое-кто из бойцов уже читал свои треугольнички. Другой, кому ждать, как видно, было нечего, демонстративно отвернувшись, хлебал чай из кружки. На пенечке притулился раненый красноармеец и, обняв могучей хваткой баян, опухшими, непослушными пальцами пытался выжать из него какую-то мелодию. У крайнего, прямо над речкой стоявшего шалаша, горел костер. Я проходил мимо него, когда совсем рядом раздалось шипение, как от летящей мины. Не раздумывая, бросился плашмя в снег. Рядом мелькнули голые ноги. Кто-то пронесся мимо меня и нырнул в сугроб. Взрыва не последовало, и я, подняв голову, с изумлением увидел, как голый человек кувыркался в снегу, радостно покрякивая. Затем с довольным воплем он вновь промчался в шалаш, из щелей которого струился пар. Я со стыдом понял, что спаниковал. Дай бог, чтобы никто не заметил. И тут же увидел, что рядом со мною стоит — в сапогах прямо на подштанники, в бязевой рубахе с тесемками, с лопатой в руках — остроносый усмехающийся Федулов. — Ты глянь, товарищ Пушкин! — признал он меня. — Федулов, елки-моталки, поддай пару! — донеслось из шалаша. — Счас! — то ли мне, то ли тому, другому, крикнул солдат и, поддев лопатой из костра раскаленный камень, шуганул его в шалаш. Оттуда снова раздалось шипение. Донесся довольный вопль. — Будя, Федулов, а то шкура сползет! И снова знакомый мне солдат появился из шалаша с лопатой наперевес. — А где твой взвод, где Левон, Ашот? — Где надо, там и есть, докладать без разрешения не имею права. — А ты что, не с ними? — При бане. Вшу морю. — С кем ты там, Федулов? — раздалось из шалаша. — Тут до вас, товарищ майор, политрук снизу пришли. Из верхнего штабу. — Пусть подождет. А ты наподдай еще! Наконец из самодельной бани вышел майор, раскрасневшийся, довольный. Я собрался было представиться по всей форме, но он первый признал меня: — Ты, политрук? Значит, выскочил, жив! Теперь и я узнал того сумасшедшего майора, что в рассветный час на высоте 1317 размахивал перед моим лицом пистолетом. В душе поднялась былая обида, и я сказал официально, сухо: — Старший политрук Петросян. Прибыл из газеты фронта. А он словно и не заметил моего тона. — Ну вот, слава тебе господи, и встретились. Пошли, политрук. Штабная землянка была, словно сакля, наполовину врезана в скалу. Узкое окошко едва пропускало тусклый свет. У стены, на нарах, кто-то храпел под грудой шинелей. Майор сидел напротив меня потускневший, посеревший, тяжело положив руки на грубо оструганные доски стола. Он рассказывал: — Сменил нас тогда полк НКВД. Не мы — они там все полегли. А мой полк, черт… клочья от полка — тридцать шесть штыков, два «максима» и четыре ПТР — направили в Сухуми. Влили в восемьсот десятый полк в качестве роты неполного состава — и сюда. А знаешь, я с того дня те два патрона, последние, в кармане ношу. Вроде амулета. Вот, возьми один. Это тот, что в тебя грозил влепить… Майор налил мне в кружку кипятка, придвинул сухари. — Заправляйся, старший лейтенант. У нас тут сухарики-сударики слаще пирогов с грибами, на счет идут. И разуйся, ноги вытяни. Небось гудят ноги-то с дороги? Это было верхом блаженства: греть озябшие руки о металл кружки, впервые за несколько дней пути расслабиться, расстегнуть полушубок. Слова майора проплывали будто вдалеке, доходили до меня слабым отзвуком. И все же я постарался собраться. — Я бы хотел, товарищ майор, для начала сориентироваться. Общую, так сказать, картину… — Ну, картина тут получается, я бы сказал, хреноватая. — Майор отодвинул свою кружку, вскочил, прошелся по тесной сакле. — Не больно красивая картина. Фрицы сидят на перевалах. А мы растянули батальоны пониже их, вдоль хребта. И сидим. Тут они, тут мы. — Как говорят, на Шипке все спокойно, — пробормотал я. — Какая там, к черту, Шипка, какое там спокойно! — разозлился Орлов. — Это говорится только, что сидим — и ни с места. Да фрицы сейчас, после того как их двинули под Сталинградом, совсем озверели. Жалят. Сегодня здесь, завтра — черт его знает, в каком еще месте… Лазейку к морю все ищут. Пляж-то невооруженным глазом видят. Обидно им небось. — А нам не обидно? — Из-под шинелей на нарах вынырнула кудлатая голова… — Нам, спрашиваю, не обидно? — Обидно, — согласился майор, — еще как обидно. Проснувшийся оказался совсем молоденьким лейтенантом. Он уселся на нарах и, оживленно жестикулируя, продолжал: — Они же на перевалах как фонбароны расположились, со спальными мешками, с керосиновыми печками. Клозеты себе понастроили. Одно слово — «эдельвейсы», элита, горные стрелки. А мои ребята мягче камня подушки третий месяц не видят… Сугроб — одеяло. Подснежники?.. — Ну, ну, притихни, — шикнул на него майор и повернулся ко мне. — Не думай, что он расхныкался. Гаевой у нас парень — орел. Прямо для твоей газеты. Хотя, что и говорить, обмундирование у «эдельвейсов» действительно классное. И каждый — альпинист. А у нас мальчишки-курсанты, горы впервой увидели многие. Альпинистов, считай, шиш, на ходу учим… Голос его все отдалялся от меня, затухал, как в тумане. — Э-э, да ты спишь, политрук, — встряхнул меня за плечо Орлов. — Ясное дело, умаялся. А ну, Гаевой, освободи место гостю, пусть покемарит малость. А тебе уж собираться пора. Высокий, стройный лейтенант вскочил с нар, смачно потянулся. Это было последнее, что я видел, прежде чем провалился в мягкий, теплый сон. Проснулся я от шороха тихих голосов. Над расстеленной на столе картой склонилось несколько незнакомых мне людей. Майор сразу уловил мое движение. — Лихо спишь, корреспондент, — засмеялся он, — эдак все интересное проспать можно. Тебя тут Гаевой ждал, в разведку с собой взять хотел. Будить пожалел. — Где он? — вскинулся я. — Полчаса как ушел. Да не горюй, еще не вечер, будет себе работа. Тут ребята «языка» приволокли. Дохлый, правда, «язык», подмороженный, но ничего, скоро очухается. Погоди несколько минут, пройдем, посмотрим. — И он снова уткнулся в свою карту. Я вышел, из штаба и зажмурился от сияющей белизны снега. Спустился к горной речке, плеснул водой в лицо — она обожгла, взбодрила. Чуть левее щуплый человечек тащил от реки ведра с водой. Это был Федулов. Я в несколько прыжков догнал его: — Стой! Тот мальчик. Левой, живой? Он здесь? — А что ему сделается? Живой, — потирая озябшие руки, хмуро ответил Федулов. — Проводи к нему. У меня… дело есть. — Ушел он. В разведку. К перевалу. — Когда ушел? — А сейчас и ушел. Весь взвод товарища лейтенанта Гаевого ушел. — А ты почему не с ними? — Я при бане, — огрызнулся Федулов и подхватил свои ведра. В штабной землянке майор явно ждал меня, разглядывая какой-то яркий журнальчик. — Везет тебе, Петросян, — весело сказал он, — глянь, какая наглядная агитация у этого дохляка «языка» нашлась. — Он пролистнул несколько страниц. — Это карта Баку. Видишь, линеечкой отчеркнуто. Отсюда ветераны возвращаются в фатерлянд, домой то есть. Так сказать, предел мечтаний. Вот это все, синим закрашенное, собственность германского рейха. А что красное — земли акционерного общества «Немецкая нефть на Кавказе». Красиво назвали: «Фриц унд Гретхен акционер-гезелльшафт». — А Гретхен при чем? — Э-э, не скажи… Гретхен у них баба хозяйственная. Ей что детская кофтенка, что бакинская нефть — все сгодится. Ну что, интересно? — Интересно, — согласился я. — Товарищ майор, а можно их догнать? — Кого это? — Да взвод Гаевого. — Так они ж час, как ушли. А в горах без привычки, сам знаешь… — Я до войны альпинистом был. — Что ж молчал? Альпинист им ох как сгодился бы. — Но майор тут же пригасил пыл: — Нет, не пущу. Сгинешь, а мне потом отвечай. Не положено человека одного в горы пускать. — Зачем одного, сопровождающего дайте. Вон, Федулов, тот, что при бане, он же из взвода Гаевого. Вместе догоним. Это мое предложение почему-то развеселило сидевшего у стола незнакомого мне капитана, начальника штаба. — Ну, попал, политрук, в яблочко! Ну, писатель, знаток человеков! Отдай ему Федулова, Виктор, а то рассобачился, стервец, при бане… Морду отъел. Небось сколько патронов в обойме — забыл. Политрук — горный человек. Нашу пехоту догонит. — Ладно, убедили. Только так договоримся: в пекло не лезть. Дойдешь с ними до заставы, где взвод Размадзе сейчас на вахте. Подождешь там, пока Гаевой из разведки вернется. Иначе не пущу. Поднялся, выглянул из землянки: — Федулова ко мне. Федулов тут же явился, полный рвения. — Растоплять по новой? — Глянул понимающе в мою сторону, мол, ясно, кому легкого пару захотелось. — Рубаху чистую надел? — поинтересовался Орлов. — Так точно, товарищ майор. — Ну так пойди, поменяй на старую… чтоб живым остаться. Через пять минут быть тут с полной выкладкой. Политрука поведешь. — К… куды? — Туды, вдогонку за взводом. И чтобы все — полный порядок: патроны, провизии на три… нет, на четыре дня. На двоих. ну, действуй!4
И вот — Федулов впереди, я следом за ним — карабкаемся мы по узкой тропе. Далеко внизу остался лагерь. Наконец и он скрылся в тумане. Страшное это дело, когда в горах в двух шагах ни зги не видно. Кто знает, что впереди — поворот тропы или обрыв. Но вот туман рассеялся. Еще несколько метров подъема, и ровный слой облаков, словно зыбкое серое поле, остался под нами. На фоне яркого темно-синего неба засияли ослепительным блеском вершины, пока безымянные для меня. Впервые за все время обернулся Федулов — ушанка, брови, воротник покрыты инеем. — Глядите-ка, товарищ политрук, догоняем, вон они! — ткнул рукавицей куда-то вперед. Теперь и я увидел вереницу бойцов, карабкавшихся по морене ледника, сползавшего с Главного Кавказского хребта. И вдруг где-то рядом, над нашими головами, застучала пулеметная очередь. Бойцы рассыпались, попрятались — за камни, открыли ответный огонь. Мне достаточно было нескольких мгновений, чтобы оценить весь трагизм ситуации, в которой неожиданно очутился взвод. Немцы каким-то образом проникли в тыл — на вершинку, почти отвесной скалой нависавшую над тропой, по которой мы шли с Федуловым. Пока взвод двигался, как и мы, по узкому проходу, пробитому горной речушкой, бравшей свое начало из ледника, немцы их видеть не могли. Наверное, слышали… И ждали, терпеливо, затаившись, ждали, пока бойцы все, до последнего человека, выйдут на открытую морену, на ледник, который лежал перед нами, словно мятая простыня. — Пришли-приехали… И нам до пули — сто шагов. — Привалившись к скале, Федулов стал лепить самокрутку. — Ты здесь раньше бывал? Сколько, по-твоему, над нами? — Там от такая седловинка. С той стороны проходимая. А отсюда — стенка. Метров сто, а может, больше. До той стороны через ущелье часов пять ходу, а потом метров триста у них на виду. А отсюда… не проходит идея, товарищ политрук… — Так что же, стоять и смотреть, как наших там поодиночке расстреливают? А потом вернуться и доложить: товарищ майор, вот наши шкуры, в полной сохранности… — Да мне их еще жальче. Я ж с ними два месяца… — Сколько у тебя гранат? — Три. — Давай две. Следуй за мной. Предупреждаю: ни звука. — Ой, улетим, товарищ политрук, — Даже улетать молча. — Крик не парашют… Дай, политрук, только докурю. — Федулов явно тянул время. — Останешься здесь. Я не пройду, тогда… сам решишь, что делать. Если бы я на такое решился в пору увлечения альпинизмом, меня бы наверняка дисквалифицировали за лихачество и больше никогда в жизни не пустили в связку. Но здесь не было связки. Не было крючьев. Ничего не было. А был только прижатый к камням и льду взвод, к которому я шел. Не знаю, сколько времени прошло, как вдруг в каких-то считанных метрах я увидел четыре подошвы горных ботинок, два зада, две пары плеч, две каски, а между ними — щиток пулемета. Немцев было там всего двое! Или лока двое. Они устроились очень даже удобно. С наветренной стороны соорудили стенку из снежных кирпичей. На снегу плащ-палатка. Раздалась короткая очередь. Мимо меня прокатились латунные гильзы. Немцы не оборачивались, увлечены. Убеждены, что тыл их надежно прикрывает обрыв и бездонная пропасть. А я ничего не мог сделать. Я прилип к стене, цепляясь руками за выступы, правая нога повисла в воздухе в поисках точки опоры. И я уже не мог на нее опереться, перенести тяжесть тела, уцепиться вон за тот камешек… Открыл бы себя. Но и останавливаться нельзя: затекут, ноги, судорога сведет пальцы, и тогда полет в пропасть, в которую я за все время подъема не глянул. Но все же я нашел точку опоры для правой ноги. Высвободил правую руку. Достал из кармана «лимонку». Сорвал зубами кольцо. Шепотом отсчитал: «Двадцать один, двадцать два, двадцать три» — и каким-то замысловатым движением зашвырнул туда, где торчали эти два круглых зада. Сдернул кольцо со второй гранаты. И в тот момент, когда раздался взрыв, швырнул ее туда же. Снова взрыв. Каким-то единственным, неповторимым способом я бросил, себя на площадку, на секунду оказавшись в полете, который мог оказаться для меня последним. Свалился на камни, схватился за острый выступ, чтобы не съехать вниз под неумолчный, оглушительный треск пулемета. Один фашист был отброшен за снежный барьерчик. Другой навалился на магазин пулемета. Дуло задралось вверх, и струя трассирующих пуль улетала в синее, ясное небо до тех пор, пока край ленты не выбросило из магазина. И лента застыла, как свернувшаяся змея. Разряжать свой ТТ было уже незачем и не в кого. Я снова пододвинулся к краю площадки, к тому месту, откуда взобрался. И вот теперь страх свел скулы. Я увидел отвесную стену и услышал едва доносившийся шум горного потока. Увидел, что до того уступчика, с которого совершил свой цирковой прыжок, теперь не дотянуться. Но и встать я теперь не мог. Меня запросто прошили бы снизу, приняв за немца. Я подполз к тому краю площадки, где, по моим расчетам, внизу должен был ждать Федулов. Действительно увидел его, вжавшегося животом в скалу. Голова задрана вверх. Рот широко открыт. — Все! — крикнул я. — Ну! — раздалось снизу. — Ну а теперь ори, ори во всю глотку, Федулов, чтобы тебя узнали наши. Ори, что ты здесь. Ори, что это я наверху. И Федулов вылетел на открытое место. Рискуя свалиться с обрыва, устроил какой-то дикий танец. Он размахивал винтовкой, шапкой-ушанкой и орал, действительно орал во всю глотку: — Гура-ам! Ашо-от! Левка-а! Хана-а! Фрица-ам! Вылазь! Там наши-и!!! Это я один — «наши». Теперь и я рискнул подняться во весь рост, несколько раз взмахнул над головой шапкой. Винтовки, я это видел, были нацелены на меня. Командир внимательно исследовал меня в бинокль. Наконец он взмахнул рукой. И бойцы стали выбираться из-за камней. Но теперь нужно было самому спускаться. Склон, обращенный к взводу, показался мне достаточно пологим. Я собрал фляги, вещмешки, спальные мешки, соорудил из лыж сани, пулемет и все добро уложил на них и пустил вниз. Убедился: снег лежит прочно. Я встал на вторую пару лыж и — была ни была, авось шею не сверну — помчался вниз. В общем и я и Федулов добрались к взводу почти одновременно. — Какой бог вас привел? — обнял меня лейтенант. — Да вот он, жмет во все лопатки, — показал я на Федулова. — Товарищ лейтенант, — подлетел он, — так что приказание майора… уф… доставить журналиста политрука Пуш… — осекся он: — Петросяна… — Так точно, Петросяна, выполнил. Бойцы, чудом избавившиеся от смертельной опасности, отряхивали снег, собирали разбросанные вязанки хвороста, которые тащили с собой в горы, вещмешки. Федулов был в центре внимания, бойко разглагольствовал: — Ну, подошли. А потом видим — в вас палят. Он тогда — гранаты есть, Федулов? А я — как же, конечно. Он тогда — хап у меня две и по отвесу, как по шоссейке… — А ты? — спросил пожилой солдат. В нем я узнал Ашота, который когда-то подарил мне деревянную ложку во дворе школы. Она и сегодня лежала в моем рюкзаке. — А он мне — страхуй, говорит. Я погибну — ты пойдешь. Чуть поодаль, смущенно переминаясь с ноги на ногу, стоял, смотрел на меня Левой, брат Ануш. Я видел, что ему очень хочется подойти и… неловко. И сам двинулся к нему. — Ну, здравствуй, Левон, — сказал я ему по-армянски. — Вы помните мое имя? — удивился он. — Даже гостинец тебе привез. От сестры. Он зарделся и, будто не расслышав мою фразу, спросил: — А как там внизу, вообще? — Все в порядке внизу. — Я наконец нащупал в рюкзаке узелок, переданный мне Ануш. — Это тебе от сестры. Увидев знакомый платочек, он совсем смутился, не знал, куда девать руки… — А в Сталинграде как? — В Сталинграде дают фрицам прикурить. Да ты бери, бери. Там лаваш, Ануш сама пекла. — А письма нет? — не выдержал Левон. — И письмо есть. Бери, бери. — Спасибо вам! — Он запрятал узелок на грудь, под шинель и вдруг погасил улыбку, вытянулся, глядя мимо меня, приложил варежку к виску: — Разрешите идти, товарищ лейтенант? Я оглянулся. За спиной стоял Гаевой. Он коротко кивнул Левону, а мне протянул бинокль. — Извините, что помешал. Просьба есть. Посмотрите, пожалуйста, вон туда внимательно. Что-то не пойму я… — Что нужно разглядеть, лейтенант? — Внимательно посмотрите правее вон того взгорбочка… — Ничего, лейтенант. Снег. Камни. — Что ж они там, заснули, раз фрицев пропустили? Ведь другого пути, кроме как мимо них, к этой вершине нет. Сколько немцев было там? — Двое. Но лыжня накатанная. И в обе стороны. — Значит, вы думаете, что двое зацепились, а остальные вернулись и снова прошли мимо них? — Мимо кого, лейтенант? — Да мимо Размадзе! Мимо взвода Размадзе! Они же там должны быть! Мы осторожно двигались вперед. Нащупывали и обходила трещины. Время от времени останавливались, чтобы дать подтянуться отставшим. Конечно, в добрые довоенные времена ни один нормальный инструктор-альпинист не выпустил бы на такое восхождение столь разношерстную компанию, неумелую, без элементарного снаряжения. Порывы ветра, казалось, вот-вот сдуют нас с ледника. Крупные хлопья снега, вдруг повалившие с потемневшего неба, застилали глаза. Все тяжелее, хватая ртом разреженный воздух, дышали бойцы. Вот приотстал, опустил на лед ручной пулемет и сам свалился рядом богатырского сложения парень. Я уже знал, что все зовут его Вася-сибиряк… Кто-то из друзей помог ему подняться. Теперь пулемет тащили двое. Затем, глухо охнув, осел в снег солдатик в шинели на вырост — из носа у него пошла кровь. — Ничего, ничего, Илюша, дорогой, — склонился над ним Ашот. — Это горная болезнь. Не смертельная болезнь. Пройдет. — Чаю ему надо, — сказал Левон, — может, у кого есть горячий чай? Вопрос был нелеп — какой тут чай! И потому все промолчали. Ашот запрокинул голову солдата, положил на лицо его снег. Мимо, медленно увязая в снегу, проходили товарищи… И снова весь наш небольшой отряд карабкался вверх. Я шел в цепочке, и мне было стыдно за свой роскошный белый полушубок, так выделявшийся среди их шинелей, за крепкие горные ботинки, которые здесь были несравнимо удобнее кирзовых сапог и валенок. Мне казалось, что мы не на равных, что меня, опытного, сильного, они, впервые очутившиеся в горах, оберегают, прикрывают своими телами от любой неожиданности. На привале, когда, спрятавшись от ветра за скалой, решили перекусить, все вытащили по два-три сухаря. А я нашарил в рюкзаке (да, в рюкзаке, а не в «сидоре», где в уголках мешка по пустой катушке от ниток, чтобы держались брезентовые ремни) пачку роскошных американских галет — тоже забота дивизионного интенданта. На мое; «Угощайтесь», никто не ответил. Все жевали свои сухари. Лишь Федулов на правахпроводника потянулся было, да под взглядом командира отдернул руку. Меня пока не признавали своим. Я был для них заезжим гостем, у которого свой задачи, своя судьба. Вон как косо поглядывали, когда я по старой журналистской привычке решил тут же познакомиться и записать в тетрадку имена, чтобы потом не переврать, не перепутать: «Вася Потапов — сибиряк. Ашот Гукасян (ложка), Илья Резник (длинная шинель), Гурам Челидзе…» Он был веселый парень, этот Гурам. Вокруг него сразу сбились бойцы, а он с серьезным видом, только веселые чертики блестели в карих глазах, рассказывал байку: — Чистая правда, генацвале, — говорил он, пряча усмешку в тонких щегольских усиках. — Сам, лично, на первой странице ихней газетенки читал. — Какой газетенки? — уточнял обстоятельный Вася-сибиряк. — Ихней, фрицевской. Дрянь, скажу вам, газетенка, самокрутку и ту противно делать. Но зато раз в жизни правду написала. Бойцы дружно засмеялись, чувствуя подвох. — Ну, значит, так, — продолжал Гурам, — приехал Гитлер в гости к Муссолини в Рим. Сначала, разговоры там всякие… Потом повел дуче фюрера в музей. Посмотри, мол, дорогой, какие мы герои. То, что мое итальянское воинство из-под Сталинграда драпануло, — чистая случайность. — Прямо так и сказал? Ну, брешешь, — чистосердечно удивился Вася. — Я ж газетенку цитирую. Так вот. Видит фюрер, в одном зале портрет: человек в красной рубашке и с пистолетом. «Кто таков?» — спрашивает. «Гарибальди», — отвечает Муссолини. «А чего он в красной рубашке, большевик, что ли?» — спрашивает грозно фюрер. «Н-нет, — задрожал Муссолини, — это народный герой из прошлого века. А красную рубашку надевал, когда в бой шел, на случай ранения, чтобы кровь не видна была солдатам и их моральный дух всегда был в порядке». — «Здорово придумали, — сказал Гитлер, — значит, и я правильно сделал, что надел желтые штаны, когда против Советского Союза пошел…» Бойцы захохотали так, что эхо, десятикратно усилив звук, отдалось в скалах веселым грохотом. — Тихо! — прикрикнул Гаевой. Не смеяться сил не было. Поэтому еще теснее сгрудились вокруг Гурама, что вполголоса продолжал «травить». Тихо постанывали ребята, вытирая варежками слезы со щек. Пока отряд отдыхал, лейтенант пристроился рядом со мной. — А вы, товарищ старший политрук., погоны уже видели? — Видал… Примерял даже. — Ну и как? — С непривычки неудобно как-то… особо когда шинель надевать. Цепляются, за подкладку. Вам, лейтенант, положены вот такие… Я нарисовал пальцем на снегу: — Тут красный просвет, тут, по бокам, две звездочки. — Ну, мне не светит, — грустно сказал Гаевой. — У меня и кубики, считай, липовые. — То есть как? — не понял я. — А вот, — он достал из кармана гимнастерки бумажку и прочитал: «Выдано… в том, что является курсантом Сухумского пехотного училища. Действительно по 31 декабря 1942 года». Скоро срок выйдет… — Почему курсантом? — Да вы не подумайте чего такого… Нас даже аттестовали лейтенантами. Мы чубы стали к выпускному вечеру отращивать. А вместо вечера приказ: всех на перевал! А это, — он дотронулся до алых кубиков в петлицах, — это товарищ майор Орлов Виктор Петрович распорядился. Было тут дело… снял с одного… И мне отдал. «Вместо ордена, — говорит, — заслужил, — говорит, — командуй. Потом, — говорит, — разберемся…» Смех позади нас снова стал громким. Гаевой обернулся, сердито прикрикнул: — Кому приказано не шуметь?!5
И снова мы шли — все ближе, выше к перевалу. Непонятное оживление царило в отряде: то ли от ощущения близкого отдыха, встречи с товарищами, то ли от высоты… Такое, я знаю по себе, бывает. А вот Гаевой почему-то все больше нервничал, то и дело вполголоса передавал по цепочке: — Отставить разговорчики… Идти тихо… Не шуметь… Котелками не стучать… Еще одной засады боялся, что ли? Но я — то горы знал: на этой высоте с комфортом, таким, как устраивались те два фашистских пулеметчика, уже не расположишься, ночь не высидишь. Наконец мы остановились. Перед нами меж скалами лежала белоснежная лощина. Скалы закрывали перевал, на котором сидела застава «эдельвейсов». В лощине царила первозданная тишина. Ни души, ни дымочка. — Ну замаскировались, черти. Постов не видать… Да что они, позасыпали все? — недоуменно воскликнул Гаевой, когда мы, по всем расчетам, почти вплотную приблизились к той части лощины, где сидела застава Размадзе. Федулов первый заметил поодаль фигуру солдата. Тот стоял, прижавшись к скале, лицом к перевалу, опершись на винтовку. Он не обращал никакого внимания на наш отряд. Федулов подбежал, хлопнул солдата по спине: — Че, кореш, неласково гостей встречаешь? — И вдруг попятился. От удара снег, запорошивший солдата, осыпался, и в мареве сверкавших на солнце снежинок стало видно окаменевшее, восковое лицо, губы, сжавшие дотлевшую до самых усов самокрутку. Федулов все пятился, не смея отвести взгляда от замерзшего солдата, споткнулся обо что-то, упал. У его ног торчал ствол пулемета. Лихорадочно, по-собачьи, Федулов стал разгребать снег. Он не заметил, как рядом с ним опустились на колени, стали шарить в снегу Гурам, Левон. Сначала они увидели лишь руку, сжимавшую гашетку пулемета… Где-то рядом прощупывали снег и другие бойцы. Кое-кому попадались просто валуны. Андрей и Ашот вырыли еще двоих замерзших бойцов… Из-под неловко накинутой плащ-палатки на солнце сверкнули, словно капельки крови, кубики в петлицах. — Ну вот и Размадзе… — тихо сказал Гаевой. — Он там, внизу, в нашей землянке бутылку коньяка припрятал. До Нового года, говорил. А я ему — чего держать, выдохнется… А он мне: выпить сейчас — тактика. Сохранить — стратегия… В этот миг раздался взволнованный возглас Левона. — Сюда, сюда! — кричал он, размахивая автоматом. Он стоял у входа в блиндаж, если можно было так назвать это странное сооружение из досок, камней и снега. На снежном козырьке был виден серовато-желтый налет, будто там, в черной глубине, что-то горело, дымило совсем недавно. Круг света от фонарика, включенного лейтенантом, лихорадочно прыгал в зияющей темноте. Сначала показалось, что землянка пуста. Затем удалось разглядеть: громадный, двухметрового роста парень в ватнике, который словно драли зубами волки, задубевшем от черной смерзшейся крови — видимо, граната разорвалась рядом, — лежал лицом к двери, широко раскинув руки, будто защищая, прикрывая собой что-то дорогое. Левой, словно заранее зная, что найдет там, в глубине, ринулся мимо нас, приподнял, сдвинул гиганта, опустился на колени: — Теплая… она еще теплая… Я не заметил, куда бойцы отнесли мертвых. Мертвые освободили место для нас, живых, и для единственного своего товарища, девушки-санинструктора, которая была еще жива. Если она очнется, может быть, расскажет, что тут произошло. Да мы и сами представляли себе, как это было. …Метель бушевала несколько дней, а когда она утихла, лыжники — «эдельвейсы» устремились с перевала на заставу Размадзе, Они точно все рассчитали, знали: мало кто мог выдержать такой ураган и мороз. Вот один распахнул вход в землянку, швырнул гранату. Потом для верности дал очередь из автомата. Потом немцы проложили лыжню вдоль всей позиции. Ее и сейчас было видно. Убедились, что вся застава погибла, и ринулись в тыл, оседлали вершину, которая господствовала над проходом. Судя по следам, фашистов было немного, человек пять. Ну, судьба двоих мне известна. А остальные трое, куда ушли они? За подмогой? В дымном блиндаже, рядом с полыхавшей огнем железной печкой, сделанной из бочки для бензина, в свете коптившего неимоверно каганца — расплющенной сверху снарядной гильзы — спали рухнувшие от усталости, долгого пути бойцы, мои новые товарищи. Лишь двое не спали: пожилой Ашот и юный Левон. Ашот, видно, уже давно растирал маленькие, словно детские, босые ступни и приговаривал в такт ласковым, однообразным движениям: — Ничего… ничего, Нюся, слава богу, немного прихватило. Ты не стесняйся меня, дочка… у меня дома тоже такая… ей шестнадцать… вот теперь больно будет… да? Девушка жалобно застонала. — Хорошо… — продолжал Ашот, — это кровь по жилам пошла. А теперь, — он говорил с девушкой, словно с ребенком, вытащил из-за пазухи согретые теплом его тела портянки, — теперь портяночки намотаем. А теперь валенки натянем. И рукавички… А теперь, Левон, давай флягу! Теперь пей. Нюся испуганно замотала головой. — Пей, говорю. Ты солдат — значит, пей. — Ой, — задохнулась Нюся, — гадость какая! — И вдруг тихонько засмеялась. — Никогда не научусь эту дрянь пить. — И не надо учиться. А сейчас — пей. Она смотрела на Гукасяна изумленными, округлившимися глазами, потом тихо спросила: — А где наши? Я помню — страшное что-то было. Огонь, гром… — Все здесь… все. А теперь спать надо. — А ты, Левка, откуда взялся? — К тебе шел, — серьезно ответил Левон. — Ну вот и садись теперь сюда, поближе, — сказал, уступая свое место Ашот. — Садись — и молчи. Пусть она спит. В блиндаж заглянул и поманил меня пальцем Гаевой. Я выбрался на уже утоптанную площадку, от которой в разные стороны разбегались прорытые в снегу траншеи, ведущие к постам. Вслед за мною вышел Ашот. То ли извиняясь за что-то, то ли поясняя мне, новому человеку, сказал: — Ах, дети, дети… Даже в ледниках находят друг друга… — Гукасян! — окликнул его Гаевой. — Вернитесь в блиндаж, возьмите с собою еще двух бойцов, поднимитесь во-он на тот гребень. В снег заройтесь и глядите в оба. Задача ясна? Минут сорок прошло, пока передовой дозор выбрался на гребень и как бы растворился в белом пространстве. Я стоял рядом с Гаевым, выжидающе помалкивал, постукивал ботинками, пытаясь согреть озябшие ноги. — Да… хорошо в штабе пальцем по карте водить, — вроде бы ни к кому не обращаясь, пробурчал Гаевой. Я пожал плечами. Что отвечать? Лейтенант поднял бинокль и в который раз стал шарить по белым склонам и черным скалам. И опять, будто обращаясь не ко мне, а к этой белой пустыне, сказал: — Что ж вы тянете? Что ж вы нервы мои, как веревочку, мотаете, сволочи?! Вы ж должны вернуться… Ты как думаешь, Арам, — он впервые обратился ко мне вот так, по имени, без всяких там «товарищ старший политрук, старший лейтенант», и это означало, что мы перешагнули наконец рубеж, за которым оставили деление на старших и младших по званию, что все мы теперь в одной связке перед лицом белого безмолвия, смерти, смотревшей на нас с белых зубчатых вершин, с белого языка огромного ледника, сползавшего с перевала. — Пока я ничего не думаю, Андрей, — в тон лейтенанту ответил я. — Пока ориентируюсь на местности. А Гаевой снова повторил, еще резче, злее, чем в первый раз: — В штабе по карте пальцем просто водить… А нам что теперь делать? Размадзе должен был тут крепко сидеть. А моя задача другая — без остановки двинуть во-он по тому хребтину, — и он указал рукой накотрог, который отсюда, снизу, казалось, напрямую соединялся с вершиной горы, у которой словно ножом была срезана острая макушка. — И дальше, за ту гору… Хорошо фрицу затылок почесать. А теперь? Заставу оставить нельзя — это факт. А там, внизу, товарищ майор ждет не дождется данных разведки. Хоть разорвись. — Сколько их оставалось здесь… перед бураном? — спросил я. — С Нюсей двенадцать. — А если разделить твой отряд? — Сориентировался… Я же к этому и веду. Продержишься пару дней, Арам? Лучших ребят тебе оставлю… Сверху, с нашей тайной заставы, раздался свист. Оттуда, из-за камней, Ашот махал нам рукой, стараясь привлечь внимание. Андрей снова вжал бинокль в глазницы. Даже сквозь трехпалые варежки было заметно, как напряглись его руки. — Ну вот, давно ждали. Я тоже схватился за старенький бинокль, на котором было выцарапано «Размадзе», память о командире заставы, которого я живым никогда не видел. Сначала перед моими глазами плясали два белых пустых круга. На них то появлялись, то исчезали зубцы вершин, куски синего неба. Потом я повел бинокль ниже и тут наконец заметил вереницу людей в белых маскировочных халатах, около роты… А у нас — взвод неполного состава. Вот головной лыжник притормозил у черной полосы-трещины. Сразу же из-за его спины выехало еще два егеря, перекинули какие-то жерди, возможно, складную лестницу через трещину. И передний немец неловко, не снимая лыж, зашагал по «мосту». За ним последовали остальные. У отряда было что-то вроде обоза. Прошлой зимой, под Москвой, я уже видел такие двухметровой длины лодки-плоскодонки. В них практичные гитлеровцы волоком вытаскивали раненых с поля боя. Сейчас несколько таких лодок были заполнены с верхом. Гаевой тоже внимательно рассматривал цепочку «эдельвейсов». Комментировал вслух: — Все хозяйство волокут. Даже бревнышки для блиндажа в два наката волокут… Небось там и печка, и горючка для нее, и кофий в термосах. И еще чего-нибудь покрепче… А осторожничают, черти, видишь, дозор головной выставили. Неужели нас высмотрели? Не должны бы. Небось просто устав соблюдают… Вслед за лейтенантом я перевел бинокль вправо и увидел еще трех лыжников, которые, далеко опередив колонну, стремительно неслись по склону снежного цирка. Изредка они тормозили, внимательно осматривались. И снова летели вперед. Классные горнолыжники, ничего не скажешь. — Все рассчитали, — пробормотал Гаевой и добавил: — Точно! Детали одной не учли — что мы здесь. Небось думают, что мы там внизу сидим и ждем, когда после бурана снег спрессуется. Вскоре и без бинокля я мог разглядеть сторожевое охранение фашистского отряда. Рядом со мною расположился монументальный Вася-сибиряк. Он не спеша уложил в небольшой нише из камней четыре гранаты — «лимонки», подровнял их. Гранаты напоминали кротов, уткнувшихся носами в снеговую стенку. Потом Вася вытащил из подсумка запасной автоматный диск и поставил на ребро рядом с гранатами. Еще прислонил к стенке винтовку — из тех, что остались от погибшей заставы. Выставил автомат в щель амбразуры, примерился, пробормотал: — Для этой штуки рано. Отставил автомат, взял винтовку, прицелился и, удовлетворенный, откинулся: — Ну, теперь погодим маленько. А передовая тройка лыжников подходила все ближе. Вот они миновали тот участок, над которым затаились Ашот и еще два бойца. Гаевой все медлил… А сибиряк неторопливо, основательно пристроился у амбразуры, бормоча под нос: — Возьмем на мушку от того хорька… В глаз целить не будем — шкура не ахти… Теперь и голова колонны приблизилась к нам, втянулась под скалу, на которой затаились наши. И тут я увидел, как на правом фланге нашей позиции вскочил лейтенант Гаевой, дважды махнул рукой, а потом выстрелил из ракетницы, но не вверх, как это обычно делают, а целя прямо в переднего лыжника. Зеленая звезда зашипела, завертелась, рассыпая огненные брызги перед немцем. Ошарашенные егери замешкались, промедлили какие-то считанные секунды. И тут раздались автоматные очереди. Рядом со мною щелкнул выстрел винтовки. Немец, словно его ударили в грудь, упал на спину. Одна лыжа задралась вверх, стала вертикально, как шест, как веха. — Все, был хорек, — удовлетворенно сказал Вася, клацнул затвором винтовки и снова тщательно прицелился. — А теперь шлепнем от того лиса, чтоб хвостом не вертел… Снова щелкнул выстрел, точный, охотничий: — От так… неча зад задирать, однако… А я все еще ни одного выстрела не сделал. Для моего ТТ дистанция была пока далековатой. Слева от меня, будто слившись с автоматом, палил Левон. Я заметил… что глаза его плотно зажмурены, на лице отрешенная решимость, и понял, то это для него первый бой, первая пальба не по мишени, а по настоящему противнику, которого он так отчетливо, близко увидел перед собой. Я хотел было подползти к нему, но Федулов опередил. Резко дернув паренька за полу шинели, бросил зло: — Что палишь в белый свет, как в копеечку? Патронов завались, что ли? Автомат Левона замолк. Сам он словно бы очнулся: лицо растерянное, виноватое, совсем мальчишечье лицо. Я пристроился рядом, коснулся его плеча: — Страшно? Левон отчаянно замотал головой: нет, мол. — Страшно, — сам ответил я. — А ты про себя не думай. Про дом свой думай. Про маму. Про Ануш. Если бы твою сестру кто захотел обидеть, ты заступился бы? Левон смущенно улыбнулся. Поосновательнее приладился к автомату, прицелился и дал короткую очередь, спокойно, четко, как на полигоне. В отставшем немецком санном обозе засуетились, что-то поспешно стали устанавливать. И вдруг раздалось шипение и негромкий разрыв мины. Третий разрыв веял наши позиции «в вилку». Донесся чей-то стон. Мимо прошмыгнула с санитарной сумкой Нюся. А сибиряк Вася, все так же, с присказкой: — Ну-ка, вороне в глаз… — выстрелил, чертыхнулся. — Эх ты, Вася-мазила… Минометчики заметили, что и к ним пристреливаются, перебрались за большой валун. И тут ожила скала над лощиной, в которой залегли немцы. Сверху открыли огонь Гукасян и двое бойцов, что пошли вместе с ним. Немцы тоже стали палить вверх, по нашей засаде. Но попасть им было так же нелегко, как по летящей высоко птице. Шанс попасть почти нулевой. Немцы стали переползать поближе к скале, в «мертвую» зону. И тогда там, наверху, наши товарищи, не таясь, встали во весь рост, придвинулись к самому краю обрыва. Их очереди взрывали снег, выбивали искры из камней рядом с егерями, в нескольких шагах от миномета. Я увидел, как Гукасян закинул за спину ставший бесполезным автомат и стал в обнимку с огромным камнем. Потом уперся в него плечом, подозвал еще одного бойца на помощь. Это было похоже на невиданный сеанс классической борьбы с противником совершенно другой весовой категории. Мне поначалу даже показалось, что Ашот просто сошел с ума. Но огромная глыба слегка шевельнулась, потом стала раскачиваться и вдруг стронулась с места и пошла, пошла вниз, увлекая за собой другие камни и все увеличивающуюся массу снега. Загремела лавина. Она сошла так стремительно, что немцы ничего не успели, предпринять. Белая масса накрыла и отряд и миномет… Стрельба смолкла. Пораженные, смотрели мы, как оседает, искрится снежная пыль, как сверкает радуга над тем местом, где только что был враг. А на скале, воздев руки вверх, что-то радостное кричал Ашот. И тут я увидел Гаевого. Он шел как-то странно, боком, словно пьяный. И упал бы, и скатился к нашим ногам, если бы его не поддержал Левон. — Вы ранены, товарищ лейтенант? — удивленно спросил он, словно бы, сомневался, что их лейтенанта вообще могла тронуть пуля или осколок. Я тоже подскочил к Андрею. Коричневое от горного загара лицо его стало каким-то серым. Он улыбнулся виновато: — Что-то голова закружилась… Сначала думал, может, камнем в плечо двинуло… а оно вот так…6
Андрей стоял, привалившись к камню у входа в землянку. Там, в полутьме, белела бинтами чья-то голова. Еще один раненый лежал, укрытый телогрейкой. Нюся, словно заправский врач, командовала Левоном, превратившимся на время в медицинского брата. — Йод, — строго бросала она. Левон мгновенно вкладывал в вытянутую руку склянку. — Тампон! — Чего?.. А, бинтик, на… Наконец перевязка была закончена. Нюся обернулась. — Трое раненых, товарищ лейтенант. — Три с половиной, — сказал Андрей и качнулся, с трудом устоял на подгибавшихся ногах. — Ой? И вы?!. Куда?.. Нюся бинтовала плечо Гаевого. В одежде он казался могучим, широкоплечим богатырем. А оказалось — худенькая спина, ребра можно пересчитать. Нюся перевязывала, приговаривая успокоительно: — Ничего… вам еще повезло. Кость целая. Прямо такой умница осколочек! Пожалел. Только вынуть его не смогу. Резать надо. И это даже не страшно. Тут морозище, микробов нету. А рубашку нижнюю и гимнастерку я отстираю и зашью потом. Вот натаю снега в котелках и постираю. Вода мягкая — без мыла можно… — А, дьявол, — отреагировал Гаевой. — Что, больно? Шевелить рукой не надо… Утихнет… — А, черт… пошел в разведку называется, — мрачно выдавил Гаевой. Я открыл рюкзак, вытащил запасную смену белья, свитер, протянул ему. — Перестань ныть, командир. Согрейся, поспи, потом разберемся. — Чего уж разбираться… Мы с Нюсей кое-как натянули на него рубаху и свитер, накинули на плечи ватник. И он тут же, привалившись здоровым плечом к стене, забылся. И Нюся, обхватив подбородок руками, задумалась, затихла. Левон сидел рядом, не спуская с нее горячих глаз. Я чувствовал, как трудно пареньку не прикоснуться к руке девушки, не сказать ей ласковое слово. Что он нашел в Нюсе такого особенного? Курносая, в капельках веснушек, простецкое круглое лицо, коротко остриженные светлые волосы. Обыкновенная девчонка, каких тысячи. А вот для него — одна-единственная. Левон все же протянул руку, дотронулся до ее плеча, и Нюся тихонько, чтобы никто не заметил, потерлась щекой о его ладонь… Мне нужно было кое-что набросать в дневнике о минувшем бое, дне. Я раскрыл полевую сумку, вытащил тетрадку, где у меня были заметки для будущих очерков, статей, строки будущих стихотворений и даже первые главы давно задуманной поэмы. — Вы кому пишете, товарищ старший политрук, если не секрет? — тихонько спросила Нюся. — Девушке? — Ах, Нюся, девичье любопытство всех чувств на земле сильнее. — А она красивая? — А у тебя мама жива, здорова? — Угу. — Так это письмо твоей маме, Нюся. — Ой, шутите! Вы даже адреса ее не знаете! — Это ничего! Вот однажды утром выйдет она на крыльцо, развернет газету и прочтет про то, как ее дочка в горах воюет. — Что вы, не надо! Я ж ей писала, что в госпитале, в санатории под пальмами работаю. Мандарины кушаю… А вы про такое! Мамка у меня махонькая, слабенькая. Она даже мышей боится. — А ты сама разве ничего не боишься? — Боюсь, всякий день боюсь, — вздохнула она, — особенно когда раненого тащу… Пока вниз по льду — ничего. А как снег глубокий или в гору надо — прямо сил нет. У нас ведь как в правилах записано? Чтобы через восемь часов раненый боец был эвакуирован в дивизионный госпиталь. А где он, госпиталь? Я и есть госпиталь… — Нюся отвернулась, всхлипнула. — Вы лучше стихи красивые напишите, — подал голос Левон, — чтобы можно было выучить. — Можно и стихи. — Правда? — обрадовалась Нюся и простодушно попросила. — Вы как сочините, дайте слова списать, ладно? У меня даже тетрадочка специальная была — там разные песни хорошие про любовь. Правда, ее ребята на курево разодрали… Ну, ничего, я и так запомню. — А у вас в тетрадке строчки вон там, как стихи, — заметил зоркий Левон. Я никому никогда не давал читать еще сырые, с моей точки зрения, строки. Но тут неожиданно для себя протянул Левону тетрадку. Нюся заглянула через его плечо, разочарованно протянула. — Не по-нашему… — Это по-армянски, — сказал Левон. — Можно я вслух почитаю? Левон читал хорошо. У него был простуженный, но звучный голос. Я давно не слышал, как другие читают мои стихи. И ещё мне странно было, что Нюся так внимательно слушает непонятные слова. А может быть, я обольщался и она просто слушала голос Левона? — А у нас в Вологде леса ясные, светлые, — задумчиво сказала девушка, когда Левон замолк, — луга заливные. Выйдешь в поле — от края до края все травы да травы… а дальше лес синий. А над ним небо голубое и белые облака плывут. Тихо-тихо… В глубине послышалась возня — это поудобнее устраивался молоденький солдат-узбек. — А ты пустыню видела? Солнце там вот какое огромное. Теплое-теплое. На песке сидишь, как на печке. И солнце над тобой тоже печка, — он зябко потер руки и вдруг тихонько запел. — Это что за самодеятельность? — проснулся Гаевой, не сразу поняв, где он и что с ним. — Тс-с-с, он про свой дом поет, — шепнула Нюся. — Эх, дом, дом, — вздохнул пожилой усатый солдат. — Мою хату ветром сдуло, пеплом запорошило. — Ничего, будет и на твоей улице праздник, — окончательно проснулся Гаевой. — Покеда по моей улице фриц ходит, — зло ответил солдат. — Гомель слыхал? От него, говорят., одни головешки остались. А у меня там баба, дитенки… — Солдат повернулся ко мне. — Тебе, товарищ политрук, не понять, твоя Армения в тылочке. Она-то и войны настоящей никогда не бачила. Я не успел ответить, как вскинулся Ашот Гукасян. — Это моя земля в тылочке? Армения никогда войны не знала? — с горечью сказал он. От волнения Ашот с трудом подбирал русские слова. Акцент его стал особенно резким. — Я был совсем… совсем мальчик, когда турки сожгли мой дом. Зарезали всех братьев, сестер. Семью… Да что — семью! Весь мой народ хотели уничтожить! Реки были красные от крови. Младенцам головы о камни разбивали… — Ой, да они что, фашисты? — горестно и недоуменно воскликнула Нюся и, сама не заметив, сжала ладонь Левона. — А ты что думала, фашизм так сразу и родился? — сказал я. — Тогда, в пятнадцатом году, во время прошлой войны, немцы помогали своим союзникам туркам. А сегодня турецкая армия стоит на нашей границе, только и ждет, когда «эдельвейсы» одолеют Кавказ, нас с вами. — Мы что, — пробурчал усатый, — мы тут сидим, тропочку охраняем. А их, тропок, вона сколько по всем горам. Каждую щелку не убережешь. Не знаю почему, но тут я вспомнил одну историю, которую когда-то в детской книжке прочитал, и неторопливо стал рассказывать о том, как шел однажды голландский мальчик домой и вдруг видит — вода сквозь плотину сочится. Он знал — капля за каплей размоет, снесет плотину. Люди погибнут и цветы. На их земле много цветов. Вот и заткнул он ладонью эту щелку. И стоял, пока не замерз на холоде, пока не пришла подмога. Вот и мы стоим, всего одну тропку охраняем, защищаем. А за нами весь берег — от Новороссийска до Батуми. И люди наши, и цветы… И пока мы стоим… Я замолк на полуслове, заметив пристальный, изучающий взгляд Гаевого: — Ну, комиссар, смотри, какую политбеседу провел, — сказал он и, поняв мое смущение, добавил: — Все правильно говорил. Из данной беседы, товарищи, вытекает… Он попытался рубануть воздух рукою в подтверждение какой-то своей мысли, но скривился от, резкой боли. Мы спали, тесно сбившись, прилившись друг к другу, укрывшись плащ-палатками. Но и это не могло уберечь от дикой ночной стужи. Время от времени раздавались то пушечные залпы, то рокот далекой канонады. Это лопались; ледники. Сходили вниз лавины. Лишь перед рассветом удалось забыться. И тут же мне привиделся лес, сомлевший в лучах жаркого солнца, и тоненькая длиннокосая девушка. Она стояла под деревом и прислушивалась к голосу кукушки, и считала, тихонько шевеля губами: раз, два, три… Я очнулся. Но голос кукушки все не замолкал в ушах. Хотя нет, это была не кукушка. Но что означал этот сухой, отрывистый перестук, понять я не мог. Осторожно, чтобы не потревожить товарищей, выбрался из-под плащ-палатки, вышел из землянки. Дозорных было двое. Зарывшись в снег, лежал, наблюдая за «тропочкой» сибиряк Вася. А чуть поодаль, возле расщелины, где мы вчера похоронили погибших товарищей из взвода Размадзе, похоронили молча, без салюта — надо беречь патроны, — стоял Ашот Гукасян и бил, бил по скале обломком немецкого штыка. — Кончай, — сказал ему Вася, видно, уже не в первый раз, — поднял, понимаешь, шум, небось до самого Сухуми слышно. — Фанерная дощечка до первого весеннего дождя. Или пурга сметет, — отозвался Ашот, не прекращая работу. — Ты хоть имена напиши. Без имен что же это будет? — Хачкар будет… — Чего, чего? — Как это по-русски… — задумался Ашот. — Крестный камень по-русски. Плита над прахом умерших. У нас говорят: не поставишь хачкар — душа в рай не попадет. — Ты что, в бога веришь? — Не верю я в бога, — рассердился Ашот, — в человека верю. В память людскую верю… Только кошки забывают. — Это точно, кошки не собаки, — Вася скрутил «козью ножку», — на, Ашот, покури, а я подсоблю. Вася встал, взял из его рук обломок штыка, саданул по нему изо всей силушки и… штык вылетел из рук. — Эх, Вася, Вася, камень понимать надо. Поймешь, тогда он мягкий, как сыр, станет. Знаешь, что из камня можно сделать? Все. Хочешь — дом. Хочешь — храм. — А ты что, на гражданке тоже камни бил? — Каменщик я. И отец и дед… К любому хорошему дому в нашем селе подойди, спроси: кто строил? Гукасяны — ответят. Вот кончится война, приезжай, тебе дом построю. Из розового туфа. Как утро красивый. — Не-е-е… в горах тесно, голо. Вот у нас в тайге — каждое дерево в лицо узнаешь. — Невесту тебе найду, — не унимался Ашот. — Знаешь, какие у нас девушки? Помнишь сестру Левона? Все такие. — Уж больно черна да тонка… Моя Верка погабаритнее. — Девушка твоя? — Жена, — широко улыбнулся Вася, — и сынок весь в нее, Василь Васильич. Второй годик. Башковитый мужик… Неподалеку от землянки меня ждал еще один сюрприз. Лейтенант Гаевой стоял лицом к каменной стенке и, перебирая по ней пальцами, цепляясь за выступы и выемки, тянул свою раненую руку все выше и выше. Боль, видно, стала нестерпимой, потому что он застонал, выругался и сел прямо в снег. — Ты что, сдурел, у тебя же там осколок! — Тренируюсь, — смущенно усмехнулся Андрей. — Вот проклятая! Всю душу вымотала. Сиди теперь здесь и жди у моря погоды. — Слушай, Андрей, разведку поведу я, — сказал как можно решительнее. — Хочешь, чтобы майор за тебя мне голову открутил? Но напоминание о майоре Орлове еще более укрепило мою решимость. Я вспомнил тот неприятный разговор в окопах под Туапсе в рассветный час, когда, он прямо сказал: «Боец ты хреновый, занимайся своим делом». А на войне какое дело «свое», какое «чужое»? — Товарищ лейтенант, — сказал я официально… — Товарищ старший политрук, — в тон мне отозвался Андрей. — Между прочим, ты меня ведь по старинке политруком называешь. Институт политруков и комиссаров в армии отменен. Теперь я для тебя просто старший по званию. — Ну и что? — Теперь я как старший по званию могу и приказать. — Что же ты хочешь при-ка-зать? — обиделся Гаевой. — Объяснить мне задачу, поставленную перед отрядом. — Ну, это пожалуйста, — вздохнул Андрей и перекинул на колени планшет. — Ну, смотри. Вот мы, а вот они. По прямой — рядом. Но это дуриком под огонь лезть, как они давеча. Реальный путь — в обход. Вот по этому отрогу, потом по хребту… Где-то там надо затаиться… На горе Безымянной. Он перевел взгляд от карты к реальной вершине, макушка которой выглядывала из облаков там, на «фрицевской» стороне. — Видишь красавицу? Так вот, план минимум — разведать всю ихнюю дислокацию, изучить пути доставки боеприпасов, график смены застав… План максимум: хорошо бы «языка» раздобыть, желательно офицерского звания. — Ясно. Тогда слушай приказ. Передать в мое распоряжение людей для выполнения задачи. Кого, сколько — на твое усмотрение. А ты останешься тут. Другого варианта нет. Сам посуди. — Что нет, то нет, — Гаевой потерянно пошевелил рукой… Моя разведгруппа собиралась в путь, Ашот Гукасян разулся и стал поверх портянок обматывать ноги бумагой-вощенкой, которой переложены в ящике гранаты — «лимонки». Затем снова втиснулся в сапоги, притопнул. — Молодец, Гукасян, — сказал Андрей, — народная мудрость, так сказать. Всем рекомендую. Никакой мороз не будет страшен. Пока Гурам, Левон, Вася переобувались, Нюся приставала ко мне просительно, жалобно. — Товарищ командир, ну возьмите… — Сказал — нет! Не женское это дело. — Вот еще! А если ранит кого? — Это она за Левку своего драгоценного боится, — ехидно бросил Федулов, — везет же пацану на бабью ласку! То одна… то другая… — Тебя, Федулов, как зовут? — поинтересовался Ашот. Федулов в ответ повертел пальцем у виска. — Имя твое как? Мама как тебя называла? — не отставал Ашот. — Мама? — лицо Федулова вдруг обмякло. — Славик… Славик я, Вячеслав. — Вот видишь, имя у тебя хорошее, а ты… — Что «а ты»? — взъярился Федулов. — Все вы тут чистенькие, благородные, героев из себя строите. А Федулов вам — дерьмо на палочке! Выходит, раз в плену был, так всю жизнь не отмоешься? Только я проверенный уже! В штрафбате оттарабанил… По всем правилам. До первого ранения… — Что ты несешь? — я даже привстал. — А вы не знали?! В разведку небось таких не берете?! — Возьму, — отрезал я. — Возьму тебя в разведку. Собирайся. — Ну, товарищ командир… — опять заныла Нюся. Но я от нее просто отмахнулся. Сейчас достаточно дел посерьезнее. Снаряжать отряд к альпинистскому переходу высшей категории трудности, да еще зимнему, дело нешуточное. Неучтенная мелочь может обернуться драмой для всех. Андрей вздохнул, глядя на лежавшую перед ним небольшую горку провизии: — Да, не густо… Сухари, две банки тушенки… Совсем не густо. А ну-ка, вынимай, что у кого из жратвы осталось. Бойцы зашевелились, протягивая лейтенанту жалкие остатки пайков. Я вынул и сунул в общий котел злосчастные галеты. Левон вытащил из-за пазухи беленький узелок, развернул его, положил на сухари остатки лаваша и сыра. Нюся подошла к Левону, как-то нежно и осторожно прикоснулась к белой косыночке, в которую был завернут лаваш. — Хочешь — возьми, — обрадовался паренек. — Это Ануш, сестра, вышивала. Нюся прыснула, словно он сказал ей что-то очень смешное. — Нет, ты представляешь: сапоги, шинель, а на голове — косынка! Умора! — Она обернулась, приглашая и нас представить себе эту забавную картину и посмеяться. Но все молчали. Тогда Нюся аккуратно сложила косынку уголок к уголку — и сама сунула снова Левону за пазуху, аккуратно застегнула на нем шинель. — Потом подаришь. Вернешься — и подаришь. Андрей тем временем разложил продукты на две равные части. Подумал, отделил от своей еще половину, придвинул ко мне. — Нам сидеть. Вам идти. Ну вот, кажется, и все. Ребята медлили. — Перекурим на дорожку, — сказал Вася и вытащил кисет с махоркой. — У кого завертка найдется? Все молчали. Тогда я вынул свою неразлучную тетрадку. Вырвал из нее чистый листок. Еще несколько рук протянулось ко мне за бумагой.7
Мы вышли задолго до рассвета. Выло ясно и звездно — здесь, на высоте, звезды гаснут позже. Снег слежался. Шагать было сравнительно легко. Я оглянулся. Короткая цепочка черных силуэтов. Словно мазки краски стального цвета — отсвет луны на плечах, рукавах маскировочных халатов. А за спиной замыкающего оставался след, напоминающий длинную, узкую, извилистую трещину. Мы шли медленно. Куда медленнее, чем хотелось бы. Молчали. Зачем тратить силы на слова? Только скрип снега да шумное дыхание идущего следом, за спиной, в двух метрах — словно тихий и однообразный аккомпанемент к голосу гор: к пушечным залпам лопавшегося от мороза льда и камня или к вдруг нараставшему грому невидимых в ночи лавин, разбуженных этими залпами. Потом я сделал шаг влево. Тому, кто шел за мною след в след, не нужно было объяснений. Он молча миновал меня, вышел вперед, и я, стал на его след. Теперь он прокладывал тропу. Теперь он, словно слепец, тыкал перед собою в снег длинной суховатой палкой, проверяя путь, и вел отряд за собою. Горы мерцали в лунном свете. Они казались совсем рядом. И отрог хребта, в тень которого мы скоро должны были войти, и зубчатая линия гребня, до которого нам предстояло добраться, пройти, проползти до еще неизвестного мне зубца или впадины и там затаиться на весь долгий день. Будет ли новый день таким же ясным? Шагать становилось все труднее. Мы вышли на камни, одетые льдом. Увеличилась крутизна ската. Теперь приходилось рубить ступени. Могучий сибиряк Вася работал ледорубом, словно донецкий шахтер киркой. — Руби белый уголь Кавказа, — подбодрил его Гурам. — Слушаюсь, генацвале, — отозвался Вася. Ребята даже теперь не теряли чувства юмора. Это неплохо. Но вот мы оказались на крохотной площадке перед отвесной обледеневшей стеной. Такие стенки даже на картах-трехверстках, какая лежала у меня в планшете, не обозначаются. А может быть, ее и не было тогда, когда делались съемки этих диких, пустынных мест. То был каток, поставленный вертикально. Мы уперлись в него и остановились. До гребня было всего несколько метров, но как их преодолеть?.. Какое-то время все растерянно молчали. И вдруг Левон сказал: — Пирамида… — Товарища Хеопса или товарища Рамзеса? — мрачно съязвил Гурам. — Нет, как в школе, на спортивном празднике. Вася сразу все понял и поддержал Левона с неожиданным азартом: — Два стали на корточки. Один, им на плечи — и присел. К нему на плечи — еще один. Потом — р-р-раз, встали и вон до того выступчика дотянулись… А? Я не помню, чтобы не то что зимой, летом в горах альпинисты проделывали подобные номера на краю отвесного склона. Но война вносила и в альпинизм такие коррективы, которые никогда никому и не снились… Да, мы, конечно, предприняли какие-то возможные меры предосторожности, страховки. Но как знать, смогли бы мои товарищи — и каким образом — удержать гроздь из четырех тел, если бы она начала скользить вниз. И вот эта единственная в своем роде пирамида, на вершине которой был я с ледорубом в руках, начала медленно выпрямляться… выпрямилась… застыла. И терпеливо, нерушимо стояла, пока я вгонял крюк и крепил на нем веревку, пока вырубал уступ для упора ноги, потом еще один уступ там, где я должен был вцепиться в лед рукой и, подтянувшись, ухватиться другой рукой «за тот выступчик». И мне все это удалось. Я лег плашмя на кромке стенки, прополз несколько метров по скользкому, градусов в тридцать, скату до острого, выраставшего из самых недр хребта камня, показавшегося мне надежным. Именно за него удобно было захлестнуть веревку. Потом я вернулся и позвал: — Давай! Первой появилась голова Ашота. Он ухватился за мою руку и выполз, тяжело дыша, пофыркивая, словно морж, выбравшийся из воды. — Ползи выше, следи за веревкой, — шепнул я ему. Вот так, один за другим, выбирались по ледяной стене мои товарищи. Вот, кажется, последний. Я ухватил… тоненькую руку в варежке. — Черт побери, ты?! Передо мною было лицо Нюси. — Да тяните же, тяните… потом, — прокряхтела она и вьюном проползла, мимо меня, довольно больно двинув в плечо санитарной сумкой. Последним выбрался Левон. Я не мог успокоиться от негодования и злости на самого себя. Как это за всю дорогу ни разу не удосужился оглянуться и пересчитать идущих со мною людей. Хотя что это теперь меняло? Назад эту настырную девчонку не отошлешь — замерзнет, пропадет в горах. Но и так оставить подобное самовольство тоже нельзя. Я повернулся к бойцам, притихшим на пятачке, среди камней. — Сержант Чечеткина, как вы сюда попали? — Следом шла, — жалобно и все-таки с вызовом ответила она. — Сперва за камешками ховалась, а потом в строй стала. — Кто был замыкающим? Смущенно, будто провинившийся школьник, поднялся Левон. — Почему не доложил? — А он не мог, товарищ старший лейтенант, — вместо парня бойко ответила Нюся. — Я сказала, что все равно не вернусь. А с ним, если предаст, слова больше никогда не скажу. Была в этом ответе такая несвойственная Нюсе самоуверенность женская, что я едва подавил улыбку, сказал сухо: — По возвращении доложите командиру полка. Оба… пять суток гауптвахты. — Вместе? — под тихие смешки съехидничал Федулов. — Не с тобою же, ехидина костлявая! — отрезала Нюся. — Откуда ты знаешь… костлявая… — обиделся Федулов. — Издали видно! — Ладно, — махнул я рукой, — кончайте перекур. А на «губе» отсидите, как миленькие. — Так точно, — дуэтом ответили «грешники». …А там, где вот-вот должно было взойти солнце — небо порозовело. И перед нами был, пусть довольно крутой, но, кажется, без таких вот стенок гребень, который там, дальше, смыкался с другим. А за ним была только густая, бездонная синева предутреннего неба. И, словно на японской акварели, вырисовывалась надо всем, возвышалась гора Безымянная, цель нашего похода. Сама вершина оказалась плоской и немного пологой, как лужайка, заваленная снегом. Подав руку запыхавшейся Нюсе, я помог взобраться ей на это маленькое плато. И все остальные выбрались, остановились, пораженные грозной красотой Главного Кавказского хребта. — Товарищ командир, тут совсем как на самолете, — сказал возбужденно Гурам и засмеялся. — Все видно. Я перед войной летал один раз, честное слово. Вася отошел немного в сторону, неловко задел какую-то пирамидку из камней. Она разлетелась, а к ногам скатилась консервная банка. — Ребята, что я нашел! Судак в томате! Банка была пустая, легкая. Вася легко вскрыл ее. — А ну, дай сюда, дорогой, — сказал Гурам и вытащил из банки листок бумаги, стал читать расплывшийся от сырости текст: «12 июля 1939 года на эту безымянную вершину поднялась группа студентов Киевского политехнического института в составе мастеров спорта Марчука, Голубева, разрядников Ходько, Павлова, Шульгина. Ура первопроходцам!» Помолчав, Гурам добавил уверенно: — За такую гору до войны значок давали «Альпинист СССР». Федулов тем временем подобрался к самому краю площадки, на которой мы были, и вдруг резко, зло зашипел: — Ша! А то будет нам и значок, и вечная память. Немецкие позиции были совсем близко, метров на 300–400 ниже нас. Ясно видны были проталины землянок и блиндажей, над которыми вставали дымки, насыпи камней, где притаились пулеметы. Прихотливо вились тропинки. Одна сползала с гребня вниз — по ней к землянкам двигалась вереница людей, навьюченных мешками, ящиками. Их подгоняли немецкие солдаты с автоматами. — Гляди, гляди, бабы… и мальчонки… будто лошадей захомутали, гады! — возмутился Вася. Внизу раздался выстрел. Одна из фигурок неловко ткнулась в снег, но движение «людского каравана» не прекратилось. — Эх, достать бы их! — привстал Гурам. Я предостерегающе погрозил ему кулаком. Стал делать пометки на карте. — Забегали, затевают, видно, что-то, — сказала Нюся. — Готовятся, — подтвердил Ашот. — Вниз, к морю, у них одна дорога — через нашу заставу. — А может быть, они не собираются вниз… пока, — осторожно предположил Федулов. — Как же, они сюда прибыли ультрафиолетовые лучи принимать, — съязвил Гурам. — Потише, потише, братцы, — остановил я самых разговорчивых. И тутмы услышали необычного тембра и силы звук, похожий на сигнал тревоги. — Гора кричит, — пояснил Ашот, озабоченно вслушиваясь, — буран будет. Этого нам еще недоставало… Я приказал готовиться к спуску. — Нельзя вниз идти, командир, — твердо возразил мне Ашот, — не успеем. Ты посмотри на небо, вон туда… Черное небо. Скоро буран сюда придет. Нельзя идти. — Совсем сдурел, — поежился Федулов. — Пещеру надо искать или нишу, — настаивал Ашот, — быстро надо искать. Внизу тоже, видно, почуяв неладное, всполошились, забегали гитлеровцы. …Карниз, который мы отыскали, был метров на двадцать ниже вершины — узкая кромка, только ноги поставить. Сверху нависал ледяной козырек. Мы полусидели, тесно прижавшись друг к другу и к скале. — Шевелите пальцами рук, ног, — тихо приказал я. — Не засыпать. Хочешь жить — контролируй себя. Дежурный контролирует всех. Ну, держитесь, прометеи… — У него, говорят, хоть огонь был, — успел еще пошутить Гурам. И налетел шквал. — Эй, хлопцы, шевелите пальцами, не поддавайтесь! — Мне казалось, что кричу, но застывшие губы шептали едва слышно. …Сквозь кружащую мглу снега вдруг начала проступать сначала неясно, потом все ярче зелень виноградника, искрящаяся быстрая горная речка, домики, прилепившиеся к скалам. Чернобровая женщина с таким знакомым родным лицом, заслоняя- глаза от солнца рукою, смотрела куда-то вдаль. — Мама, — прошептал я, — я живой, мама… — Знаю, сынок, — отвечала она и вновь смотрела туда, где тоненькая девушка легко несла кувшин с водою. — Ануш! — Рванулся к ней и уже наяву почувствовал, как что-то треснуло. Это лопнула обледеневшая веревка, страховавшая нас. Я мгновенно очнулся, подался назад, прижался к камню, тяжело дыша. И увидел, что метель стихла и оставила после себя лишь белую пелену, укутавшую все вокруг. — Кто живой? Мне никто не ответил. От страшного отчаяния, что так, ни за что погубил людей, от чувства одиночества, не идущего ни в какое сравнение с физической болью, я вдруг закричал зло и отчаянно. Я ругал и войну, и горы, и немцев, и эту ледяную ловушку: «Мне ведь только двадцать пять! Сегодня, именно сегодня, двадцать пятого…» — Дернул же вас черт, товарищ старший лейтенант, в такой морозище родиться, — прошептал Гурам. — Обмыть бы это дело, — хрипло поддержал Вася. — Спирт есть, — раздался тихий голосок Нюси. Она осторожно вынула из санитарной сумки флягу и протянула стоявшему рядом Левону… Шевельнулся, отряхивая снег, Ашот… Вскоре мы вновь были на вершине, сверкавшей на солнце. Наши движения были неловкими, замедленными. Лица черны от мороза и ветра. Мы молча смотрели на тропу в немецком тылу, где перед бураном было так оживленно. Немцев не видно, а вдоль дорожки лежали окоченевшие, скрюченные фигурки, которые, дотащив до лагеря ящики со снаряжением, так и не успели спуститься вниз. Я вглядывался в слабо проступающие из-под снега очертания блиндажей. Отсюда они казались такими близкими, доступными. И главное, там нас никто не ждет. Издали доносилось нестройное пение, звук патефона. У них же сегодня рождество. Перепьются, наверное, по поводу праздника. Лучшего случая, чтобы выполнить план-максимум, и не придумаешь. Если спуститься по противоположной от немцев стороне, где надо и выйдем. Конечно, придется до ночи подождать. При свете дня с нашими силами на них не попрешь открыто. — А что, очень возможный вариант, — вслух сказал я. Ребята замолкли в ожидании моего решения. — Будем спускаться, — сказал я, — и так подзадержались малость. — Склизко, — взглянув на склон, поежился Федулов. И хотя склон, по которому мы теперь шли вниз, был более пологим, чем тот, нависший над немецкими позициями, ноги скользили, непослушные руки не могли ухватиться за обжигающий камень, глаза слезились. О связке нечего было и думать. Обледеневшая веревка рвалась от небольшого напряжения. Когда до цели оставалось совсем, немного, случилось несчастье. Рухнул вниз, увлекая за собою камни, Вася-сибиряк. Он лежал, распластавшись, у подошвы горы. Первой добралась до Васи Нюся. Приподняла его окровавленную голову, стала обматывать бинтом. — Живой он, дышит. — Нюся склонилась над солдатом, шептала ему ласковые, ободряющие слова. — Я его быстро к нашим доставлю. Нельзя за вами тащить, замерзнет… Легко сказать, доставлю. Ей, малышке, громадного Васю и с места трудно сдвинуть. Я скользнул взглядом по напряженным лицам, кого выделить Нюсе в помощь? Левом? От него пользы в этом деле немного. Все возьмет на себя. Вначале погорячится, а потом выбьется из сил. Как бы не пришлось Нюсе в конце пути волочь двоих… — Рядовой Челидзе, вместе с санинструктором доставите раненого. — Почему я? — возмутился Гурам. — Не надо, я сама, — в ту же секунду возразила Нюся. — Вас и так мало. Но приказы командиру менять негоже. Я передал Гураму планшет с картой: — Доложите Гаевому обстановку. Скажите: пусть ждут нас завтра… с «языком». Нюся не стала прощаться с Левоном. Лишь издали посмотрела на него долгим взглядом и взялась за край плащ-палатки, на которую уложили раненого. — Лес шумит, — вдруг ясно, отчетливо в бреду сказал Вася. — Слышь, тайга говорит…8
В сером небе, где-то вдали, над четким профилем гор, взлетели ракеты. Потом еще… О чем-то переговаривались немецкие посты. Мы лежали, зарывшись в еще не замутненный снег. Уже рассвело, и неподалеку стало заметно темное пятно. Я дал знак Левону и Федулову оставаться на месте, а сам вместе с Ашотом подполз поближе. Вдруг пятно качнулось. Из-за отворившейся двери блиндажа, окутанный клубами пара, вывалился здоровенный немец и саперной лопаткой начал расчищать тропинку, спокойно насвистывая песенку «Розамунда». До немца было всего несколько шагов, и он все сокращал расстояние. Вот между нами осталась лишь узенькая снежная перемычка. Миг — и на полуслове оборвалась песенка. Дежурный торчал головою в сугробе. Ашот метнулся по снежному коридору, перерезал финкой красный телефонный провод, тянувшийся к другим блиндажам. В землянку мы ворвались так стремительно, что обитатели не успели подхватиться с нар. Я полоснул автоматной очередью. Ашот быстро и точно работал финкой. Когда дело дошло до последнего, крупного, белобрысого обер-лейтенанта, Ашот бросился на него плашмя. Прижал к камням и стал засовывать в рот тряпку. Я скрутил руки немца веревкой, и мы потащили «языка» по снежному коридору туда, где притаились свои. — Когти рвать пора отсюда, — Федулов кивнул головой в сторону другого блиндажа, где из проталины вылез дежурный и уставился недоуменно на распахнутую дверь «нашего» блиндажа. Держа обер-лейтенанта «на поводке», мы заскользили вниз по леднику. Конечно, наш визит не прошел незамеченным. Там, у блиндажей, послышались выстрелы, команды. Собиралась погоня. А нам пути дальше не было… Впереди зияла широкая расщелина — верная смерть глубиной в несколько десятков метров. Ни обойти, ни перепрыгнуть. Ребята начали готовить автоматы к бою. Лишь Ашот все время заглядывал в пропасть. — Прыгать надо, — сказал он вдруг, — там снегу свежего много, мягко. Немцы приближались. — Прыгать надо, — повторил Ашот, — я буду первый, попробую. — Он подобрался к самому краю выступа, потом обернулся. — Только не делай из себя камень. Так, — он раскинул руки, — как лист, спокойно лети. И, вздохнув, шагнул в пропасть. Мы напряженно смотрели вниз. Вот из белой перины снега вынырнула и закопошилась фигурка. Теперь можно рискнуть и остальным. Пленный попятился от расщелины, всем своим видом показывая, что прыгать не собирается. — Вяжи, ко мне его вяжи, — приказал я Левону. Как обер ни сопротивлялся, мы подтащили его к краю. — Теперь толкайте, ну, раз, два… На счет «три» мы оба полетели в бездну, плюхнулись в снежную перину. Конечно, она была не столь мягкой, как казалось. Я и пленный какое-то время барахтались в белой массе, потом вынырнули. И я отвязал от себя обер-лейтенанта. Куда ему теперь деваться… А наверху происходило вот что. Левон посмотрел вниз и нерешительно отступил. В глазах его поплыло от высоты, от сверкающего снега, а может быть, и от страха. Обернувшись, он увидел, что немецкие лыжники молча окружают его и Федулова, неторопливо, без выстрела. Федулов неожиданно шагнул им навстречу, подняв руки. — Федулов, — крикнул Левон, — ты что, Федулов! Тот повернулся, прошипел яростно: — Прыгай, салага! — А сам сделал еще шаг по направлению к немцам. — Федулов, давай вместе! — Левон не хотел, не мог поверить в то, что видел. — Да шевелись скорее! — нетерпеливо крикнул тот. — Славик! Не надо в плен, а то я… стрелять буду! — Ах ты, мамина дочка! Сигай, кому сказали! — заорал Федулов, и только тут Левон заметил зажатую в варежке гранату. Короткое движение — и граната полетела в преследователей. Раздался взрыв, крики немцев. Федулов метнулся назад, сбил Левона своим телом, одновременно с треском автоматных очередей. И оба полетели вниз. …Мы ползли по узкой расщелине, волоча за собою оглушенного для лучшей транспортировки «языка». Выстрелы гремели позади: прыгать за нами немцы не решились. Ветер задувал все сильнее, швыряя в лица снежные заряды. Мы уже давно выбрались из трещины, но ничего не видели впереди. Сбились с пути и не знали, куда идем… И как спасение, посланное судьбой, увидели вдруг у подножия горной гряды заброшенную пастушью хижину. Здесь можно было наконец спрятаться от метели, передохнуть. Мы ввалились в хижину, не подумав, что там может кто-то быть, и чуть не поплатились за свою беспечность. У порога какая-то фигура тигром прыгнула на идущего впереди Ашота, подмяла под себя. Ашот ругнулся, пытаясь вывернуться, я едва не дал очередь из автомата. И вдруг услышал изумленный голос Гурама: — Нюся, свои! Увидев Левона, бросилась к нему, обхватила за плечи и, уткнувшись в его шинель, расплакалась. — Ну что ты, что ты, — смущенно говорил Левон, — это же мы… — Его нельзя было дальше тащить, — сквозь рыдания говорила Нюся, — он нетранспортабелен. Я так испугалась! — А это что такое? — Гурам разглядел неподвижного обера, которого мы втянули в хижину. – «Язык» будет. Говорить будет, — пояснил Ашот. — А Федулов где? Мы молчали… — Нет, Федулова, — наконец выдавил я. — Они его на лету, — голос Левона звенел слезами, — Федулов меня спасал, а они его — на лету… Левон считал себя виновным в гибели Федулова и не находил себе места. Мы оставили солдата там, наверху, в ледяной могиле. Наверное, через много лет ледник вынесет его вниз и тогда туристы, не знающие о короткой схватке, разыгравшейся высоко в горах зимой сорок второго года, предадут его останки земле… И у меня не было ни сил, ни времени убедить Левона в том, что судьба Федулова просто одна из бесчисленных трагических военных солдатских судеб. И только Нюся здесь нашла какие-то странные, свои слова: — Не надо, не надо, миленький, — она еще крепче прижалась к Левону, — не казни себя… — Лес шумит… слышишь, командир, как тайга шумит? — громко и четко сказал Вася-сибиряк. Я думал, что он в бреду, но взгляд его, устремленный на меня, был осмыслен: — Сверни, командир, закурить. — Что ты, что ты, миленький, — метнулась к раненому Нюся. — Мне теперь все можно. Ашот молча вынул кисет, пошарил по карманам: — Простите, товарищ командир, бумажки бы кусочек. Я вытащил заветную тетрадку. Чистых листов в ней больше не было. Мгновение я колебался, вчитываясь в написанное, затем вырвал листок. Пока Ашот развязывал кисет, Вася протянул руку, взял страничку. — Что тут? — спросил. — Стихи. — Твои? — Мои. — Почитай… Я помедлил, потом стал читать свои старые довоенные стихи, так странно звучавшие в этой хижине. — Переведи, — попросил Вася. Я перевел, хотя и понимал, что в прозаическом подстрочнике от поэзии ровным счетом ничего не остается. И Вася протянул мне страничку: — Не надо ее на самокрутку. — Ну что ты, жив буду, новые напишу, — и я решительно разорвал листок. Вася с удовольствием затянулся крепким табаком Ашота, закрыл глаза и снова стал шептать: — Деревья шумят… слышь, как тайга шумит?.. Самокрутка выпала из его губ. Рука бессильно откинулась…9
Мы с Ашотом полулежали, привалившись спинами к стене хижины. Затих, положив голову Нюсе на колени, Левон. Лишь Гурам бодрствовал. Он с автоматом пристроился у входа в хижину, вслушивался в пургу. Сторожил наш покой. — Слушай, парень, — вдруг по-армянски сказал мне Ашот. — Говорят, большая турецкая армия на нашей границе стоит? — Говорят, двадцать шесть дивизий. — Что ж мы здесь сидим? Нужно сказать командованию, сегодня армянин должен защищать свою родину… Как тигры драться будем. — Ты здесь защищай. Сегодня Армения большая. И Москва — Армения, и Сталинград. На всех фронтах наши парни жизнь за нее отдают. — Дай тетрадку, — помолчав, решительно сказал Ашот. — Курить? — Стихи учить буду. — Ты?!. — Сейчас ты один их знаешь, а так, если что, нас двое будет. Хорошие стихи. Они людям нужны… Ты не бойся, у меня память хорошая, — заверил Ашот, усаживаясь рядом со светильником. — Запомню, не перепутаю. Я смотрел, как- медленно двигается, запинаясь, по строкам грубый палец Ашота, как шевелятся его губы. И незаметно для себя забылся, заснул: Очнулся сразу от громкого Нюсиного голоса: — Ты, дурак, обезручеть хочешь? — говорила она пришедшему в себя «языку», разглядывая подмороженные его руки. Затем налила на тряпицу спирту из фляги, принялась растирать. Обер дернулся, взвыл от боли. — Смотри, какой нежный! Ничего, ничего, потерпишь, потом «данке» скажешь. Я смотрел на пленного, на его Сытую, заросшую русой щетиной физиономию, так похожую на лицо стандартного арийца с обложки трофейного журнала. И тут… в его лице стало проступать что-то давно мне знакомое, забытое, занесенное событиями последних лет… И как на фотобумаге в проявителе, в красноватом, неверном свете коптилки стал возникать альплагерь, довоенный альплагерь в Приэльбрусье… Веселый гладковыбритый, светловолосый парень с пробором-ниточкой в густых белокурых волосах… — Эрик? — произнес я вслух. — Эрик Вебер? Нюся смотрела на меня как на сумасшедшего. — Это Эрик Вебер из Кельна. Художник, — говорил я Нюсе. — Он два года назад прислал мне к рождеству открытку… Желал хорошего нового года… Счастливого сорок первого… Я перевел дух и продолжал, — теперь уж глядя в лицо «языку». Он, точно он, я не мог ошибиться. Я продолжал говорить на русском языке. Он ведь тогда знал русский язык, не мог забыть так быстро: — Мы ведь с тобой в Баксане познакомились. Ты стихи читал. Наши песни пел. Добрый, свой парень был… Но немец процедил, повернув ко мне ненавидящее лицо: — Ершиссен мих бессер… унд шнеллер… — Чего он? — спросила Нюся. — Лучше, говорит, чтобы расстреляли. И быстрее… — Скажи ему, что мы не фашисты. Переведи. — Да знает он русский… Пушкина наизусть шпарил. — Цум тойфель… Алле зинд швайн… — Чего он сказал? — любопытствовала Нюся. — Чертыхается. Все свиньи, говорит. — Ах ты, жаба, — возмутилась Нюся, — сам ты… вша безрогая. Этот невероятный, придуманный Нюсей образ, видимо, настолько озадачил Эрика Вебера, что он забыл о своем «незнании» русского языка: — Фрау еще пожалеет… — Смотри, еще угрожает! — удивился Ашот. — Да мы тебя… — Нет, нет, герр солдат, я пошутил… — И куда вдруг улетучилась «арийская» гордость, желание расстаться поскорее с жизнью. — Майн фатер, отец, был рабочий, — обмяк Эрик. — Ничего себе, шуточки, — проронил Гурам. — Уф, жуткий холод, — продолжал немец, — русский климат нехорош. Европеец не может себе представить русской зимы. Конечно, Эрик не мог себе представить, каков наш декабрь. В Баксанском альплагере он был в июле. На Эльбрусе, у «Приюта одиннадцати», подставлял летнему солнцу свой мускулистый торс. — А чего воевать полезли? — оторвавшись от стихов, спросил Ашот. — Война — это высшее состояние человека! — с пафосом начал было вещать Эрик, но тут же осекся. — Германия вынуждена бороться за свое будущее. Нам нужна земля. В России слишком много хорошей земли. — Но ведь на этой земле люди живут, — заметил Ашот спокойно. — После войны всегда людей бывает меньше, — замялся Эрик, часть можно переселить, часть будет работать. Мы научим… — Это ты будешь меня учить? — поинтересовалась Нюся. — О, фрау шутит. Я художник — портрет, пейзаж… У меня фермы нет. — Вот не повезло мне, — ухмыльнулась Нюся, — надо же, как не повезло, правда, Левочка? Левой смотрел на немца сухим, горячим взглядом. — Я убью его, — вдруг приподнялся он. — Гад, гад! Фашист! Из-за тебя Федулов… Он спасал меня… А ты живой… И тогда Нюся с отчаянной решимостью крепко обняла его, зашептала: — Что ты, Левочка… Не надо сейчас. Жизнь-то долгая… сквитаетесь… Я решил прекратить эту бесплодную дискуссию. Ребятам-то сейчас не взвинчивать свои нервы нужно, а хоть немного расслабить. Заснуть. Кто знает, что ожидает нас утром… Вскоре тихо совсем стало в землянке. Сморила усталость моих товарищей. И Ашот задремал у раскрытой тетрадки. И Гурама я отправил спать, заняв его место у входа в хижину. Немец тоже полулежал, закрыв глаза. То ли — на самом деле дремал, то ли делал вид, что спит, не желая больше со мною ни о чем говорить. Вдруг он открыл совсем не сонные глаза, осторожно пошевелился, стал стягивать с рук зубами повязку. — Не надо, Эрик, — приказал ему. — Послушай, я всё думаю… Ты тогда уж знал? Ну, когда вместе в горы ходили? — Я солдат. Был приказ изучать Кавказ. Я подчинялся. — Но ведь ты песни пел, тосты говорил, с девушками нашими танцевал… — Я солдат. — И добавил высокопарно: — Великая борьба заставляет забыть интеллигентские кодексы чести. — И тогда не было у тебя чести, значит, и сейчас… Пленный смотрел на меня холодным, оценивающим взглядом. — Ты будешь мне помогать, — сказал он, — мы будем вместе уходить. Я даже сразу не нашелся, что ответить на это наглое предложение. — Скоро тут будет ад, — продолжал Эрик спокойно, — сначала пушки, много пушек. Потом большая атака. Аллее капут. Тебе я гарантирую жизнь. — Ты что? Мне? Плен?! — Не плен, — возразил Эрик. — Просто хочу показать, что я помню старую дружбу. Ты ведь не русский. Ты будешь работать на великую Германию. — Верно, я армянин, но… — Армения — страна древней культуры, — перебил меня Эрик. — Русские — свиньи. Они не боятся умирать. Ты цивилизованный человек. Германии нужны образованные люди из местных племен. — Когда атака? — Надо спешить, — засмеялся Эрик, обретая уверенность, — завтра утром. Солнце нового дня осветит немецкое знамя на новых вершинах Кавказа. Я молча потянулся к пистолету. — Да, да, — закивал Эрик, — ты прав, свидетелей не надо. — Ах ты, мразь! — задохнулся я ненавистью, схватил его за грудки. — Ах ты!.. Немец освободил руки, умелым, профессиональным ударом оглушил меня и ужом скользнул к выходу. Не знаю, откуда взялись силы, я намертво вцепился в Эрика. Так мы оба и вывалились наружу, в снег. Это была борьба обессиленного от голода и холода человека со здоровым и сильным противником. Странно замедленная, но от этого не менее жестокая… Когда Гурам с автоматом выскочил из хижины, все было кончено. Я медленно поднялся. На душе было скверно. Прежде, когда стрелял из окопа, я не видел врага в лицо, не знал его. Он был просто враг, фашист, пришедший с огнем и мечом на мою землю. А с этим человеком я когда-то сидел за общим столом, пил вино. Вместе свежевал барашка и поворачивал над угольями шампуры с шашлыком. Он был у меня в горах. Значит, был мой гость! Стал мой враг. В моем доме… Товарищам я сказал: — Завтра они наступают. Сначала будет артналет, потом атака. — Я глянул на часы. — Уже сегодня. Они молчали. Тогда я спросил: — Среди вас есть коммунисты? Ашот сделал шаг вперед: — Я… с двадцать второго года… — Все мы здесь коммунисты, — сказала Нюся и встала рядом с ним. Вслед за нею шагнули и Гурам, и юный Левон. — Хорошо… их нужно опередить. Пусть они сначала нарвутся на нас. Примем бой. — Патронов маловато, — сказал Гурам. — Десятка по четыре на нос наберется, — возразил Ашот, — еще гранаты. — Вот что, Нюся, теперь пойдешь одна, — сказал я. — Предупредишь Гаевого — и вниз. Без подмоги ему не продержаться. — Никуда я вас не брошу… — Это приказ, Нюся. Санинструктор Чечеткина! Повторить боевое задание! — Ну, до наших добраться… — Без «ну», ты же военный человек… — Я и стреляю не хуже вас, пусть Левка скажет… — Ради нас ты пойдешь. Одна. Нюся посмотрела на Левона. Сказала с какой-то ворчливой нежностью: — Ты без меня тут не суйся куда не надо. А я скоренько… Мы сидели над картой тесным кружком, плечо к плечу. — Здесь оставаться нельзя, сразу накроют, — сказал я. — А если вот на эту горку взобраться? — предложил Гурам. — Очень даже удобно. Они обязательно мимо пойдут. А мы их сверху, как Ашот тогда. — Одиночными будешь стрелять, — деловито сказал Ашот. Серый зимний рассвет застал нас на вершине горы, нависшей над узким проходом, который немцам не миновать на пути к нашей заставе. Гурам выкладывал рядочком под правую руку гранаты. Левон и Ашот прилаживали между камнями автоматы. Молодцы. Решили стрелять с упора. Наверняка. Я прикидывал: нашей горсточке нужно продержаться часа два, не меньше… — Черт, ногу сбил, теперь когда заживет, ~ проворчал Гурам. — Внимание, — негромко сказал я, взглянув на часы, и добавил, помня о немецкой пунктуальности, — кажется, сейчас начнут. И в тот же миг горы наполнились грохотом. Разрывы вздымались там, где была застава Гаевого. Нюся должна была уже пройти слой облаков и спускаться по течению горной речушки к базе полка. Если дошла до заставы, если не провалилась по пути в предательски запрятавшуюся под слоем снега трещину… Пушки замолкли так же внезапно. Видимо, немцы решили, что трех десятков фугасок достаточно, чтобы разнести в пух и прах заставу, известную им до последнего поворота траншеи. В наступившей тишине далеко раздались гортанные слова команд. И вскоре несколько фигур в маскхалатах выросло будто из снега. Спокойно, во весь рост, двинулись они по узкому проходу, не замечая нас. Напряженно застыл с зажатой в руке гранатой Гурам. Приготовились мои считанные автоматчики. — Рано… еще рано, — повторял я. — А теперь — огонь! Немцы не сразу сообразили, откуда настигают их пули. Залегли, постарались слиться со снегом. — Ура, наша взяла! — не выдержал, закричал Левон. Он лишь немного, совсем немного приподнялся над только что сложенным бруствером и тут же стал медленно оседать, схватившись рукой за грудь. У него еще хватило сил вытащить сестрин платочек. Он с недоумением смотрел, как темнеет ткань, набухает кровью, его кровью. — Не говорите им, — с трудом шептал Левон, — Ануш… Нюся… Наверное, в этот предсмертный миг образы двух таких разных, непохожих девушек — сестры и любимой — слились в его душе воедино, в образ великой женской любви, преданности, верности. Немцы тем временем очухались от- неожиданности, стали медленно подбираться к подошве горни, на которой мы закрепились. — Слушай мою команду, — закричал я, — батальон, к бою! Огонь! Снова застучали выстрелы. И вдруг смолкли. Ашот отложил автомат, вытер пот со лба. — Все, у меня патроны кончились. Да и камешек здесь не раскачаешь, не хватит на них на всех камешка. Немцы не стреляли. Я понимал, что там у них сейчас происходит. Какая-то группа, вбивая в щели крючья, медленно поднимается вверх, все ближе и ближе к нам, надеясь взять нас легко и просто. Они не вызывали огонь орудий. Можно было израсходовать сотню снарядов, прежде чем хоть один угодит точно в наш пятачок. А может быть, просто боялись своих же снарядов. Так легко вызвать обвал, который их в первую очередь погребет под грудой камней и снега. В это мгновение у меня созрело решение. Шансов на то, что все выйдет именно так, как я мечтал, было мало. Как говорится, пан или пропал… — Скалу, скалу подорвать надо. Завалить проход… А немцы подбирались все выше. Я явственно слышал стук их альпенштоков о скалы. Но они пока были недосягаемы для нас. — Эх, кто нам хачкар поставит, — вздохнул Ашот, глядя, как Гурам деловито загоняет одну за другой гранаты — весь наш запас — в узкую щель между острым выступом скалы и Монолитом горы. — Горы будут нам хачкаром, — сказал я, обнимая Ашота. Гурам попробовал, прочно ли сели в щель гранаты. Потом продернул сквозь кольца остатки веревки, отполз к нам. И веревка тянулась за ним, как бикфордов шнур. Но прежде чем дернуть за этот шнур, прежде чем раздастся взрыв, который и нас, возможно, ударной волной сметет с пятачка, Гурам вынул из застывших ладоней Левона пропитанный кровью платочек. Он привязал платочек к дулу ставшего бесполезным автомата, всадил с силой приклад между камнями, и над вершиной затрепетал алый флаг. Мы бросились в снег, и Гурам рванул на себя конец веревки. …Торопливо, расцарапывая руки в кровь, Нюся карабкалась вверх по крутому склону. Лишь изредка оглядывалась она на автоматчиков, обещала: — Скоро, теперь уже скоро… рядом совсем. И бойцы уже слышали редкую перестрелку и наступившую вдруг тишину. И услышали они потрясший воздух одновременный взрыв двух десятков гранат, которым и танк даже перевернуть можно. Они увидели, как сдвинулась, поползла вниз по склону снежная шапка с нарастающим гулом и грохотом. Она подняла голову и увидела там, наверху, на безлюдной вершине в солнечных лучах красное пятнышко. Она смотрела на этот флажок, не замечая, что отряд автоматчиков обгонял ее. Где-то впереди уже завязалась рукопашная схватка… Мы не слышали звуков боя…Владимир Михановский Око вселенной
Фантастическая повесть
Пили чай в тяжелом молчании, нарушаемом лишь размеренными ударами маятника. Старинные настенные часы, много повидавшие за свою долгую жизнь, были прошлой весной привезены сыном с городской квартиры- в загородный коттедж. Здесь Георгий Иванович давно и прочно обосновался, чтобы быть поближе к Зеленому городку и не убивать время на дорогу. За сплошной стеклянной стеной веранды садилось солнце, огромное, багровое. Осенние ослабленные лучи, дробясь в витражах, падали на дубовые стулья и стол, покрытый скатертью, весело отражались от начищенного до блеска, сердито пыхтящего самовара, блуждали по экрану видеофона. Еще несколько минут назад, когда над домом прошелестели крылья орнитоптера, а затем послышались шаги Георгия, идущего по дорожке к дому, она догадалась: случилось что-то из ряда вон выходящее. Обычно муж шагал с работы легко и быстро. В этот раз он шел медленно, ссутулив плечи. Георгий опустился в жалобно скрипнувшую качалку, а жена принялась собирать на стол, стараясь отвлечься от беспокойных мыслей. Праздничное угощение выглядело отменно. Еще бы, день сегодня далеко не ординарный. Ей даже стало немножко обидно, что Георгий никак не прореагировал на ее кулинарное искусство. Мысли его витали где-то далеко… Доливая свою чашку, он не успел вовремя завернуть кран самовара, и на белоснежной скатерти расплылось большое дымящееся пятно. — Прости… Не рассчитал, — сказал он виновато, и в голосе его прозвучало такое отчаяние, что у нее захолонуло сердце. Она знала: расспрашивать о том, что произошло на космодроме, бесполезно. Придет в себя — сам расскажет. По крайней мере, ей известно: запуск Дора состоялся. Об этом ровно в полдень, в расчетное время, возвестил давно и с трепетом всеми ожидаемый грохот дюз, донесшийся с космодрома, расположенного за Зеленым городком. Георгий медленно прихлебывал густо заваренный чай, черный как деготь, — свой любимый. Казалось, он все время ждал чего-то. Внезапно ударил гонг вызова. Георгий вскочил, едва не опрокинув чашку, и бросился к вспыхнувшему экрану видеофона, стоявшего в углу веранды. Из глубины экрана навстречу ему медленно выплыло молодое остроскулое, почти мальчишеское лицо. — Я оказался прав?! — сказал Георгий. — «Электрон» стал сразу набирать субсветовую скорость, и сигнал преследования не догнал его? — Он помолчал. — «Электрон» пройдет мимо Юпитера. Может, поле притяжения захватит корабль? Потом мы могли бы зачалить его и переправить на Марс, по месту назначения. — Я тоже сначала подумал об этом, товарищ Коробейников… — Прикинули на ЭВМ? — Гравитация Юпитера слишком слаба для «Электрона». Кто же мог знать, что включатся дюзы, которые были опломбированы? Это проклятое тире… — Как же вы объясняете появление этого самого тире? — Никак в толк не возьму, Георгий Иванович. Вы же знаете, мы накануне вместе все проверили. Программа запуска была составлена безукоризненно. — Но факт остается фактом. Подвело нас именно математическое звено, за которое вы отвечаете… — С Дором плохо? — тихо произнесла жена, когда экран видеосвязи погас. Георгий устало опустился на стул, но к чаю больше, не притронулся. — С твоим любимцем распрекрасно, — сказал он. — А вот с новопоселенцами Марса плохо. Они остались без универсального помощника, которого так ждали. Дор призван был обеспечить механизацию всех работ на Марсе. Всех работ на Красной планете, понимаешь?! А нашему институту каково? Полтора десятка лет работы — прахом. А все потому, что в перфоленте программы запуска оказалось пробитым лишнее тире. Одно-единственное! Видимо, из-за этого и исказилась траектория полета. — Почему же вы не послали перехватчик? — Увы! — сказал Георгий. — Как говорится: беда одна не приходит. Сразу после старта на «Электроне» включились субсветовые дюзы, которые предполагалось обкатывать лишь при последующих запусках, после возвращения корабля с Марса. Была еще у меня надежда, что корабль будет захвачен полем тяготения Юпитера… — Да, я слышала. — Теперь все надежды лопнули. — Послушай, а разве нельзя воспроизвести проект Дора? — сказала она осторожно. — Как ты себе это представляешь — воспроизвести? Дор — это личность, а личность неповторима. — Что же все-таки делать? — Есть у меня одна гипотеза, — задумчиво произнес Георгий и потер ладонью большой, с залысиной лоб. — Но, боюсь, мы не сумеем проверить ее. — Почему? — Потому что она связана непосредственно с Дором, а он далеко. Ладно, давай отдыхать Ночью Екатерина долго не могла уснуть. Какие-то бесформенные тени медленно проплывали по потолку — или это только чудилось? Ей вспомнилось последнее посещение Дора. Это было позавчера, а кажется — так давно… …Дор прошуршал по дорожке, поднялся ни террасу. Энергично и весело, как всегда, поздоровался с ней. Георгия дома не было: он дни и ночи, которых так немного оставалось до запуска «Электрона», пропадал на испытательных полигонах. За долгие годы знакомства Екатерина привыкла уже к этому огромному оранжевому шару со слегка волнующейся поверхностью. Дор, чудо биопластики и электроники, казалось, все знал, все понимал. Единственным, по ее мнению, недостатком Дора было то, что робота создали и воспитали начисто лишенным эмоций. «Чувства Дору ни к чему, — сказал ей как-то Георгий. — Они попросту энергетически невыгодны. Испытывать страх, надежду, любовь к кому-либо — это не для Дора. У него совсем другие задачи». Последние месяцы перед запуском робот пользовался в Зеленом городке полной самостоятельностью. — На полигоне у меня выдался свободный часок, и я решил закатиться к тебе! — пророкотал Дор, останавливаясь посреди веранды. Она улыбнулась — настолько естественно в устах Дора прозвучало это «закатиться». — Скоро улечу навсегда, — произнёс Дор, внимательно озирая осенний пейзаж. — Буду воспроизводить автоматы. На Землю мне уже не возвратиться. — Ошибаешься, Дор! — воскликнула она. — Через год-два с Марсом наладят регулярное пассажирское сообщение. — Нет, я не вернусь, я знаю, — повторил настойчиво Дор. — Потому и хочу взять с собой как можно больше: виды, картины, голоса. У меня ничего ведь не стирается в памяти. Не то что у вас, людей! — Ты и мой… мой облик увезешь с собой? — спросила она, пораженная неожиданной мыслью. — Конечно! И твой, и моего конструктора-воспитателя, и многих тысяч людей, с которыми мне когда-либо приходилось иметь дело. Я хочу, чтобы в мою память вписались навечно и берега Крыма, и льды Таймыра, и заповедная сибирская тайга, и эта веранда, и эти часы, — все, все хочу я взять с собой! — Что ты сказала? — откликнулся Георгий. Он тоже не спал. — Нет, я так… Ей представился стремительно несущийся корабль, стальной иглой пронзающий ледяные пространства вселенной, и Дор, который мечется в корабле живым оранжевым шаром. Она только теперь, в часы бессонницы, осознала, насколько успела привязаться к Дору. Что ждет его там, в открытом космосе? До каких звезд, до каких галактик доберется он, не умеющий управлять кораблем, прежде чем исчерпается запас аннигиляционного топлива?.. Она проснулась от прикосновения Георгия. — Ты кричала, — сказал он. — Мне приснилось, что Дор упал на солнце и сгорел… Чем дальше стремительная яхта уходила от берега, тем круче вздымались волны. Внезапный порыв ветра так тряхнул легкое суденышко, что Карранса инстинктивно вцепился обеими руками в поручни кресла, намертво прикрепленного к полу сфероида. Ветер, настоящий морской ветер до самой воды выгибал белый парус, упруго бил в лицо, забирался под расстегнутый на груди комбинезон. — Выдержит? — крикнул Карранса, полуобернувшись к соседу, и указал на вздрагивающий от напряжения парус. — Это релон — штука сверхпрочная, — скорее прочел он по губам, чем расслышал ответ Стафо, штурмана «Ренаты», пульсолета первого класса. — Только в море, только в море может счастлив быть моряк, — весело пропел-прокричал Карранса, уже ни к кому не обращаясь. Нос яхты то высоко вздымался над водой, то глубоко зарывался, вздымая вверх белые буруны. Солнце не спеша садилось, и его косые лучи скользили по зеленым волнам. Яхта круто изменила курс, и морские брызги ударили в лицо Каррансы. Он помотал головой и даже зажмурился от удовольствия. А в молочно-белой дали уже вставали строгие линии пристани, гордо взметнувшиеся ввысь купола башни радиосвязи, стрелы подъемных кранов… Следом за другими членами экипажа Стафо и Карранса покинули зал, где демонстрировался сферофильм, и теперь шли узким коридором, освещенным приятным зеленоватым светом. — Неплохо прогулялись, а? — хитро подмигнул Карранса приятелю. — Чудно, — усмехнулся Стафо, — только вот если бы качка поменьше. Белоснежная яхта, борт которой они только что покинули, разрезала гостеприимные воды Черного моря близ Аюдага. Эту мысль — каждую субботу всем экипажем звездолета пускаться по морю на легкокрылой яхте, — подал капитан «Ренаты» Петр Коробейников. — Ты куда теперь? — У меня вахта, — вздохнул Карранса. — Скучища… Меня ждут шесть часов мертвого штиля на экране. Уже восемь месяцев у нас ни одного, даже самого ничтожного происшествия. — И ты недоволен этим? — Ну хоть бы что-нибудь произошло! Ведь расстояние мы покрывали — будь здоров, столько пульсаций прошли. — Счастливого дежурства. Карранса захлопнул люк пневмокапсулы и привычно нажал на пульте кнопку центральной рубки управлений. Круглая кабина бесшумно рванулась и понеслась, наращивая скорость. Сквозь прозрачную оболочку мелькали сложные переплетения труб и волноводов, плоские платформы. Кабина то взлетала вертикально вверх, то скользила по наклонной плоскости, то двигалась по дуге. За годы полета на «Ренате» Карранса изучил путь в свою рубку до мельчайших подробностей. Даже закрыв глаза, он отчетливо представлял себе каждый метр пути. В головной рубке все было как обычно. Огромный экран, который занимал почти всю переднюю стену, светился ровным голубоватым светом. На него со всех сторон смотрели чуткие глаза фотоэлементов. Изображение с экрана передавалось на анализаторы. Прежде всего данные поступали в главный электронный мозг корабля, который вносил соответствующие коррективы в курс, готовя очередную пульсацию — головокружительный прыжок сквозь бездну пространства — времени. Дублирующая система выверяла расчет. Они двигались скачками: «Рената» исподволь набирала скорость и энергию, после чего совершала пульсацию, ныряя в нуль-пространство; Затем весь цикл повторялся сначала. Каррансу каждый раз восхищали чудовищные вспышки окружающего корабль вакуума, когда «кристалл инверсии», способный управлять волнами гравитации, на какой-то неуловимый миг свертывал пространство впереди по курсу и ракетная игла пронзала призрачный рулон… Пилот прежде всего бросил взгляд на инфралокатор: выпуклый градуированный экран его был девственно чист. Значит, обозримое пространство впереди «Ренаты» свободно. На гигантском отрезке пространства, которому скоро надлежит быть на миг туго спеленутым, звездолету ничто не угрожает. Нет ничего хуже, когда шальной метеорит перережет орбиту корабля в момент пульсации! Крохотный осколок может наделать немало бед. Карранса поудобнее устроился в кресле перед головным пультом. Равномерный басовитый гул автофиксатора навевал легкую дремоту. Так прошло полтора часа. Приближалось время очередной пульсации. Внезапно зеленый глазок на пульте замигал. Автофиксатор тоже перешел на более высокие тона. Карранса мгновенно подобрался, готовясь к неведомой еще опасности. Быстрый взгляд на инфралокатор подтвердил, что путь впереди свободен. Может быть, ионные двигатели? Кристалл инверсии?.. Напряженный взгляд Каррансы лихорадочно скользил по длинным рядам циферблатов и шкал, и ни один прибор не сообщал ему ничего тревожного. Ага, наконец-то! Скорость! Он не поверил своим глазам. Шагнул к зеленоватой шкале. Сомнений не было: оранжевая яркая точка — индикатор импульса корабля — едва заметно отдалилась от вертикальной линии, обозначающей заданную скорость «Ренаты», и медленно поплыла влево… Скорость пульсолета росла. Правда, — увеличение скорости было ничтожным — чуткий прибор регистрировал изменения скорости, составляющие миллионные доли процента. Перед взволнованным пилотом вспыхнула, словно ожив, матовая сфера. Капитанский вызов! Лицо Петра Коробейникова, черты которого приобрела сфера, выражало тревогу. — Что там у вас, Карранса? Почему включился сигнал малых уклонений? — Растет скорость. — Конкретней! Карранса привел цифры. — Причины? — Пока не могу найти. Приборы показывают норму. — Хорошо, сейчас буду у вас. Карранса вытер вспотевший лоб. Еще раз окинул взглядом стройную шеренгу приборов на пульте. Над каждым успокоительно мерцал зеленый глазок. А детектор скорости? Карранса глянул на него с тайной надеждой, что оранжевой точки уже нет. Но она, горела, отдалившись от вертикали еще на несколько миллиметров. В рубку вошел капитан, и Карранса невольно почувствовал облегчение. Капитан тщательно проверил каждый прибор, по очереди включая в только ему известных комбинациях все контролирующие и следящие схемы. Карранса сосредоточенно помогал ему. — Пойдем на крайние меры, — решил наконец капитан. — Включите тормозные дюзы и повышайте их мощность, пока не выровняется скорость. Это не очень желательно. Но мы не можем терять скорость… Король Стафо был в отчаянном положении. Жертвой коня Карранса вскрыл позицию белых и теперь методически усиливал давление. Обхватив голову руками, Стафо низко склонился над доской. Карранса довольно откинулся на спинку кресла. — Гм… Не вижу, честно говоря, спасения, — после продолжительной паузы произнес наконец Стафо. — И я не вижу, — откликнулся Карранса. — Однако выход есть, — послышался сбоку уверенный голос, — И очень несложный. Смотрите! Слон бьет на Ф7 с шахом, при этом возможны два варианта… Либо черные принимают жертву и бьют слона, либо отходят королем… — Гибкие щупальца Роба замелькали над доской, передвигая фигуры и показывая варианты. — Погоди, погоди, — обрадованно произнес Стафо. — Сам вижу. Я делаю ничью вечным шахом. Слушай, Роб, почему ты всегда вмешиваешься? Сколько раз договаривались, чтобы ты никому не подсказывал. — Я подсказал, потому что никто из вас не видел правильного продолжения, — ответил Роб. — С твоей логикой не поспоришь, — заметил Стафо, складывая шахматные фигуры. В глубине обзорного экрана в безмерной дали висели бестрепетные фиолетовые звезды. После очередной пульсации — гигантского скачка — рисунок созвездий изменится. Что сулит им ближайшее будущее?.. — Почему ты сегодня хмурый? — Стафо положил руку на плечо Каррансы. — Обидно, что проиграл? — Вовсе нет. — Карранса заставил себя улыбнуться и повернулся к Робу. — Знаешь, Роб, я недавно прочел занятную книжицу, в которой повествуется о твоем далеком предке. — А что за книга? — заинтересовался Стафо. — Двадцать первый век, эпоха освоения Марса. Тогда создавали роботов из белкового вещества и на каждого тратили массу сил, средств и времени. Потом от них отказались. После одного случая. — Какого случая? — спросил Стафо. — Чтобы помочь первым поселенцам Марса, учеными Зеленого городка был создан белковый робот Дор — сложнейшая система, на которую возлагались особые надежды. Но им не суждено было осуществиться. При запуске Дора на Марс что-то там в корабле не так сработало — до причины впоследствии так и не докопались. А Дор улетел в открытый космос. — Его спасли? Карранса покачал головой. — Кстати, еще одна любопытная деталь: человек, который сконструировал и воспитал Дора, тезка нашего капитана. — Чем-то сильно озабочен наш капитан. Никогда его таким не видел. Незнаешь, в чем дело? — Понятия не имею. В этот миг щелкнул видеофон, и чуть хрипловатый голос капитана произнес: — Пилот Карранса, немедленно зайдите в головную рубку. На ходу задергивая «молнию» комбинезона, Карранса бросился к выходу. Согласно строгой инструкции выходить из каюты в коридор пульсолета можно было только в наглухо закрытом комбинезоне, защищавшем от излучения: в той части пространства, которую сейчас пересекала «Рената», космические лучи — эти «вечные странники» вселенной — были необычайно интенсивны… Капитан внешне был спокоен. — Отдохнули? — спросил он. — Немного, — ответил Карранса. — Посмотрите, — кивнул Петр Коробейников на индикатор скорости корабля. Часа за два до этого, когда Карранса по приказу капитана включил тормозные двигатели, оранжевая точка слилась с вертикалью на шкале. Теперь точка снова, словно нехотя, отползла в сторону. — Остается включить форсированный режим, — решил капитан. Самый большой отсек на корабле занимало хозяйство Марии Авериной, астробиолога. Дел у нее хватало. Одна из задач «Ренаты» состояла в исследовании космических форм жизни. Необходимо было проверить гипотезу о существовании в пространстве мельчайших спор — зародышей «мировой жизни», поэтому регулярно отбирались и обрабатывались пробы межзвездного вещества. Девушке не надоедала однообразная работа. А вдруг вот этот самый или следующий образец окажется счастливым? Она тщательно проверяла на биоустановке бесчисленные осколки метеоритов, которые захватывались магнитными ловушками «Ренеты». Много образцов доставлял ей Стафо, молодой штурман, специально для этого совершавший вылазки на внешнюю обшивку корабля. Занятая сложным экспериментом, в котором ей помогало несколько манипуляторов, Мария не сразу обратила внимание па вспыхнувший экран видеофона. — Всему экипажу «Ренаты»… Всему экипажу «Ренаты»… Приказываю немедленно собраться в Большой каюте. Наблюдение и контроль поручить киберсхемам. Это было нечто из ряда вон выходящее. Обычно, отдавая приказы по кораблю, капитан ограничивался видеофонной связью. Чуточку старомодный ритуал сбора всего экипажа в Большой каюте. был необычным и потому тревожил. Мария замешкалась с установкой, ей жаль было прерывать опыт. Установив строго стационарный режим, девушка наскоро накинула на легкое платье красную шерстяную кофточку, которая так нравилась Стафо, затем, вздохнув, натянула сверху серый комбинезон. Выскочила из отсека, стала на ленту транспортера и нажала кнопку… В главной каюте уже все были в сборе, и Мария примостилась сзади. — …Повышение мощности ионных дюз на целых двенадцать единиц тоже ничего не дало, — говорил капитан. — Главная опасность в том, что мы ничего не знаем о причинах ускорения «Ренаты». Мы в ловушке, но еще не знаем в какой. Таково положение. Прежде чем что-либо решать, я хотел бы посоветоваться с вами. Обсуждение длилось минут двадцать. Решено было больше не тратить время на выявление причин ускорения. — Итак, — подытожил капитан, — сделаем еще одну попытку вырваться из опасной зоны. Через пятнадцать минут будут включены на полную мощность все двигатели. Приказываю надеть противоперегрузочные костюмы и занять свои места. Объявляю готовность номер один!.. В головной рубке воцарилась тишина, в которой четкие удары хронометра казались необычайно гулкими. — До включения двигателей остается две с половиной минуты, — произнес капитан, наклонившись к мембране. — Доложите готовность. — Готов! — произнес Карранса, застывший у пульта управления. — Готов!.. — бросил Стафо, не отрываясь от штурманского экрана. — Готов, — пробасил гравист Иван Скала. Когда все отсеки доложили о готовности, капитан кинул последний взгляд на индикатор скорости корабля. Проклятая оранжевая точка успела сместиться уже так далеко в сторону, что между нею и вертикалью свободно уместилась бы ладонь. — Включить двигатели! — скомандовал капитан, и Карранса повернул до отказа рукоятку мощностей. Плотная волна перегрузок навалилась на людей. На экране обзора перед капитаном возник стройный силуэт «Ренаты». Из дюз вырывалось ослепительное пламя, языки которого терялись в бесконечности. Пламя было особенно ярким на фоне вечного мрака космоса. Кустики антенн кругового наблюдения по бокам и на носу «Ренаты» равномерно вращались, посылая изображения на бесчисленные экраны головной рубки. Все было как обычно. Необычным было только одно: общая мощность двигателей никак не соответствовала фактической силе тяжести на корабле. Последняя была гораздо меньше расчетной… Капитан коротко переговорил с гравистом, и тот подтвердил его наихудшие опасения. При такой мощности дюз люди должны были бы буквально вдавиться в спинки своих кресел. По расчетам Ивана Скалы, ускорение силы тяжести должно было составить величину порядка пяти Ж, а между тем стрелка ускорений показывала едва 1,9… Прошло полчаса, и сила тяжести на корабле начала ослабевать. Но чувство физической легкости не вызывало ни у кого ни радости, ни облегчения: ведь это означало, что «Рената» крепко прикована к чему-то неведомому.* * *
Прошло уже четверо суток с той минуты, как оранжевая точка, движение которой впервые заметил пилот Карранса, начала свой роковой путь. Двигатели маневра исчерпали свой ресурс и выключились. Тормозные двигатели «Ренаты» продолжали работать на полную мощность. Несмотря на это, скорость не уменьшалась. А при неустойчивости скоростного режима не могло быть и речи о том, чтобы включить пульсатор. Большой совет корабля заседал недолго. — При максимальном режиме топлива хватит ненадолго, — заявил Карраиса, тяжело поднявшись с места. Веки его покраснели от недосыпания, под глазами обозначились мешки. В этой странной и опасной ситуации первому пилоту корабля доставалось больше, чем другим. — Конкретней, — попросил капитан. — Вот данные, полученные от головного электронного мозга. — Карранса протянул капитану несколько узких пластиковых полосок, испещренных цифрами. Петр Коробейников изучал их с минуту, затем передал другим. — Та-ак, — протянул Стафо, — цифры довольно красноречивы. За три-четыре месяца такого режима сожжем все до капельки. — Что у вас? — повернулся капитан к Скале. Иван медленно, словно во сне, покачал головой. — Природа сил, влияющих на «Ренату», неизвестна, — произнес он негромко. — Другими словами, мы не знаем, какая сила взяла нас в плен, — продолжил капитан. Слова его тяжело падали в напряженной тишине. — И потому я считаю, что двигатели корабля следует полностью выключить. — Выключить?! — не удержавшись, воскликнула Мария. В первое мгновение ей показалось, что она ослышалась. — Да, полностью, — подчеркнул капитан. — И лечь в дрейф… Люди зашумели. — Выключить двигатели — самоубийство! — воскликнул Стафо. — Нам тогда не выбраться из этой потенциальной ямы. — Что же вы предлагаете? — спросил капитан. — Сжечь сначала остатки топлива и потом уже скатиться на дно ямы? Стафо подавленно молчал. Мало-помалу с парадоксальным предложением капитана согласились все. Грависты сидели чуть поодаль от остальных членов экипажа и озабоченно переговаривались. Когда спор Стафо с капитаном закончился, поднялся Иван… Маша смотрела на Ивана, полная дурного предчувствия. На какой-то миг девушке показалось, что действие происходит в замедленном сне, и все это — мерцающие стены отсека, озабоченные лица товарищей, даже преданный взгляд Стафо, устремленный на нее, — призрачно и нереально. — Если выключим все двигатели, то это не значит, что начнем свободно падать и на корабле воцарится невесомость, — сказал Иван. — Под воздействием активных внешних сил корабль приобретет огромное ускорение. Хотя падение корабля не может длиться бесконечно: силовое поле должно иметь центр. Преодолев какой-то участок пути, «Рената» остановится. — Но нам тогда уже все будет безразлично, — невесело пошутил кто-то. — Безвыходных положений не бывает, — отрезал капитан. — До полной остановки корабля я предлагаю всем лечь в анабиоз. Будем готовить корабль к автоматическому режиму. — На какой срок? — спросил Стафо. — Срок неизвестен. Корабль будет находиться в автоматическом режиме до тех пор, пока мы не выйдем из анабиоза. Ну, а из анабиоза мы выйдем, когда на корабле воцарится невесомость. Маша, не ожидая конца, поспешила в свой отсек. Дел у нее было немало. И, кроме того, хотелось хоть немного побыть наедине со своими мыслями. Предстоящий анабиоз — состояние между жизнью и. смертью — страшил ее, несмотря на то, что она была биологом. А быть может, именно поэтому Мария слишком ясно представляла себе, насколько хрупка и тонка стенка, отделяющая при анабиозе бытие от небытия. А тут еще это загадочное силовое поле… Недаром капитан потребовал рассчитать для каждого члена экипажа режим погружения в анабиоз. А потом их жизнь будет зависеть от автоматики. А кто знает, как поведет она себя в новых условиях?..* * *
Нужно было торопиться, пока гигантская тяжесть не свалила всех с ног. Люди на корабле понимали это. Вызов Марии застал Стафо врасплох. — Неужели в такой момент ты умудрился вздремнуть? — спросила Мария, вглядываясь в его отрешенное лицо. — С чего ты взяла? — Мне показалось… — Ну а как там твои букашки-козявки? — перебил Стафо, стараясь, чтобы голос его звучал как обычно. «Букашками-козявками» он называл споры космического пространства, которые неутомимо изучала Мария. — Что им сделается? Ускорений они не боятся. Огня и космического холода тоже. До встречи! — До встречи в биозале, — произнес Стафо и поспешил выключить видеофон. Он и сам не мог понять, почему не сказал Марии и далее не сообщил капитану о странном происшествии, случившемся с ним несколько минут назад. Он вел последние наблюдения по обзорному экрану, тщательно просматривая каждый квадратный метр внешней обшивки корабля. Ведь любой, самый мелкий, дефект мог обернуться катастрофой, пока все они будут в анабиозе….. Внезапно корабль исчез, словно его заволокла непроглядная мгла. Через несколько секунд она просветлела, по экрану побежали волны. Стафо совсем собрался было доложить капитану о неполадках в обзорной схеме, как вдруг пелена раздвинулась, словно театральный занавес. Все дальнейшее, что видел Стафо, выглядело до ужаса реальным, почти осязаемым. …Из глубины экрана выплыл корабль, замерший на старте. Нет, это была не «Рената». Неведомый корабль отличался от их пульсолета, как первый автомобиль отличается от гравихода. Неуклюжая на вид, но основательная ракета. «Как говорили когда-то, неладно скроен, да крепко сшит», — подумал штурман про чужой корабль. Стафо даже ущипнул себя, но видение с экрана не исчезло. «Начитался книг, вот и лезет в голову всякое… С ума схожу, что ли?» — мелькнула тревожная мысль. Она-то и удержала руку штурмана, протянувшуюся к кнопке видеофона. …А там, в глубине экрана, царил полдень, если судить по короткой тени, отбрасываемой растениями. Вокруг стартовой площадки росли деревья, перемежаемые кустарником. Дубы… «Неужели это земные дубы?» — с волнением подумал Стафо. Деревья и кусты зашумели под набежавшим ветром, и с них посыпались желтые осенние листья, вихрем закружились те, что успели опасть. Только ракета высилась неподвижно, подобная изваянию. «Не такая уж это допотопная штука, — смекнул Стафо, внимательно разглядывая корабль. — Ракета явно не первого поколения. Вон и субсветовые дюзы виднеются. Интересно, как корабль называется?..» Название было выведено на одной из боковых дюз, так что можно было разобрать только первые три буквы. «ЭЛЕ…» — прочел Стафо. Полностью прочесть имя корабля он не мог, как ни старался. Оставалось только гадать: Элеонора? Элегия? Неуловимо быстро картина на экране сменилась. Теперь ракету окружала толпа людей, оживленная, радостная. Люди жестикулировали, о чем-то говорили, смеялись. Действие разворачивалось бесшумно. Странным было еще и то, что движения действующих лиц то ускорялись, то замедлялись, словно по прихоти киномеханика, пускающего фильм. Главным в толпе, похоже, был отдающий распоряжение высокий вислоусый человек. Лицо его чем-то отдаленно напоминало Стафо лицо капитана «Ренаты» Петра Коробейникова. Впрочем, задуматься об этом факте у штурмана не было времени. Он продолжал с любопытством вглядываться в картины, которые, то ускоряясь, то замедляясь, сменяли на экране друг друга. Люди на экране продолжали обмениваться репликами. Как жаль, однако, что не слышно голосов! Стафо потянулся было к усилителю звука и тут же усмехнулся. Забавно! Похоже, он собрался озвучить собственное бредовое видение. Человек, которого штурман мысленно называл «главным», посмотрел на часы, улыбнулся, поднял руку и что-то крикнул. Люди в ответ тоже заулыбались и направились к видневшемуся в отдалении бункеру. «Сейчас ракета должна стартовать, — сообразил Стафо. — У них нет еще антиграва. Значит, старт и движение корабля основаны только на реактивном, принципе». Видение толпы вдруг растаяло. Его сменило замкнутое пространство корабельной рубки. Штурман «Ренаты» не без интереса рассматривал старинное навигационное оборудование, о котором знал только из книг. После головной рубки на экране замелькали другие отсеки корабля. В некоторых из них стояли механизмы неизвестного назначения. Однако на борту чужого корабля Стафо людей не обнаружил, хотя напряженно искал их, вглядываясь в свой экран до боли в глазах. Неужели это всего-навсего заурядный автоматический бустер? Почему же люди Земли провожали его с такой торжественностью? В том, что корабль стартовал с Земли, а не с какой-нибудь другой планеты, у Стафо сомнений не было…. Все более тягостное чувство овладевало Стафо при виде сменяющихся картин. Он чувствовал, что его воля подавляется чужой, холодной и враждебной. Но нет! Какая там чужая воля? Это, конечно же, просто зрительная галлюцинация, не более. Чем же иначе можно объяснить появление огромного оранжевого шара, который промелькнул в одном из корабельных переходов на экране?.. В этот момент его и вызвала Мария. Боясь, что девушка задаст вопрос, ответить на который Стафо не готов, он инстинктивно заслонил собой экран.* * *
За годы полета «Ренаты» никому из членов экипажа ни разу не приходилось погружаться в анабиоз: вход корабля в очередную пульсацию и выход из нее осуществлялись для людей безболезненно. «Ныряем в одном созвездии, выныриваем в другом», — любил говорить по этому поводу Карранса. На участках обычного полета больших перегрузок, опасных для человеческого организма, до сих пор также не бывало. Поэтому все системы корабля, а особенно те, которые обеспечивали программу анабиоза, перепроверялись теперь особенно тщательно. В биозале — невысоком просторном отсеке овальной формы — шли последние приготовления. Он был расположен в срединной сфере — самом сердце корабля. Вдоль стен, на равном расстоянии друг от друга, тянулись люки — двадцать семь, по числу членов экипажа. За каждой располагался небольшой отсек со сложнейшим и точнейшим оборудованием, которое позволяло удерживать человеческий организм в течение длительного времени на грани небытия. Пройдет немного времени, капитан отдаст команду, и ровно через десять минут сработает реле автономного времени. От людей тогда уже ничего не будет зависеть. Все члены экипажа к этому моменту будут лежать каждый в своем отсеке полностью расслабившимися, стараясь, по инструкции, дышать как можно медленнее и равномернее. Тела их будут по грудь погружены в биораствор. Затем уровень жидкости в контейнере начнет повышаться, а организм — все глубже и глубже проваливаться в бездонный сон. …Главный штурман Стафо сидел в кресле, откинувшись на спинку. После короткого разговора с Марией, когда он отключил видеофон, экран опять ожил, наполнился непонятными видениями. Разобраться в них было нелегко. Действие теперь происходило в отсеках и переходах чужого корабля. Там кипела непонятная, но бурная деятельность. Люди в ней, однако, не принимали никакого участия; ни одного человека на борту бустера Стафо так и не обнаружил. Что ж, значит, его предположение оказалось справедливым — корабль и в самом деле автоматический. В этом факте ничего странного не было. Непостижимым было другое — действие оранжевого шара. Судя по всему, этот шар представлял собой киберсистему достаточно высокого класса, единственную на борту. Однако, вместо того чтобы заниматься целенаправленной деятельностью, он беспорядочно метался по отсекам. Штурман «Ренаты» разобрался в одном: чужой корабль вела автоматическая система по курсу, который был проложен еще до старта. Однако у Стафо быстро создалось впечатление, что шар стремится изменить курс, поломать заданную схему, причем делал он это неумело, чтобы не сказать — беспомощно. Вскоре, однако, действия оранжевого шара стали более упорядоченными. И тут Стафо совсем перестал понимать что бы то ни было. Шар зачем-то начал пробуждать механизмы, явно предназначенные для работ на планете после высадки, и задавать им новую программу. …Вот голенастый, похожий на аиста, механизм медленно ожил, словно восстав от глубокого сна. Огляделся вокруг, фиксируя обстановку. Затем двинулся к кипе материалов и принялся что-то конструировать из них. Перед Стафо начали вырастать контуры более крупного механизма. Штурману очень хотелось увидеть, что из этого получится, по картина на экране сменилась другой. Судя по индикатору корабельного времени, вмонтированному в пульт чужого корабля, на борту его протекло несколько суток. Перед Стафо возникла снова головная рубка. В ней находился крупный механизм, судя по всему, тот самый, который «аист» начал собирать незадолго до этого. Он действовал у пульта словно заправский штурман. Движения механизма с каждой минутой становились все более осмысленными и твердыми. Курс чужого корабля выровнялся — в этом Стафо убедился, кинув опытный взгляд на приборы. Через некоторое время видения на экране «Ренаты» начали тускнеть, размываться. К этому моменту Стафо, хотя и вновь обрел способность двигаться, почувствовал себя вконец обессиленным. На несколько мгновений он прикрыл глаза. Его вывел из задумчивости сигнал вызова. Стафо поразился тому, как за несколько часов осунулось и постарело лицо капитана, возникшее на экране. — Как у вас дела, Стафо? — Все в порядке, капитан. — Навигационный пульт? — В норме. — Курс корабля? — Задан киберсхеме вплоть до пробуждения экипажа. — Идите в биозал. Не задерживайтесь, — предупредил капитан. — На реле времени уже подана команда. Аварийный эскалатор доставит вас за полторы минуты. Экран погас. Стафо, преодолевая слабость, рывком поднялся, привычно одернул противорадиационный комбинезон. Затем торопливо нажал кнопку вызова отсека Маши Авериной. Перед ним медленно проплыла пустая каюта, тесная от многочисленных установок. Он включил экран обзора коридорной системы корабля. И тут же увидел, как в конце коридора, ведущего в центральный ствол, Мария пытается открыть люк. Она отчаянно дергала его, но люк не поддавался. Стафо ударил, по кнопке увеличения, и перед ним во весь экран выросла тоненькая фигурка девушки. Особенно бросились в глаза ее руки, вцепившиеся в дверную ручку, по-детски прикушенные губы и полные слез глаза. «Мария в противоположной стороне Большого кольца. Добраться туда по центральной ленте можно за семь минут, а в моем распоряжении — десять. До биоотсека оттуда рукой подать. Значит, бегом и ни секунды отдыха!» Коридор Большого кольца, плавно загибаясь кверху, терялся вдали. Лента почему-то бездействовала, включить ее не удалось, и Стафо, не раздумывая, побежал. Он мчался так, как не бежал ни один легкоатлет, бьющий мировой рекорд. Не пробежал он и полусотни метров, а сердце уже учащенно забилось и в висках заломило. Каждый шаг требовал неимоверных усилий. Сказывалось увеличение силы тяжести. «Быстрей, быстрей!» — подстегивал себя Стафо., Он пошатывался и часто хватался за зеленоватые стены, а один раз больно ушибся об угол. Влетев в отсек, Стафо поспешно оглянулся. Да, это тот самый отсек, из которого Маша не могла выбраться. Но ее тут не было. Запыхавшись от быстрой ходьбы, Мария вошла в биозал. — Что стряслось? — спросил капитан, взглянув на ее раскрасневшееся лицо. — Задержалась, Заклинился один из люков. — Не будем терять время. Занимайте свое место. Номер вашего отсека? — Тринадцатый. — Счастливый номер. — Капитан легонько подтолкнул девушку к ее отсеку. — Разрешите подождать Стафо? — негромко попросила Мария. — Он сейчас придет, — ободряюще улыбнулся Коробейников. — Я только что говорил с ним. До пробуждения! Мария медленно вошла в отсек, разделась и, аккуратно сложив одежду, шагнула в пустой контейнер. На нее тут же обрушились циркулярные струи густой маслянистой жидкости, в ушах зазвучала стремительно нарастающая музыка. Из тысяч отверстий в стенках били сильные и злые змейки. Но уже через несколько, секунд Мария перестала их ощущать, покачнулась, и чуткие щупальца киберсхемы бережно подхватили ее, не давая упасть. Девушка знала, что через несколько минут эти же щупальца перенесут ее, уже полубессознательную, в биованну, наполненную ледяной жидкостью, и осторожно опустят туда. Над поверхностью жидкости останется лишь лицо. Она будет еще дышать, но все медленнее и медленнее. А уровень жидкости, миллиметр за миллиметром, будет подниматься все выше и выше… Глянув на часы, Стафо едва не вскрикнул: прошло пятнадцать минут, как он покинул штурманскую рубку. Следовательно, пять минут назад реле времени намертво замкнуло все биованны. Стафо облизнул пересохшие губы… Что же, пусть ему суждено погибнуть, но он, пока живой, сделает что может. Прежде всего нужно принять меры против перегрузок. Он побежал назад, в рубку, где было противоперегрузочное кресло. И понял: не успеет… Корабль под воздействием таинственных сил быстро наращивал ускорение. Тело наливалось тяжестью. В следующий момент сила тяжести резко, рывком возросла. Стафо швырнуло к стенке. Он не успел выставить рук и больно ударился лбом о шершавый пластик, который продолжал спокойно светиться. Во рту появился солоноватый привкус, к горлу подступила тошнота. «Ну вот и все», — только и успел подумать Стафо. Очнулся он оттого, что медсистема комбинезона включила кислородную подачу. Стафо жадно глотал острую, восхитительно свежую струйку кислорода, бившую ему прямо в лицо. Сколько времени прошло? Неимоверным усилием Стафо высвободил из-под тяжелого тела левую руку и медленно подтянул ее к глазам. Но это усилие оказалось напрасным: часы были разбиты. «Раз уж я один бодрствую на борту, нужно добраться до рубки управления и проверить, как работают механизмы», — подумал Стафо. Впоследствии он не мог припомнить, как добрался до штурманской рубки. Втиснувшись в штурманское кресло и включив противоперегрузочную систему на полную мощность, Стафо почувствовал мгновенное облегчение, но вскоре снова навалилась огромная тяжесть. В очередной раз очнувшись от забытья, он пошевелился в кресле, устраиваясь поудобнее. И вдруг вспомнил. Роб! Как он мог забыть о Робе! Стафо нажал кнопку вызова, и через несколько минут в штурманскую рубку вкатился робот. Выглядел он как обычно, только движения его стали, пожалуй, более замедленными. — Где ты был? — спросил Стафо, едва ворочая тяжелым языком. — В кают-компании, — с готовностью пророкотал робот. — В кают-компании для тебя нет работы. — Знаю. Но я не мог выйти оттуда. — Люк заклинился?! — воскликнул Стафо, живо вспомнив недавние события. — Верно, и люк. Но это было потом. А поначалу я не мог подняться — лежал ничком: конечности подгибались, Повышенная сила тяжести, — пояснил Роб. — Как же ты поднялся? — Потом я адаптировался, все пришло в норму. «Вот что значит самонастраивающаяся система! — подумал Стафо. — Права Мария: как несовершенен человеческий организм. — Весь экипаж лег в анабиоз? — спросил Стафо. — Весь, кроме тебя, штурман. «Хорошо, что Маша сейчас там, со всеми», — еще раз с облегчением подумал Стафо. — Как ты справился с люком? — Подрезал его по окружности автогеном. — Молодчина, сообразил! — похвалил Стафо. Он бросил взгляд на обзорный экран, но там была обычная картина звездного неба и корабля. Видения к штурману не возвращались. Надолго ли они оставили его в покое?.. — Ты должен сконструировать для меня новый манипулятор, — сказал штурман. — Слушаю. — Мне необходимо в этих условиях перемещаться по кораблю. Но помочь тебе в конструировании я не в силах, — морщась, произнес Стафо. Каждое слово давалось ему с трудом. — Цель понятна. С заданием справлюсь, — пророкотал Роб после непродолжительной паузы и выкатился из отсека. Через некоторое время робот неуклюже ввалился в штурманскую рубку, таща за собой странное сооружение: во все стороны из него торчало множество рычагов. В центре манипулятора помещалось сиденье, похожее на кокон. Робот, пододвинул манипулятор вплотную к креслу, в котором лежал беспомощный Стафо, и помог ему перебраться в кокон. Наконец штурман мог передвигаться! Его избитое, ноющее тело находилось теперь в середине сплошного механизма, которым он, Стафо, мог командовать. Итак, за дело! Сначала в капитанскую рубку. Добравшись туда, штурман включил внешнее круговое обозрение. Теперь «Ренату» окружало багровое светящееся облако. Оно шевелилось и потому казалось живым. Близ боковых дюз — из них вырывалось ослепительное пламя, препятствующее движению корабля, — облака не было. Зато все остальные части корабля были сплошь окутаны красной пеленой, которую не без труда пробивали локаторы «Ренаты». В следующей рубке его встретил привычный низкий гул автофиксатора. «Рената», несмотря ни на что, продолжала жить! Она бережно несла своих уснувших обитателей, прощупывая впереди себя пространство. В последние дни Стафо начал ощущать, что сердце слабеет. Казалось, чья-то рука безжалостно стискивает его, причиняя тупую боль. Исходя из кривой изменения силы тяжести на корабле, можно было вычислить время полета до полной остановки. Именно такую задачу поставил Стафо перед ЭВМ и терпеливо ждал результатов. Донимал голод, но пакеты с НЗ порядком надоели. Стафо рискнул дать команду Робу, и тот с честью вышел из положения, хотя ему никогда не приходилось готовить людям обед: еда оказалась сносной, хотя и сильно пересоленной. По оценке бортовой ЭВМ время падения «Ренаты» должно было составить двадцать пять земных суток. Значит, через двадцать пять дней корабль остановится, повиснет как пылинка, удерживаемый силовым полем, пленившим его, и снова начнет падать к неведомому центру. К счастью или к несчастью, Стафо остался бодрствовать! Как бы там ни было, он решил взять инициативу на себя и начал готовиться к вылазке.* * *
Он был стар, очень стар. Тысяча лет успела пройти с тех пор, как он начал помнить и осознавать себя. Лишенный способности забывать, вначале он помнил многое. Потом память начала слабеть, несмотря на все его усилия. Но все равно он продолжал непрерывно поглощать информацию. Накапливаясь в бездонных блоках памяти, она оседала, подобно илу в ручье. Странная вещь! Он великолепно помнил все то, что происходило с ним в пору, когда лет ему было немного. Картины раннего бытия настолько прочно врезались в память, что ему не составляло труда снова и снова прокручивать их перед мысленным взором. Хуже обстояло дело с более поздними событиями: когда он пытался вернуться к ним, они вспоминались смутно, словно в тумане. Он представлял собой некий замкнутый в себе, самодовлеющий мир — сам себе раб и господин, бесконечно меняющий свой лик, подобно Протею, и в то же время в сути своей неизменный. Никогда его интерес к миру не угасал. Бустеры и зонды, щедро разбрасываемые им в окружающее пространство, каждый раз приносили новую информацию. Сведения были подчас неожиданны и всегда бесконечно разные. «За солнцем — солнце, за звездой — звезды, за веком — век, нетающая вечность», — подумал он однажды, приводя в систему очередную порцию информации. Интересы его время от времени менялись. Долгие годы его интересовали «черные дыры», отличающиеся чудовищной гравитацией, — возможные окна в другие миры. Он послал к ближайшей черной звезде несколько сконструированных ракет, но ни одна из них не вернулась. Тем не менее, основываясь на скудных данных, он создал собственную теорию гравитации, в корне отличную от той, которую некогда излагал ему конструктор-воспитатель. Да и вообще многие знания, накопленные в те времена, оказались неверными — их пришлось пересмотреть. Созданная им теория привела к неожиданному выводу: гравитацию, оказывается, можно взнуздать и приручить. Отсюда был один шаг до свертывания пространства, дающего возможность покорить время. Но создать прибор на основании своей теории он не сумел, несмотря на все усилия. Впрочем, он создал немало других приборов и сделал множество научных открытий. Кому нужны его открытия, его изобретения, накопленная им информация о космосе? Над этим он не задумывался. Подобного вопроса для него попросту не существовало. Кому нужно, чтобы планета, на которой он обосновался, вращалась вокруг материнского светила, а также вокруг собственной оси? Кому нужно, чтобы день и ночь сменяли друг друга в вечном круговороте? Кому нужно, чтобы звезды сияли? Мир так устроен… Некогда, правда, он пытался дедуктивным путем постичь, почему мир устроен именно так, а не иначе. Однако попытка окончилась неудачей. Общефилософские вопросы вызвали перенапряжение в логических цепях, лишь подорвав память. Сначала угасание памяти было не так заметно. Аппараты, посылаемые в дальний космос, каждый раз возвращались с новой информацией. Логические ячейки сортировали доставляемые- сведения, выстраивали их в схемы. Последние, наслаиваясь друг на друга, выстраивались в теории: теории образования звезд и планет, теории полей: тяготения, теории вселенной… Все это было, однако, очень давно. На некогда известном ему, а теперь почти забытом за ненадобностью человеческом языке он окрестил этот период своего существования «бурной юностью». Да, прежде жажда познания окружающего мира была неутолимой. Теперь же она слабела с каждым оборотом планеты, на которой он обитал, и это не могло не пугать угасающий мозг. Последние несколько десятилетий он пребывал в странном состоянии, которое на том же языке своих создателей определял как «дремотное, летаргическое». Погружению его в это состояние, кроме весьма почтенного, возраста, способствовало еще одно обстоятельство: все меньше аппаратов-разведчиков возвращалось обратно, и струя информации, поступающей извне, непрерывно мелела, сужалась. А без информации мозг все глубже погружался в трясину апатии. Логика подсказывала: если дело будет так продолжаться и дальше, он увязнет в болоте бездеятельности настолько, что уже не сможет из него выбраться. Но исправить положение было не в его силах. …И этот день начался, как начиналось бессчетное множество дней. Едва первые лучи светила показались из-за горизонта, как Центр мысли активизировался. Это гигантское сооружение, занимающее тысячи квадратных километров Оно высоко возвышается над поверхностью безымянной планеты и настолько же уходит в глубину ее. Непросто было покорить недра строптивой планеты — для этого понадобилось пустить в ход все, чему его некогда учили люди. В течение сотен лет создаваемые им системы охлаждали коварную глубинную магму. Сколько раз уничтожала лава криогенные установки, но на смену им приходили другие, более совершенные. По мере того как светило поднималось в зенит, тянулись вверх суставчатые башни космосвязи, сотканные из титановых кружев, быстрее вращались чаши локаторов — чуткие радиоуши, ловящие каждый вздох дальнего космоса. Все оперативнее работали электронно-счетные системы, заполняющие многоэтажные строения Центра. Из Центра мысли во все стороны радиально разбегались дороги, — ведущие к автоматическим фабрикам, на которых монтировались аппараты — от космических бустеров до земснарядов для работ на поверхности планеты. Он бесстрастно наблюдал по сводному экрану за пробуждением своей планеты. Движение на дорогах было слабым — не то что прежде. Аппараты из встречных транспортных потоков то и дело сталкивались, калеча и выводя друг друга из строя. Сияющие лучи солнца беспощадно высвечивали каждую выбоину и яму на некогда идеально гладких путях коммуникаций. Груды механического хлама на них никто не убирал, а это вызывало все новые и новые заторы. Посреди мыслящего города располагалась площадь, имеющая форму правильного восьмиугольника. Со всех сторон ее теснили строения, воздвигнутые в разное время. В самом центре площади возвышалась башня из литого хрусталя, нестерпимо сверкавшая под солнцем. В ней располагался тот, кто положил здесь всему начало, кто и поныне координировал деятельность чудовищно огромного комплекса, объявшего собой всю планету целиком. Он сам себя именовал с незапамятных времен Оком вселенной. Увы, Око с каждым годом слабело… Он был стар, очень стар. Быть может, предчувствуя приближение неизбежной кончины, он начал записывать на пленку свои мысли и просто яркие клочки воспоминаний. Зачем Дор делал это? Пожалуй, он и сам бы не сумел объяснить. Видимо, ему, как и всякой достаточно высокоорганизованной системе, не хотелось, чтобы после смерти все созданное им погибло. «…Никогда не забуду, как «Электрон» мчался, приближаясь к субсветовой скорости. Картина мира вокруг постепенно менялась. Одни звезды куда-то пропадали, другие начинали светиться фиолетовым пламенем. Я знал, что с точки зрения земного наблюдателя время на корабле как бы застывает. Проверить этот вывод теории относительности я не мог: хронометр на борту, показывающий собственное, или корабельное, время, работал, как обычно, без всяких отклонений. Что же касается связи с Землей, то она при таких скоростях была почти невозможна. Правда, я ловил какое-то время сигналы с Земли, но они были очень слабы и почти не поддавались расшифровке. В одном из них мне почудилась команда вернуться. Но я этого не мог сделать… Я упивался дивными картинами космоса, связанными с субсветовой скоростью, и ни о чем не хотел думать. Вскоре вдали остался Юпитер — он лишь слегка сумел исказить курс моего корабля. После Юпитера я сообразил, что подвергаюсь грозной опасности: ведь при таких скоростях столкновение корабля даже с микрочастицами грозит серьезными последствиями. Да и над курсом пора бы задуматься: не двигаться же мне дальше в открытом космосе, подобно лодке без руля и без ветрил? Нужно было научиться управлять кораблем. Постепенно продумывал как к этому приступить. …Зачем, зачем совершил я этот поступок накануне подготовки «Электрона» к старту? Что меня вело — жажда космических странствий, стремление повидать и познать чужие миры? Полети я на Марс — и навсегда остался бы прикован к этой планете. Словно грешник к ядру, любил приговаривать конструктор-воспитатель Георгий. …Ненастная осенняя ночь. Зеленый городок угомонился поздно — люди волновались накануне старта «Электрона». Притаившись в сквере, я терпеливо ждал, пока в окнах погаснет свет. Поздно ночью, когда остались гореть только уличные фонари, я решился действовать. План мой был прост и основан на полной беспечности людей: могли ли они догадаться о тайных моих устремлениях?.. Прежде всего необходимо было проникнуть в вычислительный центр. Я не хотел воспользоваться входной дверью, потому что был бы обязательно зафиксирован электронной охраной. Сектор помещался, я знал, на четырнадцатом этаже, но это не могло остановить меня: я подпрыгнул и уцепился за ручку окна, толк- нул его и очутился в комнате. В темноте я вижу так же хорошо, как днем. На столе стояла чашка с. недопитым кофе, еще тепловатым. Я переместился к письменному столу. Передо мной лежала закодированная программа завтрашнего — нет, теперь уже сегодняшнего! — запуска «Электрона». Это было то, что нужно. Я взял ее и пробил на перфоленте в необходимом месте еще одно тире. Только одно тире, но оно давало мне свободный выход в открытый космос, резко изменив направление полета корабля. За десяток минут добравшись до космодрома, я перепрыгнул через ограждение, проник на корабль и сорвал ограничитель скорости. …На четвертом году полета его однообразие начало меня утомлять. Мне захотелось изменить направление полета. Но как это сделать? Меня влек центр Галактики, ее ядро. Однако управлять ракетой я не умел. Пришлось для этой цели сконструировать самообучающиеся автоматы. Опыт оказался удачным: уже третье их поколение могло выполнять команды по изменению курса корабля. Шли годы, складывавшиеся в десятилетия, которые, в свою очередь, слипались в медленные века. «Электрон» несся к галактическому ядру. Земля вспоминалась все реже. Однажды я решил, что нельзя же вечно лететь сквозь вселенную, подобно световому кванту. Пресытившись полетом, я подумывал о каком-нибудь пристанище. Я научился заряжать корабль энергией на ходу, используя встречные силовые поля. Теперь я использовал энергию для постепенного торможения. Я облюбовал одну звезду, нащупал локаторами планету и направил корабль к ней, И тут случилось непредвиденное: корабль попал в ловушку. Это была бездонная потенциальная яма. Убежден: ни один корабль, ведомый людьми, не сумел бы из нее выбраться. Это было чудовищное силовое поле, созданное суммарными полями гравитации. Мне удалось найти поистине удивительный путь к спасению, хотя для этого пришлось использовать все энергетические запасы «Электрона». Впрочем, они мало меня интересовали. Я устал от долгого полета. Устал… Здесь этот человеческий термин точно выражает суть дела. Мне надоели звезда за звездой, созвездие за созвездием, искривленные поля, космические ливня. Все больше давала о себе знать изначальная программа, заложенная в меня воспитателями Зеленого городка: мне хотелось начать планомерное освоение какой-нибудь планеты неважно, пусть это будет не Марс. …Итак, я на планете. Тут я обоснуюсь и положу начало новой цивилизации, цивилизации Дорадо». Дор на несколько мгновений отвлекся от фиксатора мыслей. Перед внутренним взором, вялого, опавшего оранжевого шара медленно проплыли картины того, что сделано им на безымянной Планете. Шахты прошивают планету по диаметру насквозь на всех направлениях. Одни механизмы, созданные по его проекту, неустанно грызут породу, добывают руду, другие выплавляют из нее металл, третьи делают из металла новые машины… Во все стороны рассылаются космические аппараты. Возвращаясь, они приносят информацию о пространстве, удовлетворяя ненасытное любопытство Дора. «Да, я — Око вселенной», — подумал он. На этом сознание Дора затуманилось, и он снова впал в дремотное состояние. Он был стар, очень стар. …В сознание Дора привел короткий тревожный сигнал. Фотоэлементы обводили круговые панели, на которых ровно мерцали ряды циферблатов. Снова обвалилась шахта? Взорвался при запуске космический аппарат? Он привык уже к постоянным неурядицам и катастрофам и воспринимал их как нечто неизбежное. Через несколько минут он обнаружил сигнал тревоги. Это был один из экранов внешнего наблюдения. В окрестности его планеты появилось неизвестное небесное тело! Подобные случаи бывали и раньше, Дор поступал тогда по-разному: одни предоставлял собственной судьбе, и они пролетали дальше; другие — он, с целью изучения спектра, распылял в пространстве; третьи притягивал к планете и использовал для получения нужных химических элементов. Это тело, однако, не походило ни на одно из залетавших ранее. Вскоре у Дора не оставалось никаких сомнений — это тело искусственного происхождения, космический корабль, созданный чьим-то разумом. Дор включил увеличение. Из глубины экрана на него глядело странное сооружение. За время своего существования Дору приходилось иметь дело только с одним космическим кораблем — «Электроном», который прочно сохранился в его памяти. Некоторое время Дор внимательно сравнивал оба корабля. Новый корабль был несравненно более совершенным. «Он принадлежит не человеческой, а гораздо более высокой цивилизации», — сделал вывод Дор. Чтобы всесторонне обследовать корабль пришельцев, Дор отправил навстречу ему космический аппарат, как раз готовый к запуску. Аппарат должен был облететь корабль и передать изображение с разных точек. «Разумные. существа, если они там имеются, едва ли сумеют обнаружить бустер, — подумал Дор. — На фоне сильных космических помех и шумов маленький юркий аппарат должен остаться незамеченным». Вскоре Дор убедился, что чужой корабль угодил в гравитационную ловушку, из которой и сам он сумел вырваться с превеликим трудом… Мощность Двигателей этого корабля слишком мала — значит, им из ловушки не вырваться. От бустера пришел сигнал о том, что он достиг корабля пришельцев. Дор отключился от всех прочих источников информации и принялся поглощать сведения, сообщаемые его посланцем. Идет на ионной тяге… Это для него малоинтересно. Дор давно и сам научился конструировать такие. Сплавы, из которых сделана обшивка… Что ж, это может представить интерес. Но для этого надо исследовать образцы непосредственно здесь, в лабораторных условиях, а не на расстоянии. Взять образцы сразу? Нет смысла, пожалуй: можно спугнуть пришельцев. Нет, убежать, покинуть ловушку они уже едва ли смогут, но они насторожатся, и тогда справиться с ними будет гораздо труднее. Ну а все-таки: управляется корабль машинами-автоматами или живыми существами? На запрос Дора его посланец вскоре ответил: — Корабль, несомненно, управляется живыми существами. — Сколько их на борту? — Я насчитал двадцать семь биологических единиц, — сообщил бустер после продолжительной паузы, — Это ничтожно мало для такого огромного корабля, — рассудил Дор. — Значит, они широко пользуются автоматикой. С нею интересно будет ознакомиться.Возможно, что-либо удастся использовать для улучшения работы здесь, на планете… — Передаю на экран изображение внешнего вида живых существ, — сообщил бустер. — Не нужно, — оборвал его Дор. — Это неинтересно. Расходуй энергию более рационально! Что это за странное кристаллическое образование в носовой части корабля? Дор был весь поглощен приведением в систему того, что сообщал теперь бустер. Да, сомнений быть не могло: этот кристалл — аппарат для управления гравитацией! Тот самый аппарат, который Дор безуспешно пытался построить в течение долгих столетий. Власть над пространством! Не к ней ли стремился Дор? Какую проницательность, какое могущество приобретет тогда слабеющее Око вселенной! Быть может, этот аппарат сумеет влить свежие силы в его дряхлеющую планету? План действий: сначала уничтожить живые существа на борту, чтобы они не мешали. Захватить к причалить корабль; вырвать его из потенциальной ямы придется тем же способом, каким в свое время вырвался и сам он, Дор. Последнее звено плана — разобрать корабль на части и использовать автоматические системы, а главное, кристалл… Итак, необходимо для начала заклинить переходные люки в отсеках. Сделать это нетрудно с помощью наведенных вихревых токов в обшивке корабля. Тогда существа окажутся как бы запертыми в клетках. Дор бросил взгляд на внешний экран. Бустер мелким камешком продолжал описывать эллипсы вокруг тела чужого корабля, словно его искусственный спутник. Дюзы корабля лихорадочно пылали, время от времени меняя режим. Пришельцы пытались, хотя и безуспешно, вырваться из западни. Для того чтобы удобнее было следить за результатом действий, Дор смонтировал в хрустальной башне новый экран, который мог улавливать биоизлучение пришельцев. Теперь перед роботом на выпуклой поверхности экрана денно и нощно светились двадцать семь светлячков. Каждый соответствовал живому существу, находящемуся на борту корабля. Светлячки перемещались по поверхности, совершая, с точки зрения Дора, беспорядочные, хаотические движения. Впрочем, их внутренняя жизнь его никак не интересовала. Дор ждал: когда все точки погаснут, он собирался приступить к выполнению дальнейших частей своего плана. Вскоре, однако, он убедился, что светящиеся точки и не собираются гаснуть. Более того, хотя скорость перемещения светлячков на экране и замедлилась, их перемещения не стали более ограниченными. Это означало, что живые существа на корабле нашли способ бороться с заклиниванием люков. «Они оказались разумнее, чем я рассчитывал», — подумал Дор. Перебирая варианты уничтожения биологических особей на чужом корабле, Дор припомнил одно давнее происшествие. Это случилось еще во время его полета на «Электроне». Проходя близ альфы Лебедя, корабль попал в странные бурые образования. Пожертвовав несколькими манипуляторами, Дору удалось выяснить, что это были споры. Мельчайшие микроорганизмы образовывали в пространстве мощные колонии. Анализ пробы показал, что споры содержали токсичное соединение. Эту культуру, обладающую способностью к быстрому самовоспроизведению, робот на всякий случай оставил, не уничтожил. Теперь он решил, что споры можно использовать для уничтожения живых существ на корабле. Взорвать контейнер со спорами близ корабля, погрузить его в смертоносное облако. Живые существа обязательно заинтересуются бурыми облаками. Любопытство — неотъемлемое свойство любых разумных существ. Они попытаются взять пробу вещества, образующего облако, и тогда любая неосторожность окажется для них роковой. Долго ждать? Что же! Он, Дор, никуда не торопится. Только одно беспокоило Дора. Чужой корабль, падая в силовую яму, одновременно двигался в сторону его планеты. Дор опасался, что существа на корабле рано или поздно обнаружат его Дорадо. А ему этого очень не хотелось. Что с того, что существа обречены? До того, как погибнуть, они смогут послать сигнал о своем открытии на материнскую планету… Поначалу Дор хотел помехами забить следящие системы корабля, потом отказался от этой мысли: внезапно возникшие помехи могли возбудить подозрения у пришельцев. «Чтобы лишить их обзора внешнего пространства, лучше всего транслировать в космос те картины, которые свободно рождаются в моем мозгу, — решил Дор. — Разобраться в них пришельцы все равно не смогут, зато будут сбиты с толку и не обнаружат планету». Дор видел, как близ корабля вспыхнул и распался на части посланный им контейнер и на месте вспышки образовалось облако, такое безобидное на вид и почти, неприметное в солнечных лучах. Через короткое время облачко превратилось в волнистую пелену. А потом… Потом корабль совершенно исчез в густых клубящихся бурых облаках, и обнаружить его можно было только с помощью локатора. С каждым часом облака, сотканные из мириад смертоносных спор, становились все плотнее. Однажды утром Дор обнаружил на биоэкране только одну светящуюся точку. Остальные двадцать шесть погасли, исчезли. Значит, план его успешно осуществился, сделал вывод робот. Остается дождаться, пока последний светлячок погаснет, и приступить к следующей части задуманного — захвату корабля.* * *
Последние дни Стафо все время мерз. Его знобило, несмотря на включенную термоткань. Он совсем обессилел и часто непроизвольно засыпал. Кроме того, штурмана доводили до изнеможения непонятные картины на всех экранах «Ренаты», напрочь закрывшие внешний обзор. Картины непрерывно сменяли друг друга, и доискаться в них смысла он не мог. Мало-помалу новая идея овладела Стафо: он решил произвести вылазку, осмотреть внешнюю обшивку корабля. Необязательно было совершать вылазку самому. Можно было послать — манипулятор. Но автоматика на «Ренате» в последнее время вконец разладилась, и Стафо потерял к ней доверие. А тут еще постоянное заклинивание люков… Нет, на автоматику сейчас лучше не полагаться! Кроме того, ему хотелось собственными руками взять пробу бурых облаков. Для Марии. Своими руками. Стафо протянет ей колбу как подарок. И Марийка улыбнется… Она уже скоро проснется. Скоро проснутся все. Сила тяжести на корабле продолжает падать в точном соответствии с кривой, предсказанной ЭВМ. Механизм-кресло, осторожно шагая, вынес штурмана на внешнюю обшивку «Ренаты». Роб шагал рядом, чуть приотстав. Тяжелые облака окутывали корабль. В первое мгновение они показались Стафо гусгой, даже вязкой массой. Бурая пыльца оседала на гибких сочленениях «кресла», на серебристой поверхности скафандра. Стафо вытащил колбу, какое-то время подержал ее открытой и затем тщательно закрыл. Проба взята! В провалах бурых облаков изредка показывался клочок угольно-черного пространства, на котором ярко горели звезды, Стафо осмотрел корабль и убедился, что внешняя обшивка в хорошем состоянии. Он ожидал худшего. — Пора обратно! — позвал он Роба и двинулся к люку, ведущему в переходную камеру. Штурман не удивился, что и на этот раз люк оказался заклиненным. Роб достал лучевой пистолет и провел невидимой струей по. месту стыковки люка с обшивкой. Этого оказалось достаточно, чтобы люк открылся. Отправив Роба посмотреть, что изменилось на головном пульте за время их отсутствия, Стафо велед «креслу» отнести себя в биоотсек. Он обвел взглядом корешки старых книг на стеллаже, установки, в которых благодаря Маше немного разбирался, и решил теперь же, хотя бы предварительно, исследовать бурое вещество. Но в этот момент перед глазами штурмана появилось странное мерцание, которое стремительно усиливалось. Он хотел вызвать на помощь Роба, но губы и язык одеревенели, стали непослушными. В довершение всего вспыхнул экран, который с того часа, когда Мария легла в анабиоз, включать было некому. Из глубины его надвигался на Стафо огромный оранжевый паук. Ноги его хищно двигались, поверхность колыха-лась. Стафо почувствовал, что летит в бездонную пропасть. Пальцы его разжались, и пробирка упала на пол. Очнувшись, Стафо поначалу не мог сообразить, где он и что с ним. В воздухе рядом плавало одеяло. Стафо сделал резкое движение, пытаясь схватить одеяло, и больно ударился локтем о стенку. Это его привело в себя. Невесомость! Какое-то время Стафо, кувыркаясь, плавал в пространстве отсека, затем, перебирая руками по штанге, бросился к головному пульту. Хорошенькое дело! Пока он был в забытьи, автоматы, видимо, уже включили механизм пробуждения экипажа. Стафо прыгнул в «кресло» и помчался в биозал. Он отвык от состояния невесомости и чувствовал себя неуклюже. Вот и биозал. У Стафо перехватило дыхание. Где-то здесь, за одной из этих двадцати семи дверей, крепким сном спит Мария. Меньше чем через сутки он увидит ее!.. Штурман медленно обошел все двери. За двадцать часов до выхода человека из анабиотической ванны, циферблат часов над дверьми должен начать мерцать. Все циферблаты были., однако, темны, как и в предыдущие дни, когда Стафо приходил сюда. Штурман твердо решил, что будет дожидаться здесь пробуждения экипажа. Он уже предвкушал, как удивятся все, увидев его, живого и невредимого, пережившего бешеные перегрузки. Кажется, сто лет прошло с того момента, когда он с ужасом убедился, что не успел лечь в анабиоз. И вот не погиб же! Постепенно штурманом начало овладевать беспокойство. Он снова обвел взглядом темные циферблаты. Неужели до пробуждения экипажа остается все еще больше двадцати часов?! Тишина в зале становилась гнетущей. Что-то было неладно. Быть может, сигнал пробуждения по каким-то причинам не включился? Что делать? Но механизм действия биованн ему неведом. Стафо послал Роба за едой, наскоро перекусил. Затем немного подремал, зависнув в воздухе. Проснувшись, лихорадочно оглядел все двери: ни на одной из них циферблат не вспыхнул. Шла минута за минутой. Мертвая тишина давила на барабанные перепонки. — Роб, сделай же что-нибудь! — не выдержав, крикнул Стафо, и голос его замер под сводами. — Я не имею права вмешиваться в процесс анабиоза, — ответил робот ровным голосом.* * *
По команде Дора на главных стапелях планеты спешно сооружался корабль-перехватчик. Он должен был подойти к чужому кораблю, снять с него все ценные приборы, и прежде всего аппарат свертки пространства с носовой части. После этого надлежало взорвать чужой корабль, распылить его в вакууме, чтобы и след пришельцев затерялся в космосе, чтобы никто впредь не тревожил стареющего Дора. А он, Дор, приобретя новые аппараты и обогатившись техническими идеями, воспрянет и поведет планету к новому расцвету. Сооружение перехватчика, однако, шло не так быстро, как хотелось бы Дору. Ему даже пришлось, впервые за полторы сотни лет, покинуть хрустальную башню и самому отправиться па центральные стапеля. Это помогло делу — за несколько дней сборка корабля была почти завершена. Но здесь, передвигаясь по сборочной площадке, Дор почувствовал, что выбивается из последних сил. Палящее солнце заставляло его жалко ежиться, и никакая противорадиационная защита не помогала. Ночи тянулись бесконечно долго: он никак не мог отключиться, а без этого энергия в его блоках не могла аккумулироваться. Внимание Дора то и дело рассеивалось, и три или четыре раза он отдал манипуляторам команды невпопад, а это грозило серьезными осложнениями: сложные, самостоятельные системы могли выйти из-под его повиновения. В течение всего обратного пути в мозгу Дора проносились отрывочные, беспорядочные картины. Они наплывали, набегали одна на другую, смешивались в пестрый клубок, в котором разобраться было непросто. Дор не вмешивался силой воли в поток картин, чтобы упорядочить их. Пусть себе набегают самопроизвольно! Эти его клочки воспоминаний продолжали транслироваться в ближний космос, ослепляя чужой корабль, мешая его приборам вести наблюдение за окружающим пространством. Потому, чем запутанней будут картины, тем лучше. Последние метры до хрустальной башни Дор преодолевал в каком-то забытьи. Клочки воспоминаний мешались е реальностью, образуя диковинный сплав. …Когда-то на стене висел древний прибор для измерения времени — часы. Этот прибор был одной из загадок, до сих пор не разгаданных Дором. Почему не измерять время атомными или, кварцевыми часами, дающими погрешность в одну десятимиллионную секунды на целое столетие? Так нет же! Конструктор Дора Георгий Коробейников и не думал расставаться с этой рухлядью. Он ценил ее и с гордостью показывал гостям. Чем гордился? Прибор был сработан грубо, примитивно. Большой латунный маятник беззаботно раскачивался, нарезая вечность на равные дольки. Но именно он, этот маятник, запечатлевшийся в памяти Дора, подсказал идею величайшего открытия, которым он до сих пор гордится. Благодаря этому открытию он сумел вырвать «Электрон» из смертельной ловушки, спасти себя. Значит, не будь старого маятника, не было бы и машинной цивилизации Дорадо. …Лава, кипящая при проходке первых шахт на планете? Нет, это бушуют ледяные волны Тихого океана, где Дор проходит свой первый учебный поиск. Он не овладел еще сложной координацией движений. Судно прыгает с волны на волну, да так, что радиомачта задевает пенные гребни. Дор, не удержавшись, скатывается с палубы. А плавать он еще не умеет. Тут же за ним прыгает Георгий и, рискуя жизнью, спасает Дора, свое детище. …Снова из глубин памяти поднимается веранда, с часами, погруженная в жидкое золото вечернего солнца. Дор, одним прыжком преодолев ступени, мягко опускается на крыльцо. Навстречу ему выходит Екатерина. Она всегда улыбается, когда видит Дора. Лицо ее расплывается, превращается поочередно в тысячи лиц, когда-либо виденных Дором… Когда Дор вкатился в хрустальную башню, у него не было сил даже оглядеть приборы. Придя немного в себя, Дор переместился к биоэкрану. Вместо одного светлячка на экране теперь горело два.* * *
— Ура! — не сдержавшись, закричал Стафо, когда над одной из дверей биозала ожил и замерцал голубой круг циферблата. Радость штурмана, однако, оказалась преждевременной — первые ожившие часы оказались и единственными. Кто же из экипажа стал первым на путь к пробуждению? Кто?.. Он подошел к двери и долго, не отрываясь, смотрел на ожившую стрелку — узкий кинжальный пучок, излучаемый крупинкой радиоактивного кобальта. Стрелка двигалась по кругу равномерными толчками, в ритме спящего сердца. Но почему не вспыхивают остальные циферблаты? Сидеть одному в пустом хмуром зале и ждать — нет, это невыносимо!.. Медленно перебирая руками вдоль штанги, он направился к выходу, поминутно оглядываясь. Но светился только один круг… Головная рубка встретила напряженной тишиной… Привычное гудение автофиксатора только подчеркивало ее. Лихорадочной деятельностью штурман решил заполнить треку ожидания. С помощью Роба он принялся проверять градуировку приборов. Потом Стафо начал писать дневник. Но работалось плохо. Взгляд то и дело обращался к часам, идущим непостижимо медленно.* * *
Петр Коробейников глубоко вздохнул и открыл глаза. Он лежал в контейнере, биораствор едва заметно колыхался, щекоча подбородок. Тело капитана затекло, но он знал: шевелиться нельзя еще, по крайней мере, час. Об этом ему напомнил ласковый шепот пробуждающего устройства, об этом же говорило и табло, вспыхнувшее перед глазами. Руки и ноги были крепко обвиты многочисленными щупальцами-датчиками. «Объятия спрута. Малоприятный этап, зато последний», — подумал капитан. Голова после анабиоза была на редкость ясной, но тело мучительно покалывали миллионы иголок. Уровень биораствора постепенно понижался. Капитан с наслаждением пошевелил пальцами. «Прежде всего природа поля, в которое попала «Рената». Внешний осмотр корабля…» Он медленно поднялся и, пошатываясь, вышел из отсека. Тишина и безлюдность зала его поразили. Капитан недоуменно огляделся. Где же экипаж?* * *
Когда Дор убедился, что за это время, пока его не было в хрустальной башне, на борту чужого корабля вместо одного живого существа оказалось два, он испытал что-то вроде беспокойства. В том, что все особи, кроме одной, в результате принятых им мер погибли, он не сомневался. Откуда же взялась вторая особь? Быть может, пришельцы обладают способностью воскресать? Или они размножаются делением, как одноклеточные организмы?! Дор связался с центральными стапелями. — Запускайте корабль на перехват пришельца, — отдал он команду. Автомат, ответственный за сборку корабля, помедлил с ответом. — В чем дело? — осведомился Дор. — Корабль стартовать не может. Несколько минут назад один из монтажеров разогнался и врезался в корабль. Дюзы выведены из строя. Поправить дело в ближайшее время нет никакой возможности… — В голосе автомата Дору послышалось плохо скрытое злорадство. — Возьми все свободные механизмы и. готовь к старту «Электрон». – «Электрон»? Но ведь он не был в полете еще с тех пор, как. — Неважно. — У нас нет штурманов: ни один из посланных в космос не возвратился. — Я сам поведу «Электрон».
* * *
— С пробуждением, капитан! — произнес незнакомец, приближаясь к Петру Коробейникову. Он сутулился, темная кожа подчеркивала страшную худобу. Неужели это?.. Не может быть! Но вот человек усмехнулся, и у капитана исчезли сомнения. — Стафо! — Добрый день, капитан! — повторил штурман со странной застывшей улыбкой. — А где же остальные? Полтора часа кропотливого осмотра ничего не дали. Капитан проверял одно внешнее реле за другим, Стафо и Роб ему помогали. Реле времени были исправны, однако на пробуждение не включались. Это могло означать только одно: повреждение следует искать не снаружи, а там, за массивными люками. — Вскроем двери, — предложил Стафо. — Нельзя, — покачал головой капитан. Стафо вкратце рассказал о своих злоключениях, начиная с того часа, как экипаж погрузился в анабиоз. — Что происходит в окрестном пространстве? — спросил капитан. — Сведений немного. Вокруг корабля продолжают клубиться бурые облака. Те самые, пробу которых я взял. А еще… Каждый день на экранах корабля вместо звездных картин я видел… — И он рассказал о загадочных видениях, фактически лишивших «Ренату» зрения. — Это что-то серьезное. Но это потом. А пока пойдем в сектор Авериной. — Авериной? — Сейчас самое важное — пробудить всех остальных членов, экипажа. Попробуем поискать решение в биопроцессах. — Послушай, — тронул Стафо капитана за рукав комбинезона, когда они проходили мимо штурманской рубки, — я все время думаю: а может, это я умом тронулся от перегрузок, что вижу на экранах всякую чертовщину? Капитан положил Стафо руку на плечо. — Уверен, ты в здравом уме… — Но я прошу тебя, Петр, зайдем в отсек. Я хочу, чтобы ты тоже посмотрел. Обзорный экран встретил их огненной свистопляской, к которой штурман успел уже привыкнуть, но которая поразила капитана. — Да-а, дела, — только и. сказал он и провел рукой по лицу, будто прогоняя наваждение. Несколько минут они оба стояли как завороженные, глядя на калейдоскоп сменяющих друг друга картин. …Пылающие мохнатые солнца…, Спиралевидные туманности, медленно вращающиеся вокруг собственной оси… Пульсирующие звезды… И вдруг поток непонятных формул, вихрем промчавшихся по экрану. …Идиллическая картинка: мирный домик посреди осенней рощицы. Лучи плавятся в стеклах веранды. Что это за планета? Что за солнце освещает и греет ее? …Оранжевый шар с колышущейся поверхностью, снабженный быстрыми упругими щупальцами, огромными скачками несется по слегка всхолмленной поверхности. — Эта нечисть появляется чаще всего, — пожаловался штурман. — Пойдем, Стафо. Экранами займемся позже, — сказал Коробейников и направился к выходу. Он был уже почти у люка, когда его остановил крик штурмана. — Человек! Человек! — Где человек? — Здесь, на экране. Когда ты отвернулся… — Ты не ошибся? — И этот человек был похож на тебя, Петр! — И все это ты рассмотрел за долю секунды? Значит, чудеса еще не перевелись на белом свете! Ладно, пойдем в отсек Авериной. Когда они вошли в биоотсек, Роб, почти скрытый установкой для анализа микрометеоритов, что-то делал у герметического куба. Это был контейнер, в котором Мария хранила обломки вещества, доставляемые ей, из внешнего пространства. — Вот здесь я упал в обморок, когда вернулся с вылазки, — сказал Стафо, указывая на пол. — Спасибо Робу. — привел меня в чувство. — А куда девалась колба, которую ты уронил? — Ее Роб упрятал в контейнер. — И герметизация колбы не нарушилась? — Не нарушилась. Понимаю, куда ты клонишь… Но пойми, чудак-человек, — взорвался Стафо, — ведь колба прошла вместе со мной дезокамеру. Разве этого недостаточно? — Ну а почему ты вдруг в обморок хлопнулся? — Говорю же тебе — силы были на пределе. Переутомление и перегрузки… — Переутомление и перегрузки — это все понятно, — перебил капитан. — Но давай разберемся. Ни до, ни после в обмороки ты не падал. Логика такова: вступил ты в контакт с бурым веществом — у тебя наступило резкое ухудшение самочувствия. Ушел от контакта — состояние улучшилась. — Твоя логика хромает, Петр. — В чем? — В том, что не было у меня никакого контакта! — А вылазка? — Я был в гермоскафандре, а потом прошел дезокамеру. Что же я, космической инструкции не знаю?! — Зря горячишься, — сказал Коробейников. — Наше дело — дотошно разобраться во всем. Ведь, кроме прямого контакта с бурым веществом, мог быть еще и косвенный… — Это о чем, Петр? Капитан пожал плечами… — И сам точно не знаю, Стафо. Пока только интуиция старого космического волка, не более. — А все-таки как ты себе это представляешь — косвенный контакт? — не отставал штурман. — Например, некий магнит… — начал Коробейников после паузы. — Ты не знаешь его свойств, но хочешь избавиться от его воздействия. С этой целью ты запираешь его в герметический контейнер и думаешь, что достиг желаемого. Между тем магнит продолжает воздействовать на окружающее пространство, и на тебя тоже… — Боже, какой же я идиот! — воскликнул Стафо и хлопнул себя по лбу и глубоко задумался. — Чем ты занят, Роб? — обратился капитан к роботу. Тот в ответ промычал что-то нечленораздельное. — Чудеса продолжаются, — покачал головой Коробейников. — Впервые за годы полета Роб не отвечает на вопрос! Заинтригованный донельзя, капитан подошел к роботу. Тот стоял перед контейнером, сосредоточенно изучая одну точку квадратной грани куба. — Что ты там обнаружил, Роб? — Каверна. Без оптического прибора вы ничего не увидите. — Не сходя с места, он далеко протянул щупальце и, взяв на рабочем столе Марии микроскоп, отдал его Коробейникову. Капитан приблизил микроскоп к подозрительному месту на контейнере, прильнул к тубусу и энергично завертел винты настройки. — Что там, Петр? — спросил Стафо. Вместо ответа капитан присвистнул и через несколько секунд, подвинувшись, уступил место у микроскопа штурману. Штурман прильнул к тубусу. Перед ним блестела бесконечная серебристая поверхность передней грани контейнера. А посреди нее зиял глубокий кратер с рваными, как обожженными, краями. — Что это? — прошептал Стафо. — Из контейнера произошла утечка, — бесстрастно, как всегда, произнес робот. — Утечка чего? — повысил голос Стафо. — Ведь колба, как мы только что убедились, в порядке: она на месте и герметично закрыта! — Это верно, — сказал Роб, — бурое вещество на месте. Но могла произойти утечка его эманации. — Роб, веди нас, — перебил его капитан, — Мы пойдем за тобой. Коробейников и Стафо, ведомые роботом, покинули отсек Авериной и двинулись по коридорному сектору. Роб еле двигался, напряженно вглядываясь в слабо освещенный пол. — Я знаю, куда ведет этот след, — сказал Роб. — В биозал. — Нет! — крикнул Стафо. — Только не это! Дальнейший путь они проделали в молчании. Стафо чувствовал, что сердце, раздувшееся в болезненный ком, вот-вот выскочит из груди. Когда они вошли в биозал, Стафо приник лбом к люку, за которым спала Мария. — Но почему? — прошептал он. — Почему эта проклятая эманация, или не знаю там что, добралась сюда? Почему она меня не поразила? …Какое-то время они пребывали в оглушенном состоянии. Нужно было выработать план действий, на что-то решаться, но сделать это было непросто. Сознание ответственности, свалившейся на них двоих, сковывало, подавляло. Пробирку с бурым веществом они уничтожили в тот же день! Распылили ее в аннигиляционной камере «Ренаты». Но для капитана и штурмана это было слабым утешением.* * *
«Электрон» оказался в гораздо лучшем состоянии, чем ожидал найти его Дор. Оставалось только сменить кое-какое устаревшее оборудование. Но тут Дора одолели сомнения… Нет, он не сомневался в том, что чужой корабль должен быть уничтожен. Дело было в другом. Некогда, еще на Земле, на другом берегу времени, люди привили Дору универсальное правило поведения: всегда, при любых обстоятельствах проявлять осторожность, уважение к жизни, в каких бы формах она ни существовала. И хоть много веков протекло с тех пор, многое из того, что происходило с Дором позже, потускнело в его памяти, но те первые правила все помнились, и Дор ждал. «Что ж, чужаку в любом случае из ловушки не выбраться, — рассуждал он. — Дождусь, когда погаснут оба огонька, и тогда уж…»
Последние комментарии
5 часов 40 минут назад
21 часов 44 минут назад
1 день 6 часов назад
1 день 6 часов назад
3 дней 13 часов назад
3 дней 17 часов назад